«Реформатор»

Реформатор (fb2) - Реформатор 5890K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сергей Никитич Хрущев

Сергей Никитович Хрущев Реформатор

© Хрущев С.Н., 2016

© ООО «Издательство «Вече», 2016

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2016

Пояснения ко 2-му изданию

В новой публикации мы, прежде всего, исправили обнаруженные ошибки. Их оказалось достаточно много. Также мы восстановили допущенные в первом издании пропуски. Кое-что я дописал, к примеру, нашел ответ на вопрос: что означает на деле принцип коммунистического общества «от каждого по способностям, каждому по потребностям»? Ответ получился неожиданный, и я решил поделиться находкой с читателями. В предыдущем издании, с целью экономии места, издатель исключил все ссылки на цитируемые источники, заменив их списком литературы, что вызвало ряд нареканий. Теперь мы ссылки восстановили, но возрос объем. Поэтому решили разделить книгу на три части, так и держать ее с руках удобнее, и читать приятнее. К тому же дробление позволило снабдить текст справочными материалами: хронологией передвижений и встреч отца плюс краткими биографическими справками на упоминаемых в книге лиц. Не всех поголовно, а наиболее, с моей точки зрения, того достойных. Вот, собственно, и все. Надеюсь, что чтение позволит желающим получше разобраться в истории «хрущевского» десятилетия.

Приношу благодарность издательству «Вече» и его сотрудниками, взявшим на себя труд по переизданию «Реформатора».

С уважением, автор. 16 марта 2016 года

Как писалась эта книга

«Реформатор» – последняя книга в трилогии об отце. Логически она – первая, но хронологически, по мере написания, последняя. И в этом есть своя логика. Первую книгу, «Пенсионер союзного значения», издательство АПН (Агентство печати «Новости») опубликовало в 1991 году. Она – чистой воды воспоминания, рассказ о последних семи годах жизни моего отца, Никиты Сергеевича Хрущева, о его политическом заточении, о работе над мемуарами, о смерти и похоронах. Мне тогда очень хотелось выговориться, рассказать о том, о чем еще совсем недавно и упоминать-то запрещалось.

Неожиданно для себя я обнаружил, что у меня получается. Раньше ничего, кроме научных отчетов и служебных записок, из-под моего пера не выходило, а тут – сразу книга, сразу успех. Книгу перевели на английский, китайский, немецкий, французский, японский, корейский, норвежский, голландский, чешский и венгерский языки. В некоторых странах она стала бестселлером.

Второе, дополненное издание «Пенсионера» вышло в 2001 году в издательстве «Вагриус» под иным, менее адекватным содержанию, названием «Хрущев». Окрыленный успехом «Пенсионера», я засел за новую книгу, уже не только об отце и его деяниях, но и о себе, о моих коллегах-ракетчиках. Постепенно мемуары разрослись в рассказ о становлении Советского Союза в статусе сверхдержавы, о роли отца в этом процессе, о его концепции безопасности страны, о его взаимоотношениях с конструкторами и учеными, генералами и адмиралами, Западом и Востоком. Книга вышла объемистой, за семь сотен страниц, в ней сошлись половина на половину мемуары и исторические исследования. В процессе работы мне самому многое прояснялось в нашем прошлом, события обретали свою взаимозависимость, выстраивались логическими цепочками. Я все больше ощущал себя уже не просто любителем истории, а историком, историком Сверхдержавы.

Здесь уместен вопрос: что такое советская сверхдержавность? Одни считают советскую сверхдержавность всего-навсего пропагандистским мифом. Другие относят оформление сверхдержавности к сталинскому правлению конца Второй мировой войны. С первыми спорить не о чем – если Советский Союз не сверхдержава, то история холодной войны теряет содержание. Со вторыми я попросту не согласен.

Победа над Гитлером в мае 1945 года заставила наших союзников, в первую очередь США, считаться с СССР, со Сталиным, но в четко очерченных войной границах согласованного в Ялте и оккупированного советскими войсками географического пространства. За его пределами влияние Советского Союза сводилось на нет. Сталин пытался изменить раздражавшую его расстановку сил, но безуспешно, каждый раз получал по рукам. К примеру, сразу после окончания войны Сталин вознамерился присоединить к СССР иранский Азербайджан, уже несколько лет оккупированный советскими войсками, но не тут-то было: американцы надавили, и ему пришлось вывести свои дивизии.

Не удалось Сталину установить контроль и над приграничными, исторически армянскими и грузинскими, но после Первой мировой войны юридически турецкими территориями. Турки, сочувствовавшие и помогавшие Гитлеру, по существу, смирились с неизбежностью потери, даже отвели свои войска от границы. Но вмешались американцы, и Сталин сдал назад.

Не повезло ему и на Западе. Сразу после окончания войны Западная Европа, колеблясь между Москвой и Вашингтоном, склонялась в сторону Москвы. Во Франции и особенно в Италии коммунисты оказались почти у власти, вошли в правительства, их победа на предстоящих выборах мало у кого вызывала сомнения. Американцам стоило немалого труда удержать у власти своих сторонников. Сталин воспрепятствовать не посмел.

На Балканах Сталин в те же годы не решился прийти на помощь повстанцам в Греции. Испугался американцев. Восстание подавили.

Сталин делал попытки вырваться за пределы очерченного союзниками круга. Вырваться с помощью военной силы. Видимо, он так и не осознал, что в новом ядерном мире попытка повысить свой статус такими методами столь же бессмысленна, как кавалерийская атака против танкового клина.

В 1948 году Сталин объявил блокаду оккупированных союзниками западных секторов Берлина. Ему казалось, что город, лишенный подвоза продовольствия, топлива, я уже не говорю обо всем остальном, не выдержит, капитулирует, как капитулировал в Сталинграде гитлеровский фельдмаршал Паулюс, окруженный советскими войсками. Сталин просчитался, американцы установили воздушный мост, наладили снабжение Берлина самолетами, и город выстоял. Вынужденный признать поражение, Сталин блокаду снял.

И наконец, провал затеянной с благословения Сталина Корейской войны. Россия Сталина, как ни крути, – держава могущественная, но региональная, а не сверхдержава.

Отец действовал иначе. Войну как инструмент упрочения позиций СССР в мире он с самого начала отверг, приступил к наведению сожженных Сталиным мостов с Западом, но вместе с тем не позволял никому ущемлять интересы собственной страны. Государственный секретарь США Джон Фостер Даллес называл такое поведение политикой с позиций силы, политикой на грани войны. Как отец, так и Даллес отчетливо представляли себе, где проходит эта грань, сами ее не переступали, но и противника держали за гранью. Тут все зависело от адекватности реакции, твердости в переговорах, трезвой прагматичности при принятии решений. Как только США пытались навязать свою волю в сфере интересов Советского Союза, отец не медлил ни минуты с ответом. В результате разгорался очередной кризис: Суэцкий, Берлинский, Ближневосточный, Дальневосточный и, наконец, Карибский. Опасная стратегия, но единственно возможная в противостоянии конкурентов, претендующих на сверхдержавность. Чуть дашь слабину – и неизбежно окажешься на задворках. Кризисы грозили войной, но и учили лидеров обеих сторон взаимодействию, взаимотерпимости, правилам сосуществования в нарождающемся новом миропорядке. Шаг за шагом руководители СССР и США, а вслед за ними и других государств Запада и Востока притирались друг к другу. Не сразу, постепенно, мир привыкал к равноправному партнерству СССР и США.

Можно ли обозначить конкретный момент, когда Советский Союз стал сверхдержавой? На мой взгляд, можно. Советский Союз стал сверхдержавой в момент разрешения Карибского кризиса, в октябре 1962 года. Кризиса, впервые в истории продемонстрировавшего американцам не только чужую, но их собственную уязвимость, поставившего США, развяжи они войну, перед неотвратимостью возмездия. Первую половину XX века американцы, прикрывшись щитом двух океанов, Тихого и Атлантического, прожили в безопасности и, наподобие римлян, расположившихся на трибунах Колизея, наблюдали за битвами на полях Европы, выбирали момент, когда следует нанести по одному из противников решающий, смертельный удар. Даже в 1961 году, во время Берлинского кризиса, все оставалось без изменений. И вдруг, в октябре 1962 года, американцы осознали, что они больше не зрители, а потенциальные жертвы, наравне с другими участниками опасной игры. Эта новость так перепугала рядовых американцев, что после 1962 года они уже не смели, несмотря на все доклады ЦРУ о преимуществе США в ядерном потенциале, считать Советский Союз неровней. Именно тогда общественное мнение США признало СССР Сверхдержавой. Оно же через три десятилетия, в 1992 году, лишило Россию этого титула.

Первая редакция новой книги вышла в издательстве АПН в 1994 году, к столетию со дня рождения отца, название оказалось не очень удачным – «Никита Хрущев. Кризисы и ракеты». У одних оно ассоциировалось с популяризацией ракетных технологий, у других – с единственно запомнившимся кризисом, Карибским. При повторном издании я переработал книгу и переименовал ее в «Рождение сверхдержавы». Вышла она в свет в издательстве «Время» в 2000 году, а в 2003-м то же издательство осуществило третье, дополненное издание. Книга кроме России опубликована в США, Китае и Германии.

Не могу не отметить, что в 2002 году архивисты-историки Александр Пыжиков и Александр Данилов позаимствовали у меня заглавие «Рождение сверхдержавы» для своей книги о послевоенных сталинских годах. Это не только неэтично, но и по существу, как я уже писал, неверно.

В 2000 году я засел за третью книгу об отце – «Реформатор». Собственно, замыслил я ее давно, да руки все не доходили. Начавшиеся в 1990-е годы преобразования в России заслонили тогда, даже в моем сознании, времена Хрущева. Постепенно туман рассеивался, «конструктивность» гайдаровских реформ все более обнажалась. Я потерял к ним интерес и вернулся к «своему» периоду в истории России.

До меня внутренней политикой Хрущева всерьез не занимался никто. На Западе, в Америке, где вышла большая часть книг об отце, его реформаторство мало кого интересует. Чужие реформы в чужой стране. Хрущев для американцев навсегда остался опасным соперником на международном поприще, а как он старался сделать советскую экономику более эффективной, преобразовать сельское хозяйство, накормить, обуть и расселить людей, их не занимало и не занимает. В СССР же на все, связанное с Хрущевым, даже на его имя, сначала наложил табу Брежнев. После советской власти россиянам, в том числе и историкам, стало не до истории, потом они увлеклись тем, что назвали «эпохой Сталина».

Российские публикации об отце немногочисленны, в лучшем случае анекдотично поверхностны, часто лживо тенденциозны. Их авторы «обсасывают» жареные, не имевшие места в действительности, «факты». К архивам такие «историки» обращаться не привыкли. В результате знание об эпохе Хрущева не выходит за рамки анекдотов. Новая книга, как и предыдущие, содержит какой-то процент личных воспоминаний, но изначально я замыслил в ней реконструировать период 1953–1964 годов, базируясь не столько на собственной памяти, сколько на архивных изысканиях, на уже опубликованных документах, на воспоминаниях, причем чаще недоброжелателей отца – их дожило до наших дней больше, чем доброжелателей. Книга строится хронологически. Год за годом разворачивается повествование о попытках реструктуризировать экономику и саму власть, об отце и изобретателях панельного строительства, об аграрных реформах, о кукурузной эпопее – так, как она происходила на самом деле, об отце и его друзьях-ученых, академиках Лаврентьеве, Семенове и многих других, о борьбе за власть и об интригах вокруг власти. Маленков, Булганин, Брежнев, Суслов и многие другие для меня не символы и не портреты, а живые люди.

Так что же такое эпоха Хрущева? Ответ непрост. Достигнув в результате первой волны реформ 1953–1958 годов частичной децентрализации экономики, дробления ее на совнархозы, некоего пика в развитии, страна в 1959 году начала пробуксовывать. Три года (1959–1961) отец занимался поиском выхода, а с 1962 года он задумал новую, более радикальную реформацию. Зиждилась она на трех китах: освобождении производителя, предприятий промышленности и сельского хозяйства от мелочной опеки сверху; сведении их взаимоотношений с государством к отчислению ему части прибыли, другими словами – уплате налога; и в области государственного переустройства – к демократизации общества, перетеканию властных полномочий от партии к советам всех уровней. Осуществить замысел отцу не хватило времени, но реализация уже после его отставки в октябре 1964 года в так называемой Косыгинской реформе 1965 года даже малой толики замысленного показала, что путь он избрал верный. Если просуммировать плюсы и минусы эпохи Хрущева, то при всех неизбежных в пору перемен издержках и неурядицах реформы отца дали ощутимый эффект.

Цифры как советской, так и антисоветской статистики свидетельствуют: в ХХ веке лучше, чем в «хрущевское десятилетие», россияне не жили ни до, ни после. Не могу утверждать, что все жили тогда хорошо, но лучше им пожить не пришлось. Подтверждение тому и продолжительность человеческой жизни: в 1964–1965 годах она достигла своего пика, превысила американскую, а затем пошла на убыль. Таковы факты. Однако, несмотря на факты, реформаторство отца даже в ученом мире почему-то принято считать неудавшимся.

Через двадцать лет после отца, в начале 1980-х годов, Дэн Сяопин в Китае, по сути, реализует то, что отец не успел сделать в Советском Союзе, и реализует с оглушительным успехом. У нас же после недолгого переходного периода 1964–1968 годов все покатилось под откос. В чем тут причина? В своей книге я попытался отыскать ответ и на этот вопрос.

Деградация Советского Союза, экономическая и политическая, после пика 1954–1965 годов представляется мне исторически незапрограммированной, не неизбежной. Страна и дальше могла развиваться по восходящей, если бы… если бы лидеры, пришедшие на смену отцу, не остановили, а продолжили реформы, продвижение к нормальной децентрализованной (рыночной, если хотите), основанной на уважении закона экономике и к демократии. Но они предпочли «стабильность», впали в извечную российскую спячку, в застой, в проедание накоплений предыдущего поколения. Похмелье после пробуждения оказалось ужасным, общество требовало одномоментных перемен, немедленного разрушения всего построенного ранее. Конечно, все хотели как лучше, но… Который раз Россия натыкается на роковое «но»…

Циклы реформа – контрреформа (или застой) столетиями злым роком преследуют Россию. Последний из них, ему мы стали свидетелями во второй половине XX века, отличается от предыдущего второй половины XIX – начала XX века только деталями, в основном идеологического характера. Реформы императора Александра II сменились «стабильностью», застоем царей Александра III и Николая II, за которым последовало пробуждение, всплеск недовольства и, как следствие, – революция, разрушение. Новый цикл реформа – контрреформа конца XX века привел к столь же катастрофическим для страны последствиям: контрреволюции 1991–1993 годов, упадку, разрухе.

Последнее время в угоду идеологии контрреволюцией принято называть события 1917 года, Октябрьскую революцию, а контрреволюцию 1991 года – революцией. Так приятнее для слуха людей, власть предержащих. По мне, так хрен редьки не слаще. Однако, если отвлечься от эмоций, революция меняет старый уклад на новый, что и произошло в 1917 году с отменой частной собственности, а контрреволюция восстанавливает старые, отмененные революцией принципы взаимоотношений в обществе. С началом XXI века Россия входит в очередной цикл, выбирается из-под обломков контрреволюционных потрясений и примеривается к новой реформации, преобразованию олигархической мародерской экономики в продуктивную, к внедрению принципов демократии в общественные отношения. Здесь крайне важно не наступить на те же грабли.

Разбираться в перипетиях десятилетия 1953–1964 годов мне оказалось непросто. Я, историк-непрофессионал, вторгся на территорию, бдительно охраняемую дипломированными историками. Чужаков они не жалуют. Не миновала сия чаша и меня, я столкнулся не просто с недоброжелательностью, но и с намеками на необъективность, неправомочность заниматься деяниями собственного отца. Леонид Млечин в книге «КГБ. Председатели органов госбезопасности» даже обозвал меня родоначальником истории самооправданий. Сказано хлестко, но не очень объективно. Воспоминания детей и иных родственников государственных деятелей не менее ценны, чем любые другие источники, к тому же они уникальны своими деталями.

Даже грешащие чудовищными выдумками воспоминания Серго Берии («Мой отец – Лаврентий Берия») или более чем декларативная книжка Андрея Маленкова «О моем отце Георгии Маленкове» содержат, если приглядеться, немало полезной информации. Всякая история состоит из фактов и их интерпретации. Родственным чувствам изменить факты не под силу. Другое дело – интерпретация, тут уж проявляется индивидуализм каждого, как писателя, так и читателя. Я часто задаю себе вопрос: насколько я объективен? Думаю, что не объективен, но и самый отстраненный историк имеет свои пристрастия. Только читателю дано судить, чьи логические построения доказательнее.

Что же касается обращения с фактами, то тут все зависит от человеческого характера. Кто-то не стесняется залезть в чужой карман, другому такое и в голову не придет. Так и с историей: одни, ничтоже сумняшеся, факты подтасовывают, другие относятся к ним с пиететом. Я себя отношу к последним.

И вообще, насколько историческая наука способна сохранять объективность? Ответить непросто. История испокон века сожительствовала с мифологией, нередко подменяла и подменяет реальные события фальшивками в угоду правителям. Вот только пара примеров. Тюдоры, завладев в XV веке английской короной, тут же переписали британскую историю, представили предшествовавшую им династию Йорков извергами, а их последнего короля Ричарда III (1453–1485) – кровавым выродком. Такими они и оставались все последующие столетия. Только недавно англичане с большим трудом начали докапываться до истины.

В России историю подправляли и переписывали неоднократно. В 1560-е годы Иван Грозный в составленной по его приказу «Степенной книге» полностью перекроил прошлое от Киевской до Владимирской Руси под себя, под Московию. Не лучше поступили и Романовы с Рюриковичами. После вступления Михаила на российский престол в 1613 году они не только заново перелопатили историю, но и наложили запрет на доступ к ней «посторонних». История стала не источником знаний, а политическим орудием. Потому-то в России настоящих историков можно по пальцам пересчитать: Карамзин, Соловьев, Ключевский. Вплоть до второй половины XIX века высочайшим распоряжением запрещалось печатать исторические статьи в популярных, доступных людям журналах, дабы не смущать умы народа.

Товарищ Сталин с его «Кратким курсом истории ВКП(б)», по которому училось мое поколение, превзошел Тюдоров с Романовыми, он вообще не оставил камня на камне от исторических реалий и фактов первой половины XX века, лишил прошлого целое поколение.

И в наше время есть любители по своему разумению творить новые мифы. Однако с распространением информационных технологий целенаправленное мифотворчество ожидают не лучшие времена, и я льщу себя надеждой, что недалеко то время, когда история все же обретет в России статус настоящей науки.

Знание истинной истории очень важно, ибо наше будущее произрастает из прошлого. От «качества» нашей истории, от ее адекватности впрямую зависит «качество» нашего будущего. Исторические фигуры, наши отцы и деды, ушли в небытие, им уже безразлично, что о них пишут, как их судят. И мы, их ближайшие потомки, скоро последуем за родителями. Грядущее поколение – вот кто воистину заинтересован в неискаженной истории. Им жить, а как они будут жить, в немалой мере зависит от понимания прошлого. Постоянно переписывая историю, каждое новое поколение россиян, само того не желая, раз за разом обрубает исторические корни дерева собственной жизни и начинает все заново. Но какая жизнь без корней?

Я очень надеюсь, что мои книги кому-то помогут, кого-то уберегут хотя бы от малой толики ошибок.

Подготавливая трилогию к публикации, я старался убрать повторы, не все, так как каждая из трех книг не только часть целого, но и живет своей собственной жизнью. Написанные ранее «Рождение сверхдержавы» и «Пенсионер союзного значения» я дополнил информацией, не доступной мне, когда писались эти книги. С годами архивы все больше открывались, книги дополнялись новым знанием, черпавшиеся ранее только из памяти факты уточнялись. Появилась возможность проверки хронологии. В памяти даты иногда причудливо перемешиваются, и только обращение к документам позволяет все расставить по годам, месяцам и дням. Описание некоторых событий тоже стало возможным уточнить. В «Пенсионере» некоторые из фактов брежневских времен, к примеру, скандальное увольнение от должности Семичастного, я описал по слухам, тогда кругами расходившимися по Москве. Другие источники информации отсутствовали. Сейчас мы знаем, как все происходило, и я наравне со «старой» версией событий привожу их реальное описание. Любопытно, что разнятся они в основном в деталях. В каждом случае изменений и дополнений я оттеняю в тексте пассажи, которые отсутствовали в предыдущих изданиях. Так читателям легче разобраться в перипетиях моего сочинительства.

Хочу поблагодарить всех, кто помогли мне в написании этой книги. В первую очередь, мою жену Валентину Голенко. Она печатала и перепечатывала нескончаемые страницы текста, отыскивала огрехи и во многом способствовала тому, что книга получилась. Особо отмечу неоценимую поддержку моего сына Никиты Сергеевича Хрущева (младшего), снабжавшего меня материалами и взявшего на себя улаживание дел с московскими издателями. Отдельная благодарность академику Александру Александровичу Фурсенко, к сожалению, уже покойному, за ценные советы и содействие в сборе материалов в процессе написания книги. Большое спасибо моему другу Юре Панову, помогавшему всегда и во всем, особенно в делах компьютерных и поиске информации в безбрежных сетях Интернета. Ничего бы у меня не вышло без неизменной доброжелательности всего коллектива издательства «Время», а особенно Аллы Михайловны Гладковой и Ларисы Владимировны Спиридоновой; последняя тщательно отредактировала текст, убрала огрехи, сделала его таким, каким он предстал перед читателями. Я очень признателен Эмилии Йотке из Института Томаса Уотсона и моей невестке Леночке, которые оцифровали фотографии к книге и существенно их почистили. Благодарю и всех не названных тут моих друзей за поддержку, долготерпение и благорасположение к автору и его труду. Спасибо.

Культура страны определяется тем, насколько она знает свою историю.

Академик П.Л. Капица

Победит строй, обеспечивший людям лучшую жизнь.

Н.С. Хрущев

Пролог

Тринадцатого октября 1964 года, во второй половине дня, турбовинтовой Ил-18 подрулил к правительственному павильону московского аэропорта Внуково-2. Стояло бабье лето, светило и еще пригревало не по-осеннему теплое солнце, легкий ветерок ласково перебирал поредевшие желто-зеленые листочки вплотную подступивших к летному полю березок и осин.

К самолету подкатили трап, в дверях появился отец, первый секретарь ЦК КПСС, председатель Совета Министров СССР Никита Сергеевич Хрущев, за ним следовал Анастас Иванович Микоян, друг и соратник отца, председатель Президиума Верховного Совета СССР, далее потянулись помощники, охранники и среди них я, автор этих строк.

У трапа прибывших встречали всего двое: Владимир Ефимович Семичастный1, председатель КГБ СССР (активный участник заговора против отца), и секретарь Президиума Верховного Совета СССР Михаил Порфирьевич Георгадзе. Семичастному вменялось без происшествий доставить отца и Микояна в Кремль, там их ожидали остальные члены Президиума ЦК. Сегодня они не теснились, как обычно, у трапа самолета, стремясь первыми пожать отцу руку, первыми доложить об очередных успехах, первыми получить согласие на что-то очень важное, первыми… Теперь они, наконец решившись избавиться от отца, нервно ожидали его в Кремле. Хотя, казалось бы, на вчерашнем заседании Президиума ЦК все предусмотрели до мелочей, распределили роли – кто что будет говорить, но на душе скребли кошки, по телу пробегали мурашки: чем все это обернется, с чем приедет Хрущев? Отправляя Семичастного в аэропорт, трусоватый Брежнев даже посоветовал ему положить в карман заряженный пистолет. Но пистолет не понадобился, отец, пожав Семичастному руку, лишь осведомился: «Где все?» и, получив ответ: «Ожидают вас в Кремле», с улыбкой, как будто ничего не случилось, бросил Микояну: «Поехали, Анастас!»

Захлопнулась дверь длинного черного ЗИЛа-111, машина тронулась. За ней – ЗИЛ охраны и впритык – «Чайка» Семичастного. Он доложил по радиотелефону Брежневу: «Встретил, все идет по плану, едем в Кремль».

Успокаивающее сообщение Семичастного почему-то только добавило волнений. Больше других нервничал Брежнев2, ему мерещилась бесславная отставка, а может, и что похуже. Одну за другой он прикуривал сигареты, затягивался, давил их в пепельнице и снова прикуривал.

Спокойнее других держался «вождь комсомольцев» Александр Шелепин3, он уже ощущал себя стоящим во главе государства: Хрущева – свалим, а размазня Брежнев ему не помеха, в стране все схвачено. (Шелепин – один из самых могущественных людей в стране. На запланированном на ноябрь 1964 года Пленуме ЦК КПСС отец предполагал ввести Шелепина в состав Президиума ЦК КПСС. Отец рассматривал Шелепина как еще одного своего возможного преемника, в чем-то отдавал ему предпочтение в сравнении с Брежневым. Смену власти отец предполагал провести на ХХIII съезде КПСС в 1965 году.)

Скрупулезно подсчитавшие шансы на успех Михаил Суслов4 и Алексей Косыгин5 не суетились, спокойно сидели на своих обычных местах у стола заседаний Президиума ЦК, устранение отца – дело решенное, и от этого они только выиграют.

Совсем недавние выдвиженцы отца, секретари, но еще не члены Президиума ЦК Леонид Ильичев6, Владимир Поляков7, Александр Рудаков8, Владимир Титов9 лелеяли несбыточную надежду, что отец и на сей раз вывернется, – выходил же он победителем и не из таких передряг, и одновременно прикидывали, на кого ставить: на Леню или на Шурика, если Хрущев проиграет.

А вот два других «молодых» протеже отца – Юрий Андропов10 и Петр Демичев11 – не волновались, они сделали выбор, поставили на победителя, заручились поддержкой как Брежнева, так и Шелепина.

Остальные члены Президиума ЦК не сомневались в исходе заговора и изготовились предать анафеме еще вчера «нашего дорогого Никиту Сергеевича». Они уверены, что их усердие оценят, независимо от того, кто (Леня или Шурик) вознесется на вершину пирамиды власти. Так в волнении проползли полчаса ожидания. Наконец двери зала заседаний отворились, первым показался насупленный отец, за ним – понурый Микоян12. Анастас Иванович Микоян в заговоре против отца не участвовал. Отношения у них с отцом сложились дружеские, они часто спорили по разным вопросам, но держались вместе.

Войдя в зал, отец огляделся, собравшиеся сидели за столом для заседаний, пустовало лишь кресло председателя. Его кресло. Отец в последний раз опустился в него и, помолчав, осведомился, ради какого такого срочного дела его сорвали из отпуска, вызвали из Пицунды?

Повисло напряженное молчание, хотя еще накануне распределили роли, согласовали последовательность выступлений. Начать поручили Брежневу, но у того перехватило горло. Наконец он решился и заговорил неуверенно, сбивчиво, все время сверяясь с лежавшими перед ним листочками, вырванными из большого, так называемого цековского блокнота.

Судилище, изменившее навечно судьбу великой страны, началось. Присутствовали все члены и кандидаты Президиума, секретари ЦК КПСС, за исключением никак не приходившего в себя после инсульта Фрола Романовича Козлова13. Отец, обычно живо реагировавший на выступления, на сей раз сидел молча, сосредоточенно уставясь перед собой на пустой, без привычно загромождавших его справок, проектов постановлений и других приготовленных к заседанию бумаг, стол.

Постепенно смелея, Брежнев начал вываливать одно за другим припасенные заранее обвинения: зачем разделили обкомы на промышленные и сельские? В чем смысл перехода от пятилетнего планирования к восьмилетнему? Почему отец рассылает так много записок членам Президиума? В заключение он обвинил отца в некорректном обращении с товарищами по работе и замолк.

Отец встрепенулся, поднял голову, оглядел присутствующих и как бы через силу произнес: «Я вас всех считал и считаю друзьями-единомышленниками и сожалею, что порой допускал раздражительность». Отец не собирался бороться. Такое решение он принял заранее. О сговоре против него мне в середине сентября сообщил бывший начальник охраны председателя Президиума Верховного Совета Российской Федерации Николая Игнатова14 Василий Иванович Галюков, и я тут же все пересказал отцу. (В заговоре против отца Игнатов взвалил на себя черновую и наиболее опасную работу, уговаривал секретарей обкомов перейти на сторону заговорщиков, сотрудничал как с Брежневым – Подгорным, так и с Шелепиным – Семичастным, рассчитывая в решительный момент перехватить инициативу и захватить власть.) После моей встречи с Галюковым, а она не осталась незамеченной, Брежнев запаниковал, провал заговора казался ему неминуемым. Но судьба распорядилась иначе.

С первых дней вхождения во власть Игнатов начал интриговать против отца. Отец поначалу не обращал внимания, считал, что все постепенно утрясется, но когда Игнатов стал почти в открытую претендовать на высшую власть в стране, – «принял меры». На очередном ХХII съезде КПСС в 1961 году Игнатова ни в состав Президиума, ни в Секретариат не избрали. «Перебросили» на РСФСР.

Теперь Игнатов рассчитывал взять реванш. Все лето он колесил по стране, уговаривал секретарей обкомов, командующих военными округами, что время Хрущева закончилось. Николай Григорьевич многим, если не всем, рисковал. В случае провала Брежнев с Шелепиным сделали бы его козлом отпущения. Игнатов, человек хитрый и изворотливый, все это понимал, но стремление вернуться на самый верх, в Президиум ЦК, пересиливало осторожность.

С Галюковым по просьбе отца переговорил и Микоян. У отца оставалось время, но он решил пустить события на самотек, шел не 1957 год. Тогда против него выступили сталинисты, а все кандидатуры в обновленный Президиум ЦК он подбирал сам. Отец не сомневался, что они так же, как и он, преданы делу и только делу. Начатые им реформы эти люди доведут до конца, сбудется его мечта – советские люди заживут лучше, богаче американцев. Жаль, конечно, что все это произойдет без него, но ему уже перевалило за семьдесят, пришло время уступить дорогу молодым. Именно поэтому, несмотря на информацию о сговоре, отец решил не менять своих планов и в последний день сентября уехал из Москвы, отправился отдыхать в Пицунду.

Где-то в глубине души отец, несмотря на опыт всей его жизни, надеялся, что сообщение Галюкова не подтвердится. Теперь ему оставалось одно: собраться, не показать слабость, не ввязаться в спор (последнее от отца требовало особых усилий), а там будь что будет!

Отец все-таки не удержался и начал отвечать на обвинения: «За разделение обкомов все проголосовали единодушно, только оно обеспечит более эффективное руководство все усложняющейся экономикой. В записках делился с товарищами своими мыслями о реформировании страны, ведь дела идут неблестяще, что-то надо предпринимать».

Тут отец осекся, изменил тон, признал некорректность общения с членами Президиума, заверил, что, насколько хватит его сил… и, не договорив, замолк. Согласно сценарию, следующим выступал первый секретарь ЦК Компартии Украины Петр Ефимович Шелест15, в заговоре он принимал активнейшее участие, но его держали на вторых ролях.

Впоследствии в своих воспоминаниях Шелест с большим сочувствием напишет об отце, но в тот октябрьский день он – «ястреб», обвинения отцу сыплет как из рога изобилия: «В 1957 году обещали догнать США по производству мяса, молока и масла на душу населения и не догнали. Говорили о решении жилищной проблемы и не решили. Обещали в 1962 году повысить зарплату малоимущим и не повысили. Из прав и ответственности республик оставили им только ответственность».

Слова оратора звучали убийственно. Отец внимательно слушал Шелеста, размышлял: «Все правильно, за исключением республик, прав у них сейчас поболее, чем раньше, здесь Шелест передернул. Вот только почему у нас во всем виноват один человек? Правда, одному ему приписывали и все победы. Так повелось исстари. За все отвечал царь-батюшка, после 1917 года царя не стало, но мышление не изменилось. И останется неизменным еще на многие десятилетия».

Особое недовольство Шелеста (как и всех остальных выступавших) вызвало разделение обкомов на сельские и промышленные и предполагавшаяся в разосланной в июле 1964 года записке реорганизация – профессионализация и одновременно «департизация» сельскохозяйственных производственных управлений. Эта тема кочевала из выступления в выступление. Наиболее четко изложил общее мнение Дмитрий Степанович Полянский16, заместитель председателя Совмина СССР. Полянский в заговоре балансировал между Брежневым – Подгорным и Семичастным – Шелепиным, одновременно претендуя на особую роль в будущем, послехрущевском, руководстве. Ставил себя выше как Брежнева, так и Шелепина. Мы точно знаем его позицию. Полянский, в отличие от других участников октябрьского заседания, собирался выступать не только на Президиуме, но и на Пленуме ЦК, и все оформил согласно правилам: отпечатал текст и отослал его Брежневу на апробацию. Однако на Пленуме ему слова не дали и из секретариата Брежнева записку Полянского вернули автору, который и передал ее в архив.

«Главная цель этой реорганизации в том, чтобы свести к нулю роль парткомов производственных (сельскохозяйственных) управлений, превратить их в придаток хозяйственных органов, – пишет Полянский. – Как же иначе понять его (Хрущева. – С.Х.) слова, которые он недавно сказал на Президиуме ЦК: “Что хорошо, так это то, что парткомы теперь на заднем плане, а мне при поездке (в августе 1964 года по сельскохозяйственным районам страны) выставляли начальников производственных управлений. Это очень хорошо. Значит, сделали вывод из моей записки (от 18 июля 1964 года)”. В этой поездке, – продолжает Полянский, – он не нашел времени для беседы хотя бы с одним из секретарей партийных организаций колхозов, совхозов и парткомов Производственных колхозно-совхозных управлений. Но разве пристало, товарищи… радоваться тому, что парткомы на заднем плане? Он (Хрущев. – С.Х.) даже предлагал ликвидировать производственные парткомы, иметь вместо них начальников политотделов в ранге заместителя начальника колхозно-совхозного управления. А недавно сказал, что, может быть, целесообразно вообще ликвидировать производственные управления. Но это значит, что надо ликвидировать и партийные органы на селе. Вот до чего договорились!»17

В чем тут дело? Ниже, в соответствующих разделах книги, я подробно опишу коллизии, связанные с реформированием управления сельским хозяйством. Сейчас же поясню вкратце: в 1962 году производственные управления пришли на смену сельским райкомам партии. По замыслу отца, они, как и разделенные по производственному признаку сельские и промышленные обкомы, должны были заменить «общее» руководство колхозами и совхозами, заводами и фабриками профессиональным менеджментом. Им вменялось не столько выколачивать план, сколько советовать, следить за внедрением в производство новейших технологий и агроприемов. Другими словами, отец вознамерился низвести роль партийного руководителя до уровня консультирования. Реорганизацию начали, но отношения, особенно на селе, не изменились. Теперь отец готовился к следующему шагу – передаче полноты власти директорам. Колхозам и совхозам он намеревался предоставить самостоятельность несравненно большую, чем дала реформа 1953 года: пусть сами решают, сколько сеять и как сеять, сколько и кому из своих работников платить, лишь бы вносили исправно оброк государству. Для проверки своего замысла он еще за два года до этого затеял эксперимент на целине. Тамошний экономист-бухгалтер Иван Худенко получил в свое распоряжение три совхоза и полную свободу. Худенко умело ею пользовался: урожаи в его совхозах возросли, зарплата увеличилась, количество работников сократилось. В эксперименте участвовали не только три совхоза Худенко, но и более сорока промышленных предприятий – от швейной фабрики «Большевичка» до крупных химических производств. И тоже очень успешно.

К исходу 1964 года отец уже не сомневался, что пора переходить от эксперимента к повсеместному внедрению новых взаимоотношений производителя и государства. Он понимал, что натолкнется на нешуточное сопротивление и в районах, и в областях, и здесь, в Москве. Всем придется приспосабливаться, в том числе и ему самому. Совсем недавно, по возвращении из поездки по целине, он зацепился с Полянским из-за чепухи: какую следует платить заработную плату чабанам. Дело дошло до откровенной перепалки. В новых же условиях и ему, и Полянскому, и секретарю обкома, и Производственному управлению вмешиваться в такие дела будет заказано, сами совхозники решат, кому сколько платить, сами и заплатят. Что и говорить, ломка предстояла потруднее совнархозной. Но иначе коммунизм не построить. Прошедшие годы показали, что по-старому работать не получается, да и Ленин завещал, что людям следует доверять, надо не стоять у них над душой, не погонять, а советовать.

При таком раскладе производственные управления, как и райкомы партии, становились излишними, только путались под ногами. Отец предлагал подумать, не следует ли их укрупнить, а в небольших областях и вовсе упразднить. Об этом, и пока ни о чем большем, он советовался в сентябре со своими коллегами. В отличие от отца, его соратников существующая система взаимоотношений в экономике вполне устраивала, разве что следовало укрепить властную вертикаль, восстановить министерства, да и обкомам придать больше веса. Что же до отца, то он, по их мнению, окончательно утратил «чувство реальности». С ним пора кончать.

Однако вернусь к событиям, происходившим на заседании Президиума ЦК. За Шелестом слово взял Геннадий Иванович Воронов18, председатель Совмина РСФСР. С Вороновым отец познакомился в Чите осенью 1954 года, когда, возвращаясь из поездки в Пекин, он по пути останавливался во всех крупных городах дотоле неведомой ему Сибири. Воронов понравился отцу обстоятельностью, деловой хваткой. С отцом всегда держался ровно, свое мнение отстаивал до конца, не лебезил, от хвалебных речей воздерживался.

В августе 1964 года, пока Хрущев инспектировал уборку урожая на целине, на охоте в Завидово Брежнев уговаривал его целую ночь, демонстрировал списки членов ЦК, с «галочками» рядом с фамилиями уже склонившихся на его сторону. В конце концов Воронов согласился.

Воронов, как и все выступавшие до него, сетовал на отсутствие коллективного руководства, обижался, что за последние три с половиной года не смог ни разу высказать отцу своего мнения. (Не знаю, как в рабочее время, но по выходным, в охотничий сезон, и летний и зимний, Геннадий Иванович неизменно наезжал в Завидово, и говорили они там с отцом обо всем.) Обвинил Воронов отца и в возникновении культа его личности. Речи, фотографии отца заполняли первые, и не только первые, страницы газет и журналов. С другой стороны, отец постоянно разъезжал по стране, выступал на совещаниях колхозников, химиков, еще кого-то. Его выступления, как водится в таких случаях, помещались на первых страницах газет. Трудно понять, откуда бралась у него энергия, ведь отцу в 1964 году исполнилось семьдесят лет. Дела последние пару лет шли неблестяще, и все мысли отца крутились вокруг того, как выправить положение, он предлагал то одно новшество, то другое. Все его предложения встречались на ура, в первую очередь «соратниками» по Президиуму ЦК. Отец воспринимал все эти словоизвержения коллег как одобрение своих мыслей и предложений. И вот сейчас «единомышленники» позволили себе сказать то, что они думали на самом деле. Далее Воронов припомнил отсутствовавшему на заседании Козлову19, как тот в свое время поучал его: «Не лезть в дела, которые ведет Хрущев». Затем Воронов пожаловался, что отец как-то назвал его «гибридом инженера с агрономом», что, по моему мнению, совсем не обидно: политический лидер в стране с государственной централизованной экономикой по своей сути не столько политик, сколько менеджер, а любой менеджер обязан разбираться во всем, с чем ему приходится сталкиваться, быть гибридом всего со всем.

Дальше шли стандартные сетования на реорганизации, как они всем надоели, на «покушение» отца на производственные сельскохозяйственные управления. Воронов в сердцах даже воскликнул: «Разве можно принижать райкомы?» Не нравилась Воронову и последняя записка отца, направленная коллегам по Президиуму. «В ваших рекомендациях не знаешь, что правильно!» – выкрикнул Воронов и явно перегнул палку.

По-моему, отец выражал свои мысли ясно, естественно для тех, кто желал его слушать. В подтверждение процитирую малую толику из стенограммы выступления отца на одном из последних заседаний, посвященном пятилетке 1966–1970 годов: «Надо смелее идти на развитие производства средств потребления. Надо провести анализ производства в зарубежных странах и у нас. Ни одна страна в мире не имеет такого технического уровня, как мы. Наши ученые еще семь лет будут догонять сегодняшний уровень Запада, а тот за это время уйдет еще дальше! Надо покупать лицензии – это единственный выход, нельзя жить в науке в условиях автаркии, игнорировать достижения заграницы. Надо ориентироваться на покупку технологий, заводов под ключ, тогда через два года получим новое качество, выйдем на новый уровень… Смотрите, японцы поднялись из руин, из первобытного состояния и сейчас бьют Америку, весь мир, и только через первоначальную покупку лицензий, а затем уже, отталкиваясь от мирового уровня, развивают свое производство»20.

Конкретно на этом заседании Воронов не присутствовал, но отец, скорее всего, повторил свои аргументы и 26 сентября на заседании Президиума ЦК и Совета Министров СССР, стенограмма которого пока не найдена.

Отец тогда говорил еще о многом, в частности предложил подумать, не лучше ли перейти в планировании на семи– или восьмилетки, они более соответствуют циклу ввода в действие новых производств, от закладки первого камня до выпуска головной партии готового продукта. Не знаю, что тут Воронову не понравилось? Что он не понял?

«Отпустить на пенсию», – завершил свое выступление Воронов. Следующим выступил Александр Николаевич Шелепин, протеже отца, молодой и амбициозный, «железный Шурик», как его называли близкие. Когда заболел Козлов, отец серьезно подумывал о выдвижении Шелепина на вторые роли, помешал этому отказ Александра Николаевича (несколько лет тому назад) разменять секретарство в ЦК на руководство Ленинградским обкомом. Отец засомневался: сможет ли Шелепин справиться со страной без опыта практической работы. И правильно засомневался. Впоследствии «железный Шурик» проявил себя не только замшелым бюрократом, что позволило Брежневу без труда убрать его со своего пути, но и матерым ортодоксом-сталинистом.

Пока же Шелепин налево и направо рассыпал обвинения, но в отличие от Воронова, не конкретные. Он демагогически валил все в одну кучу: тут и «нетерпимая» обстановка в руководстве, и «сомнительные» люди в окружении отца, и культ личности, и падение годового роста национального дохода, и пристрастие отца к системам автоматического доения коров взамен ручного, и «отрыв» науки от производства. Особенно возмущало Шелепина намерение отца разобраться, что произошло в стране в период коллективизации. Отец собирался высказаться о ней на предстоящем ноябрьском Пленуме ЦК, и совсем не так, как предписывалось тогдашними идеологическими установками.

– Материал по периоду коллективизации собирал! – Шелепин едва не сорвался на крик. – Сказал, что Октябрьскую революцию бабы совершили! – Разделение обкомов, профессионализацию управления экономикой Шелепин назвал не просто ошибкой, а теоретической ошибкой.

Не нравилась Шелепину и внешняя политика отца: «С империалистами мы должны быть строже, – поучал он, – лозунг: “Если СССР и США договорятся – все будет в порядке” – неправилен. Позиция в отношении Китая – правильная, но проводить линию надо гибче». Много, очень много претензий выложил перед отцом Шелепин. Записанные убористым почерком тезисы выступления Шелепина заняли почти две полные страницы. Наконец он иссяк, замолчал и сел, не сказав ничего о будущей судьбе отца. Шелепин уже попросту списал его со счетов. Затем один за другим брали слово Андрей Павлович Кириленко21, фактический руководитель Бюро ЦК по РСФСР (в заговоре он твердо держался Брежнева – Подгорного, но в силу своего характера и привычки оставался в тени); Кирилл Трофимович Мазуров22, секретарь ЦК Компартии Белоруссии; Леонид Николаевич Ефремов23, первый заместитель Бюро ЦК по РСФСР в области сельского хозяйства; Василий Павлович Мжаванадзе24, секретарь ЦК Компартии Грузии. Их обвинительные речи походили друг на друга, как близнецы: ликвидация райкомов, принижение роли партии и главное – довольно реформ.

Вслед за Мжаванадзе поднялся главный идеолог партии, секретарь ЦК КПСС Михаил Андреевич Суслов. Он не говорил о реорганизациях и даже о ликвидации сельских райкомов, его волновало другое, хотя «генеральная линия правильная… люди стали чаще вести разговоры, а это опасно, надо ввести в партийное русло», дальше Суслов повторил стандартный набор обвинений и заключил свое выступление словами: «Талантлив, но тороплив, много шума в печати, во внешней политике – апломб, в беседе с японскими специалистами наговорил много лишнего. (15 сентября 1964 года отец встречался с японской делегацией, говорили о перспективах торговли и бесперспективности передачи Японии островов Шикотан и Хабомаи, пока та состоит в военном союзе с США. Что тут лишнего, не знаю.) Поднять роль Президиума и Пленума ЦК». О судьбе отца Суслов впрямую ничего не сказал, поосторожничал.

Председатель ВЦСПС Виктор Васильевич Гришин25 постарался подсластить пилюлю. Он работал с отцом еще со времени его возвращения в Москву в 1949 году. Гришина мучила совесть, но и пойти против остальных он не посмел. В заговоре против отца примыкал к группировке Брежнева – Подгорного, по его прикидкам более перспективной, чем шелепинская.

– Среди сидящих здесь у вас есть настоящие друзья, – начал Гришин. Брежнев встрепенулся, и докладчик тут же «выправился»: – И мы должны сказать прямо, так, как ведется дело, дальше продолжаться не может. (Брежнев облегченно вздохнул.) – Он стремился к лучшему и многое сделал, но товарищи правильно говорили, все успехи как будто исходят от Хрущева.

Вначале Гришин не решил, как величать отца, по фамилии или имени и отчеству, но наконец выстроил дистанцию и назвал по фамилии.

– Есть личные отрицательные качества, – записывал Малин, – нежелание считаться с коллективом, диктаторство. Нет коллективного руководства… Интереса к профсоюзам не проявлял…

После выступления Гришина решили прерваться до завтра, время уже позднее, а по такому вопросу обязаны высказаться все.

По возвращении домой отец долго гулял один по узкой асфальтированной дорожке, проложенной вдоль высокого забора, окружавшего правительственную резиденцию по Воробьевскому шоссе, 40. Чем-то эта «прогулка» напоминала кружение волка по периметру клетки в зоопарке, круг за кругом, круг за кругом. Вернувшись наконец в дом, отец поднял трубку «кремлевки» и набрал номер резиденции Микояна. Он жил неподалеку, через два дома.

– Анастас, скажи им, что я бороться не стану, пусть поступают, как знают, я подчинюсь любому решению, – произнес отец одним духом, потом помолчал немного и закончил: – С теми, со сталинистами (отец имел в виду Молотова, Маленкова, Кагановича и примкнувшего к ним Шепилова), мы разошлись по принципиальным позициям, а эти… – отец не нашел подходящего слова.

– Ты правильно поступаешь, Никита, – неуверенно-осторожно, подбирая слова, начал Анастас Иванович. Оба они не сомневались: Семичастный их сейчас слушает в оба уха. – Но я думаю, ты еще поработаешь, отыщется какой-то компромисс. Ведь столько вместе…

Отец не стал дальше слушать и положил трубку. Через несколько минут Семичастный позвонил Брежневу и доложил о решении отца сдаться без боя. На следующий день, 14 октября, первым выпало говорить заместителю председателя Совета Министров СССР Дмитрию Степановичу Полянскому. Я уже упоминал его. Шустрого, 32-летнего крымского агронома-организатора, секретаря Крымского обкома отец заприметил еще в конце сороковых и с тех пор направлял его карьеру. Сегодня Полянский с отцом не церемонился, в отличие от Гришина о старой дружбе не вспоминал.

«Линия съездов правильная, – читаем мы в записи Малина, – другое дело осуществление ее товарищем Хрущевым. Наше заседание – историческое… Другим Хрущев стал, в последнее время захотел возвыситься над партией. Сталина поносит до неприличия. В сельском хозяйстве в первые годы шло хорошо, затем застой и разочарование… 78 миллиардов рублей не хватило (в Совмине Полянский – заместитель отца – курировал сельское хозяйство, и поиск этих недостающих 78 миллиардов рублей относился к его компетенции), руководство через записки. Лысенко – Аракчеев в науке. О ценах – глупость высказывали. Вы десять академиков Тимирязевки не принимаете два года, а капиталистов с ходу принимаете…»

Особенно досталось от бывшего крымского агронома ни в чем не повинной гидропонике, недавно пришедшему с Запада и активно пропагандируемому отцом способу выращивания тепличных овощей не в деревянных, сбитых ржавыми гвоздями ящиках с землей, а в пластиковых лотках на гравии, пропитанном насыщенными удобрениями растворами. Расчеты показывали, что новая технология экономичнее, с ее помощью наконец-то удастся наладить круглогодичную поставку свежих овощей и зелени к столу горожан.

– Он и этим намеревался заставить нас заниматься! – искренне возмущался Полянский.

Конечно, гидропоника сама по себе мало интересовала оратора, но отныне все, что шло от отца, предавалось анафеме.

– Тяжелый вы человек, уйти вам со всех постов в отставку, вы же не сдадитесь просто, – Полянский не знал о подслушанном Семичастным разговоре отца с Микояном.

Не успел Полянский закончить, как вмешался Шелепин: «Товарищ Микоян ведет себя неправильно, послушайте, что он говорит!»

Анастас Иванович справедливо заслужил репутацию крайне изворотливого политика и при этом ухитрялся всегда сохранять собственное суждение и при Сталине, и при Хрущеве. И сейчас он считал, что «критика отцу пойдет на пользу, следует разделить посты главы партии и правительства, на последний – назначить Косыгина, Хрущева следует разгрузить, и он должен оставаться у руководства партией». Микоян не мог не понимать, что он не просто в меньшинстве, а в одиночестве, что этого выступления ему не простят, но решил на старости лет не кривить душой. Микояну и не простили, в следующем году, по достижении семидесятилетия, его отправят в отставку.

За Микояном выступил секретарь ЦК Компартии Узбекистана Шараф Рашидов26.

Рашидов почти слово в слово повторил предыдущих ораторов. Зла он на отца не держал, привычно следовал заведенному издавна и не им порядку. Следом за Рашидовым слово взял первый заместитель председателя Совета Министров Алексей Николаевич Косыгин. Он выразил свое «удовлетворение ходом обсуждения. Линию они проводят правильную. Обстановка в ЦК и его Президиуме характеризуется единством. Пленум несомненно поддержит их во всём».

– Письма льстивые рассылаете, а критические – нет, – попенял Косыгин отцу.

Его слова расходятся со свидетельством Семичастного: отец, по его словам, требовал приносить и зачитывать ему самые злые анонимки, в том числе и те, где «Никиту» матом ругали27.

Не будем судить Косыгина слишком строго, о заговоре его известили в последнюю минуту, и он, правая и доверенная рука отца, перестраивался на ходу.

– Кадры, – вы не радуетесь росту людей, – продолжал Алексей Николаевич, сам не очень понимая, что говорит (или очень хорошо понимая? Косыгин не мог не знать о планах отца обновить «кадры» на предстоящем Пленуме, двинуть вперед молодых). – Доклад т. Суслова (об идеологии) сначала хвалил, потом хаял, – продолжал набирать очки Косыгин, Брежнев одобрительно кивал головой. – Пленумы – все сам делает. Военные вопросы монополизировал. Отношение к братским социалистическим странам характеризуется словами: «Был бы хлеб – мешки найдутся!»

Косыгин говорил еще долго. Так долго, что Брежнев многозначительно постучал по циферблату часов у себя на запястье.

– Созвать Пленум, – заторопился Косыгин. – Разделить посты главы партии и главы правительства (он уже знал, что последний предназначается ему), ввести официальный пост второго секретаря ЦК КПСС. (Он предназначался Николаю Подгорному.) Вас (то есть отца) освободить от всех постов.

После Косыгина пришла очередь говорить Николаю Викторовичу Подгорному27, секретарю ЦК. Николай Викторович Подгорный – один из инициаторов заговора против отца. В тандеме с Брежневым играл роль ведущего, пропустил Леонида Ильича вперед только в силу более высокого положения в сложившейся партийно-государственной иерархии. Отношение к отцу было подобострастное, я бы сказал, грубовато-подхалимское. Последние месяцы Подгорный «висел на волоске», отец считал его приглашение в Москву и возвышение своей ошибкой, Подгорный показал себя никудышным администратором, человеком туповатым, но с непомерными амбициями. Отец в Подгорном разочаровался и подумывал, как бы от него без скандала избавиться. Предстоящий ноябрьский Пленум наверняка завершил бы его карьеру. Подгорный, мастер интриги, это чувствовал, что и толкнуло его к превентивным действиям. Не будучи уверенным в своих возможностях в Москве, он вовлек в заговор Брежнева. Говорил Подгорный зло, безапелляционно, не стесняясь в выражениях. Приведу только некоторые из его пассажей: «Согласен с выступлениями всех, кроме Микояна. Колоссальные ошибки в реорганизации. Ссылки на Сталина – ни к чему, сам все хуже делает. О разделении обкомов – глупость. Во взаимоотношениях с социалистическими странами разброд, и по вашей вине. С Хрущевым невозможно разговаривать. Разделить посты. Решить на Пленуме. Как отразится отставка Хрущева на международном и внутреннем положении? Отразится, но ничего не случится».

В этот момент дверь зала заседаний Президиума ЦК приоткрылась, в нее просунулась голова секретаря Брежнева, затем он, почему-то на цыпочках, подбежал к Брежневу и зашептал ему в ухо. Брежнев показал рукой Подгорному: достаточно, садись. Николай Викторович недовольно опустился на стул – не успели еще от одного избавиться, а уже другой ручкой помахивает.

Секретарь Брежнева так бесцеремонно нарушил правила (во время заседания Президиума ЦК в зал разрешалось входить только по вызову), потому что ему уже в который раз звонил Семичастный и умолял, требовал вытащить Брежнева к телефону. Леонид Ильич объявил перерыв на несколько минут и вышел из зала заседаний.

– Что случилось? – нервно схватив телефонную трубку, спросил Брежнев. Ответ Семичастного сводился к следующему: ему поручили собрать членов ЦК, не всех, а только тех, с кем о смене власти в Кремле заранее условились или на кого заговорщики, по их мнению, могли рассчитывать. Со вчерашнего дня все эти люди слонялись по кремлевским коридорам, обменивались слухами, гадали, что же происходит там, в Президиуме ЦК, и донимали Семичастного вопросами, когда же их наконец соберут в Свердловском зале и обо всем оповестят. К полудню 14 октября многие начали роптать, а особо строптивые грозить, что начнут заседание Пленума ЦК сами, без Президиума. В конце концов, по Уставу именно Пленум выбирает Президиум, а не наоборот. Произносились такие слова как бы в шутку, с ухмылкой, но они не на шутку испугали Семичастного. Во времена перемен любая шутка, да еще такая, опасна. Сегодня заговорщики на самом верху интригуют против Хрущева, так почему членам ЦК не поступить так же, не взять власть в свои руки, не ограничиться смещением отца, а переизбрать Президиум целиком? Вот Семичастный и решился поторопить Леонида Ильича. Он то ли попросил, то ли потребовал закругляться и, пока не поздно, перенести действо на заседание Пленума, его нужно провести сегодня же, завершить «операцию» до вечера.

– Вторую ночь я не выдержу, – заявил Семичастный Брежневу.

– Еще не все выступили, а надо, чтобы все до одного прилюдно повязали себя, – настаивал Брежнев.

Леонид Ильич не решался сказать ни да, ни нет. Внутренне он страшился Пленума, но, когда Семичастный пригрозил, что в случае промедления он снимает с себя ответственность и более ни за что не ручается, Брежнев сдался. Попросил чуть повременить, ему надо посоветоваться со «своими».

– Через тридцать минут он мне перезвонил, – в 1988 году рассказывал Семичастный главному редактору еженедельника «Аргументы и факты» В.А. Старкову, – попросил всех успокоить, все идет по плану. Члены Президиума ЦК выступили – остались кое-кто из кандидатов и секретарей ЦК, им дадим по три-четыре минуты, чтобы они, не рассусоливая, определились, а в шесть часов вечера – Пленум.

– Меня это устраивает, – ответил Брежневу Семичастный. – Могу я объявить?

– Давай, объявляй! Мы своим службам уже скомандовали, распорядись и ты по своей линии, – закончил разговор Брежнев и положил трубку29.

В своей книге В.Е. Семичастный описывает этот эпизод весьма скупо, он старается дистанцироваться от событий, свести свою роль к чисто служебной. Такую линию поведения в начале 1990-х годов они выбрали вместе с Шелепиным и придерживались ее до конца жизни. Их признания в ранних интервью более содержательны.

Вернувшись в зал заседаний Президиума, Леонид Ильич сам взял слово и поспешил подвести черту под обсуждением: «Согласен со всеми. Прошел с вами путь с 1938 года, с вами боролся с антипартийной группой в 1957 году, но не могу вступать в сделку со своей совестью. Освободить Хрущева от занимаемых постов (первого секретаря ЦК КПСС и председателя правительства), разделить посты. Тех, кому не удалось выступить, ограничили не тремя минутами, а буквально двумя словами:

Андропов – «предложение поддерживаю».

Пономарев – «поддерживаю».

Ильичев – «согласен».

Демичев – «согласен».

Рудаков – «согласен».

Поднял Брежнев и Микояна, вторично, но он и на сей раз ответил по-своему:

– Говорил, что думал, с большинством согласен. Хрущев сказал мне, что за посты бороться не намерен.

Далее Микоян коротко рассказал о ночном звонке отца. Брежнев на его слова не отреагировал, а остальные вздохнули с облегчением. Они опасались, как бы отец не попытался изменить ситуацию в свою пользу на Пленуме. И, чем черт не шутит, с его энергией…

Последним высказался Шверник30:

– Никита Сергеевич неправильно повел себя. Лишить постов.

Отец все это время сидел понурившись. Теперь пришла его пора говорить. Говорить в последний раз.

– С вами бороться не могу, – начал отец, голос его звучал глухо. – Вместе мы одолели антипартийную группу, мы – единомышленники. – Отец замолчал, подыскивая нужные слова. – Вашу честность ценю, – заговорил он снова. – В разные периоды времени я по-разному относился к здесь присутствующим, но всегда ценил вас. У товарища Полянского и у товарища Воронова за грубость прошу прощения. Не со зла это. Главная моя ошибка, что в 1958 году я пошел на поводу у вас и согласился совместить посты первого секретаря ЦК КПСС и председателя Совета Министров СССР, слабость проявил, не оказал сопротивления. Грубость по адресу Сахарова признаю, Келдыша – тоже. Зерно и кукуруза, Производственные управления, разделение или не разделение обкомов. Придется вам теперь всем этим заниматься.

Дальше отец говорил о своей позиции в международных вопросах: о Кубинском кризисе, о Берлине, о социалистическом лагере и закончил словами: «Все надо делать, чтобы трещины между нашими странами не возникло. Не прошу у вас милости, вопрос решен. Я еще вчера сказал (по телефону Микояну), что бороться не буду, ведь мы единомышленники. Зачем мне выискивать черные краски и мазать ими вас? – Отец снова замолчал, обида взяла верх, потом продолжил: – Правда, вы вот собрались вместе и мажете меня говном, а я и возразить не могу, – но он тут же спохватился и заговорил другим тоном, я бы сказал, приподнято: – Несмотря на все происходящее, я радуюсь: наконец-то партия настолько выросла, что стала способна контролировать любого своего члена, какое бы высокое положение он ни занимал. (Эти слова отец повторил и мне, когда заехал домой между заседанием Президиума и Пленумом ЦК, где предстояло его формальное отрешение от власти.) Я чувствовал последние годы, что не справлюсь со всем ворохом дел, – произнес отец в заключение, – но жизнь штука цепкая, все казалось, еще годик, еще один, да и зазнался я, признаю. Обращаюсь к вам с просьбой об освобождении со всех постов, сами напишите заявление, я подпишу. Дальнейшую мою судьбу вам решать, как скажете, так я и поступлю, где скажете, там и стану жить. – Отец обвел всех присутствующих глазами, тяжело вздохнул: – За совместную работу спасибо, спасибо и за критику, хотя и запоздалую».

Он сел на стул, тут же, как по мановению волшебной палочки, перед ним легло аккуратно отпечатанное заявление об отставке: «…в связи с преклонным возрастом и ухудшением состояния здоровья». Отец внимательно прочитал короткий, всего в несколько строк текст, горько усмехнулся и вынул из кармана паркеровскую ручку. Сколько ею подписано документов, изменивших лик страны, международных соглашений, и вот последняя подпись. Отец снял колпачок, зачем-то внимательно оглядел чуть высовывавшийся наружу кончик золотого пера и расписался. В последнюю минуту рука предательски дрогнула, подпись получилась неуверенной, в чем-то стариковской.

Теперь оставалось последнее испытание – Пленум ЦК. Перед заседанием Пленума победители решили пообедать, как обычно, здесь же, в Кремле. Отец завел эту привычку собираться вместе на обед в Кремле – и время эконономилось, и представлялась дополнительная, неформальная возможность обменяться мнениями. На сей раз отец в столовую не пошел, не о чем им теперь разговаривать. Поехал домой, на Ленинские (ныне Воробьевы) горы.

Я ожидал его в резиденции на Ленинских горах, томился предчувствием неминуемого. Около двух часов дня позвонил дежурный по приемной отца в Кремле и передал, что Никита Сергеевич выехал. Я встретил машину у ворот. Отец сунул мне в руки свой черный портфель и не сказал, а выдохнул: «Все… В отставке…» Немного помолчав, добавил: «Не стал с ними обедать».

Начинался новый этап жизни. Что будет впереди – не знал никто. Ясно было одно – от нас ничего не зависит, остается только ждать.

– Я сам написал заявление с просьбой освободить меня по состоянию здоровья. Теперь остается оформить решение Пленума. Сказал, что подчиняюсь дисциплине и выполню все решения, которые примет Центральный комитет. Еще сказал, что жить буду, где мне укажут: в Москве или в другом месте, – предварил отец мои вопросы.

После обеда отец вышел погулять. Все было необычно и непривычно в этот день – эта прогулка в рабочее время и цель ее, вернее, бесцельность. Раньше отец гулял час вечером после работы, чтобы сбросить с себя усталость, накопившуюся за день, и, немного отдохнув, приняться за последнюю почту. Час этот был строго отмерен, ни больше, ни меньше. В тот день бумаги – материалы к очередному заседанию Президиума ЦК, перевод доктрины министра обороны Роберта Макнамары, сводки ТАСС – остались в портфеле. Там им было суждено пролежать нераскрытыми и забытыми до самой смерти отца. Он больше никогда не заглядывал в свой портфель.

Мы шли молча. Рядом лениво трусил Арбат, немецкая овчарка, собака Лены – моей сестры. Раньше он относился к отцу равнодушно, не выказывал к нему особого внимания. Подойдет, бывало, вильнет хвостом и идет по своим делам. Сегодня же не отходил ни на шаг. С этого дня Арбат постоянно следовал за отцом.

– А кого назначили? – не выдержал я молчания.

– Первым секретарем будет Брежнев, а Косыгин – председателем Совмина. Косыгин – достойная кандидатура (привычка отца оценивать людей, примеряя их к тому или иному посту, по-прежнему брала свое), еще когда освобождали Булганина, я предлагал его на эту должность. Он хорошо знает народное хозяйство и справится с работой. Насчет Брежнева сказать труднее – характер у него пластилиновый, слишком он поддается чужому влиянию… Не знаю, хватит ли у него воли проводить правильную линию. Ну, меня это уже не касается, я теперь пенсионер, мое дело – сторона.

Больше мы к теме власти не возвращались ни в тот день, ни в последующие годы. Как отец после прогулки уезжал на заседание Пленума ЦК, как вернулся оттуда, у меня в памяти не отложилось.

Тем временем во время обеда в Кремле Брежнев еще не определился окончательно, как проводить Пленум. Подготовились два докладчика: Полянский и Суслов. Полянский рвался в бой, жаждал крови. Но Брежнев опасался, что изложенные в тексте его доклада обвинения можно отнести не к одному Хрущеву, а самого Полянского может «занести» и потом никто уже с Пленумом не совладает. Да и Семичастный перед обедом еще подлил масла в огонь.

– Вы дозаседаетесь, что или вас посадят, или Хрущева, – стращал Семичастный Брежнева. – Я за день наслушался и тех и других. Одни переживают, хотят Хрущева спасать, другие призывают вас спасать. Третьи спрашивают, что же ты в ЧК сидишь, бездействуешь?31

Брежнев решил: с докладом на Пленуме предоставить слово Суслову, он набил руку на подобных делах – выступал по делу антипартийной группы Молотова, Маленкова, Кагановича и примкнувшего к ним Шепилова, разоблачал маршала Жукова. Сухой, немногословный Суслов совладает с нынешней ситуацией, не даст разгуляться страстям. Члены Президиума не возражали. От прений предпочли вообще отказаться. Это явилось полной неожиданностью для членов ЦК, такого еще не случалось, ритуал требовал единодушного осуждения уже фактически осужденного.

«Я тоже не знал, что прений не будет… – вспоминал в 1988 году Семичастный. – Я думаю, они не без царя в голове это сделали. Не знали, куда покатится, как бы не задело и их. Там мог быть разговор… Я думаю, эти старики продумали все и, боясь за свои… кости, все сделали, чтобы не открывать прения на Пленуме. В Свердловском зале такая кутерьма началась. Я сидел, наблюдал. Самые рьяные подхалимы кричали: “Исключить из партии! Отдать под суд! ” Те, кто поспокойнее, сидели молча. Так что разговора серьезного, критического, аналитического, такого, чтобы почувствовать власть ЦК, не было. Все за ЦК решил Президиум и решенное, готовое, жеваное-пережеваное выбросил: “Голосуйте!”»

Об отсутствии прений на Пленуме говорит другой участник заседания, тогдашний секретарь МГК, «шелепинец», Николай Григорьевич Егорычев: «Теперь, по прошествии стольких лет, ясно и то, что Брежнев не зря был против выступлений на Пленуме. Во время прений под горячую руку могло быть высказано много такого, что потом связало бы ему руки. А у Леонида Ильича в голове, очевидно, уже тогда были другие планы»32.

Отец выслушал доклад Суслова, не поднимая головы. Не поднял он ее и во время голосования. Когда объявили краткий перерыв, он вышел из зала и больше в него не вернулся, сел в машину и уехал домой. Брежнева и Косыгина назначили уже в его отсутствие. Собственно, и перерыв объявили с единственной целью, – удалить отца из зала заседаний Пленума.

Хочу отметить еще такой эпизод. Как рассказывала впоследствии секретарь ЦК Компартии Украины, сторонница отца Ольга Ильинична Иващенко, в начале октября она узнала о готовящихся событиях и попыталась по телефону правительственной связи «ВЧ» дозвониться Никите Сергеевичу. Соединиться ей не удалось. Хрущева надежно блокировали. На Пленум ее не допустили, как и другого прохрущевского члена ЦК, первого заместителя председателя КПК при ЦК КПСС Зиновия Тимофеевича Сердюка. Вскоре их обоих освободили от занимаемых постов, вывели из ЦК и отправили на пенсию.

В народе отставку отца восприняли с облегчением, большинство людей на улицах откровенно радовались, надеялись, что с уходом неугомонного Хрущева все устаканится, жизнь станет лучше. Функционеры всех уровней праздновали победу: с новациями покончено, их перестанут дергать, пересаживать с места на место, требовать поднимать целину, строить панельные пятиэтажки, развивать химию, сажать кукурузу, наконец-то наступит стабильность.

Они оказались правы: с уходом отца период реформ завершился, страна вступила в эпоху спячки, застоя. А темпы роста в промышленности и сельском хозяйстве тем временем из года в год замедлялись, недвусмысленно сигнализируя: требуются перемены, без них наступит крах. Но в России на подобные сигналы редко обращают внимания, надеются на авось. Понадеялись и на этот раз. Но все это впереди. Пока же одни праздновали победу, а отцу предстояло смириться с поражением. Вечером того же памятного дня, 14 октября, к отцу пришел Микоян. После Пленума состоялось заседание Президиума ЦК, и Микояна делегировали к нему проинформировать о принятых решениях.

Сели за стол в столовой, отец попросил принести чай. Он любил чай и пил его из тонкого прозрачного стакана с ручкой, наподобие той, что бывает у чашек. Этот стакан с ручкой он привез из Германской Демократической Республики. Необычный стакан ему очень нравился, и он постоянно им хвастался перед гостями, демонстрируя, как удобно из него пить горячий чай, не обжигая пальцев. Подали чай.

– Меня просили передать тебе следующее, – начал Анастас Иванович нерешительно. – Нынешняя дача и городская квартира (резиденция на Ленинских горах) сохраняются за тобой пожизненно.

– Хорошо, – неопределенно отозвался отец.

Трудно было понять, что это – знак благодарности или просто подтверждение того, что он расслышал сказанное. Немного подумав, он повторил то, что уже говорил мне: «Я готов жить там, где мне прикажут».

– Охрана и обслуживающий персонал тоже останутся, но людей заменят. – Отец понимающе хмыкнул.

– Будет установлена пенсия – 500 рублей в месяц и закреплена автомашина, – Микоян замялся. – Хотят сохранить за тобой должность члена Президиума Верховного Совета, правда, окончательного решения не приняли. Я еще предлагал учредить для тебя должность консультанта Президиума ЦК, но мое предложение отвергли.

– Это ты напрасно, на это они никогда не пойдут. Зачем я им после всего, что произошло? Мои советы и неизбежное вмешательство только связывали бы им руки. Да и встречаться со мной им не доставит удовольствия… – отец с напором раз за разом произносил безликое «им». – Конечно, хорошо бы иметь какое-то дело. Не знаю, как я смогу жить пенсионером, ничего не делая. Но это ты напрасно предлагал. Тем не менее спасибо, приятно чувствовать, что рядом есть друг.

Отец как в воду глядел, уже через неделю все обещания показались Брежневу чрезмерными, из резиденции на Ленинских горах и дачи Горки-9 отца выселили, а уж о советничестве и речи не могло идти, само упоминание имени отца стало крамольным, до конца его дней никто из политиков по доброй воле с ним не встретился ни разу.

Разговор закончился. Отец вышел проводить Микояна на крыльцо перед домом. Все эти октябрьские дни стояла почти летняя погода. Вот и сейчас было тепло и солнечно. Анастас Иванович обнял и расцеловал отца. Тогда в руководстве еще не привыкли целоваться, и это прощание всех растрогало. Микоян быстро пошел к воротам. Вот его невысокая фигура скрылась за поворотом. Отец смотрел ему вслед. Больше они не встречались.

Начало начал

Отец родился в деревне Калиновка Курской губернии в апреле, официально 17-го, а на деле 15 апреля 1894 года (при переходе со старого стиля на новый в его документах напутали). Имя Никита дали по святцам, 3 апреля (по старому стилю) – день памяти святого Никиты-исповедника. С детства отец мечтал выучиться на инженера, но сначала просто выучиться. Нормальной школы в Калиновке, как и в большинстве российских деревень, не было. Отцу удалось научиться в двухлетней школе при местной церкви началам грамоты да еще Закону Божьему.

В 1908 году Сергей Никанорович, мой дед33, взял четырнадцатилетнего Никиту в Донбасс, в Юзовку34, где сам он подрабатывал зимами, плотничая на шахтах. Крестьянским трудом прокормить семью не имелось никакой возможности. Поначалу Никиту пристроили на шахту, принадлежавшую французам, держали на подхвате, но недолго. Когда ему исполнилось пятнадцать лет, рассказывала бабушка Ксения Ивановна, Сергей Никанорович отвел его к Вагнеру, управляющему заводом Горнорудного машиностроения, принадлежащим бельгийцу Боссе. Освоившись, он вскоре стал зарабатывать больше своего отца. В шахтерскую среду отца ввел его новый знакомый, рабочий Иван Андреевич Писарев, он же приобщил и к общественной жизни, водил в кружки, где обсуждались насущные дела, в основном местного масштаба. Ни в партию большевиков, ни в какую-либо иную отец тогда не вступил – видимо, не играли тогда партии заметной роли в рабочей жизни. Членом коммунистической, тогда она еще называлась социал-демократической, партии, он стал уже во время Гражданской войны, в 1918 году. Думаю, что и без Писарева отец, с его энергичным характером и тягой ко всему новому, не миновал бы участия в рабочем движении. Но кто-то должен был помочь сделать первый шаг.

Роль семьи Писаревых в жизни отца оказалась более чем значительней. Первые годы самостоятельной рабочей жизни он снимал у них комнату. Там же столовался, стал почти членом семьи, а затем и породнился. Посватавшись по всем правилам, отец в 1914 году женился на одной из пяти дочерей Писаревых, Ефросинье. В 1916 году в них родилась дочь Юлия, а еще через год – мальчик Леонид. На этом семейная жизнь закончилась – революция, Гражданская война, тиф. От тифа в 1918 году и умерла Ефросинья.

Много лет спустя, в 1990 году, я проехал по отцовским местам, говорил с его сверстниками. В их памяти он остался худым, быстрым, рукастым пареньком, быстро схватывавшим все новое, компанейским и одновременно тянущимся к старшим, дорожившим их знакомством и расположением.

Начав зарабатывать, отец купил себе велосипед и гармошку, колесил по окрестностям, по вечерам растягивал мехи, на музыку слеталась молодежь, начинались танцы. Самому ему потанцевать удавалось не всегда, он – музыкант. Вскоре отцу наскучило крутить педали, и он приладил к велосипеду моторчик, получился мопед. По нынешним годам – не велико дело, но в начале ХХ века такое казалось почти космическим достижением. Поднакопив денег, купил еще одну диковинку – фотоаппарат, затем приобрел карманные часы (наручных в те годы в Донбассе не знали). Часы тогда не столько измеряли время, сколько являлись знаком перехода на следующую ступень в заводской иерархии. Их носили мастера, инженеры-железнодорожники. Отец мечтал выучиться и стать с ними вровень. Но учиться снова не пришлось, помогал родителям, зарабатывал на жизнь, потом появилась собственная семья. Какая тут учеба? Да и школ в округе не было. Что еще сказать об отце? Не чуравшийся вечеринок, отец не курил и не пил. Совсем не пил. В те годы в Российской империи набирала обороты первая в ХХ веке антиалкогольная кампания. В 1910 году в Санкт-Петербурге собрался Всеимперский съезд по борьбе с пьянством. Отцу это начинание пришлось по душе, он одним из первых вступил в «Общество трезвости», вскоре его избрали председателем местного отделения. Не изменила его и Гражданская война. Когда отец занял высшие посты в партии и государства, ему стали дарить подарки. Часто дарили спиртное, оно оседало в доме, мама складировала бутылки в подвале резиденции на Ленинских горах, где мы жили. Постепенно их там накопилось великое множество. После отставки отца, так и не раскупоренные, они разошлись по родственникам и знакомым.

Согласно правилам, перед тем как попасть в дом, каждая подаренная бутылка отправлялась в специальную лабораторию, где из них шприцем отсасывали часть содержимого на анализ, нет ли там чего недозволенного. Отец шутил, что в лаборатории понимают толк в вине, ординарные вина приходили оттуда почти нетронутыми, а коллекционные вина выходили из лаборатории ополовиненными, подвергались «более тщательным исследованиям». Отец ворчал, но мер никаких не принимал. Хотя времена «Общества трезвости» и канули в лету, отец обильным возлияниям предпочитал застольную беседу, а уж под совсем хорошее настроение подначивал гостей на песню. Сам запевать он стеснялся, но с удовольствием подтягивал. Пели, в зависимости от настроения, русскую «Калинку», советскую «Ой, Днипро, Днипро», украинские «Реве та стогне Днипр широкий» или «Гей, на гори та й жнецы жнуть». Из этой песни я запомнил пару куплетов:

Гей, на гори, Гей, на гори, Тай женци жнуть. А попид горою, А попид горою, Казаки йдуть. Попереду, попереду Дорошенко35 Виде свое вийско, вийско Запоризьке Хорошенько. А позаду, а позаду Сагайдачный36, Що зминяв вин жинку на тютюн та люльку, Необачный.

Любовь к украинским песням, как и к украинской природе, к вышитым украинским рубашкам, не стесняющим горло тугим воротничкам, отец сохранил на весь остаток свой жизни.

Хорошее вино отец ценил, любил пробовать, отхлебывая из рюмки малюсенький глоток, почти каплю, гонял ее по языку и, наслаждаясь, причмокивал. В его коллекции хранилось несколько особо драгоценных бутылок старого вина, он говорил, сорокалетнего, откупоривали его лишь в особых случаях для дорогих гостей, правда, не всегда понимавших в винах. В таких случаях, когда гости расходились, отец сердился: как они смели «хлопать» сорокалетнее вино, как водку, рюмками, да еще капустой закусывать. Больше отец таким гостям «настоящих» вин не выставлял, ограничивался ординарными Цинандали и Хванчкарой. Водку отец не жаловал, а вот выдержанным коньякам отдавал должное, армянским предпочитал грузинские КВ. Для коньяка он держал специальную высокую узкую семиграммовую рюмочку (сейчас она хранится в Музее современной истории в Москве) и выпивал ее в три приема. С обычаем питья коньяка из специальных объемистых, усиливающих запах, бокалов, отец познакомился весной 1960 года во время визита во Францию, гостил в резиденции Шарля де Голля в Рамбуйе. Он оказался способным учеником, долго грел шаровидный сосуд в ладонях, круговыми движениями разбалтывал содержимое по стенкам, подносил рюмку к носу и наслаждался вдыхаемым ароматом.

Мог отец и захмелеть, но такое случалось редко. Помню его навеселе на приеме в Кремле в честь полета первого человека в космос. Он произносил тост за тостом за Юрия Гагарина, за конструкторов, за испытателей и, в отличие от большинства приемов, требовал наливать ему настоящий коньяк, а не чай из коньячной бутылки, как это обычно практиковалось. Можно вспомнить еще несколько подобных эпизодов на других приемах, там, где он считал невозможным манкировать, к примеру во время визита в Югославию в 1955 году, или просто, когда окружали уж очень симпатичные ему люди. Дома без компании он спиртного практически не употреблял, врачи запретили. К тому же отец страдал камнями в почках, после второй или третьей рюмки они начинали шевелиться, и эта ужасная боль кого угодно отохотит пить.

Отец не только никогда не курил, но и табачный дым на дух не переносил. Когда в 1924 году они с моей матерью, Ниной Петровной Кухарчук, решили жениться, отец поставил одно условие: «Бросай курить». И мама бросила, хотя курила уже несколько лет. Курение в те годы являлось одним из признаков эмансипации женщин. Пришлось ради любви эмансипацией пожертвовать.

После революции и Гражданской войны, в начале 1922 года, отец вернулся из армии на родную шахту и при первой возможности наконец-то пошел учиться на рабфак – рабочий факультет, школу для взрослых. Тогда учились и стар и млад, страна стремилась вырваться из неграмотности. Отцу уже шел двадцать девятый год – солидный возраст для школьника. Обучение велось ускоренным методом. Через три года, в 1925 году, отец закончил рабфак, мечта его жизни – Машиностроительный факультет в Харьковском политехе – казалась близкой к осуществлению. А дальше вожделенная карьера инженера, изобретателя…

Но мечты, к сожалению, редко осуществляются. Жизнь повернулась иначе. Партии он оказался нужнее здесь, в Донбассе, наступил НЭП, требовалось восстанавливать шахты, налаживать сельское хозяйство, вконец разоренные в годы военного коммунизма, и отец подчинился. Вместо студента Политехнического института он стал секретарем партийного комитета Петрово-Марьинского уезда. Он шаг за шагом поднимался по ступенькам партийной иерархии – в 1928 году переехал в тогдашнюю столицу Украины Харьков, а оттуда, с повышением – в Киев, в те годы считавшийся, в отличие от пролетарского Харькова, оплотом украинской интеллигенции и украинского национализма.

В Москву

Шли годы, но мечта об инженерной карьере не ослабевала, вот только ее осуществление отодвигалось год за годом. В 1929 году отец вплотную подошел к критическому рубежу, ему исполнялось 35 лет, по существовавшим тогда законам, старше этого возраста в высшие учебные заведения не принимали. Отец решил действовать. Он поехал в Харьков, пробился на прием к первому секретарю ЦК Компартии Украины Станиславу Косиору, упросил его отпустить на учебу в Москву и, более того, рекомендовать в Промышленную академию37.

В Москве, в Промышленной академии отца, несмотря на рекомендацию члена Политбюро ЦК, приняли более чем прохладно, сослались на недостаток «руководящего хозяйственного стажа» и порекомендовали вместо академии пойти на курсы марксизма-ленинизма при ЦК партии. «Вам туда, – сказали ему, вспоминает отец в своих мемуарах, – а здесь создано учебное заведение для управляющих, для директоров». В академию принимали хозяйственников, бывших рабочих, ставших после революции директорами заводов. Им требовалось во что бы то ни стало срочно набраться знаний, стать профессионалами. Отец же – партийный работник, мог и повременить. Но он уже принял решение, а характера ему уже тогда было не занимать. «Пришлось мне побеспокоить Лазаря Моисеевича Кагановича38 и попросить, чтобы ЦК поддержало меня. Каганович тогда занимал должность секретаря ЦК. (Каганович Л.М., родился 22 ноября 1893 года на Украине в селе Кабаны Чернобыльского уезда Киевской губернии, по профессии сапожник; отучился в четырехлетней сельской школе, далее занимался самообразованием. С отцом впервые они встретились в октябре 1915 года, тогда Каганович под именем Бориса Кошеровича, уроженца города Шауляй, выступал на шахтерских митингах в Юзовке.) Я добился своего, Каганович меня поддержал, и таким образом я стал слушателем Промышленной академии», – с гордостью констатирует отец.

Отец поступил в Промышленную академию, но рано торжествовал победу, его подвела его же натура – активность, страсть вмешиваться во все, стремление верховодить. Отец становится секретарем парткома академии, с головой окунается в борьбу с оппозицией Сталину. Какая тут учеба? Но он старался изо всех сил, а так как сил на все не хватало, отбрасывал второстепенное. Что считать второстепенным, отец решал сам, не колеблясь, отнес к не имеющим реальной ценности в жизни предметам и иностранный язык. Кому и когда он понадобится?

В апреле 1989 года, в девяностопятилетие со дня рождения отца (оно пришлось на годы горбачевской перестройки, когда после четверти века забвения о нем стало безопасно упоминать), Дом кино организовал вечер памяти Хрущева. Устроители отыскивали живых свидетелей, среди них оказалась и Ада Александровна Федороль. Она преподавала в академии английский язык и, мягко говоря, осталась не в восторге от «успехов» отца. Рассказывала Ада Александровна о своих учениках с юмором. Отец едва удосужился выучить латинский алфавит, но двойку ему она поставить не решились, все-таки секретарь парткома академии. В ректорате нашли иной выход – вычеркнули английский из вкладыша к диплому. По предметам, для отца важным, – математике, физике, черчению, он учился хорошо, даже отлично. Но доучиться отцу не дали, выдернули из академии и бросили на борьбу с оппонентами Сталина. В те годы член партии не распоряжался своей судьбой. Отец стал секретарем Бауманского, потом Краснопресненского райкомов Москвы.

Так ему пришлось распроститься с мечтой о дипломе инженера, предстояли иные университеты. Шагая по ступенькам партийной карьеры в Москве, от секретаря райкома до секретаря Московского комитета, он постоянно набирался знаний у людей, с которыми его сталкивала жизнь. В Бауманском районе она свела отца с тогда еще молодым авиаконструктором Андреем Николаевичем Туполевым. Общаться со строптивым ученым оказалось ох как трудно! От отца требовали обеспечить на предприятиях района производство бомбардировщиков. Он пошел в ЦАГИ (Центральный аэрогидродинамический институт), на улицу Радио, знакомиться с людьми. Туполев с порога огорошил его: «Я конструирую летательный аппарат, а что вы на него навесите: бабьи юбки, пулеметы или бомбы, не мое дело». Андрей Николаевич лукавил, испытывал отца. Тот выдержал испытание, нашел с Туполевым общий язык. Бомбардировщик, кажется, ТБ-3 сдали в срок. Дружеское взаимное расположение сохранилось у них на всю оставшуюся жизнь.

Потом пришла пора строительства московского метро. Отца, тогда уже второго секретаря Московского горкома партии, заместителя Кагановича, Сталин сделал ответственным за строительство, видимо как бывшего шахтера. Хотя слесарить в шахте и строить тоннели в московских плывунах – далеко не одно и то же. Отец любил рассказывать, как он дневал и ночевал на стройке, через тоннель метро ежедневно утром шел пешком на работу в Московский комитет партии, вечером тем же путем возвращался домой. Тогда всех мучила проблема эскалаторов. Это сейчас они часть обыденной жизни, а в начале 1930-х годов за них приходилось сражаться не на шутку. Многие маститые инженеры, в том числе начальник строительства Павел Павлович Роттерт, стояли за доставку пассажиров с поверхности земли на перроны лифтами, так же, как это происходило в лондонской подземке. Молодой и никому не известный инженер по фамилии Маковецкий считал затею с лифтами неразумной и предлагал заказать в Германии самодвижущиеся лестницы-эскалаторы. Они только начали появляться, а Роттерту казались вообще дикостью.

В обход Роттерта Маковецкий обратился за поддержкой к отцу. Отец его принял, долго расспрашивал и, уверившись, встал на сторону Маковецкого. Роттерт вспылил: мальчишка-инженер вместе с этим «недоучкой» – ему не указ. Он нажаловался Кагановичу. Каганович растерялся: «Надо идти на Политбюро, к Сталину (последний утверждал, что и как строить в московском метро), а Роттерт – против и Сталин может нас (Хрущева с Маковецким) не поддержать»39.

Отец настаивал на своем. Сталин принял их с Маковецким сторону. Если быне интуиция отца, о предложении Маковецкого никто бы и не узнал, метро осталось бы без эскалаторов на долгие годы. Конечно, они бы в конце концов появились, но дорого яичко ко Христову дню.

«Пробил» отец и другую идею Маковецкого – перейти от строительства метро открытым, немецким, способом траншеями на подземную, как в Лондоне, прокладку тоннеля с помощью так называемых щитов, вращающихся буров-кротов многометрового диаметра. Они оставляли за собой почти готовую нору-тоннель, стены которого затем крепили чугунными секциями-тюбингами. Так теперь строят повсеместно, а тогда нововведение Маковецкого мало кто поддерживал. Пришлось отцу и за него повоевать.

Занимался отец не одним метро, город одолевало множество других проблем, крупных и мелких. В 1932 году, по словам отца: «…в Москве была голодуха, и я, как второй секретарь горкома, изыскивал возможности прокормить рабочий класс»40.

От безысходности занялись на заводах разведением кроликов, выращиванием шампиньонов. Заложили в заводских подвалах грибницы. Их, вспоминал отец, рабочие окрестили «гробницами». Но как бы то ни было, голод отступил. Маленькое дело, незначительное по нынешним временам, но тогда…

А городские туалеты?! Канализацию в Москве только начинали прокладывать, и о них даже не помышляли. Мелочи? Отец же считал начало внедрения туалетов в быт москвичей своим большим достижением. До того горожане справляли нужду исключительно в подворотнях и парадных, а теперь пожалуйте в специально отведенное для того место. Многие над отцом и сейчас посмеиваются: нашел, чем хвастаться. А я вспоминаю одно из первых своих публичных выступлений в США в 1991 году, в многомиллионном Сиэтле. Тогда Москвой заправлял демократ Гавриил Попов. Набирала силу кампания переименования улиц, подпирали и другие демократические новации. Я о них рассказывал с упоением. На моей лекции присутствовал мэр Сиэтла. Слушал он меня внимательно, а когда я иссяк, встал и бросил реплику: «Главная забота мэра большого города не лозунги, а канализация, случись что с ней – больше не переизберут!» Тогда я недовольно поежился, а теперь понимаю, насколько они с отцом правы.

Еще одна московская проблема тридцатых годов: мосты и набережные. Тогда-то и началось приобщение отца к новейшим строительным технологиям. Он прилежно учился. Учителями же его стали лучшие специалисты своего дела, московские, естественно. Он разговаривал с ними подолгу, расспрашивал о деталях, жадно впитывал новые знания. Успокаивался он, только когда чувствовал, что докопался до сути, не сравнялся с ними, но понял их правильно.

«Соответствующих знаний и опыта у меня не было. Приходилось брать усердием и старанием, затрачивая массу усилий»41, – напишет отец через тридцать с лишним лет в своих воспоминаниях.

Несмотря на карьерный взлет, до второй половины 1930-х годов отец воспринимал свои новые, все более высокие партийные должности как временные, не расставался с сундучком со слесарным инструментом, вывезенным еще из Донбасса. Казалось, еще немного, еще чуть-чуть, и он вернется к настоящему делу. Да и зарабатывал отец до революции слесарем побольше, чем платили секретарю Московского горкома партии. Только в 1938 году, когда Сталин решил направить отца в Киев, назначить первым секретарем ЦК Компартии Украины и одновременно избрать кандидатом в члены Политбюро ЦК, он окончательно отбросил мысли о возвращении к карьере слесаря.

Отцу не довелось стать инженером. Он стал управляющим, на современном жаргоне – менеджером. В централизованной государственной экономике политический лидер любого ранга занимается не столько политикой, сколько развитием экономики. Здесь талант не менее важен, чем образование. Менеджер никогда не добьется успеха без интуиции, без чувства нового, без умения организовать людей. Всем этим Бог наградил отца сполна. И он преуспел.

Спустя много лет, в сентябре 1959 года, отец, признанный мировой лидер, во время официального визита в США посетил в Сан-Хосе в Калифорнии завод компьютеров фирмы IBM. Принимал его президент и сын основателя компании Томас Уотсон-младший. Еще через четверть века, в начале 1990-х годов, мне довелось встретиться с ним, и мистер Уотсон поделился впечатлениями о той встрече. В 1959 году отношения между СССР и США только начинали оттаивать, речи не шло о сотрудничестве. О взаимной терпимости, отец называл ее мирным сосуществованием, только начали говорить. Тома Уотсона проинструктировали из Госдепартамента: «Держаться корректно, не выходить за рамки протокола, никаких улыбок, не говоря уже о большем». Последнее казалось излишним – какие симпатии могли возникнуть между крупнейшим миллиардером США и лидером страны, поставившей своей целью отобрать эти миллиарды у богатых и раздать людям?

– Когда мы встретились, – рассказывал мне мистер Уотсон, – выдержать официальный тон удалось только первые несколько минут. Потом ваш отец удачно пошутил, все заулыбались, установился контакт. Мы пошли по цехам. Ваш отец разговаривал с инженерами, рабочими и всегда находил нужное слово, нужную интонацию, хотя ни черта не понимал в компьютерах. Этим уникальным качеством, позволяющим управляться с людьми, обеспечивающим успех в деле, в бизнесе, из тех, кого я знал, обладал еще только один человек – мой отец. Он также легко овладевал любой аудиторией.

Из уст Тома Уотсона эти слова прозвучали не пустой похвалой. Его отец – Том Уотсон-старший, приобретя захудалую фабричку швейных машин и часов-ходиков, только благодаря своему таланту организатора превратил ее в мирового лидера компьютерной премудрости. Он, как и отец, слабо разбирался в тонкостях вычислительной техники. Так что образование – лишь один из компонентов успеха государственного деятеля или крупного менеджера. В этом их судьба схожа с судьбой настоящих писателей, актеров, им тоже успех обеспечивается не красным дипломом литературного института или театральной академии.

Не доучившись в школе и Промышленной академии, отец черпал свои знания в общении с людьми творческими, неординарными, естественно, из тех областей знаний, которые его особенно интересовали. Он с удовольствием и подолгу беседовал с главными конструкторами самолетов и тракторов, ракет и сеялок, станков и телевизоров, но и тут при одном условии: собеседник должен знать и любить свое дело. Тех, кто лишь занимал соответствующее кресло, отец раскусывал быстро, вежливо выслушивал, сердечно прощался и больше никогда не приглашал. Знакомством с людьми, досконально владеющими предметом, увлеченными своим делом, отец искренне гордился, часто наезжал к ним в исследовательские институты и конструкторские бюро. Позволю себе немного отвлечься. В конце 1990-х годов я получил по почте увесистый том воспоминаний киевлянина Петра Палия42. Палий пишет не об отце, он рассказывает о собственной жизни, о войне, о немецком плене, об армии генерала Власова и о своей службе в ней. Только в самом начале книги автор мельком вспоминает довоенный Киев. Там он, уже немолодой, отсидевший срок за «вредительство» технарь, оказался в должности главного инженера строительства ТЭЦ (теплоэлектроцентрали). Сооружали ее новым скоростным крупноблочным методом, и отец им сразу заинтересовался. Он приехал на строительную площадку, затем пригласил к себе в ЦК начальника строительства Трофима Миронова, начал расспрашивать его о технических деталях. «После двух таких докладов, – пишет Палий, – Хрущев сказал Миронову: “Ты Трофим, мало разбираешься, присылай с докладом своего главного инженера”», то есть Палия. Больше Миронов к Хрущеву не ездил. Это свидетельство совершенно случайного человека, от отца далекого и в чем-то ему даже враждебного.

Еще один источник знаний – отчеты о еще редких тогда командировках наших специалистов за границу, статьи о технических новинках в журналах и газетах, научно-популярные фильмы. Заинтересовавшись, он вызывал к себе авторов, подолгу беседовал и все запоминал. Памятью природа наделила отца феноменальной. Казалось, он не забывал ничего, в ней фиксировались цифры надоев молока и урожаев сои, дальности полетов самолетов и ракет, мощности турбин и еще многое, многое другое, что могло ему понадобиться… или не понадобиться. В результате не только удовлетворял свое любопытство, но и держался на уровне последних достижений науки. Каждую услышанную или увиденную малость отец стремился обратить на пользу делу.

Человек, с дипломом или без него, учится всю жизнь, черпает в ней то, что важно для его профессии, и отбрасывает «шелуху». Секрет успеха кроется в способности человека отделить зерна от плевел. Что же до формального образования?.. Ординарному человеку – необходимо, выдающемуся оно лишь подспорье, облегчающее продвижение по жизненному пути. Чтобы добиться большего, нужен еще и талант. Если его нет, то никакое образование не поможет. Как и где провести грань между «образованцами», как их метко назвал Александр Солженицын, прослушавшими все курсы, сдавшими все экзамены, получившими дипломы МГУ, Итона или Гарварда, и людьми, отмеченными талантом, в молодые годы определившимися со своим предназначением, самостоятельно или с помощью других, овладевшими глубинным знанием, неважно – в физике, музыке, сочинительстве, строительстве или менеджементе-управлении? Ответ совсем не лежит на поверхности.

Для человека воистину талантливого и целеустремленного большинство преподаваемых ему в учебном заведении дисциплин не нужно, экзамены только мешают изучению предметов, для него действительно важных. Для него, после овладения необходимым минимумом знаний, дальнейшее обучение в десятилетке, а затем в университете – время, в значительной степени растраченное неэффективно, в ущерб истинному знанию, черпаемому из книг, общению с умными людьми и просто размышлениям.

Другое дело «посредственность-образованец», диплом и отметки для него – все, все, чего он может достичь – мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь. Формальное образование позволяет посредственности обрести знания, обеспечивающие будущее, и рассчитано оно на посредственность, ибо подавляющее большинство из нас – посредственности. Для посредственности «корочки» – признак образованности, отличия от недипломированных неучей, в число которых зачисляются таланты и даже гении. Ведь судят, кто гений, а кто – нет, те же посредственности. Для них «не способный» или не желающий получить какой-либо аттестат, будь он даже семи пядей во лбу, не заслуживает внимания.

Формальное образование одного из самых блестящих советских военачальников – маршала Константина Константиновича Рокоссовского – сводилось к четырем классам сельской школы до революции и ускоренным командирским курсам после нее. Ни выдающийся советский физик академик Николай Николаевич Боголюбов, ни основатель теории относительности Альберт Эйнштейн не удостоились университетских дипломов, а гениальный американский изобретатель Томас Алва Эдисон – вообще самоучка. До всего они дошли своим умом. Судьба Эйнштейна, Боголюбова или Эдисона – это история успеха. О множестве других талантов, сгинувших в безвестности с клеймом «неуча», тех, кто не смог пробиться сквозь формальные преграды, установленные посредственностью, мы просто не знаем ничего. Ибо посредственность – это великая сила. Образованные посредственности, как все посредственности, непоколебимо уверены в собственной правоте и, получив возможность распоряжаться судьбами людей, могут наломать немало дров. В этом россияне убедились в 1990-е годы на собственном опыте, когда к власти в стране пришли «образованцы» – Гайдар и его команда. Они в считаные годы спустили народное достояние, наработанное по меньшей мере четырьмя-пятью предыдущими поколениями.

На это отступление от темы меня навели многочисленные публикации, муссирующие одну тему: орфография Хрущева оставляет желать лучшего. Особенно меня задела книга одного бывшего советского генерала, занявшегося жизнеописанием советских вождей, в том числе и отца. Бог с ней, с фамилией генерала, еще недавно она держалась у всех на слуху, а теперь ее стали подзабывать. Человек он неплохой, но, как и многие выходцы из армейских политорганов, прямолинейно-недалекий. Получив уникальный шанс знакомиться с любыми документами в Кремлевском архиве, он не проявил интереса к их исторической сущности, а по укоренившейся замполитовской привычке занялся поиском «блох», якобы подтверждавших «правоту момента». Момента, заданного сверху и в который он в очередной раз уверовал. Таким манером десять и более лет ранее он разоблачал империализм Эйзенхауэра, Кеннеди, Рейгана или Черчилля с де Голлем. Теперь с тем же рвением он выискивал «родимые пятна» на теле коммунистического прошлого и его лидеров, в частности Хрущева. В очерке об отце автор не обсуждает всерьез ни внутреннюю, ни внешнюю политику, ни реформы армии, ни совнархозы, ни сельское хозяйство, не говорит ни слова об успехах и даже поражениях отца, но основное внимание сосредотачивает на орфографии нескольких (из сотен) резолюций. Как будто он не генерал-политик, а учитель пятых классов. Да, отец писал с ошибками, как писал с ошибками и нобелевский лауреат академик Николай Николаевич Семенов или академик Михаил Лаврентьев, которого из-за ошибок в правописании в свое время не приняли в гимназию43… Все это правда, но не единственная правда об отце.

Снова на Украине

С февраля 1938 года отец переезжает в Киев, сменив на посту первого секретаря ЦК Компартии Украины впавшего в немилость Станислава Косиора. Отец попытался отказаться, сказал, что Украиной должен управлять украинец, а он русский и по-украински объясняется через пень-колоду. Но Сталин на него цыкнул, сказав, что русский Хрущев управится там не хуже поляка Косиора. Теперь отцу предстояло не только учить язык, но и с азов осваиваться в житнице Советского Союза, осваивать земледелие. С четырнадцатилетнего возраста он не прикасался к плугу, о сельском хозяйстве имел более чем приблизительное представление. Учился отец быстро. Вскоре уже начал понимать, в чем разница позиций профессора Прянишникова, ратовавшего за развитие промышленности химических удобрений, и любимца Сталина академика Василия Вильямса, проповедывавшего травопольную систему и обещавшего (почти как впоследствии другой академик, Трофим Лысенко) изобилие практически бесплатно, только за счет смены выращиваемых на поле растений. Отец тяготел к Прянишникову, но внедрял официально одобренную Сталиным систему Вильямса. Правда, на Украине она не приносила обещанного эффекта, а «на юге вообще ничего не получалось»44.

Другой палочкой-выручалочкой в те годы считалась глубокая пахота, она тоже внедрялась директивно, решениями Политбюро. За неукоснительным исполнением решений следило НКВД. «Тогда велись буквально судебные процессы против буккера – орудия для поверхностной вспашки почвы. Сторонников пахоты буккером осуждали и ликвидировали», – вспоминал отец45.

Все эти агротехнические тонкости знать отцу требовалось назубок. На засушливом юге люцерна и другие травы растут плохо, а именно они, по мысли Вильямса, должны были за три года восстанавливать плодородие почвы и подготавливать поля к новой посевной. Должны бы, но получалось далеко не всегда и не везде. Собственно, такова участь любой теории: где-то она применима, где-то нет. С глубокой вспашкой – проще, она хороша в средней полосе, плуг переворачивает пласт земли, тем самым «хоронит» сорняки и перемешивает влажную от частых дождей почву. На юге дождей раз-два и обчелся. Вывернешь нижний, еще хранящий следы влаги слой земли, он быстро просохнет на ветерке да на солнышке, и прощай, будущий урожай. А если по весне еще заветрит, то не избежать и пыльной «черной» бури. Поэтому там землю чуть рыхлили, «царапали», как говорил отец, не плугом, а скорее бороной, неглубоко прорезали, не переворачивая остатки прошлогодних посевов фрезами. Эта технология пришла из США, там, на Среднем Западе, те же проблемы, и название осталось американским – «буккер». Что оно означает, никто уже и не помнил. Сталин посчитал, что крестьяне просто ленятся пахать по-настоящему, глубоко, и приказал «органам» проследить. К «буккеру» на протяжении этой книги мне еще придется возвращаться не раз. Так уж получилось, что он переплелся с жизнью отца.

Еще одной «головной болью» отца в те годы стала сахарная свекла, единственный источник сахара в стране. Сеяли ее рядками, вдоль них периодически рыхлили землю специальными ножами, установленными на тракторах, подрезали сорняки в междурядье, а вот прореживать свеклу и полоть сорняки в рядках приходилось руками. Рук требовалось множество, на свекле все лето трудились школьники, студенты и даже красноармейцы. Агрономы мечтали: как бы научиться высевать сахарную свеклу не рядками, а точечно, в шахматном порядке. Тогда и обрабатывать посевы машинами можно не только вдоль рядка, но и поперек, а во всей этой ораве мобилизованных надобность отпадет. Рассказывали, что американцы до такого уже додумались. Узнав об американских опытах, отец попросил разыскать всю доступную информацию, но воспользоваться ею не успел, грянула война.

С первого дня – он на фронте, отступал от Тернополя до Сталинграда, испытал горечь поражения под Киевом в 1941-м и под Харьковом в 1942 году, радость победы под Сталинградом и Курском в 1943-м. Дошел до Киева, похоронил в парке над Днепром своего друга, командующего 1-м Украинским фронтом генерала Николая Федоровича Ватутина, погибшего от пули украинских националистов, и вернулся к своим обязанностям секретаря ЦК Компартии Украины и председателя правительства республики. Пришла пора восстанавливать разрушенное войной. Отступающие войска взрывали, сжигали все, что могли: в 1941 году – наши, в 1943-м – немцы. С отцом я расстался 22 июня 1941 года, когда он, вместе с прилетевшим из Москвы начальником Генерального штаба генералом Георгием Константиновичем Жуковым, машиной уехал на фронт. Лететь поостереглись, в воздухе свирепствовали немцы, железнодорожные пути оказались разбомбленными. Мы же оставались в Киеве. В первые дни, не ощущая трагедии происходившего, продолжали жить на даче в Межигорье. Белое здание загородной резиденции кое-как закрасили зеленой краской, натянули зеленые веревки с навешенной на них бахромой маскировки. В небе над нами днем, не таясь, гудели летевшие на восток вражеские бомбовозы. Нас не бомбили, бомбили Дарницу – железнодорожный узел за Днепром. Такая «идиллия» продолжалась с неделю. Мы, как и все остальные, не представляли, что творится на фронте, считали: враг далеко, его вот-вот остановят. В последние дни июня от отца с фронта передали команду: «Срочно уезжайте». Эвакуировались мы 3 июля, мне этот день запомнился, накануне был мой день рождения. В тот год о нем никто и не вспомнил, и я очень огорчился. На следующий день началась суета, бегство. Вещи с собой не брали, только самое необходимое, что влезло в разрешенные кем-то «наверху» пару чемоданов. Вскоре после нашего отъезда мышеловка захлопнулась, немцы окружили Киев, но мы уже были далеко, поезд увез нас в Куйбышев (ныне Самара). Там мы провели самые трудные военные годы, и только после победы в Сталинграде переехали в Москву.

На Украине после войны

За первые два года войны я видел отца лишь однажды. Мы уже переехали из Куйбышева в Москву, и он оказался в столице по каким-то своим, военным, делам. Встречей назвать это трудно, отец заехал на пару минут в подмосковный Новогорск, где мы жили на даче, и тут же заторопился назад.

А потом пришел победный 1944 год. Год десяти, как тогда говорили, сталинских ударов. Немцев окончательно разгромили, и в апреле 1944 года мы всей семьей поехали в Киев навестить отца, поздравить его с пятидесятилетием. Впервые на моей памяти он позволил себе отпраздновать день рождения. В Киеве меня поразило яркое, не по-московски теплое апрельское солнце, зеленая трава, первые одуванчики. Разместился отец на окраине, на Куреневке. Довоенная резиденция в центре Киева, на улице Карла Либкнехта, которую все называли по-старому Левашовской, после немцев оказалась непригодной для жилья, частично сгорела.

Улица называлась Осиевской (потом ее переименовали в улицу Герцена, сейчас ее, наверное, снова переименовали), два одноэтажных дома, № 14 и № 16, один занимал отец, другой – охрана. До революции, как рассказывали киевские старожилы, это поместье принадлежало зажиточному аптекарю. Если дом на Левашовской обрамлялся тесным двориком, зажатым нависающими над ним многоэтажными зданиями, то новая резиденция утопала в обширном сиреневом саду. Сирень росла повсюду белая, розовая, темно-бордовая, фиолетовая, махровая и обыкновенная – сиреневая. От улицы сад отгораживал деревянный, тогда еще некрашеный, забор.

Все это великолепие в начале мая зацветало, и начиналось весеннее неистовство возрождавшейся жизни. Сирень влекла к себе мириады бабочек, простых коричневых с разводами крапивниц, почти черных со скорбной бело-желтой каймой по краям крыльев траурниц, притворяющихся шмелями шмелевидных бражников, настоящих шмелей, пчел, мух и к концу цветения – огромных, с желтыми, расчерченными черными полосами, хвостатыми крыльями, махаонов. Многоцветие весеннего праздника жизни жужжало, перепархивало с цветка на цветок, превращая сиреневые кусты в оживший калейдоскоп. Я уже тогда увлекался коллекционированием бабочек и мог часами слоняться вокруг сиреневых кустов с марлевым сачком в руках. Вокруг дома и вдоль забора до самого неба вытягивались каштаны с бело-розовыми пирамидами соцветий. Они привлекали меньше насекомых, проигрывая тем самым в моих глазах в конкуренции с сиренью. Теперь уже такого праздника жизни ни в Киеве, ни в Москве, ни в Америке не увидите, бабочки почти вымерли, шмели и те стали редкостью, наступило царство мух.

16 апреля, в канун дня рождения отца, немцы совершили очередной массированный налет на скопившиеся в Дарнице железнодорожные эшелоны. Теперь, в отличие от начала войны, они летали только ночью и их встречали ожесточенным огнем зениток. Поутру я насобирал целую кучу осколков, длинных зазубренных кусков металла. Тем авианалетом война для меня закончилась. Вскоре немцам стало не до Киева.

После дня рождения отца мама решила поехать на дачу, в загородную резиденцию украинского правительства в Межигорье, откуда наша семья так поспешно бежала в 1941 году. Мы, дети – Рада, Лена и я, увязались за ней. Отец остался в Киеве. День стоял по-апрельски солнечный. Ехали мы по шоссе, так гордо называлась тогда мощенная булыжником узкая дорога, в отличие от обычных в те годы проселков, пыльных в жару, а после дождя непроезжих из-за грязи.

Дача стояла в запустении, стены исщерблены осколками снарядов, кое-где зияли дыры от прямых попаданий. Что мне, девятилетнему, особенно запомнилось? Оружие, масса бесхозного оружия! Земля была усыпана патронами, гильзами, минами, повсюду валялись винтовки. У пруда, задравши в небо стволы, застыли зенитные пушки. Возле дома, где мы жили до войны, то тут то там в беспорядке топорщились холмики солдатских могил с воткнутыми в них фанерными дощечками. На каждой – надпись, начинавшаяся словами: «Герой Советского Союза», и дальше звание от капитана до рядового… Весь личный состав передового батальона, форсировавшего Днепр, получил звания героев, и весь он полег здесь, в Межигорье. Вскоре их перезахоронили в киевском Парке славы над Днепром. Покрутившись в саду, мы вернулись той же дорогой в Киев. Нам повезло; на шоссе в тот же день на противотанковой мине подорвался трактор, а когда саперы занялись дачей, на ее дорожках нашли множество противопехотных мин. Нас же Бог миловал. Вскоре мы вернулись в Москву, а в сентябре 1944 года переехали к отцу в Киев. Теперь уже насовсем.

Несколько слов о Межигорье. Расположено оно по Днепру чуть выше Киева, за Пущей-Водицей. Сейчас это почти пригород, а тогда казалось – дальней далью. Своим названием Межигорье обязано не горам. Примыкающий к правому обрывистому берегу Днепра небольшой плодородный пятачок земли, наоборот, опустился ниже уровня окрестных полей, и тем самым схоронился от ветра, создался оазис, защищенный с трех сторон от продувных степных ветров. От соседнего села Валки вниз ведет узкое ущелье, скорее всего, древняя промоина, по ней проложена дорога, еще в то время замощенная булыжником. Если смотреть сверху, то выглядело место как огромная яма, на ее дне – райский уголок, окруженный заросшими дубняком и соснами склонами – Межигорье.

Целебный климат Межигорья оценили еще наши далекие предки, основали там монастырь, в котором доживали отставленные от ратных дел запорожские казаки. Они построили обитель, посадили груши, яблони, абрикосы, черешню, вишню, возвели на пути стекающего сверху ручейка запруду. И получился вытянувшийся в длину на пару сотен метров пруд. В окружающих монастырь горах выкопали пещеры. В них монахи спасались от врагов и хранили свои сокровища. Говорили, что Межигорские пещеры соединяются подземным ходом со знаменитым пещерным монастырем Киево-Печерской лавры, а это более тридцати километров. Не знаю, по силам ли было предкам такое инженерное сооружение. Подземный ход, ведущий в Киев, искали многие, но я не слышал, чтобы нашли. А вот в Межигорские пещеры до войны пробраться не представляло труда: один вход – на обрыве над Днепром, другой – прятался в лесу. Меня в пещеру, по малолетству, не пускали, а старшие, в том числе и охранники дачи, лазили туда неоднократно. Ходили слухи о захороненных в пещерах монастырских сокровищах, кое-кто утверждал, что даже видел там горы разного добра. Но, как водится в подобных историях, до клада никто не добрался, а потом дорогу к нему якобы завалило. Так до сих пор и неизвестно, что правда, что вымысел.

Во времена Екатерины II Запорожскую Сечь ликвидировали, часть казаков бежала за Дунай к туркам, остальные рассеялись по Украине. Монастырь захирел, казаки-монахи потихоньку поумирали. Как рассказывали знающие люди, Межигорье (тогда это место стали именовать Межигорка) отошло к дочери Екатерины II и князя Григория Александровича Потемкина-Таврического. Там она жила со своим мужем, отставным херсонским губернатором И.Х. Калагергией. Кто владел этими благословенными местами после них, я не знаю.

В конце двадцатых годов, с началом нэпа, революционеры решили налаживать свой быт. Тогда для председателя Союзного правительства Алексея Ивановича Рыкова выстроили под Москвой резиденцию Горки-9, а украинские руководители облюбовали Межигорье. Старые постройки снесли, на их месте возвели три каменных двухэтажных дома. Два дома стояли на самой круче над Днепром, а один – поглубже, в саду. Мне запомнились высоченные, метра в четыре потолки, а может быть, это так казалось с «высоты» моего пятилетнего роста. Сначала в Межигорье жили по нескольку семей в каждом доме, как в пансионате. Впоследствии остались три высших руководителя: партии, правительства и Президиума Верховного Совета Украины. Площадку между домами расчертили аккуратные заасфальтированные дорожки – небывалая роскошь в довоенные времена. На заросших высокой травой газонах, косили их два-три раза в году, росли старые яблони и груши. Особенно запомнились грушевые деревья сорта «Украинка» высотой с трехэтажный дом, усыпанные плодами на недостижимой вышине. Созревшие груши периодически шлепались об асфальт, один бок сплющивался, из него сочился сладкий, сказочно сладкий сок. Подбирать их следовало со сноровкой – первыми всегда прилетали суетливые осы и, чего мы, дети, особенно опасались, огромные темно-желтые, с черными полосами, ну чисто тигры, басовитые шершни. Они быстро въедались в грушу снизу и начинали выгрызать ее изнутри. Если неосторожно поднять плод с такой «начинкой», то не миновать сразу нескольких укусов. А жало у шершня помощнее и поядовитее, чем у осы или пчелы. Поэтому мы сначала тыкали в приглянувшуюся грушу длинным прутиком, и только убедившись, что опасности нет, брали ее в руки.

Вкус ее я не берусь передать, нам он казался просто божественным. Много позже я купил такие же груши на базаре в Киеве. Груши как груши, весьма средние, и не сладкие, и не ароматные. Никогда не следует в зрелые годы поддаваться очарованию детских воспоминаний.

Купание в Днепре, столь притягательное для малышей, выливалось в настоящую экспедицию. К воде можно было попасть, лишь спустившись со стометрового обрыва по многопролетной, оборудованной площадками с лавочками для отдыха, покрашенной в казенный зеленый цвет деревянной лестнице. Поэтому ходили мы на Днепр редко и только в сопровождении взрослых. Это неудобство компенсировалось уже упомянутым выше приткнувшимся в углу сада длинным, пахнущим тиной, населенным огромным количеством лягушек и карасей, прудом. В нем нам не возбранялось плескаться в любое время. За ноги цеплялись водоросли, молодые карасики, осмелев, начинали пощипывать ноги, собирая только им одним ведомый урожай. С берегов в воду то и дело плюхались испуганные нашим присутствием здоровенные зеленые лягушки.

Во время наступления на Киев осенью 1943 года один из домов основательно разрушил огонь артиллерии. Его не стали восстанавливать. В том месте круча Днепра грозила оползнем. Два других дома пострадали меньше, проломы от снарядов в стенах быстро заделали, копоть от пожара замазали. После войны в них жил отец и, короткое время, Лазарь Моисеевич Каганович, присланный Сталиным в 1947 году навести на Украине порядок. Он заменил отца в качестве первого секретаря Компартии Украины. Отцу оставили пост главы правительства республики. Сейчас стало известно, что это решение «хозяина» грозило обернуться для отца смертным приговором. Именно так, безобидным на первый взгляд перемещением с партийного на чуть менее значительный государственный пост, начиналось нисхождение в энкавэдэшный ад его предшественника, украинского «наместника» Станислава Косиора и многих, многих других членов и не членов Политбюро. Но в то время я ничего не замечал.

По воскресеньям отец с Кагановичем, а следом за ними мама с женой Лазаря Моисеевича Марией Марковной парами гуляли по межигорским дорожкам, ходили друг к другу в гости, вместе обедали, смеялись, шутили. Моя старшая сестра Юля подружилась с дочерью Кагановича Майей. Его приемный сын Юра с нами, малышней, общался мало, он уже окончил школу, готовился стать военным. Вскоре Кагановичи исчезли, видимо, намерения Сталина изменились, и Лазарь Моисеевич отбыл в Москву. Вместо них в дачу вселилась семья Леонида Романовича Корнийца, отцовского первого заместителя по Совмину. Люди простые, компанейские, приветливые и, в отличие от Кагановича, совсем не опасные. Рада теперь дружила с их дочерью Нелей. Они и до сих пор перезваниваются.

Сестра Рада выросла и, закончив киевскую школу № 13, уехала в Москву поступать в университет учиться на журналиста. Затем до меня докатился из Москвы слух, что Рада выходит замуж, жениха зовут Алешей, его мама в дружбе с самим Берией, и летом, на каникулы, они приедут знакомиться в Киев.

Я с нетерпением ждал встречи: как это, у Рады – и вдруг жених? Алеша мне понравился с первого взгляда, симпатичный, приветливый. Ночевать его в Межигорье определили в «моей комнате», там пустовала дополнительная кровать. Нужно сказать, что перед самой войной я заболел туберкулезом сумки бедра. Я и сейчас не очень понимаю, что это такое, но меня до пояса запеленали в гипс, уложили вместо матраса на лист толстой фанеры, накрытой для комфорта одним слоем тонкого байкового одеяла, и я пролежал на нем целый год.

В начале 1943 года туберкулез затих, мне укоротили гипсовую повязку до колена и разрешили вставать. Я учился ходить во время Сталинградской битвы. А время тогда отсчитывалось по сводкам с фронта. До конца 40-х годов я носил кожаный, прошитый стальными полосами, ограничивающий движение правой, больной ноги корсет-протез.

К моменту приезда жениха с невестой режим ослабел – мама уже каждый вечер не контролировала мой отход ко сну, и я все чаще укладывался не на свою фанеру, а на стоявшую рядом гостевую кровать с таким мягким пружинным матрасом. Приезд Алеши разрушал эту идиллию. Гостевая кровать по праву принадлежали ему. Вечером, после ужина мы с Радиным женихом отправились укладываться вдвоем, без сопровождения старших. Я придумал: гость не знает, что моя кровать с «сюрпризом» и, взяв инициативу в свои руки, «гостеприимно» уступил ему свое ложе. Сам же улегся на гостевое.

Что передумал Алеша за ту ночь? Может быть, посчитал, что в нашей семье так проверяют женихов? На следующее утро он ничего не сказал, я же почему-то не сомневался, что подвоха он не заметил.

Кто и как освобождал Киев? (Отступление первое)

Случилось так, что осенью 1943 года именно Межигорье послужило ключом к Киеву. После победы на Курской дуге в июле 1943 года следующим рубежом немецкой обороны стал Днепр, а следующей вожделенной целью наступавшей Красной армии – Киев, на высоком правом берегу Днепра. Я подчеркиваю высоту правого берега. Текущие к югу речные воды влекутся силой Кориолиса вправо, подмывают и обрушивают склоны Днепровских приречных холмов. Таковы законы природы. С днепровских круч, с Владимирской горки и растянувшейся к югу от нее полосе парков открывается потрясающий вид на череду песчаных пляжей, на низинное Заднепровье, Оболонь и дальше до самого горизонта. В войну обрывы над Днепром превратили Киев в неприступную крепость, встретившую наступавших стеной. Взобраться на них не приходилось и мечтать, наверх вели только проделанные весенними потоками узкие промоины – настоящие западни для атакующих. К тому же с возвышенного правого берега немцы могли, как на макете, наблюдать все перемещения наступавших советских войск.

Отец, в то время первый член Военного совета 1-го Украинского фронта, член Политбюро, представитель Московской верховной власти в штабе фронта, в военные дела напрямую не вмешивался, командовать положено профессионалам. Не все представители Сталина на фронтах придерживались такой позиции. Кое-кто пытался прибрать власть к своим рукам. Если, конечно, командующий позволял такое самоуправство, не жаловался в Кремль, не просил или требовал отозвать слишком ретивого комиссара. Вмешательство в дела военных обычно заканчивалось печально, а иногда вело и к катастрофе, как случилось в Крыму весной 1942 года. Тогда член Военного совета Лев Захарович Мехлис, человек весьма близкий к Сталину и к тому же психически не очень уравновешенный, полностью деморализовал слабовольного командующего войсками Дмитрия Тимофеевича Козлова и взял военную власть в свои руки. В результате войска попали в окружение, пал Севастополь, немцы захватили Крым. Отец вел себя иначе. Он с первого дня налаживал дружеские отношения с генералами. Они видели в нем не надзирающего, а союзника, если понадобится, то и защитника от гнева Сталина. Человек активный, отец не мог оставаться сторонним наблюдателем. С 1941 года, отступая и наступая вместе с войсками, он многому научился и ощущал себя вправе иногда советовать командующему, но, как правило, на своем не настаивал. Особенно теплые отношения сложились у отца с командующим 1-м Украинским фронтом генералом Ватутиным. В июле 1943-го они вместе выстояли на Курской дуге и теперь гнали немцев до самого Киева. И тут все уперлось в форсирование Днепра. Немцы считали его последней серьезной преградой на советской территории. После Днепра путь Красной армии в Германию открыт.

Первый раз форсировать Днепр и взять Киев попытались еще в конце сентября, 23-го числа. Две армии – общевойсковая генерала Кирилла Семеновича Москаленко и танковая генерала Павла Семеновича Рыбалко, километрах в восьмидесяти к югу от Киева, в районе Букрина овладели несколькими плацдармами. Но дело застопорилось, немцы навалились на них всеми своими резервами, приходилось не столько думать о наступлении, сколько об обороне. Через пару недель стало ясно: к Киеву отсюда не пробиться. Тогда решили ударить в шестидесяти километрах севернее Киева, в районе Козельца. Для операции выделили из резерва две армии, командовали ими очень хорошие генералы Николай Павлович Пухов и Иван Данилович Черняховский. И тут прорыва не получилось. Ставка приказала остановиться, а командованию фронтом поручили представить новый план форсирования Днепра.

Ватутин и неизменно находившийся рядом отец, наверное, в сотый раз разглядывали карту. Тонкие линии, обозначающие на карте высоту над уровнем моря, на берегу Днепра сливались в жирную черту почти отвесного многометрового перепада, обрыва, ставшего неодолимой крепостной стеной. В природе не существовало артиллерии, способной проделать в ее многометровой толще ведущие наверх проходы. Тут отца осенило, и он ткнул пальцем в малоприметную точку, обозначающую прибрежную деревню Новые Петровцы.

– Вот здесь, Николай Федорович (отец никогда не обращался по имени, даже к близким товарищам, только по имени и отчеству или фамилии), до войны я жил тут на даче. Сказочное место не только для отдыха, но для наступления. Посмотрите, вот эта круглая, как кастрюля, котловина, смыкающаяся с одной стороны с днепровским пляжем, а с другой соединенная единственной дорогой-ручкой с плато. За многие десятилетия речушка, скорее ручей, промыл плавный спуск к самому Днепру, образовав там песчаную косу, которую можно использовать для высадки передовых сил. Она заросла ивняком, в нем можно укрыть не только пехоту, но и танки. По идущей вдоль ручья булыжной дороге с косы легко подняться в котловину. Там мы закрепимся. Выбить нас немцам будет сложно. Тем временем построим переправу, накопим силы и, когда изготовимся, вывалимся из котловины на плато, как поспевшая каша из кастрюли. Оттуда до Киева 27 километров, я сам измерял по спидометру. Двинемся по равнине вдоль шоссе прямехонько на Подол.

Отец замолчал и вопросительно посмотрел на Ватутина. Николай Федорович никогда не соглашался и не возражал с ходу. Один из лучших штабистов того времени, он тщательно взвешивал «за» и «против», а уж потом выносил решение, окончательное решение.

– Думаю, мы должны серьезно просчитать этот вариант, Никита Сергеевич, – не изменил он своей привычке и на этот раз. – На первый взгляд, план сулит успех, но надо все обмозговать.

На этом разговор закончился, штаб получил указание разработать операцию. Форсировать Днепр у Межигорья предстояло 38-й армии генерала Чибисова. Я не ставил себе целью писать о войне. Начал писать о Межигорье и запнулся на фамилии Чибисов. В истории войн, сражений, так же как и в семейной жизни, одно и то же событие заинтересованные стороны описывают неодинаково, порой трудноузнаваемо. Генералы, как примадонны, не терпят соперников, особенно удачливых, нередко обливают друг друга грязью с ног до головы. В истории Второй мировой войны наиболее ярко такое взаимонеприятие обнаружилось в споре о том, кто правильнее штурмовал Берлин в мае 1945 года: Жуков, Конев или командующий подчиненной Жукову 8-й Гвардейской армии Василий Иванович Чуйков. Читаешь полемику уважаемых полководцев и диву даешься, как каждый норовит оттеснить соперника подальше от пьедестала, а то и вовсе сбросить его в ближайшую канаву. Подобная коллизия, возникшая вокруг взятия Киева, собственно, и послужила причиной написания этой главы.

Я люблю писателя Георгия Владимова, то, как он пишет, даже если написанное меня порой коробит, как покоробил меня посвященный взятию Киева, прозрачно зашифрованному под Мырятин, роман «Генерал и его армия»46. Также «зашифрованы» и фамилии действующих лиц, всех, за исключением Хрущева. Последнего автор откровенно не любит и столь же откровенно издевается над ним в самим же автором придуманных мелких житейских эпизодах. Тут ничего не поделаешь – насильно мил не будешь. Спорить и доказывать что-либо бесполезно, такова его авторская воля.

Концепцию романа Владимов позаимствовал, он в войне не участвовал, а, как признается сам писатель, однажды встретился с генералом Чибисовым и тот излил ему свою душу. Рассказал, как его постоянно «обижали» Ватутин с Хрущевым, какие мерзавцы генералы Москаленко и Рыбалко. В результате написалась книга о герое Чибисове-Кобрисове, у которого интриганы несправедливо-мелочно из-под носа увели победу, не позволили ему освободить Киев-Мырятин. Вместо Чибисова-Кобрисова, заслуженного генерала, сделавшего самое трудное, пробившего брешь в неприступной немецкой обороне, когда враг уже побежал и оставалось сделать только последний рывок, командующим 38-й армией назначили выскочку Москаленко-Терещенко, единственное достоинство которого – украинская национальность. Согласно версии генерала Чибисова и автора книги, «с подачи Хрущева» наверху решили: пусть плоды русской победы пожнет украинец. Кстати, в многонациональной стране совсем немаловажно, кто освободил столицу Украины, русский или украинец.

Но вернемся к Чибисову-Кобрисову, сравним его жалобу-рассказ Владимову с объективной историей и воспоминаниями отца.

Напомню, что Хрущев предложил форсировать Днепр в районе Межигорья. После штабного анализа Ватутин согласился с отцом. Межигорье оказалось удобнейшей точкой для наступления. Через пару дней разработанный детально план доложили Сталину, получили одобрение на смену направления главного удара, стянули войска.

Наступление началось в последних числах октября 1943 года. Передовые отряды армии Чибисова-Кобрисова форсировали Днепр, захватили песчаную косу, а потом и сам пятачок Межигорья. Чибисов доложил отцу: «Заняли Вашу дачу». «Ни у кого из нас личных дач не было, – пишет отец в своих воспоминаниях, – это государственные дачи. Мы с Ватутиным решили поехать в штаб 38-й армии, к Чибисову. Он находился на порядочном удалении от плацдарма, на противоположном, левом берегу Днепра. Мы ему приказали: “Перенесите свой штаб или в Старо-Петровцы, или в Ново-Петровцы (села расположены одно за другим на правом высоком, «немецком», берегу Днепра, в притык к Межигорью), при наступлении следует держаться ближе к войскам”. “Есть”, – ответил Чибисов.

После того как Ватутин положил трубку, я засомневался: “Николай Федорович, Вы уточните, где его новая квартира?”

Перезвонили. Уточнили. Оказывается, вместо того чтобы обосноваться на плацдарме на правом берегу, он расположил свой штаб на левом берегу Днепра. Николай Федорович аж позеленел и начал ругаться.

Почему я отнесся к словам Чибисова с недоверием? Это был у нас с ним не первый такой случай. Когда в июле 1943 года мы готовились наступать на Курской дуге и подошла очередь действовать 38-й армии, мы с Ватутиным также решили поехать к Чибисову. Мы указали Чибисову точное место, где он должен разместить армейский штаб – село поблизости от переднего края.

За Чибисовым на фронте постоянно следовали жена и дочь. Он возил с собой в обозе козу или чуть ли не корову. Адъютантом у Чибисова служил его зять. Из-за семьи ему несподручно было прижиматься к переднему краю фронта. Перед выездом в 38-ю армию я попросил Ватутина уточнить, на новой ли “квартире” Чибисов?

– Да, на новой, как приказывали, – доложил Чибисов.

Мы поехали на эту новую “квартиру”. Прибыли. Село оказалось совершенно пустым. Посидели какое-то время. Смотрим, по дороге к селу едет генерал. Когда он приблизился, видим, Чибисов.

– Вы же доложили, что расположились на новой “квартире”? – набросился Ватутин на Чибисова.

– Никак нет, – не моргнув глазом, ответил тот.

Я об этом инциденте потом докладывал Сталину, но Сталин относился к Чибисову значительно терпимее, чем к другим генералам, которые и сотой доли такого не проделывали. Он знал Чибисова по обороне Царицына в 1918 году». Возвращаюсь к Киевской наступательной операции.

«Приехали мы к Чибисову на хутор, – я продолжаю цитировать воспоминания отца, – и приказали ему организовать новую “квартиру” на правом берегу Днепра. Когда начнется наступление, ему следовало находиться непосредственно в войсках. Невозможно успешно управлять войсками через Днепр». У отца на сердце скребли кошки – а что, если Чибисов провалит операцию, не возьмет Киев? Он предложил Ватутину перебросить на 38-ю армию командарма – 40-й, генерала Москаленко. Доложили Сталину, тот утвердил решение командующего фронтом.

«Фронт продолжал подготовку к броску на Киев с Лютежского плацдарма (так теперь официально именовалось Межигорье), – вспоминает отец, – перебросили сюда с Букринского плацдарма 3-ю Гвардейскую танковую армию Рыбалко. Действовал на этом участке и 5-й Гвардейский танковый корпус генерала Андрея Григорьевича Кравченко. К тому времени мы уже выбрались из Межигорской котловины на прилегающую равнину и там, на четырехкилометровом участке главного удара, сосредоточили более 1200 артстволов, включая минометы. Столь плотного сосредоточения огня мы не имели ни в Сталинграде, ни на Курской дуге. Дали, кажется, два часа на артиллерийскую подготовку с интенсивным огнем в центре. Мы хотели “прорубить окно” и ввести в него танковую армию Рыбалко. Танковый корпус Кравченко должен был, наступая на правом участке, выйти к речке Ирпень.

Итак, все готово. Командный пункт 38-й армии переместился на правый берег Днепра. Мы знали, что если командный пункт оборудует Москаленко, то он его выдвинет буквально под самый нос противнику.

Мне как-то Жуков рассказывал еще под Сталинградом: 40-я армия Москаленко находилась тогда севернее города, и Жуков поехал к нему посмотреть на подготовку к бою.

– Пришел я ночью на командный пункт по ходу сообщения. Ждем, когда на рассвете начнется наступление. – Это слова Жукова. – Рассвело. Глянул в бинокль, вижу каких-то людей. Кто это? Москаленко отвечает: “Немцы”. Я ему: “Что ж ты, такой-сякой, хочешь меня в плен немцам сдать? ”

Жуков очень обеспокоился и отругал Командарма: нельзя располагать штаб армии буквально под носом врага. Да, с какой-то точки зрения это плохо. Но с другой стороны, такая близость командарма вселяла уверенность в бойцов. Войска чувствовали, что командующий у них непосредственно за спиной. А самое главное, что всем ходом артиллерийской подготовки и самим наступлением Москаленко управлял не по донесениям и телефонным сообщениям, а лично видел все происходившее на поле боя.

Холодным ноябрьским утром, на рассвете, мы с Ватутиным приехали к Москаленко на командный пункт 38-й армии. Нас встретил дежурный офицер и сказал, что ближе подъезжать к линии фронта нельзя, надо идти по ходу сообщения и следует пригнуться. Пришли на командный пункт. Ватутин посмотрел на часы и приказал адъютанту дать сигнал к открытию артиллерийского огня. Загудела земля, все дрожало. Это такая, знаете ли, военная симфония. Для нас она звучала радостно. Поднялась пехота. За пехотой двинулись танки. Сопротивление враг оказывал слабенькое. Все его укрепления оказались разрушенными. На главном направлении мы всё выкосили. На третий день наступления немцев оттеснили далеко в лес, бои велись уже где-то под самим Киевом. Одновременно танки генерала Рыбалко вели наступление на Святошино, западный пригород Киева, чтобы не позволить противнику выскочить из города.

Помню, заходило солнце, стоял теплый осенний вечер. Мы с командармом вышли из землянки в бурках внакидку. Вдруг вдали раздался взрыв. В городе поднялся клуб дыма. Зная расположение Киева, я говорю: “Это немцы взрывают завод «Большевик» в западной части города, перед Святошино. Раз взрывают, значит бегут”.

Я обратился к командующему артиллерией фронта: “Товарищ Варенцов, прошу приказать артиллерии накрыть Киев беглым огнем”. Он недоуменно смотрит на меня. Знает, как я люблю этот город. Объясняю: “Если вы сейчас обстреляете город, это ускорит бегство немцев. Снаряды много не навредят. А если немцы задержатся, то они могут заложить фугасы и нанесут Киеву значительно больше вреда”. Красная армия вступила в Киев ночью с 5 на 6 ноября. Уже после занятия Киева Москаленко рассказал мне, как он входил в город с войсками: “Ночью я шел впереди танков, освещал им фонарем шоссе и так привел их к Киеву”. Конечно, такое поведение Москаленко не вызывалось необходимостью: геройство на грани безрассудства. Но это ведь Москаленко!

Взятие Киева получилось особо торжественным, как раз накануне юбилея Октябрьской революции. Теперь говорят, что мы приурочили освобождение Киева к государственному празднику, и я ради хвастовства мог бы и согласиться. Но, честно говоря, вовсе нет. Просто так сложились обстоятельства.

Рано утром 6 ноября я послал в Киев своего шофера Александра Георгиевича Журавлева, дядю Сашу, как его называли мои дети. Я с ним ездил много лет, вплоть до моей отставки, в общей сложности 32 или 33 года. Наши войска вошли в Киев по знакомой дороге, по ней до войны мы ездили на дачу. Он поехал, как бы с дачи в Киев, быстро вернулся и говорит, что Киев абсолютно свободен от противника, да и вообще там никого нет, пусто. Людей на улицах почти не видно.

Я с представителями украинской интеллигенции – поэтом Николаем Платоновичем Бажаном, кинорежиссером Александром Петровичем Довженко и другими поехали в город. Просто нет слов, чтобы выразить радость и волнение, которые охватили меня. Проехали Подол, пригород Киева, и вот мы уже на Крещатике. Крещатик лежал в руинах. Когда мы приехали на площадь Богдана Хмельницкого, то там ряд домов еще горел. Особенно я сожалел о разрушенном здании университета, сгорела его богатейшая библиотека. А вот памятник великому поэту Тарасу Шевченко сохранился.

Город производил жуткое впечатление. Некогда большой, шумный, веселый южный город, и вдруг – никого нет! Когда мы шли по Крещатику, то отчетливо слышали собственные шаги. В пустом городе каждое сказанное слово отдавалось эхом. А может быть, нам так казалось от сильного напряжения. С Крещатика мы свернули на улицу Ленина (старое название Фундуклеевская), начали подниматься в направлении Оперного театра. Постепенно стали появляться люди, возникали прямо из-под земли. Вдруг слышим истерический крик. Бежит к нам молодой человек. Он беспрестанно повторял: “Я единственный оставшийся в живых еврей в Киеве”. Затем появился человек с седой бородой, уже немолодой. Он шел с рабочей кошелкой в руке. Когда я работал на заводе, то в такой же кошелке носил завтрак и обед. Он кинулся ко мне на шею, стал обнимать, целовать. Мы подошли к Оперному театру. Он тоже уцелел. Я вошел в здание, хотя меня и предупреждали, что театр, возможно, заминирован (противник делал нам такие подвохи). Театр оказался не заминирован. Возвратившись в штаб фронта, я составил записку Сталину. Особо отметил артиллеристов. На меня тогда сильнейшее впечатление произвела артиллерийская подготовка, с начала войны самая мощная в моем присутствии. На следующий день взял в руки центральную газету и увидел, что моя записка полностью опубликована в “Правде”»47.

Теперь возвращусь к коллизии Чибисов-Кобрисов, Москаленко-Терещенко. Обиженных, в том числе несправедливо обиженных, командующих – множество. Взять хотя бы маршала Еременко. Отец вспоминал, как летом 1942 года, после поражения наших войск в Барвенково, под Харьковом, Сталин клещом впился в него: кто сможет остановить немцев? Кого назначить командовать фронтом, защищавшим Сталинград? Отец отговаривался незнанием высших командных кадров, он только еще осваивался в их среде. Сталин начал сам перебирать фамилии: Тимошенко Семен Константинович с его заместителем – генералом Гордовым Василием Николаевичем – это их фронт только что разгромили немцы, – не годятся. Герой обороны Москвы генерал Власов Андрей Андреевич – подходит, но его уже бросили на разблокирование окруженного врагом Ленинграда… И так далее. Наконец Сталин сделал свой выбор – выдернул из госпиталя долечивавшегося после ранения Андрея Ивановича Еременко и бросил его в самое пекло. В Сталинграде Андрей Иванович ходил, опираясь на палку, у него нестерпимо болела нога. Еременко выстоял. Конечно, не один Еременко, но в самые страшные дни немецкого наступления именно он командовал фронтом, Сталинградским фронтом. Тогда никто в Москве не верил, что они выдюжат. Сталин звонил ему в октябре 1942 года, выспрашивал, удержатся ли они хотя бы еще пару дней? В отличие от москвичей, Еременко не сомневался – удержатся. И удержались.

Когда немцев под Сталинградом окружили и впереди замаячили лавры победителей, кому-то в Москве Еременко не потрафил. Добивать окруженную в Сталинграде армию фельдмаршала Паулюса поручили не ему, а «соседу», командующему Донским фронтом генералу Константину Константиновичу Рокоссовскому. Еременко же послали отражать новое наступление, преградить дорогу немецкому генералу Манштейну, рвавшемуся на выручку к Паулюсу. Когда же он справился и с этим, его и вовсе отставили, отправили долечиваться от старой раны, полученной еще до Сталинграда. Эти издевательства происходили на глазах отца, от обиды боевой генерал чуть не плакал. Но приказ есть приказ!

Или еще такой пример. Уже после смерти отца, в 1972 году, я поселился на даче в генеральском поселке Трудовая Северная, что по Савеловской железной дороге. Соседом моим оказался прославленный танкист, маршал Михаил Ефимович Катуков. Времена стояли брежневские, соседи-генералы со мной старались особенно не общаться, даже живший напротив «сталинградец» маршал Василий Иванович Чуйков, «крестный» моего отца, сухо поздоровавшись при встрече, спешил укрыться за металлической оградой своей дачи.

Я искренне удивился, когда Михаил Ефимович как-то зазвал меня к себе. Уселись мы, как полагается, на кухне. Из холодильника появилась бутылка водки, начался разговор о житье-бытье, который, естественно, свелся к прошлой войне, а затем к былым обидам.

Из рассказа маршала Катукова запомнился такой эпизод. Во время наступления на Берлин весной 1945 года его танковая армия, 1-я Гвардейская, едва ли не лучшая в Советской армии, входила в состав 1-го Белорусского фронта. Командовал фронтом маршал Жуков, и шли они через Зееловские высоты в лоб на Берлин. Немцы оборонялись жестоко, наших солдат полегло там множество, а продвинулись с гулькин нос.

Слева, в обход Берлина, наступал 1-й Украинский фронт маршала Ивана Степановича Конева. Сталин знал, что оба военачальника люто, до ненависти, ревнуют друг друга. Вот Сталин и устроил соревнование – Берлин поручил взять Жукову, но если Конев обойдет Жукова, то слава победителя достанется ему.

Все свои резервы Гитлер выставил против Жукова, на Конева у него сил уже не осталось. В результате 1-й Украинский фронт начал обгонять 1-й Белорусский.

– Вот тут-то Жуков и позвонил мне, – рассказывал Катуков. – Осведомился, знаю ли я, что Конев прямым ходом прет на Берлин?

– Знаю, – отвечал ему Катуков, – у него там сопротивления – тьфу, а у нас… – Что у нас, я без тебя знаю, – оборвал его Жуков. – Попридержать бы его, а то ненароком Берлин не нам достанется.

– У меня душа ушла в пятки, – наливая очередную рюмку, продолжал Михаил Ефимович. – Что это он хочет? Мои танки повернуть во фланг Коневу? Как я еще могу его попридержать? Не секрет, что армейская контрразведка – СМЕРШ все наши разговоры слушает, а тут такое… Я весь собрался и отвечаю: «Товарищ маршал, это дела уровня штаба фронта, а у меня всего лишь армия, не мне их решать». Жуков в ответ засопел, только выговорил: «Я тебе, Катуков, этого не забуду», – и трубку бросил. Берлин, как известно, мы взяли, на радостях всех командующих армиями в звании повысили, а мне – шиш. Потом всех командующих армиями выбрали депутатами Верховного Совета СССР, а от нашей армии депутатом стал мой заместитель по тылу. Так что свою главную звездочку на погоны за Берлин я получил только уже при твоем отце. Да будет земля ему пухом! – Катуков выпил, глянул на опустевшую бутылку, я понял – пришла пора прощаться.

И такое случалось на войне, и, к сожалению, с очень уважаемыми людьми. Поэтому, в отличие от Владимова, не берусь ни судить, ни миловать. Наверное, уравновешенный, осторожный Чибисов-Кобрисов заслужил свои награды, а жизнью своей и жизнью подчиненных, возможно, дорожил более, чем взбалмошный, рисковый, не щадивший ни себя, ни других Москаленко. И Киев бы Чибисов взял, может быть, позже на неделю, но взял.

В книге генерал Кобрисов, не пережив отставки, самовольно возвращается на фронт и глупо гибнет. В жизни Чибисова никто не отставлял, его «перебросили» командовать 3-й Ударной, а затем 1-й Ударной армией. С 1944 года его назначили начальником Военной академии имени М.В. Фрунзе, пост по тем временам маршальский. Так что на судьбу ему грех жаловаться.

С другой стороны: и Киев – не Мырятин, и генерал Чибисов – не Кобрисов, и Москаленко – не Терещенко, и Владимов – не летописец, а всего-навсего выдумщик-писатель. Какие тут еще претензии? Книга Владимова интересная и легко читается. Какая «история» автору больше по душе, кто ему симпатичнее, ему самому выбирать. Но, несмотря ни на какие выдумки, история остается историей и относиться к ней следует с соответствующим пиететом. С другой стороны, нет в ней и одной-единственной правды, окончательного вердикта. Не судите, да не судимы будете…

Послевоенные хлопоты

С начала 1944 года отец, продолжая числиться членом Военного совета 1-го Украинского фронта, которым после смертельного ранения украинскими националистами генерала Ватутина командовали сначала Жуков, потом Конев, занялся восстановлением лежавшей в руинах Украины. Пока шла война, промышленность уцелевшей части страны работала на нее и освобожденные районы выкручивались как могли, все приходилось изобретать заново, по принципу «голь на выдумки хитра». Отец по всей республике выискивал умельцев, придумывавших, как обойтись подножными ресурсами: в строительстве, восстановлении домен и шахт, в сельском хозяйстве. И получалось. Конечно, не всё, но получалось. Потом пришла Победа. Я запомнил тот солнечный майский день, кусты цветущей сирени, пышные свечи каштанов, и отец в белом гражданском кителе и белой фуражке отправляется на Крещатик, на демонстрацию.

Летом 1946 года отец под псевдонимом генерала Петренко отправился в побежденные Германию и Австрию. Почему-то Сталин не разрешил ему в поездке пользоваться своей фамилией, хотя большинство генералов действующей армии знали отца в лицо, с одними он отступал, с другими – наступал. Поехал отец с меркантильной целью: пока остальные республики раскачиваются, постараться урвать из будущих репараций лучшие куски для Украины. И урвал. В Днепропетровске начали строительство автогиганта, туда перевозили из Германии завод, производивший шикарные «хорхи» (в ходе строительства производство переориентировали с автомобилей на тракторы и ракеты). В Киеве на радиозаводе налаживали производство магнитофонов. Магнитофоны на нас как с неба свалились. Отец вспоминал, как в предвоенные годы немецкий посол граф Шулленбург, проходя вместе с Молотовым по коридорам Наркомата иностранных дел (НКИД, ныне – МИД), заглянул в отворенную дверь и увидел сидевших в наушниках девушек-операторов, записывавших радиосообщения.

– У вас разве?.. – начал посол и осекся.

Молотов доложил о происшедшем Сталину. Долго ломали голову, что имел в виду Шулленбург. После войны стало ясно: немцы уже тогда использовали магнитофоны.

Магнитофон, вернее способ записи голоса на покрытую магнитным порошком бумажную ленту, сразу после Первой мировой войны изобрел живший в Германии австрийский инженер Фриц Майер. В 1920-е годы он продал свою идею фирме AEG, производившей различные электроприборы, которая в сотрудничестве с химическим концерном ИГ-Фабериндастриз и создала первый магнитофон с записью уже не на бумажную, а на пластиковую пленку. Этим он отличался от уже известных в то время устройств, где использовали не очень практичную стальную проволоку. В начале 1930-х годов чудо техники продемонстрировали на Берлинской радиовыставке, а с 1935 года наладили серийный выпуск магнитофонов. Правда, качество звучания годилось только для записи голоса. Устройство и использовали по такому назначению: диктовали приказы и распоряжения не стенографистке, а магнитофону, записывали радиосообщения и деловые переговоры. Вскоре магнитофоны стали незаменимым подспорьем немецкой бюрократической машины. Гитлер тоже записывал свои распоряжения на специально изготовленный для него магнитофон. В 1939 году магнитофон усовершенствовали настолько, что стало возможным записывать музыкальные произведения. После окончания Второй мировой войны магнитофоны в числе иных трофеев попали в руки победителей. 16 мая 1946 года немецкий магнитофон продемонстрировали в США, он покорил американцев чистотой звучания, и там немедленно наладили его серийное производство. И вот теперь это чудо техники решили производить в Киеве.

С магнитофонами мне не все ясно. Генерал Сергей Александрович Кондрашов, ветеран-разведчик, служивший в КГБ с 1944 года, когда я рассказал ему о случае с магнитофонами, ответил, что у них в службе магнитофоны использовались для записи радиосообщений агентов с 1939 года. Своих магнитофонов, правда, не имелось, покупали немецкие. Возможно, в НКВД магнитофоны имелись, но с соседями-дипломатами они не поделились.

В 1946-м или 1947 году появился первый украинский магнитофон «Днепр» – громадный, едва проходивший в дверь ящик, оклеенный коричневым дерматином. Демонстрировали его отцу почему-то не на заводе и не в ЦК, а во дворе резиденции на Осиевской. Светило весеннее солнце, в кустах сирени чирикали воробьи. Включили микрофон, завращались бобины размером с детские велосипедные колеса, и, о чудо, звук записался! Когда включили воспроизведение, магнитофонные воробьиные «трели» произвели на отца особое впечатление. Он загорелся желанием записать на пленку пение соловьев, благо наступало самое соловьиное время. В первый же выходной отец привез магнитофон в Межигорье – там, в заросшем кустами обрыве над Днепром и ниже, в ивняке на песчаном берегу реки, гнездились, соперничали друг с другом в пении сотни, тысячи соловьев. Весенняя ночь разрывалась от их трелей, щелчков, пересвистов. Периодически в концерт вписывался, и весьма органически, чавкающий звук землечерпалки и жалобно-призывный гудок парохода, очередной раз севшего на днепровскую мель. В те годы Киевскую ГЭС еще не построили, напротив Межигорья даже мы, дети, вброд, играючи, перебирались по мелководью с нашего берега Днепра почти до противоположного левого берега. Там весеннее половодье каждый год намывало песчаный островок – гнездовье чаек. За островок мама ходить запрещала, в узкой протоке, отделявшей его от «того» берега, нам уже с головкой. По протоке шлепали плицами колес волочившие баржи буксиры, а дважды в день, утром и вечером, проходили колесные же пассажирские красавцы. Обозначенный бакенами извилистый и мелковатый фарватер из-за быстрого днепровского течения постоянно менялся. Стоило бакенщикам зазеваться, и очередной пароход зарывался в неизвестно откуда взявшуюся мель и потом часами, ночью и днем, гудками призывал помощь.

Первый выходной – тогда отдыхали только в воскресенье – ушел у отца на подготовку операции. Он вместе с Василием Митрофановичем Божко, офицером охраны, служившим с ним еще со Сталинграда, кстати, мастером на все руки, подтягивали к обрыву провода, проверяли микрофон на дальность записи, примерялись, прилаживались. Место выбрали метрах в пятидесяти от дома на днепровской круче, в зарослях только что зазеленевших кустов. На следующей неделе началось действо: магнитофон долго примащивали на заранее отрытую, застеленную клеенкой ровную площадку наверху обрыва, затем подсоединили микрофон, протащили его в глубь кустов, насколько позволял провод, и накрепко прикрутили проволокой к ветке деревца.

Как только начало смеркаться, отец с Божко отправились в засаду, первую в жизни отца, страстного охотника, без ружья. В кустах на них набросились комары и серые весенние мошки. Две-три недели весной мошки тучами роились на склонах Днепра, спасались мы от них только на крыше дачи. В отличие от комаров, мошки высоко не залетали. Тут же, в кустах на обрыве, они чувствовали себя полными хозяевами, залезали в рукава, за воротник, набивались в уши и нос. И жалили, жалили, жалили. Места укусов тут же опухали и страшно чесались. До начала записи от мошек еще удавалось кое-как отмахиваться сорванными с кустов ветками, смачно шлепая листьями по рукам, по спине, по лицу. Но вот защелкал поблизости первый соловей, отозвался соперник, и началось, вся округа заполнилась птичьим перезвоном. Отец нажал кнопку записи и пальцем погрозил Божко: не шевелись. Мошки набросились на них, облепили руки, лицо. Теперь отец и его напарник только осторожно отирали их с оголенных участков тела, терпели. Пытка эта продолжалась около часа. Как только закончилась пленка, отец выключил аппаратуру, выдернул микрофонный шнур, Божко сгреб ящик в охапку, и они почти бегом бросились к дому.

Утром слушали запись: соловьи, как оперные певцы, брали высокие ноты, переливались стаккато. Их музыкальные коленца сопровождались погромыхиванием землечерпалки, пару раз слышались гудки пароходов, но на них никто не обращал внимания. Отец просто сиял от удовольствия. Он раз за разом перематывал пленку и слушал, слушал, слушал. Среди его любимых записей оперной и народной музыки соловьиный концерт занял почетное место. Отец сделал несколько «соловьиных» копий; одну, вместе с образцом нового киевского магнитофона, отослал в Москву Сталину. Магнитофонные бобины с соловьиными трелями отец хранил до самой смерти, с особым удовольствием «угощал» своими записями гостей. После его смерти, в день похорон, в числе других произвольно отобранных документов и магнитофонных лент, «Комиссия ЦК» во главе с заместителем заведующего Общим отделом ЦК Аветисяном якобы «для лучшей сохранности и в интересах истории» конфисковала и соловьиный концерт.

Из Германии отец привез еще одно чудо техники – электрическую бритву фирмы «Браун». Попробовав ее однажды, он навсегда отказался от мыла, помазка и бритвы. Брился отец сам, просить кого-то помочь в утреннем бритье ему и в голову не приходило, а времени на парикмахерскую попросту не было. Процедуру бритья отец терпеть не мог, его раздражала потеря времени, а чуть поторопишься – и тут же порежешься. Теперь же поводил три минуты жужжалкой по щекам, и все готово. Отец решил поделиться своими восторгами от новой бритвы со всеми мужчинами советской страны – экземпляр электробритвы для копирования отправили на завод в Харьков. Оттуда и пошли первые наши электробритвы «Харьков». Помню, как отец принес домой первый собранный из немецких деталей в Киеве, на заводе «Арсенал», выпускавшем ранее пушки, фотоаппарат «Контакс» со встроенным экспонометром. Фотоаппараты и раньше делали в Союзе, в Харькове, в бывшей колонии беспризорников с середины тридцатых годов выпускали ФЭДы, копию старой немецкой «Лейки». «Контакс» отличался от ФЭДа, как новейший истребитель от старенького У-2. К тому же экспонометр сам определял нужную выдержку и диафрагму. Мы тогда о таком сервисе и понятия не имели, выбирали и то и другое на глазок. Вскоре «Контакс» переименовали в «Киев».

В молодости отец увлекался фотографированием, свой первый фотоаппарат заимел еще до революции, потом в тридцатые годы приобрел немецкую «Лейку». Поэтому новенький «Киев» он изучал с особенным интересом. Вот только времени на него у отца теперь совсем не оставалось. «Киевом» завладел я, фотографировал им до конца 1950-х годов.

Еще одно воспоминание детства. Как то в воскресенье, кажется, ранним летом 1946 года, после завтрака отец предложил, как он выразился, прокатиться на Подол (приднепровский низменный, порой затоплявшийся в половодье, район Киева), на стройку, где у самой подошвы горы, за так называемым Крымским спуском, возводили экспериментальный жилой дом. Отец договорился встретиться там со строителями, они обещали рассказать, как можно дешевле и быстрее возводить дома. Украина после войны лежала в руинах, люди даже в городах жили в землянках. Отец часто практиковал воскресные выезды: то в поле, то на завод, то на стройку. В выходной день можно без оглядки на распорядок дня и напоминания секретаря об очередном посетителе, ожидавшем в приемной, расспросить специалистов, вникнуть во все детали. Он любил докапываться до сути, никогда не принимал решения вслепую. Предложение отца о «прогулке» на Подол в то утро безответно повисло в воздухе. Посещение стройки не прельстило ни маму, ни сестер, один я выразил готовность сопровождать отца. Мне, одиннадцатилетнему, естественно, не было никакого дела до новых технологий, просто очень не хотелось расставаться с отцом. В рабочие дни он возвращался, когда меня уже отправляли спать, мама строго блюла режим. Оставалось только воскресенье, и я ценил каждую минуту общения. Отец уселся впереди, рядом с водителем дядей Сашей Журавлевым, возившим отца с довоенных московских времен. После переезда отца в Киев Александр Григорьевич, дядя Саша, так его звали не только дети, но и взрослые, последовал за ним. Отец упомянул дядю Сашу в процитированных мною выше воспоминаниях об освобождении Киева, но я не могу удержаться и не помянуть его. Уж очень дядя Саша был приятный и душевный человек. Его любили все, и дети, и взрослые. А спроси за что? Я затруднюсь ответить, не возьмусь выделить конкретно, «за что». Правильнее всего сказать: «За все». Случаются такие люди, говоря словами Гоголя, «приятные во всех отношениях». Лучше о дяде Саше не скажешь.

Вместе с отцом они колесили до войны по полям Украины. Отец предпочитал ездить в командировки на машине, так легче увидеть, что и как вспахали, как посеяли, что взошло, что убрали, а что оставили догнивать на полях на радость мышам и птицам. В войну они на эмке48 откатывались с отступающими войсками от западной границы к Волге, к Сталинграду, а потом вместе, уже на американском джипе «виллисе», наступали от Сталинграда до Киева. Теперь, после Победы, снова пришла пора колесить по украинским шляхам, в вёдро волочить за собой пыльный шлейф, а после дождя, чертыхаясь, вытаскивать открытый «паккард» из черной и вязкой грязи.

Сегодня нам ничего такого не грозило. Дорога от дачи до Киева шла по уже мною упомянутой ранее замощенной булыжником шоссейке. Машину на ней нещадно трясло, она стонала, потрескивала, но не буксовала. Кроме дяди Саши, отца и меня в машине разместились еще двое пассажиров. На откидных стульчиках примостился один из «советчиков» отца по делам строительства Андрей Евгеньевич Страментов, рядом с ним сел начальник охраны отца Иван Михайлович Столяров. Они заняли откидушки, потому что Страментов по дороге собирался доложить отцу о своей поездке за рубеж, а Столярову по службе полагалось постоянно находиться начеку. В результате на заднем, представительском сиденье я оказался в одиночестве.

Отец познакомился со Страментовым еще в тридцатые годы в Москве. Тогда Страментов строил набережные на Москве-реке. Отцу он понравился своей хваткостью и умением вникать в суть дела. После войны он переманил Страментова в Киев, поручил ему разобраться с дорожным строительством. Дороги, вернее их отсутствие, в осеннюю распутицу превращали доставку урожая в хранилища в проблему, сравнимую по сложности со всей летней страдой. Об асфальте в первые послевоенные годы и не мечтали. Для строительства сотен километров дорог требовалась специальная техника, которой не было и в помине. Страментов только что вернулся из командировки в Западную Европу, и отцу не терпелось расспросить его. Разговор начался еще на даче, но не с дорог, а… с подсолнуха. Там, в прихожей, в углу на столе стояла глиняная расписная украинская ваза. Входя в дом, Страментов взглянул на нее и, обращаясь к маме, сказал, что с вазой очень хорошо сочетался бы подсолнух. Мама поразилась – на Украине подсолнух за цветок не почитали, его место на огороде, а не в хате, да еще в вазе. Засмущавшись, гость пояснил, что такое он видел в Швеции, и ему понравилось: одинокий подсолнух в вазе смотрится элегантно. Мама недовольно хмыкнула, а потом еще не раз неодобрительно поминала и подсолнух, и Страментова с его декадентским, «шведским» вкусом.

Мое мнение совпадало с маминым: какое из подсолнуха украшение, другое дело – огромные, как куст, букеты сирени вперемешку с тюльпанами. Размером и пышностью букета в те годы на Украине определялась степень уважения к гостю. Через много лет, уже поездив по миру, мама вспоминала, какой необъятный букет она вручила на вокзале Йованке Броз, жене президента Югославии Иосипа Броз Тито, в мае 1945 года, когда они, возвращаясь из Москвы домой, остановились на пару дней в Киеве. Сирень для букета наломали в саду резиденции на Осиевской, там же срезали и тюльпаны. Букет почти скрыл лицо гостьи, она не знала, что же с ним делать, и только подоспевший адъютант Тито разрядил обстановку, унес цветы подальше, в вагон.

– В мире принято дарить два-три цветочка, а не охапку, – сокрушалась мама, – мы же, от щедрого сердца, считали – чем больше, тем лучше.

Отца тема подсолнуха не заинтересовала, он вообще не обратил внимания на слова Страментова, пожал ему руку и сказал, что пора ехать. Так что к делу перешли только в машине: Страментов рассказал отцу, что за границей он видел набор дорожных американских машин, одни подвозят горячий асфальт со специальных передвижных заводов, другие разравнивают, третьи укатывают, и дорога готова. Отец загорелся: и нам бы такое! Он попросил Страментова пригласить к нему на следующей неделе представителя ЮНРРА на Украине Маршалла Макдаффи. Поясню, кто он такой, чем занимался в Киеве.

Сразу после войны на Украину и в соседнюю Белоруссию приехали представители ЮНРРА49. На Украине и в Белоруссии (с представительством в Киеве) миссию возглавлял американец Маршалл Макдаффи. Поначалу имя его Маршалл приняли за военное звание, но быстро разобрались, отец даже пошутил с гостем по этому поводу при первом знакомстве. Маршалл Макдаффи неоднократно посещал Хрущева официально, встречался с ним и в неофициальной обстановке. Он объяснил отцу, что на выделенную ООН сумму можно заказать или продовольствие, или строительные и сельскохозяйственные машины. Решать ему.

Отец отдавал предпочтение машинам. Он рассуждал просто: продовольствие съедят и ничего не останется, Америка нас вечно кормить не станет. Американских тракторов и комбайнов на всю Украину тоже не хватит, да мы и сами научились их делать. Надо брать то, чего у нас нет. Первым делом он попросил поставить на Украину трубы для газопровода. В Карпатах, в Дашаве, добывали газ и использовали его в домашних газовых плитах. Отец хотел, чтобы, как в Западной Украине, и у киевлян появился в домах газ.

Макдаффи сказал, что трубы они поставят, и слово свое сдержал: Украина получила не только газовые трубы полуметрового диаметра, но и траншеекопатели, трубоукладчики и даже машину, заворачивающую трубу перед укладкой в землю в специальную промасленную бумажную ленту. О такой технологии в Советском Союзе и не слыхивали. На сооружавшемся по специальному приказу Сталина газопроводе Саратов – Москва50, вступившем в строй 11 июня 1946 года, трубы вручную обмазывали горячим битумом. С поступивших на Украину американских машин сняли чертежи и еще много лет выпускали их копии на советских заводах. Впечатленный упомянутым выше рассказом Страментова отец попросил Макдаффи помочь дорожными машинами. Американская техника не только обеспечила строительство настоящих, не проселочных дорог на Украине, но и послужила подспорьем при проектировании собственных моделей.

Я писал, как еще в тридцатые годы отец заинтересовался американской чудо-сеялкой-сажалкой, опускавшей в землю картошку или семена, какие хотите: кукурузы ли, сахарной свеклы или хлопчатника, строго по углам квадрата так, что можно их рыхлить-полоть трактором с прицепом не только вдоль поля по ходу сеялки, но и поперек.

Тогда помешала война, а теперь появилась реальная возможность заполучить заморскую диковинку в руки, испытать ее на поле, скопировать и запустить в производство.

Квадратно-гнездовая сеялка-сажалка сулила революцию в сельском хозяйстве. В отсутствие гербицидов и инсектицидов сорняки и вредители продолжали одолевать поля Украины.

Высадка растений по углам квадрата не избавляла от долгоносиков, но кардинально облегчала борьбу с сорняками. Внедрить «квадрат» на Украине уже однажды попытались своими силами. Начали с сахарной свеклы, вручную размечали поля бечевками, сделали специальные сажалки-хлопушки, за один хлоп отмерявшие нужную толику семян. Но много ли так насажаешь, когда счет идет на миллионы гектаров? Теперь отец и надеялся на американскую помощь, и не напрасно. Макдаффи не подвел, привез заокеанские квадратно-гнездовые сеялки. Приступили к их освоению в наших, советских сельскохозяйственных реалиях. Шло все очень непросто, я еще остановлюсь на том, как все происходило.

Кроме всего прочего, Макдаффи оказался первым американцем, с которым отцу довелось не просто познакомиться и пообщаться, но и заняться настоящими делами. Заокеанский гость отцу понравился, но знакомство продолжалось недолго, началась холодная война, представительство ЮНРРА в Киеве закрылось, и Макдаффи уехал за океан.

Однако пора вернуться к разговору отца со Страментовым по пути на Подол. Страментов покончил с дорогами и теперь с увлечением рассказывал, как на Западе, в основном в Америке, строят дома из монолитного бетона: строго по минутам машины, оборудованные специальными вращающимися емкостями, подвозят раствор, перегружают его в бадьи, краны поднимают бадьи на верхотуру и там заливают бетон в уже подготовленную опалубку. И так этаж за этажом, четко, как на заводском конвейере. Отец слушал внимательно, не перебивая и не задавая вопросов, но без особого интереса.

– Любопытно, – протянул он по окончании рассказа, – вот только к нам абсолютно неприменимо: бетона нет, его не хватает даже на восстановление домен и Днепрогэса, машин-бетоновозов тоже нет, замешивать его придется тут же на стройплощадке. И кранов у нас раз-два и обчелся, кирпич строители таскают на стены по-старому на закорках, на козе, как муравьи. Да и вообще весь этот хронометраж не для нас, то с одним запоздают, то другое потеряют.

Страментов согласился – пока американские чудеса звучат сказкой, но придет время…

– Когда оно еще настанет, – перебил его отец, – нам надо строить сейчас из того, что имеется под руками.

За разговорами проехали Пущу-Водицу. Со стороны Межигорья артиллерия во время наступления на Киев выбила сосновый лес почти начисто. Деревья сохранились только ближе к Вышгороду. Въехали в пригород, миновали Бабий Яр, и сразу за Крымским спуском свернули вправо, здесь у подошвы горы строили экспериментальный четырехэтажный жилой дом, по меркам тех лет – высотку. На стройке отца поджидали инженеры-изобретатели, тут же суетилось городское начальство. У самой стены дома, на расчищенной от мусора площадке, развернули импровизированную выставку. Я, конечно, запомнил далеко не все. Детская память избирательна. Один из изобретателей предлагал складывать куски стен из кирпичей на земле и поднимать наверх целыми блоками. Отец к кирпичным блокам отнесся довольно равнодушно, экономию сил и времени это предложение давало, как он выразился, «чепуховую», а доставлять блоки на этажи придется краном, которого пока нет. Однако мысль уйти от кирпичей к чему-то более крупному в память ему, наверное, запала.

Другая новинка – листы сухой гипсовой штукатурки, ровные и белые, как ватманский лист бумаги. Настоящее чудо, избавлявшее строителей от изнурительного обляпывания стен раствором и затем бесконечного заглаживания бесконечных же выбоин и опупин. Гипсовая панель отцу очень понравилась, он дотошно расспрашивал автора, не раскрошится ли она при транспортировке и, главное, не напитается ли гипс влагой, «не растает ли»? Автор изобретения отвечал исчерпывающе, говорил по существу, кратко, не рассусоливая. Отец удовлетворенно хмыкал и наконец дал добро: «После окончания испытаний приступить к производству гипсовых панелей взамен штукатурки».

Рядом стоял еще один макет кирпичной стены, но не целиковый, как обычно, а весь в пустотах, заполненных печным угольным шлаком. Кирпичей на Украине катастрофически не хватало, их экономили, а заодно находили применение шлаку из многочисленных городских котельных. Новую технологию кирпичной кладки рискнули внедрить лишь на строительстве двух-трехэтажных домов, стены получались уж очень хлипкими.

Затем отца подвели к стенду керамического завода. Его заполняли светло-желтые, розовые, коричневые облицовочные плитки, гладкие и с рельефными узорами. Докладывал молодой человек, изобретатель нового метода облицовки домов, по фамилии Абрамович, имя и отчество его сейчас не припомню. Он увлеченно и уверенно рисовал картину, как его плитки избавят строителей от штукатурки фасадов, сэкономят труд, время и одновременно сделают дома во сто крат наряднее. Плитки Абрамовича решили испытать при облицовке домов, строившихся на Крещатике. На дачу со строительной выставки мы вернулись только к вечеру. В машине отец продолжал обсуждать со Страментовым какие-то дела, я их уже не слушал, задремал.

Через некоторое время, летом или ранней осенью, отец, собираясь в очередной раз посмотреть, как продвигается восстановление Крещатика, позвал меня с собой. На сей раз день был будний, отец послал за мной машину домой, на Осиевскую, сам он, как всегда, работал в нависающем над днепровской кручей сером полукруглом здании Совета Министров.

Я зашел к нему в кабинет, расположенный, наверное, этаже на шестом. Раньше там мне бывать не приходилось. Из окна открывался вид на Днепр, на заросший ивняком Труханов остров, а дальше до самого горизонта стелились поля равнинного левобережья. Я с любопытством озирался по сторонам: большой, заваленный бумагами, письменный стол, на стене портрет Сталина в казенной коричневой деревянной рамке, сбоку у глухой стены – длинный затянутый стандартным зеленым сукном стол для заседаний. Рядом, в углу, целая выставка: там и уже знакомые мне облицовочные керамические плитки, и куски сухой штукатурки, и полые кирпичи, и многое другое. Отец любил похвалиться техническими достижениям украинских умельцев перед заезжими гостями и постоянно обновлял экспозицию. Долго осматриваться отец мне не дал, дочитал какой-то документ, встал из-за стола, и мы поехали на Крещатик.

Крещатик назван в честь крещения, здесь вдоль ручья, протекавшего по глубокой котловине, князь Владимир и его дружина гнали язычников-киевлян в Днепр обращать в новую, христианскую веру.

До войны Крещатик ничем не отличался от центральных улиц других российских губернских городов: мощеная булыгой узкая проезжая часть, вдоль нее двухэтажные, льнувшие друг к другу, дома и домишки, лишь кое-где среди них – «небоскребы» в пять-шесть этажей. В середине 1930-х годов Крещатик решили реконструировать, расширить и застроить современными зданиями, на манер улицы Горького (Тверской) в Москве. Из задуманного успели возвести только облицованный гранитом красавец-универмаг. Его открыли накануне войны, в июне 1941 года.

Теперь Крещатик лежал в руинах. Универмаг же чудом уцелел, сохранились и еще кое-какие здания, но улица как таковая перестала существовать. Даже проезжая часть стала непроезжей из-за наваленных груд мусора. Его к тому времени кое-как разгребли, пустили движение в один ряд и теперь раздумывали, как восстановить, вернее, отстроить новый Крещатик.

Кто взорвал или разрушил иным образом дома на Крещатике – загадка. Не смог разгадать ее и отец, несмотря на его высокое положение, открывавшее в послевоенное время доступ к любым архивам, несмотря на второе, после командующего, место в командной иерархии фронта, оборонявшего Киев, несмотря на то, что все нити партизанского движения на Украине стекались к нему.

«Я так и не смог разобраться, кто взрывал дома на Крещатике. Его разрушили еще в 1941 году, вскоре после прихода немцев. Они говорили жителям, что это проделки партизан. Я не знаю – мы таких заданий партизанам не давали. Думаю, все это проделки гестаповцев, их не волновал ни город, ни судьба людей, в их интересах возбуждать гнев населения против партизан, склонять тем самым людей к сотрудничеству. Но кто знает? Трудно сказать»51.

Так до сих пор никто и не знает. Партизанам взорвать дома вдоль целой улицы не по силам, для этого требуется незаметно пронести огромное количество, много тонн взрывчатки. Такого не случалось ни в одном из оккупированных немцами городов. Штаб, склад боеприпасов, железнодорожные пути – да, бывало, но целую улицу? И зачем?

Отступавшие советские войска тоже не успевали этого сделать. Сталин, несмотря на все мольбы командования Юго-Западного фронта и Генерального штаба оставить Киев и тем самым избежать окружения, приказал стоять насмерть. Сталин запретил сдачу города, а значит, и уничтожение его объектов. Взорвать не успели даже завод «Большевик», не то что Крещатик.

Я помню, как рефреном «Киев – был, есть и будет советским!» – завершались все выпуски новостей и в газетах, и по радио, проводному, конечно. Так продолжалось до тех пор, пока в сентябре немцы не прорвались с фланга, захватили Киев и пленили более шестисот тысяч наших солдат. А уж сколько оборонявшихся перебили, одному Богу известно. Тогда погибли, в числе многих тысяч других, командующий фронтом генерал-полковник Михаил Петрович Кирпонос, заместитель отца по Украинскому ЦК Михаил Алексеевич Бурмистренко, а уцелевшие генералы, такие, как будущий герой взятия Киева и будущий маршал Москаленко или будущий предатель, а тогда герой обороны Киева генерал Власов, еще долго пробирались к линии фронта – кто с бойцами, кто в одиночку, переодевшись в крестьянские «свитки».

Я подумал, не взрывали ли Крещатик радиоуправляемыми минами легендарного Ильи Старинова? Известно, что с их помощью уничтожили несколько важных объектов в оккупированном немцами Харькове. Но это произошло уже много позднее, в октябре 1941 года, когда немцы захватили уже почти всю Украину. Тридцатью радиоминами предполагалось «оборудовать» штаб Харьковского военного округа, важнейшие заводы и другие значимые объекты. Обычными, не радио, минами собирались усеять подходы к Харькову, его пригороды, осуществить тем самым первую с советской стороны операцию по массированному минированию путей наступающих немецких дивизий. Жилые дома на центральной улице Харькова не минировали, военного значения они не имели, да и проживавших в них людей девать некуда. Когда в соответствии с заведенным порядком полковник Старинов представлялся первому члену Военного совета Юго-Западного фронта Хрущеву, доложил и о радиоминах, и об объектах, намеченных к минированию. Отец живо заинтересовался новинкой. Дальше я приведу рассказ Старинова.

– Давайте поставим радиомину и в доме, где я живу (№ 17 по улице Дзержинского, его построили когда-то для Косиора, секретаря ЦК КП(б) У), – предложил он. – Дом видный, наверняка и у немцев его облюбует какая-нибудь «шишка», вдруг сам командующий группой армий. Вот мы его и рванем.

– Никита Сергеевич, я сам эти радиомины только осваиваю, они еще не обкатаны, могут неожиданно рвануть без всякого радиосигнала, разнесут вас самого в клочья, – отговаривал Хрущева Старинов.

– На войне мы все под Богом ходим, товарищ полковник, и я, и вы, давайте рискнем, – Хрущев твердо стоял на своем.

Приказ есть приказ. Старинову оставалось только подчиниться. 12 октября 1941 года подчиненная ему группа саперов приступила к минированию. Сам радиофугас закопали глубоко под котельной, тщательно замаскировали, а сверху в куче угля для отвода глаз поставили тоже очень современную мину замедленного действия. Дальше все шло как по писаному: 24 октября немцы вошли в Харьков, 8 ноября их саперы обнаружили в подвале дома № 17 по улице Дзержинского мину-ловушку, через пару дней в него въехал, к сожалению, не командующий группой немецких армий, а «всего лишь» начальник Харьковского гарнизона генерал Георг фон Браун.

14 ноября в 3 часа 15 минут утра Старинов из соседнего с Харьковом Воронежа послал радиосигнал на подрыв своих фугасов. Мины сработали с большим эффектом, в том числе в доме № 17 по улице Дзержинского погиб генерал фон Браун. Когда Хрущеву доложили о результате операции, он остался очень доволен, особенно тем, что был уничтожен фон Браун.

Бывал ли Старинов в Киеве? Он пишет, что бывал. С 1 августа 1941 года, за месяц до захвата Киева немцами, Старинов и еще четыре инструктора-подрывника учили в Пуще-Водице будущих украинских партизан своим премудростям, а затем в середине августа, еще до того, как западня захлопнулась, отбыли в Белоруссию, и оттуда – в Орел52.Однако в августе радиомин в распоряжении у Старинова не имелось. Теоретически их могли привезти в Киев и без Старинова. Теоретически… Практически же сведения такие отсутствуют, и, повторяю, использовали драгоценные радиомины только для подрыва наиважнейших объектов, а их вместе с Киевом сдали немцам невредимыми.

После обретения независимости на Украине стало модно во всех «грехах» винить «москалей». Ставят им в вину и разрушение Крещатика. Конечно, «москали» при отступлении с удовольствием бы его разрушили, обе воюющие стороны, и советская, и немецкая, исповедовали тактику выжженной земли, в том числе и собственной. Могли бы разрушить, но, как свидетельствуют доступные мне сведения, не смогли. Взорваный Крещатик, скорее всего, на совести немцев.

Однако кто бы ни уничтожил Крещатик, восстанавливать его выпало отцу. Отец же задался целью не воссоздавать старое, а, несмотря на разруху, сделать центральный киевский проспект таким, чтобы не краснеть перед потомками. Руководили всеми работами по восстановлению Крещатика главный архитектор Киева Александр Васильевич Власов и старый знакомый отца, выдающийся строитель Николай Константинович Проскуряков.

В 1936 году отец, наслышанный о Проскурякове как о «мостовике», показавшем себя на строительстве Днепрогэса, пригласил его строить мосты в Москву. За два года в Москве построили два Каменных моста, Большой и Малый, оба Краснохолмских (над Москвой-рекой и водоотводным каналом), Крымский, Москворецкий, Чугунный, Устьинский, реконструировали Новоспасский мост, построили два путепровода у Рижского вокзала. Работы завершились в 1938 году, уже после отъезда отца в Киев, но оценить хваткость и организационные таланты Проскурякова он имел достаточно времени.

Поэтому сразу после освобождения Киева он попросил Москву отозвать Проскурякова из армии и направить в Киев восстанавливать взорванные немцами мосты через Днепр. Годом позже отец взвалил на его плечи организационные хлопоты по возрождению Крещатика.

Улицу расширили, заасфальтировали, теперь автомобили могли не только обгонять друг друга, но и свободно двигаться в каждом направлении в два ряда. В годы, когда каждая проезжающая машина привлекали внимание, такое казалось ненужной роскошью. На переходах, на разделительной полосе поставили массивные гранитные тумбы с гранитными же шарами наверху, первые в советской практике островки безопасности для пешеходов. Над ними тоже немало потешались. Тумбы прозвали убийцами водителей. Страментов предложил вдоль всего Крещатика проложить облицованный кирпичом подземный туннель – коллектор для городских коммуникаций. Тогда отпадет необходимость вскрывать мостовую, рыть ямы. При дефиците кирпича закапывание его в землю многим казалось транжирством, да и не строили никогда таких коллекторов в Советском Союзе. Киев стал первым и на несколько лет единственным примером рационального подхода к городскому хозяйству. Довоенные узкие тротуары с одной стороны Крещатика просто расширили, а с другой – превратили в многорядную пешеходную зону с аллеями, обсаженными, по настоянию отца, киевскими каштанами и московскими рябинами. Дома-высотки в восемь – девять этажей с этой стороны убрали подальше от улицы, вынесли на обрамляющий Крещатик пригорок, их фасады щедро разукрасили керамикой Абрамовича с украинским мозаичным орнаментом. Этот проект архитектора Власова вызвал ожесточенную критику, особенно орнаментальная отделка домов. Их сравнивали с безвкусными кремовыми свадебными тортами, насмехались над автором-архитектором, а заодно над отцом. В те годы «передовые» умы отошли от модного до войны конструктивизма, домов-кубиков из бетона и стекла, следовали тяжеловесным канонам сталинского неоклассицизма. А тут цветочки-завиточки. Критика застройки Крещатика расстраивала отца, ему самому нравилось, но… Отец пошел со своими сомнениями к старому знакомому, корифею архитектуры, академику Алексею Викторовичу Щусеву. Тот сказал, что такое отношение к новострою бытовало всегда: «Современникам архитектор никогда не угодит, признание приходит после смерти. И вообще все это дело вкуса, одним нравится одно, другим – другое». Ему же самому Крещатик понравился. «Первые четверть века новое в архитектуре охаивают, через полвека – привыкают, а через сто лет – объявляют классикой», – добавил Щусев.

Его слова успокоили отца, но не до конца. Сомнения в выборе Власова и его собственном выборе оставались еще долго. Одно утешало: Крещатик больше не заштатная губернская улица.

Современный Крещатик мне чем-то напоминает парижские бульвары: каштаны разрослись и скрыли ощетинившиеся горизонтальными сетками-ловушками нижние этажи домов. Абрамовичевские плитки с годами демонстрировали все возрастающее коварство, под действием морозов и дождей то и дело отлетали от стен и падали на головы прохожих. Они стали настоящим бедствием, и впоследствии от них пришлось отказаться.

А вот еще одна поездка с отцом. Теперь на Ирпенскую пойму весной 1947 года. Ирпень – заболоченная речушка вверх по Днепру от Киева. Я вскользь упомянул его в рассказе о штурме Киева. Отец задумал наладить в пойме выращивание овощей для киевлян. Все последующие годы он в Киеве, а затем в Москве, стремился переориентировать близлежащие села с выращивания зерновых культур на овощные, требовал создавать мощные специализированные пригородные овощеводческие хозяйства. Экономически овощной уклон очень выгоден, но и труда огурцы с помидорами требуют больше, чем овес с рожью. Благие инициативы отца натыкались на мягкое, но упорное сопротивление не заинтересованных в результатах своего труда производителей. И это при том, что на приусадебных участках крестьян огородничество процветало.

Вот и сейчас на Ирпень мы приехали солнечным, но еще прохладным воскресным апрельским утром. Снег сошел только недавно. Отец в своей любимой коричневой кожаной куртке, окруженный толпой агрономов, мелиораторов и просто местных начальников, выхаживал по бурой траве торфянистой поймы, отмерял что-то шагами, выспрашивал, где пройдут оросительные каналы, тут же в уме подсчитывал будущий урожай и соотносил его с потребностями Киева. Получалось, если взяться за дело с умом, то у горожан проблем с овощами вскоре не будет. Я увязался за отцом по привычке и теперь уныло следовал за ним. Если на стройке я еще находил некоторый интерес, то в этой серой равнине меня не прельщало ничто. Разве что дымящаяся почва. По весне подсохшие торфяники регулярно загорались, их не тушили, ждали дождь, чтобы загасли сами. Меня предупредили не подходить близко, выгоревшая почва может провалиться, и тогда… Испуганный, я жался к окружавшей отца толпе.

Наконец, договорившись обо всем, продрогший на весеннем сквозняке, отец направился к машине.

С ирпенской затеей получилось не очень складно. Пока отец оставался в Киеве, он ее подталкивал и все потихоньку делалось. Через пару лет, в 1949 году, он уехал в Москву. Ирпень не то что захирел, но и не стал той овощной кладовой Киева, которая виделась отцу. Так происходило не раз: только перестаешь продвигать, казалось бы, нужную всем идею, как она тут же заглохнет в бюрократических дебрях, как на неухоженном поле пропадает в зарослях сорняков кукуруза.

Так проявляется в нашей жизни основополагающий закон мироздания, второй закон термодинамики, объясняющий одну из сущностей природы: пока кто-то подкачивает извне энергию в физическую или иную систему, ее структура упорядочивается, устанавливается порядок. Стоит перестать качать энергию, и тут же нарастает энтропия, проще говоря, – беспорядок. Наступает хаос. Так происходит в мире молекул и атомов: стоит ослабить удерживающие их вместе силы, и они разлетятся прочь. Так разрушаются оставленные жителями на произвол судьбы древние города. Так зарастают бурьяном невозделываемые поля. И в человеческом сообществе, стоит пустить дело на самотек, и все идет враздрай, пока не успокоится в хаосе абсолютной безынициативности.

Весенний сквозняк не прошел отцу даром, он простудился. Простуда перешла в воспаление легких, отец слег. Врачи предпринимали все, что могли, но ему становилось все хуже. Отец уже еле дышал, в ход пошли кислородные подушки. В доме стояла настороженная тишина. У постели, вместе с мамой, неотступно дежурил врач. Местные профессора и специально приехавшие из Москвы светила (мне запомнились профессора Губергриц, Вовси, Зеленин), выходя из спальни отца, сокрушенно покачивали головами. Мама ходила бледная, потерянная. Я старался при любой возможности пробраться к отцу, но удавалось мне это не всегда, мама не пускала меня дальше дверей, беспокоилась, чтобы еще и я не подхватил какой-либо микроб. Она, конечно, знала, что воспаление легких не заразно, но береженого Бог бережет. Я запомнил неподвижное серое лицо отца, хриплое с присвистом дыхание и неузнающий взгляд.

Беда не приходит одна. Той же весной Сталин обвинил отца в мягкотелости по отношению к крестьянам (я еще вернусь к этой истории) и в марте 1947 года направил в Киев «на усиление руководства» Кагановича. Приказал ему навести в республике порядок. Отца сместили с поста первого секретаря ЦК Компартии Украины, его место занял Каганович. Отец пока оставался главой украинского Правительства. Пока… Каганович с первого дня начал устанавливать свои порядки, развернул борьбу с мелкой вспашкой, озимой пшеницей, украинскими националистами. Он часто появлялся на людях, ездил по области, выступал. Отец же как в воду канул. Поползли слухи, что он арестован или его вот-вот его арестуют. К середине июня отец пришел в себя, но на работу не вышел, врачи настаивали на отпуске. Последний раз он отдыхал еще до войны, так давно, что и сам почти не помнил когда. От отпуска отец категорически отказался, дел невпроворот, да и чрезмерная активность Кагановича беспокоила его не на шутку. Дело дошло до Сталина, он позвонил в Киев и настоятельно порекомендовал отцу поправить здоровье. Заботливость Сталина отца не порадовала, он помнил, как последний в его присутствии в 1930-е годы звонил Павлу Петровичу Постышеву, тоже впавшему в опалу члену Политбюро, расспрашивал о самочувствии, советовал беречь себя. И, положив трубку, тут же распорядился об его аресте. Но со Сталиным не поспоришь, отцу пришлось подчиниться. Мы всей семьей отправились на Рижское взморье, в Майори. Отец быстро окреп. В августе открылась утиная охота, и он зачастил с ружьем на соседние болота. Ему не сиделось на месте, и он решил слетать в Калининград. Отца туда настойчиво зазывали старые фронтовые друзья-генералы. С собой он взял меня и мою старшую сестру Раду. Мама с младшими дочерьми осталась на взморье, в самолете ее сильно укачивало. Кенигсберг, тогда к новому названию Калининград еще не привыкли, встретил нас моросящим холодным дождем и привычной по Украине послевоенной разрухой – коробками разбитых артиллерией кирпичных домов, улицами, ведущими из ниоткуда в никуда. Вот только разрушения выглядели помасштабнее киевских, советские войска штурмовали немецкий город-крепость не одну неделю.

На аэродроме нас встретили генералы (фамилий их я уже не помню), провезли по центру города, вернее, по тому, что от него осталось, а там не сохранилось ни одного несгоревшего здания, свозили к королевскому замку, на могилу Иммануила Канта и в янтарный карьер. Мне запомнился карьер. Такую огромную яму в земле я видел впервые. В глубине котлована водяные пушки струями воды размывали голубоватую глину, просеивали ее на специальных грохотах, вылавливали всплывавшие на поверхность золотистые кусочки застывшей смолы, янтарь с застывшими внутри мушками, комарами, веточками растений. В местном краеведческом музее, туда мы отправились после осмотра карьера, подобных диковин имелось в изобилии. Там же, в здании музея, для отца устроили выставку достижений немецких химиков, научившихся во время войны воспроизводить в своих лабораториях эрзацы ставших недоступными естественных продуктов: каучука, машинных масел, тканей и множества других нужных людям вещей. Янтарь отца не очень заинтересовал, а от продукции химиков он пришел в восторг.

Во время войны в Советском Союзе вдоволь наиздевались над немецкими эрзацами – ничего-то нет у них настоящего, одни заменители: эрзац-бензин, эрзац-валенки. Последние особенно пришлись по вкусу карикатуристам. Газеты пестрели рисунками «фрицев» с застывшей каплей на носу и в огромных валенках из соломы. Тут же нам показали не эрзац, а фирменные чудеса. Из бурого угля, а в нашей стране его и за уголь не считали, получали какую-то прозрачную жидкость, и вот она уже превращается в тончайшую нить, а нить в кусок ткани, настоящей, ничуть не хуже хлопковой и даже шелковой.

Отцу подарили большой деревянный ящик, в нем в специальных гнездах лежали кусочки угля, пробирки с жидкостью, образцы нитей и тканей, отражавшие все стадии преобразования невзрачных бурых комочков в разноцветье дамских нарядов. Именно в Кенигсберге в 1947 году отец впервые воочию убедился в чудотворных возможностях химии. Он ничего не забывал, впитывал в себя новые сведения, затем хранил их, иногда годами, «до востребования». Я тоже получил подарок от химиков – две больших катушки крепчайшей и к тому же прозрачной, невидимой для рыбы, лески – несметное богатство по тем временам. Расходовал я ее настолько экономно, что кое-что у меня сохранилось до сих пор.

Прилетев в Ригу, отец засобирался домой, ему – время выходить на работу, а нам – в школу. В Киев мы вернулись в последние дни августа. По возвращении домой отец продемонстрировал немецкие достижения местным ученым, но без особых последствий, время большой химии еще не наступило.

Опять Москва

В конце 1949 года жизнь наша резко переменилась, отец сообщил, что мы переезжаем в Москву. Для отца это решение Сталина оказалось еще неожиданней, чем для нас, и, несмотря на то что в 1947 году все обошлось, оно вселило в его душу новую тревогу. Тогда любые перемены в судьбах людей, особенно высокопоставленных, вселяли тревогу. Сталин разыскал отца во Львове, его вызвали к телефону во время выступления на собрании студентов местного Политехнического института. Передали записку с просьбой позвонить «самому». Ничего не объясняя, Сталин спросил, когда отец может прилететь в Москву.

– Если срочно, то завтра, – ответил отец.

– Хорошо, приезжайте, – Сталин положил трубку.

Сталин нередко так поступал перед расправой с очередной жертвой: неожиданный вызов в Москву, а там… Несколько успокоил отца разговор с Маленковым, он отзвонил ему сразу после разговора со Сталиным. Маленков заверил, что оснований для волнений нет.

Не знаю, успокоили ли его слова отца или еще более обеспокоили, время-то вновь наступало непредсказуемое. Набирало обороты «Ленинградское дело». 13 августа арестовали Алексея Александровича Кузнецова, а совсем недавно Сталин называл его своим преемником в качестве главы Коммунистической партии. 27 октября арестовали председателя Госплана Николая Алексеевича Вознесенского, еще одного сталинского фаворита. Так что беспокоиться было о чем.

Во Львов отца привело убийство западноукраинского публициста и писателя Ярослава Галана, ратовавшего за объединение всех украинцев в Советской Украине и яростного противника националистического подполья – бандеровцев. Степан Бандера, сын священника, бывший студент Львовского политехнического института, боролся за украинскую независимость со всеми. Пока Западная Украина входила в состав Польши – с поляками, за что они его посадили в тюрьму. Откуда его выпустили советские войска, вошедшие в 1939 году во Львов. Он тут же начал воевать против своих освободителей, ради чего вступил в союз с Гитлером. К началу войны Бандера стал одним из организаторов Украинской дивизии СС «Нахтигаль» (соловей). Не получив обещанной немцами независимости, Бандера повернул оружие против них. В 1944 году, после освобождения Западной Украины от немцев, возобновил войну с Советской армией, с новой украинской властью, с лояльными ей украинцами, со всеми, кто не с ним. А с ним оставались многие, если не сказать большинство западно-украинского населения, и в селах, и в городах. Поначалу в прикарпатских лесах прятались целые вооруженные отряды. Когда их разгромили, тактика борьбы изменилась, бандеровцы разошлись по селам. Днем они мирно трудились на полях, а ночью доставали из схронов оружие и убивали «продавшихся москалям» соседей, советских солдат, местных администраторов, просто неосторожных путников. Потери с обеих сторон были огромны: до двадцати тысяч советских военнослужащих и пятьдесят тысяч гражданских лиц и примерно столько же со стороны бандеровцев. Настоящая война.

Теперь в центре Львова, в собственной квартире, убили Галана, его зарубил топором боевик подполья, представившийся студентом Лесотехнического института. Так же, как Рамон Меркадер в 1940 году зарубил Льва Троцкого. Как и Меркадер, убийца завоевал доверие Галана, стал вхож в дом и, улучив момент, раскроил писателю череп.

Резонанс это убийство вызвало огромный, хотя в прессе, естественно, не появилось никаких деталей. Отец поехал во Львов разобраться. В этих условиях приказ Сталина не вселял оптимизма.

К счастью, все обошлось. Сталин встретил отца милостиво, предложил ему переехать в Москву, снова возглавить Московскую партийную организацию. «Ленинградское дело» не на шутку испугало дряхлеющего вождя. Он почти поверил, что и Кузнецов, и Вознесенский, и другие покушаются на его власть, да и на него самого. Теперь, после получения анонимного доноса на секретаря Московского комитета партии Г.М. Попова, Сталин боялся появления новых врагов уже в Москве53. Во главе столичной власти он хотел иметь доверенного человека. Выбор пална отца, Сталин ему верил, по крайней мере больше, чем другим. В такой ситуации самое легкое и «естественное» – понять намек, исполнить не высказанный прямо приказ, поступить так, как до отца поступали другие. Но москвичам повезло, улучив момент, отец доложил «хозяину», что донос ложный. Сталин не настаивал, и несостоявшееся «московское дело» сдали в архив.

Свое особое расположение к отцу он продемонстрировал буквально на следующий день после появления отца в Москве, 21 декабря 1949 года, в вечер празднования собственного семидесятилетия усадил его в президиуме торжественного собрания, проходившего в Большом театре, от себя по правую руку. Слева от Сталина сидел Мао Цзэдун.

Пришла пора и нам прощаться с Межигорьем и с Осиевской. Переезд в Москву мама назначила на первую неделю января 1950 года, на школьные каникулы, так, чтобы дети не пропустили ни одного дня занятий.

Вновь я попал в Межигорье уже после смерти Сталина, в 1950-е годы. Отец поехал по делам в Киев и прихватил с собой меня. Тогда Украину возглавлял Николай Викторович Подгорный, соответственно он же занимал и бывшие отцовские резиденции. Мы проехали столь привычным и одновременно ставшим каким-то не таким путем. С Лукьяновки по Крымской горке спустились вниз на Подол, но не былым булыжным узким серпантином, а спрямленной заасфальтированной широкой дорогой. На Подоле свернули налево и бесшумно покатили по тоже заасфальтированной улице. Только трамвайные пути посередине да по правой руке школа из серо-желтого кирпича напомнили мне о детстве. Перед войной из-за нее мы ссорились с сестрой Радой до слез. Я, тогда еще неграмотный, гордо «читал» на ее фронтоне «Школа», а Рада, уже грамотная третьеклассница, поправляла меня «Шкла». Буква «о» свалилась, вот и осталось «Шкла». Я с ревом набрасывался на нее, требуя восстановить справедливость: школа есть школа, а не шкла какая-то. Межигорье не оправдало моих ожиданий, все там как-то съежилось, потускнело. Но постепенно былое очарование восстанавливалось, те же цветочные грядки с «майорами» и эконизиями, на них я когда-то ловил бабочек-махаонов, те же дорожки, на дорожках те же лепешки разбитых груш, над ними жужжат те же осы и шершни, порхают все те же бабочки-адмиралы и павлиноглазки.

Последний раз я попытался проникнуть в Межигорье в 1991 году. Шла перестройка, набирала силу «борьба с привилегиями», новый украинский лидер Леонид Кравчук покинул резиденцию, там теперь никто не жил. В тот год мы с американским профессором Вильямом Таубманом (он работал над биографией отца) путешествовали по отцовским местам, посетили Калиновку, Донбасс, и вот наконец добрались до Киева.

Первым делом мы поехали на Осиевскую улицу. В резиденции теперь расположилась детская республиканская больница, сплошной некрашеный деревянный забор сменила металлическая решетка, за ней все тот же одноэтажный домик, где мы жили; на поле, где отец экспериментировал с персиками, приучал и приучил их расти в киевском климате, возвышалась серая башня больничного корпуса. Казавшийся бездонным пруд, в нем бабушка пестовала гусей и уток, обмелел, превратился в какую-то лужу. Видимо, он и раньше был таким, это я изменился. Даже огромная ветла у пруда, в нее когда-то попала молния и проделала в коре дорожку от верхушки до комля, больше не казалась великаном. Мы попросили у новых хозяев-медиков разрешения осмотреть дом, где жил отец. В его левом крыле, в бывшей столовой, шло заседание ученого совета. Справа, в спальне отца, разместился кабинет директора.

С Осиевской мы поехали в Межигорье. Однако туда, вопреки надеждам на перестройку и ликвидацию привилегий, нас не пустили. Молодой охранник сквозь щелочку чуть приоткрытой калитки мельком глянул на документы, запер дверь и ушел совещаться с начальством. Дали от ворот поворот. Так я не попал в Межигорье в период горбачевской вольницы и, видимо, больше не попаду.

В Москве до отъезда в Киев наша семья жила в доме правительства на улице Серафимовича, дом 3, в 12-м подъезде, как мне представляется, на шестом этаже, в квартире 206. Квартиру я совершенно не помню, в моей памяти остались только окно и вид из окна. Мама меня ставила на подоконник. На противоположном берегу Москвы-реки вовсю строили Дворец Советов – выкопали огромный котлован, в нем огни электросварки и переплетение огромных стальных балок – каркас будущего здания. Уезжая в Киев, отец освободил квартиру – она принадлежала Управлению делами Совета народных комиссаров СССР, но бесквартирье продолжалось недолго. В 1939 году, сразу после избрания в Политбюро ЦК, ему предоставили новую, много большую, чем даже в доме правительства, семикомнатную дореволюционную купеческую квартиру № 95 на пятом этаже дома № 3 по улице Грановского (теперь ее переименовали в Романов переулок), рядом с Кремлем, позади «старого» Московского университета. Отец останавливался тут во время кратких наездов в Москву по сталинскому вызову или иным делам.

В этой квартире мы и поселились по возвращении в Москву. Напротив нас на той же лестничной площадке жил Николай Александрович Булганин, в тридцатые годы – председатель Моссовета, а теперь министр вооруженных сил. Этажом ниже, под нами, располагалась квартира Георгия Максимилиановича Маленкова. У отца с ним установились дружеские отношения еще с довоенных времен. Тогда Маленков заведовал кадрами, сначала в Московском комитете партии, потом в ЦК, без него не происходило ни одно мало-мальски серьезное назначение. Сейчас он продвинулся еще выше, стал правой рукой Сталина и одновременно его доверенным высокопоставленным «секретарем». Вроде Бормана при Гитлере. Под Булганиными – квартира героя Гражданской войны, командира легендарной Первой конной армии Семена Михайловича Буденного. На третьем этаже жил маршал Семен Константинович Тимошенко, нарком обороны в предвоенные годы, а до того – командующий Киевским военным округом, тоже хороший знакомый отца. Кто еще жил в нашем центральном, выходящем в хилый московский дворик, подъезде, не помню.

Началась московская жизнь. Я пошел в новую школу № 110. В отличие от моей киевской школы № 24, здесь потребовалось осваивать латынь. Сталин к концу жизни почему-то решил вернуться к классическому образованию, и на нас тогда ставили эксперимент. В середине учебного года мне приходилось наверстывать упущенное, зубрить латинские слова, спрягать глаголы, осваивать еще много иных премудростей давно умершего языка. Отвечать у доски приходилось часто и никогда успешно. Наш латинист Иван Антонович, если не ошибаюсь, учитель с еще дореволюционным стажем, ставя очередную двойку, поучал меня дежурной притчей о быстроногом Ахиллесе, который никак не может догнать черепаху. Так я ее и не догнал.

Зато я стал первым по английскому языку. В Киеве, сразу после войны, мама решила сама выучить английский язык и нас, детей, к нему приохотить. Учительницу звали Мирра Абрамовна. После двух лет интенсивного обучения, а Мирра Абрамовна нам спуску не давала, знаний английского мне хватило на всю оставшуюся жизнь.

Дачу отцу предоставили в Огареве – так теперь называлось бывшее поместье великого князя Сергея Александровича, одного из московских генерал-губернаторов. Роскошный двухэтажный кирпичный дом, с оконными переплетами в виде крестов, огромным зимним садом с пальмами и даже бананами, правда не плодоносящими, с каменными львами у парадного входа.

Неподалеку, в Зубалове, жили Микояны. Я сдружился с младшим сыном Анастаса Ивановича, Серго, он старше меня на шесть лет, закончил Институт международных отношений и стал обладателем «шикарного» трофейного «мерседеса», еще довоенного, правда, простоявшего без движения в гараже на даче его дяди-авиаконструктора Артема Ивановича восемь послевоенных лет. В 1945 году Артем Иванович привез его из Германии, тогда оттуда тащили всё, что только можно. Но покататься на «мерседесе» Артему Ивановичу не пришлось, началась холодная война, а с ней и эра реактивной авиации. Артем Иванович дневал и ночевал в конструкторском бюро, сначала делали Миг-9, потом – знаменитый Миг-15. На работу его возили на служебной «Победе», а в редкие выходные он отсыпался. Тут не до катаний.

За разработку Мига-15 Артем Иванович получил в 1948 году Сталинскую премию, а к ней в придачу – «просто» премию в полмиллиона рублей (немыслимая сумма по тем временам) и личный подарок от Сталина – автомобиль ЗИМ.

В гараже на даче срочно потребовалось место для ЗИМа, да и две машины Артем Иванович считал ненужной роскошью, он и с одной не знал что делать. Тогда-то Серго стал обладателем дядиного «мерседеса», правда, почти недвижимого. За долгие годы стоянки в неотапливаемом сарае-гараже аккумулятор приказал долго жить, все резиновые трубки растрескались, в мотор набилась пыль и сор. Заводские механики по просьбе Артема Ивановича вдохнули в автомобиль жизнь, привели его в относительный порядок и передали его Серго с рук в руки. Однако руки оказались разными. В наших руках он то никак не желал заводиться, а если и заводился, то глох в самый неподходящий момент.

Подчинялся «мерседес», тоже без особой охоты, только старшему брату Серго, Ване, работавшему у дяди в КБ и, главное, умевшему делать все: не только конструировать самолеты, но и шить шторы, строить дома, мостить дороги и уж конечно заводить автомобили. Серьезно противиться ему автомобиль не смел, обиженно прочихавшись, начинал недовольно урчать. Серго гордо усаживался за руль, я устраивался рядом, и мы отправлялись в полуторакилометровое путешествие от микояновской дачи к нашей. Метров через триста «мерседес», убедившись, что Ваня остался дома, пару раз стрельнув мотором и выпустив из выхлопной трубы облако вонючего дыма, останавливался. На нас с Серго он никак не реагировал, хотя мы все делали, как учил Ваня: продували насосом карбюратор, отсоединяли и снова присоединяли трубки бензопроводов, осторожно пинали босыми ногами колеса. Ничего не помогало. Отчаявшись, мы отправлялись назад за Ваней. Он никогда не отказывал, брел с нами к месту, где «мерседес» заартачился, и через пару минут, поняв, что сопротивление бессмысленно, автомобиль в его руках заводился. Ваня отправлялся пешком назад, а мы продолжали путешествие. Расстояние между дачами мы обычно одолевали в три-четыре приема, и времени тратили побольше, чем на пешую прогулку, я уже не говорю о велосипедной. Но зато – за рулем собственного автомобиля!

За столом у Сталина

Отец постепенно осваивался с московскими порядками. После полновластья на Украине, где все приноравливались к его распорядку дня, его привычкам, ему теперь приходилось приспосабливаться к сталинскому укладу жизни. Полуночный просмотр очередного полюбившегося Сталину старого американского ковбойского фильма, затем бдение за «обеденным» столом, возвращение домой под утро, а утром – на работу. И так изо дня в день. В те годы я впервые увидел отца не совсем трезвым. Он вернулся от Сталина не под утро, как обычно, а ранним утром, когда я собирался в школу.

«Когда я вновь перешел работать в Москву, для меня, конечно, было большой честью работать непосредственно под руководством Сталина и напрямую общаться с ним. Я сказал бы, что это было полезно и для работы. Ведь от Сталина мы набирались и немало полезного, потому что он являлся крупным политическим деятелем. Особенно получалось хорошо, когда он находился в здравом уме и трезвом состоянии. Но страдать приходилось больше, чем на Украине, где я был на отшибе. Почти каждый вечер раздавался звонок: “Приезжайте, пообедаем”. То были страшные обеды. Возвращались мы домой к утру, а мне ведь нужно на работу выходить. Я старался поспевать к десяти часам, а в обеденный перерыв пытался поспать, потому что всегда висела угроза: не поспишь, а он вызовет, и будешь потом у него дремать. Для того, кто дремал у Сталина за столом, это кончалось плохо. Меня могут спросить: “Что же, Сталин был пьяницей?” Можно ответить, что и был, и не был. В последние годы не обходилось без того, чтобы пить, пить, пить. С другой стороны, иногда он не накачивал себя так, как своих гостей, наливал себе в небольшой бокал и даже разбавлял его водой. Но, боже упаси, чтобы кто-либо другой сделал подобное: сейчас же следовал “штраф” за уклонение, за “обман общества”. Это была шутка, но пить-то надо было всерьез…»

«…После войны у меня заболели почки, и врачи категорически запретили мне пить спиртное, – продолжает вспоминать отец. – Я Сталину сказал об этом, и он какое-то время даже брал меня под защиту. Но это длилось очень непродолжительное время. Тут Берия сыграл свою роль, сказав, что у него тоже почки больные, но он пьет, и ничего. Я лишился защитной брони (пить нельзя, больные почки): все равно пей, пока ходишь, пока живешь!»54

Раз речь зашла о сталинских обедах, то не могу не упомянуть послеобеденные танцы. О них столько наговорено в последние годы. Досужие «историки» превратили их чуть ли не в причину десталинизации. Сталин-де регулярно унижал своих собутыльников, особенно Хрущева, вот и доунижался. На самом деле ничего зловеще-драматического в застольном времяпрепровождении компании давным давно знавших друг друга, изрядно надоевших друг другу стареющих мужчин я не нахожу. Изо дня в день, вернее из ночи в ночь, месяц за месяцем, год за годом одни и те же люди собирались за одним и тем же столом, ели одни и те же блюда, вели одни и те же разговоры. Иногда им, как всем смертным, хотелось поразвлечься, попеть, потанцевать. Отец рассказывал, что заводилой часто выступал Жданов. Он, по выражению отца, «бренчал» на рояле, инструмент стоял тут же в столовой, и пел куплеты, которые – снова процитирую отца: «не то что в приличном обществе, не во всяком кабаке услышишь». Остальные сталинские гости слушали, а кое-кто и подпевал. Однажды я сам оказался невольным свидетелем подобного «концерта», правда, не у Сталина на даче в Волынском. В апреле 1956 года советская делегация во главе с председателем Правительства Булганиным на крейсере «Орджоникидзе» направлялась с государственным визитом в Великобританию. Отец тоже входил в состав делегации. 17 апреля, в день рождения отца, накануне прихода в порт Портсмут, Николай Александрович, а он любил выпить, крепко перебрал. Мне пришлось препроводить его в каюту отсыпаться. Я тянул Булганина за руку, а он то шел, то останавливался и в который раз начинал распевать куплеты о кунавинских мужиках. Кунавино – район Нижнего Новгорода, где Булганин родился и вырос. Куплеты нанизывались один на один складно, но не совсем литературно. Наиболее безобидный начинался словами: «Сели девки под корову, а попали под быка…»54

Наверное, что-то подобное пелось и у Сталина, а напевшись, присутствовавшие начинали танцевать. Вот как вспоминает о танцах отец: «Это уже, наверное, последний год его жизни. Мы собрались у Сталина встретить Новый год на “ближней”. Чего-либо особого в тот Новый год по сравнению с другими вечерами, которые мы у него проводили, не происходило. Тот же состав людей, внутреннее настроение, конечно, повышенное, Новый год! Обедали, закусывали, пили. Сталин был в хорошем настроении, сам пил много и других принуждал. Выпили изрядное количество вина. Затем он подошел к радиоле и начал ставить пластинки. Слушали оркестровую музыку, русские песни, грузинские. Мы пели и подпевали пластинкам, которые заводил Сталин.

Потом он поставил танцевальную музыку, и все начали танцевать. У нас имелся “признанный” танцор Микоян, любые его танцы походили один на другой, что русские, что кавказские, все они брали начало с лезгинки. Потом Ворошилов подхватил танец, за ним и другие. Лично я никогда, как говорится, ног не передвигал: из меня танцор, как корова на льду. Но и я “танцевал”. Каганович, как и Маленков, – танцоры не более высокого класса, чем я. Булганин когда-то в молодости хорошо танцевал. Он вытаптывал в такт что-то русское. Я бы сказал, что общее настроение было хорошим. Только Молотова не хватало. Молотов слыл городским танцором. Он воспитывался в интеллигентной семье, потом был студентом, плясал на студенческих вечеринках, к тому же он любил классическую музыку и сам играл на скрипке, вообще был музыкальным человеком. В моих глазах слабого ценителя он был танцором первого класса. Сталин тоже передвигал ногами и размахивал руками»56.

Как видите, никаких унижений, просто незатейливое «холостяцкое» веселье. Спустя почти десятилетие президент Индонезии Сукарно тоже попытался приобщить отца к танцам. Обстановка тому способствовала: государственный визит в Индонезию в феврале 1960 года проходил, как говорится, без сучка и задоринки, а президент, как пишет в воспоминаниях отец, «обожал танцевать. И любил, чтобы танцевали все присутствовавшие. Так он поступал в Богоре57 и так же продолжал вести себя на Бали, в президентской резиденции, где останавливалась советская делегация. Я (Хрущев. – С.Х.), человек абсолютно не танцующий, даже в молодости никогда не увлекался танцами, был очень стеснительным, хотя мне нравилось смотреть, как танцуют другие. В принципе я был бы не прочь принять участие в невинных развлечениях Сукарно, но, кроме группового танца, который прежде знали в Донбассе шахтеры и мастеровые, я не умел ничего другого. Там становились в круг, брались за руки и топтались, вроде как в болгарском коло. Это умели делать все. Примерно так же однообразно, но до упаду, танцевал и Сукарно. Обычно после ужина. Сначала устраивался концерт с исполнением национальных музыкальных произведений, проходили сольные выступления. Затем все танцевали. Так прошел первый вечер, разошлись очень поздно.

На второй вечер после ужина президент снова устроил то же самое. Когда перешли к танцам, я стал прощаться, сказав, что очень устал. “Как? – изумился Сукарно. – Это невозможно, девушки обидятся, сделай мне одолжение”. Он столь же обожал танцы, как и женщин. Порою просто не владел собою. Я все же ушел, некоторые из наших остались. Тут танцором номер один стал Громыко. Утром мне рассказали, до которого часа длились танцы. К тому времени я уже выспался!»58 Думаю, что в данном случае отец, как и в молодости, засмущался, никакого особого искусства, по его собственному свидетельству, танцы у Сукарно не требовали. Я отлично понимаю отца. Как и он, я тоже стеснялся и тоже почти никогда не танцевал. Почти, потому что изредка, в своей компании, особенно на природе, друзьям удавалось меня расшевелить, втянуть в общий круг. Можно ли назвать мои телодвижения танцем, судить не берусь, но я бегал вокруг костра и прыгал без удержу.

Отец тоже иной раз поддавался на уговоры, тому есть документальные свидетельства. Кинокамеры фиксировали на каком-то празднике в Кремле лихо отплясывающего вприсядку молодого Буденного, чуть приседающего, еще весьма резвого Ворошилова, отца, стоящего рядом и притопывающего ногой в такт танцорам. В 1963 году его показали в кинохронике, «двигавшего ногами» в такт музыке на празднике в абхазском селении, куда они с Фиделем Кастро завернули во время поездки кубинского гостя по стране. В паре с отцом «танцевал» местный старейшина, годившийся Хрущеву в отцы. Вместе они смотрелись весьма неплохо.

Во время одной из многочисленных встреч с писателями в загородной резиденции в Семеновском отца тоже видели танцующим, точнее, он ходил по кругу, похлопывая в ладоши, а рядом с ним приплясывал Ворошилов. Последний любил потанцевать. Его жена Екатерина Давидовна вспоминает об относящихся к совсем иному, дохрущевскому периоду застольях, «…когда им приходилось запросто бывать на даче под Москвой у тов. Сталина.

Вспоминалось гостеприимство Сталина, песни, танцы. Да, да, танцы. Плясали все, кто как мог. Киров и Молотов плясали русскую с платочком со своими дамами. Микоян долго шаркал ногами перед Надеждой Сергеевной (Аллилуевой. – С.Х.), вызывая ее танцевать лезгинку. Танцевал он в исключительном темпе и азарте, при этом вытягивался и как будто становился выше и еще тоньше. А Надежда Сергеевна робко и застенчиво еле успевала ускользнуть от активного наступления Микояна. Ворошилов отплясывал гопака или же, пригласив партнершу для своего коронного номера – польки, танцевал с чувством, толком, расстановкой. Жданов пел под собственный аккомпанемент на рояле.

И Сталин пел. Были у него любимые пластинки с любимыми ариями из опер и песнями. Пластинки Иосиф Виссарионович сам сменял и занимал гостей. Особенно ему нравилось смешное…

Какое это было замечательное время! Какие были простые, по-настоящему хорошие, товарищеские отношения»59.

И тут нет и намека на неудовольствие, я уже не говорю об «оскорблении достоинства» танцевавших, певших и пивших. От отца я тоже никогда не слышал нареканий на танцы у Сталина.

Но довольно о танцах.

Как прокормить москвичей?

В Москве отец получил в наследство от своих предшественников вконец разоренное сельское хозяйство. Те же проблемы, что в Киеве, и не совсем те: колхозы – маленькие, земли неплодородные, жилья нет не потому, что его разрушила война, оно просто отсутствовало. Возрождение Подмосковья, по мнению отца, следовало начинать со специализации, с избавления от сельскохозяйственных культур, требовавших просторных полей: пшеницы, овса, ржи, развивать овощеводство, сажать картошку, морковь, капусту, салат, лук, строить теплицы, выращивать в них круглый год огурцы, помидоры, зелень, ориентироваться на потребности Москвы. Этим он в Киеве, на Ирпенской пойме, завершал свою карьеру и с того же решил начать преобразование подмосковного аграрного сектора. Доставлять все эти деликатесы с юга в те года не получалось, о рефрижераторах еще только мечтали, а без них любой овощ за неделю превращался в сплошную гниль.

Москвичи страдали не только от отсутствия свежих овощей и фруктов. За молоком, сметаной, творогом, сыром, маслом и, конечно, мясом, когда эти продукты появлялись на магазинных полках, выстраивались длиннющие очереди. Чтобы все это произвести, скотину требовалось накормить, если не вдоволь, то хотя бы покормить, чтобы на кости хоть какое-то мясо наросло, а вымя, высохшее от голода, раздоилось. Но как этого добиться? В подмосковных худосочных колхозах числились одни старухи. Рассчитывать на них особенно не приходилось. Хуже того, рассчитывать было вообще не на что.

Село задавили непомерными налогами, им обложили каждую яблоню, корову, каждую курицу. Труд крестьян государство оценивало более чем символически, колхозникам за трудодень официально платили меньше рубля, а нередко просто отмечали еще один отработанный день в ведомости «палочкой». И дело с концом. Заготовительные цены тоже устанавливали соответствующие, к примеру, в начале 1950-х годов за килограмм картошки давали три копейки, те старые, неденоминированные 3 копейки. Довезти ее от поля до сдаточного пункта обходилось дороже. Налоги же Министерство финансов взимало исправно, не заплатишь, никто с тобой церемониться не станет, дело передадут в органы, оттуда – в прокуратуру с судом, и пойдешь мотать срок. Вот и приходилось все выращенное на собственных приусадебных участках на своем же горбу тащить в Москву на рынок, а вырученные деньги в виде налогов возвращать той же Москве.

Такую политику Сталин проводил осмысленно. Он ненавидел крестьян и через ограбление деревни приумножал, как ему представлялось, богатство страны, черпал из казалось бы бездонной бочки ресурсы на строительство новых заводов, электростанций, вооружение новых и новых дивизий. Постоянно выдумывались все новые и новые налоги. Общая сумма налога с крестьянского двора возросла со 112 рублей в 1940 году до 419 – в 1949 году, это год переезда отца в Москву, и продолжала расти, достигнув 528 рублей в 1952 году60.

Работать практически задаром никто не хотел нигде, но в глубинке деться некуда, а тут до Москвы рукой подать и работы там невпроворот, хочешь – иди улицы подметать, хочешь – осваивай профессию строителя или на завод нанимайся. Отсутствие у крестьян паспортов и необходимость получения у местных властей разрешения на отходный промысел мало кого смущало, вечно голодный на рабочие руки город как-то договаривался с областью. Нередко все решалось и того проще, секретарь сельсовета за бутылку самогона выправлял нужные бумаги, выдавал справку – и ищи вчерашнего колхозника в московских переулках.

Кардинально изменить положение отец и мечтать не смел, заикнись он перед Сталиным о непосильности налогового бремени, и… В 1946 году он испытал на собственной шкуре, что следует за «и…». Тогда на Украину обрушилась страшная засуха, зерна собрали чуть ли не меньше, чем посеяли, в среднем по 4,6 центнера с гектара, и тем не менее государственные заготовители вымели и это «чуть ли» подчистую, и рожь, и пшеницу, и кукурузу, и горох, «заготовили» даже семенной фонд, на собственный прокорм не оставили крестьянам ни килограмма61. Украине грозил голод, возможно, не меньший голодомор, чем в начале тридцатых годов. Требовалось что-то предпринять, и немедленно. Отец понимал: в сложившихся условиях сданный хлеб Москва не вернет, он уже «расписан» на прокорм не только своих горожан, но и значительная часть украинского урожая, около 2,5 миллионов тонн зерна, ушла в Польшу, Чехословакию и Германию. Отец потом часто вспоминал, как в голодную зиму 1946/47 года, когда украинцы ели траву, крыс, дошли до людоедства, поляки с презрением отказывались от «советского» черного ржаного хлеба, требовали пшеничного. Этого им отец не простил.

Отец решил пойти на хитрость, попытаться договориться с Москвой в обход Сталина о получении для украинских крестьян нескольких миллионов карточек, дававших доступ к централизованному государственному снабжению продовольствием. Их ввели еще в начале войны, но выдавали только горожанам. Крестьяне, считал Сталин, сидят на земле и сами себя прокормят. Осенью 1946 года Сталин отдыхал на Кавказе, за него на хозяйстве оставались Маленков с Берией. Они обещали посодействовать. Распределением карточек в Москве ведал Алексей Николаевич Косыгин, он тоже пообещал карточки выделить, попросил лишь прислать ему для проформы из Киева официальный запрос. Но что-то не сложилось. Или московские «друзья» повели свою игру. Так или иначе, но Берия, только он имел право поставить факсимиле Сталина, письмо за подписью отца направил не Косыгину на исполнение, а Сталину в Сочи.

У Сталина же осенью голодного 1946 года вызревали совсем другие планы. Он решил с 1947 года вообще отменить карточки и теперь копил резервы. А как их накопить, если в стране шаром покати? Сталин разрешил проблему по-своему, 26 сентября 1946 года он подписал секретное Постановление «Об экономии и расходовании хлеба», предписывавшее с 1 октября сократить ежемесячный «расход» зерна на выпечку хлеба почти на полмиллиона тонн, с 1 миллиона 676,7 тысяч тонн до 1 миллиона 190,8 тысяч тонн. И соответственно уменьшить отпуск хлеба по карточкам на 30 процентов, урезать «контингент», снабжаемый по карточкам хлебом, с 87 миллионов до 60 миллионов человек. Из 27 миллионов человек, лишившихся гарантированного продовольственного пайка, 23 миллиона проживало в сельской местности. Оставшиеся 5 миллионов набирались за счет изъятия карточек у 70 % «иждивенцев». В иждивенцах числились все неработающие или работающие на менее важных, с точки зрения Сталина, участках, в том числе МТС, совхозах, местной промышленности. Оставшимся 30 процентам «иждивенцев» нормы выдачи срезали до 250–300 граммов, а детям с 400 до 300 граммов хлеба в день62 – столько выдавали в осажденном Ленинграде.

Когда отец писал свое письмо Сталину, он об этом По становлении еще не знал и попал как кур в ощип.

Никаких карточек Украина, естественно, не получила. Сталин разнес отца сначала письменно, а по возвращении с юга, 27 февраля 1947 года, вызвал его в столицу и устроил показательную выволочку, обвинил в мягкотелости, потворствовании мелкобуржуазной крестьянской стихии и еще бог знает в чем. Отец приготовился к худшему, к аресту, но обошлось. Сталин ограничился снятием его с секретарей Украинского ЦК и заменой на время Кагановичем. Опала продолжалась около года, 15 декабря 1947 года Кагановича с Украины отозвали63. Стоила она отцу многих лет жизни. Я уже упоминал об этом «эпизоде» в жизни отца. Соваться снова к Сталину с предложением снизить налоговое бремя отец, естественно, не мог. Приходилось выкручиваться. Выход отец нашел в укрупнении слабосильных подмосковных колхозов, так удастся собрать вместе хоть сколько-то рабочих рук, создать «критическую массу», превратить хозяйства, только числящиеся колхозами в статистических отчетах, в нечто трудоспособное. К тому же тут и риск сводился к минимуму, отец двигался в фарватере сталинской политики сокращения общего количества колхозов в стране. Только в 1950 году – с 252 тысяч до 121 тысячи, а в 1952-м уже – до 94 тысяч64.

Отец начал перестраивать сельское хозяйство Подмосковья под потребности Москвы, пересматривали плановые задания, структуру посевов и заготовок. Ему пришлось сражаться с Госпланом, Совмином, вернее, уговаривать, улещивать их, да так, чтобы Сталина не прогневить. Нельзя сказать, что все удалось сполна, но кое-что получилось. Но тут же возникли новые проблемы: выращивание овощей требовало дополнительных затрат труда. И картофель, и морковь, и свеклу недостаточно посадить или посеять, как овес, за ними надо все лето ухаживать, прореживать, пропалывать, рыхлить. И все это вручную. На приусадебных участках колхозники рыхлили и пололи в охотку, а на колхозных полях горбатиться на дядю не хотели, да стольких рук в колхозах просто не было. Даже после укрупнения они оставались малочисленными и слабосильными. Отец уповал на технический прогресс. С проблемой обработки пропашных, так называют культуры, требующие постоянной обработки в течение лета (клубники, картофеля, хлопка, кукурузы, сахарной свеклы), отец настрадался еще на Украине. Там же наметилось и решение проблемы: квадратно-гнездовой, шахматный сев. Отец попросил своего помощника по сельскому хозяйству Андрея Степановича Шевченко разыскать полученную после войны от американцев, от ЮНРРА, квадратно-гнездовую сажалку и, если новое украинское руководство позволит, привезти ее в Москву. Новое руководство не возражало. С отъездом отца эксперименты забросили. Раньше он подталкивал Минсельхоз, ездил на испытания, требовал отчета, другими словами, подкачивал энергию. И дело двигалось, энтропия уменьшалась, система упорядочивалась. Без него все пустили на самотек, энергия быстро улетучивалась, как воздух из дырявого баллона… Энтропия возросла до таких размеров, когда никому и ничего не нужно.

Сажалку украинцы отдали Шевченко с охотой и с облегчением. Передали они Шевченко и изготовленные еще при Хрущеве собственные копии с американской сеялки. Все это добро свезли в подмосковные Люберцы, где располагался экспериментальный завод сельскохозяйственных машин и испытательная станция. Отец уже успел познакомиться с местными инженерами. Теперь им предстояло вместе приспосабливать американскую конструкцию к российской действительности. На первый взгляд все выглядело до смешного просто: трактор с сеялкой следует вдоль натянутого по борозде проволочного шнура с завязанными на нем через равные промежутки узелками-метками. Сеялка связана с проволокой скользящим по ней простейшим датчиком. Наткнулся он на узелок, отклонился «флажок», открылась заслонка в бункере, и в лунку падает картофелина, зернышко кукурузы или сахарной свеклы, притом только одно, чтобы не прореживать. Начали экспериментировать в одном из колхозов Раменского района. Отец его выбрал сам, тамошний председатель произвел на него впечатление человека инициативного. Поездки на поля в Раменское времени требовали немалого, и отец перенес испытания в колхоз деревни Усово. Рядом с ней, за каменным забором, располагалась его загородная резиденция «Огарево». В нем селились первые секретари Московского Комитета Коммунистической партии: первым Александр Сергеевич Щербаков, затем Георгий Михайлович Попов, после него отец, а после отца – Николай Александрович Михайлов и так далее. Теперь отец наведывался к испытателям каждый выходной. Естественно, и мы, дети, увязывались следом. Все походы были похожи, отец вместе с испытателями резиновыми сапогами месил весеннюю грязь, наблюдал, как вдоль борозды долго натягивают стальную проволоку с завязанными через равные промежутки узлами. Потом заводили трактор, прицепляли картофелесажалку и приступали к действу. Трактор полз вдоль проволоки, очередной узелок отворял затворку в хоботе картофелесажалки, и картошка за картошкой скатывалась в борозду: щелк, щелк, щелк. Когда борозда заканчивалась, проволоку отцепляли от сажалки, вручную переставляли на следующую борозду, и так раз за разом. Отец вышагивал за трактором, проверял, сколько картошек свалилось в каждую лунку, измерял расстояние между лунками, о чем-то долго разговаривал с инженерами. Так продолжалось часами. Нам, детям, уже через четверть часа становилось невыносимо скучно, но мы терпели.

На следующий выходной все повторялось. Дела не очень ладились. Многометровая проволока под напором трактора вытягивалась, вместо квадратов получались разнокалиберные ромбы, особенно это становилось заметным, когда появлялись всходы. В продольном направлении рядки четко прослеживались, а в поперечном растения располагались хаотично, ни о какой механизации обработки посевов пока не приходилось и мечтать. От огорчения отец только покрякивал. Инженеры из Института сельскохозяйственного машиностроения дорабатывали сеялку. Следующей весной все повторялось сызнова. Нерастягивающуюся проволоку с узелками так и не изобрели, квадратно-гнездовые сеялки не пошли, их выпускали на заводах, но в очень ограниченных количествах. В начале 1960-х годов в той же Америке появились химические средства борьбы с сорняками, яды-гербициды. Они и похоронили идею квадратно-гнездовой посадки, сначала в Америке, а затем и у нас.

Кукуруза, самое начало

В те же годы отец начинал свою кукурузную эпопею, пока в масштабах одной лишь Московской области.

Почему-то многие считают, что это отец привез кукурузу из США, из штата Айова, куда он заезжал во время государственного визита в сентябре 1959 года. Кукуруза действительно пришла к нам из Америки так же, как табак, помидоры и картошка, но задолго до Хрущева. Согласно историческим хроникам, начало возделывания кукурузы относится к XVII веку, на западе в Молдавии и на востоке в Грузии. Вот только в те далекие годы ни Грузия, ни Молдавия не входили в состав Российской империи. Восточная Грузия присоединилась к России в 1801 году, а Западная, поэтапно, в 1804–1864 годах. Левобережье реки Днестр завоевано в конце XVIII века, а вся Молдавия-Бессарабия – в 1812 году. Вместе с новыми территориями россияне получили кукурузу и умевших ее возделывать крестьян. Американский штат Айова тоже не остался в стороне, в самом начале XX века там разработали технологию проверки зерна на всхожесть перед высевом в землю. В 1907 или 1908 году в Новороссии, конкретно в Бессарабии, по заданию Кишиневского земства американское ноу-хау продвигал айовец Луис Майкл, для большей убедительности украсивший себя значком с призывом по-русски: «Больше кукурузы для Бессарабии» и изображением початка65.

Постепенно кукуруза обжила весь российский юг, к середине 1930-х годов, когда отец по долгу службы начал осваивать сельскохозяйственные премудрости, ею уже засевали миллионы гектаров, раньше занятых менее урожайными культурами: овсом, пшеницей или рожью.

Кукуруза стала настолько привычной, что украинцам казалось, они сажали ее «всегда», сколько они себя помнят. К сожалению, кукуруза требует к себе еще больше внимания, чем картошка, которую окучил раз-другой и ладно, она прорастет и через сорняки. А кукуруза, если ее в течение сезона не прополоть, да не один раз, зачахнет.

Переехав в Москву, отец о кукурузе поначалу и не думал, культура южная, к местному климату непривычная. Вспомнить о ней заставило отсутствие на московских прилавках мяса, молока, масла. Требовалось резко, в разы увеличить поголовье коров и свиней. Все уперлось в корма. Выпасов-лугов на всех не хватало, да и пастись на них буренки могли лишь с мая по сентябрь, а чем их кормить в остальное время? Достаточно сена, традиционного российского коровьего корма, запасти с имевшихся в области угодий не получалось, даже если выкашивать все подряд – луга, лесные поляны, придорожные канавы. Кормить скот зерном, как практиковалось в Европе, при хроническом недостатке хлеба в стране и в голову не приходило. На прокорм скоту, в основном лошадям, крестьяне сеяли овес, но собирали его пять-шесть центнеров с гектара, да еще если повезет. Для одной семьи еще туда-сюда, а миллионный город овсом не прокормишь. Приходилось ломать голову: мясо с молоком нужно позарез, да где ж его взять? Чтобы прокормить себя, надо научиться кормить скотину вдоволь.

Отец объезжал один за другим московских сельскохозяйственные институты, выспрашивал профессоров, как проблема кормов решается в других странах. Ответы не вселяли оптимизма. В большинстве животноводческих стран – Аргентине, Новой Зеландии, Австралии, Ирландии, Англии – тепло и влажно, скот содержится на подножном корме, практически круглый год гуляет по зеленым выпасам. В Америке дела обстояли иначе, там зимой, месяца два-три в году, скотину приходилось подкармливать. Для этого американцы измельчали зеленую массу кукурузы, гороха, сои, смешивали и заквашивали их в специальных ямах или башнях, получали силос. Им и кормили животных всю зиму, а там, где пасти коров негде или невыгодно, и летом тоже.

Ученые демонстрировали отцу сравнительные таблицы питательности разных видов растений. Эффективность каждой культуры оценивалась в кормовых единицах. Первое место с большим отрывом занимала кормовая кукуруза, измельченные стебли растений, листья и недозрелые початки. В Москве кукуруза, конечно, не вызревает, но это и не нужно, семена можно каждый год завозить из южных районов, а зеленую массу во влажной средней полосе растения наберут даже лучше, чем на засушливом юге, если, конечно, руки приложить. Следом за кукурузой шли горох с соей, а в самом низу: овес, сено и низкокалорийная солома. Конечно, и соломой можно брюхо набить, но прироста мяса или молока с нее не получишь. Отец внимательно слушал профессионалов, память у него на то, что его интересовало, была цепкой. В последующие годы он сам оперировал кормовыми единицами на уровне профессионала. Разбуди его ночью, спроси, сколько их в центнере кукурузы, гороха или овса – и без запинки получишь ответ.

Вот и получалось, что кукуруза (в сочетании с горохом и соей, где погода благоприятствует их росту) оказалась той палочкой-выручалочкой, которая позволяла накрыть скатерть-самобранку для всех и каждого.

Сказано – сделано, отцу казалось, стоит растолковать крестьянам их собственную выгоду, и дело наладится. Какая наивность! Отец не вспомнил, каких усилий стоило Екатерине Великой внедрение картошки на Руси в XVIII веке. Приходилось не только уговаривать и разъяснять, но и власть употреблять, подавлять военной силой картофельные бунты. В чем только ни обвиняли императрицу: вплоть до того, что она вознамерилась россиян отравить, извести российский люд на земле. «Упрямые» мужики, несмотря ни на что, отказывались есть «барские ягоды». Они не знали, что плоды – клубни картофеля скрыты в земле, а под угрозой наказания с отвращением поедали красненькие шарики – ядовитые плоды-семена картофеля. И травились… Что, естественно, не добавляло картошке популярности. Даже после Екатерины, в просвещенном XIX столетии, помещики и крестьяне еще долго относились к картофелю с большим подозрением. Только через полтора века картошку признают за свою, и она станет основной пищей бедного, да и не только бедного люда.

С кукурузой оказалось не намного легче. Колхозники и местные руководители в своем большинстве отторгли кукурузу. Примерно так же, как человеческий организм отторгает необходимый для его спасения трансплантированный чужеродный орган. И в том и в другом случае и человеческий, и социальный организм подсознательно противятся неизведанному. Правда, открыто бунтовать против кукурузы не решались, но и не ухаживали. У нас привыкли: овес весной высеял, пробороновал и забыл о нем до осени. Осенью скосил, обмолотил, сколько Бог послал, и жди новой весны. Так относились и к кукурузе, а при таком отношении от нее, естественно, проку меньше, чем от самого паршивого овса.

В связи с этим мне вспомнилась такая история. В июне 2000 года я побывал в Финляндии на открытии выставки, посвященной дружбе и сотрудничеству президента Финляндии Урхо Калева Кекконена с Никитой Сергеевичем Хрущевым. Встречал нас, меня, сестру Раду и моего сына Никиту, бывший министр иностранных дел Финляндии во времена отца, господин Виролайнен. Он рассказал нам забавную историю появления кукурузы в Финляндии.

Во время одного из визитов Хрущев прознал, что он, Виролайнен, не только министр иностранных дел, но и фермер, владелец стада дойных коров, и стал немедленно склонять его в свою, кукурузную веру, пообещал прислать семена, помочь начать новое дело. Вскоре на ферме Виролайнена появился помощник отца Шевченко с отборными гибридными семенами кукурузы и ручной сажалкой-хлопушкой. Новая культура понравилась коровам, а значит и Виролайнену. Со смехом Виролайнен рассказал, как после снятия отца он однажды встретился с Косыгиным, и, когда речь зашла о его ферме, кукурузе и Хрущеве, Косыгин на полном серьезе заявил ему, что тот может перестать заниматься кукурузой, так как теперь Хрущев не у власти.

– Я только посмеялся, – закончил свой рассказ Виролайнен, – сказал господину Косыгину, что это моя ферма и ни он, ни Хрущев мне не указ. А сажаю я кукурузу не потому, что мне кто-то приказывает, а потому, что она мне здесь, в Финляндии, приносит выгоду.

Давно уже отошедший от политики, он выращивает ее на корм своим коровам до сих пор.

Одним из первых в Подмосковье начали экспериментировать с кукурузой в Усовском колхозе. Весной 1951 года придорожное поле под пристальным наблюдением отца засеяли квадратами. Летом кукуруза встала как джунгли. К осени построили силосную башню. Усовские коровы повеселели, в один год прибавили в весе больше, чем за предыдущую пятилетку, выросли удои, приплод не только почти удвоился, но телята рождались полновесными, здоровыми. Отец торжествовал, кукуруза на его глазах сотворила с колхозным стадом чудо. Но такие примеры единичны. Кукуруза же стала любимой темой анекдотов.

Каковы силос и дурьян на вкус?

Итак, осенью 1951 года усовские колхозники впервые заложили на зиму кукурузный силос, и он, согласно технологии, к ноябрю как следует забродил. Любознательный, порой до невозможности, отец решил попробовать, чем он так прельщает скотину, каков кукурузный силос на вкус. Наверное, это у нас в крови. Я тоже не могу удержаться и пробую все подряд. Не раз мой желудок расплачивался за неумеренное любопытство.

Отец попросил охранников выковырить из силосной массы пару початков кукурузы и принести ему на пробу. Приказ есть приказ, причуд за свою службу сотрудники Управления охраны навидались немало. Возвращаясь с добычей, они держали кукурузные початки на вытянутых руках подальше от носа, от них здорово несло кислятиной. Отец заколебался, но характер выдержал и односложно бросил: «Варите». Через полчаса по дому распространились неаппетитные запахи, но никто из домашних происходящее не комментировал. Сели за стол к обеду. Подавальщица принесла фарфоровый супник, плотно закрытый крышкой, и поставила перед отцом. Он приоткрыл крышку и непроизвольно поморщился от, мягко говоря, своеобразного аромата. Какое-то время отец разглядывал в супнике выглядевшие весьма аппетитно початки. Вот только запах… Он закрыл супник крышкой, попросил: «Уберите» – и принялся за свою диетическую вареную рыбу с вареными же овощами. Эта история напомнила мне другой эпизод, связанный с пробой чужих деликатесов, произошедший десятью годами позже. В феврале 1960 года отец собирался с официальным визитом в Индонезию. Мне посчастливилось в этой поездке сопровождать отца.

Чтобы сделать рассказ полней, начну издалека. Отец с детства привил мне любовь к природе. На Украине, в Межигорье я, затаив дыхание, следил за битвами жуков-оленей, охотился на бабочек, мечтал поймать самую главную из них – большую ночную павлиноглазку. По вечерам восхищался пируэтами охотившихся за мотыльками летучих мышей. Постепенно у меня собралась весьма приличная коллекция бабочек, в основном подмосковных.

За прошедшие со смерти Сталина годы в стране многое изменилось. Никто уже не утверждал, что все мало-мальски достойное имеет российские и только российские корни, что все изобретения происходят из России, что даже слоны родом из Сибири, потому что там когда-то бродили стада их родственников-мамонтов. На прилавках магазинов появлялось все больше переводных книг. Я не пропускал ни одной публикации о природе, особенно тропической. Одна из них – описание путешествия английского натуралиста XIX века Альфреда Уоллеса по тропическим лесам Индонезии. Там Уоллес пришел к концепции изменчивости видов, эволюционного развития всего живого, но с публикацией чуть-чуть запоздал и уступил право первооткрывателя Чарльзу Дарвину. Прочитанная мною книга об Уоллесе изобиловала фантастическими деталями. Особенно меня поразило описание сказочного фрукта с экзотическим названием «дурьян». Дурьян – плод величиной с дыню, покрытый, наподобие конского каштана, колючками, растет на дереве, и божественный вкус этого фрукта, напоминающий одновременно землянику и банан, несмотря на не очень аппетитный запах, по словам автора, сводит с ума всех обитателей джунглей. Тигры, заприметив дурьяновое дерево, дожидаются, когда созревший дурьян упадет и расколется, вступают в смертельную схватку за право полакомиться свалившимся с небес деликатесом.

Накануне отъезда в Индонезию я посоветовал отцу прочитать книгу Уоллеса. С первого дня визита я из окон автомобиля, следовавшего в кортеже по улицам городов и селений, жадно вглядывался в горы незнакомых фруктов, которыми торговали на придорожных импровизированных базарчиках. Я мечтал увидеть дурьян. Возможно, я его и видел, но не узнавал, представление о нем из книги об Уоллесе я вынес весьма расплывчатое. В резиденции, где разместили отца, нас угощали различными неслыханными и невиданными фруктами, но не дурьяном. Я пару раз заикнулся о дурьяне, но хозяева только покачивали головами Я уже стал подозревать, что дурьян – это миф, выдуманная Уоллесом тропическая сказка. И вот однажды я увидел из окна машины сложенные на тротуаре горки больших желтоватых шишковатых плодов величиной с голову ребенка, чем-то напоминавших рисунок из моей книги. Взволнованно я стал тыкать в окно пальцем. Сидевший рядом индонезиец равнодушно произнес: «Дурьян». Оказалось, он существует, дурьян – не миф, не выдумка Уоллеса, а реальность, и, наверное, сейчас, в пору его созревания, где-то в джунглях тигры сходятся в поединке за право полакомиться его мякотью. Тем временем машина миновала придорожный базарчик, кортеж следовал по предписанному протоколом маршруту. Но главное, я убедился, что дурьян существует, его можно попробовать, надо только преодолеть непонятную индифферентность во всем другом столь гостеприимных хозяев. Вечером я рассказал отцу о своем открытии. На следующий день уже отец расспрашивал Сукарно, правду ли пишут в книгах, что растет в джунглях плод дурьян, за право полакомиться которым дерутся даже тигры?

– Дурьян у нас действительно растет, индонезийцы его очень любят, хотя на европейский вкус… – тут Сукарно замешкался, подыскивая нужное слово, не нашел его и с улыбкой закончил: – Что касается автора книги, которую вы читали, то у него, видимо, очень богатое воображение. Если хотите попробовать дурьян, на Бали можно будет все устроить, но только под вашу ответственность.

Резиденция президента Сукарно на острове, точнее островке Бали, приткнувшемся с юга к большому столичному острову Ява, находилась в горах. Там не так допекает тропическое солнце. Несколько одноэтажных легких строений укрылись в тени огромных фикусов-баньянов. Между домами зеленел аккуратно подстриженный голландский газон – наследие колониальных времен.

Во второй день пребывания на Бали уже с утра члены делегации начали настороженно принюхиваться, в доме из всех щелей сочилось легкое зловоние, хорошо знакомый запах сероводорода, подгнившего мяса вкупе с подтухшими яйцами. С каждой минутой запах лез в нос все настойчивее, но приходилось терпеть. Кто знает, что у хозяев случилось? Один я догадывался, в чем дело. В книге об Уоллесе говорилось, что запах дурьяна слегка отдает тухлятиной. Запах тем временем крепчал, заполнил весь дом, и даже на лужайке перед резиденцией довольно сильно попахивало. Энтузиазма у меня поубавилось.

Наконец настало время обеда. На открытой террасе за длинными столами расположилась делегация вперемешку с хозяевами. Рядом с отцом, как обычно, сидел Сукарно. Моим соседом оказался Адам Малик, в то время посол Индонезии в Советском Союзе. Он неплохо говорил по-русски. На первое подали черепаховый суп, но ели его мы с трудом. В горло лезла становящаяся почти невыносимой вонь. После супа принесли наперченную до невозможности жареную и тем не менее очень вкусную курицу. Запахло еще сильнее. Наконец подошло время десерта. Сукарно торжественно объявил, что по просьбе гостей нам подадут национальное индонезийское блюдо – дурьян, это фрукт, и как раз сейчас наступил его сезон. Официанты разнесли тарелки, на каждой лежала четвертушка плода, кремовой мякоти дурьяна, по консистенции напоминающей сильно подтаявшее мороженое. Ну а запах? О нем я уже все сказал. Я храбро вонзил ложку в мякоть и, задержав дыхание, поднес ее ко рту, предвкушая изысканный вкус: смесь земляники, банана и еще чего-то божественного. Не тут-то было! Вкуса вообще я не ощутил, все забил запах тухлых яиц, а по консистенции мякоть дурьяна напомнила мне разваренную до кашеобразного состояния гнилую головку лука. Я сделал усилие и проглотил первую ложку. Склизкая консистенция провалилась в желудок, но привкус тухлого яйца во рту остался. Вот тебе и райский фрукт! Сидевший справа от меня Малик с аппетитом зачерпывал дурьяновую мякоть. Так же вели себя и остальные хозяева. Гости сидели в недоумении. Одни отставили тарелки с десертом от себя подальше, другие неуверенно ковырялись в дурьяне. Только отец, не поморщившись, отправлял в рот ложку за ложкой. В чужих краях он неукоснительно придерживался правила вежливости, предписывавшего не пренебрегать местными обычаями, чтобы ненароком не обидеть хозяев. Я решил следовать примеру отца, пересилил себя и приготовился к приему следующей порции. Ведь именно я заварил всю эту дурьяновую кашу. Но, видимо, я только себе казался молодцом. В момент, когда я зачерпнул дурьян во второй раз, Малик мельком глянул на меня и, участливо наклонившись к уху, прошептал, что ему кажется, мне уже довольно десерта. Я не противился – действительно хватит. Вскоре стол опустел. Официанты унесли почти нетронутые тарелки гостей и опустошенные тарелки хозяев. Весь вечер мы не могли избавиться от дурьянового запаха и привкуса во рту. Но на этом история с дурьяном не закончилась. Ежедневно самолетом из Москвы доставляли почту, назад самолет летел практически порожним. Отец распорядился отправить в Москву членам Президиума ЦК по корзине местных экзотических фруктов, в том числе и дурьян, пусть полакомятся. Тогда мы его еще не распробовали. Заодно отец передал по гостинцу своим давним и хорошим знакомым: премьер-министру Индии Джавахарлалу Неру (наш самолет по дороге в Индонезию останавливался в Индии) и королю Афганистана Мухаммеду Захир Шаху (отец намеревался навестить его в Кабуле на обратном пути).

По пути домой мы на день задержались в Дели. При встрече с отцом благовоспитанный Неру, поблагодарив за фрукты, о дурьяне даже не упомянул. Когда мы прилетели в Кабул, король посетовал, что нежные фрукты плохо перенесли перевозку, один даже вконец испортился. Отец не стал его разубеждать. По возвращении в Москву все вместе всласть посмеялись над дурьяновой эпопеей, а Брежнев в сотый раз пересказал анекдот о Василии Ивановиче, который вот так же, как они, не разобравшись, красную икру принял за протухшую клюкву. Рассказанные мною истории отдают анекдотом. Я было засомневался: стоит ли о них писать? Но все-таки написал.

Грань между городом и деревней

Одной из инициатив отца по возвращении в Москву стали так называемые агрогорода. Концепция вызревала у него давно, можно без преувеличений сказать, всю сознательную жизнь. Сам из крестьян, познавший все тяготы и лишения деревенской жизни, отец мечтал вырвать крестьян из «второсортности», сделать так, чтобы они зажили по-людски.

На глазах у отца происходила поистине коммунальная революция. В начале ХХ века, даже в Москве, что уж говорить о провинциальных городишках, практически отсутствовала канализация (за исключением центра города), вода подавалась не в дома, а в уличные водоразборные колонки, да и то не везде. Улицы оставались не мощеными, тротуары – деревянными, электричество, лампочки Ильича или Эдисона, вообще – экзотика. Все переменилось в полстолетия. У горожан в квартирах, пусть и коммунальных, появились удобства в конце коридора, но не во дворе. В деревне же мало что поменялось, разве что в пригородах электричество постепенно вытесняло керосиновые лампы. Остальное так и застряло на мертвой точке. Отцу очень хотелось, чтобы и крестьяне изведали городских удобств, не бегали в зимнюю стужу до ветра, чтобы в дома пришло централизованное отопление, а на кухни – газ, чтобы горело электричество и из кранов текла вода. Мечты отца лежали в русле широковещательных призывов тех лет: «Стереть разницу между городом и деревней». Собственно, отсюда и пошло название «агрогород», еще не город, но уже и не деревня. На самом деле агрогород не предполагал ничего иного, кроме создания для крестьян элементарных жизненных удобств, таких, какими пользуются уже много лет европейские и американские фермеры, – двухэтажные четырехквартирные коттеджи, мощеные мостовые, освещенные улицы, водопровод, канализация, центральное отопление, если можно, еще и газ. Чтобы не нарушать компактности застройки, не тянуть лишние километры коммуникаций, предполагалось у дома оставить лишь 10–15 соток огородов, а сами приусадебные участки вынести за пределы поселка. Там их можно обрабатывать машинами, пахать землю тракторами, а не вскапывать лопатами. В общем, то или почти то, что отец видел, путешествуя в 1946 году под именем генерала Петренко по Германии, Австрии и Чехословакии. В какой-то период речь зашла и о сельских пятиэтажках, даже построили парочку в подмосковных деревнях. Убедившись в их нерациональности, эксперимент прекратили, сосредоточившись на коттеджах.

Казалось бы, логично, но крестьяне с прохладцей отнеслись к четырехквартирным коттеджам, предпочитали хибару, но без соседей, да и приусадебный участок – на то он и приусадебный, что при усадьбе, а не на выселках. Крестьянский дом испокон века окружали дворовые постройки: конюшня, коровник, свинарник, птичник, сарай для сена и все прочее. В много– или малоквартирный дом их за собой не потащишь. Тут и извечный крестьянский консерватизм, и трезвый взгляд на реалии сегодняшнего дня: без собственного хозяйства не прокормишься. «В Хомутовке у него (Хрущева. – С.Х.) была одинокая двоюродная сестра, – вспоминает помощник отца Шевченко. – Однажды она ему написала: помоги мне, брат, у меня валится дом. Хрущев меня вызывает, показывает это письмо. Зарплату он всю отдавал Нине Петровне, а депутатские сто рублей клал в сейф в кабинете. Вот он открывает этот сейф и говорит: я вам даю пятьсот рублей, помогите моей сестре хатенку построить. Я говорю: Никита Сергеевич, за пятьсот рублей хатенку не построишь, вы же знаете, что сколько стоит. Давайте я туда поеду, поинтересуюсь, а потом будем решать.

Приезжаю в Хомутовку, заехал по адресу. Дом действительно развалюха, потолок лежит на шкафу. На центральной усадьбе в Калиновке как раз строили многоквартирный дом для специалистов. Я говорю ей: а что если мы дадим вам, хотите, одну, хотите, две комнаты в этом доме? И не надо вам будет строиться? Она говорит: не пойду. Почему? А где же я буду сеять бурак, огурцы? Я говорю: в колхозе получите и бурак и огурцы. Так они же, говорит, еще не сеяли ни бурак, ни огурцы, а у меня в огороде уже растут. А где я, продолжает, буду поросенка держать? Ну, там будет у вас какой-то сарай. Да нет, не соглашается она, они скажут, что мой сарай воняет, и прогонят меня, а без поросенка, без курицы я жить не могу.

Возвращаюсь, говорю Никите Сергеевичу: вот предлагал ей, чтобы она переселилась в дом городского типа, но она не хочет. Он говорит: “Ну, а черта ей надо?” Я говорю: “Ей нужен огород, сарай – хозяйство, одним словом. В этом вся трагедия”. В ответ он и меня выругал, и ее выругал. Он любил сельское хозяйство, жалел своих односельчан».

Порой эта любовь перерастала в насилие. Отец старался перебороть крестьянскую, как он считал, отсталость, пытался для их же пользы надавить, однажды даже предложил «прекратить выдавать государственные кредиты на индивидуальное жилищное строительство»66.

Новации в благоустройстве деревень, как и любые новации, встречали неоднозначно. Старики, привыкшие жить по старинке, сопротивлялись им, как могли, молодежь же тянулась к городской жизни, к недоступным на селе развлечениям и удобствам, чуть оперившись, попросту уезжала в город. Деревни обезлюдевали. Благоустройство сельской жизни несомненно изменило бы многое, кое-кого заставило бы задуматься.

Но я несколько забежал вперед, из начала 1950-х годов перескочил в начало 1960-х. Возвращусь на исходные позиции.

К строительству агрогородов отец приступил еще в сороковые годы на Украине. Посмотреть на одну из новостроек он взял меня. Дома в селе, куда привез меня отец, строились одноэтажные, индивидуальные. Все там казалось каким-то не нашим: хаты не из самана (смеси глины с измельченной соломой с добавлением навоза), а из белого силикатного кирпича, крыши не соломенные, а железные, крашенные суриком. Прямо заграница.

В декабре 1949 года на семидесятилетии Сталина отец докладывал ему как о большом достижении о завершении строительства первого агрогорода в Черкасской области и реализации еще нескольких пилотных проектов в разных концах Украины. Тогда идея отца получила одобрение, в киножурналах показывали «деревню будущего».

И в Подмосковье отец продолжил строительство агрогородов. Задуманное Сталиным и оформленное Постановлением ЦК от 30 мая 1950 года укрупнение колхозов тому благоприятствовало, для переселяемых на новое место крестьян требовались новые жилища67.

– Вот и давайте их строить не по-деревенски, а со всеми удобствами, с перспективой на будущее, – призывал отец.

Закладывались фундаменты каменных домов, доставали дефицитное кровельное железо и котлы для отопления, конструировали не магистральную, а непривычную локальную, на несколько домов, канализацию, вкапывали электрические столбы. Ничто не предвещало беды. И тут 18 января 1951 года на проводимом отцом совещании по строительству и благоустройству в колхозах Московской области появился корреспондент «Правды». Он внимательно слушал, как отец расписывал крестьянский быт недалекого будущего, все аккуратно законспектировал и через пару недель прислал отцу записку, предлагая оформить его выступление в виде подвала в «Правде», обстоятельной и, как правило, директивной статьи на треть газетного листа. Отец согласился. 4 марта 1951 года подвал опубликовали под столь же безобидным, как и само совещание, заголовком «О строительстве и благоустройстве в колхозах»68. В статье отец, в частности, предрекал, что вскоре «вместо небольших деревень возникнут культурные, благоустроенные колхозные поселки со школами, банями, домами культуры, детскими яслями…» Ничего крамольного.

Сталин прочитал статью в тот же день. Сам он на нее набрел, листая газету, или кто «подсказал»? Как и в случае с продовольственными карточками для украинских крестьян в голодные 1946–1947 годы, обстоятельств этого дела мы не знаем. Но, как и в 1947 году, грянул гром. Редакции «Правды» указали на политическую недальновидность, приказали на первой странице, а не в конце номера, как обычно, опубликовать «разъяснение»: статья Хрущева на самом деле не директива, а так, материал для дискуссии. Редакция якобы по недосмотру накануне упустила это примечание. Подобное сталинское «разъяснение» предрекало опалу. Пришлось отцу срочно, в написанном уже 6 марта 1951 года письме Сталину «признавать» совершенные им грубые ошибки, как и в 1947 году, изъявить готовность к немедленному публичному покаянию69.

Однако Сталин покаяние не принял, он решил раскрутить «дело» отца по всем знакомым всем еще с 1937 года канонам. 2 апреля 1951 года Политбюро утвердило и разослало по всему Советскому Союзу написанное собственноручно Сталиным закрытое письмо «О задачах строительства в связи с укрупнением мелких колхозов». В нем анонимно осуждались «некоторые партийные работники» – тоже любимый сталинский прием – за «потребительский подход, извращение линии партии и серьезные ошибки в колхозном строительстве». Что же это за ошибки? Оказывается, эти «некоторые партийные работники» занялись «подменой главной, а именно производственной задачи в сельском хозяйстве, задачей немедленного переустройства быта колхозников, что отвлекает основные силы колхозов от решения важнейших производственных задач, должно привести к дезорганизации колхозной экономики и, следовательно, нанести вред всему делу социалистического строительства. <…> Ошибка этих товарищей состоит в том, что они забывают о главных, производственных задачах колхозов и выдвигают на первый план производные от них потребительские задачи, задачи бытового устройства в колхозах, жилищного строительства в деревне… Следует отметить, что аналогичные ошибки допущены также в известной статье т. Хрущева “О строительстве и благоустройстве в колхозах”…» Далее Сталин требует «покончить с неправильным, потребительским подходом к вопросам колхозного строительства», бороться за «дальнейшее повышение урожайности сельскохозяйственных культур, всемерное развитие общественного животноводства и повышение его продуктивности… Капитальные вложения средств и труда колхозников необходимо направлять в первую очередь на развитие общественного хозяйства: строительство животноводческих помещений, раскорчевку земель от кустарников, сооружение каналов, насаждение полезащитных полос…» и еще на многое другое, но только не на благоустройство жизни людей70.

Письмо получилось длинным, в нем, кроме всего прочего, Сталин справедливо отмечал, что «вынос большей части приусадебного участка за пределы деревни может испугать его владельцев, вдруг его и вовсе отберут».

Крестьяне с подозрением отнеслись к идее перемещения приусадебных участков за границы деревни. Пока участки рядом с постройками, как бы прячутся между домами, с ними трудно что-либо поделать, а там, в чистом поле… Несомненно, основания для подобных опасений имелись, и немалые. Многие еще помнили коллективизацию. Отец на приусадебные участки и не покушался. Сталин обрушился на отца не за них, а, как и в 1947 году, обвинил в мягкотелости по отношению к крестьянам – не улучшением их быта следует заниматься, а работать заставлять.

18 апреля 1951 года Сталин и Политбюро «по просьбам местных органов» постановили зачитать закрытое письмо об ошибках отца всем коммунистам, «запретив делать какие-либо записи». Если следовать сценарию 1937 года, до ареста оставался всего один шаг. К счастью, отец остался на свободе, но нервы ему потрепали изрядно, а идею агрогородов, саму мысль о том, что крестьяне достойны лучшей жизни, предали анафеме.

Через год, 5 октября 1952 года, в отчетном докладе ХIХ съезду партии Маленков еще раз пнул отца, отметив в числе ошибок сельскохозяйственной политики «практику создания в колхозах и совхозах подсобных предприятий по производству кирпича, черепицы и других промышленных изделий… отвлекающих их от решения производства сельскохозяйственной продукции и тормозящих развитие сельского хозяйства»71. Комментарии, как говорится, излишни.

За что Сталин так ополчился на отца, на человека, которому он, казалось бы, благоволил? Дело в разном отношении к крестьянам. Сталин смотрел на крестьян как на навоз, на удобрение, на котором должна произрасти новая, современная индустриальная Россия. Для этого следует крестьян грабить, грабить и грабить. Вот основная сталинская установка. А тут агрогорода, их строительство в масштабах страны потребовало бы немалых затрат. Сталин отца одернул: «погрязшее в мелкобуржуазной стихии крестьянство» не заслужило достойной жизни, отец со своими прожектами «забегает вперед». Только «одернул». Никаких иных планов он в отношении отца, видимо, не имел. Не только отцу, но и всей нашей семье повезло, мы остались живы. Через год Сталин и вовсе вернул отцу свое расположение, поручил ему, наравне с Маленковым, сделать доклады ХIХ съезду партии. Маленкову – отчетный, а Хрущеву – об изменениях Устава. 27 октября 1952 года Сталин, в дополнение ко всем имеющимся у него обязанностям, сделал отца еще и членом Бюро Президиума Совета Министров СССР72, а 10 ноября 1952 доверил ему, по очереди с Маленковым и Булганиным, председательствовать на заседаниях Президиума ЦК КПСС и его Бюро73.

Дома с заводского конвейера

В Москве еще одной заботой отца стало строительства жилья. Голод москвичей на жилье, страшный неудовлетворимый голод, похуже, чем даже в разоренной войной Украине. С 1917 года строительству жилья все время что-то мешало, сначала Гражданская война, потом восстановление промышленности, затем индустриализация, за ней последовало германское вторжение и снова восстановление экономики. До жилья руки не доходили.

Конечно, и тогда кое-что строили, при заводах-новостройках рабочих «временно» размещали в одно-двухэтажных бараках; в столицах, в первую очередь в Москве, строили чуть побольше. В Москве до войны за год возводилось чуть более ста тысяч квадратных метров жилья. Если считать по минимуму тридцать – тридцать пять квадратных метров, не жилой, а так называемой общей площади, включая кухню, туалет и коридор на квартиру, то получается три тысячи квартир в год, девять – десять тысяч москвичей могли справить новоселье. На очереди же стояли, только в Москве, почти миллион, а по всей стране… Отец тогда за всю страну не отвечал. В 1949 году, ко времени возвращения отца в Москву, объем ввода жилья учетверился, то есть теперь не десять, а сорок тысяч москвичей имели шанс переселиться в новые квартиры. Но только теоретически, потому что новые квартиры тогда предназначались исключительно для начальства: генералов, министров, прославленных артистов и литераторов, а простой люд довольствовался комнатами в бараках и коммуналках.

За прошедшие десятилетия сформировалось два вида, две технологии жилого строительства: одна для начальства, другая для всех остальных.

В Москве, в центре, многоэтажные элитные дома возводили из кирпича. На улице Горького для их облицовки использовали вывезенный из Берлина полированный гранит. Гитлер заготовил его для сооружения помпезных зданий в честь своей победы, однако гранит в качестве репараций ушел в Москву. В облицованных немецким гранитом домах селились победители, но не немецкие, а советские.

Хорошие дома стояли и на Кутузовском проспекте, по которому Сталин ездил с дачи и на дачу. Тогда он назывался Можайской улицей. На Садовом кольце, между Смоленской площадью и нынешним американским посольством, мне запомнился многоэтажный дом с башенкой на углу, дом академика Ивана Владимировича Жолтовского. Так его назвали по имени архитектора.

И конечно, высотные дома – московские тридцатиэтажные «небоскребы». Их после войны стали возводить по личному распоряжению Сталина. Он считал, что к нам зачастят иностранцы, а в Москве нет ни одного «небоскреба», непрестижно. Иностранцы не зачастили, но высотки заложили на Котельнической набережной и на площади Восстания под жилье, остальные оккупировали министерства и гостиницы для тех же мифических иностранных туристов. На Ленинских горах строили небоскреб МГУ. Достался он университету по чистой случайности. Из эстетических соображений архитекторы запланировали на обрыве над Москвой-рекой одно из высотных зданий. Оно красиво смотрелось со стороны Кремля, а с него еще лучше обозревалась раскинувшаяся внизу Москва.

Здание решили строить, но вот только под кого? Ленинские горы тогда и Москвой-то не очень считались – пригород, добираться до которого крайне неудобно, вкруговую через мост у Киевского вокзала, или еще того хуже – через мост у парка Горького. Дорога в один конец занимала более двух часов. Ни метро, ни трамвай, ни троллейбус туда не ходили. Ни министерство, ни гостиницу на выселки не отправишь, разве что дом отдыха организовать?

Тогда же, в 1948 году, когда задумывалось строительство высоток, ректором Московского университета назначили академика Александра Николаевича Несмеянова. Он дружил с сыном Жданова, Юрием, заведующим Отделом науки ЦК. В одном из разговоров Несмеянов пожаловался Юре, что университет давно вырос из старого здания на Моховой, только под естественные факультеты требуются дополнительные полтора миллиона квадратных метров новых лабораторий, аудиторий, мастерских, не говоря об общежитиях. Студенты ютятся где придется: счастливчики – в общежитии на Стромынке, остальных «разбросали» по подвалам и баракам. Юрий Жданов обещал помочь. Университет получил никому тогда не нужную высотку на Ленинских горах.

Все проекты высотных зданий утверждал лично Сталин. По дороге в Кремль и обратно на дачу из окна машины следил за их строительством. Иногда вносил коррективы. Рассказывали, как он поинтересовался, когда же начнут возводить шпиль на почти законченном здании Министерства иностранных дел на Смоленской площади. Проектом никакого шпиля не предусматривалось. Я это хорошо помню, большие фотографии макетов высоток выставлялись в витринах многих магазинов по улице Горького. Вскоре на здание МИДа приделали шпиль. На всякий случай «ошпилили» и остальные высотки.

За пределами Садового кольца, на тогдашних окраинах, строили совсем иначе, чем в центре, «возводили» одно-двухэтажные бараки из сырого леса, реже из неоштукатуренного кирпича. Москва чудовищным «пылесосом» всасывала в себя покидавших нищающие деревни крестьян, рассовывала их по фабрикам, заводам, новостройкам. Новоприбывшим требовалась хоть какая-нибудь крыша над головой, исходя из чего и строили бараки: удобства во дворе или в конце коридора, а в комнатах столько жильцов, сколько физически удастся втиснуть. В окружении бараков четырех-, реже пятиэтажные дома, тоже из неоштукатуренного кирпича, смотрелись хоромами. На их строительство, а предназначались они для местной «аристократии» – директоров заводов, начальников цехов, уходило в среднем по два года. Пока кирпичами выложишь стены, смотришь, и лето проскочило; зимой, в мороз объявляли перерыв, дом «усаживался». В следующий сезон – вставляли окна, двери, устанавливали внутренние перегородки, штукатурили, проводили тепло. Все сохло уже после заселения – пол и двери коробились, штукатурка трескалась. Жильцы обреченно шутили, что капитальный ремонт квартире требуется уже в первый год. Но и такое жилье доставалось редким счастливчикам.

Перед отцом стояла та же дилемма, что и на Украине, – если по старинке складывать дома из кирпичиков, на удовлетворение минимальных потребностей москвичей уйдут столетия. Он продолжил начатые еще в Киеве поиски метода промышленного производства жилья по технологии двадцатого, а не девятнадцатого века. Чтобы хоть как-то облегчить положение москвичей, в Москве требовалось строить не четыреста тысяч квадратных метров в год, а два-три миллиона.

Отец начал собирать команду людей творческих, не «чего изволите», а самостоятельно и, главное, нестандартно мыслящих, способных подступиться к делу такого размаха.

Ядро ее составили все те же старые-новые москвичи Садовский и Страментов. В 1938 году они последовали за отцом в Киев, и теперь возвратились в Москву. Я уже упоминал о Страментове. Федор Титович Садовский, по словам отца, «очень квалифицированный инженер, прекрасно разбиравшийся в деле, любивший новые материалы, следивший за иностранной литературой и тесно связанный с учеными, работавшими по железобетону. Единственный его недостаток: как администратор он – неповоротлив. Однако он компенсировал это глубоким знанием своей отрасли и пониманием его задач. Инициатором перехода на сборный железобетон был Садовский. Он предложил собирать дом так, как собирают автомобили»74.

Организацию строительства в Москве отец поручил другому своему киевскому соратнику – Николаю Константиновичу Проскурякову. Он показал себя при восстановлении разрушенного немцами Киева, хотя проработал там всего два года. А дальше вот что случилось. Осенью 1947 году Сталин отдыхал в Ялте, в Ливадийском царском дворце. Дворец ему чем-то не понравился, и он решил переместиться на Кавказ, а заодно прокатиться по Черному морю на недавно полученной по репарациям яхте немецкого гросс-адмирала Деница. У нас ее назвали «Ангара». Базировалась «Ангара» в Севастополе. Сталин туда отправился на машине, пригласив сопровождать его специально вызванного из Киева отца. Ранее Сталин возложил на отца в дополнение ко всем иным делам координацию работ по восстановлению Крыма. После депортации в мае 1944 года крымских татар полуостров предстояло не только заново отстроить, но и заселить в основном украинцами из прилежащих украинских областей. Хотя формально Крым оставался под юрисдикцией России, по существу, он отдавался на откуп Украине. Оно и понятно: географически, экономически, а теперь во многом и этнически, он больше тяготел к Киеву, чем к Москве. Отец докладывал лично Сталину, что сделано и что еще предстоит сделать на полуострове.

Разрушенный многомесячной осадой в 1941–1942 годах, Севастополь Сталина расстроил, восстанавливали его медленно: флот строил под себя, армия – под себя, городские власти с их мизерными ресурсами успели кое-как наладить водоснабжение с канализацией, пустить трамвай, и все. Отец предложил Сталину сконцентрировать ресурсы, сосредоточить все работы по возрождению Севастополя в одном месте, подчинить одному лицу и флотских строителей, и армейских, и гражданских, – только так удастся преодолеть разнобой и сдвинуть дело. Сталин согласился. На вопрос, кого поставить во главе, отец не без колебаний назвал Проскурякова. Очень уж не хотелось отпускать его из Киева. Создали единое Управление, но передали по подчинению союзному правительству. Несмотря на это, приглядывать за стройкой Сталин поручил отцу. Так что связи его с Проскуряковым не прервались. В 1948–1949 годах из всех областей Украины, и не только Украины, в Севастополь хлынул поток добровольцев-комсомольцев. Без них вряд ли что-либо удалось сделать, после выселения татар Крым только заселялся, рабочих рук не хватало. До перевода в Москву отец раз в два-три месяца наведывался к Проскурякову в Севастополь.

В Севастополе Николай Константинович не только собрал в кулак строителей, но и пустил в дело киевский задел – дома собирали из крупных блоков, бетонных или вырезанных в близлежащих карьерах из местного ракушечника, экспериментировали с плитами перекрытий, стен, перегородок. Именно в Севастополе Проскуряков накопил бесценный опыт, в котором так нуждался отец. Проскуряков с делом справился, отстроил Севастополь и в 1952 году перебрался в Москву. Здесь отец, по примеру Севастополя, решил объединить разбросанные по столице многочисленные строительные организации, принадлежавшие министерствам, ведомствам, крупным предприятиям. Как и в Севастополе, они строили под себя, для себя, по своим проектам, планам и технологиям в зависимости от собственного разумения и размера своей мошны. Однако вытащить их из-под контроля центральных ведомств, очень влиятельных ведомств, было непросто.

Отец предложил Проскурякову заняться организацией единого строительного центра столицы. Впоследствии он получит название Главмосстроя. Тандем Садовский – Проскуряков или Проскуряков – Садовский, сочетавший новые научные и инженерные решения с новой организацией строительства, оказался удачным.

Теперь я позволю себе вернуться на десятилетие назад, углубиться в историю вопроса. Еще в тридцатые годы Хрущев с Булганиным попытались собрать на Большой Полянке, в Замоскворечье, из крупных бетонных блоков школу. То был первый опыт промышленного строительства в Советском Союзе75. «Мы с этим делом не справились, – вспоминал отец. – Когда школу собрали, в стенах увидели щели. В те щели собака могла проскочить. Пришлось их заделывать. Такой сборки, как на машиностроительном или часовом заводе, не получилось»76. Первый блин всегда выходит комом. Чтобы довести новую технологию до ума, требуются знания и настойчивость, вера и везение, энергия и время, много времени.

В 1938 году отца отправили на Украину, потом началась война. Мысль, что бетон, бетонные блоки, балки, панели позволят, если над ними поработать, вырваться из-под кирпичного засилья, покончить с кустарным строительством и перейти к промышленному, конвейерно-поточному возведению зданий, крепко засела у отца в голове. К ней он вернулся на освобожденной от врага Украине.

Начинали не с домов, первым делом восстанавливали добычу угля в Донбассе. Все уперлось в крепление проходов-штреков в шахтах, требовалось как-то поддержать кровлю, потолок, чтобы порода не осыпалась, погребая в себе горняков. Обычно ее крепили деревянными или металлическими стойками. В безлесный Донбасс дерево везли издалека, к тому же непросушенное, сырое. Стойки за несколько месяцев сгнивали. Металла на такое дело Москва не выделяли. Вот и пришлось изобретать, как в отсутствие дефицитной стали сделать долговечные стойки-подпорки. Тут-то отец вспомнил о своем давнем, по Москве, знакомом профессоре Константине Васильевиче Михайлове, который еще до войны решал задачу упрочнения бетонных колонн с помощью внутреннего каркаса из туго натянутой металлической проволоки или стержней. Результаты обнадеживали, колонны Михайлова выдерживали нагрузку не хуже стальных колонн, при одновременном резком снижении расхода металла. Именно то, что требовалось украинским шахтерам. Потом такие конструкции назовут «напряженно-армированным железобетоном». Отец разыскал Михайлова и попросил его поэкспериментировать с шахтными подпорками, тут требовались не массивные колонны, а прочные и легкие двухметровые столбики, чтобы с ними могли управляться два человека. Михайлов разрешил проблему. Вскоре в шахтах появились железобетонные опоры. Московские «специалисты» из угольного министерства встретили изобретение Михайлова в штыки, они предпочитали крепежные стойки из металла. Соответствующий отдел Госплана даже отказался включать в план производство железобетонных стоек, но и металла шахтерам по-прежнему не выделял. Отцу пришлось апеллировать к Сталину. Под его нажимом новое дело, пусть со скрипом, но пошло. (Справедливости ради отмечу, что стальные шахтные опоры лучше, легче и прочнее и деревянных, и железобетонных, и отец это знал. Поэтому, когда со сталью полегчало, они вытеснили из шахтных штреков и дерево, и бетон.) За железобетонными шахтными стойками последовали железнодорожные шпалы. Потребность в них исчислялась миллионами. Отступая, немцы прицепляли к последнему уходящему на запад паровозу огромный крюк, и он, волочась между рельс, буквально разрывал деревянные шпалы на куски.

Привезенные издалека деревянные шпалы сушили, пропитывали битумом. На все это уходили долгие месяцы. Тут снова выручил профессор Михайлов и его железобетон. И снова пришлось преодолевать сопротивление «специалистов», доказывавших, что железобетонные шпалы слишком жесткие, при большой скорости могут привести к аварии поезда. Михайлов доказывал обратное. Дело с места не сдвигалось, железнодорожное полотно продолжали мостить деревом. Отец успел переехать в Москву, а споры все продолжались. Теперь его волновали другие проблемы, но об изобретении профессора Михайлова отец не забыл. Как-то во время визита в Чехословакию – отец поехал туда поездом – он с удивлением отметил, что чехи «пользуются железобетонными шпалами, причем делают их значительно лучше, чем мы»77.

Бетонные шпалы достались чехам в наследство еще от Австро-Венгерский империи, где их применяли с 1896 года. Перед Второй мировой войной железобетонные шпалы широко распространились по всей Европе. Так что отец, вернее профессор Михайлов, изобретал «велосипед», а министерские чиновники с опозданием на полвека боролись с этим «велосипедом». Так же, как их предшественники веком раньше боролись с первым паровозом на российской земле, стращали, что, завидев такое безобразие, коровы взбесятся.

Первые железобетонные панели пришли в советское жилищное строительство тоже с Запада. После Второй мировой войны самым уязвимым местом оказались деревянные перекрытия между этажами. Камнем преткновения и тут стало непросушенное дерево. Доски и балки требовалось выдерживать на солнышке два года, а уж затем пускать в дело. Или строить специальные сушильни с печками и вентиляторами.

После войны о сушилках и не мечтали, а человека, предложившего бы задержать стройку на пару лет для просушки дерева, сочли бы сумасшедшим или того хуже – вредителем. Деревянные перекрытия настилали, как говорится, с колес – срубили дерево, разрезали его на доски и тут же пустили в дело. Результаты спешки – а как не спешить, если города и села почти полностью разрушены войной, – проявлялись очень скоро. На сырой древесине поселялся грибок, за два-три года он превращал балки в труху, приходилось их менять. Проблема перекрытий быстро выросла в разряд государственных. Восстановление городов становилось бессмысленным: не успеешь дом построить, а ему уже требуется капитальный ремонт. И так без конца.

Как-то во Львове – отец отправился туда в 1944 году, сразу после освобождения города от немцев, – проезжая мимо полуразрушенного дома, он сквозь дыры в стенах увидел необычные перекрытия между этажами, не деревянные – балочные, а сплошные из армированных керамических плит. Отец остановил машину и, невзирая на предупреждения сопровождавших его военных о минах, по битому кирпичу полез внутрь развалин, поднялся на второй этаж и долго разглядывал польскую диковинку. По возвращении в Киев отец послал во Львов строителей с заданием скопировать новую технологию производства перекрытий. Началась замена дерева на керамику, еще не бетон, но уже что-то.

Через пару лет, путешествуя по Германии в 1946 году, отец наткнулся на еще более удивительную конструкцию. Немцы перекрывали пролеты зданий относительно легкими длинными железобетонными плитами, с круглыми дырками по всей длине. Он глазам своим не поверил. Это сейчас такие плиты увидишь на любой стройке, а тогда отец ощутил себя Колумбом.

Он попросил наших военных разузнать, где производится этакое чудо. На следующий день разыскали завод по производству плит. В нем стояли готовые к работе станки, с уже натянутой арматурой каркаса, готового к заливке бетоном. Нашлись рабочие и инженеры, умевшие обращаться со станками. В присутствии отца они изготовили несколько плит; натянули на специальную станину толстую проволоку, уложили в рядок густо смазанные тавотом трубы, залили все бетоном, включили вибратор и через несколько часов, после «созревания» бетона, оставалось вынуть из пустот трубы и можно отправлять панель на стройку. Отец пришел в восторг: бетон – не керамика, он не колется от удара и нагрузку выдержит почти любую. Такие перекрытия можно ставить и в жилые дома, и в производственные здания.

Станки для производства панелей разобрали и отправили в Киев. Там их обмерили, вычертили чертежи и запустили в производство сначала на Украине, а следом и по всей стране. Проблема древесного грибка снялась с повестки дня. После войны при восстановлении Киева появилось еще одно новшество: каркас дома из железобетонных столбов и балок, но стенные проемы внутри все еще заполнялись кирпичами. Нагрузка теперь приходилась на балки, и кирпичи стали делать большего размера, с круглыми дырками, а следовательно, легкими. Итак, жилой дом постепенно обретал новую ипостась – опирался на колонны, этажи перекрывались бетонными плитами, но оставалась еще одна неразрешенная проблема – внутренние стены, обычные перегородки между комнатами и квартирами, весь дом расчерчен перегородками. Их выкладывали из кирпича или сбивали из досок, потом штукатурили, разравнивали, сушили, шпаклевали, белили. Огромный труд, а стены, как ни старайся, получались горбатыми, со временем покрывались трещинами. Сухая штукатурка, ее я упомянул выше, всей проблемы не решала, ее навешивали на стену-перегородку, а не устанавливали вместо нее.

Приезжая из Киева в Москву, отец обязательно шел на строительную выставку. Уже в конце сороковых годов, перед самым отъездом с Украины, в одном из залов выставки он наткнулся на идеальную межкомнатную перегородку – плиту размером в полную стену, гладкую, без единой трещины. На ней висела табличка: «Перегородка внутренняя гипсовая. Автор: инженер Николай Яковлевич Козлов».

«Я ходил около его стены, поглаживал ее и любовался конструкцией, – пишет отец в своих мемуарах. – Потом постарался встретиться с Козловым, высказал ему много приятного, он нашел “жемчужину” для строительства»78.

Похвалами отец не ограничился. Панель-перегородка, конечно, замечательная, но… нельзя ли заменить деревянный каркас на железобетонный, избавиться от древесины, от грибка и гниения и, что еще важнее, – вместо гипса, легко впитывающего влагу из воздуха, требующего поддержания постоянной температуры (где такое видано на стройке!), в качестве материала перегородки использовать неприхотливый цемент. Козлов согласился попробовать, и вскоре на свет появилась новая цементная перегородка.

Так что, переехав в Москву, отец представлял себе в общих чертах, что нужно сделать, как перейти в Москве от штучного строительства к промышленно-заводскому производству домов. В Москве отец встретил единомышленников. И здесь группа энтузиастов экспериментировала с панельными домами. Еще в 1947–1948 годах один такой дом соорудили на Соколиной горе. Затем в 1948-м начали возведение целой «панельной улицы» на Хорошевском шоссе. Проектировал улицу 38-летний архитектор Михаил Васильевич Посохин. Бетонные панели конструировал еще более молодой инженер-строитель Виталий Павлович Лагутенко79.

Вскоре они войдут в команду отца. Собрав вокруг себя киевлян и москвичей, профессионалов-единомышленников – и каких профессионалов, – отец не сомневался в успехе. Однако новое потому и новое, что рождается в муках. С первой преградой отец столкнулся на первом же шаге. Чтобы развернуть массовое строительство жилья на основе новой поточной технологии, требовалось одобрение Госстроя СССР, там утверждались нормы, без которых строитель не имеет права и шагу ступить. Производство строительных материалов, а значит, и железобетонных плит, регулировал тоже Госстрой. Отец не сомневался в успехе, ведь председатель Госстроя Константин Михайлович Соколов – грамотный и разумный инженер, к тому же его знакомый еще с тридцатых годов. Тогда Соколов со своим напарником Д.И. Соколовским изобретали насос для непрерывной подачи на строительную площадку вязкого бетонного раствора и, когда настала пора внедрения, пришли за помощью к Хрущеву. Молодые люди отцу понравились, и он уже не выпускал их из виду. После окончания первой очереди метро отец предложил Соколову, с повышением, и весьма существенным, поучаствовать в реконструкции Москвы. В 1938 году они расстались. Отец уехал на Украину, а Соколов стал сначала членом Комитета по делам строительства при Совнаркоме СССР, а затем и его председателем.

Теперь уже отец обращался к своему старому приятелю Соколову за помощью, просил одобрить его план построить в Москве в качестве эксперимента два завода по производству панелей и других железобетонных деталей для сборки жилых домов. Соколов встретил предложение отца в штыки. Еще со времен строительства метро он примыкал к лагерю монолитчиков. Строители, такое нередко случается в технике, делились на кланы. Бетонщики враждовали с кирпичниками, вместе они воевали с чурочниками-деревянщиками, каждый отстаивал «неоспоримые преимущества» своего метода возведения домов и не находил ни одного доброго слова в адрес оппонентов-конкурентов. Бетонщики внутри клана тоже не ладили между собой. Монолитчики исповедовали отливку стен здания на месте, на стройплощадке, а сборщики считали, что легче и дешевле формовать панели из того же бетона на заводе, а сам дом собирать из готовых деталей. У каждого имелись веские доводы в свою пользу и отсутствовало желание выслушивать оппонентов. Отец помнил, что Соколов – монолитчик, но уповал на его благоразумие государственного чиновника и инженерную, я бы сказал, порядочность. Уповал напрасно. Сколько отец ни убеждал Соколова, ничего не помогало. В подтверждение своей позиции последний ссылался на США, он только что съездил туда и не видел в Америке сборного железобетона, везде монолитный. А тут какие-то Садовский с Лагутенко…

Действительно, в Америке до последнего времени из сборного железобетона дома не строили, там из бетона возводят небоскребы и подземные армейские бункеры, а это уникальные сооружения и по архитектуре, и по прочности. Сборные конструкции тут неприменимы. Массовое строительство доступного жилья в США панельное, но дома там одно-, двух-, реже трехэтажные, и панели используются легкие, не бетонные, а сэндвичи-бутерброды из двух фанерных листов со стекловатой между ними для утепления.

Любопытная деталь: в 1995 году ко мне обратилась одна американская строительная фирма. Они разработали, по их словам, невиданную ранее технологию изготовления на заводе бетонных коробочек-комнат, и из таких кубиков складывают теперь жилые дома. По их технологии в США построили несколько тюрем, но широкого распространения она не получила, фанерные панели легче, дешевле и привычнее. Фирма рассчитывала заинтересовать своим изобретением россиян, они, в отличие от американцев, строят многоэтажные многоквартирные дома и смогут оценить новинку по достоинству. Я им ответил, что они запоздали на полвека, в Советском Союзе подобным образом строят дома с начала пятидесятых годов. Мои собеседники не поверили и даже обиделись. Как это американцы оказались позади русских?

А вот в Англии сборный железобетон привился. Технологии панельного строительства жилых домов помогли англичанам отстроить после войны разрушенный немецкими бомбардировками Лондон. Им, как и россиянам, приходилось разрешать острейший жилищный кризис. Сходные проблемы и сходные технологии. Так или иначе, но Соколов отказал отцу, не помогло даже членство в Политбюро. Госстрой в 1950-е годы курировал Берия, и за его спиной Соколов чувствовал себя абсолютно неприступным. Отец зашел с другой стороны, обратился за поддержкой к другому своему давнему знакомому, профессору Всеволоду Михайловичу Келдышу. Он слыл самым большим спецом по железобетону, участвовал в строительстве канала Москва – Волга, московского метро, и его мнение, теоретически, могло повлиять на позицию Госстроя. Но Келдыш – тоже монолитчик и специализировался на сооружении стволов шахт. Отец ушел от него несолоно хлебавши.

Остался последний шанс – апеллировать к Сталину. В то время разгоралась борьба с космополитизмом, низкопоклонством перед Западом. «Сталина раздражало, когда оппоненты возражали против новинок, доказывая, что за границей такого нет. Я знал эту черту Сталина и решил ее использовать, сделав упор на возражения Госстроя. Я попросил Садовского написать докладную на мое имя с полными инженерными расчетами, опровергавшими стародавние методы. Записка получилась убедительной. В ней обосновывалась расчетами необходимость строительства двух заводов сборного железобетона производительностью от восьмидесяти до ста двадцати тысяч кубометров (по тем временам баснословный объем. – С.Х.). Один завод предполагалось построить на Красной Пресне, близ Москвы-реки, другой – в Люберцах.

Добавив от себя личное письмо, я отправил все Сталину. Я написал, что в Госстрое ссылаются на отсутствие за границей технологии сборного железобетона, поэтому и нам совать сюда свой нос не советуют.

– Товарищ Сталин, я вам послал записку, – напомнил я ему через некоторое время.

– Я вашу записку читал, – ответил он.

– А приложение к ней докладную Садовского. Прочли? – уточнил я.

– Я и ее полностью просмотрел, – голос Сталина звучал поощрительно.

– Каково же ваше мнение? – я настаивал.

– Очень интересная записка, расчеты я считаю правильными и вас поддерживаю, – заключил Сталин.

Мою записку Сталин переправил в Госплан, и мы приступили к строительству крупнейших в мире предприятий по производству сборного железобетона»80.

Теперь успех зависел от самого отца, от его соратников, от способности инженеров разрешить сонмище технических проблем. Во всяком новом деле, что ни шаг, то неурядица. Начали с оборудования и технологии поточного производства колонн, стен, перегородок – основных структурных элементов новых жилых домов. Ни того, ни другого в мире не производили, все приходилось изобретать самим. Строители умели класть кирпичи, крыть крыши, но изготавливать панели на заводах…

Отец не забывал о своей первой неудаче, когда собранный из блоков дом светился щелями. Новые детали домов требовалось производить не по-строительному, не тяп-ляп, а с инженерной точностью, как делают станки. За помощью отец обратился к конструкторам Московского завода металлорежущих станков «Красный пролетарий», расположенного неподалеку от Ленинского проспекта.

Поначалу не очень ладилось, одно дело – токарный или зуборезный станок, а тут им предложили сконструировать автомат, сваривающий из арматуры и проволоки стальной каркас многометровой колонны или стенной панели. Отец проводил на «Красном пролетарии» все свои выходные, выслушивал скорее не доклады, а сомнения разработчиков, наблюдал, как вручную вяжут проволокой каркас, потом сваривают, тоже вручную. «На “Красном пролетарии” мне нравилось. Чистые светлые цеха, невиданные станки и нескончаемые обсуждения с заводчанами: как натягивать проволоку, как ее сваривать, чтобы при изменении температуры, из-за разности в коэффициентах расширения стали и бетона она не растрескалась»81.

Шаг за шагом начинала вырисовываться конструкция новой машины, и вот уже станок-автомат сам собирает скелет колонны, сам сваривает стыки арматуры, перед каждой новой операцией поворачивая ее вокруг оси и выдает, наконец, готовый продукт. Полдела сделано, есть скелет, но самой колонны еще нет. После заполнения каркасов колонн и плит бетоном, чтобы не оставалось пустот, для уплотнения заливки требовалось жидкий раствор подвергнуть вибрации. Следующая операция: пропаривание жидкой бетонной плиты, а после пропарочной, для созревания, плиту необходимо было выдержать в специальной камере при определенной температуре и влажности. Вибрационные столы, пропарочные камеры и все остальное еще только предстояло изобрести, а затем воплотить в металл и довести до рук.

А сколько встретилось на пути заводчан «мелочей», без которых не сдвинется с места никакое большое дело. Долго бились над специальными роликовыми конвейерами для перемещения еще жидких и полужидких бетонных заготовок. Конвейерами, которым не страшны ни песок, ни грязь. Другая «мелочь» – опалубка. Раньше ее сколачивали из досок, а по использовании доски выбрасывали. Конвейерное производство такого расточительства не приемлет. Перешли на сборно-разборные металлические формы, но бетон к стали прилипает намертво. Пришлось разработать специальные смазки. Всех проблем не перечесть, но постепенно они разрешились, технология изготовления деталей домов, если можно называть деталями многометровые колонны и плиты, становилась все больше похожей на заводскую.

Только научились «собирать» колонны, как Лагутенко предложил от них отказаться, доказал, что можно собирать дом без каркаса, из одних стеновых панелей. Получалось и дешевле, и проще. Отец долго сомневался, как бы такой дом не рассыпался, как карточный домик, но Лагутенко стоял на своем и настоял. Упомянутый выше инженер Козлов тем временем изобретал технологию изготовления очень легких ребристых стеновых панелей с утеплением из шлаковаты. Он же предложил конвейер железобетонного проката с вибрационной трамбовкой: с одного конца на него подавались сваренные на станках краснопролетарцев каркасы, затем заливался бетонный раствор, все это вибрировалось, уплотнялось, и, как положено, с другого конца конвейера ритмично сползали готовые плиты. Их подхватывали краны и переносили на склады для созревания.

«Козлова можно сравнить лишь с Михайловым, – вспоминал отец в беседе с узбекскими строителями 4 октября 1962 года. – Но Козлов обошел Михайлова, Михайлов застыл на виброштампе, а Козлов придумал вибропрокат. Михайлов в качестве заполнителя применял, как принято у всех бетонщиков, – гравий, а Козлов вместо гравия использовал песок, что сделало бетон монолитнее. Я знаю Михайлова уже тридцать лет и отношусь к нему с уважением. Но ему не удалось сделать того, чего добился Козлов.

Михайлов предложил делать ребристую плиту – ребрами вверх – и трамбовать ее штампом. Но у бетона текучесть малая и трудно получить четкие ребра. Козлов поступил по-другому, он перевернул плиту и прорезал в ней щели. Получилось замечательно. Я видел, как он это делает»82.

Так три «кита» – Лагутенко, Козлов и Михайлов – вступили в жесткую конкуренцию между собой. Отец же по воскресеньям зачастил то в Люберцы, то на Красную Пресню. Я повсюду таскался за ним. На домостроительных комбинатах мне нравилось меньше, чем на «Красном пролетарии». Откровенно сказать, совсем не нравилось. Я изнывал часами, слушая вполуха разговоры отца с изобретателями, тут же, около огромного квадратного, залитого бетонным раствором формовочного стола. На нем вибрировали стенные проемы сборных, как из детских кубиков, домов. В соседнем цехе по привезенной отцом из Германии технологии производили межэтажные перекрытия. Там, в Люберцах, я приобщался к творчеству, вместе с изобретателями новых технологий дышал цементной пылью, месил с отцом грязь на заводских дворах.

Чтобы монтировать громоздкие и тяжелые панели, поднимать их на высоту хотя бы пятого этажа, требовались краны. Много больше кранов, чем при возведении кирпичных зданий, когда за один-два подъема обеспечивали кирпичами целую бригаду и на полную смену. Пришлось налаживать серийное производство башенных кранов. Наладили и его.

Не обходилось и без накладок. Главным бичом продолжала оставаться точность сборки. Как ни старались строители, но высокой точности не могли добиться еще не один год. Недоставало производственной культуры. Между плитами, особенно по углам дома, постоянно образовывались щели. Их замазывали цементом, заливали специальной мастикой, но цемент отваливался, мастика летом на жаре плавилась. От жильцов пошли жалобы: их квартиры через щели заливало водой, продувало ветром, а зимой и вовсе вымораживало. Недостатки строители устраняли, но тут же возникали новые и в самых неожиданных местах. Такая «притирка» естественна в любом новом деле, и самолет братьев Райт далеко не сразу стал комфортабельным лайнером. Все это так, вот только новоселов, получивших квартиры в дефектных домах, логика не утешала.

Постепенно дома становились лучше, с улицы больше не задувало, теперь грешили на звукоизоляцию. Происходившее в соседних квартирах, на соседних этажах, даже соседних подъездах, становилось достоянием всего дома. С этой напастью как только ни боролись: пустоты в плитах заполняли поглощающей звук стекловатой, устанавливали специальные звукопоглощающие прокладки между плитами. Все как мертвому припарки.

Наверное, проблема звукоизоляции не имеет инженерного решения. По-своему кардинально расправились с ней американцы. В США каждая семья живет в отдельном панельном коттедже, в изолированном микрорайончике, где с восьми вечера до восьми утра запрещается шуметь, нарушать покой жителей. Внутри дома, в семье, проблема звукоизоляции решается полюбовно, телевизор можно слушать через наушники, а в общем застолье не участвует разве что покойник.

С введением в строй Люберецкого и Краснопресненского комбинатов в стране началась домостроительная техническая революция, родилась технология массового, доступного по цене производства квартир, появилась новая отрасль промышленности: сборное домостроение. Приведу несколько цифр: за 1945–1948 годы в Москве построили 522 тысячи квадратных метров жилья, в одном 1949-м – 405, в 1950-м – 535, в 1951-м – 735, а в 1952 году ввели в строй 782 тысячи квадратных метров площадей.

Здесь мне приходит на ум сравнение с автомобилестроением. До Генри Форда карета с бензиновым мотором – так автомобиль выглядел в первые годы – не столько служила людям, сколько забавляла горстку людей богатых и падких на все новое. Собирали новое средство передвижения вручную, каждый умелец-изобретатель на свой лад. Генри Форд не изобрел автомобиль, изобрели до него, он придумал конвейер сборки автомобилей и в двадцатые годы ХХ столетия пересадил в свой «Форд-Т» американцев, а затем и остальных жителей планеты. Форд сделал автомобиль доступным любому и тем самым изменил лицо мира.

Панельное домостроение, бетонное советское или фанерное американское, реализовало мечту простых людей о приличном жилье. Оно тоже навсегда изменило мир.

Конечно, и сегодня никто не запрещает за особую цену приобрести индивидуальный, ручной сборки «роллс-ройс» или размалевать и разукрасить собственный серийный автомобиль так, что родная мама, то есть завод-изготовитель, не узнает. Никто не возбраняет за свои деньги, если они конечно есть, возвести дворец, или, если денег нет, своими руками построить по собственному проекту «шалаш». Но эти исключения только подтверждают, что мы живем в эру массового стандартизованного производства.

Кого можно назвать создателем строительной индустрии? И профессора Михайлова, и инженера Козлова, и строителя Лагутенко, и архитектора Посохина, и Проскурякова с Садовским, и Хрущева конечно. Все они – отцы-основатели, вместе со многими другими, неназванными, и никто в отдельности. Создание новых, изменяющих лицо мира технологий не под силу индивидууму. Только коллектив изобретателей, менеджеров-организаторов, технологов, если к тому сложатся благоприятные условия, может добиться успеха.

Все течет, все изменяется. Как далеко в прошлое ушло время, когда первые сборные пятиэтажки без лифта, без мусоропровода, с квартирами без прихожих, площадью в 25 квадратных метров, с совмещенным санузлом, с потолком 2 метра 70 сантиметров, но без коммунальных соседей, представлялись новоселам раем, а если не раем, то несомненным достижением.

Теперь мало кто помнит, почему выбрали пять этажей, а не семь или, скажем, три. Тому предшествовали скрупулезные расчеты с целью сэкономить рубль, сотню, тысячу, миллион, чтобы на них выстроить еще одну квартиру, еще один этаж, дом или даже квартал. Баталии, с участием самого Хрущева, предваряли решения о высоте потолков, размере кухни и совмещении «удобств». Пять этажей – это максимальная высота, на которую вода (и в водопроводе, и в отоплении) подается без подкачки, то есть без установки в подвалах дополнительных насосов. На пятый этаж под силу подняться по лестнице даже немолодому человеку, и можно сэкономить на лифтах. Мусор с пятого этажа можно вынести на помойку в ведре, что исключает затраты на мусоропровод. К тому же пятиэтажки по тем меркам считались достаточно высокими (вспомним, что в предыдущие годы жилые дома-бараки строили одно-двухэтажными), сравнительно комфортабельными и максимально дешевыми. Срок службы им отводился 25 лет. За эти годы планировалось в достатке понастроить более комфортабельное жилье, а отслужившие свое пятиэтажки снести. На деле они подписали себе смертный приговор еще в начале 1960-х. Массовая застройка сместила критерии эффективности, теперь в них превалировали не затраты на возведение самого дома, а стоимость инфраструктуры: прокладки дорог, водопровода, тепловых магистралей, канализации, электричества. Пятиэтажки занимали все больше пространства, на них больше не удавалось экономить, и с 1962 года, отец тогда еще оставался у власти, начинают строить девятиэтажные и более высокие дома. Но это уже другая история, и я о ней расскажу в свое время.

Пятиэтажки же, отслужив четверть века, давно выслужив свой срок, остались. Их презрительно называют «хрущобами», или чуть приятнее моему уху – «хрущевками». Мне кажется, они того не заслужили. Ведь и первый в мире народный автомобиль «Форд-Т» можно обозвать колымагой. Он, по современным меркам, и есть колымага. Вряд ли кто-либо, кроме коллекционеров, захочет на нем прокатиться.

Но дело сделано: как «Форд-Т» обрел свое место в экспозициях мировых музеев, так и сборные пятиэтажки, изменившие жизненный уклад миллионов людей, символ нового, народного домостроения, тоже заслуживают своего музея.

1953 год Сталин умер

В 21 час 50 минут 5 марта 1953 года Сталина не стало, в стране началась новая эпоха. Собственно, она наступила даже несколько раньше – со 2 марта, с самого начала его болезни, и врачи, и соратники понимали: Сталин больше не жилец, и начинали приноравливаться к жизни без него. Члены Бюро Президиума ЦК84, как вспоминал отец, попарно дежурили на Ближней даче в Волынском: Берия с Маленковым – днем, а по ночам Каганович с Первухиным, Ворошилов с Сабуровым, отец с Булганиным. Последние, в меру досаждая врачам вопросами, отсиживали свои часы у постели умирающего, а вот Берия времени попусту не терял. Он то и дело уводил Маленкова на пустовавший, когда-то построенный для вышедшей замуж дочери Сталина Светланы, второй этаж. Там, в затхлых, давно не проветривавшихся комнатах, решалась судьба страны. Главные определяющие – так отец охарактеризовал Берию и Маленкова.

Уже 3 марта, когда не осталось никаких сомнений, что Сталин85 фактически, пусть не физически, но политически мертв, Берия86 с Маленковым87 наконец-то собрали Бюро Президиума ЦК, предложили опубликовать сообщение о его болезни, начав тем самым готовить народ к неизбежному. Одновременно договорились созвать на следующий день Пленум ЦК и утвердить на нем новое распределение ролей, которое еще предстояло выработать.

К 3 марта в высшем руководстве определились две центральные фигуры: явная – Берия и потенциальная – Хрущев. Между ними – слабовольный Маленков, последние дни склонявшийся на сторону Берии. Основным, хотя и весьма относительным союзником отца можно назвать пассивного Булганина. Они сдружились еще в тридцатые годы, когда Булганин88 возглавлял Моссовет, а отец – Московские обком и горком партии.

Остальные члены Бюро Президиума ЦК, в том числе попавшие в сталинскую опалу, но пока еще не растерявшие ореола вождей Ворошилов89 и Молотов90 с Микояном, довольствовались ролью статистов. Молотова Сталин записал в американские шпионы, Ворошилов числился в английских, чей шпион Микоян, вождь пока не решил.

Берия не сомневался, что Анастас Микоян, Лазарь Каганович, Максим Сабуров91 и Михаил Первухин92 без колебаний поддержат победителей, первые два – по складу своего характера, остальные – в силу неустойчивости положения, они только обживались в высшем ареопаге страны. Ворошилова же в расчет не принимали уже давно.

Итак, получив от товарищей формальное «добро», Берия с Маленковым весь вечер 3-го и утро 4 марта на втором этаже сталинской дачи кроили и перекраивали состав нового руководства страны, нового Президиума ЦК, нового правительства. К ими же назначенному сроку они не успевали и под предлогом, что не все члены ЦК успеют добраться до Москвы, а Сталин еще дышит, перенесли заседание Пленума ЦК с 4 на 5 марта. Никто не возразил.

Днем 4 марта, во время своего дежурства, Маленков вызывал на дачу Сталина заведующего своим секретариатом А.М. Петраковского и продиктовал ему состав Президиума ЦК и Совета Министров. Отпечатанные в Кремле бумаги просмотрел Берия и додиктовал Маленкову последние изменения. Маленков аккуратно записал, как он привык записывать за Сталиным. Министр внутренних дел Н.П. Дудоров на июньском (1957 г.) Пленуме ЦК КПСС сообщил, что при обыске сейфа бывшего помощника Маленкова Суханова, арестованного по уголовному делу о хищении облигаций выигрышного займа, в числе других бумаг они обнаружили написанные от руки почерком помощника Маленкова Петраковского списки будущего руководства страны с собственноручными поправками Маленкова93. Думаю, что Берия неслучайно избрал сталинскую манеру диктовать Маленкову. Тем самым он расставлял акценты, определял, кто есть кто. Он уже ощущал себя властителем страны и одновременно понимал, что ему, человеку из органов, да еще кавказцу, сразу претендовать на высшие посты в государстве и партии не то чтобы опасно, но преждевременно. Всему свое время. Во главе правительства пока постоит Маленков. После того как Сталин поручил Маленкову сделать за себя отчетный доклад на ХIХ съезде партии, последний обрел статус наследника. Вот пусть и наследует, никто в Президиуме и на Пленуме ЦК против воли Сталина не пойдет. В том, что Георгий Максимилианович, «Егор», будет следовать за ним как нитка за иголкой, Берия не сомневался. Более удобного главы правительства и представить себе невозможно.

Итак, из двух сил, двух политических фигур – отца и Берии – Маленков выбрал ту, что ему казалась посильнее, хотя он понимал: один неверный шаг, и Лаврентий Павлович сотрет его «в лагерную пыль».

Берия рассчитал все. Булганина они сделают министром вооруженных сил, там он не навредит, да и маршалы его не уважают. Молотов, Микоян, Каганович останутся заместителями у Маленкова, на вторых, но почетных ролях. Сабурова с Первухиным Берия в расчет не брал, их имена у народа не на слуху. В общем, картина вырисовывалась стройная, если бы не Хрущев. Его следовало нейтрализовать. Отношения у отца с Берией внешне складывались дружеские, но только внешне. После смерти Сталина они неизбежно становились соперниками. Оба это хорошо понимали.

Открыто выступить против отца Берия пока опасался и решил предложить ему второй оставшийся вакантным, высший пост секретаря ЦК КПСС. Правда, формулировку Берия сочинил с подвохом, отец и так числился секретарем ЦК. На ХIХ съезде Сталин упразднил в ЦК должность генерального, или первого секретаря, «демократично» заметив, что в секретариате все на равных. Но отец – не Сталин, и за лидерство ему еще предстояло побороться. До сегодняшнего дня он только числился секретарем ЦК, а работал в Московском комитете. Теперь отцу, согласно предложению Берии, предлагалось «сосредоточиться» на работе в ЦК, одновременно уйти из МК и МГК и тем самым «потерять» Москву. А в условиях нестабильности в высшем руководстве страной контроль над столицей ох как важен. Кто владеет Москвой, в конце концов подчинит себе и Россию. К тому же своих людей у отца среди секретарей ЦК пока не имелось. Подбор Секретариата Берия с Маленковым оставили за собой. Более того, на заседаниях Президиума ЦК, по предложению Сталина, с недавнего времени председательствовал глава правительства. При таком раскладе влияние отца, по крайней мере на первых порах, не только не возрастало, а наоборот, уменьшалось. Пока он обоснуется на новом месте, начнет прибирать к своим рукам людей, драгоценное время и утечет, а вместе с ним утечет и реальная власть.

Мне представляется, что в обстоятельствах неуверенности и спешки тех дней, невозможности коренных перемен, Берия рассчитал все идеально. Активность Берии очень беспокоила отца, но что он мог поделать? Берия его опередил, и опередил не сегодня. Свои отношения с Маленковым он выстраивал все последние годы. Тандем Берия – Маленков образовался еще полтора десятка лет назад, до войны. Владимир Михайлович Шамберг, зять Маленкова, сын его ближайшего друга и заместителя в ЦК ВКП(б) Михаила Абрамовича Шамберга, внук Соломона Абрамовича Лозовского (С.А. Дризо), члена ЦК, начальника Совинформбюро, заместителя министра иностранных дел, в 2004 году рассказывал мне, что Георгий Максимилианович и Лаврентий Павлович нашли друг друга в августе 1938 года, сразу после перевода Берии в Москву заместителем наркома внутренних дел. Они окончательно «сдружились» 10 апреля 1939 года, когда вместе по приказу Сталина «брали» в кабинете Маленкова, вызванного «на разговор» в ЦК, еще недавнего прямого начальника и Берии, и Маленкова, секретаря ЦК и наркома внутренних дел Николая Ивановича Ежова. До 10 марта 1939 года в этом цековском кабинете сидел сам Ежов. Маленков в нем только начинал обживаться. В секретари ЦК его избрали вслед за освобождением Ежова от этой должности 22 марта. Сталин нервничал. Он всегда нервничал, когда арестовывали кого-либо, кто, пусть чисто теоретически, мог арестовать его самого.

Отец в тот день ужинал у Сталина. Он заметил, что хозяин дома то и дело поглядывал на телефон. Наконец раздался звонок, Сталин вышел из-за стола и взял трубку. Не перебивая, выслушал говорившего и с видимым облегчением произнес в ответ пару слов, что-то вроде: «Да, хорошо». Вернувшись к гостям, он подчеркнуто равнодушно проинформировал: «Звонил Берия. Все в порядке, Ежова арестовали, сейчас начнут допрос».

С того дня Сталин приблизил к себе Берию и Маленкова. Перед войной, по мнению Шамберга, они, не будучи даже членами Политбюро ЦК, стали, по существу, самыми влиятельными людьми в сталинском окружении. И тем не менее, по свидетельству Микояна: «Маленков очень боялся Сталина и, как говорится, готов был разбиться в лепешку, чтобы неукоснительно выполнить любые его указания… Когда Сталин говорил что-то, он немедленно доставал из кармана френча записную книжку и быстро-быстро записывал указания товарища Сталина»94.

С началом войны Сталин ввел их обоих в состав Государственного Комитета Обороны, неконституционного властного органа, стоявшего над правительством и даже над Политбюро ЦК. Маленков цепко держался за Берию, а Берия, в свою очередь, поддерживал Маленкова и до войны, и в войну, и после нее.

Несколько слов о семье Шамбергов. Шамберг-старший вступил в партию в 1917 году пятнадцатилетним юношей. После Гражданской войны учился вместе с Маленковым в Московском высшем техническом училище имени Н.Э. Баумана, там они не просто дружили, но и сотрудничали в парткоме училища. В 1925 году, отучившись всего год, Шамберг вернулся к партийной работе сначала в Туле, а затем в Одессе. Маленков остался в Москве. В 1930 году Каганович взял его в Московский городской комитет партии заведующим отделом, а уже в 1934 году Маленков возглавил «ежовский» отдел руководящих партийных органов в ЦК ВКП(б). В начале 1936 года он пригласил Михаила Абрамовича Шамберга к себе первым заместителем.

Летом 1945 года, еще студентом, тогда ему исполнилось 19 лет, Владимир Михайлович Шамберг женился на дочери Георгия Максимилиановича Воле. Воля Маленкова и Володя Шамберг знали друг друга с шестнадцати лет, и женитьба стала естественным завершением их совместного времяпрепровождения. Молодой Шамберг переехал к Маленковым, они жили с родителями жены в квартире на улице Грановского, выходные проводили на даче Маленкова.

В начале 1946 года над головой Георгия Максимилиановича сгустились тучи. В апреле 1946 года Сталин арестовал, а 10–11 мая Военная коллегия Верховного суда СССР осудила на значительные сроки главнокомандующего военно-воздушных сил маршала Александра Александровича Новикова, министра авиационной промышленности Алексея Ивановича Шахурина, а вместе с ними их заместителей и еще много других «виновных (как записал Сталин в решении Политбюро ЦК) в протаскивании на вооружение заведомо бракованных самолетов и моторов, крупными партиями, по прямому сговору между собой, что приводило к большому количеству аварий и катастроф, гибели летчиков».

Рикошетом «дело авиаторов» ударило по Маленкову. Во время войны в Государственном Комитете Обороны он надзирал за авиационной промышленностью. В апреле 1946 года его, всего месяц назад, 18 марта, избранного на Пленуме ЦК одновременно в Политбюро, Оргбюро и Секретариат ЦК (такой чести в советском руководстве удостаивались еще только два человека – сам Сталин и его правая рука Андрей Александрович Жданов), убрали из секретарей ЦК и оставили вообще не у дел. 4–6 мая 1946 года Сталин подтверждает свое решение формальным опросом членов Центрального Комитета. Естественно, все проголосовали «за».

В начале мая обеспокоенный Лозовский позвал к себе внука и под большим секретом показал ему только что доставленное Постановление ЦК об отстранении Маленкова от должности Секретаря ЦК за потворство бракоделам-авиаторам. Сформулировано оно лично Сталиным в тонах, не суливших Маленкову ничего хорошего: «Установлено, что т. Маленков как шеф над авиационной промышленностью и по приемке самолетов – над военно-воздушными силами, морально отвечает за те безобразия, которые вскрыты в работе этих ведомств (выпуск и приемка недоброкачественных самолетов), что он, зная об этих безобразиях, не сигнализировал о них в ЦК ВКП(б)»95.

– Вы должны приготовиться, – посоветовал Шамбергу Соломон Абрамович. К чему следует готовиться, Лозовский хорошо знал, а Володя, несмотря на свою молодость, догадывался.

– Маленков все последующие дни просидел на даче, – рассказывал мне Шамберг. – Я встречался с ним там ежедневно. Правительственную почту ему не доставляли, на работу Георгий Максимилианович не ездил. Видимо, ждал ареста. По Москве тем временем поползли слухи: Маленкова сослали в Среднюю Азию. Дошли они и до работавшего на Украине отца. Он им поверил и даже повторил, правда, с оговоркой, в своих воспоминаниях. Да и как не поверить – в ЦК Маленкова нет, у Сталина на обедах он не появляется, имя его там стараются не упоминать.

Но Маленкова не арестовали и не сослали, на выручку ему пришел Берия. Сталин поручил ему руководство спецкомитетом по разработке ядерного оружия. Для Иосифа Виссарионовича не было тогда важнее дела в стране. Берия исподволь внушил Сталину, что, хотя Маленков и проштрафился, но вина его в прошлом, а сейчас он, его опыт, оказались бы полезными, ему стоит поручить координировать работы в родственном спецкомитете по радиолокации и ракетам. Сталин согласился.

Без работы Маленков просидел чуть больше месяца. Уже 13 мая 1946 года его назначили председателем Спецкомитета по реактивной технике, а 10 июля еще и председателем комиссии по радиолокации. Однако в Секретариат ЦК Маленков не вернулся. 2 августа 1946 года Сталин сделал его заместителем главы правительства, своим заместителем. Опала закончилась, и Маленков знал, благодаря кому. В январе 1949 года наступила пора испытаний теперь уже для Соломона Абрамовича Лозовского. Сталин обвинил его в связях с американцами и сионистами. Разбираться с Лозовским Сталин поручил Маленкову.

– Когда я, – Владимир Шамберг продолжал рассказ, – уже не студент, а аспирант Института экономики Академии наук СССР, в начале января вернулся домой на улицу Грановского, горничная вручила мне запечатанный конверт. Это оказалось письмо от Володиной жены Воли96. Она писала, что они больше никогда не увидятся и должны расстаться. В квартире он не застал ни Воли, ни кого-либо еще из Маленковых (по словам Шамберга, она отсиживалась этажом выше, в квартире Хрущевых, у свой подруги Рады). Володя не понимал, что же произошло, жили они мирно, без скандалов. Володя безропотно подчинился, положил в карман паспорт с партийным билетом и уехал к родителям. Оттуда попытался дозвониться до Воли, но разговора не получилось. Как ему помнилось, Воля почти истерически прокричала какие-то обидные слова и, не дожидаясь ответа, бросила трубку.

Володя рассказал о постигшем его горе родителям. Отец не удивился, ему уже звонил Маленков и, не приводя никаких разумных причин, упрашивал помочь развести детей. Так всем будет лучше.

– Зачем-то ему это нужно, а зачем, мы скоро узнаем, – заметил в задумчивости Михаил Абрамович и попросил Володю не сопротивляться, сделать все, что его просят. Иначе может обернуться намного хуже.

Тем временем раздался звонок в дверь – это охранники Маленкова привезли Володины вещи. Прихожую квартиры Шамбергов в цековском доме № 19 по Староконюшенному переулку завалили книгами, а рядом поставили два чемодана с одеждой.

На следующий день, 12 января 1949 года, к Шамбергам заехал полковник Владимир Георгиевич Захаров, начальник охраны Маленкова, и отвез Володю в Московский городской суд, где его, в нарушение всех предусмотренных законом процедур, в отсутствие Воли, без судебного заседания, развели и тут же отобрали паспорт. Вскоре ему вручили новый, «чистый» паспорт, не только без записи о разводе с Волей, но без каких-либо следов заключения брака с ней.

Полковник Захаров попытался успокоить вконец расстроенного и растерянного Володю, посоветовал не расстраиваться: человек он образованный, молодой, а на Воле свет клином не сошелся. Все образуется. Володя согласно кивал головой, но так и не понял, откуда на него свалилась эта напасть.

Все прояснилось на следующий день. 13 января 1949 года Маленков вызвал в свой кабинет члена ЦК партии Лозовского, обвинил его в заговоре с целью создания в Крыму еврейской автономии, а также в шпионаже в пользу американцев. 18 января Лозовского исключили из партии. 26 января арестовали. Но теперь, после развода, уже никто не смел упрекнуть Маленкова в родстве с «врагом народа». Любопытное совпадение. Тогда же, в январе 1949 года, начало раскручиваться и так называемое «Ленинградское дело»: то ли Берия с Маленковым руками Сталина, то ли Сталин с их помощью избавлялись от секретаря ЦК Алексея Александровича Кузнецова и заместителя Сталина по правительству Николая Алексеевича Вознесенского. Историки до сих пор спорят, кто же первым сказал «а». Документов почти не сохранилось, в таких делах ни Сталин, ни Берия с Маленковым не доверяли бумаге. Все важные распоряжения отдавали устно и так же устно докладывали Сталину об исполнении. И надо же такому случиться! На 15 февраля 1949 года назначили свадьбу сына Анастаса Ивановича Микояна Серго и дочери Кузнецова Аллы. Они, как и Воля с Володей, знали друг друга с детства, учились в одной школе, в одном классе, и теперь решили пожениться. Чем грозило родство с «бывшим членом ЦК, замешанном в антипартийные действия», Анастас Иванович понимал не хуже Георгия Максимилиановича, но противиться заключению брака своего сына с дочерью потенциального «врага народа» не стал. Более того, он позвонил Алексею Александровичу и настойчиво приглашал его приехать к нему на дачу, поучаствовать в торжестве. Кузнецов вежливо отказывался. Он тоже знал, чем все это может обернуться для Микояна.

13 августа 1949 года Кузнецова вместе с Родионовым и Попковым арестовали в кабинете секретаря ЦК ВКП(б) Г.М. Маленкова.

Я привел только два эпизода. За двенадцать лет сотрудничества Берия и Маленков провели множество «совместных операций». Так что их тандем в марте 1953 года опирался на глубокие корни. Они действовали согласованно, напористо и без каких-либо сомнений в том, что власть в стране уже принадлежит им. 4 марта напряжение достигло своего апогея, стало окончательно ясно, что Берия с Маленковым вот-вот преподнесут остальным членам руководства готовое решение. Решение их судеб. Только тогда отец наконец-то осторожно поделился опасениями с Булганиным: если после смерти Сталина Берия подомнет под себя госбезопасность, мы все пропали. Булганин обреченно согласился. Отец попытался поговорить и с Маленковым. Естественно, по секрету от Берии. Все утро 4 марта старался улучить подходящий момент, но остаться наедине не удавалось, Берия не спускал глаз с Маленкова ни на минуту. Так ничего не добившись, уставший после ночного дежурства отец уехал домой, принял снотворное и заснул. Он отловил Маленкова только после обеда, когда вернулся в Волынское на очередное дежурство. На предложение отца обсудить, как жить после смерти Сталина, Маленков отреагировал с необычной для его характера решимостью: «А что сейчас говорить? Съедутся все, и поговорим»97.

Отец поинтересовался, кто съедется, кто эти все. Маленков пояснил, что покатот отсутствовал, они с Берией договорились провести новое совещание Президиума ЦК. Время не терпит, Сталину становится все хуже, надо договориться, как быть дальше.

Собрались не в Волынском, а в Кремле, в кабинете Сталина. Маленков пригласил не избранный на ХIХ съезде «большой» Президиум, и даже не придуманное Сталиным «бюро», а «группу товарищей». Будущее страны предстояло решить Берии с Маленковым, отцу, Булганину, Молотову, Кагановичу, Ворошилову и Микояну. Не могу сказать, позвали ли Сабурова с Первухиным, а если не позвали, то почему? Почему не позвали «молодых» членов высшего руководства страны, понятно: на этом заседании Берия хотел определиться с будущей властью, двадцать пять человек, да еще не притершихся друг к другу, для такого дела многовато. После краткой информации медиков о практически безнадежном положении Сталина инициативу взял в свои руки Берия. Он предложил возложить исполнение обязанностей главы правительства на Маленкова и, не дожидаясь реакции присутствовавших, проголосовал. Все послушно подняли руки «за». В таких делах крайне важен элемент внезапности: предложение внесено, возражать всегда сложнее, чем предлагать. К тому же никто, кроме Берии с Маленковым, не имел ни согласованной кандидатуры, ни сценария поведения.

Сразу после голосования Маленков предложил Берию своим первым заместителем и одновременно министром объединенного Министерства внутренних дел и государственной безопасности. Присутствовавшие поддержали – Лаврентий Павлович столько лет стоял во главе органов.

Хрущеву предложили «сосредоточиться на работе в ЦК», взять в свои руки Секретариат и одновременно «освободиться от Москвы». Отец не возражал. Обговорили и другие назначения, каждый из присутствовавших получал свою долю властного пирога. Состав Президиума ЦК сократили, вернулись количественно и по составу к состоянию до ХIХ съезда партии.

С этим пакетом и вышли на открывшееся 5 марта в 8 часов 40 минут вечера совместное заседание Пленума ЦК КПСС, Совета Министров СССР и Президиума Верховного Совета СССР. Сталин еще дышал. На заседании отсутствовал единственный «потенциальный союзник» отца – Булганин, Берия попросил его остаться у постели умирающего на даче. Но это мало что меняло, отец знал: Булганин не борец, он без колебаний станет на сторону победителя, а победитель сегодня – Берия.

Председательствовал на заседании отец, но его председательствование сводилось к предоставлению трибуны выступавшим. Именно в такой роли Берия хотел бы видеть его и в будущем. Отец считал, что председательский колокольчик – еще не власть, но ее символ, символ для всех присутствовавших в зале. На большее пока расcчитывать не приходилось.

Первым с информацией о здоровье, точнее о неминуемой, с минуты на минуту, кончине Сталина, выступил министр здравоохранения СССР Андрей Федорович Третьяков. Его назначили совсем недавно, 27 января 1953 года. До того он служил директором Центрального института курортологии. В министерском кресле Третьяков сменил Ефима Ивановича Смирнова, медика-генерала, прослужившего в армии двадцать лет, дослужившегося до начальника медслужбы Красной армии. Смирнов к тому времени проработал министром около шести лет, проявил себя хорошим организатором, но Сталин ему больше не доверял. Набирало силу «дело врачей», и Сталин подбирал угодный ему контингент.

«Дело врачей» началось не в январе 1953 года, а за три года до того, с ареста 18 ноября 1950 года консультанта Лечсанупра Кремля, известного всей Москве профессора Якова Этингера. Но добиться от 63-летнего сердечника-профессора нужных показаний, несмотря на допросы с пристрастием, не удалось – 2 марта 1951 года он умер в тюрьме, чем сильно прогневал Сталина. Он взял «дело врачей» под личный и жесткий контроль. В октябре 1951 года, после очередного доклада министра госбезопасности С.Д. Игнатьева, Сталин обозвал расследователей «бездельниками», пригрозил, «если не вскроют среди врачей террористов – американских агентов, то Игнатьев окажется там же, где Абакумов…» Предшественник Игнатьева на этом посту, сталинский «выдвиженец» Виктор Семенович Абакумов с 12 июля 1951 года сидел в тюрьме.

«Я не проситель у МГБ, – возмущался Сталин. – Я могу и потребовать, и в морду дать, если вами не будут исполняться мои требования. Мы вас разгоним, как стадо баранов…»98

В одно из августовских воскресений 1952 года Сталин вновь вспомнил о «врагах-вредителях», затребовал к себе в Волынское Игнатьева и снова остался недоволен, что «дело» зависло, матерно обругал министра, его подчиненных обозвал «бегемотами» и заявил: «Старым работникам МГБ я не доверяю», они «ожирели, разучились работать»99.

13 ноября 1952 года Сталин снимает с должности заместителя министра госбезопасности Михаила Рюмина, который, по его мнению, не справился с «делом врачей» и они «все еще остаются не раскрытыми до конца». Почему «дело врачей» так долго «не раскрывалось до конца», сказать трудно, Рюмин и не такие «дела» раскалывал как орех.

Так или иначе, но дело наконец «пошло». 15 ноября 1952 года Игнатьев докладывает Сталину, что к арестованным врачам «Егорову, начальнику Лечсанупра Кремля, личному терапевту Сталина академику Василию Никитичу Виноградову, профессору Василию Василенко, тоже терапевту Лечсанупра Кремля, применены меры физического воздействия»100.

Тогда же посадили и Моисея Соломоновича Вовси, генерал-лейтенанта, главного терапевта Советской армии, личного друга министра здравоохранения Смирнова. Того Вовси, который в 1947 году выхаживал отца от воспаления легких. Отец очень переживал его арест, но сделать не мог ничего.

Однако профессора проявили стойкость. 29 ноября 1952 года Сергей Гоглидзе, заместитель Игнатьева, докладывал Сталину, что «до сих пор ни агентурным, ни следственным путем не вскрыто, чья злодейская рука направляла террористическую деятельность Егорова, Виноградова и других»101.

Сталин рассердился и 1 декабря 1952 года собрал заседание Президиума ЦК, событие по тем временам экстраординарное, текущие дела он решал за обеденным столом или передоверял их Берии с Маленковым. Там он заявил, что «любой еврей – националист, агент американской разведки. Среди врачей много евреев-националистов. Неблагополучно в органах. Притупилась бдительность»102.

Через неделю после заседания Президиума ЦК генерала Смирнова отставили от должности. Со дня на день он ожидал ареста. (Смирнов просидел безработным до апреля 1953 года, когда уже после закрытия «дела врачей» его назначили руководить Военно-медицинской академией в Ленинграде.)

С начала 1953 года Сталин уже не просто контролировал «расследование», он направлял его. 13 января 1953 года «Правда» поместила на первой странице сообщение ТАСС об «Аресте группы врачей-вредителей», «раскрытии террористической группы врачей, ставившей своей целью путем вредительского лечения сократить жизнь активным деятелям СССР». Этот текст Сталин продиктовал Маленкову накануне вечером за обедом в Волынском.

В стране поднялась истерия, сопоставимая с печально памятным тридцать седьмым годом.

Особо бдительные граждане в своих письмах в ЦК и МГБ жаловались на неправильное лечение, доносили на своих участковых врачей, консультантов и даже просто аптекарей. В этом деле отличились и люди заметные, хорошо разбиравшиеся в хитросплетениях власти. Так, прославленный маршал Конев в письме Сталину расписывал, как его травили, сживали со света кремлевские и армейские врачи, в том числе разоблаченный еврей-сионист (Конев употребил выражение погрубее) бывший профессор Вовси. Сам я письма, естественно, не видел, но отец об этой гнусности рассказывал неоднократно. Сталин попросил Маленкова зачитать письмо на очередном обеде в Волынском, внимательно слушал, в наиболее «сильных» местах похлопывал по белой скатерти стола ладонью. Когда прозвучала фамилия Вовси, он в сердцах стукнул по столу кулаком, да так, что посуда подпрыгнула.

В последующие годы при встречах с маршалом Коневым отцу каждый раз вспоминался уставленный посудой стол, Маленков, без выражения бубнящий текст письма, и Сталин, прихлопывающий ладошкой по столу.

В разыгрывавшемся Сталиным сценарии курортологу Третьякову отводилась важная роль разоблачителя «коварных методов сионистских убийц в белых халатах», покушавшихся на жизнь его, сталинских, соратников. И вот теперь министра Третьякова не могла не преследовать мысль: не спишут ли на него смерть Сталина. О том же беспокоились и врачи у постели больного; они, по свидетельству отца, боялись к нему даже притронуться.

В сообщении Пленуму ЦК Третьяков почти слово в слово повторил уже опубликованный в «Правде» бюллетень: температура, давление крови, дыхание Чейн-Стокса. Дальше все пошло по составленному Берией сценарию. Отец предоставил слово Маленкову. Георгий Максимилианович произнес несколько общих фраз об ответственности перед страной в сложившейся обстановке, о необходимости консолидации власти.

Маленков покидает трибуну, и отец приглашает следующего оратора, Лаврентия Павловича Берию, предложившего временно назначить главой правительства СССР вместо еще не умершего Сталина – Маленкова.

– Правильно! Утвердить, – привычно поддержали Берию присутствовавшие103.

Им, людям опытным, все стало ясным: Берия – Маленков или Маленков – Берия и, скорее всего, Хрущев – вот на сегодняшний день ядро нового руководства страной. В противном случае и выступали бы другие люди, и в председательском кресле сидел иной человек.

В 8 часов 40 минут вечера 5 марта 1953 года в зал вошел дежурный и что-то прошептал на ухо сидевшему рядом с отцом Берии. Тот кивнул головой и в свою очередь зашептал на ухо отцу: «Сталин плох, надо поспешить в Волынское, через час-полтора уже будет поздно».

Хрущев, не объясняя причин, объявил перерыв на два часа, до одиннадцати ночи.

Члены нового, пока еще не избранного Пленумом, Президиума ЦК поехали на дачу Сталина. Они едва успели, в 9 часов 50 минут вечера по московскому времени Сталин испустил дух.

Отец вспоминал, что в тот момент он прослезился, – каким бы Сталин ни был, но они столько лет проработали бок о бок. Влажно блестели под пенсне глаза у Молотова. Об остальных ничего сказать не могу, не знаю. Совсем иначе, несообразно скорбной минуте, повел себя Берия.

– Ну всё? – нетерпеливо он допытывался он у врачей.

Услышав ответ «Всё», Берия бросил через плечо Маленкову:

– Поехали, – и, не оглядываясь на покойного, направился к двери. – Хрусталев, машину, – на ходу ликующе прокричал он.

Дверца бронированного ЗИС-110 смачно чмокнув, захлопнулась. (Я процитировал воспоминания присутствовавшей там дочери Сталина, Светланы Иосифовны.)

Поехал власть брать – показалось тем из присутствовавших, кто не знал, что власть Лаврентий Павлович взял уже около часа тому назад104. В Кремль все вернулись около одиннадцати часов, и заседание возобновилось. После информации Хрущева о фактической смерти Сталина переутвердили Маленкова уже в качестве постоянного главы правительства. Дальше все пошло как по писаному: Маленков информирует, именно информирует, собравшихся о решениях, принятых накануне на втором этаже сталинской дачи и подтвержденных на послеобеденном собрании в кремлевском кабинете Сталина.

Он говорит о необходимости объединения министерств, сокращении их числа и назначении министрами людей авторитетных и в партии, и в народе. Тут же объявляет о своем первом заместителе – Лаврентии Павловиче Берии, который одновременно возглавит два объединенных министерства: внутренних дел и госбезопасности. Затем назначают еще трех первых заместителей главы правительства: Молотова, Булганина, Кагановича и трех просто заместителей: Микояна, Сабурова и Первухина. Министр иностранных дел – Молотов, министр вооруженных сил – Булганин. Упразднили Бюро Президиума ЦК, а сам Президиум ужали до привычных одиннадцати человек со старыми узнаваемыми фамилиями: Сталин, Маленков, Берия, Молотов, Ворошилов, Хрущев, Булганин, Каганович, Микоян, Сабуров, Первухин. Именно в таком порядке, а не по алфавиту перечислили тогда десять главных властителей страны. Стоявшего в списке первым Сталина Маленков, запнувшись на мгновенье, естественно, не назвал. Отец значился в середине, пятым, не только после Маленкова и Берии, но пропустил вперед недавних аутсайдеров: Молотова и Ворошилова. Так представлял себе новый расклад власти составивший этот список Берия. Кандидатами в члены Президиума ЦК стали: Мир-Джафар Багиров (1-й секретарь ЦК Компартии Азербайджана, человек Берии), Николай Шверник (глава ВЦСПС), Леонид Мельников (1-й секретарь ЦК Компартии Украины), Николай Пономаренко (1-й секретарь ЦК Компартии Белоруссии). Впрямую сторонником отца не мог считаться ни один из них, даже Мельников.

В 1949 году отец предложил Мельникова в качестве преемника, но потом разругался с ним по еврейскому вопросу. После ХIХ съезда партии, став членом расширенного Президиума ЦК, Мельников развернул на Украине антисемитскую кампанию. Он уволил многих близких к отцу евреев, в том числе и профессора Фрумину, которая в начале войны вылечила меня от туберкулеза сумки бедра. Фрумина написала отцу. Отец позвонил Мельникову, но тот ответил ему грубостью, да такой, что отец больше и слышать о нем не желал.

Обновили и секретариат ЦК. В дополнение к «старым» секретарям: Сталину, Хрущеву, Маленкову, Аверкию Аристову, Николаю Михайлову и Суслову, избрали Семена Игнатьева – вчерашнего министра госбезопасности (они недавно вместе с Маленковым по приказу Сталина оборудовали специальную, «партийную», тюрьму), Николая Шаталина – бывшего заместителя Маленкова по Управлению кадров ЦК и Петра Поспелова, одного из сочинителей краткой биографии Сталина. Ни «старые», ни «новые» секретари до этого с отцом тесно не соприкасались и по складу мышления в соратники к нему вряд ли подходили.

Одновременно из Секретариата ЦК убрали бывших секретарей обкомов – практиков: Леонида Брежнева, Николая Игнатова, Николая Пегова и Пантелеймона Пономаренко, людей, на которых отец теоретически мог рассчитывать. Формирование нового, послесталинского руководства страной заняло около часа, вскоре после полуночи Пленум ЦК свою работу закончил.

Через десять дней, 14 марта, новый Пленум ЦК еще раз перетряхнет Секретариат ЦК, оставит в нем кроме отца одних аппаратчиков-маленковцев: Игнатьева, Поспелова, Суслова и Шаталина.

Внешне казалось, что Берия учел все. Все, кроме того, что с уходом Сталина не просто поменялись таблички на дверях кремлевских кабинетов. Члены ЦК, казалось бы, покорно поддержали все «инициативы» Берии, но в душе они не желали более жить по установленным «хозяином» правилам, когда и секретарь обкома, и министр, и маршал (они составляли большинство в ЦК) трепетали перед любым майором из органов госбезопасности, а само его майорское звание приравнивалось к генеральскому. Перспектива по мановению руки Берии превратиться в «лагерную пыль» их тоже не устраивала. От них, от членов ЦК, сейчас зависело, по какому пути пойдет страна. Они подспудно ощущали свою силу, но одновременно на них давил страх. Сами они не решились бы на сопротивление, но с охотой поддержали бы того, кто попробовал бы восстать против всесилия органов и вседозволенности оперуполномоченных.

Вместе они составляли внушительную силу. Но в обществе, пронизанном нервными волокнами органов, в обществе, где жизнь каждого, включая и членов Президиума ЦК, контролировалась теми же органами, их силу не следовало и переоценивать. Весной 1953 года, отдай Лаврентий Павлович приказ, и все они добровольно и безропотно проследовали бы в «приемный покой» Лубянки, переоделись в тюремные одежды, дали показания и отправились бы превращаться в «лагерную пыль».

В том, что все так и произойдет, мало кто сомневался. Вот только когда? И еще надеялись, что может, меня, грешного, минует чаша сия! Так они жили при Сталине. Так же, считали, будет и при Берии. Но Берия – пока еще не Сталин.

Как мы хоронили Сталина

Поздно вечером, скорее даже ночью с 5 на 6 марта, донельзя усталый отец возвратился домой, в квартиру № 95 на пятом этаже дома № 3 по улице Грановского. Пока отец снимал пиджак, умывался, мы – мама, сестры, Радин муж Алеша и я – молча ожидали в столовой. Наконец отец появился из двери, сел поглубже на покрытый серым холщовым чехлом диван и устало вытянул ноги.

– Сталин умер. Сегодня. Завтра объявят, – произнес отец после мучительно длинной паузы.

Отец прикрыл глаза. У меня комок подкатил к горлу, и я вышел в соседнюю комнату.

«Что же теперь будет?» – промелькнуло у меня в голове.

Переживал я искренне, но мое второе я как бы со стороны оценивало мое истинное состояние. Заглянув в себя поглубже, я ужаснулся: глубина горя никак не соответствовала трагизму момента. Я перестал всхлипывать и вернулся в столовую. Отец, полуприкрыв глаза, продолжал сидеть на диване. Мама и сестры застыли на стульях вокруг стола.

– Где прощание? – спросил я.

– В Колонном зале, – как мне показалось, равнодушно и как-то отчужденно ответил отец и после паузы буднично добавил: – Очень устал за эти дни. Пойду посплю.

Отец тяжело поднялся и медленно направился в спальню. Я до сих пор хорошо помню каждое его движение, интонацию. Поведение отца поразило меня: как можно в такую минуту идти спать! И ни слова не сказать о НЕМ. Как будто ничего не случилось!

Наутро, как обычно, я отправился в институт. Я учился на первом курсе МЭИ – Московского энергетического института имени В.М. Молотова. Занятия начинались в 8 утра. Ехал на метро до станции «Бауманская», дальше к институту студентов вез 37-й трамвай. Когда я выходил из метро, на домах только развешивали траурные флаги. Через двадцать минут переполненный, как обычно, трамвай доставил нас на место. На парадных колоннах главного учебного здания МЭИ флаги уже висели.

Мой соученик-первокурсник Эдик Соловкин, он жил в общежитии, запомнил, что учебный день начался по расписанию общей для всего курса лекцией в огромной, на полторы сотни человек, аудитории Г-201. Здание состояло из несколько корпусов-разветвлений, обозначавшихся буквами: А, Б, В, Г. В тот день мы занимались в «Г». Обычно лектор появлялся по звонку, минута в минуту, на сей раз прошла минута, пять, десять, и никого. Студенты сидели тихо, ожидание томило своей совершенно определенной неопределенностью. Мы отлично понимали, почему не начинаются занятия, почему отсутствует лектор, знали, что сейчас появится секретарь парткома факультета или комсомольский секретарь и произнесет подобающие случаю слова. И несмотря ни на что, мы боялись этих слов. Однако никто не пришел, ожидание прервалось приглашением на траурный митинг в актовом зале института. Он располагался в том же здании и вмещал всю первую смену. Наш поток пришел одним из первых, зал заполнялся долго, не менее сорока минут. Наконец все расселись. На сцене за длинным столом разместилось институтское начальство. За спиной президиума стоял высоченный, до самых верхних кулис, портрет Сталина. Он был там всегда, сколько я себя, первокурсник, помнил. Сейчас его раму перевивала красно-черная лента.

С портретом меня связывала не очень для меня приятная история. В сентябре 1952 года, когда «новобранцев» грузили общественной работой, я стал фотографом в факультетской стенгазете. Снимал я неплохо, но главное – у меня был фотоаппарат «Киев-Контакс» с фотоэкспонометром и двумя сменными объективами, широкоугольником и телевиком. Невиданная роскошь в те времена. К поручению я отнесся со всей ответственностью, к тому же я любил фотографировать. Но моя карьера фотографа оборвалась сразу после Нового года. В газете поместили отчет о концерте самодеятельности в конференц-зале и мою фотографию студенток в национальных костюмах, танцующих украинский народный танец на фоне все того же портрета Сталина. Из-за громоздскости его со сцены не убирали никогда. Фотография как фотография – весьма средненькая. Никто на нее внимания не обращал, и вдруг газета, не провисев и неделю, исчезла, а меня вызвали в комитет комсомола. Кто-то очень бдительный заметил, что танцоры у меня красуются в полный рост, а портрет Сталина получился только по плечи, без головы. С меня потребовали объяснений. Я наивно ответил, что снимал девочек-студенток, а на Сталина как-то внимания не обратил, голова просто не влезла в объектив. Мер ко мне не приняли, но от фотографирования отлучили. Пока я смотрел на портрет, начался траурный митинг.

Ораторы сменяли друг друга, звучали привычные, затертые фразы. Кто говорил, не помню, что говорилось, тоже не помню, но студенты сидели тихо, кое-кто даже всплакнул. Наконец речи закончились, всех попросили разойтись по аудиториям, занятия продолжались по расписанию. На обратном пути в аудиторию я отметил, что у дверей деканата, парткома, комитета ВЛКСМ и просто в торцах бесчисленных институтских коридоров появились обрамленные траурными лентами портреты Сталина.

Что происходило в оставшуюся часть дня, я не запомнил, в день, когда умер он, в голову не шли ни физические законы, ни математические формулы. Наконец подошла последняя пара, два часы слесарной практики, и меня осенило: всей группой надо немедленно идти в Колонный зал прощаться со Сталиным. Моих товарищей-студентов долго уговаривать не пришлось. Сначала мы решили с занятий попросту удрать, потом благоразумие взяло верх, неорганизованных, нас к Колонному залу и близко не подпустят. Я пошел в комитет комсомола советоваться, вернее, рассказать о нашем намерении. Факультетский секретарь Гена Лисицын отреагировал на мои слова неуверенно, никаких распоряжений он еще не получал, но и отказать в такой инициативе, да еще Хрущеву, не посмел. Стал названивать в институтский партком. Там уже получили разнарядку на прощание, и нашу инициативу одобрили. Гена повеселел, но решил, что одной группой идти негоже, двинемся всем факультетом. Через какое-то время студенческая колонна шагала привычным маршрутом праздничных демонстраций из Лефортова, по тем временам дальней окраины, к центру города. Шли мы сначала вдоль линии 37-го трамвая – по Красноказарменной улице мимо желтых каменных зданий Бронетанковой академии, по мосту через Яузу, оставили слева Туполевское конструкторское бюро, справа, по улице Радио (теперь Гороховое поле) – к старому зданию Центрального аэрогидродинамического института (ЦАГИ). Тут 37-й трамвай сворачивал на Бауманскую улицу, а мы пошли прямо, мимо Строительного института, Театра Транспорта (сейчас Театр имени Гоголя) и повернули направо – на Садовое кольцо, на улицу Чкалова (Земляной вал).

Стоял зябкий, противный, пробирающий до костей влажный мороз. Жизнь в городе замерла. Не только в Москве, но и по всей стране отменили концерты, театральные представления, собрания. Белели еще вчера пестревшие объявлениями афишные щиты и тумбы – ночью их оклеили огромными чистыми листами бумаги. Страна погрузилась в траур, не притворный, потому что так приказано, а всамделишный. Казалось, она не выйдет из него никогда.

Подуставшая студенческая колонна вразнобой шагала по тротуару, рассчитывая при первой возможности двинуться куда-нибудь влево, в центр города. Миновав пару блокированных военными грузовиками переулков, мы обнаружили, что идущая к Колонному залу улица Чернышевского (Покровка) свободна, и не просто свободна, но почти пуста. По Садовому кольцу транспорт еще двигался, а вот по улицам, ведущим к центру, уже не ходили ни троллейбусы, ни машины. Людей на Покровке тоже оказалось на удивление мало. Мы собрались на похороны Сталина одними из первых. О доступе к телу Сталина в Колонном зале Дома союзов по радио объявили часа в три, а мы пустились в путь чуть позже полудня. К тому же от цели мы находились еще далеко.

Мы оказались одними из первых, но далеко не самыми первыми, как докладывал на следующий день Хрущеву, председателю Комиссии по организации похорон, секретарь Московского городского комитата партии Иван Васильевич Капитонов, наиболее расторопные пришли к Колонному залу еще утром, к восьми часам, когда у нас в МЭИ еще не начался траурный митинг, там растянулась живая лента людей, желавших в числе первых пройти у гроба, проститься с родным и любимым товарищем Сталиным105.

Итак, мы свернули налево, по Покровке колонны двигались очень быстро, то и дело переходя на бег, но у Бульварного кольца путь нам преградила цепочка солдат. Стоявший впереди командир заворачивал всех направо, на Чистопрудный бульвар, повторяя как заведенный: «Проходите, проходите». Пошли направо. На бульваре выстроившиеся в шеренги солдаты разрезали толпу на два потока и прижимали ее к тротуарам. От проезжей части нас отделяли плотно приставленные друг к другу, бампер к бамперу, военные грузовики. Городские власти так предохраняли от увечий зеленые насаждения бульвара, не подумав, что теперь нам, идущим к Сталину, податься просто некуда. Двигавшиеся вольготно по Покровке сотни и тысячи людей превратились в две длинные ленты. Мы еще не напирали один на другого, но уже дышали друг другу в затылок.

Толпа тем временем начала волноваться. Чистопрудный бульвар привести нас к Колонному залу не мог, и все старались найти хотя бы щелочку, чтобы просочиться влево, к центру. Но не тут-то было: улицу справа от нас наглухо отгородили грузовики, уходящие налево переулки перегораживали цепи солдат, твердивших: «Проходите, проходите…» Людей на бульваре толпилось все больше. Мы уже не бежали, постепенно спрессовываясь в единую массу, медленно стекавшую по бульвару вниз. Миновали Кировскую (Мясницкую), пересекли Сретенку и вышли на Рождественский бульвар. Мы рассчитывали добраться бульварами до улицы Горького, она и выведет нас прямиком к Дому Союзов, к Колонному залу, где лежит Сталин.

Обстановка к тому времени накалилась не на шутку. Согласно уже упоминавшемуся мною докладу Капитонова, к двум часам дня людская толпа заполонила Пушкинскую улицу (Большую Дмитровку), Страстной и Петровский бульвары. Толпы людей проталкивались к центру города по улицам Горького (Тверской) и Чехова (Малая Дмитровка), по Цветному и Рождественскому бульварам. На Рождественском бульваре разрозненные колонны, в том числе и мэивская, единой массой покатилась под уклон к Трубной площади. На Трубной перед нами открылся ведущий налево к Колонному залу и никем не блокированный Неглинный бульвар. Толпа устремилась туда. Так в ливень широко разлившийся по асфальту поток воды, завихряясь, с шумом всасывается в узкое горло колодца и, заполнив его, образует на поверхности водоворот, крутящий и сталкивающий оставшиеся на поверхности щепки, листья и иной мусор. На Неглинном бульваре оказалось еще теснее, чем на Рождественском, людей становилось все больше, ряды стоявших вдоль тротуаров военных грузовиков по-прежнему прижимали нас к стенам домов. А тут еще новая напасть: в конце бульвара, там, где Неглинный бульвар переходит в собственно улицу Неглинку, толпа уткнулась в борта очередного заслона из грузовиков. Вместо того чтобы двигаться вперед, людям снова предлагали свернуть направо, в сторону Петровки. Согласно милицейской диспозиции, как я теперь понимаю, все людские ручейки направлялись к Пушкинской улице (Большой Дмитровке), чтобы по ней общим потоком проследовать к Колонному залу. Вот только в милиции не рассчитали, что поднимется вся Москва, и не только Москва, переполнятся пригородные электрички и поезда, следующие к московским вокзалам. Наступало то, что принято называть столпотворением. Протолкнуть людей намеченными с утра маршрутами более не представлялось возможным. Людское море захлестывало Москву.

Чтобы не допускать в Москву иногородних и тем самым хоть как-то разрядить обстановку, отец попросил министра путей сообщения Бориса Павловича Бещева принять меры. Уже со второй половины дня 5 марта повсеместно прекратили продавать билеты на Москву, затем отменили все пригородные поезда. Но рвавшихся к Сталину людей уже не могло остановить ничто. В Орле, Туле, Рязани, не говоря уже о Подмосковье, толпы людей захватывали автобусы, грузовики, тракторные прицепы, грузились в редкие тогда легковушки, и вся эта армада двигалась к Москве. На узких однополосных шоссе скопились невиданные ранее очереди. К пяти часам дня 5 марта затор растянулся до Серпухова, а к вечеру автомобильный хвост дотянулся до самой Тулы. Не лучше обстояли дела и на других дорогах. Милиция получила распоряжение перекрыть въезды в Москву.

Тем временем людоворот на Трубной закрутил и нашу колонну, то притискивая одного к одному, то растаскивая поодиночке. Пока внутри толпы еще оставались щели, Гена Лисицын собрал остатки нашей группы, тех, что удержались вместе, и приказал ребятам взяться крепко под руки, образовать кольцо, двойное, тройное, как получится. Внутрь кольца он согнал всех девчонок. Мы упорно стремились пробиться к устью Неглинной улицы. Толпа порой помогала нам в этом, но когда казалось, что мы уже у цели, отбрасывала нас назад к Цветному бульвару. Становилось все очевиднее, что к Колонному залу нам не пробраться. К сожалению, понимание пришло слишком поздно, когда толпа на Трубной уже превратилась в единый многоголовый организм. Сзади, с боков нас обволакивала упруго пружинящая людская масса. Порой она сжималась до такой степени, что становилось трудно дышать. Беспорядочное броуновское движение на Трубной продолжалось. Наконец нас подтащило к Неглинному бульвару и даже затянуло в него. Но никого это больше не радовало. Кружок наш давно разорвали на части, но мы пытались держаться вместе, ребята каждый на свой лад защищали оказавшихся поблизости девушек.

Стемнело. В свете фонарей отсвечивало сплошное поле человеческих голов с повисшим над ним беловатым облаком пара, выдыхаемым тысячами ртов. Толпа вжимала солдат в громады их военных грузовиков, и они один за другим ретировались в крытые брезентом кузова. Оттуда они наблюдали за толпой. Стоявшие внизу передавали из рук в руки наверх не державшихся на ногах стариков, пожилых женщин и, с особым удовольствием, симпатичных девушек. Скоро грузовики переполнились.

Толпа то замирала, то начинала двигаться вновь. Минуты сцеплялись в часы. Наступила ночь. Мысль о Колонном зале сменялась заботой о том, как бы отсюда выбраться. Однако выхода не находилось, толпа стала столь плотной, что попытка пробуравиться к краю улицы оборачивалась пустой тратой неимоверных усилий. Стало совсем холодно. Особенно мерзли ноги, но сдвинуться с места не представлялось возможным. Мы попали в ловушку. Жутко хотелось в туалет или хотя бы в ближайшее парадное, там потеплее, и сами понимаете… Но парадные теперь оказались столь же недостижимыми, как и Колонный зал. Людская толпа слилась в единый организм многометрового извивающегося червя. Как червяк от любого прикосновения начинает извиваться, так и мы, плотно прижатые друг к другу, то семенили по Неглинному бульвару, то подтягивались назад к Трубной. Периодически толпа сжималась, но, когда казалось уже совсем стало невмоготу, давление неожиданно спадало, «червяк» распадался на индивидуумы, каждый сам по себе пытался сдвинуться с места. Тут вдруг приходили в действие какие-то силы, снова все спрессовывались вместе и, увлекая друг друга, единой толпой колебались, несколько метров вперед, затем чуть-чуть назад. Амплитуда нарастала, затем энергия толпы иссякала, и все замирало вновь. Что служило источником движения, я не видел. Страха я не испытывал, возможность несчастного случая в голову не приходила, просто хотелось домой, в тепло, и родители беспокоились. Так продолжалось до утра.

Об этой ночи на Трубной много понаписано: и новая «Ходынка», сотни и даже тысячи трупов, и люди, проваливавшиеся в открытые канализационные люки, «проходившие сквозь» – через витрины магазинов и выбивавшие двери парадных106…

Моему сокурснику Эрику Соловкину как самое страшное на Неглинке запомнились фонарные столбы. Ведь если придавит к нему, то расплющит в лепешку, сломает ребра. Тренированный спортсмен, Соловкин делал все возможное, чтобы избежать контакта с ними. С другой стороны, он вспоминал, как «Сергея Хрущева, студента первой группы, прижало к злосчастному столбу. Он пытался оттолкнуться, но безуспешно. К счастью, толпа вдруг колыхнулась в сторону, его оторвало от столба и понесло дальше»107.

Я этого столба и вообще столбов абсолютно не запомнил. Не расплющивался я о них и не видел других расплющенных. У каждого из нас своя память и свои страхи.

Поэт Евгений Евтушенко, как и я, оказавшийся в ту ночь на Трубной, в книге «Волчий паспорт» тоже с ужасом вспоминает о столбе, но не фонарном, а светофорном, о раздавленной об него девчонке, о трупах, по которым ему приходилось шагать108. Игорь Васильевич Бестужев-Лада, социолог-футуролог, в тот день тоже попал на Трубную, да еще вместе с женой, правда, ненадолго. Их «спас какой-то сержант, крикнувший, чтобы они на карачках пролезли наружу под огромными военными фургонами-грузовиками. Оказавшись на внешней стороне, они услышали дикий вой сотен людей, погибавших под грудой тел…»109 Такое впечатление, что мы «провожали» Сталина в разных местах. На самом деле это всего лишь услужливость подсознания, трансформирующего общепринятый стереотип в псевдо-, а затем в просто «реальность». Такое случается со многими, особенно с людьми впечатлительными.

Я раздавленных людей в ночь с 5 на 6 марта на Трубной площади не видел. Но это тоже ни о чем не говорит.

Нет сомнений, люди в ту ночь гибли. Вот только сколько? Моя жена Валентина Николаевна Голенко, в марте 1953 года шестилетняя девочка, жила с родителями неподалеку от Рождественского бульвара в общежитии Авиационно-технологического института. Она помнит раненых людей, которых притащили студенты МАТИ с Трубной площади. Они лежали в вестибюле, потом их унесли куда-то. В здании неотлучно находился представитель районного МВД, он сидел у окна, наблюдал за происходившим на бульваре. При нем обсуждать происходившее боялись. Пересуды моя жена услышала на следующий день, когда они с бабушкой отправились на Сретенку в булочную. В очереди собрались постоянные покупатели-пенсионеры, они перечисляли не вернувшихся домой родственников и знакомых, говорили, что в моргах так много трупов, что своего найти очень трудно.

С годами и десятилетиями события той трагической ночи обрастали леденящими душу подробностями. К примеру, отставной офицер КГБ А. Саркисов написал в 1993 году в «Московских новостях», что ту ночь он дежурил в Институте Склифосовского и видел около четырехсот трупов. Он утверждает, что всех погибших свозили к ним по указанию главы Московского горкома партии Екатерины Алексеевны Фурцевой110.

В те же девяностые годы прошлого века Евгений Евтушенко снял фильм о стоянии на Трубной, в нем тысячи, многие тысячи погибших; дворники, на следующее утро сметавшие в огромные кучи оторванные пуговицы.

Можем ли мы доверять цифрам и фактам, приводящимся по памяти сорок лет спустя? Тут все зависит от нашего желания верить или не верить.

Теперь давайте заглянем в официальные сводки. Сохранилась докладная Московского горкома партии Хрущеву, сообщавшая, что к 8 часам вечера 6 марта во 2-ю клиническую больницу у Петровских ворот доставлено двадцать девять пострадавших, в том числе двадцать тяжелых: сдавленная грудная клетка, переломы ног. В другой справке говорится, что к десяти часам в шесть медпунктов, развернутых в районе Неглинной, доставлено тридцать пострадавших, почти половину из них препроводили в больницы111. О погибших ничего не сообщается, видимо, их свозили в Склифосовского или в морги.

В марте 1956 года, выступая на VI Пленуме Польской объединенной рабочей партии, отец сказал, что в первую ночь прощания со Сталиным в Москве погибло от разных причин сто девять человек. 13 мая 1957 года, выступая на совещании в ЦК КПСС перед писателями, он повторил: «Во время похорон Сталина задушили более ста человек», – и снова, уже в 1962 году, тоже в мае, 16-го числа, в городе Варна в Болгарии: «Когда умер Сталин, в давке задушили 109 человек».

Для столь огромного города, как Москва, и в тех обстоятельствах, жертв могло быть гораздо больше. Конечно, тут же раздадутся возгласы, что это неправда! А что правда? Я верю отцу. Цифру погибших он, безусловно, знал и хорошо запомнил. Во всех трех приведенных выше случаях никто его за язык не тянул. И говорил он не по заранее написанному тексту, так что о продуманной подтасовке не может быть и речи. К тому же и называл он эту цифру (109 погибших) не в контексте малости потерь, а сожалея, какая пропасть народа принесла себя в жертву ради лицезрения останков Сталина.

Я простоял на Трубной до утра 6 марта. Светало, один за другим гасли фонари. Толпа поредела, за ночь многие дворами и подъездами просочились на волю. Замерзшие, помятые люди возвращались по домам. Разошлись и мы. Я пробирался через Пушкинскую, Тверскую и Моховую. Улицы перегораживали военные патрули, за военными – милиция, а дальше – синие фуражки войск МГБ. К счастью, у меня с собой оказался паспорт со штампом прописки на улице Грановского. Старший патруля, внимательно изучив странички документа, неизменно брал под козырек.

Наконец я дома. Казалось, я вернулся из долгого и далекого путешествия. Отец с матерью всю ночь не спали и, услышав звук открываемой двери, вышли в прихожую. Выглядели они неважно, особенно мама. Я не услышал ни слова упрека, мама только спросила, где я пропадал. Подробно рассказывать о ночных перипетиях сил не было. Я сказал, что из института мы всем факультетом пошли прощаться с товарищем Сталиным, но пробиться не смогли и ночь провели на улице. Только дома я ощутил, насколько промерз. Прошли в столовую. Отец сел за обеденный стол, а мы с мамой напротив. Мама поставила чай.

– Зачем ты это затеял? – как-то тускло проговорил отец. – Мы уже не знали, что и думать, звонили и в милицию, и в больницы, и в морги. Ты себе представить не можешь, что в городе делается. По правде говоря, не чаяли, что ты жив.

Позднее отец рассказывал, как той страшной ночью они с Кагановичем пробрались в район Трубной, как уговаривали людей разойтись. Но все тщетно. Толпа никогда не поддается ничьим уговорам.

Мы попили чаю. Уже совсем рассвело. Отец засобирался на работу, наступавший день сулил новые хлопоты, но такого, как в ночь с 5 на 6 марта, больше не повторилось, в город ввели дополнительные войска, в центр пропускали ровно столько, сколько за день могло пройти через Колонный зал. Людская цепочка растянулась на многие километры, в толпу ей не позволяли превратиться стоявшие через каждые два метра военнослужащие. Лишних отсеивали на дальних подступах к центру города.

– Хочешь посмотреть на Сталина, завтра, вернее сегодня, после того как поспишь, я возьму тебя с собой в Колонный зал, – предложил мне на прощание отец.

Слова отца резко диссонировали с моим настроем возвышенного страдания. Такое прозаическое прощание с… Я не смог подобрать подходящее слово, любое казалось недостойным величия скорбного момента. Все это хождение по морозным улицам, стояние на площади оказалось ненужным, можно просто зайти в Колонный зал и посмотреть на покойника, как на мумию в музее или бегемота в зоопарке. Эти мысли мелькнули и исчезли. Сил возразить не осталось. Часов в двенадцать дня я на присланной отцом машине поехал в Колонный зал. Охранник провел меня через специальный подъезд и предоставил самому себе. Так что я мог смотреть на покойного вождя, сколько мне заблагорассудится. И не просто смотреть! В небольшой комнатке, позади установленного на постаменте гроба, набирали добровольцев в почетный караул. Накануне в нем стояли отец с другими членами Президиума ЦК, члены правительства, министры и прочие важные люди. Сегодня постоять пару-тройку минут у гроба мог любой, любой из допущенных в зал и узнаваемый охраной. Охрана меня узнала и беспрекословно пропустила в комнату. Там выстроилась живая, как в гастрономе, очередь. Я стал в хвост. Очередь продвигалась медленно, без очереди проходили члены начавших прибывать иностранных делегаций. Но тем не менее она двигалась. На выходе служители прикрепляли английскими булавками на правый рукав, чуть повыше локтя, широкую красную с черной каймой повязку, формировали очередную партию в четыре группы, каждая, кажется, по трое, инструктировали, кому где находиться у гроба, и пропускали в дверь. Рядом другие служители снимали траурные повязки с рукавов уже отстоявших свою вахту. И так через каждые две-три минуты.

Наконец подошла наша очередь. Экипированный и проинструктированный, я встал у гроба Сталина в ряд с какими-то двумя незнакомыми дядьками. Никаких особых чувств в минуты, отведенные на стояние в почетном карауле, я не испытал. Боялся оступиться, упасть, перепутать шеренгу. Вчерашний надрыв постепенно проходил.

Минуло еще несколько дней. Сталина хоронили на Красной площади. Я стоял рядом с Мавзолеем, на гостевой левой, если стать лицом к ГУМу, трибуне. Было еще холоднее, чем в ночь на Трубной, но холод скрашивался разносимым по рядам горячим глинтвейном. Гости в ожидании траурной процессии переговаривались, делились новостями, но не шутили и анекдотов не рассказывали. Траурный митинг вел отец, выступили Маленков, Берия и Молотов. После приличествовавших моменту речей Сталина поместили в Мавзолей, на котором за эти морозные дни сменили надпись: вместо «Ленин», теперь появились два имени: «Ленин Сталин».

Друзья и соседи

Жизнь постепенно входила в новую колею. В неполные восемнадцать лет я, первокурсник, далеко не все замечал, многое заслоняли волновавшие меня тогда и абсолютно позабытые сейчас события. Но кое-что все же запомнилось. Мы продолжали дружить с Маленковыми. Вечерами старшие в сопровождении детей гуляли по близлежащим улицам, заходили в Александровский сад, обычно обходили Кремль снаружи, но порой заходили и вовнутрь, часовые у Кутафьей башни козыряли и, не спрашивая документов, пропускали. В Кремле мы пересекали Ивановскую площадь, шли мимо Царь-колокола, Царь-пушки. Они доступны сейчас любому туристу, а тогда я глядел на них как на невиданную диковину. Их фотографии не публиковались, как все внутри Кремля, Царь-пушка и Царь-колокол считались строго секретными объектами.

Затем мы спускались в Тайницкий сад и, нагулявшись там между цветущими яблонями – как раз наступила весна, – возвращались тем же путем мимо тех же часовых домой.

Валерия Алексеевна Голубцова, жена Маленкова, в 1947–1951 годах – директор Энергетического института, патронировала меня, подробно расспрашивала об учебе. Прошло уже два года, как она покинула МЭИ, но немного ревности к новой дирекции у нее еще оставалось. Она с удовольствием выслушивала мои дифирамбы в свой адрес. Ее в институте помнили и любили, так что я ни чуточки не кривил душой. Валерия Алексеевна, собственно, и создала наш Энергетический институт, отстроила на Красноказарменной улице три огромных учебно-лабораторных корпуса, а позади них кирпичные параллелепипеды общежитий. Только в Энергетическом институте всем иногородним предоставлялось общежитие, и не где-то у черта на куличиках, как в университете, а в пяти минутах пешего хода от учебных аудиторий. В одном из учебных корпусов разместилось очень секретное конструкторское бюро будущего академика в области радиотехники Владимира Александровича Котельникова. Нам, младшекурсникам, знать о его существовании не полагалось.

В 1951 году Валерия Алексеевна после тяжелой болезни оставила работу, из института ушла, но еще долго жила жизнью Института. Она, собственно, и уговорила меня пойти туда учиться, за год до окончания школы водила по лабораториям, рассказывала сама о каждой из них. Летом 1952 года я поступил на факультет электровакуумной техники и специального приборостроения по специальности «Системы автоматического регулирования». Рада дружила со старшей дочкой Маленковых Волей, я – с младшими сыновьями Андреем и Егором. Где-то они сейчас? В выходные мы нередко заезжали на дачу к Маленковым, а если мы не гостили у них, то они у нас.

С Булганиными, хотя они и жили с нами на одной площадке, дверь в дверь, мы встречались реже. Мама, а особенно моя старшая сестра Юля, еще с до войны сдружились с женой Николая Александровича Еленой Михайловной, учительницей английского языка, в отличие от Валерии Алексеевны, женщиной без амбиций, но очень коммуникабельной и приятной в общении. Сейчас Булганин жил, не афишируя, с другой женщиной и приударял за третьей и четвертой. Мама придерживалась строгих нравов, никого другого, кроме Елены Михайловны, не признавала. Какая тут дружба семьями! Лишь изредка вечерами Николай Александрович в домашних шлепанцах стучался в нашу дверь, они с отцом усаживались в столовой, о чем-то разговаривали, выпивали по рюмочке коньяку. Булганин очень уважал этот напиток. Его сын Лева, летчик, тоже любил коньяк. Порой, тихонько опорожнив бутылку грузинского КВ, он наполнял ее чаем и так оставлял в буфете, чем немало сердил отца. Николай Александрович нашел выход из положения, приладился хранить свой коньяк у нас на кухне.

Вспоминается только одна общая семейная встреча. Дочь Булганина, Вера, моя старшая подружка, выходила замуж за сына адмирала Николая Герасимовича Кузнецова. По этому случаю в квартире напротив собралась шумная компания, произносились бесчисленные тосты, веселились, как могли. Сосед снизу, маршал Семен Михайлович Буденный, весь вечер без устали играл на гармошке.

Весной 1953 года в нашем доме появился новый старый жилец – маршал Георгий Константинович Жуков. Они с отцом подружились еще до войны, когда Жуков командовал Киевским военным округом. Потом судьба не раз сводила их на дорогах войны. В марте 1953 года Жукова, по настоянию отца, вернули из Уральского военного округа в Москву и назначили заместителем Булганина в Министерстве обороны. Благодаря авторитету Жукова в войсках, а также учитывая природную пассивность Николая Александровича, Г.К. быстро стал там полновластным хозяином.

Жуков заезжал на дачу к отцу нечасто, они вместе обедали, о чем-то говорили и разъезжались. У Жукова тоже появилась новая жена, но официальной супругой числилась Александра Диевна, так что и тут дружба семьями не складывалась. Другое дело – генерал госбезопасности Иван Александрович Серов. Они познакомились до войны, когда в сентябре 1935-го его, артиллериста, выпускника Военной академии имени М.В. Фрунзе, забрали в «органы», а в сентябре 1939 года назначили вместо арестованного Сталиным Успенского наркомом внутренних дел на Украине.

Отцу Серов нравился. В отличие от своего предшественника, он не подозревал всех и каждого, в частности поэтов и композиторов, в украинском национализме только за то, что они писали стихи на родном языке и использовали украинские мелодии в музыке. Вел себя, насколько это было возможно в тех условиях, по отношению к отцу корректно, не «ябедничал» на него поминутно в Москву, а это дорогого стоило. Тогда он, первый секретарь ЦК Компартии Украины, зависел от наркома внутренних дел, а не наоборот. Один неверный шаг, и112…

Все это, естественно, относительно. Так, 27 сентября 1939 года Серов доносит Берии о своем столкновении с Хрущевым по поводу использования им реквизированных в только что захваченном Львове автомашин. Серов любил с ветерком, сидя за рулем, прокатиться и знал толк в иномарках, а Хрущев приказал мощную машину из бывшего польского жандармского управления сдать и пересесть на отечественную эмку. В сердцах Серов пожаловался Берии, но в конце своего письма сбавил тон, пообещал принять все меры для установления делового контакта в работе. Конечно, Серов на Украине занимался «своими» делами и вершил их «своими» методами, но отцу он не докучал.

Потом война надолго развела отца с Серовым. Отец воевал на юге, а Серова забрали на повышение в Москву. После войны он на Украину не вернулся, стал первым заместителем у Жукова в Германии. Вновь они повстречались с отцом только в 1950 году в Москве, и шапочно. Серов, первый заместитель министра внутренних дел, по делам службы с отцом не пересекался. Отношения восстановились, точнее, заново возникли, только после ареста Берии. Отец посчитал, что ему можно довериться, и не ошибся.

В быту Серов оказался человеком обаятельным, обходительным, а еще более – его жена Вера Ивановна и их дочь Светлана. Последняя очень скоро подружилась с моей младшей сестрой Леной, дневала и ночевала у нас, а Лена стала своей на даче у Серовых. Они жили неподалеку, в Архангельском, на дачах, построенных по приказу Сталина для командного состава расквартированной в Германии группы советских войск. Сам Иван Александрович на дружбу не набивался, на даче у нас бывал редко, только по приглашению и только по поводу. Встречались они с отцом главным образом в его кабинете в ЦК на Старой площади. Упрочилась дружба с семьей Анастаса Ивановича Микояна. Его младший сын Серго когда-то учился в одном классе с Радой, а теперь подружился со мной. Жили Микояны совсем рядом с Огаревым, в бывшем имении бакинского нефтепромышленника Зубалова. В отличие от большинства государственных дач, их дачу окружал не стандартный деревянный зеленый забор, а многометровая, почти крепостная ограда из красного кирпича.

После смерти Сталина все теснее стали общаться и наши отцы. По выходным отец отправлялся на прогулку, мы, дети, тянулись за ним. Подходили к высоченным железным воротам микояновской дачи, отец стучал кулаком в калитку. Через несколько минут с улыбкой спешил ему навстречу вызванный охранником Анастас Иванович. Начинался ритуальный обход окрестностей. Сначала перелесками, к полям местного колхоза, где отец экспериментировал с посадками картофеля. Оттуда лесом – к Москве-реке. Путешествие занимало часа два, а то и три, достаточно времени, чтобы обсудить недоговоренное на последнем заседании Президиума ЦК. Они традиционно проходили по чертвергам. О чем разговаривали старшие, я тогда не прислушивался и очень об этом жалею, но говорили они непрестанно.

Хорошо я запомнил первое знакомство с Молотовым. Он тогда мне представлялся легендарным вождем, почти ровней Сталину. Однажды отец сказал, что собирается навестить Вячеслава Михайловича и, как всегда, готов взять с собой всех желающих. Желающими оказались все, набилась полная машина. От Огарева до дачи Молотова в Горках-9 пешком не дойти, а на автомобиле минут пять-семь. У Молотовых меня поразило все: обширная, много больше виденных раньше, заросшая сосновым лесом территория дачи и длинный двухэтажный каменный дом с огромной цветочной клумбой перед входом, но более всего – сам хозяин. Он оказался совсем не вождем, а маленьким плешивеньким старичком. Принял нас Молотов нас радушно, провел по дому, показал все закоулки, особенно хвалился библиотекой. Но мне запомнилась не она, у нас книг стояло в шкафах не меньше, а столовая – огромная полуторасветная, облицованная «сталинскими» темными деревянными панелями комната с портретами Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина в четырех широких, явно под них спроектированных, простенках. Расстались мы радушно, но знакомство в дружбу не вылилось, так и осталось знакомством. Берию я почти не помню. Хотя они и «дружили» с отцом, но только до порога, в гости друг к другу не ходили. В одной машине подъезжали к нашему дому на Грановского, о чем-то договаривали, стоя у парадного, Берия уезжал к себе в особняк, а отец шел к лифту. Там, у парадного, во время одного из расставаний, я, возвращаясь апрельским вечером домой из института, единственный раз увидел Берию вблизи. Берия, отец и Маленков разговаривали, но завидев меня, замолчали. Я поздоровался. Берия сверкнул на меня пенсне. Запомнился серый огромный шарф, несмотря на весну, укутывающий шею по самые уши, глубоко надвинутая на лоб серая шляпа и неприятный, вызывающий озноб взгляд. Я поздоровался и пошел своей дорогой, а они продолжили разговор.

Да, тогда они «дружили». Вот только никто из них не знал, чем эта дружба закончится. Отец очень боялся Берии, понимал, что промедление смерти подобно. В буквальном смысле этого слова. Берия тоже опасался отца, но, видимо, не очень. Маленкова же постепенно начинали одолевать сомнения: на того ли он поставил? Берия могущественнее, сильнее отца, но он же и неизмеримо опаснее.

114 дней Лаврентия Берии

Тем временем Берия приступил к расчистке сталинских завалов под строительство фундамента новой, собственной власти. Сталина Берия ненавидел, как мингрел ненавидит осетина, как потенциальная жертва ненавидит палача, как всезнающий шеф полиции ненавидит сюзерена. Он ненавидел Сталина настолько, что не смог скрыть чувств даже у постели умирающего. В те дни в Берии смешались ненависть, страх и пресмыкательство. «Как только Сталин свалился, – пишет отец, – Берия в открытую стал пылать злобой против него. И ругал его, и издевался над ним. Просто невозможно было его слушать! Впрочем, как только Сталин, казалось бы, пришел в себя и дал понять, что может выздороветь, Берия бросился к нему, встал на колени, схватил руку и начал ее целовать. Как только Сталин снова потерял сознание, закрыл глаза, Берия поднялся на ноги и плюнул на пол»113.

«Только один человек вел себя почти неприлично – это был Берия, – вторит отцу Светлана Аллилуева. – Он был возбужден до крайности, лицо его, и без того отвратительное, то и дело искажалось от распиравших его страстей. А страсти его были: честолюбие, жестокость, хитрость, власть, власть… Он так старался в этот ответственный момент: как бы не перехитрить, как бы не недохитрить! Все это было написано на его лбу. Он подходил к постели и подолгу всматривался в лицо больного – отец иногда открывал глаза, – но, по-видимому, без сознания или в затуманенном сознании. Берия глядел тогда, впиваясь в эти затуманенные глаза: он желал и тут быть “самым верным, самым преданным”…»114

Изменения начались буквально с похорон Сталина. 9 марта, прямо в Мавзолее, Берия преподнес в подарок Молотову на его день рождения его собственную жену Полину Семеновну Жемчужину. Ее осудили, давно отправили в лагерь, но в 1952 году вернули в Москву, снова допрашивали, готовили к повторному процессу.

Сталин, по всей видимости, решил устроить над врачами-отравителями, а вслед за ними над всеми евреями показательный процесс и пристегнуть к ним через жену-еврейку «американского шпиона» Молотова. Вот Полину Семеновну и готовили к новой роли.

«Каганович сказал мне, – вспоминал Микоян, – что ужасно себя чувствует: Сталин предложил ему, вместе с интеллигентами и специалистами еврейской национальности, написать и опубликовать в газете групповое заявление с разоблачением сионизма. Это было за месяц или полтора до смерти Сталина – готовилось “добровольно-принудительное” выселение евреев из Москвы»115.

Это заявление написали и подписали почти все сколько бы значимые еврейские деятели. Его опубликованию, как и судебному процессу, помешала смерть Сталина.

Возможно, конечно, что возвращение Молотову жены – не спланированная акция, а просто по-кавказски широкий жест Берии: «Бери, дорогой!» Кто знает? Скорее и то и другое.

На следующий день после похорон Маленков, явно по «совету» Берии, на заседании Президиума ЦК сделал замечание идеологам Суслову и Пономареву, а редактору «Правды» Шепилову записал выговор за «излишнее выпячивание его, Маленкова, личности на страницах газет» и, даже – прямой подлог: «Правда» опубликовала сделанное в 1949 году фото Сталина и Мао Цзэдуна с вмонтированным между ними Маленковым.

– Это попахивает культом личности, – якобы заявил Маленков, – такую политику надо прекратить!116

Берии было ни к чему «выпячивать» личность Маленкова. А вот другое воспоминание тех дней – кажется, апрельский, красочно-траурный, номер журнала «Советский Союз», весь заполненный фотографиями Сталина. Специальным решением Президиума ЦК его сняли с распространения. Перестарался и главный редактор «Литературной газеты» – сталинский лауреат и любимец, поэт Константин Симонов. Ему «указали» на излишнее рвение в оплакивании вождя. К тому же по Москве поползли слухи, что Маленков ни больше ни меньше как племянник Ленина. Дело в том, что фамилия матери Георгия Максимилиановича – Ульянова. К тем Ульяновым она не имела даже косвенного отношения. Ульяновых в России пруд пруди, но разговоры о «родстве» с вождем распространялись явно не случайно.

Не знаю, как Берия относился к культу личности вообще, но к культу личности Маленкова – явно отрицательно: фигура он переходная, и чем меньше примелькается его фотография на страницах газет, тем легче, когда истечет его время, отправить его в небытие. Но срок пока не истек.

С другой стороны, Берия не особенно доверял Маленкову, держал его на коротком поводке. Чиновничья Москва знала: ни одного сколько бы значимого решения Маленков без Берии не принимает. Они вместе часами сидели в кремлевском кабинете Маленкова, вместе принимали посетителей, вместе вершили дела. Все вместе, но и не совсем вместе. Если Маленков без Берии и шага сделать не смел, то Берия, напротив, считал удобным и выгодным для себя не только принимать единоличные решения, но распространять их не от имени Правительства или ЦК, а от своего Министерства внутренних дел и лично от себя.

Везде, где только возможно, подчеркивались: инициатива Берии, предложение Берии, записка Берии. Лаврентий Павлович знал, что делал, и делал все логично. Начал он свои сто четырнадцать дней с «кадрового вопроса». Уже 11 марта 1953 года Берия направляет Маленкову и Хрущеву записку о разгроме чекистских кадров, предлагает пересмотреть дела арестованных Сталиным работников госбезопасности и «принять решение об использовании их на работе в МГБ», в органах. Не дожидаясь формального согласия, он освобождает, но только «своих», чекистов117.

С каждым Берия беседует лично, объясняет, кому они обязаны свободой, раздает им из секретных фондов «материальную помощь», назначает их на ключевые должности в «своем» МВД118.

Первым, еще 10 марта (за день до отсылки записки в Президиум ЦК), вышел на свободу бывший главный телохранитель Сталина, Сергей Федорович Кузьмичев и тут же был восстановлен в старой должности начальника Управления охраны, с которой его и отправили за решетку по приказу Сталина. После обстоятельного разговора Берия поручает ему охрану, а значит, вручает судьбу высшего руководства страны.

Вслед за Кузьмичевым с тюремных нар в кабинеты на Лубянке пересаживаются десятки бериевцев, людей, на которых он мог рассчитывать во всем. Чекисты же не бериевского круга оставались до поры до времени в тюрьме. С ними Лаврентий Павлович предполагал «разобраться» позже.

Следом за решением «кадровой проблемы» Берия занялся своим собственным, «мингрельским делом»119. Оно возникло в 1951 году, вслед за Ленинградским и несостоявшимся Московским делами. Тогда по обвинению в создании «мингрело-националистической группы» начали арестовывать близких к Берии грузинских руководителей. Берия по национальности мингрел. За расследованием Сталин следил лично. Когда ему докладывали о ходе дела, он не раз недвусмысленно «советовал» следователям: «Ищите Большого мингрела». Кто именно «Большой мингрел», догадаться нетрудно, но его так и не нашли. «Большого мингрела» следователи боялись даже больше, чем «Большого хозяина». И это несмотря на то, что после войны Берия формально отошел от прямого руководства карательными органами. Многие историки считают, что он вообще потерял контроль над ними. Согласно документам, назначенный в мае 1946 года новым руководителем госбезопасности генерал Виктор Семенович Абакумов докладывал лично Сталину и даже позволял себе интриговать против Берии. Формально все так и выглядит, Сталин всегда замыкал «органы» на себя и не допускал туда «посторонних». Но в конце 1940-х годов и Сталин уже был не тем, а Берия – отнюдь не вечно пьяный Ежов. К тому же «отец народов» не вечен, а что случится после Сталина?.. В органах не сомневались: после Сталина наступит власть Берии. Абакумов и его преемники лавировали, старались и Сталина ублажить, и Берию не прогневить.

«Сталин мог и не знать, но я убежден, что Абакумов не ставил ни одного вопроса перед Сталиным, не спросив у Берии, как доложить Сталину, – пишет отец в своих воспоминаниях о «Ленинградском деле», – Берия давал директивы, а потом Абакумов докладывал, не ссылаясь на Берию, и получал одобрение Сталина»120.

Свидетельство отца «сверху» подтверждается и «снизу». «Абакумов перед Берией заискивал, тогда как с Сусловым и Пономаренко (секретарями ЦК) был груб», – вспоминает полковник госбезопасности Александр Петрович Волков, начальник секретариата при Абакумове121.

В июле 1951 года Сталин убрал Абакумова. Комиссию по расследованию его деятельности возглавили Маленков с Берией. Абакумова допрашивали в подчинявшейся лично Маленкову Сухановской тюрьме. Сталин посадил на место Абакумова близкого к Маленкову партийного чиновника Семена Денисовича Игнатьева, сохранив за последним курирование кадров в ЦК. Берия тут же приставил к нему двух своих «профессионалов»: первым заместителем министра госбезопасности стал Сергей Арсентьевич Гоглидзе, а просто заместителем – Василий Степанович Рясной. Вот и получалось: Игнатьев по линии ЦК ходил под Маленковым, а Гоглидзе с Рясным зависели от Берии.

Естественно, происходило все совсем неоднозначно. Когда Сталин дал команду Игнатьеву и министру Госбезопасности Грузии Николаю Михайловичу Рухадзе отыскать в Грузии изменников и якобы даже заявил, что «этим мингрелам вообще нельзя доверять», он, повторяю, имел в виду Берию. 9 ноября 1951 года Политбюро ЦК приняло Постановление «О взяточничестве в Грузии и антипартийной группе т. Барамия» (второй секретарь Компартии Грузии). В Постановлении говорилось, что мингрельская националистическая группа т. Барамии не ограничивается покровительством взяточников. Она преследует другую цель – захватить в свои руки важнейшие посты в партийном и государственном аппарате Грузии и выдвинуть на них мингрельцев, что существует целая группа мингрельцев в Грузии, обслуживающих разведку Гегечкори. Шпионско-разведывательная организация Гегечкори состоит исключительно из мингрельцев. (Е.П. Гегечкори – дядя жены Берии Нины Гегечкори, меньшевик, проживал в Париже.)

Казалось, песенка Берии спета. Рухадзе бросился исполнять приказ Сталина, арестовывал направо и налево, в начале 1952 года посадил в тюрьму бывшего помощника Берии, грузинского академика-историка Петра Афанасиевича Шарию, генерального прокурора республики Шонию, своего предшественника на посту министра внутренних дел республики Авксентия Рапаву, – все мингрелы. Тем временем Маленков с Берией «принимали меры».

В начале 1952 года Берия перехитрил самого Сталина, устроил так, что он сам «по его поручению» отправился в Тбилиси на поиски «Большого мингрела». «И вот мингрельское дело, – пишет отец. – Я абсолютно убежден, что оно выдумано лично Сталиным в борьбе с Берией. Но так как он уже был болен, то оказался непоследовательным в проведении намеченных планов, и Берия вывернулся, откупился кровавой поездкой в Грузию»122.

Берия жесткой рукой «навел порядок» в Грузии, в апреле 1952 года на Пленуме Грузинского ЦК, именем Сталина уволил от должности первого секретаря, мингрела К.Н. Чарквиани, заменил его на «чистокровного» грузина Мгеладзе, даже посадил в тюрьму своего племянника Теймураза Шавдию, тоже мингрела. В начале войны он попал в плен к немцам, записался в Грузинский легион СС, откуда дезертировал и ушел во французские партизаны. Арестовали многих и многих других.

Устранение наиболее опасного своего противника, Рухадзе, Берия, по всей видимости, возложил на генерала госбезопасности Павла Анатольевича Судоплатова. В 1952 году Берия взял его с собой в Грузию. Общеизвестно, что Лаврентий Павлович поручал Судоплатову исполнение поручений особого свойства. Генерал Судоплатов пишет об этой миссии очень осторожно, как и подобает разведчику, но при внимательном прочтении суть уловить можно. По его версии, он поехал в Тбилиси не с Берией, а по просьбе секретаря ЦК Мгеладзе и с одобрения Сталина для организации похищения в Париже Е.П. Гегечкори и других грузин-меньшевиков. Докладывал Судоплатов лично Игнатьеву, а через него – Сталину, но не о мифических «меньшевиках», а о вполне реальном антибериевце Рухадзе. Судоплатов сообщил в центр: агентам Рухадзе нельзя доверять, они даже отказались говорить с ним по-русски.

«Рухадзе стал союзником Абакумова, – поясняет он в мемуарах, – который еще в 1946 году пытался скомпрометировать сначала бывших подчиненных Берии по разведслужбе, а потом и его самого. Я поспешил вернуться в Москву, чтобы доложить обо всем Игнатьеву, но принимать какие-либо меры Игнатьев не решился, – Рухадзе лично переписывался со Сталиным на грузинском языке, судить об этом могли только в “инстанции”, то есть в ЦК, другими словами, Маленков с Берией.

Маленкову доложили, в том числе, о “большом интересе Рухадзе к интригам в партийной и правительственной верхушке”»123.

Как конкретно Маленков с Берией распорядились с докладной Игнатьева – Судоплатова, мы не узнаем никогда, но Лаврентию Павловичу она сослужила хорошую службу. «Большого мингрела» так и не отыскали. В середине 1952 года слишком ретивый министр Рухадзе очутился в Лефортовской тюрьме.

Сразу же после смерти Сталина в марте 1953 года Берия лично освобождал из тюрьмы арестованных мингрелов и даже, со слов Шарии, пошутил: его-де посадил тот, кого академик всю свою жизнь славил, как «величайшего гения всех времен и народов».

Рухадзе же остался в тюрьме и после смерти Сталина.

Берии несказанно повезло, проживи Сталин еще годок-другой, Берии бы несдобровать. Раз уж Сталин за него взялся, то все его увертки могли задержать, но не удержать Сталина. В связи с этим некоторые «писатели», домысливая за историю, высказывают свою, альтернативную версию событий, происходивших на даче Сталина ночью 28 февраля 1953 года. Якобы тогда, чуя опасность, Берия умертвил Сталина. Благо уже арестовали верного Сталину начальника охраны Н. Власика, что тоже объясняется происками Берии, облегчившими ему устранение «хозяина».

Правда, те же «писатели», противореча самим себе, декларируют, что еще с 1945 года Берия утратил какое-либо влияние на госбезопасность и сам превратился из охотника в дичь. Как при этом он мог заниматься перестановками в «святая святых» – личной охране подозрительнейшего Сталина, остается без ответа. Концы с концами не сходятся.

Даже устранение Власика, а его арест инициировал сам Сталин, ничего не меняет. Ведь оставались многочисленные охранники-сталинисты, служившие ему душой и телом. Мы знаем об их настроениях по их собственным воспоминаниям. Заикнись кто-то, пусть сам Берия, о чем-то непотребном, они бы немедленно обо всем донесли Сталину.

Если отбросить в сторону сантименты, то сталинские телохранители, люди опытные, прекрасно понимали, что, убив Сталина, они подписывают и собственный смертный приговор. Таких свидетелей Берия в живых не оставит. Доложи они Сталину об измене его ближайшего соратника, и в тот же день, став героями, лейтенанты и капитаны превратятся в полковников и генералов. Берия понимал это лучше кого-либо другого.

Реже выдвигается уж вовсе детективная версия – не подсыпал ли Берия яд в бутылку с вином или, скажем, в харчо? Не подсыпал. Сталин раньше историков предусмотрел такую возможность и принял меры.

«За обедом на даче он никогда первым не прикасался к приглянувшемуся ему блюду, сначала потчевал кого-то из присутствовавших за столом, а себе в тарелку накладывал, лишь убедившись, что с гостем ничего не случилось», – рассказывал отец. Ему вторит Микоян, которого вместе с Берией, как специалистов-кавказцев, Сталин назначил дегустаторами вина. Никто не имел права сделать и глотка, не услышав их заключения. Микоян говорил, что дело тут не в их талантах, просто они могли иметь теоретический доступ к сталинским бутылкам, он сам как ответственный за пищевую промышленность, а Берия как куратор госбезопасности. Вот Сталин и давал им понять, что в случае чего они отравятся первыми. Нет, не убивал Берия Сталина. Он, как Ворошилов, Микоян или Молотов, ожидал своей участи. Им просто повезло, Сталин умер, а они остались жить. Освободив своих людей из заключения и расставив их на ответственные посты в «своем» Министерстве внутренних дел, Берия предложил провести более широкую амнистию. В ней нет ничего необычного, всякая новая власть обозначает свой приход амнистией. Берия, собственно, повторил сталинский трюк, когда после смещения в 1939 году Ежова и воцарения в госбезопасности Берии из лагерей и колоний выпустили свыше 327 400 человек. Тогда страна вздохнула с облегчением, а Берия, вслед за Сталиным, обрел репутацию избавителя от темных сил «ежовщины». Мало кто знал, даже в высшем руководстве, что одновременно с освобождением арестованных, посадили 200 тысяч человек, и это не считая депортированных из Западной Украины и Белоруссии поляков и националистов. Тогда же, телеграммой от 10 января 1939 года, Сталин подтвердил, что «применение физического воздействия, допущенного к практике НКВД в 1937 году с разрешения ЦК» никто не отменял, «ЦК ВКП(б) считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь… как совершенно правильный и целесообразный метод»124.

И сейчас Лаврентий Павлович замыслил нечто подобное. Действовал он оперативно. 26 марта 1953 года Берия направляет в Президиум ЦК записку с приложением проекта Указа Президиума Верховного Совета «Об амнистии». Получив ее, Маленков, без обсуждения, поставит предложение Лаврентия Павловича на голосование, и уже 28 марта все газеты на первых страницах опубликуют подписанный Ворошиловым указ. На первый взгляд кажется, что Берия допустил промашку. В народе амнистию связали с Климентом Ефремовичем, а не с Лаврентием Павловичем, прозвали ее «Ворошиловской». Но амнистия дивидендов Ворошилову не принесла. Из общего количества заключенных 2 526 402 человека освободили 1 181 264, в основном уголовников125. В лагерях оставили досиживать 1 345 138 заключенных, в основном, политических – врагов народа. Амнистировали стариков, беременных женщин, крестьян, арестованных за «нелегальный» сбор в свой карман колосков на колхозных полях. Но и настоящих уголовников вышло на свободу немало. Страну захлестнула волна преступлений. В такой ситуации обыватель с радостью поддержит любые меры по «наведению порядка». А уж кого сажать, когда наступит подходящий момент, решать Берии. Так что Лаврентий Павлович все рассчитал правильно.

В результате амнистии лагеря заметно опустели, почувствовалась нехватка рабочих рук, и пришлось приостановить некоторые сталинские «стройки», такие, как прокладка железных дорог Салехард – Игарка, Красноярск – Енисейск, Байкало-Амурская магистраль, туннель между островом Сахалин с материком под Татарским проливом, Волго-Балтийский канал, и некоторые другие.

Одновременно с амнистией Берия дал команду начать подготовку к строительству новых лагерей. Другими словами, он считал, что вновь прибывшие не только заполнят освободившиеся места, но потребуется еще больше «посадочных» площадей. А дальше все вернулось бы на круги своя. И снова бы перетирались человеческие жизни в «лагерную пыль».

Пока уголовники покидали лагеря, в самих лагерях нарастало напряжение, заволновались политические: как же так, тиран умер, на свободу выпускают грабителей и убийц, а они продолжают сидеть за колючей проволокой? К маю волнения переросли в открытое неповиновение. 26 мая 1953 года в Норильском Особом горном лагере МВД СССР политические восстали, взяли в свои руки власть. Берия действовал как обычно, жестко и цинично, без колебаний и без жалости приказал давить людей танками.

Спровоцированные амнистией волнения в северных лагерях продолжались около трех месяцев и, несомненно, приблизили начало послебериевской реабилитации «политических».

Отец рассказывал, что вслед за амнистией Берия в качестве зондажа предложил еще одно «послабление» – упразднить данное Сталиным ОСО право приговаривать к расстрелу, бессрочной ссылке, двадцати годам каторжных работ, а также по своему усмотрению продлевать срок отсидевшим свое политическим. Казалось бы, очень своевременная мера, вот только Лаврентий Павлович одновременно оставлял за собой никем не контролируемую возможность «применять меры наказания, не свыше 10 лет заключения в тюрьму, исправительно-трудовые лагеря и ссылки»126. Однако Берию никто не поддержал. Отец предложил вообще отобрать у МВД права судить и миловать. В результате не приняли никакого решения и тем самым сохранили старые права Особого совещания при МВД. Правда, ненадолго. Сразу «после Берии» Президиум ЦК упразднит само «Особое совещание» со всеми его правами.

Активность Берии в первые месяцы после Сталина впечатляет. Заполучив власть, он передает часть лагерей и их обитателей из Министерства внутренних дел в другие ведомства: лагеря «общего пользования», – в Министерство юстиции, «Дальспецстрой» на Колыме, «Енисейстрой», Главное управление горнометаллургической промышленности – в Министерство металлургии, Институт «Гидропроект» – в Министерство электростанций. Получили свою долю ГУЛАГа и Миннефтепром, и Министерство путей сообщения, и Министерство промышленности стройматериалов, и Министерство лесной и бумажной промышленности, и Министерство морского и речного флота, и другие127.

«Себе» Лаврентий Павлович оставил лишь особые лагеря, тюрьмы для государственных преступников (троцкистов, эсеров и националистов). Напомню, что под эту категорию в сталинское время подводили любого неугодного. Сохранились за госбезопасностью и места заключения шпионов, диверсантов, террористов (тоже очень растяжимые понятия) и военных преступников из числа военнопленных немцев и японцев. Всего за МВД сохранилось 220 тысяч заключенных128.

Расформирование ГУЛАГа абсолютно логично. Теперь, когда вся страна лежала у его ног, ему больше не требовалось ни «конкурировать» с производственными министерствами, ни демонстрировать вождю, как «трудовые коллективы» и «шарашки» в его ведомстве производят больше и лучше, чем все эти «бездельники» на воле. А такое «соревнование» стало настоящим бедствием перед войной и после нее. Арестовывали не за «что-то» и даже не «ни за что», а в связи с производственной необходимостью. Областным управлениям внутренних дел спускалась разнарядка на арест такого-то количества здоровых мужчин взамен «выбывших» с северного лесоповала или магаданских молибденовых шахт. Отдельно формировались «шарашки» – конструкторские и исследовательские организации за колючей проволокой, куда «набирались» специалисты по персональным спискам.

Андрей Николаевич Туполев рассказывал мне, как его сразу после ареста в 1938 году обязали начать проектирование нового бомбардировщика и поинтересовались, кто из бывших сотрудников может оказаться в этом деле полезным. Туполев ответил не сразу, напрягал память, вспоминая, кто из них уже арестован, и он сможет вызволить их с «общих работ», с лесоповала и одновременно ненароком не назвать кого-либо еще находившихся на воле. Одно неловкое слово, и их тут же доставят к нему, за решетку.

Тогда же Берия, в пику Минавиапрому, приказал Туполеву спроектировать четырехмоторный дальний пикирующий бомбардировщик, способный атаковать английские линкоры в их собственных водах. Туполеву потребовались вся его изворотливость, весь ум и немало времени, чтобы доказать техническую несостоятельность «изобретения» Лаврентия Павловича. Только с началом Второй мировой войны ему разрешили отложить реализацию идей Берии и под патронажем органов в «шарашке» приступить к созданию своего собственного фронтового двухмоторного бомбардировщика Ту-2. Многие сейчас забыли о Ту-2, а он был одним из лучших самолетов Второй мировой войны. После войны сотни заключенных, от инженера до академика, «работали» в Москве на Ленинградском шоссе. Одни в КБ-1 Серго Берии, сына Лаврентия Павловича, делали ракеты, другие напротив, в здании «Гидропроекта», разрабатывали планы «покорения сибирских рек». Сам Берия тем временем занимался организацией работ по созданию атомной бомбы. Сталин поручил ему возглавить эту наиважнейшую для него проблему, зная, что для Берии все возможно, его телефонные звонки заставляют трепетать самых могущественных и строптивых министров, а любимая присказка наркома «сотру в лагерную пыль» действует на директоров заводов и начальников конструкторских бюро эффективнее любых посулов и обещаний. Плюс к тому, Берия располагал неисчерпаемыми резервами рабочей силы. Все атомные производства, лаборатории и полигоны построены подневольным трудом заключенных и военных строителей. Разница между ними была невелика: и те и другие работали из-под палки. Только ученые-атомщики сохраняли свободу. Правда, и им Берия пообещал, что в случае провала первых испытаний атомной бомбы он найдет им замену, у него уже подготовлена новая команда, ну а их… Считается, что слова о параллельной команде физиков-теоретиков и практиков – лишь пустая угроза. Откуда ей взяться, если все наличные мало-мальски пригодные физики уже задействованы в исследованиях, возглавляемых Игорем Васильевичем Курчатовым. И тем не менее такая команда физиков нашлась, и не где-нибудь, а в Московском университете. Возглавил ее декан Физического факультета, профессор А.А. Соколов. Входили в нее именитые в то время ученые: А. Максимов, Э. Кольман, В. Миткевич, Н. Костерин, А. Тимирязев и немало других. Они истово отрицали теорию относительности, не могли представить искривленного пространства и замедления течения времени. А уж то, что электрон и не частица, и не волна, да еще может в один и тот же момент находиться и тут и там, вообще не укладывалось ни в какие рамки. Они, воспитанные на принципах классического ньютоновского детерминизма, причинно-следственной логики, не воспринимали эйнштейновской «теории относительности», считали ее идеалистической заумью.

Это понятно, выше собственной головы не прыгнешь. История науки знает множество подобных, основанных на «добротной логике», заблуждений. В свое время французские академики декретом засвидетельствовали, что камни-метеориты с неба упасть не могут. В 1930-е годы два немецких физика-традиционалиста, нобелевские лауреаты Иоханес Штарк и Филипп Ленарт апеллировали к властям с требованиями законодательно запретить теорию относительности и квантовую механику. На наше счастье, власти их услышали. А то, не дай бог, Вернер Гейзенберг, тоже нобелевский лауреат, в своей лаборатории сделал бы атомную бомбу, Гитлер сбросил бы ее на нашу голову. Не все способны воспринимать «сумасшедшие идеи». Не воспринимали их и Соколов с окружением, а не восприняв, прилагали все усилия, чтобы разделаться с эйнштейновой ересью. В 1945–1946 годах писали бесконечные письма в ЦК, ссылались на жесткую критику Лениным Маха и других «идеалистов». В ЦК к ним прислушались. По их жалобе в 1949 году поручили провести специальное собрание в Академии наук с целью осудить и «выкорчевать извращения в отечественной физике».

Курчатову с трудом удалось отстоял свою команду. Он объяснил Сталину, что американцы сделали и взорвали свою бомбу, опираясь на теорию Эйнштейна, на квантовую физику, а у Соколова за душой нет ничего. Аргументация Курчатова, а главное «опыт», произведенный в небе Хиросимы, на Сталина подействовали. Он запретил какую-либо самодеятельность в атомном проекте, приказал бомбу скопировать с украденных разведкой американских чертежей и сбрасывать ее с точной копии американской летающей сверхкрепости Б-29. 31 января 1949 года Секретариат ЦК постановил «отложить Всесоюзное совещание физиков» как недостаточно хорошо подготовленное.

Однако Сталин не был бы Сталиным, если бы он до конца поверил Курчатову. На всякий случай он переправил письма Соколова Берии. Тот их внимательно прочитал и вызвал к себе Соколова, но, следуя своим принципам, пока ничего ему не обещал. Он Курчатову верил, но не доверял, Соколову он не доверял и не верил, но все же… Так что, говоря о запасной команде, Берия знал, о чем говорил, и имел в виду не замену одного академика другим, а замещение физиков идеалистов-релятивистов на материалистов школы Соколова.

Отмена антиэнштейновского совещания не обескуражила Соколова и его сторонников. Они не унимались, писали в ЦК новые письма, теперь уже обвиняли в идеализме и прочих «грехах» руководство Академии наук, которое отказывалось встать на их сторону. И продолжали находить в некоторых инстанциях понимание.

В июле 1949 года их жалобу поддержал руководитель отдела агитации и пропаганды ЦК Шепилов. Сохранилась записка, в которой он сообщил секретарю ЦК Суслову, что академик Вавилов, физик-оптик и президент Академии наук, «требует от своих подчиненных изучать иностранную физическую литературу, отвергает классическую физику, говорит о неприменимости понятий обыденной жизни в атомной физике. Получается, что в новой физике должны быть отброшены и такие неотъемлемые атрибуты материи, как пространство и время»129.

Время сработало против Соколова. Осенью 1949 года Курчатов взорвал свою бомбу, и Берия потерял к Соколову всякий интерес. Он остался во главе Физического факультета, но академическое совещание, несмотря на проведенные сорок два подготовительных заседания, решили окончательно отменить.

Тем не менее борьба Соколова с учеными-нетрадиционалистами в физике продолжалась еще не один год. Курчатов решил не связываться ни с Соколовым, ни с Московским университетом. Он просто организовал под себя и для себя Московский инженерно-физический институт (МИФИ), а о Соколове забыл.

Зато Соколов не забыл о Курчатове. Он продолжал бороться с Эйнштейном, с Курчатовым, с собственными профессорами и студентами до тех пор, пока не настроил против себя всех. В декабре 1953 года на имя Хрущева и Маленкова ушло письмо за подписями министра среднего машиностроения Вячеслава Александровича Малышева, министра культуры Пантелеймона Кондратьевича Пономаренко, президента Академии наук Александра Николаевича Несмеянова и академика-секретаря физико-математического отделения Мстислава Всеволодовича Келдыша с просьбой помочь им совладать с Соколовым.

На письме сохранилась помета: «Тов. Хрущев ознакомился. 12 декабря 1953 года». В том же декабре 1953 года создали комиссию во главе с Малышевым, заклятым врагом Соколова, но Соколов сопротивлялся до августа 1954 года. Его освободили от должности за несколько дней до испытаний новой водородной бомбы. На факультет возвратились изгнанные Соколовым «физики-идеалисты» Лев Андреевич Арцимович, Михаил Александрович Леонтович, Исаак Кушелович Кикоин, Лев Давидович Ландау, Лукьянов (к сожалению, не знаю его имени и отчества), Александр Иосифович Шальников. Их сейчас знают все, а вот Соколова подзабыли.

Он не сдался и после 1954 года. Я читал теоретические опусы профессора Соколова, отпечатанные в типографии МГУ в шестидесятые и, кажется, в семидесятые годы. Потом он исчез и с моего горизонта.

Но возвратимся к событиям весны 1953 года. Через неделю после амнистии Президиум ЦК решает «реабилитировать и освободить из-под стражи врачей и членов их семей, арестованных по так называемому делу врачей-вредителей, 37 человек, и утвердить прилагаемый текст сообщения»130. Прилагаемый текст сообщения подготовил Берия, и не от имени Президиума ЦК, а от своего. В печать он пошел как информация Министерства внутренних дел.

В том, что дело врачей, как и все остальные антиеврейские эксцессы Сталина, не имеет под собой почвы, никто из нового руководства не сомневался. Просто Берия опередил других. Он все увереннее чувствовал себя «хозяином» и демонстрировал стране, что он, Берия, и его МВД восстанавливают справедливость. Такое не забывается.

Все увереннее ощущая себя новым «хозяином», Берия, засыпав Президиум ЦК предложениями, записками, проектами, приступает к чистке в союзных республиках, замене поставленных Сталиным руководителей на своих – бериевских. Посмотрим, как все это происходило.

Начну с воспоминаний Нуритдина Мухитдинова, в начале 1953 года он возглавлял правительство Узбекистана.

«В последние дни апреля 1953 года Первый секретарь ЦК Компартии Узбекистана Амин Ирматович Ниязов, собрав секретарей и членов бюро ЦК, сообщил нам, что поступила записка Л.П. Берии. Характерно, что записка пришла, минуя ЦК, прямо из секретариата Берии в Министерство внутренних дел республики», – пишет Мухитдинов. В ней предлагалось, вернее предписывалось, провести «узбекизацию» руководящих кадров республики и почти поголовную их замену, и все это под патронажем Министерства внутренних дел.

Мухитдинову «записка» не понравилась, вызвав опасения, что такие действия приведут «к столкновению людей на почве национальной и территориальной принадлежности».

«Если записка спущена нам из Москвы, – возразили Мухитдинову присутствовавшие на заседании члены Бюро, – мы должны отнестись к ней со всей серьезностью». Наиболее рьяные хотели тут же составлять списки, готовить предложения о замене руководителей, вплоть до совхозных, русских, украинцев и всех прочих на узбеков.

«А что станет с товарищами, родившимися в Узбекистане, но не узбеками? – не унимался Мухитдинов. – И что ожидает узбеков, живущих и работающих в Таджикистане, Киргизии, Туркмении, Казахстане? Они тоже станут там людьми второго сорта, бесправными».

Решение так и не приняли. На следующий день Мухитдинову последовал звонок из Москвы, его предупредили, что он будет разговаривать с Лаврентием Павловичем Берией.

– Ты почему выступил против моей «записки»? – не поздоровавшись, грубо спросил Берия.

В ответ Мухитдинов изложил свою точку зрения. Берия, не дослушав, оскорбил его, обругал, пригрозил, что снимет с работы, «сотрет в порошок», и бросил трубку. 3 мая, сразу после майских праздников, Берия реализовал свою угрозу, позвонил Ниязову и потребовал гнать Мухитдинова из Совмина. Ниязов начал «тянуть», позвонил в Москву, в ЦК. Хрущев посоветовал ему не торопиться, поставил вопрос о Мухитдинове на Президиуме ЦК. Голоса на заседании разделились: Хрущев, Ворошилов, Молотов и Булганин сомневались в целесообразности смещения Мухитдинова с должности. Берию поддержали Маленков, Каганович и Микоян. Вопрос завис. Должность председателя правительства – номенклатура Президиума ЦК КПСС, и без его согласия уволить Мухитдинова не могли. Но Берия не привык, чтобы ему противоречили, не мог позволить кому-то ревизовать его решения. Иначе какая это власть? Он решил настоять на своем.

«События продолжали развиваться, – пишет Мухитдинов. – Вечером 7 мая Ниязову позвонил Хрущев. “Мы подумали, – голос его звучал несколько смущенно, – и чтобы не обострять, согласились с предложением Берии. Мухитдинов молодой, еще поработает на высоких постах”.

Указ о моем освобождении опубликовали 8 мая, утром.

После ареста Берии меня восстановили на прежнем месте работы – вновь назначили Председателем Совета Министров республики»131.

8 мая Берия направляет записку о недостатках в работе органов госбезопасности Литвы, а 18 мая – аналогичную записку по Украине. 20 мая Президиум ЦК обсуждает предложения Берии и «поручает» ему подготовить проект постановления. 26 мая Президиум ЦК принимает, практически без обсуждения, под диктовку Берии, постановление о Литве и Украине. Упомяну его основные положения. Это назначение на руководящие посты в республиках представителей исключительно коренной нации, формирование национальных воинских подразделений, введение «республиканских» орденов, не говоря уже о переводе всего делопроизводства на национальные языки. Постановление подлежало немедленному и неукоснительному исполнению.

2–4 июня на Пленуме Украинского ЦК меняли руководство Республики. Из первых секретарей ЦК убрали Леонида Георгиевича Мельникова как не украинца, на его место Берия собирался посадить драматурга Александра Евдокимовича Корнейчука, не только не политика, но человека трусливого, чьим кредо всегда являлось исполнение воли начальства.

Главой республики его все-таки не сделали. 26 мая 1953 года при обсуждении на Президиуме ЦК проекта Постановления по Украине отцу удалось вместо Корнейчука продвинуть кандидатуру Алексея Илларионовича Кириченко, как более опытного и знающего партийного работника. Берия решил открыто не конфликтовать с Хрущевым, пошел на компромисс. Он здраво рассудил, что пока сойдет и Кириченко132, а потом… Потом будет видно…

Корнейчука оставили «на подхвате». В упомянутое выше «совершенно секретное» постановление Президиума ЦК КПСС «О политическом и хозяйственном состоянии западных областей Украинской ССР» следующим пунктом после «рекомендации» замены Мельникова на Кириченко записали: «Тов. Корнейчука А.Е. на пост первого заместителя Председателя Совета Министров Украинской ССР»133.

Одновременно его избрали в члены Президиума ЦК Компартии Украины. На Пленуме Корнейчук разразился славословиями в адрес Берии, нового, как полагал, «хозяина». Однако будем справедливы, в тот день не только Корнейчук, но и новоиспеченный первый секретарь Кириченко вовсю превозносил мудрую политику партии в национальном вопросе и лично «нашего дорогого Лаврентия Павловича». Стенограммы этих выступлений сохранились.

До того времени отец – не могу сказать дружил, но хорошо относился к Корнейчуку. Да иначе и быть не могло, Сталин открыто протежировал молодому драматургу, отражающему партийную линию в своих пьесах. В Киеве Корнейчук часто бывал у нас на даче, правда, не более часто, чем другие украинские писатели и поэты. Из них я запомнил Павло Тычину, Максима Рыльского. Корнейчук, Сашко, как его звали окружающие, мгновенно становился душой компании, улыбался, шутил, в меру лицедействовал.

Особенно отец сблизился с Александром Евдокимовичем и его женой Вандой Львовной Василевской во время войны. Они тогда по поручению Сталина колесили по фронтам, писали пьесы на злобу дня. Во всех театрах шли «Фронт» и «Радуга» – агитки, но в то время очень нужные. После войны приятельство переросло в настоящую дружбу, по крайней мере, отец верил, что они друзья. В 1949 году они первыми узнали о решении Сталина перевести его из Киева в Москву. Вот как он описывает их реакцию: «Когда я вернулся от Сталина, Василевская и Корнейчук, находившиеся в Москве, зашли ко мне. Я рассказал им о состоявшемся разговоре. Ванда Львовна расплакалась, буквально разрыдалась. Я никогда не видел ее в таком состоянии»134.

На выступление Корнейчука на Пленуме ЦК Компартии Украины отец отреагировал спокойно: «Корнейчук неправильно понял, почему его кандидатура была выдвинута, и начал говорить всякие словеса в пользу Берии. Не сообразил, ради чего он так старается»135. Внешне отец к нему не изменился, но в гости приглашать практически перестал.

8 июня Берия отсылает в ЦК новую записку, теперь уже «О неблагополучии в Белоруссии»; без промедлений 12 июня 1953 года Президиум ЦК принимает представленное Берией Постановление по белорусизации республики, «рекомендует» на пост первого секретаря республиканского ЦК взамен русского Николая Семеновича Патоличева белоруса Михаила Васильевича Зимянина136.

Одновременно Берия, вопреки существовавшим тогда правилам, своим приказом (он же «хозяин») уволил белорусского министра внутренних дел и всех его заместителей. Формально назначение и увольнение министров входило в юрисдикцию Президиума ЦК КПСС, потом оно дублировалось Постановлением республиканского ЦК и реализовывалось в виде Указа Президиума Верховного Совета республики. Но это формально. На деле Сталин сначала решал, а затем уже все эти органы штамповали его решение. До июня Лаврентий Павлович форму соблюдал, теперь почему-то решил, что может действовать без санкции Президиума. Может быть, просто посчитал, что пришла пора.

Министр белорусского МВД Михаил Иванович Баскаков, прослышав из кулуарных разговоров на Лубянке о подготовленном Берией увольнении, побежал к шефу, но не к Берии, а к первому секретарю ЦК Компартии Белоруссии Патоличеву. Последний ничего не знал и поспешил на разведку в Москву. Его без промедления приняли и Хрущев, и Маленков, но ситуацию не прояснили. Патоличев позвонил Берии, но тот его проигнорировал. Николай Семенович вернулся в Минск ни с чем. В 20-х числах июня ему позвонил Хрущев и распорядился готовить Пленум ЦК Компартии Белоруссии, на нем его, Патоличева, планировали освободить от должности. Пленум назначили на 25 июня. Вопреки традиции, никто из высоких московских начальников в Минск не поехал, Патоличеву предстояло самому себя уволить.

25 июня на Пленуме Патоличева раскритиковали в пух и прах. Голосование перенесли на следующий день. Однако 26 июня Берию в Москве арестовали, необходимость «оздоровления» властных структур в Минске отпала.

Вслед за Белоруссией Берия готовил записку о Латвии. Как оказалось, последнюю. Кроме Берии ее подписал и Хрущев. Из каких соображений, сказать затрудняюсь, но, судя по дате, скорее всего, из тактических. В середине июня заговор против Берии начинал обретать очертания, и возможно, отец пошел к нему в соавторы, чтобы усыпить бдительность. Или Лаврентий Павлович тоже из тактических соображений попросил отца поставить подпись. Так или иначе, в Ригу ушло указание о переводе всего делопроизводства на латышский язык и отстранении от дел лиц не латышской национальности, в первую очередь, не владеющих латышским языком. Предварительный список на увольнение состоял из ста семи фамилий138.

Но в Риге, как и в Минске, реализовать указания Москвы не успели, Берию арестовали, и все его распоряжения автоматически потеряли силу.

Не менее энергично Берия действовал в восточноевропейских странах. И здесь он начинал кадровую чистку. 12 июня Берия наорал на Матиаса Ракоши – руководителя Венгрии, он не пригрозил смешать его с лагерной пылью, но был к этому очень близок. На место Ракоши он собирался посадить Имре Надя, приказал сделать его главой венгерского правительства и передать в его руки бразды правления. На вопрос Ракоши, что же останется за ним, главой правящей партии, Берия ответил: «Кадры и пропаганда». Возразить Ракоши не посмел. Это потом Имре Надь проявит строптивость и даже возглавит оппозицию, тогда же он, завербованный органами еще в тридцатые годы агент НКВД «Володя», сотрудник Коминтерна, представлялся Берии своим человеком.

Слова Берии о роли правящей партии, ее руководства отцу весьма не понравились. Он сам стоял во главе правящей и единственной партии, Президиум которой осуществлял верховную власть в стране и не намеревался позволить кому-либо, даже Берии, менять сложившуюся структуру власти.

Еще более драматические события развернулись вокруг Германской Демократической Республики (ГДР). В 1952 году Сталин приказал приступить там к ускоренному строительству социализма. Строили по-сталински: насильно сгоняли бауэров в колхозы, разоряли кирхи. Реакция немцев на все эти безобразия мало отличалась от реакции российских крестьян в начале 1930-х годов. Разве что они не восставали открыто, а мирно перетекали на Запад, уходили в Западную Германию, благо строго охраняемой границы между двумя зонами оккупации, советской и американской, не существовало.

Берия полагал, что, «продав» ГДР Западу, он завоюет их сердца. Однако сам выступать с таким предложением Лаврентий Павлович не счел правильным, в конце апреля «посоветовал» проявить инициативу министру иностранных дел Молотову. Тот взял под козырек и 3 мая направил на имя председателя Правительства Маленкова предложения «отказаться от строительства социализма в ГДР <…> и, в соответствии с Потсдамскими соглашениями, Германскую политику СССР сосредоточить на реунификации всей Германии, на мирной и демократической основе», другими словами, на американских условиях и в американских интересах. Маленков разослал послание Берии, Хрущеву, Булганину, Кагановичу и Микояну. К тому времени Берия не только сам ощущал себя «первым», но и остальные члены высшего руководства один за другим признавали его лидерство. 5 мая на Президиуме ЦК обменялись мнениями, точка зрения Берии, казалось, возобладала. Но только казалось. Отец считал неправильным вот так, за здорово живешь, отдавать Германию американцам, но открыто возразить Берии поостерегся. Решил поговорить с Молотовым тет-а-тет после заседания. Он объяснил, почему считает такую политику ошибочной, и выразил недоумение, зачем он, Молотов, выступил с этой инициативой. Внутренне Молотов с Берией тоже не соглашался, но противиться ему не смел. После разговора с отцом он воспрянул духом. 10 мая Молотов посылает Маленкову записку диаметрально противоположного содержания, требует «укрепления политических и экономических позиций ГДР как части социалистического лагеря, надежного союзника Советского Союза».

Положение в ГДР 27 мая снова обсуждали на Президиуме ЦК, а потом к нему вернулись еще раз 2 июня. Берия и Маленков продолжали проталкивать пункт об отказе от социализма в ГДР и форсированном объединении Восточной Германии с Западной. Им возражал осмелевший Молотов, его поддерживал отец. Завязалась перепалка. В результате приняли компромиссное постановление «О мерах по оздоровлению политической обстановки в ГДР», но без спорного пункта «о социализме». В нем немцам предлагалось не торопиться с колхозами, не завышать плановые задания, а советская сторона обязывалась помочь ГДР продовольствием. Берию сопротивление коллег не обескуражило, в том, что они в конце концов подчинятся, он не сомневался. Без санкции Президиума он направил в Германию «своих людей» готовить почву к смене курса в Восточной Европе и налаживать связи на Западе. Обеспокоенное руководство ГДР бросилось в Москву за разъяснениями. 13–14 июня на встрече с восточными немцами Берия повторил свои тезисы. Ульбрихт, человек упертый и принципиальный, резко возразил Лаврентию Павловичу. Последний не стерпел и, как запомнилось отцу, «наорал на товарища Ульбрихта и на других немецких товарищей, так, что стыдно было слушать», пригрозил выгнать Ульбрихта к чертовой матери, если тот не изменит своей позиции. Слухи распространяются быстро. Когда Ульбрихт возвратился в Берлин, там все уже знали и не сомневались – дни Вальтера сочтены139.

Тем временем в Берлине заволновались рабочие-строители, возводившие на месте разрушенной бомбардировками союзников Унтер-ден-Линден помпезную Сталин-аллею. Брожение началось еще до поездки Ульбрихта в Москву, 11 июня, когда решением Правительства ГДР на 10 процентов увеличили нормы выработки. Дело неприятное, но не трагическое. Однако, как это часто получается, когда левая рука не знает, что делает правая, берлинский магистрат своей властью поднял нормы еще на 25 процентов. Мало того, желая как можно быстрее завершить строительство, местные власти припугнули, что не выполнивших новые нормы еще и оштрафуют на 35 процентов от заработка. От такого произвола рабочие взвыли. 11 июня у здания больницы на Сталин-аллее они начали сидячую забастовку.

К вечеру 15 июня строители Сталин-аллеи уже требовали отмены всех несправедливых решений, пригрозив в противном случае всеобщей стачкой. Упрямый Ульбрихт стоял на своем: никаких уступок. Надо отдать должное, по возвращении из Москвы Ульбрихт сам не очень представлял, что с ним случится завтра, но держался твердо, чего не скажешь о его ближайшем окружении. Неопределенность в период кризиса, особенно неопределенность в высшей власти, очень опасна, а порой и смертельна.

В семь утра 17 июня строители Сталин-аллеи призвали берлинцев к забастовке. Улицы запрудили демонстранты, власти запаниковали, а заместитель премьер-министра ГДР, председатель Христианско-Демократического союза Восточной Германии Отто Нушке то ли сам сбежал, то ли не особенно сопротивлялся, когда его увезли в Западный Берлин. Новый главнокомандующий советскими войсками в Германии генерал-полковник Андрей Антонович Гречко, он только десять дней тому назад сменил на этом посту героя Сталинграда генерала армии Василия Ивановича Чуйкова, тоже поначалу растерялся, однако, получив приказ из Москвы продемонстрировать силу, но без открытия огня, в 12.30 вывел на берлинские перекрестки и ведущие к городу дороги танки с расчехленными орудиями. Оккупационная армия – не шутка. После окончания войны прошло не так уж много времени, и немцы не воспринимались нами как друзья и союзники. В народной памяти они оставались потерпевшими поражение врагами. Применение к ним в случае неповиновения оружия – в порядке вещей. Немцы тоже правильно оценивали свое положение, на рожон не лезли, силу и порядок они уважали140. И тем не менее без жертв не обошлось. В столкновениях демонстрантов с полицией с обеих сторон погибло, по одним сведениям, человек двадцать – тридцать, ранено около трехсот, по другим: убито – восемь, ранено – сто и задержано тысяча триста человек141. Цифры разнятся в зависимости от симпатий и антипатий авторов.

Отец воспринял «волынку» в Берлине, так он называл происходившие там события, очень болезненно: почему рабочие выступили против своей же, рабочей власти? Причину он видел не столько в глупости местных властей, неоправданно повысивших нормы выработки, сколько в непоследовательности нашей собственной политики в отношении Германии, особенно в области экономики.

Наши бывшие союзники не только отказались от своей доли репараций, предусмотренных актом капитуляции Германии, но и помогали своим новым западногерманским союзникам в рамках плана Маршалла. В западных зонах оккупации экономика быстро восстанавливалась, а мы тянули из ГДР все, что могли, нужное и ненужное. Неудивительно, что восточные немцы жили хуже западных. И главное, считал отец, мы должны твердо заявить о поддержке ГДР, недопустимости ее слияния с Западной Германией. Неопределенность порождает неуверенность, неуверенность перерастает в недовольство, а тут еще перебои со снабжением, и в довершение всего – самодеятельность берлинских властей с нормами выработки. И, конечно, западные спецслужбы сыграли свою роль.

Исправлять положение принялись незамедлительно. Уже в августе 1953 года подписали с ГДР протокол о прекращении с 1 января 1954 года взимания репараций с Восточной Германии. Казалось бы, кризис разрешился, все стало на свои места. Об уступке ГДР американцам больше не вспоминали.

Сейчас кое-кто считает такую позицию ошибочной. Им кажется, согласись Советский Союз на объединение Германии, и все проблемы с американцами отпали бы сами собой, в наших отношениях настала бы тишь и благодать. Я с ними согласиться не могу. Советский Союз тогда претендовал на роль мировой державы, добивался признания своего равенства с США. Потеря неоценимого с позиций геополитики плацдарма в центре Европы подрывала баланс сил в Европе и в мире, низводила СССР на уровень даже не регионального лидера, а просто страны обширной, но малозначительной. Германия – системообразующее государство на Европейском континенте, и она изначально не могла оставаться нейтральной. Это очень хорошо понимал тогдашний государственный секретарь США Джон Фостер Даллес.

Именно поэтому Вашингтон на предложение Сталина от 10 марта 1952 года создать общегерманское правительство, провести общегерманские выборы и придать новой Германии нейтральный статус ответил однозначно «нет». И как бы подтверждая свое негативное отношение к самой идее германского нейтралитета, американцы заключили 26 мая 1952 года Боннское, а 27 мая того же года – Парижское соглашения, легализовавшие создание в ФРГ профессиональных, союзных вооруженных сил, подчиняющихся НАТО.

Тем самым прагматичный и реалистичный политик Даллес обозначил четкую границу между двумя группировками, ту черту, переступив которую, можно нарваться на серьезные неприятности. Даллес называл свою политику «политикой на грани войны», но он очень хорошо знал, где проходит эта грань, переступать ее он не позволял себе и не рекомендовал это делать другим. Отец ценил его определенность, считал мир, в котором стороны четко обозначили свои позиции, безопаснее непредсказуемой уступчивости, дезориентирующей оппонентов и в конце концов могущей привести к военному столкновению или капитуляции.

Уступки только возбуждают аппетит, противная сторона начинает требовать еще и еще. Мне трудно предположить, что Лаврентий Берия умышленно, как впоследствии Михаил Горбачев, вел дело к капитуляции, сдаче всех своих позиций в мире, когда дела пошли по известному нам теперь сценарию: слияние ГДР и ФРГ, вступление объединенной Германии в НАТО, но логика взаимоотношений на мировой арене неумолима. Вот только произошло бы это не в девяностые, а пятидесятые годы XX века, не после окончания холодной войны, а в ее разгаре.

Даллес от «подарка», естественно, не отказался бы; балансируя на грани войны, он одновременно провозглашал политику «откусывания» от Советского блока одного за другим союзников, до тех пор, пока не самоустранится с мировой арены геополитический соперник США – Советский Союз.

Если бы Советский Союз тогда капитулировал, то конфронтация с Западом возобновилась бы, но в условиях, когда передовые рубежи НАТО приблизились бы к границам СССР на несколько сотен километров.

В объединенной Германии берлинские волнения 1953 года, по истечении полувека, переименовали в восстание, в котором принимало участие чуть ли не все население ГДР. Восстание 17 июня 1953 года стало таким же символом в Германии, как в Советском Союзе октябрьский, 1917 года, «залп Авроры» или июньский, 1945 года, парад Победы, когда немецкие знамена были повержены перед Мавзолеем. У каждого народа и времени свои символы. В пылу мифотворчества договорились до того, что военнослужащие советских оккупационных войск в своей массе сочувствовали немцам, а двадцать пять советских солдат даже отказались стрелять по восставшим, за что командиры их расстреляли на месте и закопали у дороги. «Нашли» даже подходящие скелеты, правда, непонятно – 1953 или 1945 года захоронения.

Чушь невероятная! Я уже не говорю о том, что приказ советским войскам открывать огонь не отдавали, но положить в мирное время четверть взвода, без суда и следствия, без особистов, без военного прокурора, без трибунала? На такое не решился бы ни командир батальона, ни командир полка, ни командир дивизии. Сами бы пошли под трибунал. Откопанные же при расширении дороги скелеты, скорее всего, принадлежали жертвам боев 1945 года, немецким фаустпатронщикам или погибшим перед самой победой нашим солдатам.

Но это по форме, а по существу – в июне 1953 года в Германии служили 18–20-летние советские парни, дети войны, успевшие испытать на своей шкуре все «прелести» немецкой оккупации, и вдруг они переходят на сторону немцев! Представить себе такое невозможно. Тогда в наших душах все немцы оставались извергами, преступниками, несмотря на противоположные утверждения политически корректной пропаганды. Я сам, человек того же возраста, 2 июля 1953 года мне исполнилось 18 лет, не испытывал к немцам никакого сочувствия. Если бы солдатам оккупационных войск не приказали, а просто разрешили стрелять, то они, в чьих сердцах еще не погас огонь отмщения, не колеблясь порешили бы половину населения ГДР, не задумавшись ни на минуту, что восточные немцы теперь нам союзники.

Если бы такую историю выдумали немцы, я бы на нее, скорее всего, внимания не обратил. Объединенная Германия создает мифы о своем прошлом, и в таких случаях герои лепятся из подручного материала, хотя бы из костей, случайно обнаруженных в придорожной канаве. Но эту выдумку на полном серьезе восприняли и в России, растиражировали по всей стране. Непонятно, почему германская мифология становится частью российской истории.

Давайте теперь вернемся на пару месяцев назад и посмотрим, как складывались отношения Берии с другими членами высшего руководства. К апрелю Берия уже чувствовал себя настолько «хозяином», что порой утрачивал бдительность или, если хотите, чувство меры в отношении пока еще равных ему коллег по Президиуму ЦК.

«В апреле 1953 года в поведении Берии я стал замечать перемены, – пишет генерал госбезопасности Судоплатов, – разговаривая в моем присутствии, а иногда и других офицеров, с Маленковым, Булганиным, Хрущевым, он открыто критиковал членов Президиума ЦК, обращался фамильярно…

Однажды, зайдя в кабинет Берии, я услышал, как он спорит с Хрущевым. Развязный тон Берии в разговоре с Хрущевым озадачил меня: раньше он никогда не позволял себе подобных вольностей, если рядом находились подчиненные»142.

К началу июня Берия начал открыто игнорировать Президиум ЦК и даже своего непосредственного «начальника» – председателя Совета Министров. К примеру, единолично подписал распоряжение правительства об испытаниях в августе 1953 года водородной бомбы. Это решение не только не обсуждали, но Берия посчитал дело настолько секретным, что не проинформировал даже Маленкова. Некоторые историки настаивают на праве Берии подписать решение об испытаниях: он в правительстве с 1945 года курировал атомные дела, ему и карты в руки. Логика весьма сомнительная. Так и декларацию об объявлении войны можно отнести к чисто техническим документам. В любом государстве устанавливается иерархическая процедура принятия решений. Согласно установленным в то время правилам, разрешать или не разрешать испытания, запускать ли новый танк или самолет в производство – прерогатива Президиума ЦК. Бессмысленно обсуждать – правильно ли это, неправильно. Если неправильно, то закон надо изменить, но никак его не нарушать. Ставя свою подпись, Берия еще раз демонстрировал коллегам, кто «хозяин» в стране; он, как ранее Сталин, тем самым указывал, куда им позволено «совать свой нос», а куда доступ заказан. Так что решение это не техническое, а очень даже политическое.

В первые недели и даже месяцы вал инициатив Берии задавил его «товарищей» по новому руководству страной, они еще не ощущали себя полновластными членами нового руководства и по привычке голосовали «за» без обсуждения. Тем более что председательствовавший на заседаниях Президиума ЦК Маленков и не приглашал их к дискуссии. Как только Берия заканчивал говорить, он торопливо восклицал: «Ставлю вопрос на голосование. Предлагаю поддержать. Кто “за”?» Все голосовали «за».

Не один Судоплатов, но и члены Президиума ЦК ощущали изменения в поведении Берии. К концу мая они стали настолько явными, что вольно или невольно возникало беспокойство за свое собственное будущее. Даже Маленков, человек неглупый и, главное, лучше других знавший Берию, при всей слабохарактерности все чаще начинал задумываться. Но сделать первый шаг никто не решался. Вот если бы… Тогда…

Инициативу проявил отец. В мае он сделал первый, очень осторожный шажок, поговорил с Маленковым. Не отколов его от Берии, рассчитывать на успех не приходилось. Хорошо зная и Маленкова, и Берию, ежедневно общаясь с ними, отец видел: Маленков уже не тот, что в марте, и тяготится зависимостью от Берии, и откровенно боится его. Боится, но ничего не предпринимает и ничего не предпримет. Его надо подтолкнуть. Но как? Поставь вопрос в лоб, он может из трусости донести «хозяину», а это конец.

Отец подошел издалека, поднял, казалось бы, абстрактно-процедурный вопрос ведения заседаний Президиума ЦК. Он предложил Маленкову не сразу голосовать предложение, а, соблюдая демократию, дать коллегам по коллективному руководству высказаться, может быть, покритиковать выступившего. Фамилий отец не называл, но что речь идет о Берии, догадаться было нетрудно. Маленков не возразил. Тогда отец уже напрямую заговорил о Берии и предложил: «Мы с тобой составляем повестку дня заседания Президиума. Давай поставим острые вопросы, которые, с нашей точки зрения, неправильно вносятся Берией, и станем возражать ему. Я убежден, что мы тем самым мобилизуем других членов Президиума». Маленков согласился, я был, честно говоря, и удивлен, и обрадован… На одном из заседаний мы аргументированно выступили против… Другие тоже нас поддержали, и идеи Берии не прошли. Так получилось подряд на несколько раз. После этого Маленков обрел надежду, что, оказывается, с Берией можно бороться… Мы увидели, что и Берия стал форсировать события»143.

Как понимать слова о форсировании Берией событий? Готовил ли Берия государственный переворот? В прямом смысле этого слова – навряд ли. И уж точно он не собирался арестовать весь состав Президиума ЦК 27 июня 1953 года в Большом театре на опере А. Шапорина «Декабристы». О такой возможности пишут некоторые историки, забывая, что и Сталин, и Берия арестовывали своих жертв поодиночке, по ночам, а не скопом в людном месте. И ни к чему Берии устраивать классический переворот, если власть в стране и так в его руках! Он, естественно, планировал «смену состава» в Президиуме ЦК, но со временем и постепенно. Не двигал Берия к Москве и дивизии МВД. Это тоже, на мой взгляд, выдумка историков. Какие еще дивизии, если в самой Москве дислоцировалась самая преданная дивизия имени Дзержинского?

К захвату власти Берия готовился исподволь, принимал свои меры. В недрах своего ведомства он, втайне от Президиума ЦК, создал 30 мая 1953 года особый, подчиненный непосредственно министру, то есть ему самому, 9-й разведывательно-диверсионный отдел, так называемое Бюро специальных заданий. Его начальником назначили генерал-лейтенанта Павла Судоплатова, разведчика-террориста, «прославившегося» в тридцатые годы убийством в Германии одного из лидеров украинских националистов Коновальца, а позднее устранившего самого Льва Давидовича Троцкого.

«Я должен был иметь в своем распоряжении бригаду спецвойск особого назначения, и получил возможность мобилизовать все силы и средства на случай чрезвычайных ситуаций»144, – спустя десятилетия вспоминает генерал Судоплатов.

Берия, как это можно понять даже через полувековую завесу времени, доверял Судоплатову настолько, насколько он вообще доверял кому-либо. Судоплатов служил ему верой и правдой, еще раз доказал свою преданность «хозяину» в 1952 году, по ходу мингрельского дела. Я уже писал о нем. «На случай чрезвычайных ситуаций» Берия не мог подобрать лучшей кандидатуры. Судоплатов срочно вызвал в Москву лучших профессионалов, «специалистов по разведке и партизанским операциям», показавших класс не на одной «ликвидации», в том числе Наума Эйтингтона, одного из его соратников в ликвидации Троцкого.

В своих мемуарах генерал Судоплатов уверяет, что его спецотдел не имел ничего общего с планами Берии, да и планов Берия никаких не вынашивал, ориентировал спецотдел на диверсии в странах НАТО, и только в случае войны145.У меня нет оснований не верить генералу Судоплатову, так же, как и верить ему. Берия не посвящал его в свои политические планы, но Судоплатов так много и подробно пишет о подготовке в июне 1953 года нападений на натовские базы в Европе, что поневоле начинаешь сомневаться. Скорая война против НАТО в планы Берии не входила, иначе бы он не жертвовал Восточной Германией ради умиротворения Запада. Нет, в те дни Берию тревожили не натовские дела, а ближайшие соратники…

Одновременно с созданием спецподразделения ликвидаторов-убийц Берия восстановил «Лабораторию Х». Ее когда-то создали по прямому решению правительства (то есть Сталина) и возложили на нее разработку ядов для устранения неугодных лиц. Возглавил лабораторию полковник медицинской службы Майрановский. В 1937–1947 годах и в 1950 году Сталин время от времени пускал в дело наработки лаборатории Майрановского146. В 1951 году сверхподозрительный Сталин Майрановского арестовал. Судоплатов пишет, что после смерти вождя Берия решил освободить Майрановского147, но не успел. Он также утверждает, что его, Судоплатова, власть на «Лабораторию Х» не распространялась. Разумно – Берия предпочитал замыкать на себя как Майрановского с его ядами, так и Судоплатова с его ликвидаторами. Позднее, уже после ареста Берии, отец рассказывал: все они, члены Президиума ЦК, висели на волоске, а «ножницы Судоплатова» держал в своих руках Берия. Когда в Президиуме ЦК узнали о спецотделе, о «Лаборатории Х» и совершенных ими операциях, то «ликвидаторов» во главе с Судоплатовым изолировали.

В июне 1953 года отец, как и все остальные члены Президиума ЦК, ничего не знал о создании «нового структурного подразделения» МВД, но он интуитивно ощутил, что промедление смерти подобно, и решил идти ва-банк, напрямую поговорить с Маленковым. О том, что пришла пора от Берии избавиться, они с Булганиным обсудили все раньше и пришли к согласию. Вот только без Маленкова их согласие мало что значило. Начиная разговор с Маленковым, отец волновался, но тот легко согласился: «С Берией надо что-то делать». Так возникла инициативная «тройка» – Хрущев, Булганин, Маленков. После согласия Маленкова отец уже почти не сомневался в успехе, все остальные члены Президиума ЦК Берию ненавидели и боялись, сомнение вызывал только Микоян, никогда не знаешь, что у него на уме.

Отец договорился с Маленковым и Булганиным поодиночке прощупать членов Президиума. Как поступить с Берией, арестовывать его или нет, они не решили, но в душе понимали, что оставлять его на свободе смертельно опасно, правда, слово «арест» пока не произносили.

День за днем

Не могу сказать, что я догадывался о происходившем, все вершилось в глубокой тайне. К тому же в мои восемнадцать лет меня больше интересовали друзья и наступавшие каникулы. А что там происходит за кремлевскими стенами? Что надо, то и происходит. А происходило многое.

После смерти Сталина страна начала меняться, сначала еле заметно, а затем все быстрее. Сталина поминали часто, но без былого придыхания. В газетах печатали такое, о чем год назад и помыслить не могли. И не печатали то, чем еще несколько месяцев назад полностью были забиты их полосы. Практически перестали клеймить сионистов и безродных космополитов, а ведь еще в январе 1953 года ведомственная типография МВД отпечатала и распространила брошюру на тему: «Почему евреев следует переселить из городов в сельскую местность?» На финишную прямую вышли буксовавшие последние месяцы переговоры о заключении мира в Корее, начался обмен пленных, гражданских и военных. 1 апреля объявили об очередном снижении цен. К нему привыкли и его ждали. 25 апреля «Правда» опубликовала полный текст недавнего выступления президента США Эйзенхауэра в Национальном пресс-клубе. 11 мая без купюр напечатали выступление Черчилля в Палате общин Великобритании. Новое советское руководство демонстрировало явное стремление начать диалог с Западом.

В первой декаде июня крейсер «Свердлов» прибыл в Великобританию для участия в параде в честь коронации Елизаветы II. Это первый такой визит после начала холодной войны.

25 июня объявили подписку на очередной Государственный заем развития народного хозяйства на сумму 15 миллиардов рублей. Добровольно-принудительно подписывались все, в том числе и мы, студенты, отдавали месячный заработок, порой два, иначе сумму в 15 миллиардов со скудных зарплат тех лет (в 400–500 рублей) не собрать. Займы ввели Постановлением Совнаркома 1 июля 1940 года. Считалось, что эти деньги помогут ускоренному росту экономики, страна станет богаче и без труда вернет заем. Сроки погашения установили в двадцать лет. Отечественная война смешала планы, деньги пошли не на развитие экономики, а на разгром врага, потом на восстановление разрушенного войной. Сумма займов год от года росла. Одновременно росла и сумма выплат за выигрыши, разыгрываемые несколько раз в году по облигациям займа. К 1953 году суммарные выплаты приблизились к сумме ежегодных заимствований. Государственный заем все больше походил на финансовую пирамиду. В Москве достраивали высотки, и не только высотки. Газеты отрапортовали: за 1952 год жилья сдали почти в два раза больше, чем в 1949 году.

114 дней Лаврентия Берии (Окончание)

Антибериевский заговор вошел в заключительную фазу в период берлинских событий. Отец, Маленков, Булганин поодиночке переговорили со всеми членами Президиума ЦК, с «болотом». Все они, еще вчера и даже сегодня безоговорочно поддерживавшие Берию, с готовностью присоединились к отцу и его союзникам. Молотов пошел дальше всех, настаивал не просто на отстранении Берии от власти, но на его немедленном аресте. Собственно, арест напрашивался сам собой. Они ощущали себя заложниками Берии: стоит ему мигнуть, и их собственная охрана, подчинявшаяся непосредственно Берии, немедленно арестует своих охраняемых. Плюс в распоряжении Берии полк охраны Кремля, плюс дивизия имени Дзержинского, плюс, плюс, плюс…

Не допуская возможности покушения на собственную власть, Берия проглядел или не обратил внимания на подозрительную активность отца и иже с ним. В июне он продолжил чистку МВД в Москве и республиках, начали шерстить и зарубежную агентуру. Увольняли всех заподозренных в нелояльности новому «хозяину». В одной только ГДР из 2 800 сотрудников советской разведки и контрразведки заменили 1700 человек148.

Региональные управления МВД получили указание собирать информацию о деятельности местных администраций и по секретным каналам связи МВД пересылать ее Берии. Начальник 1-го спецотдела МВД Александр Семенович Кузнецов уже во время суда над Берией сообщил: «Берия приказал мне связаться со всеми начальниками управлений МВД и передать им его указание сдать на хранение в центр оперативно-агентурные материалы, собранные на руководящих работников, партийных и советских органов, в том числе на руководителей партии и государства. Такие материалы мы получили, составили опись, которую к 25 мая вместе с рапортом на имя Берии передали Заместителю министра Богдану Кабулову»149.

Однако не все начальники управлений «честно» выполнили приказ Берии. С мест те, кого еще не успели вычистить, звонили в ЦК, жаловались, предупреждали: что-то затевается. Одного такого не вычищенного Берией начальника управления внутренних дел Львовской области генерала Тимофея Амвросиевича Строкача отец упоминает в своих воспоминаниях. Получив по своей линии приказ собирать компрометирующие материалы на местных советских и партийных руководителей, он отказался его выполнять без санкции секретаря обкома. «Тогда Строкачу позвонил Берия и сказал, что если он станет умничать, то превратится в лагерную пыль»150. Строкач угрозы не испугался и обо всем доложил секретарю обкома Зиновию Тимофеевичу Сердюку. Зиновий Тимофеевич немедленно позвонил Хрущеву.

Отец знал Сердюка с 1938 года. Тогда в обезлюдевшем после арестов 1937 года Киеве отцу пришлось одновременно возглавлять республиканский ЦК, правительство и Киевский обком партии. В обкоме ему приглянулся тридцатипятилетний смышленый, расторопный Сердюк. Он стал правой рукой отца, а на следующий год его избрали секретарем Киевского обкома. С тех лет они дружили. «Сигнализировал» в Москву к тому времени уже уволенный Берией министр МВД Белоруссии Баскаков.

Какие-то историки не находят в приказе Берии особой крамолы, на то они и госбезопасность, чтобы собирать, накапливать в своих архивах различные сведения. При этом забывается или умалчивается, что тем самым Берия продолжал сталинскую методу руководить страной не в соответствии со сложившейся властной иерархией, а посредством «органов», когда глава местных органов госбезопасности, по существу, довлел и над партийной, и над советской властью. Здесь принципиальное расхождение Берии и Хрущева, который хотел сломать такую схему и в соответствии с Уставом партии и Конституцией страны вернуть утерянные полномочия обкомам, а через них и Советам.

Если во главе региона, республики, страны стоит полицейский – это полицейская диктатура. Если воинский начальник – это диктатура военная. Пусть и формальный переход власти к выборному, беспартийному или даже партийному органу, даже при тогдашней безальтернативности выборов, – это первый шаг к демократии. Еще не демократия, а только шаг к ней, но без него нечего и думать о преобразовании диктатуры в нечто цивилизованное.

Отец твердо намеревался такой шаг сделать и в этом кардинально расходился с Лаврентием Павловичем.

Стекавшаяся к отцу информация день ото дня становилась все тревожнее, убеждала, что необходимо действовать, и как можно скорее. В Президиуме ЦК он пришел к соглашению со всеми, кроме Микояна, но требовалась еще хоть пара дней для последних приготовлений. Требовалась и особая осторожность, в «дело» вовлекалось все больше людей, отец опасался, как бы Берия чего-то не заподозрил. Помогли волнения в Германии, Берия занялся наведением порядка в Берлине. Помнится, он даже летал туда. В 1953 году я не мог знать о планах Берии, и отец о его «командировке» в Берлин ничего не говорил. Однако слухи в то время или позднее ходили. Поэт-сталинист Феликс Чуев в своих записях «застольных бесед» с Молотовым приводит слова Вячеслава Михайловича: «Может быть, перед этим Берия был в Берлине на подавлении восстания, – он молодец в таких случаях… Возможно, он вылетал туда, этого я не знаю, не помню…»151

Вот и Молотову «кажется», но и он точно не помнит. Исключать вероятность поездки Берии в Берлин я не стал бы, но рассекреченные архивы свидетельствуют: Берия в Берлине не появлялся, послал туда специальную группу во главе со своим заместителем, главой военной контрразведки Сергеем Гоглизде. Можно предположить, что имя Берии запретили упоминать. Вот оно и не попало в документы. Не знаю. Предполагать можно все….

Так или иначе, к 26 июня приготовления подошли к концу. Берию решили арестовать в Кремле на рутинном заседании Президиума Совета Министров. Его обычно проводили по пятницам. На сей раз договорились, что сразу по открытии его объявят заседанием Президиума ЦК. Для этого в Кремль, под предлогом обсуждения относящихся к ним вопросов, пригласили членов Президиума ЦК, обычно в заседаниях Совета Министров не участвовавших. Утром того дня Булганин в своей машине провез в Кремль, тайно, с оружием, так чтобы охрана ничего не заподозрила, группу верных им с отцом военачальников во главе с командующим ПВО Москвы генералом Москаленко, человеком исключительной, но не безрассудной храбрости, и заместителем министра обороны маршалом Жуковым (напомню, что после сталинской «высылки» сначала в Одесский, а затем и в Уральский военный округ Г.К. Жуков был возвращен в Москву и назначен первым заместителем министра обороны по инициативе Хрущева).

Москаленко, как и все генералы, органы не любил, всю войну провоевал с отцом. Отец посчитал, что ему можно довериться в таком деле. Жуков люто ненавидел Берию, считал его не только одним из инициаторов своей послевоенной опалы, но и палачом, по чьей вине погибали в тюрьмах до войны, во время войны и теперь, в мирное время, высокие военные чины, и не только генералы. Жуков с Москаленко прихватили с собой еще несколько преданных генералов и полковников. Всех с оружием. Казалось, предусмотрели все, но отец нервничал. Уезжая в то солнечное теплое июньское утро на заседание Президиума ЦК, он положил в карман пистолет. На всякий случай. Изменив своим привычкам, он также сменил обычный лимузин на бронированный. Тоже на всякий случай. От обычной утренней прогулки в тот день отец отказался и попросил ему не мешать. Рано утром к нему приехал Микоян. Они более двух часов уединенно просидели в саду на скамеечке, о чем-то оживленно разговаривали. Я их наблюдал с веранды дачи.

Отец намеренно отложил разговор с Микояном на последний момент, чтобы потом не выпустить его из-под контроля до самого заседания. Отец хорошо изучил Анастаса Ивановича, ценил его ум и принципиальность, причудливо сочетающиеся с необычайной изворотливостью. На кого ставит Микоян? Ответа не знал никто, кроме самого Микояна. Отец опасался, вдруг Анастас Иванович не согласится с арестом Берии. Вдруг он переметнется на его сторону, и тогда все пропало. Шанс такого развития событий невелик, но все же… Нельзя допустить даже малейшей возможности провала. Отец оказался прав, Микоян не возражал, но и не соглашался, считал, что «Берия действительно имеет отрицательные качества», но – он «не безнадежен, в составе коллектива может работать». Это была совершенно особая позиция, которую никто из нас не занимал, и она очень беспокоила отца, но «пора было кончать разговор, времени оставалось только на то, чтобы прибыть на заседание. Мы уселись вместе в машину и уехали в Кремль. Перед началом заседания Микоян зашел в свой кабинет…»152

Анастасу Ивановичу разговор в саду на даче в Усово запомнился несколько иначе.

«Я слушал внимательно, – пишет Микоян, – удивленный таким поворотом дела, и спросил: “А как Маленков?” Хрущев ответил, что Маленков на его стороне. Я с трудом ему поверил, – продолжает Анастас Иванович, – Маленков – игрушка в руках Берии, фактическая власть не у Маленкова, а у Берии, то как же Хрущев его переагитировал?»

Микоян согласился с освобождением Берии с поста руководителя госбезопасности, из заместителей главы правительства и поинтересовался: «Что вы хотите с ним делать дальше?» – «Назначим его министром нефтяной промышленности», – ответил Хрущев.

«Я одобрил это предложение, – продолжает развивать свою версию разговора Микоян, правда, добавил, в нефти он мало понимает, но организатор, как показала война и послевоенный период, хороший. В коллективном руководстве он сможет быть полезным. Что касается перевода Берии в нефтяную промышленность, то, скорее всего, Хрущев сказал мне это нарочно», – предполагает Анастас Иванович153.И правильно предполагает. Слова Микояна о полезности Берии в будущем коллективном руководстве отца просто перепугали. Но дело сделано, оставалось дожидаться начала заседания Президиума ЦК.

По приезде в Кремль Микоян один зашел к себе в кабинет, отец занервничал: а что если Микоян сейчас снимет трубку и позвонит Берии? Не позвонил. Я не стану пересказывать, как арестовывали Берию, так же, как не пересказывал все перипетии разговоров отца с членами Президиума ЦК при подготовке акции. Я там не присутствовал, а о тех драматических днях и часах написано все, что возможно, как участниками событий, так и теми, кого там и близко не было. Мне добавить нечего. Наиболее достоверным я считаю рассказ отца, он повторял его многократно и единообразно, и, что особенно ценно, по горячим следам, когда все еще было свежо в памяти. Остальные свидетели и не-свидетели описывали происходившее спустя почти полвека. За десятилетия в памяти многое искажается и одновременно подстраивается под современное, «правильное» толкование прошлого. Скажу только, что все произошло на удивление спокойно и буднично. Никто за Берию не вступился. Его отвезли сначала в Московскую гарнизонную гауптвахту, а оттуда – в штабной бункер Москаленко, где соорудили нечто вроде временной тюрьмы. Москвичи среагировали на еще не объявленный официально арест Берии своеобразно, решили, что грядет грабительский обмен денег, как в 1947 году, десять к одному или того похуже. Началась паника.

«Ни к одной сберкассе нет доступа, – записал в дневнике писатель Корней Чуковский. – Хотел получить пенсию, не смог, на телеграфе в очереди к сберкассе пять тысяч человек. Закупают всё – ковры, хомуты, горшки. Исчезло серебро. В магазине роялей возмущаются: “Что за черт, не дают в одни руки три концертных рояля”. В метро и трамваях придерживают сдачу. Столица охвачена безумием, как перед концом света»154.

28 июня министр финансов Зверев в «Правде» увещевал читателей, что менять деньги никто не собирается. Ему, естественно, не поверили, но деньги остались прежними, и паника постепенно улеглась.

В июле 1953 года собрали Пленум ЦК. На нем присутствующие дали волю своим чувствам. Особенно честили Берию военные, и первый среди них – Жуков. Через полгода, в декабре, Берию и его ближайших подручных судили по Указу от 1934 года, принятому после убийства Сергея Мироновича Кирова и вводившему ускоренное и до предела упрощенное судопроизводство. Официальные обвинения тоже предъявили, следуя сталинско-бериевскому трафарету. Берии вменили в вину мыслимые и немыслимые грехи, вплоть до шпионажа в пользу Англии. В признании Берии английским шпионом скрывается горькая ирония. В хорошем настроении Лаврентий Павлович любил рассказывать байку, как в августе 1941 года Сталин вдруг заинтересовался: «Где генерал армии Кирилл Афанасьевич Мерецков?»155

– Сидит, – улыбнулся Берия. – Признался, что шпионил на Англию.

– Какой он шпион? – показушно возмутился Сталин. – Война идет, а он сидит. Мог бы фронтом командовать. Вызовите Мерецкова и поговорите с ним.

Измордованного и униженного Мерецкова привезли на Лубянку, привели в кабинет Берии. Берия любезно предложил генералу не стул для допросов, а кожаное кресло. Тот покорно сел и уставился в пол.

– Мерецков, какие глупости ты написал, – с садистской веселостью завел разговор Берия. – Какой ты шпион? Ты честный человек.

– Я все сказал, – не поднимая глаз отвечал генерал. – Я собственноручно написал: «Я английский шпион». Зачем вы меня снова допрашиваете?

От этого разговора Мерецков не ожидал ничего хорошего: что-то у них тут поменялось, жди новых зуботычин и пыток. Он решил стоять на своем.

– Это не допрос, – потешался Берия. – Ты не шпион. Ступай в камеру, посиди, подумай, поспи. Я тебя еще вызову.

«На второй день я снова вызвал Мерецкова, – рассказывал Берия. – Спрашиваю его: “Ну как, подумал?” Он стал плакать, признался наконец, что он не английский шпион. Его выпустили, одели в генеральскую форму и отправили командовать фронтом в Ленинград».

И вот теперь Берию самого судили как английского шпиона. Приговорили его к смерти, конечно, не за шпионаж, а за то, о чем в тот 1953 год боялись даже заикнуться. В приговоре нет ни слова об арестах и пытках, о подозрениях в заговоре против существующей власти.

В осуждении Берии по Указу от 1934 года, с помощью которого он сам отправлял на смерть и страдания тысячи и тысячи людей, мне видится некая историческая закономерность и справедливость. После Берии его уже не применяли ни к кому. Расстрел Берии – тоже последнее жертвоприношение сталинской эпохе, совершенное сталинскими же методами, но во имя очищения от сталинизма. Кровавая эпоха завершилась судом над кровавым палачом по правилам, установленным им же.

После оглашения приговора, как тогда рассказывал отец, генералы даже поспорили за право привести его в исполнение немедленно.

Право расстрелять Берию предоставили генералу Павлу Батицкому, человеку богатырского сложения, своими ручищами он мог запросто задушить, разорвать недавнего вершителя человеческих судеб. «Присутствовали члены суда Николай Александрович Михайлов, первый секретарь Московского обкома партии; Николай Михайлович Шверник, Председатель ВЦСПС; Роман Андреевич Руденко, Генеральный прокурор СССР; генерал Москаленко с адъютантом, сам Батицкий, еще кто-то, – вспоминал через почти полвека комендант Московского округа ПВО майор Хижняк. – Врача не было. Стояли они метрах в шести-семи. Батицкий достал “парабеллум” и выстрелил Берии прямо в переносицу»156. О содеянном генерал Батицкий никогда не сожалел.

Так закончилась эпоха Берии.

60 лет спустя

Некоторые современные историки представляют инициативы Берии началом реформ, поворотом от кровавой диктатуры к умеренно-демократическому управлению. На чем они основываются? В том-то и дело, что в обоснованиях они не нуждаются. Нереализованное будущее – благодатный материал в руках наделенных фантазией историков, его можно лепить, как заблагорассудится. Доказывать что-либо бессмысленно. Фантазии – на то и фантазии, чтобы не требовать доказательств. Эти люди творят свою, альтернативную историю.

Я не могу себе представить Берию демократом. Антисталинистом? Безусловно, да. Сталина он ненавидел. Реформатором? Возможно, но очень своеобразным реформатором. А вот демократом – никогда. Естественно, что это всего лишь мое мнение, но мнение человека поколения, кое-что повидавшего, воспринимающего события тех лет изнутри как часть своей собственной судьбы.

Человек умный и хитрый, Берия понимал, что без временных послаблений ему власть не удержать. Да и опыт такой уже у Берии поднакопился. После низвержения Николая Ежова и воцарения в 1938 году на Лубянке Берии Сталин на время ослабил репрессии, дал стране глоток воздуха, чтобы потом с новой силой взяться за старое.

Да, Берия развенчал бы Сталина, попытался бы договориться с Западом, но он не занялся бы строительством пятиэтажек и вообще жилья, целиной, – судьба и жизнь людей его интересовали, если они оказывались ему полезны. Как и Сталин, Берия относился к людям как к строительному материалу. Раньше или позже, а вернее, в точно рассчитанное время, он начал бы сгонять народ в новые концлагеря, превращать «человеческий материал в лагерную пыль».

Последнее время стало модным повторять, что все они там, наверху, одним миром мазаны, одинаково народной кровью запачканы. Это так и не так. Сталин старался повязать кровью всех своих соратников, заставлял всех «вкруговую» подписывать расстрельные списки. На заседании Политбюро Сталин расписывался первым и пускал лист с перечнем обреченных по кругу. Попробуй не подпиши! Не расписывались только те, кто по счастливой случайности в тот день отсутствовали. В этом смысле отцу повезло, в период работы в Москве он до Политбюро не дорос, а после переезда на Украину в большинстве заседаний не участвовал. В результате его подписи на расстрельных постановлениях нет.

Но подпись под приговором – еще не главное, внутреннее содержание человека проявлялось не в коллективе, а когда он действовал в одиночку. Одни из соратников Сталина по мере возможностей не усердствовали, старались смягчить репрессии, к их числу принадлежал и отец. Другие, особенно Каганович и Молотов, услышав команду «Фас!», в угоду «хозяину» проливали море крови, даже много больше, чем от них требовали. Но только Берия наслаждался, лично пытая, избивая арестованных, особенно своих недавних друзей и знакомых. Таким был его образ жизни и его способ управления страной – через страх и пытки, пытки и страх. На этом он вырос и к этому не мог не вернуться. Дело тут, как мне представляется, не в политической целесообразности, а в патопсихологии.

Никита Сергеевич и Георгий Максимилианович

Итак, в день ареста Берии началась эра Хрущева. Главенство отца обозначилось сразу. Теперь при разъезде с различных мероприятий отцу подавали первому ЗИС, остальные члены Президиума ЦК толпились рядом, пожимали ему на прощание руку. Дверца лимузина захлопывалась, и только тогда разъезжались остальные. А вот в газетных публикациях тогда еще не перешли к упоминанию фамилий членов Президиума ЦК в алфавитном порядке, отец оставался на третьем месте, после главы правительства Маленкова и партийного старожила Молотова. По существу, это ничего не значило. Только вводило в заблуждение зарубежных советологов, вычислявших расстановку в советской иерархии по тому, кто рядом с кем стоит во время праздничных демонстраций на Мавзолее и в каком порядке перечисляют в газетах имена советских лидеров.

С исчезновением Берии Маленков буквально прилип к отцу. Продолжались наши совместные семейные прогулки, правда, теперь не по улицам Москвы. Их обоих начинали узнавать, набегала толпа, пожимали руки, передавали письма, что-то выкрикивали, что-то просили. Гуляли за городом. Если раньше мы заезжали к Маленкову, то теперь он сам все чаще приезжал в Огарево, вместе с отцом наблюдал за закладкой на зиму силоса в Усовском колхозе, присев на корточки и прищурив глаз, выверял параллельность рядков квадратно-гнездовой посадки картошки и кукурузы. Затем они прогуливались по окружавшим дачу заросшим березняком пригоркам, походя обсуждали происшедшие за день события, о чем-то договаривались, прикидывали, что обсудить на еженедельном, проводимом по четвергам, заседании Президиума ЦК. Маленков пока еще председательствовал, но повестку дня определял теперь отец. Конечно, не всю повестку. Она включала до семидесяти пунктов, в том числе вопрос назначения на не очень значительные должности, командировок за рубеж… Повестку дня в целом собирал воедино аппарат, докладывал Хрущеву и после его одобрения рассылал участникам заседания. Во время прогулок теперь больше говорил отец. Маленков внимательно слушал, периодически поддакивал. С каждым днем тон отца становился все более менторским, а Маленков все заметнее превращался из собеседника в слушателя. Происходившая метаморфоза, казалось, его абсолютно не тяготила, более того, устраивала. Наверное, так это и было, всю свою карьеру Георгий Максимилианович никогда ничем не руководил, всегда служил при ком-то: заведовал кадрами при Сталине, охотно записывал в блокнот произносимые вождем слова. Сначала они конкурировали с Молотовым, но Маленков постепенно оттеснял патриарха.

После XIX съезда партии на посиделках у Сталина он остался единственным «летописцем».

Я совсем не хочу представить Маленкова техническим секретарем. Человек умный и изворотливый, он интриговал, нередко побеждал в аппаратной борьбе. Достаточно вспомнить так называемое «Ленинградское дело». Тогда он и Берия, вернее Берия и он, ловко «устранили» из сталинского ближнего круга быстро набиравших силу Кузнецова и Вознесенского. Однако когда приходила пора принимать самостоятельные, особенно рискованные, решения, Маленков пасовал, инстинктивно искал выход в консенсусе, вычислял большинство и присоединялся к нему. Большинство заменяло ему спину «хозяина». Консенсус хорош, когда в стране ничего менять не требуется. Поиск консенсуса в условиях перемен – смерти подобен. Лидер перестает лидировать, плетется в хвосте изменчивых настроений большинства и неизбежно терпит поражение.

Послесталинский Советский Союз нуждался же не просто в реформах – в перестройке экономики страны, государственного устройства и всего общества. В таких условиях от лидера требуется не просто понимание, что и как надо делать, но убежденность в правильности избранной стратегии, твердая воля в проведении ее в жизнь, способность быстро ориентироваться в меняющейся обстановке. Настоящий лидер не уповает на консенсус, а, уверенный в собственной правоте, увлекает людей за собой. Именно в этом главное отличие Хрущева и Маленкова. Маленков мог бы стать хорошим руководителем стабильной и благополучной страны, где от него требовалось бы одно: не навредить. В бурном море реформаторства такой кормчий неизбежно гибнет сам и увлекает в пучину доверившуюся ему страну. Все это россияне испытали на собственной шкуре во времена Горбачева: бесконечные метания, боязнь ответственности, страх перед принятием решений, утеря контроля над страной и, естественно, печальный конец.

По какому-то наваждению российская история XX века заплутала, каждый раз повторяет ранее совершенные ошибки. В ХХ веке России «везло» на таких «вождей», начиная с председателя Временного правительства в 1917 году, честолюбивого юриста и краснобая Александра Федоровича Керенского. Отличный оратор, но в то же время никчемный руководитель, он постоянно искал консенсус с левыми, правыми, со своими генералами, с политиками Антанты и говорил, говорил, говорил. За что, переделав титул Главнокомандующего, его стали называть «Главноуговаривающим». Так Керенский договорился до полного развала власти, потери контроля над страной и армией и, как следствие, – потери самой страны. Если приглядеться, то перестройка – это зеркальное отражение Февральской революции 1917 года, то есть когда левое становится правым, а правое – левым. Как Керенского, так и Горбачева роднит их стремление к косметическому реформированию, тогда как «ведомый» ими народ жаждет не ремонта, а полного преобразования. Взаимонепонимание власти с обществом обрекает и власть, и общество на поражение. Так случилось в 1917-м и повторилось в 1991 году. Горбачев проиграл Ельцину точно так же, как Керенский проиграл Ленину, только потому, что не мог не проиграть. Он мог, конечно, проиграть и не Ленину в октябре 1917-го, а генералу Лавру Корнилову еще раньше, в августе. Тогда бы история России пошла бы по иному руслу, но судьба самого Керенского не изменилась бы. Главнокомандующий, не способный к главнокомандованию, – что может быть печальнее для страны?

В 1953-м чаша сия нас миновала во многом благодаря Маленкову. В отличие от Горбачева с Керенским, он интуитивно ощущал свою неспособность к лидерству, сторонился реальной власти. Именно поэтому он сначала примкнул к Берии, а почувствовав опасность, переметнулся к Хрущеву. И вот теперь он с готовностью во всем соглашался с отцом. Иногда во время наших прогулок или домашних посиделок Валерия Алексеевна, жена Георгия Максимилиановича, женщина решительная, властная и умная, затевала обсуждение какой-то проблемы, Георгий Максимилианович соглашался и с ней.

Стало модным рассуждать об альтернативном будущем, разыгрывая партию за проигравшую игру сторону. Фантазеры-историки, фантазеры-писатели придумывают, как бы мы жили при «реформаторе» Берии? Или при реформаторе Маленкове? Или при Жукове? Естественно, хочется, чтобы жили лучше, чем получилось, хочется чуда, сказки. Но если хоть чуть-чуть приглядеться к реалиям действительности, то при Берии мы бы жили в ГУЛАГе, при Жукове – в казарме или, не дай бог, в окопах. Жукова любят сравнивать с американским генералом-президентом Эйзенхауэром, но Эйзенхауэр был человеком мягким и дипломатичным. Жуков же, если искать ему американского двойника, скорее похож на генерала Дугласа Мак-Артура, а его прихода в Белый дом в США боялись пуще чумы, и к власти не допустили. Как бы жили при Маленкове, страна узнала по горбачевской перестройке. А при Хрущеве мы жили так, как прожили.

Тяга Маленкова к постоянному контакту с Хрущевым проявлялась даже в мелочах. Наши дачи располагались неподалеку, на машине – минут пять – десять, но Георгий Максимилианович стремился к еще большей близости. Вскоре после ареста Берии, во время одной из прогулок он завел разговор: насколько удобнее было бы, если бы обе дачи соседствовали забор в забор.

– Можно пройти друг к другу так, что никто и не узнает, – фантазировал Маленков, – постучался в калитку – и ни тебе шоферов, ни охранников.

В те дни над членами Президиума ЦК еще довлела тень Берии, пугала зависимость везде и во всем от органов. Избавиться от соглядатайства, конечно, невозможно, иначе пришлось бы отказаться и от охраны. Маленков это понимал, но психологически поблизости от отца ощущал себя в большей безопасности. Отец слушал Маленкова не перебивая: верный признак, что разговор его не заинтересовал.

– Твоя дача занимает большую территорию, – разглагольствовал Георгий Максимилианович, – можно отгородить дальний угол, сделать отдельный въезд, а между дачами, твоей и моей, поставить символический заборчик из штакетника. Возникнет необходимость посоветоваться, вышел из дома, никому ничего не говоря, откинул щеколду на калитке, постучал в дверь к соседу и обсуждай что хочешь и сколько хочешь.

– Конечно, Георгий, мысль хорошая, – равнодушно согласился отец и добавил какие-то еще ничего не значащие слова.

Мне затея Маленкова не понравилась. В дальнем углу не столько парка, сколько леса, он был настоящим парком, видимо, во времена, когда тут жил великий князь Сергей, росли грибы, в сентябре созревали орехи. Теперь орехи с грибами отходили к соседям.

Территорию дачи разгородили, сосны вырубили, провели дорогу и на обрыве над Москвой-рекой начали возводить дом в стиле помещичье-сталинского классицизма: фасад с колоннами, обширные террасы, стены внутренних помещений облицовывали деревом. В проектировании дачи активное участие принимали дочь Маленкова Воля и ее новый муж – оба архитекторы. Дачу, по аналогии с нашим «Огаревым», назвали «Новое Огарево».

Мечта Маленкова реализовалась не полностью – дачу построили, но к тому времени нужда в незаметных для посторонних глаз встречах отпала, сначала он потерял пост председателя правительства, а затем, в 1957 году, и членство в Президиуме ЦК. Какое-то время дом пустовал. Затем ему нашли применение, там уединялись «авторские» группы работников ЦК, ученых, министров и их заместителей для написания особо важных бумаг, постановлений ЦК и правительства, отчетных докладов съездам партии и Пленумам ЦК. Калитка в штакетнике пригодилась. После работы отец нередко наведывался к «писателям», начиналось порой затягивавшееся допоздна обсуждение.

Кроме того, на даче принимали важных зарубежных гостей. Я запомнил приехавшего в июле 1959 года на открытие Американской выставки вице-президента США Ричарда Никсона. Два года спустя отец почти целый день просовещался в Ново-Огареве с пресс-секретарем Белого дома Пьером Сэлинджером, другом президента Кеннеди и братом знаменитого американского писателя. Во время переговоров Сэлинджер непрерывно дымил сигарами, чем немало раздражал не переносившего табачный дым отца. Своих «куряк» он бы отправил отравлять воздух на балкон, но тут, соблюдая этикет, терпел.

Пришла пора прощаться, и отец вышел проводить гостя к машине.

– Одну минуту, – спохватившись, пробормотал он и, развернувшись, взбежав по ступенькам крыльца, скрылся в доме. Через пару минут отец возвратился, держа в руках узкую полированную деревянную коробку.

– Господин Сэлинджер, – хитро улыбнулся отец, – вы за день совершенно задымили меня своими сигарами.

Сэлинджер попытался оправдаться, но отец жестом остановил его.

– Вы – любитель сигар, и я слышал, что и господин Кеннеди ценит хорошие сигары. Я не курю, однако сигары дарят и мне. Недавно мой друг Фидель Кастро прислал целую коробку. Вот я и подумал передарить их вам. У меня они пылятся без применения, а вы с президентом получите удовольствие.

Отец открыл крышку ящика. В нем аккуратными рядами лежали первоклассные кубинские сигары. На внутренней стороне крышки большие буквы выписывали по-испански: «Cuba libre».

У Сэлинджера загорелись глаза – из-за блокады острова уже больше года он не видел кубинских сигар. На надпись на крышке он не обратил внимания, подарок чисто личный.

Машина быстро домчала Сэлинджера до Внукова. В тот же день он приземлился в Вашингтоне. На аэродроме его ожидали, чтобы незамедлительно доставить в Белый дом. Через час Сэлинджер уже открывал дверь Овального кабинета. Кеннеди попросил его подробно рассказать не только о содержании бесед с Хрущевым, но и о том, где встречались, как выглядел собеседник, улыбался ли или был настроен мрачно. Закончив доклад, Сэлинджер жестом фокусника достал из огромного портфеля коробку с сигарами и протянул ее Кеннеди со словами: «А вот, господин президент, нам с вами королевский подарок от Хрущева». Кеннеди взял коробку, открыл плотно пригнанную деревянную крышку и побледнел. Затем оторопело перевел взгляд с надписи на внутренней стороне крышки на своего пресс-секретаря.

– Как вы пронесли это через таможню? – с ударением на «это» произнес Кеннеди.

– Вы шутите, господин президент, – улыбнулся тучный Сэлинджер. – Я ваш пресс-секретарь. Какая таможня?

«Как он не понимает, – пронеслось в голове Кеннеди, – стоит прессе пронюхать об этих сигарах, и разразится грандиозный скандал. Мало того что президент США курит контрабандные сигары, полученные от премьера советского правительства, так еще эта надпись! Как он не понимает!..»

– Садитесь в машину, возвращайтесь в аэропорт, пройдите таможенный досмотр, как полагается по закону, – потребовал президент.

Двусмысленность ситуации Сэлинджер понимал не хуже президента, но сигары… Таких он не курил со времен Батисты. Кастро знал, что подарить Хрущеву. Выкурить их, и дело с концом.

– Господин пре… – начал было Сэлинджер, но, взглянув на ставшего вдруг неприступным Кеннеди, осекся.

Сэлинджер вернулся в аэропорт, предъявил сигары таможеннику. Тот с любопытством заглянул в ящик и начал деловито оформлять конфискацию.

– Весь день я не мог забыть эти проклятые сигары, – рассказывал мне в 1994 году в США, в Брауновском университете, на конференции, посвященной 100-летию отца, постаревший, еще более располневший и так же дымящий сигарой Пьер Сэлинджер. – И на следующий день я думал о них. Наконец не выдержал, позвонил начальнику таможни, спросил, как они поступили с моими сигарами.

– Уничтожили согласно инструкции, – последовал стандартный ответ. Сэлинджеру ответ показался наглым.

– Конечно, уничтожили, не спеша, сначала одну, потом другую и так до последней, – при этом Сэлинджер почти сладострастно задвигал губами, как бы попыхивая воображаемой сигарой.

Вскоре после ареста Берии Маленков предложил отцу переехать из квартир на улице Грановского в особняки. Он присмотрел два в переулках между Метростроевской и Кропоткинской улицами (ныне соответственно Остоженка и Пречистенка). Отец согласился. За переоборудованием особняков, как и за строительством Ново-Огарева, наблюдали Воля и ее муж. Через некоторое время мы поселились в Еропкинском переулке, а Маленковы – в Померанцевском. Оба участка, Маленковых и наш, сообщались через калитку в разделявшем их каменном заборе.

Затем неугомонный Маленков предложил новый переезд. Он задумал всех членов Президиума ЦК переселить в новые двухэтажные особняки на Ленинских горах, напротив Мосфильма. Там и свободного места для прогулок больше, можно посадить деревья, проложить дорожки, да и на отшибе особняки будут меньше мозолить глаза москвичам. Воля с мужем традиционно приняли активное участие в проектировании резиденций. Каждый дом окружал миниатюрный парк. Со стороны улицы соорудили общую высокую каменную стену. Внутри участки разгораживались стандартными, выкрашенными в зеленый цвет деревянными заборами. В заборах прорезали калитки. Ох уж эти калитки. Теперь при желании могли общаться не только отец с Маленковым, но можно было собрать неофициальное заседание Президиума ЦК.

На Ленинские горы, в особняк номер 40, рядом с новым правительственным Домом приемов, переселился Каганович. В следующем – обосновался Маленков. За ним – Хрущев, а дальше – Микоян и Булганин. Не все члены Президиума ЦК согласились покинуть центр города. Жившие в Кремле Климент Ефремович Ворошилов и Вячеслав Михайлович Молотов, оставшиеся бесквартирными после открытия в 1955 году территории Кремля для посетителей, переехали на улицу Грановского.

Правительственный поселок просуществовал около десяти лет, обитатели домов постоянно менялись, с потерей места в Президиуме ЦК приходилось освобождать государственную резиденцию. Москвичи иронически прозвали его «Колхозом “Путь к коммунизму”». После отставки отца Брежнев и его окружение покинули особняки, предпочли им квартиры во вновь построенных в центре Москвы элитных домах. Свое решение они объясняли скромностью и отказом от привилегий, но на деле ими двигали практические соображения. Квартиры, еще более шикарные, чем покидаемые особняки, в отличие от последних считались не государственной резиденцией, а навечно закрепленной жилплощадью.

Новые назначения

Вслед за арестом Берии начались перемены на всех этажах здания государственной власти. Новым министром внутренних дел назначили первого заместителя Сергея Никаноровича Круглова. Историки называют Круглова человеком Маленкова. Они действительно вместе немало работали, но я сомневаюсь, что Круглов, весьма сведущий в расстановке сил, всерьез ставил на Маленкова. С первого дня он начал искать подходы к отцу. Отец ему, видимо, не доверял. Кругловы жили на даче в Жуковке, неподалеку от нас. У их дочери, кажется ее звали Лена, постоянно собиралась «золотая» и «позолоченная» молодежь. Затесался туда и я, хотя не принадлежал к их кругу. Дружба наша продолжалась совсем недолго, я не успел даже рассказать отцу о своем новом знакомстве.

В один летний вечер я в очередной раз отправился на велосипеде к Кругловым. Не успел я отдышаться, как меня подозвали к «вертушке», звонил отец. Зачем я ему понадобился, сейчас не помню.

– Что ты там делаешь? – недовольно спросил отец.

– Ничего, – ответил я, недоумевая. Мы действительно ничего не делали.

– Раз ничего, то и нечего тебе там делать, немедленно возвращайся домой, – отрезал отец и бросил трубку.

Я не понял, почему он рассердился, а он явно был сердит. Извинившись, я подхватил свой старый, еще трофейный немецкий велосипед и покатил домой. По возвращении я немедленно предстал перед отцом. Он успокоился, однако подробно расспросил, как давно я стал бывать у Кругловых, что там мы делаем, как ведет себя хозяин дома.

– Больше туда не езди. Не надо, – сказал в заключение отец.

Больше я с Кругловыми не общался.

13 марта 1954 года большое МВД разделили на просто МВД, призванное заниматься охраной общественного порядка, и Комитет государственной безопасности, председателем которого назначили генерала Серова. Министром просто МВД еще пару лет оставался Круглов. 31 января 1956 года отец заменит его на своего старого знакомого, в недавнем прошлом заместителя председателя Моссовета, Николая Павловича Дудорова. Круглова же переведут заместителем министра строительства электростанций, видимо, с учетом его опыта. До последнего времени электростанции, особенно ГЭС, строили руками заключенных.

Сменили и генерального прокурора, 30 июня 1953 года им назначили близкого к отцу по Украине Романа Андреевича Руденко. Произошли и другие изменения в руководстве страны, свидетельствовавшие, что реальная власть теперь перешла в руки отца.

Одновременно занялись и личным наследием Берии. После ареста его сейф опечатали. Разобраться поручили доверенному помощнику Маленкова Дмитрию Николаевичу Суханову, одновременно исполнявшему обязанности зав. канцелярией Президиума ЦК КПСС и тогда еще заместителю министра внутренних дел Серову. Среди многого другого обнаружили заготовленные впрок папки «с провокационными и клеветническими данными на всех членов Президиума ЦК». Вряд ли в архиве Берии хранились какие-то страшные тайны, скорее всего, в папках «содержалась» смесь бытовых сплетен, записей подслушиваний и подглядываний. Тем не менее, посовещавшись, решили от греха подальше, чтобы ни сейчас, ни в будущем не сеять раздоры в руководстве, уничтожить их, не читая. В июле 1954 года бериевский архив сложили в одиннадцать мешков и сожгли, о чем составили соответствующий акт. При желании его можно отыскать в Кремлевском архиве157. То, чтобериевские папки никто не раскрывал, косвенно подтверждает и то, что слухов об их содержимом не возникало ни тогда, ни сейчас. Суханов дожил до ельцинских времен, охотно общался с историками и журналистами, комментировал события тех лет, но о папках Берии не проронил ни слова.

О других находках в кабинете и на квартире Берии Суханов докладывал Маленкову, тот пересказывал все отцу, а затем они вместе информировали остальных членов Президиума ЦК. Как выяснилось потом, Суханов некоторые «открытия» утаил. В частности, в одном из личных сейфов Берии он нашел кипы облигаций государственного займа – не того, на который ежегодно в обязательном порядке подписывали все взрослое население страны, а «золотого», трехпроцентного, чьи облигации свободно продавались и покупались, а три процента от вырученных сумм разыгрывались в виде призов, достигавших ста тысяч рублей. Немыслимо огромные деньги по тем временам. Суханов трехпроцентные облигации не внес в реестр изъятия, а потом и вовсе забрал домой. И надо же такому случиться, эти облигации оказались уворованными дважды. Трудно поверить, но Берия «заимствовал», по крайней мере часть из них, у своих коллег, его служба имела дубликаты ключей от всех правительственных сейфов, в частности от сейфа министра обороны Булганина. Преступление раскрылось случайно. Елена Михайловна, жена Булганина, женщина обстоятельная, до того как передать мужу на хранение в служебном сейфе купленные ею в сберкассе облигации, переписывала их номера. Так удобнее проверять выигрыши по публикуемой в газете таблице. Долгое время ей не везло, ничего ее облигации не выигрывали. И вот в начале 1956 года произошло невероятное событие: сверяясь с очередной таблицей выигрышей, Елена Михайловна обнаружила, что она выиграла, да не какие-то двести рублей, а сто тысяч. Даже для члена Президиума ЦК – сумма запредельная. Она немедленно позвонила мужу и попросила вечером принести пачку облигаций домой. Николай Александрович полез в сейф и не обнаружил никаких облигаций. Куда они делись, он понятия не имел, но облигации пропали из сейфа в кабинете самого главы правительства. (Булганина назначили председателем Совета Министров СССР в начале 1955 года.) Он немедленно позвонил отцу, затем – в КГБ Серову, началось расследование. Номер злополучной облигации сообщили во все сберегательные кассы страны.

Через несколько дней после публикации таблицы выигрышей облигация объявилась в одной из сберкасс, и не где-нибудь в глубинке, а в центре Москвы, на улице Горького. Предъявившая ее женщина держалась спокойно, не обеспокоило ее и сообщение, что деньги она получит через три дня, – облигация должна пройти проверку. Так всегда поступают при крупных выигрышах. Оставалось ждать. Через три дня женщина пришла за выигрышем. Ее задержали, проверили документы и ахнули: она работала в ЦК КПСС, в канцелярии Президиума, правда, на незначительной должности. На вопрос, откуда у нее облигация, женщина сказала, что получить выигрыш ее попросил бывший сослуживец, ему самому в сберкассу идти неудобно. Имя сослуживца она не скрывала: товарищ Суханов, помощник Маленкова, а до 1955 года еще и заведующий канцелярией Президиума ЦК. Понятно, что такой человек сам по сберкассам ходить не станет. Милиционеры всполошились и доложили на самый верх. Оттуда последовала команда действовать по закону. Суханова арестовали. Он не отпирался. Состоялся суд. Приговор: «Тюрьма»158. Отсидев часть срока, Суханов в конце пятидесятых освободился по амнистии. В последующие годы где-то как-то работал, а в перестройку, и особенно после нее, стал охотно давать интервью, многозначительно намекая, что пострадал от Хрущева, сидел, конечно, не уточняя, за что.

Вслед за Берией арестовали и некоторых его особо доверенных и, как тогда считали, опасных сотрудников. В их число попал и Судоплатов, человек с репутацией мастера покушений и убийств. Арестовали его превентивно, доказать участие Судоплатова в подготовке физического устранения соперников-соратников Берии по советскому руководству следствие не сумело. Оно и неудивительно, подобного рода поручения не доверяются бумаге, их отдают устно с глазу на глаз, и только когда придет время. Мы не знаем и никогда не узнаем, получал ли Судоплатов команды от Берии или не успел. Тем не менее его осудили на пятнадцать лет. Судоплатов отсидел свое от звонка до звонка, а освободившись, написал интересные мемуары159, где, естественно, излагает свою версию происходившего и, естественно, трактует прошлое в свою пользу.

Хлебные хлопоты

После смерти Сталина первейшей заботой отца стало сельское хозяйство, проблема, как накормить народ. Непомерные налоги на колхозы и индивидуальные подворья, неоправданно большие и одновременно почти бесплатные поставки государству (я уже писал о них), регламентирование всех и всяческих мелочей задавили колхозы и колхозников. Несмотря на оптимистическое заявление Маленкова ХIХ съезду партии в 1952 году, что зерновая проблема в стране решена (по его словам, зерна в том году произвели более 8 миллиардов пудов, но Маленков умолчал, что в плане стояло 9,2 миллиарда пудов, а статистический отчет зафиксировал валовой урожай в 5,6 миллиарда пудов), за хлебом, даже в Москве, с раннего утра выстраивались очереди160. О российской глубинке и говорить нечего. Тамв магазинах, кроме соли, спичек да, если повезет, водки, вообще купить было нечего. Для страны, где голод обрушивался на ее граждан с завидной регулярностью, три-четыре раза в столетие, ситуация привычная. Вспомним страшный голод девяностых годов ХIХ столетия, еще при царе, голод двадцатых, тридцатых и сороковых годов, уже при советской власти.

Вся социально-политическая жизнь отца, начиная с секретарства в Петрово-Марьинском районе Донбасса в 1920-е годы до самых его последних дней пребывания у власти, так или иначе вращалась вокруг проблемы продовольствия. Согласно распределению обязанностей в новом, послесталинском Президиуме ЦК, отцу досталось сельское хозяйство. Собственно, для него качественно мало что изменилось, только увеличился груз проблем, давивший на плечи, теперь ему предстояло обеспечивать потребности необъятной страны, а не изолированной Московской области или Украины.

Чтобы разрядить обстановку, на первых порах пришлось позаимствовать 6,2 миллиона тонн зерна из неприкосновенного запаса. Иначе в стране мог начаться форменный голод.

Тут возникает неувязка в цифрах: по одним отчетам, государственный резерв зерна сократился на 5,7 миллионов тонн161, а по другим – потребление зерна в стране превысило производство на 6,2 миллиона тонн: заготовили 31,1 миллиона тонн, а израсходовали 37,3. На 1 июля 1953 года госрезерв составлял 17,8 миллионов тонн, а на 1 июля 1954 года – 13,1, то есть из него изъяли 5,7 миллионов тонн.

Откуда появились дополнительные полмиллиона тонн? Ответ в несовпадении методик подсчета госрезервом закупок и потребления зерна. Закупки зерна и урожай считают по осени. Часть этого зерна той же осенью поступает в госрезерв, но в отчете проставляется его наличие на 1 июля следующего, в нашем случае – 1954 года. Скорее всего, недостающие полмиллиона тонн позаимствовали из резерва и израсходовали до 1 июля 1954 года и в госрезерве не учли.

Испокон века бытует мнение, что статистика, особенно официальная, наука темная. «Ложь, большая ложь и затем статистика», – мрачно пошутил в 1852 году отчаявшийся разобраться в сонмище цифр только что назначенный министром финансов Британской империи Бенжамин Дизраэли162. С тех пор уже более полутора веков его афоризм к месту и не к месту повторяют все кому не лень. К статистическим данным сложилось предубеждение, а уж к советским – особое. Считается, что все они действительности не соответствуют и верить им нельзя.

Попытаемся разобраться, сравним отчет статистиков с абсолютно секретными данными из Особой папки Президиума ЦК. В ежегодно публиковавшихся статистических сборниках приводятся следующие цифры: в 1940 году валовой сбор зерна – 95,6 миллиона тонн, заготовки – 36,4 миллиона тонн, в 1945-м соответственно – 47,3 и 20,0 миллионов тонн, в 1946-м – 39,6 и 17,5 миллиона тонн, 1950-м – 81,2 и 32,3 миллиона тонн, в 1953-м – 82,5 и 31,1 миллиона тонн163.

А вот цифры заготовок зерна из строго секретных отчетов руководству страны: 1940 год – 36,4 миллиона тонн, 1945 год – 20,0 миллиона тонн, 1946-й – 17,5 миллиона тонн, 1950-й – 32,3 миллиона тонн и 1953-й – 31,1 миллиона тонн164. Они один в один совпадают с публикациями ЦСУ СССР. Следовательно, мы можем доверять последним настолько, насколько можно вообще чему-либо верить.

Взятое в 1953 году из резерва зерно обеспечивало краткую передышку, в течение которой новому руководству предстояло решить, как жить дальше. Для этого отец предложил собрать специальный Пленум ЦК по сельскому хозяйству. Пленум наметили на май. К своему первому в новом качестве докладу отец готовился с присущей ему обстоятельностью. Предварительных заготовок, написанных помощниками-речеписцами (спичрайтерами), он не признавал.

Существуют разные методы работы политических лидеров над выступлениями: одни берут за основу кем-то написанную заготовку, иные поступают по-другому.

Тут нет ничего ни предосудительного, ни удивительного. Все зависит от характера человека, от его привычек и жизненного стиля, но главное, от того, насколько он сам владеет материалом. Человеку, понимающему суть проблемы и ориентирующемуся в деталях, всегда хочется высказать собственное мнение, предложить собственные решения. Если лидер «плавает», как двоечник на экзамене, он предпочтет воспользоваться услугами спичрайтеров-помощников. Ведь самому-то ему сказать нечего.

В вопросах, серьезно интересовавших отца, в экономике, промышленности, сельском хозяйстве, обороне он старался разбираться сам, и разбираться досконально, не полагаясь на помощников. Для этого он подолгу беседовал, иногда спорил, с учеными, конструкторами, директорами заводов и совхозов, председателями колхозов. В следующий раз происходили новые консультации с новыми людьми. Так отец набирался знаний, учился и в конце концов начинал разбираться в вопросе не хуже профессионалов.

Тем, у кого мои слова вызовут недоверие, а таких найдется немало, ведь об эпохе отца судят главным образом по слухам и анекдотам, посоветую почитать хотя бы его восьмитомник, посвященный проблемам сельского хозяйства (Н.С. Хрущев. Строительство коммунизма в СССР и развитие сельского хозяйства. В 8 т. М. Госполитиздат, 1960–1964).

Отец умел при необходимости сложные проблемы упростить, сделать их понятными непрофессионалу. Обращаясь же к специалистам, он насыщал текст цифрами и терминами, понятными только читателям, владевшим предметом. Собственно, таковы все профессиональные статьи и выступления.

Недавно я обнаружил: президент США Франклин Рузвельт готовился к выступлениям по методе, очень схожей с методой отца.

«Когда он (Рузвельт. – С.Х.) готовил свои выступления, надиктовывал весь текст их с самого начала, так как считал, что другие не смогут сделать их достаточно доходчивыми. Франклин умел упрощать. Он часто сложные проблемы сводил к простым историям, понятным слушателям любого уровня», – пишет в книге «Я помню» его вдова Элеонора Рузвельт165.

Эту книгу со своим автографом Элеонора Рузвельт подарила маме в сентябре 1959 года. Тогда они с отцом навестили ее в фамильном родовом поместье Рузвельтов, в Гайд-парке, под Нью-Йорком.

Работа над докладом началась еще до того, как разделались с Берией. Отец затребовал от отделов ЦК, министерств, ученых-аграриев, многих из которых он хорошо знал, справки о состоянии дел. ЦСУ готовило цифры, правда, порой противоречивые. Как вспоминал Андрей Шевченко, помощник отца по сельскому хозяйству, председатель ЦСУ Владимир Николаевич Старовский менял свои цифры порой несколько раз в день.

Освоившись с материалом, отец надиктовывал стенографистке черновой вариант текста. Писать он не любил, и не потому, что находился в неладах с грамматикой, диктовалось легче и, главное – быстрее. Так поступает и большинство зарубежных политиков или руководителей крупных компаний. До появления портативных диктофонов профессия стенографистки считалась одной из самых востребованных. Расшифрованный текст попадал в руки помощников и привлеченных отцом экспертов. В 1953 году над материалами к Пленуму по сельскому хозяйству кроме самого Шевченко, как ему помнилось, работали «правдисты» Василий Иванович Поляков и Дмитрий Трофимович Шепилов, наиболее доверенный помощник отца по общим вопросам Григорий Трофимович Шуйский (после отставки Хрущева Шуйского почему-то из ЦК не изгнали, он стал консультантом идеологического отдела по вопросам газет, журналов и издательств) и еще один академик ВАСХНИЛ (к сожалению, не знаю его фамилии). По мере необходимости привлекались и эксперты со стороны, но ядро сохранялось до окончательной шлифовки текста. Они правили стиль, начиняли доклад подходящими цитатами классиков марксизма (в отличие от Суслова, в цитатах отец ориентировался плохо), выверяли цифры, если считали необходимым, предлагали включить что-либо свое. Отец охотно обсуждал, спорил, возражал или соглашался. Удостоверившись в обоснованности или необоснованности предложений, принимал решение, а уж потом твердо стоял на своем (или на насоветованном). Изменить его позицию могло только мнение, исходящее от специалиста, которому он доверял. И то не всегда.

На суд отца, а он теперь становился последней инстанцией, нередко выносились очень разные, порой взаимоисключающие суждения. Отстаивали их очень и очень маститые ученые, приводившие в свою пользу звучавшие очень и очень обоснованно аргументы. Отцу приходилось решать, чью принять сторону. Могут сказать: не царское это дело встревать в научный спор, а тем более судить. Я не соглашусь – именно «царское», если только руководитель государства заинтересован в прогрессе собственной страны. В рыночных демократиях технический прогресс развивается по своим законам, мало зависимым от государства. В централизованной структуре, монархии, не говоря уже о централизованной советской экономике, от первого лица зависит и финансирование, и строительство, другими словами, зависит судьба и изобретения и изобретателя. Собственно «хозяин земли русской» выступает не столько в политической ипостаси, сколько в качестве главы огромной корпорации, контролирующей все аспекты жизни страны. Так обстояли дела при Петре I, мало что изменилось и после революции. Если раньше последнее слово оставалось за Сталиным, теперь – за отцом.

Если одобрение получала стоящая новация, считалось, и правильно считалось, что все идет своим чередом. Но если, не дай бог, поддержки добивался не обязательно проходимец, а человек ошибочных, но весьма привлекательных взглядов, делу наносился вред, иногда непоправимый. Классический пример тому – обещание Трофима Денисовича Лысенко совершить переворот в сельском хозяйстве с помощью яровизации и других «чудес», увеличить урожайность зерновых в разы, повысить качество и количество надоев молока. Лысенко оказался отличным, как теперь бы сказали, «пиарщиком». В 1930-е годы он добился поддержки у Сталина, а после его смерти склонил на свою сторону Сельскохозяйственный отдел ЦК, Министерство сельского хозяйства и даже помощника отца Шевченко. Все они дудели отцу в уши в одну дуду: «Наш Трофим Денисович все свои обещания выполняет и выполнит, его надо поддержать». Какое-то время отец относился к Лысенко если не настороженно, то не давал ему преимуществ по сравнению с другими аграриями. Но в конце концов он позволил себя убедить, поставил на Лысенко. На свою голову.

Уверовав в правильность собственной или заимствованной идеи, отец начинал «обкатывать» ее на собеседниках, в частности, в 1953 году огорошивал гостей (я присутствовал только при разговорах на даче) потоком цифр, подтверждавших, насколько колхозы и сами крестьяне задавлены налогами. В сотый раз пересказывал историю своей жившей в Курской области в деревне Дубовице двоюродной сестры, из-за непомерных налогов вырубившей яблоневый сад. Возмущался общепринятой методой исчисления не засыпанного в закрома, а так называемого «биологического» урожая, когда городской инспектор произвольно выбирал на поле квадрат метр на метр, считал в нем колоски, потом – зерна пшеницы в колоске, подсчитывал гипотетический урожай с этого квадратного метра и дальше множил его на миллионы гектаров. Этот способ придумал Сталин, тем самым якобы «стимулируя» уборку, а на деле произвольно завышая урожай. Вслед за «урожаем» поднималась и планка обязательных поставок государству, у хозяйств изымалось все подчистую, порой даже семенное зерно. Все это безобразие называлось первой заповедью колхозника: «Сначала отдай государству его долю, а уж из того, что останется засыпай семена». Остаток же от остатка шел крестьянам на прокорм. В результате даже при приличном урожае люди жили впроголодь, а сеяли не отборными, районированными под местные климатические условия семенами, а чем придется. И урожай соответственно получался какой придется. Работая на Украине, отец много лет бился с Москвой за отмену «первой заповеди». Противостоял ему нынешний друг Маленков, после войны Сталин поставил его надзирать за сельским хозяйством. Маленков стоял твердо, а за его спиной маячила тень Сталина. Отец, естественно, потерпел поражение. Теперь он намеревался взять реванш. Маленков отца в этом плане полностью и «искренне» поддерживал.

Не менее, чем «первая заповедь», отца возмущала мелочная опека центра, диктовавшего крестьянину, что сеять, когда сеять, как сеять. После войны на эту тему он заспорил с самим Сталиным, обязывавшим на Украине, даже в южных районах, вместо более урожайной озимой сеять яровую пшеницу. Откуда такая напасть взялась? В начале тридцатых годов Сталин в последний раз проехал по стране, побывал в Сибири. Там ему рассказывали, что озимая пшеница вымерзает, а яровая, высеянная весной по сходу обильных снегов, родит прекрасно. Сталин приказал распространить сибирский опыт по всей стране, яровые повелели сеять и в малоснежной Украине. За выполнением плана сева следили строго. Ослушаться означало получить клеймо «вредителя», со всеми вытекающими последствиями. Результаты не замедлили сказаться: вслед за голодом 1947 года весной 1948 года ударила засуха, яровые, не успев проклюнуться, сгорели. Украина вновь оказалась перед лицом катастрофы. Пришлось срочно искать выход из положения. Требовалось буквально дней за десять – двенадцать пересеять более миллиона гектаров. Но чем? Яровая пшеница не годилась, она требует оставшейся от зимы обильной влаги. Овес? Но какой с овса урожай? Крохи. По совету своего заместителя по правительству агронома Ивана Федоровича Старченко отец поставил на кукурузу. Засуху она переносит хорошо, урожай дает приличный, правда, требует ухода, раза два-три за лето надо почву прорыхлить и сорняки прополоть. Решили рискнуть, высевали кукурузу вручную квадратами, чтобы прополку вести тракторами, а не руками горожан, студентов, школьников, солдат. Выгнали на поля всех, кого только могли, и за неделю засеяли кукурузой почти два миллиона гектаров. Урожай осенью получили по сорок центнеров с гектара. В результате не только избежали голода, но и план госпоставок перевыполнили. Кукуруза спасла Украину. Эти истории я слышал от отца, наверное, миллион раз, выучил наизусть. Я рассказал только о том, что сохранилось в моей, несельскохозяйственной, памяти. А сколько там оставалось еще «неразрешимых» вопросов, которые следовало разрешить, сказать сейчас трудно, вернее, невозможно. Проблема оказалась много сложнее, чем отец предполагал, приступая к подготовке доклада. Поняв, что к маю он не успевает, отец предложил перенести Пленум на осень. Члены Президиума ЦК не возражали.

Я уже говорил, что в первые послебериевские недели Маленков буквально не отлипал от отца. Отец делился с ним всеми деталями подготовки доклада к Пленуму. Во время кратковременного совместного отпуска в Крыму он свозил Маленкова в один из колхозов – пусть крестьяне сами расскажут ему о своих бедах. В колхозе высоким гостям показали пустошь, где еще недавно стоял персиковый сад. Весной его вырубили. Задавили налоги. Маленков оказался внимательным слушателем.

Первоначально предполагалось, что стоявшие перед страной проблемы сначала обсудит Пленум ЦК, а затем их вынесут на сессию Верховного Совета СССР. Теперь пленум и сессия поменялись местами, и Георгий Максимилианович то ли попытался перехватить инициативу, то ли просто такая получилась временная раскладка, но он включил основные мысли отца в свой собственный доклад на августовской сессии Верховного Совета СССР «О бюджете страны на 1954 год» – первый публичный доклад послесталинского председателя правительства.

По свидетельству все того же помощника Маленкова Суханова, сельскохозяйственный раздел доклада готовил министр сельского хозяйства и заготовок Алексей Иванович Козлов, старый знакомый Георгия Максимилиановича. Сразу после войны, разочаровавшись в Андрее Андреевиче Андрееве, Сталин, как я уже помянул, поручил Маленкову заниматься делами сельского хозяйства. Маленков села не знал, крестьянское дело не любил и переложил заботы на плечи заведующего отделом ЦК Козлова. Тот готовил за Маленкова справки, писал за него сельскохозяйственный раздел доклада ХIХ съезду партии, запомнившийся заявлением о «решении зерновой проблемы в стране». Неудивительно, что после смерти Сталина Маленков предложил Берии сделать Козлова министром сельского хозяйства. Неудивительно и то, что Козлов написал ему соответствующую часть доклада Верховному Совету.

Некоторые историки делают заключение, что тот же Козлов писал и отцу доклад для сентябрьского Пленума ЦК КПСС, и потому основные положения двух докладов получились столь похожими167. Я с ними согласиться не могу. Отец никогда не испытывал приязни к Козлову и в группу, работавшую над докладом лиц, его не включил. Наверное, Козлов, наравне с другими, представил свои соображения, не мог же министр сельского хозяйства остаться в стороне. Но не более того. Перед открытием Пленума, 1 сентября 1953 года, Козлова, по инициативе отца, вообще освободили от занимаемой должности с формулировкой: «За плохую работу».

С другой стороны, неразумно обвинять Маленкова или Козлова в плагиате. Основной стержень аграрной политики Хрущева – облегчение положения крестьян – не его прихоть, эти идеи носились в воздухе. Государственный деятель становится реформатором, если ему удается уловить назревающие тенденции, обобщить их и доступно, в виде своей концепции, предложить обществу. Сейчас, естественно, уже никто не помнит, о чем говорил Маленков 8 августа 1953 года. Конспективно изложу содержание его доклада.

Свое выступление Маленков начал с подтверждения собственного заявления на ХIХ съезде партии, что страна хлебом обеспечена. Признаться, что он тогда попросту соврал, или в том, что его ввели в заблуждение, Георгий Максимилианович не посмел, изворачивался, объяснял, что зерна, если ориентироваться на биологический, еще не собранный, урожай, выращивают достаточно, но в амбарах его недобор. То есть зерна вроде бы и вдоволь, но…

Дальше Маленков перешел к сути. Начал он с повышения заготовительных цен.

Они не только не соответствовали затратам, необходимым для производства продукции, но вообще ничему не соответствовали. Заготовители платили колхозникам три копейки за килограмм картофеля, тогда как одна доставка его на пункты сдачи обходилась дороже. Не легче обстояли дела и с продуктами животноводства. Денег за произведенную продукцию крестьянам платили все меньше, а налогов с них собирали все больше: в 1949 году – 8 миллиардов 845 миллионов рублей, в 1950-м – 8 миллиардов 809 миллионов, в 1951-м – 8 миллиардов 797 миллионов, в 1952-м – уже 9 миллиардов 996 миллионов168. Сельское хозяйство не просто разорялось, оно гибло.

В конце 1952 года специальная комиссия ЦК, в нее входил и отец, подготовила меры по «дальнейшему развитию» вконец задавленного непомерными поборами животноводства, предусмотрев, в частности, скромное повышение закупочных цен. Но товарищ Сталин с выводами комиссии не согласился: по его мнению, следовало не повышать цены на сельхозсырье, а увеличить налоги на крестьян, причем одномоментно, на 40 миллиардов рублей, то есть в четыре раза. И это при том, что в 1952 году вся «выручка» крестьян за сданную государству продукцию едва дотягивала до 26,3 миллиарда рублей169.

Откуда взялась эта цифра 40 миллиардов – не стоит и гадать, оттуда же, откуда закупочная цена 3 копейки за килограмм картошки. К счастью, Сталина удалось уговорить повременить с повышением налогов. Как вспоминал Микоян, Хрущев «вышел из положения, сказав, что если и повышать налоги на крестьян, то в комиссию надо дополнительно включить Маленкова, Берию и министра финансов Арсения Григорьевича Зверева. Сталин согласился. Комиссия собралась в новом составе. Поручили Звереву подсчитать все, составить обоснование. Тянули, как могли»170.

Дотянули до смерти Сталина, а после нее ветер задул в ином направлении. Процитирую наиболее выигрышные пассажи из выступления Маленкова: «Правительство и Центральный комитет партии решили уже в текущем году повысить заготовительные цены на мясо, молоко, шерсть, картофель и овощи, сдаваемые колхозами и колхозниками государству в порядке обязательных поставок. Организовать закупку излишков сельскохозяйственных продуктов у колхозов и колхозников по повышенным ценам»171.

На сессии Верховного Совета попытались навести порядок с ценами, но масштабов трагедии тогда не понимал никто, даже отец. Для реанимации умиравшего сельского хозяйства требовались не просто фантастические бюджетные вливания, но пересмотр всей структуры цен от поля до прилавка. Если за картошку платить производителю столько, сколько она стоит, то и продавать ее придется по реальной, а значит, более высокой цене, что считалось политически недопустимым. Получался замкнутый круг, разорвать который оказалось очень непросто. Пока же изыскать необходимые средства поручили министру финансов и на том успокоились.

Повышением закупочных цен дело не ограничилось; заслушав доклад Маленкова, сессия постановила впредь взимать сельскохозяйственный налог не с урожая, тем самым наказывая наиболее трудолюбивых и успешных хозяев, а установить погектарное налогообложение. Отец считал его своим изобретением и краеугольным камнем реформирования сельского хозяйства. Неизменный на годы вперед налог позволит крестьянам разумно распорядиться остающейся у них частью дохода, вкладывать средства в модернизацию, в строительство ферм и другие долгосрочные начинания, обеспечит хозяйствам стабильное развитие.

«Так мы восстановим справедливость, поощрим лучших, простимулируем отстающих», – говорил отец на прогулках Маленкову.

На самом деле это не они придумали столь «прогрессивное» налогообложение. Еще римский император Диоклетиан, упорядочивая податную систему, принял на основу меру площади югер (jugerum), которая при любых различиях качества труда, его производительности, доходности хозяйства и объема урожая оставалась нормой в обложении земледельцев податью. Называлась она «jugatio». Подобной же системы придерживался и византийский император Юстиниан, властвоваший в 527–566 гг н. э.172

«…Правительство и Центральный Комитет партии сочли необходимым снизить обязательные поставки с личного подсобного хозяйства колхозников, решили, как об этом уже доложил министр финансов т. Зверев, снизить денежный налог в среднем примерно в два раза с каждого колхозного двора и списать полностью недоимку по сельскохозяйственному налогу прошлых лет»173. Эта фраза превратила Маленкова в народного героя и заступника.

С огородов кормились и крестьяне, и жители маленьких городков, поэтому послабление коснулось всех. В верхах к индивидуальных хозяйствам в те годы относились как к анахронизму, казалось, что они доживают свой век. Отец тогда занимал радикальную позицию, предлагал вообще освободить личные подворья от поставок натурой, перенести центр тяжести заготовок на колхозы и совхозы. Воспротивились снабженцы: страна останется без овощей и многих других продуктов, поставлявшихся в значительной степени «единоличниками». Отец уступил временно, до поры, пока колхозы не окрепнут. В будущем он настоит на своем, горожане-огородники перестанут платить сельхозналог, им позволят оставлять себе весь собранный урожай. Затем, в поисках баланса личного хозяйства с общественным, начнут закручивать гайки, с тем чтобы через некоторое время снова их отпустить. И так без конца. Это естественно. Во все времена экономическая политика государства менялась с изменением внешних условий.

Еще одна сенсация ожидала слушателей в разделе доклада, посвященном промышленности. «Индустриализация успешно завершается, и мы можем теперь больше уделить внимания производству предметов потребления», – продекларировал Маленков. Впервые за всю нашу историю он призывал не затягивать пояса, а подрасслабить. На самом деле приоритеты здесь призрачны, товары народного потребления не произведешь без машин, а машины – мертвы без людей. Это правильно в принципе, но все предшествующие годы страна отдавала приоритет стали, станкам, тракторам с танками. Машинам – все, а людям – что останется. Предложение Маленкова начать заботиться о людях наравне с машинами – еще одно очко в его пользу.

Справедливости ради отмечу, что отец, целиком погруженный в сельскохозяйственные проблемы, об изменениях промышленной политики в 1953 году пока не задумывался и на приоритет тяжелой промышленности пока не покушался. Инициатива тут целиком принадлежала семье Маленковых, но не Георгию Максимилиановичу, а Валерии Алексеевне. Именно она завела разговор на эту тему во время одной из прогулок. Отец тогда промолчал. Больше эта тема в моем присутствии не поднималась.

Как отец отнесся к выступлению Маленкова? Несомненно, внутренне он ревновал. По-человечески я его понимаю. Обидно, ты думал день и ночь, наконец в голове родился план, ты с облегчением вздыхаешь, и тут кто-то, пусть твой соратник, публично произносит в августе то, что ты собирался сказать в сентябре. В науке и искусстве такое называют «интеллектуальным пиратством», в политике же никак не называют. Внешне их отношения никак не изменились, они даже стали еще более неразлучны, отец во время прогулок продолжал делиться со своим другом мыслями, возникавшими во время подготовки доклада к предстоящему в сентябре Пленуму ЦК по сельскому хозяйству. Маленков согласно кивал головой. Мы, обе семьи, гурьбой держались чуть позади, то прислушиваясь к беседе отцов, то переходили к обсуждению своих, актуальных для нас, проблем.

Покончив с делами внутренними, Маленков перешел к международному разделу. И тут не обошлось без сенсации. Он намекнул, что США потеряли монополию не только на атомное, но и на термоядерное оружие. Имелось в виду предстоящее менее чем через неделю, 13 августа, испытание советской водородной бомбы. Прошло оно исключительно успешно. Благодаря революционным предложениям Андрея Дмитриевича Сахарова, тогда совсем молодого и никому не известного ученого, нам удалось опередить американцев.

Физик, журналист, писатель Станислав Пестов в своей книге «Бомба: три ада ХХ века» утверждает, что свои идеи Сахаров позаимствовал из американских открытых публикаций, дополненных сведениями, полученными разведкой. Я не знаю, как все происходило на самом деле, но тогда отец не сомневался в авторстве и прозорливости Сахарова.

20 августа об испытании объявили в газетах, а 24 октября Сахарова вместе с его коллегами – Ю.Б. Харитоном, А.П. Александровым, Л.А. Арцимовичем, И.К. Кикоиным, И.Е. Таммом и другими – «выбрали» в академики на вакансии, выделенные ЦК и правительством исключительно под них. Причем Сахарова, вопреки традициям, «через ступень», минуя стадию члена-корреспондента.

День за днем

18 апреля 1953 года Постановлением Совета Министров СССР (совершенно секретным, особая папка) утверждалось тактико-техническое задание «по опытному объекту № 627», так именовалась будущая советская атомная подводная лодка. Летом оживились переговоры о государственном договоре с Австрией, предусматривавшем нейтралитет этой недавней союзницы Гитлера в обмен на вывод иностранных, в том числе советских войск.

12 августа 1953 года Президиум ЦК КПСС упразднил «Особое Совещание при МВД СССР». Его учредил Сталин 5 декабря 1934 года «с целью ускоренного рассмотрения дел контрреволюционеров, террористов» и прочих врагов народа. 1 сентября в здание МГУ на Ленинских горах вошли первые студенты. В тот же день в стране начал действовать новый регламент работы государственных учреждений: начинать в девять утра без опозданий, уходить домой ровно в шесть вечера. Отец особо настаивал на неукоснительном соблюдении последнего. Ему осточертели сталинские ночные бдения, когда до глубокой ночи все, по нисходящей цепочке, сидели в кабинетах, ожидая, не позвонит ли «сам», не понадобится ли ему что-либо. Спать домой шли только под утро, а утром вразнобой, начальники поглавнее – попозже, мелюзга – пораньше возвращались на рабочие места. Одни приходили к десяти, другие – к двум, среди дня, в обед ухитрялись покемарить пару часов. Теперь за распорядок отвечал старший начальник. Ровно в шесть министр или иной руководитель обязан был обойти помещения, проверить, пусты ли они, и лично запереть входную дверь. Сам отец неукоснительно соблюдал им же установленные правила, появлялся в рабочем кабинета без чего-то девять, днем заезжал домой на часок пообедать, а вечером, не позже семи, возвращался домой, правда, с толстенной папкой непрочитанной почты, «домашним заданием», как он говорил. После ужина он примащивался тут же, за обеденным столом, читал, что-то подчеркивал, сгибал странички надвое. Завершалось чтение поздно вечером в спальне. Кабинетом с неизменным письменным столом он почему-то не пользовался. Небольшое, казалось бы, дело: соблюдение распорядка дня, а какой резонанс оно вызвало. В Москве шутили, что отцы, в кои-то веки появившиеся в приличное время домой, не узнавали своих детей, за эти годы они выросли, повзрослели. Преувеличение, конечно, но не такое уж и большое.

Сентябрьский Пленум

3 сентября 1953 года наконец-то открылся Пленум ЦК КПСС, целиком посвященный проблемам сельского хозяйства. Отец выступил с докладом. Им открывается первая книга из восьмитомного собрания, изданного в 1962–1964 годах и содержащего все, что отец говорил или писал о сельском хозяйстве. Доклад плотно пересыпан цифрами, сравнительными таблицами. Отец любил цифры и умел ими пользоваться. Порой в процессе выступления, стоя на трибуне, перемножал пуды на гектары или кормовые единицы на центнеры, делил, складывал, вычитал, с удовольствием произносил результат, подтверждавший его основную мысль.

В начале доклада отец поддержал Маленкова: успешная индустриализация создала предпосылки для ускоренного развития легкой промышленности. Затем он заговорил о проблемах: рост сельскохозяйственного производства последние десятилетия отставал от роста городского населения; другими словами, пищи на одного едока производилось все меньше, и главная причина этого – «нарушение принципа материальной заинтересованности»174.

Только материальной заинтересованностью производителя, через карман, удастся увеличить производство – этого принципа отец придерживался всегда и насколько мог. Иногда все же срывался на окрик и, как бы в подтверждение собственной правоты, немедленно испытывал разочарование, дело не залаживалось. Он спохватывался и снова возвращался к разумному сбалансированию меры труда с мерой оплаты.

На этом Пленуме отец впервые публично сказал, что жизнь советских людей, по сравнению с условиями жизни на Западе, выглядит удручающе, и тут же привел соответствующие цифры. В 1952 году россияне в основном питались хлебом и картошкой, в год съедали 200 килограммов хлеба и 190 килограммов картофеля, тогда как в США потребляли этих продуктов соответственно 78 и 52,2 килограмма в год. Мяса на каждого американца в 1952 году пришлось 81,4 килограмма, а в Советском Союзе только 24 килограмма, около 70 граммов на день. Примерно также обстояло дело и с молоком – 345 килограммов и 159 килограммов, и с яйцами – 379 штук и 70 штук, и с овощами – 127 килограммов и 60 килограммов, и с фруктами – 90 и 16 килограммов, и со всеми остальными продуктами.

Члены Пленума ЦК слушали отца затаив дыхание: не то чтобы он открывал Америку – как живут и что едят советские люди, сидевшие в зале знали. Знали, но вслух об этом, даже между собой, не говорили. Вслух полагалось говорить о наших преимуществах перед капитализмом, а уж никак ни об отставании. Еще недавно за подобные речи могли обвинить в антисоветской пропаганде со всеми вытекающими последствиями. А тут крамола звучит с кремлевской трибуны! Отец считал, что только через правду осознания реалий жизни мы сможем начать выправлять положение, вылезать из ямы, в которую загнали страну.

Затем он привел рассчитанные учеными нормы питания на человека в год: хлеба – 121 кг, картошки – 114, овощей – 141, молока – 540, мяса – 65, яиц – 360 штук и так далее. «Надо поставить задачу достижения научно обоснованных норм питания…»175 – завершил отец рассказ о том, где сегодня находится страна и куда нам предстоит двигаться, чтобы подтвердить преимущества социалистического строя. Собственно, в этом состоит вся его программа на последующие годы.

Отец еще не говорит о соревновании с Америкой в производстве продуктов питания, но уже четко расставляет приоритеты. К «хлебно-картофельной диете», к дисбалансу в питании советских людей он постоянно возвращается и в разговорах дома со своими гостями.

А вот опубликовать приведенные в выступлении цифры отец в 1953 году не решился, очень уж они не соответствовали общепринятым «истинам» преимущества социалистического образа жизни. Достоянием гласности они станут только через четыре года, когда отец в Ленинграде в открытую призовет всех попытаться догнать американцев в ассортименте повседневной еды.

В 1953 году на Пленуме отец говорил еще не о достижении цели, а о том, как сдвинуться с мертвой точки, в первую очередь о заготовительных ценах, ценах, которые не просто окупят затраты крестьян, но и заинтересуют их производить больше и лучше. Цены решили поднять в разы: на сдаваемое государству мясо-птицу – в 5,5 раз, на молоко и масло – в 2 раза, картофель – в 2,5 раза, на овощи – на 25–40 процентов. Отец предупредил, что это только первый шаг, увеличение цен впечатляет, но только по сравнению с мизерными ценами, установленными в прошлые годы. Просто к большему, к реальной оплате за вложенный крестьянами труд, страна пока не готова, у правительства нет таких ресурсов.

Отец потребовал, чтобы договоры с колхозами на поставку их продукции заключались не в конце лета по «факту», в зависимости от урожая, а заранее, чтобы крестьянин знал, что у него не отберут все, а он, если постарается, разделавшись с поставками, сможет обеспечить и себя, и свою семью. Говоря о мерах по увеличению производства мяса, отец подчеркивал: без кормов голодный скот мяса не нагуляет. И тут он впервые на общесоюзном уровне произносит магическое слово «кукуруза», детально сравнивает ее кормовой потенциал с сеном, овсом и приходит к заключению: без кукурузы останемся, и без мяса тоже.

Эффективность кормов наука измеряет в так называемых кормовых единицах – мере, определяющей привес животного в зависимости от вида корма. По мнению ученых, кукуруза, особенно в смеси с соей или горохом, в десятки раз превосходит по своей эффективности традиционный овес, не говоря уже о сене. Кукурузная эпопея началась не случайно, она – плод серьезного научного анализа и одна из основных компонент реформы российского сельского хозяйства. Отец ухватился за кукурузу, как за единственный шанс, позволявший разрешить, казалось бы, неразрешимую для нашей холодной страны задачу быстрого и многократного увеличения производства мяса, круглогодичного откорма бычков, свиней, птицы.

Возможно ли вообще в российских условиях решить поставленную отцом задачу самостоятельно накормить страну, или он увлекся несбыточными фантазиями? Ведь Россия – не США. По климатическим условиям она ближе к Канаде. Однако в Канаде живет не 300 и не 200 миллионов человек, а всего 38 миллионов. Урожая им хватает и на собственный прокорм, и на экспорт.

Ученые-аграрии и экономисты заверяли: расчеты подтверждают, если взяться за дело с умом, страна себя прокормит и даже сможет экспортировать продукцию сельского хозяйства. И это будет не «голодный экспорт» ХIХ или начала ХХ веков, когда народ недоедал, а крупные землевладельцы продавали зерно за границу, – а нормальная продажа излишков, того, что останется от собственного стола. Отец взялся за реализацию этой, казавшейся в 1953 году не очень реализуемой, программы.

«По сравнению с довоенным уровнем, поголовье коров в личной собственности сократилось на 6,5 миллионов голов, бескоровные колхозные подворья составляют 45 процентов, – сетует отец и требует до конца покончить с неправильной практикой ущемления интересов колхозника в отношении скота, находящегося в частной собственности»176. Далее отец говорит о недавно принятом законе, стимулирующем выращивание скота в индивидуальных хозяйствах, – при покупке коровы сразу вдвое снижался взимаемый с подворья налог.

Однако он не отвечает на главный вопрос: как и чем кормить этих «индивидуальных» коров? Специальные корма в магазинах не продаются, в колхозах и совхозах их тоже в обрез, на свой огород нечего и рассчитывать. Остается или воровать корма в том же колхозе, что подсудно, как и всякое воровство, или кормить скотину хлебом из магазина, благо, он дешев. Продав часть мяса, не только возместишь все расходы, но останешься с прибылью.

В 1953 году хлеба в магазинах продавалось настолько мало, что людям едва хватало, и такая угроза представлялась гипотетической. Но стоит поднять производство зерна, ликвидировать дефицит и… Отец или не понимал, какую мину замедленного действия подводит под собственную политику будущего изобилия, или посчитал, что будущее покажет, – не знаю. Но проблема скармливания скоту дешевых хлебных буханок преследовала его все последующие годы. Цены на хлеб он повысить не мог, дела с кукурузой шли через пень-колоду, кормов по-прежнему недоставало. Оставались административные меры, запреты, что в противодействие экономическим стимулам всегда неэффективно. За эти стимулы постоянно ратовал отец. Только в случае с хлебом, скармливаемом свиньям и коровам, эти стимулы обернулись против него.

Лейтмотив доклада: надо снижать налоги, увеличивать закупки по добровольно согласованным с крестьянином-продавцом ценам и дать больше свободы колхозам, пусть они сами решают, что и как им выгоднее производить. Перечитал написанное и удивился банальности всего вышесказанного, а тогда доклад прозвучал набатом. Сталин о жизни в деревне, а значит и стране, судил по чудесному «сказочному» кинофильму «Кубанские казаки» с песнями, танцами, столами, больше похожими на взлетные полосы аэродромов, ломящимися от всякой снеди. Конечно, сами полуголодные, горожане знали, что на деле крестьяне живут иначе. Но одно дело знать, а совсем другое – в те годы сказать правду, да еще на Пленуме ЦК. А отец сказал, что крестьяне живут еще беднее и униженнее, чем горожане. Налогами из них давно высосали все соки, так жить они не хотят больше, не хотят работать задаром, только и норовят сбежать куда глаза глядят.

В 1930-е годы индустриализация страны финансировалась Сталиным за счет ограбления крестьян, деньги ниоткуда не появляются, их надо у кого-то отобрать. Отобрать у врага. В «мелкобуржуазности» крестьян усматривалась враждебность и даже опасность новой «Вандеи», Вандеи, когда-то погубившей Французскую революцию. Крестьян грабили осознанно, идеологически обоснованно. Сталин в своем деле преуспел, промышленность построил, но сельское хозяйство разорил. Пришла пора возвращать награбленное. Ох, как это непросто возвращать долги, особенно чужие. Собственно, это главное, что отец предложил на Пленуме ЦК: перестать грабить деревню, а если мы пока не в состоянии вернуть ей долги, то хотя бы надо снизить налоги, начать платить колхозам и колхозникам по труду, дать им чуть воли, чтобы люди почувствовали интерес к работе. Все так просто: хочешь иметь хлеб, не отнимай, лучше заплати. С этого в 1921 году начался переход от военного коммунизма к нэпу, с этого начинал и отец. Еще год назад за такие слова записали бы во «враги народа», а то и на Лубянку отправили. Я уже писал, чего стоили отцу «агрогорода», намерение хоть немного облегчить крестьянам условия жизни. Теперь же отец всерьез покусился на самые устои сталинского отношения к деревне. Его выступление на Пленуме вселило в крестьян надежду.

На пленуме, по предложению Маленкова, должность отца переименовали из просто секретаря ЦК в первого секретаря, проштамповали тем самым сложившуюся расстановку сил. Я не запомнил никаких обсуждений этого решения, оно считалось естественно рутинным, так же, как и то, что выступил с ним Маленков, формально первое, а по существу, второе лицо в государстве, второе после Берии, а теперь после отца.

О реформах и реформаторах

От сентября 1953 года начинается отсчет реформаторства отца. Он теперь обладал достаточной властью. Однако до того как говорить о Хрущеве-реформаторе, следует задать себе вопрос: что же такое реформы в России и кто такие российские реформаторы? Чем реформы отличаются от других способов преобразования общества, к примеру, бескровных революций? Изменение фундаментальных основ общества, переход от частной к общественной или, если хотите, государственной собственности и наоборот – это реформа или нечто иное? Такой слом реформами не назовешь – это революция или контрреволюция, но никак не реформация. Реформы не ломают устои в одночасье, а постепенно преобразуют их на благо живущим. Так считает Владимир Иванович Даль, понимавший под реформой новизну, преобразование в порядках, устройстве. Ему вторит послереволюционный словарь иностранных слов, толкующий реформу как изменения, не затрагивающие основ существующего строя.

Наверное, это верно, как верно и то, что никакая реформа, в этом ее отличие от революции, не задается целью порушить все и вся. Реформа начинается с упорядочивания частностей, с конкретных преобразований в различных отраслях народного хозяйства, необходимых в данном месте и в данный момент, а уж потом, в силу логики реформирования, вовлекает в свою орбиту все новые аспекты жизни общества. Глубина преобразований зависит от решимости реформатора и готовности общества воспринять нововведения. Основная сложность всякой реформы, особенно успешной, заключается в том, что реформатор действует не по учебнику, а движется вперед вслепую, каждый раз оценивая содеянное и затем выбирая, каким должен стать следующий шаг. Здесь на первые роли выходит интуиция, чутье, способность ориентироваться в незнакомой обстановке, талант.

В некотором смысле реформатор сродни военачальнику, принимающему решение, от которого зависит исход сражения, когда как неверный шаг, так и промедление – смерти подобны. Научить отыскать единственно верное решение невозможно, ибо принимать его приходится в новых условиях, что исключает возможность опереться на опыт предшественников. Во всех военных академиях мира слушателей учат побеждать в прошлой войне, тогда как их выпускникам предстоит командовать в битвах будущей войны, и никто не знает, какие они преподнесут сюрпризы. Победители потому и становятся победителями, что в отличие от побежденных смогли, используя прошлый опыт и одновременно дистанцируясь от него, сотворить будущее. Уже потом их победы начинают штудировать в академиях.

Позволю себе пояснить мысль примером. Осенью 1941 года сложилась критическая ситуация вокруг Москвы, немцы разбили и окружили советские армии. Защищать столицу оказалось практически некому. Командование фронтом впало в растерянность. В этот критический момент ответственность за оборону Москвы легла на плечи Георгия Константиновича Жукова. Однако в его распоряжении не оказалось боеспособных соединений. Подкрепления из Сибири ожидались, но еще не подошли, а немцы могли, должны были вот-вот ударить. Жуков принял, на первый взгляд, малообоснованное решение: сосредоточил все, что у него имелось, на трех ведущих к Москве дорогах, оставив остальной фронт открытым. Согласно правилам, приказ на передислокацию войск вместе с ним, командующим, подписывал первый член Военного совета фронта Николай Александрович Булганин. В случае неудачи, поражения, ему предстояло наравне с командующим испить до дна чашу ответственности.

Совсем недавно за разгром немцами советских войск в Белоруссии и в назидание другим расстреляли командующего Западным фронтом, члена Военного совета, начальника штаба. Так что Булганину было о чем беспокоиться. Перед тем как поставить подпись, он допытывался у Жукова, чем тот руководствуется, оголяя фронт и концентрируя все наличные силы на трех направлениях.

– Не знаю, – откровенно ответил Жуков, – но, если бы я командовал на той стороне, я бы наступал именно здесь, по этим трем дорогам.

Приказ подписали, войска передвинули. И вовремя. Немцы начали наступление именно по трем «жуковским» дорогам. Наткнувшись на сопротивление, наступление захлебнулось. Жуков выиграл время, а там и сибирские подкрепления подоспели.

Повторюсь: именно дар предвидения отличает победителя от побежденного, хорошего военачальника от плохого, успешного реформатора от неудачливого. Конечно, одной интуиции недостаточно. Для успеха реформ кроме интуиции необходимы и знания, и умение быстро учиться на своих и чужих ошибках, и инициатива. Только все это вместе взятое способно сдвинуть устоявшиеся годами и десятилетиями общественные устои, одолеть противников, повести за собой сторонников, заставить поверить в себя сомневающихся.

Энергия, способность увлечь людей своими идеями, поддерживать в них настрой и не один день, и даже не один год, – еще одно необходимое качество реформатора.

Постоянная подкачка энергии для поддержания порядка, я уж не говорю для целенаправленного изменения существующего порядка, – один из основополагающих законов мироздания. Эта одна из сущностей природы, сформулированная во Втором законе термодинамики: если перестать подкачивать энергию, то в упорядоченной природной структуре начинает нарастать энтропия – беспорядок, хаос. Я уже упомянул об энтропии ранее и упомяну еще не раз. Энтропия правит миром, и мы, люди, человечество, постоянно с ней боремся, но никогда не сможем победить ее. Мы способны лишь на время локально ей противодействовать. Энтропия господствует в мире молекул и атомов, и без удерживающей их вместе внешней силы частицы разлетаются. Энтропия разрушает оставленные на произвол судьбы древние города. Благодаря ей зарастают бурьяном невозделываемые поля. Так же и в человеческом сообществе: стоит пустить дела на самотек, и… В децентрализованной рыночной экономике подкачка энергии, то есть проявление человеческим индивидуумом воли, происходит во множестве локальных точек: бизнесмены прилагают усилия, на свой лад упорядочивая дела и тем самым подкачивают энергию в общество, в экономику. Местные органы самоуправления наводят порядок в своих епархиях. Такие рассредоточенные системы обычно устойчивы, выпадение одного звена, неудача в одном или нескольких случаях не приводят к краху всей системы. На месте обанкротившихся из-за плохого управления предприятий, недостаточной или неверно ориентированной подкачки энергии возникают новые, со своими точками подкачки энергии, центрами упорядочивания. И так без конца. Государство, центральные власти не участвуют непосредственно в подкачке энергии, они устанавливают правила, помогающие подкачивать эту энергию более эффективно и в интересах всего общества.

Другое дело – в централизованном сообществе, таком, как Россия или, если хотите, Советский Союз, там, где все и вся зависит от доброй или недоброй воли первого лица: государя всея Руси, генерального секретаря Коммунистической партии или «всенародно избранного» президента. От изменения названия сущность построения властной вертикали не меняется. В такой системе упорядочивание ее структуры: повышение эффективности (понимай – реформирование) всецело зависит от желания, воли, решимости, интуиции лидера и только лидера. Подкачка энергии идет из одного центра, с самого верха и растекается, преодолевая большее или меньшее сопротивление, по управляющим каналам огромной, не склонной к изменениям, неповоротливой бюрократической машины. В условиях централизованной и монопольной экономики директора, в своей массе, не склонны рисковать своим положением, внедряя новшества (новшества – всегда риск). Местные руководители не заинтересованы в изменении привычного ритма жизни. Единственным лицом, заинтересованном в реформировании, оказывается он, сидящий на самой вершине властной пирамиды (и его команда, если она, конечно, имеется). Пока он обладает достаточной энергией, силой и волей – он издает законы, колесит по стране, теребит местных начальников, заменяет «ретроградов» на реформаторов (которые, заняв руководящее кресло, быстро становятся ретроградами), проталкивает технические новации, заимствованные в соседних, более динамичных структурах, или доморощенные, если изобретателям удастся получить высочайшее благословение. Согласно статистике, не более пяти процентов от всех регистрируемых изобретений имеют право на существование, приносят их авторам успех, а не разочарование и убытки. И только единицы из этих пяти процентов на самом деле заслуживают поддержки всего общества. Но как их распознать? Каждый изобретатель уверен в собственной гениальности, не сомневается в успехе, убеждает вложить в него ресурсы сегодня, в расчете на златые горы завтра.

Всегда находятся желающие рискнуть. В случае децентрализованной экономики рискнувший может потерять все, что обычно и происходит, не без заметных негативных последствий для общества. Возникший не на месте центр подкачки энергии исчезает без следа. Ему на смену приходит следующий, и так без конца, пока наконец к кому-то не приходит успех, изобретение оказывается стоящим, а еще реже – судьбоносным, не только для индивидуума, но и для всего общества. Так происходило всегда и со всеми изобретателями, от Архимеда и Томаса Эдисона до братьев Райт и Билла Гейтса. Мы накрепко запоминаем их имена, но никогда не вспоминаем имена неудачников. Эволюция отбраковала их, и они канули в небытие.

Другое дело централизованная система – большинство изобретений, нужных и ненужных, погибают без поддержки, система функционирует по старинке без них и в них не нуждается. Если же кому-то удается пробиться на самый верх, то здесь мы сталкиваемся с той же лотереей: поддержку может получить стоящее изобретение, или бросовое, или попросту жульническое. Лидер государства, если он в силу склада своего характера любознателен, может поддержать любого из них, того, кто вызывает больше доверия. Вот только распоряжается он куда большими ресурсами, и в случае неудачи риск возрастает несоизмеримо. Централизованная структура, пока у лидера хватает сил на подкачку энергии в систему, худо-бедно функционирует. Конечно, и в централизованном государстве существуют локальные центры подкачки энергии, уменьшающие энтропию в каком-то конкретном месте, районе, заводе, колхозе. Они начинают менять, часто ломать, старое, насаждать новое, но все это пока энергия подкачивается с самого верха, пока там сидит деятельный властитель, которому не чужды интересы страны и народа. Стоит ему исчезнуть в силу естественных причин или быть низвергнутым, и все останавливается, стекающая с вершин бездеятельной власти нарастающая энтропия обволакивает общество, поглощает и переваривает без следа нововведения. Наступает «тишь и гладь, и Божья благодать». Общество впадает в спячку, что мы и называем застоем.

В истории России отыщется достаточно примеров властителей-реформаторов. Только за последние два века это и царь-реформатор Александр II, и председатель правительства при Николае II, граф Сергей Юльевич Витте, и его эпигон Петр Аркадьевич Столыпин, и В.И. Ленин (эпохи нэпа), и, наконец, Никита Сергеевич Хрущев, о реформах которого и пойдет речь в этой книге. Отец искренне верил, что коммунистическое общество обеспечит лучшую жизнь всем людям, и в меру своих сил и своего понимания старался способствовать наступлению процветания. Он, не колеблясь, избрал путь реформаторства и прошел его до конца.

День за днем

Вслед за августовской сессией Верховного Совета и Сентябрьским (1953) Пленумом ЦК горохом посыпались постановления правительства и ЦК партии: о снижении обязательных поставок индивидуальными хозяйствами, о производстве картофеля и овощей, о торговле, о расширении производства потребительских товаров и т. п., и т. д.

Началось разукрупнение министерств. Созданные сразу после смерти Сталина административные монстры оказались неработоспособными. Из Министерства сельского хозяйства выделили Министерство заготовок, его министром стал Леонид Романович Корниец, довоенный председатель правительства на Украине, а после войны – заместитель отца в Украинском Совмине, наш сосед по даче в Межигорье, человек знающий и очень симпатичный, первый в московской власти человек Хрущева. Уволенный из Минсельхоза Козлов стал министром совхозов, а министром сельского хозяйства назначили Ивана Александровича Бенедиктова, занимавшего этот пост до смерти Сталина и 5 марта 1953 года смещенного с него Маленковым.

15 октября 1953 года в эфир вышла новая, не столь официозная радиостанция «Юность».

В «Комсомольской правде», там в те годы работал Аджубей, появилась «смелая» статья о московской «золотой» молодежи, о пьянстве, разврате (разврат в то пуританское время понимали совсем не так, как сейчас), и все на примере сына академика, мостостроителя Григория Петровича Передерия. Газетный подвал редактор хлестко озаглавил: «Плесень». Слово тут же стало нарицательным, о «плесени» – детках начальников, еще вчера теме запретной, судачили на всех перекрестках. 15 декабря 1953 года газета «Известия» поместила некролог: умер академик Передерий, страна лишилась одного из лучших… 20 ноября 1953 года правительство постановило начать проектирование и постройку мощного атомного ледокола для северного морского пути, запланировав окончание его строительства и испытание в 1957 году. Для обеспечения секретности эти работы получили кодовое наименование «Проект № 92». 26 ноября 1953 года отменили сталинский закон от 15 февраля 1947 года, запрещавший браки с иностранцами. Сразу после войны в Москве и других крупных городах обосновались различные западные миссии: экономические, военные, гуманитарные.

Западные газеты держали здесь своих корреспондентов. Естественно, завязывались романы, кто-то на ком-то женился, кто-то выходил за кого-то замуж. Прознав о «недостойном поведении советских граждан», товарищ Сталин враз прекратил все эти «безобразия», отныне браки с иностранцами запрещались, а уже заключенные в советских загсах (бюро записи актов гражданского состояния) признавались незаконными, как и дети от этих браков. Под сталинский закон, среди многих, попал и сотрудник американского посольства Роберт Такер, впоследствии известный советолог. Он полюбил русскую девушку Женю, женился, но брак их признали недействительным и, конечно, уехать ей с «бывшим мужем» в Америку не позволили. В отличие от множества других подобных трагедий и просто любовных историй, ни Роберт, ни Катя, он – в США, она – в СССР, друг о друге не забыли и после смерти Сталина вновь попытались соединить свои судьбы. Роберт начал писать во все известные ему советские адреса. Сначала писал в МИД, но Молотов, так же, как и Сталин, считал, что выходить замуж за иностранца, особенно за американца, аморально. Такеру отказали. Тогда он написал Маленкову, но ответа не получил. Он знал, что в Москве есть еще ЦК, и власть его посильнее не только МИДа, но и Совета Министров. Поначалу Такер в ЦК обращаться не хотел, в те годы за подобные «шалости» его могли выгнать со службы, особенно государственной, обвинив в антиамериканской деятельности. С сенатором Джозефом Маккарти «шутить» не рекомендовалось. Отчаявшись, Роберт рискнул и написал письмо Хрущеву. Через какое-то время Жене дали персональное разрешение уехать к бывшему будущему мужу в США, а вскоре закон и вовсе отменили, хотя браки и просто контакты с иностранцами по-прежнему не приветствовали. 24 декабря 1953 года газеты сообщили о суде над Берией и его подельниками и о вынесенном им смертном приговоре.

31 декабря в канун Нового, 1954 года на Красной площади открылось для торговли здание ГУМа (Государственного универсального магазина), торговых рядов, построенных в конце ХIХ века и закрытых в тридцатые годы из опасений, что во время парада из их окон злоумышленник может покуситься на жизнь Сталина. В здании обосновались какие-то правительственные конторы, впускали в него по пропускам, их проверяли строгие солдаты с голубыми погонами госбезопасности. Теперь ГУМ вернулся к нормальной торговой жизни. Когда решали его судьбу, нашлись и противники, но отец только посмеялся над их страхами – кому мы нужны, кто станет нас убивать, а если за покушение возьмутся иностранные разведки, то все равно не убережешься.

1954 год Целина

Первый Новый год после Сталина встретили звоном бокалов на пышном приеме в Георгиевском зале Кремля. На следующий день там гремела музыка молодежного бала. В святая святых, куда еще год назад пропускали только по специально оформленным в Управлении охраны пропускам только самых проверенных и доверенных, москвичи шли косяками по приглашениям, полученным от своих профкомов. В залах Большого Кремлевского дворца пели, танцевали, дурачились на еще недавно пустынных кремлевских площадях, фотографировались рядом с Царь-пушкой.

А вот руководству страны было не до веселья. Решения сентябрьского Пленума ЦК так и не ответили на самый насущный вопрос – где взять хлеб, не в перспективе, а не позднее урожая 1954 года. Закупить его за границей и не мечтали, страна жила в экономической блокаде, Запад нам ничего не продавал и ничего у нас не покупал. Да и покупать было не на что, нефти не хватало на собственные нужды, а золото берегли на случай войны. О том, что американцы могут напасть в любой момент, тогда беспокоились всерьез. Свои планы атомных бомбардировок Советского Союза США особенно не скрывали. С 1945 года их разработали множество: Бройлер, Фролик, Хэрроу, Чариотир, Троуджен, Хафмун, Флитвуд, Даблстар. 27 января 1952 года американский президент Гарри Трумэн открыто заявил: «Мы уничтожим все порты или города, для того чтобы достичь наших мирных целей. Это означает всеобщую войну: Москва, Санкт-Петербург, Мукден, Владивосток, Пекин, Шанхай, Порт-Артур, Дайрен, Одесса и Сталинград, все промышленные предприятия в Китае и Советском Союзе мы сотрем с лица земли. Это – последний шанс для советского правительства решить, заслуживает ли оно того, чтобы существовать, или нет!»177

О какой торговле можно говорить в таких условиях?

Поднять урожай на старых землях (в 1953 году там собрали 7,8 центнера зерна с гектара) возможности не было, удобрений практически не производилось и средств для строительства новых заводов не имелось. А если бы они и нашлись, то ввода предприятий в строй пришлось бы дожидаться не менее пяти лет, пока их спроектируют, пока построят, пока наладят. Оставалось одно – найти непаханую землю, много земли, которую можно засеять уже весной, с тем чтобы осенью собрать первый урожай, выпечь первый хлеб.

Отцу вспомнились дни его молодости – и тогда на Руси маялись вопросом: где взять хлеб? Возглавлявший царское правительство в начале ХХ века Сергей Юльевич Витте, а затем в 1906 году сменивший его на этом посту Петр Аркадьевич Столыпин обратили свой взор на восток. В Центральной России крестьяне, получившие в 1861 году волю, ссорились из-за каждой десятины, а там, в Южной Сибири, Казахстане, на Дальнем Востоке, – земель немерено, и каких земель – девственного чернозема!

Под нажимом сверху, со скрипом, неохотно крестьяне двинулись на восток. Сначала посылали разведчиков, а по их возвращении, посоветовавшись и посомневавшись, самые смелые семьями снимались с насиженных мест, продавали дома, складывали добро на телеги и уезжали… В никуда…

Потянулись в Сибирь, на целину, и односельчане отца, уезжали из родной Калиновки и исчезали из вида навсегда. Отцу тогда исполнилось 14 лет, ему запомнилось, что «переселение шло болезненно. Выбирали ходоков, среди них оказался и муж сестры моей матери. Они заранее ездили, смотрели земли и условия, в которых предстояло жить переселенцам. Им понравилось – земли столько, сколько глаз видит, можно брать, сколько хочешь. Сколько осилишь. Мои родственники выехали в Сибирь в 1908 году. Помню, как семья сестры моей матери уезжала в чужие края. Поехало много крестьян-переселенцев и из других деревень Курской губернии»178. Всего к 1910 году в поисках лучшей доли покинули насиженные места около миллиона трехсот тысяч человек179.

Уезжали, осыпаемые проклятиями односельчан, считавших переселенцев изменниками, разрушавшими вековую сельскую общину, в которой один за всех и все за одного, всем миром платят подати царю, всем миром помогают попавшим в беду, всем миром радуются, но чаще – всем миром голодают. Отъезжавшие ослабляли общину, что не могло не вызвать у остающихся разочарования и гнева, порой доходившего до ненависти, до смертоубийства отступников.

Всеми силами противились переселению и помещики-землевладельцы. Вечно голодные малоземельные крестьяне, не способные прокормиться со своих наделов, поневоле шли к ним на поклон, за бесценок обрабатывали их поля, собирали их урожай, ссыпали в закрома зерно, уходившее за большие деньги на экспорт в Европу. Отец вспоминал, как он, еще подростком, батрачил сначала у одного помещика-генерала, затем у другого, по фамилии Васильченко180.

Теперь даровому, мало чем отличавшемуся от крепостного труду приходил конец. За счет отъезжающих наделы оставшихся увеличатся, на барские поля их не заманишь, разве что за «настоящую» оплату. Сверхприбылям от экспорта дешевого, почти бесплатного зерна придет конец.

Столыпина за целину возненавидели и крестьяне, и помещики, и сам государь. Еще бы! Он покусился на стабильность, на патриархальные российские устои. В результате 5 сентября 1911 года Столыпина убили террористы. До сих пор историки спорят, кто стоял за их спиной: левые, революционеры или правые, во главе с самим государем? На самом деле это не так важно, важно, что начавшееся переселение крестьян быстро прекратилось. Помещики сохранили рабочие руки, а зажиточное фермерство так и не сформировалось.

Затем грянула Первая мировая война, за ней – революция. На излете нэпа вновь начались трудности с хлебом, и вновь вспомнили о сибирской целине. В 1928 году подготовили Постановление об организации на непахотных восточных землях целинных совхозов. Однако дело не пошло. В 1929 году началась коллективизация, крестьянам стало не до новых земель. Совхозные поля на целине заросли сорняками, их вскоре забросили181.

О целине забыли на долгие годы. В тридцатые годы переселение на восток миллионов крестьян возобновилось, «сталинское переселение», но не на сибирские черноземы, а в лагеря, за колючую проволоку, в вечную мезлоту.

В последующие годы, довоенные и послевоенные, «Сталин категорически возражал против распашки дополнительных земель, – пишет в своих воспоминаниях отец. – Он считал, что достаточно создать дефицит земли, и крестьяне начнут искать выход, создадут условия, при которых с той же земли будут получать больше сельскохозяйственных продуктов»182. Не получилось.

Теперь отец задумался о том же, над чем за полстолетия до него ломали голову Витте и Столыпин. Выход из хлебного кризиса он видел там же, где и они, – на востоке.

12 января 1954 года отец диктует первую в своем новом качестве записку в Президиум ЦК КПСС. Ее лейтмотив: хлеба катастрофически не хватает, и получить его в традиционных районах земледелия невозможно, урожайность в Центральной России низкая, удобрений нет и в ближайшее время не предвидится, тогда как городское население, а значит, и потребление хлеба, продолжает расти. Выход один – начать экспансию на восток. Там, по подсчетам отца, нетронутыми лежат как минимум 13 миллионов гектаров, 6 миллионов в Казахстане и 7 миллионов в Южной Сибири. Если их распахать и получить с гектара по десять центнеров зерна, то прирост урожая составит 13 миллионов тонн. Он приводит данные средней урожайности по стране в 1952 году 8,6 центнера с гектара, в США – 17,3 центнера, Канаде – 17,6 центнера. В Сибири, в хорошие годы, устойчиво собирают 15. И делает вывод, что его предположения более чем реалистичны. Дальше отец скрупулезно высчитывает, сколько зерна из общего количества пойдет населению, сколько на прокорм скоту, сколько останется на семена, сколько на промышленную переработку, в основном в спирт, сколько заложить в госрезервы, сколько останется на помощь союзникам – восточным немцам, чехам, полякам и другим. Получалось, что сиюминутные потребности удовлетворятся с лихвой, и удовлетворятся хлебом более дешевым, чем мы собираем в обжитых европейских районах, расходы на распашку целины быстро окупятся, в бюджет потечет прибыль, и немалая. Все это позволит не только разрешить зерновой кризис, но и высвободит часть земель в Центральной России под расширение посевов льна, сахарной свеклы, кукурузы.

И самое важное: целинное зерно позволит снять часть груза с плеч колхозников в обжитых районах. Сегодня, чтобы удовлетворить потребности страны, им спускают нереализуемые планы сдачи зерна. Ежегодно образуется недоимка, она из года в год растет, и хлебозаготовки «приобретают характер продразверстки»183 времен военного коммунизма. Какая уж тут материальная заинтересованность? Целина не только даст прибавку зерна, собираемого в закрома, но и позволит сделать более эффективной, работающей всю структуру зернового хозяйства.

«Дополнительное, целинное зерно позволит списать колхозам недоимки, ликвидирует их неуверенность в завтрашнем дне, – пишет в записке отец, – заработает, наконец-то, погектарное налогообложение, труд крестьян станет осмысленным, у них появится стимул, а значит, возрастет и производительность труда». Одновременно отец отдавал себе отчет, что целина не решает всех проблем, это только первый шаг, «чтобы достичь американского уровня производства зерна в расчете на душу населения, потребуется не только освоить 13 миллионов гектаров целины, но поднять урожайность зерновых до 15 центнеров с гектара»184, то есть вдвое.

Предстоял долгий и трудный путь, целина же – его начало. Всегда приходится с чего-то начинать.

Работая над запиской, отец собрал всю доступную информацию о регионе, его климате, почвах, методах их обработки. Подробные обоснования и разъяснения ему представили С. Демидов из Госплана, министры: сельского хозяйства – Бенедиктов, заготовок – Корниец, совхозов – Козлов, заместитель главы правительства РСФСР – П.П. Лобанов, отдельно – первый заместитель Козлова, В.В. Мацкевич (его мнением отец особенно дорожил), Т.А. Юркин из Министерства сельского хозяйства РСФСР и, наконец, ученые-агрономы: академик Т.Д. Лысенко, полевод Т.С. Мальцев, профессор М.Г. Чижевский. Так что отец подготовился основательно. Он понимал, что урожаи на значительной части целины, особенно в Казахстане, неустойчивы, зависят от очень капризной там погоды. Пройдут весенние дожди – соберешь отличный урожай, подует майский суховей, дай бог вернуть брошенные в землю семена. И такое там происходит через каждые два-три года. Ученые называют подобные районы зоной рискованного земледелия. «Ничего не поделаешь, приходится рисковать, – повторял отец, – хороший урожай, даже не каждый год, все равно делает целину привлекательной. Канада тоже лежит в поясе риска и очень даже в нем процветает».

В связи с целиной отец перечитал все, что ему достали о зерновом хозяйстве канадского пшеничного пояса. Канадский пример служил ему серьезным аргументом в спорах с противниками целины.

Отец считал, правильнее сказать, так ему разъяснили московские ученые-аграрии, что без удобрений целина продержится лет пять-семь, потом почва истощится, урожаи упадут, и придется ее, так же, как и старопахотные земли в Европейской части страны, удобрять. Но – на пять-семь лет страна не только получит передышку, но и подсоберет ресурсы, нужные для производства удобрений. Я запомнил аргументы отца очень хорошо, говорил он о целине не только в ЦК, но и дома, не с нами, а со своими гостями-собеседниками, но в нашем присутствии. Взор отца устремился на восток сразу после сентябрьского Пленума. Он, пользуясь тем, что партийные руководители сибирских районов и Казахстана еще не разъехались из Москвы, решил с ними посоветоваться. Сколько там пустующих земель, отец точно не представлял, сам он в Сибири и Казахстане пока еще не побывал, а предоставленные ему московскими учеными цифры противоречили друг другу. Начал он с величественного (по словам Наталии Сац185) секретаря ЦК Казахстана Жумабая Шаяхметова. В кресло секретаря ЦК Шаяхметов пересел в 1938 году, до того он работал в ведомстве Ежова, в Наркомате внутренних дел. Это и естественно, Казахстан тогда тифозной сыпью испестрили лагеря, между ними, там, где энкавэдэшники еще не успели нагородить колючую проволоку, местные пастухи-казахи гоняли по степи отары овец. И вот теперь видевший все и всех Шаяхметов сидел в кабинете отца на Старой площади и размышлял, как ему себя вести. Распахивать пастбища ему совсем не хотелось, на них паслись овечьи отары его предков, переселившиеся в казахские степи с алтайских гор еще в VIII веке. Он понимал, что сами казахи этим заниматься не станут – не умеют и не любят они копаться в земле. На их земли придут русские, украинцы и кого там еще решат в Кремле переселить в его Казахстан. Вековым кочевьям казахов наступит конец, а вместе с тем наступит конец и его власти, власти Жумабая Шаяхметова. Его кресло займет умеющий возделывать пшеницу русский или украинец. Сидя напротив Хрущева, Шаяхметов привычно хитрил, прикидывал, как бы изловчиться провести Хрущева и при этом не оступиться самому.

Отец начал разговор с того, что Казахстана он совсем не знает, надеется на помощь собеседника. Шаяхметов пошел ва-банк, объяснил, что, к сожалению, все, что возможно, в республике уже давно распахали, больше пригодных к земледелию площадей нет, одни солончаки. Шаяхметов понимал, что отец – не простачок и цифру в 6 миллионов гектаров взял не с потолка, и решил торговаться, как всегда торговались его предки с пришельцами из Европы. Он задумался, пожевал губами, как бы что-то прикидывая, уступил: можно, если постараться, наскрести два-три миллиона гектаров, но о шести и речи не может быть. Ответ Шаяхметова огорчил отца, но не обескуражил. Он уже понял, что гость хитрит и откровенного, государственного разговора не получится.

Отец зашел с другой стороны, начал вызывать поодиночке секретарей казахстанских обкомов, дотошно выспрашивать их о возможностях каждой области. Конечно, секретари прослышали о беседе отца с Шаяхметовым, знали и о его позиции, но решили, видимо, Жумабая «топить». Они без колебаний называли отцу сотни тысяч, даже миллионы гектаров земель, пригодных к распашке в их областях. Рассчитанные московскими аграриями 6 миллионов гектаров набрались без труда. Одновременно определилась судьба Шаяхметова – с началом распашки целинных земель ему в секретарях ЦК больше не усидеть.

Проблема Шаяхметова разрешилась сравнительно легко, из первых секретарей ЦК Компартии Казахстана его в феврале 1954 года убрали, перевели секретарем Южно-Казахстанского обкома партии. Воспитанный в нравах сталинских чисток 1930-х годов, он ожидал расправы, не сомневался: новое назначение – только ширма, за ним неумолимо последует арест. Так происходило на его памяти всегда.

Ареста не последовало, Шаяхметов, насколько я знаю, первым в послесталинские времена не поплатился жизнью за свои убеждения, за противопоставление своего мнения мнению Москвы. Его не объявили националистом, не приклеили еще какой-то привычный в те времена политический ярлык. Отец отозвался о нем критически, но ни в чем не обвинил, сказал, что «товарищ Шаяхметов – честный человек, но для такой большой республики, как Казахстан, слаб»186.

В 1955 году Шаяхметова отправят на пенсию. Он проживет еще одиннадцать лет и умрет своей смертью. На место Шаяхметова, как он и предполагал, прислали варяга. Первым секретарем стал белорус с украинской фамилией Пономаренко, а вторым – «украинец» с русской фамилией – Брежнев.

Но я немного забежал вперед. 13 января 1954 года записку отца рассматривали на Президиуме ЦК. Присутствовавшие отнеслись по-разному. Маленков с готовностью высказался «за». А вот Молотов посчитал распашку земель на востоке страны ошибочной и идеологически неверной. По его мнению – это тупиковый, экстенсивный путь развития земледелия. Следует, как учил Сталин, повышать интенсивность сельского хозяйства, увеличивать урожайность на имеющихся площадях, поддержать Нечерноземье, российскую глубинку, а не шарахаться бог весть куда. Вот только как повысить урожайность не в далеком будущем, а немедленно, Молотов не сказал. Он говорил об удобрениях, которых нет, и в скором будущем их появление не предвидится. Появятся они в лучшем случае через десять лет. И строительство заводов для их производства обойдется дороже распашки целинных земель. Одних удобрений тоже недостаточно, интенсивное сельское хозяйство требует более высокой культуры земледелия, постоянной обработки посевов, безостановочной борьбы с сорняками. В странах с интенсивным ведением сельского хозяйства кукуруза дает такие урожаи, что никого не приходится уговаривать ее возделывать, а у нас, сами понимаете, распахал, посеял, а дальше вся надежда на Бога. Но Молотова это мало интересовало – главное, Сталин был против, а он привык Сталину верить. Остальных членов Президиума ЦК целина особенно не задевала, и они охотно поддержали отца.

Для распашки и освоения 13 миллионов гектаров требовались люди, очень много людей, которые бы согласились поехать в Сибирь и Казахстан не на сезон, а обосноваться на новых землях навсегда. Осваивать целину в 1954 году по Столыпину не получалось, в отличие от начала ХХ века, лишних рук в деревне не осталось. Приходилось искать трудовые ресурсы в других местах.

Отец предложил кликнуть клич, призвать на подвиг освоения целинных земель молодежь, солдат, демобилизующихся из армии – где начали сокращение личного состава. Одновременно решили бросить туда всю производимую технику. Споры о целесообразности распашки целинных земель не утихли и спустя полвека. Снова и снова поднимается проблема обезлюдения деревень, особенно на северо-западе, с его малоурожайными, подзолистыми почвами. Правда, удобрений в XXI веке производится в избытке, но их оказалось недостаточно, чтобы остановить деградацию «неперспективных» сел. Кто только ни говорит о горькой судьбе, о вымирании исконно российских деревень. Снова обсуждают, где взять громадные капиталовложения, необходимые для их «подъема», капиталовложения, которых нет, как их не было и пятьдесят лет тому назад.

Мне этот спор кажется беспочвенным. Перетекание сельского населения из малоплодородных районов в более плодородные так же естественно, как и необратимо. Вся история человечества – один огромный пример поиска людьми лучших земель, лучшей жизни. Все те полвека, что россияне спорили о путях спасения российской деревни (как будто Сибирь – не Россия), нас кормила заграница, в значительной мере США и Канада. Кормила за счет ими освоенных собственных целинных земель, канзасских и айовских, распаханных в середине ХIХ века западных прерий. Американская цивилизация возникла в ХVI веке тоже на северо-востоке, в Новой Англии. Тогда фермеры бросили первые зерна в каменистую подзолистую почву – такие уж почвы в северных краях, как в Америке, так и в России, – собрали первый небогатый урожай. Весь шестнадцатый, семнадцатый, восемнадцатый и начало девятнадцатого века они выхаживали эту землю, возделывали, удобряли, выбирали камни из пашни. За прошедшие столетия насобирали столько камней, что из них понастроили ограды между полями. Земля все три века платила им за заботы скромным урожаем, его хватало на прокорм самих фермеров, а потом и немногочисленных горожан.

В начале XIX века, после покупки у Наполеона за 30 миллионов долларов Французской Луизианы, американцы обнаружили на теперь принадлежавшем им Среднем Западе красноземные плодородные равнины. Фермеры бросили обжитые хозяйства на востоке страны, погрузили скарб в запряженные лошадьми или волами повозки и потянулись на свою, американскую, целину. В освоении новых земель они опередили отца на целое столетие. Никто их не призывал к сохранению исконно американской фермерской культуры на исторической родине – северо-востоке, как никто их и не призывал обживать Запад. Но никто и не удерживал. Над ними не довлели ни цари, ни крепостники-помещики, ни кто-либо персонально. Они всё решили сами: урожай следует собирать там, где земля лучше родит. На новом месте переселенцев ожидали нешуточные испытания: и пыльные бури, там ветры посильнее сибирских, и сносящие все на своем пути смерчи, и периодические жестокие засухи, и град размером с куриное яйцо. Все выдюжили и теперь на своих красноземах производят четверть мировой продукции зерна, кормят излишками от своих урожаев: и хлебом, и мясом, и молоком с маслом полмира. Фермы на северо-востоке давно заросли кленовым, дубовым, вязовым лесом. О прошлом напоминают только неуместные в чащобе леса, сложенные из камней аккуратные старинные изгороди.

Представим себе российских крестьян, еще в XVI веке, вслед за Ермаком Тимофеевичем, освоивших российскую сибирскую целину. Возможно, сейчас Россия, так же, как и Америка, не знала бы, куда пристроить излишки хлеба и мяса. Но сложилось иначе. Россияне российскую целину оставили нетронутой. В Российской империи свободных людей не числилось, только служивые по разным ведомствам, да полурабы-крепостные. Цари предпочитали держать бояр, а потом унаследовавших их поместья дворян, под рукой. В Сибири они быстро отобьются от рук, и кто знает, что им там в голову взбредет? Бояре с дворянами не менее цепко держались за своих крестьян, от них зависело их богатство. Отпустишь их в Сибирь, и пиши пропало, на тамошних просторах крепостных днем с огнем не сыщешь. Только после освобождения крестьян в 1861 году от крепостной зависимости началось какое-то движение. В поисках лучшей доли они потянулись на сибирскую целину. За тридцать с лишним лет, с 1885 по 1917 год, в Сибирь переселились 5 миллионов человек. Примерно по 150 тысяч в год. Для такой территории – капля в море. После революции дело застопорилось, теперь крестьян не oтпускал вновь закабаливший их Сталин.

Неперспективные деревни, следуя исторической логике, именно потому неперспективны, что нет у них природных условий для конкуренции с перспективными алтайскими, кубанскими, сибирскими землями. Не поддерживать их надо, а наоборот, помочь им поскорее обезлюдеть. Пусть молодежь уходит, кто в города, а склонные к земледелию – на плодородные сибирские просторы. Как только перестанут насиловать исконно лесной северо-запад, перестанут заставлять землю родить хлеб там, где она не может родить, начнется естественное самообновление. Никогда не дававшие приличного урожая поля, как и полагается в природе, сменит стоявший тут испокон века сосново-еловый бор. Реки станут полноводнее, в леса вернется зверье и птицы.

К сожалению, такой поворот не для россиян. Даже отец, реформатор, смотрел на освоение новых земель как на отдушину. Разживемся целинным зерном, разрешим сиюминутные проблемы, а уж тогда возьмемся за возрождение исконно российских подзолистых, песчаных, суглинистых и глинистых полей. Как возродим? Зачем возродим? Во сколько это возрождение обойдется? И вопросов таких никто не задает. Ведь эти подзолистые суглинки – исконно наши, а целину пусть оставят себе казахи или еще кто.

В конце XX века казахская целина стала чужой. Продажа зерна с бывших целинных полей – одна из статей казахского экспорта.

Еще о целине

В каждом деле таится немало частностей, постороннему взгляду неприметных, но от этого не менее существенных. Целину решили распахать, и сразу возникла проблема: как ее пахать? Казалось бы, и думать нечего, прицепляй плуг к трактору и паши в свое удовольствие. Все не так просто. Ученые по-разному подходили к пахоте на целине, не соглашались друг с другом, спорили, доходили до взаимных оскорблений и, естественно, апеллировали к отцу.

Бич целинного края – весенняя засуха, да еще с ветром. В 1951 году Т.С. Мальцев, тогда еще не академик, а просто полевод колхоза «Заветы Ильича» Курганской области, предложил не переворачивать плугом пласт почвы, а только прорезать его, рыхлить, оставляя поверхность нетронутой, по научному выражаясь, «пахать без выворачивания почвы, без отвалов, на глубину заделки семян, обрабатывать почву, хотя и мелко, но культурно…»187 При такой вспашке в почве сохранится столь необходимая растениям влага.

Вывернутый же наружу глубинный слой почвы, не скрепленный корнями растений, быстро превращается в пыль, и несет его ветер «черной бурей», в зависимости от его силы или к соседям, или вообще на край земли. Если же землю только слегка «поцарапать» сверху, то корни растений не позволят ветру хозяйничать, верхний плодородный слой почвы с поля не стронется.

В противовес этому академик Лысенко в своей записке отцу писал, что надо «пахать глубоко, на двадцать сантиметров, хорошо переворачивая пласт»188. Лысенко, Мальцев, и иже с ними полемизировали не только в научных журналах, но и в «директивных» общесоюзных газетах «Правда» и «Известия». Каждый навязывал отцу свой «единственно правильный» метод. Каждый из них приводил весомые аргументы, каждого поддерживали сторонники, на дух не принимавшие любое исходившее с «той стороны» слово. Отец какое-то время колебался, склонялся то к одному, то к другому мнению. С одной стороны, признанный в сельскохозяйственных кругах еще со сталинских времен «авторитет» Лысенко, с другой – не очень уж и известный в стране Мальцев. Но зато он человек местный, южносибирские и казахские земли знает не понаслышке.

В нецентрализованной системе хозяйствования фермеры решение принимают каждый за себя, и отвечает каждый только за свое поле. Один – поверит Лысенко, другой – Мальцеву, кто-то выиграет, кто-то проиграет.

Отец же, практически один, отвечал за всю страну. Он не рискнул идти против «науки», встал на сторону Лысенко. Я могу его понять. Речь шла о поросшей травой, никогда не паханной целине. Поскребешь ее по поверхности культиватором на пару-тройку сантиметров, бросишь в месиво корней вековых трав семена, и что получится? Трава поднимется первой, задушит всходы пшеницы и останется, как до вспашки, – целина целиной. Только пропахав землю на полную глубину, перевернув травяной пласт, оставив траву без света и воздуха, можно извести ее. Так всегда поступают огородники, вскапывая «целину» лопатой на собственном садовом участке. Наверное, так рассуждал и отец. Я или не слышал, или не запомнил разговоров на эту тему, его аргументов. Другое дело, что в засушливой степи, расправившись с травой, далее следовало обрабатывать землю по Мальцеву, не плугом пахать, а рыхлить ее лущильником-культиватором неглубоко, не разрушая структуру почвы, не выворачивая на поверхность глубинный, пока еще влажный, слой земли. В засушливых казахских и сибирских степях влага – на вес золота. С весенними засухами, с черными бурями отец намаялся на Украине, там тоже старались пахать поосторожнее. Я уже писал, как отец возмущался, когда Сталин до и сразу после войны «искоренял» буккер, по сути, «мальцевскую» мелкую вспашку, на засушливых южноукраинских полях и в Поволжье.

Собственно, к «буккеру» и сводились рекомендации Мальцева. Однако в те годы в Мальцева, кроме отца, не верил практически никто. Да и отец верил в него не до конца и поддержал Лысенко. Мальцеву же он предложил продолжить эксперименты. Уральский полевод, доказывая свою правоту, выступал на совещаниях, публиковал советы в газетах. Местные хозяйства следовали его рекомендациям, другие, там где работали люди, приехавшие из Средней России, оттуда, где влагу не экономят, предпочитали более привычный им плуг.

В засушливом 1955 году, когда под палящими лучами солнца практически вся целина выгорела, на обработанных Мальцевым полях собрали урожай, пусть плохонький, но все-таки собрали. Мальцев доказал свою правоту. И так совпало, что к своему юбилею. Отец предложил отметить шестидесятилетие Мальцева не просто орденом, а высшей наградой страны. 9 ноября 1955 года Президиум Верховного Совета СССР присвоил Терентию Семеновичу Мальцеву звание Героя Социалистического труда. В следующем, 1956 году, Мальцева изберут в Сельскохозяйственную академию членом-корреспондентом. Но несмотря на все регалии, реальное признание к нему придет еще не скоро. Борьба с его «псевдопахотой» продолжится и на следующий год, и через два, и через три года. Противники Мальцева объединятся, перегруппируются, снова перетянут на свою сторону отца, перейдут в наступление и, казалось бы, победят.

И только катастрофа 1963 года, тогда в очень уж засушливую весну ураганный ветер унесет далеко на север перевернутый плугом, пересушенный солнцем самый плодородный слой почвы, окончательно убедит всех в правоте Терентия Мальцева, ему вторично присвоят звание Героя, его имя занесут в энциклопедию.

Сейчас, задним числом, отца справедливо ругают за ошибки. Реже снисходительно похваливают за правильные решения. Но это все происходит после, когда все карты открыты, и мы знаем ответ. Отца же обстоятельства вынуждали становиться на сторону того или иного эксперта, не сам же он придумывал агротехнические приемы, когда ответа еще не знал никто. Он рисковал, рисковал и своей репутацией, и, что важнее, будущим урожаем. Репутация его пострадала больше урожая. Несмотря на все ошибки и засухи, зерна на целине с каждым годом собирали все больше. До сего времени кое-кто из его былых советчиков, продолжая стародавний спор, твердит, что если бы к ним прислушались, то все прошло бы без сучка и задоринки. Слава богу, что хотя бы решение об освоении целины и они не считают «ошибкой»189.

Спорить с такими людьми бессмысленно, они правы, но всегда правы задним числом. Как правы анализирующие битвы отставные генералы: если бы они не ошиблись вот тут и там, и еще вон там, а противник действовал бы, как действовал, то они бы, без сомнения, победили.

Пока Лысенко с Мальцевым спорили, как глубоко и чем следует пахать на целине, профессор М.Г. Чижевский, директор Почвенно-агротехнической станции имени В.Р. Вильямса, рекомендовал целинникам «с самого начала внедрять паровые севообороты, многолетние травы и тем самым уберечь земли от засорения сорняками»190.

Казалось бы, чисто профессиональный совет, никому, кроме аграриев, не интересный. Это так и одновременно не так. Не углубляясь в детали, отмечу главное: профессор Чижевский проповедовал теорию академика Василия Робертовича Вильямса, утверждавшую, что для увеличения плодородия почвы нет необходимости во вмешательстве извне, почва самовосстанавливается, следует только правильно чередовать выращиваемые на полях растения: после урожая пшеницы или ржи оставить поле отдохнуть на сезон распаханным, но не засеянным под черным паром, а еще через год засеять его люцерной или клевером. Они наберут из воздуха питательные вещества, образуют на корнях клубеньки азота, а это – лучшее удобрение. Дальше – все сначала: рожь – черный пар – люцерна с клевером. И так из года в год. Такую смену растений на полях называли трехпольной системой земледелия, в простонародье – «трехполкой». По сути, Вильямс ничего нового не придумал, в начале XX века он позаимствовал у крестьян схему, применявшуюся последние века полтора. О минеральных удобрениях тогда еще не задумывались, навоза у большинства крестьян набиралось только для огорода, вот и приходилось выкручиваться. Постепенно система травооборота на полях усложнялась, трехполку сменила пятиполка, затем семиполка, но существо осталось прежним. Несколько слов об академике Вильямсе. Кто он такой? Откуда взялся? Отец академика, Роберт Вильямс – инженер-путеец, в первой половине XIX века приехал в Россию из Америки. Он подрядился на стройку первой у нас Николаевской железной дороги, соединившей Петербург с Москвой. Приехал на время, а остался навсегда. Влюбился в крепостную девушку, выкупил ее у помещика, дал волю и женился на ней. Такая случилась романтическая история. От них пошел род Вильямсов-россиян. Их сын Василий пристрастился к земле, окончил в Москве Петровскую сельскохозяйственную академию, ее после революции переименовали в Тимирязевскую191.

В 1901 году, через семь лет после окончания академии, Вильямс получает в заведование кафедру Общего земледелия и почвоведения. В 1920-е годы, когда начался исход ученых из России, Вильямсу предложили вернуться домой, в США. Он отказался, российская революция стала его революцией.

Главный оппонент Вильямса – Дмитрий Николаевич Прянишников, тоже академик и профессор, руководил в Тимирязевке кафедрой агрохимии, считал трехполку-травополку бесперспективной и вредной, ратовал за увеличение капиталовложений в сельское хозяйство, производство минеральных удобрений. Иначе агрономия так и замрет на первобытном уровне.

Разногласия между профессором Вильямсом и профессором Прянишниковым уходят своими корнями в самый конец XIX века и с особой силой разгораются в период столыпинской реформы крестьянской общины. Тогда, в 1906–1911 годах, не менее остро, чем в 1954-м, спорили о будущем российского земледелия, оставаться ему патриархально-травопольным или, по примеру Германии, сориентироваться на агропромышленное развитие. Прянишников опередил свое время. В начале XX века химические удобрения почитали за немецкие фантазии, а проповедовавшего их профессора Прянишникова называли оторванным от реалий жизни мечтателем. Вильямс от времени отставал, его научные взгляды принадлежали к веку прошедшему, но не противоречили так называемому здравому смыслу.

Прянишников Вильямса демонстративно игнорировал. Вильямс же вел против него настоящую войну, при любой возможности старался уколоть, унизить, язвительно поучал студентов: «На первом этаже Тимирязевки (там размещалась кафедра Вильямса) учат, как “нужно” вести сельское хозяйство, а на втором (у Прянишникова) – как “можно” это делать. А это вещи разные»192.

После революции, в разруху, было не до минеральных удобрений, крестьянам приходилось рассчитывать только на себя, основой их хозяйствования оставалась извечная нехитрая трехполка. Теория Вильямса Сталину понравилась сразу. Она отвечала его курсу на ограбление крестьян, не требовала от государства дополнительных капиталовложений в сельское хозяйство, пусть колхозники выкручиваются сами, как могут.

К концу 1930-х годов Вильямс постарел, одряхлел, перемещался по коридорам Тимирязевки в инвалидной каталке, а его разногласия с Прянишниковым переросли в идеологическую вражду. Тут грянул 1937 год. Безобидную сельскохозяйственную «теорию» академика Вильямса так же, как «теорию» профессора Марра в языкознании, или «теорию» академика Лысенко, Сталин возвел в идеологическую непререкаемую догму.

С травопольем отец познакомился еще до войны, я уже упоминал об этом. В засушливые годы на Украине она приносила скорее вред, чем пользу. Вильямс же оказался пострашнее Лысенко, он убедил Сталина в своей непогрешимости, и «партия навалилась всем своим авторитетом на внедрение травопольной системы. Сколько я, – пишет отец, – произнес в ее адрес хвалебных речей… А она не дала должного эффекта. Мы несли большие потери»193.

Профессору Прянишникову повезло, в 1937-м его не расстреляли и даже не репрессировали, он умер уже после войны. Но от науки Вильямс его отставил навсегда. Обретя в 1953 году власть, отец решил разобраться по существу с «теорией» академика Вильямса, «нашего, советского ученого»194. Тем самым он поставил себя между двух огней, оказался в эпицентре спора двух научных школ. Представители обеих школ апеллировали к нему и от него ожидали вердикта, естественно, в свою пользу. «Возможно ли огульное применение травопольной системы Вильямса во всех районах нашей необъятной страны? Сомнительно»195, – пытается разобраться в сути отец.

Со временем тон его становится все более решительным: «Мы сориентировались на Прянишникова. Он предлагал более конкретные методы увеличения урожая. Тут и навоз, и трава, и люцерна, и клевер, но в основе лежали минеральные удобрения. Без них двигаться дальше оказалось просто невозможно»196.

Вступив в борьбу с травопольем, отец не только восстанавливал доброе имя профессора Прянишникова, не только внедрял в сельское хозяйство достижения мировой науки середины XX века, но и преследовал сугубо прагматические цели: в трехполке «простаивает», не приносит урожая две трети сельхозземель, а в семиполке – и того больше. Если эти «отдыхающие» поля удобрить и засевать из года в год пшеницей, то сбор зерна можно увеличить в несколько раз. Именно так поступали американские фермеры. Они давно отказались от архаических севооборотов, сеяли пшеницу по пшенице, кукурузу по кукурузе и собирали хорошие урожаи.

Отец отдавал себе отчет – сразу воспользоваться американским опытом не получится. Минеральных удобрений в стране производится мало, и качество их такое, что и называть их удобрениями он стыдился. Но и дедовскими агроприемами страну не накормишь.

С профессором Чижевским отец тогда не согласился, но и травополье не отверг. В последующие годы он так и будет колебаться: то наступать на травополку, вытеснять с полей черный пар и травы, потом на время отступать и снова наступать. Итак, как я уже писал, 22 января 1954 года отец отправил в Президиум ЦК обстоятельную, нашпигованную цифрами записку о необходимости освоения целинных земель на востоке страны. После одобрения 30 января 1953 года Президиумом ЦК плана освоения целины он взялся за его воплощение, проводил бесчисленные совещания с министрами, секретарями обкомов, следил за графиком движения поездов, везущих в Казахстан и Сибирь палатки – в них поначалу расселятся первопроходцы, трактора, солярку, консервы, муку. Все надо доставить за два-три оставшихся до посевной месяца. Надо начать распахивать целину уже этой весной, опоздать, даже на пару недель – значит потерпеть поражение, почва в степи высохнет, зерно не проклюнется, об урожае придется забыть.

За зиму пятьдесят четвертого года отец публично выступает: 24 января на совещании работников машинно-тракторных станций, 5 февраля – на совещании работников совхозов, 15 февраля – на совещании передовиков сельского хозяйства РСФСР, 22 февраля – на митинге московской молодежи, отъезжающей осваивать целину и, наконец, 24 февраля – на Пленуме ЦК КПСС, посвященном сельскому хозяйству, а конкретно – целинным и залежным землям.

Его доклады и выступления насыщены, перенасыщены цифрами, отцу нравится убеждать слушателей конкретикой. На глазах аудитории, буквально с карандашом в руках, он вычисляет прирост будущего урожая после освоения новых земель, увеличение надоев молока в результате перехода на научно-обоснованное кормление коров и тут же переходит к содержанию кормовых единиц в кукурузном силосе, овсе, сене, соломе, и так без конца. Такая детализация, углубление в проблему на неподготовленных слушателей нередко оказывали противоположный эффект. Люди сначала скучали, затем переставали слушать и в конце концов засыпали. Детализация, уместная в записках и Постановлениях Правительства, в публичных выступлениях не срабатывала. Одна-две цифры и громкий призыв воспринимались бы куда лучше. И выступать отцу следовало бы пореже. Но он стремился растолковать людям суть волновавшей его проблемы, не сомневался: поняв его, слушатели загорятся, как загорелся он сам, и тогда они вместе горы своротят.

Манера выступлений отца – не исконно российская, скорее западная, американская. Правители в России, как и в других восточных деспотиях, обязаны выступать по-царски редко и, главное, вещать не очень понятно. Как сказал Пушкин в «Борисе Годунове»: «…Не должен царский голос / На воздухе теряться по-пустому / Как звон святой, он должен лишь вещать /велику скорбь или великий праздник»197.

Что конкретно они вещают, потом народу разъяснят толмачи-толкователи. Так выступали и писали свои рескрипты цари-самодержцы, так обращался к народу Сталин.

Отец же по-американски «продавал» свои идеи слушателям, в деталях растолковывал все выгоды и преимущества и тем самым низводил себя с Олимпа, превращался в одного из нас. Его речи переставали слушать, переставали и читать его выступления, занимавшие первые, вторые, а порой и третьи страницы газет. Тогда появился обидный для отца анекдот: На вопрос: «Можно ли в газету завернуть слона?» – отвечали: «Да, можно, если в ней напечатано выступление Никиты Сергеевича».

В ежедневных сводках КГБ о настроениях в стране отец регулярно прочитывал анекдоты о себе, но не обижался, хотя сводки содержали не только и не столько безобидные анекдоты, но и куда более серьезный «негатив», в том числе угрозы и проклятия. С самого начала своей деятельности отец раз и навсегда распорядился славословиями его не грузить. Их он выслушивает довольно и на официальных мероприятиях. Критика же, пусть и несправедливая, приносит больше пользы. Владимир Семичастный, возглавивший в 1962 году КГБ, вспоминал, как при сдаче дел его наставлял предшественник Шелепин: «Ты бери самые злые анонимки, где Никиту матом ругают, газетные портреты с выколотыми глазами и неси ему на доклад. Хрущев и меня просил приносить ему это добро и читать вслух»198. Я, естественно, этих сводок не видел. Прочитав их отцу, Семичастный увозил все обратно на Лубянку.

Несмотря на анекдоты, отец манеру выступлений не менял и не поменяет. Он обращался не к «анекдотчикам», а своим потенциальным соратникам, последователям. Надеялся, что они извлекут из его выступлений рациональное зерно, и вместе они сделают столь нужное советскому народу дело. И по-своему отец прав. Чтобы заставить систему работать, требуется постоянно подкачивать энергию извне. Система же, особенно бюрократическая, сопротивляется изо всех сил, стремится растечься в безбрежное болото, погасить любые идущие извне импульсы. По складу характера отец – не оракул. Он управляющий-менеджер, но не отдельным предприятием, а всей страной. Своими речами он, в меру своих возможностей, разгонял накопившуюся за последние годы сталинского правления энтропию, выстраивал министров, секретарей обкомов в шеренгу, направлял их на активные действия, а затем подгонял, будоражил многочисленными проверками, собственными наездами то в один, то в другой регион. Но одолеть энтропию ему удавалось только на время и только в каком-то конкретном случае. Стоило отпустить вожжи, и энтропия тут как тут, все снова погружалось в трясину. Приведу пару примеров из бесконечной череды сражений отца с энтропией. В 1953 году он на совещании работников совхозов сетует: «Посевные площади под зерновые уменьшились на 30 процентов, под техническими культурами и того более, освободившиеся земли засеяли травами на корм скоту. А в конце года заготовили кормов меньше, чем в предыдущие годы. Куда трава подевалась, неизвестно: то ли коровы ее на корню съели, то ли нерадивые хозяйственники разленились?»199

С одной стороны, выходит, что без погонялки никак не обойтись. С другой – отец убеждает и себя, и других, что надо дать больше свободы крестьянам, «предоставить право самим колхозам и совхозам планировать, сколько и где сеять пшеницы, ячменя и других культур. Скажем, Госплан определяет: такие-то районы должны сдать государству столько-то пшеницы, кукурузы, льна и т. д. А где, как и сколько сеять той или иной культуры, решают на местах. Им лучше знать, где и какая культура дает наибольший урожай»200.

Тут отец абсолютно прав, эффективно противостоять нарастанию энтропии возможно только на уровне хозяйства, когда хозяин сам решает, какой порядок его устраивает, а какой нет. Здесь многое, если не все, зависит от установленных верхами правил взаимоотношений с низами, с хозяевами, с колхозами. Отец это понимает. Говоря об эффективности колхозного хозяйства, он сравнивает их с частными поместьями, где все решает ответ на простой вопрос: «Какие вы мне обещаете доходы с моего хозяйства?»201

Ответить на этот вопрос не так просто. Централизованное всевластное государство стремится урвать себе побольше. В результате хозяин вырабатывает стратегию с оглядкой на верха, приноравливается, что из произведенного придется отдать, а что государство позволит оставить себе. Все зависит от того, насколько сбалансированы интересы верхов и низов, государства и производителя. Если они не сбалансированы, успеха добиться практически невозможно.

Вот как он вспоминает встречу с председателем колхоза в Егорьевском районе в Подмосковье в 1951 году.

«– Ну, – спрашиваю, – какая из культур наиболее выгодная для вашего колхоза?

– Товарищ Хрущев, – отвечает председатель, – я много думал и считаю, что самая лучшая культура для нас овес.

– Почему овес, – спрашиваю, – может быть, он самый урожайный?

– Нет, – поясняет председатель, – но это самая нетрудоемкая культура.

Овес легко сеять и легко убирать»202.

Ответ резонный. Если все равно все отберут, то какой смысл работать? В самое сердце ранило отца увиденное весной 1954 года в Барабинской степи, в Сибири. Места обжитые, не целина, пшеницу там возделывали уже давно. По своей привычке отец задавал вопросы не высоким областным начальникам, а людям, непосредственно работавшим на земле. Большинство собеседников отвечало ему «как надо», но всегда находился правдолюб, рассказывавший «как есть на самом деле». Вот и тут отец уже в конце беседы вцепился в директора местного совхоза: «Что бы он сеял, если бы получил волю решать по-своему?»

– Могар, – недолго раздумывая, ответил директор, – взамен пшеницы могар203.

—А почему могар? – спрашивает отец.

– Могар государство не отберет, – объяснил директор.

«И это говорит директор крупного совхоза, коммунист»204, – возмущался отец с трибуны Пленума ЦК 23 июня 1954 года.

Не знаю, как долго этот «могар» икался директору совхоза, но отец его запомнил до конца своих дней. Вот и дай после таких ответов больше свободы выбора колхозам, они мигом страну до голода доведут. Парадокс. На самом деле никакого парадокса тут нет, следует только согласовать интересы государства и производителя, сделать так, чтобы и общество не пострадало, и крестьянин внакладе не остался. Начнешь отбирать слишком много, поневоле на могар потянет. Собственно, поисками баланса отец и занимался все свои одиннадцать лет управления страной: то давал послабление селу, то увеличивал административный нажим, то вновь ослаблял. Только в последние пару лет он начал нащупывать правильный, как мне видится сейчас, ответ, но осуществить задуманное не успел, время его истекло.

Перечитывая стенограммы выступлений отца в 1954 году, убеждаешься, что многие из его будущих новаций произрастают из того времени. Отец, пока еще походя, отмечает несообразности министерской вертикали: цемент для строек, запасные части к тракторам, металл поставляют заказчику не с соседних предприятий, а везут издалека, из-за тридевяти земель, так, чтобы, не дай бог, не пересечь ведомственные границы. Другая волнующая его тема – продуктивность научных исследований. Институт сахарной свеклы расположился в Москве, где сахарную свеклу никогда не выращивали, а вот в США сельскохозяйственную науку делают прямо на фермерских полях, их агроуниверситеты строят не в Бостоне или Вашингтоне, а в штатах Канзас или Айова.

23 февраля на Пленуме ЦК отец призывает перестать руководить в общем всем.

Секретари райкомов и обкомов обязаны в деталях разбираться в хозяйственных вопросах, стать управляющими или уйти, освободить место молодым. Выводов он пока не делает. Так, зарубка на память.

На совещании передовиков сельского хозяйства РСФСР отец объясняет, что мяса, молока, масла, яиц в рационе людей не увеличить, если как следует не накормить коров, свиней и кур, а для этого надо во что бы то ни стало произвести дополнительно миллиард двести миллионов пудов (19,2 миллионов тонн) в основном фуражного зерна. Вывод – без целины нам не обойтись. В 1954 году целинная тема звучит повсюду: и в выступлениях перед отъезжающей молодежью, и на открывшемся 23 февраля Пленуме ЦК КПСС, целиком посвященном целине. На этом Пленуме отец похвалился: в сентябре прошлого года чуть ослабили налоговый пресс и за неполные полгода поголовье коров выросло почти на полтора миллиона голов, в том числе у частника, он особо это подчеркнул, более чем на шестьсот тысяч. Очень скоро эти шестьсот тысяч частных коров аукнутся, и еще как!

На целине работы – непочатый край, там источник нашего будущего благосостояния, убеждает отец своих слушателей, тринадцать миллионов гектаров – это только начало, в будущем можно освоить до тридцати трех миллионов гектаров. 22 февраля отец, выступая перед московскими комсомольцами, призвал их ехать осваивать целину. Молодежь восприняла его слова на ура. Формировались комсомольские бригады, целые молодежные совхозы. Не обращая внимания на слезы и причитания родителей, молодые люди паковали вещи и ехали ради устройства лучшей жизни на земле в никуда, в степь204. Я выбрал только несколько примеров. Интересующиеся происходившим тогда, на заре перемен, смогут найти в книгах отца еще много интересного. Вот только книги эти найти непросто, в брежневские времена их, изъяв из магазинов и библиотек, пустили под нож. Наверное, это последний в советской истории искренний порыв. Последующие комсомольские стройки – и большая химия, и Байкало-Амурская железнодорожная магистраль – постепенно превращались в бюрократическую рутину. Молодежь рвалась к подвигу, а секретари обкомов, выслушав отца, привычно брали под козырек. Люди опытные, они поняли, что работу их оценят по количеству «освоенных» гектаров целины. В своих владениях они распашут все непаханые земли: пригодные для земледелия, полупригодные и вовсе непригодные, – главное отрапортовать об освоении, а там хоть трава, извините, пшеница, не расти.

Арзамас, Бобруйск, Крым

10 января 1954 года газеты опубликовали сообщение о разделении Горьковской области на две, собственно Горьковскую и Арзамасскую, и учреждении еще четырех областей: Балашовской, Белгородской, Каменской и Липецкой. Административные изменения произошли и на Украине, там образовали Черкасскую область. Появились новые области, а с ними новые секретари обкомов, председатели облисполкомов и так далее. Считалось, что мелкие области более управляемы. Через несколько лет мнение поменяется. С целью повышения эффективности управления Арзамасскую область сольют с Горьковской, сократят лишнего секретаря обкома, предисполкома и так далее. События, на первый взгляд, не заслуживающие упоминания, если бы не еще одно территориальное преобразование. 25 января 1954 года Президиум ЦК одиннадцатым пунктом повестки дня рассмотрел вопрос об административном переподчинении Крыма. Дело решили за 15 минут, а соответствующие Указы Президиумов Верховных Советов постановили обнародовать к празднику. Той зимой праздновалось 300-летие воссоединения (так тогда назвали присоединение) Украины с Россией. В 1654 году Казацкая Рада во главе с гетманом Богданом Хмельницким подписала союз Левобережной (по отношению к Днепру) Украины с русским царем Алексеем Михайловичем. Правобережная Украина осталась под протекторатом Польши.

Юбилей отмечался пышно. Передачу Крыма из одной союзной республики в другую обставили как символ нерушимой дружбы российского и украинского народа. Нужно сказать, что в 1954 году переход Крыма из-под одной юрисдикции в другую никакого общественного резонанса не вызвал. Такие решения принимались и раньше, к ним привыкли. К примеру, в двадцатые годы Абхазия считалась самостоятельной республикой в составе Союза, а затем ее в качестве автономии подчинили Тбилиси. До 1940 года город Вильно и Виленская область принадлежали Белоруссии, а потом город переименовали в Вильнюс, и он стал столицей советской Литвы. Карельскую автономную республику в 1940 году возвели в ранг Карело-Финской союзной республики, а по истечении полутора десятилетий возвратили в прежнее качество. Это все крупные преобразования, передачи же районов и других территорий от области к области, от республики к республике происходили постоянно и никого, кроме местных руководителей, не интересовали. Подчинение Крыма Киеву в 1954 году произошло так же незаметно: поменяли дорожные указатели, переименовали Мисхор в Мiсхор, город Ялту в мiсто Ялту. Кого это волнует? Черное море осталось таким же ласковым, а крымские чебуреки – такими же сочными. Кстати, чебуреки не русское и не украинское изобретение, а татарское, как и сам Крым – татарский.

Крымская проблема возникла много позже, когда, не задумываясь о последствиях, в 1991 году совершилось то, что отцу и в кошмарном сне не могло присниться: президент Российской Федерации Борис Ельцин, ослепленный ненавистью к президенту СССР Михаилу Горбачеву, ради устранения своего недруга из Кремля инициировал распад Союза, не раздумывая пожертвовал страной. Вот тогда-то и заговорили о территориальных потерях, в первую очередь о Крыме – там и Севастополь, и Ялта, и винные подвалы Массандры. Все это теперь заграница. Тут же вспомнили о светлейшем князе Потемкине-Таврическом, это он присоединил Крым к Российской империи, и отдать его украинцам – почти государственное преступление. Не стану возражать, но вот только во всем почему-то винят отца. Мне Крым тоже очень жалко, но ведь уплыл от России не только Крым, но и Одесса, и Очаков, и Измаил, и Кинбурнская коса – и эти места когда-то Потемкин с Суворовым отвоевали у турок. Но, снявши голову, по волосам не плачут. Раньше следовало думать, а нынешние причитания сродни анекдоту: «Дед когда-то передвинул комод из одной комнаты своей квартиры в другую и забыл о нем. Через много лет непутевый внук спьяну продал первому встречному комнату вместе с комодом, а протрезвев, стал хаять деда: “Вот старый дурак, если бы он не двигал мебель, то мне хотя бы комод остался”».

Действительно, передачу Крыма Украине инициировал отец, но не как подарок к юбилею, тут просто совпадение дат, он руководствовался чисто прагматическими соображениями. Если посмотреть на карту, то видно: Крым географически и экономически тяготеет к Украине, более того, полностью зависит от нее, даже нет узенького сухопутного коридора, соединяющего полуостров с Россией.

В конце войны, в 1944 году, Сталин повесил Крым на шею отцу. Татар выселили в Среднюю Азию, крымские земли обезлюдели, Сталин приказал заселять их соседями-украинцами и отчасти русскими. Ехать ни те ни другие на новое место не хотели, приходилось уговаривать, а порой и принуждать. Кормить, обустраивать переселенцев пришлось еще не очухавшейся от войны Украинской ССР. Занимался всем этим отец. Как занимался он и восстановлением Севастополя. Я уже упоминал об этом специальном поручении Сталина. Отец отвечал за Севастополь, но даже Николай Проскуряков, начальник строительства и протеже отца, ему формально не подчинялся. Над ним стоял специальный севастопольский главк или трест в Москве. Так что отец любую малость решал через Москву, через Совет Министров РСФСР, а там у каждого – свой норов. Порой приходилось по пустякам апеллировать к Союзному правительству, а то к самому Сталину. Устав от бюрократических проволочек и амбиций, отец предложил Сталину разрубить все узлы, переподчинить Крым Украине. Сталин отказал. Почему? Не знаю. Отец мне никогда не рассказывал.

После переезда в Москву в 1949 году отец о Крыме забыл, даже в отпуск туда не ездил. В те годы он вообще не отдыхал, разве что однажды, по приглашению Сталина, гостил у него на даче в Сочи.

После смерти Сталина отцу пришлось заняться всей страной, в том числе и Украиной, и Крымом. Наиболее остро вопрос о Крыме возник при обсуждении строительства каскада ГЭС на Днепре. От водохранилища самой нижней из них, Каховской, планировалось прокопать оросительные каналы Южно-Украинский в Донбасс и Северо-Крымский, естественно, в Крым. Строительство ГЭС и каналов ложилось на плечи украинцев. Вот тогда-то новый украинский партийный секретарь Кириченко и заговорил с отцом о Крыме, попросил передать его под управление Киева, иначе работа не сладится. Отец вспомнил о своих давних мытарствах с Москвой и поддержал Кириченко. Правда, Севастополь как военно-морскую базу не тронули, сохранили в подчинении Москвы. Но Севастополь украинцев ни в коей мере не задевал, дела закрытого города их не касались. А тут и юбилей подоспел, решили и делу помочь, и подарок к празднику поднести. 19 февраля 1954 года газеты опубликовали Указ Президиума Верховного Совета СССР «О передаче Крымской области из состава РСФСР в состав УССР», а на очередных сессиях Верховных Советов России и Украины, специально их по такой малости не собирали, проштамповали соответствующие республиканские законы: «Крым сдал. Крым принял».

«Богдан Хмельницкий» (Отступление второе)

Празднование юбилея воссоединения двух славянских народов сопровождалось гастролями российских театров в Украине и украинских в России. В мае в Москву приехал Киевский театр оперы и балета имени Тараса Шевченко. В числе других постановок привезли оперу композитора Константина Данькевича «Богдан Хмельницкий». Ее давали в Большом театре 10 мая 1954 года, и отец не мог отказать себе в удовольствии сходить на спектакль, тем более что одну из главных ролей в опере исполнял любимый отцом прославленный киевский бас Борис Романович Гмыря.

В конце войны отец спас Гмырю от тюрьмы. Певец оказался у немцев – то ли не смог летом 1941 года выбраться из окруженного немцами Киева, то ли остался по доброй воле. Как бы то ни было, но Гмыря пел в «немецкой» Киевской опере. В 1943 году, когда наступали советские войска, он снова не двинулся с места. После освобождения Украины Гмыря оказался в руках армейской контрразведки. Его решили судить как изменника. Отец попытался урезонить дознавателей: это не Гмыря перешел к немцам, а наша Красная армия, отступая, оставила его вместе с миллионами других под немцами. Да, он пел в оккупированном Киеве, но не воевал против нас. Аргументы отца не помогли, и он пожаловался Сталину. Тот приказал оставить певца в покое. Гмыря вернулся в Киевскую оперу, получил звание народного артиста.

В театры отец ходил обычно или с нами, с семьей, или официально, с другими членами Президиума ЦК, тогда появлялась информация в газетах. На сей раз члены Президиума сидели в левой боковой правительственной ложе, а мы разместились в партере.

Подчеркнуто официальное посещение оперы «Богдан Хмельницкий» высшим руководством страны имело и политическую окраску. Совсем недавно вокруг нее разразился скандал. В 1951 году в Москве с такой же помпой проходила декада украинского искусства, в театрах и концертных залах выступали лучшие киевские, и не только киевские, артисты. Кульминацией декады должна была стать эта злосчастная опера «Богдан Хмельницкий». Слушать ее в Большой театр приехал сам Сталин. Кульминации не получилось, опера Данькевича Сталину не понравилась, как не понравилась много раньше и опера Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда». К тому же в «Богдане Хмельницком» обнаружились «политические недосмотры». На следующий день «Правда» обвинила Данькевича в музыкальном формализме и политической беспринципности. Прочитав статью, я «подъехал» к отцу с расспросами, но он угрюмо промолчал. Я продолжал допытываться, что такое формализм. Отец не выдержал и буркнул: «Не мешай».

Либретто к опере Данькевича написали старые знакомые отца и любимцы Сталина украинские писатели Александр Корнейчук и его жена Ванда Василевская. По итогам декады они рассчитывали получить очередную Сталинскую премию, а тут такой конфуз. Корнейчук кинулся к отцу, но он «отшил» драматурга. Посчитал слишком опасным препираться со Сталиным из-за оперы. Оперу приказали переделать, Корнейчук с Василевской перекраивали либретто, Данькевич переписывал музыку. В 1954 году в Большой театр привезли исправленный вариант. Певцы пели прекрасно, но сама музыка на меня особого впечатления не произвела. Отец, правда, отозвался об опере с похвалой. Не знаю, искренне или по соображениям политическим.

Декада украинского искусства в Москве вскоре закончилась, а борьба вокруг оперы «Богдан Хмельницкий» только разворачивалась. И Данькевич, и Василевская с Корнейчуком мечтали о полной реабилитации, снятии всех претензий к первой редакции оперы, что означало признание неправоты самого Сталина. До 1956 года они не предпринимали активных шагов. После ХХ съезда времена изменились, и они насели на отца, убеждая его, что пришло время исправить сталинские ошибки. Отец не возражал, попросил подготовить все, что требуется. Пока готовились материалы, отцу стало не до «Богдана Хмельницкого», разгорелись бурные события в Польше, в Венгрии, в Египте.

В начале 1958 года Корнейчук с Василевской вновь обратились к отцу. Теперь все прошло гладко. Проект Постановления о реабилитации оперы «Богдан Хмельницкий» писали в Союзе композиторов и, конечно, пристегнули к Данькевичу других опальных композиторов. 28 мая 1958 года отец подписал Постановление, pеабилитировавшее раскритикованныx в разное время – Д. Шостаковичa за оперу «Леди Макбет Мценского уезда», грузинского композитора Вано Мурадели за неправильную оперу «Великая дружба», Г. Жуковского за оперу «От всего сердца», украинского композитора К. Данькевича за «Богдана Хмельницкого».

В газетах Постановление появилось 10 июня. В нем говорилось, что «в опере Вано Мурадели ”Великая дружба” имелись недостатки, но они не давали оснований объявить ее примером формализма в музыке. Талантливые композиторы товарищи Д. Шостакович, С. Прокофьев, А. Хачатурян, В. Шебалин, Г. Попов, Н. Мясковский и другие были огульно названы представителями антинародного формалистического искусства… Cубъективный подход И.В. Сталина нашел свое отражение и в статьях “Правды” за 1951 год с односторонней и тенденциозной критикой К. Данькевича “Богдан Хмельницкий” и Г. Жуковского “От всего сердца”. Неверно обвинение Данькевича в беспринципности». Все происшедшее объяснялось субъективным подходом Сталина к оценке музыкальных произведений.

Сталин считал себя в музыке экспертом, и не из последних.

Помню, после смерти Сталина отец взял всю семью на экскурсию на его ближнюю дачу, в Волынском, за Поклонной горой. (Там тогда собирались устроить музей Сталина. Потом передумали и на даче Сталина организовали поликлинику ЦК КПСС.) В числе других экспонатов будущего музея выставили патефонные пластинки. На одной из них, с записью хора Александрова, Сталин раздраженно написал: «На два такта шибче». Мне запомнилось это «шибче». Так и с Шостаковичем: Сталин посчитал, что он пишет «сумбур вместо музыки», что оркестр не звучит, а «крякает, ухает, пыхтит, задыхается», – и ничего не попишешь. (Редакционная, без подписи, статья «Сумбур вместо музыки. (Об опере «Леди Макбет Мценского уезда») была опубликована в газете «Правда» от 28 января 1936 г.)

Несмотря на подпись отца под Постановлением, процесс реабилитации растянулся на годы. Больше всех досталось опере Шостаковича «Леди Макбет Мценского узда». Еще целых пять лет что-то «увязывали», что-то согласовывали. Наконец все утряслось, 8 января 1963 года отец со всеми чадами пошел на премьеру оперы «Катерина Измайлова», так теперь называлась «Леди Макбет», в Музыкальный театр имени К.С. Станиславского и В.И. Немировича-Данченко. Стыдно сказать, но мне музыка показалась немелодично-шумной и в чем-то сумбурной.

Надо ли страшиться ядерной войны?

9 февраля 1954 года медалями «За отвагу» наградили оставшихся в живых моряков крейсера «Варяг». Пятьдесят лет тому назад, в 1904 году, «Варяг» и канонерская лодка «Кореец» у входа в порт Чемульпо (потом его переименуют в Ичхон, в 1951 году здесь высадятся американцы, чтобы ударить во фланг наступающим северокорейским войскам) до последнего отбивались от японской крейсерной эскадры, препятствовавшей их уходу из корейских вод.

Все прошедшие годы о них старались не вспоминать; с одной стороны, герои-моряки, с другой – матросы и офицеры царского флота. Вот и сейчас пришли к отцу советоваться: награждать или отметить юбилей келейно. Отец не сомневался ни минуты – конечно, наградить, и не просто наградить, но и вручать медали в Москве.

После награждения отец пригласил ветеранов крейсера к себе, поздравил их, сфотографировался на память. Отцу очень хотелось взглянуть на этих людей, героев его детства. В 1904 году, когда они сражались с японцами, ему шел десятый год. О подвиге «Варяга» тогда трубили во всех газетах, а тут, через пятьдесят лет, представилась возможность увидеть их воочию.

Что-то менялось, а что-то катилось по накатанной дорожке. 5 марта, в годовщину смерти «отца народов», все газеты писали о Сталине – продолжателе дела Ленина.

В стране завершались приготовления к намеченным на март выборам в Верховный Совет СССР. Назначенные кандидатами в депутаты уже выступили перед своими избирателями. Последними выступали самые главные кандидаты – секретари ЦК, а за ними и члены Президиума. 5 марта отец выступил перед избирателями Калининского избирательного округа Москвы. Избирательные округа закреплялись за именитыми кандидатами «навечно», и выступали они перед «своими» избирателями каждые выборы.

12 марта перед избирателями Ленинградского избирательного округа в Москве выступил Маленков. Его речь вряд ли заслуживает упоминания, она мало отличалась от многократно говоренного ранее, если бы не пассаж о возможности гибели человечества в случае возникновения ядерной войны. Об этих словах Маленкова за последние десятилетия столько говорено, что приведу их полностью. «Неправда, что человечеству остается выбирать лишь между двумя возможностями: либо новая мировая бойня, либо так называемая холодная война, – говорил Георгий Максимилианович. – Народы кровно заинтересованы в прочном укреплении мира. Советское правительство стоит за дальнейшее ослабление международной напряженности, за прочный и длительный мир, решительно выступает против политики холодной войны, ибо эта политика есть политика подготовки новой мировой бойни, которая при современных средствах ведения войны означает гибель мировой цивилизации.

Наша позиция ясна. Любой спорный вопрос в современных международных взаимоотношениях, как бы он ни был труден, должен решаться мирным путем»205. Вряд ли Маленков предполагал, какую бурю вызовут его слова о гибели мировой цивилизации. Если бы предполагал, то несомненно посоветовался бы с товарищами по Президиуму ЦК, учел их мнение и ничего такого не сказал бы. Не тот человек Георгий Максимилианович, чтобы рисковать карьерой ради сохранения человечества на Земле. Скорее всего, это просто удачно найденный им или его помощниками ораторский прием: империалистов, ведущих мир к ядерной войне, тогда клеймили все, и Маленков тоже обвинил именно их в возможной гибели цивилизации.

Большинство читателей газет «крамольные» слова Маленкова просто не заметили. Профессионалы-идеологи тут же отметили неточность – следовало сказать, что погибнет не мировая цивилизация, а мировая система империализма, но открыто возражать не стали, слова-то произнесены не рядовым кандидатом в депутаты, а Маленковым.

Наверное, все бы и прошло, не оставив следа, но на беду Георгия Максимилиановича его «ошибку» отметил Молотов, попенял ему, что не следует, не посоветовавшись, менять выработанную еще Сталиным формулу. Маленков спорить не стал, объяснил, что о смене нашей позиции он и не помышлял. Молотов удовлетворился и не стал раздувать скандал. А вот кто возмутился по-настоящему, так это маршал Жуков.

Назначенный первым заместителем Булганина, а фактически возглавивший Министерство обороны, Георгий Константинович всерьез взялся за подготовку армии к современной, в его понимании, ядерной войне. Вся ответственность легла на него, и он не мог допустить, чтобы армия встретила новую войну так же, как и немецкое вторжение 22 июня 1941 года.

Прежде всего, войска следовало приучить к новому атомному оружию, заставить не бояться его. Сделать это можно только маневрами в условиях, максимально приближенных к боевым. Жуков задумал провести маневры с реальным взрывом атомной бомбы. Заявление Маленкова о гибели цивилизации шло вразрез со всем его планами, пагубно влияло на моральное состояние вооруженных сил. Жуков не стал выступать открыто, он всего лишь заместитель министра обороны, но нажаловался отцу. Отец согласился с Жуковым – такие слова не пойдут на пользу. Сам он вопросом еще в полной мере не владел, видел кинофильмы о страшной разрушительной силе атомной, затем и водородной бомбы, читал докладные военных. О возможности гибели всего живого на Земле в них не упоминалось.

Отец позвонил своему давнему знакомому, Вячеславу Александровичу Малышеву, бывшему наркому танковой, а затем судостроительной промышленности, ныне он занимался атомными делами. Малышев не подтвердил, но и не опроверг слова Маленкова, сказал, что ядерная война, конечно, разрушительна, но говорить о гибели цивилизации он бы поостерегся. В заключение Вячеслав Александрович предложил прислать отцу проект статьи академика Курчатова и других атомщиков, в которой они обсуждают как раз эту проблематику. Статью хотели опубликовать, но передумали, уж очень мрачная рисуется в ней картина.

Статью-записку Курчатова отец получил 4 апреля 1954 года и внимательно ее прочитал. Она произвела на него сильное впечатление, он даже пригласил к себе Курчатова, расспрашивал, не приукрасили ли они последствия ядерной войны с целью повлиять на западное общественное мнение. Ведь статья писалась в расчете на него. Курчатов твердо заявил: «Не приукрасили, наоборот, кое-что смягчили. Они и сами пока не понимают всех отдаленных последствий ядерной войны, – одно дело взрыв, другое – десяток взрывов, а что случится, если атомные бомбы взрывать сотнями, сейчас не скажет никто».

Именно с этого разговора с Курчатовым началось осознание отцом пагубности ядерного оружия. Но только началось. Потребуется еще несколько лет, пока он не придет к убеждению о неприменимости ядерного оружия, о его исключительно политически-дипломатической сущности. Для этого отцу потребуется детально разобраться с военными делами.

Когда в 1954 году я, студент, только что перешедший на второй курс, прочитал заявление Маленкова, как всегда, полез с вопросами к отцу; он отвечал мне необычно невнятно: с одной стороны, мы победим в любой войне, даже ядерной, с другой – атомное оружие очень опасно, надо добиваться его запрета, но это дело будущего.

Пока же отец посоветовал Маленкову учесть мнение Жукова. И он учел. 23 апреля 1954 года на первой сессии вновь избранного Верховного Совета Георгий Максимилианович уточнил: «Мы готовы дать отпор любому агрессору. Если агрессивные круги, уповая на атомное оружие, решились бы испытать силу и мощь Советского Союза, то можно не сомневаться, агрессор будет остановлен тем же оружием, а мировая капиталистическая система, в результате развязанной ею войны, распадется»206.

26 апреля, тоже выступая на сессии Верховного Совета, отец подтвердил слова Маленкова.

Маршал Жуков продолжил подготовку вооруженных сил к современной войне, ознаменовал ее маневрами на Тоцком полигоне Южно-Уральского военного округа, в Оренбургской (Чкаловской) области. 14 сентября 1954 года, в 9 часов 34 минуты утра, там на высоте 350 метров над землей взорвали сорокакилотонную бомбу. Их запас тогда можно было по пальцам перечесть207. В 1954 году в Советском Союзе накопили 150 ядерных зарядов всех видов, совсем ничего по сравнению с 2063 зарядами, имевшимися в США. Но Жуков считал «расточительность» оправданной: «Тяжело в ученье – легко в бою». Пехота, танки, артиллерия, глотая радиацию, «пошли в наступление» через еще не остывший эпицентр настоящего, не условного, ядерного взрыва. Военные тогда легкомысленно относились к последствиям ядерной атаки, как наши, так и американцы. В конце концов атомная бомба – всего-навсего бомба, только очень мощная, надо учить подчиненных не бояться ее. Иначе победы не достигнешь. На войне как на войне.

В заключение отмечу, что мы и сейчас не знаем всех отдаленных последствий ядерного облучения, а в 1954 году о них только догадывались, и догадывались далеко не все.

В 1958 году, когда я уже работал в ракетном конструкторском бюро, на полигоне в Капустином Яру решили испытать зенитную ракету с ядерным зарядом. Испытывали ее не мы, а соседи, но о грядущем «представлении» знали все, ожидали его с нетерпением и без малейших опасений. В день подрыва ядерной боеголовки нам предстояло улетать в Москву, и всех волновало, не пропустим ли мы редкое зрелище. Нам «повезло», один из начальников по пути на аэродром попал в автомобильную аварию, вылет задержался. Увидели мы, правда, мало, точнее, не увидели ничего, над аэродромом стояла низкая облачность. В какой-то момент над нами полыхнуло, затем пребольно ударило взрывом по ушам, и все закончилось. Из нашей компании только один, заведующий группой динамики полета, сорокапятилетний «старик» Александр Борисович Липшиц проявил благоразумие, стремясь поскорее улететь с полигона от греха подальше. Как мы тогда над ним потешались!

Ладно военные или мы, мальчишки-ракетчики, но сами ученые-ядерщики, они-то уж, кажется, знали все, но, бравируя, без всякой защиты раскатывали на своих газиках по остекленевшей от адской жары почве в самом эпицентре ядерного взрыва, произведенного всего несколько часов тому назад. Некоторые из них поплатились за свое удальство жизнью, умерли совсем молодыми. Министр Малышев не дожил и до 55 лет, его похоронили в 1957 году. Правда, другие дожили до глубокой старости, в частности конструктор множества ядерных зарядов и неизменный участник их испытаний академик Юлий Харитон. Он умер в 1996 году девяноста трех лет от роду.

Наука Кибернетика

В 1954 году я заканчивал второй курс факультета электровакуумной техники и специального приборостроения МЭИ. После второго курса нам предстояло «специализироваться», и я выбрал системы автоматического управления. Мы, «автоматчики», тогда бредили кибернетикой. Ее уже не называли лженаукой, но еще и не легализовали. Помню, как наши профессора и мы, студенты, сочиняли коллективное письмо в правительство в поддержку кибернетики. Я взялся передать его отцу. Отец ничего не спросил, ничего не сказал, прервал мои объяснения коротким: «Я сам прочитаю». И, видимо, прочитал. В мае в центральных газетах напечатали статьи о пользе ЭВМ. В них впервые помянули и кибернетику не как лженауку, а как просто науку. Вскоре вышла в русском переводе книга «отца кибернетики» Норберта Винера. Я ее не то чтобы прочитал, внимательно проштудировал и разочаровался… Какая-то схоластика, неконкретность, скорее – философия от науки, чем наука, и уж точно – не инженерия. Неприятие книги я отнес на свой счет: значит, я недостаточно умен, чему очень расстроился.

Значительно позже, в 1960-е годы, когда кибернетика стала супермодной, я обнаружил, что не одинок в ее непонимании. Тогда каждая республиканская академия наук уже успела создать свой институт кибернетики. Только Москва довольствовалась «допотопным» Институтом автоматики и телемеханики, во главе с академиком Вадимом Александровичем Трапезниковым. «Свой» институт, входивший в Отделение технических наук, переименовывать в «Кибернетический» он не торопился.

И тут подсуетились математики, предложили президенту Академии наук СССР Мстиславу Всеволодовичу Келдышу создать при их отделении Институт кибернетики во главе с академиком Андреем Алексеевичем Марковым. Келдыш не возразил, но попросил их сформулировать так, чтобы он понял, что такое кибернетика. Математики Келдыша больше не беспокоили. Я тоже расстраивался недолго. По окончании Энергетического института пошел работать в конструкторское бюро, тогда еще не академика, Владимира Николаевича Челомея, занялся разработкой систем управления ракетами. «Общекибернетические» проблемы волновать меня перестали.

День за днем

В марте 1954 года газеты сообщили о ходе строительства гидроэлектростанций: Волжской под Куйбышевом (Самарой), Сталинградской (Волгоград), Горьковской (Нижний Новгород), Иркутской на Ангаре, Новосибирской на Оби, Камской, Дубоссарской на Днестре и еще нескольких. После войны Сталин приказал переориентировать энергетику страны на использование, как он считал, дармовой энергии рек. Энергетики взяли под козырек и теперь строили плотины, перегораживали реки, где только возможно. 1 апреля провели традиционное, «сталинское» снижение цен, куцее, но снижение. 17 апреля 1954 года отцу исполнилось 60 лет. Его юбилей члены Президиума ЦК решили отметить по-особому. 17 апреля отцу присвоили звание Героя Социалистического Труда, подчеркнув тем самым его лидерство. До того юбилеи членов Президиума отмечали не более чем орденами Ленина. В ноябре 1953 года шестидесятилетие справил Каганович – революционер с куда большим стажем, чем отец, его тогда наградили орденом Ленина. На одной из пустовавших государственных дач, где-то в районе Барвихи, коллеги по Президиуму устроили отцу торжественный обед. Снег чуть-чуть подтаял, пахло весенней сыростью, но по вечерам морозец снова подмораживал лужи. Стол, по теплой погоде, накрыли на втором этаже, на застекленной веранде. Из окон виделся окружающий дачу густой лес. Обед считался неофициальным, но из детей пригласили только нас, жены тоже пришли не все. Обед ничем не отличался от многих других застолий. Долго сидели за столом, произносили тосты, подшучивали друг над другом. Ворошилову норовили вместо водки налить в рюмку воду. Обнаружив подмену, Климент Ефремович неизменно сердился, что остальных столь же привычно веселило. Пили умеренно. Завершили обед традиционным в компаниях тех времен песнопением. Пели про рябину с дубом, про Днипро, что ревет могуч, про казаков, что идут полем на войну. Разошлись не поздно, часов в одиннадцать, на следующий день в девять утра всем требовалось быть на работе, а мне на лекциях в институте.

Из приятных событий весны и лета 1954 года вспоминаются апрельские гастроли старейшего, его основали при Людовике ХIV, и знаменитейшего парижского государственного театра «Комеди Франсез». Его тогда называли французским МХАТом. В здании Малого театра они давали классику: «Мещанина во дворянстве» и «Тартюфа» Мольера, и «Сида» Корнеля. Отец, со всей семьей, дважды ходил посмотреть на парижское чудо. Артисты громко изъяснялись на французском, естественно, без перевода, ничего не понимавшая публика ревела от восторга. Французы же! Отец едва не заснул на спектакле, но после закрытия занавеса стоя аплодировал актерам. Через много лет я прочитал в одной критической статье: актеры в тот год играли средне. Какое это имело значение? Мы восхищались не мастерством актеров, а млели от одной мысли, что после десятилетий изоляции у нас, в Москве, – самый настоящий парижский театр. 7 мая 1954 года Президиум Верховного Совета СССР восстановил смертную казнь за убийство. Мало кто помнит, что Сталин из «гуманных побуждений» после войны запретил карать смертью. Запрет на деле распространялся только на уголовников. Хотя «политических» тоже к смерти больше не приговаривали, но «тройки» давали им «десять лет без права переписки», что означало немедленный расстрел. Кто о них посмеет вспомнить через десять лет? Теперь Сталин умер, сталинские «тройки ускоренного судопроизводства» прекратили свое существование, и правоохранительные органы столкнулись с извечной проблемой, что делать с закоренелыми преступниками, убийцами-рецидивистами. Решили, что «горбатого только могила исправит», и приняли соответствующий закон. Люди его, как мне помнится, одобрили.

Сталинские «тройки» приговоры больше не выносили, но осужденные ими за мнимые преступления по политическим статьям продолжали отбывать свой срок в лагерях. После бериевской амнистии уголовникам прошел уже год. Надежда на скорое торжество справедливости сменялась отчаянием, отчаянье – озлобленной решимостью. А там недалеко и до беды. Беда не заставила себя долго ждать. 16 мая 1954 года восстали заключенные Степного лагеря (Степлага) в местечке Кенгир под Джезказганом в Казахстане. Они там добывали медную руду, вреднее и тяжелее работа только на урановых рудниках. Восстание перекинулось на соседние лагеря, они там были буквально на каждом шагу. Вскоре в нем участвовало восемь тысяч человек. В переговоры с властями повстанцы вступать отказывались, требовали одного – свободы. Волнения продолжались сорок дней. Министр внутренних дел генерал-полковник Круглов «утихомирил» восставших в сталинских традициях, автоматами и танками. Сталинисты в Президиуме ЦК – Молотов, Ворошилов, Каганович – его решительность в наведении порядка одобрили, отцу же события в Степлаге еще раз напомнили, что, порывая со старым, невозможно сохранять старые порядки. Но открыто разделаться с ними он пока не решался, страшился покуситься на систему, воздвигнутую Сталиным. Ведь это означало – покуситься на самого Сталина и с совершенно непредсказуемыми последствиями. Политических заключенных начали потихоньку освобождать сразу после ареста Берии, после событий в Джезказгане этот процесс ускорился, но на свободу выходили единицы. В лагерях оставались сотни тысяч политических. Тем не менее система дала трещину, и в то немалый вклад внесли восставшие заключенные Степлага. 5 июня 1954 года напротив Кремля, в доме на Набережной архитектора Иофана открылся Театр Эстрады под руководством еще дореволюционного мастера разговорного жанра Николая Смирнова-Сокольского.

6 июня напротив Моссовета (мэрии), на Советской площади (ныне Тверская площадь) открыли памятник основателю Москвы князю Юрию Долгорукому. Его заложили в 1947 году, когда праздновали 800-летие столицы, на месте обелиска Свободы скульптора Николая Андреева, установленного 17 июля 1919 года взамен конной статуи царского генерала Михаила Скобелева, прославившегося во времена Александра II в войне с турками. Чехарда с памятниками – дело для России привычное.

10 июня открыли подписку на государственный заем, на очередные шестнадцать миллиардов рублей. Сумму займа рассчитали по минимуму. Заняли ровно столько денег, сколько требовалось на выплаты по займам предыдущих лет.

26 июня 1954 года в Обнинске, неподалеку от Москвы, заработала первая в мире атомная электростанция, небольшая, всего в пять тысяч киловатт, но первая. Мы снова обошли Америку и верили, что скоро она вообще останется позади. Так мы, студенты, восприняли эту новость.

30 июня 1954 года поголовно все москвичи, и не только они, закоптив стеклышки, наблюдали солнечное затмение.

С инспекцией на целину

Во второй половине мая отец решил своими глазами взглянуть на целину и заодно познакомиться с Сибирью. Он намеревался посмотреть, как прошел сев, оценить всходы. Отец со здоровым скепсисом относился к справкам, понимал, что в них пишут не как есть, а как надо. Такие поездки отец очень любил, общаясь с людьми, по выражению их лиц, вопросам, реакции на спонтанные выступления на сельских майданах он составлял впечатление, чем дышит страна, как она живет. Знал он, что к его приезду все постараются прибрать, подкинуть в магазины продукты. Но он также знал, что за день, за неделю в корне ничего изменить нельзя. Даже знаменитые «Потемкинские деревни», якобы выстроенные всесильным фаворитом Екатерины II по пути следования матушки-государыни из Санкт-Петербурга в Крым, если как следует покопаться в истории, на самом деле оказываются возведенной на князя Потемкина, к тому времени уже впавшего в опалу, напраслиной. Внимательный глаз сквозь наведенный внешний лоск всегда разглядит истинное положение дел.

В своих привычках отец тут не одинок. Элеонора Рузвельт, жена американского президента Франклина Рузвельта, рассказывает в воспоминаниях, как муж учил ее оценивать жизнь американцев из окна вагона. Тогда в США еще ездили в поездах. «Он (Рузвельт. – С.Х.) обладал необыкновенным даром наблюдения и мог определять состояние дел в местностях, которые наблюдал из окна вагона или автомобиля. От него я научилась изучать жизнь страны сквозь окно вагона: как смотрятся поля, и какие виды на урожай, как одеты люди, как много машин попадается по пути и в каком они состоянии и даже какое белье сушится на веревках»208.

Я напросился поехать с отцом. Правда, в институте приближалась сессия, но «хвостов» у меня не было, а неделя, десять дней – не срок. Мне очень хотелось взглянуть на экзотические казахские степи, о них я много читал в книгах о Пржевальском и Семенове-Тян-Шанском.

Начали с Кустаная. Поездка мне показалась неинтересной. Пока отец совещался с местным начальством, я в одиночестве сидел в отведенной ему резиденции. Потом отправились в степь, заколесили по полям. Отец то и дело останавливал машину, выходил на пашню, брал горсть земли, долго мял ее, иногда даже нюхал, вглядывался в ярко-зеленый ежик всходов пшеницы, о чем-то говорил с сопровождавшими его хозяевами этой земли, расспрашивал, чаще хвалил, реже сердился. Я же откровенно скучал.

Запомнился мне разговор на краю бескрайнего поля о тракторах. Позже отец напишет, что на одном краю поля тракторист завтракает, а заканчивает борозду только к обеду. И не только из-за бескрайности местных просторов. По целине даже наш мощнейший восьмидесятисильный сталинградский трактор способен был переворачивать переплетенный корнями трав почвенный пласт, только двигаясь на первой передаче, со скоростью два километра в час. Тракторист, молодой парень из Подмосковья, горячась и потея, объяснял отцу, что нужны мощные трактора, иначе с целиной не совладать. Отец внимательно слушал, задавал вопросы. Стоявший рядом помощник Андрей Степанович Шевченко что-то записывал в свою необъятную и изрядно замусоленную тетрадь. Разговор не прошел бесследно. На выпускавшем тяжелые танки ленинградском заводе им. Кирова начали проектировать двухсотпятидесятисильный, а затем и семисотсильный трактор «Кировец». Он стал основной тяговой силой на целине, прослужил верой и правдой более двух десятилетий, а в середине 1980-х годов «впал в немилость». С наступлением перестройки журналисты, писатели и другие всезнайки поносили его за гигантизм и излишнюю мощность: и поле он портит, и в «цивилизованном» мире никто таких монстров не производит. Во время своих поездок в Европу на тамошних полях они ничего подобного не видели. Под давлением «общественности» производство «кировцев» остановили, завод лишился заказов, а уже бывшая целина – тракторов.

Писатели и журналисты с таким пафосом и убежденностью разносили в пух и прах мощные трактора, походя обвиняя отца в некомпетентности, что и я им поверил, переживал за него. Почему-то в России любой журналист-писатель считает себя экспертом по сельскому хозяйству. И, что еще хуже, их мнение вдруг становится решающим, со всеми вытекающими разрушительными последствиями. В 1994 году жизнь занесла меня в штат Монтана – американский Казахстан, с такими же бескрайними полями, засеянными пшеницей и кукурузой, снежными пиками гор на горизонте, малолюдными фермерскими поселками. На местном празднике урожая фермеры пели, танцевали, закусывали (почти не пили), а рядом расположилась выставка сельскохозяйственной техники. Выкрашенные в красный цвет, больше похожие на пожарные, чем на сельскохозяйственные, машины: красные комбайны, сеялки, косилки, бороны и, конечно, трактора: маленькие, средние, большие и просто огромные. Меня поразил трактор с колесом выше человеческого роста и мощностью мотора под тысячу лошадиных сил. Под впечатлением от критики «Кировца» за его экономическую нерентабельность в условиях конкуренции я поинтересовался: кому такой гигант нужен? Разве что для строительства дорог? Местные фермеры улыбнулись: при их просторах только таким трактором и пахать, меньший не экономичен, нужное количество плугов не тянет.

Целина отца поразила. «На меня, побывавшего первый раз в Казахстане, большое впечатление произвели невероятные просторы целинных земель – это сплошная равнина, без конца и края. Там, где мне пришлось побывать, земли, как правило, хорошие, в своем большинстве пригодные для обработки и возделывания многих сельскохозяйственных культур. Могу сказать – хороши украинские степи, но вы бы посмотрели на казахские и сибирские просторы. Раньше я полагал, что нигде нет таких богатейших земель, как на Украине, а теперь в Казахстане увидел чистейший чернозем на полметра глубины, а кое-где побольше, – восхищается отец. – В большинстве колхозов и совхозов качество вспашки удовлетворительное, но в ряде мест пахота некачественная… Как старожилы, так и вновь прибывшие убеждены – в этих районах можно получать много хлеба, предпочтительнее яровой пшеницы… На вложенный в целину рубль получается большая отдача, зерно здесь много дешевле, чем в центральных областях страны. В высокой экономической эффективности начатого нами дела нет никаких сомнений… Здесь такие необъятные просторы, что нет никакого предела для развития животноводства, однако можно проехать много десятков километров и не встретить ни одного стада… Овцеводство здесь ведется по старинке и подвержено случайностям, на отгонных пастбищах нет страховых фондов кормов».

По результатам поездки отец написал записку-отчет в Президиум ЦК, потом, 23 июня 1954 года, выступил на Пленуме ЦК. Адресуясь к участникам Пленума ЦК, он предлагает распахать дополнительно еще 15 миллионов гектаров новых земель. «Есть разные мнения на этот счет, – продолжает отец, – одни товарищи говорят, нельзя ли подождать, так как мы еще и 13 миллионов гектаров не освоили». Но зерно нужно сейчас, потребление в стране растет, у людей появляются дополнительные деньги. Только от сокращений суммы займа на руках останется 18 миллиардов рублей. В 1953 году подписали на 36 миллиардов, а в 1954-м только на половину от этой суммы. Эти средства люди хотят расходовать, и «мы должны выиграть время. Чтобы получить нужное количество хлеба в центральных областях страны, потребуется десять лет. Чтобы дать центральным областям минеральные удобрения, надо построить новые заводы, на это уйдут, как утверждают специалисты, те самые десять лет, придется затратить десятки миллиардов рублей», – повторяет отец уже знакомые слушателям аргументы. «В Казахстане и Сибири мы получим самый дешевый хлеб. Ни один район страны, кроме Кубани, такого дешевого хлеба не дает. Так почему мы должны от него отказываться?»209

Отец убедил слушателей, решили к 1955 году, в дополнение к уже возделанным, распахать еще 15–18 миллионов гектаров целины.

Отец говорил и о несделанном: дорог на целине нет, надо срочно строить узкоколейки, без них урожай пропадет. Кое-кто из «энтузиастов», получив подъемные и отметившись на целине, тут же исчезает. Нет домов, люди живут в палатках. Все это отец знал и раньше. Прошлой зимой колебался, с чего начать: со строительства жилья и дорог или с распашки полей и сева. Остановился на последнем: хотя без дорог потери зерна увеличатся, но все равно останемся в выигрыше, хлеб нужен до зарезу сейчас. А там и остальное подоспеет.

1954 год страна прожила под знаком освоения целины. В начале июля отец вновь отправляется в Сибирь, 11 июля 1954 года проводит в Новосибирске большое совещание, посвященное и целине, и животноводству, и другим сельскохозяйственным делам. Напирает он на животноводство, оно «стало камнем преткновения». «Маленькая Голландия, маленькая Дания, их на карте можно пальцем прикрыть, производят столько продуктов, что хватает и себе, и на продажу. Мы вынуждены покупать в этих странах мясо и масло. Разве не стыдно? Что стоит корова, дающая 11 тысяч литров молока в год. Она не молочница, а навозница. Но навозницы нам не нужны. У нас же считают коров по хвостам, а не по продуктивности. Я тут, сидя в президиуме, подсчитал в уме, что новые 30 миллионов гектаров позволят получить корма, достаточные для откорма свиней, дающих 33,6 миллионов тонн мяса в год. Надо только взяться за дело с умом, и никакая Голландия с Данией за нами не угонится»210.

На совещании вновь завязался разговор, как пахать целину. Договорились собрать в хозяйстве у Терентия Мальцева семинар. 8 августа 1954 года в колхозе «Заветы Ильича» Курганской области 100 человек, съехавшихся со всей Сибири и Казахстана, «изучали методы полеводства, предложенные Мальцевым», – написала газета «Правда».

В первый же год целина не просто дала хороший результат, но, по большому счету, выручила страну. В 1954 году на европейский юг страны навалилась засуха, выгорели хлеба на Украине, в Поволжье, в Ставрополье. Оставалась одна надежда на целину. И целина не подвела, хотя из вспаханных в 1954 году более 17 миллионов гектаров засеяли всего одну пятую, 3,5 миллионов гектаров. Но с каждого гектара получили по 9,3 центнера (при среднем урожае по стране 7,7 центнера с гектара). Благодаря целине, несмотря на засуху, в 1954 году собрали зерна на 4,3 миллиона тонн больше, чем в прошлом году. Не бог весть какое достижение, но если бы не целина, то стране бы не поздоровилось, госрезервов бы не хватило, пришлось бы ограничивать продажу хлеба, чего новому руководству никто и никогда бы не простил. Целинная прибавка позволяла пусть и кое-как, но удовлетворить спрос. А он, как и предполагал отец, возрос с 37,3 миллионов тонн в 1953 году до 42,5 миллионов тонн в 1954-м. Пришлось, уже второй год, не увеличивать госрезерв, а, напротив, позаимствовать из него 6,8 миллионов тонн. В элеваторах оставалось всего 6,3 миллиона тонн211.

Отец был откровенно счастлив, хотя и не уставал повторять: год на год не приходится, в зоне рискованного земледелия то густо, то пусто. Слава богу, в 1954 году получилось «густо». Понимал он, что земля пока еще свеженькая, не родившая, постепенно она истощится. Но и это не беда, к тому времени появятся минеральные удобрения.

Дешевые буханки

В начале октября 1954 года Хрущев с Булганиным поехали в Китай на празднование 5-летия Китайской Народной Республики. Отец решил воспользоваться оказией и на обратном пути посмотреть, что делается на Дальнем Востоке и в Восточной Сибири. По дороге домой они останавливались во всех крупных городах: Владивостоке, Чите, Хабаровске, Иркутске, заехали на Сахалин и в Находку.

По результатам поездки отец 29 ноября 1954 года направил записку в Президиум ЦК. В ней он подробно изложил свои впечатления, отметив, что «Дальний Восток – это очень богатый край. Земли здесь хорошие, климатические условия для развития сельского хозяйства – благоприятные. К сожалению, освоение земельных богатств идет неудовлетворительно, сельское хозяйство запущено. И что хуже всего, местные руководящие работники привыкли к этой запущенности и недостатки воспринимают как должное. На острове Русский и в порту Находка в магазинах нет ни овощей, ни картофеля. Не бывает здесь в продаже и молока»212.

«По дороге мы беседовали с рабочими и служащими, все они жаловались на очереди за хлебом, – продолжает отец. – Мы не понимали, в чем дело. Местные руководители заверяли нас, что выпечка хлеба не уменьшилась, а люди утверждают, что его не хватает. Вначале рабочие, поднимая вопрос о затруднениях с хлебом, не говорили нам о причинах. Мы стали их расспрашивать, и они признались: ”Хочется мясца покушать, а в магазинах мяса нет и фуража нет. Нам выгодно покупать хлеб на корм скоту. Осенью свиней зарежем, и все будет в порядке”». «Вопрос объясняется просто. Решение о поощрении животноводства и снятии налогов с владельцев коров и свиней стало большим стимулом для разведения коров и особенно свиней. Население покупает дешевый черный хлеб, скармливает его свиньям, другим домашним животным и птицам. Увеличение расхода хлеба идет за счет скармливания его скоту.

Конечно, быстрое увеличение поголовья скота – отрадное явление, но в этом году мы, видимо, не сможем обеспечить производство фуража в нужном количестве»213, – заключает отец.

Что делать, он не знает, цены на хлеб не поднимешь, запретить содержание скота в личном пользовании рука не поднимается, и он предлагает «увеличить продажу белого хлеба за счет черного. Белый хлеб дороже, вряд ли кто станет откармливать им свиней. Мы должны расходовать хлеб экономно». Вот только белого хлеба в России испокон века на всех не хватало. Все остается по-старому. Пока остается. Раньше или позже проблему дешевого черного хлеба, идущего на корм домашнему скоту, придется решать.

Тем временем вспашка целины продолжалась. Трактора работали без отдыха, создав отличный задел на следующий год. Отец считал, «если не подведет погода, то страна будет с хлебом»214.

Белое золото

В ноябре 1954 года отец отправился в Ташкент «осваивать» хлопководство. Раньше о хлопке он знал только понаслышке. Поговорив со специалистами, он разобрался, как выращивают эту культуру: сеют хлопок рядками, обрабатывают мотыгами, осенью собирают вручную, в поле выгоняют всех от мала до велика. Так возделывали хлопок при Тамерлане, и с тех пор мало что изменилось. Отец затребовал справку: как обстоят дела в Америке? Там после отмены рабства еще несколько десятилетий, вплоть до первой половины ХХ века, хлопок вручную убирали эмигранты, в большинстве нелегальные. Появившиеся в 1930-е годы первые неуклюжие хлопкоуборочные машины с практически даровым трудом конкурировать не могли. Однако с началом Второй мировой войны все переменилось. Все наличные ресурсы поглотило военное производство, хлопкопроизводители забили тревогу. Пришлось искать выход. В результате в 1942 году на поля вышел первый работоспособный хлопковый комбайн. К середине 1950-х годов фирма Джон Дир усовершенствовала уборочные машины, и они практически вытеснили с хлопковых полей ручных сборщиков. Теперь американцы все делали машинами, машины высевали хлопковые семена аккуратными квадратами, машинами удобряли и пропалывали сорняки, машинами собирали урожай, высасывали вату из раскрывшихся на концах стеблей «коробочек». Отец возмутился: они могут, а почему нам это все не под силу?

20 ноября 1954 года в Ташкенте на совещании хлопкоробов отец попытался добиться ответа на свой, казалось бы, несложный, вопрос. Ответа не получил. Руководители среднеазиатских республик пообещали к следующему приезду отца (а когда он приедет, они не знали, но надеялись, не так уж скоро) изучить американский опыт, заслуживающие внимания агротехнические приемы перенести на свою почву и, главное, начать серийное производство хлопкоуборочных машин. На том они и расстались.

Оттепель (Отступление третье)

В 1954 году, вслед за целиной, пришлось отцу браться за дела идеологические. Ранее в них он особенно не вникал, все эти ИЗМЫ его мало интересовали, шубы из них не сошьешь. Теперь он стал «первым» и идеологи – Суслов, Поспелов, Шепилов – ждали его указаний. Отец и сам понимал: отдать им на откуп идеологию опасно, таких дров наломают – потом не расхлебаешь. Расхлебывал он по-своему, по-хрущевски, его отношения с литераторами и прочими творческими людьми радикально отличались от сталинской манеры общения.

Сталин любил поиграть с писателями в кошки-мышки. За собой он, естественно, оставлял роль кошки: звонил им по ночам домой, вел двусмысленные, казалось бы, спонтанные, разговоры, на полуслове бросал трубку, а потом, читая сводки агентуры, наслаждался смесью страха с надеждой, в которую впадали его «мышки». До сей поры литераторы и литературоведы с придыханием вспоминают о нашумевшем звонке Сталина поэту Борису Пастернаку, когда вождь «пожурил» за то, что он не вступился за арестованного Осипа Мандельштама, написавшего удивительный по тем временам антисталинский стих, помните: «его пальцы, как черви»… Сталин попенял тогда, что поведение Пастернака трусливое, небольшевистское, и бросил трубку. Понимай как знаешь. А звонок Сталина самому Мандельштаму накануне ареста?!

А чего стоит телефонный разговор вождя с великим писателем и драматургом Михаилом Булгаковым? Как он «сопереживал, что не в силах помочь ему ни с работой, ни с выездом за границу, а потом неожиданный совет еще разок попытать счастья в Художественном театре». Что ни звонок, то новелла с круто закрученным сюжетом, то ли Достоевский, то ли Кафка.

К разговорам Сталин готовился тщательно, времени не жалел, тратил часы, а порой дни на изучение крамольных произведений и сопутствующих им скандалов. Наносил удар точно, всегда в болевую точку, как оса-наездник жалит свою жертву. Только оса парализует своим жалом гусеницу или кузнечика, чтобы предоставить пищу потомству, а Сталин жалил своих «верноподданных» ради удовольствия, ему было приятно наблюдать за их мельтешением. Насладившись, вождь или приказывал «убрать» надоевшую ему жертву, или, что реже, отпускал на «волю», по-кошачьи разжимал когти, зная, что мышка никуда не денется. Эта игра не только забавляла Иосифа Виссарионовича, но и приводила в благоговение перед ним, чего я никогда не мог понять, его жертв – писателей и поэтов. Пастернак писал проникновенные стихотворные панегирики Сталину не по принуждению к юбилею, а по зову сердца («Мне по душе строптивый норов…»)215.

Булгаков взялся за сочинение пьесы «Батум» о молодом революционере Сталине, произведения, по всем меркам, более чем пресмыкательского. И писал он пьесу тоже не по заказу, а от души. Сталин же запретил к постановке, посчитав, что драматург, занявшись описанием его внутреннего мира, залез туда, куда посторонним соваться заказано.

Так уж установилось – они «его писатели», а он их единственный «настоящий» читатель и ценитель. Подобные отношения складывались в XVII веке между великим драматургом Жаном Батистом Мольером и его повелителем – французским королем-солнцем Людовиком ХIV. Так то происходило три столетия назад, а теперь на дворе век двадцатый.

Жизнь «творческой» интеллигенции неотделима от столкновения амбиций, открытого, а чаще – скрытого подсиживания в конкуренции за благосклонность властей, в стремлении заручиться их поддержкой в борьбе с собственными оппонентами. Сталин хорошо разбирался в их «творческой кухне», она мало чем отличалась от его «политической». Он сам любил состряпать блюда «с перчиком». В писательские склоки он встревал охотно и с удовольствием.

Отцу и в голову не приходило затевать какие-либо игры с доставшимися ему в наследство от Сталина «инженерами человеческих душ». Унижение человеческого достоинства, страх не только не доставляли ему удовольствия – это претило всей его природе. И время он предпочитал тратить на другое. В стране столько нерешенных проблем, народ не накормлен, разут, раздет… Тут не до игр. На взаимоотношения с писателями, художниками и всеми прочими гуманитариями отец смотрел утилитарно-прагматично: мы делаем общее дело, служим народу, так давайте его делать сообща. Все же остальное: амбиции, гениальность, претензии… В эти дрязги отец старался не лезть, но не получалось. Писатели его манеру поведения восприняли настороженно. Своей открытостью, отсутствием «второго дна» отец представлялся «интеллектуалам» примитивным. Неумение и, главное, нежелание покруче «завернуть сюжет» тоже ему не прощали. Они говорили на разных языках.

Теперь, когда Сталина не стало, «творческие» интеллигенты по привычке обращались к отцу за поддержкой, ждали от него одобрения своих произведений и, как следствие, наград. Отец же на роль судьи тогда не претендовал, старался сохранять дистанцию. Не то что он не имел предпочтений – имел, как и все мы. Отец читал и классику, и литературные новинки, но только по мере возможности, урывками, когда выдавался свободный вечерок. А выдавался он не часто, время поглощали деловые бумаги, проекты постановлений, докладные министров, шифровки послов, донесения разведки, наши и зарубежные газетные публикации, статьи по агрономии, новым строительным технологиям, химическим и иным производствам. До литературных толстых журналов руки доходили в последнюю очередь. Таков удел всех занятых людей, политических деятелей, руководителей крупных корпораций, я не говорю уже об ученых. Все они стоят перед выбором: или дело, или все остальное. И у всех, по крайней мере у преуспевающей части, дело на первом месте. Попадаются, естественно, исключения – физики, увлеченные поэзией, или математики – историей. Но эти увлечения даром не даются, что-то при этом теряется. Так уж мы все устроены.

Когда читаешь, как много времени Сталин уделял художественной литературе, проблемам языкознания, философии, то сразу зарождается вопрос – за счет чего?

Нельзя объять необъятное – либо то, либо другое. Так или иначе, Сталин любил читать художественную литературу и посвящал чтению немалую часть своего времени. Он следил за всеми новинками, а потому установил своеобразную практику формирования и пополнения собственной (а затем распространил ее и на всех членов Политбюро) «домашней библиотеки», издал распоряжение: присылать на дом по одному экземпляру всех выходивших в стране книг, от толстых романов и научных трактатов до ведомственных инструкций. Два раза в неделю фельдъегерь доставлял и сваливал у нас в прихожей упакованные в плотную коричневую бумагу пачки книг. На каждой – типографская этикетка: «Товарищу Н.С. Хрущеву». Не знаю, как поступали Сталин, Молотов или Микоян, но отец распаковывал пачки, исследовал содержимое, отмечал книги по своему вкусу, а остальные отсылал назад. Чтобы вместить содержимое всех книжных пачек, потребовалось бы помещение, сравнимое с крупной библиотекой. Далее отобранные книги заполняли в резиденции нескончаемые ряды так называемых шведских шкафов, с откидывающимися наверх застекленными дверцами. В отличие от казенной мебели, книги считались собственностью их пользователя. Остатки отцовской библиотеки, то, что не разошлось по родственникам и друзьям, хранятся на моей подмосковной даче.

И тем не менее, несмотря на всю занятость, отец, по мере возможности, держался в курсе культурной жизни. Он регулярно, даже мне трудно сейчас поверить, не реже раза в неделю ходил в театры, отдавая предпочтение опере и драме перед балетом, посещал концерты, классические и фольклорные, не пропускал ни одной художественной выставки. Театральные режиссеры и авторы спектаклей в антрактах, художники и скульпторы на выставках делали все, чтобы обратить на себя внимание, добиться одобрения. Даже простой поощрительный кивок дорогого стоил. Отец отнекивался, старательно уходил от оценок, объяснял, что он всего лишь зритель. К сожалению, в его положении не всегда удавалось сохранить нейтралитет. В тех случаях, когда прочитать или посмотреть новинку времени недоставало, отец полагался на мнение экспертов, на заключения отделов ЦК. Тем самым, подписывая заранее заготовленные резолюции, он становился заложником чужого и даже чуждого ему мнения. К примеру, 15 января 1954 года он согласился с редактором «Правды» Дмитрием Шепиловым, отказавшим писателю Михаилу Шолохову в просьбе опубликовать отрывки из второго тома романа «Поднятая целина» из-за «насыщенности натуралистическими сценами и даже явно эротическими моментами»216. Когда через пару лет, напросившись к отцу в гости, Шолохов прочитает ему эти отрывки, он придет в недоумение, что там Шепилову примерещилось?

А вот еще один пример. 3 мая 1954 года поэт Александр Твардовский прочитал на редколлегии возглавляемого им тогда журнала «Новый мир» свою новую поэму «Теркин на том свете». Собратьям-литераторам поэма не понравилась. Они дружно набросились на Твардовского, норовя куснуть его побольнее. В ЦК, к отцу посылались доносы. «Первой пожаловалась в ЦК Мариэтта Шагинян, – записал в своем дневнике Владимир Лакшин, свидетель происходившего, друг Твардовского и его заместитель по журналу. – Забегал Алексей Сурков – секретарь Союза писателей. Поэму “Теркин на том свете” они представили как антисоветский выпад. Член редколлегии журнала Валентин Катаев испещрил поля верстки грозными вопросительными знаками и восклицаниями: “На что это намек? ” И Катаев не одинок.

…Симонов сказал, что “загроббюро” – это явный намек на Политбюро. Твардовский ему горячо возразил: “Да ведь у меня разбирается персональное дело, а на Политбюро их не разбирают”. “Не лукавь, – настаивал Симонов, – ты знаешь, что имел в виду”».

Перепуганный Сурков побежал в ЦК к Поспелову… Началось разбирательство. Секретарю ЦК Поспелову стихи показались «пасквилем на советскую действительность». Так он и доложил отцу.

«Хрущева, – по мнению Лакшина, – испугала и возмутила строфа, где генерал говорит, что вот бы ему еще полчок солдат – потеснить царство мертвых… Это восприняли как угрозу»216. Кто воспринял, Лакшин не уточняет. Отец поэмы не читал. Твардовский прислать ее не догадался. Значит, речь шла о какой-то справке отдела ЦК.

Твардовский, в свою очередь, написал отцу, объяснил, что его поэма написана «в победительном, жизнеутверждающем духе осмеяния “всякой мертвячины”, уродливостей бюрократизма, формализма, казенщины и рутины, мешающих нам, затрудняющих наше продвижение вперед»217.

Отец любил стихи Твардовского, помнил наизусть целые куски из его поэмы о Василии Теркине. Он пригласил Твардовского в ЦК, они поговорили, кажется, друг друга поняли.

К тому времени «Дело Твардовского» уже набрало обороты, «в самую июльскую жару Союз писателей собрал обсуждение. Проработка шла по полной форме. Сурков, распаляясь, кричал: ”Я знаю, все это возрождение групповщины вокруг Твардовского! ” Одна за другой в газетах появлялись статьи…»218

В таких условиях отец не захотел из-за Твардовского ссориться ни с идеологами, ни с писателями, становиться на его сторону и тем самым противопоставлять себя писательскому «большинству». Он вынес заявление Суркова на заседание Секретариата ЦК. Пригласил туда и Твардовского. Но тот, по свидетельству Лакшина, «затосковал, занедужил (то есть запил. – С.Х.) и объявил, что на экзекуцию не пойдет». И не пошел, «рано утром выскользнул из дома и исчез». Заместитель Твардовского по журналу поэт Андрей Дементьев «потом уверял, что, если бы Твардовский присутствовал, дело могло повернуться иначе. Хрущев говорил о нем уважительно и примирительно».

«Рассказывают, что на Секретариате ЦК 23 июля 1954 года Хрущев сильно наподдал тем, кто жаждал крови, – продолжает Лакшин, – сказал, что с Твардовским нельзя так обращаться, как вы предлагаете, что другого такого у нас нет, что с ним нужно возиться. И вообще, говорил, за битого двух небитых дают!»

Тем не менее поэму отставили. Ее опубликуют только в 1963 году, после того, как Твардовский сам прочитает ее вслух Хрущеву. Я еще напишу об этом подробно. Несмотря на примирительную позицию, «писательское большинство» победило. «17 августа 1954 года публично объявили об уходе Твардовского из “Нового мира”. Журнал перешел в руки другого поэта, Константина Симонова. В портфеле редакции в наследство от Твардовского ему достался роман Владимира Дудинцева “Не хлебом единым”. Мечась и колеблясь, Симонов напечатал его… Потом ему этого не простили»219.

Тут Лакшин ошибается. Насколько я помню, главного редакторства в «Новом мире» Симонов лишился не из-за Дудинцева и не за свою радикальность, а совсем наоборот – из-за Сталина, из-за своего сталинизма. Симонова уволили, а в «Новый мир» вернулся Твардовский.

Общепризнано, что «хрущевский ренессанс» ознаменовался повестью Ильи Эренбурга «Оттепель», напечатанной в майском номере толстого журнала «Знамя», а в октябре 1954 года вышедшей тоненькой, 140-страничной, книжицей. С легкой руки Эренбурга «оттепелью» стали называть все десятилетие реформаторства Хрущева, период его нахождения у власти, с 1953 по 1964 год. Не могу сказать, знал ли сам Эренбург, человек эрудированный и начитанный, что своей «Оттепелью», он вторил поэту Федору Ивановичу Тютчеву, обратившемуся в XIX веке с тем же определением к другому реформатору, царю-освободителю Александру II. Вот только «оттепель» Тютчева не прижилась в истории, не выдержала заморозков царствования Александра III и Николая II, а «оттепель» Эренбурга в людской памяти укоренилась.

О чем пишет Эренбург в той повести, сейчас мало кто помнит, ее сюжет целиком растворился в заглавии. Я помню, или мне кажется, что помню, как в повести спорили все, и на каждой странице, что-то обсуждали, чем-то восхищались, кого-то ругали, но о чем конкретно шла речь, совершенно выпало из памяти. Наверное, потому, что содержательного в ней практически и не было. Скорее всего автор, мастер аллегорий, так и задумывал.

Написав эти слова, я решил заново перечитать «Оттепель». Ничего интересного, а тем более крамольного в ней не оказалось, как и ничего запоминающегося. Обычная бытовая история тех лет: безымянный городок, завод, борьба за мир, неурядицы в личной жизни героев, то жена не ладит с мужем, то жених с невестой. Стоп. Подобные семейные «вольности» шли вразрез со сталинской философией бесконфликтности, допускавшей на страницы книг лишь противостояние «хорошего» с «лучшим» и никаких проблем, даже семейных. Так что Эренбург проявил тут некоторое, пусть бытовое, но вольнодумство. И еще через весь текст проходит тема холода, стылой недвижимости: «Дыхание, кажется, леденеет…», «Мороз снова крепкий…», «Снег, ничего, кроме снега…», «Ночью будет тридцать пять…». Только в конце над городком проносится сносящая все на своем пути буря, и «зима дрогнула, снег тает, потекли ручьи». Тут герой книги произносит главную фразу: «Вера, вот и оттепель…»

Воистину Эренбург не только литератор, но и отменный политик. Попал в самую точку, сказал слова, которых все ждали. Правда, хронологически оттепель в литературе началась не с майской, 1954 года «Оттепели» Эренбурга, первую проталину в декабрьскую стужу 1953 года протопила статья В. Померанцева «Об искренности в литературе», напечатанная еще при Твардовском, в последнем, двенадцатом номере «Нового мира». Сейчас невозможно и вообразить, что всего лишь робкое суждение о том, что в нашем мире еще не все прекрасно, не все «розово», вызвало бурю эмоций. Что тогда началось! Особенно негодовали классики «сталинской» литературы, которых Померанцев обозвал «лакировщиками действительности». Они обвиняли автора статьи в идеологической и даже государственной измене. Их антиподы в литературе, к «лакировщикам» себя не относившие, напротив, превозносили Померанцева до небес. Отца слово «лакировка» применительно к нашей действительности покоробило, и он присоединил свой, весьма весомый голос к хору критиков Померанцева.

В декабре 1954 года отец, впервые в качестве первого лица, встретился с писателями в ЦК. Собирался первый после почти двадцатилетнего перерыва, Второй съезд советских писателей, и Шепилов уговорил его выступить с «напутственной» речью. Потом отец выступал и на самом съезде. Своим выступлением он не потрафил ни «ортодоксам», ни «либералам». С позиций одних, он слишком отпускает вожжи, другие посчитали, что отец недостаточно решителен. И те и другие правы. Отец искренне желал освобождения мысли, но как политик понимал, что один неверный шаг может превратить оттепель в наводнение, в поток, который сметет на своем пути и дурное, и хорошее, в нем захлебнутся и те, кто ратовал за перемены, и те, кто им противился. Такова судьба всех реформаторов, вспомним хотя бы императора Александра II. Его винили в «преступных» намерениях разрушить вековой российский уклад, и одновременно – в нежелании преобразовывать Россию по поэтически-революционным лекалам либерально настроенной части общества. Против него ополчились левые и правые, разночинцы и помещики, революционеры и придворная знать, террористы и полиция. Чем все это закончилось? Мы хорошо знаем. «Поэт в России – больше, чем поэт», – скажет через несколько лет никому в 1954 году еще неведомый Евгений Евтушенко.

В российском авторитарно-подцензурном обществе поэт, будь то Александр Пушкин или Александр Твардовский, не столько поэт, сколько трибун, политик. Политик, ведомый зовом сердца, а не холодным расчетом разума. Это очень опасно, если от поэта, его настроения, его эмоций зависят судьбы народа и государства. Эмоции проходят, восторги сменяются разочарованием, но содеянного уже не вернешь. Поэт – существо безответственное, он пропоет свою песню и упорхнет. Политикам же не упорхнуть, они ответственны за будущее и обязаны повседневно ощущать эту ответственность.

Вот отец и разрывался между зовом сердца и ограничениями, определявшимися состоянием общества, общества, не знавшего свободы ни при царях, ни при генеральных секретарях. Он не раскачает лодку государственности, но и не успеет привести ее в гавань демократии. На первое у него хватит прагматичности политика, а на второе – не достанет времени. Такова его участь и, наверное, предназначение.

К рассказу об идеологических баталиях тех лет на высшем уровне добавлю кое-что из собственных, юношеских впечатлений. Помню, как еще школьником, году в пятидесятом или пятьдесят первом, я решил прочитать все особо значительные произведения литературы, классической и современной, благо библиотека отца насчитывала несколько тысяч томов. С классикой особых проблем не возникло, правда, я намучился с французским, щедро рассыпанным Львом Толстым по страницам «Войны и мира». Мне то и дело приходилось заглядывать в довольно неуклюжий перевод внизу каждой страницы. А вот на современной литературе меня застопорило. По сей день помню мучения, с которыми я продирался сквозь «Кавалера Золотой Звезды» Семена Бабаевского и «Белую березу» Михаила Бубеннова. Страницы никак не хотели дочитываться, меня то клонило в сон, то мысли уводили в лес или на волейбольную площадку, лишь бы подальше от занудного текста. Мысли приходилось водворять на место, а они снова норовили улизнуть. Книги я дочитал до конца, а потом долго корил себя ущербностью – авторы получили Сталинские премии, их произведения признаны лучшими, почти классическими, а я никак не могу дорасти до их понимания. После Сталина критика исключила «Кавалера» из «шедевров» литературы, и я чуть приободрился.

На склоне лет я снова оказался в положении нерадивого ученика. Никак не читался «зрелый» Василий Павлович Аксенов. В «Московской саге» я с трудом осилил страниц сто пятьдесят, потом промелькнула мысль: зачем я себя мучаю? С Василием Павловичем я уже лет двадцать как потерял контакт, моим мнением он не поинтересуется, и мне не придется кривить душой. Через какое-то время я взялся за «Скажи изюм» и с огорчением остановился в самом начале – не читалось, как не прочиталась и книжка его воспоминаний. На этом я решил больше себя не мучить, задвинул книги на полку и забыл о них.

Вновь задуматься о феномене Аксенова меня побудили критические статьи, причислявшие произведения Аксенова к шедеврам, а автора – к классикам литературы. Снова, как в случае с Бабаевским, мои ощущения разошлись с оценкой специалистов.

Так в чем же дело? Проблема Аксенова (и не одного Аксенова), как мне видится, в том, что, начав с хороших книжек «Звездный билет», «Апельсины из Марокко», «Пора, мой друг, пора», которые читаются с прежним интересом, автор переключился на «политику», из просто писателя превратился в писателя-проповедника. Пишет он все правильно, но очень уж скучно. Сегодняшний Аксенов напоминает мне резонера времен моей молодости Всеволода Анисимовича Кочетова. Он тоже писал правильные по тем временам романы, учил нас, читателей, как, по его мнению, следует жить, предостерегал от ошибок. По его книгам снимались не менее правильные кинофильмы и телесериалы. Вот только книги Кочетова не читались, фильмы не смотрелись, а теперь о нем уже и вовсе забыли.

Все это закономерно: увлекшись проповедью, писатель незаметно теряет то, что можно назвать писательством. И дело тут не в личных качествах или талантах Кочетова и Аксенова. Вслед за Кочетовым ушли в небытие: Федор Гладков с его романом «Цемент», Александр Корнейчук с пьесой «Фронт» и немалое число иных «бессмертных» проповедников. Мне по-читательски обидно за писателя Аксенова.

День за днем

4 июля члены Президиума ЦК посетили выставку товаров, производимых в ГДР. Отец обожал ходить на выставки, и публикации о таких посещениях появлялись в газетах регулярно. На сей раз удивило не само посещение, а порядок перечисления фамилий членов Президиума, они шли по алфавиту, отец замыкал список. Тем вечером в Посольстве США в Москве давали прием в честь Дня независимости. Ни отец, ни другие руководители его ранга прием своим присутствием не почтили.

Время пока не пришло.

Тогда же, 4 июля, газеты объявили конкурс на проект пантеона. Сооружать его собирались в трех с половиной километрах к югу от нового здания Московского университета. Туда намеревались перенести покойников из Кремлевской стены и с Красной площади, а в будущем – именно в пантеоне (на манер Парижа) хоронить достойных россиян. В ответ на мои дотошные расспросы, почему пантеон решили строить где-то на окраине, отец сказал, что, с одной стороны, Москва постепенно перемещается к юго-западу, и окраина за университетом со временем станет почти центром, с другой…

Он замолчал, как бы колеблясь: говорить – не говорить, но потом решился сказать: с другой – это секрет, в том месте уже некоторое время сооружается огромное бомбоубежище, где укроется правительство в случае ядерной войны. Оттуда оно будет управлять страной. Над этим убежищем и решили соорудить пантеон. Я уж не знаю, кому пришла в голову мысль разместить оба объекта, правительственный бункер и пантеон, в одном месте. Или это черный юмор? На крайний случай и пантеон под рукой, то есть над головой. Или посчитали, что враги не сочтут подобное сооружение достойной целью для атаки, а что расположено под ним – не дознаются. Или просто органы безопасности сочли экономным совместить оба спецобъекта в одном месте? Не знаю.

Но пантеон так и не построили. Сейчас на том месте – новая библиотека МГУ, возводится элитный жилой комплекс. А подземный бункер не только выкопали, но и впоследствии соединили специальной веткой метро с Кремлем. В случае чего – спускаешься из своего кабинета на лифте, и через несколько минут… 18 июля объявили о восстановлении совместного обучения в школах мальчиков и девочек. У юных граждан это решение вызвало всеобщее ликование. Даже мы, студенты, на которых былые ограничения раздельного обучения уже не распространялись, пришли в восторг. Еще пару лет тому назад мы могли посещать вечера в женских школах лишь под присмотром преподавателей и только по большим праздникам. Конечно, это все в теории, но и теория давила на психику. С чего Сталину пришла идея раздельного обучения, я так и не дознался. Скорее всего, с возрастом его все больше тянуло к старине. Ввел же он мундиры для чиновников всех мастей, от дипломатов до делопроизводителей в министерствах. Отец рассказывал, как за одним из обедов Сталин заговорил об учреждении советских дворянских титулов, но, не получив поддержки даже от готового на все Кагановича, больше к этой идее не возвращался. 19 июля 1954 года газета «Известия» написала о полярных станциях, дрейфующих в Северном Ледовитом океане. Первую такую экспедицию высадили на льды вблизи Северного полюса еще в 1937 году. Ученые наблюдали за погодой, за движением льдов, за соленостью воды. О каждом дне жизни «отважных полярников» рассказывали газеты. Во время войны было не до полярных станций, а в послевоенные годы исследования Арктики строго засекретили. Сталин придумал строить на ледяных полях аэродромы и с них, в случае войны, бомбить Америку. Ученым предписали досконально исследовать ледовые массивы, отобрать те, где можно соорудить постоянные взлетные полосы и сопутствующие им сооружения. Теперь от бредовой сталинской затеи отказались, исследования Арктики вновь стали просто научными исследованиями, и о жизни на полярных станциях разрешили писать без грифа «Секретно».

18 сентября 1954 года дала первый ток Камская ГЭС. 1 декабря в Ленинграде на улице Пржевальского, дом 10 открылся первый в стране магазин самообслуживания.

Квартиризация всей страны

Вслед за целиной отец взялся за жилье. После пищи крыша над головой – это то самое важное, от чего зависит жизнь человека. Весной 1954 года, еще до поездки на целину, он пишет записку в Президиум ЦК с планом перевода жилищного строительства по всей стране на современную, индустриальную базу.

К 1954 году основные технические проблемы сборного домостроения разрешились. В Москве два завода в три смены формовали на конвейерах стены домов, межэтажные перекрытия, внутренние перегородки. Грузовики-панелевозы единого общемосковского транспортного предприятия развозили их по стройкам. Монтажники единого Главмосстроя в ранее невиданно короткие сроки собирали жилые дома. Через пару-тройку месяцев после закладки фундамента обалдевшие от счастья новоселы радовались, осматривая новые жилища. Потом, оглядевшись, жаловались куда только можно на огрехи строителей. Отжаловавшись, своими руками приводили квартиры в надлежащий вид и, забыв о недавнем житье в общежитии или подвале, начинали костить начальство: и то не так, и это не эдак. Так уж жизнь устроена, человек не может и не должен быть доволен всем, если он, конечно, не покойник.

Все эти панельно-поточные новшевства пока ограничивались Москвой. Страна по старинке продолжала строить кирпичные двух-трехэтажные «хоромы» и одноэтажные дощатые бараки. Строительство дома из кирпича занимало несколько лет, таковы особенности технологии, я уже ее описывал, а потому отдавали предпочтение деревянным домушкам – их подводили под крышу за сезон. Повсеместно ведомства продолжали строить для себя и под себя, держали свои строительные тресты, свои автоколонны, заселяли в свои дома своих людей. Министерства и предприятия помощнее строили побольше, слабые – совсем мало, а мелюзга оставалась вообще ни с чем.

15 мая 1954 года Совет Министров СССР принял Постановление «О серьезных недостатках в жилищном и культурно-бытовом строительстве». 18 июля 1954 года Президиум ЦК разослал директивное «строительное» письмо всем секретарям ЦК компартий союзных республик, крайкомов и обкомов, заинтересованным министрам СССР и союзных республик. В приложении к письму полный текст записки Хрущева. Новое Постановление от 19 августа 1954 года, теперь уже совместное ЦК КПСС и Правительства СССР, конкретно предписывало: что, когда и где следует сделать. В частности, за три года построить 402 завода, производящих железобетонные детали домов, а в малых городах для тех же целей – 200 площадок полигонного типа.

1 декабря в Москве открылось Всесоюзное совещание строителей, на нем отец потребовал приступить к массовому жилищному строительству, уже не только в Москве, но и по всей стране. Как целина решала хлебную проблему, так сборным железобетонным панелям предстояло преобразовать страну коммуналок в страну пятиэтажек.

Свое выступление отец начал, как и полагается, рапортом о достижениях: за восемь послевоенных лет горожане получили двести миллионов квадратных метров жилья, селяне восстановили разрушенные немцами жилища и заново построили четыре с половиной миллиона домов, в среднем за год 25 миллионов квадратных метров и 600 тысяч домов. В истекавшем 1954 году советские люди получили 30 миллионов квадратных метров и 400 тысяч домов соответственно. Цифры огромные, но если раскинуть их на все население, на все 190 миллионов жителей СССР (примем площадь крестьянского дома за тридцать квадратных метров), то получается прибавка по 1,8 квадратных метра на человека плюс в 1954 году еще 0,2 квадратных метра. Для могилы достаточно, а для жилья – маловато.

Недавно я набрел на цифры общей обеспеченности горожан жильем, начиная с 1928 года. В 1928 году на одного городского жителя приходилось 5,8 квадратных метров, в 1932-м – 4,9, в 1937-м – 4,6, в 1940 году – 4,5220. С каждым годом положение усугублялось, и это закономерно: крестьяне бросали свои дома, бежали в город, а нового жилья там не строили или почти не строили. В этом свете добавочные два квадратных метра на душу населения звучат весьма солидно – почти половина довоенного жилого фонда. Правда, от довоенного жилья мало что уцелело, начинать приходилось почти с нуля. Чтобы люди зажили по-людски, квадратных метров требовалось построить в несколько раз больше, чем имелось в стране, и не за десятилетия, а максимум – за две пятилетки.

Для этого отец предложил собрать строительную индустрию в один кулак, распространить опыт Москвы на всю страну: сотни министерских, и иных, строй– и транспортных контор объединить в одно, оснащенное новейшей техникой, строительно-монтажное ведомство. А внутри его все тоже специализировать, выстроить технологическую цепочку наподобие сборочного конвейера на заводе: одни кладут фундаменты, другие возводят стены, третьи ставят перегородки, четвертые монтируют лестницы, пятые устанавливают сантехнику. В результате качество строительства улучшится, сроки сократятся, да и расходы на один дом уменьшатся значительно. Соглашались с отцом далеко не все. Министры, особенно «богатые», не желали делиться своими квадратными метрами с бедняками, с «простыми» гражданами. Но дело не только в квадратных метрах – отец покусился на всевластие министров, распоряжавшихся в своих вотчинах всем и вся. Им совсем не улыбалось идти на поклон к главам городов и областей, наравне с другими выпрашивать жилье для своих работников. Министры глухо роптали. На их сторону встал Молотов. Тогда они с отцом впервые в открытую сцепились на заседании Президиума ЦК. Пока без последствий.

Отец настоял на своем. Семь с половиной тысяч разбросанных по стране строительных трестов, управлений, главков слили в несколько сотен крупных объединений. Не обошлось без компромиссов. Отец предложил все жилищное строительство передать регионам. Но министры встали на дыбы, пришлось сделать исключение для наиболее мощных министерств. Они внутри своих ведомств объединили строителей, обязались отдавать часть вновь построенных квартир местным властям. «Перетягивание каната» между министерствами и регионами продолжалось и в последующие годы, пока право распоряжаться экономикой не перешло к совнархозам.

Одновременно, и тоже по примеру Москвы, началась повсеместная централизация грузовых перевозок. Министры и тут ловчили, противились всеми способами, но скрепя сердце подчинились.

Переход на технологию сборных строительных конструкций проходил легче. Он всерьез не задевал интересы министров. Более того, в своем большинстве машиностроители приветствовали внедрение современных технологий.

В результате отцу, как перед решающим наступлением на фронте, удалось сосредоточить в местах «прорыва» имевшиеся в его распоряжении материальные ресурсы, проложить оптимальные пути подвоза, сделать все, что определяет успех наступления, успех большого дела.

Министры не противились переводу строительства на поток, но восстали архитекторы. В стандартизации городской застройки они усмотрели не просто покушение на свои привилегии, но и попытку вообще уничтожить архитектуру. Не могу с ними не согласиться. Архитектура, как и любая технология производства, при переходе от штучного к массовому производству претерпевает коренные изменения. Это естественно, как естественно и то, что старое изо всех сил противится новому. Так происходило в прошлом, и с тем же столкнулся отец. Вот как потомки оценят «баталии» тех лет: «К середине 1950-х годов вновь возникает ситуация несовместимости архитектурного и инженерного аспектов индустриального домостроения. Художественная выразительность отдельных сооружений в этой связи зависела, в основном, от качества строительно-монтажных работ. Как и 20 лет назад (в 1920–1930-е годы. – С.Х.), творческие устремления архитекторов и инженеров были направлены на решение различных проблем формообразования. Но в противоположность конструктивизму тридцатых годов, когда архитектурная мысль обгоняла возможности строительных технологий, сейчас темпы инженерно-технического совершенствования опережали собственно архитектурно-художественные поиски».

Однако архитекторы считали иначе, с отцом они категорически не соглашались, их приверженность к старому, неприятие нового в последующие годы попортят немало крови отцу.

Говорили на совещании и о дорогах на селе, об их отсутствии. Этой осенью от бездорожья сильно пострадал урожай на целине. Зерно приходилось везти по проложенным в поле колеям, рассыпая его на ухабах на радость воробьям и воронам. В отличие от поточного производства жилья, в этой части отец ограничился общими призывами строить прочные дороги из бетона. Однако производимого в стране цемента и на дома, и на дороги не хватало. Приходилось выбирать. Выбрали дома. Обходилась же Россия без дорог сотни лет. Дороги, конечно, строили, но по-прежнему медленно и плохо.

1955 год Маршалл Макдаффи

1955 год снова встречали в Кремле, в Георгиевском зале, за теми же столами, с теми же бесконечными тостами и концертом до поздней ночи. Отец держался хозяином, подшучивал над Маленковым, со смаком чокался с прорывавшимися к главному столу гостями, с удовольствием аплодировал артистам. Он наслаждался. Не все приглашенные разделяли его чувства. Многими кремлевский прием воспринимался как работа, обязаловка, они предпочли бы в эту ночь расслабиться с друзьями дома или в обществе артистов-писателей, например, в Доме литераторов, Доме композиторов или где-то еще. Там не звучали официальные тосты за мир и дружбу, а вовсю потешались на полулегальных капустниках.

Недовольные глухо ворчали, но высиживали до конца.

18 января было принято решение о переносе дня памяти Владимира Ильича Ленина с годовщины его смерти, 21 января, на день его рождения, 22 апреля. После смерти Ленина 21 января стало на какое-то время днем всеобщей скорби. С годами скорбь улетучилась, остался просто нерабочий день с формальным торжественно-траурным заседанием в Большом театре. День траура постепенно превращался в праздничный выходной, наподобие 1 мая или 7 ноября. В быту все чаще звучали слова о праздновании дня смерти Ленина. После войны власти одумались, 21 января сделали рабочим днем. Теперь же торжественно-траурное заседание заменялось на просто торжественное и проводилось 22 апреля. До субботников тогда еще не додумались, прагматичная мысль совместить день памяти вождя с очисткой городских улиц и дворов от накопившегося за зиму мусора придет кому-то в голову позднее. В первый день февраля газеты сообщили о встрече отца с видным американским бизнесменом Маршаллом Макдаффи221. 2 февраля он дал интервью В.Р. Херсту-младшему, главе крупного американского газетного концерна, крайне реакционного и антисоветского, как писали наши газеты.

Газеты я читал внимательно, прочитанному верил и не понял, зачем отцу понадобилось с этим Херстом встречаться. Отец в ответ на мои расспросы только рассмеялся: Херст не лучше, но и не хуже других, а если мы хотим улучшать отношения с Америкой, то должны находить общий язык с американцами, какие они есть. Я в душе не согласился, но промолчал.

Херста отец принимал как представителя враждебного лагеря, а к Макдаффи он питал почти дружеские чувства настолько, насколько это допустимо в отношении американца. Вероятно, потому, что Макдаффи в рамках деятельности ЮНРРА старался помочь разоренной войной Украине. Отец ценил его искренность и в виде ответной любезности постарался обставить путешествие своего «друга» по Советской стране со всеми возможными в то нелегкое время удобствами. Дома отец с юмором пересказывал, какие мытарства пришлось испытать его гостю, как по дороге к нам, так и во время путешествия.

Не могу удержаться, чтобы не воспроизвести пару наиболее примечательных приключений. Вскоре после смерти Сталина уже ушедший с государственной службы, теперь просто американский бизнесмен, Макдаффи написал отцу письмо. Он сохранил самые приятные воспоминания о годах, проведенных на Украине, и хотел бы приехать в СССР посмотреть, как страна оправилась после военной разрухи, и, если возможно, повидаться со старым знакомцем – Никитой Хрущевым. Макдаффи отправил письмо по почте в конверте с адресом: СССР, Москва, Кремль, Хрущеву – без особой надежды на ответ. В те годы советско-американские контакты не то что не поощрялись, они пресекались в зародыше обеими сторонами. Однако письмо дошло, и через пару месяцев в дверь нью-йоркской квартиры мистера Макдаффи позвонили два пожилых угрюмых человека в одинаковых темно-серых пальто и темно-серых шляпах. Они отрекомендовались консульскими работниками советского посольства в Вашингтоне и сказали, что приехали в Нью-Йорк специально, привезли мистеру Макдаффи советскую визу. Он пригласил их в квартиру, предложил выпить, завязался разговор. Слово за слово, освоившись, гости осторожно полюбопытствовали, кто он вообще такой. Они получили указание из Москвы доставить визу на дом, и это во времена, когда визы на въезд в СССР выдавались едва ли не десятку американцев за год, в основном дипломатам.

Макдаффи, засмеявшись, пояснил, что они с Хрущевым старые приятели, он написал ему, что хотел бы повидаться, и теперь они доставили ответ. Ничего особенного – дело житейское. Дипломаты «дипломатично» улыбнулись и больше Макдаффи не расспрашивали.

Макдаффи, хоть он и находился в отставке, проинформировал о будущей поездке Госдепартамент. На следующий день в дверь квартиры Макдаффи уже звонил чиновник Госдепа. Он срочно приехал из Вашингтона прояснить, как Макдаффи удалось получить советскую визу. Рассказанной ему истории он, видимо, не поверил и попросил показать паспорт. Макдаффи с готовностью открыл паспорт на странице с визой, и не сразу осознал, что произошло следом. Чиновник выхватил из кармана печать и припечатал на лист «Cancel» (Недействительно). Визу он не мог отменить, он просто «погасил» паспорт вместе с проставленной в нем визой. Возражений Макдаффи он слушать не пожелал и, не мешкая, отбыл восвояси. В США в неспокойные времена борьбы Маккарти с антиамериканской «заразой» поездки в Советский Союз не поощрялись, и Макдаффи потребовалось немало времени, чтобы восстановить паспорт. Это несмотря на все его связи в Госдепартаменте, где он в свое время занимал немалый пост.

В Советском Союзе Макдаффи получил специальное рекомендательное письмо ко всем областным и прочим начальникам за подписью отца. В сопровождении гида-переводчика от «Интуриста» он объехал всю страну от Харькова, через Сибирь, до Ташкента и Самарканда, и повсюду ему задавали тот же вопрос: как он сюда попал? Для справки: в 1953 году СССР посетили 43 иностранных туриста, в 1956 году – около двух тысяч, в 1964-м – более двадцати тысяч.

Несмотря на высочайшее покровительство, Макдаффи вместе с его гидом не раз задерживала милиция за нарушения правил, которые уже через пару лет не вызывали ничего, кроме досадливой улыбки. К примеру, в Харькове он сфотографировал на торце новенького жилого дома огромное панно – рекламу грузинских вин, изображавшую дуб и на его фоне молодую пару потягивающих гурджаани или цинандали. Под рекламой на улице с лотка торговали дефицитными лимонами. За ними выстроилась очередь. Фотографировать очереди, как мосты, вокзалы и другие «объекты», воспрещалось. Макдаффи отвели в районное отделение милиции, где он торжествующе показал бумагу за подписью Хрущева, предписывающую всем-всем-всем оказывать ему всяческое содействие. Хотя лица у милиционеров вытянулись, но они бумаге не поверили. Стали названивать в Москву. Дозванивались несколько часов, наконец дозвонились, доложили. Ответ получили еще через несколько часов. Все это время Макдаффи просидел в отделении. Когда все выяснилось, дежурный вежливо откозырял и посоветовал больше не нарушать. Однако Макдаффи продолжал «нарушать», его книга, наряду с фотографиями памятников старины, театров, школ и других достопримечательностей, пестрит изображениями бедно одетых людей, обшарпанных улиц, очередей на колхозных рынках, есть в ней даже фото здания КГБ на Лубянке и «секретного» Крымского моста.

В Москве, уже по пути домой, Макдаффи встретился с отцом. Они вспомнили прошлое, поговорили о будущем. Через год Макдаффи издал книгу с описанием своих приключений в послесталинской России. Он прислал отцу экземпляр с дарственной надписью: «Н.С. Хрущеву. Эта книга написана в духе дружбы. В предисловии я написал: “Надеюсь, что точно и беспристрастно описал то, что видел и слышал”. С огромной благодарностью за Ваше внимание. С совершеннейшим почтением. Маршалл Макдаффи»222. Эта книга долгое время хранилась у меня, пока я ее не передал в 2005 году в Музей современной истории в Москве. Читается она с огромным интересом и удивлением: неужели это мы были такими в 1954 году? По историческим меркам – почти вчера.

Отставка Маленкова

25 января 1955 года собрался очередной Пленум ЦК, отец докладывал его членам план разрешения кризиса в животноводстве. К животноводству мы вернемся позднее, а главной сенсацией Пленума стало обсуждавшееся последним вопросом снятие Маленкова с поста председателя правительства.

Внешне ничего не предвещало такого поворота событий. Маленков регулярно приезжал к нам на дачу. Они, как и прежде, подолгу гуляли с отцом, а мы, оба семейства, как и раньше, сопровождали их. Строительство усадьбы Маленкова в Ново-Огареве вступило в заключительную фазу. Правда, Маленков порой выглядел мрачновато, вернее, не сиял улыбкой, как обычно. Я не придавал этому особого значения – мало ли что может человека расстроить?

Конечно, какие-то признаки назревавших перемен витали в воздухе: в октябре 1954 года Маленкова не включили в состав делегации, направляющейся на празднование пятилетия КНР. Отец объяснил свое решение тем, что кому-то надо «оставаться на хозяйстве». К тому же Китай – страна, строящая социализм, общение предстоит не столько по государственной, сколько по партийной линии. Место Маленкова в делегации заняли Булганин и Микоян.

Постановление Пленума ЦК об освобождении Маленкова от должности для меня было как гром с ясного неба. Я ничего не понимал. Отец на мои расспросы отвечал без охоты, ограничился общими словами: «Маленков слаб, безынициативен, легко пасует перед иностранцами, что особенно опасно сейчас, когда мы собираемся налаживать контакты с Западом, с американцами». По опыту я знал: если отец не хочет отвечать или не знает, как ответить, лучше к нему не приставать, толку все равно не добьешься. Я и не приставал. Там приняли решение – значит, так надо. Опубликованное через много лет, секретное в 1954 году Постановление Пленума ЦК тоже не добавляет ясности. В нем все свалено в кучу, как это обычно делалось в подобных случаях, как до, так и после Маленкова. Его обвинили в грехах реальных, таких, как «Ленинградское дело», арест и казнь Кузнецова, Вознесенского и тысяч их «подельников», арест маршала артиллерии Яковлева и других генералов, учреждение специальной, подвластной только ему, секретарю ЦК КПСС, тюрьмы, так и виртуальных – развал сельского хозяйства, «противопоставление темпов развития тяжелой промышленности темпам развития легкой и пищевой промышленности, выдвижение лозунга форсированного развития легкой индустрии», особо подчеркивалось политически вредное утверждение о возможности «гибели мировой цивилизации в случае если империалисты развяжут третью мировую войну»223.

Все вместе трактовалось «как клевета на партию, отрыжка правого уклона, отрыжка враждебных ленинизму взглядов, которые в свое время проповедовали Рыков, Бухарин и иже с ними». И это говорил не какой-то заштатный пропагандист. Я процитировал выступление отца на Пленуме. Не проясняют дело и ставшие ныне доступными записи, сделанные на заседаниях Президиума ЦК 21 и 31 января224. В них повторяются аргументы, приведенные в Постановлении Пленума, вернее, Постановление Пленума писалось в русле высказываний участников этих заседаний. И отец, и остальные члены Президиума на своем совершенно секретном заседании говорили что думают, и нет никаких оснований подвергать сомнению запись их слов. Другое дело, что говорили они шаблонно, так, как полагается говорить в ситуации, когда один из них отрешается от власти. Шаблон стал частью естества этих людей, выросших и созревших внутри сталинского руководства. Ничего не меняется в одночасье, а особенно человеческое сознание. Нам кажется, что мы уже давно в будущем, а время по-прежнему отмеряем по часам прошлого. Перевести стрелки удается с трудом и мучениями, а кому и вовсе не удается. Последние так и живут в раздвоенном сознании, одновременно и в настоящем, и в прошлом.

И тем не менее, наверное, у отца имелись какие-то внутренние, невысказанные, а возможно, и не до конца осознанные мотивы отставки Маленкова. Думаю, что отцом двигало опасение предательства. Он не сомневался, что при первом же даже не кризисе, а просто столкновении Маленков его предаст, как он предал Берию, переметнется к тем, кого посчитает на тот момент сильнее и перспективнее. И станет служить новому хозяину, как раньше служил Сталину, Берии, как теперь служит Хрущеву. Плюс разговор у постели умирающего Сталина о будущем раскладе власти, вернее, отказ Маленкова говорить с ним, запали отцу и в душу, и в память. Тогда они нашли общий язык с Булганиным, а Маленков… Отец не забыл и не простил. При всей своей природной, личной мягкости, отец, разуверившись в человеке, внутренне ему больше никогда не доверял. Разуверившись в Маленкове, он уже не мог ничего с собой поделать, дни последнего были сочтены, и январский Пленум ЦК просто подвел черту под давно решенным. Здесь, видимо, и скрывается истинный мотив произведенных изменений.

Очень серьезными и, в отличие от других претензий, не конъюнктурными, мне представляются опасения, что Маленкову не удалось бы отстоять интересы страны в международных делах. Предстояло знакомство с Западом, первая после Сталина встреча глав четырех держав, первое серьезное испытание «на прочность». У отца крепко сидело в мозгу предсмертное предостережение Сталина: «Котята вы, не станет меня, и империалисты вас сомнут». Отец старался сделать все, чтобы пророчество Сталина не сбылось.

Особые опасения вызывал Черчилль. Возникает вопрос: при чем здесь Черчилль? Он потерял власть еще в 1945 году, когда британские консерваторы проиграли выборы лейбористам. Теперь они восстановили свои позиции, но премьер-министром стал не Черчилль, а Энтони Иден. Черчилль же жил в своем поместье, писал мемуары, рисовал картины и выкладывал из кирпичей бесконечный забор. Но и политики он из вида не упускал. Все знали, что именно он подталкивал правительства западных стран к встрече с советским руководством, считал, что следует, не теряя времени, познакомиться с новыми хозяевами Кремля, понять, чем они дышат, и, если получится, развернуть отношения Запад – Восток в выгодном для Британии направлении. Когда будущую встречу обсуждали в Президиуме ЦК, Молотов предположил, и отец с ним согласился, что Черчилль, если сам и не приедет на встречу, то наверняка станет из-за кулис направлять действия не только британской делегации, но всех западных представителей.

Силу и гипнотическое влияние Черчилля все они, кто лично, а кто заочно, испытали во время войны и теперь очень боялись ударить в грязь лицом. Маленков, по общему мнению, не мог противостоять не только тяжеловесу Черчиллю, но и «более легковесному» президенту США Эйзенхауэру. Георгию Максимилиановичу, так же, как почти полвека спустя Горбачеву, донельзя нравилось нравиться собеседникам, особенно иностранным. Ради того, чтобы добиться их расположения, он внутренне был готов на многое. Эти страхи подтверждала недавняя поддержка Маленковым нелепой идеи не просто отказаться от социализма в ГДР, но и за здорово живешь уступить врагу Восточную Германию, завоеванный кровью форпост в сердце Европы. Не нужно большого ума, говорил отец, чтобы растранжирить нажитое поколениями. Вернуть утерянное будет много сложнее.

Что же касается маленковской несамостоятельности, в этом его тоже обвиняли на Пленуме, то она очень даже устраивала отца. Не случайно он заменил Маленкова на столь же безынициативного и аполитичного, если дозволено так говорить о главе правительства, Булганина.

В профессиональной историографии общеприняты рассуждения о борьбе за власть между Хрущевым и Маленковым, которая завершилась победой отца. Побойтесь Бога. Какая борьба за власть? Маленков никогда не претендовал на реальную власть. Сразу после ареста Берии отец уверенно занял место лидера. Он председательствовал на еженедельных заседаниях Президиума ЦК. Постановления правительства по различным хозяйственным вопросам сначала стали Постановлениями Совета Министров СССР и ЦК КПСС, а с июля 1954 года на первом месте уже писался ЦК КПСС, а правительство – на втором, неоспоримый знак того, где сосредоточена реальная власть. Маленков воспринимал происходившее как должное, роль ведомого, «пристяжного», его устраивала, а если он и переживал, то никому свои переживания не показывал.

И после январского Пленума в отношении Маленкова к отцу внешне ничто не изменилось. Он, казалось, удовлетворился всем происшедшим и тем, что 9 февраля Верховный Совет СССР, освободив его от обязанностей главы правительства и назначив министром электроэнергетики СССР, сначала оставил за ним пост заместителя председателя Совета Министров, а уже через три недели, 1 марта, под предлогом реорганизации структуры правительства, по предложению Булганина, естественно, инициированному отцом, выставил из заместителей председателя. Теперь он стал просто министром, но в ранге члена Президиума ЦК КПСС. Маленков по-прежнему был частым гостем у нас на даче. Он как ни в чем не бывало гулял с отцом, с видимым увлечением рассказывал о своих новых, министерских делах, продолжал строительство своей ново-огаревской дачи. Внешне все, а возможно и внутренне – чужая душа потемки, – не изменилось. Возможно, Георгий Максимилианович пока не видел на политическом горизонте реального очередного «хозяина».

Новый глава правительства

Когда 22 января 1955 года на заседании Президиума ЦК начали разговор о новом председателе Совета Министров, сидевший во главе стола отец первым взял слово, предложил Булганина и добавил: «Мою фамилию прошу не называть». Видимо, перед заседанием, в кулуарах, такую возможность рассматривали, и всерьез, но он воспротивился. После смерти Сталина они решили разделить посты главы правительства и главы партии и тем самым воспрепятствовать сосредоточению слишком большой власти в одних руках. Отец считал решение правильным, да и с ежедневной рутиной, сидя на двух стульях, одному не справиться.

И тем не менее высказывавшийся по традиции первым после председательствующего Молотов упрямо произнес: «За кандидатуру Хрущева». В последние годы жизни Сталин ставил себя, председателя Советского Правительства, выше себя же – генерального секретаря ЦК Коммунистической партии. Но какой половине своей ипостаси в данный момент отдать предпочтение, касалось только лично его.

Молотов, человек по-своему принципиальный, считал, что раз Хрущев де-факто лидирует в руководстве, то и де-юре следует «по-сталински» сосредоточить в его руках всю полноту власти. Отец недовольно поморщился.

– Мою фамилию не называйте, – снова повторил он и перевел взгляд на Кагановича.

– За кандидатуру Булганина, – быстро сориентировался Лазарь Моисеевич, хотя еще менее часа назад он солидаризировался с Молотовым. Но тогда ему казалось, что, отказываясь, отец играет, так же как любил играть Сталин, неоднократно предлагая свою отставку. Поняв, что ошибся, Каганович тут же сменил ориентацию.

А вот Ворошилов, как и Молотов, придерживавшийся традиционной постмонархической идеи сосредоточения всей полноты власти в одних руках, заколебался, но все же невнятно произнес: «Был бы за Булганина, но придется за Хрущева». Никто не понял, что же он хотел сказать, но и не старался понять, в Президиуме ЦК Ворошилова все уже давно, включая его самого, всерьез не воспринимали. Дальше дело пошло гладко. Молотов остался в одиночестве, все высказались за Булганина. Однако Вячеслав Михайлович не сдался, в конце заседания еще раз попросил высказаться и слово в слово повторил свои доводы. Отец поставил на голосование кандидатуру Булганина и первым поднял руку «за». Остальные члены Президиума ЦК последовали его примеру. Все, кроме Молотова. Молотов воздержался225.

Oтец и Булганин стали неразлучной парой, Хрущев – ведущий, Булганин – ведомый. 1955 год, в отличие от предшествующего десятилетия, изобиловал государственными визитами, «нашими» туда и «тех» оттуда. В 1955 году в Москву приезжали австрийский канцлер Юлиус Рааб, канцлер ФРГ Конрад Аденауэр, премьер-министры Индии Джавахарлал Неру и ГДР – Отто Гротеволь, президент Финляндии Ю.К. Паасикиви. Отец вместе с Булганиным съездили в Югославию, затем на совещание четырех держав в Женеву, где познакомились с президентом США Эйзенхауэром, премьер-министром Великобритании Энтони Иденом и председателем правительства Франции Эдгаром Фором. В конце 1955 года они совершили триумфальный, без всякой натяжки, визит в Индию, Бирму и Афганистан. С королем Афганистана Мухаммедом Захир Шахом у отца тогда сложились по-настоящему дружеские отношения.

Практически все международные инициативы исходили от отца, он диктовал послания руководителям зарубежных стран, но подписывал их, по занимаемой должности председателя Правительства, Булганин. Отец задавал тон на переговорах, но главой делегации числился Булганин. Отец не хотел и не мог упускать инициативу, но формально он не занимал никакого практически значимого государственного поста, позволявшего бы ему в одиночку заниматься иностранными делами. Так они и путешествовали по миру на пару: Булганину отводились протокольные функции, в переговорах верховодил отец. Безынициативный от природы Булганин с готовностью уступил пальму первенства отцу. Сложившийся дуэт его устраивал. По крайней мере, пока устраивал.

Паритет или необходимая достаточность?

Назначение Булганина главой правительства вызвало перемещения в военном ведомстве. Министром обороны, по настоянию отца, стал Жуков, но он не считал себя креатурой отца, как и чей-либо еще. Человек властный и самодостаточный, по праву считавший себя победителем непобедимого немецкого вермахта, с обретением министерского портфеля и последующим почти автоматическим избранием в высший политический ареопаг страны – Президиум ЦК КПСС, Жуков превращался из победоносного военачальника в самостоятельного, но пока тяготевшего к отцу, политика. Тут сказывалось и давнее довоенное и военное знакомство, и то, что за эти годы они ни разу не «подставляли» друг друга, и то, что именно отец вернул его в Москву, извлек из политического небытия, да и вообще они тогда симпатизировали друг другу.

Став министром, Жуков взялся наводить порядок. Военное ведомство, по его мнению, подраспустилось при мягком, интеллигентном маршале Алексее Михайловиче Василевском и уж окончательно потеряло боевую форму при абсолютно штатском маршале Булганине. Чистку новый министр начал с головы. По его мнению, высший генералитет, командующие военными округами, а это в основном бывшие командующие фронтами времен войны, не столько устарели, сколько состарились (напомню, что многим из них только перевалило за пятьдесят), с годами не войска, а собственное здоровье становилось их главной заботой. Командующие, таскающие за собой целую аптеку, мне не нужны, заявил Жуков отцу вскоре после своего назначения, стариков пора сменить на тех, кто помоложе.

Отец поддержал Жукова, он тоже всю жизнь ратовал за выдвижение во власть молодых, у них и энергии больше, и мозги поживее. Но и на нынешних «стариков» рука у него не поднималась. Отставка для них, выстрадавших победу, как ни подслащивай пилюлю, – обида, оскорбление, моральная травма. Жуков смотрел на все проще: отслужил свое – и на выбраковку. Суровая логика жизни взяла верх над сантиментами, стариков отправили на покой, правда, своеобразный. При Генеральном штабе для них создали специальную группу генеральных инспекторов, тут же прозванную «райской». Формально все они остались на действительной службе, и более того, отец настоял на повышении в звании тех, кого еще было куда повышать. Жуков поморщился, такая «благотворительность» не соответствовала его характеру, но спорить не стал.

Вскоре Жуков представил новые кандидатуры на освободившиеся должности (он заблаговременно обсудил их с отцом) с одновременным присвоением очередных воинских званий. 11 марта 1955 года газеты опубликовали список новых, послевоенных маршалов Советского Союза. Ими стали старые знакомые не только Жукова (он знал всех мало-мальски заметных военных), но и отца: Иван Христофорович Баграмян, Андрей Антонович Гречко, Василий Иванович Чуйков, Кирилл Семенович Москаленко, Сергей Сергеевич Бирюзов. Замыкал список Андрей Иванович Еременко, на его кандидатуре, так же как и на кандидатуре Чуйкова, особенно настаивал отец. Первый – командовал Сталинградским фронтом в самые тяжелые месяцы обороны города, а второй, вместе со своей 62-й армией, буквально вгрызся в сталинградскую землю, стоял насмерть не в переносном, а буквальном смысле слова.

Военные, в том числе и Жуков, относились и к Еременко, и к Чуйкову с прохладцей – за их безудержное, хотя и вполне заслуженное бахвальство, свойство, присущее многим военачальникам.

К тому же они, особенно Жуков, ревновали Еременко, ревновали к тому, что он выстоял под Сталинградом, не сдал город, когда уже никто, в том числе и Жуков, и Сталин, не верили в возможность его отстоять. Я еще вернусь к перипетиям отношений Еременко с Жуковым.

К Чуйкову у Жукова имелся особый счет. Генерал претендовал на его собственные лавры, утверждал, что это он и его 8-я Гвардейская армия взяли Берлин, к нему пришел сдаваться немецкий генерал Кребс. А Жуков?.. Жуков просто командовал фронтом, к тому же не всегда удачно. Такие разбирательства между победителями нередки. Славу победы иной раз поделить очень непросто. Короче, Жуков ни Чуйкова, ни Еременко не любил, но аргументов против «маршальства» у него не нашлось.

В первые послесталинские годы обстановка в мире продолжала дышать войной. Сталин уверовал в ее неотвратимость еще в 1948 году. Все началось с блокады Западного Берлина, куда Сталин перекрыл все пути подвоза, все, кроме воздушного. Он попробовал таким образом поиграть со своими недавними западными союзниками «на равных», решил заставить считаться с собой, сделал «заявку» на переход Советского Союза с уровня региональной державы на мировой. Для СССР, страны, победившей во Второй мировой войне, стремление добиться статуса мировой державы, сверхдержавы в современной терминологии, естественно и логично. А вот почему Сталин начал с блокады Западного Берлина, остается только гадать. Возможно, руководствуясь собственным, а вернее, собственного народа опытом 900-дневной блокады Ленинграда во время войны, он посчитал, что ни немцы, ни тем более изнеженные американцы, не выдержат осадной берлинской зимы, настрадавшись от холода и голода, уберутся оттуда подобру-поздорову. Сталин просчитался в Берлине так же, как Гитлер просчитался в Ленинграде. Вот только ленинградцы выстояли исключительно благодаря собственному мужеству, а берлинцам помогли американцы.

Сталин не допускал возможности организации снабжения по воздуху города, не уступавшему размерами Ленинграду. Как можно самолетами доставить все, от продовольствия до угля? Ему такое оказалось не по силам, даже при наличии соединявшей Ленинград с «Большой землей» зимней трассы по льду Ладожского озера. И Гитлеру оказалось не по силам с помощью воздушного моста предотвратить капитуляцию 220-тысячной армии генерала Паулюса в Сталинграде. Сталин ошибся. Жизнеобеспечение Западного Берлина оказалось по плечу американцам с их колоссальным техническим потенциалом. У нас в войну, кроме Ли-2 – лицензионной копии старенького американского DC-3, транспортных самолетов практически не было. Немецкие «Юнкерсы-52» тоже не справились с поставленной задачей. Американцы же воздушные транспортники производили в избытке. И какие! Большие, вместительные, четырехмоторные. Блокада провалилась. Сталину пришлось отступить, разблокировать доступ союзников в Берлин, вернуться к подписанным им же самим, в июле 1945 года, Потсдамским соглашениям. Поражение в «битве» за Западный Берлин Сталина напугало не на шутку.

Американская авиация, особенно стратегическая, камня на камне не оставила от огромного немецкого промышленного потенциала, выжгла атомной бомбардировкой японские Хиросиму и Нагасаки; преимущество США склонило Сталина к мысли: американцы нападут на нас, и нападут очень скоро. По крайней мере он сам при таких условиях напал бы не раздумывая. А раз так, надо срочно готовиться к войне, к третьей мировой. Весь остаток своей жизни Сталин посвятил подготовке к новой войне.

В 1948 году он остановил сокращение вооруженных сил. К тому времени численность армии уменьшилась с приблизительно 10 миллионов человек в 1945 году до 2 миллионов 874 тысяч. Теперь снова наращивали призывные квоты, отменяли отсрочки, открывали новые военные училища и академии, переводили в них с последних курсов студентов гражданских вузов. Промышленные предприятия, только недавно освоившие выпуск мирной продукции, переводились на военные рельсы. Возобновилось массовое производство оружия и военной техники, как это обычно случается перед войной. Аналогичная команда ушла и к нашим новым союзникам, в Восточную Европу, в страны народной демократии. Так их тогда называли. Они немного поерепенились, но подчинились.

К 1953 году советские вооруженные силы по сравнению с 1948 годом удвоились, под ружье встали 5 394 038 человек.

Одновременно Сталин приступил к созданию стратегической авиации. Ее у нас практически никогда не было. Командующий дальней (стратегической) авиацией маршал Александр Евгеньевич Голованов имелся, а авиации не было. Во время войны маршал распоряжался несколькими десятками четырехмоторных ТБ-7 (Пе-8)227. Германию они почти не бомбили, в основном исполняли курьерские функции, время от времени доставляли в Лондон важных советских начальников. Так, 2 июня 1942 года228 над Германией по пути следования в Англию пролетел Молотов. Подобные перелеты свидетельствовали о героизме и мастерстве летчиков, но воздушные силы стратегическими так и не стали. Вины Голованова тут нет. В предвоенные и военные годы Сталин в стратегическую авиацию не верил, не считал ее способной нанести врагу ощутимый ущерб, а потому не разрешал «транжирить» драгоценные ресурсы, в первую очередь алюминий и моторы. Особенно моторы. Один мотор – один истребитель или штурмовик, два мотора – это уже фронтовой бомбардировщик. Для бомбардировщика дальнего действия требовалось целых четыре мотора. Новые ТБ выпускали поштучно и под личным контролем Сталина, а в 1942 году их производство вообще прекратили.

Привычка экономить моторы сохранилась у Сталина и после войны. Она сыграла злую шутку с конструктором Сергеем Владимировичем Ильюшиным, предложившим в 1946 году Аэрофлоту современный четырехмоторный пассажирский лайнер. Сталину показали первый опытный образец. Осмотрев самолет, Сталин буркнул: «Куда им (видимо, пассажирам) четыре мотора, и двух за глаза достаточно». Самолет «зарубили», Ильюшину приказали срочно спроектировать двухмоторный Ил-12.

Все переменилось после атомной бомбардировки Японии, стратегическая авиация получила наивысший приоритет. Однако своим конструкторам Сталин верил, но не очень доверял. Как в первые пятилетки мы копировали американские тракторы и грузовики, так и сейчас Сталин приказал скопировать американскую летающую крепость Б-29. Благо во время войны на Дальнем Востоке, отбомбившись над Японией, три таких поврежденных самолета приземлились на нашей территории, а Советский Союз тогда с Японией не воевал. Сталин распорядился их интернировать. Теперь Б-29 передали Туполеву. В «новом» самолете изменили только название с Б-29 на Ту-4.

Пока Туполев возился с Б-29, Сталин, боясь опоздать к началу войны, приказал развернуть массовое производство фронтового бомбардировщика Ил-28 с радиусом действия 1200 километров и начать строительство ледовых аэродромов в самом центре Северного Ледовитого океана. Иначе Ил-28 до Америки не долетал.

Приготовления к новой войне этим не ограничились. Движимый страхом перед американским десантом через Берингов пролив со стороны Аляски, Сталин отрядил на Чукотский полуостров стотысячную армию. Почему американцы решат высадиться на Чукотке, оттуда до единственной Транссибирской железнодорожной магистрали тысячи километров тундрой, тайгой, болотами, горами, и все без дорог, по сорокаградусному морозу зимой или по гнусу летом, Сталин не объяснял. Задавать ему вопросы генералы не решились, отправили солдат с палатками в вечную мерзлоту. Захотят жить – выживут.

Теперь, на второй год после смерти Сталина, пришла пора задуматься: двигаться ли прежним курсом или?.. Отец после некоторых колебаний выбрал «или». После июльской 1955 года встречи в Женеве и других контактов с западными лидерами, в первую очередь американцами, отец пришел к выводу: «Войны они, как и мы, не хотят, боятся ее, с ними можно иметь дело, но с позиций силы, чуть дашь слабину, уступишь, хоть в малом, и тебя тут же сомнут, обдерут как липку». Можно договориться даже с Эйзенхауэром, считал отец, но надо выглядеть сильным, а если сил недостает, то все равно выглядеть, держать марку. Но договориться, предотвратить всеразрушающую третью мировую войну, по его мнению, – это полдела.

Победит та общественная система, которая обеспечит лучшую жизнь людям, – не уставал повторять отец, не сомневаясь, что эта – система социалистическая. А потому нет никакого резона воевать ради лучшей жизни людей, населяющих чужие страны. Когда американцы убедятся, что жить при социализме выгоднее, они сами выберут себе соответствующего президента и добровольно присоединятся к нам. Звучит несколько наивно, но в своей основе правильно. Так и случилось, только в конце XX века не они присоединились к нам, а мы – к ним. Одним из источников ресурсов, столь необходимых для улучшения жизни людей, отец видел, я бы сказал, не прямолинейное сокращение, а скорее – оптимизацию расходов на оборону. Другими словами, сосредоточение усилий на главном, решающем направлении. А вот что в оборонных делах главное, а что второстепенное, отцу еще предстояло разобраться. В послевоенные, сталинские времена он делами обороны не занимался, знал о них понаслышке из разговоров во время застолий у Сталина на ближней даче в Волынском. Теперь весь этот груз свалился на его плечи.

Отец начал с самообразования, с разговоров с учеными, конструкторами различных видов вооружений, генералами и маршалами. Общая картина постепенно начинала вырисовываться, но для принятия кардинальных решений требовалось время.

Пока же не вызывало сомнений одно – наши вооруженные силы для страны, не собирающейся ввязаться в войну уже завтра, непомерно раздуты. Жуков разделял точку зрения отца. В отличие от многих других высших армейских чинов, он понимал, что в новых условиях живой силой победы не завоюешь, многомиллионная неповоротливая человеческая армада – удобная мишень для нападающей стороны.

Череда сокращений, пока секретных, началась сразу после смерти Сталина. С марта 1953 по 1 января 1956 года, согласно документам, вооруженные силы уменьшились примерно на один миллион сто тысяч человек229. Одновременно приостановили, в связи с полной неясностью боевого использования, строительство заложенных в 1951 году трех тяжелых крейсеров типа «Сталинград»230.

12 августа 1955 года было принято и опубликовано в печати Постановление ЦК и СМ СССР об увольнении в запас, начиная с 1 января 1956 года, еще 640 тысяч человек231. На публикации настоял отец. Страна сделала шажок от сталинской закрытости к нормальному обществу. Не следует переоценивать этот шажок, путь предстоял предлинный, но и недооценивать нельзя: первый шаг, «он трудный самый». Сокращение вооруженных сил, как и любая реформа, процесс непростой и болезненный: высвобождавшихся людей требовалось трудоустроить, переучить, переселить на новые места. С работой для увольняемых в запас офицеров проблем тогда не возникало, руки требовались везде. Везде, кроме канцелярий. Казалось бы, решили и вопрос жилья. Исполкомам спустили указание: демобилизованных благоустраивать в первую очередь. Правда, указание спустили, но от этого нового жилья не прибавилось, распихивали вновь прибывших, как могли, а могли в те времена совсем чуть-чуть. Не все инициативы в реорганизации армии исходили от Хрущева. Жуков самостоятельно наводил порядок в своем ведомстве. Так, к примеру, он посчитал несправедливыми установленные Сталиным сверхвысокие пенсии выходящих в отставку полковников и генералов. Пенсии, особенно генеральские, в пять-шесть раз превышали пенсии гражданские. На них не просто доживали, а жили весьма зажиточно. Жуков предложил сократить разрыв, существенно срезать пенсии выходящим в отставку военнослужащим, в первую очередь генералам и полковникам. Другими словами, большинству отставников (лейтенантами на пенсию выходят редко). Отец поддержал Жукова. Сокращение пенсий прокатилось по армейским штабам глухим ропотом недовольства.

Как бы в порядке компенсации за урезанные пенсии Жуков в июне 1955 года предлагает восстановить доплаты за боевые награды. Еще с довоенных времен орденоносцам выплачивали небольшие ежемесячные «наградные», но тогда их получателей можно было пересчитать по пальцам, а после войны каждый второй носил ордена и медали. Сталин посчитал «наградные» слишком большим бременем для бюджета, и 10 сентября 1947 года их отменили, чем кровно обидели вчерашних фронтовиков. Да и рубли эти, пусть и мизерные, в мизерном семейном бюджете тоже не казались лишними. Теперь Жуков направлял в Президиум ЦК одну за другой записки о восстановлении выплат за награды232. Он предлагал платить за Героя Советского Союза – от двадцати до восьмидесяти рублей в месяц, за орден Славы – пять, а за медаль по трояку. Казалось бы, совсем немного, но за год набегало до двухсот миллионов рублей. Министерство финансов возразило: денег в бюджете в обрез. Отец предложил отложить рассмотрение до лучших времен, когда страна станет побогаче. Вопрос отложили навсегда.

Одновременно с восстановлением наградных Жуков предложил установить единообразие выплат солдатам и сержантам срочной и сверхсрочной службы вне зависимости от рода войск. Существовавшую с 1953 года систему, согласно которой солдату-сухопутчику платили 30 дореформенных (1961) рублей, матросу на корабле до 150 рублей, а в авиации – целых 500 рублей, он счел несправедливой. По новой схеме всех солдат и матросов приравняли к сухопутчикам. Отныне они получали 30–40 рублей. Унифицировались и выплаты сержантам со старшинами, тоже в основном в сторону сокращения, отменялись всевозможные надбавки. Жуковская реформа экономила казне 600 миллионов рублей в год. Упорядочение выплат особенно болезненно задело и сержантов-сверхсрочников. Их приравняли к сержантам-срочникам, сняли с них надбавки за квалификацию, за выслугу. В результате, как однажды посетовал в моем присутствии маршал Иван Степанович Конев, «старослужащие из армии поуходили, и следом упала державшаяся на них дисциплина».

Еще одно нововведение. Отец «продавливал» сокращение сроков (с 1 января 1956 г.) службы: на флоте с пяти лет до четырех, а в авиации и некоторых других войсках – с четырех до трех лет, в пехоте с артиллерией – с трех лет до двух. В рабочих руках остро нуждались и промышленность, и сельское хозяйство. Генералы и адмиралы встали на дыбы. Современную технику и за три года еле-еле удается освоить, сроки службы следует не сокращать, а продлевать. В ответ отец посоветовал ориентироваться на сверхсрочников, его поддержал Жуков. Официальные предложения Министерства обороны в начале августа 1955 года ушли в правительство233. И тут со сверхсрочниками вышла заминка. Свое, отрезвляющее, слово сказало Министерство финансов: сверхсрочникам, в отличие от призывников, придется платить жалованье, а денег взять неоткуда. Отец уступил, сухопутные войска, наиболее многочисленные, пока не тронули, оставили служить три года. Отец не отступился, он решил действовать поэтапно. В 1956 году уменьшили продолжительность службы призывников в так называемых «особо тяжелых условиях», к ним причислялись районы Дальнего Востока, Крайнего Севера, а также склады и полигоны испытаний ядерного, химического и биологического оружия. Всего под новый Указ попали 286 тысяч сержантов и солдат234.

Согласно бюрократическому этикету, все официальные бумаги: о сокращении армии, сроков службы, о наградных, об урезании вооруженных сил, о военных пенсиях и о многом, многом другом, независимо от кого они исходили, подписывал министр обороны Жуков. В данном случае не только отдавалась дань форме, но и, по существу, Жуков был с отцом заодно.

Уже после Жукова отец снова вернется к срокам действительной службы, сократит ее в сухопутных войск и авиации до двух лет, на флоте – до трех. Задумался отец и о судьбе советских военных баз на чужих территориях. Их у нас оставалось две: Порт-Артур в Китае и Порккала-Удд – клочок земли поблизости от столицы Финляндии Хельсинки, запирающий вход в Финский залив. По мнению отца, эти базы в современных условиях утратили военное значение. Он заехал в Порт-Артур во время официального визита в Китай осенью 1954 года. Бухта размером с озерцо, окруженная высокими сопками, со сгрудившимися в ней кораблями показалась ему не столько безопасным убежищем, сколько ловушкой для флота. В случае атомного удара в живых тут останутся единицы. К тому же в царские времена, в 1898 году, расположенный на полуострове Ляодун Порт-Артур и проложенная к нему железная дорога предваряли аннексию Маньчжурии. Поражение в Русско-японской войне положило конец этим планам. В 1945 году восстановили теперь уже советский контроль и над военно-морской базой, и над железной дорогой. Однако в новых международных реалиях, когда даже Сталин не смел мечтать о Маньчжурии, дорога вела в никуда, а Порт-Артур служил ничему. После образования в 1949 году Китайской Народной Республики советская военно-морская база на ее территории вообще стала анахронизмом. Отец предложил передать ее китайцам. Моряки противились, но вяло. Жуков их не поддержал. В 1955 году Порт-Артур передали, вернее, вернули китайцам, вернулось к нему и его настоящее имя Люйшунь.

Что же касается Поркалла-Удд, то установленная там дальнобойная артиллерия в сочетании с артиллерией, дислоцированной на советских островах в Финском заливе, надежно контролировала морские подходы к Ленинграду. Теперь же крылатые ракеты, запускавшиеся с нашей территории, с лихвой перекрывали узкий Финский залив. Военная база в Финляндии становилась бесполезной. Так считал отец, но моряки, в том числе главнокомандующий военно-морским флотом адмирал Николай Герасимович Кузнецов, заняли диаметрально противоположную позицию. Отдавать без боя и эту свою базу они не собирались. В таких условиях поддержка Жукова оказалась очень кстати.

«Я спросил Жукова, – вспоминал отец (разговор состоялся летом 1955 года), – слушай, Георгий, – у нас были дружеские отношения, – ты скажи, наша база в Финляндии представляет какую-то ценность?

Он сдвинул брови, сурово посмотрел на меня.

– Знаешь, правду говоря, никакой, – он даже развел руками.

Я и сам это понимал, но мне хотелось получить подтверждение из уст военного, особенно от Жукова. Я себя проверял, не хотел кривотолков, что вот, мол, при Сталине мы эту базу построили, а Сталин умер, и мы базу ликвидировали.

– Я согласен с тобой, – ответил я Жукову, – не следует ли эту базу закрыть?

Политически это было бы для нас очень выгодно, а экономически тем более. Тогда наш посол в Финляндии докладывал, что эта база буквально наваливалась на Хельсинки. Когда поезд из Хельсинки проходил по ее территории, то в вагонах окна закрывали шторами, выключали свет, предупреждали, чтобы никто не выходил из своих купе, в окна не выглядывали. Естественно, это вызывало страшное раздражение и негодование у финнов.

Как мы можем призывать американцев вывести свои войска с других территорий, если наша база расположена в Финляндии? Она выполняет ту же роль, что и американские базы, к примеру, в Турции и в других странах. Мне хотелось развязать руки нашей политике. Я считал, что не лучший способ завоевания доверия финского народа – держать у них под горлом ножик в виде военной базы.

– Ты напиши свои соображения, – сказал я тогда Жукову (я хотел, чтобы инициатива исходила от военных), – а я поставлю вопрос на Президиуме Центрального Комитета.

Так и сделали»235.

Ликвидируя военные базы, сокращая личный состав вооруженных сил, отец постепенно разворачивал страну от подготовки к войне к тому, что вскоре получит название «мирного сосуществования», от войны к миру.

Хотя сокращение сроков службы и ликвидацию баз, и даже уменьшение размеров вооруженных сил, никак нельзя назвать косметическими изменениями, но самой концепции обеспечения безопасности страны они не затрагивали. Она пока сохранялась «сталинской», базирующейся на критериях «доядерной» эры. Без ее адаптации к новым условиям военные расходы, ложившиеся серьезным бременем на бюджет страны, все больше становилось данью прошлому, а не ответом на вызовы будущего. Покуситься же на оборонную доктрину означало серьезный конфликт с генералитетом, людьми, заслужившими свои отличия в недавней войне, усвоившими ее уроки и не желавшими, а часто и не способными перестроиться. Отец понимал, что столкновения не избежать, как понимал и то, что они профессионалы, по крайней мере считают себя таковыми, а он – новичок, к тому же штатский. Реформирование вооруженных сил не шло ни в какое сравнение ни с целиной, ни с жилищным строительством, ни по масштабам, ни по опасностям, грозившим самому реформатору, но и оставить все по-старому, как хотелось бы генералам, отец не мог. Ведь он отвечал теперь за все. Час первых испытаний настал, когда в апреле 1955 года на заседание Президиума ЦК вынесли проект рассчитанной на 1955–1965 годы второй очереди программы военного кораблестроения. Моряки и судостроители просили ассигновать на нее сто тридцать миллиардов рублей. Деньги по тем временам запредельные. Отец, при его бережливости, не мог позволить потратить такую сумму, не разобравшись досконально, что же в результате получит народ. Флотом он раньше не занимался, дело усугублялось еще и тем, что все визы на проекте постановления имелись, программу уже более года обкатывали в Министерстве обороны, кроме главнокомандующего Военно-морским флотом адмирала Кузнецова ее подписали и начальник Генштаба маршал Соколовский, и бывший министр обороны, а ныне председатель Правительства Булганин. Более того, часть кораблей, вошедших в первую очередь (1945–1955 годов) программы, подписанной еще Сталиным сразу после войны, уже строились. Казалось бы, что тут мудрствовать? Утвердить, тем более Кузнецов, наш «военно-морской Жуков», все убедительно доложил. Убедительно для большинства присутствовавших, но не для отца236.

Он решил вникнуть, что дадут обороне страны эти дорогостоящие авианосцы и крейсера. Мы – сухопутная держава, не собираемся ни на кого нападать, а тем более завоевывать заокеанские колонии. Соперничать в океанах с США при экономике, едва достигающей трети от американской, нам тоже не под силу237. За десять лет, к 1965 году, они, если захотят, понастроят кораблей в три раза больше, чем мы. В результате мы, при всем нашем перенапряжении сил, окажемся еще дальше от паритета с США, чем сейчас. А эти деньги можно с пользой потратить на сельское хозяйство, строительство жилых домов и еще много на что.

Отец начал расспрашивать Кузнецова. Его вопросы адмиралу не понравились, они заспорили. Жуков поддержал отца. Он, недавний главком сухопутных войск и заместитель Булганина, к подготовке кораблестроительной программы отношения не имел и ее не подписывал.

После продолжительных препирательств рассмотрение программы отложили, вернули морякам на доработку. Вновь к кораблестроительной программе вернулись осенью, в октябре 1955 года. Собрались не в Москве, а в Севастополе, главной военной базе Черноморского флота. Вновь последовал бурный обмен мнениями. Кроме отца и Жукова выступили Булганин, Кириченко, Микоян и Ворошилов. Флотскую сторону представляли адмиралы Кузнецов, его заместитель Сергей Георгиевич Горшков, командующий Черноморским флотом Виктор Александрович Пархоменко, член Военного совета флота Николай Михайлович Кулаков и еще множество других адмиралов и старших офицеров рангом пониже. На этом заседании Кузнецов отстаивал свою позицию до последнего, но сражался он в одиночку, его недавние соратники-адмиралы один за другим покидали своего тонущего флагмана. (Существуют свидетельства, что адмирал Кузнецов в Севастополе не присутствовал, лечился в Кисловодске, однако в официальных документах фамилия Кузнецова значится как участника этого заключительного совещания. Приехать в Севастополь из Кисловодска на пару дней труда не составляло, и, по всем канонам, такое мероприятие он не мог пропустить.) В результате обсуждения кораблестроительную программу отвергли, решили океанский надводный флот не строить, ограничиться малым: торпедными и, если получится, ракетными подводными лодками и кораблями береговой обороны. Вечером 14 октября 1955 года, когда деловая часть закончилась, председатель Президиума Верховного Совета СССР Климент Ефремович Ворошилов в ознаменование 100-летия героической обороны Севастополя от англо-франко-турецких (в войне 1854–1855 годов) захватчиков вручил городу орден Боевого Красного Знамени. Но настроения моряков награда не улучшила. Подавляющее большинство восприняло решение руководства страны как свое поражение, удар по флоту. Так думало и меньшинство, сохранившее верность адмиралу Кузнецову, и большинство, перешедшее на сторону отца. Самому отцу далось это все тоже очень нелегко. Шутка ли: порезать флот. Но интересы страны требовали от него непреклонности, бюджет страны не резиновый, ресурсы ограничены, необходимо выбирать. Либо крейсера, либо «купцы». Торговый флот до того у нас отсутствовал почти полностью. И то и другое страна себе позволить не могла. Сталин выбрал крейсера, отец – рефрижераторы и рыболовецкие траулеры. На высвободившихся стапелях закладывали торговые суда. Теперь им предстояло осваивать далекие моря. Через пятьдесят лет решение отца назвали бы конверсией, а тогда не называли никак. Так уж повелось в мире, пушки вместо масла или масло вместо пушек. Третьего не дано. Отец твердо стоял за масло.

Лично к Кузнецову отец относился с заслуженным уважением, но они расходились в оценке будущего советского Военно-морского флота, его роли в обеспечении безопасности страны, а соответственно, и в отводимой ему доли государственных ресурсов. Главком ВМФ Кузнецов старался урвать для своего ведомства побольше, на то он и главком. Отец, отвечавший за всю страну, умеривал его аппетиты.

Другое дело Жуков. Как министр обороны он поддерживал отца, но в его отношении к Кузнецову было и много личного. Он откровенно не любил Кузнецова и не скрывал этого. Кузнецов, в свою очередь, не любил Жукова, и тоже в открытую.

Кузнецов не боялся гнева Сталина и не собирался пасовать перед Жуковым. Взаимная неприязнь стала притчей во языцех на флоте. Свое неприятие Кузнецова Жуков переносил на весь Военно-морской флот. Как только он занял министерское кресло, флотских офицеров лишили их традиционных привилегий! С петровских времен они получали большее жалованье, чем пехотинцы, но ведь и служба в море, а особенно под водой – не чета армейской. Жуков же распорядился иначе: флот уравняли с армией, «сухопутных» офицеров с морскими, старшин и мичманов с армейскими сержантами. Флот взроптал: и денежных надбавок жалко, но еще больнее «нововведение» ударило по престижу флотской службы238. Жуков отреагировал своеобразно: «Я вас всех в сапоги переобую». Большего оскорбления для морского офицера и не придумать.

Корни взаимной неприязни двух прославленных военачальников уходят в начало войны, в июнь 1941 года, когда Жуков, тогда молодой генерал армии, возглавлял Генеральный штаб, а еще более молодой адмирал Кузнецов командовал Военно-морским флотом. То, что вот-вот разразится война, в середине июня 1941 года ощущали все, и военные, и гражданские. Отец в те дни оказался в Москве. Вот как он описывает атмосферу в Кремле: «Перед самой Отечественной войной, за три-четыре дня до ее начала, я находился в Москве и буквально томился там. Сталин же все время предлагал мне: “Останьтесь еще”.

Я видел, что Сталин меня не отпускает, потому что боится одиночества, хочет, чтобы вокруг него было как можно больше людей. Наконец в пятницу 20 июня я обратился к нему:

– Товарищ Сталин, мне надо ехать. Война вот-вот начнется и может застать меня в Москве или в пути. (Я обращаю внимание “в пути”, а ехать-то из Москвы до Киева менее суток. – С.Х.)

Он говорит: – Да, да, верно. Езжайте»239.

Если уж отец, человек в военные секреты не очень посвященный, не сомневался, что война у порога, то штабисты знали наверняка. К ним стекалась вся разведывательная информация. То, что Сталин тогда ничего не желал предпринимать, проблема психологическая, и даже психиатрическая, объясняющая, но вряд ли извиняющая бездействие генералитета. Несомненно, недавние судебные процессы и расстрелы военачальников, повальные аресты парализовали волю сталинских подчиненных, они знали, что на Лубянке расстреливают генералов и за меньшие грехи, чем неповиновение «хозяину».

Страх парализовал волю большинства, но не всех, в том числе адмирала Кузнецова. В июне 1941 года он действовал так, как его обязывали действовать Устав и складывающаяся обстановка.

Позволю себе процитировать слова самого адмирала из его письма отцу от 8 ноября 1957 года: «По вопросу начала войны мне хотелось бы опровергнуть утверждения товарища Жукова, что нельзя было подготовить войска к обороне за несколько дней. Этому никто не мешал и, наоборот, в этом состоял его долг. Флоты в течение предвоенного июня месяца постепенно перешли на соответствующие оперативные готовности, все военно-морские базы были затемнены и, когда накануне войны (около 9 часов вечера, 21 июня) меня вызвали к наркому обороны товарищу Тимошенко и он дал мне указание подготовиться к возможному нападению немцев, нам с начальником военно-морского штаба оказалось достаточным из кабинета Тимошенко позвонить по телефону на командный пункт ВМФ, приказать передать условный сигнал на флот, по которому все уже знали, что делать.

В результате к 12.00 ночи (00 часов 00 минут, 22 июня 1941 года) я получил доклады с флотов о фактической боевой готовности. Налеты немецкой авиации на главные базы флота с задачей вывести из строя корабли оказались безуспешными. Выведенный из строя в первый момент флот уже не мог быть восстановлен во время войны»240.

Другими словами, адмирал Кузнецов обвиняет и обвинял раньше маршала Жукова в трусости, в неисполнении своего воинского долга, в том, что он не решился в предвоенные дни и недели, пусть и вопреки воле Сталина, привести военные округа в боевую готовность, а он, главнокомандующий Военно-морским флотом, пренебрег запретом и на рассвете 22 июня встретил врага во всеоружии, не потерял ни одного корабля.

Не разразись война, эта самодеятельность наверняка стоила бы ему головы, Кузнецов это понимал, но иначе поступить не мог. А Жуков, начальник Генерального штаба, знавший наверняка больше него, Кузнецова, не преодолел своего страха перед Сталиным, как считал адмирал, струсил. Такого обвинения не прощают. И Жуков Кузнецову не простил.

Через несколько дней после высокого собрания в Севастополе произошло несчастье. 28 октября линкор «Новороссийск» вернулся на базу и встал на своем обычном месте. Часть команды отправилась в увольнение на берег, остальные занялись приборкой. Под утро 29 октября, в 2 часа 44 минуты, в районе носовых орудийных башен прогремел подводный взрыв. Предположительно сдетонировала оставшаяся с войны и потревоженная якорем немецкая мина. Их вплоть до начала XXI века вылавливали в севастопольских бухтах. В образовавшуюся в корпусе корабля пробоину хлынула вода. Капитан попытался выбросить линкор на мель, но не успел, корабль перевернулся, унес в могилу почти половину экипажа. Как говорили тогда, погибло 608 человек, сейчас называются и другие, но схожие цифры: 599241, 603242 и 611243 погибших. Не знаю, какая из них вернее, но все они для мирного времени огромны.

Как водится в таких случаях, назначили комиссию для выяснения причин катастрофы и определения виновных. Отчего произошел взрыв, комиссия, как я уже говорил, не определила, ограничилась предположениями. Конкретных виновных тоже не назвали, все командиры действовали по уставу. По традиции в подобной ситуации за все отвечает старший воинский начальник, в нашем случае – главнокомандующий ВМФ адмирал Кузнецов. И неважно, что в момент взрыва он отдыхал в Кисловодске, а обязанности его исполнял заместитель, адмирал Горшков. По той же традиции главкому следовало самому попросить об отставке, но адмирал Кузнецов такого прошения не подал.

6 ноября 1955 года на заседании Президиума ЦК обсуждали утвержденный Жуковым доклад правительственной комиссии и предложения Министерства обороны. Жуков предлагал отдать Кузнецова под суд Военного трибунала. Позиция – по-жуковски жесткая. Однако отец рассудил иначе, в своем выступлении он смягчил акценты: время сейчас не военное и, хотя «Кузнецов с Горшковым несут ответственность за случившееся, но и сам Жуков с другими маршалами тоже не сделали всего возможного». Отец предложил не устраивать суда над Кузнецовым, ограничиться его отставкой.

– С понижением в чине, – вставил свое слово присутствовавший на заседании Жуков.

– С понижением, – согласился отец244.

8 декабря 1955 года Постановлением ЦК КПСС и СМ СССР «О гибели линейного корабля “Новороссийск” Черноморского флота» адмирала флота Н.Г. Кузнецова «За неудовлетворительное руководство Военно-морским флотом» сняли с должности первого заместителя министра обороны и главнокомандующего ВМФ. Сам Кузнецов так описывал в письме отцу последовавшие за тем события:

«15 февраля 1956 года меня вызвал министр обороны т. Жуков и в течение 5–7 минут в исключительно грубой форме объявил о решении понизить меня в воинском звании и уволить из армии без права на восстановление.

Министр обороны обвинил меня в низкой дисциплине на флоте и… якобы я “нагородил” много различных окладов сверхсрочникам»245.

В результате жестких решений по флоту, похоронивших честолюбивые мечты моряков держать флаг на всех морях и океанах, отец не просто поссорился с адмиралом Кузнецовым, он испортил отношения со всем флотским офицерским корпусом. Его первая размолвка с военными тогда не повлияла на политические позиции отца. Флот в России традиционно не имел особого веса. В будущем отцу придется умерять аппетиты военных еще не раз, в том числе и могущественных сухопутчиков. А это уже посерьезнее: маршалы у нас – не чета адмиралам. Я не хочу и не могу представлять отношения отца с Жуковым в те годы в розово-идиллическом цвете. Во многом их позиции совпадали, а кое в чем весьма серьезно расходились. Это естественно, так как понимание национальных интересов страны с ведомственных позиций министра обороны и руководителя государства – совпадают не всегда, и не могут всегда совпадать.

Министр обороны в первую очередь озабочен укреплением обороноспособности страны через наращивание боевых возможностей вооруженных сил. У главы государства может вырисовываться несколько иное понимание безопасности государства, на первый план выходит то дипломатия, то вообще жилье или сельское хозяйство. Все всегда упирается в ресурсы, в их разумное распределение. Если война неминуема, военные расходы обретают безусловный приоритет, а если ее можно избежать, они становятся бременем, тормозящим развитие экономики.

Только один пример. Ознакомившись с делами в военном ведомстве, Жуков пришел в несвойственное ему уныние и на открывшемся 2 июля 1955 года Пленуме ЦК в открытую заявил, что состояние вооруженных сил катастрофическое, разразись война сейчас, американцы передушат нас, как цыплят. Вывод напрашивался сам собой: чтобы выжить, необходимо немедленно сосредоточить ресурсы на производстве современных вооружения с тем, чтобы поскорее добиться хоть какого-то паритета с американцами.

Отец рассудил иначе. Он пожурил Жукова: «Не следует пугать участников Пленума», – но и отмахнуться от его слов он не имел права, маршал говорил правду. Перед отцом вставала почти неразрешимая задача: и страну противнику не сдать, и людей обуть, одеть, накормить. Капиталовложения в оборону, считал он, увеличивать не следует, ресурсов и так в стране в обрез, надо их перераспределить, сделать целевыми, точечными.

В споре с адмиралом Кузнецовым у отца постепенно выкристаллизовалась концепция безопасности страны: если сбалансировать вооруженные силы с НАТО нам не по карману, следует сконцентрироваться на главном. Так, на фронте при подготовке наступления не размазывают войска вдоль линии соприкосновения с противником, а собирают их в кулак и наносят удар. Наша концепция безопасности должна отказаться от привычной симметричности, от паритета, стать асимметричной, обеспечивающей «необходимую достаточность» и не более того. Ресурсы следовало сконцентрировать на вооружениях, способных разрушить инфраструктуру не только европейских союзников США, но и самих американцев. Мы должны, считал отец, как можно скорее обрести способность достать их за океаном, в собственной берлоге, показать им: нападете на нас – сами костей не соберете. Отец предпочитал масло пушкам, но и о пушках не забывал. Однако их теперь предстояло превратить из дальнобойных «Больших Берт» в сверхдальнобойные, межконтинентальные с термоядерными зарядами.

Другими словами, требовалось найти надежные средства доставки разрушительных ядерных зарядов на территорию США. Остальные запросы военных можно и попридержать, исход ядерной войны решится не на полях танковых сражений и не в Мировом океане, а еще до того, как первый танк покинет свое укрытие, до того, как авианосцы успеют выйти в открытое море.

Постепенно, шаг за шагом, отец выстраивал свою концепцию безопасности страны. И далеко не всегда она совпадала с точкой зрения командующих родами войск. Они отвечали за вверенные им корабли, танки и самолеты, стремились заиметь их побольше и получше, чтобы в будущем столкновении с будущим противником одолеть его самолеты, танки, корабли, на суше, на море или в воздухе. Отцу же требовалось увязать противоречивые и часто взаимоисключающие запросы командующих воедино, а затем сбалансировать их аппетиты с возможностями экономики, встроить в государственные приоритеты.

Если в координации родов войск отец полагался на Жукова, то вторая часть задачи, наиболее сложная и ответственная, целиком ложилась на его плечи. К тому времени в стране накопили двести ядерных зарядов, а вот со средствами доставки на межконтинентальную дальность пока ничего не получалось. Начав вникать в проблему, отец пригласил к себе конструкторов, в первую очередь, естественно, авиационных, «законодателей моды» в средствах доставки ядерного оружия на сверхдальние расстояния.

Туполева отец хорошо знал еще с довоенных времен, я писал об их первой встрече, с Ильюшиным и Артемом Микояном он познакомился недавно, а вот с Александром Сергеевичем Яковлевым и Владимиром Михайловичем Мясищевым ему еще только предстояло установить контакты.

Туполев обескуражил отца: «Америка слишком далеко. Создавая самолет, способный перелететь через океан, придется экономить на всем, и на бомбовой нагрузке, и на скорости, и на высотности. Такой стратегический, с позволения сказать, бомбардировщик американцы без труда собьют. Если же сделать все как следует, то дальше Лондона или Мадрида на нем не долетишь». Туполев уже обсуждал эту проблему со Сталиным. Он и ему отказал в открытую, не побоялся, хотя и учен был жизнью, отсидел свое перед войной. А вот Владимир Михайлович Мясищев пообещал Сталину разрешить неразрешимую для Туполева проблему. Теперь, после смерти Сталина, подводили итоги. Туполев сделал свой Ту-16, отличный стратегический бомбардировщик для европейского театра военных действий. Под нажимом сверху он запустил в работу и самолет межконтинентальной дальности. В 1955 году Туполев доложил отцу, что в воздух поднялся турбовинтовой бомбардировщик Ту-95, загляденье, а не машина: дальность – восемнадцать тысяч километров, можно слетать в Америку и обратно и еще горючее останется, и скорость у него фантастическая для такого типа двигателей, более девятисот километров в час. Однако сам Андрей Николаевич и приговорил свой самолет: при таких параметрах, как он и предупреждал ранее, к целям на территории США ему не прорваться.

Мясищев тоже сделал бомбардировщик, реактивный красавец М-4 (3М). До Америки он долетал, но только в одну сторону, на дорогу обратно, Туполев и тут оказался прав, керосина не оставалось. Тогда Мясищев убедил генералов из ВВС: «Отбомбившись на территории США, М-4 должен приземляться в Мексике, интернироваться». Если мексиканцы его, конечно, примут, не собьют. Но ничего другого Мясищеву в голову не приходило.

При встрече с отцом Мясищев заговорил о возможности дозаправки М-4 в воздухе, над океаном, но отцу его слова показались делом весьма отдаленного будущего. Да и говорил конструктор о дозаправке без уверенности, как бы в собственное оправдание. Оправдываться ему было в чем, 3М, столь эффективно глядевшийся на земле, не только не получился межконтинентальным, но и вообще летал кое-как, отказ следовал за отказом. Оно и понятно, Мясищев, по своей природе сверхноватор, перенасытил самолет всяческими еще не отработанными и не испытанными новинками: двигателями, насосами, бустерами, электромоторами, приборами. Доведение до ума каждого из них в отдельности требовало и труда, и времени. Собранные вместе, они напоминали несыгранный оркестр: то один сфальшивит, то другой, то третий. В такой какофонии дирижеру – главному конструктору – никак не удавалось овладеть ситуацией: только отыщется виновник сегодняшнего несчастья, как завтра возникает другая проблема в совсем ином месте. И так без конца.

В М-4 Мясищев нарушил золотое правило проектирования: в новой машине, самолете или ракете нельзя допускать избыточно много новинок, по крайней мере, половина компонентов должна быть отработана раньше, на других машинах. Иначе испытания затянутся до «морковкиного заговения». Не зря во время войны, когда время доведения самолета до боевых кондиций определяло все, действовал приказ по авиационной промышленности, запрещавший ставить новые моторы на новые самолеты, а только новый мотор – на уже испытанный самолет, а новый самолет – оснащать уже испытанным мотором. Мясищев же увлекся и вот теперь маялся с отказами, и маяться ему с ними предстояло еще очень долго.

В добавку ко всем прочим неприятностям, чтобы хотя бы долететь до Америки, Мясищев самолет перетяжелил, взлетал М-4 на предельном угле атаки. Это очень опасно, стоило ошибиться летчику на градус-полтора, чуть перетянуть на себя ручку, и самолет валился на крыло, а земля – она тут, под самым крылом. Сколько самолетов побилось! Сколько летчиков потеряли! И каких! В результате М-4 так и не удалось преодолеть все предусмотренные законом испытания. Военные его на вооружение официально не приняли, но на безрыбье и рак рыба, и недоработанный самолет запустили в производство, в порядке исключения допустили до боевой эксплуатации. Летавшие на нем теперь уже строевые летчики продолжали гибнуть.

Отец на деле убедился в правоте Туполева: ни его собственный Ту-95, ни мясищевский М-4 проблемы ответного удара по США не разрешат. Требовалось искать иной выход из положения. Но какой? И где? Министр оборонной промышленности Дмитрий Федорович Устинов и председатель Ракетного спецкомитета Василий Михайлович Рябиков докладывали отцу, что разрешить неразрешимую проблему сможет межконтинентальная баллистическая ракета. Еще в феврале 1953 года они выдали задание на ее разработку и присвоили ей индекс Р-7. Конструктор Сергей Павлович Королев, его КБ расположено в подмосковных Подлипках, уже приступил к проектированию. Ракета должна дострелить трехмегатонный термоядерный заряд в любую точку Америки, и никакая ПВО ей не помешают. Вот только существующие полигоны для испытаний Р-7 не годились. 12 февраля 1955 года отец с Булганиным подписали Постановление ЦК КПСС и СМ СССР о сооружении нового полигона в устье реки Сыр-Дарьи, рядом с железнодорожной станцией Тюратам.

Отец решил сам съездить к Королеву, посмотреть на его ракету своими глазами, но пока Р-7 – это журавль в небе. Единственная летающая ракета у Королева – Р-5 с дальностью 1200 километров, и заряд у нее не термоядерный, атомный, мощностью всего в 70 килотонн. Да и его только собирались испытать.

Не хлебом единым и не картошкой…

Международные дела, оборона страны отнимали у отца много времени, но не они, а сельское хозяйство и строительство жилья по-прежнему оставались в центре внимания. Пища и крыша над головой – что может быть важнее этого. Разобравшись с целиной – дела там налаживались, если погода не подведет, будем с хлебом, – отец взялся за животноводство.

«Не хлебом единым сыт человек, к столу еще нужно подать и мясо, и масло, и сметана не помешает», – повторял он в своих выступлениях. На сентябрьском Пленуме ЦК в 1953 году отец заговорил о рационе советского человека, очень далеком от рассчитанных у нас же, научно обоснованных норм питания. С осени 1953 года дела сдвинулись, но коренного перелома не произошло. У советских людей царили на столе хлеб и картошка, тогда как на Западе отдавали предпочтение мясной продукции.

Выступая на открывшемся 25 января 1955 года, посвященном животноводству Пленуме ЦК, отец поставил задачу: к 1960 году, за пятилетку, увеличить производство мяса и молока в 2 раза, яиц – в 2,2 раза, шерсти – в 1,8 раза, что позволит нам приблизиться к приемлемым нормам потребления на душу населения. В докладе отец, как обычно долго и подробно, с множеством цифр, объяснял, как, по его мнению, можно «мясо нарастить».

Тогда же отец обнародовал уточненную цифру потребного стране валового сбора зерна: 160 миллионов тонн – почти в два раза больше, чем собрали в 1954 году, и на 32 миллиона тонн больше, чем Маленков назвал в октябре 1952 года в отчетном докладе XIX съезду КПСС, объявив, что зерновая проблема в СССР решена окончательно. Спустя три года после XIX съезда «зерновую проблему» приходилось решать заново.

В чем тут дело? Не только в том, что цифры Маленкова оказались дутыми, и изрядно. За прошедшие годы произошли немалые изменения в стране. Отец привел шесть объективных причин в обосновании 160-миллионнотонного урожая, среди них – ежегодный прирост населения на три миллиона человек, и, главное, теперь мы начали учитывать потребление зерна не только людьми, но и на корм скоту. Раньше об этом не думали. Недостающее зерно отец предлагал получить за счет посевов кукурузы. В ее початках зерна несравненно больше, чем в пшеничном колосе, а питательность такая же. Конечно, кукурузный хлеб большинство населения есть не станет, россияне, в отличие от румын и португальцев, к нему непривычны, но кормовая добавка получится отменная. Правда, придется потрудиться, приучить земледельцев к новой культуре. Здесь, задолго до поездки в Америку, отец ссылался на опыт США: «Кукуруза не нами выдумана, в Америке кукурузное зерно составляет 55 процентов от урожая и почти все идет на корм скоту. У нас зерно в большинстве районов не дозревает, придется косить кукурузу на силос, косить ее столько, чтобы до весны буренкам хватило»246.

Он внимательно изучил опыт американцев, переговорил с большинством наших сельскохозяйственных академиков и не сомневался: основной упор надо сделать на силос из стеблей недозревшей кукурузы. Смешав их с зерном, гороховым и соевым сеном, мы получим столько кормов, что хватит и для колхозов с совхозами, и для всех иных владельцев сельскохозяйственной живности. Пока же кормов недоставало катастрофически и в колхозах с совхозами, но особенно у частников. В прошлом году отец радовался: количество коров в индивидуальном подворье резко возросло. Но коровы хотят есть, а кормить их нечем. Колхозных сенокосов не хватало и для общественного скота, о силосе из кукурузы пока больше говорили. В магазинах ни силоса, ни сена не продавали, да и не существовало таких специальных магазинов. Если живущие в пригородах владельцы скота «решали» проблему кормов в булочных, то крестьяне обкашивали обочины дорог, прогалины и опушки лесов. То и дело возникали скандалы с дорожными мастерами и лесничими. Они тоже держали коров и считали эти укосы своими.

Всеобщим бедствием стали потравы полей, особенно ранней весной, в самую бескормицу. Коровы как бы случайно, без участия хозяев, забредали на поля и не столько съедали, сколько вытаптывали озимые посевы. А с вытоптанного поля какой урожай? Сторожа не могли за всем уследить, поля обширные, а коров стало куда больше, чем в еще недавнем прошлом. При Сталине за выпас скота на колхозных озимых давали срок. Теперь, когда государство дозволило своим гражданам иметь живность, оно же, если следовать логике, должно озаботиться о кормах. Иначе откуда им взяться? В централизованной экономике все централизовано.

Возникшее противоречие разрешалось извечным российским манером: чего нельзя купить, но можно утащить, надо тащить. И никакие меры, кроме драконовско-сталинских, тут не помогут. Отец ограничился полумерами.

18 января 1955 года газеты опубликовали Указ Президиума Верховного Совета СССР «Об ответственности за потраву посевов в колхозах и совхозах, выпас скота на озимых, вырубку лесонасаждений». Новое постановление устанавливало штрафы: за выпас на озимом поле коровы или верблюда брали по 50 рублей с головы, с овцы или козы – 25, за курицу – пятерку. Установили штраф и за проезд по посевам тракторов и грузовиков. Меры принимались как временные, как только кукурузе разрешится проблема кормов, их собирались отменить. Надеялись, что скоро. Отец понимал, что все его призывы к наращиванию сельскохозяйственного производства, так же как и запреты, не сработают, если не нащупать схему, при которой крестьянский труд перестанет быть принудительным, из-под палки, за палочки трудодней. Отец об этом говорил уже второй год, но выстроить взаимоотношения, при которых и государство бы не пострадало, и крестьяне-колхозники ощутили бы заинтересованность в собственном труде, никак не получалось. Казалось бы, все яснее ясного: дать крестьянам свободу производить, что им выгодно. Выгода образуется от продажи плодов своего труда государству, ведь оно у них единственный покупатель.

Какие-то шаги в этом направлении отец уже сделал, вернее продекларировал, но реализация их наталкивалась, с одной стороны, на страх – вдруг крестьянин посеет не то и не так и оставит и так не очень сытые города на бобах, а с другой – установленные государством сверхнизкие, разорительные для производителя закупочные цены делали смешными любые разговоры о доходности крестьянского труда. Цены подняли осенью 1953 года, но недостаточно. Крестьяне по-прежнему платили государству за технику, горючее, удобрения много больше, чем государство платило им за зерно, картошку с капустой и другие продукты. Против дальнейшего увеличения закупочных цен восставало Министерство финансов: свободных денег в стране нет. Здесь мы снова возвращаемся на круги своя. Чтобы заинтересовать крестьян, платить им за их труд столько, сколько он стоит, следовало поднять розничные цены на хлеб, мясо, молоко, масло, сбалансировать их с закупочными. На такую идеологически недопустимую меру отец не решался, искал дополнительные средства в бюджете, то за счет сокращения военных расходов, то за счет удешевления строительства, за счет всего, чего только можно. Какие-то ресурсы находились, закупочные цены немного повышались, но недостаточно, все упиралось в неразрешимую несогласованность цен на противоположных концах цепочки производитель – потребитель.

В дополнение ко всему новации вязли в трясине проволочек, чинимых боявшимися потерять власть мелкими и не очень мелкими начальниками. Они постоянно пугали отца, что стоит дать чуть больше свободы колхознику, и все пойдет прахом. Игнорировать их слова отец не мог, действительно все могло так сложиться. Получался замкнутый круг: преобразования невозможно провести, минуя местное начальство, обкомы, райкомы и иже с ними. Им же главное – отчитаться. А отчитываться они умели. На Пленуме отец призвал оценивать стадо не по количеству голов, не по рогам, «не рога нам нужны, а мясо и молоко», но во главу угла поставить продуктивность. Местные начальники отчитываются по спущенным сверху показателям, к запланированной кем-то наверху дате: прикажут считать по рогам, будут считать по рогам, теперь предложили отчитываться живым весом скота и надоенным молоком – тоже не проблема. К новым требованиям приспособились быстро.

Итоги подводили к 15 октября, ни днем позже, ни днем раньше. К отчетной дате начали «придерживать» скот, подкармливать его, а после 15 октября – хоть трава не расти, хоть корова не доись. Отчитавшись по всей форме, через месяц на мясокомбинаты пригоняли дистрофиков.

В который раз отец попытался отыскать магическую палочку-выручалочку, и все без толку. Сколько он их еще переберет… Слова сотрясали воздух, энтропия сопротивлялась изо всех сил, порядок не желал наводиться, чуть отпустишь вожжи, и все вновь затягивается трясиной. Отец не терял ни оптимизма, ни энергии – не получалось так, тут же начинал действовать иначе, ведь под лежачий камень вода не течет.

9 марта 1955 года газеты опубликовали Постановление ЦК КПСС и Правительства, устанавливающее новые правила планирования на селе. Отменялась ненужная детализация спускаемых из Министерства сельского хозяйства, планов, во главу угла ставился объем товарной продукции хозяйства. Совету Министров, министерствам предписывалось ограничить свою активность установлением заранее объемов государственных закупок, а колхозы и совхозы пусть по-своему решают, что и на каких площадях сеять, сколько и какого скота содержать. В конце года рассчитываются с государством, и все оставшееся – твое.

Тем же постановлением машинно-тракторные станции (МТС) – государственные предприятия, пашущие землю колхозам и совхозам, убирающие им урожай (за его изрядную долю), переводились с бюджета на хозрасчет. Им предписывалось самим зарабатывать себе на жизнь, научиться считать не только расходы, но и доходы, сводить баланс. Иначе, считал отец, толку не добьешься. Каждый обязан жить по средствам, одни – лучше, другие – хуже, как поработают, так и заживут.

Хозрасчет – слово не новое, его употребляли со времен нэпа, и тогда употребляли со смыслом. Оно обесценилось в период сталинской абсолютной централизации экономики. Какой тут хозрасчет, если чуть отступишь от спущенных сверху инструкций, сделаешь шаг влево или шаг вправо, и ты уже «враг народа», даешь показания о своей «вредительской деятельности», а дальше… Что дальше – испытали на своей шкуре миллионы.

Теперь отец пытался вернуть хозрасчету реальное содержание. Разуверившись в сельских партийных районных секретарях, особенно в председателях колхозов, отец решил: новые идеи должны воплощать в жизнь новые люди. 25 марта 1955 года газеты опубликовали решение об отправке в колхозы «на укрепление» 35 тысяч «добровольцев» из горожан. Инженеры, учителя, просто люди с головой вольют, по мысли отца, свежую кровь в оскудевшие колхозные артерии. Люди образованные, фантазировал отец, наведут в колхозах порядок, поставят производство на современные рельсы. Слушая его рассуждения, я верил и не верил, точнее, хотел верить, но в глубине души сомневался. Отец же ссылался на опыт своей молодости. Тогда, в тридцатые годы, тоже отправили на село 30 тысяч горожан и, по мнению отца, не без пользы.

Сейчас тоже оказалось «не без пользы», но и не с особой пользой. Кое-кто из откомандированных пришелся ко двору и даже добился заметных успехов, прославился, о таких писали в газетах. Большинство же «покрутилось» в деревне, пока не спал запал, и вернулись по домам. Оно и естественно, крестьянская жизнь не всякому горожанину по нутру. Коренного переворота на селе новые 35-тысячники не совершили.

Почти сразу после Пленума ЦК отец, по примеру прошлого года, отправился колесить по стране. Он призывает, накачивает, проверяет, возмущается, кое-где восхищается, другими словами, как может, борется с энтропией.

15–18 февраля 1955 года отец на Украине объезжает прилегающие к Киеву колхозы, а затем выступает на Пленуме Украинского ЦК. 17–18 марта он – в Саратове, выступает на совещании работников сельского хозяйства юго-восточных областей. 28 марта в Воронеже встречается с учеными местных сельхозинститутов, 30 марта выступает на совещании аграриев Центрально-Черноземных областей, а на следующий день беседует с секретарями райкомов. 7 апреля отец проводит в Кремле совещание работников Центрального Нечерноземья, а 12 апреля в Ленинграде – аналогичное мероприятие с представителями Северо-Западного региона. 16 июля он уже в Риге, на совещании работников сельского хозяйства Прибалтики.

Отец увидел своими глазами, что сев прошел нормально, хозяйства готовятся к уборке. Оставалось дожидаться результатов. Называя в своем выступлении на Пленуме цифры пока только запланированного на 1955 года урожая, отец не зря оговорился: «Если погода не подведет…» В 1954 году она еще как подвела, засуха выжгла урожай на полях южной Украины и Поволжья. Тогда спасла целина, я уже писал об этом.

Погода снова подвела, на сей раз ударила по целине. Дождей там не выпадало все лето, хлеба горели не только в переносном, но и в прямом смысле, на полях бушевали пожары. В такую сушь их мог вызвать любой окурок. Задождило только к осени, в уборку, когда дождь не во благо. Гидрометеослужба прислала отцу справку за 65 лет наблюдений: с 1890 года в тех районах засуха случалась десять раз, в среднем – каждые шесть-семь лет: в 1890, 1900, 1911, 1913, 1921, 1929, 1936, 1948, 1951, 1952 годах. Одиннадцатая выпала, как нарочно, на 1955 год. С засеянных 16 миллионов гектаров едва удалось собрать столько, сколько бросили в землю.

Настроение у отца упало, дома о целине он почти не упоминал, обычное осеннее уборочное турне отменил, не хотелось в тот год ехать на целину, смотреть на мертвые выжженные поля. А посетить благополучные регионы и не заехать на целину – еще хуже, это прямое признание поражения. Вот он и никуда не поехал. Только в самом конце года, в двадцатых числах декабря, «заскочил» в Ташкент, послушал хлопкоробов и сам, непривычно коротко, выступил у них на совещании. Недоброжелатели воспрянули духом: «Мы же говорили, мы же предупреждали», – шептали по углам. Самый заметный из целинных оппонентов отца Молотов злорадно заявлял, что целина провалилась. Отец оборонялся, доказывал, что год на год не приходится, а годом раньше засуха ударила по районам традиционного земледелия, тогда целина всех выручила.

В 1955 году страну выручили Украина, Северный Кавказ и Поволжье. В результате зерна собрали даже больше, чем в 1954 году, 103,7 миллиона тонн (85,6 миллиона тонн в 1954-м). Из общего урожая закупили 36,9 миллиона тонн (в 1954 году 34,6 миллиона тонн). Средняя по стране урожайность тоже возросла: 8,4 центнера с гектара по сравнению с 7,7 центнерами в прошлом году.

Однако потребляла страна по-прежнему больше, чем производила: в 1955 году – 40,3 миллиона тонн зерна (в 1954 году – 42,5 миллиона тонн). В результате государственные резервы еще более сократились, с 6,3 миллионов тонн до 3,8 миллиона тонн247. Сократились до чрезвычайно опасной отметки, составив менее десяти процентов от потребностей страны. Случись что, и голода не избежать.

Отец все это понимал, с горечью отметил на заседании Президиума ЦК, что «из ямы мы так и не вылезли», но и поделать он ничего не мог248. Не карточки же вводить через десять лет после окончания войны. Снова заговорили о скармливаемом скоту хлебе. Хлебе, который приходится брать из скудного резерва. И снова никакого решения не приняли. 14 ноября 1955 года отец выступил на коллегии Министерства сельского хозяйства, куда пригласили и всех республиканских министров. Говорил об уроках уходящего года, но больше о годе наступающем. Упомянул он и о целине, в 1956 году там собирались засеять более тридцати миллионов гектаров и собрать, если погода не подведет, миллиард пудов зерна. Целинный миллиард!

«За спичками» (Отступление четвертое)

16 апреля 1955 года в Ленинграде вышел первый номер литературного журнала «Нева», что стало заметным событием культурной жизни. После знаменитого «ждановского постановления» 1946 года «ленинградцев» сторонились. С появлением нового журнала они восстанавливали статус. Правда, «главных героев» постановления 1946 года Анну Андреевну Ахматову и Михаила Михайловича Зощенко пока формально не реабилитировали, но поползли слухи, что скоро с них снимут запрет. Об Ахматовой и Зощенко заговорили даже те, кто не слышал о них раньше, не читал их произведений. Да и негде их было прочитать. Ахматову с Зощенко Сталин не расстрелял и не сослал, но лишил их права на творчество. Их не печатали, а значит, и гонораров не платили, лишь изредка добрые люди «подкармливали» переводами.

Так, Зощенко подрядили перевести серенький роман финского писателя Майю Ласилла «За спичками». После войны мы начали дружить с Финляндией, а дружба требовала публикаций произведений «братских писателей». В переводе Ласилла стал намного лучше оригинала, обрел все оттенки зощенковского юмора. Отец прочитал роман с удовольствием, настойчиво рекомендовал его всем и не поставил книгу на полку, а оставил ее у себя в спальне, на прикроватной тумбочке, рядом с любимыми рассказами Лескова и «Войной и миром» Льва Толстого. О том, что это перевод Зощенко, отец, видимо, не подозревал, читатель редко интересуется фамилией переводчика.

В 2000 году я побывал в Финляндии на открытии выставки «Кекконен – Хрущев», походя упомянул о книге Ласилла, никто из моих собеседников ее не только не читал, но даже о ней и не слыхивал.

Министр культуры Н.А. Михайлов

22 марта 1955 года газеты опубликовали Указ о назначении новым министром культуры СССР вчерашнего посла в Польше, недавнего секретаря Московского комитета партии (МК), в прошлом секретаря ЦК ВЛКСМ Николая Александровича Михайлова. Михайлов руководил комсомолом с 1938 года, при нем комсомольских активистов уже не арестовывали, правда, активистов почти не осталось. Николай Александрович хорошо усвоил уроки, преподанные ему исчезнувшими в никуда предшественниками, и не высовывался. Шло время, родившийся еще в 1906 году, он давно перерос комсомольский возраст, уже его дети, Женя и Света, догуливали последние комсомольские деньки. После XIX съезда партии, в конце 1952 года, Сталин пересадил Михайлова в кресло секретаря ЦК КПСС и одновременно сделал заведующим Отделом агитации и пропаганды ЦК КПСС. Надвигалась новая «чистка» высшего руководства, после чего Михайлов мог вообще вознестись под самые небеса. Но Сталин умер, в новом раскладе Михайлову в ЦК места не нашлось, там срочно восстанавливали статус-кво. Зато образовалась вакансия в Московском комитете, требовалась замена переместившемуся в ЦК Хрущеву. Маленков предложил Михайлова: относительно молодой, проверенный, неамбициозный, и вообще его надо куда-то пристроить.

Михайловы поселились на даче в Огарево рядом с нами. В бывшем дворце бывшего московского генерал-губернатора традиционно жили первые московские партийные секретари. Но теперь, по праву старшинства, отец сохранил главный дом за собой, Михайловы довольствовались бывшим свитским корпусом, двухэтажным каменным строением, с огромным стеклянным «фонарем» в торце, с пригорка глядевшим на склон Москвы-реки. До Михайловых там жила семья Александра Александровича Щербакова, сталинского любимца, в годы войны первого секретаря МК и одновременно главного пропагандиста страны. Он скоропостижно скончался в 1945 году, но дача за семьей сохранилась. Щербаковых только потеснили из главного дома, куда въехал возглавивший Московский комитет Георгий Михайлович Попов.

Я дружил с рассудительным не по годам сыном Щербакова Костей, с восхищением взирал на его старшего брата Сашу, военного летчика-испытателя. Был еще младший брат Ваня, но мы его особым вниманием не удостаивали. Теперь им предложили с дачи съехать. А каковы будут наши новые соседи?

Соседи оказались веселыми, компанейскими. С Женей и Светой я быстро сдружился. А вот наши родители скорее общались, чем дружили. Сказалась разница в возрасте. Николай Александрович, и особенно его жена Раиса Тимофеевна, принадлежали к постреволюционному светскому обществу, с его безобидной болтовней, сплетнями, легким флиртом. Отец же, а уж тем более мама, оставались до конца своих дней убежденными «строителями новой жизни», и вся эта светская шелуха их абсолютно не занимала.

Во время совместных прогулок сосед в основном «решал вопросы», отец же решать их в дачной обстановке не хотел, на то есть рабочие кабинеты в ЦК. Он, в свою очередь, начинал обсуждать с Михайловым севообороты, кукурузный силос, стеновые панели, гипсовые перегородки – все то, что занимало его в те годы. Николай Александрович, весь напрягшись, внимательно слушал, но постепенно его глаза стекленели, встряхнувшись, он, как мог, демонстрировал заинтересованность, и снова его одолевала дремота. Не встречая отклика, отец все больше терял интерес к собеседнику. Николай Александрович очень старался удержать внимание отца, но у него это получалось плохо. Они говорили на разных языках. Мама с Раисой Тимофеевной на прогулках следовали за мужьями. Раиса Тимофеевна щебетала о подругах, о нарядах, о детях, обо всем на свете. Мама вымученно поддерживала разговор. В нарядах она не разбиралась и считала интерес к ним ниже своего достоинства, светскую жизнь она тоже не жаловала. После прогулки вместе обедали и с облегчением расходились. Проводив гостей гостеприимной улыбкой, мама ворчала, ее раздражало мещанство нынешних партийных руководителей.

Дела в МК у Михайлова не складывались. Он привык руководить комсомольским движением, а тут с утра до поздней ночи приходилось решать, что где строить, что где сеять, «выбивать» план, «затыкать дыры».

Менеджером, хозяйственным руководителем надо родиться, тут необходим талант, у Николая Александровича его не оказалось. Страдал он, страдали окружающие, наконец отец не выдержал, в 1954 году «сосватал» своего соседа послом в Польшу, а «на Москву (в МК. – С.Х.) посадил» Ивана Васильевича Капитонова, человека, как ему казалось, скроенного по тем же меркам, что и он сам.

Секретарем Московского городского комитета (МГК) избрали Екатерину Алексеевну Фурцеву249. Отцу нравились ее хватка, напористость, а когда требовалось, она становилась сдержанной, порой даже ласковой. Правда, органы докладывали, что она не по-женски злоупотребляет шампанским, и не только им. И тем не менее отец не ошибся в выборе, Фурцева оставила по себе добрую память.

В Польше у Николая Александровича тоже не заладилось, посол в соцстране, особенно такой непростой, как Польша, – не столько дипломат, сколько хозяйственник. Он должен разбираться не только в протоколе, но и в межотраслевой кооперации социалистических стран. В Польшу назначили Пантелеймона Кондратьевича Пономаренко, бывшего секретаря ЦК Белоруссии, а Михайлову снова пришлось подыскивать подходящее его рангу место.

Тут и повод подвернулся. Сталинский философ, министр культуры Георгий Федорович Александров скомпрометировал себя. В Москве вовсю судачили о его «приключениях» с молодыми актрисами, в том числе с Аллой Ларионовой. В фильме «Анна на шее» она очаровала всех. А теперь она «на шее», но уже не в кино, у царского, а в жизни, у нашего, советского, министра. Срочно приняли меры. Александрова, как не справившегося с работой, освободили, отправили научным сотрудником в Институт философии, но не в московский, а минский. На его место и назначили Николая Александровича. Сочли, что культура конкретных знаний не требует, он тут не оплошает.

На новом месте Михайлов быстро освоился. Ему очень нравилось общаться с писателями, художниками, режиссерами, по-отечески их поучать, а порой и одергивать. Раиса Тимофеевна просто блаженствовала: премьеры спектаклей, просмотры новых фильмов, вернисажи, знаменитости на каждом шагу.

Должность эта в правительстве самая неблагодарная. Занявший ее никогда и никому не угодит. Любой самый захудалый писатель, режиссер, актер считает себя если не гением, то уж, несомненно, на две головы выше своих коллег, а интеллект начальства отмеряет в зависимости от его согласия со своим, «единственно правильным», мнением. А уж признанные таланты вообще не считаются ни с кем, кроме себя. Талант так устроен. А тут какой-то Михайлов, министр?!

Если же проявить объективность, вспомнить, что произошло за министерский период Михайлова, то картина получится иной. 3 марта 1955 года, вскоре после назначения Михайлова министром культуры, газеты опубликовали сообщение о возвращении в ГДР картин Дрезденской галереи. Инициатива, естественно, исходила от политического руководства. Тут Михайлову отводилась роль исполнителя. 2 мая картины выставили в Пушкинском музее. С первого до последнего дня очередь жаждавших взглянуть на них вытянулась во всю прилегающую к нему улицу.

Мне казалось неправильным отдавать картины немцам. Сколько они пожгли, пограбили у нас и ничего не вернули. Пошел со своими сомнениями к отцу. Он со мной согласился, но пояснил, что дружба с немцами ценнее любых картин. Это их, а не наши ценности. Воевал с нами Гитлер, а не Ульбрихт, он тогда у нас на фронте агитировал фашистов сдаваться в плен, правда, без особого успеха.

Картины вскоре уехали в Дрезден. Жалко, конечно, но, наверное, это правильно: все-таки собраны они руками и на деньги саксонцев.

В июне 1955 года родилась «Юность», журнал для молодежи, журнал, где могли печататься новые, никому еще не известные авторы. Валентин Петрович Катаев стал его главным редактором. Журнал «пробивали и пробили» через Михайлова. Казалось бы, невелика заслуга. Но состоялась бы «Юность», сиди в кресле министра другой человек?

13 июля 1955 года вышел в свет первый номер «Иностранной литературы».

За последние сталинские десятилетия люди забыли, что когда-то, в 1930-е годы, такой журнал уже существовал. Потом его закрыли, печатать западных авторов, вообще говорить о Западе стало не модно и, даже опасно. Теперь советские люди, особенно молодежь, заново открывали для себя «потусторонний» мир.

Самые обыденные вещи приковывали всеобщее внимание, приводили нас в восторг. Мне особо запомнилась «Одноэтажная Америка» Ильи Ильфа и Евгения Петрова – репортаж о поездке в конце 1920-х годов по Соединенным Штатам, о мотелях, закусочных, о жизни простых людей в далекой заокеанской стране. А какой восторг вызвали у меня размытые фотографии, сделанные Серго Микояном на Цейлоне! Уже после смерти Сталина он попал туда в составе какой-то делегации. Пальмы, слоны – и все это он увидел живьем, а не в зоопарке или в пыльном томе «Жизни животных» Брема.

Конечно, открывал окно в мир не Михайлов, и не он решал судьбу «Иностранки», новые журналы начали появляться до него, но кто-то должен был внести конкретное предложение в верха. Или не внести. Или вообще написать отрицательное заключение на чужое предложение. Или положительное, а может, и восторженное. Все это зависело от министра культуры, и ох как зависело.

День за днем

7 марта 1955 года Советский Союз присоединился к Гаагским конвенциям 1899 и 1907 годов о статусе военнопленных, к конвенциям, которые Сталин не просто игнорировал, но, я бы сказал, ненавидел, что во время войны стоило неимоверных страданий миллионам наших солдат, попавших в немецкий плен.

1 апреля читатели не обнаружили на первых страницах газет ожидаемого сообщения о снижении цен, которое практиковали с 1948 года. В конце 1947 года старые рубли, в соотношении десять к одному, обменяли на новые, отменили продуктовые и промтоварные карточки на товары, установили новые, запредельно высокие, цены.

Со следующего года их начали понемногу снижать, выборочно, но регулярно, год за годом. Мероприятие пропагандистское, но эффектное. Помню, как все ждали очередного снижения, потом бежали в магазин, а там на ценниках перечеркнуты старые цены, а рядом, чуть пониже, красным поставлены новые. Через месяц появлялись новые-старые продукты, но с новыми названиями и новыми ценами. Они вытесняли прежний ассортимент, но и старые, дешевые продукты совсем не исчезали, просто переходили в разряд дефицита. Отец предложил людей больше не обманывать, у нас и по старым, не сниженным ценам, продуктов в обрез. Это была его, может быть, самая серьезная ошибка. Продуктов становилось больше, люди жили лучше, но в народной памяти осталось: «При Сталине цены снижали регулярно, а после…»

20 апреля 1955 года отец отправляется в Варшаву на празднование 10-летия подписания советско-польского договора о дружбе. В Польшу он едет без Булганина, там, в отличие от капиталистических стран, отец не нуждается в «государственном прикрытии». 15 мая 1955 года традиционно объявили о подписке на очередной Государственный заем в 32 миллиарда рублей. К займам так же привыкли, как и к снижению цен, без радости, но покорно подписывались все. Заем превратился в некий дополнительный налог. Отец опять заговорил, что от этой практики пора отказываться, эти дополнительные, заемные деньги давно уже почти ничего не приносят в бюджет, все уходит на выплаты по предыдущим займам. Минфин возражал, если деньги не занимать, то нечем будет платить по выигрышам, гасить выходящие в тираж облигации. Получался замкнутый круг.

Решили в 1955 году заем оставить, а как поступить в 1956 году – подумать. 12 июня 1955 года в Якутии открыли месторождения алмазов, знаменитую кимберлитовую трубку «Мир». До того алмазные россыпи считались только африканской принадлежностью, как, например, львы или носороги. Якутские алмазы стали настоящей сенсацией, но газеты об этом событии не сообщили, алмазы – продукт стратегический, месторождение засекретили. 4 июля отец, а вместе с ним и все сколько-нибудь значительные члены Президиума ЦК впервые со времен войны пришли в Спасо-хауз на прием к американскому послу по случаю Дня независимости США, да и во время войны приемы в посольствах посещал только Молотов, министр иностранных дел.

14 июля 1955 года, в День падения Бастилии, члены Президиума ЦК побывали на приеме в посольстве Франции.

16 июля отец с Булганиным, Молотовым и Жуковым отправились в Женеву на совещание глав четырех держав-победительниц во Второй мировой войне. Они вместе не собирались с июля 1945 года.

20 июля 1955 года наконец-то открыли свободный доступ в Кремль, без пропусков или приглашений на Новогодний бал, иди кто хочет и когда хочет, как в любой другой музей. Решение об этом, по предложению отца, первый раз попытались принять еще в декабре 1953 года, но все никак не получалось. Сопротивлялось Управление охраны, «девятка». Возражал Ворошилов, с 1918 года он жил в Кремле, привык к утреннему и вечернему моциону по безлюдным дорожкам, а тут посетители, экскурсанты, просто прохожие. Отец отшучивался: «Клим, не съедят они тебя, гуляй на здоровье». Климент Ефремович на шутки не реагировал, мрачнел, дулся. Отец поначалу его не торопил, открытие Кремля для публики не относилось к делам первостепенной важности. Так продолжалось почти полтора года. Наконец отцу препирательства надоели, комендатура Кремля получила указание открыть все входы и выходы. После этого Ворошилов с кремлевской квартиры съехал, гулял теперь на даче за надежным зеленым забором. Отцу же, напротив, полюбились прогулки в Кремле, хотя он там никогда не жил. Ему нравилось многолюдье, толпы он не боялся, окунался в нее, как в морскую волну, заговаривал со встречными, шутил.

В сентябре первая советская экспедиция на дизель-электроходе «Обь» отправилась в Антарктиду. Мы тогда слабо представляли, что за континент находится на Южном полюсе. И хотя бюджетных ресурсов в стране, как всегда, не хватало, но Советский Союз не пожелал оставаться в стороне, ведь тогда в Антарктиду как раз наладились американцы.

17 сентября 1955 года Президиум Верховного Совета СССР объявил об «амнистии граждан, сотрудничавших с оккупантами в период Великой Отечественной войны 1941–1945 годов».

8 октября 1955 года новейшие советские крейсера «Свердлов» и «Александр Суворов» прибыли в Пoртсмут с визитом дружбы.

12 октября в Ленинграде бросил якорь британский авианосец «Триумф». В 1955 году был основан Челябинск-70, ныне Снежинск, закрытый городок, где разрабатывали ядерное оружие, дублер и конкурент Арзамаса-16 (ныне Саров). Держать все «яйца» в одной корзине отец считал слишком опасным, американцы одним ударом могут лишить страну ядерного потенциала. И подставить Юлию Борисовичу Харитону конкурента он тоже считал не лишним, один ум – хорошо, а два – лучше. Научным руководителем Челябинска-70 назначили будущего академика Кирилла Ивановича Щелкина. Осенью 1955 года провел первую плавку Череповецкий металлургический комбинат.

Заем, снижение цен, новые журналы, полярная станция в Антарктиде и даже коронация английской королевы не шли ни в какое сравнение с отменой запрета абортов, введенного Сталиным 27 июня 1936 года. Тогда, накануне репрессий, он предполагал таким образом восполнять запланированную им «убыль» населения, да и вообще пусть не ленятся, рожают побольше, стране нужны и солдаты, и рабочие. За аборт назначили суровое уголовное наказание, но аборты не искоренили. Аборты делали подпольно, с риском не просто для здоровья, но и самой жизни женщин. Мария Дмитриевна Ковригина, министр здравоохранения, и Нина Васильевна Попова, секретарь Объединения профсоюзов, две входившие во власть женщины в середине 1955 года подали в Президиум ЦК записку с просьбой разрешить аборты.

На Президиуме мнения разделились, Каганович, он в отсутствие отца председательствовал в тот день, не просто высказывался против, а грубо обрушился на докладывавшую вопрос Ковригину, обвинил ее в искажении линии партии, направленной на ускорение прироста населения в стране. Ковригина стояла ни жива ни мертва. Она знала, что ждет «исказителей» партийной линии. За нее вступился Микоян, начал увещевать Лазаря Моисеевича, уговаривать сбавить тон, а то «люди перестанут выходить со своими предложениями». Каганович утихомирился, но, пользуясь правом председательствующего, отложил решение вопроса на неделю. Микоян пожаловался на Кагановича Хрущеву.

На следующем заседании Президиума председательствовал отец. Предложение Ковригиной – Поповой прошло практически без обсуждения. Даже Каганович промолчал250. И вот теперь, 1 ноября 1955 года, аборты стали легальными.

1 декабря 1955 года Президиум ЦК рассмотрел вопрос «Об отмене Указа Президиума Верховного Совета СССР от 21 февраля 1948 года “О направлении особо опасных государственных преступников, по отбытии наказания, в ссылку на поселение в отдаленные местности СССР”»251. Сталин считал, что даже отсидевших свой срок политических не следует возвращать «на большую землю». Их, нежелательных свидетелей, лучше пожизненно изолировать ото всех и вся. Сразу по подписании в 1948 году сталинского указа вновь арестовали и отправили на Север на поселение 25 тысяч человек, выпущенных из лагерей после войны. После 21 февраля 1948 года освобождавшиеся из заключения автоматически препровождались в места, указанные Министерством внутренних дел. На 1 января 1955 года таких «поселенцев» насчитывалось 54 309 человек, в том числе: «украинских, белорусских, литовских, латышских, эстонских и других националистов – 23 160 человек». Они рвались домой, удерживать их в поселенческих поселках становилось все труднее, а главное – бессмысленно. Генеральный прокурор СССР Руденко, вместе с другими причастными к этому делу чиновниками, 22 января 1955 года запросил Президиум ЦК – как быть? Дело тянулось целый год, обрастало справками и заключениями, и наконец его рассмотрел Президиум ЦК. Указ Президиума Верховного Совета СССР, предоставлявший свободу ссыльнопоселенцам, подписали 13 февраля 1956 года, в канун открытия XX съезда КПСС.

Последняя «сталинская» пятилетка

В промышленности, по сравнению с сельским хозяйством, дела обстояли получше, но и там дыры зияли повсюду. Последняя «сталинская» пятилетка 1951–1956 годов не желала выполняться, хоть плачь. Собственно, она и не могла выполниться. Планируя ее, Сталин не расcчитывал на исполнение. Как рассказывал отец, он сознательно задавал завышенные рубежи, считал, что какую цифру ни назови, реальную или нет, на деле запланированных объемов производства все равно не достигнут. Исходя из своей логики, Сталин выдавал так называемые мобилизующие планы. «Подстегиваемые» нереализуемыми заданиями предприятия, по мысли Сталина, добьются большего, чем в случае нормально просчитанного плана. Такая вот философия.

Пагубность «сталинского» планирования не требует особых комментариев.

Один сделает больше, другой – меньше, не поставит вовремя необходимые кому-то моторы или цемент. В результате какая-то произведенная сверх плана продукция окажется никому не нужной, отправится в утиль, а в другом месте «готовые», но безмоторные машины или самолеты застынут в цехах мертвым грузом, котлованы, вырытые под фундаменты домов и заводов, из-за недовыпуска бетона и арматуры так и останутся котлованами. Кто-то доложит о перевыполнении плана, кого-то накажут за недовыполнение, а в целом неизвестно, с кого и что спрашивать. Все кивают друг на друга: все виноваты и никто не виноват. Согласно все той же «сталинской» методе, под занавес пятилетку «корректировали» по достигнутому. В результате скорректированный «план» перевыполнялся. О чем громогласно рапортовали в печати.

Отец предложил коллегам по Президиуму ЦК перестать врать самим себе, навести элементарный порядок. Он предупредил министров, чтобы на корректировки они более не рассчитывали. Теперь, по мере приближения к завершению, пятая пятилетка расползалась по швам. Проваливать первую послесталинскую пятилетку отец позволить себе не мог. Никому не интересно, как она изначально планировалась, а вот то, что при Сталине пятилетки перевыполнялись, а как его не стало, все пошло наперекос, начнут судачить на всех углах. Пятилетку скорректировали, и ее «выполнению» больше ничто не угрожало. Однако следующую, шестую пятилетку 1956–1960 годов, решили верстать по-честному, а по-честному у Госплана пока никак не сводились концы с концами.

Отца настораживали не столько количественные показатели, сколько то, что мы по-прежнему тащимся в хвосте мирового технического прогресса. Казалось бы, в тридцатые годы страна, закупив американские и немецкие лицензии, оборудование, построив с помощью иностранных инженеров заводы, производившие современные на те годы тракторы, автомобили, самолеты и многое другое, совершила рывок, вышла на современный уровень и семимильными шагами устремится вперед, обгонит своих учителей из Европы и Америки. На деле же мы через два десятилетия продолжали копировать западные изобретения, повторяли зады, уже давно пройденные капиталистами. Одной из причин топтания на месте отец считал сверхцентрализацию, забюрократизированность советской экономики. За каждой ерундой приходится обращаться в Москву, к тому же министерства отгораживаются друг от друга непреодолимыми барьерами. Он с возмущением рассказывал, как к угольным транспортерам, изготовляемым в Донбассе, резиновую ленту везли через всю страну из Владивостока. Там располагался соответствующий завод «своего» министерства, тогда как другое министерство делало точно такую же ленту за забором, в том же Донбассе. Но это другое министерство! За свою бытность на Украине он вдоволь насмотрелся подобных неурядиц. Он, тогда член Политбюро и глава республиканского правительства, не мог ничего поделать. Теперь, став главой, отец задумался над путем одоления этих бюрократических несуразиц. Опыт регионального руководителя подсказывал ему: предприятия следует переподчинить местной власти, тогда они быстрее поладят между собой. Он посоветовался с секретарями обкомов, те горячо поддержали идею регионализации управления народным хозяйством. Министры и госплановцы, напротив, резко и весьма аргументированно возразили: они считали, что перетекание экономической власти в регионы подорвет ее плановые начала. Им вторили нынешние члены Президиума ЦК, бывшие министры: Молотов, Каганович, Сабуров, Первухин, Микоян и другие. Отец колебался, он еще не созрел и решил обсудить эти проблемы с учеными и практиками. Чтобы разобраться, что же происходит у нас с «научно-техническим прогрессом» и с «внедрением новой техники в производство», почему страна плетется в хвосте у капиталистов, 15–16 апреля 1955 года в Кремль созвали конструкторов, технологов, главных инженеров и директоров заводов, руководителей научно-исследовательских институтов, пригласили заинтересованных академиков. В совещании приняли участие все члены Президиума ЦК, но сами они не выступали, слушали других. Предложений высказали множество, но к единому мнению прийти не удалось. Решили продолжить обсуждение, через месяц, 16–18 мая, провести в Кремле всесоюзное совещание работников промышленности.

Доклад готовил Булганин. Отец предложил Булганину своеобразное «разделение труда»: он сам сосредотачивается на сельском хозяйстве, а Николай Александрович берет на себя промышленность. Тем самым отец как бы балансировал власть. К тому же последние месяцы он многажды выступал на Пленумах ЦК, различных совещаниях, а глава правительства как воды в рот набрал. Конечно, многое тут зависело от характера, если бы Булганин имел и хотел что-то сказать, никто его за полу не держал. Но свежие идеи обходили его стороной. Булганин честно отсиживал в Кремле положенные присутственные часы, председательствовал там, где ему полагалось, подписывал массу подготавливаемых на подпись аппаратом бумаг. Что же касается идей, то тут он целиком полагался на помощников. А с них какой спрос? На то он и помощник, чтобы помогать начальству, а не наоборот. Николай Александрович не очень обрадовался предложению отца выступить с докладом, но положение обязывало. Булганин, в отличие от отца, никогда сам не писал и не диктовал свои доклады, предпочитал зачитывать готовый текст, написанный и отшлифованный в недрах аппарата. Так и сейчас он приказал помощникам приступить к подготовке выступления и по пустякам его не беспокоить. Его и не беспокоили, все материалы стекались к начальнику канцелярии Булганина генерал-майору Николаю Николаевичу Алексееву. Он сортировал их, приводил в божеский вид, превращал в полновесный доклад председателя правительства. Николай Александрович всецело доверял Алексееву, зачитывал его заготовки без изменений. Алексеев «сработался» с Булганиным еще со времен военного министерства. Человек умный и амбициозный, он стал «серым кардиналом» за спиной безынициативного Булганина. По существу, Николай Николаевич а не Николай Александрович, вершил тогда дела в Совете Министров.

Когда в 1958 году отец сам возглавил правительство, Алексеев вместе со всей своей канцелярией достался ему в наследство, но отец сам диктовал свои записки и доклады, сам их правил, к тому же еще и импровизировал на трибуне. Алексеев, в качестве помощника, попытался прибрать к своим рукам дела Министерства обороны и Военно-промышленной комиссии, стать неким буфером между ними и отцом. Отец поначалу не возражал, но когда Алексеев, по старой привычке, начал раздавать указания от его имени, он вызвал к себе помощника и без обиняков заявил ему, что предпочитает сам, без посредников, общаться с министром обороны, начальником Генштаба, министрами оборонных отраслей, а Алексеев ему попросту не нужен. Отец твердо держался принципа, что помощник – это помощник, фигура чисто вспомогательная. Его дело помогать, а не подменять своего босса. Алексеева роль технического исполнителя, даже при главе правительства, не устраивала. В результате они с отцом, к обоюдному удовлетворению, расстались. Алексеева из Совета Министров откомандировали в распоряжение министра обороны. Там он дослужился до звания генерала армии, стал заместителем министра, но в глубине души так и остался неудовлетворенным.

16 мая 1955 года, в день открытия совещания, Булганин сделал добротный, скучный доклад. Затем по давно заведенной схеме начались выступления министров, директоров предприятий, передовиков производства. Они рапортовали о своих достижениях, осторожно критиковали министерства, каялись в собственных грехах.

Отец наслушался за свою жизнь подобных выступлений с избытком. Совещание его разочаровало. Он надеялся услышать предложения, как жить дальше, как сделать промышленность более эффективной, а тут – все та же набившая оскомину жвачка. Отец расстроился, рассчитывать на Булганина – только время терять. Они же договорились, что промышленность отходит в его «епархию», это его обязанность разобраться, почему она не работает так, как следует, и предложить, как исправить дело.

Отец не выдержал и попросил слова. На подготовку выступления ему отводился только один вечер, но он успел. Надиктовал стенографистке текст, снабженный конкретными примерами как неурядиц, так и достижений, а затем перешел к рассуждениям о главном: как побороть абсолют властной вертикали, как преодолеть министерский эгоизм, разделяющий раскинувшиеся по всей необъятной территории Советского Союза фабрики и заводы на «свои» и «чужие», воспрещающий даже заглядывать за ведомственный забор.

На свой вопрос отец так и не ответил. Но даже сам разговор на эту тему пришелся не по нраву министрам, не поддержали отца и битые жизнью директора. Они не решались и не хотели противоречить своим министрам. Отец остался один на один со своими сомнениями. Разрешать их ему тоже придется самому, но до этого отцу еще предстояло дозреть.

Совещание приняло одно-единственное решение, поддержало предложение отца разделить планирование на текущее и перспективное. Госплану, считал он, не по силам одновременно заглядывать в будущее и расшивать сиюминутные неурядицы. Госплановские чиновники, чисто житейски, отдавали предпочтение делам текущим, за них накажут сегодня, а до перспективы еще дожить надо. Без прогноза на две-три пятилетки, считал отец, мы движемся вперед вслепую, на ощупь, ориентируясь на сегодняшний день, сегодняшние технологии, тогда как следует привлечь ученых, хоть как-то представить себе, что ожидает нас в будущем. Решили разделить Госплан на два: оперативный, занимающийся годовыми планами, и перспективно-прогностический.

Соответствующий Указ опубликовали 25 мая 1955 года. Старый Госплан назвали Государственной экономической комиссией Совета Министров СССР по текущему планированию народного хозяйства. Тогда любили длинные наименования, сокращенно – Госэкономкомиссия. Во главе нее оставили старого председателя старого Госплана Максима Захаровича Сабурова в ранге первого заместителя главы правительства.

Новое ведомство назвали «Государственной комиссией Совета Министров СССР по перспективному планированию народного хозяйства» со старой аббревиатурой «Госплан СССР». Руководить им, по замыслу отца, должен человек неординарный, не зашоренный, не погрязший в рутине. От того, как новый начальник нового Госплана поставит дело, зависело будущее страны. Выбор пал на сорокачетырехлетнего министра нефтяной промышленности Николая Константиновича Байбакова, человека, не отягощенного госплановским «опытом» бесконечного балансирования и показавшего себя во время войны способным к нетривиальным поступкам.

Это он, Байбаков, заместитель наркома топливной промышленности, которому летом 1942 года едва исполнилось тридцать, взрывал в последние минуты перед приходом немцев нефтяные скважины на Северном Кавказе. Сталин тогда лично, в своей манере проинструктировал Байбакова:

«– Имейте в виду, товарищ Байбаков252, если вы оставите немцам хоть одну тонну нефти, мы вас расстреляем.

Байбаков весь напрягся и уже открыл было рот, чтобы произнести соответствующие моменту слова, как Сталин продолжил свое напутствие:

– Но если вы уничтожите промыслы преждевременно, а немец их не захватит, и мы останемся без горючего, мы вас тоже расстреляем, – Сталин заулыбался, ему пришелся по душе собственный юмор.

– Но вы мне не оставляете выбора, товарищ Сталин, – растерянно пробормотал Байбаков.

– Выбор за вами, – отпарировал Сталин и легонько постучал Байбакова по виску, – соображайте сами»252.

Николай Константинович почему-то вспоминает о манере Сталина «шутить» с восторгом, но это уже дело вкуса. Байбаков задание выполнил – нефтепромыслы уничтожил.

В 1943–1944 годы Байбаков осваивал в Поволжье нефтяные месторождения «второго Баку» и одновременно обеспечивал армию горючим из полуразрушенного вражескими бомбардировками первого, настоящего Баку. Без нефти войну бы мы не выиграли.

В 1944 году Байбакова сосватали в народные комиссары нефтяной промышленности. Сталин вызвал Байбакова в Кремль и сообщил ему о планируемом назначении.

«– Боюсь, что не справлюсь… – залепетал Байбаков.

– Товарищ Байбаков, мы знаем, кого и куда назначать, – прервал его Сталин не терпящим возражения тоном»253.

Отец познакомился с Байбаковым после войны, когда в Западной Украине восстанавливали старые, сохранившиеся еще с австро-венгерских времен нефтяные скважины. После смерти Сталина он узнал Байбакова поближе и теперь принял решение: чтобы без натяжек сверстать следующую пятилетку на 1956–1960 годы, нужен именно такой человек.

Отец пригласил Байбакова на разговор в ЦК. Тот упорно отнекивался от нового назначения, просил время на размышление. Несмотря на уговоры, своего согласия он так и не дал, но по возвращении со Старой площади в министерство получил красный, под сургучом, пакет с выпиской из датированного предыдущим днем решения Президиума ЦК о назначении на новую должность. Отец, оказывается, убеждал его задним числом, когда все уже решили и даже подписали. Отец считал совещание руководителей промышленности только началом, но пока пришлось сделать перерыв, подпирали еще более неотложные дела. Буквально на следующий день после его закрытия отец с Булганиным отправились в двухнедельную поездку в Югославию, мириться с «кровавым палачом» Иосипом Броз Тито и «его кликой». Так сталинская пропаганда называла президента Социалистической Федеративной Республики Югославии после того, как он позволил себе проявить чуть-чуть самостоятельности. Визит прошел не без шероховатостей (я о нем рассказал в «Рождении сверхдержавы»), но главное – примирение состоялось.

По возвращении, 11 июня 1955 года, отпраздновали 60-летие Булганина. По случаю юбилея ему, как и годом раньше отцу, присвоили звание Героя Социалистического Труда.

С середины июня и Булганин, и отец начали готовиться к Пленуму ЦК, на нем собирались продолжить разговор о промышленности. 2 июля 1955 года открылся Пленум с повесткой дня из четырех вопросов: 1. О дальнейшем развитии промышленности. 2. Об итогах весеннего сева. 3. О визите в Югославию. 4. О созыве ХХ съезда КПСС. С докладом снова выступал Булганин. Ничего нового, по сравнению с майским совещанием, он не предлагал, да и не мог предложить, и времени прошло слишком мало, и готовил доклад все тот же Алексеев. Разве что, когда проект доклада разослали на одобрение членам Президиума ЦК, отец вписал в него несколько абзацев о переходе к сборному типовому строительству не только жилых домов, но и теплоэлектростанций, заводов, мостов, а также о дальнейшей реорганизации планирования, в первую очередь долгосрочного, о новой технике и еще кое-что. Булганин все предложения принимал без возражений, какая разница, кто впишет еще пару пунктов в доклад – Алексеев или Молотов с Хрущевым. На Пленуме сделали еще один, пока робкий шаг к децентрализации экономики, записали пожелание о «передаче из министерств в республиканское подчинение предприятий, находящихся на их территории», а также «о переводе из Москвы поближе к производству соответствующих трестов и исследовательских институтов».

Если первое вызвало лишь легкий ропот, то второе и трестовские бюрократы, и институтские ученые встретили в штыки. Из Москвы на периферию ехать не хотели и, в большинстве своем, не поехали. Отец уговаривал, давил, приказывал, сердился – и все без результата. А после отставки как только его ни честили за этот «дурацкий волюнтаризм». Хотя ничего «дурацкого» в том предложении не было, так устроена экономика во всем мире: автомобили в США проектируются в Детройте, а не Вашингтоне, так же, как и самолеты фирмы «Боинг» – в далеком от столицы государства Сиэтле. Но то в Америке…

Еще одну инициативу отца – о необходимости приоритетного развития восточных (зауральских) районов страны – поддержали. После войны там закрепилось множество эвакуированных с Запада производств.

Булганин в докладе особо отметил рост энергетики. Перечисление введенных в эксплуатацию за 1951–1955 годы мощностей, рутинное в те годы, в начале XXI века впечатляет: на Цимлянской ГЭС прирост выработки электроэнергии составил 164 тысячи киловатт, на Гюмушской ГЭС – 224 тысячи, на Верхне-Свирской – 160 тысяч, на Мингечаурской – 375 тысяч, на Камской ГЭС ввели в строй первые 160 тысяч киловатт из предусмотренных проектом 500 тысяч. Уже после Пленума, в октябре, заработал первый агрегат Каховской ГЭС на Днепре, а в декабре дала ток головная турбина Куйбышевской ГЭС на Волге.

Тепловые электростанции несколько отставали в своем развитии, я еще скажу почему, но и тут цифры говорят сами за себя: Мироновская ГРЭС – 400 тысяч киловатт, Славянская – 200 тысяч (обе на Украине), Южно-Кузбасская ГРЭС – 400 тысяч, 300 тысяч киловатт первой очереди Череповецкой ГРЭС (из запланированных 600 тысяч).

Еще одна «больная тема» – дефицит потребительских товаров. Им на Пленуме посвятили немало времени. Обсуждение шло не столько в официальных, тщательно отредактированных, выступлениях, сколько в перерывах, за чаем в комнате Президиума и в фойе, где курили рядовые члены ЦК.

К догматическому принципу, что сегодня предпочтительнее группа «А» или группа «Б», не возвращались. На предыдущем Пленуме в январе Маленкова за приоритетность группы «В» расчихвостили в хвост и в гриву. Так полагалось, его увольняли с должности и тут, каждое лыко в строку. Теперь с Маленковым покончили, но проблема снабжения населения оставалась. Спор, чему отдавать предпочтение: «А» или «Б», стал схоластичным, и само разделение экономики на «А» и «Б» практически утратило содержание. В 1930-е годы доминирование группы «А» – тяжелой промышленности, металлургии, машиностроения – означало, что ради безопасности страны населению придется на время отказаться не просто от достойного существования, но и от костюма или пары туфель. Теперь так вопрос не стоял. Дело упиралось в разбалансированность реального производства. Когда в 1948 году Сталин всерьез начал готовиться к третьей мировой войне, возник перекос в сторону производства вооружения, и теперь дисбаланс камнем повис на экономике. Свернуть с избранного Сталиным пути оказалось нелегко. В этом отец убедился, когда столкнулся с адмиралом Кузнецовым, требовавшим затянуть пояса, но во что бы то ни стало построить океанский Военно-морской флот. А ведь Кузнецов – отдельный пример. Свою долю бюджета требовали и пехотинцы-сухопутчики, и танкисты с артиллеристами, и летчики. Их поддерживал и сам маршал Жуков. Все они исходили из необходимости обеспечения безопасности страны. Ни отец, ни кто-либо еще игнорировать их запросы не имели права. В резолюцию Пленума записали: при преимущественном развитии группы «А» уделять пристальное внимание и группе «Б», то есть и вашим, и нашим. В отношении предприятий, производивших вооружения, приняли соломоново решение: не перепрофилировать, но увеличить им задания по производству товаров для людей. Такая практика существовала и раньше: в мирное время оборудование, так называемые мобилизационные мощности, отдавались под выпуск потребительских товаров, а если наступит лихая пора, мирную продукцию с производства можно снять, и через короткое время весь завод заработает на войну. Так ракетный завод в Днепропетровске делал не только ракеты, но и тракторы, авиационные предприятия производили не только истребители, но и детские коляски, люстры, кухонные комбайны. К началу 1955 года, в силу отданного Сталиным приказа, доля потребительских товаров на военных предприятиях оказалась почти на нуле. Решили за год-полтора поднять ее до сорока – пятидесяти процентов. Военные поворчали, но, в отличие от адмирала Кузнецова, в открытый спор с отцом не вступали.

Обсуждение проблем экономики не прекратилось и после Пленума. Отец все настойчивее отдавал предпочтение ширпотребу, причем не только за счет оборонки, но и ценой замедления роста металлургии. О своих претензиях к Маленкову он больше не вспоминал, а Георгий Максимилианович ему благоразумно не напоминал.

Вот несколько примеров. При обсуждении 16 ноября 1955 года на заседании Президиума ЦК проекта пятилетки 1956–1960 годов отец потребовал резко увеличить прирост по группе «Б», перегруппировать капиталовложения, по черной металлургии сократить. Он поддерживает министра химической промышленности Сергея Михайловича Тихомирова: пора менять устаревшую технологию вискозного шелка на ацетатную. Предлагает новую технологию не изобретать и не копировать, пользуясь обрывками информации, добываемыми нелегально у капиталистов, а честно купить у них соответствующие патенты, если их, конечно, продадут. Насколько я знаю, тогда патенты не продали.

«По жилищному строительству нельзя ущемлять. По одежде и обуви – поднять. В субботу сократить рабочий день на 1–2 часа, а в 1960 году еще на 4 часа. Нужны детские сады, ясли, интернаты. Плохо у нас поставлена политехнизация школ. Госплану доработать: срок 3 недели»254.

24 декабря 1955 года отец, в связи с той же пятилеткой, сетует, скорее всего, в свой адрес: «Все государство по вертикали разбили, по горизонтали – нет увязки»255.

Как обычно, рассмотрели на июльском Пленуме и «организационные вопросы», избрали полноправными членами Президиума: первого секретаря Украинской компартии Алексея Илларионовича Кириченко и главного партийного идеолога Михаила Суслова. Секретарем ЦК и кандидатом в члены Президиума избрали конкурента Суслова, набиравшего силу, главного редактора «Правды» Дмитрия Степановича Шепилова. Он тоже претендовал на роль главного партийного идеолога.

Дорогой товарищ Тито

В заключение на Пленуме, как это следовало из повестки дня, обсудили поездку Булганина с Хрущевым в Югославию. В Президиуме ЦК сформировались два полюса: на одном – отец, Булганин, Маленков, к ним примыкал Шепилов, считавшие, что Югославия – страна социалистическая, с ней следует дружить по всем линиям: и государственной, и партийной. Иного мнения держались сталинисты-традиционалисты, их позицию представлял Молотов: если с Югославией и дружить, то только как с буржуазным государством. Молотов не мог и не хотел перестраиваться: еще вчера мы клеймили «предателей» Тито – Ранковича, а сегодня они – единомышленники!

Чтобы хоть как-то пригасить скандал, отец предложил создать комиссию из академиков. Пусть они, мудрецы-оракулы, вынесут вердикт, что за страна Югославия – буржуазная или социалистическая. Так во времена средневековой схизмы ученые богословы выясняли истинную «святость» того или иного завета. Ученые поддержали отца, 12 мая 1955 года представили заключение: Югославия по всем параметрам – страна социалистическая256. Молотов с ними не согласился, стоял насвоем. А тем временем изменения в отношениях с Тито происходили с такой головокружительной скоростью, что региональные руководители порой не успевали подстроиться под новые веяния. Забегая вперед, вспомню забавную историю, произошедшую на пограничной железнодорожной станции, с которой 1 июня 1956 года начинался ответный визит президента Тито в Советский Союз. Вконец запутавшееся местное начальство вывесило на здании вокзала огромный транспарант: «Да здравствует товарищ Тито и его клика!» Не знаю, правда ли это, но в Москве о происшествии с незадачливыми провинциалами судачили на всех уровнях. Сами москвичи сориентировались быстрее, Аджубей с «выражением» декламировал отцу сочиненную якобы не им частушку:

Дорогой товарищ Тито, Ты наш друг и брат, Как сказал Хрущев Никита, Ты ни в чем не виноват.

Но это все в будущем, а в 1955 году разногласия с Молотовым по Югославии достигли такого накала, что отец решил заручиться поддержкой Пленума. Молотов не сдался и на пленуме, но победил отец. Пленум дал оценку в «сталинских» традициях: «т. Молотов допустил политически ошибочные утверждения, извращающие понимание ленинских принципов в национальном вопросе, существа пролетарского интернационализма»257.

Еще недавно после подобного решения Пленума ЦК – одна дорога, во «враги народа». Но времена изменились, Молотов остался членом Президиума ЦК, продолжал упорствовать, его отношения с отцом все больше натягивались. Еще совсем недавно мы всей семьей ездили к Молотову на дачу в гости. Теперь «гости» закончились. Они не ходили к нам, мы – к ним.

Осуждением позиции Молотова на Пленуме ЦК в июле 1955 года споры вокруг Тито не прекратились. Через год маятник качнулся в противоположную сторону. Во время уже упомянутого визита Тито в СССР, 1–26 июня 1956 года, отец и Булганин как могли демонстрировали Тито дружеское расположение. Я это хорошо помню. Тито отвечал тем же, правда, в более сдержанной манере.

Отец с Тито не просто обменивались заверениями дружбы в речах и тостах, но и демонстративно держались все время вместе и не всегда следовали протоколу. В один из дней, окруженный мотоциклистами, кортеж следовал по запруженной людьми улице Горького (Тверской), и вдруг отец попросил остановиться неподалеку от памятника Пушкину. Он решил предложить Тито прогуляться пешком до Кремля.

Отец никогда не боялся толпы людей, к возможности покушения на него относился философски – от судьбы не уйдешь. Сама вероятность покушения в мирное время ему представлялась ничтожной по сравнению с возможностью погибнуть от немецкой (или своей) бомбежки во время войны. А их он тогда пережил множество. Тито с готовностью согласился, он, как и отец, любил ходить «в народ». День стоял жаркий, они вышли из открытого зиловского лимузина и смешались с толпой. Смешались в буквальном смысле этого слова. Прохожие с удивлением глазели на Тито и Хрущева, вот так, запросто, гулявших среди них. Отец подвел гостя к памятнику Пушкину, начал что-то рассказывать, но Тито остановил его. За годы жизни в Москве перед войной он хорошо изучил достопримечательности нашей столицы и не хуже отца знал, кто такой Пушкин. Потом они направились вниз по улице Горького к Красной площади и минут через десять добрались до популярного в те годы кафе-мороженого «Лира», что напротив Центрального телеграфа. Тем временем новость, что вот тут, рядом, по тротуару идут Хрущев с Тито, облетела весь центр. Поравнявшись с входом с кафе, лидеры стран оказались в плотно спрессованной толпе, с трудом сдерживаемой охранниками.

Обычно отца охраняли три человека. По случаю приезда Тито подбросили еще человек двадцать в штатском. Совершенно недостаточно для «обеспечения» пешей прогулки по центральной московской улице. Ответственный «за мероприятие» – начальник «девятки» полковник КГБ Николай Степанович Захаров быстро сообразил, что наличными силами с толпой не совладать, люди задавят и отца с Тито, и его самого.

Вход в кафе показался ему путем к спасению. Для его блокирования имевшихся людей достаточно. Захаров подошел к отцу и шепотом предложил укрыться в кафе, а заодно угостить гостя московским мороженым. К тому времени отец и сам понял, что дело принимает нешуточный оборот, и не возражал. Тито уговаривать себя не заставил, толпа напирала все сильнее.

Отец с гостем нырнули в спасительную дверь, охранники ее тут же закрыли. Толпа в ожидании, пока отец с гостем насладятся мороженым и вновь появятся на улице, успокоилась.

Тем временем Захаров вызвал машины и усиленный наряд милиции в форме. Через полчаса он доложил, что можно следовать дальше. Отец начал было подниматься из-за стола, но вдруг, что-то вспомнив, осмотрелся по сторонам и позвал своего начальника охраны: «Столяров!»

Пока тот ковылял к отцу (во время войны Столяров был ранен в ногу), Захаров опередил его. Отец жестом попросил почти двухметрового Захарова наклониться и шепнул, надо расплатиться, а денег у него нет. Николай Степанович успокоил отца, он за все уже расплатился258. (Мне почему-то запомнилось, что в тот день отец с Тито пили на улице Горького квас из бочки, наверное, потому что мне, как и отцу, квас больше по душе, чем мороженое. Я сам при этом инциденте не присутствовал, и вот теперь Николай Степанович Захаров прояснил, как всё происходило на самом деле. Квас же отец пил в другой раз и не с Тито.) Милиция организовала живой коридор от двери кафе до лимузина. Люди толпились у них за спинами, не напирали. Отца с Тито встретили, а затем и проводили приветственными возгласами.

Вечером, по возвращении домой, отец рассказал о своем приключении, посмеялся над тем, как им пришлось укрываться в кафе, и попросил маму вернуть долг Захарову.

Однако дружба дружбой, но отец ни на минуту не забывал, что Молотов со товарищи внимательно следят за каждым его словом, и в отношении Тито не допускал ничего «идеологически сомнительного». Булганин же, по наивности, 5 июня 1956 года на официальном завтраке в Кремле в честь президента Тито поднял бокал: «За друга, за ленинца, за нашего боевого товарища»259.

Молотов потребовал официального расследования, как это Булганин посмел назвать Тито «ленинцем», с последующим осуждением Булганина специальным решением ЦК. Отец вступился за своего друга, но Молотов настаивал, ссылался на принятое годом раньше решение ЦК о Югославии. В нем слово «ленинец» отсутствовало. Сошлись на компромиссе. 29 июня 1956 года Президиум ЦК рассмотрел «дело Булганина». В своем выступлении отец признал «заявление т. Булганина преждевременным», согласился с Молотовым, что, «назвав Тито ленинцем, Булганин проявил неосторожность и об этом надо сказать», однако он уговорил коллег дело Булганина на Пленум ЦК не выносить, ограничиться упоминанием его «неосторожности» в информационном письме, рассылаемом китайской, итальянской, французской и другим компартиям260.

И тем не менее Николай Александрович на отца обиделся. Он себя виноватым не ощущал. Я тогда тоже не очень понимал, чем нагрешил бедный Николай Александрович. На мои расспросы отец отвечал невнятно, а затем и вовсе попросил к нему не приставать. Я и сейчас не понимаю существа спора: если Югославию признали страной социалистической, то почему Тито не марксист-ленинец? Какая-то средневековая схоластика. Однако после того как отец не захотел или не смог удовлетворить мое любопытство, вопросов я больше не задавал. Уже четверокурсник, я начинал понимать, что на некоторые ответов просто нет.

Впервые я это ощутил на первом курсе, в 1952 году. Семинары по научному коммунизму в МЭИ считались неинтересными, но к посещению обязательными.

Занятия, не отклоняясь ни на йоту от «Краткого курса истории ВКП(б)», вел доцент Василий Михайлович Москаленко. Большинство студентов слушали его вполуха, читали, играли в «морской бой». Он на студентов, в свою очередь, тоже не обращал особого внимания, привык. Я же, в числе немногих, Василия Михайловича, как и положено, прилежно конспектировал.

Москаленко начал рассказывать о грядущем коммунизме: «От каждого по способностям, каждому по потребностям». Я поднял руку: «А если у меня потребностей много, а способностей нет, то тогда как?» Москаленко что-то пробормотал в ответ, да так, что я слов его почти не разобрал и продолжал настойчиво тянуть руку. Москаленко недовольно буркнул: «Подойдите ко мне после лекции». В перерыве он затолкал меня в угол и прошипел: «Не думайте, если ваша фамилия Хрущев, вам дозволено задавать такие опасные вопросы. Очень опасные». Больше он ничего не сказал, уложил конспекты в портфель и ушел. Я тогда на него обиделся, а теперь думаю, что он искренне меня предостерегал. 1952 год не располагал к «вольностям». Я этого еще не понимал, а он отлично знал, где «удовлетворят» мое любопытство.

Не могу сказать, что проблема «коммунизма» в 1952 году меня особенно интересовала. Уже на следующей лекции по физике, ее блистательно читал тогда еще доцент, а в будущем академик Леон Михайлович Биберман, я выбросил их из головы, все эти, как мне казалось, «глупости». В 1956 году вопрос, марксист ли ленинец Тито или не марксист-ленинец, меня тоже занимал очень недолго. После физики электрона я увлекся теорией автоматического регулирования.

Мне двадцать лет

Второго июля 1955 года мне исполнилось двадцать лет. Отпраздновали день рождения на даче, пригласили моих школьных и институтских друзей. Погода стояла по-июльски жаркая, сначала купались в Москве-реке, дурачились, как и полагается двадцатилетним. Потом на террасе пили чай, в те годы ничего крепче чая мы еще не пили.

За столом отец расспрашивал о студенческой жизни, о том, чему учат в Энергетическом институте и как. Если в прошлом, 1954 году, нашим кумиром была кибернетика, то в 1955-м мы увлеклись «дырочной» теорией сверхмодных полупроводников, эдаких клопиков-пуговичек, каждая из которых заменяла электронную лампу, диод или даже триод. В отличие от громоздких и хрупких ламп они почти не потребляли энергии, не разогревались до температуры утюга, не боялись ни тряски, ни ударов и работали не десятки (в лучшем случае, сотни) часов, а тысячи. Как устроены внутри полупроводниковые усилители и выпрямители, мы тогда представляли себе довольно смутно. Эти премудрости и профессора только-только постигали, а для студентов организовали факультативный курс. В первый день студентов в аудиторию набилось как сельдей в бочку, но лекция всех разочаровала, преподаватель напирал на формулы, а вот как и почему электроны внутри полупроводника движутся или не движутся, доходчиво растолковать не смог – верный признак, что он и сам далеко не все понял. Тем не менее кое-что мы все-таки усвоили и теперь, как могли, делились новомодной премудростью с отцом. Несмотря на наши сбивчивые пояснения, главное он ухватил: полупроводники, если все рассказанное правда, совершат форменный переворот в электронике, особенно военной. На следующее утро, по горячим следам, он позвонил министру радиотехнической промышленности Валерию Дмитриевичу Калмыкову перепроверить наши застольные рассказы. Министр в этом деле разбирался получше нас, студентов, и подтвердил отцу, что за полупроводниками будущее. 19 января 1956 года на заседании Президиума ЦК отец поднял вопрос о полупроводниках, потребовал от соответствующих служб прозондировать возможность покупки их за границей261.

Вот каким причудливым образом информация порой достигает вершин власти. Разговор за столом в тот вечер с полупроводников перекинулся на электростанции, электровозы и тепловозы. Электровозы тоже изучали в нашем институте, но на другом факультете, а вот живой тепловоз из всех присутствовавших за столом видели лишь трое: я сам да мои друзья Серго Микоян и Слава Михайлов. Произошло это в 1953 году и тоже благодаря отцу.

Тогда, в середине лета, вскоре после ареста Берии, отец преподнес мне ко дню рождения роскошный подарок – предложил прокатиться на машине в Крым, останавливаясь по дороге в Харькове, Сталино, Запорожье, – там можно увидеть, как делают гидротурбины, танки и самолеты, побывать в угольных и соляных шахтах, на металлургических заводах и знаменитом Днепрогэсе, а также в заповеднике Аскания-Нова. Отец считал, что поездка послужит полезным подспорьем к знаниям, которые мы получаем в институте. Одно дело в лаборатории сварить два куска металла или отлить никому не нужную болванку, а совсем другое – увидеть своими глазами, как люди делают настоящие вещи, собирают нужные всем машины, станки и многое, многое другое. Он уже договорился со своими старыми товарищами, харьковским секретарем обкома Николаем Викторовичем Подгорным и сталинским (донецким) – Александром Ивановичем Струевым, попросил их показать, «что могут сотворить человеческие руки».

Сам отец обожал автомобильные путешествия. Машина – не поезд, остановишься, где хочешь, поговоришь с людьми, а с наступлением темноты в ней же и заночуешь. Так он колесил по Украине весной в посевную и летом во время жатвы на открытом «паккарде» или «виллисе», осенью, когда холодало, пересаживался в закрытый ЗИС. Для нашей поездки из кремлевского гаража выделили вместительный семиместный ЗИМ. Горьковский автозавод тогда носил имя Молотова, отсюда и ЗИМ – «Завод имени Молотова». Он выпускал не только народные «победы», но и «чиновничьи» лимузины – ЗИМы, классом пониже, чем ЗИСы, на которых ездили только члены Президиума ЦК, министры, маршалы и академики. Отец предложил мне пригласить с собой пару приятелей. Я долго не раздумывал, пригласил Серго Микояна (впоследствии доктор исторических наук, специалист по Латинской Америке) и своего сокурсника Славу Михайлова (после окончания института он работал в исследовательских подразделениях КГБ, специализировался на разработке «закрытых» средств связи, дослужился до генеральского звания). Отец на всякий случай попросил сопровождать нас одного из своих охранников, майора Ивана Харитоновича Короткова. Они знали друг друга еще со Сталинграда, с 1942 года. Отец ему полностью доверял.

В середине июля 1953 года наша команда из пяти человек, включая водителя из кремлевского гаража, отправилась в путь. Поездка из Москвы в Крым в то время не имела ничего общего с современной автомобильной прогулкой, по пусть не очень гладкому, но асфальтированному шоссе. Скорее она походила на путешествие времен Екатерины II, разве что лошадей не меняли на многочисленных станциях. Мощеная дорога закончилась где-то за Серпуховом. Я говорю мощеная, потому что по гладкому асфальту мы доехали только до края Москвы. За Серпуховом же начались сплошные объезды.

В те годы в стране имелось единственное шоссе Москва – Минск, его построили еще до войны, и именно по нему немцы наступали на Москву в 1941 году. После войны, кажется, в 1947 году, Сталин решил отдохнуть в Крыму, в Ливадии, в бывшем царском дворце, ставшем его госдачей. Летать он, как известно, боялся, поехал поездом. По возвращении в Москву он приказал проложить в Ливадию современную автомобильную дорогу. К 1953 году стройка развернулась по всей трассе, от Серпухова до Симферополя, старую, не везде мощеную, но все-таки приличную дорогу разломали, на ее месте образовалась траншея, туда сыпали песок, сверху – гравий. Вдоль будущего шоссе, в чистом поле, а не в городах, как обычно, возводили автозаправки. Чудеса по тем временам. Но пока время чудес еще не наступило, путешествующим приходилось искать объездные пути262. Я точно помню, что ехали мы проселками. Официально дорогу открыли в 1950 году, а потом снова закрыли для устранения недоделок. Вот мы и объезжали открыто-закрытую дорогу где как придется.

По грунтовым дорогам мы пылили до самого Харькова. Благо в конце июля стояла сушь. О том, каково тут после хорошего дождя, напоминали глубокие рытвины да колеи, из которых и самосвалу не выкарабкаться.

В Харькове несколько дней мы гостили у Подгорного. Каждое утро начиналось с объезда заводов, благо в Харькове их немало: на одном собирали МиГи, на другом – огромные турбины для электростанций, на третьем – танки, самые современные, наследники прославленных «тридцатьчетверок». Я чувствовал себя скованно – мы, мальчишки, отрываем от важных дел такое количество важных взрослых людей, поэтому задавать вопросы стеснялся, но смотрел во все глаза. Отец не ошибся: люди, творившие все эти чудеса, и сами «чудеса» запомнились на всю жизнь.

Из Харькова наш путь лежал в Сталино (ныне Донецк), в Донбасс, чуть левее от строящейся трассы. Проселки – грейдеры263 теперь уже служили не объездами, иных дорог тут никогда не существовало.

В Сталино нас вновь водили по заводам, опустили в соляную шахту, где под землей, в огромном высоченном гроте, работал настоящий экскаватор, а потом для контраста показали угольную шахту. Там, чтобы добраться до выработки, приходилось передвигаться согнувшись, а порой и вообще ползком.

Тогда-то то ли в Харькове, то ли в Донбассе, на одном из заводов нам показали тепловоз. От привычного паровоза он отличался, как реактивный бомбардировщик от дилижанса, – плавные обводы, чистая кабина с обитыми дерматином креслами, панели приборов, огромное лобовое «самолетное» стекло. Я пришел в восторг. Сопровождавший нас начальник, вероятно, главный инженер завода, показав свое детище, с грустью заметил, что тепловоз они сконструировали уже не первый, а вот толку чуть, в серийное производство их не пускают.

По своей юношеской наивности я возмутился: как такое может происходить в нашей стране? Вразумительного ответа от него я не добился, серьезными собеседниками заводское начальство нас справедливо не считало.

Я не стану описывать наше дальнейшее путешествие, плотину Днепрогэс, ковыльно-чабрецовые степи Аскании-Новы, с ее «Островом в степи» – заповедником-садом, ласковое Черное море. Скажу только, что почему-то все оставшееся время красавец-тепловоз и его горькая судьба не шли у меня из головы. По возвращении домой я рассказал о своих впечатлениях отцу. Он слушал внимательно, интересовался подробностями похода в шахту, а вот тепловозную историю он как бы пропустил мимо ушей. Я не успокоился, вернулся к тепловозной теме. Отец насупился и отмахнулся от меня: «Не приставай». Обсуждать тепловозы-паровозы он почему-то не захотел.

Теперь, спустя два года, на мое двадцатилетие снова заговорили о тепловозах. Уже не я, а Серго со Славой убеждали отца, насколько он лучше, экономичнее, не говоря уже – чище паровоза. Отец снова отмолчался. Вскоре мне стало ясно почему. В те годы вокруг тепловозов развернулась нешуточная полемика между отцом и отвечавшим в Президиуме ЦК за транспорт Кагановичем. Последний тепловозы на дух не переносил. Обсуждать в семье разногласия в высшем руководстве отец считал абсолютно недопустимым. Итак, по порядку.

Стоит ли топить печь ассигнациями?

Будет преувеличением сказать, что размежевания и слияния Госплана, преимущественное развитие группы «А» или группы «Б», централизация или децентрализация экономики в те годы были в центре моего внимания. Друзья, институтские дела интересовали меня куда больше. Но нельзя сказать, что я вообще оставался равнодушен к делам государственным. Вся наша жизнь вертелась вокруг отца, его интересов, вольно и невольно насыщая нас «его» информацией. Обычно после ужина и перед просмотром вечерней порции бумаг он отправлялся на прогулку, и я с ним. Эти вечерние, а порой краткие утренние, прогулки еще с Киева вошли в привычку. Пока мы гуляли, я делился с отцом своими новостями, он слушал меня, что-то отвечал, а порой пропускал все мимо ушей, погруженный в какие-то свои, далекие от меня, проблемы. Тогда я замолкал, и мы молча шагали по дорожкам окружавшего дачу парка, сначала вокруг дома, потом в лес, в направлении строящейся маленковской дачи, затем сворачивали направо и по круче над Москвой-рекой возвращались обратно.

Отец взбегал по ступенькам на веранду, садился к застеленному скатертью круглому столику, просил чаю с лимоном и погружался в чтение бумаг. Красные, серо-голубые, зеленые бумажные папки, расцвеченные в зависимости от принадлежности документов к тому или иному ведомству, перемещались с левой стопки, ложились перед отцом, прочитывались, покрывались пометками, чаще красным карандашом, и завершали свой путь в правой стопке. Закончив чтение – на него обычно уходило часа два – отец запихивал бумаги в объемистую коричневую кожаную папку, так что она раздувалась и, казалось, никогда не закроется. Щелкала кнопка застежки, работа закончена, пора отходить ко сну. Отец поднимался по поскрипывающей лестнице на второй этаж, там располагалась его спальня. Если он не успевал дочитать содержимое папки до конца, то брал ее с собой. В противном случае папка оставалась внизу на маленьком столике в прихожей, утром он заберет ее с собой на работу. Если отец вечером возвращался не один, то во время прогулок обсуждались с гостями волновавшие их проблемы, я сопровождал их пассивно, без права голоса. Темы разговоров менялись с изменением положения, занимаемого отцом. До смерти Сталина, в Киеве, говорили об Украине, потом – о Москве, теперь же речь шла о делах общегосударственных. Одни меня интересовали больше, другие меньше, кое-что вообще пролетало мимо ушей.

Нужно сказать, что я очень любил географию. Увлекся я ею, не помню точно, то ли в четвертом, то ли даже в третьем классе. Мама повесила в коридоре нашей киевской резиденции большую географическую карту СССР, и я часами елозил по ней, почти физически ощущая высоты горных хребтов и низинную влагу болот, выискивал приземистые черные треугольнички, обозначавшие месторождения железной руды, или более стройные, походившие на нефтяные вышки, – там, естественно, добывали нефть. Черные квадратики, щедро разбросанные по карте, – это уголь. И еще много других значков: калийная соль, просто соль, марганец, вольфрам. Богатство страны воодушевляло меня: скоро, очень скоро мы станем сильнее всех на свете, и никто не посмеет на нас напасть.

Я хорошо запомнил, как в 1946 году Сталин объявил всей стране: как только начнем добывать в год пятьсот миллионов тонн угля, шестьдесят миллионов тонн нефти, выплавлять пятьдесят миллионов тонн стали, мы станем непобедимы, не то что построим коммунизм – в своих обещаниях он избегал конкретики, но все заживут очень хорошо. На все это Сталин отвел три пятилетки. Позднее, уже переехав в Москву, я прилежно штудировал публиковавшиеся в газетах отчеты о выполнении годовых планов, высчитывал, насколько мы приблизились к заветной черте. К моему сожалению, газеты тогда не публиковали конкретных цифр производства, только проценты перевыполнения плана этого года и процент прироста по отношению к предыдущему году. А так как планы постоянно корректировались и пересматривались, то выудить что-либо из газетных сообщений не удавалось. И тем не менее я искренне верил и радовался газетным сообщениям, почти повсеместно задания перевыполняли на 10–15 процентов, и только где-то внизу газетной колонки стыдливо жались «провалившие» план аутсайдеры – обычно деревообделочники, лесная и местная промышленность, не дотянувшие один-два пункта до стопроцентной отметки. Но на них мы не обращали особого внимания: главное – нефть, сталь, уголь, а остальное со временем подтянется. Особенно нефть, без нее мы не выиграли бы войны с Германией, и вообще это ценнейшее сырье, из нее столько всего можно сделать уже сейчас, а в будущем… Со страниц школьного учебника химии бородатый Менделеев укорял потомков: «Топить печи нефтью – это все равно что топить их ассигнациями».

В то, что сжигать нефть в топках – расточительство, граничащее с преступлением, учили не только в школах, то же самое проповедовал и Сталин. Нефть, бензин – стратегическое сырье копили на случай войны, на мирные нужды почти не расходовали.

Игра в проценты продолжилась и в первые годы после смерти Сталина. Только задним числом, через несколько лет, из выступления отца я уяснил, что 60 миллионов тонн нефти в год добыли не через три пятилетки, в 1960 году, а раньше, всего через две, уже в 1955-м. Однако и этого оказалось для страны недостаточно. Сталин просчитался. Бензин, солярка и все другие продукты из нефти так и не вышли из разряда остродефицитных. Автомобили – государственные, конечно, частных в пятидесятые годы практически не существовало – заправляли согласно установленному лимиту. Выбрал свою норму и жди следующего месяца, неважно, возишь ты начальника на легковушке или перевозишь зерно нового урожая на грузовике.

Нефть и нефтепродукты экономили, как могли, Сталин запрещал сжигать мазут на электростанциях, началось повсеместное возведение плотин на реках: Свири, Днепре, Каме, Волге. Гидроэнергия казалась Сталину даровой, вода сама течет вниз по руслу рек, крутит турбины, вырабатывая ток. То, что строительство гидроэлектростанций требует во много раз больше усилий и рабочих рук, чем сооружение тепловых станций, Сталина особенно не беспокоило, заключенных в стране достаточно. Сталинский план преобразования природы, включавший в себя в первую очередь запруживание Волги, Днепра, Камы и всех других наших европейских рек, а вслед за ними и рек сибирских, в школе мы заучивали наизусть. Тепловые электростанции строили очень ограниченно, только там, где нет воды, и почти исключительно на угле.

На железных дорогах доминировали паровозы. Поезда двигались медленно, со множеством остановок на дозаправку водой и углем, но о переходе на тепловозы запрещалось и думать. Они расходовали нефть, и на них Сталин наложил строжайшее табу. Каганович бдительно следил за его исполнением.

И вот теперь отец решился нарушить запрет.

Я сейчас не помню ни дня, ни месяца, но помню точно, что в тот вечер он вернулся возбужденным, под впечатлением от встречи с учеными-энергетиками. Они обсуждали, как ускорить строительство электростанций. Промышленность росла быстро, и электроэнергии катастрофически не хватало. По мнению собеседников отца – он не упомянул фамилий – следовало перенести центр тяжести с гидроэлектростанций на тепловые, разрешить сжигать нефть, и тогда сроки ввода генерирующих мощностей сократятся в два-три раза, а расходы на строительство – и того более. Отца просто распирало от этой, по нынешним временам, тривиальной истины. Я его теперь понимаю. Он прожил жизнь под сталинской сенью неприкосновенности нефтяных резервов, а тут вдруг открылось очевидное. Считавшаяся неразрешимой проблема неожиданно просто разрешилась. Отец не мог и не хотел сдерживаться, начал рассказывать, какие перспективы открываются перед страной. Меня поразила крамольность его слов: как он может себе позволить жечь нефть? Мы же оставим потомков ни с чем! Отец мне не возразил, но, по его мнению, время важнее. Мы должны догнать и перегнать Запад, Америку, и в кратчайшие сроки. Без электричества об этом и мечтать нечего, а строительство гидростанций растягивается чуть ли не на десятилетие. Выход один – разрешить использовать нефть и, возможно, газ. «Это временное решение», – успокоил он меня.

Отцу я верил, но о сожженной нефти очень сожалел. В своей оппозиции отцовской новации я не пребывал в одиночестве. Меня, естественно, никто не спрашивал, а вот в правительстве сопротивление он испытал весьма серьезное. Там доминировали гидростроители – «гидрики», и сдавать свои позиции они не собирались.

Внутри любой государственной или технической структуры постоянно идет борьба направлений. Ничего противоестественного в этом нет, так происходил и происходит естественный отбор в живой природе, так же осуществляется и научно-технический прогресс. Все – естественно, если смотреть со стороны, а вот изнутри «естественный отбор» выглядит иначе, никому не хочется оказаться выбракованным, по крайней мере без борьбы, жестокой борьбы. Это отнюдь не академическая джентльменская дискуссия, а сражение без правил, когда все средства хороши.

В отцовском предложении разворота к тепловым электростанциям «гидрики», естественно, углядели угрозу своим доминировавшим в отрасли позициям и пошли в контратаку. Они завалили ЦК записками, доказывающими, что смена приоритетов не просто обернется для страны неисчислимыми потерями, но вызовет форменную катастрофу. На открывшемся в день моего рождения, 2 июля, Пленуме ЦК отец попытался примирить враждующие партии, говорил о разумном сочетании гидро– и тепловых электростанций, о необходимости типизации проектов, о переходе к сборно-блочному строительству электростанций и еще о многом и многом другом.

Отец победил, и не только в силу своего положения. На его сторону встали авторитетные «хозяйственники»: плановики Сабуров, Байбаков и главный гидростроитель, восстанавливавший Днепрогэс, строивший Сталинградскую ГЭС, а с 1954 года министр строительства электростанций Федор Георгиевич Логинов. «Перекос» в сторону «гидриков» начал выправляться. Вскоре после Пленума две московские ТЭЦ перевели на газ. Дальше – больше. К тепловым станциям в начале 1956 года, снова по предложению отца, решили добавить атомные, в них сжигали даже не нефть и газ, а еще более ценный уран264.

«Тепловики» ощущали себя все увереннее, и уже через несколько лет, в 1958–1959 годах, попытались вообще разделаться с «гидриками». ГЭС строится хотя и не десять, как раньше, но все равно лет пять-шесть, а тепловая станция – два-три года. По их логике получалось, что «гидрики» непроизводительно закапывают ресурсы в землю. К тому же гидростанции затопляют огромные пространства продуктивных сельскохозяйственных земель, а уж о наносимом ими вреде рыболовству, особенно на Волге с ее осетрами, и говорить нечего. Отцу аргументы «тепловиков» показались весомыми, он даже публично поддержал их во время церемонии открытия Куйбышевской ГЭС.

9 августа 1958 года туда вместе с отцом приехала вся «верхушка»: члены Президиума ЦК Аверкий Борисович Аристов, Леонид Ильич Брежнев, Михаил Андреевич Суслов, Дмитрий Степанович Полянский. Выступая на митинге гидростроителей, воздав им хвалу за содеянное, отец высказал сомнение: тем ли мы делом занимаемся? Рационально ли распоряжаемся ресурсами страны? Он как бы рассуждал вслух, советовался со своими слушателями. Согласно представленным ему расчетам, следующая, уже строящаяся ГЭС Волжского каскада, Саратовская, мощностью в 1 миллион киловатт, обойдется в 4 миллиарда рублей, на ее сооружение уйдет четыре года. А вот если тут же, под Саратовом, на Саратовском газовом месторождении построить тепловую электростанцию в 1 миллион киловатт, то затраты составят всего 1 миллиард рублей, а строители уложатся в три года. Получалось, что, ориентируясь на тепловые станции, страна выигрывает и в сроках, и в средствах. Есть о чем задуматься.

– Гидроресурсы от нас никуда не уйдут, – закончил свое «приветствие» отец, – мы же обязаны ускорять отдачу на вкладываемые в энергетику средства.

«Тепловики» торжествовали, казалось, они одержали окончательную победу. Но не тут-то было. «Гидрики» приняли ответные меры, представили предложения по переходу на блочное строительство, что, по их расчетам, заметно сократит расходы и сроки строительства. Три года назад «гидрики», в отличие от тепловиков, не отреагировали на призыв отца, прозвучавший на Пленуме ЦК, – ведь в их деле главное – плотина (где невозможно сооружение из блоков), на ее фоне здания – мелочи, не стоящие внимания. Теперь пришлось заняться «мелочами». Экономия получилась весьма заметная, многомиллионная. Началась работа и над сокращением затопляемых земель. Раньше «гидрики» гордились масштабностью «рукотворных морей», теперь стали приноравливаться к ландшафту, предусматривать в проектах защитные насыпные дамбы. Не обошлось и без интриги. «Гидрики» последовательно обходили высокие государственные кабинеты, осторожно сетовали, как бы «небрежение» гидроэнергетикой в перспективе не привело к негативным последствиям, нефть и газ рано или поздно иссякнут, а вода вечна. Не встретив сочувствия в одних кабинетах, они тут же перекочевывали в соседние. И не без результата. В правительстве мнения разделились.

Один из заместителей отца, Александр Федорович Засядько, покровительствовал «тепловикам», другой высокий чиновник – председатель Госплана РСФСР Владимир Николаевич Новиков – поддерживал «гидриков». Оба апеллировали к отцу. Он не сомневался ни в честности, ни в квалификации своих заместителей и поручил им обоим разобраться совместно. Создали комиссию, во главе поставили Засядько и Новикова и отправили их на Волгу, где возводился крупнейший по тем временам каскад гидростанций – Куйбышевская ГЭС уже вступила в строй, достраивалась Саратовская, начинали работы на Сталинградской, на очереди и другие станции. Вопрос серьезный, стоимостью в десятки миллиардов рублей. Спорили до хрипоты, но приняли соломоново решение: сохранить приоритет строительства тепловых станций, но пока работы на гидростанциях не сворачивать. Решение, естественно, не окончательное. Окончательных решений в жизни не бывает, жизнь течет, изменяются обстоятельства, меняются приоритеты, приходится принимать новые решения, порой сильно отличающиеся от вчерашних, не говоря уже о позавчерашних.

Спор «гидриков» с тепловиками не только не затих, но разгорелся с новой силой, и те и другие находили новые технические решения, а следовательно, и аргументы в обосновании собственной правоты. Возникающие на пути препятствия стимулируют активность в их преодолении, и так без конца.

В октябре 1959 года отец по пути из Китая заехал на Братскую ГЭС. Ангару перекрыли в июне, началось возведение плотины, и «гидрики» уговорили его взглянуть на их достижения. Отец легко согласился, ему самому очень хотелось взглянуть на будущую крупнейшую гидроэлектростанцию в мире. «Гидрики» постарались показать товар лицом, уговаривали его, что будущее советской энергетики Сибири – в водах ее рек, где скрыта гигантская энергия, и именно сюда следует вкладывать ресурсы.

Слова их звучали убедительно, отец не возражал, но и соглашаться не спешил, хотел выслушать другую сторону. Он предложил еще раз собраться сразу по возвращении в Москву и все детально обсудить в спокойной обстановке.

Встретились в конце октября, в ЦК. Обе стороны тщательно готовились. «Тепловики» развесили по стенам зала заседаний плакаты с параметрами уже строящихся турбоблоков в 200–300 тысяч киловатт и проектируемых в 500–800 тысяч киловатт, проекты целиком собираемых из панелей, «облегченных» зданий электростанций «миллионной» мощности. В южных районах, по примеру американцев, предполагалось обходиться вообще без зданий.

«Гидрики» принесли проекты гигантских плотин на Енисее, Лене, Амуре, Ангаре и гидроэлектростанций поменьше (но во много раз крупнее легендарного Днепрогэса) в Средней Азии, и совсем небольших на еще не зарегулированных реках европейской части страны. Строить их, не только здания, но кое-где даже плотины собирались из недавно разработанных оригинальных бетонных блоков. Блоки, по виду напоминающие огромные пустые ящики размером с комнату, изготавливали на заводе, а затем укрепляли в отведенном месте плотины и заполняли бетоном. Не требовалось никакой опалубки, рабочий цикл сокращался в несколько раз. Такие блоки, их прозвали «бычками», уже опробовали на строительстве Саратовской ГЭС и теперь намеревались начать внедрять повсеместно.

Вывод напрашивался сам собой: если предоставить им, «гидрикам», необходимые ресурсы, они «зальют» страну дешевой электроэнергией. Отец внимательно слушал докладчиков. Решение-то придется принимать ему, решение, определяющее будущее развитие страны на десятилетия.

Просидели два часа, достаточное время, чтобы убедиться, что с наскоку все громадье проблем не охватить, потребуется не два часа, а много больше. К тому же, несмотря на предупреждение не беспокоить, секретарь то и дело извинялся, просил взять трубку стоявшей рядом с отцом «вертушки» – неотложные дела.

– Звонки никак не дают сосредоточиться, – посетовал отец, – суть ваших предложений я уловил, но одной сути недостаточно, я хочу разобраться досконально. Ведь то, что вы принесли, это второй план ГОЭЛРО265: удвоение темпов развития энергетики, создание единой энергетической системы страны, ее полная электрификация. Спешить не следует, я предлагаю еще раз собраться, и не в Москве. В следующем месяце я уезжаю в отпуск, давайте встретимся у меня на даче на Пицунде, в Абхазии, посидим день, два, три, сколько потребуется, а затем вынесем вопрос на заседание Президиума Совмина.

На том и порешили.

В Пицунду приглашенные прилетели 24 ноября. Министр строительства электростанций Игнатий Трофимович Новиков, его первый зам Петр Степанович Непорожний, а также начальник и главный инженер института «Гидроэнергопроект» Боровой, заместитель главного инженера института «Теплопроект» Жилин, главный инженер «Главэнергопроекта» Чупраков, главный конструктор Харьковского турбинного завода, создатель турбоблока мощностью 300 тысяч киловатт Шубин-Шубенко, еще один главный конструктор турбин Щеголев, главный инженер Ленинградского металлического завода Чернышев и другие. 25 ноября просидели, как предупреждал отец, полный рабочий день, восемь часов, наспорились вволю. Итог отец подвел уже по возвращении в Москву, в Доме Союзов, где утром 28 ноября он выступил на Всесоюзном совещании энергетиков: «Нет спора в том, что лучше. Хорошо и то, и другое. Гидроэлектростанции – лучше, если бы их строили быстрее. Можно было бы согласиться на преимущественное развитие гидроэлектростанций, если бы разрыв во времени, по сравнению с тепловыми, был не больше, положим, одного года. Но нельзя поступиться разрывом в сроках строительства в два-три раза. Что целесообразнее строить: гидростанции или тепловые станции? По-моему – это глупый спор. Все равно что спорить: как лучше кушать хлеб: с маслом или без масла? Если есть хлеб и есть масло, то лучше – с маслом»266.

Совещание в очередной раз «подвело черту» под спором «тепловиков» и «гидриков», каждый из них обживал свою нишу, и обживал весьма успешно. Вскоре к ним присоединятся еще и «атомщики».

В конце 1955 года, вслед за целиной, реорганизацией военно-морского флота, пересмотром стратегии в области электроэнергетики, отец взялся за транспорт, вторгся в вотчину Кагановича. На первых порах осторожно. Специалисты-железнодорожники единодушно высказывались за тепловозы, паровозы давно себя исчерпали. По существу, им никто не возражал, в нашей стране, как и во всем мире, тепловозы с электровозами проектировали и в сороковые годы, и в начале пятидесятых. Вот только в развитых странах, особенно в Америке, тепловозы и электровозы к середине XX века практически вытеснили допотопные паровозы, а у нас их запускали в небольшие опытные серии, но дальше дело не шло. «Железный» сталинский нарком Каганович, который «сидел» на транспорте и до войны, и в войну, и после войны, и слышать не желал ни о чем ином, кроме паровозов. Оказалось, в тепловозо-паровозном споре и разбираться-то особенно не в чем, цифры говорили сами за себя: у паровоза коэффициент полезного действия 4–5, от силы 8 процентов, то есть более 90 процентов сжигаемого топлива выбрасывается на ветер, а у тепловоза – 30 и более процентов. О чем тут спорить? Однако все уперлось в Кагановича. О наркоме Кагановиче ходили легенды. За свою долгую карьеру он успел поруководить не только транспортом, но и тяжелой промышленностью, добычей топлива и строительных материалов, материально-техническим снабжением, вопросами труда и заработной платы. Он брал горлом, нахрапом, отличался сталинской беспощадностью к людям, но обладал и дьявольским чутьем, позволявшим ему, в не столь далеком прошлом сапожнику, управляться и со сложной железнодорожной инфраструктурой, и с топливным балансом. Вместе с тем, уверовав во что-то, он стоял насмерть, своротить, переубедить его невозможно. Да и противоречить Кагановичу мало кто отваживался. А если кто и пытался, особенно в телефонном разговоре, то «доставалось» обычно трубке. В запале Каганович так швырял ее на письменный стол, что только осколки летели. И так несколько раз в день.

И если бы его жертвами оказывались только разбитые стекла и телефонные трубки… Проштрафившихся или просто не согласившихся с хозяином кабинета хозяйственников нередко прямиком отправляли на «перевоспитание» туда, откуда мало кто возвращался.

В 1955 году отец Кагановича не боялся, он занимал более высокую ступень в кремлевской иерархии. В таких обстоятельствах Каганович, в отличие от Молотова, никогда не спорил, соглашался, хотя сам и придерживался иного мнения. Но и отцу не хотелось с ним конфликтовать, слишком многое их связывало. Каганович привел отца в революцию, а потом, в 1930-е годы, – и во власть. Они столько проработали вместе. Но ставить личные симпатии выше интересов страны и дела он тоже не мог. Отец решил действовать втайне от Кагановича, а потом поставить его перед фактом. В августе 1955 года он вызвал к себе Байбакова, недавно назначенного главой Госплана, и поручил ему за месяц разработать программу реконструкции железнодорожного транспорта с переводом его в течение трех пятилеток на тепловозную и электровозную тягу.

Байбаков прекрасно понимал, что паровозы – это прошлый век. Но Каганович?.. Он прослужил у него в заместителях в Наркомате топливной промышленности не один год и хорошо изучил его характер. К тому же в Президиуме ЦК и Совете Министров Каганович ведал топливом и транспортом. В позиции Кагановича Байбаков не сомневался. Не сомневался в ней и отец, и поэтому попросил, насколько удастся, скрыть от Кагановича подготовку программы, напрямую взаимодействовать с министром путей сообщения Борисом Павловичем Бещевым. Вернувшись в Госплан, Байбаков, не теряя времени, пригласил к себе Бещева. Уговаривать его не пришлось, Бещев лучше кого-либо понимал, что паровозам давно пора на покой. Но Каганович?!

– Николай Константинович, а Никита Сергеевич говорил об этом с Лазарем Моисеевичем? – забеспокоился министр.

– В том-то и штука, что нет, – отвечал Байбаков, – более того, он вообще просил держать всю затею в секрете от Кагановича.

– Но как провести разработку такого проекта втайне от Лазаря Моисеевича, если он в Совмине отвечает за весь транспорт? – Бещев перепугался не на шутку. – Нет, уволь меня, Николай Константинович, я за такое дело не возьмусь. Тебе-то ничего не будет, ты заместитель председателя правительства, а мне, когда Каганович узнает, несдобровать.

– Да не трусь ты, – уговаривал министра председатель Госплана, – ведь поручение исходит от самого Хрущева. Кроме того, дело-то большой государственной важности.

– Так-то оно так, – заколебался Бещев, но, видимо, представив себе разгневанного Кагановича, решительно закончил: – в таком деле я участвовать не стану.

Байбаков сочувствовал Бещеву. Он понимал: Каганович не просто заместитель Председателя Совета Министров, но и член Президиума ЦК, в отсутствие Хрущева он председательствует на заседаниях Президиума ЦК. Бещеву он «измены» не простит. Однако и не выполнить поручение Хрущева Байбаков не мог.

– Значит, дрейфишь? – пошел на компромисс Байбаков. – Тогда давай так договоримся: ты мне подготовишь все материалы, прикомандируешь к Госплану знающего надежного человека, а все остальное – дело наших рук. Если Каганович узнает, притворишься, что ты ни при чем.

– Он что, дурак, Каганович? – возмутился Бещев. – Так он и поверит. Нет уж, уволь меня от такого дела. Считай, что мы не разговаривали, я вообще ничего не знаю, а вся эта затея – инициатива Госплана.

– Ничего не поделаешь, – сдался Байбаков. – Ты только готовь для меня материалы, какие я попрошу, а остальное я возьму на себя.

Бещев кисло улыбнулся в ответ. Он очень неуютно чувствовал себя между двух жерновов: с одной стороны Хрущев, с его вполне своевременным и разумным поручением, с другой – Каганович…

Революцию на железных дорогах Советского Союза Госплан подготовил не за три, а за пять месяцев. С учетом всей сложности задачи, сроки рекордные. В начале 1956 года предстояло обсуждение программы на Президиуме ЦК. Каганович о готовящихся документах ничего не узнал. Бещев и его подчиненные молчаливо сочувствовали новому делу и совсем не горели желанием подводить Госплан, ну а госплановцы тем более не искали хлопот на свою голову. Секрет раскрылся только в январе 1956 года, когда Лазарь Моисеевич получил официальные документы к очередному заседанию Президиума ЦК. В кабинете Байбакова раздался звонок кремлевской «вертушки».

– Байбаков, ты представил в ЦК вредительский документ? – не поздоровавшись, заорал Каганович. – В случае войны противник первым делом уничтожит нефтепромыслы и электростанции, железные дороги остановятся, и мы погибнем.

Голос его звенел от негодования. Несколько лет тому назад Байбакову после такого разноса – одна дорога на Лубянку. Теперь уже Николай Константинович чувствовал себя в безопасности и даже попытался возражать.

– Лазарь Моисеевич, но ведь и паровозы нуждаются в топливе, а шахты можно разрушить так же, как и нефтепромыслы, – урезонивал он собеседника, – выгоды от перехода на новые виды тяги очевидные, развитые страны давно отказались от паровозов.

– Я был и буду категорически против этой затеи! Вы еще ответите! – не унимался Каганович, и тут же, чуть сбавив тон, поинтересовался: – А кто вообще поручил тебе такое?

– Первый секретарь, – ответил Байбаков, не назвав фамилии.

– Почему мне не доложил? – допытывался Каганович.

– Не хотел вас затруднять, – почти нагло ответил Байбаков.

– Все! Я буду против! – в телефонной трубке раздался громкий треск, и наступила полная тишина. Видимо, Каганович треснул трубкой об стол.

Часа через два Байбакову позвонил отец.

– Хороший документ вы представили, товарищ Байбаков, – в голосе отца проскальзывали смешинки, видимо, Каганович и ему звонил. – Надеюсь, на завтрашнем Президиуме ЦК мы его утвердим. Только как следует подготовьтесь. Наверняка вам зададут немало вопросов.

Дальше отец начал интересоваться деталями. Перед тем как попрощаться, Байбаков рассказал о звонке Кагановича.

– Э-э, не обращайте внимания, – рассмеялся отец, – чего еще можно от него ожидать? Потому-то я просил все держать от него в секрете. Он развел бы склоку на всю Москву.

5 января 1956 года Президиум ЦК единогласно утвердил программу, Каганович не возражал, только посетовал, что его не привлекли к ее подготовке и вообще все до последнего дня держали от него в секрете. Но его причитания присутствовавшие пропустили мимо ушей, да и сам он в конце проголосовал «за». Лазарь Моисеевич всегда голосовал с теми, за кем сила266.

Сейчас паровоз можно увидеть разве что в музее, да и то не во всяком. Их давно безжалостно пустили на металлолом.

Не только паровозная эпопея, но и другие инициативы отца сопровождались и жестким противостоянием, и не менее занимательной интригой. К сожалению, многие детали происходившего в те годы остались за кадром. Свидетели событий почти не оставили воспоминаний. В архивах же сохранились сухие, до предела отжатые, параграфы Постановлений ЦК КПСС и СМ СССР да пояснительные записки к ним, вроде той, что в 1956 году писал Байбаков. Об остальном остается только гадать, а гадания в истории могут завести бог знает куда. Мы знаем только то, что знаем, и не более того.

Московские перекрестки

С улицы Грановского на дачу мы обычно ехали сначала по Арбату, потом по Бородинскому мосту на Большую Дорогомиловскую улицу, а дальше с Минского шоссе сворачивали направо на Рублевку. Дальше налево, на Успенское шоссе и по нему до деревни Усово. Вся дорога занимала полчаса – минут сорок. О кортежах с мигалками, машинами сопровождения, перекрытых магистралях тогда даже самые ретивые охранники и мечтать не смели. Предложи они подобное, отец бы только посмеялся. После Сталина мода на «террористов», якобы покушавшихся на советских вождей, прошла, сокращалась и охрана. Правда, не сразу и под нажимом.

Как-то летом по дороге на дачу отец обратил внимание на праздношатающихся вдоль шоссе молодых людей в одинаковых серых костюмчиках. С приближением машины они поспешно укрывались в кустах. То, что это переодетые сотрудники КГБ, охраняющие трассу, было очевидно самому неискушенному наблюдателю. Отец начал выговаривать Ивану Столярову: народные деньги следует экономить и не транжирить их почем зря. Столяров служил с отцом со времен Сталинграда. До Столярова у отца ходил в начальниках личной охраны другой офицер, человек с «проблемами». Регулярно, в каждый приезд с фронта в Москву, он имел обыкновение исчезать, попросту запивал. Когда приходила пора возвращаться, отец обзванивал его родных и знакомых, искал своего охранника по всему городу. Он даже шутил, что перестал понимать, кто кого охраняет. К осени 1942 года ему все это надоело. Отец попросил Власика, тот ведал охраной Сталина, а заодно приглядывал и за членами Политбюро, подобрать ему нового начальника охраны. Так рядом с отцом появился подполковник Иван Михайлович Столяров, человек тоже пьющий, но при этом цепкий, не отстававший от отца ни на шаг. Столяров прошагал за отцом всю войну, с небольшим перерывом на лечение в госпитале в 1943 году. Тогда на Курской дуге неподалеку от них разорвалась сброшенная с «юнкерса» бомба. Отца судьба миловала, а плюхнувшийся рядом с ним в канаву Столяров получил осколок в ногу. С тех пор он хромал, быстро уставал, но службу не бросал.

Столяров передал по инстанции недовольство отца «праздношатающимися» вдоль трассы молодыми людьми, присовокупив от себя, что «сам» настроен решительно: или их следует убрать, или пусть хотя бы не мозолят глаза. Начальники выбрали второе, но «не мозолить глаза» оказалось непросто. Раций, из-за их громоздкости, в те годы на себе не носили, для поддержания оперативной связи вдоль шоссе понатыкали в кустах зеленые «столбики» с упрятанными в них телефонами. Дежурному из центра вменялось в обязанности предупреждать «топтунов», что охраняемый выехал. Но инструкция предписывала последним не торчать у телефона, а, «не привлекая внимания», фланировать вдоль «своего» участка шоссе.

Столбики стояли не густо, один на два-три километра, пока до него добежишь, если вообще услышишь негромкий, в целях конспирации, звонок. «Конспирация» не сработала, и отец реализовал свою угрозу, приказал урезать финансирование КГБ и сократить штаты управления охраны.

«Мальчики» исчезли, а зеленые столбики с телефонами остались. Я тогда любил, в одиночку или с приятелями, прокатиться по «Успенке» на тяжелых, еще трофейных, немецких велосипедах. Машины встречались редко, шоссе обрамлял нетронутый, изобиловавший земляникой и грибами лес. Сделав привал, мы отправлялись по ягоды и, наткнувшись на зеленый столбик, не раз пытались отковырнуть металлическую дверцу, но безрезультатно, замки не поддавались.

Столбики простояли без дела до 1964 года, до отставки отца. Затем, постепенно, на обочинах шоссе вновь появились «мальчики», сотрудники внешней охраны с портативными радиотелефонами на плече. Они не таились, получив сигнал, споро перекрывали движение, чтобы пропустить правительственный кортеж. Правительственные кортежи – тоже нововведение. Отца сопровождала одна машина с тремя охранниками, а милиционеры на перекрестках переключали светофоры на зеленый свет, лишь заслышав характерные покрякивания «правительственных» спецсигналов. Их устанавливали не под капотом, а на бамперах, перед радиатором. Эти открывавшие зеленую улицу сигналы, предмет зависти немногочисленных в то время московских автолюбителей, прозвали «коками» – то ли за издаваемый квакающий звук, а может, за форму. Сидевший на массивном круглом хромированном «яйце» длинный, тоже хромированный, раструб вызывал определенные ассоциации.

По московским улицам оснащенные «коками» машины перемещались без задержки, но на Рублевском шоссе, там, где сейчас станция метро «Молодежная», перед шлагбаумом, перекрывавшим Минскую железную дорогу, даже «коки» оказывались бессильными. Поезда тогда ходили значительно реже, чем сейчас, но все равно достаточно часто, чтобы длинная автомобильная очередь не успевала рассосаться за время, пока железная труба шлагбаума смотрела в небо. Стоило мигнуть красному глазу фонаря, как дежурный выходил из будки, дудел в рожок и начинал крутить ручку механизма опускавшего шлагбаум. Не повезло – жди: неважно, лимузин ты с «коками» или просто грузовик. К длительным заторам все, включая отца, давно притерпелись.

Все изменилось в одно из летних воскресений 1955 года. Отец, как всегда, проводил его на даче в Огарево. В тот день, расправившись с обычной порцией бумаг, он отправился в гости к своим былым сослуживцам по Московскому комитету, в дом отдыха в Ильинском, что у моста через Москву-реку. Потом там построили модный в шестидесятые и более поздние годы ресторан «Русская изба».

К «москвичам» отец наведывался регулярно. В хорошую погоду обычно приплывал на лодке. Сам он садился на весла, мама с сестрами размещались на скамейках «для пассажиров», я же «рулил» на корме. Сзади, на отдалении, следовала лодка с охраной. Отец не любил, чтобы они «садились на хвост». Причалив в Ильинском, отец по зеленой деревянной лестнице легко взбегал на обрывистый левый берег и призывно кричал: «Есть тут кто живой?» Кто-либо «живой» откликался. К визитам отца там давно привыкли. И вот уже по дорожкам Ильинского парка гуляет целая ватага. В середине отец, рядом Капитонов, Фурцева, Гришин, Третьякова, Волков и другие московские начальники с семьями и домочадцами. Во время прогулки отец начинал обсуждение на тот момент волновавшей его проблемы, или, наоборот, москвичи спешили «подсунуть» ему свои. Так прогуливались час-полтора. Затем наступало обеденное время. Отец демонстративно доставал из брючного карманчика часы, произносил: «Пора и честь знать», – и решительно направлялся к лодкам. В гостях он обедал редко, сидеть за столом придется долго, не только есть, но и выпивать, выслушивать многочисленные тосты. Все это, по его мнению, пустое времяпрепровождение.

В тот день отец вспомнил о заторах на переезде и заговорил о строительстве моста над железной дорогой. Мне его затея не понравилась: вот барин нашелся, не может, как все, постоять перед шлагбаумом. Отец, как бы прочитав мои мысли, стал рассуждать, сколько рабочих часов и дней в таких простоях тратят шоферы. Никто у нас этого не считает, а подсчитать бы стоило. «Москвичи» с ним соглашались, но как-то кисло, без энтузиазма.

Вскоре началось строительство двух первых в Советском Союзе путепроводов из сборного железобетона (за этим отец следил особо) на Открытом и на нашем, Рублевском шоссе. На время строительства заторы у переезда еще больше увеличились. Через два года над железнодорожными путями проложили мост, и вскоре никто и представить себе не мог, что раньше все обстояло иначе.

Не припомню, в тот же раз или в какой другой, лодочные прогулки в Ильинское отец совершал довольно часто, и они слились в моей памяти воедино, отец заговорил, по моему тогдашнему мнению, на абсолютно нежизненную тему: движение на московских улицах год от года растет, автомобильные пробки на перекрестках, особенно через Садовое кольцо, становятся все длиннее, если не принять меры уже сегодня, то завтра они превратятся в серьезную проблему. Отец предложил под перекрестками прорыть автомобильные туннели, а в особо людных местах соорудить под проезжей частью подземные пешеходные переходы. Я слушал отца с изумлением – какие еще переходы с туннелями? Мне стало просто стыдно за него. «Москвичи» напряженно молчали, не возражали и не поддержали отца. Ощутив холодок, отец не настаивал, сказал, что надо подумать, посчитать. При новой встрече он вспомнил о транспортных развязках, спросил, что «москвичи» насчитали. В ответ – молчание, они не восприняли слова отца всерьез, решили: сказал и забыл. Но он не забыл и теперь уже настойчиво потребовал представить ему расчеты. Расчеты представили, но дело не двигалось. Городские власти отцовскую затею с подземными переходами и туннелями посчитали «никчемной» и, как могли, ее саботировали. Отец настоял на своем. Первые пешеходные переходы под Кутузовским проспектом, улицей Горького и проспектом Мира начали проектировать, если мне не изменяет память, сразу после Московского международного молодежного фестиваля 1957 года, а сдали их в эксплуатацию в 1959 году, то ли к майским, то ли к октябрьским праздникам. Поначалу люди спускались под землю неохотно, норовили, не тратя времени зря, привычно перескочить улицу поверху. Потом привыкли.

Транспортные развязки, под и над московскими перекрестками, вошли в строй в 1964 году, уже после отца.

Пешеходов и автомобили отец загонял под землю, а вот метро, наоборот, решил вывести на поверхность. В новых, еще только проектируемых московских районах, где все пока в руках архитектора, он предложил прокладывать его не под землей, а по земле. Только на подходе к центру метропоезда ныряли бы под землю и так, без пересадки, доставляли пассажиров, куда им хочется, хоть к самому Кремлю. Получалось дешевле и проще. И эта задумка отца натолкнулась на глухое сопротивление городских властей: метро – транспорт современный, а тут какой-то полутрамвай получается.

Главный аргумент противников наземного метро – оно «съедает» слишком много, пусть пока и свободного, но дефицитного пространства. Отец с ними не спорил, посчитал, что «каждому овощу свое время». Пару десятилетий, а то и более, наземное метро послужит на окраинах. Со временем, если город разрастется, он считал, что рост Москвы следует сдерживать, а лучше и вовсе остановить, то будущие поколения, по мере возрастания плотности застройки, начнут убирать метро под землю, и оно вынырнет из-под нее уже где-то в дальнем Подмосковье. Отец, наверное, удивился бы, узнав, что ничего нового он не придумал.

Подземно-наземное метро начали строить в Лондоне еще в начале XX века, когда город бурно рос. Новая «комбинированная» подземка, по мнению английских историков, в считаные десятилетия изменила лицо города, сбила его в единый организм мегаполиса. Сходные обстоятельства, сходные проблемы, вот и пути разрешения тоже сходны.

Возражали отцу и сторонники сталинской концепции метро-бомбоубежища. Сталин после войны старался загнать метро не просто под землю, а закопать его как можно глубже. Там в случае атомной атаки укроются москвичи. До конца своих дней Сталин не забывал, как он в начале войны, спасаясь от немецких бомбежек, коротал дни и ночи под землей на сорокаметровой глубине, в построенном в 1934–1937 годах специальном бункере, по соседству со станцией метро «Кировская», на традиционных ежегодных торжественных заседаниях 6 ноября выступал не в Большом театре, а на станции метро «Маяковская». В последние годы своей жизни Сталин даже приказал с этой целью прокопать дублирующую, глубокую линию метро от центра к Киевскому вокзалу, с точки зрения транспорта – бесполезную.

Сталин думал о войне, отец – о мире. Он считал, что в случае ядерной атаки никакое метро не спасет, а в мирной жизни несколько лишних десятков километров путей москвичам совсем не лишние.

Метростроители поворчали и начали прокладывать наземные линии сначала в продолжение «старой» мелкой Киевской ветки, а затем и в других направлениях. После отставки отца наземное метро, как многие другие его начинания, признали проявлением «волюнтаризма» и снова стали загонять метропоезда под землю. Прошло еще полвека, и в начале XXI столетия московские власти, экономя ресурсы, выдвинули «лужковскую» концепцию «легкого метро», а по сути, реанимировали старую «хрущевскую» идею наземно-подземного городского транспорта. Правда, изобретатели «легкого метро» об отце не вспомнили.

Московская окружная

Примерно тогда же, в 1955 году, а возможно, и чуть раньше, зашла речь об окружной дороге вокруг Москвы. Транзитные грузовики загромождали, загазовывали улицы города, требовалось как-то решить эту проблему. К тому времени имелись две дальние окружные, специального назначения, предназначенные для обслуживания московской ПВО, новой ракетной противосамолетной системы «Беркут». Отец и Маленков недавно побывали на строящихся стартовых позициях. Дороги эти считали секретными, закрытыми для обычного транспорта, да и расположены они слишком далеко, даже первая в пятидесяти километрах от Москвы, объезд города по ней влетит транспортникам в копеечку. Отец вспомнил, что еще до войны, в его первый московский период, они обсуждали возможность строительства кольцевой автодороги, даже начали какие-то изыскания, но потом он уехал в Киев, а в войну стало не до дороги.

Здесь уместно небольшое отступление. Когда я говорю о предложениях отца, это еще не означает, что он претендует на авторский приоритет. Он не изобретатель, а глава государства. Собственную находку он мог «подарить» кому угодно, так же, как с энтузиазмом проталкивать чужое «разумное» предложение. Я рассказываю об отце, о том, что знаю и слышал от него. Поэтому, если найдется кто-то, претендующий на приоритет, ко мне обращаться не по адресу. Тем более это касается окружной дороги, о ее необходимости говорили многие, но потребовался Хрущев, его воля и настойчивость, чтобы идея реализовалась.

Московскую окружную автодорогу строили шесть лет, с 1956 по 1962 год, сто девять километров бетонного, почти полуметровой толщины фундамента с асфальтовым покрытием шириной в две полосы в каждом направлении и четырехметровой разделительной зоной.

О таких дорогах в то время у нас и не мечтали. На привычных узеньких шоссейках, в том числе показательных Минском и Симферопольском шоссе, грузовики и легковушки выстраивались в бесконечную очередь. Из-под колес впереди идущих машин в лобовые стекла следовавших за ними летели ошметки грязи. Стеклоочистители не помогали, приходилось останавливаться, протирать стекло мокрой тряпкой, снова занимать место в очереди и постоянно ловить момент, когда удастся обогнать впереди идущий самосвал, и… оказаться позади точно такого же. И так без конца. А тут две полосы, обгоняй, когда хочешь и кого хочешь, а по обочинам – специальные ребристые «трещотки», наедешь колесом, не то что спящего, мертвого разбудят. Я однажды испытал их воздействие на себе. Уже после смерти отца я поехал навестить маму, она тогда жила в поселке Жуковка под Москвой. Всю предыдущую ночь я провел за рулем, возвращался из отпуска с Украины. Проснулся я от того, что машину затрясло, не раздумывая, ударил по тормозам и только тогда понял: меня вынесло на обочину. Если бы не трещотка, не писать бы мне этих воспоминаний.

Летом 1962 года, незадолго до окончания строительства (кольцевая автодорога официально вступила в строй 6 ноября), отец в выходной поехал посмотреть, что же получилось. Я, естественно, увязался за ним. Ехали мы недалеко, к повороту с Рублевки на Успенское шоссе, благо дорога окружная, из любой точки Подмосковья до нее рукой подать. Отец с удовлетворением разглядывал сплошное толстенное бетонное основание дороги, покрытое корочкой асфальта. Как она отличалась от привычных нам «дорог»: песчаная насыпь, по ней слой гравия и асфальт. Через год такая дорога покрывалась буграми, а через пять – приходилось все переделывать заново. Окружная дорога, казалось, сделана на века. Строители рассказывали отцу о примененных ими новшествах: струнно-бетонной подушке на песчаном основании и, что очень важно, без штырей в швах сжатия. В отличие от отца я не очень понял эти слова, но уловил их значимость. Опытом строительства Кольцевой дороги потом пользовались при прокладке скоростных магистралей по всей стране. Отец удовлетворенно кивал: он остался доволен и дорогой, и ее строителями.

Насыпь по краям окружной дороги не ограничивалась привычными обочинами. Ее сделали настолько широкой, что слева и справа, казалось, можно проложить еще по такой же дороге. На обратном пути я поинтересовался: «К чему такое расточительство?» Отец пояснил: «Это он попросил строителей насыпать фундамент дороги с запасом, вышло чуть дороже, но когда-то в будущем дорогу придется расширять, а насыпь требует не только труда, но и времени, песок должен улежаться». Вот они и позаботились о будущем. Мне тогда показалась такая забота излишней. Когда еще понадобится расширять и без того широченную окружную дорогу? Понадобилось через тридцать лет, в 1990-е годы. С каждой стороны к окружной добавили по две полосы, ровно столько, сколько тогда заложили впрок. Об отце, естественно, и здесь, не вспомнили.

Крымский троллейбус

Еще одна «дорожная» затея отца: троллейбусы в Крыму – маршрут от Симферополя до Ялты, на Южный берег. До середины 50-х годов они соединялись проложенной еще при светлейшем князе Потемкине петляющей по расщелинам между горами дорогой. О впечатлениях от путешествий по ней можно прочитать у Льва Толстого или у Чехова. За полтора века изменилось немногое, ездили не на перекладных, а на автобусах, да еще дорогу залили гудроном, вязкой черной нефтяной смолой, перемешанной с гравием, мелкими камешками, вылетающими из-под колес грузовиков. В остальном – все то же самое: многочасовые мучения многочисленных курортников, добиравшихся от железнодорожного вокзала или аэропорта до своих санаториев, с теми же частыми остановками, укачиванием и всеми остальными сопутствующими «прелестями». Правда, остановки теперь делались не для того, чтобы покормить выбившихся из сил за время подъема на перевал лошадей, шоферы остужали закипавшую в радиаторах воду.

После войны до Южного берега можно было проехать либо прямиком через гору Ай-Петри, либо в объезд по более пологой, но не менее извилистой дороге через Алушту, мимо памятника победителю Наполеона фельдмаршалу Кутузову – здесь неподалеку его ранили в бою с турками, и он потерял один глаз. До войны существовал еще и третий, самый длинный, самый красивый, правда, и самый опасный путь – через Севастополь и Байдарские Ворота, по кручам нависающих над морем Крымских гор. После войны эту дорогу для курортников закрыли. В Балаклаве, по приказу Сталина, вырубали в скале циклопическую пещеру, подземную стоянку для подводных лодок.

Дорога от Симферополя до Ялты занимала в среднем часов пять, а если попадался лихой водитель, чуть меньше. Но «лихость» большинству пассажиров обходилась дорого, на крутых горных поворотах, да при изрядной скорости, автобус «мотало», как рыбацкий бот в черноморский октябрьский шторм. Отец не раз проделывал это путешествие, правда, он, в отличие от меня, морской болезнью не страдал.

Однажды осенью, вернувшись из отпуска в Москву, не помню уже в каком году, отец предложил спрямить Алуштинское шоссе, да так, чтобы по нему смог ходить троллейбус от Симферополя, вдоль всех курортов до самой Ялты.

Мне его новая затея показалась еще более «барской» и нелепой, чем московские подземные переходы и развязки: троллейбусы предназначены для больших городов, а тут придется не просто тянуть провода вдоль почти стокилометровой горной трассы, но и вдоль всего пути устанавливать тяговые электрические подстанции. И все это ради отдыхающих? Так думал не я один. Противников у его затеи нашлось немало, и у каждого свои доводы. Я помню, как Полянский, в недавнем прошлом секретарь Крымского обкома (отец к нему благоволил и всячески его продвигал), на полном серьезе доказывал, что дорожные испытания идут отдыхающим на пользу: как приятно, преодолев горный серпантин, остановиться на перевале, вдохнуть свежий солоноватый воздух и полюбоваться на поблескивающее солнечными бликами море. Переубедить отца ему не удалось, он считал, что морем еще приятнее любоваться из окна плавно движущегося по шоссе троллейбуса.

Отец настоял на своем. Крымскую дорогу расширили, спрямили, в 1959 году пустили троллейбус. Прошли годы, и теперь широкое и удобное шоссе стало обыденным, кажется, что оно тут со времен самого Потемкина Таврического. О былых неудобствах справедливо забыли – так же, как забыли и об отце.

Незапатентованные изобретения

Из моего рассказа может сложиться впечатление, что отец занимался делами походя, во время воскресных прогулок или на пляже. Разумеется, это не так. Делами он занимался, как это и положено, в своем цековском кабинете на Старой площади или в Кремле, вот только я там не присутствовал. До меня доходили лишь воскресные, «послеработные» отзвуки активности отца, отзвуки происходивших на кремлевских совещаниях обсуждений, порой споров. Если они задевали отца за живое – а все, что касалось интересов страны и людей, его задевало за живое, – он продолжал и дома подыскивать новые «неотразимые» аргументы, искал сопереживания у окружающих.

Иногда отцу приходили новые идеи, и не по его, как он считал, «епархии», конечно, не отвлеченные, а в русле беспокоивших общегосударственных забот. Во второй половине 1950-х начали поступать на вооружение баллистические ракеты, сначала средней дальности конструкции Михаила Кузьмича Янгеля, а затем и межконтинентальные Сергея Павловича Королева. Они представляли собой грозное оружие, но уничтожить их самих особого труда не представляло. Взрыв, и не обязательно атомный, в районе стартовой позиции превращал их хрупкие корпуса в металлолом. Отцу пришло в голову упрятать баллистические ракеты под землю, засунуть их в вертикальные шахты. Своими мыслями он поделился с Королевым, Янгелем и разработчиком стартового хозяйства Василием Павловичем Барминым. Беседовали они летом в Крыму. Конструкторы отдыхали по соседству от госдачи отца в санатории «Нижняя Ореанда», и он пригласил их «позагорать» на нашем пляже. Идею отца конструкторы отвергли как нереализуемую, и он долго о ракетных шахтах не вспоминал, пока я не показал ему информацию об американских подземных защищенных укрытиях для ракет, точь-в-точь таких, какие он предлагал Королеву и Янгелю. После американцев «технически обоснованные возражения» отпали, подземные стартовые позиции стали в ракетных войсках общепринятыми. Сейчас даже неудобно упоминать, что первым у нас предложил их Хрущев, а главный конструктор стартовых комплексов Бармин выступил против. Другой пример. В 1959 году при обсуждении флотских дел в Севастополе отцу пришла в голову идея «скрестить» подводную лодку с ракетным катером на подводных крыльях. Он сможет долго скрытно караулить под водой врага у своих берегов, всплыть, сблизиться с противником на большой, катерной скорости и атаковать его крылатыми ракетами. Присутствовавшие на заседании тут же накидали возражений: подводная засада требовала прочного и тяжелого «лодочного» корпуса, а лихая катерная атака – наоборот, его облегчения. И тем не менее мой начальник, ракетчик Владимир Николаевич Челомей, его постоянный партнер конструктор подводных лодок Павел Петрович Пустынцев и разработчик «крылатых» катеров Ростислав Евгеньевич Алексеев вызвались проработать «изобретение» отца. Крылатая ракета получилась удачной, назвали ее П-25, а подводный катер не вытанцовывался.

Время шло. Береговые ракетные крылатые комплексы научились находить и топить корабли на расстоянии в сотни километров. Нужда в «подводных катерах», решавших ту же задачу, отпала. Работа над «изобретением» отца заглохла. В начале XXI века в одном из профессиональных журналов мне попалась статья, обсуждавшая перспективность гибрида ракетного катера и подводной лодки. Не знаю, что из этого получится на сей раз.

Сталинская Ливадия

В октябре 1955 года отец отдыхал в Крыму, неподалеку от Ялты, на недавно построенной у самой кромки пляжа государственной даче № 1. Над ней, на высокой горе, рядом с дорогой, стоял Ливадийский царский дворец. Это поместье царь Александр II купил у графа Потоцкого, кажется, в 1862 году. Его сын, Александр III, построил там дворец, в нем он и умер. Дворец отошел Николаю II. Он считался не имперско-российской, а личной собственностью Романовых. Дворец показался Николаю II недостаточно престижным. Как известно, Александр III тратиться на себя не любил, даже мундир носил штопаный-перештопаный. На месте старого дворца по проекту архитектора Николая Краснова в 1910–1911 годах построили новый белокаменный Большой Ливадийский дворец. После революции его объявили общенародным достоянием и устроили в нем санаторий. По окончании Второй мировой войны Сталин дворец «приватизировал», превратил его в свою дачу, а своих ближайших сподвижников одарил соседними крымскими имениями. Воронцовский дворец в Алупке отошел Молотову, Юсуповский, если не ошибаюсь, – Кагановичу. Они получили статус госдач, но не анонимных, а именных.

После нашего переезда из Киева в Москву Сталин благоволил отцу. Благоволил демонстративно. Так, летом 1950 года он предложил ему отправить нас – маму с детьми – отдыхать на его, сталинскую, дачу в Крым, в Ливадию. Такого благорасположения ни до, ни после не были удостоены ни Маленковы, ни Молотовы, ни Берии. Отец тогда почему-то поехать в отпуск не мог.

Дело было, видимо, в июле, только что началась война в Корее, и я страстно болел за «наших», ежедневно, до самого отъезда приставал к отцу с расспросами. Удовлетворяя мое любопытство, он дал мне карту Кореи с нанесенной на ней красным карандашом линией фронта. Она окружала тесным кольцом порт Пусан, на самом южном кончике полуострова.

Черное море я увидел второй раз в жизни. До войны, году в сороковом или тридцать девятом, мы ездили с мамой в Сочи. Запомнилось от тех времен немного: как мы сидели на небольшой терраске санатория, ожидая, когда солнышко «пойдет купаться в море», сочившиеся сладким соком вкуснющие груши Дюшес, их рвали в соседнем саду с низеньких деревцев, да еще поразивший мое воображение диковинный круглый зеленый, пупыристый плод, величиной с теннисный мяч, но несъедобный. Теперь же я, уже «взрослый», пятнадцатилетний, упивался южными прелестями: прозрачностью неба, вечерними запахами остывающих от дневного зноя гор и раскрывающихся на цветочных грядках звездочек душистого табака. Над ними деловито парили бабочки-бражники, вверху в вечернем закате метались летучие мыши. И, конечно, море, тысячу раз описанное, ласково-прозрачное море.

Приземистый белокаменный построенный из известняка бывший царский дворец предназначался только для самого «хозяина», всех остальных, как и при царе, селили по соседству, в облицованном гранитом трехэтажном квартирном доме, свитском корпусе. В одной из его квартир, по-свитски шикарной, разместили и нас.

Жилье мне не запомнилось. Стандартная «правительственная» квартира, обставленная стандартной мебелью, мало отличалась от той, в которой мы жили в Москве. Вся наша жизнь сосредоточилась вокруг расположившихся довольно далеко внизу моря и пляжа. Пешком по крутой, обрывистой тропке бежать минут двадцать, а назад взбираться добрый час. Нас возили на пляж на машине, американском джипе-виллисе. В гараже дачи скучали разные автомобили, вплоть до паккардов, но и «хозяин», который отдыхал здесь лишь однажды, на пляж предпочитал ездить на виллисе. Его «гостей», естественно, тоже возили на виллисах. Пляж огромный, пустынный, отгороженный от окружающего мира рядами колючей проволоки. В отдалении, за разделительной полосой, располагался общедоступный, «дикий», пляж. В первые дни стоял штиль, и меня поразило обилие беловато-прозрачных желеобразных медуз у кромки воды, вперемешку с очень похожими на них, тоже беловатыми, длинными баллончиками, – использованными презервативами. Неподалеку от сталинского пляжа в море выходила ялтинская канализационная труба, и при «благоприятном» ветре ее выбросы подолгу болтались у кромки пляжа. Тогда на это никто не обращал внимания: ни охрана, ни кремлевские медики, ни санэпидемстанция. Жизнь есть жизнь.

На площадке, чуть повыше пляжа, стоял небольшой дощатый окрашенный в голубой цвет душевой павильончик. С моря он выглядел абсолютно мирным и безобидным, в Ялте в них торговали всякой всячиной. Пляж с моря не охраняли, и весельные лодки с ничего не подозревавшими парочками нередко подплывали к берегу, рассчитывая найти в голубой будке продавца газированной воды или мороженого. «Охота» на отдыхающих стала любимым развлечением пребывающих в безделье офицеров охраны. По всем правилам игры они не обнаруживали себя раньше времени, и только когда облаченные в купальники и плавки жертвы, вытащив свои лодки на покрывавшую берег гальку, направлялись к павильончику, у них на пути возникал одетый по полной форме лейтенант и требовал документы. Документов не оказывалось, мало кто, отправляясь на пляж, берет с собой паспорт. Охранник тут же, по телефону, спрятанному в кустах в металлическом ящике, докладывал дежурному о «происшествии». Примерно через полчаса на «виллисе» приезжал старший по смене, обычно в майорском чине и в сопровождении пары помощников. Начиналось выяснение обстоятельств проникновения нарушителей на «объект». Причем, какой объект, естественно, им не говорили. Незадачливых любителей мороженого охватывал ужас, времена стояли «сталинские», и за проникновение на запретную территорию карали жестко. Наразвлекавшись, охранники грузили полуголых беспаспортных «нарушителей» в открытый «виллис» и в таком виде (тогда появление городе в купальнике считалось верхом неприличия) отвозили в ялтинскую милицию. На этом приключение заканчивалось, все затевалось ради этой поездки по городу. В милиции вновь требовали отсутствующие документы, за ними приходилось в плавках и купальнике идти через весь город, теперь уже в сопровождении милиционера, который выбирал улицы полюднее. Документы оказывались в порядке, и «нарушителей» отпускали с миром. Теперь им предстояло путешествие снова через весь город, уже без сопровождения, на пляж за одеждой и выяснение отношений с лодочной станцией. Лодки с «объекта» возвращали не сразу, перевернутые вверх днищем, они подолгу лежали у душевого павильона.

Ливадийская дача после войны почти все время пустовала, Сталин предпочитал отдыхать в Сочи. Наше появление охранники восприняли тоже как развлечение и, как умели, проявляли гостеприимство. Когда я по неопытности перегрелся на солнце, комендант дачи своей властью перевел меня на несколько дней в сталинский дворец, там было прохладнее. Придя в себя, я бродил по царским покоям, сидел за столом, где проходила Ялтинская конференция четырех держав-союзников, болтал босыми пятками в мраморных фонтанчиках во внутреннем дворике. За этим занятием меня застал комендант и, заключив, что я уже поправился, отправил «домой», в свитский корпус.

Так случилось, что в то же лето Сталин отправил отдыхать в Ливадию и свою дочь Светлану с ее новым мужем Юрием Ждановым. Они, как и мы, жили в свитском корпусе, но в соседнем подъезде. С ними мы практически не общались, подойти первыми не решались, а Светлана с Юрой не проявляли к нам никакого интереса. На пляже нас тоже разместили на значительном отдалении друг от друга. Встречались мы только на волейбольной площадке. В волейбол на госдачах играли регулярно, все вместе: охраняемые вперемешку с охраной. Играли и в Ливадии. Светлана с Юрой приходили нечасто, а отыграв, тут же удалялись к себе. Так мы с ними и не познакомились.

Теперь Сталин умер. Отец провел решение Президиума ЦК о возвращении Ливадийского, Воронцовского и Юсуповского дворцов народу. В них снова попытались устроить дома отдыха, но ни планировка, ни драгоценная деревянная облицовка стен, ни старинная мебель, ни парковые скульптуры не отвечали такому их предназначению. Профсоюзы, в чье распоряжение попали дворцы, просили избавить их от обузы. Дворцы-санатории преобразовали в музеи.

Взамен дворцов, внизу под Ливадийским дворцом, у самого пляжа, построили две совершенно одинаковые, весьма скромные как по царским, так и по нынешним меркам, двухэтажные, облицованные белым песчаником, госдачи № 1 и № 2. В 1955 году отец с мамой и моей сестрой Радой заняли дачу № 1. Я, студент-третьекурсник, поехать с ними из-за занятий не мог. В соседнюю дачу № 2 вселился Микоян с женой Ашхен Лазаревной. Отец с Микояном ежедневно гуляли по так называемой царской тропе – пешеходной дорожке, проложенной для Николая II его двоюродным дядей Александром Михайловичем по территории принадлежавшего ему имения Ай-Тодор, простиравшегося от Ливадии почти до Мисхора, а затем устраивались под полотняным грибком на пляже, читали документы, каждый из своей папки, о чем-то разговаривали. Они хорошо понимали друг друга и находили удовольствие в общении. Тон обычно задавал отец, Микоян поддакивал, изредка сомневался. В результате такой, как говорил отец, «вольной» беседы рождались записки, рассылавшиеся другим членам Президиума ЦК. Разделавшись с делами, они вместе обедали, после обеда вместе принимали посетителей, чаще всего чиновников, приезжавших из Москвы с пухлыми от бумаг чемоданами. Отпуск – любимое отцом время для обсуждения серьезных проблем, здесь не так заедает каждодневная рутина.

Росуэлл Гарст – фермер из Америки

6 октября отец с Микояном ожидали необычного гостя – Росуэлла Гарста, американского фермера-миллионера из штата Айова. В те годы иностранные визитеры еще не примелькались, отец с ними встречался с удовольствием, выпытывал, как жизнь устроена в их столь отличном от нашего мире.

История появления Гарста на советском горизонте заслуживает специального рассказа.

Все началось в январе 1955 года с Пленума ЦК, где, как я уже говорил, шла речь о животноводстве, а следовательно, о кормах. В своем докладе отец не раз ставил в пример американцев: они ведут дела куда успешнее нас, а потому и за мясом у них очереди не выстраиваются.

Похвалы в свой адрес из уст главного советского коммуниста американцы никак не ожидали. 8 февраля изложение доклада отца напечатала «Нью-Йорк Таймс», самая влиятельная газета Америки. На следующий день публикация появилась в большинстве местных газет, в том числе и в «Де Мойн Режистер», выходившей в штате Айова. На этом бы все и закончилось, мало ли что пишут в газетах, если бы не главный редактор газеты Лоуренс Сотц. Еще через день, комментируя выступление отца в статье под заголовком: «Если русские хотят иметь больше мяса…», он не просто «разоблачал коммунистическую пропаганду», на что тоже никто бы внимания не обратил, а предложил, вместо того чтобы тратить миллиарды на гонку вооружений, посоревноваться на фермерских и колхозных полях, победитель докажет преимущество своей системы, мирно высевая в землю кукурузные и пшеничные зерна, а не корежа ее взрывами сверхмощных бомб. Со своей стороны, редактор пригласил советских аграриев в гости в Айову, пообещал им теплый прием и заверил, что айовцы без утайки поделятся сельскохозяйственными секретами. Такая статья в 1955 году, да еще опубликованная в американской консервативной глубинке, требовала от издателя немало мужества. В то время для большинства жителей США Советский Союз не только представлялся «империей зла», но подлежал уничтожению. Больше половины населения страны приветствовали бы немедленную ядерную атаку на СССР. Но мистер Сотц показал себя не только мужественным человеком, но и дальновидным политиком. Рассчитывал ли он, что его послание дойдет до Хрущева, или это был просто журналистский прием, сейчас сказать невозможно.

Отец прочитал перевод его статьи уже на следующий день. Служившие в советском посольстве разведчики выписывали все местные издания, вылавливали из них крупицы полезной информации. Наиболее интересный материал отсылали в Москву. Так же поступало и американское посольство в Советском Союзе. Правда, менее успешно. КГБ внимательно отслеживало их подписку на местную печать, особенно на районные газеты, из которых легче всего почерпнуть столь ценимые профессионалами подробности.

Отец решил откликнуться на приглашение «Де Мойн Режистер». В июле 1955 года в Айову отбыла делегация советских ученых-аграриев во главе с исполняющим обязанности министра Владимиром Владимировичем Мацкевичем. По возвращении им предстояло детально доложить отцу, в чем секрет американских сельскохозяйственных успехов.

Жители Айовы встретили Мацкевича и его группу радушно, без устали возили по полям, показывали всё, снабдили целым ворохом литературы. Особое впечатление на Мацкевича произвела семейная ферма, расположенная неподалеку от городка Кун Рапидс. Хозяйствовал там немолодой кряжистый фермер Росуэлл Гарст, помогали ему сыновья, тоже, казалось бы, созданные для нелегкого труда на земле. Выращенной на ферме кукурузой они откармливали свиней и бычков. Кроме того, Гарсты вместе со своим компаньоном Джоном Кристаллом занимались селекцией кукурузы, торговали семенами по всей Айове.

По случайному ли совпадению, но весной 1955 года пришло аналогичное приглашение и от редактора английской газеты «Ньюс Кроникл» мистера Кэртиса. Отец пошутил тогда: вот что значит конкуренция, и предложил послать в Великобританию еще одну сельскохозяйственную делегацию во главе с министром совхозов СССР Иваном Александровичем Бенедиктовым.

Англичане продемонстрировали свое не менее теплое английское гостеприимство. Бенедиктова принимал министр сельского хозяйства, рыболовства и продовольствия Д. Хиткот-Эмери. Все прошло по высшему разряду. Бенедиктов и его спутники посетили фермы, где выращивали привычные россиянам озимую пшеницу, ячмень, овес. В Шотландии им показали завод, где из отборного ячменя гнали знаменитое шотландское виски, подарили по бутылке своей продукции с фирменной маркой: двумя кошечками – белой и черной. Продемонстрировали им стада знаменитых джерсийских коров. Кукурузу английские фермеры не выращивали и коров в стойлах не держали, стада круглый год паслись без пастухов под присмотром шотландских овчарок на зеленых лугах, обогреваемых теплым атлантическим течением Гольфстримом. Посетила делегация знаменитые Ноттингемскую и Йоркширскую сельскохозяйственные выставки.

По возвращении домой обе делегации прислали отцу свои отчеты.

Делегация Бенедиктова – стандартно-сухой, страниц на пятьдесят. Отец его внимательно прочитал, но ничего неожиданного для себя не почерпнул. Да, у них урожай пшеницы с гектара 30,4 центнера, а у нас едва достигает 8 центнеров, и урожайность сахарной свеклы с картофелем у англичан в три раза выше нашей, и молоко у них коровы дают более высокой жирности, чем у нас, и многое другое у них лучше, но он не только читал об этом раньше, но и сам на недавнем Пленуме ЦК, как и двух предыдущих, приводил те же цифры. Да, англичане осеменяют коров искусственно и доят их не вручную, а с помощью вакуумных доильных аппаратов, у нас их прозвали «елочкой». Да, они не переращивают свиней, забивают их в шести-семимесячном возрасте, когда вес не превышает 90 килограммов, так экономически выгоднее, чем еще полгода «доводить» их до центнера с небольшим. Да, все это так, но нового – ничего. Может быть, и учиться нам нечему? Отец так не считал, учиться нам есть чему, и учиться многому. Правда, кое-что полезное для себя отец из «английского» отчета почерпнул. Он предложил переходить с гусеничных тракторов на колесные. Колесные легче, удобнее, их можно использовать не только на пахоте, но и круглый год с различными прицепными агрегатами от простой тележки до раздатчика кормов скоту. Англичане подтвердили его правоту: да, колесные выгоднее, у них из 400 тысяч тракторов осталось только 24 тысячи гусеничных.

«Американский» отчет получился объемистее, почти в четыреста страниц. Американцы впечатлили отца: во-первых, на специальном заводе калибруют кукурузные зерна и высевают только отборные семена. Мало того, выращивают они специальные гибридные, сверхвысокоурожайные сорта. Рассказывая отцу о гибридах, Мацкевич замялся, гибридная кукуруза отдавала «вейсманизмом-морганизмом», противоречила «теориям» вновь набиравшего силу Трофима Лысенко. Отец пропустил ссылку на Лысенко мимо ушей, его интересовал результат. По словам ученых, кукуруза, особенно гибридная, давала уникальную возможность решить проблему производства мяса в нашей северной, более полугода занесенной снегом стране. В благодатных Ирландии или Новой Зеландии коров пасут на зеленых лугах десять месяцев, а то и круглый год, а у нас – всего три-четыре месяца, на юге – до полугода. Остальное время животные проводят в стойлах, и там требуется корм. Больше всего кормовых единиц содержится в смеси стеблей, листьев и молодых початков кукурузы, из них получается самый лучший силос, зимняя еда для сельскохозяйственной живности. Правда, чтобы вырастить кукурузу, требовалось приложить руки: дважды за сезон прорыхлить почву, прополоть сорняки, подкормить растения. В отличие от овса, кукуруза требовала к себе внимания весь сезон. Но другого способа избавиться от постоянной нехватки кормов отец не видел. Благодаря гибридной кукурузе, по словам ученых, удастся решить продовольственную проблему. Аграрии предложили, не мудрствуя лукаво, воспользоваться американским опытом. Отец согласился: американцы – люди практичные, а их результаты говорят сами за себя.

Американский отчет не один год пролежит на рабочем столе в кабинете отца. Пролежит – не совсем верно, готовясь к выступлениям, отец не раз перелистывал его.

Отец не ограничился прочтением отчетов. При первой возможности он пригласил обе делегации к себе в ЦК, с интересом выслушал рассказ о заграничных диковинках. Он посоветовал обеим делегациям опубликовать свои, американские и британские, впечатления в газетах. Мацкевич выбрал «Правду», Бенедиктову достались «Известия». Каждому по два подвала в августовских номерах газет. В своем отчете Мацкевич упомянул и Гарста, отвел его ферме целый раздел, отметил, что Гарста и других американских фермеров пригласили посетить Советский Союз, ознакомиться с нашими достижениями. Бенедиктов передал такое же приглашение английскому министру.

Приглашение посетить СССР с ответным визитом фермеры из Айовы встретили без энтузиазма, далекая, холодная и враждебная Россия их не привлекала. К тому же Государственный департамент по-прежнему запрещал торговать с Советским Союзом абсолютно всем. А вот Росуэлл Гарст решил ехать. И не просто ехать, а наладить с Россией бизнес, для начала продать Советам гибридные кукурузные семена, оборудование для калибровочного завода, а если дело пойдет, то, чем черт не шутит, установить с Советским Союзом долговременные деловые отношения. Американские власти против поездки не возражали, к 1955 году в Вашингтоне кое-что изменилось, а вот намерению торговать с Москвой воспротивились. Нарушать провозглашенное правительством эмбарго не позволено никому. Переписка, вернее, перебранка, с Вашингтоном длилась долго. Гарст доказывал, что его семена и оборудование никак не будут способствовать укреплению военной мощи Советского Союза, а противодействие частной инициативе противоречит американским принципам свободного предпринимательства. Все напрасно. Тогда Гарст, как рассказал мне впоследствии его сын Дэвид, сам поехал в Вашингтон, добился встречи с госсекретарем Джоном Даллесом и устроил ему форменный скандал. Власти сдались. Из Госдепартамента пришло согласие: «Можете везти в Москву свою кукурузу». В ответ Гарст подал заявку на получение карт-бланш, экспортной лицензии на все, что ему в будущем удастся продать Советам. После встречи Гарста с Даллесом чиновники Госдепартамента не сопротивлялись и выдали ему искомый документ. Тем самым создался прецедент – в условиях экономической блокады мистер Гарст из Айовы получает разрешение торговать со страной, с которой торговать запрещено. В случае успеха этим прецедентом легко могли воспользоваться и другие. В Госдепартаменте это понимали, но не сомневались, что «ему в любом случае ничего не удастся продать этим грязным совкам» (я процитировал слова самого Гарста).

И вот Гарст с супругой в Советском Союзе. В Москве их ожидала теплая встреча, долгий разговор с Мацкевичем, который упомянул, что хотел бы на пробу купить гибридные семена кукурузы, не много, но сколько, он пока не знает. От Мацкевича поехали на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку, затем на Ленинские горы в Московский университет. На следующий день отправились в поездку по стране. В общем, обычная программа приема зарубежной делегации. Посетили Киев, объехали приднепровские колхозы, совхозы, опытные станции. Смотреть особенно оказалось нечего, осень, уборка походила к концу, но хозяева старались изо всех сил. Гарст внимательно ко всему приглядывался, от комментариев воздерживался. В заключение предусматривалось посещение Одесской селекционной станции, занимавшейся выведением гибридов кукурузы. Там во время осмотра переводчик отозвал Гарста в сторону и вполголоса сообщил, что его приглашают к Хрущеву, сегодня же им предстоит лететь в Крым. Туда же из Москвы прибудет Мацкевич.

Отец и Гарст понравились друг другу – оба души не чаяли в земле, могли часами обсуждать кукурузу, сою, бобы. Разговорившись, отец поинтересовался, что Гарст думает о нашем сельском хозяйстве. Гарст, отбросив дипломатию, выложил напрямую: «Дело в том, что советское сельское хозяйство лет на пятнадцать отстает от потребностей растущего населения СССР, в то время как американским фермерам удается опережать этот рост на те же пятнадцать лет. Отсюда и проблемы в обеих странах: дефицит в СССР и перепроизводство в США».

– И что же вы нам посоветуете? – поинтересовался отец.

– Покупайте наше зерно, и вам будет хорошо, и нам. Вы избавитесь от дефицита, мы – от излишков, – забросил удочку бизнесмен Гарст. – Кроме того, лично я могу продать вам двадцать тысяч свиней на мясо.

– Нет, это не то, что нам нужно, – покачал головой отец, – свой народ мы должны кормить сами.

– Если не хотите покупать мясо и зерно, – быстро переключился Гарст, – купите семена. Мои гибридные семена кукурузы сразу удвоят ваши урожаи, а это и зерно для людей, и силос для животноводства. Будете и с хлебом, и с мясом.

– А сколько вы можете нам продать и почем? – отец подготовился к конкретному разговору, точно знал, сколько он хочет закупить семян, но не торопился, зачем набивать цену.

– А сколько вы хотите? – Гарст знал, сколько семян его ферма способна поставить в СССР, но тоже карты не раскрывал.

Поторговавшись, сошлись для начала на пяти тысячах тонн, ими можно засеять примерно три процента от площадей, занятых у нас кукурузой, достаточно, чтобы познакомить колхозников с новыми гибридными семенами.

Гарст столь большого заказа не ожидал. У него просто не было такого количества семян. Почти все первосортные семена распределены по постоянным покупателям, и он решил схитрить, предложил отцу купить семена помельче, те, что вырастают не в середине, а на носике початка.

Еще в начале года отец бы с радостью согласился. Теперь же он знал, что в Америке семена калибруют по трем размерам, и ему попросту хотят всучить не первый сорт. Торг начался, правда, не очень серьезный, – Гарст понимал, что он единственный продавец и деваться отцу некуда. Но, с другой стороны, настоящий бизнесмен живет не одним днем, не одной сделкой. Наконец договорились, что он продаст потребные пять тысяч тонн, но всех трех сортов, а в качестве премии – немного особо элитных семян. Из них на Одесской селекционной станции, где Гарст недавно побывал, начнут выращивать свои гибриды. Так оно и получилось. Закупленные в 1955 году американские семена не только дали отличный урожай, на их основе одесский селекционер Александр Самсонович Мусийко вывел свою кукурузу, ничуть не хуже гарстовской (гибридные сорта: Одесский-27МВ, Одесский-50М, Кремнистая скороспелая и другие).

Когда через несколько лет Гарст снова посетил Одессу, Мусийко показал ему кукурузный початок своего последнего сорта Одесская-10. «Гарст поцеловал его, – вспоминал отец, – а затем, при очередной встрече признался: “Господин Хрущев, я считаю, что вы больше не нуждаетесь в покупке семян в Америке”»267. Отец от его слов просто расцвел.

Оправдала себя и покупка калибровочных заводов.

Я снова сошлюсь на воспоминания отца: «Раньше семеноводство у нас “хромало”, каждый “лапотник плел лапоть на свою ногу”». А в Америке уже были специализированные хозяйства, обеспечивавшие фермеров высококачественным семенным материалом. Без этого нельзя вести кукурузное хозяйство на высоком уровне. Мы переняли опыт американцев, сразу получили хорошие результаты и организовали свое гибридное семеноводческое хозяйство»268.

Итак, переговоры к взаимному удовлетворению завершились, но отец не спешил расстаться с гостями, он начал расспрашивать Гарста, как он ведет свое хозяйство, как и чем пашет, особенно интересовало отца, какие культуры он высевает после кукурузы, дает ли земле отдохнуть под «парами» и травой.

Гарст удивился: действительно, в XIX веке и в начале XX века в Америке вели сельское хозяйство именно по такой схеме, как говорит мистер Хрущев, но она оказалась очень нерациональной, земля не столько «отдыхает», сколько простаивает, и с развитием химии, появлением минеральных удобрений, а теперь и гербицидов с пестицидами, от «трехполки» с черными парами отказались.

– Я лично, – рассказывал Гарст, – уже который год подряд засеваю свои поля кукурузой и горя не знаю. Даже навоз перестал использовать, уж очень хлопотно его разбрасывать по пашне. Пользуемся поставляемыми с завода гранулами, засыпаем их в сеялку и вместе с семенами высеваем в почву.

Отец огорченно вздохнул и выразительно посмотрел на Мацкевича, тот отвернулся. Гранулированных удобрений в СССР не производили. И вообще удобрений выпускали очень мало.

– А почему у вас так мало знают о нашем сельском хозяйстве? – поинтересовался в свою очередь Гарст. – И вы, господин Хрущев, и вы, господин Мацкевич, как с луны свалились, все, о чем я вам рассказываю, регулярно публикуется в нашем сельскохозяйственном бюллетене, и его можно без проблем купить или подписаться на него. Ваша разведка с легкостью раздобыла все наши атомные секреты, а их хранили за семью замками. А тут и делать-то ничего не требуется.

– В том-то и дело, мистер Гарст, – отец на минуту помрачнел, но тут же улыбнулся, – запретный плод всегда манит. Знаете, когда из Америки привезли во Францию картофель, король приказал своим подданным начать его выращивать. Но не тут-то было, крестьяне просто в упор не видели картофель. Никакие угрозы не помогали. Тогда кто-то предложил королю огородить делянки картофеля высоким забором и установить охрану. Картофель немедленно стали воровать, и картошка пошла гулять по всей Франции. То же самое и у нас: вы запираете атомные секреты, а мы их узнаем. А тут вы предлагаете сельскохозяйственные знания бесплатно. Кому они нужны – бесплатно?

Гарст рассмеялся в ответ, отец поддержал его, но глаза его не смеялись. Какой тут смех: Гарст прав, не знаем, что в мире делается.

Подошло время обеда. Отец пригласил гостей к столу. В столовой ожидали мама с Радой, при деловом разговоре они не присутствовали. За обедом отец хлебосольно предлагал гостям попробовать то грузинский шашлык, то крымскую копченую рыбку барабульку, то хачапури, то чебуреки. Не забывал он и о себе, отец любил вкусно поесть. Последние годы из-за камней в почках его посадили на диету, врачи предписали есть только отварное: рыбу, мясо. Диету отец ненавидел, но не нарушал, боль от камней в мочеточнике кого хочешь заставит подчиняться. Только изредка, вместе с гостями, позволял и себе что-либо повкуснее вареной рыбы. Но доставалось ему не очень много. Как подметил Гарст, мама внимательно следила за тарелкой отца, и стоило ему отвернуться, заменяла ее на новую, точно такую же, но с более подходящей для него пищей269.

За столом много шутили, Микоян взял на себя роль тамады, произносил бесконечные тосты: за гостей, за дружбу и, конечно, за женщин. В перерывах между тостами они шутливо пикировались с отцом, Микоян утверждал, что грузинские вина лучшие в мире, отец отбивался: «Украинские не хуже. А вот пройдет несколько лет, с ними вообще никто не сможет конкурировать».

В те годы отец усиленно продвигал виноград в Степной Крым и на юг Украины, ратовал за создание там винодельческих совхозов. В конце июля 1956 года выпустили специальное Постановление ЦК КПСС «Об увеличении производства и заготовок плодов, ягод и винограда». В Крыму рьяно взялись за его реализацию. Я несколько раз ездил с отцом смотреть на новые посадки. Дело продвигалось быстро, виноградные шпалеры тянулись почти до самого горизонта. В магазинах, не только местных, но и московских, появлялись все новые сорта украинских вин, в основном рислингов, иногда весьма приличные.

Вскоре грянула беда. В погоне за объемами посадок виноградные саженцы закупали где придется и у кого придется. Вместе с ними в Крым и на юг Украины завезли филоксеру – малюсенького жучка, паразитирующего на виноградных корнях. У винограда нет врага страшнее филоксеры. Виноградники вырубают, корни выкорчевывают и сжигают. Но филоксера, личинки, в земле все равно остаются. В XIX веке она уничтожила почти все виноградники Франции. Французы восстановили виноградарство только благодаря американским сортам винограда. Их филоксера почему-то не трогает.

На Украине, в Крыму тоже пришлось вырубить зараженные виноградники. Часть земель снова засеяли пшеницей, оставшиеся – заново засаживали американской виноградной лозой. Ее перекупали у французов за золото. Дело продвигалось медленно: когда валюты в обрез, много не купишь. В 1980-е годы, во времена горбачевской борьбы с пьянством, вырубили и эти виноградники.

Обед завершился чаепитием с крымским кизиловым вареньем. За чаем отец поинтересовался размерами гарстовой фермы. Оказалось, она размером со среднерусский колхоз, около тысячи гектаров.

– И сколько же людей обрабатывает землю? – продолжал свои расспросы отец. – Наверное, они влетают вам в копеечку?

– Нет, почему же, ферма у нас семейная, постоянно на ней тружусь я со своими сыновьями. Правда, во время уборки приходится на пару недель нанимать в помощь людей со стороны, но они обходятся недорого, – охотно объяснил Гарст.

– А сколько у вас сыновей? – удивился отец.

– Четверо. Здоровые парни, вроде меня, – ответил Гарст.

– Не может быть! – непроизвольно вырвалось у отца. – Вам удается впятером справиться с такой прорвой дел? У нас бы и тридцати душ не хватило.

Гарст стал подробно рассказывать, как они используют разные навесные орудия к тракторам, другие машины, работают они от зари до зари, да еще и темного времени немного прихватывают.

– Да что я вам все это рассказываю, – спохватился Гарст и предложил отцу прислать к нему советских трактористов или кого сам сочтет нужным поучиться. Он им покажет, научит всему, что сам знает.

Вскоре в Айову отправились два самых умелых наших механизатора Александр Васильевич Гиталов из Кировоградской области на Украине и его напарник. Проучились они у Гарста целый сезон, а по возвращении домой побили все советские рекорды вспашки и косьбы. Их фотографии не сходили с первых страниц газет, пестривших призывами: «Равняйтесь на них!» К сожалению, отец написал в своих мемуарах, что призыв остался призывом.270 А после отставки отца опыт с внедрением айовских технологий обработки земли и вовсе заглох.

10 октября 1955 года Президиум Верховного Совета СССР назначил В.В. Мацкевича министром сельского хозяйства СССР.

По возвращении домой Гарст с ехидцей проинформировал Госдепартамент: «Хрущев купил все, что я привез с собой, и заказал еще». Чиновники попытались задним числом воспрепятствовать сделке, но Гарст помахал у них перед носом ими же выданной бессрочной экспортной лицензией. Впоследствии он шутил, что, подписывая эту бумагу, госдеповцы не понимали, что «он получает “золотой ключик” от шкафа, полного конфетами» (это специфическое американское выражение), и теперь сможет предлагать своим русским покупателям любые «конфеты», какие они только пожелают. Своим «золотым ключиком» Гарст пользовался весьма широко и ко взаимной выгоде. По сути, эта экспортная лицензия без ограничения срока действия проделала первое серьезное отверстие в железном занавесе, окружавшем Советский Союз, открыла дорогу к установлению торговых отношений между СССР и США. Прецедент – великое дело, отказ в разрешении торговли с Советами очередной проситель немедленно парировал: «Почему Гарсту можно, а нам нет? Это дискриминация». Обвинений в дискриминации Госдепартамент старался избегать и против собственной воли выдавал лицензию, одну, другую, третью, а там и счет потеряли.

Встреча в Ливадии положила начало и необычным для пятидесятых годов личным отношениям отца с американским предпринимателем – фермером Росуэллом Гарстом. Гарст еще не раз наезжал в Москву, встречался с отцом, заключал сделки с Министерством сельского хозяйства. Отец все более проникался симпатией к американцу, ценил его хватку, внимательно выслушивал советы. Постепенно их отношения переросли в настоящую дружбу.

Во время одной из встреч отец попросил Гарста съездить в Казахстан на целину, свежим глазом глянуть на тамошние дела. По возвращении они провели вместе почти целый день в подмосковной загородной резиденции Горки-9. Гарсту целина понравилась, там почти так, как в его родной Айове, – бескрайний простор полей и бескрайний простор для приложения человеческой активности. Вот только почти треть урожая не доходит до элеваторов. Он посоветовал заняться дорогами, выровненные летом грейдерами проселки в осеннюю распутицу становятся непроезжими, урожай застревает на полях. Вскоре появилось постановление правительства о развитии дорожной сети на целинных землях. Кстати, уже не первое.

Правда, дороги так и не успели построить. Отца отправили в отставку и о советах Гарста забыли.

Еще один случай. Путешествуя весной по полям Краснодарского края, Гарст остановился посмотреть, как колхозники сеют кукурузу. Он заметил, что удобрения так и остались лежать кучами по краю поля. Взбешенный бесхозяйственностью, американец не поленился отыскать колхозного бригадира и через переводчика стал ему втолковывать, что так делать нельзя, без удобрений они не доберут добрую половину будущего урожая. Бригадир никак не мог уразуметь, чего добивается этот иностранец. Рассердившись, он послал Гарста «куда подальше». Гарст еще более вскипел и пригрозил, что пожалуется Хрущеву. Угроза возымела действие, бригадир приказал остановить сев и послал помощника за разбрасывателем удобрений.

Когда Гарст рассказал о происшедшем отцу, тот посетовал: «Американский капиталист больше печется о нашем урожае, чем сами колхозники».

«Не нужно золота ему, когда простой продукт имеет…»

В 1955 году Гарсту за семена заплатили золотом. Тогда ничем иным страна расплатиться не могла. Советский Союз отгородили «железным занавесом» экономической блокады, у нас не покупали ничего, даже водку и крабы, и ничего нам не продавали, а следовательно, и валюта в казну не поступала. Золото тоже не тратили. Сталин копил золото на случай близкой и неизбежной войны. В войну мы платили союзникам золотом за грузовики, самолеты, алюминий и бензин.

В Мурманск и Архангельск англо-американские конвои доставляли товар, а назад британские крейсеры увозили слитки золота. Один «золотой» крейсер немцы потопили. Сокровища достали со дна моря только через полвека.

К моменту смерти Сталина золота в стране накопилось более двух тысяч тонн. И вот теперь отец посягнул на малую толику золотого запаса страны, решил заставить золото поработать на благо людям. Закупленные у Гарста гибридные семена обещали небывалую прибавку к урожаю.

О том, что отец запускает руку в золотые кладовые, я узнал вскоре по возвращении его из отпуска. Он, в моем присутствии, обсуждал с кем-то из коллег выгоды совершенной с Гарстом сделки. Я возмутился: как можно тратить золото на покупку каких-то, пусть самых элитных, семян? Тут золото, а там – кукуруза.

Едва дождавшись ухода гостей, я набросился на отца с вопросами, которые звучали как претензии. Отец меня выслушал благодушно и ответил цитатой из Евгения Онегина:

…Как государство богатеет, – И чем живет, и почему, Не нужно золота ему, Когда простой продукт имеет…271

– Пойми, – перешел он на прозу, – войны, по всей вероятности, удастся избежать, а если мы с умом потратим небольшую часть, – последние два слова он произнес с напором, – небольшую часть нашего золота на новые технологии, машины, уникальные семена, а потом сами научимся всему этому, то наша страна так рванется вперед… Если, конечно, удастся избежать войны, – повторил он.

После встречи в июле этого, 1955 года, в Женеве с руководителями Запада: президентом США Эйзенхауэром, премьер-министром Великобритании Энтони Иденом и премьер-министром Франции Эдгаром Фором, отец вернулся домой ободренный – Сталин ошибался, наши противники так же, как и мы, не хотят войны. И боятся они нас так же, как мы боимся их. С ними не только можно иметь дело, но и договариваться. Конечно, в известных пределах, если мы продемонстрируем слабину, они ею воспользуются, попытаются Советский Союз подмять под себя. Поэтому надо не просто быть сильными, но и демонстрировать противнику свою силу, реальную или мнимую – не так важно. Важно, чтобы они поверили в наше могущество. Каждым выигранным у войны годом мы воспользуемся для улучшения жизни советских людей. А там наберем такую силу, которая сделает войну против нас окончательно бессмысленной, даже для такого гиганта, как США.

– Золото может нам в этом очень помочь, капиталисты впереди нас не только в выращивании кукурузы. Мы обязаны воспользоваться их достижениям, научиться делать такие же машины, как производят они, а потом и лучше их. Для начала нам требуется закупить у них образцы, самые совершенные образцы, как гибридные семена кукурузы у Гарста. Для такого дела золота жалеть не следует, а капиталисты не устоят перед золотом, такова их натура, продадут за него даже душу, не то что… машины, – вернулся отец к изначальной теме. – Конечно, тратить его следует с умом, ни в коем случае не транжирить на заграничные тряпки и другую ерунду, на то, что завтра съешь, сносишь и следа не останется. Но и сидеть на золоте, «сидеть на сундуке и от живых сокровища хранить»272, как Скупой рыцарь, глупо, помрешь, как и он, безо всякой пользы.

Отец во второй раз процитировал Пушкина. Стихи он любил и помнил их множество. На первом месте у отца стоял Некрасов – истинно народный поэт.

Его он любил, тогда как Пушкина уважал.

Собственно, на этой цитате из Пушкина разговор о золоте прекратился. Умом я с отцом согласился, Скупого рыцаря я не любил, но менять золото на какую-то кукурузу, пусть самую лучшую…

Золотом заплатили не только за семена кукурузы, вскоре купили патенты на производство ацетатного шелка, потом за золото приобрели полупроводники, оборудование для современного химического производства. Тратили его экономно и только с разрешения высшего руководства страны. Лишь однажды, в 1963 году, некоторую часть золотого запаса истратили на закупку продовольствия – зерна. Страну в тот год поразила небывалая засуха, встал вопрос: продуктовые карточки или золото? Поступились золотом. Мы – страна золотодобывающая, продажи золота постоянно восполняются его производством. В «хрущевское» одиннадцатилетие золотой запас колебался, но всегда оставался в пределах, обеспечивающих экономическую безопасность страны.

В гостях у Гарста

В сентябре 1959 года, когда по приглашению президента Эйзенхауэра отец посетил Соединенные Штаты с официальным визитом, он специально попросил принимающую сторону предусмотреть в программе посещение фермы Росуэлла Гарста. Приезд отца произвел фурор. Визитеры подобного калибра обычно не посещают штат Айова. В одночасье фермер Гарст стал всеамериканской знаменитостью.

Гарсту очень хотелось показать отцу свои поля без помех, свозить на животноводческую ферму, на завод по калибровке кукурузы. Если следовать дипломатическому протоколу, то натыкаешься на сплошные ограничения, туда нельзя, сюда не ступи, к тому же стаи журналистов вокруг. Фермер предложил отцу сбежать и от протокола, и от журналистов. Он приедет за ним на своей машине на рассвете, пока свора сопровождающих еще спит, и они смогут осмотреть хозяйство.

Отец на секунду представил себе, какой переполох в обеих странах вызовет исчезновение, даже на непродолжительное время, председателя Совета Министров СССР. Не скрою, его подмывало принять предложение, включиться в игру, но…

Выехали из гостиницы 23 сентября, в 9 утра, согласно расписанию. На своей ферме Гарст весь день боролся с вездесущими репортерами, отбивался от них кукурузными початками, швырял в них навозом и даже грозил спустить с цепи свирепого быка. Чем больше он распалялся, тем больше удовольствия доставлял журналистам, газетная информация расцвечивалась сочными фотографиями. Самая красочная появилась на обложке журнала «Лайф» от 5 октября 1959 года: смеющийся во весь рот отец с кукурузным початком в руке, рядом с ним счастливый Гарст, чуть позади – улыбающийся представитель президента США Генри Кэбот Лодж, переводчик Госдепа Алекс Акаловский и, естественно, начальник охраны полковник Литовченко. На переднем плане чья-то рука сует отцу под нос микрофон. Внизу страницы скромно помечен тираж еженедельника – 6 миллионов 400 тысяч.

То, что Гарст подыгрывал журналистам, – несомненно, такую рекламу удается сделать раз в жизни. Но это неважно, главное – день прошел удачно, и Гарст, и отец остались довольны. Показ достижений удался Гарсту на славу, отец только покрякивал: «Вот бы нам так».

В конце дня, когда суета поутихла, журналисты разбежались писать репортажи, проявлять фотоснимки, отец с Гарстом смогли поговорить на досуге. Усевшись на террасе хозяйского дома, они, как и в 1955 году в Крыму, пили чай.

От Гарста отец, а следом за ним и все мы, сопровождавшие его лица, цугом направились в ближайший городишко Эймс, в Государственный университет естественных и технических наук штата Айова. Лучше бы отец туда не ездил, не бередил душу.

В Америке множество университетов, одни профилируются на инженерии, другие во главу угла ставят медицину, третьи – гостиничное дело, четвертые – сельское хозяйство. К тому же часто университеты располагаются в маленьких городках, двадцать тысяч студентов при общем населении в сорок тысяч человек. Вся жизнь здесь сосредоточена вокруг университета и зависит от университета. Естественно, что многие университеты на Среднем Западе США – в Айове, Канзасе, Миссури – специализируются на сельском хозяйстве, у студентов здесь все под руками: поля, теплицы, фермы и даже прерии. Учась и одновременно работая, они набираются не только знаний, но и опыта.

Отцу американский опыт очень понравился, из университетских стен выходят настоящие агрономы, не то что выпускники наших столичных ВУЗов, их в деревню палкой не загонишь. Поневоле на ум приходила знаменитая Тимирязевская сельскохозяйственная академия в Москве. Он уже порывался перевести ее поближе к земле, но натыкался на ожесточенное сопротивление профессоров, студентов, вообще общественности, к сельскому хозяйству никакого отношения не имевшей, – и отступался. Здесь, в Эймсе, отец убедился, что прав все-таки он, а не общественность, и по возвращении домой с удвоенной энергией принялся за Тимирязевку.

Нужно сказать, что в 1865 году, в момент своего основания, она, еще не Тимирязевская, а Петровская земледельческая и лесная академия, как и американские университеты, привольно раскинула свои учебные корпуса на подмосковных полях. К середине XX века Москва обволокла Тимирязевку новостройками, заасфальтировала большинство наделов, проложила по ее территории трамвайные рельсы. Отец попенял ученым американским опытом и в который раз попытался переселить Сельскохозяйственную академию сначала в подмосковный совхоз, потом на Курщину, в одно из богатейших дореволюционных поместий, кажется, Марьино, там размещался санаторий ЦК КПСС, а рядом совхоз «Вороново», но все как об стенку горох. В открытую отцу не противоречили, но ничего и не делали, между собой судачили о «противоречивших здравому смыслу затеях Хрущева». Понимая, что сельскохозяйственники, даже ближайшие помощники, тут ему не подмога, он попросил заняться переселением Академии «человека со стороны», своего заместителя в правительстве, «вооруженца», Владимира Николаевича Новикова. Но бюрократическая солидарность взяла верх.

«Для меня вопрос стал ясным, – пишет Владимир Николаевич, – асфальт и тротуары – это выдумка. Профессора, академики из Москвы не поедут. Тянул я с этим вопросом довольно долго».

Наконец подвернулся, по мнению Новикова, подходящий момент. Как он вспоминал, «тогда (в 1963 году. – С.Х.) тяжело складывалось с финансами. (Новиков пошел к Хрущеву.) Никита Сергеевич слушал довольно рассеянно, но основные прорехи схватил сразу… К конце разговора я как бы между прочим сказал, что хотел бы посоветоваться о Тимирязевской академии.

– Ну и что?

– Видите ли, есть два предложения. Одни предлагают перевести ее под Курск (в Марьино, о котором я уже упомянул), другие – под Новосибирск, где активно создается Сибирское отделение Академии наук СССР.

– Ну и что же вы предлагаете?

– Я пока сам лично думаю, что предложение по Курску более допустимо. Ближе к средней полосе, строительные организации есть неплохие, но с членами комиссии окончательно не советовался, хотел хотя бы узнать вашу точку зрения. Дело в том, что ошибочное решение может вызвать бросовые затраты больших средств.

– А сколько будет стоить перевод Академии?

– Примерно четыре миллиона.

Хрущев усомнился: неужели эта затея обойдется в четыре миллиона? Я подтвердил, что если в сумме и будет ошибка, то небольшая, ведь дело надо поставить не хуже, а лучше, чем теперь.

Председатель Совмина сказал:

– Ну ее к черту, эту академию, пускай пока остается на месте, а дальше видно будет. Можно предложение не вносить.

О разговоре я информировал членов комиссии, и все оказались рады такому исходу дела. Так прошло недели три. Я присутствовал на очередном заседании Президиума ЦК. Повестка дня заканчивалась, вдруг Хрущев, указав на меня пальцем, сказал: “Вот, посмотрите на этого товарища. Опять угробил вопрос с переводом Сельскохозяйственной академии из Москвы”»273.

В результате, у отца так ничего и не вышло. Новиков же гордится, считает, что «спас» сельскохозяйственную науку от Хрущева.

«Увы, не все может сделать человек, даже если наделен большой властью и влиянием, – с грустью констатировал на склоне лет отец. – Самый опасный вид сопротивления – поддакивание. Такая тактика усвоена многими в Советском Союзе»274.

После отставки глухое ворчание сменилось бурей проклятий. Даже сейчас, через полстолетия, Хрущеву поминают Тимирязевку как один из самых его больших грехов. Оно и понятно, не в Америке живем!

Тимирязевка и по сей день остается в Петровско-Разумовском, теперь новом, довольно привлекательном районе Москвы. Как научное и учебное сельскохозяйственное заведение, в условиях рынка она обречена, не сегодня-завтра столица выдавит ее из своего чрева, теперь уже не потому, что земледельцам нечего делать на асфальте. Сохранившиеся обрезки ее угодий сегодня стоят огромных денег, продажей или сдачей их в аренду под строительство офисов можно сделать миллионы.

В Айове отца вспоминают тепло. В 1995 году я приехал в Де Мойн, прочитать лекцию в местном университете. Практически каждый, заслышав мою фамилию, начинал говорить со мной о визите отца. Мои хозяева из университета после лекции свозили меня на ферму Гарста. Хозяин уже ушел из жизни, принимала меня его вдова, она провела по дому, показала террасу, где Гарст с отцом пили чай, попросила расписаться в книге гостей, рядом с автографами моих родителей. Фермой заправлял сын Гарста, такой же большой и надежный, как и его отец. От Гарстов мы поехали в местный капитолий к губернатору штата. С отцом он не встречался, говорить нам особенно было не о чем. Пока готовились к фотосъемке, губернатор рассказал, что сидит в своем кресле уже восемнадцать лет, посетил многие страны мира, и нигде никто не слыхивал об Айове. Недавно он побывал в России. Как только его представили, собеседники заулыбались: «Как же, Айова, Хрущев оттуда привез в Россию кукурузу».

– Ваш отец сделал наш штат знаменитым, – сказал на прощание губернатор. – Как и саму кукурузу. Ее у вас возделывали задолго до него. Но он превратил ее…

– В «королеву полей», – подсказал я, вспомнив давний советский мультик с таким названием.

– Вот-вот, совершенно правильно, в королеву, – засмеялся губернатор. На том мы и распрощались.

В 2009 году Айова отметила пятидесятилетие визита Хрущева, в университете провели конференцию, в газетах напечатали статьи, в районном центре Кун Рэпидс прошел показ сельскохозяйственной техники, а на ферме Гарста устроили музей, особо упомянув, что ее посетил Хрущев.

Кукуруза, как и прежде, крепко сидит на айовском троне. Тимирязевская академия по-прежнему держит оборону в центре Москвы. Каждому свое.

Пахнет сеном над лугами…

История взаимоотношений отца с Гарстом исподволь увела меня очень далеко. Вернусь в октябрь 1955 года.

Гарст уехал, а отец продолжил свой отдых на Южном берегу Крыма, весьма активный отдых. 11 октября он полдня беседует с министром иностранных дел Канады Литером Боулсом Пирсоном. 13 октября отправляется в Севастополь по флотским делам, об этом совещании я уже рассказал. 15 октября целый день общается с генеральным секретарем Итальянской социалистической партии Пьеро Ненни. Неординарная встреча. Сталин ненавидел социалистов больше, чем фашистов. Отец тоже всю свою предыдущую жизнь иначе как социал-предателями (выражение Сталина) их не называл. Они оказались не предателями, отец нашел в Ненни умного собеседника и потенциального союзника. 17 октября отец принимает на даче заместителя премьер-министра Новой Зеландии Кейта Холиона, а 26 октября – премьер-министра Бирманского Союза У Ну. На этом отдых закончился. Проводив У Ну, отец засобирался в Москву, не самолетом или поездом, а машиной. По пути он сможет полюбоваться убранными полями (или неубранными). Тогда он не преминет остановиться, выяснить у нерадивого местного начальства, что и почему.

Собрался он заехать и в свою родную Калиновку, село, где он родился и вырос, туда, где так сладко

Пахнет сеном и лугами… В песне душу веселя, Бабы с граблями рядами Ходят, сено шевеля…

Это стихотворение отец выучил еще в калиновской церковно-приходской школе, и теперь оно вновь ему вспомнилось.

В Калиновку отец заезжал регулярно, осматривал хозяйство, говорил с людьми, старался помочь односельчанам, но не столько деньгами или иными подвластными ему ресурсами, сколько добрым советом. В этот приезд отец с удовлетворением отметил, что колхозное стадо свиней увеличилось с двадцати пяти до трехсот голов, почти удвоились надои молока. Он посоветовал землякам построить не один коровник, а два, двести коров мало, надо иметь еще хотя бы сотню. «Это вам по плечу, – убеждал отец. Его собеседники, местные жители, толпившиеся вокруг, согласно кивали.

– Неплохо и гусей завести, – продолжал отец, – можно по осени выгодно продать в городе, на вырученные деньги купить мяльную машину, не сдавать государству коноплю трестой (то есть сухой соломой. – С.Х.), а самим ее зимой намять и продать готовую пеньку, волокно. Сразу доходы возрастут процентов на шестьдесят, – продолжал развивать свои планы отец. – Сейчас от продажи конопли вы получаете 4 миллиона рублей, а тут к ним еще пара миллионов с лишним добавится. Куда вот только деньги денете?

– Найдем куда, – откликнулся один из слушателей, – у нас карманы широкие.

– Широкие-то широкие, вот только порой дырявые, – не принял отец шутки. – Довольно жить бескультурно, надо строить новые дома, не деревянные, леса у вас не достать, а кирпичные, но не красного кирпича, а белого, силикатного, он дешевле. Дома лучше возводить двухэтажные, внизу кухня со столовой, наверху две спальни. Еще я вам бы посоветовал построить хороший родильный дом, детские ясли, детский сад, дом для престарелых, и о бане не забудьте.

Именно таким отцу представлялся будущий агрогород: рядком чистые двухэтажные коттеджи вдоль улицы, на центральной площади все перечисленные общественные заведения.

– Хорошо бы, Никита Сергеевич, нам вальцовую мельницу построить. Пшеницы много, а булок мы не видим, – вмешался один из слушателей, Алюскин.

– Я – “за”, но не слабую, колхозную, а помощнее, районную мельницу надо строить, – вернулся к будничной прозе отец.

– Есть в Глухове такая мельница, но там ни размолоть, ни сменять свою пшеницу на муку не дождешься, неделю простоишь в очереди, – не унимался Алюскин.

– Это я смогу устроить. Попрошу облисполком организовать к праздникам, к 7 Ноября, обмен зерна на муку, – отозвался отец и тут же спохватился, – только не одним вам, но и хомутовцам, и жеденовцам, а то опять будут мне глаза колоть, скажут – приехал и помогает одним калиновцам».

Щепетильный отец старался не допускать фаворитизма, но все напрасно, о Калиновке пойдет по стране дутая, завистливая и совершенно несправедливая «слава».

Говорили еще долго, как повыгоднее распорядиться приусадебными участками, о строительстве столовой и хлепопекарни, о кирпичном заводе и замене шифера, которого нигде не достать, на самодельную черепицу и еще много о чем. Столовую слушатели восприняли прохладно, а хлебопекарня всем пришлась по душе274.

В Москве отец окунулся в привычно-рутинный водоворот событий: снова переговоры с У Ну, подведение, совместно с руководителями республик, итогов сельскохозяйственного года, переговоры с премьер-министром Норвегии Энаром Герхардсеном, затем в ноябре – декабре триумфальный визит в Индию, Бирму и Афганистан, ставший настоящим прорывом в страны третьего мира, и многое, многое другое.

Строить больше, и без «излишеств»

В самом конце 1955 года, как и в конце 1954-го, снова подводили итоги делам строительным. На сей раз не на Всесоюзном совещании строителей, а на Всесоюзном съезде архитекторов. Он открылся в Москве 19 декабря. Отец с Булганиным в те дни путешествовали по странам Азии, но и в отсутствие отца съезд прошел как бы под его влиянием.

Серийное производство домов и зданий утвердилось окончательно, менялись технологии изготовления блоков, их форма и конструкция, этажность и внешний вид домов, неизменным оставалось одно – сборность, дешевизна, массовость. Утвердилось-то оно утвердилось, но большинство архитекторов эти «коробки» на дух не переносили. Одни возражали в открытую, другие молчали, но даже те, кто поддержал отца, в немалой степени кривили душой. Марать руки о сборные дома архитекторы не желали ни в какую, считали их профанацией. И тут нет ничего нового, так же художники классического направления на смене веков, девятнадцатого и двадцатого, возмущались «мазней» импрессионистов, а Гогена вообще почитали за кого угодно, но только не за художника. Вот только создание картин – дело индивидуальное, один пишет, другой покупает или не покупает. А в домах жить всем: в красивых и удобных, спроектированных талантливыми профессионалами, или в чем придется.

Отец на архитекторов обижался, все они стремятся увековечить собственное имя, мечтают о славе Растрелли или Баженова, а думать надо о стоимости квадратного метра жилой площади и об очередях на новые квартиры. Когда отец занялся блочным строительством только в Москве, его, тогда всего лишь секретаря обкома, «всесоюзные» архитекторы игнорировали. Маститые марать руки о железобетонные панели не желали. Московские строители собирали дома из деталей, выпускаемых двумя крупнейшими заводами по одному-единственному проекту, сляпанному ими самими на уровне их рядового инженерного понимания.

К середине лета 1955 года отношения отца с архитекторами, даже с друзьями, в том числе им же назначенным главным архитектором Москвы Александром Васильевичем Власовым, напряглись до предела. Отец почувствовал, что пришло время рубить узел. 23 августа 1955 года учрежденную Сталиным в 1934 году Академию архитектуры СССР преобразовали в Академию строительства и архитектуры, поставив на первое место строительство. Практически одновременно заменили и главного архитектора столицы. Им стал Иосиф Игнатьевич Ловейко, автор проекта гостиницы «Советская» на Ленинградском шоссе, но, что важнее, – один из немногих архитекторов, воспринявших новую технологию панельного строительства и взявшийся в своей мастерской за придание «инженерным коробкам» достойного вида. «Освобожденный» от общемосковских забот, Власов успешно завершит в 1956 году строительство стадиона в Лужниках, с подачи отца получит в 1959 году Ленинскую премию и через три года отойдет в мир иной.

6 сентября 1955 года учреждается новый праздник – День строителя. Отмечать его предстоит ежегодно, во второе воскресенье августа.

Отец понимал, что смена вывесок, замена архитектурных начальников, учреждение Дня строителя – это не победа, а всего лишь демонстрация намерений. 4 ноября 1955 года отец делает решительный шаг, газеты публикуют Постановление «Об устранении излишеств в проектировании и строительстве». Судя по стилю, он сам диктовал его и сам расставил очень жесткие акценты. После уже ставших привычными слов о портиках, колоннах, башенках на жилых домах, об «украшении фасадов вместо улучшения планировки квартир, пренебрежении удобством жильцов и требованиями экономики, после чего стоимость квадратного метра жилья достигает 3400 рублей, в два-три раза выше, чем в типовом жилье, не говоря уже о проблемах их эксплуатации», отец приводит, по его мнению, убийственные примеры: гостиница «Ленинградская» на Каланчевке с ее тремястами пятьюдесятью четырьмя номерами обошлась дороже «нормальной» гостиницы, ее эксплуатация на 22 процента дороже самой престижной в то время гостиницы «Москва» на Манежной площади. То же самое происходит с ведомственными санаториями, вокзалами, продолжает возмущаться отец, а Министерство энергетики даже ухирилось ради пары трансформаторов на рядовой московской подстанции заказать распределительный щит из полированного гранита, соорудить у входа мраморную лестницу с двумя огромными гранитными шарами. И такие безобразия творятся не только в Москве, но и в Ленинграде, Тбилиси, Киеве, Воронеже, Баку, никто не считает денег, никто не хочет строить по типовым проектам. В 1954 году на них пришлось только 18 процентов домов в московских новостройках, а в Ленинграде и того хуже – из 353 построенных там жилых домов типовых оказалось всего 14.

Терпение у отца лопнуло, от увещеваний он переходит к крутым мерам. Постановлением увольняются главные архитекторы Ленинграда и некоторых других городов-нарушителей, у архитекторов-украшателей отбираются Сталинские премии, полученные ими ранее за наиболее одиозные и дорогие проекты. Постановление предписывает объявить конкурс на лучшее архитектурное решение типового сборного дома. Победители получат значительные премии. Предписывается впредь учить студентов индустриальным методам строительства с упором на экономику.

Архитекторы поняли, что отец больше шутить не намерен, и в декабре начали каяться. Собственно из этих покаяний в основном и состояли выступления на Всесоюзном съезде. Съезд закончился, его участники разъехались по домам. Архитекторы проклинали Хрущева и всё на свете, но проектировали типовые дома из типовых деталей, проектировали из-под палки, без души, как придется. Ситуация не новая. Когда-то во времена промышленной революции в Англии с появлением машин, делавших труд кустарей невостребованным, последние объединились, назвали себя лудистами и, не желая осваивать новые технологии, ломали ненавистные им машины. Так что по сравнению с лудистами архитекторы вели себя более цивилизованно.

Массовая застройка началась с Новопесчаных улиц в Москве, следом по всей стране покатилась эпидемия «Черемушек». Дома, улицы, кварталы возводились так быстро, что фантазия истощилась, возник дефицит названий, из города в город они повторялись: улицы Строителей, Новостройки… Даже с дверными замками вышла неувязка. Ее обыграл Эльдар Рязанов в фильме «С легким паром». Это не выдумка режиссера, когда своим ключом легко открывают чужую дверь, а серьезная инженерная проблема. При таком огромном количестве дверей разнообразить профиль бородки ключа крайне затруднительно.

Появилась и психологическая проблема. По мере роста строительства и уменьшения дефицита жилья росло недовольство новоселов. Пока живешь в подвале, счастлив переезду в малогабаритную квартиру в доме, смахивающем на коробку из под ботинок. После переезда самоощущение меняется, хочется и квартиру побольше, и дом покраше. Такова уж людская природа.

В общем же итог получился положительным: в Москве в 1955 году построили миллион квадратных метров жилья, на сто тысяч квадратных метров больше прошлогоднего, в Ленинграде 382,6 тысячи квадратных метров, в Челябинске 140,8 и так далее. Год, как это было принято тогда, строители завершили трудовыми рапортами: 5 ноября 1955 года в Ленинграде заработало метро, первые восемь станций от «Площади Восстания» до «Автово».

1956 год Шаг к очищению

Несомненно, главное событие 1956 года – открывшийся 14 февраля XX съезд КПСС. Этот первый съезд после смерти Сталина значил очень много. Новому руководству предстояло показать себя и определиться с самим Сталиным.

С одной стороны, как и прежде, в день его рождения и годовщину смерти на первых страницах всех газет появлялись огромные портреты генералиссимуса, печатались статьи, славившие, пусть уже не «великого вождя и учителя всех времен и народов», но «продолжателя дела Ленина».

С другой стороны, возникало все больше вопросов, и главный среди них – аресты. Аресты в предвоенные годы и новая волна арестов совсем недавно, перед смертью Сталина. Хотелось верить, что «дело врачей», Мингрельское дело «сфабриковал» Абакумов. Его «разоблачил» Берия, потом разоблачили самого Берию. Но до Абакумова и Берии их предшественники Ягода с Ежовым творили то же самое. Их тоже в свое время разоблачили. Как ни хотелось верить, но никак не верилось, что виноваты они одни. То есть внутри себя, подспудно, было понятно, что и они всего лишь исполнители, а настоящий преступник… Имя его знали все, но не решался произнести никто.

Тут возникает естественный вопрос: что они знали, а чего не знали? Примитивно мыслящие наследники из XXI века, не задумываясь, отвечают: «Все они знали, а теперь прикидывались». И на самом деле, находясь на самом верху, они знали многое, не могли не знать, но знали ровно столько, сколько позволял им знать товарищ Сталин. Он стоял за репрессиями, он их организовывал, направлял, а когда считал нужным, приостанавливал. Зная многое, они догадывались об еще большем, но сложить отдельные эпизоды в общую картину не позволяли себе, и не только из чувства самосохранения – тогда пришлось бы и самих себя признать соучастниками в преступлениях против своих, если не товарищей, то коллег. Всем им хотелось верить, что они не знали того, что знал товарищ Сталин.

Человеческая сущность и даже совесть так устроены. Понимая, но не имея возможности вмешаться, человек даже самому себе не признается в этом понимании. Английский писатель Джордж Оруэлл еще за десять лет до XX съезда прозорливо назвал такое состояние «двоемыслием». Теперь пришла пора от двоемыслия избавляться, а избавление никогда не происходит легко, без мучений.

Большинство вообще предпочитают обойтись без них, оставить все по-старому, если не в мире, то в своем собственном внутреннем мирке. Там они хозяева, и очень легко «доказать» себе, что их божество – «хозяин» – не виноват, а виновны окружающие, особенно те, кто покусился на его «божественность». Меньшинство заставляет себя задуматься, разорвать путы «двоемыслия», взглянуть на окружающий мир и самих себя если не объективно, то хотя бы отстраненно. Таким людям приходится особенно тяжело, но именно они продвигают наш мир в будущее. Все они, члены высшего советского руководства, за исключением разве абсолютно циничного Берии, были больны, инфицированы Сталиным. И у отца с Микояном, и у Молотова с Кагановичем, и у всех остальных любой разговор, о чем бы они ни говорили, скатывался к Сталину. Теперь каждому из них волей-неволей приходилось многое переосмысливать.

Но болезнь у каждого протекала по-своему.

Отца с Микояном так же, как Булганина с Сабуровым, мучила совесть, одолевали сомнения. «Мы построим рай на земле», – повторял отец и однажды добавил: «Но что это за рай, окруженный колючей проволокой?» Колючую проволоку следовало убрать, и поскорее, тут отец не сомневался, но как быть со Сталиным? У других, в частности у Молотова, Кагановича, Ворошилова совесть вела себя спокойно: при Сталине все делалось правильно и его преемникам необходимо держаться проторенной колеи.

Прозрение у отца, о его сотоварищах судить не берусь, наступало постепенно и очень болезненно. Из небытия возникали призраки прошлого: люди, друзья, казалось бы, навсегда канувшие в лету, вычеркнутые из жизни, одна случайно сохранившаяся фотография могла тогда стоить жизни.

Отец ворочался по ночам и вспоминал, вспоминал, как все начиналось.

В двадцатые годы Москва для него была чем-то нереально далеким, так же, как и революционные вожди, где-то там в Кремле ворочавшие судьбами страны, ссорившиеся между собой, мирившиеся и снова ссорившиеся. В начале двадцатых он, молодой революционер-романтик, увлекся столь же романтическими фантазиями Троцкого о перманентной мировой революции. Но вскоре суета донбасских будней сначала в уездном масштабе, потом областном, не оставила от романтики и следа. Да и Троцкий быстро скатился с политического олимпа.

В столичной политической кухне отец начал вариться с поступлением в Промышленную академию в 1929 году. Теперь он с симпатией относился к антиподу Троцкого – Николаю Бухарину, выделял, как и большинство партийцев, более им понятного Сталина. До второй половины тридцатых годов, до начала массовых репрессий, отец безоговорочно стоит на стороне Сталина, борется с левой оппозицией, потом с правой, затем с лево-правой. Аресты оппонентов Сталина объяснялись и оправдывались логикой борьбы: или мы их, или они нас. Даже на пике репрессий в 1937-м отец еще не позволял себе задумываться (а позже – винил себя в слепоте). Но уже тогда он, видимо, начал прозревать.

У отца не шел из памяти его старый друг Гриша, Григорий Наумович Каминский. Они сошлись в Промышленной академии; Каминскому, ее ректору275, и отцу, с мая 1930 года секретарю партийной организации, приходилось общаться почти ежедневно. В том же 1930 году Григория Наумовича перебросили в Московский партийный комитет, отец же в январе 1931 года стал секретарем одного из райкомов. В 1934 году Каминского сделали наркомом здравоохранения, сначала России, а потом всего Союза.

На Пленуме ЦК 23–29 июня 1937 года Сталин призвал очиститься от скверны, попросил всех по-большевистски, без утайки рассказать товарищам о собственных прегрешениях, и не только собственных. Каминский, несмотря на свой дореволюционный стаж конспиратора, 26 июня вылез на трибуну и посетовал, что во время Гражданской войны ходили слухи, якобы первый секретарь Закавказского крайкома товарищ Берия в 1919 году, в период оккупации британской армией Азербайджана, служил в английской и муссаватистской контрразведке и хорошо бы Лаврентию Павловичу просветить Пленум на этот счет. После его выступления сразу объявили перерыв. На выходе из зала заседаний Пленума Каминского арестовали как «врага народа». На вечернем заседании Сталин предложил Пленуму вывести Каминского из кандидатов в члены ЦК и исключить из партии «как не заслуживающего доверия». Все дружно проголосовали «за». 8 февраля 1938 года Каминского расстреляли.

Отец заставлял себя и не мог заставить поверить, что Гриша – «враг народа, террорист, связанный с заграничными разведками». Не укладывалось такое в его голове. После смерти Сталина отец поинтересовался, в чем состояла вина Каминского. Через пару месяцев генеральный прокурор Руденко ответил кратко: «Ни в чем».

5 марта 1955 года Военная коллегия Верховного суда СССР реабилитировала «Григория Наумовича Каминского за отсутствием состава преступления». Вслед за Каминским арестовали помощников отца Д.М. Рабиновича и И.Д. Финкеля. В их преданности советской власти он тоже не сомневался. Их тоже реабилитировали. И таких реабилитаций становилось все больше, на все запросы о вине исчезнувшего в сталинские времена того или иного известного ему человека отец получал из прокуратуры неизменный ответ: «Состав преступления отсутствует, не виновен».

А чего стоили отцу подозрения Сталина в его собственной неверности! В себе-то отец точно не сомневался, но и он мог оказаться в числе «врагов», спасся только благодаря везению.

Разве мог он забыть, как Сталин неожиданно вызвал его в Кремль и, уставившись своими желтыми зрачками в карие глаза отца, произнес: «Вы не Хрущев, на самом деле вы…» – он назвал какую-то польскую фамилию, отец ее не запомнил. С войны 1920 года Сталин ненавидел поляков, преследовал их, как в Средние века инквизиторы преследовали еретиков, принадлежность к «лицам польской национальности» влекла за собой почти неотвратимый расстрел. Еще страшнее было бы услышать от Сталина: «Что это у вас глаза бегают?» Отец знал о такой манере Сталина проверять на благонадежность, он не запаниковал, глаз не отвел, начал оправдываться – какой он поляк, его в родной Калиновке каждая собака знает, все легко проверить.

– Наверное, это Ежов спьяну наплел, – как показалось отцу, с облегчением произнес Сталин и больше к его «польскому происхождению» не возвращался.

А чего стоила отцу перевыборная партийная конференция в Москве в разгар страшного 1937 года! Тогда перед самым голосованием в Бюро областного комитета партии отцу позвонил секретарь ЦК Ежов с требованием провалить только вчера согласованного в ЦК с ним же высокопоставленного чернобородого военного (отец не мог припомнить его фамилию276), Сталин в последний момент заподозрил его в измене. Следом за Ежовым позвонил его заместитель Маленков с аналогичным поручением от Сталина, но уже в отношении старожила партии Емельяна Ярославского. И так без конца. Каждый раз отцу приходилось выступать, изворачиваться, проводить в жизнь, проталкивать полученные сверху приказы, клеймить позором «отступников и террористов». Искренние или не очень, значения не имело, чуть сфальшивишь и тут же сам окажешься в их числе.

В 1938 году, когда отец возглавил ЦК Компартии Украины, ему пришлось лично познакомиться с механикой вынесения смертного приговора: члены Политбюро рассаживались вокруг длинного стола, Сталин присаживался не в торце, а сбоку, на уголке, вынимал из кармана френча «расстрельный» список, демонстративно на нем расписывался и пускал по кругу. О том, чтобы не поставить свою подпись, и речи не было: Сталин внимательно следил, КАК каждый расписывается. Будучи только кандидатом, отец не обладал правом голоса. Его подпись на подобных документах отсутствует. Но он не мог бы ее не поставить, если бы Сталину она почему-то понадобилась.

В феврале 1938 года отец приехал на Украину достаточно «подготовленным». Его, казалось, уже ничем нельзя было поразить. Оказалось, можно. По республике, по его выражению, «как Мамай прошел», в обкомах и горкомах не осталось секретарей, иногда даже технических, в обл– и горисполкомах взяли председателей вместе с заместителями.

На Украине отец погрузился в трясину доносов, еще более вязкую, чем в Москве. Началось с недавно переведенного из Смоленска и назначенного председателем Украинского правительства Демьяна Сергеевича Коротченко. Новый нарком внутренних дел Александр Иванович Успенский, тоже недавний москвич, объявил его украинским националистом и румынским шпионом. Сейчас все это кажется смешным, а тогда отец, смертельно рискуя, звонил Сталину и доказывал, что никакой Коротченко не националист, он на Украине «без году неделя» и по-украински еще говорить не выучился. Только стихло дело Коротченко, как Успенский потребовал завизировать приказ на арест украинского поэта Максима Рыльского: он-де тоже украинский националист, пишет свои стихи по-украински.

– А на каком же языке ему писать? – попытался разрядить атмосферу отец. Нарком не ответил и насупился.

Отец тогда на приказе не расписался, но понимал, что это лишь отсрочка. Он нашел выход из положения: позвонил Сталину и, изложив претензии наркома, «наивно» попросил совета: «Поэт Рыльский написал слова к песне о Сталине, ее поет вся Украина, арестовывать его или нет?» Сталин, выдержав паузу, ответил, что займется этим делом сам. Рыльский остался жить, а вот наркома Успенского вскоре арестовали.

Отец и на Украине продолжал истово славить вождя, не больше, но и не меньше всех остальных: партийных секретарей, доярок, поэтов, писателей… Насколько искренне? До последнего времени я считал, что тогда он еще верил в Сталина. Оказалось, что я ошибался. В 1991 году мы с женой Валей и нашим знакомым американским профессором Уильямом Таубманом, он тогда собирал материалы для своей книги о Хрущеве, поехали по местам, где отец начинал свою жизнь. Естественно, завернули в Донецк, бывшую Юзовку. Там мы повстречались с Ольгой Ильиничной, дочерью друга юности отца, Ильи Косенко. Она хорошо помнила, как перед войной Никита Сергеевич дважды навещал их семью. Первый раз, сразу после назначения в Киев, в апреле 1938 года, он заехал к Косенкам не столько повидаться, сколько проверить, живы ли они. Жили Косенки бедно, в халупе. Все тогда так жили. Хозяева перепугались, когда перед их домом остановилась кавалькада черных лакированных лимузинов. Завидев вылезающего из машины отца, Косенко успокоился, но навстречу гостю не спешил, продолжал стоять возле калитки. Отец узнал Косенко, заулыбался, попытался его обнять. Тот объятиям не противился, но сам даже рук не поднял, так и стоял столбом. Отец отступил на шаг и, продолжая улыбаться, произнес дежурное: «Как ты тут живешь, Илья? Сто лет мы с тобой не виделись».

– Жив, как видишь, – как-то безжизненно ответил Косенко и тут же поправился: – как видите.

Тем временем за спиной отца толпились приехавшие с ним областные и районные начальники. Чуть поодаль рассыпались охранники в штатском.

– Пойдемте в хату, – не очень уверенно предложил Косенко. – Вот только места у меня маловато.

Он вопросительно посмотрел на отца. Илья намекал, что предпочел бы говорить наедине, но отец, посчитав, что его друг стесняется, бодро произнес: «В тесноте, да не в обиде».

В небольшой горнице действительно оказалось тесновато. Косенко предложил отцу присесть к стоявшему в центре комнаты обеденному столу, сам сел рядом. Сопровождавшие остались стоять. Отец, не замечая неловкости, расспрашивал Косенко о жизни. Тот отвечал односложно, казенными словами. Восьмилетняя Ольга, его дочь, вцепившись в руку отца, с испугом озиралась на незваных гостей. Откровенного разговора со старым другом не получалось.

Наконец они на короткое время остались в хате одни. Сопровождавшие вышли на улицу покурить, Косенко строго предупредил – в хате не курят. Илья прошептал отцу в ухо: «Есть много что порассказать, но одному тебе, – он с напором произнес «тебе», – а так, ты уедешь, а я останусь…» Косенко неопределенно махнул рукой в сторону входной двери и, горько усмехнувшись, добавил: «Ты даже не узнаешь, что со мной сталось».

Ольга на всю жизнь запомнила его пронзительный шепот. Заскрипела дверь, перекур на крыльце закончился. Отец стал прощаться.

Вторично отец заехал к Косенко через пару лет, в 1940-м, теперь уже без сопровождавших. Они уединились в саду под вишнями. Единственный охранник остался сидеть в машине. Но им только казалось, что они одни: под вкопанным в землю столом, накрытым по случаю приезда гостя расшитой узорами, свешивающейся до земли скатертью, схоронилась Оля, все та же дочь Косенко. Ей очень хотелось узнать, зачем такой важный гость снова пожаловал к ее батьке, что отец в прошлый раз обещал ему рассказать.

Сидела Оля тихо как мышка, запоминала каждое слово. После расспросов о бывших общих соседях, о старых друзьях, их осталась в живых лишь горсточка, многие пропали в тридцатые годы, отец поинтересовался, в партии ли Илья. Если нет, то он даст ему рекомендацию, поможет перебраться в Киев, устроиться на хорошую работу.

– Ольга школу окончит, в университет поступит, – отец считал, что его друг с радостью и благодарностью откликнется на столь заманчивые предложения, но вышло иначе.

– Нет, – с напором на «нет» ответил Косенко. – Не нужна мне ваша партия, которая так, – он снова подчеркнул «так», – с людьми обходится. Что вы, ваша партия, со страной сделала? Разрушили вы партию. В настоящей партии состояли Киров, Якир, Тухачевский. Где они теперь?

Воцарилось молчание. Отец не знал, как отреагировать на неслыханную крамолу. Ведь он не последний человек в этой партии, которая так обходится с людьми. Ольга затаила дыхание – если ее обнаружат, отец ей не спустит своеволия.

– Не партия это, Илья, – услышала она потерявший обычную звонкость хрипловатый голос Никиты Сергеевича, – не партия, а эта сука Мудашвили277 все натворил. Когда-нибудь мы ему всё припомним – и Кирова, и Якира, и Тухачевского, и не только их.

Ольга сидела ни жива ни мертва, она не поняла, кто такой Мудашвили, но ощутила, что речь зашла о чем-то страшном.

Что еще обсуждали старые друзья, она не запомнила, в голове стучало: «Сука Мудашвили».

Наконец гость засобирался уезжать. Косенко пошел его проводить, а Ольга, выскочив из-под скатерти, никем не замеченная, скрылась в кустах смородины. Через некоторое время она не выдержала, спросила у отца, о каком таком «Мудашвили» говорил гость и почему он «сука»?

– Ты все слышала? – не на шутку перепугался Косенко. – Ты должна молчать. Не говори никому о нашем разговоре, иначе они расстреляют и меня, и тебя, и Хрущева.

Шли годы. Косенко умер. Оля стала Ольгой Ильиничной. Она сама стала сначала мамой, потом бабушкой, но продолжала хранить свою тайну, даже тогда, когда, кто такой «Мудашвили», узнали все. Заговорила только к концу горбачевской перестройки. В конце 1990-х годов Ольга Ильинична умерла. Светлая ей память.

В 1941 году началась война. Отец с первого дня на фронте. В предвоенные годы вопросами обороны он почти не занимался, в его круг обязанностей входили сельское хозяйство, промышленность, но не оборонка. Отца потрясла неготовность страны к войне, уже в первую неделю Москва в ответ на просьбу прислать винтовки приказала ковать пики, вооружить этими пиками новобранцев и гнать их на немецкие танки.

Затем отец пережил в сентябре 1941 года сокрушительный разгром под Киевом, тогда в плен к немцам попало больше миллиона наших солдат. Разгром, вызванный исключительно упрямством Сталина, запретившего, вопреки логике, вопреки мнению Жукова и Генерального штаба, вопреки мольбам Командования Юго-Западного фронта пока не поздно вывести войска из-под неминуемого флангового удара со стороны развалившегося в Белоруссии Западного фронта.

Через год, зимой 1942-го, под Харьковом, трагедия повторилась. В эйфории декабрьской (1941 года) победы под Москвой Сталин требовал наступать на всех направлениях: развивать успех в центре, на Западе послал 2-ю Ударную армию прорываться в блокадный Ленинград, Юго-Западному фронту предстояло освободить Харьков. Все эти планы рухнули, наткнувшись на железную оборону немцев. В центре наступление застопорилось, Вторая ударная завязла в болотах, попала в окружение, а ее командующий – сталинский выдвиженец генерал-лейтенант Андрей Андреевич Власов – перешел на сторону немцев. Не повезло и на юго-западе, где фронтом командовал маршал Тимошенко, а отец состоял первым членом Военного совета. Немцы тогда планировали свое наступление на Южном направлении, на Северный Кавказ, Баку, Иран, а если повезет – и Индию. Сталинский удар на Харьков пришелся им как нельзя кстати – позволял измотать силы Тимошенко, а потом, в избранный ими самими момент, разгромить остатки советских войск и беспрепятственно ринуться на юг.

Немцы направляли наступление Юго-Западного фронта с первого дня: отходили в центре, держали оборону на флангах, втягивали противника в узкую кишку, чтобы одним ударом окружить его и уничтожить. Тимошенко сначала поддался на немецкую уловку, но через пару дней его начальник оперативного отдела генерал Иван Христофорович Баграмян разгадал, что затевают на той стороне.

Стало ясно, что немцы заманивают наши войска в ловушку, как в Киеве, – вот-вот ударят с флангов, и произойдет непоправимое. Отец позвонил Сталину, рядом с ним стоял будущий маршал Баграмян, по его щекам текли слезы, и он, всхлипывая, приговаривал: «Уговорите Иосифа Виссарионовича, иначе все погибнет»278.

Не уговорили, Сталин даже не подошел к телефону, передал через Маленкова, чтобы Хрущев поменьше совался в военные дела. Это на фронте-то! Непоправимое произошло: немцы захватили четверть миллиона пленных.

В начале лета они, как и планировали, ударили тут же, из-под Харькова, и двинулись, почти не встречая сопротивления, к Волге, к Сталинграду и южнее – к Баку, к Закавказью. Командование фронтом знало о предстоящем наступлении, знало не только направление удара, но и день, час, минуту начала первой атаки немцев. Разведка у них работала хорошо, и в их руки попали оперативные карты одного из немецких корпусов. Они умоляли Сталина прислать им подкрепление. Сталин посмеялся над ними, сказал, что их немцы за нос водят, не дал ни танков, ни самолетов. Об ожидаемом наступлении немцев на юге Сталина предупреждал из Лондона и наш разведчик Ким Филби, он читал британские расшифровки сверхсекретных переговоров немецкого командования. Сталин и ему не поверил, он верил только себе. Все резервы сосредоточил вокруг Москвы, там по его, Сталина, логике произойдет решающее сражение.

Отец навсегда запомнил, как командующий фронтом маршал Тимошенко перед началом немецкого наступления обреченно предложил ему взобраться на высотку и оттуда наблюдать, «как нас бить будут». Такое не забывается. Ни победа под Сталинградом, ни разгром немцев на Курской дуге – отец участвовал в обоих сражениях – не заслонили в его памяти крови и страданий, причиной которых был Сталин.

Когда 5 июля 1943 года немцы начали наступление, стремясь «срезать» Курско-Орловский выступ, окружить наши войска, отец служил первым членом Военного совета Воронежского фронта, которым командовал Николай Федорович Ватутин. Именно на Воронежский фронт обрушился основной удар немцев. Чего стоит одно только танковое сражение под Прохоровкой!

Историки потом подсчитают, что с обеих сторон в битве было задействовано около полутора тысяч боевых машин, из которых более семисот сгорели вместе с экипажами.

Немцы не прошли, их прорыв захлебнулся. В военном отношении отец считал победу под Курском поважнее Сталинградской: там мы окружили уже вконец измотанного боями Паулюса, а здесь, впервые в истории Второй мировой войны, остановили немцев, самих выбравших место и момент наступления, да еще не зимой, а в разгар столь любимого ими лета.

Отец рассказывал, как через несколько дней после сражения он поехал на поле боя у Прохоровки. Его поразили не остовы сгоревших танков – он их повидал достаточно, и своих, и чужих, – сразил его стоявший в воздухе горелый трупный смрад. Этот запах горелого мяса преследовал отца всю оставшуюся жизнь.

Перед началом Курской битвы любимец Сталина украинский кинорежиссер Александр Довженко принес ему сценарий фильма «Украина в огне». Прочитать его отец не успел, ему было не до сценария. Правда, чтобы не обидеть Довженко, все же проглядел его по диагонали, ничего крамольного не обнаружил, более того, нашел его патриотическим. А вот Сталин тогда же, несмотря на накал боев, сценарий прочитал от корки до корки и счел его украински-националистическим. Страшнее обвинения в те времена и придумать трудно. В начале 1944 года, когда уже четко наметился перелом в войне и Сталин вновь взялся за старое, он вызвал к себе, как вспоминал отец, «украинских руководителей, а кроме них писателей Корнейчука, Бажана, Тычину и, кажется, Рыльского. Довженко, естественно, тоже там присутствовал. Сталин разнес Довженко в пух и прах, его будущее как деятеля искусств было буквально подвешено, грозило даже большее. Мне Сталин предложил на основе обмена мнениями подготовить резолюцию о неблагополучном положении на идеологическом фронте Украины»279.

Дальнейшая судьба Довженко всецело зависела от отца, он мог его погубить, а мог и попытаться спасти. Отец выполнил задание Сталина, но выполнил по-своему. Довженко раскритиковали, как и полагалось в духе того времени,12 февраля 1944 года Политбюро ЦК Компартии Украины отметило наличие «в произведениях Довженко грубых политических ошибок» и рекомендовало во Всеславянском комитете заменить А.П. Довженко на М.Ф. Рыльского, вывести А.П. Довженко из комитета по Сталинским премиям и из редакции журнала «Украина», освободить его от обязанностей художественного руководителя Киевской киностудии280. Таким образом, украинцы, то есть он, Хрущев, – «сами себя высекли, однако так, чтобы не было очень больно»281. На очередном обеде у Сталина отец доложило принятых мерах. Он не знал, как отреагирует Сталин, но, на их общее с Довженко счастье, получил высочайшее одобрение: «Хорошо, вполне приемлемо, принять», – пробормотал Сталин и больше к вопросу о национализме Довженко не возвращался282.

Вопрос закрыли. Довженко остался жить. Уже в сентябре он заканчивает работу над сценарием нового кинофильма «Сержант Орлюк». Хотя Довженко и выжил, но что-то внутри у него сломалось – оно и неудивительно, его «как бы посадили в холодный колодец, он попал к Сталину в опалу. Мне просто жалко было на него смотреть, – писал отец, – но я ничего не мог сделать, сам я подвергся еще большей критике Сталина, чем даже Довженко. Мне долго пришлось “кашлять” этим произведением Довженко. Так сохранялось до самой смерти Сталина, а потом мы возвысили Довженко по заслугам. После смерти Александра Петровича (в 1956 году) я порекомендовал украинцам: “Назовите Киевскую киностудию именем Довженко”»283.

К счастью, с Довженко все окончилось «хорошо», а дай отец слабину, струсь, – его «дело» покатилось бы по «накатанной» колее, с ним случилось бы то, что произошло с Бабелем, Пильняком, Мандельштамом и многими другими. И с отцом, к счастью, тоже все окончилось «хорошо», а приди Сталину в голову, что он «покрывает» украинских националистов…

В 1958 году вдова Довженко Юлия Солнцева сделала в в память о нем красочный широкоформатный фильм об Украине «Поэма о море», пригласила отца на просмотр на Мосфильм. Только там имелась соответствующая аппаратура. Отец от фильма пришел в восторг, долго благодарил Юлию Ипполитовну, говорил, что ей удалось воплотить в жизнь то, что Довженко замышлял еще в 1943 году. Я тоже там присутствовал, мне фильм с его так очаровавшими отца, вздымавшимися «до самого неба» днепровскими кручами, бесконечными наплывами на цветущие яблоневые сады показался скучноватым. Но о вкусах не спорят.

После войны критическое отношение к Сталину у отца продолжало накапливаться, я уже писал и о голоде на Украине в 1947 году, и о несостоявшемся «Московско-Поповском деле», и об агрогородах. Затем Сталин умер, настала пора переосмысления прошлого. Отец еще многого, очень многого не знал, пытался докопаться до истины и одновременно боялся этой истины.

Так уж получилось, что катализатором в процессе десталинизации послужил давний знакомый отца Алексей Владимирович Снегов. В 1920-е годы, в Донбассе, отец короткое время работал у него в подчинении. Снегов заведовал Организационным отделом то ли укома, то ли губкома284, отец ходил в заместителях. Потомотец пошел наверх, а Снегова в конце тридцатых годов с поста секретаря одного из обкомов отправили в ГУЛАГ. Как раз тогда к власти в НКВД пришел Берия, а у них со Снеговым были старые счеты еще с двадцатых годов, когда оба они работали в Баку. Снегов к Берии относился крайне отрицательно и, в силу своего характера, никогда этого не скрывал. Берия, в свою очередь, опасался, что Снегов знает слишком много о его прошлом. И он решил принять меры. По крайней мере, так мне рассказывал сам Снегов285.

Осенью 1953 года, когда готовили судебный процесс по делу Берии, начали собирать свидетелей. Их осталось немного, в основном разбросанных по лагерям. Одним из первых разыскали Снегова. О нем вспомнил генеральный прокурор СССР Руденко, знавший Снегова еще по Украине и в те далекие годы друживший с ним.

Снегова подкормили, приодели и привезли в Москву. Суд закончился, Берию осудили и расстреляли, а Снегова… вернули в тюрьму досиживать срок. На прощание его привезли к Руденко, тот поинтересовался, что он может сделать для своего друга, но тут же спохватился: «Освободить я тебя не в силах».

– Не в силах, так не в силах, – усмехнулся Снегов. – Если в силах, то сохрани мои записи, которые я написал в последние дни, здесь, в Москве.

Снегов протянул Руденко мелко исписанную тонкую тетрадь. Руденко тетрадь взял и, поколебавшись, запер ее в прокурорский сейф. Из Москвы Снегова отправили во Владимирский централ.

В тюрьме Снегов просидел недолго, его окончательно освободили уже в следующем году. Вернувшись в Москву, он тут же начал стучаться во все двери: делом его жизни стало восстановление справедливости, а восстановить ее невозможно без разоблачения главного преступника – Сталина.

Первым он достучался до Микояна, они тоже старые знакомые, когда-то вместе делали революцию в Баку. Выслушав Снегова, Микоян решил свести его с Хрущевым. Снегов предложил захватить с собой еще и Ольгу Шатуновскую, в 1930-е годы она работала с отцом в Москве. Так же, как Снегов, Шатуновская отсидела восемнадцать лет в лагерях. Так же, как и он, совсем недавно вырвалась на волю.

На тот момент из всего Президиума ЦК я бы только Микояна назвал единомышленником отца. Правда, Микоян286 ставит на первое место себя, утверждает, что именно он, Микоян, начал первым раскапывать преступления Сталина. Не берусь судить о хронологии, дело не в первости, а в совпадении взглядов, очень важно чувствовать рядом локоть соратника. Что же касается первости, оба они написали воспоминания, оба они ушли из жизни, и нам теперь уже нечего добавить.

Члены Президиума ЦК – Маленков, Булганин, Шверник, Сабуров, Первухин и даже вновь избранные в высшее руководство: Суслов, протеже отца – Аристов с Кириченко и примыкавший к ним Шепилов, поддерживали отца, но не по велению сердца, а потому, что он сохранял лидерство. Они привыкли поддерживать сильнейшего. Менялся расклад, вместе с ним менялись и их пристрастия. Пока же отец оставался вне конкуренции. Исключение составляли Молотов, Каганович и Ворошилов, слишком многое их связывало со Сталиным, они помнили не только о своих подписях на расстрельных списках, но и о «от души» сделанных приписках: «Сволочи», «Мерзавцы», о прямых указаниях следователям: «Бить, бить, бить»287.

Отец пригласил к себе в ЦК Снегова с Шатуновской. Их рассказ, в первую очередь, их убежденность, в том числе и в том, что за спиной Николаева, убившего 1 декабря 1934 года первого секретаря Ленинградского обкома Сергея Мироновича Кирова, стоял сам Сталин, подтверждал самые страшные догадки отца. Он попросил их описать все сказанное в письме в Президиум ЦК. Его вслух зачитал Булганин на заседании 31 декабря 1955 года.

Когда дошло до убийства Кирова, Ворошилов, не выдержав, выкрикнул: «Ложь!»288 Однако присутствовавшие его не поддержали, и он затих. Булганин закончил чтение. Наступило молчание. Никто не хотел начинать первым.

– Если проследить, пахнет нехорошим, – первым, как всегда, пришлось говорить отцу, – надо проверить, вызвать оставшихся в живых свидетелей.

– Это ничего не даст, – перебил отца Молотов, – проверять надо документы. Его поддержал Каганович. Оба они знали, что документы подтвердят сталинскую версию о причастности к убийству Кирова Зиновьева, и только его одного. Микоян встал на сторону отца.

Свидетелей допросили, тех немногих, кого удалось разыскать. Большинство из них распростились с жизнью сразу после окончания следствия по делу Кирова, за которым следил лично Сталин. Неоспоримых фактов причастности или непричастности Сталина к преступлению они привести не смогли.

На том предновогоднем заседании отец предложил создать специальную комиссию, вменив ей в обязанность разобраться не только с убийством Кирова, но и копнуть поглубже. Особенно его интересовала судьба делегатов XVII съезда партии, «Съезда победителей», как назвал его Сталин. Большинство «победителей» – и те, кого отец хорошо знал, и кого не очень – исчезли без следа. Члены Президиума ЦК заспорили, кого включить в комиссию, дело уж больно щекотливое. Микоян предложил в комиссию из высшего руководства его самого, отца, Молотова, Ворошилова и в добавку к ним еще кое-кого рангом пониже. Отец предпочел роль арбитра и свое участие в комиссии отклонил. По мнению отца, работу следовало поручить историкам партии, а во главе поставить «главного историографа», одного из авторов «Красного курса истории ВКП(б)», секретаря ЦК Петра Николаевича Поспелова. Он писал эту «историю», пусть сам же теперь ее и расхлебывает. В результате в комиссию включили функционеров второго партийного эшелона: Аверкия Борисовича Аристова от ЦК, Николая Михайловича Шверника от профсоюзов и Павла Тимофеевича Комарова от Комиссии партийного контроля, а также генерального прокурора Руденко и председателя КГБ Серова. КГБ предписали предоставлять Комиссии любые, даже самые секретные документы.

И до встречи отца со Снеговым и Шатуновской, начиная с самого 1953 года, освобождали из лагерей политических, кого с реабилитацией, а кого просто так, по умолчанию. Но двигалось все медленно, они же потребовали настежь раскрыть двери лагерей, освободить практически всех и сразу. И без Снегова с Шатуновской процесс пошел бы тем же путем. Но так уж получилось, что судьба избрала своим орудием возмездия за содеянные Сталиным преступления именно их двоих. Снегова отец назначил своим «комиссаром» в МВД к Круглову. Ему, недавнему «сидельцу», вменялось надзирать не только за реабилитацией, но и за соблюдением законности в Министерстве, где само слово «законность» давно забыли. Шатуновская выполняла схожую задачу в Комиссии партийного контроля. Снегов и Шатуновская стали первыми в российской истории уполномоченными высшей властью наблюдателями за соблюдением того, что сейчас называют «правами человека».

Забегая вперед, скажу, что оба они в МВД и КПК пришлись не ко двору, слишком настойчиво требовали освобождения заключенных, их реабилитации, постоянно совали нос в самые заповедные уголки еще вчера никому неподсудных «органов». При первой возможности от них постарались избавиться, сначала отобрали допуски к секретным материалам, а затем и вовсе отправили на «персональную» пенсию. Однако Снегов с Шатуновской и не думали сдаваться, до конца своих дней – а прожили они, закаленные в сталинских лагерях, долго – стучались во все двери, писали во все инстанции, разоблачали, разоблачали, разоблачали… Пока Хрущев оставался у власти, их вежливо выслушивали, но мало что предпринимали. Когда же отца от власти отставили, их и слушать перестали.

Параллельно с работой комиссии Поспелова отец затеял собственное расследование. 1 февраля 1956 года на заседание Президиума ЦК из тюрьмы доставили важного свидетеля, к тому времени уже арестованного вслед за Берией одного из высших чинов госбезопасности, в тридцатые годы заместителя начальника следственной части по особо важным делам Бориса Вениаминовича Родоса. Это он «выбивал» показания из Косиора, Чубаря, Постышева и еще из многих и многих других. Это его подследственный маршал Василий Константинович Блюхер после восемнадцати дней непрерывных избиений умер в тюрьме, так и не дождавшись смертного приговора.

«На наше заседание пришел человек, еще не старый, – вспоминал впоследствии отец. – Я спросил его: “Вы вели дело Чубаря? ” – “Да, я”. – “И как он сознался в своих преступлениях? ” Тот говорит: “Мне дали директиву: бить его, пока не сознается. Вот я и бил его, он и сознался”.

Вот так просто! Осудили его за такое следствие, хотя этот следователь оказался слепым орудием, он верил партии, он верил Сталину»289.На том заседании Президиума ЦК его члены вели себя по-разному. Относительно молодой Сабуров не выдержал, воскликнул: «Если факты верны, разве это коммунизм? За это нельзя простить».

– С ума можно сойти, – отозвался Микоян.

– Сталина как великого руководителя надо признать, – не согласился с ними Молотов и назидательно добавил: – Неправильности надо соразмерить.

– Нельзя в такой обстановке решать, – поддержал его Каганович, – тридцать лет Сталин стоял во главе.

– Партия должна знать правду, но преподнести, как жизнью диктуется, – лавировал Ворошилов, – период диктовался обстоятельствами. Мерзости много, но надо подумать, чтобы с водой не выплеснуть ребенка.

– Правду восстановить, но правда и то, что под руководством Сталина победил социализм. Надо все соразмерить, – присоединился к Ворошилову Молотов. – Сталин предан социализму, но… партию он уничтожил. Не марксист он.

– Все святое стер, что есть в человеке. Все своим капризам подчинял290, – подвел итог Хрущев.

Так что ко времени окончания работы комиссии Поспелова члены Президиума ЦК уже кое-что знали, но не более, чем кое-что…

Комиссия представила материалы расследования Президиуму ЦК 9 февраля 1956 года, примерно через месяц после начала работы и перед самым открытием назначенного на 14 февраля XX съезда партии. Председатель комиссии Поспелов зачитывал отчет вслух. Поправив на носу старомодные, с огромными диоптриями очки, он начал бубнить. Так же бесцветно Поспелов выступал и на партийных собраниях в ЦК, и на заседаниях Академии наук, где он числился «партийным» академиком-историком. «Ему было трудно читать, – вспоминал Микоян, – один раз он даже разрыдался»291.

Отец пришел в ужас. Он ожидал разоблачений, но такого… В 1935–1940 годах подверглись репрессиям две трети партийных и советских работников, занимавших хоть какие-то, даже незначительные должности. Из 139 членов и кандидатов в члены ЦК, избранных на XVII съезде «победителей», арестовали 98, а из 1966 самих «победителей» – делегатов съезда, арестовали 1108 человек, расстреляли 848. Не миновала чаша сия и тех, кто не занимал никаких должностей. Только за 1937–1938 годы НКВД арестовало 1 548 366 человек и расстреляло почти половину из них – 681 692 узника. Полтора миллиона арестованных и почти три четверти миллиона казненных советских граждан! И это безо всякой войны, просто так, по наветам соседей или по разнарядке местного НКВД.

В докладе Поспелов ограничился всего двумя годами сталинских репрессий, но и двух лет оказалось достаточно… Какое-то время члены Президиума сидели как оцепеневшие.

– Что за вождь, если он всех уничтожает? – прервал тишину отец и замолк, подбирая нужные слова. Потом продолжил: – Надо проявить мужество, сказать правду. Съезду сказать. Кому сказать?

Снова повисла пауза.

– Может быть, товарищу Поспелову? – не очень уверенно произнес отец и оглядел присутствующих. Никто не отозвался, и он продолжил:

– Когда сказать?

Вопрос остался без ответа.

– На заключительном заседании, – подвел итог отец.

Пришла пора высказываться и остальным, в таких обстоятельствах отмолчаться никто не мог себе позволить. Вот только говорить никому не хотелось.

– Надо сказать, – нарушил молчание Молотов, – но сказать не только это. Сталин – продолжатель дела Ленина. После Сталина мы вышли великой партией. – Он говорил несколько минут, в волнении заикался, запинался, подыскивал слова в пользу Сталина, но после сообщения Поспелова нужные слова находились с трудом. Наконец Молотов иссяк.

Отец неопределенно хмыкнул, начал было что-то отвечать, но тут вмешался Каганович.

– Историю обманывать нельзя, – быстро сориентировался он. – Докладывать – товарищу Хрущеву. Мы несем ответственность, но такая тогда сложилась обстановка. Но мы были честны, борьба с троцкистами оправдана. Я согласен с товарищем Молотовым, все надо провести с умом. Как сказал товарищ Хрущев, как бы нам не развязать стихию.

Лазарь Моисеевич почувствовал, что он окончательно запутался, и резко, на полуслове оборвал свое выступление.

Следующим выступил Булганин. Он полностью поддержал отца.

– Мы не в отпуску, – произнес Ворошилов. Что это значило, никто не понял. – Всякая промашка повлечет за собой последствия, – пытался определиться Климент Ефремович, но определиться у него не получалось. – Были враги? Были. Сталин осатанел. Тем не менее в нем много человеческого, но были и звериные замашки.

– Не можем не сказать съезду, – квинтэссенция выступления Микояна.

– На съезде доложить, – вторил ему Первухин.

– Делегатам рассказать все, – сухо произнес Суслов.

– Съезду сказать, – это уже слова Маленкова. – Испытываю чувство радости от того, что оправдываем товарищей, но их не оправдать, не объяснив роли Сталина. «Вождь» действительно оказался «дорогой». Связать с культом личности. Не делать доклада о Сталине вообще.

Как «оправдать товарищей, объяснить роль Сталина» и одновременно «не делать доклад вообще» – Маленков не объяснил.

– ЦК не может молчать, – еле слышно произнес Шверник, – иначе улица заговорит. Кошмар…

– Молотов, Каганович, Ворошилов – фальшивят, – рубил сплеча Сабуров, – Каганович говорит о недостатках, когда они по сути – преступления. Мы много потеряли благодаря глупой политике и с проливами Босфор и Дарданеллы, не говоря уже о Финской войне, Корее, блокаде Берлина. Испортили отношения со всеми. Сказать правду о Сталине до конца.

«Старики» высказались все, настала очередь «молодых», со Сталиным в 1930-е годы не повязанных.

– Не согласен с прозвучавшим в выступлениях Молотова, Кагановича и Ворошилова: «Не надо говорить», – громко, чуть громче, чем требовалось в небольшом зале заседаний Президиума ЦК, начал выступление секретарь ЦК Аверкий Борисович Аристов. – «Мы этого не знали» – недостойный аргумент. Годы были страшные, годы обмана народа.

– Правильно товарищ Хрущев предлагает, правду надо сказать, – присоединился к Аристову еще один «новичок», тоже секретарь ЦК Николай Ильич Беляев. – Делаются оговорки, как бы не потерять величие Сталина, но в этом величии надо еще разобраться.

– Писали о Сталине от сердца, – вкрадчиво начал Шепилов. – Шевелились глубокие сомнения… Надо сказать партии, иначе нам не простят. Говорить правду, но продумать форму, чтобы не было вреда.

– Какой тут вред? – отпарировал Кириченко. – Не может быть вреда. Невозможно не сказать.

– На съезде ЦК должен высказаться, – последним говорил Пономаренко, – гибель миллионов оставляет неизгладимый след.

– Нет расхождений, съезду сказать, – подвел итоги обсуждению отец. – Развенчать до конца, но не смаковать, кто будет делать доклад – обдумать.

На этом заседание Президиума ЦК закончилось. Все расходились подавленными292.

Отец вышел из зала вместе с Микояном, в приемной они столкнулись с Шатуновской, внутрь ее не пустили, она все это время просидела в «предбаннике», на случай, если понадобится какая-то справка. Завязался разговор. О чем? Остается только догадываться. Но догадаться нетрудно. Она говорила, что комиссия копнула только первый слой, и надо продолжить расследование. Микояну запомнились приведенные ею цифры: Поспелов сообщил, что за 1937–1938 годы арестовали полтора миллиона человек, а по данным КГБ СССР, предоставленным Шатуновской, за семь лет, с 1934 по 1941 год, репрессировали восемнадцать с половиной миллионов, более 15 % тогдашнего населения Советского Союза, из них расстреляли около миллиона293. Разум нормального человека не способен вместить в себя преступления подобного масштаба.

Приведенные мною выше записи Малина документально подтверждают происшедшее в тот день: обсуждение состоялось, кто выступил, и, очень кратко, кто что сказал. Переживания, тональность выступлений – все это осталось за кадром. А эмоции в тот день бушевали нешуточные. Воспоминания о том, как проходило обсуждение записки Поспелова, оставили два человека: отец и Микоян.

Начну с отца.

«Вот съезд кончится. Будет принята резолюция. Все это формально. А что дальше? На нашей совести останутся сотни тысяч расстрелянных людей, включая две трети состава Центрального Комитета, избранного на XVII партийном съезде. Редко, редко, кто удержался, а так весь партийный актив расстреляли или репрессировали. Редко кому повезло, и он остался жив. Что же дальше? Записка комиссии Поспелова сверлила мне мозг»294, – делится своими переживаниями отец.

Отец колебался. Рассказать обо всем? Промолчать? Попытаться выбраться из трясины беззакония и лжи, опираясь на новую ложь? О том, что выбираться придется, сомнений у него не возникало, он считал, что будущее общество должно строиться не на репрессиях, а на власти народа. Но как это сделать, не сказав тому же народу правду, не исключив навсегда возможность прихода к власти нового диктатора, прихода за дымовой завесой самых благих намерений поддержания порядка и достижения процветания.

Отца беспокоили и сиюминутные проблемы. Стоит ослабить репрессивный режим, и люди потребуют правды, правды о прошлом и, естественно, о настоящем. Как политик отец считал – сокрытие правды о чудовищности сталинского режима смерти подобно. Политической – безусловно. В таком случае, чтобы удержать власть, придется или творить такие же беззакония, запутываясь во все новых преступлениях, или ожидать, когда во всем разберутся, но уже без них. Первого отец не мог себе даже представить. Второе не отвечало его натуре, он привык, не ожидая ударов судьбы, упреждать их.

Как мы знаем, отец решил действовать. Вот как он описывает заседание Президиума ЦК, обсуждавшее записку Поспелова, то самое, с которым читатель уже познакомился в изложении Малина: «Я собрался с силами и поставил вопрос: “Товарищи, а как же быть с запиской товарища Поспелова? Как быть с расстрелами, арестами? Кончится съезд, и мы разъедемся, не сказав своего слова. Ведь мы уже знаем, что люди, подвергшиеся репрессиям, были невиновны… Люди начнут возвращаться из ссылки, мы же держать их там теперь не будем”.

…Как только я закончил говорить, тут сразу на меня все набросились. Особенно Ворошилов: “Что ты? Как это можно? Разве можно все рассказать съезду? Как это отразится на авторитете нашей партии, на авторитете нашей страны? Это же в секрете не удержишь! И нам тогда предъявят претензии. Что мы можем сказать о нашей роли? ”

Очень горячо возражал Каганович. Это было желание уйти от ответственности. Если сделано преступление, то замять его, прикрыть.

Я говорю: “Это невозможно, даже если рассуждать с ваших позиций. Мы проводим первый съезд после смерти Сталина. На этом съезде мы должны чистосердечно рассказать делегатам всю правду о жизни и деятельности нашей партии. Мы отчитываемся сейчас за период после смерти Сталина, но мы, как члены Центрального комитета, должны рассказать и о сталинском периоде. Как же мы можем ничего не сказать делегатам съезда? Съезд закончится. Делегаты разъедутся. Вернутся бывшие заключенные и начнут их информировать по-своему. Тогда делегаты съезда, вся партия скажут: позвольте, как же это так? Был XX съезд – и там нам ничего не сказали. Вы что, не знали о том, что рассказывают люди, вернувшиеся из ссылок, из тюрем? Вы должны были знать!

Мы ничего не сможем ответить! Сказать, что мы ничего не знали, – это будет ложью, есть записка товарища Поспелова, и мы теперь уже знаем обо всем. Знаем, что репрессии были ничем не обоснованы, что это был произвол Сталина”. Ответом была опять очень бурная реакция. Ворошилов и Каганович повторяли в один голос: “Нас притянут к ответу”.

Я сказал: “Я готов как член Центрального комитета с XVII съезда и член Политбюро с XVIII съезда нести свою долю ответственности перед партией, если партия найдет нужным привлечь к ответственности тех, кто был в руководстве во времена Сталина, когда допускался этот произвол… Даже у людей, которые совершили преступление, раз в жизни бывает такой момент, когда они могут сознаться, и это принесет им, если не оправдание, так снисхождение. Это можно сделать только на XX съезде, на XXI съезде уже поздно будет…”

Сейчас не помню, кто после этого персонально поддержал меня. Думаю, что это были Булганин, Первухин и Сабуров. Не уверен, но думаю, что, возможно, Маленков тоже поддержал меня.

Тогда возник вопрос, кто должен делать доклад? Я предложил, чтобы доклад сделал товарищ Поспелов. Другие, я сейчас не помню, кто персонально, предложили, чтобы доклад сделал я… “Если сейчас не ты выступишь, то возникнет вопрос: почему Хрущев в отчетном докладе ничего не сказал. Не мог же Хрущев не знать. Следовательно, возможно, что есть разногласия в руководстве, и Поспелов выступил с собственным мнением”. Этот аргумент заслуживал внимания, и я согласился…»295

Микоян в своих мемуарах с Хрущевым не соглашается, в его памяти дискуссия о докладчике запечатлелась иначе: «Когда речь зашла о докладчике на съезде, я предложил сделать доклад не Хрущеву, а Поспелову как председателю комиссии ЦК партии. Хрущев мне ответил: “Это неправильно, потому что подумают, что Первый секретарь уходит от ответственности и вместо того, чтобы самому доложить о таком важном вопросе, предоставляет возможность выступить докладчиком другому”. Хрущев настаивал, чтобы основным докладчиком был именно он. Я согласился, так как при таком варианте значение доклада только возрастало. Он оказался прав»296.

В приведенных выше записках Малина ничего подобного не зафиксировано, Анастас Иванович что-то напутал… или запутал. Не знаю. «Мы утвердили все выводы комиссии Поспелова без изменений, – я возвращаюсь к воспоминаниям Микояна, – но она не внесла предложений по открытым процессам 1930-х годов, заявив, что не сумела разобраться, ей это оказалось не под силу. Тогда Хрущев предложил создать новую комиссию – специально по открытым судебным процессам, включив туда, кроме уже работавших членов, также Молотова, Кагановича и Фурцеву. Мою кандидатуру он почему-то даже не назвал.

Я не возражал против предложенного состава. Может быть, если бы это было предварительным обменом мнений, я бы и возразил. Ведь соображение об участии в сталинском руководстве уже отпало. Но почему только для Молотова и Кагановича? Возможно, было бы целесообразно мне быть там, чтобы противостоять в случае необходимости Молотову и Кагановичу. Я думал о роли Кагановича, а также о том, что Молотов тогда был вторым лицом в партии и государстве и во многом помогал Сталину в ходе репрессий. Стоило ли их включать в состав, где остальные участники были намного ниже по положению в партии?

Но в тот момент возражать и объяснять причины было неудобно, ибо предложение было одобрено без оговорок. Кроме того, я думал, что они уже поработали и в отношении судебных процессов и результат будет такой же, как и в отношении репрессий.

Но мы ошиблись. Через некоторое время новая комиссия представила предложения в том смысле, что, хоть в те годы не было оснований обвинить Зиновьева, Каменева и других в умышленной подготовке террора против Кирова, они все же вели идеологическую борьбу против партии и пр. Поэтому, делала вывод комиссия, не следует пересматривать эти открытые процессы»297.

Такая комиссия существовала, но, как свидетельствуют документы, создали ее не до, а после XX съезда. Сначала ее возглавлял Молотов, а после него председателем комиссии стал Шверник. Работала она не спеша. Результаты появились ближе к 1964 году. Пришедшее к власти брежневское руководство отправило их в архив.

Вернемся теперь к событиям, последовавшим вслед за оглашением записки комиссии Поспелова. Почему ни на заседании Президиума ЦК 9 февраля 1956 года, ни после него даже не встал вопрос о включении раздела о Сталине в отчетный доклад ЦК съезду?

Во-первых, к тому времени отчетный доклад уже окончательно отшлифовали, все шероховатости убрали, Сталин не восхвалялся, но и не критиковался, а о репрессиях вообще не упоминалось. Писался он не один месяц, работавшие над ним люди вообще не имели понятия о комиссии Поспелова. Окончательный текст доклада утвердили на заседании Президиума ЦК 30 января 1956 года, и переделывать его теперь поздно, через пять дней – съезд. Да и страшно вот так, без подготовки, бухнуть во все колокола. Произносимый с трибуны съезда отчетный доклад транслируется по радио на всю страну, а на следующий день Госполитиздат растиражирует его в миллионах экземпляров. В отчетном докладе принято подводить итоги, говорить об успехах, намечать вехи на будущее, критиковать недостатки. Недостатки, но разве в отчете комиссии Поспелова говорится о недостатках? Во-вторых, и это главное, отчетный доклад по регламенту полагается обсудить, собственно съезд почти все свое время и посвящает его обсуждению, а вот обсуждения Президиум ЦК, все его члены, включая отца, хотели избежать. Они понимали, что начавшиеся дебаты могут выйти из-под контроля, зайти так далеко, что и костей не соберешь. А там еще выборы нового ЦК…

Вот и разделили доклады, решили рассказать правду о Сталине, но уже после того, как «занавес закроют», после прений и, главное, после выборов.

Утром 13 февраля 1956 года, через четыре дня после обсуждения записки Поспелова, собралось предсъездовское заседание Президиума ЦК, решали организационные вопросы: регламент съезда, кого выбрать в Президиум, кого в Секретариат. «Женщин маловато», – посетовал Молотов. Микоян с Первухиным с ним согласились, предложили в Президиум съезда добавить двоих – работницу и колхозницу – и соответственно поправить состав других органов. Затем слово взял Суслов.

– Пленум открыть товарищу Хрущеву, – записывал за ним Малин. – Сказать, что на съезде будет доклад о культе личности. Сделает его товарищ Хрущев.

– На закрытом заседании, – уточнил отец. Никто не возражал. На том и порешили298.

В тот же день вечером открылся Пленум ЦК. Как обычно, председательствовал на нем Хрущев. Приведу выдержки из стенограммы.

– Президиум рассмотрел отчетный доклад ЦК съезду и одобрил. Будет ли Пленум заслушивать доклад? – задал он трафаретный вопрос.

– Одобрить. Завтра услышим! – столь же трафаретно ответил зал.

Обычно на этой ноте и заканчивались предсъездовские Пленумы, но на этот раз отец медлил.

– Есть еще один вопрос, – он запнулся, но всего лишь на мгновенье. – Президиум Центрального Комитета после неоднократного обмена мнениями, изучения обстановки, материалов после смерти товарища Сталина чувствует и считает необходимым поставить на ХХ съезде партии, на закрытом заседании (видимо, это произойдет в то время, когда закончится обсуждение докладов и утверждение кандидатов в руководствующие органы Центрального Комитета, членов и кандидатов в члены ЦК, членов Ревизионной комиссии, а гости все разъедутся), доклад от имени ЦК о культе личности, – голос отца звучал уверенно, недавнее волнение само по себе ушло. – На Президиуме мы условились, что доклад поручается сделать мне, первому секретарю ЦК. Не будет возражений?

– Нет, – пронеслось по залу, члены ЦК привычно согласились и не задали вопросов299.

Вот так, даже не поинтересовавшись, что это за диковинный доклад, члены Пленума ЦК приняли одно из важнейших решений в своей жизни. На этом заседание закрылось. Завтра съезд.

Отчет ЦК

14 февраля 1956 года открылся XX съезд КПСС. На его первом заседании отец зачитал отчетный доклад. Именно зачитал, никаких отступлений, даже он, любитель импровизаций, тут себе позволить не мог. Доклад занял целый день. Домой отец вернулся смертельно усталый, но чрезвычайно довольный. Он просто сиял. Сделать отчет съезду – ничего более почетного просто невозможно себе вообразить.

По своей сути отчетный доклад – коллективное творчество. Писался он так: отец, как и до него Сталин, обозначал приоритеты, задавал тон. Затем разделы доклада: народное хозяйство, партийное строительство, вопросы теории, международное положение начинали готовить в соответствующих отделах ЦК. Отец дирижировал процессом еженедельно, а к концу работы и чаще, обсуждал заготовки то с одним отделом, то с другим, критиковал, что-то выбрасывал, что-то менял, тут же сам надиктовывал десятки страниц. Затем материал уходил на доработку и вновь возвращался к отцу. Когда доклад обретал форму, его обсуждали, поднимаясь шаг за шагом по ступеням бюрократической иерархии: отделы ЦК, секретариат ЦК и, наконец, Президиум ЦК.

На этот раз страсти вокруг доклада разгорелись нешуточные, отец усомнился в истинности краеугольных идеологических догм: неизбежности революции и неотвратимости войны между странами социализма и капитализма. Тридцать лет назад его увлекла теория «перманентной революции» Троцкого, призывавшего разнести революцию по всем континентам, установить там силой новый, прогрессивный миропорядок. Теперь он рассуждал иначе.

– С какой стати нам воевать за лучшую жизнь для англичан, американцев или французов? Мало мы положили жизней в прошлой войне? Когда они увидят, что мы зажили лучше их, то они сами выберут себе приличного президента и присоединятся к нам, – вслух рассуждал отец. – Пока же они живут лучше нас. Надо перестать истощать себя, тратить ресурсы на подготовку к войне, пусть и самой справедливой, напротив, следует сокращать расходы на оборону, сосредоточиться на развитии экономики. Победит тот строй, который предоставит людям лучшие условия жизни.

В том, что будущее за социализмом и коммунизмом, отец не сомневался, если мы, конечно, не наделаем непоправимых ошибок.

Тезис о неотвратимости нового апокалипсиса, битвы социализма с капитализмом за установление справедливости и равноправия в мире, отец считал не только разрушительным для нашей экономики в стратегическом плане, но и вредным тактически. Тем самым мы сами себя представляем агрессорами, даем противнику неоспоримые пропагандистские преимущества.

– Мы собираем подписи под Стокгольмским воззванием за мир, убеждаем людей, что хотим жить в мире, призываем к разоружению, – развивал свою мысль отец, – а они открывают наши главные партийные документы и читают там, что мы, согласно этим документам, готовимся к решительной вооруженной схватке с империализмом. Как после этого они нам поверят? Мы противоречим сами себе.

Обсуждения, которым я стал свидетелем, происходили по выходным во время прогулок на даче по дорожкам парка. Собеседниками отца оказывались или работники отделов ЦК, приехавшие доложить материалы к докладу, или просто гости, его коллеги по Президиуму. Я жадно ловил каждое слово. На лекциях по научному коммунизму нам втолковывали совсем другое. Я с трудом удерживался от искушения поделиться сногсшибательными новостями со своими друзьями-студентами. Но разговоры отца с коллегами – не для чужих ушей.

Отцу возражали по-разному. Чиновники рангом пониже, работники отделов в открытую с отцом не спорили. Они не то чтобы возражали, а крайне осторожно выражали сомнения в точности формулировок, их соответствии ленинским постулатам. Из коллег по Президиуму по убеждению соглашался с отцом только Микоян, поддержали его и Маленков с Булганиным (они с отцом всегда соглашались), Молотов с Кагановичем высказывались резко против, остальные выжидали. Молотова с Кагановичем поддерживали идеологи-академики. Отказаться от привычных догм, взглянуть на мир по-новому бывает очень и очень трудно. Отец уважал теорию и теоретиков, но пока теория не расходилась со здравым смыслом. А сейчас она разошлась, и даже очень.

Окончательно расставили точки над «и» 30 января 1956 года, когда отец представил на одобрение Президиума ЦК сверстанный текст. Микоян предложил доклад «в основе одобрить, если есть замечания, передать их докладчику», то есть отцу, а он их учтет (или не учтет). Так поступали и перед XVIII съездом до войны, и перед XIX в 1952 году, но на сей раз Молотов с Кагановичем, соглашаясь, что «основа приемлема», тут же усомнились в приемлемости «еретических» положений, вписанных отцом.

– Стоит ли затрагивать программные вопросы: о парламентском, а не вооруженном пути захвата власти, о мирном, а не революционном развитии общества, о переходе от диктатуры пролетариата к всевластию народа, к демократии, – рассуждал Каганович, по сути, предлагая выхолостить доклад, свести его к бюрократическому отчету «о проделанной работе».

– Замечания кое-какие есть, – поддержал его Молотов, – полезно обменяться мнениями, а не просто принимать за основу.

– Есть ряд рискованных положений, сомнения есть, – почувствовав поддержку, осмелел Каганович, – в частности о неизбежности войны с империализмом. «Неизбежность» – принципиальный вопрос, мы не можем ревизовать объективные законы. На весь доклад – только одна цитата из Ленина, и та переврана.

Отцу подобрали цитату в подтверждение его тезиса о мирной уступке власти буржуазией, правда, у Ленина речь шла о малом государстве и при условии, что «большие» соседи пролетарскую власть уже установили. К сожалению, ничего более подходящего отыскать не удалось. Да и эту цитату пришлось оборвать, ибо после: «…возможна мирная уступка власти буржуазией, если она убедится в безнадежности сопротивления», – Ленин берет свои слова назад и заканчивает: «Гораздо вероятнее, что и в мелких государствах без гражданской войны социализм не осуществится и потому единственной программой интернациональной социал-демократии должно быть признание такой войны, хотя в нашем идеале нет мысли насилию над людьми»300.

—Не так цитируется Ленин, – продолжал напирать Каганович, – теперь о парламентской борьбе: рабочий класс может иметь большинство, а власть останется не рабочей. Возьмите хотя бы английских лейбористов. Не стесняясь надо сказать: мы за революцию, мы за диктатуру пролетариата.

– О войнах нечетко сформулировано, и почему бы тут не сослаться на Сталина? – подхватил эстафету Молотов. – О формах перехода к социализму. Социалисты у власти в Англии, Норвегии, Швеции, но это не путь к социализму. Вывод: «в прочный мир» без диктатуры – это упрощение.

Отец молчал, он заранее заручился поддержкой большинства.

– Мы отталкиваем массы, твердя: «Вот придем и начнем вас резать», – возразил Микоян. – Если не с социал-демократами, то с кем держать единый фронт? О не неизбежности войны правильно сказано.

– То, что Каганович говорил, у меня тоже отчеркнуто, – подал голос Ворошилов и тут же сменил тональность. – Держаться за старое нельзя. Положение доклада уживается с ленинскими мыслями.

– Мы можем предотвратить войну, – поддержал отца Маленков, он о том же самом говорил еще в 1954 году, – о парламентском переходе к социализму – правильно.

– Надо ли ставить эти вопросы? Они поставлены своевременно и правильно. (Это уже слова Булганина.)

– Считаю постановку вопроса правильной, – вторит ему Сабуров.

– Существо доклада – правильно, не обязательно всем тыкать в лица «диктатурой пролетариата», – начал свое выступление Суслов. – И гражданская война не обязательна. Утверждать так – значит проявлять сектантство. Новая обстановка толкает нас к контактам с социалистами. Надо вносить новое.

– На старые формулы ссылаться нельзя, вопросы изложены правильно, – поддержал отца Первухин.

– Согласен с основными положениями доклада. Фатализм войны отвергаем. Товарищ Каганович не прав, – примкнул к отцу Шепилов.

– Легче всего повторять старое. Это духовное убожество, – рубил сплеча Кириченко.

– Постановка в докладе смелая и революционная. Ленин не случайно говорил о мирном пути развития революции, – подвел теоретическую базу Поспелов. Аристов и Шверник тоже поддержали отца.

– Стремлюсь смягчить свои поправки, – сдал назад Каганович. – Но надо ли отменять марксистское положение о неизбежности войн? Нужно еще поработать над разделом о «революции» и «эволюции». Замечания учесть при работе над докладом и доложить. Все, что говорили, меня устраивает.

Молотов отмолчался.

Отец поставил доклад на голосование. Проголосовали единогласно «за»301.

Отец победил.

Съезд, вслед за отцом, выбрал мир, проголосовал, что мы более не считаем войну неизбежным способом разрешения противоречий между двумя системами – социализмом и капитализмом.

Отмена тезиса о неизбежности военного столкновения двух систем делала поворот к миру не только желанным, но и практически осязаемым.

Революция, вооруженное восстание как единственно возможный способ смены капиталистического строя социалистическим тоже переставала считаться единственно правомерной. На ее место приходили выборы в буржуазные парламенты, которые в недавнем прошлом приравнивали к предательству.

Высший форум партии своим авторитетом санкционировал новый подход к отношениям между двумя мирами, превратил ересь в «новое слово в развитии теории марксизма». Теперь и мирное сосуществование, и сокращение вооруженных сил, и переговоры на Западе и Востоке из области тактических уловок в борьбе с империализмом переходили в стратегическую линию политики Советского Союза. И, как следствие, сразу после съезда, на Совещании представителей коммунистических партий – они съехались в Москву тоже по предложению отца – решили ликвидировать Коминформ, созданный Сталиным в 1947 году. Вместо него, бюрократически-полицейского, по словам отца, органа, учредили научно-теоретический журнал «Проблемы мира и социализма»302. Редакция журнала разместилась не в Москве, а в Чехословакии, в Праге.

После отстранения отца от власти журнал превратится в последний оплот коммунистов-реформаторов.

Современному читателю происходившие в 1956 году баталии кажутся несколько наивными, но тогда слова отца прозвучали откровением и отозвались многоголосным эхом – одни вздохнули с облегчением, другие шептались по углам о его ревизионизме. Хуже обвинения в те ранние послесталинские годы и придумать невозможно. Еще недавно за ревизионизм судили, и судили безжалостно. Конечно, в открытую отца ревизионистом никто не называл, он же глава партии. По сути, отец и был ревизионистом, ревизия тормозящих развитие общества догм – это и есть реформа. В этом смысле ревизионист и реформатор – слова-синонимы. Вот только в советском лексиконе они звучали антонимами.

Возведение в закон тезисов о мирном сосуществовании двух систем, о возможности предотвращения войн в современную эпоху, о мирном переходе к социализму, на мой взгляд, явление не менее значимое, чем разоблачение преступлений Сталина.

Парад к съезду

Мне открытие съезда запомнилось не только отчетным докладом отца, но и несостоявшимся в его честь военным парадом. Мой друг и одноклассник по московской 110-й школе Борис Агеев тогда учился в Авиационной инженерной академии имени Николая Егоровича Жуковского. Третьекурсники, заваленные лабораторными и курсовыми работами по физике, механике, химии, мы почти потеряли друг друга из вида, встречались урывками. В одну из редких встреч, в конце декабря, Борис похвастался: маршал Жуков приказал в честь открытия XX съезда устроить на Красной площади военный парад, и его назначили в парадный расчет Академии.

Борис чувствовал себя на седьмом небе, еще бы – первый в его жизни парад.

– Вот только ноги мерзнут на тренировках, – пожаловался Борис, – мы маршируем в легких ботиночках на Центральном аэродроме, а там ветрище, мороз. Теплые сапоги обещали выдать, но у интендантов руки не доходят.

Затея с парадом в честь съезда понравилась и мне. Я тем же вечером во время прогулки поделился новостью с отцом. Не забыл и о мерзнущих ногах. Он моего восторга не разделил, промычал в ответ, что партийный съезд и военный парад не очень-то сочетаются.

Через какое-то время, снова во время прогулки, отец невзначай заметил, что Жуков действительно задумал «парадное» приветствие съезду, «но мы его поправили», запомнил я слова отца303.

—Скажи Борису, пусть не беспокоится, ноги больше мерзнуть не будут, – улыбнулся отец, увидев мою расстроенную физиономию. Борис при встрече пожаловался, что кто-то отменил парад и тренировки прекратились. Я ему ничего не ответил.

«Секретный» доклад

Утром 15 февраля 1956 года начались прения по отчетному докладу. Они шли по давно заведенному порядку: ораторы повторяли и иллюстрировали примерами положения отчетного доклада, затем секретари обкомов рапортовали об успехах областей, министры – своих министерств, просто делегаты делились личными достижениями, и все они в меру говорили о недостатках, которые они же в скором времени и устранят. Только Микоян в паре абзацев своего выступления осторожно посомневался в обоснованности некоторых сталинских репрессий. Зная о предстоящем «секретном» докладе, он «проявил смелость», как говорится, отметился. Делегаты съезда, ничего еще не ведая об ожидавшем их «сюрпризе», Анастаса Ивановича не поддержали.

Всего несколько дней отделяло страну, всех нас от второго, «секретного» доклада отца, а самого доклада еще не существовало. Сначала отец намеревался просто зачитать с трибуны слегка отредактированную записку комиссии Поспелова. Эту версию доклада к 18 февраля подготовили секретари ЦК Поспелов и Аристов. Доклад ограничивался 1930-ми годами, и речь в нем шла исключительно об уничтожении Сталиным партийных функционеров. Но после 9 февраля отец многое передумал, и такой паллиатив его больше не устраивал.

19 февраля он диктует стенографистке собственный текст. Оттолкнувшись от доклада комиссии Поспелова, отец пошел много дальше, он заговорил о поражениях в начале войны, о послевоенном «Ленинградском деле», о деле врачей. Он хотел сказать еще много о чем, но сдерживали временные рамки.

Секретарь ЦК КПСС Дмитрий Шепилов – в то время отец считал его своим единомышленником – помогал отредактировать новый текст. Так, по крайней мере, Шепилов пишет в своих воспоминаниях.

Работали несколько дней. Отец запрашивал из КГБ все новую информацию, Серов присылал ее в запечатанных сургучными печатями красных пакетах. Прочитав их содержимое, отец снова вызывал стенографистку, снова диктовал. Разоблачения шли к отцу не только из КГБ. Узнав, что готовится доклад, ранее бессловесные члены ЦК один за другим делились с отцом своими претензиями к Сталину. Приведу сохранившиеся в архивах письменные свидетельства: 22 февраля бывший секретарь Ленинградского обкома Василий Андрианов прислал информацию о «Ленинградском деле» 1949 года, 24 февраля бывший командующий Сталинградским фронтом маршал Андрей Еременко предъявил свой счет Сталину. Кто и когда звонил отцу по телефону, а такие звонки раздавались ежедневно, мы теперь уже не узнаем. Помощники отца Шуйский и Лебедев вместе с Шепиловым редактировали и перередактировали постоянно разбухавший текст доклада. Промежуточные версии отец давал читать своим сторонникам в ЦК. Не все хотели оставлять свои следы на тексте доклада. Сохранились копии с пометками Микояна, Сабурова, Суслова, Аристова и еще чьи-то.

Вечером 23 февраля, за день до выступления, отец, как требовали правила, разослал все еще не окончательный текст доклада всем членам Президиума и секретарям ЦК, в том числе и оппонентам. Замечаний отец не получил ни от кого. В заключительный день работы съезда, 24 февраля, последний вариант рукописи, исчерканной разноцветными карандашами (ее так и не успели перепечатать), отец забрал с собой в Кремль. После внесения изменений «взрывная» сила доклада возросла во много раз, но одновременно отец нарушил хрупкое равновесие, достигнутое 9 февраля на заседании Президиума ЦК.

В перерыве между заседаниями съезда он предложил членам Президиума ЦК утвердить новый текст. Молотов, Каганович, Ворошилов, естественно, прочитали разосланный накануне документ и возмутились до глубины души. Они, как мы знаем, с трудом согласились на зачтение делегатам съезда записки комиссии Поспелова, а теперь от них требовали, по их мнению, санкцию на их собственное политическое самоубийство. Разразился грандиозный скандал. В официальных документах о споре в комнате отдыха Президиума съезда нет ни слова. Оно и понятно, разговоры там велись приватные, никто посторонний их не записывал и, скорее всего, даже не слышал. Ни секретари, ни помощники, ни даже Малин с его карточками туда не допускались. Молчаливые официанты из КГБ приносили стаканы с чаем, вазочки с печеньем, а потом, так же молча, убирали посуду. Так что полагаться можно только на память участников дискуссии.

Впоследствии отец не раз и не два рассказывал о происходивших там баталиях, описывает он их и в своих воспоминаниях. Каганович и Микоян тоже оставили письменные свидетельства о столкновении в комнате отдыха Президиума съезда. В мемуарах отец даже не заикается о заседании Президиума ЦК 9 февраля 1956 года и последовавшим за ним 13 февраля Пленуме, говорит о записке комиссии Поспелова и сразу перескакивает на спор в комнате отдыха Президиума съезда накануне чтения доклада. Предшествовавшие события наложились и растворились в воспоминаниях о куда более эмоциональном столкновении в комнате отдыха 24 февраля. Я попытался рассортировать воспоминания отца по датам, часть из них отнес к процитированному выше рассказу о заседании Президиума ЦК, остальное приведу чуть позднее. Каганович и Микоян в своих мемуарах хронологически и фактологически вторят отцу.

Цитирование я начну с Кагановича, наверное самого ярого оппонента отца. «ХХ съезд подошел к концу, – пишет Каганович, – но вдруг устраивается перерыв. Члены Президиума созываются в задней комнате, предназначенной для отдыха. Хрущев ставит вопрос о заслушивании на съезде его доклада о культе личности Сталина и его последствиях.

Заседание проходило в ненормальных условиях – в тесноте, кто сидел, кто стоял.

Трудно было за короткое время прочесть эту объемистую тетрадь и обдумать ее содержание, чтобы по нормам внутрипартийной демократии принять решение. Все это за полчаса, ибо делегаты сидят в зале и ждут чего-то неизвестного для них, ведь порядок дня съезда был исчерпан».

Лазарь Моисеевич, наверное, запамятовал, он имел для ознакомления с докладом весь предыдущий день.

«Надо сказать, что еще до ХХ съезда Президиум ЦК рассматривал вопрос о незаконных репрессиях, о допущенных ошибках. Президиум ЦК образовал комиссию (после обсуждения письма Шатуновской, но до рассмотрения дела Родоса и доклада комиссии Поспелова. – С.Х.), которой поручил рассмотреть дела репрессированных с выездом на места, сформулировать общие выводы и конкретные предложения304. После обсуждения этого вопроса на Президиуме предполагалось собрать после XX съезда Пленум ЦК и заслушать доклад комиссии с соответствующими предложениями.

Именно об этом и говорили (24 февраля в комнате отдыха Президиума съезда. – С.Х.) товарищи, Молотов, Ворошилов и другие, высказывая свои возражения, – возмущается Лазарь Моисеевич. – Кроме того, товарищи говорили, что мы просто не в состоянии редактировать доклад и вносить нужные поправки, которые необходимы. Мы говорили, что даже беглое ознакомление показывает, что документ односторонен, ошибочен. Деятельность Сталина нельзя освещать только с этой стороны, необходимо более объемистое освещение всех его положительных дел, чтобы трудящиеся поняли и давали отпор спекуляции врагов нашей партии и страны на этом.

Обсуждение затянулось, делегаты волновались, и поэтому без какого-либо голосования, его свернули и пошли на съезд. Там объявили о дополнении к повестке дня, предложили заслушать доклад Хрущева о культе личности Сталина»305. «К концу съезда мы решили, чтобы доклад был сделан на заключительном заседании, – Микоян подтверждает сказанное Кагановичем. – Был небольшой спор по этому вопросу. Молотов, Каганович и Ворошилов сделали попытку, чтобы этого доклада вообще не делать. Хрущев и, больше всего я, активно выступили за то, чтобы этот доклад состоялся. Маленков молчал. Первухин, Булганин и Сабуров поддержали нас. Правда, Первухин и Сабуров не имели такого влияния, как все остальные члены Президиума.

Тогда Никита Сергеевич сделал очень хороший ход, который разоружил противников доклада. Он сказал: “Давайте спросим съезд на закрытом заседании, хочет ли он, чтобы доложили по этому делу или нет”. Это была такая постановка вопроса, что деваться оказалось некуда. Конечно, съезд бы потребовал доклада. Словом, выхода другого не было. Приняли решение, что в конце съезда, на закрытом заседании, после выборов в ЦК (что для Молотова и Кагановича казалось очень важным) такой доклад сделать»306. «Согласия никакого не было, – пишет отец. – Я видел, что добиться решения от членов Президиума Центрального комитета не удается. Тут я выдвинул предложение:

– Идет съезд партии, во время съезда внутренняя дисциплина, требующая единства руководства среди членов Центрального комитета и членов Президиума ЦК, уже не действует. Отчетный доклад сделан, каждый член Президиума и член ЦК имеет право выступить на съезде и изложить свою точку зрения, даже если она не совпадает с точкой зрения отчетного доклада.

Я не сказал, что выступлю с таким докладом, но те, которые возражали, поняли, что я могу выступить и изложить свое мнение по арестам и расстрелам. Я сейчас не помню, кто меня поддержал персонально. Я думаю, что это Булганин, Первухин и Сабуров. Я сейчас не уверен, но думаю, что, возможно, и Маленков поддержал меня. Сейчас я не могу точно сказать, ведь в 1930-е годы он был секретарем ЦК по кадрам, и его роль в этих вопросах была довольно активной. Он, собственно, помогал Сталину выдвигать кадры, а потом уничтожать их. Я не говорю, что он проявлял инициативу в репрессиях, вряд ли. Но в тех краях и областях, куда Сталин посылал Маленкова для наведения порядка, десятки и сотни людей были репрессированы и многие из них казнены»307.

На этой предельно раздраженной ноте они и расстались.

Назавтра, 25 февраля 1956 года, на закрытом заседании XX съезда КПСС отец произнес свой знаменитый «секретный» доклад.

Члены нашей семьи, как и остальные жители нашей страны, не подозревали, что отец решил покуситься на один из самых страшных и кровавых мифов нашего времени. Я слабо запомнил те дни. Внешне отец ничем не выдавал себя, по утрам, как обычно, мельком проглядывал газеты, наполненные причесанными под одну гребенку съездовскими материалами, и отправлялся в Кремль на очередное заседание.

Открытый, непосредственный и даже многоречивый в делах строительства или сельского хозяйства, он становился неразговорчивым и даже неприступным, когда дело касалось политики.

Вечером 24-го, приехав домой, он сразу поднялся на второй этаж к себе в спальню. Он не сказал о предстоящем даже маме. Да и зачем? Предупредить? Какой смысл? Отец понимал: все мосты сожжены, остается одно – идти вперед. Он не исключал, что загнанные в угол, боясь разоблачения, Молотов, Каганович и Ворошилов могут решиться даже на его арест. Если им, конечно, представится такая возможность. Серову отец доверял, но чужая душа – потемки, разоблачение сталинских преступлений его, генерала КГБ, получившего орден Суворова за депортацию чеченцев в 1944 году, в последний момент могло толкнуть на союз с «молотовцами». Вероятность такого развития событий невелика, но…

Телефон, стоявший на прикроватной тумбочке, молчал. Сам отец тоже решил никому не звонить. Ночь закончилась без происшествий. Утром, как обычно, в начале девятого отец вышел к завтраку. Как обычно, вот только мама забеспокоилась, не заболел ли. Выглядел он уставшим, под глазами мешки. Отец успокоил: все в порядке. Кончится съезд – отоспится. Как обычно, к девяти отец отправился на работу. Без опозданий.

Он почти не сомневался, что победил. Почти…

Как и вчера, высшие руководители страны встретились перед «секретным» заседанием в комнате отдыха. Оппоненты отца выглядели не лучше, видно, и они провели ночь без сна. О чем они думали? Что прикидывали? Этого мы не узнаем. Одно ясно – объединиться они не смогли или не посмели. Слишком мало они доверяли друг другу.

«Секретный» доклад отца XX съезду за прошедшие десятилетия оброс бородой слухов, таинственных псевдоподробностей. Например, почему-то считается, что заседание происходило ночью…

На самом деле никакой таинственности не было, делегаты собрались, как обычно, утром, вот только многочисленным гостям съезда в тот день предложили отдельную программу. Они разъехались по московским предприятиям выступать на специально организованных для них митингах.

С трибуны отец сказал значительно больше написанного. Он то и дело отступал от текста. Отца переполняли эмоции, лейтмотив его выступления – преступления не должны оставаться неразоблаченными, – это противоречит человеческой морали и человеческой совести.

«Съезд выслушал мой доклад молча. Как говорится, слышен был полет мухи. Все было настолько неожиданно, и нужно понять, как людей поразили зверства, совершенные над членами партии, заслуженными старыми большевиками, молодежью… Это была трагедия для партии.

В моем докладе на XX съезде ничего не было сказано об открытых процессах, на которых присутствовали представители братских коммунистических партий.

Тогда судили Рыкова, Бухарина и других вождей народа…

В вопросе об открытых процессах тоже сказалась двойственность нашего поведения. Мы опять боялись договорить до конца. Не вызывало никаких сомнений, что эти люди невиновны, что они жертвы произвола.

Но на открытых процессах присутствовали руководители братских партий, которые потом свидетельствовали в своих странах справедливость приговоров, мы не хотели дискредитировать их и отложили реабилитацию Бухарина, Зиновьева, Рыкова и других на неопределенный срок.

Но, видимо, правильнее было бы договаривать до конца. Шила в мешке не утаишь…»308

Свидетелей, присутствовавших на закрытом заседании XX съезда, осталось мало, почти не осталось и свидетельств, политические мемуары в те годы не практиковались. Микоян в мемуарах о «секретном» докладе не упоминает вовсе. Каганович ограничивается двумя строчками: «После доклада никаких прений не было, и съезд закончил свою работу. После XX съезда партия организованно провела партийные собрания»309.

Владимир Николаевич Новиков, в 1956 году он занимал высокое положение в оборонной промышленности, чувствовал себя подавленно: «Стыдно было за Сталина, с именем которого мы строили социализм и одержали победу в войне, и за себя»310.

Более подробны воспоминания Александра Николаевича Яковлева, тогда еще не «отца перестройки», а далеко не рядового партийного идеолога, инструктора Отдела школ ЦК КПСС311: «Мне повезло. Достался билет и на заключительное заседание съезда.

25 февраля 1956 года. Пришел в Кремль за полчаса до заседания. И сразу же бросилось в глаза, что публика какая-то другая – не очень разговорчивая, притихшая. Видимо, одни уже что-то знали, а других насторожило, что заседание объявлено закрытым и вне повестки дня. Никого из приглашенных на него не пустили, кроме работников аппарата ЦК. Да и с ними поначалу была задержка, но потом все прояснилось.

Председательствующий, я даже не помню, кто им был, открыл заседание и предоставил слово Хрущеву для доклада “О культе личности и его последствиях”.

Хрущев на трибуне. Видно было, как он волновался. Поначалу подкашливал, говорил не очень уверенно, а потом разошелся. Часто отходил от текста, причем импровизации были еще резче и определеннее, чем оценки в самом докладе. Все казалось нереальным, даже то, что я здесь, в Кремле, и слова, которые перечеркивают почти все, чем я жил. Все разлеталось на мелкие кусочки, как осколочные снаряды на войне. В зале стояла гробовая тишина. Не слышно было ни скрипа кресел, ни кашля, ни шепота. Никто не смотрел друг на друга – то ли от неожиданности случившегося, то ли от смятения и страха, который, казалось, уже навечно поселился в советском человеке.

Я встречал утверждения, что доклад сопровождался аплодисментами. Не было их. А вот в стенограмме помощники Хрущева их обозначили в нужных местах, чтобы изобразить поддержку доклада съездом.

Особый смысл происходящего заключался в том, что в зале находилась высшая номенклатура партии и государства. А Хрущев приводил факт за фактом, один страшнее другого. Уходили с заседания, низко наклонив головы. Шок был невообразимо глубоким. Особенно от того, что на этот раз официально сообщили о преступлениях “самого” Сталина – “гениального вождя всех времен и народов”. Так он именовался в то время.

Подавляющая часть чиновников аппарата ЦК доклад Хрущева встретила отрицательно, но открытых разговоров не было. Шушукались по углам: “Не разобрался Никита. Такой удар партия может и не пережить”. Под партией аппарат имел в виду себя. В практической работе он с ходу начал саботировать решения съезда. Точно так же аппарат повел себя и в период Перестройки»312.

Секрет Полишинеля

«Секретный» доклад буквально потряс страну, но секретным он оставался не более пары недель.

Насколько я знаю, отец и не собирался держать в тайне информацию о сталинских преступлениях. 9 февраля, когда зашла речь о докладе, говорили не о секретном докладе. Отец предлагал членам Президиума ЦК покаяться перед партией, перед людьми, как можно себе представить покаяние секретным?

Вопрос о секретности доклада всплыл только 13 февраля, на Президиуме ЦК: «На закрытом заседании съезда сделать доклад о культе личности» без упоминания докладчика и чуть подробнее в виде официального решения: «Внести на Пленум ЦК КПСС предложение о том, что Президиум ЦК считает необходимым на закрытом заседании съезда сделать доклад и утвердить докладчиком Н.С. Хрущева»313.

Отец пошел на компромисс: Молотов с Кагановичем и иже с ними соглашаются на доклад, он же, в свою очередь, соглашается доклад засекретить. В тот момент для него главное – сделать доклад, произнести, казалось бы, непроизносимые слова, а дальше «слово – не воробей, вылетит – не поймаешь».

Теперь, после съезда, пришла пора, считал отец, выпустить слово из клетки секретности. Как только редакционная группа привела текст доклада, вернее отступления отца от текста, в удобочитаемый вид, он предложил разослать его по партийным организациям, ознакомить с докладом всех членов партии. Аргументы отца звучали весомо: «Мы не можем, как прежде, отгораживаться от партии стеной».

Коллеги по Президиуму вынужденно согласились с отцом, а он тут же пошел дальше, настоял на необходимости прочитать доклад не только партийцам, но и комсомольцам: они идут на смену старой гвардии и имеют право знать правду о прошлом, пусть и о неприглядном прошлом. Тем самым отец делал секретный доклад достоянием около семи миллионов членов партии, плюс почти восемнадцать миллионов комсомольцев, плюс их друзья, чада и домочадцы.

5 марта 1956 года Президиум ЦК постановил: «1. Предложить обкомам, крайкомам и ЦК компартий союзных республик ознакомить с докладом Хрущева Н.С. “О культе личности и его последствиях” на ХХ съезде КПСС всех коммунистов и комсомольцев, а также беспартийный актив рабочих, служащих и колхозников.

2. Доклад тов. Хрущева разослать партийным организациям с грифом “Не для печати”, сняв с брошюры гриф “Строго секретно”»314.

Тем самым снялись последние ограничения: «беспартийный актив» включал в себя всех, кому захотелось бы узнать правду о Сталине. В типографии газеты «Правда» доклад отпечатали в виде ярко-красной брошюры многотысячным тиражом, поставили в правом верхнем углу гриф «Не для печати» и специальной почтой разослали по всей стране.

Но еще до рассылки доклада Москва наполнилась слухами. Мучимый любопытством, я полез к отцу с расспросами, вместо ответа он просто протянул тоненькую книжицу.

– На, читай. Потом верни мне, – произнес он, как мне показалось, слишком уж равнодушно.

Прочитанное привело меня в ужас, хотя я уже кое-что и знал. «Образование» началось с обвинительного заключения по делу Берии. Оно попало мне в руки в конце 1953 года. Тот промозглый осенний вечер запомнился мне в деталях. Отец вернулся домой с разбухшей больше обычного папкой. В столовой вытащил из нее увесистый том в стандартном «государственном» серо-голубом бумажном переплете и, оставив остальные бумаги, как обычно, на обеденном столе, направился с загадочной книгой в кабинет.

Я последовал за ним. Вечерами я старался не упустить ни минуты общения, ходил за отцом как привязанный. К тому же меня разбирало любопытство: столь объемистые документы отец домой не приносил, вечерами ограничивался текущей почтой.

Оставив том на письменном столе, отец ушел в спальню переодеться. Заглянуть в привлекшую мое внимание книгу я не посмел, даже не подошел к столу, издалека старался разобрать набранное не особенно крупными буквами заглавие. Мне удалось прочитать первые два слова: «Обвинительное заключение…», когда вернулся отец, он так и застал меня с вытянутой шеей. Отец подошел к столу, постоял недолго, как бы примериваясь, а потом сунул том мне в руки. Это оказалось подготовленное прокуратурой обвинительное заключение по делу Берии и его ближайших помощников.

До суда оставалось несколько дней (я тогда об этом и не подозревал), и по сложившейся еще в тридцатые годы практике генеральный прокурор направил результаты своего дознания на высочайшее утверждение. Серо-голубой «кирпич» разослали членам Президиума ЦК.

– Хочешь прочесть? – с оттенком сомнения произнес отец, казалось, он еще до конца не решил, стоит ли приобщать меня к столь неприятным секретам.

Меня же захлестнула жажда узнать, что такого ужасного совершил этот человек, чьи портреты еще недавно украшали по праздникам фасады московских домов.

– Конечно, – заторопился я, испугавшись, что отец передумает.

– Хорошо, – отец наконец решился, – только имей в виду, я тебе доверяю государственную тайну, держи язык за зубами.

Я закивал головой. Свое слово я сдержал, впечатлениями о прочитанном я не смел поделиться ни с друзьями, ни даже с мамой.

Читал я, замирая от ужаса, всю ночь. Чего только не было в этом документе: связь с британской разведкой, сотрудничество с контрреволюцией, насилие над женщинами, моральное разложение, строительстве на чужое имя собственных домов.

Последнее обстоятельство особенно возмущало отца, считавшего проявление частнособственнических инстинктов самой страшной крамолой. Дом в собственности у коммуниста – в его глазах позорнее проступка не существовало. Прочитанное у меня сомнений не вызвало. Берия предстал кровавым разбойником, способным на все.

Вскоре Берию и еще несколько особо приближенных к нему человек расстреляли. Всего несколько, а в преступлениях замешано многажды больше.

Меня волновало, какое наказание ждет остальных соучастников. Они обязаны понести наказание. Они не могут остаться среди нас. Какое-то время я мучился сомнениями, все не выдавалось удобного момента заговорить с отцом на страшную тему. Наконец я все ему выложил. Он довольно долго молчал.

– Понимаешь, – натужно заговорил отец, – ближайших сообщников Берии мы наказали, одних расстреляли, другие сидят в тюрьме. Но в этой мясорубке смешались миллионы. Миллионы жертв и миллионы палачей: следователей, доносчиков, конвоиров. Если начать наказывать всех, кто приложил к этому руку, произойдет кровопролитие не меньшее, чем тогда. А может, и большее…

Отец на полуслове замолчал. Меня сразил его ответ. Оставить палачей без возмездия?! Я было принялся возражать.

– Не надо об этом, – как мне показалось, обреченно произнес он, – я устал, давай помолчим.

Теперь к палачу Берии и его подручным добавился Сталин. Он оказался главным злодеем и автором всех преступлений, в том числе и бериевских. Круг «сообщников» еще более расширялся. Страна делилась на две практически равные части: жертвы и палачи, а между ними тонкая прослойка по воле случая оставшихся непричастными.

Отец проявил государственную мудрость – ненависть, война всех против всех напрочь расколола бы общество. Если судить по совести, то судить пришлось бы не только расстрельщиков и допрашивателей, но и прославителей душегуба-тирана; всех, от партийных пропагандистов до писателей и поэтов, все они, от Михаила Суслова и Александра Яковлева до Бориса Пастернака и Александра Твардовского, каждый по-своему прославляли Сталина. И все они подлежали суду совести. Но одновременно отец заложил под общество мину замедленного действия, не искоренил возможности сталинистского реванша в будущем, пусть даже отдаленном. Как он мог бы это сделать, я, честно говоря, себе не представляю.

Я считаю, для того времени он принял единственно правильное решение, сохранил спокойствие в стране, а будущее, тем более отдаленное, зависит от мудрости и совести будущих поколений политиков.

Итак, красная книжица «секретного» доклада разлетелась по всей стране. Доклад раздали и гостям съезда, представителям братских партий. С наступлением весны он начал гулять по миру. Сначала содержание «секретного» доклада в переложении журналистов опубликовали западные газеты. КГБ тут же вычислил, кто из имевших доступ к тексту доклада, читавших его или слушавших на съезде, вольно или невольно проболтался. Серов доложил отцу и получил указание «мер не принимать».

Через несколько месяцев в руки американцев попал и полный текст доклада. Следы вели в Варшаву. Все оказалось до смешного просто. Красная книжица лежала на столе в приемной первого секретаря Польской объединенной рабочей партии Эдварда Охаба. Его секретарша в те дни флиртовала с неким Виктором Граевским, польским журналистом, евреем. Последнее в нашей истории немаловажно. Охрана ЦК пропускала его в здание беспрепятственно, он им давно примелькался. То утро в самом конце марта или начале апреля ничем не отличалось от предыдущих. Как и прежде, Виктор преподнес даме сердца букетик весенних цветов. Она тоже, как обычно, поставила его в вазочку, стоявшую на краю стола. Рядом лежала бросающаяся в глаза красная брошюра.

– Что это? – без всякого интереса поинтересовался приятель.

– Доклад Хрущева, – равнодушно ответила подруга, и они перешли к обсуждению планов на выходной.

Прощаясь, приятель бросил еще один случайный взгляд на красную книжицу и, сам не зная зачем, попросил дать ее почитать. Подруга не возражала, только предупредила: никому не показывать и вернуть до четырех часов. В четыре она сдает документы в канцелярию. Граевский сунул брошюру в карман и, покинув здание ЦК, несколько часов не вспоминал о ней. Только вернувшись домой, он принялся за чтение и после первых же страниц понял, что это тот доклад Хрущева, о котором столько судачат на всех углах и который никто в западном мире еще не держал в руках. Не дочитав до конца, журналист бросился в израильское посольство в Варшаве. Он не сомневался – там по достоинству оценят его находку. Но в посольстве с Граевским разговаривать отказались. Как только явившийся с улицы незнакомец завел речь о секретном докладе Хрущева, дежурный, посчитав его за провокатора, бесцеремонно выставил за дверь.

Журналист вернулся через полчаса и попросил встречи с представителем израильской разведки. Разведчик оказался более гостеприимным, пригласил незнакомца к себе. Увидев брошюру, он чуть не упал в обморок. Американцы гоняются за ней целый месяц, а тут она сама пришла в руки. Брошюру перефотографировали, а оригинал вовремя вернулся в приемную Охаба. Копию дипломатической почтой отправили в Тель-Авив. 10 апреля она уже лежала на столе премьер-министра Израиля Бен Гуриона, который свободно читал по-русски. Он распорядился переслать ее в США. Братья Даллесы, Аллен – директор ЦРУ и Джон Фостер – государственный секретарь США, передали «секретный» доклад в газету «Нью-Йорк Таймс». 4 июня 1956 года он разошелся по всему миру.

Аллен Даллес обещал заплатить тому, кто доставит ему копию доклада, миллион долларов, но Граевский не получил ни цента. ЦРУ вряд ли зажилило деньги, скорее всего, они выплатили искомую сумму израильской разведке Моссад, а те никому и ничего не обещали.

Об этой истории с «похищением» «секретного» доклада стало известно только в самом конце XX века, уже после конца «Народной» Польши и после распада Советского Союза. Виктор Граевский к тому времени переехал в Израиль и охотно давал интервью о самом примечательном событии своей жизни. Не верить ему у меня нет никаких оснований. А вот его ли экземпляр доклада первым попал в ЦРУ – до конца не ясно.

В июле 1956 года на встрече с делегацией итальянских коммунистов отец рассказал, что, по свидетельству побывавших в Польше французских товарищей, секрета из доклада там не делали. Французы «видели доклад Хрущева торчащим из карманов сопровождавших их поляков. Только в Краковском воеводстве недосчитались семнадцати экземпляров доклада»315.

Так что и без помощи Виктора Граевского заполучить копию доклада особого труда не составляло. Как на самом деле попал «секретный» доклад в ЦРУ, мы, видимо, не узнаем. В разведке не принято делиться секретами.

Уже в отставке отец шутил, что это единственный случай, когда интересы его и братьев Даллесов совпали. Вернее, братья Даллесы, сами того не зная, послужили его интересам.

Реабилитация

Еще до съезда, на заседании Президиума ЦК 30 января 1956 года, отец предложил пересмотреть все «политические» приговоры, и пересмотреть быстро, без волокиты. Ворошилов было засомневался: стоит ли торопиться? Но его не поддержал даже Молотов. Создали специальные комиссии по реабилитации, наделенные широчайшими полномочиями «от Президиума Верховного Совета СССР». Президиум ЦК постановил направить их в лагеря ГУЛАГа, чтобы на месте, без волокиты освобождать невинно осужденных. За их деятельностью надзирала Центральная комиссия Президиума ЦК316.

Решение Президиума ЦК от 30 января 1956 года – это не первая попытка Хрущева освободить политических заключенных. 4 мая 1954 года Президиум ЦК КПСС уже создавал комиссии по реабилитации, и центральную, и местные, но дело шло медленно, а к 1956 году процесс реабилитации забуксовал в юридических проволочках, бесконечных дебатах: виновен – не виновен, освобождать – не освобождать. Когда генеральный прокурор Руденко очередной раз доложил, как обстоят дела, отец возмутился: «Люди явно ни в чем не виновны, а мы еще над ними издеваемся». Сталин в свое время объяснял, что, если из десяти осужденных только один окажется «врагом», то органы не зря едят свой хлеб, «лес рубят – щепки летят». Отец считал, что если среди «щепок» какая-то окажется и с гнильцой, то из-за нее невозможно удерживать в заточении всех остальных. После этого разговора с Руденко и появилось решение от 30 января 1956 года о «немедленном освобождении политических». Теперь отец во главе Центральной комиссии поставил Микояна. Членами комиссии утвердили Аристова с Кириченко, а также генерального прокурора СССР Руденко и назначенного на том же заседании министром внутренних дел Николая Павловича Дудорова317.

30 января 1956 года под грифом «Строго секретно» было принято Постановление Президиума ЦК КПСС «Об осужденных, отбывающих наказание в местах лишения свободы»: «Принять предложение тов. Хрущева о создании партийных комиссий (троек) и командировании этих комиссий в лагеря, наделив их полномочиями от Президиума Верховного Совета СССР для рассмотрения дел лиц, отбывающих наказание за преступления политического характера и должностные преступления, и решения на месте вопроса об их освобождении. Поручить тт. Микояну, Аристову, Кириченко, Руденко и Дудорову разработать порядок работы партийных комиссий (троек)».

«Я возглавил Комиссию по реабилитации, – вспоминает Микоян. – Мы послали, кажется, 83 комиссии в наиболее крупные поселения ГУЛАГа. Туда же привозили заключенных с мелких объектов этой структуры. Всю организационную работу в этом отношении провел для меня Снегов, который знал географию лагерей. Вызывали, например, всех, осужденных за вредительство, и объявляли им, что они реабилитированы, выдавали документы и освобождали, обеспечивали им транспортировку по домам. Или по статье за подготовку террористического акта против Сталина, либо кого-либо еще из правительства (в качестве казуса Снегов, работавший в самой крупной комиссии, рассказывал мне, что были там и такие, кто сидел за то, что покушался на жизнь Берии, расстрелянного за два с лишним года до того!). Так мы добились, что сотни тысяч людей были освобождены немедленно. Даже возникла необходимость в дополнительных пассажирских поездах318. 12 марта 1956 года на Президиуме ЦК заслушали отчет комиссии319 и установили срок окончания пересмотра всех дел: 1 октября 1956 года. Одновременно расширили состав Центральной комиссии, чтобы она успела «обработать» всех реабилитированных в срок. Микояна, занятого множеством дел в Совете Министров, в качестве руководителя комиссии сменил Аристов, его обязали на ближайшие полгода ни на что иное не отвлекаться320.

К концу 1956 года ГУЛАГ практически обезлюдел, по мере того как его основной контингент – политические – обретали свободу, один за другим закрывались лагеря, ставшая ненужной охрана тоже возвращалась на «большую землю», только пустые бараки, окруженные колючей проволокой, напоминали о «вчерашнем дне» нашей истории.

Сколько на совести Сталина загубленных жизней, точно не знает никто. Не знал этого и отец в 1956 году, не знают и потомки, для которых Сталин уже далекая история. Cолидный ученый, известный советско-российский социолог Александр Шубин ссылается на данные КГБ СССР, согласно которым «в 1930–1934 годах репрессиям подверглись 3 миллиона 778 тысяч 234 человека, из них 786 тысяч 098 расстреляны, остальные отправлены в лагеря. В 1937–1938 годах за государственные преступления арестовали 1 миллион 344 тысячи 923 человека, из которых 681 тысяча 231 приговорены к смерти. В 1934–1953 году в лагерях умерло еще более 1 миллиона 127 тысяч человек», – как считает автор, половина из них политические321.

Одни историки считают даже эти представленные органами цифры завышенными, другие полагают, что они не отражают всего масштаба происходившей катастрофы. По мнению последних, за двадцать лет, прошедших от убийства Кирова в 1934 году до кончины самого Сталина в 1953-м, было вынесено 52 миллиона обвинительных приговоров по политическим мотивам, 6 миллионов человек выслано в весьма отдаленные места безо всяких приговоров и еще 2 миллиона расстреляно по решению «троек» или просто по личному указанию Сталина, так, как это произошло, к примеру, осенью 1941 года.

Другими словами, пострадало почти сорок процентов населения Советского Союза, без малого каждый второй. Цифра жуткая, но звучит она более реально, чем «щадящая» статистика КГБ. Люди моего возраста знают, что тогда репрессии коснулись всех, в каждой семье кого-то недосчитались – кого забрали, кого сослали, кого прибили. Я понимаю, найдутся желающие оспорить эти цифры, но оспаривать можно все, даже восход солнца. Имелась бы охота.

5 марта 1956 года, день смерти Сталина, впервые не отметили ни похвальными статьями в газетах, ни портретами на улицах городов.

«Верните нам Сталина»

«Верните нам Сталина!» – прорвалось в Грузии. Грузины пострадали от сталинских репрессий не меньше других, но на доклад Хрущева они отреагировали как на личное оскорбление. Недовольство исподволь назревало все послесталинские годы: еще вчера они, грузины, руководили огромной страной, а теперь в Кремле – ни Сталина, ни Берии! И похоронили Сталина, по их мнению, поспешно, «вопреки грузинским традициям длительного оплакивания и прощания с покойным», распрощались с ним по-российски, всего за три дня. К тому же гроб с телом установили в Колонном зале Дома союзов, унизив тем самым «солнце народов» до уровня обычного «выдающегося государственного деятеля»322. И еще похоронили Сталина в понедельник, что грузинскими обычаями категорически запрещается. Берия мог бы об этом вспомнить, но не вспомнил.

Остальные члены Президиума о таких тонкостях и не подозревали. «Хотя прошло уже три года со дня его смерти, многие в Грузии не могли постигнуть, что к самому великому божеству на нашей планете осмелились отнестись как к простому смертному»323. Недовольство выплеснулось на улицы 4 марта 1956 года. Поводом послужило глухое молчание в канун дня смерти вождя. Первые цветы к монументу Сталина в Тбилиси понесли еще днем. Местное руководство неуклюже «отреагировало», запретив «в школах, вузах и учреждениях сбор денег на венки, ограничив продажу венков специализированными магазинами, что было воспринято резко отрицательно, особенно молодежью»324. Вечером 4 марта у памятника собралась толпа, по свидетельству милиции человек триста, весьма разношерстная и неорганизованная: «студенты, выпускники вузов, зацепившиеся в столице, не поехавшие на периферию по распределению, школьники, попадались люди постарше, в основном, случайные прохожие». Милицейский протокол выделяет некоего Н.И. Парастишвили из близлежащего к Тбилиси села Дидилило, члена партии, находившегося в подпитии: «Он забрался на пьедестал монумента, допил вино из горлышка бутылки, которую он все время держал в руке, разбил ее о гранитную плиту и закричал: “Пусть же погибнут враги Сталина, как эта бутылка”»325.

Толпа разошлась только к полуночи, чтобы на следующее утро пройти демонстрацией по проспекту Руставели, главной улице Тбилиси. Впереди шли студенты, человек сто пятьдесят, несли потрет Сталина, по бокам колонны – непонятно откуда взявшиеся «организаторы», как их характеризовали впоследствии свидетели. Они держались уверенно, останавливали проезжавшие мимо машины и заставляли водителей сигналить, прохожим на тротуарах приказывали обнажать головы. Однако день 5 марта закончился без каких-либо эксцессов. Наверное, поэтому первый секретарь ЦК Компартии Грузии Мжаванадзе Хрущеву не позвонил, информацию о демонстрации рутинно отослали в отделы ЦК и союзное Министерство внутренних дел.

6 марта город продолжал бурлить. Масла в огонь подлили слухи о зачтение на заседании ЦК Компартии Грузии закрытого доклада Хрущева. Уличная толпа восприняла письмо, как надругательство над памятью своего «божества», но дальше недовольного ропота дело не шло. Руководство республики растерянно молчало, что воспринималось, как солидарность с недовольными. Я не сомневаюсь, что так оно и было, но прямые доказательства того отсутствуют.

Настоящие беспорядки начались 7 марта. Студенты снова заполонили улицы Тбилиси, к ним присоединились школьники, гудели автомашины, собравшаяся у монумента толпа в 25–30 тысяч человек скандировала: «Слава великому Сталину!»326

Мжаванадзе растерялся, отрешенно выслушивал доклады подчиненных, уповая на то, что к вечеру люди устанут и все само собой успокоится. Не успокоилось. Вечером митинговало уже более семидесяти тысяч человек. Демонстрации продолжились до глубокой ночи. Не встречая сопротивления, беспорядки постепенно набирали силу. Мжаванадзе, не на шутку перепугавшись, позвонил в Москву в отдел ЦК «куратору» Грузии Ивану Шикину. Не получив от Шикина вразумительного ответа, попросил телефонистку соединить его с Хрущевым.

Голос Мжаванадзе звучал панически, он больше не верил в способность справиться с толпой и в заключение разговора попросил приказать военным ввести в город танки. Отец отказал, посоветовал ему сохранять спокойствие, на следующее утро выступить перед митингующими, откровенно поговорить с ними, объясниться, рассказать об открывшихся недавно сталинских преступлениях. Не могут же они, образованные люди, солидаризоваться с преступником. Отец надеялся, что студенты «побузят и разойдутся».

Утром 8 марта у здания ЦК Грузии собралось около десяти тысяч человек. Они потребовали вывесить в городе государственные флаги и портреты Сталина, опубликовать в газетах соответствующие траурной дате статьи.

Мжаванадзе с десяти утра мотался по городу, по совету Хрущева пытался наладить контакт с людьми, сначала уговаривал разойтись митингующих у здания ЦК, затем «успокаивал» студентов Педагогического института. Как рассказывал впоследствии председатель КГБ генерал Серов, говорил он неубедительно, голос его дрожал, о преступлениях Сталина он и не заикнулся. Столь явная неуверенность Мжаванадзе еще больше раззадорила толпу.

Днем 8 марта события в Тбилиси обсуждали на Президиуме ЦК. Отец отсутствовал. В середине февраля, к моменту открытия XX съезда, в Москве разгулялся тяжелейший грипп. Чихала и сморкалась добрая половина города, кто отлеживался дома, многие попадали в больницы, и не все из них выходили.

Грипп прицепился и к отцу, но пока шел съезд, он держался. Болеть отец просто не имел времени, встречался с делегатами съезда, затем посетил конструкторское бюро Сергея Королева. 3 марта в Москву приехал премьер-министр Дании Хансен, вслед за ним прилетел французский политик Венсан Ориоль. С обоими отец считал необходимым встретиться. Отец чихал, кашлял, у него поднялась температура, но он «не сдавался», глотал таблетки, полоскал горло, «лечился» горячим чаем с медом.

7 марта вечером, вернувшись с обеда, который давал Молотов по случаю отъезда на родину югославского посла Видича (отношениям с Тито тогда придавали особое значение), отец буквально свалился в постель. Следующим утром он уже не поднялся, все тело ломило, температура скакнула за тридцать девять. Приехал доктор Владимир Григорьевич Беззубик, личный врач отца, выслушал, выстукал, заглянул в горло и категорически запретил вставать. Отец посопротивлялся – его ждут на Президиуме ЦК, вечером в Большом театре торжественное заседание по случаю Женского дня. Владимир Григорьевич остался непреклонным – грипп в этом году непростой, следует вылежать, он даже припугнул отца: Болеслав Берут, глава польской делегации, простудившись во время съезда, вопреки советам врачей настоял, что он не может пропускать заседания, теперь лежит в Кремлевской больнице с тяжелейшей пневмонией. И еще неизвестно, чем все это закончится.

Забегая вперед скажу, что через четыре дня, 12 марта, Берут скончался от воспаления легких.

То ли уговоры Беззубика подействовали на отца, то ли его окончательно оставили силы, но он сдался, 8 марта не пошел ни на Президиум ЦК, ни на торжественное заседание, вообще никуда не пошел. Всю следующую неделю не выходил из дома.

8 марта на заседании Президиума ЦК председательское место во главе стола занял Булганин. После того как генерал Серов доложил о трехдневных беспорядках в столице Грузии, началось обсуждение.

– Проспал Мжаванадзе, – бросил реплику Молотов.

– Опростоволосился, – поддержал его Каганович.

– Безобразие, Мжаванадзе попросту растерялся, – возмущался Ворошилов.

– Шикин повел себя не лучше, – отозвался избранный на XX съезде кандидатом в члены Президиума Жуков.

Микоян предложил «поднять рабочих».

– Послать в Грузию комиссию ЦК, – подвел итог Булганин, – кого поставить во главе – подумать327.

«Покончив» с Грузией, перешли к следующему вопросу. Тем временем в Тбилиси события развивались по собственному сценарию. В 12 часов дня 8 марта Мжаванадзе выступал перед толпой на центральной площади Тбилиси, площади Ленина. По свидетельству участницы митинга, уже упоминавшейся ранее Фаины Баазовой, Мжаванадзе говорил «долго и ласково, обещал их поддержать» и якобы даже пообещал «нашего дорогого Сталина в обиду не давать»328.

В последнее верится с большим трудом. Несмотря на все «ласковые слова», выступление Мжаванадзе толпу не успокоило. Собравшиеся потребовали встречи с китайским маршалом Чжу Дэ, гостем XX съезда. Накануне вечером он прилетел в Тбилиси из Еревана. «Большая группа манифестантов собралась перед гостиницей “Интурист” и, скандируя слова “Мао Цзэдун – Чжу Дэ”, требовали встречи с тов. Чжу Дэ»329.

Дело в том, что незадолго до выступления Мжаванадзе, на другом митинге, проходившем у монумента Сталину, один из выступавших заявил, что возмущенный Мао Цзэдун якобы потребовал выдачи ему тела Сталина, который китайские кудесники берутся оживить. Толпа встретила его слова одобрительным ревом. Этот слух быстро распространился по Тбилиси, и теперь собравшиеся на площади Ленина люди хотели получить подтверждение из «первых уст». Стоявшие на трибуне грузинские официальные лица начали перешептываться, один из них подошел к микрофону и сказал, что Чжу Дэ сейчас в городе Рустави на металлургическом заводе и потому прибыть на площадь никак не может. Толпа, естественно, не поверила, кто-то предложил послать к Чжу Дэ делегацию. Ее сформировали тут же на площади. Все знали, что Чжу Дэ разместили на одной из государственных дач на окраине Тбилиси. Туда и направили ходоков. Их сопровождала пятитысячная толпа. Милиция попыталась их остановить, но «они, применив палки и другие предметы… прорвали заслоны, ворвались на территорию дачи, где вели себя необузданно дерзко»329.

На даче Чжу Дэ не оказалось, он действительно уехал в Рустави. «Ходоки», окруженные толпой добровольцев, остались дожидаться китайского маршала у ворот резиденции. Наконец появилась кавалькада лимузинов, толпа расступилась, пропустила китайских гостей внутрь и устремилась за ними следом, в еще остававшиеся приоткрытыми ворота. Пятеро студентов даже прорвались в дом, Чжу Дэ встретился с ними, призвал к спокойствию, но ехать в город отказался.

Маленькое отступление. По завершении съезда иностранные гости по традиции разъехались по стране, им показывали достижения Советской страны: заводы, колхозы, электростанции. Они в свою очередь выступали на митингах и собраниях. До Тбилиси Чжу Дэ побывал в Куйбышеве (Самаре), затем в Баку и Ереване, а приехав в Грузию, согласно расписанию, посетил металлургический завод в Рустави. 9 марта его ожидали в Ростове и к вечеру того же дня в Харькове. Выступать без одобрения Мао Цзэдуна на митинге в Тбилиси, к тому же несанкционированном, он не имел никакого желания.

К уговорам «ходоков» присоединился заместитель председателя грузинского правительства Михаил Порфирьевич Георгадзе. Он сопровождал маршала в поездке в Рустави, и теперь они вместе приехали на госдачу. Правда, цели они преследовали противоположные: «ходоки» жаждали подтверждения намерения Мао Цзэдуна спасти и оживить Сталина, Георгадзе считал, что Чжу Дэ должен публично опровергнуть это намерение. В конце концов пришли к компромиссу. Вместо Чжу Дэ у памятника Сталину выступил один из китайцев, но не так, как ожидали собравшиеся. Он не потребовал выдачи сталинского праха, напротив, уговаривал митингующих разойтись. Его освистали330. «Поздно вечером у монумента Сталинаимели место отдельные выступления против руководителей партии и правительства»331, – доложил в ЦК осторожный Мжаванадзе.

Тем же вечером Мжаванадзе распорядился «в целях ослабления напряженности» опубликовать 9 марта в республиканских газетах передовую статью “Третья годовщина со дня смерти И.В. Сталина”, на некоторых зданиях вывесить государственные флаги с траурными лентами, на предприятиях и в учреждениях провести митинги памяти Сталина»332. Не подействовало.

9 марта не встретившая сопротивления толпа выросла, по данным милиции, до восьмидесяти тысяч человек. (В своей записке Мжаванадзе «поскромничает», уменьшит количество митингующих до 35–40 тысяч человек.) Митинг у памятника Сталину, в отличие от вчерашнего, больше не казался стихийным, у присутствовавших (так они свидетельствовали позднее) возникло ощущение, что действия толпы организованы и теперь их координирует «некий штаб». Выступавшие требовали пересмотреть решения XX съезда, прекратить читать письмо «О культе личности». Некто Рубен Кипиани пошел еще дальше, предложил реабилитировать Берию, сместить с должностей Микояна, Булганина, Хрущева, а во главе страны поставить верного «сталинца» Молотова. Какие-то молодые люди с красно-черными траурными повязками на рукавах сновали на площади, раздавали листовки с требованием выхода Грузии из СССР. В толпе оказались не только «защитники» Сталина, но и люди, мыслившие иначе, но «едва они открывали рот, на них набрасывались с кулаками, а шофера грузовика, отказавшегося предоставить свой автомобиль в распоряжение организаторов протеста, попросту сбросили в Куру».

Мжаванадзе в своей записке назовет эти требования «ультиматумом». Сам он появиться перед митингующими не решился, послал туда кого-то, кого он назвал «руководящими работниками ЦК». Но было поздно. Ни они, ни пришедшие на подмогу «члены ЦК КП Грузии, министры, видные представители науки, литературы и искусства» ничего уже не могли поделать, толпа их «не допускала к монументу Сталина», а тех, кто туда все же протискивался, «силой, угрозами заставляли покинуть монумент». Люди не расходились, настойчиво требовали ответа на «ультиматум»333.

Прозвучали призывы захвата почты, телеграфа, типографий. Уже стемнело, когда часть демонстрантов осадила редакцию газеты «Коммунист», другие, около пяти тысяч человек, чтобы передать свои призывы по радио, направилась к Дому связи, там размещался Республиканский радиоцентр. Радиостанцию охранял усиленный наряд КГБ. Когда из толпы полетели камни, а затем она пошла на приступ, раздались выстрелы. Штурм прекратился. Пятнадцать человек погибли, пятьдесят четыре – ранено. Имелись погибшие и среди солдат. В них тоже стреляли334.

Около трех тысяч человек попытались захватить городское управление милиции. И там в ход пошли камни и палки, «выбивали стекла и двери, милиционеров избивали, но стрельбы не было». Еще одна группа митинговавших двинулась на железнодорожный вокзал. Они «забросали камнями отправлявшийся в Москву экспресс, разбили стекла в вагонах, выкрикивали: «Русские собаки! Бей армян!» Митинги и демонстрации в поддержку Сталина прошли не только в Тбилиси, но и на его родине, в селении Гори, и даже в столице Абхазии Сухуми. И там не обошлось без мордобоя. После отправления из Тбилиси стекла в московском поезде били и в Гори, он там останавливается на пару минут. Разбили, как утверждает милицейский протокол, 105 стекол в десяти вагонах. Пытавшаяся проникнуть в вагоны толпа задержала отход поезда на 38 минут335.

Вечером 9 марта отцу домой позвонил Серов, доложил о происшедших столкновениях. В ночь на десятое марта в Тбилиси ввели танки, за ними следовала мотопехота и конвойные войска Министерства внутренних дел.

Продолжавших митинговать у сталинского монумента с трех сторон окружили воинские подразделения. Они начали теснить толпу, при этом «с обеих сторон применялись меры физического воздействия» – удары палками, прикладами и другими предметами. Солдат забрасывали камнями, бутылками, палками, из толпы был произведен выстрел. Примерно 25 солдат, не имея на то команды, открыли беспорядочную стрельбу вверх, которую офицеры немедленно прекратили.

Митингующих у монумента удалось разогнать лишь к середине ночи. «После рассеяния толпы на прилегающей территории обнаружили четырех тяжелораненых граждан и одного солдата… Из раненых впоследствии двое скончались. Все они имели пулевые ранения. Установить, где и конкретно кем они были ранены, не представилось возможным»336. Как писал в своем донесении Серов, КГБ арестовало тридцать восемь наиболее активных зачинщиков беспорядка. Двадцать человек из них осудили: кого за хулиганство, кого за участие в массовых беспорядках, кого за разжигание межнациональной розни. Приговоры прозвучали не по-сталински мягко. Максимальный срок получил Кипиани: лишение свободы на 10 лет. В материалах следствия мелькало имя Звиада Гамсахурдия. Теперь считается, это именно он написал листовки с призывами об отделении Грузии от СССР.337

В конце 1980-х годов Гамсахурдия, став президентом Грузинской ССР, добьется своего, объявит о выходе республики из Советского Союза.

В те дни я, естественно, никаких подробностей не знал, до меня доходили лишь отзвуки разыгравшейся трагедии. Когда отец начал поправляться от гриппа, я пристал к нему с расспросами, и он нехотя подтвердил: «Студенты в Тбилиси устроили волынку, напали на поезд, побили стекла», – затем вытащил из папки, лежавшей на прикроватной тумбочке, присланные Серовым фотографии и показал их мне. Запомнились зияющие выбитые окна вагонов. Обсуждать происшедшее отец не захотел. В Грузии, он считал, со временем все придет в норму, надо проявить выдержку и стойкость. В этом он очень почему-то рассчитывал все на того же, только что продемонстрировавшего свою недееспособность, Василия Павловича Мжаванадзе – вчерашнего генерала-политработника. Отец его хорошо знал еще со времен работы на Украине. С 1947 года Мжаванадзе являлся членом Военного совета в Харьковском, а затем в Киевском военном округах. В Киеве отец по долгу службы общался с ним особенно тесно, считал, что он заслуживает доверия и национализмом не заражен.

Мне Василий Павлович казался человеком скользковатым, хитрым и уж очень себе на уме. Но свое мнение я держал при себе, да и, признаться, не очень ему доверял. Кто-то из нас двоих не разобрался, либо отец, либо я. Того, что отец может ошибаться в людях, в 1956 году я не допускал.

Тогда же отец решил потрафить грузинам, назначить на один из государственных постов, не решающий, но заметный, человека из Тбилиси, но не сразу, а чуть погодя, чтобы этот шаг Москвы не выглядел вырванной у нее уступкой. Выбор пал на Президиум Верховного Совета СССР, по Конституции, – высший государственный орган в стране, но по сути, почти безвластный. 2 февраля 1957 года секретарем Президиума назначили Михаила Порфиpьевича Георгадзе, до того работавшего заместителем председателя правительства Грузии. Отец его запомнил. В разгаре «волынки» в Тбилиси он не растерялся, не спрятался, 9 марта 1956 года вместе с толпой разговаривал с Чжу Дэ, потом не отходил от китайского делегата, когда тот выступал у монумента Сталина.

«Волынка» в Грузии, бурные, едва не вышедшие из-под контроля споры вокруг «закрытого» письма в научных институтах лили воду на мельницу оппонентов отца. Они же предупреждали! Отец и сам понимал опасность разгула митинговой стихии. Он помнил о ней с февральских дней 1917 года. Тут самое страшное – упустить момент. Особенно в нашей стране, где демократия и анархия в народном сознании одно целое.

Отец решил не рисковать, сдать назад, отложил, а затем и вовсе отменил «антисталинский» Пленум ЦК, намеченный на июнь 1956 года. К нему готовились вовсю. Часть ораторов, среди них маршал Жуков, даже успели написать свои выступления. Одни, их было большинство, порадовались отмене Пленума, другие – огорчались, в том числе и Жуков, ему очень хотелось посчитаться со Сталиным, рассказать и о причинах наших поражений в начале войны, и о судьбе советских военнопленных, отправленных прямиком из немецких концлагерей в советские, и о многом другом. Не пришлось. Многостраничный проект выступления он сдал в архив338.

Вместо Пленума поручили Комиссии во главе с секретарем ЦК Брежневым подготовить письмо ЦК КПСС «Об итогах обсуждения решений ХХ съезда» и тем самым остудить накал страстей.

Мне кажется, что отец поступил правильно. Переход от авторитаризма, от его монархической разновидности, а именно она, несмотря на революцию, по-прежнему существовала в России, к демократии требовал крайней осмотрительности. Тут как при пересечении минного поля, стоит оступиться – и пиши пропало.

От Варшавы до Пекина

«Секретный» доклад привел в движение весь мир. На Западе он произвел сенсацию, в странах народной демократии разоблачение преступлений тирана значило не меньше, чем у нас. Там тоже прошли политические процессы по образцу московских тридцать седьмого года, в результате которых одни, как венгр Ласло Райк и словак Рудольф Сланский, погибли, другие, поляк Владислав Гомулка и венгр Янош Кадар, угодили в тюрьму. Их место заняли люди, отнюдь не заинтересованные в переменах. Наибольшую тревогу вызывали Польша и Венгрия, особенно Польша. После смерти Берута там наступило безвластие.

Отношение поляков к России никогда не было дружеским. История помнит три раздела Польши: в 1772-м, 1793-м и в 1795 году между Российской империей, Австрией и Пруссией, восстания и следовавшие за ними кровавые расправы, ссылки в Сибирь тысяч повинных и неповинных. Немало горьких воспоминаний связывало поляков и со Сталиным. Это и подписанный в 1939 году пакт Риббентропа – Молотова, и разгром Польской коммунистической партии, руководители которой погибли в советских застенках, и могилы Катыни.

О Катыни я впервые услышал в те годы. Меня поразила чудовищность обвинений, и конечно, я в них не поверил… Катынь волновала в те дни всех. Аджубей, я уж не помню в связи с чем, спросил о ней генерала Серова. В присутствии отца генерал запретной темы не касался, но тут он куда-то ненадолго отлучился, а вопрос Алексея Ивановича звучал с подковыркой: «Как же это вы так оскандалились?» Иван Александрович не выдержал, начал с колкостей в адрес белорусских чекистов, допустивших непростительный, с его точки зрения, «прокол».

– С такой малостью справиться не смогли, – в сердцах проговорился Серов. – У меня на Украине поляков куда больше было. А комар носа не подточил, немец и следа не нашел…

Услышанное не укладывалось в моей голове. «Значит, это правда…» – стучало в висках.

В общем, поляки имели все основания не любить Россию, вне зависимости от идеологии и формы правления. После окончания Второй мировой войны, когда в Польше установилась народная власть, руководство обеих стран клялось в вечной дружбе, основанной на пролетарской солидарности. Рядовые и не очень рядовые поляки, казалось, смирились, но, как это случалось и раньше, стоило власти дать слабину, и былые обиды выплывали наружу. Дальше все зависело от обстоятельств и способности властей совладать со стихией.

На сей раз «неприятности» в Польше начались сразу после окончания ХХ съезда, когда 12 марта 1956 года в московской больнице умер от воспаления легких первый секретарь ЦК ПОРП (Польская объединенная рабочая партия) Болеслав Берут. Я уже упоминал о его болезни. Нового лидера польские коммунисты выбирали в обстановке полного разброда. Отец приехал в Варшаву на похороны Берута и задержался там, ожидая, чем закончится Пленум ЦК ПОРП. В зале заседаний он не присутствовал, а сидел в соседнем помещении. После осуждения сталинской практики помыкания восточноевропейскими соседями он демонстративно не вмешивался, но и в стороне оставаться не мог – Польша наш стратегический союзник, через ее территорию пролегают коммуникации с советской военной группировкой в Германии.

21 марта 1956 года первым секретарем ЦК ПОРП выбрали Эдварда Охаба – человека, «достойного доверия», как считал отец, но нерешительного, что называется, «ни рыба ни мясо», польского Маленкова.

Тем временем вслед за советскими раскрывались двери и польских тюрем. Еще в 1955 году на свободу вышел арестованный Сталиным бывший первый секретарь ЦК партии Владислав Гомулка. Освободили и множество других известных, малоизвестных и совсем неизвестных поляков. Гомулку отец знал и высоко ценил. Впервые они повстречались в 1944 году, тогда Сталин послал отца в Варшаву помочь наладить городское хозяйство в разрушенном немцами до основания городе.

Отец полагал, что Гомулка – более сильный политик, чем Охаб, рано или поздно, скорее рано, потеснит Охаба с лидирующих позиций в стране. Он пытался восстановить с ним связи еще при Беруте. Берут, по своей природе человек мягкий, на вопрос отца, за что они посадили Гомулку под домашний арест, впрямую не ответил, пробормотал, что он и сам не знает. Этот разговор не остался без последствий. Вскоре Гомулку освободили, но до «политики» не допускали, из страны не выпускали. Охаб придерживался той же линии поведения, старался блокировать возможные контакты отца с Гомулкой.

А в Польше день ото дня нарастал разброд: и в ЦК, и в интеллигенции, и в народе. Одновременно росли и антисоветские, скорее даже антирусские настроения. Отец внимательно следил за происходившим в Польше, но пока не вмешивался, надеялся, что пролетарская солидарность возьмет верх.

За Польшей потянулась Венгрия… Там за власть боролись Матиас Ракоши и Имре Надь, оба старые коминтерновцы, оба – политики с неоднозначным прошлым. Ракоши в послевоенные годы запятнал свою репутацию многочисленными арестами и казнями, хотя, по свидетельству отца, до последнего противился давлению Сталина в деле «разоблачения врагов» в Венгрии. Но Сталин и его «органы» оказались сильнее. Соперник Ракоши – Имре Надь, с 1933 – агент НКВД по кличке «Володя»339, после смерти Сталина в июле 1953 года ставший председателем правительства Венгрии, тоже не вызывал сомнений в преданности Советскому Союзу.

Оказавшись во главе правительства, Имре Надь, как и отец в Советском Союзе, добивался освобождения политических заключенных. В их числе вышел на свободу и Янош Кадар, бывший заместитель генерального секретаря Венгерской компартии, политик сильный, умевший поставить задачу и добиться ее осуществления. Вслед за Хрущевым, за его сентябрьским Пленумом ЦК КПСС, Имре Надь выступил с инициативой проведения реформ в Венгрии, в первую очередь в сельском хозяйстве.

Некоторые историки, к примеру Рудольф Пихоя, называют его «венгерским Маленковым»340. Они, наверное, правы. Имре Надь показал себя политиком мечтаний, а не действий, покорно подчинявшимся сторонней, более сильной воле, плетущимся в хвосте событий, а не управлявшим ими. Керенский, Маленков, Охаб, Надь, Горбачев – все они поначалу очаровывали народ сладкими речами, а столкнувшись с реалиями жизни, без борьбы сдавали позиции. Охабу и Надю противостояли остававшиеся пока в тени в Польше – Гомулка и Кадар – в Венгрии, тоже реформаторы, но по своей натуре политики целеустремленные, решительные, я бы сказал, хрущевского толка.

В апреле 1955 года на Пленуме ЦК Венгерской партии трудящихся Имре Надь под давлением Ракоши сдал позиции. Ракоши обвинил его в популизме, в пренебрежении тяжелой промышленностью. Надя сняли со всех постов и исключили из партии с формулировкой «за расхождение с точкой зрения ЦК». Однако наступили новые времена, и арестовать его Ракоши не посмел. Отставленный от дел, Имре Надь из политики не ушел. Он писал многочисленные статьи, обвинял Ракоши в «проведении антисталинской политики» и одновременно настаивал на облегчении роли крестьян, призывал перестать их обирать, принося в жертву индустриализации.

Я не собираюсь детально описывать события, разворачивавшиеся в Польше и Венгрии летом и осенью 1956 года, я уделил им немало страниц в «Рождении сверхдержавы». Ограничусь лишь общими соображениями о происходившем. К осени 1956 года оба наших ключевых союзника, Польша и Венгрия, оказались на грани взрыва. Возникла реальная угроза их перехода во враждебный Советскому Союзу военный лагерь. В те годы на Западе господствовала доктрина государственного секретаря США Джона Фостера Даллеса, предусматривавшая последовательное «обкусывание Советского блока», отрыва от него одного восточноевропейского союзника за другим. Предательства национальных интересов Советского Союза отец, естественно, допустить не мог, но он не хотел и грубо вмешиваться во внутренние дела союзников, особенно после того, как сам осудил Сталина за подобную практику. Все лето отец наблюдал за происходившим в Польше и в Венгрии. Под разными предлогами невзначай встречался то с Охабом, когда тот по пути из Пекина в Варшаву на денек остановился в Москве, то на отдыхе в Крыму с Эрне Гере, в июле 1956 года сменившим Матиаса Ракоши на главном партийном посту. Встречался, разговаривал, осторожно давил, но не вмешивался.

В октябре «нарыв» прорвался почти одновременно и в Польше, и в Венгрии. Казалось, все покатилось под откос. Не секрет, что истинная сущность политиков проявляется в экстремальных ситуациях.

Когда в Варшаве объявили о решении собрать 19 октября Пленум ЦК, советский посол Пономаренко панически доложил в Москву: «К власти рвутся антисоветские (а значит антирусские) силы». Отец решил разобраться на месте, а если понадобится, то и принять меры. Он полетел в Варшаву незваным, без согласования с хозяевами341.

Они приземлились на варшавском аэродроме днем 19 октября. Открывшийся тем же утром Пленум уже успел поставить во главе ЦК Гомулку вместо Охаба. Отец не имел ничего против Гомулки, но после освобождения последнего из тюрьмы им так и не довелось встретиться, а в заключении люди меняются.

Однако на восстановление знакомства и на разговоры не оставалось ни часа, ни минуты. Упустишь момент, не дай бог возобладает уличная стихия, и тогда крови не избежать. Большой крови… Позволить же Даллесу «откусить» Польшу отец не мог ни при каких обстоятельствах. Обстоятельства требовали решительности и одновременно взвешенности, умения принять в экстремальной ситуации единственно правильное решение. И отец принял его, обозначил действием ту грань, за которой начнется непоправимое, приказал Коневу двинуть по направлению к Варшаве расквартированные поблизости советские танковые дивизии. О пылящих по польским проселкам советских танках немедленно доложили Гомулке во время весьма бурной встречи двух делегаций. Гомулка попросил прервать заседание, оттащил отца в угол, чтобы объясниться наедине.

– Товарищ Хрущев, – начал Гомулка, – на Варшаву движется ваша танковая дивизия. Я вас прошу остановить движение, лучше, чтобы она не подходила к Варшаве. Я боюсь, совершится непоправимое.

Отец, так же как и Гомулка, а может, и больше, хотел предотвратить «непоправимое».

«Очень нервно Гомулка и просил, и требовал, – вспоминал отец. – Гомулка – экспансивный человек, у него пена на губах появилась. Выражения он употреблял очень резкие.

Завадский (председатель Госсовета Польши, друг отца. – С.Х.) нас предупредил, что идет антисоветская агитация среди рабочих Варшавы. Заводы вооружаются… Ситуация сложилась очень сложная.

– Товарищ Хрущев, вы думаете, что только вы нуждаетесь в дружбе с Польшей? – продолжал Гомулка. – Я, как поляк и коммунист, заявляю, что Польша больше нуждается в дружбе с русскими… Разве мы не понимаем, что без вас не можем существовать как независимое государство. Все будет в порядке, не допустите, чтобы ваши войска вошли в Варшаву. <…>

– Мы дали приказ Коневу остановить продвижение советских войск… (Отдавая его, отец испытал облегчение – С.Х.) Я считаю, что положение спас Гомулка… Остальное было второстепенным. Наше дальнейшее прибытие в Польше перестало быть необходимым»342.

В тот же день, 20 октября, советский «десант» возвратился в Москву, и уже вечером они докладывали на Президиуме ЦК о результатах своей миссии в Варшаве. И тут выяснилось, что не все одобряют поведение отца. Молотов с Кагановичем обвинили его в самоуправстве – волюнтаризме по-нынешнему. Команду на продвижение танков к Варшаве они приняли всей делегацией, «за» высказались Молотов, Микоян, Каганович и Хрущев, а вот остановил танки Хрущев самостоятельно. Отец объяснял, что в тот момент времени на дискуссии не оставалось, приходилось действовать как на фронте, а там главенствует единоначалие. Молотов и Каганович стояли на своем: он не только превысил данную ему власть, но и, поверив Гомулке, совершил политическую ошибку. Для них Гомулка – вчерашний арестант и никакого доверия не заслуживал. По мнению Молотова, следовало довести до конца силовую операцию, ввести войска в Варшаву, привести к власти «своих» людей.

Отец считал, что поступил правильно, ликвидировал кризис и одновременно предотвратил кровопролитие. Что же касается до «своих» людей, то отец считал Гомулку честным коммунистом и честным поляком – этого достаточно, чтобы выстраивать равноправные, дружеские отношения между двумя странами. «Выход один – покончить с тем, что есть в Польше», – напирал Молотов. Единственно, на что он соглашался, так это на недолгую отсрочку: «Когда все немного успокоится, под видом маневров необходимо захватить Варшаву, свергнуть существующую власть, поставить вместо нее временный комитет»343.

Отец спорил до хрипоты, но Молотов не сдвинулся ни на йоту. Каганович ему поддакивал. Разошлись, так ни о чем не договорившись, отложили решение на завтра. Молотов уехал к себе на улицу Грановского, остальные, отец с Булганиным и Маленковым в одной машине и Каганович с Микояном в другой, отправились на Ленинские горы, где располагались правительственные особняки.

Там они разделились. Отец с Маленковым, Булганиным и Кагановичем пошли на вечернюю прогулку. Микоян, сославшись на накопившуюся в поездке усталость, ушел к себе. Он решил принять горячую ванну и пораньше лечь спать. Прогулка получилась не очень удачной, спор разгорелся с новой силой, когда Каганович стал рассуждать, кого надо поставить в Варшаве вместо Гомулки. Отец с ним категорически не соглашался, считал, что выбора у них нет: или Гомулка, или кровь. Маленков и Булганин не вмешивались, Гомулке они, как и Каганович, не верили, но и вступать в пререкания с Хрущевым желания не испытывали. В какой-то момент отец решил вытащить из дома Микояна, он тоже летал в Варшаву и, как казалось отцу, должен его поддержать. За ним отправился начальник охраны отца полковник Столяров. Анастас Иванович только вылез из ванны, когда Столяров передал ему через жену, что его очень просят присоединиться к «гуляющим». Микоян догадывался, в чем дело, и «гулять» ему очень не хотелось. Но не откликнуться на просьбу Хрущева он тоже не мог.

Жена повязала ему теплый шарф, чтобы не простудился после ванны, поворчала, что нет им от Хрущева покоя ни днем, ни ночью, и Микоян в сопровождении Столярова пошел к калитке в деревянном заборе, отделявшем его резиденцию от нашей.

Эти бытовые эпизоды я почерпнул из книги младшего сына Анастаса Ивановича Серго «Анатомия Карибского кризиса»344. Дальнейший его рассказ доверия у меня не вызывает. Из его слов следует, что Хрущев не спорил, а придерживался единого мнения с Кагановичем, а Микоян их всех переубедил и один предотвратил катастрофу. Правда, тогда становится неясным, зачем понадобилось отцу вытаскивать его из ванны, если они с Кагановичем пришли к согласию. Причем Серго там не присутствовал, а пересказал слова своей матери, которая тоже рассталась с Микояном на пороге резиденции.

Я тоже не знаю, как долго продолжалась прогулка по Воробьевым горам, кто и какие приводил аргументы, но результат ее известен – отец, с помощью Микояна или без него, «доломал» Кагановича, а тот, видимо, в свою очередь, уговорил Молотова не настаивать.

Так или иначе, но на следующий день обстановка в Президиуме ЦК переменилась. В самом начале обсуждения польского вопроса отец твердо расставил все точки над «и»: «Учитывая обстановку, следует отказаться от вооруженного вмешательства. Проявить терпимость».

«Все согласны», – записал Малин345. «Все» – значит, и Молотов с Кагановичем.

Дальше перешли к обсуждению будущего советских советников в польских учреждениях, цен на польский уголь, отзыва советских генералов, служивших в польских вооруженных силах.

Однако Молотов окончательно не смирился. Он не сомневался – за Гомулкой во власть потянутся его «подельники», те, кого при Сталине держали не в ЦК, а в тюрьме. Он посчитал необходимым дать «оценку» событиям в Польше, предложил товарищам Микояну, Кагановичу, Молотову и Шепилову подготовить информацию для встречи с представителями братских партий. Какую «информацию» подготовят Молотов, Каганович вместе с Микояном и Шепиловым, догадаться не трудно – осудят, заклеймят, пригвоздят к позорному столбу.

«Товарищи Хрущев и Булганин высказываются за то, чтобы не писать такую информацию.

Товарищи Каганович и Молотов настаивают, что оценку положения надо дать. В политике польской партии произошли изменения», – записал Малин. Снова заспорили, с одной стороны, Молотов с Кагановичем, с другой – Хрущев с Булганиным. Остальные члены Президиума ЦК не вмешивались, в том числе и Микоян. Сошлись на том, что с оценкой смены власти в Польше следует повременить, дождаться опубликования решений Пленума ПОРП, завершавшегося в этот день, 21 октября, свою работу»346.

Итак, крови удалось избежать, избежать благодаря решительности и воле, как отца, так и Гомулки, у которого в Варшаве имелись свои горячие головы, свои «Молотовы с Кагановичами». Один четко указал границы приемлемого для Советского Союза, другой продемонстрировал понимание позиции соседа и, что важнее, способность контролировать ситуацию в Польше. С тех октябрьских дней отец и Гомулка стали не только союзниками, но и друзьями. Правда, некоторая дистанция сохранялась: отец звал Гомулку по имени, «Веслав», а Гомулка отца – «товарищ Хрущев».

Совсем иначе разворачивались дела в Венгрии. По каким-то своим соображениям отец туда не поехал, послал Микояна с Сусловым. То ли он не посчитал обстановку столь же критической, как в Польше, то ли после столкновения с Молотовым и Кагановичем возобладала концепция «коллективного» руководства. Не знаю. Ясно одно: доверивши разрешение кризиса не тем людям, отец совершил ошибку, которая дорого обошлась и венграм, и нам.

Микоян – блистательный переговорщик, способный «уговорить» любого «твердокаменного» партнера, выторговать все возможное и невозможное и затем еще кое-что в придачу. Но он – человек компромисса, всегда державший в запасе не одну запасную позицию, избегавший резких движений, боявшийся ультиматумов. Он бесконечно тасовал свои «карты», даже тогда, когда время разговоров прошло и от него требовалось решение. В силу своих качеств Микоян блестяще показал себя в переговорах с американцами, где позиции сторон устоялись, партнеры давно притерлись друг к другу и успех зависел от умения вести торг, от выдержки, если хотите, усидчивости. Из-за тех же качеств он провалил дело в Венгрии, не смог обозначить венгерским руководителям, неважно, Гере или Надю, границу, за которой, по словам Гомулки, «следовало непоправимое».

Кандидатура Суслова тоже оказалась неудачной. Михаил Андреевич всю жизнь пекся о сохранении в первозданной чистоте идеологических догм, подобно средневековым схоластам, реалии жизни выверял по цитатам из классиков марксизма-ленинизма. Если же не находил у них ответа, он терялся, начинал всплескивать руками, причитать по-бабьи. О возможности противостояния народа своей же «народной» власти классики не писали, и в Венгрии Суслов растерялся.

Все лето эта пара, Микоян с Сусловым, курсировала из Москвы в Будапешт, потом в Белград и снова в Будапешт. Они переговаривались сначала с Ракоши, потом, когда Микоян, по настоянию отца, вынудил его подать в отставку и уехать в Советский Союз, с преемником Ракоши – Эрвином Гере, человеком нерешительным и слабым. Тем временем события набирали обороты, в Венгрии, как и в Польше, нарастали не только антисталинские, но и антисоветские, антирусские настроения. Тон задавал «кружок Петефи» – неформальное собрание оппозиционеров-интеллектуалов, назвавшихся именем венгерского поэта-повстанца, погибшего 31 июля 1849 г. во время национально-освободительной революции.

В тот год венгры восстали, добиваясь освобождения из-под гнета австрийских императоров Габсбургов. На помощь Вене пришел Петербург, Николай I послал в Будапешт свои войска. Габсбурги-Романовы «навели в Будапеште порядок», пролив при этом реки крови. В Советском Союзе Шандора Петефи считали поэтом-революционером, нашим идеологическим союзником. У венгров же гибель Петефи вызывала совсем иные, антирусские ассоциации.

События в Будапеште развивались по польскому сценарию. Гере, как и Охаб, постепенно упускал из рук бразды правления, на первые роли выходил «обиженный» властями Имре Надь.

В октябре 1956 года Имре Надь возглавил венгерское правительство, однако, в отличие от Гомулки, быстро и необратимо утрачивал контроль над событиями, происходившими в столице. Через границу с Австрией в Венгрию хлынули эмигранты, в том числе союзники Гитлера в войне против СССР.

«Надь Имре. Этот человек шел за толпой, опирался главным образом на молодых мальчишек…» – такое мнение сложилось у отца.

По мере того как власть уходила из рук правительства, в Будапеште все большее влияние обретала уличная стихия. В ней зарождались свои центры власти. Неизвестно откуда взявшиеся молодые люди с повязками на рукавах творили на улицах самосуд, ловили коммунистов, тех, кого подозревали в связях с госбезопасностью и просто вызывавших подозрение прохожих, расстреливали на месте или, того хуже, вешали на фонарных столбах. Надь попросил ввести советские войска в Будапешт. Как только войска вошли в город, Надь, тут же под давлением толпы потребовал их вывести из Будапешта, а затем и вообще убрать советские войска из страны, заявил о выходе Венгрии из Варшавского договора.

Отпадали последние сомнения: если не принять немедленных мер, Венгрию мы потеряем, Имре Надь у власти долго не удержится, на смену ему придут люди куда более решительные, начнется кровавая баня. В результате в стране окажутся американцы. Советский Союз не мог позволить Даллесу откусить Венгрию от нашего общего «пирога».

В Москве мнения разделились. Молотов, Маленков, Первухин, Каганович, Жуков, Булганин, Суслов, Сабуров, Шепилов требовали принятия жестких мер. Микоян считал, что «без Надя не овладеть положением», следует повременить, не вмешиваться, вступить в переговоры, «не идти против воли народа»347.

Отец колебался, ему крайне не хотелось пускать в дело войска, проливать кровь. Тем самым он уподоблялся американцам, подавлявшим оружием освободительное движение в Гватемале и других центральноамериканских государствах, или, того хуже, – российскому императору Николаю I – жандарму Европы. Отец все надеялся, что «здоровые силы, рабочий класс» одумаются и сами наведут порядок. Накал страстей в Венгрии нарастал, правительство Имре Надя само уже висело на волоске. К исходу октября стало ясно: не одумаются, или на Венгрию следует махнуть рукой, или действовать решительно. Микоян тем временем слал из Будапешта шифровки о переговорах с Имре Надем о прощупывании почвы для компромисса.

Отец не считал себя, вообще Советский Союз, вправе принимать решение в одиночку, без консультаций с союзниками. 24 октября в Москву прилетели немцы – Ульбрихт с Гротеволем, президент Чехословакии Новотный, Живков и Югов от Болгарии. Они согласились с советской позицией, которая, в свою очередь, менялась день ото дня. Отдельно от остальных вечером того же дня всем Президиумом встретились с эмиссаром Мао Цзэдуна Лю Шаоци. Результат тот же, вернее, пока никакого результата. Лю Шаоци остался в Москве, до Пекина, по тем временам, два дня лета, а руководители восточноевропейских стран разъехались по домам.

Всю следующую неделю Президиум ЦК собирался практически ежедневно, а то и по несколько раз на день. За изнурительными заседаниями Президиума следовали не менее изнурительные, часто ночные переговоры с китайцами. Изнурительными они стали не из-за какой-то особой китайской позиции – Мао Цзэдуна Венгрия не волновала: хотите подавить волнения силой, подавляйте, решите все пустить на самотек – пускайте. Отец изнурительно боролся сам с собой. А тут случилась новая напасть, 29 октября Израиль атаковал Египет, а еще через день его поддержали вооруженные силы Англии и Франции. Под шумок, в тени венгерских событий, они решили восстановить контроль над Суэцким каналом. Прошедшим летом его национализировал свергнувший проанглийского короля Фарука новый президент нового Египта Гамаль Абдель Насер.

Отец наконец решился: бездеятельности нам история не простит. Утром 31 октября он предложил советскому руководству силовое вмешательство в Венгрии. Вызвали маршала Конева. Он доложил: для подготовки операции потребуется три дня, начинать можно в ночь на 4 ноября. Президиум ЦК проголосовал единогласно «за», правда, отсутствовал Микоян. Он еще не прилетел из Будапешта, его ожидали только к вечеру. Лю Шаоци согласился – без вооруженного вмешательства не обойтись. Больше не полагаясь на Микояна с Сусловым, отец взялся сам облететь союзников.

Отлет назначили на утро 1 ноября. Перед отъездом в аэропорт отца во дворе резиденции перехватил Микоян, он по-прежнему считал, что «силой сейчас ничего не сделать», предлагал еще пару недель выждать, авось все наладится. Отец уже не сомневался: не наладится, и с Микояном даже спорить не стал, все решено, он через час улетает сначала в Брест на переговоры с Гомулкой, оттуда – в Бухарест за поддержкой остальных лидеров восточноевропейских стран, а из Бухареста – на Бриони к Тито, надо заручиться и его согласием на применение силы.

Микоян разнервничался, как вспоминал отец, пригрозил, что «не знает, что с собой сделает». Самому Анастасу Ивановичу помнится, что он лишь «обдумывал отставку из Политбюро (Президиума ЦК). В первый раз – в 1956 году из-за решения применить оружие в Будапеште, когда я уже договорился о мирном выходе из кризиса»348.

О чем он договорился, что означает «мирный выход из кризиса», Анастас Иванович не пояснил. И без пояснений ясно: мирным оставался единственный «выход из кризиса» – капитуляция.

Отец улетел, а Микоян отправился на заседание Президиума ЦК. Там, в отсутствие отца, он повторил свои аргументы: «Требование вывода советских войск стало всеобщим. Силой сейчас ничего не поможешь. Надо вступить в переговоры, выждать дней 10–15, поддержать это правительство. Если положение стабилизируется, тогда дело пойдет к лучшему. Венгрию упускать нельзя»349.

Говорил Микоян бессвязно и понимания у членов Президиума не нашел. Заседание продолжалось почти весь день с перерывом на обед и завершилось, как и началось, выступлением Микояна. Теперь Анастас Иванович считал, что «если Венгрия становится базой империализма, тогда нет разговора. Нельзя допускать школярский подход. Есть еще три дня подумать, посоветоваться с товарищами. Тактика: держать с ними контакт»350.

Об упомянутой в мемуарах договоренности с Имре Надем на Президиуме ЦК не прозвучало ни слова, и уж совсем неясно, когда Анастас Иванович подумывал об отставке? До заседания Президиума ЦК? Во время перерыва на обед? Но уж точно не после своих заключительных слов.

Президиум ЦК еще заседал в Москве, а отец уже прилетел в Брест. Поляки приехали из Варшавы на «мерседесе» председателя правительства Циранкевича. Он сам вел машину. Переговоры начались на приграничном военном аэродроме в здании штаба расквартированного там истребительного полка.

Гомулка юлил. После недавних событий в Варшаве он не мог открыто поддержать советскую вооруженную интервенцию, но как реальный политик понимал, что Венгрию терять никак нельзя.

– Мы считаем, что войска выводить не следует, но и пускать их в дело тоже не следует. Надо дать возможность правительству, занимающему контрреволюционную позицию, разоблачить себя. Тогда венгерский рабочий класс сам восстанет и свергнет его, – большего отцу от Гомулки добиться не удалось. Однако он понял главное – Гомулка против силового разрешения кризиса протестовать не станет.

В Бухаресте все прошло гладко. Немцы, болгары и чехи высказались «за», а румыны даже предложили поучаствовать своими войсками. Отец от помощи отказался, советские войска находятся в Венгрии, как и в Германии, по праву победителей во Второй мировой войне.

Не следует забывать, венгры – верные союзники Гитлера – зверствовали на советской территории похлеще самих немцев, и Будапешт в конце войны мы не освобождали, а брали приступом. Солдаты получали медали за освобождение Софии и Праги, Белграда и Бухареста, но за взятие Берлина и Будапешта, Вены и Кенигсберга. Это не только наше право, но и обязанность – не допустить враждебные силы на территорию стратегически важного партнера. Принятое решение соответствовало национальным интересам СССР и интернациональным интересам социалистического или, если хотите, Восточноевропейского альянса. Таковы политические реалии, определявшие правила поведения держав-победительниц: СССР и США. Для сравнения вообразите себе реакцию американцев, если бы в Японии в 1956 году разъяренные толпы требовали пересмотра результатов Второй мировой войны: и Сан-Францисского мирного договора, и вывода войск США со своей территории, а также преследовали бы своих лояльных к оккупационной власти сограждан. Вообразили? То-то же!

Тито тоже поддержал применение силы. Утром 3 ноября отец вылетел из Югославии в Москву, куда добрался ближе к вечеру. По возвращении определились с Имре Надем. Члены его правительства Янош Кадар и Ференц Мюних полностью разделяли позицию Москвы: надо действовать, и немедленно, завтра будет поздно, к взятию власти они готовы. В отсутствие Кадара и Мюнниха начали обсуждать, кого поставить во главе нового венгерского руководства, и отец с Молотовым снова разошлись во мнениях. Молотов не доверял Кадару, он сидел в тюрьме. В душе Вячеслав Михайлович не сомневался – если Сталин его арестовал, то было за что, но вслух посетовал, что в заключении он мог озлобиться, и вообще лучше не рисковать. Он предпочитал Мюнниха.

К Мюнниху отец относился хорошо, знал его еще с 1930-х годов, они оба работали в Москве, где Мюнних подвизался в Венгерской секции Коминтерна, однажды даже оказались вместе на военных сборах, но он считал его для такой роли абсолютно неподходящим, примитивно-прямолинейным, не способным маневрировать.

Отец высказался за Кадара, тюремное прошлое тоже говорило в его пользу, в современной обстановке – это плюс, а не минус. Молотов попытался возражать, но настаивать не стал. После своего поражения в «Польском вопросе» он решил воздержаться от открытых конфликтов с Хрущевым.

Теперь давайте посмотрим, что происходило на «той» стороне. Американцы исключали свое вооруженное вмешательство в венгерские дела, слишком опасно, да и по Потсдамскому соглашению Венгрия относилась к советской зоне оккупации. В Организации Объединенных Наций, в столицах европейских государств их «второстепенные» дипломаты, по «собственной инициативе», доверительно советовали «не затягивать операцию», подталкивали Советский Союз, естественно в собственных интересах, к силовому разрешению Венгерского кризиса.

В Париже советник американского посольства Либих «приватно», за обеденным столом, убеждал своего друга «советника по культуре» советского посольства Владимира Ивановича Ерофеева: «Постарайтесь не затягивать вашу операцию. Если вы осуществите ее за несколько дней, мы вмешиваться никак не будем». Ерофеев отмолчался и, естественно, тут же доложил обо всем в Москву. Либих не успокоился, напросился на еще одну встречу, уже перед самой англо-французско-израильской высадкой в зону Суэцкого канала. Во время разговора он почти в открытую дал понять, что руки у Советского Союза в Венгрии развязаны351.

Это была хорошо продуманная политика госсекретаря США Даллеса. Американцы выигрывали при любом повороте событий. Если «Советы» проявят непростительную для великой державы нерешительность, откажутся от применения силы, то Венгрия сама, без каких-либо усилий со стороны, упадет к ним в руки. Людей, шедших на смену Надю, они хорошо знали. Правда, на то, что удастся «откусить» Венгрию от Восточного блока, Даллес всерьез не рассчитывал, он достаточно хорошо изучил отца и не сомневался: такой глупости тот не допустит. Более того, подстраховываясь, он поручил своим дипломатам намекнуть советским коллегам, что США в Венгрию не полезут, из-за нее мировую войну затевать не намереваются. Либих в Париже четко отслеживал инструкции, полученные из Вашингтона. Одновременно ЦРУ, Аллен Даллес через свои радиостанции всячески подстрекали венгров к восстанию. По всем «голосам» вещали: «Американские войска на подходе, стоит вам начать, и вас в беде не оставят…»

Дело тут не в несогласованности политики Госдепартамента и ЦРУ, напротив, братья Даллесы все согласовали до деталей. Если Венгрия «откусится» – хорошо, но если прольется кровь, то чем больше ее прольется, тем лучше, тем сокрушительнее окажется их пропагандистская победа.

Утром 4 ноября операция «Вихрь» по восстановлению порядка в Венгрии началась. Серьезного сопротивления войска не встретили, все завершилось в течение двух дней, венгры потеряли 2502 человека убитыми и еще 19 266 ранеными. С советской стороны погибло 720 военнослужащих и 1540 человек получили ранения. Двести тысяч венгров бежали в соседнюю Австрию.

Собственно, и в Тбилиси, и в Варшаве, и в Будапеште события развивались сходно: сначала вздох облегчения, ощущение освобождения, сопровождаемые желанием как можно скорее очиститься от скверны, наказать виновных, затем спонтанные, спорадические проявление недовольства, относительно мирные стихийные митинги и шествия, растерянность, бездействие местных официальных лиц, первые попытки неповиновения властям, первые проявления насилия и одновременно кристаллизация центров сопротивления, возникновение параллельных оппозиционных властных структур. И так далее по нарастающей.

Только заканчивалось все по-разному. В Варшаве – бескровно: отец и Гомулка спохватились вовремя, у них достало воли, не дожидаясь худшего, проявить решимость. В Тбилиси пришлось использовать силу, но дело не успело зайти слишком далеко, обошлось малой кровью. Имре Надь в силу слабости своей натуры спасовал, утратил способность влиять на происходившее в Будапеште, фактически потерял власть. В результате все закончилось трагически. Крови не удалось бы избежать, примени Советский Союз силу или нет, вне зависимости от того, какая из противоборствующих сторон взяла бы верх. Только в одном случае пролилась бы кровь наших сторонников, их в Венгрии насчитывалось немало, и счет пошел бы на многие тысячи, в другом – пострадали наши противники. К сожалению, развенчание кровавых диктаторов и диктатур в истории никогда еще не обходилось без крови.

С разных сторон одни и те же события видятся очень по-разному: борцы за свободу для одних, для других – они же кровавые террористы. События 1956 года в Тбилиси, Будапеште и Варшаве – не исключение. Так уж устроена жизнь.

Аукнулся «секретный» доклад и на Востоке. Не вызывает сомнений, что именно он ускорил разрыв с Мао Цзэдуном. В разоблачении преступлений Сталина Мао справедливо почувствовал прямую угрозу собственному всевластию. Сошлюсь на постоянно находившегося при Мао его личного врача Ли Чжисуя: «…Водоразделом в отношениях Китая с Советским Союзом стала речь Хрущева на ХХ съезде КПСС, в которой он осудил культ личности Сталина.

Мао почти обожествлял роль вождя и считал, что он и только он способен возродить и преобразовать Китай. Его называли китайским Сталиным… Одобрив нападки на Сталина, Мао развязал бы руки своим противникам, а этого он допустить не мог.

Он (Хрущев – С.Х.) восстал против человека, вознесшего его, Хрущева, на политический Олимп, а это, по мнению Мао, – величайшее преступление. Речь Хрущева резко повлияла на внутреннюю политику, предложение Чжу Дэ, чтобы Китай поддержал осуждение культа личности Сталина, задело Мао за живое. Мао никогда не простил Хрущеву его нападок на Сталина. Шел 1956 год, и я замечал, как катастрофически портятся отношения Мао с ЦК своей компартии. Он считал, что большинство лидеров КПК в своих решениях угодливо и бездумно подражают Советам»352.

Мао не стал дожидаться, пока китайские почитатели XX съезда наберут силу. Он справедливо опасался, как бы советский пример не оказался заразителен, скорее – заразен, и Мао поспешил разделаться со своими потенциальными «хрущевыми». И, чтобы другим неповадно было, самого Хрущева записал в «ревизионисты и правые уклонисты», а Советский Союз, задолго до президента США Рональда Рейгана, объявил «империей зла». В исторической перспективе вряд ли существовала возможность избежать конфликта. Китай – Срединная империя, центр мироздания, исторически не мог не претендовать на роль великой державы, хотя бы потенциально. А двум медведям в одной, даже социалистической, берлоге не ужиться. Чуть раньше или чуть позже Китай, его руководство, с Мао или без него, попытались бы потеснить Советский Союз с лидирующих позиций в социалистической части мира или на худой конец отрезать себе от него азиатско-африканский ломоть.

Что же до великой дружбы и социалистической интернациональной солидарности, в которую верил отец, то никакая идеологическая установка не в силах противостоять самоощущению нации. Напротив, менталитет нации легко подминает под себя любую теорию, переделывает по своему образу и подобию, подгоняет ее под свое историческое самосознание. Сколько стран строили социализм-коммунизм, но приглядитесь, к примеру, так ли много общего между его российской и китайской версиями? С годами Советский Союз и Китайская Народная Республика все больше походили на российскую или китайскую империи, все дальше отходили от написанных не для нас и не про нас теоретических предначертаний германского философа. И Сталин, и Мао Цзэдун почти открыто отожествляли себя с царями и императорами, Сталин в качестве образца выбрал сначала Петра I, а затем Ивана Грозного. Для Мао идеалом стал вызывавший отвращение своей свирепостью и бессмысленной жестокостью император Чжоу из династии Шан, правивший Китаем в XI веке до н. э. Мао считал, что Чжоу внес выдающийся вклад в историю Китая, расширил его границы, и за это можно простить ему все жестокости353.

Даже отец, заглянув почти через полвека после Октябрьской революции в родную деревню Калиновку на Курщине и не сумев объяснить своей старой тетке, какой он пост занимает в Москве, что такое первый секретарь ЦК КПСС, произнес: «Ну, это что-то вроде царя!» Старушка радостно закивала головой и стала гладить отца по руке.

Еще через полвека первый посткоммунистический всенародно избранный российский президент Борис Ельцин расплывался в самодовольной улыбке, когда окружающие величали его «царем Борисом».

Не только Россия и Китай, но малые страны переиначивали коммунистическую теорию под себя. Корейский социализм имеет очень мало общего с российским и китайским, но зато очень похож на южнокорейскую «демократию». Кубинский же повторяет все извивы центральноамериканских диктатур. Точно то же самое можно сказать и о европейских социализмах: от венгерского и чешского до шведского и датского. Так уж все устроено на земле.

Неудивительно, что геополитические реалии советско-китайских отношений взяли верх над интернационализмом и пролетарской солидарностью. Доклад Хрущева на ХХ съезде только ускорил этот процесс, придал ему личностную окраску столкновения не только двух «монархий», но и «монархов».

Подвиг или просчет?

Одни считают «секретный» доклад главным и чуть ли не единственным достижением Хрущева, подвигом, другие сомневаются, стоило ли вообще развенчивать Сталина. Пусть бы он оставался объектом поклонения для тех, кто пожелает ему поклоняться. Третьи искренне и истово оплакивают своего хозяина, люто возненавидели Хрущева, посмевшего покуситься на их божество. К ним относится и множество людей, кого разоблачение тирана затронуло лично, и не просто лично, а еще и шкурно. «Свято место пусто не бывает», места арестованных и казненных Сталиным партийных функционеров, генералов, инженеров, писателей, композиторов, спортсменов заняли новые люди. Они составили сталинскую военную, бюрократическую, интеллигентскую элиту. И вот оказалось, что премии, награды, заслуженные и незаслуженные, они получили из рук не полубога, а ничтожества, а само их возвышение, пусть и не сопровождавшееся никакими личными подлостями, мягко говоря, сомнительно. Такие люди отвергают любые, даже самые очевидные преступления Сталина, выискивают, а когда не находят, выдумывают личные мотивы, якобы стоявшие за «секретным» докладом. При этом они учитывают психологию россиян, которые всегда жалеют «обиженных», даже если сам «обиженный» обидел всю страну.

На «секретный» доклад страна отреагировала крайне болезненно, общество раскололось. Семьи миллионов репрессированных искренне радовались, радовались, что скоро увидят своих близких, радовались, что они больше не члены семей или просто знакомые «врагов народа», радовались тому, что «враги народа» теперь никакие не враги.

Откровенно в штыки встретил доклад аппарат бюрократический, репрессивный, партийный и всякий иной. Они сжились со Сталиным, он их карал, но он и миловал. В живых остались последние. Облачившись в «патриотические» одежды, они скорбели о былом величии России, «втоптанном Хрущевым в грязь». Казалось бы, отец мог рассчитывать на тонкую мыслящую прослойку людей, способных выстроить причинно-следственную связь. Однако либеральное меньшинство: начинающие литераторы, молодые ученые, отчасти инженерия – люди, не замаранные прошлым, не желали ограничиваться Сталиным. Именно от них сразу после съезда Хрущеву досталось больше всего. Они обрушились на отца с обвинениями в непоследовательности, корили его за то, что он остановился на полпути, недоговорил всей правды. Бескомпромиссная интеллигентская молодежь требовала «крови». Их быстро и бескровно приструнили. Большинство, поворчав, – кто добровольно, а кто – подчинившись обстоятельствам, вписалось в новые условия «постсталинского» советского общества. Меньшинство ушло в «диссиденты», они стали советскими донкихотами.

Чем отличаются диссиденты от обычных критически мыслящих людей? По своей природе это люди одержимые, не сомневающиеся ни в собственной правоте, ни в собственном предназначении. Они живут идеей и постоянно готовы пострадать за идею. Самые истовые из них стремятся к самопожертвованию, обязательно публичному, с широким общественным резонансом, и в результате становятся террористами, угонщиками самолетов, похитителями заложников.

Для самореализации диссидентам необходимо сопротивление, а еще лучше – преследование властью. В зависимости от состояния общества из диссидентов вырастают вожди или мученики. Последние, потерпев поражение, без колебаний и сожалений восходят на костер или помост виселицы. Обретя власть, вчерашние диссиденты, как и полагается «пророкам», без сострадания насаждают свое, «единственно верное мировоззрение». Жанна д’Арк и Мартин Лютер, а из более близкой нам истории Владимир Ленин или Александр Солженицын – типичные диссиденты. Диссиденты неприятны любому человеческому сообществу, но в зависимости от формы своей организации, общество реагирует на них по-разному. При авторитарном правлении – неважно, монархии, тирании или либеральной диктатуре – власти как огня боятся диссидентов и диссидентства, преследуют, превращают их сначала в героев, затем в реальную политическую силу, при удачно сложившихся обстоятельствах они становятся могильщиками отживающего строя.

В находящихся в устойчивой фазе «демократиях» диссидентов особым вниманием не балуют. Побунтовав в свое удовольствие, большинство со временем остепеняется, а непримиримое меньшинство становится маргиналами-изгоями. Если же демократическое общество вступает в пору перемен, какая-либо из ветвей власти, как правило, улавливает сигнал и, не дожидаясь революционных катаклизмов, подстраивает общественную структуру под изменившиеся условия. И в этом случае диссиденты, исполнив свое предназначение, исчезают без вреда для окружающих.

Диссиденты существовали, существуют и будут существовать всегда и везде.

По своей сущности они «мутанты» человеческого сообщества.

XX съезд возродил исчезнувшее в России после революции политическое диссидентство, оно стало существенной составляющей всей постсъездовской политической жизни. К концу 1960-х годов диссидентство распространилось и на западный мир, обретя наиболее крайнюю форму в образе «Красных бригад». В Советском Союзе политическое диссидентство в какой-то мере поспособствовало саморазрушению сверхдержавы, так и не обеспечившей для своих граждан достойного существования. На Западе, где большинство населения на жизнь не роптало, политическое бунтарство постепенно исчерпало себя, и в начале XXI века переключилось на защиту окружающей среды, борьбу с глобализацией экономики.

Отец считал поклонение Сталину, сталинизм проявлением рабской составляющей человеческой сущности. Выступая на XX съезде, он попытался снять пелену с людских глаз, но без особого успеха, пока люди внутренне ощущают себя рабами, их не вытянуть из рабства даже за уши. Победить рабство, «выдавить раба из себя» человек может только сам. Правда о множестве загубленных человеческих судеб тоже не помогает прозрению. В России, где испокон века «жизнь – копейка», уничтожение во имя великой, равно как и низкой, цели нескольких миллионов или даже десятков миллионов сограждан никогда не воспринималось трагически. Особенно если преступления совершались почитаемым народом тираном-властителем, во имя провозглашенных им великих целей, истинных или мнимых – не имеет значения. Народ не желает знать правды. Знание оскорбляет веру. Кому приятно оказаться одураченным? Разоблачение тирана, таким образом, оборачивается всенародным саморазоблачением, со всеми вытекающими отсюда для разоблачителя последствиями. Отец не уставал повторять, что героизация тирана и тирании – это рецидив рабства, а сталинизм – религия рабов. А раба никто не может избавить от рабства, пока он сам от него не избавится, пока не перестанет ощущать себя рабом.

Сталин и по сей день занимает почетное место в ряду «преобразователей» России. Чем он хуже Ивана Грозного, мечом и кровью объединившего страну под своей властью и одновременно уничтожившего в XVI веке почти половину людей на подвластных ему территориях, – при Грозном варили в огромных чанах не потрафивших царю бояр и поджаривали на двухметровых сковородах впавших в немилость воевод. Или Петра Великого, славного своими преобразованиями, которые привели к сокращению населения Российской империи более чем на треть? Петра, рубившего головы «диссидентам»-стрельцам и пытавшего в застенках собственного сына. Что же получается? Выступив в 1956 году с разоблачениями сталинских преступлений, отец совершил ошибку? Не правы ли китайцы, сохранившие культ Мао Цзэдуна, преступника покровавее Сталина? Его портрет до сих пор висит на площади Тяньаньмынь в Пекине, а тем временем страна идет своим, совсем не маоистским путем. И память о Мао с каждым годом тускнеет.

Если отбросить эмоции, руководствоваться холодным расчетом, то китайцы, безусловно, правы. Но отец действовал не по логике, а по велению сердца. Он не мог поступить иначе. Не мог поступить, и не поступил и ценой собственной политической судьбы попытался развернуть Россию от деспотии к… К чему? По истечении десятилетий сказать не берусь. Ему тогда казалось, к чему-то цивилизованному. Случись всему повториться снова, отец, даже предвидя последствия, поступил бы так же.

Рассказав правду о Сталине, Хрущев изменил страну навсегда, но не смог искоренить ни сталинизм, ни сталинистов. Они затаились на время, а после октября 1964 года воспрянули и взялись за самого Хрущева. «Разоблачениями» отца занимались профессионалы, хорошо разбирающиеся в человеческой психологии, в психологии «толпы». Разоблачали все, разоблачали невзирая на цифры и факты и вопреки им, разоблачали принесшую миллиардную прибыль целину за ее неизвестно кем и когда рассчитанную «неэффективность», пятиэтажки за низкие потолки, совмещенные санузлы за отсутствие пятизвездочных удобств. Досталось отцу за жесткость полемики с Мао и за мягкость в отношениях с США. Припомнили Хрущеву даже ракеты и выход в космос, нанесшие ущерб флоту с авиацией. Сокращение вооруженных сил тоже поставили ему в вину. В общем, досталось отцу по полной программе.

Ложь должна быть чудовищна…

Кампания началась сразу после отставки отца в октябре 1964 года. На Руси такое не новость, многие правители начинали царствование с втаптывания в грязь костей своего предшественника.

Фамилия «Хрущев» больше не упоминалась, публиковавшиеся в «Правде» директивные статьи анонимно осуждали «волюнтаризм и субъективизм», анонимно сетовали на возникновение нового «культа личности», рассуждали о реальных или мнимых «ошибках», которые новому руководству теперь приходится «исправлять».

Особенно активно действовали Шелепин с Семичастным. В начале 1965 года КГБ получило от секретаря ЦК Шелепина задание заняться формированием «соответствующего» образа Хрущева. Операция, естественно, получила одобрение Брежнева. Разработку Хрущева поручили подразделению дезинформации КГБ. В 1959 году его создал тогдашний председатель КГБ Шелепин. Тогда новый отдел назвали службой «Д» – дезинформация, другими словами: «фабрика слухов». Его существование Александр Николаевич обосновал необходимостью противодействия нарождающемуся в Западной Германии реваншизму354. Вскоре отдел переименовали из «Д» в «А» – активные мероприятия.

Со времени ареста Берии в июне 1953 года специфические и не совсем законные подразделения КГБ во внутренней политической борьбе больше не использовались, даже вербовка агентуры во властных структурах, как в Советском Союзе, так и в социалистических странах, попала под строгий запрет. Отец внимательно следил за соблюдением установленных им правил. Теперь правила переменились. Профессионалы взялись за дело. Собственно, всё или почти всё, что в конце XX – начале XXI века россияне знали о Хрущеве, – творение их рук.

Разработанные отделом дезинформации легенды выстраивались по правилам психологической войны, реальные факты препарировались до неузнаваемости, но так, чтобы не вызвать отторжения у среднего человека. Дезинформация только тогда становится «информацией», когда у получателя не возникает сомнений в ее «истинности», он не догадывается, что им манипулируют. Ложь вбрасывалась дозированно, порциями через различные, «не связанные» друг с другом каналы, так что падкие до сенсаций журналисты и историки не сомневались: они ее раздобыли только благодаря исключительному везению, личным связям, собственной настойчивости.

Первой жертвой развязанной Шелепиным – Семичастным кампании стал погибший на фронте мой старший брат Леонид, летчик, старший лейтенант.

Но давайте всё по порядку.

«Биография Леонида Никитича Хрущева, несмотря на высокий уже в предвоенные годы пост отца, обыкновенна, – так пишет в газете “Красная звезда” юрист и историк полковник Мороз. – После семилетки и фабрично-заводского обучения он работал сначала учеником на заводе № 1, а затем слесарем на рентгеновском заводе. Решением общего собрания коллектива предприятия и по путевке Краснопресненского райкома комсомола в декабре 1933 г. направлен в Балашовскую школу пилотов гражданского воздушного флота. После четырехлетнего обучения прошел дополнительную подготовку на курсах усовершенствования командного состава в Ульяновске. В 1939 году добровольно поступил в Красную Армию и был зачислен слушателем подготовительного курса командного факультета Военно-воздушной академии имени Жуковского. Однако продолжать учебу в академии не захотел: в Энгельсской военной авиашколе начал осваивать скоростной бомбардировщик СБ (АНТ-40) и его усовершенствованную модификацию Ар-2.

Учился Леонид Хрущев на совесть. В выпускной аттестации не упомянут ни один недостаток. Теория – отлично, матчасть самолета – отлично, техника пилотирования – отлично, в воздухе ориентируется хорошо, строевая выправка – отлично. Звания лейтенанта РККА (Рабоче-Крестьянской Красной армии) достоин. В автобиографии, написанной днем раньше, сам Леонид, тем не менее, отмечает, что объявленный ему по комсомольской линии выговор за несвоевременную уплату взносов так и не снят. На войне лейтенант Л. Хрущев с ее первых дней»355.

Судя по документам, предвоенные годы мой брат прожил, как и большинство юношей его эпохи, не хуже, но и не лучше.

«Разоблачители» отца документами не пользуются, ссылаются на то, что в скомпонованном уже после войны личном деле Леонида сохранились не оригиналы, а сплошь копии, понимай – подделки.

Действительно, в том личном деле в подлиннике имеется только послужной список. Собственно, он и составляет «личное дело» обычного старшего лейтенанта. Остальные документы туда перенесены из других источников. Это действительно копии. Как того и требует делопроизводство, на каждой копии имеется ссылка на оригинал, хранящийся тут же, в Центральном архиве Министерства обороны, указание, откуда он взят и когда скопирован. У настоящих историков сомнения в достоверности личного дела не возникает. Но это у настоящих, а дезинформаторам годится любая зацепка.

Итак, в 1941 году мой брат Леонид служил в бомбардировочной авиации, летал на упомянутом выше скоростном бомбардировщике СБ. Вот только, к несчастью летчиков и Леонида в том числе, скоростным его назвали в момент рождения в 1936 году, а к 1941 году скорость полета СБ, едва достигавшая четырехсот километров в час, оказалась «черепашьей». В начале войны летать на таких бомбардировщиках – сродни самоубийству, истребители прикрытия отсутствовали, немецкие «мессершмиты» расстреливали самолеты в упор. По отзывам сослуживцев, Леонид воевал хорошо, за чужие спины не прятался, фамилией отца не прикрывался. Мастер-механик авиаполка Виктор Андреевич Фомин запомнил, что в конце июля Леонид разрушил мост через Западную Двину. До него его уже неоднократно бомбили, но безрезультатно. Немецкие истребители прикрывали мост плотно, прорваться не удалось никому. Леонид придумал маневр: еще над своей территорией набрал максимальную высоту, а при подлете к мосту спикировал, на скорости поднырнул под истребители и сбросил бомбы с бреющего полета, рассчитав так, чтобы его не задело взрывной волной. Леонид не только уничтожил мост, но попутно разбомбил еще и окопавшийся поблизости на берегу немецкий штаб. «За этот вылет Леониду дали орден Красного Знамени, наградили также штурмана и стрелка-радиста. По своим командирским данным, летному мастерству, бесстрашию летчик-работяга Л.Н. Хрущев напоминал мне Ивана Кожедуба, с которым я воевал с 1944 года, а затем по 8 августа 1991 года соучаствовал в ветеранских делах»356.

А вот как отзываются о Леониде его начальники: «Командир экипажа Леонид Никитич Хрущев… имеет 12 боевых вылетов. Все боевые задания выполняет отлично. Мужественный, бесстрашный летчик. В воздушном бою 6 июля 1941 года храбро дрался с истребителями противника вплоть до отражения атаки. Из боя Хрущев вышел с изрешеченной машиной. Инициативный…

…Неоднократно шел в бой, подменяя неподготовленный экипаж. Ходатайствую о награждении тов. Хрущева орденом Красного Знамени», – написал 16 июля 1941 года командир 46-й авиадивизии полковник Писарский.

Летать Леониду оставалось еще десять дней.

«27 июля остатки трех эскадрилий 134-го бомбардировочного полка, – написано в боевом донесении, – шли бомбить аэродром в районе станции Изоча (или Изога, в разных источниках пишут по-разному. – С.Х.) артиллерию в районе Хикало. При возвращении незащищенные бомбардировщики были атакованы восемью немецкими истребителями “Мессершмитт-109”. Потери составили: четыре машины из шести». За этот вылет Леонида вторично представляют к ордену Красного Знамени: «Лейтенант Л.Н. Хрущев с 1.7 по 28.7.41 г. имеет 27 боевых вылетов. Летал в звене командира эскадрильи. Метким бомбометанием его самолет разбомбил танки и артиллерию противника в районе Великих Лук. 6.7.1941 г. бомбил две переправы противника в районе Десны. На обратном пути самолет Хрущева был обстрелян и имел 20 пробоин. Тов. Хрущев спас самолет и вернулся на свой аэродром. Решительный, смелый, бесстрашный летчик… Командование части ходатайствует о представлении его к правительственной награде – ордену Боевого Красного Знамени.

Командир 134 СБП357 майор Ткачев.

Военком 134 СБП ст. политрук Куликов»358.

Леонид получит орден Красного Знамени только в феврале 1942 года359, и только один, хотя представляли его, судя по документам, дважды и за разные боевые эпизоды.

Самолет Леонида оказался в числе четырех записанных майором Ткачевым в безвозвратно утраченные. Он еле дотянул до линии фронта и, по слухам, сел с убранными шасси на нейтральной полосе. Одного из членов экипажа убили еще в воздухе, а Леонид при посадке самолета сломал ногу и серьезно повредил позвоночник. Экипаж подбитого самолета выручили красноармейцы.

Долгое время эти слухи оставались единственной информацией о последнем полете Леонида на бомбардировщике СБ. В своем письме уже упомянутый выше очевидец Фомин рассказывает об аварийной посадке Леонида иначе.

Как ему запомнилось, в последних числах июля 1941 года «в эскадрильях полка осталось, вместо положенных пятнадцати, шесть или девять самолетов. Тогда же командование распорядилось для вынужденных посадок использовать бывший аэроклубовский аэродромчик с короткой взлетной полосой, пригодной только для учебных ПО-2. Он располагался у железнодорожной станции Андрополь, вплотную за спиной нашей линии обороны, в восьмидесяти километрах западнее от места базирования полка».

На него 27 июля 1941 года и садился Леонид. Примерно в 2 часа дня дежуривший на аэродромчике Фомин увидел приближавшийся на малой высоте самолет с выпущенным правым колесом шасси, левое – только высунулось из фюзеляжа и, поврежденное в воздушном бою, застряло. Леонид заходил на посадку раз пять, и все неудачно. Фомин тогда подумал, что он, скорее всего, ранен. На шестой раз самолет коснулся земли, прокатился на одном колесе метров сто, затем стойка единственного колеса подломилась, СБ перевернулся, подняв большой столб пыли. Фомин с товарищами, несмотря на опасность взрыва, поспешили к самолету.

Подбежав к самолету, Фомин увидел зажатого в кабине висящего вниз головой израненного Леонида. Рядом с ним висел мертвый штурман. Сидевший сзади стрелок-радист истекал кровью. Фомин попытался подлезть под самолет, но тщетно. Тогда пришло в голову приподнять самолет с помощью полуторки. Вместе с еще двумя механиками они с огромным трудом и не с первой попытки занесли крыло самолета в открытый кузов грузовика. Полуторка сдала назад, и кабина чуть отошла от земли. Леонида вытащили. Сам он ходить не мог, то и дело терял сознание. Его уложили в кузов грузовика, рядом со стрелком-радистом и мертвым штурманом. Фомин залез внутрь самолета, отвинтил самолетные часы, штурманские АВР и пилотские АЧХО360, огромную ценность по тем временам. Бросив на аэродромчике искореженный самолет, Фомин с ранеными поехал на полуторке на основной аэродром. Оттуда Леонида отправили в госпиталь. На прощание Фомин подарил ему часы АВР, а АЧХО № 334477, изготовления 1941 года, оставил себе. Снова сошлюсь на официальный документ. В боевой характеристике лейтенанта Хрущева, составленной перед отправкой Хрущева в госпиталь, есть такие строки: «В воздухе спокоен и расчетлив. Неутомим в бою… Были дни, когда он делал по 3–4 вылета и никогда не жаловался на усталость.

По выздоровлению желательно направить в 134-й полк»361.

«Часы мне служили, мне и Родине, верой и правдой до самого Берлина, так же, как и баян Леонида Хрущева. Часы у меня и сейчас, и я готов их передать как реликвию, как память о боевом летчике Хрущеве Леониде Никитиче его сыну Юрию Леонидовичу Хрущеву»362.

Виктор Андреевич, как и обещал, передал часы АЧХО № 334477 Юрию Леонидовичу. (7 декабря 2003 года Юрия Леонидовича не стало.) В полевом госпитале Леониду хотели отрезать ногу, но он, согласно легенде, угрожая пистолетом, не позволил. Нога очень плохо заживала. Леонид больше года лечился в тыловом госпитале в Куйбышеве (ныне Самара). Там я его видел последний раз, бледного, улыбающегося, с новеньким орденом на груди.

Когда нога срослась, Леонид стал рваться обратно на фронт, теперь уже в истребители. Использовав все доступные ему средства, брат добился перевода. И тут случилось несчастье. О том, что произошло, мне, шестилетнему, естественно, никто не рассказывал. Но я слышал (или мне теперь кажется, что я слышал), как в доме шептались по углам, что Леонид по пьянке то ли убил человека, то ли произошло еще что-то очень нехорошее и теперь…

Так я писал в своих книгах. Действительно ли я запомнил разговоры о смертельном происшествии, или порой уж слишком услужливая память «припомнила» не то, что происходило на самом деле, а то, что в нее вложили впоследствии? Я тогда лечился от туберкулеза тазобедренного сустава, меня заковали в гипс, запретили не только ходить, но даже садиться. Неподвижный, я проводил дни в окружении тетушек, сплетничавших обо всем и обо всех, судачили они, естественно, и о Леониде.

Шепот по углам я запомнил, а вот «содержанием» его наполнил услышанный значительно позже рассказ приятеля Леонида – Степана Микояна, как оказалось, тоже основанный на слухах.

Степан воевал в авиации и лейтенантом прилетал в Куйбышев, где встречался с Леонидом, а потом улетел в Москву. «Однажды в компании оказался какой-то моряк с фронта, – рассказывает в своей книге Степан Микоян со слов некоего Петра, тоже приятеля Леонида. – Когда все были сильно “под градусом” в разговоре кто-то сказал, что Леонид очень меткий стрелок. На спор моряк предложил Леониду сбить бутылку с его головы. Леонид долго отказывался, но потом все-таки выстрелил и отбил у бутылки горлышко. Моряк счел это недостаточным, сказал, что надо попасть в саму бутылку. Леонид снова выстрелил и попал моряку в лоб…»363 Сам Степан при этом не присутствовал.

Игра в «Вильгельма Телля» в среде военных в те годы была весьма популярна, да и жизнью они не так уж дорожили. Юле, дочери Леонида, Степан Микоян изложил эту историю чуть иначе, якобы первым стрелял моряк, он сбил бутылку с головы Леонида, а уж потом наступила очередь Леонида. За убийство офицера Леонида якобы судили. Суд признал Леонида виновным, приговорил к семи годам. В то военное время за такие проступки в тюрьму не сажали, отправляли на фронт в штрафные батальоны. Леониду разрешили остаться в авиации.

«Он, получив разрешение переучиться на истребитель ЯК-7Б, уехал на фронт с еще не совсем зажившей раной. По дороге туда, в один из последних месяцев 1942 года, Леонид неожиданно появился в Москве. Мы с ним встретились. В Москве о происшествии в Куйбышеве он умолчал», – я продолжаю цитировать Степана Микояна364.

История по тем временам заурядная, и я в нее поверил безоговорочно. Однако стоило копнуть глубже, и все оказалось совсем не очевидно. Копать глубже начал московский историк Александр Николаевич Колесник, сотрудник Института военной истории. Причиной тому стал сценарий телефильма о Леониде, который ему заказал один из московских каналов365. Естественно, Колесник первым делом обратился к архивам. В архиве военной прокуратуры никаких материалов о стрельбе в Куйбышеве Колесник, как ни искал, не обнаружил. Тогда он обратился за разъяснениями к Степану Микояну. Кто такой Петр, откуда он взялся, Степан Анастасович запамятовал, но в пересказе истории теперь он ссылался еще и на Лизу Остроградскую, балерину Большого театра, тоже эвакуированную в Куйбышев. В своей книге он упоминает вскользь, что во время его пребывания в Куйбышеве они с Леонидом флиртовали с двумя балеринами – Валей Петровой и Лизой Остроградской. Дело молодое, тем более что с женой Леонид тогда повздорил, и она уехала из Куйбышева. Училась где-то на курсах иностранных языков. Степан вскоре вернулся в свой полк, а Леонид влюбился по-настоящему. Они с Лизой даже договорились пожениться. Лиза, женщина решительная, взялась за приготовления к свадьбе, всем и каждому рассказывала о предстоящем замужестве, а затем на какое-то время уехала в Москву. Леонид не на шутку перепугался. Перепугался предстоящего объяснения с мамой. Мама, человек суровый и со строгими понятиями о нравственности, не раз ему выговаривала за легкомысленное поведение, не одобряла его компанию, их непрекращающиеся застолья, а тут еще свадьба с балериной при живой жене и полуторагодовалой дочери. Леонид не сомневался – заикнись он маме о Лизе, и грандиозного скандала не миновать. Он струсил, вместо объяснения с мамой написал Лизе в Москву, что произошло несчастье, он убил человека, дальше следовала уже известная нам история с моряком. Получается, что он сам ее выдумал от начала до конца. В заключение Леонид просил его не искать, это бесполезно, его осудили и отправили отбывать наказание очень и очень далеко. Избежав таким образом объяснения с мамой, Леонид отбыл через Москву на фронт, к месту дальнейшего прохождения службы. Именно поэтому он и не рассказал ничего Степану Микояну при встрече в Москве. Не о чем было рассказывать. Зато Лиза, раззвонившая всем и всюду о своем грядущем замужестве, теперь охотно делилась со всеми известием о постигшем ее несчастье. Что же касается таинственного Петра, то оставим его на совести Степана. За истекшие десятилетия байка обрела все права реальности, по крайней мере, до того, как в ней начали серьезно разбираться. Когда дочь Леонида, Юлия, обратилась в военную прокуратуру с вопросом о стрельбе в Куйбышеве, ей ответили, что в их делах упоминание о подобном инциденте отсутствует, как и вообще имя Леонида Хрущева, он к ответственности не привлекался, никаких дел на него не заводилось. Так стало окончательно ясно, что происшествие с гипотетическим Петром в Куйбышеве – плод фантазии Леонида, Лизы и Степана.

«Гуляет небылица – , ставит в этой истории точку полковник юстиции Мороз. – В архивах Главной Военной Прокуратуры никогда не было и нет документов, которые подтверждали бы, что Леонид Хрущев, находясь на лечении в Куйбышеве, вел разгульный образ жизни, играл в так называемую “гусарскую рулетку”, стрелял по бутылкам, размещенным на голове подвыпившего коллеги и убил таки этого человека»366.

В начале 1943 года, пройдя пятичасовую практику полетов на Як-7Б в третьем отдельном учебно-тренировочном смешанном авиаполку, Леонид снова оказался на передовой, в 18-м Гвардейском истребительном авиаполку 1-й Воздушной армии. Они базировались на аэродроме Хатенки в десяти километрах от Козельска, что в Калужской области. Командовал полком гвардии майор Анатолий Голубов. Там Леонид на Як-7Б, таком же, что и в учебном отряде, в двадцати восьми учебных полетах дополнительно налетал 13 часов 01 минуту и совершил шесть боевых вылетов (4 часа 26 минут). Там же, в истребительном полку, Леонида, приказом народного комиссара обороны И.В. Сталина № 02520 произвели в старшие лейтенанты. А во время седьмого вылета, 11 марта 1943 года, его сбили примерно в шести километрах от деревни Жиздра Калужской области, что неподалеку от Смоленска. Типичная судьба плохо облетанных, еще не освоивших хитрую механику воздушного боя молодых пилотов. Произошло все над территорией, занятой немцами, внизу простирались болота, в пылу боя соседи по строю и не заметили его исчезновения, только что был Леонид – и нет его. Но что-то о гибели Леонида требовалось написать в боевом донесении. О нем уже запрашивал командующий 1-й Воздушной армией генерал-лейтенант Худяков. Командир авиационного полка Голубов сообщил наверх, что, выполняя боевое задание, группа из девяти наших Як-7Б атаковала восемь вражеских истребителей «Фокке-Вульф-190». Гвардии старший лейтенант Хрущев летел ведомым у весьма опытного, уже имевшего счет сбитым самолетам противника, летчика полка гвардии старшего лейтенанта Заморина. Когда Заморин вступил в бой с одним из «фокке-вульфов», Хрущев, как и положено, прикрыл его. Сбив самолет противника, Заморин заметил, что еще один ФВ-190, ведя огонь издалека, заходит ведомому в хвост. Бросившись наперерез, он принудил немца уйти на юг.

«В момент, когда истребитель противника отвалил от Хрущева, – сообщали в отчете командир полка гвардии майор Голубов и начальник штаба гвардии подполковник Вышинский, – Хрущев с переворотом под углом 65–70 градусов пошел к земле, и когда Заморин возвратился, то Хрущева он не нашел и считает, что сбитым он быть не может, так как снаряды рвались далеко в хвосте, он перетянул ручку и сорвался в штопор».

Уже упоминавшийся мною Степан Микоян, летчик-истребитель времен войны, а затем известный испытатель боевых самолетов, налетавший немало часов на ЯК-7Б, однотипном тому, на котором погиб Леонид, скептически отнесся к версии Заморина: «Мне не верится, что это мог написать летчик, да еще командир полка (возможно, он пытался оправдаться за то, что не “уберег” сына Хрущева, или вообще это писал кто-то другой). Дело в том, что снаряды авиационных пушек не имеют дистанционных взрывателей, а лишь ударные – они могут взрываться, только попав в преграду. Так что “рваться за хвостом” они не могли.

Теперь о штопоре. После сваливания в штопор самолет вращается, снижаясь вертикально, а не пикирует под крутым углом. На пикировании самолет в штопор не войдет»367.

В 1999 году, разбирая архив Дмитрия Федоровича Устинова, министра обороны СССР брежневских времен, обнаружили письмо летчика Заморина, полученное Устиновым уже после смерти Хрущева-старшего, то есть после 1971 года. В письме дается совершенно иная версия воздушного боя. Заморин кается в фальсификации событий того дня: «Командование моего полка было крайне заинтересовано в том, чтобы принять мою версию за чистую монету. Ведь оно напрямую разделяло суровую ответственность за гибель летчика – сына члена Политбюро! Я струсил и пошел на сделку с совестью, сфальсифицировав факты. Я в рапорте умолчал о том, что, когда “Фокке-Вульф-190” рванулся на мою машину в атаку, зайдя мне снизу под правое крыло, Леня Хрущев, чтобы спасти меня от смерти, бросил свой самолет наперерез огненному залпу “фоккера”… От бронебойного удара самолет Хрущева буквально рассыпался у меня на глазах!.. Вот почему на земле невозможно было найти какие-либо следы этой катастрофы. Тем более что искать начальство приказало не сразу – ведь наш бой происходил над территорией, оккупированной немцами».

Которое из свидетельств Заморина ближе к истине – судить не берусь. Главное, Леонида не стало. История для того времени самая что ни на есть заурядная, сколько народа тогда погибло. А вот то, что произошло далее, для нашего рассказа примечательно. Весной 1943 года Сталин благоволил к отцу: член Военного совета Сталинградского фронта, он сначала, вместе с командующим фронта Еременко и командующим армией Чуйковым под Мамаевым курганом, из «норы», как он характеризовал их укрытие, где располагался штаб Сталинградского фронта, организовывал оборону города, затем участвовал в планировании и самом окружении 6-й армии фельдмаршала Паулюса. Затем Сталин перебросил отца на Юго-Западный фронт к Малиновскому, на отражение наступления генерала Манштейна, пытавшегося своим, казалось бы, несокрушимым танковым кулаком пробить коридор, спасти окруженную армию Паулюса. Манштейн не прошел. 11 марта 1943 года об исчезновении Леонида доложили Сталину. Он приказал пока ничего не сообщать Хрущеву, поручил генералу НКВД Судоплатову, который координировал наши разведывательно-диверсионные операции в тылу немцев, все разузнать. «Однако поиски никаких результатов не дали, – констатирует Судоплатов. – Лично Сталин принял решение считать Леонида Хрущева погибшим при выполнении боевого задания, а не пропавшим без вести»368.

После этого Сталин решил сам известить отца о происшедшем несчастье. Как все происходило в апрельские дня 1943 года, мы теперь знаем благодаря «раскопкам» все того же историка Колесника. Сталин вызвал отца в Кремль с Воронежского фронта, туда его перебросили к генералу Ватутину тоже в качестве члена Военного совета. В кабинете Сталина кроме самого Сталина присутствовали члены Политбюро Молотов, Микоян и Щербаков.

– Держись, Никита, твой сын Леонид погиб как герой, – якобы произнес Иосиф Виссарионович.

Отец пошатнулся, ему стало нехорошо. Вызвали врача.

11 апреля 1943 года, сразу после разговора у Сталина, командующий 1-й Воздушной армией генерал-лейтенант авиации Сергей Худяков отправил члену Военного совета Воронежского фронта генерал-лейтенанту Никите Хрущеву письмо следующего содержания:

«В течение месяца мы не теряли надежды на возвращение Вашего сына, но обстоятельства, при которых он не возвратился, и прошедший с того времени срок заставили нас сделать скорбный вывод, что Ваш сын – гвардии старший лейтенант Хрущев Леонид Никитич пал смертью храбрых в воздушном бою против немецких захватчиков».

В июле 1943 года Леонида наградили орденом Отечественной войны 1-й степени. Наградили не посмертно, а за предыдущие боевые заслуги, потому что к ордену его представили еще за неделю до гибели. Приказ о награждении № 0254 от 12 июля 1943 г. по прямому указанию Сталина подписал командующий ВВС маршал авиации Александр Александрович Новиков. Как известно, при учреждении ордена Отечественной войны было установлено, что в случае гибели награжденного этот орден остается в семье как память. Орденский знак с номером 56428 вручили отцу. Награждая Леонида орденом, и еще столь значимым, Сталин как бы публично признавал его гибель. Пропавших без вести орденами не награждали, их ожидала совершенно иная участь.

Членом Военного совета Западного фронта, где погиб Леонид, служил давний приятель отца Николай Булганин. Его сын Лева – тоже летчик и тоже летал на Як-7Б. Николай Александрович от всей души разделял горе отца и убедил командующего фронтом продолжить поиски Леонида. Они написали отцу, что собираются послать в предполагаемый район падения самолета не зависящую от НКВД и Судоплатова армейскую разведывательную группу, но отец отказался, поблагодарив за участие, попросил зря не рисковать другими жизнями.

Вскоре после гибели Леонида в Куйбышеве арестовали и сослали в Казахстан его вдову Любовь Илларионовну. К гибели Леонида ее арест отношения не имел. Обвинение против нее выдвигалось стандартное – работа на иностранную разведку, благо дипломатический корпус тогда тоже эвакуировали на Волгу. Чьей она числилась шпионкой, я сейчас уже не помню, то ли французской, то ли английской, то ли шведской. Люба вышла на свободу только в 1956 году, полной мерой хлебнула лиха в карагандинской ссылке.

Их трехлетняя дочка Юля воспитывалась вместе с нами и очень не любила свой, отличный от остальных детей, статус внучки. Мама первой заметила нарождающуюся проблему, и Юля перешла в дочки.

После победы о Леониде вспоминали только в семье, да и то нечасто, родители – чтобы не бередить свои раны, а мы, дети, его почти не помнили. Хотя отец почти не говорил о Леониде, он очень любил сына и никогда о нем не забывал, в 1960 году попытался разыскать его следы. Для начала он попросил министра обороны маршала Малиновского выяснить, сколько наших самолетов пропало в районе Жиздры. Через некоторое время маршал доложил: «Тридцать пять». Места падения самолетов нанесли на карту и начали раскапывать. До осени 1964 года нашли тридцать машин, опознали тридцать пилотов, но Леонида среди них не оказалось.

После отставки отца все тот же маршал Малиновский приказал работы свернуть. В конце 1980-х годов поиск погибших в болотах под Жиздрой советских пилотов возобновили местные следопыты-энтузиасты. В 1995 году я прочитал в российских газетах сообщение, что учитель местной школы отыскал останки советского истребителя. В пилотской кабине сохранился скелет летчика в истлевшей лейтенантской форме и меховом шлеме. По свидетельству остававшихся в живых однополчан, именно такой шлемофон носил Леонид, один во всем полку, и очень им гордился. Колесник не сомневался: это 31-й истребитель Як-7Б, именно тот самолет, который так разыскивал отец. Он даже вышел на бывшего немецкого капрала, якобы осматривавшего самолет сразу после падения. Истребитель не загорелся, в кабине сидел летчик в плотно застегнутом реглане, на поясе у него висел немецкий парабеллум. Из-за этого парабеллума капрал заключил, что пилот – немец. Обе стороны использовали в боях чужие самолеты с чужими опознавательными знаками на крыльях. Он расстегнул реглан, увидел советскую военную форму, советские знаки различия и потерял интерес. Парабеллум он забрал себе, а самолет с летчиком остался гнить в болоте.

Уже упомянутые сослуживцы Леонида подтверждают, что в полку парабеллумом мог похвастать только один он. Сам самолет, их тогда делали из фанеры, сгнил, но на моторе и пулемете сохранились номера; чтобы окончательно удостовериться, кого нашел смоленский учитель, требуется сверить их с формуляром. Если формуляр в архиве сохранился, то одним пропавшим без вести станет меньше.

В 1965 году, просеивая сквозь сито всю прошлую жизнь отца, отбирая из нее эпизоды, пригодные для дальнейшей разработки, профессионалы-дезинформаторы наткнулись на историю пропавшего во время войны без вести Леонида. Она им подходила идеально: о судьбе пилота не известно ничего, а значит можно, не боясь разоблачений, напридумывать все, что угодно. И они напридумывали. Говорили, что авторство этой «дезы» принадлежит Филиппу Бобкову, скромному подполковнику в отделе дезинформации, впоследствии начальнику печально знаменитого 5-го, антидиссидентского управления. «Озвучивание» собственной «версии истории» КГБ поручило заместителю начальника Главного управления кадров Министерства обороны СССР генерал-полковнику Ивану Александровичу Кузовлеву. От него по Москве расползлись слухи, что в Министерстве обороны обнаружены документы (их, естественно, никто не видел), из которых следует, что Леонид не погиб, а сдался немцам, начал с ними сотрудничать, предал Родину. То ли в конце войны, то ли после ее окончания диверсанты генерала Судоплатова выкрали его, доставили в Москву, он попал в руки советской контрразведки, сознался в совершенных преступлениях, и суд приговорил Леонида к смерти. Хрущев якобы на коленях молил Сталина пощадить сына, но Сталин отказал ему, произнеся следующую сентенцию: «И мой сын попал в плен, и хотя он вел себя как герой, я отказался обменять его на фельдмаршала Паулюса. А твой…»369

Я никогда не сомневался, что множившиеся с 1965 года «разоблачительные» слухи и слушки относительно отца – дело рук КГБ, но доказательств не имел и не надеялся их раздобыть. Помог мне случай.

В конце 1990-х годов американцы занялись поиском своих сограждан, военнослужащих, пропавших без вести во время Корейской и Вьетнамской войн, а также пилотов самолетов-разведчиков, сбитых над советской территорией. Ельцин распахнул перед ними все двери. Представителям из Министерства обороны США помогали специально приставленные к ним российские генералы и историки. Один из них – уже упоминавшийся военный историк Александр Колесник.

В те годы американцев пускали туда, куда не ступала и не скоро ступит нога россиянина. На собеседования к ним вызывали таких людей, к которым в другое время не достучаться и не дозвониться. Среди заинтересовавших гостей, десятков военных и гражданских лиц, оказался и Владимир Семичастный, в 1962–1967 годах председатель КГБ. Теперь уже просто пенсионер, он подолгу высиживал в приемной предоставленного американцам кабинета.

Входивший в свиту американцев Колесник воспользовался случаем и постарался разговорить Семичастного. За время совместных сидений в приемной они пусть и не подружились, но Семичастный проникся к историку доверием. Этому в немалой степени способствовало и то, что Колесник – свой, русский, и интересовали его не американские, а наши пилоты, пропавшие без вести еще во время войны. Среди всех прочих Колесника тогда интересовала и судьба моего старшего брата.

Как то ни удивительно, на осторожный вопрос Колесника о слухах в отношении Леонида Хрущева Семичастный неожиданно раскрылся, признался в том, в чем никому не признавался ни до ни после: история с «предательством» Леонида, как и многое другое, дело их рук. Тогда позарез требовалось найти иное, личное объяснение разоблачениям Хрущевым на XX съезде преступлений Сталина, вот они и изобрели «сына-предателя, казненного Сталиным», затем придумали сожженные Хрущевым архивы (о них я расскажу чуть позже) и еще многое другое.

– Ну, придумать вы придумали, – настаивал Колесник, – но как вы заставили других поверить вашей выдумке?

– Для того существуют специальные приемы и специальные люди, которых мы нашими «секретами» кормим, – пояснял Семичастный. – В случае с Хрущевым мы задействовали разные каналы, от Министерства обороны (я уже упоминал генерала Кузовлева) до «прикормленных» нами диссидентствующих историков и корреспондентов респектабельных буржуазных газет. «Жареную» информацию о Хрущеве с нашей подачи первым удалось «заполучить» историкам Рою и Жоресу Медведевым. Они пошли трезвонить по всему свету, чему мы, естественно, не препятствовали. Затем «всучили» сенсацию итальянским журналистам из газеты «Република», использовали (я надеюсь, вслепую. – С.Х.) и Александра Солженицына, который в журнале «Литература Киргизстана» написал, что «старший лейтенант Хрущев не без причины погиб в штрафном батальоне».

Взаимоподтверждение «истинности» информации-дезинформации различными источниками – один из приемов нашей работы. Такие действия мы на своем жаргоне называем «перекрестным опылением». А дальше пошло-поехало, байка сама начинает гулять по свету.

О беседах с Семичастным Колесник рассказал не только мне, вот, к примеру, фрагмент его выступления на круглом столе в Государственной думе: «Я задал вопрос Семичастному: скажите, пожалуйста, почему вопрос сына привязали к Хрущеву? Он улыбнулся и ответил: Знаете, это такая тонкая операция. Так можно уничтожить человека через его отношение к собственному сыну. Если сын предатель, то о чем еще говорить? Кто такой его отец? Какой он глава государства?

Какой глава партии?.. Он сам предатель!»370

Кагэбэшные «творцы истории» задание выполнили, объяснили разоблачения преступлений Сталина личной и мелкой местью. Казалось бы, кто клюнет на столь примитивную ложь? Но профессионалы на то и профессионалы, они лучше кого-либо учитывают законы распространения слухов, слухов, падающих на благодатную почву, – Сталин, он и немцев победил, и страну из руин поднял, он и цены снижал, и евреям хвост прижал, а что касается арестов, лагерей, расстрелов, то «дыма без огня не бывает», наверное, имел к тому основания, врагов вокруг нас достаточно, а впрочем: «лес рубят – щепки летят».

Поначалу инициатива КГБ пришлась Брежневу по душе, ему самому хотелось подреставрировать недавнего «вождя всего прогрессивного человечества». Теперь, когда он сам сидел в его кресле, в его кабинете в Кремле, приятнее чувствовать себя преемником «титана», а не тирана.

– Однако как следует развернуться нам не позволили (я продолжаю цитировать Семичастного в пересказе Колесника). Через год-два, во время очередного доклада Брежневу о ходе операции, тот неожиданно приказал свернуть работу по дискредитации Хрущева.

– А почему? – не утерпел Колесник. – Ведь Хрущева Леонид Ильич откровенно ненавидел.

– Не знаю, – протянул Семичастный, – наверное, пожалел старика. Мы бы его в такой грязи вываляли!

На этом разговор прервался, Семичастного пригласили на собеседование к американцам.

Я думаю, что Брежнев в тот момент думал не об отце, а заботился о себе. Дай волю этим «бандитам», они не сегодня-завтра и за него самого примутся. «Через год-два» – получается 1967 год, именно тогда Леонид Ильич выставил Семичастного из КГБ, а затем и Шелепина отстранил от реальной власти.

Операцию свернули, но клевета продолжала свое победное шествие. Байка обрастала все новыми подробностями, затем ее опубликовали в газетах, а журнал «Советский воин» даже напечатал на эту тему целую поэму. В начале 1990-х запущенная в 1965 году дезинформация «стала фактом», на который ссылаются в научной литературе. И все это без единого доказательства, без единого документа. Теперь уже нам, наследникам, приходится отыскивать аргументы в оправдание, в опровержение клеветы. К счастью, они лежат на поверхности. Нет даже необходимости обращаться к архивам. Какое предательство мог совершить в немецком плену старший лейтенант? Что он знал? Ответ очевиден – ничего существенного. Единственно, чем он мог оказаться немцам полезным, так это своей фамилией – призывами Хрущева к советским бойцам сдаваться в плен. Подобные листовки от имени сына Сталина Якова, настоящего или мнимого племянника Молотова, генерала Власова и многих других щедро разбрасывались с немецких самолетов над позициями советских войск. Не зарегистрировано ни одной листовки с обращением от имени Леонида Хрущева, не вспоминают о них и ветераны войны. В советских и российских архивах хранятся трофейные немецкие документы, в том числе расквартированной под Смоленском, где 11 марта 1943 года пропал Леонид, корпусной группы генерала фон Шееля и приданной ей 296-й пехотной дивизии. В отчете штаба корпуса группы за период с 22 февраля по 21 марта 1943 года говорится о пленении 63 советских офицеров и 1674 красноармейцев. За это время сбито 93 советских самолета, в том числе один – огнем пехоты. Среди них, несомненно, и самолет Леонида, но о нем самом, о пленении сына видного политического деятеля СССР, члена Военного совета фронта, упоминания нет371.

Немцы и не подозревали о существовании Леонида Хрущева. Брат безымянным погиб под Жиздрой.

Профессионалы-дезинформаторы предусмотрели всё, даже то, что кто-то когда-то доберется до недоступных пока архивов и попробует свести концы с концами. Не сведет, потому что в соответствии с разработанной ими же версией, архивы по приказу Хрущева якобы уничтожили, «почистили» дела, касающиеся не только Леонида, но и степени участия отца в сталинских репрессиях и всего прочего.

Опровергнуть клевету становится попросту невозможно. Нет подтверждения в архивах? Но архивы уничтожены. Нет актов изъятия документов из архивных папок? И тут имеется наготове ответ: «уничтожители» действовали настолько искусно, что не оставили ни малейших следов.

«Уничтожение архивов» – наиболее эффективная составляющая операции Шелепина – Семичастного по дискредитации отца. Эта выдумка полностью развязывала руки. Она позволила отделу дезинформации внедрять в сознание людей еще один миф об отце – он-де сам активнее всех, активнее самого Сталина и его самых жестоких приспешников, арестовывал, казнил, мучил людей, а потом, придя к власти, свалил все «с больной головы на здоровую». Архивы ничего подобного не подтверждают! Ну и что? При отсутствии доверия к архивам это обвинение опровергнуть еще труднее, чем напраслину, возведенную на моего брата. Во-первых, и сам отец никогда не отрицал, что ему приходилось визировать выписанные в НКВД ордера на арест работавших с ним людей. Так в те годы была устроена жизнь. И попробовал бы кто-нибудь не завизировать арестную бумагу. Посещал отец и тюрьмы, встречался с арестованными. Другое дело, что одни из соратников Сталина, такие как Каганович, Ворошилов или Молотов, не говоря уже о Берии, услышав команду «хозяина»: «Фас!» – старались, как могли, разливали море крови. Другие, в их число входил и отец, ретивости не проявляли, пытались по возможности уменьшить число жертв, смягчить их участь. Обо всем этом отец написал в своих воспоминаниях.

Во время ХХ съезда КПСС он прямо сказал, что в сталинских преступлениях замешаны все члены руководства страны, но в разной мере, и народу предстоит определить вину каждого. В конце своей жизни отец не раз повторял: «Вот умру я, и положат мои деяния на весы. На одну чашу злое, на другую – доброе, и, я надеюсь, доброе перевесит». Теперь, после его смерти, слуги дьявола стремятся подбросить на недобрую чашу весов свою, фальшивую, гирьку. И делают это так искусно, что даже я не то что поверил пущенному КГБ слуху, но допустил возможность «подправления» прошлого отцом. С трудом, через силу, но допустил. Тем более что мировая история нашпигована подобными примерами.

Подтасовка фактов всегда представлялась мне не соответствующей внутренней сущности отца, но человек слаб. И каждому из нас так хочется задним числом улучшить свой имидж. А тут такие возможности… Казалось бы, грех ими не воспользоваться. Казалось бы… Я, по правде говоря, смирился. Но тут вмешался его величество случай. В декабре 1994 года в США в Браунском университете на конференции, посвященной 100-летию со дня рождения Н.С. Хрущева, звучали доклады, в которых шла речь о «чистке» архивов отцом. Таким термином ученые обозначили эти неприглядные деяния. Я решил докопаться до истоков. Обвинения касались двух периодов жизни отца: московского (до 1938 года) и киевского (после 1938 года). То есть, если «чистили», то только Московский и Украинский партийные архивы.

Я начал с Украины. Юрий Шаповал, историк, изучавший деятельность отца, на конференции в Браунском университете безапелляционно утверждал, что многие документы в украинском архиве отсутствуют, а следовательно, «вычищены». Я попросил его заглянуть в первоисточники. Шаповал заинтересовался. Он – человек относительно молодой, не зараженный неприязнью к отцу партийного аппарата, не простившего ему разоблачений сталинских преступлений. И что же оказалось на самом деле? Действительно, в Украинском государственном архиве недостает кое-чего, связанного с именем отца. Дело в том, что отец вел собственный архив. Он привез его с собой на Украину из Москвы в 1938 году. В него помощники отца складывали наиболее значительные, по их мнению, документы, порой забывая передавать их в официальный архив. Все эти папки, их насчитывалось более двухсот, отец, вернее его аппарат, забрал с собой из Киева в Москву в 1950 году. После отставки отца они осели в архиве Политбюро ЦК КПСС. Теперь архивисты независимой Украины спорят с работниками Кремлевского президентского архива, кому должны принадлежать эти документы. Следов уничтожения чего-либо в Киеве Юрий Шаповал не обнаружил372.

Ободренный результатами украинского расследования, я обратился к московскому периоду деятельности отца. Помочь в этом деле я попросил Владимира Павловича Наумова, автора одного из докладов, представленного на конференцию в Браунском университете, и одновременно секретаря комиссии Александра Яковлева, в середине 1990-х годов занимавшейся в России расследованием всего и вся, связанного с репрессиями сталинского, досталинского и послесталинского периодов. В силу своего уникального положения Наумов имел доступ во все без исключения архивы, в том числе и президентский. Правда, дело осложнялось тем, что сам Наумов – бывший работник Отдела науки ЦК КПСС, в отличие от Юрия Шаповала, как и все аппаратчики, даже демократического толка, не симпатизировал Хрущеву. В ответ на мое обращение Владимир Павлович долго молчал и только после многократных напоминаний прислал ответ. Во избежание кривотолков приведу его полностью: «Прошу извинить меня за то, что посылаю Вам материал с такой задержкой. Она вызвана тем, что я пытался выяснить обстоятельства чистки б. (бывшего – С.Х.) архива Московского горкома и обкома партии. Дело оказалось очень сложным. Есть разные версии. Все они в той или иной степени связаны с Н.С. Хрущевым. Но никто не мог подтвердить свою версию документами».

В переводе с бюрократического лексикона это означает, что и в Московском архиве ничего не пропадало. Такие дела бесследными не остаются, на уничтожение документов требуется указание, составляется акт или хотя бы письмо, предоставляющее его подателю свободу действий. Иначе вся ответственность ложится на хозяев архива, взять ее на себя без письменного распоряжения они не решились бы.

Точку в этой истории поставил историк Никита Петров, переворошивший практически все архивы КГБ, изучивший сотни и сотни расстрельных списков, знающий в деталях кто, что и как подписывал. Он считает, что «Хрущев не входил в руководящую “пятерку”, и поэтому, в отличие от Молотова, Кагановича, Ворошилова373, его подписей нет на сталинских расстрельных списках». А следовательно, и искать нечего. «Уделом Хрущева было санкционирование арестов на уровне Москвы и области, а после 1938 года – на Украине. Но оба эти архива пострадали во время войны. В архивах КГБ Москвы и Московской области вообще не сохранилось довоенного секретного делопроизводства за период до 1941 года. При эвакуации баржа с документами попала под бомбежку и затонула». Что же касается довоенных украинских архивов, то в 1941 году Киев попал в окружение, документы могли либо достаться немцам, как им достался Смоленский архив, либо пропасть без вести…»374

Что же касается чистки архивов госбезопасности, то она имела место. В разное время те или иные документы с санкции руководства уничтожались, не тайно, а с соблюдением всех бюрократических процедур. Так, в 1953 году, после ареста Берии, члены Президиума ЦК единодушно решили сжечь, не читая, все обнаруженные в его личных сейфах бумаги, содержавшие, как они считали, компромат на все руководство страны. Об этом эпизоде отец пишет в своих мемуарах, подтверждается он и документально. В архиве хранятся бумаги о создании комиссии, которой поручили заняться архивом Берии. Ее члены составили соответствующий акт и другие сопроводительные документы на десяти страницах, согласно которым уничтожили путем сжигания одиннадцать мешков документов375.

Что находилось в этих мешках, тоже известно: дело на болгарского коммуниста Георгия Димитрова, шесть папок компромата на Михаила Кагановича, брата члена Президиума ЦК, материалы на Суслова, Первухина, Сабурова, Булганина, 261 страниц «разной переписки» о Хрущеве, агентурные донесения на Ворошилова и другие дела376.Архивы КГБ чистили и в последующие годы. 21 ноября 1953 года, еще до образования КГБ, министр внутренних дел Круглов докладывал Маленкову и Хрущеву, что у них на оперативном учете состоят 26 миллионов человек, хранится 6 миллионов дел, следственных, агентурных, всевозможных проверок всевозможных лиц, и просил разрешения все утерявшее ценность пустить под нож377. В начале 1956 года уже Серов доложил в ЦК: в КГБ уничтожено 6 миллионов «дел на 6 миллионов советских граждан», с них «снято пятно политического недоверия»378.

Позднее Шелепин, в бытность председателем КГБ, посчитал излишним хранить личные дела поляков, расстрелянных по приказу Сталина в 1940 году в Катыни, под Харьковом и других местах. Он тоже обратился за разрешением в Президиум ЦК, и только получив его, уничтожил документы, составив о том акт по установленной форме. «Расчищались» как центральный, так и региональные архивы: «исключены из хранения» 375 тысяч дел оперативной разработки советских граждан, 900 тысяч дел на лиц, выезжавших за границу, 475 тысяч дел агентов и осведомителей, плюс еще 250 тысяч таких «осведомительских» дел только по Москве и области, где был завербован каждый десятый москвич, на все составлены соответствующие акты. В результате из многих и многих миллионов дел, в частности из 5,7 миллиона хранившихся только в центральном архиве, в регионах сохранились жалкие пара миллионов, а в центре и вовсе 600 тысяч379. Если покопаться в архивах поглубже, то можно обнаружить еще немало подобных актов уничтожения, замещающих недостающие дела и даже отдельные страницы в них. В бюрократическом обществе ничего не исчезает бесследно.

И Семичастный, и Шелепин прекрасно знали, что искать в архивах бесполезно, «однако после смещения Хрущева дали задание разыскать документы, уличающие Хрущева»380. Когда компромата не нашли, его решили придумать.

Поэтому «доказательства» о якобы уничтоженных документах из архивов, касающихся лично Хрущева, выглядят так расплывчато, ни за один «кончик» не ухватишься, вроде есть факт, и одновременно нет его. К примеру, председатель КГБ Семичастный так пишет в своих мемуарах об архивах, «изобличающих Хрущева в причастности к репрессиям» «уничтоженных им на Украине и в центре»: архивисты КГБ ему показывали папки «с вытравленными на них текстами».381

Какие папки, за какие годы, с какими текстами – Семичастный умалчивает. К тому же любой вытравленный текст восстановим. Если бы кто-то хотел что-то уничтожить, то папки просто бы списали по акту и официально сожгли. Другой бывший председатель КГБ Александр Шелепин тоже очень своеобразно «подтверждает» версию уничтожения архивов. В апреле 1988 года в беседе с историком Дмитрием Волкогоновым он доверительно сообщил ему, что «очень большую чистку сталинского архива провел генерал армии И.А. Серов по личному распоряжению Н.С. Хрущева.

– Свои указания Серову первый секретарь отдавал в моем присутствии, – рассказывает Шелепин Волкогонову и далее приводит слова Хрущева: «Нужно просмотреть все бумаги с “расстрельными” списками, на которых стоял подписи не только Сталина… Выявите и доложите мне». Так якобы инструктировал Серова отец.

«Хрущев явно хотел обезопасить себя от прямой ответственности за репрессии конца 1930-х годов, – утверждает со слов Шелепина Волкогонов. – Ведь как известно, к решению этих страшных дел были причастны почти все высшие руководители партии и страны. Через два-три месяца Серов передал Хрущеву несколько пухлых папок с документами.

– Где же они сейчас? – поинтересовался Волкогонов.

– Думаю, что теперь их просто не существует, – спокойно ответил Шелепин»382.

И этот разговор Волкогонов считает заслуживающим внимания свидетельством?

Тут возникает множество вопросов. Если дело столь деликатное, то почему отец дал поручение Серову в присутствии свидетеля? У него что, времени другого не нашлось? Если такой разговор и состоялся, то скорее всего, речь шла о членах так называемой «антипартийной группы», выведенной из Президиума ЦК в июне 1957 года, – Молотове, Кагановиче и Маленкове. На собравшемся тогда Пленуме ЦК и Хрущев, и другие выступавшие говорили о весьма многочисленных сталинских расстрельных списках с резолюциями Молотова и Кагановича на них. Отец их видел, следовательно, кому-то пришлось разыскивать для него эти материалы в архивах. Затем, по словам Шелепина, через пару месяцев Серов передает отцу некие документы и снова в присутствии все того же свидетеля. Такое просто вообразить невозможно. Не вызывает сомнений, что Шелепин использовал Волкогонова втемную. Он не говорит, что за папки с документами якобы передал Хрущеву Серов, что в них содержалось. Шелепин также не утверждает, что кто-то эти папки уничтожил, он только «думает…» К нему не придерешься, он все рассчитал точно.

Позволю себе высказать собственное предположение. Разговор происходил не в 1957 году и не с председателем КГБ Серовым, а в 1961-м, накануне XXII съезда партии, с председателем КГБ Шелепиным. На съезде в октябре 1961 года, а не на Пленуме ЦК в июне 1957 года отец озвучил найденные в архивах расстрельные дела с резолюциями Молотова и иже с ним, например такие: «собаке собачья смерть»… Сообщил о том, как Молотов собственноручно перечеркнул на приговоре женам казненных маршалов слово «Ссылка» и написал «ВМ», то есть – высшая мера, расстрел. В этом случае розыском в архивах занимался уже не Серов, а сам Шелепин. Он получал от отца задания, он же передавал ему папки с документами. В разговоре с Волкогоновым Шелепин подменил себя Серовым, а остальное предоставил домыслить самому Волкогонову.

Из публикации в публикацию путешествуют и еще более невероятные «свидетельства» уничтожения архивов. Так, «по свидетельству» анонимных заключенных внутренней тюрьмы КГБ, огромные кипы бумаг сжигали во дворе здания на Лубянской площади. Поднимавшиеся над кострами клубы черного дыма заключенные «наблюдали» через зарешеченные окошки своих камер, которые, по существующим тогда правилам, закрывались «намордниками», да так, что сквозь них не то что дыма, клочка неба синего не увидишь. Я уже не говорю, что подлежавшую уничтожению «бумажную массу» сжигали в специальных печах или, за их отсутствием, в котельных, а не на кострах, где толком и не проконтролируешь, что сгорело, а что разлетелось по ветру.

Другие историки приводят другие «анонимные» свидетельства того, как из здания Московского комитета партии на Старой площади в Москве в середине 1950-х годов грузовиками вывозили какие-то бумаги. Какие грузовики и какие бумаги – никто не знает, но, по их мнению, так уничтожались архивы. Эта история настолько нелепа, что опровергать-то ее не хочется. Мало ли какой мусор ежедневно вывозится на свалки из учреждений. Не исключено, что эту «бумажную массу» вообще перевозили из здания в здание. Но находятся весьма серьезные люди, берущие на веру и такие, с позволения сказать, «факты».

«Уничтожение» архивов, «дело» Леонида, дезинформаторы из КГБ положили в основу кампании по дискредитации отца, но они не брезговали и «мелочами». К примеру, в 1965 году «Волгу» из кремлевского гаража, на ней теперь по решению Президиума ЦК ездил отставной Хрущев, вдруг сменил громоздкий семиместный черный ЗИМ с «частными» номерами. Единственный экземпляр ЗИМа с трудом разыскали где-то в Грузии и «специально для обслуживания отца» пригнали в Москву. В глазах москвичей он должен был символизировать «неправедно нажитое» отцом богатство. Шоферы ворчали, ЗИМ, произведенный еще в сороковые годы, постоянно ломался, а запасных частей не найдешь, машину давно сняли с производства. История с ЗИМом последствий не имела, на «частные» номера никто, кроме меня, внимания не обратил.

Примерно тогда же запустили «утку» о Хрущеве, отплясывающем по принуждению Сталина у него на даче гопака. Она оказалась живучей, а сопутствующее ей «разъяснение»: Хрущева Сталин держал за «шута», тот копил обиду и при первом же случае отомстил, как умел, – публика восприняла. Я уже описал выше, кто, как и что вытанцовывал на сталинской даче, и не считаю нужным повторяться. К сожалению, и гопак на даче, и «шутовская маска» стали частью «исторического портрета» отца, портрета, нарисованного «художниками» школы Шелепина – Семичастного.

В 1967 году реабилитация Сталина провалилась, воспротивились наши западные друзья-коммунисты, они взмолились: такого их партии не вынесут. Брежнев нехотя пошел на попятный. Прошло еще три десятилетия, и Сталин начал возрождаться вновь. Восстановлением его «доброго имени» занимаются те же профессионалы, которые приложили столько усилий к предыдущему этапу «разоблачения» Хрущева, и сидят они в тех же кабинетах. Похоже, что на всю эту кампанию ассигнованы немалые суммы, а Сталин возвращается всерьез и надолго. Судя по результатам, деньги потрачены с умом. Россияне уже «простили» Сталину миллионы безвинно погибших соотечественников. С кем не бывает? «Зато он победил Гитлера и сделал нашу страну великой» – так звучит главный аргумент неосталинистов.

Я не хотел и не хочу вступать в полемику с многократно превосходящим меня противником, да и цель моя – написать правдивую книгу об отце, а не растрачивать свои силы понапрасну. Однако не могу удержаться от того, чтобы не высказаться о тандеме Сталин – Гитлер или Гитлер – Сталин.

Начну с самого начала, с 1930-х годов. Тогда Сталин не столько противодействовал, сколько поспособствовал Гитлеру в приходе к власти. Если бы в 1932–1933 годах он не сопротивлялся изо всех сил политическому сближению немецких коммунистов с немецкими же социал-демократами, каждая из этих партий лишь чуть уступала в популярности национал-социалистам, и позволил бы им выступить единым фронтом на выборах, то партия Гитлера не получила бы большинства мест в рейхстаге, Гитлер не стал бы канцлером и история XX века пошла бы по иному пути. Какому? Не стоит и гадать. XX век мы уже прожили.

Если бы Сталин в 1937 году не арестовал практически весь командный состав Красной армии, то, даже захватив власть, Гитлер вряд ли рискнул бы напасть на Советский Союз. Немецкий генералитет, немецкая разведка хорошо знали сильные и слабые стороны Красной армии, особенно сильные. Созданные в середине тридцатых годов крупные мобильные танковые соединения, в перспективе – армии, авиадесантные дивизии, все это наработки казненных Сталиным военачальников. И все это пошло коту под хвост.

После разоблачения «заговора красных маршалов» их нововведения признали вредительскими, в армии возобладали воззрения времен Первой мировой и Гражданской войн. Танковые корпуса возродили перед самой войной, но реальной боевой силой они стали только в процессе боев. А вот Гитлер реализовал новации «врагов народа» и благодаря им громил своих противников в начале Второй мировой войны и на западе, и на востоке.

Теперь известны официальные цифры людских потерь Красной армии накануне войны383. В 1937–1941 годы Сталин уничтожил 42 тысячи средних и высших командиров. Вдумайтесь в эти цифры! За три-четыре года армия лишилась сорока двух тысяч командиров, на подготовку которых ушли предыдущие полтора десятилетия. Красная армия осталась не только без маршалов, в живых Сталин оставил лишь Ворошилова с Буденным, оказались обезглавленными практически и вся командная вертикаль: взводы, роты, батальоны, полки, бригады, дивизии, корпуса, армии! Штабы остались без грамотных стратегов и тактиков. А без них они уже не штабы, а конторы. Не стало начальников связи, начальников разведки, начальников снабжения. На место майоров и полковников пришли лейтенанты с дипломами двухгодичных военных училищ. За год-полтора 93 процента офицеров, не умея ни командовать, ни воевать, выдвинулись из ниоткуда. К примеру, в 1940 году из 225 командиров полков ни один не учился, как это полагается, в военных академиях. Двадцать пять из них пришли из военных училищ, а остальные двести – прослушали курсы младших лейтенантов! 70 процентов командиров полков занимали эту должность менее года384.

О чем еще можно говорить! При всем своем авантюризме Гитлер трезво оценивал боевые возможности противника. Он считал, что Красной армии уже не оправиться от поражения, нанесенного ей Сталиным в 1937 году. Сталин своими репрессиями спровоцировал Гитлера на войну.

А чего стоило всем нам нежелание Сталина считаться с фактами, когда в начале 1941 года война стала неотвратимой? Вместо принятия необходимых мер он приказал отозвать в Москву разведчиков, от которых поступала раздражавшая его информация, и примерно их наказать.

Если бы в июне 1941 года, в самый канун войны, Сталин даже не приказал, а просто позволил своим генералам, как полагалось по уставу, выдвинуть дивизии на рубежи отражения атаки, рассредоточить авиацию, сделать то, что в таких обстоятельствах делается всегда, то немцы, возможно, и прорвались бы, но не разгромили Красную армию и мы не отступали бы до Москвы и Ленинграда.

Если бы в июле 1941 года Сталин послушался своих генералов, командующего Юго-Западного фронта генерала Кирпоноса и начальника Генерального штаба Жукова, предупреждавших его о неизбежности флангового удара гитлеровцев из Белоруссии в тыл Киевской группировке наших войск, позволил загодя отвести армии на восток, то полмиллиона солдат не угодили бы в плен. Полмиллиона бойцов – это огромная сила, сила способная сдержать наступление врага на Москву. Если бы весной следующего, 1942 года, Сталин поверил донесениям собственной разведки, как стратегической, так и фронтовой, считавшей, что летнее наступление немцев начнется из-под Харькова в направлении к Волге и Кавказу, а не на Москву, как думал он сам, сосредоточил бы там имевшиеся у него резервы, то врага бы остановили, не произошло бы ни кровавой Сталинградской битвы, ни битвы за Кавказ. Но Сталин не дал необходимых для отражения удара танков и самолетов, а на разведсводках написал, как он писал и в 1941 году, что «наивных» генералов враг водит за нос.

Уцелевшие от сталинского разгрома армейские командиры научились воевать только к концу 1942 года. Учение стоило дорого: миллионы в немецком плену, еще миллионы погибших. Пришлось заново создавать танковые армии, в процессе боев расформировывать ставшую обузой кавалерию.

Своей разведке и своим генералам Сталин поверил лишь в 1943 году, в преддверии наступления немцев на Курской дуге. Результат известен всем, мы победили. А если бы и тут Сталин положился на собственное «чутье»?

Читая современные восхваления Сталину, на каждом шагу, на каждой странице наталкиваешься на подтасовки. Приятно, конечно, что сталинисты не могут обойтись без лжи, что нет у них ни аргументов, ни фактов. Приятно… Да что толку? Гений пропаганды Йозеф Геббельс когда-то произнес: «Чтобы массы поверили, ложь должна быть чудовищной». Он знал, что говорил. С одной лишь поправкой – если народ в силу каких-то внутренних причин хочет этой лжи верить. Расхожая истина, что народ достоин своих правителей, мне претит, я ведь тоже частичка своего народа, но где взять аргументы против?

«Синдром Петефи»

В заключение темы еще раз вернусь к Венгрии. Восстание 1956 года оставило в российской истории след не меньший, чем в венгерской. Конечно, не само восстание. Восстания – победоносные, свергнувшие «угнетателей», или неудачные, безжалостно подавленные «угнетателями», – явления в истории обыденные. История относится к ним с историческим равнодушием.

Я же имею в виду «Кружок Петефи», названный именем венгерского поэта-революционера XIX века, поначалу, казалось бы, безобидный дискуссионный клуб в меру диссидентствующих поэтов, писателей и иных интеллектуалов. Дискуссионный клуб, питаемый народной неудовлетворенностью и поощряемый непротивлением власти, быстро превратился в штаб вооруженного мятежа. Так случается в авторитарных обществах в переходный период, когда они уже не тирания, но и еще очень далеки от демократии. Он крайне опасен своей нестабильностью, тут малейший толчок может привести к обрушению, одна-единственная искра – вызвать пожар. Здесь все зависит от искусства лидера-реформатора: пережмешь – и ты уже не реформатор, а диктатор, слишком отпустишь тормоза – и власть незаметно ускользнет из рук, перетечет к более радикальным, но, как правило, безответственным людям, наподобие «Кружка Петефи» и иже с ними, а там и костей не соберешь, не только своих, но и доверившихся тебе людей. «Кружок Петефи» послужил отцу и уроком, и грозным предупреждением: одно непродуманное движение, попытка опередить ход истории – и все полетит под откос, наступит хаос, и вместо демократизации страны можно остаться вообще без страны.

В 1956 году в советском руководстве возник и на десятилетия сохранился синдром «Кружка Петефи». Помнил о «Кружке Петефи» и пришедший к власти через двадцать лет после отца Юрий Андропов, в 1956 году посол в Будапеште, он не понаслышке знал, как все это получается. А вот Михаил Горбачев о «Кружке Петефи» уже позабыл. Что из этого получилось, не хочется и вспоминать.

Масло вместо пушек

На XX съезде маршала Жукова избрали кандидатом в члены Президиума ЦК КПСС. Так уж повелось, что руководители ключевых ведомств – военного, иностранных дел, государственной безопасности – входили в состав высшего политического руководства.

Отцу такая практика казалась не просто неправильной, но и опасной для страны, если помнить о недавних проблемах в связи с устранением Берии. Возникает слишком много соблазнов, да и ведомственные интересы порой довлеют над общественными. Он считал целесообразным разделить функции: политическое руководство принимает решения, а соответствующие министры – исполняют их. Но сломать устоявшуюся структуру оказалось непросто. Пока отцу удалось это только в отношении главы госбезопасности – преемника Берии генерала Ивана Александровича Серова. Его не только не допустили в политическое руководство, но сам статус органов государственной безопасности понизили с министерского ранга до Комитета при Совете Министров, формально что-то вроде Комитета по делам религий.

С Министерством обороны и Министерством иностранных дел отец справится только в 1957 году, когда появится решение Президиума ЦК, запрещающее совмещать министерские должности с членством в Президиуме ЦК. Богу – богово, а кесарю – кесарево.

Пока же Жуков уверенно набирал очки. Он доложил съезду, что принятое в августе 1955 года решение о сокращении вооруженных сил на 640 тысяч человек выполнено досрочно, а военные расходы уменьшились на десять миллиардов рублей. Жуков даже несколько преуменьшил цифры. За послесталинский период, с 1 января 1953 года по 1 января 1956 года, Вооруженные силы СССР сократились с 5 394 038 до 4 277 822 человек, то есть на 1 миллион 116 тысяч 216 военнослужащих385.

«Масло вместо пушек» – жизненная концепция отца – обретала реальные очертания. С Жуковым у отца принципиальных разногласий не возникало. Министр обороны соглашался, что силу армии теперь определяет не количество «штыков», а качество ее вооружения, особенно ядерного. Жуков не только не противился сокращению личного состава, но где-то подталкивал отца.

В мае 1956 года Президиум ЦК решил еще сократить вооруженные силы, к маю 1957 года отправить на гражданку дополнительно 1 миллион 200 тысяч человек. Постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР предписывало расформировать шестьдесят три дивизии и отдельные бригады. Ликвидировались некоторые военные училища, отправлялись на консервацию 375 боевых кораблей. Отдельной строкой выделялось сокращение на 30 тысяч человек военной группировки в Германии, в том числе там расформировывались три авиационные дивизии. Армия встретила свое сокращение со сдержанным ропотом, но альтернатив у отца не было, страна просто не могла и не имела права содержать не сбалансированную с экономикой военную машину. Угроза войны отодвинулась, можно перековывать «мечи на орала».

Последний пункт Постановления предписывал: «…Уволенным из состава Вооруженных Сил военнослужащим предоставить возможность устройства на работу в промышленности и в сельском хозяйстве».

Обустройство увольняемых в запас, как и в предыдущие годы, беспокойства не вызывало, рабочие руки везде в дефиците, а жилье… О специально выделяемом жилье под сокращаемых военнослужащих тогда и не мечтали, солдаты разъезжались по родительским домам, а вот офицеры требовали заботы. Городским и районным администрациям предписали предоставлять им площадь вне очереди, но из собственных, весьма ограниченных, ресурсов. Местные администрации это указание не то чтобы саботировали, но «свои» очередники: учителя, врачи, агрономы для них представляли большую ценность, чем пришлые офицеры, практически бесполезные в новой жизни. К тому же их не так много, они сами найдут себе пристанище. После войны, десять лет назад, демобилизовалось в несколько раз больше народу, никто о них специальной заботы не проявлял, но все как-то приспособились к мирной жизни. Так или примерно так считали в то время, а как получилось на деле, я, право, не знаю. Вернее, знаю очень мало.

Когда в марте 1958 года я поступил в ОКБ-52 Владимира Николаевича Челомея, в нашей лаборатории систем управления крылатыми ракетами в группе механиков работал отставной капитан, бывший командир авиационной эскадрильи. Фамилию его я, к сожалению, забыл. Симпатичный скромный человек, он прилежно выполнял все поручения руководителя группы Михаила Борисовича Корнеева. Поручались же ему задания попроще. Группа механиков работала непосредственно на шефа. Челомей тогда увлекся динамической стабилизацией маятников с помощью принудительных колебаний точки его подвеса. Другими словами, если завибрировать с определенной частотой и силой шарнир, на котором висит маятник, то в маятнике от вибрации набирается дополнительная сила, под действием которой он зависает, хоть вверх ногами, хоть под углом. Такое поведение маятника предопределялось системой уравнений, носящих романтическое имя «Матье», не имеющих ничего общего со знаменитой французской певицей Мирей Матье. Для подтверждения теории практикой механики мастерили маятники. Они послушно зависали в заданном вибрациями положении, а когда тряска кончалась, начинали размеренно раскачиваться, как и полагается маятникам.

Этими маятниками занимался и демобилизованный капитан. На жизнь он не жаловался, хотя платили ему меньше, чем в армии, ютился в комнатушке в подмосковном Реутове, неподалеку от предприятия. О нормальном жилье ракетчики тогда только мечтали. В Москве уже вовсю строили пятиэтажки, но до расположенного в области конструкторского бюро очередь пока не доходила.

Весной 1959 года мы передали морякам для вооружения подводных лодок первую в истории флота крылатую ракету П-5. Стартовала она не с катапульты, как американский «Регулус», а из бочки-контейнера. Не вдаваясь в детали, скажу только, что американцев мы опережали лет на десять – пятнадцать. Разработчиков тогда щедро наградили, кого Ленинской премией, кого орденом и медалью, а «наиболее ценным» бесквартирным работникам нашего ОКБ (так написано в секретном Постановлении ЦК КПСС и СМ СССР от 1959 года) выделили весьма скромное жилье, кому комнату, кому квартирку. В список на получение жилья попали и трое механиков из нашей лаборатории. Капитану квартиры не досталось, ему пришлось дожидаться сдачи на вооружение следующей ракеты. К тому времени он полностью адаптировался к гражданской жизни и на разлучившую его с армией судьбу не роптал.

Естественно, что у уволенных с военной службы офицеров судьбы складывались по-разному, одним везло больше, другим – меньше, а кому-то совсем не везло.

В своих выступлениях отец не раз вспоминал демобилизованного майора Ярослава Семеновича Чижа. После армии он, человек инициативный, вернулся домой в Золочевский район Львовской области, сразу подался в колхоз и вскоре начал заведовать свинофермой. Через пару лет свиновод Чиж прогремел на всю страну, получил звание Героя Социалистического труда386. Однако в глазах большинства демобилизуемых офицеров героем он не стал. Майору, старшему офицеру возиться в хлеву, ходить за свиньями не пристало, такое с их понятием об офицерской чести не вязалось. Другое дело – начальник отдела кадров на заводе или делопроизводитель в домоуправлении, на худой конец преподаватель военного дела в школе. Должности хоть и не очень завидные, но офицера «достойные».

В США я встречал не майоров, а отставников генерал-майоров – фермеров, в том числе и свиноводов. Им и в голову не приходит, что их занятие зазорно. В 1959 году пятизвездочный генерал, по-нашему маршал, президент США Эйзенхауэр с гордостью демонстрировал отцу выращенных на его семейной ферме бычков. И финский министр иностранных дел Виролайнен в свободное время в охотку работал на ферме в хлеву.

От «Сибири» до «Саратова»

К середине 1956 года набрала обороты кампания по привлечению оборонных предприятий к выпуску мирной продукции, еще одна после сокращения вооруженных сил составляющая политики отца «масло вместо пушек».

Их технологический уровень и оборудование позволили приступить к производству того, что оказывалось не под силу «обычным» заводам, изначально ориентированным на товары широкого потребления. Все предыдущие десятилетия последних держали в черном теле: они получали станки, по своим параметрам не способные ни на что путное, на них работали инженеры и рабочие, которых больше не брали никуда. Естественно, что и изделия выходили соответствующие.

Теперь все переменилось. Заводы, производившие самолеты, танки и даже ракеты, соревновались друг с другом в поиске заказчиков «на стороне». Кировский завод в Ленинграде перепрофилировали с танков на производство мощных тракторов для целины. Трактора меньшей мощности выходили из ворот «Южмаша», первого в СССР ракетного завода. В 1956 году на Омском авиационном заводе изготовили первые сто штук стиральных машин «Сибирь», первые не только для омичан, но вообще первые в России. Советские женщины и не представляли, что белье можно стирать не в корыте. Машину один в один скопировали с английской модели «Gouvermatic». Получилось не столь элегантно, но главное – машина стирала. В тот же год Ленинградский оборонный завод имени Свердлова освоил свою стиральную машину «Ока».

В 1956 году Горьковский авиационный завод, выпускавший реактивные истребители «МиГ», произвел первую партию детских велосипедов «Школьник», быстро ставших мечтой мальчишек и девчонок. Вслед за «Школьником» с конвейера пошли взрослые велосипеды «Кама». С горьковчанами вступили в конкуренцию латыши. Свои велосипеды, мужской «Рига-10» и женский «Рига-20», они сделали пофасонистей, оснастили их переключателями скоростей, зеркальцем заднего вида и даже фарой.

В магазинах электробытовых товаров появились пылесосы сразу двух моделей, «Москва» и «Чайка». Они тоже продукт конверсии, если пользоваться современным языком. В подмосковном Пушкино освоили электрический полотер. Напомню, что тогда полы во всех квартирах настилались паркетом и требовали регулярной натирки специальной мастикой. Паркетный лак изобретут еще лет через десять – пятнадцать. Разбрызганную по полу мастику втирали в дерево надетой на ногу жесткой щеткой. Елозить ею приходилось не один час, так что электрополотер стал даже популярнее пылесоса.

Увеличился выпуск холодильников. Первый советский холодильник ХТЗ-120 произвели еще до войны, в 1940 году в Харькове на выпускавшем танки Харьковском тракторном заводе, поэтому и назвали его ХТЗ-120. Правда, серию так и не успели наладить. После войны, с 1949 года, холодильники делали на ЗИСе, Московском заводе имени Сталина, известном своими пятитонными грузовиками и менее известном бронетранспортерами. Через два года на Саратовском авиационном заводе наладили выпуск холодильника «Саратов». В 1956 году там, в дополнение к громоздкому напольному «Саратову-2», начали выпускать портативный холодильник «Морозко». Он легко устанавливался на столе и даже умещался в шкаф, что оказалось немаловажным в тесноте коммунальных квартир, где каждый квадратный сантиметр пола ценился на вес золота. В 1956 году саратовские авиационщики произвели 100 тысяч холодильников.

Произошла подвижка и в автомобилестроении. В 1956 году на смену «Победе» пришла комфортабельная «Волга», развивавшая «космическую» по тем временам скорость в 130 километров в час. Правда, только на испытательном треке, обычные ухабистые дороги быстрее сорока – шестидесяти километров в час двигаться не позволяли. «Волга» Горьковского автозавода и «Москвич» Московского составляли тогда весь легковой автомобильный парк страны, если не считать правительственных лимузинов ЗИС и ЗИМ. В 1956 году выпустили 97,8 тысяч машин, мало по сравнению с Америкой, но если отталкиваться от первых послевоенных лет, то очень много.

В 1956 году произошел переворот в советской моде, она начала встраиваться в русло европейской, по крайней мере в части женской одежды, где возобладал стиль «нью лук» – узкая талия, приподнятая грудь, покатая линия плеч и широкие бедра.

Новая мода установилась и на мебель. Громоздкие «бабушкины» диваны и буфеты ушли в историю. Их заменили многофункциональные, часто секционные, наборы, спроектированные для новых, пусть и малогабаритных, но отдельных квартир. Стоила эта мебель относительно недорого. При средней заработной плате в 800 рублей в месяц обеденный стол обходился в 300 рублей, стул – в 55, кровать – в 250 (1 января 1961 года произойдет деноминация и восемьсот рублей превратятся в восемьдесят, триста – в тридцать, и т. д.)

Жилые пятиэтажки в 1956 году больше не вытягивали вдоль улиц, как раньше, а компоновали в микрорайоны с обязательными: типовой школой на 880 учеников, типовым детским садом, яслями, универсальным магазином, комбинатом бытового обслуживания, недорогой столовой, иногда рестораном и кинотеатром. Последние обслуживали сразу несколько микрорайонов.

Конечно, всего перечисленного на всех не хватало, за автомобилями и холодильниками годами стояли в очереди, но лиха беда начало. Программа «масло вместо пушек» заработала, и перемены ощутили все.

Атомная энергетика

По завершении XX съезда отец начал готовиться к намеченной на конец апреля 1956 года поездке в Англию, первому своему официальному визиту в первостатейную западную капиталистическую страну. Формальным главой делегации считался председатель правительства Булганин, отец числился всего лишь членом Президиума Верховного Совета, но в Лондоне прекрасно понимали, с кем на самом деле им предстоит иметь дело.

Месяцем ранее, 14 марта 1956 года, в Лондон откомандировали «осваивать целину» Маленкова. За прошедший год он, казалось бы, полностью сжился со своим новым положением министра энергетики, по-прежнему не реже раза в неделю заглядывал к отцу на дачу, по-соседски пообщаться, погулять, а потом попить чайку. Во время прогулок Маленков увлеченно рассказывал о новых для себя и для отца технических и иных особенностях производства электричества. Отец его внимательно слушал, расспрашивал о деталях. Складывалось впечатление, что Георгий Максимилианович не сожалеет ни об утерянном премьерстве, ни о кабинете в Кремле, и отношение его к отцу нисколько не переменилось.

Маленков поехал в Англию во главе делегации советских энергетиков. Он привлек к себе особое внимание, англичанам хотелось прощупать расклад, узнать, чем дышит недавний глава советского правительства, как писали лондонские газеты, «в жесткой схватке проигравший Хрущеву очередной раунд в кремлевской борьбе за власть». Того же, что на самом деле ни жесткой, ни мягкой борьбы с отцом Маленков не вел, с самого начала занял подчиненное положение и принял его главенство, в западную версию взаимоотношений в советском руководстве не укладывалось. Благословляя Маленкова на поездку в Лондон, отец демонстрировал Западу, что в Москве настали иные времена, теперь отставных высших руководителей страны не отправляют на Лубянку, а в своем новом качестве они даже совершают заграничные вояжи.

Визит Маленкова прошел более чем успешно. С самого начала мажорный тон задал прилет делегации на сверхсовременном двухтурбинном реактивном лайнере Ту-104. В 1956 году в мире существовал еще только один реактивный пассажирский самолет: четырехмоторная английская «Комета». Она было приступила к коммерческим полетам, но неудачно, несколько «Комет», одна за другой, развалились в воздухе. Полеты приостановили. На этом фоне приземление Ту-104 в лондонском аэропорту выглядело особо впечатляющим. Газеты пестрили его фотографиями, специалисты восхищались мощью моторов самолета: два русских обеспечивают ту же тягу, что четыре английских. В первые два-три дня Ту-104 даже заслонил сам визит, но вскоре Маленков и перипетии кремлевской политики вернулись на первые страницы газет.

Георгия Максимилиановича с делегацией свозили в Центр ядерных исследований в Харуэлле, показали строящиеся атомные электростанции, не в пять киловатт, как наша Обнинская, запущенная в позапрошлом, 1954 году, а настоящие, промышленные.

В первый же вечер по возвращении в Москву Маленков поспешил к отцу поделиться впечатлениями от поездки. Обе семьи долго гуляли по дорожкам дачи, уже почти очистившимся от снега, потом вместе ужинали. Гость рассказывал и не мог остановиться: англичане – и руководство, и простые люди, настроены весьма дружелюбно, отца с Булганиным ждет теплый прием. Собственно, едва ли не самой важной задачей Маленкова была проверка настроений британцев – если его освищут, забросают тухлыми яйцами, то и Хрущеву с Булганиным придется несладко. Отец не исключал, что при таком повороте дел они вообще от визита откажутся, позориться им там не к чему. Обошлось. Не освистали, не забросали, а наоборот, одарили улыбками и даже цветами.

Затем речь зашла об атомных электростанциях. Еще в прошлом году всем, и правительству, и ученым, казалось, что мы тут занимаем передовые позиции. Рассказ Маленкова удивил отца, и удивил неприятно. До того ему никто не докладывал об успехах англичан в этой области. Совсем недавно, 5 января 1956 года, о последних разработках атомного оружия им докладывали министр среднего машиностроения Аврамий Павлович Завенягин, его заместитель генерал Павел Михайлович Зернов, академик Курчатов и главный конструктор ядерных зарядов Юлий Борисович Харитон. Отец, поблагодарив их за работу, начал расспрашивать о перспективах мирного использования атома. Курчатов рассказал о своих работах по ядерному синтезу, отметил, что здесь они вырвались вперед, и даже англичане, а они в западном мире в этой области – пионеры, отстают на несколько лет. А вот о том, что англичане далеко продвинулись вперед в области атомных электростанций, Курчатов промолчал.

С Курчатовым отец познакомился не очень давно, в августе 1953 года, сразу после испытаний первой советской водородной бомбы. Курчатов произвел на отца очень благоприятное впечатление: человек знающий, сдержанный, слов на ветер не бросает, если что сказал, перепроверять за ним не надо.

В ответ на вопрос отца о перспективах мирного атома Курчатов предложил создать международный научный центр наподобие британского Харуэлла и пригласить туда ученых социалистических стран, подключить их к перспективным ядерным исследованиям, невоенным, конечно. Отцу идея Курчатова понравилась, он попросил его подготовить предложения. Курчатов времени не терял, 14 января 1956 года по его записке Президиум ЦК принял Постановление «Об организации Восточного института ядерных исследований» и поручил созвать в Москве совещание потенциальных участников будущего проекта. 26 марта 11 стран Европы и Азии подписали соглашение об учреждении Объединенного института ядерных исследований. К тому времени Курчатов и место ему подыскал: на Волге, в Дубне, там уже работали Институт ядерных проблем и Электрофизическая лаборатория Академии наук. 12 июля 1956 года в газетах опубликовали заявление советского правительства «О европейском сотрудничестве в области атомной энергии», объявлявшем об учреждении Дубнинского ядерного центра.

В том первом разговоре 5 января 1956 года отец поручил Завенягину (они знали друг друга с 1920 года, тогда Аврамий Павлович секретарствовал в Юзовском уездном комитете, а отец ходил у него в заместителях) продумать возможность использования атомных реакторов для получения электроэнергии, и главное – просчитать, во сколько обойдется киловатт. Через пару месяцев ученые, атомщики и энергетики, доложили: атомные электростанции построить можно, но выработанное на них электричество дороже теплового, а уж тем более полученного на гидроэлектростанциях. Отец согласился лишь отчасти – по его мнению, мы уже построили и строим еще атомные реакторы для производства оружейного плутония, они охлаждаются водой, а затем этот водяной пар, разогретый энергией атома, охлаждается в градирнях и еще не остывшая вода сбрасывается без толку в реки. Все происходит так же, как и на тепловых электростанциях, только там паром крутят турбины, а тут его выбрасывают. Если реакторный пар заставить работать, то выработанная электроэнергия получится как бы дармовой.

Атомщики вскоре доложили, что такой вариант возможен, правда, в силу технологических особенностей давление реакторного пара получается низким, всего в одну и одну десятую атмосферы, но и этого достаточно, чтобы на плутониевых реакторах начать вырабатывать электроэнергию. Для настоящих электростанций придется спроектировать в будущем специальные, рассчитанные под их требования атомные установки. 1 марта 1956 года отец поставил на обсуждение Президиума ЦК вопрос о строительстве в 1956–1960 годах атомных электростанций. Скорее не план, а прикидка плана не столько промышленного, сколько экспериментального строительства. Он считал, что, даже не имея возможности конкурировать с гидро– и теплоэлектростанциями, атомные станции могут оказаться рентабельными в районах, куда уголь приходится издалека везти по железной дороге, особенно добываемый из глубоких шахт «дорогой» уголь, такой, как донбасский.

Первую станцию предполагалось заложить в районе Куйбышева (Самары), теперь мы знаем эту точку как Балаковская АЭС. Дальнейший план развертывания атомной энергетики предстояло еще уточнить, в марте наметили перспективные регионы: Уральский, Московский, после некоторых колебаний – Ленинградский387.

Этот план касался промышленных атомных электростанций, пока же в качестве эксперимента поручили приладить турбины и электрогенераторы к строящимся в Сибири оружейным реакторам и тем самым разрешить проблему электроснабжения «закрытых» городов и прилегающих к ним «открытых» районов. По мнению Маленкова, англичане занялись атомной энергетикой не от хорошей жизни: «У них нет больших рек, нефть везут издалека, со Среднего Востока, свой уголь дорогой, вот они и ухватились за атомную энергию. У нас же рек в избытке, мы начинаем добывать в разрезах дешевый уголь, часть станций переходит на мазут, тоже свой». Аргументы Маленкова прозвучали убедительно, но тем не менее отец попросил его еще раз все тщательно просчитать. Экономисты-энергетики подтвердили свои выводы: при существующих технологиях «атомное» электричество обойдется дороже.

Рассказ Маленкова об атомных станциях меня очень заинтриговал, все, связанное с атомом, в те годы окружал сказочно-фантастический ореол, и его выводы о нерентабельности атомной энергетики меня расстроили. В последующие месяцы при каждом удобном случае я приставал к отцу с расспросами о планах в этой области. С заключением экономистов я, без малейших к тому оснований, никак не соглашался. Оказывается, не согласился с ними и Курчатов. При очередной встрече с отцом он настаивал на продолжении работ. В отличие от меня, он приводил серьезные резоны: только так удастся отработать новую технологию и, по мере накопления новых знаний, удешевить производство «атомного» электричества. 1 августа 1956 года, а затем и 31-го отец вновь ставит вопрос атомной энергетики на обсуждение Президиума ЦК. Он повторяет аргументы Курчатова. Решают продолжить работы по четырем-пяти атомным станциям уже в текущей пятилетке, по тем, что определили 1 марта. Предложение атомщиков перенести головную станцию из Куйбышевской области в Москву, в Ховрино, «посадить» ее поблизости от их исследовательского центра, известного ныне как Курчатовский институт, отвергают. Курчатов и присоединившийся к нему на августовских заседаниях Анатолий Петрович Александров не согласились, настаивали на своем, так им удобнее работать, а ядерные реакторы для будущей атомной электростанции ничем принципиально не отличаются от уже функционирующих в их лабораториях. Доводы прозвучали убедительно, и 31 августа на Президиуме ЦК принимают компромиссное решение: «Не писать Угличскую станцию, а о Московской (Ховринской) – подумать»388. Тем временем в Минэнерго продолжали сомневаться.

В результате, к великому сожалению академика Александрова, Ховринскую АЭС так и не построили и вообще со строительством промышленных атомных станций договорились повременить, пусть ученые еще поработают. Для накопления опыта согласились соорудить только одну экспериментальную атомную электростанцию промышленных масштабов мощностью реакторов в 420 тысяч киловатт (420 мегаватт). В спорах атомщиков с энергетиками, пока Завенягин с Маленковым согласовали и увязали все вопросы, пролетел год. Постановление Правительства подписали только 15 июня 1957 года.

А вот подключение «плутониевых» оружейных реакторов к выработке электроэнергии развернулось без проволочек. За него отвечал один Завенягин и в увязке с Маленковым не нуждался. В самом начале 1957 года в Томске-7 (Северске), взяв за базу оружейный реактор И-1, приступили к сооружению оружейно-энергетического реактора ЭИ-1 с прилаженной к нему паровой турбиной низкого давления и электрогенератором на 100 тысяч киловатт. 7 сентября 1958 года реактор в Томске дал ток в местную энергосистему и одновременно начал нарабатывать бомбовые плутониевые заряды. О первом событии возвестила «Правда» и другие центральные газеты, о втором – доложили отцу специальной шифровкой с грифом «Совершенно секретно. Особой важности». По завершении работ на первой экспериментальной атомной электростанции рассчитывали установить шесть таких установок с общей мощностью 600 тысяч киловатт.

В дальнейшем все плутониево-оружейные реакторы имели двойное назначение: выработки электричества и наработки атомной взрывчатки. Последний такой реактор запустили в Томске-7 26 июля 1965 года, а упомянутый выше первый окончательно загасили в 1992 году, вместе с распадом Советского Союза.

Тем временем работа над чисто энергетическими атомными установками набирала силу. Они тоже оказались двойного применения: одним предназначалось крутить турбины на атомных электростанциях, другие вращали турбоагрегаты атомных подводных лодок и ледоколов. Всеми этими работами теперь руководил академик Александров. Летом 1962 года первая советская атомная подводная лодка «Ленинский комсомол» поднырнула под лед Северного полюса, и в том же 1962 году выработанная на атомных электростанциях электроэнергия стала экономически конкурентоспособной. «Атомное» электричество теперь стоило не дороже, чем «тепловое», – 10 копеек за киловатт, и к тому же атомные станции не отравляли атмосферу «угольным» сернистым газом, не губили округу серно-кислотными дождями. Более того, начался обратный процесс. Пока атомный киловатт дешевел, на гидростанциях еще вчера «даровая» электроэнергия дорожала. В 1962 году за гидрокиловатт уже платили 15 копеек. Западнее Волги атомные электростанции становились все более выгодными. В европейской части Союза их начали строить повсеместно.

Репутация ядерной энергетики пошатнулась после Чернобыльской катастрофы 26 апреля 1986 года, взрыва атомного реактора на электростанции. На мой взгляд, напрасно. Если не следовать инструкциям, а ими в ночь катастрофы эксплуатационники пренебрегли, то и не такое можно натворить. И не только на атомной электростанции, но где угодно, на тепловой или на гидроэлектростанции, на транспорте, на любом производстве. У меня нет сомнений, опала ядерной энергетики – временна. По долговременным последствиям воздействия производства электричества на окружающую среду атомные электростанции вне конкуренции. Более «чистой» технологии человечество пока не придумало.

Академик Туполев и академик Курчатов

Однако возвратимся в апрель 1956 года. Впечатленный рассказом Маленкова об эффекте, произведенном на англичан нашим Ту-104, и о его экскурсии по атомному центру в Харуэлле, отец решил включить в отправляющуюся в Лондон правительственную делегацию атомщика Игоря Васильевича Курчатова и авиаконструктора Андрея Николаевича Туполева, пусть они там расскажут о наших достижениях, утрут англичанам нос.

С Туполевым отец познакомился, как я уже упоминал, в начале 1930-х, потом, с отъездом отца на Украину, их пути разошлись. Знакомство возобновилось только после смерти Сталина, когда отец начал вникать в вопросы обороны и заехал к Андрею Николаевичу в конструкторское бюро послушать, какие новинки разрабатывает коллектив академика.

В Англию отец решил отправиться на современном крейсере «Орджоникидзе», обводами своего корпуса, формой винта он опережал самые лучшие аналогичные корабли зарубежных стран, в том числе и британские. Из Москвы до Калининграда, где предстояло пересесть на крейсер, добирались поездом. Путешествие заняло целый день. Отец сидел с Туполевым и Курчатовым за обеденным столом в салоне правительственного вагона и не спеша выспрашивал Андрея Николаевича о перспективах замены винтовых пассажирских самолетов на реактивные. Тогда многие сомневались в экономической эффективности последних. Они, безусловно, летают быстрее, но и горючего потребляют несравненно больше. Туполев тут же за столом, вытащив из кармана пиджака сложенные вдвое тетрадные странички, умножал, делил, демонстрируя на цифрах, что в расчете на одного пассажира с учетом скорости и вместимости самолета реактивный самолет становится даже экономичнее обычного винтового. Отец внимательно всматривался в цифры, что-то сам прикидывал в уме, при этом губы его шевелились. Реактивный Ту-104 ему очень нравился, но и транжирить деньги он не намеревался, а тут все так удачно сводилось воедино. Отец поинтересовался: насколько безопасно летать на двух турбинах, что произойдет, если один мотор откажет? Четырехтурбинный самолет представлялся ему более надежным. Андрей Николаевич заверил его, что авария исключается, но четыре двигателя для пассажирского самолета, конечно, иметь надежнее. Он обещал подумать. Через несколько лет появится четырехтурбинный Ту-110, но в Аэрофлоте он не приживется, быстро сойдет со сцены.

Время пролетело незаметно, за окнами начало вечереть. Отец попросил принести чай с лимоном. Туполев тем временем перешел к рассказу о будущем: сейчас он переделывал стратегический бомбардировщик Ту-95 в самый большой и дальний в мире пассажирский самолет. Он пролетит без посадки от Москвы до Владивостока. Отец живо откликнулся, в 1954 году они с Булганиным на Ил-14 добирались до Пекина почти двое суток и со множеством посадок. Отец сказал, что он с удовольствием опробует новый самолет. Булганин, он сидел рядом с отцом, одобрительно заулыбался.

Разговор продолжался до позднего вечера, а на следующее утро мы погрузились на крейсер. Членов делегации расселили по офицерским каютам, отец занял «адмиральский» салон, Булганин – капитанский. Офицерам крейсера пришлось устраиваться как придется, и вряд ли они при этом поминали гостей добрым словом.

Я все время употребляю местоимение «мы», и следует пояснить, как я оказался в столь представительной компании. Я учился на четвертом курсе Энергетического института и не мечтал ни о какой Англии. За границу в те годы ездили только дипломаты, реже – иные важные чиновники и только на международные совещания или по другой государственной надобности. Можете себе представить мое удивление и восторг, когда однажды вечером, вернувшись из Кремля, отец осведомился, не хочу ли я поехать с ним в Лондон.

Что же произошло? За обедом – члены Президиума ЦК обычно обедали вместе и одновременно обсуждали разные дела – зашел разговор о визите в Англию. Главным экспертом по заграничному этикету среди них слыл Микоян, он еще в 1930-е годы немало поколесил по свету. Остальные коллеги отца, за исключением Молотова, за границей не бывали. Микоян начал рассказывать, что, в отличие от нас, на Западе главы делегаций путешествуют с женами, и если мы поступим так же, то облегчим себе контакты с хозяевами. Присутствовавшие согласились с Микояном, он знает, что говорит, один Булганин насупленно уткнулся в тарелку. Он давно не ладил со своей женой, но развестись не решался, разводы в те годы не одобрялись.

Микоян уловил настроение Булганина и, поняв свою ошибку, повернулся к отцу: «Может быть ты, Никита…» и осекся, получалось некрасиво, официальный глава делегации поедет один, а неофициальный – с женой.

– Есть иной вариант. Рузвельт везде путешествовал с сыном, – быстро нашелся Анастас Иванович.

Булганин громко засопел. Лева, его сын, летчик, крепко пил, и его кандидатуру тут же отставили. Тут Микоян вспомнил обо мне. Булганин закивал головой, заулыбался, отец тоже не возразил. Так я попал в делегацию.

Я описал наше путешествие в Великобританию в «Рождении сверхдержавы», отец тоже не оставил его без внимания в своих воспоминаниях. Так что я не стану повторяться389.

Скажу только, что лекции Курчатова в Харуэлле о термоядерном синтезе имели оглушительный успех. Вот только его прогноз, предсказывавший скорое создание термоядерных электрогенераторов, оказался эфемерным.

Если во время поездки в Англию отец возобновил старое знакомство с Туполевым, то с Курчатовым они там впервые познакомились по-настоящему. Встречаясь с Курчатовым, отец раз за разом проникался к нему все большей симпатией не только как ученому, но и как к мыслящему по-государственному человеку.

Я уже не раз повторял и, видимо, повторюсь еще, что отец обожал встречи с творческими людьми. Он напитывался от них новыми идеями, но в то же время отдавал себе отчет, что каждый из его собеседников пытается использовать его в собственных интересах. Это естественно, так уж жизнь устроена. Отец старался помочь продвижению нового, но он также понимал, что, «пробивая» свои идеи, собеседник одновременно делает все, чтобы опорочить, утопить конкурентов. Конкуренты соответственно платили той же монетой. Отец оказывался под перекрестным огнем, каждая из сторон опиралась на своих сторонников в министерствах, отделах ЦК, и все они стремились заполучить отца в свой лагерь. Все они требовали решения, естественно, в свою пользу. Отцу приходилось принимать решения, и часто – в условиях неопределенности, когда каждая из сторон сулила «златые горы», но только в будущем. Отец отдавал себе отчет, что он не состоянии разобраться и оценить сам все детали. Более, чем когда-либо, он нуждался в здравом и беспристрастном совете человека от науки, с широким кругозором. Отец понимал, что абсолютно беспристрастных людей не бывает, но Курчатов все больше представлялся ему наиболее подходящей кандидатурой. Отец приглядывался к нему еще несколько лет и наконец в самом начале 1960 года предложил Курчатову, не бросая основной работы, взвалить на плечи дополнительную нагрузку советника главы правительства по научным делам. Курчатов согласился без колебаний390. Он, человек государственный, уже много лет возглавлявший советский атомный проект, не хуже отца понимал, насколько они необходимы друг другу, а главное – насколько их сотрудничество необходимо стране, ее руководству и ее науке.

Отец в своих воспоминаниях пишет, что это не он, а сам Курчатов предложил себя на роль «советника по вопросам науки», а отец поддержал его, «понимая, что мне нужен именно такой человек, которому я бы абсолютно доверял. Он подходил идеально…»391

Сейчас уже не так важно, кто первым сказал «а», главное, что они нашли друг друга и друг другу понравились. Договорились снова встретиться по возвращении Курчатова из отпуска и тогда дообсудить детали. Не встретились и не дообсудили. Во время отпуска, в воскресенье 7 февраля 1960 года, гуляя со своим другом, главным конструктором атомных зарядов Юлием Борисовичем Харитоном по дорожкам подмосковного санатория Барвиха, Курчатов почувствовал себя нехорошо, присел на ближайшую скамейку и больше не встал. Отказало сердце.

Тем временем слух о том, что отец ищет себе советника по науке, распространился по Москве. Желающих занять это место оказалось немало. Один из них – коллега Курчатова, металлург-атомщик, член-корреспондент Академии наук Василий Семенович Емельянов – при встрече предложил отцу свою кандидатуру. Отец ушел от ответа, а дома вечером, рассказав о происшедшем, посетовал: «Мне нужен не просто советник, а советник калибра Курчатова. Емельянов же, к сожалению, далеко не Курчатов».

Нового «Курчатова» отец искал долго и безуспешно. В 1963 году он наконец создал из академиков различных специальностей Совет по науке при председателе Совета Министров СССР, другими словами, коллективного «Курчатова». Возглавить Совет отец попросил академика Михаила Алексеевича Лаврентьева, ученого курчатовского калибра. Я еще подробно расскажу о Лаврентьеве и о Совете по науке.

Бюро ЦК по РСФСР

По завершении XX съезда отец начал выстраивать под себя руководящие партийные структуры. 27 февраля новоизбранный Пленум ЦК учредил Бюро ЦК по РСФСР – самостоятельный орган из 12 человек, которому предстояло заниматься проблемами России, некий суррогат российского ЦК. Председателем Бюро стал отец, заместителем – сибиряк, недавний секретарь Алтайского крайкома, Николай Ильич Беляев. Я его почти не запомнил. На своем посту он просидел всего год, потом уехал первым секретарем ЦК в Казахстан, оттуда, с понижением, в Ставрополь, и сгинул неведомо куда, в 57 лет его отправили на пенсию. Появлению Бюро ЦК по России предшествовала давняя и кровавая интрига. Россияне уже пытались встать наравне с другими союзными республиками, где имелись не только свой Верховный Совет и свое правительство, но и свой ЦК. Разговор о том, что Россия нуждается в отдельном, российском ЦК, после войны первым затеял секретарь ЦК Андрей Александрович Жданов. Он тогда набрал силу, вошел у Сталина в фавор, считался его неофициальным преемником. Однажды Жданов даже заговорил на эту тему с отцом, в то время еще работавшим на Украине и к России, ее проблемам не имевшим даже косвенного отношения. Отец вспоминал, как он случайно пересекся с Ждановым и тот ни с того ни с сего начал изливать ему душу: «Все республики имеют свои ЦК… Российская Федерация же не имеет практически прямого выхода к своим областям, каждая варится в собственном соку… Я, – продолжал Жданов, – думаю, что надо создать Бюро по Российской Федерации»392.

Что двигало Ждановым, сказать не берусь. Второй человек в стране, вряд ли он нуждался в содействии отца, хотя нельзя исключить желания привлечь его, руководителя самой значимой после России республики, на свою сторону, включить в свою команду. А возможно, ему просто захотелось выговориться.

«Считаю, что это было бы полезно, – согласился отец и тут же отыграл назад, – хотя и при Ленине не было ЦК партии отдельно РСФСР. Это и правильно, потому что, если бы у Российской Федерации имелся какой-то выборный центральный орган, то могло возникнуть противопоставление Союзному ЦК. Российская Федерация слишком мощная по количеству населения, промышленности, сельскому хозяйству. К тому же в Москве находилось бы два Центральных комитета… Ленин на это не пошел. Видимо, он не хотел создать два центра, стремился к монолитности политического руководства. Так что для РСФСР (самостоятельный) ЦК не нужен, лучше иметь Бюро (в составе Всесоюзного ЦК)»393.

Жданов углубляться в проблему не стал, сказал, что собирается в отпуск, а по возвращении хотел бы поговорить с отцом поподробнее. Из отпуска Жданов не вернулся, 31 августа 1948 года он умер.

Идея появления в Москве еще одного ЦК Сталина пугала. Не Верховный Совет и Правительство, а ЦК олицетворял власть в стране, двоевластия же, даже иллюзорного, Сталин не допускал.

Именно боязнь двоевластия, потенциального обособления России раскрутила в начале 1949 года интригу так называемого «Ленинградского дела», закончившегося арестом и казнью наследников Жданова, сталинских любимцев и новых потенциальных преемников, председателя Госплана Николая Вознесенского и секретаря ЦК Алексея Кузнецова, а вместе с ними и тысяч других «заговорщиков». Тогда Маленков с Берией сочли смерть Жданова благоприятным моментом для устранения политических соперников, обвинив «ленинградцев» в «русском национализме», сепаратистских устремлениях. Сепаратизм – что можно придумать страшнее для многонационального государства, да еще под боком у Москвы, и не какой-нибудь иной, а свой, русский. Доложили Сталину, и машина закрутилась. Теперь Бюро ЦК по РСФСР все же создали, но под строгим присмотром, во главе его, по положению, должен стоять руководитель Союзного ЦК. Полномочия Бюро не простирались дальше рутинных российских дел.

Академик Лысенко

10 апреля 1956 года в «Правде», на второй странице, в необычном для хроники правом верхнем углу я прочитал два коротких сообщения. В первом говорилось, что Президиум Верховного Совета СССР освободил от обязанностей заместителя председателя Совета Министров СССР Павла Павловича Лобанова в связи с переходом на другую работу и назначил на его место Владимира Владимировича Мацкевича. Этот зампред ведал делами сельского хозяйства. Чуть ниже следовало другое сообщение. Его я приведу полностью: «Совет Министров СССР удовлетворил просьбу тов. Лысенко Трофима Денисовича об освобождении его от обязанностей президента Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук имени В.И. Ленина. Президентом Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук имени В.И. Ленина утвержден тов. Лобанов Павел Павлович».

И все. Никаких переходов на другую работу, ничего. В пятидесятые годы такая формулировка считалась полной потерей позиций.

Необычное место, выбранное для такого рода информации – вместо нижнего правого уголка – на последней странице, означало, что сообщению придают определенное значение.

В середине пятидесятых годов я знал о Лысенко и проблемах генетики лишь то, чему учили в школе и что можно было прочитать в популярных книжках: Трофим Денисович разгромил вейсманистов-морганистов, лжеученых буржуазных идеалистов, которые вместо решения важнейших для нашего сельского хозяйства проблем «гоняли» каких-то мушек-дрозофил. Надо сказать, что стереотип «идеализм и буржуазность» в сознании отца, да и в моем, был в то время накрепко приклеен к слову «генетика». Для меня оно было попросту ругательным. Теперь же мы идем правильным, мичуринским путем. Вспоминается и лысенковская яровизация картофеля, резко поднимавшая урожайность, – о ней я прочитал в какой-то детской книжке про пионерский школьный кружок селекционеров. Все годы, сколько я себя помню, о Лысенко твердили как о великом продолжателе учения Мичурина, он стал чем-то вроде Сталина в биологии. Со смертью Сталина ничего не изменилось, по-прежнему газеты пестрели рекомендациями Лысенко по всем вопросам сельского хозяйства: «О почвенном питании растений и повышении урожайности сельскохозяйственных культур» и «О повышении урожайности озимых посевов за счет смешивания суперфосфата с навозом» и многое, многое другое. И на тебе – Лысенко сняли! Эта новость грянула как гром с ясного неба. Прямо какой-то XX съезд в миниатюре. Едва дождавшись возвращения отца с работы, я бросился к нему с расспросами. Детали разговора мне, естественно, не запомнились, но общий смысл ответа сводился к тому, что Лысенко был замешан в нехороших делах (слово «репрессии» пока не вошло в употребление), а биологи никак не найдут между собой согласия. Будет лучше, если их Академию возглавит человек, не принадлежащий ни к какому лагерю. Лысенко же пусть пока поработает в своем институте, покажет, на что он способен.

По всей вероятности, не последнюю роль в отставке Лысенко сыграл отчет делегации Мацкевича о поездке в США, его раздел о чудесах, которое сулит внедрение в сельское хозяйство гибридных сортов растений, особенно кукурузы. На гибридную кукурузу напирал и Гарст во время встречи с отцом в Ялте в прошлом году.

Лысенковцы забеспокоились. Ведь успех гибридной кукурузы служил одним из аргументов в пользу их противников. Решили осторожно прощупать Хрущева.

– Теоретические споры оставьте при себе, – ответил отец, – в Америке гибридные семена дают хороший урожай. Послужат они и нам, а в теориях пусть разбираются ученые.

Так Лысенко проиграл свой первый бой. И вот теперь новое поражение, более крупное. Лысенко ушел в тень, но не сдался. Он выжидал, исподволь восстанавливал утерянные позиции, выискивал сторонников и в ЦК, и в Министерстве сельского хозяйства. Действовал он по-иезуитски хитро и расчетливо. К примеру, он продвинул помощника отца Шевченко в члены-корреспонденты Сельскохозяйственной академии, издавал его книги. В элементарный подкуп я не верю, не тот человек был Шевченко, да и без Лысенко он бы легко напечатал свои брошюры. Но то, что он попал под какое-то гипнотическое влияние Лысенко, тоже непреложная истина.

Шевченко, человек, преданный отцу, преданный земле-кормилице и одновременно один из главных проводников «лысенковщины», доверенное лицо Трофима Денисовича – в ближайшем окружении отца. Шевченко, сам агроном, уверовал в правоту Лысенко, а что касается генетики, то я просто не знаю, как далеко в ней простирались познания Андрея Степановича.

Вслед за Шевченко Лысенко «завербовал» и Василия Ивановича Полякова, тогда заведующего сельскохозяйственным отделом «Правды», а впоследствии секретаря ЦК. Они горой стояли за «нашего Трофима Денисовича», при каждом удобном случае нашептывали отцу, как его обижают, мешают работать. Я не раз задумывался: в чем тут дело?

Лысенко был непрост и неоднозначен. Он – агроном «от Бога», чувствовавший землю и болевший за нее. Его агрономические рекомендации, пока он не выходил за рамки «смешивания суперфосфата с навозом» или яровизации, работали, и крестьяне им охотно следовали. С другой стороны, он настойчиво добивался запрета атомных, да и всяких иных, взрывов, так как, по его мнению, живая природа отторгает радиоактивность как чуждое всему живому, естественной природе. Он верил, что «Земля – живая, от взрывов она потеряет способность родить, испугается навечно, и все живое погибнет»394.

Если бы Лысенко оставался только агрономом… Но он не просто агроном, он «блаженный», уверовавший в свое предназначение, в собственную непогрешимость, изгоняющий дьявола, гнездящегося в недоступной его разуму генетике, охранитель непознаваемой, я бы даже сказал, божественной сущности жизни и природы от покушавшихся на нее «еретиков». Он и инквизитор, со всей по-инквизиторски непримиримой ненавистью к «отступникам от его истинной веры» формальным генетикам, с инквизиторской жестокостью расправ с ними. У него даже внешность соответствующая – аскет с горящими глазами. Лысенко представлялся сам себе чем-то вроде Жанны д’Арк в биологии.

Начиная с лета 1956 года Лысенко прилагал все усилия, чтобы вернуть утраченные позиции. Только восстановив их, он сможет продолжить «изгнание дьявола» из советской биологии. Лысенко хорошо знал отца, понимал, что его на мякине не проведешь, он поверит только тому, что можно пощупать собственными руками. И тут представился благоприятный случай.

Председатель Ленинградского областного Совета Николай Иванович Смирнов, кажется в 1957 году, точно не помню, вернулся из поездки в Австрию. Вскоре в газете «Правда» появился за его подписью подвал с описанием увиденных за границей «чудес». Сам аграрий, Смирнов особо отметил австрийские новации в сельском хозяйстве, в частности, упомянул, что они высаживают в грунт рассаду овощей не голыми корнями, а вместе с кубиком земли, смеси перегноя и торфа.

Процесс легко механизировать, поднимается производительность труда, а главное – рассада не болеет, урожаи повышаются.

Отец внимательно прочитал статью Смирнова, заинтересовался, позвонил ему в Ленинград, расспрашивал о деталях и в заключение попросил написать записку в ЦК. По ней приняли специальное решение, и отец, со свойственным ему энтузиазмом, стал пропагандировать заграничное изобретение. Когда кампания набрала силу, к отцу пришел Шевченко. Дело было в выходной, на даче, отец его нередко приглашал взглянуть на свои новые посадки. Среди других обсуждавшихся на поле вопросов гость, как бы невзначай, посетовал на то, что, мол, совсем забыли нашего Трофима Денисовича. Вейсманисты-морганисты не дают ему голову поднять. Сами ничего предложить не могут, вот и вымещают злобу на настоящем ученом, дающем так много сельской практике. Своего не видят и видеть не хотят, признают только то, что приходит из-за границы. На днях приходил к нему Трофим Денисович, много интересного рассказывал.

У него есть хорошие предложения и как поднять урожай, и как надои увеличить. Свежий пример – торфоперегнойные горшочки, с легкой руки Смирнова все их теперь нахваливают. Лысенко же, оказывается, еще несколько лет назад предлагал внедрить в практику овощеводов точно такие же. Над ним только посмеялись. А пришла та же идея из-за границы – ее на руках носят. Не ценим мы своих ученых. Все стремимся пристроиться в хвост буржуазной науке. Опять все мухами занимаются, а о том, как урожаи поднять, народ накормить, у них голова не болит.

Гость достал из портфеля оттиск статьи Лысенко и передал ее отцу. Действительно, там речь шла о торфоперегнойных горшочках, на фотографии они выглядели точь-в-точь такими же, как австрийские. Отец недовольно пробурчал что-то о преклонении перед иностранщиной, о необходимости поддержки советских ученых и распорядился предоставить Лысенко все условия для творческой деятельности, оградить его от несправедливых нападок.

– Спорить – пусть спорят, – заключил он, – но условия для работы должны быть равными у всех.

С того дня дела Лысенко снова пошли в гору. Он писал в ЦК бесконечные записки, обещал поднять урожайность пшеницы, повысить жирность молока, все быстро и сравнительно недорого. Шевченко их исправно докладывал отцу. Лысенко снова стал штатным оратором на совещаниях. Если хоть что-то из обещанного Лысенко подтверждалось, отцу докладывали наперебой, если нет – то «Никиту Сергеевича предпочитали не беспокоить».

Следующий благоприятный для лысенковцев случай не заставил себя ждать. Происшествие казалось мелким, но оно наглядно показывало, какой психологический эффект может иметь любая мелочь, если ее хорошо приготовить и умело подать.

Два академика, Трофим Денисович Лысенко и Николай Васильевич Цицин, заспорили, чья пшеница урожайнее.

Цицин, директор Всесоюзной сельскохозяйственной выставки в Москве, человек не менее пробивной, чем Лысенко, но без одержимости последнего, проталкивал тогда ветвистую пшеницу, обещал с ее помощью многократно увеличить урожаи. Ветвистой этот вид пшеницы назвали за то, что из зернышка вырастало не одно растение, а много, целый «ветвящийся» куст. Тем самым, считал Цицин, при одинаковом количестве высеваемых на поле семян число колосков умножается, а следовательно, возрастет урожай. Логично, хотя и не очевидно, возражал ему Лысенко, каждому растению требуется пространство, одной травинке – меньше, пшеничному букету – в несколько раз больше. В результате выйдет так на так. Я упоминал уже не раз интерес отца к селекционной работе. Он знал большинство селекционеров, авторов новых сортов пшеницы, подсолнечника, картофеля. Слышал он и о ветвистой пшенице и с Цициным общался не раз и не два. Академики через Шевченко обратились к отцу с просьбой рассудить их. Речь шла не просто о научном приоритете, победитель получал право засевать своими семенами колхозные и совхозные поля. В случае удачи выигрывали все: и страна, и автор. Ошибка в выборе перспективного сорта грозила потерей урожая со всеми выходящими отсюда последствиями.

Отец пригласил академиков в выходной день на дачу. Они долго гуляли по дорожкам парка, потом сидели на террасе и говорили, говорили, говорили. Каждый приводил массу доводов в защиту своей позиции. Разобраться, кто прав, кто виноват, отец так и не смог. Тогда он схитрил и предложил соревнование. Неподалеку от загородной резиденции отца (мы тогда жили в Огарево, что в деревне Усово), за Москвой-рекой, у Ильинского раскинулось пшеничное поле. Отец взялся договориться с председателем колхоза, чтобы тот, под его ответственность, на один сезон выделил его спорящим. Каждый засеет половину, будет вести агротехнику, как считает нужным, а урожай покажет, кто прав. На том и порешили. Вспахали, удобрили, засеяли.

По выходным дням мы размещались в лодке, отец садился на весла. От Усова до Ильинского путешествие занимало минут сорок. Наконец мы у цели, высаживаемся на левом берегу. На поле, как правило, отца ожидали Лысенко и Цицин. Неподалеку, на пригорке, размещался дом отдыха Московского комитета партии «Ильинское». Я уже о нем упоминал. «Москвичи», естественно, считали своим долгом присоединиться к отцу. Словом, посещение опытного поля получалось многолюдным.

Сначала по всем признакам побеждал Цицин – на его половине растения кустились мощнее, зеленее. Отец подзадоривал Лысенко: «У Цицина-то пшеница лучше». Лысенко молча ходил среди растений, сначала на своей половине, потом у соперника. Что-то тихо бормотал, на подначки отца не отвечал. Когда пшеница подросла и уже начинала колоситься, он во время очередной «инспекции» отца вырвал с корнем несколько цицинских кустиков, долго всматривался в корешки и стебельки и заявил, что на его половине поля урожай соберут, какой он обещал, а у Цицина получится пшик, растения перекормлены, зелень получилась пышная, а зерна не будет. Осенью предсказание подтвердилось. Авторитет Лысенко в глазах отца вырос, и тут же еще громче зазвучали жалобы на зажим идеалистами-вейсманистами ученых. Аграрии-политики в окружении отца настойчиво подчеркивали успехи Лысенко и бесплодность буржуазной лженауки. Отец не остался равнодушным, встал на защиту «настоящих» ученых.

Должен сказать, что по мере укрепления отцовской веры в Лысенко я, напротив, сомневался все больше. Джеймс Уотсон (James Watson) и Френсис Крик (Frensis Crik) только что открыли спираль ДНК, и в научно-популярных, не биологических и не сельскохозяйственных, журналах появлялись статьи с описанием основных постулатов теории наследственности. Гены-хромосомы постепенно из абстракции превращались в нечто осязаемое. В конце концов, ученые их даже разглядели в электронный микроскоп. Как после этого отрицать их существование? Как теория может считаться идеалистической, если она оперирует чисто материальными объектами?

Несколько раз я затевал разговор с отцом на эту тему. Но он тогда окончательно уверовал в Лысенко, и мои пересказы прочитанного пропускал мимо ушей. И не только мои. Его пытались убедить академики Курчатов, Лаврентьев, Семенов и другие. Все напрасно. «Специалисты сельского хозяйства» сплоченно стояли за Лысенко. Противостояли же им математики, физики, химики, по мнению отца, в сельском хозяйстве мало понимающие.

Через какое-то время мне попалась в руки книга биолога Жореса Медведева, описывавшая всю (сейчас хорошо известную) историю становления Лысенко и гибели биологической науки. Отпечатанный на машинке экземпляр и по сей день хранится на полке в моей библиотеке. Когда я прочитал ее, у меня волосы встали дыбом. Я решил во что бы то ни стало открыть глаза отцу, донести до него истину, спасти его от позора. Долго перебирал я аргументы, искал неотразимые доводы, выжидал подходящего момента. Несколько раз начинал разговор, казалось, бесспорной посылкой: «Зачем ты вмешиваешься? Пусть ученые разберутся сами, тем более что полученные результаты подтверждают существование физической наследственной субстанции, ее просто видели».

Но ничего не выходило. Отец мрачнел, сердился и отбривал меня: «Ты инженер, ничего в этом не смыслишь. Тебя подговорили, и ты, как попугай, повторяешь чужие слова. Специалисты, люди знающие, говорят обратное».

В его аргументации была своя логика. Разные люди время от времени просили меня передать отцу их жалобы и прошения. На сей раз меня никто ни о чем не просил. Я помимо отца с биологами практически не общался, и от этого становилось еще обиднее. Я не понимал отца. Он всегда поддерживал дух соревнования. Ракетчики, авиаконструкторы, разработчики панелей для сборных жилых домов тоже не на жизнь, на смерть боролись между собой, но в глазах отца их правоту определял только конечный результат.

Ради справедливости отмечу, что, вопреки возражениям Лысенко, отец в 1962 году подписал Постановление Правительства о создании в Пущино, под Москвой, Биологического центра Академии наук. Там собрались отнюдь не лысенковцы, и биологией там занимались такой, как и во всем остальном мире. Но уже в следующем году Трофим Денисович взял реванш. Его сторонники в ЦК в январе 1963 года подготовили прозванное учеными «лоскутным» Постановление Совета Министров «О положении в биологической науке». Отец подписал и его. Оно, раздав «всем сестрам по серьгам», в заключение декларировало государственную поддержку Лысенко. Критиковать его снова стало и бессмысленно и опасно.

Отец теперь занял непреклонную позицию. Непробиваемыми аргументами стали столь необычные для него, позаимствованные из сталинского лексикона обвинения генетики в идеализме, в протаскивании к нам буржуазной идеологии. Я же продолжал упорствовать. Чаще один, иногда вместе с сестрой Радой, биологом по образованию, пытался донести до отца правду. Последнее столкновение произошло летом 1964 года. Я его очень хорошо запомнил. Был теплый вечер. Мы на даче в Горках-9 сидели на террасе, выходившей на Москву-реку. На небольшом плетеном столике отец, разложив бумаги, читал вечернюю почту. Выглядел он устало. Вокруг (каждый со своим делом) разместились Рада, я и Алексей Иванович. Такое совместное сидение было делом обычным. Внезапно, оторвавшись от лежащей перед ним папки, отец, ни к кому особенно не обращаясь, произнес какую-то фразу о достижениях Лысенко и кознях антинаучных идеалистов «вейсманистов-морганистов». Мы толком не поняли, к чему он сказал это, но не ответить не могли. Рада, а следом и я стали в который раз объяснять, что генетика – такая же наука, как и другие, никакого идеализма в ней нет. Тезис же Лысенко, что гена никто не видел, – абсурд. Атом тоже никто не видел, а атомная бомба есть. Это довод казался мне несокрушимым. Изредка вставлял слово Алексей Иванович.

Наши аргументы почему-то рассердили отца. Возможно, потому, что возразить по существу он не мог, а согласиться с нами не хотел. Хотя дома он никогда не кричал, сейчас же распалился и повторял в повышенных тонах свои старые доводы: нас-де используют нехорошие люди в своих целях, мы, не зная дела, повторяем чужие слова. Наконец отец окончательно вышел из себя и заявил, что не потерпит носителей чуждой идеологии в своем доме, а если мы будем упорствовать, то чтоб не смели попадаться ему на глаза. Словом, получился скандал. Вместо ожидаемой после прочтения почты прогулки, рассерженные и расстроенные, мы разошлись по своим углам.

Что же произошло? Оказывается, перед самым отъездом с работы к отцу пришли «специалисты» по сельскому хозяйству. Они принесли очередной ворох жалоб на «идеалистов», не дающих жить и работать «настоящим» ученым, а особенно Трофиму Денисовичу. Не забыли упомянуть нас: мол, подпевают им Рада с Сергеем, не со зла, конечно, по недомыслию… Переутомленный отец их молча выслушал и расстроенный уехал домой. Весь вечер все это в нем копилось, кипело и в результате выплеснулось на нас. Утром о вечернем инциденте не вспоминали. Отец, видимо, стыдился своей несдержанности, но цели своей Трофим Денисович достиг. Надолго были перекрыты любые наши попытки втянуть отца в разговор о генетике, а после октября 1964 года, отставки отца, спор потерял практический смысл.

В период отставки я не заговаривал с отцом о Лысенко, не желал доставлять ему лишние неприятности. Иногда гости задавали ему этот неудобный вопрос, и он, правда без особого запала, не ругая уже «вейсманистов-морганистов», защищал Лысенко как практика, много сделавшего для нашего сельского хозяйства. История с Лысенко – очень неприятный эпизод в жизни и деятельности отца, ошибка на фоне множества достижений и побед. Все мы не без греха. К сожалению, по истечении десятилетий победы потускнели, достижения позабылись, а о Лысенко помнят все. Очень мне это обидно, но ничего не поделаешь.

День за днем

1956 год нес все новые и новые перемены: отменялись старые Постановления, возвращались из небытия, казалось бы, навсегда забытые имена, принимались еще немыслимые вчера решения. За два года, прошедшие с момента отстранения Берии от власти и его ареста, новый председатель КГБ генерал Серов ощутимо перешерстил свое ведомство, более шестнадцати тысяч человек из «органов» уволили, на их место пришли новые, не отягощенные грузом прошлого люди. 10 января в Москве оперой «Порги и Бесс» Джорджа Гершвина открылись гастроли американской труппы «Эвери Мэн». Всего три года тому назад, 10 января 1953 года, такого и вообразить себе не мог никто. Теперь же они в Москве «открывали» нас, а мы их. 18 января 1956 года начались богослужения в Ленинградской соборной мечети, закрытой в 1940 году. 26 января 1956 года прекратила свое существование советская военная база Поркалла Удд вблизи Хельсинки. 2 февраля присвоили звание Героя Советского Союза татарскому поэту Мусе Джалилю. Во время войны он попал к немцам в плен и умер в Моабитской тюрьме в Берлине. После победы нашли тетрадь его тюремных стихов и запихнули ее в лубянский архив; по сталинским законам Джалиль считался предателем. Теперь стихи опубликовали, а Муса Джалиль стал героем.

9 февраля в Колонном зале в Москве прошел вечер, посвященный 75-летию со дня смерти Федора Михайловича Достоевского, в газете «Известия» появилась статья о нем.

В ней Достоевского назвали «Великим русским писателем». В мои школьные годы он считался реакционером, его романы не печатались, в школьных учебниках о нем не упоминалось даже в параграфах, набранных мелким шрифтом, где скопом перечисляли не очень значительных писателей, которых учить не обязательно. 10 февраля в Москве открылась музей-квартира Достоевского. О «возвращении» Достоевский судачила вся Москва. 7 марта 1956 года «Правда» опубликовала обширную «ревизионистскую» статью лидера итальянских коммунистов Пальмиро Тольятти «О возможности парламентского пути перехода к социализму». Вслед за отцом он подводил черту под чисто революционной стратегией смены власти в современных условиях.

8 марта, в Женский день, объявили о сокращении продолжительности рабочего дня в субботу с 8 до 6 часов. Одновременно началась подготовка к переходу с 1957 года на семичасовой рабочий день, а затем, с 1958 года – на пятидневную рабочую неделю. Так планировал отец395, но министерства, Госплан и Госкомтруд сопротивлялись. По их мнению, сокращение рабочего времени пагубно отразится на пятилетке. Под давлением справок, докладных и других аргументов отец сдал позиции, нововведения пришлось отложить. В результате семичасовой рабочий день вместо 1956 года установили только в 1960 году, а пятидневку и вовсе ввели уже после отца. В 1956 году ему удалось продавить только сокращенный шестичасовой рабочий день для подростков от шестнадцати до восемнадцати лет, «украденный» у них Сталиным в 1940 году396.

26 марта Указом Президиума Верховного Совета продлили отпуск по беременности с 77 до 112 дней.

В марте 1956 года вышел первый номер литературно-политического журнала Союза писателей СССР «Наш современник». 28 марта 1956 года Президиум ЦК уже в который раз обсуждал, что делать с Дворцом Советов, 420-метровым небоскребом, венчаемым памятником Ленину огромных размеров. Решение о его сооружении еще в 1922 году принял I съезд Советов. Через десять лет знаменитый архитектор Борис Михайлович Иофан, автор построенного напротив Кремля дома правительства – «Дома на набережной» – закончил проект Дворца Советов и предложил «посадить» его на место «бездарного» храма Христа Спасителя архитектора Константина Андреевича Тона, возведенного в 1837–1883 годах. Сталину идея Иофана понравилась. В 1931 году храм взорвали, вырыли котлован, заложили фундамент, и тут грянула война. Строительство застопорилось. В 1956 году новая власть решала, что делать с затопленным водами Москвы-реки котлованом. К небоскребам в Москве отец относился однозначно отрицательно, их строительство чрезвычайно дорого, а земли у нас пока достаточно. Но отказаться от строительства он тоже не мог, ведь это памятник Ленину, освященный еще Ленинским съездом Советов. Вот и «волынил» он этот вопрос сколько мог. Предложил памятник Ленину и сам Дворец разделить, объявить новый конкурс. Ворошилов не согласился, призвал «не отказываться от проекта тов. Иофана». Договорились вернуться к этому вопросу в будущем397. Разрешили вопрос 28 декабря 1956 года, когда Совет Министров СССР постановил проект Иофана сдать в архив, объявить конкурсы на Дворец и на памятник Ленину отдельно. Памятнику отвели место напротив университета, над Москвой-рекой, где впоследствии соорудили лыжный трамплин, а Дворец решили разместить рядом с пантеоном, в трех километрах позади университета.

Со временем отказались и от пантеона, и от Дворца Советов, памятник Ленину перенесли на площадь пересечения проспекта его имени и Садового кольца, а залитый водой котлован переоборудовали под бассейн «Москва». Отец пожалел «зарывать» в землю стоивший стольких трудов мощный фундамент Дворца Советов, решил его таким образом законсервировать до лучших времен. Он тогда говорил: «Пусть будущие поколения сами распорядятся, что возвести на его основе». Распорядились. Теперь на этом месте стоит точная копия «бездарного» проекта архитектора Тона. Не знаю, как другим, но мне храм нравится. В апреле в Москву приехал из США Давид Бурлюк, перед революцией знаменитый поэт-футурист, скандалист, борец за свободу самовыражения в искусстве и вообще борец. В 1920 году он уехал из своей родной Одессы на Запад, обосновался в США. Его приезд обрадовал далеко не всех. Скульптор Евгений Вучетич даже написал в инстанции протест. В ЦК посчитали «опасения тов. Вучетича, что Бурлюк сможет оказать вредное влияние на нашу творческую молодежь, необоснованными», и отправили его письмо в архив398. 26 апреля отменили сталинский закон, требовавший четырехмесячного тюремного заключения за опоздание на работу и шестимесячного за прогул без уважительных причин. Одновременно отменили «крепостное право» в промышленности – закон от 19 октября 1940 года, предоставлявший министерствам право переводить работников с предприятия на предприятие, переселять их в другие города, естественно, без предоставления жилья, не спрашивая на то согласия и запрещавший «крепостному» самовольно увольняться с работы. Было и такое.

29 апреля окончательно отменили принятое в 1934 году после убийства Кирова и «замороженное» в августе 1953 года сталинское законоположение «О порядке ведения дел о подготовке или совершении террористических актов» и другие постановления, узаконивавшие специальные трибуналы, пресловутые «тройки» – основу творимого Сталиным произвола. Теперь для того, чтобы осудить человека, требовалось пройти через процедуру, пусть и весьма несовершенную, судопроизводства. 1 мая впервые вся страна могла смотреть по телевизору военный парад и демонстрацию, проходившие на Красной площади в Москве.

9 мая, в День Победы, опубликовали для всеобщего обсуждения проект закона о пенсиях, предусматривающий их повышение с заработка до 350 рублей – 100 процентов, и далее с понижением. С тысячи и более рублей дохода пенсия составляла уже 50 процентов, но не свыше 1200 рублей. За непрерывный стаж свыше 15 лет добавляли еще 10 процентов (после денежной реформы 1961 года соответственно 30 и 120) рублей в месяц. Этот проект обретет статус закона после утверждения на Сессии Верховного Совета в июле 1956 года.

Юбилейные излишества

10 мая ЦК КПСС и СМ СССР приняли Постановление «О порядке празднования юбилеев». В нем отмечалось, что в последнее время вновь распространилась практика юбилейных излишеств. От празднеств 50-летий в честь основания городов, учреждения различных обществ и строительства заводов перешли к 25-летним юбилеям, а затем к 10-летним, замаячили на горизонте и 5-летние «юбилеи». Отец терпел какое-то время, хотя и, обнаружив в газетах отчет об очередном праздновании, глухо ворчал. Наконец он не выдержал, отныне «юбилей организации можно было проводить только через пятидесятилетние сроки и только при наличии достижений в работе». Разрешения на юбилейные торжества выдавались со скрипом.

Тогда же резко урезали расходы на правительственные приемы: посольские, мидовские и даже кремлевские. С потеплением в мире в Москву потянулись зарубежные гости: главы государств и правительств, министры, множество иных визитеров рангом пониже. В сталинские времена иностранцы наведывались нечасто, и устроители приемов старались поразить гостей русским хлебосольством. Теперь гости пошли косяком, а стиль приемов сохранился старый. Отец и тут поначалу не вмешивался, молча следил из-за стола президиума, как гости, зарубежные и наши, словно саранча набрасываются на даровые яства: буженину, осетрину, икру, одну за другой осушают бутылки марочных вин и коньяков.

Теперь, когда не только советское руководство принимало гостей, они сами ходили на приемы в посольства, начали ездить за границу, он поневоле сравнивал. Тамошние весьма скромные приемы не шли ни в какое сравнение с нашими. Отец взорвался, когда увидел на одном из кремлевских приемов жену посла небольшого европейского государства, сгребавшую со стола в предусмотрительно прихваченную из дома объемистую сумку пирожные, конфеты, все, что попадалось под руку.

– Если бы вы на свою зарплату пиршества устраивали, – разносил отец кремлевских протоколистов, – то, наверное, не роскошествовали бы, а государственные деньги – несчитаные. С приема в иностранном посольстве уходишь полуголодным, и это правильно, не наедаться туда гости ходят, а разговоры разговаривать. У нас же чего съесть не могут, в мешки складывают, несут с собой не ридикюльчики, а сумки сродни хозяйственным.

Протоколу строго указали: приемы всех уровней устраивать скромно, расходы свести к минимуму. Чиновники ворчали, поначалу следовали предписаниям, но при первом же послаблении норовили вернуться к старому. Окончательно победить их отцу так и не удалось.

После отставки отца все вернулось на круги своя. Брежнев любил повеселиться, хорошо поесть. Деньги он не считал, их в государственном кармане немерено.

Смерть слуги «образованного сатрапа» (Отступление пятое)

В 1956 году продолжалось возвращение имен, казалось бы, навсегда канувших в небытие. Наиболее заметно этот процесс шел в литературе и искусстве, писатели, поэты, артисты – у всех на виду, их исчезновение не проходит бесследно, и далеко не все оказываются забытыми, даже если их произведения исчезают с книжных полок, а имена больше не упоминаются в театральных афишах. Певца Первой конной и автора одесских рассказов Исаака Бабеля, неистового театрального режиссера Всеволода Мейерхольда в лихое время арестовали, осудили «тройкой» и расстреляли. Теперь их реабилитировали. И таких, как они, в литературе и театре насчитывался не один десяток. В 1956 году издаются полузабытые Иван Бунин, Сергей Есенин, Илья Ильф и Евгений Петров, Эдуард Багрицкий, Александр Грин, Николай Заболоцкий. В сборнике «Литературная Москва» напечатали стихи полузапрещенной при Сталине Марины Цветаевой. В Ленинградском БДТ прошел вечер памяти Александра Блока.

Люди радовались торжеству справедливости, пусть и посмертному, но радовались не все. 13 мая 1956 года, не выдержав пресса шедших, а тем более грядущих реабилитаций, у себя на даче застрелился писатель и бывший председатель сталинского Союза писателей Александр Фадеев, в последние полтора десятилетия он был доверенным лицом Сталина в литературе. В соответствии с заведенным Сталиным порядком, подпись Фадеева стояла на арестных списках членов Союза писателей, в том числе Бабеля, Пильняка и многих, многих других.

Он же готовил «хозяину» и списки к присуждению Сталинских премий. Правда, Сталин не очень полагался на литературный вкус Фадеева и возглавляемого им премиального комитета. Уже после многократных обсуждений кандидатур он мог прийти на заключительное заседание с парой затрепанных, многолетней давности журналов под мышкой и заявить, что вот эта повесть или роман ему пришлись по душе и заслуживают премии. Естественно, никому и в голову не приходило усомниться в качестве произведений, в конце концов, это его премии, и ему решать, кто их достоин, а кто нет. Так нежданно-негаданно получили Сталинские премии начинающие писатели Виктор Некрасов и Юрий Трифонов. В этих двух Сталин не ошибся, через годы они стали настоящими писателями. Большинство же назначенных им лауреатов канули в лету.

Порой случались накладки, авторы понравившихся Сталину опубликованных несколько лет тому назад произведений теперь отбывали срок. Дальнейшее зависело от настроения «хозяина», иногда он удивлялся произошедшей «ошибке» и заключенный номер такой-то неожиданно обретал волю, а к ней – статус Сталинского лауреата. Иногда Сталин, с показным сожалением, откладывал книжку или журнал в сторону; узник так никогда не узнавал, что от лауреатства и свободы его отделял «хозяйский» каприз.

В отношениях «отца народов» с писателями Фадееву отводилась роль надсмотрщика. Он с ней свыкся, и она ему нравилась. В этом качестве Фадеев имел привилегию доверительных бесед с «хозяином», естественно, когда его звали, затем столь же доверительно доводил слова «хозяина» до доверенных писателей. Сталин благоволил к Фадееву, прощал ему то, что не простил бы никому из своего ближайшего окружения, смотрел сквозь пальцы на его многонедельные запои. Один раз он даже поинтересовался, не может ли Фадеев в порядке социалистического обязательства сократить запойный период до четырех-пяти дней? Фадеев замялся, а Сталин усмехнулся и перевел разговор на другую тему. Такой Фадеев Сталина устраивал.

Фадеев, в свою очередь, боготворил Сталина, положение доверенного слуги льстило его самолюбию, эта доверительность возвышала его над собратьями. Постепенно Фадеев растворил свое «я» в Сталине, он не мыслил себя без Сталина, служил Сталину, жил Сталиным. Что и говорить, Сталин умел заставить любить себя. Под его обаяние попадали многие выдающиеся писатели от Анри Барбюса и Лиона Фейхтвангера до Константина Симонова и Бориса Пастернака. Все они испытывали по отношению к Сталину… Я не берусь дать определение их чувствам. Вместо этого приведу несколько слов из письма Пастернака «дорогому Саше» (Фадееву), которое можно назвать одой на смерть Сталина: «Облегчение от чувств, теснящихся во мне последнюю неделю, я мог бы найти в письме к тебе. Как поразительна была сломившая все границы очевидность этого величия и его необозримость! Это тело в гробу с такими исполненными мыслями и впервые отдыхающими руками вдруг покинуло рамки отдельного явления и заняло место какого-то как бы олицетворенного начала, широчайшей общности, рядом с могуществом смерти и музыки, могуществом подытожившего себя века и могуществом пришедшего к гробу народа.

Каждый плакал теми безотчетными и неосознаваемыми слезами, которые текут и текут, а ты их не утираешь, отвлеченный в сторону обогнавшим тебя потоком общего горя, которое задело за тебя, проволоклось по тебе, увлажнило тебе лицо и пропитало собой твою душу…»399

Лучше не выразить… Только прочитав это письмо, я ощутил, что они потеряли, чего они лишились, какие чувства их обуревали. Если Пастернак еще как-то мыслил себя без Сталина, то для Фадеева с его смертью вдруг все кончилось. Без Сталина и после Сталина Фадеев оказался не у дел. Писать он отвык. Последние годы в моменты просветления он по прямому указанию Сталина работал над романом «Черная металлургия», историей изобретателя нового метода плавки стали. Изобретатель и его метод имели реальных прототипов в жизни. Сталин их поддерживал. Фадеев много времени посвятил изучению технологических тонкостей предполагаемого изобретения. Собственно, их описаниям и посвящен роман.

И тут, в 1956 году, разразилась катастрофа: на поверку оказалось, что практической ценности изобретение не имеет, а без него и роман терял какой-либо смысл. На профессиональное фиаско наложились служебные неурядицы. Хрущева Фадеев не устраивал ни своим неприкрытым сталинизмом, ни своей чисто физической неспособностью заниматься делами Союза писателей. Как писатель, он тоже не отвечал литературным вкусам отца, который не находил в его произведениях столь ценимых им красочных описаний природы, не отличались они и сочностью языка. К тому же Хрущев как глава государства общался с другим типом людей, его волновали другие проблемы: эффективность экономики, производительность труда, урожайность, темпы строительства жилья. На их фоне писатели, их взаимные претензии, непрекращающаяся борьба друг с другом казались незначительными и неинтересными, и их «вождь» вдруг оказался невостребованным. Пару раз отец попытался поговорить с Фадеевым, но того, ушедшего в очередной запой, так и не смогли разыскать. Отец поставил на Фадееве крест, к себе его больше не приглашал. «…Положение отставного литературного маршала стало дня него (Фадеева. – С.Х.) лютым мучением», – записал в своем дневнике старинный друг Фадеева писатель Корней Чуковский. Фадеев этого не понимал, не хотел и не мог понять, а на него продолжали сыпаться «неприятности»400.

В 1954 году на II съезде писателей первым секретарем Союза избрали не «бессменного» Фадеева, а поэта Алексея Суркова. В следующем году он потерял пост вице-президента Всемирного совета мира, его место занял Илья Эренбург. Фадееву пришлось удовольствоваться рядовым членством в Бюро. И, наконец, главное – на ХХ съезде партии его не избрали в члены ЦК, перевели в кандидаты. Фадеев, не представлявший себе жизни вне власти, оказался в положении верного пса, со смертью хозяина отставленного от дома.

Фадеев сидел на даче, от отчаяния пил. Затем взял себя в руки и, если верить близкому другу Фадеева Эренбургу, «за последний, предсмертный месяц не выпил ни рюмки»401. Как и все алкоголики, резко выходящие из запоя, он впал в глубокую депрессию, на которую наложился «политический» стресс. Самоубийство в таком случае, по мнению психиатров, представляется больному единственным выходом, а у Фадеева к тому же, в отличие от рядовых советских алкоголиков, имелся револьвер. Находясь в состоянии похмельного синдрома, он пустил себе пулю в сердце. Так его и нашли – в одних трусах, полулежащим на пропитанной кровью кровати. Рядом на тумбочке стояла фотография Сталина, на полу валялся револьвер.

Другие, в основном друзья покойного, считают, что причиной самоубийства стал не алкоголь, а неизбывная тоска. Что ж, возможно, они и правы. Избавление от внутреннего рабства – процесс болезненный, Фадееву это оказалось не под силу. В адресованном руководству страны письме он выплеснул все обиды, назвал их «самодовольными сатрапами, невеждами», в силу этого своего «невежества» отказавшими ему в общении, не идущими ни в какое сравнение с «образованным сатрапом-хозяином Сталиным».

Когда отцу доложили о случившемся, он распорядился устроить приличествующие рангу Фадеева похороны, а посмертное письмо отправил в архив. И снова возникает параллель с Пастернаком. Он тоже тосковал по «хозяину», на самоубийство близкого ему по духу Фадеева отреагировал психологически примечательным стихотворением «Культ личности забрызган грязью…»

И каждый день приносит тупо, Так что и вправду невтерпеж, Фотографические группы Одних свиноподобных рож. И культ злоречья и мещанства Еще по-прежнему в чести, Так что стреляются от пьянства, Не в силах этого снести.

Написанные Пастернаком строки попали в очередную справку КГБ о настроениях в стране. Отцу их представляли еженедельно. Платные и бесплатные информаторы, последних среди писателей было более чем достаточно, регулярно сообщали, кто, что и кому сказал. Два десятилетия назад Сталин, из такого же доклада, узнал о непочтительном стихотворении Осипа Мандельштама, посвященном «Кремлевскому горцу». Поэт заплатил за него жизнью. Отец на донос собратьев по перу Пастернака не отреагировал никак, вернул серо-голубую кагэбэшную папку без своих помет.

Слухи о самоубийстве Фадеева разошлись по Москве как круги по воде. «Мне сказали об этом в Доме творчества, – записывает по горячим следам Корней Чуковский. – Я сейчас же подумал об одной из его вдов, Маргарите Алигер, наиболее его любившей. Поехал к ней, не застал. Сказали: она у Либединских. Там смятение и ужас, Либединский лежит в предынфарктном состоянии, на антресолях рыдает первая жена Фадеева Валерия Герасимовна, в боковушке сидит вся окаменевшая Алигер. Ее дети, в том числе и дочь Фадеева, в Москве, в Переделкино приехать не могут»402.

Я тоже бросился к отцу с расспросами, он, не вдаваясь в подробности, сказал, что подобный конец для запойных пьяниц скорее правило, чем исключение, самоубийство Фадеева – явление медицинское, а не общественное. Углубляться в подробности отец явно не хотел.

У Эренбурга я прочитал, что в сообщении о смерти Фадеева сначала хотели указать на алкоголизм как причину самоубийства, но писатели запротестовали. Маргарита Шагинян, женщина экзальтированная, якобы даже дозвонилась до отца и заявила, что в таком случае она тоже застрелится403. Отец понимал, что все это пустяк, не тот она человек, чтобы стреляться, но и ссориться с ней не имело смысла.

Слова об алкоголизме Фадеева из газетного сообщения исключили.

Фадеева жалко – и как человека, и как писателя – он тоже жертва Сталина, но конец его закономерен со всех точек зрения: гражданской, профессиональной и медицинской.

День за днем

15 мая 1956 года в СССР начались гастроли американского скрипача Игоря Стэрна. 6 июня 1956 года отменили введенную 3 октября 1940 года Сталиным плату за обучение в последних трех классах средней школы и в высших учебных заведениях. Ситуация парадоксальная – студент платил государству за свое обучение около трехсот рублей в год, и одновременно государство выплачивало ему стипендию, рублей 200–250 в месяц в зависимости от престижности учебного заведения. Почему Сталин так решил, не знаю, отец ничего об этом не говорил. Наверное, и сам не был в курсе дела. Отменить плату за обучение собирались еще годом раньше, но во время обсуждения вопроса на Президиуме ЦК отец в тот день почему-то отсутствовал, воспротивился Молотов – из бюджета тем самым изымался «лишний миллиард рублей»405.

Создали комиссию во главе с Микояном. Тот пошел к отцу. Отец посоветовал ему мнением Молотова пренебречь. Молотов обиделся, но от открытой полемики с Хрущевым воздержался.

Вокруг Европы

В ночь на 6 июня 1956 года из Одессы в круизный рейс вокруг Европы отправился теплоход «Победа». Его 423 пассажирам в течение 25 дней предстояло посетить шесть стран, из них пять капиталистических, в Греции осмотреть Пирей с Афинами, в Италии – Неаполь, Рим, Сорренто, съездить на остров Капри, во Франции прогуляться по Гавру и Парижу, в Голландии осмотреть Роттердам, Гаагу и Амстердам и «на закуску» заехать в шведский Стокгольм. Оттуда «Победа» следовала в Ленинград, где ей предстояло загрузить новую порцию туристов и с ними плыть домой в Одессу. Произошло абсолютно немыслимое: заплатив деньги, замечу – немалые, любой, кто хочет, если, конечно, получит заграничный паспорт, может вот так, запросто, не в командировку, а для своего удовольствия отправиться за границу. Слухи о круизе ходили по Москве давно, но мало кто верил. Возражал Минфин, там не считали целесообразным обмен с таким трудом заработанной валюты. Напомню, что нефтью тогда не торговали, а в свое время «с целью укрепления престижа» Сталин установил обменный курс: один американский доллар на четыре наших старых дореформенных рубля. От этого не имевшего ничего общего с реальностью курса страдали в первую очередь дипломаты и заезжие иностранцы, но их страдания никого не интересовали. Теперь Минфину предстояло менять по тому же курсу не их доллары и франки на наши рубли, а рубли на фунты стерлингов и марки. К сетованиям финансистов отец отнесся серьезно, поручил подумать об установлении в будущем более реалистичного курса обмена валют, а пока приказал менять. Правда, обмен на валюту ограничили почти символической суммой, если не ошибаюсь, в тридцать пять рублей.

Возражала и госбезопасность: уследить за сотнями туристов, да еще за рубежом, по их мнению, не представлялось возможным. Генерал Серов вернулся от отца ни с чем, «секретоносителей» в круиз не пускали, а до остальных… Отец посоветовал ему не считать всех советских людей потенциальными шпионами и перебежчиками. Тем не менее за Комитетом зарезервировали какое-то количество билетов.

Наконец все утряслось, отец подписал «разрешительное» постановление, выбрали теплоход покомфортнее, установили приблизительную дату отплытия. Несколько месяцев жаждавшие попасть в круиз люди, простые и не совсем простые, обивали пороги учреждений, оформляли документы. Более половины туристов составили передовики-рабочие, отобранные профсоюзами, в том числе целая группа с московского завода «Каучук». С ними все устроилось просто, они поездки не добивались, им ее предложили. А вот «непростым людям» – писателям, музыкантам, средней руки чиновникам – пришлось приложить немалые усилия. Они суетились, звонили нужным людям, а те перезванивали еще более нужным. Наконец вожделенные билеты и, главное, разрешения на выезд получены. Не всеми, конечно.

В наши дни происходившее вокруг первого такого круиза представить себе почти невозможно. Выехать в Европу в 1956 году значило больше, чем в начале XXI века отправиться экскурсантом даже не на международную космическую станцию, а на Марс. Ехали в круиз не за барахлом, что купишь на разрешенную к обмену тридцатку? Хотелось хоть одним глазком взглянуть на тамошнюю жизнь. От увиденного наступил шок. Оказалось, на Западе совсем не голодают, не стоят в очередях за благотворительным супом, как нас убеждали и убедили в сталинские времена, а живут совсем неплохо, по крайней мере лучше, чем мы. Это открытие воздействовало на общественное создание не слабее, чем секретный доклад на XX съезде. Восприятие Запада перевернулось на 180 градусов, мы уже не столько сочувствовали тамошним угнетенным массам, сколько завидовали им. Константин Паустовский, тоже один из пассажиров «Победы», опубликовал в «Литературной газете» свой, на сегодняшний взгляд, довольно серенький путевой очерк. Но тогда его зачитывали до дыр, обсуждали домохозяйки на кухнях и алкаши в подворотнях. Удивлялись всему, но самое удивительное – что можно вот так запросто сесть на пароход и съездить в Париж, не говоря уже обо всех остальных «абсолютно недоступных» местах.

Не могу удержаться от сравнения 1956 года с веком XIX, тогдашней «оттепелью» во время правления императора Александра II Освободителя. Сейчас на «Победе» путешествовал писатель Паустовский, тогда, в 1862 году, на перекладных – российский драматург Александр Островский: «…вот где был простор посмотреть да посравнивать свое и чужое. Так ли уж правы были они, когда в молодые годы вместе с Аполлоном Григорьевым и другими юношами из “Москвитянина” заранее, наугад гордились тем, что мы “не чета Европе старой…” К началу 1860-х годов глухо запертые на Запад двери распахнулись. Выездной сбор с прежней фантастической цены в пятьсот рублей был снижен до пяти, и толпы русских, подхваченные либеральным ветром, хлынули за рубеж.

После долгих лет пребывания за частоколом николаевского острога русский человек ехал в Европу. Что искал он в ней, что находил?.. Ехали в свадебные путешествия, partie de plaisir, насладиться видами Италии и Швейцарии, музеями и театрами Парижа, европейским комфортом… Русский человек, живший в царствование Николая и воспитанный этим временем, привык к тому, что все нельзя, на всё запреты, что надо скрывать и желания, и мысли, – и тут терялся поначалу, а потом испытывал особого рода легкость среди толпы свободно двигавшихся, непринужденно говоривших, державшихся с достоинством людей. Пусть впечатления эти внешни, поверхностны, но для короткого знакомства и их хватало»406.

Воистину, новое – это всего лишь позабытое старое. Я хорошо запомнил свои ощущения, но не от круиза, вокруг Европы я не ездил, такие деньги мне и не снились. Как я писал, отец взял меня с собой в 1956 году в Лондон. Удивляло все, но особенно поразили витрины, даже не обилием выставленных в них товаров, а своей неземной красотой. Я и сейчас помню, как сравнивал пыльное, даже грязное окно московского гастронома с одиноким серым муляжом свиного окорока с роскошью съестных припасов в зеркальном блеске лондонских витрин. Я не голодал и не нуждался, кремлевская кухня не страдала от дефицита, наверное, я эти деликатесы пробовал и раньше, но никогда представленных таким образом их не видел.

Россия всегда отличалась своей закрытостью, здесь во всяком иностранце видели шпиона, а если и не шпиона, то персону не очень желательную. Каждый россиянин, отъезжавший за рубеж, вызывал подозрение и раздражение властей. Так было во все постмонгольские времена, когда пожестче, когда послабее. При Иване IV Грозном сношение с иностранцами грозило дыбой, затем наступило потепление, Петр I и его преемники не просто разрешали, заставляли своих подданных путешествовать, учиться у Европы. Нагляделись, научились, и взявшие Париж в 1814 году молодые офицеры-генералы попытались подогнать российские порядки под европейские. После подавления бунта декабристов не просто ударили заморозки, установились серьезные морозы. Чтобы совершить заграничный вояж, требовалось личное разрешение императора Николая I, и давалось оно далеко не всем. Александру Пушкину, к примеру, получить его не удалось. При царе-освободителе Александре II вновь наступило послабление, затем при его преемниках пришло новое похолодание, сменившееся сталинским режимом, скорее грозненским, чем николаевским.

Сталин, как и Грозный, понимал, что прочность его тирании зависит от того, насколько тщательно законопачены все границы, и он держал их, как тогда говорили, «на замке». На замке не столько от иностранных шпионов, сколько от собственных граждан. Пока границы заперты и люди не знают, что делается в окружающем их мире, руки властителя развязаны, он может делать, что заблагорассудится, одновременно убеждая, что лучше его подданных никто в мире не живет. Большинство ему верит и, даже если сами они не очень счастливы, то убеждены, что у «них» дела обстоят еще хуже.

Открывая границу, страна вступает в соревнование с окружающим миром, политико-экономический строй должен доказать и показать свою эффективность. Отец постоянно повторял, что «та система победит, которая предоставит людям лучшую жизнь». Он не сомневался в победе и не боялся соревнования ни с Западом, ни с Востоком.

Осознавал ли отец до конца, что совершает, подписывая постановление, разрешавшее круизы, туристические поездки? Думаю – и да, и нет. Он осознавал, что жить в XX веке в наглухо законопаченной стране невозможно, тем более что скоро, очень скоро мы заживем лучше любой заграницы. Тогда не мы, а они станут нам завидовать.

С другой стороны, отец, как все его сограждане, не ощущал и не мог ощущать всех аспектов, реальных и чисто внешних, различия между нашими мирами. Он владел цифрами, метрами жилья на душу населения у них и у нас, потреблением мяса, молока и масла и многого другого у нас и у них, радовался, что вот по такой-то позиции мы приблизились к ним. Но, до самой макушки заваленный ворохом каждодневных бумаг, он не задумывался, что означает увидеть воочию. Вслед за «Победой» вокруг Европы начали курсировать еще и «Россия» с «Грузией». В конце августа 1956 года в Ленинград с ответным визитом на трех судах, польском «Батории», норвежском «Метеоре» и финском «Боре-1», приехали туристы из Франции, Англии, Италии, Швеции, США и Норвегии. Больше всего, около четырехсот человек, среди них оказалось итальянцев. Пароходными экскурсиями дело не ограничилось, один за другим открывались европейские самолетные маршруты, обслуживавшиеся невиданными на Западе реактивными Ту-104. Я уже не говорю о поездах. Поездка в Европу перестала быть привилегией одних лишь чиновников. Отец, подписав «разрешение на выезд» рядовому человеку, прорубил уже не окно в Европу, а дверь, отпер ее и запирать не собирался.

День за днем

Так уж получилось, что вскоре после европейского вояжа «Победы» в июле 1956 года перестали глушить Би-би-си. Во время визита в Великобританию отец с Булганиным пообещали премьер-министру Энтони Идену сделать этот шаг доброй воли. Теперь больше не требовалось вслушиваться в прорывающиеся сквозь мощное гудение обрывки слов, перескакивать с волны на волну в надежде, что сегодня где-то глушат не столь прилежно. «Голос Америки» и «Свободную Европу» глушили по-прежнему, но они не пользовались у москвичей особым доверием. Считалось, что американские радиостанции сродни нашей собственной пропаганде. В 1956 году Российская Федерация обрела право иметь собственную газету. 1 июля вышел первый номер «Советской России», органа недавно образованного Бюро ЦК по РСФСР и Правительства Российской Федерации. В 1949 году поводом для начала «Ленинградского дела» послужила организованная в Ленинграде Всероссийская ярмарка. Сталин обвинил ленинградцев в противопоставлении России, Москве и Союзу. И… полетели головы. Теперь времена переменились. Российская Федерация начала обретать собственное лицо и обзаводиться необходимыми для этого атрибутами. В сталинские времена каждый посетивший нашу страну мало-мальски значимый иностранец ценился на вес золота (я уже об этом писал), сейчас от них просто отбоя не было. Москва стала очень популярной в мире, особенно после XX съезда и сенсационного выступления на нем Хрущева. Каждому, будь то американский сенатор, французский бизнесмен или английский журналист, очень хотелось повстречаться с отцом. Отец, насколько позволяло время, старался не отказывать, иностранцы его интересовали не меньше, чем он интересовал их. Он не только делился с посетителями своими взглядами на мир, но сам набирался от них знаний о еще не очень ведомом ему «тамошнем» мире и его устройстве. Так уж получилось, что предпочтение отец отдавал «буржуазным» политикам, с ними ему было интереснее. Общение с руководителями зарубежных коммунистических партий все больше ложилось на плечи «профильного» секретаря ЦК Михаила Суслова и руководителя Международного отдела Бориса Пономарева. Молотов «однобокое» поведение отца посчитал идеологически неверным и на одном из заседаний Президиума ЦК попенял ему. По мнению Молотова, отец все больше вторгался в компетенции главы правительства, в чьи обязанности входит вести переговоры с капиталистами, а секретарю ЦК, то есть отцу, следует обращать больше внимания на отношения с компартиями. Критику отец учел. 28 и 30 июня он общается с французскими коммунистами, затем – 9, 10 и 11 июля принимает, одних за другими, представителей коммунистических партий Бельгии, Великобритании, Италии и одновременно ведет переговоры с шахиншахом Ирана Мохаммедом Реза Пехлеви, генеральным секретарем ООН Дагом Хаммершельдом, принимает своего давнего знакомого – американского инженера, участника строительства первой очереди московского метро Генри Моргана, сенатора США Аллена Элландера и еще многих других интересных ему людей. Со временем отец, к неудовольствию Молотова, снова «спихнул» коммунистов на Суслова с Пономаревым. Не всех, конечно, – с руководителями Французской и Итальянской компартий, Морисом Торезом и Пальмиро Тольятти он встречался каждый раз, когда они появлялись в Москве. Постепенно между ними установились личные, очень доверительные отношения. На открывшейся 11 июля 1956 года Сессии Верховного Совета СССР депутаты преобразовали Карело-Финскую Советскую Союзную республику в автономную, понизили ее статус на одну ступень, разумеется, «по ее собственной просьбе». Отец рассказывал, как Сталин, в предвкушении «добровольного» присоединения Финляндии к России, в марте 1940 года, сразу после окончания Советско-финской, или Зимней, войны повысил статус Карельской Автономной республики до Карело-Финской Союзной. Почти полтора века назад Александр I после трех лет изнурительной войны 1806–1809 годов все-таки покорил финнов. Сталину повторить его затею не удалось. И Карело-Финская ССР вернулась в исходное «автономное» состояние. 15 июля 1956 года выходит первый номер нового журнала для детей «Костер». 31 июля 1956 года празднованием недавно учрежденного Дня строителя открыли по тем временам огромный стадион в Лужниках. Ему присвоили имя В.И. Ленина. Отец из правительственной ложи с удовольствием следил за выступлениями физкультурников, а затем, при всем своем равнодушии к спортивным играм, остался на футбольный матч. Стадион ему очень понравился, но еще больше нравилось то, что наконец-то привели в порядок вечно заброшенные заболоченные Лужники. 27 августа 1956 года Хрущев выступает на Президиуме ЦК «О студентах на сельскохозяйственных работах». Сезонность работ в деревне – извечная проблема, и не только в нашей стране, в посевную и на уборке рабочих рук не хватает, в остальное время и своих колхозников порой занять нечем. В Америке фермеры в страду нанимают временных рабочих, мексиканцев или иных иностранцев, специально на это время въезжающих в страну. У нас же в помощь колхозникам направлялись «шефы», в том числе и студенты со школьниками. Естественно, это время они не учились. Я тоже регулярно осенью из года в год отправлялся на сбор урожая в подшефный подмосковный колхоз. Отец подобную практику считал вредной, студенты должны учиться, а не картошку копать, но поделать ничего не мог. Других сезонных рабочих в СССР не существовало.

Вот и теперь он в который раз призвал «разобраться с посылкой студентов на сельхозработы», и, если нельзя без них обойтись, пусть «колхозы платят им за труд»407.

Президиум ЦК своим решением ограничил одним месяцем направление учащихся на сельхозработы. Но запрет просуществовал недолго, поначалу сроки продлевались «в порядке исключения», а потом уже безо всякого исключения.

Целинный урожай

Летом 1956 года отец отправился в ритуальный объезд сельскохозяйственных областей. Начал он с сибирской целины. В отличие от прошлого года погода там благоприятствовала, урожай секретари обкомов обещали хороший. Отец решил удостовериться.

20 июля он выступает перед аграриями в Свердловске (Екатеринбурге). 23 июля он уже в Новосибирске, на совещании работников сельского хозяйства Сибири. Оттуда переезжает в Казахстан, сначала 28 июля – в Алма-Ату, а 30 июля – в центр Целинного края, Кустанай.

Целина порадовала отца, на сей раз погода не подвела. В Казахстане засыпали в зернохранилища заветный миллиард пудов зерна и на этом не остановились. Отец считал миллиардный урожай знаковым, подтверждавшим успешность и значимость целинной эпопеи. В 1956 году отрапортовали о сдаче одного миллиарда трехсот сорока миллионов пудов (21,4 миллиона тонн), в 15 раз больше, чем здесь заготавливали до 1954 года.

В дополнение к казахстанской сибирская целина дала еще 2 миллиарда 4 миллиона пудов зерна (чуть больше 32 миллионов тонн). Хлебная житница страны уверенно перемещалась на восток, обгоняя и Украину, и Поволжье, и Причерноморье. «Это, товарищи, огромная победа, будут удовлетворены основные потребности в зерне, и притом в высококачественном зерне, – делился отец своей радостью по возвращении из поездки по Сибири и Казахстану с москвичами. – Если пока еще есть нарекания, что к концу (1955) года в некоторых городах уменьшилась выпечка белого хлеба за счет увеличения выпечки темного и черного хлеба (как следствие неурожаев 1954 и 1955 годов), то урожай этого (1956) года обеспечит страну пшеницей. Любители белого хлеба могут радоваться»408.

Могли радоваться не только любители белого хлеба, вздохнуло с облегчением и правительство. Я уже писал, что в связи с неурожаем государственные резервы зерна в прошлом, 1955 году, снизились до опасной черты – 3,7 миллионов тонн. В три раза меньше, чем требовалось для прокорма страны в течение года в случае несчастья: войны, недорода, стихийных бедствий. Урожай 1956 года позволил вернуть государственные резервы к приемлемому уровню, они увеличились до 9,3 миллиона тонн409.

В ознаменование победного урожая в октябре 1956 года учредили медаль «За освоение целины», награждали ею всех: и оседлых жителей, и студентов, приезжавших туда на пару месяцев на уборку. Отец с гордостью носил свою «Целинную» медаль, ценил ее наравне с боевыми орденами, полученными за Сталинград и Курскую битву.

В тот год отец расщедрился – Нечерноземье, российское, белорусское, прибалтийское – освободили от обязательных поставок зерна государству. Госплан подсчитал, что прибытку от их ржи и пшеницы чуть, и отец решил – пусть они выращивают то, что на их землях лучше получается: овощи, картошку, а главное – разводят коров и свиней. И им выгоднее, и стране. Решив, как он считал, зерновую проблему, отец следующей важнейшей задачей считал увеличение производства мяса, молока, масла, не уставал повторять: «Не хлебом единым жив человек».

Рачительный хозяин, отец, колеся по стране, вмешивался во все, пытался навести хотя бы относительный порядок, подталкивал местных руководителей, стремился еще хоть немного уменьшить энтропию. Порой его вмешательства приносили пользу, иной раз он рубил сплеча и, наоборот, наносил вред, но энтропия, снизившись за прошедшие два года, больше уменьшаться не желала. Среднее звено руководителей за это время адаптировалось к Хрущеву, перестало его бояться: он не Сталин, в лагерь их не заточит – и научилось обманывать. Они «отсиживали» срок на зональных совещаниях, когда следовало – аплодировали и разъезжались по своим «уделам». Не скажу, что зональные совещания-собрания не приносили пользы – приносили, но много меньше, чем рассчитывал отец. Огромный целинный урожай обнажил новую, но вполне предсказуемую проблему: зерно оказалось негде хранить. Не то что элеваторов, но и простых крытых зерноскладов не успели построить. А может быть, местные казахстанские начальники и не спешили их строить, выжидали, когда Москва угомонится и они смогут вернуться к своим баранам.

Зерно ссыпали холмами на утоптанные земляные площадки, накрывали его брезентом. Немудрено, что с наступлением холодов значительная часть урожая погибла. Как и в урожайном на целине 1954 году, внесли свою лепту и дороги, вернее, их отсутствие. Зерно, с верхом насыпанное в открытые кузова грузовиков, везли с ветерком, его сдувало, рассыпало по обочинам, особенно когда машину подбрасывало на ухабах. Брезента же, чтобы укрывать зерно еще и в кузовах, недоставало, он весь ушел на временные «хранилища».

Отец знал, что происходит на целине. Знал и хорошее, и плохое.

Проблему дорог они обсуждали на Пленуме ЦК еще в 1954 году, но зерно стране требовалось немедленно, а на предварительное обустройство целины ушли бы годы. Он считал, даже если мы потеряем процентов сорок урожая, то шестьдесят-то останется, этого достаточно, чтобы закрыть сегодняшние прорехи, снять хлебный голод в стране. А там и элеваторы подоспеют, и дороги построим, и поселки возведем. В 1956 году освоение целинных земель практически завершилось. Распахали все, что следовало распахать, и даже то, что распашке не подлежало. В Казахстане за два года освоили 18 миллионов гектаров новых земель. В Сибири – 15 миллионов. Часть вновь «освоенных» территорий пришлась на солончаки, их немало в околопустынных районах Казахстана. Пахать их – впустую время терять, но новое казахстанское руководство во главе с Брежневым думало не о землях, а о докладах в центр. Москва же, в том числе и отец, в свою очередь подталкивали их «осваивать» все, что еще «не освоено». Теперь пришла расплата – началось засоление полей, на покрытых соляной сыпью землях не родилось ничего, и их приходилось исключать из оборота, возвращать в первозданное, «целинное», состояние.

Засоление – не уникальное казахское явление, на несколько десятилетий ранее с ним столкнулись и американские фермеры, осваивавшие целину у себя на Среднем Западе. В результате распашки верхнего слоя почвы скопившаяся в глубине соль по вновь открывшимся порам поднимается на поверхность. Борьба с засолением – дело дорогостоящее и не очень эффективное. Соль обычно смывают с поверхности поля водой, если, конечно, есть вода, но после каждой промывки ее еще больше выталкивается из земли. Земля как бы потеет. Так происходит на «больных» землях, которые и трогать не следовало. Здоровые поля с незасоленной почвой, естественно, так и оставались здоровыми.

Но не только засоление полей грозило целине, «зоне рискованного земледелия» – так наравне с Канадой и Аргентиной в науке называют районы, где засухи регулярно и непредсказуемо чередуются с благоприятствующей урожаю погодой. Специфичность этих регионов требовала и своей специфической агротехники. Я уже писал о разных подходах к целине полевода Мальцева и академика Лысенко. Отец считал, что пришла пора всерьез заняться особенностями «рискованного земледелия». В 1956 году в Шортандинском районе Целиноградской области на 60,8 тысячах гектаров, в том числе 47 тысячах гектар пахоты, образуется научный центр, «ориентированный на создание системы земледелия для засушливых и эрозионных районов»410. Возглавил ее энтузиаст целины, будущий академик, а пока просто агроном – Александр Иванович Бараев. Отец познакомился с Бараевым недавно и относился к нему с уважением, иначе его не назначили бы на такой пост, но спорили они до изнеможения. Отец не раз под горячую руку порывался снять его с поста директора института, но не снял. Снова соглашался с ним и снова спорил. И так до самого конца своей карьеры.

Несмотря на создаваемые на востоке страны научные центры, появление новых громких имен в сельскохозяйственной науке, целина еще преподнесет немало сюрпризов. Только с годами, во многом повторив ошибки американского освоения прерий, целинники приноровятся к ее непростому характеру.

Хлопок и хлопкоробы

Не только целина порадовала отца в 1956 году, Узбекистан отрапортовал о заготовке более 2 миллионов 800 тонн хлопка, небывалая по тем временам цифра. Вот только, как и два года тому назад, собрали все эти миллионы тонн руками. На поля выгоняли поголовно всех: рабочих, студентов, школьников, ученых, и не на пару недель, а на несколько месяцев. Уборка порой затягивалась до конца ноября. Отец не на шутку рассердился, со времени его посещения Ташкента в ноябре 1954 года дела с хлопкоуборочными комбайнами не сдвинулись ни на йоту, а ведь они ему обещали. Если в позапрошлом 1954 году отец знакомился с хлопководством, то в нынешнем он уже активно включился в дело. Он вызвал в Москву узбекских начальников. Их оправдания-объяснения, что машины у них есть, но собирают они «грязное» волокно, отрывают его от растений вместе с коробочками, засоряют хлопок, он и слушать не хотел. У капиталистов машины хлопок не портят, а у нас портят. Почему? Капиталисты не дураки, негодные хлопкоуборочные машины они бы не использовали.

По настоянию отца закупили в Египте лучшие образцы американских хлопкоуборочных машин, создали специальное конструкторское бюро по их проектированию. Но ничего путного так и не получилось. Машины спроектировали, наладили производство, они исправно выходили на хлопковые поля, их показывали в кинохронике, местные руководители докладывали о достигнутых успехах. Вот только в отличие от зарубежных хлопкоуборочных комбайнов, наши почему-то собирали хлопок тяп-ляп, после них поля пестрели мозаикой белых, недоубранных техникой хлопковых заплаток. Приходилось по-прежнему выгонять тысячи горожан добирать недособранное.

С квадратно-гнездовой посадкой хлопка дела обстояли получше, но вскоре от нее отказались, появились гербициды, они расправлялись с сорняками эффективнее. Урожаи с их помощью быстро росли, нужда в громоздких сажалках отпала. Со временем выяснилось, что гербициды убивают не только сорняки, но и отравляют всю окружающую среду, но это уже совсем иная история.

Вслед за казахстанской и сибирской «хлебной» началось освоение узбекской «хлопковой» целины – обводнение Голодной степи и других полупустынных районов. Воду черпали из Аму-Дарьи, Сыр-Дарьи, Вахша, Заравшана. В результате обводнения пустыни и полупустыни заготовки узбекского, таджикского, туркменского и даже казахстанского хлопка выросли более чем вдвое, в хорошие годы достигали 6–8 миллионов тонн. Одновременно все меньше воды доходило до Аральского моря. О возможных последствиях пока не задумывались даже академики, водные ресурсы казались неисчерпаемыми, а море – безбрежным, на то оно и море. С годами Аральское море начало необратимо мелеть. К концу ХХ века стало ясно, что воды и для хлопка, и для Аральского моря не хватает. Люди пожертвовали морем, выбрали хлопок.

Хлеб. Людям или свиньям?

Отец радовался – хлеба заготовили вдоволь, но вдоволь тогда означало «в обрез», зерно предназначалось только для пропитания людей. Более того, хотя карточки отменили еще в 1947 году, ограничения продажи – не более двух буханок хлеба в одни руки – продолжали действовать. Правда, последние пару лет их особенно не придерживались.

Тем временем на освобожденных законом 1953 года от уплаты налогов личных подворьях поголовье скота росло, и росло очень быстро. За прошедшие три года количество коров в единоличных владениях одних только горожан увеличилось на миллион сто тысяч голов, в том числе молочных, на триста тысяч, свиней стало больше на шестьсот тысяч, овец и коз на миллион триста тысяч, а птицы (кур, уток, гусей) практически несчитано.

Отец радовался: люди зажили лучше, более того, многие не только в магазины за продуктами не ходят, но и сами снабжают страну молоком, маслом, мясом и мясопродуктами.

Однако радость омрачалась все нарастающей с ростом поголовья скота проблемой – всю эту живность в личных хозяйствах требовалось кормить. Кормов же даже совхозам с колхозами не хватало. Проблема кормов вырастала в проблемищу. Руководители хозяйств изворачивались как могли, когда совсем приходилось туго, обращались с просьбой о выделении дополнительных фондов из государственных резервов. Эти призывы о помощи обычно не оставались без ответа. А вот единоличники на государственные резервы не рассчитывали, они ориентировались на свой источник дешевых кормов – в магазинах скупали на корм скоту дешевые целинные буханки и крупы. Об этом отец писал в записке в Президиум ЦК еще осенью 1954 года, но с тех пор мало что изменилось.

«Черный хлеб стоит примерно рубль килограмм (10 копеек в пореформенных 1961 года ценах), – подсчитывает отец на глазах у слушателей во время одного из своих выступлений. – Пять килограммов хлеба стоят около пяти рублей, если скормить его свиньям, то можно получить один килограмм мяса. Свинина стоит 18 рублей килограмм в магазине, на рынке же за килограмм дают пятьдесят рублей»412.

Выгодно? Несомненно выгодно, считает отец, но только не государству и не обществу. Все дело в цене, но цена на хлеб установлена политическая. До сего времени хлеб остается основным источником существования большей части населения. Поднять цены на него – пострадают самые бедные, к тому же «при Сталине снижали цены, а при Хрущеве поднимают».

Что тут делать?

Собственно, эффективных решений имелось всего два: или, повысив налоги, сделать «личное» животноводство нерентабельным, убить его, или поднять цены на хлеб. Ни тот ни другой путь отцу не подходил. Он надеялся вывернуться иным способом, а вот каким – и сам не знал. Все эти годы он попросту тянул время, а тем временем потребление хлеба в стране росло столь резко, что то и дело приходилось залезать в государственные резервы.

Проблема «дешевых буханок» обсуждалась не только в ЦК, но и дома. Аджубей, тогда уже главный редактор «Комсомольской правды», по вечерам читал отцу возмущенные письма читателей. Они «сигнализировали» о разбазаривании хлеба, требовали принятия решительных мер, и немедленно. Владимир Павлович Мыларщиков413, старый знакомый отца, член Бюро ЦК КПСС по РСФСР и одновременно заведующий Сельхозотделом ЦК, при каждом посещении его на даче, а он наведывался туда довольно часто, со свойственной ему грубоватой откровенностью настаивал на наведении порядка. «Стоит только ввести налог и восстановить госпоставки с индивидуальных хозяйств, – бубнил он, – как все встанет на рельсы».

17–18 мая 1956 года в ЦК провели совещание, посвященное увеличению производства мяса. Съехавшиеся на совещание секретари обкомов в один голос твердили: «Пора принимать меры, еще немного, и частники скупят весь дешевый черный хлеб, торговля рухнет, придется вводить карточки». Отец напора не выдержал, согласился на репрессивные меры, но не по отношению ко всем, а только к содержащим скотину жителям «столиц союзных республик, областных и краевых центров, столиц автономных республик (за исключением территорий, расположенных на Крайнем Севере)». Свою капитуляцию он обставил «демократической» процедурой: 29 июня 1956 года проект Закона о хлебе и единоличной скотине опубликовали в газетах, выставили на всеобщее обсуждение.

Как его обсуждали, я запамятовал. 27 августа Постановление Правительства «О мерах борьбы с расходованием государственных фондов хлеба и других продовольственных продуктов на корм скоту»414 вступило в силу. В его преамбуле стыдливо объяснялось, что горожан не наказывают, а просто приравнивают к колхозникам, которые налог со своего подворья платят и в госпоставках участвуют, – другими словами, тем самым восстанавливается справедливость. Далее расписывались нормы взимаемого налога на скотину и размеры обязательных поставок: сколько молока и мяса теперь надлежит сдавать государству. Устанавливалась и «справедливость»: штраф 500 рублей за скармливание покупного хлеба животным, а если попадешься вторично – тысяча.

Произошедшее отец считал, заставлял себя считать, досадным проходным эпизодом – благосостояние народа обеспечат не средневековые личные наделы, где главные сельскохозяйственные инструменты – лопата да грабли, а современные, механизированные не хуже американских, совхозы и колхозы. Он не сомневался, что время единоличников прошло; не выдержав конкуренции с дешевым колхозным мясом, частник сам не захочет возиться со скотиной, надобность давить его налогами отпадет, совхозы и колхозы решат «вопрос полного обеспечения населения страны мясом и мясными продуктами. Мы должны мобилизовать все усилия, чтобы производство сельскохозяйственных продуктов росло быстрее, чем потребности»415.

Этого постановления отцу не простят и не забудут те простые люди, о благе которых он так заботился.

Кукуруза продвигается на север

Без кормов производство мяса и всего остального не могло расти в колхозах с совхозами, и не только быстрее потребностей, но вообще хоть как-то расти. Тут все во многом упиралось еще в вековую российскую традицию кормить скотину отходами. В годы моей молодости распевали частушку:

Мой миленок, как теленок, Только разница одна, Что теленок ест помои, А миленок никогда.

Что с частушки взять? Но и высшее руководство страны долгое время считало, что скотину следует кормить отбросами с собственного стола или чем-то для человека несъедобным, вроде сена или соломы.

Отец рассказывал о своих разговорах на эту тему со Сталиным. Как-то еще до войны они на Украине выделили на откорм свиней часть заготовленного зерна и еще что-то. Узнав о «самоуправстве», Сталин возмутился, вызвал отца к себе в Сочи, где он тогда отдыхал. Разговор вышел неприятный и даже опасный: отец настаивал на своей правоте, Сталин его не понимал, не хотел понимать, начал сердиться.

– У нас на Кавказе, – объяснял Сталин отцу, – свиньи сами добывают себе пропитание. Они животные сообразительные. Их не только не кормят, а на шеи надевают специальный треугольный ошейник из деревяшек, чтобы они под заборы не подкапывались, не залезали в огороды. А вы им рестораны устраиваете!

Разрешения использовать зерно для откорма скота отец тогда так и не добился.

Дело упиралось не только в Сталина. Так же, как и он, думало большинство россиян. Требовалось изменить их сознание, внедрить в него, что овес, сено, тем более солома – традиционный корм российских буренок, – проблемы не решат, урожаи овса – мизерны, питательных веществ в сене мало, а в соломе почти нет, а значит, чтобы производить мясо в достатке, нужны горы сена, соломы, под них придется отнять у куда более питательных зерновых миллионы и миллионы гектаров. Свиньям тоже необходим калорийный корм, одними отрубями да помоями тут не обойтись.

И снова все сошлось на кукурузе. Я своими назойливыми возвращениями к кукурузной теме, наверное, надоел читателям не меньше, чем в свое время отец надоел своим слушателям. Но ничего не поделаешь, кукурузу из моего повествования не выкинуть, как не выкинуть ее из истории человеческой цивилизации. Отец снова, уже в который раз, обсуждал проблему кормов с учеными-аграриями. Они снова представили ему сравнительные таблицы эффективности всех мыслимых и даже немыслимых кормов в расчете их расхода на килограмм мясного привеса. Верный помощник отца Шевченко подобрал всю доступную информацию, особенно зарубежную. Ничего нового обнаружить не удалось – свет клином сходился на кукурузе. Пшеница с рожью не уступали ей в эффективности, но сильно проигрывали в урожайности.

Ученые подтвердили сделанные в предыдущие годы выводы: на силос, на зеленый корм скоту кукурузу надо и можно сеять значительно севернее ее исторически сложившейся еще в Российской империи границы Киев – Сумы – Харьков– Ростов. Насколько севернее – подскажет опыт. Опыт же к тому времени накопился и за рубежом, и у нас в стране.

Я уже говорил о многообещающих кукурузных экспериментах отца в Подмосковье в начале 1950-х. В те же годы «баловался» кукурузой и секретарь Читинского обкома КПСС Геннадий Иванович Воронов, и это несмотря на то, что Чита вплотную граничит с зоной вечной мерзлоты. В 1950 году его даже «пропесочили» за кукурузу на Оргбюро ЦК КПСС416. Комиссия Управления кадров ЦК проверила, как обстоят дела в области, и представила начальству весьма «кислое» заключение.

«Крамолой, обнаруженной комиссией, стала кукуруза, – вспоминал Воронов, – ее во многих наших колхозах и совхозах сеяли на корм скоту, не получая при этом спелого зерна (семена завозили с Украины). Впрочем, на некоторых личных участках корейцы и китайцы, их среди местного населения было немало, сажали скороспелые сорта кукурузы и получали зерно полной спелости.

Последний по счету, но вовсе не по значению пункт обвинений комиссии: мы не ввели у себя травопольную систему. Хотя каждому здравомыслящему человеку было понятно, почему мы этого не сделали (ни клевер, ни люцерна в наших условиях не вызревали), и это лыко поставили нам в строку».

Слова Воронова малопонятны рядовому читателю, а они чрезвычайно важны. Противники кукурузы напирали на развитие сенокосов, они-де, а не заокеанская теплолюбивая кукуруза, обеспечат процветание животноводства в России. Наиболее продуктивные травы – люцерна с клевером. Вот только, по мнению Воронова, все абсолютно наоборот.

На заседании Оргбюро Воронов не оправдывался, а попытался «просветить» слушателей. Возглавлявшего комиссию заместителя начальника управления кадров ЦК Г.В. Кузнецова «просветительство» Воронова вывело из себя. Он считал, что «читинцы» погрязли в «варварстве и средневековье, кукуруза – южная культура, все это авантюризм, Читинский обком неизвестно зачем тащит ее в суровые условия Забайкалья». Воронов не согласился, завязалась перепалка. На сторону Воронова встал отец. Он тоже входил в состав Оргбюро.

«Хрущев буквально взорвался, – пишет Воронов, – он так “отмолотил” проверявшую нас комиссию, что ее председатель не знал, куда деваться. “Прочитал я записку комиссии, – сказал Никита Сергеевич, – и ничего не понял. А из доклада товарища Воронова мне стало ясно, что областная партийная организация работает неплохо и промышленность, и особенно сельское хозяйство, ведутся правильно”.

Уж не знаю, “царица” она полей или нет, – продолжает Воронов, – но кукурузой после этого заседания Оргбюро мы стали заниматься еще активнее, ведь результаты-то вот они: какой колхоз или совхоз, уделявший серьезное внимание кукурузе, ни возьми – в каждом резко увеличились надои молока! И это, замечу, не только у нас, но и в Новосибирской области, Красноярском крае, в районах Сибири и Дальнего Востока.

Пишу я об этом вот для чего: кто хотел понимать, тот понимал значение кукурузы не только как зерновой, но и как по существу единственной силосной культуры. Я занимался ею и без нажима со стороны Н.С. Хрущева. Кто понимать не хотел, сочинял анекдоты о том, как Никита Сергеевич “продвигал кукурузу на Северный полюс”. В равной мере сказанное относится и к кормовым бобам – культуре, которую тоже активно пропагандировал Хрущев. Что же до записных остроумцев – так не они ли сейчас льют слезы по поводу нехватки в магазинах мяса и молока?»417

Я хорошо помню Воронова, он впоследствии станет главой Правительства РСФСР. В отличие от Брежнева или Полянского с Шелепиным, он не навязывался отцу в друзья, не лебезил, «задирался» по каждому несогласию, никогда не таился. Не думаю, что приведенное выше свидетельство Воронова переубедит недоброжелателей отца, но «доброе слово и кошке приятно».

Кукуруза на полях Читинской и Новосибирской областей – это наш, доморощенный опыт. За границей кукуруза, при внимательном рассмотрении, тоже давно перестала считаться южной культурой. На корм скоту ее выращивают даже в Канаде, а североамериканский континент климатически значительно прохладнее Евразии. Совпадение географических параллелей мало что значит: северная граница США проходит где-то по параллели Краснодарского края, а морозы там, к примеру в Миннесоте, – вологодские, и снега за зиму насыпает под три метра. Конечно, початки кукурузы в Миннесоте, как и у Воронова в Чите, не вызревают, но этого и не требуется, их вместе со стеблями перемалывают в зеленый кукурузный салат, я об этом уже писал, часть его консервируют на зиму в силосных башнях, остальное скармливают коровам и свиньям в свежем виде. Американцы и канадцы вообще отказались и от сена, и от вольного выпаса скота. По их расчетам, это экономически не оправдано. Живность держат, в зависимости от климата, в специальных помещениях или загонах, корма туда доставляют по расписанию, и только те, что предписаны рационом. Оно и понятно, чтобы прокормить такую страну, как США, требуются десятки и сотни миллионов голов рогатого скота, свиней и всего прочего. Тут никаких выпасов, я уже не говорю о «помоях для телят», не хватит.

В том, что кукуруза на силос растет на самом севере США, я видел своими глазами. Осенью 2000 года меня пригласили прочитать студентам лекцию в одном из университетов Верхнего Нью-Йорка. Так называется северная часть этого штата. От штата Род-Айленд, где мы живем с женой, это недалеко, на машине часов пять езды по хорошей дороге. В нашем регионе сельское хозяйство уже полтора века как забросили – почва здесь неплодородная. Поля бывших первопроходцев давно заросли лесами. В штате Нью-Йорк ландшафт изменился, леса сменились полями: пшеничными, сахарной свеклы, но больше кукурузными. Ее как раз косили на силос.

В университете, после лекции, я поинтересовался у профессоров, там сильный сельскохозяйственный факультет, как они обходятся с кукурузой у себя на севере. Собеседники смотрели на меня с удивлением: кукуруза здесь давно прижилась, сев начинается в мае и, хотя первые заморозки случаются в конце сентября, а иногда и снежком порошит, трех месяцев с хвостиком кукурузе хватает. Если, конечно, не лениться.

Ничего удивительного, что, заручившись поддержкой науки, отец начал продвигать посевы кукурузы на север. Сначала до Орла, потом до Москвы и далее вплоть до Ленинграда и Прибалтики. В одной из своих речей, желая подзадорить слушателей, он пообещал «в этом году обязательно вырастить кукурузу в Якутии, а может быть, и на Чукотке. Картофель там растет? Растет. Думается, что и кукуруза вырастет»418. Эти слова – чистой воды пропаганда, призыв. Сколько теплых дней требуется кукурузе для достижения кондиции, отец мог ответить, даже если его разбудить среди ночи. В Якутии их явно не хватало. Но слова его запомнили, поминают их и по сей день, всерьез приписывают отцу намерение выращивать кукурузу на Северном полюсе.

На север кукуруза продвигалась со скрипом. Крестьяне – народ консервативный. В первый год в Орловской области из полумиллиона гектаров пашни под кукурузу отвели всего двадцать гектаров. Посеяли и забыли о ней. Так она там в зарослях бурьяна и зачахла. Собственную нерадивость объяснили неприспособленностью кукурузы к «суровым» орловским условиям. Если под «суровыми условиями» понимать отсутствие ухода, то возразить тут нечего. В Подмосковье, где отец еще в 1950 году взялся за продвижение новой культуры на поля, дела обстояли получше. Но и тут он буквально заставил своего приятеля, директора совхоза «Горки-2», расположенного возле его дачи Горки-9, засеять кукурузой пару десятков гектар. Директор с отцом ссориться не хотел и не мог. В успех же он не верил. Посевной руководил все тот же верный «Санчо Панса» отца Андрей Шевченко. Вечерами, по дороге с работы, отец заворачивал то на одно поле, то на другое, «инспектировал». Под его наблюдением тракторист вовремя рыхлил междурядья, подрезал культиватором сорняки. К июлю директор перешел в «кукурузную веру», а к концу августа, когда она вымахала аж под три метра, совхозный агроном верхом на лошади на фоне кукурузных «джунглей» позировал фотографу из «Огонька».

Не знаю, как на Орловщине, но в «Горках-2» кукурузу сеяли при отце и после отца, до самого окончания XX века. Сеют ли ее сейчас, я просто не в курсе. В пенсионные года отец любил рассказывать, как он продвинул кукурузу в ГДР, и не в государственные хозяйства, а фермерам-единоличникам. В Восточной Германии, как исторический анахронизм, сохранялась Христианско-демократическая партия. В Западной Германии христианские демократы процветали, а в ГДР их партию терпели, демонстрируя тем самым демократизм и веротерпимость. Во главе партии стоял фермер, звали его Отто Нушке. Я писал, как во время забастовок июня 1953 года он то ли сбежал на Запад, то ли его похитили. Когда все поутихло, он возвратился и продолжал руководить Христианско-демократической партией. Во время одной из своих поездок в Германию отец разговорился с Нушке и, узнав, что на своей ферме он держит молочное стадо, стал настойчиво уговаривать попробовать кукурузный силос. Нушке с кукурузой до того не сталкивался и от прямого ответа увиливал. Отец буквально вырвал у него обещание засеять пять гектаров. По возвращении в Москву, разговор состоялся в марте, отец тогда ездил в ГДР на Лейпцигскую ярмарку, он велел Шевченко запастись семенами и собираться в путь. Приезду Шевченко Нушке отнюдь не обрадовался, пять гектаров под кукурузу пожалел, отделался половиной гектара самой бросовой земли, где все равно ничего не росло. Шевченко собственноручно засеял делянку, летом не раз наведывался к Нушке. Немцы лениться не приучены, у Нушке, как и в «Горках-2» под Москвой, кукуруза к концу лета достигла трехметровой высоты. Осенью Нушке позвонил Шевченко и попросил прислать семян на следующий год, и побольше, его соседи тоже хотят сеять кукурузу.

Недавно, уже в начале XXI века, мне довелось из конца в конец пересечь объединенную Германию на поезде. В перерывах между чтением, скучая, глядел в окно: леса, перелески, пшеничные и овсовые поля и… нескончаемые, по самый горизонт, заросли кукурузы. В отличие от России, в Германии уроки отца усвоили. Кукуруза там – не тема для анекдотов, а основа благосостояния кормящихся своим трудом фермеров-бауэров, наследников Нушке, его соседей и соседей его соседей. На кукурузном силосе нагуливает мясо скотина. Ее мясом немцы набивают колбасу, которую, себе не в убыток, продают по всему миру.

В 2006 году обстоятельства привели меня в Голландию – страну тюльпанов. Я, как и Германию, проехал ее из конца в конец сначала поездом, потом машиной. Тюльпановые плантации попадались нечасто, а вот кукуруза там растет на каждом свободном участке земли. Голландцы, с помощью коров, перерабатывают кукурузу в свой знаменитый сыр.

Отец любил повторять: «Перемелется, мука будет. Поверят в кукурузу и у нас, не могут не поверить, и тогда мясом, молоком и маслом накормят и напоят россиян вдоволь».

Наверное, поверят. Россияне уверовали в картошку примерно век спустя после первого екатерининского указа о ее принудительных посадках. В середине XIX века к картошке относились еще весьма подозрительно, а к началу XX без нее уже не мыслили обеда ни в богатом доме, ни в бедном. Так что остается ждать и, закусывая немецкой колбаской, выслушивать анекдоты о чудаке Хрущеве и его «чудеснице полей» – кукурузе.

«Не хлебом единым…» (Отступление шестое)

В августовском, 1956 года, номере «Нового мира» начали печатать «Не хлебом единым» Владимира Дмитриевича Дудинцева. В ней рассказывалось о нелегкой судьбе изобретателя, пробивавшего и не пробившего через бюрократов в сталинские времена, они прямо не обозначены, но легко угадываются, очень необходимое для страны изобретение. Я уже не помню, что это было такое – то ли новый огнетушитель, то ли еще что – неважно. Важно другое: в процессе борьбы у героя возникает роман с женой того человека, от кого зависит судьба изобретения, затем тайное становится явным, следует лживый донос обманутого мужа в органы, приговор, лагерь. И апофеоз: смерть Сталина, реабилитация. Но поздно, жизнь разбита, здоровье подорвано, изобретение не реализовано. В итоге – инфаркт и смерть. В общем, печальная история.

Повесть Дудинцева взорвалась бомбой. Как это у нас зло побеждает добро?

– В Советской стране такое невозможно! – вопили одни.

И верно. Еще три года назад в литературе царствовали «бесконфликтность», теория противопоставления хорошего совсем уж отличному, и нате вам…

– В Советской стране и не такое происходит! – резонно возражали с другого фланга.

За что им сразу прикрепляли ярлык «очернителей».

Весьма посредственная книжка стала сенсацией, не литературной – политической, по своему общественному резонансу даже созвучной с «Архипелагом ГУЛАГ» Солженицына. Сторонники и противники Дудинцева схлестнулись не на жизнь, а на смерть. Противники оказались сильнее, они контролировали и идеологический аппарат, и прессу. Но и сторонники не сдавались, они рассчитывали на поддержку отца. Но тут грянули события в Венгрии, и отец оказался в стане противников. Ему казалось, что лодка нашей государственности раскачивается слишком сильно, если не принять меры, можно и опрокинуться.

Не скажу, что повесть отцу понравилась. Ему, поклоннику Льва Толстого и Николая Лескова, импонировали произведения иного стиля, но и у Дудинцева некоторые места показались ему очень сильными. В одно из воскресений, уже осенью, помнится, листья с деревьев почти облетели, они с Микояном, гуляя по окружавшим их соседствующие дачи перелескам, заговорили о Дудинцеве. Даже не столько о нем самом и его произведении, сколько о вызванном повестью «возбуждении умов в Москве». Отца оно настораживало. Микоян, ему повесть однозначно нравилась, успокаивал отца: «Он прямо тебя подслушал, Никита, вспомни, как он пишет о бюрократах, гробящих новаторов, и изобретателях».

– Верно, все верно, – соглашался отец, – написано правдиво и очень остро, но я критикую с целью устранения недостатков, указываю пути их преодоления, а Дудинцев те же недостатки смакует.

– Но ты же стоишь во главе государства, а он писатель, – возражал Микоян.

– Так-то оно так, – соглашался отец, и тут же возражал, – но сам, не желая того, он превращается в рупор наших врагов, в глазах реакционной заграничной прессы становится героем, борцом против Советского государства.

Дальше отец заговорил о «Кружке Петефи», события в Венгрии осенью 1956 года накладывали свой отпечаток на все происходившее у нас в стране. Микоян слушал отца, не возражая. Я, естественно, не вмешивался в разговор старших.

– Мы не можем, прикрываясь тем, что происходит демократизация нашей жизни, оставаться нейтральными, – продолжал отец. – Мы же не зрители, а руководители, и потому обязаны направлять процесс.

Микоян кивнул головой. К Дудинцеву они больше не возвращались, заговорили о каких-то на тот момент более важных делах.

Через несколько месяцев отец повторит свою оценку «Не хлебом единым» на встрече с писателями в ЦК КПСС419. Повторит почти слово в слово. Наверное, он высказывался в подобном духе и ранее.

Почувствовав его поддержку, идеологи из ЦК приняли меры. Дудинцева поприжали, гайки подзакрутили, правда, ненадолго. Вскоре наступило новое «потепление», повесть Дудинцева напечатали стотысячным тиражом отдельной книгой. Такое «тянитолкайство» отражало суть происходившего в те годы. Отец реформировал страну, но так, чтобы ее не разрушить. Вот и приходилось маневрировать.

Юбилей Шостаковича

25 сентября 1956 года исполнилось пятьдесят лет Дмитрию Дмитриевичу Шостаковичу, крупнейшему композитору современности, как написали о нем газеты. Рядом публиковался Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении композитора орденом Ленина, самой престижной по тем временам наградой, и у него далеко не первой. Сталин тоже не обходил композитора вниманием, верный своей манере общения с интеллигенцией, он то подвергал Шостаковича гонениям, то осыпал милостями. Вслед за опалой 1936 года, тогда ему не понравились ни его авангардная опера «Леди Макбет Мценского уезда», ни традиционный балет «Светлый ручей», в 1941 году Шостаковичу присуждают Сталинскую премию. В 1942 году – еще одну – за Ленинградскую симфонию. В третий раз сталинским лауреатом Шостакович становится в 1946 году. В 1948 году снова опала, все за ту же, давнишнюю «Леди…», теперь уже в компании с композитором Вано Мурадели и другими достойными музыкантами. Перестают исполнять музыку Шостаковича, его увольняют из Ленинградской и Московской консерваторий, но ненадолго. Композитор оправдывается музыкой к фильмам о Сталине «Падение Берлина» и «Незабываемый 1919-й», награды следуют незамедлительно – Сталинская премия в 1950 году и еще одна, пятая по общему счету, в 1952-м.

Взлеты и падения, падения, грозившие арестом, допросами, пытками. Сталинская любовь и следовавшая за ней новая опала вконец измотали Шостаковичу нервы. Смерть Сталина он воспринял с облегчением, жизнь его «наконец в безопасности». В декабре 1953 года исполняется Десятая симфония Шостаковича. Музыкальные критики впоследствии назовут ее первым, еще до Эренбурга, произведением, возвестившим наступление «оттепели» после морозов сталинской «зимы». В 1954 году Шостакович становится лауреатом Международной Сталинской премии мира, а в 1958 году – еще и Ленинской премии.

В 1961 году Шостакович вступает в партию и становится первым секретарем Союза композиторов Российской Федерации, а Вано Мурадели, его товарища по несчастью 1948 года, избирают главой московского Союза композиторов. Вся музыкальная жизнь России отныне в их руках.

В декабре 1962 года в Московской консерватории симфонический оркестр Евгения Мравинского впервые исполняет антисталинскую симфонию «Бабий Яр» на стихи поэта Евтушенко. В ней Шостакович проводит тему репрессий, сталинских и гитлеровских, напоминает, что «страхи всюду, как тени, скользили, проникали во все этажи».

Отец к Шостаковичу относился с уважением, но ни в друзья не набивался, ни критикой его произведений не баловался. Они существовали как бы параллельно, отец – в заботах о государстве, Шостакович жил своей музыкой. Изредка встречаясь на приемах или премьерах, пожимали друг другу руки и расходились.

Одно последнее замечание. Сейчас принято считать, что Шостакович не вступил в партию, а туда его загнали насильно, чуть ли не угрозами. Такова дань времени, зеркальное отражение прошедшей эпохи с переменой знаков плюс на минус. Это неправда. Тогда действовали иные установки. Партия числилась рабочей, а стремилась в нее в основном интеллигенция: писатели, журналисты, инженеры. ЦК даже издало специальную директиву: рабочих принимать без ограничений, остальных же – в пределах спущенного лимита. Чтобы просто подать заявление о приеме в партию, композитору или ученому приходилось ожидать своей очереди годами. Об этом теперь вспоминать не принято, но что было, то было.

В свою очередь, отец считал членство в партии привилегией, а не обязаловкой. Он одинаково высоко ценил коммуниста Королева и беспартийного Туполева, и к последнему с партией не навязывался. Я тому свидетель. Он с восторгом отнесся к просьбе академика Евгения Оскаровича Патона о приеме в партию, но решение это принимал на исходе своей жизни сам Патон, а не Хрущев. Не думаю, что в отношении Шостаковича он вел себя иначе. Никто же иной на величину калибра Шостаковича давить бы просто не посмел, ни райком, ни горком. Они могли предложить ему стать членом партии, но заставить его, зная, что последует, если он пожалуется отцу, – такого я себе не представляю.

Новые театры

15 апреля 1956 года в помещении Московского Художественного театра состоялся первый спектакль театральной студии «Современник», а уже в октябре 1956 года состоялся первый сбор актеров нового молодежного театра «Современник», театра Олега Ефремова. До этого театры только закрывали – театр Мейерхольда, театр Таирова, перечислять закрытые театры можно долго. Свой первый спектакль по пьесе Виктора Розова «Вечно живые» ефремовцы представили публике со сцены МХАТа. Вскоре театр переехал в собственное здание на площади Маяковского (Триумфальной). Очередь за билетами в «Современник» выстраивалась с ночи.

Вслед за «Современником» в Москве появился еще один театр – «Кремлевский». Его создали внутри Кремля, в здании, где размещалось правительство, на базе шикарного клуба кремлевской обслуги. Отец попал туда однажды на какое-то собрание и возмутился: «Как это такой зал пустует?» И тут же распорядился: «Отдайте его москвичам».

Сетования, что работники Кремля лишатся места проведения досуга, он парировал советом посещать новый театр, спектакли там пойдут ежедневно, в клубе же они собираются от силы раз в неделю. Зашли с другой стороны, попытались припугнуть отца: театр располагается в том же помещении, что и Совет Министров, как бы чего не вышло. Отец, в отличие от Сталина, покушений не боялся и пропустил предостережения мимо ушей. Он не исключал такой возможности, страна большая, люди в ней разные, но, пройдя войну, не раз находясь на волосок от реальной, а не вымышленной угрозы смерти, к потенциальным покушениям относился фаталистически, как к сброшенной с немецкого юнкерса бомбе: даст Бог – минует. А не минует, значит, так на роду написано. За долгие годы пребывания отца у власти на его жизнь никто не покусился.

Вскоре Кремлевский театр открыли для публики. В нем выступали в основном приезжавшие в Москву гастролеры. Вечером 28 октября 1962 года вслед за разрешением Кубинского кризиса отец смотрел там спектакль «У Витоши» Софийского драматического театра из Болгарии. Тем самым он продемонстрировал стране и миру: все в порядке, волноваться не стоит. Кремлевский театр просуществовал недолго. После отставки отца ему вернули статус закрытого Кремлевского клуба.

Итиро Хатояма и мирный договор с Японией

13 октября 1956 года в Москву прилетел премьер-министр Японии Итиро Хатояма. Тяжело больной, полупарализованный Хатояма с трудом перенес перелет, но не приехать в Москву он себе позволить не мог. После того, как в сентябре прошлого 1955 года немецкий канцлер Конрад Аденауэр уладил отношения с СССР – не только договорился о возвращении домой военнопленных, но и возобновил контакты в экономике и торговле, в Токио на премьер-министра давили со всех сторон.

14 октября в Кремле начались переговоры. По поручению не встававшего с постели Хатоямы их вел Ициро Коно, министр земледелия и рыбной промышленности. Они с отцом достаточно быстро нашли общий язык. Договорились о возвращении домой шестисот тысяч пленных японцев. Хрущев согласился амнистировать японских генералов, осужденных за военные преступления. Пока в принципе обсудили основные положения мирного договора, включая соглашение о границе. Согласно Ялтинским договоренностям между союзниками, подтвержденным в 1952 году Сан-Францисским мирным договором (Сталин его по каким-то своим соображениям подписать отказался), к Советскому Союзу, в числе других территориальных приобретений, отходила вся цепь Курильских островов от южной оконечности советского полуострова Камчатка до северного побережья японского острова Хоккайдо. С этим тогда никто не спорил, а вот теперь, что такое Курильские острова, стороны трактовали по-разному. Японцы делили их на просто Курильские острова и два южнокурильских острова Кунашир с Итурупом, которые, по их пониманию, СССР оккупировал незаконно. Они старались получить их обратно, а в придачу – не входящий в Курильскую гряду островок Шикотан вместе со скальной грядой Хабомаи (на русских картах значатся как остров Полонского, Зеленый и еще как-то). Всякие переговоры – это торг, стороны запрашивают побольше, чтобы потом получить хоть что-нибудь.

Советские руководители Курилы на Северные и Южные не делили, считали все острова своими, так же как и Шикотан с Хабомаи. После долгих препирательств японцы сняли свои претензии на Итуруп с Кунаширом, отец же пообещал после подписания мирного договора не вернуть, а в качестве жеста доброй воли передать Японии советские территории Шикотан и Хабомаи, и тем самым закрыть территориальный вопрос.

Отцу сделка представлялась выгодной, мирный договор открывал перспективы экономических связей с японцами, а они стоили двух малозначащих по понятиям тех лет клочков земли. Напомню, что в 1956 году не существовало такого понятия, как обширная, четырехсотмильная, морская экономическая зона вокруг любого принадлежащего стране, пусть и пустынного, клочка земли. В те годы речь шла только о самих островах.

Премьер-министр Хатояма решением вопроса тоже остался очень доволен, он не только возвращал домой своих военнопленных, но еще и получал в подарок два, пусть и крошечных, островка.

Стороны расстались удовлетворенные друг другом. Хатояму встретили в Токио аплодисментами. Японский парламент без особых возражений ратифицировал договор.

Но тут в дело вмешались американцы. Джон Фостер Даллес пригрозил японцам: если они подпишут мирный договор с Советским Союзом, откажутся от претензий на Итуруп и Кунашир, то США заберут себе японскую Окинаву. Мирный договор не подписали. Вопрос завис.

Ленинские премии

6 ноября 1956 года, в канун празднования годовщины Октябрьской революции, учредили Ленинские премии за достижения в науке, технике, культуре, литературе. Собственно, их не учредили заново, а, как записано в решении Президиума ЦК, восстановили.

Дело в том, что Ленинские премии придумали еще в 1925 году, и присуждались они в последующие десять лет, вплоть до 1935 года. В 1935 году Сталин не вернул посланный ему на утверждение список очередных ленинских лауреатов. Напомнить ему никто не решился. На следующий год все повторилось.

Вскоре ситуация прояснилась, в декабре 1939 года, к своему 60-летию, Иосиф Виссарионович решил установить Сталинские премии. Формальное решение Совет народных комиссаров принял 1 февраля 1940 года. Ленинские премии не отменили – о них как бы забыли. А теперь вот вспомнили. Впервые о них на заседании Президиума ЦК 5 ноября 1955 года заговорил Микоян: «Сталинские премии есть, а Ленинских нет. Никто не ставит вопроса, но надо подумать». Микояна поддержал Ворошилов420. Но дело дальше не пошло, в преддверии XX съезда головы членов Президиума ЦК занимали другие проблемы. В марте 1956 года вновь заговорили о Ленинских премиях, уже по инициативе Хрущева. Решили подготовить соответствующее решение.

Помню, как отец тогда возмущался нескромностью Сталина, учредившего премии собственного имени и забывшего о Ленине. Много тогда говорили и о пагубности многократных присуждений Сталиным «своих» премий особенно полюбившимся ему писателям и композиторам, таким, как Симонов, Шостакович или Сергей Михалков. Почему-то это у всех вызывало раздражение, а возможно, и попросту зависть. Поветрие не миновало и отца. 5 июля 1956 года при обсуждении Президиумом ЦК положения о Ленинских премиях он предложил присуждать их не ежегодно, а раз в три года, и только однократно, за исключительно эпохальные достижения421. Все согласились.

Вот только не определили, как заранее отличить эпохальные достижения от не совсем эпохальных. В первые годы особых трудностей не возникало, правда, отца уговорили отказаться от трехлетнего цикла, очень уж многим весьма достойным людям не терпелось получить новое звание. Премии стали присуждать ежегодно.

Вскоре выяснилось, что награжденные Ленинской премией однажды совершили еще нечто достойное вторичного награждения. Талантливые люди обычно не останавливаются на достигнутом: конструкторы создают новые машины, художники – новые полотна, композиторы – новые оперы и симфонии. Однако отец пересматривать Положение о премиях отказался, и тут вспомнили о Сталинских премиях. Их тоже никто не отменял, но новые Сталинские премии не присуждались, а после XX съезда, несмотря на призыв отца «Носить заслуженно полученные награды с гордостью…»422, медали с ликом Сталина люди надевать стеснялись.

В 1961 году Сталинские премии переименовали в Государственные и возобновили их присуждение, и не однократное, а без ограничений, в том числе и ленинским лауреатам.

День за днем

1 сентября на дневных отделениях высших учебных заведений СССР приступили к занятиям 222 тысячи 400 первокурсников.

6 сентября в Ленинграде и 8 сентября в Москве выступает Бостонский симфонический оркестр из США. В программе Бетховен и Гайдн, а также абсолютно неизвестные нам американские композиторы Пистон и Крестон. Дирижируют оркестром попеременно Чарльз Мюнш и Пьер Монте.

Вслед за Бостонским оркестром в Москву приезжает американский певец Жан Пирс.

Одновременно в заграничные турне отправляются советские музыканты: пианист Эмиль Гилельс, скрипач Давид Ойстрах, виолончелист Мстислав Ростропович. 8 сентября решили повысить минимальную зарплату до 300–500 рублей в месяц в зависимости от отрасли промышленности и одновременно увеличили, не облагаемый налогами минимальный доход с 250 до 370 рублей в месяц. Все это крохи, но больше не получалось. Тем же постановлением отменили и налог на малоимущих холостяков. Сталин ввел его 21 ноября 1941 года с целью стимулировать рождаемость. Он считал, что неженатые мужчины, бездетные женщины детородного возраста, семьи, где мало детей, как бы уклоняются от исполнения своих «производительных» обязанностей перед обществом и должны за это расплачиваться. Я сам, будучи студентом, платил «холостяцкий» налог со своей стипендии.

Повышение зарплаты, отмена налогов сокращали поступление в бюджет. Министерство финансов роптало. Отец понимал их проблемы, дело финансистов сводить расходы с доходами, радея за увеличение последних. Но и о людях не следует забывать, помнить, что бюджет – для людей, а не люди для бюджета. Вот и приходилось постоянно балансировать, скрупулезно выверять соотношение расходов и доходов. Не дай бог, если денежные выплаты «пустыми» необеспеченными рублями превысят объем выпуска потребительских товаров – того, что лежит на магазинных полках. «Лишние» деньги в одночасье опустошат прилавки, придется вводить карточки, как уже не раз случалось в прошлом. Отец делал все, чтобы прошлое не повторилось. 13 сентября 1956 года в Москве, в помещении Малого театра, пьесой Мольера «Дон Жуан» открываются гастроли Парижского Национального народного театра. В сентябрьском номере журнала «Юность» напечатали первую повесть любимого мною писателя Анатолия Тихоновича Гладилина «Хроника времен Виктора Подгурского».

22 сентября в Московском Большом зале консерватории свой первый концерт дает Лондонский симфонический оркестр.

15 октября в Москве, а с 18 октября и в Ленинграде открывается фестиваль итальянского кино.

27 октября 1956 года в «Правде» появилось сообщение ТАСС: «В залах Музея изобразительных искусств имени А.С. Пушкина открылась выставка произведений художника Пабло Пикассо, посвященная его 75-летию со дня рождения. На открытие ее собрались деятели культуры и искусства столицы…» Далее перечислялось, кто пришел, кто выступал.

По тем временам выставка Пикассо – событие неординарное. Еще в 1936 году Сталин приказал «изъять из экспозиций Третьяковской галереи и Русского музея (а значит, и всех остальных музеев) произведения формалистического и грубо натуралистического характера»423. В число нехороших художников попал даже Врубель, не говоря уже об импрессионистах и кубистах. Их картины на долгие годы сослали в запасники. После войны, в 1948 году, по предложению Ворошилова и с согласия Суслова, в рамках кампании борьбы с космополитизмом закрыли Государственный музей нового западного искусства «как вредный и ненужный рассадник формалистических взглядов и низкопоклонства перед упаднической буржуазной культурой»424. Гонениям подверглось не только современное, но и за некоторым исключением вообще западное искусство. В 1950 году Пушкинский музей превратили в постоянно действующую выставку подарков Сталину.

Возрождение началось с восстановления весной 1953 года нормальной экспозиции в Пушкинском музее, а во второй половине года в залах Академии художеств открылась первая за многие годы зарубежная экспозиция: «Выставка финского изобразительного искусства», за ней последовало «Искусство Индии». Через пять лет на них никто бы и внимания не обратил, а тогда люди выстраивались в очереди, чтобы глянуть на заграничные картины и скульптуры. Во избежание столпотворения посетителей пускали строго дозированными порциями.

Однако по-настоящему широко ворота перед западным, традиционным и авангардным искусством открылись в 1955 году. Вслед за демонстрацией сокровищ Дрезденской галереи 5 мая 1955 года прошла выставка французского искусства XV–XX веков из собраний музеев СССР. На ней представили работы импрессионистов и постимпрессионистов из фондов закрытого Ворошиловым музея Западного искусства. В 1956 году, кроме выставки работ Пикассо, прошли: 26 марта – 8 мая «Выставка английского искусства» из 513 экспонатов, с 26 мая по 25 июля «Выставка произведений Рембрандта» (430 картин), 18 августа – 4 октября – «Французская живопись XIX века», 16 октября – 12 ноября – «Японское искусство», 24 октября – 12 ноября – «От Менье до Пермеке», выставка «Бельгийского искусства конца XIX–XX веков, в ноябре – «Офорты Фрэнка Бренгивина», в декабре – «Западно-европейская гравюра XVI–XX веков», 10 декабря в Третьяковской галерее впервые за долгие годы открылась выставка картин Врубеля, приуроченная к столетию со дня его рождения. Выставка Пикассо проработала в Москве до 12 ноября. Затем она переехала в ленинградский Эрмитаж. Сам художник в СССР так и не приехал, хотя его и очень звали, но и без него необычное и непривычное искусство автора, известного в СССР только своей «Голубкой мира», произвело фурор. Одни искренне восхищались, другие – столь же искренне возмущались, третьи – восхищались, но только для вида, чтобы не казаться ретроградами, четвертые недоумевали. Для примера приведу две записи из книги отзывов Эрмитажа. «После осмотра подобной выставки ощущаешь себя туземцем, попавшим с необитаемого острова на материк…» – записал «аноним».

«Что можно здесь сказать? / Картины я смотрел, / Затем в изнеможении присел, / Почувствовал, что так опикассел, / Что и сейчас мне верится с трудом, / Что это Эрмитаж – не сумасшедший дом». И подпись: «Зритель». Мнения разные, но главное – люди увидели своими глазами то, что хотели увидеть, то, что им до сего времени не показывали. С 18 ноября в СССР проходит неделя финского кино. 27 ноября 1956 года газеты опубликовали некролог Александру Петровичу Довженко, великому кинорежиссеру. 15 декабря 1956 года в Москве открылась декада литературы и искусства Эстонской ССР. Декады придумали еще до войны: разные республики как бы ездили в гости друг к другу, похвалялись, чем могли, даже если хвалиться было и особенно нечем. У меня от декад сохранилось двойственное воспоминание. Когда приезжали представители близких по духу культур, в первую очередь украинцы, я рвался на их концерты и театральные представления, декада пролетала в миг. Если же объявлялась декада культуры далекой и непонятной, то ничего, кроме досады, она у зрителей не вызывала. Под концерты и представления отводились лучшие залы, артисты лезли из кожи, только вот зрителей оказывалось – раз-два и обчелся.

В год Эстонской декады я учился в институте и волей судеб стал членом правления клуба МЭИ с отменным зрительным залом. Как-то в разгар зачетной лихорадки в клубе назначили концерт эстонского народного хора. Напомню, пели они на эстонском языке.

Правление клуба отвечало за явку зрителей. И в середине семестра, в пору спокойную, загнать студентов на такой концерт – задачка не из простых, а перед экзаменами… В зале не набиралось и дюжины зрителей, и те из актива клуба, пришедшие лишь из сострадания к его правлению. Выручила армия, военные строители, работавшие на дооборудовании лабораторного корпуса. Один звонок командиру батальона, и через полчаса зал быстро заполнился, в воздухе повис запах щедро смазанных дегтем сапог. Артисты исполнили все, что требовалось, но без особого огонька, зал реагировал в соответствии с командами старшин, правильно реагировал. По окончании концерта артисты на автобусе отправились в гостиницу, зрителей повели строем домой, в казарму, а мы записали в клубном журнале: «Мероприятие прошло успешно, при полном зале». Во время декад солдаты становились настоящей палочкой-выручалочкой. Несмотря на все накладки и глупости, я бы отнес декады к явлениям положительным, пусть из-под палки, но люди хоть как-то узнавали друг друга. 17 декабря 1956 года на гастроли в Москву приехал французский шансонье Ив Монтан. Он и его жена, актриса Симона Синьоре, стали сенсацией, концертные залы ломились от публики, симпатичного Монтана и красавицу Синьоре наперебой приглашали в гости. Режиссеру Московского театра кукол Сергею Образцову, завоевавшему право повсюду сопровождать гостей, люто завидовали, а писатель Владимир Поляков, основатель Московского театра миниатюр, даже сочинил по этому случаю поэму. Ею зачитывались, ее цитировали. Мне до сих пор помнится из нее пара строк: «И вместо он мерси боку (merci beaucoup) промолвил вдруг мерси, Тбилиси». Поясню: Образцов якобы запоминал «боку» (beaucoup) по созвучию с Баку, а потом перепутал его с Тбилиси. Не устоял против всеобщей лихорадки и отец. 26 декабря они вместе с Микояном и Булганиным слушали французского шансонье в зале Чайковского, а затем Ива Монтана с супругой пригласили в Кремль на новогодний прием, где он затмил самого Хрущева. Монтану внимание публики льстило, на то он и артист, но далеко не все ему в Москве нравилось, а кое-что просто удивляло, в частности, дамское нижнее белье – сиреневые байковые подштанники, массивные белые полотняные бюстгальтеры. Он скупал в московских магазинах все эти диковины, а по возвращении в Париж устроил показ московской интимной моды, чем оскорбил своих российских почитателей снизу доверху. Они его так… а он их…

Советская власть Ива Монтана через несколько лет простила, а вот титул «кумира московской публики» он утратил навсегда, особенно у женщин. С бюстгальтерами не шутят. Как обычно, год завершался рапортами о сдаче в эксплуатацию новых объектов. Мне запомнилось сообщение от 24 ноября о вводе в строй Красноярского алюминиевого комбината. 24 декабря строители доложили о завершении сооружения газопровода из Ставрополя Куйбышевской области до Москвы.

Кто кого «закопает»?

С именем отца связано множество анекдотов. Никогда не лезший за словом в карман, живо реагировавший на происходившие вокруг него события, отец порой неловкой обмолвкой, а иногда и умышленно, вызывал водопад слухов, домыслов, спекуляции, а порой и провокаций. В холодной войне обе стороны стремились истолковать любую двусмысленность в свою пользу. На то она и война, хотя и холодная. Так что «кукуруза за полярным кругом», хотя она и преследовала отца всю оставшуюся жизнь и даже после смерти, по счету холодной войны – невинное зубоскальство.

Другое же приписываемое отцу выражение – «Мы вас похороним», или, в иной интерпретации, «Мы вас закопаем» – стало в этой войне серьезным психологическим оружием.

Кукурузную историю проследить не трудно, стоит только почитать выступления отца. А вот корни «похоронной» эпопеи долгое время оставались для меня загадкой. Ни в одном из опубликованных выступлений отца ничего подобного я не обнаружил, то есть он не раз обещал похоронить капитализм, империализм, колониализм, но к ним никак не подходят персонифицированные «мы» и «вас». С другой стороны, что-то такое явно имело место.

О том, что отец собирается похоронить американцев, и вообще Америку, я впервые услышал во время его визита в США в сентябре 1959 года. Я сопровождал отца и по протоколу не мог проигнорировать ни одной пресс-конференции, ни одного официального обмена приветствиями. Раз за разом, стоя в самых задних рядах, я выслушивал похожие как близнецы речи, ответы на повторяющиеся из раза в раз вопросы журналистов. Однажды я увильнул, отправился поглазеть на окрестные улицы. Мое отсутствие тут же отметили, газеты объяснили мое отсутствие возможным несогласием с тем, что говорил отец. Он мне выговорил за самовольство. Больше я порядка не нарушал. Так вот, на первой же пресс-конференции по приезде в США отца спросили, почему и когда он собирается хоронить Америку.

– Никакую Америку я хоронить не намеревался, не намереваюсь и не собираюсь намереваться впредь, – без раздражения, как-то по-лекторски объяснял отец. – Живите себе на здоровье. Капитализм же действительно раньше или позже, скорее всего раньше, отдаст богу душу, и мы все его с удовольствием похороним. Не смердеть же трупу, отравляя воздух на Земле. Американцы поймут нашу правоту, выберут коммуниста своим президентом, присоединятся к социалистическому лагерю в строительстве коммунизма. А не захотят присоединиться – их дело. Пусть топчутся на месте, мы же устремимся вперед и на прощание помашем им ручкой «Гуд бай».

«Гуд бай» всем понравился, раздались одобрительные смешки и даже аплодисменты. Пресс-конференция покатилась дальше, спрашивали о Германии, о разоружении, о других серьезных, на мой взгляд, вещах.

Газеты опубликовали ответы отца со всеми подробностями, включая «Гуд бай», тем самым, по его мнению, закрыли «похоронную» тему. Но не тут-то было. На очередной пресс-конференции ему снова задали тот же вопрос. Он ответил без раздражения, теми же, что и в предыдущий раз, словами. Никакого эффекта. На следующей пресс-конференции его ожидал все тот же вопрос. Он ответил, но уже короче и раздраженно. На десятый или пятнадцатый раз, в Лос-Анджелесе, он взорвался.

– Который раз вы задаете мне один и тот же вопрос? – сердился отец. – Мне остается предположить, что вы или не читаете собственных газет, или провоцируете меня. Не выйдет! Не собираюсь я вас хоронить, у нас своих дел достаточно, сами помрете, сами себя и похороните.

С окончанием визита, казалось бы, умерла и похоронная тема. В Москве аккредитованные там иностранные корреспонденты, дорожа своей репутацией, подобных вопросов не задавали. В Америке же эту страшилку – отец, закапывающий в землю миллионы американцев, «черные» пропагандисты времен холодной войны раскрутили вовсю.

Один из моих американских приятелей рассказывал, как десятилетиями, изо дня в день, местное радио будило его фразой, произносимой хрипло-грубым голосом: «Мы вас похороним». Следует признаться, что в пропагандистском арсенале холодной войны эта находка оказалась чрезвычайно эффектной. Отец невольно помог своим противникам. И как помог! Прекрасный урок – как дорого в дипломатии обходится всего лишь оговорка.

С окончанием холодной войны придуманный на Западе образ пустил корни в России. Фраза «Мы вас похороним» стала расхожей и у нас. Вот только откуда она взялась, не помнит никто. Даже дотошные историки не могли разыскать, где и когда отец произнес эти крамольные слова. И говорил ли он их вообще? Журналисты наобум привязывали «похороны» то к визиту отца в США в 1959-м, не к конкретному выступлению, а вообще к визиту, то абсолютно «конкретно» к выступлению отца на Генеральной ассамблее ООН по вопросу о деколонизации в 1960 году. Кое-кто договорился до полного абсурда: якобы, выступая в ООН, отец в раже снял с ноги ботинок и, колотя им по трибуне, кричал: «Мы вас похороним». Абсурд, но этому абсурду верят до сих пор.

Наконец неопределенность мне надоела, и я решил докопаться до истины. Ни о визите в США в 1959 году, ни об ООН в 1960-м речи не велось. Что-то произошло, если вообще произошло, то до 1959 года. Я писал, что в 1959 году, во время визита в США, отца об этом уже спрашивали. В ООН фиксируется каждое слово, не только глав правительств, но и любых делегатов. В ее архивах ничего подобного не зафиксировано. Отец тогда пригрозил, что «народы скоро похоронят колониальную систему», но притянуть эту фразу к американцам, даже за уши, не удавалось.

Мой знакомый американский советолог припоминал, что отец что-то подобное говорил в Москве, в польском посольстве, но что и когда, он не помнил. Ответ пришел нежданно. В 2001 году американский радиожурналист Даниэл Шорр опубликовал воспоминания «Остаюсь настроенным на волну»425. И сразу все встало на свои места. Мой друг советолог оказался прав. Памятное событие произошло в конце 1956 года, в ноябре, во время визита в Москву польской правительственной делегации во главе с Гомулкой.

Отношения СССР и Запада тогда напряглись до предела: они нас поливали грязью за «подавление восстания в Венгрии», мы их обливали помоями за «агрессию Англии, Франции и Израиля против Египта». Ни та ни другая сторона не стеснялась в подборе выражений – чем хлестче, тем лучше.

Гомулку, нового польского лидера, принимали в Москве по высшему разряду, на аэродроме встречали делегацию всем Президиумом ЦК, с готовностью пересмотрели установленные Сталиным и, по польскому мнению, заниженные цены на силезский уголь, заключили выгодное полякам соглашение о поставке по заниженным ценам советской железной руды и зерна. В общем, ублажали их как могли. Гомулка заверял нас в вечной дружбе.

Пришла пора прощаться. 17 ноября 1956 года в раззолоченном Георгиевском зале Кремля советское правительство давало полякам прощальный прием. Столы ломились от закусок, в торцах каждого из них выстроились шеренги бутылок с коньяком, водкой, грузинскими винами, нарзаном, боржоми. Отец на сей раз приказал кремлевским службам не скупиться. Отношения с Польшей того стоили. Прием шел по накатанной колее: ели, пили, шутили, отец знакомил Гомулку с советскими знаменитостями: музыкантами, актерами, писателями. Начал его по-свойски звать Веслав. Обращение по имени для отца являлось не панибратством, а проявлением высшей степени доверия, обычно даже к ближайшим коллегам и помощникам он обращался по фамилии, реже по имени и отчеству. Наступило время обмена заключительными тостами. Все с напряжением ждали, что скажет отец. После поражения мятежа в Венгрии он еще не выступал на публике и, естественно, не мог обойти ни венгерских событий, ни войну в Египте. Всех интересовало и то, как на его слова отреагируют присутствовавшие в зале западные послы. Их поведением дирижировал посол США Чарльз «Чип» Болен. Отец его не любил, особенно после прошлогоднего визита в Москву западногерманского канцлера Конрада Аденауэра. Они тогда договарились о нормализации отношений. Отец рассказывал, что когда переговоры подошли к завершению, канцлер отвел его в сторону и доверительно попросил подписать основные документы как можно скорее, пока о них не узнал Болен. «Он хочет все испортить», – почти шептал отцу в ухо Аденауэр, заинтересованный в соглашении поболее отца, ведь в нем, помимо всего прочего, имелся пункт о возвращении на родину немецких военнопленных.

Документы подписали, а Серов доложил отцу, как в приватной беседе Болен задним числом выговорил немецкому канцлеру «за просоветскую мягкость формулировок».

По протоколу, на приеме первым выступал Гомулка. Вслед за ним взял слово отец. Он, как полагается, начал с успехов Народной Польши, отметил укрепление позиций нового польского руководства. Отец говорил монотонно, не отрывая глаз от текста, сегодня он воздерживался от ставших уже привычными импровизаций. Слова отца о Венгрии прозвучали относительно нейтрально, он вскользь коснулся происшедших там событий и заговорил о «нерушимой польско-советской дружбе». Болен слушал с каменным лицом. Послы Англии, Франции и Израиля то и дело бросали на него быстрые взгляды.

После слов отца: «Разбойничье нападение Англии, Франции и их марионетки Израиля на Египет является отчаянной попыткой колонизаторов возвратить утраченные позиции, запугать силой народы независимых стран. Но теперь уже не те времена, когда можно было захватывать слабые страны»426 – Болен еле заметно повел головой и, не оглядываясь по сторонам, демонстративно направился к выходу. За ним потянулись послы Англии, Франции, Израиля, других западных стран. То, что ушли послы стран, названных поименно агрессорами, – естественно и соответствовало всем международным правилам, а вот поведение Болена противоречило заявлениям президента США Эйзенхауэра, осудившего агрессию против Египта.

Правда, отец не верил в искренность слов американского президента, считал его заявление политической «дымовой завесой», под прикрытием которой Англия и Франция завершат свое дело, а там с них и взятки гладки. Прекращение боевых действий в Египте он ставил в заслугу себе, приписывал нашей жесткой позиции, и не в последнюю очередь своей собственной устной угрозе, переданной 5 ноября через советских послов премьер-министру Великобритании Энтони Идену и главе правительства Франции Ги Молле: «Если все не прекратится в течение суток, мы вмешаемся и не остановимся перед любыми мерами, а то, что у нас есть ракеты с ядерными боеголовками, способные долететь до Лондона и Парижа, вы сами знаете». Через 24 часа после получения ультиматума боевые действия прекратились.

Пока в Георгиевском зале происходили неприятные перемещения, отец заканчивал читать текст. Он краем глаза следил за происходившим. Наконец он провозгласил тост за дружбу, все начали чокаться. Однако настроение и ему, и гостям Болен со своей командой подпортил изрядно.

На следующий день, 18 ноября, Гомулка давал в посольстве Польши ответный прием. Все шло размеренно, по протоколу, но присутствовавшие напряженно ждали заключительных тостов, то и дело поглядывали на стоявшего особняком Болена и кучковавшихся вокруг него послов трех стран – «героев» Суэцкой эпопеи. Обмен речами начинался с Хрущева, в посольстве он – гость. Подойдя к микрофону, отец покопался в боковом кармане пиджака, вытащил оттуда сложенные вдвое маленькие, в полстранички, белые листочки. Потом из другого кармана достал очешник, вынул из него очки в тонкой золоченой оправе, водрузил их на нос, развернул листочки и обвел взглядом зал. Слушатели прекратили стучать вилками, поставили тарелки и бокалы на столы. Можно начинать.

– Не может быть такого вопроса: «Нужно ли мирное сосуществование различных государств?» – размеренно, без особого выражения читал отец заранее заготовленный текст. – Сосуществование – это признанный факт того, что есть налицо. (Не могу удержаться – эта фраза не делает чести лучшим журналистским перьям страны, собранным в его пресс-группе.) Мы говорим представителям капиталистических стран: если хотите, можете ходить к нам в гости, не хотите, можете не ходить. Нас это особенно не огорчит. Но сосуществовать нам необходимо…

Мы, ленинцы, убеждены, что наш общественный строй – социализм – в конечном счете победит капитализм. Такова логика исторического развития человечества. Когда представители буржуазного мира говорят о венгерских событиях, они употребляют различные слова: «о советской агрессии», «о вмешательстве во внутренние дела других стран» и тому подобное, – продолжал отец. – Но когда речь заходит об агрессии колонизаторов против Египта, то это, по их утверждениям, оказывается не война, а всего лишь невинные «полицейские мероприятия» с целью наведения «порядка» в этой стране. Но теперь все видят, что это за «мероприятия» и какие «порядки» там наводятся. Это мероприятия колонизаторов по наведению колониальных порядков в Египте… Теперь не те времена, когда колонизаторы могли навязывать свою волю народам.

Болен и стоявшие рядом послы «стран-колонизаторов» застыли с непроницаемыми лицами. Покинуть демонстративно зал в этот момент они не могли, отец не назвал ни одной из стран, и их уход означал бы, что они приняли слова отца на свой счет, как говорится: «на воре шапка горит!». Такое в дипломатии недопустимо.

– Поскольку мы живем с капиталистическими государствами на одной планете, нам надо повседневно искать все новые способы развития мирного сосуществования, – продолжал отец. – Мы думаем, что руководители Англии, Франции и Израиля трезво взвесят все обстоятельства и выведут свои войска из Египта. Надо требовать и добиваться немедленного вывода войск агрессоров из Египта427.

Болен встрепенулся – страны названы, пора… Он кивнул окружавшим его послам, выпрямился и твердыми шагами направился к двери. Его «команда» последовала за ним.

Отец ожидал подобной реакции, но тем не менее она его и расстроила, и разозлила. Второй день подряд этот Болен устанавливает здесь свои порядки, а ведь он в «венгерском параграфе» не упомянул США, хотя и мог, они того заслуживали: подстрекали венгров к мятежу, обещали помощь и даже свое военное вмешательство.

На мгновение эмоции возобладали, отец зло бросил в спину Болену: «Не от вас зависит, существуем мы или нет. Если мы вам не нравимся, не принимайте наших приглашений и не приглашайте нас на приемы к себе в посольства. Нравится вам или нет, но история на нашей стороне. Мы вас похороним»428.Болен его слов не услышал, в этот момент он уже скрылся за дверью. Отец взял себя в руки и продолжил речь, заговорил о дружбе с Польшей, о единстве социалистического лагеря.

Вслед за отцом выступил Гомулка. Но журналисты их больше не слушали. Они получили более, чем даже ожидали. Болен с союзниками не только покинули прием, это уже стало рутиной, но и спровоцировали отца на такую сочную фразу вдогонку. Сочную фразу растиражировали все мировые агентства, а потом ее «препарировали» специалисты «черной пропаганды». Им и выдумывать почти ничего не пришлось. Отец сам подарил им отличную «страшилку» о самом себе. Специалисты только «почти незаметно» ее подправили – на место абстрактного «капитализма» поставили конкретных «американцев».

Отредактированное пресс-группой выступление отца поместили все советские газеты. «Мы вас похороним» в них отсутствовало. И отец, и его помощники из редакционной группы сочли эти слова недопустимо агрессивными, в чем-то вульгарными и попросту выбросили их из окончательного текста. Сравните пассаж, приведенный Даниэлем Шорром, с рассказом о «хождении в гости» в цитированном выше по газете «Известия» выступлении отца. Все там так, да немного не так – обычная редактура обычного выступления. Если бы отец предвидел или ему бы подсказали многоопытные газетчики, какие пропагандистские дивиденды можно извлечь из этих трех произнесенных в запале слов: «Мы вас похороним», наверное, можно было что-либо придумать. К примеру, оставили их в тексте, а дальше добавили бы что-то вроде «народы мира все вместе похоронят капитализм и его порождение – империализм». Не знаю, помогло бы такое редактирование? Не зря говорится: «Слово не воробей, вылетит – не поймаешь». Но они и не пытались его поймать, сделали вид, что «неудобные» слова никогда и не произносились. Профессионалам такое не прощают, но отец простил. Никого не уволил и даже никому не выговорил.

Отец не уникален, подобные «ляпы» можно найти практически у любого мирового политика. В большей части они проходят бесследно, но если за них берутся профессионалы…

Телевизионный дебют

С Даниэлем Шорром связано еще одно примечательное событие: первое телевизионное интервью отца 31 мая 1957 года. Интервью западным журналистам отец давал охотно. Он считал, что так он доносит свое видение мира до их читателей, отгороженных от нас железным занавесом. Но одно дело – интервью для газеты или журнала, когда интервьюеры, согласно этике политической журналистики, текст ответов передают ему на визу до опубликования, предоставляют тем самым возможность поправить огрехи. Не изменить содержание ответов, а именно исправить случайные оговорки, вроде «мы вас похороним». А тут телевидение… Записанное на пленке уже не изменишь. Но предложение телевизионного интервью отцу представлялось весьма заманчивым, оно давало возможность напрямую, без посредников, обратиться к американцам. В направленном отцу письме Шорр объяснял, что его программу Си-би-эс «Лицом к нации» смотрит большинство жителей США. В ней с американцами уже «поговорили» почти все мировые лидеры. У отца отпали последние сомнения: «Чем я хуже других?» Он дал согласие. Из Америки в Москву доставили почти полтонны аппаратуры. Под телевизионное действо определили зал для заседаний руководства страны, соседствовавший с кремлевским кабинетом отца. Его стены покрывали столь любимые Сталиным темные дубовые панели. После Сталина здесь почти ничего не изменилось, только на расставленных вдоль стен столиках добавились новые сувениры, миниатюрные копии пассажирских реактивных самолетов, комбайнов, грузовиков и других изделий советских заводов. Образцы своей продукции дарили отцу главные конструкторы, директора заводов, секретари обкомов. Их достижениями отец гордился не меньше авторов новых разработок, любовно коллекционировал преподнесенные ему модели, демонстрировал их западным визитерам.

Подготовка аппаратуры тогда отнимала несколько часов. Журналистов предупредили: «не курить», кабинет отца за стеной, а он не переносит дыма. Вместе с американцами суетились и советские телевизионщики. Рядом с каждой американской телекамерой устанавливали советскую, интервью собирались показать и у нас, и одновременно отец так страховался от возможной фальсификации. Мало ли что там американцы намонтируют, а имея свою копию интервью, мы сможем прижать их к стенке.

Телевизионщики нервничали, это их первое интервью в Кремле. Нервничал в своем кабинете и отец, вышагивал по ковровой дорожке от письменного стола до двери и назад. Изредка на минуту останавливался у окна, бросал взгляд на окруженный со всех сторон зданием Совета Министров внутренний дворик и снова начинал ходить. Никаких особых подвохов отец от интервьюеров не ожидал. Журналистов предупредили, что с их помощью Хрущев «хочет улучшить отношения с Соединенными Штатами». Даниэль Шорр от имени телекомпании заверил, что их вопросы преследуют ту же цель.

«Но чем черт не шутит?»– крутилось у отца в голове. Он никак не мог успокоиться. Не выдержав ожидания, он подошел к двери, соединявшей кабинет с залом заседаний, распахнул ее, остановился в проеме и молча уставился на журналистов. Они, в свою очередь, побросав свои кабели, недоуменно глядели на Хрущева. Так продолжалось с полминуты. Затем отец заговорил, постепенно повышая голос: знает де он этих пройдох-журналистов, им одно удовольствие «выискивать блох», высасывать из пальца провокации… Заключительные слова он почти кричал. Дойдя до нужного градуса накала, отец оборвал свою тираду на полуслове, еще раз обвел глазами всех присутствовавших в зале, сделал шаг назад и захлопнул дверь. Присутствовавшие, ошалев от слов Хрущева, недоуменно молчали.

Я, естественно, в Кремле не присутствовал. О происшедшем спектакле мне рассказал помощник отца по иностранным делам Олег Александрович Трояновский: «После “холодного душа” американские телевизионщики не то что “плохих” вопросов не задавали, спрашивали Никиту Сергеевича с большой опаской», – улыбнулся Трояновский.

Собственно, этого отец и добивался. Он знал, что слывет в мире «взрывным» и даже непредсказуемым политиком. Продуманно с прицелом на будущее, авось когда-то пригодится, он время от времени «запланированно, при подходящих обстоятельствах, взрывался», поддерживая, таким образом, свой образ. К сожалению, иногда он «взрывался» и незапланированно. Эмоциональности отцу было не занимать. Происходившее в стране и в мире он пропускал не только через голову, но и через сердце.

Насколько его «артиллерийская подготовка» была уместна на сей раз? Даниэль Шорр пишет, что вопросы они подготовили заранее, и только «хорошие». Он еще отмечает, что отец наотрез отказался от грима, даже не дал припудрить сияющую под светом софитов лысину. Гримируются, объяснял американцам отец, актеры, а он – политик.

Интервью прошло хорошо. По мнению Шорра, Хрущев провел его «великолепно, показал себя располагающим и одновременно неуловимым и строгим собеседником». Он кратко ответил на вопросы о Венгрии, о глушении передач «Голоса Америки», а основное время посвятил теме мира и улучшению отношений с Соединенными Штатами.

«Только однажды я загнал его в угол, – пишет Шорр, – спросив о разногласиях с китайцами». Отец, по словам Шорра, долго и нудно пытался объяснить, что между советскими и китайскими коммунистами нет фундаментальных противоречий. Думаю, что отец так тогда считал на самом деле, но Шорр ему не поверил. И последнее. Говоря о квинтэссенции телевизионнного дебюта Хрущева, Шорр нашел ответы отца «стандартными», «все это Хрущев говорил и раньше, в интервью не оказалось ничего сенсационного. Будучи слишком “внутри” происходившего, – поясняет Шорр, – я упустил главное: сенсацию, огромные газетные заголовки по всему миру сделало само появление Хрущева, живого, здорового и совсем нестрашного в американских домах на экранах телевизоров».

Между ним и Хрущевым, по мнению Шорра, установились «особые» отношения.

«На одном из приемов, – рассказывает дальше Шорр, – Первый секретарь (отец – С.Х.) вытащил меня из толпы, поставил рядом с собой и представил: “Это мой друг Шорр. Он ничего не изменил в моем интервью, провел его корректно и одновременно откровенно”. Тут он поднял свой бокал с шампанским, чокнулся со мной и провозгласил: За правду!”»

Изложение тоста отца я оставлю на совести Шорра, стиль разговора – не отцовский, но смысл передан правильно.

Генри Шапиро, Марвин Калб и все, все, все

В отличие от большинства советских государственных деятелей, отец любил общаться с журналистами, своими и особенно с западными, считал необходимым установить с ними хорошие, даже дружеские отношения. От журналистов зависит, как они подадут тебя в своих газетах, благожелательно или вымажут дегтем. Конечно, основные акценты расставляет политика, но и от человека пишущего зависит многое.

На пресс-конференциях отец обращался к представителям западных изданий напрямую, многих помнил по именам. Он не начинал интервью, не убедившись, что все его «друзья» на месте.

– Я не вижу господина Шапиро, – говорил он, вглядываясь со стационарного или импровизированного возвышения в толпу роящихся вокруг него корреспондентов.

Низкорослый, кругленький как шар, с неизменной трубкой в зубах, корреспондент «Юнайтэд Пресс» Генри Шапиро легко терялся в толпе рослых американцев. В ответ на призыв отца он становился на цыпочки, расплывался улыбкой из-под щеточки усов, размахивал руками, показывая, что он здесь. Отец ценил Шапиро за объективность и серьезность оценок, и Шапиро платил ему тем же, он не гнался за дешевыми сенсациями, особенно «с душком».

Убедившись, что Шапиро на месте, отец не успокаивался. А где «Петр Первый?» – снова обводил он глазами собравшихся. «Петром Первым» за его петровский рост он прозвал американского телевизионщика Марвина Калба. С Калбом проблем не возникало, он на голову возвышался над любой толпой. Перечислив имена еще нескольких своих «приятелей», отец заканчивал «перекличку» и переходил к делу. Отец понятия не имел, что избранная им интуитивно манера общения с прессой один в один соответствует тщательно просчитанной «фривольной» линии поведения американских президентов на пресс-конференциях Белого дома. Там принято «знать» представителей ведущих информационных агентств в лицо, окликать их по именам. Только в отличие от отца, перед американским президентом кладут заранее заготовленную «рассадку», где указано, кто где сидит, кто кого представляет и, естественно, кого как зовут. Отец же в подсказках не нуждался, держал все в голове. И симпатизировал он журналистам по-человечески искренне, а не только по долгу службы.

Иногда доходило до курьезов. Все тот же Даниэль Шорр с удовольствием рассказывает историю, как он отпрашивался у Хрущева в отпуск. На одном из дипломатических приемов, улучив момент, когда толпа вокруг отца поредела, Шорр, напустив на себя унылый вид, подошел к Хрущеву и посетовал, что только он может ему помочь.

«– В чем же ваша проблема, господин Шорр? – поинтересовался Хрущев. (Здесь и дальше воспроизвожу слова Шорра. – С.Х.)

– Мои руководители в Нью-Йорке не позволяют мне уехать из Москвы из-за слухов о предстоящем Пленуме Центрального Комитета, – пожаловался Шорр.

Хрущев кивнул головой в знак понимания.

– Когда точно вы собираетесь в отпуск? – спросил Хрущев доверительно.

– Завтра, – ответил я.

– На сколько? – поинтересовался Хрущев.

– На две недели, – уточнил я.

– И вы опасаетесь, что в эти две недели состоится Пленум ЦК? – снова спросил Хрущев.

– Именно, – повторил я.

Диалог становился забавным.

– Можете идти в отпуск, – навалившись на меня животом, прошептал в мое ухо Хрущев.

– Вы обещаете, что Пленум не соберется? – перестраховался я.

– Если случится что-то неожиданное, мы соберемся без вас, а так отдыхайте спокойно, – Хрущев дружески ткнул мне пальцем под ребро», – заканчивает свое повествование Шорр429.

Отец сдержал слово – пока корреспондент Си-би-эс в Москве Даниэл Шорр отдыхал, не только не собрали Пленум ЦК, но и вообще ничего интересного в столице не происходило.

«Честная» пятилетка

20–24 декабря 1956 года, под самый Новый год, собрался Пленум ЦК. Обсуждали шестую пятилетку 1956–1960 годов. Пятилетку, как и полагается, подготовили заранее, к концу 1955 года Госплан Байбакова вместе с Экономкомиссией Сабурова свели цифры воедино и представили руководству страны. Затем документ рассмотрели на Президиуме ЦК. 15 января 1956 года опубликовали в газетах основные параметры роста экономики. В феврале 1956 года ХХ съезд партии, заслушав доклад Булганина, утвердил ориентиры (директивы) будущей, то есть уже начавшейся с 1 января, пятилетки.

Прочитав в «Правде» задания на следующие пять лет, я переполнился гордостью за нашу страну. Стали в 1960 году предписывалось выплавить 68,3 миллиона тонн, по сравнению с 45 миллионами тонн в 1955 году, угля добыть – 593 миллиона тонн, удвоить до 19,6 миллионов тонн производство минеральных удобрений, удвоить добычу нефти с 71 миллиона тонн в 1955 году до 135 миллионов тонн в 1960, удвоить производство электричества – в 1960 году выработать 320 миллиардов киловатт-часов, в шесть раз увеличить производство блочных жилых домов и так далее по каждой позиции, конкретные и очень впечатляющие цифры.

В конце сороковых годов мы мечтали о добыче 60 миллионов тонн нефти как о чем-то сказочном, а теперь – 135 миллионов тонн! Скоро мы сравняемся с США по выплавке стали, а там и обгоним их, займем лидирующее место в мире. Гордость за свою Родину с большой буквы, за ее достижения просто распирала меня. И не меня одного, вся страна жила, я не побрезгую штампом, единым порывом. Слова из популярной песенки: «Зато мы делаем ракеты, перекрываем Енисей, / А также в области балета мы впереди планеты всей», – тогда не звучали пародией, а были точным слепком с эпохи430.

Вместе со всеми и, наверное, больше всех, шестая пятилетка радовала отца. Той зимой во время наших вечерних и утренних прогулок он в ответ на мои расспросы подробно рассказывал, какие заводы собираются построить, какие новые технологии придумали ученые.

Однако радость отца оказалась недолгой. В предсъездовский период он сам не очень внимательно вчитался в представленный план, понадеялся на профессионализм Байбакова с Сабуровым. К тому же за пятилетку в Президиуме ЦК отвечал Булганин. В те дни и недели все внимание отца сосредотачивалось на «Сталинском» докладе и, естественно, отчете ЦК съезду. Вникать в детали представленной и уже озвученной Булганиным с трибуны съезда пятилетки он начал только весной, когда на сессии Верховного Совета потребовалось принять закон о пятилетке, закон, увязанный со всеми министерствами и завизированный всеми министрами. Однако получилась осечка, к сессии пятилетку подготовить не успевали. Министры, помня прошлогоднее предупреждение отца о недопустимости корректировки плана по факту, расписываться на последней странице разосланного им пухлого проекта не спешили. Жаловались Булганину друг на друга, а не добившись у него правды, записывались на прием к Хрущеву. Отец звонил Сабурову, он отвечал за текущее планирование, тот обещал разобраться, но обещания так и оставались обещаниями.

Провозглашенная отцом в прошлом году «честная» пятилетка никак не увязывалась. Сабуров просто не знал, как «честно» свести концы с концами, никогда раньше с него, плановика старого закала, ничего подобного не требовали. Сабурову, тем не менее, удалось успокоить отца. Он поклялся, что осталось согласовать последние детали, пятилетку они обязательно представят к следующей сессии Верховного Совета. Не верить ему отец оснований не имел, но его все больше беспокоила недостаточная эффективность управления экономикой в целом. Дело не в Сабурове и не в бунтующих против него министрах, причина лежала глубже – в несогласованности, как он повторял уже не раз, вертикали московской власти с горизонталью региональной, всевластия министерств и безвластия республиканских и иных местных руководителей, от которых и зависит выполнение или невыполнение планов. Они, а не московские министры – хозяева на подвластных им территориях, значит, и власть следует передать в их руки. Тогда и дело наладится.

За два прошедших года республикам переподчинили более одиннадцати тысяч различных предприятий, в основном небольших. Дела на них пошли лучше, но коренной перемены в стране не произошло. Отец то и дело возвращался к волнующей его теме, даже дома с гостями обговаривал «министерский кризис», но решение пока не нащупывалось.

Обсуждали эту проблему и в Кремле. Сразу после съезда, 1 марта 1956 года, на заседании Президиума ЦК поставили вопрос «О министерствах», но он и ограничился судьбой министерств: какие ликвидировать, какие оставить, и не затронул самого принципа управления экономикой. Договорились поручить Хрущеву, Булганину – подумать, более конкретно разработать предложения и внести в ЦК431.Предложения внесли. Одни министерства ликвидировали, другие – реорганизовали, но, как заметил Каганович на очередном обсуждении этой проблемы 26 апреля 1956 года:

– Родилось не то, что хотелось.

– Пшик получается, – поддержал его Ворошилов.

– Многое делаем неправильно, – попытался сориентироваться Кириченко.

Отец с Булганиным на заседании отсутствовали, находились с государственным визитов в Англии. Позицию отца наиболее четко сформулировал Шепилов:

– Максимум функций республикам.

– Нельзя терпеть в Москве такую ораву чиновников. Поручить комиссии… – присоединился к нему председательствовавший на заседании Микоян.

– Комиссию не надо, – забеспокоился Сабуров.

– Продолжить обмен мнениями. Тов. Булганину рассмотреть, еще посмотреть. Предложения вносить по частям, – почему-то вместо Микояна подвел итог Суслов432.

На том и порешили.

В мае наконец решили, какие из союзных министерств ликвидировать, какие переподчинить республикам. 30 мая 1956 года ЦК КПСС и Совет Министров СССР приняли Постановление «О реорганизации министерств СССР в связи с передачей предприятий ряда отраслей народного хозяйства в ведение союзных республик»433.

В их подчинение переходили заводы и фабрики, производившие товары народного потребления. Они получали права распоряжаться на своей территории транспортом (кроме стратегического железнодорожного), здравоохранением, торговлей. Отец праздновал победу. Далась она ему нелегко, однако останавливаться на этом он не собирался. Чтобы экономика заработала на полную силу, реальную власть следует сосредоточить у производителей, наделить ею руководителей регионов, за Москвой сохранить роль дирижера-координатора. С философией реформы отец, таким образом, определился, а вот как ее реализовать, требовалось еще серьезно продумать. Но это дело будущего, сейчас же приходилось «спасать» пятилетку. Почти год страна жила без утвержденного пятилетнего плана. Отец забеспокоился всерьез. Я тоже недоумевал, что происходит и, естественно, обращался к отцу. На мои расспросы он отвечал неохотно, а потом и вовсе начал отмахиваться, как от назойливой мухи. Перемене в поведении отца я особого значения не придавал, списывал все на усталость.

С пятилеткой не разобрались до самой осени, а осенью 1956 года разразился скандал, Сабуров пришел к Хрущеву с корректировкой отчета о выполнении годового плана по факту. Отец напомнил ему, что они в июле прошлого года договорились планы задним числом не корректировать, для того и разделили старый Госплан на два: перспективный и оперативный, чтобы руководитель Экономкомиссии обеспечивал выполнение планов, и если что и изменял, то с упреждением, с пользой для дела, а не «под отчет». Сабуров настаивал. К согласию они так и не пришли, разошлись недовольные друг другом. Естественно, одним разговором дело не ограничилось, в Кремле собрали представителей всех заинтересованных ведомств – министры единодушно поддержали Сабурова. Каганович и Молотов встали на их сторону – невыполнение плана подорвет «имидж» страны за рубежом и авторитет ее руководства внутри. Отец твердо стоял на своем.

Помню, как на одной из воскресных прогулок Микоян убеждал отца не упрямиться, реальные достижения по итогам года – впечатляющие, а о том, что записывалось в январе в планы, все уже давно забыли, ни к чему ему, Хрущеву, позориться самому и позорить все послесталинское руководство. Но отец не сдался, заупрямился, ответил, что врать ему надоело, если план не выполнен, то надо честно признаться и не обманывать людей фальшивыми победными реляциями.

12 декабря 1956 года на Президиуме ЦК он высказал все, что думал о плане, о Сабурове, о его команде, об их проекте «честной» пятилетки: «Цифры оказались несостоятельными. Они все какие-то отвлеченные. Провал планирования». Дальше отец переходит в частностях, что где урезать, прибавить, изменить. Сабуров с Байбаковым понуро молчали. Промолчали и члены Президиума ЦК, только Жуков подал свой голос, предложил «сократить заработную плату высокопоставленным», кому конкретно, я так и не понял, «ликвидировать излишества в государственном и партийном аппарате, принять меры к оканчивающей вузы и нигде не работающей молодежи»434.

Отец чувствовал себя обманутым и одновременно обманщиком. С таким чувством он шел на очередной, как обычно приуроченный к концу года, «Декабрьский» Пленум ЦК.

«О завершении работ по составлению шестого пятилетнего плана и уточнении цифр на 1956–1960 годы и на 1957 год» доложил Байбаков. С содокладом выступил Сабуров. Отец на Пленуме не выступал, итоги подводил Булганин, он – председатель правительства, пятилетка – его епархия. Николай Александрович говорил о необходимости улучшения управления народным хозяйством СССР, о расширении прав министров и одновременно об избавлении от мелочной опеки центра. Ничего нового он не сказал. Повторил то, что он говорил на уже подзабытом к концу 1956 года Пленуме ЦК в июле предыдущего 1955 года, да еще как-то очень неопределенно, размазанно, явно что-то недоговаривая. Дома рассерженный отец не пожелал отвечать на мои расспросы.

В опубликованной в «Правде» резолюции Пленума констатировалось, что план 1956 года по углю, металлу, цементу, лесу и многим другим позициям провален.

Все прояснилось: раз уж в газетах написали не об успехах, а «об отдельных недочетах и неполадках», не оставалось сомнений, что дела сложились из рук вон плохо. Постановление Пленума предписывало: представить в первом полугодии 1957 года шестой пятилетний план. Уже пошел второй год пятилетки 1956–1960 годов, и все без плана.

Любопытная деталь. На предварявшем Пленум заседании Президиума ЦК 18 декабря 1956 года Булганин предлагал утвердить пятилетку на ближайшей, намеченной на начало февраля 1957 года Сессии Верховного Совета435. Уже в ходе Пленума отец осознал, что в оставшиеся полтора месяца ничего не исправить, да и в Сабурове он окончательно разочаровался. В результате вместо февраля в резолюции Пленума появилось расплывчатое первое полугодие, а от министерств и ведомств потребовали в кратчайший срок устранить «выявленные на Пленуме» недостатки.

Вскоре газеты опубликовали указ Президиума Верховного Совета СССР о смене председателя Госэкономкомиссии, на место Сабурова пришел Михаил Григорьевич Первухин. Байбаков устоял, хотя за пятилетнее планирование он отвечал наравне с Сабуровым. Пятилетка лежала на стыке перспективного и краткосрочного планирования. Однако вину за ее неувязку, за то, что не удалось расписать по годам заявленный съезду рост экономики, списали на Сабурова. Он – и член Президиума ЦК, и первый заместитель главы правительства, и в планировании не новичок, председатель Госплана с 1941 года. Правда, в 1942–1949 годах в этом кресле сидел Вознесенский, но Сабуров и тогда оставался его правой рукой. Байбакову срыв пятилетнего плана простили, раньше он планированием не занимался, в госплановском кресле только начинает осваиваться. К тому же отец не забыл – на этот пост Байбакова назначили насильно, вопреки его возражениям.

В результате Сабуров оказался первым заместителем председателя Совета Министров без определенных обязанностей, как бы безработным, но оставаясь при этом членом высшего руководства – Президиума ЦК. Естественно, Сабуров на отца обиделся. Сталина он устраивал, а какой-то Хрущев… Сабуров пополнил ряды ближайших соратников отца, которые так или иначе оказались им ущемлены, справедливо или не очень справедливо – не важно.

На меня освобождение Сабурова особого впечатления не произвело, я его почти не знал. Конечно, я с ним встречался, но в гости к нам, в отличие от Маленкова, Микояна, Булганина, Жукова, он не заезжал, по крайней мере я такого не помню.

А вот опубликованный 28 декабря 1956 года Указ о назначении Ивана Федоровича Тевосяна послом в Японию прозвучал для меня как гром с ясного неба. Тевосян – легендарный металлург, нарком, министр, заместитель главы правительства, и вдруг послом… Правда, послом в Японию. С японцами только недавно договорились об обмене посольствами, туда требовался посол особый, человек с именем. Но не Тевосян же… И на сей раз отец ничего мне определенного не ответил. «Тевосяну полезно переменить обстановку, заняться новым делом. Назначение в Токио – не ссылка, а ответственное поручение» – вот и все, что я услышал от отца. Ничего не поняв, я приставания прекратил, зная по опыту, если отец не захочет, то из него ничего и клещами не вытащишь. Только много позднее я узнал, что там, на Пленуме, пока в кулуарах обсуждалась идея передачи экономической власти в регионы, мнения разделились: секретари обкомов высказывались «за», московские чиновники – «против».

Не поддержали регионализацию ни Байбаков, ни Сабуров, ни другие управленцы «сталинской» школы. Всем им казалось, если Москва ослабит контроль, то все в стране полетит под откос. Однако свои возражения они высказывали осторожно, с оглядкой на мнение отца. Тевосян же попер напролом, они схлестнулись с отцом, поговорили нелицеприятно. В результате Иван Федорович, так и не переубедив отца, уехал в Токио.

В своей книге «Так было» Микоян приводит иную версию причин опалы Тевосяна. Он вспоминает, как в 1939 году Тевосяна обвинили в шпионаже в пользу немцев, и Сталин поручил Молотову с Микояном разобраться, правда ли это. Они вместе допросили Тевосяна, и Микоян убедился, что обвинения «липовые». Молотов же, по словам Микояна, молчал, «лицо у него было, как маска. Он умеет это делать, когда хочет».

Когда Микоян докладывал Сталину о невиновности Тевосяна, Молотов с ним не согласился, пробурчал: «Здесь не все ясно».

«Возможно, он не мог простить, что Тевосяна поддержал Орджоникидзе, в то время, как Молотов добивался его ареста, – пишет Микоян. – Молотов скрытный человек, очень злопамятный». О его «злобе» свидетельствует то, что после того, как Сталина не стало, Молотов устроил в 1956 году на Тевосяна, тогда министра черной металлургии и заместителя председателя Совмина, нападение из засады. Будучи в то время министром Госконтроля, Молотов провел расследование и доложил, что у Тевосяна лежит на стройке и не используется, ожидая ввода предприятий в действие, различное оборудование. После этого в ЦК обсуждали этот вопрос, Тевосяна освободили от занимаемой должности и отправили послом в Японию436.

Анастас Иванович лучше меня и даже лучше отца знал о происходившем в Москве в 1939 году, теснее и дольше отца общался с Молотовым. Вот только Молотов сел на Госконтроль в конце ноября 1956 года, а Тевосяна назначили послом через месяц, в конце декабря. Неужто за столь короткий срок он не только освоился в новой должности, но и успел накопать компромат на Тевосяна? Но Микояну виднее.

Итак, на Пленуме отец провел «разведку боем», она показала, что борьба за реформирование экономики предстоит серьезная. Москвичи – сторонники жесткой государственной пирамиды с вершиной в столице, так строилась российская монархия испокон века, не сомневались в своей правоте. Он же, много лет проработавший на Украине, на периферии власти, нутром чувствовал, что без передачи права принимать экономические решения на местах дело не сдвинется. Обе стороны готовились к предстоящим баталиям, подбирали аргументы. А тем временем число членов Президиума ЦК, так или иначе недовольных отцом, постепенно увеличивалось.

Четвертая Золотая звезда Жукова

1 декабря 1956 года отпраздновали 60-летие Жукова.

По случаю юбилея Жуков стал первым четырежды Героем Советского Союза. Члены Президиума ЦК, естественно, в отсутствие самого будущего юбиляра долго дебатировали, этично ли давать ему четвертую звезду Героя. Молотов считал, что неэтично. Отец возражал: «Вполне этично и заслуженно». Ведь Жуков – это Жуков, а не кто-либо. Для победы он сделал поболее многих героев, вместе взятых. В конце концов награждение утвердили.

В декабре исполнилось шестьдесят лет и другому прославленному советскому маршалу, Константину Константиновичу Рокоссовскому. Они с Жуковым одногодки, и по своим военным талантам Рокоссовский не уступал Жукову, а кое-кто считал, что даже превосходил его. Вот только Жукову больше повезло, перед войной его назначили командовать Генеральным штабом, а Рокоссовского отправили в тюрьму. Потом они сравнялись, а в 1942 году Рокоссовский даже вырвался вперед, ножевым ударом своего Донского фронта он обеспечил окружение армии Паулюса под Сталинградом, тогда как Жуков провалил Ржевскую наступательную операцию. Но Сталин верил Жукову и не доверял Рокоссовскому. Он послал Жукова брать Берлин, тогда как Рокоссовский обеспечивал его победу наступлением на северном фланге. В последующие годы Жуков стал министром обороны СССР, а Рокоссовского после октябрьских событий 1956 года выставили из Польши, где он возглавлял военное ведомство. Вот и теперь Жуков получил «Золотую Звезду», а Рокоссовскому достался орден Ленина, награда на ступень ниже.

Круглые даты членов Президиума ЦК отмечались семейными застольями на одной из пустовавших государственных дач. Сначала гуляли по парку, затем садились за стол. После обеда – импровизированный самодеятельный концерт. Пели хором как умели. Танцевали тоже как могли. В общем, все как у людей. Я запомнил дни рождения отца, потом Микояна с Булганиным, а вот теперь еще и Жукова. В отличие от прежних юбилеев, Жуков пригласил маршалов и кое-каких генералов, тоже конечно с семьями. Так что празднество получилось более многочисленным и более красочным. Погоны, ордена, геройские звезды: одна, реже две, у героя торжества – три. Четвертую Ворошилов вручит ему только 22 декабря. Тогда как все остальные приглашенные веселились, Сабуров сидел за столом мрачный, на шутки откликался неохотно. Правда, и на предыдущих застольях Сабуров особого веселья не демонстрировал, характер у него был не из легких.

Коридоры власти

Смещая Сабурова с поста председателя Госэкономкомиссии, Хрущев руководствовался чисто деловыми соображениями: не справился, обанкротился – отойди в сторону, уступи место человеку более способному. Процесс абсолютно естественный и в живой природе, и в социуме. Называется он – естественный отбор. Естественный-то он естественный, но только не во власти.

Сабуров получил отставку от пятилетки, но остался полноправным членом Президиума ЦК – коллективного органа руководства страной, в котором все равны: и Хрущев, и он, Сабуров, и его преемник Первухин, и все остальные члены высшего руководства страны, избранные Пленумом ЦК.

Напомню, что Сабуров руководил Госпланом с начала 1941 года и свою отставку от пятилетки, несмотря на полный провал с ее планированием, воспринял как смертельную обиду. Обиду, которую Сабуров прощать Хрущеву не намеревался. А ведь еще недавно он числился среди самых активных сторонников отца, поддерживал его в освоении целины, в разоблачении преступлений Сталина и во многих других начинаниях.

Принимая решение об отстранении Сабурова от должности, пусть и совершенно справедливом, отец обязан был учесть политический расклад сил в Президиуме. Настоящий властитель в первую очередь думает о самой власти, а уже потом о деле; ради ее сохранения он, скорее всего, пожертвовал бы пятилеткой, а не Сабуровым. Отец же расставлял приоритеты в обратном порядке – на первом месте у него стояли интересы страны, а все остальное, включая и саму власть…

Во власти отец вел себя весьма неосмотрительно, не сколачивал коалиции, как Сталин с Бухариным и Зиновьевым против Троцкого, потом – с Бухариным против Зиновьева, затем – с «молодыми» против Бухарина. Все эти «макиавеллиевы хитрости» претили натуре отца, он их не понимал и не принимал. Отец строил коммунизм, сытную, хорошую жизнь для хороших простых людей и считал, что и окружавшие его люди всех рангов думают и поступают, как и он сам. А раз так, то, если ты способен принести пользу – приноси, исчерпал себя – отойди в сторону.

Наивно? Более чем наивно.

Я понимаю, что большинство историков, изучающих деятельность Хрущева, теперь уже из иной исторической эпохи, не согласятся со мной. Мои слова противоречат исторической логике. Человек, достигший таких вершин, прошедший через сталинскую школу цинизма и предательств, не может сохранять наивность. Нонсенс это.

Да он просто не выжил бы в том мире со своей наивной верой в торжество справедливости.

Я долго раздумывал над феноменом отца, не соглашался с самим собой, с тем, что я только что написал.

Не уживается политическая наивность с политической логикой. Такого не может быть, потому что не может быть никогда. На самом деле может, и даже очень может быть. Стоило мне отбросить «политическую логику», и все встало на свои места. Ведь это я, а не «политические логики», знаю отца, знаю его, каким он был, а не каким они его «конструируют» по своим, ими же придуманным, лекалам. Человеческая натура, как и обстоятельства жизни, настолько разнообразны, что в них находится место всему, даже самому, казалось бы, алогичному и невероятному. Эта алогичность и помогает порой побеждать логически мыслящих соперников. Побеждать, только пока они не разберутся, что к чему, не поймут, что они терпят поражение не благодаря хитроумности плетущихся против них интриг, а именно из-за отсутствия каких-либо интриг. Моим родственным рассуждениям трудно поверить. Я это понимаю, но ком, у как не мне, в силу естественной генетической связи, дано не просто понимать, но и внутренне ощущать мотивацию поведения отца.

Оглядываясь в прошедшее собственной жизни, я ощущаю эту генетическую связь поколений – некоторые мои собственные поступки ничем, кроме как «непростительной» наивностью, не объяснить. Во многих случаях именно благодаря этой противоречащей логике жизни наивности, а может, и просто по везению, мне сходило с рук невероятное. Примеров много, самый яркий – моя работа с мемуарами отца, которые он диктовал после отставки, переправка их за границу. Оглядываюсь назад, оторопь берет: на какой узенькой жердочке, перекинутой над бездной, я балансировал: за спиной – КГБ, сбоку – КПК и над ними – всемогущее Политбюро. И все против меня. Следуй я тогда жизненной логике, а меня даже предупреждал знакомый кагэбэшник, что я на волосок от ареста, я, наверное, сорвался бы. Но я не внял предупреждениям. Не скажу, что не понял. Что же тут не понять? Но не внял. Не внял и победил. Наивность порой творит чудеса.

Думаю, что при всей своей опытности и отец до конца дней сохранял спасительную наивность. Иначе бы и он не выдержал. И та же наивность подвела отца в 1964 году, когда соратники, его собственные выдвиженцы, одним щелчком сбросили его с политической сцены. Но об этом в конце книги.

Только политической наивностью я объясняю кадровые перемещения 1955–1956 годов в высшем эшелоне власти, в Президиуме ЦК. Отец сам создавал своих оппонентов, быстро превращавшихся во врагов.

Позволю себе припомнить события последних двух лет. Железный нарком Лазарь Каганович, специалист – не беру это слово в кавычки, хотя и хочется – в наведении порядка на транспорте как до, так и во время войны, организатор топливной промышленности и к тому же человек, проложивший отцу дорогу в большую политику. После столкновения в 1955 году вокруг тепловозов-паровозов, тепловых и гидроэлектростанций отец справедливо счел Кагановича ретроградом, отставил его от курирования транспорта и энергетики, фактически оставил в правительстве без обязанностей. Кагановича, в ранге первого заместителя главы правительства, назначили председателем третьестепенного даже не министерства, а Комитета по труду и заработной плате. Теперь ему предстояло копаться в бумажках, которые он всю жизнь ненавидел и в которых он ничего не понимал. Отец подсластил пилюлю, поручил ему произнести 6 ноября 1955 года доклад от имени Президиума ЦК на торжественном заседании в Большом театре, посвященном очередной, 38-й (не круглой, рядовой), годовщине Октябрьской революции. Каганович воспринял это как подачку, но сделал вид, что польщен доверием.

Каганович ничего не понимал в трудовых нормативах, но его вулканический характер не давал ему покоя. Он и там попытался «взять быка за рога», хотя где найдешь быка с рогами в Комитете по труду? Отец забеспокоился, как бы Лазарь Моисеевич не наломал дров, структура зарплат – инструмент хрупкий. Стоит нарушить баланс между суммой выплат и объемом товаров в магазинах, и полки в них опустеют в мгновение ока. Пришлось Кагановичу подыскивать иную должность. Подыскали, 3 сентября 1956 года Лазаря Моисеевича освободили от Комитета по труду и назначили министром строительных материалов на место недавно умершего Павла Александровича Юдина. Титул первого заместителя Совета Министров за ним сохранился, так же как и очень даже властное членство в Президиуме ЦК КПСС.

С позиции исторической логики и политической целесообразности поддержка Кагановичем в Президиуме ЦК, а он поначалу энергично поддерживал отца, перевесила бы для настоящего властителя любые тепловозы. Но отец искренне верил, что интересы дела выше личных амбиций. Он уже тяготится Кагановичем, дни пребывания последнего в Президиуме сочтены, но отец пока ничего не предпринимает. Каганович, человек по натуре трусливый, да и Сталиным не раз битый, внешне ничем не проявляет своего недовольства, по всякому поводу демонстративно выражает свою приверженность отцу. Правда, накануне XX съезда, во время схватки вокруг доклада о преступлениях Сталина, он переступил через свою природную «осторожность», резко атаковал отца, но тут же отступил, спрятался в свою скорлупу. Против Хрущева Каганович не пойдет, но только до тех пор, пока не почувствует, что фортуна отца покинула. Тогда он, не задумываясь, присоединится к противному лагерю. Он ничего не простил Хрущеву и ничего не забыл.

Молотов тоже оказался в стане противников отца. В отличие от Кагановича, своих расхождений с Хрущевым он не скрывал. До устранения Берии отец и Молотов держались друг друга, общая опасность всегда сплачивает. Когда Берии не стало, их пути начали расходиться шаг за шагом. Консерватор по природе, Молотов не хотел ничего менять, может быть чуть-чуть подправить, а в основном следовать старым курсом. Отец же, напротив, жаждал коренных перемен, он душой восставал против уродств, доставшихся им от Сталина. Отцу с Молотовым оказалось не по пути. Молотов до хрипоты спорил с отцом о целине, навсегда остался противником ее освоения, однако подчинился партийной дисциплине, когда большинство Президиума ЦК проголосовало «за».

Они единодушны с отцом в том, что ГДР, политический и военный форпост в центре Европы, отдавать Западу ни в коем случае нельзя. Однако когда, как прагматик, отец стал настаивать на подписании мирного договора с Австрией, предусматривавшего ликвидацию в этой стране зон оккупации и вывод войск бывших союзников, Молотов встал на дыбы. Он обвинил отца в непоследовательности: ГДР мы сохраняем, а в Австрии свои позиции сдаем. Отец терпеливо объяснял, что Австрия – не Германия, мы контролируем там клочок земли, а говорить о социалистической Австрии несерьезно. Нейтральная же Австрия, а она, в отличие от Германии, в силу своей малости действительно может и хочет стать нейтральной, послужит хорошим примером для других европейских стран. Подписав договор, мы политически только выиграем. Отец Молотова так и не переубедил. Их разговоры переросли в споры, порой на повышенных тонах. Однако, когда Президиум ЦК проголосовал за подписание мирного договора с Австрией, Молотов подчинился партийной дисциплине. Еще XI съезд партии сурово осудил любые проявления инакомыслия, фракционности. Идти против решений съездов Молотов не мог. Еще болезненней, чем с Австрией, обернулась для Молотова история с Тито. Он искренне считал Тито ренегатом и предателем. Так говорил Сталин, а Сталин не мог ошибаться. Когда отец собрался мириться с Тито, более того, в мае 1955 года вознамерился ехать к нему на поклон в Югославию, Молотов взъярился. Дело едва не дошло до открытого разрыва с отцом. Но Президиум проголосовал за нормализацию отношений с Югославией, пока только на государственном уровне, это явная уступка Молотову, и он смирился. Партийная дисциплина есть партийная дисциплина.

Замену в январе 1955 года Маленкова на Булганина в качестве главы правительства Молотов воспринял спокойно, оба они – отцовы друзья и оба не политики, так… администраторы-регистраторы. Более того, он считал, что сам Хрущев, а не его протеже, должен возглавить Совет Министров. Однако Президиум ЦК проголосовал иначе, и он присоединился к большинству. Теперь, когда решение принято, Молотова раздражало, что в совместных заграничных вояжах отец, будучи всего лишь членом делегации, подминает под себя главу делегации Булганина, председателя правительства. Молотов расценивал такое поведение как неверное по существу и производящее неблагоприятное впечатление на иностранцев.

В гости к Тито Булганин с отцом отправились без министра иностранных дел. Булганин смирился, по крайней мере внешне, со своей, по сути дела, декоративной ролью. В моменты острых дискуссий он легко уступал пальму первенства отцу. А вот в июле 1955 года в Женеву на встречу руководителей четырех держав-победительниц во Второй мировой войне – СССР, США, Англии и Франции – отправились даже не втроем, а вчетвером – Булганин с отцом, с ними министры Молотов с Жуковым. В Женеве Молотов не упускал случая выговорить отцу, пока приватно, за каждое «отступление от протокола», вмешательство в прерогативы главы делегации, а они происходили почти ежедневно. Булганину тоже доставалось от Молотова, уже за инфантильность.

Дело не сводилось к рутинным ответам на вопросы журналистов или доминированию в застольных беседах, однажды отец открыто дезавуировал слова главы своего правительства и главы советской делегации. Президент Эйзенхауэр тогда носился с планом «Открытого неба», облета территорий СССР и стран Варшавского договора разведывательными самолетами США, так же как и западноевропейских государств и США советскими самолетами. Тем самым, по мнению Эйзенхауэра, не останутся незамеченными чьи-либо возможные приготовления к войне. Эйзенхауэр ссылался на внезапную японскую атаку американской военно-морской базы Перл-Харбор 7 декабря 1941 года. Булганин не уловил в словах американского президента подвоха и пообещал подумать. Эйзенхауэр облегченно вздохнул: глава советской делегации заглотнул наживку. Но не тут-то было. Сидевший по левую руку от Булганина отец придерживался иного мнения: разведывательные облеты территорий могут предотвратить внезапное нападение, а могут содействовать такому нападению. Ведь силы СССР и США далеко не равны, но американцы пока не знают, насколько они сильнее нас. Они верят, что мы сильнее, чем есть на самом деле, и боятся нас. Их попытки выяснить реальное соотношение сил засылкой шпионов и самолетов-разведчиков к успеху не привели, шпионов – арестовывали, самолеты – сбивали. И вот теперь они добиваются согласия получать информацию о наших оборонительных возможностях легально. Стоит им облететь наши тылы, и они поймут, насколько Советский Союз слаб. А это уже очень опасно. Из донесений разведки и докладов посла отец знал, так же как знал и Булганин, что командующий американской стратегической авиацией Куртис Лемэй неоднократно предлагал американским президентам, сначала Трумэну, а потом Эйзенхауэру, разгромить Советский Союз. Разгромить, пока не поздно, пока он не набрал силы. Я упоминал об этих стратегических разработках нападения на Советский Союз. Американские президенты генеральские меморандумы отвергали, но если они убедятся в нашей слабости, то могут и согласиться. Облеты нашей территории могут не предотвратить, а спровоцировать войну. Рисковать тут нельзя никак.

Отец посчитал, что не может не вмешаться в разговор. Извинившись, что вынужден противоречить главе делегации, он твердо заявил о неприемлемости для Советского Союза «Открытого неба». «Наше небо останется закрытым для шпионажа», – заявил Хрущев.

По возвращении в резиденцию Молотов выговорил отцу за недипломатичность его поведения. Отец отпарировал: когда речь идет о безопасности страны, не до дипломатии. В Москве отец надиктовал ответ Эйзенхауэру, разъясняющий, почему мы не соглашаемся на облеты территории Советского Союза. Подписал его, естественно, Булганин, глава правительства.

Инцидент в Женеве пока еще особого резонанса не вызывал. Считалось, что разногласия, обсуждения и даже споры – естественны для коллективного руководства. Вот только что это такое – коллективное руководство, никто не удосужился сформулировать. В демократии есть партия, стоящая у власти, и оппонирующая ей оппозиция. И та и другая стороны имеют задающего тон лидера. Все остальные или следуют за ним, или, если лидер их не устраивает, сменяют его. Провозглашенное после Сталина советское коллективное руководство отвергало чье-либо лидерство, квалифицировало его как культ личности. Но руководство без лидера и лидерства не бывает, такая власть называется анархией.

Лидерство отца, как я уже писал, определилось после ареста Берии. Теперь, в спорах с Молотовым, он только упрочивал свое положение.

Ни целина, ни мелкие стычки вокруг протокола государственных визитов пока не обнажали подспудного размежевания в Президиуме. Вопрос о Сталине, о совершенных им преступлениях – вот что столкнуло отца с Молотовым лоб в лоб.

Вячеслав Михайлович любил Сталина более кого-либо на свете, более своей жены Полины Семеновны, отправленной Сталиным на долгие годы в тюрьму, более своей единственной дочери Светланы. Эту любовь он пронес сквозь всю свою жизнь. Он стал тенью Сталина и гордился своей «теневой» ролью. При Сталине Молотов исполнял роль заместителя и одновременно особо доверенного секретаря. Сталин надиктовывал ему свои решения и на заседаниях Политбюро, и на совещаниях с военными во время войны, и на нескончаемых сталинских обедах. Молотов всегда держал наготове блокнот и карандаш. Авторучкам он не доверял: ненароком в кармане протекут или клякс наставят.

В конце своей жизни Сталин Молотова отставил, перестал приглашать на дачу, во всеуслышание объявил его американским шпионом. Молотов не сомневался, что конец его близок, но Сталина любить не перестал.

Разоблачение отцом преступлений Сталина на XX съезде – часть из них Молотов искренне считал ошибками, а главные просто не признавал, – он, наверное, единственный в Президиуме ЦК, воспринял как личную обиду, «напраслину», возведенную на любимого им человека. Против коллективного решения, одобрившего «секретный» доклад, Вячеслав Михайлович не пошел, но с этого момента отца попросту возненавидел. Он уже не переносил ни отца, ни то, что он предлагал и делал, ни что и как он говорил. Открыто неприязнь Молотова выплеснулась в мае 1956 года при обсуждении итогов визита в Англию.

Отец там, как и в Женеве, пару раз перехватывал инициативу, перебивал Булганина, главу делегации. Первый раз это произошло в Военно-морском колледже в Портсмуте, где за обедом начали обсуждать роль надводного флота в ядерной войне. Не чувствуя себя до конца уверенным, Булганин сам подтолкнул Хрущева: «Говори ты». Отца дважды просить не пришлось. Второй и последний раз отец вмешался, когда на встрече с лейбористами в Парламенте они передали Булганину список арестованных в восточноевропейских странах народной демократии еще при Сталине их собратьев по социал-демократическому движению и попросили освободить их. Булганин согласился и положил список в карман, повел себя так, как если бы речь шла о его собственной стране. Отец встрепенулся: мы только что заявили, что больше не будем вмешиваться во внутренние дела наших союзников, и вот на тебе – Сталин приказал их арестовать, а теперь Булганин обязуется их освободить. А если поляки с болгарами придерживаются иного мнения, у них свои отношения внутри их стран. Отец вмешался в разговор, заявил, что лейбористы обратились не по адресу, если хотят, пусть свяжутся с правительствами интересующих их независимых, он подчеркнул, независимых, государств напрямую. Вышел конфуз, Булганину пришлось вернуть список. На мой взгляд, отец в обоих случаях действовал обоснованно. А вот Молотов считал иначе и затеял целое разбирательство. Отец отбивался, их перепалка взаимных симпатий не прибавила, к тому же произошла утечка. По Москве поползли слухи. Теперь уже и отец разобиделся на Молотова. За глаза повторял данное тому Сталиным прозвище «каменная задница». Молотову все, естественно, пересказывали в красках. Его неприязнь к отцу день ото дня возрастала. Вскоре наступила развязка. Воспользовавшись визитом президента Югославии в Советский Союз, отец в июне 1956 года убрал Молотова из Министерства иностранных дел.

Дело было не только и не столько в Тито. Он устал от непрекращающихся стычек с Молотовым по поводу отношений с Западом. Отец хотел договариваться, а Молотов занимал бескомпромиссную «сталинскую» позицию. И вот теперь он подыскал замену Молотову на министерском посту – уж очень тот одиозная фигура, а с Тито он вообще не то что договориться, разговаривать не в состоянии. На место министра иностранных дел отец продвигал Шепилова. Он возлагал на Шепилова большие надежды как на единомышленника и союзника в налаживании отношений с Америкой, Европой, прокладывании пути в Африку, Азию, на Ближний Восток. Отец твердо вознамерился выводить Советский Союз на мировую арену. Хватит нам сидеть взаперти в своих границах, надо показать миру, и не на словах, а на деле, что мы – мировая держава. Внешне все выглядело невинной рокировкой, Вячеслав Михайлович, с его авторитетом и опытом, оставаясь первым заместителем председателя Совета Министров и членом Президиума ЦК, своего влияния не потеряет. На деле же, и Молотов это отлично понимал, отец его задвигал, и задвигал навсегда. Молотов хорошо знал Шепилова по работе в ЦК. Тот всегда держал нос по ветру и, естественно, не только не станет на него ориентироваться, но сделает все, чтобы отставить его, Молотова, от международных дел. Президиум проголосовал «за», и Молотов не мог не подчиниться партийной дисциплине.

В результате Молотов оказался как бы не у дел. К иностранным делам Шепилов его, как и ожидалось, не подпускал на пушечный выстрел. Вячеслав Михайлович не знал, чем себя занять, и в середине июля 1956 года надумал съездить в Донбасс. В 1920 году он секретарствовал в Донецком (тогда Донецк назывался городом Троцк) губернском партийном комитете, через год встал во главе всей Украины. Последний раз Молотов посетил Донбасс в мае 1933 года уже в качестве председателя правительства. И вот теперь, на досуге, столь понятная старикам ностальгия потянула его навестить места, где прошли молодые годы.

Поводом для поездки послужили очередные упущения в угольной отрасли. Вячеслав Михайлович написал записку в Президиум ЦК с обоснованием своей поездки. Без формального одобрения Президиумом его члены не то что в Донбасс, в отпуск не ездили. Послесталинское руководство помех таким поездкам не чинило, отец много разъезжал сам, считал, что «знакомство с жизнью» идет на пользу членам высшего руководства страны.

Но не на этот раз. Отец вообще ревниво относился к вмешательству кого-либо (помимо его самого) в дела «его» Украины. А тут Молотов. Что он понимает в угле, в шахтах, в Донбассе? На фоне уже почти нескрываемой взаимной неприязни желание Молотова прокатиться в Донбасс отец расценил как вызов. Возможно, даже как попытку прощупать местное партийное начальство, но я в это не особенно верю. Догматик Молотов не пошел бы против уже упомянутого мною решения XI съезда партии, запрещавшего какую-либо фракционную деятельность. Любая критика центра в разговорах с секретарями обкомов воспринималась Сталиным, а значит и Молотовым, как нарушение партийной дисциплины и заслуживала сурового наказания. Молотов такого себе позволить не мог. Одно дело обсуждать, даже осуждать поведение Хрущева в своем кругу, в крайнем случае, поставить вопрос об отрешении его от должности, а затем вынести уже готовое решение на формальное утверждение Пленумом ЦК. И совсем другое – выносить сор из избы, по-троцкистски возбуждать «низы», затевать дискуссию, пусть и приватную. Нет, такого Вячеслав Михайлович и вообразить себе не мог.

Отец тоже навряд ли всерьез считал возможным заговор против себя, тем более в связи с поездкой Молотова в Донбасс. Он выступил против из ревности. Тут же, на заседании Президиума ЦК, вызвался сам съездить в Донбасс, затем объехать и другие угольные регионы Украины, профессионально разобраться во всех их проблемах, изложенных и не изложенных в записке Молотова.

Члены Президиума согласились с отцом, 3 августа 1955 года постановили: «Поехать в Донбасс тов. Хрущеву (а не тов. Молотову), числа 13 августа»437.

Молотову в порядке компенсации предложили на выбор посетить Баку или на Украине Кривой Рог, Никополь и Запорожье. Молотов разобиделся вконец, но все-таки по дороге в Крым, на свою любимую дачу в Мухалатке, 9–14 августа побывал и в Кривом Роге, и в Никополе, и в Запорожье. Принимали его там прохладно. Украинское республиканское руководство им вообще не заинтересовалось, они готовились к приезду Хрущева. Естественно, все это симпатии к отцу у Молотова не прибавило. Да и о какой симпатии можно было говорить в августе 1956 года? 13 августа, как и предписывалось решением Президиума ЦК, отец выехал в Донбасс. В тот же день он вместе с первым секретарем ЦК Компартии Украины Кириченко осмотрел железобетонные крепления штреков на строительстве шахты «Ветка-Глубокая», неподалеку от столицы Донбасса Сталино (Донецка), затем переехал в Макеевку, город его юности, спустился в шахту 13-бис, осмотрел выставку горнопроходческого оборудования. 14 августа он снова в шахте, теперь уже № 1 имени Челюскинцев, а затем совещался с местным руководством, обсуждал проблемы угольщиков с директорами заводов и шахт, учеными и инженерами. 15 августа он переехал в соседнюю Ворошиловградскую (Луганскую) область, в поселок Красный Луг. Там с использованием новейших технологий прокладывали шахту Ново-Павловскую. После осмотра шахты – еще одно совещание. Строительством шахты отец остался доволен, а вот условия жизни шахтеров его огорчили: теснота, скученность, отсутствие удобств. Он выговорил Кириченко, тот обещал принять меры, но тут же пожаловался на Москву – Госплан и министерства задерживают, а то и вовсе зажимают фонды. На переговоры с ними, уговоры даже у него, члена Президиума ЦК, уходят недели и месяцы. Отец прекрасно понимал Кириченко, в свое время он сам натерпелся от московской бюрократии. 16 августа отец возвратился в Сталино, собрал совещание с участием московских и украинских министров и по его окончании поехал в Исследовательский институт механизации угольных шахт еще раз поговорить с учеными.

17 августа он выступил на митинге в Сталино, где на центральную площадь собралось практически все население города и окрестных поселков, не столько послушать первого секретаря ЦК КПСС, сколько поглядеть на своего знаменитого земляка.

18 августа отец уже в Днепропетровске разбирался с состоянием дел в черной металлургии Украины. Дальше путь его лежал на запад, в не столь знаменитый, как Донецкий, но тоже очень важный, Львовско-Волынский угольный бассейн. 20 августа он проводит в общении с шахтерами Нововолынска, 21-го и тут спустился в шахту, выступил на совещании и городском митинге в Червонограде Львовской области, а вечером проинспектировал окрестные колхозные поля. День получился насыщенным до предела.

22 августа отец возвратился в Москву. По возвращении разослал членам коллективного руководства подробную, изобилующую техническими тонкостями записку. 24 августа 1956 года Президиум ЦК заслушал отчет Хрущева о поездке: «Положение с углем плохое. Неслаженность в работе. От Госплана и Госэкономкомиссии идет полная неразбериха. За 1956 год из-за понижения производительности труда себестоимость тонны угля выросла более чем на 6 рублей».

Булганин, Сабуров, Первухин, Каганович, Маленков согласились с Хрущевым: «Госплан работает плохо». Находившийся в отпуске Молотов на заседании отсутствовал.

Далее отец говорил о деталях, но деталях очень важных – сравнивал наш технический уровень с последними западными достижениями: «Ленточные транспортеры – короткие, у англичан они много длиннее, а значит, производительнее. Шахтные подъемники у шведов более производительны». Правда, у нас «хороши железобетонные крепления».

«Главная проблема – нехватка жилья, – отметил отец и с горечью констатировал: – Всё растаскивают». Президиум постановил: «Проделанную работу одобрить. Выводы признать правильными. Записку Н.С. Хрущева разослать»438.

Поездкой отец, несмотря на коллизии с Молотовым, остался доволен. Не только на Президиуме ЦК, но и дома рассказывал, как он спускался в шахту, она теперь смотрится куда лучше, чем после войны, уголь крошат специальными машинами, о кайле там уже позабыли, и конечно, бетонные столбы, поддерживающие потолки тоннелей от обрушения, не идут ни в какое сравнение со старыми деревянными подпорками. Молотова отец дома не поминал, как и не вспомнил о нем и на Президиуме ЦК.

До конца года на заседаниях Президиума ЦК они еще не раз вернутся к обсуждению угольной отрасли, вернее проверке выполнения задач, изложенных в записке.

Из отпуска Вячеслав Михайлович возвратился в конце сентября, а 21 ноября 1956 года отец пристроил промаявшегося почти полгода без определенных обязанностей Молотова министром государственного контроля. Должность, считал отец, как раз по его характеру. При этом разобиженный Молотов, как и Каганович с Сабуровым, остался первым заместителем председателя Совета Министров и полноправным членом Президиума ЦК.

Впоследствии Вячеслава Михайловича оппозиционеры представят в качестве альтернативы Хрущеву. Годился ли Молотов в руководители страны, судить не берусь. На мой взгляд, не годился, уж слишком долго он просидел в «секретарях» у Сталина. А вот знаменем оппозиции он вполне мог стать. Молотова в стране чтили. О Маленкове я уже написал достаточно. Он по-прежнему демонстрировал отцу свою «искреннюю» дружбу. Не прекращались и наши семейные прогулки. Но все это до поры до времени. Я думаю, что Георгий Максимилианович в определенном смысле вел себя искренне. Однако появись у отца достаточно сильный конкурент, Маленков, без сомнения, немедленно переметнулся бы на его сторону.

Булганин, как и Маленков, признавал лидерство отца. Пребывание на вторых ролях его внутренне не задевало, они с отцом работали в таком тандеме еще с 1930-х годов: отец – секретарь Московского комитета, он – городской голова, председатель Моссовета. Однако постоянное педалирование Молотовым его «второсортности» давало свои плоды. Если раньше Николай Александрович без обиды воспринимал подшучивание над собой, смеялся вместе с отцом, то теперь, с какого-то момента, оно его все больше раздражало. Булганин еще не созрел для открытой оппозиции отцу, но зрел. От отца зависело, дозреет ли он, чью сторону примет Булганин в случае конфликта в руководстве страны. Однако отец не замечал происходивших в Булганине перемен. Он продолжал вести себя с ним по-приятельски. Булганин же больше себя в приятелях отца не числил.

Ворошилов, председатель Президиума Верховного Совета, к номинальной роли «президента» и члена Президиума ЦК давно привык. Если бы не история со Сталиным на XX съезде, он бы цепко держался за отца. Но Сталина он простить Хрущеву не мог и не хотел. Со Сталиным Ворошилова связывала вся его жизнь. Они вместе в Гражданскую войну создавали Первую конную армию. Вместе воевали с белыми, и не только с белыми, но и с собственными возомнившими себя стратегами выскочками – Троцким с Тухачевским. Теперь же получалось, что Тухачевский – не раздавленный враг, а невинная жертва. И это только начало. Где гарантия, что завтра не реабилитируют самого Троцкого? Что тогда останется от него самого, от Ворошилова? Климент Ефремович пока не изменял отцу, но внутренне был готов изменить при первой возможности.

Шахиншах Иранский, Елизавета Английская и Елизавета Бельгийская

С Ворошиловым, быстро старевшим умом, но не телом, то и дело случались различные происшествия. Я бы назвал их комическими, если бы комизм в большой политике не сопровождался весьма неприятными для страны последствиями. В субботу, 23 декабря 1955 года Климент Ефремович принимал посла Ирана Абдул Гуссейн Ансари по случаю вручения верительных грамот. Все шло в соответствии с протоколом. Процедура вручения верительных грамот, сама по себе необременительная, расписанная до мелочей, казалось, не могла таить никаких подвохов. В соответствии с правилами, посол произнес короткую речь, в частности, как написано в газете «Известия» – официозе Верховного Совета СССР, отметил, что «предстоящее посещение его Величеством шахиншахом Советского Союза, весть о котором была встречена с таким сердечным одобрением со стороны советской общественности, укрепит более чем когда-либо дружбу и взаимопонимание между обеими странами и послужит делу мира»439.

Переговоры о визите велись давно, шах тянул с ответом и вот наконец передал через вновь назначенного посла свое согласие. Отец этому визиту, свидетельствовавшему о начале процесса восстановления в Иране доверия к нашей стране, практически разрушенного Сталиным после войны, когда он намерился «поглотить» временно оккупированный советскими войсками Иранский Азербайджан, придавал немалое значение. Они смогут поговорить с глазу на глаз, он убедит шаха, что к старому возврата нет, опасаться Советского Союза нет никаких оснований. Отвечая послу, Ворошилов читал по бумажке, что советское руководство и он лично приветствуют заявление посла о визите шахиншаха в Советский Союз, и пообещал, что советская сторона примет высокого гостя тепло и по-дружески.

Закончив обмен официальными речами и чокнувшись бокалами с шампанским, Ворошилов и посол присели к стоявшему в углу зала круглому белому столу. Протокол предусматривал неофициальную краткую, минут на пять-десять, беседу. Поблагодарив посла, осведомившегося о его здоровье, Ворошилов, которому запала в голову информация о предстоящем визите шаха в СССР или просто одно слово «шах», вдруг оживился.

– Что это вы у себя шаха все терпите? – неожиданно спросил он посла. – Мы своего царя Николашку давно скинули, и вам пора…

Ошеломленный дипломат пробормотал что-то невразумительное и спешно откланялся.

Из аппарата Президиума информация о происшествии, напоминавшем рассказы Йозефа Швейка о престарелом императоре Франце-Иосифе, наружу не просочилась. Там решили прикрыть шефа. Чиновники быстро привыкают к причудам начальства.

Хуже себя чувствовал посол. Он никак не мог решить, как расценивать отношение главы соседнего могущественного государства к своему монарху и написал в Тегеран обо всем, как было. Через некоторое время на стол отцу легла копия расшифрованного КГБ донесения посла шаху.

Он за голову схватился… Все усилия восстановить доверие шаха Ирана – коту под хвост. После таких слов главы Советского государства он может вообще отказаться от визита. И будет абсолютно прав. Расстроенный и рассерженный отец потребовал от Ворошилова объяснений, и не приватно, а на заседании Президиума ЦК.

Ворошилов обиженно, несмотря на лежавший перед ним текст иранской шифровки, убеждал коллег, что он «такой глупости сказать не мог, потому что это не в моей натуре. Я, не хвастаясь, могу сказать, что в отношении деликатности и умения вести себя среди этой братии я вполне владею… Как я мог говорить что-то недопустимое?»440

Кто-то из присутствовавших усомнился в квалификации переводчика, возможно, посол что-то недопонял, уж больно анекдотично звучало все происшедшее. Но из справки МИДа следовало, что посол перед революцией окончил Петербургский университет и в переводчике, по существу, не нуждался.

Припертый к стене Ворошилов вину свою признал, засокрушался: «Бес попутал…» Отец вспылил: «Да ты, Клим, так ненароком и войну объявить можешь…» Эта история продолжения не получила. Шахиншах Ирана словам Ворошилова значения не придал, он грамотно оценивал расстановку сил в советском руководстве.

25 июня 1956 года отец с Ворошиловым встречали шаха Мохаммеда Реза Пехлеви и шахиню Сорейю во Внуковском аэропорту. Визит прошел на редкость удачно. Отец остался доволен, но потом подтрунивал над Климентом Ефремовичем, как тот вознамеривался устроить в Иране революцию. Ворошилов кисло улыбался в ответ, но то, как отец выставил его на посмешище, пусть и перед своими, запомнил. Внешне Ворошилов держался по отношению к отцу подчеркнуто дружески и, я бы сказал, подобострастно. Отец же позволял себе шутить над Ворошиловым, как ему казалось, совершенно безобидно.

Приведу пример, которому я оказался свидетелем. Во время отпусков отец считал уместным один раз собрать вместе отдыхавших в округе значительных лиц: руководителей социалистических стран и братских компартий, военачальников, министров – всех, естественно, с семьями. Прием начинался с утра и проходил в пустовавшем царском дворце, расположенном в горах над Массандрой. Гуляли, шутили, стреляли из ружей по тарелочкам и, конечно, беседовали. Ради бесед эти встречи и затевались. Часа в три садились за стол. В запомнившийся мне год стояла сильная жара, и отец предложил обойтись без алкоголя. Ворошилов стал шумно возражать. Отец пошептался с официантом, и перед Климентом Ефремовичем появилась бутылочка его любимой «Столичной». Он сам наполнил себе первую рюмку, остальные гости за неимением ничего более крепкого ограничились виноградным соком. Ворошилов встал и начал свой коронный тост за женщин. В течение последних лет он его произносил всегда и везде. Он говорил долго, цветисто и немного напыщенно. Наконец, провозгласив здравицу, он ловко, в один глоток, «хлопнул» рюмку. Отец пригубил свой сок и исподтишка поглядывал на Ворошилова. Тот глотнул содержимое, поперхнулся, густо покраснел и начал недоуменно озираться. Никто, кроме отца, не понял, что произошло. Тот же по-детски радовался удавшейся шутке. По его просьбе бутылку заполнили ледяной кипяченой водой.

Наконец Ворошилов очухался и недоуменно произнес: «Вода?» Отец заразительно рассмеялся, его поддержали все остальные, сидевшие за столом. Все, кроме Ворошилова. Он разозлился, буркнул: «Так и отравить могут» – и, насупившись, сел. Отец начал его успокаивать – все это лишь безобидный розыгрыш, но Климент Ефремович понять его не желал. Настроение у него испортилось на весь оставшийся день. Происшествие, конечно, незначительное, но лучше бы отцу не шутить так с членом Президиума ЦК.

В ноябре 1956 года произошел еще один трагикомический случай. Ворошилов спутал английскую королеву с бельгийской. Как известно, главы государств и правительств протокольно поздравляют друг друга с праздниками, если, конечно, в отношениях между странами не возникают шероховатости, когда взаимные любезности становятся неуместными. После нашего вмешательства в Венгрии, а Великобритании – в Египте, поздравлений по случаю очередной, 39-й годовщины Октябрьской революции от английской королевы не ожидали. Поэтому, когда Ворошилову доложили, что получена телеграмма за подписью королевы Елизаветы, он растрогался. Клим Ефремович слыл человеком сентиментальным, а тут после всего случившегося королева сочла возможным поздравить его с праздником. В Лондон полетела не менее теплая телеграмма благодарности. Однако британское Министерство иностранных дел отправило телеграмму обратно с формальным разъяснением: «Наша королева никаких посланий Ворошилову не направляла». Стали разбираться, оказалось, поздравление от королевы Елизаветы действительно получили, но не английской, а бельгийской. Бельгия, в отличие от Англии, с Советским Союзом не ссорилась, а их королева, питавшая пристрастие к русской музыке, не раз неофициально приезжала в Москву, ходила в консерваторию и Большой театр. Более того, она вопреки, а возможно, и в пику «атлантической» натовской солидарности, регулярно посещала конференции в защиту мира, выступала за ядерное и вообще всякое разоружение. Естественно, что по случаю государственных праздников королева Елизавета Бельгийская неизменно поздравляла председателя Президиума Верховного Совета СССР. Не изменила она традиции и на этот раз, несмотря на Венгрию, Суэц и все прочее. На то она и королева, чтобы не обращать внимания на политическую возню. Почему Ворошилов решил, что телеграмма от английской королевы? Не знаю. Когда 22 ноября 1956 года на Президиуме ЦК разбирались с «посылкой ответа тов. Ворошилова английской королеве на телеграмму, полученную в адрес тов. Ворошилова от бельгийской королевы», всю вину свалили на аппарат, самому Ворошилову лишь попеняли на «недопустимую доверчивость, в результате чего произошла такая грубая ошибка и халатность»441.

Предварительный итог

Итак, простая арифметика: из избранных после XX съезда одиннадцати членов Президиума ЦК четверо – Молотов, Каганович, Сабуров, Маленков – понимали, что их пребывание в высшем руководстве страны подходит к концу, не могут же они оставаться там и одновременно занимать далеко не первостепенные министерские посты. Терять им нечего. Или они вернут утраченные позиции, или… Четверо – Микоян, Суслов, Кириченко и отчасти Первухин, каждый по-своему – поддерживали отца. Пока поддерживали. Если добавить к ним самого отца, получалось пятеро. Пятеро против четверых.

Двое – Булганин и Ворошилов – колебались. Один небольшой толчок, и они присоединятся к еще не оформившейся оппозиции.

Арифметика простая: два плюс четыре равняется шести. Получалось шесть против пяти, уже не в пользу отца.

Жуков, Брежнев, Мухитдинов, Шепилов, Фурцева, Шверник – кандидаты в члены Президиума – составляли резерв отца, но всего лишь резерв. На заседаниях Президиума они голосовать права не имели.

Вот такой получался на конец года итог, но отец «бухгалтерией» не занимался. Все его помыслы сосредотачивались на реформе структуры управления экономикой. Он уже представлял себе в общих чертах, как он заставит ее работать. Но это уже задача следующего года.

Н.С. Хрущев. Хронология 1953–1964 гг. Составлена по официальным публикациям (2009 г.)

1953 год

5–6 января 1953 г. Н.С. Хрущев присутствовал и выступил на пленуме Московского областного комитета КПСС.

12 января 1953 г. В Большом театре – концерт мастеров искусств Польши. В ложе присутствуют И.В. Сталин, В.М. Молотов, Г.М. Маленков, Л.П. Берия, К.Е. Ворошилов, Н.С. Хрущев и др.

27 января 1953 г. Н.С. Хрущев в Колонном зале Дома Союзов выступает на собрании работников торговли и общественного питания г. Москвы.

15 февраля 1953 г. Н.С. Хрущев участвует в траурной церемонии прощания в Колонном зале Дома Союзов и похоронах на Красной площади министра Государственного контроля СССР Льва Захаровича Мехлиса.

1–5 марта 1953 г. Н.С. Хрущев дежурит на подмосковной даче в Волынском у постели больного И.В. Сталина.

4 марта 1953 г. Н.С. Хрущев принимает участие в работе Пленума ЦК КПСС, освободившего Г.М. Маленкова от обязанностей секретаря ЦК и переизбравшего его секретарем ЦК КПСС.

5 марта 1953 г. Пленум ЦК КПСС постановляет Н.С. Хрущеву сосредоточиться на работе в ЦК КПСС и освобождает его от обязанностей секретаря МК КПСС.

5 марта 1953 г. Н.С. Хрущева назначают председателем комиссии по организации похорон И.В. Сталина.

6–9 марта 1953 г. Н.С. Хрущев в Колонном зале Дома Союзов организует и участвует в церемонии прощания с И.В. Сталиным.

9 марта 1953 г. Н.С. Хрущев ведет траурный митинг и участвует в похоронах И.В. Сталина на Красной площади.

10 марта 1953 г. Пленум Московского областного комитета КПСС освободил Н.С. Хрущева от обязанностей секретаря и члена бюро МК КПСС.

15 марта 1953 г. Н.С. Хрущев выступает на открытии 4-й сессии Верховного Совета СССР.

1 мая 1953 г. Н.С. Хрущев на трибуне Мавзолея на Красной площади в Москве.

27 июня 1953 г. Н.С. Хрущев выступил на заседании Президиума Совета Министров СССР инициатором ареста Л.П. Берии, которое произошло в Кремле,

27 июня 1953 г. Н.С. Хрущев и остальные члены Президиума ЦК в Большом театре слушают оперу Ю. Шапорина «Декабристы».

2–7 июля 1953 г. Н.С. Хрущев принимает участие в работе Пленума ЦК КПСС, обсудившего арест Л.П.Берии.

02 июля1953 г. Н.С. Хрущев выступает на Пленуме ЦК КПСС, обсуждавшем арест Л.П. Берии.

4 августа 1953 г. Н.С. Хрущев и др. члены Президиума ЦК посещают выставку Китайской Народной Республики в ЦКПиО им. Горького.

5–8 августа 1953 г. Н.С. Хрущев на заседаниях Сессии Верховного Совета СССР в Кремле.

20 августа 1953 г. Н.С. Хрущев участвует в переговорах с делегацией Германской Демократической Республики (ГДР) во главе с премьер-министром Отто Гротеволем.

22 августа 1953 г. Н.С. Хрущев присутствует при подписании Протокола о прекращении взимания репараций с ГДР и на обеде в Кремле, данном в честь делегации ГДР.

22 августа 1953 г. Н.С. Хрущев посещает прием в Дипломатической миссии Германской Демократической Республики (ГДР) в Москве.

23 августа 1953 г. Н.С. Хрущев и другие на Воздушном параде в Тушино.

25 августа 1953 г. Н.С. Хрущев на открытии Сессии Верховного Совета Российской Федерации (РСФСР).

3–7 сентября 1953 г. Н.С. Хрущев принимает участие в работе Пленума ЦК КПСС, посвященного реформе сельского хозяйства.

3 сентября 1953 г. Н.С. Хрущев делает доклад на Пленуме ЦК КПСС, посвященном реформированию сельского хозяйства.

7 сентября 1953 г. Пленум ЦК КПСС избирает Н.С. Хрущева 1-м секретарем ЦК КПСС.

11 сентября 1953 г. Н.С. Хрущев участвует в переговорах с председателем кабинета министров Корейской Народно-Демократической Республики (КНДР) Ким Ир Сеном.

18 сентября 1953 г. Н.С. Хрущев на приеме в посольстве Корейской Народно-Демократической Республики (КНДР).

19 сентября 1953 г. Н.С. Хрущев присутствует при подписании Советско-Корейского коммюнике и на обеде в Кремле в честь делегации КНДР. 6 ноября 1953 г. Н.С. Хрущев на торжественном заседании в Большом театре по случаю 36-й годовщины Революции.

7 ноября 1953 г. Н.С. Хрущев на трибуне Мавзолея на Красной площади в Москве.

28 ноября 1953 г. Н.С. Хрущев участвует в работе Ленинградского (Санкт-Петербург) областного комитета компартии, избравшего своим 1-м секретарем Фрола Романовича Козлова.

12 декабря 1953 г. Н.С. Хрущев на приеме в посольстве Чехословацкой Республики.

1954 год

1 января 1954 г. Н.С. Хрущев присутствует и выступает на новогоднем приеме в Георгиевском зале Большого Кремлевского дворца.

1 января 1954 г. Н.С. Хрущев посещает Новогодний бал молодежи в Кремле.

19 января 1954 г. Н.С. Хрущев в Колонном зале Дома Союзов на траурной церемонии прощания с председателем Комитета партийного контроля Матвеем Федоровичем Шкирятовым.

20 января 1954 г. Н.С. Хрущев присутствует на похоронах М.Ф. Шкирятова на Красной площади в Москве.

21 января 1954 г. Н.С. Хрущев в Большом театре кратко выступает на торжественно-траурном заседании памяти В.И. Ленина.

25–28 января 1954 г. Н.С. Хрущев присутствует на Всесоюзном совещании работников машинно-тракторных станций в Кремле. 28 января 1954 г. Хрущев выступает на Всесоюзном совещании работников машинно-тракторных станций.

3–5 февраля 1954 г. Н.С. Хрущев присутствует на Всесоюзном совещании работников совхозов в Кремле.

5 февраля 1954 г. Н.С. Хрущев выступает на Всесоюзном совещании работников совхозов.

11–15 февраля 1954 г. Н.С. Хрущев присутствует на Всероссийском совещании передовиков сельского хозяйства в Кремле.

14 февраля 1954 г. Н.С. Хрущев присутствует на приеме в посольстве Китайской Народной Республики (КНР) в Москве.

15 февраля 1954 г. Н.С. Хрущев на Всесоюзном совещании передовиков сельского хозяйства.

22 февраля 1954 г. Н.С. Хрущев выступил на собрании комсомольцев Москвы и области, изъявивших желание участвовать в освоении целинных земель.

23 февраля 1954 г. Н.С. Хрущев докладывает на пленуме ЦК КПСС об освоении целинных земель.

23 февр. – 2 марта 1954 г. Н.С. Хрущев участвует в работе Пленума ЦК КПСС. 6 марта 1954 г. Н.С. Хрущев выступил перед избирателями Калининского избирательного округа г. Москвы.

9–17 марта 1954 г. Н.С. Хрущев в Польше на 2-м съезде Польской объединенной рабочей партии.

11 марта 1954 г. Н.С. Хрущев выступает на втором съезде Польской Объединенной Рабочей Партии в Варшаве.

15 марта 1954 г. Н.С. Хрущев посетил строительство Дворца культуры и науки в Варшаве.

19 марта 1954 г. Н.С. Хрущев присутствует на открытии 12-го съезда комсомола (ВЛКСМ) в Кремле.

1 апреля 1954 г. Н.С. Хрущев в Большом театре на заключительном концерте Всероссийского смотра сельской художественной самодеятельности.

15 апреля 1954 г. Н.С. Хрущев в театре им. Евг. Вахтангова на спектакле «Мещанин во дворянстве» Ж.Б. Мольера в исполнении артистов театра «Комеди Франсез».

17 апреля 1954 г. Н.С. Хрущеву по случаю 60-летия присваивается звание Героя Социалистического Труда и вручается «Золотая Звезда» с Серпом и Молотом и орден Ленина.

21–27 апреля 1954 г. Н.С. Хрущев в Кремле участвует в работе Сессии Верховного Совета (ВС) СССР.

24 апреля 1954 г. Н.С. Хрущев в Большом театре на концерте украинского искусства, посвященном 300-летию вхождения Украины в состав России.

26 апреля 1954 г. Н.С. Хрущев выступает на Сессии Верховного Совета СССР в прениях по государственному бюджету 1954 года.

1 мая 1954 г. Н.С. Хрущев на трибуне Мавзолея, на Красной площади в Москве.

10 мая 1954 г. Н.С. Хрущев и др. в Большом театре слушают оперу К. Данькевича «Богдан Хмельницкий» в исполнении артистов Киевского театра оперы и балета имени Т.Г. Шевченко.

29 мая 1954 г. Н.С. Хрущев на Юбилейной сессии Верховного Совета Российской Федерации (РСФСР), посвященной 300-летию вхождения Украины в состав России.

29 мая 1954 г. Н.С. Хрущев в Большом театре на концерте в честь 300-летия.

30 мая 1954 г. Н.С. Хрущев на трибуне Мавзолея при прохождении демонстрации в честь 300-летия вхождения Украины в состав России.

30 мая 1954 г. Н.С. Хрущев и др. на приеме в Кремле в честь 300-летия вхождения Украины в состав России.

5 июня 1954 г. Н.С. Хрущев принял председателя Канадского товарищества культурных связей с Украиной В.И. Свистуна.

7 июня 1954 г. Н.С. Хрущев присутствует на открытии в Кремле XI съезда профсоюзов СССР.

9 июня 1954 г. Н.С. Хрущев во главе делегации КПСС прибывает в Прагу, Чехословакия.

11–15 июня 1954 г. Н.С. Хрущев принимает участие в работе 10-го съезда Компартии Чехословакии в Праге.

12 июня 1954 г. Н.С. Хрущев выступает на 10-м съезде Компартии Чехословакии в Праге.

15 июня 1954 г. Н.С. Хрущев выступает на митинге на Староместской площади в Праге.

16 июня 1954 г. Н.С. Хрущев присутствует на приеме в Пражском Граде.

21 июня 1954 г. Н.С. Хрущев присутствует на Воздушном параде в Тушино, Москва.

17 июня 1954 г. Н.С. Хрущев посетил керамические заводы в г. Раковице, Чехословакия.

17 июня 1954 г. Н.С. Хрущев возвратился в Москву.

22–24 июня 1954 г. Н.С. Хрущев участвует в работе Пленума ЦК КПСС, посвященном сельскому хозяйству.

3 июля 1954 г. Н.С. Хрущев и др. посетили выставку «Демократическая Германия» в Москве.

11–12 июля 1954 г. Н.С. Хрущев в Новосибирске участвует и выступает на совещании передовиков сельского хозяйства Сибири.

18 июля 1954 г. Н.С. Хрущев и др. на стадионе «Динамо» во время празднования Дня физкультурника.

22 июля 1954 г. Н.С. Хрущев на приеме в посольстве Польши.

25 июля 1954 г. Н.С. Хрущев и др. посетили накануне открытия Сельскохозяйственную выставку в Москве (позднее ВДНХ и всероссийский Выставочный центр).

28 июля 1954 г. Н.С. Хрущев присутствует на приеме в честь Чжоу Эньлая (Китай) и Фам Ван Донга (Вьетнам).

29 июля 1954 г. Н.С. Хрущев принял премьера Госсовета Чжоу Эньлая (Китай).

29 июля 1954 г. Н.С. Хрущев присутствует на обеде, данном Советским правительством в честь Чжоу Эньлая и Фам Ван Донга.

29 июля 1954 г. Н.С. Хрущев на приеме в посольстве Китайской Народной Республики в Москве.

30 июля 1954 г. Н.С. Хрущев на приеме в посольстве Демократической Республики Вьетнам в Москве.

10 августа 1954 г. Н.С. Хрущев присутствует на обеде, данном советским правительством в честь делегации Лейбористской партии Великобритании во главе с Клементом Этли.

11 августа 1954 г. Н.С. Хрущев присутствует на обеде в посольстве Великобритании, данном в честь делегации Лейбористской партии.

15 авг. – 20 сент.1954 г. Н.С. Хрущев в отпуске, отдыхает в Ялте, Крым.

25 сентября 1954 г. Н.С. Хрущев принял Джона Берналла, британского ученого-физика.

27 сентября 1954 г. Н.С. Хрущев, Н.А. Булганин, А.И. Микоян и др. отбыли из Москвы в Пекин на празднование 5-летия Китайской Народной Республики.

C 29 сент. по 3 окт. 1954 г/ Н.С. Хрущев в Китае на праздновании 5-летия образования КНР.

30 сентября 1954 г. Н.С. Хрущев выступает на торжественном заседании в Пекине, встречается с Мао Цзедуном и другими руководителями Китая.

1 октября 1954 г. Н.С. Хрущев и др. на празднике на площади Тяньаньмэнь в Пекине.

14 октября 1954 г. Н.С. Хрущев и Н.А. Булганин посещают советскую военно-морскую базу Порт-Артур и торговый порт Дальний, арендуемые у Китая.

15–16 октября 1954 г. Н.С. Хрущев и другие в Аньшане на металлургическом комбинате, сооруженном по советскому проекту, в Чангуне на строительстве, с советской помощью, автомобильного завода, в Харбине на прядильной фабрике и инструментальном заводе.

17–19 октября 1954 г. Н.С. Хрущев и другие во Владивостоке, посещают предприятия, присутствуют на борту крейсера «Калинин» на учениях Тихоокеанского флота, посещают порт Находка и остров Российский, проводят совещание работников рыбной промышленности Приморского края. Н.С. Хрущев выступил на общегородском митинге в г. Владивостоке.

20 октября 1954 г. Н.С. Хрущев и Н.А. Булганин посещают города Комсомольска-на-Амуре и Советская Гавань. Н.С. Хрущев выступил на общегородском митинге г. Комсомольска.

22 октября 1954 г. Н.С. Хрущев и другие в городе Южно-Сахалинске на острове Сахалин, знакомятся с рыболовецкой отраслью и проводят совещание работников рыболовецкой отрасли Сахалинской области. Н.С. Хрущев выступил на общегородском митинге г. Южно-Сахалинске.

23–25 октября 1954 г. Н.С. Хрущев и другие в г. Хабаровске, знакомятся с предприятиями города и проводят совещание работников рыбной промышленности Хабаровского края. Н.С. Хрущев выступил на общегородском митинге г. Хабаровска.

26 октября 1954 г. Н.С. Хрущев и другие в Чите, где посещают сельскохозяйственные предприятия, выступил на общегородском митинге г. Читы.

27–28 октября 1954 г. Н.С. Хрущев и другие в Иркутске, посещают строительство Ангарской ГЭС и другие предприятия. Н.С. Хрущев выступил на общегородском митинге г. ркутска.

29 октября 1954 г. Н.С. Хрущев и другие в Свердловске (Екатеринбурге), где посещают Уральский машиностроительный завод. Н.С. Хрущев выступил на общегородском митинге г. Свердловска.

30 октября 1954 г. Н.С. Хрущев и другие возвратились в Москву.

31 октября 1954 Н.С. Хрущев на Красной площади на похоронах Анатолия Николаевича Кузьмина, министра черной металлургии СССР.

6 ноября 1954 г. Н.С. Хрущев в Большом театре на торжественном заседании в честь юбилея Революции.

7 ноября 1954 г. Н.С. Хрущев на трибуне Мавзолея по случаю празднования юбилея Революции.

7 ноября 1954 г. Н.С. Хрущев на приеме в Кремле в честь юбилея Революции.

14–15 ноября 1954 г. Н.С. Хрущев в Таджикистане, посещает сельскохозяйственные предприятия, присутствует и выступает на совещании работников сельского хозяйства в г. Курган-Тюбе.

16–20 ноября 1954 г. Н.С. Хрущев – в Ташкенте (Узбекистан) посещает сельскохозяйственные предприятия и исследовательские центры, присутствует и выступает на совещании хлопководов.

21 ноября 1954 г. Н.С. Хрущев возвращается в Москву.

25 ноября 1954 г. Н.С. Хрущев в Колонном зале Дома Союзов на траурной церемонии прощания с заместителем министра иностранных дел СССР Андреем Януарьевием Вышинским.

26 ноября 1954 г. Н.С. Хрущев участвует в похоронах А.Я. Вышинского на Красной площади.

28 ноября 1954 г. Н.С. Хрущев присутствует на приеме в посольстве Югославии.

30 ноября – 7 дек. Н.С. Хрущев присутствует на совещании строителей и 1954 г. архитекторов в Кремле.

2 декабря 1954 г. Н.С. Хрущев присутствует при подписании заключительного коммюнике на обеде, данном советским правительством в честь делегаций стран-участниц Совещания европейских стран по обеспечению мира и безопасности в Европе.

4 декабря 1954 г. Н.С. Хрущев посетил постоянную Всесоюзную строительную выставку и строительство жилых домов в районах Песчаных улиц, Октябрьского Поля и Сокольников.

7 декабря 1954 г. Н.С. Хрущев выступает на совещании строителей и архитекторов в Кремле.

10 декабря 1954 г. Н.С. Хрущев присутствует на собрании в Москве в связи с 10-летием Франко-Советского договора о союзе и взаимопомощи.

13 декабря 1954 г. Н.С. Хрущев и другие провели в ЦК КПСС встречу с писателями.

13 декабря 1954 г. Н.С. Хрущев в Большом театре на концерте ансамбля песни и пляски Китайской народной армии.

15 декабря 1954 г. Н.С. Хрущев присутствует на открытии в Кремле 2-го съезда советских писателей.

26 декабря 1954 г. Н.С. Хрущев на приеме в Кремле по случаю окончания работы 2-го съезда советских писателей.

1955 год

1 января 1955 г. Н.С. Хрущев присутствует и выступает на Новогоднем приеме в Георгиевском зале Большого Кремлевского дворца.

7 января 1955 г. Н.С. Хрущев выступает на собрании молодежи Москвы, едущей на целину.

25–31 января 1955 г. Н.С. Хрущев принимает участие в работе Пленума ЦК КПСС.

25 января 1954 г. Н.С. Хрущев выступил на Пленуме ЦК с докладом «Об увеличении производства продуктов животноводства».

1 февраля 1954 г. Н.С. Хрущев принял американского юриста Маршалла Макдаффи.

3 февраля 1955 г. Н.С. Хрущев на открытии сессии Верховного Совета СССР в Кремле. 5 февраля 1955 г. Н.С. Хрущев дал интервью американцам: В.Р. Херсту, Дж. Кингсбери и Ф. Коннифу.

8 февраля 1955 г. Н.С. Хрущев предлагает сессии Верховного Совета СССР освободить Г.М. Маленкова и назначить Н.А. Булганина главой правительства СССР.

8 февраля 1955 г. Н.С. Хрущев в Большом театре на концерте художественной самодеятельности учащихся трудовых резервов.

11 февраля 1955 г. Н.С. Хрущев в Большом театре на концерте белорусских артистов.

15–18 февраля 1955 г. Н.С. Хрущев принимает участие в работе Пренума ЦК Компартии Украины.

18 февраля 1955 г. Н.С. Хрущев выступает на Пленуме Компартии Украины.

21 февраля 1955 г. Н.С. Хрущев в Большом театре на заключительном концерте Белорусской декады в Москве.

22 февраля 1955 г. Н.С. Хрущев в Центральном театре Советской армии на торжественном заседании, посвященном Дню Советской армии.

8 марта 1955 г. Н.С. Хрущев в Большом театре на торжественном заседании по случаю Международного женского дня.

17–18 марта 1955 г. Н.С. Хрущев в Саратове, присутствует и выступает на совещании работников сельского хозяйства областей Юго-Востока.

21 марта 1955 г. Н.С. Хрущев в Колонном зале Дома Союзов на церемонии прощания с маршалом Л.А. Говоровым.

22 марта 1955 г. Н.С. Хрущев принял посла Индонезии Субандрио.

22 марта 1955 г. Н.С. Хрущев хоронит маршала Л.А. Говорова на Красной площади в Москве.

23 марта 1955 г. Н.С. Хрущев на открытии Сессии Верховного Совета РСФСР в Кремле.

29–30 марта 1955 г. Н.С. Хрущев в г. Воронеже принимает участие и выступает на совещании работников сельского хозяйства областей Центрально-Черноземной полосы.

4 апреля 1954 г. Н.С. Хрущев на приеме в посольстве Венгерской Народной Республики в Москве.

6 апреля 1955 г. Н.С. Хрущев на концерте в Большом театре.

6–7 апреля 1955 г. Н.С. Хрущев присутствует и выступает на совещании работников сельского хозяйства областей Нечерноземья в Кремле.

11–12 апреля 1955 г. Н.С. Хрущев в Ленинграде (Санкт-Петербурге) присутствует и выступает на совещании работников сельского хозяйства областей Северо-Запада.

14 апреля 1955 г. Н.С. Хрущев присутствует на обеде в Кремле, данном в честь делегации Австрии во главе с федеральным канцлером Юлиусом Раабом.

15–16 апреля 1955 г. Н.С. Хрущев участвует в совещании в Кремле работников промышленности, посвященном научно-техническому прогрессу.

20–26 апреля 1955 г. Н.С. Хрущев в Польше на праздновании 10-летия заключения Советско-Польского договора о дружбе и взаимопомощи.

21 апреля 1955 г. Н.С. Хрущев выступает в Варшаве на собрании по случаю 10-летия подписания Советско-Польского договора.

26 апреля 1955 г. Н.С. Хрущев возвращается в Москву.

1 мая 1955 г. Н.С. Хрущев на трибуне Мавзолея на Красной площади.

7 мая 1955 г. Н.С. Хрущев в Большом театре на торжественном праздновании в связи с 200-летием Московского государственного университета (МГУ).

8 мая 1955 г. Н.С. Хрущев на торжественном заседании в Большом театре по случаю дня Победы.

9 мая 1955 г. Н.С. Хрущев присутствует и на приеме в посольстве Германской Демократической Республики (ГДР).

9 мая 1955 г. Н.С. Хрущев на приеме в посольстве Чехословакии.

17–18 мая 1955 г. Н.С. Хрущев выступает на совещании работников промышленности в Кремле.

18 мая 1955 г. Н.С. Хрущев на концерте в Большом театре.

23 мая 1955 г. Н.С. Хрущев принял министра обороны Китая маршала Пые Дехуэйя.

26 мая – 3 июня 1955 г. Н.С. Хрущев, Н.А. Булганин и др. с визитом в Югославии. Н.С. Хрущев выступает по прибытии в Белград (Белград, о. Бриони, Блед, Загреб).

3–4 июня 1955 г. Н.С. Хрущев, Н.А. Булганин и др. в Софии, Болгария.

4–5 июня 1955 г. Н.С. Хрущев, Н.А. Булганин и др. в Бухаресте, Румыния.

6 июня 1955 г. Н.С. Хрущев на концерте башкирских артистов в Большом театре.

7 июня 1955 г. Н.С. Хрущев среди встречавших на Центральном аэродроме премьер-министра Индии Джавахарлала Неру в Москве.

8 июня 1955 г. Н.С. Хрущев присутствует на завтраке, данном В.М. Молотовым в честь Д. Неру, и на приеме в посольстве Индии.

9 июня 1955 г. Н.С. Хрущев присутствует на завтраке, данном К.Е. Ворошиловым в честь Д. Неру, участвует в переговорах и посещает прием, данный Н.А. Булганиным в честь Д. Неру.

10 июня 1955 г. Н.С. Хрущев участвует в переговорах с Д. Неру и посещает прием в посольстве Индии.

10 июня 1955 г. Н.С. Хрущев, Д. Неру и др. в Большом театре на балете П.И. Чайковского «Лебединое озеро».

14–15 июня 1955 г. Н.С. Хрущев в Риге, присутствует и выступает на совещании работников сельского хозяйства Прибалтийских республик.

16 июня 1955 г. Н.С. Хрущев выступает в Риге на общенародном митинге.

17–18 июня 1955 г. Н.С. Хрущев в Эстонии посещает г. Тарту и ряд сельскохозяйственных предприятий, провел совещание в Таллине.

21 июня 1955 г. Н.С. Хрущев присутствует на завтраке, данном в честь Д. Неру послами стран-участниц Бандунгской конференции.

21 июня 1955 г. Н.С. Хрущев участвует в переговорах с Д. Неру.

21 июня 1955 г. Н.С. Хрущев на митинге на стадионе «Динамо» в честь Джавахарлала Неру.

21 июня 1955 г. Н.С. Хрущев, Д. Неру и другие в Большом театре на балете Б. Асафьева «Бахчисарайский фонтан».

22 июня 1955 г. Н.С. Хрущев участвует в переговорах с Д. Неру, присутствует при подписании Советско-Индийского заявления, на обеде у Н.А. Булганина в честь Д. Неру и на приеме, данном Д. Неру.

23 июня 1955 г. Н.С. Хрущев среди провожавших Д. Неру на Центральном аэродроме.

23–27 июня 1955 г. Н.С. Хрущев принял участие и выступил на совещании руководящих прокурорских работников.

25 июня 1955 г. Н.С. Хрущев в Большом театре на концерте югославских артистов.

3 июля 1955 г. Н.С. Хрущев на Воздушном параде в Тушино.

4–12 июля 1955 г. Н.С. Хрущев участвует в работе Пленума ЦК КПСС.

4 июля 1955 г. Н.С. Хрущев на приеме в посольстве США.

10 июля 1955 г. Н.С. Хрущев докладывает на Пленуме ЦК о поездке в Югославию.

12 июля 1955 г. Н.С. Хрущев среди встречающих, на Центральном аэродроме, президента Вьетнама Хо Ши Мина.

13 июля 1955 г. Н.С. Хрущев присутствует на завтраке в Кремле в честь Хо Ши Мина и на обеде в посольстве Вьетнама.

14 июля 1955 г. Н.С. Хрущев участвует в переговорах с президентом Вьетнама Хо Ши Мином и присутствует на приеме в Кремле, данном в его честь.

14 июля 1955 г. Н.С. Хрущев на приеме во французском посольстве в Москве.

15 июля 1955 г. Н.С. Хрущев участвует в переговорах с Хо Ши Мином и присутствует на приеме в посольстве Вьетнама.

15 июля 1955 г. Н.С. Хрущев участвует в пресс-конференции, данной советской делегацией, отъезжающей в Женеву на переговоры глав держав: СССР, США, Великобритании и Франции.

16 июля 1955 г. Н.С. Хрущев и другие отбыл из Москвы в Женеву пролетом через Берлин.

16 июля 1955 г. Н.С. Хрущев и другие члены делегации на приеме у премьер-министра Германской Демократической Республики (ГДР) Отто Гротеволя и на ужине, данном им в их честь.

17 июля 1955 г. Н.С. Хрущев и другие члены делегации прибыли в Женеву.

18–23 июля 1955 г. Н.С. Хрущев участвует в переговорах 4-х держав – СССР, США, Великобритании и Франции в Женеве.

24–27 июля 1955 г. Н.С. Хрущев и др. в Берлине ведут переговоры с руководством ГДР, Н.С. Хрущев выступает на общегородском митинге.

27 июля 1955 г. Н.С. Хрущев возвратился в Москву.

1 августа 1955 г. Н.С. Хрущев на приеме в миссии Швейцарии в Москве.

4 августа 1955 г. Н.С. Хрущев на открытии сессии Верховного Совета в Кремле.

7 августа 1955 г. Н.С. Хрущев на приеме, данном советским правительством в загородной резиденции в честь глав дипломатических представительств.

8–20 августа 1955 г. Н.С. Хрущев отдыхает в Ялте, Крым.

21–26 августа 1955 г. Н.С. Хрущев с визитом в Румынии.

23 августа 1955 г. Н.С. Хрущев выступает в Бухаресте по случаю 11-й годовщины освобождения Румынии.

27 авг. – 7 сент. 1955 г. Н.С. Хрущев продолжил отпуск в Ялте, Крым.

9–13 сентября 1955 г. Н.С. Хрущев на переговорах с канцлером Западной Германии Конрадом Аденауэром.

9 сентября 1955 г. Н.С. Хрущев присутствует на завтраке в Кремле в честь К. Аденауэра.

9 сентября 1955 г. Н.С. Хрущев на приеме в посольстве Болгарии в Москве.

10 сентября 1955 г. Н.С. Хрущев, К. Аденауэр и др. в Большом театре на балете А. Прокофьева «Ромео и Джульетта».

11 сентября 1955 г. Н.С. Хрущев присутствует на завтраке у К. Аденауэра.

11 сентября 1955 г. Н.С. Хрущев присутствует на приеме в Кремле в честь К. Аденауэра.

12 сентября 1955 г. Н.С. Хрущев и Н.А. Булганин приняли сенаторов из США.

16 сентября 1955 г. Н.С. Хрущев присутствует на завтраке в Кремле, данном в честь президента Финляндии Ю.К. Паасикиви.

16 сентября 1955 г. Н.С. Хрущев на Центральном аэродроме среди встречающих делегацию Германской Демократической Республики (ГДР) во главе с премьер-министром Отто Гротеволем.

16 сентября 1955 г. Н.С. Хрущев на приеме в посольстве Мексики.

16 сентября 1955 г. Н.С. Хрущев, Ю.К.Паасикиви и другие в Большом театре на Балете А.Прокофьева «Золушка».

17 сентября 1955 г. Н.С. Хрущев участвует в переговорах с Ю.К. Паасикиви.

17 сентября 1955 г. Н.С. Хрущев и Н.А. Булганин приняли премьер-министра ГДР О. Гротеволя и 1-го секретаря Социалистической единой партии Германии Вальтера Ульбрихта.

17 сентября 1955 г. Н.С. Хрущев участвует в переговорах с делегцией ГДР во главе с премьер-министром Отто Гротеволем и присутствует на приеме в Кремле в их честь.

18 сентября 1955 г. Н.С. Хрущев участвует в переговорах с Ю.К. Паасикиви, присутствует на данном обеде в Кремле.

19 сентября 1955 г. Н.С. Хрущев принял 1-го секретаря ЦК Социалистической единой партии Германии (СЕПГ) Вальтера Ульбрихта.

19 сентября 1955 г. Н.С. Хрущев участвует в переговорах с делегацией ГДР.

19 сентября 1955 г. Н.С. Хрущев присутствует при подписании Советско-Финляндского коммюнике и на приеме в Кремле в честь Ю.К. Паасикиви.

19 сентября 1955 г. Н.С. Хрущев, В. Ульбрихт, О. Гротеволь и другие в Большом театре на балете П.И. Чайковского «Лебединое озеро».

20 сентября 1955 г. Н.С. Хрущев присутствует на завтраке у О. Гротеволя, а также при подписании «Договора об отношениях СССР и ГДР» и на обеде в Кремле в честь делегации ГДР.

21 сентября 1955 г. Н.С. Хрущев на Центральном аэродроме среди провожавших делегацию ГДР.

21 сентября 1955 г. Н.С. Хрущев и Н.А. Булганин приняли японскую парламентскую делегацию.

21 сентября 1955 г. Н.С. Хрущев принял посла Китая Лю Сяо.

22 сентября 1955 г. Н.С. Хрущев и Н.А. Булганин приняли делегацию французского парламента.

25 сентября 1955 г. Н.С. Хрущев отбыл из Москвы в Ялту, Крым.

4 октября 1955 г. Ответ Н.С. Хрущева на вопрос газеты «Правда» о французской Северной Африке.

7 октября 1995 г. Н.С. Хрущев и А.И. Микоян приняли в Ялте Росвела Гарста, американского фермера.

11 октября 1955 г. Н.С. Хрущев и Н.А. Булганин приняли в Ялте министра иностранных дел Канады Л.Б. Пирсона.

12 октября 1955 г. Н.С. Хрущев в Матросском клубе в г. Севастополе на концерте ансамбля песни и пляски Черноморского флота.

13 октября 1955 г. Н.С. Хрущев и др. на совещании о будущем Военно-Морского флота в Севастополе (без объявления в печати) [С.Х.].

14 октября 1955 г. Н.С. Хрущев посетил боевые корабли Черноморского флота, базирующиеся в Севастополе.

14 октября 1955 г. Н.С. Хрущев выступает в Севастополе при вручении городу ордена Боевого Красного Знамени.

15 октября 1955 г. Н.С. Хрущев принял в Ялте генсека Итальянской соцпартии Пьетро Ненни.

17 октября 1955 г. Н.С. Хрущев принял в Ялте заместителя премьер-министра Новой Зеландии Кейта Холиока.

26 октября 1995 г. Н.С. Хрущев принял в Ялте премьер-министра Бирманского Союза У Ну и дал в его честь обед.

31 октября 1955 г. Н.С. Хрущев возвратился в Москву.

1 ноября 1955 г. Н.С. Хрущев на обеде в честь У Ну и его супруги До Мья Иданном с послами государств-участников Бандунгской конференции.

2 ноября 1955 г. Н.С. Хрущев, Н.А. Булганин и А.И. Микоян приняли в Кремле У Ну.

2 ноября 1955 г. Н.С. Хрущев присутствует на приеме в посольстве Бирмы.

3 ноября 1955 г. Н.С. Хрущев присутствует в Кремле при подписании Советско-Бирманского заявления, в Колонном зале Дома Союзов на митинге в честь советско-бирманской дружбы и на обеде в Кремле, данном в честь У Ну.

6 ноября 1955 г. Н.С. Хрущев на торжественном заседании в Большом театре по случаю годовщины Революции.

7 ноября 1955 г. Н.С. Хрущев на трибуне Мавзолея и на приеме в Кремле по случаю годовщины Революции.

11 ноября 1955 г. Н.С. Хрущев присутствует на завтраке в Кремле, данном в честь премьер-министра Норвегии Э. Герхардсена.

11 ноября 1955 г. Н.С. Хрущев, Н.А. Булганин и А.И. Микоян приняли в Кремле премьер-министра Норвегии Э. Герхардсена.

11 ноября 1955 г. Н.С. Хрущев, Э. Герхардсен и др. в Большом театре на балете Б. Асафьева «Бахчисарайский фонтан».

12 ноября 1955 г. Н.С. Хрущев на приеме в посольстве Норвегии.

14 ноября 1955 г. Н.С. Хрущев присутствует на завтраке у Э. Герхардсена.

14 ноября 1955 г. Н.С. Хрущев беседует в ЦК КПСС с министрами сельского хозяйства СССР и союзных республик.

15 ноября 1995 г. Н.С. Хрущев и А.И. Микоян вторично принимают в Кремле Э. Герхардсена.

15 ноября 1995 г. Н.С. Хрущев присутствует на подписании советско-норвежских документов в Кремле в честь Э. Герхардсена.

16 ноября 1955 г. Н.С. Хрущев, А.Н. Булганин и А.И. Микоян посетили выставку кустарных изделий Индии.

17 ноября 1955 г. Н.С. Хрущев и А.Н. Булганин отбыли из Москвы с официальным визитом в Индию, Бирму и Афганистан, с промежуточной остановкой для дозаправки самолета в Ташкенте и Термезе.

18 ноября визит Н.С. Хрущева и А.Н. Булганина в Индию (Дели, Нангал,

1 декабря 1955 г. где строится электростанция, Бомбей, Пуна, Бангалор, Мадрас, Калькутта).

1–7 декабря 1955 г. визит Н.С. Хрущева и Н.А. Булганина в Бирму (Рангун, Мандалай, столица Шанского государства, Таунгжи, Рангун).

8–14 декабря 1955 г. Н.С. Хрущев и Н.А. Булганин в Индии (Джайпур, Сринагар в Кашмире, Дели).

14 декабря 1955 г. Н.С. Хрущев и Н.А. Булганин ввиду сложных метеоусловий приземляются в столице Таджикской ССР Сталинабаде (Душанбе).

15 декабря 1955 г. Н.С. Хрущев и Н.А. Булганин отбыли из Сталинабада в Кабул (Афганистан).

15–19 декабря 1955 г. визит Н.С. Хрущева и Н.А. Булганина в Афганистане.

19 декабря 1955 г. отъезд Н.С. Хрущева и Н.А. Булганина из Кабула в Ташкент.

20 декабря 1955 г. Н.С. Хрущев участвует и выступает на совещании передовиков сельского хозяйства в Ташкенте.

21 декабря 1955 г. Н.С. Хрущев выступает на митинге на Центральном аэродроме в Москве.

26–29 декабря 1955 г. Н.С. Хрущев присутствует на заседаниях Сессии Верховного Совета СССР в Кремле.

27 декабря 1955 г. Н.С. Хрущев принял посла Бирмы в Москве Монг Она.

27 декабря 1955 г. Н.С. Хрущев в Большом театре на концерте латышских артистов.

29 декабря 1955 г. Н.С. Хрущев, Н.А. Бунганин и В.М. Молотов приняли Отто Гротеволя (председателя правительства Германской Демократической Республики) и Лотара Больца (министра иностранных дел).

29 декабря 1955 г. Н.С. Хрущев выступает в Кремле на сессии Верховного Совета СССР о визите в Индию, Бирму и Афганистан.

29 декабря 1955 г. Н.С. Хрущев присутствует на обеде в Кремле в честь О. Гротеволя.

1956 год

1 января 1956 г. Н.С. Хрущев на Новогоднем приеме в Большом Кремлевском дворце.

3 января 1956 г. Н.С. Хрущев на приеме в посольстве ГДР в Москве по случаю 80-летия Вильгельма Пика, президента ГДР.

11 января 1956 г. Н.С. Хрущев принял Мохаммеда Саеда, члена парламента Ирана.

11 января 1956 г. Н.С. Хрущев на опере Джорджа Гершвина «Порги и Бесс» американской труппы «Эвримен опера» в Музыкальном театре им. К.С. Станиславского и В.И. Немировича-Данченко.

12 января 1956 г. Н.С. Хрущев принял Гарольда Вильсона, члена британского парламента.

12 января 1956 г. Н.С. Хрущев, К.Е. Ворошилов и В.М. Молотов приняли делегацию парламента Ирана.

17 января 1956 г. Н.С. Хрущев в Колонном зале Дома Союзов на 12-й Московской городской партийной конференции.

21 января 1956 г. Н.С. Хрущев выступил в Кремле на собрании молодежи, отличившейся при освоении целины.

23 января 1956 г. Н.С. Хрущев присутствует на открытии Сессии Верховного Совета РСФСР в Кремле.

24 января 1956 г. Н.С. Хрущев и др. на оперетте И. Кальмана «Сильва» Будапештского театра оперетты в Музыкальном театре К.С. Станиславского и В.И. Немировича-Данченко.

25 января 1956 г. Н.С. Хрущев дал интервью английскому журналисту Грахему Стендфорду из газеты «Ньюс оф Уорлд».

25 января 1956 г. Н.С. Хрущев принял американского юриста Маршалла Макдаффи.

26 января 1956 г. Н.С. Хрущев на приеме в посольстве Финляндии по случаю передачи ей военной базы в Поркалла Удд.

26 января 1956 г. Н.С. Хрущев на приеме в посольстве Индии.

26 января 1956 г. Н.С. Хрущев принял посла Югославии Добривойе Видича.

27 января 1956 г. Н.С. Хрущев в Большом театре на концерте в память 200-летия со дня рождения Вольфганга Амадея Моцарта.

28 января 1956 г. Н.С. Хрущев в Колонном зале Дома Союзов на заключительном заседании Московской областной партийной конференции.

31 января 1956 г. Н.С. Хрущев в Большом театре на концерте художественной самодеятельности г. Москвы.

2 февраля 1956 г. Н.С. Хрущев на приеме в посольстве Народной Республики Болгарии в Москве.

6 февраля 1956 г. Н.С. Хрущев принял маршала Чжу Де, заместителя председателя Китайской Народной Республики.

12 февраля 1956 г. Н.С. Хрущев принял посла Югославии Добривойе Видича.

14–25 февраля 1956 г. Н.С. Хрущев принимал участие в работе ХХ съезда КПСС.

14 февраля 1956 г. Н.С. Хрущев произносит отчетный доклад ЦК КПСС XX съезду партии.

16 февраля 1956 г. Н.С. Хрущев на спектакле Н. Погодина «Кремлевские куранты» в Художественном академическом театре.

18 февраля 1956 г. Н.С. Хрущев в Театре им. Е. Вахтангова на премьере спектакля по повести М. Горького «Фома Гордеев».

21 февраля 1956 г. Н.С. Хрущев в Большом театре на концерте художественной самодеятельности Профсоюзов.

24 февраля 1956 г. Н.С. Хрущев участвует в работе Пленума КПСС и представляет ему отчетный доклад ХХ съезду КПСС.

25 февраля 1956 г. Доклад Н.С. Хрущева ХХ съезду Партии «О культе личности И.В. Сталина» (без публикации в печати).

25 февраля 1956 г. Н.С. Хрущев в Большом театре на концерте, данном в честь ХХ съезда КПСС.

27 февраля 1956 г. Н.С. Хрущев и др. посещают ОКБ-1 С.П. Королева, где рассматривают баллистические ракеты и обсуждают запуск искусственного спутника Земли (без публикации в газете) [С.Х.].

27 февраля 1956 г. Пленум ЦК избирает Н.С. Хрущева 1-м секретарем ЦК и членом Президиума ЦК, а также председателем Бюро ЦК КПСС по РСФСР.

28 февраля 1956 г. Н.С. Хрущев утвержден председателем вновь созданного Бюро ЦК КПСС по РСФСР.

28 февраля 1956 г. Н.С. Хрущев принял делегацию Китая на XX съезде КПСС во главе с Чжу Де.

29 февраля 1956 г. Н.С. Хрущев и Г.М. Маленков в Малом театре на спектакле А.Софронова «Деньги».

3 марта 1956 г. Н.С. Хрущев, Н.А. Булганин, А.И. Микоян и В.М. Молотов присутствуют на завтраке, а затем принимают премьер-министра Дании Х.К. Хансена.

4 марта 1956 г. Н.С. Хрущев присутствует на завтраке у Х.К. Хансена, а затем участвует в переговорах с ним.

6 марта 1956 г. Н.С. Хрущев участвует в переговорах с Х.К. Хансеном, присутствует при подписании Советско-Датского коммюнике и на приеме в Кремле.

7 марта 1956 г. Н.С. Хрущев на обеде у министра иностранных дел СССР В.М. Молотова по случаю отъезда из Москвы посла Югославии Дибровое Видича.

13 марта 1956 г. Н.С. Хрущев в Колонном зале Дома Союзов на траурной церемонии в первым секретарем Польской объединенной рабочей партии Болеславом Бекутом, заразившимся гриппом во время ХХ съезда КПСС и умершим в Москве.

15–21 марта 1956 г. Н.С. Хрущев в Варшаве на похоронах Болеслава Берута, 1-го секретаря ЦК Польской объединенной рабочей партии (ПОРП).

21 марта 1956 г. Н.С. Хрущев возвратился в Москву.

30 марта 1956 г. Н.С. Хрущев, Н.А. Булганин и В.М. Молотов присутствовали на завтраке, а затем приняли премьер-министра Швеции Taгe Эрландера.

30 марта 1956 г. Н.С. Хрущев и другие вместе с Таге Эрландером в Большом театре на балете С. Прокофьева «Ромео и Джульетта».

31 марта 1956 г. Н.С. Хрущев, Н.А. Булганин и В.М. Молотов присутствовали на завтраке у посла Швеции Р. Сульмана, а затем приняли премьер-министра Швеции Таге Эрландера.

2 апреля 1956 г. Н.С. Хрущев на приеме в посольстве Швеции в Москве.

3 апреля 1956 г. Н.С. Хрущев присутствовал при подписании Советско-Шведского коммюнике на приеме в Кремле в честь Таге Эрландера.

3 апреля 1956 г. Н.С. Хрущев принял посла Югославии Велько Мичуновича.

4 апреля 1956 г. Н.С. Хрущев и др. на приеме в посольстве Венгрии в Москве.

11 апреля 1956 г. Н.С. Хрущев выступает в Кремле на Совещании молодых строителей.

11–12 апреля 1956 г. Н.С. Хрущев участвует в траурной церемонии прощания в Колонном Зале на похоронах посла и академика П.Ф. Юдина на Красной площади в Москве.

13 апреля 1956 г. Н.С. Хрущев на выставке английского изобразительного искусства в Музее им. Пушкина в Москве.

14 апреля 1956 г. Н.С. Хрущев и Н.А. Булганин отбывают с Белорусского вокзала в Балтийск Калининградской области.

15 апреля 1956 г. Н.С. Хрущев и Н.А. Булганин на крейсере “Орджоникидзе” отбывают из Балтийска в Великобританию.

18–27 апреля 1956 г. Н.С. Хрущев и Н.А. Булганин с визитом в Великобритании (Лондон, Эдинбург).

30 апреля 1956 г. Н.С. Хрущев и Н.А. Булганин прибывают в порт Балтийск и в тот же день самолетом возвращаются в Москву.

30 апреля 1956 г. Н.С. Хрущев выступает на митинге на Центральном аэродроме в Москве об итогах визита в Великобританию.

1 мая 1956 г. Н.С. Хрущев на трибуне Мавзолея по случаю Первомая.

4 и 5 мая 1956 г. Н.С. Хрущев принимает делегацию Французской социалистической партии.

7 мая 1956 г. Н.С. Хрущев в Большом зале консерватории на концерте английских артистов.

9 мая 1956 г. Н.С. Хрущев принимает делегацию общественных деятелей Франции, в том числе Жака Миттерана.

12 мая 1956 г. Н.С. Хрущев и др. принимают делегацию Французской социалистической партии.

12 мая 1956 г. Н.С. Хрущев выступил на обеде в честь делегации Французской социалистической партии.

14 мая 1956 г Н.С. Хрущев посещает сельскохозяйственные районы Краснодарского края, Кубани и Ростовской области.

16 мая 1956 г. Н.С. Хрущев присутствует на завтраке и участвует в переговорах с премьер-министром Франции Ги Молле и министром иностранных дел Кристианом Пино.

16 мая 1956 г. Н.С. Хрущев и другие вместе с Ги Молле в Большом театре на балете П.И. Чайковского «Лебединое озеро».

17 мая 1956 г. Н.С. Хрущев участвует в переговорах с французской делегацией во главе с Ги Молле и присутствует на обеде у посла Франции Мориса Дежана.

18 мая 1956 г. Н.С. Хрущев участвует в переговорах с французской делегацией во главе с Ги Молле и присутствует на приеме в посольстве Франции.

17–18 мая 1956 г. Н.С. Хрущев проводит в ЦК КПСС совещание по вопросу увеличения производства мяса.

19 мая 1956 г. Н.С. Хрущев участвует в переговорах с делегацией Франции во главе с Ги Молле, присутствует при подписании Советско-Французского заявления и на приеме в Кремле.

24 мая 1956 г Н.С. Хрущев и Н.А. Булганин принимают председателя парламента Индонезии Сартоно.

24 мая 1956 г. Н.С. Хрущев, Н.А. Булганин, В.М. Молотов приняли министра иностранных дел Франции Кристиана Пино.

24 мая 1956 г. Н.С. Хрущев во МХАТе на спектакле М. Држича «Дундо Марое» в исполнении артистов Югославского драматического театра.

29 мая 1956 г. Н.С. Хрущев принял министра английского правительства Данкена Сендиса.

31 мая 1956 г. Н.С. Хрущев и Н.А. Булганин приняли делегацию парламента Дании.

31 мая 1956 г. Н.С. Хрущев на приеме в посольстве Великобритании в Москве.

2 июня 1956 г. Н.С. Хрущев принимает участие во встрече президента Югославии Иосипа Броз Тито на Киевском вокзале.

3 июня 1956 г. Н.С. Хрущев и другие вместе с И.Б. Тито на открытии Всесоюзной сельскохозяйственной промышленной выставки в Москве.

4 июня 1956 г. Н.С. Хрущев присутствовал на завтраке, а затем принял президента Югославии Иосипа Броз Тито.

4 июня 1956 г. Н.С. Хрущев, И.Б. Тито и др. в Большом театре на балете А. Крейна «Лауренсия».

5 июня 1956 г. Н.С. Хрущев присутствует на завтраке, а затем участвует в переговорах с И.Б. Тито.

5 июня 1956 г. Н.С. Хрущев присутствует на обеде, данном И.Б. Тито.

6 июня 1956 г. Н.С. Хрущев, А.И. Микоян и Л.И. Брежнев приняли в ЦК КПСС председателя ЦК Трудовой партии Кореи Ким Ир Сена, находившегося в Москве проездом из Берлина на родину.

6 июня 1956 г. Н.С. Хрущев на приеме в Кремле в честь И.Б. Тито.

9 июня 1956 г. Н.С. Хрущев, И.Б. Тито и другие в Большом театре на опере «Аршан второй» в исполнении Армянского театра оперы и балета им. А. Спендиарова.

11–13 июня 1956 г. Н.С. Хрущев, А.И. Микоян и И.Б. Тито в Сталинграде, Краснодаре, Новороссийске, на крейсере «Фрунзе».

14 июня 1956 г. Н.С. Хрущев посещает сельхозпредприятия Краснодарского края и Ростовской области.

14 июня 1956 г. Н.С. Хрущев возвращается в Москву.

15 июня 1956 г. Н.С. Хрущев на приеме в Кремле в честь вице-президента Индии Сарвапалли Радхакришнана.

16 июня 1956 г. Н.С. Хрущев и Н.А. Булганин принимают вице-президента Индии Сарвапалли Радхакришнана и присутствуют на приеме в посольстве Индии.

18 июня 1956 г. Н.С. Хрущев участвует в переговорах в Кремле с И.Б. Тито, а затем присутствует на приеме в посольстве Югославии.

19 июня 1956 г. Н.С. Хрущев выступает на митинге на стадионе «Динамо» в Москве по случаю отъезда И.Б. Тито из СССР, а затем присутствует на обеде, данном ЦК КПСС в его честь.

20 июня 1956 г. Н.С. Хрущев участвует в переговорах с И.Б. Тито, подписывает, совместно с Булганиным, Советско-Югославскую декларацию и другие документы, и провожает югославскую делегацию на Киевский вокзал.

20 июня 1956 г. Н.С. Хрущев принял посла Бирмы Монг Она.

22 июня 1956 г. Н.С. Хрущев на приеме в Кремле в честь наследного принца Йемена Эмира Сейфуль Ислама Мохаммеда Эль-Бадра.

23 июня 1956 г. Н.С. Хрущев принял наследного принца Йемена, Эмира Сельфуль-Ислама Мохаммеда Эль Бадра и присутствовал при подписании Советско-Йеменского коммюнике и на приеме, данном им в честь советских руководителей.

24 июня 1956 г. Н.С. Хрущев в Тушино на Воздушном параде.

24 июня 1956 г. Н.С. Хрущев в Летнем саду Центрального дома Советской армии им. М.В. Фрунзе на приеме в честь дня Воздушного флота.

25 июня 1956 г. Н.С. Хрущев в Колонном зале Дома Союзов на траурных мероприятиях прощания с министром Иваном Алексеевичем Лихачевым.

26 июня 1956 г. Н.С. Хрущев на завтраке в честь шахиншаха Ирана Мохаммеда Реза Пехлеви и шахини Сорейн Пехлеви.

26 июня 1956 г. Н.С. Хрущев участвует в похоронах министра автомобильной промышленности И.А. Лихачева на Красной площади.

26 июня 1956 г. Н.С. Хрущев, шах Ирана Мохаммед Реза Пехлеви и др. в Большом театре на балете «Бахчисарайский фонтан».

27 июня 1956 г. Н.С. Хрущев присутствует на завтраке, данном Реза Пехлеви, а затем участвует в переговорах с ним.

28 июня 1956 г. Н.С. Хрущев на приеме в посольстве Ирана, данном в честь Реза Пехлеви.

28 и 30 июня 1956 г. Н.С. Хрущев принимает делегацию Французской компартии.

1 июля 1956 г. Н.С. Хрущев присутствует на обеде в честь делегации Французской компартии.

3 июля 1956 г. Н.С. Хрущев принимает генерального секретаря ООН Дага Хаммершельда.

3 июля 1956 г. Н.С. Хрущев присутствует на завтраке, а затем принимает наследного принца Камбоджи Нородома Сианука.

4 июля 1956 г. Н.С. Хрущев на приеме в посольстве США в Москве.

6 июля 1956 г. Н.С. Хрущев присутствует на приеме в Кремле в честь Нородома Сианука.

7 июля 1956 г. Н.С. Хрущев присутствует на завтраке в Кремле в честь председателя кабинета министров Корейской Народно-Демократической Республики (КНДР) Ким Ир Сена.

7 июля 1956 г. Н.С. Хрущев присутствует при награждении председателя Президиума Верховного Совета СССР К.Е. Ворошилова Большим крестом Королевского ордена Камбоджи и Нородома Сианука орденом Суворова 1-й степени, а также при подписании Советско-Камбоджийского коммюнике.

7 июля 1956 г. Н.С. Хрущев принял делегацию компартии Бельгии.

9 июля 1956 г. Н.С. Хрущев участвует в переговорах с делегацией КНДР и присутствует на приеме в честь главы делегации Ким Ир Сена.

9 июля 1956 г. Н.С. Хрущев присутствует на обеде в честь делегации Компартии Бельгии.

10 июля 1956 г. Н.С. Хрущев участвует в переговорах с шахиншахом Ирана Мохаммедом Реза Пехлеви и присутствует на приеме в его честь в Кремле.

10 июля 1956 г. Н.С. Хрущев участвует в переговорах с делегацией Компартии Великобритании и присутствует на обеде в ее честь.

10 июля 1956 г. Н.С. Хрущев принял делегацию Компартии Великобритании.

11 июля 1956 г. Н.С. Хрущев открытии сессии Верховного Совета СССР в Кремле.

11 июля 1956 г. Н.С. Хрущев принял делегацию Компартии Италии.

12 июля 1956 г. Н.С. Хрущев присутствует при подписании Советско-Корейского коммюнике и на приеме в посольстве КНДР.

12 июля 1956 г. Н.С. Хрущев присутствует на обеде в честь делегации Компартии Италии.

14 июля 1956 г. Н.С. Хрущев принял американского инженера Г.В. Моргана, участника строительства первой линии метро в Москве.

14 июля 1956 г. Н.С. Хрущев на приеме в посольстве Франции в Москве.

16 июля 1956 г. Н.С. Хрущев принимает участие во встрече на Центральном аэродроме и в переговорах с делегацией Восточной Германии во главе с председателем правительства Германской Демократической Республики Отто Гротеволем.

16 июля 1956 г. Н.С. Хрущев присутствует на обеде в Кремле в честь Отто Гротеволя.

17 июля 1956 г. Н.С. Хрущев на завтраке у Отто Гротеволя, участвует в переговорах с делегацией ГДР, присутствует при подписании Советско-Восточно-Германского совместного заявления и на приеме в Кремле в честь делегации ГДР.

18 июля 1956 г. Н.С. Хрущев участвует в проводах делегации ГДР на Центральном аэродроме.

19–20 июля 1956 г. Н.С. Хрущев в Свердловске принимает участие и выступает на совещании по сельскому хозяйству.

23 июля 1956 г. Н.С. Хрущев в Чкаловской (Оренбургской) области, выступает и беседует с работниками сельского хозяйства.

23–24 июля 1956 г. Н.С. Хрущев принимает участие и выступает в Новосибирске на совещании работников сельского хозяйства Сибири.

24 июля 1956 г. Н.С. Хрущев выступает на общегородском митинге Новосибирска.

27–28 июля 1956 г. Н.С. Хрущевв Алма-Ате принимает участие и выступает на совещании работников сельского хозяйства Казахстана.

28 июля 1956 г. Н.С. Хрущев выступает на общегородском митинге в Алма-Ате.

29 июля 1956 г. Н.С. Хрущев возвратился в Москву.

31 июля 1956 г. Н.С. Хрущев выступает на собрании строителей Москвы по случаю открытия стадиона в Лужниках.

31 июля 1956 г. Н.С. Хрущев принял делегацию Социал-демократической партии провинции Альберта, Канада.

1 августа 1956 г. Н.С. Хрущев принял посла Бирмы Монг Она.

2 августа 1956 г. Н.С. Хрущев и Н.А. Булганин приняли парламентскую делегацию Пакистана.

3 августа 1956 г. Н.С. Хрущев участвует в траурных мероприятиях в Колонном зале Дома Союзов в связи со смертью министра судостроения СССР И.И. Носенко.

4 августа 1956 г. Н.С. Хрущев участвует в похоронах министра судостроения И.И. Носенко на Красной площади в Москве.

5 августа 1956 г. Н.С. Хрущев на стадионе в Лужниках на открытии Спартакиады народов СССР.

6 августа 1956 г. Н.С. Хрущев принял сенатора США Алена Эллендера.

10 августа 1956 г. Н.С. Хрущев принял первого секретаря ЦК Коммунистической партии Чехословакии Антонина Новотного, Рудольфа Барака и Иржи Генриха (Чехословакия).

10 августа 1956 г. Н.А. Булганин и Н.С. Хрущев приняли министра иностранных дел Японии Мамору Сигемицу.

13–14 августа 1956 г. Н.С. Хрущев и И.А. Кириченко на совещании угольщиков в Сталино (Донецк), Донбасс, Украина, а также спускаются в шахту.

15 августа 1956 г. Н.С. Хрущев на совещании угольщиков и шахтостроителей в городе Красный Луг Ворошиловоградской (Луганской) области

16 августа 1956 г. Н.С. Хрущев в Сталино (Донецк) посещает ряд заводов.

17 августа 1956 г. Н.С. Хрущев выступает на совещании работников угольной промышленности Украины в Сталино (Донецк), а затем на митинге жителей города.

18 августа 1956 г. Н.С. Хрущев выступает на совещании металлургов Украины в Днепропетровске, посещает заводы.

20 августа 1956 г. Н.С. Хрущев у угольщиков Нововолынского района Львовской области, выступает на совещании и общегородском митинге.

21 августа 1956 г. Н.С. Хрущев выступает на совещании угольщиков Львовско-Волынского бассейна в Червонограде Львовской области.

22 августа 1956 г. Н.С. Хрущев возвращается в Москву.

23 августа 1956 г. Н.С. Хрущев на приеме в посольстве Румынии в Москве.

27 августа 1956 г. Н.С. Хрущев среди встречающих на Ленинградском вокзале председателя Президиума Верховного Совета СССР К.Е. Ворошилова, возвратившегося после официального визита в Финляндию.

28 августа 1956 г. Н.С. Хрущев принял Тахир Мухаммеда Магди Хосейна, губернатора провинции Тахрир, Египет.

28 августа 1956 г. Н.С. Хрущев и Н.А. Булганин приняли Эдгара Фора, экс-премьер-министра Франции.

28 августа 1956 г. Н.С. Хрущев участвует во встрече на Центральном аэродроме и в переговорах с президентом Индонезии Ахмета Сукарно.

29 августа 1956 г. Н.С. Хрущев присутствует на завтраке в Кремле в честь президента Сукарно, а затем на приеме в посольстве Индонезии.

30 августа 1956 г. Н.С. Хрущев принял делегацию Цейлона. 30 августа 1956 г. Н.С. Хрущев принял члена ЦК Лейбористкой партии Англии Томаса Драйберга.

31 августа 1956 г. Н.С. Хрущев присутствует на завтраке в Кремле в честь А. Сукарно, а затем на обеде, данном по случаю его визита в Москву послами стран-участниц Бандунгской конференции.

31 августа 1956 г. Н.С. Хрущев отбыл в Ялту, Крым, на отдых.

19–27 сентября 1956 г. Н.С. Хрущев с неофициальным визитом в Югославии (Белград, Пула, Копер, о-в Бриони).

27 сент. – 5 окт. 1956 г. Н.С. Хрущев и И.Б. Тито в Крыму (Ялта, Севастополь).

5 октября 1956 г. Н.С. Хрущев провожает И.Б. Тито в аэропорту Симферополя.

12 октября 1956 г. Н.С. Хрущев возвращается в Москву.

15 октября 1956 г. Н.С. Хрущев присутствует на завтраке в честь премьер-министра Японии Ициро Хатаяма и участвует в переговорах с японской делегацией.

15 октября 1956 г. Н.С. Хрущев на приеме в посольстве Афганистана.

16 октября 1956 г. Н.С. Хрущев принял министра земледелия и лесоводства Японии Ициро Коно.

17 октября 1956 г. Н.С. Хрущев присутствует на завтраке в честь И. Хатояма.

17 октября 1956 г. Н.С. Хрущев среди встречающих на Центральном аэродроме премьер-министра Афганистана Сардара Мухаммеда Дауда.

18 октября 1956 г. Н.С. Хрущев на завтраке в честь Дауда.

18 октября 1956 г. Н.С. Хрущев принял в третий раз И. Коно.

18 октября 1956 г. Н.С. Хрущев принял лейбориста, члена британского парламента Кони Зилиакуса.

18 октября 1956 г. Н.С. Хрущев и премьер-министр Афганистана Сардар Мухаммед Дауд и др. в Большом театре на балете П.И. Чайковского «Лебединое озеро».

19 октября 1956 г. Н.С. Хрущев в Варшаве ведет переговоры с вновь избранным 1-м секретарем ЦК ПОРП Владиславом Гомулкой.

22 октября 1956 г. Н.С. Хрущев принял делегацию общественных деятелей Италии.

22 октября 1956 г. Н.С. Хрущев на концерте болгарских артистов в Зале им. П.И. Чайковского.

23 октября 1956 г. Н.С. Хрущев присутствует на завтраке в честь премьер-министра Бельгии Ахилла Акера и министра иностранных дел Поля Анри Спаака, участвует в переговорах с бельгийской делегацией.

24 октября 1956 г. Н.С. Хрущев в Государственном музее изобразительных искусств на открытии выставки бельгийского искусства XIX–XX веков.

24 октября 1956 г. Н.С. Хрущев присутствует на завтраке в посольстве Бельгии.

25 октября 1956 г. Н.С. Хрущев участвует в переговорах с бельгийской делегацией, присутствует при подписании Советско-Бельгийского соглашения о культурном сотрудничестве, а затем на приеме в Кремле в честь представителей Бельгии.

25 октября 1956 г. Н.С. Хрущев, Ахилл Ван Акер и другие в Большом театре на балете П.И. Чайковского «Лебединое озеро».

26 октября 1956 г. Н.С. Хрущев на приеме в посольстве Ирана в Москве.

27 октября 1956 г. Н.С. Хрущев принял Гастона Палевского, общественного деятеля Франции.

29 октября 1956 г. Н.С. Хрущев присутствует на завтраке у премьер-министра Афганистана Сардара Мухаммеда Дауда, участвует в переговорах с ним и посещает прием в посольстве Афганистана.

29 октября 1956 г. Н.С. Хрущев на приеме в посольстве Турции.

29 октября 1956 г. Н.С. Хрущев на митинге в Колонном зале Дома Союзов в честь премьер-министра Афганистана.

30 октября 1956 г. Н.С. Хрущев присутствует при подписании Советско-Афганского коммюнике и на приеме в Кремле в честь премьер-министра Афганистана.

31 октября Н.С. Хрущев облетает Брест, Бухарест, Югославию и ведет 2 ноября 1956 г. переговоры с руководителями социалистических стран о Венгерском кризисе (без публикации в прессе) [С.Х.].

3 ноября 1956 г. Н.С. Хрущев присутствует на приеме у К.Е. Ворошилова в честь президента Сирии Шукри Куатли.

6 ноября 1956 г. Н.С. Хрущев в Большом театре на торжественном заседании по случаю годовщины Революции.

7 ноября 1956 г. Н.С. Хрущев на трибуне Мавзолея и на приеме в Кремле по случаю годовщины Революции.

8 ноября 1956 г. Н.С. Хрущев выступает на митинге московской молодежи, посвященном награждению комсомола орденом Ленина.

15 ноября 1956 г. Н.С. Хрущев, К.Е. Ворошилов и Н.А. Булганин приняли Владислава Гомулку, А. Завадского, Ю. Циранкевича и Стефана Ендриховского.

15 ноября 1956 г. Н.С. Хрущев участвует в переговорах с делегацией Польши во главе с Владиславом Гомулкой, а также в протокольных мероприятиях.

16 ноября 1956 г. Н.С. Хрущев выступил на завтраке в Кремле в честь делегации Польши.

16 ноября 1956 г. Н.С. Хрущев, В. Гомулка и другие в Большом театре на опере П.И. Чайковского «Пиковая дама».

17 ноября 1956 г. Н.С. Хрущев на переговорах с делегацией Польши в Кремле, а затем выступает на приеме в их честь.

18 ноября 1956 г. Н.С. Хрущев подписывает Советско-Польское заявление и выступает на приеме в посольстве Польши.

18 ноября 1956 г. Н.С. Хрущев на Белорусском вокзале среди провожавших польскую делегацию.

19 ноября 1956 г. Н.С. Хрущев и Н.А. Булганин приняли сторонников мира из Восточной и Западной Германии.

20 ноября 1956 г. Н.С. Хрущев в зале имени П.И. Чайковского на концерте румынского народного ансамбля песни и танца «Жаворонок».

23 ноября 1956 г. Н.С. Хрущев принял посла Демократической Республики Вьетнам (ДРВ) Нгуен Лонг Банга.

28 ноября 1956 г. Н.С. Хрущев присутствует на завтраке в Кремле в честь делегации Румынии.

28 ноября 1956 г. Н.С. Хрущев принял главу правительства Румынии Киву Стойка.

28 ноября 1956 г. Н.С. Хрущев на приеме в посольстве Албании в Москве.

29 ноября 1956 г. Н.С. Хрущев, К.Е. Ворошилов и Н.А. Булганин приняли делегацию Всекитайского собрания народных представителей и посетили прием в посольстве КНР, где Н.С. Хрущев выступил с речью.

29 ноября 1956 г. Н.С. Хрущев на приеме в посольстве Югославии в Москве.

30 ноября 1956 г. Н.С. Хрущев на приеме в Кремле в честь китайских парламентариев.

3 декабря 1956 г. Н.С. Хрущев присутствует при подписании Советско-Румынского заявления и на приеме в Кремле в честь делегации Румынии.

8 декабря 1956 г. Н.С. Хрущев принял Изабеллу Блюм, секретаря Всемирого совета мира. 11 декабря 1956 г. Н.С. Хрущев на заседании в Большом театре по случаю 100-летия Г.В. Плеханова.

14 декабря 1956 г. Н.С. Хрущев в филиале Большого театра на концерте эстонских артистов.

19 декабря 1956 г. Н.С. Хрущев выступает в Кремле на собрании работников сельского хозяйства Московской области.

20–24 декабря 1956 г. Н.С. Хрущев принимает участие в работе Пленума ЦК КПСС, обсудившего вопросы развития экономики.

25 декабря 1956 г. Н.С. Хрущев и др. в Большом театре на концерте эстонских артистов.

26 декабря 1956 г. Н.С. Хрущев в зале имени П.И. Чайковского на концерте французского шансонье Ива Монтана.

28 декабря 1956 г. Н.С. Хрущев в Кремле на собрании строителей газопровода Ставрополь – Москва.

29 декабря 1956 г. Н.С. Хрущев принял египетского писателя Абделя Рахмана Эль-Хамиси и журналиста Фарука Эль-Кади.

Примечания

1 Семичастный Михаил Ефимович, родился 15 января 1924 года на Украине в селе Григорьевка Днепропетровской области. «Правая рука» Шелепина, активный участник заговора против отца. В январе 1944 года отец переводит Семичастного с должности секретаря райкома в городе Донецке сразу в заведующие отделом ЦК Комсомола Украины. Далее следует не менее стремительная карьера: в 1947 году – секретарь ЦК Комсомола Украины, в 1958 году – первый секретарь ЦК ВЛКСМ (Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи), в марте 1959 года – заведующий отделом партийных органов ЦК КПСС, в августе 1959 года – второй секретарь ЦК Компартии Азербайджана, в ноябре 1961 года – председатель Комитета государственной безопасности при Совета Министров СССР. Отец, по свидетельству Микояна, собирался в ноябре 1964 года продвинуть Семичастного в члены Президиума ЦК КПСС. После отставки отца получит воинское звание генерал-полковника. Отношения с отцом чисто служебные.

2 Брежнев Леонид Ильич, родился 19 декабря 1906 года на Украине, в поселке Каменское Екатеринославской губернии. В подготовке заговора против отца, вместе с Н.В. Подгорным, возглавлял фракцию «стариков». По профессии землемер, потом инженер-металлург. С отцом, ставшим зимой 1938 года первым секретарем Компартии Украины, познакомился в мае того же года. Тогда после очередной волны арестов, прокатившихся в конце 1937 года, его назначили заведующим отделом Днепропетровского обкома Компартии Украины, затем – секретарем обкома. Во время войны на партийной работе в войсках. После войны – секретарь Запорожского и Днепропетровского обкомов, секретарь ЦК Компартии Молдавии, с 1957 года секретарь ЦК КПСС, член Президиума ЦК КПСС. В 1963 года – второй секретарь ЦК КПСС. Другими словами, Брежнев – наиболее вероятный наследник отца. После отставки Хрущева станет первым секретарем ЦК КПСС. Отличался безудержным славословием отца.

3 Шелепин Александр Николаевич, родился 18 августа 1918 года в городе Воронеже. Руководитель «молодежного крыла» заговора против отца. По образованию историк, философ, литератор, карьерный партийный работник. В 1958 году с подачи отца переходит из ЦК Комсомола в ЦК КПСС заведовать отделом партийных органов. С декабря 1958 года – председатель КГБ, с октября 1961 года – секретарь ЦК КПСС, а с октября 1962 года, в дополнение к секретарству, председатель Комитета партийно-государственного контроля при ЦК КПСС и СМ СССР, заместитель главы Правительства. Один из самых могущественных людей в стране. На планировавшемся на ноябрь 1964 года Пленуме ЦК КПСС отец предполагал ввести Шелепина в состав Президиума ЦК КПСС. Отец рассматривал Шелепина как еще одного своего возможного преемника, где-то отдавал ему предпочтение в сравнении с Брежневым. Смену власти отец предполагал провести на ХХIII съезде КПСС в 1965 году. В 1964 году, сразу после отставки отца, Шелепин становится полноправным членом Президиума ЦК КПСС. К отцу Шелепин демонстрировал подобострастие.

4 Суслов Михаил Андреевич, родился в 1902 году. В подготовке заговора против отца не участвовал. Когда ему, примерно за неделю до решающего заседания, сообщили о предстоящем смещении Хрущева, в панике воскликнул: «Будет гражданская война!» Успокоившись и оценив расстановку сил, присоединился к заговорщикам. С 1937 года – на партийной работе на Юге России, в Ростовской и других областях. С 1946 года работает в аппарате ЦК КПСС. С 1947 года – секретарь ЦК КПСС, в 1949–1951 годах – главный редактор газеты «Правда», с 1955 года – член Президиума (Политбюро) ЦК КПСС. В 1953–1964 годах считался главным партийным идеологом. Суслов сохранит свои позиции и после отставки отца. Отца поддерживал, но отношения между ними можно назвать сдержанными.

5 Косыгин Алексей Николаевич, родился 21 февраля 1904 года в Санкт-Петербурге. В подготовке заговора против Хрущева не участвовал. Когда ему, одновременно с Сусловым, рассказали о готовящихся переменах, Косыгин деловито осведомился о позиции армии и КГБ. Получив удовлетворивший его ответ, присоединился к заговорщикам. По специальности инженер-текстильщик. В 1938 году, когда сталинские репрессии «пропололи верха», делает быструю партийно-государственную карьеру от директора фабрики в 1937 году до заместителя главы Правительства (И.В. Сталина) в 1946-м. В 1949 году чудом избежал ареста в связи с так называемым Ленинградским делом. В 1958 году рассматривался отцом, как кандидат на пост главы Правительства, но члены Президиума ЦК на заседании буквально заставили отца изменить намерение и самому стать председателем Совета Министров СССР. С 1957 года Косыгин заместитель, а затем первый заместитель отца по Правительству. Член Президиума ЦК КПСС с 1960 года. В октябре 1964 года становится председателем Совета Министров СССР. Отношения с отцом поддерживал дружеские, славословием не отличался.

6 Ильичев Леонид Федорович, родился в 1906 году. В заговоре против отца не участвовал. Партийный идеолог. В 1944–1948 годах – главный редактор газеты «Известия», затем газеты «Правда», затем заведующий отделом пропаганды и агитации ЦК КПСС. С 1961 года – секретарь ЦК КПСС и возможная альтернатива Суслову. Имел серьезные шансы на Пленуме ЦК, планировавшемся на ноябрь 1964 года, избраться членом Президиума ЦК. В 1965 году отправлен из ЦК в почетную «ссылку» в Министерство иностранных дел. К отцу относился подобострастно.

7 Поляков Василий Иванович, родился в 1913 году. В подготовке заговора против отца не участвовал. По специальности аграрий. С 1946 года в газете «Правда», освещает вопросы сельского хозяйства. В 1960–1962 годах – главный редактор газеты «Сельская жизнь» и, одновременно, с 1953 года член Редакционной группы при Хрущеве. С 1962 года – секретарь ЦК и председатель Бюро ЦК КПСС по сельскому хозяйству. В ноябре 1964 года назначен ответственным секретарем «Экономической газеты». Отношения с отцом сдержанные, чисто деловые.

8 Рудаков Александр Петрович, родился в 1910 году. В подготовке заговора против отца не участвовал. По специальности инженер-машиностроитель. В 1949–1954 годах в ЦК Компартии Украины последовательно заведует отделом Угольной, затем Тяжелой промышленности, отделом Партийных органов. С 1954 года – заведующий отделом тяжелой промышленности ЦК КПСС, а с 1962 года – секретарь ЦК и председатель Бюро ЦК КПСС по Промышленности и Строительству. В 1965 году уволен со всех постов. В 1966 году скончался. Отношения с отцом чисто деловые.

9 Титов Владимир Николаевич, родился в 1907 году. В подготовке заговора против отца не участвовал. По специальности инженер-машиностроитель. С 1947 года работает в Харьковском обкоме Компартии Украины. В 1961 году из Харькова переводится в Москву заведующим отделом партийных органов ЦК КПСС, а в 1962 году избирается секретарем ЦК, курировавшим кадры. В 1965 году отправлен на работу в ЦК Компартии Казахстана. Отношения с отцом чисто деловые.

10 Андропов Юрий Владимирович, родился 15 июня 1914 года в станице Нагутская Ставропольской губернии. В заговоре против отца тяготел к группировке Брежнева – Подгорного. В 1930–1936 годах работает телеграфистом, затем учится в техникуме. С 1936 года на комсомольской и партийной работе, сначала в Рыбинске, потом в Карелии. С 1951 года – в аппарате ЦК КПСС. В 1954–1957 годах – посол СССР в Венгрии. С 1957 года Заведующий отделом ЦК по работе с социалистическими странами. В 1962 году избирается секретарем ЦК КПСС. После отставки отца становится кандидатом в члены Президиума ЦК КПСС. В 1967 году назначен председателем КГБ взамен Семичастного. Отношения с отцом чисто деловые.

11 Демичев Петр Нилович, родился 21 декабря 1917 года в поселке Песочная (г. Киров) Калужской области. В заговоре против отца примыкал к шелепинцам. По образованию инженер-химик. В 1945–1958 годах на партийной работе в Москве и области. Там он и познакомился с отцом. С октября 1961 года – секретарь ЦК, а с 1962 года еще и председатель по Бюро химической промышленности ЦК КПСС. После отставки отца, в 1964 году, избирается кандидатом в члены Президиума ЦК КПСС. Отношения с отцом чисто деловые.

12 Микоян Анастас Иванович, родился 25 ноября 1895 года в селе Саваин Тифлисской губернии. В заговоре против отца не участвовал. Окончил духовную семинарию. С 1917 года на партийной работе. С 1926 года переходит на работу в Правительство, становится наркомом, отвечает за торговлю и снабжение. С 1935 года – член Политбюро ЦК КПСС. С 1946 года – заместитель, а с 1955 по июль 1964 года – первый заместитель главы Правительства. С июля 1964 по декабрь 1965 года председатель Президиума Верховного Совета СССР. В декабре 1965 года освобожден от должности. Отношения с отцом дружеские, они часто спорят по разным вопросам, но держатся вместе.

13 Козлов Фрол Романович, родился 18 августа 1908 года в деревне Лощилино Рязанской губернии. В заговоре против отца не участвовал. С 1923 года рабочий, а с 1928 года становится инженером на Ижевском металлургическом заводе. С 1939 года на партийной работе в Ижевске, затем в аппарате ЦК ВКП(б) и Куйбышевском обкоме. С 1949 года – секретарь Ленинградского горкома ВКП(б), а с 1953 года – первый секретарь обкома. С 1957 года – член Президиума ЦК КПСС. В 1957–1958 годах – председатель Правительства России, а затем первый заместитель отца в Совете Министров СССР. С мая 1960 года – второй секретарь ЦК КПСС, наиболее вероятный преемник отца. 11 апреля 1963 года слег с тяжелейшим инсультом и больше к работе не приступал. В начале 1965 года выведен из Президиума ЦК и в том же году скончался. Отношения с отцом дружеские, держался на равных, нередко спорил, но, как правило, они находили общий язык.

14 Игнатов Николай Григорьевич, родился 16 мая 1901 года в станице Тишанской Волгоградской области. В заговоре против отца принимал активнейшее участие, взвалил на себя черновую и наиболее опасную работу, уговаривал секретарей обкомов перейти на сторону заговорщиков. Сотрудничал, как с Брежневым – Подгорным, так и с Шелепиным – Семичастным, рассчитывая в решительный момент перехватить инициативу и захватить власть. С 1917 года – красногвардеец. С 1921 года, с начала организации ВЧК работал в «органах». С 1934 года на партийной работе: 1936 год – секретарь райкома в Ленинграде, с 1937 по 1957 год – секретарь обкомов Куйбышевского и Орловского, Ленинградского и Воронежского, Краснодарского крайкома. В перерывах между работой в обкомах, в 1952–1953 годах, в течение полугода – секретарь ЦК КПСС. С 1957 по 1961 год – член Президиума и секретарь ЦК КПСС. В 1960–1962 годах – заместитель председателя Совета Министров СССР, с декабря 1962 года и до конца жизни – председатель Президиума Верховного Совета РСФСР. После отставки отца остался в той же должности и в ноябре 1966 года умер. Общение с отцом подобострастное, заглазно – пренебрежительно-барское.

15 Шелест Петр Ефимович, родился 14 февраля 1908 года в поселке Андеевка Харьковской области. В заговоре против отца принимал активнейшее участие, но его держали на вторых ролях. С 1923 года – рабочий, затем комсомольский активист. С 1932 года – инженер на металлургическом заводе им. Ильича в Мариуполе. С 1938 года, после службы в Красной армии, начальник цеха на заводе «Серп и молот» в Харькове. С 1940 года – на партийной работе, секретарь Харьковского и Челябинского горкомов, инструктор ЦК ВКП(б) на авиационном заводе в Саратове. В 1948–1954 годах директор авиационных заводов, сначала в Ленинграде, потом в Киеве. С 1954 года – секретарь Киевского горкома, Киевского обкома, а с июля 1963 года – первый секретарь ЦК Компартии Украины, кандидат в члены Президиума ЦК КПСС (декабрь 1963 года). 16 ноября 1964 года избирается полноправным членом Президиума ЦК. В 1972 году становится неугодным Брежневу, который и отправляет Шелеста в отставку. С отцом знаком мало, отношения чисто служебные.

16 Полянский Дмитрий Степанович, родился 7 ноября 1917 года в городе Славяно-Сербск Луганской области. В заговоре против отца принимал активнейшее участие, балансируя между Брежневым-Подгорным и Семичастным – Шелепиным, и одновременно претендуя на особую роль в будущем, послехрущевском, руководстве. Ставил себя выше как Брежнева, так и Шелепина. По профессии агроном, до 1935 года работает и учится на Украине. С 1940 года, после службы в Красной армии, он на партийной работе в Новосибирской области и в ЦК КПСС. В 1949–1954 годах – секретарь Крымского обкома КПСС. Тогда он и познакомился с отцом. С 1955 года Полянский – секретарь Чкаловского обкома, Краснодарского крайкома, Председатель правительства РСФСР. С мая 1960 года член Президиума ЦК КПСС. С 1962 года он – заместитель отца в Союзном правительстве, его правая рука в области сельского хозяйства. В 1965 году назначается первым заместителем председателя Совета Министров СССР, откуда в 1973 году, за излишнюю амбициозность, изгоняется Брежневым в министры сельского хозяйства. Отношения с отцом ровные, без подобострастия, в случае несогласия без стеснения высказывал свое мнение, порой дело заканчивалось жаркими спорами.

17 Журнал «Источник», Вестник архива Президента Российской Федерации 1998. № 2. С. 108.

18 Воронов Геннадий Иванович, родился 31 августа 1910 года в селе Рамешки Тверской области. К заговору против отца присоединился без особого энтузиазма. В августе 1964 года, пока Хрущев инспектировал уборку урожая на целине, на охоте в Завидово Брежнев уговаривал его целую ночь, демонстрировал списки членов ЦК, с «галочками» рядом с фамилиями уже склонившихся на его сторону. В конце-концов Воронов согласился. (Воронов Г.И. От оттепели к застою. В книге «Н.С. Хрущев. Материалы к биографии». М.: И-во Политической литературы, 1989. С. 218) Трудовую деятельность Воронов начал в 1929 году электромонтером на заводе. С 1937 года, после окончания Томского индустриального института и, затем Новосибирского института марксизма-ленинизма, на партийной работе: в Томске, в Прокопьевске Кемеровской области, дорос до секретаря Читинского обкома партии. В Чите он и познакомился с отцом, когда последний осенью 1954 года возвращался из поездки в Пекин и по пути останавливался во всех крупных городах, знакомился с дотоле неведомой ему, Сибирью. Воронов понравился отцу обстоятельностью, деловой хваткой. В 1955 году его назначают заместителем министра сельского хозяйства, в те годы пост хлопотный. С 1957 года Воронов – секретарь Оренбургского обкома, а с 1961 года – член Президиума ЦК КПСС, Заместитель председателя (Н.С. Хрущева) бюро ЦК по РСФСР. В декабре 1962 года Воронов сменил Полянского в кресле Председателя Правительства РСФСР. В 1971 году Брежневым отставлен от должности за несговорчивость. С отцом держался ровно, свое мнение отстаивал до конца, не лебезил, от хвалебных речей воздерживался.

19 Некоторые авторы, не разобравшись в записях неизменно присутствовавшего на заседаниях Президиума ЦК заведующего Общим отделом ЦК Владимира Никифоровича Малина, слова Воронова: «т. Козлов говорил: в такие вопросы не лезь, их т. Хрущев ведет» и далее по тексту, истолковали, как слова самого Козлова, якобы, присутствовавшего на совещании, чем внесли в этот вопрос определенную сумятицу. В частности, см.: Пихоя Р.Г. Советский Союз: история власти. 1945–1991. М.: РАГС, 1998. С. 264.

20 Замечания Н.С. Хрущева к записке о проекте основных направлений развития народного хозяйства СССР на 1966–1970 годы от 22 сентября 1964 года. Архив Президента Российской Федерации. Ф. 52. Оп. 1. Д. 342. Л. 170–184. Конкретно на этом заседании Воронов не присутствовал, но отец, скорее всего, повторил свои аргументы и 26 сентября на заседании Президиума ЦК и Совета Министров СССР, стенограмма которого пока не найдена.

21 Кириленко Андрей Павлович, родился в 1906 году. В заговоре против отца твердо держался Брежнева – Подгорного, но в силу своего характера и привычки оставался в тени, активности не проявлял. Партийную карьеру сделал на Украине: с 1944 года – секретарь Запорожского, Николаевского и Днепропетровского обкома партии. В 1955–1962 годах – секретарь Свердловского обкома. С 1962 года – первый заместитель отца в Бюро ЦК КПСС по РСФСР. На ХХII съезде КПСС, в октябре 1961 года, отец намечал избрать Кириленко кандидатом в члены Президиума ЦК от Урала, наравне с представителями других регионов, Владимиром Щербицким (Украина), Кириллом Мазуровым (Белоруссия), Шарафом Рашидовым (Средняя Азия), Василием Мжаванадзе (Закавказье), но, зачитывая список на послесъездовском Пленуме ЦК, фамилию его пропустил. Проголосовали дружно списком, и никто не поинтересовался, почему исчезла фамилия Кириленко. Только через несколько месяцев Микоян как-то поинтересовался у отца: что случилось с Кириленко? «Забыл, – отец не стал кривить душой, – замотался и забыл». 25 апреля 1962 года, на Пленуме ЦК, Кириленко наконец-то избрали, но уже не кандидатом, а сразу членом Президиума ЦК и перевели в Москву в Бюро по РСФСР. В ноябре того же года он сменил Воронова на посту главы Бюро ЦК по РСФСР. Отношения с отцом чисто деловые, в меру угодлив.

22 Мазуров Кирилл Трофимович, родился 7 апреля 1914 года в деревне Рудня-Прибытковская Гомельской области в Белоруссии. В заговоре против отца на стороне Брежнева – Подгорного. Обеспечивал тылы. С 1933 года, по окончании Автодорожного техникума, работает по специальности, затем в 1936–1938 годах служит в Красной армии. С 1939 года на комсомольской работе. Во время войны, в 1941–1942 годах, политрук роты, командир ботальона, инструктор политотдела армии Юго-Западного фронта, где отец служил членом Военного совета. Там они и познакомились. С 1942 года партизанит в Белоруссии. После победы – снова на комсомольской и партийной работе в Белоруссии. С 1956 года – первый секретарь Компартии Белоруссии, с 1957 года – кандидат в члены Президиума ЦК. В 1965 году в награду за верность Мазурова Брежнев избирает его в Президиум ЦК и назначает заместителем председателя Совета Министров СССР. В 1978 году за строптивость его отправляют на пенсию. С отцом отношения деловые-дружеские, в случае несогласия твердо отстаивает свое мнение. Порой в запале отец грозился отрешить Мазурова от должности, но, поостыв, угрозу в исполнение не приводил.

23 Ефремов Леонид Николаевич, родился в 1912 году. В заговoре против отца активного участия не принимал, ни к одной из группировок не примыкал. С 1946 года – секретарь Куйбышевского, Курского и Горьковского обкомов партии. В 1962 году избирается кандидатом в члены Президиума ЦК КПСС и первым заместителем Бюро ЦК по РСФСР, ответственным за сельское хозяйство России. В 1965 году отправлен, за невостребованностью новой властью, секретарствовать на Ставрополье. Отношения с отцом чисто деловые.

20 Мжаванадзе Василий Павлович, родился в 1902 году. В заговоре принимал активное участие, входил в группу Брежнева – Подгорного. Армейский политработник, в 1947–1953 годах – член Военных советов Харьковского, Киевского и Прикарпатского военных округов. С отцом знаком со времен войны. В 1953 году, после смерти Сталина и ареста Берии, отец предложил избрать его, грузина, но без грузинских корней, главой Компартии Грузии. С 1957 года – кандидат в члены Президиума ЦК. В работе Мжаванадзе особо не преуспел, отличился в ином, стал первым после войны высокопоставленным коррупционером. В ответ на жалобы из Грузии отец не раз открыто заявлял, что Мжаванадзе следует отрешить от всех постов, но свою угрозу в исполнение не приводил. Тогда-то Мжаванадзе и присоединился к Брежневу. После 1964 года продержался на своем посту еще 8 лет. В 1972 году отправлен на пенсию. Отношение к отцу подобострастное.

25 Гришин Виктор Васильевич, родился в 1914 году. В заговоре против отца примыкал к группировке Брежнева – Подгорного, по его прикидкам, более перспективной, чем шелепинская. Активности не проявлял. В 1950–1952 годах работает в Московском комитете партии, где и встретился с отцом. Последний ценил Гришина, но не обольщался, звезд его протеже с неба не хватал. В 1952–1956 годах Гришин – бессменный второй секретарь Московского комитета и при Николае Михайлове, и при Иване Капитонове. В 1956 году Гришина ставят во главе советских профсоюзов. В 1961 году, из уважения к должности, избран кандидатом в Президиум ЦК. Продержался у власти до 1986 года и отправлен на пенсию уже Михаилом Горбачевым. С отцом отношения ровные, товарищеские, но с соблюдением дистанции. Не лизоблюд.

26 Рашидов Шараф Рашидович, родился в 1917 году в Узбекистане. В заговоре против отца ставил на Брежнева-Подгорного, активности не проявлял. Писатель и поэт. В 1944 году, в 27 лет становится секретарем Самаркандского обкома, затем редактором общереспубликанской газеты «Кизил Узбекистан». С 1949 года – председатель Президиума Верховного Совета республики. В 1959 году, 42-х лет от роду, сменил Сабира Камалова на посту главы Компартии Узбекистана. В 1959–1963 годах отличился при освоении и ирригации Голодной степи, одного из основных хлопковых районов Узбекистана. Сохранил пост до своей смерти в 1983 году. В 1986–1990 годах обвинялся в чудовищной коррупции. В независимом Узбекистане возведен в статус национального героя. Отношения с отцом чисто деловые. Отец ценил в Рашидове организаторскую жилку, умение сосредоточиться на главном.

27 Семичастный В. Беспокойное сердце. М.: Вагриус, 2002. С. 208.

28 Подгорный Николай Викторович, родился 18 февраля 1903 года в поселке Карловка Полтавской области на Украине. Один из инициаторов заговора против отца. В тандеме с Брежневым играл роль ведущего, пропустил Леонида Ильича вперед только в силу более высокого положения в сложившейся партийно-государственной иерархии. В 1917 году – ученик слесаря, рабочий механических мастерских. В 1921–1923 годах на комсомольской работе, затем ученик рабфака в Москве. С 1926 года учится в Киевском Технологическом институте Пищевой промышленности. В 1931–45 годах на разных должностях в этой отрасли, от инженера в Сахарном тресте до наркома нищевой промышленности Украины и заместителя союзного наркома. В 1938 году знакомится с отцом. С 1946 года Подгорный – представитель Украины при СМ СССР. С 1950 года – секретарь Харьковского обкома партии. С 1953 года второй, а с 1957-го – первый секретарь ЦК Компартии Украины. С 1960 года – член Президиума ЦК КПСС. С июня 1963 года – в Москве, секретарь ЦК, отвечавший за пищевую промышленность и снабжение населения. После отставки отца, а затем в 1965 году и Микояна, становится председателем Президиума Верховного Совета СССР, но открыто претендует на большее. Постепенно оттесняется от реальной власти Сусловым и Кириленко. С 1977 года в отставке, тогда Брежнев заместил его в должности формального главы государства. Отношение к отцу подобострастное, я бы сказал, грубовато-подхалимское. Со стороны отца – дружеское.

29 Семичастный В. Беспокойное сердце. М.: Вагриус, 2002. С. 366. В книге автор описывает этот эпизод весьма скупо, он старается дистанцироваться от событий, свести свою роль к чисто служебной. Такую линию поведения в начале 1990-х годов они выбрали вместе с Шелепиным и придерживались ее до конца жизни. Их признания в ранних интервью более содержательны. (Интервью В.Е. Семичастного главному редактору газеты «Аргументы и факты» В.А. Старкову в сентябре 1988 года, копия его на 14 машинописных страницах хранится в архиве автора.)

30 Шверник Николай Михайлович, родился 19 мая 1888 года в Санкт-Петербурге. В заговоре против отца не участвовал, Шверника не привлекали и не информировали, знали, что сталинская школа выживания приучила его держаться победителей. С 1903 года – рабочий, участник революции 1905–1907 годов, затем подпольщик. В 1917 году окончил среднюю школу. После революции на профсоюзной и советской работе. С 1944 года по 1953 год сначала заместитель, а затем председатель Президиума Верховного Совета СССР, член Президиума ЦК КПСС с 1952 года. В 1953–1956 годах возглавляет профсоюзы, а с 1956 года – председатель Комиссии (Комитета) партийного контроля при ЦК КПСС. С 1966 года – пенсионер. Отношения с отцом взаимоуважительные, деловые.

31 Здесь и далее интервью В.Е. Семичастного главному редактору газеты «Аргументы и факты» В.А.Старкову в сентябре 1988 года. С. 1–3. Машинопись на 14 страницах. (Архив автора.)

32 Н.Г. Егорычев. Из выступления на конференции посвященной 100-летию со дня рождения Н.С. Хрущева. Браунский университет, г. Провиденс, штат Род Айленд, США, 3 декабря 1994 г.

33 Сергей Никанорович умер от туберкулеза в Москве в 1938 году, я его совершенно не помню. Бабушка Ксения Ивановна пережила войну, ее похоронили в 1946 году в Киеве на Лукьяновском кладбище.

34 30 апреля 1869 года император Александр II утвердил договор между правительством России и английским предпринимателем Джоном Хьюзом (его фамилию в Донбассе произносили «Юз»), согласно которому Хьюз обязывался образовать акционерное общество для разработки месторождений угля и производства железнодорожных ресурсов. Вокруг его предприятий возник поселок, прозванный людьми Юзовкой. После революции его переименовали в Троцк, в 1924 году он стал городом Сталино, а с 1961 года – Донецком.

35 Петр Дорошенко, гетман Малороссии (Украины) 1665–1676 гг. Более 10 лет воевал за независимость Украины с Польшей, Турцией и Россией. В 1676 г. сдался русской армии. С 1679 г. служил воеводой в Вятке.

36 Петр Дорошенко (настоящее имя Петр Канашевич, польско-украинский шляхтич). Приверженец православия и непримиримый борец с заключенной в 1595 году под давлением иезуитов и польского правительства унии православной и католической церквей, признающей главенство над обоими Римского папы. С 1605 года возглавлял Запорожскую Сечь, Кошевой атаман. Запорожцы в 1605 году под его предводительством взяли турецкую крепость Варну, в 1606 году овладели крепостью Кафа (Феодосия) в Крыму, где сожгли турецкий флот и освободили христианских невольников. В 1618 году, вместе с польским королевичем Владиславом, участвовал в походе на Москву, под Ливнами и Ельцом разбил ополчение князей Пожарского и Волконского. С 1620 года – гетман Украины. В 1621 году в Хотинской битве разбил битве турок и принудил их к подписанию выгодного для себя мира. Хотин, в те времена, – неприступная крепость на утесе над рекой Днестр, построенная в ХIII веке князем Даниилом Галицким. Умер в 1622 году, похоронен в Киеве. Народная песня объединила, живших в разный периоды ХVII века двух героев украинской истории. Такой порой случается.

37 Хрущев Н.С. Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 4 т. М.: Московские новости, 1999. Т.1. С. 39.

38 Каганович Лазарь Моисеевич, родился 22 ноября 1893 года на Украине в селе Кабаны Чернобыльского уезда Киевской губернии. По профессии сапожник. Отучился в четырехклассной сельской школе, далее занимался самообразованием. В революции с 1910 года. С отцом встретился впервые в октябре 1915 года, тогда Каганович под именем Бориса Кошеровича, уроженца города Шауляй, выступал на шахтерских митингах в Юзовке. С 1917 года – на разных должностях в Нижнем Новгороде, в Красной армии, с 1922 года – в ЦК РКП, а с июня 1924 года – секретарь ЦК. В апреле 1925 – июле 1928 года – генеральный секретарь Компартии Украины, тогда они с отцом уже познакомились по настоящему. С июля 1928 года – снова в Москве, сначала в ЦК, а с апреля 1930 по март 1935 года – секретарь Московского комитета партии. Член Политбюро (Президиума) ЦК с 1930 года. С 1935 года – народный комиссар путей сообщения, нефтяной промышленности, заместитель главы Союзного Правительства. Во время войны – член Государственного Комитета Обороны, ответственный за транспорт. В 1946–1947 годах – заместитель председателя Совета Министров СССР. В марте – декабре 1947 года – первый секретарь Компартии Украины. (Сталин, недовольный попытками отца облегчить жизнь умиравших от голода украинских крестьян, сместил его за мягкотелость, подчинил на время «железному наркому» Кагановичу. Тут в их отношениях образовалась первая трещина.) С декабря 1947 года – заместитель главы Союзного Правительства, отвечавший за снабжение, а с 1953 года – первый заместитель председателя Совета Министров СССР. В июне 1957 года выступил против Хрущева с позиций сталинизма, потерпел поражение, исключен из Президиума ЦК и назначен директором Уральского калийного комбината. Пути их с отцом окончательно разошлись и больше они не встречались. Долгожитель, прожил 98 лет.

39 Хрущев Н.С. Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 4 т. М.: Московские новости, 1999. Т. 1. С. 78.

40 Там же. С. 62.

41 Там же. С.73.

42 Палий Петр. От Серпа и Молота к Андреевскому флагу. Москва. Архив РОА, 1998. С. 59.

43 Нобелевский лауреат Николай Николаевич Семенов, как он сам рассказывал, в части правописания целиком полагался на секретаршу («Век Лаврентьева». Новосибирск: СО РАН, 2000. С. 221). Из-за ошибок в правописании Михаила Алексеевича Лаврентьева не приняли в свое время в гимназию. (См. его выступление на Президиуме ЦК КПСС. «Президиум ЦК КПСС. 1954–1964. Черновые протокольные записи заседаний. Стенограммы». М.: РОССПЭН, 2003. С. 811.)

44 Хрущев Н.С. Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 4 т. М.: Московские новости, 1999. Т. 4. С. 121.

45 Там же. Т. 2. С. 17.

46 Владимов Георгий. Генерал и его армия. Собр. соч. В 4 т. Т. 3. М.: NFQ/2 Print, 1998.

47 Хрущев Н.С. Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 4 т. М.: Московские новости, 1999. Т. 1. С. 537–547. Я позволил себе, не изменяя смысла, несколько «причесать» стиль. (Примеч. автора).

48 ЭМКа – легковой автомобиль М-1, выпускавшийся на автозаводе в городе Горьком (Нижнем Новгороде), лицензионная копия американского «Форда» начала 1930-х годов.

49 UNRRA – United Nation Rehabilitation Relief Аdministration (Администрация ООН в помощь восстановления разрушенного войной). Маршалл Мак Даффи (Marshall MacDuffie) возглавлял в 1946 году миссию этой организации на Украине и в Белоруссии. Ассигнования на помощь республикам составляли 180 миллионов долларов. Маршалл Мак Даффи неоднократно посещал Хрущева официально, встречался с ним и в неофициальной обстановке. Сам он – гражданин США, потому, видимо, отцу и запало в память, что ЮНРРА – организация американская. См.: Marshall MacDuffie. The Red Carpet. W.W. Norton & Company Inc. New York, 1955. Р. 4–5.

50 Газопровод Саратов – Москва сооружался по решению Государственного Комитета обороны от 2 сентября 1944 года. Он вступил в строй 11 июня 1946 года.

51 Хрущев Н.С. Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 4 т. М.: Московские новости, 1999. Т. 4. С. 17.

52 Попов А.Ю., Цветков А.И. Российский диверсант Илья Старинов. СПб.: Нева, 2003. С. 138–149.

53 Анонимный (за фальшивыми подписями) донос Сталину на тогдашнего секретаря МК ВКП(б) Г.М. Попова (РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 762. Л. 36–40) опубликован в книге «Политбюро ЦК ВКП(б) и Совет Министров СССР. 1945–1953.» М.: РОССПЭН, 2002. С. 319–321.

54 Хрущев Н.С. Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 4 т. М.: Московские новости, 1999. Т. 1. С. 290.

55 Петр Дмитриевич Боборыкин (1836–1921) вспоминает о писателе и поэте середины ХIХ века М.Л. Михайлове, его «считали автором скабрезных куплетов на Нижегородскую ярмарку, где есть слобода Кумавино. «Ах, где та слобода, где живется без труда» и так далее (Боборыкин П.Д. За полвека. М.: Захаров, 2003.С. 156). Возможно, Булганин, сам того не зная, распевал Михайловские куплеты.

56 Хрущев Н.С. Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 4 т. М.: Московские новости, 1999. Т. 2. С. 62–63.

57 В селении Богор и на острове Бали находились президентские резиденции, в которых останавливалась советская делегация.

58 Хрущев Н.С. Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 4 т. М.: Московские новости, 1999. Т. 3. С. 383–384.

59 Дневник Е.Д. Ворошиловой. Цит. по: Млечин Леонид. Иосиф Сталин, его маршалы и генералы. М.: Центрполиграф, 2004. С. 358.

60 Пихоя Р.Г. Советский Союз: история власти. 1945–1991 г. М.: РАГС, 1998. С. 25.

61 Кроме Украины от засухи пострадали Крым, Молдавия, Северный Дон, Ставрополье, Сталинградская, Курская, Воронежская, Тамбовская, Орловская, Рязанская, Саратовская, Куйбышевская, Пензенская, Тульская и Брянская области, Забайкалье и Дальний Восток. В Казахстане и Сибири обильные дожди во время уборки сгноили урожай на корню. (Письмо министра заготовок СССР Б. Двинского И.В. Сталину от 23 сентября 1946 г. (РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 765. Л. 116–118). Опубликовано в: Политбюро ЦК ВКП(б) и Совет Министров СССР, 1945–1953. М.: РОССПЭН, 2002. С. 221–223.

62 РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 765. Л. 116–118. Опубликовано в: Отечественные архивы. 1992 г., № 6. С. 46–47.

63 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1064. Л. 11. Протокол № 57 и Ф. 17. Оп. 3. Д. 1068. Л. 4. Протокол № 61. Опубликовано в: Политбюро ЦК ВКП(б) и Совет Министров СССР. 1945–1953. М.: РОССПЭН, 2002. С. 47, 55.

64 Пихоя Р.Г. Советский Союз: история власти. 1945–1991 г. М.: РАГС, 1998. С. 25.

65 Херлихи Патриция. Одесса. История. 1794–1914. Одесса: «Оptimum», 2007. С. 271.

66 Цитирую слова Шевченко по статье Анатолия Стреляного «Последний романтик» в приложении к 4-томнику воспоминаний Н.С. Хрущева «Время. Люди. Власть». М.: Московские новости, 1999. Т. 4. С. 521.

67 КПСС в резолюциях. Изд. 8-е. Директивы КПСС и Советского правительства по хозяйственным вопросам. М., 1968. Т. 6. С. 306.

68 Кроме «Правды» выступление отца опубликовали еще «Московская правда» и «Социалистическое земледелие».

69 Архив Президента РФ. Ф. 3. Оп. 30. Д. 159. Л. 76. Опубликовано в: Отечественные архивы.1994. № 1. С. 44.

70 РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1088. Л. 20, 116–117 об. Протокол № 81. Опубликовано в: Отечественные архивы.1994 № 1. С. 44–48.

72 Постановление Бюро Президиума ЦК КПСС «О составе Бюро Президиума Совета Министров СССР». Протокол № 1, вопрос VIII. Опубликовано в: Политбюро ЦК ВКП(б) и Совет Министров СССР, 1945–1953. М.: РОССПЭН, 2002. С. 97.

73 Постановление Бюро Президиума ЦК КПСС «О работе Бюро Президиума ЦК КПСС и Бюро Президиума Совета Министров СССР». № 99. Протокол № 2, вопрос 4. Опубликовано в: Политбюро ЦК ВКП(б) и Совет Министров СССР. 1945–1953. Москва, РОССПЭН, 2002. С. 99–100.

74 Хрущев Н.С. Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 4 т. М.: Московские новости, 1999. Т. 4. С. 24–25.

75 Развитие инженерного дела в Москве. Исторические очерки. М.: И-во Российской Академии Наук, 1995. С. 93.

76 Хрущев Н.С. Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 4 т. М.: Московские новости, 1999. Т. 4. С. 25.

77 Там же. С. 21.

78 Там же. С. 31–32.

79 Развитие инженерного дела в Москве. Исторические очерки. М.: Российская инженерная академия, 1998. С. 93.

80 Хрущев Н.С. Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 4 т. М.: Московские новости, 1999. Т. 4. С. 26–27.

81 Там же. С. 27.

82 Хрущев Н.С. Замечания, высказанные при встрече с рабочими Главголодностепстроя в городе Янге-Ере, Узбекской ССР, 4 октября 1962 года. 8-томник. Т. 7. М.: Госполитиздат, 1963. С. 239.

8416 октября 1952 года, сразу после окончания ХIХ съезда партии, Пленум ЦК по предложению Сталина избрал Президиум из 25 членов и 11 кандидатов, в три раза больший, чем в предыдущие годы. В него вошли в основном ранее со Сталиным тесно не общавшиеся, пока еще только кандидаты в лидеры. Сталин задумал смену «караула», решил убрать «стариков», свидетелей его личного позора, поражений первых дней войны, устроить новый набор. Так как он поступил в 30-е годы, уничтожил старую гвардию, а затем провозгласил себя одним из основных творцов революции, победителем в Гражданской войне. Однако, изрядно одряхлевший, Сталин, вершивший дела во время ночных застолий на даче, почему-то не захотел расширять круг приглашенных к столу и учредил, не предусмотренное уставом Бюро Президиума ЦК в составе: самого себя, Берии, Молотова, Булганина, Кагановича, Сабурова, Хрущева, Ворошилова и Первухина. Именно Бюро Президиума ЦК КПСС в 1953 году обладало в стране верховной властью.

85 Сталин (Джугашвили) Иосиф Виссарионович, родился 21 декабря 1979 года в городе Гори в Грузии. В 1894–1899 годах учился в духовном училище, а затем в духовной семинарии. С 1899 года – член партии, участвует в революционном движении. Участник революции 1917 года и Гражданской войны 1918–1921 годов. С 1917 года – член Политбюро (Президиума) ЦК партии. Одновременно с 1917 года – в правительстве: Народный комиссар по делам национальностей, в 1919–1923 годах еще и Рабоче-крестьянской инспекции. С апреля 1922 года – генеральный секретарь ЦК Компартии, а с марта 1941 года одновременно глава советского правительства, плюс в 1941–1947 годах – народный комиссар обороны. Признанный вождь советского народа. Прямо и косвенно виновен в гибели от 30 до 60 миллионов (точно подсчитать никто не смог) жителей Советского Союза.

86 Берия Лаврентий Павлович, родился 29 марта 1899 года в Абхазии, в селении Мерхеули, Сухумского района. В партии с 1917 года. В 1919 году окончил Бакинское среднее механико-строительное училище по специальности архитектор-строитель. С 1919 года – в азербайджанской мусаватистской контрразведке, затем в советских карательных органах. В 1929–31 годах – председатель Закавказского и Грузинского ОГПУ (Объединенное Государственное Политическое Управление). С 1931 года – первый секретарь ЦК Компартии Грузии. С 1938 года – народный комиссар внутренних дел СССР, а с 1941 года – еще и заместитель главы советского правительства. По свидетельству встречавшихся с ним бывших политических заключенных, у себя в кабинете любил лично допрашивать недавних сотоварищей, для чего использовал изготовленный по его заказу бич из буйволиной кожи. Жизнелюб, охоч до женщин, в связях неразборчив, склонен к роскоши, сам проектировал и обставлял многочисленные резиденции. С 1945 года курировал работы по ядерному оружию. С марта 1953 года – министр внутренних дел СССР и первый заместитель главы правительства. В 1953 году, по подозрению в заговоре, арестован. 23 декабря того же года осужден к смерти и расстрелян.

87 Маленков Георгий Максимилианович, родился 8 января 1902 года в городе Оренбурге. Участник Гражданской войны 1918–1921 годов в Сибири и Средней Азии, член партии с 1920 года. В 1921–1925 годах учится в Московском высшем техническом училище (МВТУ, ныне Московский технический университет). С 1925 года – в аппарате ЦК. По совместительству, с 1930 года, заведует отделом руководящих органов Московского городского комитета партии. Секретари райкомов, а следовательно и отец, находились под его юрисдикцией. С 1934 года заведующий отделом руководящих органов ЦК. С 1939 года – секретарь ЦК, курирует кадры, правая рука Сталина, вместе с Молотовым ведет запись поручений на заседаниях у Сталина. В 1946 году становится членом Политбюро (Президиума) ЦК и, сохранив пост секретаря ЦК, становится еще и заместителем главы советского правительства. С марта 1953 по январь 1955 года возглавляет Совет Министров СССР. В июне 1957 года выступил против Хрущева с позиций сталинизма, потерпел поражение, исключен из Президиума ЦК и назначен директором Усть-Каменогорской ГЭС, затем Экибастузской ТЭЦ. С 1961 года на пенсии.

88 Булганин Николай Александрович, родился 11 июня 1895 года в Нижнем Новгороде. С 1915 года работал конторщиком. В 1917 году окончил реальное училище и вступил в революцию. Член партии с 1917 года. С 1918 года – в органах госбезопасности ВЧК (Всероссийская Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и бандитизмом). С 1922 года работает в промышленности. В 1927 году – директор Московского электролампового завода. В 1931–1937 годах – председатель исполкома Москвы. Тогда он сблизился с отцом. В 1937 году – глава правительства Российской Федерации, а с 1938 года – заместитель, а затем первый заместитель Председателя Совета народных комиссаров СССР. В 1947–49 и 1953–55 годах одновременно министр обороны (Вооруженных сил) СССР. С 1948 года член Политбюро(Президиума) ЦК КПСС. В 1955–1958 годах – глава советского правительства. В июне 1957 года выступил против Хрущева с позиций сталинизма, потерпел поражение, но сохранил позиции в Президиуме ЦК и правительстве. С марта 1958 года – председатель правления Госбанка СССР и с августа 1958 года – председатель Ставропольского совнархоза. С 1960 года на пенсии.

89 Ворошилов Климент Ефремович, родился 4 февраля 1881 года в селе Верхнее, Бахмутского уезда (ныне г. Лисичанск), Днепропетровской области на Украине. В 1895 году окончил начальную школу. С 1896 года рабочий на металлургическом, а затем Паровозостроительном заводах. Член партии с 1903 года. Участник революции 1905–1907 годов и революции 1917 года. В период Гражданской войны 1918–21 годов командует армиями, совместно с С.М. Буденным организует 1-ю конную армию. В те годы он близко сошелся со Сталиным. С 1921 года – командующий войсками Северо-Кавказского и Московского военного округов. С 1925 года – нарком по военным и морским делам СССР. Член Политбюро (Президиума) ЦК с 1926 года. В 1940 году за провал войны с Финляндией освобожден от должности наркома обороны и назначен Заместителем председателя Советского правительства. С начала войны, с июня 1941 года по конец 1943 года, командует рядом фронтов и везде терпит поражение. С 1946 года – заместитель председателя Совета Министров СССР. В марте 1953 – мае 1960 годов председатель Президиума Верховного Совета СССР. В июне 1957 года выступил против Хрущева с позиций сталинизма, потерпел поражение, но сохранил все партийные и государственные посты. С мая 1960 года до самой смерти в 1969 году – член Президиума Верховного Совета СССР.

90 Молотов (Скрябин) Вячеслав Михайлович, родился 9 марта 1890 года в слободе Кукарка, Нолинского уезда Вятской области. Участник революции 1905–1907 годов. Член партии с 1906 года. В 1908 году окончил Казанское реальное училище, в 1911–1913 годах – студент Экономического отделения Петербургского политехнического института. Одновременно участвует в революционном движении. Участник революции 1917 года. С 1919 года – председатель Нижегородского и Донецкого губернских комитетов партии. В 1920–1921 годах – первый секретарь Компартии Украины. С марта 1921 года – секретарь ЦК партии при генеральном секретаре – Сталине. Человек упорный и упрямый, за что прозван Сталиным «каменной задницей». С 1930 по май 1941 года – председатель советского правительства, а с 1942 по 1957 год – первый заместитель главы правительства. В 1939–1949 и с 1953 по 1956 годы еще и министр иностранных дел. Зарубежные дипломаты прозвали его «мистер нет». В июне 1957 года выступил против Хрущева с позиций сталинизма, потерпел поражение, исключен из Президиума ЦК и отправлен послом в Монголию. В 1960–1962 годах – советский представитель в Комиссии по атомной энергии (МАГАТЭ) в Вене. С 1962 года на пенсии. Долгожитель, прожил 96 лет.

91 Сабуров Максим Захарович, родился 19 июля 1900 года в городе Дружковка Донецкой области, на Украине. С 1914 года – рабочий в Донбассе. С 1917 года – член партии. С 1921 года на профсоюзной и комсомольской работе. В 1928–1933 годах учится в Московском механико-машиностроительном институте. С 1933 года на различных инженерных должностях в промышленности. В 1937 году, после прокатившейся по стране волны арестов, переходит на работу в Наркомат машиностроения, а на следующий год – в Госплан СССР. С марта 1938 по декабрь 1956 года, попеременно, заместитель председателя и председатель Госплана СССР, а с декабря 1953 года, одновременно, заместитель и затем первый заместитель главы правительства. С 1952 года – член Президиума ЦК КПСС. В июне 1957 года поддержал выступление сталинистов против Хрущева, исключен из Президиума ЦК и назначен заместителем председателя Комитета Совета Министров СССР по внешнеэкономическим связям. С 1958 года директор Сызранского завода тяжелого машиностроения.

92 Первухин Михаил Георгиевич, родился 14 октября 1904 года в поселке Юрюзань Челябинской области. Член партии с 1919 года. С 1919 года в Юрюзане работает в отделе народного образования, а затем на технических должностях в районной партийной администрации. С 1922 по 1929 г. учится на рабфаке (средней школе) и на Электро-промышленном факультете Московского университета народного хозяйства. С конца 1929 года – на инженерных должностях в Мосэнерго и на подмосковных электростанциях. В 1937 году становится начальником Мосэнерго, а с 1938 года – заместитель наркома и нарком электростанций и электропромышленности. С 1940 года Заместитель, а с 1955 года – первый заместитель главы советского правительства. Член Президиума ЦК с 1952 года. С апреля 1957 года министр среднего (атомного) машиностроения. В июне 1957 года поддержал выступление сталинистов против Хрущева, исключен из Президиума ЦК и назначен председателем Государственного комитета по внешнеэкономическим связям. С 1958 года – посол СССР в Германской Демократической Республике.

93 См.: «Молотов, Маленков, Каганович. 1957». Стенограмма июньского пленума ЦК КПСС и другие документы. М.: Международный фонд «Демократия», 1998. С. 42–43, 45.

94 Микоян А.И. Так было. М.: Вагриус, 1999. С. 320, 586.

95 Российский Государственный Архив Новейшей истории. Ф. 2. Оп. 1. Д. 10. Л. 190.

96 По словам Шамберга, она «отсиживалась» этажом выше, в квартире Хрущева, у свой подруги Рады, моей сестры. (Прим. авт.).

97 Хрущев Н.С. Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 4 т. М.: Московские новости, 1999. Т. 2. С. 133.

98 Центральный Архив Федеральной службы безопасности. Ф. 40ОС. Оп. 10. Д. 5. Письмо Сталина № 2216/и.

99 Центральный Архив Федеральной службы безопасности. Ф. 5ОС. Оп. 2. Д. 31. Л. 445–454.

100 Центральный Архив Федеральной службы безопасности. Ф. 3. Оп. 58. Д. 10. Л. 159–161.

101 Центральный Архив Федеральной службы безопасности. Ф. 4-ОС. Оп. 10. Д. 68. Л. 131.

102 Малышев В.А. Дневник Наркома. Москва. Вестник Архива Президента Российской Федерации. 1997. № 3. С. 140–141 / Вячеслав Алексеевич Малышев (1902–1957). В войну нарком танковой промышленности. 10 октября 1952 года, сразу после ХIХ съезда партии Сталин избрал в Президиум ЦК. Малышев подробно и верноподданно вел записи своих встреч со Сталиным. (Прим. авт.)

103 Протокол совместного заседания Пленума ЦК КПСС, Совета Министров СССР и Президиума Верховного Совета СССР от 5 марта 1953 года / Источник.1994. № 1. С. 107–108.

104 Аллилуева Светлана. Двадцать писем к другу. С. 13. «Захаров», Москва, 2000 г., дополненные ее рассказом Владимиру Шамбергу через неделю после смерти И.В. Сталина. Полковник Хрусталев начальник охраны Сталина.

105 Центральный архив общественных движений. Ф. 4 (МГК КПСС). Опп. 88 (Особый сектор). Д. 1. Л. 74.

106 Аксютин Юрий. Хрущевская «оттепель» и общественные настроения в СССР в 1953–1964 гг. М.: РОССПЭН, 2004. С.24.

107 Соловкин Эдуард. Рукопись воспоминаний, любезно предоставленная автору.

108 Евтушенко Евгений. Волчий паспорт. М.: Вагриуса, 1998. С. 80–82.

109 Бестужев-Лада Игорь. Свожу счеты с жизнью. М.: Алгоритм, 2004. С. 479.

110 Саркисов А. В районе Трубной ЧП / Московские новости. 1993. № 9. С. В8.

111 Информационная записка заведующего отделом партийных, профсоюзных и комсомольских органов МГК КПСС Пегова Н.С. Хрущеву от 6 марта 1953 года, помеченная: «Доложено» / Докладная Заведующего сектором информации МГК КПСС Апачева секретарю МГК Капитонову от 6 марта 1953 г. (помечена «Доложено»). ЦАОДМ. Ф. 4 (МГК КПСС). Оп. 88 (Особый сектор). Д. 26. Л. 64, 65.

112 Все это, естественно, относительно, так 27 сентября 1939 года Серов доносит Берии о своем столкновении с Хрущевым по поводу использования им реквизированных в только что захваченном Львове автомашин. Серов любил с ветерком, сидя за рулем, прокатиться и знал толк в иномарках, а Хрущев приказал мощную машину из бывшего польского жандармского управления сдать и пересесть на отечественную «эмку». В сердцах Серов пожаловался Берии, но в конце своего письма сбавил тон, пообещал «принять все меры, чтобы установить деловой конктакт в работе». Выдержки из этого документа опубликованы в приложении к 1-му тому «Воспоминаний» Н.С. Хрущева. М.: Московские новости, 1999. С. 764–766

113 Хрущев Н.С. Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 4 т. М.: Московские новости, 1999. Т. 2. С. 131.

114 Аллилуева Светлана. Двадцать писем к другу. М.: Захаров, 2000. С. 13.

115 Микоян А. Так было. М.: Вагриуса, 1999. С. 536.

116 РГАСПИ. Ф. 629 (секретаря ЦК КПСС Петра Николаевича Поспелова). Оп. 1. Д. 54. Л. 68.

117 Центральный Архив Федеральной службы безопасности. Ф. 4-ОС. Оп. 11. Д. 1. Л. 394.

118 Архив Президента Российской Федерации. Ф. 3. Оп. 24. Д. 470. Л. 94 и Д. 474. Л. 37, 38.

119 Мингрелия (иногда пишут Менгрелия) один из районов Грузии, мингрелы (менгрелы) народность, его населяющая.

120 Хрущев Н.С. Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 4 т. М.: Московские новости, 1999. Т. 2. С. 33.

121 Архив Президента Российской Федерации. Ф. 3. Оп. 24. Д. 467. Л. 15.

122 Хрущев Н.С. Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 4 т. М.: Московские новости, 1999. Т. 2. С. 61.

123 Судоплатов Павел. Разведка и Кремль. М.: Гея, 1996. С. 378–379.

124 Млечин Леонид. Смерть Сталина. М.: Центрполиграф, 2003. С. 215–217.

125 Пихоя Р.Г. Советский Союз: история власти. М.: РАГС, 1998. С. 105.

126 Записка Л.П. Берии в Президиум ЦК КПСС «Об ограничении прав Особого Совещания при МВД СССР» от 15 июня 1953 года. Госархив Российской Федерации. Ф. 9401. Оп. 2. Д. 416. Л. 123–125. Опубликовано: Исторический архив.1996. № 4.

127 Пихоя Р.Г. Советский Союз: история власти. М.: РАГС, 1998. С. 107. ГУЛАГ – Главное управление исправительно-трудовых лагерей, трудовых поселений и мест заключений, в 1934–1956 годах – подразделение Министерства внутренних дел, осуществлявшее руководство системой исправительно-трудовых лагерей (ИТА).

128 Млечин Л. Смерть Сталина. М.: Центрополиграф, 2003. С. 327.

129 Цит. по: Млечин Леонид. Адольф Гитлер и его русские друзья. М.: Центрополиграф. 2006. С. 51.

130 Архив Президента Российской Федерации. Ф. 3. Оп. 58. Д. 423. Л. 12.

131 Мухитдинов Н.А. Река времени. М.: Русти-Рости,1995. С. 109–113, 118.

132 Кириченко Алексей Илларионович, родился в 1908 году на Украине. Работал ремонтником на железной дороге. В 1936 году окончил Азово-Черноморский институт инженеров-механиков социалистического земледелия. В 1938 году, после переезда Хрущева на Украину, его берут в опустошенный репрессиями ЦК Компартии Украины. В 1941 году он секретарь ЦК Компартии Украины, отвечавший за сельское хозяйство. Во время Второй мировой войны член Военного совета фронтов (не первый), генерал-майор. С 1945 года – секретарь Одесского обкома. С 1949 года второй секретарь ЦК Компартии Украины.

133 Архив Президента Российской Федерации. Ф. 3. Оп. 61. Д. 846. Л. 135–140, копия.

134 Хрущев Н.С. Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 4 т. М.: Московские новости, 1999. Т. 2. С. 22.

135 Там же. С. 165.

136Архив Президента Российской Федерации. Ф. 3. Оп. 61. Д. 51. Л. 124. Опубликовано в кн. «Лаврентий Берия, 1953. Документы». М.: Международный фонд «Демократия», 1999. С. 61–62.

138 Млечин Леонид. После Сталина. М.: Центрополитиздат, 2003. С. 335–336.

139 Из выступления Н.С. Хрущева на Пленуме ЦК 2 июля 1953 года. См.: «Лаврентий Берия. 1953. Документы». М.: Международный фонд «Демократия», 1999. С. 238.

140 Подробно о событиях тех дней можно прочитать в кн.: MurphyDavid, KondrashovSergeiA., BaileyGeorge. Battel Ground Berlin. CIA and KGB in the Cold War. Jale University Press New Haven & London. 1997. Р. 63–183 (Давид Мерфи, Сергей Кондрашова и Джорж Бейли. Место сражения Берлин. ЦРУ и КГБ в холодной войне. США, И-во Йельского университета, 1997. С. 163–183). Книга издана на английском и русском языках.

141 Россия в локальных войнах. М., 2000. С. 137.

142 Судоплатов П. Спецоперации. Лубянка и Кремль. 1930–1950 годы. М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2003. С. 548–549.

143 Хрущев Н.С. Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 4 т. М.: Московские новости, 1999. Т. 2. С. 166.

144 Судоплатов П. Спецоперации. Лубянка и Кремль. 1930–1950 годы. М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2003. С. 550–551.

145 Там же. С.551, 556–560.

146 Там же. С. 441.

147 Там же. С. 453.

148 «Battlefield Berlin». С. 161.

149 Млечин Л. Смерть Сталина. М.: Центрполиграф, 2003. С. 346–347.

150 Хрущев Н.С. Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 4 т. М.: Московские новости, 1999. Т. 2. С. 165.

151 Чуев Феликс. Сто бесед с Молотовым. М.: Терра, 1991. С. 345. И другое издание тех же записей: Молотов. Полудержавный властелин. М.: ОЛМА-ПРЕСС, 1999. С. 415.

152 Хрущев Н.С. Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 4 т. М.: Московские новости, 1999. Т. 2. С. 170.

153 Микоян А.И. Так было. М.: Вагриус, 1999. С. 587–588.

154 Чуковский Корней. Дневник 1901–1969. Т. 2. 1930–1969. М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2003. С. 237–238.

155 Санкцию на арест Мерецкова Сталин подписал в июне 1941 года, арестовали его уже после нападения Германии на Советский Союз.

156 Газета «Вечерняя Москва» от 28 июля 1994 года.

157 Архив Президента Российской Федерации. Д. 435. Л. 60–70.

158 См. так же выступление Г.К.Жукова на Пленуме ЦК 22 июня 1957 года в кн.: «Молотов, Маленков, Каганович. 1957. Стенограмма июньского Пленума ЦК КПСС и другие документы». М.: Демократия, 1998. С. 40, 732.

159 Судоплатов Павел. Спецоперации. Лубянка. Кремль. 1930–1950 годы. М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2003.

160 Cогласно его слов зерна в том году произвели более 8 миллиардов пудов (128 миллионов тонн). 1 пуд старая мера веса, эквивалентен 16 килограммам. Маленков умолчал, что в плане на 1952 год стояло 9,2 миллиарда пудов, а статистический отчет за тот же год зафиксировал валовой урожай в 5,6 миллиарда пудов (РГАНИ. Ф. 2. Оп. 1. Д. 259 Л. 148).

161 Архив Президента Российской Федерации. «Особая папка». Пакет № 734. Л. 2.

162 Бенжамин Дизраэли (Disraeli), 1804–1881, премьер-министр Великобритании в 1868 и 1874–1880 годах, министр финансов в 1852, 1856–59, 1866–68 годах. Ему же принадлежит другая знаменитая сентенция: «У Британской империи нет ни врагов, ни друзей, у нее есть только ее национальные интересы».

163 Сельское хозяйство СССР. Статистический сборник. М., 1960. С. 127, 196 и такой же сборник за 1971 г. С. 152.

164 Архив Президента Российской Федерации. «Особая папка» Пакет № 734. Л. 2. Опубликовано в кн.: Волкогонов Дмитрий. Семь вождей. М.: Новости, 1995. Т. 1. С. 382. Волкогонов утверждает, что эти цифры до него никто из «смертных» не видел. Генерал, естественно, не читал, публиковавшихся регулярно статистических сельскохозяйственных отчетов.

165 «This I Remember» by Eleonor Roosevelt. Harper & Brothers. New York,1949 Р. 73.

167 Zubkova Elena. The Rivary with Malenkov. In Ed. by William Taubman, Sergei Khrushchev and Abbott Gleason, Nikita Krushchev. Yale University Press, New Haven and London, 2000.

168 Попов В.П. Российская деревня после войны. Июнь 1945 – март 1953 г. Сборник документов. Москва. 1993. С. 148–149.

169 Зеленин И.Я. Аграрная политика Н.С. Хрущева и сельское хозяйство. М.: Институт российской истории. 2001. С. 52.

170 Микоян А.И. Так было. М.: Вагриус, 1999. С. 578.

171 Маленков Г.М. Речь на Пятой сессии Верховного Совета СССР, 8 августа 1953 г. М.: Государственное издательство Политической литературы, 1953. С. 14.

172 Успенский Ф.И. История Византийской империи. В 5 т. М.: Астрель, 2001. Т. 1. С. 547–557.

173 Маленков Г.М. Речь на пятой сессии Верховного Совета СССР. 8 августа 1953 г. С. 15. М.: Государственное издательство политической литературы, 1953.

174 Хрущев Н.С. Строительство коммунизма в СССР и развитие сельского хозяйства. М.: Госполитиздат, 1960–1964. Т. 1–8. (Далее: Н.С. Хрущев. 8-томник). Т. 1б. С. 11.

175 РГАНИ. Ф. 2. Оп. 1. Д. 61. Л. 4–6. Опубликовано в: Зеленин И.Е. Аграрная политика Н.С. Хрущева и сельское хозяйство. М.: Институт российской истории, 2001. С. 79.

176 Хрущев Н.С. 8-томник. Т. 1. стр. 31.

177 Цит: Пыжиков А., Данилов А. Рождение сверхдержавы. 1945–1953 годы. М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2002. С. 96–97.

178 Хрущев Н.С. Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 4 т. М.: Московские новости, 1999. Т. 4. С. 86–87.

179 Анатолий Иваченко. Столыпин против Столыпина. «Литературная газета», 6–12 декабря 2000 г.

180 Хрущев Н.С. Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 4 т. М.: Московские новости, 1999. Т. 2. С. 335.

181 Журнал «Отечественная история», № 2 за 1996 г. С. 55–70.

182 Хрущев Н.С. Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 4 т. М.: Московские новости, 1999. Т. 4. С. 69.

183 Хрущев Н.С. 8-томник. Т. 1. С. 97–98.

184 Там же. С. 100.

185 Розов Виктор. Удивление перед жизнью. М.: ВАГРИУС, 2000. С. 198.

186 Хрущев Н.С. 8-томник. Т. 1. С. 275.

187 Зеленин И.Е. Аграрная политика Н.С. Хрущева и сельское хозяйство. М.: И-во Института российской истории РАН, 2002. С. 92.

188 Там же.

189 Никонов А.А. Спираль многовековой драмы: аграрная наука и политика России (ХVIII – ХХ века). М., 1995. С. 308–309, 312.

190 Из выступления М.Г. Чижевского на Пленуме ЦК КПСС, проходившего 23 февраля – 2 марта 1954 года в Кремле. Российский государственный архив Новейшей истории. Ф. 2. Оп. 1. Д. 89. Л. 24.

191 Тимирязев Климент Аркадьевич (1843–1920), выдающийся российский естествоиспытатель, открыл и исследовал фотосинтез, использование световой энергии для образования органических веществ в растениях. С 1871 года – профессор основанной в 1865 году Петровской земледельческой и лесной академии. После смерти Тимирязева в 1920 году ей присвоили его имя и стали кратко именовать Тимирязевкой. С 1878 года – профессор Московского университета, откуда в 1911 году ушел в отставку в знак протеста против притеснения студентов. После революции, в 1920 году – депутат Моссовета. Тимирязев послужил прообразом профессора Полежаева в фильме «Депутат Балтики».

192 Федоренко Н.П. Воспоминая прошлое, заглядывая в будущее. М.: Наука, 1999. С. 54–55.

193 Хрущев Н.С. Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 4 т. М.: Московские новости, 1999. Т. 4. С. 120–122.

194 Там же. С. 120.

195 Хрущев Н.С. 8-томник. Т. 1. С. 136.

196 Хрущев Н.С. Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 4 т. М.: Московские новости, 1999. Т. 4. С. 122.

197 Пушкин А.С. Борис Годунов / Полное собрание сочинений в 10 томах. М.: И-во Академии наук СССР, 1957. Т. 5. С. 313.

198 Семичастный В.Е. Беспокойное сердце. М.: Вагриус, 2002. С. 208.

199 Хрущев Н.С. 8-томник. Т. 1. С. 158.

200 Там же. С. 214.

201 Там же. С. 138

202 Там же. С. 112.

203 Могар-трава, которая такого ухода, как пшеница, не требует, но и хозяйству мало пользы приносит. Согласно энциклопедии: кормовая культура, однолетнее травянистое растение семейства злаков. В диком виде произрастает в Азии, выращивается, кроме Азии, в Африке, Северной Америке и Австралии.

204 Хрущев Н.С. 8-томник. Т. 1. С. 171, 181, 197, 200, 220–240.

205 Газета «Известия» от 13 марта 1954 г.

206 Газета «Известия» от 24 апреля 1954 г.

207 В 1954 году в Советском Союзе накопили 150 ядерных зарядов всех видов, совсем ничего по сравнению с 2063 зарядами, имевшимися в США / Советская военная мощь. Под ред. А.В. Минаева. М.: Военный парад, 1999. С. 167.

208 «This I Remember» by Eleanor Roosevelt. Harper & Bothers. New-York, 1949. Р. 72.

209 Хрущев Н.С. 8-томник. Т. 1. С. 296–305, 329–331.

210 Там же. С. 343, 347, 351.

211 Архив Президента Российской Федерации. Особая папка. № 734. Л. 2–3. Опубликовано в кн.: Волкогонов Д. Семь вождей. М.: Новости, 1995. Т. 1. С. 382–384.

212 Хрущев Н.С. 8-томник. Т. 1. С. 397.

213 Там же. С. 407–408.

214 Там же. С. 361.

215 Газета «Известия», 1 января 1936 г.

216 Лакшин Владимир. «Новый Мир» во времена Хрущева. М.: И-во Книжной палаты, 1991. С. 16.

217 Российский архив Новейшей истории. Ф. 5. Оп. 30. Д. 84. Л. 29–31. Опубликовано в сборнике «История советской политической цензуры». М., 1997. С. 111–113.

218 Лакшин Владимир «Новый Мир» во времена Хрущева». М.: И-во Книжной палаты, 1991. С. 16.

219 Там же. С. 16, 19.

220 Геллер М., Некрич А. Утопия у власти. С. 528. Oversears Publications Interchange Ltd. London, 1989.

221 Газеты сообщили о встрече задним числом. Маршалл МакДаффи в своей книге «Красный ковер» пишет, что Никита Хрущев принял его 14 ноября 1954 года в 6 часов вечера. После своего 56-дневного путешествия по советским городам и республикам он вообще покинул территорию СССР в середине декабря 1954 года. Почему о встрече сообщили с таким запозданием, я теперь уже не помню.

222 МакДаффи Маршалл. Красный ковер. 10 000 миль по России с визой, полученной от Хрущева. Нью-Йорк: В.В. Нортон и Компания, 1955.

223 Постановление Пленума Ц К КПСС «О тов. Маленкове Г.М.» (принято единогласно на заседании Пленума ЦК КПСС 31 января 1955 года). Стенографический отчет Пленума ЦК КПСС, 25–31 января 1955 года., Исторический архив, 1993. № 3–6.

224 Президиум ЦК КПСС 1954–1964. Т. 1. Черновые протокольные записи заседаний, стенограммы. М.: РОССПЭН, 2003. С. 35–40.

225 Там же. С. 35–36.

227 Всего за период 1938–1942 годов промышленность выпустила 93 таких самолетов разных модификаций.

228 У. Черчилль пишет в мемуарах, что Молотов прилетел в Лондон 20 мая 1942 года. Я решил оставить обе даты, советскую и британскую.

229 Военные архивы России. 1953. № 1. С. 194, 283–288, 305–307.

230 Приказ № 00112 министра транспортного и тяжелого машиностроения от 18 апреля 1953 года. Опубликован в к.: Широкорад А.Б. Флот, который уничтожил Хрущев. М.: АСТ 2004. С. 303.

231 Постановление ЦК и СМ СССР от 12 августа 1955 г.

232 Архив Президента Российской Федерации. Ф. 3. Оп. 5. д. 6. Л. 2–4, 65–67, 72–74. Опубликовано: «Георгий Жуков. Документы». М.: Международный фонд «Демократия», 2001. С. 34–35,73, 104.

233 Архив Президента РФ. Ф. 3. Оп. 50. Д. 164. Л. 4–7. Опубликовано: «Георгий Жуков. Документы». М.: Международный фонд «Демократия», 2001. С. 52–54.

234 Архив Президента РФ. Ф. 3. Оп. 5. Д. 164 Л. 18–19. Опубликовано: «Георгий Жуков. Документы». М.: Международный фонд «Демократия», 2001. С. 73.

235 Хрущев Н.С. Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 4 т. М.: Московские новости, 1999. Т. 2. С. 264–266.

236 Подробно об этой и других связанных с оборонными делами историях я написал в «Рождении сверхдержавы. Второй книге об отце».

237 Из-за различия принципов работы централизованной, советской и децентрализованной, американской, экономик такие сравнения очень приблизительны, и их результаты порой расходятся в разы. К примеру, в 1987 году ЦРУ считало, что величина советского национального продукта составляет 55 % от американской, экономист Игорь Бирман называет цифру 20–25 %, другой экономист, Виктор Белкин, на одной странице своей книги приводит сразу две цифры: 14 % и 28 %. (Белкин В.Д. Тернистый путь экономиста. Воспоминания о прожитом и размышления о грядущем. М.: Дело, 2003. С. 114–117). Тут очень многое зависит от наст-роения автора, того, что ему хочется доказать. Советские статистики таких сравнений не публиковали, но, конечно, докладывали отцу свои оценки.

238 Зимонин В.П., Золотарев В.А., Козлов И.А., Шпонин В.С. История флота государства Российского. М.: Терра, 1956. Т. 2. С. 707. См. также уже цитировавшуюся записку Г.К. Жукова в ЦК КПСС «Об установлении единого порядка выплаты денежного довольствия военнослужащим срочной службы». Архив Президента РФ. Ф. 3. Оп. 50. Д. 337. Л. 46–57.

239 Хрущев Н.С. Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 4 т. М.: Московские новости, 1999. Т. 1. С. 297–298.

240 Центр хранения современной документации. Ф. 5. Опп. 30. Д. 231. Л. 74–87. Опубликовано в журнале «Источник». 1995. № 4. С. 58.

241 Президиум ЦК КПСС. 1954–1964. Черновые протокольные записи. Стенограммы. Т. 1. М.: РОССПЭН, 2003. С. 902.

242 Судьба адмирала / Источник.1994. № 4. С. 51.

243 Хроника России. ХХ век. М.: Слово, 2002. С. 656.

244 Президиум ЦК КПСС. 1954–1964. Черновые протокольные записи. Стенограммы. М.: РОССПЭН, 2003. С. 63.

245 Письмо адмирала Н.Г. Кузнецова в Президиум ЦК КПСС от 8 ноября 1957 года / Источник.1995. № 4. С. 51–53.

246 Хрущев Н.С. 8-томник. Т. 2. С. 78.

247 Сельское хозяйство СССР. Статистический сборник. М.: Статистика., 1971. С. 152. Архив Президента Российской Федерации. Особая папка № 734. Л. 2, 3.

248 Президиум ЦК КПСС. 1954–1964 гг. Черновые протокольные записи. Стенограммы. М.: РОССПЭН, 2003. С. 75

249 МК, Московский Комитет, распространял свою юрисдикцию на Московскую область и Москву, которой управлял Московский городской комитет, формально подчиненный МК. Однако секретарь МКГ Фурцева, в силу своих личных качеств и объективной значимости Москвы, в этой связке быстро заняла доминирующее положение. Вскоре она стала членом Президиума ЦК КПСС.

250 Молотов, Маленков, Каганович. 1957 год. Документы. М.: Международный фонд «Демократия», 1998. С. 370.

251 Президиум ЦК КПСС, 1954–1964 гг. Т. 1. Черновые протокольные записи заседаний. Стенограммы. М.: РОССПЭН, 2003. С. 67, 905. Т. 2. Постановления 1954–1958 гг. М.: РОССПЭН, 2006. С. 122–126.

252 Байбаков рассказывал, что Сталин намеренно неправильно ставил ударение, подчеркивая, что фамилия его происходит от «байбака» – сурка, в людском фольклоре животного не очень привлекательного и толстого.

252 Байбаков Николай. От Сталина до Ельцина. М.: ГазОил пресс, 1998. С. 62–71.

253 Там же. С. 80.

254 Президиум ЦК КПСС. 1954–1964 гг. Т. 1. Черновые протоколы, записи заседаний. Стенограммы. М.: РОССПЭН, 2003. С. 61–62.

255 Там же. С. 76.

256 Это заключение опубликовано в книге «Президиум ЦК КПСС. 1954–1965 гг.». Т. 2. Постановления 1954–1958. М.: РОССПЭН, 2006. С. 60–65.

257 Цит. по кн. «Молотов, Маленков, Каганович. 1957 г. Документы. М.: Международный фонд «Демократия», 1998. С. 741.

258 Захаров Николай. Сквозь годы. Тула: Граф и Ко, 2003. С. 137–138.

259 Газета «Правда» от 6 июня 1956 г.

260 Президиум ЦК КПСС. 1954–1964 гг. Т. 1. Черновые протокольные записи. Стенораммы. М.: РОССПЭН, 2003. С. 145.

261 Президиум ЦК КПСС. 1953–1964 гг. Черновые протокольные записи заседаний. Стенограммы. М.: РОССПЭН, 2003. С. 87.

262 Согласно официальным документам, начатое в 1948 году строительство «автомобильной дороги Москва – Харьков – Симферополь (1399 км) с асфальтобетонным покрытием завершилось в 1950 г. (Развитие инженерного дела в Москве. Исторические очерки. М.: Российская Инженерная академия, 1998. С. 99). Но я точно помню, что ехали мы проселками. Скорее всего, дорогу действительно открыли в 1950 году, а потом снова закрыли для устранения недостатков. Вот мы и объезжали открыто-закрытую дорогу где как придется.

263 Грейдер – это машина, наподобие снегоуборочной, своим косым ножом срезающая кочки, засыпающая рытвины и оставляющая в результате более или менее ровную ленту земляной, не утрамбованной, дороги. Ровную до первого дождя, после которого все приходится начинать с начала. По названию этой машины-грейдера и дорогу прозвали «Грейдерной», или по простому – «грейдером». (Примеч. авт.)

264 См.: Президиум ЦК КПСС. 1954–1964 гг. Черновые протокольные записи заседаний. Стенограммы. М.: РОССПЭН, 2003. С. 83, 87, 108, 151, 165.

265 ГОЭЛРО (Государственный план электрификации России), первый в своем роде, разработан в 1920 году и расчитан на 10–15 лет. Он предусматривал электрификацию страны на базе сооружения 30 районных электростанций, в том числе 10 ГЭС общей мощностью 1,75 миллиона киловатт и годовой выработкой энергии 8,8 миллиарда киловатт часов. Несмотря на то что основные его показатели были достигнуты к 1931 году, термин ГОЭЛРО стал нарицательным, символом системного подхода к электрификации народного хозяйства.

266 Президиум ЦК КПСС. 1954–1964 гг. Т. 1. Черновые протокольные записи заседаний. Стенограммы. М.: РОССПЭН, 2003. С. 84–85. Т. 2. Постановления. 1954–1958. М.: РОССПЭН, 2006. С. 174–178. Постановление ЦК КПСС и СМ СССР «О генеральном плане электрификации железных дорог» официально опубликовали 3 февраля 1956 года после внесения в его текст всех высказанных на Президиуме ЦК замечаний. См.: Вопросы развития железнодорожного транспорта. Сборник статей. М., 1957. С. 23–25, а так же: Байбаков Н.К. От Сталина до Ельцина. М.: ГазОил Пресс, 1998. С. 131–133.

267 Хрущев Н.С. Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 4 т. М.: Московские новости, 1999. Т. 4. С. 115.

268 Там же.

269 Harold Lee. Roswell Garst, a biography. Iowa State University Press, Ames. 1984, Р. 189. В книге приводятся и другие подробности встреч Гарста с отцом, естественно, так, как они виделись Гарсту.

270 Хрущев Н.С. Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 4 т. М.: Московские новости, 1999. Т. 4. С. 135. Отец немного запутался в датах. Он написал, что Гиталов учился в США после его визита туда в сентябре 1959 года. На самом деле Гиталов и Мануковский ездили в США на выучку к Гарсту раньше, после их крымской встречи. Выступая на Пленуме ЦК КПСС 19 декабря 1958 года, отец вовсю нахваливал их. См.: Хрущев Н.С. 8-томник. Т. 3. С. 442).

271 Пушкин А.С. Евгений Онегин. Гл 1. Стр. VII.

272 Пушкин А.С. Скупой рыцарь. Сцена 2-я.

273 Новиков В.Н. В годы руководства Н.С. Хрущева / Вопросы истории. 1989. № 2. С. 107;Хрущев Н.С. Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 4 т. М.: Московские новости, 1999. Т. 2. С. 351.

274 Изложение беседы можно прочитать в 8-томнике Н.С. Хрущева. Т. 2. С. 156–162.

275 Ректорство в Промакадемии Каминский совмещал с заведыванием в 1929–1930 годах отделом агитации, пропаганды и печати ЦК ВКП(б), затем преобразованном в Отдел агитации и массовых кампаний ЦК. В 1930–1932 годах он секретарь Московского Комитета партии, не первый, первым был Каганович. В 1932–1934 годах председатель Московского областного совета. В 1934–1937 годах нарком здравоохранения Российской Федерации. В 1936–1937 годах нарком здравоохранения СССР. В 1938 году расстрелян.

276 Это, скорее всего, Ян Борисович Гамарник, в 1937 году первый заместитель наркома обороны. Чтобы избежать ареста, он застрелился.

277 Настоящая фамилия Сталина – Джугашвили.

278 Хрущев Н.С. Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 4 т. М.: Московские новости, 1999. С. 361.

279 Хрущев Н.С. Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 4 т. М.: Московские новости, 1999. Т. 2. С. 38.

280 Журнал «Источник» 1993 № 1 °C. 126. Хрущев Н.С. Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 4 т. М.: Московские новости, 1999. Т. 1. С. 801.

281 Хрущев Н.С. Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 4 т. М.: Московские новости, 1999. Т. 2. С. 39.

282 Там же.

283 Там же. С. 39–40.

284 Уком – уездный комитет, Гуком – губернский комитет партии.

285 В 1963–1964 годах я часто встречался со Снеговым. Подробнее о нем я написал в книге «Пенсионер Союзного значения».

286 Микоян А.И. Так было. М.: Вагриус, 1999. С. 589–590.

287 К примеру, такая «битьевая» резолюция Молотова стоит напротив фамилии арестованного Михаила Баранова, начальника Санитарного управления Красной армии.

288 Архив Президента РФ. Ф. 3. Оп. 24. Д. 446. Л. 19–20.

289 Хрущев Н.С. Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 4 т. М.: Московские новости, 1999. Т. 1. С. 125.

290 Президиум ЦК КПСС. 1954–1964 гг. Черновые протокольные записи заседаний. Стенограммы. М.: РОССПЭН, 2003. С. 95–97.

291 Микоян А.И. Так было. М.: Вагриус, 1999. С. 592.

292 Я привел только основные мысли, законспектированных Малиным, выступлений. Полностью смотри «Президиум ЦК КПСС. 1954–1964 гг. Т. 1. Черновые протокольные записи. Стенограммы. М.: РОССПЭН, 2003. С. 99–103.

293 Микоян А.И. Так было. М.: Вагриус, 1999. С. 592.

294 Хрущев Н.С. Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 4 т. М.: Московские новости, 1999. Т. 2. С.183.

295 Хрущев Н.С. Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 4 т. М.: Московские новости, 1999. Т. 2. С. 183–186.

296 Микоян А.И. Так было. М.: Вагриус, 1999. С. 594.

297 Микоян А.И. Так было. М.: Вагриус, 1999. С. 593–594.

298 Президиум ЦК КПСС. 1954–1964 гг. Т. 1. Черновые протокольные записи. Стенограммы. М.: РОССПЭН, 2003. С. 103–105.

299 Протокол заседания Пленума Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза, 13 февраля 1956 года. Строго секретно.

300 Ленин В.И. Полное собрание сочинений в 30-ти томах. Т. 30. С. 122.

301 Президиум ЦК КПСС. 1954–1964 гг. Т. 1. Черновые протокольные записи заседаний. Стенограммы. М.: РОССПЭН, 2003. С. 88–93.

302 Президиум ЦК КПСС. 1954–1964 гг. Т. 1. Черновые протокольные записи. Стенограммы. М.: РОССПЭН, 2003. С. 106–107.

303 В записках Малина о заседании Президиума ЦК 5 января 1956 года, сразу после доклада об испытаниях водородной бомбы стоит: «О параде в дни ХХ съезда» и краткая резолюция: «Вредно». Президиум ЦК КПСС. 1954–1964 гг. Т. 1. Черновые протокольные записи. Стенограммы. М.: РОССПЭН, 2003. С. 83.

304 Постановление Президиума ЦК КПСС «Об осужденных, отбывающих наказание в местах лишения свободы» от 30 января 1956 года. (Президиум ЦК КПСС. 1954–1964 гг. Т. 2. Постановления 1954–1958. М.: РОССПЭН, 2006) Об этой комиссии я еще расскажу.

305 Каганович Л.М. Памятные записки. М.: ВАГРИУС, 1996. С. 508–509.

306 Микоян А.И. Так было. М.: Вагриус, 1999. С. 594.

307 Хрущев Н.С. Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 4 т. М.: Московские новости, 1999. Т. 2. С. 185. Микоян не мог простить Хрущеву, что тот не упомянул и его фамилию. Не знаю, вышло это случайно или…

308 Хрущев Н.С. Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 4 т. М.: Московские новости, 1999. Т. 2. С. 186, 191–192.

309 Каганович Л.М. Памятные записки. М.: Вагриус, 1996. С. 509.

310 Новиков В.Н. В годы руководства Н.С. Хрущева / Вопросы истории. 1989. № 1. С. 107.

311 По чиновничьей иерархии: инструктор отдела ЦК равен по меньшей мере заместителю министра или секретарю обкома.

312 Яковлев А.Н. Омут памяти. М.: Вагриус. С. 116–117.

313 Президиум ЦК КПСС. 1954–1964 гг. Т. 1. Черновые протокольные записи заседаний. Стенограммы. М.: РОССПЭН, 2003. С. 106; Там же. Т. 2. Постановления 1954–1958. М.: РОССПЭН, 2006. С. 198–199.

314 Известия ЦК КПСС. 1989. № 3. С. 166.

315 Запись беседы с делегацией Итальянской компартии. 10 июля 1956 года / Источник.1944. № 2. С. 86.

316 Архив Президента Российской Федерации. Ф. 3. Оп. 10. Д. 218. Л. 17–18.

317 Президиум ЦК КПСС. 1953–1964 гг. Т. 1. Черновые протокольные записи. Стенограммы. М.: РОССПЭН, 2003. С. 94, а так же: Постановление Президиума ЦК КПСС «Об осужденных, отбывающих наказание в местах лишения свободы». П 184/LIV, 30 января 1956 г. Строго секретно. «Принять предложение т. Хрущева о создании партийных комиссий (троек) и командировании этих комиссий в лагеря, наделив их полномочиями от Президиума Верховного Совета СССР для рассмотрения дел лиц, отбывающих наказание за преступления политического характера и должностные преступления, и решения на месте вопроса об их освобождении. Поручить тт. Микояну, Аристову, Кириченко, Руденко и Дудорову разработать порядок работы партийных комиссий (троек)». Президиум ЦК КПСС. 1953–1964 гг. Т. 2. Постановления 1954–1958. М.: РОССПЭН, 2006. С. 194.

318 Микоян А.И. Так было. М.: Вагриус, 1999. С. 595–596.

319 Президиум ЦК КПСС. 1954–1964 гг. Т. 2. Постановления 1954–1958. М.: РОССПЭН, 2006. С. 210.

320 Работа комиссии отражена во множестве материалов, в том числе хранящихся в Архиве Президента Российской Федерации: П.3/IХ. Ф. 3. Оп. 14. Д. 4. Л. 4; П.6/L11. Ф. 3. Оп. 14. Д. 8. Л. 15; П.7/33. Ф. 3. Оп. 14. Д. 11. Л. 13–16, 62–66.

321 Шубин Александр. 10 мифов Советской страны. М.: Яуза; Эксмо, 2007. С. 252–253.

322 Баазова Фаина. Танки против детей. / Родина. 1992. № 10. С. 105.

323 Там же.

324 Докладная записка Бюро ЦК КП Грузии О массовых волнениях населения в г.г. Тбилиси, Гори, Кутаиси, Сухуми и Батуми 4–9 марта 1956 года в связи с осуждением культа личности Сталина. Опубликована в: «Президиум ЦК КПСС. 1954–1964 гг… Т. 2. Постановления 1954–1958. М.: РОССПЭН, 2006. С. 283–296.

325 Госархив Российской Федерации. Оп.1. Д. 442. Л. 74–75, 86.

326 Упомянутая выше «Докладная записка». С. 85.

327 Президиум ЦК КПСС. 1954–1964 гг. Т. 1 Черновые протокольные записи заседаний. Стенограммы. М.: РОССПЭН, 2003. С. 112.

328 Баазова Фаина. Танки против детей. / Родина. 1992. № 10. С. 106.

329 Упомянутая выше «Докладная записка». С. 285.

330 Государственный архив Российской Федерации. Ф. Р-9401. Оп.1. Д. 4442. Л. 78.

331 Упомянутая выше «Докладная записка». С. 286.

332 Упомянутая выше «Докладная записка». С. 286

333 Упомянутая выше «Докладная записка». С. 287.

334 Государственный архив Российской Федерации. Ф. Р-9401. Оп. 1. Д. 4442. Л. 80.

335 Государственный Российской Федерации. Ф. Р-9401. Оп. 1. Д. 4442. Л. 83–84.

336 Упомянутая выше «Докладная записка». С. 288.

337 Козлов В.А. Массовые беспорядки в СССР при Хрущеве и Брежневе. Новосибирск: Сибирский Хронограф, 1999. На С. 155–183 подробно изложена хронология грузинских событий марта 1956 года.

338 Текст проекта выступления Жукова на несостоявшемся Пленуме ЦК /Источник.1995. № 2. С. 143–159.

339 Агент «Володя». Неизвестные факты из биографии Имре Надя / Источник. 1993. № 1. С. 71–73.

340 Пихоя Р.Г. Советский Союз: история власти. 1945–1991. М.: РАГС, 1998. С. 155.

341 Вместе с отцом летели члены Президиума ЦК Молотов, Микоян, Каганович и другие. Командующий войсками Варшавского договора Конев прибыл туда раньше.

342 Хрущев Н.С. Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 4 т. М.: Московские новости, 1999. Т. 3. С. 234–240.

343 Президиум ЦК КПСС. 1954–1964 гг. Т. 1. Черновые записи заседаний. Стенограммы. М.: РОССПЭН, 2003. С. 173–174.

344 Микоян Серго. Анатомия Карибского кризиса. М.: Academia, 2006. С. 494.

345 Президиум ЦК КПСС. 1954–1964 гг. Т. 1. Черновые записи заседаний. Стеногграммы. М.: РОССПЭН, 2003. С. 175.

346 Там же.

347 Там же. С. 176–206.

348 Микоян А.И. Так было. М.: Вагриус, 1999. С. 598.

349 Президиум ЦК КПСС. 1954–1964 гг. Т. 1. Черновые записи заседаний. Стенограммы. М.: РОССПЭН. 2003. С. 193–194.

350 Там же. С.195.

351 Ерофеев В.И. «Дипломат. Книга воспоминаний». М.: Зебра Е, 2005. С. 228–229.

352 Чжисуй Ли. Мао Дзэдун. Записки личного врача. Кн. 1. Смоленск: Эхо, 1996. С. 148–149, 153–154.

353 Там же. С. 158.

354 Семичастный В. Беспокойное сердце. М.: Вагриус, 2002. Гл. «Деза». С. 294–299.

355 Полковник юстиции Андрей Мороз. «Дым без огня / Красная звезда, 23 июня 2005 г.

356 Письмо В.А. Фомина, проживавшего в Москве, ул. Новая Башиловка, д.3, кв.124, сыну Леонида, заслуженному летчику-испытателю Юрию Хрущеву от 5 февраля 1998 г.

357 СБП Скоростной бомбардировочный полк.

358 Личное дело Л.Н. Хрущева. Эта же информация приведена в упомянутой выше статье Андрея Мороза.

359 Приказ, подписанный командующим Западным фронтом генералом армии Г.К.Жуковым, № 0992.

360 АВР – авиационные рантовые часы; АЧХО – авиационные часы-хронометр с электрообогревом.

361 Личное дело Л.Н. Хрущева. Документ упомянут и в статье А. Мороза. (См. выше.)

362 Уже цитировавшееся ранее письмо В.А.Фомина.

363 Микоян С.А. Воспоминания военного летчика-испытателя. М.:Техника молодежи, 2002. С. 83.

364 Микоян С.А. Там же, стр.83.

365 «Тайна летчика Л. Хрущева». Студия «Крылья России». Показана на телевизионном канале «Россия» в январе 2005 года. (Прим. авт.)

366 Полковник юстиции Андрей Мороз. «Дым без огня» / Красная звезда, 23 июня 2005 г.

367 Микоян С.А. Воспоминания военного летчика-испытателя. М.:Техника молодежи, 2002. С. 84.

368 Судоплатов П.А. Спецоперации. Лубянка и Кремль. 1930–1950 годы. М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2003. С. 260.

369 На самом деле Гитлер предлагал обменять старшего лейтенанта Якова Джугашвили не на фельдмаршала Паулюса, а на попавшего в советский плен в Сталинграде своего племянника, лейтенанта Лео Раубля. Сталин от родственного размена отказался. Эффектная фраза об отказе обмена лейтенанта на фельдмаршала пошла гулять по свету тоже во второй половине 1960-х годов, и родилась она тоже в недрах подразделения «А» КГБ СССР.

370 Хрущев и Горбачев. М.: Публикация Либерально-Демократической партии России, 2005. С. 35.

371 Полковник юстиции Андрей Мороз. «Дым без огня» / Красная звезда, 23 июня 2005 г.

372 Тем, кто захочет проверить мои слова, я рекомендую прочитать изданную в Киеве в 1995 году Институтом истории Украины книжку «Хрущев и Украина». На страницах 181–185 доктор исторических наук Р.Я. Пирог в статье «Архив Первого секретаря ЦК КП(б) Никиты Хрущева: проблемы реституции» подробно описывает все перипетии личного архива отца.

373 Оставшиеся две подписи: самого Сталина и Ягоды, Ежова или Берии, в зависимости кто тогда возглавлял «расстрельное» ведомство.

374 Выше я процитировал пассажи из книги Никиты Петрова «Иван Серов». М.: Материк, 2005. С. 162–163.

375 Архив Президента Российской Федерации. Ф. 3. Д. 435. Л. 60–70, а также: Волкогонов Д.А. Семь вождей. Кн. 1. М.: Новости, 1995. С. 260.

376 Архив Президента Российской Федерации. Ф. 3. Оп. 24. Д. 475. Л. 61–70.

377 Центральный Архив Федеральной службы безопасности. Ф. 4-ОС. Оп. 11. Д. 16. Л. 102–139.

378 Центральный Архив Федеральной службы безопасности. Ф. 5-ОС. Оп. 3. Де. 37. Л. 359.

379 Петров Никита. Иван Серов. М.: Материк. 2005. С. 160–162.

380 Там же. С. 163.

381 Семичастный Владимир. Беспокойное сердце. М.: Вагриус, 2002. С. 168.

382 Волкогонов Д.А. Семь вождей. Кн. 1. М.: Новости, 1995. С. 260–261.

383 Дашичев Вячеслав И. Стратегия Гитлера. Путь к катастрофе. 1933–1945. В 4 т. М.: Наука, 2005.

384 Кларк А. План «Барбаросса». Крушение Третьего рейха. 1941–1945. М.: Центрполиграф. 2002. С. 48.

385 Военные архивы России.1993. № 1. С. 194, 272–274, 283–288, 305–307. Это был первый и единственный, вышедший в свет номер этого журнала.

386 Хрущев Н.С. 8-томник. Т. 4. С. 65–66.

387 Президиум ЦК КПСС. 1954–1964 гг. Т. 1. Черновые записи заседаний. Стенограммы. М.: РОССПЭН, 2003. С. 108.

388 Президиум ЦК КПСС. 1953–1964 гг. Т. 1. Черновые записи заседаний. Стенограммы. М.: РОССПЭН, 2003. С. 151, 165.

389 Хрущев С.Н. Рождение сверхдержавы. Книга об отце. М.: Время, 2002. С. 108–127; Хрущев Н.С. Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 4 т. М.: Московские новости, 1999. Т. 2. С. 268–292.

390 30 января 1960 года. Акад. Курчатов И.В. 15–0015–40. Запись в журнале учета лиц, принятых председателем Совета Министров тов. Хрущевым Н.С. Москва, журнал «Источник». Вестник архива Президента Российской Федерации. 2003. № 4. С. 68.

391 Хрущев Н.С. Воспоминания. Время. Люди. Власть. В 4 т. М.: Московские новости, 1999. Т. 4. С. 221.

392 Там же. Т. 2. С. 27.

393 Там же.

394 Стенограмма заседания Президиума АН СССР, 20 января 1959 года. Архив Российской Академии наук. Ф. 2. Оп. 3а. Д. 229. Л. 149, 151–160.

395 Президиум ЦК КПСС. 1953–1964 гг. Т. 1. Черновые записи заседаний. Стенограммы. М.: РОССПЭН, 2003. С. 84.

396 Там же.

397 Там же. С. 116.

398 Культура и власть. От Сталина до Горбачева. Аппарат ЦК КПСС и культура. 1953–1957. Документы. М.: РОССПЭН. 2001. С. 492, 501.

399 Письмо Бориса Пастернака Александру Фадееву от 14 марта 1953 года по случаю опубликования последним в «Правде» статьи «О гуманизме Сталина». Впервые опубликовано в журнале «Континент» № 90 за 1997 г. Цит: по кн.: Быков Дмитрий. Борис Пастернак. Жизнь замечательных людей. М.: Молодая гвардия, 2007. С. 529.

400 Чуковский Корней. Дневник 1901–1969. Т. 2. 1930–1969. М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2003. С. 283.

401 Эренбург Илья. Люди, годы, жизнь. М.: Текст, 2005. Т. 3. Кн. 7.С. 368.

402 Чуковский Корней. Дневник 1901–1969. Т. 2. 1930–1969. М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2003. С. 282.

403 Эренбург Илья. Люди, годы, жизнь. М.: Текст, 2005. Т. 3. Кн. 7.С. 368.

405 Президиум ЦК КПСС. 1954–1965 гг. Т. 1. Черновые записи заседаний. Стенограммы. М.: РОССПЭН, 2003. С. 65.

406 Лакшин Владимир Яковлевич. Александр Николаевич Островский. 3-е изд. М.: Гелиос., 2004. С. 523, 532.

407 Президиум ЦК КПСС. 1953–1964 гг. Т. 1. Черновые записи заседаний. Стенограммы. М.: РОССПЭН, 2003. С. 164.

408 Хрущев Н.С. 8-томник. Т. 2. С. 267.

409 Архив Президента Российской Федерации. Особая папка, № 734. Л. 3.

411 Зеленин А.А. Аграрная политика Н.С. Хрущева и сельское хозяйство. М.: Институт Российской истории Российской академии наук, 2001. С. 98.

412 Хрущев Н.С. 8-томник. Т. 2. С. 342.

413 В 1951 году отец перевел его, энергичного и грамотного агрария, из директоров совхоза сразу в секретари Московского комитета. Там он себя зарекомендовал с лучшей стороны. В 1954 году Мыларщиков переходит в Сельхозотдел ЦК, а в 1956 году становится членом Бюро ЦК КПСС по РСФСР и одновременно заведующим Сельхозотделом ЦК.

414 Газета «Известия», 28 августа 1956 г.

415 Хрущев Н.С. 8-томник. Т. 2. С. 269.

416 До 1952 г. в ЦК имелось две высшие инстанции: Политическое бюро (Политбюро) и Организационное бюро (Оргбюро), занимавшееся рутинной текучкой. На XIX съезде Оргбюро упразднили, а Политбюро переименовали в Президиум ЦК.

417 Воронов Г.И. Немного воспоминаний / Дружба народов. 1989. № 1. С. 193–194.

418 Хрущев Н.С. 8-томник. Т. 2. С. 28.

419 Выступление Н.С. Хрущева на совещании писателей в ЦК КПСС 13 мая 1957 г. Журнал «Источник». Вестник архива Президента Российской Федерации. 2003. № 6. С. 80–81.

420 Президиум ЦК КПСС. 1954–1964 гг. Т. 1. Черновые записи заседаний. Стенограммы. М.: РОССПЭН, 2003. С. 56.

421 Президиум ЦК КПСС. 1954–1964 гг. Т. 1. Черновые записи заседаний. Стенограммы. М.: РОССПЭН. 2003. С. 147.

422 Выступление Н.С. Хрущева на совещании писателей в ЦК КПСС 13 мая 1957 года. Журнал «Источник». Вестник архива Президента Российской Федерации. 2003. № 6. С. 80.

423 Российский Государственный Архив Современной Политической Истории. Ф. 17. Оп. 3. Д. 978. Л. 1, 13.

424 Российский Государственный Архив Современной Политической Истории. Ф. 17. Оп. 125. Д. 637. Л. 18–26.

425 Schorr Daniel. Staying Tuned Alife. Pocket books. New York, 2001. Р. 94.

426 Цит. по газете «Известия». 18 ноября 1956 г.

427 Цит. по газете «Известия». 20 ноября 1956 г.

428 Schorr Daniel. Staying Tuned Alife. Pocket books. New York, 2001. Р. 94.

429 Daniel Schorr. p. 89

430 Подробно см.: Грушин Б.А. Четыре жизни России в зеркале опросов общественного мнения. Жизнь 1-я, эпоха Хрущева. Институт философии РАН, Институт социологии РАН, Служба изучения общественного мнения «Vox Populi», Прогресс-традиция. М., 2001.

431 Президиум ЦК КПСС. 1954–1964 гг. Т. 1 Черновые записи заседаний. Стенограммы. М.: РОССПЭН, 2003. С. 109–110.

432 Президиум ЦК КПСС. 1954–1964 гг. Черновые записи заседаний. Стенограммы. М.: РОССПЭН, 2003. С. 125–125.

433 Газета «Правда» от 3 июня 1956 года.

434 Президиум ЦК КПСС. 1954–1964 гг. Т. 1. Черновые записи заседаний. Стенограммы. М.: РОССПЭН, 2003. С. 214.

435 Президиум ЦК КПСС. 1954–1964 гг. Т. 1. Черновые записи заседаний. Стенограммы. М.: РОССПЭН, 2003. С. 215.

436 Микоян А. Так было. М.: Вагриус, 1999. С. 321–326.

437 Президиум ЦК КПСС. 1954–1964 гг. Т. 1. Черновые записи заседаний. Стенограммы. М.: РОССПЭН, 2003. С. 151.

438 Президиум ЦК КПСС. 1954–1964 гг. Т. 1. Черновые записи заседаний. Стенограммы. М.: РОССПЭН, 2003. С. 160–161.

439 Газета «Известия», 24 декабря 1955 г.

440 Молотов, Маленков, Каганович. 1957. Документы. Москва. Международный фонд «Демократия», 1998. С. 284.

441 Президиум ЦК КПСС, 1954–1965 гг. Т. 1 Черновые протокольные записи заседаний. Стенограммы. М.: РОССПЭН, 2003. С. 210.

Иллюстрации

Никита Сергеевич Хрущев. Официальный портрет

Н.С. Хрущев – рабочий завода в Юзовке

Н.П. Кухарчук – гимназистка

Н.С. Хрущев – студент рабфака и Н.П. Кухарчук – пропагандист горкома партии. Юзовка, Донбасс, 1924 г.

Н.С. Хрущев (в центре) – студент рабфака в Юзовке, 1924 г.

Н.С. Хрущев с детьми от первого брака с Ефросиньей Ивановной Писаревой, умершей от тифа в 1918 г., Юлей (1916 г.р.) и Леней (1917 г.р.) и Н.П. Кухарчук с дочерью Радой (1929 г.р.). Киев, 1929 г.

Н.С. Хрущев на Колхозной площади у Доски почета передовых колхозов Московской области. 1936 г.

Н.С. Хрущев на улице Горького в Москве в период реконструкции. 1937 г.

Н.С. Хрущев и И.В. Сталин в Москве. 1935 г.

Н.С. Хрущев на открытии детского садика в Москве. 1935 г.

Н.С. Хрущев в годы Великой Отечественной войны

Воронежский фронт, член Военного совета фронта Н.С. Хрущев в танковых частях. 26 апреля 1942 г.

Н.С. Хрущев в одном из воинских подразделений Воронежского фронта. 1942 г.

Сталинградский фронт, деревня Бекетовка, Н.С. Хрущев в 64-й армии (справа – командующий армией М.С. Шумилов, слева – член Военного совета армии З.Т. Сердюк). 23 февраля 1943 г.

Дачный поселок Померки под Харьковом. Заседание ЦК КП(б) Украины и украинского правительства. Август 1943 г.

В период Курской битвы (справа с картой – командующий 4-й танковой армией генерал П.А. Ротмистров). Июль 1943 г.

Н.Ф. Ватутин и Н.С. Хрущев на параде советских войск в Киеве. 7 ноября 1943 г.

Поселок Бровары под Киевом, на левом берегу Днепра, только что освобожден от немцев. 25 октября 1943 г.

День освобождения Киева – 6 ноября 1943 г.

Н.С. Хрущев и дочь Елена на выставке трофейного оружия в Москве в парке им. М. Горького (сзади справа: М.С. Гречуха, Нина Петровна, капитан В.М. Божко – офицер охраны Хрущева). 1943 г.

Нина Петровна с дочерями Еленой и Радой в квартире 5 по ул. Грановского, д. 3 (ныне Романов пер.). Москва, 1943 г. Нина Петровна с дочерями Еленой и Радой в квартире 5 по ул. Грановского, д. 3 (ныне Романов пер.). Москва, 1943 г.

На трибуне секретарь ЦК КП(б)У Патоличев, председатель Совета Министров УССР Н.С. Хрущев, первый секретарь ЦК КП(б)У Л.М. Каганович. 1 мая 1947 г.

Хрущев выздоравливает после воспаления легких в поселке Маори под Ригой. С ним дочь Рада. Август 1947 г.

Кремль. А.И. Микоян, Н.С. Хрущев, И.В. Сталин, Г.М. Маленков. 1 мая 1951 г.

Гроб с телом И.В. Сталина направляется к Мавзолею на Красной площади в Москве. Сопровождающие: Л.П. Берия, К.Е. Ворошилов, Н.С. Хрущев, А.И. Микоян, М.А. Суслов. Март 1953 г.

Обложки журнала «Тайм». 1953 и 1958 гг.

Н.С. Хрущев на XX съезде КПСС

В 1954 г. Кремль открыли для свободного посещения. В толпе посетителей: Ф.Р. Козлов, Н.С. Хрущев, Н.Г. Игнатов, М.А. Суслов летом 1958 г.

Н.С. Хрущев в гостях у Р. Гарста

Н.С. Хрущев на кукурузном поле под Москвой

Оглавление

Пояснения ко 2-му изданию

Как писалась эта книга

Пролог

Начало начал

В Москву

Снова на Украине

На Украине после войны

Кто и как освобождал Киев? (Отступление первое)

Послевоенные хлопоты

Опять Москва

За столом у Сталина

Как прокормить москвичей?

Кукуруза, самое начало

Каковы силос и дурьян на вкус?

Грань между городом и деревней

Дома с заводского конвейера

1953 год Сталин умер

Как мы хоронили Сталина

Друзья и соседи

114 дней Лаврентия Берии

День за днем

114 дней Лаврентия Берии (Окончание)

60 лет спустя

Никита Сергеевич и Георгий Максимилианович

Новые назначения

Хлебные хлопоты

День за днем

Сентябрьский Пленум

О реформах и реформаторах

День за днем

1954 год Целина

Еще о целине

Арзамас, Бобруйск, Крым

«Богдан Хмельницкий» (Отступление второе)

Надо ли страшиться ядерной войны?

Наука Кибернетика

День за днем

С инспекцией на целину

Дешевые буханки

Белое золото

Оттепель (Отступление третье)

День за днем

Квартиризация всей страны

1955 год Маршалл Макдаффи

Отставка Маленкова

Новый глава правительства

Паритет или необходимая достаточность?

Не хлебом единым и не картошкой…

«За спичками» (Отступление четвертое)

Министр культуры Н.А. Михайлов

День за днем

Последняя «сталинская» пятилетка

Дорогой товарищ Тито

Мне двадцать лет

Стоит ли топить печь ассигнациями?

Московские перекрестки

Московская окружная

Крымский троллейбус

Незапатентованные изобретения

Сталинская Ливадия

Росуэлл Гарст – фермер из Америки

«Не нужно золота ему, когда простой продукт имеет…»

В гостях у Гарста

Пахнет сеном над лугами…

Строить больше, и без «излишеств»

1956 год Шаг к очищению

Отчет ЦК

Парад к съезду

«Секретный» доклад

Секрет Полишинеля

Реабилитация

«Верните нам Сталина»

От Варшавы до Пекина

Подвиг или просчет?

Ложь должна быть чудовищна…

«Синдром Петефи»

Масло вместо пушек

От «Сибири» до «Саратова»

Атомная энергетика

Академик Туполев и академик Курчатов

Бюро ЦК по РСФСР

Академик Лысенко

День за днем

Юбилейные излишества

Смерть слуги «образованного сатрапа» (Отступление пятое)

День за днем

Вокруг Европы

День за днем

Целинный урожай

Хлопок и хлопкоробы

Хлеб. Людям или свиньям?

Кукуруза продвигается на север

«Не хлебом единым…» (Отступление шестое)

Юбилей Шостаковича

Новые театры

Итиро Хатояма и мирный договор с Японией

Ленинские премии

День за днем

Кто кого «закопает»?

Телевизионный дебют

Генри Шапиро, Марвин Калб и все, все, все

«Честная» пятилетка

Четвертая Золотая звезда Жукова

Коридоры власти

Шахиншах Иранский, Елизавета Английская и Елизавета Бельгийская

Предварительный итог

Н.С. Хрущев. Хронология 1953–1964 гг. Составлена по официальным публикациям (2009 г.)

Примечания

Иллюстрации Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg