«Крепкий орешек»

Крепкий орешек (fb2) - Крепкий орешек (П. Аматуни. Документальные произведения) 739K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Петроний Гай Аматуни

П. Г. Аматуни Крепкий орешек

Светлой памяти

Кузьмы Ивановича Шубина —

Летчика и Человека.

О ТЕХ, КТО В НЕБЕ

Пилот — это крепкий орешек для природы. Она стремится расколоть его ураганами и грозами, снежными бурями и кипением мощных облаков. А он, пилот, забирается все выше, летит все быстрее и дальше; он серьезен перед лицом опасности, ибо уважает ее, а не пренебрегает ею. Он горд и знающ, но скромен, ибо понимает, что не одно поколение авиаторов незримо стоит за его спиной. Их опыт — это величайший дар, может быть, самое дорогое из всех наследий в мире. И в трудную минуту пилот побеждает потому, что принял этот драгоценный дар, как эстафету…

Петронию Аматуни исполнилось 60 лет, четверть века он состоит в Ростовской писательской организации. Примерно столько же лет и я знаю его. По профессии он летчик и написал о своих друзьях-авиаторах несколько книг.

Читая их, невольно обращаешь внимание на реалистичность письма. Конечно, романтика окрашивает все, что вообще написано в нашей и зарубежной литературе о летчиках. Но когда пишет об авиации профессиональный пилот, именно точность деталей, сюжета, самого языка становится основой некоторой приподнятости и, может быть, восторженности или влюбленности в небо.

Я знаю это по себе: проходят годы, отдаляющие меня от, казалось бы, совсем недавней летной жизни, но все еще живут во мне и ощущения полета, и образы тех, кто делил со мной радости и острые неожиданности в воздухе и на земле…

Надо сказать, что Петроний Аматуни больше книг написал в жанре фантастики и сказки. И меня это не удивляет.

Сейчас мальчишки чаще играют в космонавтов — такова романтика космического века. И все же прелесть, я бы сказал, фантастичность авиации остаются неповторимыми и, наверное, неуничтожимыми даже в самом далеком будущем, потому что вряд ли станут люди летать по земным городам и весям на звездолетах.

Позвольте уверить вас, что трудно встретить летчика, который если не пишет сам, то с увлечением не читал бы фантастики… Таково воздействие обычной летной действительности — трудной, стремительной и суровой.

Работа делает пилота фантастом или врожденные фантасты становятся пилотами — это уже другой вопрос. Что же касается сказок, то немало летчиков-писателей уже стали авторами сказочных произведений…

Предлагаемая читателю книга — это, скорей всего, истоки фантастики ее автора, это книга о тех, кто в небе.

Петр Лебеденко

О днях улетевших

1

Небо! Великое детище Солнца и Земли… Дайте мне взглянуть на кусочек Земли, и я скажу, какое небо над ним сейчас. И наоборот: в полете, в облаках, я расскажу вам немало о земле.

А начинал я в ранней юности на планере. В ту пору он представлял собой пустотелую балку: на одном конце — сиденье, педали и ручка управления, а на другом — хвост, состоящий, как и сейчас, из горизонтального и вертикального оперения. Крыло — прямоугольное в плане и обтекаемое в профиле — крепилось на высоких стойках. В носовой части балки, снизу, — крюк, на него цеплялось кольцо с веревкой.

Я усаживался на пилотское сиденье, ноги — на педали руля поворота, в правую ладонь — ручку управления, озабоченно осматривал белые, с сиреневой оторочкой облака и командовал:

— Ста-арт!

Взявшись за веревку, друзья натягивали ее струной и бежали с горки. А еще двое поддерживали крыло за консоли: колес-то ведь не было…

Тряско и валко планер двигался вперед. После набора необходимой скорости под крики «ура» я как бы притягивался к небу словно магнитом, обгонял веревку, которая, ослабнув, соскальзывала с крюка, и летел на высоте двух, а то и трех метров. Немного погодя следовали «прочная» посадка, небольшой полевой ремонт — и наступала очередь другого…

Потом вместо веревки мы использовали резиновый канат (амортизатор), а в носу планера появился капот, проще говоря, фанерный футляр с плоским верхом. Он закрывал мои ноги и руки, а я старался — если успевал за короткий полет — сохранять верх капота горизонтально, что свидетельствовало о наиболее выгодном расположении в пространстве всего летательного аппарата.

Когда высота полета позволяла делать отвороты вправо и влево, я учился следить за координацией рулей, то есть за тем, чтобы темп разворота соответствовал крену. Это было сравнительно просто: скажем, взлетел с высокой горки — и разворачиваюсь влево; если при этом встречный воздух больше задувает в левую (внутреннюю) щеку, надо либо увеличить крен, либо больше нажать на левую педаль руля поворота. Иначе разворот получится блинчиком.

Зимой было потруднее, особенно в мороз: лицо грубело, и чувствительность щек подводила. Но вскоре появились приборы…

В те далекие годы мы мечтали о высоте, В августе 1935 года я с группой своих курсантов взобрался на вершину Столовой горы, что близ города Орджоникидзе, в Северной Осетии. Разобранный планер мы доставили на скалистую высоту 3000 метров. На вершине сохранились остатки маленькой часовни — гора когда-то считалась священной. Мы написали свои имена, записку вложили в пустую консервную банку и закопали. Надеялся я стартовать 18 августа, в День авиации. Но прошло два дня — погода становилась все хуже и хуже…

В первое же утро горцы, помогавшие нам, и проводник исчезли. Чтобы оправдать себя, они распустили слух, будто я полетел и разбился. Это попало в печать. Мы слышали сквозь облака шум низко летающих самолетов, но не подозревали, что весь аэроклуб разыскивал мои останки.

16 августа прояснилось. А надежды на устойчивую хорошую погоду не было никакой, и я решил лететь, не дожидаясь праздника. С трудом натягивали амортизатор мои немногочисленные курсанты. И все же я полетел. Я парил над городом около часа на высоте 3500 метров, любуясь Кавказским хребтом и Дарьяльским ущельем. Но пришлось взять курс на аэродром… Перед уходом суеверные горцы от имени аллаха проткнули посохами крыло моего планера в нескольких местах. Мы, как могли, залатали дыры, используя даже носовые платки, но не все латки выдержали. Когда я приземлился — половину их уже ветром сдуло…

Лет через тридцать я прилетел в Орджоникидзе, в места моей юности. Небо разрисовывали реактивные самолеты, и никто теперь не обращал на них внимания.

Когда-то я высматривал в небе парящих птиц и устремлялся к ним: раз они кружат, распластав крылья, значит, там есть восходящий поток воздуха, который «вознесет» и мой планер. Они охотно принимали меня в свою компанию, я слышал их дружелюбный клекот. Нынче же не всегда увидишь из пилотской кабины даже перелетных птиц: они сторонятся постоянных трасс Аэрофлота и внесли поправки в свои вековые маршруты. Это заметили многие пилоты…

Году в 1955-м степной орел грудью встретил самолет Ил-14 и, погибая, смял коробку зажигания — контакты разомкнулись, двигатели смолкли. Пилотам удалось сесть на речную гладь у самого Волгограда. Отделались купанием и стали героями дня: об этом писали газеты.

Редкий случаи, но для меня тот крылатый богатырь был последним из могикан. Он пытался, думалось мне, мстить людям, завоевавшим его владения. Он покорился, но смириться не смог. Когда человек начинал летать на смешной коробке из жердочек и крашеного полотна, орел снисходительно отворачивался. Когда безусые мальчишки принялись выписывать мертвые петли, он уже едва скрывал ревность. Но при появлении в небе крылатых машин из металла, стремительных, грохочущих и распространяющих далеко вокруг раздражающие звуковые волны и отвратительный запах, гордый орел возмутился…

Нелегок был путь человечества к покорению воздуха; он не окончен и сейчас: еще немало нового ожидает нас, и я ловлю себя на том, что завидую моим юным читателям.

Мы — дети трех измерений, наша сущность — объем. Мы жаждем пространства, как хлеба. Наше богатство — время, но мы его теряем, даже находясь в неподвижной точке. Вот почему скорость необходима нам, как витамины.

В этом смысле самая незаменимая, самая близкая нам по духу машина — самолет. Живущий только в движении, подаривший нам ощущение всемирности, самолет сделал нас не птицей, а еще более — Человеком. Он воодушевил нас и на выход в космос, где невесомость погасила в нас крохотные остатки гравитационной робости.

И все же именно с самолетам у человека много общего. В полете нас охватывает чувство, родственное тому, что возникает, когда мы смотрим на огонь или величественную гладь океана, — первобытное и первозданное, времен Прометея…

Сколько всевозможных самолетов на стоянках! Вот двухмоторный серебристый красавец Ил-14 — последние годы я работал на таком. Он немного постарел… Хочется сказать «стал старше», как и я… Скорость его всего 320 километров в час, но каждый из этих километров — страничка и моей жизни. То спокойная или веселая, то бурная и трудная, особенно при обходе гроз или в песчаную бурю, то воистину тяжелая, когда обледеневшая машина, несмотря на усилия моторов, едва сохраняет высоту…

Для меня любой самолет — большой и малый — подлинное восьмое чудо света! И то — восьмое только потому, что семь предыдущих созданы в древние времена.

В свое время довелось мне быть спортивным летчиком, затем — военным, на истребителях, а позже — линейным пилотом в Аэрофлоте. Больше всего понравилась мне гражданская авиация. 15 лет пролетал я в Ростовском-на-Дону авиаподразделении.

2

Ростов-на-Дону — Волгоград — Астрахань — один из «волшебных» треугольников у нас в стране. Ветры здесь дуют и в ясную погоду, и при облачности: то такие сухие, что мухи в кольцо свиваются, то такие сырые, промозглые, что и ласточки еле тянутся над землей. А уж о боковых ветрах и говорить не приходится. Взлетать же и садиться надо. Сами знаете — не любят пассажиры нарушений расписания.

Или задует такой ветрило, что на сотни километров окрест поднимает почву, все небо темнеет. В такую погоду залетел однажды к нам сибиряк. В поте лица сел, срулил немного с полосы и выключил двигатели: пусть дальше тягачи тянут. Вышел из самолета, прошел метров сто, полулежа на встречном ветерке, и спрашивает:

— Как вы, бедолаги, дышите?

— А мы в такое время не дышим, а жуем воздушок, — поясняет ему один из наших ветеранов.

— Добро бы хоть в августе такое, но не в феврале же!

— Так оно и летом случается. Прилетай.

— Спасибочко, — говорит, — буду стараться…

Сейчас ветераны наши потихоньку уходят на пенсию, их сменяет молодежь. Не сразу, конечно, а полетают сперва со «стариками» и наберутся опыта. Тем более что есть молодым жизнь делать с кого.

К примеру, Александр Михайлович Корхов. Папа — так его все называют. Он первым пригнал к нам с завода Ил-14, затем перешел на газотурбинный самолет и первым в Ростовском авиапредприятии стал заслуженным пилотом СССР.

Или Иван Александрович Гроховский — кавалер ордена Ленина, первоклассный пилот. Налетал он 20 000 часов на самолетах многих типов, превосходный методист, воспитавший многих наших командиров кораблей. Иван Сергеевич Дубатов, член ВЦСПС, тоже награжденный орденом Ленина, — олицетворение скромности. Юрий Петрович Калужин, которого я не представляю вне авиации, — прирожденный пилот. Прохор Федотович Миханьков, однажды спасший жизнь мне и моему экипажу при полном заходе на посадку в Харьковском аэропорту.

Много добрых слов можно сказать и о пилотах Н. Н. Гарниере, М. Н. Амелине, В. Д. Макееве, И. Д. Лесничем, В. Л. Семенове, И. Г. Домбояне и еще, и еще…

Надо рассказать о своих друзьях и о нашей технике! Хорошо собрать хоть часть их за круглым столом да тряхнуть стариной. И тут печальный случай помог мне…

Он умирал молча, без страданий, как живое здоровое существо, прожившее отмеренное ему Вечностью и готовое к неизбежному.

Вокруг него суетились инженеры и техники, механики и рабочие, а сварщики, точно могильщики, сидели в стороне и курили в уверенном ожидании.

Оживленно советуясь, люди деловито сняли с него два поршневых двигателя, пилотские и пассажирские кресла, извлекли километры проводов и трубок, унесли приборы и радиоаппаратуру; а когда, что называется, раздели догола, аккуратно и споро отсоединили главное, чем он жил и гордился столько лет, — его замечательные крылья.

Даже когда с его фюзеляжа сняли хвостовое оперение, он еще не терял надежды на капитальный ремонт, но когда автогенщики подошли к нему и он почувствовал первые ожоги на своем натруженном теле, только тогда стало ясно и ему, что это конец…

К тому же его лишили и наземной опоры — шасси, и он беспомощно лежал на животе.

У него была в свое время отменная репутация, ибо он принадлежал к прославленной семье лучших в мире поршневых самолетов Ил-14; он честно провел свою шумную жизнь, мог похвастаться великолепной биографией.

В молодости он носился по всему небу, лишь меняя моторы и не размышляя о грядущем. Грозы и бури, шквальные ветры и обледенения преодолевал он в дружбе с веселыми, умными ребятами, чьей воле охотно подчинялся. А скольких желторотых птенцов он сделал соколами!

Им любовались и пассажиры, воюющие у касс, лишь бы приобрести билеты именно на его рейс… Прошли, нет — пролетели его годы со скоростью 320 километров в час, и вот с заводских аэродромов прибыла молодежь, чтобы помочь ему.

Новички оказались более рослыми и мощными, они стремительно взвивались за самые высокие облака и мчались на скоростях, о которых ему и не мечталось.

Однажды какой-то беспечный пассажир назвал его телегой, и он не обиделся. Когда же это повторилось несколько раз, он слегка загрустил, стал скромнее, но бодрости не терял. Он был мудр — небо многому учит и людей и машины, — а значит, и терпелив.

И все же сегодня, в эти свои последние часы под ярким, сияющим от радости небом, ему стало тяжко. Он будто понимал, что суета вокруг него — это обычный производственный план технической бригады, и чувствовал, как осторожны и заботливы те, кто столько лет ухаживал за ним на земле, в жару и мороз, днем и ночью. Он был среди своих и в эти неповторимые минуты, но где же те, с кем он пережил Главное, там, на трассах?

Забыли… Он тут же как бы отбросил это случайное слово, точно заклепку, что выпала сейчас из его левого борта. Нет, просто они где-то в небе…

Но чу!.. Вот и они: его пилоты и бортмеханики, штурманы и бортрадисты, приуставшие после нескольких тысяч километров, еще хранящие в себе стремительность полета и ласку посадочных полос, медвежьи объятия кучевых облаков и рокот двигателей.

Эх, привстать бы хоть на мгновение да расправить крылья!..

Они пришли к нему, молчаливые и серьезные, без цветов и погребальных речей, не глядя друг на друга.

Но едва их приметили, как все замерло на этом инженерном участке. Перестали стучать пневматические зубила и шипеть автогенные струи; молодые и старые рабочие почтительно приветствовали летчиков и, переглянувшись, ушли по другим делам, чтобы не мешать им проститься с тем, кто был для них больше чем летающей машиной — верным и бескорыстным соратником.

…Они зашли в его ободранный фюзеляж и присели на что пришлось — на шпангоуты и балки пола, даже на порожки. Каждый вначале думал о своем, а потом незаметно разговорились.

Это было прощание с Другом, у которого никогда не будет ни могилы, ни памятника. Больше не представится такая возможность, как вот сейчас…

Нельзя и предсказать, кем станет их самолет. Понятное дело, он пойдет на переплавку. А дальше? Какая-то его часть, быть может, снова умчится в небо; какая-то станет вилками и ложками для ширпотреба…

Но их волновало на этот раз прошлое; у каждого было что вспомнить, а ведь умение хранить и ценить минувшее придает силу идущему. Дороги без начала нет; не бывает без прошлого и настоящих людей.

Но они больше запоминали почему-то веселое или озорное; либо вспоминали беспокойное и тревожное как-то весело и озорно.

Почему?

Не мне, начиненному сотнями вопросов, отвечать… Просто я думаю, что этому причина — сама особенность нашей работы. Ведь каждый пилот, даже самый легкий, есть бесконечная цепь волевых усилий. Твоих — а не кого-то другого. А чтобы почти не замечать этого, привыкнуть, либо испытывать наслаждение — необходимо Чувство Юмора.

Какой это прекрасный дар Природы!

И вот пошли воспоминания… Связанные не только именно с этим самолетом. Встречи и расставания подобны волшебному ключу, открывающему самые затаенные сейфы доброй человеческой памяти.

Так появились в моей книге многие последующие страницы…

Часть первая Авиационная юность

Трудно ли стать пилотом? Да.

Трудно ли быть пилотом? Очень.

Представьте себе, что за вашим окном дружно работают два… или лучше три-четыре авиационных двигателя. С утра и, скажем, до обеда. Кроме того, под вами тысячи метров высоты. Да болтанка, да толща облаков, обледенения, грозы…

Однако не пугайтесь…

ОСУЩЕСТВЛЕННАЯ МЕЧТА

1

В аэропортах Москвы, Харькова, Воронежа, Краснодара, Адлера, Минеральных Вод и многих других ежедневно приземляются самолеты ростовчан.

Часто, после того как из самолета выйдут пассажиры, на трапе появляется заместитель командира Ростовского объединенного авиаотряда по летной службе Иван Александрович Гроховский. Руководителям полетов, диспетчерам, начальникам аэропортов хорошо знакома его среднего роста плотная фигура; они знают, что Гроховский появился в их владениях потому, что проверяет один из своих экипажей в рейсовых условиях.

Но мало кто знает, как труден и долот был путь этого человека к штурвалу воздушного корабля…

2

…Высотомер показал 1200 метров.

Иван сбавил обороты мотора, перевел самолет в горизонтальный полет и глянул за борт. С этой высоты запорошенная снегом земля, с неясными оттисками замерзших речек и невысоких белых холмов, была похожа на неоконченную карту, на которую неторопливые топографы еще не успели нанести зеленые силуэты лесов, коричневатые штрихи возвышенностей и светло-синие крапинки прудов и озер.

Он ощутил левой щекой упругий морозный воздух и улыбнулся. Далеко, точнее, глубоко внизу, сходились буквой «У» едва заметные линии дорог, а рядом лепились у подножия холма сероватые домики хуторка — это и был центр пилотажной учебной зоны: над ним разрешалось выполнять фигуры высшего пилотажа.

— Рыбу удишь, Гроховский? — насмешливо прозвучал в правом ухе голос инструктора Дубенского.

Иван выпрямился и вздохнул.

— Давай снова отрабатывать глубокие виражи, — кричал в переговорный аппарат Дубенский. — Понял?

Курсант покорно кивнул и, не оглядываясь, слегка нажал на сектор газа. Шум мотора усилился, а стрелка прибора скорости дрогнула и как бы сделала полшага вправо.

— Левый, — коротко приказал инструктор.

Иван плавно двинул рулями, и самолет стал описывать в светлом зимнем небе круг, центром которого был лежащий на земле хуторок.

— Правый! — повелительно крикнул инструктор, когда, закончив левый вираж, Иван вывел самолет напрямую.

Курсант плотнее обычного обхватил пальцами ручку управления, резче, чем следовало, двинул от себя сектор газа и с отчаянием, точно решившись на что-то почти безнадежное, накренил послушный У-2 на правое крыло.

Но самолёт, вместо того чтобы сделать глубокий вираж, безудержно опускал нос все ниже и ниже горизонта. Иван почувствовал, как машину сильно потянуло в штопор, точно лодку, попавшую в водоворот, и невольно прижал ручку управления ближе к себе, как бы пытаясь удержать самолет на этой высоте.

— Куда тянешь? — надрывно звучал в ушах гневный голос Дубенского. — Хочешь сорваться в штопор? Отдай ручку, поддержи левой ногой, вот так…

Инструктор легко и почти мгновенно вернул самолет в нормальное положение и вновь доверил управление курсанту.

— Не зажимай ручку, сиди спокойно! — нервно кричал он. — Следи за прибором и не теряй скорости.

Иван взглянул на прибор скорости: острая стрелка, словно издеваясь над неопытностью парня, ушла влево. Горизонт спрятался под капот мотора, впереди расстилалось только холодное, отчужденное небо, как бы потемневшее от неудовольствия.

Воздух стал рыхлым, как вата, и в сердце закрался холодок неприятного предчувствия.

«Опять… — подумал Иван, — опять не получается правый вираж! Я теряю скорость… Но как быть? Что надо сделать в первую очередь?» Он ожидал ответа на эти вопросы от инструктора, но услышал лишь глухое ворчание.

Ручка двойного управления в кабине курсанта словно по щучьему велению метнулась вперед и влево, ножные педали сами собой задвигались, размашисто и тоже резко. Но потом их движения стали мельче и плавнее — горизонт вновь показался из-под мотора, занял положенное ему место у головки первого цилиндра, и укрощенный самолет спокойно полетел по прямой.

— К чертям, — выругался инструктор, — мне надоело работать за тебя… Чего ты пошел в авиацию — не пойму. Разве это полет? Ты даже представления не имеешь о высшем пилотаже. А ну, держись, покажу тебе, как надо летать!

Самолет энергично перевернулся через правое крыло вверх колесами, и мотор, громко чихнув, затих. Теперь под ногами Ивана красовалось вновь повеселевшее небо, а над головой огромной белой простыней, с лоскутами хуторов и перелесков, лежала земля. Нос самолета стал, не торопясь, опускаться к земле, и неожиданную густую тишину нарушил нарастающий шорох морозного воздуха, скользящего по обшивке крыльев и фюзеляжа. Тонко и негромко запели стальные ленты — расчалки. От перегрузки Ивана так вдавило в сиденье, что в глазах запестрели черные и желтые круги. Рыча мотором, двухкрылый У-2 вошел в красивую петлю Нестерова…

За первой петлей последовала вторая, третья, затем — медленная петля с зависанием в верхней точке, когда Иван болтался вниз головой, удерживаемый лишь привязными ремнями; потом снова переворот, боевой разворот и наконец несколько свистящих витков штопора.

— Вот как надо летать! — горделиво крикнул инструктор и, убрав газ, приказал: — Давай сам входи в круг, рассчитывай и садись… — А когда самолет уже планировал на посадку, он сокрушенно покачал головой, вздохнул и, как бы завершая прерванный разговор, иронически ввернул старое авиационное словечко: — Пилотяга!

3

После полетов курсантов построили перед штабом Н-ской объединенной школы пилотов и техников. К строю подошел начальник штаба и, достав из кармана кожанки какие-то бумаги, громко произнес:

— Тем, кого я буду вызывать, выйти из строя… Иванов!

— Я!

— Николаев!

— Я!

— Рублев!

— Я!

— Гроховский!..

У Ивана больно сжалось сердце. Как в полусне, плохо понимая, что происходит вокруг, и не в силах подавить вдруг вспыхнувшее волнение, он механически сделал три шага вперед, повернулся кругом и замер, не поднимая глаз, видя впереди носки сапог товарищей, стоящих в строю.

Когда вызвали пятнадцать курсантов и список был исчерпан, наступила пауза. Тишину разорвал протяжный зычный голос начальника школы:

— Напра-во!..

В ответ дружно щелкнули каблуки обмерзших сапог.

— В казарму… Ша-гом… — снова пауза, и точно пушечный выстрел: — Марш!

Пятнадцать сердец болезненно дрогнули и на мгновение перестали биться: пятнадцать воздушных замков бесшумно рухнули и погребли под собой мечты о полетах, вынашиваемые с самого детства.

Все описанное произошло в несчастливом для Гроховского 1932 году…

Отчаяние и тоска охватили Ивана. Ведь он успел полюбить авиационную жизнь особенной, сильной и неугасимой любовью. За то, что делает она людей смелыми и гордыми, за то, что дает им власть над высотой, временем и расстоянием, а больше всего за то, что в небе можно славно послужить своему народу.

Нет, не понял всего этого начальник школы, да и не хотел понимать, когда несколько дней спустя после той команды «в казарму шагом — марш!» вызвал курсантов, отчисленных по летной неуспеваемости.

Дошла очередь и до курсанта Гроховского…

— Ну, — солидно сказал начальник школы, — убедился теперь, что рожденному ползать летать не велено?

Молчал Иван, только на побледневшем лице обозначились крепкие желваки. Обидно стало, что человек, сидящий сейчас перед ним за массивным письменным столом, так вольно играет меткими словами. Нет, не верил Иван, что когда Алексей Максимович написал эти слова, он мог иметь в виду вот такого, как он, который больше всего на свете полюбил свою мечту о полетах. И неужели ошибся райком комсомола, посылая бывшего фабзаучника в летную школу? Не может этого быть!..

Иван промолчал, проглотил горькую пилюлю и продолжал стоять навытяжку.

— Но по теории у тебя оценки отличные, — сказал начальник школы. — Если хочешь, могу оставить тебя и перевести на техническое отделение.

Жарко сделалось Ивану от радости: не только техником готов он был остаться в авиации, а хоть часовым — лишь бы ближе к самолетам! И тут же опять заветная мысль: «Останусь, а там все же добьюсь своего…»

— Согласен! — громко ответил он.

4

Так, белорусский юноша из Рогачева, Иван Гроховский, пошедший в авиацию, чтобы стать летчиком, стал авиационным техником. А работать на земле, если все мечты за облаками, мягко говоря, грустно…

Всю свою страсть к полетам Гроховский перенес на самолеты и моторы. Каждый болт или гайка, каждая певучая на ветру лента-расчалка, каждый квадратный сантиметр звонкой обшивки крыла и фюзеляжа казались ему необыкновенными, почти священными.

По окончании школы Гроховского направили в Ташкентский аэропорт авиатехником. Здесь он близко узнал эту особую группу «земных» авиаторов, неутомимых тружеников: мотористов, авиатехников, инженеров по эксплуатации, которые придирчиво подготавливали самолеты и моторы к каждому полету. У них он научился распознавать и предупреждать малейшие дефекты в материальной части и не сдавать неготовую машину, как бы ни торопили его летчики и командиры.

А мысли о полетах, глубоко затаенные, но живучие, по-прежнему тревожили его. Иван успокаивал себя. «Что ж, — рассуждал он, врач исцеляет инженеров, моряков, писателей, летчиков, но при этом не испытывает неприязни к своей профессии, а все сильное любит ее! Буду врачевать самолеты и моторы… для других».

И все же…

И все же, как глянет на самолет, отрывающийся от земли, так сердце и заноет. Одно спасение — работы по горло: с утра до вечера в аэропорту.

Постепенно стал вроде и привыкать к этому, смиряться.

Когда Гроховского в конце 1936 года перевели на другую должность — обслуживать самолет командующего военно-воздушными силами округа, он воспринял это почти равнодушно, но вскоре понял, сколько выгод дает ему новая работа: командующий не возил пассажиров и грузов и летал реже, чем линейные пилоты Аэрофлота. Оставались свободные часы и… можно сказать, под боком — аэроклуб. Иван Александрович обратился к командующему за разрешением поступить в аэроклуб.

Разрешение было дано. Снова началась учеба. Вот здесь пригодились и очень помогли ему знания материальной части самолетов и моторов разных конструкций и личный опыт работы авиатехником. И помогли не только в самой учебе. С разрешения командующего и по просьбе руководства аэроклуба Гроховский стал в свободное от работы время преподавать в аэроклубе самолет и мотор, благо, что занятия там проводились без отрыва от производства, по вечерам.

— Я вам дам самолет и мотор, — шутя сказал он начальнику аэроклуба, — а вы мне — крылья!

Очень тревожил Гроховского вопрос: кто будет его инструктором? Он уже испытал на себе, как много значит методика обучения, и Дубенский все еще вспоминался с горечью, хотя прошло с той печальной поры около пяти лет.

…Первое же знакомство с инструктором аэроклуба Гуниным успокоило Гроховского. Тот оказался человеком рассудительным, спокойным и наблюдательным. Ошибки в полетах нового ученика не раздражали его, а лишь делали более терпеливым и настойчивым.

Однажды, после первых вывозных полетов, он собрал свою группу возле самолета и сказал:

— Тема сегодняшней беседы — «Ошибки в полете» Он говорил медленно, с частыми паузами тщательно подбирая слова: — Прежде всего у меня к вам такой вопрос: что такое отличный полет? Скажите… ну, вот вы, курсант Царев.

— Отличный полет — это… это хороший полет.

— И все?

— Все.

— Не густо. А как вы думаете, товарищ Гроховский?

— Отличный полет — это когда летчик не допускает ни одной ошибки.

— А вы что скажете, курсант Батюшин.

— Гм… отличный полет? — Батюшин подозрительно посмотрел на инструктора — нет ли тут какого-нибудь подвоха — и уставился в небо. — Отличный полет? Ну как же? Это… это… и, снова посмотрев на Гунина, признался: — Не знаю, товарищ инструктор.

Все рассмеялись.

— Честный ответ! — оживился Гунин. А смеетесь зря. Кто сумеет ответить правильно?

Ни одна рука не поднялась.

— Вот видите?! Придется мне самому объяснить. Отличным я называю такой полет, в котором летчик своевременно замечает свои ошибки, понимает и вовремя исправляет их. Ясно? Не какой-то выдуманный идеальный полет, а когда летчик исправляет свои ошибки в самом начале, как только они зарождаются.

— Вот-вот, я хотел сказать то же самое, — громко произнес Батюшин.

— Хотел и сказал — это не одно и то же, — продолжал инструктор. — И помните: ошибок в полете не допускают три человека: кто еще думает летать, кто уже отлетал и кто вообще летать не собирается. А раз человек в воздухе, то ошибки будут непременно, и лично я не берусь сделать безошибочный полет! Ошибки бывают разные, но все они тянут за собой целую толпу своих собратьев. Предположим, в полете по прямой мы допустили правый крен. Самолет немедленно отклоняется в сторону крена, но мы увидели только эту, вторую ошибку и жмем на левую педаль, чтобы сохранить направление. Самолет начнет скользить и терять высоту, потому что мы не убрали крен. Это будет третья ошибка — и все за несколько секунд… Вот почему важно уметь не только заметить ошибку в полете, но и сразу понять ее происхождение.

Как-то после вывозных полетов в зону на высший пилотаж, когда Гроховский получил отличные оценки за злополучные правые виражи, он откровенно рассказал инструктору о своих прежних полетах с Дубенским и о том, чем они закончились.

— Правые виражи всегда труднее даются, — объяснил Гунин. — Так уж устроен человек, что для него легче, или, во всяком случае, проще и естественнее, повороты влево. Но главное, по-моему, в другом. Раньше ведь как в школах учили летать? По первобытному принципу: если, мол, природа вдохнула в курсанта летные качества, то он сразу будет летать… Как некоторые умники обучали плаванию: столкнут человека в воду и смотрят — если он не тонет, значит, толк будет… Это уже много позже поняли, что летные качества есть в каждом физически здоровом и грамотном человеке, надо только правильно их развивать!

5

…Дни стояли солнечные и безветренные. Степь дышала зноем и гудела мошкарой и шмелями, которых не отпугивали ни запах бензина, ни шум моторов на земле и в воздухе. Когда выключали двигатель какого-либо самолета для заправки горючим, курсанты, наскоро протирая винт и капот, с удивлением рассматривали на них бесчисленных насекомых, расплющенных мощной струей воздуха. Но скоро они перестали обращать на это внимание, потому что привыкать нужно было ко многому: к жаре, к большой физической нагрузке, к тому, что на земле все приходилось делать быстро, а в воздухе — спокойно, без спешки. Быстрый темп аэродромной жизни, сложность управления самолетом, шум и жара — все это на первых порах утомляло курсантов и инструкторов.

Прошло не меньше четырех-пяти дней, пока все утряслось: инструктора перестали покрикивать на курсантов, старшины групп научились на ходу оценивать обстановку, быстро ориентировались, регулировали очередность, а вывозные полеты уже не только утомляли и огорчали, но и доставляли маленькие и большие радости.

Теперь на аэродроме стало как бы тише. У курсантов появились свободные минуты между полетами, о чем они не смели мечтать в первые день-два, можно было перекинуться с приятелем веселым словечком, внимательно продумать ошибки, еще и еще раз прочесть нужные места в инструкции по технике пилотирования и, уже не торопясь, красивым почерком записать в свою рабочую книжку замечания инструктора и задание на следующий полет.

Наконец настал и самый знаменательный день в жизни тех, кто посвятил себя летному искусству…

Каждому из нас хорошо известно, кто такое осуществленная мечта! Иногда в эти два слова умещаются всего год-два исканий, и человек, не постарев ни на сединку, становится безраздельным хозяином своей мечты. Но бывает и так, что успех приходит далеко не сразу, и путь к нему похож на барограмму полета в жестокую болтанку. Таким был путь и летчика Гроховского. Но как бы ни было трудно, нельзя оставлять своей цели и падать духом.

Может быть, не такими словами думал обо всем этом Гроховский в тот солнечный и незабываемый для него день, быть может, он тогда больше внимания уделял полосатому конусу указателя ветра и продумывал расчет на посадку. Скорей всего, так и было. Но он крепко верил в свою мечту и честно сделал все, что мог, для ее осуществления.

Вот почему, хотя и волнуясь, но все же как заслуженное воспринял он слова командира, который только что проверил его в воздухе:

— Самостоятельный вылет разрешаю.

Когда командир вылез из самолета, поднялось радостное оживление. Товарищи принесли мешок с песком и привязали его к заднему сиденью, чтобы сохранить центровку самолета в воздухе. Урывками они успели бросить счастливцу:

— Ни пуха ни пера…

— Расчетик уточни: боковичок дует, — советовал один.

— Да ну, разве это боковичок?! Еле дышит… — успокаивал другой.

— Руку подымай повыше, когда старт просить будешь: сам ведь летишь!

Остальные стояли в стороне и всем своим видом старались показать, что от души желают ему успеха.

Только командир эскадрильи и инструктор держались независимо, на их лицах было написано такое спокойствие, почти равнодушие, будто они не присутствовали при этом, хотя и обыкновенном в мировом масштабе, но всегда торжественном и радостном событии — рождении летчика.

Гунин кивнул: «Выруливай»…

Иван осмотрелся, незаметно для себя облегченно вздохнул и осторожно дал газ. Мотор, добродушно ворча, увеличил обороты, У-2 подкатился к линии исполнительного старта; справа и чуть впереди стоял стартер с флажками и с завистью смотрел на Гроховского.

Иван высоко и уверенно поднял правую руку. Стартер взмахнул белым флажком и задержал его на уровне плеч: взлет разрешен!..

Винт превратился в полупрозрачный диск, затем как бы исчез из поля зрения. Земля все быстрее бежала навстречу. Иван слегка отдал ручку от себя, подымая хвост машины, и теперь У-2 мчался на колесах, нацелившись первым цилиндром в далекую островерхую горушку на горизонте.

Упругий воздух широкими потоками омывал тугие крылья, с каждой долей секунды все охотнее принимая на себя тяжесть самолета. Иван почувствовал это всем телом, а момент, когда самолет, едва стукнувшись колесом о крохотный камешек, отделился от земли и повис над ней на высоте одного-двух сантиметров, отозвался в самом сердце Гроховского острой радостью. Издали же казалось, что машина еще бежит по аэродрому.

Потом все увидели, что она взлетела, и тишину на старте сменили шумный говор, возгласы:

— А направление… Видели? Как по струнке!

— Выдержал точно.

— Вот только, пожалуй, оторвался чуть на малой скорости…

— Понимаешь ты…

— А почему не понимаю? Думаешь, как ты, захожу с креном на посадку?

— Там и кренчик-то был, градуса два-три.

— А инструктор ведь заметил!

— Так то ж инструктор…

…Вот оно пришло, то самое, ради чего стоило преодолевать любые трудности! Мерный рокот мотора, воздух за бортом, быстрый, как буря, маслянистые брызги на блестящих плоскостях и высота, все увеличивающаяся и как бы раздающаяся вширь. Это была не та высота, которую видишь из окна десятиэтажного дома, когда смотришь вниз вдоль стены, — высота мертвая, пугающая, то были, скорее, глубина, простор, необъятность, вызывающие радостное чувство свободы и собственной силы.

Исчез крохотный тусклый ручеек, выбегающий из-под колючего кустарника и впадающий в спокойный арык, исчезла перспектива ровной, узкой улицы с белыми домами — все растворилось в необъятной громаде земли, покорно раскинувшейся под крыльями самолета.

А небо теперь обнимало Ивана со всех сторон, круглые, комковатые облака плыли на уровне его плеч, и он мог бы сейчас, при желании, подняться выше их, кружиться между ними…

Но вот сделан четвертый разворот, самолет планирует на посадку, мотор еле слышно ворчит на малых оборотах, высота быстро уменьшается, и теперь, наоборот, исчезает необъятность пространства, а детали местности проступают отчетливее и все увеличиваются в размерах.

Наконец все внимание молодого пилота сосредоточивается на белых посадочных знаках: по ним он уточняет направление полета и вероятность приземления в заданном месте. Еще несколько секунд снижения — и видны травяной покров аэродрома, отдельные пятна на земле и крохотные неровности…

Не спуская глаз с самолета, сохраняя невозмутимость, Гунин мысленно оценивал каждое действие Гроховского. По мере того как высота уменьшалась, он и сам невольно пригибался все ниже и ниже к сочной траве и, делая рукой плавные движения на себя, бормотал:

— Еще… Стоп! Придержи. Теперь снова на себя… Еще… Довольно. Добирай!

И когда проворный У-2 уже весело бежал по траве после отличной посадки, в квадрате[1] раздались ликующие возгласы, а на лице командира эскадрильи, у глаз, разгладились тонкие морщинки. Он повернулся к Гунину и негромко сказал:

— Нормально.

ДВЕ ВСТРЕЧИ

1

Будто вихрем несло мальчишек к пустырю. Позабыты купание в реке, рыбалка и даже игры в гражданскую войну. Бежали наперегонки, еле переводя дух, спотыкаясь, падали, и вновь неутомимые босые ноги несли их дальше, пока не замерли на месте, будто остановленные невидимой преградой.

На краю пустыря, греясь в бронзовых солнечных лучах, стояла большая полотняная птица. Не сдерживаемые грозными окриками взрослых, которые суетились возле старенького, потрепанного «Фармана», ясноглазые зрители постепенно набрались смелости и подошли ближе.

Все внимание их было обращено на самолет и на человека в кожаной куртке, шлеме и больших очках, поднятых на лоб. Это был Сацевич, один из первых летчиков в Ростове-на-Дону. Слух о нем прошел по всему городу еще неделю назад, много говорили о его предстоящих полетах, но когда это произойдет, точно не знали. Предполагали, что Сацевич сперва сделает пробный полет без публики. Но от ребят укрыться ему не удалось…

— Сейчас полетит… — завистливо вздохнул Ванёк Шашин, небольшой: крепыш с расцарапанным лбом и дублеными, не привыкшими к обуви пятками.

— Еропла-а-нт?! — тоненько протянул крохотный сосед справа, выставивший свой голый живот словно специально для всеобщего обозрения.

— Нет, тот кожаный дядька, — подсказал кто-то за его спиной.

— Сам?!

— Какой же ты еще дурной, Михась! — засмеялись ребята, и один из озорников дружелюбно хлопнул его по затылку.

— Не замай! — нахмурился Михась и еще больше выпятил свои полосатый коричнево-серый живот.

— Брюхо у те сомье, а голова селедочья, — усмехнулся кто-то.

— Не, — угрюмо возразил Михась и вовсе насупился: — Я маленький, вот что…

— И поверил, что дядька так просто сам и взовьется?

— Да де ж поверил? — возмутился Михась. — Я хочу руками его потрогать…

— Дядьку-то?

Глаза Михася затуманились от обиды, ямочки на щеках стали глубже и четче.

— А ну, геть отседа, кто языкастый! — крикнул Ванек и привлек Михася к себе. — Мальчонок дело говорит. Вот слетает ероплан, мы и попросимся.

— Не, зараз надо, — сказал Гриша, тощий и долговязый подросток.

— Почему?

— А если разобьется? Чего же тогда трогать?

— И то правда! — раздались голоса.

— Мне батька ноне говорил, — важно передал Михась случайно подслушанную в разговоре взрослых фразу, — что чем больше кто еропланов побьет, тот и есть ерой! Вот как…

Сказав это, Михась выступил вперед и петушино крикнул:

— Дядь, а дядь! Позвольте хучь немного ваш хвост потрогать, а?

То ли вид казачонка понравился взрослым, то ли его слова произвели впечатление, но летчик улыбнулся и громко сказал, обращаясь к своим товарищам:

— Вот вам и помощники.

Он махнул ребятам — и вся ватага мигом облепила самолет.

— Стойте! — испуганно крикнул летчик. — Мне же на нем лететь…

Мальчики поняли, отступили на шаг и спрятали руки за спины.

— Поможете нам выкатить аэроплан вон в тот конец поля, чтобы поставить его против ветра, — объяснил летчик. — А браться при этом можно только за те места, что я укажу. Уразумели?

— Хорошо, дядя!

Когда инструктаж был закончен, ребята взялись за самолет и дружно покатили его по пустырю. Их было так много и действовали они так старательно, что двукрылый маленький самолет едва касался колесами земли.

— Вот это подъемная сила! — засмеялся летчик. — Глядишь, вырастут хлопцы и всю русскую авиацию на своих руках поднимут…

Подлинного смысла этих слов Ванёк не понял, но похвалу уловил и гордо шагал, поддерживая хвост самолета.

Проба мотора вызвала всеобщий восторг. Когда летчик забрался в кабину, дал газ, проверяя работу мотора на больших оборотах, и по всему пустырю прокатились невидимые волны ритмичного рева, — мальчишки радостно загалдели.

Когда же люди, державшие чудесную птицу за крылья, выпустили ее из рук, та, словно вырвавшись из клетки, все быстрее разгоняясь, пробежала по пустырю, мягко подпрыгнула и повисла в воздухе.

— Ура! — закричали взрослые.

— Ура-а-а! — звонко подхватили мальчишки.

Ванёк открыл рот от удивления. Дитя нового века, он приблизительно знал, что такое аэроплан, но так близко видел его впервые. В глубине своей наивной детской души Ванёк сомневался, что полет состоится, и сейчас, когда машина уже набирала высоту, он был до крайности поражен и взволнован.

— Летит! — радостно вскрикнул он. — Михась, ты видишь? Летит!!!

Михась молчал, тоже с недоверием всматривался в небо, и только когда самолет накренился и развороте, лицо его просияло, он радостно захлопал в ладоши и закричал:

— Машет, машет, крыльями машет! Взаправдашний ероплант…

Набрав метров двести, летчик сделал круг, приземлился в центре пустыря и порулил на стоянку. На сегодня это было все; но мальчишки долго не спускали восторженных взглядов с «кожаного дядьки».

Все, даже самое приятное и удивительное на свете, имеет конец. Мальчишки расходились, унося незабываемое впечатление от первой встречи с летчиком.

— Пошли, Ванёк, — предложил Михась.

Шашин стоял, не двигаясь. В его взгляде, устремленном на самолет, появилось что-то нежное и одухотворенное. Он даже не заметил, что летчик, проходя мимо них, остановился и улыбнулся:

— Ну что, ребятки, понравился полет?

Ребята онемели от счастья: герой дня, настоящий летчик сам заговорил с ними! Такое бывает не часто даже в богатой приключениями мальчишеской жизни…

Шашин был взрослее и потому повел себя более уверенно.

— Дядя, а я смогу летчиком стать? — мечтательно произнес он.

Сацевич с интересом посмотрел на мальчика.

— Если очень захочешь, то сумеешь, — убежденно ответил он.

— А не страшно… летать?

— Пожалуй, нет, — улыбнулся летчик. — Вот на ковре-самолете не знаю как… Может, и страшновато было бы. А это же машина. На машине не страшно!

— Значит, и мне можно?

— Всем можно. Но для этого, знаешь, каким надо быть человеком?

— Каким, дядя? — затаив дыхание, спросил Шашин.

— Решительным и точным. Уметь управлять своим характером. Вот так-то… Ну, ступайте домой, желаю успеха.

2

Мечта Шашина сбылась: он поступил в летную школу Гражданского воздушного флота. Отлично закончив теоретическую программу, в первых же учебных полетах обнаружил незаурядные способности: усваивал все буквально на лету.

Природа вдохнула в Шашина счастливейший дар: в любых условиях безукоризненно чувствовать положение своей машины в пространстве; у него изумительная зрительная память, глазомер и железная выдержка.

Но есть в летном деле одна зазубринка: чем талантливее молодой летчик, тем скорее нужно воспитывать в нем чувство сознательной дисциплины. Иначе будет неприятность. Его летный талант заглохнет. Не достигнув подлинного мастерства, такой летчик станет ухарем, но Чкаловым, Покрышкиным, Тараном ему не быть!

Инструктор Хворостьян понимал это и, видя, как легко дается Шашину техника пилотирования, большое внимание уделял воспитанию его характера.

Результат усилий инструктора проявился в одном, с виду обычном, заурядном учебном полете Шашина на высший пилотаж.

Это было летом 1932 года… Выполнив глубокие виражи и — обычное начало задания на высший пилотаж, — курсант Шашин внимательно посмотрел на землю с высоты тысячи метров, убедился, что его самолет находится в середине пилотажной зоны, и развернул машину в сторону аэродрома.

Внизу, как раз под самолетом, пролегала хорошо заметная с воздуха, ровная, как струна, дорога. Она-то и была нужна курсанту: вдоль нее легче выполнять перевороты и петли, лучшего ориентира искать не надо. Без этой дороги перевороты, да и петли тоже, могут получиться кривобокими: войдешь в фигуру в одной вертикальной плоскости, а выйдешь в другой, куда-то в сторону. Глядишь, или, вернее, проглядишь, — и «тройка» за такой пилотаж обеспечена.

Иван приподнял нос самолета чуть выше горизонта, энергично взял на себя ручку управлении и нажал правой ногой на педаль руля поворота. Юркий У-2 лег на правое крыло перпендикулярно земле и как бы уперся им в четкую линию дороги. Шашин быстро убрал газ, стало совсем тихо, а самолет, по инерции и повинуясь рулям, продолжал вращаться вокруг продольной оси, пока не лег на спину.

Шашин сейчас же поставил рули нейтрально и слегка подтянул ручку управления на себя. Нос самолета медленно стал опускаться к земле, У-2 перешел в пикирование. Тело Шашина стало почти невесомым, на душе сделалось легко и озорно.

Вдруг Иван заметил, что между фюзеляжем самолета и дорогой образовался изрядный угол и машину все больше увлекает влево… Он энергично вернул самолет на заданное направление. Ошибка исправлена, и Шашин опять предался своему восторженному настроению.

Впрочем, ненадолго: забот хватало. Когда Шашин набрал скорость, ввел самолет в петлю и, подняв голову, глянул на землю, дорога опять лежала криво. Пришлось, вися над землей вверх колесами, осторожными и точными движениями рулей исправлять положение, чтобы как можно меньше нарушать красоту и изящество фигуры.

Это было сделано так своевременно и мягко, что инструктор, заметив ошибку, оценил грамотное и быстрое ее исправление. Но мальчишки, облепившие бугорок возле аэродрома и наблюдавшие за пилотажем, освистали неопытного пилота:

— Фьо!.. Фью!.. Косая петля! Косая!.. «Летчик»!..

Зато вторая, третья и четвертая петли были выполнены настолько безукоризненно, что мальчишки радостно заплясали на бугре и, как это у них водится, тут же сменили гнев на милость:

— Ура летчику! Ура-а-а!..

Шашин сам чувствовал красоту этих фигур и теперь, закончив последнюю, в странном раздумье летел по прямой, медленно теряя скорость.

В душе его завязалась борьба. Словно два голоса — озорной и непокорный и добрый и благоразумный — заспорили в нем…

«Махни, Иван, еще одну петельку! Ведь так приятно крутиться в небе… Ты один, инструктор на земле, — крутани, приятель!»

«А как ты объяснишь инструктору, если он заметит и спросит? Ведь в задании точно указано: выполнить четыре петли — не меньше и не больше».

«Так уж он и заметит? Ну, скажешь, что просчитался, ошибся, мол, и все!»

«Хорош же из тебя получится летчик. Просчитался… Помнишь, что говорил инструктор: подлинная красота человека — в умении владеть собой».

«Мало ли что говорил! Плюнь и крути пятую петлю… Кашу маслом не испортишь!.. Ну?!»

И Шашин уже приготовился было к выполнению пятой петли, но левая рука вдруг убрала газ, он плавно взял ручку на себя, нажал на левую педаль и сорвался в штопор — следующую фигуру, указанную в задании на этот самостоятельный полет в зону…

На земле, выслушав доклад курсанта, инструктор Хворостьян недовольно спросил:

— Чего это вы после петель, вместо того чтобы сразу же выполнить штопор, так долго тянулись по прямой?

— Я хотел… — замялся Шашин. — Я думал…

— А надо было пилотировать! — с укором сказал инструктор. — О чем же это вы, если не секрет, думали?

— Мне очень хотелось сделать еще одну петлю, — тихо признался Шашин.

— И что же? — голос инструктора стал хлестким.

— Не сделал…

— Не решились? — инструктор посмотрел на курсанта в упор.

— Наоборот, решился не сделать, — ответил Шашин, выдержан этот взгляд.

Глаза Хворостьяна потеплели, в них засветилась такая ласка, что Шашин почувствовал себя человеком, выполнившим нечто очень значительное, важное.

— Ставлю вам «отлично» за эту пятую, не сделанную петлю — она для вас дороже выполненных четырех!..

3

После окончания школы Шашина направили в Среднюю Азию, где он работал несколько лет…

Как-то, залетев в Ашхабад с ночевкой, Шашин забрел на часок в бильярдную аэропорта. Здесь уже собралась веселая компания авиаторов и, окружив стол, обсуждала ход партии. Играли в пирамиду. Один из игроков привлек всеобщее внимание своим явным превосходством. Он легко и свободно держал тонкий кий, целился быстро и не напряженно, и, хотя бил кием без всякого усилия, шары скрывались в лузах с таким грохотом и так точно, что нельзя было наблюдать его игру без восхищения.

Посмотрев внимательно на игрока, Шашин невольно подался к нему. Это был человек среднего роста, сухощавый, уже с проседью в рыжеватых волосах. Его скуластое лицо с зоркими глазами и острым подбородком показалось Шашину знакомым.

В ту минуту, когда Шашин подошел к столу, игра уже подходила к концу: оставалось положить последний, стоявший неподалеку от угловой лузы, пятнадцатый шар.

Игрок помазал кончик кия мелом, с необычайной ловкостью, почти не целясь, отрывисто ударил острием кия в левый бочок «своего» шара. Шар устремился вперед и с такой силой ударил «пятнадцатого», что тот мгновенно скрылся в угловой лузе, а от упругих бортов взвилось легкое облачко пыли!

Партия была выиграна. Игрок, улыбаясь, положил кий и отошел в сторону, где стоял Шашин.

— Я вас знаю… — сказал ему Иван Терентьевич.

— Меня?

— Да. Вы тот самый летчик, которого я в детстве видел в Ростове-на-Дону, на пустыре, где сейчас построен Сельмаш… Вы тогда летали на «Фармане».

— Да, было такое… Однако у вас и память!.. Насколько я понимаю, мы с вами — земляки?

— Ростовчане, — улыбнулся Шашин.

— Тем больше я рад такой встрече. Ну что ж, давайте познакомимся? Сацевич, — запросто сказал он и протянул руку.

— Шашин.

— Вы, я вижу, сами летчиком стали?

— Да. Летаю на ПС-9, командиром корабля. А вы? Не оставили летную работу?

— Нет. Летаю на Г-2.

— Ваши полеты на «Фармане»… — Шашин хотел сказать «вдохновили меня», но постеснялся говорить так высокопарно, замялся и сказал другое: — я и сейчас так хорошо помню, точно все это происходило неделю назад.

Сацевич понял и благодарно потрепал его по плечу.

— Мне это приятно, — сказал он. — Вы сейчас свободны?

— Да.

— Пойдемте на воздух, побеседуем.

Они проговорили почти до полуночи и расстались друзьями.

В 1936 году, когда Шашина перевели в Ашхабад, они встретились вновь, и Иван Терентьевич, пожелавший летать на более тяжелых самолетах, был назначен к Сацевичу… вторым пилотом.

Сацевич обрадовался.

— Видишь, как порой жизнь людей сводит, — весело сказал он. — Даже летать довелось вместе… Ну что ж, Ваня, беремся за дело. Полетим с тобой в каракумские пески…

В полетах с Сацевичем ничего особенного не происходило: ни разу не сдавал мотор, не вставала на пути песчаная буря, и все приборы и агрегаты работали исправно, но эти полеты дали Ивану Терентьевичу Шашину многое.

Вообще говоря, летный опыт приобретается главным образом за счет обычных полетов. Поговорите с любым летчиком — и он подтвердит это. «Страшные случаи» сейчас чаще бывают в рассказах совсем еще юных авиаторов и… робких, начинающих пассажиров Аэрофлота! Ей-ей!

Много раз беседуя со старыми летчиками, я наконец сделал заключение, что надо выполнить тысячу полетов, чтобы в одном из них возникло действительно рискованное положение. Понятно, что летчик сможет выйти из такого положения благодаря опыту, который он получил в предыдущих обычных полетах, и не станет сразу мастерски летать потом, после того как ловко вывернулся из беды. Десять обычных полетов могут сделать одиннадцатый выдающимся.

Сацевич оказался для Шашина одним из первых наставников, до конца внушившим ему эту мысль, совершенно обязательную для зрелого летчика.

— Летая с Сацевичем, — рассказывает Иван Терентьевич, — я особенно четко стал понимать, что романтика летной профессии — в ее трудности, в высоте и, самое главное, в точности полета. И, наконец, между этими двумя встречами с одним из ветеранов русской авиации уложилась вся моя юность.

ШТОПОР

1

Судьбе было угодно подарить мне немало встреч с выдающимися людьми, но Константин Константинович Арцеулов занимает особое место не только в моей жизни. Его обаятельный образ, незаурядная летная биография, всесторонняя одаренность, редчайшая скромность и человеколюбие облагораживали и возвышали авиаторов нескольких поколений.

Мать Константина Константиновича — младшая дочь великого русского художника-мариниста И. К. Айвазовского. Скажу сразу: талант деда в значительной мере передался внуку, он еще и известный художник…

Отец Константина Константиновича — К. Н. Арцеулов, выходец из семьи корабелов, и сам был корабельным инженером.

В 1891 году 29 мая в Ялте родился будущий знаменитый авиатор. Когда ему исполнилось 15 лет, его отправили в плавание на парусной шхуне «Моряк», ибо ни у кого не было сомнений, что море должно стать для юноши родной стихией.

Но болезнь изменила планы, и Константин Константинович решает стать художником. Однако пройдет еще совсем немного лет, и он, оставив студию Лансере, перейдет… в авиационные мастерские Щетинина… рабочим. Тому имелись веские основания. Не море, а небо влекло юного романтика!

Еще летом 1903 года, в Севастополе, куда переехали его родители, Константин Константинович с приятелем сделали монгольфьер — воздушный шар, наполненный горячим воздухом. Вместо полета получился небольшой пожар.

В 1904–1905 годах он построил планер типа «Шанюта» и пролетал с горки метров по восемь-десять. В общем, как говорит сам Константин Константинович, это длинная история… Я бы уточнил: это подлинная история авиации.

В 1911 году Арцеулов окончил приватно Всероссийский аэроклуб и стал профессиональным летчиком. Его жизнь наполнилась новым содержанием. Он налетал более 6000 часов, одержал 20 воздушных побед в первую мировую войну, стал первым советским летчиком-испытателем, но славу, неугасающую в памяти человечества, ему принес один осенний день 1916 года…

Тогда (впрочем, и еще много лет после этого) главной опасностью для авиаторов была потеря скорости и в результате ее — срыв самолета в штопор: вертикальное падение со сложным вращением вправо или влево. Никто не знал, как спастись в такой ситуации. Печать приносила одно трагическое сообщение за другим, но выхода из штопора… не было.

Первым в мире под Севастополем Константин Константинович Арцеулов разгадал секреты неумолимого врага и, получив разрешение, набрал на двукрылом «Ньюпоре» 2000 метров, сам ввел самолет в штопор и… вывел.

Вновь набрав высоту, бесстрашный прапорщик повторил рискованнейший эксперимент и стал Победителем штопора — навсегда!

2

Прошло ровно 50 лет, если мне не изменяет память. Мало того, то, что я расскажу сейчас, произошло даже в тот самый день месяца…

Конечно, штопор уже не только не представляет опасности, а стал даже источником наслаждения для любого летчика! И хотя, строго говоря, штопор это не фигура высшего пилотажа, а лишь учебное упражнение в летной школе или на тренировках, им увлекаются все авиаторы, не исключая и седовласых.

И кто бы мог подумать, что безвестному, совсем молодому инструктору Павлу Шувалову доведется тоже стать победителем, но, я бы сказал, победителем в штопоре.

Вот как это произошло…

Одного из курсантов звали Борис. Розовощекий, как девушка. Светлые курчавые волосы. Парень способный, только много детского еще было в нем.

Подошла пора слетать с ним в зону, специально на срыв в штопор. То есть показать курсанту, что может произойти с самолетом, потерявшим скорость, когда машина начинает штопорить — вращаясь, падать на землю, — и научить его выводить самолет из этой ситуации.

Много позже выяснилось, что накануне этого дня товарищи начинили Бориса самыми ужасными рассказами о штопоре, действительными и придуманными. Курсант, размышляя о предстоящем, вполне, так сказать, подготовил себя…

Набрали положенную высоту. Павел сориентировал самолет так, чтобы солнце не слепило глаза и сказал:

— А теперь начинаем срыв в штопор. Прибирай газок… Приподними нос, чтобы сохранить высоту… Вот так… Еще немного… Гаси скорость.

Конечно, бо́льшую часть действий Павел взял на себя, но ведь и его инструктора и наставники поступали так же.

Шум мотора резко стих, воздух становился рыхлым, крыльям не обо что было опереться, и самолет вздрагивал и покачивался.

— Сохраняй курс, — наставлял Павел. — Сделаем виток вправо и выведем машину в том же направлении.

Самолет уже с трудом летел горизонтально, вот-вот начнет мягко проваливаться, «парашютировать». Весьма забавная штука для пилота бывалого, но неприятная для неискушенного. Земля в эти мгновения выглядит угрожающе.

— А теперь дай правой ноги, — продолжал Павел. — Ну же! Вот так. — И сам нажал на правую педаль руля поворота.

Самолет как бы перекинулся через правое крыло и устремился носом к земле. К концу витка Павел попытался отдать рули в обратное положение — на вывод из штопора, но… не тут-то было! И ручка управления, и педаль руля поворота, и даже сектор газа не подавались ни на миллиметр.

Павел чуть дрогнул, где-то далеко-далеко внутри. Как бы про себя. Попытался еще разок. Безрезультатно!

На третьем витке мелькнула догадка: курсант испугался и от страха намертво зажал управление… Теперь легче сломать самолет, чем пересилить этого парня. Инструктор взволновался не на шутку. Попытался опять вырвать управление из рук курсанта. Хотел накричать на него. Выругаться. Но вовремя сдержал себя: бесполезно.

Высота падала ежесекундно, земля неумолимо приближалась. Все было исправно в самолете. И погодка — чудо. И жизнь вся еще впереди. Павел мысленно представил себя на месте курсанта, лихорадочно искал ключ к происшедшему. А земля все ближе.

Только на шестом витке Павла осенило…

— Ну и озорник! — со смехом крикнул он. — Не думал, Боря, что ты такой орел… Я тебе сказал, один виточек сделать, а ты уже шестой крутишь… Молодец! Из таких истребители выходят… Понравилось? То-то… Штопор, брат, приятнейшая вещь… Однако… хватит, Боря. Так мы и безопасную высоту проскочим! Порезвился — и будет…

«Как?! — пронеслось в голове курсанта. — Значит, инструктор не догадался, в чем дело? Да и вообще: испугался ли я на самом деле, черт возьми?..»

Мышцы его стали теперь мягче воска, и Павел стремительно дал рули на вывод из штопора. Самолет послушно прекратил вращение и перешел в пикирование. Только бы высоты хватило! Еще бы метров с десяток для гарантии!.. Павел энергично тянул ручку управления на себя. Хотелось покруче выйти из пикирования, но нельзя рисковать — можно вновь попасть в штопор, на этот раз уже не преднамеренный.

Наконец холмистый берег стал как бы отодвигаться вправо, и Павел подвернул к середине реки, чтобы выиграть даже высоту берега… И, мелькнув над самой водой, самолет со свистом и ревом вновь ушел в небо. А ведь надо было немедленно сесть и доложить руководителю полетов о ЧП… Но тогда Бориса отчислят из школы.

Они опять в зоне, и Павел убедился: все в порядке — Боря сам выполнил по витку вправо и влево и сам же вывел самолет из штопора.

Домой!

Они зарулили на левый фланг, вылезли из кабин и принялись отстегивать парашюты. Тяжелыми шагами приближался к ним командир отряда: Павлу предстоял суровый нагоняй… и молодой инструктор невольно терял решимость.

«Все-таки я молодец! — ликовал Борис. — А вот инструктор, на что уж старик — ему уже двадцать восемь! — но побледнел, и ноги у него отчего-то трясутся».

УЧЕНЬЕ — СВЕТ!

1

…Весной 1934 года курсантов перевели в эскадрильи для обучения полетам. Петра Абрамова назначили в группу молодого инструктора. Дя́дечко, воспитанника этой же школы. Инструктор попался требовательный. Решал все быстро и, хотя обучал только первую свою группу, был на хорошем счету. Высокий, смуглый, черноглазый, с фигурой спортсмена, Дядечко понравился своим курсантам и внушил доверие. «Сразу видно, что летчик!» — подумал о нем Петр.

Обучение начали по тогдашней системе — с рулежки. Для этой цели выделили старый, негодный самолет, ободрали крылья, чтобы он случайно не взлетел.

Сели в такой самолет и Дядечко с Абрамовым. Растерялся, оробел Петр в пилотской кабине. Отчего-то сразу позабыл, что к чему. Вместо того чтобы двигаться по прямой, машина то кружилась на месте, то прыгала бог весть куда. И чем хуже обстояло дело с рулежкой, тем сильнее волновался Абрамов, а чем больше он волновался, тем хуже шло дело. Получался заколдованный круг!

— М-да, так шаром и катаемся… — ворчал инструктор. — Вылазь, Абрамов, все равно дела не будет.

Вылез. Обмяк весь, головой поник. Ночью в общежитии не мог уснуть, перебирал в памяти правила грамотного руления и все думал: может, зря он взялся за такое дело? Не быть ему летчиком. Долго он мучился сомнениями и понимал, что летная судьба его висит на паутинке.

…Петр прислушался: товарищи его уснули. В спальне тишина. Он откинул одеяло, натянул на себя летний комбинезон и босиком, ступая осторожно, по кошачьи, вышел из общежития.

На его счастье, самолет для рулежки стоял близко и не охранялся. Неслышно залез Петр в кабину, положил на ребристые прохладные педали босые ноги.

«Значит, так: если самолет уводит влево, — мысленно рассуждал он, — я нажимаю на правую педаль. А если я хочу развернуть самолет вправо, то надо понимать… гм… тоже на правую педаль! Но почему в обоих случаях на одну педаль? Ах да, потому что в том и другом случае я хочу отклонить машину вправо! Так… А газом я, значит, буду работать следующим образом…»

Часа два пробыл Петр в самолете, усваивая основные правила рулежки, а главное — привыкая к кабине, к расположению секторов и рычагов управления и приборов, к смешанному запаху авиационного лака, бензина и масла, к самой мысли, что его хотят научить летать и что ему действительно доверят управление самолетом, если только он окажется подходящим человеком. И чем больше свыкался со всем этим Петр, тем живее шевелилась и крепла надежда в его смятенной и поколебленной первыми неудачами душе, а на смену сомнению приходила уверенность.

Дня два Петр тайком тренировался в кабине, с неослабным интересом смотрел, как рулят другие курсанты, и перечитывал курсантскую «библию» — «Курс учебно-летной подготовки», все глубже вникая в каждую строчку. И тут выяснилось: то, что остальные понимали с первого чтения, Петру надо было перечитывать по нескольку раз. Нечасто приходилось ему раньше самостоятельно работать с книгой…

Сжалился Дядечко и еще разок пустил Абрамова в кабину:

— Давай попытайся, все равно машину добивать: старье… А если и сейчас будешь куролесить — оставайся, друг, на земле!

Самолет, хотя и узкой змейкой, все же побежал по прямой.

— О! Видать, ты подучился малость, — обрадовался инструктор. — А я уже хотел списывать тебя с корабля на берег… Так, так, давай еще!

…К концу дня Абрамов освоил упражнение и стал рулить один.

Та же история повторилась и в первых вывозных полетах. Пока Петр находился на земле — все помнил и знал, что надо делать в полете, а как только садился в самолет и взлетал с инструктором — все знания оставались на земле. Впрочем, так казалось Абрамову, и он обвинял во всем свой неавиационный характер. В какой-то мере Дядечко разделял его мысли и без особого энтузиазма думал о летном будущем своего ученика.

Смущало инструктора только одно: у Абрамова не ладилось со взлетом и посадкой, а вот расчет на посадку почему-то получался сносно, хотя всем известно, что способности летчика-курсанта, пожалуй, ярче всего проявляются именно в расчете на посадку…

В чем же секрет? Конечно, проще всего было представить Абрамова на отчисление, но жаль было парня. Да и за него стоял горой авиатехник группы Коля Симченко.

— Честный он курсант, товарищ инструктор, — говорил Симченко. — Лучше всех работает на матчасти, машину протрет до блеска, мотор вымоет, капоты, да и соображает по устройству мотора. Обвыкнется малость — летать будет…

— Ладно, — махнул рукой Дядечко. — Подождем еще.

Прошло несколько дней, на протяжении которых Абрамов неустанно занимался теорией полета, и Дядечко давал ему летать, но немного. И когда, подучив остальных курсантов, инструктор снова взялся всерьез за Абрамова, последний сделал совсем недурно три полета подряд. Дядечко воспрянул духом и теперь лихо покрикивал в переговорный аппарат:

— А ну, держи направление, черт такой! Крен убери… Скорость!

После посадки, когда зарулили на старт, Абрамов отстегнул привязные ремни и вылез из кабины.

— Ты куда? — удивился Дядечко.

— Пойду в квадрат, — хмуро ответил Абрамов.

— А кто разрешал?

— Разве ж это полеты? — обидчиво произнес курсант. — Коли до ругани дело дошло, значит, из меня толку не будет…

— Так ведь я это, чтобы подбодрить тебя! — воскликнул Дядечко. — Если в человеке порох есть, то для него крепкое словцо — что искра!

— Ну вот я и взорвался.

— Гм… — задумался инструктор. — Скажи, пожалуйста, что получилось… Хотел лучше, а оно другим кончиком обернулось. Ну ладно, садись, рванем еще разок, но провезу я тебя уже по другой методике.

Абрамов подумал и вернулся в кабину.

«Другая методика» показала свое явное превосходство над первой. Чем ласковее объяснял Дядечко и чем больше подхваливал курсанта, тем правильнее летел самолет.

Инструктор пришел в восторг.

— Люблю гордых, — говорил он. — Молодец, всегда будь откровенен во всем. Не нравится — скажи. Правду говорят, что дело не столько в том, кого учат, сколько в том, кто учит…

2

В ту ночь Абрамов опять долго не мог уснуть. С одной стороны, его поддерживал временный успех, а с другой — снова стало терзать душу сомнение.

Думал о многом, вспоминал… А воспоминания, что пейзажи в перевернутом бинокле: все кажется далеким и маленьким…

Есть в Кущевском районе Краснодарского края село Полтавченское. Не на всякой карте его найдешь, не с любой высоты увидишь, но много в нем жило и живет замечательных людей с чистой душой и большим сердцем. Взять хотя бы чету Абрамовых — Лукьяна Степановича и Пелагею Ивановну. Полвека они прожили рука об руку. Всякое приключалось в их дружной семье, а всегда старались держаться рядом и никому не причиняли зла. Не было вот только у Абрамовых детей. И они усыновили сироту — Петю Михайличенко.

Вырос приемыш на радость своим новым родителям, женился, сам отцом стал. Внука, по настоянию деда, тоже назвали Петром.

В 1917 году Петр Лукьянович ушел добровольцем в Красную гвардию и погиб в боях за Советскую власть. Мальчик остался без отца.

Рано довелось Пете Абрамову познать труд. Лет с девяти стал он помогать деду в кузнице и подолгу любовался могучим стариком. Лукьян Степанович был здоровый, русоволосый мужчина с энергичным лицом. Лет до шестидесяти боролся он даже с молодыми силачами и почти всегда клал их на лопатки.

Особенно нравилось Пете раздувать меха и смотреть на пламя горна… Вот, смешно вздрагивая и кувыркаясь в сильной струе воздуха, обкатываются друг о друга смолисто-черные угольки и, накаляясь, меняются в цвете: становятся красными; затем по ним бегут змейками синие жилки, потом угли, разгораясь все жарче, приобретают бледные оттенки, и пламя появляется вокруг них, как корона, с легкими подвижными зубцами. Гудит оно весело, пляшет в воздухе, готовое создать нечто новое, необходимое человеку, или уничтожить в мгновение ока все, что попадется на пути.

Злая и привлекательная сила в кузнечном огне!

А дед, улыбаясь, кладет прямо в его подвижную пасть кусок металла, и огонь, словно понимая, чего от него хотят, жадно облизывает холодный брусок и как бы вдувает в него какую-то фантастическую жизнь…

И кажется Пете, что стоит только сунуть в пламя бесформенную глыбу металла, как, повинуясь волшебной силе огня, через несколько минут превратится она в точно такой же трактор, что увидел он сегодня впервые в жизни на улице села.

— О чем задумался, Петюнька? — заботливо осведомляется дед.

— О тракторе…

— Машина хоть куда, — соглашается Лукьян Степанович. — Каких только люди не придумали механизмов! Эх, Петро, купим мы с тобой мотоциклет да поедем вдвоем по Руси-матушке технику изучать… А?

— Поехать бы, дедушка, — не то упрашивая, не то утверждая, говорит Петя.

— А что ж, возьмем да и махнем! — подогревает дед мечтания внука. — А нет, так другое путешествие посмотрим…

— Какое? — настораживается мальчик.

— Пойдет скоро самая наипервейшая техника во все концы и в наше село заявится, — уверенно поясняет дед. — Сама к нам придет, как трактор! Ты учись только, Петюнька, все тебе будет.

— Ох, дедушка, трудно учиться и неохота! — признался Петя.

Вздохнул дед: уже несколько раз так жаловался ему внук. И мальчика жаль, и ошибиться боязно. Сам-то дед без особой грамоты в люди выбился, а как теперь оно будет, кто знает. Вероятно, иначе…

А несколько дней спустя пришел Петя из школы, кинул книги на лавку и твердо произнес:

— Не буду больше учиться!

— Это почему же? — испугалась Пелагея Ивановна.

— Тяжело в школе-то, бабушка.

— Неучем жить еще тяжельше, — рассердилась Пелагея Ивановна.

— Ну и что ж… Не пойду больше в школу.

— Дед! Скажи хоть ты слово, — взмолилась Пелагея Ивановна.

Помолчал Лукьян Степанович, отвернулся, не хочет неволить мальчишку. Почувствовал Петя слабину и обрадовался: дело выиграно! Но по-настоящему цену такого «выигрыша» узнал после.

В 1929 году всей семьей переехали в Батайск. Петя нанялся пасти колхозные табуны, а дед поступил в кузницу машинно-тракторной станции.

Машины по-прежнему привлекали Петра, но он лишь мечтал о них. Просто думал о том, что вот, мол, какую интересную технику придумывает человек. А если бы еще такие были машины, чтоб на Луну полететь… Или чтобы прямо с неба сеять. Или чтобы — трах! — и среди засухи дождь пошел… от-то б было дело!

Пока же юный пастух предавался мечтам, кони резвились, ветром носились по лугам и убегали в заросли камыша или сочные пастбища. Хватится Петр — двух-трех голов нет в табуне. Начинаются утомительные, беспокойные поиски. А как-то искал жеребчика весь день, ночь и следующий день. Из сил выбился. Упал в траву и горько заплакал: столько в мире умного и хорошего, а тут за конями ходи да быкам хвосты накручивай — «техника»!

Поздновато, правда, но сам же и опомнился: «Нет, не хочу быть неучем. Учиться пойду. Куда? А вот в ФЗУ. Машинистом бы стать, поезда водить…»

Обрадовалась Пелагея Ивановна, да и дед понял: большую ошибку совершили, что внуку позволили бросить школу! Надо наверстывать. Повели в ФЗУ. Не принимают. Нужно четыре класса, а у Петра три. Спасибо, есть подготовительные курсы.

Много труда приложил Петр, пока поступил в Ростовское ФЗУ связи на отделение монтеров, пока окончил его и стал работать на Батайской электроподстанции. Зато понял, что значат в жизни человека знания!.. Скорей всего, сейчас не ладится у него с полетами не потому, что он неспособный, а оттого, что он чего-то недопонял, а кое-чего, пусть даже мелочь, и вовсе не знает. А раз это так — надо все снова повторить, поучиться и постараться тоньше сообразить, что к чему, — тогда и на лад пойдет…

3

Его размышления прервало появление инструктора. Дядечко вошел тихо, махнул рукой дневальному, чтобы тот не поднимал шума, и сразу направился к койке Абрамова. Увидев, что Петр не спит, тихо произнес:

— Пойдем покурим…

Абрамов оделся, как по тревоге, и вышел вслед за инструктором. Ночь была ясная и теплая. Вдали, напротив общежития, темнел силуэт большого ангара тяжелых самолетов, а левее, один за другим, виднелись ангары для школьных У-2.

Сели в курилке, возле железной бочки, врытой в землю, — общей «пепельницы». Дядечко закурил, и серые клубы дыма окутали его задумчивое лицо — ветра не было. Абрамову стало жарко: он понимал, что инструктор не зря пришел в такую пору…

Сперва помолчали.

— Не спишь? — спросил Дядечко, будто в этом можно было усомниться.

— Не идет сон, — вздохнул Петр.

— И я не сплю.

Снова помолчали.

— Ну, и в чем причина, по-твоему? — спросил Дядечко.

Петр понял.

— Не знаю я многого, — откровенно признался он. Вот вы говорите: на посадке крены надо исправлять не элеронами, а рулем поворота.

— Так. Правильно говорю.

— Но я не могу слепо выполнять это, мне прежде надо понять! Скажем, руль поворота служит для того, чтобы поворачивать нос самолета вправо или влево. Крены же исправляют элеронами…

— Ты пойми и другое: на посадке скорость мала, и элеронов как бы не хватает для исправления, ну, предположим, правого крена… Так? Но ты быстро даешь левую ногу, и от этого поворачивает нос влево, а правое крыло забегает вперед и приобретает при этом большую скорость; в нем возрастает подъемная сила, и крен устраняется, — горячо заговорил Дядечко и, наклонившись к светлому квадрату земли возле окна, стал чертить на песке спичкой. — Смотри сюда…

Беседа затянулась, но Абрамов не замечал, как проходило время. Суть физических явлений, происходящих при посадке самолета, благодаря умелым объяснениям Дядечко становилась все более ясной. Вдруг Петр рассмеялся.

— Понял! — весело и счастливо воскликнул он.

Повеселел и Дядечко.

— А почему раньше скрывал, что знания твои слабоваты?

Петр не ответил и отвернулся.

— Гордый! — ласково произнес Дядечко и, положив ему руку на плечо, попросил: — Расскажи о себе…

Петр охотно исполнил его просьбу. Дядечко внимательно слушал.

— А теперь стыдно мне, — с горечью закончил Абрамов.

— Во многом ты и сам виноват: вовремя не хотел учиться… Теперь исправляй, тогда не будет стыдно. Ясно?

— Ясно, товарищ инструктор.

— Значит, договорились, — сказал Дядечко и встал. — Иди спать. С завтрашнего дня буду тебе и по теории помогать… Ученье — свет, брат, так-то!

Петр, смущенно окинув инструктора добрым взглядом, улыбнулся:

— Спасибо, товарищ инструктор.

С того дня дела у Абрамова пошли хорошо. В декабре 1937 года он отлично окончил летную школу. Но свои рулежки и полеты с Дядечко помнил, потому что это было его первое испытание, и если бы он тогда спасовал, не ходить бы ему в летчиках…

«ЛЕГКАЯ» РАБОТА

1

В 1928 году Илья Дорохов работал мотористом на военном аэродроме. В глубине души он считал себя неудачником: стремился стать летчиком, но в летную школу его не принимали, потому что не хватало образования. И пришлось учиться на моториста.

Конечно, работа моториста тоже интересная, всегда имеешь дело с передовой техникой, но… одним словом, это «но» легко понять без особых объяснений.

Трудился Илья исправно, начальство не жаловалось и ставило его в пример другим, за то что он неустанно занимался самообразованием.

— Хороший авиационный техник будет! — говорили о нем инженеры.

Илья уже привык к этой мысли, и со временем надежда стать летчиком поблекла настолько, что он уже не верил в нее. Но полетать пассажиром очень хотелось. Да и обидно было: служит в авиации, а ни разу еще от земли не отрывался — только в мыслях, грезах!

Служил в той части летчик Лазарев. Славился он своим высшим пилотажем и озорством. По этой причине не каждый из работников наземных служб решался летать с ним.

Однажды Илью назначили обслуживать самолет Лазарева. Машина была новая. Дорохов быстро справился с делом, тем более что двукрылого разведчика Р-1 он знал прекрасно.

Подошел Лазарев. Выслушал доклад моториста и залез в переднюю кабину. И тут Илью словно кто за язык потянул. Он торопливо, скороговоркой произнес:

— Взяли бы меня с собой!

— Ты и так, наверное, много летаешь?

— Да ни разу в жизни еще не летал, представления не имею…

Лазарев оглядел долговязую фигуру моториста и милостиво разрешил:

— Валяй, садись, любитель авиации. Так и быть, возьму на полполета.

Обрадованный, Илья, не задумываясь над тем, что могло означать «полполета», залез во вторую кабину.

Лазарев запустил мотор, прогрел его и порулил на старт. Оторвались от земли, как положено, легко и точно выдерживая направление, после взлета перешли в набор высоты.

Илья беспрестанно крутил головой, с любопытством осматривая землю, на которой все уменьшалось с каждой секундой. «До чего же просто, — с удовлетворением подумал он. — Летишь себе и поплевываешь вниз…» Решил и в самом деле плюнуть за борт; наклонился вправо, но сильная струя воздуха ударила в лицо. Илья воздержался и усмехнулся: в полете плевать не полагается! Этот первый практический вывод, сделанный им в воздухе, развеселил его. Полет стал восприниматься как увлекательная воздушная прогулка.

Вдруг земля метнулась вправо и стала вертикально, стеной! Мотор стих, Илью вдавило в сиденье и прижало к левому борту, в глазах помутилось, а ноги похолодели. Земля завертелась вокруг, потом неожиданно очутилась впереди и бешено понеслась навстречу, а когда удар казался неизбежным, хотя все на ней оставалось по-прежнему маленьким, она плавно стала уходить куда-то под самолет, мотор снова ревел вовсю, а под колесами голубело небо.

И началось!.. То вой и рычание мотора, то тишина и тонкий свист ветра, то необъяснимая тяжесть во всем теле, то вдруг сменяющая ее необыкновенная легкость — вся эта мешанина острых, не знакомых доселе ощущений и звуков лишила Илью самообладания.

В ужасе ухватился он руками за сиденье и закрыл глаза, чувство неотвратимости катастрофы не покидало его. Погибать неизвестно как и во имя чего было страшно…

Очнулся Илья, лишь когда они планировали на посадку. Каждый мускул ныл, тело стало дряблым, непослушным, небо казалось зеленовато-желтым, мысли работали вяло, и даже сам факт, что он остался живым и невредимым, а самолет почему-то цел, дошел до сознания уже после того, как они сели и порулили к стоянке.

Товарищи осторожно, как порванный мешок с зерном, вытащили Илью из кабины. Кто-то дал ему холодной воды. Над ухом раздался веселый голос Лазарева:

— Ну как полетик, любитель авиации?

— Первую половину полета я помню, — медленно сказал Илья. — Но что произошло потом — не пойму.

— Это и есть полполета, а то, что было потом, называется высшим пилотажем! — хвастливо ответил Лазарев. — Ясно?

— Это называется, по-моему, не высшим пилотажом, а… — здесь Илья весьма уместно воспользовался выразительным русским словом.

Сказал — и ушел, подальше ото всех, чтобы наедине разобраться во всем происшедшем. Он без труда догадался, что Лазарев, воспользовавшись его неопытностью, намеренно пилотировал резко, на повышенных скоростях, делая фигуры неправильно; в общем, лез вон из кожи, лишь бы закрутить свою жертву.

Честно говоря, напугать в воздухе можно любого, даже не из робкого десятка, особенно если он впервые садится в самолет. Для этого не надо быть мастерским летчиком, достаточно не уважать людей и не любить по-настоящему авиацию.

Все это Илья понимал, но думал о другом: «Если этот черт, Лазарев, сам не закрутился, значит, он — человек мужественный, а я… тряпка!»

«Да, тряпка! Трус! Девчонка!!» — упрямо повторял Илья, подыскивая для себя самые обидные, унижающие слова.

Однако, разобравшись в своих впечатлениях, он поймал себя на том, что, если ему еще раз предложат слетать в зону, он без колебания, без малейшего колебания — слышите! — залезет в кабину любого самолета и полетит с любым летчиком и куда угодно, хоть на Луну! И будет летать до тех пор, пока не перестанет бояться.

Илья достал папиросу, поглядел в нее, как в дуло пистолета, вприщур, и выдул крупинки табака. Да, сегодня он летал впервые в жизни, и, хотя «слегка был взволнован» неожиданностью и жестокой остротой ощущений, все же он навсегда полюбил полет и теперь не сможет не стать летчиком!

С того дня он с удесятеренной энергией взялся за самообразование. Долгие и нелегкие вечера над учебниками и конспектами привели Илью Дорохова в летную школу.

2

…Инструктор Апишанский принял новую группу курсантов и накануне первого летного дня собрал их, чтобы побеседовать и познакомиться. Каждому он неизменно задавал вначале один и тот же вопрос:

— Что привело вас в летную школу?

Когда очередь дошла до Ильи, тот лукаво посмотрел на инструктора, усмехнулся и полушутя-полусерьезно ответил:

— Страх.

Апишанский удивленно посмотрел на Илью:

— Курсант Дорохов, я не понимаю вас. Объясните подробнее…

Тогда Илья в том же тоне, но откровенно, потому что, обманув инструктора, он обманул бы самого себя, рассказал о своем единственном в жизни полете с Лазаревым.

Апишанский все понял. Он был хорошим педагогом и уважал людей.

— С таким человеком, как вы, я встречаюсь впервые, — сказал он. — Но то, что вы так о себе говорите, свидетельствует о вашей смелости. По программе мы должны сперва сделать с каждым из вас обычный ознакомительный полет по кругу, без всяких фигур. С вами же, Дорохов, я предлагаю сперва слетать на высший пилотаж. Полетим?

— Полетим!

…Утром следующего дня они садились в самолет. Илья нервничал. Апишанский заметил это, но не проронил ни слова.

Илья, стараясь сохранять самообладание, влез в кабину. На мгновение мягкое сиденье показалось ему электрическим стулом, но он тут же отогнал эту неприятную мысль, привязался ремнями, присоединил к металлическому уху в шлеме резиновый шланг переговорного устройства и отчетливо и громко доложил:

— Товарищ инструктор, курсант Дорохов к полету готов!

Апишанский запустил мотор и порулил на старт. Взлетев и установив самолет в угол набора высоты, он продолжал обдумывать свои предстоящие действия. «Сейчас Дорохов, — размышлял инструктор, — конечно, ожидает, что я его закручу, и готовится вторично пережить страх. Следовательно, я должен поступить наоборот: показать ему образцовый пилотаж высшего класса. Произойдет обратная реакция. Так-с… Ну что же, Апишанский, потрудитесь пилотировать как можно умнее и изящнее. Это вам не соревнования. Тут дело поважнее: надо вдохнуть в молодого человека смелость. Взялись!..»

— Делаю глубокие виражи, — сказал он. — Держитесь слегка за управление и наблюдайте за моими действиями. Значит, сначала мы увеличиваем скорость полета на десять километров в час…

Они крутились в зоне около тридцати минут. Это был поистине красивый пилотаж. Не только курсанты, но и инструктора и командиры с нескрываемым восторгом наблюдали с земли за полетом. Самолет плавно описывал в небе одну фигуру за другой, и даже самый понимающий наблюдатель не мог обнаружить в пилотаже ни одной ошибки.

Илья же был на седьмом небе от счастья: страха в его душе не было ни соринки! Он сейчас не просто сидел кулем в кабине, а слушал объяснения Апишанского, осмысленно воспринимал каждую фигуру целиком и даже по отдельным ее элементам. Он понимал все, что происходило вокруг него, и тоже наслаждался мастерством Апишанского…

Возбужденный Илья лихо выпрыгнул из кабины, обвел взглядом подбежавших товарищей, посмотрел на инструктора и, вопреки всякой субординации, показал ему вздернутый к небу большой палец.

Апишанский улыбнулся и крикнул:

— Следующий!

…С той поры Илья Дорохов стал авиатором. Не по щучьему велению, конечно, а после целого года учебных полетов, не сразу мастером, а сперва и подмастерьем. Много бывало и неприятного в его курсантской жизни, но в том красивом полете с Апишанским будто кто-то выбил из Ильи сомнение навсегда.

3

Был тогда Илья очень нетерпеливым юношей…

Окончив летную программу и получив назначение в Ростов-на-Дону, он так быстро обегал все необходимые отделы штаба школы, так настойчиво и дипломатично нажал на писарей и начальников, что за день управился со всеми делами, купил билет и вечером уже сидел в вагоне скорого поезда. Летать, скорее летать!

Но поезд, как нарочно, полз до Ростова, будто улитка, на станциях простаивал невероятно долго, и даже звук паровозного гудка, казалось, двигался в воздухе не быстрее пешехода.

Подверглись сомнению и новенькие, купленные недавно ручные часы: в каждом часе Илья легко насчитывал добрую сотню минут… Но, сверив их с часами соседей, он убедился, что в ОТК часового завода работают люди добросовестные, а когда, измученный ожиданием, крепко уснул, — поезд подошел к Ростову.

В Ростовском авиаотряде, хотя и встретили молодого пилота приветливо, но с предоставлением ему работы особенно не спешили. Только начальник финансовой части и кассир действовали оперативно, все же остальные… Да что тут говорить! Человек, можно сказать, летчик, и отныне ветры, туманы и прочая мура ему нипочем; он жаждет полетов, а в отряде медлили с оформлением и даже заставили тренироваться и пройти процедуру, обязательную для молодых пилотов, которая называется «ввод в строй».

Задания на полеты давайте ему, а не тренировку!

Но чаяния молодых пилотов, как им порой кажется, не совпадают с желаниями начальства. Закончена тренировка, командир уже написал в летной книжке: «Разрешаю самостоятельные полеты на почтовых трассах», но Дорохова все еще выдерживают на земле, присматриваются к погоде, оценивают силу ветра. А что ему ветер?

Отчаянию Ильи не было предела. Он маячил перед глазами командира, ожидая задания, и готов был вылетать в самых рискованных условиях, лишь бы не слоняться без дела на земле, когда другие летают.

И все-таки долгожданный день настал: подписано задание на полет с почтой по маршруту Ростов — Харьков — Ростов.

— Правда, погодка неважнецкая, — сказал Илье командир отряда Троепольский.

— Ничего, товарищ командир, зима позади: марток уже, — бодро ответил Дорохов. — Мне это нипочем.

— Так-то оно так… Одним словом, именно марток. Но если придется туговато — немедленно возвращайтесь домой. На рожон не лезьте!

— Есть! Спасибо, товарищ командир.

Дорохов сходил к самолету, предупредил техника, что сейчас полетит, и, прижимая локтем планшет, направился на метеостанцию. Предстоял первый самостоятельный рейсовый вылет, и Илья старался выглядеть как можно более авиационно, то есть чтобы все было в порядке и в то же время не чувствовалось спешки и особого старания, чтобы на лице было написано полнейшее равнодушие ко всем синоптикам мира.

А погодка в тот мартовский день 1935 года, как объяснила на метеостанции девушка с глазами летнего утра, была так себе: облачность 10 баллов, нижняя кромка местами до 100 метров над землей, хотя в районе самого Харькова много лучше, и просила запомнить, что чуть восточнее маршрута облачность высокая и условия для полета хорошие.

Илья небрежно выслушал девушку, равнодушно кивнул, торопливо расписался в бланке прогноза погоды (дескать, сами видите, мне некогда заниматься небесной бюрократией) и побежал принимать загрузку. А минут сорок спустя, покончив с оформлением и выслушав наказ командира следовать только наставлению и инструкциям, пилот Дорохов уже набирал высоту в районе Родионово-Несветайского…

«Все учат, все наставляют, — мысленно рассуждал он, — будто я и сам не знаю, что мне делать. Красивые облака сегодня, но мрачноватые… Отчего бы это? Ах да, сейчас март! Значит, так: я возьму немного западнее трассы, как советовала мне синоптичка, там облачность повыше…»

Повернув влево (а ведь надо было вправо!), Дорохов вскоре уперся в пелену облаков. «Гм-м… — недовольно подумал он. — Всего 450 метров, а уже деваться некуда. Низом идти — трубы мешают. Подо мной Красный Луч, а скоро Дебальцево. Как же быть?..»

Заметив еще левее неширокое «ущелье» между двумя облачными массивами, Дорохов смело свернул туда и, увеличив обороты мотора, энергично полез в высоту. Но и там ничего приятного не ожидало его. Впереди сходились верхний и нижний ярусы облачности, светлый клин чистого воздуха кончился, и самолет стрелой воткнулся в темную мешанину облаков.

Екнуло сердце молодого пилота — в трудных, слепых, полетах он был еще мало натренирован. Справившись с волнением, Илья убрал газ и стал пробивать облака вниз. Зорко следил за приборами и боялся сделать резкое, неверное движение. На высоте 200 метров справа показалась земля — двукрылый самолет вывалился из облаков с креном, ленты-расчалки тоскливо посвистывали.

Илья выровнял машину, оценил обстановку и повел самолет под нижней кромкой облаков, внимательно всматриваясь в совершенно незнакомую землю. Все белым-бело, и не поймешь, где что находится! Вернуться бы… Так нет же, не дорос еще до разумных решений и не проучен своим собственным упрямством.

Глянул на карту. По расчету должен находиться у изгиба железной дороги, а на земле ее нет и в помине. Вот так штука! Ищи, Илья, крепко ищи… Стал кружить и влево и вправо — нет дороги и только. «М-да… для меня это, конечно, пустяк, — рассуждал он сам с собой, — и все же положеньице пикантное!»

А дороги все нет… Не придумали же ее в типографии, где печатали карту! «Стоп! Ну и садовая голова! — выругал себя незадачливый пилот. — Я же все наоборот делаю: ищу на земле то, что вижу на карте. Исправим ошибку…»

Он всмотрелся в землю и обнаружил на ней озерцо, скованное льдом, на берегу — село, а за ним — развилку шоссейных дорог. Одна идет влево, а две круто сворачивают — вправо. «Сориентируем карту по компасу. Вот так. А теперь ищем на карте то, что есть на земле… Вот, пожалуйста, все налицо — и никакой опечатки… Кто говорил, что Дорохов не летчик?! А вот немного севернее идет и железка. Если буду лететь вдоль нее, то прямехонько прибуду в Харьков».

Ободренный успехом, Дорохов взял верный курс и, напевая веселую песенку, полетел на север. Все невзгоды остались позади, и даже начальство не узнает, что он блуждал в первом же рейсе.

Но не пролетел он и десяти минут, как мотор резко сбавил обороты и безнадежно умолк. Едва хватило времени, чтобы выбрать подходящее место и сесть на заснеженное поле. Приехали!

Неохотно вылез Илья из кабины, обошел самолет, на сердце отлегло — целый. Причина вынужденной посадки — полная выработка горючего. Долетался! Недалеко какая-то станция. Пошел к ней, а навстречу — ребятишки:

— К нам прилетели, дядько?

— Специально!.. Что это за станция?

— Барамля.

— Ну, ведите, хлопцы, где тут у вас телеграф?

…Конечно, из отряда помогли, прислали горючее, и рейс был завершен. По возвращении Дорохова ожидал крупный разговор с командиром отряда.

— Славно слетали, Дорохов! — начал Троепольский.

Мрачное молчание.

— Ну, расскажи, как было дело?

Посопел Илья немного простуженным носом, потоптался, как медведь, в своих меховых унтах, подумал крепко — и все выложил начистоту: и как летел, и о чем думал, и как посадку произвел. Семь бед — один ответ.

Откровенность спасла от более тяжелого наказания. Оценил командир честность начинающего пилота.

— Держаться за ручку да летать вокруг своего аэродрома — не велика премудрость, — сказал он, когда размер наказания был им точно определен. — Вы честь аэрофлотцев не позорьте. Надо уметь летать и в плохую погоду.

— Ясно, товарищ командир.

Долго еще после этого рейса прорабатывали Дорохова на разборах полетов и на собраниях. Не скоро ему разрешили летать в плохую погоду. Илья прекрасно понимал, что сам во всем виноват, тренироваться стал добросовестно и к каждому слову синоптиков относился теперь с уважением.

4

В июле 1938 года на самолете П-5 летел Дорохов из Москвы сочинским рейсом. В пассажирской кабине оживленно беседовали три молоденькие артистки, летевшие на курорт. Пассажирки попались стойкие: ни ветер, ни болтанка, ни высота им нипочем. Таких любят авиаторы: хлопот с ними меньше и на душе спокойнее, когда человек не страдает от «воздушной болезни».

На остановках девушки с любопытством расспрашивали пилота о тех местах, над которыми они пролетали, задавали много специальных вопросов и сожалели о том, что Дорохов не имеет возможности разговаривать в полете. Илья обстоятельно и вежливо отвечал, сам ни о чем не расспрашивая. Держался с достоинством.

Вылетели из Ростова-на-Дону. Трасса пролегала тогда через Тихорецкую, Белореченскую и мимо Туапсе — на Сочи. На полпути погода ухудшилась, а к перевалу, в отрогах Кавказского хребта, что возле Лазаревской, пришлось набрать 4000 метров.

На земле все охвачено июльской жарой, и черноморские пляжи прогибаются под тяжестью тысяч курортников, а здесь, на четырехкилометровой высоте, царит холод.

Ослепительно белые величественные облака образовали слева высоченный «хребет». В его «склонах» виднелись глубокие, просторные «гроты», и в одном из них кругами парил орел, точно привороженный красотой этих невиданных доселе мест, которые не то что завтра, а сегодня к ночи могут исчезнуть навсегда…

Внизу лежала белая холмистая «равнина», а справа и вверху было темно-голубое небо, в центре которого покоилось солнце — творец этой дикой и, в полном смысле слова, неземной красоты.

Дорохов вел самолет вдоль облачной гряды, огибая все ее неровности. В одном месте, где ветер образовал небольшую Кольцо-гору, похожую на ту, что в окрестностях Кисловодска, он подвернул самолет вправо и пролетел сквозь этот сказочный перстень. Солнце, как бы прикоснувшееся краем своего диска к облаку, казалось вправленным в перстень драгоценным камнем.

По ту сторону Кольца глазам Дорохова открылся новый вид.

Все летчики, решительно все, в душе — поэты! Невольно и Дорохов поддался очарованию воздушной панорамы и расстался с этим чувством, лишь когда вошел в облако, повисшее на пути самолета. Тут Илья познал оборотную сторону этого волшебного царства воды, воздуха и солнца. Резкая болтанка стала безжалостно швырять самолет. Все вокруг потемнело. Временами тело будто наливалось свинцом и сердце сжималось, то вдруг захватывало дух, и Илье казалось, будто он падает в пропасть.

Более точно обо всем этом рассказывали приборы. Но тогда еще не было радиокомпасов и многих-многих умных «придумок», которые ныне не только пассажиров, но и нас, пилотов, балуют возможностью совершенно безопасно часами мчаться в сплошной облачности, читать газеты и журналы или пить горячий чай с лимоном и лишь изредка двумя пальцами подкручивать ручки управления автопилота.

Тогда главным прибором слепого полета был указатель поворотов и кренов. Только длительная тренировка и цепкое внимание позволяли выдерживать по нему нужный курс в облаках.

Развернув самолет на юг, Дорохов сбавил обороты мотора, решив пробивать облачность вниз. В его распоряжении не было ни одной сотой доли секунды для отдыха — около получаса он едва удерживал самолет в нормальном положении и метр за метром терял высоту, не допуская большого вертикального снижения, потому что под ним — он хорошо знал это — горы.

Обхватив ручку управления обеими руками, Илья с трудом вел машину — так сильны были беспорядочные вихри внутри облака. Несмотря на низкую температуру воздуха, ему стало жарко. Это было одновременно и напряженно всех нервов и, как говорят летчики, ломовая работа. Лишь когда самолет вошел в зону ливневого дождя, болтанка ослабла, стрелки прибора высоты охотно пошли влево, а управлять самолетом стало немного легче.

…Трудно сказать, когда именно юноша становится зрелым мужем. Но если это бывает связано с каким-либо событием, то, пожалуй, в этом полете Илья почувствовал себя по-настоящему летчиком и распростился со своей авиационной юностью.

Когда по расчету времени перевал остался позади, Дорохов стал быстрее пробиваться вниз, в сторону моря, и вышел из облачности на высоте метров шестьсот. Позади и слева стеной возвышались синеватые горы, и над ними клубились облака, а впереди было чистое солнечное небо и глянцевито искрилась нежно-голубая поверхность моря. Как на ладони, были видны город и маленький аэродром в устье реки.

Дорохов направил самолет к аэродрому и впервые за несколько лет почувствовал желание поскорее сесть, выйти из самолета и полежать на траве, ни о чем не думая.

Пассажирки выпорхнули из самолета веселые, возбужденные, без умолку щебетали:

— Нет, ты подумай, Лида, какая прелесть: июль, а мы видели самый настоящий снег!

— Сегодня же напишу маме, что летела вся в снегу… Вот удивится!

— А я подумала: вот если бы то злое облако спустить на минутку сюда, на пляж…

— Какой вы счастливый, товарищ пилот! — воскликнула одна из девушек, заметив Дорохова, который внимательно осматривал свой самолет.

— Как вы угадали?

— У вас такая интересная работа.

— Это правда, — согласился Дорохов.

— Лидочка, я так и подумала: почему мы не пошли в авиацию? Работа почетная, я бы сказала зрелищная, и легкая…

— Легкая?! — удивился Дорохов.

— Ну да… Нет, не то чтобы легкая, а не трудная.

Хотелось Илье сказать им несколько слов, да постеснялся, промолчал. Так и расстались — каждый при своем мнении…

ПЕРВЫЙ ПАССАЖИР

Кое-кому из читателей, наверное, приходилось быть первым пассажиром. Правда, счастливчик просто не подозревал об этом, а главное, о том, какую завидную роль довелось ему сыграть в жизни молодого пилота, который совершал свой первый уже не грузовой, даже не почтовый, а пассажирский рейс…

Я говорю «счастливчик» потому, что каждому лестно сделать приятное другому человеку. Тем более что в данном случае это нисколько не опасно. Летчик уже полностью подготовлен, десятки раз проверен и на земле и в воздухе, но просто должен же быть у него первый пассажир?!

Этот таинственный Некто по-разному является в мечтах пилота, его образ кажется ему несколько загадочным. А ведь он уже существует, живет где-то, трудится и, может быть, еще ни разу не летал, ожидая, когда случаи сведет его именно с этим пилотом.

Ожидал своего первого пассажира и пилот Минского авиаотряда Николай Де́динец. Более года летал он по так называемым почтовым кольцам Белоруссии, развозя письма и газеты. Его знали уже во многих районах. Мальчишки с завистью смотрели на молодого летчика, не подозревая, что тот считает свою работу весьма заурядной и мечтает возить на борту своего двукрылого «кукурузника» пассажиров.

Позади все зачеты и проверки, по существу, он уже готов к ответственным полетам с людьми и, может быть, сегодня выполняет свой последний почтовый рейс…

Николай прилетел в Гомель, сдал дочту и, пользуясь часовым отдыхом, с томиком Чехова лег на траву под крылом своей машины (излюбленное место отдыха авиаторов). Но едва он успел прочесть первую страницу, как прибежал дежурный и сказал, что его вызывает начальник аэропорта.

Николай спрятал книгу в широкий карман комбинезона и поспешил на вызов.

— Пассажиров еще не возите? — спросил начальник.

— Нет, но… замялся Николай, — уже проверен…

Лицо начальника потускнело.

— М-да, — вздохнул он и задумчиво забарабанил пальцами по крышке портсигара. — А взялись бы срочно доставить пассажира в Минск?

— Да, конечно… — обрадовался Николай. — Надо только позвонить командиру отряда.

— Это само собой.

Начальник поднял телефонную трубку и заказал срочный междугородный разговор.

— Товарищ командир? — через некоторое время сказал он в трубку. — Здравствуйте. Такое дело… Замнаркому путей сообщения необходимо вылететь в Минск. У меня только один ваш пилот — Дединец…

Николай нервно крутил крышку чернильницы. Начальник порта вежливо отодвинул ее в сторону.

— Нет, ожидать нельзя, — говорил он в трубку. — Желательно сейчас, — он решительно взял из рук Николая пресс-папье и положил на дальний угол стола. — Я прошу разрешить ему самому… Что? Да нет, он не летчик, а замнаркома. Я имею в виду Дединца. Что? Ну вот, так бы и сразу… Хорошо, хорошо, спасибо. Я все оформлю. До свидания! Дайте же мне мою ручку, — строго сказал начальник порта, поворачиваясь к Дединцу. — Идите готовьте машину, пассажир прибудет через четверть часа…

— Понял вас, товарищ начальник! Сейчас все сделаю… — уже в дверях произнес Дединец и исчез.

Начальник порта посмотрел ему вслед и вздохнул: с каким удовольствием начинал бы он сейчас свою летную жизнь!

— Срочно машину! — крикнул Николай технику. — Замнаркома полетит в Минск…

— Ух, ты! — всполошился техник. — Большое начальство тебе доверяют.

— Ну, что там… — улыбнулся Николай и чуть было не сказал, что это для него сущие пустяки, но, оценив житейский опыт техника (тому было уже за тридцать!), вовремя удержался.

Машину подготовили на совесть. В пассажирской кабине положили на сиденье вторую подушку, чтобы было помягче, а из буфета аэропорта Николай принес бутылку минеральной воды и положил в бортовую сумку — авось пригодится человеку.

Прямо к самолету подкатил газик с открытым верхом. По правую руку шофера сидел начальник порта, а на заднем сиденье — пассажир.

Это был человек среднего роста, худощавый, но крепкий, лет сорока. Коротко представив их друг другу, начальник порта деловито помог пассажиру залезть в кабину У-2 и сказал Дединцу:

— Лети, да повнимательней…

— Есть повнимательней! — кивнул Николай.

Никогда еще так осторожно не рулил на старт Дединец. Ведь, по сути дела, только сейчас, когда ему доверили жизнь человека, его полностью признали летчиком! А это ох как много и хорошо…

После взлета пересекли Сож, ощущая речную прохладу, набрали 600 метров, и самолет, слегка покачиваясь от ветра, полетел в Минск. И странное дело: знакомый маршрут, те же панорамы, но сейчас все казалось Николаю каким-то на редкость чудесно красивым. Бархатно-зеленые леса проплывали под крыльями самолета, живописные изгибы рек, белые хаты сел, а между ними извивались дороги…

Николай обернулся. Пассажир задумчиво смотрел куда-то вдаль, и от того, что он был спокоен, Николаю стало вдвойне веселее.

Три с небольшим сотни километров пролетели незаметно. Заходя на посадку, Николай увидел на летном поле группу людей и понял: это командир и товарищи вышли посмотреть его посадку.

Подавив в себе волнение и поточнее рассчитав, Николай мягко притер машину около белого «Т» и, не торопясь, порулил к домику аэровокзала. Такую посадку должен был оценить и пассажир… Николай не ошибся. На прощание замнаркома подошел к пилоту и пожал ему руку:

— Благодарю за полет и ласковую посадку.

Николай расцвел.

Доложив командиру о выполнении задания и приняв его поздравление, Николай раскупорил бутылку, припасенную им для пассажира, и осушил ее сам.

— И как это тебе доверили? — стали подшучивать товарищи. — Смелые люди наши пассажиры!..

Много воды утекло с того августовского дня 1940 года. Как-то разговорились мы с Николаем Федоровичем, я попросил его:

— Расскажите о самом памятном эпизоде из своей авиационной юности.

И он рассказал не о первой петле или первом самостоятельном полете, а о своем первом пассажире…

ПЕРЕВОРОТ ЧЕРЕЗ КРЫЛО

1

Золотые гребни далеких облаков, еще не успевших сбросить покровы ночной темноты, резко выделились на серовато-синем предутреннем небе кудрявой искрящейся каймой. Редкие звезды тускнели в ранних лучах солнца, еще не видимого, но уже готового вот-вот выплыть из-за ломаной линии облаков.

Ласточки, оглашая местность веселым щебетом, купались в чистом, прохладном воздухе. Орел, взлетев на тысячеметровую высоту, раскинул широкие крылья и задумчиво парил над землей, посматривая на непонятных ему больших птиц, которые спали сейчас, тесно усевшись на зеленом поле аэродрома.

Легкий ветерок резво мчал по степи, пригибая белесые перья сонного ковыля. Добежав до самолетных стоянок, он сотнями ласковых струек нежно касался расчехленных моторов, чуть слышно посвистывал в ребристых головках цилиндров, забавляясь дрожанием хрустальных капель росы на крыльях.

Это была отличная пора для учебных полетов новичков, еще чувствующих себя гостями в этом прекрасном мире ветров, скоростей и высот: отличная пора и для тренировки бывалого авиатора, которому поэзия полета является одновременно и в сказочно красивых образах раскинувшейся внизу земли, и в звуках мотора, и в показаниях точнейших приборов.

Вот почему командир отряда Ростовской летной школы Осоавиахима выбрал именно этот час раннего утра для зачетного полета на высший пилотаж с курсантом Пашковым.

…Набрав заданную высоту, Пашков вошел в зону и приступил к выполнению фигур…

Полет в зону — это самая задушевная, сердечная лирика в поэзии авиации, это то, что Пашков полюбил сильнее всего и навсегда, что давалось ему легче остального к чему был у него, коренастого багаевского парня, особый дар, о чем он, если бы только мог, написал поэму.

И сейчас, выполняя зачетный полет в зону, он не столько старался блеснуть своим умением перед командиром, сколько наслаждался полетом, вдохновенно выписывал в небе фигуру за фигурой, почти позабыв о том, что в задней кабине сидит поверяющий. И от этого полет только выиграл, доставив обоим по-настоящему приятные минуты.

Контролируя пилотаж, командир отряда часто и одобрительно кивал, а когда Пашков стал выполнять перевороты через крыло, заулыбался: в этих фигурах у Пашкова было что-то свое, свойственное его характеру и свидетельствующее о способностях молодого летчика.

Высший пилотаж! Сколько в этих словах волнующего и приятного сердцу каждого летчика. Ведь это так хорошо — высоко-высоко над землей в синем небе выполнять виражи, петли или хотя бы тот же переворот через крыло. Представьте себе такую картину: вы — в зоне, летите по прямой, скажем, на юг, на высоте двух тысяч метров, не двух километров (летчики не любят таких округлений), а именно на высоте двух тысяч метров! Внизу раскинулись желтые, черные и зеленые квадраты полей, темный массив леса, голубая лента реки вьется между пологими холмами; серебристые ручьи, выбегая из лесу, вливаются в него; вдалеке, у самого горизонта, прижался к земле полосатый город.

Каждая полоска — это улица. На одной из них — дом, где вы живете. Переплетение полос дает квадраты и прямоугольники кварталов. На окраинах в длинные белые коробочки (заводские цехи) воткнуто несколько красных спичек — трубы, а из них вьются сизые и черновато-желтые струйки дыма, будто спички только что погасли, но еще дымятся.

Над всей этой красивой и величественной панорамой в прозрачном воздухе неподвижно висят три-четыре белых облака, и только края их в движении: они то клубятся, то вытягиваются широкими полосами и извиваются. Вы видите, как ветер время от времени осторожно отрывает от них бледные комочки, относит в сторону, и они, потеряв связь с основной массой облаков, быстро хиреют, теряя силы в этом губительном одиночестве, и исчезают совсем.

Весь окружающий мир вы воспринимаете не только зрительно, но и физически. Через ручку управления вы чувствуете, как давит на рули упругая масса воздуха, а если откроете кабину, он будет врываться к вам приятными, освежающими волнами. Но это не земной ветерок, а именно тот воздух, властный и сильный, который знают только летчики.

И, наконец, все вокруг словно пропитано звуками мотора. Они не вызывают у вас раздражения, а, напротив, воспринимаются как чудесная песня полета, как голос движения, голос энергии…

Итак, вы в зоне. Летите по прямой. Принимаете решение сделать отличный правый переворот. Вы слегка приподнимаете нос самолета над горизонтом, градусов на двадцать, и энергичными движениями рулей кладете самолет на спину, переворачивая его через правое крыло.

Земля устремляется влево от вас и становится вертикально. Правая консоль крыла на мгновение указывает на перекрестье дорог (центр зоны), а вы тем временем полностью убираете газ, и наступает приятно клекочущая нервы тишина.

Воздух становится уступчивым, земля же продолжает свое движение вбок и вверх, вытесняет своей громадой небо и неподвижно повисает над вашей головой; самолет — на спине, вверх колесами. Если вам придет в голову мысль поискать небо — нет чего проще: оно под вашими ногами! И никто, кроме вас, не подозревает в эту секунду, что произошло во Вселенной: Земля лишь вам одному явилась в таком легкомысленном для ее солидного возраста положении…

Задержав самолет вверх колесами, вы тут же плавно подбираете ручку управления немного на себя (то же самое делает и Пашков), и самолет начинает опускать нос к земле, скорость нарастает, воздух снова становится упругим и плотным и, скользя по крыльям и вдоль фюзеляжа, создает такой шорох, словно это морские волны выбегая на пологий берег, волокут за собой гальку и песок.

На душе у вас становится весело, а всем телом вы испытываете такое ощущение, будто несетесь вниз на гигантских фантастических качелях. Земля, точно пугаясь прямого удара, бесшумно устремляется под самолет, а небо оказывается на своем законном месте. Выводя самолет из пикирования, вы, как только капот мотора снова подойдет к линии горизонта, не торопясь, даете газ.

Вы летите теперь уже не на юг, как прежде, а в обратном направлении, на север, и если до этого аэродром был за хвостом самолета то теперь он впереди. И высота у вас уже не две тысячи метров, а меньше, предположим, — тысяча восемьсот.

Переворот через правое крыло закончен, вы дали газ, предусмотрительно набрали нужную вам скорость и можете начинать другую фигуру: боевой разворот или петлю, бочку или горку и… Нет, что ни говорите, а есть в авиации такие вещи, которые и описать невозможно, так они хороши…

Пашков выполнил задание полностью, когда командир, осматриваясь, увидел совсем близко от самолета большого орла.

— Смотри, наш собрат хочет пристроиться к нам! — засмеялся он.

— Вижу, — ответил Пашков и повеселел: раз командир спокоен, значит, ругать не будет. — А может быть, орлик сейчас сам пилотировать начнет, товарищ командир?

— Кто знает, что у него на уме! Смотри, смотри…

Отлетев в сторону, орел плавно накренил крылья, энергично развернулся влево и вдруг к середине разворота уверенно перевернулся на спину через левое крыло. Затем устремился к земле и, выйдя из «пикирования», сильными взмахами крыльев вновь набрал только что потерянную им высоту.

И хотя он сделал переворот не по наставлениям и инструкциям, а по-своему, по-орлиному, эта фигура получилась у него такой непринужденной и изящной, такой естественной, что командир, глядя на орла, вздохнул отчего-то и сухо, отрывисто сказал Пашкову:

— Давай домой! Поболтались и хватит…

— Есть, — ответил Пашков и, помрачнев, стал вспоминать каждую свою фигуру, отыскивая в них грубые ошибки.

«Определение наколбасил!» — огорченно подумал он, убирая газ и планируя на аэродром.

— Разрешите получить замечания? — осторожно обратился он к командиру после полета.

— Недурно, — ответил командир отряда. — Пожалуй, я вас направлю на курсы инструкторов… Но, смотрите мне, чтобы все было без сучка и задоринки!

— Есть, товарищ командир, — обрадовался Пашков.

2

Тогда Пашков смотрел на авиацию только как на спорт. Он искал в полетах и находил сполна острые ощущения. Летал на соревнованиях, страстно полюбил высший пилотаж и стал мастером в этой области. Не подозревал он, что всего несколько лет спустя расстанется с этим увлечением и станет серьезным пилотом Аэрофлота.

Он часами крутился в воздухе, выделывая каскады сложнейших фигур, полагая, что это и есть главное в авиации. Первоклассные гражданские пилоты — люди несколько иного склада, но поговорите с любым из них, и вы поймете, что нет никого из этого крылатого племени, кто в свое время (незабываемое, молодое!) не пережил бы азартного увлечения высшим пилотажем.

…18 августа 1934 года ростовчане вместе со всей страной праздновали День авиации. На спортивном аэродроме собрались тысячи нарядно одетых людей. Всех привлекла обширная программа празднества, и особенно высший пилотаж. А кое-кто хранил в кармане билет с приглашением покататься на самолете.

Погода была ясная. Всего три-четыре кучевых облачка плавали в высоком ярко-голубом небе. На его фоне они казались такими эффектными, что шутники уверяли, будто начальник аэроклуба самолично запустил их ввысь для украшения необъятного купола своего авиационного цирка…

Самым острым номером были затяжные прыжки. Высоко над головами зрителей в небе повис крошечный самолетик, звук его мотора долетал до слуха лишь слабым комариным жужжанием. Вдруг кто-то заметил точку, отделившуюся от самолета. Рядом стоявшие спорили, уверяли, что ничего нет; потом еще кто-то заметил темную горошину на голубом полотнище неба, и наконец все увидели микроскопическую фигурку человека, падающего на них словно из какого-то нереального, фантастического мира.

Фигурка увеличивалась в размерах, становилась отчетливее, и чем быстрее сокращалось расстояние между ней и землей, тем сильнее волновались зрители. У многих захватывало дух, будто это они сами стремительно прорезали двухкилометровую толщу воздуха.

Казалось, еще секунда-две — и все будет кончено. Но когда напряжение людей достигло предела, над парашютистом вспыхнуло ослепительно белое облако, хлопнуло и превратилось в тюльпан с алыми и белыми лепестками. Еще полминуты — и ноги парашютиста коснулись мягкой травы всего в сотне метров от зрителей.

Парашютист сорвал с головы шлем и… перед изумленными людьми предстала златокудрая девушка! Громом аплодисментов приветствовала публика храбрую ростовчанку — не каждый день видишь такие необыкновенные небесные «цветы»…

Затем в небе появились бесшумные изящные птицы с узкими длинными крыльями — юные планеристы показывали свое мастерство. Они выписывали в вышине четкие петли, выполняли перевороты и виражи и, быстро вращаясь в штопоре, устремлялись вниз.

Следующим номером был объявлен групповой фигурный полет.

На старте появились три самолета, выстроившиеся треугольником. В пилотской кабине передней машины сидел молодой летчик-инструктор Иван Пашков.

Стартер взмахнул белым флажком — и машины сомкнутым строем побежали по зеленому полю, точно связанные. Все три самолета разом оторвались от земли, и теперь стало видно, что их крылья в самом деле связаны тонкими канатиками.

Набрав тысячу метров над центром летного поля, звено с полета по прямой перешло в левый глубокий вираж. Самолет слева осторожно опускался вниз, а тот, что справа, забрался немного выше. Описав замкнутый круг, самолеты перешли в правый вираж: получилась восьмерка — излюбленная фигура летчиков.

Сделав две восьмерки, самолеты перешли в пикирование, ни на метр не отставая друг от друга, затем энергично взмыли вверх, все выше и выше, плавно легли на спину и вновь устремились к земле.

Это была петля Нестерова, выполненная связанными самолетами! За первой петлей последовали вторая, третья, четвертая, пятая… десять петель одна за другой!

Окончив пилотаж, самолеты сделали полукруг и зашли на посадку. Вот осталось до посадочной полосы 70 метров, 50… 30… Все увидели, что самолеты по-прежнему связаны, ни одна нить канатика не оборвана.

После перерыва началось катание гостей на самолетах. И хотя всем, конечно, нельзя было доставить это удовольствие, зрители не расходились.

Начальник аэроклуба вызвал Пашкова, представил ему молодую женщину, и сказал:

— Покатайте нашу знатную гостью, свозите ее в зону.

— Слушаюсь, товарищ начальник. Как прикажете?

— Делайте все, что положено. Она смелая женщина… Но не торопитесь.

Иван пошел с гостьей к самолету, усадил ее, привязал ремнями, легко вскочил в свою кабину и запустил мотор…

В зоне Пашков одну за другой выполнил две восьмерки и оглянулся: пассажирка возбужденно осматривалась, было видно, что полет ей нравится.

Увеличив скорость, Пашков дал газ и пошел на петлю. Самолет круто взмыл вверх, принял вертикальное положение, затем стал плавно валиться на спину. Вдруг Пашков почувствовал, что сиденье стало уходить из-под него, и страшная догадка обожгла мозг: он понял, что забыл привязаться ремнями и теперь вываливается из самолета.

Испуг удесятерил силы. Раздвинув локти, Пашков уперся ими в борта кабины и двумя руками ухватился за ручку управления, продолжая тянуть ее на себя, чтобы поскорее закончить петлю.

Подняв голову, он увидел землю, аэродром, толпы людей, и ему впервые в жизни стало страшно до боли в висках. По спине пробежал мороз. Ему казалось, что он висит на локтях вниз головой целую вечность. Да и впрямь самолет неохотно и медленно переваливал на нос, точно раздумывал, лететь ему дальше вверх колесами или пощадить торопливого пилота…

Но вот скорость опять стала нарастать, самолет вошел в пикирование, и обессилевший Пашков буквально упал на сиденье!..

Убрав газ и выведя самолет на пологое планирование, Пашков сразу зашел на посадку, приземлился, отрулил на стоянку, выключил мотор и разгоряченным лбом прислонился к прохладной, мягкой обшивке борта. Ободранные локти и плечи болезненно вздрагивали и ныли.

— Это и все?! — разочарованно воскликнула пассажирка. — Я только стала входить во вкус…

— Да, да, пока все… — ответил молодой летчик и, подумав, добавил, впрочем, обращаясь больше к себе, чем к ней: — Этого вполне достаточно!

3

То была золотая пора авиационной юности. Она бывает в жизни каждого летчика. Бывает и проходит… Навсегда… Ее сменяет авиационная молодость, потом приходит зрелость, высокое мастерство, но этой милой, дорогой сердцу поры уже не вернуть. Она остается лишь в самых светлых уголках памяти и напоминает о себе, когда, оставшись в комнате один, не зная почему, достанешь из письменного стола свою старую курсантскую рабочую книжку.

Рабочая книжка курсанта похожа на блокнот. В нее записываются задания на полеты и замечания инструктора. В ней находит отражение каждая неудача или успех в воздухе.

Вот и сейчас я раскрываю свою курсантскую рабочую книжку, и с ее пожелтевших страниц до меня доносится из прошлого гудение мотора, голос моего инструктора. Я вновь вижу перед собой приборную доску в кабине родного У-2. Перед взором проходят мои первые посадки с «козлами», когда самолет, грубо коснувшись колесами земли, отскакивает от нее, как блоха; и, наконец, точные, плавные посадки в последних самостоятельных полетах перед окончанием школы.

Я вспоминаю первые годы своей авиационной жизни, необыкновенное, чудесное время… Нас много, мы объединены общим желанием обрести крылья. Нам нелегко. Нередко против нас восстает сама природа. Но ни снега и метели, ни мороз и густая облачность не поставят человека на колени, не отпугнут смельчаков, штурмующих высоты, не лишат сил романтиков, кому родное небо дорого и любо так же, как и родная земля.

Пройдет зима, в роскошный летний наряд оденутся леса и горы, степи и холмы, а на учебных аэродромах все так же кипит веселая, бойкая жизнь.

Стоит жара, утомленно замирают в неподвижном воздухе сады, зной на полях, а самолеты все летают вереницей вокруг аэродрома, один за другим. Бывает, что командиры звеньев едва успевают пересаживаться с самолета в самолет, чтобы проверить в воздухе курсантов.

Иной раз сухой ветер пригонит за сотни километров песчаные тучи, закроет ими аэродромы, дома и ангары, затем умчится дальше, и самолеты уже снова весело гудят в прояснившемся небе.

А то грянет из туч гроза в черном башлыке и, опираясь молниями о землю, начнет поливать аэродромы то с одной, то с другой стороны, загоняя курсантов и командиров под крылья самолетов. Льет и грохочет, грозно-грозно, будто и в самом деле мчится по щербатой небесной мостовой Илья-пророк на колеснице.

Переждут летчики и грозу — не век же ей бушевать… Да еще иной курсант-озорник задорно так крикнет из-под самолета:

— Давай, давай, Илюша!..

А не гроза, так сам батюшка-шторм летит над горами и лесами. Все живое склоняет перед ним головы и старается притаиться, уступить ему дорогу. Тут уж не до смеха: вмиг объявляется штормовая тревога, и собирается сила на силу.

Воет, грохочет шторм, неистовствует и, в конце концов, обессилев, замертво распластается в широких степях… А там уже снова жизнь идет своим чередом, и летают над ними самолеты по кругу!

Нет, никогда не позабыть мне все это…

Я перелистываю старые страницы своей рабочей книжки, и каждая из них оживает в памяти как глава интересной, пережитой мною повести. Потом я закрываю ее, любуюсь обложкой, открываю вновь и читаю на первой странице, над изображением фантастического ракетного самолета свой трогательно-наивный девиз, написанный крупно и обведенный красной рамкой: ЛЕТАТЬ МОГУ, А НЕ ЛЕТАТЬ — НЕТ!

И вспоминаю, что это было написано еще тогда, когда все было как раз наоборот, то есть не летать я мог, а летать не умел…

Нет, никогда не забудешься ты, авиационная юность! Пусть будет прямым, как солнечный луч, ваш путь к успеху, дорогие летчики — инструктора и курсанты!

Часть вторая На боевом задании

За годы Великой Отечественной войны пилоты Аэрофлота налетали более 4 500 000 часов, совершили 40 000 полетов в тыл врага…

У ПУЛЬТА УПРАВЛЕНИЯ МОТОРАМИ

1

В декабре 1941 года из Актюбинска в Ташкент вылетел воздушный корабль Г-2. На левом пилотском кресле сидел командир самолета А. К. Васильев, справа — второй пилот Г. П. Куренной, а у пульта управления моторами расположился старший бортмеханик И. А. Гроховский.

Три года назад, окончив аэроклуб, он хотел перейти в Осоавиахим летчиком-инструктором, да начальник управления ГВФ не отпустил его. Правда, сделал уступку: предложил Гроховскому переучиться на бортмеханика. Иван Александрович согласился. Работа бортмеханика техническая, но вместе с тем и летная, хотя, конечно, за штурвалами сидят пилоты.

Четыре мотора мощно гудели, двухлопастные винты, ввинчиваясь в плотный морозный воздух, мчали вперед большую крылатую машину.

…На двухкилометровой глубине воздушного океана показался Аральск и вскоре скрылся под плотной пеленой облаков. Теперь казалось, будто самолет летит бреющим над вечными снегами Севера. Впрочем, если внимательно присмотреться и совсем немного дать волю воображению, на ум приходит другое сравнение…

— Словно только что состриженное руно… — усмехнулся Куренной, указывая сверху на облака.

— Правда, похоже, — согласился Гроховским и даже привстал, чтобы лучше разглядеть их, но вдруг замер, не в силах отвести взгляда от приборной доски.

Оба пилота уловили этот взгляд и, проследив его направление, посерьезнели, позабыв о красивом облачном руне.

— Левому крайнему мотору становится жарко, — обеспокоенно произнес Гроховский и крикнул второму бортмеханику: — Еленский, посмотри водорадиатор крайнего левого…

Еленский поспешил исполнить приказание, Гроховский последовал за ним в левое крыло.

— Лопнула нижняя кромка, и образовалась течь, — доложил Еленский. — Кинь мне монтировочную лопатку. Постараюсь зажать трещину.

Обжигая пальцы кипятком, Еленский пытался зажать щель наглухо, но это плохо удавалось. Запас воды уменьшался ежесекундно. Чтобы пополнить его, Гроховский решил использовать антифриз, имеющийся на такой случай в специальном аварийном бачке, и стал вручную перекачивать его из бачка в мотор.

Холодная, незамерзающая жидкость устремилась по тонким дюралевым трубкам в рубашки цилиндров, охлаждая разгоряченное тело мотора, затем, гонимая водным насосом, спешила в радиатор, чтобы отдать атмосфере это излишнее, вредное для мотора, тепло, и торопилась вернуться, но на обратном пути ее поджидала коварная трещина, и заметная доля антифриза проваливалась в нее, как в пропасть.

Мотору становилось все хуже, он задыхался от жары, как путник в безводной пустыне. Люди, которым он помог подняться в голубое небо, были сейчас его единственными друзьями — пусть они выручат, ведь он так еще сможет послужить им!

Как голос живого существа, воспринимали летчики неровный гул попавшего в беду мотора. Когда последняя капля антифриза отправилась в свой сложный путь, Гроховский не выдержал.

— Командир, — сказал он, — еще две минуты, и мы загоним мотор.

— Выключить, — приказал командир корабля.

Левый крайний мотор умолк, а остальные три чуть ли не удвоили свои усилия, чтобы заменить вышедшего из строя товарища. Но это была слишком непосильная для них задача. Тяжелый самолет стал медленно терять высоту и через несколько минут, оставляя позади себя широкие прозрачные волны, вошел в облачность.

Словно радуясь добыче, переохлажденные капли облака набросились на металлические гофрированные крылья, фюзеляж, стекла пилотской кабины, расплющивались о них при ударе и прилипали, превращаясь в жесткие комочки прозрачного льда. Они выискивали каждый укромный уголок возле крохотных заклепок или головок шурупов, цеплялись за каждый выступ, впивались в каждое грязное масляное пятно, а когда им это удавалось, дружно помогали сделать то же самое миллионам своих собратьев. Они ухитрялись догонять бешено вращающиеся винты, налипали на лопасти и, несмотря на все ухищрения людей и мощную «линию обороны» антиобледенительных средств, торжествовали победу, потому что силы были неравные: левый крайний мотор был только печальным свидетелем.

Стрелка прибора высоты неохотно, но точно регистрировала ход этой борьбы: 1500 метров… 1000… 500… 300… 200… и когда осталось высоты всего 80 метров, внизу показалась пески бугристой, необжитой равнины.

— Все же лучше, когда видишь землю, — ни к кому не обращаясь, произнес Куренной.

— Хотя это и не всегда приятно, — ответил Командир.

Куренной и Гроховский посмотрели вперед… Впереди возвышалась длинная холмистая гряда, как бы подпирающая бескрайнюю серую облачность. Она преградила путь самолету и неслась прямо на него темной массой, угрожая смертельным ударом. Земля же притягивала к себе самолет, будто кто-то ухватился снизу за шасси и тянул к себе. Не было возможности на трех моторах перелететь через этот длинный холм…

Глаза пилотов выискивали выход из западни. Мысли работали с быстротой тока: летчики составляли планы, оценивали их и отметали как негодные, неосуществимые.

И прежде чем командир успел принять окончательное решение, Гроховский нагнулся к пульту управления, его руки быстро и точно коснулись нужных рычагов и тумблеров, он уже нашел путь к спасению: надо быстро запустить четвертый мотор — тогда самолет наверняка перелетят через препятствие!

Еще несколько секунд, и пилоты не столько услышали, сколько почувствовали, как сила тяги сразу возросла, и поняли — левый крайний мотор делал последнее, что мог: без капли воды, без охлаждения он как бы вдохнул жизнь в свой обледеневший винт и, послушный приказанию Гроховского, заработал во всю мощь.

Пилоты потянули на себя штурвалы — и холмистая гряда, которая была уже совсем близко, заколыхалась отступила и стала уходить вниз…

Проплыла под крыльями ее вершина, показался пологий обратный склон, и самолет, ломая от удара ноги колес, распластался на ровной, точно специально приготовленной для него площадке.

Левый крайний мотор сделал несколько пульсирующих оборотов и замолк, на этот раз навсегда. Люди были спасены.

2

Лето 1943 года. Сиротливая, безлунная ночь раскинулась над тесным Азовским морем. Холодный свет далекой звезды изредка блеснет то здесь, то там, но тут же, смятый легкой набежавшей волной, тонет в черной воде. На земле же абсолютный мрак — война плотно прикрыла ставни и задернула шторы окон, погасила уличные фонари.

В черном небе, на полуторакилометровой высоте, невидимый, летит самолет — с земли только чуть слышен гул двух его моторов. В природе все спокойно, небо ясное, и ветерок пошаливает лишь внизу, у самых берегов, в звонких зарослях высохшего камыша.

На борту самолета груз: боеприпасы, медикаменты. Конечный пункт маршрута — Симферополь. Подходы к городу с суши закрыты вражескими зенитками. Если же лететь через море, часть полета будет проходить в более спокойной обстановке. Только поэтому командир корабля А. 3. Быба, один из лучших летчиков подразделения Гражданского воздушного флота, избрал путь через море.

До чего же хорошо, когда в полете все ладится: моторы в унисон поют свою могучую песню, стрелки приборов на местах, а штормы и грозы бушуют где-то далеко-далеко. Тогда у летчиков поднимается настроение, и каждый сознает себя вне опасности, даже если выполняет очень рискованное боевое задание.

Но вот в голоса моторов вклинивается посторонний звук, дрогнули стрелки приборов — что-то нарушило привычное равновесие полета, и машина вдруг кажется одичавшей, готовой выйти из повиновения, а у тебя появляется недоверие к ней. Это — опасное чувство, и нужна немалая сила воли, чтобы подавить его, пересилить себя и вспомнить, что самолет — машина, которая подчиняется знающему и умелому человеку.

Лучше, чем самого себя, знал свой самолет и моторы бортмеханик Гроховский. Еще не взглянув на приборы, он по звуку левого мотора понял, что дело неладное. Несколько секунд спустя это поняли и пилоты. А внизу по-прежнему плескалось Азовское море, далекое от самолета, но готовое при первой возможности поглотить его.

— Свернем к берегу, — предложил второй пилот.

— Да, пожалуй, — согласился внешне всегда спокойный Быба.

— Нет-нет, командир! — настойчиво воскликнул Гроховский. — Мотор не станет, уверяю вас…

Десятки раз летал Быба с бортмехаником Гроховским на линию фронта и в тыл врага, уважал его опыт и знания, верил ему. А нет для командира ничего ценнее в воздухе, чем вера в членов своего экипажа и бодрящее, дружеское слово.

Самолет мчался по заданному маршруту. Но это был полет на нервах. Левый мотор то сдавал, то забирал вновь…

Гроховский внимательно оглядел приборы и заметил, что обороты левого винта неустойчивые. Прильнул к окну, осветил на несколько секунд мотор фонариком. Опытным глазом уловил быстрые поперечные колебания всего мотора и без труда определил причину: свечи в цилиндрах забросало маслом. Действуя высотным корректором и наддувом, прожег свечи. Ровный гул моторов стал звучать приятной музыкой, стрелка оборотов левого винта вернулась на свое место.

— Работает! — весело сказал Быба.

— Работает, командир…

— Как часы, — добавил довольный второй пилот.

— Тоже мне, сравнил… — засмеялся Гроховский. — Но всякие часы так работают, как этот мотор!

Но не прошло и пяти минут, как левый мотор снова затрясся, и даже с большей силой, чем прежде.

— М-да, «часы»…

— Ничего, ничего, командир, я сейчас… — И Гроховский опять прожег свечи.

Пролетели каких-нибудь «пару шагов» (то есть километров двадцать), и… лица пилотов опять стали серьезными, потом хмурыми: «часы» явно барахлили.

— Сейчас, сейчас, командир, — приговаривал Гроховский. — Идем дальше! Вот мотор снова забрал… А ну, давай, давай еще оборотики… Вот так… Он не имеет права замолчать, командир!

Задание было выполнено…

Почти всю войну Иван Александрович летал на воздушных кораблях Аэрофлота в качестве бортмеханика, не оставляя надежды стать пилотом.

Лишь в конце 1944 года начальник Главного управления ГВФ издал приказ: «…Бортмеханики, имеющие налет свыше 3000 часов и желающие стать вторыми пилотами, могут быть переучены, при условии…»

Всем далее указанным условиям вполне отвечал и бортмеханик первого класса Иван Александрович Гроховский. Налет его давно перевалил за 3000 часов, за боевые заслуги он был награжден двумя орденами и несколькими медалями. Командование не могло не уступить его настойчивым просьбам.

Расставшись с боевыми друзьями, Гроховский покинул Польшу, где в то время базировалось его подразделение, и уехал на курсы высшей летной подготовки.

ОТ МОСКВЫ ДО АЛЯСКИ

1

Ночь. Плотная. Мрачная. Сквозь высокую облачность до земли, погруженной в жесткий мрак, не доходит ни один светлый лучик.

На небольшой высоте летит двухмоторный самолет. Еще летом это был серебристый красавец, перевозивший веселых пассажиров из Москвы на берега Черного и Каспийского морей, из Ростова-на-Дону — в Киев, Минеральные Воды.

А сейчас его благородная окраска сменилась зелено-черным камуфляжем — цветом войны. На мягких креслах, в проходе и в багажниках лежат ящики с медикаментами и боеприпасами… В самолете почти нет освещения, даже аэронавигационные огни на консолях крыльев и хвосте погашены. Только приборная доска иллюминована светящимися стрелками и цифрами приборов. Но свет этот зеленовато-мертвый, неуютный.

В пилотской кабине — летчик-миллионер командир корабля Иван Терентьевич Шашин, второй пилот Барков, бортмеханик Петровичев и бортрадист Катымян. У турельной установки — стрелок Харченко. Пятеро ростовчан молча летят в московском небе. Каждый занят своим делом.

Все вокруг темно, и нелегко отыскать Дорогобуж, возле которого находятся бойцы конной армии, попавшие в окружение. Они с нетерпением ожидают самолет.

Еще и еще раз сверяют свои расчеты Шашин и Барков. Пора!

Барков приоткрывает форточку, просовывает в щель ствол ракетницы и дает условный сигнал. Несколько минут спустя внизу, также в условленном порядке, засветились костры, на землю полетели первые сотни килограммов груза…

— «Мессеры»! — услышали пилоты громкий голос Харченко.

Пригнув голову и глянув вправо, Иван Терентьевич увидел две едва заметные вытянутые акульи тени с короткими языками зеленоватых выхлопов мотора вместо плавников. «Мессеры» пролетели совсем рядом и обстреляли самолет.

— Горит! — испуганно воскликнул второй пилот.

— Что? — спокойно спросил Шашин и резким маневром кинул самолет вправо, чтобы очутиться где-то позади вражеских истребителей.

— Правый мотор…

Шашин внимательно посмотрел в окно кабины.

— Да это всего лишь выхлоп… Сбрасывайте груз! — сказал он.

Через три-четыре минуты «мессеры» вновь отыскали в черном небе самолет-невидимку и вторично атаковали его.

— Стреляют! — нервно крикнул второй пилот.

— Кто?

— «Мессеры»…

— Для того они вокруг нас и крутятся. Черт с ними! Сбрасывайте груз…

Шашин ловким маневром ушел из-под огня вверх, а потом, отжимая от себя штурвал, стал набирать скорость. Разгадав его намерение, истребители тоже свечой взмыли вверх и сбросили на маленьких парашютах осветительные ракеты.

Над лесом повисли две огромные синевато-белые медузы, и в широких лучах ослепительного света как бы запутался большекрылый силуэт двухмоторного самолета. Сверху на него метнулись две узкие, вытянутые тени.

— Теперь надо уходить всерьез, — сквозь зубы произнес Шашин и развернул самолет на юг.

— Куда? — недоумевал Барков. — Там же фашисты…

— Зато зениток меньше, чем на линии фронта, — пояснил командир.

— Лучше уйти в другую сторону.

— В какую? — удивился Шашин.

— Ну а как же мы тогда вернемся?..

— У нас еще две с половиной тонны груза.

— А если… — Барков не окончил фразы и угрюмо замолчал.

— Для того-то мы с тобой и сидим здесь, чтобы не допустить этого «если»… — сказал Шашин. — Пока не выполним задания, не вернемся.

Более тридцати минут кружил Шашин над вражеским тылом и, окончательно сбив с толку истребителей, незаметно вернулся к Дорогобужу. Внизу вновь тускло засветились костры на жаровнях, и вниз полетели ящики с боеприпасами.

2

…Шашина вызвали в штаб поздно вечером.

— Немедленно готовьтесь к вылету, — сказали ему. — В Н-ском партизанском отряде вас ожидают несколько наших летчиков, сбитых в недавних боях. Необходимо срочно вывезти их оттуда. Сами знаете обстановку… Горючего берите в обрез, чтобы больше была загрузка.

Час спустя Шашин был в воздухе. Полет предстоял недолгий, но рискованный. Шел на высоте около тысячи метров — забираться выше не было нужды. Летели без каких-либо происшествий. Можно было подумать, что никакой войны нет, и они летят обычным ночным пассажирским рейсом.

Подлетев к месту базирования партизан, сразу увидели на земле сигнальные огни и спокойно зашли на посадку.

— Выпустить шасси, — приказал Шашин.

— Есть шасси! — откликнулся бортмеханик.

Вдруг с земли по ним ударили плотным огнем.

Иван Терентьевич резко развернул машину вправо, а бортмеханик убрал шасси.

— Не узнали? Или это не партизаны? А как же сигнальные огни?

Прошло полчаса, прежде чем черную ночь вокруг самолета перестали прорезать светящиеся пулеметные трассы и звезды разрывов зенитных снарядов. Лавируя под обстрелом, отклонились к северо-западу от Москвы. Рассчитали новый курс — и на базу. Теперь определенно летели над своей территорией и были спокойны.

Иван Терентьевич закурил и хотел сказать товарищам что-то озорное, как вдруг перед самолетом возник огненный веер из тонких золотистых пунктиров. Возник и исчез!.. Иван Терентьевич крякнул, но на всякий случай отвернул влево. Теперь на пути машины возникло два таких веера, стреляли с земли.

— Что за черт?

Дали с борта условный сигнал ракетой: «Я свой», но с земли по-прежнему стреляли, не допуская к городу. Недоумение экипажа достигло предела. Не успели принять решение, как бортмеханик доложил:

— Командир, горючки у нас осталось с гулькин нос.

Это означало, что бензина хватит на 15–20 минут полета.

— Понял, — спокойно ответил Шашин и, снизившись, стал присматриваться к земле, выискивая удобное для посадки место.

Вышедшая из-за туч луна облегчила поиски — решили не пользоваться осветительными ракетами, чтобы не демаскировать себя.

Серебристый снег тускло отсвечивал, скрадывая неровности почвы. Больше приходилось действовать наугад.

— М-да, для летних дач места живописные, — оценил Иван Терентьевич, — но для посадки — ничего хорошего…

Садились на самой малой скорости. Самолет мягко зарылся в снег и, пробежав всего метров сто — сто пятьдесят, остановился. Выключили моторы. Открыли окна пилотской кабины, прислушались: тишина. Особая, настороженная тишина войны с отдаленным гулом орудий…

Немного поспали, по очереди. С рассветом пошли на поиски. В трех километрах — колхоз. Сообщили по телефону в штаб, чтобы знали, что все в порядке, и не тревожились. Разыскали две бочки бензина. С помощью колхозников доставили их к самолету и принялись за устройство взлетной полосы.

Лесная опушка немного уклонялась к югу и упиралась в высоковольтную линию. Ширина опушки метров сто, снега — по грудь. А основная техника — лопата, мозолистые руки и упорство.

Когда немного расчистили поляну, Шашин воткнул лопату в сугроб и сказал:

— Всё. Пусть теперь и наша кораблина трудится! Заливай горючее.

Заправили баки, запустили моторы, и Шашин сел к штурвалу. Моторы взревели, рванули машину вперед.

— Как тигры ревут! — удовлетворенно воскликнул бортмеханик, понявший замысел командира.

Позади самолета из-под винтов неслись снежные вихри, словно здесь работала снегоочистительная катапульта. Прорулив трижды взад и вперед и разметав на полосе большую часть снега, Иван Терентьевич скомандовал:

— А теперь пустим в ход ноги…

Около часа все, кто принимал участие в подготовке «аэродрома», утаптывали снег перед самолетом. Когда солнце стало клониться к горизонту, Иван Терентьевич решил взлетать.

…Тяжелый самолет грузно покатился под уклон, медленно набирая скорость. Больше всего теперь доставалось моторам — они работали на максимальном режиме. Лишь у самого края площадки машина оторвалась от земли и, неуклюже раскачиваясь, полезла вверх.

Через 30 минут Шашин посадил самолет на бетонную полосу базы. Докладывая командиру, впервые взволновался.

— Это же хамство, — возмущался он, — свои — и обстреливают!.. Сигналов не знают: я им даю ракету, а они…

— Не горячись, Иван, — улыбнулся командир. — Ты бы им лучше спасибо сказал.

— Им?! Спасибо?! За что?

— За то, что не пустили тебя к городу. Зенитчики знали, что ты летишь, но в это время уже были подняты аэростаты заграждения, и ты мог поцарапаться о них. Понял?

— Ах, вот как! — улыбнулся и Шашин. — А я их крыл на чем свет стоит… Ну, спасибо им, молодцы…

— Ближе к делу. Пока отправляли тебя, гитлеровцы пронюхали о площадке и так развернулись, что партизанам пришлось немедленно уйти на другое место. Сейчас мы имеем их новые координаты. Пойди отдохни.

— Потом, товарищ командир.

— Нет, сейчас. Полетишь через два часа. А теперь — спать!

— Понял.

…Снова ночь, черное беззвездное небо и мерный гул моторов. Шашин отыскал новую базу партизан, тщательно сверил сигналы и, сделав полукруг, сел на длинную и ровную просеку в густом лесу.

Едва успел выключить моторы, как самолет окружили партизаны и нетерпеливые летчики.

Шашин высунулся из кабины и весело крикнул:

— Авиация здесь?

— Здесь! А кто это?

— Да никак Шашин!

— Иван Терентьевич, забирай поскорее, а то Батя совсем подзажал нас!

— Это вы мне покоя не даете, — послышался чей-то звучный голос.

Иван Терентьевич вылез из самолета и поздоровался.

— Забирай этот беспокойный народ! — сердито сказал Шашину командир партизанского отряда.

— Что, Батя, авиаторы вам не по душе стали?

— Да пристают, дьяволы! Дай, мол, нам оружие, мы пока тебе поможем… Говорю им: на земле без летчиков обойдемся, я же за вас ответственность несу. А они меня бессовестным называют. Видал таких?.. Африканцы горячие!..

— Правильно говорим, — прервал его один из летчиков.

— В общем, передаю тебе этих хлопцев. А вы, ребята, не подкачайте да не поминайте лихом.

— Ну, счастливо оставаться, товарищи. Спасибо вам за приют и ласку.

— Ладно, чего там… Торопись, Иван Терентич, пока темно.

Той же ночью Шашин доставил летчиков на один из московских аэродромов. Прощались коротко и просто — всех снова ожидали боевые дела…

3

Осажденный Ленинград сражался. Но было так тяжело, что время осады исчисляли днями; неделя — большой промежуток в условиях тех героических боев: семь листков казались толще всего календаря.

Но если ленинградцы считали каждый день, то летчики, помогавшие им, вели счет времени часами. Они совершали по два, три и даже по четыре вылета в течение суток из Тихвина через Ладогу в Ленинград и обратно. Летали преимущественно днем. Это было труднее и во сто крат опаснее, чем ночью, но так требовала обстановка.

Более трех месяцев ежедневно на голубой Ладожской трассе курсировал самолет Шашина.

Однажды вылетели из Тихвина группой в 18 тяжело груженных воздушных кораблей. Впереди летели ростовчане Шашин и Романов, москвич Киреев, ташкентец Джантиев, позади — остальные. На флангах группы и выше нее шли наши истребители сопровождения, а еще выше все небо затянула сплошная облачность. Видимость отличная. Летели сомкнутым строем, бреющим. Внимательно осматривались.

Гитлеровцы не раз предпринимали попытки сделать полеты через Ладогу для советских летчиков невозможными. И в этот раз из облаков высыпало несколько десятков «мессеров». Часть из них сейчас же связала боем истребителей прикрытия, другая ринулась на воздушные корабли.

В первые же минуты боя был сбит самолет Джантиева. Героический экипаж ташкентца погиб в водах озера. На другом самолете был убит москвич Киреев, управление полностью принял второй пилот. Группа рассредоточилась, но продолжала путь к Ленинграду.

Озеро осталось позади.

Внизу скользили мелкие населенные пункты, леса, буераки. Теперь каждый летчик действовал самостоятельно. Шашин уменьшил высоту и летел, почти прижимаясь к земле.

Пилотировать на бреющем полете, перескакивая через препятствия и лавируя в балках на тяжелой двухмоторной машине, когда все вокруг тебя уносится назад со скоростью 250–270 километров в час, а малейшее неточное движение рулями может быть последним, и одновременно вести ориентировку, учитывая цвет местности, чтобы использовать при возможности, цветомаскировку, а главное, уходить из-под огня каждую минуту, — это не просто искусство…

Когда Шашин посадил свой самолет на комендантском аэродроме, в машине обнаружили несколько пробоин. Но груз и экипаж остались невредимы.

В этот день обратно им лететь не разрешили и отправили на ночевку в Ленинград, в здание управления ГВФ. После обеда Шашин вышел в город.

4

…На паперти Казанского собора, у колонны, сидел мальчуган лет тринадцати. Он был одет сравнительно тепло и, может быть, потому не замечал холодного ветра, дувшего ему в лицо со стороны канала.

Увидев высокого, плечистого летчика, он с любопытством уставился на него. Шашин подошел ближе. Что-то в облике мальчика смутило его. Он потоптался, большой и неуклюжий, потом наклонился и тихо спросил:

— Как тебя звать?

— Иван, — почему-то упрямо ответил мальчик.

— Тезки, — задумчиво произнес Иван Терентьевич и протянул мальчику банку сгущенного молока. — Отец где?

— На фронте.

— Мать жива?

— Не знаю… — вздохнул Ваня.

— Как же это?

— Я еще утром ушел из дому. Не знаю, как сейчас… Она все мне да мне, — пояснил Ваня. — Хотел повернуться, но теперь пойду. Спасибо, дядя.

— На здоровье.

Шашин постоял с минуту, но, увидев, что мальчику не терпится домой, приложил руку к шапке-ушанке:

— Ну, прощай, друг. Пойду.

— До свиданья. Я, когда вырасту… — мальчик задумался на мгновение, потом его глаза радостно заблестели, и он уверенно произнес: — Когда школу закончу, я тоже летчиком стану, дядя Ваня!

Иван Терентьевич отвернулся, нахмурился и широкими шагами направился на базу. Ему хотелось сейчас побыть со своим экипажем.

5

Глубокая полярная ночь. Над Беринговым проливом ураганный северный ветер. Сероватое небо с мелкими колючками звезд казалось глянцевым, как стекло. Мороз 35 градусов.

На большой высоте из Уэлькаля в Ном и Фербенкс летит самолет Шашина. Экипаж доставляет на Аляску группу наших летчиков во главе с генералом. В кабине самолета тепло. Пассажиры беспрестанно курят и негромко беседуют.

Пересекли 180-й меридиан — линию даты, здесь рождается каждое число месяца, начинается Новый год. Кое-кто из пассажиров, впервые перелетая знаменитый рубеж времени, невольно смотрит за окно, будто в небе может висеть календарь.

Экипаж самолета отнесся к этому событию равнодушно: не впервой. Гораздо больше его волновал сейчас курс. Шашин часто настраивал радиокомпас на приводную радиостанцию Нома и высчитывал поправки: ветер сильно сносил машину вправо, на юг.

Виктор Шелехов, второй пилот, высоким приятным голосом затянул мелодичную грустную песенку, и Шашин, вздыхая, стал слушать ее. Вспомнилась Большая земля, дом, и неудержимо потянуло к семье. Если бы не война!..

Бортмеханик Василий Шишкин охотно подхватил самодеятельную летную песню:

На всех эшелонах, на курсе любом, Какие бы ветры ни дули, Я помню всегда родимый свой дом, Тебя, дорогая, люблю я…

В пилотскую кабину вошел генерал. Он прислонился к борту позади Шашипа и прикрыл глаза.

Но если тобою написанных строк В пути я с собой не имею, Хоть знаю: они не доставлены в срок, Я словно душою черствею… Ты знаешь, как трудно вдали без тебя, Я, правда, спокоен, летая, И верю в моторы, как верю в тебя, Но чаще пиши мне, родная!..

На горизонте появилась светлая полоска. Она быстро ширилась и голубела, но не распространилась по всему небу, как рассвет, а вдруг превратилась в фантастический тюлевый веер. По нему побежали синие, фиолетовые, ярко-голубые и бледно-сиреневые огоньки. Они то разгорались ярче и как бы приближались, то бледнели и на время удалялись. Словно завороженные, смотрели летчики на эти феерические огни.

— Северное сияние! — сказал генерал.

— Как бы оно не сбило нас с курса, — забеспокоился Шелехов.

Шашин включил радиокомпас. Светящаяся зеленоватая стрелка на циферблате заколебалась возле одного деления, затем описала круг, потанцевала у другого, снова описала круг и стала двигаться как ей вздумается.

— Пеленг! — крикнул Шашин.

— Понял, — откликнулся бортрадист Алексей Мальцев и минут через десять доложил: — Ном не слышит. Та же история с другими точками…

А над двумя материками, проливом и двумя океанами по-прежнему лежала долгая полярная ночь. И ветер крепчал, все сильнее ударяя в самолет. И полыхало северное сияние.

Так они оказались затерянными, с радиокомпасом, бессильным перед красивым, но коварным для летчиков явлением северной природы. Ветер стал порывистым. Автопилот выключили и дальше вели самолет сами, строго выдерживая ранее подобранный курс.

По расчету они должны были лететь меньше трех часов, но прошло уже значительно больше, а Нома все нет.

— Как с бензином? — спросил генерал.

— Горючего хватит облететь вокруг всей Аляски и еще домой вернуться, — уверил его бортмеханик.

— Запасливый народ, — одобрительно усмехнулся генерал и подсел к бортрадисту.

Мальцев почти беспрерывно стучал ключом, но глухая ночь не отзывалась ни одним звуком. Лишь ураган гудел за бортом и ударял в крылья самолета. Бортрадист использовал все возможные средства, но связь не налаживалась. А командир требовал: пеленг!

По тому, как беспокойно вел себя самолет, Шашин чувствовал, что сила ветра еще возросла. Возможно, изменилось и его направление. И то и другое надо знать точно, чтобы их не унесло в открытое море. Но глазу не к чему привязаться — кругом ночь. Нужен хоть один радиопеленг, и тогда положение прояснится.

Так они летели еще час; молча крутили баранку и выдерживали прежний курс. Это было трудно; к физическому напряжению добавлялась неуверенность: самолет на линии пути или где-то в стороне?..

Но вот северное сияние стало блекнуть и быстро исчезло. Шашин облегченно вздохнул и снова включил радиокомпас: стрелка на этот раз устойчиво отклонилась влево градусов на сорок!

— Алексей, пеленг! — приказал командир.

— Беру…

Скоро связь наладилась, и пеленг был получен. Генерал сам принялся определять на карте место самолета. Окончив вычисления, он поставил карандашом крестик:

— Мы в Тихом океане, километров за сто пятьдесят от линии пути…

— Здорово! Куда махнули! Но мы все-таки над океаном, товарищ генерал, а не в океане. Это уже преимущество! Давай, Виктор, разворачиваться влево…

Час спустя внизу показались огоньки Нома, и они сели на длинную бетонку между скалами, почти на самом берегу.

Дозаправившись горючим, перелетели в Фербенкс. Отрулили на стоянку, сдали машину и по широкому подземному туннелю стали расходиться «по домам».

В туннеле Иван Терентьевич встретил знакомого американского летчика Джемса.

— Хелло, Шашин! — обрадованно воскликнул Джемс. — Прилетел!.. Мы все беспокоились за тебя: сегодня такой ветер над проливом! Как дошел, без приключений?

— Нормально, — кивнул Шашин. — Спать только чертовски хочется.

— О, да, — засмеялся американец, — сон — это премия летчику… Желаю отдохнуть на двести процентов!

…Когда Шашин добрался до своей комнаты, друзья уже разобрали постели. Быстро разделись, легли и мгновенно уснули. Через четыре часа экипаж подняли.

— Иван Терентьевич, надо бы срочно вылететь в Н-ск на разведку погоды… Слетаете?.. Может, потом доспите?..

Шашин сонно приподнялся, но, поняв, что его ожидает новое задание, энергично потянулся и встал.

— Надо?

— Надо, Иван Терентьевич. Полет трудный, не всякому поручишь.

Полчаса спустя шашинцы уже запускали моторы.

«ПОДСВЕТКА»…

1

В августе 1941 года низко над оврагами и перелесками пробирался к городу Калинину маленький двукрылый самолет Абрамова. В санитарной кабине лежали два тяжело раненных командира.

Торопился пилот: им нужна срочная операция. Летел на высоте 60 метров. Осталось всего 15 километров до госпиталя, когда раздался взрыв, мотор грубо затрясся, затем послышался какой-то свист, переходящий в тонкий звук воздушной сирены, и самолет стал проваливаться на высокие толстые ели…

Абрамов сразу понял: отлетел винт! Петр был хотя и молодым, но уже опытным пилотом — на трассах Аэрофлота он налетал 2000 часов и самолетом владел свободно. Включил мотор. Глянул вниз: лес редкий. Посмотрел вправо: есть узенькая просека. А высота уже 50… 40 метров…

Мгновенные точные движения рулями — самолет почти на месте развернулся вправо, ухнул вниз, в просвет между деревьями, спарашютировал на землю. И дальше, ящерицей скользя между пнями и ямами, покатился по поляне. Остановился. Петр отер холодный пот со лба. Оглянулся… Нет, ни за что в жизни не смог бы повторить эту дьявольскую посадку! Вылез из кабины — машина целая, ни царапины… Побежал к раненым.

— Прилетели? — со стоном спросил один из них.

— В принципе, да, — замялся Петр. — Но еще добраться надо до места… Не волнуйтесь, доберемся!

— Стой, паразитюка! — раздался позади грозный окрик.

Вздрогнул Петр, обернулся и обмер: из-за деревьев высыпала толпа бородачей и женщин; в руках у них вилы, топоры, нацеленные прямо на него.

— Погодите, братцы! — вскричал пилот. — Я же свой…

— Знаем мы таких «своих», — поднялся крик. — Свои по лесу здеся не шалаются. Отдай пистолет!

— Ну, нате. Я же советский летчик, дядя…

— Покажь звезды на машине, ежели наш! Где они?

— Камуфляж, дядя, потому и звезд не видно.

— Ишь, какими фашистскими словами бросается! Бей его, потом разберемся. Оголовушь, Степаныч…

— Погодите, дядя! Вот нагнитесь и снизу посмотрите на крылья, вблизи и звезды видны.

— А может, там бомбы, не нагинайся, Степаныч!

— Стой, ни с места и жди! — последовал приказ.

У самолета появились подполковник и несколько автоматчиков из ближайшей воинской части.

— Товарищ подполковник! — кинулся к нему Петр. — Выручите: было не убили сгоряча… Пилот санитарной группы Абрамов, доставляю раненых в госпиталь. Вот мои документы. Винт у меня отлетел…

Недоразумение выяснили.

— Тоже мне, поймали! — иронически пропел тонкий девичий голос. — Степаныча в герои надо произвести.

Степаныч промолчал.

— Ничего, товарищ, — громко сказал подполковник. — Лучше обознаться, нежели пропустить шпиона. Спасибо вам от имени армии! А теперь помогите раненых отвезти в госпиталь.

— Товарищ подполковник, — сказал Абрамов, — пусть пистолет мне вернут.

— Сами отдадим, — миролюбиво произнес Степаныч, возвращая оружие, и, подойдя к самолету, склонился над ранеными. Потом повернулся к своим товарищам и негромко, но повелительно произнес: — А ну, тихо, народ, командиры ранетые здесь!

Наступила тишина. Молча подвели подводу и переложили раненых.

…За эту мастерскую и смелую посадку Абрамова наградили первым орденом Красной Звезды. Всего же на самолете По-2 он совершил более 700 боевых вылетов по санзаданиям и вывез около 900 раненых.

На По-2, а позже и на тяжелых самолетах, Петр Петрович с помощью партизан вывез с оккупированной территории более 300 наших детей. Причем не раз ему приходилось бывать в воздухе за линией фронта по 8–10 часов.

2

Летом 1942 года в летном центре ГВФ Абрамов переквалифицировался на пилота двухмоторного самолета Ли-2. Потом был призван в военную авиацию и получил назначение в полк Валентины Степановны Гризодубовой.

Все летчики ее полка относились к ней с особенно добрым чувством. Действительно, слишком многое соединилось в одном человеке: красивая женщина, умелый летчик, мужественный командир — прекрасный образ для поэта, но очень сложный и непривычный, особенно для летчиков, людей, так сказать, самой мужской профессии. Но умела она располагать к себе всех. И Абрамов как-то сразу привык к тому, что подчиняться надо женщине, зато какой замечательной! Подвести ее или проявить мужество, меньшее чем у нее самой, просто невозможно.

…Был уже вечер, когда Валентина Степановна вызвала Абрамова в штаб. Косые струи дождя гулко барабанили по крышам, шумели в густых кронах тополей и каштанов и дико плясали в рябых лужах. Сильный ветер со свистом подхватывал на лету тяжелые капли и сердито и больно ударял ими в лицо. В ночном небе часто вспыхивали трескучие молнии, и тогда были видны низко повисшие над городом рваные тучи, а в мертвом зеленовато-синем свете безжизненно замирали наклоненные деревья, птицы с приподнятыми крыльями и люди в неестественных позах. Затем все мгновенно погружалось в темноту и оживало в сотнях звуков, где-то высоко орудийным залпом взрывался гром, и его раскаты пробегали над землей, медленно затихая вдали.

Прикрывая глаза ладонью и прижимая к себе планшет, Абрамов взбежал по ступенькам на крыльцо штаба. Отряхнулся, притопнул сапогами, толкнул узкую дверь и торопливо перешагнул через порог.

Валентина Степановна приняла его сразу.

— В Польше организовался новый партизанский отряд, — сказала она. — Надо сбросить в место расположения его штаба комиссара отряда. Дважды уже это пытались сделать, но безуспешно. Я поручаю это важное задание вам. Гроза скоро пройдет, а по маршруту погодка хорошая. Поняли?

— Так точно, товарищ командир.

— Горючего с дополнительными баками вам хватит на четырнадцать часов, а лететь — двенадцать. Но с маслом хуже: его хватит только на одиннадцать часов. Насколько я помню, левый мотор на вашей машине в этом смысле ненасытный… Но и тут есть выход. На обратном пути где-нибудь сядете и дозаправитесь или долетите на одном правом моторе.

— Ясно.

— Комиссара надо доставить любой ценой, даже если для этого придется пожертвовать самолетом, — твердо сказала Валентина Степановна, посмотрела на Абрамова ласково и вместе с тем обеспокоенно и, подавая руку, тихо произнесла: — От души желаю вам успеха! Берегите себя, но задание выполните…

— Спасибо, товарищ командир, будет выполнено.

…Ночь — верный союзник смелых и толковых летчиков. Летели на высоте 3000 метров, за облаками, под звездным сентябрьским небом. У пульта управления моторами стоял бортмеханик Глыбин, бортрадистом был Талалаев, а у пулеметной турели сидел стрелок Доронин. В общей кабине находился всего один пассажир…

Линию фронта пересекли в облаках, а недалеко от цели снизились до 500 метров. Цель отыскали не сразу: земля плохо просматривалась, и это усложняло штурманские расчеты. И все же нашли. Дали с борта зеленую и красную ракеты.

— Что за черт! — удивился Абрамов, всматриваясь в землю.

Вместо трех внизу тускло светились две точки. Ответные сигналы ракетами также не совпадали с условными.

— Это не они, — сказал Абрамов.

— Да, это не они, — подтвердил пассажир, уже стоявший рядом с пилотом. — Может быть, поищем запасную цель?

Абрамов ответил не сразу. Искать запасную цель — значит, потерять два-три десятка минут, а масла уже в обрез. Не выполнить задания — нельзя! Валентина Степановна ясно сказала: если нужно, пожертвовать машиной. По существу, можно понимать ее слова и как разрешение не считаться с собой. Надо только обязательно сохранить пассажира. Ну что ж, в крайнем случае, его можно отослать в хвост — там безопаснее.

Он посмотрел на Глыбина. Бортмеханик подумал о том же, но, поймав взгляд командира, выпрямился и всем своим видом выразил готовность выполнить любое его приказание.

Абрамов принят решение:

— Будем искать запасную цель.

Пассажир понял все. Он благодарно сжал плечо Абрамова и молча углубился в карту. На ней четко обозначены линии дорог, массивы леса, извилистая речушка и заболоченный круг.

За бортом же все было черно, и земля угадывалась лишь необъятным темным пятном… Ничего не оставалось делать, как лететь только по штурманскому методу: расчет по курсу, времени, скорости и расстоянию.

Эти расчеты Абрамов производил сам. Сперва поточнее определил ветер, затем, сняв с карты курс и расстояние, повел самолет в новом направлении, идеально точно выдерживая скорость. Спокойствие, правильность расчетов и точность пилотирования привели к успеху. Цель № 2 была найдена!

Сделали круг, дали ракеты. Снова внизу засветились два костра… Продолжали кружить. Вскоре появился и третий, а в черном небе поочередно вспыхнули две зеленые, красная и еще одна зеленая ракеты.

— Они! — с облегчением сказал пассажир. — Ну, я пошел… Спасибо за доставку.

Пассажир просто, по-деловому пожал всем руки, будто они доставили его обычным пассажирским рейсом в Москву, и две-три минуты спустя одиноко повис на шелковых стропах парашюта в ночном польском небе…

Часть обратного пути экипаж Абрамова летел на одном моторе: масло заканчивалось. Следующей ночью и еще через два дня Абрамов доставлял груз по тому же адресу и возвращался на одном моторе.

3

…Тогда один из участков фронта проходил вдоль магистральной дороги в районе Могилева. В тылу врага находились в окружении 700 партизан. Боеприпасы у них заканчивались. Выручить отряд было поручено пяти экипажам, в том числе и экипажу Абрамова.

Между Витебском и Невелем базировалась фашистская школа асов, на земле линия фронта была укреплена радиолокаторами и зенитками, а в воздухе беспрестанно и густо патрулировали «мессеры». Все это вместе летчики в шутку прозвали второй линией Маннергейма, но пробиваться сквозь нее было делом далеко не шуточным.

Летели ночью. Над землей висела плотная дымка, а на высоте самолеты временами вонзались в разорванные небольшие облака. Группа разделилась, каждый подлетал к передовой сам.

Абрамов пересек линию фронта на высоте 3000 метров. Как будто все в порядке… Но не прошло и двух минут, как справа и впереди появились два мигающих огонька… Свои? Или чужие?

— Отвлекают внимание, — догадался Абрамов.

— Точно, — кивнул Глыбин. — Это фашисты!

И тут же стрелок Доронин доложил:

— Нас атакуют! — и сам открыл ответный огонь.

Абрамов отжал от себя штурвал, резко накренил машину на левое крыло и крутой спиралью стал уходить из-под огня, чуть ли не пикируя на тяжелой и неуклюжей пассажирской машине. Стрелка прибора скорости подползла к 450 километрам в час! Весь корпус самолета гудел и вздрагивал от напора воздуха.

— Не рассыплемся? — крикнул Глыбин.

— Пока нет… А иначе — собьют!

Затерявшись в ночном небе, молнией промчались над линией фронта и вернулись на свою территорию. Почему назад, а не вперед? Потому что надо было увлечь за собой «мессеров», которых поджидали наши истребители. Абрамов передал по радио координаты, и вскоре командир группы наших истребителей коротко ответил: «Работаем!», а в небе заметались розовые лучи прожекторов.

Подождали немного: никто не преследует, значит, наши работают нормально! Собрались с мыслями, прикинули, как и что, и снова ринулись сквозь «линию Маннергейма», но теперь пониже, на высоте 2500 метров. Авось, найдется трещинка…

Пролетели передовую, и вдруг опять в небе, впереди, мигают фары фашистского самолета, а сзади атакуют другие «мессеры». Стали зажимать в клещи.

Абрамов повторил маневр и, вертясь на неповоротливой машине под градом пуль и снарядов, стал уходить вниз, то влево, то вправо, сбивая с толку преследователей. Ушли вновь к себе. Передали координаты и снова получили ответ: «Работаем»…

— Не бой, а смех на этой пассажирской машине! — сокрушенно произнес Абрамов. — Чего я не пошел в истребители?! Как моторчики, Глыбин, и остальное хозяйство?

— Все цело, командир, — ответил бортмеханик.

— Порядок. Ну что, будем еще ниже пробиваться?

Полетели в третий раз. Только проскочили передовую — «мессеры» снова атаковали их, уже с трех сторон.

— Будьте вы прокляты! — выругался Абрамов. — Совсем вздохнуть не дают… Откуда их столько берется?

Он бросил с высоты свою машину метров до ста, ушел из зоны обстрела, над самыми зенитками, вернулся на свою территорию и поодаль от передовой пролетел на запад километров шестьдесят.

— Попробуем здесь, Глыбин.

Перешли в крутое планирование и стали разгонять бешеную скорость.

В четвертый раз полетели через линию фронта и все же проскочили ее на высоте метров семьдесят и на бреющем полете, прижимаясь к лесу почти вплотную, взяли курс на заветную цель.

Отыскать в густых лесах окруженных партизан удалось почти сразу; сбросили им весь груз и в восьмой раз за один полет пересекли линию фронта, вернулись домой усталые и измученные. Остальные же четыре экипажа так и не смогли тогда выполнить задание…

В ту же ночь, получив боеприпасы, отряд партизан вырвался из тесного кольца окружения — Абрамов подоспел вовремя!

4

Если летчик не знает погоды на маршруте, лететь ему — все равно что с завязанными глазами искать в траве зеленую нитку… Вот почему во время войны все воюющие, да и некоторые нейтральные страны, старались скрыть друг от друга сведения о погоде на своей территории или обмануть противника, передавая в эфир заведомо ложные данные. Всякая точная метеорологическая информация считалась военной тайной и тщательно охранялась от разглашения.

Однажды летчики полка Валентины Гризодубовой получили важное задание: срочно бомбить военные объекты, расположенные вблизи крупного приморского города в Северной Европе.

Над аэродромом висели облака всего в 50–60 метрах от земли. Известна была погода и для первой половины маршрута. Какова же она дальше и над целью — было, как говорится, покрыто мраком неизвестности.

Абрамову поручили слетать на разведку погоды в тыл противника, пробиться сквозь заслоны и периодически давать по радио точную зашифрованную информацию.

Едва оторвавшись от земли, самолет Абрамова попал в облачность и сильную болтанку. Впрочем, и то и другое для Абрамова и остальных летчиков было уже настолько привычным, что никто из них не придавал этому особого значения.

Летели по магнитному компасу и расчету времени. Часто меняли высоту, чтобы получить ясное представление о характере облачности и ее распределении по вертикали. Бортрадист Талалаев передавал информацию.

Над берегом залива попали в зону мощного зенитного огня и полтора часа шли под непрерывным огнем. В кабине запахло толом, время от времени машину сильно подбрасывало взрывными волнами. А уходить из-под огня нельзя: в этом полете от Абрамова требовалась разведка погоды до последнего…

Около цели погода улучшилась, а сам город был залит лучами заходящего солнца. Обойдя цель по большому кругу, Абрамов другим путем, избегая скоплений вражеских зениток, возвратился на базу, но на полпути встретил свои самолеты: полк вылетел на боевое задание — теперь летчики знали, какая впереди погода, и уверенно вели к цели воздушные корабли.

Быстро разведав погоду, экипаж Абрамова так толково сумел обернуться, что, отказавшись от отдыха, успел еще два раза слетать на бомбежку объекта!

5

Летом 1944 года Абрамова назначили командиром лидерной эскадрильи для подсвечивания объектов. Что это такое, сейчас поясню.

…В конце октября надо было массированно бомбить военные объекты Тильзита. Противнику удалось отлично замаскировать весь город, и отыскать его ночью было трудно. Самолеты полка летели в стороне, готовясь к бомбежке, а лидерной эскадрилье следовало отыскать цель и осветить город сверху САБами, то есть светящимися авиабомбами на парашютах.

Это задание и выполнял Абрамов. Кружась в районе цели, он высматривал на земле в эту непроглядную темень все, на чем только мог задержаться глаз. Что-то заставило его предположить, что большое, темное, рябоватое пятно — Тильзит. Сбросил пробный САБ. Противник молчит. Сбросил второй. На земле не утерпели и открыли зенитный огонь. Быстро спирально снизился, присмотрелся: нет, это не Тильзит. Но теперь уж верное направление было найдено.

Отлетев километров пять, снова стал искать. Ошибиться нельзя ни в коем случае: во-первых, целый полк будет направлен на ложный путь, во-вторых, бомбы могут упасть где попало и на головы мирных жителей.

Вот, кажется, то самое, что он искал. Сбросил пробный САБ — и сейчас же увидел над собой четыре огненных шара: это разорвались зенитные снаряды…

Резко развернулся, но часть осколков попала в левое крыло и вырвала кусок консоли. Несколько пробоин оказалось и в правой плоскости. Лавируя под обстрелом, сбросил еще несколько САБов и, обнаружив необходимые объекты, сообщил по радио: «Цель открыта!»

Подлетели самолеты полка и стали группами заходить на цель. Сам же Абрамов оставался выше всех и во время каждого захода подсвечивал объекты САБами. Бомбежка началась…

В январе 1945 года бои докатились до прусского города Инстенбурга. Наши войска двигались к сердцу фашистских армий и захватывали у врага по нескольку десятков населенных пунктов ежедневно.

Под Инстенбургом фашисты, пытаясь укрепиться, сосредоточили большие силы; надо было без особенного промедления взять и этот, хорошо защищенный пункт. Первый удар предстояло нанести с воздуха.

Экипаж Абрамова вылетел на поиски объекта. Над линией фронта его обстреляли из автоматических зенитных пушек. Абрамов, энергично и смело лавируя, вывел машину из зоны огня, но… на самолете осколками была выведена из строя рация. Экипаж оказался глухим и немым! Возвращаться нельзя! Все до минуты рассчитано, да и товарищи уже в воздухе, летят следом. Только вперед!

Абрамов решил пойти на небольшую хитрость.

— Глыбин, — крикнул он. — Нужна высотенка, хоть тысячи три, что ли…

— Понял, командир, — откликнулся бортмеханик и установил необходимый режим работы моторов.

Машина, содрогаясь от ударов ветра, полезла вверх.

На высоте 3500 метров Абрамов осмотрелся, уточнил ориентировку и убрал газ. Стало тихо. Машина почти бесшумно понеслась к земле.

— Может, гитлеровцы дремлют, не станем их будить, — пошутил Абрамов.

— Будем вежливы, — в тон ему ответил Глыбин.

На высоте 1600 метров самолет был точно над Инстенбургом. Абрамов повел его по малому кругу и без всяких пробных стал сбрасывать все имевшиеся на борту САБы. Миллионы свечей яркого света заливали город и военные объекты. Такой силы свет виден на несколько десятков километров: товарищам нетрудно будет догадаться, что Абрамов свое дело сделал и теперь приглашает их «приступить к работе».

Гитлеровцы, вероятно, и в самом деле дремали. Во всяком случае, Абрамов успел уйти далеко на юго-запад, прежде чем с земли выстрелила первая зенитка.

Несколько минут спустя, когда полк начал обрабатывать цель, Абрамов, убедившись, что все в порядке, взял курс на базу.

…Вот это и есть «подсветка» или «подсвечивание» — одна из основных обязанностей лидерной эскадрильи.

За последний год войны пилот Герой Советского Союза Петр Петрович Абрамов подсветил около 40 крупных военных объектов. А всего в войну только на Ли-2 произвел 320 боевых вылетов, из них 50 — с посадкой в глубоком вражеском тылу.

Когда сейчас, в праздничные дни, он выходит на демонстрацию, на его груди светятся шесть орденов, пять медалей и Золотая Звезда Героя Советского Союза — награда за все его боевые вылеты.

СЛЕПОЙ ПОЛЕТ

1943 год…

Начальник Н-ского управления Гражданского воздушного флота Гвоздев говорил сжато, потому что многое и без слов было понятно семи командирам кораблей, находившимся в его кабинете.

— Дела на нашем участке фронта сейчас туговаты, — говорил он. — Недостает танков… И это несмотря на то, что недалеко от нас танковый завод! Но на заводе, выражаясь языком производственников, есть пока только незавершенная продукция… Причина: нехватка шарикоподшипников. Всё.

— Где находятся шарикоподшипники? — спросил командир корабля Виктор Андреевич Васильев.

Гвоздев объяснил.

— Погода… — начальник управления хотел сказать что-то еще, но только посмотрел за окно, в белесую массу тумана, и выразительно вздохнул: — Все вы отлично летаете вслепую, но условия полета сегодня на редкость трудные…

— Трудноватые, — негромко поправил его кто-то из летчиков.

— Да-да, именно трудноватые, — охотно согласился Гвоздев. — Итак, кто рискнет?..

Все семь командиров встали. Гвоздев задумался.

— Полетим все. Чем больше самолетов, тем больше будет и груза, — предложил Васильев. — Кроме того, если что случится с кем-нибудь из нас, — долетят остальные…

— Хорошо, — кивнул Гвоздев. — Первый, кто долетит до места, поможет по радио сесть остальным. Прошу ближе к столу…

…Виктор Андреевич Васильев вылетел вторым.

Летели в густом молоке. Машину изрядно трепало. Тонкие стрелки чувствительных приборов то и дело вздрагивали и отклонялись то в одну, то в другую сторону. Приходилось судить о положении машины по их средним показаниям.

Если посмотреть на пилота, управляющего самолетом только по приборам, со стороны может показаться, что он занят пустяковым делом: смотрит на приборную доску и только. Не поддавайтесь такому впечатлению! В пилотской кабине много приборов и агрегатов. Через них моторы, самолет, даже ветер и мороз или летняя жара «рассказывают» летчику о том, что сейчас происходит вокруг него.

Увы! Это совсем не похоже на беседу воспитанных людей, в которой один говорит, а остальные слушают, и желающий высказаться дожидается удобного момента. Конечно, иногда «говорит» только один прибор, а остальные «молчат», но обычно сразу несколько разом и очень настойчиво требуют от летчика внимания и ответных действий. Кроме того, язык приборов неслышим, и пилоту приходится все время пробегать глазами приборную доску…

Вот маленький белый силуэт самолета на черном диске авиагоризонта накренился влево и как бы говорит: «Командир, у нашего самолета образовался левый крен!» Но командир корабля занят «беседой» с приборами винтомоторной группы. Авиагоризонт «сердится», потому что всякий накрененный самолет сворачивает с линии пути в сторону крена, что и происходит уже в данном случае. Тогда авиагоризонт обращается к компасу: «Послушай, голубчик, скажи хоть ты нашему командиру, что так дальше лететь нельзя! Мы выполняем важное задание, и все должно быть точно, а тут еще несносный ветер!..» Картушка компаса немедленно поворачивается на своей оси, поставив против курсовой черты очередное деление: «Командир! Мы уклоняемся влево… Прошу вас точнее выдерживать заданный курс!» Командир «услышал» и мягкими движениями рулей исправил ошибку, то есть устранил крен и восстановил курс. Авиагоризонт и компас «довольные» возвращаются на свои места: «Спасибо, командир, теперь все в порядке!»

Так длится и 20 минут, и 2 часа — все время, пока самолет летит в облаках или в объятиях черной ночи, и, как бы ни уставал пилот, приборы безжалостно требуют от него такого же внимания, как и в первые 5–10 минут слепого полета. И летчик покорно внимает своим лучшим и искренним друзьям, которые ошибаются только в минуты своей тяжелой болезни или смерти.

Верить же показаниям приборов, а не своим ощущениям, надо обязательно и вот почему: если летчик закроет глаза или в полете в облаках задумается и отвлечет внимание от приборов — ему вскоре почудится, будто у самолета образовался, предположим, левый крен, и появится невольное желание его устранить. Но стоит ему взглянуть на приборы, он убеждается, что все в порядке и никакого крена нет или, наоборот, возник правый крен! Так уж «сконструированы» органы наших чувств, что если мы видим своими глазами землю, горизонт, небо, то будем правильно оценивать положение самолета в пространстве, а завяжите нам глаза или втолкните в облака — и все в нашем представлении пойдет кувырком.

Потому-то и изобрели множество пилотажных приборов для слепого полета, потому-то и надо летчику научиться не верить своим ощущениям, что дается на первых порах нелегко и требует большой силы воли и тренировки. По той же причине нельзя в слепом полете надолго отвлекаться от приборов, особенно в болтанку.

Нынешний полет Виктора Андреевича усложнился еще и дополнительным штурманским расчетом: Васильев решил взять на себя трудность первой посадки в сложных метеорологических условиях, чтобы помочь остальным пилотам. Тщательно изучив сводку погоды и синоптическую карту, он выбрал наивыгоднейшую высоту полета, на которой дул попутный ветер. Сейчас ему приходилось постоянно проверять расчеты, уточнять их. Кроме того, он несколько изменил маршрут, чтобы не столкнуться в облаках с впереди летящим самолетом.

Используя попутный ветер и выгодную высоту, Виктор Андреевич приземлился на заводском аэродроме первым, несмотря на то что вылетел вторым.

На следующий день первая партия новых танков покинула сборочный цех завода и устремилась на передовую, в наступательные бои.

СТРАНИЦЫ ИЗ ДНЕВНИКА

1941 год. Июнь. В тот день я был дежурным по нашему Минскому авиаотряду. Днем еще ничего, а ночью — скука. Прочел все газеты, какие были на столе. Потом стал вспоминать, как-то странно и непоследовательно: все сразу. И первые полеты, и как в 1939 году перед окончанием школы приняли меня кандидатом в члены партии, и мою работу пилотом в Гомеле на У-2, когда я возил почту по кольцевым маршрутам, и первого пассажира, и даже последние полеты здесь, в Минске.

Все это очень интересно, хотя, если посмотреть со стороны, какая романтика в полетах с почтой и пассажирами? А мне нравится. Так сидел и раздумывал долго. Вдруг среди ночи зазвонил телефон. Отвечаю:

— Дежурный по штабу пилот Дединец слушает.

— Говорят из штаба ПВО. Передайте командиру отряда, что вражеские самолеты бомбят Барановичи и Лиду…

Ладно, думаю, знаем, какая это бомбежка. Но начальство все же потревожил и доложил. Подошел мой помощник и спросил, в чем дело. Я объяснил:

— Из ПВО звонили. Маневры, что ли, или учебная тревога.

— Командиру нашему спать не дают, — зевнув, недовольно ответил он и прилег на диван.

Но еще до рассвета мы узнали, что это не маневры, а самая настоящая война. В жизни еще не приходилось видеть войну близко.

31 июля 1941 года. Впервые за полтора месяца войны мне дали выходной.

Ушел подальше и немного посидел на берегу реки, под деревьями. В природе все было по-прежнему. Во всяком случае, там, где я сидел. Трава и деревья зеленели, паук сплел в кустарнике большую паутину. В заводи гонялись друг за другом две серебристые рыбешки… А вдали — время от времени грохот. Бомбят.

Долго усидеть я здесь не мог, вернулся на аэродром. И правильно сделал. Только успел осмотреть свой У-2, как меня вызвали в штаб отряда:

— Придется вам прервать свой отдых.

— Очень хорошо. Какой уж тут отдых…

— Самолет исправен?

— В полном порядке.

— Слетаете в Бородино, в редакцию газеты.

…Летел на бреющем, чтобы не сбили. Держал высоту 5–10 метров. Сперва шел над речкой, а потом между рощами и над кустарником. Пилотировать было нетрудно, погода стояла отличная.

В Бородино провел ночь. Обратно прилетел утром, доложил о выполнении задания и сейчас же вылетел, в составе группы из четырех самолетов, в распоряжение штаба армии, в район Ельни. Старшим был назначен Федор Иванович Громов. Аэродром предстоящей посадки, как нам сказали, расположен в 6–7 километрах от передовой…

Первым летел Громов, за ним — я, Бируля и замыкающим Никишов. Летели так низко, будто ехали на сказочном автомобиле, для которого бездорожья не существует. Тут уже чувствовалась близость фронта: слышна была перестрелка, и над нами возникали воздушные бои.

Аэродром наш представлял собой маленькую неровную площадку. Работать в таких условиях трудно. А кругом лес! Но, конечно, сели нормально и еще шутили: «В таких „аэропортах“ жить можно!»

Видимо, нас ожидали с нетерпением, потому что довольно скоро к нам приехал капитан Сушко из штаба армии с заданием. Громов выделил меня.

— Полетим вдвоем, — сказал Сушко. — Тут неподалеку есть участок фронта километров в тридцать. Там нам предстоит…

Но я не буду писать о том, что нам предстояло, в дневнике не следует. Двумя словами: требовалось возить капитана вдоль линии фронта и по его указанию садиться по ту и по эту сторону. Всё.

— Понятно, — сказал я.

— Поехали, то бишь, полетели! — предложил Сушко и устало размялся.

Впрочем, мы и на этот раз не так летели, как «ехали» опять на сказочном автомобиле: мчались на высоте одного-двух метров, прячась между деревьями и в неглубоких широких оврагах. Если бы я попробовал так полететь месяца два назад — быть бы мне на гауптвахте суток десять! А сейчас не только пехота, а и некоторые летчики, вроде меня, готовы передвигаться хоть под землей, и все это в порядке вещей…

Из-за леса выскочила поляна, на ней — домики, а возле одного из них — женщина с двумя детьми. Капитан махнул рукой: садись! Я убрал газ и приземлился так, что самолет после пробега остановился около женщины. Капитан обменялся с ней несколькими фразами, что-то пометил на своей карте и крикнул:

— Поехали!

Это было подходящее слово. Свернули влево, и я первый раз в жизни пересек линию фронта… Невольно внимательнее стал всматриваться в местность, точно на ней можно было отыскать эту грозную линию. Но в природе ничто на нее не указывало, природе безразлично… Однако сам я понимал, что мне это не безразлично. Поймал себя на том, что все чувства мои обострились и я стараюсь вести самолет особенно точно, будто сдаю трудный зачет по технике пилотирования.

Снова поле… Косари. Сели с ходу. К нам подбежали старик и несколько женщин.

— Где фашисты? — отрывисто спросил Сушко.

— В нашем хуторе, — ответил высокий и сутулый голубоглазый старик с белой бородой и желтыми от махорочного дыма усами.

Капитан задал еще несколько вопросов и опять что-то записал.

— Немцы! — вскрикнула женщина. — Улетайте, родимые!

Мы оглянулись. Из хутора к нам бежали гитлеровцы. Я немедленно дал газ, лавируя между стогами сена, взлетел и «поехал» дальше. В тот день мы сделали двенадцать посадок: восемь — у себя и четыре — за линией фронта. Капитан был доволен, усталость его как рукой сняло, а глаза возбужденно горели.

Выполнив задание, мы сели на поле у лесной опушки, в районе расположения дивизии, и капитан отправился в штаб, чтобы связаться с командующим армией.

— А вы подождите меня возле машины, — сказал он.

Подрулив к самому лесу, я замаскировал самолет и лег на мягкой, густой траве. Только сейчас я понял, что чертовски устал: трудно летать на таких ничтожных высотах и зорко следить за землей, чтобы не зацепиться за нее, да и крутиться весь день под носом у врага — дело, оказывается, не такое уж легкое.

Капитан долго не возвращался. Обстановка заметно стала меняться: стреляли уже совсем рядом, мимо меня то и дело быстро проходили бойцы в одиночку и группами. Было ясно, что они отходили на новый рубеж…

— Улетал бы ты лучше отсюда, — советовали некоторые. А то подобьют твой лимузин, на себе его не потянешь!

А капитана все нет. Осмотрел машину, изменил маскировку, чтобы сразу можно было вырулить. Конечно, нервничал. А за спиной все глуше шумел темнеющий лес. Беспокойство мое росло с каждой минутой, и я беспрестанно ходил вокруг самолета, прислушиваясь к каждому звуку. Дважды я забирался в кабину с явным намерением взлететь, но брал себя в руки. Наконец решил, что взлечу, когда все сроки истекут или обстановка станет невыносимой.

Стемнело. И, когда терпение мое иссякло, я наконец увидел бегущего ко мне капитана. Две-три минуты спустя мы вырулили на середину поля, и я дал газ. Но, вместо того чтобы взлететь, самолет едва-едва пробежал метров сто и остановился. Я выпрыгнул из кабины: на ось шасси намотался лен. Распутать руками невозможно. Вдвоем с капитаном, действуя ножами, очистили шасси и кое-как отрулили в сторону, на полосу овса. Там мы опять попытались взлететь, но колеса как бы тонули в мягкой и рыхлой почве, скорости не хватало.

Только с третьей попытки мне удалось буквально оторвать самолет от земли. Впереди медленно надвигалась темная стена леса… Как быть? Что делать? На эти вопросы я должен был ответить сам, на чью-то подсказку надеяться нечего.

С трудом к вышел из этого положения: с ничтожным креном сделал над землей что-то вроде круга возле самой кромки леса, набрал скорость, а потом высоту и полетел над деревьями…

Ну и взлет! Сушко тоже очень обрадовался, когда мы, наконец, взлетели.

Площадку штаба армии, я отыскал быстро, несмотря на темную ночь. Но как сесть, когда нет (да и не полагалось) ни крошки света?! Много бывает в жизни трудных вещей: не только акробатические взлеты, но и весьма замысловатые посадки. А такую посадку — в полной темноте, на узенькую и короткую полоску неровной земли, да еще зажатую с трех сторон высоким густым лесом, — такую посадку я производил впервые.

Планировал на моторе, прошел над деревьями и, задрав машину, стал на газу плавно проваливаться в какой-то бездонный черный колодец. Мне кажется теперь, что землю я почувствовал даже раньше, чем самолет коснулся ее колесами. Но, скорей всего, это произошло одновременно, и я тотчас же убрал газ…

Короче, сел нормально и испытал замечательное чувство удовлетворения. Честное слово, если бы задание было пустяковое, а сам полет легким, я бы и не запомнил всех приключений этого дня.

Сентябрь 1941 года. Ура «козлу»! Сегодня он меня выручил из очень большого затруднения… Честное слово, на войне иногда бывает все наоборот, если, конечно, вовремя сообразишь.

В общем, вчера выполнял я одно задание: вылетел в расположение Н-ской части с целью доставить (лично!) важные документы. Приказано: сесть во что бы то ни стало, даже если придется поломать машину. А такой приказ последовал потому, что указанный штаб расположился в месте, на редкость неудобном для посадки. Сразу видно, что в этом штабе нет ни одного авиатора.

Прилетаю… Глянул сверху и ужаснулся: кругом лес да овраги, и только в километре от штаба виднеется прогалина. Стал кружить над ней. С севера и запада — густой лес. С востока — кустарник на буграх. С юга — тоже лес. Скучно!

Продолжаю изучать площадку. Она прямоугольная, примерно 100 на 200 метров. Ветер с запада, значит, подходы открыты: над кустарником я могу спланировать на малой высоте и сесть против ветра. Но вся беда в том, что примерно первую треть площадки пересекают с юга на север дорога и канава, у которой один берег возвышенный, вроде бруствера. Нельзя сесть — это ясно. Ломать машину?

И тут меня осенило! Вспомнил я, как перед самостоятельным вылетом летал с инструктором Веселовым на исправление ошибок при посадке. Он устраивал мне высокие выравнивания, взмывания и «козлы», а я исправлял их. И вот в одном заходе Веселов перестарался и дал мне такого «козла», что самолет, ударившись о землю, отскочил от нее метра на полтора, быстро потерял скорость, и я едва успел посадить машину. Потом разобрался сам в механике происшедшего и получил абсолютно ясное понимание природы «козлов».

Итак, решено выполнено! Зашел я на посадку пониже, на самой малой скорости, рассчитываю поточнее, чтобы над канавой у меня было всего 20–30 сантиметров высоты. Планирую. Моторчик чуть шелестит на малых оборотах, и вот уже совсем подо мной земля. Вот и канава. Осторожно отдаю ручку от себя (чтобы не перестараться) и прикладываю свой У-2 колесами к насыпи, что вдоль канавы.

Что же произошло? А вот что: часть кинетической энергии самолета при ударе земля мгновенно вернула и как бы оттолкнула от себя машину вверх и даже чуть назад, сильно замедлив скорость полета. Мой умный У-2 сердито отскочил от земли метра на два, плавно, кренясь с крыла на крыло, перелетел через канаву и дорогу, почти без скорости плюхнулся на траву, прокатился немного и стал. Как тут не воздать должное «козлу»!

Однако взлетать с этого чертова места еще мудренее. Хорошо, что сегодня задул подходящий ветрило, да еще с востока: сама природа помогает мне. Через часок ко мне пришлют бойцов, и я с их помощью взлечу. Поскорее бы! На базе наверняка меня ожидает еще какое-нибудь задание. А пока еще раз вымеряю площадку и проверю свои расчеты для взлета…

НА БОЕВОМ ЗАДАНИИ

1

За окном разгулялась непогода: темный песчаный смерч, изгибаясь, мчался меж двух рядов домов и всасывал в себя с мостовой, как гигантский пылесос, обрывки бумаги, папиросные коробки, всякий мусор и даже крутил над землей газеты и журналы, видимо, только что похищенные из киоска «Союзпечати». Со свистом и воем, от которого вздрагивали стекла окон, мчался он вперед, загоняя прохожих под случайные навесы и во дворы. Позади оставались пыльные спиральные следы.

Несколько восхищенных мальчишек радостно приветствовали его и, размахивая руками, бежали вдогонку. Солнечные лучи мгновенно поблекли и как бы растворились в пылевом вихре, вершины деревьев гибко и покорно клонились к земле под напором ветра. Улицы пустели.

— Свежий ветерок! — произнес Пашков и улыбнулся: в этом «ветерке» заключалась огромная энергия.

Позади неслышно открылась обитая дерматином дверь, и чей-то голос вежливо произнес:

— Товарищ Пашков, можете пройти к командующему.

Иван Федорович с трудом оторвался от окна, беглым взглядом проверил в зеркале, в порядке ли форма, и вошел в кабинет.

…Суть нового, на этот раз правительственного, задания сводилась к следующему: надо пролететь несколько сотен километров в северной части Европы и затем… вернуться. Это — с точки зрения летной…

За окном все еще буйствовала непогода. Иван Федорович взглянул на часы: уже поздно. Но над Ленинградом призрачно сияла белая ночь. Пашков вздохнул. «Свежий ветерок» — это хорошо для полученного им задания, а вот белая летняя ночь — плохо…

Взлетев на своем двухмоторном самолете, Пашков взял заданный курс и набрал 3000 метров. Полчаса спустя Ленинград остался далеко позади. Внизу к рощам и перелескам, к берегам бесчисленных озер кое-где липли белые пушистые клочья тумана, точно здесь недавно проходил сказочный великан с мешком хлопка на спине, а мешок был открыт и ветром выдувало из него белые комки.

В зеленых садах прятались небольшие селения. Дважды прошли под крылом серебристо-голубоватые струны осушительных каналов, показался какой-то населенный пункт, походивший сверху на белую квадратную решетку с зелеными сотами.

Впереди вставали из-за горизонта крутые склоны приземистых гор, а правее темнела громада грозового фронта. У подножий высоких холмов, прямо под самолетом, в желтых песках, разбежались тонкие жилки речушки.

Пролетев речку, Пашков свернул влево. Все отчетливее вырисовывались впереди темные тучи, которые, клубясь, низко висели над лесами и озерами. Нижние края туч разлохматились и косыми дымчатыми полосами тянулись к земле… Яркой огромной искрой вспыхнула первая молния.

— Подоспели вовремя! — сказал бортмеханик. — Начинается…

Он повернулся к бортрадисту и спросил:

— Выключил рацию?

— Пришлось, — сердито ответил бортрадист.

— Ничего, пока обойдемся, — сказал Пашков.

Чем ближе подлетал самолет к облакам, тем неприветливее и суровее становился их вид. Резкие порывы ветра с протяжным гулом ударяли в самолет, то накреняя его на крыло, то подбрасывая вверх. От грозового фронта отделилась рваная туча, коричневато-серая, бесформенная, и полезла куда-то ввысь, закрывая голубой клочок неба.

На окнах кабины заскользили первые крупные капли…

Резкая болтанка стала усиливаться. Самолет вошел в грозовой фронт и приближался к его центру. Обойти грозу стороной нечего было и думать: боевая обстановка не позволяла сворачивать с заданной линии пути. Оставалось одно: пробивать грозу напрямик. Это всегда считалось недопустимым, но если есть боевой приказ, экипаж должен пробиться сквозь грозы и бури!

Пашкову казалось, что они летят в этих черных облаках целый час, но, взглянув на часы, не удержался от возгласа удивления: они летели в грозе меньше десяти минут!

Он хотел поделиться своими мыслями по этому поводу с бортмехаником, но не успел произнести и слова, как штурвал вырвало из рук, и началось что-то невообразимое: самолет беспорядочно падал на землю.

Пашков поймал штурвал, но что с ним делать, куда его крутить, отжимать или брать на себя — не знал: от сильной болтанки приборы давали неверные показания. Да и настала такая минута, когда штурвал сам заходил в руках пилота с такой силой, что преодолеть ее было почти невозможно.

Экипаж потерял представление о пространственном положении самолета и был вынужден отдаться на милость стихии. Это длилось, может быть, две минуты, а может быть, три или пять минут, но каких минут!

Самолет вывалился из облаков, как из куля, который кто-то яростно тряс. Зато, выскочив на свет и увидев землю, Пашков сумел выровнять машину и вернуть в положение горизонтального полета. Он оглянулся: позади все кипело и бурлило, потоки воды низвергались на вершины холмов, от них шел пар. «Земля банится!» — весело подумал Пашков и облегченно вздохнул.

— Дал нам Илюша жару! — смеясь, воскликнул бортмеханик.

Им, только что избежавшим смертельной опасности, стало весело…

Дальнейшая обстановка благоприятствовала полету.

2

— Два наших разведчика, — сказал командующий, — работают в тылу врага. Сейчас они попали в лапы гитлеровцев. Фашисты устроили засаду для самолета, который должен прилететь за ними. Надо выручить ребят. Они имеют сведения, чрезвычайно важные для нас. Ваша задача: доставить и сбросить вооруженный десант, но не в квадрат 28, где подготовлена засада, а рядом. Дайте вашу карту. Вот квадрат 28, а здесь, на цель № 2, вы сбросите десант.

— Слушаюсь.

— Мы можем отвлечь внимание фашистов от вас и навести их на ложный след.

— Я думаю, что туда они охотно пропустят нас, — предположил Пашков.

— Они пропустят, но не ваш самолет, ясно. Вы же в другом месте пересечете линию фронта, там, где вас не ждут, и будут обстреливать…

— Ясно.

— Ваша обязанность: пересечь линию фронта, как можно меньше привлекая к себе внимание. Вылетать ночью. Задание особое, секретное. Подробности — у начальника разведки.

…Безлунная осенняя ночь. Ветер разрывал плотную облачность на «материки» и «острова» и будто образовывал меж ними «моря» и «проливы» из черных полос звездного неба. Торопливо пересекая пространства чистого воздуха и словно с особенным удовольствием скрываясь в облачности, на высоте три тысячи метров летел двухмоторный транспортный самолет Аэрофлота Л-510.

Земля, погруженная во мрак, казалась сверху огромным черным экраном, не пригодным для визуальной ориентировки. Поэтому Пашков с особенной тщательностью вел исчисление пути по скорости и времени, чтобы возможно точнее определять место самолета в необъятном, фантастически пустынном и мертвом небе. Облаков становилось все меньше, приходилось подолгу лететь открыто. С земли, конечно, не увидеть маленький черный силуэт, а вблизи — можно.

— Лишь бы наши ястребки не попались по дороге! — с тревогой произнес Иван Федорович, внимательно всматриваясь в окна пилотской кабины.

— Чего доброго, снимут нас, а потом иди доказывай… — согласился бортмеханик.

— А вот эти кто? — спросил Пашков и, резко развернувшись вправо, убрал газ и стал круто планировать.

Вверху проплыли пять узких крылатых теней с парными вспышками выхлопных огней у каждой. Это фашистские истребители, предвестники линии фронта. Нужно было иметь острые глаза Пашкова, чтобы увидеть их. Самолет Л-510 прошел под ними незамеченным.

Когда голубые огоньки вражеских истребителей растаяли в ночном небе, Иван Федорович дал своим моторам разные обороты, отчего ровный гул превратился в собачье подвывание, и взял курс на запад.

Бортмеханик, не заметивший, когда командир корабля двинул сектора наддува, напряженно прислушался к работе моторов.

— Чего это они завыли, как на немецких самолетах? — спросил он.

— Вот и хорошо, — усмехнулся Пашков. — Передовую проходим, это не помешает…

— Ну к командир! — засмеялся бортмеханик. — Хитер. Значит, звукомаскировку используете?

— Выходит, так, — согласился Пашков.

Звукоуловители гитлеровских зенитчиков отметили пролет «своего» самолета, и зенитчики пожелали ему счастливого пути.

— Выпустить шасси, — приказал командир.

Теперь самолет планировал с приглушенными моторами, а выпущенные шасси, создавая дополнительное сопротивление воздуха, помогали ему быстрее терять высоту.

Квадрат 28 нашли по сигнальным кострам, по ним же сориентировались и отыскали цель № 2. Сбрасывали десант с небольшой высоты, что требовало особенной точности пилотирования и расчета от Пашкова и расторопности от парашютистов.

Выбросив десант, Пашков набрал высоту и полетел на юго-восток. Задание выполняли на расстроенных моторах.

А на линии фронта их все же обстреляли. В воздухе вокруг самолета вспыхивали разрывы, и он немедленно нырял то в одно такое облачко, то в другое. В кабине противно запахло толом. Летели молча, часто меняя направление и высоту полета, молчали, даже когда линия фронта осталась позади; а на земле в предрассветном сиреневом сумраке, сквозь дымку и тонкий береговой туман просматривались маленькие озерца и речушки. И лишь когда на горизонте сверкнули золотистые шпили Адмиралтейства и Петропавловской крепости, Пашков сказал:

— Вот мы и дома.

— А разведчики?

Иван Федорович подумал, закурил и уверенно сказал:

— Вернутся и они!

Он не ошибся: из всей группы, принимавшей непосредственное участие в этой операции, погиб только один человек.

3

…На этот раз маршрут был усложнен несколькими изломами, потому что летели в глубоком тылу врага. А повороты всегда предусматриваются над какой-нибудь точкой. Вот и разыщи ее в кромешной тьме!

Держались самых «необитаемых» районов, летели на расстроенных моторах, всем экипажем зорко наблюдали за воздухом и землей. Разговаривали мало. В общей кабине лежал груз для нового партизанского отряда. Знали расположение немецких аэродромов и крупных огневых точек. В основном, все шло, как было задумано, и только один случай на время нарушил план экипажа…

Из ночного неба вынырнули два «мессера» и увязались за самолетом Ли-2 Пашкова. Ускользая от огня, Пашков мгновенно придумал выход из положения. Совсем рядом находился немецкий аэродром, известный экипажу.

Иван Федорович взял курс на юго-запад.

— Куда, командир? — воскликнул бортмеханик. — Там же…

— Так вот к ним и заглянем, — ответил Пашков и коротко объяснил свой план.

Когда «мессеры» отыскали темный силуэт большого самолета, едва заметный в темноте Пашков уже входил в круг над аэродромом и мигал бортовыми огнями. На земле вспыхнули огни старта, а истребителям передали по радио:

— Куда вы лезете? Это же наш самолет, видите, он заходит на посадку.

Истребители свечой взмыли вверх и ушли на восток — искать другую добычу. Иван Федорович сделал четвертый разворот, уточнил заход и стал планировать на полосу, будто и впрямь рассчитывая на посадку. Метров со ста он дал моторам полный газ и скомандовал:

— Огонь!

Из пулеметов, временно установленных на самолете для самозащиты, ударили по аэродрому длинные очереди. Стартовые огни погасли…

— А теперь тикаем! — крикнул Иван Федорович, развернувшись влево, и они помчались бреющим полетом над глухими лесами, направляясь к очередному поворотному пункту.

Хитрость удалась. Истребители были где-то далеко, и вообще отыскать теперь самолет Пашкова было делом безнадежным.

— Ох и лаются они, должно быть! — засмеялся второй пилот.

— А пусть не лезут, — ответил Пашков, доставая папиросу. — Дай огонька…

Перед ним одновременно вспыхнули две зажигалки: второго пилота и бортмеханика.

4

Зима 1944/45 года выдалась на севере суровая. Частые морозы и сильные бураны затрудняли действия не только авиации, но и наземных войск.

На Н-ском танковом заводе создалась острая нужда в никеле. Дороги занесло мощными пластами снега. На помощь были призваны аэрофлотцы с их изумительным мастерством ориентировки, точностью слепого полета и неутомимостью.

В специально созданной экспедиции принял участие и командир корабля Пашков. Много трудных рейсов пришлось ему тогда выполнить…

На аэродроме взлета скорость ветра достигала 25–30 метров в секунду. На маршруте он был еще сильнее; синоптики не обещали ничего успокоительного. А в фюзеляж самолета уже погрузили никель. Нужно, очень нужно доставить его на завод. Но можно и не лететь: в такую погоду никто не возьмет на себя смелость приказать пилоту лететь. Каждый летчик решал этот вопрос сам, на то он и командир корабля, знающий свои силы и понимающий, что ему не зря доверили самолет и ценный груз: это много больше, скажем, одного миллиона рублей!

А на всех фронтах Советская Армия шла в наступление, и сейчас больше, чем когда-либо, нужны были танки…

Пашков решил лететь. В обычных условиях такой рейс занимал шесть часов. Сколько он может продлиться сейчас — неизвестно. Взял побольше горючего. Для этого пришлось снять с самолета даже часть ценного груза, но благоразумие и трезвый расчет — основа успеха.

Взлетел без особого труда: на аэродроме ветер был еще терпимый. Шли местами визуально, то есть видя землю, а местами — в облаках. На разных высотах замерили путевую скорость и выбрали самую выгодную высоту — 3500 метров, на которой встречный ветер имел наименьшую силу. Ветер неистовствовал. Включать автопилот — нечего и думать! Вели самолет в четыре руки.

Могучие порывы ветра порой стремились перевернуть самолет, и здесь очень выручала незаурядная физическая сила Пашкова. Напрягаясь до предела, он возвращал машину в нормальное положение. Тогда ветер хитрил и ударял сперва в левое, а потом, когда рули были отданы для правого крена, неожиданно бил сверху в правое крыло… Огромные вихри сбивали самолет с курса, крылья поминутно вздрагивали от ударов. Ветер мчался навстречу со скоростью, уже превышающей 120 километров в час.

Вдруг ни с того ни с сего самолет полез вверх и стал набирать высоту с такой скоростью, какой позавидовал бы любой планерист. Пашков уменьшил обороты моторов, опустил нос самолета, но воздушный корабль, как песчинку, подхваченную смерчем, несло вверх. Стрелки высотомера двигались так, будто это были часы и кто-то не торопясь устанавливал новое время…

Как ни пытался экипаж уйти вниз, из этого ничего не получалось. Могучий восходящий поток вскоре занес самолет на такую высоту, что экипаж стал испытывать кислородное голодание. Лица людей почернели, бортрадист склонил голову на свои столик, а Цибасов упирался слабеющими руками в пульт управления моторами, чтобы не упасть.

Теперь командир вел самолет один и метр за метром терял высоту. Никогда еще ему не приходилось решать такой непривычной для летчика задачи: во что бы то ни стало потерять высоту!

Вокруг самолета все превратилось в бурную серую массу, только высотомер и улучшающееся самочувствие товарищей — их медленное возвращение к жизни — воодушевляли Пашкова и подсказывали ему, что каждая минута приближает его к земле.

Вскоре Цибасов пришел в себя и стал помогать командиру подбирать нужный режим работы моторов, затем очнулся бортрадист и взял нужный радиопеленг, чтобы не затеряться в этом царстве обезумевшего ветра. Когда самолет добрался до прежней высоты, весь экипаж снова пришел в полную боевую готовность.

…Такие ветры синоптики называют ураганами, а в учебниках метеорологии они описываются как одно из грозных явлений природы. И ураган действительно грозен.

Более одиннадцати часов Пашков и его товарищи вели этот, выматывающий силы поединок, но задание выполнили: никель доставили на завод.

Так приходилось воевать гражданским пилотам: на самолетах без вооружения и брони, тихоходных, по сравнению с военными машинами. Более того, против них фашистская армия использовала самую современную и грозную, по тем временам, боевую технику…

Без всякого преувеличения можно сказать, что победы, одержанные аэрофлотцами, были вершиной мастерства, мужества и смекалки.

В первые же дни войны была создана Северо Кавказская особая авиагруппа гражданской авиации, куда вошли пилоты из Минеральных Вод, Грозного, Ставрополя, Ростова-на-Дону и других аэропортов.

Они разбрасывали листовки, совершали ночные рейсы к партизанам Крыма и Кубани, бомбили фашистские объекты.

Однажды в районе Матвеево-Кургана создалась весьма сложная обстановка. Пилоты П. Г. Решетов, Г. Н. Волик, Н. С. Константинов, Г. А. Покровский и М. И. Максимова за четверо суток на небольших самолетах вывезли в Ростов-на-Дону 1128 раненых.

Немало подвигов совершили летчицы из Пятигорска М. Крылова, Т. Войткова, В. Мулюкина, награжденные боевыми орденами и медалями.

В истории Аэрофлота есть и эпизоды прямо или косвенно послужившие материалом для приключенческих романов и кинофильмов.

Один лишь пример…

Экипаж А. Шорникова (второй пилот Б. Калинкин и штурман А. Якимов) в июне 1944 года выполнил особо важное правительственное задание. Сперва они улетели в Италию, затем ночью через высокий трехкилометровый хребет и Адриатическое море — в Югославию, предотвратили угрозу Верховному штабу Народно-освободительной армии, попавшему в весьма острое и опасное положение…

А полк, в который входили 20 экипажей Ростовского аэропорта, прошел небесный боевой путь от Киева до Сталинграда, потом в Ростов-на-Дону и дальше — через Украину — до Чехословакии.

Бессмертны подвиги и аэрофлотцев!

Часть третья В Аэрограде

Нет для меня города роднее и ближе Аэрограда.

Не ищите его на карте; его населяют те, кто одновременно находится в полете на самолетах Аэрофлота.

Приобретайте авиабилет, садитесь в самолет, пристегните ремни, и с первого же сантиметра высоты вы — в Аэрограде!..

УЧИТЕЛЬ ЛЕТЧИКОВ

1

С удовольствием читал я однажды в «Литературной газете» диспут о роли экзаменов: есть о чем поразмышлять. К тому же я — один из тех, кто имеет особое право судить о роли зачетов и всевозможных экзаменов в нашей жизни.

Секрет прост: я летчик. Профессия, как известно, рискованная и все такое, но мало кто из пешеходов знает, какие переживания подстерегают нас у доски с экзаменационным билетиком в руках. Думаете, в летной школе? Как бы не так — всю жизнь! Ежемесячно, ежеквартально и, разумеется, ежегодно. Последние зачеты я сдавал за неделю до ухода на пенсию по выслуге лет…

А на вопрос, что такое летчик, всякий знающий — с юмором, конечно, — прежде всего ответит: «Это умелец, летающий на чем-нибудь в свободное от зачетов время». И будь ты хоть самым заслуженным, опытным пилотом, передовиком производства, налетай ты хоть миллион часов, все равно сдавай зачеты, причем, как правило, от нуля, будто ты только что прикоснулся к штурвалу.

Окончив в 1953 году курсы вторых пилотов, я получил направление и прибыл к месту назначения. Переступив порог штаба, я попал в новый для меня и мало знакомый мир… Даже лозунги на стенах были особенные: «Боритесь за высокую производительность каждого рейса!», «За безопасность, регулярность, экономичность!», «Крейсерский график — основа расчета полета», «Вторые пилоты! Правильно распределяйте груз в самолете!», «Боритесь за культурное обслуживание пассажиров в полете!», «Пилоты! Летайте только на наивыгоднейших эшелонах!» и т. д. Ужас!.. Где же романтика полетов, свободных от земных рассуждений и забот о «наивыгоднейших эшелонах»?.. Куда я попал?

Несколько минут спустя представился начальнику штаба. Он оказался человеком дела и, ознакомившись с моими документами, сказал, подавая зачетный лист:

— Работы у нас хватает, поэтому постарайтесь поскорее разделаться с этим и приступайте к полетам… Основные зачеты примет у вас пилот-инструктор вашего подразделения Виктор Андреевич Васильев.

Разыскал Васильева. Подвижный человек, небольшого роста, с умными, чуть лукавыми, глазами и крупными чертами лица. По значкам на его кителе я сразу узнал, что Васильев налетал более двух миллионов километров. Держался он скромно и запросто, будто с ним мы знакомы уже давно. Выслушав меня, взял зачетку, подумал и предложил:

— Пойдемте в штурманскую, там никого нет.

На душе у меня было спокойно: в этом деле я человек закаленный — поднимите меня хоть в час ночи и я без запинки сдам зачеты даже по лунным затмениям. Но с Виктором Андреевичем я попотел основательно. Он не заглядывал в наставления и инструкции, потому что каждый параграф знал и так, вопросы задавал как будто самые простые, и все же…

— Какой-то любитель голубей хочет отправить своих птичек в Москву — подарок приятелю. Как прикажете их грузить в самолет?

Грустное молчание. А ведь где-то в самой глубине инструкции по перевозкам грузов затесался и такой маленький пунктик, которому я не придал значения!

— Что надо делать при рулении, чтобы пассажиры не требовали книги жалоб?

— ?!?!?!.

Ответ оказался классически несложным: отлично рулить!

— Что надо делать если в полете вышел из строя автопилот?

— Гм… Выключить его.

— Правильно. А еще?

— …

— Радоваться! Вы сами будете крутить баранку вместо автопилота и потренируете себя в технике пилотирования. Еще вопрос… Перед самым полетом вы обнаружили, что обе фары на крыльях сгорели. Рейс дневной. Ваши действия?

— Надо лететь.

— Нельзя. Вылетаете вы днем, но по пути вас задержит в каком-нибудь порту непогода, и продолжать рейс придется ночью, а вы без фар… Всегда вылетайте только на абсолютно исправном самолете! Не вылетайте даже без чайных стаканов — они могут понадобиться пассажирам. Так-с… Летите ночью, за облаками. Луна слева от вас, что надо сделать?

— Вы шутите, Виктор Андреевич?

— Наполовину шучу, поскольку в наставлении нет такого параграфа. А наполовину — говорю серьезно. Ведь вам доверяют пассажиров! Следовательно, надо знать свое дело до мельчайших тонкостей… А я летаю побольше вас, уже свыше двадцати лет. Не обижайтесь на меня, старика. Итак, ваши действия?

— Не знаю, — отвечаю я с плохо скрытой обидой.

— Запомнить! Понимаете? Запомнить, что луна слева. Если вы вдруг влезли в облачность, у вас отчего-то неожиданно вышли компасы из строя, а через пять-десять минут вы снова вылезли на свет божий и видите луну справа — значит, вы не туда летите, чудо-человек! Летчик должен быть наблюдательным… Ну ладно, решите следующую задачку по радиосамолетовождению. Пишите…

Более двух часов сдавал я зачеты Виктору Андреевичу. Недоумение мое скоро сменилось истинным увлечением, и, хотя сам я в авиации не новичок, выучил в аэроклубе не одного молодого летчика и, как мне думалось, знал особенности своей профессии, я убедился, что мне еще надо много и много учиться, чтобы знать хоть половину того, что знает Виктор Андреевич.

Он поставил мне «четверку». Это была едва ли не первая моя «четверка» в авиации, но я не только не разочаровался, а даже гордился тем, что такой знающий, опытный и требовательный человек признал мои знания хорошими.

2

В самолете Ли-2 № 4516, уже готовом к рейсовому полету Ростов-на-Дону — Москва через Донецк и Курск, все еще продолжается осмотр экипажем пилотской кабины, багажников, приборов, а уборщица усердно наводит блеск в уже подметенной пассажирской кабине.

— Что вы так суетитесь? — недоумевает второй пилот, недавно окончивший курсы и перешедший на тяжелый самолет (не стану таиться — это я).

— С нами полетит поверяющий, Виктор Андреевич Васильев, — многозначительно пояснил молодой командир корабля Яков Иванович Сергеев.

— Ну и что же?

— Не приходилось еще летать с ним? — спрашивает бортмеханик.

— Нет.

— Сегодня слетаешь, — усмехнулся бортрадист Иван Бобрышев. — Он все видит и все знает…

Второй пилот сохраняет независимый вид, но что-то в тоне товарищей заставляет и его внимательнее обычного осмотреть свое рабочее место, проверить еще раз расчеты в штурманском плане полета.

Несколько минут спустя в самолет заходит Васильев:

— Здравствуйте!

— Здравствуйте, Виктор Андреевич.

— Готовитесь?

— Никак нет, мы еще полчаса назад приготовились к полету, — докладывает Сергеев.

— Отлично. Ну, давайте располагаться: вот уже и пассажиров к нам ведут. И детишки есть — все теперь летают! Вон какая вострушка, да еще с бантом… Похожа на мою дочку, когда она была маленькой… Вы пока будете штурманом, а я займу ваше место, — говорит Виктор Андреевич второму пилоту.

…Вырулили на бетонку для взлета. Виктор Андреевич рассеянно смотрит по сторонам. Но это только так кажется, на самом деле он наблюдает за Сергеевым и оценивает каждое его движение, а огромный опыт позволяет ему проделывать все это не глядя на Сергеева и на его руки и ноги, управляющие самолетом.

Впрочем, это давно перестало быть секретом, и Яков Иванович старается изо всех сил: взлетел, что называется, без сучка и задоринки.

— Два месяца назад вы взлетели хуже, — одобрительно замечает Виктор Андреевич. Вы тогда как бы щупали землю на выдерживание и легонько уклонились влево… Это было четырнадцатого августа в десять часов тридцать минут — мы взлетели на Адлер…

Бортмеханик выразительно посмотрел на второго пилота. Яков Иванович вздохнул. О цепкой памяти Виктора Андреевича Васильева не зря ходят легенды среди летчиков.

Набрали заданную высоту, прошли выходной коридор и, свернув влево, взяли курс на Донецк. Ясная погода на полпути резко сменилась густой облачностью с редкими разрывами, в которых виднелась густая темно-серая дымка, почти всегда окутывающая весь Донбасс и прилегающие к нему районы. Когда в одном из разрывов показалось круглое озерцо и какое-то большое здание с высокими дымящимися трубами, Виктор Андреевич быстро повернулся ко второму пилоту и неожиданно спросил:

— Что это такое? Запамятовал я.

— ЗуйГЭС.

— Ага. Так-так… Спасибо, — и повернулся к бортрадисту. — Бобрышев, вы, кажется, хотели запросить Донецк?

— Вот он, Виктор Андреевич!

— Уже есть? Замечательно!

На лице Виктора Андреевича добрая улыбка. Экипаж Сергеева дважды завоевывал первенство в социалистическом соревновании, а потому Васильеву приятно подмечать хорошее.

Над аэродромом Донецка висит низкая, густая облачность и дует боковой ветер: погода словно специально заказана для проверки экипажа. Заходили на посадку, почти не видя земли, по приводным радиостанциям. Прошли дальнюю приводную, на секунду впереди промелькнула бетонка и закрылась серым нитевидным облаком. Выпустили шасси. Прошли ближнюю. Расчет был абсолютно точным. Яков Иванович мастерски притер самолет около посадочных знаков на три точки.

— Вот и вся премудрость! — удовлетворенно сказал Васильев. И Яков Иванович повеселел: инструктор доволен…

…От Донецка до Курска самолет вел второй пилот, а Сергеев выполнял обязанности штурмана. Виктор Андреевич пересел на левое сиденье. Погода на этом участке маршрута улучшилась. Земля просматривалась легко, и оставалось только не запутаться во множестве дорог, тоненьких речушек и густо разбросанных населенных пунктов.

— Ишь ты! — вдруг воскликнул Виктор Андреевич, с любопытством высматривая что-то внизу. Так и знал, что промахнется.

— Кто? — удивился второй пилот.

— Да охотник. А заяц перемахнул через кусты — и ходу… Эк бежит, серый!

Второй пилот невольно глянул на землю с двухкилометровой высоты, отыскивая глазами зайца, но тут же догадался, что это шутка, и, слегка покраснев, отвернулся.

— А-ба-ба, а-ля-ля… — негромко произнес Виктор Андреевич минуту спустя.

Второй пилот вздрогнул и стал метаться взглядом по приборной доске: авиагоризонт — нормально, компас — нормально, скорость — тоже. Температура масла и воздуха… минус 70°!!! В чем дело? Выключил Виктор Андреевич электрические термометры? Нет, тумблеры этих приборов включены… Испортились?

— Скорее, скорее… — торопил Виктор Андреевич, заметив беспокойство второго пилота. — Ищите… «зайца»! Не поняли, в чем дело? Я выключил источники общего питания — в этом и весь секрет… Надо быть внимательным. Ну, ладно, это я просто пошутил, больше не буду… — и, немного помолчав, как бы между прочим пропел — А-ба-ба, а-ля-ля…

Второй пилот опять обеспокоенным взглядом пробежал по приборной доске, но все было нормально: и курс, и скорость, и высота, и температура… В чем же дело?

— Заданную высоту набрали или нет?

— Набрал, Виктор Андреевич.

— Очень хорошо. А есть ли под нами какой-нибудь характерный ориентир?

— Есть, — ответил второй пилот, — глянув вниз. — Железка…

— Вот и нажмите на кнопку секундомера, засеките время от этой железной дороги, чтобы, немного погодя, определить нашу путевую скорость на прямой. Как раз впереди встретится нам еще одна дорога.

Второй пилот включил секундомер, но попытался оправдаться:

— Так ведь штурманские обязанности исполняет сейчас Яков Иванович…

— Каждый, конечно, исполняет только свои обязанности, это верно, — согласился Виктор Андреевич. — Но все должны всегда знать, где они находятся: ориентировка — общее дело!

— А сейчас я включу «Иван Ивановича» и посмотрю, как вы летаете на автопилоте.

— Чего же тут мудреного: он сам ведет машину.

— Ну, отдохнете немного… Вы откуда сами? Расскажите о себе.

…Виктор Андреевич внимательно слушал короткий рассказ второго пилота, изредка вприщур посматривая то на него, то на приборы. Сперва все шло хорошо, но потом самолет почему-то стал то поднимать нос, то опускать, набирая при этом или теряя несколько метров высоты. Второй пилот стал подкручивать ручку горизонтальной стабилизации, но положение только усугублялось.

— Не держит, — убежденно сказал он.

— О приборе, как и о человеке, нельзя судить так скоропалительно, — заметил Виктор Андреевич. — Возможно… Впрочем, вы сами скажите: отчего это может произойти при совершенно честном, исправном автопилоте?

Второй пилот сосредоточенно наморщил лоб, тщетно перебирая в памяти различные варианты объяснения, но, боясь ошибиться, невольно скосил глаза в сторону бортмеханика. Поняв немую просьбу товарища, Володя Клинк мимикой удачно подсказал ему, и пилот сразу вспомнил то, о чем им как-то говорил преподаватель на курсах.

— Крутятся колеса, — сказал он.

— Что надо сделать?

— Нажать на тормоза.

— Жмите…

— Гм… Жму, да вот почему-то никакого эффекта, — огорчился второй пилот. — Значит, дело не в колесах.

Задумался и Виктор Андреевич.

— Ах ты, егоза с бантом, — улыбнулся он. — Сейчас я выйду в пассажирскую кабину и все улажу, если, конечно, у нее покладистый характер…

— У кого?! О чем вы, Виктор Андреевич?

— Сейчас, сейчас… Сергеев, посматривайте! — с этими словами он встал с пилотского кресла и вышел в пассажирскую кабину.

В мягких удобных креслах полулежали пассажиры. Лица их веселые, а взгляды направлены на девочку в коротком платье и с большим голубым бантом на голове. Белокурые волосы ее рассыпались по плечам, серые глазенки блестели весело и озорно: она нашла для себя забаву, которая не только доставляла ей удовольствие, но и привлекала внимание взрослых! С громким визгом и смехом она быстро разбегалась по проходу и делала прыжок. Затем поворачивалась и проделывала это же в обратном направлении…

— А вот я тебя и поймал, проказница! — воскликнул Виктор Андреевич, схватив ее в объятия.

— Так я же не ловилась! — воскликнула девочка. — Вот давайте снова… А так — не по правилам!

— А ты кто такая, что в самолете правила устанавливаешь?

— Верочка.

— Вон как! Подумать только, а я до сих тебя не знал.

— Потому что я маленькая, а вы… большой, — рассудительно пояснила она. — Мне еще семи лет нет.

— Правильно, не спорю. А вот бегаешь в самолете зря.

— Нельзя?

— Если очень хочется, то пожалуйста. Но, оттого что ты бегаешь, самолет качается, и про летчика скажут, что он не умеет летать, плохой летчик… А на самом деле он-то и не виноват!

Девочка задумалась.

— Тогда я буду сидеть смирно, — решила она.

— Молодец. Лучше в окошко посмотри. Вон поезд идет…

— Где?

— Внизу.

— Там все игрушечное, — отмахнулась Верочка.

Виктор Андреевич ласково потрепал ее по плечу и вернулся в пилотскую кабину.

— Ну, авиаторы, какая скорость? — спросил он, усаживаясь на свое место.

— Сейчас подсчитаю, Виктор Андреевич.

— Надо было сделать это, когда мы пересекали вторую железку. Умейте разговаривать и дело делать. А-ба-ба, а-ля-ля — это враг пилота!

Да, что это за «а-ба-ба, а-ля-ля»?! — скажет читатель.

Упомянутую нами абракадабру хорошо знают многие пилоты Аэрофлота: это озорное звукосочетание незаметно вошло в их быт и носит вполне определенный смысл (говорят, что и придумал его Виктор Андреевич).

Представьте себе, что во время обычного, несложного полета на маршруте среди самоуспокоенных членов молодого экипажа возник оживленный разговор. Тема не имеет значения. Важны темперамент и авиационная молодость беседующих. Беседа становится все оживленнее, автопилот включен, самолет летит сам… Однако нет машины коварнее самолета! Конечно, до настоящей беды далеко, но, пользуясь предоставленной свободой, самолет начинает проявлять беспечность к боковому ветру и словно радуется тому, что его сносит все дальше в сторону от заданной линии пути; он произвольно меняет высоту полета, в общем, совершает ряд мелких проступков, нарушающих строгую красоту полета и удорожающих рейс: ничего, дескать, Аэрофлот — богатая организация и оплатит недосмотр и невнимание нерадивого экипажа.

Вдруг командир корабля замечает неладное и с укором к себе говорит:

— Пока мы тут а-ба-ба, а-ля-ля, а ветерок нас снес, и высоту мы потеряли!

Мгновенно смолкает беседа, и экипаж возвращает машину на путь истинный.

…Под самолетом Курск. Второй пилот входит в круг над аэродромом, Виктор Андреевич наблюдает за ним, но не отвлекает его внимания: не то время.

— Есть выпустить шасси! — вдруг вскрикивает бортмеханик, и в самолете раздается шипение выпускаемых колес.

Второй пилот благодарно взглянул на бортмеханика: ведь он так старался перед Виктором Андреевичем, что даже позабыл дать вовремя команду «выпустить шасси», а бортмеханик по-товарищески выручил его и, чтобы поверяющий не заметил этого, громко откликнулся, будто нужная команда уже была дана. Но Виктора Андреевича на мякине не проведешь. Пряча улыбку в ладонь, он сделал вид, что и в самом деле не сообразил. «Дружный экипаж, — подумал он. — А на ошибку все же укажу, но после, когда сядем…»

Посадка произведена нормально. Когда уже рулили к аэровокзалу, бортрадист Бобрышев как бы только сейчас спохватился и «удивленно» спросил из-за плеча бортмеханика:

— Как, уже сели?!

— Да, разве не видишь? — добродушно кивает бортмеханик.

Это традиционный аэрофлотский комплимент пилотам: дескать, так мягко сели, что и не почувствовали, как машина коснулась земли.

НЕМНОГО ЮМОРА

1

Однажды я — уже молодой командир корабля — выполнял со своим экипажем обычный рейс из города Шевченко, что у мыса Мелового на восточном побережье Каспийского моря, в Минеральные Воды. Через Махачкалу, но без посадки. Днем. Летом. В ясную погоду. Пассажиров, разумеется, комплект. Аэрофлот едва успевает перевозить желающих!

Рейс простой, легкий. Забрались повыше. Включили автопилот. Каспий блестит, словно зеркало, только слегка запыленное — за счет влажной, прозрачной дымки.

Махачкала доложила: «Середина моря», и тут, кажется, правый двигатель чуточку изменил свои голос… Переглянулись.

Закурили. И снова за бортом знакомый ровный гул. Кто-то облегченно вздохнул и стал вспоминать анекдот времен Рамзеса Второго, как вдруг… что-то вновь изменилось за бортом. На этот раз даже отблеск вращающегося правого винта чуть дрогнул.

Умолкли. И Он опять повел себя как ни в чем не бывало. Это уже выходило за рамки приличий, и я с любопытством глянул на «озорника». Без всякого осуждения — упаси бог! — только с любопытством.

Вдруг снова что-то стало в Нем пошаливать.

Тогда мы заговорили о правом двигателе, как о парне надежном, всем удовольствованном и потому не имеющем права жаловаться на судьбу: и вовремя ему сделали профилактику, и масло вовремя заменили, и работой не перегружают… Все это говорилось в третьем лице, потому что внизу — вода. Просто намекали: нельзя, дескать, хамить, не имея к тому сколько-нибудь достойного основания.

Замолчали и… вежливо кашлянул Он! Так повторилось еще дважды, но вот Каспий остался позади, внизу расстилалась дагестанская земля, и если чуть подвернуть вправо, то можно спланировать на равнину, а вообще, чтобы не волновать пассажиров, можно на одном левом долететь и до Минеральных Вод. Тут уж правому движку влетело по первое число. Чего он только не выслушал тогда! Особенно разъярился бортмеханик.

— Ну, что же ты теперь не бузишь?! — кричал он. — Ну, давай, продолжай… Значит, только над морем характер заявляешь?!

Но правый двигатель работал, как часы, и подчеркнуто не обращал внимания на оскорбления.

В Минеральных Водах сменный инженер самолично осмотрел двигатель, гонял его на всех режимах, но тот оставался спокойным и корректным и, наконец, заставил инженера как-то странно посмотреть на командира корабля.

2

В нашей эскадрилье возникла вакансия — освободилась должность пилота-инструктора. Кандидатов оказалось двое: Афанасий Архипович и Иван Иванович. Оба равные по достоинствам и недостаткам (если последние удалось бы у них обнаружить), так что положение создалось довольно щекотливое.

День бежит за днем, а командир объединенного авиаотряда все еще думает, поглаживает подбородок и вздыхает… И тут прилетает из Москвы весьма строгий пилот-инспектор. На этот раз ему обрадовались и обратились с просьбой: выручайте!

На левом командирском сиденье — Иван Иванович, на правом, где обычное место второго пилота, — сейчас московский инспектор.

Вырулили на бетонку, инспектор зашторивает левую сторону смотрового стекла, то есть, закрывает ее наглухо плотной черной шторой, и говорит:

— Давай, Иван Иванович, весь полет, от взлета до посадки, — вслепую…

Такого еще не бывало, но Иван Иванович и бровью не повел. Слетал отлично! Следом ничуть не хуже выполнил полет Афанасий Архипович.

Тяжко задумался инспектор и бормочет:

— Черти бы вас взяли обоих, вместе со мной. Ввязался…

— Чего? — не понял Иван Иванович.

— Черти, говорю, взяли бы вас обоих!

— А-а… Оно, конечно, да где их взять?

— Думаю… Вот что, хлопцы, дайте-ка я сейчас разок слетаю под шторкой, а вы оба присматривайте…

Ну, вырулили, зашторивается инспектор и просит взлет. Разрешают. И побежала машина, да все ее вправо тянет — Афанасий Архипович чуть было не вмешался, но тут машина кое-как взлетела.

По кругу делать особенно нечего — летит как надо. А вот с четвертым разворотом запоздал инспектор, потом спохватился, что промахнулся, с огромным креном давай назад выходить в створ посадочной полосы, снова проскочил и вторично еле-еле пристроился к наружному курсу.

Переглянулись украдкой Афанасии Архипович с Иваном Ивановичем, но помалкивают, начальство пилотирует…

Вот и полоса уже. Иван Иванович вежливо высоту подсказывает, Афанасий Архипович за свой штурвал пальчиками придерживается на всякий непредвиденный, а инспектор старается.

Однако смотрят — «подвесил» он самолет сантиметров на тридцать, а то и на все пятьдесят, да как кинет его сверху, аж загудела пустая машина, точно барабан.

Срулили на травку, инспектор весело, как ни в чем не бывало спрашивает:

— Ну как, Иван Иванович, полетик?

Мигом взмокрел Иван Иванович. «Выдать, думает, правду? Еще зажмет при случае!..»

— Да как вам сказать… — вслух произносит он. — Так ведь… того…

— Ну, ну, потяни резину!

— Так ведь… в общем-то… нормально…

— А ты что скажешь, Афанасий Архипович?

— Плохо, — брякнул Афанасий Архипович, сперва отворотясь, а потом в глаза глянул начальству и закончил: — меньше надо в кабинете сидеть, а больше самому тренироваться…

— Вот это и есть ответ пилота-инструктора! — воскликнул инспектор. — Так тому и быть. А ты, Иван Иванович, чего-то ударился по дипломатической части… Ну, я для тебя сейчас специально сотворю полетик: все мы немножко дипломаты…

И сотворил. Показал, как в авиации боги летают.

ЧТО ПИЛОТУ НАДО

1

Пассажирам не положено заходить в пилотскую кабину. Но когда стюардесса доложила, что «симпатичный старичок, лет под семьдесят, впервые оторвавшийся от земли, просится в кабину», я подумал и разрешил.

К нам вошел высокий, стройный казак, седой, светлоглазый, с загорелым лицом в сетке мелких-мелких морщинок.

— Приветствуйте в вашем курене!

— Здравствуйте, дедушка, присаживайтесь…

— Спасибочко. Ох ты, мать честная!.. И это все вы знаете?

— Стараемся, дедушка, — служба.

Штурман объяснил назначение основных приборов и даже ухитрился коротко рассказать о заходе на посадку с помощью радио. Глаза старика восторженно сияли, он то и дело причмокивал от удовольствия.

— Ну, а ежели погода не дозволяет?

— Тогда идем на запасной аэродром.

— От-то с разумом!

— Сколько же вам лет, простите за любопытство?

— Так вот, сказывают, что вроде бы пошел сто двадцатый круглый…

— Как же это вам удалось?

— Так вреда людям не наносил, чего бы и не пожить?..

— Но и мы для людей стараемся, — говорю я.

— И вы с мое поживете, — убежденно уверил старик.

— И все же? — полюбопытствовал штурман.

— Вот вы, к примеру, — повернулся к нему старик, — цигарку сосете, а я… на запасной еродром ушел…

— Здорово! Ну, а если по чарочке?

— Не требуем. Одначе возле перебору тоже еродромчик в запасе имеем.

— И так всю дорогу?..

— А что? Вот только всех войн не пересчитать… Да еще вот друзяков моих время укрыло, — вздохнул старик. Помолчал. И снова оглядел множество приборов, тумблеров, сигнальных лампочек. Спросил: — Тяжко?

— Да как вам сказать… — начал было я, потом кивнул и признался: — Трудновато бывает, дедушка!

— От-то и я говорю, — одобрительно заметил старик, — парень-то скорее мужиком становится в серьезном деле! И жизни тоды ровнее пойдеть…

Он опять о чем-то задумался, затем улыбнулся, поднялся неторопливо, как бы давая понять, что свиданием он удовлетворен и не решается более отвлекать нас от полета. На прощание то ли назидательно, то ли даже просительно сказал еще:

— Сынки! Наитяжкое самое из всего, что есть, — одно: не понять или позабыть… Хучь езди, хучь летай, а помни: ты человек, и скотское тебе не к лицу, как скотине негоже в телевизерь глядеть… В кажном основа добрая должна быть! Без ней — сломишься… Она, то есть основа, не нами придумана. Могеть быть, от бога, могеть быть, и нет — не в том суть…. Основа человеческая — всем едина. Беречь ее в себе надобно! А что до счета годов — то рази и он не от основы ведется?

— Пожалуй, дедушка, — задумчиво произнес штурман. — Да что она собой представляет?..

— Основа-то? У всех по своему разумению, а я, скажем, еще и так ее понимаю: надо прожить, чтоб от тебя убытков людям не осталось. А ежели кто покрепче, так оно желательно дюжей: чтоб от тебя польза — какая сумеется — произвелась. Навроде бы доходов, значит…. А без хребта — куды ветер получится… Ну, звиняйте, сынки, а вижу — правильно работаете. Нехай и дале так… С богом!

Старик молодцевато надел кубанку и ушел в пассажирский салон.

2

— Павел, — однажды спрашиваю я Шувалова, — какие качества, по-твоему, особенно необходимы пилоту?

— Как сказать, — задумался Павел. — Одни говорят, что нужны именно те, которых недостает… Другие — что обычные. Притом все это так индивидуально, что не сразу и ответишь.

— Ну, а все же? Пусть не по порядку…

— Понимаешь, — оживляется Павел, — поскольку полет всегда происходит по порядку, мне думается, что склонность к последовательности очень необходима нам.

— Да, это лучше, нежели браться то за одно, то за другое и не доводить до конца…

— Я, собственно, не это имел в виду, — уточняет Павел. — Речь идет о последовательности внутренней, психологической, что ли. На взлете думай о самом взлете и о предстоящем наборе высоты, а не о посадке, которая должна быть через два-три часа… Как-то я иду по Пушкинской и вижу: девочка плачет. «Что случилось?» — спрашиваю. «Завтра собираюсь в зоопарк». — «Страшно?» — «Нет, что вы! Очень хочу…» — «Прекрасно. А слезы к чему?» — «Вдруг дождь пойдет!» — «А что, обещали по радио?» — «Нет, ну а вдруг…» — «Так завтра и поплачешь! А то и в кино пойдешь». Подумала девочка, согласилась со мной и улыбнулась: «В нашем доме кинотеатр есть…» А я себе представил: вырулили мы на взлетную полосу, а я рыдаю. «Что такое, командир?» — всполошился экипаж. «Да вот думаю: а вдруг, пока долетим до Свердловска, там погода испортится и аэродром закроется». — «Так мы в Челябинске сядем или в Уфе. Горючего навалом!» — «А все же…» — «Синоптики предупреждали?» — «Нет, говорили, что по всей трассе ясно». — «В чем же дело?» — «А вдруг…»

— Наверное, ребята отказались бы с тобой лететь, — смеюсь я.

— Точно! — соглашается Павел.

— Ну, а если наступило, пришло такое «вдруг»?

— Тогда… — Павел повернулся ко мне: — А ты вспомни тот случай, с Александром Васильевичем…

3

Самолет Ту-104 Московского управления Аэрофлота, ведомый экипажем под командованием известного пилота Александра Васильевича Беседина, летел пассажирским рейсом Хабаровск — Москва (с посадкой в Иркутске).

Все шло нормально, вовремя снизились, вошли в круг над аэропортом Иркутска, командир корабля дает распоряжение:

— Выпустить шасси.

И тут такой грохот, что уму непостижимо. Взорвался цилиндр подъема — выпуска правой тележки основного шасси. А в нем — масляная жидкость под давлением 150 атмосфер. Осколками перебило электропровода, отчего отказал насос, подающий горючее в левый двигатель. Теперь колеса нельзя ни убрать, ни поставить на специальные замки, чтобы они не болтались. И левый двигатель вот-вот станет, судя по сигнальной лампочке на приборной доске.

Им был уготован еще один сюрприз — взрыв цилиндра, хотя это даже теоретически казалось невероятным. Но, как видите, одна из вечных проблем любой техники в том, что жизнь, так сказать, богаче и умеет перехитрить всех инженеров нашей планеты вместе взятых…

Первым делом Александр Васильевич накренил самолет на левое крыло, чтобы горючее из правого крыла поступало в левый двигатель самотеком. Затем он представил себе монтажную гидросистему подъема и выпуска шасси, а также кинематическую (то есть силовую) схему тележек колес так четко, будто видел их на чертеже. А знал он устройство своего Ту-104 не хуже тех, кто сконструировал и построил этот первый в мире реактивный пассажирский красавец самолет. И картина несколько прояснилась… Ведь у стойки колес расположен так называемый серповидный подкос. Если осторожно и мягко, с минимальной скоростью садиться на задние пары колес, то они, упираясь через систему рычагов в серповидный подкос, выдержат вес всего самолета и не дадут сложиться стойкам основного шасси. Но для этого желательно как можно позднее опустить носовую стойку с колесами… «Ну что же, выпущу тормозной парашют», — решил Александр Васильевич.

Осталось точно реализовать намеченный им и единственно возможный в создавшихся условиях план. На всякий случай он отослал экипаж в хвост и готовился к посадке один. Но в последнюю минуту в пилотскую кабину прибежал второй пилот, Вячеслав Носков, и решительно сказал, усаживаясь в свое кресло:

— Не могу, командир! Извини, но это свыше моих сил…

Вдвоем пилоты и осуществили эту редчайшую, рискованную посадку.

«За смелость и самообладание», как написано в Указе Президиума Верховного Совета СССР, Александра Васильевича наградили орденом Красной Звезды, а теперь он и заслуженный пилот СССР.

4

Разговор шел в полете…

Я смотрю вниз, на землю: мы проходим Новомосковск… Вон большое Шатское водохранилище и на берегу — городок с десятком дымящихся труб. Здесь берет начало наш тихий Дон. Раньше здесь было Иван-озеро (отсюда и «отчество» Дона — Иванович!).

— Тихим Доном любуешься? — спрашивает Павел.

— Да, — говорю. — Здесь он совсем еще младенец, а у Ростова — уже старик…

— Пожалуй, — кивнул Павел.

Я собирался было развить свою мысль, но Павел неожиданно заговорил о другом, и я понял, как сильно зацепила его наша дорожная беседа о профессии пилота, о человеческих качествах, необходимых этой профессии… Видимо, он лишь продолжал вслух свои размышления.

— Ведь вот сухое, кажется, слово — дисциплина, а мудрость в нем кроется глубокая. На прошлой неделе перед самым вылетом из Москвы подсаживается к нам в качестве поверяющего один из руководящих работников Министерства гражданской авиации СССР. Сам понимаешь: раз на борту поверяющий, надо было мне отнестись ко всем элементам полета с особенным вниманием, считать весь рейс как бы в сложных условиях, хотя летели мы от Москвы до самого Ростова в таком же ясном небе, как и сейчас. Подходим к Ростову. Штурман докладывает: «Через минуту можно начинать снижение». Я точно через минуту начал снижение, но перед этим не включил антиобледенительную систему. Правда, трассу я знал хорошо: совсем недавно летел по ней в обратном направлении…

Надо сказать, что по инструкции антиобледенительную систему полагается включать перед снижением в любом случае, даже если впереди нет облаков, потому что чем ближе к земле, тем относительная влажность больше. А в истории авиации бывали случаи, когда самолет покрывался коркой льда совершенно неожиданно, вроде бы даже без всякой видимой причины.

Поверяющий сделал мне серьезное замечание, продолжал Павел. — Пустяк, скажешь ты? Формалист поверяющий? Так нет же. Во-первых, он должен был подумать: если командир корабля при нем отнесся пренебрежительно к инструкции к опыту, накопленному годами, то без него он может упустить что-нибудь и поважнее, особенно в критическое мгновение, полагаясь только на себя… А личный опыт всегда скромнее коллективного. Во-вторых, я, пилот, знал, что положено было сделать перед снижением, и все-таки не сделал, хотя рядом находился поверяющий. Вывод: я неправ, и мне влетело поделом.

5

Валерий Аркадьевич Шуликовский налетал 17 000 часов!

Начинал он в Средней Азии, летал в горах Памира, но вот уж много лет — у нас, в Ростове-на-Дону.

— Памир — это моя авиационная школа, — говорит он.

Там, в горах, он летал на небольших самолетах.

— Когда под тобой дикие хребты, тянущиеся из края в край на тысячи километров, вспоминает он, — то важнее всего определить направление ветра: если он дует поперек склона — возникают мощные восходящие потоки, а по ту сторону — нисходящие, да такие, что сыплешься вниз, как на салазках с Эльбруса! Такие места надо предугадывать и остерегаться их…

С ним приключилась однажды неприятность на четырехмоторном самолете. Летели они из Москвы в Сочи на высоте 8000 метров. Недалеко отлетели — и в районе города Венева вошли в целую серию грозовых фронтов.

Штурман не отрывается от светоплана и подсказывает курсы обхода грозовых «ядер». И вот те на! Локатор отказал… Худшего не придумать…

Тут Валерий Аркадьевич вспоминает, что ровно за 10 минут до них прошел Венев самолет Ил-18, скорости же обоих самолетов одинаковы.

Вызывает Валерий Аркадьевич по радио своего коллегу с Ил-18 и просит:

— У нас локатор отказал, не выручите?

— Как же, — забеспокоился командир впереди летящего самолета, — непременно поможем! Берите курс двести градусов и следуйте им четыре минуты…

— Взяли, — говорит Валерий Аркадьевич.

— Отлично. Затем на курсе сто семьдесят следуйте шесть минут…

— Хорошо.

Вокруг все черно, кипит, бурлит, сверкает, на земле в домах позакрывали окна, ни одна птица не высунет носа из своего укрытия, а самолеты несутся в многокилометровой бурной толще облаков, да так ловко обходят опасные «засветы» что пассажиров ни разу и не качнуло.

Где-то справа и внизу — Куликово поле, Воронеж, затем — Лиски, а когда вырвались из облаков, показалась и Россошь. Полтысячи километров вели самолет Валерия Аркадьевича командир и штурман с Ил-18!

— Спасибо, — от души сказал Валерий Аркадьевич своему невидимому помощнику.

6

…Был и такой случай. С Павлом Шуваловым. В аэропорту Саратова тогда летали с грунта, а тут дождь, полоса раскисла — вот-вот закроют аэродром. А пассажиров — уйма! Шли рейсом из Свердловска в Ростов-на-Дону на Ил-14.

Руководитель полетов зазвал Павла к себе в кабинет, спрашивает:

— Ну как?

— Да, пожалуй… стоит подумать.

— Дельно! — Руководитель полетов пододвинул к себе взлетные графики и навигационную счетную линейку.

Рассчитали вдвоем, для верности. Потом выехали на полосу, даже пешком походили — кисель, да еще засасывающий.

— Возьму не больше двадцати пяти пассажиров, — решает Павел.

Проверили расчеты заново. Наметили точку, у которой самолет должен оторваться от земли.

— Я буду здесь стоять… — сказал руководитель полетов.

Посадили пассажиров, запустили двигатели, вырулили на исполнительную линию старта. Бортмеханик Володя Павлич, не торопясь, проверил показания приборов. Доложил.

— Взлетаем, — скомандовал Павел.

— Есть взлетаем.

— Взлетный режим!

Такое разрешается в исключительных случаях, но именно это входило в расчеты. Володя включил форсаж, и рев моторов отозвался звоном окон аэровокзала. Со стороны казалось, будто все — и земля, и небо — сейчас ревет и гудит.

Самолет нехотя сдвинулся с места, виляя вправо и влево по метру, потом по полтора, и, словно поняв что воля пилотов крепче, подчинился и побежал по прямой, медленно набирая скорость.

И тут с неба ударил дробный, густой ливень — это в расчеты не входило. Павел не успел и бровью двинуть, как Володя включил «дворники» — стекло очистили.

В эти секунды Павел как бы совершал два взлета — один в самом себе…. Даже незначительное волнение, проявись оно хоть сколько-нибудь заметно, могло мгновенно передаться экипажу и все испортить. Но командир корабля был спокоен и уверен, руки на штурвале тверды.

Самолет уже поднял нос. Земля боролась из всех сил, подсасывая колеса основных шасси, точно поклявшись ни за что на свете не отпускать их от себя. И все же Павел чувствовал, всем телом чувствовал, как растущая подъемная сила крыльев миллиметр за миллиметром оттягивала машину от коварной взлетной полосы. Осталось всего две… одна секунда для принятия окончательного решения, но Павел уже знал: все будет, как задумал и хочет он.

Точно у того места, где стоял руководитель полетов, забывший прикрыть от ливня свою густую седину капюшоном, Ил-14 оторвался от земли, и могучий рев моторов стал более басовитым и бархатным.

Как будто пустяк — разве есть в мире пилоты, не испытавшие творческой борьбы и трудности победы над природой? Но именно в тот раз Павел понял: надо идти от расчетов к интуиции. Мир чисел — живой мир, только выглядит по-иному.

Он знал это давно, еще в начальных классах школы, а понял в мимолетное мгновение, когда, черт его знает почему и как, запечатлелась в его зрительной памяти погасшая трубка в зубах саратовского руководителя полетов, залитая небесными струями… И не столько увидел, сколько вспомнил потом: лицо у него было серьезным, но… спокойным.

Это было давненько. Павел сейчас летает на современных скоростных самолетах, приобрел немалый опыт.

Но вот какую почти закономерность подметил я: молодому пилоту авиационная фортуна подбрасывает сравнительно легкие испытания, но чем более зрелым становится он, тем сложнее задачи приходится ему решать. Например, такую, какая выпала на долю известнейшего советского летчика…

7

Было это 28 июня 1959 года. Самолет Ту-114, только что родившийся, выполнял свой первый рейс из Москвы в Нью-Йорк.

Экипаж командира корабля А. П. Якимова, в котором штурманом был мой школьный друг К. И. Малхасян, выбрал маршрут: Москва (далее без посадки) — Рига — Стокгольм — Осло — Берген — Кефлавик (Исландия), вдоль восточного побережья Северной Америки, — Нью-Йорк.

— Летать в Америку, вообще говоря, сложно, — рассказывал мне Константин Иванович. — Влияют дальность, пестрота климатических зон и разность часовых поясов.

В этот раз у нас в пилотской кабине находился и лоцманский экипаж американцев (в международный аэропорт Нью-Йорка мы летели впервые), которые должны были помочь нам над своим аэродромом. Но русским языком они, как оказалось потом, владели чуть лучше, чем я японским…

Подходим к Нью-Йорку на высоте 10 000 метров, а облачность начиналась прямо под нами и заканчивалась на высоте менее 100 метров над землей, хотя еще недавно была значительно выше.

В этих условиях заходить надо внимательно, да еще на таком гиганте. Прикинули, посоветовались и решили зайти на посадку: внизу сотни корреспондентов и киношники — надо бы сесть.

Труднее всего было на последней прямой. С земли передают команду американскому радисту. Тот дублирует ее своему шефу. Шеф разъясняет нам, что к чему, а пока мы расшифровывали его «русские» фразы, несколько лишних секунд ушло, да на такой скорости!

Сто метров — земли нет.

Пятьдесят…

И вдруг увидели полосу чуть сбоку. При нашем размахе крыльев (51,5 метра) подвернуть на такой высоте опасно.

Командир мгновенно оценил обстановку и четко приказал:

— Уходим на второй круг!

А у самого, возможно, кошки скребут на душе, как у меня. Но мы понимаем: не зашли не потому, что не умеем, а потому, что в таких условиях, на незнакомом аэродроме и без языка, зайти невозможно было. Следует изменить сами условия. Погоду? Она нам неподвластна, хотя у меня уже есть свои расчеты, и в них я уверен. Русский язык? Это другое дело. Попросили американцев помолчать и передавать нам только команды с земли, а не свои советы.

Заходим вторично. Стали еще сосредоточеннее и собраннее. Главное же — исчезла неопределенность: мы видели погоду, точно знали причину своей ошибки и видели возможность ее исправить.

Поработать пришлось изрядно, зато выскакиваем из облаков — и полоса точно перед нами!

Диспетчер посадки Нью-Йоркского аэропорта, увидев нас при уходе на второй круг, схватился за сердце: такой громадный самолет! Как же руководить им?!

И хотя каждому, даже не авиатору, понятно, как туго нам пришлось в такую погоду, журналисты кинулись к нашему командиру и спросили:

— Что же вы, мистер Якимов, сразу не сели!

— Так мы же впервые у вас, — немедленно ответил он. — Вот и решили, сперва посмотрим, что у вас за аэродром. Если приличный — тогда зайдем окончательно и сядем. А если нет, то с нашим запасом горючего можно поискать что-нибудь и получше!

Ответ командира оказался в американском духе, развеселил всех и попал в вечерние газеты.

Аэропорт же у них и в самом деле неплохой, а наш Ту-114 восхитил Америку. Пять тысяч любопытных ежедневно проходили через самолет, пока мы стояли там.

Особенно пришлись по душе американцам комфорт в салонах и просторность пилотской кабины, ее оборудование. На американских самолетах и пилотских кабинах теснота, и нам завидовали.

— Поучительный эпизод, не правда ли? Не было у человека дурацкого самолюбия, — степенно произнес Константин Иванович, — и он сумел уйти на второй круг. Великое дело при неудачном заходе не лезть на рожон, не выкручиваться над землей, а повторить заход…

— Но у Якимова зато была уверенность, — напомнил я.

— Это другое дело: уверенность, а не самомнение! Уверенность — верный помощник пилоту.

Грустные страницы

Я написал несколько книг, и в каждой непременно есть эти грустные для меня — последние страницы. Может быть, толстые тома потому и пишутся, что их авторы хотят отдалить расставание с читателем?..

Я тоже как бы заканчиваю свой «рейс». Предвижу вопрос: «Как же так, уважаемый автор, речь шла о пилоте, а вы говорили о самом обыкновенном, что необходимо всем?»

Вы правы. Но вдумайтесь: человек! Следовательно, он и в полете остается им. Так ведь? Важнее другое. Если в какой-либо другой профессии на первое место выдвигается какое-то одно из упомянутых мной качеств, то летчику важны все, одновременно, сразу.

Но есть, как мне думается, кое-что особенное, что должно выделять пилота. Первое: надо уметь почти мгновенно соображать и так же быстро и решительно действовать. Второе: надо не ожидать, когда тебя научат, а учиться самому. Завоевывать знания!

Я внимательно присматриваюсь к тем, кто стал хорошим пилотом. Все они на редкость стремительны в мыслях, остроумны, любознательны и активны, в лучшем смысле этого слова.

Если вы обладаете такими качествами — подумайте.

Мы с вами как бы выполнили четвертый разворот и вышли на посадочную прямую…

Много я повидал посадочных полос на своем веку. Очень любил садиться и взлетать во Внуково и Шереметьево, в Сочи и Свердловске, любил полосы в Харькове и Ташкенте, но нет лучше родной, в Ростове-на-Дону!

Выпускаешь шасси — и пока ничего еще не видишь, кроме тающего в облаках света: красного — на левой консоли крыла, зеленого — на правой, а то и вовсе ничего, если облачность плотная. «Собираешь стрелки в кучу», как говорят летчики, то есть снижаешься по приборам. С земли диспетчер изредка говорит: «По курсу и высоте — хорошо!» Уголок сноса на боковой ветер подобран, все отлично, и вот уже чувствуешь: сейчас появится Она… И верно: выползают огни подхода и осевые, еще чуть-чуть — и полосочка под тобой.

Теперь, не торопясь и не мешкая, подбираешь на себя штурвал, а крохотный запас скорости, что ты приберег на этот случай и что сейчас дороже хлеба, позволяет тебе незаметно подойти к полосе и лететь над ней, в полном смысле слова, на два сантиметра, на один… на полсантиметра! И вот уже слышишь знакомое шуршание.

Бортмеханик, довольный твоей работой, небрежно произносит:

— Колесики раскручиваешь?

Но ты молчишь и думаешь: «Сижу или нет? Лечу или уже качусь?»

Потом чувствуешь: сижу! Плавно опускаешь нос самолета и как бы скользишь по планете, а вместе с тем носовое колесо еще вроде бы в Аэрограде…

А бортмеханик с явным удовольствием говорит:

— Ну, едят тя мухи, командир — мужчина!

И ты ощущаешь в себе настоящую гордость.

Знаешь: не гений, звезд с неба не хватаешь — тысячи пилотов садятся не хуже тебя, а вот, поди же, сколько счастья выпадает на твою долю! Приезжаешь потом домой, а дети, едва глянув на тебя, кричат:

— Мама! Папка опять притер свою машину!

А бывает… когда все при твоем появлении стараются не попадаться на глаза, когда ходишь чертом и свет не мил до… следующей посадки «впритирочку»…

Эх, друзья мои, не собираюсь я агитировать за авиацию, но если вы любите Настоящую Жизнь и только начинаете ее — летайте!.. Не ищите тихой гавани, ведь покой — это установившееся движение!

Петроний Гай Аматуни родился 12 июля 1916 года в станице Пролетарской Ростовской области. Детство провел в Ереване, юность — в Москве. Трудовую жизнь начал с 16 лет. Был инструктором по авиамоделизму и планеризму, впоследствии — спортивным и военным летчиком (он воспитанник и инструктор Армавирского военного авиаучилища), некоторое время — журналистом, С 1953 по 1968 год П. Г. Аматуни — пилот Аэрофлота. Налетал на самолетах различных типов 11 000 часов.

Первый рассказ писателя опубликован в 1944 году. Затем в разных издательствах выходят его книги: сказочная повесть «Маленький летчик Пиро» (1948); сборник очерков «На борту воздушного корабля» (1954); книга о пилотах Аэрофлота «На крыльях» (1955); фантастические повести «Тайна Пито-Као» (1957, 1959, 1960), «Тиунэла» (1962) и «Парадокс Глебова» (1966), составившие трилогию под общим названием «Гаяна»; исторический роман «Если б заговорил сфинкс…» (1970); научно-художественная книга «Путешествие в Аэроград» (1973), рассказывающая школьникам об Аэрофлоте; сказочная повесть «Чао — победитель волшебников» (1964, 1967, 1968 — I часть, 1974 — I и II части).

П. Г. Аматуни — участник Великой Отечественной войны, коммунист, член Союза советских писателей СССР. Постоянно живет в Ростове-на-Дону.

В предлагаемой читателю книге «Крепкий орешек» использовано также наиболее удачное, по мнению автора, из того, что опубликовано им об авиаторах в периодике и отдельных изданиях.

Примечания

1

Квадрат — место для отдыха летного состава.

(обратно)

Оглавление

О днях улетевших

Часть первая Авиационная юность

  ОСУЩЕСТВЛЕННАЯ МЕЧТА

  ДВЕ ВСТРЕЧИ

  ШТОПОР

  УЧЕНЬЕ — СВЕТ!

  «ЛЕГКАЯ» РАБОТА

  ПЕРВЫЙ ПАССАЖИР

  ПЕРЕВОРОТ ЧЕРЕЗ КРЫЛО

Часть вторая На боевом задании

  У ПУЛЬТА УПРАВЛЕНИЯ МОТОРАМИ

  ОТ МОСКВЫ ДО АЛЯСКИ

  «ПОДСВЕТКА»…

  СЛЕПОЙ ПОЛЕТ

  СТРАНИЦЫ ИЗ ДНЕВНИКА

  НА БОЕВОМ ЗАДАНИИ

Часть третья В Аэрограде

  УЧИТЕЛЬ ЛЕТЧИКОВ

  НЕМНОГО ЮМОРА

  ЧТО ПИЛОТУ НАДО

Грустные страницы Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg