«Анна Иоанновна»

Анна Иоанновна (fb2) - Анна Иоанновна [litres] 5421K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николай Иванович Павленко

Н. И. Павленко Анна Иоанновна

ebooks@prospekt.org

Глава I Герцогиня Курляндская

Время, когда накануне женитьбы царя в Москву со всех концов страны свозили красавиц на выданье, чтобы из их числа он избрал пригожую, отошло в прошлое. Уже мать Петра Великого сама присмотрела невесту для сына — Евдокию Лопухину, но брак оказался недолговечным. По свидетельству современника, Евдокия, воспитанная по правилам архаичного Домостроя, хотя и была «лицом изрядная, токмо ума посреднего и нравом несходную своему супругу». В конечном счете она оказалась в монастырской келье — по обычаям того времени развод допускался в двух случаях: либо после доказанной измены супруги, либо в результате желания отказаться от мирской жизни и постричься в монахини.

Жизнь в келье не прельщала молодую красавицу, и ее насильно по повелению царя отправили в Суздальский монастырь, где она под именем инокини Елены должна была влачить унылую жизнь отшельницы, подвергнуться тяжелому испытанию, которого она не выдержала, вступив в интимную связь с капитаном Глебовым.

Вторую супругу Петр I выбирал уже сам, причем это была не боярышня и не дочь отличившегося каким-либо подвигом дворянина, а безродная пленница Марта, находившаяся в услужении у пастора Глюка и вместе с ним оказавшаяся трофеем русских войск, овладевших небольшой крепостью Мариенбург, где пастор имел приход.

При Петре радикально изменилась судьба царских дочерей. До него выдавать их замуж было не принято — впереди была суровая и однообразная жизнь в тереме, где они занимались рукоделием, а развлекались пением — семейного счастья они были лишены, и царский терем становился для них постылой тюрьмой.

XVIII в. Холст, масло. Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург.

Неизвестный художник. Портрет императрицы Анны Иоанновны.

Сер. XVIII в. Музеи Московского Кремля.

При Петре брачные отношения в царской семье кардинально изменились: дочери вместо затворнической жизни в тереме приобрели возможность выходить замуж, причем не за отечественных женихов, а за иностранных принцев. Равным образом и сына своего Алексея Петр женил не на русской красавице, а на иностранной принцессе — Софии Шарлотте — изуродованной оспой сестре супруги австрийского императора.

Брачным контрактам, таким образом, придавалось политическое значение, главенствовало желание породниться с европейскими дворами и приобрести еще один способ влияния на европейские дела. Правда, в представлении европейских держав Русское государство конца XVII — начала XVIII века еще сохранило репутацию варварской Московии, и среди кандидата в мужья не значились представители английского, испанского, датского и французского дворов.

Между тем в распоряжении Петра I находилось пять невест: три из них, племянницы, были дочерьми сводного брата Иоанна, и две дочери, достигшие брачного возраста, от второй супруги Петра Екатерины Алексеевны — так стала именоваться пленница Марта после принятия православия.

Иоанн Алексеевич был женат на Прасковье Федоровне Салтыковой, родившей пять дочерей: Марию, Феодосию, Екатерину, Анну и Прасковью. Две старшие дочери скончались в младенчестве, а три, точнее, две стали предметом политических комбинаций царя. Старшую, Екатерину, Петр выдал замуж за герцога Мекленбургского; среднюю, Анну, — за герцога Курляндского. Что касается младшей, Прасковьи Иоанновны, женщины внешне непривлекательной, то ей так и не удалось обрести жениха — она до 28 лет оставалась в девах и в 1724 году вступила в интимную связь с гвардии майором Иваном Ильичом Мамоновым. Любопытная деталь — за эту связь был наказан не Мамонов, а царский паж, выступавший сводником[1].

Неизвестный художник. Портрет царя Ивана Алексеевича.

1714 г. Холст, масло. Государственная Третьяковская галерея, Москва.

Детство сестер протекало во дворце Прасковьи Федоровны, отличавшейся некоторыми странностями. Она, например, была неравнодушна к почестям, подчеркивавшим ее положение царицы, — при жизни царя Иоанна в ее штате насчитывалось одних только стольников 263 человека. После смерти Иоанна обширный штат придворных заменила челядь дармоедов — нищих богомольцев, богомолок, калек, уродов и юродивых. Среди этого сброда особым уважением царицы пользовался полупомешанный подьячий Тимофей Архипович, выдававший себя за пророка, к нелепым предсказаниям которого она чутко прислушивалась и даже гордилась тем, что такой необыкновенный человек нашел приют в ее доме. «Двор моей невестки, — говаривал Петр I, — госпиталь уродов, ханжей и пустословов».

Во дворце вдовы можно было наблюдать странное сочетание хлебосольства и гостеприимства с подсиживанием, мелкими интригами. Набожность в царице уживалась с беспредельной жестокостью.

Автор исследования о жизни царицы М. И. Семевский поведал об одном эпизоде, вызывающем неприязнь к этой беспощадно жестокой женщине.

Однажды в 1722 году фаворит Прасковьи Федоровны Василий Алексеевич Юшков уронил адресованное ему письмо царицы интимного содержания. Его поднял подьячий Василий Деревнин, решивший использовать послание против своего злейшего врага Юшкова. О находке Деревнина стало известно Юшкову и царице. Деревнин был схвачен, закован в пятипудовую цепь и 18 суток содержался в тюрьме царицы, но так и не признался в находке. Некоторое время спустя Деревнину, с 1715 по 1719 год управлявшему казной царицы, было предъявлено обвинение в хищении денег, и он оказался в застенках Тайной канцелярии. Царицу волновал не столько нанесенный ей материальный ущерб, сколько ее письмо к Юшкову. Разъяренная упорством Деревнина, царица, вооружившись тростью, отправилась в Тайную канцелярию, потребовала к себе Деревнина и самолично стала выбивать у него признание пытками: сначала она била его по лицу, затем велела снять рубашку и с побагровевшим от гнева лицом изуродовала ему спину. Не добившись признания, она прибегла к пыткам, вызвавшим удивление даже у видавших виды тюремщиков, тщетно уговаривавших ее не прибегать к ним. Тем не менее Прасковья Федоровна велела жечь бороду Деревнина свечой. Лицо жертвы было изуродовано до неузнаваемости, но царице так и не удалось добиться признания о месте нахождения злополучного письма.

Жестокостью отличался и брат царицы Василий Федорович Салтыков. О садизме Василия Федоровича было известно из-за его постоянных издевательств и непрестанных избиений своей супруги Александры Григорьевны, единственной дочери Григория Федоровича Долгорукого.

В 1719 году в Митаве свидетельницей свирепости Василия Федоровича стала Анна Иоанновна, и даже ее заступничество не помешало Александре Григорьевне быть в очередной раз так изувеченной супругом, что она была вынуждена бежать к своим родителям и жаловаться не только царице Екатерине Алексеевне, но и самому царю. Поскольку князь Григорий был известен Петру и истязателя ожидали неприятности, Прасковья Федоровна решила помочь брату. Она ему писала: «Братец, свет мой, пожалуй поберегися, чтобы тебя не извели или бы не убили… Она (Александра Григорьевна. — Н. П.) била челом, а челобитная писана по-прежнему, только прибавки: „хуже я вдовы и девки“; да еще пишет: „взял мою бабу и живет блудно“ и бьет челом, блудного дела с тобой разойтися; к государю пишет просительное письмо, чтобы он миловал». Дело закончилось только в 1730 году разводом и пострижением Александры Григорьевны в монахини.

Мы подробно остановились на нравах царицы и ее брата в связи с тем, что в жилах Анны Иоанновны текла в том числе и кровь Салтыковых, людей свирепого и деспотичного нрава.

При обучении и воспитании Прасковья Федоровна руководствовалась домостроевскими наставлениями, но в то же время по собственной инициативе или по внушению царя держала учителей-иностранцев: немца Иоганна Дитриха Остермана и француза Рабурха. Видимо, оба иноземца готовили царевен к замужеству за принцев европейских дворов и заботились о знании языков и умении танцевать[2].

Современники оставили скупые отзывы о сестрах. Первый из них принадлежит перу секретаря австрийского посольства И. Корбу, посетившего Измайлово в 1698 году вместе с послом, которого сопровождали музыканты. Он отметил, что «незамужние царевны, желая оживить свою спокойную жизнь, которую ведут они в волшебном убежище, часто выходят на прогулку в рощу и любят гулять по тропинкам, где терновник распустил свои коварные ветки. Случилось, что августейшие особы гуляли, когда вдруг до их слуха долетели приятные звуки труб и флейт; они остановились, хотя возвращались уже во дворец… Особы царской крови с четверть часа слушали симфонию, похвалили искусство всех артистов»[3].

Более обстоятельные сведения об Анне Иоанновне, относящиеся к 1710 году, обнаруживаем в дневнике датского посла Юста Юля: «В общем, они (дочери Прасковьи Федоровны. — Н. П.) очень вежливы и благовоспитанны, собою ни хороши, ни дурны, говорят немного по-французски, по-немецки и по-итальянски». Секретарь английского посла Ч. Витворта Л. Вейсброд все же выделил внешность Анны Иоанновны, которую среди трех сестер считал самой привлекательной. Иное впечатление о внешности сестер сложилось у испанского посла де Лириа, писавшего в начале 1730-х годов: «Герцогиня Мекленбургская Екатерина Иоанновна, сестра царицы Анны, чрезвычайно живого характера, не имеет скромности и откровенно высказывает все, что ей приходит в голову. Она чрезвычайно толста и легкомысленного поведения.

Принцесса Прасковья, вторая сестра царицы, отмечена способностями, очень дурна лицом и худощава, здоровья слабого. Прасковья глупа и имеет такую же склонность к мужчинам, как и сестра».

Никитин Иван Никитич. Портрет Прасковьи Ивановны, племянницы Петра I.

1730-е гг. Самарский областной художественный музей, Самара.

Затруднительно в наши дни решить, какой портретной зарисовке отдать предпочтение, какая из них наиболее соответствует оригиналу: быть может, Анна Иоанновна в свои 19 лет была более миловидной и привлекательной, чем два с лишком десятилетия спустя, но образ, запечатленный художником в 1730-х годах, не вызывает симпатий. Всматриваясь в ее лицо, мастер создания портретов далекого прошлого В. О. Ключевский описал словами отнюдь не привлекательную внешность императрицы: «Рослая и тучная, с лицом более мужским, чем женским, черствая по природе…» Скорее всего, все современники были правы, равно как прав был и Ключевский: молодость скрашивала неприглядную внешность царевен, обнаружившуюся в зрелом возрасте.

Весной 1710 года царь вызвал племянниц из Москвы в Петербург, для того чтобы приучить царевен к морю. Эту мысль почти одинаковыми словами выразили датский дипломат и токарь Петра А. К. Нартов, причем Юст Юль отметил пагубное влияние моря на путешественниц. «Женщины испытывали к морю отвращение… Тем не менее царь почти всегда берет их в плавание и предпочтительно в свежую погоду; запирает их наглухо в каюту, пока их хорошенько не укачает и не вырвет; тут только он доволен, так как в этом находит удовольствие и развлечение»[4].

Царь пригласил племянниц не только ради морских прогулок, но главным образом чтобы скрепить семейными узами Анну Иоанновну с герцогом Курляндским. В июне состоялась церемония помолвки герцога и Анны Иоанновны.

Согласно старомосковским обычаям, будущий супруг мог увидеть свою невесту только за свадебным столом. До этого их судьбу решали либо родственники жениха и невесты, либо сваха. Случалось, на смотринах родителям жениха показывали подставную невесту, а в подлинной обнаруживались физические недостатки, но уже ничего нельзя было изменить.

Личное знакомство принцесс с принцами западноевропейских дворов тоже чаще всего происходило во время свадебных торжеств. До этого брачующиеся обменивались портретами, и внешняя привлекательность жениха и невесты могла зависеть от мастерства художника, его умения скрыть отсутствие привлекательности.

Церемония помолвки курляндского герцога Фридриха Вильгельма и Анны Иоанновны состоялась в июне 1710 года, причем в отсутствие герцога. Его персону представлял гофмаршал, просивший руки царевны от имени своего господина. Получив согласие царя, он передал невесте обручальное кольцо и портрет жениха, украшенный драгоценными камнями. Царь снял кольцо с руки племянницы для передачи его герцогу. В этой церемонии первостепенное значение имел не обмен кольцами, а брачный договор, предусматривавший финансовые обязательства сторон. Молодой герцог Фридрих Вильгельм предлагал включить в договор обязательства России вывести свои войска из Курляндии, не взыскивать с нее контрибуции, право Курляндии не вмешиваться в конфликты России с другими странами. Наконец, жених запросил 200 тысяч рублей приданого, выдаваемого единовременно.

Петр со всеми условиями герцога не согласился: главное изменение состояло в уменьшении суммы приданого — она была определена в размере 40 тысяч рублей, а остальные 160 тысяч Петр отдавал герцогу взаймы на выкуп заложенных им владений. Герцог обязался выдавать супруге на туалет и прочие мелкие расходы ежегодно по 10 тысяч ригсталеров, а в случае его смерти вдове причиталась ежегодная пенсия в 100 тысяч рублей.

Свадебные торжества, отличавшиеся необычайной для прижимистого царя пышностью, состоялись в ноябре 1710 года. На свадьбу было приглашено множество гостей. Обязанности маршала выполнял сам царь. Церемония происходила во дворце Меншикова, куда гости отправились на 40 шлюпках. Меншиков встретил жениха и невесту на пристани, обряд бракосочетания состоялся в часовне при доме князя. Венец над невестой держал Александр Данилович, а над женихом — царь. После обручения сели за стол, при каждом тосте раздавалось 13 выстрелов. Затем начались танцы, в 11 вечера новобрачных отправили в покои.

Торжества затянулись на две недели и разделились как бы на две части: свадьба герцога и Анны Иоанновны и свадьба карликов, устроенная в честь новобрачных, — торжество, введенное Петром Великим.

После брачной ночи за обедом было выпито 17 заздравных чаш, затем в зал внесли два огромных пирога, поставив их на двух столах. В каждом из них, когда их разрезали, находилось по карлице. Обе — во французском одеянии и с высокой прической. Одна из них произнесла приветственную речь в стихах, после чего царь схватил под мышку вторую карлицу и принес на стол, где сидели новобрачные. Обе, как писал Юст Юль, под музыку весьма изящно протанцевали менуэт. После трапезы зажгли фейерверк, устроителем которого был сам царь. Фейерверк высвечивал слова, обращенные к молодым супругам: «Любовь соединяет». Бал продолжался до ночи.

Свадебные празднества завершились 19 ноября пиром в резиденции герцога, а через три дня состоялся смотр карлов, свезенных со всей России. Их царь распределил среди вельмож и велел роскошно экипировать.

Свадьба карликов состоялась 25 ноября. Их привезли к царскому дворцу, оттуда — в крепость, где произошло венчание. Жених следовал вместе с царем, за ними шествовали внешне приличные пары карлов и карлиц, а заключали процессию самые безобразные пары с уродливыми физиономиями, огромными животами, кривыми ногами. Юст Юль отметил, что все это «походило на балаганную комедию».

Свадебные торжества происходили тоже в доме Меншикова, причем для карлов было изготовлено шесть маленьких овальных столов и соответствующих размеров стулья[5].

В первой половине января 1711 года герцог решил отправиться на родину, но вследствие нескольких приступов лихорадки на несколько дней отложил поездку.

Закончился свадебный двухмесячный угар, и радость герцогини сменилась трагедией, коренным образом изменившей ее жизнь почти на два десятилетия, — по пути в Митаву герцог неожиданно занемог и умер. Историки не располагают подробностями об обстоятельствах и причинах смерти. В их распоряжении лишь краткая, ничего не разъясняющая информация иностранного дипломата: «Герцог выехал из Петербурга в добром здравии, но верстах в сорока отсюда внезапно заболел и умер»[6].

После его смерти вдова продолжала путь в Митаву навстречу унижениям и материальным невзгодам. Дело в том, что брачный контракт оказался пустой бумагой — вдова не имела никаких юридических прав на собственность, в Курляндии в ее владении был лишь титул герцогини, а казной она не распоряжалась. Казну держал в нетвердых руках престарелый и ни к чему не способный дядя покойного — Фердинанд, назначенный герцогом польским королем.

Как жилось вдове на чужбине? Если ответить коротко, то несладко: чуждые ей нравы и обычаи, высокомерие местного дворянства — потомков тевтонских рыцарей, языковый барьер между герцогиней и придворными, постоянно испытываемые денежные затруднения, лишавшие ее возможности поддерживать престиж герцогини, — все это вело к отсутствию элементарного комфорта. Повторим, по брачному контракту герцогиня, если останется вдовой, должна была получать на содержание ежегодно пенсию в 100 тысяч рублей, но тощая казна герцогства не могла обеспечить ее получение, и Петр потребовал 28 коронных владений в обеспечение этой суммы. Управление имениями Петр I поручил Бестужеву, отправленному в 1712 году в Митаву.

Итак, герцогине приходилось рассчитывать лишь на финансовую помощь дяди, но Петр I не поощрял расточительности герцогини. А появившаяся у герцогини страсть к роскоши вела к постоянным и обременительным долгам.

Представление об условиях жизни герцогини в Митаве, ее чертах характера можно почерпнуть из ее писем. Перед нами практичная женщина, достаточно разумная, чтобы ориентироваться в хитросплетениях придворной жизни Петербурга и использовать ситуацию в своих интересах. Она всегда знала, к кому можно обратиться с просьбой, кому достаточно письмеца с новогодним поздравлением, кто находится в опале и поэтому поддержание связей с ним грозит бедой. В ее письмах поражает способность униженно клянчить, подлаживаться, использовать все рычаги воздействия на того, от кого она ожидала помощи. Особенно эту способность Анны Иоанновны иллюстрируют ее письма к Меншикову и членам его семьи.

А. Д. Меншиков был тем корреспондентом, к которому герцогиня чаще, чем другим, отправляла послания в первое десятилетие своего пребывания в Митаве. Анна Иоанновна не считала бесполезным писать и супруге светлейшего, и даже ее сестре Варваре Михайловне, оказывавшей, как известно, большое влияние на князя. Обычно ее послания нельзя было назвать деловыми — это скорее напоминания о своем существовании — поздравления с наступающим Новым годом, церковными праздниками, днями рождения и тезоименитства, как правило, остававшиеся без ответа. Единственная и часто повторяемая просьба к Меншикову состояла в том, чтобы он не оставил «своей любви к матушке и сестрице», то есть к Прасковье Федоровне и ее дочери Прасковье Иоанновне.

Поздравительные записочки она отправляла и членам царствовавшей фамилии: Петру, Екатерине Алексеевне, сыну Петру Петровичу и дочерям Анне и Елизавете; своего «дядюшку» просьбами она обременять не осмеливалась и даже поздравления не всегда адресовала лично ему, а использовала в качестве посредницы Екатерину Алексеевну. К супруге царя герцогиня несколько раз обращалась с жалобами на своих недругов, которые нанесли урон ее репутации добропорядочной вдовы, чем вызвала такой гнев у строгой и жестокой ее матери, что та едва ее не прокляла.

Гнев царицы, отличавшейся, как мы видели, неукротимым нравом и свирепостью, был обусловлен двумя обстоятельствами. Одно из них было связано с интимными отношениями дочери с Петром Михайловичем Бестужевым-Рюминым, отправленным Петром, как выше упоминалось, для управления имениями герцогини, для присмотра за ее поведением и для защиты от нападок местного дворянства. Бестужев-Рюмин взвалил на себя еще одну обязанность — стал фаворитом герцогини.

Царица Прасковья осуждала безнравственность дочери, но сама, согласно молве, не блюла супружеской верности: отцом трех ее дочерей считался управляющий двором и имениями Василий Алексеевич Юшков — именно ему будто бы уступил супружеские права болезненный и слабоумный Иоанн Алексеевич. Допустим, Прасковья Федоровна могла вступить в интимную связь с Юшковым по принуждению — царевна Софья склонила ее к измене по политическим мотивам, так как была заинтересована в появлении наследника, но Прасковья Федоровна, к ее огорчению, рожала дочерей.

В конце концов царице так и не удалось обрезать крылья молве, порочившей ее репутацию добропорядочной супруги. Воспоминания о грехах молодости не смягчили ее требовательности к дочери. Бестужев, кроме того, по неизвестным нам причинам ни у царицы, ни у ее брата Василия Федоровича расположением не пользовался.

К тому же в 1719 году в Митаве Анна Иоанновна предприняла попытку укротить бешеный нрав дяди, до полусмерти избившего супругу, так что та вынуждена была бежать к своим родителям в Варшаву. Злобный братец пожаловался сестрице на вмешательство племянницы в его семейные дела, вызвал сочувствие царицы и поссорил ее с дочерью.

Царица Прасковья прекратила общение с дочерью. Та пожаловалась Екатерине Алексеевне, представив виновником ссоры с матерью Василия Федоровича Салтыкова, «который здесь бытностию своею многие мне противности делал как словами, так и публичными поступками», в частности «сердился на меня за Бестужева». Между тем «я, — оправдывалась герцогиня в 1719 году в письме к Екатерине, — от Бестужева во всем довольна и в моих здешних делах он очень хорошо поступает». Из писем матери к дочери явствует, что Салтыков обо всем доложил царице и «мошно видеть по письмам, што гневна на меня». Через Екатерину Анна Иоанновна обращалась с просьбой и к «батюшке-дядюшке», чтобы тот устроил ее брачные дела, «дабы я больше в сокрушении и терпении от моих злодеев ссорою к матушке не была»[7].

Прошло несколько месяцев, и матушка не только не укротила своего гнева, но и прервала переписку с дочерью. Герцогиня дважды в 1720 году извещала Екатерину, что «ко мне уже великое время от государыни, моей матушки, писем нет», «что я животу своему не рада» и настолько огорчена, что «лутче б я на свете не была или б услышала, чтоб его, Василья Салтыкова, при матушке не было».

Стараниями Екатерины все же удалось помирить строптивую мать с дочерью, но потребовалось четыре года, чтобы Прасковья Федоровна простила накануне своей кончины блудную дочь, что явствует из письма Анны Иоанновны к Екатерине от 18 октября 1723 года: «Получила я письмо от государыни-матушки, в котором изволит ко мне писать, что очень она, государыня, моя матушка, недомогает, и ежели я в чем пред нею, государыней-матушкой, погрешила для вашего величества милости, меня изволит прощать, за которую вашего величества милость матушка государыня тетушка всенижайше благодарствую». Екатерина Алексеевна выступала в привычной для себя роли посредницы, и герцогиня знала, что она обязана примирением с матерью только ей.

Единственное письмо-«слезницу» герцогиня осмелилась отправить и самому дядюшке. В пространном послании к Петру I она жаловалась на свою бедность. Ее доходы столь ничтожны, что она может содержать только поварню, конюшню, слуг и драгунскую роту, а обеспечить себя платьем, бельем, кружевами, также алмазами и серебром лишена возможности. Бедность, жаловалась герцогиня императору, роняла ее престиж и влияние, ибо «партикулярные шляхетские жены ювели (ювелирные изделия. — Н. П.) и прочие уборы имеют неубогие, из чего мне в здешних краях не бесподозрительно есть». Откликнулся ли Петр I на мольбу племянницы — прямых свидетельств нет.

Выше мы отмечали подобострастную тональность писем Анны Иоанновны не только к светлейшему, но и к членам его семьи. Так продолжалось до тех пор, пока князь пребывал в силе, пользовался доверием Петра I. Случилось, однако, что он оказался в полуопальном положении — в 1720 году возникло Почепское дело, обнаружившее беспредельную алчность Александра Даниловича, и он уже не мог быть полезен герцогине. Она посчитала, что из общения с ним не только нельзя извлечь выгоды, но можно и накликать беду. Опасность вызвать гнев раздражительного царя вынудила ее прекратить переписку с Меншиковым и членами его семьи.

За время, когда Меншиков, по образному выражению современника, пребывал «с петлей на шее», Анна Иоанновна обрела нового покровителя. Им оказался Андрей Иванович Остерман — после смерти Петра I восходящая звезда на политическом небосклоне. 9 февраля 1725 года герцогиня отправила первое послание Остерману с извещением о прибытии в Москву обер-камер-юнкера Бирона с поручением поздравить Екатерину Алексеевну с восшествием на престол. Поскольку ей, Анне Иоанновне, известна склонность к ней Остермана, то она просила его «ежели что станет сказываться о курляндском моем деле, всякое благодеяние и вспоможение к пользе моей учинить».

Если послания Анны Иоанновны в подавляющем большинстве случаев не удостаивались ответа, то Андрей Иванович откликнулся на просьбу герцогини, что явствует из ее письма с выражением благодарности, отправленного через Бирона бароном Остерманом. Из него она уведомлялась «о многих ваших ко мне благосклонностях, за что и за обнадеженную впредь ко мне склонность по-прежнему благодарствую»[8].

Герцогиня завела еще одного влиятельного покровителя — графа Левенвольде. До Митавы докатились слухи, что императрица, будучи тяжело больной, все же обзавелась фаворитом и ее выбор пал на молодого, но недалекого красавца графа. Первое письмо к Левенвольде датировано 18 октября с пустяковой просьбой напомнить императрице, что та обещала ей прислать «потрет», но до сих пор она его не получила. В другом письме Анна Иоанновна благодарила фаворита императрицы «за показанную вашу ко мне любовь в Петербурге».

Левенвольде не утратил влияния при дворе и после смерти Екатерины I. В июне 1728 года Анна Иоанновна благодарила его на этот раз «за вашу ко мне склонность в бытность в Москве» и просила его быть посредником в передаче своих посланий Петру II[9].

Ни Остерман, ни Левенвольде не могли соревноваться с Меншиковым по влиянию на преемников Петра I на троне. Положение Александра Даниловича настолько упрочилось, а власти настолько прибавилось, что А. С. Пушкин вполне справедливо назвал его «полудержавным властелином» — и при Екатерине I, и при Петре II вплоть до своего падения в 1727 году он был хотя и несамостоятельным (за его спиной стоял Остерман), но фактическим главой государства.

Эти два года были столь знаменательными и насыщены такими драматическими событиями в жизни Анны Иоанновны, что заслуживают подробного описания. Вновь обрел право оказывать влияние на судьбу Курляндской герцогини Александр Данилович, причем право обширное, которым он ранее не располагал.

Во время пребывания в Митаве Анне Иоанновне довелось столкнуться унылой вдовьей жизни. И это несмотря на ее страстное желание выйти замуж и на наличие множества женихов.

Вереницу женихов составляли ландграф Гессен-Гомбургский, принц Ангальтцербский. Замыкал список саксонский генерал-фельдмаршал граф Флеминг. Среди претендентов на супружество с Анной Иоанновной наиболее серьезным считался племянник прусского короля граф Карл Бранденбургский, с которым в 1718 году был заключен даже брачный договор, так и оставшийся нереализованным[10].

Вдовья жизнь опостылела герцогине, она была разменной монетой в руках русского правительства. Супругов в какой-то мере заменяли фавориты, но она горячо желала обзавестись семьей.

Первым фаворитом Анны Иоанновны, как отмечалось выше, был П. М. Бестужев-Рюмин. Когда его место занял Бирон, Петр Михайлович был крайне огорчен и с сожалением извещал об этом свою дочь княгиню Волконскую: «Я в несносной печали, едва во мне дух держится, потому что чрез злых людей друг мой сердечный (Анна Иоанновна. — Н. П.) от меня отменился, а ваш друг (Бирон. — Н. П.) более в кредите остался»[11]. Отставку фаворита герцогиня компенсировала хлопотами у императрицы о пожаловании Бестужеву чина тайного советника, ибо он «чина не имеет, что от здешних людей ему подозрительно». С аналогичной просьбой герцогиня обратилась в конце февраля 1725 года, то есть после смерти Петра I, к Остерману, чтобы тот напомнил об этой просьбе кабинет-секретарю А. В. Макарову[12].

Бирон в это время еще не занял в сердце вдовы места, которое он завоевал несколько лет спустя, а Анна Иоанновна не утратила интереса к замужеству. Возможность выйти замуж появилась в 1726 году. Анна Иоанновна отдавала отчет, что это был последний шанс приобрести законного супруга — ей перевалило за 30. Вероятно, такими же мотивами руководствовался и Мориц Саксонский, предложивший ей руку и сердце. Этот известный всей Европе повеса был внебрачным сыном Августа II и графини Авроры Кенигсмарк. 8 октября 1696 года у них родился сын, которого в честь первой встречи родителей в замке Морицбург нарекли Морицем. В 1711 году Август II признал Морица своим сыном, пожаловал графский титул и женил на самой богатой невесте Саксонии. Супруг оказался человеком крайне легкомысленным: в несколько лет промотал состояние супруги, развелся с нею, волочился за многими дамами, подобно родителю без труда завоевывал их сердца и, вдоволь натешившись громкими амурными похождениями в западноевропейских столицах и игрой в войну, наконец решил обрести пристанище. Для полного счастья ему недоставало самой малости — знатной супруги и семейного уюта. Выбор пал на Анну Иоанновну, которая заинтересовала красавца мужчину не женскими прелестями, а приданым, то есть герцогством Курляндским, вместе с которым он при помощи отца рассчитывал получить титул герцога.

Граф Мориц, с которым она ранее не была знакома, приглянулся ей с первого взгляда, и она поспешила обратиться к Меншикову и Остерману с просьбой содействовать осуществлению своей мечты.

Однако шанс стать супругой Морица Саксонского так же быстро исчез, как и появился: брак и на этот раз расстроился по политическим мотивам, герцогиня вновь стала разменной монетой. Дело в том, что за Анной Иоанновной значилось такое приданое, как герцогство, на которое одновременно претендовали три соседних государства: Речь Посполитая, за которой Курляндия формально числилась, Пруссия и Россия. Между тем брачные узы Анны Иоанновны с Морицем Саксонским пресекали все поползновения алчных соседей, полагавших, что в случае заключения брачного контракта с Морицем Курляндия станет провинцией Саксонского курфюршества. Эта опасность сплотила соседей в намерении противодействовать планам Августа II и его сына, причем наиболее непримиримую позицию занимала Россия.

Анна Иоанновна была далека от европейских политических интриг и не подозревала, сколь бессмысленно и бесполезно было обращаться за помощью в устройстве ее брачных дел к Александру Даниловичу, как раз претендовавшему на герцогскую корону.

Меншиков появился в Курляндии добывать корону с большим опозданием — курляндский сейм единогласно избрал герцогом Морица Саксонского 18 июня 1726 года, а инструкция русскому послу в Варшаве В. Л. Долгорукому о противодействии избранию была отправлена из Петербурга только 23 июня. Деликатность поручения Долгорукого, которому должен был оказывать всемерную помощь Бестужев, состояла в том, что депутаты, избрав Морица герцогом, разъехались по домам — им надлежало вновь прибыть в Митаву, чтобы дезавуировать только что принятое постановление.

Поближе к месту событий, в Ригу, 27 июня прибыл и Меншиков, а ранним утром следующего дня там появилась и Анна Иоанновна. Можно представить, чего стоила герцогине эта встреча с князем. С одной стороны, у нее было неукротимое желание выйти замуж за Морица, а с другой — она понимала свое бессилие противостоять натиску светлейшего. Если верить версии А. Д. Меншикова, то герцогиня не только не оспаривала его притязаний на корону, но с величайшей радостью отказалась от замужества. Она, извещал Меншиков свою супругу 29 июня 1726 года, «кажется с великою охотою паче всех желает, чтобы в Курляндии быть князем мне, и обещала на то всех курляндских управителей и депутатов склонить». Другое письмо, адресованное князем императрице, свидетельствует о лживости этого утверждения. В нем он сообщал, что Анна Иоанновна «с великою слезною просьбою» умоляла его ходатайствовать перед императрицей, чтобы та разрешила ей выйти замуж за Морица Саксонского.

Вдовьей мольбе и слезам Меншиков противопоставил три аргумента в пользу отказа от замужества. Первый и главный состоял в том, что утверждение Морица на герцогском троне противоречит интересам России, а избрание герцогом его, Меншикова, напротив, в полной мере соответствует им. Другой довод, в особенности в устах выскочки, звучал менее убедительно: «Ее высочеству в супружество с ним вступать неприлично, понеже тот рожден от метрессы», а не от законной жены. Про запас у Александра Даниловича был еще один довод: если герцогом будет избран он, Меншиков, то ей будут гарантированы права на ее курляндские владения. «Ежели же другой кто избран будет, то она не может знать, ласково ль с ней поступать будет и дабы не лишил ее вдовствующего пропитания».

Если опираться на донесения Меншикова, то его беседа с герцогиней велась в интимном и доверительном ключе: ни выкручивания рук, ни угроз, ни торга не было. В действительности главный аргумент, на который уповал князь, была сила, а в распоряжении герцогини были только слезы.

К находившемуся в Риге Меншикову прибыли Долгорукий с Бестужевым и донесли, что притязания его безнадежны. Тогда князь решил сам отправиться туда, где находилась корона, — в Митаву. Результаты его четырехдневного пребывания в столице Курляндии были малоутешительными. Тем не менее он, либо обманывая себя, либо утешая супругу, писал ей: «Здешние дела, кажется, порядочно следуют, а так ли окончатся, как ее величеству угодно — не знаю. А по обращении здешней шляхты многим о Морице быть отменам». «Отмены», однако, не состоялись, и ни Александр Данилович, ни Мориц Саксонский не водрузили на головы герцогской короны. Но пребывание в Митаве убедило Меншикова в одном — его агенты, на которых возлагалась главная забота об избрании его герцогом, действовали недостаточно энергично. У каждого из них были на то серьезные основания.

Князь Долгорукий долгое время жил за пределами России и успел привыкнуть к светской роскоши и блестящему обществу. В последнее время он был послом в Варшаве, а теперь после веселой и беззаботной жизни, где балы чередовались с маскарадами и зваными обедами, ему довелось сидеть в такой дыре, где хотя и был двор, канцлер и министры, но за всей этой опереточной мишурой проступали бедность и затхлая атмосфера глубокого европейского захолустья. В одном из писем к А. В. Макарову он писал: «О здешнем вам донести нечего, кроме того, что живу в такой скуке, в какой отроду не живал. Ежели б были у окон решетки железные, то б самая была тюрьма, но только того не достает. Коли час бывает покойный, нельзя найти никакого способу чем забавитца, такая пустота».

У князя Долгорукого была и другая причина инертного поведения во время избирательной кампании в пользу Меншикова — в душе он презирал светлейшего и к его домогательствам симпатий питать не мог.

У Бестужева тоже не было стимула стараться в пользу избрания Меншикова, ибо он не без оснований полагал, что если он станет герцогом, то ему, Бестужеву, грозила утрата должности обер-гофмейстера, то есть лишение теплого и доходного местечка.

Иоганн Ведекинд. Портрет Петра II.

Найденов Н. А. Москва. Соборы, монастыри и церкви. М., 1883.

Мы подробно остановились на этом эпизоде, чтобы ярче осветить степень унижения, четко вырисовывавшегося в письмах Анны Иоанновны за 1727 год. Герцогиня, несомненно, считала главным виновником несостоявшегося счастья Меншикова. Тем не менее подавила чувство обиды. Жертвуя самолюбием и собственным достоинством, Анна Иоанновна после помолвки дочери Александра Даниловича Марии с Петром II 3 июня отправила князю письмо, в котором ему прочли следующие слова: «Я истинно от всего сердца радуюсь и вашей светлости поздравляю». Более того, герцогиня обещала быть «послушной и доброжелательной». Через неделю новое послание будущему тестю императора. Забыв о неприятностях, доставленных ей князем, она льстит ему и наперекор истинным чувствам, к нему питаемым, пишет: «Как прежде я имела вашей светлости к себе многую любовь и милость».

На новую ситуацию в столице, связанную с восшествием на престол Петра II, Анна Иоанновна не замедлила отреагировать. Появляются новые влиятельные корреспонденты: Петр II и его сестра Наталья Алексеевна, с мнением которой, как было всем известно, все же считался отрок-император, прославившийся бесшабашным времяпровождением.

В письмах к Наталье Алексеевне Анна Иоанновна пыталась вызвать чувство жалости и сострадания. «О себе ваше высочество нижайше доношу, — обращалась герцогиня к сестре императора в августе 1728 года, — в разоренье и в печалех своих жива. Всепокорно, матушка моя и государыня, прошу не оставить меня в высокой и неотменной вашего высочества милости, понеже вся моя надежда на вашу высокую милость».

Зная пристрастие Петра II к охоте, Анна Иоанновна пытается завоевать его расположение подарком, которым он должен остаться доволен. «Доношу вашему высочеству, — писала она царевне Наталье, — что несколько собак сыскано как для его величества, так и для вашего высочества, а прежде августа послать невозможно: охотники сказывают, что испортить можно, ежели в нынешнее время послать. И прошу ваше высочество донести государю-братцу о собаках, что сысканы и еще буду стараться».

Помимо выражения угодничества Анна Иоанновна обращалась к князю и с деловой просьбой вернуть Бестужева в Митаву. Меншикову все же удалось его отозвать, и теперь герцогиня мобилизует все свои связи, чтобы Бестужев вновь отправлял свою должность — «ведал мой двор и деревни». Анна Иоанновна обращается к Дарье Михайловне Меншиковой, ее сестре Варваре Михайловне, нареченной невесте Петра II Марии Александровне с одной и той же просьбой — ходатайствовать перед светлейшим отпустить Бестужева, «понеже мой двор и деревни без него смотреть некому». К ходатаям перед Меншиковым она подключает и А. И. Остермана, чтобы «попросить за меня супругу у его светлости».

Если верить письмам Анны Иоанновны, то Петр Михайлович незаменим. «Бог свидетель, — повествует она Дарье Михайловне, — что я во всем разорилась, понеже он о всем знает в моем доме и деревнях».

9 сентября 1727 года Меншиков пал. Его ссылка вызвала к жизни три новшества. Если еще в конце июня Анна Иоанновна считала Меньшикова «милостивым моим патроном» и заверяла, что «матушка моя и я из давних лет вашей светлости милостию и протекцией содержини были», теперь, когда 16 сентября его везли в ссылку в Ранненбург, она жаловалась на него Петру II на запрещение князя прибыть на его коронационные торжества, а 18 ноября повторила жалобу в более резкой форме: князь «по злобе на меня не хотел меня до той радости допустить».

Вторая новость состояла в смене патронов — теперь им стал А. И. Остерман. К нему она обращается с просьбой отпустить Бестужева, причем в адрес своего обер-гофмейстера не жалеет комплиментов: она остается им «весьма довольной», «я к нему привыкла, а другому никому не могу поверить». Не преминула она и возможностью обругать своего бывшего патрона: «В прошлом и в нынешнем году князь Меншиков зделал мне многие обиды».

Третья новость не связана с падением Меншикова, но она заслуживает упоминания, поскольку позволяет взглянуть на личность герцогини еще с одной стороны: она раскрывает такую черту ее натуры, как беспечность, нежелание, видимо из-за лени, вникать в состояние своего небольшого хозяйства. Это важно в связи с тем, что ей судьба уготовила управление огромной империей.

Убедившись в бесплодности просьб, герцогиня поручила управление хозяйством камер-юнкеру Корфу. Тот, после ознакомления с делами, доложил герцогине, что состояние хозяйства настолько безысходное, что Анна Иоанновна пришла в отчаяние и с призывом о помощи обратилась ко всем, от кого ее могла ожидать: к Наталье Алексеевне, к императору, к А. И. Остерману. 3 августа 1728 года Анна Иоанновна в самой общей форме известила Наталью Алексеевну, что «в разоренье и печалех своих жива», а в следующем письме объяснила причину своей печали: «По необходимой моей нужде послала моего камер-юнкера Корфа в Москву, велела донести его императорскому величеству, каким образом меня разорил и расхитил Бестужев». Просила откликнуться на то, о чем будет просить Корф. 24 августа она отправила письмо и Петру II: «…во всей покорности представляю, каким образом прежний мой обер-гофмейстер обманом поступал… меня расхитил и в великие долги привел». Остермана она извещала в октябре, что даже заболела: стала «слаба в своем здоровье и ныне пью воды перемунтские».

В ответ на жалобы Анны Иоанновны была создана комиссия для расследования обвинений Бестужева. На поверку оказалось, что дело не было таким однозначным, как его изображала герцогиня, — Бестужев выдвинул встречные претензии к Анне Иоанновне, и следствие затянулось. В январе 1729 года герцогиня просила вице-канцлера Остермана ускорить работу комиссии, «понеже вашему превосходительству известно, что я разорена, а ныне мой камер-юнкер в Москве и ежели еще долго пробудет, и не без убытку ево содержать так долго»[13].

Похоже, Анна Иоанновна сгущала краски, жалуясь на свое бедственное положение. Дело в том, что в феврале 1728 года герцогиня при посредничестве Остермана получила из казны вместо 5875 рублей 12 тысяч, то есть столько, сколько получала ее сестра. Это была единовременная помощь, а Анна Иоанновна пожелала превращения ее в постоянную, «чтоб я не была обижена против их». Поэтому вполне возможно предположить, что ссылкой на свое разорение Анна Иоанновна, привыкшая попрошайничать, стремилась разжалобить корреспондентов, вызвать сочувственное к себе отношение.

Сохранившиеся источники далеко не в полной мере раскрывают натуру Анны Иоанновны в годы пребывания ее в Курляндии. Мы мало осведомлены о ее личной жизни и еще меньше о жизни двора и о ее отношениях с местным дворянством. Но то, что известно, дает основание для однозначно отрицательного ответа на вопрос о степени ее подготовки для управления сложным правительственным механизмом огромной империи. Вместе с тем перед нами предстает практичная женщина, зорко следившая за придворной жизнью в Петербурге, умевшая ориентироваться в расстановке сил при дворе и безошибочно определить, кто может быть ей полезен в данный момент. Но житейская мудрость не компенсировала отсутствия мудрости государственного деятеля.

Глава II Императорская корона на голове герцогини

В то время как в январские дни 1730 года в Митаве уныло текла сонная жизнь, лишь изредка нарушаемая мелкими придворными интригами, в Москве произошло событие, всколыхнувшее не только русский, но и иностранные дворы, и особенно маленькой Курляндии, круто изменившее положение ее герцогини Анны Иоанновны, — в Лефортовском дворце старой столицы агонизировал пятнадцатилетний император России Петр II. Его ослабленный организм не мог оказать сопротивления опаснейшей в те времена болезни, уносившей множество детских жизней не только в России, но и в Европе, — оспе.

Здоровье императора еще до злополучной оспы не было крепким, что отмечалось неоднократно иностранцами, в частности английским резидентом Клавдием Ронда, доносившим 4 августа 1729 года в Лондон: «Юный государь совершенно оправился от последствий болезни». В декабре того же года Петр II «был нездоров в течение четырех-пяти дней»[14].

Если кратковременные болезни царя привлекли внимание лишь английского дипломата, ибо он вел важные переговоры о заключении союзного договора между Россией и Англией, то течение рокового недуга, вызвавшего смерть царя, запечатлено многими дипломатами, каждый из которых вносил свою лепту в описание события. Датский посол Вестфален доносил, что 16 января медики считали жизнь царя вне опасности — «вся сыпь высыпала наружу», но ошиблись, ибо в ночь с 16 на 17 «снова показалось множество оспин в горле и даже в носу, что мешало ему дышать».

Французский посол Маньян дополнил эти сведения информацией о том, что инфекция оспы была занесена во дворец Долгорукими, в семье которых несколько человек были заражены ею.

Маньяну была известна еще одна подробность: 11 января царь отправился к невесте (Екатерине Долгорукой. — Н. П.) и «почувствовал там сильную головную боль, что заставило его возвратиться в свои покои»[15].

Испанский посол де Лириа в депеше назвал день начала болезни царя — 6 января. «На третий день выступила оспа в большом обилии, и до ночи 28-го числа все показывало, что она будет иметь хороший исход; но в этот день она начала подсыхать, и на больного напала такая жестокая лихорадка, что стали опасаться за его жизнь. Вчера весь день он чувствовал себя весьма дурно, лихорадочные припадки повторялись, вечером составили его завещание и принесли ему на подпись; но было уже не время, потому что у него отнялся язык, и после непродолжительной агонии он испустил дух в получасе второго до полуночи»[16].

Виновниками смерти юноши считали Долгоруких, и не только потому, что от кого-то из них он заразился оспой, но и потому, что жертвой ее стал организм отрока, жизненные ресурсы которого в эгоистических целях они неразумно растрачивали.

Обстоятельнее всех причины преждевременной смерти Петра II описал Вестфален: «Тот образ жизни, который вел юный монарх России, пребывания на охоте с утра до ночи, не взирая ни на какую погоду, неправильность в еде, целые ночи, проводимые в танцах, вследствие этого недостаток сна, привычка пить холодное, разгорячившись, все это заставило меня постоянно опасаться за его жизнь»[17].

Английский консул Томас Уорд был солидарен с Вестфаленом: в донесении, относящемся к 1728 году, когда в августе в очередной раз заболел Петр II, он писал: «Болезнь эта, вероятно, явилась последствием беспорядочной жизни, которой молодой монарх, по-видимому, предается всем пылом юности и бесконтрольной власти».

Дипломаты справедливо отмечали беспредельную страсть Петра к охоте — ради удовлетворения этой страсти он неделями и даже месяцами в знойное летнее время, зимнюю стужу и осеннюю слякоть носился по полям и лесам ближнего и Дальнего Подмосковья.

Наблюдательный английский резидент справедливо отметил: «Царь думает исключительно о развлечениях и охоте, а сановники о том, как бы сгубить один другого»[18].

Страсть царя к охоте подогревал князь Алексей Григорьевич Долгорукий через посредничество своего сына Ивана, являвшегося фаворитом Петра II. Иван Алексеевич Долгорукий с 1708 года жил в Польше и возвратился в Россию в 1725 году. Екатерина I определила его гоф-юнкером при дворе внука Петра Великого Петра Алексеевича, будущего Петра II. Красивый юноша, предприимчивый в изобретении удовольствий, приглянулся юному наследнику, приблизившему его к себе.

Меншиков, зорко следивший за усиливавшимся влиянием князя Ивана на наследника, решил ослабить это влияние назначением Долгорукого камер-юнкером при герцоге Голштинском, обязав его быть переводчиком с русского на немецкий. Этого оказалось недостаточно, чтобы разорвать прочные связи, установившиеся между двумя молодыми людьми, и Александр Данилович добивается привлечения князя Ивана к делу Толстого — Девиера (Толстой и Девиер в 1727 году предприняли попытку лишить Меншикова его положения при дворе) и наказания для него в виде отлучения от двора и отправки в полевые полки с понижение в чине.

С падением Меншикова и воцарением Петра II Иван Долгорукий вновь оказался в фаворе, получил чин обер-камергера и был пожалован Андреевской лентой, а отец его князь Алексей Григорьевич получил 12 тысяч крестьянских дворов. С этого времени началось безграничное влияние князя Ивана, а через него и Долгоруких на Петра II[19].

Сохранилось множество отзывов современников об Иване Алексеевиче Долгоруком, но только один из них положительный. Мы не знаем, какую услугу оказал молодой князь герцогу де Лириа, но последний счел нужным отметить его доброту: князь Иван «отличался добрым сердцем. Государь его любил так тесно, что делал для него все, что хотел»[20]. Все остальные современники, русские и иностранные, отмечали пагубное влияние фаворита на царя, называли его наставником в пороках.

Вице-президент Синода Феофан Прокопович считал, что фаворит «пагубу паче нежели роду своему приносит. Понеже бо и природою был злодерзостен; он сам на лошадях, окружен драгунами, часто по всему городу, необычным стремлением, как бы изумленный скакал, но и по ночам в честные домы вскакивал — гость досадный и страшный, и до толикой продерзости пришел, что кроме зависти нечаянной славы уже праведному всенародному ненавидению как самого себя, так и всю фамилию свою аки бы нарочно подвергал…»[21].

Поверенный в делах Франции Маньян был невысокого мнения об интеллекте фаворита: «Умственные способности этого временщика, говорят, посредственные и недостаточно живые, так что он мало способен сам по себе внушить царю великие мысли». Напротив, фаворит, будучи сам развратником, развивал дурные наклонности и у царя. К. Рондо доносил: «Князь Долгорукий, человек лет двадцати. С ним государь проводит дни и ночи, он единственный участник всех очень частых разгульных похождений императора»[22]. Известный историк и публицист второй половины XVIII века князь М. М. Щербатов хотя и не был свидетелем похождений князя, но донес до нашего времени описание одного из его непристойных амурных похождений — о его интимной связи с супругой князя Никиты Юрьевича Трубецкого, урожденной Головкиной, дочерью канцлера: «Князь Иван не только без всякой закрытости с нею жил, но и при частых съездах у князя Трубецкого с другими своими молодыми сообщниками пивал до крайности, бивал и ругивал мужа, бывшего тогда офицером кавалергардов, имеющего чин генерал-майора и с терпением стыд своей жены сносящего. И мне самому случалось слышать, — продолжал Щербатов, — что единожды он, быв в доме сего князя Трубецкого по исполнении многих над ним ругательств, хотел наконец выкинуть его в окошко и если бы Степан Васильевич Лопухин, свойственник государя по бабке его, Лопухиной, первой супруге Петра Великого, бывший тогда камер-юнкером у двора и в числе любимцев князя Долгорукого, сему не воспрепятствовал, то бы сие исполнено было»[23].

Интимные связи Ивана Долгорукого с супругой Трубецкого приобрели скандальную известность и могли стать одной из причин опалы фаворита. Об этом 30 сентября 1729 года доносил К. Рондо: «Фаворит князь Долгорукий некоторое время был в немилости, одни говорят вследствие угроз князю Трубецкому, другие уверяют, будто его думали сослать в Сибирь, чтобы помешать любовной интриге его с княгиней Трубецкой, наконец, некоторые с большим основанием полагают, что немилость князя вызвана замыслом его женитьбы на великой княжне Елизавете Петровне». Фаворит приобщил к разврату и царя, бывшего на пять лет моложе его, о чем сообщал де Лириа: «Петр II любил прекрасный пол и даже полагают, что он испытал наслаждения»[24].

Пагубное влияние князя Ивана на царя пыталась предотвратить его старшая сестра Наталья Алексеевна, девушка, по отзывам современников, проницательная, бывшая единственным человеком, к мнению которого иногда прислушивался император. Она видела, к каким пагубным последствиям могла привести дружба брата с князем. Накануне своей смерти от чахотки царевна, по свидетельству К. Рондо, «в самых горячих выражениях представляла брату дурные последствия, которые следует ожидать и для него самого и для всего народа русского, если он и впредь будет следовать советам молодого Долгорукого, поддерживающего и затевающего всякого рода разврат. Она прибавила, что и больна от горя, которое испытывает, видя, как его величество, пренебрегая делом, отдается разгулу. Петр II, чтобы утешить больную, скончавшуюся 29 ноября 1729 года, обещал исполнить волю умирающей, но со смертью царевны он изменил слову, и князь теперь в милости больше, чем когда-нибудь»[25].

Действия фаворита, которые направлял его отец, не представляли загадки, ее без особого труда разгадывали современники.

Напомним, князь А. Г. Долгорукий был близок к осуществлению плана женитьбы Петра на своей дочери Екатерине. Напомним также, что он повторял замысел А. Д. Меншикова связать брачными узами императора со своей дочерью Марией. Долгорукие не только повторили затею Меншикова, но и способ ее реализации — чтобы избежать случайного увлечения Петра другой особой либо оградить его от постороннего влияния на юного царя стать под венец с дочерьми, оба потенциальных тестя стремились изолировать жениха. Однако способы достижения цели у Александра Даниловича и Алексея Григорьевича были разными: Меншиков считал верным способом изолировать жениха в собственном дворце и привлечь членов своей семьи и установить надзор за ним; они должны были не спускать глаз с жениха и содержать его как пленника.

Долгорукий придерживался иного плана: поощрялась страсть жениха к охоте, пусть он носится по полям и весям, тешится охотничьими трофеями — волками, лисицами, зайцами, водоплавающей дичью, все они не станут помехой в осуществлении задуманного. Не препятствовала достижению цели и разгульная жизнь молодого царя: в танцах, пьяном угаре, интимных связях с дамами укреплялось влияние на царя фаворита, за спиной которого стоял недалекий отец.

Если, однако, Мария Меншикова не слыла красавицей, то Екатерина Долгорукая, согласно молве, отличалась обольстительной красотой, которой она умело пользовалась, пройдя школу кокетства в Варшаве, где воспитывалась в доме своего дяди Григория Федоровича Долгорукого. Екатерина Алексеевна отличалась еще одним качеством — гордостью, усвоенной отчасти в доме дяди, отчасти унаследованной от родителя, кичившегося своей породой.

Тем не менее судьба обеих царских невест была трагической, предсказанной герцогом де Лириа, писавшим, что «Долгорукие идут по стопам Меншикова и со временем будут иметь тот же конец. Их ненавидят все, они не хотят расположить к себе никого, и теперь они женят, можно сказать, силою, злоупотребляя его нежным возрастом». Надо отдать должное де Лириа — он оказался пророком: в день свадьбы, намеченной на воскресенье 19 января 1730 года, жених неожиданно скончался.

В матримониальных планах Меншикова и Долгоруких обнаруживаются еще две общие черты. Одна из них состояла в том, что царь-отрок не питал нежных чувств к обеим невестам. Де Лириа, наблюдавший за церемонией помолвки Петра II и Екатерины Долгорукой, писал: «Царь не имеет к ней ни капли любви и относится к ней весьма равнодушно, кроме того, он начинает ненавидеть дом Долгоруких и сохраняет еще тень любви только к фавориту. Ему еще не достает решимости, лишь только он обнаружит ее, погибли оба (фаворит и его сестра. — Н. П.) и здесь произойдут новые и ужасные перемены»[26].

Смерть императора оказалась неожиданностью для отца невесты и его сына, а также для Верховного тайного совета, являвшегося высшим органом власти в стране. В соответствии с этим обстоятельством и Долгорукие, и верховники действовали не по заранее обдуманному плану, а занимались импровизацией, то есть принимали решения в соответствии с обстановкой, сложившейся на данный момент. Этим объясняется множество ошибок, допущенных как ближайшими родственниками невесты, так и Верховным тайным советом.

Когда стало ясно безнадежное положение императора, князь Алексей Григорьевич, не расставшийся с мыслью закрепить трон за своей дочерью, пригласил родичей к себе в Головинский дворец. Собравшимся он заявил: «Император болен, и худа надежда, чтоб жив был: надобно выбирать наследника». Василий Лукич Долгорукий спросил: «Кого вы в наследники выбирать думаете?» Князь Алексей Григорьевич указал пальцем наверх, где проживала дочь: «Вот она». Эту мысль развил князь Сергей Григорьевич, такой же незаметный представитель рода, как и князь Алексей: «Нельзя ли написать духовную, будто его императорское величество учинил ее наследницей». Предложение встретило возражение от фельдмаршала Василия Владимировича, державшего во время помолвки племянницы пламенную речь. В передаче французского дипломата она прозвучала так: «Вчера я был твой дядя, нынче ты — моя государыня, и я буду всегда твой верный слуга. Позволь дать тебе совет: смотри на своего августейшего супруга не как на супруга только, но как на государя и занимайся только тем, что может быть ему приятно. Твоя фамилия многочисленная, но, слава Богу, она очень богата, и члены ее занимают хорошие места; итак, если тебя будут просить о милости кому-нибудь, хлопочи не в пользу имени, но в пользу заслуг и добродетели: это будет настоящее средство быть счастливою, чего тебе желаю»[27]. Теперь же он заявил: «Неслыханное дело вы затеваете, чтоб обрученной невесте быть российского престола наследницей. Кто захочет ей подданным быть? Не только посторонние, но и я, и прочие нашей фамилии — никто в подданстве у ней быть не захочет. Княжна Екатерина с государем не венчалась». «Хоть не венчалась, но обручалась», — возразил князь Алексей. Но Василий Владимирович стоял на своем: «Венчанье иное, а обручение иное».

Князья Алексей и Сергей изложили план действий, рассчитанный на использование гвардии: «Мы уговорим графа Головкина и князя Дмитрия Михайловича Голицына, а если они заспорят, то мы будем их бить. Ты (В. В. Долгорукий. — Н. П.) в Преображенском полку подполковник, а князь Иван майор, и в Семеновском полку спорить о том будет некому». «Что вы, ребячье, врете! — решительно возразил Василий Владимирович. — Как тому может сделаться? И как я полку объявлю? Услышав от меня об этом, не только будут меня бранить, но и убьют».

Фельдмаршал счел затею столь авантюрной и неосуществимой, что решил покинуть собрание[28].

После неудачной попытки провозгласить императрицей невесту покойного Петра II и обнаруживавшегося раскола в лагере Долгоруких лидером верховников выступает державшийся до этого в тени князь Дмитрий Михайлович Голицын.

Голицын выделялся среди современников не только талантом, но и образованностью. По мнению К. Рондо, он был «человек необыкновенных природных дарований, развитых работой и опытом. Это человек духа деятельного, глубоко предусмотрительный, разума основательного, превосходящего всех знанием русских законов и мужественным красноречием; он обладает характером живым, предприимчивым, исполнен честолюбия и хитрости, замечательно умерен в привычках, но высокомерен, жесток и неумолим»[29].

Несмотря на несомненные достоинства Дмитрия Михайловича, Петр I ему полностью не доверял. Впрочем, и царь не вызывал горячих симпатий Голицына. К. Рондо правильно отметил высокомерие князя. Источником его являлась родовитость, происхождение от литовских князей Гедиминовичей, глубокая вера аристократа в то, что это происхождение давало ему право быть приближенным к царю, занимать высшие должности в государстве. Между тем Петр I окружил себя выскочками, комплектовал «команду» из людей непородистых, пренебрежительно относился к заслугам предков. Более того, Д. М. Голицыну конечно же не импонировала и женитьба Петра I на безродной чухонке, достойной презрения, перед которой он, наряду с прочими, гнул спину, чтобы поцеловать руку. У аристократа Голицына вызывало осуждение и поведение царя, его, если можно так выразиться, демократизм, готовность общаться с простыми людьми, самородками и мастеровыми, если из этого общения можно было извлечь какую-либо пользу для дела.

Петр I, разумеется, догадывался, что князь относится к его тайным недоброжелателям, и поэтому держал его в отдалении, назначив киевским губернатором — на должность, ронявшую родовитого человека в собственных глазах, ущемлявшую его аристократические притязания.

Два десятилетия Голицын тянул лямку киевского губернатора, пока наконец в связи с организацией коллегий не был назначен президентом Камер-коллегии — на должность более высокую, но не первостепенной важности, ибо Камер-коллегия не относилась к числу трех первейших: Военной, Адмиралтейской, Иностранных дел.

Руководство Камер-коллегией стало трамплином для занятия более престижного поста — при Екатерине I в 1726 году он был введен в состав Верховного тайного совета. Но и на этой высокой должности он не чувствовал себя комфортно, ибо в новом учреждении хозяйничали безродный А. Д. Меншиков, иноземец А. И. Остерман и лица, не располагавшие правом хвастаться своими знатными предками: П. А. Толстой, Г. И. Головкин, Ф. М. Апраксин.

Со смертью Петра II, по мнению Дмитрия Михайловича, наступил его звездный час, когда в полной мере могли осуществиться честолюбивые мечты аристократа и раскрыться его дарования и знания. Именно ему принадлежала решающая роль в определении кандидата на осиротевший трон. Голицын с ходу отклонил кандидатуру Екатерины Долгорукой, считая, что она не имела никаких прав на престол, ибо была всего лишь «помолвлена, но не обручена».

Потенциальных кандидаток на трон было пять. Одна из них — бабка умершего императора, первая супруга Петра Великого, заточенная им в монастырскую келью, где она провела свыше трех десятилетий.

В 1727 году инокиня Елена обратилась с просьбой к Меншикову перевести ее в Москву в Новодевичий монастырь и определить «нескудное содержание в пище и в прочем и снабдить бы меня надлежащим числом служителей». Просьба осталась без ответа, но 2 сентября 1727 года ее все же поселили в Новодевичьем монастыре.

Коренные перемены в жизни инокини Елены наступили 9 февраля 1728 года, когда по указу вступившего на престол Петра II инокине вернули светское имя Евдокии Лопухиной, стали содержать «по своему великому достоинству со всеми удовольствиями». Внук щедро окружил бабку заботой: определил на ее содержание 11 139 душ крепостных крестьян, с которых ежегодно собиралось 5564 рубля, утвердил огромный штат придворных. Доход ее с 1 января 1730 года по 1 января 1731 года составил 57 200 рублей. Погреба и башни Новодевичьего монастыря были заполнены яствами и бочками французских вин. Одного заботливый внук не мог возвратить своей бабке — утраченного здоровья: когда ее подвели к постели умершего внука, она, по свидетельству Вестфалена, «вскрикнула и упала в обморок». Она сама отказалась от престола, ссылаясь, по словам того же Вестфалена, «на частые немощи и слабость ума и памяти». Жалобы были обоснованными — Евдокия Федоровна умерла 21 августа 1731 года, хотя, по свидетельству дюка де Лириа, она и невеста царя пользовались поддержкой самых сильных людей[30].

Отпала и кандидатура дочери Петра Великого Елизаветы. Хотя по завещанию императрицы Екатерины I трон после смерти Петра II бездетным должна была занять Елизавета Петровна, представители аристократического рода Голицыных и Долгоруких отклонили волеизъявление бывшей служанки, по случаю ставшей супругой царя, по их мнению, незаконно занявшей трон. К тому же Елизавета являлась внебрачной дочерью Петра I — она родилась в 1709 году, то есть за два года до оформления брачных уз. Кроме того, Елизавета, оставшись без отца и матери, вела себя столь легкомысленно, нарушая девическую скромность, что своим поведением смущала современников.

Право занять трон имел еще один потомок Петра Великого, сын его старшей дочери, выданной императором за герцога Голштинского. Родив сына, нареченного Петром, Анна скоро умерла от чахотки. О кандидатуре «кильского ребенка», как прозвали внука Петра, даже никто не заикнулся. Датский посол доносил, что Елизавета Петровна «держит себя спокойно, и сторонники голштинского ребенка не смеют пошевелиться»[31].

Остались три дочери сводного брата Петра Великого Иоанна Алексеевича: Екатерина, Анна и Прасковья. О двух первых и завел речь Дмитрий Михайлович Голицын перед членами Верховного тайного совета. В минуту, когда Петр II испустил дух, Верховный тайный совет состоял из пяти членов, которых принято было называть министрами: канцлера Гавриила Ивановича Головкина, среди присутствовавших человека наиболее преклонного возраста и занимавшего самую высокую должность; вице-канцлера и первого гофмейстера, то есть воспитателя умершего императора, Андрея Ивановича Остермана; второго гофмейстера князя Алексея Григорьевича Долгорукого, отца фаворита Ивана; известного дипломата Василия Лукича Долгорукого и князя Дмитрия Михайловича Голицына.

На ночном заседании с 19 на 20 января в Верховном тайном совете присутствовали не пять, а восемь министров — три члена были кооптированы самими министрами незаконно, ибо назначение в Верховный тайный совет являлось исключительно прерогативой лица, занимавшего трон. Среди новых министров было два фельдмаршала: Василий Владимирович Долгорукий и Михаил Михайлович Голицын старший, а также Михаил Владимирович Долгорукий — сибирский губернатор, прибывший в Москву на свадебные торжества своей племянницы.

В результате кооптации Верховный тайный совет по сравнению с первоначальным его составом существенно изменился, стал вполне аристократическим учреждением; из восьми членов четыре принадлежали роду Долгоруких, два — Голицыных и только два — бывшим активным сотрудникам Петра Великого, под покровительством которого протекала их карьера: немцу Остерману и Головкину. Публичная роль последних во время междуцарствия была незначительной, но по разным причинам. Головкин, как известно, не обладал выдающимися способностями и хотя занимал самую высокую должность, но ничем примечательным не выделялся — даже в годы своего расцвета внешнеполитическими делами заправлял сам царь, а всю черновую работу за спиной Головкина выполняли сначала П. П. Шафиров, а затем А. И. Остерман.

Остерман принадлежал к числу осторожнейших политиков, талантливых интриганов, предпочитавших всегда оставаться в тени и умевших внушать свои мысли вельможам так тонко и ловко, что те считали их собственными и ретиво их претворяли. Он был, выражаясь современным языком, умелым кукловодом, успешно руководившим марионетками-вельможами.

На ночном заседании Верховного тайного совета с пространной речью выступил Дмитрий Михайлович Голицын. Попытаемся, пользуясь различными источниками, сконструировать ее.

«Мужская отрасль императорского дома пресеклась, — начал свою речь Дмитрий Михайлович, — и с нею пресеклось прямое потомство Петра I. Нечего думать о его дочерях, рожденных от брака с Екатериной; завещание Екатерины I не может иметь для нас никакого значения.

Эта женщина низкого происхождения не имела никакого права воссесть на Российский престол, тем менее располагать короной Российской. Завещание покойного императора подложно.

Я отдаю полную дань достоинствам вдовствующей императрицы, но она только вдова государя. Есть дочери царя, три дочери царя Ивана. Конечно, я бы высказался в пользу старшей — герцогини Мекленбургской, если бы она не была замужем за иностранным принцем. Сама она добрая женщина, но ее муж, герцог Мекленбургский, зол и сумасброден». Мнение Голицына о герцогине и ее супруге подтвердили и иностранные дипломаты: Маньян, К. Рондо[32].

«Я думаю, — рассуждал он после отклонения Екатерины Иоанновны, — что сестра ее, вдовствующая герцогиня Курляндская Анна Иоанновна, более для нас пригодна: она может выйти замуж и находится в таких летах, чтобы оставить потомство; она родилась среди нас, мать ее русская, старинного и хорошего рода, нам известны сердечная доброта и другие прекрасные качества Анны Иоанновны — вследствие всего этого я считаю ее самой достойной для царства над нами». Другой источник излагает эту фразу по-иному: «Правда, у нее тяжелый характер, но в Курляндии на нее нет неудовольствия». Завершил свое выступление князь Дмитрий на оптимистической ноте: «Вот, братья, мое мнение; если вы можете убедить меня в лучшем — я приму, иначе я останусь при высказанном мнении»[33].

Точность речи Д. М. Голицына, переданной К. Рондо; подтверждал французский поверенный в делах Маньян, заявивший, «что он не знает никого, заслуживающего более предпочтения, как герцогиня Курляндская Анна Иоанновна; дочь царя Иоанна, принцесса, достойная не только благодаря царской крови тех предков, от которых она происходит, но и вследствие замечательных достоинств».

Выступление Голицына нашло горячую поддержку у фельдмаршала Долгорукого: «Мысль эта внушена самим Господом и вытекает из патриотического чувства; да благословит Бог и да здравствует императрица Анна Иоанновна!» Этим призывом завершил свою реплику Василий Владимирович. К этому мнению примкнули прочие министры, включая и Алексея Григорьевича, ранее, как мы помним, настойчиво домогавшегося короны для своей дочери.

А о третьей дочери Иоанна Алексеевича — Прасковье — никто не вспомнил. И, видимо, не случайно — она страдала какой-то болезнью, сведшей ее в могилу в следующем году, и к тому же она находилась не то в гражданском, не то в морганатическом браке с Дмитриевым-Мамоновым.

Это событие происходило ночью 19 января, сразу же после кончины Петра II. На этом заседание не закончилось. Убедившись в отсутствии возражений против избрания Анны Иоанновны императрицей, Дмитрий Михайлович продолжил свое выступление, высказав рискованные предложения, к восприятию которых вряд ли были подготовлены присутствовавшие.

— Ваша воля, — обратился он к слушателям, — кого изволите, только надобно себе полегчить.

— Как это полегчить? — спросил канцлер Головкин.

— Так полегчить, чтобы воли себе прибавить, — ответил Голицын.

— Хоть и зачнем, да не удержим этого, — заметил князь Василий Лукич Долгорукий.

— Право удержим, — настаивал на своем Дмитрий Михайлович и тут же добавил: «Будь воля ваша, только надобно, написав, послать к ее величеству».

У уставших и возбужденных бурными событиями министров не было сил продолжить серьезный разговор, и они в четыре утра разъехались по домам, чтобы вновь собраться через шесть часов. Присутствовавшим в других покоях сенаторам, генералитету и шляхетству (как стали называть дворянство во время «затейки» верховников. — Н. П.) было объявлено, чтобы они тоже прибыли, но не в Лефортовский дворец, где лежало тело покойного императора, а в Мастерскую палату Кремля, где обычно заседал Верховный тайный совет.

Около 10 утра Голицын объявил собравшимся сенаторам, генералитету и шляхетству об избрании императрицей Анны Иоанновны, они ответили на это известие возгласами одобрения. Важно отметить, что среди присутствовавших не было представителей церковных иерархов — сколько ни настаивал на их приглашении канцлер Головкин, Голицын протестовал против их участия в событиях на том основании, что «длиннобородые» поступили бесчестно, благословив избрание императрицей Екатерины I, игнорировав интересы законного наследника, каким считался сын царевича Алексея Петр.

Генералитет и сенаторы готовы были разъехаться, а министры по настоянию Голицына собрались для составления «пунктов», намереваемых вручить Анне Иоанновне. Поскольку это был экспромт, готовый проект у Голицына отсутствовал, на заседании начался гвалт и беспорядочные выкрики, которые стал заносить на бумагу секретарь Верховного тайного совета Василий Петрович Степанов. Диктовали все, но чаще всего раздавались голоса князей Дмитрия Михайловича и Василия Лукича.

Лефортовский дворец в конце XIX в. Чб. фотография, Н. А. Найденов, 1883 г.

1740 г. Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург.

Записывать «пункты» в такой обстановке было затруднительно, и тогда канцлер Головкин и фельдмаршал М. М. Голицын обратились к Остерману, чтобы тот, «яко знающий лучше штиль», диктовал. Хитрый Остерман решил остаться в стороне от рискованного дела и долго отказывался от чести формулировать «пункты», ссылаясь на то, что он, как иноземец, «в такое важное дело вступать не может». В конце концов Остерману уклониться от роли секретаря-редактора не удалось, и он придавал литературную форму пунктам, произносимым В. Л. Долгоруким и Д. М. Голицыным.

В окончательном варианте «пункты», названные позже «кондициями», выглядели так:

«1. Ни с кем войны не всчинатъ. 2. Миру не заключать. 3. Верных наших подданных никакими новыми податями не отягощать. 4. В знатные чины как в статские, так и в военные, сухопутные, морские, выше полковничья ранга не жаловать, ниже к знатным делам никого не определять, и гвардии и прочим полкам быть под ведением Верховного тайного совета. 5. У шляхетства животы и имения и чести без суда не отнимать. 6. Вотчины и деревни не жаловать. 7. В придворные чины как русских, так и иноземцев без совету Верховного тайного совета не производить. 8. Государственные доходы и расходы не употреблять.

И всех верных своих подданных в неотменной своей милости содержать. А буде чего по своему обещанию не исполню и не додоржу (Не осуществлю. — Н. П.), то лишена буду короны российской»[34].

Условия составления кондиций и их содержание дают основание для нескольких наблюдений. Первое и главное из них состоит в том, что трон достался Анне Иоанновне не в результате борьбы, это была не заранее спланированная, а стихийная акция. Кондиции тоже надлежит отнести к плодам импровизации, к результатам выражения стихийного коллективного творчества. И если в итоге получился довольно стройный документ, каждый пункт которого развивал одну и тут же идею ограничения самодержавия, то это результат творчества не одного Голицына, а всех членов Верховного тайного совета, про себя вынашивавших близкие друг другу мысли. Наконец, третье по счету, но не по важности наблюдение состоит в ответе, почему выбор пал на Анну Иоанновну, почему ей, а не кому другому было решено вручить корону. Расчет верховников был столь же прост, как и убедителен: Анна Иоанновна за 19 лет пребывания в Курляндии лишилась сил, готовых поддержать ее в России, захудалый курляндский двор не представлял опасности, и Анна Иоанновна считалась наиболее удобной фигурой, готовой безропотно выполнить навязанные ей кондиции. Имела значение и ее родословная — она была русской, представительницей правящей династии, имевшей в России корни хотя и слабые, но все же дававшие основание считать ее «своей», а не чужой.

Заметим, полной уверенности в успехе «затейки» верховников, как позже назовет Феофан Прокопович их попытку ограничить самодержавие, у министров не было. Если бы они полностью верили в успешное завершение начатого, тогда показалась бы излишней таинственность осуществления акции. Верховники ожидали сопротивления с двух сторон: широких кругов дворянства и самой императрицы. Если бы подобные опасения отсутствовали, то тогда не к чему было бы скрывать содержание кондиций, вызывать на заседание бригадира Полибина, чтобы дать ему задание оцепить Москву заставами, которым поручено пропускать из Москвы только с паспортами, выданными Верховным тайным советом, запретить выдавать вольным извозчикам ни под каким видом ни подвод, ни подорожных. О неуверенности затейщиков свидетельствует также таинственность отъезда депутации из Москвы.

Выбор главы депутации пал на Василия Лукича Долгорукого не случайно: во-первых, он слыл опытным дипломатом, представлявшим интересы России в Польше, Франции, Дании и Швеции, и верховники, рассчитывая на его опытность и образованность, полагали, что он успешнее других сможет устранить разногласия между депутацией и потенциальной императрицей; во-вторых, Василий Лукич был знаком с Анной Иоанновной в связи с попыткой князя А. Д. Меншикова овладеть короной Курляндского герцога — в 1726 году Долгорукий, будучи послом в Польше, приезжал в Митаву хлопотать, чтобы сейм избрал светлейшего своим герцогом. Похоже, Василий Лукич не проявил должного рвения для исполнения желания князя, чем заслужил расположение герцогини.

В составе депутации находились еще две персоны: сенатор, тайный советник Михаил Михайлович Голицын-младший и генерал Леонтьев, представлявший генералитет. Для полноты недоставало представителя духовенства, но мы знаем о негативном отношении к нему организатора «затейки» Д. М. Голицына.

19 января депутация выехала из Москвы, имея три документа: кондиции, извещение о смерти Петра II и избрании Анны Иоанновны императрицей и инструкцию, которой должна была руководствоваться депутация.

Наиболее уязвимым был первый из перечисленных документов. Известно, что кондиции составлялись келейно, втайне. Между тем в извещении написано: «Как мы, так и духовного и всякого чина свецкие люди того же времени за благо рассудили российский престол вручить Вашему императорскому величеству». Таким образом, воля восьми верховников выдавалась за волю верхов всего общества, под которым подразумевалась его привилегированная часть: вельможи, генералитет, сенаторы, церковные иерархи.

Не совсем ясны мотивы включения ограничительных пунктов в преамбулу к кондициям. Казалось бы, что четыре ограничительных пункта должны влиться в текст кондиции, быть среди них в числе первых либо последних и в итоге составлять не восемь, а двенадцать пунктов. В самом деле, в преамбуле императрица писала «наиглавнейшее мое попечение и старание будет не токмо о содержании, но и о крайнем и всевозможном распространении православной нашей веры греческого исповедания». Вслед за этим преамбула запрещала вступать в супружество, назначать наследника и обязывала императрицу содержать Верховный тайный совет неизменно в составе восьми человек. Эту несуразность можно объяснить только лихорадочной спешкой составления кондиций, написания их впопыхах.

Что касается инструкции депутации, то она не сохранилась и о ее содержании можно лишь догадываться по действиям В. Л. Долгорукого и его информации об этих действиях. Реконструкция этого источника предполагает наличие в нем таких пунктов, как тайное вручение кондиций лично Анне Иоанновне без присутствия посторонних, содержание императрицы в полной изоляции, лишение ее возможности получать информацию из Москвы. Депутация должна убедить императрицу, что подписанные ею кондиции выражают волю «общенародия». Их надлежало немедленно доставить в Москву одному из членов депутации, а Анну Иоанновну убеждать в скорейшем выезде из Митавы. На пути в Москву запрещалось общение Анны Иоанновны с посторонними, она должна была ехать не в отдельной карете, а в сопровождении Василия Лукича. Депутации поручалось также убедить императрицу отказаться от приезда в Россию Бирона и курляндских слуг.

Ни заставы вокруг Москвы, ни стремление держать императрицу в полной изоляции не принесли ожидаемого успеха — тайну того, что происходило в столице, сохранить не удалось.

Мерами предосторожности министры надеялись сразить герцогиню неожиданно выпавшим на ее долю счастьем, сломить ее желание торговаться относительно кондиций. Последним соображением министры были озабочены более всего, ибо не рассчитывали на всеобщее одобрение своих действий широкими кругами шляхетства.

Хотя депутация двигалась в Митаву, по словам Ф. Прокоповича, «с такою скоростью, что на расставленных нарочно для того частых подводах казалось летели они, паче нежели ехали», противникам верховников удалось прибыть в столицу Курляндии раньше В. Л. Долгорукого и его спутников. Гонец Рейнгольда Левенвольде, облачившись в крестьянскую одежду, сумел опередить депутацию на целые сутки. «Он, — по свидетельству Миниха младшего, — первым известил новоизбранную императрицу о возвышении и уведомил о том, что брат к нему писал в рассуждении ограничении самодержавия». Левенвольде советовал Анне Иоанновне подписывать любую предложенную депутатами бумагу, «которую после нетрудно разорвать»[35]. Не упустил случая противодействовать верховникам и Феофан Прокопович, тоже отправивший в Митаву своего гонца.

Наибольшие злоключения выпали на долю доброхота императрицы П. И. Ягужинского. На следующий день после смерти Петра II он призвал к себе камер-юнкера голштинского герцога Петра Спиридоновича Сумарокова и велел ему отправиться в Митаву.

«Не жалей денег и поезжай как можно скорее в Митаву». И тут же предупредил: «Может быть, поехал князь В. Л. Долгорукий, и, по всей вероятности, заказано никуда никаких подвод не давать».

Прибыв в Митаву, Сумароков должен был устно поведать об обстановке в Москве. Если В. Л. Долгорукий станет убеждать императрицу подписать кондиции и уверять, что они составлены от имени всего народа, то Анна Иоанновна должна была воздержаться от подписания их до своего прибытия в Москву, где убедится, что ее обманывают. Если же депутаты станут угрожать, что они властны избрать другого, то она должна «крепиться до того, пока они свои руки дадут, что от всего народу оные пункты привезены».

«Храни меня и себя, — заключил свое наставление Ягужинский, — и постарайся как можно, чтоб увидеть ее величество тайно и оное объявить».

«Как мне поступать, ежели у меня будут требовать подорожную?» — не унимался Сумароков.

«Все делай через деньги», — ответил Павел Иванович, отвалив своему гонцу изрядную сумму.

Сумароков выехал из Москвы на много часов позже депутации. Кроме того, его на одной из станций задержали на три-четыре часа. В результате Сумароков прибыл в Митаву в тот же день, что и депутация, 25 января, но на три часа позже.

Нам доподлинно не известно, как вел себя Сумароков в Митаве: быть может, он демонстративно хвастал своим важным поручением, быть может, он оказался растяпой, лишенным элементарных способностей конспиратора, но как бы то ни было, он попался как кур в ощип — то ли кто из депутатов, то ли из лиц их свиты его опознали, он был тут же схвачен и закован в кандалы.

Из донесения В. Л. Долгорукого Верховному тайному совету следует, что депутация в Митаву не испытывала ни малейших затруднений — Анна Иоанновна подписала кондиции, предложенные ей в Митаве. По словам Долгорукого, она «те кондиции изволила подписать своею рукой тако: „По сему обещаюсь все без всякого изъятия содержать. Анна“». Эта акция могла быть сопряжена с двумя противоположными последствиями. Подписывая кондиции, Анна Иоанновна меняла захудалую герцогскую корону на пышную императорскую, и эта перспектива была столь заманчивой, что лифляндский дворянин Бракель, неоднократно ссужавший ее деньгами, рекомендовал подписать любую бумагу с любыми требованиями — дальнейшую ее судьбу решат деньги[36]. В то же время подписание кондиций и поездка в Москву — свидетельство известной отваги Анны Иоанновны, ибо могло случиться так, что вместо того, чтобы восседать на императорском троне, она могла оказаться в келье какого-нибудь захудалого монастыря.

Анна Иоанновна подписала в Митаве еще один принципиально важный документ, заранее заготовленный в Москве: «Хотя я рассуждала, как тяжко есть правление той великой и славной монархии, однако же повинуясь Божеской воле и прося его, Создателя, помощи, к тому же не хотя оставить отечества моего и верных наших подданных, наметилась принять державу и правительство, елико Бог мне поможет так, чтобы все наши подданные, как мирские, так и духовные, могли быть довольны.

А понеже к тому моему намерению потребны благие советы, как во всех государствах чинится, того ради пред вступлением моим на российский престол, по здравом рассуждении изобрели мы за потребно для пользы Российского государства и к удовольствованию верных наших подданных, дабы всяк мог видеть горячность и правое наше намерение, которое мы имеем к отечеству нашему и верным нашим подданным и для того, сколько время наше допустимо, написав, каким способом мы то правление вести хощем, и подписав нашею рукою, послали в Тайный верховный совет, а сами сего месяца в 2 день конечно из Митавы к Москве для вступления на престол пойдем. Дано в Митаве 28 января 1730 года».

Письмо было составлено таким образом, будто инициатива ограничения самодержавия исходила от самой Анны Иоанновны. Она утверждала, что в течение немногих дней, находившихся в ее распоряжении, она написала, «какими способами мы то правление вести хощем», подразумевая под «способами» кондиции. Искушение стать императрицей было столь велико, что Анна Иоанновна отбросила все советы, затруднявшие ее путь к трону, и стала поспешно собираться в дорогу.

1 февраля генерал-майор Леонтьев доставил в Москву подписанные императрицей кондиции, ее письма к членам Верховного тайного совета, а заодно и закованного в кандалы Сумарокова. Казалось бы, все трудности были позади, оставалась пустая формальность — торжественно обнародовать кондиции и согласие императрицы их соблюдать. На торжественное заседание Верховного тайного совета были приглашены Синод, Сенат, генералитет по бригадира включительно, президенты коллегий и «прочие штатские тех рангов».

В 10 часов утра 2 февраля на открывшемся заседании Верховного тайного совета в присутствии всех его членов, за исключением В. Л. Долгорукого, находившегося вместе с императрицей в пути, и прикидывавшегося больным А. И. Остермана, были зачитаны подписанные Анной Иоанновной кондиции и ее письмо. Вслед за тем оба документа были обнародованы всем присутствующим, что вызвало у них удивление и растерянность. Потрясенные, они молчали. Мертвую тишину нарушил Д. М. Голицын, обратившийся с призывом благодарить императрицу за содеянное. Протокол Верховного тайного совета отметил это событие немногословной записью: «За такую ее императорского величества показанную ко всему государству неизреченную милость, благодарили всемогущего Бога и все согласно объявили, что тою е. в. милостию весьма довольны…»[37].

Официальная версия описания происходившего отличается от описания ее ярыми сторонниками сохранения самодержавия. Ф. Прокопович, например, описал атмосферу заседания, выглядевшую под его пером удручающей: «Никого, почитай, кроме верховников не было, кто бы, таковое слышав, не содрогнулся. И сами те, которые вчера великой от сего собрания пользы надеялись, опустили уши, как бедные ослики». Однако никто не осмелился высказать протест. И нельзя было не бояться, «понеже в памяти оного по исходам в сенях и избах многочисленно стояло вооруженное воинство и дивное было всех молчание». Лишь Д. М. Голицын «часто погаркивал, видите, как милостива государыня и какого мы от нее надеемся, таковое она показала отечеству нашему благодеяние. Бог ее подвигнул к сему; отселе счастливая и цветущая Россия будет». Голицын, по словам Прокоповича, спросил: «Для чего никто ни единого слова не проговорит». Послышался робкий вопрос князя А. М. Черкасского: «Каким образом видеть то правление быть имеет?» Еще вопрос в этом же духе: «Не ведаю и весьма чужуся, из чего на мысль пришло государыне так писать»[38]. Вопросы остались без ответа.

Министры отпустили приглашенных, а сами удалились в палату, куда привели арестованного П. И. Ягужинского. Его спросили, доволен ли он правлением, установленным кондициями, на что он, смутившись, не дал вразумительного ответа. Тогда ему показали письмо, адресованное Анне Иоанновне и изъятое у Сумарокова. Ягужинскому ничего не оставалось, как признать себя автором письма. Тогда по приказанию фельдмаршала В. В. Долгорукого он отдал шпагу и под конвоем сержанта, капрала и 12 рядовых был отведен в темницу. 3 февраля Ягужинского допрашивали, а на следующий день у него после очередного допроса отняли «кавалерию» и при барабанном бое площадные объявили, что он обвиняется в отправке письма, направленного «против блага отечества и ее величества»[39].

Арест Ягужинского относится к самым жестким решительным мерам верховников против своих противников — не помогло даже заступничество канцлера, зятем которого являлся Павел Иванович. Обозначился явный раскол в верхах. Министры, и то не все, выступали сторонниками ограничения самодержавия, остальные вельможи, на стороне которых стояли широкие круги дворянства и гвардейские офицеры, пока открыто не выступали против, но дали понять, что они не будут поддерживать «затейку».

Возникает вопрос, чем не угодны были кондиции собравшимся, почему они не разделяли радость министров, каков был ход мыслей противников новой формы правления. Ответ находим у двух современников, один из которых был активным участником противодействия верховникам, а другой находился вдали от эпицентра событий, губернаторствовал в Казани и пользовался лишь информацией, исходившей от родственника, жившего в Москве. Первым из них был Феофан Прокопович, вторым — А. П. Волынский. Несмотря на различие в их положении, оба они высказывали схожие мысли.

Прокопович полагал, что установление порядков, угодных верховникам, «крайне всему отечеству настоит бедства. Самым им господам нельзя быть долго с собою в согласии, сколько их есть человек, столько явится атаманов междуусобных браней, и Россия возымеет скаредное оное лицо, каковое имела прежде, когда на многие княжения расторженно бедствовала»[40].

Эти же мысли высказывал и Волынский, причем раскрыл их более основательно, выдвинув три довода против верховников. «Слышно здесь, что делается у вас или уже и сделано, чтоб быть у нас республике. Я зело в том сумнителен. Боже сохрани, чтоб не сделалось вместо одного самодержавного государя десяти самовластных и сильных фамилий и так мы, шляхетство, совсем пропадем и принуждены будем горше прежнего идолопоклоничать и милости у всех искать, да еще и сыскать будет трудно, понеже между главными как бы согласно ни было, однако ж впредь конечно у них без разборов не будет, и так один будет миловать, а другие, на того яряся, вредить и губить станут»[41].

Это — основной мотив. За ним следуют менее значительные аргументы: расцветет лесть, причем появится великое множество льстецов, поскольку каждый из них будет льстить одному из многих. Главные будут тем сильнее и влиятельнее, чем больше будут иметь ласкателей; особенную опасность новая форма правления будет представлять во время войны, когда обстановка потребует быстрых и оперативных действий. Исчезнет страх за всякого рода провинность как офицеров, так и штатских, ибо «некоторого присуждения не будет».

О том, что вместо одного монарха «мы увидим в лице каждого члена этого совета тирана, своими притеснениями делавшего нас рабами пуще прежнего», высказывались не только Прокопович и Волынский. Высказывание попало на страницы депеш саксонского посла Лефорта.

В то время как в Москве и за ее пределами горячо обсуждали вопрос о форме правления, карета с Анной Иоанновной и депутацией спешно приближалась к столице под бдительным присмотром Василия Лукича Долгорукого. В распоряжении историков нет сведений, как чувствовала себя императрица и как воспринимала свое пленное состояние, существовал или вызревал у нее план освобождения от кондиций или она полностью отдалась воле судьбы и своих доброжелателей — Левенвольде, Ягужинского, Прокоповича. Сделать выбор она затруднялась еще и потому, что не знала расстановки сил на верхах, не ведала об отношении рядового шляхетства к верховникам, степени их высокомерия, и особенно Долгоруких, один из которых, князь Алексей, вел себя так вызывающе и был настолько высокомерен, что вызвал всеобщую ненависть шляхетства, не обремененного чинами и званиями.

Пребывание Анны Иоанновны в Всехсвятском сопровождалось медленным, но неуклонным расстройством «затейки» верховников. В Всехсвятском произошел ряд примечательных событий: туда прибыли с поздравлениями две сестры Анны Иоанновны и Елизавета Петровна. Хотя они и обменялись любезностями, означавшими настроение двух ветвей дома Романовых жить в мире и согласии, но подлинная теплота между ними отсутствовала. «Мало осталось членов нашего семейства, мы многих потеряли, — обратилась к дочери Петра Великого дочь его сводного брата, — так будем же жить мирно, в полном согласии, и я употреблю все старания не нарушать его». Елизавета Петровна ответила взаимными обязательствами, но тут же пожаловалась на притеснения Долгоруких. «Она, — доносил саксонский посол Лефорт, — не хотела выйти замуж за князя Ивана и за то должна была переносить все неприятности. Ее величество обещала все это исправить»[42].

Гораздо важнее приезда сестер было прибытие в Всехсвятское батальона Преображенского полка и членов Верховного тайного совета и генералитета. Канцлер Головкин пытался возложить на Анну Иоанновну ордена Андрея Первозванного и Александра Невского, но императрица сочла попытку вручить ей ордена от подданных унизительной для себя и ненароком перехватила их из рук канцлера, произнеся: «Ах, правда, я и позабыла его надеть» — и велела это сделать одному из придворных. Эта церемония, внешне, казалось бы, незначительная, публично демонстрировала нарушение императрицей кондиций.

Д. М. Голицын обратился к императрице с приветственной речью, в которой заявил, что прибывшие благодарят «за то, что ты удостоила принять из наших рук корону и возвратиться в отечество, и за то, что ты соизволила принять пункты, которые нашим именем предложили тебе наши депутаты».

Ответную речь Анны Иоанновны изложили в донесениях три дипломата: К. Рондо, Лефорт и Вестфален. Содержание их донесений близко друг к другу, в них различествует лишь последовательность расположения фраз, речевые нюансы. В депеше Лефорта ответ Анны Иоанновны изложен подробнее всего: «Я соблаговолила принять пункты, предложенные вами, уверена будучи в неизменном усердии и верности вашей к государыне и отечеству. Я постараюсь только склониться к тем советам, которые бы доказали, что я ищу лишь блага моего отечества и верноподданных моих, прошу вас помогать мне в том; пусть правосудие будет предметом попечительного внимания вашего и пусть мои верноподданные не терпят никакого угнетения». Однако в депеше Лефорта отсутствует ключевая фраза, обнаруживаемая у К. Рондо и Вестфалена. Рондо вложил в уста императрицы слова: подписанные ею «пункты» она будет «соблюдать всю жизнь», а в депеше Вестфалена эти слова звучали так: «Я их свято хранить буду до конца моей жизни».

Первыми приступили к активным действиям верховники — вопреки обещанию жить в мире и согласии они заковали в кандалы сторонника императрицы П. И. Ягужинского. Это был акт устрашения, угрозы всякому, кто посягнет на власть Верховного тайного совета. Не осталась в долгу и Анна Иоанновна — вопреки своему обязательству соблюдать кондиции она объявила себя шефом Преображенского полка и эскадрона кавалергардов, прибывших поздравить императрицу[43].

Лефорт доносил в Вену: «На другой день прибытия в Всехсвятское отправили туда батальон гвардии Преображенского полка и эскадрон кавалергардов для занятия почетных караулов». Приняв поздравление преображенцев, императрица объявила себя шефом этого полка. Услышав это, весь отряд «бросился пред ней на колени с криками и со слезами радости. Затем она призвала в свои покои отряд кавалергардов, объявила себя начальником этого эскадрона и каждому собственноручно подносила стакан вина». Этими двумя акциями Анна Иоанновна нарушила четвертый пункт кондиций, предусматривавший «гвардии и прочим войскам быть под ведением Верховного тайного совета».

Вместо того чтобы напомнить императрице об ее обязательствах и пригрозить ей суровыми санкциями, верховники молча проглотили первую пилюлю и не отважились даже на робкий протест. Таким образом, день 14 февраля, когда совершились описанные выше события — возложение Анной Иоанновной на себя орденов и объявление себя шефом Преображенского полка и кавалергардов, — можно считать днем начала падения «затейки» верховников.

Торжественный въезд Анны Иоанновны в Москву состоялся через четыре дня после похорон Петра II и через день после аудиенции вельмож — 15 февраля, в воскресенье. По своей пышности и торжественности москвичам не доводилось видеть ничего подобного, и эта пышность, первый шаг императрицы, красноречиво свидетельствовала о ее пристрастии к роскоши.

Шествие открывал отряд Преображенского полка, за ним следовали кареты вельмож, в трех из них восседали фельдмаршалы Долгорукий, Трубецкой и Голицын, далее шествовали четыре камер-лакея, за ними — семь карет, в которых сидели придворные дамы, привезенные из Курляндии, а три были пустыми.

Императрица ехала в большой, богато убранной карете с придворными лакеями, четырьмя арапами и скороходами. Шествие замыкали гренадерская рота гвардейского Семеновского полка. Въезд в Земляной город сопровождался залпом из 71 орудия.

У триумфальных ворот в Китай-город императрицу встречали члены Синода во главе с Феофаном Прокоповичем. В Кремле императрица отправилась под звон колоколов в Успенский собор, у входа в который стояли в мундирах сенаторы, президенты и члены коллегий. Вход в собор сопровождался залпом из 101 орудия.

Феофан Прокопович приготовил приветственную речь, но министры запретили ее произносить, и он вручил императрице письменный текст. Мастерскими мазками он в нескольких фразах проследил жизненный путь императрицы, не забыв упомянуть и о вдовьей тоске и житейских лишениях, о преследованиях, которым она подвергалась от неблагодарного раба и весьма «безбожного злодея», под которым подразумевался Меншиков. «Твое персональное состояние всему миру известно, кто же смотря на оное не вздохнул, видя порфирородную особу, в самом цвету лет своих впадшую в сиротство отшеством державных родителей, тоску вдовства приемшую лишением любезнейшей подружки, но по достоинству рода пропитания имущую, но и, что вспомянуть ужасно, сверх многих неприятных приключений и весьма безбожного злодея, тесноту и неслыханное гонение претерпевшую»[44].

Поселившись во дворце, Анна Иоанновна все еще находилась под бдительным надзором Василия Лукича. Он не спускал с нее глаз, когда она проживала во Всехсвятском. Он поселился у самых дверей светлицы, «ко пребыванию ее уготованною». Заточение продолжалось недолго.

В те дни, когда поставленная на сани карета скользила по российским просторам, останавливалась во Всехсвятском, а затем торжественно въехала в столицу, где с каждым днем накалялись страсти и распри между Верховным тайным советом и шляхетством. Под напором шляхетства верховники вынуждены были идти на одну за другой уступки. Одна из них касалась текста присяги. Ее первоначальный текст развивал кондиции, конкретизировал и в конечном счете расширял полномочия Верховного тайного совета.

Проект присяги выражал благодарность императрице за ее «к российскому народу щедроты», выразившиеся в подписании кондиций и обязательств их свято выполнять, и обязывал принявшего присягу «по силе вышеозначенных ее императорского величества постановленных и утвержденных кондиций в общую пользу и благополучно всего государства правление во всем содержать по сему».

В окончательном тексте присяги, которую подданные принимали 20 февраля 1730 года, отсутствовали наименования таких учреждений, как «Верховный тайный совет, Духовный Синод, Сенат и генералитет», а также слово «кондиции». Вместо них использовано расплывчатое понятие, означавшее отказ верховников от претензий на власть: присягавший давал торжественное обещание «ее величеству великой государыне царице Анне Иоанновне и государству верным рабам и подданным рабом быть, також ее величеству и отечеству моему пользы и благополучия… искать и старатца». Надо полагать, что под терминами «государство» и «отечество мое» следует подразумевать во много крат урезанные притязания верховников на власть, отказаться от роли соправителей императрицы.

События, сокрушившие планы верховников ограничить самодержавную власть императрицы в свою пользу, развернулись в бурные дни между 2 и 10 февраля. 1 февраля генерал Леонтьев доставил в Москву подписанные Анной кондиции и письмо к членам Верховного тайного совета.

Глава III Крах «затейки» верховников

Со времени памятного заседания Верховного тайного совета, когда министры, обрадованные успехом своей «затейки», обнародовали подписанные Анной Иоанновной кондиции, начался второй и заключительный этап эпопеи об избрании курляндской герцогини императрицей. Напомним, присутствовавшие на заседании генералитет, члены Сената и Синода хотя и не получили ответа на два заданных верховникам вопроса, но Д. М. Голицын, уловивший настроение присутствующих, заявил, «чтобы они (верховники. — Н. П), ища общей государственной пользы и благополучия, написали проект от себя и подали на другой день».

В событиях последующих дней на первый план вышли широкие круги дворянства — как московские, так и прибывшие из провинции на свадебные торжества Петра II; они оказались вовлеченными в политическую борьбу, причем действовали без заранее разработанного сценария, стихийно, как и сами верховники. Действия шляхетства, полнейшая разноголосица в их мнениях демонстрировали их слабую сословную организованность, точнее ее отсутствие, что заранее определило характер их предложений, возникших, к сожалению, не в результате глубоких раздумий и последовательного, логически стройного их изложения на бумаге.

Но не только неорганизованность шляхетства оказала влияние на содержание и количество поданных ими проектов, но и крайне ограниченное время, отпущенное верховниками на их составление, — совершенно очевидно, для выработки стройной системы управления страной требовалось и немалое время, и достаточное число лиц, владевших юридической подготовкой. Ни тем ни другим шляхетство не располагало.

Включившись в поиски «общей государственной пользы», дворяне разделились на множество групп, каждая из которых составила свой проект, что свидетельствовало не только об отсутствии организующего идейного центра, но и о невозможности собрать всех дворян — в старой столице не было помещения, способного вместить несколько сотен дворян.

Дореволюционные историки в общей сложности насчитывали от 12 до 17 подготовленных проектов. Усилиями советских историков, более скрупулезно подсчитывавших подписи под проектами, их число доведено до 7–8. А число, подписавших их, насчитывалось до 500[45].

Отметим, что общим для всех проектов являлось согласие авторов с необходимостью ограничить самодержавную власть императрицы. И еще — их антиолигархическая направленность, стремление обеспечить более активное участие в управлении страной шляхетства и ограничить права аристократии.

Принципиальное различие между проектами (кондициями) верховников и шляхетских состояло в том, что первые стремились «полегчить себе», то есть небольшой группе аристократических фамилий, в то время как вторые предполагали «полегчить» положение всего служилого сословия.

В представленных шляхетских проектах можно обнаружить три сюжета: 1) об организации центральных правительственных учреждений и степени участия в них шляхетства; 2) ограничение прав шляхетства, добывшего это звание шпагой и пером, то есть по Табели о рангах петровского времени и о предоставлении льгот родовитому шляхетству; 3) улучшение положения других сословий: духовенства, крестьян и горожан.

Наиболее радикальный из проектов под пространным названием «Способы, которыми, как видитца, порядочнее, основательнее тверже можно сочинить и утвердить известное и столь важное и полезное всему народу и государству дело» предлагал ликвидировать Верховный тайный совет, поскольку он не оправдал надежд. Высшим органом власти должен стать возглавляемый императрицей Сенат в составе до 30 человек, причем императрица располагает тремя голосами.

Чтобы устранить засилье аристократических фамилий, как то имело место в Верховном тайном совете, сенаторы избираются обществом и от одной фамилии не должно быть более двух человек. Выборного начала придерживаются повсюду: в президенты коллегий, губернаторы, придворные чины. Армия и флот передаются под командование Военной и Адмиралтейской коллегий, а гвардия — Сенату. Заботы об интересах шляхетства выразились в требовании отмены указа о единонаследии, в создании для шляхетства «особливых рот» и гардемаринов для моряков с освобождением их от службы рядовыми.

Другим важным проектом является проект 361, известный под названием проекта князя А. М. Черкасского, поскольку его подпись стоит первой, но составителем его являлся один из образованнейших людей своего времени — энциклопедист В. Н. Татищев. Проект Черкасского — Татищева считал необходимым сохранить Верховный тайный совет, но довести его состав до 21 человека. Зато сенаторов должно быть только 11. Выборы «Вышнего правительства» — Сената и коллегий — осуществляются обществом в составе 100 персон, укомплектованных гражданскими чинами и генералитетом[46].

Проект 361 в дополнение к привилегиям шляхетству, перечисленным в «Способах…», предлагал новую — ограничить срок службы дворянства 20 годами. Еще одна примечательная особенность проекта 361 состояла в учете интересов духовенства, купечества и крестьян: первые два сословия освобождались от постойной повинности, «а крестьянам учинить надлежащее облегчение в податях». Остальные проекты ничего принципиально нового не содержат, но варьируют численный состав учреждений. Одни из них предлагали ограничить численность Верховного тайного совета 12–15 человеками, другие предлагали сократить число выборщиков высших учреждений со 100 до 70 человек и т. д. Единственное новшество предложил проект Дмитриева — Мамонтова — перенести столицу империи из Петербурга в Москву.

Шляхетские проекты являются своего рода видимой частъю айсберга. В сложившейся ситуации, когда еще не было известно, кто возьмет верх — Верховный тайный совет или его противники, авторы не решались открыто выражать свои далеко идущие чаяния. В целом нельзя не согласиться с оценкой шляхетских проектов, высказанных в донесении английского дипломата 5 февраля 1730 года. Все проекты, с которыми ему довелось ознакомиться, «очень мало продуманы и ни один из них не мог быть вполне одобрен, хотя проекты эти подписаны и представлены знатнейшими фамилиями»[47].

Важное значение в данном случае приобретает скрытая часть айсберга, то есть тайная закулисная борьба, в которой противостояли друг другу олигархи и шляхетство, но исподволь действовала и императрица. Несмотря на усердие В. Л. Долгорукого, противники «затейщиков» находили хитроумные способы извещать ее о происходившем за стенами покоев, о бурном движении умов и возраставшем недовольстве верховниками. Главной посредницей, извещавшей ее о движении среди шляхетства, была статс-дама Прасковья Юрьевна Салтыкова, свойственница императрицы. Лица, настроенные против верховников, а к ним, по сведениям К. Рондо, относились князь Трубецкой и его родственники князь Алексей Черкасский, полковник Преображенского полка Семен Салтыков и другие, передавали обычно записки в пеленках сына Бирона. Феофан Прокопович воспользовался другим способом — он подарил императрице столовые часы, под декой которых находилась записка с уверением, что ее сторонники будут действовать решительно и сплоченно[48]. Текла рекой и информация от сестры Анны Иоанновны Прасковьи Иоанновны — единственного человека, имевшего беспрепятственный доступ к императрице.

Портрет императрицы Анны Иоанновны. Гравюра Христиана Альбрехта Вортмана с оригинала Луи Каравакка.

1730 г. Холст, масло. Государственная Третьяковская галерея, Москва.

Мы в точности не знаем и вряд ли когда-либо узнаем, какие мысли тревожили Анну Иоанновну в те дни. Лишь об одном можно сказать с уверенностью — ее голова, на которую нечаянно свалилась императорская корона, не была обременена планами о будущем страны, о намерении что-либо изменить, усовершенствовать, ввести какие-либо новшества. Если она и размышляла о будущем, то ее помыслы ограничивались мечтой о личной судьбе: вероятно, она мечтала о том, как распорядиться 500 тысячами рублей, выделяемыми на содержание ее двора, — они в десять раз превосходили сумму, которой она располагала в скудной Курляндии, об удовлетворении страсти к драгоценным украшениям.

Не могли не роиться в ее голове и мысли о том, как освободиться от унизительной опеки Верховного тайного совета. Вероятно, она понимала, что подаренную ей Верховным тайным советом корону можно так же легко потерять, в случае если она неосторожно нарушит подписанные ею кондиции, — и тогда вместо императорского двора ее ожидала постылая жизнь в монастырской келье. В то же время она была осведомлена, что далеко не все разделяли намерения верховников ограничить ее самодержавную власть, чтобы лишить возможности удовлетворить любую свою страсть; она могла опереться на генералитет, духовных иерархов, вельмож, широкие круги дворянства, чтобы восстановить самодержавие.

Не бездействовал в эти тревожные дни и Верховный тайный совет: пустить дело на самотек, сидеть сложа руки, уповая на подпись под кондициями, — значит обречь себя на неминуемое поражение. Поэтому в дни, когда шляхетские группировки сочиняли свои проекты, Верховный тайный совет решил перехватить инициативу и в противовес шляхетским проектам представить несколько своих, из которых важным считался «К прежде учиненному определению дополнение».

Предвидя недовольство мелкого и среднего дворянства содержанием кондиции, Верховный тайный совет сразу же отправил в Митаву «К прежде учиненному определению пополнение», состоявшее из четырех пунктов, содержание которых было нацелено на умиротворение общества путем расширения льгот дворянству.

В первом пункте облегчалась служба малолетнего дворянства, начинавшаяся с низших чинов. Намечалось установить срок службы для каждого чина, «чтобы не было в тягость»: морскую службу дворянин должен был начинать не с матроса, а гардемарина, а сухопутную не в гвардейском полку, а в кадетских ротах.

Вторым пунктом для купечества устанавливали свободную торговлю и устраняли причины, ей препятствующие. В третьем пункте «Пополнения» высказано намерение уменьшить бремя крестьян, «каким-нибудь образом облегчить податьми». Специальный пункт касался духовенства и имел в виду восстановление прав архиереев и монастырей, которыми они располагали до учреждения Синода: упразднение Коллегии экономии и передачу управления вотчинами архиереям и монастырям. Им же поручался сбор податей с подвластного населения с передачей сумм Камер-коллегии[49].

Вершиной уступок верховников шляхетству являются составленные Верховным тайным советом «Пункты присяги», означавшие уступки «затейщиков» натиску шляхетства. Если кондиции четко и последовательно отражали олигархические тенденции верховников, их претензии на полновластие в стране, то «Пункты присяги», напротив, полноту власти предоставляли императрице, а Верховный тайный совет низводился до роли совещательного органа при ней. «Верховный тайный совет состоит ни для какой собственной того собрания власти, точию для лутчей государственной пользы и управления в помощь их императорских величеств».

В этой формуле нетрудно обнаружить сходство с указом Екатерины I 1727 года, определявшим компетенцию Верховного тайного совета[50].

Этот пункт присяги вступает в явное противоречие с ее преамбулой.

Далее следует 16 пунктов присяги, обязывавших присягавших свято блюсти установленные в ней нормы, относящиеся к различным сословиям. Духовенству возвращались вотчины, находившиеся в управлении Коллегии экономии, а сама Коллегия упразднялась; члены Синода и архиереи подлежали церковному суду. Пункты присяги учитывали и интересы купечества: провозглашался принцип свободной торговли, отменялись монополии, запрещалось «прочим всяким чинам в купечество мешатца». Здесь же обещано уменьшить размер пошлин и налогов и к «купечеству иметь призрение и отвращать от них всякие обиды». Не оставлены без внимания и интересы крестьян, ограничивающие, правда в минимальных размерах, их налоговые обязательства: «Крестьян податьми сколько можно облегчить, а излишние расходы государственные рассмотреть».

Обстоятельнее всего «Пункты присяги» позаботились о привилегиях шляхетства — дворяне освобождались от бремени солдатской и матросской службы, приобретая офицерские звания при обучении в кадетских ротах, где они осваивали военное дело. Шляхетство было необходимо содержать «в надлежащем почтении» и в «ее императорского величества милости и консидерации»: имущество лиц, наказанных по суду, но принадлежавшее их женам и родственникам, не подлежало конфискации.

Но более всего составители «Пунктов присяги» позаботились о привилегиях аристократии: именно из «фамильных людей», генералитета и знатного шляхетства должны были избираться сенаторы, президенты и члены коллегий, прочие чиновники высшего ранга. Знатным фамилиям предоставлялось преимущество перед остальным шляхетством при назначении на высшие должности[51].

Таким образом, некоторые «Пункты присяги» предоставляли шляхетству больше привилегий, чем оно требовало в своих проектах. Возникает вопрос: почему шляхетство не удовлетворилось уступками верховников и продолжало им противостоять? Ответа на этот вопрос источники не дают. Остается предположить, что участники шляхетского движения, и особенно его руководители, опасаясь мести верховников, решили идти до конца, добиваясь ликвидации этого учреждения. Кроме опасности подвергнуться преследованиям, на крах «затейки» верховников, как увидим ниже, оказала влияние наиболее организованная часть шляхетства — гвардейские полки[52]. На решимость шляхетства бороться с верховниками существенно повлияла репутация и А. Г. Долгорукого, и его сына Ивана, пользовавшихся всеобщей ненавистью, вызванной высокомерием и спесью, что бросало мрачную тень на весь род. В итоге верховникам не удалось привлечь дворян на свою сторону.

Между тем лидеры верховников Д. М. Голицын и В. Л. Долгорукий, хотя и участвовали в составлении «Пополнений» и «Пунктов присяги», означавших значительные уступки шляхетству, оставались представителями рода Гедиминовичей и Рюриковичей и втайне не расставались с мыслью ограничить самодержавие: власть императрицы должна распространяться только на ее двор, на содержание которого отпускалась определенная сумма. Право императрицы распоряжаться вооруженными силами ограничивалось только небольшим отрядом гвардейцев, составлявших ее личную охрану.

От действия верховников пером на бумаге перейдем к рассмотрению их поступков.

Первостепенной важности события произошли 25 февраля: в то время как шляхетство и верховники занимались бумаготворчеством, Анна Иоанновна, хорошо осведомленная о брожении шляхетства, недовольная верховниками, приступила к решительным действиям. Надо было спешить, ибо по Москве носились упорные слухи о намерении Верховного тайного совета взять под стражу главаря шляхетского движения А. И. Остермана, князя Черкасского и Барятинского. Слух имел основание, ибо все понимали, что, лишив оппозицию руководителей, верховники без труда одолеют разрозненные группировки шляхетства.

Утром 25 февраля, когда Верховный тайный совет заседал в Мастерской палате Кремля, туда явились 150 человек, преимущественно военные во главе с князем А. М. Черкасским, генерал-лейтенантом и майором гвардии Г. Д. Юсуповым и генерал-лейтенантом Чернышовым, по словам Вестфалена, «с великим шумом» и потребовали удовлетворения своих требований, изложенных в челобитной. Присутствовавшие члены Верховного тайного совета обещали доложить об этом императрице, но челобитчики, не доверяя обещанию верховников, сами решили обратиться к ней. Дальнейшие события подробнее всего описаны датским посланником Вестфаленом.

Явившиеся к императрице челобитчики были ею благосклонно приняты, после чего они вновь появились в покоях Верховного тайного совета, где выразили полное удовлетворение оказанным им приемом императрицы. Князь Юсупов высказал мнение, что внимание императрицы к подданным заслуживает с их стороны искренней признательности, а князь Черкасский добавил: «Мы не можем возблагодарить ее величество за все милости к народу как возвратить похищенное у нее, то есть ту самодержавную власть, которой пользовались ее предки». И далее воскликнул: «Да здравствует наша самодержавная государыня Анна Иоанновна!»

В такой обстановке Долгоруким и Голицыным ничего не оставалось, как заявить: «Пойдем, присоединимся к другим и да будет так, как предопределено св. Провидением». Все направились во дворец к императрице, которой выразили благодарность за подписанные кондиции и в то же время высказали просьбу, чтобы она разрешила собраться всему генералитету, офицерам и шляхетству по одному или по два от фамилии, чтобы по большинству голосов определить форму государственного правления. В заключение челобитчики заявили: «Всепокорно нижайше желаем и обещаем всякую верность и надлежащую пользу вашему величеству изжаловать и яко сущую всего отечества мать почитать и прославлять во веки бессмертные будем»[53].

В. Л. Долгорукий предложил императрице удалиться в кабинет, чтобы вместе с министрами обсудить челобитную, но к ней подошла с пером и чернильницей более решительная и властная Екатерина Иоанновна и произнесла роковую фразу: «Сестра, теперь не время рассуждать и так долго раздумывать». Императрица положила резолюцию: «Учинить по сему».

Шляхетство удалилось на совещание, а оставшиеся в зале гвардейские офицеры кричали: «Не хотим, чтоб государыне предписывались законы, она должна быть такой же самодержицей, как были ее предки». Гвардейские офицеры не ограничились выражением своего желания, они в ответ на призыв утихомириться прибегли к угрозам: «Государыня, мы верные подданные вашего величества, мы верно служили прежним великим государям и сложим свои головы на службе вашего величества; но мы не можем терпеть, чтоб вас притесняли. Прикажите, государыня, и мы сложим к вашим ногам головы ваших злодеев»[54].

Угроза гвардейских офицеров оказала решающее влияние на дальнейший ход событий. Она прибавила уверенности как Анне Иоанновне, так и сторонниками самодержавия — шляхетству. Императрица, опираясь на поддержку гвардии, отрешила от командования ею фельдмаршала В. В. Долгорукого и велела подчиняться приказам своего дяди С. А. Салтыкова. Поведение гвардейцев повлияло и на настроения шляхетства. От имени совещавшихся князь Трубецкой вручил ей новую челобитную, в которой за проявленную к ним милость «всепокорно просим всемилостивейше принять самодержавство таково, каково ваши достохвальные предки имели». Челобитчики просили упразднить Верховный тайный совет и признать недействительными подписанные ею кондиции. В ответ Анна Иоанновна заявила: «Мое постоянное намерение было управлять моими подданными мирно и справедливо, но так как я подписала известные пункты, то должна знать, согласны ли члены Верховного тайного совета, чтобы я приняла предлагаемые мне моим народом?» Те в знак согласия молча склонили головы.

«Как, — задала риторический вопрос императрица В. Л. Долгорукому, — пункты, которые вы мне поднесли в Митаве, были составлены не по желанию всего народа?»

Ей дружно ответили: «Нет!»

«Так, значит, ты меня, князь Василий Лукич, обманул»[55].

Императрица велела принести подписанные ею в Митаве кондиции и свое письмо Верховному тайному совету. В протоколе Верховного тайного совета записано: «Те пункты ее величество при всем народе изволила, приняв, разорвать». Протокол не совсем точно передал случившееся: Анна Иоанновна не разорвала, а надорвала лист с кондициями, что свидетельствует о ее некоторой нерешительности. Этот надорванный лист и поныне хранится в Российском государственном архиве древних актов.

Итак, 25 февраля Анна Иоанновна стала самодержавной императрицей. В тот же день иностранные министры были извещены о принятии Анной Иоанновной самодержавия. Первой акцией самодержицы было освобождение из-под стражи П. И. Ягужинского, причем оно сопровождалось унижением фельдмаршала Долгорукого, который, как мы помним, отобрал у Ягужинского шпагу и «кавалерию».

Описание события 25 февраля оставил бригадир Иван Михайлович Волынский, извещавший письмом двоюродного брата Артемия Петровича Волынского в Казань: «Здесь дела дивные делаются». Далее автор сообщает «о двух поданных шляхетством челобитных; о второй из них с просьбой, чтобы Анна Иоанновна соизволила принять суверенство и тако учинилась в суверенстве… а оные делал все князь Алексей Михайлович (Черкасский. — Н. П.) и генералитет с ним и шляхетство, и что от того будет впредь, Бог знает.

Ныне в великой силе Семен Андреевич Салтыков, и живет он вверху и ночует при ее величестве, а большие в великом подозрении… И такого дела не бывало».

Другим результатом установления самодержавия была опала лиц, причастных к попытке ограничить его. Об их настроении нам известно из донесения Вестфалена от 2 марта 1730 года: «Наши друзья Долгорукие и Голицыны в весьма плачевном положении». Дмитрий Михайлович Голицын предчувствовал беду. Ему приписывают слова, сказанные после поражения: «Трапеза была уготована, но приглашенные оказались недостойными; знаю, что я буду жертвой неудачи этого дела. Так и быть: пострадаю за отечество; мне уже немного остается, и те, которые заставляют меня плакать, будут плакать долее моего»[56].

Предчувствие Дмитрия Михайловича оправдалось — плакать ему придется позже. В первые годы мстительная императрица, обязанная троном именно Голицыну, не только не подвергла его преследованиям, но даже назначила сенатором. Опале подверглись Долгорукие, причем первым из них Василий Лукич, доставивший в Митаву кондиции, сопровождавший ее приезд в Москву и стороживший ее в Кремле. Вестфален доносил, что «императрица сразу же после того, как она надорвала кондиции, подозвала к себе В. Л. Долгорукого и дала ему понять, что очень желает, чтобы он оставил ее кремлевские покои, так как она предназначает их своему родственнику генерал-майору гвардии Симону (Семену. — Н. П.) Салтыкову, которому приказывает сменить дворцовую стражу и лично быть всю ночь в карауле». Впрочем, В. Л. Долгоруков, как и Д. М. Голицын, значился в списке сенаторов.

Действиями Анны Иоанновны, как только она объявила себя самодержицей, руководил срочно выздоровевший А. И. Остерман.

В расчетливых действиях императрицы четко прослеживается почерк хитроумного Остермана, который, как правило, избегал резких движений, предпочитая медленное удушение жертвы мертвой хваткой.

Охраняемая новым караулом, императрица все же не чувствовала себя в безопасности, но то, как она поступила с А. Г. Долгоруким и его сыном, свидетельствует, что ее действиями руководил опытный интриган, опробовавший уже однажды на Меншикове приемы расправы с опальными.

Вестфален, ссылаясь на мнения людей, хорошо знавших русские порядки, доносил: «Иные думают, что этим дело не кончится, для устрашения отрубят несколько голов. Полагают, что карьера Долгоруких и Голицыных закончена»[57].

Дипломат полагал, что назначение Долгоруких и Голицына в Сенат — это только повод думать, что она простила нанесенное ей оскорбление. «Но, — продолжал Вестфален, — недавно разразившаяся гроза над главными представителями Долгоруких доказывает, что царица ничуть не забыла злого замысла против своей самодержавной власти».

Первыми жертвами победившей императрицы и ее сторонников стали Долгорукие. Французский дипломат Маньян доносил 9 апреля 1730 года о тайных совещаниях императрицы с обретшим здоровье Остерманом, после чего она велела обнародовать указ об удалении от двора Долгоруких. «Может быть, — рассуждал Маньян, — как думают многие, сегодня станет известным еще большее ухудшение их участи». Четырьмя днями позже более осведомленный де Лириа доносил о том, что предрекал Маньян: «Чего ждали для фамилии Долгоруких, то случилось прошлую неделю. Эта фамилия совершенно убита»[58].

Следствие, как и всегда в подобных случаях, велось поспешно и поверхностно. Внимание следователей было приковано к главному вопросу: существовало ли составленное П. П. Шафировым завещание Петра II, объявлявшее Анну Иоанновну наследницей трона. Информация на сей счет исходила от Василия Лукича, признавшегося на допросе, что он, будучи в Митаве, сболтнул об этом, «желая за то ее величества большие к себе милости». Но Василий Лукич поведал Анне Иоанновне не только о выдуманном завещании, но и обо всех событиях, случившихся в Москве до его отъезда в Курляндию. Он рассказал о совещании Долгорукого в занимаемом Алексеем Григорьевичем головнинском дворце, где было решено объявить наследницей престола помолвленную с Петром II Екатерину Алексеевну. Сообщил Василий Лукич и о намерении трех братьев Долгоруких избить министров, если те откажутся поддержать ее вступление на престол. Анна Иоанновна даже переспросила у Василия Владимировича: «Было ли де так». Фельдмаршал ответил уклончиво, назвав замысел трех братьев «дурацким дерзновением».

Таким образом, Анне Иоанновне еще в феврале 1730 года в общих чертах было известно все, что происходило в головнинском дворце. Но, видимо, не в интересах следствия было докапываться до истины: о составлении подложного завещания, о поддельной подписи его Иваном Долгоруким и т. д. Во всяком случае в Манифесте о винах Долгоруких об этом не сказано ни слова.

Главная цель следствия — утвердить на троне самодержицу и как можно скорее избавиться от подследственных, подальше удалить их от столицы, чтобы обезопасить себя от случайностей. 14 апреля 1730 года был обнародован Манифест о вине Долгоруких, причем Манифест разбирал только трех представителей рода: Алексея Григорьевича Долгорукого с сыном Иваном и Василия Лукича Долгорукого.

Ни отцу, ни сыну не были предъявлены обвинения ни в попытке объявить наследницей трона невесту покойного императора, ни в причастности Верховного тайного совета к ограничению самодержавия. Манифест обвинял их лишь в том, что они, пользуясь фавором покойного императора, «стали всеми образы тщится и не допускать, чтоб в Москве его величество жил, где б завсегда правительству государственному присматривало». Вместо этого отец и сын под предлогом забав и увеселений отъезжали от Москвы «в дальные и разные места отлучали его величество от доброго и честного обхождения и, уподоблясь Меншикову, на дочери своей в супружество его готовили». Другая вина отца и сына состояла в разжигании у отрока страсти к охоте, чем его «здравию вред учинили». Наконец, Манифест обвинял отца и сына в казнокрадстве — они из казны взяли «многий наш скарб, состоящий в драгих вещах», правда, потом у них изъятых. Вина Василия Лукича состояла в том, что он по поручению Верховного тайного совета вручил Анне Иоанновне кондиции и во время путешествия из Митавы в Москву, а также во Всехсвятском и столице лишил ее общения с подданными и всячески притеснял.

Мера наказания обвиняемым не отличалась суровостью: князь Алексей вместе с супругой, сыновьями и дочерьми и братом Сергеем с семьей должны были жить в дальних деревнях с запрещением выезда из них. Ссылке в дальние деревни подлежал и «безбожно нас обманывавший» князь Василий Лукич. К остальным Долгоруким Манифест проявил снисходительность: братьев Алексея Григорьевича Ивана и Александра он определил воеводами в дальние города, предварительно лишив их чинов и «кавалерии»[59].

В последовательности применения репрессий к Долгоруким чувствуется почерк Остермана, проверенный ранее на Меншикове. Последний, как мы помним, лишался разных почестей постепенно, пока не оказался в Березове. Примерно так же поступили и с Долгорукими. Как только обвиняемые были выдворены из Москвы, вдогонку к кортежу ссыльных был отправлен курьер с указом, существенно ужесточавшим меру наказания. Предлогом для этого стало обвинение в медленном продвижении к месту ссылки — семья князя Алексея делала продолжительные остановки в находившихся по пути имениях, где развлекалась охотой. Теперь маршрут их был изменен, их отправили в Березов. Такая же участь постигла и Сергея Григорьевича — не успел он добраться до своей вотчины, где должен был безбедно жить, как 12 июня последовал новый указ — ссыльного взять под стражу и отправить в Ранненбург.

Среди Долгоруких самым обласканным императрицей в первые дни ее царствования оказался Василий Лукич: ему была уготована должность сибирского губернатора. По сути дела, это тоже была ссылка, хотя и почетная, ибо карьеру в то время обеспечивала близость ко двору.

На пути к месту службы в Тобольск Василия Лукича догнал подпоручик с командой в 14 человек и с повелением взять его под стражу, лишить чинов и «кавалерии» за многие императрице и государству «бессовестные противные поступки» и отправить на жительство в пензенскую вотчину Знаменское. Крутую перемену в жизни Василия Лукича молва связывала с Бироном, якобы заподозрившим в нем соперника.

В Знаменском Василию Лукичу жилось вольготнее, чем прочим ссыльным Долгоруким: ему разрешалось посещать церковь, совершать прогулки во дворе и даже за его пределами, навещать конюшни и присматривать за полевыми работами. Впрочем, относительной свободой ссыльный наслаждался месяца полтора — 23 июня 1730 года его вывезли из Знаменского, а уже 4 августа он оказался на Соловках.

Судьба к Голицыным оказалась благожелательнее, чем к Долгоруким. Вероятно, сказалась настойчивость Дмитрия Михайловича, с которой он продвигал к трону Анну Иоанновну. Но и в лагере Голицына отсутствовала уверенность в своей безнаказанности. Во всяком случае знаменитый фельдмаршал М. М. Голицын, втянутый в «затейку» старшим братом Дмитрием, не исключал возможности оказаться среди преследуемых. Об этом повествует Вестфален в депеше от 23 апреля, то есть после опубликования Манифеста о провинностях Долгоруких. Голицын, согласно рассказу Вестфалена, встав на колени, обратился к императрице со смелой речью, свидетельствующей о благородстве фельдмаршала: «Если ты желаешь видеть в этом желании (ограничить самодержавие. — Н. П.) важное преступление, признаю себя виновным. Но не согласна ли ты, всемилостивейшая императрица, что твой третий или четвертый наследник может быть кровожадным и жестоким государем? Я хотел защитить наше бедное потомство против такого произвола, назначив благородную границу их непомерной власти и власти фаворитов, которые всегда немилосердно нас мучили. Ты сама испытала их низменность во время фавора Меншикова. Я знаю, как бы то ни были чисты мои побуждения, я безвозвратно погиб, если тебе угодно поступить со мною по всей строгости законов.

Я в твоей власти, если ты непременно желаешь меня наказать, всенижайше и серьезно прошу тебя, лучше казни меня смертью, но не огорчай ссылкой. Если мне придется остаток дней моих провести в печали, я буду смертельно страдать все время, пока проживу». Вестфален рассказывает, что Анна Иоанновна, выслушав речь, настолько расстрогалась, что расплакалась.

Нам остается ответить на вопрос, волновавший как современников, так и потомков: почему намерение верховников ограничить самодержавие потерпело неудачу, почему надорванные кондиции стали кульминацией в победе самодержавия? Причин несколько, но главная из них кроется в отсутствии консолидации среди господствующего сословия, которая наступила несколькими десятилетиями позже.

Несмотря на Табель о рангах, формально ликвидировавшую «перегородки» между отдельными группами дворянства, назвав его шляхетством, различия между ними, как показали события 1730 года, сохранились. Их можно было наблюдать на двух уровнях: между аристократией и остальной массой шляхетства и внутри самого шляхетства.

Волею случая Верховный тайный совет был укомплектован преимущественно выходцами из аристократии, причем представителями двух фамилий: Долгоруких и Голицыных. Составленные ими кондиции отражали интересы прежде всего этих двух фамилий. Вчитайтесь в кондиции и их преамбулу, состоявшие из двенадцати пунктов, и вы обнаружите только два, в реализации которых были заинтересованы широкие круги дворянства: обязательство императрицы заботиться об укреплении и расширении православия и лишении императрицы возможности распоряжаться без суда жизнями и имениями дворян. Остальные же десять пунктов были нацелены на удовлетворение интересов двух аристократических фамилий и имели в виду не изменение политического строя в стране, а ограничение власти конкретного монарха в пользу конкретных фамилий. В этом плане представляет интерес восьмой пункт кондиций, обязывающий императрицу содержать Верховный тайный совет в неизменном составе восьми человек.

Сказанное дает основание считать «затейку» верховников олигархической, удовлетворяющей притязания всего лишь двух фамилий. Отсюда брали начало все последующие ошибочные действия верховников, имевшие более или менее стратегическое значение.

Аристократическая спесь Долгоруких и Голицыных препятствовала привлечению на свою сторону таких влиятельных персон, не принадлежавших к кланам аристократии, но пользовавшихся огромным авторитетом среди шляхетства, как Ягужинский, Татищев, Кантемир и другие.

Батюшки мои, обратился Павел Иванович к Василию Лукичу, прибавьте нам, как можно, воли.

Говорено уже о том было, но то не надо, слукавил князь Василий, не желая «прибавить воли» сыну пастора[60].

К столь же существенным ошибкам олигархов относится игнорирование интересов духовенства, нежелание иметь его в качестве союзника. Привлечение на свою сторону церковных иерархов и главного из них, Феофана Прокоповича; прибавило бы немало весу верховникам.

Консолидация отсутствовала и среди самого шляхетства. Достаточно в этой связи напомнить существование шести-семи проектов, исходивших от шляхетства, чтобы убедиться в отсутствии у него общности взглядов.

Но наличие разногласий не исключало общности их воззрений, которых, по крайней мере, было две: шляхетство недвусмысленно требовало либо упразднения Верховного тайного совета, либо увеличения численности его состава, следовательно, выступало против узурпации им верховной власти. Во всех шляхетских проектах нет требования сохранить самодержавие в том виде, в каком оно существовало до «затейки» верховников. Подобная ситуация открывала верховникам широкий простор для маневрирования, которым они не воспользовались, поскольку находились в плену олигархических иллюзий.

К тактическим ошибкам, обрекавшим олигархов на поражение, относится их нерешительность, отсутствие смелости и желания добиваться победы с использованием своего влияния и власти. Напомним, среди олигархов находились два уважаемых в армии фельдмаршала: В. В. Долгорукий сосредоточивал в своих руках управление Военной коллегией, то есть административную власть над командным составом полевой армии и гвардии, где он значился подполковником Преображенского полка. Что касается фельдмаршала М. М. Голицына, то у него была репутация отважного офицера, по-отечески заботившегося о солдатах и заслужившего их любовь. Верховники не воспользовались этими возможностями и вспомнили о них с большим опозданием.

О большом влиянии фельдмаршалов на внутренние дела доносил английский дипломат К. Рондо. О В. В. Долгоруком отзывался так: «Он великодушен, смел, держится откровенно, говорит свободно», за что и поплатился во время следствия по делу царевича Алексея. Его Петр I отправил в Соликамск, но Екатерина назначила его командовать войсками в Персию, однако за вольные суждения о царице, его выручившей, и ее фаворите вновь оказался в опале. Возвысился при Петре II благодаря протекции царского фаворита и его отца.

К фельдмаршалу М. М. Голицыну Рондо более строг: «Он характера серьезного, скуповат и не из широких натур, но приветлив и очень доступен, человек высокочестный, неудержимой храбрости, проявленной во многих делах против шведов»[61].

Верховники, далее, осуществляли не наступательные, а оборонительные акции, уступая одну за другой позиции противоборствующей стороне, готовя тем самым почву для восстановления самодержавия. Нерешительность действий верховников, распри в лагере Долгоруких тоже не способствовали успеху дела.

Наконец, верховники проявили наивность, уповая на устройство застав, на изоляцию Анны Иоанновны, надеясь превратить ее в свою марионетку.

Об ошибочности тактики верховников, не использовавших возможность апеллировать к шляхетству, быть может и составлявшему меньшинство, но все же разделявшему идеи верховников, свидетельствует позиция бригадира Козлова. Он был очевидцем начальных действий верховников по ограничению самодержавия и, прибыв в Казань, с восторгом делился своими впечатлениями с губернатором А П. Волынским. Они настолько интересны, что хотя и пространны, но заслуживают полного их напечатания: «Теперь у нас прямое правление, государство стало порядочное… и уже больше Бога не надобно просить, кроме, чтоб только между главными согласие было. А если будет между ними согласие, так как положено, конечно, никто сего опровергнуть не может. Есть некоторые бездельники, которые трудятся и мешают, однако ж ничего не сделают, а больше всех мудрствуют с своею партишкою князь Алексей Михайлович (Черкасский. — Н. Я.)… И о государстве так положено, что хотя в малом в чем не так будет поступать, как ей определено, то ее, конечно, вышлют назад в Курляндию, и для того будь она довольна тем, что она государыня Российская; полно и того. Ей же определяют на год 100 000 и тем ей можно довольно быть, понеже дядя ее и император и с теткой ее довольствовались только 60 000 в год, а сверх того не повинна она брать себе ничего, разве с позволения Верховного тайного совета; также и деревень никаких, ни денег не повинна давать никому, и не токмо того, но последней табакерки из государственных сокровищ не может себе вовсе взять, не только отдавать кому, а что надобно ей будет, давать ей с росписками»[62].

Волынский не разделял взглядов Козлова, радовавшегося попыткам ограничить самодержавие, видимо, не только по идейным, но и карьерным мотивам. А. С. Салтыков являлся не только дядей императрицы, но и дядей Волынского, следовательно, полновластие Анны открывало широкие перспективы в карьере Волынского.

Попутно отметим, что Волынский высоко оценивал способности Козлова и считал его высказывания о политическом устройстве страны искренними. Козлов, писал он Салтыкову, «очень не глуп и для того естъ-ли бы совершенной надежды не имел, как бы ему так смело говорить и говорил не пьяный»[63].

Конечно, вера бригадира Козлова в то, что во время правления Верховного тайного совета в стране наступит благоденствие, исчезнут огромные траты на содержание двора, наступит правосудие, является эфемерной и наивной. Для нас его мнение представляет интерес в том плане, что и среди шляхетства находились сторонники верховников, но они не воспользовались ни услугами Козлова, ни его единомышленников, оставшись невостребованными.

Глава IV Царствовала, но не управляла

Определяющим при оценке государственного деятеля должны быть не его личные свойства, хотя их не следует игнорировать, а перечень дел, полезных народу и государству: что сделано по инициативе монарха или монархини и при их активном участии в законотворчестве, в реализации внутри— и внешнеполитических планов, в совершенствовании государственного аппарата, в укреплении мощи и престижа государства, в градостроительстве, развитии науки и культуры. Если говорить о XVIII столетии, то этим требованиям вполне соответствовали Петр Великий и Екатерина II.

Общеизвестна кипучая деятельность Петра I, оставившего глубокий след во всех сферах жизни страны: экономической, социальной, дипломатической, военной, культурной и др. Петр I законодательствовал, участвовал в сражениях на суше и на море, вникал во все детали жизни общества. Итог его правления можно сформулировать так: он возвел Московию в ранг европейской державы.

Петр Великий, как и Екатерина II, не только царствовал, но и управлял, нес тяжкое бремя служения государству, не жалел, как он писал, «живота своего» на военной и гражданской службе. Еще одно качество свойственно крупномасштабным государственным деятелям — умение угадывать таланты и комплектовать команду из людей неординарных, энергичных, инициативных.

Удел других монархов и монархинь куда скромнее: подобно английским королям и королевам они царствовали, но не управляли, с тем, однако, различием, что права английских монархов были ограничены законом, в то время как власть русских императоров и императриц была абсолютной, не знающей преград. Анна Иоанновна принадлежала именно к этому типу монархов: как мы убедились выше, она не прошла школы управления огромной империей, на троне оказалась волею случая, не обладала необходимой для государыни энергией, была от природы ленива, бесхарактерна и жестока и использовала трон для личной услады.

Вызывает удивление глубокая пропасть, существовавшая между оценками, обнаруживаемыми в откликах современников об императрице, и ее делами. Впрочем, удивляться не приходится, когда мы читаем официальные отклики о деяниях императрицы, исходившие от придворных льстецов, обязанность которых состояла в прославлении несуществующих добродетелей царствующих особ, или правительственной газеты, печатавшей заметки об усердии императрицы в делах управления, используемых для создания облика мудрой императрицы.

Начнем с отзывов двух присяжных панегиристов: пиита В. К. Тредьяковского и главы православной церкви, прославлявшего с одинаковым усердием на протяжении четырех царствований: Петра Великого, заслуживающего всяческих похвал, бездарную его супругу Екатерину I, ничем не проявившего себя отрока Петра II и оставившую о себе недобрую память Анну Иоанновну.

Все пииты стремились перещеголять друг друга в прославлении императрицы, «высочайшей премудрости Анны». А. Кантемир видел в поступках ее «мудрость многу и сколь ей в истину расчищена дорога». Не уставал воспевать добродетели Анны и Феофан Прокопович.

В «Слове» в честь восшествия на престол Анны 19 января 1733 года проповедник выражал радость, что престол заняла она, а не кто другой. Автор «Слова», произнесенного 28 апреля 1734 года, посвятил его доказательству того, что для России единственно приемлемой формой правления может быть только самодержавие. В подобном контексте комплименты типа «Особа багрянородна не много имела равных себе в толикой чести особ во всей подсолнечной, а в состоянии без числа лучше от себя цвету их видела» не подкреплены фактами и повисали в воздухе[64]. Лишь одно слово, произнесенное Прокоповичем, связано с конкретным событием — овладением Данцигом, но этот эпизод, происшедший при жизни Прокоповича, не относится к числу важных, заслуживающих громких похвал.

Луи Каравакк. Портрет императрицы Анны Иоанновны.

Единственная в стране газета — «Санкт-Петербургские ведомости», — являвшаяся рупором правительства, настойчиво внушала читателям мысль, что Анна Иоанновна с необычайным усердием и постоянством участвовала в решении государственных дел, причем чем дальше, тем в большей мере. На поверку, как мы убедимся ниже, здесь обнаруживается обратная зависимость: чем ближе к нашему времени, тем меньше она занималась делами и тем пышнее и многословнее становилась информация о ее заботах о благе государства и его подданных.

30 июня 1730 года «Санкт-Петербургские ведомости» уведомляли подданных: «Хотя ее величество еще непрестанно в Измайлове при нынешнем летнем времени пребывает, однако в государственных делах превеликое попечение иметь изволит, понеже не токмо Сенат здесь (в Москве. — Н. П.) свои ежедневные заседания имеет, но такожде два дня в неделю назначены, чтоб оному у ее императорского величества в Измайлово собираться, и в ее присутствии в среду иностранные, а в субботу здешние государственные дела воспринимать, такожде изволит ее величество сверх того министров до аудиенции допускать».

В последующие годы газета перестала называть дни присутствия императрицы на заседаниях Кабинета министров, поскольку они стали крайне редкими, а ограничивалась самой общей информацией о ее участии в делах управления. Так, после переезда двора из Москвы в Петербург 18 мая 1732 года население столицы извещалось, что Анна Иоанновна «изволит в государственных делах к бессмертной своей славе с неусыпным трудом упражняться». В июньской публикации читаем то же самое, но с некоторым дополнением — императрица «с превеликим матерным попечением упражнятся изволит» в государственных делах. В октябре того же года императрица, как извещала газета, «ежедневно со своими министрами о непременном благополучии своих государств неусыпное попечение имеет». В конце ноября появилось более изощренное и многословное заявление о том, что Анна Иоанновна «к вечной своей славе и к знатной пользе своих вернейших подданных и поныне неусыпное смотрение имеет. Чего ради ее императорское величество ни одного дня не упускает, в котором бы ее императорское величество при обыкновенных того рода советах всевысочайшей особого всемилостивейше присутствовать не изволила».

Таким образом, на протяжении одного года «Ведомости» опубликовали четыре извещения о занятиях императрицы делами. Частое появление их легко объяснимо: Анна Иоанновна еще недостаточно прочно укрепилась на троне и нуждалась в распространении мнения, что она подражает не Петру II, носившемуся по полям и весям, круглый год занимаясь охотой, а Петру Великому, работнику на троне.

В 1733 году «Санкт-Петербургские ведомости» тоже четырежды публиковали извещения о занятиях императрицы делами, но с двумя существенными отличиями: в них отсутствует присущее извещениям 1732 года славословие, а главное — императрица участвовала в заседаниях Кабинета министров лишь при обсуждении секретных дел. 12 февраля Анна Иоанновна «ныне при тайных советах опять обыкновенно присутствовать изволит»; в августе — «беспрестанно при тайных советованиях в нынешнем состоянии присутствует»; 1 ноября — «при советовании о нынешних обстоятельствах завсегда сама присутствовать изволит»; 20 декабря подтверждение предшествующих уведомлений: императрица в советах «непрестанно присутствует».

Самое пространное такого рода известие было обнародовано газетой 2 октября 1735 года: «Ее императорское величество всемилостивейшая наша самодержица обретается во всяком вожделенном благополучии как при дворе ее императорского величества во всем преизрядный порядок и непременная исправность крайне наблюдается, так и многие иностранные дела, в которых ее императорское величество беспрестанно упражняться изволит. Ее величество от того весьма не удерживают, чтоб о своей империи и всегдашнем приращении оные не иметь прозорливого и радетельного смотрения».

Чем дальше, тем реже появляются подобные сообщения. Так, за 1736 год газета ограничилась единственной публикацией в марте, извещавшей, что императрица изволила «при нынешних обстоятельствах с неусыпною матерною ревностию присутствовать».

Большое значение для создания в сознании подданных мыслей о величии Анны Иоанновны придавалось фейерверкам. Общеизвестно, огненными потехами увлекался Петр Великий, но при нем они использовались для прославления величия России, ее достижений. Фейерверки времен Анны Иоанновны прославляли императрицу, связывали с ее именем благополучие страны. Фейерверки устраивались в новогодние дни, дни рождения, тезоименитства и коронации Анны Иоанновны. Как сообщали «Санкт-Петербургские ведомости», во время первого подобного фейерверка, устроенного в честь дня рождения императрицы 28 января 1733 года, наблюдавшие прочли слова на латинском языке, заимствованные у Овидия: «Оттуда происходит величество и в самой тот день, в которой родилась, уже велико было». В феврале того же года в фейерверке были использованы слова Клавдия: «Имя ее вознесут народы».

О новогоднем фейерверке 1734 года газета писала: изображенный орел держал «в правой лапе лавром обитый меч, а на грудях щит с вензловым именем ее императорского величества, имеющий надпись: „Щит другам, страх неприятелем“». Едва ли не самый подобострастный фейерверк был устроен в честь нового 1736 года. В описании газеты он выглядел так: «На фоне фейерверка изображена была Россия в женском образе, стоящая на коленях перед ее императорским величеством, которая освещалась снисходящими с неба на ее императорское величество и от ее величества возвращающимся сиянием с сею надписью: „Благия нам тобою лета“». На фейерверке, посвященном дню рождения, 28 января 1738 года были обозначены слова: «Да умножаются лета великия Анны».

Важным средством, внушавшим подданным мысль о непрестанной заботе императрицы об их благополучии, являлись манифесты. В отличие от газеты, которую читала малочисленная прослойка населения, манифесты произносились с амвонов и являлись достоянием всех подданных, проживавших в самых глухих местах. Однако далеко не все манифесты и указы информировали читателей и слушателей о неусыпных трудах императрицы, а лишь те из них, где предоставлялась возможность противопоставлять «матерное попечение» неблагодарности подданных, совершивших тяжкие политические преступления.

Манифест от 23 декабря 1731 года о наказаниях Долгоруких должен был усугубить их вину следующими словами: «Хотя всем известно, какие мы неусыпные труды о всяком благополучии и пользе государства нашего, что всякому видеть и чувствовать возможно из всех в действо произведенных государству полезных наших учреждений». Манифест, обнародованный в ноябре 1734 года в связи со ссылкой в Сибирь смоленского губернатора князя Алексея Андреевича Черкасского, начинался словами: «Известно всем нашим подданным, коим образом с начала вступления нашего на наследной прародительский Всероссийской империи самодержавный престол неусыпное попечение имеем об утверждении безопасности нашего государства и благопоспешествования пользы и благополучия всех наших верных подданных». Указ 9 января 1737 года о наказании Д. М. Голицына тоже перечисляет добродетели императрицы: «Ревнуя закону Божьему крайнейшее желание и попечение имеем все происходящие неправды, ябеды, насильства и вымышленные коварства всемерно искоренять, а правосудие утверждать и обидимых от рук сильных избавлять»[65].

Как видим, все средства, которыми располагала правительственная пропаганда, были использованы для создания образа правительницы, денно и нощно пекущейся о благе государства и своих подданных. Вызывает недоумение, что официальную версию о мудрости российской императрицы подхватили и некоторые зарубежные дипломаты, и немцы, находившиеся на русской службе.

Первый благожелательный отзыв об Анне Иоанновне принадлежит английскому резиденту К. Рондо. В донесении от 20 апреля, то есть спустя месяца два знакомства с императрицей, он сумел обнаружить в ней много положительного: «Ее царское величество показала себя монархинею весьма энергичной и смелой, без этих качеств ей вряд ли бы удалось предотвратить ограничение своей власти»[66]. Прусский посол Мардефельд тоже высоко отзывался о способностях Анны Иоанновны, хотя отмечал и недостатки: «Настоящая императрица обладает большим умом, расположена к немцам, чем к русским, отчего она в своем курляндском придворном штате не держит ни одного русского, а только немцев». Наблюдения леди Рондо тоже не были продолжительными, тем не менее она оставила привлекательный образ императрицы: «Она примерно моего роста, но очень крупная женщина, с очень хорошей для ее сложения фигурой, движения ее легки и изящны. Кожа ее смугла, волосы черные, глаза темно-голубые. В выражении ее лица есть величавость, поражающая с первого взгляда, но когда она говорит, на губах ее появляется невыразимая милая улыбка. Она много разговаривает со всеми и обращение ее так приветливо, что кажется, будто говоришь с равным, в то же время она ни на минуту не утрачивает достоинства государыни. Она, по-видимому, очень человеколюбива, и будь она частным лицом, то я думаю, что ее бы называли очень приятной женщиной»[67]. Леди Рондо, как видим, уклонилась от характеристики натуры, ограничившись описанием ее внешности, судя по другим источникам, далекой от оригинала.

Французскому офицеру Агену де Моне, оказавшемуся в русском плену в 1734 году, удалось увидеть императрицу единственный раз — во время приема, устроенного ею для офицеров, отбывавших на родину: «Мы нашли, что императрица отличалась величественным видом, прекрасной фигурой, смуглым цветом лица, черными волосами и бровями, большими на выкате глазами такого же цвета и многочисленными рябинами на лице; она была причесана по-французски и в волосах у нее было множество драгоценных камней. На ней было золотое парчовое платье с огненным оттенком. На роскошной ее груди виднелась большая бриллиантовая корона. У нее, кажется, мягкий и добрый нрав». Описание величественного облика императрицы и ее безупречной фигуры, надо полагать, являлось знаком признательности французов, оказавшихся в плену и, вероятно, ставших бы жертвами русской зимы, если бы она не распорядилась экипировать пленных зимним обмундированием.

Другой француз, на этот раз командовавший десантом, бригадир Ламотта де ла Перуза, тоже оказавшийся в плену, еще более восторженно отзывался об Анне Иоанновне: «Ее императорское величество повелела нас в одни из своих палат на квартиру поставить, где нас зело богато трактуют и как в свете лучше желать невозможно; я не могу довольно вам, милостивейший государь, все благодеяния изобразить, которые мы получили и получаем от ее императорского величества, которая соизволила нас допустить, что мы имели честь у руки ее величества быть, и повелела нам показать всю красоту и магнифиценцию (величие. — Н. П.) своего двора»[68].

Гувернантка Элизавет Джорджия, прослужившая три года (1734–1737) в доме богатого английского купца Хилла, скорее всего, пользовалась оценками других лиц, а не собственными наблюдениями. В ее описании Анна Иоанновна выглядела так: «Ее величество высока, очень крепкого сложения и держится соответственно коронованной особе. На ее лице выражение величия и мягкости. Она живет согласно принципам своей религии. Она владеет отвагой, необычной для своего пола, соединяет в себе все добродетели, какие можно было бы пожелать для монаршеской особы. И хотя является абсолютной владетельницей, всегда милостива. Ее двор очень пышен, многие приближенные — иностранцы. Дважды в неделю устраиваются приемы, но туда допускают только тех, кто принадлежит ко двору»[69].

Мы располагаем свидетельствами иностранцев-современников, имевших возможность наблюдать императрицу с близкого расстояния и часто общаться с нею. Речь идет о фельдмаршале Минихе и полковнике Манштейне. Так, Манштейн, например, заключил свой рассказ об Анне Иоанновне такими словами: «Императрица Анна по природе была добра и сострадательна и не любила прибегать к строгости. Но как у нее любимцем был человек чрезвычайно суровый и жестокий, имевший всю власть в своих руках, то в царствование ее тьма людей впали в несчастие. Многие из них и даже лица высшего сословия были сосланы в Сибирь без ведома императрицы»[70].

Манштейн, как видим, все добродетели приписывает императрице, а все ее злодейские поступки относит на счет фаворита Бирона. Но всех превзошел в лестных отзывах об императрице английский полномочный министр при русском дворе Эдуард Финч: «…не могу не сказать, что усопшая обладала в высшей степени всеми достоинствами, украшающими великих монархов, и не страдала ни одной из слабостей, способных омрачить добрые стороны ее правления. Самодержавная власть позволяла ей выполнять все, что бы она ни пожелала, но она никогда не желала ничего, кроме должного… При всяком случае проявляла величайшую дружбу, уважение и расположение к особе короля, всегда была глубоко уверена в необходимости союза с его величеством и сердечно стремилась к искреннему сближению с ним». Скорее всего, в этом ключ столь восторженной оценки: при Анне был заключен крайне выгодный английским купцам торговый договор, наносивший ущерб интересам России и ее купечеству.

Откликов современников из числа русских значительно меньше, и они не столь единодушно положительны, как отзывы иностранцев. В своем месте мы приводили отзыв Д. М. Голицына, высказанный им на заседании Верховного тайного совета, когда речь шла об избрании Анны Иоанновны императрицей. По его мнению, она умная женщина, правда, с тяжелым характером. Заметим, тяжелый характер не сопрягается с добродетелями. Однозначно негативно в своих мемуарах отзывалась об императрице Наталья Борисовна Шереметева, дочь фельдмаршала Б. П. Шереметева, вышедшая замуж за И. А. Долгорукого. Она представила императрицу чудовищно безобразной, не соответствующей облику, изображенному современниками-иностранцами. Н. Б. Шереметева писала: императрица «страшного была взору, отвратное лицо имела, так была велика, когда между кавалерами идет, всех головой выше и чрезвычайно толста»[71]. Оценка, исходившая от А. П. Волынского, относится не к внешности императрицы, а к ее интеллекту: «Государыня у нас дура, и резолюции от нее не добьешься и ныне у нас герцог что захочет, то и делает»[72].

Еще один отзыв об Анне Иоанновне оставил М. М. Щербатов. Под язвительным пером автора памфлета «О повреждении нравов в России» императрица «не имела блистательного рассудка, который тщетной блистательностью в разуме предположительнее; с природы нраву грубого, отчего и с родительницею своею в ссоре находилась и ею была проклята, как мне известно… Грубый ее природный обычай не смягчен был ни воспитанием, ни обычаем того века…». В результате она «не щадила крови своих подданных»[73].

Насколько соответствуют действительности упомянутые выше свидетельства «о неусыпных советованиях», «матерном попечении» «великие государыни», что она обладала достоинствами, «украшающими великих монархов», можно проверить показаниями других источников.

Самым надежным из них, подтверждающим или опровергающим приведенные доказательства, мог бы стать распорядок дня, подобный тому, который имели Петр I и Екатерина II, но она не позаботилась о его составлении. Свидетельства же отца и сына Минихов не дают основательного представления, как распоряжалась своим временем Анна и какую часть его она уделяла делам государственным. Фельдмаршал и его сын сообщают, что императрица вставала в шесть или семь утра, садилась за обеденный стол дважды: в 12 дня и 9 вечера, в 10 отправлялась ко сну. Неясно, что скрывалось под туманного содержания словами: «…если дела не удерживали, то императрица выходила в публику» с 11 до 12 дня и с четырех до половины девятого вечера. Что означали слова «выходила в публику» — их можно толковать по-разному: выходила или выезжала на прогулку, занималась охотой или наблюдала травлю зверей, встречалась с кабинет-министрами и т. д.

Активность занятий императрицей государственными делами делится на три этапа. Первый из них, кратковременный, продолжался несколько месяцев в начале ее царствования, когда на троне она не чувствовала себя достаточно прочно и ей, преодолевая лень, приходилось имитировать активность в решении государственных дел и проводить нудные часы в Сенате.

Второй этап наступил со времени учреждения Кабинета министров в 1731 году и продолжался до указа 9 июня 1735 года, приравнивавшего три подписи кабинет-министров к именному указу императрицы.

Прежде всего надобно установить хотя бы приблизительно количество «рабочих» дней императрицы в году. В течение года отмечалось три праздника, связанных с именем императрицы: день ее рождения, день ее тезоименитства и день коронации, причем важнейшим считался день коронации — единственный день в году, когда Анна Иоанновна, не терпевшая пьяных, разрешала вельможам и придворным напиваться досыта. Каждый из этих праздников продолжался по несколько дней.

Далее следовали дни рождения и тезоименитства представителей и представительниц царствующей фамилии: в начале 1730-х годов отмечались дни двух сестер императрицы, царицы Евдокии Федоровны и царевны Елизаветы Петровны. Сестры и царица вскоре скончались, но появились новые лица: Анна Леопольдовна, ее супруг Антон Ульрих Брауншвейгский, их сын Иван Антонович, а с 1737 года, когда Бирон стал герцогом Курляндским, подобной чести удостоилось все его семейство: супруга, два сына и дочь.

Праздновались также дни основания четырех гвардейских полков, так называемые кавалерские дни, то есть дни учреждения орденов Андрея Первозванного и Александра Невского. Если к ним прибавить церковные праздники и воскресные дни, то в общей сложности в году насчитывалось не менее 90 праздничных дней.

Пользуясь подсчетами визитов кабинет-министров к императрице, мы можем установить реальное число «рабочих» дней императрицы. Для примера возьмем 1733 год. В этом году кабинет-министры навестили императрицу 110 раз, но не все встречи оказались плодотворными. В опубликованных бумагах Кабинета министров встречаются такие формулировки: «ходили к ее императорскому величеству с докладом, токмо отложен до другого дня»; «ходили вверх к ее императорскому величеству, токмо докладов сего числа не было»; «ходили с документами, токмо сего числа подписывать не изволила».

Отсутствуют сведения о причинах отказа императрицы обсуждать с визитерами из Кабинета министров деловые вопросы: то ли она недомогала, то ли пребывала в дурном расположении духа, то ли предавалась забавам и не желала прерывать удовольствие. Из 110 визитов 34 оказались бесполезными, причем наибольшее их число падает на февраль (из восьми семь безрезультатны), май (из девяти — шесть) и март (из двенадцати — семь).

Таким образом, Анна Иоанновна в течение 1733 года занималась делами только 76 дней, то есть чуть больше пятой части числа дней в году. Если учесть, что визиты, надо полагать, занимали время с 11 до 12 часов, причем визитеры являлись с готовыми указами и резолюциями, которые надлежало подписать, и дело ограничивалось короткими докладами, то эти данные ставят под большое сомнение достоверность заявлений «Санкт-Петербургских ведомостей» о старательном исполнении императрицей своих обязанностей.

Еще меньше забот у императрицы стало на третьем этапе ее царствования — после указа 1735 года, когда ко всякого рода празднествам прибавилось полтора-два месяца пребывания двора в загородной резиденции — Петергофе, где ради «увеселения» императрицы запрещалось утруждать ее какими-либо делами. Даже Ушакову довелось испытать унижение. 20 июля 1738 года он отправил Бирону образцы сукна для обмундирования гвардейских полков, чтобы тот показал их императрице. 26 июля Бирон отправил ответ: выслушав его доклад, она «изволила сказать, что в том не великая нужда, чтоб меня в деревне (Петергофе. — Н. П.) тем утруждать, а как де отсюду в Петербург прибудем, тогда и резолюция будет».

Итак, приведенные выше данные не дают основания для вывода о напряженном ритме жизни императрицы, о ее усердном участии в управлении государством.

Убедительный вклад в раскрытие образа Анна Иоанновны как крупного государственного деятеля могло бы внести ее эпистолярное наследие — письма к вельможам. Но они не дают повода для высокой оценки ее деловых качеств. Здесь первостепенное значение имеют письма императрицы к Семену Андреевичу Салтыкову, доводившемуся ей дядей по матери.

В подавляющем большинстве они напоминают послания одного частного, притом недалекого, лица к другому, а не письма императрицы к генерал-губернатору важнейшей в России губернии, первоприсутствующему в Московской конторе Сената, руководителю Московской конторы Тайных розыскных дел канцелярии. Чины и звания Салтыков приобрел не благодаря личным заслугам, как Меншиков при Петре I или Потемкин при Екатерине II, а через родство с императрицей. Именно это обстоятельство обеспечило ему молниеносную карьеру, и без особых усилий он взобрался на вершину власти, недоступную простому смертному: 4 марта 1730 года он получил звание сенатора, через пару дней генерал-лейтенант Салтыков стал полным генералом, получил придворный чин обер-гофмейстера, а в январский день 1732 года, когда двор переезжал из старой столицы в новую, Семен Андреевич, как доверенное лицо императрицы, был оставлен в Москве генерал-губернатором. В дальнейшем Салтыков, единственный родственник императрицы по женской линии, семь лет правил старой столицей, опираясь на родство.

Известно, что ни Петра I, ни Екатерину II, ни Анну Иоанновну не готовили к занятию российского престола, все они получили скудное образование. Но Петр I собственными усилиями постиг вершины многих знаний. Ангальтцербтская принцесса Софья благодаря самообразованию возвысилась до мышления имперского уровня, в то время как Анна Иоанновна, заняв российский престол, не преодолела уровня мышления курляндской герцогини. Общеизвестно, что Петр Великий и особенно Екатерина II много читали, были знакомы лично или находились в переписке с крупнейшими европейскими учеными, в то время как историки не располагают сведениями, что Анна удосужилась прочесть хотя бы одну книгу. Достаточно взглянуть на 303 письма, отправленных императрицей Салтыкову, чтобы убедиться в том, что автор их была обременена преимущественно мелочными заботами и мелкими житейскими интересами.

Инструкция Салтыкову, составленная в январе 1732 года, предоставляла ему обширнейшие полномочия наместника в старой столице. Он обязан был содержать Москву и губернию «в добром порядке» и решительно «пресекать всякие непорядки, конфузии и замешательства». Под его началом находились все должностные лица, в том числе представители центральной военной и гражданской администрации. Ему предоставлялось право в экстремальных условиях действовать по своему усмотрению, не сносясь о случившемся с Петербургом. Короче, Салтыков отвечал за все сферы жизни старой столицы: за правосудие, деятельность контор Сената и коллегий в Москве, содержание батальонов гвардейских полков, за пресечение волокиты и т. д. Инструкция заканчивалась седьмым пунктом: «Впрочем, имеет он обо всем, что здесь происходить станет и к нашему ведению для интересов наших принадлежит, нам часто и обстоятельно доносить, и в прочий сии пункты весьма секретно содержать, и никому, кто бы ни был, об оных сообщать или объявлять».

Казалось бы, в Москву должны были мчаться курьеры с указами, одобрявшими или порицавшими действия генерал-губернатора, с новыми повелениями в связи с изменившейся обстановкой, с запросами о мерах пресечения неправосудия, бесчинства чиновников, волокиты и т. д. Но императрица довольствовалась малым: она поздравляла Салтыкова с рождением внука и выражала удовольствие стать крестной матерью, давала поручение закупить в Сибирском приказе разных сортов материй и обоев, выступала в роли свахи при заключении браков, вмешивалась в семейные отношения знакомых ей в Москве лиц, благодарила за мелкие услуги, обращалась с просьбой удовлетворить неожиданно вспыхнувший интерес к портретам своих предков и родственников и т. п.

Некоторые письма императрицы настолько колоритно отражают круг ее забот, что заслуживают того, чтобы привести их в извлечениях или полностью. «Живут здесь, — писала она Салтыкову, — у Захара Мишукова девушки Гневушевы, сироты и дворянские дочери. Отец их был подконштапель из помещиков с Вологды, из которых одну полюбил Иван Иванович Матюшкин и просит меня, чтоб ему на ней жениться, но они очень бедны, токмо собою недурны и неглупы». Велит спросить у родителей Матюшкина, согласны ли они на брак. «Буде же заупрямятся, для того что они бедны и приданого ничего нет, то ты им при том рассуди, и кто за него богатую даст». Хлопоты коронованной свахи завершились свадьбой…

Анна Иоанновна, как известно, не отличалась постоянством увлечений. В 1734 году ей импонировало занятие брачными и семейными делами. Летом того же года она прослышала, что у Марьи Юсуповой, вышедшей замуж за некоего Возницына, не сложилась семейная жизнь. Поскольку Марья Возницына в детские годы императрицы ухаживала за нею, то она решила ее облагодетельствовать — прислать ее в столицу «А ежели б она от мужа вовсе не похотела ехать, то на время к нам ее конечно отправить на нашем коште немедленно».

Немало писем и указов Анны Иоанновны преследовали цель удовлетворить любопытство. Императрице, например, стало известно, что в Москве мартышка родила детеныша. Велено было бережно переправить их в столицу. Императрица сочла необходимым известить Салтыкова о благополучном прибытии в Петербург мартышки с потомством. 25 мая 1735 года она писала ему: «Мартышки, присланные от тебя сюда, привезены все здоровы, и то нам угодно, что ты их прислал».

Экзотику двора составляли инородцы, проживавшие как на территории России, так и за ее пределами. В 1734 году Анна Иоанновна велела Салтыкову написать командовавшему русскими войсками в прикаспийских территориях генералу Левашову, чтобы он сыскал двух девочек-персиянок, грузинок или милитинок, чтоб были «белы, чисты и не глупы». В другом письме она требует, чтобы Салтыков прислал ко двору калмычку, находившуюся на обучении у Строгановых.

Среди этого бурного потока посланий Салтыкову изредка встречаются деловые письма и указы, важнейшим из которых являлся указ 15 января 1736 года с выражением в резкой форме неудовольствия служебной деятельностью генерал-губернатора. Уже первая фраза указа свидетельствовала о высокой степени раздражения императрицы: «Уведомились мы, что в Москве не только в коллегиях, но и в сенатской конторе в Москве, где вы сами первейшим членом присутствуете, дела не только медленно, но и от большей части по партикулярным страстям от судей челобитчикам производят долговременно, ходя за делами, великие убытки причиняются». Указ завершила угроза: «Ежели вашим недосмотрением и нерадением впредь такие же непорядки происходить и суд и дела по страстям отправляемы будут, то вы в том перед нами в ответе будете».

Недовольство Салтыковым назревало исподволь, в течение полугода до появления обескураживающего указа. Первый сигнал последовал в июле 1735 года, когда императрица больше месяца не получала ответа на свой запрос, «коликое число в Москве при нашем дворце имеется повсегодного и прочих расходов». Напоминает о присылке ведомости «без дальнего замедления». Второй упрек отмечен в письме 15 сентября 1735 года, когда в каком-то официальном документе Салтыков титуловал имеретинскую царевну «высочеством». Этот титул, внушала императрица Салтыкову, принадлежит «только одной нашей фамилии, а ей довольно и царевны»[74].|

Можно представить, в какое уныние привел Салтыкова указ 15 января 1736 года: строил догадки, чьими происками он вызвал гнев племянницы, но, не обнаружив недруга, решил искать защиты у Бирона. Он просил исхлопотать ему право приезда в Петербург, чтобы оправдаться, ибо «от несносной печали чуть жив хожу, только не даю себя знать людям». Отвечая, Бирон выразил Салтыкову сожаление и сочувствие, «особливо для того, что я про тот указ был не известен». Здесь же Бирон не преминул напомнить, что он во внутренние дела не вмешивается[75].

Думается, Бирон лукавил, ибо его заявление о невмешательстве во внутренние дела нельзя принимать всерьез — почти все современники единодушно утверждают, что императрица не принимала ни одного решения, предварительно не посоветовавшись с Бироном. Во всяком случае, этот указ являлся гранью во взаимоотношениях племянницы и дяди; о чем свидетельствует резкое сокращение числа записок к нему: в 1732 году их было отправлено 87, в 1736-м — только 28, а в 1737-м еще меньше — 23. До полного разрыва дело не дошло, Салтыков занимал все три должности еще три года и был отставлен только в мае 1739 года[76].

Подчас обескураживают и многочисленные устные повеления императрицы придворным и вельможам. К ним, например, относится недатированное повеление Катерине Лаврельше, выполнявшей какую-то придворную должность: «Известно нам учинилось, что у кастелянши прачки в тех же посудах, в которых моют наши и принцессины сорочки и прочее белье и других посторонних моют же». И далее: надлежало «нашего и принцессного белья „иметь особливую палату“, запираемую на замок, и „особливых“ семь прачек, а также отдельные принадлежности для стирки»[77].

В архиве сохранилось дело о письменных и словесных указах императрицы за 1731–1738 годы. Их зарегистрировано 262, из коих львиная доля (197) адресована президенту Адмиралтейской коллегии Головину. Подавляющее большинство из них отражало мелкие житейские заботы повседневной жизни, которые тем не менее Адмиралтейство не отваживалось решить, ибо они требовали непредусмотренных расходов: к ним относится повеление императрицы выкрасить яхту княгини Ромодановской, отремонтировать яхту царевны Елизаветы Петровны «и во что станет — учинить щет», поставить на корабли фузейные штыки для защиты от молнии, то выделить польскому послу баржу, шлюпку и 12 гребцов[78].

Зачастую удовлетворение личных запросов оформлялось законодательным актом и участием высшего органа государства. Наиболее характерным в этом плане можно считать эпизод с «волосяной бабой», которому было придано государственное значение. Императрице стало известно, что в Воронежской губернии проживает женщина с бородой и усами. Кабинет министров по инициативе императрицы отправил воронежскому губернатору указ о доставке бабы в Петербург. Женщиной с уникальным отклонением от нормы оказалась 45-летняя Аксинья Иванова, у которой с 20 лет стали расти борода и усы, она их не стригла и не выщипывала, почитая это за грех. В результате Аксинья стала обладательницей бороды длиной в пять-шесть дюймов (12,5–15 см).

Женщину обследовали в Академии наук, которая определила, что она «подлинная жена и во всем своем теле, кроме уса и бороды, ничего мускова не имела». Осмотрела бабу и императрица, после чего велела отправить ее домой, выдав «на корм пять рублев, да в награждение пятнадцать рублев, да прогонных денег на две ямские лошади»[79].

Следы законотворчества императрицы можно обнаружить и в других указах, относившихся к устранению бытовых неудобств, либо не радовавших глаз, либо вызывавших неприятные эмоции. К таким указам можно с большой долей вероятности отнести указы, запрещавшие быструю езду по улицам столицы, об избавлении Летнего сада от бездомных собак или о запрещении пьяным вздорить и петь песни по улицам, а также повеление, чтобы мимо резиденции императрицы проход и проезд с мертвыми телами и прочим тому подобным не было и т. д.[80]

У иных может сложиться впечатление о полном самоустранении императрицы от дел правления. Подобное представление является ошибочным, ибо известно, что кабинет-министры поочередно либо все вместе навещали императрицу с докладами о текущих делах, требовавших ее одобрения или отклонения. Чтобы освободить ее от необходимости напрягать не привыкшую к умственному труду голову, кабинет-министры подготавливали текст резолюции.

Известные источники не дают оснований для утверждения о том, что императрица участвовала в составлении важнейших законодательных актов царствования. Но эти же источники лишают историков права утверждать, что Анна не участвовала в решении дел, относившихся к компетенции верховной власти. Правда, это участие, как правило, ограничивалось согласием подписать подготовленные Кабинетом министров указ или резолюцию или отклонить их.

Но в одной сфере управления императрица принимала живейшее участие и проявляла подлинный интерес. Речь идет о расследовании политических преступлений, к которым было приковано пристальное внимание не только Анны Иоанновны, но и таких выдающихся государственных деятелей, как Петр I и Екатерина II. Вспомним личное участие Петра I в деле взбунтовавшихся стрельцов в 1698 году и в следствии по царевичу Алексею, а также участие Екатерины II в расследовании заговора Мировича, самозванки Таракановой и суде над главарями крестьянской войны 1773–1775 годов. Интерес к политическим процессам, о которых речь пойдет в других главах, понятен и не вызывает удивления. Но Анна принимала живейшее участие и в расследовании так называемых криминальных дел, связанных с казнокрадством, взяточничеством. Скорее всего, этот интерес подогревался отчасти чисто женским любопытством, отчасти ее садистскими наклонностями, отчасти стремлением заполнить праздное времяпровождение занятием, доставлявшим ей удовольствие. Наиболее выпукло эта страсть проявилась в деле сибирского вице-губернатора Алексея Жолобова, типичного взяточника и казнокрада того времени. Для мздоимцев и казнокрадов Сибирь представлялась благодатным краем — удаленность ее от столицы обеспечивала безнаказанность, крайне затрудняла поиски справедливости и защиты от произвола.

В расследовании нашумевшего дела иркутского вице-губернатора Алексея Жолобова императрица участвовала до конца. Еще 19 февраля 1734 года она велела А. И. Ушакову назначить «доброго офицера и проворного для некоторой важной посылки». Из повеления, переданного в тот же день А. Маслову, узнаем, что «добрый и проворный офицер» должен был доставить в столицу Жолобова[81].

Для следствия по его делу в феврале 1735 года была назначена комиссия во главе с генерал-лейтенантом А. П. Волынским, но фактически ее руководителем была Анна Иоанновна. В день создания комиссии она, проведав о приезде в столицу супруги обвиняемого, «изустно» велела Волынскому допросить ее, полагая, что она прибыла издалека неспроста: «знатно на кого в надежде и по какой-нибудь корреспонденции». Императрица сама составила вопросы, которые ей следовало задать: кого она навестила, к кому обращалась с просьбами, кому и сколько предложила вещей и денег, наконец, какую сумму привезла с собой[82].

Интерес к приезду супруги Жолобова не оказался праздным. Следствие установило, что она пыталась вручить взятки сенатскому обер-секретарю и секретарю Сибирского приказа по 100 рублей каждому, но те убоялись их принять.

Следствие настолько увлекло императрицу, что она едва не ежедневно давала указания Волынскому: то она «изустно» велела ему отобрать у зятя Жолобова гвардии-поручика Федора Мещерского «письма, какие есть в доме», то составить опись имущества, принадлежавшего подследственному, то велела, опять же «изустно», выдать бывшему вице-губернатору бумагу и чернила, чтобы тот написал, «какие за губернатором Плещеевым ведает взятки и упущения интересу и у чего сколько и за какие взятки упущено, показал бы о том, написав своею рукою имянно».

Императрица проявила дотошность следователя, «изустно» повелев доставить описанные пожитки Жолобова из Москвы в Петербург «для того, что там на многие вещи положена цена самая малая». Кроме того, она поручила выяснить, у кого сколько имущества Жолобова находится на хранении.

Анна Иоанновна обещала Жолобову «милосердное прощение» за чистосердечное признание своей вины, но алчный вельможа настаивал на скромных размерах украденных денег, хотя комиссия установила более значительную сумму в 32 176 рублей 92 копейки. Более того, Жолобов утверждал, что он, отправляя должность иркутского вице-губернатора, принес казне до 300 тысяч рублей прибыли. Однако комиссия установила, что никакой прибыли «не явилось, и то он, Жолобов, затеял зря». Императрица согласилась с мнением комиссии и на ее доношении подписала подготовленную реляцию: «Жолобов, отбывая следствие, шутовски все то затеял, ибо и кроме прочих его корыстных плутовских дел, взятков и преслушания указов наших является не только что прибылей его нет, но еще упущения и некоторые недоборы в казенных наших доходах против прежних доходов».

1 июля 1735 года Анна Иоанновна «изустно» указала завершить следствие в июле текущего года, «изустно» же велела Волынскому «из Рязанской Жолобова деревни тунгузской породы двух девок взять ко двору ее императорского величества», а третью оставить супруге Жолобова.

Жолобов затягивал следствие широко использовавшимся в те времена способом — оговариванием новых лиц. Их круг настолько расширился, что комиссия о Жолобове обрела статус Сибирской комиссии. А так как оговоренные находились в Сибири, то доставка их для допросов требовала немалого времени. В декабре императрица вновь повелела комиссии «подать краткий экстракт и свое мнение, а прочие дела в комиссии оканчивать скорее». Но экстракт не был готов к середине февраля 1736 года, когда руководителем следствия вместо Волынского был назначен П. П. Шафиров.

Императрица сочла, что Жолобов «написал повинную свою неистинно, ложно» и потому не может рассчитывать на ее милосердие — он был казнен 16 июля 1736 года[83].

Жестокость императрицы иногда сменялась порывами милосердия, желанием восстановить справедливость, защитить обманутого. Такой порыв Анна Иоанновна обнаружила 28 июня 1732 года, когда два князя — Семен Федотов и Иван Мещерский — «учинили такое коварство над бедным гардемарином» Иваном Большим Кикиным, силой выманив у него письмо с обязательством уплатить в три дня 5500 рублей и закладную почти на все недвижимое имущество. Поступок вымогателей императрица оценила «богопротивным лукавством и бездушеством» и велела Сенату «помянутое дело от начала исследовать и производить судом». Приговор должен быть таким, «чтоб впредь бездельники такие ж нехристианские поступки чинить опасались»[84].

Чем закончилось дело, нам неведомо, как и неведомы побудительные мотивы действий императрицы: стремление защитить слабого, проявить великодушие или милосердие или ненависть к аристократии, к двум князьям.

Анна Иоанновна вникала и в следственные дела А. В. Макарова и проявила даже милосердие. Так, Макаров, секретарь Кабинета Петра Великого, пользовавшийся уважением императора, стал при Анне Иоанновне жертвой мести Феофана Прокоповича и А. И. Остермана и длительное время содержался под домашним арестом. В августе 1737 года он обратился к императрице с челобитной, жалуясь на то, что он содержится под крепким караулом два года и девять месяцев и за это время опечатанные его пожитки, находясь «без просушки», приходят в негодность и «деревнишки мои посторонние нападками разоряют», отчего «я, нижайший раб, от таких тяжких печалей пришел в крайнюю болезнь и слабость». Императрица велела Салтыкову смягчить условия жизни арестанта и содержание его «таким образом облегчить, чтоб ему в церковь Божию и прочие домашние нужды исправлять позволено было», но с ограничением — пожитки и деревни запрещалось продавать без ее разрешения[85].

Повышенный интерес Анны Иоанновны к политическим процессам подтверждает донесение руководителя Тайных розыскных дел канцелярии А. И. Ушакова Кабинету министров, предложившему всем учреждениям прислать «изустные» указы императрицы. Ушаков отвечал: в подведомственном ему учреждении действительно хранятся занесенные на бумагу словесные указы императрицы, о которых «никому не известно и хранятся оные секретно, для чего Тайная канцелярия без именного его императорского величества указа об оных и Сенату объявить опасны»[86].

С этой целью рассмотрим два следствия: по делам Черкасского и Голицына. Последнее, правда, тяготеет более к уголовным, но подоплека его бесспорно была политической.

В октябре 1733 года Анна Иоанновна получила донос о том, что в Смоленской губернии существует тайное общество, члены которого замышляли свергнуть немецкое иго в России, считали себя слугами голштинского пятилетнего принца (сына дочери Петра II Анны) и пьют за его здоровье. К доносу были приложены два письма: князя А. А. Черкасского к голштинскому герцогу и генерал-майора Александра Потемкина к претенденту на польскую корону Станиславу Лещинскому.

Донос внушил императрице и ее окружению такой страх, что она отправила в Смоленск для следствия не какого-либо гвардейского офицера, а самого заплечных дел мастера, руководителя Тайных розыскных дел канцелярии А. И. Ушакова, и не одного, а во главе многочисленной воинской команды. Инструкция наделяла Ушакова обширными полномочиями, свидетельствовавшими, что при дворе поверили доносу и что ожидали со стороны заговорщиков вооруженное сопротивление. Ушакову дозволялось всех, кого он заподозрит, «до кого бы ни дошли, несмотря ни на чье лицо, за караул взять». Ушаков начал с ареста губернатора князя Черкасского и генерала Потемкина с их семьями и других оговоренных доносителем лиц.

Доноситель Федор Иванович Красный-Милашевич служил камер-пажом у герцогини Екатерины Иоанновны Мекленбургской, сестры императрицы, но за какую-то вину был отстранен от должности и возвратился на родину к отцу в его деревню в Смоленской губернии. Здесь он познакомился с губернатором Черкасским, жаловавшимся на Бирона, заславшего его в глухой Смоленск губернатором. Из дальнейших разговоров выяснились симпатии губернатора к принцу голштинскому. Черкасский склонил бывшего камер-пажа ориентироваться на принца и уговорил его отправиться в Киль с письмом от него, губернатора, и письмом от генерала Потемкина, как потом выяснилось, фальшивого, составленного с целью создать впечатление, что губернатор не одинок, что за его спиной сильная оппозиция, недовольная нынешним правлением и готовая служить герцогу.

Милашевич, в поисках герцога и его семьи, в пути утратил оба письма и, будучи человеком с авантюристическими наклонностями, решил исправить дело сочинением письма Станиславу Лещинскому. Оказавшись на положении бродяги, он, отчаявшись встретиться с герцогом, решил отправиться в сентябре 1733 года в Гамбург, где подал русскому чрезвычайному посланнику Бестужеву донос, в котором обличал губернатора в злонамеренном умысле. Бестужев в полной мере оценил угрозу трону, срочно вместе с доносом отправил в Петербург и доносителя.

Ушаков отправился вместе с Милашевичем в Смоленск, а оттуда с взятыми под стражу обвиняемыми возвратился в Петербург, где была создана следственная комиссия в составе канцлера Г. И. Головкина, вице-канцлера А. И. Остермана, А. И. Ушакова, П. П. Шафирова, А. П. Бестужева-Рюмина и Бахметева.

Подвергнувшись розыску, Милашевич, не выдержав пыток, сочинил новые доносы, в том числе и клеветнические на своего старика-отца. В последнем, пятом по счету доносе Милашевич ограничил число участников «заговора» двумя лицами: собой и князем Черкасским.

«Заговор» оказался блефом, плодом воображения Милашевича, поэтому и приговор оказался на редкость мягким, быть может, результатом заступничества кабинет-министра: Черкасский был отправлен в пожизненную ссылку в Сибирь, отцу и сыну Милашевичам велено жить в их ярославской деревне, а генерал-майора Потемкина за неповинное содержание под стражей велено наградить чином генерал-лейтенанта. Доклад следственной комиссии императрице установил: «А по исследованию во учрежденной комиссии и по повинным Черкасского и Милашевича явилось, что они такой присяги (принцу голштинскому. — Н. П.) не чинили и не подписывались, а тое присягу и роспись сочинили они, Черкасский и Милашевич, а вымышлял Черкасский сам собою один, а другие про то никто не знали, и комиссия признавает их неповинными (к следствию был привлечен 31 человек), которые несколько месяцев неповинно содержались в аресте». Под докладом резолюция Анны Иоанновны: «По сему учинить».

Из указов императрицы явствует, что она вникала во все детали следствия и, получая ежедневную информацию о его ходе, давала указание, кого дополнительно надлежит привлечь к допросу, кому следовало устроить очные ставки, велела обратиться к Черкасскому «с призывом чистосердечно во всем признаться, за что ему милость оказана будет», наконец, велела печатать указ, чтобы все, кто знал о замысле Черкасского, «приходили и доношения свои подавали не только без опасения, но еще за праведный донос нашей милостью награждены будут»[87].

Тревога оказалась ложной, а опасения — напрасными, но активность императрицы показала, сколь цепко она держалась за трон.

Прямое касательство Анна Иоанновна имела и к делу Д. М. Голицына, причем из ее письма Салтыкову от 19 декабря 1736 года просматривается профессионализм следователя, то ли уже приобретенный собственной практикой, то ли подсказанный А. И. Ушаковым. Письмо заканчивалось повелением срочно выполнить поручение: «Сию врученную от нас вам комиссию имеете вы как наискорее окончать, и в том свой собственный труд приложить и все то исправно с нашим посланным к вам курьером отправить в Вышний суд»[88].

Императрица была достаточно активна и при решении, выражаясь современным языком, кадрового вопроса. Все назначения на высшие должности в государственном аппарате совершались либо по инициативе императрицы, либо по представлению Сената нескольких кандидатов, из которых она выбирала одного. Президенты и вице-президенты коллегий до советника включительно, губернаторы и вице-губернаторы, не говоря уже о сенаторах и кабинет-министрах, назначались именными указами с неизменной подписью императрицы. Генеральские звания тоже присваивались императрицей. В качестве примера приведем богатый на назначения день 16 июня 1736 года, когда И. А. Мусин-Пушкин был назначен президентом Коммерц-коллегии, А. Нарышкин — президентом Канцелярии от строений, князь Юсупов — сенатором, а князь С. Д. Голицын — казанским губернатором. В тот же день Кабинет министров предложил Ю. Голенищева-Кутузова повысить в должности: из асессоров Канцелярии конфискации перевести в советники. Последовала резолюция: «Учинить по сему»[89]. 12 декабря 1737 года Сенат представил трех кандидатов на судью Судного приказа тайных советников — Федора Наумова и Алексея Плещеева, генерал-майора Ивана Измайлова. Анна Иоанновна предпочла Федора Наумова. В январе 1732 года она отклонила всех кандидатов, предложенных в казанские вице-губернаторы, и назначила своего. В марте того же года она отвергла шесть кандидатов в сибирские вице-губернаторы и назначила седьмого, не включенного в список[90].

Что касается более сложных вопросов как внутренней, так и внешней политики, то Анна уклонялась от их решения, перекладывая этот груз на плечи Кабинета министров.

Военачальники адресовали свои реляции непосредственно императрице, и та отправляла их для составления ответа Кабинету министров. Нагляднее всего этот порядок иллюстрирует указ Анны Иоанновны Кабинету министров 7 июля 1735 года. В этот день курьер доставил ей донесение фельдцейхмейстера князя Гессен-Гомбургского с определенным вопросом. Вряд ли императрица знакомилась с содержанием реляции князя. Она в этот же день переправила ее Кабинету министров, сопроводив указом: «Послать к нему надлежащей указ по состоянию нынешних конъюнктуров, которой отправить с прежде присланным куриэром князем Мещерским немедленно»[91].

Аналогичного содержания указ, но по другому поводу последовал 14 июня 1736 года: из Польши были получены два послания, требовавшие от императрицы ответа. Решив не затруднять себя, Анна Иоанновна все отдала на усмотрение Кабинета министров: «Извольте надлежащий ответ заготовить, такожде и мнение ваше нам объявить». Иногда в ответ на донесение Кабинета следовало столь же лаконичное, как и невнятное, повеление: «Учинить, что потребно»[92].

Бесспорно очевидно, что ноша государыни была не по плечу Анне Иоанновне и она несла ее с большим трудом. Ей вообще была чужда мысль, что она, императрица, слуга государства, обремененная обязанностями, требовавшими напряженного труда[93].

Глава V Окружение императрицы

Характеристику иноземцев, пользовавшихся особым доверием императрицы, начнем с человека, имя которого олицетворяло мрачное время ее царствования — Эрнста Иоганна Бирона (1690–1772). Мы опускаем скудные сведения о его жизни до времени, когда он стал фаворитом курляндской герцогини и российской императрицы Анны Иоанновны, поскольку они были сообщены в главе «Герцогиня Курляндская», и остановимся на десятилетнем его пребывании в чине обер-камергера при русском дворе. Заметим, и этот период в жизни фаворита освещен скудно, причем историки вынуждены довольствоваться информацией иностранных дипломатов, не всегда достоверной, но другие источники отсутствуют — Бирон не занимал государственных постов, действовал через своих клевретов, следовательно, не оставил следов своей деятельности.

В обязанность иностранных послов и резидентов входило наблюдение за частной жизнью монарха, характеристика представителей правящей элиты, информация о менявшемся раскладе сил при дворе, об интригах, в результате которых одни приобретали доверенность монарха, другие ее утрачивали. Иностранцу не всегда удается разобраться в хитросплетениях придворной жизни, отличавшейся атмосферой соперничества, желанием опорочить своего недруга, чтобы занять его место, пользоваться при этом слухами, нередко сомнительными, но у историка имеется возможность докопаться до истины, сопоставляя свидетельства одного дипломата с другим.

Русские деятели в портретах, гравированных академиком Лаврентием Серяковым: [с краткими биографическими заметками и перечнем статей о русских деятелях, помещенных в журнале «Русская старина»]. [1-е собрание]. — Санкт-Петербург: Типография В. С. Балашева, 1882.

Бирон Эрнст Иоганн. Гравюра Лаврентия Авксентьевича Серякова с портрета Корякова (1881).

Фотография Tiago Fioreze (31.07.2008).

Ко времени появления Анны Иоанновны в Москве Бирон настолько овладел сердцем императрицы, в свои 37 лет отчаявшейся завести семью, что она стала в его руках марионеткой, подчинявшейся его воле и безоговорочно выполнявшей его прихоти. На этот счет свидетельства иностранцев единодушны. Французский дипломат Маньян доносил в июле 1731 года: «Бирон достиг такой высоты, что Остерман не считает для себя возможным удержаться в силе не иначе, как представляя этому камергеру точный отчет обо всех государственных делах, какого бы рода они ни были». Ему вторил английский дипломат Форбес, назвавший обер-камергера «всемогущим фаворитом»[94]. Самые подробные сведения о влиянии Бирона на императрицу оставил Миних-младший: «К несчастью ее и целой империи, воля монархини окована была беспредельною над сердцем ее властью необузданного честолюбца. До такой степени Бирон господствовал над Анною Иоанновною, что все поступки располагала она по прихотям сего деспота, не могла надолго разлучиться с ним и всегда не иначе как в его сопутствии выходила и выезжала. Невозможно более участия принимать в радости и скорби друга, сколько императрица принимала в Бироне. На лице ее можно было видеть, в каком расположении духа наперсник. Являлся ли наперсник с пасмурным видом — мгновенно и чело государыни покрывалось печалью; когда первый казался довольным, веселье блистало во взоре; не угодивший же любимцу тотчас примечал живое неудовольствие монархини. Бирон, страстный охотник к лошадям, большую часть утра проводил в конюшне или в манеже. Императрица, скучая отсутствием его, решилась обучаться верховой езде, дабы иметь предлог в сих местах быть с наперсником своим, и потом хорошо ездила по-дамски.

Непомерная привязанность императрицы стала тягостью для Бирона. Приближенные многократно слышали от него жалобу, что не имеет он ни одного мгновения для отдыха. Никогда Бирон никого не посещал, ни у кого не обедал и не присутствовал на пирах и праздниках, даваемых знатными боярами. Дабы удержать любимца от участия в оных, государыня осуждала и даже называла распутством всякий пир и собрание, в коих по сделанному ей донесению господствовала веселость. Бирон со своей стороны тщательно наблюдал, дабы никто без ведома его не был допускаем к императрице, и если случалось, что по необходимой надобности герцог должен отлучиться, тогда при государыне неотступно находилась Биронова жена и дети».

Для полноты приведем еще один отзыв о фаворите, исходивший от мастера словесного портрета маркиза де ля Шетарди, относившийся к 1740 году: «Герцог курляндский наружности простой и скромной, он воспользовался счастливым случаем, в котором достоинства, кажется, не участвовали; его приближенные много расхваливают его суждения, и он хвастается своей великой честностью и твердостью, готовою на все. Он высокомерен и неприступен; нетерпелив и не может этого скрыть; любит роскошь, которую и ввел при русском дворе. Так как он один только приближен к императрице, то государыня и знает только то, что он хочет, чтобы она знала. Он считает себя происходящим из Франции из дома Бирона, но некоторые уверяют, что он называется Бирен и что курляндское дворянство отказалось признать его благородным в 1726 году»[95].

Необоснованность притязаний Бирона на знатность происхождения подтверждал и П. М. Бестужев-Рюмин, на свою голову протежировавший ему и хорошо знавший его прошлое. Правда, у Бестужева были основания люто ненавидеть опекаемого, который отблагодарил своего покровителя тем, что занял место фаворита курляндской герцогини, ранее принадлежавшее Петру Михайловичу: «Не шляхтич и не курляндец пришел из Москвы без кафтана и чрез мой труд принят ко двору без чина, а год от году я, его любя, по его прошению производил и до сего градуса произвел, и, как видно, то он за мою великую милость делает мне тяжкие обиды и сколько мог здесь лживо меня вредил и поносил и чрез некакие слухи пришел в небытность мою в кредит».

Репутацию Бирона как некоронованного правителя России подтверждает и саксонский дипломат Линар, доносивший в 1734 году: «Вы с трудом можете себе представить, какой клад мы имеем в дружбе графа Бирона; ведь в конце концов не происходит ровно ничего помимо его воли». Такого же мнения придерживался и Манштейн; Бирон «в продолжение всей жизни Анны и даже несколько недель после ее кончины царствовал над обширной империей России, и царствовал, как совершенный деспот». Фельдмаршал Миних подтверждает колоссальную роль Бирона при Анне Иоанновне: кабинет-министры Остерман и Черкасский «находились в совершенном подчинении у обер-камергера герцога Бирона и не осмеливались делать ничего, что не нравилось бы этому фавориту»[96].

О силе влияния Бирона говорит тот факт, что Анна Иоанновна вопреки запрещению Верховного тайного совета вызвала его в Москву. С этого времени начался новый этап в жизни фаворита. Императрица приобрела широкие возможности, чтобы облагодетельствовать своего любимца. В день коронации, 28 апреля 1730 года, императрица пожаловала его чином обер-камергера, в этом же году он был возведен в графское достоинство. В рескрипте о пожаловании чина обер-камергера дано следующее обоснование милостей императрицы: «Он во всем так похвально поступал и такую совершенную верность к нам и нашим интересам оказал, что его особливые добрые квалитеты и достохвальные поступки и к нам оказанные многие верные, усердные и полезные службы не инако, как совершенной всемилостивейшей благодарности нашей касаться могли». Рескрипт не объясняет, в чем конкретно выражались достохвальные поступки фаворита, но он свидетельствует о стремлении внушить подданным мысль о его огромных заслугах.

В октябре того же 1730 года императрица пожаловала фавориту орден Андрея Первозванного, а в начале апреля следующего года — свой портрет, осыпанный бриллиантами; Кажется, самое значительное пожалование Бирон получил в 1739 году по случаю заключения Белградского мира — полмиллиона рублей. Так щедро отблагодарила императрица фаворита за ночные утехи — никакого отношения ни к военным действиям, ни к переговорам, завершившимся позорным миром, он не имел.

Зная силу Бирона, стремились задобрить его и монархи европейских государств. Прусский посол Мардефельд уведомил фаворита, что его государь подарил ему владения, ранее принадлежавшие Меншикову, дававшие владельцу семь тысяч рублей ежегодного дохода. Австрийский посол Вратислав вручил от имени цесаря диплом на графское достоинство Священной Римской империи и портрет Карла VI, украшенный бриллиантами, оцененный в 200 тысяч талеров. Зная страсть Бирона к лошадям, саксонский курфюрст решил угодить фавориту подарком четырех «верховых лошадей необычайной красоты»[97]. Французский посол Маньян доносил, что министры, представлявшие венский и прусский дворы в Петербурге, чтобы привязать к себе фаворита, «простирают свое низкопоклонство до того, что не только целуют Бирону руку, но даже при пиршествах, часто устраиваемых ими между собою, пьют на коленях за его здоровье».

Императрица выказывала фавориту знаки внимания не только пожалованиями, но и трогательной заботой о его здоровье. В январе 1731 года Бирон занемог, и императрица, по сведениям Рондо, «во время болезни графа кушала в его комнате». В июле того же года она была приглашена на обед сыном канцлера М. Г. Головкиным. Ее карету верхом сопровождал Бирон. Лошадь чего-то внезапно испугалась и сбросила фаворита. У того появилась легкая ссадина, но этого было достаточно, чтобы императрица, принявшая «это событие к сердцу», вьшла из кареты и не поехала на пир. К. Рондо объяснил поступок тем, «что граф Бирон не мог обедать с нею»[98]. Самое сильное впечатление производит свидетельство К. Рондо о его разговоре в сентябре 1734 года с императрицей по поводу какой-то серьезной болезни фаворита. Хворь обер-камергера «глубоко опечалила государыню; она со слезами на глазах высказывала, что граф единственный человек, которому она может довериться, а также уверенность в том, что Остерман очень рад будет смерти графа, хотя и прикидывается огорченным его болезнью»[99]. «Три четверти суток он (Бирон. — Н. П.) проводит с царицей», — доносил французский дипломат Шетарди в конце 1739 года. Справедливые итоги сложившимся отношениям Бирона с императрицей подвел Миних-сын: «Никогда на свете, чаю, не бывало дружественнейшей четы, приемлющей взаимно в увеселении или скорбя совершенное участие, как императрица с герцогом Курляндским»[100].

Безграничное влияние фаворита на императрицу подтверждает и источник отечественного происхождения: чтобы сохранить расположение Бирона, Анна Иоанновна готова была жертвовать едва ли не всем. Об этом писал В. Н. Татищев в доносе на полковника Давыдова, говорившего ему: «Чего добра уповать, что государыню мало видят весь день с герцогом: он встанет рано, пойдет в манежию … поставят караул, и как государыня встанет, то уйдет к ней и долго не дождутся, и так государыней дела волочатся, и в Сенат редко когда трое (сенаторов) приедут»[101].

Растущее влияние Бирона и немцев на императрицу отразили и документы Тайной розыскных дел канцелярии, регистрировавшие высказывания не рядовых подданных, а лиц, более или менее осведомленных о жизни двора и значении в ней фаворита и вельмож.

Например, советник Тимофей Торбеев тоже стал жертвой неосторожных разговоров с придворными служителями. Один из них, камергер Беликов, в 1737 году доносил о содержании рассуждений Торбеева: «Бирон де взял силу, и государыня де без него ничего не сделает, как де всякому о том изестно, что де донесут ей, то де и сделается. Всем де ныне овладели иноземцы. Лещинский де из Данцига уехал мильонах на двух, не даром де его генерал-фельдмаршал граф фон Миних упустил; это де все в его воле было… Нет де у нас никакого доброго порядку. Овладели де всем у нас иноземцы — Бирон де всем овладел».

Торбеева публично высекли плетьми и сослали на Камчатку, а прочих слушателей крамольных высказываний «советника Ивана Анненкова и асессора Константина Скороходова за то, что не донесли, сослали на вечное житье в Азов»[102].

Заботы императрицы о фаворите простирались на членов его семьи. Его супруга, по дородности соперничавшая с Анной Иоанновной, была в 1730 году пожалована статс-дамой. Когда младший сын Бирона заболел оспой, императрица была «в высшей степени встревожена. Опасения — поправится ли». Этого тринадцатилетнего отрока, пользовавшегося особым вниманием императрицы, которого молва приписывала к ее сыновьям, она пожаловала командиром Измайловского полка в чине гвардейского подполковника. Старший брат фаворита генерал-лейтенант Карл Бирон в 1739 году просил отставки, но вместо освобождения от службы получил 10 тысяч рублей и, удовлетворенный, отбыл в армию[103]. О нем украинский историк Георгий Конисский писал: «Калека сей, квартируя несколько лет с войском в Стародубе с многочисленным штабом, уподоблялся пышностью и надменностью гордому султану азиатскому: поведение его и того ж больше имело варварских странностей. И не говоря об обширном серале, комплектуемом насилием, хватали женщин, особенно кормилиц, и отбирали у них грудных детей, а вместо их грудью своею заставляли кормить малых щенков из псовой охоты сего изверга, другие же его скаредства мерзит самое воображение человеческое».

Бирон любил повторять, что во внутренние дела правительственной деятельности он не вмешивается. Напомним его письмо к С. А. Салтыкову, в котором он заявил: «Я во внутренние государственные дела ни во что не вступаюсь». Фельдмаршал Миних тоже засвидетельствовал: Бирон «не стыдился публично говорить при жизни императрицы, что он не хочет учиться читать и писать по-русски, чтобы не быть обязанным читать ее величеству прошений, донесений и других бумаг, присылавшихся ему ежедневно»[104]. Эти заявления не соответствуют истине. Известна зловещая роль Бирона в гибели Долгоруких, Голицына и Волынского. Ни одно пожалование вельмож чинами, орденами и деньгами не происходило без ведома Бирона. В его распоряжении находились такие непосредственные исполнители его воли, как Остерман, Ягужинский, Волынский, Бестужев-Рюмин. По свидетельству Миниха-сына, «сия щедрая царица не смела и малейшего подарка сделать без ведома Бирона».

Неумение Бирона читать и писать по-русски подтверждается общеизвестным фактом: Волынский, подавая Бирону свои записки, велел перевести их на немецкий. Подтверждается источниками и вмешательство Бирона во внутренние дела. Один из них — от самого обер-камергера, оправдывавшего свое назначение регентом Иоанна Антоновича тем, что вельможи «по довольному рассуждению не нашли никого, кто бы человечески удобнее был для государства, как я; и по тем главным причинам, что я знаю положение государства, каждую особу, что они собою свычны; что иностранные, до государства относящиеся дела, мне известны».

Другой источник, возникший после свержения Бирона с регентства и следствия над ним, содержал вопросы, тоже не оставляющие сомнения в его вмешательстве во внутренние дела: «Всему свету, а особливо всему государству известно есть: 1) что с самого вступления на всероссийский престол до самого окончания жизни ее величества его старательством никому, кто б не был, мимо его к ее величеству никакого доступа не было и что он до милости и конфиденции ее величества никого не допускал; 2) что все милости и награждения только через него одного и по одним его страстям происходили; 3) и что от того добрые и заслуженные люди, особливо всероссийские науки в тех милостях и награждениях не токмо никакого участия не имели, но паче еще противно богоучрежденным государственным регламентам и уставам нагло обойдены и обижены, следовательно же, как натурально есть, у них тем потребное усердие и охота к службе отняты были». Далее следует вывод: Бирон «во все государственные дела, хоть оные до чина его обер-камергерского весьма не принадлежали, он вступал, и хотя ему, яко чужестранному, прямое состояние оных ведать было и невозможно, однако же часто и в самых важнейших делах без всякого с которыми надлежало в том совету, по своей воле и страстям отправлялся».

Из обвинения вытекает, что Бирон вмешивался в дела не часто, следовательно, не всегда, и не всегда ограничивался камергерскими обязанностями, властно вторгаясь во все сферы управления страной.

Особый интерес Бирон проявлял к «кадровым» вопросам, назначением на высшие должности, о чем свидетельствуют заискивающие письма к нему вельмож с благодарностью за «предстательство» или с просьбами о нем. Такого рода примеров источники донесли немало, но ограничимся лишь несколькими. Генерал Г. Чернышев писал фавориту: «Сиятельнейший граф, милостивый мой патрон! Покорно ваше сиятельство прошу во благополучное время милостиво доложить ее императорскому величеству, всемилостивейшей государыне… чтоб всемилостивейшей ее императорского величества указом определен я был в указное число генералов и определить мне команду, при которой были генералы Бон или Матюшкин». Другой вельможа, руководитель Оренбургской экспедиции, ведавшей подавлением башкирского движения в 1734–1735 годах, писал Бирону: «Окроме вашего высокографского сиятельства иной помощи не имею, дабы ваше высокографское сиятельство старание о пользе Российской империи к безсмертной славе осталось»[105].

О беспредельном влиянии на дела сообщал анонимный иностранный автор: «Касательно же правления, она (императрица. — Н. П.) отдала всю власть своему дорогому герцогу Курляндскому. Граф Остерман считается помощником герцога, не будучи им на самом деле. Правда, что герцог советуется с ним, как с самым просвещенным и опытным министром в России, но он не доверяет ему по многим важным причинам». Думается, автор недостаточно глубоко вник во взаимоотношения Бирона и Остермана или был свидетелем периода охлаждения этих отношений. Влияние Остермана на повседневную работу правительства было неизмеримо значительнее влияния Бирона.

Неизвестно, какими качествами натуры завоевал привязанность императрицы этот невежественный, грубый, высокомерный и безмерно честолюбивый фаворит. Во всяком случае, никто из современников не отметил наличия у него талантов и добродетелей. Напротив, императорский посланник Остейн, по словам Манштейна, отзывался о Бироне так: «Когда граф Бирон говорит о лошадях, он говорит как человек; когда же он говорит о людях или с людьми, он выражается, как лошадь»[106].

Бирон заслужил ненависть большинства вельмож презрительным отношением к ним, своей надменностью и высокомерием. Подобного рода факты могли быть запечатлены правительственными документами либо мемуаристами. Однако известно, что Бирон — делец закулисного плана, поэтому его действия и поступки официальными источниками не запечатлены. Бедны свидетельствами и мемуаристы-современники: их насчитывались единицы, но и из них лишь автор «Записок» Яков Шаховской имел встречу с Бироном и описал ее.

Яков Шаховской доводился племянником Алексею Шаховскому, управлявшему Малороссией, и выполнял поручения дяди ходатайствовать перед Бироном о разрешении ему продлить проживание в Москве для лечения глаза. Бирон, опираясь на донесение Миниха, конфликтовавшего с А. Шаховским, был настроен враждебно к киевскому губернатору, который, согласно донесению фельдмаршала, якобы содержал казацкое войско «не в добром порядке». Приведем описание разговора Я. Шаховского с Бироном: «несколько суровым видом и вспыльчивыми речами на мою просьбу, ответствовал, что он уже знает о желании моего дяди пробыть еще в Москве для того только, что по нынешним обстоятельствам весьма нужные и время не терпящие к военным подвигам, а особливо там, дела ныне неисправно исполняемые, свалить на ответы других…». Племянник встал на защиту дяди, заявив, «что то донесено несправедливо. На сии мои слова герцог Бирон, осердясь весьма вспыльчиво, мне сказал, что как я так отважно говорю? Ибо де о сем в тех же числах фельдмаршал граф Миних государыне представлял и можно ль де кому подумать, чтоб он то представил ее величеству ложно». Шаховской ответил, что надобно кого-либо послать для подлинного освидетельствования, ибо донесение произошло «от ухищрения коварных завистников», которые утратили надежду заслужить милости честной службой. «Такая моя смелость наивящще рассердила его, и он в великой запальчивости мне сказал: „Вы, русские, часто так смело в самых винах себя защищать дерзаете“, на что Яков Шаховской ответил: „Сие будет высочайшая милость, и вскоре всеобщее благосостояние умножится, когда коварность обманщиков истребляема, а добродетельная невинность от притеснения защищаема будет и когда дядя мой ни в каких несправедливых ее величеству представлениях найдется, помилования просить не будет. В таких я в колких и дерзких с его светлостью разговорах находясь, увидел, что все бывшие в той палате господа один по одному ретировались вон и оставили меня в комнате одного с его светлостью, который ходил по палате, а я, во унылости пред ним стоя, с перерывкою продолжал об оной материи речи близ получаса…“ Императрица, стоя за ширмой, слушала этот диалог и в конце концов прервала его, позвав герцога»[107].

Этот выскочка, третировавший русских вельмож, вызывал у них раздражение и ненависть, которые они из-за чувства страха скрывали под льстивыми улыбками.

Бирон прославился еще одним пороком — он слыл казнокрадом. Миних-младший свидетельствовал: «Из государственной казны в чужие края утекали несметные суммы на покупку земель в Курляндии и на стройку там двух дворцов — не герцогских, а королевских, и на приобретение герцогу друзей, приспешников в Польше. Кроме того, истрачены были многие миллионы на драгоценности и жемчуги для семейства Биронов; ни у одной королевы Европы не было бриллиантов в таком изобилии, как у герцогини Курляндской».

Относительно драгоценностей историки не располагают данными, но два дворца, один в Митаве с 300 комнатами, другой, загородный, — в Рундале, их меблировка, богатейшие сервизы подтверждают свидетельство Миниха о безмерных притязаниях Бирона. Грандиозных размеров замок в Рундале построен был по проекту архитектора Растрелли и по своим размерам превосходил Зимний дворец, сооруженный по проекту того же знаменитого архитектора при Елизавете Петровне. Сооружение его было приостановлено в связи с падением Бирона, но возобновлено после возвращения семейства из ссылки. Бирон прожил в нем до своей смерти только 20 дней[108].

Все вышесказанное о свойствах натуры Бирона дополняется еще одним — его беспредельным честолюбием. Он не довольствовался наградами, пожалованиями, получением герцогства Курляндского и вынашивал далеко идущие планы овладения российской короной. Эту тайную мечту Бирона отметил английский резидент Рондо, дважды доносивший своему двору в 1738 году, то есть за два года до попытки ее реализовать. Бирон намеревался породниться с царствующей династией путем брачных уз своего сына Петра на одной из принцесс, Брауншвейгской либо Мекленбургской. «Вспомнив, чем герцог был несколько лет тому назад, нельзя не сознаться, что помыслы о таком браке — помыслы очень смелые; но правда уже и то, что он владетельный герцог, всевладеющий при дворе ее величества, что невозможно и предвидеть, где остановится его чрезмерное честолюбие, если он по-прежнему останется угодным государыне». Герцога не смущало даже то, что жениху, его сыну Петру, едва минуло четырнадцать, а невесте, герцогине Мекленбургской, шел двадцатый год. В другой депеше Рондо сообщал: «Его честолюбие не знает пределов и вряд ли он упустит возможность возвести сына в сан государя российского, если ему удастся сохранить расположение ее величества впредь до совершеннолетия принца Петра»[109].

Главный фасад Рундальского дворца. Современный вид.

Фотография Woisyl, 2006 г.

Золотой зал Рундальского дворца.

Холст, масло. Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург.

Матримониальные планы завершились крахом — Бирону не удалось женить своего сына ни на принцессе Мекленбургской, ни на принцессе Брауншвейгской. В 1740 году, когда скончалась императрица, Бирон отважился реализовать новый дерзкий план — он был объявлен регентом грудного императора и в течение 17 лет намеревался управлять Россией.

Вторым после Бирона лицом среди немецкой камарильи был Остерман. Между ними было больше различий, чем сходства. Их роднили два качества: оба были жестокими и неразборчивыми в средствах достижения цели, безжалостно сметая с пути всех конкурентов и соперников, не останавливаясь перед отправкой их на эшафот. Это свойство натуры Бирона и Остермана отметили многие современники. Остерман доносил Рондо в Лондон в мае 1730 года: «Всегда вел свою игру очень хитро, незаметно удалив одну за другим все крупные личности, которые могли стать ему на пути: Толстого, барона Шафирова, князя Меншикова, а в последнее время и Василия Лукича Долгорукого — единственного из русских, знающего иностранные дела…»[110]. Список жертв Остермана, расправлявшегося с противниками в царствование Анны Иоанновны вместе с Бироном, можно продолжить фамилиями рода Долгоруких, Голицыных и Волынского; оба, Бирон и Остерман, находились в плену честолюбивых замыслов, впрочем, удовлетворявшихся несхожими средствами: Бирон сделал карьеру только потому, что оказался, как говаривали в XVIII столетии, «в случае», то есть фаворитом императрицы. Остерман достиг вершин власти благодаря талантам и необыкновенной работоспособности. По интеллекту, образованности, обхождению, способности плести интригу, умению навязывать свои мысли собеседнику, скрывать неприязнь и жестокие намерения за обаятельными улыбками, вкрадчивостью, втираться в доверие к собеседнику, долго разговаривать с ним, но ничего нового не сказать, что особенно ценилось среди дипломатов, — всеми качествами был щедро наделен Остерман и столь же щедро обделен Бирон — человек ничтожный, мстительный, необразованный, имя которого затерялось бы среди тысяч других ординарных людей, если бы он не привлек внимания императрицы отнюдь не деловыми качествами, а тем, что овладел ее сердцем в такой степени, что она готова была поступиться многим, чтобы угодить фавориту и удержать его при себе.

Между ними существовало еще два различия. Остерман владел немецким, латинским, голландским, французским, итальянским, русский усвоил настолько, что его стиль приближался к ломоносовскому, в то время как Бирон мог изъясняться только на плохом курляндском наречии немецкого, а русской грамотой так и не овладел до конца дней своих. Еще важнее было другое различие: Бирон был стяжателем, тяготел к роскоши и блеску, не гнушался брать взятки, слыл казнокрадом, в то время как Остерман отличался непритязательностью в быту, довольствовался жалованьем и пожалованиями, не был причастен к таким порокам современников, как взяточничество и казнокрадство. Чем было вызвано его бескорыстие — неведомо: возможно, принципиальным неприятием этих пороков, а возможно, и страхом за свою будущую судьбу — он знал, что за его поступками зорко следили десятки завистливых глаз и всякий оплошный шаг с его стороны мог положить конец не только его карьере, но и жизни.

Андрей Иванович Остерман (Генрих Иоанн Фридрих) родился в семье лютеранского пастора в городе Бохуме в Вестфалии (1686–1747). Учился в Иенском университете, откуда бежал сначала в Эйзенах, а затем в Голландию, скрываясь от правосудия за убийство на дуэли своего товарища. В Голландии его приметил адмирал Крюйс, принял в 1703 году на русскую службу и прибыл с ним в Россию в следующем году. Его старший брат Иоанн Христофор Дитрих, не отличавшийся дарованиями, служил воспитателем дочерей Иоанна Алексеевича. Знание иностранных языков позволило Остерману в 1708 году занять должность переводчика Посольского приказа. С этого года надобно вести отсчет времени в поступательной карьере Андрея Ивановича: в 1710 году его послали к польскому королю с извещением о взятии Риги, а также к дворам датскому и прусскому с целью вовлечения в войну со Швецией. В том же году он занял должность секретаря Посольской канцелярии, а в следующем году под руководством П. П. Шафирова участвовал в мирных переговорах с Османской империей, завершившихся заключением Прутского мирного договора.

Самым важным событием в карьере Остермана было назначение его членом делегации во главе с Я. В. Брюсом, отправленным на Аландский конгресс для ведения мирных переговоров со Швецией. Пользуясь покровительством вице-канцлера Шафирова, Остерман оттеснил на второй план Брюса, вступил в непосредственный контакт с главой шведской делегации бароном Герцем и, похоже, мог добиться выгодного для России мира, если бы после внезапной гибели шведского короля Карла XII в Стокгольме не взяли верх реваншистские силы, готовые продолжать войну. Петр I, уверовав в дипломатические способности Остермана, отправил его в 1719 году в Стокгольм, чтобы убедить Швецию принять условия мира, продиктованные Россией. Хотя миссия и закончилась неудачей, но Остерман в 1721 году вновь был включен в состав мирной делегации на Ништадтский конгресс. На этот раз переговоры завершились заключением выгодного для России Ништадтского мирного договора. После этого успеха Петр I пожаловал Остермана бароном, а в 1723 году, после того как Шафиров оказался в опале, — назначил на должность вице-президента коллегии Иностранных дел. При Екатерине I он стал вице-канцлером, получил чин действительного тайного советника и стал членом Верховного тайного совета.

О тайной роли Андрея Ивановича в установлении самодержавия и в учреждении Кабинета министров уже было рассказано. Здесь мы приведем отзывы иностранцев об Андрее Ивановиче в годы, когда он практически правил Кабинетом министров. Императрица в феврале 1730 года навестила больного Остермана и дважды в день справлялась о его здоровье, а в мае он был возведен в графское достоинство и пожалован имением в 180 тысяч рублей. Однако положение вельможи в абсолютной монархии никогда не было неизменно устойчивым: оно постоянно менялось, находилось в зависимости от настроения и капризов монархини и ее фаворита. Остерман в этом плане не составлял исключения — иностранные дипломаты постоянно доносили своим дворам то о падении кредита барона и графа, то о восстановлении его влияния. В этой обстановке надо было обладать изворотливостью, умением угождать и приспосабливаться, чтобы удержаться на плаву на протяжении четырех царствований. Этими свойствами натуры вполне овладел Остерман, что засвидетельствовал К. Рондо.

Остерман находился в неприязненных отношениях с Минихом. «Хотя фельдмаршал и силен в интриге, — доносил Рондо в 1732 году, — в нем нет и десятой доли ловкости и опытности вице-канцлера». Но Андрей Иванович был силен и ловок не только в интриге. Все иностранные наблюдатели отмечали в нем наличие высокой степени деловых качеств. Тот же Рондо, продолжая цитированную выше депешу, писал: «Это не только единственный в России человек, знакомый с иностранными делами, но и в других делах нет человека, ему равного». Этот факт подтвердил и французский посол Маньян, в одном из донесений сообщавший: «Никто не обладал такими сильными умственными способностями, как Остерман». В другом донесении, отправленном восемь месяцев спустя, в феврале 1732 года: «Нельзя указать ни одного человека русского происхождения, обладающего авторитетом или способностями». Саксонский дипломат доносил в 1730 году, когда Остерман еще не приобрел влияния, которым располагал в последующие годы: «Вся эта огромная машина держится на нем (Остермане. — Н. П.); однако он один только бескорыстен»[111].

Одним словом, Андрей Иванович был незаменим, и императрице и ее фавориту ничего не оставалось, как временами гнев сменять на милость. Свою незаменимость в Верховном тайном совете Остерман подкреплял еще и своеобразной организацией делопроизводства, в котором только он и разбирался. В его отсутствие члены Верховного тайного совета соберутся, выпьют по чарке водки, поболтают и разойдутся. О степени его влияния на разбирательство дел в Кабинете министров можно судить по тому, что ему, в последние пять лет существования Кабинета министров прикованному к постели, приносили дела на дом. Это дало основание английскому послу Форбесу донести своему двору в 1734 году: «Обер-камергер — всемогущий фаворит, вице-канцлер — человек, необходимый по опытности и способностям. Первый обладает всеми качествами сердца, второй — всеми качествами ума, но сердцем несколько порочен»[112]. Коротко, образно и точно охарактеризовал Остермана английский дипломат Финч: «Это кормчий в хорошую погоду, скрывающийся под палубой во время бури».

Каждое из приведенных выше свидетельств, разумеется, субъективно. Если речь идет об отзывах об Остермане иностранных дипломатов, то они зависели от позиции, занимаемой вице-канцлером к стране, которую они представляли. Отсюда альтернативные характеристики Андрея Ивановича: одни авторы акцентировали внимание на положительных свойствах его натуры, другие — на негативных, одни обращали внимание на чисто человеческие достоинства и недостатки, другие — на его служебную деятельность. Эти предварительные замечания уместно напомнить, перед тем как привести характеристику Остермана его недоброжелателем, французским дипломатом маркизом Шетарди, хотя и одностороннюю, но не лишенную интереса, поскольку автор схватил и запечатлел черты, бывшие на слуху, а также его личные наблюдения. Эта характеристика как бы обобщает частные наблюдения и относится к числу собирательных.

«Граф Остерман слывет за самого хитрого и двуличного человека в целой России. Вся его жизнь есть не что иное, как постоянная комедия. Каждый решительный переворот в государстве доставляет ему случай разыгрывать различные сцены: занятый единственной мыслью удержаться на месте во время частых дворских бурь, он всегда притворно страдает подагрой и судорогами в глазах, чтобы лишиться возможности пристать к которой-либо партии. Тишина в правительстве есть для него лекарство, возвращающее его здоровье. Никто лучше его не знает обо всем происходящем в Петербурге, и караульные, расставляемые будто для безопасности к домам знатных и иностранных министров, служат шпионами, обязанными ему отчетом во всем, что там ни происходит. На нем одном лежит вся тяжесть дел, и хотя его правила, совершенно нейтральные, не внушают обыкновенно много доверия, однако принуждены прибегать к нему, потому что не знают, как обойтись без этого человека… Это человек чрезвычайно вежливый и вкрадчивый, говорит на многих языках»[113].

Неизвестный художник. Портрет графа Андрея Ивановича Остермана. Пер. пол. XVIII в.

Источники русского происхождения подтверждают свидетельства иностранцев — указы о «винах Остермана» неоднократно подчеркивали, что важнейшие решения он принимал самостоятельно, не советуясь с коллегами. «В важных делах с прочими поверенными персонами откровенных советов не держал, но большей частью поступал по своей собственной воле, о некоторых важных государственных делах генеральных советов собирать не старался и не хотел». И далее: «Мнения свои о важнейших государственных делах так переменял, как оные в угодность другим быть могли, а не так, как присяжная должность требовала».

Напомним еще об одном свойстве Андрея Ивановича — он никогда не афишировал своей причастности к важным событиям и обладал богатым арсеналом средств оставаться незамеченным, непричастным к происходившему. Но главное средство из этого арсенала состояло в умении сказываться больным. К слову сказать, эта хитрость от частого ее использования перестала быть тайной — при дворе и в среде иностранных дипломатов говаривали: раз Андрей Иванович обложился подушками, жди крутых перемен.

Характеристика Остермана будет ущербной без освещения его частной жизни. Здесь он выглядит совсем иным человеком: лукавство, коварство, мстительность, жестокость он оставлял на службе, и, переступив порог дома, он предстает совсем иным человеком: он нежно любящий супруг, заботливый отец — словом, самый добродетельный семьянин, не вызывающий нареканий со стороны самого строгого судьи.

Супругу Остерману выбрал сам Петр I — 18 декабря 1720 года состоялась помолвка с дочерью ближнего боярина и стольника Ивана Родионовича Стрешнева Марфой. Жениху было 34, а невесте 22. Столь поздний брак жениха был нетипичным явлением того времени — Андрей Иванович, видимо, ожидал выгодной партии.

Марфа Ивановна выходила замуж не по любви и не по собственной воле, а по воле царя, которой не мог противиться и отец, придерживавшийся старомосковских взглядов и презиравший заезжих иноземцев. Но разве мог отец предполагать, что его зять совершит умопомрачительную карьеру и станет фактическим правителем России?

Будучи уже в ссылке в Березове, Остерман на странице немецкой Библии сделал следующую надпись: «1721 года, января 21-го старого штиля праздновано бракосочетание наше со всем возможным великолепием, при котором с обеих сторон их императорские высочества, заступая место родителей наших, присутствовать изволили, и мы от высочайших особ, их императорских высочеств отвезены были к брачному ложу».

Получив богатое приданое деньгами, драгоценностями и поместьями, Андрей Иванович был обласкан полюбившей его супругой. Супруг отвечал взаимностью и преданностью семейному очагу. 21 марта 1722 года Марфа Ивановна родила сына Петра, умершего чуть более года спустя, в марте 1723 года родился еще один сын — Федор, в 1724 году — дочь Анна, а год спустя — сын Иван.

В отличие от своего шефа графа Г. И. Головкина, человека жадного и скупого, Остерман, по свидетельству М. М. Щербатова, держал открытый стол — щедрость, характерная для вельмож не первой, а второй половины XVIII века. Но современники отметили и бытовые свойства Андрея Ивановича, не вызывающие симпатий: он был равнодушен к экипировке, появлялся в неряшливом виде и настолько пренебрегал баней, что от него неприятно пахло. Манштейн отмечал, что серебряный сервиз в доме находился в таком грязном виде, что напоминал оловянный.

Историки располагают письмами Марфы Ивановны супругу, содержание которых позволяет судить о счастье и любви, царивших в семье. Первое письмо ее датировано 2 марта 1723 года, когда весь двор, в том числе и Остерман, отправился в Москву на коронацию супруги Петра I Екатерины. Будучи на сносях (дочь Анну родила 22 апреля 1724 года), Марфа Ивановна должна была остаться в северной столице. Надо отметить, что письма супруги отличались нежностью, неподдельной тоской от разлуки. Супруга беспокоится о здоровье Андрея Ивановича, вспоминает о его болезни в Риге, в канун отъезда на Ништадтский конгресс, заявляет, что «покуль не увижу тебя, моя радость, то мне кажется, что ты все нездоров». Супруга она называет «батюшкой дорогим», «любезным другом», обещает «до смерти своей любить» и надеется на взаимность, заклинает не печалиться о ее здоровье. Заканчивается письмо словами: «Любимый мой друг дорогой батюшка Андрей Иванович, живи весело и будь здоров и меня, бедную, люби всегда и я тебя до смерти буду любить. Верная твоя Марфутченка Остерманова».

Всего опубликовано пять писем за март — апрель 1724 года, одно из них хозяйственного содержания, а четыре — с излиянием нежных чувств. Последнее из них датировано 6 апреля, то есть за две с половиной недели до родов: «Богу единому известно, каково мне твое здоровье потребно и каков ты мне мил ныне, в каком я состоянии обретаюсь, однако ж ради тебя желаю себе живота, хотя бы и умерла, только бы при твоих глазах и в твоих дорогих руках»[114].

Нежное письмо Марфы Ивановны к супругу, правда, недатированное, опубликовал С. М. Соловьев. Оно поражает непосредственностью, искренностью, теплотой, переживаниями от разлуки с супругом в «великий праздник». «Я вчера, — извещала Марфа Ивановна Андрея Ивановича, — у обедни сколько могла крепилась, что в такой великий день не плакать только не могла укрепить: слезы сами пошли»[115]. Даже не верится, чтобы Андрей Иванович, имевший репутацию скрытного, черствого и жестокого человека, раскрылся неожиданными чертами своего характера в семейной жизни, в которой он пользовался любовью супруги и отвечал ей взаимностью.

Марфа Ивановна разделила участь супруга и отправилась с ним в Березов 18 января 1742 года. С мая 1742 года Остерман стал поправляться от подагры. Поручик Космачев, командовавший караулом, получил подписанный 10 ноября 1746 года указ прислать в Сенат «известие, по получение сего указа в самой скорости: означенный Остерман ходит ли сам и буде де ходит, давно ли ходить начал. И о сем указе никому тебе, Космачеву, ни под каким видом не объявлять, а содержать в секрете».

14 января 1747 года Космачев отвечал: «Остерман освободился от болезни и начал ходить с 1742 года, августа месяца, о костылях, а потом не в долгое время и без костылей зачал ходить. И по се число прежней его болезни не видим». Не ясно, прикидывался ли он больным настолько, что с 1736 года не выходил из дому, или на него благотворно подействовал сибирский климат и более скромная трапеза ссыльного, но донесение Космачева представляет известный интерес.

С 5 мая 1747 года по доношению того же поручика Космачева Остерман «заболел грудью, впадал в обморок, и 21 мая того же года умер». Хоронила его Марфа Ивановна. Освобождена она была указом 21 июня 1749 года, в январе следующего года она прибыла в Москву, где и скончалась в феврале 1781 года на 84-м году от рождения.

Зададимся вопросом: какое отношение имел обрусевший немец Остерман к немецкому засилью? Самое прямое. С его именем связаны неудачные внешнеполитические акции правительства, а также предоставление теплых местечек своим соотечественникам. Маньян 12 февраля 1732 года доносил: «Все главные должности, как гражданские, так и военные, заняты иностранцами, представляющими из себя клевретов или вообще людей, преданных Остерману»[116].

Суммируя отзывы об А. И. Остермане, можно составить о нем общее представление как о человеке неординарном, но не выдающемся, чиновнике, но не государственном деятеле. Он был всего лишь немцем-педантом, прекрасно ориентировавшимся в хитросплетениях придворной жизни, талантливым исполнителем чужой воли, человеком, чуравшимся крутых поворотов как в личной судьбе, так и в судьбе государства, умевшим подстраиваться под вкусы тех, кто стоял выше его. Надобно отметить и такие несомненно привлекательные черты его натуры, как трудолюбие, колоссальную работоспособность, непричастность к казнокрадству и мздоимству, умение не поддаться соблазну быть подкупленным дипломатами иностранных государств. Достойна похвалы его супружеская верность, трогательная забота о супруге и детях.

В то же время этот вкрадчивый и внешне приветливый человек за порогом своего дома был крайне честолюбив, мстителен и коварен. Настойчиво и последовательно, ступень за ступенью он взбирался к вершинам власти, сделался необходимой принадлежностью трона и выполнял все это столь ловко и незаметно, что лишь немногие современники замечали и его лукавство, и готовность предать своего покровителя, и умение скрывать за обаятельной улыбкой подлинные чувства и в критические минуты сказываться больным, чтобы не участвовать в схватке, а затем примкнуть к победившей стороне.

Третьим влиятельным немцем был Бурхар-Христофор Антонович Миних.

Родился Миних в 1683 году в крестьянской семье, однако глава ее со временем получил чин дворянина и был уволен в отставку в чине подполковника. Располагая приличным по тому времени образованием, Миних начал службу в 17-летнем возрасте в должности то пехотного офицера, то инженера, руководившего сооружением канала. Канальное дело ему было знакомо — этой специальностью владел его отец. В 1716 году в чине полковника Миних был принят Августом II на польско-саксонскую службу. В 1718 году велись переговоры с Герцем о поступлении на шведскую службу; но смерть Карла XII и казнь Герца помешали осуществлению этого намерения. Тогда он решил попытать счастья в России и, прибыв в Петербург в 1721 году в чине генерал-лейтенанта, представил Петру записку, в которой изложил степень своей подготовленности к различным профессиям. В записке он признавался, что совершенно не знаком с морской и кавалерийской службами, поверхностно знал артиллерийское дело и гражданскую архитектуру и считал себя специалистом по службе в пехоте, сооружению и штурму крепостей.

В 1723 году Миних по поручению Петра I обследовал ход строительства Ладожского канала, подал царю записку, в которой проявил хорошее знакомство с канальным делом. В результате в январе 1724 года последовал указ Петра I: «Канальное дело во управление поручить ему, генерал-лейтенанту Миниху». Осенью 1724 года Петр I лично осматривал строительные работы и остался доволен результатами усердия Миниха: в весенне-летние месяцы этого года было вырыто около 12 верст канала, в то время как за предшествующие шесть лет было сооружено значительно меньше.

Историк-любитель второй половины XVIII века И. И. Голиков, автор 30-томного сочинения о «Деяниях императора Петра Великого», запечатлел услышанные кем-то слова царя, сказанные супруге: «В Минихе нашел я такого человека, который скоро приведет к окончанию Ладожский канал. Я еще не имел ни одного чужестранца, который бы так, как сей, умел предпринимать и совершать великие дела. Помогайте ему во всем, чего он пожелает»[117]. Проверить эти слова не представляется возможным, но, несомненно, у Петра Великого были основания для хвалебной оценки деятельности Миниха — он получил назначение «над всеми казенными и гражданскими строениями генерал-директором».

Генрих Бухгольц. Портрет Миних Бурхард Кристоф. 1765 г.

Холст, масло. Государственная Третьяковская галерея, Москва.

1872 г. Хост, масло. Государственная Третьяковская галерея, Москва.

После смерти Петра Великого Михин в полной мере проявил такую черту характера, как алчность, — он то и дело осаждал Екатерину I и Петра II челобитными с просьбой о пожалованиях, которые, впрочем, удовлетворялись: он просил наградить его пятью тысячами рублей за то, что при строении Ладожского канала учинил в казну «немалую прибыль», просил пожаловать «деревеньку Ледново», в потомственное владение дом в Петербурге, наконец, должность генерал-цейхмейстера, то есть главнокомандующего артиллерией России.

Просьба поручить управление артиллерией изобличает в Минихе лишь одну не вызывающую симпатий черту — безмерное честолюбие и карьеризм. Дело в том, что в записке, поданной Петру I в 1721 году, он признавался: «По артиллерии равномерно не могу служить, не зная ее в подробности и умея распоряжаться ею только при атаке и обороне крепостей и в сражениях». В 1728 году он был пожалован Петром II генерал-губернатором столицы, графским достоинством, а в следующем году получил должность, которой давно домогался, — генерал-фельдцейхмейстера.

Не зная в тонкости дела, которым взялся командовать, Миних с немецкой педантичностью сосредоточил свое внимание на внешнем блеске и обрядной стороне управления артиллерией. Чтобы угодить Анне Иоанновне, тоже не равнодушной к внешнему блеску, Миних особое внимание уделял фейерверкам, устройство которых находилось в его ведении. Свою энергию, которой обладал в избытке, он отдал организации московских придворных увеселений. Усердие Миниха было замечено императрицей. В 1731 году «Санкт-Петербургские ведомости» извещали о пожалованиях Миниха «как за его государству поныне верно показанные зело полезные заслуги… изрядными вотчинами и знатною суммою…». В том же году в день коронации Анна Иоанновна пожаловала Миниху орден Андрея Первозванного — высшую награду России.

Мы не станем перегружать главу деталями управления Минихом артиллерией. Приведем несколько отмеченных им «великих неисправностей»: «1) офицеры не только б подчиненных своих экзерциции могли обучать, и в протчих воинских поступках исправлять, но и сами чести своему генералитету отдать не умеют; 2) у капралов некоторых на обшлагах и позументу не нашито; 3) у подпоручика у том смотре башмаки были востроносые, а не тупоносые, а шляпа весьма велика и не в такую пропорцию, как офицеру иметь надлежит… 5) багинеты многие не в надлежащих местах носят». Прочие пункты в том же духе: унтер-офицеры и рядовые не имеют кос, пользуются износившимися портупеями и т. д.[118]

Если внутреннюю и внешнюю политику определял Остерман, то военное ведомство и командование армией было отдано на откуп Миниху — человеку, пользовавшемуся огромным расположением императрицы и едва не ставшим ее фаворитом. Это доверие выразилось в чинах и должностях Миниха, а также в щедрых пожалованиях поместьями и деньгами: в феврале 1732 года он занял должность президента Военной коллегии, а в марте стал фельдмаршалом. Миних занимал еще четыре должности, случай для XVIII века уникальный. Совершенно очевидно, что Миних не мог одновременно успешно нести бремя пяти должностей, в особенности в годы, когда Россия вела войну. Уделять внимание остальным должностям он мог лишь во время кратковременного пребывания в столице, которую навещал в месяцы затишья на войне. И все же плоды немецкого влияния на организацию вооруженных сил России сказались как на тактике, которой руководствовался Миних при осуществлении военных операций и заимствованной у прусской армии, так и в экзерцициях и экипировке солдат и офицеров. Английский резидент К. Рондо доносил в сентябре 1732 года своему двору о повелении императрицы, «дабы впредь русские войска обучались по прусскому образцу»[119]. Косы и пудра, заимствованные у прусской армии, тоже являлись «подарком» Миниха русским солдатам.

Нельзя не отметить одно свойство натуры Миниха — он был удачлив, причем настолько, что едва не проигранные сражения, как по мановению волшебной палочки, оборачивались победой, как то случилось при взятии Очакова и сражении под Ставучанами. Военное искусство Миних проявил лишь при овладении Перекопом, но этот успех перечеркивается неудачным походом в глубь Крыма в 1736 году.

Что касается пороков, то у Миниха их было в избытке. Уже перечисленные можно дополнить склонностями к интригам, авантюризму, хвастовству. Незначительные по масштабам победы под его пером превращались в крупные военные успехи. В гражданских делах он тоже приписывал себе заслуги, к которым не имел отношения. Так, согласно версии Миниха, ему принадлежала мысль об учреждении Кабинета министров. Остерман, «зная, что императрица питала ко мне большое доверие, просил меня предложить ее величеству учредить Кабинет, который заведывал бы важнейшими государственными делами и мог посылать именные указы Сенату и другим присутственным местам». Миних будто бы выполнил просьбу Остермана, императрица согласилась с предложением, и Кабинет был якобы учрежден в 1730 году, «тотчас по вступлении на престол императрицы, причем она настаивала, чтобы Миних стал членом Кабинета»[120]. Здесь что ни слово, то ложь, искажение хода событий, стремление поставить себя в их центре.

Один из современников сообщает факт жестокости Миниха. Он относится к 1740 году, когда назначение Бирона регентом вызвало острое недовольство в офицерском корпусе, — девять офицеров арестовали и пытали в присутствии генерал-прокурора Трубецкого, генерала Ушакова, Бирона и Миниха. «Раздражение графа Миниха дошло до того, что он… не мог вдоволь упиться страданиями, причинявшимися этим офицерам»[121].

Другим примером жестокости фельдмаршала является дело шведского майора Синклера. Оно заслуживает внимания прежде всего потому, что высвечивает нравственный облик как Миниха, так и его покровительницы Анны Иоанновны. Оба они выступают в двух ипостасях: публичной в роли респектабельных людей, осуждающих убийство майора, и тайной, характеризующей их заказчиками и организаторами этого убийства.

Синклер имел репутацию явного недруга России. Он должен был доставить из Стамбула в Стокгольм секретные депеши, в которых турки склоняли шведов включиться в войну против России. О миссии Синклера стало известно русскому резиденту в Швеции М. П. Бестужеву-Рюмину, предложившему русскому двору коварный план убийства Синклера с тем, чтобы овладеть депешами, которые он должен был проездом через Польшу доставить в Стокгольм. «Мое мнение — писал Бестужев, — чтоб его анлевировать (уничтожить. — Н. П.), а потом пустить слух, что на него напали гайдамаки или кто-нибудь другой. Я обнадежен, что такой поступок с Синклером будет приятен королю и министерству».

План Бестужева в Петербурге одобрили и даже его удалось реализовать, но сработано было так грубо, что назревал скандал европейского масштаба и случившееся давало повод Швеции без околичностей объявить войну России. Создавалась опасность войны на два фронта, что, естественно, не устраивало русский двор, стремившийся отмежеваться от причастности к преступлению.

Императрица в послании к Миниху называла убийство Синклера богомерзким, безумным и безответственным поступком, но рекомендовала, если убийцы «из наших людей суть», то их «надлежит самым тайным образом отвесть и содержать, пока не увидим, какое окончание сие дело получит и не изыщутся ли иные способы оное утолить».

Рескриптом русскому дипломату Кейзерлингу в Дрездене Анна Иоанновна решительно отвергала всякую причастность России к убийству: «Не токмо мы к тому никогда указу отправить не велели, но и не чаем, чтоб кто из наших оное определить мог».

Столь же решительно императрица отклоняла причастие русских агентов к «богомерзкому делу» и в рескрипте в Вену к дипломату Бракелю: «Нам же никогда в мысли не приходило, что от наших людей он (Синклер. — Н. П.) до шленских границ преследован бьггь мог, яко же мы по сие время верить не хощем, чтоб то наши люди были, но некоторые интриги в том обращаются, от кого б оные ни произошли».

Миних в тон рескрипту Анны Иоанновны отвечал ей: «Я знаю, что все вашего императорского величества дела и поведение не на чем, как на великодушии и честности, основаны, чего я сам с самых моих молодых лет по сие время навыкнуть тщился…»

Таким образом, императрица поручала своим представителям убеждать иностранные дворы в том, что Россия никакого касательства к гибели Синклера не имела. Эту абсолютно ложную версию должна была подкрепить и мысль о порядочности и офицерской чести фельдмаршала Миниха. Императрице и Миниху хотелось, чтобы именно так, а не иначе выглядело дело Синклера.

Подлинную картину событий отразили не цитированные выше письма императрицы и Миниха, содержание которых предполагалось для успокоения иностранных дворов, а секретнейшие документы, повествующие о том, кто был организатором и исполнителем преступной акции. С холодной расчетливостью инструкция, подписанная Минихом 28 сентября 1738 года, поручает драгунскому поручику Левицкому тайным образом в Польше «перенять» Синклера со всеми имеющимися при нем письмами. «Ежели такой случай найдете, — продолжал Миних, — то старатца его умертвить или в воду утопить, а письма прежде без остатка отобрать».

1 августа 1739 года Миних донес императрице о выполнении Левицким поручения. Синклер убит, а депеши переданы барону Кейзерлингу. Однако «анвелирование» было выполнено Левицким столь топорно, что становилось трудно отрицать причастность русского двора к убийству: Не полагаясь на скромность убийц, их умение молчать, кабинет-министры велели содержать заключенных в полной изоляции, лишив их возможности общения с кем бы то ни было, чтобы затем отправить в ссылку в глухой монастырь в Сибири. Такова цена заверения Миниха не совершать того, «что честности противно», и заявления императрицы, осуждавшей «богомерзкое» убийство[122].

«Анвелирование» Синклера вызвало огромный резонанс — европейские дворы были единодушны в осуждении этой акции, тем более что она не осталась тайной, ибо союзница России Австрия известила всех, что убийство шведского майора было осуществлено четырьмя русскими офицерами. Но больше всех акцией возмущались в Швеции, где действия России дали повод реваншистам всех мастей для открытия против нее военных действий. Это была не беспочвенная угроза: к русским границам стягивались шведские полки, в Петербурге ожидали шведского вторжения.

Похоже, двор в Петербурге запаниковал и готов был заключить мир с турками. Об этом можно судить по письму императрицы к Остерману с указанием причин, вынуждавших пойти на этот шаг: Россия в одиночестве не в состоянии победить турок — Персия готова заключить с ними мир, а действия Австрии не приносили ожидаемого успеха. Императрица, кроме того, писала о распрях между генерал-фельдмаршалами Минихом и Ласси с генералитетом. С пагубным влиянием этой распри согласился и Остерман: «Бесспорно истинно то, что несогласие между предводителями армии и генералитетом производит следствия зело вредные интересу вашего императорского величества».

Таковы были результаты злодейского поступка Миниха, едва не накликавшего войну России на два фронта. История с Синклером изобличает в злодеянии не только Миниха, но и императрицу.

Общеизвестно, что все современники единодушны в отрицательной оценке человеческих качеств фельдмаршала. Дюк де Лириа, наблюдавший Миниха в 1727–1730 годах, когда тот был еще далек от пика своей карьеры, писал: «Граф Миних, немец, служил генералом от артиллерии, он очень хорошо знал всякое дело и был отличным инженером, но самолюбив до чрезвычайности, весьма тщеславен, а честолюбие его выходило из пределов; он был лжив, двоедушен, казался каждому другом, а на деле не был ничьим; внимателен и вежлив с посторонними, он был несносен в обращении с подчиненными».

Дошедшие до нас документы не уличают Миниха в казнокрадстве и взяточничестве. Но один из современников обвинял в нечистоплотности его супругу: «Его жену считают за женщину корыстолюбивую, и, как утверждают, она ничем более не занимается, как хапаньем и поборами». Вряд ли она это делала без ведома супруга[123].

Мы рассказали о наиболее влиятельных немцах, в руках которых сосредоточивалась реальная власть в России. Если бы этот «триумвират» жил в мире и дружбе, действовал согласованно, то немецкому правлению не было бы конца. Но в том-то и дело, что три честолюбца, одолеваемых далеко идущими планами, соперничали друг с другом, ревниво следили за кредитом доверия у императрицы, чем в конечном счете погубили себя.

Самое устойчивое положение в этом триумвирате занимал Бирон, но и он не был освобожден от забот о сохранении за собой «должности» фаворита и должен был зорко следить за лицами, привлекшими внимание императрицы, и принимать срочные меры для удаления соперников от двора.

Возмутителем спокойствия был самый честолюбивый из них, менее других владевший тайнами и искусством дворцовых интриг, посчитавший, что ему все было нипочем, после того как он стал фельдмаршалом и президентом Военной коллегии, — граф Миних.

Своей карьере Миних был обязан прежде всего Остерману, с которым в конце 1720-х — начале 1730-х годов находился в дружеских отношениях. Андрей Иванович усердно хлопотал о пожалованиях Миниху перед Екатериной I, Петром II и Анной Иоанновной. Миних принимал хлопоты друга как должное, безотказно получал просимые денежные вознаграждения и поместья и до времени довольствовался скромной ролью строителя Ладожского канала, начальника артиллерии русской армии, шефа кадетского корпуса и полковника Ладожского и Кирасирского полков. Милости, посыпавшиеся на Миниха в 1732 году, вскружили ему голову настолько, что он решился на открытый выпад против своего друга Остермана. К удивлению современников, фельдмаршал отважился придерживаться взглядов, противоположных взглядам Остермана: вице-канцлер выступал противником утверждения на польском троне ставленника французского короля Станислава Лещинского, в то время как Миних осмелился его поддерживать. Противостояние бывших друзей усилилось после того, как Миних, вопреки желанию вице-канцлера, добился зачисления в Иностранную коллегию своего брата.

Фельдмаршал, как и следовало ожидать, проиграл единоборство с более опытным интриганом вице-канцлером, сумевшим обуздать притязания зарвавшегося бывшего друга, использовав влияние могущественного фаворита: Андрей Иванович в привычной для себя манере исподволь настраивал Бирона против Миниха и в конце концов достиг своей цели сообщением, что Миних неодобрительно о нем отзывался. Этого было достаточно, чтобы вызвать гнев фаворита, ранее покровительствовавшего Миниху, так как, по словам Маньяна, намеревался «сосредоточить власть над русскими войсками в руках верного человека»[124].

Усилия Остермана увенчались успехом. Еще 13 мая 1732 года саксонский министр при русском дворе Лефорт извещал свой двор: «Граф Бирон сам признался мне, что удивляется его (Миниха. — Н. П.) образу действий и сожалеет все, что сделал для этого хамелеона, у которого ложь должна заменять правду».

Недовольство, вызванное самоуправством и заносчивостью Миниха, распространилось среди различных кругов столичного общества. Купечество, в частности, было раздражено тем, что генерал-губернатор отправил отряды солдат на купеческие склады и в их дома для проверки, уплачена ли пошлина за хранимые товары.

Говоря по правде, Лефорт и Маньян выдавали желаемое за действительное, преувеличивая степень утраты Минихом влияния при дворе: должность генерал-фельдцейхмейстера Миних потерял в 1735 году, сохранив за собой три ключевых поста — президента Военной коллегии, генерал-губернатора столичного города, главнокомандующего русской армией во время русско-турецкой войны и право отправлять реляции в адрес не Кабинета министров, а императрице.

Прослеживая карьеру Миниха, отметим, что она протекала в соответствии с традициями, унаследованными от предшествующего столетия, когда считалось, что боярин или воевода с одинаковым успехом мог командовать войсками, вести дипломатические переговоры, осуществлять административные и судебные функции и т. д. Миних тоже отправлял разнообразные поручения, но преуспел только в одном — в строительстве Ладожского канала, где он обнаружил талант инженера.

Между Минихом, с одной стороны, и Бироном и Остерманом — с другой, сложились неприязненные отношения, о чем свидетельствует публичная пощечина, нанесенная Бироном самолюбию фельдмаршала. Миних намеревался породниться с фаворитом благодаря женитьбе своего сына на сестре его супруги. На этот счет была достигнута договоренность. Миних вызвал сына из-за границы, но брак не состоялся — как только Бирону стал известен недоброжелательный отзыв Миниха о своей персоне, сестра супруги была тут же обвенчана с генерал-майором Бисмарком.

Не безоблачными были отношения у Бирона с Остерманом. Последний, в отличие от Миниха, не претендовал на роль фаворита, стремился угодить Бирону, но незаметно приобрел такую власть в Кабинете министров, что вызывал беспокойство у Бирона. Фаворит, как отмечалось выше, противодействовал росту влияния Остермана включением в состав Кабинета министров своих людей: Ягужинского, Волынского, Бестужева-Рюмина.

В управлении страной принимал горячее участие не только упомянутый «триумвират». Этим не исчерпывалось немецкое засилье — существовал, если так можно выразиться, второй эшелон власти, в котором немцы выполняли хотя и менее масштабную, но ведущую роль. Остановимся подробнее на двух из них, выступавших откровенными грабителями казны и народного достояния, — Розене и Шемберге. Барон Ганс Густав фон Розен, назначенный генерал-директором дворцовых волостей в 1732 году, был примитивным грабителем находившихся в его управлении дворцовых крестьян, вымогая у них дополнительные сборы в свою пользу. В 1735 году он инспектировал дворцовые волости, но от его поездки, по мнению Главной дворцовой канцелярии, «интересу не было и толку тоже». Главная дворцовая канцелярия обвинила барона в самоуправстве, превышении своих полномочий, в игнорировании указов вышестоящих инстанций, в результате чего крестьянам последовало «вместо пользы — разорение».

5 сентября 1739 года в ответ на донесение Санкт-Петербургской дворцовой канцелярии от 18 мая того же года последовала именная резолюция: генерал-директору Дворцовой канцелярии «у дел не быть», ибо он по жалобам дворцовых крестьян находится под следствием за взятки, а также «за многотысячное упущение денежных и прочих дворцовых доходов наших и что он учинил знатно чрез такие взятки в дворцовой нашей пашне и в посеве хлеба великое уменьшение; он же, Розен, собственных своих лошадей сам у себя на нас покупал и за них себе из казны нашей без указа нашего деньги брал». Резолюция повелевала расследовать преступление и привлечь всех виновных к ответственности[125].

В ответ в феврале 1740 года Розен подал челобитную, на которую 25 февраля последовала резолюция Анны Иоанновны: «В дом свой ехать позволяется, а ежели по комиссии важное что касаться до него будет, то должен он ответствовать». Поскольку на Розене значились взятки в сумме 27 338 рублей 68 копеек и прочее, то Сенат запросил у Кабинета министров: руководствоваться ли ему резолюцией императрицы, разрешавшей выезд из России, или «ответствовать» за содеянное преступление?

Если бы в таком преступлении был уличен русский вельможа, то ему грозила бы виселица либо по меньшей мере ссылка в Сибирь с конфискацией имущества. Но у Розена, видимо, нашлись могущественные покровители, и при Анне Иоанновне его судьба так и не была решена, а в правление Анны Леопольдовны должность генерал-директора над дворцовыми волостями была восстановлена и ее вновь занял Розен. В конце мая 1742 года по донесению обер-гофмейстера Салтыкова Сенату, повторившему старые обвинения в адрес Розена с предложением освободить его от занимаемой должности, так как он «экономии никакой к приращению интереса… не показал, а между тем на содержание канцелярии тратилась немалая сумма», сообщалось, что за ним числятся «многотысячные взятки». Указом Сената 8 июня 1742 года Розен «за непорядочные его поступки от ведомства дворцовых дел был отрешен» вновь и взят под следствие Юстиц-коллегии[126]. Дальнейшая судьба Розена нам неизвестна.

Проделки Розена по сравнению с разграблением казны немцем Шембергом представляются детскими забавами.

Александра-Курта Шемберга — саксонского обер-гауптмана и королевско-польского камергера — на русскую службу нанял другой немец — посол России в Варшаве Кейзерлинг. По заключенному с Шембергом контракту должность, которую ему предстояло занять, получила название генерал-берг-директор, а возглавляемое им учреждение — Генерал-берг-директориум. Это беспрецедентный случай, когда учреждению присваивалось название по чину его руководителя.

Хотя указ 31 августа 1736 года объявлял Генерал-берг-директориум на таких же правах, «как прежде Берг-коллегия была», в действительности вновь созданное учреждение имело мало сходства с коллегией. Штат Берг-коллегии, как и остальных коллегий, состоял из десяти персон: президента, вице-президента, четырех советников и такого же числа асессоров. Штат Генерал-берг-директориума состоял из двух человек: Шемберга и другого немца — советника В. Рейзера. Права Шемберга были значительно шире прав президента Берг-коллегии, находившейся в подчинении Сената, в то время как Генерал-берг-директориум подчинялся «беспосредственно от ее императорского величества высочайших повелений и указов» и состоял в ведении Кабинета министров. Позже Генерал-берг-директориум пополнился новыми чиновниками, но вновь иноземцами: проворовавшимся шведским военнопленным В. Бланкенгагеном и немцем Кохиусом. Принятый на русскую службу Бланкенгаген ведал экспортом казенного железа и меди за границу, в 1734 году был уличен в подлоге, караемом смертной казнью, но Шемберг добился освобождения Бланкенгагена от наказания и назначил его без ведома Сената берг-асессором на Урале. Расставляя своих людей в горной администрации, Шемберг избавился от В. П. Татищева, сопротивлявшегося передаче Казенных Горноблагодатских заводов, жемчужины уральской металлургии, Шембергу. В марте 1739 года Шемберг получил Горноблагодатские заводы, стоившие казне свыше 42 тысяч рублей, а также ссуду в 65 тысяч рублей. Кроме того, он взял на откуп продажу сибирского железа, овладел Лапландскими медными и серебряными рудниками. Все эти сделки совершались при покровительстве, разумеется не безвозмездном, Шемберга. В результате трехлетнего содержания откупа по продаже железа и меди и эксплуатации Горноблагодатских заводов Шембергом сумма долга казне, которую он так и не погасил, составила около 135 тысяч рублей[127].

Кроме перечисленных здесь фамилий можно назвать еще несколько влиятельных немцев: гофмаршала Левенвольде, президента Коммерц-коллегии Менгдена и др.

Итак, немцы при Анне Иоанновне занимали важнейшие должности в правительстве, в то время как при Петре I иностранные наемники использовались в качестве специалистов и не занимали руководящих постов в правительственном механизме. Вспомним, как Петр I обжегся, поручив командовать войсками, атаковавшими Нарву, герцогу фон Круи, как он уволил часть иностранных офицеров после трагедии на реке Прут.

Среди губернаторов при Петре I не было ни одного иностранца, при Анне Иоанновне обязанности генерал-губернатора не какой-либо, а столичной губернии выполнял Миних, впрочем, назначенный на эту должность при Петре II.

Президентами коллегий Петр I назначил русских вельмож. Услуги иностранцев использовались на должностях вице-президентов и советников. Исключение составляла Берг-коллегия, возглавлявшаяся президентом Я. В. Брюсом, принадлежавшим ко второму поколению шотландцев, эмигрировавших в Россию еще при Алексее Михайловиче и давно обрусевших, а также генерал А. Вейде, занимавший в течение полугода вместе с неграмотным Меншиковым пост президента Военной коллегии. При Анне Иоанновне одной из «первейших» коллегий, Военной, руководил Миних, он же занимал пост главнокомандующего.

В списке сенаторов при Петре I встречаем одного Остермана, он же проник в Верховный тайный совет, где его фамилия терялась среди русских вельмож, смотревших на него как на рабочую лошадку. При Анне Иоанновне Остерман стал первым человеком в правительстве, на откупе у которого находилась внутренняя и внешняя политика России.

И еще один, как нам представляется, веский аргумент в пользу существования немецкого засилья: при Петре I жалоб на его существование со стороны русских вельмож источники не отметили; при Анне Иоанновне в руках немцев находилась вся власть, они занимали доходные места, что вызывало раздражение русских вельмож, выплеснувшееся в деле смоленского губернатора Черкасского, а затем и А. П. Волынского. Приведем несколько свидетельств иностранных наблюдателей.

Уже в мае 1730 года, то есть пару месяцев спустя после восшествия на престол, пристрастие Анны Иоанновны к немцам отметил английский резидент Рондо. «Дворянство, по-видимому, очень недовольно, что ее величество окружает себя иноземцами. Бирон, курляндец, прибывший с нею из Митавы, назначен обер-камергером, многие курляндцы пользуются также большой милостью, что очень не по сердцу русским, которые надеялись, что им отдано будет предпочтение».

Саксонские дипломаты точно определили, кому принадлежала власть в России в конце 1730-х годов: «Несмотря на все внутренние несогласия и личные антипатии, триумвират, состоящий из Бирона, Остермана и Миниха, представлял полное согласие в главном, а именно касательно удержания начала существующих порядков. Государыня Анна поняла вполне, что дарование первенствующего положения этому триумвирату было самым верным средством к возвышению его собственного влияния и к усилению могущества государства»[128].

Зададимся вопросом, почему при русской Анне Иоанновне возникло немецкое засилье, олицетворенное Бироном, а у немки Екатерины Великой соратниками выступали русские вельможи? Ответ не представляет трудности: Екатерина II, как и Анна Иоанновна, не располагала кланом родственников, на которых она могла опереться, но Екатерина II заняла трон в результате переворота и она опиралась на заговорщиков. У Анны Иоанновны подобная опора отсутствовала, и она воспользовалась услугами своего курляндского окружения. Если к этому прибавить 19-тилетнее пребывание императрицы в Курляндии, где она в известной мере отличилась, то станут понятными ее симпатии и к немцам, и к иностранцам вообще.

Глава VI Утехи Анны Иоанновны

В этой главе мы рассмотрим личные качества Анны Иоанновны, потому что именно они оказали немалое влияние и на историю России, и на формирование «команды», с которой она хотя бы официально правила страной, и на вкусы двора, и на характер развлечений императрицы, и на ее распорядок дня. Последний крайне важен, ибо дает полное представление о времени, отведенном на занятия делами государства, на забавы, сон, отдых и т. д.

Напомним о страсти императрицы к роскоши, в равной мере проявлявшейся как в укладе жизни императрицы, так и ее двора. В отличие от Елизаветы Петровны, неравнодушной к нарядам, гардероб которой насчитывал 15 тысяч платьев, Анна Иоанновна питала страсть к украшениям, которую она не могла утолить, будучи герцогиней Курляндской. Не случайно уже через несколько дней после приезда из Митавы в Москву она затребовала драгоценности, конфискованные у опального Меншикова. К ее огорчению, улов был невелик, так как большую часть бриллиантов использовали для изготовления короны Петру II. Но Анна Иоанновна тратила колоссальные по тому времени суммы на приобретение драгоценностей для себя, а также для подарков. Так, только в 1733 году купцу Липману было уплачено за усыпанную бриллиантами золотую табакерку и собственный портрет, а также за бриллианты, изумруды и прочие драгоценные камни свыше 168 тысяч рублей. В начале следующего года тот же Липман «за алмазные вещи» получили 18 733 рубля.

Расточительность императрицы отмечали источники как иностранного, так и отечественного происхождения с тем различием, что вторые лишь констатировали факт, а первые иногда осуждали огромные расходы на празднества.

В первую очередь это относится к устройству многочисленных празднеств, посвященных лицам царской фамилии, которые отличались необыкновенной пышностью и помпезностью. Среди них, как отмечалось выше, особой роскошью выделялись день рождения, восшествие на престол и тезоименитство императрицы. Так как дни эти были близки друг другу (28 января — день рождения, коронации — 28 апреля, тезоименитства — 3 апреля), то празднества продолжались неделями. Менее торжественно отмечались дни рождения и тезоименитства герцогини Мекленбургской Екатерины Ивановны, Елизаветы Петровны, Анны Леопольдовны и ее супруга Антона Ульриха Брауншвейгского, членов семьи Бирона, после того как глава ее в 1737 году стал герцогом Курляндским. Празднества устраивались по случаю смотра гвардейских полков, годовщин их возникновения, по случаю отъезда из Петербурга в Петергоф и обратно царской семьи, по случаю годовщины учреждения орденов Андрея Первозванного, Александра Невского, Св. Екатерины, в которых участвовали кавалеры перечисленных орденов.

Уже первые дни царствования императрицы ошеломили видавшего виды иностранного наблюдателя небывалой роскошью церемонии. 5 мая нового стиля 1730 года заканчивались коронационные торжества. «Могу уведомить вас, — доносил де Лириа в Мадрид, — что я никогда не видел такого блестящего и великолепного празднества, к тому же исполненного с такой распорядительностью и порядком». А ведь де Лириа представлял не какое-либо захудалое герцогство в Европе, а богатую Испанию.

К. Рондо доносил 4 мая 1730 года из Москвы: «Коронование ее величества состоялось 28 апреля с большей торжественностью, чем коронование кого бы то ни было из ее предшественников. Никогда здешний двор не был так блистателен, как в этот день». В следующей депеше резидент сообщал, что празднование дня восшествия на престол продолжалось восемь дней. «Во все время двор являлся в чрезвычайном блеске, в заключение же праздника сожжен был фейерверк, который, пожалуй, не превзойти где бы то ни было в белом свете — такова внешняя степень цивилизованной роскоши, достигнутой в России в непродолжительное время».

Маньян, сравнивая двор Петра Великого и Анны, приметил, что «у Петра не было вовсе двора и жил он чрезвычайно умеренно, храня свою казну на государственные нужды». Анна Иоанновна, напротив, выглядела расточительной с самого начала своего царствования.

В июне 1731 года императрица поселилась в Измайлове, «где живет в чрезвычайной роскоши». Еженедельно по четвергам и субботам в Измайлово приезжали дипломаты приветствовать императрицу и возвращались вполне довольные баснословным приемом.

24 сентября — день рождения Прасковьи Ивановны, который, как сообщал К. Рондо, «был отпразднован с большой торжественностью: вечером был большой ужин и бал»[129]. Празднества дорого обходились казне, в особенности фейерверки, представлявшие сложные и грандиозные по размерам сооружения со статуями, приветственными словами, огромным количеством ламп. Так, фейерверк, сожженный по случаю дня рождения императрицы в 1733 году, имел в высоту 135 футов, в ширину 462 фута, на нем горело 25 000 ламп.

Праздничные приемы стоили немалых денег не только казне, но и придворным, вельможам, а также иностранным министрам. Дело в том, что Анна Иоанновна требовала, чтобы гости на каждый прием являлись в новых, специально для этой цели сшитых мундирах. «Среди вельмож нет людей, которые не жаловались бы уже и довольно громко, что издержки, требуемые царицей для заказа на каждый праздничный день новых платьев, блещущих богатством, превышают у одних получаемые ими доходы, у других — жалованье и из всех этих трат не только ничего не поступает в казну царицы, но, напротив, она опустошается не менее кошельков русских подданных, во-первых, ради частых празднеств, во-вторых, для других секретных расходов». Манштейн, видимо, нисколько не преувеличивал, когда в свои записки занес такую фразу: «Довольно было торговцу мод прожить в Петербурге два года, чтобы составить себе состояние, хотя бы в начале весь его товар был взят в кредит»[130].

О желании императрицы каждый раз встречать своих придворных в новой экипировке писал и Миних-младший. «Придворные чины и служители не могли сделать лучшего уважения государыне, как если в дни ее рождения, тезоименитства и коронования, каждогодно праздновавшиеся с великим торжеством, приезжали во дворец в новых и богатых платьях. Многие вельможи, угождая императрице, разорялись».

1732 год не был ничем примечателен в истории России, страну не поразила эпизоотия и чума, крестьянин, как и обычно, собрал средний урожай. Роскошь двора не контрастировала с нищетой трудового населения, как в 1733–1736 годах, когда одну губернию за другой в течение трех лет поражали небывалые неурожаи и тысячи людей с протянутой рукой просили кусок хлеба и умирали с голоду. Двор, как и в предыдущие годы, продолжал развлекаться, как и раньше, роскошь и блеск мундиров продолжали удивлять иностранцев.

Справедливости ради отметим обнародование двух указов, долженствующих проявить заботу о голодающих крестьянах. Один из них обязывал помещиков губерний, охваченных неурожаем, выдавать крестьянам зерно на посев, другой указ с аналогичным повелением был адресован приказчикам дворцовых волостей. Характерная деталь — указы помещикам и приказчикам об оказании помощи были опубликованы по одному разу, и законодательство не дает оснований для суждений о том, с каким рвением они исполнялись властями. Зато указы о борьбе с чумою следовали один за другим, один другого суровее наказывавших нерадивых администраторов. Напомним, чума не щадила ни жителей хижин, ни обитателей дворцов, в то время как голод обходил стороной царские хоромы.

Такова была подлинная цена главной добродетели императрицы — доброта, милосердие, настойчиво подчеркиваемые иностранными наблюдателями. Впрочем, по-своему они были правы — Анна Иоанновна, например, по отношению к немцам проявляла и снисходительность, и милосердие, и доброту.

Заслуживает освещения еще одна, отнюдь не добродетельная черта характера императрицы, вероятно унаследованная от матери, — жестокость. В нашем распоряжении нет свидетельств ее повседневного проявления, но такова природа помещичьего быта, установленного в царском дворце, когда пощечины, привычка таскать за волосы и прочие истязания, а также обязательная ссылка провинившегося на изнурительные работы крайне редко регистрировались источниками.

Описание одного из таких случаев принадлежит известному пииту В. К. Тредиаковскому, чем-то не угодившему императрице своими виршами. Он с наивной простотой, даже с гордостью описал эпизод, когда царская длань коснулась его щеки: «Имел счастие читать государыне-императрице у камина, стоя на коленях перед ее императорским величеством; и по окончании оного чтения удостоился получить из собственных ее императорского величества рук всемилостивейшую оплеушину».

Другой случай связан с фрейлинами Салтыковыми. Известно, что императрица любила засыпать под успокаивающие песни фрейлин, или, как она их называла, девок. Однажды Салтыковы пели целый вечер до изнеможения, а императрицу не клонило ко сну. Когда они пожаловались на усталость, Анна Иоанновна в приступе гнева, забыв, что она императрица, уподобилась сварливой помещице, отправила провинившихся в прачечную стирать белье. Известен и эпизод с танцовщицами: императрица велела призвать во дворец лучших танцовщиц столицы, чтобы те в ее присутствии исполнили какой-то танец. Девицы, находясь под впечатлением грозного взора царственной зрительницы, перепутали фигуры и остановились. Каждая из них была награждена пощечиной и повелением возобновить танец[131].

Пример, свидетельствующий о склонности императрицы не столько к жестокости, сколько к садизму, привел в своей монографии В. Строев. Однажды в Петербург прибыла вдова полковника и осмелилась передать непосредственно императрице челобитную с просьбой уплатить ей 400 рублей заслуженного покойным супругом жалованья. Императрица, руководствуясь указом, запрещавшим лично ей подавать челобитные, велела ее публично высечь, а затем, усадив в карету, отвезти ее в казначейство, чтобы там ей выдали просимые деньги. Челобитчица, опасаясь, что ее высекут там еще раз, отказалась ехать за деньгами и отправилась домой[132].

Капризы, произвол, самодурство были присущи Анне Иоанновне в такой же мере, как и сварливой помещице, проживавшей в глухомани. Об одном из эпизодов, вызвавшем ярость императрицы, рассказал собиратель исторических анекдотов П. Ф. Карабанов. Анна Иоанновна любила за обедом пить иностранные вина. Однажды за столом вместе с императрицей сидели Бирон и недавно прибывший из-за границы дипломат Андрей Борисович Куракин. Императрица, откушав из бокала вина и подавая его Куракину, спросила: «Вам почти все европейские вина известны, каково это?»

Куракин, перед тем как отведать вино, обтер бокал салфеткой. Императрица, покраснев от гнева, закричала: «Ты мной брезгуешь. Я тебя выучу, с каким подобострастием должен взирать на мою особу. Гей, Андрей Иванович!» (Ушаков, руководитель Тайной розыскных дел канцелярии. — Н. П.).

Провинившегося ждали большие неприятности, но он их избежал благодаря заступничеству Бирона: «Помилуй, государыня. Он сие сделал не умышленно, а следуя иностранным обычаям». Обер-шталмейстер был помилован[133].

Не всегда вспышки гнева заканчивались столь безоблачно. Иногда следствием каприза становилась опала или наказание, коверкавшие всю жизнь провинившегося.

Маньян в конце ноября 1731 года доносил о придворном происшествии, отразившем меру произвола императрицы. Отличавшаяся привлекательной внешностью статс-фрейлина Анны Иоанновны, родственница императрицы по материнской линии графиня Салтыкова завела интригу с камергером Лопухиным. Сестра Бирона, побуждаемая исключительной ревностью к графине Салтыковой, пожаловалась императрице, и та потребовала от родственницы прервать отношения с женатым камергером, однако статс-фрейлина не оказала должного повиновения. Тогда императрица призвала обер-гофмейстера своего двора и велела ему отправиться в Преображенский полк, подполковником которого он состоял, и выбрать мужа для помянутой фрейлины из числа солдат своего полка. Тот ответил: «От всей души, тем более что это воля императрицы». Когда жениха показали прелестной фрейлине, та лишилась чувств, а очнувшись, разразилась криком отчаяния, но в конечном счете произнесла роковое «да». Венчание происходило на следующий день. Когда солдат явился благодарить императрицу, она произвела его в чин прапорщика.

Самым ярким примером изощренного самодурства и жестокости императрицы был ее поступок с А. И. Румянцевым. Александр Иванович, всю жизнь прослуживший в армии, известный боевой генерал-лейтенант, был вызван императрицей в Москву, чтобы предложить ему пост президента Камер-коллегии. Румянцев, будучи честным служакой, ответил, что он всю жизнь служил в армии и понятия не имеет о финансах. Разгорячившись, он заявил, что не умеет выдумывать налоги для удовлетворения роскоши двора. Анна не стерпела этого выпада, выгнала генерала вон, велела его арестовать, лишив чина и наград, и отдать под суд Сената, приговорившего его к смерти. Императрица сохранила ему жизнь, но сослала в его казанскую деревню.

Маньян сообщил дополнительные сведения, видимо главные, о причинах опалы. Поводом к его опале, доносил дипломат 31 мая 1731 года, «послужили резкие выражения, вырвавшиеся у него недавно в разговоре с обер-камергером (Бироном. — Н. П.), и какие-то нескромные слова, задевавшие особу царицы»[134].

Три года Румянцев отбывал в ссылке, но в 1735 году Анна Иоанновна назначила его казанским губернатором, затем определила в армию в разгар русско-турецкой войны. Эпизод с Румянцевым — пример того, как рациональные доводы вступают в конфликт с капризами монарха.

Характер развлечений императрицы в достаточной мере раскрывает ее духовные запросы, а вместе с ними и ее интеллектуальный уровень. Сразу же отметим, что выбор досуга и развлечений во многом лишают возможности дать адекватную оценку ее личности в том смысле, что Анна Иоанновна находилась либо в плену представлений XVII века, либо уже преодолела их и пользовалась плодами европейской цивилизации. Правление императрицы пришлось на переходную эпоху, в которой сочетались нравы и вкусы старомосковского быта с новыми веяниями Запада. Хотя, оговоримся, полное наслаждение императрица находила в развлечениях русской старины.

Анна Иоанновна многое унаследовала от порядков, заведенных в доме матери, а также от петровского дворца, придав им оригинальные черты собственных вкусов.

Обратимся, например, к шутам. Дураками, уродами, кликушами, юродивыми, шутами был наполнен двор матери Анны Иоанновны Прасковьи Федоровны. Петр I кликуш и уродцев не терпел, но зато жаловал шутов, выполнявших не столько развлекательные, сколько разоблачительные функции: шутками, насмешками они разоблачали нечистоплотных вельмож, казнокрадов, взяточников, неправедных судей и т. д. — шутам дозволялось безнаказанно изобличать вельмож в человеческих слабостях, и, когда обиженные пытались жаловаться на якобы несправедливые упреки, царь всегда отвечал им: «Что с дурака возьмешь». Шут при Петре I — один из винтиков государственной машины, выполнявших полезные функции бичевания человеческих пороков.

Иные функции шуты выполняли при дворе Анны Иоанновны — их роль сводилась к забавам императрицы, удовлетворению ее примитивных развлекательных запросов. Отсюда у шутов Анны Иоанновны ценились иные качества, чем у шутов Петра Великого. Шут Анны Иоанновны должен вызывать смех, улыбку у зрителей, достигаемые любыми, в том числе и самыми грубыми, приемами: кривляниями, тасканием друг друга за волосы, кувырканием, побоями до крови; остроумие, острословие, находчивость, умение молниеносно отвечать на словесные уколы отодвигались на второй план. Шутовство, доставлявшее удовольствие императрице и ее двору, — свидетельство его низкого культурного уровня.

Якоби Валерий Иванович. Шуты при дворе императрицы Анны Иоанновны.

Иным был и принцип комплектования шутовской команды: при Петре I она собиралась из самородков, людей наблюдательных и находчивых, умевших подмечать человеческие слабости. При Анне Иоанновне шутовская команда комплектовалась из иной социальной среды, а сама принадлежность к ней являлась наказанием, шутовские наклонности отводились на второй план.

Среди шутов Анны Иоанновны числился граф Алексей Петрович Апраксин, племянник знаменитого адмирала петровского времени Федора Матвеевича Апраксина. В шуты он был пожалован за то, что принял католическую веру. Свою должность он выполнял с вдохновением и усердием.

Князь Михаил Алексеевич Голицын, внук фаворита царевны Софьи, тоже отбывал наказание за принятие католичества: будучи во Флоренции, он влюбился в итальянку, женился на ней, привез в Россию и по внушению супруги стал католиком. Супруги долго скрывали это обстоятельство, но, когда измена православию стала известна императрице, она велела развести супругов, отправила виновника в Тайную розыскных дел канцелярию, а затем назначила шутом. Ему было велено сидеть на лукошке с яйцами у двери в кабинет императрицы, так что все Голицыны могли наблюдать унижение своего знатного родственника.

Князь Никита Иванович Волконский был наказан в отместку за свою супругу Аграфену Петровну, урожденную Бестужеву-Рюмину, отличавшуюся умом и образованностью. За интриги она еще в 1728 году была сослана в Тихвинский монастырь, а немолодой и больной князь получил назначение шута, ему было поручено смотреть за левреткой Анны Иоанновны[135].

В подражание своей матери Анна Иоанновна держала при дворе и дураков. Любопытную записку в 1733 году она отправила С. А. Салтыкову: «Зиновьев сюда приехал, и как мы усмотрели, что он не дурак, как здесь об нем сказано, того ради хотим, не мешкая, отпустить его назад»[136].

О знаменитом шуте Петра Великого И. Балакиреве, достигшем старости, Анна Иоанновна проявила заботу. В 1733 году, когда этот ветеран шутовской компании уже не мог нести службу, она назначила ему пенсию деньгами и провиантом, за ним присматривали двое слуг. Заслуживает упоминания еще один шут — неаполитанец Пьетро Мита, более известный под именем Педрилло. Начинал он службу скрипачом, но затем решил, что шутом быть доходнее. Помимо шутовских обязанностей Педрилло нанимал музыкантов и актеров для придворного театра. Он отличался также умением выпрашивать деньги, так что уехал на родину сравнительно богатым человеком[137].

Один из современников-иностранцев недоумевал по поводу назначения шутов при дворе: «Способ, когда государыня забавлялась сими людьми, был чрезвычайно странен. Иногда она приказывала становиться к стенке, кроме одного, который бил их по поджилкам и чрез то принуждал их упасть на землю. Часто заставляли их производить между собою драки, и они таскали друг друга за волосы и царапались даже до крови. Государыня и весь ее двор, утешаясь сим зрелищем, помирали со смеху».

У императрицы существовало еще одно развлечение, сведения о котором не попали на страницы депеш иностранных дипломатов. Она питала слабость к женщинам, умевшим болтать без умолку, при этом они несли всякий вздор и главное их достоинство состояло в том, что они ни на минуту не закрывали рта. Анна Иоанновна интересовалась местом проживания таких болтливых женщин и поручала С. А. Салтыкову разыскать их. 7 августа 1734 года она писала ему: «У вдовы Загряжской Авдотьи Ивановны живет одна княжна Вяземская, девка. И ты ее сыщи и отправь сюда, только чтоб она не испужалась, то объяви ей, что я беру ее из милости, и в дороге вели беречь ее, а я ее беру для своей забавы, как сказывают, что она много говорит».

Одна из таких говоруний, своего рода эталон, Настасья Новокщенова, постарела, и ожидали ее скорой смерти. Тому же Салтыкову Анна Иоанновна поручает подыскать ей замену. «Ты знаешь наш нрав, — писала она генерал-губернатору, — что мы таких жалуем, которые бы были лет по сорока и так же говорливы, как Новокщенова или как были княжны Настасья и Анисья Мещерские».

Об активных поисках замены Новокщеновой свидетельствуют еще две инициативы императрицы. Одна из них хотя прямо и не сообщает, что речь идет о поисках говоруньи, но из содержания инструкции курьеру Алексею Самсонову явствует, что речь шла именно об этом поручении: курьеру надлежало отправиться «в Новгородскую сторону, чтобы разыскать там тещу генерал-поручика Елкина Бухвостову и объявить ей, что ее императорское величество указала ее привесть к себе, только ее не испужать и потом взяв ее хотя б она была в уме или без ума, привезти прямо в Петергоф». Другое повеление тоже исходило от императрицы: Анна Иоанновна поручила некоей Наталье Ивановне в Переславле «из бедных дворянских девок или из посацких, которые бы похожи были на Настасью Новокщенову, а она, как мы знаем, уже скоро умрет, то чтоб годна была ей на перемену»[138].

Один из диалогов императрицы с говоруньей Филатовной описан источником. Разговор примечателен сумбурными вопросами императрицы, отсутствием логической связи между темами: то ее интересовала служба супруга Филатовны, то она спрашивала, в довольстве ли живут мужики, то неожиданно спросила, стреляют ли московские дамы в птиц, наконец, велела рассказывать о разбойниках.

Филатовне явно повезло — она потрафила вкусу императрицы, и та ее щедро наградила. Случалось, однако, что Анна Иоанновна, слывшая за женщину добрую, расправлялась с неугодившими ей служанками, удовлетворявшими ее капризы, как заправская помещица, изобретательная в наказаниях и пускавшая в ход кулаки.

Перечень забав и развлечений императрицы не будет исчерпывающим, если мы не упомянем об охоте. В XVIII веке охота являлась страстью многих королей Западной Европы. Ею увлекался Август II, Людовик XV, Петр II и др. Исключение составлял Петр Великий, не любивший охоты. Исключение составляла и Анна Иоанновна, кажется, единственная из коронованных дам, с неподдельной страстью отдававшаяся охоте. В этой привязанности она конечно же уступала своему предшественнику Петру II, но у того это была отроческая страсть, у достаточно зрелой русской императрицы эта страсть трудно объяснима: то ли это было подражание моде, то ли охота доставляла возможность даме демонстрировать утехи в чисто мужском занятии, то ли это было одно из проявлений отнюдь не женственного характера императрицы, которой доставляли удовольствие кровавые сцены звериной травли.

Когда речь заходит об охоте, то мы толкуем ее в расширительном смысле, включая сюда создание специальных учреждений, опубликование указов, запрещавших охоту частным лицам, стрельбу из лука и ружья по цели, птичью охоту, охоту на диких зверей, создание зверинцев и птичников и, наконец, наблюдение за звериной травлей.

Для удовлетворения страсти к охоте при дворце была создана специальная служба, возглавлявшаяся обер-егермейстером А. П. Волынским. На обер-егермейстерскую контору, в ведомстве которой находились зверинцы и псарни, возлагалась обязанность обеспечения окрестностей столицы объектами охоты: лисицами, зайцами, лосями, разной породы птицами. Зимой Анна Иоанновна охотилась преимущественно в Петербурге и его окрестностях, летом — в окрестностях Петергофа. В псарне в 1740 году содержалось 195 собак разного назначения и разных пород: для травли оленей — 60, столько же для травли зайцев, 23 брозых, русских разных пород — 21 и др. В зверинце Петербурга содержались львы, леопарды, белые и бурые медведи, волки, кабаны, дикие кошки, дикобразы, слоны, дикие быки, олени, дикие индийские козы, обезьяны, рыси, барсуки, песцы и др. Одни предназначались для охоты, другие, экзотические, — для обозрения, третьи — для стола. К последним относились кабаны, дикие козы, олени и зайцы. На парадных обедах использовались в качестве приправы тертые оленьи рога, кабаньи головы, сваренные в рейнвейне.

Суриков Василий Иванович. Императрица Анна Иоанновна в петергофском «Темпле» стреляет оленей.

1900 г. Государственный Русский музей, Санкт-Петербург.

Кроме зверей, в зверинцах содержались птицы — одни, чтобы их поражала из окна дворца императрица, другие — чтобы услаждать ее слух: соловьи, щеглы, зяблики, овсянки и др. Императрица, кроме выездов на охоту, любила стрелять из ружья и лука из окон своего дома, обращенных к саду. Из «минажерии», как называли зверинец с мелкими животными и птицами, выпускали огромное количество птиц, которых императрица убивала наповал.

Устраивали охоту с гончими, когда была облава, а затем травля гончими диких коз, кабанов, оленей, лосей и зайцев. О такой охоте «Санкт-Петербургские ведомости» 26 августа 1740 года сообщали: «Ее величество для особливого своего удовольствия, как парфорс, ягдою затравить (специальный экипаж, в котором находились охотники. — Н. П.), так и собственноручно зверей и птиц застрелить изволила: 9 оленей, у которых по 24, по 18 и по 14 отростков на рогах было, 16 диких коз, 4 кабана, 24 зайца, 68 диких уток и 16 больших морских птиц».

Охотничьи трофеи, о которых шла речь выше, вероятно, были добыты с начала 1740 года по конец августа. Газета уведомляла и о разовых охотничьих успехах императрицы. Так, в 1734 году «Санкт-Петербургские ведомости» извещали читателей, что императрица «при продолжающейся приятной погоде иногда гулянием, иногда охотою забавляться изволила». В июле следующего года в Петергофе тоже стояла прекрасная погода, и Анна Иоанновна забавлялась «стрелянием в цель». В 1732 году императрица перед возвращением из Петергофа в столицу устроила «последний кураж и в тот же день развлекалась охотой в зверинце, застрелив оленя с шестью отраслями на рогах»; 26 апреля 1736 года императрица изволила на дворе ходившего молодого оленя и дикого кабана собственноручно застрелить.

В 1740 году стала в моде английская охота с купленными в Англии собаками и прибывшими с ними егерями. В том же 1740 году Штатс-конторе велено было отпустить на петербургскую, петергофскую и московскую охоту круглую сумму в 18 871 рубль 21 копейку[139].

Расположение императрицы к охоте нашло отражение не только в затрате значительных сумм, но и в законодательстве. Первый «охотничий указ» был обнародован в 1730 году, когда императрица вместе с двором проживала в Москве. Указом 2 апреля запрещалось охотиться на перепелов всем, в том числе и владельцам имений, в радиусе 20 верст от Москвы. Подлежали уничтожению только волки и медведи. В мае следующего года вышел новый указ, запрещавший псовую охоту и тоже в радиусе 20 верст от Москвы[140].

Зимой 1732 года двор переехал в Петербург, и забота о сохранении живности для царской охоты пала на долю новой столицы. Особое рвение в организации царской охоты проявил А. П. Волынский, назначенный обер-егермейстером. С его подачи начиная с 1736 года посыпались указы, обязывавшие губернаторов Малороссии, Воронежской и других губерний выловить по несколько сот серых куропаток и 500 зайцев и отправить их в Петербург. Одновременно запрещалась охота на них в радиусе 100 верст от столицы. Ряд указов запрещал продажу частным лицам певчих птиц — их надлежало доставлять для продажи в Дворцовую канцелярию[141].

К забавам императрицы относилось также наблюдение за травлей медведей и волков. 8 марта 1737 года население столицы прочитало в «Санкт-Петербургских ведомостях»: «Третьего дня изволила ее императорское величество, наша всемилостивейшая государыня в Зимнем императорском доме забавляться травлей диких зверей. При сем случае травили дикую свинью, которую наконец ее императорское величество собственноручно застрелить изволила». Судя по объявлению, помещенному в том же году в столичной газете, императрица довольно часто изъявляла желание наблюдать звериную травлю: «Едва не ежедневно по часу перед полуднем ее императорское величество смотрением в Зимнем доме медвежьей и волчьей травли забавляться изволит». К этому же типу грубых забав относится устройство пира для населения столицы. На площади перед Зимним домом была приготовлена обильная трапеза, которой не доводилось вкушать столичной бедноте: два зажаренных быка, пирамиды из хлеба, жареная рыба, колбаса, 60 бочек красного виноградного вина. Жаждущие выпить и закусить на дармовщину бросились к снеди и напиткам. Начиналась несусветная свалка: участники пира разрывали в клочья сукно, отнимали друг у друга куски мяса, хлеба, окороков, топтали до смерти не удержавшихся на ногах, пускали в ход кулаки и т. д. Эту неприглядную сцену наблюдала императрица, стоя у окна и испытывая при этом «немалое веселие»[142].

Анна Иоанновна находила удовольствие, помимо охоты, еще верховой езде, пристрастие к которой современники приписывали влиянию фаворита Бирона, имевшего репутацию великолепного знатока лошадей. Желание как можно больше времени находиться в обществе фаворита побудило ее, женщину грузную и неуклюжую, с трудом взбиравшуюся на лошадь, заниматься верховой ездой, которой она ежедневно уделяла немало времени. В конце концов ей удалось достичь известных успехов — современники отметили ее способность недурно управлять лошадью, причем она пользовалась не дамским, а мужским седлом. Для тренировок императрица в 1732 году велела соорудить великолепный манеж, в котором Бирон, понимавший толк в лошадях, демонстрировал знатным гостям своих великолепной породы рысаков.

Еще одна забава императрицы относилась к картежной игре. Если, однако, верховая езда увлекала ее возможностью находиться рядом с любовником, от которого она всякий раз теряла голову, то за картежный стол Анну Иоанновну вынуждала садиться дань моде. Играть в карты она не любила, по крайней мере удовольствия от игры не получала, но всегда играла, чтобы не уронить престиж своего двора. Императрица сама выбирала себе партнеров, всегда проигрывала и тут же расплачивалась наличными. Здесь должен быть отмечен такой любопытный факт: указом 23 января 1733 года населению страны запрещалось играть в карты на деньги, так как «картежники проигрывают деньги и пожитки, людей и деревни свои, отчего не только в крайнее убожество приходят, но и в самый тяжкий грех впадают», причем инициатором указа была сама императрица. Видимо, игра в карты на деньги не запрещалась при дворе, где, по наблюдению исследователя придворного быта С. Н. Шубинского, отмечалось, что иные богачи за ночь проигрывали свое состояние, а другие — обогащались[143].

Приведем свидетельство современника — полковника Манштейна: в моду вошла игра в карты. Указы на игру на интерес не соблюдались. «При дворе играли в большую игру, которая многих обогатила в России, но в то же время и многих и разорила. Я видел, как проигрывали до 20 тысяч за один присест… Императрица не была охотница до игры: если она играла, то не иначе как с целью поиграть. Она тогда держала банк, но только тому позволялось понтировать, кого она называла; выигравший тотчас получал деньги, но так как игра проходила на марки, то императрица никогда не брала деньги от тех, кто ей проигрывал»[144].

Вершиной безвкусицы и расточительства двора была шутовская свадьба в Ледяном доме. Калмычка Авдотья Ивановна, которой была присвоена фамилия Буженинова в честь любимою ею кушанья, заявила императрице о своем желании выйти замуж. Жениха ей подыскала сама Анна Иоанновна — им оказался шут М. А. Голицын. Камергер Татищев подал мысль устроить свадебные торжества в Ледяном доме. Осуществил затею А. П. Волынский.

Ледяной дом был сооружен на Неве между Адмиралтейством и Зимним дворцом. Его подробное описание оставил профессор физики, член Академии наук Вольфганг Крафт. Размеры дома невелики — длина восемь сажен, ширина — две с половиной. Дом состоял из квадратных плит льда, скрепленных водой, немедленно замерзавшей, так что дом выглядел монолитом, окрашенным под мрамор. Не только внешность дома была изготовлена изо льда, но и его внутреннее убранство и обстановка, начиная от кровати, столов, стульев, кресел и кончая горшками с цветами, померанцевыми деревьями с листьями и сидевшими на ветках птицами, подсвечниками. По свидетельству французского посла Шетарда, даже туалет, туфли и ночные колпаки были изготовлены из льда[145].

Перед фасадом стояло шесть ледяных пушек, из которых неоднократно стреляли слабыми зарядами, ледяными ядрами. У ворот стояли два дельфина, из которых с помощью насосов извергалась зажженная нефть. По правую сторону дома стоял ледяной слон в натуральную величину. Крафт его описал так: «Сей слон внутри был пуст и столь хитро сделан, что днем воду вышиною на 24 фута пускал, которая из близнаходящегося канала Адмиралтейской крепости трубами приведена; а ночью с великим удивлением всех смотрителей горящую нефть выбрасывал. Сверх же того мог он, как живой слон, кричать, который голос потаенный на нем человек трубою производил. На левой стороне дома стояла баня изо льда, которую несколько раз топили ледяными поленьями, облитыми нефтью»[146].

Подготовка к шутовской свадьбе началась задолго до времени, когда она состоялась. 27 ноября 1739 года Волынский объявил указ императрицы казанскому губернатору о присылке в Петербург «из черемисского, мордовского, чувашского и татарского народов по три пары», чтобы «были собою не гнусны». Архангелогородскому губернатору велено прислать «из лопарей и самоедей по шесть пар; московскому губернатору — по шесть баб и столько же мужиков, умеющих плясать; из Украины — молодых баб и девок и казаков по шесть человек, умеющих танцевать. Всех присланных велено убрать в новое платье и приборы, какие у них употребляются, на казенный счет»[147].

Якоби Валерий Иванович. Ледяной дом.

1878 г. Холст, масло. Государственный Русский музей, Санкт-Петербург.

Иркутский губернатор получил задание доставить в столицу камчадалов. Выбирали крепкого сложения и везли их с большою поспешностью «в том образе, как они есть, то есть с их домашним скарбом на собаках». После свадьбы все они были возвращены на родину[148].

Свадебная церемония открылась 6 февраля 1740 года восседающими в клетке на слоне женихом и невестой, за ними следовали «инородцы на волах, свиньях, оленях, собаках и др. Шествие сначала остановилось у Зимнего дворца, где был накрыт стол с национальными блюдами и напитками». Во время обеда Тредиаковский декларировал вирши, обращенные к новобрачным; начинались они словами «Здравствуйте, женившись, дурак и дурка».

После обеда гости, разгоряченные напитками, стали исполнять национальные пляски. Потешив императрицу и придворных, свадебный кортеж двинулся к Ледяному дому, освещенному фонтанами, извергавшимися из хобота слона и пасти дельфинов.

Молодоженов уложили в ледяную постель и оставили на ночь, приставив караул, чтобы они не убежали. Брак имел потомков: калмычка родила Михаилу Алексеевичу двух сыновей и вскоре умерла. Голицын в 1744 году переехал в Москву, где женился еще раз и от второго брака прижил трех дочерей[149].

На свадьбу Голицына и Бужениновой со всеми приготовлениями и представлениями была израсходована немалая по тому времени сумма — 9712 рублей 96 копеек.

К новым видам развлечений относился смотр гвардейских полков и полков, составлявших гарнизон столицы: Ингерманландского, Ладожского, Углицкого. Общеизвестна вводимая президентом Военной коллегии в русскую армию немецкая муштра. Императрица нередко наблюдала «экзерциции» гвардейских и полевых полков, расположенных в столице, производившиеся преимущественно в годы, когда Россия не вела войн. Это была демонстрация не боевой подготовки полков, а их умения маршировать шеренгами, перестраивать ряды, упражняться с ружьями и т. д. Обычно, как сообщали «Санкт-Петербургские ведомости», Анна Иоанновна высказывала удовлетворение увиденным и выражала благодарность либо Миниху, либо офицерам, командовавшим экзерцициями.

Общее представление о духовной жизни императрицы оставил потомкам Миних-младший: «В досужее время (она) не имела ни к чему определенной склонности. В первые годы своего правления играла она почти каждый день в карты. Потом проводила целые полдни, не вставая со стула, в разговорах или слушая крик шутов и дураков. Когда все сии каждодневно встречающиеся упражнения ей наскучили, то возымела она охоту стрелять, в чем приобрела такое искусство, что без ошибки попадала в цель и на лету птицу убивала. Сею охотою занималась она дольше других, так что в ее комнатах стояли всегда заряженные ружья, которыми, когда заблагорассудится, стреляла из окна мимо пролетающих ласточек, ворон, скворцов и тому подобных»[150].

Заметим, что ни один современник, отечественный и иноземный, не свидетельствовал ни об одной прочитанной Анной Иоанновной книге, ни об ее интересе к искусству, приобретению знаний, изучению чужеземного и отечественного опыта управления страной.

С этой негативной оценкой на первый взгляд нисколько не вяжется открытие при Анне Иоанновне первого в России постоянно действующего театра с труппой в 70 человек, среди которых были певцы, музыканты, актеры, постоянно услаждавшие слух и зрение вельмож и иностранных министров исполнением опер, балетов и игрой оркестра.

Странности во вкусах императрицы, ее досуге и привязанностях легко объяснимы, если учесть, как складывалась ее личная жизнь. По сути, Анна не была избалована ни материнской лаской, ни счастьем семейной жизни, ни материальным благополучием. Ленивая от природы, она не стремилась восполнить пробелы в образовании и довольствовалась времяпрепровождением, свидетельствующим о ее среднего уровня интеллекте.

По-человечески ее судьба может вызвать сочувствие: по сути одинокая женщина, обрела единственного человека, которому безоглядно вручила свою судьбу. В Бироне, не принадлежавшем к лучшим представителям человеческого рода, она обрела верного слугу и доверяла ему больше, чем кому бы то ни было.

Одиночество понуждало ее к постоянным поискам, к смене своих вкусов, она забывалась то за картежным и биллиардным столом, то за зрелищами и занятиями, не присущими слабому полу, то находила удовольствие в созерцании разного рода диких сцен, то тупым взглядом часами наблюдала за движением судов на Неве.

Глава VII У кормила правления

Воцарение на троне, как мы убедились выше, не представляло для Анны Иоанновны значительных трудностей. Здесь императрица выполняла пассивную роль исполнительницы постановления Верховного тайного совета. Труднее было удержать трон. Трудность состояла в отсутствии у императрицы мощной опоры в лице многочисленного клана родственников и преданных ей вельмож. Список их ограничивался[151] двумя персонами: дядей С. А. Салтыковым и А. И. Остерманом, с которым, как мы помним, у Анны Иоанновны, когда она была еще герцогиней Курляндской, сложились добрые отношения.

В такой обстановке неискушенная монархиня столкнулась лицом к лицу с проблемами, которые ей самостоятельно не решить: как управлять огромной империей, какие меры относятся к первоочередным. К тому же Анну Иоанновну, беззаботно мчавшуюся из Митавы в Москву, по прибытии в столицу одолевало чувство страха. Оно не было беспочвенным. Поводом для опасения за свою жизнь послужила внезапная смерть генерала Дмитриева-Мамонова, не то фаворита, не то супруга младшей сестры императрицы Прасковьи Иоанновны. Он сопровождал верхом на лошади карету Анны Иоанновны и неожиданно замертво свалился на землю. Подозревали, что его отравили. Императрица опасалась, что ей тоже могут подбросить отраву, и поэтому, по свидетельству К. Рондо, «она ест только то, что готовит ей доверенный повар, и ее фавориты следят за этим с особенным вниманием».

Чувство страха подвигнуло Анну Иоанновну отправиться в Измайлово под защиту расположившихся там лагерем двух гвардейских полков и батальона кавалергардов. Они должны были обеспечить ее безопасность в случае покушения на ее трон или жизнь[152].

О страхе за жизнь свидетельствует опубликованный 2 апреля 1730 года указ, призывавший подданных доносить: «о злом умысле против персоны нашей или измене и о возмущении и бунте». Доносчикам обещаны «милость и награда».

Обезопасить императрицу намеревались не только поощрением доносов, но и восстановлением учреждения, занимавшегося их разбирательством. Такое учреждение существовало при Петре Великом и называлось Преображенским приказом. При Петре II оно было упразднено, но в марте 1731 года восстановлено под названием Тайных розыскных дел канцелярии. Под руководством все того же мастера пыточных дел А. И. Ушакова она занималась политическим сыском. На призыв подавать доносы откликнулось так много охотников «получить милость и награждение», что указ 15 февраля 1733 года подтвердил угрозу наказания за ложный донос смертной казнью[153].

Чувство неуверенности связано и с наплывом немцев в Россию, плотно окруживших трон и вызывавших с первых недель царствования Анны Иоанновны недовольство русских вельмож, о чем 5 июля 1730 года доносил в Мадрид посол де Лириа: «Народ публично вопиет против немцев и особенно против двоих: графа Левенвольде и обер-гофмаршала (надо: обер-камергера. — Н. П.) Бирона. А тщеславие этих господ усиливается с каждым днем, и я боюсь, чтобы со временем здесь не было какого-нибудь переворота»[154].

Страх за свое будущее выразился и в срочном удалении из столицы лиц, причастных к попытке ограничить самодержавие и оказанию противодействия ее намерениям. Показателен в этом плане эпизод, запечатленный Маньяном в донесении 31 декабря 1731 года: «За несколько дней перед отправлением депеши императрица ночью повелела призвать к себе гвардии майора Волкова, чтобы приказать ему к четырем часам утра привести к входу во дворец все три гвардейских полка. Цель неожиданного и странного повеления состояла в том, что Анна Иоанновна решила назначить своей преемницей дочь герцогини Мекленбургской и потребовала от гвардейских полков присягнуть ей. В этот же день утром императрица велела арестовать последнего представителя клана Долгоруких — фельдмаршала Василия Владимировича»[155].

Опасения оказались напрасными — противники императрицы были повержены и смиренно ожидали своей участи. И не случайно: за спиной императрицы стоял опытный делец, руководивший ее действиями, — барон Андрей Иванович Остерман.

Почему вице-канцлер свой бесспорный талант и недюжинные способности к интриге отдал в полное распоряжение Анны Иоанновны и втайне противодействовал «затейке» верховников? Прежде всего потому, что в случае победы верховников он чувствовал бы себя неуютно в окружении родовитых людей, надменных и спесивых, мирившихся с тем, что он сидел в Верховном тайном совете рядом с ними только потому, что выполнял всю черновую работу учреждения. Но роль чернорабочего, овладевшего всеми тонкостями управления правительственным механизмом и умевшего четко формулировать мысли на бумаге, необходимость заискивать и терпеть унижения перед недалекими сыном и отцом Долгорукими не устраивала Остермана, вынашивавшего далеко идущие честолюбивые планы. Его честолюбие могло быть удовлетворено только в том случае, если исчезнет необходимость искать покровительство вельмож, и между ним и государыней исчезнут посредники и он с нею будет общаться напрямую и даже руководить ею. Такое могло случиться только при утверждении на троне Анны Иоанновны, которой он стал верно и усердно служить. В свою очередь, он пользовался полным доверием императрицы, нуждавшейся в его услугах.

Андрей Иванович в первые месяцы правления Анны Иоанновны выполнял обязанности, близкие к тем, которые нес кабинет-секретарь А. В. Макаров при Петре I, с одним отличием — царь имел собственное мнение о происходившем, в то время как императрица смотрела на события глазами Остермана и безоговорочно внимала его советам. Остерман в полной мере использовал свои необыкновенные способности влезать в доверие, исподволь, вкрадчиво навязывать мысли, умение держаться в тени, на вторых ролях, укрываться за спиной сильных и влиятельных личностей. Императрице он был необходим и просто незаменим; при этом на первых порах выполнял обязанности тайного кабинет-секретаря, о чем поведала комиссия, учрежденная в 1741 году Елизаветой Петровной, поручившей ей «иметь рассуждение как о Сенате, так и о Кабинете и какому впредь правительству быть». Комиссия установила, что после восшествия на престол Анны Иоанновны «почти целый год тайно содержался в руках Остермана Кабинет и указы именные и резолюции многие писаны были рукою при нем, Остермане, обретающегося секретаря Сергея Семенова»[156].

Слухи о предстоящем возникновении Кабинета носились в придворных кругах несколько недель спустя после воцарения Анны Иоанновны и стали достоянием иностранных дипломатов, немедленно информировавших свои правительства об ожидавшемся новшестве. Уже в марте 1730 года французский посол Маньян доносил: «Царица не оформила еще Кабинета, как того ожидали». В мае того же года английский резидент К. Рондо сообщал: «Из хорошего источника слышал, что вскоре для совещания о государственных делах будет назначен Кабинет и тогда секретных дел на рассмотрение Сената более представлять не будут».

Дипломаты ошиблись в сроках — Кабинет возник как учреждение почти полтора года спустя. Ответ на вопрос, почему потребовался такой длительный срок для превращения Кабинета из личной канцелярии императрицы в правительственное учреждение, следует искать в нежелании Остермана иметь в его составе П. И. Ягужинского: Андрею Ивановичу необходимы были послушные его воле члены Кабинета, а Ягужинский, с которым у вице-канцлера издавна сложились неприязненные отношения, сам претендовал на роль лидера, имел собственный взгляд на события и умел отстаивать свои взгляды.

История с назначением Ягужинского кабинет-министром выявила еще одно свойство характера Остермана — он обладал бесспорным терпением, способностью не форсировать события, делать вид, что стоит в стороне от них. Остерман выжидал, когда его соперник Ягужинский сам оступится и даст повод для недовольства императрицы. Ему, как и прочим современникам, были хорошо известны два его недостатка: он был невоздержан на язык и неравнодушен к горячительным напиткам.

Ягужинский вправе был рассчитывать на присутствие в Кабинете министров, но наличие в этом учреждении человека независимого, отнюдь не покладистого не входило в расчеты Остермана, желавшего видеть среди своих коллег людей безропотных и угодливых.

Отсутствие своей фамилии в намечаемом списке Кабинета министров вызвало естественный гнев оскорбленного Ягужинского. Он конечно же знал, кому этим обязан. Неудивительно, что в адрес Остермана и Кабинета министров посыпались слова осуждения, резкость которых определялась степенью опьянения. Более того, они коснулись и императрицы.

Гнев Ягужинский обрушил и на своего тестя Г. И. Головкина, пожаловавшегося императрице на недостойное поведение зятя. Тем самым он лишился последнего защитника, не раз выручавшего его из беды, но теперь Павел Иванович оказался в немилости и получил назначение посла в Берлин. С его удалением Остерман добился своего — теперь пришло время сформировать Кабинет министров, куда, кроме него, вошли Г. И. Головкин и А. М. Черкасский.

Характер и способности Гавриила Ивановича Головкина досконально были изучены Остерманом за долгие годы службы в Коллегии иностранных дел, где он под началом канцлера прошел все ступени карьеры, от переводчика до вице-канцлера. Он без труда обнаружил главные достоинства Головкина: мягкость, вежливость и услужливость. Эти свойства натуры Гавриила Ивановича были хорошо известны и К. Рондо: «Лучшее качество Головкина — его приветливое и ласковое обращение; благодаря ему, а также своему усердию и личине набожности он приобрел большое влияние между старыми русскими ханжами и особенно между духовенством».

Рис. Скино А. Т.; литография Каспар Эргот. Портрет Павла Ивановича Ягужинского.

1862 г. Иванов П. Опыт биографий генерал-прокуроров и министров юстиции. СПб., 1863.

Что касается способностей руководителя внешней политики, то они были ограниченными: незнание языков в сочетании с отсутствием дарований не позволяло ему обстоятельно ориентироваться в международной обстановке и в хитросплетении дипломатических служб иностранных дворов. В деловом отношении он целиком находился в полной зависимости от вице-канцлеров: сначала П. П. Шафирова, а после того как тот оказался в опале — Остермана. К этим свойствам натуры, вполне устраивавшим Остермана, добавилось еще одно — Гавриилу Ивановичу перевалило за 70, в таком преклонном возрасте у него обнаружились явные нелады со здоровьем, и он даже мечтал об удалении от мирской суеты в тихую заводь монастырской кельи. Головкин с трудом тянул служебную лямку, поэтому он был редким гостем Кабинета министров. По указу Кабинет должен был заседать дважды в неделю. Практически он собирался ежедневно и даже нередко в праздничные дни. Так, в 1733 году Кабинет министров заседал 348 раз, а Головкин навестил его только 27 раз. Активность он проявлял в летние месяцы: июнь (присутствовал 6 раз) и июль (7 раз). В остальные месяцы года он появлялся один-два раза, лишь в мае — три раза. Такой министр вполне подходил Остерману.

Устраивал его и второй кандидат — князь Алексей Михайлович Черкасский. Если Головкин почти четверть столетия занимал высокую должность канцлера, был сенатором и находился в обойме первых лиц в государственном механизме, то Черкасский пребывал на вторых ролях, вершиной его карьеры была должность сибирского губернатора, далеко отстоявшая от двора. Он всплыл на волне движения шляхетства в феврале 1730 года, во время которого оно воспротивилось намерению верховников ограничить власть императрицы. Качествами лидера он не обладал, был человеком вполне ординарным и приобрел популярность среди дворянской мелкоты, составлявшей большинство участников шляхетского движения, благодаря своему богатству и княжескому достоинству. Если к посредственным способностям Черкасского прибавить его восточную лень, его желание быть ведомым, а не ведущим, то такой человек был угоден Остерману. Черкасский вполне соответствовал характеристике, данной ему французским дипломатом маркизом Шетарди: он «совмещал в себе самое знатное происхождение, очень значительное состояние и ограниченность, равняющуюся его покорности, качества, которыми он себя всегда выказывал очень одаренным»[157]. Не менее язвительную и столь же уничтожающую характеристику Черкасскому дал в памфлете «О повреждении нравов в России» известный историк и публицист князь М. М. Щербатов: «Сей человек весьма посредственный разумом своим, ленив, незнающ в делах и, одним словом, таскающий, а не носящий имя свое и гордящийся единым своим богатством».

Ход мыслей Андрея Ивановича, радевшего о назначении Черкасского кабинет-министром, был весьма прозрачен: он был уверен, что князь будет удовлетворен своей высокой должностью, не станет вникать в дела Кабинета и перечить мнениям человека, оказавшего ему протекцию при назначении на высокую должность.

Состав Кабинета превзошел самые смелые надежды Остермана: на его заседаниях в подавляющем большинстве случаев присутствовало не три, а два министра — Головкин постоянно недомогал и месяцами не переступал порога Кабинета. В нем безраздельно господствовал Остерман. Но за его действиями и растущим влиянием бдительно и ревниво следил другой немец — Бирон, видевший в нем опасного конкурента, становившегося, как в свое время был Меншиков, полудержавным властелином.

Бирон после смерти Головкина в 1734 году пытался найти ему замену в лице человека, который не только информировал бы его, Бирона, о делах Кабинета, но и представлял бы в нем его интересы, был способен иметь собственное мнение и упорно защищал бы его. Таким человеком, по мнению Бирона, мог стать П. И. Ягужинский, и он, вопреки желанию Остермана, 28 апреля 1735 года был введен в состав Кабинета министров.

Необходимость создания противовеса Остерману вынудила Бирона забыть об инциденте, происшедшем в 1731 году, когда Ягужинский, находясь в гостях у обер-камергера, по словам Манштейна, «выпив лишнее, не удержался и насказал ему грубостей. Ссора дошла до того, что Ягужинский вынул уже шпагу против хозяина дома; их разняли, и Ягужинского отвезли домой». Если бы подобный поступок совершил кто другой, ему было бы не миновать опалы, но императрица еще помнила об оказанных ей услугах Ягужинским в 1730 году и ограничилась выговором дебоширу.

В своем выборе Бирон ошибся: Ягужинский к 1736 году утратил качества, которыми обладал ранее, — энергичность, твердость воли, настойчивость, честолюбие. Вероятно, его энергии доставало на то, чтобы держать в курсе дела своего покровителя, но не хватало на то, чтобы вникать во все детали работы правительственного механизма и противостоять Остерману. Во всяком случае, в делах Кабинета отсутствуют следы его противоборства с Остерманом; он не высказывал своего особого мнения, противоположного мнению Остермана, и выполнял такую же пассивную роль, как и Черкасский. К тому же должность кабинет-министра Павел Иванович занимал только несколько месяцев — в апреле 1736 года он скончался на 53-м году жизни. В начале февраля он уже был тяжело болен[158].

Подлинным противовесом Остерману стал назначенный 3 апреля 1738 года новый клеврет Бирона — А. П. Волынский, личность, бесспорно, столь же талантливая, как и наделенная множеством пороков. Он сумел привлечь на свою сторону Черкасского, и делопроизводство Кабинета министров стало регистрировать либо особые мнения, подписанные Волынским и Черкасским, либо несогласие с их мнением Остермана. Волынский, как мы убедимся в дальнейшем, не довольствовался ролью ставленника Бирона, угодничеством завоевал доверие императрицы и в своих честолюбивых замыслах был готов оттеснить от кормила правления не только Остермана, но и всемогущего фаворита императрицы Бирона.

Артемий Петрович явно переоценил свои силы, он уступал Остерману в способностях к придворным интригам, и последний руками Бирона не только сумел убрать опасного соперника, но и подвести его к эшафоту.

Кабинет министров вновь действовал в составе двух человек, правда недолго, Бирон подобрал нового ставленника — А. П. Бестужева-Рюмина, личность весьма сомнительных нравственных качеств. О свойствах его натуры Шетарди писал: «Он настолько тщеславен, что не пожелает играть такую же роль, как князь Черкасский». А в депеше Шетарди от 5 августа 1740 года читаем: «Бестужев, судя по тому, что думают о нем многие, один из людей, не признающих никакой узды, сдерживающей людские пороки; поэтому большинство убеждено, что он кончит трагически, как и его предшественники. Полагают, кроме того, что Бестужев скорее будет подчиняться влечению гнева, нежели долгу признательности»[159].

Сведения, которыми располагал Шетарди, оказались ошибочными — Бестужев после смерти Анны Иоанновны стал одним из организаторов процедуры провозглашения Бирона регентом: убедил вельмож обратиться к нему с просьбой согласиться с их доводами принять регентство.

Итак, мы видим, что на протяжении десятилетнего существования Кабинета только два из трех министров постоянно участвовали в его работе. Место третьего министра не менее шести лет из десяти оставалось вакантным, его последовательно занимали Головкин, Ягужинский, Волынский, Бестужев-Рюмин. Иными словами, создавалась благоприятная обстановка для хозяйничанья в нем Остермана, руководящего под покровом Кабинета министров всеми сферами деятельности правительства.

Обратимся к ответу на другой вопрос: как формировалась компетенция Кабинета министров? В докладе императрице Елизавете Петровне упоминавшаяся выше комиссия не находила существенных различий между Кабинетом министров и предшествовавшим ему Верховным тайным советом: «Хотя имена разные, а действо почти одно с обоих было»[160].

Между тем в деталях эта оценка требует значительных уточнений, относящихся прежде всего к определению компетенции обоих учреждений.

Права и обязанности Верховного тайного совета были очерчены тремя указами. Учредительный указ 6 февраля 1726 года определял обязанности создаваемого учреждения в самом общем виде — он возникал «при дворе нашем как для внешних, так и для внутренних государственных важных дел, в котором мы сами будем присутствовать». Второй нормативный акт, известный под названием «Мнение не в указ о новом учрежденном Тайном совете», составленный самими членами «нового учреждения», в 13 пунктах раскрывает его права и обязанности, а также место в правительственном механизме. Верховный тайный совет учреждался «для облегчения ее величества в тяжком бремени правления». «Мнение не в указ…» определял дела, подлежавшие рассмотрению в Верховном тайном совете, в которых «есть немалый труд»: по этим делам министры дают «тайные советы» прежде всего по вопросам внешней политики, а также по делам, которые могла решить только императрица, то есть не имевшим прецедентов. Три первейшие коллегии (Иностранная, Военная и Морская) подчиняются не Сенату, а Верховному тайному совету. Сам Сенат переводили из положения Правительствующего в разряд Высокого, подчинявшегося Верховному тайному совету. «Мнение не в указ…» определял и дни заседаний совета: внутренние дела надлежало рассматривать по средам, внешние — по пятницам. Однако «когда случится много дел», то назначается чрезвычайный съезд. Определен также порядок делопроизводства.

Третий указ, обнародованный в 1727 году, вносит одно уточнение в компетенцию Верховного тайного совета, как бы отвергавшую присвоенную ему «Мнением не в указ…» функцию контроля за законодательством: «Никаким указам прежде не выходить, пока они в Верховном тайном совете совершенно не состоялись, протоколы не закрепились (не подписаны. — Н. П.) и ее величеству для всемилостивейшей апробации прочтены не будут и потом могут быть закреплены и разосланы действительным статским советником Степановым» (секретарем Верховного тайного совета. — Н. П.). Указ 1727 года еще раз напоминал: Верховный тайный совет должен выполнять обязанности совещательного органа, он учрежден «при боку нашем не для чего иного, только дабы оной в сем тяжком бремени правительства во всех государственных делах верными своими советами и бесстрастным объявлением мнений своих нам вспоможение и облегчение учинил и тако все дела по довольном зрелом рассуждении от нас решены и их тому отправлено быть могли».

В этой пространной формуле обращают внимание на два «ударных» положения… «при боку нашем» и «своими советами и бесстрастным объявлением мнений». Оба положения подчеркивают значение Верховного тайного совета как совещательного органа и ограничивают его роль подачей советов.

Ничего подобного нет в законодательстве о Кабинете министров. В единственном указе 10 ноября 1731 года, расплывчатом и аморфном, сформулирована цель создания Кабинета министров: «Для лучшего и порядочнейшего отправления всех государственных дел к собственному нашему всемилостивейшему решению подлежащих и ради пользы государственной и верных наших подданных»[161].

В учредительном указе не расшифрованы ни права, ни обязанности нового учреждения, не определено и его место в структуре государственного аппарата, в частности его отношение к Сенату. Вряд ли опытный делец Остерман допустил такую элементарную оплошность случайно. Думается, это было сознательное умолчание, ибо раскрытие компетенции нового учреждения и его отношение к Сенату означало возврат к практике Верховного тайного совета о низведении Сената в ранг Высокого, то есть возвращение к практике, осужденной манифестом 4 марта 1730 года. Между тем манифест сохранял за Сенатом звание Правительствующего, чем формально устанавливал своего рода двоевластие: юридически высшими правительственными учреждениями являлись и Сенат, и Кабинет министров, грань между ними отсутствовала. В этом формальном двоевластии отразилась манера Остермана выходить из тупикового положения: действовать осторожно, постепенно подчиняя Сенат Кабинету министров, лишая противников возможности упреков в возрождении осужденной системы.

Роль Остермана в этой системе определялась не только его деловыми качествами, отсутствием в составе Кабинета личностей с беспредельным честолюбием, за исключением А. П. Волынского, но и неумением и нежеланием императрицы управлять государством.

Принято делить историю Кабинета министров на два этапа. Первый из них продолжался со времени его учреждения 10 ноября 1731 года до указа 9 июня 1735 года, приравнивавшего подписи трех кабинет-министров к именному указу[162]. Не отрицая правильности этого деления, все же следует отметить наличие большего количества этапов на пути самоотстранения императрицы от дел. Первый, протяженностью в пару месяцев, отличался присутствием императрицы на заседаниях Кабинета министров: в ноябре она навестила Кабинет министров 7 раз, а в декабре и того больше — 19. Впрочем, с самого возникновения Кабинета министров было положено начало хождения министров к императрице, а уже с января 1732 года, то есть со времени переезда двора из Москвы в Петербург, посещение покоев Анны Иоанновны стало обычной практикой ее общения с первыми вельможами государства. Из этого можно сделать вывод, что присутствие императрицы на заседаниях Кабинета ее утомляло, было непосильной обузой, от которой она освободилась слушанием докладов и подписанием указов, а также подготовленных резолюций. К тому же присутствие императрицы не было необходимостью — документы Кабинета не отметили ее законодательной инициативы либо замечаний по обсуждаемым вопросам. Следовательно, указу 9 июня 1735 года предшествовала практика отстранения Анны Иоанновны от участия в делах.

Эта линия поведения императрицы продолжалась и после 1735 года. Она отмечена сокращением времени ее занятий делами, узаконенными двумя указами — от 11 июля и 7 декабря 1738 года, объявленными Волынским Кабинету министров. Первый из них извещал министров об отъезде императрицы из Петербурга в Петергоф «для своего увеселения и покоя». Поэтому министрам запрещалось тревожить ее делами, а поскольку им «дана полная мочь», то разрешалось доносить только о делах, «которые они сами решить не могут».

Второй указ устанавливал для докладов министров три дня в неделю, причем министров указ обязывал являться к ней с указами и резолюциями, ими подписанными, что освобождало ее от слушания докладов, и она, обнаружив три подписи, ставила свою: «Анна»[163].

Характеризуя деятельность Кабинета министров, откажемся от обстоятельного ее изложения — это будет весьма скучно для массового читателя, а приведем слова кабинет-министра А. П. Волынского, который как-то заявил, имея в виду себя и своих коллег: «Мы натащили на себя много дел и не надлежащих нам». Комиссия, составлявшая доклад для Елизаветы Петровны, почти дословно повторила наблюдение Волынского: «Кабинет-министры натащили на себя много дел и не надлежащих им».

Обе оценки бесспорны: Кабинет министров нередко на своих заседаниях наряду с вопросами государственного масштаба обсуждал такие, которые могли решить Сенат и даже коллегии. Отчасти Кабинет стал жертвой собственной нераспорядительности — отсутствие актов, определявших его функции; отчасти вкоренившейся в сознание населения веры в справедливость решений самой высокой инстанции.

Якоби Валерий Иванович. А. П. Волынский на заседании кабинета министров.

1875 г. Омский областной музей изобразительных искусств им. М. А. Врубеля, Омск.

Мы не станем перечислять множество важных вопросов, обсуждавшихся на заседаниях Кабинета министров, а ограничимся констатацией пестроты, разномасштабности и в известной мере случайности повестки дня его заседаний.

Так, к войне за польское наследство, как к важному внешнеполитическому акту, было приковано внимание Кабинета министров на протяжении всей акции, от подготовки к вторжению до выяснения причин, как удалось Станиславу Лещинскому бежать из Данцига. Двор проявлял интерес не только к осаде Данцига, но и высказывал свои сомнения относительно обстоятельств успешного бегства короля из осажденного города. 6 июня 1734 года был отправлен рескрипт командовавшему русскими войсками фельдмаршалу Миниху, подписанный императрицей, но, конечно же, составленный Остерманом, с выражением сомнения и подозрительности: «Весьма невероятно, чтоб город или магистрат оного о таком уходе не ведал». 24 июля Кабинет даже высказал Миниху недовольство результатами деятельности комиссии, учрежденной для следствия о бегстве Лещинского и отсутствии на этот счет донесений фельдмаршала: «Без того быть невозможно, чтоб у него, Станислава, не токмо при нем, во Гданске, но и в других местах не было довольно скарбу, вещей и пожитков». Видимо, у Кабинета министров было подозрение относительно причастности Миниха к бегству короля и стремлению последнего замять дело, ибо 4 августа Кабинет вновь напоминал: «Ожидаем от вас обстоятельного известия… об уходе из Гданска Лещинского»[164].

В противовес этой важной внешнеполитической акции можно привести обсуждение ничтожной по сути просьбы коменданта Великих Лук Семена Карелина разрешить ему постричься в монахи. Кабинет отказался от немедленного решения вопроса, так как возникло подозрение относительно беспорочности службы Карелина, и он обратился к полковнику Бахметеву с запросом: «Не показано ли на нем, Карелине, каких противных указу дел и не потребен ли он по тем делам к ответствию».

Едва ли не самой существенной чертой бюрократии является слепая вера во всесилие бумаги, регламентация деятельности должностных лиц и учреждений по вертикали, своевременное отправление указаний вышестоящих органов нижестоящим и такое же своевременное получение отчетов вышестоящему начальству. Была установлена даже шкала штрафов за несвоевременную присылку ведомостей: за месяц 30 рублей, за два — 60, за три и четыре месяца соответственно 90 и 120 рублей. Если просрочка превышала четыре месяца, то о виновнике надлежало доносить Сенату[165]. Поток бумаг был настолько мощным, что от него страдали как центральные, так и местные учреждения.

Склонный к осмыслению и размышлениям смоленский губернатор А. Б. Бутурлин в ноябре 1739 года подал Сенату записку, в которой сетовал на засилье бумаготворчества и сложной системы подчиненности губернатора. Раньше губернатор подчинялся Сенату, теперь им командуют 54 учреждения, «откуда на каждой неделе различных требований бывает несколько десятков, все требования сильны взысканием угрозительным, с положением и правежом штрафов, не принимая никаких законных причин, не различая с малым делом великого, точию едино предписывая себе власть данную, что велено им штрафовать без докладу сенаторского»[166].

Мольбы Бутурлина остались без внимания, ибо они вступали в противоречие с принципами функционирования бюрократии. Более того, поток донесений, подобно снежному кому, из года в год увеличивался. По данным, приведенным Ю. В. Готье, в 1774 году, когда Сенат затребовал от уездов сведений, сколько они отправляют рапортов, отчетов и ведомостей, выяснилось, что только в одни столичные учреждения они посылают около 1700 ведомостей различного содержания: годовых, полугодовых, месячных, третных и т. д. Помимо Сената донесения отправлялись генерал-прокурору, Камер-коллегии, Штатс-контор-коллегии, Военной коллегии, Комиссариату и др[167].

Кабинет министров явно не справлялся с потоком поступавших к нему дел, чтобы оперативно на них реагировать, и пытался облегчить свои обязанности требованием от учреждений присылать в Кабинет одновременно с донесениями проекты резолюций по вопросам, в них изложенным. Наличие часто встречавшейся резолюции «во известие», как и резолюции «отдано», то есть возвращено учреждению, приславшему донесение, свидетельствовало о далеко не совершенном состоянии делопроизводственного механизма Кабинета. Поэтому нельзя не согласиться с мнением Комиссии, составлявшей доклад императрице Елизавете Петровне: «По многим нужнейшим делам чрез долгое время резолюции (на доклады Сената) получаемо не было, а по иным хотя резолюции и получались, токмо зело темные, с такими затруднительными запросами, что не токмо в несколько месяцев, но ниже чрез несколько лет исправиться невозможно»[168].

Это суждение подтверждается таким, например, фактом, как попытка составить окладную книгу. Эта задача была определена регламентом Камер-коллегии 1731 года, которой поручалось составить «всего государства окладную книгу»[169], то есть бюджет. Если бы Кабинет проявил настойчивость и из года в год жестко напоминал о необходимости ее составления, то задание, возможно, было бы выполнено. Но об окладной книге Кабинет вспомнил только пять лет спустя, когда 25 ноября 1736 года именной указ потребовал от Камер-коллегии закончить составление окладной книги через год, но коллегия по истечении срока донесла о невозможности своевременно выполнить поручение. Кабинет министров счел это задание «яко самое той коллегии главное дело» и отсрочил ее представление еще на один год[170]. Дело, однако, не двигалось с места, и Сенат, которому было передано выполнение задания, будто бы энергично взялся его исполнять, отправив губернаторам множество формуляров ведомостей, которые надлежало заполнить[171]. Но и эта мера не дала желаемых результатов. Тогда последовала резолюция Кабинета, утвержденная Анной Иоанновной, разъяснявшая нерадивым чиновникам важное значение окладной книги, повторив мысль, что ее составление «самое нужнейшее дело, дабы знать, сколько в год каких доходов страны быть может и на какие именно дачи употреблено быть имеют». Без окладной книги, разъясняла резолюция, в которой просматривается стиль Остермана, в сборе доходов и расходах порядка быть не может, да и взыскивать ни на ком ничего невозможно. Со времени, когда Камер-коллегии было велено составить бюджет, прошло девять лет, и его отсутствие Кабинет объяснял не трудностью составления, а отсутствием усердия. Резолюция заканчивалась угрозой наказания виновников: «Уже всеконечно наш императорского величества гнев на себя наведут»[172].

Сенат вместо отправки окладной книги прислал в марте 1739 года объяснение причин задержки ее составления, рассмотренное Кабинетом в марте 1740 года. Сенат доносил о пожаре, случившемся в Москве 29 мая 1737 года, уничтожившем в Кремле присланные из губерний документы с данными о доходах и расходах.

Последняя попытка ускорить составление бюджета была предпринята незадолго до кончины Анны Иоанновны — 1 сентября 1740 года. В ответ на очередное донесение Сената о невозможности составить требуемый документ Кабинет министров в который раз подтвердил: в нем имеется «крайняя государственная нужда… для пресечения всех до сего времени происходящих непорядков и конфузий».

Бурные события после смерти Анны Иоанновны, опала Остермана похоронили надежду иметь бюджет государства — его составили только в царствование Екатерины Великой, то есть спустя более трех десятилетий после попытки располагать им.

Министры не всегда возлагали на себя ответственность за принятые резолюции или указы. В случае когда принимались важнейшие решения или решения, требовавшие консультации компетентных либо заинтересованных лиц, созывались расширенные заседания Кабинета. На обсуждение вопроса о конных заводах был приглашен обер-егермейстер А. П. Волынский, в обсуждении торгового договора с Англией участвовали президент Коммерц-коллегии Шафиров и вице-президент этой коллегии, в рассмотрении антиправительственных суждений и выступлений противников церковной реформы участвовали руководители Тайных розыскных дел канцелярии Ушаков и Синода — Феофан Прокопович.

Недостатки в деятельности Кабинета министров отражали состояние российской бюрократии, продолжавшей находиться в стадии формирования и мало чем отличавшейся от начального этапа своего существования во времена Петра Великого. И во времена Анны Иоанновны продолжали наблюдаться не только такие отличительные черты российской бюрократии, как взяточничество, казнокрадство, склонность к волоките, но и отсутствие элементарной дисциплины, чувства долга и ответственности, косность и сопротивление новшествам.

Эти оценки исходят как от верховной власти, так и от учреждений, отзывавшихся о работе нижестоящих инстанций. Пространный именной указ от 8 декабря 1733 года отмечал те же непорядки в присутственных местах, которые были запечатлены указами петровского времени: непристойное поведение упрямца наказывалось арестом.

Майский указ 1736 года выражал надежду, что «в судах поступают без богоненавистного лицемерия и злобы и дела решаются безволокитно, но на деле обнаружилась тщетность этих надежд: колодники содержатся без следствия в тюрьмах по году, два и даже по десяти и больше, среди которых есть не весьма в важных делах, а иные и безвинно».

Другие указы не ограничиваются назидательными сентенциями, а называют конкретные учреждения, где царят произвол, волокита, нарушение элементарной дисциплины. О том, что чиновники нередко игнорировали сенатские указы, явствует из повеления Сената 27 ноября 1736 года, отметившего содержание под караулом «не столько в винах, сколько правых», причем последние содержались в тюрьмах с целью вымогательства взяток[173]. Московская контора Сената доносила Кабинету министров о своеволии московских чиновников: «Обретающиеся в Москве коллегий, канцелярий и контор президенты и члены и служители не только по указам Сенатской конторы, но и по регламентам многие не съезжались и указных часов не высиживали…» Кабинет затребовал сведения, кто именно из президентов и членов в каком и сколько дней «в присутствии не были и указных часов досидели».

Пару лет спустя, в конце декабря 1738 года, сами сенаторы удостоились нелестной оценки, на этот раз исходившей от Кабинета министров: в Кабинет был вызван обер-прокурор Сената Федор Саймонов, чтобы выслушать внушение министров, оформленное именным указом. Оказывается, сенаторы страдали теми же недугами, что и члены его Московской конторы: сенаторы сидели «неблагочинно», не внимали делам, а вели партикулярные разговоры и притом крики и шумы чинили, что вызывало требование повторить чтение документа, «отчего в делах продолжение и остановка чинится». В здание Сената сенаторы приезжали с изрядным опозданием и если не ведут приватных разговоров, то «едят сухие снетки, крендели и рябчиков». Обер-секретарю предложено записывать в журнал все нарушения порядка каждым из сенаторов и доносить об этом императрице.

Если такие порядки наблюдались под боком Кабинета министров и императрицы, то можно себе представить, что творилось вдали от столицы, в глухой провинции, недосягаемой для контроля, где не только воевода, но и канцелярская мелкота безнаказанно чинили произвол и насилие.

Страна делилась на губернии, губернии — на провинции, а провинции — на уезды. Полновластным хозяином губернии являлся губернатор, а в провинции и уезде — воевода, в руках которых сосредоточивалась административная, полицейская и судебная власть.

Губернаторами назначались лица хотя и не принадлежавшие к двору, но пользовавшиеся покровительством либо столичных вельмож, либо фаворитов. Губернаторы двух столичных губерний пользовались особым доверием императрицы: в Москве им был ее родственник С. А. Салтыков, а в Петербурге — фельдмаршал Миних, к которому она относилась с большим пиететом.

На воеводские должности, как правило, назначались лица преклонного возраста, отслужившие полный срок на военной службе. Три четверти воевод имели возраст от 60 до 70 лет. Это бывшие капитаны, майоры и полковники, переносившие навыки командования ротой и батальоном на гражданскую службу. Как правило, воеводские должности в провинциях и уездах занимали дворяне, не располагавшие достаточным количеством крепостных, способных обеспечить им безбедную жизнь. Обеспеченные дворяне предпочитали жить беззаботно в деревне, их не прельщала гражданская служба.

Иногда долгие годы приходилось ожидать своего назначения — кандидатуры на вакантные должности находились в резервном списке губернатора. Отказы были редки. Так, отставной капитан Ф. Рашков, назначенный воеводой, просил уволить его от должности «за крайними нуждами, понеже он, будучи в военной службе чрез 26 лет в доме не бывал». Случались, однако, и курьезные назначения. В 1731 году 75-летний стольник Кожин был вызван для определения к делам. При медицинском освидетельствовании у него оказалась «каменная болезнь, от которой моча не держится, и ноги от подагры вверху сохнут, внизу пухнут, руки за старостию трясутся и глазами худо видит».

Воеводская и губернаторская служба прельщала не столько получаемым небольшим жалованьем, сколько возможностью залезть в казенный сундук, заниматься вымогательством у местного населения. В XVIII веке еще сохранился взгляд на службу как на кормление, когда управляемое население подносило воеводе подарки к церковным и семейным праздникам.

Любопытный эпизод в 1734 году произошел с воеводой Костромской провинции подполковником Никифором Кольчугиным, к которому пришли славить на Пасху два монаха Ипатьевского монастыря. При пении одной из песен канона иеромонах Федор Чернышов, намекая на мздоимство воеводы, припевал: «Ты ж, воевода, в новой шубе обносился; половина де ипатьевская, а другая посадская». О «продерзости» сатирика в рясе воевода донес монастырским властям. Чернышову «за продерзость и кощунство» в присутствии всей братии учинено «жестокое наказание» плетьми и запрещено отправлять службу «до указу»[174].

Чтобы отвадить администратора от взяток, Кабинет министров в отдельных случаях определял ему повышенное жалованье. При назначении воеводой в Уфу статского советника Шемякина Кабинет ставил вопрос об определении такого жалованья, чтоб он, «будучи там, поступал по указам и ко взяткам и подаркам не касался, в том ему накрепко подтвердить под жестоким наказанием»[175].

Губернаторы и воеводы управляли населением подведомственной территории посредством губернской, провинциальной и уездной канцелярии. Должности канцелярских служителей, как правило, передавались по наследству. Сьн канцеляриста или подканцеляриста начинал службу с копииста — переписчика набело документов, составленных более опытными служителями. В течение многолетней службы копиист, приобретая опыт, медленно взбирался по служебной лестнице. Лишь единицам из них удавалось занять высшую ступень — подьячего с приписью в уезде и провинции. В губернии руководитель канцелярии назывался секретарем и, как правило, присылался столицей из числа канцелярских служителей коллегий. Обязанность подьячего с приписью и секретаря состояла в докладе присутствию сути обсуждаемого вопроса и предостережении начальства от опрометчивых решений, противоречивших законам. Оба они руководили работой канцелярских служителей, следили за исполнением принятых решений.

Канцелярские служители рекрутировались из городских жителей, в то время как воеводы и их товарищи — из дворян. Представители крапивного семени, как называли канцелярских служителей, не получали жалованья, они кормились от просителей мздой, называвшейся иностранным словом акциденция. Акциденция — форма оплаты труда и одновременно усердия за труд. Граница между добровольным подаянием и вымогательством взятки была размытой и предоставляла широкий простор для вымогательства взяток и злоупотреблений: чем больший куш получал канцелярист от челобитчика, тем оперативнее выполнял его просьбу и проявлял готовность найти лазейку в обход законодательства.

Помещение, где воевода отправлял свои дела, мало чем отличалось от избы городского жителя. Непременной принадлежностью воеводской избы была судейская камера, в центре которой стоял судейский стол, за которым сидели воевода, его товарищ и полевой офицер, присланный из Военной коллегии для сбора подушной недоимки. Рядом стоял стол для подьячего с приписью. Оба стола были покрыты красным или зеленым сукном. «На тех столах по чернильнице с уборами», указы 1724 года «О ведении законов и о почтении судейского места». Это сооружение представляло усеченную пирамиду, на каждой из трех граней помещались указы, и называлось зерцалом. Здесь же на полках или в шкафу помещались законы, которыми должен был руководствоваться воевода: Уложение 1649 года, Новоуказные статьи, то есть законы, вышедшие после 1649 года, Генеральный регламент, Инструкция воеводе, регламент Камер-коллегии.

Помещение губернской администрации отличалось от воеводской большими размерами и комфортом, изысканным убранством, а иногда и каменным строением.

Продолжительность служебного времени составляла пять часов. Губернаторы, вице-губернаторы, воеводы и их товарищи съезжались в 7–9 часов утра и находились на работе обеда — до 2–3 часов. Подчиненные должны были являться на службу ранее прибытия начальника и уезжать позже его. Генеральный регламент устанавливал порядок рассмотрения дел: сначала слушались указы, поступившие из центра, затем промемории — документы от равных учреждений, за ними донесения подчиненных учреждений. Последними обсуждались челобитные, после чего подписывались протоколы заседаний.

Губернатор и воевода не могли покинуть город без разрешения вышестоящих инстанций. Так, воронежского вице-губернатора Пашкова за отъезд в свою вотчину в 1734 году без разрешения оштрафовали на огромную сумму в 500 рублей[176]. Круг обязанностей губернаторов и воевод был достаточно широк, они отвечали за сыск беглых крестьян, солдат и матросов, за состояние дорог и мостов, осуществляли суд и расправу, вели борьбу с разбоями, но главная их обязанность состояла в своевременном сборе подушной подати, наборе рекрутов и ликвидации недоимок, накопившихся по тому и другому.

Именно с этими главнейшими обязанностями областная администрация не справлялась, и тогда обратились к давно испытанному еще в петровское время способу выколачивания денег и набора рекрутов — отправке в провинцию полевых офицеров и гвардейских сержантов. Первые должны были стимулировать энергию воевод в сборе подушной недоимки, вторые — недоимку по набору рекрутов. Следует отметить два существенных момента: слабость местной администрации, без помощи извне не справлявшейся со своими обязанностями, и свирепые формы взимания недоимок; которые вместе с деятельностью Канцелярии тайных розыскных дел и немецким засильем создали недобрую славу царствования Анны Иоанновны.

Практика показала, с одной стороны, неспособность областных и уездных властей одержать верх над шайками разбойников, комплектовавшимися из беглых солдат, крестьян и матросов, безнаказанно грабивших купеческие и казенные караваны на Волге, громивших усадьбы помещиков и являвшихся в ночные часы хозяевами Москвы — появляться на ее улицах было небезопасно. С другой стороны, следственные дела свидетельствуют о беззащитности местного населения и произволе администрации, наказывавшей правых и виноватых, не вникая в суть дела.

В мае 1737 года в московскую полицию привели крестьянина Боева с курицей, которую, как он объяснял, нес из своего села Бирева для продажи в Москве. В полиции приняли самое простое решение, требовавшее от нее минимальных усилий: вместо того чтобы отправиться в Бирево и там выяснить, действительно ли эта курица принадлежала Боеву, которого подозревали в ее краже, было решено «допросить его под кошками, не поймал ли он или не украл ли он где-нибудь курицы и не было ли с ним кого-нибудь в согласии»[177].

Приведенный пример беззакония и произвола является невинной забавой по сравнению с поступком опьяненного властью каширского воеводы подполковника Я. Ф. Баскакова, отличавшегося крутым нравом, не знавшего меры в гневе. В воеводской канцелярии он встретил противодействие со стороны подьячего с приписью С. Ф. Емельянова, многоопытного законника, за время службы которого в Кашире сменилось около девяти воевод.

Емельянов хорошо знал законы и, в отличие от прочих канцелярских служителей, трепетавших от страха перед воеводой, осмеливался ему перечить, когда тот их нарушал. Однажды Емельянов заметил ему, что он совершил противозаконный поступок, отправив в ссылку состоявшего при воеводской канцелярии капрала. Замечание подьячего с приписью вызвало гнев воеводы, и тот в сердцах бросил на стол тетрадь.

Драматические события развернулись некоторое время спустя, когда служивший в этой же канцелярии сын Емельянова Андрей, видимо, по совету отца, отказался выполнить приказание воеводы вырвать несколько листов из приходно-расходной книги и заменить их другими, с устраивавшими воеводу цифрами. Отец вступился за сына, потребовал от воеводы вернуть вырванные листы и в назидание выказал знание законов.

Воевода стерпел и на этот раз, но затаил против Емельянова лютую злобу и ждал повода, чтобы выплеснуть ее. Повод никакого отношения к службе не имел. Случилось, что Андрей Емельянов влюбился в крепостную наложницу Баскакова и намеревался на ней жениться. Ревнивец избил соперника так жестоко, что тот «едва в чувство пришел» и «голос имел слабый».

Вошедший в раж воевода решил расправиться и с отцом и матерью соперника. Он вызвал их в канцелярию и мать «немилостиво таскал по всему дому, выволок на крыльцо и столкнул вниз по лестнице». При осмотре пострадавшей старухи у нее обнаружены следы побоев: «Спина и бока биты сине-багровы, правый глаз подшиблен, левая нога перешиблена, левая щека, нос и верхняя губа разбиты, исцараплены и в крови».

Самой жестокой расправе подвергся подьячий с приписью: воевода велел четырем солдатам держать его, а сам избивал дулом и цевьем фузеи. Полумертвого, он велел вынести его и бросить у крыльца. Обнаружив, что потерпевший лежит в беспамятстве, он велел внести его в канцелярию и никого к нему не пускать. Из покоев сначала доносился стон, а затем все смолкло — за два часа до света Степан Емельянов умер.

Воевода понял, что за убийство ему придется отвечать, и сам отправился в Москву улаживать дело. Тем временем сыновья покойного доставили тело в Москву для освидетельствования. Через месяц последовал именной указ о расследовании дела Петербургской губернской канцелярией «без всякой поманки…». Баскаков был отстранен от должности и в 1738 году подвергся казни[178].

Здесь приведено несколько негативных примеров деятельности как центральной, так и местной администрации. Конечно, не все члены Сената, коллегий, вице-губернаторы и воеводы несли службу так же, как Баскаков. Среди них, подобно белым воронам, встречались чиновники, не причастные к казнокрадству и взяточничеству, но природа появления источников такова, что они регистрировали в большинстве своем из рук вон выходящие факты и явления, оставляя без внимания то, что соответствовало поговорке: «Не пойман — не вор».

Изложенное дает основание для вывода — со времени административных преобразований Петра Великого практически ничто не изменилось ни в порядке, царившем как в высших органах власти, так и в областной администрации, ни в нравах чиновников.

Однако одно существенное новшество заслуживает пристального внимания — речь идет о неведомом ранее сосредоточении власти в руках одного человека, не принадлежавшего к правящей династии, — Андрея Ивановича Остермана. Он практически являлся временщиком, степень влияния которого на жизнь государства не имела прецедентов. В отличие от «полудержавного властелина» Меншикова, не вникавшего в детали повседневного управления страной, Остерман держал в своих руках все нити управления внутренней и внешней политикой государства. Лишь армия была отдана на откуп Миниху. Что касается Бирона, то его статус был ближе к статусу Меншикова, чем Остермана, — фаворит Анны Иоанновны не имел обыкновения вмешиваться в рутинное течение жизни государства и общества.

Глава VIII Мужик и барин

В трех последующих главах пойдет речь о внутренней политике Анны Иоанновны, то есть об обширном перечне правительственных мер, направленных на совершенствование государственного аппарата, внедрение новшеств в социальную, экономическую и духовную жизнь общества, строительство новых городов, укрепление армии и флота, просвещение народа и развитие науки. Все это находит отражение в законодательных актах — нормативных и распорядительных.

Первые имеют принципиальное значение, так как, опираясь на них, вносятся изменения, рассчитанные на многие годы и даже десятилетия. Вторые отражают повседневную деятельность правительства, нацелены на удовлетворение его сиюминутных потребностей, определяют формы претворения их в жизнь.

Исходным пунктом, отталкиваясь от которого можно прояснить социальную политику не только правления Анны Иоанновны, но и последующих за ее кончиной десятилетий, является петровское время. Эти десятилетия протекали под знаком либо продолжения преобразовательных начинаний великого реформатора, либо полного или частичного отступления от них. Это отступление, в зародыше проявившееся после смерти Петра I, приобрело особое значение при Анне Иоанновне. Суть его коротко можно сформулировать так: Петр I надел на дворянство тяжкое ярмо службы государству на поле брани, в казармах и канцеляриях, его преемники постепенно освобождали его от этого ярма, превращая дворянство из служилого сословия в привилегированное и землевладельческое.

Ратная служба дворян издавна считалась обязательной, но не постоянной: в ожидании угрозы, в XVII веке ежегодно исходившей от крымских татар, дворянина извещали о необходимости дать отпор грабителям, назначали пункт сбора, куда он должен был явиться «конным, людным и с оружием». Служилый человек вытаскивал из сундуков дедовские доспехи и к концу зимы отправлялся в назначенное место.

Татар отгоняли, угроза исчезала, ополчение распускалось по домам, предаваться хозяйственным заботам или беспечной жизни до появления нового царского указа. Он мог появиться в следующем году, а мог спустя несколько лет.

При Петре I характер службы существенно изменился — поместное войско, ополченское по своей сути, сменила регулярная армия, служба в которой стала постоянной и пожизненной. Если раньше царь жаловал служилого человека поместьем и крестьянами, то при Петре I вследствие исчерпания земельного фонда вознаграждение землей было заменено денежным жалованьем.

Изменение характера службы дворянина повлекло за собой новую, ранее неведомую обязанность — учиться; для регулярной армии и флота требовались грамотные офицеры, инженеры, кораблестроители, артиллеристы, геодезисты. Надлежало овладевать знаниями либо в созданных при Петре I учебных заведениях, либо за границей, где волонтеры не столько изучали теорию, сколько постигали практику, либо, наконец, в гвардейских полках, где они тянули нелегкую солдатскую лямку и овладевали азами военного дела, чтобы много лет спустя отправиться в полевые полки офицерами. Два гвардейских полка являлись своего рода школой подготовки военных кадров.

Обязанность учиться в те времена считалась обременительной, и родители пытались освободить от нее своих отпрысков с такой же изобретательностью, с какой сами уклонялись от службы в армии и в канцеляриях.

В наше время подобное отношение к обучению покажется по меньшей мере странным, но достаточно сравнить времяпровождение дворянского недоросля в XVII веке с времяпровождением при Петре I, чтобы убедиться в том, что забота чадолюбивых родителей о своих детях и страх расстаться с ними на время обучения имели основания. Отрок в допетровское время коротал дни в забавах, ему вольготно жилось под крылышками родителей, что обрекало его на безделье, не способствовало развитию интеллекта, порождало леность мысли, отсутствие предприимчивости. Знатным недорослям с «младых ногтей» вдалбливали в голову барскую спесь, презрение к труду — как физическому, так и умственному.

Помыслы многих дворян были направлены на то, чтобы уклониться от пожизненной службы, избавить себя от необходимости тянуть лямку рядового в гвардейском полку, освободить своих отпрысков от отправки за границу, где они вдосталь насыщались и материальными трудностями, и трудностями, обусловленными незнанием языка. Нелегко протекала учеба и в Морской академии, где за нарушение порядка и дисциплины секли розгами представителя княжеской фамилии с таким же усердием и беспощадностью, как и сына безвестного дворянина из какой-либо деревни Починки.

На первых порах Петр I намеревался добиться успеха, угрожая лицам, уклонявшимся от службы и обучения, штрафной дубинкой, наказанием розгами, конфискацией имущества, а также используя услуги доносителей, готовых получить в награду деревню либо денежное вознаграждение за каждого выявленного «нетчика», как тогда называли дворян, уклонявшихся от службы. Все это не давало должного эффекта, и тогда царь решил воспользоваться более радикальными средствами борьбы с «нетчиками»: в 1714 году было опубликовано два указа.

Главный из них, указ о единонаследии, разрешал передавать по наследству недвижимое имущество только одному сыну, по выбору родителя, а остальные сыновья должны были добывать хлеб насущный военной и гражданской службой, а также торговлей. Вторым указом Петр I запрещал дворянским сыновьям, не овладевшим грамотой и геометрией, жениться.

Оба указа вызвали ропот дворян, но они подчинились властной воле царя и терпели их до его кончины.

Шляхетские проекты 1730 года, напомним, потребовали отмены указа 1714 года о единонаследии, облегчения условий подготовки офицеров путем освобождения их от службы рядовыми и создания «особливых рот шляхетских, а для морских — гардемарин». Проект, собравший 361 подпись, требовал ограничения дворянской службы 20 годами. Шляхетские проекты являлись своего рода наказом правительству Анны Иоанновны, который оно претворяло в жизнь в десятилетнее царствование императрицы. Этими наказами руководствовались и преемники Анны Иоанновны.

Отмена указа 1714 года о единонаследии мотивирована сенатским указом 9 декабря 1730 года вполне убедительно: «Те пункты (объяснявшие необходимость введения единонаследия, чтобы знатные дома дроблением вотчин не упадали и чтоб дети, не получившие деревень, „принуждены были хлеб искать службою“. — Н. П.) по состоянию здешнего государства не к пользе происходят». Вредные последствия указа о единонаследии состояли в том, что родители, руководствуясь законом Божеским, повелевающим всех детей «равно награждать», вынуждены были продавать деревни, чтобы обеспечить сыновей деньгами, или увеличить оброк с крестьян. Таким образом, указ о единонаследии противоречил цели, которую преследовал законодатель, — он не предотвращал упадка «знатных домов». Но самый большой ущерб помещичьему хозяйству наносил принцип раздела собственности, когда «недвижимые имения», то есть земля и постройки, оказывались в одних руках, а движимому имуществу (крестьяне, скот, хлеб) предписано находиться в других[179].

Другой указ, от 29 июля 1731 года, об учреждении корпуса кадетов облегчал службу дворянских детей — отменялось ее обязательное прохождение рядовыми в гвардейских полках: отныне «весьма нужно, дабы шляхетство от младых лет к тому в теории обучены и потом и в практику годны были». Кадетский шляхетский корпус первоначально был рассчитан на обучение в нем 200 детей от 13 до 18 лет арифметике, геометрии, рисованию, фортификации, артиллерии, шпажному действу, верховой езде и иностранным языкам[180].

Родители дворянских недорослей, видимо, поначалу отнеслись настороженно к новой затее и неохотно отдавали своих детей в кадетский корпус, что признал и именной указ, обнародованный три с половиной месяца спустя: желающих явилось «еще малое число». Сомнения рассеялись после опубликования в декабре 1731 года указа, разъяснявшего условия обучения и жизни кадетов: обучавшиеся и их учителя находились на полном содержании казны — «трапеза будет довольная», учебники и инструменты приобретались на средства казны. Результат сказался быстро: к маю 1732 года в кадеты записалось 308 человек, так что шеф корпуса Миних предложил довести численность принимаемых до 360 человек, а на содержание ассигновать свыше 63 тысяч рублей в год[181].

Программа кадетского корпуса, разработанная его шефом Минихом, давала по тому времени блестящее образование. Его воспитанники дважды в году, 15 мая и 15 сентября, держали публичный экзамен перед представительной комиссией, состоявшей из одного из сенаторов, профессора Академии наук, представителей Адмиралтейской академии и Инженерного корпуса.

Во второй половине 1730-х годов список изучаемых дисциплин значительно расширился за счет включения в него гуманитарных дисциплин: истории, философии, логики и других.

Кадетский корпус — образцово-показательное учебное заведение, но значение его не следует преувеличивать, ибо контингент кадетов составлял ничтожную долю дворянских недорослей. Правительство позаботилось и об остальных недорослях, обязав их учиться в обыкновенных учебных заведениях либо в домашних условиях, причем за овладением знаниями должна была следить Герольдмейстерская контора, проводившая три смотра недорослей — в 12, 16 и 20 лет. Во время первого смотра от недоросля требовалось умение читать и писать. К 16 годам он должен был овладеть арифметикой и геометрией. Не овладевшие ими определялись матросами без выслуги. Во время третьего смотра проверялись знания истории, фортификации и географии. Выдержавшие экзамены определялись на военную службу, а родителей провалившихся недорослей подвергали штрафу[182]. Забота об образовании дворянства составляла едва ли не главную заслугу в царствование Анны Иоанновны.

Самой важной мерой по отношению к дворянству следует считать Манифест 31 декабря 1736 года об ограничении срока службы дворян. Он тоже являлся откликом на шляхетские требования, выдвинутые в 1730 году. В 1731 году была учреждена Воинская комиссия, решившая удовлетворить требование шляхетских проектов об установлении 20-летнего срока службы, но предложение ее не было реализовано. Лишь пять лет спустя, в 1736 году, Манифест ограничил срок службы дворян 25 годами, мотивируя появление указа заботой о дворянах, предоставлении им возможности на склоне лет находиться в своих имениях и заниматься хозяйством. Бессрочная служба осуждалась, поскольку освободившиеся от нее дворяне были уже дряхлыми, «которые приехав в свои домы, экономию домашнюю, как надлежит, смотреть уже в состоянии не находятся». Дворянам, имевшим двух и более сыновей, предоставлялось право «одного из них оставлять в доме для содержания экономии», правда, не безвозмездно: за оставленного в имении сына надлежало расплачиваться поставкой рекрутов из расчета одного, если дворянин владел менее 100 душами, то есть «со всяких 100 душ по одному».

Манифест был обнародован в начале войны России с Османской империей (1736–1739), и его реализация ослабила бы офицерский корпус, поэтому его принятие откладывалось до заключения мира[183].

Кабинет министров защищал интересы дворян, уволенных в отставку или оставленных для присмотра за хозяйством, не разрешая местной администрации привлекать их к службе. Кабинет министров в феврале 1738 года поручил Сенату «учинить постоянное определение», в каких случаях и к каким делам можно губернаторам и воеводам привлекать уволенных в отставку дворян, «чтоб без самой нужды никто от смотрения домашней своей экономии оторван и, следовательно, в разорение приведен не был»[184]. Манифест 1736 года стал претворяться в жизнь с апреля 1740 года по резолюции Кабинета министров на доклад Военной коллегии.

Гравюра Георга Иоганна Унферцахта. План императорского столичного города Санкт-Петербурга.

1737 г. Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург.

Изложенное выше дает основание утверждать, что правительство Анны Иоанновны проявляло трогательную заботу о дворянстве, причем не о родовитом, представители которого выполняли шутовские обязанности при дворе, а о среднем и мелком. Отчасти это было выражением благодарности этим слоям шляхетства, отстоявшего самодержавную власть императрицы, отчасти возросшим влиянием широких кругов дворянства на политическую историю страны — дворянство как сословие набирало силу и внушало монархам опасение за судьбу трона.

Таким образом, Манифест 1736 года стал вехой в превращении служилого сословия в землевладельческое, привилегированное, а Манифест 1762 года вообще освободил двор от обязательной службы.

По Манифесту 1736 года 45-летний дворянин, то есть человек в расцвете физических сил, полный энергии, получал возможность вести праздную жизнь в усадьбе: его обязанности ограничивались хозяйственными распоряжениями приказчикам и проверкой их исполнения. Конечно, не приходится отрицать роль помещика в упорядочении жизни вотчинного хозяйства, как не приходится отрицать произвол приказчиков, грабивших крестьян в отсутствие барина, и установления патерналистских отношений между помещиком и его крестьянами, но ограничение срока службы таило и негативные последствия. Время, свободное от хозяйственных забот, а его было предостаточно в однообразной сельской суете, располагало к праздной жизни и лени: барин увлекался охотой, рыбной ловлей, встречами с соседними помещиками за обильным застольем, где только судачили о происшествиях в округе, на семейных и церковных праздниках. Все это наводило скуку и отнюдь не способствовало интеллектуальному развитию благородного сословия.

И еще одно важное наблюдение: преемники Петра Великого на протяжении всего XVIII столетия клялись в верности его заветам, в продолжении его начинаний. Анна Иоанновна не составляла исключения — она неоднократно ссылалась на продолжение линии, начертанной «дядей нашим». В действительности же ни в одной сфере жизни общества не замечалось таких отступлений от политики Петра I, как в отношении его преемников к дворянству.

Разительно отличалась продворянская политика правительства от политики по отношению к крестьянам: если дворянство было облагодетельствовано правительством льготами, то царствование Анны Иоанновны связано с новым витком в развитии крепостного права — возросла зависимость крестьянина от помещика.

Крестьянский вопрос интересовал не только правительство, но и мыслящих людей того времени, правда, думающих по-разному. Одни традиционно смотрели на крестьянина не как на субъект, то есть как на человека, претендующего на право называться личностью со своими интересами и взглядами, а как на безмолвствующий объект, лишенный всяких прав, но наделенный двумя обязанностями: кормить барина и выполнять государственные повинности — платить подушную подать и выполнять рекрутскую повинность. Крестьянина не следует доводить до разорения, ибо, как лаконично формулировали свою мысль авторы записки, составленной в 1726 году, Меншиков, Остерман и Волков, «если не будет крестьянина, то не будет и солдата». Разорял крестьян непомерно высокий размер подушной подати. Другой прожектер времен Екатерины I связывал разорение крестьян, вместе с ним и упадок помещичьего хозяйства, с бессрочной службой дворянина, в результате чего «дом всякий без присмотра разоряется».

К суждениям, рассмотренным выше, примыкает записка анонимного автора, сочиненная в 1733 году, под названием «Представление об утеснении народа от подушного сбора». Аноним в соответствии со взглядами того времени под народом подразумевал не его трудовую часть, а дворянство и заботился о благополучии не крестьян, а их владельцев. Он связывал успешный сбор подушной подати с ограничением срока службы дворян. Плачевное состояние крестьян аноним объяснял тем, что хозяйство помещика, вынужденного служить бессрочно, отдано на попечение приказчиков и старост, не радевших ни о крестьянине, ни о дворянине. Разоренные крестьяне занимаются воровством и разбоем, «и тюрьмы таковыми везде наполнены».

Аноним предлагал два средства избавления от всех бед: либо в полевых и гарнизонных полках содержать двойное число офицеров, из которых половину на три года отпускать посменно в деревню без уплаты жалованья, либо «некоторое определенное время положить, сколько в военной и штатской службе быть». Уволенный в отставку будет иметь время «деревнями своими довольствоваться и веселиться и экономию свою исправлять», а также защищать крестьян от воеводского произвола и обеспечивать своевременный сбор подати.

В этой идиллической картине сельской жизни, созданной умелым пером автора, акцентировано внимание на создание условий для благополучия помещиков, а источник этого благополучия, крестьяне, отодвинуты на второй план[185].

Еще один проект, тоже анонимный и тоже косвенно затрагивавший крестьянский вопрос, стал даже предметом обсуждения Кабинета министров. Прожектер был озабочен удовлетворительным состоянием финансов, вызванным неурожаем 1733 года. В проекте, поданном 31 января 1734 года, он справедливо связывал доходы казны с урожайностью: «Когда не родится хлеб, тогда надобно быть недостаткам и в сборе государственных подушных податей», что скажется на состоянии армии и безопасности страны. Главный способ устранения финансовых затруднений, по мнению анонима, был прост: надобно увеличить размер подушной подати с ясашного населения. Раньше, когда «инородцы» платили ясак, размер его превышал налоги, уплачиваемые русским населением. Теперь налоговое бремя уравнено, хотя бывшие ясашные живут «в несколько мер богатее, нежели русские», потому что живут на лучших землях, имеют дополнительный доход от бортевых угодий, рыболовства и охоты. А так как «инородцы» в других государствах платят более высокий налог, чем коренные жители, автор проекта предлагал и в России увеличить налог с них на 40 копеек, а за держание беглых — на 10 копеек.

Самую обстоятельную записку, обнаружившую государственную масштабность мышления, подал обер-прокурор Сената Анисим Маслов. Он решительно возражал против увеличения налогов с нерусских народов и считал главным источником увеличения доходов казны рост экономики страны: развитие промышленности и торговли, предоставление купечеству льгот, упорядочение торговли товарами, находившимися в казенной монополии, своевременный приток таможенных и кабацких денег, чеканка дополнительных монет из купленной иностранной валюты. Главным же средством оздоровления финансов Маслов считал пресечение бесполезных расходов, строгое соблюдение соответствия расходов доходам. Маслов занимал твердую позицию в вопросе винокурения — предлагал уменьшить не только количество винокуренных заводов, но и число лиц, пользовавшихся правом владения ими.

Масштабность взглядов Маслова состояла в отклонении им предложения об увеличении податного бремени. Да и сама личность Анисима Маслова была столь колоритна и привлекательна, отличалась таким ярким талантом среди мрачного окружения Анны Иоанновны, что заслуживает более пристального внимания.

Мы не располагаем сведениями о том, как складывалась карьера Маслова до его назначения в 1730 году обер-прокурором Сената. Его отличало несколько качеств, дававших ему возможность занять особую нишу в правительстве: бескорыстие — он не был уличен ни во взяточничестве, ни в казнокрадстве; принципиальность и отвага — он бесстрашно вступал в конфликт с сенаторами, руководствуясь чувством долга; он умел сквозь призму частного явления увидеть общее, придав ему государственное значение. Но главная его заслуга состояла в том, что он, будучи представителем чиновного мира, выступил защитником крестьянства, видя в них людей, нуждающихся в защите и от государственной власти, и от посягательств помещиков.

Анисим Маслов в одном из донесений Кабинету министров писал, что в Сенате накопилось такое обилие нерешенных дел, что сенаторам надлежит продлить рабочий день не только до обеда, но и после него. Не побоялся он и нарисовать неприглядную картину отношения сенаторов к своим обязанностям. «Господа сенаторы, — доносил обер-прокурор Кабинету министров в 1733 году, — собираются гораздо поздно и, опоздав, приезжают не вдруг и один другого дожидаются, сидя без дела, праздно; а как персоны две или три соберутся, то хотя и начнут какое дело слушать, но потом станут приходить другие и для всякого те дела начинают слушать вновь, отчего только замедление чинится и время происходит напрасно»[186].

Способность Маслова в частном разглядеть общее и возвести его в ранг общегосударственного значения проявилась в донесении императрице 19 февраля 1733 года, в котором шла речь о плачевном состоянии купечества Переяславля-Рязанского. Сообщив о том, что раньше там было «немалое купечество, ныне до того пришло, что некого было в бурмистры» определить, ибо осталось только четыре купеческих дома. Оттолкнувшись от этого частного явления, Маслов перешел к рассуждению о значении купечества в жизни страны. Разорение купечества будет сопровождаться разорением крестьян, ибо «купечество всю свою коммерцию больше чрез крестьян имеют и от них всякие товары покупают и тем довольствуются крестьяне купцами, а купцы крестьянами». Те и другие «так обязаны, что за единый корпус человеческий почитать надлежит».

Избежать разорения купечества, по мнению Маслова, можно путем взыскания с них долга казне в рассрочку, учитывая платежеспособность конкретного купца, для этого надлежало сочинить тайный указ. «Сия тайность вверена быть имеет для того, что ежели публичный указ выдать, то должники, которые и в состоянии платить, уведая, могут свои имения таить». Кабинет-министры в лице Остермана и Черкасского «утопили» предложение Маслова, предложив Сенату «составить экстракт с приложением своего мнения»[187].

Судьба этого предложения нам неизвестна.

Пик инициативы Маслова падает на 1734 год. Видимо, активность его связана с высокой оценкой служебного рвения, выразившейся в присвоении ему 24 января 1734 года чина действительного статского советника[188]. Если в 1733 году в донесении о купечестве тема о крестьянстве была проходной, второстепенной, то в 1734 году она стала основной. В июне 1734 года он доносил императрице, что сенаторы проявляют полное равнодушие к судьбам голодающих крестьян Смоленской губернии, пораженной в предшествующем году засухой и неурожаем. Известие о неурожае Сенат получил еще в январе, и «хотя по оному надлежало изыскать к пользе их (крестьян. — Н. П.) способы немедленно решение учинить», но Сенат так и не принял никаких мер.

Маслов предложил меры, обеспечивавшие смягчение страданий смоленских крестьян: запретить продажу хлеба в губерниях России и закупать его в Лифляндии и Эстляндии, разрешить беспошлинный ввоз хлеба из-за границы, запретить курение вина из хлеба, привезенного из Малороссии, наконец, предложил «для пропитания» пострадавших от голода крестьян организовать в Москве государственные работы.

Вершиной радения Маслова о крестьянах является его донесение императрице, отправленное 24 июля 1734 года. Оно еще раз демонстрирует способность Маслова к обобщению, рассмотрению сквозь призму частного случая судьбы крестьянства в стране.

Донесение Маслова от 24 июля, развивая прежние мысли, вносит множество принципиальных новшеств о положении смоленских крестьян. Маслов писал, что хлебный запас в губернии составил 80 тысяч четвертей, но треть его смешана с мякиной, а в 2378 деревнях нет ни одного зернышка: «люди едят траву и гнилую колоду и от того лежат больны, и многие разбежались не только с женами и детьми, но и целыми деревнями». Бежали в Польшу, где им предоставляли ссуду и освобождение от податей на 10 лет.

Предложение Сената об освобождении крестьян от уплаты подушной подати в текущем году Маслов считал бесполезным, ибо нет надежды, что крестьяне восстановят свое хозяйство к январю следующего года и окажутся платежеспособными. Автор предлагал более радикальные средства облегчения участи страдальцев: освободить от уплаты податей за умерших и беглецов; установить размеры повинностей крестьян в пользу помещиков, дворцового ведомства и духовных владетелей; барщину и оброк, писал он, «собирали кто как хотел, по своей воле, а в нужных случаях вспоможения им не чинили»; запретить бесчинства офицеров, отправляемых для сбора подушной подати и рекрутских наборов, — они чинили крестьянам «многие утеснения и обиды», включая взятки.

Маслов предложил обедневших крестьян освободить от подушной подати. Он понимал, что это вызовет брешь в доходах казны. Как залатать ее, он не знал, и поэтому предложил учредить специальную комиссию, поручив ей изыскать новые источники пополнения доходов.

В вопросе о беглых требовались некоторые жертвы как от государства, так и от помещиков: государству следовало возвратившихся из бегов крестьян освободить на несколько лет от уплаты подушной подати, а помещики должны были выдать им ссуду и не обременять повинностями в свою пользу.

Донесение Маслов завершил главным предложением: необходим указ, регламентирующий повинности крестьян в пользу владельцев, «дабы крестьяне знали, где, по скольку (кроме государственных податей) доходов кому платить и работ каких исправлять без излишнего отягощения». Иными словами, Маслов предлагал ограничить права светских и духовных владельцев на результаты труда крестьян.

Положение крестьян, изображенное Масловым, было столь мрачным, что растрогало даже черствую Анну Иоанновну, не оставившую без внимания донесение. Она предложила Кабинету министров учредить комиссию в составе трех человек: Шафирова и Маслова (императрица назвала их сама), а третьего она предложила назначить Кабинету министров. Комиссии императрица велела заседать до и после обеда и изыскивать способы «помянутый недостаток во всех местах (от хлебного недороду находящихся) отвратить» и если будет найдено целесообразным освободить крестьян от уплаты подати, то изыскать источники компенсации суммы, предназначавшейся на содержание армии. Также было предложено обсудить вопрос об учреждении «запасных магазейнов» для хранения хлеба, рассчитанного на неурожайные годы. Комиссия должна была обсудить и предложение Маслова об определении размера владельческих повинностей крестьян, а также другие предложения Маслова[189].

Конечно, предложения Маслова очень прогрессивны для того времени, тем более что их высказал представитель чиновной бюрократии. Удивляет и то, что Маслов радел не о благоденствии дворянства и духовенства, а о положении купечества и самой обездоленной части населения — владельческих крестьянах.

Обращает внимание отсутствие в донесении даже робких намеков на осуждение крепостного права. И это понятно: крепостнические порядки еще не исчерпали своих ресурсов, хотя и замедляли развитие страны.

Совершенно очевидно — предложения Маслова были обречены на провал, ибо встретили бы ожесточенное сопротивление крепостников, которого опасалась даже просвещенная Екатерина Великая. Тем более они были бы отклонены при Анне Иоанновне. Но их судьбой распорядился случай — смерть автора в 1735 году. Интерес императрицы и Кабинета министров к предложениям Маслова в бумагах после его смерти пропал.

Тем временем самыми обременительными считались уплата подушной подати и поставка рекрутов. Не случайно по этим проблемам в царствование Анны Иоанновны было обнародовано около двух десятков указов. Регламент Камер-коллегии 1731 года, центрального учреждения, ведавшего доходами страны, определил ответственных за сбор подушной подати помещика. Социальное значение нововведения состояло в усилении зависимости крестьянина от владельца, в лишении его остатков прав юридического лица.

Из двух главных повинностей крестьян более тяжелой была подушная подать, потому что она взималась ежегодно. Быть может, ее тяжесть была бы не столь обременительной, если бы ее размер в 70 копеек с мужской души брался с реально существовавших плательщиков, а не с данных переписной книги, зарегистрировавшей их число в день проведения переписи, получившей название ревизии. Перепись производилась с периодичностью в 20 лет, в нее включались только что родившиеся младенцы и глубокие старики, то есть лица, не способные к труду. К тому же налог взимался за умерших и беглых крестьян, что повышало размер подушной подати с оставшихся на месте крестьян не менее чем в полтора-два раза.

В результате не все крестьяне оказывались платежеспособными, у них из года в год накапливались недоимки, особенно интенсивно возраставшие в неурожайные годы. Казна, однако, не считалась ни с засухами, ни с эпидемиями, уносившими жизнь крестьян, ни с эпизоотиями, вызывавшими гибель скота, и вину за несвоевременную уплату подушных денег перекладывала на губернаторов и воевод. Сенатский указ в ноябре 1733 года определил взыскивать задолженность с губернаторов, вице-губернаторов, воевод и их товарищей и канцелярских служителей, размер суммы определять в зависимости от степени виновности каждого должностного лица.

Для взыскания недоимки, накопившейся с 1720 по 1732 год, в сумме семи миллионов рублей, в 1734 году учредили Доимочный приказ.

Так как центральную администрацию до конца царствования Анны Иоанновны не покидала мысль о недобросовестности местных властей, в январе 1739 года появился указ Сенату. По мнению императрицы, от имени которой был издан указ, «управители не о доходах государственных старались, но всегда о своем обогащении вымышляли, как бы им неправедную корысть получить и для того изо взятков крестьянам потакали и от времени до времени отсрочивали…». Законодатель был убежден, что если бы не козни «плутов», предоставивших отсрочку в платеже подушной подати, то никакой бы недоимки за крестьянами не числилось[190]. Доля вины местной администрации в образовании недоимок, конечно, имела место, но игнорирование возможностей налогоплательщиков, львиную долю доходов с которых взимал в свою пользу барин, составляло характерную черту социальной политики царствования Анны Иоанновны.

Правительству была заведомо известна несостоятельность администрации справиться со сбором подушной недоимки, и регламент Камер-коллегии обязывал в деревни, где недоимки достигали суммы от 500 до 1000 рублей, посылать для экзекуции одного обер-офицера, двух унтер-офицеров и пять-шесть рядовых, а в деревни с недоимкой от 100 до 500 рублей командировать одного унтер-офицера и двух-трех рядовых. Правда, в 1736 году эта практика была заменена отправкой к губернаторам и воеводам постоянных помощников по сбору подушной подати в лице отставных офицеров: в губернии в чине полковников и подполковников, в провинции — майоров и капитанов, а в города для сбора налога с посадских людей — обер-офицеров. Их назначала Военная коллегия.

Областная администрация вместе с приставленным к ней офицером не справлялась со своевременным сбором подушной подати. Согласно данным Кабинета министров, за первую половину 1736 года образовалась недоимка, объяснявшаяся «слабостью губернаторов, воевод и сборщиков». Под сборщиками подразумевались помещики. Если эти лица и впредь так «оплошно поступать станут и послабление плательщикам чинить, таких жестоко штрафовать и недвижимые имения конфисковать бесповоротно».

О том, что угроза не являлась пустым звуком, говорит трагическая история, происшедшая в 1738–1739 годах с майором Иваном Мельгуновым, чьи владения были расположены в Белозерской провинции. Сначала провинциальная канцелярия держала помещика скованным под караулом, но он упорно заявлял, что ему подушную, рекрутскую и лошадиную доимку погасить нечем, о чем канцелярия донесла Кабинету министров. Тот вынес суровое определение: если Мельгунов не платит доимок «от упрямства своего… то надлежит продать его пожитки, хлеб и скот… а за упрямство и ослушание указов надлежит судить, яко ослушника». Это определение Кабинет министров вынес 6 ноября 1738 года, но претворить его в жизнь Белозерской канцелярии не удалось — в январе 1739 года она донесла, что бедолага Иван Никифорович скончался в ночь на 16 января. Меру наказания Кабинет перенес на администрацию Белозерской провинции: «Всю имеющуюся на помянутом Мельгунове доимку доправить Белозерской провинции на воеводе со товарищи и на секретаре и на канцелярских служителях, у кого то дело на руках было, не принимая от них никаких отговорок, без всякого замедления, а им ведаться в тех доимках с наследниками его Мельгунова»[191].

Совершенно очевидно, что для власти крестьянин не существовал. Это явствует и из именного указа 28 августа 1736 года об искоренении нищенства. 1736 год был последним из трех неурожайных годов, когда крестьяне, спасаясь от голодной смерти, покидали насиженные места и в поисках хлеба и работы отправлялись в другие губернии и города, где, не найдя ни того ни другого, нищенствовали. Для чиновников, составлявших указ, и императрицы, его подписавшей, дело представлялось в таком свете: в столице и в городах «нищих весьма умножилось и от часу умножаются, видя то, что им никакого запрещения нет, и в самых проезжих места от множества их иногда с трудом проезжать возможно». В толпах нищих много молодых, якобы не желающих работать, от которых «никакого доброго плода от них быть не надежно, кроме воровства». Было велено бродяг и нищих ловить и приводить в полицию, где годных к службе записывать в драгуны, а годных, но публично наказанных определять на каторжную работу, а женатых отправлять на работу в Оренбург и на казенные заводы.

В другом указе, датированном июлем 1738 года, когда поток нищих значительно сократился, императрица проявила милосердие: «Нищие прямые, престарелые, дряхлые и весьма больные без всякого призрения по улицам валяются… И так не без греха есть, что бедные без призрения страждут, а вместо них тунеядцы хлеб похищают устроившихся в богадельнях. Велено тунеядцев из богаделен изгнать, определив их в рекруты, а вместо них поселить подлинных нищих»[192].

По степени обременительности рекрутскую повиннось можно поставить после подушной подати. Объяснялось это, с одной стороны, периодичностью наборов, а с другой — тяжкой долей крестьянина или посадского в рекрутах, обреченного всю жизнь тянуть лямку солдата — он освобождался от нее либо по болезни, либо по старости, то есть утраты способности продолжать службу.

Периодичность рекрутских наборов определялась тем, находилась ли страна в мире или вела войну. Во втором случае потери личного состава были велики, рекрутские наборы были чаще, а численность ревизских душ, с которых надлежало поставлять одного рекрута, уменьшалась.

В десятилетнее царствование Анны Иоанновны Россия вела две войны: одну кратковременную (1733) — за польское наследство, другую, более продолжительную и изнурительную, — с Османской империей (1736–1739). За десятилетие было осуществлено восемь рекрутских наборов и один на территории Сибири. Самыми обременительными из них считались два: набор 1733 года, обязывавший поставить рекрута со 102 душ, и объявленный в сентябре 1737 года, когда одного рекрута должны были поставить 98 ревизских душ. К наборам средней тяжести относятся наборы 1730, 1736 и 1739 годов, когда брили лбы у рекрутов со 170, 125, 120 душ. Облегченный набор был в 1738 году, когда одного рекрута поставили 200 душ.

Армия рекрутировалась из лиц мужского пола в возрасте от 15 до 30 лет при росте в два аршина с четвертью, как это было определено указом 1730 года. Практически норма роста из года в год нарушалась. Военная коллегия, испрашивая у Сената разрешения снизить норму роста, мотивировала свою просьбу тем, что «оные подрастут и к сроку придут в указанную норму», так как считалось, что рост 15-летнего подростка продолжался до 20 лет. На этом основании брали рекрутов ростом в 2 аршина и 2 1/2 вершка. Не всегда соблюдался и возрастной ценз — по указу 1738 года в рекруты набирали молодых людей в возрасте от 18 до 20 лет.

Еще одно новшество, введенное в конце русско-турецкой войны, состояло в обязанности снабдить рекрута месячным запасом продовольствия. Но главным было то, что за поставку рекрутов отвечал уже не крестьянский мир, а помещики и управители дворцовых вотчин и вотчин духовенства.

Указ 19 сентября 1736 года отметил трудности в очередном наборе рекрутов и определил с этой целью отправить в губернии гвардейских офицеров.

В целом деятельность офицеров протекала довольно успешно, так что одни из них ликвидировали рекрутскую задолженность к началу 1739 года, другие несколькими месяцами позже.

В марте 1739 года А. И. Ушаков обратился в Кабинет министров с предложением отозвать гвардейских офицеров в полки. Мотивировал он свое предложение тем, что «некоторые (офицеры. — Н. П.) нашлись и в продерзостях, а прочие за долговременным от полков отбытием могут забыть и должности свои и прийти в слабость». Третья причина отозвания офицеров состояла в «крайней нужде» в них в полках. Кабинет министров с доводами Ушакова согласился.

Итак, в десятилетнее царствование Анны Иоанновны в стране царил суровый режим, оставивший недобрую память у крестьян и горожан.

Дворянство тоже не было полностью удовлетворено существовавшим режимом — оно продолжало неси бремя пожизненной службы, лишавшей его возможности осуществлять надзор за хозяйством в своих владениях. И хотя ответственность за своевременный сбор подушной подати и набор рекрутов на помещиков расширяла власть помещика над крестьянами, ужесточала крепостнический произвол, помещик, не обеспечивший своевременного выполнения положенных с крестьян повинностей, подвергался штрафам, содержанию в тюрьмах и т. д.

Казалось, страна переживала экстремальный период своей истории и в ней повсеместно должны происходить мелкие и крупные выступления крестьян и горожан, отказ от уплаты налогов, неповиновение помещикам, жалобы на произвол карательных отрядов, свирепствовавших в провинции, подавлявших выступления крестьян.

Ничего этого не наблюдалось — в стране царила мертвая тишина, создававшая иллюзию отсутствия причин не только для вооруженных выступлений крестьян и горожан, но даже для выражения глухого ропота. Во всяком случае, источники не запечатлели ни действий карательных отрядов, ни многочисленных розысков в застенках Тайной канцелярии, ни потока жалоб на произвол администрации и немецкое засилье.

В Российском государственном архиве древних актов обнаружены лишь два документа с выражением протеста представителей дворянства. Первый исходил от двоюродного брата Артемия Петровича Волынского — нижегородского вице-губернатора Ивана Михайловича Волынского. Он был доставлен из Н. Новгорода в Тайную канцелярию, рассчитывавшую получить от него дополнительные сведения о вине кабинет-министра. Надежды оказались тщетны И. М. Волынский, видимо, не лгал, когда заявил на следствии, «что с братом Артемием Волынским никаких продерзостных и предосудительных сношений он, Иван, никогда не имел… и никакого злодейства за оным Артемием он, Иван, не знает». Тем не менее показания, данные И. М. Волынским без пыток, представляют значительный интерес. Во-первых, он признался в мздоимстве: сумма взяток деньгами от «разных чинов людей» достигала трех тысяч рублей. Мздоимец не гнушался брать и натурой: парчой, тафтой, камкой и мехами на сумму до двух тысяч рублей. Но не эти признания во взяточничестве, сумма которого, разумеется, во много раз уменьшена, представляли для следствия наибольшую ценность.

Пристальное внимание следователей привлекло заявление политического плана, осуждение непомерно высоких повинностей: «От подушного окладу и от частых наборов рекрут народу чинится отягчение, а можно б де поменьше брать и о том де рассуждение имел он, Иван, в своем доме, а с кем — не упомнит. А в то де рассуждение вступил он, Иван, от горести своей, за ево, Ивана, по Нижегородской губернии в доимках денежной казны и в доимках рекрутов указом понуждали и штрафовали»[193].

Бедному Ивану не миновать было дыбы, а возможно и плахи, но спасла его смерть Анны Иоанновны, свержение Бирона и помилование Анны Леопольдовны.

Что касается остальных дел, по которым Тайная канцелярия вела следствие и розыск, то они в подавляющем большинстве носили бытовой характер и подпадали под рубрику «поносительных слов к чести ее императорского величества» и Бирона. Показательно в этом плане дело супругов-армян Петровых, возникшее в 1737 году. Началось оно с заявления супруги: «Наша де государыня императрица с Бироном блудно живет». Следствие прояснило некоторые детали, источником которых был армянский купец Григорий Петров. Он «сказывал, что у нее, государыни, ис спальни к Бирону зделан потайной проход, и она де, государыня, тайно пойдет к нему и сидит с ним часа два, и что хочет, то с ним и делает, что де людей никово при них нет. И так де ево, Бирона, государыня жалует, что на всякой денной и ношной час дает ему по 24 червонных и вить де не за что другое жаловать уже де Кабинет весь выпустошен». Информацию об интимных отношениях Анны и Бирона Устинья получила от супруга, поставлявшего двору парчу и бархат, а супруг — от придворного певчего Федора Кириллова.

Супруги отделались сравнительно легким наказанием, их отстегали кнутом и отправили вместе с сыном и дочерью на вечное житье в Сибирь. Более тяжкое наказание выпало на долю Кириллова: ему вырезали язык, истязали кнутом и отправили в Оренбург, где он должен был работать в шахте[194].

Показателем изворотливости обвиняемого можно считать поведение грузчика Ивана Маркелова, на которого донес солдат Кирилл Севостьянов. Суть дела такова: Маркелов обвинил Кузьму Щукина, что тот дает бутылки вина в придворную церковь, не запечатанные смолой. Хитроумный Щукин, видимо, нечистый на руку, решил придать невинным словам Маркелова политический смысл, заявив, «что де ты гнев на государыне моя говоришь». Облагороженная канцелярским служителем и занесенная в протокол допроса нецензурная брань Маркелова выглядела так: «Я де государыню гребу…» Это уже были явно «поносительные» слова в адрес императрицы. Маркелов придумал оправдание — под государыней он имел в виду не императрицу, а собственную супругу: «У меня де есть жена государыня моя, так я ее и гребу». Уловка не помогла. Маркелов был бит плетьми и записан в солдаты[195].

Солдату Науму Кондратьеву хвастливые слова «Я де могу чрез деньги и царскую дочь ублудить» стоили битья кнутом нещадно и ссылки в Оренбург для работы в шахте.

Обучавшийся в Кронштадтской гарнизонной школе малолеток Панкратий Кужлов, видимо, со слов старших произнес слова: «У нас де баба всем государством владеет, старуха в четырех брюхах». Мальчишке шел десятый год, тем не менее суровый приговор, скорее всего, завершился гибелью истязаемого: в присутствии всех школьников его велено гонять 12 раз, истязая шпицрутенами, а в следующие два дня «каждый день гонять по четыре раза».

Меру наказания нередко определяла сама императрица, не отличавшаяся, как известно, милосердием. Так, посадского города Серпухова Кисельникова, подавшего челобитную императрице об освобождении от смертной казни лиц, занимавшихся мародерством во время грандиозного пожара в Петербурге, императрица, несмотря на то что Киселъников проявил все признаки человека, лишившегося разума, велела: «Чтоб впредь от него других продерзостей не происходило, сослать з женою ево и з детьми в Оренбург на житье вечно за караулом». Вина сумасшедшего, подавшего челобитную императрице, состояла в том, что он призывал ее к милосердию — не подвергать казни тех, кто не возвратил владельцам награбленного[196].

Без всякого сомнения, население страны пребывало в состоянии безропотного повиновения и рабской покорности властям. Видимо, народ в России бунтовал не во времена своей подавленности, а в годы, когда он располагал силами, чтобы оказать сопротивление попыткам правительства лишить его прав и привилегий, либо когда находился в состоянии отчаяния и безысходности. Трудовое население рассматриваемого десятилетия было ослаблено тяготами Северной войны и выколачиванием недоимок и не располагало отвагой и силой для робкого протеста. Не пребывало оно и в состоянии отчаяния.

Глава IX Торговля товарами и страной

Было бы справедливо настоящую главу назвать «Экономическая политика» и рассмотреть в ней влияние правительства на сельское хозяйство, промышленность и торговлю. Однако сельское хозяйство, являвшееся основным занятием населения, менее всего подверглось влиянию правительственной политики: на протяжении столетий сохранялась примитивная техника в виде сохи, серпа и косы, неизменный список возделываемых культур и низкая урожайность «сам» два-три. Это означало, что из одного посеянного зерна пахарь собирал два-три, в редких случаях четыре зерна. Если учесть, что 97 % населения составляли крестьяне и только 3 % горожане, то станет очевидным, что низкая производительность труда в сельском хозяйстве обусловила отставание страны от более развитых стран Западной Европы.

Принято объяснять отставание России монголо-татарским игом и польско-шведской интервенцией начала XVII века. Но от полуторавекового монголо-татарского ига Россия избавилась в 1380 году, а польско-шведская интервенция продолжалась считанные годы. Страна могла преодолеть пагубные последствия вражеских нашествий в течение нескольких десятилетий или в худшем случае — столетия, но проходили века, а отставание России не только сохранялось, но и увеличивалось.

Следовательно, дело здесь в чем-то другом. Это «другое» выражалось в географическом факторе, размерах территории и обусловленной этими размерами плотности населения. Еще во второй половине XIX века знаменитый историк С. М. Соловьев бросил крылатую фразу: «Для стран Западной Европы природа была матерью, а для России — мачехой». Справедливость этого суждения не подлежит сомнению — достаточно напомнить, что основная масса населения после монгольского нашествия осела на малоплодородных почвах Нечерноземья: в 30-х годах XVIII века примерно 40 % населения страны проживало в Московской губернии на глинистых и песчаных почвах с неблагоприятным для процветания земледелия суровым климатом.

Необъятные просторы оказывали на исторические судьбы страны двоякое влияние: с одной стороны, они создавали препоны для вражеского нашествия, ибо принуждали агрессоров распылять свои силы для обеспечения коммуникаций и ослабляли их натиск; с другой — эти же просторы предопределили экстенсивный путь развития главной отрасли экономики — сельского хозяйства: у земледельца ослаблялся стимул к его интенсификации, то есть максимальному извлечению выгод из данного участка земли, ибо размеры территории позволяли этот участок забрасывать и возделывать целину. Историками доказано: на протяжении XVII–XIX столетий население России медленно сползало на юг и восток осваивать более плодородные земли.

Немалое значение имела открытая, равнинная территория, отсутствие естественных преград и полноводных рек, способных препятствовать проникновению неприятеля внутрь страны. Чтобы обезопасить население от вражеских вторжений, приходилось сооружать искусственные оборонительные линии в виде лесных завалов, устройств сторожевых постов, что требовало дополнительных затрат народных ресурсов.

На протяжении XVI–XVII веков Россия подвергалась грабительским набегам крымских татар, разорявших южные территории Украины и России и уводивших в плен население, чтобы затем продавать русских и украинцев на невольничьих рынках. С наступлением весны, когда вырастала трава, стремительная конница крымских татар внезапно появлялась на пограничных землях, иногда углубляясь до Тулы, и столь же молниеносно исчезала, укрываясь за Перекопскими укреплениями Крымского полуострова.

Постоянная внешняя опасность, огромная протяженность границ требовали образования централизованного государства еще до появления для этого экономических предпосылок и огромной роли государства в истории России: оно оформило крепостное право, сооружало крупные промышленные предприятия, учреждало Академию наук и учебные заведения и т. д. Создавалась многочисленная армия, содержать которую у бедного населения не было ресурсов. В условиях традиционного, натурального хозяйства государство воспользовалось натуральной оплатой услуг как административного аппарата, так и армии. В итоге на гражданской службе возник институт «кормленщиков», когда представителей центральной власти на местах содержало (кормило) управляемое ими население, а в вооруженных силах — поместное войско, которое содержали крестьяне. Так возникло крепостное право — бич русского крестьянства.

В начале XVIII века, когда создавалась регулярная армия; источником ее комплектования были рекрутские наборы — государство не располагало финансами на содержание наемной армии. Возникал замкнутый круг: крепостное право было порождено бедностью населения и государства, но это же крепостное право тормозило прогресс, ибо лишало крепостного крестьянина возможности проявлять хозяйственную инициативу, свободу передвижения, принуждало делиться с барином частью результатов своего труда в форме барщины и оброка, подавляло его личность.

Наличие миллионов крестьянских хозяйств практически лишило государство возможности регламентировать их существование — у него отсутствовали средства контроля за выполнением своих указов. Попытку повлиять на хозяйственную деятельность крестьян предпринял Петр Великий. В его царствование был издан указ об увеличении посевов льна и конопли, являвшихся сырьем для полотняной промышленности, работавшей на экспорт. Однако сведения о выполнении этого указа отсутствуют. Другой указ предписывал убирать хлеб не серпами, а косами, что должно было повысить, по убеждению царя, производительность труда в десять раз. Имеются неполные данные о внедрении кос при Петре I, но сведения об этом при его преемниках отсутствуют. Царь, кроме того, велел закупить за границей породистых овец и на казенные средства организовать овчарные заводы на Украине и в Воронежской губернии, обязав их обеспечивать сырьем суконные мануфактуры.

В царствование Анны Иоанновны была предпринята единственная попытка вмешательства государства в развитие животноводства — в 1732 году был обнародован указ, отмечавший, что «до сего времени при нашей кавалерии употребляемые лошади по породе своей к стрельбе и порядочному строю весьма неспособны и такожде за малостию в нужных случаях такую службу показать не могут, какой от порядочной и добротной кавалерии ожидать надлежит, а таких рослых и добрых лошадей из чужих краев доставать великое иждивение и труд требуется и не всегда возможно. Того ради указали мы в пристойных местах учредить конные заводы». Их организация была поручена обер-шталмейстеру графу Левенвольде, но тот в связи с выполнением дипломатических поручений к делу не приступил. Замысел начал осуществлять А. П. Волынский, которому было велено разыскать в Московской губернии удобные места для учреждения конных заводов.

Волынский с присущей ему энергией взялся за выполнение поручения, отчасти, видимо, понимая государственное значение распространения породистого коневодства, отчасти из стремления угодить Бирону, являвшемуся, как известно, горячим поклонником лошадей и понимавшему в них толк. Посланные им офицеры обнаружили 104 места, где можно было держать до 36 тысяч лошадей. Для начала Кабинет министров решил учредить не в Московской, а в Нижегородской губернии заводы с 2000 кобыл и 240 жеребцами. Однако вплотную этим вопросом занялись лишь в 1739 году, когда решили создать конные заводы в синодальных, архиерейских и монастырских вотчинах[197].

Иоганн Ведекинд. Портрет императрицы Анны Иоанновны.

Холст, масло. Самарский областной художественный музей, Самара.

Мы не располагаем сведениями о результатах деятельности Волынского, но судя по тому, что Артемий Петрович закончил свою жизнь на плахе в 1740 году, а любитель лошадей Бирон оказался в ссылке, дело временно заглохло.

Из сказанного не следует, что сельское хозяйство переживало время застоя или деградации. Для его развития, хотя и медленного, чередовавшегося с годами упадка во время стихийных бедствий, существовали объективные условия, не зависимые от того, кто занимал трон — Петр Великий, или его бездарная племянница, или столь же бездарная дочь.

Крестьянин, кому бы он ни принадлежал (государству, помещику или монастырю), возделывал пашню для обеспечения своей семьи жизненными ресурсами. Он, кроме того, должен был платить подушную подать деньгами, которые мог получить либо реализацией части результатов своего труда на пашне, либо на отхожих промыслах. Так или иначе, но крестьянин участвовал в рыночных связях, следовательно, имел хотя и ограниченный, но все же стимул для расширения сельскохозяйственного производства.

Главную повинность крестьянин нес в пользу владельца в виде барщины, то есть возделыванием пашни барина или монастыря, или оброка, взимавшегося съестными припасами в сочетании с денежными взносами. Отсюда проистекала заинтересованность как государства, так и особенно помещика, отвечавшего за уплату подушной подати, в хозяйственной состоятельности крестьянина. Отсюда же проистекала забота помещика о благосостоянии крестьянина. Достаточно беглого знакомства с содержанием вотчинных инструкций помещиков и дворцового ведомства, чтобы убедиться в наличии пунктов об обязанности приказчиков заботиться о тяглоспособности крестьян, о мерах, противодействующих их разорению. Такие отношения принято называть патернализмом.

Что касается торговли, то степень влияния государства на ее развитие, а также появление новшеств зависели от ее разновидности: во внутренней торговле оно было минимальным, во внешней, находившейся под более существенным контролем государства, более значимым.

Во внутренней торговле за время царствования Анны Иоанновны в стране, как и раньше, преобладала ярмарочная, в которой огромную роль играли ярмарки всероссийского значения: Макарьевская под Нижним Новгородом, Ирбитская — на Урале, где совершались обменные операции между Европейской Россией и Сибирью, Свенская под Брянском — главный пункт обмена между Россией и Украиной и, наконец, — Архангелогородская, где заключались сделки между иностранными и русскими купцами.

Как и в прежние годы, главным торговым центром страны была Москва, связанная с периферией 14 торговыми трактами: на северо-запад вели две дороги — на Петербург и Тверь, на Брянск — Серпуховская, на запад — через Москву на Смоленск. Тракт через Коломну связывал столицу с Касимовом, Рязанью, Тамбовом и др. В Москву стекалось значительное количество продовольственных и промышленных товаров со всей страны.

По-прежнему развитию обмена препятствовали два фактора: взимание внутренних таможенных пошлин и запрещение крестьянам вести розничную торговлю в городах и у портов. В сохранении таможенных пошлин было заинтересовано государство, извлекавшее определенный доход. Так, в первой четверти XVIII века Макарьевская ярмарка давала ежегодный доход в сумме 10–11 тысяч, Свенская — от 4 до 7 тысяч рублей и т. д. Но этот доход вряд ли покрывал ущерб торговле, наносимый пережитком Средневековья, когда при перемещении товара из одного княжества в другое с продавца взималась пошлина. Обременительность для крестьян, как правило, продававших в небольших количествах свой нехитрый товар, платить пошлину аргументировал известный прожектер елизаветинского царствования и горячий сторонник отмены таможенных пошлин П. И. Шувалов. Целесообразность ее отмены, которая все же состоялась в 1753 году, он убедительно мотивировал таким примером: «Крестьянин везет на продажу от Троицы в Москву воз дров, за которых возмет 15 или 20 копеек, а из того числа заплатит в Москве пошлины, в оба конца мостовые, да себя с лошадью будет содержать, и за тем едва ли привезет домой половину». К законным сборам надлежит добавить поборы, взимавшиеся целовальниками, то есть сборщиками пошлин, норовившими урвать у продавца в свою пользу часть доходов от продажи товаров. Об этих поборах тот же Шувалов писал: сборщику «надлежит взять пошлин полушку или деньгу; а целовальники берут вместо полушки деньгу, а за деньгу — три полушки или копейку, да и в дробях (продавец. — Н. П.) расчислить не может; а буде давать не станут, то снимают шапки и отбирают руковицы и опояски»[198].

Сбор таможенных пошлин вызывал недовольство и купцов, из года в год полностью их не уплачивавших. Образовавшуюся недоимку как по сбору таможенных пошлин, так и по откупам правительство пыталось ликвидировать характерным для времени Анны Иоанновны способом — учреждением в 1733 году Доимочного приказа, которому было поручено беспощадно выколачивать долги. Руководитель Доимочного приказа обер-прокурор Сената Анисим Маслов, ознакомившись с ситуацией, нашел, что взыскание недоимок вконец разорит купечество. «Купецких домов, — рассуждал он, — до 20 тысяч и больше может вовсе разориться за описанием у несостоятельных плательщиков дворов, пожитков и заводов»[199].

Купечество России в 1730-е годы переживало тяжелые времена. Общие суждения Маслова подтвердил В. Н. Татищев, отправившийся в 1734 году на Урал, чтобы возглавить администрацию казенной промышленности; в пути он знакомился с состоянием купечества и торговли в городах, через которые проезжал. В письме к А. И. Остерману он поделился своими впечатлениями: купечество везде упало и почти не торгует — на купечестве числится великая недоимка. В Переславле-Рязанском описано до 2/3 посадских дворов. В Нижнем Новгороде он знал многих купцов, торговый оборот которых составлял 10 и больше тысяч рублей, в настоящее время они лишились торгов. Макарьевская ярмарка находилась в упадке[200].

Что касается запрещения крестьянам вести в городах и у портов розничную торговлю, то эта мера по настоятельным требованиям купцов, претендовавших на монопольное положение на внутреннем рынке, была установлена еще в XVII веке. Это ставило крестьян в невыгодное положение на рынке, позволяло купцам диктовать свои цены, чем лишало их части дохода, присваиваемого купцами-перекупщиками.

Сведения Маслова и Татищева внушают доверие. Дело в том, что купечество, будучи таким же тяглым населением, как и крестьяне, было обременено дополнительными повинностями, разорявшими его. Помимо уплаты подушной подати, выполнения постойной, подводной и рекрутской повинности купцы платили таможенную пошлину, стеснявшую торговлю и пагубно отражавшуюся на их благосостоянии. Самая обременительная повинность купцов состояла в выполнении традиционных финансовых поручений казны по сбору таможенных пошлин, по продаже вина и соли, оценке доставленных из Сибири товаров и др. Особенно разорительна для купцов была служба в отъезд, то есть выполнение обязанностей целовальника не в городе, где они жили и где существовали налаженные связи, а в других городах. Если такой купец не имел взрослых сыновей, способных заменить его в торговых операциях, то ему грозило разорение.

Тягость повинностей не компенсировало даже давно установленное запрещение крестьянам торговать в розницу в городах и у портов, что придавало купцам статус монополистов на внутреннем рынке. В итоге торговая политика при Анне Иоанновне оставалась без изменений.

Политика правительства во внешней торговле была ощутимее, чем во внутренней. Были приняты два акта: таможенный тариф 1731 года, заменивший покровительственный тариф 1724 года, и англо-русский торговый договор 1734 года.

Известно, что таможенный тариф 1724 года защищал отечественное промышленное производство от конкуренции западноевропейских мануфактур, имевших двухвековую историю существования, изделия которых отличались более высоким качеством. Размер пошлин на ввозимые из-за границы товары определялся степенью возможности отечественных мануфактур удовлетворить спрос внутреннего рынка. Самая высокая пошлина 37,5 % от стоимости ввозимого товара была установлена на железо, полотно, скатерти, пуговицы и др., то есть на товары, в достаточном количестве производившиеся русскими мануфактурами.

Кроме того, устанавливались высокие пошлины на экспортируемое сырье и во много крат ниже на готовую продукцию, изготовленную из этого же сырья. Так, невыделанные лосевые и оленьи кожи облагались пошлиной в размере 37,5 % от цены товара, в то время как выделанные — 3 %, а нефть — 1 %. Льняная пряжа облагалась тоже самой высокой пошлиной, а изготовленное из нее полотно — 1 %. С вывозимого хлеба тоже бралась высокая пошлина — 25 % от его стоимости.

Морская торговля с заграницей осуществлялась на кораблях, принадлежавших иностранным купцам. Таможенный тариф поощрял русских купцов, вывозивших товары на собственных кораблях, уплатой трети установленного размера пошлины. Такой же размер пошлины тариф устанавливал для русских купцов, ввозивших импортные товары на собственных кораблях.

По просьбе голландских и прочих иностранных купцов, жаловавшихся на высокие пошлины на ввозимые товары, Сенат поручил Коммерц-коллегиям рассмотреть содержательную часть таможенного тарифа 1724 года — к выгоде или в тягость он русскому купечеству, обеспечивает ли в полной мере сбор пошлин. Комиссия пришла к выводу, что иноземные купцы уклонялись от уплаты высокой пошлины, тайно ввозя свои товары в Россию, а русские купцы производили некоторые изделия на своих мануфактурах, отличавшиеся низким качеством. По мнению Комиссии, изделия русских мануфактур сохранят конкурентоспособность, поскольку они продаются по ценам ниже стоимости импортных товаров. В итоге тариф 1731 года установил самую высокую пошлину — 10 % от цены товара, но на большинство товаров 5 % и ниже. Таким образом, тариф 1724 года, поощрявший развитие отечественной промышленности, принятием тарифа 1731 года был превращен в средство поощрения иностранных и отечественных купцов.

Непоправимый ущерб государственным интересам России нанес англо-русский торговый договор 1734 года, который лишил русских купцов источников получения прибыли и поставил английских купцов в привилегированное положение на внутреннем рынке России.

Англия в торговле с Россией занимала ведущее положение. Она вывозила 2/3 всей экспортируемой пеньки, 1/3 льна, более половины кож, более 3/4 полотен, весь поташ, значительное количество рыбного клея, щетины, воска. Приведенные цифры — красноречивое свидетельство обоюдной заинтересованности России и Англии в установлении взаимовыгодных торговых связей.

Формально большинство статей торгового договора предоставляло русским и английским купцам равные права, но реально в полной мере воспользоваться ими могли только английские купцы, объединенные в компании и располагавшие огромными капиталами. «Русской компании» англичан не могли на равных противостоять русские купцы, во много крат беднее, действовавшие к тому же разрозненно и не располагавшие торговым флотом.

«Русской компании» договор 1734 года предоставил права вести через территорию России транзитную торговлю с Ираном с уплатой лишь проезжей пошлины в размере 3 % с цены товара вместо 5 %, уплачиваемых ранее. В итоге англичане быстро вытеснили русских купцов с рынка Ирана — им предоставлялось право привозить в эту страну свои промышленные изделия и закупать там ценнейшее сырье для европейской шелковой промышленности (шелк-сырец).

Для английских купцов устанавливалась одинаковая с русскими купцами импортная пошлина — 3/4 существующей пошлины, привилегия, которой не пользовались прочие иноземные купцы. Доставка русских товаров в Англию могла производиться только на русских или английских кораблях. Но так как русские купцы не располагали флотом, то, по существу, перевозка товаров отдавалась на откуп англичанам. Английским купцам разрешалось приобретать в Петербурге и Москве недвижимую собственность, причем их дома освобождались от постоев. Но в договоре, кроме того, были пункты, ставившие русских и английских купцов в неравные условия. Так, русские купцы могли торговать только товарами «в российских провинциях растущих или деланных», в то время как англичанам разрешалось продавать «всякие товары и вещи», в том числе и изготовленные в других странах.

О выгодности для Англии англо-русского торгового договора можно судить по восторженному отношению к нему английских купцов, зарегистрированному в двух депешах в Лондон резидентом К. Рондо. 3 декабря 1734 года он доносил: «Ввиду значительных уступок, сделанных в этом договоре в пользу королевских подданных, наши купцы, здесь проживающие, чрезвычайно обрадованы подписанием договора, который несомненно поставит их дела в России на такую ногу, на которой они еще никогда не стояли. Надеюсь, что „Русская компания“ в Англии будет довольна трактатом не менее, чем здешние ее представители». В конце января следующего года Рондо не преминул вновь подчеркнуть выгоду, предоставленную договором англичанам: договор представляет важные права, которые, полагаю, никакой другой нации никогда предоставлены не будут[201].

Английские купцы сумели быстро извлечь максимум выгод из договора. В ближайшие годы после его заключения только в Петербурге обосновалось свыше 40 английских купцов. О масштабах использования транзитной торговли в Иран через Россию можно судить по данным за 1740 год, когда через Петербург для Ирана было привезено товаров на 239 255 рублей, а в Англию доставлено шелка-сырца 1140 пудов стоимостью около 84 тысяч рублей[202].

Остается ответить на вопрос: как такой договор был ратифицирован императрицей? Поищем ответ.

Сначала переговоры с англичанами вел А. И. Остерман, как известно, имевший репутацию человека неподкупного, затем их продолжил П. П. Шафиров. Доказательств того, что он был англичанами подкуплен, у нас нет, но что барон был мздоимцем, явствует из того, что даже императрица, проявлявшая терпение к такого рода шалостям чиновников, уволила его за взяточничество с должности президента Коммерц-коллегии. Но главным виновником заключения невыгодного для России торгового договора был Бирон, получивший, по данным отечественного историка В. В. Лебедева, большую взятку[203].

Промышленная политика при Анне Иоанновне осуществлялась в духе актов, полученных в наследие от петровского времени, — Берг-привилегии 1719 года и Регламента Мануфактур-коллегии 1723 года. Оба закона предоставляли промышленникам обширные привилегии, преследовавшие цель содействовать вложению капиталов купцов в производство. Купцы, основавшие мануфактуры, освобождались от постойной и подводной повинностей, рекрутчины и от выполнения фискальных поручений казны. Но главная привилегия состояла в предоставлении им права приобретать крестьян.

В царствование Анны Иоанновны три правительственных указа заслуживают пристального внимания: приписка крестьян к металлургическим заводам на Урале; указ 1736 года, навечно закреплявший мастеровых за мануфактурами в легкой промышленности и металлургии; передача казенных заводов в частные руки. Отметим: указы не являлись принципиально новыми, так как вели начало от петровского времени, но при Анне Иоанновне они деформировались в уродливое явление — грабеж народного достояния.

Начнем с последней акции. Передача казенных заводов в частные руки при Петре Великом являлась одним из важных элементов поощрения развития промышленности. Царь был осведомлен об отсутствии у отечественных купцов значительных капиталов, чтобы построить крупное предприятие, обеспечить его нанятыми за границей мастерами, сырьем и располагать оборотными суммами для реализации готовой продукции. Основание мануфактур могло осилить только государство. Оно так и поступало: сооружало предприятие, комплектовало для него рабочую силу, обеспечивало сырьем и на полном ходу передавало его на льготных условиях купцам по цене, включавшей в себя реальные расходы казны на строительство предприятия, затраты на инструменты и сырье. Промышленники, получившие предприятие из казны, расплачивались за него в течение нескольких лет не деньгами, а готовыми изделиями. Более того, промышленник или компания промышленников получали от государства беспроцентную ссуду значительных размеров.

Об отсутствии в стране богатых купцов, готовых вложить капитал в незнакомую сферу производства, свидетельствует передача Суконного двора не одному-двум купцам, а компании из одиннадцати человек, которых с трудом наскребло государство в различных городах. Указ предусматривал возможность принудительного комплектования компании. «Буде волею не похотят, то в неволю» — так велел царь.

Из всех отраслей промышленности государство было кровно заинтересовано в развитии трех — металлургической, суконной и полотняной. Острую нужду в суконных мануфактурах казна испытывала в связи с необходимостью обеспечить армию и флот сукном для экипировки офицеров, солдат и матросов. Казна проявляла интерес к продукции металлургии и к полотняной промышленности: чугун и железо были необходимы для литья пушек и изготовления ружей, а полотно для парусов. Но обе эти отрасли работали на внешний рынок, и казна к их развитию проявляла пристальное внимание.

Опыт передачи казенных предприятий купцам оказался удачным и служил импульсом для ускоренного развития мануфактурной промышленности. Классическим примером такого рода начинаний государства является судьба Невьянского завода на Урале. В этом отдаленном от центра и слабо заселенном районе казна в течение пяти лет построила четыре вододействующих завода, один из которых (Невьянский) она в 1702 году передала Никите Демидову — промышленнику, уже обладавшему опытом эксплуатации металлургических заводов в Туле и ее окрестностях. Энергичный и знающий дело талантливый организатор ко времени своей смерти в 1726 году основал еще пять заводов. Их производительность в 1734 году превышала производительность всех казенных заводов на Урале.

Успех, правда, менее эффективный сопутствовал и передаче купцам казенных мануфактур в легкой промышленности. И хотя компании здесь оказались недолговечными, полученное от казны предприятие было поделено между ее участниками, каждый из которых положил начало собственному промышленному хозяйству.

Передача казенных предприятий купцам для государства была убыточной, но Петр I к этой акции подходил не с фискальными мерками, а с учетом перспектив экономического развития суверенного государства, усиления его военного потенциала.

Вопрос о передаче казенных заводов на Урале в частные руки возник в 1730 году, но тогда Берг-коллегия, ведавшая горной промышленностью, настояла на их сохранении за казной. Для определения судьбы казенных заводов в 1733 году была создана специальная комиссия, которую обязали «учинить основательное определение… каким образом к лучшему нашему интересу быть может, а именно, на казенном ли коште их содержать, или отдать партикулярным людям».

Комиссия так и не удосужилась «учинить основательное определение» к 1734 году, когда на Урал был отправлен знаток горнорудного дела, два года стажировавшийся на металлургических заводах Швеции, известный историк и администратор, разделявший экономические взгляды Петра Великого, В. Н. Татищев.

Татищев доносил, что в Сибири найдено такое количество руд, что можно построить 30 заводов. Особый интерес вызывала гора на реке Кушве, с вершины которой можно разглядеть территорию на 100 верст в окружности, содержавшую огромные запасы высокосортной железной руды. «Для такого обстоятельства, — писал Татищев императрице, — назвали мы оную гору Благодать, ибо такое великое сокровище на счастие вашего величества по благодати Божией открылось, тем же и вашего величества имя в ней в бессмертность славиться имеет». Именно на строительстве Кушвинских или Гороблагодатских заводов сосредоточил свои усилия Татищев. В 1739 году, когда они были готовы, их осматривал генерал-берг-директор Шемберг и, как говорится, положил на них глаз. По мнению хорошо осведомленного Татищева, за спиной Шемберга стоял Бирон. «Когда Бирон, — писал Татищев в „Лексиконе российском“, — оный великий государственный доход вознамерился похитить, тогда он, призвав из Саксонии Шемберга, который, хотя и малого знания к содержанию таких великих казенных, а паче железных заводов не имел и нигде не видел, учинил его генерал-берг-директором с полною властью, частью подчиня Сенату, но потом видя, что Сенат требует о всем известия и счета, а Татищев, которому все сибирские заводы поручены были, письменно его худые поступки и назначения представил, тогда, оставя все учиненные о том комиссии представления, все заводы под именем Шемберга тому Бирону с некоторыми темными и весьма казне убыточными договоры отдал».

В принципе Татищев не возражал против передачи заводов частным лицам, но не всем: в казенном владении надо было оставить крупнейшие предприятия, обязав их выполнять роль рассадника мануфактурного производства. «Известно всем, — рассуждал Василий Никитич, — что в России ни один заводчик к строению заводов перво не вступает, и везде сперва казенные построены, а потом, с помощью оных, другие промышленники строить начали или, взяв казенные, размножили». Гороблагодатские заводы должны быть переданы в частные руки последними не только потому, что рассчитывали получать от них 35 тысяч ежегодной прибыли, а потому, что «сие паки противно интереса государственного, ибо если в Красноярске и Даурах медные заводы не построить, то хотя тамо и купцов богатых довольно, но за неискусством никто строить не возмется, и оное сокровище останется». На Гороблагодатские заводы возлагалась роль опоры при сооружении в крае частных заводов, владельцы которых могли получать оборудование, инструменты, консультации.

Когда известный промышленник Осокин обратился с просьбой передать ему Гороблагодатские заводы, то Татищев отреагировал на нее так: «Представлено, что исполнение сей просьбы нанесет немалый вред и убыток, и мню, что он, Осокин, или без дела будучи, или от чего другого нерассудного или бессовестного на то прельщен».

Каково же было удивление Татищева, когда он получил два документа, датированные одним днем — 3 марта 1739 года: один из них — Берг-регламент, второй — о передаче Гороблагодатских заводов Шембергу. Этим акциям предшествовали события, достойные внимания прежде всего потому, что они отражают роль немецкого засилья и вскрывают механизм его влияния на промышленную политику.

Началось все в конце мая 1738 года, когда была создана комиссия, в которую были назначены барон Петр Шафиров, князь Александр Куракин, графы Михаил Головкин и Платон Мусин-Пушкин.

Возглавил ее граф Миних. Ее главная задача состояла в определении судеб казенных заводов: оставить их в прежнем владении или передать частным лицам.

По этому вопросу расхождений между комиссией и участвовавшим в ее работе Шембергом не было: и комиссия, и Шемберг считали содержание заводов убыточным казне. Разногласия начались при рассмотрении конкретных вопросов: кому передать, условия передачи и кто ее должен осуществлять.

Шемберг сначала согласился с мнением комиссии, а затем заявил, что «интенции господ присутствующих не выразумел», и выдвинул собственные предложения. Шемберг настаивал, чтобы передачу казенных заводов проводил Генерал-берг-директориум, в то время как комиссия считала, что эту процедуру должна была осуществлять она, а не фактический хозяин Генерал-берг-директориума Шемберг. Комиссия полагала, что об условиях передачи заводов надобно договариваться в отдельности с каждым претендентом на их получение, учитывая состояние заводского хозяйства — износ оборудования и инструментов, качество руды, отдаленность от рек, по которым производился сплав готовой продукции, рентабельность предприятия, — и в конечном счете отдать тому, кто предложит наиболее выгодные для казны условия. Шемберг предлагал стоимость заводов устанавливать заранее «против железных же Акинфия Демидова заводов», средняя годовая производительность которых определена в 100 тысяч пудов чугуна. Заводы, обеспеченные менее богатой рудой, надлежало «обложить меньшим окладом по пропорции вышеписанного». Личный интерес Шемберга в реализации своего предложения состоял в том, что на Урале не существовало рудников, равных по богатству железа Гороблагодатским.

Далее Шемберг настаивал, чтобы персонам, служащим в Генерал-берг-директориуме, разрешалось получать казенные заводы, в то время как комиссия, ссылаясь на петровское законодательство, запрещавшее лицам, находящимся на государственной службе, вступать «в касающиеся к тем местам торги и подряды», находила в подобном совместительстве «предосудительное ее императорского величества интересу». «К тому же, — развивала свою аргументацию комиссия, — когда они будут интересанты, то уже кому надзирание над ними иметь». Выявились разногласия и по менее важным вопросам.

Добавим, что личный интерес Шемберга во многом совпадал с интересами прочих промышленников и в конечном счете его предложения, внесенные в Берг-регламент 1739 года, создавали по сравнению с Берг-привилегией 1719 года более благоприятные условия для развития металлургии: он освобождал владельцев заводов от уплаты пошлин на привозимые на завод съестные и прочие припасы, разрешал купцам, намеревавшимся строить заводы в отдаленных губерниях, обращаться за разрешением не в Генерал-берг-директориум, а к губернаторам и воеводам, упростил взимание налогов, предоставлял право владельцам медных заводов поставлять медь в казну по рыночным ценам, а не по цене, установленной государством, и т. д.

1 августа 1738 года Миних докладывал Кабинету министров о разногласиях между комиссией и Шембергом. Последовало решение поручить Остерману обсудить с членами комиссии все спорные вопросы. Остерман в угоду стоявшему за спиной Шемберга Бирону поддержал все предложения генерал-берг-директора. Продолжать настаивать на своем комиссия не отважилась и, после того как стало известно мнение Остермана, ее члены якобы по причине болезни не являлись на заседания, и 15 февраля 1739 года она прекратила свое существование.

Шемберг своего добился: он получил в собственность жемчужину уральской металлургии — Гороблагодатские заводы, обошедшиеся казне в 42 152 рубля, и в придачу к ним Лапландские медные и серебряные рудники. Разработку последних императрица «соизволила принять во особливую всемилостивейшую свою протекцию». Кроме того, он получил сальный и китобойный промыслы, ранее находившиеся во владении покойного барона Шафирова. Ему же был передан на откуп сбыт казенного железа за границу, ранее находившийся у английских купцов Шифнера и Вульфа, — в угоду Шембергу контракт с ними был расторгнут. Сверх всего он получил ссуду в 65 тысяч рублей. Аппетиты у Шемберга разыгрались настолько, что он подал прошение о передаче ему всех казенных заводов, на которых он обещал довести производство железа и продажу его за границу до одного миллиона пудов в год.

Затраты казны на строительство Гороблагодатских заводов Шемберг обещал возвратить в 1739 году, а за их эксплуатацию платить ежегодно по 6 тысяч рублей. Обязательств своих он не выполнил — за три года содержания Гороблагодатских заводов он задолжал казне около 135 тысяч рублей да за проданное за границу казенное железо свыше 138 тысяч рублей[204].

Еще один негативный результат немецкого засилья в промышленной политике в металлургии: Шемберг получил Гороблагодатские заводы без «привеска» в виде менее рентабельных или убыточных предприятий. Лишь в ноябре 1739 года Кабинет министров определил: если не найдется желающих взять в содержание все казенные заводы, то отдавать их по частям, приписывая худые к добрым. Шемберг получил только «добрые» заводы без «худых».

Падение Бирона, освобождение Шемберга от должности генерал-берг-директора в 1742 году на полтора десятилетия отсрочило разграбление казенных заводов. Акция передачи их частным лицам была совершена при Елизавете Петровне, причем в роли грабителей народного добра выступали не проходимцы-немцы, а русские вельможи.

Афера Шемберга — Бирона на легкой промышленности, к счастью, не отразилась, она развивалась под благотворным влиянием регламента Мануфактур-коллегии, содействовавшего вложению капиталов в производство. Но одна правительственная акция распространялась на все отрасли промышленности и определила оригинальную, нигде в Европе не существовавшую структуру крупного производства. Речь идет об указе 7 января 1736 года, реализация которого оформила переход мануфактур от использования наемного труда к принудительному.

Подобно Уложению 1649 года, определившему длительный процесс закрепощения крестьян, указ 1736 года оформил ранее наметившийся процесс закрепления мастеровых людей за мануфактурами. Этот процесс начался еще во второй половине XVII века, но тогда он носил единичный характер, а в XVIII столетии распространился на все отрасли промышленности.

В 1722 году группа промышленников обратилась к Петру Великому, отправлявшемуся в Персидский поход, с просьбой не возвращать овладевших мастерством беглых крестьян, работавших на мануфактурах, их законным владельцам. Без этих мастеровых, заявляли владельцы мануфактур, «промяться не можно», на предприятиях прекратится работа. Петр I распорядился мастеровых из числа беглых оставить «впредь до указу», но указа не последовало. Следующий указ о закрепощении мастеровых относится к 1732–1733 годам, когда была проведена перепись занятых на мануфактурах мастеровых и работных людей, тоже разрешивший промышленникам не возвращать их владельцам. Указ 7 января 1736 года навечно закрепощает за предприятием не только беглых крестьян и посадских, но и членов их семейств. В итоге предприятие стало обслуживаться так называемыми вечноотданными: бывшие наемные работники стали крепостными. Только в легкой промышленности вечноотданными работниками значилось 12,5 тысячи мужчин и 5499 женщин. На казенных заводах главным источником комплектования рабочей силы были рекруты, составлявшие 65 % контингента работников, а вечноотданные составляли только 28 %.

Еще одна группа рабочих комплектовалась из числа купленных к заводам крепостных крестьян. По указу 1721 года промышленникам разрешалось по установленным правительством нормам покупать крепостных крестьян к полотняным и суконным станам в легкой промышленности, к доменным печам и молотовым, ковавшим железо в металлургии. Формально они являлись принадлежностью мануфактуры: промышленнику разрешалось их продавать только вместе с предприятием.

Право покупки крепостных являлось привлекательной приманкой для купцов, стимулировало их интерес к производству, ибо перед ними маячила возможность стать такими же помещиками, как и дворяне.

Наконец, еще один источник принудительного труда, распространенный в уральской металлургии, состоял в приписке государственных крестьян к казенным и частным заводам. Труд приписных крестьян использовался не на самих заводах, а преимущественно на заготовке древесного угля, на котором в то время работала металлургия. Приписных крестьян обязывали отрабатывать сумму причитавшегося с них налога на заготовке угля, причем оплата их труда была ниже рыночной в два-три раза. Соответственно ниже была и производительность их труда, что отмечал А. И. Остерман: приписной крестьянин «с такой леностью работает, что он в три дня то не сделает, что в один день сделать возможно, а ему все три дня работы зачитается, и потому оная и дорого становится».

Появление в России такой своеобразной формы производства, как крепостная мануфактура, сочетавшей в себе рыночные отношения с барщинным хозяйством помещика, явилось объективной необходимостью развития крепостного права вширь и вглубь и не зависело от воли ни Петра Великого, ни его преемников.

Примечательно, что бироновщина менее всего сказалась на развитии промышленности. Рост ее заметен как в металлургии, так и в прочих отраслях крупного производства. Чтобы убедиться в этом, достаточно привести данные о выплавке чугуна: в 1730 году она составляла 633 тысячи пудов, а через десятилетие — в 1740 году — достигла 1068 тысяч пудов, то есть увеличилась почти в 1,7 раза[205]. За это же десятилетие выплавка меди возросла только на казенных заводах в полтора раза — с 10 119 до 15 286 пудов.

Столь же значительный рост прослеживается и в легкой промышленности (полотняной, суконной и шелковой). В 1725 году в трех названных отраслях текстильного производства действовало 39 предприятий, а в 1745 году их стало 71[206].

Успехи легко объяснимы: мануфактурная промышленность функционировала в соответствии с нормами, установленными Берг-привилегией 1719 года и регламентом Мануфактур-коллегии 1723 года, предоставлявшими промышленникам существенные льготы. Бироновщина задела только одну отрасль промышленности — черную металлургию, причем на исходе своего существования — грабеж казны был приостановлен в результате кончины императрицы. Что касается внешней торговли, то ей бироновщина нанесла урон, хотя и не вызвавший остановки, но замедливший ее рост.

Глава X Свара среди духовенства

В деятельности Русской православной церкви в царствование Анны Иоанновны, с одной стороны, прослеживается политика Петра Великого, а с другой — отчетливо видны черты, свойственные бироновщине. Это особенно заметно на судьбе земельных владений духовенства и на схватке с противниками церковной реформы Петра I.

Земельные богатства церкви, преимущественно монастырей, издавна являлись предметом вожделений светской власти. Но в XVII веке государство не решилось на крутые меры и ограничилось запрещением монастырям принимать вклады на помин души, а также вклады от постригшихся в монахи светских землевладельцев. Наблюдалось стремление светской власти ограничить независимость церкви. Еще в 1650 году для управления монастырями, епархиями и населением принадлежавших им вотчин, а также сбора налогов был учрежден Монастырский приказ. До его образования церковные и монастырские власти разбирали и судили мелкие преступления и тяжбы, оставляя правительственным учреждениям суд по тяжким уголовным делам (разбои, убийства). Церковные и монастырские власти не только определяли меру наказания, но и осуществляли его, подвергая виновных штрафу, истязаниям и тюремному заключению. Существование Монастырского приказа ограничивало власть духовенства над зависимым от него населением, и духовенство настойчиво домогалось его упразднения. Не случайно патриарх Никон называл Уложение 1649 года, определившее церковную реформу, «проклятой книгой». В конечном счете духовенство добилось ликвидации в 1677 году Монастырского приказа, однако Петр Великий в 1701 году восстановил Монастырский приказ, но с иной компетенцией, еще более ущемлявшей права духовенства. Теперь суд и расправа по всем без исключения преступлениям осуществлялись государственным общим судом на том основании, что не дело церкви держать должников в тюрьмах, надевать на них кандалы, подвергать экзекуциям и т. д. Но главное отличие нового Монастырского приказа состояло в предоставлении ему права властно вторгаться в хозяйственную жизнь монастырей и строго ее регламентировать.

Прежде всего были определены штаты монастырей с указанием числа монашествующих и разрешением на пострижение только на вакантные места, возникшие после смерти монаха или монахини. В 1715 году монастыри могли принимать на «упалые места» только увечных солдат. Была определена также сумма расходов на монашествующих, равная 10 рублям и 10 четвертям хлеба в год. Позже означенную норму уменьшили вдвое, что резко изменило состав монашествующих, значительно уменьшив в них удельный вес дворян.

Еще более важным следствием учреждения Монастырского приказа было разделение принадлежавших монастырям вотчин на две категории: так называемые определенные, доходы с которых использовались для нужд монастырской братии, и «заопределенные», доходы с которых поступали в государственную казну. Только по 1711 год государство получило от Монастырского приказа один миллион рублей.

Общеизвестно неприязненное отношение царя к монашествующим. В указе от 30 декабря 1701 года Петр I ставил в пример монахов древности, которые «сами себе трудолюбивыми своими руками пищу промышляли и общежительно живяше и многих от своих рук питали». Нынешние же монахи, рассуждал царь, «сами чужие труды поедоша, и начальные монахи во многие роскоши впадоша». В указе от 31 января 1724 года Петр I называл монахов тунеядцами, которые ведут праздную жизнь («корень всему злу праздность»), заботятся только о себе, в то время как до пострижения они были «троеданниками», то есть должны были обеспечивать своим трудом себя, платить подать государству и выполнять повинность в пользу помещика.

Неприязненное отношение царя к сытой и беспечной жизни черного духовенства до сих пор не объясняет причины передачи Монастырского приказа в 1721 году в ведение Синода, ставшего вновь полновесным владельцем вотчин. Скорее всего, это была временная уступка духовенству, о чем свидетельствует указ 15 июля 1726 года, в котором Екатерина I заявила, что «покойный супруг соизволил восприять было намерение оставить церковные вотчины в ведомстве Духовной коллегии, а дела хозяйственные изъять у нее, но смерть помешала осуществлению задуманного». Под предлогом того, что внимание Синода якобы приковано к управлению вотчинами в ущерб чисто церковным заботам, было решено разделить его на два департамента по шесть присутствующих в каждом, причем первый департамент состоял исключительно из духовных иерархов, а второй — из светских чинов. Целесообразность отделения духовного ведомства от хозяйственно-административных забот была мотивирована тем, что «духовное собрание стало быть отягощено» мирскими заботами, «от чего и во управлении духовных дел учинилось помешательство»[207]. На попечении второго департамента, вскоре переименованного в Коллегию экономии синодального правления, находилось все, что относилось к хозяйству, а также суд и расправа. Практически два департамента были изолированными друг от друга учреждениями с различными функциями. Как и раньше, вотчины делились на определенные и заопределенные, причем те и другие находились в ведомстве монастырского начальства[208].

В конце 1739 года руководитель Коллегии экономии П. И. Мусин-Пушкин подал императрице доношение о неприглядном состоянии монастырских вотчин, находившихся в управлении монастырского начальства, рекомендуя и заопределенные передать в полное управление Коллегии экономии. 25 апреля 1740 года императрица наложила резолюцию «Учинить по сему представлению». Это был крупный шаг на пути полной секуляризации монастырских владений, но осуществить резолюцию удалось спустя почти четверть столетия. Причиной тому, как это часто бывало в истории, стал обыкновенный случай: инициатор реформы Платон Мусин-Пушкин, причастный к кружку Волынского, оказался в опале, а императрица скончалась полгода спустя после подписания резолюции. Начавшаяся было перепись населения и хозяйства вотчин прекратилась в правление Анны Леопольдовны, и при ней Синоду удалось их вернуть под свое начало. Неукоснительная надобность в секуляризации встретила упорное сопротивление набожной Елизаветы Петровны, не желавшей портить отношения с духовенством ущемлением его интересов. Полная секуляризация владений духовенства была осуществлена Екатериной II в 1764 году, хотя могла быть проведена, правда не в полной мере, еще при Анне Иоанновне.

Секуляризационный процесс касался отношений между светской и духовной властью. Но церковная реформа осложнила отношения и внутри самого духовенства. Однако если в первом случае он протекал более или менее безболезненно, то во втором сопровождался жестокостями, надломившими жизнь сотен представителей духовенства, которые в полной мере ощутили влияние бироновщины в лице вице-президента Синода Феофана Прокоповича.

Церковная реформа, главным итогом которой было упразднение патриаршества и учреждение Синода — органа, вполне подчиненного светской власти, осуществлялась Петром Великим при активнейшем участии вызванного в 1716 году из Киева в Петербург образованнейшего префекта Киевского Братского монастыря Феофана Прокоповича. Здесь он стал панегиристом Петра I, заслуженно прославляя в проповедях его деяния во всех сферах жизни страны. Он же стал главным действующим лицом при проведении церковной реформы, автором регламента Духовной коллегии (Синода) и «Правды воли монаршей» — сочинения, подтверждавшего право монарха назначать по своему усмотрению преемника.

Со времени, когда Феофан прибыл в Петербург и стал главной фигурой в проведении церковной реформы, можно выделить в его жизни три этапа. Первый из них падает на 1716–1725 годы, то есть на годы реформ. Феофан в это десятилетие пользовался полным доверием и покровительством царя, чувствовал себя в безопасности. Сторонники старомосковских порядков не осмеливались открыто нападать на Феофана, а если изредка и отваживались на такое, то он без труда отводил все угрозы.

Второй этап обнимает пятилетие (1725–1730), наступившее после смерти Петра Великого, и относится к царствованиям Екатерины I и Петра II. В эти годы противники преобразований выступали против Феофана с нападками; грозившими ему крупными неприятностями.

Третий период охватывал годы воцарения Анны в 1730 году до смерти Прокоповича в апреле 1736 года. Ему удалось стать фактическим главой церкви и развить бешеную энергию в преследовании своих противников. Он превратился в верного слугу непривлекательного режима, олицетворенного именами Анны Иоанновны, Бирона и Остермана, связал свою судьбу с мрачной деятельностью Тайной розыскных дел канцелярией и в значительной мере растерял престиж деятеля государственного масштаба, горячего ревнителя просвещения, превратившись в мелочного, свирепого и меркантильного человека, не гнушавшегося никакими средствами, чтобы топтать ногами лежачего, и сокрушавшего всех, кто когда-либо выступал против него и его детища — церковной реформы. Оказалось, что проповеднику христианской морали было чуждо милосердие, человеколюбие. Он не оставлял в покое уже поверженного противника. Отзыв о нем датского путешественника фон Гавена вступает в вопиющее противоречие с его поступками. «По знаниям у него мало или почти никого нет равных, особенно между русскими духовными»[209].

Отзыв Гавена подтвердил отечественный современник Феофана, публицист и мыслитель, воспитанник Петра Великого В. Н. Татищев: «Наш архиепископ Прокопович как был в науке философии новой и богословии только учен, что в Руси прежде равного ему не было, в испытании древностей великое тщание, по природе острым суждением и удивительно твердою памятью был одарен»[210].

Первой ласточкой, свидетельствующей о том, что почва под ним стала колебаться, был донос псковского иеромонаха Савватия, поданный в начале 1725 года обер-прокурору Синода, о том, что в Псковско-Печерском монастыре валяется 70 икон с оборванными окладами и вынутыми драгоценными камнями. Изъятие окладов и камней произошло в 1724 году по повелению Маркелла Родышевского, в то время находившегося в приятельских отношениях с Феофаном. Поскольку Маркелл не мог дать подобного распоряжения без ведома архиерея, то конечная цель доноса была очевидной — это был подкоп под Прокоповича. Было ясно, что за спиной доносителя стояла сильная персона, без благословения которой Савватий не отважился бы на донос. Феофан без особого труда вычислил сильную персону — ею оказался второй вице-президент Синода, новгородский архиерей Феодосий, человек столь же сварливый, как и честолюбивый.

Невоздержанный на язык Феодосий предоставил Прокоповичу против себя обильный материал. То он сболтнул о Петре I, что его покарал Бог: «Вот де только коснулся духовных дел и имений, Бог его взял», то в ответ на действия караульного, не пропускавшего его через дворцовый мост, размахивая тростью, кричал: «Я де сам лучше светлейшего князя», то предрекал скорую гибель страны: «Скоро гнев Божий снидет на Россию» — и жестом показал, как будут отсекать головы еретикам. Высказывания Феодосия — а их было во много крат больше, чем здесь приведено, — Феофан собрал воедино и поведал о них императрице, придав им политическую окраску, дескать, ей грозила смертельная опасность, Феодосий замышлял бунт.

Донос Феофана, изложенный устно, был своего рода опробованием способа его борьбы с противниками, обвиняемыми в политических преступлениях. Нанесенный им удар был сокрушительным и неотразимым. 12 мая 1725 года с барабанным боем был оглашен составленный Феофаном приговор: Феодосий ссылался в монастырь, расположенный в устье Двины, где спустя некоторое время его лишили сана[211].

Победа Прокоповича оставила у современников неприятный осадок, ибо выходило, что победитель в награду за донос получил после ссылки Феодосия новгородскую кафедру, более богатую, чем кафедра псковская. Правда, победа оказалась неполной и не обеспечила Феофану господства в Синоде, ибо стараниями Меншикова на вакантное место в этом учреждении были назначены его явные противники: ростовский епископ Георгий Дашков, осуждавший церковную реформу Петра I и враждебно относившийся к человеку, претворявшему ее в жизнь. Другой новый член Синода — коломенский митрополит Игнатий Смола — тоже не принадлежал к сторонникам Феофана. Два новых члена Синода вместе с Феофилактом Лопатинским, назначенным вместо Феодосия вице-президентом Синода, составили серьезную оппозицию Феофану.

Очередная свара в Синоде не заставила себя долго ждать: противники Феофана в 1726 году сочли необходимым продолжить расследование доноса Савватия. В столицу вызвали Маркелла Родышевского, с которым произошла странная метаморфоза: из приятеля Прокоповича он превратился в его фанатичного недруга, переметнувшегося в лагерь Георгия Дашкова.

Отметим, что обвинения Маркелла носили декларативный, бездоказательный характер, в них отсутствовали ссылки, где и когда Феофан высказывал богопротивные мысли, не назвал доносчик ни одной фамилии свидетелей.

Феофану и на этот раз удалось отклонить обвинения как политического, так и церковного содержания. Он вновь праздновал победу — Маркелл был объявлен лжецом и клеветником, указом Екатерины I его велено было содержать в крепости.

Быть может, у приверженцев старомосковского уклада жизни — черного духовенства, придерживавшегося сурового аскетизма, были некоторые основания обвинять Феофана Прокоповича, не чуравшегося житейских удовольствий, в нарушении обетов. Об этом сообщал А. К. Нартов, описавший неожиданный ночной визит к двум церковным иерархам: местоблюстителю патриаршего престола Стефану Яворскому и Феофану Прокоповичу; внезапно появившись в доме Яворского, Петр I застал его за сочинением труда «Камень веры». Вместо горячительных напитков на столе работавшего в уединении Стефана стояли сосуды с простой водой и брусничной настойкой. Визит Петра I в ночные часы к Феофану вызвал у его гостей переполох, но архиерей вышел из положения остроумным приветствием гостей, так что царь тоже принял участие в веселом застолье, после которого якобы сказал: «У Стефана, яко у монаха, а у Феофана, яко у архиерея, весело и проводить время не скучно»[212].

Зная хорошо Маркелла — человека, «по природе своей трусливого», Прокопович не без основания полагал, что Маркелл «сам собою по ярости и злобе, без всякой надежды и упования никогда б на такое страшное дело не отважился», что он выступил с обличениями только благодаря существованию «неких прилежных наустителей, которые плута сего к тому привели». Таким «наустителем» Феофан считал Георгия Дашкова[213].

Как видим, доносы, подобно волнам, накатывались на Феофана один за другим, и если бы Петру II довелось царствовать еще год-два, то новгородскому архиерею несдобровать и девятый вал непременно увлек бы его в морскую пучину. Но фортуна оказалась благосклонной к Феофану, он устоял; ему удалось сохранить и кафедру, и должность вице-президента Синода до наступления счастливых для него времен, связанных с воцарением Анны Иоанновны.

Императрица имела глубокие основания покровительствовать Феофану. Главная причина состояла во враждебном отношении широких слоев духовенства, и прежде всего его элиты, к воцарению Анны Иоанновны. Известно, что для духовенства самой приемлемой кандидатурой была царица Евдокия, со вступлением которой на престол они связывали восстановление патриаршества и отмену посягательств светской власти на их имущество. Подозрительность Анны Иоанновны к духовенству разжигал и Феофан, внушая ей мысль о готовности духовенства поднять народ на бунт. Определенное влияние на позицию императрицы оказывало и немецкое окружение, протестантское по религиозному убеждению, к которым Феофан был ближе, чем его противники. Не случайно Феофан находился в приятельских отношениях с Бироном и Остерманом. Все это, вместе взятое, превращало Прокоповича в полновластного хозяина Синода и развязывало руки для беспощадной борьбы с верховниками, едва его не погубившими.

Среди многочисленных противников Феофана следует выделить ростовского архиерея Георгия Дашкова, коломенского — Игнатия Смолу, тверского — Феофилакта Лопатинского и др. Но первый удар Прокопович нанес не своему главному противнику Георгию Дашкову, а личности второстепенной — воронежскому епископу Льву Юрлову. Выбор жертвы не был случайным: Феофану было хорошо известно, что Лев находился с Георгием в дружеских отношениях, что он разделял его взгляды на церковную реформу и на него, Феофана.

И Феофан решил посредством Льва Юрлова привлечь к ответственности Георгия Дашкова. Суть вины Юрлова состояла в том, что он, получив от воронежского вице-губернатора известие о восшествии на престол Анны Иоанновны, вместо благодарственного молебна в честь этого события на следующий день отслужил молебен, во время которого сначала помянул «о благовернейшей великой государыне нашей царице и великой княгине Евдокии Федоровне и о державе их», а затем о благоверных государынях, цесаревнах и царевнах, не упоминая даже имени Анны Иоанновны.

Сначала дело Юрлова благодаря заступничеству его единомышленников в Синоде Георгия Дашкова и Игнатия Смолы удалось замять, но Прокопович воспользовался проволочкой покровителей, чтобы вывести их вместе с Феофилактом Лопатинским из состава Синода. Об укреплении позиции Прокоповича в правительственных сферах явствует его вызывающе дерзкий ответ Сенату, предложившему на совместной конференции с Синодом определить меру наказания Льву Юрлову. Феофан написал Сенату, что нужда в конференции отпала, ибо Синод уже определил быть «ему (Юрлову. — Н. П.) лишену всего священного и монашеского чина и предану на суд гражданский». Императрица утвердила меру наказания: епископ воронежский Лев стал именоваться расстригой Лаврентием и отправлен в ссылку в Крестный монастырь, где его велено содержать «за караулом в келье неисходно, никого к нему не допускать, чернил и бумаги для письма не давать, присылаемые ему письма отбирать, читать и давать губернатору для рапортования Сенату и в церковь допускать за караулом».

Следствию не удалось добыть от Льва Юрлова показаний, компрометирующих Георгия Дашкова, но Феофан сумел убедить императрицу, что воронежский епископ без ведома Георгия не осмелился бы не отслужить благодарственного молебна. Подозрение Феофан превратил в истину, и по именному указу Георгий Дашков был лишен сана и простым монахом определен в ссылку в Харьковский, а затем в отдаленный Каменновологодский монастырь[214].

Феофану осталось расправиться еще с коломенским митрополитом Игнатием Смолой. Ему тоже инкриминировалось надуманное обвинение в том, что он во время чтения в Синоде объяснительной записки Льва Юрлова высказал мнение, что воронежский вице-губернатор, находясь в неприязненных отношениях с епископом, шлют друг на друга доносы, что следствие не подтвердило. Тем не менее указом Синода Игнатий был лишен сана и сослан в Свияжский Богородицкий монастырь.

Казалось, противники повержены, лишены высоких санов, влачат жалкое существование рядовыми монахами. Главный виновник их опалы должен был удовлетвориться — угроза церковным новшествам, инициатором которых был Прокопович, отпала. Но Феофана эта победа не удовлетворила.

Особое место в расправе Феофана с противниками занимает Феофилакт Лопатинский. В отличие от прочих архиереев этот ученый был способен противопоставить доводам Прокоповича свои собственные. Главным содержанием предшествующих процессов было отношение церковных иерархов к реформе Петра Великого и воцарению Анны Иоанновны. В процессе Лопатинского на первый план выдвинулись разногласия богословского содержания. Феофан Прокопович — сторонник протестанства, Стефану Яворскому, взгляды которого разделял Феофилакт Лопатинский, был ближе католицизм.

Стефан Яворский еще в 1715 году написал против протестантов сочинение с выразительным названием «Камень веры», направленное прежде всего против Прокоповича. Петр I запретил его публиковать, а Верховный совет в 1728 году разрешил его издание. Заботу об издании «Камня веры» возложил на себя тверской епископ Феофилакт Лопатинский. Опубликование сочинения вызвало оживленную полемику на Западе: протестанты в лице ученого богослова Буддея отвергали сочинение Яворского, в то время как католик доминиканец Рибейра полностью одобрял его. Историки церкви подозревают, что автором сочинения, приписываемого профессору Иенского университета, был не Буддей, а сам Феофан Прокопович. Основанием для подобного утверждения является сходство стиля этого труда с манерой письма Прокоповича, а также великолепная осведомленность автора о том, как сочинялся «Камень веры» и о судьбе сочинения, о чем мог знать только человек, вращавшийся в правительственных кругах Петербурга. «Нельзя не удивляться, — сокрушался мнимый Буддей, — как смиренный Феофилакт, архиепископ Тверской и Кашинский, одобрил эту книгу своей цензурой». Рецензент обещал читателям написать обстоятельное опровержение «Камня веры». Оно действительно появилось за подписью того же Буддея, кстати, скончавшегося через месяц после его напечатания. Сочинение тоже приписывают Феофану. Феофилакт не стал молчать. «Бедный Стефан-митрополит, и по смерти его побивают камнями», — отозвался о нем Феофилакт и написал «Возражение на критику Буддея».

Прокопович принял все меры, чтобы воспрепятствовать опубликованию «Возражения», однако его противники изобрели способ преодоления запрета — в России было переведено сочинение доминиканца Рибейры, апологета «Камня веры». Ответная мера Прокоповича еще раз подтверждает его неразборчивость в выборе средств борьбы с противниками — он использовал все свое красноречие и эрудицию, чтобы убедить двор в существовании против него заговора и стремлении возмутить народ против иноземцев. Более того, Прокопович придал спору внешнеполитическое значение. Книга Рибейры, по его мнению, была направлена «к поношению и укоризне Российской империи», ибо она «иностранных в России мужей ругательно порицает человечками и людишками», в то время как из числа этих «человечков и людишек многое число честные особы и при дворе и в воинском и гражданском чинах рангами высокими почтено служат».

Встав на защиту немецкой камарильи, Феофан получил от нее обширные полномочия для расправы с противниками — Феофилакту Лопатинскому довелось познакомиться с шефом Тайной розыскных дел канцелярией А. И. Ушаковым.

Параллельно с процессом, связанным с «Камнем веры», происходило разбирательство дела о подметном письме, обнаруженном в 1732 году. Феофану было от чего разгневаться и проявить полицейскую изворотливость в поисках автора пасквиля. Письмо не сохранилось, но о его крамольном содержании можно судить по выдержкам, приводимым Прокоповичем. Пасквиль призывал Россию к плачу: «О, многобедная Россия, платися, рыдай горько». Далее следует перечень бед, коснувшихся как народа, так и церкви. «Притворяет плут словеса прелестные, — отзывался о пасквиле Феофан, — которых разных чинов служители будто ласкательно тешат и веселят государыню, сказуя, что все в государстве счастьем ее величества исправно и легко». Между тем крестьяне живут в нищете: «Не знают праздника, ни дня воскресного, ниже прибегнут к церкви Божией».

В пасквиль аноним вложил письмо, якобы адресованное папой Римским Бенедиктом Феофану Прокоповичу. Папа Римский радуется по поводу того, что Феофан пользуется любовью и полным доверием императрицы и делает все, чтобы сокрушить православие. У истоков неправославия стоял царский любимец Лефорт. Далее следуют выпады против Петра I. Завершается письмо призывом к действиям.

Феофан лихорадочно и долго высчитывал автора пасквиля и письма. И пришел к выводу, что автор подметного письма принадлежал к окружению Феофилакта Лопатинского, а сам он вдохновлял его появление. Заподозренных арестовали, пытали, но следствию ничего выяснить так и не удалось. Тем не менее следствие продолжалось и после смерти Феофана 8 сентября 1736 года — заведенная им карательная машина не остановилась, заглатывая все новые и новые жертвы. Феофилакт Лопатинский содержался под домашним арестом, а в 1737 году его перевели в крепость, в следующем году Кабинет министров на основании экстракта Тайной розыскных дел канцелярии вынес определение, обвинявшее Феофилакта «в злоумышленных, непристойных рассуждениях и нареканиях, в чем сам винился в распросах». Приговор соответствовал духу времени: Феофилакта лишили архиерейства и, как сказано в приговоре, «всего священства и монашеского чина». Его бы надлежало казнить, но «милосердная» императрица повелела содержать его под крепким караулом до смерти в замке Германа Выборгской крепости. Это была последняя жертва Феофана[215].

Как видим, оценка деятельности Феофана в годы правления Анны Иоанновны не может быть однозначной: с одной стороны, он стоял на страже преобразований, вместе с которыми защищал свою судьбу, а с другой — использовал заслуживающие порицания методы борьбы со своими противниками. Тесное сотрудничество Феофана с Тайной розыскных дел канцелярией напоминает времена инквизиции. К тому же он верой и правдой служил немецкому окружению императрицы.

Сложнее и противоречивее было отношение правительства к рядовому духовенству: с одной стороны, неприязнь императрицы к духовным иерархам не могла не отражаться на рядовых служителях церковного амвона, а с другой — это же окружение отдавало отчет в том, что невежественные пастыри не могли внушить прихожанам необходимых добродетелей.

Мысль о необходимости создать школы для обучения детей священников была четко изложена еще в Духовном регламенте: «Когда нет света учения, нельзя быть доброму церкве поведению…»[216]. Однако эти мысли не обрели воплощения, остались на бумаге из-за нехватки денежных средств, а главным образом из-за отсутствия подготовленных учителей. Поэтому наследники Петра I получили столь же необразованное духовенство, какое существовало и при царе-преобразователе. Хотя Анна Иоанновна в манифесте при восшествии на престол и обещала, чтобы «в училищах доброе смотрение и порядок был», но многие годы это обещание оставалось на бумаге все по тем же причинам: епархии не располагали необходимыми средствами, а общество не в состоянии было выделить из своей среды учителей, способных сеять «разумное, вечное». По этой причине открытые школы тут же закрывались, а сохранившиеся в большинстве своем влачили жалкое существование: из-за недостатка учителей обучение велось по сокращенной программе, из учебного плана изымались важные дисциплины.

Похоже, не только государство, но и общественное мнение того времени было озабочено повышением нравственного и образовательного уровня приходского духовенства. В. Н. Татищев в завещании сыну писал: «Старайся иметь попа ученого, который бы своим еженедельным поучением и предикою к совершенно добродетели крестьян твоих довести мог, а особливо где ты жить будешь, имей с ним частое свидание; награди его безбедным пропитанием деньгами, а не пашнею, для того чтоб от него навозом не пахло»[217]. Примерно такого же мнения придерживался и кабинет-министр А. П. Волынский, причем просвещение духовенства он считал важнейшей обязанностью государства. В «Генеральном рассуждении о поправлении внутренних государственных дел» он полагал, что духовенство надлежит избавить от унизительных поборов с прихожан и занятия хлебопашеством и взамен этих источников дохода «учредить по приходам сбор на содержание причта»[218].

Между тем уровень просвещенности и нравственности духовенства в первые годы царствования Анны Иоанновны находился на крайне низком уровне, о чем свидетельствует именной указ 6 ноября 1733 года, отметивший, что как белое духовенство, так и монашествующие «имеют житие невоздержанное и употребляют ссоры и драки и безмерно упиваются и тем зазорным и весьма непотребным житием наводят на чин священный и монашеский немалые и весьма тяжкие подозрения». Указ отмечал распространенное среди духовенства явление — поддавшись влиянию времени, они строчат друг на друга доносы, часто без оснований произносят «слово и дело», за что им грозило суровое наказание: лишение сана и определение в солдаты или ссылка в Сибирь.

Пастыри церкви практически были лишены возможности совершенствоваться, ибо их уклад жизни мало чем отличался от крестьянского: подобно прихожанам, они возделывали пашню, заготавливали сено, ухаживали за скотом.

И все же во второй половине 1730-х годов наблюдались значительные сдвиги в распространении просвещения среди духовенства. По данным Синода на 1739 год, в епархиальных школах и семинариях обучалось 5208 учащихся, что, несомненно, следует признать значительным успехом. Вместе с тем в годы царствования Анны Иоанновны осуществлялись меры, свидетельствовавшие о неуважении к духовному чину, в глазах правительства являвшемуся не только средоточием безнравственности, но и крамолы. Белое духовенство лишилось важных привилегий, которыми пользовалось ранее. К ним относятся так называемые разборы — смотры духовенства, в результате которых все сыновья, не наследовавшие места своих родителей, определялись в солдатскую службу. В предшествующие годы в солдаты определяли только неграмотных сыновей священнослужителей. В результате разборов ряды священнослужителей, по сведениям Синода на 1739 год, были настолько опустошены, что в церквах недоставало свыше девяти тысяч священников, дьяконов и пономарей. Убыль возникала в результате смерти либо действующих членов притча, либо их преемников. Ущемлены были и городские священники, которых обязали нести полицейские повинности: выполнять на заставах караульную службу, участвовать в тушении пожаров и др.

Итак, мы рассмотрели три аспекта жизни духовенства: судьбу их имущества, в которой прослеживается тенденция к его секуляризации, судьбу церковных иерархов, преследуемых Прокоповичем методами, свойственными бироновщине, и судьбу рядового духовенства, менее всего пострадавшего от немецкого засилья.

Использование Прокоповичем услуг Тайной канцелярии для расправы со своими противниками с точки зрения современных представлений о нравственности заслуживает осуждения. Но историк обязан руководствоваться этическими нормами не нашего, а того времени. Петр Великий, например, не считал для себя аморальным присутствовать на пытках собственного сына или собственноручно рубить головы стрельцам. В данном случае просматривается не только жестокость царя, но и его темперамент — подобных поступков не совершал его кроткий отец Алексей Михайлович.

Известный сподвижник Петра I, член его «ученой дружины» В. Н. Татищев руководил пытками Столетова, чем заслужил порицание от самого пыточных дел мастера А. И. Ушакова, считавшего, что управитель уральских заводов превысил свои полномочия.

Право безнаказанно истязать своих крепостных было предоставлено помещикам, и те широко им пользовались. Не станем ссылаться на Салтычиху, женщину с больной психикой, отправившую на тот свет свыше сотни крепостных, или на помещика Шеншина, использовавшего в своих застенках изощренные орудия пытки. Перед нами инструкция приказчикам, составленная блестящим публицистом, оратором и историком князем М. М. Щербатовым: он рекомендовал приказчикам наказывать провинившихся крестьян розгами, но бить надлежало ниже спины, чтобы не превратить виновного в инвалида и в обузу для владельца. Другой, не менее просвещенный помещик, знаменитый агроном и мемуарист XVIII–XIX столетий требовал от приказчиков, чтобы те сначала морили крестьян голодом, а затем угощали соленой пищей.

Надлежит учитывать и еще одно обстоятельство: если бы победу одержали противники новгородского архиерея, то последнего ожидали, скорее всего, не менее суровые кары, чем те, которые довелось испытать стороне, потерпевшей поражение.

Прокопович заслуживает осуждения за отсутствие чувства милосердия к уже поверженным противникам, за то, что он продолжал преследовать их и тогда, когда они, уже лишенные санов и влияния, подвергались суровым испытаниям, причем от человека, далеко не безупречно придерживавшегося христианских заповедей, которым руководила лишь жажда слепой мести.

Глава XI Первые жертвы режима

Царствование Анны Иоанновны сопрягается с бироновщиной, одним из проявлений которой была жестокая расправа с родом Долгоруких, а также с Голицыным и Волынским.

Первой жертвой бироновщины стали Долгорукие. Среди них были личности незаурядные, такие, как фельдмаршал князь Василий Владимирович и дипломат Василий Лукич Долгорукий. Но опале и восхождению на эшафот они обязаны не себе, а своим ничтожным родственникам: честолюбивому, но недалекому князю Алексею Григорьевичу Долгорукому и его сыну Ивану, причем последний был главным виновником разыгравшейся трагедии.

На своем непродолжительном жизненном пути Ивану Алексеевичу довелось выдержать два тяжких испытания: испытание властью и испытание опалой — оба их он не выдержал достойно.

Напомним, до 15 лет князь Иван воспитывался в доме деда Григория Федоровича Долгорукого, русского посла в Варшаве, а затем в занявшем его место в семье племянника Сергея Григорьевича. Там он усвоил не лучшие нравы польского двора: легкомысленность, беспечность, страсть к любовным интригам и кутежам, разнузданность и вседозволенность. Это, однако, не помешало ему проявить заботу о своей карьере. М. М. Щербатов запечатлел анекдот о том, как Иван Алексеевич вошел в доверие к юному Петру II в то время, когда он был еще великим князем. Сообразив, что он после смерти болезненной Екатерины I займет трон, Иван решил втереться к нему в доверие. «В единый день, — писал Щербатов, — нашед его (Петра II. — Н. П.) единого, Иван Долгорукий пал пред ним на колени, изъясняя привязанность, какую весь род к деду его, Петру Великому, имеет и его крови; изъяснив ему, что он по крови, по рождению и по полу почитает его законным наследником российского престола, прося, да уверится в его усердии и преданности к нему». Необычный поступок привлекательной наружности князя тронул будущего императора, и он приблизил его к себе.

Вернемся к памятной ночи с 18 на 19 января. Похоже, князь был лишен честолюбивых замыслов и проявил пассивное отношение к событиям, развернувшимся после того, как Петр II оказался ка смертном одре. Единственная акция, которую он совершил и которой он, по своему недомыслию, видимо, не придавал особого значения, состояла в написании слова «Петр» под фальшивым завещанием, составленным князем Василием Лукичом и затем переписанным князем Сергеем Григорьевичем. Когда возник вопрос, как от агонизировавшего императора добиться собственноручной подписи, Иван Алексеевич похвастал: «Я умею под руку государеву подписываться, понеже я с государем издеваясь (шутя. — Н. П.) писывал, и можно мне ту духовную подписать. Посмотрите, — сказал он своим родственникам, — клейма государства и моей руки, слово в слово, как государево письмо».

Присутствовавшие в Головнинском дворце Долгорукие воспользовались этим умением князя Ивана, один экземпляр духовной он подписал, а второй держал при себе в надежде, что к умиравшему вернется сознание и он сам ее подпишет. Случай такой не представился, и Иван Алексеевич, когда выяснилось, что Верховный тайный совет избрал Анну Иоанновну императрицей, оба экземпляра завещания вручил своему отцу, и тот их сжег.

После 11 февраля, когда состоялись похороны Петра II, когда на следующий день императрица прибыла в Кремль, наступило время опалы Долгоруких. Остерман, руководивший действиями императрицы, поступал с Долгорукими столь же осторожно и коварно, как в свое время с Меншиковым, — сначала он выдворил их из Москвы, а затем стал наносить им сокрушительные удары.

8 апреля 1730 года последовал указ о назначении князя В. Л. Долгорукого губернатором в Сибирь, Михаила Владимировича — в Астрахань, а Ивана Григорьевича — в Вологду. На другой день появились еще два указа: один из них назначал брата Алексея Григорьевича Александра воеводой без указания города, где он должен отправлять свою должность, а другим указом императрица отправляла Алексея Григорьевича и Сергея Григорьевича с семьями в дальние деревни.

Нас в первую очередь интересует семья Алексея Григорьевича, поскольку она ко времени ссылки пополнилась новым членом — сын Алексея Григорьевича Иван, фаворит умершего императора, успел жениться на дочери покойного фельдмаршала Б. П. Шереметева Наталье Борисовне. Ее личность заслуживает внимания, ибо она представляет собой редкий образец нравственной чистоты, супружеской верности и самопожертвования, свойственных далеко не всем женщинам того времени.

Иван Алексеевич еще при жизни Петра II сватался к дочери Петра Великого Елизавете, но та, посчитав претендента недостойным стать ее супругом, отклонила предложение. Тогда Иван Алексеевич предложил руку и сердце 16-летней девице, привлекательной не только красотой, но и богатством. Осиротевшая девица и ее родственники сочли предложение царского фаворита и красавца для себя лестным. Послушаем ее бесхитростный рассказ: «Я признаюсь вам в том, что я почитала за великое благополучие, видя его к себе благосклонность. Напротив того, и я ему ответствовала, любила его очень, хотя я никакого знакомства прежде не имела, нежели он мне женихом стал; но истинная и чистосердечная его любовь ко мне на то склонила»[219].

Суровая действительность могла поколебать решимость Натальи Борисовны связать свою судьбу с судьбой князя Ивана, она могла отказаться от помолвки с опальным женихом, но пошла под венец, завершившийся скромным свадебным торжеством, тоже запечатленным в «Записках»: «Великая любовь к нему (князю Ивану) весь страх изгонит из сердца, а иногда нежность воспитания и природа в такую горесть приведет, что все члены онемеют от несносной тоски».

Наталья Борисовна конечно же не представляла, какие тяжкие испытания ее ждут впереди, но она не колеблясь оказалась в плену любви — страсть одолела все сомнения, в том числе и рассудок.

В описываемое Натальей Борисовной время семья Алексея Григорьевича находилась в подмосковной Горенке. 9 апреля князь Алексей получает указ о ссылке семьи в дальнюю деревню — село Никольское Касимовского уезда. На следующий день семья тронулась в путь. Прошел месяц с небольшим, и 15 мая в Никольское прибыл курьер, отобравший у отца и сына «кавалерию», а у последнего еще и камергерский ключ. 12 июня — новый удар: под предлогом того, что Алексей Долгорукий с семьей продвигался в село Никольское крайне медленно, делая продолжительные остановки в пути, чтобы развлечься охотой, семью подвергли новому, причем суровому, наказанию — ссылкой в Березов, на этот раз «под крепким караулом». Впрочем, французский поверенный в делах Маньян сообщает о других причинах немилости императрицы: «Отправляясь в свои земли, они допустили, что дворянство и священники в продолжении всего их пути стекались к ним толпой, примешивая свои слезы к их слезам и заявляя, что претерпеваемые ими обращения, в особенности с некоторыми из Долгоруких, оказавшими важные услуги государству как во время мира, так и на войне, вызывают всеобщее сострадание, кроме того мать невесты распространяла ложный слух, что эта последняя беременна от царя, и допускала народ лобызать ее руку, что могло привести к последствиям весьма пагубным для спокойствия царицы»[220]. Мы вполне допускаем правдоподобность перечисленных здесь деталей.

Ссыльные прибыли в Тобольск 24 августа, и в тот же день тобольский вице-губернатор И. В. Болтин препроводил их в Березов. Многолюдную ссыльную семью, состоявшую из князя Алексея Григорьевича, его супруги, впрочем, умершей в ноябре 1730 года, сыновей Ивана Алексеевича с супругой Натальей Борисовной, неженатых Николая, Александра и Алексея, а также отличавшейся надменным и гордым нравом помолвленной с покойным императором дочери Екатерины Алексеевны. Все они размещались в деревянном доме с окнами. Многочисленную семью обслуживали двое слуг. За пределы острога ссыльных не выпускали без охраны. Даже в церкви княжна по случаю богослужения в честь своих именин 21 мая 1739 года стояла с солдатами с ружьями[221].

Сварливость, царившая в семье в период, когда она ближе стояла к осуществлению плана породниться с царствующей фамилией, обострилась во время пребывания ее в экстремальных условиях. В годы, когда князь Иван находился в фаворе, его отец не сдерживал ни своего высокомерия, ни надменности, не скрывал он и пренебрежения к окружающим, чем заслужил всеобщую ненависть. А когда надлежало проявить выдержку, хладнокровие и мужество, негативные черты характера Алексея Григорьевича с большей, чем прежде, силой проявились в Березове. Семью раздирали постоянные ссоры, отец и несостоявшаяся супруга императора постоянно упрекали князя Ивана в том, что он являлся виновником их трагедии, ибо не проявил должной настойчивости и расторопности, когда во что бы то ни стало следовало получить подпись императора под завещанием.

Первый сигнал о неладах в семье ссыльных был получен в Москве вскоре после прибытия ее в Березов. Капитан Шарыгин, начальствовавший над караулом, доносил о ссорах и непристойных словах в адрес императрицы. Маньян писал по этому поводу в Париж 15 июня: «Здесь уже четыре дня идет повсюду слух, что князь Долгорукий, отец невесты, и его сын, известный под именем фаворита, поссорились между собой в изгнании; ссора возникла из-за взаимных упреков по поводу причины их общей опалы…»[222]. На этот раз реакция Анны Иоанновны на сигнал ограничилась увещеванием. 6 декабря 1731 года она поручила сказать Долгоруким, «чтобы они впредь от таких ссор имели воздержание и жили смирно под опасением наижесточайшего содержания, а сибирскому губернатору велено к ним офицеров определить самых добрых и верных людей»[223].

В 1734 году главный зачинщик ссор Алексей Григорьевич умер, и Иван возглавил семью ссыльных. Ссоры, однако, не прекращались, их инициатором стали его брат Николай и сестра Екатерина. 2 октября 1735 года в Кабинете министров было зарегистрировано донесение сибирского губернатора Алексея Львова о том, что Иван и Николай Долгорукие «живут несмирно и между собой чинят драки, також и живущих при них служителей бьют жесточайшим боем». Остерман отреагировал мгновенно, отправив в тот же день указ с повелением, чтобы начальник караула капитан Иван Михалевский внушил Долгоруким, чтобы они «от ссор конечно воздержались и жили б кротко». Здесь же угроза «развесть в разные места и содержать под крепким караулом». По-видимому, Шарыгин, не получив этого указа, отправил в Петербург новое доношение, зарегистрированное 28 декабря, «о ссорах и между собою драках содержащихся в Березове под караулом князей Долгоруких». Кабинет министров и на этот раз проявил оперативность, отправив Шарыгину указ: «Ожидать следствия посланного майора Петрова».

Следователь обнаружил «попустительство» березовского воеводы и капитана Михалевского. Последний «поступал не по данной ему инструкции и к ним, Долгоруким, многих допускал и сам с ними в Березове по гостям и по реке в лодке ездил…». Воевода Бобровский тоже нарушал инструкцию — непрестанно ходил с женою к Долгоруким в гости «и с ними обхождение и дружелюбие имел». Кабинет министров велел нарушителей инструкций отдать под суд, так как они оказались снисходительными тюремщиками. Результат известен только в отношении Михалевского — он был заменен майором Петровым, впрочем, тоже, как увидим ниже, обвиненным в «попустительстве»[224].

Понять воеводу и капитана по-человечески нетрудно: оба они, призванные строго следить за жизнью ссыльных, сами оказывались в их положении. В березовской глухомани, где крайне узок был круг лиц, с которыми стражи порядка могли иметь контакты, общение с Долгорукими удовлетворяло их любопытство, поскольку они имели от них информацию о жизни двора, поведении вельмож и т. д. Получаемые от Долгоруких подарки, а также надежды на то, что ссыльные когда-либо восстановят свое прежнее положение, тоже способствовали «попустительству».

Нервное напряжение, в котором пребывал князь Иван, пагубно отразилось на его психике: он стал злоупотреблять спиртным, опьянев, утрачивал контроль за своими поступками; открыто поносил виновницу своей беды императрицу, а вкупе с нею и цесаревну Елизавету Петровну.

Трагедия подкрадывалась и с другой стороны — майор Петров также дал повод обвинить себя в попустительстве ссыльным.

А во всем виноват был князь Иван, поставивший под удар своим невоздержанным языком не только себя, но и весь род: он произносил слова, вызывавшие либо тревогу, либо любопытство слушателей.

«Ныне фамилия и род наш совсем пропали, — говаривал подвыпивший князь, — а все это разорила… ваша теперешняя императрица», в адрес которой произносилась нецензурная брань. Он оспаривал права Анны Иоанновны на престол, ругал Бирона. Цесаревну он называл «Елизаветкой» и почему-то считал главной виновницей своей опалы.

«Императрица послушала Елизаветку, а та обносила всю нашу фамилию, за что я хотел ее за рассеянную жизнь (князь опять употребил крепкое выражение) сослать в монастырь».

На князя Ивана в 1735 году последовал донос, но «изветчик» — березовский житель Иван Капкаров — на поверку оказался сумасшедшим и его «слову и делу» не придали должного значения. Роковым для Ивана Долгорукого оказался донос таможенного подьячего Тишина, часто навещавшего Березов и добивавшегося интимной близости с невестой императора. Княгиня сочла унизительным для себя иметь дело с представителем крапивного семени, наотрез отказала ему и пожаловалась на настойчивые домогательства приятелю князя Ивана поручику Овцыну, согласно молве березовцев, находившемуся в близких отношениях с ней. Овцын вместе с казачьим атаманом избил Тишина. Подьячий затаил злобу на Овцына и Долгоруких и решил отомстить им сочинением доноса, для чего провоцировал охмелевшего князя на разговоры, не оставившие власти равнодушными.

Тишин нарочито вызывал собеседника на откровенность, запоминал все его высказывания.

— Для чего ты такие слова говоришь, — якобы увещевал Тишин князя, — лучше бы тебе за ее императорское величество и за всю императорскую фамилию Бога молить.

— А что, донести хочешь? — высказал догадку князь, но тут же добавил: — Где тебе доносить, ты ныне уже стал сибиряк. Впрочем, — вслух размышлял Иван, — хотя и доносить станешь, то тебе же голову отсекут.

Подьячий возразил: не он напишет донос, а майор Петров.

Тишин действительно настрочил донос Петрову, но тот оставил его без последствий, и тогда подьячий обратился с «изветом» к сибирскому губернатору, в котором перечислил фамилии преступников: Ивана Долгорукого и двоих его младших братьев, Николая и Александра, воеводу Добровского, майора Петрова и др. Начался новый этап в жизни Долгоруких — донос Тишина дал повод к возбуждению нового дела против них и лиц, упомянутых доносчиком.

В мае 1738 года в Березов был отправлен то ли дальний родственник, то ли однофамилец безжалостного руководителя Тайной розыскных дел канцелярии А. И. Ушакова, капитан сибирского гарнизона Ушаков с тайным поручением прикинуться якобы присланным императрицей курьером с целью облегчить жизнь ссыльных. Коварный и вкрадчивый капитан без труда втерся в доверие семьи Долгоруких, был частым ее гостем, установил приятельские отношения со всеми начальствующими в Березове лицами, выведал у них все, что нужно, и отбыл в Тобольск. После его отъезда князь Иван был взят под стражу, содержался в тесной землянке до конца августа, а затем тайно вместе с другими обвиняемыми был вывезен в Тобольск, где был подвергнут несколько раз пытке[225].

Пока Иван Алексеевич содержался в Березове, Наталья Борисовна выплакала у майора Петрова разрешение тайно видеться с супругом и через небольшое оконце передавать ему пищу. Здесь мы опять возвратимся к «Запискам» Н. Б. Долгорукой. Они составлялись Натальей Борисовной в 1767 году, то есть почти три десятилетия спустя после трагической гибели супруга и его родственников. Она не могла не знать или на худой конец не могла не догадываться о роли супруга в событиях, закончившихся его казнью. Но Наталья Борисовна пронесла беспредельную любовь к супругу через всю жизнь (1714–1771): в «Записках» читатель не обнаружит ни единого слова осуждения князя Ивана, ни единого упрека в его адрес, рано оставившего ее вдовой. Обратимся еще раз к «Запискам», в которых она, оставшись с семилетним сыном Михаилом, образно описывает свои переживания после исчезновения супруга: «Я кричала, билась, волосы на себе драла, кто ни попадет встречу, всем валяюсь в ногах, прошу со слезами: помилуйте, когда вы християне, дайте только взглянуть на него и проститься! Не было милосердного человека, не словом меня кто утешил, а только взяли меня и посадили в темнице и часового, примкнувши штык, приставили».

В то время когда Наталья Борисовна томилась в неведении, что сталось с ее супругом, Иван Алексеевич в ножных и ручных кандалах давал показания в тобольской тюрьме тому самому Ушакову, который по-актерски мастерски сыграл в Березове роль доброжелателя, а теперь представшему суровым следователем. Князю было предложено ответить на шестнадцать вопросов, составленных на основании доносов Тишина и сведений, которые удалось выудить Ушакову в Березове. Среди них значились «о вредительных и злых словах» в адрес императрицы и цесаревны Елизаветы Петровны, о его намерении постричь цесаревну в монахини, о бесполезности доносить на него, князя Ивана.

Главное показание Ивана Долгорукого состояло не в ответах на поставленные следствием вопросы, а в добровольном, во всех подробностях рассказе о том, что происходило в Головнинском дворце в ночь с 18 на 19 января 1730 года: кто присутствовал на совещании, созванном князем Алексеем Григорьевичем, кому пришла в голову мысль составить подложную духовную, кем что было сказано по этому поводу, как он, князь Иван, хвастал, что умеет подделывать подпись Петра II, о фельдмаршале Василии Владимировиче, который в знак протеста против намерения А. Г. Долгорукого закрепить трон за помолвленной дочерью покинул совещание и, наконец, как он, князь Иван, поехал с духовной в Лефортовский дворец, но возможности подписать ее «за тяжкою болезнью не получил», рассуждение о том, что, если император не в состоянии подписать духовную, тогда в оборот будет пущена подложная в надежде на то, что «руки де ево, князь Ивановой с рукою его императорского величества может быть не познают».

В связи с этими добровольными признаниями напомним одну существенную деталь. 9 апреля 1730 года, когда состоялся указ о ссылке Алексея и Сергея Долгоруких с семьями в дальние деревни, у всех Долгоруких спрашивали «о завещательном письме Петра II». Тогда Иван Алексеевич под угрозой «объявить самую истинную правду под смертной казнью» показал: «Ни о какой духовной, или завещательном письме, или проектах никогда ни от кого не слыхал и у самого не бывало»[226].

Спустя восемь лет, то ли будучи надломленным суровым содержанием в Березове и Тобольске, то ли под влиянием наступившего раскаяния, то ли потому, что не отдавал отчета о последствиях чистосердечного признания, князь Иван рассказал о подлинных событиях в ночные часы в Головнинском дворце, причем не только Ушакову, но и березовским священникам, которым каялся в грехах еще за несколько лет до своего ареста и тем впутал их в историю, плачевно для них закончившуюся.

Несколько слов о «герое» эпопеи Тишине. Хотя он и был обвинен в том, что имел сведения, полученные от Ивана еще в 1736 году, о подложной челобитной, но не донес, так как получал от Долгоруких подарки, тем не менее он был переведен секретарем в Москву и в награду ему выдали 600 рублей, полученных им в рассрочку, «понеже он к пьянству и мотовству склонен»[227].

Среди оговоренных князем Иваном родственников самой колоритной фигурой был Василий Лукич Долгорукий, и не только потому, что он по образованности, эрудиции и интеллекту стоял на голову выше князя Алексея Григорьевича и его сына, сделавших блистательную карьеру благодаря, как говорили в XVIII веке, «случаю», а потому что успехов достиг службой и заслугами — он мог гордиться не только породой, происхождением, но и личным вкладом в укрепление престижа России в Европе. Короче, Василий Лукич — личность историческая, в то время как Алексей Григорьевич и его брат Иван, равно как и сын Иван, остались бы личностями, историками не замеченными.

Василий Лукич подвизался на дипломатическом поприще. Тринадцать лет, с 1687 по 1700 год, он провел в Париже, находясь в свите своего дяди Якова Федоровича Долгорукого. В столице Франции при дворе Людовика XVI он приобрел навыки светского обхождения, лести, угодничества и деспотических нравов и в то же время наряду с европейским лоском усвоил азы европейской культуры. Вслед за Францией он шесть лет провел в Польше, причем тоже не на первых дипломатических ролях, а находясь в свите другого дяди — посла в Варшаве Григория Федоровича Долгорукого. Наконец он, набравшись опыта, стал послом русского двора в Дании. В 1724 году он вновь возвращается в Польшу, теперь уже в должности посла. Эта должность позволила ему познакомиться с вдовствующей Курляндской герцогиней Анной Иоанновной, как отмечалось выше, при пикантных обстоятельствах — он должен был пресечь попытку Морица Саксонского жениться на вдове, а также прилагать усилия по избранию Меншикова герцогом Курляндским. Оба поручения он выполнял не слишком ретиво, чем завоевал симпатии Анны Иоанновны. Именно поэтому, когда в Верховном тайном совете возник вопрос, кому возглавить депутацию, отправлявшуюся с кондициями в Митаву, самой подходящей кандидатурой сочли Василия Лукича, у которого было два неоспоримых преимущества — навыки дипломата и личное знакомство с избранной императрицей.

Неизвестный художник. Портрет Василия Лукича Долгорукова.

Пер. пол. XIX в. Государственный музей истории Санкт-Петербурга.

Василий Лукич проявил усердие не только из желания оправдать доверие, оказанное ему коллегами по Верховному тайному совету, но и из идейных побуждений — напомним о его активнейшем участии в составлении кондиций. Но особенное рвение он проявил при доставке императрицы в Москву: в пути, во время пребывания ее в Всехсвятском и даже в Кремле. Роль соглядатая за императрицей, разумеется, раздражала ее, ущемляла самолюбие, и Василий Лукич из человека, к которому в свое время курляндская герцогиня питала доверие и проявляла благосклонность, превратился в злейшего врага.

Анна Иоанновна была не единственным врагом князя. Он не мог рассчитывать на приязнь еще двух могущественный людей из ближайшего окружения императрицы — Бирона и Остермана. Причиной для вражды Бирона было стремление Верховного тайного совета, которое претворял в жизнь Василий Лукич, воспрепятствовать появлению в России фаворита, императрица должна была оставить своего возлюбленного в Курляндии. Тайную ненависть к Василию Лукичу питал и Остерман, вынужденный терпеть унижения не только от надменного дипломата, но и от всех представителей аристократических фамилий, входивших в Верховный тайный совет, высокомерно относившихся к безродному пришельцу из-за рубежа, вынужденному подлаживаться под их капризы, угождать им.

Судьбой Василия Лукича императрица распорядилась так же, как и судьбой Алексея Григорьевича и его сына Ивана, — по сценарию, составленному Остерманом, но с учетом индивидуальных особенностей опальных. Если сына и отца сразу же отправили в ссылку в отдаленную деревню, то для Василия Лукича при удалении его из Москвы была уготовлена промежуточная инстанция. Указом 8 или 9 апреля он назначался сибирским губернатором. Это была тоже опала, удаление от двора, ссылка, но ссылка почетная, ибо должность губернатора все же считалась престижной.

Преследователи В. Л. Долгорукого даже создали полную видимость серьезности этого назначения: был выработан маршрут пути в Тобольск, Сенат распорядился о выделении 40 ямских подвод, а чтобы «не чинились в дороге препятствия», был отправлен сержант с четырьмя солдатами, обязанными заблаговременно подготовить подводы для сухого пути до Ярославля. Ярославскому воеводе Федору Вельяминову отправили указ о подготовке судов для продолжения пути по Волге.

Князь Василий без промедления отправился в путь, где его 17 апреля догнал подпоручик Преображенского полка Степан Медведев с командой из одного сержанта, одного капрала и 12 солдат. Сибирский губернатор в одно мгновение превратился в простого ссыльного, лишенного чинов, «кавалерии» и обязанного поселиться в своей Касимовской вотчине, в селе Знаменском.

В манифесте от 14 апреля, обнародованном после отъезда Василия Лукича на новую должность, были перечислены вины Алексея Григорьевича и Ивана Алексеевича Долгоруких перед покойным императором. Василий Лукич обвинялся в преступлении непосредственно против императрицы. «За многие его, князя Василия Долгорукого, — сказано в манифесте, — как ее императорскому величеству самой, так и государству бессовестные противные поступки… лиша всех его чинов и кавалерии сняв, послать в дальнюю его деревню с офицером и солдаты и быть тому офицеру и солдаты при нем, князе Василии, неотлучно»[228].

В чем состояли «бессовестные противные поступки» против самой императрицы, можно догадаться — речь шла о надзирании за Анной Иоанновной во время ее следования в Москву и настойчивом требовании оставить Бирона в Курляндии, а в чем против государства — неясно.

Инструкция подпоручику Медведеву поручала строго наблюдать за жизнью ссыльного: он лишался права на общение с посторонними. Для личных услуг вдовому князю разрешалось оставить «при нем людей толикое число, без чего пробыть не можно, а остальных отпустить в Москву». Сенатский указ разрешал князю посещать церковь, совершать прогулки, ходить в конюшни и наблюдать за полевыми работами.

В. Л. Долгорукого доставили в Знаменское 27 апреля. Князь полагал, что захолустное Знаменское станет местом его постоянного проживания, и проявил заботу о его обустройстве. 25 мая он отправил письмо двум сестрам, в котором просил о скорейшей доставке окончин, «чтоб прежде осени поспели ко мне», и печника, без которого ему доведется зимовать в избе, отапливаемой по-черному. Еще раньше он отправил письмо в Москву дворецкому Максиму Верилову, чтобы тот подрядил мастеров по изготовлению окончин и кладке печи, «чтоб поспели люди в июле для того, чтоб прежде глубокой осени успеть здесь окласть печи».

Письмо к дворецкому содержит множество распоряжений хозяйственного назначения, свидетельствующих об уверенности Василия Лукича, что его владения не будут конфискованы. Он велит не продавать двух жеребцов, «надобных к заводу», а верховых прислать сюда, в Знаменское, распорядился о присылке мастеров столярного и токарного дела, повара Кирилла, а также чайной и столовой посуды[229].

Надежды Василия Лукича на продолжительную жизнь в Знаменском и его хозяйственные заботы оказались напрасными: ни сестры, ни дворецкий при всем старании не могли их выполнить, ибо через три недели после отправки писем в Москве решили, что в Знаменском после благоустройства дома ссыльному будет обеспечена сносная жизнь, что он заслуживает более сурового наказания и что самое достойное место для ссылки — Соловецкий монастырь, где удобств будет куда меньше.

12 июня сенатский указ повелел отправить Долгорукого с пятью человеками прислуги на Соловки, причем ехать к Архангельску, «не занимая Москвы», на ямских подводах, а от Вологды до Архангельска — на гребных судах.

Из Знаменского Долгорукий выехал 23 июня, а 14 августа подпоручик Медведев сдал его архангельскому губернатору князю Мещерскому. Настоятель Соловецкого монастыря после доставки туда В. Л. Долгорукого сообщил, что он помещен в кельи, где раньше содержался Петр Андреевич Толстой и его сын Иван. Сторожить его должна была команда, назначаемая для охраны политических заключенных: офицер, в данном случае капитан Салтыков, сержант, капрал и 12 рядовых. Довольствоваться он должен был скудным монашеским рационом.

Нам неизвестны причины изменения условий жизни Василия Лукича — в 1735 году он был переведен из Соловецкого монастыря в Шлиссельбургскую крепость, где содержался до начала 1737 года, когда последовал именной указ Сенату о переводе узника в новое место заточения: «Князя Василия Долгорукова из Шлиссельбурга ныне перевезти в Ивангород и содержать под крепким караулом против прежнего; ежели там для него особых покоев нет, то на время очистить покоя два или три и будущей весной построить для него три светлицы и одну кухню»[230]. Известно лишь, что первый рапорт поручика Прокофья Караваева, охранявшего узника в Ивангороде, зарегистрирован Канцелярией Кабинета министров 31 января 1737 года.

В Ивангороде В. Л. Долгоруков содержался до 1738 года, когда всех оговоренных князем Иваном Долгоруким свезли в Шлиссельбург для розыска. Среди подследственных оказался и Василий Лукич, которому суд вынес приговор, утвержденный императрицей, — отсечь голову. Казнь Василия Лукича, как и прочих приговоренных к смерти, состоялась в Новгороде 8 января 1739 года.

Такая же участь постигла и родного брата Алексея Григорьевича — Сергея. От Василия Лукича его отличали и более скромные способности, и меньшие успехи по службе. Его скорбная участь была определена двумя обстоятельствами: инициативой составления подложной духовной и обладанием разборчивым почерком.

Как и Василий Лукич Долгорукий, князь Сергей Григорьевич подвизался на дипломатической службе и своей карьерой был обязан не столько таланту дипломата, сколько своему родству с вице-канцлером Петром Павловичем Шафировым — он был женат на его дочери Марфе Петровне. В молодые годы он находился в составе посольств в Париже, Вене и Лондоне, а в 1721 году занял пост посла в Варшаве, был отозван в 1725 году, вновь возвращен через три года, а еще через год был вызван в Москву в связи с намечавшейся свадьбой племянницы Екатерины, выходившей замуж за императора.

Заступничество влиятельного тестя позволило Сергею Григорьевичу освободиться от тяжких наказаний, которым были подвергнуты его родственники. По указу 9 апреля князя Сергея с семьей — а она у него была многочисленной — велено сослать на безвыездное житье в дальнюю деревню. В пути, не доезжая до своей муромской деревни Фомино, где ему надлежало коротать время в ссылке, семью догнал гвардии подпоручик Петр Румянцев с командой в 14 человек и сообщил указ об изменении места ссылки — им стала Ранненбургская крепость, та самая, где тремя годами раньше проживал более важный политический преступник — князй А. Д. Меншиков.

В Ранненбург Румянцев доставил князя Сергея 30 июля. Ему было разрешено оставить при себе для услуг восемь мужчин и пять женщин. В отличие от прочих Долгоруких, чьи имения и имущество были конфискованы одновременно с взятием их под стражу, Сергею Григорьевичу предоставили льготу — указом Сената 9 ноября 1730 года ему разрешили владеть Замотринской волостью для «пропитания» семьи. Из волости доставляли в Ранненбург столовые припасы и деньги, расходуемые преимущественно на приобретение тканей и обуви для членов семьи и слуг.

Льготные условия содержания князя Сергея в ссылке, как нетрудно догадаться, были результатом хлопот тестя. Видимо, по его совету зять совершил еще одну акцию, на которую не решился ни один из репрессированных Долгоруких — он дважды обращался к императрице с просьбой о помиловании. В первой челобитной 23 октября 1730 года он писал: «Помилуй, помилуй погибшего и страждущего раба своего», а второй раз, в апреле 1731 года, С. Г. Долгорукий, решив воспользоваться годовщиной коронации Анны Иоанновны, вновь умолял ее, «дабы и я, последний раб вашего величества в так великой радости имел малое участие».

Обе просьбы остались без ответа, но ранненбургские ссыльные, как и их родственники в Березове, благодаря подачкам офицеру пользовались некоторыми послаблениями. Румянцев, в нарушение инструкции, разрешил вольготную переписку, касавшуюся не только хозяйственных, но и других сюжетов, не препятствовал выходу слуг за пределы крепости для приобретения продуктов.

Сведения об условиях жизни ссыльной семьи можно извлечь из писем супруги Сергея Григорьевича Марфы Петровны к трем сестрам, бывшим замужем за вельможами средней руки. В одном из них Марфа Петровна извещала сестер, что «князь сегодня занемог лихорадкою, была не велика зноба, только великая ломота в костях». Супруга просила обратиться к медицинскому светилу того времени Бидлоо за советом, какие надобно принимать лекарства. Глава семьи жаловался потом на постоянную боль в груди и высокую температуру, «от чего кровь с мокротой горлом идет и руки по утрам пухнут». Больной обратился в Сенат с просьбой, чтобы повелено было «ко мне прислать дохтура для полечения, если возможно будет, оной тяжкой моей болезни».

Доктора Сенат, как и следовало ожидать, не прислал, и тогда Марфа Петровна обратилась к отцу, чтобы тот попросил помощи у того же Бидлоо. Доктор ответил Петру Павловичу Шафирову: «Я рад написать, да не знаю обстояния его болезни» — и просил более детальные сведения о ее характере и, получив их, прописал пустить кровь не менее двух раз и изложил правила ухода за больным.

Судя по просьбам Марфы Петровны к сестрам, ссыльные в Ранненбурге жили безбедно, во всяком случае в первые годы. Так, в 1731 году она просила сестер приобрести в Москве три пары рукавиц из лосевой кожи, две бутылки рейнвейну и косяк атласу среднего качества. Из Москвы ссыльным присылали припасы к столу, перечень которых свидетельствует об использовании дорогих продуктов питания, к которым они привыкли на воле: ореховое и маковое масло, грецкие орехи, соленые лимоны, кофе и др. Члены семьи, кроме того, получали подарки от родственников: то штуку канифасу, то дочерям ленты, платки, чулки, новый медный кофейник и прочую мелочь[231].

П. П. Шафиров в меру своих возможностей неустанно хлопотал об облегчении судьбы родственников и шаг за шагом добивался успехов. В июне 1735 года «господа министры» приказали московскому генерал-губернатору Салтыкову оставить в команде, охранявшей ссыльных, при офицере «солдат четырех человек, а других свести»[232]. Это означало ослабление надзора за Долгорукими. Еще раньше, в мае того же года, заступничество П. П. Шафирова принесло более существенные результаты — князю Сергею было разрешено жить в одной из деревень принадлежавшей ему Замотринской волости, что позволяло ему пользоваться большей свободой и возможностью вникать в хозяйственную жизнь вотчин, вконец разоренных алчными приказчиками.

В Замотринской волости Долгорукий прожил четыре года и в 1738 году стараниями того же Шафирова был помилован императрицей, вызван в столицу, где получил назначение посла в Лондоне. К. Рондо доносил своему начальству: «Князь Долгорукий приехал сюда из Москвы и вскоре должен отправиться в Лондон вместе с старшим сыном, жена и остальные дети останутся в России», но поездка по неведомым послу причинам почему-то откладывалась, и Рондо информировал статс-секретаря 23 декабря, что «Долгорукий все еще здесь». Лорд Гаррингтон 19 июня 1739 года писал К. Рондо: «Королю было бы интересно знать причину немилости Долгорукого». Английский посол отправил в Лондон ложное сообщение: «Полагают, что князь Долгорукий, едва вызванный из ссылки, стал ходатайствовать о возвращении ему поместий, прежде от него отнятых, а также о милости прочим ссыльным членам своей семьи. Такое ходатайство было принято неблагосклонно и помешало назначению князя в Англию», — а 19 августа извещал о том, что он вновь был отправлен в ссылку[233].

Из переписки английских дипломатов явствует, в какой непроницаемой тайне держалось следствие Долгоруких — даже имевший при дворе обширные связи К. Рондо не мог выяснить подлинных причин немилости С. Г. Долгорукого. Князь Сергей оказался вместо Лондона в Шлиссельбурге не потому, что домогался возвращения вотчины, а потому, что стал жертвой признаний, сделанных племянником в Березове и Тобольске. В Шлиссельбурге из князя Сергея во время следствия вытягивали показания о составлении подложного завещания. 8 ноября 1739 года он был обезглавлен. К этому времени Шафиров уже ничем не мог помочь своему зятю, ибо скончался 1 марта 1739 года.

Из числа видных представителей рода Долгоруких долее всех держался на плаву фельдмаршал князь Василий Владимирович Долгорукий. В то время как все прочие представители фамилии томились либо в заточении, либо в ссылке, фельдмаршал Долгорукий сохранил за собой пост президента Военной коллегии. Даже князь Михаил Владимирович Долгорукий, отправлявший должность сибирского губернатора, вызванный в Москву на свадебные торжества императора и поэтому случайно оказавшийся членом Верховного совета, попал в число опальных — его сослали в подмосковную деревню, похоже, он там и находился до своей реабилитации. О его содержании Кабинет министров получал информацию от самого генерала-губернатора Салтыкова, правда, не так часто, как из Ивангорода[234].

Маньян доносил 19 июля 1731 года, что фельдмаршал Долгорукий «не скрывает своего отчаяния при мысли о том, что он остался единственным представителем своего рода, который сохранил за собой доступ ко двору, и эта милость приобретена им тяжкою ценою унижений, которые он обязан за то терпеть со стороны графа Бирона, поставившего себе за правило губить не только тех, кто ему покажется неугодным, но и преследовать с тою же целью всех, против кого он затаил давнишнюю злобу».

На свободе фельдмаршал находился недолго. Как доносил К. Рондо в Лондон, «Долгорукий в ответ на повеление императрицы присягнуть герцогине Мекленбургской позволил какие-то шутки, за что 19 декабря был арестован и приговорен к смерти, но императрица помиловала и велела содержать в Шлиссельбурге в строгом заточении»[235]. Манифест, обнародовавший вину фельдмаршала, взятого под стражу 23 декабря 1731 года, определил так: В. В. Долгорукий, «презря нашу к себе многую милость и свою присяжную должность, дерзнул не токмо наши государству полезные учреждения непристойным образом толковать, но и собственную нашу императорскую персону поносительными словами оскорблять»[236].

Ключ к расшифровке загадочных слов Манифеста о том, что фельдмаршал позволил себе «полезные учреждения непристойным образом толковать», дает депеша поверенного в делах Франции Маньяна, оказавшегося среди иностранных дипломатов наиболее осведомленным человеком: «Опала его связана с тем, что он осудил перемены в армии, что он, будучи опытным офицером, мог бы подать более разумные предложения»[237]. Под переменами в армии подразумевалась предложенная и осуществленная Минихом реформа по образу прусского армейского порядка.

Для нас представляет огромный интерес одно из показаний князя Василия Владимировича. На вопрос следователей, почему он не объявил о духовной в 1730 году, фельдмаршал ответил: «Думал я, что и кроме моего показания императрице известно, понеже по пришествии в Москву ее величество изволила ему сказывать, что князь Василий Лукич доносил ей во время шествия из Курляндии о дерзости князя Сергея и князя Ивана Григорьевичей, что они министров бить хотели, ежели советы их слушать не станут, и притом ее величество спросила меня: было ли так? И я ей донес, что о их дураческом дерзновении что мне и доносить, когда уже князь Василий Лукич доносил; к тому же граф Гаврила Головкин о том, что князь Алексей с братьями дочь свою желая наследницею престола учинить, ведал, и оный граф Головкин благодарил меня, что от этих замыслов князя Алексея с братьями отвращал, посему надеялся, что и чрез графа Головкина ее величеству уже донесено».

Из показания следует важный вывод о том, что императрице и ее немецкому окружению было еще в 1730 году известно о намерении Алексея, Сергея и Ивана Долгоруких вручить императорский скипетр Екатерине Алексеевне. Нам, однако, неясны мотивы, почему этими сведениями не воспользовались в том же 1730 году, когда определяли меру наказания Долгоруким. Почему о них вспомнили только в 1738 году, когда в рассказе о ночном заседании Долгоруких с 18 на 19 января Иван Алексеевич поведал во время следствия о том, о чем императрице было известно восемь лет назад. Ответ может быть только один: это был акт мести и устрашения. В самом деле, Долгорукие не представляли никакой угрозы ни императрице, ни ее немецкому окружению — за всеми ими, морально надломленными, находящимися в ссылке или в тюремном заточении, следили десятки пар глаз.

Следствие не обнаружило ни поползновений на трон, ни стремления поднять бунт. Но Бирону и Остерману всюду мерещилась опасность. Указ о казни Долгоруких был обнародован 12 ноября 1739 года, то есть четыре дня спустя после того, как они были казнены.

Поскольку указ обобщил показания подсудимых, есть смысл коротко изложить его содержание. Князь А. Г. Долгорукий с братьями Сергеем, Иваном и сыном Иваном обвинялись в том, что «безбожно не храня его (Петра II. — Н. П.) дражайшего здравия и без всякого о том должного попечения дальними от Москвы отлучками, беспрестанной ездой со псовой и птичьей и за звериной охотой не только в летние, но и всякие осенние студеные времена и зимою утруждали, отводя его величество от знания своего государства и от важных дел до управления оного касающихся вовсе отвращали… от того и смерть воспоследовала». Другая вина: «будучи в силе своей, видя его величество в младых летах, которые еще к супружеству весьма не приспели… вымыслами своими на сговор к супружеству с дочерью его, с княжною Екатериной». Третья вина: скарб, состоящий из драгоценностей «на несколько сот тысяч рублей к себе заграбили и забрали». Ценности были сысканы и изъяты.

Преступления названных выше лиц были конкретными и относились ко времени предшествующего царствования. Последующие преступления были совершены в царствование Анны Иоанновны. Первым названо имя Василия Лукича Долгорукого, виновность которого определена в самой общей форме: князь Василий Лукич чинил «многие бессовестные противные поступки». Перечисленные лица достойны были смертной казни, но были помилованы, — у них были отняты только чины и «кавалерия». Вина фельдмаршала Василия Владимировича сформулирована тоже в общей форме без указания, в чем она конкретно состояла: он непристойными словами отзывался об императрице. Князь Иван у Алексеевич тоже произносил в адрес императрицы «из злобы своей злые слова».

Последующий текст указа переносит нас в ночное заседание в Головнинском дворце, когда обвиняемые хотели удержать престол за княжной Екатериной, для чего составили подложную духовную и всех, кто окажет сопротивление осуществлению замысла, намеревались «побить до смерти». Вина князей Василия Владимировича и Михаила Владимировича состояла в том, что они, зная об этом злом умысле, не донесли. Мера наказания уже нам известна: Ивана Алексеевича вина колесовать и отсечь голову, а князьям Василию Лукичу, Сергею Григорьевичу и Ивану Григорьевичу отсечь головы. Князей Василия Владимировича и Михаила Владимировича держать в ссылке в разных местах до смерти «под крепким караулом неисходно»[238].

Нам остается ответить на два вопроса: почему приговор был приведен в исполнение не в столице, где к «позорищам», как называли в XVIII веке зрелище казни, население издавно привыкло, а вдали от Петербурга — Новгороде; почему приговор обнародовали не накануне казни, а после ее совершения? Вопросов два, а ответ один: немецкое окружение императрицы знало о враждебном к себе отношении некоторой части вельмож и столичного дворянства. Оно теплилось подспудно, но, накопившись, могло выплеснуться наружу. Именно страхом за возможное возмездие за проступки десятилетней давности руководствовались организаторы кровавого процесса.

Среди жертв бироновщины и остермановщины Дмитрий Михайлович Голицын (1663–1736) принадлежит к самым выдающимся личностям. По своеобразию и яркости таланта ему не было равных среди членов Верховного тайного совета, его можно поставить рядом с Волынским, но Артемий Петрович уступал князю по многим параметрам: по образованности, нравственным устоям, родовитости. Дмитрий Михайлович не мог произнести девиза, которым руководствовался Артемий Петрович: «Надобно, когда счастье идет, не только руками, но и ртом хватать и в себя глотать».

В Голицыне четко прослеживаются черты человека переходной эпохи: с одной стороны, он воспринимал европеизацию страны, признавал необходимость петровских преобразований, а с другой — цепко держался за старину, за те ее черты, которые давали родовитым людям право на исключительное положение в обществе и которые начисто отрицал преобразователь: знатность происхождения.

Родовитостью с Голицыными могли соперничать и Долгорукие, но по своим нравственным свойствам тоже уступали и Дмитрию Михайловичу, и его брату фельдмаршалу Михаилу Михайловичу. Нельзя себе представить, чтобы гордые и знавшие себе цену Голицыны пустились во все тяжкие ради приобретения скипетра и не сочли зазорным прибегнуть к такому средству, как составление подложной духовной. Ни Дмитрий Михайлович, ни его родной брат не запятнали своего имени ни взяточничеством, ни казнокрадством, в чем отличился, например, Алексей Григорьевич Долгорукий, замахнувшись на роль тестя императора, и Волынский, не соблюдавший различий между своим карманом и государственным и без зазрения совести обиравший в свою пользу управляемое им население.

Но по надменности, гордости за свое происхождение от литовских князей Гедиминовичей, властному характеру, не терпевшему возражений, Дмитрий Михайлович превосходил многих современников. Он был старшим в роду и требовал от младших повиновения, свойственного далекому прошлому. П. В. Долгорукий в «Воспоминаниях» сообщает любопытный факт из семейных отношений в роду Голицыных: «В своей частной жизни он сохранил многие старинные русские обычаи, которые уже при нем выходили из употребления. Так, например, его младшие братья, один фельдмаршал, другой сенатор, не садились в его присутствии иначе, как по его личному приглашению; не только его племянники, но и племянницы, дочери и невестки его братьев и сестер целовали ему руку»[239].

Строгое соблюдение этого обычая наводит на мысль, что Дмитрий Михайлович стоял горой за сохранение нравов и обычаев старины, он презирал безродных выскочек типа Меншикова, Ягужинского, Шафирова и других, окруживших трон и пользовавшихся доверием царя.

В отличие от Долгоруких, подавляющее большинство которых подверглось опале вскоре после воцарения Анны Иоанновны, Голицыных опала не коснулась. Правда, Дмитрию Михайловичу довелось довольствоваться должностью сенатора, по своей значимости далеко уступавшей должности члена Верховного тайного совета, ибо здесь он верховодил, а там затерялся среди 21 сенатора, но, наблюдая за судьбой рода Долгоруких, очевидно, был доволен тем, что его не преследуют.

За объяснением причин, почему Анна Иоанновна, Остерман и Бирон оставили в покое Голицына, далеко идти не следует, их терпимость и снисходительность связаны с ролью двуликого Януса, в которой в их глазах выступал Дмитрий Михайлович. С одной стороны, им было хорошо известно, что короной Анна Иоанновна всецело обязана Дмитрию Михайловичу — не прояви он настойчивости, она могла достаться другому, тем более что курляндская герцогиня не являлась единственной на нее претенденткой. Но, с другой стороны, им также было известно, что именно Голицын, лидер Верховного тайного совета, выступал инициатором «себе полегчить», то есть сторонником ограничения самодержавия, и проявил не меньшую настойчивость, чтобы склонить прочих верховников согласиться с его предложением.

Чувство обязанности курляндской герцогини Голицыну на первых порах одолевало желание жестокой императрицы расправиться с человеком, вручившим ей корону, которая, впрочем, по его мнению, должна стать всего лишь украшением, не сопряженным с неограниченной властью. Остерман с Бироном тоже знали, что своим взлетом они обязаны Голицыну: не будь Анна Иоанновна избрана императрицей, судьба их была бы иной — Бирон прозябал бы фаворитом у герцогини, проживавшей в захолустной Митаве, а Остерман находился бы в тревожном ожидании, когда в его услугах перестанут нуждаться и отправят в отставку.

Нападки на Голицына относятся ко времени, когда и Анна Иоанновна, и ее немецкое окружение перестали нуждаться в услугах Дмитрия Михайловича. Де Лириа 3 мая 1730 года доносил «о падении Долгоруких и одновременно возвышении Голицыных, которое он объясняет так: Левенволъда и Бирона русские ненавидят, но они управляют царицей как хотят. Для того чтобы лучше поддержать себя, они послали сказать фельдмаршалу Голицыну, что, если он и его брат хотят держаться их стороны, они помогут им и будут им верными друзьями. Голицыны приняли предложение и за это в большом почете, между тем как фамилию Долгоруких преследуют с величайшей жестокостью»[240].

И в донесении 5 мая 1730 года де Лириа сообщает, что немцы на первых порах были заинтересованы в союзе с Голицыными. Он писал: «У Бирона и Остермана личность Голицына, как и у императрицы, выглядела столь же противоречивой». Остерман конечно же затаил злобу на надменного аристократа, что и принудило его в самом начале «затейки» принять сторону Анны Иоанновны. У Бирона были свои основания для мести Голицыну — от него не утаились сведения о явно враждебном отношении к его появлению в России.

Недруги Голицына терпеливо выжидали повода для расправы. Такой повод дал сам Дмитрий Михайлович. В 1723 году умер бывший молдавский господарь Дмитрий Кантемир, перешедший в 1711 году во время Прутского похода Петра Великого на сторону России. Согласно действовавшему тогда указу о единонаследии все недвижимое имущество должно было перейти к одному из четырех сыновей. У Дмитрия Кантемира равной любовью пользовались два сына: Константин и Антиох. В чьих руках должна оказаться недвижимость, отец, не решаясь обидеть кого-либо из двух сыновей, передал на рассмотрение царя, который не успел выполнить волю господаря. В результате все имущество, движимое и недвижимое, находилось в совместном владении всех братьев до 1729 года, когда Константин Кантемир женился на дочери Д. М. Голицына. В том же году вся недвижимость не без содействия тестя оказалась в руках Константина.

На первых порах на Голицына, в отличие от князей Долгоруких, находившихся в опале, обрушились милости. Князь Д. М. Голицын был назначен сенатором, а его брат фельдмаршал М. М. Голицын в день коронации был пожалован четырьмя тысячами душ и назначен президентом Военной коллегии, которым он был недолго, ибо умер 10 декабря 1730 года[241].

Между тем мачеха четырех пасынков — Матвея, Сергея, Константина и Антиоха — и мать двух дочерей Настасья Ивановна Кантемир в 1724 году предъявила претензии на четвертую долю движимого и недвижимого имущества, причитавшуюся ей по указу 1716 года. Братья, однако, отклонили ее притязания, ссылаясь на завещательное письмо отца, который якобы еще при жизни наградил супругу имуществом, с тем чтобы она отказалась от четвертой доли. Вдова подала жалобу в Сенат, установивший, что в завещательном письме речь шла о подаренных еще до женитьбы алмазах, которые вдова должна была сохранить для дочери Смарагды. Сенатский приговор 8 мая 1725 года признал доводы пасынков неосновательными и определил выделить вдове четвертую долю.

Константин Дмитриевич, фактически управлявший вотчинами, игнорировал не только этот, но и повторный указ Сената 1728 года. В третий раз Сенат рассматривал жалобу вдовы в 1736 году и вновь вынес определение в ее пользу. В том же году она подала челобитную самой императрице.

Тяжба мачехи с пасынком выявила правоту Настасьи Ивановны, и отказ удовлетворить ее права Константином Дмитриевичем с очевидностью были противозаконными. Дальнейший ход тяжбы вызывает вопросы, на которые источники не дают прямого ответа.

Первый вопрос, возникающий после того, как в дело была вовлечена императрица, состоит в том, почему она решила передать его на рассмотрение специально для этого учрежденного «Вышнего суда», ибо указом 17 мая 1736 года, подписанным двумя кабинет-министрами (Остерманом и Черкасским), приравненным к именному указу, повелено челобитную вдовы передать в Сенат, чтобы тот решил дело «по регламентам и указал сущею правдою, без всякой манности (поблажки. — Н. П.) и посягательства как челобитчице, так и ответчику». Но резолюция оставалась невыполненной более полугода, когда 24 ноября по велению императрицы Кабинет министров распорядился дело княгини Кантемир и лейб-гвардии поручика Константина Кантемира «в завладении земель, людей и крестьян и учинении из того дела экстракта и резолюции прислать в Кабинет»[242].

Этот вопрос связан с другим — когда у Остермана возникла мысль привлечь к делу Д. М. Голицына: до учреждения «Вышнего суда», в процессе его деятельности или после вынесения им приговора по спорному делу между мачехой и пасынком.

Дело в том, что эта тяжба являлась своего рода поединком между двумя сенаторами: Д. М. Голицыным, стоявшим на страже интересов своего зятя, и Иваном Юрьевичем Трубецким, представлявшим интересы своей дочери Настасьи Ивановны. Ясно, что подлинный инициатор привлечения к ответственности Голицына А. И. Остерман должен был располагать информацией о причастности к тяжбе Дмитрия Михайловича.

Ранее мы отмечали интерес императрицы к так называемым криминальным делам: она вмешивалась в ход следствия, давала конкретные указания, назначала сроки завершения дела, но никогда не выступала в роли официального руководителя следствия. Возложение императрицей на себя обязанностей председателя «Вышнего суда» в данном случае подогревалось жаждой мести и стремлением придать рассматриваемому делу государственное значение.

Сколь интенсивно работал «Вышний суд», явствует из того, что приговор по делу был готов 16 декабря 1736 года, зачитан императрице и ею утвержден, а через три дня копию приговора отправили в Сенат. «Вышний суд» постановил взыскать с ответчиков в пользу вдовы колоссальную по тому времени сумму — 87 304 рубля 40 копеек, то есть размер ущерба, понесенного мачехой с 1725 по 1729 год. Поскольку с мая 1729 года наследником стал один Константин Кантемир, то более половины компенсации падало на него — 46 333 рубля 23 копейки.

Казалось бы, работа «Вышнего суда» завершилась благополучно: справедливость восторжествовала и истица полностью вознаграждена. В действительности же дело только начиналось, и на этот раз оно было направлено не против Константина Кантемира, а против его покровителя и тестя Д. М. Голицына.

Уже в решении «Вышнего суда» можно прочесть зловещую фразу: «И по вышеписанным всем обстоятельствам ябеда и происк в противность правого суда и указов от ответчиковой стороны во все время продолжалось, а мачеха их принуждена всего своего подлежащего имения лишиться и столько лет обиду терпеть»[243].

Свидетельством того, что над головой Дмитрия Михайловича сгущались тучи, был указ императрицы 19 декабря 1736 году московскому генерал-губернатору Салтыкову, одновременно выполнявшему должность руководителя Сенатской конторы и Московской конторы Тайной розыскных дел канцелярии, в котором Анна Иоанновна поручала своему дяде привлечь к следствию президента Вотчинной коллегии Александра Тимофеевича Ржевского, сына Голицына Алексея Дмитриевича, служившего судьей Московского судного приказа, президента Коммерц-коллегии и ее членов. Первый обвинялся в передаче Д. М. Голицыну экстракта жалобы вдовы Кантемир, а остальные — в незаконном переводе канцеляриста Камер-коллегии Лукьяна Перова из Москвы в Петербург, где мелкому чиновнику, состоявшему на государственной службе, поручалось вести частное дело К. Д. Кантемира и стоявшего за его спиной князя Д. М. Голицына. Указ, видимо, составляла опытная рука А. И. Ушакова, ибо он содержал наставления, свидетельствующие о профессионализме автора: Салтыкову велено поступать «секретно и осторожно», вызывая к следствию «одного по другому, чтобы они друг про друга не ведали, кто о чем спрашивай».

Завершил серию мер, направленных против Д. М. Голицына, указ 28 декабря 1736 года, обвинявший Сенат, что им решено дело по жалобе Настасьи Ивановны неправильно, и «Вышнему суду» предложено «взять ответы от каждого (сенатора. — Н. П.) порознь, а кто что будет ответствовать, того одному другому не сообщать и те свои ответы, не выходя из Сената, окончать»[244].

Особо допрашивали Д. М. Голицына. В его деле Перов выполнял такую же роль главного обвинителя, какую довелось выполнять Тишину в деле Долгоруких. Именно Перов снабдил «Вышний суд» уликами против Дмитрий Михайловича, и князю оставалось либо подтвердить их, либо отвергнуть.

Дмитрию Михайловичу предложили лично явиться в суд для дачи показаний, но он больше месяца страдал подагрой в такой острой форме, что был прикован к постели и не владел ни руками, ни ногами. По просьбе князя его интересы в «Вышнем суде» представлял младший брат Михаил Михайлович, которому он поручил ответить на вопросные пункты. «Вышний суд» просьбу Дмитрия Михайловича не удовлетворил и отправил для допроса в дом поручика Леонтьева. Узнав об этом, императрица пригласила к себе А. П. Волынского и через него передала словесное повеление суду, чтобы князь Дмитрий давал ответы в самом суде, после допроса отпускать его домой, а ответы объявлять ей, императрице. Караул к дому князя велела не ставить.

В помещение суда доставили немощного, страждущего тяжкой болезнью старика, которому перевалило за 70, для допроса, продолжавшегося с 10 утра до 6 вечера. После того как были прочитаны показания, князь Михаил Михайлович скрепил их своей подписью: «К сему допросу брата моего, тайного действительного советника и кавалера Дмитрия Михайловича Голицына, по приказу его, я, генералкригс-комиссар князь Михаил Голицын за болезнью в руках хирогратской, ныне руки приложить не может, руку приложил».

Измученный столь продолжительной процедурой допроса, князь Дмитрий Михайлович в раздражении произнес фразу, которую обвинители использовали в приговоре: «Когда б из ада сатана ко мне пришел, то хотя бы я пред Богом погрешил, однако ж и с ним бы для пользы своей советов от него требовал и принимал».

Начиная со 2 января 1737 года «Вышний суд» посвятил свои заседания только делу Голицына. 3 и 4 января все члены суда имели аудиенцию у императрицы. 7 января состоялось самое продолжительное заседание, с 6 утра до 7 вечера, во время которого составили обвинительное заключение, и в этот же день императрица подписала указ об учреждении «Генерального собрания», то есть суда, точнее, судилища над Голицыным. Заметим, в его составе не было ни одного немца — императрица оберегала их репутацию непричастности к террору.

«Генеральное собрание» подтвердило обвинения, выдвинутые «Вышним судом». Вина обвиняемого состояла в использовании услуг Перова, «закрывавшем неправость ответчикову ябедническими вымыслами по наущению Дмитрия Голицына». Стараниями Голицына Перов из канцеляристов был возведен в чин коллежского секретаря не за усердную государственную службу, а за «партикулярные услуги». Голицын упрашивал его продолжать участвовать в тяжбе зятя с мачехой и после вынесения Сенатом в 1736 году решения в ее пользу. Голицыны обвинялись в том, что принудили Перова совершить «дерзновенный» поступок — составить челобитную на имя императрицы.

Главная вина князя Дмитрия Михайловича состояла в том, что он, будучи сенатором, вместо того чтобы, «несмотря на ближние свойства, от такого душевредства и обиды того зятя его отвращать и не допущать», потакал ему в неправом деле.

«Генеральное собрание», кроме того, выдвинуло ряд столь же угоднических, как и несправедливых обвинений. Среди них важнейшее состояло в том, что Дмитрий Михайлович «отговаривался всегда болезнию, не хотя нам и государству по должности своей служить» — положенных на него дел не отправлял, указы противным образом толковал и т. д. в этом же духе. Включили в обвинение и необдуманно произнесенную Голицыным фразу относительно возможности использовать советы сатаны. Суд обвинил Дмитрия Михайловича в том, что он «научил Перова по делу зятя своего князя Кантемира в суде поступать, вымышлять по тому делу неправость».

Манифест, подписанный императрицей 8 января, смягчил приговор, вынесенный «Генеральным собранием», «казнить смертию». Императрица проявила «милосердие»: «Императрица по высочайшему нашему милосердию казнить его, князь Дмитрия, не указали, а вместо смертной казни повелели послать его в ссылку в Шлиссельбург и содержать под крепким караулом, а движимое и недвижимое все его имение отписать на нас…» Наказанию подвергся и Алексей Дмитриевич[245], — его лишили чина действительного статского советника, «написан прапорщиком в Кизлярский гарнизон», а имения конфискованы. Елизавета Петровна помиловала князя Алексея, он стал сенатором и закончил жизнь в 1768 году в чине действительного тайного советника. Лукьян Перов, главный обличитель Д. М. Голицына, не подвергся наказанию.

В четыре часа пополудни 8 января в дом Голицына прибыли генерал-полицеймейстер В. Ф. Салтыков и обер-комендант Игнатьев, чтобы отобрать у осужденного «кавалерию» (ордена), шпагу, опечатать бумаги, дом и выставить караул. На следующий день А. И. Ушаков и А. П. Волынский вызвали в Сенат генерала Леонтьева и велели отправить осужденного «в определенное ему место». Так отблагодарила Анна Иоанновна человека, усилиями которого она получила корону российской императрицы.

Это была замаскированная месть за деяния шестилетней давности, за попытку ограничить самодержавие. Что это была месть за прошлое, явствует из того, что в настоящем немощный старик не мог представлять и не представлял никакой угрозы трону.

Трагический конец Голицыных предсказывал поверенный в делах Франции Маньян еще в 1730 году, во время коронации Анны Иоанновны. Голицыны в дни празднества, по его словам, представляли «весьма жалкие фигуры. Царица не удостоила их ни одним взглядом, стараясь оказывать всякое почтение Остерману и князю Черкасскому. Вероятно, она поступит с Голицыными так же, как с Долгорукими»[246].

Сохранившиеся источники донесли до нас любопытные подробности об условиях содержания Дмитрия Михайловича в заточении и главным образом о богатейшем книжном собрании, свидетельствующем о его высоких духовных запросах, ставивших его в ряд самых образованных людей страны.

Голицын был доставлен в Шлиссельбург в первой половине дня 9 апреля. Сопровождавший узника поручик Измайловского полка Федор Кнутов получил предписание «дорогою от Петербурга до Шлютенбурха никого до Голицына не допущать, чернил и бумаги не давать, чтоб люди были всегда при нем». Сторожить узника поручили команде во главе с сержантом Преображенского полка Петром Голенищевым-Кутузовым. Инструкцию ему составили по шаблону аналогичных документов, определявших жизнь политических заключенных в заточении: Голицыну не разрешалось выходить из своих покоев, посещать церковь разрешалось только в часы, когда в ней отсутствовали прихожане, а прислуга, состоявшая из трех дворовых и «кухаря», была лишена и этого права. Инструкция обязывала сержанта следить, «чтоб никто с ним, Голицыным, не мог разговаривать», а также «смотреть накрепко, чтобы к нему никто не приходил из приезжих или проезжающих». Голенищев-Кутузов обязан был «за покупкою провизии посылать солдат, а отнюдь не людей Голицына». На содержание узника отпускали один рубль в день, а слуг — по гривне на человека. Одним словом, узника надлежало содержать в полной изоляции. Там до приезда Голицына томился в заточении В. Л. Долгорукий. Чтобы не превращать крепость в хранилище ссыльных, Кабинет министров распорядился перевести Долгорукого в Ивангород.

Одно послабление в содержании узника оговорено еще Волынским и Ушаковым перед отправкой его в Шлиссельбург: ему разрешалось взять «из бывших его пожитков серебра и платья и прочего, что он с собой взять пожелает». Перечень пожитков, взятых с собой Дмитрием Михайловичем, свидетельствует, с одной стороны, о его скромном достатке, а с другой — о его надежде на более или менее продолжительную жизнь в заточении. Помимо книг церковного содержания в списке предметов, доставленных вместе с узником в крепость, значилась серебряная кружка, три ложки, поднос, два медных котла, семь кастрюль, восемь оловянных ложек, девять тарелок и др. Гардероб Голицына состоял из четырех пар верхней одежды, черного кафтана и камзола, а также столового и постельного белья: десятка скатертей, двух наволочек, байковой рубахи и др.

Столовые запасы, видимо, наспех извлеченные из того, что находилось в доме, тоже были рассчитаны на продолжительную жизнь в заточении: 28 гусей, 85 русских кур, 20 полтей свинины, шесть вяленых севрюжин, бочка орехового масла, кадка меда, два четверика гречневой крупы, куль ржаной муки и др. Среди предметов, взятых Дмитрием Михайловичем с собой, значилось два костыля с костяными набалдашниками, из чего следует неспособность узника передвигаться без их помощи[247].

13 января 1737 года Кабинет министров принял к сведению два доношения Кнутова об отвозе Голицына в Шлиссельбург и Голенищева-Кутузова о приеме в крепость Голицына и его прислуги. Далее следуют донесения сержанта Голенищева-Кутузова о том, что «караул при князе Дмитрии Голицыне состоит в добром состоянии».

Первое такое донесение получено 18 января, но в последующих в связи с болезнью узника наблюдалось отступление от стереотипа. Так, уже 24 января сержант просил указа о разрешении допустить к Дмитрию Михайловичу священника. 23 февраля и 1 апреля он эту просьбу повторил, а 2 апреля извещал о болезни узника подагрой, «а кому пользовать — требует указа». 7 апреля — рапорт об ухудшении здоровья: он «ничем не владеет и требует попа». Во всех перечисленных случаях следовала бесстрастно-холодная резолюция: «во известие», то есть к сведению. Лишь в ответ на рапорт, полученный 8 апреля с извещением о болезни «подагрою и лихорадкой и затворился урин и просит о допущении для исповеди попа и присылки слабительного лекарства», последовала резолюция: «Допущен»[248].

Использовать запасы продовольствия, а также износить гардероб дряхлому старику, подвергнувшемуся сильному нервному потрясению, не довелось — он скончался через три месяца с небольшим и похоронен в Шлиссельбургской крепости. На могиле с каменной плитой значилась надпись: «На сем месте погребено тело князя Дмитрия Михайловича Голицына в лето от Рождества Христова 1737, месяца апреля, 14 дня, в четверток светлые недели, поживе от рождения своего 74 года, преставился». Вдумчивый биограф Д. М. Голицына Д. А. Корсаков заметил: «…князь Голицын понес наказание не за свои служебные поступки: они были только весьма плохо измышленным поводом для его осуждения». Автор сделал еще одно важное наблюдение, не со всеми положениями которого можно согласиться: «Лично для Анны Иоанновны он был опасен по своим политическим воззрениям; для ее немецкого правительства он был ненавистен за свою русскую национальность и родословность; для своих судей он был нестерпим за его ум и характер»[249]. Глубокое сомнение в правильности вызывает первое утверждение автора: никакой опасности для Анны Иоанновны беспомощный старик не представлял; его убеждения тоже не представляли опасности, ибо оставались при нем — он был лишен возможности их распространять и приобретать сторонников. Расправа с Голицыным, как и с Долгорукими, была примитивным актом мести.

И несколько слов о знаменитой библиотеке Д. М. Голицына, хранившейся в прославленном его имении Архангельском, что под Москвой. По словам отца исторической науки в России В. Н. Татищева, она содержала «многое число редких и древних книг, из которых при описке растащена; да и после я многих не нашел и уверен, что лучшие бывший герцог Курляндский и другие расхитили».

В десятилетнее правление Анны Иоанновны было организовано еще несколько судебных процессов, правда, менее громких и касавшихся менее знаменитых фамилий. К ним относится процесс над членом «ученой дружины», как называли просвещенных соратников Петра Великого, известным историком и администратором Василием Никитичем Татищевым — главой администрации, управлявшей металлургическими заводами на Урале.

На неуживчивого, с крутым характером талантливого администратора в 1739 году пожаловался Бирону сослуживец Татищева полковник Тевкелев. Бирон воспользовался случаем, чтобы придать делу Татищева политический оттенок, и поручил расследование жалобы своему клеврету графу Михаилу Головкину. Граф в угоду покровителю на основании беседы с Тевкелевым признал Татищева виновным во взятках и в неоправданно затянувшемся выборе места под строительство Оренбурга. Для более детального расследования дела была создана следственная комиссия. Меры Бирона невозможно расценить иначе как месть Татищеву за то, что тот решительно протестовал против передачи казенных заводов в частные руки, например Гороблагодатских заводов проходимцу Шембергу, которому в корыстных целях покровительствовал герцог.

Татищев конечно же был бы подвергнут суровой каре, если бы не смерть Анны Иоанновны и последовавшее за нею падение Бирона. Следствие, однако, не прекратилось, ибо сохранил влияние Михаил Головкин — враг Татищева и Остермана. Василий Никитич обратился за защитой к Остерману, и тот посоветовал ему обратиться с челобитной к Анне Леопольдовне с признанием своей вины и просьбой о помиловании. В результате судная комиссия 31 июля 1741 года прекратила существование, а Татищев получил назначение к калмыцким делам[250].

Неизмеримо больше испытаний выпало на долю другого соратника Петра Великого, его кабинет-секретаря Алексея Васильевича Макарова.

Положение Макарова кардинально изменилось при вступлении на престол Анны Иоанновны и появлении у трона немцев — теперь он стал предметом гонений влиятельнейших лиц в государстве: самой императрицы, графа Остермана и Феофана Прокоповича. У каждого из них были свои причины для неприязни к бывшему кабинет-секретарю.

Объяснение случившемуся дал сам Алексей Васильевич, когда Анна Иоанновна «не соизволила еще быть в России, то соизволила де писать ко оному Макарову просительные письма, и оный де Макаров надеялся быть, как ее императорское величество прибудет в Россию, при ней, но ошибся». Унизительные письма курляндской герцогини уязвляли ее самолюбие, и одна из первых мер императрицы состояла в изъятии собственных посланий к Макарову. Изъятие писем было во власти императрицы, но она была бессильна заставить Макарова забыть их содержание. Это, разумеется, не вызывало симпатий Анны Иоанновны к бывшему кабинет-секретарю.

По другому поводу неприязненные отношения Макарова установились с Феофаном Прокоповичем. Еще в 1724 году псковский архиепископ Прокопович добился согласия Петра I увеличить жалованье членам Синода и поручил кабинет-секретарю составить указ. «Но, — читаем в жалобе Прокоповича Анне Иоанновне в 1731 году, — господин Макаров, слышав тот его императорского величества именной про нас указ, никогда нигде не изволил объявить, хотя мы неоднократно о том стужали ему. А для чего не изволил того делать оный господин — совесть его знает, и на суде Божии оправдит или осудит его».

Против Макарова таил обиду и Остерман — его самолюбие было уязвлено тем, что Алексей Васильевич десять раз отказал ему в аудиенции. Мстительный Остерман отправил кабинет-секретарю унизительное письмо, заканчившееся фразой: «Не оставьте меня бедного, хотя иноземца, а верного слуги государства»[251].

Эта троица ожидала благоприятного момента, чтобы отомстить Макарову. Момент наступил с воцарением Анны Иоанновны — против бывшего кабинет-секретаря за его десятилетнее правление было организовано три процесса, и он все эти годы находился под следствием. Первые два, выражаясь современным языком, носили уголовный характер, и поэтому ограничимся лишь упоминанием о них, поскольку Макарову без особого труда удавалось опровергнуть обвинения во взяточничестве, казнокрадстве, укрывательстве писем Петра I и царевича Алексея, в намерении овладеть наследством родственника и др. Вина Макарова не была доказана, и о них можно было бы умолчать, если бы ко второму процессу не был причастен Остерман, действовавший так скрытно, что ничего не подозревавший Макаров даже обратился к нему с просьбой о помощи: «Государь мой милостивый, Бога ради сотворите со мною бедным свою высокую милость, чтоб я от такой безвременной печали не умер, за что Господь Бог и самих вас не оставит».

Главным обвинителем в третьем процессе выступил Феофан Прокопович, любивший объявить своих противников политическими преступниками. Он сумел убедить отличавшуюся подозрительностью императрицу в причастности Макарова к составлению сочинения против православия и заговору с целью свержения ее с престола. На этот раз делом Макарова занялась Тайная розыскных дел канцелярия, и он с 1734 по 1740 год находился под домашним арестом. 8 апреля 1736 года Макаров обратился к Анне Иоанновне с просьбой «из-за караула нас освободить, также и пожитченки наши распечатать, а по делу моему решение учинить». Мольба осталась без ответа. На новую челобитную, поданную накануне смерти, 6 июня 1740 года, «о сотворении с ним милости», Макаров тоже ответа не получил. Ложно обвиненный Макаров так и умер, не будучи оправданным.

Режим Анны Иоанновны проявил себя не только в истреблении представителей двух самых знатных фамилий, пытавшихся ограничить самодержавную власть императрицы. Анна Иоанновна использовала еще один способ мести представителям знати, которые ей виделись противниками самодержавия. Речь идет о привлечении родовитых людей к роли придворных шутов. Это была повседневная издевка над знатью, утонченное унижение ее достоинства. Напомним, должности шутов занимали представители рода князей Голицыных и Волконских, племянник адмирала петровского времени Ф. М. Апраксина — А. П. Апраксин.

Как относились современники к кровавым распрям Анны Иоанновны, выполнявшей роль послушной исполнительницы воли Остермана и Бирона? К сожалению, историки располагают ограниченным числом свидетельств современников, к тому же не отличающихся достоверностью; по понятным причинам следственный материал хранился за семью замками, и современники пользовались слухами и догадками.

Так, историки располагают откликом английского дипломата на казнь Долгоруких. Вот какими сведениями он поделился со своим начальством в депеше от 10 ноября 1739 года: «Недавно происходили страшные казни несчастной семьи Долгоруких, обвиненных в государственных преступлениях, даже в сношениях с Швецией. Вследствие этих обвинений многие члены семьи обезглавлены в Новгороде; между прочими князь Василий Лукич и князь Сергей, которого в прошлом году думали отправить в Англию. Казни эти составляют тайну. Особенно поражает, что многие из казненных не были ни в тюрьме, ни в ссылке»[252].

Неточности настолько очевидны, что опровергать их нет смысла. Депеша лишь подтверждает таинственность, которой были окутаны трагедии, и отсутствие у современников достоверных о них сведений. Они стали известны лишь потомкам, осудившим позорные действия императрицы.

Глава XII Кабинет-министр на плахе

Артемий Петрович Волынский был человеком неординарным, в нем причудливо сочетались противоположные свойства натуры, придающие ей в известной мере загадочность: с одной стороны, это бесспорно талантливый человек, мысливший категориями государственного масштаба, отличавшийся энергией, трудолюбием, любознательностью, вызывающими симпатии. С другой стороны, он обладал необузданным нравом, крайней вспыльчивостью, резкостью в суждениях, алчностью, жестокостью и безграничным честолюбием, ради удовлетворения которого он нарушал все нормы человеческой морали. К властям предержащим был подобострастен, всегда пресмыкался и составлял уничижительные послания. В общении с лицами, стоявшими ниже в сословной иерархии либо зависимыми от него по службе, он становился высокомерным, властным, недоступным, не терпящим возражений. В Артемии Петровиче причудливо сплелись черты боярского характера, кичившегося своей родовитостью, с психологией личности, воспринявшей петровские перемены.

Оценка личности Волынского в литературе тоже была неоднозначной. Поначалу авторам он представлялся человеком, окруженным ореолом славы, национальным героем, вступившим в неравную схватку с немецким засильем и ради национальных интересов пожертвовавшим своей жизнью.

У истоков идеализации Волынского стоит императрица Екатерина Великая, после ознакомления со следственным делом в 1765 году написавшая сыну своему и потомкам «Записку», в которой рекомендовала им «читать Волынского дело от начала до конца, дабы они видели и себя остерегали от такого беззаконного примера в производстве дел». По мнению Екатерины II, Анна Иоанновна должна была благодарить Волынского за составленный по ее поручению проект «О поправлении внутренних государственных дел», а она вместо этого отправила его на казнь.

«Всякий государь, — рассуждала Екатерина II, — имеет неисчисленные кроткие способы к удержанию в почтении своих подданных: если б Волынский при мне был, и я бы усмотрела его способность в делах государственных и некоторое погрешение ко мне, я бы старалась всякими для него неогорчительными способами его привести в путь истинный. А если б я увидела, что он не способен к делам, я б ему сказала и дала уразуметь, не огорчая же его: будь счастлив и доволен, а ты мне не надобен»[253].

Императрица права, когда осуждала пытки и пыточные речи как доказательство вины, когда порицала Анну Иоанновну за казнь Волынского.

Наибольший вклад в героизацию Артемия Петровича внес писатель Лажечников. В его «Ледяном доме» Волынский представлен благородным страдальцем за национальные интересы России, человеком безупречной нравственности, павшим жертвой немецкого засилья. Однако образ Волынского, талантливо нарисованный писателем, далек от оригинала.

О детских и юношеских годах Артемия ничего неизвестно. Его имя не встречается в списке волонтеров, направленных Петром I за границу для обучения военно-морскому делу, — по возрасту он для этой роли не подходил (родился в 1689 году) во время первой отправки, но мог оказаться в числе учеников в последующие годы. В домашних условиях он не получил систематического образования. Несмотря на присущую ему любознательность, огрехи в образовании часто осложняли его жизнь. Он не владел иностранными языками, следовательно, не мог быть профессиональным дипломатом. Не мог Артемий Петрович похвастаться и воспитанием.

В то время как его ровесники в отечественных учебных заведениях приобретали лоск, овладевали этикетом, Артемий, по собственному признанию, «в школах не бывал и не обращался» и усваивал азы житейской мудрости по «Домострою» — руководству по устройству семейной жизни XVI века, предусматривавшему суровое наказание за малейшее неповиновение старшим, и особенно отцу.

Пробелы в образовании Артемий Петрович компенсировал двумя важными, как он считал, преимуществами: древностью рода и родственными связями с царствующей династией — он был женат на двоюродной сестре Петра Великого Александре Львовне Нарышкиной. Подобно большинству дворянских недорослей, Волынский начал службу рядовым в гвардии. К 1711 году относится первое упоминание о его служебных поручениях: в чине ротмистра он выполнял роль курьера между царем и П. П. Шафировым и М. Б. Шереметевым, отправленными в турецкий лагерь для мирных переговоров. Свои обязанности Артемий Петрович выполнял с присущим ему рвением и вошел в доверие к Шафирову, что явствует из его письма к канцлеру Г. И. Головкину: «О господине Волынском прошу предстательствовать, чтоб его переменить чином и наградить жалованьем, потому что изрядный человек и терпит одинокий с нами страх, и прислать его опять ко мне»[254].

В 1715 году Артемий Петрович, будучи в чине подполковника, получил назначение куда более серьезное — Петр I определил его главой посольства в Персию.

Царь проявил интерес к Востоку вскоре после успехов под Полтавой и в Прибалтике и удручающей трагедии на реке Прут. Персия интересовала Петра I как перевалочный пункт на пути в Индию, как страна, с которой Россия может торговать самостоятельно и осуществлять выгодное посредничество в персидской торговле западноевропейских держав.

К началу XVIII века неурядицы в стране существенно ослабили персидскую монархию, что открывало широкие возможности для вмешательства в ее внутренние дела и территориальных захватов. К этой цели стремилась не только Россия, но и Османская империя.

Назначая 26-летнего Артемия Петровича главой посольства, Петр I не ошибся в своем выборе. Посольство выехало из Петербурга 7 июля 1715 года, а прибыло к месту назначения только 14 марта 1717 года.

Как и было принято, Волынского вооружили инструкцией, обязывавшей описывать встречавшиеся в пути пристани, города, крепости, состояние армии и флота. Рукой царя в инструкцию внесены дополнения: выяснить, «нет ли какой реки из Индии, которая б впала в сие море». Все данные надлежало собирать тайно, «чтобы того не прознали персияне». В этой части инструкции Петра I, как видим, интересовало состояние вооруженных сил и пути в Персию и Индию.

Другая часть инструкции поручала Волынскому склонить шаха к тому, чтобы шелк-сырец, закупаемый в Персии, армянские купцы доставляли в Европу через Россию. Петр I в этот пункт инструкции собственноручно внес дополнение: «Буде невозможно, то словами и домогательством сделать, то нельзя ли дачею шаховым близким людям; буде и сим нельзя будет учинить, не можно ли препятствия какова учинить Смирнскому и Алепскому торгам, где и как?» Не оставлены без внимания и интересы армянских купцов — их надобно было убедить в ласковом обхождении, когда они будут доставлять товар через Россию.

В столице Персии Испагань посольству довелось испытать немалые трудности: сначала ему оказали доброжелательный прием, но через полтора месяца, когда до Испагани докатились сведения о походе князя Бекович-Черкасского в Хиву и Бухару и распространились слухи о намерении русских утвердиться на восточном побережье Каспийского моря, а затем и в Гиляне, отношение резко изменилось. Положительные результаты переговоров, достигнутые после трех аудиенций Волынского у шаха и многократных встреч с визирем, были персидской стороной аннулированы, и к дому посольства был приставлен караул. Лишь накануне отъезда из Испагани, 1 сентября 1717 года, Волынскому удалось добиться подписания договора, по которому русским купцам разрешалась торговля на всей территории Ирана, причем шах обязался обеспечить их безопасность, предоставив им охрану и своевременную оплату товаров, доставленных из России.

Своими мытарствами в Испагани Волынский поделился с П. П. Шафировым, продолжавшим ему покровительствовать. Он жаловался на отсутствие средств к существованию, на непривычный климат, вызывавший болезни посольского персонала: «Ныне живу в такой скуке, что и себе не рад, понеже кто при мне ни был, все лежат больны», а двое даже умерли.

Во втором письме, тоже не датированном, Артемий Петрович продолжал живописать о трудностях: «О поступках здешних не знаю как донести, ибо временем поступают ласково, а другим — как самые неприятели… и такой здесь лживый народ и гордой, что чаю таких нигде нет, и что ни говорят, ничему невозможно верить, и кто больше солжет, то больше за политику почитают, а не в стыд».

В третьем и последнем письме Волынский, пребывая уже на родной земле, вновь жаловался — на этот раз не на иранские власти, а на астраханского обер-коменданта Чирикова, не проявившего о посольстве должной заботы[255]. Однако посольство Волынского оставило заметный след в русско-иранских отношениях не описанием бытовых невзгод, а наблюдениями политической значимости.

Внимательный глаз Волынского за почти полугодовое пребывание в Иране обнаружил множество уязвимых мест в жизни государства: внутренние раздоры, слабость правительства, продажность чиновников, низкий интеллект шаха. Заключал свое донесение Волынский выводом, что «Бог ведет к падению сию корону» и надобно воспользоваться слабостью, чтобы без всякого опасения начать с нею войну.

Петр I согласился с доводами Волынского о необходимости воспользоваться слабостью Ирана, чтобы напасть на него, и Волынский, став «специалистом» по Ирану, был самой подходящей кандидатурой в губернаторы пограничной губернии, обязанной царем вести подготовку к предстоящей войне. Инструкция поручала Волынскому склонить грузинского «принца» к оказанию помощи русским войскам, когда те начнут поход, соорудить в Астрахани «суды наскоро», а также складские помещения.

После Ништадтского мира (1721) вопрос о Персидском походе был решен окончательно, и царь ждал лишь повода для объявления войны. Такой повод предоставили подданные шаха лезгинец Дауд-бек и казыкумыкский владелец Суркай, в июне 1721 года ограбившие в Шемахе русских купцов, нанеся им урон на 500 тысяч рублей. Артемий Петрович тут же отправил письмо царю с рекомендацией в будущем году начать военные действия, «понеже, — рассуждал Волынский, — не великих войск сия война требует, ибо ваше величество уже изволите и сами видеть, что не люди, скоты воюют и разоряют».

Однако Каспийский поход 1722 года оказался не столь легким, как убеждал царя Волынский, чем и вызвал его гнев.

Из донесений Волынского явствует, что именно он обнадеживал царя в успехе военной акции и доказывал необходимость этой акции в связи с событиями в Шемахе. Волынский же с ходу отвергал это обвинение: «Не только я в том невинен, но ниже сам от себя его императорское величество Петр Первый сие намерение восприять изволил». Отклонил он обвинение и в том, что царь был в гневе за постигшую неудачу. Артемий Петрович оправдывался оригинальным аргументом: разгневанный царь действительно избивал его тростью, «но изволил наказать меня как милостивый отец сына своего»[256].

Если верить немецкому историку XVIII века Германну, то у Волынского была личная заинтересованность в войне против шаха. Еще во время пребывания в Иране Волынский пустил слух о том, что Петр I намеревается завоевать Иран. Когда слухи дошли до ушей шаха, тот в страхе обратился к услугам Волынского. Подогреваемый алчностью, Артемий Петрович обещал Хуссейну убедить царя отказаться от войны, за что потребовал от шаха вознаграждение в 100 тысяч рублей. Но шах искусно надул Волынского. Отправляясь на родину, Артемий Петрович получил не наличные, а вексель на запрошенную сумму, который должен был оплатить правитель Ширванской области, которому шах отправил тайное повеление не оплачивать вексель. Коварный поступок шаха привел Волынского в бешенство, и он решил ему отомстить.

За достоверность рассказа Германна полностью поручиться нельзя, но бесспорно одно — Волынский и шах действовали в соответствии со своими представлениями о нравственности, причем оба проявили не лучшие свойства своих натур: Волынский — алчность, а Хуссейн — лживость и коварство.

Но возвратимся к губернаторству Волынского в Астрахани. «В Астрахань я прибыл, — доносил он Екатерине I, — которую вижу пусту и разорену поистине так, что хотя бы и нарочно разорятъ, то б больше всего невозможно. Первое, крепость здешняя во многих местах развалилась и худа вся. Недостает ружей, солдатам мундиры выдавались десять лет назад, запасов провианта нет…»[257]

Артемий Петрович пользовался у современников репутацией человека, «чтобы только с кого сорвать», который не был разборчивым в средствах достижения этой цели. В одном из монастырей хранилось расшитое золотом облачение, богато украшенное драгоценными камнями, оцениваемыми будто бы в 100 тысяч рублей. Волынский попросил одеяние якобы для того, чтобы срисовать его для себя. Проходит время, но губернатор облачения не возвращает. Тогда настоятель отправляется к нему, но тот перед изумленным настоятелем разыгрывает коварную сцену, заявляя, что он никогда не брал никакого облачения, и велел бить настоятеля батогами и заковать в кандалы, содержать под караулом якобы за кражу драгоценностей.

Широко известен и рассказ очевидца о жестокости Волынского. Губернатору донесли, что местный купец будто бы неодобрительно отзывался о нем и его супруге. Артемий Петрович пригласил купца на обед, тот, обрадованный вниманием губернатора, немедленно явился в его дом, уселся за обеденный стол, но тут же был схвачен, подвергся избиению окованными шипами палками, а затем раздетым и обвешанным с головы до ног кусками свежей говядины отдан на растерзание голодным собакам[258].

С такой же жестокостью Волынский отнесся к мичману князю Егору Мещерскому, отправленному в 1723 году Адмиралтейской коллегией в Астрахань для истребования отчета об остаточном морском провианте. Губернатор в ответ на требование Мещерского «бранил его всякою непотребною бранью», а когда он вышел из дома, то велел солдатам «без всякой его вины посадить на деревянную кобылу, на которую сажают за тяжкие вины». На этом издевательства не закончились.

Как-то, проезжая по улицам города, губернатор встретил Мещерского, велел взять его под караул, доставить в дом и подвергнуть унизительному наказанию: после избиения его лицо вымарали сажей, затем обрядили его в кафтан подкладкой наружу, велели выпить пивной стакан вина, но «он де не мог столь много вина выпить и за то велел бить его в голову, которые и ударили его тридцать пять раз».

На следующий день, 18 декабря 1723 года, издевательства продолжались: Волынский вновь велел на этот раз с другом Иваном Кузьминым посадить Мещерского на деревянную кобылу, привязать к обеим ногам по пудовой гире и по живой собаке. Затем Мещерского доставили в покои Волынского, где губернатор велел, сняв штаны, посадить на лед и в этом «ругательном мучении» держать час.

Жалобе Мещерского Адмиралтейская коллегия дала ход, потребовав от губернатора объяснений, посчитав его действия противозаконными. Вопреки обыкновению все отрицать, Волынский на этот раз признался, что сажал Мещерского на кобылу и на лед, но оправдывал свои действия тем, что Мещерский «подлинный дурак и пьяница и только достоин быть мичманом и в квартирмейстеры не годится».

Адмиралтейская коллегия не удовлетворилась ответом Волынского и направила рассмотрение вопроса в Сенат, заявив при этом, что если все написанное им является правдой, то он должен был «искать сатисфакции по уставам и регламентам»[259].

Волынский, видимо, понял, что на этот раз его произвол не останется безнаказанным, и обратился за защитой к императрице. Конец этого дела неизвестен, но, вне всякого сомнения, благодаря покровительству императрицы Волынский и на этот раз вышел сухим из воды — он не только не был наказан, но переведен губернатором в губернию, расположенную поближе к Москве, — Казанскую. Между тем молва сохранила множество проявлений Волынским жестокости, самодурства, его изобретательности в истязаниях: он, например, велел наказать кошками полицейских солдат, осмелившихся не снять шапки, когда они проходили мимо двора Волынского[260].

Получив назначение в Казань, Артемий Петрович несколько лет сдерживал свой буйный нрав, но затем взялся за свое. Тому способствовал и наказ губернаторам и воеводам от 12 сентября 1728 года, расширивший их права, сосредоточив в одних руках административную, судебную и полицейскую власть и тем самым создав простор для губернаторского и воеводского произвола и безнаказанности.

В 1730 году в связи с произволом Волынского в Казани разразился крупный скандал — на губернатора подал жалобу в Синод казанский архиепископ Сильвестр.

Пространная жалоба Сильвестра Синоду, содержавшая 38 пунктов, с дотошной подробностью излагала притеснения, которым подвергались монастыри епархии со стороны Волынского. Важнейшие из них состояли в изъятии 189 монастырских бревен и использовании их на сооружение собственных хором, в захвате монастырского сада и огородов, в порубке монастырской рощи, в гибели 15 человек во время разрыва ствола пушки, в избиении церковнослужителей, в захвате сенокосных угодий, использовании для своих нужд монастырских мастеровых и др. Челобитная заканчивается просьбой освободить епархию от утеснений губернатора путем изъятия из его ведения. Синод переадресовал челобитную казанского митрополита Сенату. Проведав об этом, Волынский отправил в Сенат встречную челобитную, в которой просил прислать в Казань следователя.

Однако если бы Артемий Петрович не чувствовал за собой вины, то он не отправил бы письмо своему влиятельному дядюшке — московскому генерал-губернатору Семену Андреевичу Салтыкову, одновременно являвшемуся первоприсутствующим в Московской конторе Сената. О винах митрополита Волынский не распространялся, но зато не жалел слов, чтобы изобразить себя невинно оклеветанным агнцем.

Дядюшка, однако, знал нрав своего племянника и хотя обещал покровительство, но сделал ему серьезное внушение. «Мне кажется, — наставлял на путь истинный своего племянника Салтыков, — государь мой, лучше жить посмирнее. Что из того прибыли, что много жалобы происходит… А как казанский архиерей сведал, что вы мне свой, то тотчас приехал ко мне и сказал мне, что истинно и не знал того, что Артемий Петрович свой тебе, а то б ни о чем просить не стал, хотя б де и обидно было, лучше б мог вытерпеть. И не знаю, для чего так вы, государь мой, себя в людях озлобили…»

Между тем Сильвестр решил продолжать тяжбу: он подал две новые челобитные. Одну адресовал Салтыкову, другую генерал-прокурору Сената П. И. Ягужинскому. В первой он извещал Салтыкова, что его племянник жесточайше пытал канцеляриста Плетеневского, в результате чего у него были выломаны руки и ноги.

В доношении Ягужинскому Сильвестр писал, что он «не мог более обид его (Волынского. — Н. П.) и нападениев вытерпеть», подал жалобу в Синод, а тот передал ее в Сенат, «где по трекратному моему в разных числах перед собранием прошению и чрез посланные от меня вседневными докуки, и по се время решения не можем получить». Он живет в Москве и опасается приехать в Казань до получения указа, ибо может стать жертвой произвола губернатора. Просит генерал-прокурора: «Меня, сиротствующего в старости, и монастырских властей и служителей наших, яко пленных невольников от неудобоносимых Волынского нападений, и обид, и разорения и смертных мучениев оградить».

Дело приняло серьезный оборот. В сентябре состоялся указ: «Казанскому губернатору Волынскому, пока исследовано будет по делу с архиереем, губернею не ведать, а ведать товарищу его Кудрявцеву».

Еще бушевали страсти вокруг жалоб Сильвестра, как последовала новая челобитная, на этот раз от ясашных иноверцев, жаловавшихся на Волынского за незаконные поборы в свою пользу, составившие по тем временам крупную сумму в 2500 рублей. Волынский хотя и признал свою вину, но заявил челобитчикам, что «они на него тех денег в Сенате и в три года не сыщут». Проверка обнаружила, что люди Волынского взыскали с ясашных 1259 рублей за освобождение от корабельных дел, 500 рублей за освобождение от обязанностей переводчиков. В общей сложности в бытность свою казанским губернатором Волынский за год и три месяца собрал с ясашных сверх государственных податей 14 600 руб.

Салтыков и на этот раз выручил племянника из беды. «Понеже, — читаем в именном указе, — генерал-майор Артемий Волынский нам самим всеподданейше подал на письме повинную в разных взятках, которые он брал в бытность его в Казани губернатором, и в том нашего прощения просил, того ради мы в тех от него самого объявленных взятках его всемилостивейше прощаем и указали оного из-под аресту освободить»[261].

Артемий Петрович полагал, что наступил конец его карьере, просил оставить его губернатором после окончания следствия, но в своих расчетах ошибся — увольнение пошло ему на пользу — с переездом в Москву начался новый этап в его карьере[262].

Объективности ради отметим один добропорядочный поступок Артемия Петровича во время пребывания его в Казани. Нелишне напомнить о приверженности Волынского к самодержавной форме правления. Бригадир Козлов в беседах с ним придерживался противоположного мнения, о чем он сообщил Салтыкову, а тот — императрице, которая велела прислать доношение, кто присутствовал при разговоре его с Козловым. Получив письмо от Салтыкова, Волынский ответил: «Служить ее императорскому величеству так, как самому Богу, я и по должности, и по совести должен. При том же и предостерегать, конечно, повинность моя… А чтоб мне доносить и завязываться с бездельниками, извольте отечески по совести рассудить, сколько то не токмо мне, но и последнему дворянину прилично и честно делать? И понеже ни дед мой, ни отец никогда в доносчиках не были и в доносителях не бывали, а и мне как с тем на свет глаза мои показать? Изволите сами рассудить, кто отважится честный человек итить в очные ставки и в прочие пакости, разве безумный или уже ни к чему не потребный. Понеже и лучшая ему удача, что он прямо докажет, а останется сам и с правдою своею вечно в бесчестных людях, и не только кому, но и самому себе потом мерзок будет»[263].

Похоже, это единственный случай, когда декларативные заявления Артемия Петровича не разошлись с делом, с его поступком. Сколько ни убеждал Салтыков Волынского, что доносителем выступать отнюдь не зазорно, тот стоял на своем: он поступил правильно, донеся о случившемся своему дяде, то есть официальному лицу, а дело правительства учинить розыск и установить виновность лица, на которого получен донос.

Новизна ситуации в служебной карьере Волынского в Москве состояла в том, что он, будучи губернатором в Астрахани и Казани, являлся фактически удельным князем, безнаказанно проявлявшим произвол, когда чинил суд и расправу, ибо мало кто отваживался вступить с ним в конфликт, подавая жалобу. В столице для безнаказанного произвола условий было меньше — здесь под боком находилось непосредственное начальство, столь же склонное к самоуправству, как и его подчиненные, но ревниво следившее за тем, чтобы эти подчиненные не превышали своих полномочий.

Для успешной карьеры в столице чиновник должен обладать двумя качествами: талантом организатора, успешно справлявшегося со своими обязанностями, и умением угождать начальству. Природа щедро наградила Артемия Петровича и тем и другим. Он действительно обладал энергией, вникал в суть порученного дела, проявлял инициативу и был исполнительным чиновником. И он в полной мере овладел и житейской мудростью: у сильных надо заискивать, безропотно терпеть крупные и мелкие ущемления самолюбия, проявлять усердие не только при удовлетворении прихотей покровителя, но и предвосхищать их.

Покровителем Волынского стал всесильный Бирон, имевший, как известно, беспредельную страсть к лошадям. На этой страсти и сыграл Артемий Петрович — он въехал в доверие Бирону буквально верхом на лошади.

Оба неприятных для Волынского дела, способных навсегда оборвать его карьеру, были, благодаря стараниям Салтыкова, спущены на тормозах. Единственная потеря, по мнению самого Волынского, состояла в утрате должности казанского губернатора, к сохранению которой он прилагал усилия. Но эта утрата в конечном счете обернулась более значительными возможностями для блистательной карьеры.

Она началась в 1732 году, когда благодаря покровительству также любителя лошадей графа Карла Густава фон Левенвольде Волынский был назначен его помощником по конюшенной части. Эта должность имела два преимущества при продвижении к вершинам власти: она обеспечивала близость ко двору, возможность общаться с сильными мира сего и, кроме того, расчистила путь к сближению с Бироном, у которого страсть к конюшне соперничала лишь со страстью к наживе. Если к этому добавить, что вместе с Бироном немало времени в манеже проводила и императрица, то должность Волынского обеспечивала ему возможность непосредственного общения с Анной Иоанновной.

Сохранилось несколько писем Волынского к Бирону. Они дают представление об отношении Волынского к фавориту и о служебном рвении Артемия Петровича. Первое письмо Волынского к Бирону датировано 12 сентября 1732 года. В обращении присутствуют слова «мой патрон», а заканчивается письмо витиеватым подобострастием: «Впрочем, милостивый государь, вручаю себя в неотменную вашего высокографского сиятельства отеческую милость и пребываю со всяким почтением и искреннею верностью, сиятельный граф, премилостивый государь, мой патрон, вашего высокографского сиятельства всепокорный и нижайший слуга Артемий Волынский». В выражении угодничества и подобострастия Артемий Петрович проявлял чудеса изобретательности.

Волынский не ударил лицом в грязь и при выполнении служебных обязанностей. Ему была поручена организация в стране конных заводов. Левенвольде предлагалось определить губернии и пункты, где надлежало учредить конные заводы. Непосредственное исполнение указа было поручено Волынскому[264].

В одном из писем Волынский заверял своего патрона: «…что надлежит о прилежности моей, в том клянусь Богом, что без всякой моей страсти и сколько постигнет смысл мой, столько хочу показать рабское мое усердие ее императорскому величеству, всемилостивейшей государыне, и поистине ни о чем так, как о том, не пекусь». Результаты бурной деятельности сказались уже в первый год усердия Артемия Петровича. Осенью 1732 года он отправился в путь для осмотра существовавших конных заводов и для изыскания под Москвой мест для заведения новых. Менее чем через год после опубликования указа 1732 года он уже извещал Бирона о сооружении новых конюшен, о выявлении жеребцов, годных для приплода, об изыскании новых мест для основания конных заводов за пределами Московской губернии и т. д.

В последующие годы он производил закупки за границей породистых жеребцов и кобыл, руководил их распределением по заводам. Успехи были столь ощутимы, что доверие Анны Иоанновны возросло так, что в 1734 году он, уже получив повышение, стал генерал-лейтенантом и генерал-адъютантом.

Доверие императрицы и Бирона к нему возрастало, и он получил новые должности: в феврале 1735 года его определили руководителем следственной комиссии по делу иркутского вице-губернатора статского советника Алексея Жолобова. Это назначение, учитывая особый интерес Анны Иоанновны к криминальным делам, свидетельствовало о том, что Артемий Петрович вошел в обойму лиц, к которым императрица проявляла особое расположение и доверие[265]. По его инициативе комиссия о преступлениях Жолобова превратилась в комиссию по Сибири, расследовавшую преступления иркутского губернатора Плещеева, якутского воеводы Фаддея Жадковского, полковника Петра Нефедьева, енисейского воеводы Михаила Полуектова.

Привлечение к следствию новых лиц явилось результатом стремления Жолобова переложить вину за взяточничество и казнокрадство на других лиц, но Волынский ухватился за Жолобова мертвой хваткой, уличил его в сокрытии подлинных размеров взяток, чем обрек на смертную казнь. Энергия, с которой Волынский взялся за новое для него дело, настолько импонировала Анне Иоанновне и Бирону, что в следующем году он был назначен обер-егермейстером, то есть получил второй по значимости придворный чин. В результате расстояние между ним и троном значительно сократилось, ибо известна страсть императрицы к охоте, которую утолял Волынский. Это по его инициативе издавались охотничьи указы императрицы.

Конюшенное дело под руководством Волынского получило новый импульс в своем развитии. По его предложению Кабинет министров 1 июля 1736 года разделил конюшенную канцелярию на две части: первая заведовала конными заводами, определяла штат их служителей, а вторая под именем Конюшенно-придворной канцелярии ведала конюшнями, обслуживавшими нужды двора, а также птичьей, псовой и звериной охотами. 25 августа 1736 года Кабинет министров назначил руководителем придворной конюшенной канцелярии обершталмейстера Куракина, а Волынского — казенными конными заводами и охотой. На содержание конных заводов и конюшенной канцелярии отпускалась равная сумма — по 50 тысяч рублей в год[266].

Артема Петровича можно считать основателем отечественного породистого коневодства. Он повсюду, где ему предоставлялась возможность, выбирал «рослых, статных лошадей, браковал седластых, острокопытных, головастых и прочих тому подобных», то есть выполнял требование составленной для него инструкции[267]. Так, согласно его донесению, в 1736 году в его ведомстве им было выбраковано 660 жеребцов. 31 августа Кабинет министров согласился с предложением Волынского передать их «знатным монастырям» и управителям дворцовых волостей для последующего распределения их между безлошадными крестьянами.

В марте 1735 года Кабинет министров обсуждал представленный Волынским план развития коневодства в стране, предусматривавший в течение 10 лет обеспечение 10 кирасирских полков лошадьми улучшенных пород, для чего надлежало содержать в конных заводах 7 тысяч кобыл и 840 жеребцов[268].

В апреле 1738 года в жизни Волынского произошла важнейшая перемена — в лаконичном указе 3 апреля Артемий Петрович прочитал приятные для него слова: «Ее императорское величество всемилостивейше соизволила господина обер-егермейстера Волынского кабинет-министром объявить и указала его завтра поутру к приему присяги привести».

Поверенный в делах К. Рондо доносил в Лондон по поводу нового назначения Волынского: «Это очень талантливый человек, который не раз принимал участие в серьезных делах». Перечислив все предшествовавшие назначения, дипломат продолжал: «Многие полагают, что это назначение не по душе Остерману», который опасается, «что новый министр не предоставит ему, как князь Черкасский», во всем действовать по своему усмотрению[269].

Назначению кабинет-министром Волынский вполне обязан Бирону. Будучи креатурой фаворита, он оправдал возлагавшуюся на него надежду стать противовесом Остерману и положить конец его безраздельному господству в Кабинете. В предшествующее время дела в Кабинете вершил Андрей Иванович — безвольный Черкасский всегда плелся в фарватере и безропотно соглашался с его мнением. Ситуация в Кабинете изменилась после включения в его состав Волынского. Он сумел установить дружеские отношения с Черкасским, и в Кабинете министров сложилась напряженная обстановка: либо они совместно выступали с особыми мнениями, выражавшими несогласие с Остерманом, либо Остерман в противовес Волынскому и Черкасскому высказывал свое с ними несогласие.

Аргунов Иван Петрович. Портрет Алексея Михайловича Черкасского.

1760-е гг. Музей-усадьба «Останкино», Москва.

Постепенно Черкасский утрачивал расположение Артемия Петровича. Апатичный, нерешительный и трусливый князь не вызывал симпатий у властного, резкого, заносчивого и деспотичного Волынского, нередко выказывавшего пренебрежение к своему союзнику. Артемий Петрович нисколько не лукавил, когда говаривал: «Я уже не знаю, как и быть: двое у меня товарищей, да один из них всегда молчит, а другой только меня обманывает».

Но Черкасский не в счет, главным своим противником Волынский считал Остермана. Обоих Бог не обидел разумом и честолюбием, но наградил противоположными чертами характера: вкрадчивому, осторожному, лицемерному, коварному и не замаравшему руки взятками и казнокрадством Остерману противостоял горячий, безрассудный в гневе, жестокий, не гнушавшийся ни взятками, ни казнокрадством Волынский. У Остермана был еще ряд преимуществ над Волынским. Он был опытным интриганом, способным месяцами и даже годами ждать, притаившись, своего часа, чтобы нанести противнику решающий удар, уничтожить его. Волынский привык идти напролом. Остерман, издавна корпевший над бумагами, знал действующие законы и умел четко формулировать новые. Волынский был лишен этих знаний, его сферой предшествующей деятельности было исполнение законов, практика, а не их создание; Остерман умел скрывать свои подлинные чувства, ум Волынского не был столь изощренным. Одним словом, два медведя не могли продолжительное время находиться в одной берлоге, между ними непременно должна была произойти схватка.

Способность Артемия Петровича мыслить категориями государственного масштаба привела к тому, что борьба с Остерманом трансформировалась у него в борьбу против немцев вообще и против своего патрона и покровителя Бирона.

Наблюдательный Волынский без особого труда разгадал далеко идущие планы Бирона. В самом деле, Бирон стал в 1737 году герцогом Курляндским, но с чего бы это он остался в Петербурге, а не отправился в Митаву, где ему оказывались почести, равные почестям родственницам императрицы? Но особенно явственно просматривалось намерение Бирона утвердиться на российском троне в попытке женить своего шестнадцатилетнего сына Петра на взрослой дочери Мекленбургской герцогини Екатерины Иоанновны Анне Леопольдовне. Ей прочили в женихи брауншвейгского принца Антона Ульриха, но он ей был настолько противен, что, когда Бирон назвал его имя, она заявила, что скорее положит голову на плаху, чем выйдет замуж за принца Антона. Зная заранее ответ Анны Леопольдовны, Бирон тут же предложил ей в мужья своего сына. Оказавшись между необходимостью выбрать из двух зол наименьшее, Анна Леопольдовна все же предпочла иметь супругом Антона Ульриха.

Затея Бирону не удалась, но никто из вельмож не сомневался, что он не расстался с мыслью утвердиться на российском троне. Когда слухи о планах фаворита стали достоянием вельмож, даже такой робкий кабинет-министр, как князь Черкасский, произнес: «Если б принц был женат на принцессе, то б тогда герцог еще не так прибрал нас в руки. Как это супружество не сделалось? Потому что государыня к герцогу и принцу Петру милостива, да и принцесса к принцу Петру благосклоннее казалась, нежели к принцу Брауншвейгскому; конечно, до этого Остерман не допустил и отсоветовал: он, как дальновидный человек и хитрый, может быть, думал, что нам это противно будет, или и ему самому не хотелось. Слава Богу, что это не сделалось; принц Петр человек горячий, сердитый и нравный, еще запальчивее, чем родитель его, а принц Брауншвейгский хотя невысокого ума, однако человек легкосердный и милостивый».

То, что было доступно пониманию недалекого Черкасского, куда более остро воспринимал Волынский, возводивший удачу Бирона в ранг государственного бедствия: Россия надолго окажется под немецким ярмом. На этой почве замечено охлаждение между Бироном и Волынским, причем фаворит ревниво наблюдал за успехами кабинет-министра, ростом доверия к нему императрицы. Бирон как-то в сердцах даже заявил Волынскому, пришедшему к нему по делу: «Напрасно ты ко мне с этим пришел, мне какое дело! Поди сам докладывай государыне, ты можешь и по часу говорить с государыней»[270].

Натянутые отношения между Остерманом и Волынским и Волынским и Бироном, быть может, тлели долго, если бы сам Артемий Петрович, обладавший невероятной способностью наживать себе врагов, не ускорил наступление развязки, стоившей ему жизни.

Началось это с малопримечательного события: в 1739 году Волынский отрешил от службы в Конюшенной канцелярии шталмейстера Кишкеля с сыном и унтер-шталмейстера Людвига. Уволенные, по совету врагов Волынского, подали жалобу императрице на неправильное их увольнение и изложили непорядки в Конюшенной канцелярии. Артемий Петрович в ответе императрице, как и всегда, отклонил обвинения в свой адрес и, зная свое выросшее влияние на нее, стал плакаться на свою нищенскую жизнь, «на долги и печаль, от которых желал бы умереть», в то время как другие, менее его принесшие пользу стране, живут в достатке и ни в чем не нуждаются.

Походя заметим, Артемий Петрович прибеднялся. Этот «нищий» владел двумя тысячами крепостных, большим винокуренным заводом в Казанской губернии, несколькими конными заводами с породистыми лошадьми. Дом, в котором он жил, имел 18 комнат, из которых парадные были обиты красным атласом, а остальные китайской камкой и шелковыми шпалерами. В покоях стояла великолепная мебель. Но прибедняться, клянчить, заявлять, что он, челобитчик, не сегодня-завтра отправится скитаться по миру — особенность челобитен того времени, так что Артемий Петрович в этом отношении не составлял исключения.

Если бы Волынский ограничился подачей императрице бумаги с опровержением кляузы своих подчиненных, то этим дело и было бы закрыто. Но Артемий Петрович, на свою беду, эту бумагу дополнил документом, не имеющим непосредственного отношения к делу, — «Примечанием, какие потворства и вымыслы бывают в монаршеских дворах и в чем вся такая закрытая бессовестная политика состоит». Не называя фамилий, Волынский писал о лицах, близких к престолу, стремящихся опорочить верных слуг монархов, внушить к ним подозрительность и доказать, что только они, являясь верными слугами, способны выполнять все поручения. В результате подлинные слуги государя теряют бодрость духа и предпочитают отмалчиваться даже в тех случаях, когда должны были ограждать интересы государства. Автор «Примечаний» заключил свое сочинение фразой: «Ежели я или другой кто будет такими диавольскими каналами себя производить, можете, ваше величество, меня или того, без сомнения, за совершенного плута, а не за верного к вам раба почитать».

Подать это сочинение Волынского, по его же словам, воодушевил пример князя А. М. Черкасского, разоблачившего намерения князя Д. М. Голицына ограничить самодержавие.

Кабинет-министр понимал, что подача сочинения императрице чревата опасностью, и решил ознакомить с его содержанием лиц, как он полагал, хорошо к нему относившихся: Черкасского, с которым отношения еще не были испорчены, секретаря Кабинета министров Эйхлера, генерал-берг-директора Е. Шемберга, барона Менгдена, доктора Лестока и др. Человек не храброго десятка, Черкасский заявил: «Остро очень писана; ежели попадется в руки Остермана, то он тотчас узнает, что против него». Другие читатели тоже узнали в человеке, который «безделицы изображает в виде важном», Остермана: «Это самый портрет графа Остермана». Никто из них не только не отговаривал подать записку, но Шемберг и Эйхлер настоятельно советовали. Даже Бирон, которому Волынский показал текст записки, переведенный на немецкий, не возражал против ее подачи императрице. Быть может, курляндский герцог своим поведением заманивал Артемия Петровича в западню, но не исключено, что выпады Волынского он на свой счет не отнес.

Получив записку летом 1739 года, императрица спросила, кого он имел в виду, когда писал о людях, которые стремятся «помрачать дела» искренних слуг. Волынский ответил: «Куракина, Николая Головина, а паче всего Остермана». Императрица лишь ограничилась замечанием, что записка внушает ей мысли, будто она «молодых лет». Черкасскому она через несколько дней высказала более резкое суждение: «Знатно, взял он то из книги Макиавеллевой».

Не подлежит сомнению, что сочинение Артемия Петровича побывало в руках Остермана, и заявление о Макиавелли императрица высказала с его подачи, ибо сама она не только не была знакома с его трудами, но, скорее всего, не подозревала о существовании ее автора.

Дело, однако, находилось без движения, так как двор пребывал в Петергофе и был занят, с одной стороны, развлечениями, а с другой — завершением русско-турецкой войны и устранением неприятностей, возникших в связи с убийством майора Цинклера (Синклера), усложнившего отношения со Швецией. Но от Волынского не укрылось изменение отношения к нему императрицы — некоторое похолодание, но от двора он еще не был отлучен. По заданию Анны Иоанновны он продолжал работу над проектом об исправлении государственных дел, занимался родословием своей фамилии и велел изобразить генеалогическое древо, часто созывал к себе конфидентов (сообщников), с которыми обсуждал детали проекта, над которым работал.

Между тем тучи сгущались над головой Волынского: в столице ходили слухи, что ему недолго оставаться кабинет-министром. Артемий Петрович не унывал. Когда приятель Хрущов заявил ему: «Слышно, что присматривают и подзирают нас, что по ночам к тебе съезжаемся», он ответил: «Нет, ничего, что я делал, о том государыня известна, и вы не опасайтесь».

Гром грянул как раз в то время, когда он его не ожидал. Волынский, как известно, был главным устроителем свадьбы придворного шута Голицына в Ледяном доме и изо всех сил старался потрафить дурным вкусам императрицы. В разгар подготовки к празднеству Волынский вызвал к себе придворного пиита Василия Кирилловича Тредиаковского. Встреча с ним оказалась зловещей и дала повод для опалы кабинет-министра.

О том, что случилось 4 февраля 1740 года, рассказал сам поэт в своем рапорте в Академию наук: «Сего, 1740 года, февраля 4 дня, т. е. в понедельник ввечеру, в 6 или 7 часов, пришел ко мне г. кадет Криницын и объявил мне, чтоб я шел немедленно в Кабинет ее императорского величества. Сие объявление хотя меня привело в великий страх, толь наипаче, что время было позднее, однако я ему ответствовал, что тотчас пойду… Видя, что помянутый господин кадет не в Кабинет меня вез, то начал его спрашивать учтивым образом, чтоб он мне пожаловал объявил, куда он меня везет, на что мне ответствовал, что он меня везет не в Кабинет, но на Слоновый двор, и то по приказу его превосходительства кабинет-министра Арт. Петр. Волынского, а зачем — сказал, что не знает… Когда мы прибыли на Слоновый двор, то помянутый г. кадет пошел наперед, а я за ним в оную камеру, где маскарад обучался, куда вшед, постоял мало, начал я жаловаться его превосходительству на помянутого кадета, что он меня взял из дому таким образом, который меня в великий страх и трепет привел, но его превосходительство, не выслушав моей жалобы, начал меня бить сам пред всеми толь немилостиво по обеим щекам и притом всячески браня, что правое мое ухо оглушил, а левый глаз подбил, что он изволил чинить в три или четыре приема». Жалоба Тредиаковского изобилует мельчайшими подробностями издевательств над ним Волынского, свидетельствующих о садистских наклонностях кабинет-министра. Пииту довелось испытать «великую ярость» истязателя: подвергнуться 110 ударам палкой, содержанием под караулом и др.

Настало время активных действия недоброжелателей Волынского. Вряд ли Тредиаковский отважился бы жаловаться на Волынского как Академии наук, так и императрице, если бы ему не была обещана защита от влиятельного вельможи обер-шталмейстера и камергера Александра Борисовича Куракина, покровительствовавшего Василию Кирилловичу. Вряд ли также Бирон, ранее протежировавший Волынскому, без постороннего влияния превратился в мгновение ока в непримиримого врага. Здесь нетрудно обнаружить внушение Остермана.

Впрочем, Бирон к этому времени и сам созрел для того, чтобы вступить в схватку с Волынским. Бирон, как отмечалось выше, в свое время покровительствовал Волынскому, а Волынский проявлял рабскую преданность своему патрону. Но, став кабинет-министром и завоевав доверие императрицы, Артемий Петрович счел, что теперь ему не нужен патрон. Втайне он мечтал оттеснить и Бирона, и Остермана на второй план. Но Артемий Петрович не соизмерил своих сил и сил Бирона и просчитался.

Охлаждение между ними наступило после того, как злобный Бирон заметил, что Волынский стал входить к Анне Леопольдовне, часто встречался с нею, что вызывало раздражение фаворита — он сам рассчитывал использовать принцессу в качестве трамплина для овладения троном после смерти Анны Иоанновны.

Если, однако, здесь имела место всего лишь подозрительность, то в другом деле Артемий Петрович открыто действовал против бывшего патрона. Это случилось в 1739 году, когда польское правительство потребовало от России компенсации за ущерб, нанесенный полякам во время движения русских войск к театру войны с Турцией через территорию Польши. Бирон, будучи курляндским герцогом, формально находился в вассальной зависимости от Речи Посполитой и поэтому настаивал на том, чтобы потери поляков были вознаграждены. При обсуждении этого вопроса Кабинетом министров Волынский выступил против удовлетворения требований поляков, прозрачно намекнув на Бирона заявлением, что заискивать перед ними ни к чему, ибо Россия не находится в вассальной зависимости от Речи Посполитой. Доброхоты тут же донесли слова Волынского Бирону, чем вызвали ярость последнего[271].

Но что главным виновником гибели Волынского был не Бирон, а Остерман, вытекает из двух хотя и косвенных, но важных свидетельств. Одно из них состоит в том, что, прочитав записку Волынского, Бирон не обнаружил выпадов Артемия Петровича ни против немецкого засилья, ни против себя лично и даже, если верить показанию Артемия Петровича во время следствия, одобрил ее. При этом и Волынский был пожалован крупной денежной суммой в 20 тысяч рублей в честь заключения Белградского мира. Общеизвестно безграничное влияние фаворита на императрицу, и подобную акцию она не совершила бы, не получив благословения Бирона. Кстати, указ о пожаловании Волынского последовал после подачи им записки. Отсюда вытекает, что на антинемецкую направленность сочинения Волынского раскрыл глаза Бирону не кто иной, как Остерман.

Напомним, Волынский в записке зловещей фигурой, близко стоявшей к трону, назвал лишь одного немца — Остермана. Читатели ее тоже были единодушны в том, что в ней речь шла об Остермане. Ни Миних, ни Шемберг, ни Розен, ни другие немцы не фигурировали в качестве лиц, ненавистных Волынскому. Мы беремся утверждать, что заявление кабинет-министра о том, «что некоторые из приближенных» к трону стараются оклеветать «людей честных», относилось к одному Остерману. Однако Андрей Иванович интерпретировал заявление Волынского как выпад против всех немцев вообще, хотя среди его врагов было немало и русских вельмож: А. Куракин, клан Долгоруких, адмирал Николай Головин, П. И. Ягужинский.

Как только к борьбе с Волынским подключился Бирон, дело кабинет-министра двинулось вперед семимильными шагами. В ответ на записку Волынского Бирон, видимо не без участия Остермана, сочинил жалобу императрице. Он заверил ее в своей преданности, писал о своем невмешательстве в дела внутренней и внешней политики за исключением тех случаев, когда пытались посягнуть на ее интересы, спокойствие и драгоценное здоровье. Повод для его, Бирона, тревоги представляет записка Волынского, в которой он называет подозрительными людей, имеющих счастье быть употребленными «высочайшей персоной». «Спокойствие императрицы требует, — продолжал Бирон, — чтобы написанное темными и скрытными изображениями было изъяснено явственно», то есть надо назвать имена недостойных людей, окружающих трон. «Если автор этого не сделает, то он виновен в страшно непристойном и продерзостном поступке: такие наставления годны только для малолетних государей, а не для такой великой, умной и мудрой императрицы, которой великие качества и добродетели весь свет с кротнейшим удивлением произносит». Закончил Бирон свою жалобу утверждением, что Волынский избиением Тредиаковского в его, герцога, покоях нанес «вечное бесчестие во всем свете». Бирон призывал императрицу, чтобы «она организовала расследование деятельности самого Волынского, который насочинял много проектов, а в действие мало приведено».

Анна Иоанновна колебалась, но грубый и мстительный Бирон, в котором недалекая императрица не чаяла души, заявил: «Либо ему быть, либо мне».

Анна Иоанновна решила в угоду Бирону пожертвовать Артемием Петровичем. Сначала ему было запрещено появляться при дворе, 12 апреля к его дому приставили караул, а на следующий день императрица подписала два указа: один из них назначил следственную комиссию из десяти вельмож, среди которых полные генералы Андрей Ушаков, Александр Румянцев, Григорий Чернышов, генерал-поручики Никита Трубецкой, Михаил Хрущов, Василий Репнин, тайный советник Иван Неплюев.

Другой указ инкриминировал Волынскому две вины, которые надлежало расследовать: он «якобы нам в учение и наставление» дерзнул подать сочиненное им письмо; он же к оскорблению достоинства императрицы и герцога Курляндского осмелился в покоях последнего «неслыханные насильства производить». Кроме того, указ повелевал изъять из Сената и других присутственных мест все документы, компрометирующие Волынского. Комиссии велено приступить к делу 15 апреля и заседать ежедневно с 7 утра до 2 часов пополудни, причем вести следствие таким образом, чтобы лишить возможности обвиняемого высказывать общие суждения, а конкретно отвечать на вопросные пункты, составленные, по-видимому, Остерманом.

Все тринадцать пунктов, на которые должен был ответить Волынский, можно свести к двум. Первый из них требовал назвать лица, которые вредят и «помрачают» дела верных слуг, стремятся «кураж и охоту к службе у всех отнять», — кого он имел в виду, когда писал об опасности, грозившей лицам, добивавшимся справедливости, и т. д.

Второй пункт относился к экзекуции, учиненной над Тредиаковским.

Императрица, как и к прежним процессам, проявила к делу Волынского живейший интерес и фактически начертала программу следствия, перечислив пункты, по которым надлежало допрашивать Артемия Петровича. Они представляют интерес не только содержанием, но и уровнем грамотности императрицы.

Приведем эту записку дословно: «Допросить: 1. Не сведом ли он от перемены владенья, перва или после смерти государя Петра Второва, когда хотели самодержавство совсем отставить. 2. Што он знал от новых прожектов, как вперот Русскому государству. 3. Сколко он сам в евтом деле трудился и работал и прожект довал и с кем он переписывался и словесно говаривал об етом деле. 4. Кто больше про эти прожекты ведал и с кем советовал. 5. Кто у нево был перевотчик в евтом деле как писменно, так и словесно. 6. И еще ево все письма и конценты (выписки. — Н. П.), что касаэтца до етова дела и не исотрал ли их в какое время»[272].

Волынского продолжали содержать в его доме, и поставленный во главе караула гвардейский офицер получил именной указ «иметь за Волынским строгий присмотр, держать его без выпуску в одной горнице, затворя все прочие, где он живет, двери, и заколотив окончины, чтобы отнюдь ни с кем сообщения не иметь, или тайных тому способов сыскать не мог, и для того в горнице его быть безотлучно и безвыходно двум солдатам с ружьем попеременно; к детям приставить особый караул».

На вопрос, кого имел в виду Волынский под лицами, которые «помрачают людей совестных», были названы уже известные нам фамилии умершего Ягужинского, казненных Долгоруких, покойного Д. М. Голицына и ныне здравствующих Александра Куракина, президента Адмиралтейской коллегии Николая Головина и кабинет-министра Андрея Остермана. Главным «помрачителем», умевшим стоять в стороне и подставлять для ответа других, считал не только он, но и другие вельможи графа Остермана, на которого он имел личную обиду, ибо все, что он, Волынский, делал, Остерман «отвергал как негодное», чем лишал его всякой ревности и охоты к службе.

На второй важный вопрос, как он осмелился, забыв «святость палаты государевой», избить Тредиаковского, обвиняемый признал вину и объяснял свой поступок вспыльчивостью.

В первые два дня допросов Волынский, видимо, в полной мере еще не осознал нависшей над ним угрозы и в адрес некоторых членов комиссии позволял себе делать выпады. В первый день он сказал Неплюеву: «Из падения моего можно тебе рассуждать», а когда закончилось заседание, заявил комиссии: «Пожалуйста, окончайте поскорее!»

Румянцев ему возразил: «Мы заседанию своему и без вас время знаем, — и добавил: — Надобно вам совесть-то свою очистить и ответствовать с изъяснением, не так, что кроме надлежащего ответствия постороннее в генеральных терминах говорить; и для того приди в чувство и ответствуй о всем обстоятельно».

Но Волынский не пришел «в чувство» и на следующий день затеял перепалку с Неплюевым.

«Ведаю, что ты графа Остермана креатура и что со мною имели ссору: пожалуйста, оставьте!»

Неплюев возразил: он, Неплюев, «ссоры с ним не имел и не бранивался, а теперь по именному указу определен к суду и должен поступать по сущей правде».

Волынский продолжал: «На всех я в праве своем надежен; только все то озлобление пришло мне не так от Куракина и Головина, как от графа Остермана. Он такой человек, что никому без закрытия ничего не объявит, и жене своей без закрытия не скажет».

Неплюев встал на защиту своего покровителя: «О делах, в каковых граф Остерман обращается к жене, и ведать непристойно, и сам о том может рассудить».

Поостыв, после перепалки Волынский заявил: «Я прошу у ее императорского величества милости, за что обещаю показать верный плод трудов своих».

Перед уходом членов комиссии Артемий Петрович произнес слова покаяния: «Все писал я от ревности своей, а ныне усмотрел в том свое вранье».

На третий день следствия сломленный Волынский проявил полное раскаяние: он то становился на колени, то ссылался на слабую память, то признавался, что писал по злобе.

Опытный заплечных дел мастер, руководитель Тайных розыскных дел канцелярии А. И. Ушаков счел, что наступил его час, чтобы у утратившего волю подследственного вытянуть то, что необходимо комиссии.

«Ты объявляешь, что все то делал по злобе, а письменно представлял не одного себя, но всех вообще: от чего всем напрасное порицание».

«Я делал то, — отвечал Волынский, — с горячести злобы и высокоумия. Да не прогневал ли я вас чем?»

«Ты обо мне показывал, что будто бы я говорил с тобою про графа Остермана, чего я с тобою не говорил, и хотя не столько в докладах, но ежели б что знал, сыскал бы время донести ее императорскому величеству; а то в чем подниматься, когда ничего за графом не знаю, а по делам Тайной канцелярии, что надлежало о том не токмо графу Остерману, но князю Алексею Черкасскому и тебе непрестанно говаривал, чтоб те дела слушать, и от вас говаривано, что времени нет».

На некоторые вопросы Комиссия ответов не получила; Волынский отговаривался беспамятством, чем вывел из терпения генерала Чернышева:

«Все ты говоришь плутовски, как и наперед сего по прежним своим делам также и в ответах скрывал и беспамятством своим отговаривался: но как в плутовстве обличен, то и повинную принес».

Артемий Петрович взывал к милосердию:

«Не поступай со мной сурово. Ведаю я, что ты таков же горяч, как и я: деток имеем; воздаст Господь деткам твоим».

Комиссия решила, что дальнейшие допросы Волынского бесполезны, и переключилась на допросы свидетелей. В роли свидетелей выступали служитель Волынского кубанский татарин Василий Кубанец и секретарь Гладков. Особенно ценные показания дал Кубанец, который в малолетстве был взят в плен, жил у астраханского купца, а в 1718 году оказался в Москве в должности дворецкого. Кубанец отличался смышленостью, пользовался полным доверием хозяина, делившегося с ним самыми сокровенными мыслями, следовал его советам.

Комиссия обещала Кубанцу помилование, если он расскажет все, что знает о своем хозяине. Он сообщил, что Волынский, будучи губернатором в Казани, брал взятки у купцов, а будучи кабинет-министром, под видом займа тоже брал взятки, получал подарки породистыми лошадьми, мехами, съестными припасами, дорогими китайскими предметами, а также присваивал казенные деньги.

Фамилия Бирона в показаниях Волынского до сих пор не произносилась. Кубанец же воспроизвел его слова о Бироне: «Он потерял, чего искал. Его высочество государыня принцесса не подумала в сочетание за сына его, и сие слава Богу; понеже фамилия милостивая его светлости принца Брауншвейгского» и далее: «Вот бы сделал бы Годуновский пример, как бы женил сына».

После этих показаний следствие производилось сначала в Адмиралтейской, а затем в Петропавловской крепости. Кубанец продолжал вооружать следствие новыми показаниями. Он, например, сообщил о жалобе Волынского на императрицу: «Вот гневается иногда, и сам не знаю за что; надобно ей суд с грозою и с милостию иметь; ничто так в государстве не худо, ежели не постоянно, а в государях ежели бывает скрытность».

В конце апреля Кубанец заявил, что Волынский считал использование немцев на службе вредным для государства, и возвел в своем усердии поклеп на своего хозяина, будто тот помышлял стать государем. Это обвинение Артемий Петрович решительно отвергал, а о немцах подтвердил: «Иноземцев почитал для отечества вредными, а именно герцога Бирона, Остермана, Миниха, Левенвольда от продерзости, ибо как стал кабинет-министром, то забрал выше меры и ума своего».

В конце первой половины мая пришел черед для допросов конфидентов Волынского. Их роль была невелика — они, зная суровый нрав Артемия Петровича, по его приглашению приезжали в ночные часы для обсуждения проектов, составленных кабинет-министром. Раздавались комплименты в адрес прожектера и проектов, превозносились таланты Артемия Петровича, что еще более разжигало его честолюбивые мечты прослыть великим реформатором. Полностью сохранился в первозданном виде самый важный проект, составленный Волынским по заданию самой императрицы, под претенциозным названием: «Генеральное рассуждение о поправлении внутренних государственных дел». Его шесть частей охватывают важнейшие сферы жизни общества: 1) об укреплении границ и об армии; 2) о церковных чинах; 3) о шляхетстве; 4) о купечестве; 5) о правосудии; 6) об экономии.

21 мая Комиссия информировала императрицу о ходе следствия, и та, уязвленная оскорблениями Волынского в свой адрес, изволила рассуждать, что «Волынский в злодейственных своих сочинениях, рассуждениях и злоумышленных делах явно виновен явился и, сверх того, с явною злобою высочайшую ее величества особу и правительство злыми и вредительными своими словами дерзнул оскорблять, и многих о том злодейски разглашал, и хотя в прочих дальних своих злодейских замыслах к народному возмущению и государственному повреждению закрывает себя, но как по самым его ответам и по обстоятельству дела в том не только приличен явился, но и конфиденты его о том показывают… то розыскивать его».

Начался новый этап следствия — Волынского стали пытать в Тайной канцелярии, причем в первую же пытку, состоявшуюся 22 мая, ему дали восемь ударов, подвергли получасовому истязанию, повредили руку, так что он не смог в дальнейшем подписывать показаний, но пытаемый решительно отвергал обвинение в умысле «быть чрез возмущение государем». Даже Кубанец, как ни напрягал память, мог только привести якобы сказанные Волынским слова: «Ой, система, система! Я смотрю все на систему нашу!» — и хвалил порядки в Польше: «Вот как польские сенаторы живут; ни на что не смотрят, и им все даром. Нет! Польскому шляхтичу не смеет ни сам король ничего сделать, а у нас всего бойся!»

Императрица согласилась с представлением Тайной канцелярии подвергнуть еще одной пытке Волынского (18 ударов) и некоторых из его конфидентов (престарелому и больному Мусину-Пушкину было дано 14 ударов), но желаемых результатов она не дала: Волынский признавал все обвинения за исключением стремления насильственно овладеть троном, а остальные назвали себя его конфидентами, но были единодушны в утверждении, что ничего не знают о замысле совершить переворот.

Даже злобная и жестокая Анна Иоанновна убедилась в бесполезности продолжать розыск и 6 июня велела «более розысков не производить, но из того, что открыто, сделать обстоятельное изображение и доложить». 17 июня повеление было выполнено, и Ушаков с Неплюевым представили «обстоятельное изображение» вины Волынского: он обвинялся в составлении плутовского письма и обеспокоил государыню «в самонужнейше военное время; нарушил безопасность государственных палат избиением Тредиаковского; питал злобу на императрицу; сочинял разные „злодейские рассуждения“, осуждавшие прошлое и настоящее правление, хотел поселить раздор в правящей фамилии» и т. д.

19 июня императрица утвердила состав суда. Он был многочисленным и представительным: помимо всех сенаторов в него включили 15 фамилий вельмож, представителей гвардии, Военной, Адмиралтейской и Юстиц-коллегий. Стоит заметить, что в составе суда, как и в составе следственной комиссии, не было ни одного иностранца: правившие страной немцы предоставили честь расправы с соотечественниками русским, а сами остались в тени.

Приговор был объявлен 20 июня: Волынского посадить на кол, предварительно вырезав язык; Хрущова, Мусина-Пушкина, Соймонова и Еропкина четвертовать и отсечь им головы. Затем императрица смягчила приговор: Волынскому вместо самой мучительной казни (посадить на кол) отсечь правую руку и голову четвертовать, а детей сослать в Сибирь — дочерей в монастыри, а сына тоже содержать в Сибири до 15-летнего возраста, а затем определить вечно в солдаты на Камчатку; Соймонова и Эйхлера, бив кнутом, сослать в Сибирь, а Мусина-Пушкина, вырезав язык, — в Соловецкий монастырь.

Казнь состоялась 27 июня на Петербургской стороне, на Сытном дворе.

Предоставим слово секретарю Тайной канцелярии, бесстрастно зарегистрировавшему это событие в журнале: «1740 г. июня 27 дня после исповеди Артемия Волынского и сообщения святых тайн и о протчем к смертной казни приуготовлении в казарме, в коей он Волынской содержался… язык вырезан. И потом, как оной Волынской, так и Андрей Хрущов, Петр Еропкин, Федор Соймонов, Иван Эйхлер, Иван Суда из Санкт-Петербургской крепости выведены на имеющийся в Санкт-Петербургском острове Сытный рынок и в присутствии господ генерала и кавалера Ушакова и тайного советника Неплюева при обыкновенной публике всенародное известие о винах оных людей указ… на особливом зделанном для той экзекуции амбоне прочтен господином асессором Хрущовым.

И по прочтению А. Волынскому правая рука, а потом и голова, також А. Хрущову, П. Еропкину головы ж отсечены.

И Ф. Соймонову, и И. Эйхлеру кнутом, а И. Суде нещадное плетши наказание при той же экзекуции заплечными мастерами учинены. И по учинении тех наказаний оные Соймонов, Эйхлер и Суда отведены в Санкт-Петербургскую крепость и отданы в те ж места, где прежде содержаны под караулом по-прежнему»[273].

Проследив жизненный путь Волынского, читатель, надеемся, убедился, что наш герой обладал отнюдь не ангельским характером, а его поведение было на руку деспоту. Однако мученическая смерть его позволила и современникам, и потомкам возвести Артемия Петровича в ранг жертв бироновщины.

30 июня дети Волынского отправлены, каждый в отдельности, в Сибирь, но пробыли там недолго — Анна Леопольдовна 31 января 1741 года велела сына и дочерей освободить и отпустить на житье в Москву, сняв с дочерей, если их успели постричь, монашеский чин. Остальные обвиняемые были тоже освобождены при Анне Леопольдовне и Елизавете Петровне от ссылки.

Судьба прочих конфидентов сложилась по-разному. Мусин-Пушкин был определен в заточение в Соловецкий монастырь, где содержался в неотапливаемом помещении. Навестивший его в сентябре 1740 года офицер нашел его больным, страдавшим кровохарканьем. Регент смягчил его участь, разрешив жить в дальней деревне жены. Императрица Елизавета Петровна указом 25 июля 1742 года помиловала Мусина-Пушкина, велела вернуть ему шпагу, но к делам не определять. Эйхлер был доставлен в Якутск в работу, а Суда — на Камчатку, но 30 декабря 1740 года Эйхлера велено освободить, но жить ему безвыездно в деревне супруги, а Суду в 1741 году велено определить к делам в Москве.

Наиболее примечательной, можно сказать, уникальной оказалась судьба Федора Ивановича Соймонова. В соответствии с приговором он был отправлен в Охотский острог, где его надлежало «под крепчайшим караулом» содержать в работе с запрещением переписки и выдачей на питание по два четверика муки в месяц и соответствующего количества круп и соли. В апреле 1741 года правительница Анна Леопольдовна освободила Соймонова из ссылки, разрешив ему безвыездно жить в деревне. Елизавета Петровна по челобитью его супруги, энергично и настойчиво добивавшейся облегчения судьбы мужа, частично реабилитировала Соймонова, повелев выдать ему шпагу, но «ни к каким делам не определять».

Сохранилась легенда о том, как был обнаружен Соймонов в Сибири. Отправленный по указу Елизаветы Петровны капитан объездил всю Сибирь, но ссыльного нигде не обнаружил. Случайно он спросил у женщины, стряпавшей для каторжных, занимавшихся варкой соли, не знает ли она каторжанина Федора Соймонова? Стряпуха ответила: «Вон там в углу спит Федька-варнак, спроси, не он ли?» На вопрос капитана, не он ли Федор Соймонов, каторжанин с отросшей седой бородой в суконном арестантском зипуне долго отпирался, но капитан, в свое время лично знавший Федора Ивановича, разглядел знакомые черты. Произошла трогательная сцена: оба зарыдали и капитан с трудом произнес: «Государыня Елизавета Петровна вас про…о…ща…»[274].

Одиннадцать лет Федор Иванович пребывал в забвении, живя в деревне, занимался историей и был востребован в 1753 году, получив назначение руководителя Нерчинской экспедиции с поручением описать водные и сухопутные пути от Иркутска до Нерчинска.

После успешного выполнения задания талантливый администратор Соймонов в марте 1757 года назначен сибирским губернатором и пожалован чином тайного советника. В 1763 году он прибыл в Москву, где «по слабости здоровья от продолжительного кашля из двора не выезжал», а когда оправился, в следующем году Екатерина II назначила его сенатором Московской конторы Сената. Эту должность он справлял недолго, в 1766 году он обратился с просьбой уволить в отставку, так как «за старостью его и умножением болезнями никакой более службы понести не может». Просьбу Федора Ивановича Екатерина II удовлетворила, наградив его за усердную службу чином действительного тайного советника и пожизненной выдачей годового жалованья. Умер он, по меркам того времени, в крайне престарелом возрасте — в 1780 году, на 88 году жизни. Это редчайший случай, когда бывший каторжанин возвратил себе доброе имя и вельможную должность.

Итак, кем же был А. П. Волынский: деспотом, казнокрадом, усердным слугой императрицы, противником окружавших трон немцев, карьеристом, национальным героем, вельможей, наделенным мудростью государственного деятеля? Ответ на этот вопрос неоднозначен: в нем сочетались все перечисленные качества, за исключением одного — на роль национального героя Волынский не подходит, ибо в своих поступках руководствовался не столько национальными, сколько корыстными интересами.

Второй вопрос носит более общий характер: какова цель террора, осуществлявшегося императрицей и окружавшими трон немцами?

Императрица быстро запамятовала, что именно Голицыным и Долгоруким она обязана троном, но ее память цепко держала злобную мысль, что эти же две фамилии пытались ограничить ее власть. Анна Иоанновна и немецкая камарилья ждали лишь повода, чтобы расправиться и с Голицыными, и с Долгорукими. Поводы дали и Дмитрий Михайлович Голицын, и Иван Алексеевич Долгорукий, который и должен был отвечать за дерзкие отзывы об императрице, но ее гнев пал на весь род, подвергшийся истреблению.

В деле Волынского прослеживается стремление находившихся у власти немцев внушить русским вельможам чувство страха за свою жизнь, если они осмеливались поднять голос против их правления.

Глава XIII Изгнание Станислава Лещинского

Общепринято считать, что России на протяжении XVIII века довелось решать три основные внешнеполитические задачи, доставшиеся ей от предшествующего столетия: балтийскую, связанную с закреплением завоеванной в ходе Северной войны Прибалтики, польскую, решение которой обеспечивало воссоединение Украины и Белоруссии с Россией, и, наконец, черноморскую, включавшую в себя два взаимосвязанных вопроса — борьбу с агрессивным Крымским ханством, население которого продолжало совершать грабительские набеги на южные уезды страны, и стоявшей за ее спиной Османской империей, запиравшей выход России к Черному морю.

При Анне Иоанновне внешнеполитические усилия России были нацелены на решение Польской и Черноморской проблем. Предваряя изложение событий, отметим, что эти актуальные задачи в условиях немецкого засилья и бироновщины решались не с той долей эффективности: имеются в виду крупные промахи, допущенные российской дипломатией, руководимой немцем А. И. Остерманом, и результаты двух войн, достигнутые русской армией на поле брани, командовал которой другой немец — Б. X. Миних.

Миних, как и Остерман, отличался честолюбием, но вдобавок еще и тщеславием, но не загонял их вглубь, не скрывал, опасаясь интриг завистников, его окружавших, а выставлял напоказ. На протяжении царствования Анны Иоанновны он занимал множество должностей, но главной сферой его деятельности была военная, где он занимал две ключевые позиции: был президентом Военной коллегии и командующим русской армией в двух войнах. Иными словами, в руках Миниха находилась военная администрация, определявшая комплектование армии, ее штаты, боевую подготовку, вооружение и экипировку. Должность командующего войсками давала возможность определять стратегию и тактику армии во время войны.

В обеих сферах деятельности Миниха сказалось его немецкое происхождение, опыт службы в чине майора в саксонских войсках, вызвавшие частичный отказ от русских национальных традиций и подражание немецким образцам. Так, он велел перелить легкие пушки петровского времени на тяжеловесные, поэтому, например, 8-фунтовые пушки, весившие до 50 пудов, стали 72-пудовыми, а 12-фунтовые, бывшие от 79 до 100 пудов, стали весить 112 пудов. Это значительно снизило маневренность артиллерии и увеличило число лошадей, тянувших пушки; в 12-фунтовую впрягалось 16 лошадей, а в 8-фунтовую — 12.

Миних уповал на эффективность кордонной системы и настоял на сооружении оборонительных линий (Украинской, Оренбургской, Закамской и др.), оказавшихся совершенно бесполезными от набегов соседей, тех же татар, беспрепятственно в 1736 году преодолевших Украинскую оборонительную линию и безнаказанно грабивших русское и украинское население. Между тем строительство той же Украинской линии, протяженностью от Днепра до Дона, требовало огромных затрат. Миних упразднил гренадерские полки в пехоте, что снизило боеспособность войск, так как он ориентировался на эффективность артиллерийского и ружейного огня и игнорировал оружие ближнего боя — штык и гранату.

Миних был виновником внедрения немецкой формы экипировки пехоты и кавалерии — по его настоянию воинская комиссия 1730 года заменила существовавшую форму одежды на неудобную немецкую — были введены пудра, букли и косы, чрезмерное внимание уделялось муштре, особенно в гвардейских полках, часто выступавших с экзерцициями перед императрицей. Справедливости ради отметим, одно новшество Миниха заслуживает положительной оценки: он уравнял размер жалованья русских офицеров с иностранными.

Достижению оптимальных успехов во внешней политике препятствовали не только отсутствие полководческих дарований у фельдмаршала Миниха и не всегда продуманные действия дипломата Остермана, но и существовавшие между ними противоположные воззрения на возможных союзников: Остерман ориентировался на Австрию, у которой были общие с Россией противники — Турция и Франция; Миних, напротив, полагал, что нет более выгодного союзника для России, чем Франция.

Первым на повестке дня оказался польский вопрос, представлявший собой сплошные противоречия, в который были втянуты помимо России и Речи Посполитой другие европейские страны: Франция, Швеция, Саксония, Австрия, Пруссия. Он приобрел актуальность в связи с ожидавшейся смертью польского короля Августа II. Этот король, одновременно являвшийся саксонским курфюрстом, прозванный Сильным, действительно обладал огромной физической силой — без особого напряжения ломал подковы и гнул серебряные монеты. Но Август II прославился еще двумя качествами: был страстным поклонником слабого пола и, согласно молве, оставил после себя 354 внебрачных ребенка, а также был своего рода рекордсменом в употреблении горячительных напитков — он оставался трезвым после огромного количества выпитого, и никто с ним в этом не мог состязаться. Его веселость, приветливость, обаятельная улыбка, беззаботность, утонченная любезность с дамами позволяла ему быстро завоевывать их сердца. Он умел стоически переносить боль и после операции, когда его выносили на кресле, он, превозмогая страдания, встал перед дамами на ноги и приветливо им улыбнулся. Вместе с тем он был жестоким и коварным, с легкостью предавал и выдавал друзей. Он не терял хладнокровия и в самых опасных ситуациях, но не в результате твердости духа, а из-за холодности и безразличия.

Кончина 1 февраля 1733 года, как и прожитые им 63 года, тоже сопровождалась странным повелением умиравшего, видимо, не желавшего, чтобы кто-либо был свидетелем его предсмертных судорог. «Санкт-Петербургские ведомости» уведомляли: «Незадолго перед своею кончиною повелел его величество своему верному камердинеру Петру Августу, родом калмыку, который ему прежде от российского императора блаженной памяти Петра Великого подарен был, у своей постели завес закрыть. Как с полчаса оный завес опять открыли, то нашли, что его величество на левом боку уже мертв лежал».

Jean Girardet. Портрет польского короля и великого князя литовского Станислава Лещинского.

Ок. 1750 г. Лотарингский музей, Нанси, Франция.

Кто станет наследником королевского трона? Этот вопрос очень волновал прежде всего Россию, а также Швецию, которая, впрочем, ослабленная Северной войной, в это время не представляла угрозы для России. Опасным и сильным соперником оказалась Франция, принявшая живейшее участие в судьбах польской короны. Ее интерес был обусловлен простым стремлением держать Россию в ранге только второстепенной державы. К сказанному надобно добавить еще один серьезный мотив: ставленник Польши Станислав Лещинский стал тестем французского короля Людовика XV.

Станиславу Лещинскому вручил польскую корону еще в 1704 году шведский король Карл XII, отнявший ее у Августа II. После разгрома шведов под Полтавой польский трон вновь занял Август II, а бежавший из Польши Станислав Лещинский вынужден был скитаться по Европе, однако после суровых испытаний он обрел приют во Франции, став тестем французского короля, — среди списка принцесс, содержавшего 90 имен, были выделены 17 невест, представлявших наибольший интерес для французского двора. В их числе значилось и имя русской красавицы, царевны Елизаветы Петровны, но выбор пал на дочь Станислава Лещинского Марию. Именно поэтому французский двор решил поддерживать кандидатуру Станислава на польский трон. В случае успеха ему бы удалось замкнуть цепь враждебных России государств: на севере это была Швеция, на юге — Османская империя. В этой связке недоставало западного соседа России — Речи Посполитой. В случае если победу в борьбе за польское наследство одержит Станислав Лещинский, то возникнет блок государств, так называемый восточный барьер, послушных воле французского правительства, но враждебных России. Это обстоятельство подвигло русский двор на решительное противодействие замыслам французской дипломатии. Кабинет министров вынес 29 июня 1733 года недвусмысленное постановление, оценившее последствия занятия польского престола Станиславом Лещинским: он «русскому государству отъявленный неприятель, так тесно связан с французскими, шведскими и турецкими интересами, что кроме злых поступков ожидать от него ничего нельзя».

Другим претендентом на польский престол выступал ставленник России, 37-летний сын умершего короля — личность достаточно бледная, которой недоставало ни живости, ни любезности отца. Он был холоден и молчалив, часто пребывал в смятении, иногда беспричинно громко смеялся. В то же время будущий король Август III был ленив, проявлял страсть к пошлым удовольствиям: маскарадам, турнирам, стрельбе в цель.

После смерти Августа II в Варшаве началась закулисная война за королевский престол. Франция не жалела денег на подкуп депутатов Сейма, чтобы те голосовали за Станислава. Использовала подкуп и Россия, но в более скромных размерах, поскольку была беднее Франции и более полагалась не на деньги, а на дипломатию и военную силу.

24 февраля 1733 года Россия отправила в Варшаву грамоту с требованием исключить Станислава из претендентов на польский престол: «Мы не хотим верить, чтобы какой-нибудь верный и любящий свое отечество патриот мог поддерживать это намерение. Потому что всем известно, что Станислав принял корону из рук чужестранного короля с нарушением прав и вольностей своего отечества, какие бесстыдные договоры заключил он с этой державой против нас и государства нашего и ко вреду Речи Посполитой и как он изгнан был из Польши только благословенным от Бога российским оружием». Грамота предостерегала от «самых опасных последствий» в случае избрания Лещинского и даже решительно заявляла, что его избрание Россия «никогда допустить не может»[275].

На первом этапе борьба за польский престол между сторонниками и противниками обоих кандидатов в короли велась написанием брошюр, в которых либо доказывались, либо опровергались их права на престол. Одна из брошюр под названием «Братское предостережение», автором которой считается сам Станислав Лещинский, была направлена на дискредитацию Августа II и начиналась с заявления о необходимости держать в охранении нашу вольность: «Мы прожили наш век печально и никогда не должны забывать о том несчастливом времени, когда приняли в государи иноземца, рожденного и воспитанного в самодержавной власти, в вере подозрительной, в управлении повелительного, недоброжелательного к нашей свободе и не знающего наших прав». «Похититель престола (Август II. — Н. П.) умер, а законный король (Станислав Лещинский. — Н. П.) жив». Август II был низвержен с престола, подписал акт (навязанный Карлом II. — Н. П.) об отречении от престола, но потом «похитил польскую корону с помощью саксонских и московских войск». Эмоциональный тон сочинения привлек внимание многих, сочувствовавших его содержанию.

В ответ на «Братское предостережение» австрийский резидент Киннерн выпустил брошюру с длинным названием, по сути излагавшим ее содержание: «Откровенное и беспристрастное мнение о современном положении нашего государства и о свободе избрания короля, высказанное честным и заботящимся о благе своего отечества польским патриотом по настоятельной просьбе его друзей».

Если «Братское предостережение» обращалось к чувству читателя, то сочинение Киннерна — к его рассудку. Безопасность Польши, ее процветание, сказано в брошюре, обеспечивают сильные соседи, с которыми надобно дружить. Автор обращал внимание читателей на возможность ввода иностранных войск в случае избрания королем Станислава. Отсюда логически вытекавший призыв: «Изберем короля, который не будет виновником войны с нашими соседями и который будет подпорою для поколебавшейся свободы нашего отечества».

Сторонники саксонского курфюрста выпустили еще одну брошюру, сочиненную краковским епископом Липским, с витиеватым и длинным названием.

Липский поставил перед собой две задачи: защитить честь и достоинство умершего короля, «оскорбленного богомерзкой продерзостью какого-то дикого зверя, а не человека», а также в связи с этим уличить автора «Братского предостережения» в безнравственности. Какими только ругательными эпитетами не награжден был автор «Братского предостережения»! Он был уподоблен мухе, смеющейся над умершим львом, обвинен в попытке «собачьими зубами» подмочить репутацию короля, пользовавшегося уважением всего света. Автор угрожал клеветнику: «У государей длинные руки, и они всегда мстят за оскорбление одного из них. Клеветник достоин того, чтобы его, связанного веревками, сослали на поселение к зверям в дикие леса».

Война фельетонов сопровождалась суетой дипломатии. Русское правительство отправило в Варшаву своего представителя обер-шталмейстера Левенвольде, снабдив его широчайшими полномочиями в борьбе против вступления на польский престол Станислава или другого кандидата, поддерживаемого Францией. Ему было предоставлено право, не сносясь с двором, призвать 30-тысячное войско, сосредоточенное у границ, в Польшу «и совокупно с войсками союзников или отдельно, смотря по обстоятельствам, там действовать и во всем по его грамоте диспозиции и учреждениям поступать».

3 мая русский, прусский и австрийский дипломаты предприняли попытку оказать давление на примаса Федора Потоцкого, но тот выступил решительным защитником Станислава и в ответ на угрозу Левенвольде, что «Россия не привыкла делать с своим войском пустую тревогу», заявил: «Утесняйте меня страхом, но не боюся, если Бог за нас, кто против нас».

Начался второй этап в избрании польского короля: созыв конволакционного (избирательного) сейма и вторжение русских войск в Польшу. Примас нисколько не искажал ситуацию, когда заявил трем союзным дипломатам: чем больше они будут оказывать противодействие избранию Станислава, тем надежнее его шансы быть избранным. Действительно, подавляющее большинство поляков отдавало предпочтение Станиславу отчасти в знак протеста против вмешательства в их дела союзников, отчасти под влиянием щедрости Франции. В росте популярности Станислава убедился и Левенвольде.

В сложившейся обстановке Левенвольде действовал топорно и ничего лучшего не придумал, как поручить своей канцелярии составить «Манифест доброжелателей» — никем не подписанный документ, предупреждавший о нависшей опасности со стороны Франции навязать Польше королем человека, признанного врагом отечества. Манифест заканчивался словами: «Поэтому мы считаем своим священным долгом нашим обратиться к союзным державам, которые объявили, что хотят всеми средствами защищать права и вольности Речи Посполитой, и просить их, чтобы они защитили драгоценнейшее сокровище наше — право свободного избрания короля. Мы просим их помощи, потому что не желаем на избирательном сейме подвергаться тем же насильствам и беззаконным мерам, от которых терпели на созывательном сейме. Мы желаем совершенно свободного избрания, без исключения кого бы то ни было, и признаем нашим королем того, кто окажется достойнейшим и кого назначит нам Бог, будет ли этот избранник наш пяст (поляк. — Н. П.) или чужестранец». Под последним подразумевался Август III. Состряпанная фальшивка давала формальное основание для вторжения русских войск в Польшу.

Подобный поступок русской дипломатии можно с полным основанием назвать безнравственным, но иным средством противостоять натиску Франции Россия не располагала и угроза вторжения войск, как и вторжение, являлись последним средством защиты национальных интересов и сохранения суверенитета страны. Не лучшей оценки заслуживает и правительство Франции, пытавшееся вдали от своих границ создать цепь враждебных России государств с целью придать Российской империи статус допетровской Московии. Но главным виновником происходивших в Речи Посполитой событий являлись польская шляхта и магнаты, доведшие страну до такого экономического и политического упадка, который позволял более сильным соседям и отдаленной от нее Франции вмешиваться в ее внутренние дела.

Левенвольде не решился использовать предоставленное ему право вызова войск в Польшу и, не простившись с примасом, отправился в Петербург добывать соответствующий указ, прихватив при этом список фамилий наиболее активных сторонников Станислава, имения которых должны быть разгромлены вторгнувшимися русскими войсками.

Между тем Станислав 21 июня инкогнито прибыл в Польшу и поселился в монастыре Св. Креста, что близ Варшавы. 9 сентября он появился в столице, а 12 сентября избирательный Сейм единогласно провозгласил его королем.

В противовес избирательному Сейму в Варшаве менее представительный Сейм в Праге (на нем присутствовало 16 сенаторов и до 600 человек шляхты) избрал королем Августа III.

Вызывающее поведение примаса и сенаторов опиралось на убаюкиваемые ложные донесения польского посла в Петербурге Лефорта о слабости русской армии, об отсутствии средств в казне, о том, что императрица не решится подписать указ о вторжении. 19 июня специальный представитель примаса Рудомино подал императрице грамоту, выражавшую уверенность, что она не нарушит свободы избрания короля и будет «зерцалом для прочих держав». Следуя этому внушению, императрица приобрела бы более славы, чем многими победами, которые хотя и надежны, но вызовут обиду и всенародное рыдание населения Польши.

Левенвольде возвратился в Польшу через Кенигсберг и в пути раздавал манифест, напечатанный на польском языке от имени трех держав под названием «Основательное изложение справедливых причин, которые побудили три державы послать свои войска, стоящие на границе, в Польшу при предстоящем избрании короля по настоятельному требованию различных знатных членов Речи Посполитой как из сенатского, так и из рыцарского чину для защиты свободы голоса». Этот лицемерный манифест заверял, что союзники, решив ввести войска, не имели в виду «собственного интереса, но из искренней любви к Польскому государству»[276].

Начался третий этап борьбы за польское наследство, когда на смену перу публицистов и переговорам дипломатов пришли штыки и пушки: императрица велела еще накануне созыва избирательного Сейма генералу графу Ласси перейти границу и форсированным маршем двигаться к Варшаве.

Накануне примас заявил, что «Речь Посполитая никому не может позволить приписывать ей законы», и грозил: «Если вступят в Польшу иностранные войска, то он пойдет против них с крестом в руках». На самом деле примас надеялся не на «крест», а на помощь извне: он полагал, что французский король не оставит своего тестя в одиночестве и совместно с Турцией и Швецией окажет избранному королю действенную военную помощь, ибо в самой Польше силы, способные оказать сопротивление русским войскам, отсутствовали.

Только что избранный королем Станислав Лещинский, не став дожидаться времени, когда он окажется пленником русских войск, бежал в Данциг, чтобы укрыться за его крепостными стенами и терпеливо ожидать обещанной помощи. Но тесть не спешил ввязываться в войну и пока довольствовался опубликованием 17 марта 1733 года декларации, что он не потерпит вмешательства в польские дела. Декларация долгое время так и оставалась угрозой, сотрясением воздуха. Франция не жалела ливров, но пока опасалась подкрепить подкупы военной силой. Отчасти эта пассивность объяснялась равнодушием короля к военной славе, отчасти отсутствием страсти к супруге, чтобы ради нее оказать помощь ее отцу, но главным образом опасением быть втянутой в серьезный военный конфликт, требовавший значительно больших ассигнований, чем расходы на подкуп.

Итак, надежды поляков на быструю помощь Франции оказались эфемерными. Еще более эфемерными были надежды на поддержку Станислава Швецией и Турцией. Ресурсы первой из них были столь ограниченны, что правительство испытывало трудности, чтобы содержать турецкого посла и его свиту, прибывших в Стокгольм для переговоров о согласованных действиях против России. Турция тоже была лишена возможности оказать Станиславу поддержку — ей было не до того, но по другой причине: она воевала, и при этом неудачно, с Персией. В расчеты Турции не входило вмешательство в польские дела на стороне Лещинского, хотя она имела для этого формальные основания — по Прутскому мирному договору 1711 года Россия обязалась не вмешиваться во внутреннюю жизнь Речи Посполитой и тем более вводить войска на ее территорию.

Бегство короля в Данциг вынудило Ласси изменить маршрут и направить войска туда, где он укрывался. Из 50-тысячного корпуса русских войск в Польше к Данцигу подошло только 12 тысяч, с которыми было бесполезно атаковать крепость, — остальные обеспечивали безопасность коммуникаций и действовали против мелких отрядов сторонников Станислава.

Русский двор, видимо, не удовлетворяла пассивность Ласси — в столице считали, Данцигом непременно надо овладеть до того, как море и Висла освободятся ото льда и Франция получит возможность отправить в помощь Лещинскому корабли с десантом. Но была и другая, вероятно более веская, причина появления именного указа 10 февраля 1734 года, предлагавшего фельдмаршалу Миниху «немедленно ехать прямо отсюда на почтовых к стоящему под городом Гданском корпусу нашего войска и оный под свою команду принять и поведенные действа против оного города и имеющую в Польше неприятельскую сторону и станиславских адрегентов производить».

Адъютант Миниха полковник Манштейн причину смены командующего объяснял личными мотивами, исходившими от фаворита императрицы Бирона. Мы уже не раз отмечали, что Миних занимал множество должностей. Но для полного удовлетворения своего тщеславия ему недоставало самой малости — стать фаворитом императрицы, сменив на этой «должности» Бирона. Он был близок к осуществлению своей мечты, но склонность императрицы к фельдмаршалу была замечена Бироном, и тот принял срочные и энергичные меры против соперника: дворец, где жил Миних, находился рядом с императорским, и фельдмаршал имел возможность часто общаться с Анной Иоанновной. Для начала Бирон лишил Миниха возможности этого общения с Анной Иоанновной, уговорив императрицу в 24 часа освободить дворец и переселиться в новое помещение по ту сторону Невы. Ревнивец, однако, не почувствовал себя в полной безопасности, пока соперник не будет удален от двора, — в результате появился указ о назначении Миниха в действующую армию главнокомандующим. Миниху пришлось затратить немало усилий, используя в качестве посредников своих друзей, чтобы успокоить ревнивца и восстановить с ним прежние отношения.

Фельдмаршал во исполнение указа действительно отправился под Данциг «немедленно». Суть натуры Миниха кратко и выразительно охарактеризовал С. М. Соловьев: «Миних брался за все, оказывал всюду большую деятельность, не щадя трудов, еще менее щадил слов для выставления этих трудов, для прославления своих заслуг, для указывания беспорядков, которые были до него»[277]. В справедливости этих слов мы будем убеждаться не раз, но фельдмаршал проявил их еще до прибытия под Данциг, до ознакомления с обстановкой на месте: в его разгоряченной честолюбием голове были мечты на быстрый успех и военную славу, которую он непременно обретет под Данцигом. Репутацию хвастуна и тщеславного человека Миних подтвердил вполне, отправив императрице 22 февраля 1734 года донесение: «Ваше императорское величество верно обнадеживаю, что я по прибытии моем к армии город Гданск так осадить чрез Божию помощь уповаю, что из оного и в оный никто, кроме бомб и ядер, которые со стороны вашего величества посылаться будут, попасть не может и с магистратом так поступить и город в такое утеснение привесть, чтоб полную сатисфакцию вашего величества войску получить, ежели б только чрез помощь Божию, вскоре туда прибыть мог»[278].

Со стороны Миниха это выглядело бахвальством. Данциг — первоклассная крепость, со стороны суши почти неприступная, с добротными оборонительными сооружениями перед стенами крепости, впрок снабженная артиллерией и ядрами, а население — запасами продовольствия на несколько лет. Правда, из 30-тысячного гарнизона только треть относилась к регулярным войскам, а остальные были вооруженными горожанами, но и этих сил вполне достаточно, чтобы противостоять малочисленному корпусу осаждавших.

5 марта 1734 года в лагерь русских войск прибыл Миних. В неукротимой энергии, постоянно выплескивавшейся в поспешных действиях, Миниху не откажешь, как не откажешь и в том, что эта поспешность, не оставлявшая его в обоих войнах, создавала впечатление, что он постоянно гнался за славой, которая норовила от него ускользнуть.

В действиях Миниха под Данцигом можно обнаружить два аспекта: военный и связанный с судьбой беглого короля. Собственно, осада Данцига не являлась самоцелью, а была предпринята ради пленения Станислава Лещинского, чем окончательно был бы устранен соперник Августа III.

В донесениях Миниха о пребывании Станислава в Данциге и его таинственном исчезновении из города много неясного, и отечественные источники не позволяют дать исчерпывающий ответ, как было совершено бегство короля из города, в который, по заверению фельдмаршала, «никто кроме бомб и ядер… попасть не может».

В реляции от 10 мая Миних извещал о своем «крепком смотрении, дабы как из города, так и в город пропущен никто не был». Начальникам постов предписывалось «никого ни под каким видом, ни мужеского ни женского пола, хотя б кто и в нищенском платье, как сухим, так и водным путем пропущен не был». Фельдмаршал информировал также о мерах по перекрытию Вислы, исключавшей возможность использования ее для бегства: беглецу должны были препятствовать суда и засыпанные землей и потопленные бочки, а также прочие предметы.

Миних был настолько уверен или делал вид, что уверен в невозможности Станислава выйти из города, что не поверил или сделал вид, что не поверил сообщению о бегстве короля. Императрицу он извещал, что ему донесли 1 июня в два часа ночи об исчезновении короля, и произошло это якобы накануне. «Токмо я сему известию, — рассуждал фельдмаршал, — весьма не вероятен, ибо оный город нашими заставами так окружен, что без смертного страха ему из города выйти не без труда».

Когда отсутствие Станислава в Данциге стало неопровержимым, для выяснения условий таинственного побега Станислава и установления лиц, способствовавших дерзкой акции, была создана специальная комиссия, которой удалось лишь выяснить, что король бежал в сопровождении шведского генерала в лодке и что он был одет в крестьянскую одежду белого цвета и что, наконец, магистрат Данцига непричастен к организации побега. Так и осталось невыясненным, кто и как из армейских чинов споспешествовал побегу. Остается высказать две догадки. Первая — короля и его спутников пропустили на одной из застав либо по халатности, либо получив взятку. Но так как остался неизвестным маршрут бегства, то и невозможно установить заставу, пропустившую Лещинского. Другая версия — причастность к бегству самого Миниха. Зная алчность фельдмаршала, современники полагали, что он получил значительный куш. Эта версия опирается на донос, прямо обвинявший фельдмаршала в получении мзды. Из-за смерти доносителя следствие по доносу не велось. Сам Миних соглашался с объяснением успеха побега Станиславом: «Токмо темные ночи, мизерное мужичье одеяние и что пешу шел — в том его уходе пособили».

Обратимся к освещению военных действий. Они начались успешно: через четыре дня после прибытия под Данциг, 9 марта, русские войска овладели предместьем Данцига Шотландией, где им достались богатые трофеи, что дало повод Миниху написать в реляции: неприятель побит, «пушки, ядра и порох отобраны. Ныне в помянутой Шотландии… на хлебе, от неприятеля взятом, обед свой имеют».

Миних обладал необычайной виртуозностью в описании собственной роли в успехах армии — что ни день, то реляция о победе, хотя и малозначительной, но возведенной умелым пером фельдмаршала в успех первостепенной важности. Между тем эти успехи являлись не использованием его скромных полководческих дарований, а элементарными просчетами защитников Данцига. Они, например, умудрились оставить неукрепленными высоты, опоясывавшие Данциг, чем воспользовался Миних, занял их и приобрел удобные позиции для бомбардировки крепости. 22 марта он доносил: «Я до сего числа каждый день с авантажем один пост за другим от неприятеля счастливо обладал и оного в тесноту тем пригонял» и где «оный стоял ныне нашими редутами и линиями места заняты».

Если не было никаких, даже маленьких успехов, то фельдмаршал отправлял реляции с клятвами о готовности «с верностию служить» императрице или служить «не щадя живота моего до последней капли крови» ради благополучного исполнения ее желаний.

Шотландией и фортом Зоммершанцем осаждавшие овладели без существенных потерь. Миних полагал, что с такой же легкостью он овладеет фортом Гагельсбергом, и без предварительной разведки отравил восемь тысяч солдат штурмовать его, но напоролся на мощные укрепления и потерял более двух тысяч убитыми и ранеными солдат и 120 офицеров.

За столь значительные потери Миних должен был оправдываться. 7 мая 1734 года он писал императрице: «Хотя я о сем упадке весьма сожалею, только при атаке такого крепко противящегося города и имеющегося довольный гарнизон и сильную артиллерию без того пробыть никак невозможно»[279]. Адъютант Миниха полковник Манштейн заметил: «Если бы гарнизон сумел воспользоваться неудачей этого штурма и тотчас же сделал бы вылазку с большей частью своего войска, то этим бы принудил русских снять осаду»[280].

Русским войскам как раз и недоставало артиллерии, что задерживало бомбардировку города. Она началась только 18 апреля — после того как русские корабли доставили осадные пушки. Но в это же время на рейде у Данцига маячила французская эскадра в 11 кораблей с десантом в 2040 человек. Ей удалось овладеть тремя русскими галиотами, но зато французы потеряли высадившийся у Вейхзельмюнде десант, в полном составе сдавшийся русским войскам. Эскадра удалилась восвояси.

В дни бомбардировки Данцига на город было сброшено 2300 бомб, которые, по словам Миниха, на защитников «никакой склонности к сдаче города не оказали». Думается, что Миних сознательно принижал значение бомбардировок, чтобы подчеркнуть личные заслуги в капитуляции Данцига. «Я за немалое незапно счастие причитал, за которое Богу благодарение должен, что токмо одними угрозами и страхом такую капитуляцию получил». Способность Миниха внушать страх и угрозы не подлежит сомнению, но они не принесли желаемых результатов — король бежал, чем освобождал население от присяги, и стоило ли нести жертвы и неудобства от осады и бомбардировок города? С бегством короля защита города утрачивала смысл.

Капитуляция Гданска, подписанная Минихом, представителем Саксонии и двумя депутатами магистрата 28 июня 1734 года, состояла из 21 пункта и предъявляла городу жесткие требования. Главные из них — население признавало королем Августа III и обязывалось выплатить контрибуцию в два миллиона ефимков, один из них за соучастие в бегстве Станислава, если оно будет доказано. Магистрату разрешалось отправить в Петербург депутацию, которая «о должном прощении просить имеет». Любопытна десятая статья капитуляции, включенная конечно же по инициативе Миниха: за то, что «в противность военному обыкновению» во время осады звонили колокола, жители города должны были «заплатить генеральству, артиллерийскому и инженерному корпусу» 30 тысяч червонных.

В итоге войны за польское наследство Россия добилась своего: ставленник Франции Станислав Лещинский был изгнан из Польши, на троне утвердился угодный России кандидат, французы, с которыми русские впервые в истории столкнулись на поле брани, потерпели поражение. Но за эти успехи страна заплатила дорогую цену — в Польше полегло, по данным самого Миниха, свыше восьми тысяч солдат и около двухсот офицеров.

Под стенами Данцига проявилась характерная для Миниха черта — с немецкой педантичностью он стремился достичь славы, жертвуя ради нее жизнью русских солдат. Доказательство тому — соотношение потерь от боевых действий и болезней. Под Данцигом произошло лишь одно кровопролитное сражение, унесшее по вине фельдмаршала около двух тысяч убитыми и ранеными. Остальные шесть тысяч — жертвы болезней и изнурительных работ. А. П. Волынский, лично наблюдавший состояние русской армии, осаждавшей Данциг, отмечал: Миних «завел шансы великие и воинские де люди утруждены были работами великими и излишне тем людям было от него изнурение»[281].

К победам военным надобно присоединить и победу русской дипломатии — ей удалось воспрепятствовать усилиям версальского двора вовлечь Швецию в войну за польское наследство. Впрочем, этот успех не следует преувеличивать — дело в том, что Швеция в 1734 году располагала сухопутной армией в 35 420 человек, по численности более чем в семь раз уступавшей русской, поэтому надежды на реванш были крайне сомнительными[282].

Глава XIV Победы, не завершившиеся желанным миром

Потерпев неудачу с вовлечением Швеции в войну против России, французская дипломатия сосредоточила свои усилия на натравливании против нее южного соседа — Турции, убеждая ее в том, что в случае побед турок их поддержат шведы. Здесь ей сопутствовал успех: в 1735 году между обеими странами начались военные действия. Франция, однако, этим не довольствовалась и вместе с Турцией усилила нажим на Швецию, убеждая ее, что наступил самый благоприятный момент для пересмотра условий Ништадтского мира. Турки обещали шведам не складывать оружия до тех пор, пока Швеция не получит провинций, утраченных по Ништадтскому миру. Франция тоже не скупилась на обещания, обязавшись выплачивать ей субсидии не только ежеквартально, но за год вперед.

В Стокгольме были, однако, осведомлены о «слабом состоянии» турецкой армии и поэтому оказались глухими к призывам турок[283]. Тем не менее султанское правительство в 1736 году отправило в Стокгольм посольство с проектом трактата о дружбе, оборонительном и наступательном союзе против России. Посольство довольствовалось скромным успехом — 1 марта 1737 года ему удалось заключить лишь шведско-турецкий торговый договор. На этот раз прогноз Остермана оказался правильным: он полагал, что шведы не рискнут напасть на Россию, ибо знали — ей ничего не стоило заключить мир с Османской империей, и тогда Швеции придется мериться силами в одиночку с сильным противником.

Истек лишь один год мирной жизни, как 16 июля 1735 года расширенное заседание Кабинета министров, на котором помимо членов Кабинета Остермана, Ягужинского и Черкасского присутствовали А. И. Ушаков, М. Г. Головкин и П. П. Шафиров, приняло принципиально важное постановление, состоявшее как бы из двух частей: не объявляя войны Османской империи, внезапно напасть на Перекоп и Крым и если возможно, то овладеть ими; вторая часть постановления предусматривала оказание всемерной помощи Ирану, воевавшему с Османской империей.

Этому постановлению предшествовала сложная дипломатическая игра и терпеливое ожидание удобного момента для нападения. На первом этапе едва ли не главное значение в подготовке петербургского двора к мысли о необходимости напасть на Османскую империю имели донесения русского резидента в Константинополе И. И. Неплюева. За продолжительное пребывание в Константинополе (с 1721 года) он основательно изучил внутреннее состояние империи, менталитет турок, порядки, царившие в верхнем эшелоне власти; готовность вельмож за мзду продавать интересы родины оптом и в розницу. В султанском дворе знали о непримиримой враждебности резидента к Турции и даже намеревались выдворить его из страны, попросив заменить его другим дипломатом, но узнав, что серьезно заболевший Неплюев сам просил Остермана отозвать его в Россию, отказались от этого намерения. «Яко воск таю, — писал Иван Иванович Остерману в 1728 году, — слаб находясь в истине, сердцем рад, но сила немощна в исправлении должности, прошу на место меня иного резидента прислать, ибо я не вижу пути к продолжению болезни моей».

В сентябре 1729 года в Стамбул прибыл новый резидент Вешняков, молодой человек, близкий по своим взглядам к Неплюеву, старательно усваивавший идеи опытного дипломата и считавший себя его учеником. «О всех делах, — признавался Вешняков, — всякое откровение и наставление мне чинить начал резидент и чему, елико возможно, краткие силы понятия моего прилежать, внимать и учитывать не премину и поступать во всем со всякою верностию, воздержанием и осторожностью»[284].

Вешняков тянул лямку второго резидента до 1735 года, когда Неплюеву наконец удалось покинуть Стамбул. Оба дипломата аккуратно посылали депеши в Петербург и дружно предрекали близкую гибель Османской империи, доносили о ее слабости и легкости победы над нею в случае, если в Петербурге прислушаются к их оценкам и советам и внезапно нападут на нее.

К сожалению, оценки резидентов не всегда совпадали с реальностью, желаемое выдавалось за действительное, неприязненное отношение к противнику застилало им глаза и мешало разглядеть подлинное состояние дел и справедливо оценить меру падения ресурсов страны. Резиденты были правы в одном — первая половина 1730-х годов действительно благоприятствовала реваншу за позорный Прутский мир 1711 года: Османская империя была втянута в военный конфликт с Персией и терпела одно поражение за другим от талантливого полководца Кулы-хана, командовавшего персидскими войсками. По мнению русских резидентов, в Османской империи создалась в высшей степени благоприятная для России обстановка, которая «не повторится и через много сотен лет». Многочисленные донесения резидентов должны были подтвердить этот генеральный вывод. «Здешняя система, — доносил отлично владевший пером Неплюев, — поныне на воздухе, ибо каковы были зачатки здешнего змия, таковы и исчадия его».

Неплюеву вторил Вешняков. Его донесение начала 1731 года посвящено «видимому гибнущему нынешнему состоянию турок», подтверждением чему, по его мнению, являлось отсутствие людей, знающих военное дело. Не в лучшем состоянии находилась и гражданская администрация: «Для политического правления хотя и есть некоторые, токмо голос мало имеют… Из всего можно заключить, что внутренно зело слабы».

О явной слабости Османской империи свидетельствует и ее отказ откликнуться на призыв французского посла оказать военную поддержку Станиславу Лещинскому. Она ограничилась словесными демаршами, нисколько не помешавшими России ввести войска в Польшу. Как справедливо рассуждал Неплюев, конфликтовать «Порте ныне ко времени: она о Кулы-хане думает, а не о Станиславе»[285].

1734 год Неплюев считал самым удобным для нападения на Турцию. 24 ноября 1733 года он доносил: «Ныне есть время благоприятно вашему величеству туркам рот растворить или дальние меры восприять, и единожды магометанскую гордость смирить в поправлении толь предосудительного трактата», под которым подразумевался Прутский договор.

Возникает вопрос, почему в Петербурге оставались глухими к горячим призывам своих резидентов и не спешили воспользоваться их советами? Для игнорирования советов Неплюева и Вешнякова у русского двора были веские причины. Одна из них состояла в том, что руки России были связаны вооруженным конфликтом с Францией в борьбе за польское наследство и для одновременной войны на два фронта у нее не было сил. Другая, еще более важная причина состояла в том, что осторожный Остерман не вполне доверял донесениям своих дипломатов о скорой гибели Турции и считал Османскую империю не такой слабой, какой она представлялась резидентам, и справедливо полагал, что в одиночестве Россия не одолеет Турцию, ей надобны союзники. Такой союзник у России был в лице Австрии, но рассчитывать на ее помощь не приходилось, ибо она, обессиленная войной с Францией, была не в состоянии ее оказать.

Такой союзник нежданно появился. Им оказался персидский шах Кулы-хан, с которым 10 марта 1735 года был заключен Гянджинский договор. Русская дипломатия ошибочно тешила себя иллюзией, что обрела надежного союзника, на которого можно положиться. По условиям трактата императрица «токмо от единого своего монаршеского великодушия» возвращает Персии завоеванные Петром Великим прикаспийские земли, взамен чего «Иранское государство обещается вечно с Российской империей пребывать в союзной дружбе и крепко содержать российских приятелей за приятелей и неприятелей российских за неприятелей»[286].

Время показало, что расчеты Остермана обернулись просчетами, а территориальные жертвы напрасными, ибо военное счастье отвернулось от Кулы-хана и он заключил мир с Османской империей, предоставив ей возможность сосредоточить свои усилия против России. Но на данный момент вице-канцлеру казалось, что трактат с Ираном предоставил возможность России открыть военные действия против Османской империи. В этих условиях возникло постановление Кабинета министров от 16 июня 1735 года.

Чтобы усыпить бдительность турок и застигнуть их врасплох, резидентам велено всячески выказывать миролюбие, своим поведением не вызывать их раздражения. Остерман велел Неплюеву «не налегать, чтоб не подать им (туркам. — Н. П.) причин с персиянами скорого мира искать».

В августе 1735 года фельдмаршал Миних, получив назначение главнокомандующего русскими войсками на Украине, из Польши прибыл на новое место службы, где получил указ об осаде Азова, причем время ее начала должен был определить сам Миних: в этом, 1735-м, или в следующем году. С присущей склонностью к риторике фельдмаршал ответил: «Повеление об Азовской осаде принимает с тем большею радостью, что уже давно, как вашему величеству известно, я усердно желал покоренья этой крепости»[287].

Миних распорядился открыть военные действия в текущем году, причем осадой не Азова, а Перекопа, к которому велел двигаться корпусу генерала Леонтьева. Это была вторая ошибка, на этот раз допущенная не дипломатией, а военным командованием. Дело в том, что, по обычаям того времени, военные действия на осенне-зимний сезон свертывались, войска отправлялись на винтер-квартиры, где отдыхали и готовились к возобновлению военных действий весной, с появлением подножного корма для лошадей.

Ситуация в 1735 году была совсем иной. Миних ни перед кем не обязывался открыть военные действия в этом году, время их начала передавалось на его усмотрение. Единственным резоном, которым руководствовался фельдмаршал, отправляя 1 октября 1735 года в поход почти 40-тысячный корпус генерала Леонтьева к Перекопу, было тщеславие, погоня за славой полководца, армия которого впервые в истории овладеет Перекопом и совершит небывалый подвиг — вступит на землю Крыма.

Поход, вопреки оптимистическим ожиданиям, протекал в крайне тяжелых условиях: необычайно ранняя для этих мест стужа, выпавший снег, лишивший скот подножного корма, движение по безводной и безлюдной территории привели к огромной смертности людей и падежу лошадей. Между тем самоуверенный Миних нисколько не сомневался в благоприятном результате похода. Еще корпус не достиг Перекопа, еще нога русского солдата не ступила на землю Крыма, а фельдмаршал уже задавал императрице вопрос: «Если крымская экспедиция окончится благополучно, то плененных христиан, которых там считают до 20 000 семейств, куда прикажете отвозить для поселения»[288].

Поход корпуса Леонтьева — одна из неудачных операций фельдмаршала. Она стоила корпусу потери девяти тысяч солдат и офицеров и такого же количества лошадей, а результатов не принесла никаких. Корпус не достиг даже Каменного затона, что против Запорожской Сечи, и по решению военного совета возвратился к исходным рубежам 6 ноября.

Другого неудача привела бы в уныние, вызвала бы раскаяние за утрату людей, но Миних отправил Бирону столь же оптимистический, как и авантюрный план войны, рассчитанный на четыре года: «Пусть императрица не беспокоится об армии, вверенной мне. Я поведу ее осмотрительно, храбро к удаче и славе. Но если императрица желает знать общий план войны, то вот он.

На 1736 год: Азов будет наш, мы станем господами Дона, Донца, Перекопа, владений ногайских между Доном и Днепром по Черному морю, а может быть, и самый Крым будет нам принадлежать.

На 1737 год: подчинятся без малейшего риска весь Крым и Кубань, приобретается Кабарда, императрица — владычица на Азовском море и гирл между Крымом и Кубанью.

На 1738 год: подчинятся без малейшего риска Белгородская и Буджакская орды, по ту сторону Днестра Молдавия и Валахия, которые стонут под игом турок, спасаются и греки под крылом русского орла.

На 1739 год: знамена и штандарты ее величества водрузятся где — в Константинополе. В первой старейшей христианской церкви, в знаменитой Св. Софии ее величество венчается и как греческая императрица дает мир… кому? — миру без пределов, нет — народам без числа. Какая слава, какая повелительница! Кто спросит тогда — кому подобает императорский титул? Тому ли, кто венчает и миропомазан во Франкфурте, или тот, кто в Стамбуле»[289].

Трудно определить, чего в этом послании больше: наглости, самонадеянности или безответственности и авантюризма. Остается также загадкой, на что рассчитывал Миних, сочиняя этот фантастический план. Если бы его реализации довелось ожидать десятилетия, то можно было бы надеяться на свою смерть или смерть лиц, наделенных правом предъявлять претензии к автору плана. Но план предусматривал чегырехлетний срок победоносной войны, и выполнение его можно проверять даже по годам.

Вряд ли Бирон утаил содержание плана от императрицы, и ей, размечтавшейся, мерещилась коронация в Константинополе, превращение во владычицу половиной Европы, прославление не только отечественными, но и зарубежными льстецами, а главное — расширение перечня удовольствий, развлечений, возможность пополнить коллекцию драгоценных украшений. Бывшую безвестную курляндскую герцогиню Миних поднимал на вершину мировой славы и могущества. И все это преподнесет ей на блюдечке не кто иной, как фельдмаршал Миних.

Рассмотрим выполнение плана Миниха по годам. Кампания 1736 года предусматривала два направления действий: Азовское и Крымское.

19 марта Миних подошел к Азову, пробыл там неделю и, передав командование генерал-лейтенанту Левашову, возглавил основные силы русской армии, державшей путь к Перекопу. 4 мая Левашова сменил прибывший фельдмаршал Ласси, только что пожалованный этим чином.

Осада Азова велась успешно, вылазки неприятеля стоили ему немалых потерь, не восполнявшихся вследствие плотной блокады крепости. Во время ее бомбардировки одна из бомб попала в пороховой погреб, последовал мощный взрыв, разрушивший пять мечетей, более сотни домов и уменьшивший численность гарнизона на 300 человек. Ласси потребовал капитуляции, но комендант гарнизона Мустафа-ага в запальчивости заявил, что он лучше погибнет под развалинами крепости, чем согласится капитулировать, но, поразмыслив, решил сдаться. 20 мая участвовавшие в переговорах об условиях капитуляции турецкие офицеры «привезли на серебряном блюде ключи от города и подали его превосходительству с почтением»[290]. Взятие Азова — несомненный успех русской армии.

По-иному складывалась обстановка Крымского похода, причем поход обнаружил присущие фельдмаршалу промахи: он, как и всегда, стремился не дать противнику подготовиться к обороне и поэтому отправился в поход налегке, чтобы двигаться ускоренным маршем, без предварительной разведки о численности перекопского гарнизона, состоянии укреплений и его артиллерийского парка.

Миних гнал армию вперед без роздыха с единственной целью — преодолеть 180-верстный путь до Перекопа к 28 апреля и тем самым поднести императрице подарок к дню коронации.

В первые дни армия двигалась без помех, а затем стала подвергаться нападениям татар, что вынудило Миниха построить каре, внутри которого расположить обоз. Участник похода отметил последствия такого построения: «Маршировали мы весьма медленно; иногда в обозе что-нибудь изломается, или в упряжке малое что повредится, то вся армия до исправления починкою должна была остановиться, следственно не можно было и 500 шагов перейти, чтобы паки не стоять полчаса и более. Таким образом и при самых малых маршах невозможно было прежде 4 или 5 часов вечера в лагерь прибыть; солдат между тем солнечным зноем и худой пищей (они шли с шестинедельным запасом сухарей. — Н. П.) весьма изнуряем был, а скот, будучи во весь день в упряжке, не меньше страдал и истощевался, потому что все оного число ночью и то только в каре травою сколько там было питаться и часто целые сутки и более без воды принуждены были»[291].

Армия, изнуренная тяжелым маршем, в конце мая достигла Перекопа. Здесь Миниху был преподнесен неприятный сюрприз: оказалось, крепость располагала более мощными укреплениями, нежели он предполагал, а между Черным и Гнилым морями был ров «от дна по насыпи глубиной в 10 саженей и шириной в 12». Для преодоления рва были необходимы лестницы, о которых фельдмаршал не побеспокоился. Несмотря на этот промах, Миниху вполне удалось преодолеть ров при помощи несложной хитрости, которую он будет использовать и в дальнейшем: он якобы намеревался форсировать ров в одном месте, где комендант крепости сосредоточил основные силы для отражения атаки, а беспрепятственно перешел его без всяких потерь в другом; солдаты становились на плечи один другому, вонзали штыки и пики в стены рва и взбирались на поверхность, после чего втащили пушки.

Неожиданное появление огромного количества русских войск вызвало панику среди гарнизона крепости, который убедился в бесполезности сопротивления, и комендант решил сдаться: в плену оказалось 2554 человека, трофеями стали 84 пушки.

22 мая Миних созвал военный совет для обсуждения плана дальнейших действий: довольствоваться овладением Перекопа или отправиться в глубь полуострова. Большинство генералов, учитывая усталость армии от марша и наличие продовольствия лишь на 12 суток, считало целесообразным ограничиться овладением Перекопа, а в глубь Крыма для его разорения отправлять небольшие отряды. Миних, однако, не согласился с мнением большинства и двинулся в глубь Крыма во главе 35-тысячной армии. Здесь русским солдатам и офицерам довелось расплачиваться за честолюбие фельдмаршала своими жизнями. На протяжении нескольких десятков верст армия испытывала острый недостаток в воде и мясе, вынуждена была питаться не привычным хлебом, а пресными лепешками. Все это вызвало массовые заболевания со смертельным исходом.

Миних двигался к Козлову, где бежавший гарнизон оставил значительные запасы продовольствия и скота, которых при рациональном использовании могло хватить на 24 дня, но ограниченные размеры обоза лишали возможности воспользоваться добром. Миних доносил императрице: «Ныне армия ни в чем недостатка не имеет и вся на коште неприятельском содержаться будет, что во время военных операций великим авантажем служит по пословице: „Мы успели свою лошадь к неприятельским яслям привязать“».

Тем не менее в Козлове вновь возникли трения между фельдмаршалом и генералитетом: принц Гессен-Гомбургский подал Миниху записку с предложением возвратиться к Перекопу. По его словам, солдаты так изнурены, что «многих яко сонных везем».

Миних и на этот раз действовал наперекор разумному совету и повел армию к Бахчисараю и Кафе (Феодосии), разрушив их, и только после этого двинулся к Перекопу. Армия повторно подверглась тяжелому испытанию. В результате треть ее оказалась больна, несла потери от постоянных нападений круживших вокруг нее отрядов татар.

В донесении 8 июля Миних объяснял свое возвращение к Перекопу тем, что «знатные места» в Крыму разорены, что войско должно при наступившей жаре получить отдых, и, наконец, необходимостью укрепить Перекоп. Через неделю, в реляции от 14 июля, он объяснял свое отступление еще одной причиной, выглядевшей откровенно наивной, но которую он считал главной: «Дабы свободную с своими границами коммуникацию иметь и вашему величеству как можно часто о здешних обращениях доносить, и за не частым известием в сумнении не оставить». В этом донесении фельдмаршал наконец сообщил полуправду о подлинной причине ухода из Крыма: люди «от дальнего беспрестанного марша зело устали, а лошади за неимением в Крыму довольной воды большею частию попадали». Умолчал фельдмаршал о главном: татары, отправившиеся по повелению из Стамбула отбирать у Персии полученные от России прикаспийские провинции, узнав о действиях Миниха в Крыму, решили возвратиться и могли заблокировать армию фельдмаршала.

Поначалу Миних решил остаться в Перекопе и заняться его укреплением, но затем передумал. В реляции 31 июля он донес: удерживать Перекоп нет резона, ибо армия, одержимая болезнями, держится «на одних сухарях и от нездоровой воды при нынешнем годовом времени болезни ежедневно приумножились, а лошади от скудости кормов и воды в худобу уходили». Решено было оставить не только Перекоп, но и отнятый Леонтьевым у турок Кинбурн, гарнизон которого, кстати, не испытывал недостатка в мясе, но лишен был хлеба[292].

После оставления Крыма и Перекопа у каждого здравомыслящего человека возникал вопрос: ради чего за безрезультатный поход была заплачена войсками цена в 30 тысяч жизней солдат и офицеров, погибших преимущественно не от неприятельских сабель и стрел, а от болезней? Принц Гессен-Гомбургский отправил донесение Бирону, в котором в гибели людей обвинил Миниха. Бирон, возобновивший покровительство фельдмаршалу, совершил подлый поступок: донесение переправил Миниху. Можно представить, какой гнев у фельдмаршала вызвал этот документ.

Оскорбленный Миних подал прошение об отставке. В ответ получил раздраженный рескрипт императрицы: «Ваш поступок весьма нам оскорбителен, ибо нигде не слыхано, „чтоб главный командир“ осмелился подобным образом поступать, не имея на это серьезных оснований». Миних в пространном письме оправдывался: своей просьбой об отставке он «не имел ничего более в виду, кроме охранения вашего величества славы и интереса», и счел целесообразным передать команду своему товарищу Ласси. Здоровье его, Миниха, действительно пошатнулось настолько, что он из-за болезни не мог самостоятельно слезать с лошади, а «по окончании похода в таком находился бессилии, что не без труда мог на ногах стоять».

Свара между генералами и фельдмаршалом вызвала тревогу двора столь сильную, что Анна Иоанновна в письме к Остерману высказала готовность искать путь к миру. «Андрей Иванович! Из посланных к вам вчерашних репортов и челобитной, из письма, которое он (принц Гессен-Гомбургский. — Н. П.) пишет к обер-камергеру (Бирону. — Н. П.), довольно усмотришь, какое несогласие в нашем генералитете имеется: чрез это не может инако быть, как великий вред в наших интересах при таких нынешних великих конъюнктурах». Далее она сообщает, что опечалена конфликтом, и добавляет, что «от меня они награждены не только великими рангами и богатством», но совершают поступки, «несходные с моей милостью». Так как турки, продолжала рассуждать императрица или лицо, составившее письмо, возможно, заключат мир с Персией, а одной России Османскую империю не одолеть, то она требует от Остермана совета, во-первых, как поступить с участниками распри и, во-вторых, не найдется ли такой способ, чтобы прекратить войну, выговорив в трактате ликвидацию условий Прутского договора. Если он проявит ловкость и желание это исполнит, то императрица обещала «вас и фамилию вашу николи в своей милости не оставлять»[293]. Конфликт удалось уладить, и в ловкости Остермана нужда отпала.

Подведем итоги кампании 1736 года. Они оказались далеки от плана войны, намеченного Минихом. Выполнен лишь один пункт его — Ласси овладел Азовом. Что касается обещания стать хозяевами территории вдоль черноморского побережья, а также Крыма, то оно осталось на бумаге.

В кампании 1737 года, как и в предшествующих, действовали две армии: Ласси с менее значительной по численности армией должен был атаковать Крым, а Миних с 60–70-тысячной армией должен был держать путь к Очакову.

Очаковский поход Миниха, как и его поход к Перекопу и в Крыму, сопровождался теми же трудностями: недостатком в телегах, фураже, лошадях, а также стоявшей в марте — апреле непривычной для этих мест стужей. В дополнение ко всему плохая вода вызывала болезни и смерти. Было и отличие — обозы не подвергались нападению крымцев.

Миних и на этот раз не располагал сведениями об Очакове. Ему было известно — Очаков представлял небольшую крепость, опоясанную рвом глубиной в две и шириной в четыре-пять саженей. В действительности крепость не принадлежала к числу крупных, но была защищена не только рвом, но и тремя оградами, о существовании которых он не подозревал, а ее гарнизон состоял не из 10, а 22 тысяч защитников, располагавших артиллерией в 98 единиц.

Штурм крепости Миних наметил на 30 июня. В личной храбрости ему не откажешь — с обнаженной шпагой Миних возглавил штурм, но ему пришлось стоять на открытой местности и быть мишенью для неприятельской артиллерии. Штурм явно захлебывался, Миних в отчаянии произнес: «Все пропало!» Но ему опять повезло — в крепости возник пожар, из-за чего взорвался погреб, в котором хранилось свыше 500 бочек пороха. Взрыв разрушил часть города и унес жизни 6 тысяч его защитников. Неудачной оказалась и вылазка осажденных численностью в 13 тысяч человек. После того как атака осажденных была отбита, в их рядах началась паника. Турки подняли белый флаг, прося 24-часового перемирия, но фельдмаршал отклонил просьбу, предоставив туркам на размышление два часа. После того как часть гарнизона пыталась спастись бегством на стоявших на рейде турецких кораблях, но была загнана казаками в крепость, турки решили сдаться. Турки понесли огромные потери: из 22 тысяч гарнизона в плену оказалось только 3174 человека. Значительные потери понесли и русские — погибло около 2900 человек[294].

При овладении Очаковом Миних допустил две ошибки: штурмовал самый укрепленный участок крепости, в то время как надо было атаковать ее со стороны моря. Для Миниха, кроме того, оказалось неожиданным существование оград. Поэтому нельзя не согласиться с Манштейном, оценивавшим овладение крепостью так: «Нужно было счастие Миниха, чтобы покончить с нею, потому что после сделанных им ошибок он заслуживал, чтобы его разбили и заставили снять осаду». Промахи Миниха отметил не только Манштейн, но и приставленный к русскому командованию наблюдатель от союзной Австрии полковник Беренклау[295].

Миних отправил несколько победоносных реляций, в которых подчеркивал прямо и косвенно личные заслуги. То он писал, что удалось завладеть «наиважнейшим местом, которое Россия когда-либо завоевать могла», то подчеркивал, что крепость «к обузданию турок и татар весьма важная, понеже из оной в 3-й день в Царьград водою прибыть можно», то назвал очаковскую операцию «великой над неприятелем викторией», так как в плену оказались такие знатные турки, как сераксир бунчужный, трехбунчужный паша, каких «цесарская армия никогда в плену не имела»[296].

Получив реляции, в Петербурге уповали на новые успехи — Миниху было велено отправиться добывать Бендеры, но у Миниха на этот счет было совсем иное мнение, поддержанное генералитетом: ослабленная армия, потерявшая в кампанию 11 тысяч человек из регулярных войск, 5 тысяч казаков, 10 тысяч крестьян-погонщиков при обозах, имевшая 2 тысячи раненых и 8 тысяч больных, вести наступательные операции не могла. Если к этому добавить выжженную в округе Очакова степь, отсутствие источников пополнения армии провиантом и фуражом, то приходится согласиться, что уход из Очакова являлся единственной возможностью сохранить остаток армии.

Отслужив 4 июля благодарственный молебен по случаю победы, Миних на следующий день вывел армию из Очакова для следования на Украину. В Очакове был оставлен гарнизон в 5 тысяч человек, из которых тысяча значилась больными.

Миних полагал необходимым усилить крепость новыми сооружениями, для чего требовал присылки «достойных мастеров» и морских офицеров, — Очаков он считал необходимым превратить в морскую гавань.

Забота фельдмаршала об укреплении Очакова была не напрасной — в октябре того же года 20 тысяч турок и столько же татар предприняли осаду Очакова. Она продолжалась две недели, с 15 по 29 октября, в течение которых осаждавшие дважды безуспешно штурмовали крепость, но защитники устояли. Половина из осаждавших полегла у крепости, а остальные оставили затею вернуть ее и сняли осаду[297]. Иностранный наблюдатель отметил стойкость и храбрость оборонявшегося гарнизона. «Я сомневаюсь, — записал он, — чтобы на свете было другое войско, которое, подобно русскому, в состоянии было или решилось бы переносить такие непомерные труды, какие перенесены русскими в Очакове»[298].

Операция армии под командованием Ласси не принесла ожидаемых успехов, хотя действовал фельдмаршал безошибочно, нешаблонно и старательно оберегал жизнь солдат. Ласси решил вторгнуться в Крым не через Перекоп, который турки успели восстановить, а в обход его, с тыла: он решил переправиться через узкий пролив между Арбатской косой, отделенной от Крыма Гнилым морем (Сивашом). 4 мая он с 25-тысячным войском вышел из Азова. В его распоряжении находилась флотилия из 440 мелких судов, на которых разместилось 10,5 тысячи солдат.

Многие генералы считали этот маршрут гибельным для армии, ибо, по их мнению, невозможно преодолеть 106-верстное расстояние по Арбатской косе. Если бы такое случилось с Минихом, то он бы не преминул напомнить генералам, кто здесь главнокомандующий. Ласси поступил деликатно: своим оппонентам он заявил, что все военные операции всегда сопряжены с опасностями и предложенный им план так же опасен, как и другие. Ласси предложил генералам, отказывавшимся от похода с ним, отправиться на Украину, пообещав предоставить им конвой из 200 драгун. Пристыженные генералы согласились участвовать в походе.

Маршрут, избранный Ласси, оказался совершенно неожиданным для неприятеля, и русская армия беспрепятственно вошла в Крым, разрушая и сжигая то, что осталось в сохранности после похода Миниха в 1736 году. Однако появление большого количества больных, непривычная для северных жителей жара вынудила Ласси созвать военный совет, вынесший 16 июля постановление об уходе из Крыма.

Ко времени проведения кампании 1737 года в Европе и Азии произошли существенные изменения: осенью 1736 года Турция заключила мир с Персией и Россия лишилась своего союзника. Но потерю Кулы-хана компенсировало вступление Австрии в войну против Турции. Согласно союзному договору, заключенному еще в 1726 году, Австрия и Россия обязывались оказывать помощь в войне с общим неприятелем. Россия выполнила свои обязательства, прислав в помощь Австрии в 1735 году 20-тысячный вспомогательный корпус. Но в 1736 году австро-французская война закончилась миром, и теперь русская дипломатия домогалась от Вены ответной акции — объявления войны Турции. Поскольку Австрия имела свои виды на подвластные Османской империи территории, она не заставила себя долго уговаривать: осенью 1736 года она предложила России прислать в Вену своего представителя для выработки общего плана военных действий. В январе 1737 года переговоры завершились подписанием конвенции, по которой Австрия обязывалась направить свою армию в Венгрию для достижения общего «безопасного и славного мира». Для этого союзники должны были действовать так, чтобы лишить неприятеля возможности бросить силы против одного из них. Поскольку Австрия ожидала сосредоточенного нападения турок на свои земли, то Россия обязывалась отправить войска в тыл туркам — вторгнуться через Молдавию в их владения. Участники конвенции, кроме того, обязались не заключать сепаратного мира и сообща вести переговоры о нем.

На поверку оказалось, что согласованные действия были зарегистрированы только на бумаге: сразу же обнаружились серьезные противоречия между союзниками, когда каждый из них претендовал на одну и ту же территорию и действовал в своих интересах. Австрийская сторона, например, была крайне раздражена тем, что Миних после взятия Очакова вместо марша в Бессарабию двинул армию к своим рубежам.

Противоречия между союзниками с особенной силой обнаружились во время Немировского конгресса, созванного по инициативе Австрии. Россию на этом конгрессе представляла делегация в составе П. П. Шафирова, А. П. Волынского и бывшего резидента в Стамбуле И. И. Неплюева. Австрийская сторона была представлена двумя послами: графом Остейном в Петербурге и бароном Тальманом в Константинополе. Турецкую делегацию представляли два визиря.

Когда вчитываешься в содержание инструкции русским уполномоченным, подписанной 14 июня 1737 года, то создается впечатление, что ее автор Остерман заведомо обрекал переговоры на провал — настолько требования, предъявленные турецкой стороне, не соответствовали успехам России на поле брани. В самом деле, первый пункт инструкции предлагал русским уполномоченным присоединение к России Кубани и Крыма. Любопытна мотивировка этого требования — она опиралась не на военные успехи, а на то, что Крым и Кубань, подвластные Турции, никаких доходов туркам не приносят, следовательно, им бесполезны, и в то же время населены беспокойными народами, вызывающими конфликты между двумя странами. Россия, получив эти территории, отказывалась от намерения держать на Черном море военный флот.

Второй пункт инструкции, как бы противореча первому, отказывался от притязаний с запросом: «В случае упорства турок» Россия отказывалась от овладения Крымом, но с условием, чтобы там проживали не татары, а «люди другого закона», то есть христиане. Если турки не согласятся и на это предложение, тогда можно ограничиться получением Керчи.

Территориальные притязания России этим не ограничивались — она претендовала на земли от Дона до Днестра, то есть на Северное Причерноморье. Впрочем, делегаты конгресса должны были располагать полными сведениями о положении на театре войны и если успехи окажутся достаточно ощутимыми, то русские границы должны были простираться до Дуная, включая протекторат над Молдавией и Валахией.

Условия мира, предложенные русскими депутатами, были бы обоснованными, если бы русские войска разгромили турецкие в ходе генерального сражения и победитель диктовал обессиленной стороне свои условия. Правда, союзники провели две удачные операции: русские овладели Очаковом, а австрийцы — Ниссой, но эти победы были далеки от того, чтобы они сокрушили мощь Османской империи. Хотя Миних, любивший прихвастнуть, и писал Бирону после овладения Очаковом, что «открыт путь во все провинции Оттоманской империи вплоть до Сераля, из Очакова два дня до Дуная, а в три-четыре дня при попутном ветре и в Константинополе — не то, что из Азова», на турок эти победы не произвели того удручающего впечатления, на которое рассчитывал Миних.

Переговоры начались 5 августа 1737 года близ захолустного местечка Немирово. Турецкие уполномоченные пытались вбить клин в отношения между ними. «Мы бы сыскали средство удовольствовать Россию, — заявили уполномоченные Османской империи, — но римский цесарь (австрийский император. — Н. П.) нам несносен, пристал он со стороны без причины для одного своего лакомства и хочет от нас корыстоваться; Россия — другое дело, ваши условия нам известны, но цесарские министры только затрудняют и проволакивают дело»[299]. Яблоком раздора была Валахия. Австрийцы, кроме того, не поддерживали притязаний России на Крым. Остейн полагал, что Россия должна быть довольна, если получит Азов, Очаков, Кинбурн, ногайские и кубанские земли.

В тот же день обнаружились противоречия между союзниками: австрийские уполномоченные заявили русским, что они напрасно о Молдавии и Валахии упоминали и тем государю их к получению тех провинций путь мешали, яко первая уже у него вся во владении, а вторая — в немалой части. В другой раз граф Остейн, прибыв к русским уполномоченным «с великим сердцем», выговаривал за Валахию и Молдавию, «а паче за первую». Остейн даже подал формальный протест, но русские его не приняли.

Препирательства даже вылились в дипломатический скандал, когда австрийскому резиденту в Петербурге Гохгольцеру был заявлен официальный протест по поводу поведения Остейна, а русскому послу в Вене Лаченскому тоже поручено выразить протест венскому двору[300].

Обе делегации в конце концов умерили свои территориальные притязания, доведя их до минимума. Россия готова была довольствоваться Азовом, Очаковом и Кинбурном, а австрийцы отказались от намерений завладеть Молдавией и Валахией и довольствовались захваченной крепостью Ниссу и частью сербских земель.

Турки, однако, сочли требования союзников чрезмерными и неожиданно 10 октября выехали из Немирова. Австрийские и русские уполномоченные тоже покинули место переговоров. Следует назвать две причины срыва Немировского конгресса: чрезмерные территориальные требования союзников и наличие трений между ними.

Разрыв Немировского конгресса означал необходимость продолжать войну. Оба фельдмаршала были вызваны в столицу для выработки плана военных действий на 1738 год.

Кампания 1738 года принадлежит к самым неудачным за все время войны. В предшествующие годы русской армии, подвергавшейся непрерывным атакам татар, довелось испытать непривычный зной, отсутствие доброкачественной пищи и воды, изнурительные марши-каре. В кампании 1738 года этих трудностей поначалу удалось избежать. Частые дожди позволяли вдоволь обеспечивать лошадей травой.

Австрийский капитан Парадис подтвердил наблюдения других современников о том, что обозы в 1736 и 1737 годах являлись бичом русской армии: майоры имели для своей клади до 30 подвод, кроме заводных лошадей. Брат фаворита Бирона хвастал, что его кладь везли 300 быков и лошадей, семь ослов и три верблюда. Даже некоторые гвардейские сержанты имели по 16 возов. Все это в высшей степени замедляло движение, так что на расстояние, в нормальных условиях преодолеваемое за четыре часа, русской армии требовалось 30. Но русскую армию подстерегало другое бедствие, превосходившее по своему значению все вышеперечисленные, вместе взятые, — эпидемия чумы. Она расстроила все планы Миниха[301].

17 апреля 1738 года фельдмаршал, поздравляя императрицу с днем коронации, в привычном для себя высокопарном стиле выразил «сердечное желание»: «Да дарует Вышний желаемый вашему императорскому величеству побеждающим оружием чрез ныне воспринимающуюся кампанию получить мир или совершенную победу и разрушение над неприятелем».

Ни того ни другого Россия не получила, напротив, утратила то, что приобрела в кампанию 1737 года.

В начале мая 1738 года Миних доносил о переправе армии через Днепр и о готовности ее для марша, но уже в середине месяца получил из Очакова тревожную весть, что гарнизон крепости поражает «лихорадка с пятнами», от которой не все больные умирают, но вместе с болезнями от нездоровой воды личный состав несет большие потери. Миних предложил, «ежели имеющиеся там болезни по благости Божией утихать не будут», то Очаков и Кинбурн оставить, предварительно разорив. Сам фельдмаршал вместе с армией продолжал марш к Бендерам, крепости, которую после овладения надлежало разорить. Если на подступах к ней обнаружится неприятельская армия, то дать ей генеральную баталию[302].

Между тем из Очакова Миних получал донесения «не лучшие суть», — там свирепствовала и набирала силу чума, ежедневно уносившая много жизней солдат. Фельдмаршал вновь настаивал на выводе гарнизона из Очакова. Сам он намеревался достичь Днестра, но уже в реляции, отправленной от Буга, высказал опасение, что дальнейшее продвижение к Днестру «при нынешних жарах» сопряжено с опасностью «в тех пустых и безводных местах» быть окруженным неприятельской армией. Обещал «иметь с генералитетом довольно зрелое рассуждение».

Вслед за этим последовало донесение о победоносных стычках с неприятелем, о распространении в армии болезни, о продолжении движения к Днепру, об отказе форсировать его, поскольку на противоположном берегу ее ожидали 60 тысяч турок с 60 пушками и 15 мортирами. Было решено отступать к собственным границам, и 21 августа Миних извещал, что армия благополучно достигла Буга, где довольно травы и воды. Фельдмаршал оправдывался и утешал императрицу, что отступление «принуждены учинить не от страху неприятеля… но для единого, дабы сию главную армию… от крайнего разорения сохранить». В наши дни трудно судить, насколько опасения Миниха были основательными. Но опасность проникновения чумы в армию была, видимо, реальной. Во всяком случае, она свирепствовала на территории Украины и Белгородской губернии.

Первое известие о ней появилось в Сенатском указе 26 ноября, извещавшем, что эпидемия поразила часть населенных пунктов в Белгородской губернии и часть Изюмского полка. Сенат одобрил действия подполковника Астафьева, установившего жесткий карантин: под угрозой смертной казни велено в населенные пункты, подверженные эпидемии, никого не впускать и никого не выпускать. В сентябре болезнь проникла в Гадяцкий полк и Глуховскую сотню. Источники того времени оставили описание лечения болезни и мер против ее распространения.

Болезнь начинается с ломи в голове, утеснения в груди и судорог в суставах, дрожи. Пульс почти нормальный, «урина у некоторых больше беловата, нежели красна, а у других цветом как пиво». «На другой день больные переживали тоску сердечную с тяжким головным ломом, язык у них отымался и ежели спросить, что у них болит, то давали в ответ, что ничего не болит, но токмо к еде аппетита не имеют, даже в 4-й или 5-й день в самой кончине, пятна выступали и оная горячая лихорадка с пятнами, хотя и ныне поветривает, точию не так сильно»[303].

Представляют известный интерес и рекомендуемые медиками меры против заболеваний, возникавших весной. 5 апреля 1737 года архиатер Фасмер рекомендовал Полициймейстерской канцелярии столицы «от описаемого весеннего вредительного воздуха каждый в своем покое по все утры, как скоро пробудится, на горячий кирпич по 3 или 4 ложки доброго уксуса лил и оттого бы пар по всей горнице расходился». Малоимущим рекомендовано вместо уксуса жечь порох[304].

Возвращаясь к походу Миниха, отметим, что ему удалось убедить двор в правильности отступления. Ослабевшие от бескормицы лошади не могли тянуть телеги, и много добра пришлось сжечь[305].

Столь же печально закончился поход Ласси. Он проник в Крым через Перекоп, углубился на полуостров, но должен был оставить его: походы 1736 и 1737 годов до того разорили Крым, что рассчитывать на использование местных продовольственных ресурсов не приходилось, а флотилия, отправленная из Азова с провиантом, была потоплена разыгравшимся штормом.

Следовательно, кампанию 1738 года можно однозначно оценивать со знаком минус. Во время кампании не было ни побед, ни поражений, одни безрезультатные и изнурительные марши.

Кампанию 1739 года можно признать самой успешной за всю войну. Мнение о плане ее, составленном 1 марта 1739 года при участии Миниха и трех кабинет-министров, где акцентировано внимание на положении венского двора, находившегося, по мнению участников составления плана, «в таком слабом состоянии, что он туркам не может оказать надлежащего сопротивления, чем и заключение мира все более и более затрудняется». Авторы полагали, что если не оказать помощи «цесарю войском, то он может быть сокрушен превосходными турецкими силами и принужден будет заключить отдельный мир и вся неприятельская сила обрушится против нас одних». Опасения, высказанные в мнении, были основательными и подтвердились ходом последующих событий, но остается загадкой, почему не были приняты срочные меры по оказанию помощи союзнику.

На этот раз армия, сосредоточенная в районе Киева, двинулась к Днестру не по незаселенной территории, а кратчайшим путем — через Польшу, где имела возможность приобретать провиант и фураж у местного населения, что позволило сократить обоз.

В начале августа армия достигла Днестра, на противоположном берегу которого сосредоточилось 90-тысячное войско турок под командованием сераскира Вели-паши. Миних воспользовался излюбленным им приемом обмана противника: демонстрировал намерение форсировать Днестр в одном месте, а переправился без всяких потерь в другом. Но здесь русская армия оказалась в положении, в которой ей довелось находиться во время Прутского похода 1711 года: ей угрожало окружение превосходящими силами неприятеля, и фельдмаршал решил его атаковать.

Сражение оказалось быстротечным: крупный отряд янычар совершил вылазку, не принесшую ему успеха. Эта неудача настолько обескуражила турок, что вызвала в их рядах панику и повальное бегство. Хотя беглецы и успели поджечь лагерь, но победителям достались богатые трофеи: 42 пушки, до тысячи палаток, множество продуктовых припасов. Потери русских были крайне незначительными — 70 человек убитыми и ранеными. Полковник Манштейн заметил: «Никогда еще совершенная победа не была одержана с такою малою потерею»[306].

Победа под Ставучанами имела продолжение: охваченная паникой толпа беглецов увлекла за собой значительную часть гарнизона Хотина, считавшегося одной из важнейших крепостей Порты. 19 августа остатки гарнизона капитулировали без единого выстрела, и через пять дней Миних, оставив гарнизон в Хотине, отправился в Молдавию и 1 сентября переправился через Прут, где он принял присягу молдаван на подданство России.

Упоенный успехом, фельдмаршал обещал императрице будущей весной без труда овладеть Бендерами и выгнать неприятеля из земель между Днестром и Дунаем и занять Валахию[307].

В то время как в голове Миниха роились планы о грядущих победах, один увлекательнее другого, позволявшие в конце концов водрузить победоносные знамена в Константинополе, он получил «нечаянное и печальное» известие о заключении австрийцами мира с Турцией, «мира, по его словам, стыдного и весьма предосудительного».

Заключить сепаратный мир, постыдный «всему христианскому оружию», австрийцев вынудили неудачи на театре войны. Против них действовали отборные турецкие войска, нанесшие им несколько серьезных поражений на Дунае и без боя овладевшие Белградом.

Раздосадованный Миних 16 сентября отправил резкое письмо князю Лобковичу, командовавшему австрийскими войсками в Трансильвании, с упреками по поводу заключения сепаратного мира.

Князю Лобковичу довелось прочитать обидные, но справедливые слова. «Что же стало с этим священным союзом, долженствовавшим между обоими дворами? Со стороны русских берут крепости, со стороны имперцев срывают и уступают неприятелю. Русские завоевывают княжества и провинции, а имперцы отдают неприятелю целые королевства. Русские доводят неприятеля до крайности, а имперцы уступают ему все, что он захочет, и все, что может льстить и умножить его спесь. Русские продолжают войну, а цесарцы заключают перемирие, а затем и мир».

Думается, подспудная цель письма состояла в том, чтобы снять с себя ответственность за кампании предшествующих лет и подчеркнуть вину имперцев в том, что они сорвали окончательную победу над неприятелем.

Справедливости ради отметим, русская дипломатия во главе с Остерманом тоже вела сепаратные переговоры с Портой о мире. Еще в июне 1738 году именным указом императрица уполномочивала фельдмаршала Миниха заключить прелиминарный мир с Портой и даже отправила ему проект трактата[308]. Видимо, не надеясь на дипломатические способности фельдмаршала, задача которого состояла в том, чтобы воевать, а не вести переговоры, в Петербурге решили использовать посредничество французского посла в Константинополе маркиза Вильнева, благосклонно относившегося к туркам и слывшего за врага России.

В начале 1739 года Остерман извещал Вильнева, с какой благодарностью воспринимают в Петербурге его неутомимые заботы о мире, писал о напрасных опасениях турок относительно судьбы Азова: там, заверял Остерман, не будет флота, как и не будет восстановлен Таганрог. Турки, однако, были непреклонны и соглашались заключить мир только при условии полного уничтожения крепостных сооружений в Азове. В середине того же года Остерман извещал Вильнева о готовности России пойти на одну уступку: она соглашалась снести все укрепления в Азове, кроме стены и рва, но взамен предлагала обеим сторонам возвести новые крепости: туркам на Кубани, а русским ниже Черкасска.

Как только в Петербурге стало известно о заключении мира между Австрией и Оттоманской империей, русский двор из опасения, что Россия в одиночестве должна была противостоять Турции, поручил Вильневу форсировать переговоры и уполномочил его подписать мир. 18 сентября 1739 года им был подписан Белградский мирный договор, подведший черту четырехлетней войны.

Миних за эти годы уложил 100 тысяч русских солдат и офицеров и не менее 70–80 тысяч лошадей. Взамен этих жертв и материальных затрат Россия возвратила Азов, но обязалась срыть его укрепления, получила право соорудить крепость на острове Черкасе на Дону, а турки — на Кубани. России запрещалось держать флот на Азовском море. Большой и Малой Кабарде предоставлялся статус барьера между договаривавшимися сторонами. Кинбурн, Очаков и Хотин возвращались Турции. Таким образом, Белградский мир лишь частично ликвидировал условия Прутского мира 1711 года.

Скромные результаты войны двор компенсировал пышными торжествами по случаю заключения мирного договора. Триумфальное «вшествие» гвардейских полков в столицу подробно описал участник события В. А. Нащокин: в сопровождении оркестра, с развернутыми знаменами в студеный день 27 января 1740 года победители двигались по Невскому проспекту, по Дворцовой набережной мимо Ледяного дома на Дворцовую площадь, где нижние чины были распущены по домам. Штаб и обер-офицеры были приглашены во дворец, императрица обратилась к ним со словами благодарности и «из рук своих изволила жаловать каждого венгерским вином по бокалу, и с тем высокомонаршим пожалованием отпущены»[309].

Торжества продолжались несколько недель, в их программу входила шутовская свадьба, обеды, концерты, маскарады и бросание в народ жетонов, жареные быки с фонтанами белого и красного вина; все это наблюдали «веселившиеся смотрением из окон дворца» императрица и придворные. Разумеется, это не могло заменить содержание отнюдь не победоносного трактата.

Чем объясняются малоутешительные результаты русско-турецкой войны 1736–1739 годов? Серьезными промахами как русской дипломатии, возглавлявшейся Остерманом, так и малоэффективными действиями русского командования во главе с фельдмаршалом Минихом.

Промахи русской дипломатии состояли в утрате прикаспийских провинций в обмен на эфемерные надежды, что приобретенный союзник будет воевать с турками до победы. Другой просчет русской дипломатии состоял в ее неспособности поддерживать прочные союзнические отношения с Австрией, оказать ей помощь, когда та в ней остро нуждалась. Наконец, поручение вести мирные переговоры маркизу Вильневу, неприязненно относившегося к России, не заслуживает положительной оценки.

Скромные военные успехи объяснялись скромными военными талантами Миниха, руководствовавшимся не рациональными соображениями ведения военных действий, а мелкими тщеславными и честолюбивыми заботами. Две самые крупные победы, одержанные отважными русскими войсками под командованием Миниха, — взятие Очакова и Хотина, — вряд ли можно отнести на счет искусных действий полководца, они скорее являлись плодом благоприятных случайностей.

Вчитаемся в прошение Миниха об отставке, поданное Екатерине II в 1767 году, то есть почти три десятилетия спустя после окончания русско-турецкой войны, когда у Миниха была возможность в полной мере оценить успехи и промахи в русско-турецкой войне. Миних и на склоне лет остался верен себе: был таким же тщеславным и честолюбивым, таким же хвастливым, пытавшимся закрепить за собой славу выдающегося полководца.

В прошении ни слова о промахах, в нем перечень триумфальных побед под Перекопом и в Крыму. Причину ухода из Крыма он, как и раньше, объяснял тем, что «отправленным от меня к ее императорскому величеству курьерам проехать было невозможно: для чего, дабы ее величество о благосостоянии армии не осталась безызвестна, принужден я был возвратиться назад». Он вопреки истине полагал, что «война против турок и татар началась с великим „щастием“, щедро оцененным императрицей, пожаловавшей ему деревни на Украине».

О кампаниях 1737 и 1738 годов сказано скороговоркой, зато кампания 1739 года расписана подробно: «Сия с турками и татарами война продолжалась до 1739 года: овладел Очаковом и Хотином», вступил в г. Яссы, привел Молдавию в подданство России. Мог бы взять без потерь Бендеры, но цесарь заключил с турками мир, без всякой нужды отдав Белград. «Был в немалой печали, что при толь щастливых нашей стороны успеха по причине помянутого мирного трактата не можно было турок из их столичного города Константинополя выгнать вон, на что требовалось немногое»[310].

В этом перечне деяний Миниха ни слова о полной несостоятельности составленного им плана войны, о трагическом марше Леонтьева под Перекоп, о потерях во время маршей, явившихся следствием его нераспорядительности, о полной неудаче похода 1738 года, о бесполезности сооружения Украинской линии и других промахах.

Нельзя не согласиться с общей оценкой деятельности русской дипломатии во внешней политике России в послепетровское время: «Внешняя политика правительства Анны Иоанновны не отличалась особой целеустремленностью. Что касается войн, то их результаты, в особенности русско-турецкой войны 1736–1739 гг., далеко не соответствовали затратам экономических и человеческих ресурсов».

Глава XV Эпилог

Удивительна судьба представителей царствующего дома Романовых — никто из них на протяжении XVII–XVIII веков не отличался долголетием: первый представитель династии, Михаил Федорович, скончался в 49 лет, его сын Алексей Михайлович — в 47 лет. Из трех сыновей Алексея Михайловича, занимавших трон, лишь Петру Великому удалось преодолеть рубеж 50 лет, а Федор Алексеевич скончался в 20-летнем возрасте, Иоанн Алексеевич едва дотянул до 30. Не отличались здоровьем и три дочери Иоанна Алексеевича. Старшая из них, Екатерина Иоанновна, умерла в возрасте 42 лет, младшая, Прасковья Иоанновна, не дотянула даже до 40; дольше всех из них прожила Анна Иоанновна, жизнь которой оборвалась в 46 лет. Вероятно, причиной отсутствия в династии долгожителей был нездоровый образ жизни: обжорство, пьянство, отсутствие физических нагрузок.

Для сравнения приведем сведения о продолжительности жизни видных государственных деятелей XVIII столетия. Б. П. Шереметев прожил 57 лет, А. И. Остерман — 61 год, В. Н. Татищев — 64 года, Г. Ф. Долгорукий — 67 лет, А. И. Ушаков — 75. Самым выдающимся долгожителем был Петр Андреевич Толстой, скончавшийся в неотапливаемой келье Соловецкого монастыря в возрасте 83 лет. Быть может, он протянул бы и дольше, если бы ему не довелось испытать судьбу арестанта, дышавшего в течение последних двух лет жизни затхлым воздухом сырой кельи.

Анна Иоанновна хотя и прожила дольше своих сестер, но богатырским здоровьем не отличалась. Достаточно взглянуть на ее живописный и скульптурный портреты, чтобы определить, что перед нами грузная, не по летам одряхлевшая женщина.

Филипп Бегагль, С. Климов. Шпалера «Портрет императрицы Анны Иоанновны».

1732 г. Шерсть, шелк. Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург.

Считалось, что Анна Иоанновна в течение последних 15 лет жизни болела модной в XVIII веке болезнью — подагрой. Но в диагнозе медики ошиблись: в действительности она страдала мочекаменной болезнью. К тому же она не любила пользоваться услугами эскулапов, уклонялась от употребления лекарств, быть может, стеснялась, скрывая недуг.

Историки располагают более или менее подробными сведениями о том, как протекала болезнь императрицы. Ее явные признаки обнаружились в первой половине сентября 1740 года, но мы ограничимся свидетельствами современников, относящимся к последним дням ее жизни[311].

6 октября. Критическое состояние императрицы, подробнее прочих современников, описано Минихом-сыном: «В полдень 6 октября 1740 г. Анна Иоанновна, севши за обед с герцогом Курляндским и его супругой, едва скушала несколько ложек супа, как вдруг, почувствовав тошноту, упала в обморок. Немедленно перенесли ее в почивальню и положили на кровать в совершенном беспамятстве. Бирон, приведенный сим внезапным несчастием в крайнее смятение, выбежал в переднюю, дабы послать за врачами и министрами»[312].

7 октября. Шетарди: «Подагра царицы после полудня, третьего дня распространилась так быстро… вызвала обмороки с симптомами, характеризующими апоплексию. Кровавая рвота, происшедшая при этом, увеличила смятение и тревогу…

Государыня с самого начала болезни жаловалась, что все, что бы ей ни подносили, пахнет гнилью. Заподозрили отложение в теле гнили».

7 октября. Английский дипломат Финч: «В воскресенье же появилась рвота, сопровождавшаяся большим количеством гнилостной крови. Это заставило врачей заподозрить другие причины болезни, а ввиду некоторых неблагоприятных симптомов признать положение государыни крайне опасным».

7 октября. Финч: «Описание болезни ее величества — изъязвление почек, как передавал мне один из пользующих ее врачей. А так как государыня в летаргическом забытьи, полагают, произошло уже омертвление и смерть неминуема».

11 октября. Финч: «То, что доктора принимали за изъязвление почек, оказывается просто следствием климактического возраста, болезненные явления сопровождаются истерическими припадками и обмороками. Прошлую ночь ее величество при стуле впала в такой сильный обморок, что положение ее признано было очень опасным».

14 октября. Французский дипломат маркиз де ла Шетарди: «Три последние ночи проведены лучше. Царица довольно хорошо почивала».

18 октября. Финч: «С неделю тому назад царица почувствовала было некоторое облегчение, но затем наступили новые, крайне тревожные симптомы. Они усиливались со дня на день, но это ухудшение хранилось в строжайшей тайне… Вчера вечером императрица скончалась между девятью и десятью часами после чрезвычайных страданий. Даже лица, живейшим образом заинтересованные в ее жизни, могли только под конец молить Бога о скорейшем избавлении ее от таких мучений».

Умирая, царица сохранила сознание. Она произнесла ему (Бирону. — Н. П.) последние слова: «Небось».

Иную версию поведения императрицы в предсмертные часы изложил один из ближних родственников фельдмаршала. По его словам, императрица будто бы заявила герцогу: «Сожалею о тебе, герцог, ты неблагополучным будешь». За несколько часов до кончины она почувствовала «расслабление в левой ноге», к вечеру прощалась с принцессами и принцем «с великим равнодушием». Миниху же, которого узнала, сказала: «Прощай, фельдмаршал»[313].

25 октября. Шетарди. Остерман ему сообщил о результатах вскрытия тела покойной. Она скончалась от той же болезни, что и ее сестры. «В правой почке у нее был найден… камень по ширине и длине превосходящий человеческий большой палец и по форме похожий на коралловую ветвь. В том же боку было найдено несколько других мелких камней»[314].

В то время как смертельно больная императрица в тяжелых муках проводила последние две недели своей жизни и когда стал очевиден ее близкий конец, возник вопрос о ее преемнике. Право на престол могли оспаривать представители двух ветвей династии Романовых: потомки Петра Великого в лице его дочери Елизаветы (1709–1761) и 12-летнего внука Карла-Петра-Ульриха, будущего Петра III — сына покойной старшей его дочери Анны. Вторую линию, берущую начало от Иоанна Алексеевича, представляла умиравшая Анна Иоанновна, ее племянница Анна Леопольдовна (1718–1746), родившая 12 августа 1740 года сына Иоанна Антоновича.

Среди названных кандидатов наибольшие права на императорскую корону имела Елизавета Петровна, но Анна Иоанновна пожелала закрепить трон за линией Романовых, к которой принадлежала сама, то есть либо за племянницей Анной Леопольдовной, либо за ее двухмесячным сыном. Предпочтение было отдано Иоанну Антоновичу. Почему?

Ответ надо искать в личности его матери. Несколько обстоятельств вынуждали Бирона и немцев отказаться от поддержки кандидатуры Анны Леопольдовны. Она не нуждалась в опеке и могла либо выдворить Бирона в Курляндию, либо, будучи женщиной безвольной, инертной, легко поддающейся стороннему влиянию, могла оказаться под сапогом своего фаворита, саксонского посла Линара, несколько лет назад отозванного по настоянию Анны Иоанновны в Дрезден. Бирона немцы знали хорошо, Линар же в их глазах представлялся «темной лошадкой». Этого красавца, по сведениям Шетарди, старевший Бирон намеревался использовать в качестве своего преемника в должности фаворита. «Герцог Курляндский не в состоянии уже по своему возрасту удовлетворить желания покойной царицы и так как он знал, что ей кто-либо нужен, то и придумал заместить себя Линаром, пробудив таким образом в последнем признательность, на которую он не мог бы рассчитывать со стороны кого-нибудь из русских. Предполагалось также, что герцог Курляндский до такой степени подчинил своей зависимости царицу и графа Линара, что сохранит за собой власть, все равно, уйдет ли граф Линар или останется при дворе». План расстроила Анна Леопольдовна, безумно влюбившаяся в Линара.

Иоанн Антонович в колыбели. Гравюра Иоганна Христиана Леопольда.

1740 г. Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург.

Опасения вельмож вызывал и отец Анны Леопольдовны, герцог Мекленбургский Карл Леопольд, слывший на всю Европу человеком с непредсказуемым поведением. Хотя в представлении Остермана и Миниха Бирон тоже не подарок, но опасение, что герцог Мекленбургский мог втянуть Россию в какую-либо военную авантюру, брало верх.

Помимо опасности иметь за спиной Анны Леопольдовны нового Бирона или неуравновешенного ее отца имелся еще один довод, правда, в те времена малосущественный — она, длительное время живя в России, будучи любимой племянницей императрицы, не проявляла ни малейшего интереса к делам управления. Она сама признавалась: «Я никогда не мешалась в государственные дела»[315].

В распоряжении историков имеется два типа источников, по-разному освещающих события, связанные с назначением Бирона регентом. Один из них принадлежит самому Бирону, составленный много лет спустя после события, другие — прочим участникам событий. Если верить записке Бирона, то регент стоял в стороне от происходивших событий и пассивно наблюдал за тем, как русские вельможи горели желанием вручить ему права регента. Все, что по этому поводу написано Бироном, не внушает ни малейшего доверия, ибо он искажал ход событий, когда пытался убедить читателя записки в своей непричастности и даже противился своему назначению, якобы это была воля императрицы вельможе, которой он покорно подчинился.

Иоганн Ведекинд. Портрет принцессы Анны Леопольдовны.

XVIII в. Холст, масло. Государственный исторический музей, Москва.

Не все написанное Бироном состояло из фальшивых утверждений — кое-какие сведения все же заслуживают доверия: например, о припадке, случившемся с императрицей во время обеда у Биронов, об отзыве Анны об Анне Леопольдовне, ее супруге и отце герцоге Мекленбургском или его рассказе о роли Миниха в своем назначении регентом.

Но вряд ли рассказ Бирона был искренним: в ответ на предложение вельмож возложить на себя регентство он якобы заявил, что исполнение этой обязанности ему не по плечу. «Плохое состояние моего здоровья, истощение сил, наконец домашние заботы — все это в настоящее время внушает мне думать только об одном: как бы мне устраниться от государственных дел и провести спокойно остаток жизни». Ссылка на «плохое здоровье и истощение сил» не выдерживает критики, так как после описываемых событий он прожил еще 32 года.

Ложным является утверждение Бирона о том, что «императрица несколько раз была готова исполнить желание министров (назначить его регентом. — Н. П.), но я, несмотря на продолжительные настояния ее величества, отклонял ее от такого исполнения».

Сомнительно утверждение Бирона о том, что Анна Леопольдовна «была ко мне очень благосклонна, много меня благодарила за согласие принять на себя такую тяжкую заботу, как правление государством, и обещала мне честь дружбы своей и своего супруга».

В действительности события, случившиеся после припадка Анны Иоанновны, разворачивались по иному сценарию. В Летний дворец, где в обмороке лежала императрица, по приглашению Бирона прибыл сначала Левенвольде, а затем кабинет-министры Черкасский и Бестужев. Сообщив Левенвольде о случившемся, Бирон спросил: «Что делать?» Тот ответил: «Надобно послать за министрами». Министры прибыли, а вслед за ними появились Миних и Менгден. К собравшимся Бирон обратился с речью, намекавшей на то, как им следует поступать. Сначала он задал риторический вопрос: «Что последует со мною по кончине ее?» — и сам же дал ответ, свидетельствующий о том, что он знал о своей непопулярности: «Чего ожидать мне в государстве, в котором премножество людей, в награду оказанных мною отечеству заслуг, питают ко мне не благодарность, а ненависть».

Рассказав о возможных тяжелых испытаниях, которые предстояло выдержать стране во время междуцарствия, оратор произнес слова, намекавшие на человека, способного вывести ее из кризиса: «Нужна особа, которая, ведая совершенно о положении всех государственных дел, одарена бы была потребною твердостью мятежных голов и удержания благоустройства в недрах империи». Вслед за этим он назвал имена двух кандидатов, которых тут же отвел: если вручить правление принцессе Анне, то надо опасаться, что она призовет в Россию «родителя своего и допустит его вмешаться в дела государства. Своенравие и суровость сего принца известны, и он легко вовлечет дщерь свою к поступкам пагубным; второй кандидат, принц Брауншвейгский, внук Петра Великого, тоже не пригоден, так как в случае его призвания на престол Россией станет управлять австрийский посол в Петербурге».

Ответ на вопрос, кому следует передать бразды правления, недогадливым кабинет-министрам пришел не сразу. Лишь сидя в карете, державшей путь к мудрому Остерману для совета с ним, Черкасский произнес роковые слова: «Больше некому быть, кроме герцога Курляндского, потому что он в русских делах искусен».

Остерман, всегда проявлявший величайшую осторожность и готовый примкнуть к группировке, одерживавшей верх, не склонен был сразу же отдать власть Бирону. Он согласился сочинить манифест, объявлявший наследником престола Иоанна Антоновича, а относительно регентства дал уклончивый совет: «Торопиться не надо, надобно подумать».

Когда кабинет-министры возвратились к Бирону, где находились Миних и Левенвольде, и передали ответ Остермана о назначении правительницей принцессы Анны Леопольдовны, при которой быть совету из нескольких персон, в том числе и Бирона, последний в раздражении воскликнул: «Какой тут совет? Сколько голов, столько разных мнений будет!» После этого Бестужев отважился озвучить мысль, впервые высказанную Черкасским в карете: «Кроме вашей светлости, некому быть регентом». Предложение вызвало страх, ибо все понимали, что оно незаконно, что они подвергают себя немалой опасности. Бестужев, опомнившись, решил смягчить предложение словами: «Разумеется, в других государствах странно покажется, что обошли отца и мать императора», но тут вступил в разговор Бирон, сообщивший присутствовавшим придуманную им ложь: «Я предложил ей (императрице. — Н. П.) объявить наследницей племянницу свою, принцессу Анну, но она на представление мое не согласилась, говорит, что не только наследницею племянницу свою не объявит и слышать о том не хочет, а изволит наследником определить внука своего, которому при крещении его оное обещать изволила».

Присутствовавшие соревновались в подобострастном изъявлении нежных чувств к фавориту. «Когда герцог, — сообщает Миних-младший, — от всех вышепомянутых лиц выманил желанное приветствие, то ответствовал, что учиненное предложение могло бы чрезмерно удивлять его, если б он не почитал искреннейшую любовь и дружбу их». В то же время он, продолжая лицемерить, пустился в рассуждение, что подобных им патриотов мало найдется в публике, которые бы приветствовали чужестранца в роли регента, но он осведомлен о «гнуснейшей клевете» на него завистников, советовавших ему «возвратиться в Курляндию и жить там в тишине и спокойствии… Впрочем, — продолжал Бирон, — если что-нибудь может преклонить меня к восприятию тяжкого бремени, вами предлагаемого, то единственно чувство глубочайшей благодарности к благодеяниям, излиянным на меня императрицей, и пламенное усердие мое к благоденствию к славе России». Претендент на регентство счел, что желания узкого круга лиц недостаточно, чтобы он согласился принять бремя регентства, необходима поддержка «первейших государственных чинов». Кроме того, надобно было добиться одобрения затем двух Анн: принцессы Анны Леопольдовны и императрицы Анны Иоанновны[316].

Когда Бирон обнаружил единодушное одобрение своего плана со стороны узкого круга присутствовавших (на нем кроме трех кабинет-министров присутствовали генерал Ушаков, адмирал Головин, обер-шталмейстер Куракин, генерал-прокурор Сената Трубецкой, генерал-поручик Салтыков и гофмаршал Шепелев), он приветствовал решение о созыве расширенного собрания вельмож численностью в 40–50 человек, которые своей подписью должны подкрепить просьбу назначить его регентом.

Созыв вельмож взял на себя Бестужев, причем на совещание, состоявшееся на следующий день, были приглашены не все сенаторы, генералитет и придворные, а только те из них, кто не станет перечить намерениям Бирона, поддержанного узким кругом лиц.

Остерман решил, что медлить с определением своего отношения к регентству Бирона опасно, и заявил о своей безоговорочной поддержке его. Было решено обратиться к императрице с просьбой, чтобы она удовлетворила горячее желание участников совещания назначить регентом Бирона.

Оказалось, легче всего было получить согласие Анны Леопольдовны. Она не противилась действиям Бирона, заявив: «Покоряюсь совершенно воле императрицы, моей благодетельницы, и беспрекословно буду повиноваться всему, что благоугодно будет ей постановить».

Вопреки ожиданиям Бирона и его клевретов, императрица, к которой они явились с манифестом, заупрямилась и отказалась подписать его, руководствуясь следующими соображениями: во-первых, она не могла смириться с тем, что смертельно больна, и была уверена в своем скором выздоровлении; во-вторых, она не желала ни с кем делиться царскими почестями — при назначении преемником Иоанна Антоновича многие вельможи, привыкшие гнуть спину, станут угождать его родителям. Неподписанный манифест императрица, по одним сведениям, хранила под подушкой, по другим — в ларце, где лежали драгоценности. Остерману потребовалось использовать все влияние своего красноречия, чтобы в канун смерти императрицы убедить ее в необходимости подписать устав о регентстве. К стараниям Остермана надо прибавить усердие Бестужева, организовавшего челобитные от всех вельмож и даже всей нации с просьбой назначить Бирона регентом.

Неизвестный художник. Портрет герцога Курляндского Эрнста Иоганна Бирона.

XVIII в. Рундальский дворец, Латвия.

Подписанием устава закончился фарс, ловко разыгранный немцами с участием русских вельмож. Отпала угроза, о которой заявлял Менгден: «Если герцог регентом не будет, то мы, немцы, все пропадем! А ведь герцогу самому о себе просить нельзя; так нельзя ли об этом как-нибудь стороною просить ее величество?»[317] Бирон добился осуществления своих честолюбивых замыслов. Сбылось то, что предрекал Шетарди еще в донесении 7 октября 1740 года. «Я вижу, — писал он в депеше, — что здешний народ близится к моменту освобождения от ига иностранного министерства, чтобы подчиниться господству иностранной династии»[318].

Устав обнародовали 18 октября, а на следующий день Бирон вступил в права регента. По поводу этого факта С. М. Соловьев заметил: «При жизни Петра Великого среди старообрядцев ходили слухи о подмененном в младенчестве царе — Россией правил не настоящий Петр, а немец. Молва теперь обрела значение были — страной действительно должен был править немец. Но теперь этот самый ненавистный фаворит-иноземец, которого привыкли обвинять во всех бедствиях прошлого тяжелого царствования, становится правителем самостоятельным; эта тень, наброшенная на царствование Анны, этот позор ее становится полноправным преемником ее власти».

Составитель устава Остерман позаботился о сохранении трона за ветвью Романовых, ведущих начало от Иоанна Алексеевича, лишив Анну Леопольдовну права наследования престола. Устав предусматривал в случае смерти Иоанна Антоновича бездетным передачу трона его еще не родившемуся брату, а если и он умрет, то императорская корона должна украсить голову «из того же супружества рожденных принцев». Все эти перемены не задевали интересов Бирона — он оставался регентом и при новых императорах. В случае отказа Бирона от регентства устав предписывал «с общего совета и согласия Кабинета, Сената, генерал-фельдмаршалов и прочего генералитета учредить такое правление», которое бы шло на пользу империи и подданных до совершеннолетия наследника.

Домогательство Бироном регентства свидетельствовало как о его безграничном честолюбии, так и о неспособности предвидеть дальнейшее развитие событий. Всякий благоразумный человек, зная ненависть к себе народа, которым намеревался управлять, оставил бы затею с регентством и удалился в свое герцогство, ибо недалек час, когда эта ненависть и презрение выльются для него в трагедию. Бирон, однако, попытался удержать регентство давно испытанными способами: завоеванием симпатий и доверия дворянства предоставлением ему льгот, а вместе с тем — жестоким и беспощадным подавлением малейшего против себя протеста.

Шетарди 25 октября 1740 года доносил об обнародовании нескольких указов. Один из них поощрял усердие помещиков, собиравших подушную подать с принадлежавших им крестьян, выдачей в награду трети собранной суммы, другой обещал гражданским и военным чиновникам столицы получение полного оклада, в то время как в провинции им выплачивалось половинное жалованье. Третий указ объявлял амнистию осужденным на галеру за уголовные дела. Сам регент демонстрировал свое рвение в управлении государством обещанием присутствовать в течение четырех часов на заседаниях Сената в каждый четверг. Регент сделал еще один реверанс в пользу придворных, страдавших, как известно, от непомерно крупных издержек на приобретение дорогих туалетов. 1741 год будет проведен в трауре по случаю кончины императрицы, в последующие два года разрешалось донашивать ранее приобретенное платье, а с 1 января 1744 года запрещалось употребление золотого и серебряного шитья на платье. Милости посыпались и на ранее осужденных вельмож. Из ссылки был возвращен бывший смоленский губернатор князь Черкасский, придворному пииту Василию Кирилловичу Тредиаковскому было пожаловано 360 рублей в знак компенсации за побои, учиненные Волынским.

Унять недовольство этими мерами не удалось. Современников более всего удивляло вручение регентства Бирону в обход отца и матери.

Недовольство обнаружилось и в высших слоях общества. Граф Михаил Головкин советовал гвардейским офицерам, протестовавшим против назначения регентом Бирона, выразить недовольство кабинет-министру князю Алексею Черкасскому. Эту миссию взял на себя подполковник Любим Пустошкин. В сопровождении нескольких офицеров он явился к Черкасскому. Тот, по словам Миниха-младшего, терпеливо его выслушал, похвалил за намерение, велел прийти за ответом на следующий день, а сам отправился к герцогу с доносом. Все причастные к делу офицеры были арестованы и подверглись бы суровому наказанию, если бы регентство Бирона продержалось еще неделю-другую. А пока все ограничилось жестокими пытками.

Среди недовольных назначением Бирона регентом были и сторонники наследования престола Елизаветой Петровной. Во время присяги Иоанну Антоновичу капрал Хлопов говорил другому капралу, немцу по национальности: «Присягали мы ныне ее императорского величества внуку, а государыне принцессе сыну». Затем, кивнув в сторону дома, где жила Елизавета Петровна, произнес: «Не обидно ли?» После присяги он продолжал высказывать недовольство своим русским товарищам, что «коронованного отца дочь, государыня цесаревна оставлена».

Счетчик из матросов Максим Толстов отказался присягать регенту на том основании, что «император Петр Первый соблюдал и созидал все детям своим, а у него, государя, осталась дочь цесаревна Елизавета Петровна, и надобно ныне присягать ей, государыне цесаревне». Оба, Хлопов и Толстов, понесли сравнительно легкие наказания: первого отпустили, предупредив, чтобы «впредь в такие противные рассуждения не вступал», а второго сослали в Оренбург. Легкие наказания сторонников Елизаветы Петровны объясняли тем, что на нее имел виды Бирон, намереваясь на ней женить своего сына.

Бирон был осведомлен о ропоте населения и пытался подавить его суровыми репрессиями. Маркиз Шетарди 25 октября доносил: «Питейные дома, которые были закрыты в течение нескольких дней, теперь снова открылись. Шпионы, которых там держат, ежедневно хватают и ведут в тюрьму всех тех, кого раздражение или водка побуждают отважиться на малейшее неуместное выражение»[319].

Донесение Шетарди можно было бы считать чистой воды домыслом, если бы его не подтвердил официальный документ, свидетельствующий об организации повальной слежки и доносов не только в Петербурге, но и в старой столице. Секретнейший указ Бирона, адресованный московскому губернатору и датированный 26 октября 1740 года, то есть неделю спустя после вступления в должность регента, велел «искренним образом осведомиться», что говорят в Москве «между народом и прочими людьми о таком нынешнем определении» — назначении герцога регентом. Указ предписывал различать между болтунами, осуждавшими режим, людей, «которые или из глупости и малого рассуждения или же из злостного умысла и с богомерзким презрением своей совести и присяги о полезнейших учреждениях непристойные свои рассуждении и толкования иметь обыкли». О мере секретности этого указа можно судить по тому, что донесения о результатах тайных наблюдений генерал-губернатор должен был сочинять «своею рукою», минуя канцелярию.

Бирон не без основания полагал, что к направленным против него толкам причастен Антон Ульрих, и, чтобы подтвердить эту догадку, велел арестовать его адъютанта Петра Граматина. Существенных сведений, компрометирующих Брауншвейгскую фамилию, следователям выколотить не удалось; недовольство Антона Ульриха своим унизительным положением, равно как и тем, что его, а также мать императора обошли при назначении регента, были известны и без показаний Граматина. Бирон справедливо считал, что пребывание отца и матери императора в России представляло угрозу его регентству, и предпринял меры к выдворению из страны Брауншвейгской фамилии. Осуществлял он этот замысел в своей манере — вызывающе грубо и жестоко.

Бирон имел основания опасаться Брауншвейгской фамилии, и, пользуясь добытыми у Граматина показаниями, 23 октября в присутствии кабинет-министров, сенаторов и генералитета задал принцу вопрос: чего он хочет? Тот, заливаясь слезами, ответил, что хотел поднять бунт и стать регентом. Раз зашла речь о бунте, то руководитель Тайной канцелярии счел необходимым произнести назидательную и устрашающую речь, в которой, в частности, сказал: «По своей молодости и неопытности вы были обмануты; но если б вам удалось исполнить свое намерение, нарушить спокойствие империи, то я, хотя с крайним прискорбием, обошелся бы с вами так же строго, как с последним подданным его величества». После этого Бирон задал присутствующим демагогический вопрос, ответ на который знал заранее: «Так как я имею право отказаться от регентства, то, если это собрание сочтет вашу светлость больше меня к тому способным, я сию же минуту передам правление вам». Раздались голоса с призывом к герцогу продолжать правление[320].

Начало преследования родителей императора положило принуждение Антона-Ульриха подать прошение об увольнении со всех военных должностей. Подоплека этой меры прозрачна — лишить его возможности использовать военную силу для восстановления своих попранных прав: он был подполковником Семеновского полка и полковником Брауншвейгского полка. В указе об отрешении принца от этих должностей Бирон не преминул воспользоваться издевательской формулировкой, якобы исходившей от двухмесячного ребенка: «Понеже его высочество, любезнейший наш родитель, желание свое объявил имевшиеся у него военные чины снизложить, а мы ему в том отказать не могли, того ради чрез сие Военной коллегии во известие». Более того, Антона Ульриха взяли под домашний арест: под предлогом обеспечения его личной безопасности у дома был поставлен караул и ему запретили выходить из него.

Временщика погубила не только дурная слава, но и свара внутри немецкого лагеря, где соперничали за власть каждый против всех и все против каждого. Мы уже писали, что триумвират Бирон — Миних — Остерман был бы неприступен, если бы его не раздирало соперничество: Остерман люто ненавидел Миниха, карьере которого он поначалу покровительствовал и находился с ним в приятельских отношениях. Миних считал себя неудовлетворенным Бироном, в назначение регентом которого он внес весомый вклад; в свою очередь Бирон с подозрительностью относился к Миниху, ибо считал опасной для себя авантюристическую натуру фельдмаршала.

Самой беспокойной фигурой в триумвирате считали Миниха — человека беспредельного честолюбия, готового ради достижения власти на решительные и рискованные действия. Даже сторонний наблюдатель француз Шетарди считал Миниха единственным в стране человеком, способным свергнуть Бирона. «Я усматриваю, — делился в депеше своими мыслями французский дипломат 20 ноября 1740 года, — что лишь один граф Миних в состоянии произвести переворот; он заклятый враг Остермана, его любит войско, у него не было повода хвалиться милостями покойного императора и если он поднимет знамя восстания против герцога Курляндского, то в состоянии будет произвести по крайней мере сильное волнение в русской земле».

Шетарди ошибался, когда писал о любви армии к Миниху, не был он осведомлен и о «милостях покойного императора», но был абсолютно прав в оценке нравственного облика фельдмаршала — тому ничего не стоило из союзника регента превратиться в его противника. Подобная метаморфоза была допустима, ибо Миних, мечтавший в благодарность за содействие Бирону получить чин генералиссимуса, не извлек для себя никаких выгод и утешился тем, что переметнулся на сторону Анны Леопольдовны.

Перемена ориентации совершилась с фантастической скоростью. 19 октября был обнародован указ о назначении Бирона регентом, а 7 ноября Миних во время аудиенции у Анны Леопольдовны внимал жалобам рыдавшей принцессы: «Граф Миних! Вы видите, как обращается со мною регент. Мне многие надежные люди говорят, что он намерен меня выслать за границу». Миних обнадежил принцессу — он согласился с нею, что она «действительно не может ничего ожидать от регента, что однако ей не следует падать духом и что если она положится на него, то она скоро освободится от тиранства герцога Курляндского». Принцесса приняла не колеблясь его предложение[321].

Фельдмаршал продолжал угождать Бирону, усыпляя его бдительность. Не в правилах Миниха было откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня, — он решил отнять у Бирона регентство в тот же день. Любопытная деталь поведения коварного фельдмаршала в день, предшествовавший перевороту: он обедал у регента, после обеда получил приглашение явиться к нему вечером. Бирон, как бы предчувствуя недоброе, был задумчив и рассеян и во время прощания в 11 часов вечера задал Миниху вопрос, вызвавший у того подозрение, не догадался ли Бирон о намерении совершить переворот. Регент спросил собеседника, «не предпринимал ли он во время походов каких-нибудь важных решений ночью». Миних оторопел, но собрался с духом и ответил, «что его правилом было пользоваться всеми обстоятельствами, когда они окажутся благоприятными».

Переворот, произошедший в ночь на 8 ноября, не имел аналогов и отличался необычайной легкостью: ему не предшествовали тайные совещания заговорщиков, разработка плана действий, распределение обязанностей и т. д. Фельдмаршал Миних не счел нужным поделиться своим замыслом даже с собственным сыном, камергером Анны Леопольдовны, а последняя не посчитала надобным сообщить о надвигавшихся событиях собственному супругу. Вот свидетельство Миниха-младшего: «В сие самое время (в ночь на 8 ноября. — Н. П.) лежал я, не ведая ничего, в передней комнате у малолетнего императора, будучи тогда дежурным камергером, в приятнейшем сне, почему немало ужаснулся, когда вдруг, пробудясь, увидел принцессу, на моей постели сидящую. Я спросил о причине, она трепещущим голосом ответила: „Мой любезный Миних, знаешь ли ты, что твой отец предпринял? Он пошел арестовать регента“. К этому присовокупила еще: „Дай Боже, чтобы сие благополучно удалось!“

И я того же желаю, сказал я, и просил, чтобы она не пугалась, представляя, что отец мой не преминул надежные на то принять меры.

Потом принцесса с фрейлиной Менгден, которая одна при ней находилась, пошла в спальню малолетнего императора, а я скорее выскочил из постели и оделся. Немного спустя пришел и принц»[322].

Вернемся к эпицентру событий и его главному действующему лицу — Миниху. Фельдмаршала крайне озадачил вопрос, заданный ему Бироном, — преследовала мысль, что он догадывается о замысле его, Миниха, и поэтому он решил нанести удар в эту же ночь. Принятию решения способствовало еще одно обстоятельство — караул, охранявший Бирона в Летнем дворце, несли солдаты и офицеры Преображенского полка, командиром которого он состоял.

В два часа ночи карета с Минихом и его адъютантом Манштейном прикатила к Зимнему дворцу, где проживали принцесса и принц с сыном, и после короткого разговора с разбуженной принцессой Миних с адъютантом двинулся во главе отряда, состоявшего из караула, охранявшего покои императора, к Летнему дворцу. Караул дворца без сопротивления присоединился к отряду Миниха.

Когда Манштейн «очутился перед дверью, запертой на ключ», он обнаружил, что она хотя и была запертой, но слуги забыли задвинуть ее верхней и нижней задвижками. Поэтому он без труда вошел в спальню и обнаружил чету в состоянии глубокого сна. Разбуженные Манштейном герцог и супруга подняли крик, герцог пытался оказать сопротивление подполковнику, «сыпал удары кулаком» подоспевшим на помощь солдатам, но прекратил борьбу после полученных ударов прикладом. Голого регента со связанным шарфом руками и кляпом во рту снесли в карету фельдмаршала, накинули шинель, посадили рядом с ним офицера и отвезли в Зимний дворец.

В ту же ночь тот же Манштейн арестовал младшего брата Эрнста Бирона — Густава, а другой адъютант Миниха взял под стражу любимого герцогом Бестужева-Рюмина, как мы помним, активно участвовавшего в назначении его регентом. Сколь неожиданным был арест Бестужева, явствует из вопроса, заданного им арестовывавшему его офицеру: «Что за причина немилости регента?»

Английский посол Финч подтвердил совершеннейшую неосведомленность вельмож о событиях в Летнем дворце. «Здесь никто 8 ноября, ложась в постель, не подозревал, что узнает при пробуждении». Даже кабинет-министр Черкасский 9 ноября, то есть в день, когда Бирон уже содержался в каземате Шлиссельбургской крепости под крепким караулом, предпринимал попытку пробиться в его апартаменты, добиваясь аудиенции. Не имел понятия о случившемся и всезнающий Остерман. Вице-канцлер, по своему обыкновению, сказался больным и решил не поздравлять Анну Леопольдовну до тех пор, пока не убедится, что судьба Бирона решена окончательно и бесповоротно. «Остерман при первом известии от великой княгини почувствовал такие колики, что извинился в невозможности явиться к ней и прибыл ко двору только, когда за ним прислали вторично с известием об аресте Эрнста Бирона».

К шести утра регентство Бирона закончилось. На свободе оставался еще один брат Эрнста — Карл, командовавший войсками в Москве. Хотя Карл Бирон находился со своим младшим братом в крайне неприязненных отношениях, ему тоже довелось оказаться арестованным. Арестован был еще один родственник регента, генерал Бисмарк, женившийся на сестре герцогини и занимавший в Риге должность генерал-губернатора. Оба они находились на свободе ровно столько, сколько времени понадобилось курьеру, чтобы преодолеть расстояние, отделявшее новую столицу от старой и от Риги. Когда в Москве арестовывали Карла Бирона, тот, по словам Финча, отдавая шпагу, заявил: «Как жестоко, что я, который — не помешай мне брат — еще два года назад оставил бы русскую службу и возвратился на родину, теперь должен стать навеки несчастным из-за человека, поведение которого всегда порицал и которому всегда предсказывал печальный конец»[323].

Манштейн отметил, что арест Бирона мог совершиться без приключений и всякого риска в дневные часы, когда его охранял один человек, но Миних, имевший пристрастие к тому, что в наши дни принято называть показухой, придал происшедшему таинственность и блеск.

Бирона с семьей сначала повезли в Александро-Невский монастырь, но в тот же день, 8 ноября, отправили в Шлиссельбург. Саксонский дипломат Пецольд доносил, что Бирон до отправления своего в Шлиссельбург предлагал офицеру дорогие подарки, если тот предоставит ему случай броситься в ноги к Анне Леопольдовне[324].

Несмотря на ранний час, весть о случившемся быстро разнеслась по столице. На Дворцовую площадь прибыли полки и горожане, бурно выражавшие радость по поводу того, что наступил конец правлению деспота, державшего в страхе страну.

В то время как на площади жгли костры и распивали вино, выставленное толпе по повелению Анны Леопольдовны, во дворце лихорадочно закрепляли успех: вельможи присягали новой правительнице, она объявила себя великой княгиней и возложила орден Андрея Первозванного, Остерман был занят составлением манифеста о происшедшем. В нем от имени Синода, министров и генералитета было объявлено, что герцог оказывал родителям императора «великое непочитание», сопровождавшееся «непристойными угрозами». В XVIII веке перевороты повелось совершать именем народа, отражая в манифестах его волеизъявление. Удаление Бирона не составляло исключения: «И поэтому принуждены себя нашли по усердному желанию и прошению всех наших подданных духовного и мирского чина оного герцога от регентства отрешить». В действительности, как мы видим, «желание и прошение всех наших подданных» сводилось к желанию фельдмаршала Миниха и горстки солдат.

Сделав дело, Миних засел за составление наградного списка. Сам он, как мы уже знаем, претендовал на «скромный» чин генералиссимуса. Остермана намечалось облагодетельствовать чином великого адмирала, князя Алексея Михайловича Черкасского — чином канцлера, а Михаила Гавриловича Головкина, сына покойного канцлера, — вице-канцлера.

Указ о наградах был обнародован 11 ноября, но Миних, к великому удивлению и досаде, единственный виновник совершившегося переворота, не получил вожделенного чина: генералиссимусом был пожалован отец императора Антон Ульрих. Правительница заявила, что этот чин не подобает иметь никому, кроме отца императора. Миниху пришлось согласиться быть первым министром.

Уязвленный неблагодарностью правительницы, Миних в состоянии раздражительности допустил бестактность, грубо оскорбив отца императора: в манифест о пожаловании ему генералиссимуса он внес собственноручное дополнение: «Хотя фельдмаршал граф Миних в силу великих заслуг, оказанных им государству, мог бы рассчитывать на должность генералиссимуса, тем не менее он отказался от нее в пользу принца Антона Ульриха, отца императора, довольствуясь местом первого министра».

Этой оплошностью Миниха тут же воспользовался его злейший враг и великий интриган Остерман, горячо убеждавший правительницу об опасности для нее усиления влияния Миниха, способного с такой же легкостью, с какой он возвел ее в правительницы, лишить ее этой должности. Вскоре Миних дал еще один повод для осуждения своего поведения: он позволил себе третировать новоиспеченного генералиссимуса, информируя его только о своих второстепенных распоряжениях. Правительница пошла навстречу жалобам супруга и велела Миниху совещаться с ним по всем делам и строго соблюдать субординацию. Тем самым самолюбию Миниха был нанесен чувствительный удар.

Усердно подсиживая Миниха, Остерман вполне преуспел. Определив фельдмаршала в подчинение Антону Ульриху, великий адмирал и еще более великий интриган стал исподволь убеждать правительницу и ее супруга, насколько опасен Миних интересам России в должности первого министра. Он, нашептывал Андрей Иванович, не обладал ни опытом, ни знаниями, чтобы разумно действовать как во внутренней, так и во внешней политике, ибо вся предшествующая его служба была связана с армией, военной администрацией и сражениями. Неопытность, неосторожность и, выражаясь современным языком, некомпетентность первого министра могли ввергнуть страну в нежелательный военный конфликт, угрожавший завершиться катастрофой либо нанести урон ее престижу.

Успех Андрея Ивановича был закреплен законодательно — 28 января 1741 года последовал указ, осуществивший его хитроумный план разделения дел в Кабинете министров на три департамента, каждому из которых поручалась определенная сфера управления. Первому департаменту во главе с Минихом доверялось руководство всеми полками регулярной и нерегулярной армии, крепостями, артиллерией, кадетским корпусом и в придачу Ладожским каналом. Второй департамент под началом Остермана должен был ведать иностранными делами. Андрею Ивановичу, плававшему по морю только в качестве пассажира, поручались Адмиралтейство и флот. Наконец, третьему департаменту, руководимому великим канцлером князем Черкасским и вице-канцлером графом Головкиным, поручалось ведать внутренними делами: Сенатом, Синодом, доходами. В указе отсутствовал даже намек на преимущественные права Миниха. Таким образом, Миних не извлек для себя никакой пользы: в его ведении, как и ранее, оставались военные дела, ему довелось довольствоваться всего лишь титулом первого министра. Миних остался обделенным.

Протест против указа 28 января 1741 года Миних выразил подачей в отставку. Предпринимая этот опрометчивый шаг, фельдмаршал полагал, что его заслуги, авторитет и опыт столь велики, что беспомощная Анна Леопольдовна никак не может без него обойтись: в отставке ему будет отказано, правительница с супругом станут умолять его сохранить за собою все посты и полную, а не иллюзорную власть первого министра. Возможно, самонадеянный фельдмаршал втайне надеялся на то, что он сам продиктует условия своего возвращения.

Судьбой фельдмаршала распоряжалась не Анна Леопольдовна, растерявшаяся от неожиданного прошения, а его враг Остерман. Посовещавшись с графом Головкиным и супругом правительницы, он убедил Анну Леопольдовну в необходимости немедленно удовлетворить прошение Миниха.

Можно представить, каково было удивление и возмущение Миниха, когда он узнал о подписанном Анной Леопольдовной 3 марта указе генералиссимусу, в котором просьба фельдмаршала об отрешении «его от военных и статских дел» была удовлетворена. Теперь он понял, что стал жертвой собственной горячности — его недруги только и ждали того момента, когда он совершит неосторожный шаг. Он и подставился сам, причем не подавая письменного прошения об отставке: об этом он обмолвился сгоряча в разговоре с правительницей. Остерман праздновал победу.

Помог Миниху оказаться в немилости и Бирон, во время следствия над ним сообщивший о далеко идущих планах фельдмаршала, о которых он своевременно не сообщил, «понеже его (Миниха. — Н. П.) фамилия в милости обращалась». Миних, согласно показаниям Бирона, опираясь на армейские полки, которые он стягивал к столице, намеревался объявить наследником престола принца Голштинского.

Как воспринял свою отставку Миних? Если верить Финчу, то с чувством глубокой признательности правительнице. «В этом заявлении, — будто бы сказал фельдмаршал, — вижу высшую милость, которой только могла наградить меня правительница, потому что принимаю ее с величайшей благодарностью». Вряд ли эти слова выражали подлинные чувства Миниха. Что в той обстановке оставалось сказать фельдмаршалу? Слова недовольства и тем более осуждения могли вызвать суровые ответные меры правительницы — ссылку или тюрьму. Поэтому Миниху не оставалось ничего иного, как кланяться и благодарить, тем более что ему, слывшему за ненасытного сребролюбца, в утешение назначен был колоссальный пенсион в сумме 15 тысяч рублей в год, а также предоставлено право появляться при дворе. Вместе с громадными имениями его ежегодный доход достигал 70 тысяч рублей.

Вызывает удивление, как не отличавшаяся решительностью Анна Леопольдовна отважилась на подобный шаг. Она считала, и справедливо, что «арест бывшего регента вызван скорее расчетами личного честолюбия графа Миниха, нежели его привязанностью к ее высочеству или его желанием быть ей полезным; она не может уважать изменника, хотя и пользуется плодами измены».

Судьба Миниха отнюдь не уникальна. Логика здесь несложная — человек, предоставивший корону монарху, мог с такой же легкостью отнять ее и у того, кого только что облагодетельствовал. Миних в этом плане классический образец. Анна Леопольдовна и ее окружение, вероятно, полагали, что Миниха следует остерегаться, что чем раньше он будет лишен власти, тем лучше и безопаснее будет себя чувствовать двор. Ожидали лишь благовидного повода, чтобы не выглядеть неблагодарными. Повод дал сам фельдмаршал.

Итак, Остерман достиг цели: Миних отстранен от дел, Бирон давал показания в Шлиссельбургской крепости, а он, великий адмирал, сохранил за собой все должности и фактически, как и при Анне Иоанновне, держал в своих руках всю полноту власти. Остерман торжествовал победу, но это была пиррова победа.

Распад немецкого триумвирата Остерман — Бирон — Миних, уподобление дорвавшихся до власти немцев паукам в банке, изничтожавшим друг друга, лишь создавали видимость укрепления позиций Остермана. Эту видимость принял за действительность маркиз Шетарди, когда извещал французский двор 2 марта 1741 года: «Остерман никогда не был так велик и могущественен, как теперь. Можно, нисколько не преувеличивая, сказать, что он теперь настоящий государь всей России». Две недели спустя Шетарди повторил свою оценку влияния Остермана: «Граф Остерман ныне более властелин и всемогущ, чем когда-либо». Дипломат при этом не учел важнейшего обстоятельства: власти у Остермана действительно прибавилось, но в правительстве, парализованном распрями как между немцами, так и в семье правительницы. Ближе к истине Шетарди был в более поздней депеше: «Кризис жесток для графа Остермана, и он должен быть занят хлопотами, не требующими отлагательства. Поняли, что, завладев принцем Брауншвейгским и управляя им по своей воли, он хотел присвоить себе власть, чтобы самовольно править всем под его именем. Потом дали это почувствовать правительнице, чтобы возбудить в ней недоверие к графу Остерману. Итак, все здесь в разладе в настоящую минуту».

Не способствовала укреплению позиций Остермана и его болезнь. Будучи уже несколько лет прикованным к постели, мнимой или подлинной, он фактически утратил контакт с внешним миром и оказался в изоляции вместе с Брауншвейгской фамилией. Тогда как Бирон за долгие годы пребывания в фаворитах сумел расставить своих родственников и клевретов на некоторые ключевые должности, а фельдмаршал Миних среди части военачальников успел приобрести репутацию удачливого полководца, Остерман не располагал родственниками и клевретами, занимавшими высокие посты. Новоиспеченный генералиссимус Антон Ульрих тоже не пользовался популярностью. Со слабым характером и ограниченными способностями, он мог похвалиться лишь одним достоинством — врожденной неустрашимостью, — как его характеризовал Фридрих II. Короче, с распадом триумвирата сила одних немцев сменилась силой других, правда, калибром поменьше — среди них уже не было фигуры, равной Бирону или Миниху: генералиссимусом стал Антон Ульрих Брауншвейгский, всеми делами заправлял вестфалец Остерман, Коммерц-коллегией руководил лифляндец, отец фаворитки Менгден, Карл Левенвольде был обер-гофмаршалом, саксонец Александр Курт Шемберг пребывал в должности генерал-берг-директора.

И лишь беспечность Анны Леопольдовны создавала видимость устойчивого положения Брауншвейгской фамилии. Непрочности трона немало содействовала мать Иоанна Антоновича правительница Анна Леопольдовна, приблизившая час своего падения странным поведением. Как ни ленива была Анна Иоанновна, как ни сторонилась она дел, которыми должна была заниматься в качестве императрицы, ее любимая племянница была и того хуже[325]. Уничтожающую характеристику дал ей Миних-старший. Нежных чувств к ней он, по понятным причинам, не питал, но меру справедливости в ее оценке все же сохранил: «Она была от природы неряшлива, повязывала голову белым платком, идучи к обедне, не носила фижм, и в таком виде являлась публично за столом и после полудня за игрой в карты с избранными ее партнерами, которыми были принц, ее супруг, граф Линар, министр польского короля и фаворит ее великой княгини, маркиз де Ботта, министр венского двора, ее доверенное лицо, оба враги прусского короля, господин Финч, английский посланник»[326].

Обобщенную характеристику Анны Леопольдовны дал С. М. Соловьев: «Миних не мог провозгласить себя регентом и отдал свою ночную добычу матери императора, с тем чтоб под именем первого министра управлять Россиею. Характер новой правительницы действительно мог утверждать Миниха в его надеждах, ибо не было существа менее способного находиться во главе государственного управления, как добрая Анна Леопольдовна. Сильно доставалось ей в молодости от матери, герцогини Екатерины Ивановны, за дикость. Императрица Анна имела полное основание считать племянницу неспособною к правлению. Не одеваясь, не причесываясь, повязав голову платком, сидеть бы ей во внутренних покоях с неразлучною фавориткою фрейлиною Менгден»[327].

Девица Менгден, с которой правительница судачила о придворных сплетнях большую часть суток, была ее злым роком. Недалекая и ленивая, она использовала привязанность слабовольной правительницы в своекорыстных интересах, получая от нее дорогие подарки и немалые суммы деньгами.

Доверие и любовь Анны Леопольдовны к фрейлине были настолько велики, что правительница соглашалась принимать только тех, кто был угоден фаворитке. А та протежировала своим родственникам и иноземным послам, приглашаемым по вечерам играть в карты.

Переходившую всякую грань доверительность к фрейлине правительницы отметил даже благожелательно относившийся к ней Финч: «Не могу не признать в ней (правительнице. — Н. П.) значительных природных способностей, известной проницательности, чрезвычайного добродушия и гуманности, но она была несомненно слишком сдержанна по темпераменту; многолюдные собрания ее тяготят, большую часть времени она проводит в апартаментах своей фаворитки Менгден, окруженная родней этой фрейлины». Он же отметил, что страсть любовника к своей возлюбленной не идет ни в какое сравнение со страстью правительницы к фаворитке.

Впрочем, и Менгден отвечала привязанностью и даже жертвенностью. Она, например, ради интересов своей повелительницы согласилась выйти замуж за ее фаворита графа Линара. Этим фиктивным браком (в августе состоялась помолвка с роскошным ужином из 74 блюд, на котором присутствовала правительница с супругом) пытались легализовать пребывание при дворе фаворита Анны Леопольдовны. Брак так и не состоялся. Пока Линар улаживал свои хозяйственные дела, с тем чтобы, возвратившись в Петербург, поступить на русскую службу, Брауншвейгская фамилия оказалась в ссылке.

Фрейлина согласилась сопровождать свергнутую правительницу в ссылку, что не сулило Менгден ни личной радости, ни семейного счастья. Правда, такая жертвенность стоила казне немалых денег — милости на многочисленную семью Менгденов сыпались как из рога изобилия. В январе 1741 года правительница пожаловала фаворитке поместье в Ливонии, по слухам, приносившее ежегодный доход в 140 тысяч рублей. Еще раньше, в связи е принятием Анной Леопольдовной титула великой княгини, она пожаловала фрейлине 10 тысяч рублей, а перед рождением дочери Екатерины — тридцать. Подарков в одну, две, три тысячи рублей было бесконечно много, и они не сохранились в памяти Юлии. Брат и сестры Менгден были пристроены на престижные придворные должности. Их тоже не обошли пожалованиями: матери и брату фаворитки выдано было по четыре тысячи рублей, а сестрам — по тысяче. Покровительство и расположение правительницы к одной семье, к тому же иноземной, вынудило анонимного автора обратиться к ней с предостережением, что подобное поведение вызывает недовольство подданных[328].

Вместо того чтобы опереться на опытных советников, 23-летняя правительница руководствовалась внушениями своей фаворитки. Русских вельмож раздражало не только пристрастие правительницы к иностранцам (к этому они были приучены еще Анной Иоанновной), но и трудность получить у нее аудиенцию. Если все же удавалось проникнуть к ней, то у робкой и нерешительной правительницы затруднительно было получить резолюцию — она отдала все дела управления вельможам и чиновникам. Деловые разговоры ее утомляли и удручали, она всегда имела грустный и унылый вид.

Природа все же наградила правительницу одним достоинством. Современник отметил: «Она была хороша собою, прекрасно сложена и стройна; она свободно говорила на нескольких языках». Эти достоинства, быть может ценные для частного лица, однако, не покрывали главного ее недостатка — отсутствия склонности, не говоря уже о способностях, управлять государством и утруждать себя заботами, выходившими за пределы ее личных интересов.

На горизонте показалась фигура нового Бирона. Им был друг сердца Анны Леопольдовны граф Линар, саксонский посланник в Петербурге. Отношения принцессы с фаворитом были столь компрометирующими и вызывали осуждение двора, не отличавшегося скромностью, что Анна Иоанновна в 1735 году настояла на его отзыве из России. После смерти императрицы Анна Леопольдовна постаралась вернуть его в Петербург. Двор и вельможи, только что избавившиеся от одного фаворита-временщика, терялись в догадках, как поведет себя новый фаворит. И граф Линар, как и фрейлина Менгден, сеял в семье правительницы раздор, переносившийся из сферы личных отношений на государственные[329].

Несколько слов о политике правительства в регентство Бирона и Анны Леопольдовны. За время их правления не было обнародовано ни одного существенного указа нормативного значения. Это неудивительно, когда речь заходит о Бироне, правившем страной три недели, озабоченном более всего тем, как сохранить за собой власть, и публиковавшем указы, рассчитанные на приобретение популярности у дворянской элиты. Анна Леопольдовна исполняла обязанности правительницы чуть больше года, но и в ее законодательстве тщетно искать нормативные акты, внедрявшие какие-либо новшества. Впрочем, один документ заслуживает упоминания не вследствие своего реального влияния на ход событий, а потому что давал невыполнимое обещание искоренить порок, свойственный работавшему со скрипом бюрократическому механизму, — волокиту. Подобное обещание, как мы помним, давала при восшествии на престол и Анна Иоанновна. Такое же обязательство дал в Манифесте о принятии регентства Бирон. Создается впечатление, что этот Манифест сочиняла одна голова или, по крайней мере, перед его сочинителем лежал Манифест Анны Иоанновны — настолько близки они по содержанию, что дают повод говорить о сложившемся стереотипе и традициях, используемых при вступлении на престол очередного наследника.

Переворот, совершенный Елизаветой Петровной 25 ноября 1741 года, низложил Брауншвейгскую фамилию. Вместе с нею наконец за решеткой оказался привлеченный к суду Андрей Иванович Остерман и фельдмаршал Миних. Переворот положил конец немецкому засилью.

Луи (Людовик) Каравакк. Портрет цесаревны Елизаветы Петровны.

Конец 1720-х гг. Хост, масло. Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург.

И в завершение коротко о судьбе свергнутых и свергавших Бирона, Остермана, Миниха. Низложенный Бирон был подвергнут следствию специально созданной генералитетской комиссии в составе восьми человек во главе с Григорием Чернышовым. К следствию, помимо Бирона, были привлечены его сторонники, активно содействовавшие назначению его регентом: Бестужев-Рюмин, Миних, Черкасский, Левенвольде и др.

Вину Бирона комиссия определила в 26 пунктах, которые можно разбить на три категории: 1) отсутствие заботы о здоровье покойной императрицы (не препятствовал езде на лошади, плохо следил за ее здоровьем, не приглашал врачей и др.); 2) очевидные притязания Бирона на регентство, для чего он ловко использовал усердие услужливых кабинет-министров Бестужева-Рюмина и Черкасского, а также Миниха и Остермана; 3) притеснения, чинимые Брауншвейгской фамилии, — угроза выслать ее из России, призвать на трон голштинского принца, определение скудной суммы на ее содержание, истязания гвардейских офицеров.

Бирон, разумеется, большую часть обвинений отклонил, а те, что признал, объяснял тем, что не нашлось христианского добродетеля, «чтобы ему в том отсоветовать». Тем не менее комиссия признала вину Бирона столь тяжкой, что приговорила казнить его смертью четвертованием е конфискацией имущества. В Манифесте от имени Иоанна Антоновича, опубликованном 14 апреля 1741 года, наказание смягчено: Бирону была сохранена жизнь. Десять дней спустя, 24 апреля, было объявлено об освобождении от наказания одиннадцати приверженцев Бирона, среди них два кабинет-министра, граф Левенвольде, барон Менгден, фон Броверн, генерал Ушаков, фельдмаршал Миних и другие: из милости, сказано в документе, «вас во всем том прощаем» в надежде, что впредь «верно и истинно поступать будете»[330].

Переворот Елизаветы Петровны, произведенный под флагом борьбы е немецким засильем, не оставил без наказания Остермана, Миниха, Левенвольде и Менгдена, а также активных сторонников режима Головкина и Тимирязева. Следственная комиссия в составе генералов Ушакова и Левашова, тайного советника Нарышкина, генерал-прокурора Трубецкого и князя Михаила Голицына всего лишь формально выполняла свои обязанности, так как преступления главного обвиняемого графа Андрея Ивановича Остермана были определены Манифестом 28 ноября 1741 года, обнародованным до создания следственной комиссии. Вина Остермана состояла в том, что он дважды препятствовал вступлению на престол Елизаветы Петровны: первый раз в 1730 году, когда «недоброжелательными и коварными происками Андрея Остермана духовная Екатерины», согласно которой наследницей трона после смерти Петра II должна стать Елизавета Петровна, «была скрыта». Второй раз Остерман преградил путь к трону цесаревне в 1740 году, когда он сочинил Устав о наследовании престола, игнорировавший права на трон потомков Петра Великого и оставлявший эти права за потомками Иоанна Алексеевича.

На этот раз Остерману не удалось выйти сухим из воды. Любопытная деталь в его поведении на следствии: он не отрицал, подобно другим обвиняемым, своей вины. Похоже, он лишь единожды солгал, когда заявил, что он в 1730 году предлагал Елизавету Петровну в наследницы престола, но она была отклонена членами Верховного тайного совета — следы подобного предложения в документах отсутствуют. Зато он счел бесполезным отрекаться от обвинения в определений участи Волынского: так, ему были предъявлены «подлинные дела и черные экстракты», поданные Анне Иоанновне с рекомендациями «каким бы образом сначала с Волынским поступать». Остерману ничего не оставалось, как признать вину: «Виноват и согрешил». Признал он также, что «в угождение» Анне Иоанновне сочинял проекты об отлучении от престола Елизаветы Петровны и герцога Голштинского.

Тонкий нюх, которым он долгие годы владел, на этот раз изменил ему, и он не успел залечь на дно. О том, что на душе Андрея Ивановича было тревожно, имеется прямое свидетельство Финча. 14 ноября 1741 года, за несколько дней до переворота, английский дипломат доносил о намерении Остермина пережить бурю за пределами России. Граф, «чувствуя отвращение к неприятному положению», в котором он оказался вследствие «непрочности трона», добыл свидетельства четырех лучших врачей о совершенной необходимости ему для поправления здоровья «немедленно уехать в Спа и пользоваться тамошними водами».

Что Андрей Иванович страдал мнимой или подлинной подагрой и нуждался в лечении — бесспорно. Но верно также, что выбор времени для поездки за рубеж был не случаен, ибо болезнь давала о себе знать несколько лет. Объяснение планов Остермана содержится в следующем суждении Финча: «Я никогда не поверю, что он отправился в путь, пока не уверился, что доверие к нему не утрачено совершенно»[331]. Быть может, у Андрея Ивановича теплилась надежда, что буря и на этот раз минует его.

17 января 1742 года жителей новой столицы барабанным боем оповестили об ожидавшейся на следующий день экзекуции над осужденными. Утром 18 января Остермана повезли из Петропавловской крепости к эшафоту на Васильевском острове в санях, запряженных одной лошадью. Остальные подсудимые следовали пешком.

По свидетельству Финча, «Остерман выслушал приговор спокойно и с непокрытой головой. После его прочтения палач положил голову преступника на одну из плах, расстегнул камзол и старую ночную рубашку… но вместо отсечения головы был зачитан указ императрицы о замене смертной казни ссылкой. Солдаты вновь уложили графа на носилки. Он проявил удивительное спокойствие, произнеся единственную фразу: „Пожалуйста, отдайте мне мой парик и шапку“.

Получив то и другое, он с невозмутимым видом застегнул камзол и рубашку».

Вторым по значению преступником был фельдмаршал Миних. В отличие от Остермана, Миних, вопреки общеизвестным фактам, отрицал свою вину. Он упорно отрицал свою роль в назначении Бирона регентом. Зная, что Бирона услали за тридевять земель, фельдмаршал твердил, что «у него с ним, с регентом, умысла и тайного согласия в противность государственной пользы не было, и он к нему прямо конфиденции не имел».

Серьезные обвинения были предъявлены Миниху как полководцу, командовавшему русской армией в двух войнах. Ему ставилось в вину, что он начинал сражения без консультаций с генералами, отчего войска несли тяжелые потери, размер которых он скрывал; что он продвигал по службе иностранцев в ущерб русским офицерам, часто применяя по отношению к последним штрафные санкции от рядовых до полковника включительно. Миних признал, что без суда и следствия подвергал русских офицеров штрафам и истязаниям («признавается виновным и просит милостивого прощения»). Остальные обвинения он отрицал, причем делал это неуклюже, чем вызвал раздражение у всех, кто знакомился с его показаниями, в том числе и у императрицы.

Отрицал Миних и обвинение в том, что он, явившись во дворец для ареста Бирона, объявил караулу, что действует ради вручения короны Елизавете Петровне. Поначалу он показал: «От имени ее императорского высочества императрицы Елизаветы Петровны и о герцоге Голштинском ничего он тогда не упоминал». После очных ставок под напором показаний очевидцев он признал, что «такие слова, как они показывают о государыне императрице Елизавете Петровне и принце Голштинском, он тогда, как ныне упоминает, говорил». Как тогда было принято, Миних сослался на слабую память. Он признал, что по велению Анны Иоанновны организовал слежку за цесаревной, но «за беспамятством» утаил, что одному из соглядатаев приказал нанимать извозчиков, чтобы ездить вслед за ней.

Левенвольде, Менгден и Головкин тоже обвинялись в пособничестве в пользу Анны Леопольдовны, причем Левенвольде, кроме того, обвинялся в присвоении казенных денег, а Менгден — в злоупотреблениях по ведомству в Коммерц-коллегии, президентом которой состоял.

Во время экзекуции обвиняемые вели себя по-разному. В отличие от Остермана, отрастившего бороду и выглядевшего неряшливо, Миних, человек позы, был опрятно одет, тщательно выбрит, «держался с видом прямым, неустрашимым, бодрым, будто бы во главе армии или на параде». В разговоре с солдатами-караульными он напомнил им, что «они видели его храбрым перед неприятелем. Таким же будут видеть его и до конца». Ему тоже вместо четвертования объявлена ссылка.

Малодушно себя вел Левенвольде — недалекий, но надменный красавец, фаворит Екатерины I, а затем любовник Натальи Лопухиной. Князь Шаховской, отправлявший осужденных в ссылку, войдя в помещение, где находился Левенвольде, обнаружил опустившегося, взлохмаченного, неряшливого вида арестанта, «обнимавшего мои колени весьма в робком виде», забыв, что Шаховской ничего не мог изменить и повлиять на его судьбу. Местом ссылки его был Соликамск.

Такова была судьба правивших страной немцев в мрачное десятилетие царствования Анны Иоанновны и правительницы Анны Леопольдовны.

* * *

Содержание книги дает право утвердительно ответить на вопрос, была ли в России бироновщина. Вопрос не праздный, ибо в последнее время среди части историков наблюдается поветрие считать устоявшуюся оценку событий прошлого «стереотипом»: ничтожные лица на троне возводятся в ранг крупных государственных деятелей, отрицается существование бироновщины.

Бироновщина — понятие собирательное, под нею, на наш взгляд, следует подразумевать весь комплекс событий царствования Анны Иоанновны: сосредоточение верховной власти в руках горстки немцев, покровительство им императрицы, террор по отношению к аристократическим фамилиям и церковным иерархам, грабеж казны, торговая политика, наносившая ущерб государственным интересам, промахи дипломатии, Белградский мирный договор, не соответствовавший затратам материальных и человеческих ресурсов.

Влияние бироновщины не ограничивалось покоями царского дворца, ее бремя испытывал и простой люд в виде беспощадных выколачиваний подати и рекрутских наборов, восполнявших бессмысленные потери русской армии во время двух войн.

Напомним, наличие бироновщины признали крупнейшие отечественные историки: С. М. Соловьев, В. О. Ключевский, М. М. Богословский, С. Ф. Плетнев и др.

Список сокращений

ЖМНП — Журнал министерства народного просвещения.

ИВ — Исторический вестник.

Миних. Записки — Фельдмаршал граф Миних. Записки.

ОЗ — Отечественные записки.

ПСЗ — Полное собрание законов Российской империи (Первое).

РГАДА — Российский государственный архив древних актов.

РА — Русский архив.

РИО — Сборник русского исторического общества.

РС — Русская старина.

ЧОИДР — Чтения общества истории и древностей российских.

Примечания

1

РА. 1887. № 10. С. 180, 181.

(обратно)

2

Семевский М. И. Царица Прасковья // Тайная служба Петра I. Минск, 1992. С. 45, 54, 71–84.

(обратно)

3

Корб И.-Г. Дневник путешествия в Московию в 1698 и 1699 г. СПб., 1906. С. 158.

(обратно)

4

Юст Юль. Дневник. М., 1899. С. 96.

(обратно)

5

Юст Юль. Дневник. М., 1899. С. 256–263.

(обратно)

6

РИО. Т. 50. СПб., 1885. С. 401.

(обратно)

7

Письма русских государей и других особ царского семейства. Т. 2. М., 1862. С. 41, 42.

(обратно)

8

Письма русских государей и других особ царского семейства. Т. 2. М., 1862. С. 52, 53, 123, 124, 139.

(обратно)

9

РС. 1884. № 11. С. 375–380.

(обратно)

10

Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Кн. IX. М., 1993. С. 216.

(обратно)

11

Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Кн. IX. М., 1993. Кн. X. М., 1993. С. 130.

(обратно)

12

Письма русских государей… С. 118, 130, 142, 143.

(обратно)

13

Письма русских государей… С. 214, 224, 249, 252, 254, 259.

(обратно)

14

РИО. Т. 66. СПб., 1889. С. 71, 115.

(обратно)

15

РИО. Т. 75. СПб., 1891. С. 447.

(обратно)

16

Осмнадцатый век. Кн. 3. М., 1869. С. 27.

(обратно)

17

РС. 1909. № 1. С. 200. 5РИО. Т. 66. С. 19.

(обратно)

18

РИО. Т. 66. С. 19.

(обратно)

19

Соловьев С. М. Указ. соч. Кн. X. С. 77.

(обратно)

20

РС. 1873. Т. VIII. С. 39.

(обратно)

21

Феофан Прокопович. История об избрании на престол Анны Иоанновны // Сын отечества. Ч. 184. № 5. СПб., 1873. С. 31, 32.

(обратно)

22

РИО. Т. 66. С. 5.

(обратно)

23

Щербатов М. М. Соч. Т. 2. СПб., 1898. С. 178, 179.

(обратно)

24

РС. 1873. Т. VIII. С. 38.

(обратно)

25

РИО. Т. 66. С. 28.

(обратно)

26

Осмнадцатый век. Кн. 2. М., 1869. С. 183, 188, 190, 193.

(обратно)

27

РИО. Т. 75. С. 429.

(обратно)

28

Соловьев С. М. Указ. соч. Кн. X. С. 191, 192.

(обратно)

29

РИО. Т. 66. С. 158, 159.

(обратно)

30

ЧОИДР. 1865. Кн. 3. С. 37–40; Осмнадцатый век. Кн. 2. С. 197, 151.

(обратно)

31

РС. 1909. № 1. С. 210.

(обратно)

32

РА. 1866. Т. I. С. 2.

(обратно)

33

РИО. Т. 75. С. 464.

(обратно)

34

Корсаков Д. А. Воцарение императрицы Анны Иоанновны. Казань, 1880. С. 4, 5, 17, 18.

(обратно)

35

Безвременье и временщики. Л., 1991. С. 100.

(обратно)

36

РИО. Т. 81. СПб., 1892. С. 169.

(обратно)

37

Корсаков Д. А. Указ. соч. С. 122.

(обратно)

38

Феофан Прокопович. Указ. соч. С. 43, 33.

(обратно)

39

РИО. Т. 5. СПб., 1870. С. 349–352.

(обратно)

40

Феофан Прокопович. Указ. соч. С. 36, 37.

(обратно)

41

Соловьев С. М. Указ. соч. Кн. X. С. 199.

(обратно)

42

РИО. Т. 5. С. 356.

(обратно)

43

РИО. Т. 5. С. 355.

(обратно)

44

Феофан Прокопович. Указ. соч. С. 50, 55.

(обратно)

45

Источниковедческие работы Тамбовского педагогического института. Тамбов, 1971. С. 73.

(обратно)

46

Юхт А. И. Государственная деятельность В. Н. Татищева в 20-х — начале 30-х годов ХVIII в. М., 1985. С. 274, 275.

(обратно)

47

РИО. Т. 66. С. 136.

(обратно)

48

Соловьев С. М. Указ. соч. Кн. X. С. 211.

(обратно)

49

Ученые записки Тамбовского пединститута. Вып. 15. Тамбов, 1957. С. 226–231.

(обратно)

50

ПСЗ. Т. VII. № 5030.

(обратно)

51

Д. А. Корсаков. Указ. соч. С. 158–161.

(обратно)

52

Корсаков Д. А. Указ. соч. С. 184–188; Юхт А. И. Указ. соч. С. 282–289; Источниковедческие работы Тамбовского пединститута. Вып. I. Тамбов. 1979. С. 67–103.

(обратно)

53

Корсаков Д. А. Указ. соч. С. 184–188; Юхт А. И. Указ. соч. С. 282–289; Источниковедческие работы Тамбовского пединститута. Вып. I. Тамбов. 1979. С. 67–103.

(обратно)

54

Соловьев С. М. Указ. соч. С. 213.

(обратно)

55

Манштейн Х. Г. Записки о России. СПб., 1875. С. 25.

(обратно)

56

РС. 1909. № 2. С. 288; Соловьев С. М. Указ. соч. С. 215.

(обратно)

57

РС. 1909. № 2. С. 292.

(обратно)

58

РС. 1909. № 3. С. 548; Осмнадцатый век. Кн. 3. С. 62.

(обратно)

59

ПСЗ. Т. VIII. № 265.

(обратно)

60

Соловьев С. М. Указ. соч. С. 203.

(обратно)

61

РИО. Т. 66. С. 157, 158.

(обратно)

62

С. М. Соловьев. Указ. соч. С. 211.

(обратно)

63

РГАДА. Госархив. Разряд VI. Д. 276. Ч. 2. Л. 38.

(обратно)

64

Феофан Прокопович. Слова и речи. Ч. 3. СПб., 1769. С. 48, 53, 146, 152, 158, 188 и др.

(обратно)

65

ПСЗ. Т. VIII. № 5916; Т. IX. № 6647; Т. X. № 7151.

(обратно)

66

РИО. Т. 66. С. 182.

(обратно)

67

Безвременье и временщики. С. 210.

(обратно)

68

ЧОИДР. 1867. Кн. 3. С. 59.

(обратно)

69

Беспятых Ю. Н. Петербург Анны Иоанновны. СПб., 1997. С. 91, 92.

(обратно)

70

Манштейн Х. Г. Записки о России. С. 194.

(обратно)

71

РИО. Т. 75. С. 240.

(обратно)

72

Безвременье и временщики. С. 58, 59.

(обратно)

73

Там же. С. 262; Корсаков Д. А. Из жизни русских деятелей XVIII в. Казань, 1898. С. 364.

(обратно)

74

Соловьев С. М. Указ. соч. Кн. X. С. 264.

(обратно)

75

ЧОИДР. 1878. Кн. I. С. 135, 136, 160, 173, 177, 224, X.

(обратно)

76

03. 1873. № 11. С. 9.

(обратно)

77

ПСЗ. Т. X. № 7819.

(обратно)

78

РГАДА. Госархив. Разряд IX. Оп. 5. Д. 24. Л. 5, 6.

(обратно)

79

Там же. Разряд VI. Д. 252. Л. И, 13, 18, 20 и др.

(обратно)

80

РИО. Т. 126. С. 594; Т. 130. Юрьев, 1909. С. 41.

(обратно)

81

ПСЗ. Т. XI. № 8010; Т. X. № 7580; РИО. Т. 104. С. 43; РИО. Т. 111.

(обратно)

82

РГАДА. Госархив. Разряд IX. Оп. 5. Д. 22. Л. 5, 6.

(обратно)

83

РИО. Т. 111. С. 41, 42.

(обратно)

84

Там же. С. 58, 59; ПСЗ. Т. IX. № 7009.

(обратно)

85

РГАДА. Госархив. Разряд IX. Оп. 5. Д. 22. Л. 6.

(обратно)

86

Соловьев С. М. Указ. соч. Т. X. С. 643, 644.

(обратно)

87

ПСЗ. Т. IX. № 6753.

(обратно)

88

РА. 1871. № 2. С. 037–070.

(обратно)

89

ЧОИДР. 1878. Кн. I. С. 136.

(обратно)

90

РИО. Т. 114. С. 351–354.

(обратно)

91

Готье Ю. В. История областного управления в России от Петра I до Екатерины II. Т. I. М., 1913. С. 138.

(обратно)

92

РГАДА. Ф. Кабинета министров 1735 г. Д. 4.

(обратно)

93

Там же. 1736 г. Д. 4. Л. 4, 8.

(обратно)

94

РИО. Т. 81. С. 221, 222.

(обратно)

95

Пекарский П. Маркиз де да Шетарди в России в 1740–1742 годах. СПб., 1862. С. 1.

(обратно)

96

Миних Б. Х. Записки. С. 63.

(обратно)

97

РИО. Т. 76. С. 129.

(обратно)

98

РИО. Т. 81. С. 221.

(обратно)

99

РИО. Т. 76. С. 129.

(обратно)

100

Миних Э. Россия и русский двор в первой половине XVIII века. СПб., 1891. С. 94.

(обратно)

101

Анисимов Е. В. Россия без Петра. СПб., 1994. С. 236, 237.

(обратно)

102

Пекарский П. Указ. соч. С. 50, 51; РГАДА. Госархив. Разряд VII. Д. 444. Л. 59.

(обратно)

103

РИО. Т. 80. С. 442.

(обратно)

104

Безвременье и временщики. С. 61.

(обратно)

105

Русская беседа. 1860. № 2. С. 197, 201, 202.

(обратно)

106

Манштейн Х. Г. Указ. соч. С. 32.

(обратно)

107

Шаховской Л. Записки. СПб., 1872. С. 5, 6.

(обратно)

108

ИВ. 1893. № 9. С. 841, 842.

(обратно)

109

РИО. Т. 80. С. 361, 416, 449.

(обратно)

110

РИО. Т. 61. С. 191.

(обратно)

111

РИО. Т. 5. С. 353, 374.

(обратно)

112

РИО. Т. 76. С. 102.

(обратно)

113

Пекарский П. Указ. соч. С. 2, 3.

(обратно)

114

РГАДА. Госархив. Разряд VI. Д. 321. Ч. I. Л. 8–11; ИВ. 1884. № 9. С. 611.

(обратно)

115

Соловьев С. М. Указ. соч. Кн. X. С. 301, 302.

(обратно)

116

РИО. Т. 81. С. 308.

(обратно)

117

Голиков И. И. Деяния императора Петра Великого. Т. 10. М., 1839. С. 87.

(обратно)

118

Хмыров М. Фельдцейхмейстерство графа Миниха // Записки фельдмаршала графа Миниха. С. 231, 318.

(обратно)

119

РИО. Т. 66. С. 507.

(обратно)

120

Миних Б. X. Записки. С. 44.

(обратно)

121

РИО. Т. 92. СПб., 1894. С. 39, 40.

(обратно)

122

Соловьев С. М. Указ. соч. Кн. X. С. 604, 686–689.

(обратно)

123

РИО. Т. 5. С. 453, 454.

(обратно)

124

РИО. Т. 81. С. 313, 314.

(обратно)

125

РИО. Т. 130. С. 217.

(обратно)

126

Индова Е. И. Дворцовое хозяйство России. Первая половина ХVIII века. М., 1964. С. 295, 296.

(обратно)

127

Павленко Н. И. Развитие металлургической промышленности России в первой половине XVIII в. М., 1953. С. 131, 132.

(обратно)

128

РИО. Т. 5. С. 409.

(обратно)

129

РИО. Т 66. С. 186, 190, 193, 199, 237.

(обратно)

130

Манштейн Х. Г. Указ. соч. С. 182.

(обратно)

131

РС. 1873. Т. VIII. С. 314.

(обратно)

132

Строев В. Бироновщина и Кабинет министров. М., 1909. С. 40, 41.

(обратно)

133

РС. 1871. Т. IV. С. 691.

(обратно)

134

РИО. Т. 81. С. 195, 262, 265.

(обратно)

135

РС. 1873. Т. VII. С. 346.

(обратно)

136

ЧОИДР. 1878. Кн. I. С. 96.

(обратно)

137

РС. 1873. XVII. С. 343–345.

(обратно)

138

ЧОИДР. 1878. Кн. I. С. 138.

(обратно)

139

РА. 1873. № 9. С. 1643–1648.

(обратно)

140

ИВ. 1881. № 7. С. 488–490.

(обратно)

141

ПСЗ. X VIII. № 5527.

(обратно)

142

ПСЗ. Т. X. № 7145, 7147, 7575, 7587, 7886 и др.; РИО. Т. 117. С. 305, 308.

(обратно)

143

ИВ. 1884. № 9. С. 625, 628, 629.

(обратно)

144

РС. 1873. XVII. С. 338.

(обратно)

145

Манштейн X. Г. Указ. соч. С. 183.

(обратно)

146

РИО. Т. 86. С. 225.

(обратно)

147

РС. 1873. XVII. С. 358.

(обратно)

148

РИО. Т. 126. Юрьев, 1907. С. 552–558.

(обратно)

149

Древняя и новая Россия. 1877. Т. I. С. 224.

(обратно)

150

РС. 1873. Т. VII. С. 347–351.

(обратно)

151

Безвременье и временщики. С. 164.

(обратно)

152

Осмнадцатый век. Кн. 3. С. 76.

(обратно)

153

ПСЗ. Т. IX. № 5727, 5738, 6325.

(обратно)

154

Осмнадцатый век. Кн. 3. С. 76.

(обратно)

155

РИО. Т. 81. СПб., 1892. С. 278, 292.

(обратно)

156

ЖМНП. 1897. № 2. С. 286, 289.

(обратно)

157

РИО. Т. 86. Юрьев. 1893. С. 498.

(обратно)

158

РИО. Т. 70. С. 489.

(обратно)

159

РИО. Т. 86. С. 478.

(обратно)

160

ЖМНП. 1897. № 2. С. 280, 281.

(обратно)

161

ПСЗ. XVIII. № 5871.

(обратно)

162

ПСЗ. Т. IX. № 6745.

(обратно)

163

РИО. Т. 124. Юрьев. 1909. С. 54, 463.

(обратно)

164

РИО. Т. 108. Юрьев, 1900. С. 309.

(обратно)

165

ПСЗ. Т. IX. № 6855.

(обратно)

166

ПСЗ. Т. X. № 7240.

(обратно)

167

Готье Ю. В. Указ соч. Т. I. М., 1913. С. 192, 193.

(обратно)

168

ЖМНП. 1897. № 2. С. 281.

(обратно)

169

РИО. Т. 114. Юрьев, 1902. С. 569.

(обратно)

170

РИО. Т. 126. Юрьев, 1907. С. 164–167.

(обратно)

171

Там же. С. 248–251.

(обратно)

172

РИО. Т. 146. Юрьев, 1915. С. 444–448; Бондаренко В. Н. Очерки финансовой политики Кабинета министров Анны Иоанновны. М., 1913. С. 283–301.

(обратно)

173

ПСЗ. Т. IX. № 7219.

(обратно)

174

РА. 1902. № 11. С. 409.

(обратно)

175

РИО. Т. 114. С. 113, 114.

(обратно)

176

Готье Ю. В. Указ. соч. С. 184, 185.

(обратно)

177

Осмнадцатый век. Кн. 3. С. 287, 288.

(обратно)

178

Готье Ю. В. Указ. соч. С. 245, 246, 249, 250.

(обратно)

179

ПСЗ. Т. VIII. № 5653.

(обратно)

180

Там же. № 5811.

(обратно)

181

Там же. № 5886, 5894, 6050.

(обратно)

182

ПСЗ. Т. X. № 7171.

(обратно)

183

ПСЗ. Т. IX. № 7142.

(обратно)

184

РИО. Т. 126. С. 156–158.

(обратно)

185

ЧОИДР. М., 1907. Кн. 2. С. 31–37.

(обратно)

186

РИО. Т. 106. Юрьев, 1899. С. 457.

(обратно)

187

Там же. С. 205, 206.

(обратно)

188

РИО. Т. 108. Юрьев, 1900. С. 18.

(обратно)

189

Там же. С. 288–291.

(обратно)

190

ПСЗ. Т. X. № 7732.

(обратно)

191

РИО. Т. 126. С. 41, 335; Бондаренко В. Н. Указ. соч. С. 205–215.

(обратно)

192

ПСЗ. Т. X. № 7041.

(обратно)

193

РГАДА. Госархив. Разряд VI. Д. 219. Л. 141, 144.

(обратно)

194

РГАДА. Госархив. Разряд VII. Д. 560. Л. 69, 71.

(обратно)

195

Там же. Д. 500. Л. 2–22.

(обратно)

196

РГАДА. Госархив. Д. 527. Л. 3, 12; Д. 528. Л. 5; Д. 499. Л. 6, 13.

(обратно)

197

Соловьев С. М. Указ. соч. Кн. X. С. 475.

(обратно)

198

Там же. Кн. XII. М., 1993. С. 170.

(обратно)

199

Кизеветтер А. А. Посадская община в России XVIII ст. М., 1903. С. 498, 501.

(обратно)

200

Соловьев С. М. Указ. соч. Кн. X. С. 484.

(обратно)

201

РИО. Т. 76. СПб., 1896. С. 358.

(обратно)

202

Очерки истории СССР. Вторая четверть XVIII в. М., 1957. С. 163.

(обратно)

203

Ученые записки МГУ. Вып. 167. М., 1954. С. 125.

(обратно)

204

Павленко Н. И. Развитие металлургической промышленности России в первой половине XVIII в. М., 1953. С. 119–125; Соловьев С. М. Указ. соч. Кн. X. С. 476–482.

(обратно)

205

Струмилин С. Г. История черной металлургии в СССР. Т. I. М., 1954. С. 195; Павленко Н. И. Указ. соч. С. 288.

(обратно)

206

Заозерская Е. И. Рабочая сила и классовая борьба на текстильных мануфактурах в 20–60 гг. XVIII века. М., 1960. С. 52.

(обратно)

207

ПСЗ. Т. VII. № 4919.

(обратно)

208

Верховский П. В. Населенные недвижимые имения св. Синода, архиерейских домов и монастырей при ближайших преемниках Петра Великого. СПб., 1909. С. 29.

(обратно)

209

Чистович И. Феофан Прокопович и его время. СПб., 1868. С. 627, 628.

(обратно)

210

Татищев В. Н. История Российская. Т. I. М.; Л., 1962. С. 315.

(обратно)

211

Чистович И. Указ. соч. С. 147–154.

(обратно)

212

Майков Л. П. Рассказы Нартова о Петре Великом. СПб., 1891. С. 73, 74.

(обратно)

213

Чистович И. Указ. соч. С. 222.

(обратно)

214

Титлинов Б. В. Правительство имп. Анны Иоанновны в его отношениях к делам православной церкви. Вильна, 1905. С. 102, 103.

(обратно)

215

Чистович И. Указ. соч. С. 409, 410; Титлинов Б. В. Указ. соч. С. 137–155.

(обратно)

216

ПСЗ. XVI. № 5718.

(обратно)

217

Соловьев С. М. Указ. соч. Кн. X. С. 534.

(обратно)

218

ЧОИДР. М., 1858. Кн. 2. С. 155.

(обратно)

219

Долгорукая Н. Б. Своеручные записки. СПб., 1913. С. 14, 15.

(обратно)

220

РИО. Т. 81. С. 85.

(обратно)

221

ЧОИДР. М., 1866. Кн. 2. С. 116, 117.

(обратно)

222

РИО. Т. 104. Юрьев, 1898. С. 63.

(обратно)

223

РИО. Т. 81. С. 55.

(обратно)

224

РИО. Т. 111. Юрьев, 1901. С. 390, 391, 548; Т. 114. С. 298, 299.

(обратно)

225

Корсаков Д. А. Из жизни русских деятелей XVIII века. Казань, 1891. С. 123–125.

(обратно)

226

Там же. С. 293.

(обратно)

227

Соловьев С. М. Указ. соч. Кн. X. С. 640; Корсаков Д. А. Указ. соч. С. 137.

(обратно)

228

ПСЗ. Т. VIII. № 5532.

(обратно)

229

Корсаков Д. А. Указ. соч. С. 211–216.

(обратно)

230

РИО. Т. 117. Юрьев, 1901. С. 12.

(обратно)

231

Корсаков Д. А. Указ. соч. С. 175–185.

(обратно)

232

РИО. Т. 111. Юрьев, 1901. С. 229.

(обратно)

233

РИО. Т. 80. СПб., 1892. С. 269, 272, 505, 512, 517.

(обратно)

234

РИО. Т. 114. С. 276, 393, 492.

(обратно)

235

РИО. Т. 66. С. 407–408.

(обратно)

236

ПСЗ. Т. VIII. № 5916.

(обратно)

237

РИО. Т. 81. С. 296.

(обратно)

238

Соловьев С. М. Указ. соч. Кн. X. С. 640, 641.

(обратно)

239

Корсаков Д. А. Указ. соч. С. 224, 225.

(обратно)

240

Осмнадцатый век. Кн. 3. С. 63.

(обратно)

241

Там же. С. 176, 177, 573.

(обратно)

242

РИО. Т. 114. С. 617–627.

(обратно)

243

ЧОИДР. 1878. Кн. I. С. 180.

(обратно)

244

РИО. Т. 114. С. 649.

(обратно)

245

ПСЗ. X X. № 7151.

(обратно)

246

РИО. Т. 81. С. 37.

(обратно)

247

РИО. Т. 117. С. 9, 10, 12.

(обратно)

248

Там же. С. 19, 27, 39, 126, 206, 207 и др.

(обратно)

249

Корсаков Д. А. Указ. соч. С. 260–262.

(обратно)

250

Соловьев С. М. Указ. соч. Кн. X. С. 641, 642; Кн. XI. С. 342.

(обратно)

251

Павленко Н. И. Птенцы гнезда Петрова. М.1999, С. 298–329.

(обратно)

252

Граф Миних. Записки. М., 1999. С. 62, 63; РИО. Т. 80. С. 545.

(обратно)

253

РИО. Т. 10. СПб., 1872. С. 56, 57.

(обратно)

254

Соловьев С. М. Указ. соч. Кн. VIII. М., 1993. С. 378.

(обратно)

255

РС. 1872. Июнь. С. 941, 942.

(обратно)

256

Соловьев С. М. Указ. соч. Кн. IX. М., 1993. С. 358–364; Кн. X. С. 244–247.

(обратно)

257

Там же. Кн. VIII. С. 507; Кн. IX. С. 360.

(обратно)

258

Hermann. Geschichte des Russischen Staat. В. IV. S. 608, 609.

(обратно)

259

РС. 1872. Июнь. С. 949–951.

(обратно)

260

ОЗ. 1860. Т. II. С. 491.

(обратно)

261

Готье Ю. В. Указ. соч. Т. II. М.; Л., 1941. С. 64, 67.

(обратно)

262

ЧОИДР. 1862. Кн. 4. С. 109–134.

(обратно)

263

Соловьев С. М. Указ. соч. Кн. X. С. 241, 242.

(обратно)

264

ПСЗ. Т. VIII. № 6067.

(обратно)

265

РИО. Т. III. С. 41, 42.

(обратно)

266

РИО. Т. 114. С. 300, 407.

(обратно)

267

ПСЗ. Т. VIII. № 6071.

(обратно)

268

РИО. Т. 111. С. 85.

(обратно)

269

РИО. Т. 76. СПб., 1897. С. 289.

(обратно)

270

Соловьев С. М. Указ. соч. Кн. X. С. 512–520.

(обратно)

271

Hermann. Указ. соч. S. 613.

(обратно)

272

Русская беседа. 1860. Т. II. Кн. 20. С. 179.

(обратно)

273

Гольденберг Л. А. Федор Иванович Соймонов. М., 1966. С. 101.

(обратно)

274

ЧОИДР. 1865. Кн. 2. С. 191–194.

(обратно)

275

Герье В. Борьба за польский престол в 1733 г. М., 1862. С. 172, 173.

(обратно)

276

Там же. С. 194, 203, 207, 209, 356, 358, 372.

(обратно)

277

Соловьев С. М. Указ. соч. Кн. X. С. 341.

(обратно)

278

Миних Б. X. Атака Гданска. М., 1888. С. 4.

(обратно)

279

Миних Б. X. Атака Гданска. М., 1888. С. 14, 38, 83, 90.

(обратно)

280

Манштейн Х. Г. Записки о России. СПб., 1875. С. 56.

(обратно)

281

Очерки истории СССР. Период феодализма. М., 1957. С. 359.

(обратно)

282

Некрасов Г. А. Роль России в европейской международной политике. М., 1976. С. 233.

(обратно)

283

Некрасов Г. А. Указ. соч. С. 249, 251.

(обратно)

284

Кочубинский А. Граф Андрей Иванович Остерман и раздел Турции. Одесса, 1899. С. 18, 19, 26, 27.

(обратно)

285

Кочубинский А. Указ. соч. С. 36, 37, 65.

(обратно)

286

ПСЗ. Т. IX. № 6707.

(обратно)

287

Кочубинский А. Указ. соч. С. 124.

(обратно)

288

Соловьев С. М. Указ. соч. Кн. X. С. 391.

(обратно)

289

РА. 1868. С. 1063, 1064.

(обратно)

290

Баиов А. Русская армия в царствование императрицы Анны Иоанновны. СПб., 1906. С. 225.

(обратно)

291

РА. 1878. № 3. С. 258, 259.

(обратно)

292

Всеподданнейшие донесения графа Миниха. 4.1. СПб., 1897. С. 104, 113, 123.

(обратно)

293

Соловьев С. М. Указ. соч. Кн. X. С. 401–404.

(обратно)

294

Баиов А. Указ. соч. С. 391.

(обратно)

295

Всеподданнейшие донесения графа Миниха. Ч. 2. СПб., 1899. С. 103, 104, 106.

(обратно)

296

ЧОИДР. 1894. Кн. 2. С. 1–11.

(обратно)

297

Баиов А. Указ. соч. С. 423.

(обратно)

298

Соловьев С. М. Указ. соч. Кн. X. С. 423.

(обратно)

299

ЧОИДР. 1894. Кн. 2. С. 4, 10, 18, 19.

(обратно)

300

Соловьев С. М. Указ. соч. Кн. X. С. 432, 675.

(обратно)

301

Всеподданнейшие донесения графа Миниха. Ч. 3. СПб., 1899. С. 296, 320, 321, 330–332.

(обратно)

302

РИО. Т. 124. Юрьев, 1906. С. 228–232.

(обратно)

303

РИО. Т. 117. Юрьев, 1904. С. 200.

(обратно)

304

РА. 1878. № 3. С. 271.

(обратно)

305

Манштейн Х. Г. Указ. соч. С. 150.

(обратно)

306

Соловьев С. М. Указ. соч. Кн. X. С. 444.

(обратно)

307

РИО. Т. 120. С. 454, 455.

(обратно)

308

Нащокин В. А. Записки. СПб., 1842. С. 61, 62; Петрушинцев Н. Н. Указ. соч. С. 200.

(обратно)

309

Архив кн. Воронцова. 1879. Кн. 2. С. 518, 519.

(обратно)

310

Некрасов Г. А. Указ. соч. С. 204.

(обратно)

311

РИО. Т. 85; Т. 92.

(обратно)

312

Граф Миних. Замечания на записки Манштейна. СПб., 1891. С. 156, 157.

(обратно)

313

Архив кн. Воронцова. Т. 24. М., 1880. С. 44, 45.

(обратно)

314

РИО. Т. 92. СПб., 1894. С. 21.

(обратно)

315

Граф Миних. Указ. соч. С. 161.

(обратно)

316

Граф Миних. Указ. соч. С. 157–163; Соловьев С. М. Указ. соч. Кн. X. С. 669–672.

(обратно)

317

Соловьев С. М. Указ. соч. Кн. X. С. 669–672.

(обратно)

318

РИО. Т. 86. С. 549.

(обратно)

319

РИО. Т. 92. С. 16, 51.

(обратно)

320

Соловьев С. М. Указ. соч. Кн. XI. М., 1993. С. 26.

(обратно)

321

Манштейн Х. Г. Указ. соч. С. 197.

(обратно)

322

Безвременье и временщики. С. 173.

(обратно)

323

РИО. Т. 85. С. 400.

(обратно)

324

Новое слово. 1896. Май. С. 62; РС. 1871. Т. 3. С. 537–542.

(обратно)

325

РА. 1887. № 1. С. 10.

(обратно)

326

Соловьев С. М. Указ. соч. Кн. XI. С. 36.

(обратно)

327

РИО. Т. 91. С. 103.

(обратно)

328

Корф М. А. Брауншвейгское семейство. М., 1993. С. 59, 64, 65.

(обратно)

329

РА. 1867. С. 161–175.

(обратно)

330

ЧОИДР. 1862. № 1. С. 28–119.

(обратно)

331

РИО. Т. 91. С. 331.

(обратно)

Оглавление

Глава I Герцогиня Курляндская

Глава II Императорская корона на голове герцогини

Глава III Крах «затейки» верховников

Глава IV Царствовала, но не управляла

Глава V Окружение императрицы

Глава VI Утехи Анны Иоанновны

Глава VII У кормила правления

Глава VIII Мужик и барин

Глава IX Торговля товарами и страной

Глава X Свара среди духовенства

Глава XI Первые жертвы режима

Глава XII Кабинет-министр на плахе

Глава XIII Изгнание Станислава Лещинского

Глава XIV Победы, не завершившиеся желанным миром

Глава XV Эпилог

Список сокращений Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg