«Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2016»

Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2016 (fb2) - Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2016 907K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Коллектив авторов

Плавучий мост. Журнал поэзии. № 3/2016

© Редакция журнала «Плавучий мост», 2016

© Waldemar Weber Verlag, Аугсбург, 2016

© Авторы публикаций, 2016

* * *

Поэзия и время Сергей Ивкин[1] Ножницы для Мнемозины

У Антуана де Сент-Экзюпери в одном из романов была прописана идея, что проза раскрывает для человека фантастическое фрактальное время иллюзорных историй в тот момент, когда он, уставший, замер в ночной реальности и, подчиняясь рассказчику, собственное линейное время остановил, а вот поэзия необходима для долгих пустынных переходов на верблюдах или иных транспортных средствах, чтобы самостоятельно сократить время пути, при этом не позволив себе уснуть, потерять контроль. И тогда песня – всего лишь частный случай поэзии. Идея, что поэзия пытается отменить время, подарив поэту бессмертие (время и смерть при таком мышлении идентичны), присутствует в западной критике. В восточной практике стихотворение чаще является флаконом для сохранения нескольких минут конкретного переживания (пусть даже оно может с определённой периодичностью повторяться), таким образом, само время прячется внутри поэзии от смерти. В скандинавской мифологии поэзия неотличима от магии, она способна нарушать ход времени, разрушать череду предписанных событий. Для поэта поэзия часто подменяет время его жизни, замещает систему стандартного измерения, сама становится временем. Грецию поэт помнит по Алкею и Сапфо, Рим ему интересен по Овидию и Катуллу, Средние века – по «Кармина Бурана», Возрождение – по Данте Алигьери и Томасу Мэлори. Собственная биография пронизана открытием конкретных книг, где прикосновение к каждому классику – возвращение в тот момент, когда неофит его впервые прочитал или услышал из иных уст. И взгляд на то, должна ли поэзия отражать современность зависит исключительно от вкуса каждого конкретного автора: один человек меряет шагами аллею Керн в Михайловском, другой в тысячный раз переживает августовские баррикады напротив Белого дома в 1991 году. Нет единой формулы. Эти строки Ольги Седаковой могли быть написаны и приходящим в сообщество первых христиан, и могут быть созданы ещё через несколько столетий:

Я не знаю, Мария, болезни моей. Это сад мой стоит надо мною.

Наследующая её времяощущение Екатерина Симонова одну из своих книг напрямую называет «Время», обыгрывая и календарь, и тему течения времени, подобно воде, её отражательную способность, связь времени с небылицей и небытием, поскольку всё, отстоящее во времени, становится небылью.

Мария, Мария, что делаешь ты со мной?/ с моей любовью,/ со своею судьбой,/закрывая её от меня, как окно,/ глядя на меня сквозь него,/в твоих глазах отражаются птицы и бесконечное небо,/темнеющее, исчезающее ветром сорванной простынёй,/и всё.

Однако при другом раскладе, когда пишущий считает себя прочно связанным с текущей реальностью, всё равно происходит выворотка: проходя через призму стихотворения историческое событие становится эпосом. Роман Тягунов с апреля по декабрь 1987 года сложил поэму «Письмо генсеку» и отправил в газету «Правда» и ЦК КПСС 19 декабря 1987 года. Поэма посвящалась 28 съезду КПСС. Отдельные строки данного ритмического коллажа стали городским фольклором, а к пол ному тексту обращаются как к документу эпохи, гораздо более значимому, чем газетные публикации.

Спасибо Михаилу Горбачеву/За то, что он сидит у нас в печенках,/ Зато, что он пришелся не по вкусу/ Не только старым, но и молодым./ Да здравствует искусство для искусства,/Идущее по ленинскому курсу! / Всех в Крым!

Настолько же внимательный к именам современников Янис Гранте сохраняет собственную терракотовую армию императора Цинь Шихуанди:

РИО

ким чен ын лично приехал / в аэропорт. / смотрит в панорамное окно. / видит:/ спортсмены сходят по трапу. / выстраиваются в шеренгу, генерал тун командует: / медалисты, выйти из строя! / выходит юн чхол ом. / выходит хью сим чой. / выходит ким сон гук. / ВЫХОДИТ КИМ сон и. / выходит ким ку-хан. / выходит чон сим рим / (единственное золото: / тяжёлая атлетика, женщины до 75 кг)./генерал пак уводит этих шестерых в здание./остальныхолимпийцев/ (29 человек)/расстреливают на месте// устал, как же я устал,/думает ким чен ын/ и закуривает.

Стихотворение иссекает время. Оно вырезает из него лоскут и сворачивает внутри себя. Возможно, только такие лоскуты и сохраняются. Червоточины в океанской толще. Способ путешествия по состояниям и интимным переживаниям давным-давно умерших людей.

Берега

Андрей Санников Глаза белы и светятся запястья

Андрей Юрьевич Санников. Родился в 1961 в г. Березники (Пермский край). Один из создателей легендарной УПШ – Уральской поэтической школы. Лауреатлитературных премий, публикуется в России и за рубежом.

Андрей Санников, пожалуй, один из самых загадочных, волшебных поэтических современников.

Анжелина Полонская

…егоуникальность и, одновременно, традиционность, совместившие в себе сквозную по времени поэтическую интенцию Хлебникова и Мандельштама с индивидуально-авторским зрением, модальностью и эмоцией отчаянья.

Юрий Казарин

Стихи его следуют той смысловой традиции русской литературы, которая исповедует одновременно апокалиптическую неизбежность и молитвенное сострадание.

Евгений Туренко

Радикализм стихотворений Санникова в их одновременных лаконизме и герметичности. Стихотворение предстаёт замкнутым объектом. Можно искать иронию, можно – примитивизм, но целостный эффект связан в первую очередь с созданием произведения как такового, вещи.

Данила Давыдов

* * *

Всю ночь на улице позвякивала цепью собака. Утром пошёл снег и окно запотело. Я проснулся. В свитере, одетом на голое тело, я стоял во дворе, ел снег и плакал.

Отсыревшие голуби раскачивались на мусорных баках.

* * *

Дни ещё довольно тёплые – не то, что ночи. У меня в расцарапанном городе начинается осень. Всё ещё очень похоже на летнее. Но, всё же – уже похуже, поплоще, потемней. И душа-то моя дощатая к вечеру постепенно зябнет. В ней, в стружках, на самом дне лежит несколько яблок.

* * *

Печальная моя, зачем ты здесь? Глаза белы и светятся запястья твои, любимая. Ты знаешь, есть спокойная, простая рифма – счастье. Но и несчастье – в рифму. Разве нет? Какая разница? Вот странность – наше время не движется, в нём ни часов, ни лет, не движется. А мы в нём? Да, наверное, передвигаемся. Но время непомерно. Хотя – немеряно. Какой судьбой мы вместе связаны? Вагон без окон (и без дверей). Куда он нас с тобой увозит? Знаешь? Никуда? Далёко? Ты включишь свет – искусственный. Легко. Легко ли. Тяжело ли. Не привыкну. Что с нашей жизнью делается? Что? Ты говоришь, что и несчастье – в рифму.

* * *

Окостеневшие верёвки, остекленевшее бельё. Мир в заморозки так подробен – как небогатое жильё. Как будто кошки на деревья, балконы влезут на дома. Простой замок на нашей двери копейкой отопрёт зима. И через силу, еле-еле, мы, сидя в кухне, говорим. И на черствеющую землю намазан тощий маргарин.

* * *

Рисунок линий на моей ладони стал деревом у твоего окна. Ты приложи ладонь к стеклу и вспомни меня, когда одна. Но ты упросишь – этот тополь свалят. Беззвучно свалят, как в немом кино. Потом – зима. И холода настали. И заросло окно.

* * *

Седые дни. Экзема января. Нет стёкол – в рамы вклеена бумага: от летописи до календаря, от Рюрика до крейсера «Варяга» с привычным ощущением вины события сбываются привычно. Перебираю лествицу страны, перевираю сны косноязычно. Всё совпадает намертво, когда подсолнечна парча, крылаты плечи, легка, светла, серебряна вода, но только мне от этого не легче. Пусти меня, измучившийся звук, листва латыни, лето славянщизны. Кто мне закрыл глаза ладонью вдруг – я угадал. Но это стоит жизни. Поэзия. Экзема января. Эпилептический припадок птичий. Слепой, с самим собою говоря, иглой в оконную бумагу тычет.

* * *

Тёплые деревья моих костей… Как они ночами во мне растут! Утро пластилиновых голубей – белых или помнящих темноту. Яблочный мой день. Ветер. Города. Мой песчаный вечер. Слои слюды. Хорошо, что медленны холода, нежные и страшные, как сады.

* * *

Идёт подводный снег у мира в кинескопе. А кинескоп-то сел. На новый не накопим. И вакуум зимы так медленно зияет, что можно всё забыть, что можно всё оставить, разглядывая снег, идущий через тело. А сердце – только хлеб. А сердце – только слева.

* * *

… Я не люблю – о ремесле. Но две пугающие совпаденьем строчки скорее говорят не о судьбе, а говорят о медленной отсрочке. Обилен Бог, а на миру – страшней. Заглянешь в этот вытянутый воздух – щепа на птичьих крыльях у теней, летящих парой, но как будто – порознь. Когда на небо смотришь, то глаза его почти не видят – будто лопасть проносится – а разглядеть нельзя – и помнишь только тесноту и лёгкость.

* * *

И медный сыр с отверстиями в сыре я выкопал из сельдяной земли. А что до рек – то их у нас четыре. А что до городов – у нас их три. Здесь все деревья повторяют жесты и, если входишь утром в ровный лес, – густые птицы, подымаясь кверху, касаются дыханием небес. Запотевает небо. Выйди в поле – валун, как мёртвый, на меже глядит. О, Господи! За что мне этот голос, за что мне ветер веки холодит?..

* * *

Этими ночами на небе легко: белый отпечаток кружки с молоком. Тихий и холодный, ясный и простой, четырёхугольный мир стоял, как стол. Кашляющий тополь за столом сидел. На свои ладони, кашляя, глядел.

* * *

По всем мастерским, где художники пухнут в грязи, как дети от голода, если у взрослых есть войны – дай руку! – и я поведу тебя. Только гляди: я предупреждал тебя. Предупреждал тебя. Помни. По всем городам, где катается каменный шар, ломая дома, обдирая железо до крови, – нет, не закрывай глаза – я тебя предупреждал. Я предупреждал тебя, предупреждал тебя – помни. По рельсам нагретым, внутри поездов, везущих тротил и дешёвое тёплое мясо – мы будем идти, ощутимые, как длинный вздох. Не бойся, ведь я тебя за руку взял, не пугайся. По этой стране, мимо белых поленниц зимы, по этой земле, по золе, пересыпанной снегом, мы будем идти и идти, невредимы, одни, под этим, начавшимся как бы неявно – гляди – молочным, обильным и всё заливающим светом.

* * *

Навылет пролетает самолёт пустое небо. Выпавший пилот как патефон о родине поёт четыре километра напролёт. А самолёт пропеллером мутит как воду воздух сам себе летит по небу мёртвых – слушая иврит – туда где на балконе Бог стоит. Господь возьмёт из воздуха его пропеллер остановит у него: «Все собрались и только одного тебя мы ждали. Тише. Ничего».

* * *

Тревога – это белый гвоздь любви, который заколачивают в сердце. Дыхание, проваливаясь сверху, теряет очертания свои. Любовь неназываемо страшна. Она – как будто облучённый город. И пахнет йодом порванное горло. И речь мучительна и не слышна.

* * *

Вот город, протекающий насквозь, поставленный как будто наискось – здесь окна провисают и, касаясь стеклом асфальта, смотрят сквозь асфальт, сквозь гравий, глину, и в такую даль они глядят, что даже я пугаюсь. Что даже я. Наклонные полы, стекающие в узкие углы, – в них гвозди, содрогаясь, рыбьей стаей перемещаются вдоль половиц, но сносит их куда-то вбок и вниз, в такую даль, что даже я пугаюсь…

* * *

Как хорошо, когда в пустых лесах летает улыбающийся страх и под руку, как Блок и Гумилёв, гуляют мертвецы среди стволов, цитируют себя и, например, про стихотворный говорят размер. Во вторник страх мне вот что рассказал: что книга есть не поезд, а вокзал, где голос объявляет в микрофон, какой состав и на какой перрон. Как все куда-то кинутся бежать! Начнут в дверях толкаться и визжать! А выбегут – стоят в пустом лесу, держа детей и вещи на весу.

Астроном 1

водяные знаки на Луне разные на каждой стороне с этой стороны видна собака (без ноги) у мусорного бака а на той какое-то лицо у которого во рту кольцо

Свалка

прозрачные мясные тополя (у каждого в кишечнике земля) идут через какие-то поля а в небе вместо разных облаков немного целлофановых кульков

Астроном 2

куда ты смотришь из трубы на эту страшную Луну и деревянные столбы которые как в ту войну урчит и свищет соловей смеются женщины во сне солдаты десяти кровей стоят рядами на Луне придёт затмение Луны солдаты станут не видны

* * *

Птицебыки слезятся ночью и в стёкла спальные глядят. Они летают, но не очень и то, когда отводишь взгляд. К ним ходят женщины большие стремя глазами и без рук, простоволосые, босые, не для любви, а для разлук.

* * *

Где-то ночью книжка плачет, очень хочет быть живой. Вероятно – это мальчик с повреждённой головой. И кому он будет нужен, если я умру возьму? Типа кто обед и ужин или денег даст ему? Русская литература – сумасшедшая жена. В позапрошлом вышла, дура, из девятого окна.

* * *

А ангелы мои с прозрачными устами стояли у двери и трогали глазок, и в скважину замка дышали голосами «открой нам, ну открой и спой ещё разок о нежных городах из вяленого мяса, о тайных деревнях, сплетённых из травы» – настаивали вы, а я себя стеснялся и пел, не поднимая головы.

* * *

Кошка ходит и боится, в комнате светло. Вот июнь – июль продлится – и тогда свезло. На дворе стоят качели, кто-то в них сидит. Говорит, что не успели и на нас сердит.

* * *

О, полиэтиленовые крылья! Лететь нельзя, а вы меня закрыли! Таскаю вас и постепенно горблюсь. Всё больше вы и, в общем, что за совесть. Но по ночам – у дочери в балкон я выхожу и вылетаю вон, в навязчивый, обширный, как Свердловск, двуглазый сон. И запах – будто воск. Лети. Лечу. А полиэтилен как воды плещет около колен, а над церквами и над гаражами – нежгущееся, мажущее пламя. Потом я прилетаю и курю и сам с собой полночи говорю. Спаси, Господь, я лживый ангел твой. О, ветер – полиэтилен, не вой. О, ветер! Приношу подмышкой слово – вот скоро. Вот сейчас. Вот всё готово. Вот слово и – я не Тебя боялся. Вот все ушли. Не бойся. Я остался.

* * *

Сырая кровь идёт наружу из-под ногтей. Я думал, что я обнаружу играющих детей, которые кричат и кличут воздушный змей. А ангелы смеются, тычут. Летают, кувыркаются. Не смей. А кровь идёт. Полны карманы, полны носки. И у жены моей, как раны, текут соски.

* * *

мне говорили что над головой есть кто-то дополнительный живой потом мне говорили что потом он сообщит об этом т. е. о том что чтобы я болел ну или врал что чтобы жил где в общем ну Урал и или плакал или много пил и из двух окон голубей кормил и умер и лежал четыре дня что это он придумал для меня

404

напился деревянным пивом купил полкурицы в кульке как хорошо быть некрасивым и налегке когда дома стоят рядами сухой апрель и слышен звук идущий надо мной (над нами) у поезда который вслух идёт и шаркает ногами

* * *

Господь не оставляет нас и держит руку на затылке у каждого в подземный час. Ты пьёшь из горлышка бутылки и закрываешь, о, глаза. О, посиди, смотри мне в шею – со всех со четырёх вода. Темно. Темно. Я не успею.

* * *

внутри несытных рябоватых рек чего-то ищет смотрит человек рукав засучит сунет руку в реку и кто-то пальцы тронет человеку и из воды пойдя кругами вдруг потянутся к нему десятки рук стесняющихся тёплых и печальных на каждом пальце в кольцах обручальных лицо им подставляет человек смеётся плачет говорит про снег горит костёр на низком берегу начнётся снег костёр горит в снегу

* * *

I

Далёкий край, похожий на прицеп – вокруг него одни леса и горы. одни леса – и горы в них стоят, как будто мебель в утренней квартире, т. е. внезапно, вывалив нутро. Соседи что-то сверлят спозаранку и каменная мебель дребезжит. И птицы дребезжат над ней, мятутся – как будто клочья полиэтилена в воронке ветра с мелкими камнями. Растёт воронка, втягивает воздух, стоит полупрозрачная юла над лесом. А внизу гуляют люди – здороваются, хлопают себя то по груди, то по боку – неслышно внутри одежды дребезжат мобилы, как будто зубы у детей растут.

II

Меня родили в доме из бетона, меня везли в коляске из клеёнки, меня кормили сахаром и воблой, меня носили в небо на плечах. В три года я увидел мотороллер, в четыре года я увидел мёртвых, мне непрерывно снятся эти сны – мне непрерывно снятся непрерывно вокруг домов изрытая земля, вокруг домов заброшенная стройка, а под землёй качается вода.

III

Когда я вижу сливочное масло – я узнаю его и улыбаюсь, как будто бы июнь и я в лесу, и лес вокруг меня коми-пермяцкий, и очень хорошо, что я умру, и за спиной река или собака.

* * *

Носишь сердце, прикасаешь руку к снегу на заснеженном кусте. Позвонишь уехавшему другу, спросишь – как погода в Элисте? Жизнь идёт, как тихая собака рядом и глаза у ней белы. Помнишь, здесь была большая драка – а теперь здесь пятна от золы. Города, похожие на горе – например, Челябинск или Тверь. Даже если лучше будет вдвое – всё равно всё будет, как теперь. Только это ничего не значит. Я хотел быть счастлив – и не смог. Каждому, кто говорит и плачет, кажется, что он не одинок.

Амарсана Улзытуев Автопортрет

Улзытуев Амарсана Дондокович, родился в г. Улан-Удэ в 1963 г. Публиковался в журналах «Новый Мир», «Арион», «Юность», «Дружба народов», «Журнал поэтов», «Homo Legens», «Байкал», «Рубеж», «Сибирские огни» и др. Стихи переведены на ряд языков и опубликованы в «World Literature Today» / «Мировая Литература Сегодня» (Нью-Йорк, США), «PLUM» (США), «Atlanta Review» (США), «Punctum» (Латвия), «ШО» (Украина), «Ундэсний уран зохиол» (Монголия), «Asymptote» (Лондон, Великобритания) и др. Автор поэтических сборников «Сокровенные песни» (1986, предисловие Евг. Долматовский), «Утро навсегда» (2002), «Сверхновый» (2009, послесловие Александр Ерёменко), «Анафоры» (2013, предисловие Максим Амелин), «Новые Анафоры» 2016, предисловие Лев Аннинский, послесловие Евгений Рейн.

Автопортрет

Чистое золото орд моего лица, Чик узкоглазым, как лезвие взглядом – и нету его, супротивника мово! Вырастил я нос-да ни нос, приплюснутый кувалдой, Выпрастал из под жестких волос ушки на макушке – слушать топот судьбы. Если захочешь стать ханшей моих широких скул, богиней моих алчных губ, Есть один способ, есть: Влюбиться в этот боксерский нос-дикорос, Включиться как лампочка об этот чиркающий по тьме взгляд.

Лосиная песнь

Я способен любить лосих, Может быть, я способен любить В этом диком краю облепих И глухих кедрачей, может быть. Я привычен к инстинктам лосей, Я приучен себя обрекать, На соперников гордо глазеть И на зорях крушить им рога. И не хуже могучих самцов Может быть, я умею трубить, И на мой из утробы зов Та, что любит, придет, может быть. И тогда, на виду всей тайги Я наполню лосиху мою, Ведь способен я быть таким В этом диком, глухом краю! 1984

Воспоминания о Литинституте

Помню, как-то взбрело мне на пианино учиться, Помню, как помогала, как не давала лениться, Литинститут, мы такие смешные, давай по общаге носиться, Как у Хармса старушки, из окон валиться… Там, где рана, ты корочкой, кожицей, нежной живицей, Тотчас рядом врастая в меня, то сестрою, то красной девицей, Ирка, Ирочка Вихрева, юность моя, чаровница, Где ты, что ты, спасительница, соученица… Дай, и я заживлю твои раны, как свечи, задую, Дай, и я тебе песню спою, у кровати твоей заворкую, Отведу твои беды, отправлю к чертям, заколдую, Я ведь знатный шаман теперь, и судьбою, как бубном, верчу я. Что случилось с тобой, приключилось с тобою, сестрица, Чу, дурацкие мысли гоню от себя, начинаю сердиться, Разве только, безбожник, попрошу перед светлой седмицей, Я Его попрошу, возоплю за тебя, если что, заступиться…

Одноклассница

Девочку вспомнил, незабудку, Десять классов ее любил. Сотовый ее сегодня дали, Сорок лет спустя. Говорю с ней… Голос ее, медовый, слушаю, Горло сдавило сладким комом, Горько ее любил, неприступную. Косички дергал, Косил глазами с дальней парты в ее воротничок, Как сумасшедший вел себя на переменке, Коричневый ее фартук чуть завидя. Пытался полюбить других девчонок – Пылкую изображая страсть, Писал стихи какой-то восьмикласснице в Уфу, Прыщи давил… Сказала, что уже бабушка – Сказка с хорошим концом. Сколько себя помню – всегда был влюблен, С детского сада – в нежную гармонию вселенной.

Сад

В сад из цветов попал ошеломленный, Всадил в меня садовник нож из роз, В сабельный удар попал тюльпанов, Всадники гвоздик, живого, пригвоздили. Оказывается, есть еще восторг, Акация благоухает прямо в душу, Око за око! – всем цветам, Окаянные, укалывают насмерть! Я и не знал, что можно так влюбиться в жизнь, Явь такою негой может ранить, Яростью пронзительной цветов, Яхве, не гони меня из Рая!

Из жизни земляков в Москве

Разбойником во лесах он был бы – лихим и жестоким, Риски любит, как в детстве ириски. В пьяном угаре Рим он мог бы разрушить варваром злобным, Риэлтор… в аренду чужое жилье сдает, Работа для черствых душой и ленивых, Раб своих вредных привычек, Радоваться людям не нужно и лишне – лишь бы впарить лоху подороже, Ради Христа, прости его Боже, Рано отца лишился, маму не слушал, попал под дурное влиянье песен блатных, Раз, и первая ходка… А как он поет! Акафисты ему бы служить святым отцам чудотворцам! Аще обрящеши кротость, одолееши мудрость! А нам то что до заповедей древних, Аспид, недавно опять выпил и руку поднял на родных, Я же ему говорю – брат мой, добрее, добрее будь…

Лето

Озеро Щучье, купаюсь с моими детьми, Оленьке – девять, сыну Дондоку – шесть, Рядом мой друг, Мастер Ли, Лихотин Леонид – Рябь от него по всему побережью. Дочка и сын бросают мне круг – Папа, лови! Долго я плыл к нему – 43 года, Дорог мне радости каждый малюсенький миг Досыта быть счастливым отцом во вселенной. Много кипучей воды утекло стой поры, Мною до дыр зачитана Книга священная судеб, Снов из глубин, лавин мирской суеты Снова и снова мне улыбаются дети на озере Щучьем…

Ире Васильевой – королеве митьков

Как приехал я однажды я в Санкт-Питерсбург, Как не знаю кто весь простуженный, Да как отпаивала меня королева митьков Душистым собственных рук – глинтвейном. А еще с нами был коллега ее – Афигенных гравюрных дел мастер, А хозяйка-красавица баиньки уже ушла, А мы болтали до утра да варили пельмешки… Так об чем у нас был с ним разговор – Как я в Лувре однажды видел гравюры Гойи, А он мне понарассказывал про их дела – Афигенные их гравюрные титанические дела… Там на кухне голубь на излечении жил не тужил, В такой коробке картонной – Он выглядывал в дырку и всевидящим оком косил, Ну прям – Ленин из броневика… Ну, я целу неделю стихи там читал – У Арсена, у Мякишева с Ингой, с Умкой, у Либуркина, Мою благодарность всем – кто бы приютил? – Молча, как голубь бьет крылом о стенки черепной коробки… Я обратно уехал я в азиатскую Москву родну, Чтоб сон разума не рождал чудовищ… Как во сне побывал, революции колыбель покачал, Как бы глянул в окно – как бы в черный квадрат Европы…

Самовар

Как бежала Агафьюшка, по траве да по камушкам, Кабы знала куда убегать, утекать, Шибче хитрой лисы, гибче мамушки-реченьки Шла-бежала, она, а в руках самовар. А лежал ее путь через сопки таежные, А бежала, Агафьюшка, от советских властей, А проворною мышкою, с самоваром под мышкою, От людей хоронясь, во родной Куналей. Пой пичуга-заступница о беглянке-преступнице, Гой еси, о восстании мужиков-кулаков, Как в глухие тридцатые староверы брадатые Казнь Господню устроили, активистам-чертям. А за это им было кому пуля в кулацкое рыло, А кому – по этапу за Яблоновый хребет, Из Петров-Забайкальского жинка сбёгла кулацкая, Жизнь беречь бесперечь – сберегла самовар… Самовар, тульский пар, самоварище! Сам поет, петь зовет сотоварищи, О латунный живот можно греться, Оживить умеревшее сердце… Вот стоит он, пузатый, сияет, Человеческий род продолжает… Эх да что не пыль – поем – в полюшке запылялася, Ох и запялялася…

Итигэлов

Человек может быть иль не быть, Чумазый, голодный в морозной степи сирота-пастушонок, Говорят, под хохот хозяйский, он звонко сказал: Буду Хамбой! Грея озябшие ножки в теплой коровьей лепешке. Человек может быть иль не быть, Чистым и вечным, как в детстве, Черепом Йорика еще можно быть, Чем-нибудь сгнившим, истлевшим, отжившим… Полон к юдоли земной состраданья и скорби, Понял тщету мира вещей и вещью не стал, В позе лотоса, йогин бурятский, Погрузился в неевклидово царство самадхи. В сумерках старых богов-тенгэриев – Сумеру, златою горою волшебной в своем животе, Живого, мама его носила, Святого, степь донашивала. Быть иль не быть Итигиловым, Выйти из чрева земли через семьдесят пять материалистических лет, Смертию смерть поправ, Сущим во гробех живот даровав…

Харджиев. Золотой век

Татлин пришел посмотреть на мертвого Малевича, Только и сказал: «Притворяется», Туфанов, старый заумник, калека, горбатый, нелепой наружности, В 1928-м, на вечере ОБЭРИУ…некогда Хармса с Введенским живородивший, Малевич, там же, сидевший важно, Крученых говорящий: «Бог – тайна, а не ноль. Не ноль, а тайна» Татлин восхищавшийся и ссорившийся без конца с Ларионовым, Малевич ссорившийся и восхищавшийся без конца Ларионовым, Ларионов, наш Сезанн, ни на кого не похожий, всеми любимый и со всеми ссорившийся, Любимые ученики Малевича за его супрематическим гробом в исполнении Суетина, Чьи абстракции напоминали иконы, Чьи живописные и авангардистские слоны разбрелись по его женам… Перебежавшие от Шагала слетающими витебскими евреями, Прескверным характером даже в триумфальном Париже оплакивавшем иудушек-учеников, Жена художника-лефовца, истеричка, но что-то в ней было, Жаловавшаяся Маяковскому и Лиле Брик на неверного мужа… Ибо все уже было создано до революции, И даже дрянь человек Родченко уже пришел на все готовое, Хлебникова любимый художник Филонов, Хотя и провалился потом в Париже, ходил пешком по Европе… Кандинский, фовист, ничего не понимавший в русском конструктивном лубке, Кисло защищал его Малевич: «он все-таки беспредметник» Но Хлебников, еще раз Хлебников… в нем есть все, Уходя в никуда, мне сказал Мандельштам… Ахматова: я всегда мечтала дружить с тем, кто не любит моих стихов, Набоков, графоман и бездарность, ругавший русский язык в «Приглашении на казнь», Писавший статьи под фамилией Человеков – Платонов, Пили мы с ним как-то водку и разговаривали о Евангелии… И далее интервьюер пытает у сказочного Харджиева: И так, Николай Иванович, что вы думаете о канонизации Мандельштама? – Американцы сделали из него Брокгауза и Ефрона, А он, хоть и гениальный человек, но весь помещается у меня на одной ладони…

Я, словно горное озеро, несу столько лет великую правду о Велимире, Ясность внесу я, наконец, о поэте, рождающемся раз в тысячу лет, Оклеветанном пятитомником, где ни одного правильного текста, О короле времени песнь Кастальских ключей время настало пропеть… но ограблен я и убит…

Оживить ребёнка. Украина

Оживить бы эту крохотную девочку, что на руках у отца, О, оживить бы ее, пусть в куклы свои играет, А не осколками от гаубичных снарядов, А не хвостовым опереньем ракет залповой установки «Град». Кто нашу Полиночку ухватил за бочок, Кто нашу кровиночку утащил во лесок – Щоб в орудийном прицеле – жили и пели, Говорить и умирать хотели?.. Крутится-вертится того света серенький волчок, Крошит в окровавленный космоса комок, Тащит на убой под ракитовый кусток – В тоненькое одеяльце завернутую, баюкая, несет… Баю-бай, свет Полина Витальевна, баю-бай!.. Бабай по ютьюбу успокаивает – то не снаряды, то новогодние хлопушки от Деда Мороза… Баюшки баю, Бездны мрачной на краю… 10.06.14

Унга-Зирунга

Ах, эта песня рабов из бразильского сериала Рабыня Изаура, Ази-зун-г рун-гэ знаменитое, с суржика португальского: «Высокий сладкий тростник Ой, высокий сладкий тростник Гля, какой высокий Высокий и сладкий Ой, сладкий!» А мелодию, оказывается, сочинил Доривал Каимми, Автор генералов песчаных карьеров моей хулигансой юности… И дело вовсе не в том, что по капле выдавливать из себя раба, Или выдавливать из широт и долгот себя – рабов и господ страну, А просто – о, достоевскиймо – от ударов хлыста умирая, Оставаться свободным, унг-зирунг напевая…

Евгений Рейн[2] Заколдованный звуками струн…

Что же такое поэзия? Возможно ли дать окончательное определение? Теофиль Готье утверждал, что «поэзия – это лучшие слова в лучшем порядке». Импрессионист Борис Пастернак писал, что это «двух соловьев поединок». Но ближе всего к определяемому абсолюту, на мой взгляд, является строка Василия Андреевича Жуковского из поэмы «Камоэнс»: «Поэзия есть Бог в святых мечтах земли».

Обязателен ли для поэзии метр, т. е. ямб, хорей, анапест, амфибрахий, дактиль? А созвучное окончание строк, в просторечии именуемое рифмой? Гомер писал, вернее, складывал стихи гекзаметром – это метр, основанный на дактилическом звучании. Рифмы у него не было. Рифма пришла в европейскую и русскую поэзию в Средние века из поэзии арабской. Еще Пушкин предсказывал конец рифмованной поэзии, ссылаясь на то, что количество правильных рифм в русском языке ограничено. И для своего времени он был прав.

Однако не прошло и века, как стали употребляться ассонансы, рифмоиды, составные и усеченные рифмы. А количество таких неправильных рифм неограниченно, оно исчисляется миллионами. Подобная эволюция случилась и с метром. Уже в начале XX века у Блока, Ахматовой, Хлебникова появились дольники и тактовики, свободные ритмы, где обязательным было только число ударений в строке, а общее число стоп – произвольно. Лучший тому пример, это гениальный хлебниковский «Зверинец»:

О, Сад, Сад! Где железо подобно отцу, напоминающему братьям, что они братья, и останавливающему кровопролитную схватку. Где немцы ходят пить пиво. А красотки продавать тело. Где орлы сидят подобны вечности, означенной сегодняшним, еще лишенным вечера, днем. Где верблюд, чей высокий горб лишен всадника, знает разгадку буддизма и затаил ужимку Китая. Где олень лишь испуг, цветущий широким камнем.

Что же касается метрики, то еще в 1910 году Вадим Шершеневич перевел с французского теоретическую работу Шарля Вильдрака и Жоржа Дюамеля «Теория свободного стиха». В предисловии переводчик написал: «Господствующее до последних лет и еще существующее в наши дни убеждение, что стихи построены на числовом соответствии не больше, чем добросовестное заблуждение. Как справедливо указал некогда Валерий Брюсов, французский и русский стих, основывается на равновесии и пропорциональности образов и цезур. Совпадение числа слогов не обязательно, в этом отношении французская поэзия ближе всего к русским народным былинам. Все больше и больше права приобретает свободный стих. Почти все остальные мысли французских теоретиков могут быть применены к русскому свободному стиху».

Вчитаемся в стихотворение «Лето» из книги Амарсаны Улзытуева «Новые анафоры»:

Озеро Щучье, купаюсь с моими детьми, Оленьке – девять, сыну Дондоку – шесть, Рядом мой друг, Мастер Ли, Лихотин Леонид – Рябь от него по всему побережью.

Или другой пример:

Чистое золото орд моего лица, Чикузкоглазым, как лезвие, взглядом – и нету его, супротивника мово! Вырастил я нос – да не нос, приплюснутый кувалдой, Выпрастал из-под жёстких волос ушки на макушке-слушать топот судьбы.

Какая свобода и, вместе с тем, какая организованность стиха! Было ли что-нибудь подобное прежде? Дай Бог, памяти, что-то припоминается:

Если кого я люблю, я бешусь порой от тревоги, что люблю напрасной любовью, но теперь мне сдается, что нет напрасной любви, что плата здесь верная, та или иная. Я пылко любил одного человека, который меня не любил, и вот оттого я написал эти песни…

Это стихотворение из книги Уолта Уитмена «Листья травы», которое было написано в 60-е годы XIX века. Однако Амарсана Улзытуев совершенно естественно и свободно сегодня ведет собственную обретенную линию:

Нежная кожа цвета рдеющей вишни, Нега в миндалевидных тёмных глазах, Смоль чёрных, как космос, волос, Смотрит – не то европейка, не то азиатка… Или еще одно замечательное стихотворение «Омулевая бочка»: Славный корабль, омулёвую бочку свою Сладить решил, дабы, как в песне великой, Священный Байкал переплыть без вёсел, руля и ветрил Свет Николай Федорович Лупынин из посёлка Култук, Вот он нашёл из-под кабеля деревянных бобин, Ведь не пропадать же добру на мусорной свалке, И сконструировал чудо-плавсредство своё Искренне веря, что молодцу плыть недалечко.

Или вот, как внимателен поэт в стихотворении «Марья Ивановна Боспорская» к самым обыденным, ординарным, сиюминутным проявлениям жизни, которые в финале ввергают нас в бесконечность покаяния:

В столовке керченской из советских времён Столпились мы в очереди – пообедать, Тут протискивается ко мне старушечка, Тутошняя, видать, сухонькая такая, с добрым лицом: «Сынок, – говорит, – смотри, вот я хлеб жую», – и показывает Кусок серого свежего хлеба, Краешек от него отрывает беззубым ртом, Вкусно так причмокивает и приговаривает: – Обязательно возьми, сынок, этого хлеба, попробуй, Я такой на заводе своём в столовой двадцать лет ела, Ох, я его ела, вкусный, пахучий, я ела, Да с наганом я там при входе сидела…

Стихи эти предельно заземлены, мастерски наглядны, и вдруг в последней строфе следует обращение к биографии героини, служившей когда-то давно в органах НКВД. Именно это поднимает их так высоко, так многозначительно над горизонтом бытия. Только одной строкой. Вот это и есть зрелость и мастерство поэта, умение нелже-эффектное, а истинное, опирающееся на эстетический кодекс. А эстетика – это и есть позиция поэта. Амарсана Улзытуев создал для себя свою собственную, особую поэтическую систему, по существу не имеющую аналогов ни в современной русской поэзии, ни в мировой. Это, вероятнее всего, будет раздражать критику, всегда по большей части инерционную, которой необходимо иметь перед глазами уже устоявшиеся, временем проверенные образцы. Но вот, что говорит Иоганн Вольфган Гете по записи Эккермана 9 февраля 1831 года:

«Будь я помоложе и позадиристее, я бы нарочно погрешил против общих технических причуд, пользуясь аллитерациями и неточными рифмами, сколько мне вздумается, зато я бы постарался высказать такое, что каждому бы захотелось это прочитать и выучить наизусть».

Вот и эту книгу хочется всю, до конца прочитать, и если Бог даст памяти, выучить наизусть. Воттакое, например, совершенно великолепное стихотворение:

Никогда не думал, что игра на скрипке – атлетическое занятие, Николай Орлов, из Сергиева Посада Был похож на Атланта, держащего небосвод рукою, По-бычьи вздувая жилы, правя смычком, как Гелиосовой упряжкой. Подбородок его упирался в подножие Килиманджаро, Споря – величием и уязвимостью – с пятой Ахилла, И вид его был манифестацией парадоксов Зенона – Как высечь огонь блаженства из бесконечного… И музыка его была «Летняя гроза» – священника из Венето, Им – кто шед по мрамору – догнать Зенонову черепаху, Кто-то бросал грошики или купюру в распахнутый зев футляра… «Кто ты?» – гремели громы, слетались грозы у Мадагаскара… Почему здесь Африка и малагасийское побережье? Потому что это мой каприз, моё бесконечное, Как эта вечность, как это presto мечтает в метро кишащем – Каждому по блаженству, простому человеческому блаженству…

Если есть хотя бы отдаленный предшественнику этой поэзии, то это великий Уолт Уитмен… Однако у русского верлибра своя история. В XX веке это Блок, Кузмин, Винокуров, Бурич, Куприянов. И все-таки русская поэзия пошла другим путем, путем рифмованным и ритмическим, именно ритмическим, а не метрическим. По свидетельству Семена Липкина, Мандельштам после поэтического вечера Георгия Шенгели, сказал: «Каким бы замечательным поэтом мог бы стать Георгий Аркадьевич, если бы он понимал, что не метр решает дело, а ритм». О том же говорил и Маяковский в своей известной статье «Как делать стихи». Верлибром написаны и поздние стихи Геннадия Айги, принесшие ему европейскую известность. Французский славист Франсуа Робель объявил Айги лучшим современным русским поэтом. Но это говориттолькоотом, что Робель плохо знает русскую поэзию. Стихи Айги – невнятный примитив, способный восхитить только снобов-дилетантов и людей, промышляющих литературным диссидентством и не имеющих никакого отношения к поэзии. Совсем другое дело верлибры Вячеслава Курпиянова:

Вообще говоря, мысль – это не шутка, хотя в любой шутке – уже проблески мысли, и она не на шутку смущает любую мысль… …Вообще говоря, мысль – это подарок, которым должно с другими поделиться, так было задумано на заре человека, и мысль человека никак не может настаивать на закате…

Но конечно, лучшие русские верлибры – это те, что открывают «Сети» Михаила Кузмина:

Моряки старинных фамилий влюбленные в далекие горизонты, пьющие вино в темных портах, обнимая веселых иностранок, франты тридцатых годов, подражающие д'Орсэ и Брюммелю, внося в позу денди всю наивность молодой расы, важные со звездами генералы, бывшие милыми повесами когда-то сохраняющие веселые рассказы за ромом Всегда одни и те же…

Вот эту линию русского верлибра и продолжает Амарсана Улзытуев. Следует особо отметить, что его свободный стих естествен, гибок, и главное, наполнен многозначной, подчас философической содержательностью. Вообще, говоря об этой книге, прежде всего, следует отметить ее обширную содержательность. Не содержание – оно иногда бывает случайно и необязательно. Но содержательность, это нечто другое – эта вся жизнь человечества, его история, от самой глубокой древности до обжигающей злобы дня. И еще следует отметить высокую центонность этой поэзии. Случаются явные и скрытые цитаты – Пушкин, Блок, Хлебников – стихи Амарсаны пропитаны поэтической культурой. Как тут не вспомнить Анну Ахматову, которая сказала, что быть может, вся поэзия – это одна великолепная цитата. И как всякая высокая поэзия, эта поэзия автобиографична. И как же широка содержательность этой автобиографичности.

Внутри чужой Родины Внуков и правнуков тех, чья история – от варваров до Люфтганзы, Вот она какая – как спящий ребёнок, трогательная и безмятежная! Любо мне прикоснуться к люльке её крепостей и соборов, Лоб готический её поцеловать…

Как после этих строк не вспомнить Достоевского, который устами Версилова утверждает: «Русскому Европа так же драгоценна, как Россия; каждый камень в ней мил и дорог. Европа так же точно была отечеством нашим, как и Россия… О, русским дороги эти старые чужие камни, эти чудеса старого божьего мира, эти осколки святых чудес; и даже это нам дороже, чем им самим!» Когда-то Юрий Олеша написал в дневнике, что как все большие люди, Маяковский был добрым человеком. И это абсолютно справедливо. Справедливо это и по отношению к автору стихов нашей книги. Именно доброта – важнейший признак христианской цивилизации. Доброта русского крестьянина, доброта святого Франциска, доброта православных старцев-затворников, доброта великих поэтов, которая сквозит в стихах, даже самых личных, стихах о любви и разлуке, о торжестве и катастрофе.

И сердце то уже не отзовется,/на голос мой, ликуя и скорбя,/ все кончено… И песнь моя несется/ в пустую ночь, где больше неттебя…

Доброта эта иногда буквально не присутствует в стихах, но она является их основой, фундаментом, даже в пейзаже, даже в трагедии. Вот строки поэта, опирающиеся на воспоминания о блаженном детстве, выявляющие суровое время и благие надежды или разочарования:

Это было, когда ещё звали друг друга – товарищ, Эра милосердия должна была наступить вот-вот, Эхо революции было в те дни ещё звонким, как девический смех, Эх, а завтра – Великая Отечественная война. Эзра Паунд ещё не якшался с фашизмом, Эзоповым языком Зощенко ещё вовсю соловьем заливался Эсэсовцы ещё не повесили этих девчонок…

Но не только абстрактное добро, в этих стихах так много конкретной поэтичности, так много узнаваемого.

Я хорошо знал этого человека, бывал у него в гостях, в квартире на Кропоткинской, беседовал с ним, учился у него – это Николай Иванович Харджиев. Ему посвящено стихотворение «Золотой век»:

Любимые ученики Малевича за его супрематическим гробом в исполнении Суетина,

Чьи абстракции напоминали иконы,

Чьи живописные и авангардистские слоны разбрелись по его жёнам…

Перебежавшие от Шагала слетающими витебскими евреями,

Прескверным характером даже в триумфальном Париже оплакивавшем иудушек-учеников…

В этой книге собрано многое из всечеловеческого творчества, иные строки напоминают мне плиты Реймского собора. Я видел этот собор, стоял перед ним, и час, проведенный перед его порталом, не забуду никогда.

Своеобразие, оригинальность поэта более всего определяется его собственной, не заемной интонацией. Интонация этих стихов, на мой взгляд, совершенно особая, ни на кого не похожая, не заемная, и это одно из лучших, сильнейших качеств книги. Автор использовал ментальность всей новейшей истории, ее революционеров и консерваторов, поэтов и философов, славянофилов и западников. Говоря это, я имею в виду Герцена и его великую книгу «Былое и думы», вот, что он пишет на последней странице: «Есть что сказать человеку – пусть говорит, слушать его будут, мучит его душу убеждение – пусть проповедует. Каждый человек опирается на свое генеалогические древо, которого корни чуть ли не идут до Адама. За ним, как прибрежной волной океана, чувствуется напор всемирной истории, мысль всех веков, а с этой мыслью мы можем быть властью».

Да, существует особая власть, отличная от бюрократической злободневности. Она действует на человека не напрямую, она не давит его, а возвышает:

И впрямь музыканты, слепыми перстами играя так ловко – Ушам не поверить, умом не понять, что-то знают такое, Что у стоящих толпой волосинки встают на дыбы, шевелятся, Штопором с неба их душ как подкошены падают птицы. Ветер свирепый срывает у душ зазевавшихся стяги, Смерти над ними устали держать колесниц боевые порядки, Многие, кто оказался поближе, сегодня домой не вернутся, Но, заколдованы звуками струн, об этом не знают…

Дельта

Владимир Ермолаев Искатель приключений

Владимир Ермолаев (1950) – родился в Иванове. Окончил Ивановское музыкальное училище и философский факультет МГУ. С 1985 г. живет и работает в Риге. Автор четырех поэтических сборников: «Танцующие ульи» (2010), «Трибьюты и оммажи» (2011), «Попытка коммуникации» (2012), «Кафка» (2013). Стихи, проза и переводы печатались в российской и зарубежной литературной периодике.

Игра

Это игра, в которую начинаешь играть, едва успев выучить правила, играешь по принуждению, от которого, впрочем, нетрудно избавиться, но какая-то странная щепетильность заставляет тебя ему подчиняться, и ты играешь в игру, до которой тебе, в общем-то, нет никакого дела; для тебя не важно, выиграешь ты или проиграешь, – ты ведь знаешь: ни выигрыш, ни проигрыш ничего в твоем положении не изменят; все останется, как и было; никакая сила, никакое решение не способны отменить утвержденный кем-то – в каком-то потаенном месте – маршрут, дать твоей жизни новое направление, но именно это и позволяет тебе продолжать игру. Я понимаю тебя, мой друг.

Искатель приключений

Он искал приключений себе на голову, но поиски его были тщетны: приключения бежали его, говоря архаично, как звери, почуявшие охотника, но он был упорен, вернее, не мог отказаться от поисков, которыми занимался долгие годы, и продолжал их, зная, что ищет безрезультатно, что уловки его напрасны, понимая, что все бесполезно, и ситуация его безысходна: никогда ему не выпадет случай встретиться с настоящей опасностью, настоящим риском, никогда не переделать того, что есть, не изменить этого скучно-благополучного положения, не залучить для своей головы постояльцев повеселее, даже если он переменит тактику и будет действовать изобретательнее и смелее.

Другая игра

Если ты и пытался найти выход из этого положения, то старался напрасно. Все твои попытки остались безрезультатными. И в том не твоя вина – выхода из этого положения просто не было. Тут и человек посмелее тебя, человек, готовый на все, не мог бы ничего сделать. Уяснив это, ты стех пор разыгрываешь свою игру, в которой нельзя проиграть, можно только выиграть. Но помни, непобедимый игрок, победа (если ты победишь) будет видна лишь тебе одному: никто не встанет, не крикнет, не рассыплет конфетти, и ты не услышишь поздравления от противника.

Иногда случается

Однажды все это словно повисает в воздухе, будто лишилось корней, и ствол его уже ничего не держит, или, по-другому, как будто земля ушла из-под ног, то есть корней…

– У того, кто смотрит, или у того, на что кто-то смотрит?

– Но это не имеет значения, это как бы две стороны одной медали, одной монеты, две стороны одного дерева, если хотите: если повисает в воздухе то, на что вы опирались, то и вы лишаетесь опоры и повисаете в воздухе. Вот так это и бывает: испарина, головокружение, а в иных случаях и обмороки.

И с этим ничего не поделать, исключить такие мгновения невозможно. Они сваливаются на тебя, опрокидывают, давят…

– Но это противоречит тому, что вы рассказывали об этом раньше.

– Ничего удивительного. Я же сказал: здесь все имеет двойное значение, и даже тройное… может, и больше… Там, где значение вообще исчезает, буйно разрастаются сорные травы, происходят неожиданные метаморфозы. И тут можно придираться к любым словам – среди них не найти самого точного. А если бы такое слово нашлось, тогда… тогда наверное, все выглядело бы иначе… все сделалось бы надежным, прочным, устойчивым…

Ожидание отлива

не обмануть этой размеренности, не нарушить этой тишины, всему свое время, наберись терпения. I а когда наступит отлив, и откроется то, что было до этого скрыто, прими явившееся не задумываясь, легко, как будто вспомнилось что-то ненадолго забытое.

Метель

В этой метели, начавшейся так внезапно, ты потерял все следы, все указатели, ориентиры. Направления влево, вправо стали неразличимы. Все смешалось: идти куда-то было то же самое, что оставаться на месте; мир как будто скрылся за ширмой, и от его исчезновения было и страшно, и весело. Верх и низ еще сохраняли определенность: снег падал вниз, а снежный покров рос вверх; можно было поднять и опустить голову. Что-то от прежнего многообразия еще сохранялось – слышался чей-то смех, можно было различить какие-то направления, – но это продолжалось недолго.

На краю моря

Итак, это край моря, говоря проще, суша, точнее, берег, и тот, кто стоит на берегу, смотрит, как восходит или заходит солнце, – скорее, заходит, но сказать наверняка трудно, потому что все в этой области странно, двусмысленно, многозначно. Так или иначе, тот, о ком речь, человек, женщина или мужчина, стоит на берегу, у края моря; волны касаются его ног; он смотрит на горизонт, и там, вдалеке, видит солнце, растущее или убывающее, – этого достаточно.

Ничего не поделать

Если бы ты мог сменить обстоятельства, приросшие к тебе, Словно кожа, сменить их, как змеи меняют кожу, Приобрести новую внешность, характер, способности… И, самое главное, новые возможности для того, чтобы Жить по-другому, не так, как раньше, чтобы дни твои Не проходили впустую, а цвели и плодоносили. Но этих возможностей ты не получишь, каких бы Ни прикладывал усилий, не получишь ни за какую цену. Все останется как и прежде – с одним-единственным Исключением: мысли твои будут делаться проще, Бесцветнее, мельче. Все будет так, как описал один старый Русский писатель, кажется, Чехов, – описал ясно, точно, Спокойно, – без сочувствия, но и без смеха.

Благоразумный совет

Отправившись в далекий путь, Не забывай устраивать хранилища припасов. Двух целей сразу этим ты достигнешь: Уменьшишь груз и обеспечишь возвращение. Позднее, когда наступит время выбирать, Продолжить странствие или вернуться, Не сожалей о том, что был так осторожен, И что припасов осталось на три дня. Ты верно поступил, послушавшись совета. Отвага не должна переходить границ. И если в ту минуту тебе захочется Идти вперед, чтобы увидеть край снегов, Другую землю, не поддавайся искушению. Скажи себе, что ты дошел до края Своих возможностей, ты сделал все, что мог, И возвращайся побыстрее – к припасам, людям.

Дай мыслям шанс

Не стоит говорить так много – Слова обходятся недешево В пути, где счет идет на вдох и выдох, – Пустая трата сил, которые нужны Для поединка с бездорожьем. Пусть мысли остаются в голове, Как птицы в клетке. Прислушайся – здесь царство тишины, Пустынный край, где слово Падает, замерзнув, едва сорвется С губ. Такие холода, что и в молчании Мыслям не согреться. Но все же дай им шанс на выживание – Помолчи.

Срединный мир

– Что-то светлеет там, в вышине. Что-то темнеет там, в глубине… – Ну и что? Занимайся своим: высь и глубь не имеют к тебе отношения. Все это, друг, не твои имения.

Если тебе нравятся эти слова

Если тебе нравятся эти слова, то, чтобы употребить их, Придется изобрести, создать какое-то «я», Подходящее к этим словам, которые тебе так хочется Произнести – пусть про себя – или написать И увидеть. И вот, выдумывая это «я», ты обнаружишь Следы его в самом себе, что, в общем-то, не так уж странно: Творение из ничего под силу только Богу (это слово Не из тех, которые хотелось бы употребить, но что поделать – Оно здесь кстати). Обнаружив следы кого-то, Кто живет в тебе и чей язык охотно произнес бы Те слова, которые тебя сейчас так занимают, Ты постараешься его разговорить, и поначалу это будет Трудно, но с каждым днем все легче. И наконец Жилец настолько ободрится, что станет помыкать тобой, Хозяином жилища. Вот тут-то призови на помощь силу воли, И если не сумеешь силой одолеть, попробуй смех: Посмейся всласть над этим gubbins'oм (хорошее словечко – Я встретил его в стихотворении американского поэта) – Он смеха точно не перенесет, и ты останешься владельцем дома.

Чтобы найти эту страну, оставляешь другую страну

Отправляясь в путь, покидаешь какое-то место, Думая, что оно ничего для тебя не значит, Рассчитывая, что найдешь место получше, Страну, в которой не жил никто из твоих предков, Но из которой ты родом, и где тебя ждет Родовое имение – сад, роскошный дворец, И луга, и леса, и, может быть, горы… Рыцарем древних времен отправляешься ты В этот путь, не оглядываясь на современность, На эту эпоху, – столетие модерна и постмодерна, – Где слишком много социальных проблем И разговоров о социальных проблемах, Слишком много политики, телевещания, Где все слишком заняты устранением Дискриминации, несправедливости В отношении различных меньшинств, Где много военных конфликтов, и беженцев, И демонстраций по всяким причинам, Где быть кем-то можно, Лишь объединяясь с другими, Где сам по себе человек – это ноль, Хотя там повсюду говорят о личных правах И личной свободе и почитают известных людей, Как будто им удалось по-настоящему Выбиться в люди. Со всем этим миром ты расстаешься Без сожаления, надеясь добраться до края, Где и один что-то значит, Где можно остаться наедине с целым миром, Забыв о других, их бедах, проблемах (Без неловкости, угрызений, Потому что есть другие проблемы, намного важнее). Со дня отъезда ты всегда в дороге, в движении. Но дело не в том, что ты просчитался, – Маршрут твой был верен. Остановок нет И не будет, потому что (и ты давно это понял) Страну твоей грезы обретают только в пути. Это край пилигримов – он нигде и повсюду. Странствуя, ты приближаешься к цели, Хотя и не так, как думал об этом раньше, – Приближаешься не к точке на карте, А к чему-то иному. Проходят месяцы, годы, и ты замечаешь, Что герб той страны все ярче проступает На твоем панцире и плаще.

Твой замок

Одиночество – прекрасный замок, взятый как будто из немецких Сказок или повестей времен Германского союза, Когда настоящие рыцарские замки уже пришли в упадок, И обрести одиночество делалось все труднее, – то одиночество, Которое так необходимо тому, чьи мысли, чувства нуждаются В просторе – то ли потому, что не обладают иммунитетом, Достаточным, чтобы ужиться в соседстве с мыслями и чувствами Других людей, то ли потому, что в них – избыток силы. Когда находишь одиночество, находишь все – и разом становишься Владельцем обширнейшего края, безлюдного, как небо Или дно морское, – ты сразу делаешься королем без поданных (Что означает – могущественнейшим из королей). Какая радость-знать, что утром твои мысли никого не встретят, – Никто их не окликнет, не остановит, не смутит вопросом, Не спутает их детскую игру. Тогда и сон быстрее гонишь, и не клянешь погоду, и напеваешь что-то на прогулках.

Король молчания

Так непросто быть откровенным даже наедине с собой. Казалось бы, нет никаких препятствий, и можешь говорить свободно, Не стесняясь, а все же что-то связывает твой язык И делает медлительными мысли. Здесь слишком хорошо, чтобы о чем-то думать. Здесь слишком много зелени, чтобы укрываться в зелени стихов. Король без подданных – король молчания. Мне это нравится. Я не жалею, что забрел сюда и принял власть. Пусть листья говорят.

Петра Калугина Невидимому другу

Родилась в Норильске, по образованию филолог. Живет в Москве. Автор поэтических сборников «Твой город» (2004), «Круги на полях» (2012), «Изобретение радуги» (2016) и ряда литературных публикаций: в журналах «Нева», «Новая Юность», «Октябрь», «Русский переплёт», «Подлинник» и др.

* * *

по осени-реке сплавляюсь на байдарке от пышных пламеней до скудных икебан, мелькают мимо дни, иные – как подарки, и сразу за спиной впадают в океан. впадают в водопад, в белесую пучину, и длятся навсегда сквозь радужную взвесь, люби меня, люби, как женщину – мужчина. ведь это мы и есть, ведь это мы и есть.

Вишневое

А село зовется – Вишневое. Вишня тут с кулак, ломает ветки. В ближнем продуктовом, через поле, Булки есть и мятные конфетки, Чипсы и корейская морковка… Время тут, как водится, застыло. Дунет ветер – унесет обновку, Подтолкнув по-школьному в затылок: Мол, в свою тетрадь! не отвлекайся! Не лети вперед велосипеда! Памяти вьюнковые девайсы Прорастают из любого лета В это. Обживают внутривенно, Скручиваясь в клейкие спирали. Будь же навсегда благословенно Всё, что мы с тобой не выбирали; Что однажды выбрали не глядя, Словно бы детьми играли в жмурки, Там, где ветерок ласкает пряди Оскоря[3] в тенистом переулке.

Измерение Ч

человек человеку – юг, север, восток и запад, в бездну открытый люк, меди окислый запах с внутренней стороны бёдер и с внешней – рая. криком отделены, криком же выбираем жить, прорезаем в свет мутные щелки зрения. невесомости больше нет, только лишь от-земления краткие: вот берут на руки, вот качают. как-нибудь назовут. будут не спать ночами. вот понесли кормить, мыть, пеленать… как странно: человек человеку – нить в узком ушке пространства. голода льнущий рот, кожа на тёплой коже… человек человеку выложен на живот и ползет по нему, как может.

Про чай

заплесневелая заварка седеет в чайнике, ноябрь. и жизнь идет себе насмарку по телевизору – моя. легкодоступна и реальна, да всё никак не протяну к ней руку: чисто визуально ее ласкаю, как луну. переключаю, выключаю, включаю снова, так и быть. и даже не с кем выпить чаю, и чайник незачем помыть.

Заполярное время

Магнитной стружкой снег летит на тьму. Мой город бит любовью – белой оспой, И больше не тождественен тому, Где я жила-была на Комсомольской. Ходила в школу, зо уши держа Ушанку и ничком ложась на ветер; Где рыскал бич в компании бомжа И с ними – самый страшный – кто-то третий, Вне зрения уловленный едва, Крадущийся вдоль граней и излучин; Где я впервые трогала слова – Мой оберег, мозоль от авторучки. Перебегала незнакомый двор. Вставала, скрипнув крышкой, из-за парты. Где солнце, выплывая из-за гор, Мимозой пахло на Восьмое марта. Где полудетский спрятанный дневник Хранит мой почерк – никому на память… Есть только ты, мой выросший двойник, Да беглый шелест клавиш под руками, Похожий на роенье костерка, На треск пластинки, на сюжет романа. И зябнут пальцы, и саднит слегка Бесследная утрата талисмана.

Олени

Девочка на подоконнике гладит свои колени, Словно они безрогие маленькие олени. Там, за окном, – полярная, Черная, как повидло, Белая-непроглядная Зга, но ее не видно. Мама ушла за Сонечкой, папа в командировке, А на оленьих мордочках есть и глаза, и бровки. Грустно всегда быть маленьким, Слушать, как вьюга воет… Крепче прижаться лбами, не Паниковать: настрое. Нам ведь совсем не страшно же, Правда же, Левый с Правым?.. Шелест в замочной скважине. С грохотом на пол: мама!!!

Идеалы

Помнишь, мама, как ты рисовала Идеальные женские лица, Как лежало на белой странице – И дышало – лицо идеала. У меня были волосы. Косы. Как я хмурилась, как наблюдала! Идеальная линия носа… Идеальная форма овала… Лебединые контуры шеи… Симметричные ниточки-брови Над глазами. Твои Галатеи Улыбались мне стой же любовью Что и ты… А потом я давала Имена им красивые: Белла, Виолетта, Регина и Стелла. И звала их: Мои Идеалы.

Невидимому другу

Здравствуй, мой милый друг. Мой ненаглядный друг. Я веду для тебя фейсбук, Не покладая рук. Я иду с ним, куда – не будь У меня его, шла одна бы. Он мой ласковый нежный путь, Вставший на задние лапы. Анимэ, рисованная душа, персонаж из мультика Миядзаки. Он ведет меня за руку – и шуршат, вслед за нами смыкаясь, маки.

* * *

В тишине твои обои так напоминают сад. Сад притягивает взгляд, не дает душе покоя. В том саду туман высок, так высок – не видно ног, и растет на голой клумбе фиолетовый цветок. Он растет себе, не вянет, неказист и одинок, и зовет протяжно няню чей-то детский голосок. Тише, тише, Бог с тобою! Бог бывает очень строг… Помаши Ему рукою. Подари Ему цветок.

* * *

Толи времени пружинка, Толи вечности тоска, Бьется жилка – старожилка Поседевшего виска. Рубишь ритм рукою – словно Талисманом сделав жест. За тобою слово в слово Я спешу из этих мест Умыкнуть себя – в тугую Эвридиковую навь. Ты люби, люби другую, Но натянутой оставь Эту ниточку меж нами, Эту шелковую грусть. Через жизньтвоими снами Я пройду. Не оглянусь.

Кюрасао

человек високосного года, неразменный герой новостей, я стою у стеклянного входа, у вращающихся лопастей. мне сюда не войти и не выйти: слишком быстро лопочет вода – верлибрист перепутанных нитей, конькобежец толчёного льда. извините, простите, позвольте – примерзаю к звенящей земле. леденею Тристаном в изольде, в ясноглазом ее хрустале. словно синий ликер Кюрасао или капля сапфира на свет… напиши мне о самом, о самом и на счастье повесь в интернет.

* * *

красиво удлинённые закатом, ложатся на дорогу наши тени, подростками, которыми когда-то… а впрочем, никогда на самом деле. а впрочем, вот же – инопланетяне! и взгляд скользит, умея любоваться рассеянно, беседе не вредя, не мешая безмятежно предаваться меланхолии (в сдвиге ударенья, сдается мне, и кроется весь фокус). так времени безвидное горенье колеблет и расслаивает воздух. и сумерки топлёные, как сливки, вот-вот дождутся нужного наклона. но мы от них укроемся на снимке – две тени в хрупкой памяти айфона.

Владимир Гандельсман Читающий расписание

Род. в Ленинграде в 1948 г. Закончил Ленинградский электротехнический институт. Работал инженером, сторожем, кочегаром, гидом, грузчиком, санитаром. В 1990 г. уехал в США, где преподавал в Вассаровском колледже. В настоящее время продолжает обучать русскому языку и литературе. Первые публикации в 1990 г. В своих стихах Гандельсман следует традиции постакмеизма (Тарковский, Пастернак, Заболоцкий), но при этом разрабатывает свой язык (разноударная рифма, поток сознания, разговорная речь и др.). Подробнее об этом – в эссе А. Цветкова «Ледокол в пейзаже». Известен также как переводчик англоязычной поэзии (Шекспир, Кэрролл, Э. Дикинсон, У. Стивене, Д. Меррилл и др.). Особого упоминания стоят его переводы книг Томаса Венцловы «Граненый воздух» и «Искатель камней». Иосиф Бродский писал, что стихи Гандельсмана «поражают интенсивностью душевной энергии», «ошеломляют буквальностью чувств, голой своей метафизичностью, отсутствием слезы»; что в них есть «л юбовьлюбви, любовь клюбви – самая большая новация в русском стихе, в этом веке запечатленная». Лауреат «Русской премии» 2008 года. В 2011 году за книгу «Ода одуванчику» был удостоен премии «Московский счет». В 2012 г. стал лауреатом премии «Anthologia» журнала «Новый мир».

День ноябрьский

День ноябрьский, ветреный. Мне пора. Подойду прочесть под мостом расписание. За стеклом таракан полумёртвый и номера автобусов, прибывание и отбывание. Ехать, ехать и ехать бы, не выходя, ни о чём не думать, то есть не думать плохо ни о чём, – не в этом ли смысл дождя, солнца, дерева, облака, выдоха-вдоха? Между двух городков ослепит река. Я зажмурюсь, чтобы людей многоокость не нашла меня, человек – он в тягость слегка, а зажмуришься – сразу немного в лёгкость. Ни за что, ни за что, ни за что бы не стал разных страхов пугаться, если бы не мелькание мыслей и перед глазами весь день не стоял таракан, читающий расписание.

По досточке

Не смерть страшна, а расставание с отдельно взятым человеком, я космосу шлю завывание, его рассыпанным в ночи аптекам, пусть вышлет мне в ответ лекарствие, я буду принимать по горсточке, чтоб в Божье перейти мне Царствие, как лужу в детствии по досточке.

В яркости

Мне жизнь припомнилась отчётливо, я вдруг увидел кухню в яркости, где мать с отцом неповоротливо готовят скромный ужин старости: пугливым круговым движением обнесена конфорка спичкою… В окне и в сердце отражением той кухни с чиркнувшею птичкою – я взволновался весь и в трепете стал собирать слова, чтоб выдержать напор тоски и в этом лепете из пристальных видений выбежать.

Бывает, снег идёт

Бывает, снег идёт – а с чем сравнить его неукоснительное выпаденье? По синеве идёт как по наитию, не передать – небесное виденье! Бывает, не могу с виденьем справиться – и выпью, а жена взбранится – вспыхну… Теперь молчит смиренная красавица. О, невозбранно выпью – и затихну.

Жена

Непоздний вечер. Восемь пятнадцать. Жена ушла спать и прикрыла дверь. Она сумасшедшая. Восемь шестнадцать. На площади за окном отдыхает сквер. Я слушаю ветер. Восемь семнадцать. В него вплетается щебет птиц. Жена любит каждый день просыпаться и плыть на работу, где скопище лиц. Она на чулочной фабрике двумя руками девять часов шьёт целый день, им выдают зарплату иногда коврами, мы отдалённо не знаем, куда их деть. Она садится на пристани в белую лодку, в пять десять отчаливает, пока я сплю. Я поздно лёг, я жалел жену-идиотку. Я сам не знаю, как эту жизнь дотерплю.

В паре

С понедельника целиком забиваюсь я в тишину, становясь опять перебежчиком от одних выходных к другим: молчаливо жну, что посеял, сею опять, заготовляю жмых. А жена забивается в свой за стеной отсек, что-то мелет, просеивает, варит, ткёт. И соседи – стекольщик, молотобоец и дровосек – не покладая рук работают, эти два и тот. Нас с женою держит мысль на плаву, что пойдём в выходные кормить в пруду черепаху, – она из панцирной книги своей главу выдлиняет морщинисто, просит дать еду. Мы с женой не очень-то меж собой говорим, только держимся за руки иногда, а свободными – бросаем еду, и так стоим, и слегка краснеем, если кто видит нас, от стыда.

Часы и очки

Я вспомнил друга юных лет и за два шага до входных ворот заплакал: друга нет. Потом, когда вошёл я в них, такой случился разворот в движеньях жизни: снял очки и положил их на комод, к часам (я слышал их скачки). Потом немного отошёл и оглянулся – как лежат? – и заново к ним подошёл – нехороши они на взгляд. Нет соразмерности начал у двух вещей: то далеки, а то близки чрезмерно. Стал часы я двигать и очки. Потом волненье улеглось. Пришла жена, глядит: часы лежат согласно, хоть и врозь с очками в капельках слезы.

Забытьё

Над газоном вспыхивают светлячки, выше, ниже, наобум, как шахтёры вылезли и на крючки лампы вешают, забыв свой ум. Вот вечерняя какая Воркута разворачивается в Караганде, я смотрю, смотрю в окно, смотрю туда – где меня нигде. Или то смертельно-тихий бой душ давно в земле истлевших тел? Обернёшься – и вдогонку за собой. На подножку прыгнешь разума – успел.

В поздний час

за окном игольчатый шпиль это ель горит на закате вот приходит жена вытирает пыль вытирает пыль гладит платье иногда смотрю на неё совершенно стоит чужая вот сгребает она постирать бельё жалость в сердце моём большая но сказать что сблизило нас не скажу в голове смешалось а когда породнились сближались раз даже больше за ночь сближались помню мне казалось тогда что мы тени друг друга что в любви теряешь себя навсегда видишь выбрались из недуга и теперь мы странно стоим на виду у пустой вселенной а бывает сидим по углам своим и молчим в тоске постепенной

На отшибе

Мы выходим всё реже, больше дома сидим да латаем бреши в молчанье словом простым. К нам никто не стучится, дверь закрыта на крюк. Только «скорой» в ночи волчица воет от человечьих мук.

Орёл

Прилетела птица, сидит под окном, перья вздыблены, смотрит вяло. В человеческий рост. Я сказал потом: «Кто сидит там?» Она сказала: «Кто сидит?» Я сказал: «Сидит у окна птица. Дыбом серые перья». – «С перепою привиделось?» – сказала она. Я сказал: «Глянь сама, моя пери». К запотевшему ноябрьскому окну она подошла, увидела и сказала: «Это – птица орёл». Я взглянул на жену – в ней глаза были – два вокзала, провожающих неизвестно зачем, куда и кого, провожающих два – и точка. «Может, это решка, а не орёл?» Ни да не услышал, ни нет. Ни одного гудочка.

В выходные

Вечерами решаю «мат в три хода» (у меня есть сборник задач), по утрам, в выходные, когда погода смотрит в окна, слышу безмолвный плач – она стирает с шахматных фигур пыль, ставит на место их, справа и слева, о, взаимообразный штиль дня… Это «вилка», «вилка» нам, королева! – Так вот проходит жизнь… – вздыхает. – Обещал научить играть – не научил… – Заоконный ветер валы вздымает и внезапно гаснет, лишившись сил.

Когда метель

Когда метелью дом заносит, тогда под собеседника лишь ветер косит, но как-то бедненько. Закрыл свой магазин лабазник, тоскует благоверная, и вроде праздник, а грусть безмерная. Так окна залепляет пряжей, такие тают таиньки, что мы пораньше ложимся баиньки. Не надо больше зло и цепко дышать и виться полозом, а только крепко спать, мёртвым образом.

Флюиды

Дома Лида моя ходит в шерстяных тапочках по ковру, и у Лиды накопляется электричество, тронет – вспых между нами, искры летят. Флюиды. Даже комната освещается. Может быть (мой сосед-учёный говорит «может статься»), подсознательно она хочет меня убить. Но сознательно – приласкаться. Иногда сильнейший проходит ток. Я кричу ей: «Господи, больно, Лида! Мы ведь жизнь отбываем, а не тюремный срок, мы ведь два человека, а не болида. Что за странное, Лида, высекновенье огня!» Но в её глазах не злой огонь – неизвестный. Может статься, она полюбить меня хочет для оправданья совместной.

Будень

Лида моя одевается и говорит: «Похолодало. Ты слышишь?» Отвечаю: «Почти». Говорит: «Я ватник твой залатала. Похолодало». И потом добавляет: «Учти». Вся жизнь наша прошла на первом этаже, близко к холоду и земле. Вряд ли она была перлом. Я говорю: «Не забудь брильянтовое колье». Она надевает крупно-зелёные бусы, боты, шарф, шапку, пальто и уходит на фабрику. Наши узы всё прочней. По вечерам мы играем в лото. Как уютно узор на коробке сверкает! С детства я привязан к бочоночкам дорогим, а теперь и к Лиде, как она выкликает номера, один за другим, один за другим.

Охота

Она влетела: «Мышь в столовой!» Я выпил порцию свою (о, серенький сюжет, не новый, расхожий, бездны на краю! Плутон, своей подземной сворой зачем наш тихий рай мрачишь?) и вышел: замерев над шторой, сидела крошечная мышь. Лишившись речи, то есть дара, которым славен человек, пред ней два перпендикуляра остановили жизни бег. Там, под землёй, где червь и овощ, где кость, и уголь, и руда, она не видела чудовищ, подобных этим, никогда. «Какя боюсь мышей!» – вскричало одно из них, и тут же, чёлн наняв, я оттолкнул с причала подземницу, печали полн. «Зачем мы все не разминулись? – я думал. – Не было бы зла…» – Шумел как мышь, деревья гнулись, а ночка тёмная была.

Письмо

Едва получено письмо, ещё конверт не вскрыт… Есть беглый страх прочесть его и вслед за страхом – стыд. Не в ожидании вестей ненастных ты притих… Есть в почерке набег гостей непрошеных, родных. Стоишь, вмолчав свою вину в проём окна, весной… Так нарушают тишину чуть большей тишиной.

После кладбища

Читаю, слышишь, по пути: «Вчерашняя Раиса Львовна» и «Вчерашний Григорий Маркович». Пустяшная ирония, а так – покой всегдашний. Прошёл к родным могилам и прибрал их. Немного белых положил, немного алых. Пластмассовые два стаканчика достал, кусочек хлеба, ты замечала, что на кладбище всегда синее небо, чем в городе? потом налил грамм по сто себе и фотографии с погоста. «Сын, – я сказал, – напрасно ты, неправильно всё это, рано, и потому теперь мы разняты, незаживающая рана…» Потом пешком от Невской заставы шёл, а ветер нынче резкий. Слова сказал без осуждения, но, кажется, чуть с укоризной. Смерть превращает день рождения в трагедию, она зовётся жизнью. Как ты считаешь, Лида? Спишь? Сегодня мне костью в горле промышление Господне.

Ночью

Я вглядываюсь в шум, и вслушиваюсь в цвет, и крон ветвистый ум вдыхаю. Смерти нет. Так вспенилась листва в сегодняшней ночи всей силой естества, что смерти нет. Молчи. Подъём. Подъём и спад. Спад, и опять подъём. Чтоб жили те, кто спят необоримым сном.

Приёмный день

Жена поднимается в пять, ещё за окном темно. У нас так рано вставать издавна заведено. Я поднимаюсь в шесть, тоже не поздний час. Выпал снег? Так и есть. Я зажигаю газ. Вижу: полуодетая у окна полуспит, и я полусплю, а потом она гладит юбку свою. Не разминёшься вдруг – тесно. Хоть мы года вместе, но стесняемся друг друга-то иногда. Раньше мы голых тел не стыдились с ней, – видно, ангел слетел, который скромней. Ангел не любит спешить. Нам этот день с женой надо усыновить, чтобы он стал родной.

Проблеск

Просыпаясь, рассвета кайму вижу, юркая птица сверкает. Разве можно не верить Тому, Кто воистину так окрыляет? Лида, это превыше всего, я незыблемо счастлив, узкий луч на стене, утренняя прохлада, вот он, белый налив на весу, тельце мраморное с ведёрком у реки, вот под мышкой несу книгу «Кортик», вот проездом переблеск в лесу паутинный, перелесок болотно-тинный, и лиловый, соседний холодок, резкий воздух осенний – вот хрустальный его кубометр, вот он – с похолоданьем, в освещенье комет, вот он, необратимый, в снег истаивающей лыжнёй уходящий, родимый путь, он к ночи слышней. Сладок сон, только дай погасить лампу, отдых блаженный, хорошо было жить, совершенно! Собираясь в последнюю тьму, говорю: «Принимай, я уложен». Разве можно не верить Тому, Кто воистину так безнадёжен?

Техника расставанья

1

Надо отладить технику расставанья, тянущегося от живота до горла, где глухонемая птица повествованья машет крыльями голо. И когда слетает внезапная птица эта на кормушку сердца, минуя мозг твой, – выставляй знак запрета, отгоняя глухонемую в её край заморский.

2

Расставанье – окна любви и сетования. Приглуши песню жалости об одиноком, чтобы поезд дальнего следования стал сплошной полосой без окон, чтобы просто существовал как данность, не обнаруживая смысла, не жаля. Стой на полосе отчуждения, отчуждаясь, пока не скрылись из виду его детали. Пусть выгорают цвета дорогой палитры и замолкают всё бережней и безбрежней шатуны, рычаги, фонари, цилиндры, дымовые трубы и золотниковые стержни.

3

Когда собирается вроде тучи тяжёлая мысль, угрожая припадком падучей, и гиблого ждёт урожая, когда шевеление её близко, и тени выходят из ниши, и ласточки низко хлопочут, ныряя под крыши, я строю привычную оборону из кавалерии лёгких залётных (лишь трону – взовьются), от горя далёких, я быстро по дому иду со спичкой, и вот уже свечи пылают, и страх мой привычка лечебной пыльцой опыляет.

Юлия Белохвостова Всё ещё лето

Поэт, филолог. Член союза писателей Москвы. Родилась в Евпатории. Живет в Москве. Окончила МГУ им. Ломоносова, филологический факультет, специализация – древнерусская литература. Публиковалась в журналах «Плавучий мост», «Интерпоэзия», «Урал», «Кольцо А», «Аврора», «Крещатик» и др. Автор двух поэтических сборников: «Мне не идет весна» (2012 г., изд-во «Тровант», Троицк) и «Ближний круг» (2015 г., изд-во «Перо», г. Москва). Дипломант Международного Волошинского конкурса 2015 г. Призер конкурса им. Гумилева «Заблудившийся трамвай» 2016 г.

Третье августа

Который нынче август на дворе – второй, четвертый, пятый? По записям в своем календаре определяю даты, еще по дням рождения друзей, по поводам нескромным, мне слышатся в раскатистой грозе всё трубы да валторны. И прошлый август так же громыхал, заканчивая лето, расстреливал дождливый арсенал над городом прогретым. Когда еще по лужам босиком повесничать, как дети, и август разразился, словно гром, и он сегодня третий.

Монетка из Керкинитиды

Очень жаль мне тех, которые

не бывали в Евпатории

В. Маяковский

1.

Остроносые лодки, морские бродячие псы, отыскали по запаху берег Прекрасной Гавани, добрались, наконец, до цели дальнего плаванья, в золотой песок уткнули свои носы. Меднотелые люди выносят из лодок тюки пестрых тканей, вино и масло в сосудах глиняных, а под вечер, товар заморский на деньги выменяв, пересчитывают чеканные медяки, пьют вино, разбавляя водой на добрую треть, пьют за то, чтобы были смирными боги водные, а по берегу ходит девочка, смотрит под ноги, в золотом песке стараясь медь рассмотреть.

2.

К двум часам побережье становится тише воды, полногрудые жрицы Асклепия в белых хитонах по аллеям вдоль кипарисов вечнозелёных удаляются в царство отдыха после еды. На железных кроватях, поставленных в ряд под окном, спят потомки охотников, воинов и виноделов. Небо теплой волной из оконных выходит пределов, разливается в белой комнате синим сном. И во сне улыбается девочка, сжав в кулаке свой сегодняшний клад, небольшую монетку из меди: на одной стороне – на коне будто всадник там едет, на другой стороне – только голову видно в венке.

Ночью

До утра прислушиваюсь к ночи, напеваю вслед за ней мотив. А она об окна когти точит, листьями в ливневках шелестит. До утра бессонницей болею оттого, что где-то ты не спишь. В липовую сонную аллею облака стекают с мокрых крыш. Здесь ли я тебе в объятья кану, унимая радостную дрожь, здесь ли доверительно, как тайну, мне стихотворение прочтешь? А пока в напеве одиноком липы, перепуганные тьмой, ветками царапают по окнам, словно осень просится домой.

Время подорожника

А когда мои один за другим окровавлены сыновья, я уже не мать называюсь им, а сестра милосердия, не стихи – молитвы ко всем святым распеваю им по слогам, не наряды новые, а бинты примеряю к рукам-ногам. А когда пестрят по лугам цветы – незабудка, мак, ноготок – подорожник кожистые листы разворачивает у ног. Колокольчик синий начнет звонить – у дороги в доме швея достает иголку, вдевает нить, аккуратно сшивает края. И пока еще не осела пыль на зеленый глянцевый лист, и пока дорожки от слез скупых по морщинам не растеклись, только-только времени у меня, чтобы подорожник сорвать, чтобы кровь унять, сыновей обнять, как сестра умеет и мать.

Гроза

Так долго вздыхало и хмурилось небо, и липы шептались: скорей бы, скорей бы… И рваным пунктиром в ночи замыкало конечную точку и точку начала. В закрытые окна сердито и громко стучало, и вновь проходило сторонкой, а после – обратно, и снова стоброво насупились тучи над домом, готовы об острую крышу сейчас расколоться и вниз опрокинуть глубины колодца небесного бурным июльским потопом. А ветер рассерженно форточкой хлопал, не в силах дождаться: так долго, так долго! И вот наконец-то сверкнуло и смолкло, как будто последние силы иссякли, упали со стуком тяжелые капли, и ветер завыл, причитая по-бабьи, и хлынули наземь небесные хляби.

Тихое слово

И выдохнула слово тихое, ни гнева, ни обиды в нем, ни соразмерности с шумихою дверей, захлопнувшихся в дом. Но окна плотно занавешены, никто теперь не разберёт ни силуэтлюбимой женщины, ни рук её напевный взлёт. Дожди взялись за настоящее, едва о прошлом загрустив, и это слово шелестящее поют на простенький мотив, вбивают капли в подоконники, полощут чистое белье, и головой качают слоники на полке в комнате её. Он списывает эти шорохи на складки мокрого плаща, не различая в общем ворохе произнесённого «прощай».

Пока ты спал

Пока ты спал, две крашеные лодки, две лодки, и вторая первой краше, причалили почти под окна наши, качаются на привязях коротких. Вторая лодка, крашенная морем со дна до края в синюю бескрайность, переправляет прошлое в реальность, полна воспоминаний и историй. А первая, небесно-голубая, такая же бездонная, как небо, полна и рыбы, и вина, и хлеба, и зрелища, и скоро отбывает. Наверное, вскипела б от сомнений, в какую лодку сесть, какую выбрать, но дома есть вино, и хлеб, и рыба, и ты заснул, обняв мои колени.

Всё ещё лето

Первые желтые листья не в счёт, солнце печет сквозь несобранность ивы, спелые яблоки, синие сливы, ветреной ряби в воде переливы, лодочки листьев – не осень еще. Каждое слово – надкушенный плод, вызрело или же сорвано рано, смыслом ли, соком наполнено пьяным, на языке у поэта, гурмана выбора или забвения ждет. Каждая память – расшатанный мост, нам ли забывчивым быть не по летам. День через вечер прошел незаметным, и, наполняя бессонницу светом, лунное яблоко двинулось в рост. Все еще месяц рассыпанных звезд, ливней, и молний, и мокрого сада, ржавчиной тронутого винограда, позднего чувства и долгого взгляда, все еще лето, и это всерьез. Первые желтые листья – не в счёт, каждое слово – надкушенный плод, каждая память – расшатанный мост, все еще месяц рассыпанных звезд, все еще лето, лишь это всерьез

Купание в трёх реках

Пока дошла до дома из Твери, купалась в трёх сопутствующих реках. Вдоль первой разрослись монастыри – кручинятся о грешных человеках. А вдоль второй крутые берега, заросшие лещиной и полынью, внимательная птица пустельга выкрикивает звонко чьё-то имя. На третьей речке – тихая волна, ни вересков, ни звонов колокольных. Но два моих заждавшихся окна выходят на камыш – с меня довольно.

Андрей Недавний Стихотворения

Родился в Моздоке. Окончил Ставропольское краевое училище культуры и искусств по классу гитары (1996). Работает преподавателем в музыкальной школе. Пишет стихи с 1987 года. Участник Форумов молодых писателей в Липках (2004, 2008, 2009) и первого Форума переводчиков в Звенигороде (2015). Публиковался в журналах «Литературный Кисловодск», «45-я параллель», «Белый ворон», «Новая реальность», в «Литературной газете». Участник коллективных сборников «Новые писатели» и «Каталог (2010) лучших произведений молодых писателей» (по итогам Форумов молодых писателей) и «Московский год поэзии». В 2013 г. вышла первая книга стихотворений «Арфистка эолова». Один из основателей известной ставропольской литературной группы «Кавказская ссылка» (2011).

* * *

Вот и остаются навсегда Этот город, тёмная вода, Кубики (растаявшие) льда В хриплых криках улетевшей чайки; Неба потускневшая слюда, Выверенных слов твоих орда, Маленькая родинка у рта. И гитара с «Л» на обечайке.

* * *

Осмотришься кругом – стоит жара, И запах лип в окно вплывает сладко, Дорога мимо старого двора, А рядом «Фрукты-овощи» палатка. Горячий воздух оседает с крыш, И птичьи голоса – почти что мантра. Мой маленький, мой внутренний париж С провинциальным отблеском монмартра.

* * *

Человек переходит грань, За которой окно, герань. Миллионы простых обид, Стихотворный английский бит, Зелень глаз, паучок в углу, И коала и кенгуру, Снеговик, человек в пальто, Календарь на стене – лото, И аптека, фонарь и дом, И оставленное на потом, Ординаторская. И в углу – Вы простите, я не могу…

* * *

Когда я стану тишиной, Полоскою заката, Когда сойду я в мир иной С туше на пиццикато, По струнам пробежит паук И скроется в миноре, И крестиком в краю разлук Мне вышьет вечный нолик.

* * *

Это просто уходит зима, Тает лёд, тротуары согреты. Расширяет сошедшая тьма Одинокий зрачок сигареты. И душа вспоминает давно Позабытые строчки и фразы. Целовались и пили вино, А в кино не ходили ни разу. И теперь ботанический сад – Шесть слогов в окончании строчки. Это время стремится назад Из пространственной оболочки.

* * *

Это, верно, осень будет скоро, Если убегают не спеша Строчки древнегреческого хора И эскиз из-под карандаша. Будешь рад паслёну с земляникой На каком-то диком пустыре, Где, в тумана облачась тунику, Жаба спит в проржавленном ведре.

* * *

Вот и нас едва прорисовала Память утром в скоротечном сне. Там в иных мирах всего навалом, Только не твоей любви ко мне. Втаптываешь снег на тротуаре, И машин потусторонен звук. Возле магазина «Канцтовары» Я тебя по имени зову.

* * *

Ещё дана тоска в довесок К обычности. С изюмом плов. Шуршанье летних занавесок И песнь любовная без слов. Там сквер училища в закате Своей улыбкой осветит. И девочка на самокате Нагуливает аппетит. Белокирпичная общага, Забор, которому сто лет. Всё узнаётся с полушага, Как старой песенки куплет.

* * *

Смотри сквозь сигаретный дым, Сквозь зеркало внутри буфета – Уходит время к молодым И тает, как во рту конфета. Теперь длиннее паутин Соломинки – держись покрепче. И слушай, будучи один, Как крылья прорастают в плечи.

* * *

Внезапно понимаешь: мир поблёк. Цветок на подоконнике зачах. Насыплешь в блюдце семечек кулёк И оглядишь несбывшийся очаг. Веснушки детства, юности слова, Сошли на «нет» мелизмы ритурнели. И ты плывёшь, как старая плотва, На божий свет в невидимом тоннеле.

* * *

Простота по двойной цене – Та же сложность за медный грош. А устраивает вполне – И тогда говоришь «хорош». Как пластинка заезжена, Да иголка уже тупит. Так и совесть обнажена, Только делает вид, что спит.

* * *

Успеваешь ли до заката Вымыть окна, собрать на стол, Это время течёт, пока ты Южный воздух хватаешь ртом. Горек, как поцелуй печали, Как бумажка на леденце. И неважно, что есть вначале, Важно то, что потом, в конце.

* * *

Что остаётся городу – Истово зеленеть. Мы разделяем поровну Рыбу, вино и снедь. Этой весне внимательной Видятся миражи: Время стоит в знаменателе, А в числителе – жизнь.

* * *

Не то чтобы холодная весна, Река и голый лес смущают душу, А то, что суть вещей обнажена – Ошибками наружу. Вот город, облачившийся в туман, Так выглядит, как будто бы простужен, Машина припаркована в карман. И переулок в инее Бестужев.

* * *

Сквозь ночь – дворов малоэкранка. Бюджет у осени таков. Под музыку Сезара Франка Струится танец мотыльков. Застенчив серп луны, пронзая Окно белёсым остриём. И ты идёшь в кровать босая, Сняв прочее в один приём.

* * *

Есть то, что есть, не более того, И потому прозрачные аллеи Осеребрились в ночь под Рождество, Что в жизни ни о чём мы не жалели, С улыбкой выходя на тихий свет Фонарный и мелодию разлуки, Что разных столько съедено конфет, Но только снег холодный падал в руки, Что можно завести себе кота, И написать ещё с полсотни песен, Что этот мир спасла бы красота, Когда б его не разъедала плесень.

* * *

Это август дрожит листвой В шумном парке. И сквозь листву – Блики солнца плывут плотвой, Заплывая за синеву. Это ты, приобняв рукой Ствол берёзы чуть желтоватый, Оборачиваешься строкой, Уплывающей за экватор

Мария Максимова Флейта водоворота

Поэт, писатель, литературный критик, арт-терапевт. Закончила РГГУ. Член Союза писателей Москвы. Автор книг стихов и прозы «Уроки риторики», «Кануны», «Голос и звук», «Панцирь воздушной креветки». Публиковалась в журналах «Золотой век», «Черновик», «Кольцо А», «Крещатик», «Юность», «Волга», «Гвидеон», в «Митином журнале», в Антологии «Самиздат века», Антологии современной русской литературы «Crossing Centuries: The New Generation in Russian Poetry» и др. Стихи переведены на английский, французский, китайский, украинский языки. Автор статей по истории русской литературы в Энциклопедии для детей издательства «Аванта-плюс», в интернет-энциклопедии «Кругосвет», статей и эссе в «Новой газете», журналах «Литературное обозрение», «За семью печатями», газете «Культура» и др. Участница Боспорских Форумов современной культуры, российско-американских конференций «Культура на рубеже веков» (Нью-Йорк), лауреат Московского Фестиваля верлибра…

Послесловие Вадима Месяца

* * *

Словно нащупывая нечто незримое, неосязаемое, глуше, глуше, чем шелест ушедших душ – звук неприметный, окраина гула людского, там, на краю океана белесого, ледяного вьется спирально слуха горлышко слюдяное, тонкое, как тетрадь. Кто-то тщится понять… Горкой насыпанной клевер на холмике тает, ястреб кричит, человек о судьбе забывает – не доверяйся огню, который над морем летает. Слитно, слитно пиши, не теряйся в разомкнутых лицах, лучше слогом шурши в обгоревших хрустящих страницах, легче, легче беги по железному ломтику счастья, буквы имени пой, не разламывай слово на части. И попробуй поэтому, глянув наточку одну, тронув любую из клавиш, посетив любую страну, услыхать, как смычок раскаленный разбивает чужую вину. Знаешь, не зеркало, не зеркало, но окно, слитно одно для другого, по нотам сшитое дно, ласточка в пламени, говора гул круговой, где по складам обещаний качает гонец головой. Хочешь, душа, научиться речистому слогу, пламя Ансельма возьми в ледяную дорогу, чтобы вилось пространство из нитей крученых, каленых, известью звездной скреплялись времен перегоны. То не хворост горит – вырывается пламя из штолен, Лето Господне гудит, и трясутся стволы колоколен.

* * *

Им не удастся меня убедить беглым течением красноречивой строки, научить вычурным поклонам, изысканной маете – натягивая среди ночи на голые плечи пиджак, не прохриплю о согласии на неродном языке. Мягкая пыль стелется бахромой, рваный край жизни набухает воровскою пеной, отвесные взгляды лижут взгляда ладонь, голод скребется черствою коркой по звериному чреву. Кормчий – отсутствие силы, побег омелы в руках, гибкое просторечие червленой тяжелой лозы, – скольжение по небритой щеке назойливой медоточивой слезы подобно полету ангела по стеклянному разогретому небу. Настоящее дело стелется как трава, никнет ракитою в лоно лесных запруд. Зверь, что крадется по следу, знает волчьи права и не останется там, где его запрут.

* * *

Когда восходит белый свет, оповестив наверняка, ты шьешь спасательный жилет из камыша и сквозняка. И в ожидании двурушника-гонца змеишься в шелке вышколенной лести – но вот уже маячит у лица настырный стон, росток усердной вести. И рвется кокон, и дымят мосты, все мчится в жерло звука, обмирая. Кипит рассудок, вырванный из рая… Так смотрит Будда – хищный глаз Китая.

* * *

Скрипнула шаткая дверь, юркнула жизнь на свободу, суши подстреленный зверь, всхлипнув, уходит под воду. Цепко гремят якоря, море корчуют угрюмо – душу подцепят багром, дернут, подбросят из трюма. Вот и лети, камикадзе, сквозь варево стужи, в мир, разодетый бедой, рваный, лукавый снаружи. Там скороходы спешат, сапоги обмотав облаками, весть запечатать, предать, тучи толкают боками. Что бы там ни было – Бог, пламя, путей перекрестье, сердце-сорвиголова в утлое мчится предместье, гроздья набухших планет хищным рывком раздвигая, смотрим гремучий балет, в точку нуля, не мигая… Музыки взорванной, крови блудящей потоки ливнем тугим зацепились о провод жестокий. Там, на равнинах, горючих, сквозных, безвоздушных, перед последним прыжком, долгожданным, пустым, простодушным, горькой пощадой пульсирует зернышко боли – власть возвращения, прореха в «ничто» поневоле.

* * *

Рассыпаясь на камешки, песчинки и крупинки пыли, мы теряем основу в словах, в понятиях, где мы плыли, вот воронье крыло, вот обломок вчерашней боязни, из расщелин зари – скарабеи стотысячной казни. Только что-то потрескивает, то ль головни остывают, то ль рассыпаются дровни, толь арестанты шагают, то ль деревья, попробуй, упомни. Может быть, зерна гнилые ложились в паленую жижу, вкрадчивый голос шептал про себя: ненавижу… Пустое все это – закон рассыпается древний, сруб по реке проплывет, превратится в приветствие кремний. Если б смог ты прознать, где же корни кустарника света, чей каприз полыхает, чей звон превращается в лето, то дожди расплелись бы, как косы, над жатвою пыльной, океанскою кровью наполнился воздух могильный. Но где слово блажит, на кислотном ветру остывая, осыпается жизнь, как сухая мука с каравая.

* * *

Послушай, дорога, которую можно найти, то град, то зерно рассыпает в слезах на пути: равновесие сердца, в котором расставлен капкан, – стрекозиною славой, буддийскою верностью пьян. Только вновь раскрываются створки морских путешествий, где голодные тучи клюют черепицы предместий, то акул плавники или чайки в пробитом закате, где мохнатое солнце танцует в медовом халате. Там зашторенный сад, шепоток в полутьме паутинной и поношенный дождь, что висит на сосне гильотинной. Это глиняный шар, это ржавое зеркало мести, где ломаются копья в бермудском коричневом тесте… Тлеет нить Ариадны, дымит на гудящем ветру, и труба урагана пропащую тешит сестру.

Флейта водоворота

Порою, в периоды перехода, у нас портятся отношения со временем. Мы забываем свое умение полностью отдаваться настоящему, постоянно куда-то торопясь и чего-то ожидая. Иногда, в редкие моменты, когда удается расслабиться и растождествиться с желаниями, можно чувствовать себя счастливой. Хорошо, что хоть иногда, это сейчас уже не мало. Но хочется научиться, как в былые годы, рыть глубокие шахты-ходы в преходящем, что случалось когда-то постоянно, когда я смотрела на звезды, ранний весенний дождь или просто выглядывала в окно. Попытка цепко держаться за навязчивые желания никогда не ведет к добру.

Надо пробовать погружаться в настоящее, не мечтая ни о чем конкретном, распустить сознание, как туго стянутые на затылке волосы, и поплыть по реке перемен, благословляя происходящее и совершающееся. Если же продолжать думать по-прежнему, рискуешь вновь превратиться в жертву собственного целеполагания и ложного предпринимательства духа. Не просить, но восхвалять, не бояться, но славословить, не обижаться, не бояться, не просить, но сохранять радостный нейтралитет и спокойствие. Что может быть совершенней, чем невозмутимая душа и бесстрашное открытое сердце?

Мудрость ждет своего часа, она тычется в солнечное сплетение, она жаждет выхода и осуществления в нашем личном опыте и сознании, ей надоело быть запертой на ключ эмоций и пристрастных оценок происходящего. Стучите, да откроется, ищите, да обрящете… Псевдо-покорность, восприимчивость, нацеленная на ложные источники раздражения, смирение, которое паче гордыни, вожделение к пневмоистине, сосредоточенной на одном-единственном человеке, зацикленность и замученность, «фабрика грез», ограничительная территория блага, бунт против самости – и все это – под благовидными покровами любви и непререкаемого смысла. Но разве любовь может быть разрушительна? Нет. Так скажи спасибо любви, но не давайся врагу, который под личиною совести прячет раздражительность, нетерпимость, вздорность и рассыпающиеся в прах алмазы долгосрочной привязанности и первородства встреч и состояний.

Отпусти любовь по рекам вавилонским, пусть она плывет легкой остроносой пирогой, не нарушая тишины и покоя соответствия природных стихий и ее элементов, пусть ее душа скользит над поверхностью вод, и музыка флейты сопровождает ее прежде бушующее, а теперь усмиренное и возрожденное естество. Лучшее дело – когда-нибудь стать в Поднебесной чистою песней, мельчайшею птахой чудесной… Но где есть сила, там всегда существует опасность неправильного перераспределения состояний. Не говоря уже о том, что для начала надо понять, что тебе дано. Если же действовать спонтанно, картина становится не менее запутанной и чреватой опасностями. Сила закручивается в спирали, вьется водоворотами снов и совпадений, свивается кольцами дракона, пышущего огнем и самолюбивыми решениями, взмывает в воздух фонтанами черной нефтяной речи, настигает отточенною стрелою те цели, которые ей приглянулись, грозит обратной связью на все твои неприглядные и слишком смелые поступки, а если перекрыть ей пути, она ринется вниз, и там, в подсознании, начнет вить темные гнезда, ввергая заточившего и обидевшего ее в омут душевредительства и сумасбродства.

Так что берегись и сохраняй невозмутимость – страсти опасны для тех, кому дано много – слишком близки крайности, слишком велика опасность подмены, чересчур реальна угроза отождествлений и сопряжений противоположностей.

Плюс ко всему к тем, кого Бог наградил силою или, иными словами, талантом, просто льнут сумасшедшие. Это заметил еще Сальвадор Дали, и он, конечно же, был прав. Эти люди чуют аромат крайностей, им импонируют сильные колебания и эмоциональные встряски, ведь для всех этих психов, недалеких и недальновидных, лучшая пища – дармовая энергия, к которой они присасываются, как фантастические пьявки к высоковольтным линиям, и отодрать их не так-то просто. Эти упыри пытаются жрать чужую жизнь, подкрадываясь исподтишка сзади и отламывая от тебя лакомые кусочки бытия и свободы. Конечно, своего-то у них нет как нет, вот и приходится пресмыкаться перед другими, лапать их своими грязными ручонками, просить милостыню или нагло вторгаться на чужую, запретную территорию, притворяясь невинными ягнятами в поисках овцы-мамки. И если распоряжаться данным тебе вяло, неаккуратно или слишком опрометчиво, эти присоски будут только рады – так ты становишься более уязвимым, а значит, и более съедобным.

* * *

Воздух соленый, как войлок промокший дымится, ртутным ознобом дорога все вьется за мною – кто там стучится, случится ли что или сочится это из дупел медвяных тяжелыми каплями время земное? Душной корицею сыплется в ладанку сердца кровь костяная, играет ручная, ничья… В горле пульсирует черный канон иноверца – кокон земли раскрывается раной ручья.

Радуга над Симеизом

Бог опускается вместе с дождем в океан, стрелы его – отточены и струисты. Мы возвращаемся в логово жизни, падаем в водопад – губы прилива пористы и слоисты. Дети индиго кувыркаются в водоворотах грозы, балансируя на высокой волне, несутся навстречу смерти. Они различают отражения людей, насекомых, лозы, минералов, ангелов в солнечной круговерти. Туннели реальности множатся в слоеной толпе моллюсков, медуз, крабов, скатов, скелетов… Толща воды выталкивает нас за пределы лунной тропы на обочину радуги, прочь от земных предметов.

* * *

Ядро блаженства, сеть твоих интриг коварно вьется, вкрадчиво, ажурно… Мерцанье светлячка сквозь матрицу огня в ней плещется то алчно, то фигурно. …Фуга расстояний засыпана светящейся негой, под головою гудит, пульсирует атлас ковчега. В то утро пространство наполнила снежная мгла, цветущие числа чертила рассвета игла… Снежинки ручные клубились, как млечные мыши, и лопались с хрустом ноябрьские лопасти-крыши… Бденье сирены над люлькою треснувшей мира, рокот прилива, где яростный Сириус дышит…

* * *

Куда ведут каналы света? Рисует дрожи остриё той девушки японские куплеты – где танец твой, отчаянье моё? Я помню девочкой её желанный хвост, как ты входила в зал, сметая лица, и зайцы жались, жалкое зверьё, перед тобой, чья прихоть как лисица. Из вихря северного над твоим танцполом нам радужные туфельки надуло, все дальше в лес от гнойничков раскола, к Парижу мечутся и балуют друг друга…

* * *

…И вещи, на которые мы смотрим, говорят о том, что жизнь мгновенно впитывают нашу, и превращаясь в вести воскресенья, лепечут на заморском языке. Их шкурки нежные так розовы от детства, вглядись – увидишь их прообразы в песке, что стелется от Рождества до места, где души созревают налегке. О, вещи кроткие, как свечки в сладком тесте – не задувать, а приголубить вместе и вырастить, как яблони в леске.

* * *

Смотри, звезда выплывает из гулкого зимнего неба, и тишина расцветает тем, что имени не имеет… Легкая началась поземка, ты идешь по белой дороге и чувствуешь, жизнь набухает, струится, пульсирует, недотрога… В ковше, запрокинутом навзничь, плещется родными всполохами, ртутью небесною катится, пульсирует, ластится к холоду. В этом сквозном сиянии, в воздухе, пахнущем чистотою, открываются проемы ясные, клокочут ключи наготою. Видишь, Сириус распустился, и за ним разбежались по скатам котловины небесной распахнутой звезды стадом – ручными ягнятами.

Вадим Месяц[4] Плодоносящее сердце

Степень доверия к человеку, тем более к поэту, часто определяется не только проникновенностью стихов, но и внутренним содержанием его голоса: я бы не стал говорить лишь о тембре речи, здесь – о чем-то большем. О единстве стиля, привязанного не только к сердцу, но и голосовым связкам. Несомненно, это врожденное качество, но ведь и поэтический дар – тоже от Бога, и когда убедительность текста подтверждается убедительностью голоса, этоттекст произносящего, талант обретает некоторую необходимую бесспорность. Стихи Марии Максимовой я услышал впервые в начале 90-ых и до сих пор помню их заклинательную, завораживающую интонацию, заставляющую остолбенеть и слушать, может быть, даже подпевать, не вдаваясь особенно в смысл песни. Когда человек поет или плачет и мы верим в подлинности его чувств, содержание не столь важно. «А пылкие цикады оглашали холмы своим дрожащим, нервным пеньем – как музы, обреченные на плач». «Голос, скулящий в осколках древесных часов». «И заморская речь, как разряд голубой, искрится». «Или охрипший в футляре корчится, мерзнет гобой…» Максимову приятно цитировать, но я делаю это не для того, чтобы подчеркнуть эффектную образность ее стихов, я хочу показать многовариантность расположения плачей и заплачек в пространстве ее поэзии. Свист, щебет, крик, гомон, рыдания и даже вой муз, раздающиеся отовсюду. Сделаешь шаг – и услышишь новый звук. То ли хрустнет ветка, то ли треснет лед на реке. Наступишь на камень – и из-под него вырвется быстрый шорох огня. Наступишь на другой – ударит родник. Все взаимосвязано, будешь внимательнее – поймешь.

Глаз видит прекрасные образы, мозг считывает мысли, но пока не будет прочувствовано все многоголосье, стоящее за текстом, чтение останется поверхностным…

Максимова стремится к точности и ясности изложения, работая с расплывчатыми и темными вещами. Она так живет. Ей эти вещи знакомы. «Меж звуком и словом-зазор именуемый слухом: тамугнездиласьлюбовь, то есть радуга или разруха…». «Не пробоина в сердце, но место для воздуха, вздоха, где ознобом кошачьим свернулась больная эпоха». Она отлично ориентируется среди этих пробоин и зазоров, и я надеюсь, что и читатель вполне готов к погружению на эти глубины, уводящие не в наркотический бред, а к истокам чувств. Многие из нас нуждаются в незамутненности ощущений, не правда ли? В обращении к «дороге, которую можно найти», в «равновесии сердца», в слове «здравствуй», что скользит «по земле сырой… без имени, приманкою, игрой». Несмотря на кажущуюся мужественность и властность, безоглядность автора, который может вдруг ни с того ни с сего выпустить все, что имеет, «из рук», другими словами можно назвать доверием к жизни, и оно-то и подкупает в Максимовой больше всего. В ее стихах можно увидеть темные траектории страсти, отсылки к Аристотелю и Платону, свидетельства пристального прочтения Библии или европейской классики, но главной фишкой, подкашивающей деталью, остается готовность к незамедлительной жертве, потере, возможности начать все сначала.

Она любопытно рифмует – с такой Гелескуловской свободой, знакомой нам по переводам Гарсиа Лорки, или вообще не рифмует, оставляя ритмику либо свободно течь, либо мелодически спотыкаться. Форма меняется от нежной акварельности до философской афористичности, предпочитая откровение, почти исповедь. То тут, то там вспыхивают яростные, обличительные нотки – на уровне интонации, без разборок с жизнью и судьбой.

«Им не удастся меня убедить Беглым течением красноречивой строки, Научить вычурным поклонам, изысканной маете – Натягивая среди ночи на голые плечи пиджак, Не прохриплю о согласии на неродном языке…»

О чем это? О каком согласии идет речь? Почему это согласие нужно сделать на чужом языке? Поэта ведет его голос, заговори он напрямую, от головы – проиграет. Поэт не стремится уйти от жалобы или доноса, просто жалобы или доноса в пространстве творчества (как минимум, высокого) не существует. Максимовой нечего скрывать, она не старается нас запутать. Ответом к этим строкам может быть то, что она не может дать согласия ни на каком ином языке, кроме своего собственного. «Там, на краю океана белесого, ледяного вьется спирально слуха горлышко слюдяное, тонкое как тетрадь, кто-то тщится понять…» Право на гениальность хрен отнимешь. Такая профессия, предназначение. Поэзия Максимовой возвращает в нашу жизнь опасность, право на риск. Поэт знает, что:

«Настоящее дело стелется как трава, никнет ракитою в лоно лесных запруд, зверь, что крадется по следу, знает волчьи права и не останется там, где его запрут».

Виктор Петров Верша спасительный полёт

Лауреат Всероссийской литературной премии имени М. А. Шолохова и премии журнала «Юность», обладатель европейской медали Франца Кафки, дипломант международной премии «Писатель XXI века». Автор стихотворных книг «Аркан», «Лезвие», «Reserve of Level», «Дотла», «Грань», «Болевой порог», «Ротонда» и других. Издатель, главный редактор литературно-художественного журнала «Дон». Член Союза писателей России. Живёт в Ростове-на-Дону.

Тайнопись

Чёрт завалится в чертополох, Верстовая огорошит весть: Между строк записываю вздох – Сможешь ты ли тайнопись прочесть? Родина моя бредёт в бреду И бредёт по свету босиком. Хочет ветер отвести беду, Катит листьев залежалый ком. Листья палые – из книг листы. Книги чёрные, их чёрт писал, Чтобы сгинули и я, и ты За рекою Дон, рекою Сал. Эй, нечистый, запалю костёр, И метнутся дали до небес! Тотчас выйдет – глаз да слух остёр, Выйдет из чертополоха бес. Ну-ка, чёрт, иди сюда ко мне, Морок, серный дух, заморский сон. Ты казачьих зря пугал коней – Слышишь, гул идёт со всех сторон? Гложет перемен переполох, И меняет Родина печать: Между строк записываю вздох – Ты одна сумеешь прочитать.

Воркута

Валерии Салтановой

Зря ль окликнул тебя, Воркута – Воркованье твоё у плеча… Так бы век, а не ночь коротать, Да почти догорела свеча. Ненасытные губы твои И задушат и душу сожгут: Скажешь: «Вены свои отвори»! Отворю, но вернее бы жгут Из верёвки вкруг шеи – и вниз!.. Это, чтобы любовь доказать. А могу и шагнуть на карниз, И схватиться за лунную стать… Но усмешка твоя промелькнёт, Обрывая галимую нить, Только горлинка, сбитая влёт, Воркованье желает продлить. И на лагерь плевать, на тюрьму – Поцелуем её прикормлю: Разве скажет она хоть кому, Сколь дотоле терпел и терплю Воркутинскую снежную блажь, Залихватские скаты дорог… Пуля-дура, теперь не промажь! Гильза стукнется пусть о сапог.

Карниз

Цепляется ветер за мокрый карниз, И стылые пальцы скользят по железу. Да это не я ли карабкаюсь, лезу? А мог бы летать: стоит броситься вниз – Туда, где пугают ночные прогалы И дерзкий шиповник взошёл на крови, И мучает город пропажа любви… Меж тем простодушные рыжие галлы Живут-поживают бездумно в Европе, Не зная того, что за мокрый карниз Цепляется ветер в дождливом потопе И тем исцеляет неслыханный криз. Должно быть, сегодня… Да вот же, сейчас! Конечно, сейчас протянула мне руки – Желал бы, да вот не постигнуть науки: Мол, жизнь продолжаться не может без нас; Любовной науки, похожей на сонник, Где всем и всему объяснение есть И где толкований причудливых весть Страшней, безысходней болезни кессонной… Любовь увлекает ко дну, а обратно Уже не всплывёшь – путь в один лишь конец. И что напоследок?.. Осталось не врать нам Да слушаться парного стука сердец. Скользят и срываются пальцы дождя – Карниз, как железная клавиатура, Усталый троллейбус рогатиной тура Царапает падшую высь, уходя Незнамо куда – лишь искрятся разряды, Двоится по следу гремучий поток… Мы рядом с тобою, а город жесток, И горько, что рядом, но этому рады. Озоном твоим надышаться и мне бы; Пока же – сумбурного счастья игра Про то, как расстаться настала пора… А мыслю: «Отнять ли такую у неба?»

* * *

Ни крика, ни плача, ни стона, ни звука, А их продолжение – тишь, немота. И даже не воет соседская сука, Чьих малых детей побросали с моста. Змеится текучее пламя позёмки, И сбитая птица летит в буерак. Душа пропадает, не выдержав ломки: Я думал – сиянье, а это был мрак. Хлобыстну последний стакан без остатка За то, чтобы не окочурился свет! Длиннее раздумья кирпичная кладка – Запретная зона: кого только нет… Я тоже там был, хотя всё-таки не был. Я знаю такое, что лучше не знать. И хляби разверзлись, и падало небо, И время приспело, мой друг, умирать. Куда ни посмотришь, глаза б не глядели, Слезится до рези фонарь на ветру. Дойду к неуступчивой той цитадели И там на сей раз, может быть, не совру. А что остаётся, когда не осталось Уже ничего, что хотел и просил… Откуда теперь на груди моей впалость, Где билось и выбилось сердце из сил?

* * *

Забудь меня, как страшный сон, Забудь, любимая, забудь!.. Идут враги со всех сторон, И АКМ упёрся в грудь. Забудь – тогда не стать вдовой, Моя негласная жена: Клянусь повинной головой Такая ты, как есть, одна! Забудь – не станешь горевать, Не оросишь от маяты Слезами узкую кровать, Когда узнаешь правду ты… Но пробиваться не впервой, Поэтому и в этот раз Останусь гвардии живой, Стальных не опуская глаз. Вернусь, и бросишься ко мне, Объятием забинтовав: Горел, да не сгорел в огне И выжил, смертью смерть поправ! Неправота вперёд звала На самый край, потом – за край; Неправота во имя зла Велела: «Ты не умирай!..» Неправота – неправый суд: Убить, кто более неправ, И пасть под реактивный гуд, И стать травою среди трав. Неправота – громить врагов, И, презирая темноту, Отбить у волжских берегов Мамаевскую высоту.

Плато

Жаждой мучилась ты, становясь на колени, Припадала ко мне обездоленным ртом. И ночник трепыхался, и дивные тени Поселялись в жилище холодном, пустом. Я любил, как умел, одинокую душу, А жалел, как уже не жалеет никто, И поклялся тогда – клятвы сей не нарушу! – Оберечь, достигая с тобою плато. Нам объятье дарило небесные выси, Мы в объятье срывались и в пропасть на дно: Потому друг от друга настолько зависим – Даже если и врозь, мы с тобой заодно. Мы достигли, мы вышли на ровное место: Мы и ровня с тобой, мы с тобой и родня, Осеняемся ветром ли, знаменьем крестным, И дорога ведёт до последнего дня. Только что же мы заново – к небу и в бездну, Иль другого не знаем и знать не хотим? Что потом ни случись, никогда не отверзну То взыскание ртом пересохшим твоим. Так чего разрыдалась, моя золотая? Поцелуями слёзы твои соберу. И мелькают стрижи, под окно залетая, И в тебе распустился цветок поутру. Ты спросонья становишься вновь на колени, Жизнь жалея свою, что никто не вернёт… И по комнате мечутся дивные тени, И ложится на сердце невидимый гнёт. Мне понять бы тебя, да понять я не в силах Эти губы твои и безумную жажду твою. Задымятся морозы на звёздах остылых, Но тебе в свой черёд не себя ли до капли пролью.

Бабочка сердца

Витала бабочка над нами, А мы с тобою – взор во взор, Но твоего глазного дна мне Достать нельзя наперекор Сиреням вкруг – до помраченья, До отторжения любви… Объята страхом – страх леченья. Зовёшь меня… Всегда зови! Томимся в клинике с тобою, И рву мольбой на части грудь: «Господь, спаси от боли болью, Храни её – меня забудь!» И вслед тебе по коридору Другая бабочка мелькнёт – Сама невидимая взору, Верша спасительный полёт. Она проследует в палату, Куда заказаны пути. Лети к рассвету, не к закату, Лети же, бабочка, лети! И скорой помощи сирены Кричат взахлёб и без конца, Но под наркозом пусть сирени Коснутся милого лица; Тебя спасут и мановенье Прозрачных двуединых крыл, И бликов по челу скольженье, Как будто близкий близко был… Когда же выйдешь – никакая, То бабочка прервёт витьё И сядет, крыл не размыкая. Не сердце это ли моё?

Пятигоры

Я тебя бессмертьем обеспечу,

Ибо в жизни до́смерти люблю.

Валерия Салтанова Кареглазое иго, небесная воля – Я тебя полюбил, как не любят уже, Но терзает всё чаще обман алкоголя, Отразив полнолунную блажь на ноже. Слышишь, милая?.. Счастье моё и злосчастье! Нас разводит разлад: это зря – погоди! Сердце бьётся, желая к тебе достучаться, А своё зажимаешь напрасно в груди. Я живу на разрыв – разорвётся аорта, По-другому любить не могу, не хочу… И твоя немота – дней безумных когорта – В плен меня забирает, сдаёт палачу. У того палача мониторная плаха – Мне по воле твоей не сносить головы: И щебечет мой твиттер, ненужная птаха, И виденьем скользишь возле кромки Невы… А не то обоймут севере пеленою, И морозит звериная зависть подруг, Потому что всегда ты была неземною, Разрывая постылый, заезженный круг. Ты ко мне добиралась, уже никакая, Так измучили белая мгла, неуют, Но, устами твоими глагол изрекая, Пели ангелы… Слышу – поныне поют! Так зачем от себя уходить в Пяти горы И невнятицей длить непонятный затвор? Посмотри, как возносятся звёздные хоры, Да слетают потом с неуступчивых гор. Я тебя не молю, кареглазое иго, Пожалеть и ответить на сбивчивый стук, Ведь уже и про нас миру явлена Книга, И молчаньем туманится близкий Машук.

* * *

Ищет волк себе подругу И находит навсегда… Красные флажки по кругу – Заполярные года. Вырвется ли на свободу Одиночество твоё, Если мерзлоте в угоду Отпевает вороньё? Целится картечью горе, Ходят ветра желваки, И смыкаются на горле Волкодавские клыки. Только твой спаситель серый Вольный ведает предел: Служит правдой, служит верой, Оттого и поседел. Серебристая окраска, Злая масть, полярный свет… Мой загривок волчья ласка Холодит – и жарче нет.

Шотландская скала

Дошёл до крайности, где край Острее лезвия теперь… Давай на жизнь свою сыграй – Любовь синоним ли потерь? Подняться надобно с колен И выйти к высоте орла: Стоять мне сутки на скале – Пытай, шотландская скала! Обычай северный таков, Когда жену берёшь себе, Иди на край – и будь готов Слепой довериться судьбе. Звучит волынка ветра здесь, И шторм злорадствует внизу, Но, точно лук, натянут весь, Я должен выдержать грозу. Тебя люблю и не люблю, А как ещё хотела ты, Когда погибель кораблю Сулит исчадье темноты? Спаду с морёного лица, И выест соль разрезы глаз, И грань венчального кольца Сверкнёт звездой хотя бы раз. Увижу знак, постигну знак И не забуду о своём: Пускай объял кромешный мрак – Один стою, стоим вдвоём.

* * *

Он схлестнулся крест-накрест с тобою И земные отринул пути. И, распятые общей судьбою, Разве можете с неба сойти? Было то, что ещё не бывало, А что было – рассыпалось в прах… Ты руками его обвивала И в подлунном и в прочих мирах. Откликалась на редкое имя, Постигала размолвок туман; Неземная улыбка таима – Холодит и волнует обман. Он живёт у слепого экрана, Затянул виртуальный портал. Вместо сердца – открытая рана: Сам бы рану не забинтовал… Ты придёшь, ты омоешь слезами – Тайно вылечишь рану его; И с высот золотое сказанье Явят звёзды, не зная того, Что отчаялся сумрак осенний И качается лодка вдали, И дремотные запахи сена Долетают с далёкой Земли.

Павел Шаров Совершеннолетие

Шаров Павел Петрович. Родился в 1972 г. в Саратове. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Публиковался в журналах «Волга», «Дети Ра», «Футурум APT», «Сибирские огни», «Северная Аврора», «Звезда», «День и ночь», антологиях «Лучшие стихи 2010 года» (Москва, ОГИ, 2012), «45: русской рифмы победный калибр» (Ставрополь, «АГРУС», 2015), сетевых изданиях «45-я параллель», «Подлинник» и др. Трижды лауреат международного конкурса «45-й калибр» (2014, 2015, 2016). Член Союза писателей России. Живет в Саратове.

Совершеннолетие

Мне исполнилось восемнадцать. И я был горд – совершеннолетие! Мать испекла мне торт. Правда, не было в торте свечей, и гостей в доме не было. Будто ничей не родственник (не говоря уже – друг), сидел я 7-го июля. Отрезал кусок, и вдруг грянули трубы и барабан: то заработал Шопен во всю силу лёгких! А вяз шумел у «Овощного». И шла процессия вдоль улицы Жизни Космодемьянской. С луны он свалился, что ль, этот покойник?! Я поперхнулся. Высунул торс – ох, не глядеть было б лучше! Выбросил торт, возненавидел свой день рожденья, а цифру 7 предпочитал лишь на «Трёх семерках» (я с них косел в отрочестве, но больше любил «Агдам»). Я тебя – слышишь, жизнь? – никому не отдам! Он жив всею кроной, свидетель мой, вяз, связала нас кровно словесная вязь. Так жизнь – та, что в торте не стоила свеч, – вскипела в аорте – и хлынула речь.

* * *

Под грузом дневных забот я ходил согнувшися в три погибели и желал всему миру гибели. Но настала ночь – и волшебным образом я желаю миру добра. Мне образом служит вид из окна: там, в квартирах, задёрнутых занавесками, люди из дёрганых, полудиких зверей, надевая домашние тапочки, превращаются в добрых родителей: все они – мамочки, папочки. Я готов в это верить: ночь притупляет сознание. И само мироздание представляется в виде игрушки на рождественской ёлке. Жаль, что ночи в мае не слишком уж долги, и с первым лучом рассвета, с первым гудком электрички я первым делом нашарю в кармане спички, закурю сигарету и, сделав пару затяжек, опять увижу: невыносимо тяжек этот мир, но другого взамен-то нету, так что, пожалуй, гаси сигарету и трезвей понемногу: день предстоит не из лёгких – дай же ему пинка, дым выдыхая из лёгких.

* * *

Отболела головушка, слезы вытекли. Март, но в сердце пурга как на Вытегре – там, на севере, где болотами заперт лес, точно двор – воротами. С нашим сыном пойти рука об руку к золотому от солнца облаку не судьба мне… В отцовскую ямину положите меня, братцу Каину передайте, что был я Павликом, но уплыл по Коциту яликом, был да сплыл я – по Стиксу ботиком, пламя черпая низеньким бортиком. Жизнь разменная – зимами, вёснами – разошлась по рукам. Жаль, что взрослыми мы не стали, душа моя, Павел, но всё, что было – неправильно, правильно, – всё же было… Французскими булками не хрустел отродясь – водка булькала из горла – я занюхал, и ладно уж. …Не сыграть с нашим сыном мне в ладушки… Так судьба нас обоих прищучила. Не тебя, а меня бы – на чучело в огород! Я же, челюстью клацая, Ипокрены глотну, из Горация вспомню – сказано было невежде Научись-ка порядочно мыслить ты прежде, чем начнешь писать, но – кончается курево, и плывет топор из села Чугуево – из Аида, за Летой-Ягорбой, где забвение – волчьей ягодой.

* * *

Как ночь огромна. Как земля мала. Как далеко до Бога! Как ты бессилен перед этим листом бумаги: «ля-ля-ля» – очередная запись блога окажется лишь междометьем. На трех китах ли, черепахах – земля мала: два дня пути, и ты у края ойкумены. А предки? Что ты в черепах их ещё пытаешься найти? О чём кричишь ты – аж до пены на синих треснувших губах? Уйди отсюда, бесноватый! Земля мала, и с каждым днём ее всё меньше. О, мой страх! о, ужас! Слух – надмирной ватой, а зренье – солнечным огнём. А Богтак близко, что рукой достать. Но мы могилы роем и не достанем, не узреем. А над моей седой башкой гудят, клубятся мысли роем. И лебедою ли, пыреем, быльём ли Время поросло. Земля мала: лишь пара рек, лесок, пригорок, деревенька. Который месяц и число? Который год? Который век? И пережить мне этот день как?!

* * *

Я крепко спал – без сновидений. На потолке роились тени всех тех, кого любил и знал. Я это видел – видел въяве, а не во сне. И я не вправе теней полночный карнавал забыть, заснуть, засунуть в папку (сними – дотла сгорела! – шапку), – да, не получится, точь-в-точь как мокрой тряпкой – стёкла, мебель, мозг протереть. То явь ли? Небыль? Зачем дана мне эта ночь? Не знаю… Правды ли взыскую сам о себе? И кто такую затеял с памятью игру? (Так я подумал мимоходом, меж тем как тени хороводом кружились.) Может, не к добру всё это?.. Памяти радаром я шарил по судьбе, и даром пропавших чувств мне было жаль. Скорбел душой – а толку, толку? И тихо плакал втихомолку. Ну что ж ты, память? Так ужаль, как никакой змее не снилось. И то сказать, развёл тут сырость, но – был запал, да вышел весь. Проснуться – на Шексне ли, Волге, сказать: «…остави наши долги и хлеб насущный даждь нам днесь».

* * *

Грохочет по рельсам товарный состав – и в теле вибрирует каждый сустав, во рту же становится горько. Пора просыпаться – гудками завод зовет, и пока ты жуешь бутерброд, звучит «Пионерская Зорька». Давай торопись – тебе в школу к восьми, и ранец – ты так им гордишься! – возьми: под алыми бриг парусами летит над волнами, и галстук твой ал. …Я вырос давно, только взрослым не стал – пацан с бородой и с усами. Хотел быть как все, только матушка-лень томила, но врезался в память тот день, когда мне шепнул Женя Дьяков: «А Брежнев-то умер». «Но это, – в ответ сказал я, – не новость давно». Десять лет мне было – отродью бараков. В шестнадцать мальчишеских лет я качал права человека и не получал из принципа паспорт, упрямо твердил, что прописка – сплошной произвол, «Но в ВУЗ не возьмут, если ты в комсомол не вступишь», – твердила мне мама. А я что ни попадя пил и курил, бывал в обезьянниках – нет в них горилл, они за решёткой не с этой, а с той стороны – им дарована власть, и хочется плюнуть в слюнявую пасть с дымящей в лицо сигаретой. Высокой болезни хотел, и в дурдом был загнан. Хоть в это и веришь с трудом, но псих в медицинском халате решил, что бредовую галиматью несу я – влепил мне в военник статью, с какой – только жить в интернате. Как будто бы я апельсин заводной! Я в здравом уме говорю, что в родной стране мы как беженцы – в стойло загнали народ феодалы (им суд не страшен давно). О, как тупо сосут подростки вонючее пойло! Но Бог – не мякишка. Всё – в дело и впрок. Я намертво выучил главный урок еще в 100-й школе: так надо – любому воздастся сполна по делам, и путь к райским кущам лежит сквозь бедлам, сквозь дым и расселины ада.

* * *

Память – это она спать не даёт ночами. Так и сижу в печали, пялясь в проём окна. В шутку или всерьёз я свою жизнь уже прожил. Знает об этом прожелть двух заоконных берёз – ветками в темноте шарят по стёклам слепо. В комнате сумрак склепа. Где они, годы те, когда душа по ночам жила на улице Лун ной, наивной была и юной, а неба бездонный чан звёздами был набит – зодиакальной сельдью. Сетью – зовётся смертью – с орбит их сорвал Арбитр. Что же? Спальный район. Старуха-пятиэтажка кряхтит и вздыхает тяжко, и ни гу-гутелефон. Может быть, это сон? Жизнь не меня запинала в этот отсек пенала? Может быть, я не он – нетот, который пером водит, дурак, по бумаге, веря, что эти знаки не вырубить топором? Я выхожу на балкон – руки пожать берёзам. Я задаюсь вопросом – кто я, если неон?! Но тишина в ответ. Толи виновна осень, толи меня просто нет – нет и не было вовсе.

* * *

Солнце ниже, и тень наползает на двор. Отче, иже… Не помню, с каких это пор за оградой сижу я, седой, во дворе – бородатый с недремлющим бесом в ребре. С жизни сдачу отдал алкашу: на сто грамм он всё клянчил, и счет потерял я годам. Отче, иже… и долги оставь, как и мы… Я всё ближе к таинственной области тьмы. Тихий вечер, и воздуха пыльная взвесь. Это Вечность незримо присутствует здесь. Звёзды ночи. Галактик стремительный бег. Знаю, Отче, как дорог тебе человек. Жили-были, любили и шли к алтарю, и в могиле мы ждем Воскресенья зарю.

* * *

Мать, ты носила под сердцем сына, но снова в Освенцим поезд уходит – мы в ад въехали. Дым сладковат. Драконоборец Егорий, видишь – дымит крематорий иль Краматорск, лугадон. Видишь, крылатый дракон огнь изрыгает из пасти. Это военные части в адском смешались котле. Шествует Вий по земле. Он разлепил, поднял веки – вымерли пашни и реки, смерч или град-ураган – общий могильный курган. Это горят наши трупы, это трубят в небе трубы, град, ураган или смерч, вихрем проносится Смерть – из Откровения всадник. Хлопец ли, псковский десантник, смерч, ураган или град, – мама, мы въехали в ад.

* * *

Я столько зим и столько вёсен так трудно, Господи прости, прожил, как будто мне грести по топкой жиже, руки вёсел срывая с визгом из уключин, пришлось – и я теперь научен столь горьким опытом, что даже, когда передо мною гладь чиста, как новая тетрадь, настороже я и на страже, на стрёме я – а вдруг не чисто?! Так на картине у кубиста того гляди мир на фрагменты вдруг распадется – сплошь углы. Не вырваться из топкой мглы и не сорвать аплодисменты. Но, может, смысл сокрыт и в этом – стать фоном, тенью, а не светом.

Евгений Каминский Стихотворения

Евгений Юрьевич Каминский род. в 1957 г. Поэт, прозаик, переводчик. Автор девяти поэтических сборников и нескольких книг прозы. Публиковался в журналах «Октябрь», «Звезда», «Нева», «Юность», «Литературная учеба», «Волга», «Урал», «Крещатик», «Дети Ра», «Аврора», «Зинзивер» и мн. других, в альманахах «День поэзии», «Поэзия», в «Литературной газете». Участник поэтических антологий «Поздние петербуржцы», «Строфы века» и мн. др. Лауреат премии им. Гоголя за 2007 г. Живет в Санкт-Петербурге.

* * *

На кладбище среди берез, где воздух пополам с крапивою, там, где природа в полный рост стоит, не силясь быть красивою, где между скрученных ветвей то крест, то чудище античное, сидит в засаде соловей – такое вспыльчивое личное. Ему и круча нипочем: талант растрачивает попусту, свистит, по сути, ни о чем, срывается как крик над пропастью… Клянусь, душа его пуста. Не Лемешев совсем, не Собинов… Но от любви поют уста, в контексте кладбища особенно, где разлеглась повсюду смерть, куда зайти-то страшно с улицы, где людям не на что смотреть, а вот глядят – не налюбуются. А вот стоят, открывши рты, припадок соловьиный слушая. И что скрывал как ужас ты вдруг открывается как лучшее. Не все ж нам тьма да власть ворон?! Свисти, безмозглое ребячество, чтоб, ухо навострив, Харон забыл, зачем он нужен, начисто. Чем не святой Иероним?! Ведь вот лежит и не противится смерть – переложенная им кириллицей любви латиница.

* * *

В эпохе скончавшейся всё оказалось не в счет. Напиться бы водки да где-нибудь рухнуть в осоку: лежишь, будто мертвый, а жизнь себе мимо течет – не учит уже и не требует мыслить высоко. Вороны сутра в своих шубах на рыбьем меху, как ангелы смерти, кричат непечатное что-то… Вам часто казалось, что вы уже там, наверху, и дней у вас тут для чего-то большого – без счета?! Я верил, что хватит, как минимум, века на три мне слова того, что во мне, словно в топке, гудело, дотла выгорал тут, и – пламенем синим гори любое другое, не столь сокровенное дело… Что копья ломать?! Ничего изменить уж нельзя, хоть пешка любая, надеясь на чудо исхода, и жаждет вернуться на поле с мандатом ферзя и мат наступившей эпохе поставить в три хода… Осталось, пожалуй, то слово в асфальт закатать, чтоб тут твоего сокровенного – как ни бывало… Так нет же, лежишь, будто мертвый, таишься, как тать, и слушаешь жадно чужое. И все тебе мало.

Смерть

Часа в четыре или в пять, когда короткий сон – услада, что в рай тебя спешит забрать хотя б на пять минут из ада, когда уж близко до зари, и, сняв гетер, гяуры в яры летят, сшибая фонари крылом авто на тротуары, когда проспавшим жизнь бомжам пора бы уж и пробудиться, как прочим жабам и ужам, счастливым, впрочем, здесь как птицы… я видел, как не восходил день над Сенной и Караванной, как, ниже кровель и стропил, он крался, словно вор карманный, минуя площади, мосты, пугаясь собственного света… И не хватало высоты, чтоб жизнью посчитать всё это. И значит, это смерть была, что за плечами носит тихо два перепончатых крыла, огромных, как мечта у психа. Что поджидает за углом в тени, пернатая, когда ты, ища по улицам свой дом, к ней в лапы попадешь, поддатый. А чтоб не выскользнул из лап пожить еще, и для острастки, она в тебя, как эскулап, вонзает ужас Арзамасский. А после, скинув свой мундир и на себя пиджак твой меря, дрожит, как бедный дезертир с глазами загнанного зверя.

Смирение Иова

Вослед журавлихе синица свистит, драму к фарсу сведя… Тем легче с финалом смириться, чем меньше в тебе от тебя. Не сбылся прекрасный сценарий огнем очищения душ. Ну что ж, дотлевай, карбонарий, твой уголь не надобен уж. Не в Третьего Рима столицу – вямало-ненецкий Надым направила в пыль превратиться судьба тебя, пьяная в дым. Одна лишь от жизни усталость… Но это еще не конец! Еще раствориться осталось во всем, в чем дышал здесь Творец. Во всем, что душа так ценила, на что, словно зверь на ловца, летя, своей страсти чернила могла изливать без конца. И смерть не могла свое жало вонзить, ведь, покуда ты гнил, в тебе это жгло и дышало, бумагу прося и чернил.

* * *

Не будем, пожалуй, на гуще гадать. Чего еще надо, пока изливает Господь благодать на зверя и гада?! Что проку ломать на грядущем сургуч, мрачнея все пуще?! Пока жизнь в себе ощущаешь хоть чуть, и нети нам – кущи. Жизнь есть, только смысла в ней, кажется, нет? Нет, скажете, в ней-то?! А если – за стенкой какой-то кларнет, а может, и флейта такое выводит с утра попурри, (какое там скерцо!) что кажется: крылья вдруг метра потри раскроются в сердце… Здесь музыку лишь и возможно понять и гаду, и зверю. А что в сад эдемский не пустят опять, признаться, не верю. Ну что, кроме вечной любви надо мной?! Выходит, мне надо лишь, пепел стряхнув с себя, двинуть домой из этого ада.

* * *

Россия меня попросила стихов не писать ей в ночи. Ну, пару сонетов от силы, а сверх – не по чину. Молчи! Ведь здесь, где идешь до предела, пока не дадут по рогам, поэзии гиблое дело по силам лишь полубогам, как чайки кричащим, как сойки, чей выбор, известно, каков: по самому краю, вдоль Мойки канать под тамбовских волков, быть узников совести вроде, но цепи не рвать, а скорей, пиарить всю жизнь в переводе на святочный ямб и хорей… Но разве не рана сквозная в поэте – стихи?! Иссиня весь черный от ран, я-то знаю, Господь здесь поставил меня не ради той пары сонетов, а чтобы мой голос дорос до самых бесстрашных ответов на самый проклятый вопрос. Чтоб разом Россия примолкла, услышав не трели, а вой простого тамбовского волка как истины голос живой.

Девочка

Девочка с Невского на Театральную площадь альт драгоценный везет и, сжимая футляр, слушает молча занозисто-льдистый на ощупь, выговор улицы грязной, как черный пиар. Что-то в ней есть, в этой простенькой, что-то такое, что, сколько я ни пытаюсь, не в силах постичь, что, раздражая слегка, вдруг лишает покоя и превращает в ничтожное все тут опричь. Вот и футляр, как негнущийся стан манекена – гордый дурак без лица и без рук. А она гладит на горле футляра горячие вены, чтоб только стон его вдруг не сорвался со дна. Там, в саркофаге, внутри бархатистого мрака тонет вишнево-блестящий ее инструмент, сохнет смычок, стынут струны, готовые плакать… Там все, что музыке нужно, лишь музыки нет. Грязь и февраль. И на весь этот мрак без испуга смотрит она в своем ватном пальто и трико… А как же туфельки, глупые рюшки, подруга? Где ты сейчас? Полагаю, уже далеко. Брось это гиблое… Сладкое рабство искусства не для девчонок… Футляр. Остановка. Скорей! Гладко-вишневый. В нём все ее мысли, все чувства: радость, печаль и надежда… Лишь музыка – в ней.

Дворник

Завалена снегом страна. Берется варяг за лопату. январь это ведь, как война, где дворник приравнен к солдату. Не важно, как выглядит он: обрит, как абрек, иль патлатый… здесь руки не крутит ОМОН тому, кто сдружился с лопатой. Здесь папа поддатый, в детсад ведущий немытое чадо, ментам подтвердит, что солдат себя не щадит, если надо… Да, кони от этого мрут… А ты не робей, работяга. Поскольку лишь доблестный труд здесь грека творит из варяга. Поскольку лишь в поте лица и можно здесь быть человеком по твердому слову Отца бродягам, варягам и грекам. Пойми, даже Пушкин готов здесь с Нимфой из Летнего сада одним только видом без слов внушать тебе тщетность джихада. А если к тебе – на фарси, а если с тобой – не для вида, ты ведь перестанешь носить под фартуком пояс шахида?

* * *

Впору забиться в нору или сангиною слечь… Господи, как мне в миру душу от мира сберечь? Ибо куда здесь ни плюнь, где ни разуй своих глаз, всюду – январь ли, июнь – вас поджидает соблазн. Слов покаянных давно в сердце готова сума. Но не изречь ни одно! Трудно не спятить с ума, если одно на уме: как без фатальных потерь выжить на подлой войне с собственной плотью теперь? Падким на сладкое как вечную жизнь заслужить: выколоть собственный зрак? рот бечевою зашить? Если и миру в лицо глянуть нельзя чернецу, то разреши хоть винцо в этой дороге к Отцу. Рюмку за рюмкой тянуть, впав в упоительный бред, чем для хромого не путь? чем для слепого не свет? Выеденного яйца этот не стоит чернец… Но ведь лежит у Отца и для такого венец.

Март

В соседнем доме – окна нараспашку, с утра там ловят солнце в сундуки – базарят, наливая из баклажки, пузатые, как бабы, мужики. И то, что минус пять – не наше дело. Добьют бухло, а там, глядишь, и май. Невольники эпохи беспредела, все вытерпят – ты только наливай… Смотрю и даже завидно, признаться: бессмысленные лица, ражий смех… Поклонники паленого эрзаца похоже, на земле счастливей всех. А так ли уж важны все эти смыслы и воли несгибаемая жесть вам здесь от Волги, скажем, и до Вислы, когда у вас такое счастье есть?! Когда не жалко выкинуть на свалку трехногий стол и с шишками кровать и с кем-нибудь ввязаться перепалку: всё гнуть свое и спуску не давать. В дом привести какую-нибудь Нинку. Любовью объявляя эту связь, стоять, курить с соседями в обнимку… А сам и не курил-то отродясь!

* * *

Героям эпопеи нам каждый день был как «Последний день Помпеи»: огонь, зола и мрак. Лишаясь, не юлили – сушили сухари, нося в себе промилле с зари и до зари. Могли нас прямо в мыле, могли и как сельдей, чтоб только мы трубили во имя их идей. Во имя их заветов – не быть, а потреблять омаров и омлетов, на душу если взять. Чтоб с чьим-то брюхом вровень, в бобровой до бровей… Мол, вот тогда – без крови и в целом, чуть правей… Как будто был нам нужен во тьме не веры свет, а бок свиной на ужин, в котором правды нет. Как будто, блат имея и толику бабла, могли мы тут, в Помпеях, не выгореть дотла…

Андрей Коровин Слуцкий в Туле

Коровин Андрей Юрьевич род. в Тульской области (1971). Окончил Высшие литературные курсы при Литературном институте им. A. M. Горького. Автор восьми поэтических книг. Стихи публикуются в поэтических антологиях ООН, России и других стран, журналах «Арион», «Дружба народов», «Новый мир», «Октябрь» и других изданиях, переведены на английский, немецкий, польский, белорусский, армянский, грузинский и другие языки. Выступает с авторскими концертами и спектаклями в составе творческого дуэта «Коровин и Фагот» (с легендарным музыкантом Александром Александровым). Руководитель Международного культурного проекта «Волошинский сентябрь», литературного салона в Музее-театре «Булгаковский Дом» (Москва) и других культурных проектов. Лауреат премий литературных журналов, Кавалер Золотой медали «За преданность Дому Максимилиана Волошина» (2010). Живёт в г. Подольск Московской области.

Рыбные места

моему крёстному, дяде Вите

это дуб наклонился над речкой или видится мне наяву что я маленький я человечек что я падаю в реку                        плыву лето детства и речка Воронка на моторке летим по реке и отснятое на киноплёнку вспоминается прошлое мне вижу рыбу и я вроде рыбы потерялся в запретной воде мы летать или плавать могли бы я в реке я во сне или где где-то там на цветущей поляне зверобой повилика чабрец пиво плавится в потном стакане с дядей в карты играет отец рыба справа и рыбина слева удивлённо глядят на меня пасть как кисточку львиного зева открывая и к тайнам маня но какая-то тайная сила обняла меня и вознесла с тайной рыб навсегда разлучила и от жизни меня не спасла

Песни этой зимы

вот так заляжет снег на ветках и до скончания зимы валторны запертые в клетках до поздних сумерек немы а дальше вылитый Вивальди привычно проверяет лёд какой последней ноты ради тоска любви произойдёт пока январь рисует ветки прорезав белое углём сверяясь сданными разведки мы целый день бессмертья ждём закончить ночь убрать треножник мольберт засунуть под кровать и совершив обряд несложный навеки лечь сегодня спать

Белый день

на улочке стеклянной белый день томится речью сбивчивая стужа мы умерли и наше дело тень а наши души вымерзшие лужи в растрелльевых подъездах пауки зимы – рисуют смертные узоры и уплывают в полночь рыбаки на льдинах пограничного дозора звенит в ушах мороз как тетива и пьяный бомж под видом дедмороза несёт шепча бессвязные слова лимонные как веточки мимозы

Слуцкий в Туле

1

он просыпался рано смотрел в окно там за окном всё тот же двадцатый век пусто на сердце холодно и темно никто никому не нужен как сказал имярек вот же она единственная ушла туда куда все уходят и он уйдёт боль понемногу стихла любовь прошла но тоска не проходит нет не пройдёт он лежал на диване да смотрел в потолок смотрел через крышу в небо в её глаза потом выходил из дома бывший пророк который на свете всё уже предсказал – Здравствуйте, – говорил ему доктор, – как нас зовут? – Слуцкий, поэт, – сухо он отвечал. «Знавали и наполеонов, все теперь тут», – подумал про себя доктор, но промолчал. – Есть у вас документы? – Да, – протягивал документ. – – Слуцкий Борис Абрамович… вот так так… – Что привело на рельсы? ответа нет он писал стихи больше не знает как

2

когда поэт превращается в человека ему становится всё равно какое утро какого века какое крутят в кине кино сгорели в танках его читатели остыл недобрый двадцатый век нет больше смысла в стихослагателях он в стылой Туле теперь навек и он ложится и он спокоен и двадцать третьего февраля он понимает что путь свободен что дальше медлить уже нельзя ну что же Слуцкий ну что же гений ну что же бывший ну что пророк три тома изданных сочинений солдатской жизни его итог найдутся люди стихи найдутся из чрева письменного стола душа не смеющая прогнуться из них конечно произросла

Рыбы Декарта

Ане

Киев в осаде. И в каждом окне – пена каштанного бунта. Рядом с тобою завидует мне вся соловьиная хунта. Нам-то какой до бродяг интерес? – пусть себе свищут, злодеи! Ты музицируешь Дантатоплесс, музыкой в музыке – где я? Там, где над Киевом дремлет звезда, плавают рыбы Декарта – там мы играем друг друга с листа, плавится звёздная карта… 2007, 2009

Эскиз в метро

Белый свитер, спутанные волосы… Больше и не надо ничего. А ещё она поёт вполголоса – для себя лишь, а не для кого. Записные книжки М. Цветаевой на коленях жёлтого пальто. Ей ещё домой идти оттаивать. Двадцать первый век. Москва. Метро.

Жизнь с расширением ш

памяти Валерия Прокошина

засыпали в кузнечиках руки искали в осоке камышовою флейтой сзывали друзей и подруг в опрокинутой полночи птицы слились в караоке и в запруде мерцал нам луны потерявшийся круг не о Лете письмо у реки постороннее имя не о городе павшем четыре столетья назад мы очнулись в случайное время мы стали родными и увидели свет словно небо очистило взгляд золотая плотва моя и краснопёрая стая вы-то помните эхо уснувшее в дальнем бору то ли время течёт по губам ослепительно тая то ли это кончается жизнь с расширением ru

китайские колокольчики

я измеряю женщин китайскими колокольчиками сколько их прозвенит пока она идёт рядом китайские колокольчики самая точная штука они звенят не от скуки а только когда есть о чём рассказать самое главное в женщине это история её души не глаза или попка не губы и грудь а сколько тысяч ли прошагала её душа для встречи с тобой твой колокольчик я слышу не перестаёт звенеть

твои глаза: утро день вечер

Ане

твои глаза такие разные в разное время суток утром я вижу в них сосновую рощу прорезанную косыми лучами восходящего солнца кажется что вдалеке за деревьями видно море даже не море, а какое-то марево которое обычно указывает на то что там может быть море что-то неуловимо нежное розово-голубое туманное а сосны – высокие корабельные сосны под ними едва пробивающаяся трава и лучи утреннего солнца такие острые что кажется щекочут ноздри страстно пахнет сосновой хвоей и ни одна веточка не треснет под чьей-то ногой днём я вижу в них бескрайнее синее море и полоску пустынного пляжа с золотистым песком море такое спокойное что кажется плоским пляж кажется на него никогда не ступала нога человека над ним высокий отвесный берег там наверху стою я и всматриваюсь в даль твоих глаз не покажется ли на горизонте корабль не привидится ли где-нибудь шторм но корабли не знают этой земли она не нанесена на карты а море так сокрушительно спокойно что я ложусь на спину и смотрю в твоё небо высокое голубое небо без облаков и тишина прорезает воздух звенящим свистом вечером я вижу в них открытую веранду деревянного дома на веранде стоит круглый стол вверху над столом подвешен плетёный фонарь на столе стоит чайник с чашками и пиала с вареньем круг от фонаря выхватывает только центр стола по окраинам бродят смутные тени вокруг фонаря вьётся ослеплённый любовью мотылёк он машет крыльями создавая всполохи светотеней в своих отражениях он кажется большой африканской бабочкой а за перилами веранды начинаются заросли пахнет сыростью то ли вечерней росы толи близости реки/озера/моря что то потрескивает в темноте будто кто то пробирается по саду а потом наступает такая тишина что закладывает уши и хочется нарушить её резким движением руки освобождающим мотылька от неминуемой смерти только за столом никого нет

Дерево дождя

памяти Алексея Парщикова

ты выйдешь к солнцу сам не зная где ты какие там живые экспонаты где луг поющий где осипший берег где девушка плывущая нагая где высушены строки на песке и в зеркале межрёберного вида где видно только сердце только воздух ты вдруг увидишь парусные буквы регаты слов и кругосветки фраз и дальше где взлетающее небо встречается в нелётную погоду смотри её к тебе ведёт за руку голубоглазый мальчик-самолёт ведь нет живых и мёртвых не обижу от смерти слишком дерзкое лекарство раздавленные ягоды в ладони и оперное дерево дождя

Триптих о девушках

девушка впереди меня бежит сверкая пятками наверное она знает расписание электричек в утренней электричке девушка села рядом в джинсовом сарафане с глубоким вырезом справа в окне весёлое зелёное солнце слева в разрезе сарафана нежный девичий сосок день обещает быть добрым жизнь иногда вообще кажется вечной

* * *

брюнетка напротив была какая-то странная сумасшедшая решил я блаженная улыбка не сходила с её лица в конце концов я не выдержал и спросил что такого особенного случилось сегодня в мире я влюбилась сказала она широко улыбаясь и выпорхнула в окно

Два полюса Андрея Коровина (Мир неба и мир земли)

Сочинитель стихов сродни двойному зеркалу: с одной стороны он (романтик) отображает рощи пальм, заросли алое и золотисто-матовый ручей; с другой – вбирает в себя, как губка, неутешительную реальность – рабочего, отливающего для поэта пулю, все те детали существования и прозябания его – на задворках мира, средь теней. Удача в том, что в свои редкие и счастливые моменты поэт может соединять эти два полюса, оправдывая повседневность: в эти минуты в природе существует время, когда ничего не изменилось, но всё дивно озарилось невыразимой красотой. Таким образом, сочинитель выступает в роли свидетеля, очевидца преображения, пережившего иную единую реальность. Для меня интересно, как Андрей Коровин соединяет эти два полюса: китайские колокольчики (кактут не вспомнить сон Гумилева, в котором не болит сердце?), девушку в метро, девушек в электричке, вообще – все эти романтические цветы и рыцарско-героическое отношение к миру, и – существование человека, которому нет дела до стихов или – в документальном, чёрно-белом диптихе автора – описание последних лет жизни знаменитого поэта. Замечу в скобках, что для большинства людей – такая жизнь является нормой.

Наверно, всё дело тут в трансформации образа лирического героя, который, если брать ранние сборники Коровина, превращается из конквистадора и слонёнка в европейском зоопарке в пассажира сумасшедшего трамвая. Именно лирический герой отмечает блаженную улыбку и спрашивает, что такого особенного случилось сегодня в мире. Он различает разные глаза у одного близкого человека и измеряет женщин китайскими колокольчиками. Герой этот как бы расширяет свой опыт и движется от начала женского – к мужскому, от упоения жизнью, воздушности, радости открытия – к эпитафии мертвым поэтам, к земному притяжению и весомости. Причём, последнее, как мне кажется, материал – куда менее податливый и непрощающий. Девушка в метро, рассеянно читающая стихи и Слуцкий, не умеющий больше их писать – вот две крайних точки, две противоположности. Девушка, окрылённая просодией и старик, приземлённый трагедией, раздавленный жизнью – оба они существуют в одном мире, одной реальности, как небо и земля. Обозначив для себя зенит и надир, поэт видит горизонт и в процессе творчества делает своё измерение живым, населяет его близкими ему образами. Причём, по мере развития письма язык его становится более самостоятельным: он проговаривается и это становится естественным. Конечно, это добавляет больше горечи, надрыва:

когда поэт превращается в человека ему становится всё равно какое утро какого века какое крутят в кине кино сгорели в танках его читатели остыл недобрый двадцатый век‹…› (Слуцкий в Туле)

Но, стоит заметить, что между двух полюсов происходит постоянное движение и рождение новых смыслов: поэт продолжается в читателях через свои стихи, важно не утратить способность замечать замечательное:

‹…› Записные книжки М. Цветаевой на коленях жёлтого пальто. Ей ещё домой идти оттаивать. Двадцать первый век. Москва. Метро. (Эскиз в метро)

Синтез двух подходов, различные варианты их смешения делают стихи Андрея Коровина многомерными и многоплановыми, сочетая правдивость с легкостью, порождая музыку:

золотая плотва моя и краснопёрая стая вы-то помните эхо уснувшее в дальнем бору толи время течёт по губам ослепительно тая то ли это кончается жизнь с расширением ru (Жизнь с расширением ш)

Или же в другом стихотворении, посвященном памяти другого поэта, Алексея Парщикова – уже не утверждение о неотвратимости смерти, но заявление о существовании иной реальности, о продолжении жизни поэта:

ты выйдешь к солнцу сам не зная где ты какие там живые экспонаты где луг поющий где осипший берег где девушка плывущая нагая ‹…› ты вдруг увидишь парусные буквы регаты слов и кругосветки фраз ‹…› (Дерево дождя)

То есть, для сочинителя, живущего в своих стихах, смерти не существует.

Герман Власов[5]

Анастасия Юркевич Пока бог не взялся за нас всерьез

Выросла в Москве, в семье ученых, литературный псевдоним взяла в честь прапрадеда, ученого-гуманиста, воспитывавшего детей Мамонтова. С пяти лет профессионально занималась музыкой. После окончания школы уехала из Москвы, закончила консерватории в Германии и Австрии, затем получила второе образование и восемь лет работала с ООН. Живет в Берлине, с удовольствием воспитывает двоих детей. Публикации в журналах «Гвидеон» (проект «Русский Гулливер»), «Плавучий мост», «Новый Журнал», «Эмигрантская Лира», «Интерпоэзия». Первая премия конкурса «Эмигрантская Лира» в 2015 г., специальная премия журнала «Интерпоэзия» в 2015 г.

* * *

К.М.

Иногда мне кажется – попросту приезжай, Будем вместе жить, и так уже – как родные. Чемодан, футляр… а дальше – не возражай. Времена, говоришь, шальные? У всех шальные. Приезжай – и будет счастье нам, как с куста, Заштрихует мои пробелы, твои пустоты. Заведём собаку – ведь не было никогда, И успеем хотя бы как-то, хотя бы что-то. Снимем домик, увязший по уши в мураве, Где вокруг – Шишкин лес, и медведь ворошит малинник. Там и стукнет, с промежутком недели в две, Мне – всего ничего; тебе, например – полтинник. И пройдёт стороной твоя чёрная полоса, Как гроза, за соседним холмом выжимая тучу. Помнишь, ты говорил – ничего не бывает круче, Чем с утра пораньше детские голоса? Но когда по откосам сойдёт виноград и хмель, Нам с тобой – как Моше, до конца не вместившим чуда, – Не увидеть вблизи завещанных нам земель. Посидим на холме. Посмотрим – хотя б отсюда. Slovenske Konjice, июль 2015

* * *

В. М. Павловой

Всё в квартирке опрятно и прибрано: Шёпот ходиков, сны и шаги… «Что ж за поезд вы, милые, выбрали На ночь глядя, совсем не с руки? Завтра встанете – ты приходи, Посидим, разберём фотографии. Их немного и будет, поди, У нехитрой моей биографии». В тесной кухне весь день напролёт Забубённая правда вещает: В Мариуполе снова стреляют, Где там кто – разве чёрт разберёт. А в столице готовят парад, Репетируют в общем и в частности, И народ узнаваемо рад Долгожданному чувству причастности. На тройных юбилейных пайках, Ветераны с хрущоб на окраинах Улыбаются чётко и правильно С неживыми цветами в руках. Ликованье…Сограждане, пашущие Ни за что, от звонка до звонка, Вдруг смолкает. Главнокомандущщий С вороватой повадкой хорька В сером штатском, по речи намеченной Аккуратно чеканит слова, И погоны, как стигмы извечные Проступают, заметны едва. Хорохорится, лузгает семечки Вседержавная бурая спесь. «Просадили ведь всё, до копеечки… Выйти?.. Можно, да только скамеечек. Посидеть бы, да негде ведь сесть». Время стопорится, не торопится И тихонечко просится вспять: «Намесила ведь, видишь, как водится, На Маланину свадьбу опять. Как устроено всё поразительно: Все уходят, и все – вразнобой. Смерть прошла, позабыв непростительно Рассчитаться с одною тобой… Молодые? Так сами ведь носятся: Вон и дома у них, как в хлеву. Нет, не скажешь, что плохо относятся, Только долго уж больно живу». Пирожки, умножаясь бессмысленно, Потихоньку становятся в ряд. «Что? Квартира? На них и записана. Подписала. С тех пор не звонят. Никого не осталось, поверишь ли… Знала б раньше… Да разве могла?» Помолчит и, задумавшись, бережно Крошки хлеба сметет со стола. Поезд «Уфа-Москва», май 2014

* * *

кафель, раковина, темнота. кап, – из крана (обмылочек, ночь) вода – кап. как – всегда, как – всегда. ты, сама себе: подойди ко мне, сядь сюда, посчитаем с тобой до ста: может быть, хоть что-нибудь, ну, хоть что-нибудь, да? – переменится…

* * *

… а могло бы ведь, в принципе, быть и так: тусклый свет на кухонке, плесень на потолке. просыпалась бы затемно, трудовой пятак так и эдак повёртывала в руке… у тени на потолке тот же пятак в руке. куковать бы тебе, выдюжить, зимовать. в коридорчике пахнет сыростью. отопление дорожает, окна не открывать. выживать бог знает какою милостью, одеяльцами накрывать, вопросов не задавать. подсдавать дальнюю комнатку, не сдавать – ся, курить исключительно папиросы. не задавать вопросов. просто не задавать…

* * *

Андрюше

давай я догрызу за тебя сырок. почищу за тебя зубки, найду твоего кузю, не буду рассказывать про бабайку, благословлю на ночь, не забуду сказать аминь. давай я с тобой полежу, закрывай глазки. завтра в школе злая училка. дождемся апреля, купим собаку, возьмём ребёночка из детдома. играй мне на пианино любым пальцем стаккато-легато-фрулато. у сестрёнки вырастут воооот такие кудряшки! никогда бы только не пожалеть ни о чем, только бы никогда бы. ни о тихом слове, съежившемся в комочек, ни о том, мимо чего ты… давай будем есть с тобой одни макароны, запивать кока-колой, смотреть джеймсбонда, пока бог не взялся за нас всерьёз, пока он нас с тобой не заметил. Берлин, 11 марта 2016

* * *

Вот это и нужно – полуденный зной, Белёсое марево, облако, башня. Как будто и не было жизни вчерашней, Как будто и не было жизни иной. Всего-то и нужно – нескошенный луг… По склонам кудрявым разбросаны ловко Умелым движеньем заботливых рук Зверушки с обёртки конфеты «Коровка». Здесь стройный порядок царит без усилья: Спокойно и точно, в назначенный час, Гудя и толкаясь, жуков эскадрилья Затворами щёлкнув, с лугов поднялась. Вот лётчик сердитый в отважном пике Штурмует страницу отложенной книжки. Проснулась и где-то заёрзала мышка, И колокол вздрогнул и смолк вдалеке. Затих кабачок у подножья, в долине, Лишь горы стоят, неизменно храня Молчание, нас, паучка в паутине, Покой накануне воскресного дня. Послушай, ведь всё это было уже, В реальности, только случайно не ставшей Твоею, но ставшей своею – душе Обиженной, детской, забытой, пропавшей. Slovenske Konjice, июль 2015

Колыбельная

Сашке

Жизнь – вкривь, вкось, вскачь, – Только ты не плачь, только ты не плачь. Была б я весёлой – да разве снесть? Люби уж, какая есть. Горы кудрявые спрятали гром, – Ты забудь о нём, ты забудь о нём. Честной была б, да забыла честь – Люби уж, какая есть. Видишь, тропинка уходит во тьму: Дай-ка покрепче тебя обниму. Смелой была бы, да сбили спесь: Люби уж, какая есть. Куст ракитовый, спит волчок, Глазки закрой, повернись на бочок. Любишь-люби уж, какая есть, Иначе ведь – что за честь? Трав – рост, внутри – страх: Кому – волк, а кому – враг. Есть у волка в лесу нора, До поры – до утра, до утра… Sloven ske Konjice, июнь 2015

* * *

В провинциях спокойствие: разлад Сошёл не нет. А где-то поднажали. В столицу едет дружественный Трдат. Обильна жатва, зреет виноград: Хвала Богам – богаты урожаи. Нерон корпит над оперой с утра. В гармонии едва сквозит безумье. Наставник нынче с ним. Его игра Проиграна. В проулках детвора Гоняет кошек. Скоро полнолунье. Ещё так безмятежны, до поры, Назавтра осужденные безвинно. Огонь не тронул Рима-исполина, Сенека жив, жива его Полина, Нетронут яд, оракулы добры В своих прогнозах. Солнцем разогрето, По изгородям сушится руно. Но меньше правды. Всё бессильней вето. Мельчает всё. Безводна даже Лета. Харон и Кесарь в сговоре давно. В народе слухи – будто вострубят Архангелы, и мёртвые восстанут. Но на сегодня, честно говоря, Сестерции по-прежнему не пахнут И рукописи – плохо, но горят. Их пепел лёгок и неуловим… Оракул спит. Грядущее незримо. А мне глаза здесь выедает дымом: Мой Рим горит, но я вдали от Рима Прости меня, мой бедный, бедный Рим! Забыв себя, не веря в оправданье, С дешёвым стилосом в протянутой руке Уж столько лет, скитаясь налегке, Самой себе постыдное «Изгнанье» Царапаю на жалком черепке. Duerrrwien, июнь 2015

* * *

О чем писать? – о лете, и о том, Как нам с террасы в дом нельзя входить без тапок. Вот дуб в лесу, вот кот на дубе том, Вот на террасе в солнечный бетон Впечатались навек следы кошачьихлапок. О том писать, как разомлевший сад Легчайшим был сутра и тяжелел к полудню, Как чёрный шмель который раз подряд Сердился, и гудел, и подавал назад, Описывая круг, медлительный и трудный. Как воздух был до дрожи разогрет; О розовом кусте и вкруг него тропинке, О том, как здесь орех и бересклет Живут бок о бок; как, почуявший обед, Кот улыбается и выгибает спинку. И лишь вчера так жалко бившееся о Бессмысленный излом пустых ночных кварталов, Здесь Слово, обретя заветное тепло, Новорождённой бабочкой легло У самых ног моих и крылья распростало. И ждёт доверчиво, блаженно и устало, Пока окрепнет влажное крыло.

Лера Манович Стихотворения

Поэт, прозаик, магистр математики. Член союза писателей Москвы. Родилась в Воронеже. Окончила Воронежский государственный университет и ВЛК при Литературном институте им. А. М. Горького. Публиковалась в журналах «Арион», «Дружба народов», «Новый берег», «Октябрь», «Урал» и др., в литературных сборниках. Автор книги «Первый и другие рассказы». Лауреат Международного Волошинского конкурса 2015 года.

Парикмахерши

Парикмахерши держат в руках чужие головы грустные потомки Далилы они похожи на усталых актрис Женщина на соседнем кресле просит сделать с ней что-нибудь веселое у нее красноватый кончик носа и рот, опущенный вниз, она похожа на цветок который растоптали Ей делают светлые, легкие кудри теперь она похожа на девочку которой пересадили лицо Таджичка сметая волосы говорит по телефону на тревожном языке «Как же ты говоришь «люблю тебя» а сердце твое не со мною?» говорит она «Ты трижды обманул меня и не сказал мне» – говорит она и выбрасывает волосы в корзину Парикмахерши с лицами старух и фигурами школьниц курят у входа пока перекись водорода заставляет волосы забыть свой цвет забыть прошлое Здравствуйте, парикмахерши я принесла вам свою голову я сажусь перед зеркалом и сила уходит из меня Харон смазал уключины и ждет

* * *

Лето отпели, Все возвращались с дач, Август как призрак Скорбно стоял позади Ты мне сказал: Очень красивый плащ, Тронул за пуговицу На груди… Я не забуду Тамбура ржавый пол На запотевшем стекле Надпись: «Марина – б…» Падает осень Зрелым плодом на стол Будто за лето Хочет Долги отдать

Первая учительница

моя первая учительница Шалтай Болтай Александра Васильевна живет в синей папке с завязками у нее есть только черно-белый портрет лицо в овале окруженная детскими овалами она выглядит гордо как королева-матка в муравейнике школы спите спокойно Александра Васильевна нету у нас больше ни спичек ни сигарет ни поцелуев под лестницей мы вымерли так и не вылупившись из яйца захлебнулись в проявителе нам не хватило вашего тепла вашего света и теперь мы глянцевы и покорны

Нищие

идешь тайно а они стоят всё видят с банками и стаканчиками с костылями и обмотками с вечным „спраздником“ во рту Господи убереги меня от нищих пусть отступят им и так хорошо у них Бог воскресает каждую неделю а у меня только раз не хочу давать им бумажные пусть громыхают железом моей скупости пусть идут пока не получили камень ножницы бумагу я боюсь их сильнее чем тебя у них нахальные улыбки и след от капучино в стаканчике для подаяния приди и уведи их как псов от калитки дай мне войти

* * *

счастье играет со мной в дженгу каждый день вынимаю из него день ожидая что все рухнет

Рояль

любимый купи мне рояль я видела его в витрине за стеклом он стоял на вершине белоснежного торта маленький рояль из черного шоколада так устала, что музыка уже не звучит во мне дома я заварю чай и откушу ему ножки одну за другой черно-белые клавиши застынут на моей губе треугольную крышку я буду долго гонять за щекой я заем эту ненужную эту лицемерную красоту краковской колбасой и желтым сыром и лягу рядом с тобой ты еще любишь меня? тогда купи мне рояль

* * *

в детстве сладкий запах отглаженного пионерского галстука дробь на линейке нежный полет комара в ночи был ожиданием мужчины любой домашний праздник звяканье вилок и ложек белоснежная скатерть на столе звонок в дверь шепот в прихожей был ожиданием мужчины позже в юности слишком долго закрытая дверь туалета с тянущимся оттуда запахом табака кружева торчащие из ящика маминого комода та неприличная книжка самоиздат которая я однажды нашла у родителей низкий голос который ошибся номером влажный мрак речного воздуха на турбазе рассеченный треском цикад тошнота полуденного зноя кожа сгоревшая на солнце касающаяся грубой казенной простыни свет льющийся из окна гинекологического кабинета в студенческой поликлинике запах разгоряченных шин в центре города все было ожиданием

Бессонница

этой ночью как никогда мне нужна собачка вертлявая сучка с маленькой красной пастью вы когда-нибудь клали палец в раскрытый щенячий рот с острыми как иглы неопасными зубами? щенячий рот – сотворение мира оттуда начинается все горячее и скользкое все молодое и твердое сильное и слабое злое и ласковое красное и черное как жаль что я не могу войти в собаку целиком и исчезнуть но если я положу палец в её маленькую красную пасть то смогу уснуть.

* * *

Во сне Напялила цветные колготки. Ноги были длинные и толстые как трубы парохода, как те деревья в Ясной Поляне, куда нас привезли на пыльном автобусе, и один маленький мальчик плакал и кричал, что не хочет смотреть, как жил великий писатель.

* * *

Что там, на горизонте так сияет Звезды осколки? Битого стекла? А батюшка венчает, отпевает С одним и тем же выражением лица. Ведь жизнь проста. И смерть опять проста. Все сложности лишь только в различеньи Небесного и местного свеченья. Не замирай. Учись читать с листа.

* * *

смеркалось, над распахнутой землей томился постоялец неподвижный и воздух надрывался тишиной когда веревки опускались ниже корней и трав, и снова вверх ползли и на ладонь ложились как ручные все подходили, брали горсть земли не зная почему, но так учили и было странно обрывать дела и в землю класть непрожитое тело и безутешно плакала вдова но к осени опять похорошела

* * *

Не пропадай. В какой унылый край Земная ось качнула это лето? И почему-то женщин очень жаль, Когда их сумочки подобраны по цвету К плащу. Печален неба свод, И листья каждой жилкой кровоточат И всё желтеет, тлеет и гниет, Но сдаться увяданию не хочет. Ты плачешь оттого, что ты живой, А всё прошло. Пчелою пролетело. Так плачет дерево под медленной пилой, Цилиндрами своё теряя тело, Так плачет мать, кроватку теребя, Невыбранное имя повторяя, И я как никогда люблю тебя, И я как никогда тебя теряю.

* * *

Пройти, едва тревожа жизни гладь, Не мучась ни от жажды, ни от стужи, Пройти и ничего не потерять, В итоге ничего не обнаружив. И праздновать остатки смирных дней, Несношенного сердца именины В кругу своих не то, чтобы друзей, В объятиях не так, чтобы любимых…

Андрей Якубовский Невозвращённая лодка

Родился (1961) и живет в Екатеринбурге. Начинал в конце 80-х, когда на Урале поднялась такая волна творчества, что действительно можно было просто выбирать сети – бессмертье шло косяком. Волна отхлынула, и он двадцать лет молчал. В начале 2010 пришла вторая волна, а формальным поводом возвращения стал полувековой юбилей – почему бы не сделать себе подарок, не издать книжку? Так появился «Приятель поэта» (2011). А потом вдруг оказалось, что стихи пишутся, люди вокруг читают, есть с кем поговорить, у кого учиться и кого научить. Снова оказаться в начинающих поэтах? Да легко, хотя можно позиционировать себя живым мостиком между двумя эпохами. Об этом вторая книга – «Беспощадный постмодерн» (2015). А тут и проза подтянулась, вышла электронная версия книги в жанре постфэнтези «Истории Габриэля Дежа» (2016). В этой подборке – стихи от 80-х до 2016 года.

* * *

По-зимнему – в наброшенном пальто – Курить старик выходит на площадку. Чертил, считал, черкал, искал разгадку, Но снова получается не то. И рядом никого. Нет бы помочь, Подать огня и постоять участно… А за окном уже настала ночь. А, впрочем, это к делу непричастно. Стоит и курит. А часы стучат, В квартире, на столе с зажженной лампой. От света на кровати у внучат Игрушечный медведь закрылся лапой. И тишина над городом плывет, Знакомая, привычная такая, И только где-то в небе самолет Летит себе, фонариком мигая.

Теплый камень

Наше неяркое лето пригрелось на теплых камнях, Уходить не спешит, задержалось на две недели. Тыквы уже улеглись на зимовку в сенях, Но на деревьях листья только чуть-чуть пожелтели. Утром туман. После воздух прогрелся и стал невидимкой, Держит птиц на весу над водой серебристой и зябкой. Темная ящерка с крапчатой спинкой Прижимает тень свою к камню тоненькой лапкой.

Осенняя встреча

По трассе – по краю полей Мы ехали мимо Режа, В последнем осеннем тепле Свой путь к Ирбиту держа. Поля уже были пусты, Но рощи в багряной листве И золотые кусты Стояли в пожухшей траве. Еще вдоль опушки стога, Горбами лохматых спин… Что это у них – рога? Нет, бивни… Вот морок, блин! Понятно же – врут глаза, Да как-то уж складно врут… Водитель, кивнув, сказал: В Курганскую область идут. Тут корму под снегом шиш, На лапнике зиму терпеть, А там ивняк да камыш: Озерная лесостепь. К казахам бы не ушли – Подстрелят их там на раз… И, скорость переключив, Нажал от души на газ. Над полем где-то вдали В предчувствии близких вьюг Курлыкали журавли, Птенцов уводя на юг. Горело в небесной сини Листвы золотой торжество. Но мамонт ушел в осинник, И больше не видно его.

* * *

Заранее ясен финал мотылька У свечки в бокале. Когда мы крушили ментальность совка, Мы тоже летали. Мы просто обязаны были сгореть, Но вышло иначе, А что нам от жизни осталась треть – Так и это удача. Простите нам, дети, словесный туман, Напыщенность эту, Прокуренных кухонь высокий обман, Стремление к свету.

Монолог Буратино

Вот нарисованный очаг, Вот ключик золотой – И мы спускаемся во мрак, Ведомые мечтой. Здесь паутина, пыль и грязь, И низок потолок; Здесь крыса пискнет, торопясь Убраться из-под ног. Здесь страх, что сводит нас с ума, Тяжел, как кирпичи – Но что там впереди, где тьма Сгустилась и молчит? – Какая разница? Наш путь Лежит всегда вперед, И что за ужас там ни будь, Назад не повернет. Наш мир – театр, но режиссер Таит от нас финал. Будь каждый сам себе суфлер, И пусть трепещет зал! Пускай, как барабан в бою, Стучат во тмье сердца, Пусть каждый роль ведет свою, Сражаясь до конца. Мальвина, бес тебе в ребро, Корсаж и юбки – вон! Читай скорей стишки, Пьеро, И к бою, Артемон! Я – ни любовник, ни герой, Ни воин, ни поэт – Любую стену головой Пробью, идя на свет. Хор поет: Пусть очень трудно нам идти Во мраке долгих лет – Лишь был бы свет в конце пути. Голос свыше (это отставший при спуске по лестнице Папа Карло): В конце пусть будет свет.

Иди в кино, Оксана

Не верю в женщин с именем Оксана – Мне кажется, что ночи напролет Им снятся львы, жирафы и саванна, И на песчаном мысе бегемот, И толстый негр, стучащий в барабан – Вся эта гумилевщина, кино Столетней давности. Храни, мой талисман, Нас от иллюзий, канувших давно! Я тоже отдал экзотизму дань, Но я летел мечтой в другие страны, Чтоб новым преисполнится и странным, Не для того… Оксана, перестань! Молчи, Оксана! Лучше в землю лечь, Чем слушать… мне и слышать неохота, Что как прижмешься к негру – «маешь вещь» И сколько шкварок будет «с бегемота».

Рафтингпо Стиксу

Харон на атеистах отдыхает: – Ты погляди, компания какая! Приперлись вечный обретать покой – Ни у кого обола за щекой! Не верили в богов, своим умом Хотели жить? Ворочайте веслом! Ты, толстый, становись к рулю, А я покуда подремлю. – Да ладно, песьемордый, не скули. Бумажный рубль… на что тебе рубли? Кто на себя надеялся всю жизнь, К веслу привык. Давай левей держи! Правь на стремнину. Да не суетись, Кто нас там ждет? Давай-ка, братцы, вниз, Ну, типа сплаву нас, как летом в отпуск. Поди, с покойников не спросят. Я думаю – пока несет река, Не стоит утыкаться в берега, Тут нас не ждут, там странствию конец – Давай-ка вниз, мертвец. Греби, мертвец! Терять нам нечего. Ну, разве счет годам. Река всегда впадает в океан, А в океане, – близко ли, вдали – Нас встретят корабли. Я в детстве думал – буду Крузенштерн, Кусто или Челюскин, например. При жизни все дела, не довелось. Ну, после смерти повезет, авось, Уйти за край земли, за окоем… – Эй, лодку-то вернешь? – Потом вернем…

Разговор друга с сочинителем

– Что, приходила Муза? – Да, была. Вздохнула, обозвала непечатно. Скользнула легкой тенью вдоль стола, Опять вздохнула – и ушла обратно. – Ей, видно, не понравился роман? – Да ей мои романы… безразличны. Она и не взглянула на диван; Уж музы-то ко всякому привычны. – Так ты был с женщиной? – А с кем еще мне быть?! Я, чай, не древний грек, чтоб мальчиков любить! – Ноты писал? – Конечно! Постил в блог: Что наш постмодернизм суицидален, Он деперсонизацией фатален, А посему – я подвожу итог – Весь фарш из смыслов только колбаса, В которой вместо мяса консерванты. Грядет Мак-Дональде духа… два часа Расписывал я эти варианты. – Постой! А как же творчество, скажи? Ведь ты писал отличные сонеты… – Ах, право, сочиненье есть род лжи, Я врать устал. Заезжены сюжеты, Никто их не читает. Манифест Другое дело: изложил, и ясно Что профессионал, и не напрасно Свой хлеб литературный автор ест. – Я знаю, ты умен и образован; Но разговором я разочарован. Я мнил, что ты действительно творец И лирики терновый свой венец Вовек не променяешь на корысть… – Ох, надоел, Сальери, отвяжись! Вот вечно ты с нотацией… Где ты профит увидел? Глупые мечты! Российский литератор вечно беден. – Даты обедал ли? – Оставь, не до обеден!

(Сочинитель отворачивается к монитору и стучит по клавиатуре. Друг еще некоторое время смотрит на него, затем уходит).

Нина Александрова Стихотворения

27 лет. Родилась в Челябинске, приехала учиться в Екатеринбург на филолога и осталась здесь жить – среди полуразрушенных конструктивистских памятников и страшных лесных сказок. Люблю книги, фольклор, исследовать дивные загадочные места и заниматься политической борьбой. По работе занимаюсь страшными программистскими штуками. Пишу стихи, прозу и – с недавнего времени – литературную критику. Веду литературную студию и ужасно горжусь, когда после года занятий ученики приносят мне настоящие поэтические тексты. Стихи и критика публиковалась в толстых литературных журналах: «Урал», «Нева», «Новая Юность», «Слово/Word», «HomoLegens» и др., альманахах, антологиях, коллективных сборниках, в проекте «Полутона», на портале Megalit и т. д.

Лауреатка Бажовской премии (2014), лауреатка конкурса им. Бродского(2013), лауреатка Волошинского конкурса(2015), лонг-листерка премии «Русского Гулливера»(2014). Стипендиатка Министерства Культуры Свердловской области (2013). Авторка книг стихов «Небесное погребение» (2014), «В норе» (2016).

* * *

земля пережевывает, проглатывает все становится перегноем известняком белым горячим камнем щербатой скалой каждую секунду ты сама все больше становишься почвой глиной высыхаешь рассыпаешься в пальцах каждую секунду все больше становится тобой

Собирательница костей

в воздухе городском легче дыханья нет из золотых костей птичий сложи скелет и выдыхай в июнь птичьего сердца стук мох тополиный пух завтра лететь на юг стеклышко и песок фантики и цветы птица в твоих руках значит назавтра ты станешь сухой землей косточкой в кулаке воздухом и травой станешь сама собой

Сказки для Еганы

1.

летит больница в стеклянном шаре и ты с ней летишь в стеклянном шаре кружится снег бьется в стекло в ладони твои бьется в висках он отнимает запах и речь звуки и голос запах и звук смотрит в твои золотые глаза там темнота ледяные цветы там тишина и подземные сны птичьи следы на снегу

2.

кисельные реки молочные берега ангелы спят как летучие мыши вниз головой обернувшись крыльями на золотых жердочках в прозрачных коконах кристальных сумерках ночных голосах больничных шорохах в твоих руках

3.

имя твое имя перебираю в пальцах повторяю как заклинанье за хрустальными морями за мертвыми лесами через холмы да ямы за черными дверями за гнилым порогом за слюдяным окошком горит огонь полыхает костяные птицы на твоих плечах сидят и смотрят поют песню еганаеганаегана мой оберег на шее качается вправо и влево качается влево и вправо

Именование

фиксировать ежесекундно простое мятое небо сиплый снег хрупкая лесная трава ледяная трава просыпайся время давать имена травам корням животным трогать тёплые звуки перекатывать на языке карамелькой обдирать небо до крови угадывать вкус иначе ничего не существует все неправда

* * *

вот деформированный разъятый мир дерево пролетает над моей головой черное небо оборачивается волком лисой назад смотрит в глаза перестает быть собой голоса свернулись отпечатались на щеке рубчики от подушки линии на руках ветер шевелит волосы воду траву все равно себе все равняется ничему

Запах стариков

тусклые листья сухая земля, душный прерывистый вдох дерево мускус сандал и янтарь время и пыль тление сахар сладкая гниль яблоки на чердаке память и старостьстарость и смерть только старость и смерть

* * *

1.

говоришь Дьяна Фатьма улыбаешься словно медленно трогаешь горькую лесную смолу земляную траву прозрачнуюземлянику

2.

в подземном мире твои имена тают на языке тихонько звенят прорастают наружу подземные семена во мне в меня

* * *

за окном кричит человек страшно надрывно как птица ветер или зима как будто пришел выкричать боль каждого слабого беззащитного холод и одиночество бесприютные ночи злые обиды как будто будет кричать пока боль всего не утихнет не заживет уколотый пальчик не зарастет сломанный позвоночник не улыбнется мертвый ребенок кричит не останавливается не остановится никогда

Звериный стиль

бьются звери в руках щука в моих висках справа бобер слева горностай имя твое оберег спрячь его в кулаке не учуют следов мы пойдем по воде шепчутся и кричат ангелы у плеча здесь бояться нельзя не закрывай глаза

Екатерина Бушмаринова Стихотворения

Екатерина Бушмаринова (сетевой псевдоним Ника Невыразимова) родилась в Москве в 1961 г. Окончила Ленинградский государственный университет. По образованию востоковед-историк. Подборки стихов публиковались в журнале «Невский альманах» (2008), в сборнике «Три времени. Поэзия востоковедов» (2009), газете «Пронас» (2011), журнале «Окна» (2011), сборнике «Аль-Манах. Поэзия и проза востоковедов» (2013).

В 2013 г. стала лауреатом ежегодной национальной литературной премии «Поэт года» (первое место в номинации «Лирика»). Автор книг стихотворений «Жара оранжева» (2008), «Положение вещей» (2011), «Яблоко в руке» (2015). Живёт и работает в Москве.

* * *

Не уходи за мокрое стекло – там только память, сырость и болото, там только боль о том, что всё прошло, а не успел того-то и того-то; а не сказал, не сделал, не отдал… Не уходи в туман, где нет надежды. Не уходи отсюда никуда, пока тебя здесь столько ждёт и держит – вот этот клён и весь видеоряд, деревня, бузина и дядька, Киев, и каждым утром удивлённый взгляд: «Какая ты! Какие мы!» – Какие?

Твой стеклянный шар

Стеклянный шар удобно лёг в руке. Смотри: там дом, построенный из спичек на чёрном вулканическом песке, стоит под рыжей крышей черепичной. В стеклянном шаре – связь: алло, приём, привет! Когда есть связь, уже не пусто. Переплывают в лодке водоём коза и волк. Везут кочан капусты. В стеклянном шаре – Прага, прана, прыть, и каждый вечер – музыка и танцы, и санки – не затем, чтоб их возить, а только для того, чтоб в них кататься. В стеклянный шар запаяна душа, как в ампулу с лечебным чудо-средством. А если потрясти стеклянный шар, внутри повалит снег, и вспомнишь детство: портфель и форму, девочку, окно, и страх: «А вдруг я глупый, бесталанный?»… В шар поместился парк, и Дом кино, и полная коллекция желаний, а значит, там, конечно, есть и мы: увидишь нас, счастливейших на свете, в центральной части сказки и зимы. И спросишь шар. Но он уже ответил.

Дождь

Размотаю прозрачную пряжу и наброшу на город её. Пусть мои отражения пляшут в тёмных лужах. Пусть кто-то бельё торопливо снимает с балконов. …Эта женщина – да, из растяп… Птицы – в стаи, а школьники – в школы: прибывает, весь в сене, сентябрь. …А она – всё про лето, про лето, кто бы что за неё ни решил…. На асфальте блестящие ленты подстелю под колёса машин, и прохожих в грибы под зонтами превращу: как их шляпки смешны! …А она ведь умнее не станет. Я смотрю на неё с вышины. Я иду. И в отсутствие ветра наполняю водой, как стакан, этот город… Она всё про лето, а вода – по щекам, по щекам…

Трава молчанья

В старом весеннем чане вновь закипает дождь. Всходит трава молчанья. Сеял? Теперь пожнёшь. Видишь, уже по пояс вымахала, растёт… Утренний мегаполис. Пробки. Проспект. Народ. Твари хотят по паре строить житьё-бытьё. Праздники наступают, выстроившись свиньёй. Что там, в ракушке? Жемчуг? Устрица? Нет, гараж. Сколько мужчин и женщин входят в траву и в раж, письма вскрывают, вены, только бы разлюбить! Ищут траву забвенья, цепкую, словно сныть. Всё это бесполезно, сколько ни делай вид: если ты весь железный, значит, я вся – магнит. Прошлое с настоящим как заглушить травой? Кто нас с тобой растащит – общество? Постовой? Семьи? Тоска тупая? Зрители во дворе? Праздники наступают, выстроившись в каре. Рот обжигая чаем, смотришь в окно – там лес: наша трава молчанья выросла до небес. Что нам собесы, ЗАГСы? Душит сорняк Москву! Будем с тобой, как зайцы, молча косить траву.

Полтава

О доблестях, о подвигах, о славе…

А. Блок

«Ура, мы ломим, гнутся шведы!» А много ль значили победы? Бросавших под ноги знамёна Уже не вспомнить поимённо. Ура, мы ломим, шведы гнутся… Я не смогу в тот мир вернуться, Где пониманья хрупкий мостик Нас вёл с тобой друг к другу в гости. «Швед, русский колет, рубит, режет». И ничего уже не брезжит, И ничего уже не светит На почерневшем белом свете. Швед, русский колет, режет, рубит. Когда тебя совсем не любят, О новых подвигах и славе Гадай по пушкинской «Полтаве».

Алфавит

Август позади, забудь о лете: Было-сплыло, было и прошло. В школу собираться стали дети. Господи, как это тяжело! Дай им твёрдость биться лбом о стены, Есть гранит науки и молчать, Ждать, как избавленья, перемены, Знания насильно получать. Их на физкультуру водят строем. Каждый, кто из строя вышел вон, Лучшей был бы участи достоин – Маленький, полезший на рожон – Но его «исправят» в школе быстро: Он, устав от славы бунтаря, Превратится просто в «хорошиста», Руку поднимать не станет зря. Скоро ты усвоишь на отлично Тупость дисциплины и муштры. «Умные вопросы неприличны» – Формула успешной детворы. Хоть твоё прекрасно оперенье, Цвет на серый срочно поменяй, Чтоб не злить «общественное мнение» – Школьные звонки о том звенят. Щуриться, сутулиться и гнуться – Это всё обычные дела. Юность если б вздумала вернуться, Я бы в школу вовсе не пошла.

7 ноября

Родители меня на демонстрацию берут с собой. Мне нет ещё шести. И надо не заплакать постараться, когда воздушный шарик улетит – их будут выпускать на Красной площади… Когда вот только мы туда дойдём? Знамёна с транспарантами полощутся ноябрьским ветром, сереньким дождём. Колонна то пойдёт, то остановится. Милиция дежурит во дворах. Друг другу все рассказывают новости, хоть на работе виделись вчера. Повсюду слышен смех, и льётся музыка – как из ведра – и заглушает смех. Вновь встали… Вновь пошли – проулком узеньким. А шарик у меня – красивей всех! А говорили: «Там толпа, там вирусы!» Но хорошо, что взяли, хорошо. Твердят коллеги мамины: «Как выросла!» Коллега папин тоже подошёл. Во внутреннем кармане спрятал фляжку он, приладил шланг, завёл за воротник – вот кто-то, кто замёрз – идти-то тяжко нам – опять к заветной трубочке приник… И громко в мегафон кричат: «Товар-рищи!» И папа молодой. И папа – жив… Терпи, хоть затекла ладошка в варежке. Верёвочку от шарика держи!

Радуга

Красный вышел такого накала, как почти нестерпимый ожог, как добытые Карлом кораллы, как на волчьей охоте флажок. А оранжевый – в тон авантюре. Мы в оранжевой тонем волне, не влюбившись, а именно втюрясь, под табличками «Выхода нет». Жёлтый цвет – светофорное «ждите». Не хочу закаляться, как сталь. Покажи мне, какой ты водитель, выжимай потихоньку педаль, чтоб зелёный размазался фоном, если вместе прорвёмся в простор, где мы выключим все телефоны, где бросаются карты на стол, а друг другу бросаются в руки. В Голубом не простят нам броска. Но мы что-то поймём друг о друге без игральных и контурных карт. Руки лотосом пахнут? Бензином. И на улице будет темно, и рельефные впадины синим ночь наполнит, как чаши вином. И сойдут этой радуги блики, словно пуговки пробы Пирке, в фиолетовом крике, на пике, в сумасшедшем пиковом пике.

Про лису

Стали тучны, под тяжестью веса наклонились к земле небеса… В глубине полуголого леса мокрой курицей бродит лиса, заметая хвостом своим листья, всё желая убрать поскорей, этим самым пришествие близя ей на смену идущих зверей – я так думаю, белых медведей… Что она наметёт, угадай: кто из нас друг от друга уедет, кто к кому припадёт навсегда? Не кидайся, лисица, не тявкай, не тяни ты, зубами беря, из-под кожаной куртки октябрьской кашемировый шарф ноября.

Не прислоняться!

Мало нужно человеку, чтоб расстроиться навзрыд, но метро – надёжный лекарь: растолкает, исцелит. Мы спускаемся под землю в нежный сталинский ампир – кто-то пишет, кто-то дремлет, кто-то пиво не допил. Отойду подальше лучше: едут школьницы с доской… Ты мне нравишься, попутчик от Динамо до Тверской! На меня ты тоже смотришь. Где Амур с колчаном стрел? …Вон в корзинке – кошка-скоттиш. На неё бы посмотрел. Ты читаешь книжку Ницше. Он – противник брачных уз. Ты ко мне не прислонишься. Я к тебе не прислонюсь.

Еще про зиму

Ни травинки, ни деревца, ни улыбки на лицах. Только белое стелется. Только чёрное длится. На живых ли, на трупы ли нынче выше расценки? Нарисованный в куполе не ответил мне в церкви. Поле белым застелено. Вероятного мая. Ты живую хотел меня. А теперь я не знаю. Узость строк. Я ленивица? Или это усталость? Просто крови в чернильнице очень мало осталось…

Иван Шапко Стихотворения

Иван Шапко (род. 1939) появился в середине 70-х в Москве проездом, был у Владимира Бурича и у меня. Оставил нам свои стихи, верлибры. Уже не помню, как он «вышел» именно на нас, ведь у нас тогда еще не было своих книг. Был очень стеснителен, ему было важно, как мы отнесемся к его опытам. Потом он писал, что уехал с Камчатки, где работал инженером на заводе, производившем рыбные консервы. У него была болезненная идиосинкразия на рыбу. И он был вынужден оставить эту работу. Последние известия о нем были таковы, что он выдавал лыжи на одном из горных курортов на Кавказе. На этом наша связь прервалась. Его верлибры мы опубликовали в антологии «Время Икс» в 1989 году, потом его подборки были в моей мини-антологии «Другая традиция» в 1992 году, практически «невидимой», наконец, в изданной в Германии издательством «Алкион» двуязычной антологии «Куда идет тополь в мае» («Wohin schreitet die Pappelim Mai», Alkyon Verlag, Weissach im TaL) в 2000 году.

Эти стихи остаются разговором одного из одиночеств со всем миром. В нихесть что-то от детского восприятия и в то же время от рано прочитанных редких тогда текстов, возможно бытовавших в рукописных копиях. Отсюда «Протоарийский цикл», намек на знакомство с трудами Кьеркегора – «Это я доносчик Богу // на себя и людей»; античные мотивы. И себя самого и своего недостижимого читателя он с горечью называет «предателем жизни». Он жил в какой-то мере в доме, еще в детстве для него «нарисованном» отцом, дорисовывая «трубу и дым», жил, возможно, среди тех, кто, по его поэтическому восприятию «не успел стать людьми». Собеседник Гераклита и Полифема, он жил рядом с пробегающей мимо смертью, неосторожно заглядывая «по ту сторону жизни». Очень самостоятельный и странный голос из 70-х годов прошлого века. Прислушайтесь внимательно к нему, как бы он не прерывался. И некое кредо уже в первом его стихотворении здесь: «не о себе я /хотел сказать».

Вячеслав Куприянов

* * *

Быстро я пролетел этот мир. Кто-то крикнул о помощи… …не о себе, не о себе я хотел сказать…

* * *

Перед подбежавшей к кому-то смертью испуганно зашептал человеческие слова оправдания случайный прохожий. В промежутках между ударами грома снова слышен шум дождя. …все ждет тебя солнце, обнимающее лень человека и животного. Тебя – предателя жизни.

* * *

Утром по блестящему пути к солнцу движутся муравьи. Каждый что-нибудь несет. Кто – что. некоторые своих погибших товарищей.

* * *

До сумерек сидели за столом. Множество звезд оказалось счетным и все они лежат на одной прямой. Инвариантное время было поставлено во главу угла. В сумерках напоследок страшную мысль произнес собеседник вслух. Незачем вставать из-за стола. Молчим. На осторожные слова решился – – Гераклит, но что бы мы делали, если бы не родились?

* * *

Многочисленно тикающие часы вот вам вектор пространства Вырастает красное дерево Это вечер Неизбежность симметрии слепая мысль голая идея будущей печали стремительно перебегает от предмета к предмету некоторых еще нет но синее небе уже летит кто задумал все это смотрит

* * *

С протянутыми руками стоит над свершенным То о чем мы думаем уже есть Но не знаем чего уже нет

* * *

С рождения когда мы спим гребень растет на голове и снятся головы змиев с оттенком мистической мудрости а Лжемудрые! я отправляюсь в путь Впереди сияющая седловидная вселенная на линии уреза воды очаги звезд Из глубин плывут рыбы огромное отчужденное братство из неточностей и хаотических приближений …в разные времена будет состоять их знание …В некоторых направлениях нет границ и во все отодвигающемся будущем эфемерными памятниками интуиции уставлен мир

* * *

Старый элегантный бог джунглей, Белый Сэдан. В раздумье бог. И перестала петь маленькая птица.

* * *

Сэдан еще юный молочно белый в лунном сиянии повторяет дневной урок Будды Солнце Локализации Иерархии

* * *

В вечерних стволах облокотив большое уставшее тело стоит Сэдан Текут мысли через наклонную голову свои чужие В вечернем свете навсегда

* * *

Там где под зеленью дерева Космогония надежд получила разум и веру свастику ног и пентаграмму копыт где под зеленью дерева спит извилистая улыбка химеры юности прекрасной как розовое ухо слона где Сэдан снова юный недоуменно-белый повторяясь трубит там преданный – веселюсь пурпурный мотылек из жерла космоса

* * *

между столпами истины солнечного света тепловой след замысла парит но огибая обман сквозь дождь летит пурпурный мотылек признака быть

* * *

Сегодня раннее утро, август, солнечно и по-весеннему тихо. В зеленой массе листьев отчаянный сон видит желтый листок.

* * *

Ночь. Сквозь наползающий сон мерцающие в сочленениях скелеты новых иерархий в старых …короткое повествование в остывающей голове быка

* * *

Ночь. Мокрые листья падают. Из окна бара свет. Музыка XX века. Все эти трубы и контрабасы все мои школьные товарищи. Что мы умеем? Всю жизнь приняли на себя. Ночь и осень. Вот такие мы люди.

* * *

Как-то сказал отец – построим дом. Все мы уселись за стол. – Каждому по комнате, Одно окно, второе окно, третье окно. А вот над крышей отец задумался. Но и крыша готова! Готова? Тогда мне позволил он Дорисовать трубу и дым. И долго мы потом жили в этом доме.

* * *

Из трубы не вылетает больше искр. Ночь сидит на теплой трубе. Некому согнать эту темную птицу, которая раньше, казалось, не прилетала.

* * *

Что хочет вечер сказать? Что все приняло свой облик? Кто такие безмолвные деревья, Кто такие звери, Кто это смотрит в глаза? Из тьмы тебе Маугли тихо ответит: Те, кто не успел стать людьми.

* * *

Весенний путь. Чуть зеленеющий. Чья-то голова в облаках. Голубые куски апрельского неба, там, там …для пропавших без вести Что предназначено? Путешествие. …путешествие там, где светло.

* * *

Вечер. Вышел Полифем на террасу, где-то там люди внизу. Подымается дым от костра. Дети сели поближе к взрослым. Старики смотрят в огонь. В каждом есть что-то, что не сбудется.

* * *

Первый автомобиль! Как Ваши благородные блестящие спицы? А запасное колесо? Как много оно значило в Вашей жизни! Заметив Ваш след, стараюсь не потерять его из виду …приподнимаю шляпу при встрече с Вами…

* * *

Первые дни кинематографа Люди спешат как в жизни.

* * *

Вышел на улицу. Люди бегут бегут в свежем осеннем воздухе… …не страшась вы действительно предстанете перед нашим богом в грязной обуви и моя смерть между вами и наверняка он пожурит вас а вы потупитесь и будете снова живыми людьми

* * *

Воздух, воздух осенний воздух пошел человек Это я доносчик Богу на себя и людей

* * *

Тихо и глубоко вздохнул дракон во тьме ночной Мертвого легкого как пушинку перенес с места на место На его веку прошло время этого человека Жуткое и сладкое одиночество …как хотелось чтобы человек тот дышал

* * *

Первобытный человек, я могу, могу только смотреть. Вдыхая и выдыхая.

* * *

На берег песка и красной глины прибывает ветер и снова посмотреть на море колеблется горизонт… В последний раз выпущу неразумный клубящийся сонм богов выскажу им истину вырву крылья в кого превратиться как тепло как одиноко на берегу морском

* * *

В своей кубической комнате живший столько лет я мертв. Протянется солнце осветит красные корешки книг графин розовый с синим зелень стеблей Оставил записку на столе – сейчас буду …а ушел навсегда

* * *

Говорю им – несу в себе и жизнь и смерть, такими, какие они есть на самом деле смеются все… А как счастливо можно было бы прожить эту жизнь.

Антон Нечаев В середине тайги

Антон Николаевич Нечаев род. в 1970 г. Учился в Литературном институте им. A. M. Горького. Работал в Красноярском краеведческом музее, журнале «День и ночь». Стихи публиковались в журналах «Воздух», «Вестник Европы», «Дети Ра», «Лиterraтура», «Топос», «Нева», «Стороны света» и др. Автор романа «Сибирский редактор». Живет в Красноярске.

* * *

Осень очень тяжело пробирается к себе в логово. Стило сосны-писаря оцарапало щеку хозяйки. Стайки ворон устроили небольшой содом на подходах к ее участку, и ветер на яхточках дней рвет оснастку.

Вопросы

О многом мальчик деду говорил, а бабушка в сторонке засыпала. Вопрос к вопросу мальчик городил… Угомонившись, начинал сначала. «Она умрет, – мальчишка все твердил, – и ты умрешь. Тогда на кой вы жили? Кого-нибудь ты в жизни победил? Тебя любили?» Растерянно отмалчивался дед, не понимая внуковых вопросов (да и не слыша их): какой еще ответ, когда снопы не убраны с покосов. Вернется сын, махорки принесет, и надо будет вычистить колодец, и, может быть, старуха поднесет… Заезжий горец на Ленина палатку основал, а дед там не был… Мальчишка все болтал и нападал, а бабушка, забывши про аврал, глядела в небо.

Знакомая

Ангарской швейной фабрики красивое пальто. Порхают плечи-зяблики, и ножки без понтов бегут обыкновенные, по площади летят, и дремлют тени пленные, и ангелы хотят.

Грёза

Тебя нашел в столетии прошедшем. Ты служишь проституткою в столице. Ты – самая красивая из женщин, но принц не снится. Ты запросто отказываешь мужу сутра, не объясняя – все понятно. И чтение – одна из тех отдушин, что врет приятно. К тебе подходит призрак еле слышно, ноты не замечаешь, вся в романе… И молодость растерянная вышла… И ты уже на грани… И за гранью.

Соседка

Иди домой, там твой опять нажрался. Повздорил с кем-то из своих, подрался, разбил окно, а ведь декабрь. Там дети. А сам разлегся, сволочь, в туалете. От шума не уснули до утра… А ты-то, дорогая, где была?

Из зоны

Пришел из зоны брат, и каждый в доме рад. Отец от счастья плачет, бутылку мать не прячет, несут еду на стол – из зоны брат пришел.

Офицеры

В пивбаре мужик искал туалет, упорно тыкался в стену, выпивший, заполошный. Конечно, он был смешон. И я рассмеялся. А потом подошли пять его собутыльников, и затеялось долгое, неприятное разбирательство. Офицеры вертели стволами, кидали пачки банкнот (какие они крутые), но вскорости все уладилось. – Мы стояли на защите Белого дома, – после мира рассказывали они, – но сильно не пострадали. Только вот Саня (тот дуралей) слегка контужен и плохо в сумерках ориентируется.

Настоящий

Напишу я еще одно шутливое стихотворение. Умное посмотрю кино, вином напою растение… И стану всамделишным, настоящим, живым… Парашютистом денежным, аквалангистом злым. И приземлится в середине тайги документ с фотографией и пропиской; и не будет руки играть с моей одалиской.

Нет тем

У меня нет тем. Лучше я бекон съем. Лучше я сниму стресс тем, что подожгу лес. Листьев соберу стог (столько не найдешь строк), веток натащу воз (столько не родишь слез); и покой уйдет в дым; я, как поводырь, с ним.

Глупые верлибры

Глупые верлибры, блудные слова, где хотят – присядут, с кем хотят – поспорят… Никакой отчетности, и расстрелять не получится…

Перевозим покойника

1

Умер человек в парикмахерской. Тромб или в этом роде. Скорая ждет в очереди – необходимо достричь.

2

Перевозим покойника. Несем к самолету, потом на машине и еще служебный автобус. Пассажиры нервничают на посадке в любом виде транспорта.

На лыжах в дождь

Лыжники по лужам катятся вперед. Мальчуган Онуфрий лыжников ведет. Мальчуган серьезный, староста звена… У него от капель морщится спина. Выполнить заданье нам велел физрук: топчем возле зданья школы свежий луг. И зачем мы губим травку – не понять, и никто не скажет, скоро ль лыжи снять…

Отпусти время

Отпусти от себя время. Все равно контролировать бесполезно. В кого попадает семя – известно (по паспорту), но боль в глазах, и сколько за ней таится! Биться сердечная птица продолжает впотьмах, пах вылизывает волчище; времени не имеет плоть – время не побороть.

Беззащитные

Есть в слепых беззащитность: невозможно локтем задеть; он как будто в прозрачной колбе заспиртованный экспонат. Едет ли он в маршрутке, топчется в магазине, люди пихают его, ругают: ты что, ослеп? Другие ж наоборот уступают дорогу и готовы еще извиниться за свое хорошее зрение. Все очень просто: первые смотрят обувь, а вторые – лицо.

Новьё-старьё

Все вокруг – новьё, только мир – старьё. Новые машины – прежние грузины. Новые продукты, привозные фрукты, да весы веете же – заходи пореже. Новые журналы – те же адмиралы, новые солдаты – прежние лопаты, новая страна – старая стена.

Яма

Яма очередная. Мандельштама в ней нет. Странно. Что-то не так. Ах, нет, все в порядке: есть Пастернак.

Я не могу

Я не могу больше заниматься любовью. У моей жены красивые груди, и фигура что надо, но ее насилует государство: она уходит сутра и возвращается вечером, и из всех отверстий ее воняет государственной спермой. Бить ее бесполезно: вряд ли она понимает, что, оформляя бумажки о браке и о гражданстве, о регистрации и прочем, прочем, она разрушает нашу семью. – Ты живешь как в тайге, – она меня упрекает, – но мы же – цивилизация, и документы – это необходимо! «Необходимо? – думаю я, – Цивилизация?» – Может, как-нибудь без нее?

Иноземцы

Иноземцы в прострации, как в золе: нету нас регистрации на земле. Никуда не податься нам, нам нежить. Повезло же вам, гражданам – не тужить. Мы же что, к ископаемым, в облака? Топчем семенем Каина вам бока? Ни закуски, ни кладбища – доли нет. И дороженька та еще – все в кювет.

Благословение

Ничего не видеть впереди – это основное пожеланье. Понимаешь? Ну, тогда иди! Вот тебе возможные названья остановок: вера, суета, отчий дом, сомнение, работа… Но и это станция не та… Озираясь, смотришь на кого-то, вспоминаешь, но не узнаешь… Это ты в одном из воплощений бесполезно сдерживаешь дрожь, двигая Вселенную с коленей.

Ирина Гумыркина Стихотворения

Родилась в 1987 году в г. Зыряновск Восточно-Казахстанской области. С 2007 г. живёт в Алматы. Журналист, редактор в международном информационном агентстве. Публиковалась в журнале «Великороссъ» (сетевая версия) и литературном альманахе «Ликбез». Лауреат II степени в номинации «Поэзия» III международного литературного конкурса «Верлибр», лауреат международного творческого конкурса «Сон в руку» в номинации «Поэзия» медиапроекта «Самарские судьбы».

Серебристо-мягкие сновидческие метаморфозы стихов проходят сквозь мир жесткий и далекий от желания сдвигаться в сторону от своего торжествующего каркаса: смерть, несправедливость, одиночество, отчужденность, бессмыслица, утрата. Почти в каждом стихотворении разыгрывается экзистенциальный сюжет, в котором мнемотически-иллюзорная, но от этого не менее агрессивная наглядность вступает в соединение с приглушенным пассионарным водоворотом образов, состоящим из музыки, видения неизреченных букв и слов, картинок, в которых на один фактор больше, чем они могут с помощью автора выразить. Исчезнувшая из аквариума рыба, она же – подаренная/преображенная до прозрачной сущности 24-я буква (напомним, что в священных алфавитах на буквах стоит мир) – одной породы, языковой, телесной, дополняющей мир до состояния, в котором ему придется рассказать о себе правду, и может быть, этот рассказ уже начался не голосом сражений на Украине, Армении и в Сирии, а через наличествующее осуществленное письмо.

Андрей Тавров, поэт, гл. редактор журнала «Гвидеон»

* * *

Ко мне приходили люди с того света, ходили по коридору, пугали кошек. Они были очень странно одеты, люди из прошлого. Они закрывались в спальне и тихо пели, когда я входила в комнату – замолкали и сквозь меня куда-то смотрели. А кошки лакали разлившийся по полу свет серебристо-лунный, который на молоко был похож на вкус. Ко мне приходили люди, когда умер мой Иисус.

* * *

Ничего не изменишь – мы такие, какими стали. Хоть кого-то из нас и задумывали из стали, а других из бумаги со свойством сгорать до пепла – кто-то сгинул во тьме, не найдя источника света. Некто выдумал нас и бросил на самое днище, и ему всё равно: он не видит нас и не слышит, как рождаются дети и как умирают дети от сумы, от чумы – всех смертей не счесть, не приметить. Только те, кто из стали задуман был по сценарию, собирают в ладони пепел сгоревших в пламени, зажигают свечи за тех, кто из тьмы не выбрался, и живут с ощущением, что всё это просто вымысел, что они пустота в пустоте, тьма во тьме, у которой нет имени. В ней слова – это дым, бесполезно просить «спаси меня». Да никто и не слышит, хоть какими зови голосами: тот, кто выдумал нас, – мы его придумали сами.

* * *

Мне подарили двадцать четвёртую букву. Сказали: «Возьми и называй слова, с которой они начинаются, и говори их, пока не прогонишь душевную муку, пока не почувствуешь, как эта буква в тебе растворяется, становится частью тебя, сливаясь в единое целое». Двадцать четыре – число моего дня рождения. Мне сказали: «Представь, что букву тебе подарил сам Бог, если бы мог. И что бы ты в жизни ни делала, в моменты падения, когда тебе кажется, что всё вокруг разбивается, ты вспомни о двадцать четвёртой букве внутри себя и повторяй слова, с которой они начинаются. Целое. Ценное. Цель. И так далее. И думай, что эту букву тебе посвятили Бог и я».

* * *

Когда нас не станет, поверь, – ничего не изменится: соседи, что снизу, опять разведутся-поженятся; по радио будут крутить вперемешку со Сплином то новую Нюшу, то богом забытых Дельфинов; всё те же трамваи будут ходить по маршрутам, которыми мы добирались до дома под утро, но спать не ложились, а молча сидели на кухне и думали: рухнет без нас чей-то мир? не рухнет? Ты мне говорил, что за плоскостью этого неба есть что-то важней и насущней насущного хлеба. Когда нас не станет – не будет лишь рая и ада: ни мне, ни тебе в них верить больше не надо.

* * *

Не включай сегодня ни радио, ни телевизор – помолчим о главном, вслушиваясь в тишину: вот летит она, обезумевшая, с карниза. Разобьётся? Веришь? Да всё равно никому не дано увидеть разбросанные останки и услышать плач да человечий вой. Мы своё молчание закатаем в банки, чтобы было чем себя прокормить зимой.

* * *

Из моего аквариума пропала большая рыба – бесследно, будто бы растворилась в воздухе. Ладно, если бы сдохла – плавала бы на поверхности кверху серебряным брюхом, распластав плавники. Я видела, такое бывает – в кино. Но. Это даже не сон. Рыба исчезла из аквариума в закрытой комнате, а вода в нём окрасилась в красноватый цвет. Ладно, если бы к пропаже был причастен кот. Ноу меня нет кота. В чёрные окна барабанит февральский дождь. Я сижу в темноте, не желая зажечь искусственный свет. Рыбы моей больше нет. И меня тоже как будто нет.

Считалка

Выстройтесь в ряд, кто зовётся друзьями – Я посчитаю вас на раз-два-три. Вот девочка Аня с голубыми глазами, Аня не любит пространство квартир, И потому мы гуляем по крышам, Кошек пугаем, летучих мышей. Аня однажды шагнула чуть выше, Став в одночасье ничей. Вот рыжеволосая девочка Настя, Она ненавидит соседей внизу И заливает им стены ненастьем – В ванной закрывшись, пускает слезу. Мы с Настей всё время играем в больницу: Она умирает, а я медсестра. Но Настя однажды решила смириться, Выпив микстуру сутра. Вот мальчик курносый по имени Сашка. Он любит писать ночами стихи. Раз в год ему больно бывает и страшно, Он молится: боженька, мне помоги. Читаем мы с ним запретные книги, Когда остаёмся в мире одни. Но Сашка однажды закрылся в квартире И больше не выходил. Звучит приглушённо дудук. Кто станет четвёртым в ряду?

* * *

Мне часто в последнее время снится морская гладь, Где чайки над кромкой берега учат птенцов летать, А в небе (посередине) вращается жёлтый шар. Любуясь им, Руди и Мартин на белом песке лежат. Они говорят мне: знаешь что, всё это ерунда – Никто наверху не спросит, бывала ли ты когда При жизни хоть раз на море (и всё равно, на каком). Там нет никаких вопросов, на небе совсем не то, О чём повествуют книги, показывают в кино. Всё небо – сплошное море с каменным белым дном, И в нём обитают рыбы с серебряной чешуёй, С красными плавниками, светящейся головой. Сбиваются рыбы в стаи – и море меняет цвет. Внизу, на земле, зовётся это закат, рассвет. Но самое главное, знаешь (так было за веком век): Когда умирает рыба – рождается человек.

Жизнь после

1

Смерть очень редко ходит пешком: она любит ездить в автобусе или на электричке. А ещё она любит воду и не отражается в глазах. Смерть оставляет свой отпечаток на теле: резаной раной на левом запястье, вытягивая красные нити из вязаного человека, распуская его петля за петлёй. У некоторых она оставляет ожог внутри и снаружи, а у кого-то делает зарубку в памяти, словно на дереве в густом лесу, чтобы человек, возвращаясь в прошлое, не заблудился.

2

«Мамочка, мы выезжаем – приехал автобус. Жди нас, нарви цветов, испеки пирог. Тётя из детского дома сказала, чтобы Дядя доставил нас быстро, насколько мог. Мама, пока мы в пути, приготовь нам кашу И собери к приезду родных, друзей. Только не плачь – больше не будет страшно, Что у тебя опять заберут детей. Нас возвращают к тебе уже окончательно, В белых одеждах, в маленьких красных гробах. Мамочка, мы обязательно будем счастливы. Только не плачь, чиркая спичкой впотьмах, Чтобы прогнать смертельное сумасшествие, Чтобы согреть замёрзшие облака. Только не бойся – скоро все будем вместе мы. Тчк».

3

– Мамка, ты слышишь, колёса стучат по рельсам? Сердце от страха громко стучит им в такт. В полупустом вагоне не хватит места Тем, кто чужую жизнь оценил в пятак: Словно зверьё, бросаются на человека, Когти впивают в тело, на части рвут. Крик разлетается по электричке эхом И разбивается об равнодушный люд. Мамка, чего же люди молчат так громко, Что не хватает сил их перекричать? Я умираю на первой же остановке, Тщетно пытаясь вызвать тебе врача. А приползя домой, набираю ванну. Я – человеческий корпус с дырой внутри. Скоро мы будем вместе, ты слышишь, мамо? Я распускаю нити свои – Смотри».

4

– За окнами, Ma, снова пустая улица. – Она и вчера такой же была пустой. И отвернувшись, женщина курит, хмурится. – Можешь не ждать. Он не вернётся. Вой: Па твой уплыл в мёртвое море бескрайнее, Карточный дом оставив на берегу. – Ma, так болит под рёбрами – это правильно? – Это тебе на сердце наложен жгут, Чтобы оно от горя не кровоточило. Время пройдёт – останется только тень. Спи, мой сынок, жизнь для тебя – не закончилась. 5. Жизнь после смерти – как паралич во сне.

* * *

И останется после только полынь-трава да дождями на ней прибитая горечь-пыль. Через сорок ночей утихнет тоска, молва, и притупится боль, а мы превратимся в быль: дескать, жили да были, не верили ни во что, а без этого боязно страшного ждать суда. И уже никому не докажешь, что решетом можно воду носить при желании хоть куда, что не верить в Него – не значит без веры жить, что мы сами себе и судья, и всесильный бог, остальное же всё – предрассудки и миражи. А когда истечёт отведённый для веры срок, то останется только горечь полынь-травы, от солёных дождей сырая в горсти земля. И неважно, кто прав, хоть истины и новы, если больше от боли некому исцелять.

Сергей Сутулов-Катеринич Крылатый бык

Сергей Сутулов-Катеринич (2-ю часть фамилии взял в память о матери) – поэт, главный редактор международного поэтического интернет-альманаха «45-я параллель». Род. в 1952-м в Северном Казахстане, живёт и работает на Северном Кавказе. Окончил филологическое отделение Ставропольского государственного педагогического института и сценарное отделение ВГИКа имени С. А. Герасимова. Член Союза российских писателей, Южнорусского союза писателей и Союза журналистов России. Автор термина «поэллада» (поэма + баллада), девяти книг стихов, включая двухтомник избранного «Ангел-подранок», и многочисленных публикаций в российской и международной периодике. Лауреат премий, конкурсов, фестивалей: Национальной литературной премии «Золотое перо Руси» (Москва, 2007); премии журнала «Зинзивер» (Санкт-Петербург, 2008); международного литературного конкурса имени Петра Вегина (Лос-Анджелес, 2010); международной литературной премии «Серебряный стрелец» (Лос-Анджелес, 2010); международного литературного конкурса «Есть город, который я вижу во сне…» (Одесса, 2012); премии журнала «Дети Ра» (Москва, 2012); международного конкурса «Эмигрантская лира» (Брюссель, 2013/2014); международного фестиваля литературных изданий «Редкая птица» (Днепропетровск, 2015); международной литературной премии имени Константина Бальмонта (Мельбурн, 2016). Лауреат в номинации «Поэт-подвижник Русского Безрубежья» (Филадельфия, 2014). Награждён медалью Императорского ордена Святой Анны (Мадрид, 2013) – в ознаменование заслуг перед российской культурой.

Крылатый бык (Поэллада)

Служивые в дверях заздравную споют: Зачатым в сентябрях – ликующий салют! Отец рычал: «Молчать, мычащий дурачок!» Трофейная печать. Келейный коньячок. Пронзительный транзит разящих полуфраз: «Зазнался, паразит!..» – «Проспался, лоботряс?..» Полжизни вспоминай сутул инку, стервец: «На юге – Кустанай! На севере – трындец!» Сибирский майский бык: маршрут «Алдан – Арал» – Над Каспием возник, в Крыму погарцевал… Кармический абсурд – колхозный трудодень. Коррида – Страшный суд столиц и деревень. Астролог воскресит серебряный пульсар. Ликует одессит. Лютует Кортасар. Подружек охмуряй, читая невпопад Поэму «RAZ-гуляй», балладу «Райскій адъ». Бешту. Кровавый мак. Угарный ипподром. – Сутулый, Быков, Шпак, пожалуйте в дурдом! Похмелий алгоритм – горилки педмомент. Грамматику горилл оценит абстинент. Под стильного косит сержант по кличке Швейк: – Курсив: корсар-карсил. Совей и соловей! – Синиц пересчитай на башнях трёх столиц… – Сестричка Гюльчатай, морфина жаждет шприц!.. Кавказский майский бык: маршрут «Архыз – Урал». Последний большевик стихи измордовал. Архангелы глиссад кириллицу спасут. Кержацкий самосад. Кабацкий самосуд. Сценарии щадит, впадая в жалкий раж, Редактор-троглодит, сожравший репортаж. Упрямо отправляй Кассандру рожь молоть, Глаголя: шауляй, кирсановь, донкихотьі Бонжур! Лямур тужур, парижский рыжий стриж! Майкопский майский жук, о чём грустишь, глупыш?! Пульсирует пассат, массируя хамсу. Мозаика массандр. Матрёшки камасутр. Графиню поразит разиня: «Guten Tag!» Назойливый визит… В окошке – белый флаг… Кондуктор, выдворяй из черепа чертей, А дядюшка Гиляй разгонит галатей… Данилов. Синий Бык… Девятый слой, Альтист! Лёд снизу… (Мишка. ВГИК.) Лёд сверху… Смерть без виз. Чечётка. Время «Ч». Кирпичный тупичок. Ажурная мечеть. Дежурный коньячок. Татарин мозговит. Еврей замысловат. Чеченец – московит. Грузин литовке – сват… «Быкуешь? Прилетай! Пегас жует свинец!» – Радирует в Китай чернобыльский Стрелец. Камчатский майский бык: маршрут «Пекин – Цхинвал?..» – В «Останкино» проник, гримёрш расцеловал… Гэбэшный кавардак шифрованных щедрот: Проплаченный байбак швыряет шпане в народ! Истории бисквит. Мистерии абсент. Старательный ретвит позорных мизансцен. Good-bye, Шалтай-Болтай! Наш – дыр, твой – бул, мой – щыл… Кремлёвский долалай державу растащил. Под возгласами крыл – молчание разинь: Небесный Странник взрыл спасительную синь. Куражится камрад: «Горбатишься быком? Прославив Крестоград, ославил избирком?!» Индиго удивит: повержен мастер «Го». Бегоний алфавит. Агоний полигон. Полвека проклинай гекзаметры разлук. Алтай – Валдай – Синай – сакральный полукруг. Германский майский бык: маршрут «Берлин – Байкал», Прорвав кольцо кавык, в Крыму погоревал. Сенсацию раздуй, циничный грамотей, В газете «RAS-колдуй» вскричав: «Замамонтел!» Андроид, кондуит надёжней, чем спецхран?! Друид в дуду дудит, пугая марсиан. Блаженный дурбалай, неси особый крест – Полжизни забывай… фамилии невест. Грустит сакральный зверь – свирепствует Мадрид. Рефрен перепроверь – Сервантес подтвердит! Улыбка Дамы пик шокирует Кармен. Мобильник «Моби Дик» – радетель перемен. Ах, Кормен, Белый кит, и чёрный океан, И олово ракит, и красный сарафан… Гамбиты повторяй, форсируя кульбит: Трюкач Шаляй-Валяй Гудини подсобит. Испанский майский бык: маршрут «Леон – Натал?..» Ничейный ангел сник: рогатый заплутал… Red Bull рванул в загул – истерзан, как инсайд?! Авральный караул оцепит Царский сад. Гиперболы дробит арабский бумеранг. Кириллицы рапид? Латиницы цугцванг? Внучатам просклоняй, стареющий Телец, Финальный нагоняй, зовущийся «Звездец!» Крылатый майский бык: маршрут «Непал – Астрал?!» – С мудрейшим из владык над бездной толковал: – Кемарит Росинант… – Ремарка: «Мирный нрав». – Налей-ка, лейтенант! – Кентаврит Минотавр. Поэзия – глинтвейн, – ехидит эрудит, – Да здравствует Эйнштейн, в котором жив Евклид! Плисецкий космодром объявит перекур… Белуха – под крылом! До скорых, Байконур! 2015, февраль – 2016, февраль

Из неоконченных книг…

Юрий Кузнецов 1941-2003) Стихотворения

Кузнецов, Юрий Поликарпова род. в 1941 г. в станице Ленинградская Краснодарского края. Отец – кадровый военный, мать – школьная учительница. После школы Кузнецов служил в армии (1961-1964), во время Карибского кризиса – связист на Кубе. В 1964-1965 г.г. – инспектор детской комнаты милиции (1964-1965), в 1965-1966 – сотрудник редакции газеты «Комсомолец Кубани». Один год проучился в Кубанском университете (Краснодар). С 1965 по 1970 г.г. – Литературный институт им. А.М. Горького, (поэтический семинар С.С. Наровчатова). Работал редактором в издательстве «Современник» (1971-1976). В 1974 г. вступил в Союз писателей СССР. С 1994 г. – редактор издательства «Советский писатель», с 1996 г. – редактор отдела поэзии в журнале «Наш современник». При жизни поэта вышло в свет около двадцати поэтических сборников. Занимался и стихотворным переводом (А.Атабаев, Я.Пиларж, Ф.Шиллер). Избранные переводы – «Пересаженные цветы». (1990). Недавно усилиями Евгения Богачкова и Батимы Каукеновой, оказавших помощь в создании этой публикации, увидел свет 4-томник поэта. Лауреат Государственной премии РФ (1990). Ю.П.Кузнецов умер 17 ноября 2003 года в Москве от сердечного приступа.

Бумажный змей

Бумажного змея пускаю стремглав, Без цели и дальнего смысла. Обрывки газеты, на нить нанизав, Я ввысь посылаю, как письма. А он ни за что не вернётся в мой дом! На письма ответа не будет. Его различаю я в небе с трудом… Меня он забудет, забудет. А может быть, змея совсем уже нет? Но слышу я: дёргаясь прытко, Натянута тонкая-тонкая нить – Та, к детству ведущая нитка. Давно я оставил четыре стены, Бегу под ударами сердца. Летят и летят вдоль по ветру стихи, Как письма в далёкое детство. Куда он взмывает, мой мир молодой, Наверно, с земли и не видно. Вот только сильнее мне режет ладонь Суровая длинная нитка. 1965

Никто

Ночь. Гроза белым углем обводит контуры мира И тут же стирает. Мрак. Каждую ночь Соседскую девочку провожает некто с зонтом и в калошах. Каждую ночь! Гроза белым углем обводит её фигуру И тень от зонта И тут же стирает их. Каждую ночь После того, как она исчезнет, Зонт и калоши ещё долго стоят на улице. Каждую ночь! Я однажды не выдержал: – Эй, кто бы ты ни был, зайди! – Гроза белым углем обводила контуры мира, И я различил слабый стук. Я открыл дверь – Передо мной стояли зонт и калоши, Зонт и калоши, А дальше следы, идущие из ниоткуда. Я покорно принял зонт и в угол поставил калоши И не гасил до утра в комнате свет. Днём я обнаружил, что зонт и калоши исчезли. И в эту ночь Гроза белым углём обводила контуры мира И тут же стирала. Мрак. И в эту ночь Провожал её некто с зонтом и в калошах. И в эту ночь! Гроза белым углём обводила её фигуру И тень от зонта И тут же стирала их. До утра улицу стёрло – всю! Со следами калош в пустоту обрывалось пространство, И девочки той больше не видел никто. 1967

* * *

Закрой себя руками: ненавижу! Вот Бог, а вот Россия. Уходи! Три дня прошло. Я ничего не слышу И ничего не вижу впереди. Зачем? Кого пытался удержать? Как будто душу прищемило дверью. Прислала почту – ничему не верю! Собакам брошу письма – растерзать! Я кину дом и молодость сгублю, Пойду один по родине шататься. Я вырву губы, чтоб всю жизнь смеяться Над тем, что говорил тебе: люблю. Три дня, три года, тридцать лет судьбы Когда-нибудь сотрут чужое имя. Дыханий наших встретятся клубы – И молния ударит между ними! 1968

Русская мысль

Скажи мне, о русская даль, Откуда в тебе начинается Такая родная печаль?.. На дереве ветка качается. День минул. Проходит два дня. Без ветра на дереве мечется. И взяло сомненье меня: Мерещится иль не мерещится? Оттуда мне глаз не свести. С чего оно, право, качается? Пошёл и напился с тоски… Так русская мысль начинается. 1969

Одиночество

Какая нескончаемая ночь! Я открываю старое вино, И чокаюсь с окном, в котором – дождь… И долго пьет печальное окно. 1971

Баллада об ушедшем

Среди стен бесконечной страны Заблудились четыре стены. А среди четырёх заблудился Тот, который ушедшим родился. Он лежал и глядел на обои, Вспоминая лицо дорогое. И потёки минувших дождей На стене превратились в людей. Человек в человеке толпится, За стеною стена шевелится. – Дорогое лицо, отпусти! Дай познать роковые пути. Невозможные стены и дали Не такой головой пробивали… – Так сказал и во тьме растворился Тот, который ушедшим родился. Он пошёл по глухим пропастям, Только стены бегут по пятам, Только ветер свистит сумасшедший: – Не споткнись о песчинку, ушедший! 1973

Завещание

1

Мне помнится, в послевоенный год Я нищего увидел у ворот – В пустую шапку падал только снег, А он его вытряхивал обратно И говорил при этом непонятно. Вот так и я, как этот человек: Что мне давалось, тем и был богат. Не завещаю – отдаю назад.

2

Объятья возвращаю океанам, Любовь – морской волне или туманам, Надежды – горизонту и слепцам, Свою свободу – четырём стенам, А ложь свою я возвращаю миру. В тени от облака мне выройте могилу. Кровь возвращаю женщинам и нивам, Рассеянную грусть – плакучим ивам, Терпение – неравному в борьбе, Свою жену я отдаю судьбе, А свои планы возвращаю миру. В тени от облака мне выройте могилу. Лень отдаю искусству и равнине, Пыль от подошв – живущим на чужбине, Дырявые карманы – звёздной тьме, А совесть – полотенцу и тюрьме. Да возымеет сказанное силу В тени от облака… 1974

* * *

На берегу, покинутом волною, Душа открыта сырости и зною. Отягчена полуземным мельканьем, Она живёт глухим воспоминаньем. О, дальний гул! Воспоминанья гул! Ей кажется, что океан вздохнул, Взрывает берег новою волною И полнит душу мутной глубиною. 1975

* * *

Я пил из черепа отца За правду на земле, За сказку русского лица И верный путь во мгле. Вставали солнце и луна И чокались со мной. И повторял я имена, Забытые землёй. 1977

* * *

На тёмном склоне медлю, засыпая, Открыт всему, не помня ничего. Я как бы сплю – и лошадь голубая Встаёт у изголовья моего. Покорно клонит выю голубую, Копытом бьёт, во лбу блестит огонь. Небесный блеск и гриву проливную Я намотал на крепкую ладонь. А в стороне, земли не узнавая, Поёт любовь последняя моя. Слова зовут и гаснут, изнывая, И вновь звучат из бездны бытия. 1977

Игла

На том иль этом берегу Она блеснула мне. Я отыскал её в стогу На отчей стороне. Она звенит в руке моей Залётным соловьем. Уже толпится сто чертей На кончике пустом. – Скажи, игла, какой тщеты Идёт твоя молва? Каких одежд касалась ты? Какого покрова? Или скажи, в какой конец Далёко-далеко Скакал удалый молодец Через твоё ушко? – Я помню вечную швею Среди низин и дыр. В моё ушко продев змею, Она чинила мир. Я прошивала крест и круг И тот и этот свет, Меняя нитки, как подруг, И заметая след. 1978

Брат

В дырявой рубашке родился он И гаркнул на мать свою: – Почто прервала мой могучий сон, Ведь я побеждал в бою?! – За что ты сражался? – спросила мать. – За правду, – ответил он. – А с кем ты сражался? – спросила мать. – Со всеми, – ответил он. – А где твоя правда? – спросила мать. – Во мгле, – прогремел ответ, – Я в лоно твоё ухожу опять, Оттуда мне брезжит свет. Обратно ушёл, чтоб продолжить бой, Сквозь лоно прошёл незрим, Откуда выходит весь род людской, Но он разминулся с ним… Когда я увидел, что я рождён, Я крикнул на мать свою: – Почто прервала мой глубокий сон, Ведь я побеждал в бою?! – За что ты сражался? – спросила мать. – За правду, – ответил я. – А с кем ты сражался? – спросила мать. – С братом, – ответил я. – А где твоя правда? – Её не видать Отсель, – мой ответ гласил. – Но если я буду с тобой болтать, Мой враг наберётся сил. Я в недра твои ухожу свистя, Как сорок веков назад. – Останься, надежда моя! Дитя!.. – Я жду! – отозвался брат. 1979

* * *

Я в жизни только раз сказал «люблю», Сломив гордыню тёмную свою. Молчи, молчи… Я повторяю снова Тебе одной неведомое слово: Люблю, люблю!.. Моя душа так рада На этом свете снова видеть свет, Ей так легко, ей ничего не надо, Ей всё равно – ты любишь или нет. 1980

Поединок

Противу Москвы и славянских кровей На полную грудь рокотал Челубей, Носясь среди мрака, И так заливался: – Мне равного нет! – Прости меня, Боже, – сказал Пересвет, – Он брешет, собака! Взошёл на коня и ударил коня, Стремнину копья на зарю накреня, Как вылитый витязь! Молитесь, родные, по белым церквам. Всё навье проснулось и бьёт по глазам. Он скачет. Молитесь! Всё навье проснулось – и пылью и мглой Повыело очи. Он скачет слепой! Но Бог не оставил. В руке Пересвета прозрело копьё – Всевидящий Глаз озарил остриё И волю направил. Глядели две рати, леса и холмы, Как мчались навстречу две пыли, две тьмы, Две молнии света – И сшиблись… Удар досягнул до луны! И вышло, блистая, из вражьей спины Копьё Пересвета. Задумались кони… Забыт Челубей, Немало покрыто великих скорбей Морщинистой сетью. Над русскою славой кружит вороньё, Но память мою направляет копьё И зрит сквозь столетья. 1983

Простота милосердия

Это было у нас на войне, Это Богу приснилось во сне, Это Он среди свиста и воя На высокой скрижали прочёл: Не разведчик, а врач перешёл Через фронт после вечного боя. Он пошёл по снегам наугад, И хранил его – белый халат, Словно свет милосердного царства. Он явился в чужой лазарет И сказал: – Я оттуда, где нет Ни креста, ни бинта, ни лекар – ства. Помогите!.. – Вскочили враги, Кроме света, не видя ни зги, Словно призрак на землю вернулся. – Это русский! Хватайте его! – Все мы кровные мира сего, – Он промолвил и вдруг улыбнулся. – Все мы братья, – сказали враги, – Но расходятся наши круги, Между нами великая бездна. – Но сложили, что нужно, в суму. Он кивнул и вернулся во тьму. Кто он? Имя его неизвестно. Отправляясь к заклятым врагам, Он прошёл по небесным кругам И не знал, что достоин бессмертья. В этом мире, где битва идей В ураган превращает людей, Вот она, простота милосердья! 1984

Голос

И вестник молчанья на землю сошёл, Он мира коснулся и голос обрёл: «Звезда подо мной, а под вами земля. Я вижу: сквозят и сияют поля, И недра прозрачны, и камень лучист, И прах на дороге как бездна сквозист. Но это не каждому видеть дано, Светло в моём сердце, а в вашем темно». Он бродит, неведомый вестник, и с нас Не сходит сияние пристальных глаз. Младенец от тёмного мира сего Смеётся – во сне он увидел его. Светло в моём сердце. И слышу в ночи: «Сияй в человечестве! или молчи». 1987

Наваждение

Призраки с четвёртым измереньем В мир проникли плотным наважденьем. Среди них ты ходишь и живёшь, Как в гипнозе, слыша их галдёж. Лица их – сплошные негативы, Мины их презрительно-брезгливы, А в глазах как мысль мелькает цель, Людям неизвестная досель. Одного, другого ненароком Тронешь, и тебя ударит током. Мрак включён. Остерегайся впредь: Ты задел невидимую сеть. Тут система, ну а мы стихия, А за нами матушка-Россия, А за нами Божия гроза… Всё-таки гляди во все глаза. 1988

Струна

В землю белый и красный легли, Посылая друг другу проклятья. Два ствола поднялись из земли От единого корня, как братья. В пыль гражданская распря сошла, Но закваска могильная бродит. Отклоняется ствол от ствола, Словно дьявол меж ними проходит. Далеко бы они разошлись, Да отца-старика по наитью Посетила счастливая мысль – Их связать металлической нитью. Слушай, слушай, родная страна, В грозовую ненастную пору, Как рыдает от ветра струна И разносится плач по простору. В ясный день не рыдает она, И становятся братья родными. И такая стоит тишина, Словно ангел витает над ними. 1990

Сон

Я уже не поэт, я безглавый народ, Я остаток, я жалкая муть. Если солнце по небу зигзагом пойдёт, То душа повторит этот путь. Мать-отчизна разорвана в сердце моём, И, глотая, как слёзы, слова, Я кричу: – Схороните меня за холмом, Где осталась моя голова! 1991

* * *

Что мы делаем, добрые люди? Неужели во имя любви По своим из тяжёлых орудий Бьют свои… неужели свои? Не спасает ни чох, ни молитва, Тени ада полышут в Кремле. Это снова небесная битва Отразилась на русской земле. Октябрь 1993

Серебряная свадьба в январе

Луна и снег блестят. И серебрятся Уже навеки волосы твои. А чёрные до пят – мне только снятся, Их шум напоминает о любви. Про эти сны, про этот шум потери Я расскажу тебе когда-нибудь. Покуда гости не толкнулись в двери, Я всё забыл – и свой увидел путь. Садился шар. Заря в лицо мне била. Ты шла за мной по склону бытия, Ты шла в тени и гордо говорила На тень мою: – Вот родина моя! И волосы от страха прижимала, Чтоб не рвались на твой родной Восток. Ты ничего в стихах не понимала, Как меж страниц заложенный цветок. Хотя мы целоваться перестали И говорить счастливые слова, Но дети вдруг у нас повырастали, Красивые, как дикая трава. Над нами туча демонов носилась. Ты плакала на золотой горе. Не помни зла. Оно преобразилось, Оно теперь как чернь на серебре. 1994

Сухое зло

Копошится звёздный муравейник. Все дороги отягчают дух. Зло и сухо думает репейник Обо всём, что движется вокруг. Цепким зраком он следит за нами, Хоть о нас не знает ничего. Всё-таки держи повыше знамя, А не то он вцепится в него. 1996

Тёмные люди

Мы тёмные люди, но с чистой душою. Мы сверху упали вечерней росою. Мы жили во тьме при мерцающих звёздах, Собой освежая и землю и воздух. А утром легчайшая смерть наступала, Душа, как роса, в небеса улетала. Мы все исчезали в сияющей тверди, Где свет до рожденья и свет после смерти. 1997

Рана

Я пел золотому народу, И слушал народ золотой. Я пел про любовь и свободу, И плакал народ золотой. Как тати, в лихую погоду Явились враги и друзья, Схватили за горло свободу, А в горле свободы был я! Прощайте, любовь и свобода! Как тати, враги и друзья Ударили в сердце народа, А в сердце народа был я! Над бездной у самого края Шатает от ветра народ. В нём рана зияет сквозная, И рана от ветра поёт. 1999

Русский маятник

Качнулся влево русский маятник, И нас налево занесло. Налево чёрт, как понимаете, Увеличительное зло. Во всю ивановскую маятник Ударил чёрта между глаз. Идут часы, как понимаете, И нас качает всякий раз. На этом сказка не кончается, Она уходит вглубь и вширь, Где русский маятник качается, Как на распутье богатырь. Качнётся вправо русский маятник. Направо Бог. Он нас простит. Часы идут, как понимаете, Покамест богатырь стоит. 2001

Встреча

Поезд мчался на бешеной скорости, А навстречу шёл поезд другой На такой же, неистовой скорости, И сидел в нём не я, а другой. Затряслась, пыльной бурей окутана, И моя, и его череда. – Ты откудова? – Из ниоткудова! – А куда? – Неизвестно куда! Разорвать бы рубаху до пояса, Закричать бы ему: – Человек! Дай мне руку из встречного поезда, Чтобы нам не расстаться навек! Просвистела прерывисто-длинная Меж земных и небесных крутизн И моя непутёвая линия, И его неизвестная жизнь. Может быть, пред очами Всевышнего Наша встреча ещё впереди. А в убогой ладони у нищего Не расходятся наши пути. 2003

О Юрии Кузнецове

Чтобы наши читатели получили более полное представление о Кузнецове-человеке, мы попросили вдову поэта Батиму Жумакановну Каукенову немного рассказать о нём.

Батима Каукенова: Я приведу несколько эпизодов, а Вы сами сделаете выводы.

Юрий Поликарпович был человеком очень ответственным. Однажды при создании сборника «День поэзии» редактору задержали гонорар. Кузнецов вытащил из кармана деньги – и отдал ему: – Отдашь, когда заплатят.

Однажды он отодвинул публикацию очередного материала в журнале, когда в руки его попали талантливые стихи явно нуждающегося автора: – Пусть он получит деньги.

Говорили, что у него была вражда с Николаем Рубцовым. Но это – неправда. Был такой случай: Рубцов говорит Кузнецову: – Я – гений. Тот улыбнулся – и ничего не ответил. Разве враги так ведут себя?

Юрий Поликарпович, написав стихотворение, часто просил меня положить его на музыку – и спеть. Слушал, как звучит написанное. Нам даже удалось приобрести рояль, трофейный из Рейхстага, – за 500 рублей. Сейчас на нём никто не играет.

Мы иногда выезжали в компании отдохнуть на природу. Пили вино, разговаривали. Внезапно Юрий Поликарпович схватывал пачку сигарет – и, отойдя в сторонку, что-то писал. Он постоянно находился в процессе творчества.

Говорил: – Когда я даю человеку прикурить, вижу только его руки. На остальное не хватает внимания. Я упрекнула его: – Ведьтак можно и под машину попасть! – Он ответил: – От судьбы не уйдёшь.

Дочерям наказывал: – Здоровайтесь со всеми. Старшая спросила: – Папа, а ты со всеми здороваешься? Он подумал и ответил: – Нет, не получается, но ты всё равно всем желай здоровья.

Из беседы с Владимиром Гусевым[6]

Сергей Крюков: Владимир Иванович, Вы знали Юрия Кузнецова не понаслышке. Журнал «Плавучий мост» публикует ретроспективную подборку стихов поэта и хотел бы рядом с ней видеть Ваше мнение о нём. О Кузнецове-человеке и о Кузнецове-поэте.

Я попросил бы начать с первого.

Владимир Гусев: У Кузнецова не было друзей, с большинством – достаточно сухие, порой напряжённые отношения.

Мы относились друг к другу уважительно. Как это ни странно, не конфликтовали.

В качестве иллюстрации приведу типичный случай.

Сидит Кузнецов, смотрит в окно.

Входит поэт: – Юрий Поликарпович, не могли бы Вы дать мне характеристику в Союз Писателей?

Тот, не отрывая взгляда от окна: – Как Ваша фамилия?

Поэт отвечает (условно – Семискамейкин).

Кузнецов, не оборачиваясь: – Поэтов с такой фамилией не бывает.

С.К.: Спасибо, иллюстрация любопытна.

А теперь вкратце расскажите о поэзии Юрия Кузнецова.

В.Г.: Юрий Кузнецов – последний из известных общенациональный поэт России по духу.

Очень энергичный. Следовал традиции Тютчева, Блока, а соответственно – Пушкина и Лермонтова…

Кузнецов крайне индивидуален. Повышенной индивидуальности, но – именно в традиции общенациональной культуры.

С.К.: Многие называют его последним русским символистом.

В.Г.: Я так не считаю, не символизм – главная черта творчества Кузнецова, а именно общенациональность.

Он увлекался поэмами, но в крупных формах терял одно из своих главных качеств-энергичность.

Кузнецов был выше всех, ярче всех, индивидуальнее всех – именно как лирик, в кратких формах.

Творчество Юрия Кузнецова, в соответствии с классификацией Ницше и Жирмунского, – принадлежит к романтическому типу. В противовес ему – у Николая Рубцова, как это ни показалось бы странным, – классический тип творчества.

Давайте прочтём одно из его стихотворений.

Атомная сказка

Эту сказку счастливую слышал Я уже на теперешний лад, Как Иванушка во поле вышел И стрелу запустил наугад. Он пошёл в направленье полёта По сребристому следу судьбы. И попал он к лягушке в болото, За три моря от отчей избы. – Пригодится на правое дело! – Положил он лягушку в платок. Вскрыл ей белое царское тело И пустил электрический ток. В долгих муках она умирала, В каждой жилке стучали века. И улыбка познанья играла На счастливом лице дурака.

Здесь Кузнецов даже не общенационален, а общечеловечен.

Многие современники не могли принять индивидуальности Кузнецова, проявлявшейся остро во фразах, таких как:

– Я пил из черепа отца…

или

– Отец! – кричу. – Ты не принёс нам счастья!..

будто не понимая, что нельзя выдёргивать фразы из контекста. Так выдернули у Пушкина из письма Петру Вяземскому высказывание о том, что поэзия «немного глуповата», цитируя, где надо и не надо, а фраза поэтом была использована в критическом замечании узко специально и утрированно:

«Твои стихи к Мнимой Красавице (ах, извини: Счастливице) слишком умны. – А поэзия, прости Господи, должна быть глуповата».

Я иногда спрашиваю у своих студентов, кого они считают наиболее ярким общенациональным поэтом современности. Как правило, какой-нибудь из вундеркиндов не задумываясь отвечает – Бродский. Хорошо, говорю, прочти что-либо из его стихов в подтверждение. Мнётся – и не находит. Бродский был неплохим поэтом, выше среднего уровня, но общенациональным поэтом не был никогда.

Его имя широко раздули, а творчества Бродского толком и не знают. Впрочем, несмотря на бытующее мнение, Бродский был не таким уж неприятным и сложным человеком в общении.

С.К. Но ведь не знают и творчества Кузнецова.

В.Г.: Да, верно, не знают и Кузнецова.

Но таких поэтов, как Кузнецов или Бродский, хотя бы узнать можно, они известны. А сколько неизвестных поэтов осталось за пределами внимания! Вот часто говорят: «Талант всегда пробьётся». Я утверждаю, что талант пробивается далеко не всегда. Не все личности так сильны, чтобы попасть в круг внимания. Таланту нужно помогать.

Кузнецов был самым ярким, самым индивидуальным общенациональным поэтом из известных в русской литературе.

Вот так в двух словах можно характеризовать творчество Юрия Кузнецова. Как его творчество сочеталось с его личностью, загадка. Но, видимо, как-то сочеталось.

Пётр Шушпанов (1941 – 2011) Стихотворения

Поэт, прозаик. Окончил истфак МГУ (отделение американистики). Работал научным сотрудником в Институте методов и техники управления, грузчиком, сторожем, переводчиком, дворником. Стихи и прозу писал с 60-х годов.

Публикацию подготовил Владимир Алейников

* * *

Арбатский маленький роман Пишу в один присест… Вопит ворона сквозь туман – Как ей не надоест? Звенит мороз, а у меня Осенний дождик льёт. Любви раскрыта западня – Охотник жертву ждёт. Желтеют вязы. Вяжет рот. Горит красивый клён. Снимает трубку доброхот И обрывает сон. Озябли руки. На ветру Клубятся волоса. Джульетта, девочка, мой друг! Хотя б на полчаса Прикинусь тем, кем был тогда (Хоть был совсем другим) – Когда нас счастье и беда Окутали как дым. 1982

Пепельная совесть

Ненависть и зависть Горести сродни. – На ветру пожарищ Солоны они. Но избыток соли Обжигает рот. Отдаётся болью Неба проворот. А земля упрямо Обернётся вспять Пепельную совесть В горстку собирать. 1975

* * *

Этот грустный мотив, равнодушный как ветер, прилетел ниоткуда и вновь улетел никуда – под плакучих берёз серебристые ветви ухожу от тебя – от себя ухожу навсегда. Я к себе не вернусь. От меня ничего не осталось – ни веселья былого, ни слёз, ни иллюзий, ни слов, ни любви – только холод в крови, только памяти мглистой усталость – эти, время, следы на душе – отпечатки твои. 1968

* * *

Из тишины родится звук – Он канет в тишину, – Так камушек падёт из рук И породит волну. А там, в кромешной тишине, На глубине, Жив отголосок давних дней, Как огонёк в окне. 1979

Посвящается Зельме

1

Она жила в конструктивистском доме, похожем на корабль, летящий в тучах сквозь толчею арбатских переулков… Стоял октябрь или сентябрь кончался, и листопад по городу слонялся, сорил листвой на гаревых дорожках, где кустики показывали рожки…

2

В её подъезде, сумрачном и гулком, нам всё, казалось, обещало вечность – и поцелуев жадная беспечность, и запах аммиака, и окурки; кошачий сумрак, милый всем влюблённым, и каблучком пробитый листик клёна. Наш вертоград и тайный дом свиданий звал отдохнуть от уличных скитаний.

3

Десяток астр – лиловых, синих, белых… «Чтоб дольше простояли… выпьем кофе? тебя знобит? вот свитер… срежем стебли…» – и наши тени на кухонных стенах: кто с длинным носом – я иль Мефистофель? Вился дымок, и кофеварка пела, вскипала кровь и оживало тело.

4

Пушистый свитер, пахнущий духами, я натянул. Не грела шерсть нисколько. Огнём крапивным обстрекала только. – (Нас согревают жаркие объятья чужим теплом, которое под платьем пронзительно прекрасно, хоть и горько). – Они исчезли – страхи, робость, слабость, как ядовита осязаний сладость!

5

(…В моей душе сознание греха весьма сильно. Се признаю со скорбью. И предка православного укоры смиренно принимая, сердцем маюсь, – «не сотвори прелюбы!» – содрогаюсь, когда творю их… Видимо, крепка во мне закваска предка-мужика.)

6

Любви мы изучали бесконечность – как выполнены ноги, груди, плечи… Ещё мы постигали тайны платья – ах, до чего полезные занятья! – на «хор» сдавали сложные науки: как скидывать щекочущие брюки, как целовать, другого не умея, и действовать, руками не владея…

7

(…Грызёт грильяж и в зеркальце глядится. «Ты счастлива?» – «К чему теперь сердиться? Всё миновало или миновалось, – то самое, что в руки не давалось. Я замужем, а ты, поди, в чинах?» – «Нет, милая, всё там же – на бобах».)

8

Калачиком свернувшись по-кошачьи, она дремала на тахте под пледом. Светилась кожа, сладко пахло мёдом. Горел торшер… Мне показалось, душно – я фортку распахнул, и ветр бродячий к нам в комнату пахнул листвой горячей.

9

Я помню цвет опавших листьев вяза. Клён сбрасывает листья как одежду. Берёзы обнажаются неспешно. Листва с осины опадает сразу. – В те времена я был вполне невежда. Не знал, что «ильм» – иное имя вяза, – погряз в науках, – страшная зараза!

10

Открой глаза! Давай нырнём скорее в сырую темень тесных переулков и сквериков редеющих, где гулок собачий лай. Останемся одни наедине слиствою. Нам огни не помешают целовать друг друга под вязами старинными в аллее, что с каждым поцелуем молодеют.

11

0 имя «ильм», похожее на «эльф»! Кудрявый вяз, мы связаны с тобою – увы, мы были! – быстрою любовью, когда валилась палая листва, и опадали лишние слова, которым не вместить ни нас с тобою, ни времени, что названо судьбою, ни песенке, что названа «ноэль»… Меня не слышит белокурый «эльм». 1976-81

* * *

…Да, мы живём в мгновенном шатком мире. – Как хрупки сочетанья и случайны! Исчезнет человек, и всякий смысл, И связь законов, как дымок, растают. Тепло иссякнет, и бездушный холод Вновь овладеет этим тёплым миром, – И лад нарушится, и ясный взгляд померкнет, И срок прейдёт, положенный на нём… Положен…кем? Кто этот срок изведал? И кто его измерит? Кто о нём Хоть слово слышал, хоть намёк, хоть шорох? Где те часы, что вместо стрелок смерть По циферблату движут? Где песок, Который всё покроет – город, лица, И нас с тобой, хорошая моя?… 1968

Тургеневский век

Их драмы пахли миндалём, – Нет, порохом бездымным, – Где врытый в землю водоём Затягивался тиной; Беседка гнила, покосясь, И досточка скрипела, Когда, свидания страшась, Спешила в платье белом Сквозь светотени – на лужок – Ах, он! Читает книжку… По-русски стрижен он в кружок… И белая манишка… – И, разрывая связь, и слизь, И порождая зависть, Вы так над чувствами тряслись, Что вечны оказались. 1983

* * *

Когда был мал, молил: «Приди, явись Лазоревая радостьузнаванья!» Явилась вдруг…И удлинилось тело, Отъялись руки, ноги в хвост свело, Да голова осталась. Разрослась Как куст терновый, и венцом оделась Познанья высшего, сознания земного… Немая радость и тоска немая, А грусть лазорева. Лазурное познанье Широким морем охлестнуло грудь. Хочу вернуться – нет пути обратно. Я сжёг мосты, когда приказ был: «Вейся, Когда ты змием стал, когда узнал, Что и добро, и зло – одно и то же, А жизнь бытует вопреки обеим – То стелется вьюнком, то повиликой, То хлещет хмелем по кустам ольхи. – Живёт – молчит. И ты – молчи и слушай Бессмертное молчание души». 22.05.1968

Учительница музыки

Когда-то прелестна была и стройна; Корсет не носила, не красила волос; Косу заплетала, тугую как колос… Потом громыхнула война. Потом – революция, после – другая Нахлынула, жутью до дрожи пугая, – И вот вы сидите, сквозь слёзы играя Прелюды Шопена, а плед, отдыхая, Лежит на кушетке. Портреты глядят, Как ваша душа улетает назад К заросшему саду и милым привычкам… Но поздно. Никто не придёт к перекличке. 1985

* * *

В начале марта воробьиный щебет Волнений полн, а галок колыханье В бесцветном небе холодно и жутко… По вечерам, когда темнеет воздух, Сгустясь от света, суеты, дыханья, – Кружатся стаи чёрных птиц над миром Бульварных лип трамвайного кольца. Гляди, они кружатся над тобою! Спеши, они дороги заметают! Уж ночь над миром распростёрла крылья – Пожрав луну, она крадётся к людям – Красотка-ночь, гулящая подружка, Среди шпалер обугленных кустов При вспышках одинокой сигареты… 1970

* * *

Мы, кажется, вступаем в новый мир, где свыше запланирован порядок везде и всюду – в области нарядов, в динамике дыханья и труда… Везде видна прямолинейность мысли – в уныньи разграниченных проспектов, в извилинах гранитных и кирпичных и долгом беге за беспечным счастьем на скованных ногах… 1974

* * *

Безветренно. Незримый дождь чуть шелестит в листве опавшей. Заботы кажутся пустяшны, когда шуршит незримый дождь. Окно распахнуто во тьму, где дышит влажной теплотою земля, которой я достоин по совести и по уму. 1977

* * *

Зачем любовь? На что она? Быть может, затем, чтоб этот мир преобразить? Но он не так уж плох, коль могут жить другие в нём. Прости. Но здешней ложью не вымостить мостов… Они простёрлись над Летой сонной, видимой едва. Так что же у меня застыло в горле? Слова твои: «Уйди!»…твои слова… 1968

* * *

Светлеет мгла асфальта, Когда трава черна. Выносит волны вальса Из тёмного окна – Мелодии старинной Струящийся мотив – Галантные картины Под сенью пышных ив – Как будто волны плещут – То «Голубой Дунай»! – Мерцающие плечи Нежнее обнимай. И счастье наше прочно! …Но чу! трамвайный гром, И вспоминаю тотчас, Что позабыл с трудом. 1974

* * *

Запахи оттаяли и звуки. Краски засияли. Холода спали, и весна полощет руки в ручейке, и талая вода уж спешит ручью после разлуки нажурчать про то, как снегом быть, как кружить над миром в виде вьюги, и в сугробе голову сложить; как под солнцем, превратившись в каплю, чудными огнями просиять, – вспыхнуть ярко, и на землю кануть, и, звеня, с пригорочка бежать. 1982

* * *

Мы постепенно развиваем совесть. – Так малое зерно содержит скорость: Зелёный и стремительный росток Взломает почву, вырвется в свой срок На вольный воздух, наливая колос, И обретёт неповторимый голос, Согласно слившийся, неразличимый боле В могучем гуле зреющего ПОЛЯ. 1983

Переводы

Михаэль Крюгер Стихотворения

Михаэль Крюгер (Michael Kruger), род. 1943 г. в саксонской деревне Виттгендорф, известный немецкий поэт, прозаик и издатель. Долгие годы возглавлял крупнейшее издательство «Ханзер» в Мюнхене, где значительное место было уделено классической литературе, а также отечественной и переводной поэзии. Его собственную творческую позицию так характеризовал германист и литератор Вальдемар Вебер: «Поэзию Крюгера можно определить как интеллектуальную. Однако мысль поэта всегда прочувствована, она возникает изнутри художественного образа. Стихи Крюгера – лирика сугубо городская, выражающая тоску одиночки среди безликой толпы, не желающая принимать одиночество за норму человеческой жизни» (1987 г.) Действительно, это поэт размышляющий, и его поэтическая мысль имеет гораздо больше точек соприкосновения с текущей жизнью, нежели просто городская лирика. Автор многих книг, которые успешно находят своего читателя и часто переиздаются, меняется сам и находит все новые темы, иногда объединяя их в циклы. Все чаще возникают мотивы из деревенского детства так что критика замечает: «Сочиняя, заставить сочинять саму природу, на это способен не каждый. К таким относится Михаэль Крюгер,» (Б. фон Март, «Нойе Цюрихер Цайтунг», 2010). Многие его тексты это монологи. В монологах он дает слово разным фигурам, будучи незаметным посредником в этих речах: «Речь либерала, Речь медлительного, Речь философа, даже Речь Маркса, где последний делится с читателем своим взглядом на Бога, Ницше и Гегеля и абстрактно предупреждает: «… ко всему будьте готовы.» Во всем есть доля доброго юмора, хотя чем дальше, тем мрачнее стихи нашего доброго автора. Опыт, возраст, разочарование в истории? Или это история окончательно разочаровалась в нас? Все это есть. Стихи выбраны из последних книг Крюгера, изданных уже в нашем веке.

Предисловие и перевод с немецкого Вячеслава Куприянова[7]

Из сборника «Архивы сомнения» (Aus «Archive des Zweifels», 2001).

Гороскоп

Совет звезд на время удалился за облака. Сквозь их седой покров на жизнь мою пытаются влиять. Любовь, здоровье, виды на успех, незримый самолет под флагом «Если», который от звезды к звезде летит и выгружает важные события. И наконец решающая весть: ты или сам себя еще найти не можешь или себя навеки потерял. И это я, под звездами, здесь и сейчас.

При ясной погоде

С утра, наконец, открывается горизонт с видом на все еще сонное солнце. В старинных списках богов есть и такой, кто отвечает за накопление счастья нечестным способом: и я из тех, кто рад ему повиноваться, иду за ним беспечно по только что пробившейся траве, минуя уже отмершую отчизну бронзовых жуков. При ясной погоде слагаются истории сами собой. Иди за ветром, за последним рассказчиком, который ничего тебе не скажет.

Из сборника «Незадолго перед грозой» (Aus «Kurz vor dem Gewitter». Gedichte, Suhrkamp, Frankfurt am Main 2003).

Там, где я родился

Мой дед узнавал по голосам больше ста видов птиц, не считая диалектов, на которых вопят птенцы в темных школах вдали от двора, под надзором луговых чеканов. Мой дед был знатоком картошки. Он ее выкапывал вручную, рассекал большим пальцем, белизна обнажалось, и он давал мне полизать разлом. Крупная, добрая и к свиньям и к людям. И после изъятия продолжал он упрямо верить в бога, потому мне пришлось рыть картошку на бывшем его поле. Как на полотнах голландцев тянулись тяжкие тучи по саксонскому небу, они шли из России и Польши, и дальше на запад, их ноша легчала, истончалась, во Франции она продавалась уже как шелк. Дед говорил, перемены происходят на Западе, то же будет и с нами. Из друзей его мало кто остался в деревне, им пришлось в России загружать облака.

2

Моя бабка грела щипцы для завивки, чтобы вились ее тонкие волосы. Надо было представать перед господом Богом в порядке. Тот порой приходил по ночам, когда я должен был засыпать, он садился на край кровати и с ней говорил по-саксонски. Они шептались, словно делились тайнами. Порой дружелюбно тянулась беседа, но потом она с ним ругалась, как с дедом, когда тот рядом с тарелкой выкладывал свой стеклянный глаз. Если рядом с тобой все неладно, надо вглубь заглянуть, туда, где мысли живут в голове, он говорил, набивая трубку самосадом, что сушился тут же на стене, хрупкие листья, стянутые нитью. Рукава куртки деда были в шрамах от горящего пепла. Как твои легкие, говорила бабка, бурые от огня и дыма. Так тянулись дни. Вечером картошка с соусом или без. Когда на дворе забивали скот, я находил буженину в моей тарелке, но мне не велели спрашивать, как она у нас появилась. Буженина может летать, этим все сказано. Бог представлялся мне человеком, который позволяет делать с собой все, что угодно.

з

Дед мой уже не мог читать. Все книги стоят в моей голове, говорил он, но в беспорядке. Зато он сказывал сказки, любимая о короле, который, казалось, был с ним запанибрата. Он должен был зайца гнать на охоте под выстрел владыки, но хитрый мой дед прятал зайца под полой плаща. И сегодня я слышу, как бьется заячье сердце, он кричал и хватался за грудь, там, где висели его часы. У зайцев слабое сердце, с ним нельзя создать государство. На государство вряд ли следовало уповать. Мы, когда бабки не было дома, слушали радио, голос, острый, как нож, от которого дым его трубки дрожал. Банда свиней, дед говорил, он, однако, никогда не ругался. Близь Беромюнстера, он говорил, можно было послушать музыку, мы туда наезжали, слушали Баха с Чайковским. Потом засыпал он. Веко над его стеклянным оком до конца не смыкалось.

4

Когда я недавно посетил мою деревню, все вспомнилось вновь, но в таком беспорядке, домашний мед и черный сироп, который липко капал сквозь дырки в хлебе, полыхающие огни над Маузельвицем, русское оружие в каменоломне под Кейной. Угольная пыль, теплое пиво, бог боязливый, треск воздушной тревоги, поднятой удодом, вздутые реки вен на тыльной части ладони деда, голубой ковер под сливовыми деревьями, загнутые страницы в Библии, честная бедность и счастье. Даже мертвые заговорили со мной, издалека в старомодной одежде прибыв, женщины с сетками на волосах, мужчины в перелицованных мундирах, с дырами от пуль на впалой груди. В центре мой дед, смотрит одним глазом в сей мир, другим внутрь себя самого, перед ним тарелка с картошкой, крупной, доброй к свиньям и к людям и ко мне. Из сборника «Под открытым небом» (Aus "Unter freiem Himmel». Gedichte, Suhrkamp, Frankfurt am Main 2007)

* * *

Мой дед, воспитанный по-христиански, любил доброжелательные звезды. Но кометы, способные поранить тонкое полотнище небес, всем сердцем он ненавидел. Смутьяны, сеятели хаоса, ворчал он, прячась от них в тень телескопа. Бабушка была всегда рядом с ним, она прислушивалась до самого утра не просвистит ли сквозь космос комета, покуда восход солнца не загонял ее в постель.

* * *

Хотя в море уже не осталось рыбы, рыбак спешил в полнолуние к морю. Мне порой разрешали пойти с ним вместе. Раньше он был военным капитаном, «четыре звезды на каждом плече, если ты понимаешь, что это значит». Он знает все волны отсюда до Африки, все ветры, все звезды морские. Мы добирались до места, где можно лучше всего поймать лунный свет нашем бреднем. С полным ведром, нам этого хватит, к семи утра мы вернемся с нашей добычей, и нам будет что рассказать.

Птицы

Птицы в моем саду ведут бортовой журнал. Порой они долетают до самой границы боли и приносят домой имена, слишком тяжелые для ветра, который их несет. Я их подбираю и рассыпаю как корки хлеба для птиц. Вечером, после заката. бортовой журнал их пуст, как будто они не пролетали.

Из сборника «Начистоту» (Aus «Ins Reine», Suhrkamp VerLag, Berlin, 2010)

Мой ореховый куст

Я так произношу: Мой ореховый куст! Словно это: Мои убеждения или: Моя жизнь. Ноя в этом вовсе не так уверен. Этот год орехов не даст. Беличья тропка, наискосок через крышу, потом по букам, на простор, остается пустой. Легкий ветер предупреждает мой ореховый куст о том, что надвигается буря. Больше не будет истории, что не была бы всемирной, так что будет в ней место и моему ореху. И мне.

Гнев и ярость

Вновь я против своей воли читаю о равнодушии природы и бросаюсь в заброшенный сад, чтобы в гневе и ярости выговориться перед птицами. Злобное небо теснит горы прочь с пределов долины, не заботясь о времени года, и дает свободу реке, забывшей о своем течении.

Пустое русло реки

Словно реки, которые ускользнули из русел, после себя оставив лишь груду немощных камней, так же мы стоим неким древним утром над исписанной бумагой и пытаемся разгадать тайный шрифт. Камни тоже пишут историю. Надо лишь так их расположить, чтобы когда растает ледник, тайнопись их стала зримой под вздыбленной пеной.

Почтовая открытка

Я живу в гостинице у моря. Мой сосед за столом, философ, со мной делится своей наукой: Если философия бессильна род людской спасти от отчаяния, то она ни к чему в этом мире. Сам философ в отчаянии. Я его утешаю: еще есть же свет, огонь, сияние, он же думает лишь о пепле, что останется после нас. Я постель делю с улитками. Всех благ!

Моя книга

В моей книге солнце никогда не светит. Под серым нищим небом просит какой-то человек ему позволить пойти домой, поскольку его там дерево зовет. А я читаю, что жизнь моя меняется, не ожидая, когда я сам смогу ее менять. Теперь вступаем мы в священный город, он мне свою историю расскажет под дожем. Я представлял ее себе совсем иначе. Играет буря мышцами и вынимает у проповедника святое слово изо рта. Молитва про себя. И в парке вдруг навстречу мне Гёльдерлин! Он по-русски беседует с Данте и Мандельштамом, негромко, робко и без нетерпенья. На этом языке приятно слушать о поражениях

Генеалогия

1

В Ленцер Хайде[8] я пришиб комара. Один из его предков сопровождал Ницше на пути в Энгадин.

2

За домом пасется корова, последняя в череде коров. В череде ее предков, одна, белая с бурым, была представлена Наполеону, незадолго до его встречи с Гете в Ваймаре.

Улитка

Тени лежат на этом пути, который мы считаем нашим, сообщницы страха пред каждым новым шагом в мир, которому мы снимся. Чего нам не хватает? Всего. Все только взаймы: взгляды, деревья, которые переживут нас, на почве доброй или даже скверной, и переживет трава. Гляди, улитка, глянь, как упорно ползет она. Ее слизистый след рисует набросок будущего, о коем принято считать, что у него нет лица. Когда же прекратится болтовня, где места нет для языка, который нас мог бы породнить с улиткой. Тени лежат на этом пути, который мы считаем нашим, и эти тени мы, лишенные имен.

Из сборника «Перевод времени» (Aus «Umstellung der Zeit», Gedichte, Suhrkamp, Berlin 2013)

Мой письменный стол в Альманнсхаузене

В доме рядом, если подниматься на склон, жил министр иностранных дел Муссолини, пока его не доставили в Италию и повесили. А в доме повыше любимый поэт Гитлера, Ханс Йост, здесь его вдохновение посещало. Я гляжу на коров, на белок и лошадей, открыв окна, слышу дальний гул автобана. Здесь ничто не удерживает от веры в лучшее в человеке. На закате солнца я вижу сам себя в окне, но, конечно, заблуждаются и зеркала

Почтовая открытка, май 2012

Дверь на террасу распахнута, желтая армия одуванчиков неумолимо захватывает газон, белка разыскивает орехи, прошлогодние. Ожидается дождь, качели уже мечтают о ветре. Если верить воскресным газетам, ничего этого быть не должно. Ни скворца, что свою элегию, доверяет клену, ни сорной травы, подруги шмелей. Если отвлечься от несовершенства, Здесь работает невидимая машина над совершенством. Впрочем, даже яблоня, которая как и я, увидела свет во время войны, снова готова к цветенью.

Три ветра. Троица

Один ветер сорванец болтается на занавесках, другой мою книгу листает в дикой спешке, Третий собирает камни, дабы этот мир не затерялся до времени. На каких языках следует говорить, чтобы исцелить этот мир? И правда ли, что существует для света пятьдесят названий?

Май

Длится май, и я читаю неразрезанную книгу, уже написанную моей жизнью, год за годом. На последней странице сказано, какой могла быть моя жизнь но так и не стала. Источник достоверный, поправленный чуть. Милосердный автор дает мне понять, он еще продолжит забытый поиск любви. Вечером я вижу себя в окне, и что удивляет, это будто нету меня иного выбора, кроме книги этой передо мной, темной и тяжкой, как будто из гранита.

Пожиратель ворон

Ворону, рассказывал некто, кто пережил войну, надо варить с сосновой древесиной, она связывает яды. И щавель добавлять, который презирают звери. Непонятен порядок мирного мира. Мы сидим под небом, дивясь на закат солнца. Вороны сидят на сосне, последнее слово за ними.

Рене Каландиа (1944-2013) Стихотворения

Рене (Гигла Владимирович) Каландиа родился в 1944 году. Вырос в Мингрелии, в Зугдиди. Служил на Черноморском флоте. Учился в институте в Латвии, в Риге. Затем долго жил в Сухуми. Автор нескольких ярких, авангардных книг стихов и многих переводов латышской поэзии.

Перевёл с грузинского Владимир Алейников

К Грузии

Всюду искал я тебя. В ежедневных привычных программах радио – голос звучал и ещё о тебе… твой, и с телеэкранов твой царственный облик сиял. Часто бывало, помногу всё тот же смотрел кинофильм. Ради тебя даже с сукиным сыном сумбурные вёл разговоры, чтобы услышать хоть что-то ещё.

Было – в испуге бежал по долине своих сновидений; помню – шуршащий песок из-под ногускользал. Клёкотом хриплым и странным для многих порой изъяснялся – горло поющее ужас чужбины тогда разрывал… Так миновало всё то, что обязано было уйти. Я вернулся к тебе. Не заноси же ты лезвий над телом тельца – я мычание жертвы слыхал… Просто возьми – на затылок лысеющий мой гордую тяжесть – широкую длань положи, точно лист заповедный чинары, – вечнозелёным прощением – благословеньем родительским и сожаленьем; тенью у врат ожидавшей печали меня приручи. Что там о небе ещё говорить, если Галактион твой, словно тиарой высот, им себя увенчал!..

Странствующий музыкант

Вот уже вечер… Идёт он по улице узкой, смятая шляпа не сдержит напора ветров, то же пальтишко студенческих лет, да и брюки ему коротки, – ну а всё же как-то догнал он прохожего (тот растерялся). Остановил неуклюже и хрипло ему говорит:

«Вы уж простите, товарищ, но мне позарез нужен смычок для моей зачарованной скрипки…»

Пожимает прохожий плечами: ну что за нужда? – и, ничего не ответив, бежит восвояси…

Ночь наступила… Стоит на мосту он у самых перил и окликаете мольбою плывущую лодку:

«Друг, вы простите, мне нужен смычок для моей зачарованной скрипки…»

С лодки унылый рыбак матерится вовсю…

Утро настало… Ласкает он иву и шепчет:

«Цвет-для цветка, а спасибо – для Бога», – и молится жарко: «-Я умоляю, услышь, Богородица, ныне меня, – мне так нужен смычок для моей зачарованной скрипки…»

Ива печально колышет нависшую крону, символы арф призывает святые с высоких небес…

Так и стекают четыре слезы – четыре струны – четыре косы – с древа искусства…

Сентиментальный вечер

Роман в стихах

Часть первая

Я ждал тебя… А ныне потянуло цыганские романсы слушать. Ветер гуляет по двору, и дождик сыплет, и до кофейни даже не дотянет желаний тень – он так отягощен искусственными жёсткими цветами и дымом ароматным табака – надежд обманных долгим серпантином… И я вхожу в родную скорлупу, как в бочку киника… и я по горло сыт вашим уваженьем! Это вы, вы были добротою до небес, вы были доброй, глубже синевы морской, вы были дважды, трижды доброй, четырежды – и столько раз ещё вы были доброй, доброй бесконечно… (Жаль, не знавали вы, что значило оно – казалось бы, простое ожиданье…)

Часть вторая

Да будет так… Послушаю романсы… Пусть дождь отныне вместо вас стучит, по жестяной трубе стекая с крыши… И горьким остаётся, словно яд, пусть сумерек коралловых напиток – их чаша разбивается со звоном в просторе назревающем очей… Я вечеру безмерно благодарен за то, что он так часто одинок, за то, пожалуй, что во мне рыдает всё время наше – музыка Вивальди… за тени одиноких благодарен, за розовые звуки предвечерья… Сказать по правде, третьего мне жаль… Как хорошо-друг друга мы незнаем!..

Вариации на тему Марка Шагала

И не было – и было. Был Шагал. Был он художником – что оставалось делать? Америка давно была открыта… Он рисовал и приговаривал, рисуя:

«– О время, ты – река без берегов…» Так повелось – летели над рекою тяжёлые настенные часы, а на часах верхом сидела рыба, расправив белоснежные крыла (на голубя почтового похожа).

Была видна в неведомых просторах калеки утомлённая рука, – в руке сияла скрипка золотая (позвольте, – неужели Страдивари?!) – и уходило время, как вода.

И рыба-голубь плавно улетала, и голубь-рыба быстро уплывала, звенела скрипка-и река текла…

Тот берег витебский домишки усыпали, дымком курились впалые просёлки, а на низинном этом берегу, в траве безумной, казни ожидавшей, в игре любовной молодой косарь, плечистый, неуклюжий, мускулистый, Надюшу тискал – розовую куклу… О время, ты – река без берегов.

Кофейная наигрывает скрипка – умершего совсем недавно солнца летает лёгкий луч – смычок волшебный:

о время ты – река без берегов. И в глубине почиющего неба торжественно и горестно плывут глухонемыми странницами рыбы, сложившие усталые крыла…

О время, ты – река без берегов (поистине велик и грозен Хронос) – ты ничего нам, грешным, не простишь.

Билет в цирк

Тогда в руках, тяжёлых и больших, со вздувшимися жилами работы, лежала пустота – глухая ночь – (огромные крыла летучей мыши), как ожиданье перевоплощенья… И Мельпомена, что всегда желанна, (рассыпавшихся локонов печаль) подтягивала спущенный чулок. Есть одиночество – оно потусторонне – в нём кров себе находят ожиданья, дыханье трав его прозрачно-голубых поистине светло и бесконечно поддеревом шумящим чудотворным в серебряной полуночной тени. Смотри – венок тяжёл из чистотела, – его несли из призрачных чертогов ночей безлунных – а теперь скатили по лестнице гранитной, словно круг… А клоун нёс в алеющем кругу повтора цепь – неудержимый смех, и инвентарь – пестреющая маска – блестела, точно красный мухомор, что вырос на опушке после ливней.

Элегия

Ниоткуда – голос,

ниоткуда – крик…

В сердце. В самое сердце. В сердце. Всё резче – в сердце. В недра. Всё глубже – в недра. В недра. Всё дальше – в недра. Ах, с высоты – не видно; радуйся, Боже небесный… На скошенных крыльях крови немое пятнотемнеет, как будто окно слепое сквозь занавесь мглы туманной, и мечется точек частых растянутая минута – в конвульсиях по округе распластанный век дождя… В сердце. В самое сердце. В сердце. Всё резче – в сердце. В недра. Всё глубже – в недра. В недра. Всё дальше – в недра. Каплет… Всё чаще каплет… Каплет… Всё гуще каплет; глыбу хотя б пожалейте… О том-то и рассуждал я: реки быстрина светлела… О ком-то переживал я… Да что у него болело?

* * *

Один я останусь. Пусть годы летят… Останусь порой предвечернею пред временем долгим, – а боги простят твоё от меня отречение. Полны мои очи, причин не тая, потери боязнью ненастною, чтоб в женщинах бледность возникла твоя, соседствуя с розою красною. Потеряна ты – это вовсе не сон, и память твоя – невесёлая: глазам остаётся в наследство перрон, а сердцу – колёса тяжёлые. И не в чем тебя, дорогая, винить – вине моей нету прощения. Поверь, что хочу я теперь сохранить лишьтени желаний священные. Пойму и другую в неверном раю – и вспомнится имя бесценное: в тебе я величье своё сознаю, пою о тебе, несравненная. Другую ли встречу – отнюдь не шути, что звёзды в садах недосчитаны, – греховное яблоко там не найти, собаки на верность испытаны. Гордыню уйми! Не отказывай вновь! Минутная встреча не кончится: одна у нас вера, единая кровь – она именуется Творчество. Нельзя не почувствовать душу твою. Судьба ведь – не жертва несложная. И чудо воочью в тебе узнаю, и сам признаю невозможное. Вот снова дождит… Да и снег недалёк. Вдвоём с одиночеством вспомню я дожди, для любимой соткавшие впрок на стёклах шелка невесомые. Был сон о тебе – он меня наполнял, был ветер осеннею вестью. В душе по какой-то причине звучал рояль в незнакомом предместье. Да, песня моя начиналась тобой, тобой завершается праздник, и возглас мой первый – в тебе, и со мной – былое, что крыльями дразнит. И ныне, когда петушиная песнь ещё не будила рассвета, в тебе все великие женщины есть, и все во мне живы поэты.

* * *

Итак, сломалась мачта корабля…

Тому назад всего четыре года я думал ли, что буду средь зыбей вперёдсмотрящим синевы твоей во веки вечные… Итак, сломалась мачта… Тому назад всего четыре года я птицей на рассвете распевал, что ты, дорога долгая морская, светла и разноцветна, как струя, бегущая привольно в океане… Итак, сломалась мачта. И корабль дал крен уже… На днище шелестит страх встречи подлинной с заветною мечтой; и рак-отшельник, пилигрим глубин, Актинию-затворницу ласкает…

Я заблудился среди звёзд морских… И уж который раз переживаю боль утонувших рядом кораблей, как образ осени, где солнце закатилось.

* * *

Царство холода и безмолвия было очень похоже на рай до свершенья греха, и обвиняемый будущий (изгнанья альфа и омега) – краснощёкое яблоко – сладко дремало в объятьях зелёных ветвей… В царстве холода и безмолвия в туго спелёнутых жёлтых пергаментах молча лежала вся история нашей вселенной – академическое издание вечной тоски.

Из царства холода и безмолвия исходили лучи мыслей и тени звуков… И возле морского прибоя древние сети простора вручную чинили, как встарь, рыбаки коренастые…

А где-то в отдалении глухом, в самом сердце сумрачных просёлков крохотной Мингрелии моей, девушка крестьянская несла луч ромашек прямо на кладбище, удивлённое спокойным сном родственников, так давно умерших…

* * *

Ныне сумерекушедших непогода – сердцевысохшая ветка ивы – не даёт покоя мне совсем… В гибком позвоночнике твоём вновь дуга удилища застрянет… Назовуттебя, как бы лаская, «золотою рыбкой», – и, «счастливый», за стеклом аквариума ляжешь прямо на серебряное дно, словно водоросль, что приютилась в парусах зелёных ожиданья… Вечереет… Берегом песчаным сумерки бесшумные прошли, пятками босыми темноты оставляя круглые следы… И к подушке моря в перьях пены движется любовь-криминалист…

Вспоминаю голоса безмолвья – даль дуги, когда на тонких крыльях повисал чужой мотив, качаясь, и чужим летящим журавлям я махал рукою, сердцегрустный… И земля кормилицею боли, матерью единственной была… Запоздала ты, любовь-криминалист! Оглянись вокруг – ты видишь? – нынче уж никто и ничего не ждёт; в море пусть история вольётся, как река, что впрямь соединилась с бесконечностью волшебных снов, и стены тяжело ревут… Они давно чувствуют разлуки неизбежность, – что им скорость звуков? – постигают на клеёнке залитые красным и густым расплёснутым вином ирисы торжественные смерти.

* * *

Время уходит – и ты за собою венок одиночества тащишь, будто бы дворник нахмуренный – веник со стёртой листвой, – в ночь ли, таящую мысли? – на лунных дорогах вдруг полыхающий пламенем, словно жар-птица, и одурманенный вмиг светотенями ив…

– О величайшая, о высочайшая в мире ночном из сомнамбул!.. В мутных глазницах неловких видений твоих башни встают, изумруднее лета, и троны резные: ты направляешься к пристани спящей. Пастераскрытый тюльпан-репродуктор (дюралюминию хором – ура! и ура!) из вертикального апофеоза столба вновь сообщаеттебе, что уже отошёл вечной поэзии заворожённый корабль с поэтами, руки прижавшими грустно к своим подбородкам. Вот и закончилось здесь путешествие в сердце твоём…

* * *

У Авраамова престола поуспокоилось твоё спокойствие сегодняшего дня… В просторе том, что назывался рощей души, пасётся стадо одиноких… Секунда каждая оголена.

В долине голубой Иосафата в продаже даже «памяти цветок». – Автограф разрешите получить? –

И птица времени, щебечущий комочек, уже моим насыщенная мозгом, вновь на груди, не опалённой солнцем, устроилась, близка и недостойна, подобная трепещущей бумаге, почистила взъерошенные перья, закрыла клюв, вздохнула – и заснула.

Так где ж твоя, как памяти река, сильна, добра, тепла, неудержима и полная случайностей рука, мгновение, мой друг голубоглазый?!

* * *

Ныне полночь там, – и во дворе тень лежит огромная хурмы – лунным светом, возрастом моим, осенью она озарена. Спит беседка и давильня спит, спят инжиры с гибкими стволами, дерева – библейские пришельцы, крыльями ветров наделены, – жду, когда появятся на свет на ветвях, неистовых и юных, точно почки раннею весною, очертания теней знакомых. Боже мой! Ты видишь – оба спят. И вдвоём, почти одновременно, видят сны чудесные, которым шелестеть дорогами Голгофы звёздами всевидящей судьбы, истины тернистой, иллюзорной пристальной воздушностью высот… Я за эти сны вам благодарен, – о, благословенные, спасибо… Спите вы, – и даже ваш покой служит струнам трём – да их дорогам. Эти струны царству звуков служат, звуки сами служат царству слов, а слова родные – всем богам… Ваши сны всё так же к нам стремятся, вечерами грустными приходят, кроткие, как белые ягнята; нам приносят светлые венки – ожиданья славное величье – и меланхоличный перезвон лиловатых слёз грядущих дней. Только лишь в сознанье промелькнёт ужас вашей видимой утраты, лезвием кошмарным занесённой, – тело как в огне моё горит. Боже милосердный! Может, Ты их не видел (ведь у Бога столько разных дел… и слишком высоко) – и о снах их, столь мне дорогих, ничего Ты вовсе не слыхал… Всё же я к Тебе сейчас взываю и молю тебя продлить подольше жизнь их – бесконечность трёх молитв.

Обратная почта

Михаил Грозовский Говорящие вещи

Родился в Москве 24 сентября 1947 года. В 1964 г. окончил вечернюю школу. В 1965 г. стал студентом вечернего отделения физического факультета МГУ. Закончил МГУ в 1971 г. по специальности физик-лазерщик, работал в лаборатории знаменитого Рема Хохлова. В 1978 г. поступил в Литературный институт им. A. M. Горького (семинар Е. Винокурова) на отделение поэзии. Автор двух книг документальной прозы, семи сборников стихов и более полусотни детских книжек. Составитель двух поэтических антологий: «Гордость и горечь» и «Свет двуединый». Последняя по опросу «Независимой газеты» вошла в число литературных достижений 1996 г. Премия журнала «Наш современник» (1993 г.). Премия журнала «Кольцо «А» (2007 г.). Международная премия «Круг родства» (журнал «Радуга», Киев, 2008 г.). Премия им. К.И. Чуковского (2014 г.) «за плодотворную деятельность, стимулирующую интерес детей к чтению, к отечественной детской литературе».

I. Говорящие вещи

Плафон

Плафон заснул и видел сон, как будто бы разбился он, упавши на пол с потолка. Потом хозяйская рука ввернула лампочку в патрон, и ото сна очнулся он. Болела левая скула, но голова была цела.

Кресло

Кресло дремлет без движенья. На боках его видны жировые отложенья стой и этой стороны. В глубине его устройство удивительного свойства: только глянешь сверху вниз, как уже сомлел и скис.

Вилка

– Мне до Курского вокзала, – вилка ножику сказала. Тот спросил: зачем туда? – Там буфет, а в нем – еда. В нашем доме – с кашей плошка, да в кастрюле щей немножко, да кефиру на два дня… Обойдутся без меня!

Утюг

Утюг, здоровый, как битюг, сперва прошел по кромке брюк разгоряченным животом на Север с Юга, а потом прошелся с Севера на Юг вдоль брюк, как будто вдоль межи. И брюки стали, как ножи.

Стол

Если бы, если бы письменный Стол следом за мною по улице шел, он бы – такая его ширина – больше всего походил на слона. Правда, у этой, вы скажете, туши хобота нет и отсутствуют уши, да и углы выступают из тела. Всё это так, но не в этом же дело…

Метла

Жила Метла. Она мела и в дождь, и в сушь, и в зной. И каждый раз она была хорошею Метлой. Мела отлично. И молва пошла во все концы: – Какая славная Метла! – Какая плавная Метла! – Ты будешь главная Метла! – сказали ей жильцы. Звучала часто похвала и навевала лень, и вот расслабилась Метла в один прекрасный день. Вблизи крыльца на рукоять оперлась у двери и продолжала так стоять и день, и два, и три. И услыхала как-то раз в свой адрес: «Помело!», и захотелось скрыться с глаз, так было тяжело…

Гром

По небу прокатился гром. Я зачерпнул его ведром, и гром, сказав ведру «ура!», остался жить на дне ведра. С тех пор грохочет во дворе огромный гром в пустом ведре.

Кран

Глядел на раковину кран, как кинозритель на экран и видел целый день одно эмалированное дно. А если капелькой вода по дну стучала иногда, то это было все равно ненастоящее кино. А настоящее кино произошло не так давно, когда горячая струя, сама как будто не своя, хлестала, жару не тая, через края во все края, и слесарь с гаечным ключом ругался свет стоит на чем.

Чайник

На долгие годы, на долгие годы фарфоровый чайничек вышел из моды. Разбилась его с позолотою крышка, дрожала рука у хозяина слишком, а может, нагнули над чашкою круто, а может, а может… еще почему-то… …Упала, разбилась… Купили другую; простую, добротную, недорогую, и, чтобы не падала, крышку и дужку надежной тесьмою связали друг с дружкой. Работает чайник. Пыхтит до поры. Изогнутым носом пускает пары. Вздыхает по давней подруге старинной, хоть новая крышка ни в чем не повинна.

Зонт

С крыши капала вода. – Мда-а-а, – сказал наш папа, – Мда-а-а… Поглядел на горизонт, взял наш с Витькой старый зонт… Старый, рваный… (им в подвале мы щенка дрессировали) и, шагая под зонтом, снова «мда-а-а…» сказал потом. Дождик капал в два этапа: с крыш на зонт, с зонта – на папу.

Дверь

В позапрошлом феврале дверь скрипела на петле. Тем жетоном и теперь разговаривает дверь. Будет слушать весь подъезд скрип, пока не надоест. До скончания годин. Но не смажет ни один.

Печенье

В глухом углу, как в заточенье, На круглом блюдечке простом Лежит овсяное печенье И грустно думает о том, Что вот уж месяц из комода Его никто не достаёт, Что детвора – такая мода – Всё больше сникерсы жуёт, Что из продукта угощенья И восхищенья заодно Печеньем местного значенья Уже становится оно.

Циркуль

От плеча наискосок Циркуль вытянул носок, а другим носком уперся в плотный ватмана кусок. Сделал круг, сказал: «Оп-па! Вот как надо делать па! Я их делаю не хуже, чем маэстро Петипа!»

II. Мой зоопарк

Кот

Целый год наш рыжий кот собирается в поход. От весны и до весны он цветные видит сны, где, идя верхами крыш, ловит птичку или мышь. Схватит, выпустит и – тьфу! – вновь проснется на шкафу.

Лиса

Лисица-сестрица! Тебе не годится лежать на плечах у вальяжной девицы. Ты спрыгни! Пускай ее плечи пока немного побудут без воротника. Блесни рыжиной у нее перед взором! Тропинкой лесной уходи в свою нору! Беги! Огонечком хвоста по пути сверкни у куста и следы замети!

Муравей

Какая-то рыжая крошка, не видно, а больно – нет сил. Я с тем муравьем понарошку играл, а он взял, укусил. И гордо сказал, как отрезал, такой независимый весь: «Я к вашему брату не лезу, ты к нашему брату не лезь».

Горный козел

Как-то бабушка пасла винторогого козла, ну, а он во весь опор побежал за гребень гор и с тех пор сойти, похоже, хоть и хочет, а не может, потому что в облака завинтил свои рога.

Розовые фламинго

Фламинго маячили в розовом цвете и были похожи на сцену в балете. Их шеи вопросом склонялись к воде. Такой красоты я не видел нигде. Порою они, сохраняя терпенье, тяжелыми клювами чистили перья. Но больше стояли на спице ноги, лишь изредка в воду роняя шаги…

Верблюд

Я на завтрак для верблюда предложил такие блюда: сыр, сметану и котлету. Но верблюд взглянул на это и сказал: «Спасибо, нет». Я верблюду на обед дал яйцо, бульон и рыбу. И опять же: «Нет. Спасибо». Я подумал: «Ну, и штучка!» Взял и к ужину колючку несъедобную принес. Пошутил… А он всерьез рот набил травой колючей. Про запас. На всякий случай. И сказал: «Мотай на ус, У меня особый вкус». Чем теперь поить верблюда? Сам не знаю. Думать буду.

Павлин

Захотелось про павлина рассказать, да вышло длинно. Весь рассказ о красоте у павлина на хвосте. Передать бы этот цвет, да волшебной краски нет.

Рысь

Хрящик грозно грызла рысь, и сказал я рыси: «Брысь!» «Сам ты брысь!» – сказала рысь, продолжая хрящик грызть.

Попугай

Попугай мой сквернословит. Говорю – он сходу ловит и кидает мне в лицо оброненное словцо. Грубых слов при попугае я отныне избегаю. Сам же станешь дураком при соседе при таком.

Мышка

А видал ли ты, малыш, дрессированную мышь, что находит без запинки к сыру верную тропинку? Мышка чует сырный запах и стоит на задних лапах. Хвать кусок! – и снова к дырке. Правда, здорово? Как в цирке!

Хамелеон

Чудище изрядное. Насекомоядное. Звать хамелеон. То серый он, то бордо, то сиреневый от и до. По настроению – любой окрас. Такого умения – ни у меня, ни у вас. Краснеет слегка… Наверняка стыдно хамелеону. Хлоп! Он уже зелёный!

Бобер

Эка хватка у Бобра! Без пилы и топора, без единого гвоздочка домик выстроил на кочке. Может быть с такою хваткой он и мне построит хатку?..

Ёжики

Ёж колючий, словно кактус. Кактус колется, как ёж. Днём ещё их видно как-то… Ночью их не разберёшь

Кролик

На террасе мальчик Вася с бабушкой капусту квасит. Режет с хрустом кочаны резаком большой длины. Рядом с Васей кролик грустный догрызает лист капустный и смущенно просит: «Вась! Ты капусту-то не квась!»

Кенгуру

Петя Зайцев, мой дружок, совершил в длину прыжок на два метра. Он упорно быть хотел в составе сборной. В это время кенгуру предложил свою игру: без разгона против ветра сиганул на десять метров. Тренер сделал важный вид: «Тренируйся, – говорит, – Петя, ну, а кенгуру я за сборную беру!»

Черепаха

Желтый панцирь костяной был наполнен тишиной и лежал невдалеке на песке под солнцем жгучим. Я решил на всякий случай поздороваться: – Тук-тук! Кто там в домике? На стук удивленная сперва показалась голова и спросила в тишине: – Извините, вы ко мне? Я в четверг не принимаю. Еле ноги подымая, уползла от солнца в тень. Неприёмный, значит, день…

Обезьяна

Я нашел в себе изъян, стоя возле обезьян. Хоть и стоя, хоть и лежа – мы до ужаса похожи. По количеству гримас обезьяны вроде нас. И ужимки, и повадки – с этим тоже все в порядке. Только в главном невезуха: не могу ногой за ухом почесать, как обезьяна. Знать, и я не без изъяна…

Про козу

Убежала коза, убежала… И веревка ее не сдержала; сорвалась, закусив удила, прошептала: «Была – не была» и пошла наворачивать прыть, косогоры копытами рыть. А казалось: чего ей неймется? Каждый день, каждый вечер подряд ключевая вода из колодца, чистый хлев и хозяйский пригляд, завтрак, ужин, и дойка, и мойка… Нет, рванула… видали – и только! Отказали козе тормоза. Вот такая попалась коза.

Янис Гранте Стихи для детей

Янис Илмарович Гранте родился в 1968 г. во Владивостоке. Учился на историческом факультете Киевского государственного университета. Проходил срочную службу на большом десантном корабле Северного Флота. С 2002-го года живёт в Челябинске. Автор пяти поэтических книг, одна из которых – детский сборник («Стихи на вырост», совместно с Дмитрием Сиротиным, 2011, Челябинск, издательство Марины Волковой).

Жёлтый хохолок

Вижу попугая в зимнем сквере. Почему? Зачем? В такой мороз! Ты откуда взялся, чудо в перьях, Жёлтый хохолок среди берёз? Как же ты открыл у клетки дверцу? Как же упорхнул ты за порог? Сердцу неуютно, горько сердцу Видеть этот жёлтый хохолок. Я бы запустил тебя в жилище. Я вернул бы лето, если б мог. Ты придумай что-нибудь, дружище. Не сдавайся, жёлтый хохолок!

Кто?

Кто пришил резинку к рукавицам? Кто пришил резинку к рукавицам?! Кто пришил резинку к рукавицам?!! Кто?! Без разрешенья?! Моего?! Ждёте, что я буду страшно злиться? Плакать? Кочевряжиться? Беситься? Кто пришил резинку к рукавицам? – Можно, расцелую я того?

Собака

Хозяин бросает палку. Собака бежит за ней. Хозяин бросает палку. Собака бежит за ней. И снова бросает палку. И снова бежит за ней. Улыбчивей нет собаки. Счастливей собаки нет. Она позабыла драки И то, что ей десять лет! Хозяин бросает палку. Собака бежит за ней. Хозяин бросает палку. Собака бежит за ней. И снова бросает палку. И снова бежит за ней. Пора бы домой, однако – На небо взошла луна. Вот-вот, и уснёт собака На коврике у окна. Собака лежит вразвалку И видит волшебный сон: Хозяин бежит за палкой. Хозяин бежит за палкой. И снова бежит за палкой. И радостно лает он!

Надпись

После школьных приключений Я домой к себе иду Мимо горки и качелей, Мимо пони в горсаду. Поворачиваю влево, Через рынок напрямик, Где сидит как королева Продавщица старых книг. Обхожу больницу справа, Вижу памятник в пальто. Дальше – вырыта канава, Дальше – в ряд стоят авто… И написано ТАКОЕ На заборе вдоль пути, Что ни в случае ни в коем Вслух нельзя произнести. Ну, а если попытаться, То буквально через миг От стыда сгорю я, братцы, И отсохнет мой язык!

Ангина

Залепила горло глина Вперемешку со стеклом. Называется ангиной Этот колющийся ком. (Мама мёдом кормит сына С кипячёным молоком). Словно чудищины клешни Горло рвут на лоскутки. Я умру сейчас, конечно, Всем прогнозам вопреки. (И вращаются неспешно Люстры, шторы, потолки). Отпустило. Полегчало. Отболело поутру. И решил я, что, пожалуй, Совершенно не умру. (Чару-кару-ку-караллу! Пам-парам! Ту-ру-ру-ру!)

Дикий мёд

Мой старый друг залез в дупло, Достал оттуда два кило Янтарного! Липучего! Вкуснейшего! Тягучего! «Машутка! Доченька! Алло! Приду домой с двумя кило Янтарного! Липучего! Вкуснейшего! Тягучего!» Вдруг отключился телефон… И тучи пчёл со всех сторон Зависли в злобном гуле: «Сойдёшь с ума от волдырей! Топтыгин! Мёд верни скорей! И улетай, как пуля!»

Факир

Раз, Два, Три, Четыре, Расскажу вам О факире. На арене цирковой Он работал головой И глотал без счёта Разные остроты: Сорок два кинжала И ножей немало, А ещё три лома Под раскаты грома И четыре сабли, А в придачу – Грабли! Раз, Два, Три, Четыре, Пять, Стал факир вдруг доставать: Из кармана – Таракана! Из воротника – Сурка! Из ботинка – Пятнистую свинку! Из штанины – Павлина! Из уха – Зеленобрюхую муху! Из-под чалмы – Верблюжьи холмы! А потом – и всего верблюда! Да это же чудо! Из-за спины – Хобот вооооооттакой длины! И остального слона достал… А потом факир, вероятно, Устал. Поклонился в пояс И сел в проходящий поезд. А кто на арену поезд Пригнал – Этого я не узнал.

Верблюжий спор

Спорят и спорят, Сопя и краснея, Дедушка с внучкой: – Ая говорю: колокольчик вкуснее! – А я говорю: колючка! – Ая говорю: колокольчик вкуснее! – Ая говорю: колючка! Дедушка с внучкой Горбаты, бедняжки. (Бедняжки? Да нет, конечно!) – А я говорю, что полезней ромашка! – А я говорю – черешня! – А я говорю, что полезней ромашка! – А я говорю – черешня! На шум из норки Вылез тушканчик, Глаза таращит. Дедушка: – Слаще, не спорь, одуванчик! Внучка: – Лопух-то слаще! Дедушка: – Слаще, не спорь, одуванчик! Внучка: – Лопух-то слаще! Зимой и летом, Семь дней в неделю, Без перерыва: – Что-то давно мы клевер не ели. – А я говорю – крапиву! – Что-то давно мы клевер не ели. – А я говорю – крапиву! – Что-то давно мы клевер не ели. – А я говорю – крапиву! – Что-то давно мы клевер не ели. – А я говорю – крапиву!.. И так до бесконечности…

Ракетчик

Ракетчик стоит На посту у ракеты. Блестят сапоги, На ремне – пистолеты. Ракетчику года четыре на вид. И божья коровка на каске сидит.

Сверчок

Сверчок запрыгнул на Луну! Как сил хватило? Ну и ну! «Земля, Земля, я – твой Сверчок! Я совершил большой скачок! Теперь Луна – покорена! Пришлите срочно мне слона! Верхом объеду я Луну!» Земля ответила: «Ну-ну, Самонадеянный Сверчок! Ты совершил большой скачок, Но слон, поверь же, не войдёт В наш серебристый ЛУНОлёт! А если строить СЛОНОлёт, То целых десять лет пройдёт!»

Новый стишок про муху

Муха была не совсем как бы мухой: Белой была и слегка лопоухой. В профиль она на хорька походила, А со спины – на младенца гориллы. Муха летала чуть-чуть странновато, Будто бы плавала в море когда-то. Крыльями как бы гребла и кряхтела. Было у мухи любимое дело: Сесть мне на нос и потребовать сухо: «Новый стишок прочитай мне про муху!»

Дельфины

Всего-то в метре от фрегата Дельфины, словно акробаты, Взмывают стаей над водой, Летят под купол голубой. Шесть оборотов! Или – двадцать? Дельфины любят кувыркаться! Взмывают стаей над водой, Качают купол голубой. Народ на палубе смеётся И рукоплещет! Светит солнце! Я человек, а ты – дельфин. И шар земной у нас – один!

Радуга

Вдруг вспыхнула радуга Прямо над нами, Мигая полосками, Словно огнями! Мы вовсе не ждали Такого подарка: Нас в гости зовёт Семицветная арка! Кто ходит под радугой – Тот и счастливчик! Давайте шагать Под весёлый мотивчик! Давайте мечтать О свершениях, люди! Давайте желанья Загадывать будем! И в небе журавль, И в ладони синица – Всё сбудется, знаем! Не может не сбыться!

Принимай стихи!

Ты стихи, как витамины, Ежедневно принимай! Этот стих на вкус – малина, Этот – свежий, словно май, Этот – горький лишь в начале (Полежит на языке – и уйдут твои печали, растворятся вдалеке). Этот стих сочней, чем дыня, Этот – сладкий, как компот… Принимай стихи отныне Каждый день и круглый год!

Книжный обзор в мини – рецензиях От Эмиля Сокольского:

Городской космос

Ганна Шевченко, «Обитатель перекрёстка». М., Воймега, 2015

«Выходит женщина красивая / и о погоде говорит», – вот фраза в одном из стихотворений сборника, которой пусть несколько упрощённо, но можно определить его основной характер. У Шевченко много воздуха, много запахов, природа входит едва ли не в каждое её стихотворение – зримо, осязаемо, как полноправная участница всей жизни поэта. «Медленно плывут святые груши», «льётся день, колыхаясь сквозь шторы», «зелёное небо лежит на церквях», «подоконники пахнут дождём», «в окне проплывают небес лоскуты», «ползёт сентябрь дымком из-за угла», – эти наугад мной выхваченные строки дают достаточное представление о стихотворном дыхании Ганны Шевченко, лёгком и взволнованном, о событиях, происходящих в её жизни и отражённых в душе. Ещё бы, уже первое же стихотворение наполнено благоговением перед жизнью – а речь-то идёт всего-навсего о выходе из дома поздно вечером:

В других мирах, в галактике, в глуши,/выходишь из подъезда – ни души,/ туманный воздух чёрен и стеклянен,/ весь этот космос странный городской,/ из любопытства трогая рукой,/идешь во тьму, как инопланетянин. ‹…›

Поневоле вспоминается пастернаковское: «Тенистая полночь стоит на пути,/ На шлях навалилась звездами» (кстати, имя поэта в сборнике упоминается). Но Пастернак ведь о другом – о степи? Так ведь и Ганна Шевченко человек степной. Уроженка шахтёрского городка Енакиево Донецкой области, она сохраняет в себе «степное» художественное мышление, хоть и давно живёт в подмосковном Подольске. Вновь и вновь Шевченко мысленно возвращается на землю своего детства и юности как в таинственный, заповедный мир – туда, «где на склонах цветёт резеда, / где под травой луговая руда / скрыта в корнях зверобоя», где «тёмен неба магический круг, / ковылей непрогляден атлас». А когда речь заводит о городе – строки звучат жёстче, энергичней, –

На заводе вод прорвало турбину,/оборот дождя громыхнул немалый,/ ночью ветер шляпой хлестал рябину-/закровил асфальт от горошин алых, ‹…› но романтики как здорового, незамусоренного городской суетой восприятия жизни, – не убавляется; вообще, надо сказать, автор относится к поэтам, гармонизирующим мир; каждый день автор преобразует в небольшое театральное представление, в котором радость и грусть светло уживаются друг с другом. Этому очень способствует и рассыпанная по многим страницам книги лёгкая насмешливость интонации. Например, в стихотворении «Некогда думать о платье…», – в цепочке фантазий, где юмор словоупотребления прочно держит внимание читателя – откровенно заговариваемого поэтом, который громоздит деталь за деталью:

‹…› Пусть повисит, отвисится,/ пусть шерстяные манжеты/ молью съедаемы будут/ в тёмном трехстворчатом склепе, пусть упокоится с миром, / рядом с жакетом под полкой, хламом заваленной пыльным ‹…›

Одно из стихотворений заканчивается, пожалуй, полушутливо: поэт выражает надежду, что «когда-то / земле и небу пригожусь». Но из этих слов, однако, можно сделать вполне серьёзный вывод: Ганна Шевченко живёт в ладу с природой, и всеми своими стихами объединяет землю и небо. А это уже не просто «красивые стихи». Это – поэзия.

Главное притронуться к струне

Даниил Чкония, «Стихия и Пловец: Другие стихи (2013-2015)» М.: Время, 2016

Чкония столь разнопланов, что думаю: с чего начать разговор о его книге? Начну с этих строчек: главное притронуться к струне/так чтобы дыхание коснулось/ нот и фраз доступных только мне/ чтобы это и в тебе проснулось

Они важные, эти строки: стихи автор понимает как пение своим и только своим голосом, – пение, которое должно дойти до сердца читателя. О читателе он помнит и читателя уважает – это видно хотя бы по тому, что стихотворения свои ни когда не затягивает, в нём вполне развито чувство меры. Отличает стихи Чконии быстрый, иногда стремительный темп и ясность выражения поэтической мысли. Никаких экспериментов, всё – в рамках классической традиции. В связи с этим возникает вопрос: почему отказался от пунктуации и заглавных букв – что было бы уместней при «проборматывании» стиха, при фиксировании потока сознания, при течении речи «из ниоткуда в никуда»? В той поэтике, в которой работает Чкония, запятые ведь всё равно мысленно расставляешь… И почему проскакивают такие банальные рифмы, как «плачу – значу» (как в одном из ранних стихотворений Евтушенко), «одежд – надежд», случайна ли строка «голуби целуются на крыше» (из известного стихотворения Николая Старшинова, ставшего песней в исполнении Аркадия Северного)?.. Я сказал о «проборматывании», – да, Даниил Чкония не из «тихих» поэтов, – что особенно проявляется в стихотворениях, говорящих о радости, о силе жизни, которые побеждают уныния и страхи. «Его» птицы, которые растерянно к ночи усаживаются в гнёздах, поутру взмывают в небо – «и с высоты слетают голоса – / какую песнь из каждого исторгла / луна река окрестные леса / испуг не пересилит их восторга». Или в стихотворении, строчка из которого подсказала название книги (и где мы единственно встретим заглавные буквы): «Пловец владеет телом / владеет он водой», «вода владеет телом / усталого Пловца» – такое вот завершение: «принадлежа друг другу/ Стихия и Пловец/ всё движутся по кругу/ как завещал Творец». В общем, Чконию можно назвать скорее поэтом не радости, а надежды, поэтом проблесков радости, о чём говорят многие строки в книге; к нему вновь и вновь возвращаются уверенность в том, что «жизнь до упоения невозможна». И никогда он не забывает о том, что «не случаен радужный покой // что и печаль и боль берут другие / и вдаль уносят в призрачных руках», – чудесная перекличка с Борисом Рыжим, который в стихотворении о «Фантазии» Фета разгадал заключённую в этом стихотворении мысль: «Всегда ведь находится кто-то,/ кто горечь берёт на себя».

Книга Чконии напоминает мне дневник, в котором автор размышляет о прожитой жизни, начиная с детства – и о проживаемой сейчас, – не без горьких слов покаяния и не без юмора, слегка усталого (как пример-«в душе царит какой-то мезозой / хотя не знаю я, что это значит»), не обходится он без политических нот, которые резко выбивается из общего лирического настроя сборника). Даниил Чкония, по моему мнению, особенно интересен в своих певучих – почти песенных – стихах.

над мелкой речкою мостки /скользя перехожу/ откуда приступы тоски/ я сам не нахожу//я так глядел тебе вослед/ а слов не находил / и угасал осенний свет/и в поле уводил ‹…›

Связь с ослепительным миром

Инга Кузнецова. Откровенность деревьев. М.: Русский Гулливер, 2016

В конце книги – вдруг строка: «слова растут как листья на ветвях». Так это же о стихах самой Инги Кузнецовой! Да, у неё не только каждая строка, – каждое слово непредсказуемо! – причём не только для читателя, но и, кажется, для самого автора, находящегося во власти «высокого косноязычия». В общем, сейчас так пишут многие – отказываясь от больших букв, от пунктуации и отдаваясь «поэтическому безумию»; однако достаточно вчитаться повнимательней, как видишь: «безумие» это вполне контролируемое; автор словно бы прячется за свои строки – а сам с интересом подглядывает за нами: «ну как?». А Кузнецова словно бы пишет для себя, шутливо отмахнувшись от читателя: мол, если интересно – читайте, будьте со мной, но – держитесь крепче… Темп её стихотворений энергичный, иногда стремительный, это касается как рифмованных стихов, так и верлибров; предполагаю, что поэт тем самым старается не задерживаться на болевых моментах своей жизни, пройти через свои переживания насквозь, или – проскочить мимо, не задерживаясь на лишнюю секунду. Причём она даже не прочь заговорить тоном обиженного ребёнка – ну, конечно, невзаправду обиженного («любовь ты соковыжималка/давильня а тебе не жалко / нас дожимать любовь / ведь люди мы не апельсины / нас травят нежности-токсины /твои любовь»), или пошутить (не с нами, а над собой), обыгрывая строки своих далёких предшественников («молчите пунктирные трубы», «этот снег / этот ранний сеанс / поцелуй на морозе», и делая свои стихи безудержной игрой в аллитерации, которых в книге множество («эта зима и глупа и люта / словно малюта Скуратов», «это я тристан что шатаясь вышел на пристань», «я бы курила/ артритные руки да в брюки / я бы хотела курировать галерею / но как кулик / от актуального искусства / зверею», и так далее и тому подобное). Игра ради игры, бессмысленность? О нет-«смешная граница смерть», вижу я строку; в ней не нужно ничего расшифровывать, не нужно никакого контекста; смерть не раз возникает в стихах Инги Кузнецовой – вот уж от чего она не уворачивается; более того: безбоязненно смотрит прямо в глаза, и даже спокойно рассуждает:

а потом я смешаюсь с землёй и в подземные воды вместе с братьями-сестрами попаду мы сольёмся в лесные ручьи о великое круговращенье природы! мы частицы общие и ничьи ‹…› Только б держать в ослепительном мире с темнотой и деревьями и летящими птицами и породами горными и животными гордыми и любимыми и беззащитными лицами связь

Разве это игра? Это – острое чувство жизни, её живописное восприятие, переполнение ею до восторга:

открывается мир удивленья тополей на бегу распылённых что пытаются за оцепленье пробираться пылающих кленов ‹…› тополя на бегу обернулись и застыли подобием улиц тополя зарываются в глину чтоб накапливать пух тополиный

Каждую минуту в таких стихах поэт Инга Кузнецова проживает как в первый и в последний раз: успеть всё увидеть, прочувствовать, очароваться, забыться.

От Германа Власова: Рисунок и стихи

Ивкин, С. В. Грунт: стихотворения/С. В. Ивкин. – Челябинск: И 25, Изд-во Марины Волковой, 2016. – 80 с.

Со стихами Сергея Ивкиная познакомился 10 лет назад в Крыму – вернее, сначала я увидел его рисунки, а потом – стихи. Причем, было заметно, что первым он уделяет внимание не меньшее. И это хорошо уже тем, что позволяет заглянуть в поэтическую кухню поэта: увидеть его работу с образностью, звукописью, словом. А здесь происходит упоение зрелой речью – танец, где восторженный автор, поддерживая за талию и пальцы лирических героев, совершает удивительные и неповторимые пируэты. Красиво! Ритмические стихи выходят за пределы старой нормы, используют современную лексику, делая это безошибочно, выбирая в качестве опорных слов – беспроигрышные и емкие; а верлибры (их разновидности) – тянутся к упорядоченности и интуитивной размеренности. Похожее найдешь разве что в джазовом исполнении известной музыкальной темы – важно иметь слух и уметь считать:

* * *

С тех пор, какты превратилась / в большой мыльный пузырь / и прошла многоэтажками, /этотмир стал настолько мелок – / тонкая плёнка поверх асфальта, – /что я обнаружил возле дома/ три больших пакета вины, / не донесённых до мусорных баков. Я не хочу развязывать их / и заглядывать внутрь. / Пробую угадать. ‹…› Ну, кто в здравом уме станет пересказывать любимому человеку новостной канал? (С тех пор, как ты превратилась)

У Ивкина притягивает свобода выражения, открытость любому вызову извне и – через них – куда большее раскрытие внутреннего Я. Ивкин – это поиск и постоянное любопытство, отзывчивость и (оттого) крайняя ранимость. Но ранимость эта – первая и ощущения – подлинны. А, значит, автор волен в выборе метафор, прав в своем уникальном видении сцены:

‹…›

Уточка на голове /хвостиксвой чёрный поднимет-опустит./ Ты говоришь: /Давай, друг друга отпустим. /А мы и не держим. / Не держимся. /Не дорожим. / Не дружим. / Я научилась испытывать ужас / неразличения тендера, / неразделения тела и духа, / музыку слышать / за гранью возможностей слуха: /брезжит откуда-то,/ нарастает, /тает. Уточка улетает. (Уточка на голове…)

Добавлю, что автор – мастер минимализма, ему неинтересно просто понимание ситуации, но поиск неожиданных, влажных и свежих ассоциаций. Причем, он легко вбирает в свой язык новые смыслы, темы и, обладая вкусом, соединяет прошлое, настоящее и будущее. Вообще, стихи Ивкина – попытка легкой, по какому-то наитию зарисовки себя в реальности, где время нелинейно; лаконичный диалог спутников, где слова, как две капельки дождя, на секунду зависли, чтобы отобразить всё вокруг – дождевую тучу, лес, новостройки, змейку дороги, озеро-зеркало и слегка смущенную руку, нарисовавшую все это:

* * *

Самые правдоподобные облака я повстречал в паломничестве, пока нёс вертикально хоругвь (вдоль оживлённой трассы): не заслоняли, а излучали свет. И молодой священник смотрел им вслед тем самым взглядом (звенигородского Спаса). (Самые правдоподобные облака)

Сноски

1

Сергей Ивкин – поэт, редактор. Живёт в Екатеринбурге.

(обратно)

2

Рейн, Евгений Борисович – русский поэт, писатель. Живёт в Москве

(обратно)

3

Оскорь, осокорь – чёрный тополь, вид ракитника.

(обратно)

4

Месяц, Вадим Геннадьевич – прозаик, поэт, переводчик, редактор.

(обратно)

5

Герман Власов – поэт, редактор. Живёт в Москве.

(обратно)

6

Гусев Владимир Иванович – доктор филологических наук, профессор, заведующий кафедрой Теории литературы и литературной критики Литинститута им. М. Горького. Долгое время возглавлял Московскую организацию Союза писателей России. Сейчас – Председатель её Наблюдательного совета. Живёт в Москве.

(обратно)

7

Куприянов, Вячеслав Глебович – русский писатель и переводчик, редактор. Живёт в Москве

(обратно)

8

В Ленцер Хайде (Швейцария) Ницше написал знаменитый набросок «Европейский нигилизм», который он использовал далее в своих размышлениях о вечном возвращении

(обратно)

Оглавление

Поэзия и время Сергей Ивкин[1] Ножницы для Мнемозины

Берега

  Андрей Санников Глаза белы и светятся запястья

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  Астроном 1

  Свалка

  Астроном 2

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  404

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  Амарсана Улзытуев Автопортрет

  Автопортрет

  Лосиная песнь

  Воспоминания о Литинституте

  Одноклассница

  Сад

  Из жизни земляков в Москве

  Лето

  Ире Васильевой – королеве митьков

  Самовар

  Итигэлов

  Харджиев. Золотой век

  Оживить ребёнка. Украина

  Унга-Зирунга

  Евгений Рейн[2] Заколдованный звуками струн…

Дельта

  Владимир Ермолаев Искатель приключений

  Ожидание отлива

  Метель

  На краю моря

  Ничего не поделать

  Благоразумный совет

  Дай мыслям шанс

  Срединный мир

  Если тебе нравятся эти слова

  Чтобы найти эту страну, оставляешь другую страну

  Твой замок

  Король молчания

  Петра Калугина Невидимому другу

  * * *

  Вишневое

  Измерение Ч

  Про чай

  Заполярное время

  Олени

  Идеалы

  Невидимому другу

  * * *

  * * *

  Кюрасао

  * * *

  Владимир Гандельсман Читающий расписание

  День ноябрьский

  По досточке

  В яркости

  Бывает, снег идёт

  Жена

  В паре

  Часы и очки

  Забытьё

  В поздний час

  На отшибе

  Орёл

  В выходные

  Когда метель

  Флюиды

  Будень

  Охота

  Письмо

  После кладбища

  Ночью

  Приёмный день

  Проблеск

  Техника расставанья

  Юлия Белохвостова Всё ещё лето

  Третье августа

  Монетка из Керкинитиды

  Ночью

  Время подорожника

  Гроза

  Тихое слово

  Пока ты спал

  Всё ещё лето

  Купание в трёх реках

  Андрей Недавний Стихотворения

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  Мария Максимова Флейта водоворота

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  Радуга над Симеизом

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  Вадим Месяц[4] Плодоносящее сердце

  Виктор Петров Верша спасительный полёт

  Тайнопись

  Воркута

  Карниз

  * * *

  * * *

  Плато

  Бабочка сердца

  Пятигоры

  * * *

  Шотландская скала

  * * *

  Павел Шаров Совершеннолетие

  Совершеннолетие

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  Евгений Каминский Стихотворения

  * * *

  * * *

  Смерть

  Смирение Иова

  * * *

  * * *

  Девочка

  Дворник

  * * *

  Март

  * * *

  Андрей Коровин Слуцкий в Туле

  Рыбные места

  Песни этой зимы

  Белый день

  Слуцкий в Туле

  Рыбы Декарта

  Эскиз в метро

  Жизнь с расширением ш

  китайские колокольчики

  твои глаза: утро день вечер

  Дерево дождя

  Триптих о девушках

  * * *

  Два полюса Андрея Коровина (Мир неба и мир земли)

  Анастасия Юркевич Пока бог не взялся за нас всерьез

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  Колыбельная

  * * *

  * * *

  Лера Манович Стихотворения

  Парикмахерши

  * * *

  Первая учительница

  Нищие

  * * *

  Рояль

  * * *

  Бессонница

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  Андрей Якубовский Невозвращённая лодка

  Теплый камень

  Осенняя встреча

  * * *

  Монолог Буратино

  Иди в кино, Оксана

  Рафтингпо Стиксу

  Разговор друга с сочинителем

  Нина Александрова Стихотворения

  * * *

  Собирательница костей

  Сказки для Еганы

  Именование

  * * *

  Запах стариков

  * * *

  * * *

  Звериный стиль

  Екатерина Бушмаринова Стихотворения

  * * *

  Твой стеклянный шар

  Дождь

  Трава молчанья

  Полтава

  Алфавит

  7 ноября

  Радуга

  Про лису

  Не прислоняться!

  Еще про зиму

  Иван Шапко Стихотворения

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  Антон Нечаев В середине тайги

  * * *

  Вопросы

  Знакомая

  Грёза

  Соседка

  Из зоны

  Офицеры

  Настоящий

  Нет тем

  Глупые верлибры

  Перевозим покойника

  На лыжах в дождь

  Отпусти время

  Беззащитные

  Новьё-старьё

  Яма

  Я не могу

  Иноземцы

  Благословение

  Ирина Гумыркина Стихотворения

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  Считалка

  * * *

  Жизнь после

  * * *

  Сергей Сутулов-Катеринич Крылатый бык

  Крылатый бык (Поэллада)

Из неоконченных книг…

  Юрий Кузнецов 1941-2003) Стихотворения

  Бумажный змей

  Никто

  * * *

  Русская мысль

  Одиночество

  Баллада об ушедшем

  Завещание

  * * *

  * * *

  * * *

  Игла

  Брат

  * * *

  Поединок

  Простота милосердия

  Голос

  Наваждение

  Струна

  Сон

  * * *

  Серебряная свадьба в январе

  Сухое зло

  Тёмные люди

  Рана

  Русский маятник

  Встреча

  О Юрии Кузнецове

  Из беседы с Владимиром Гусевым[6]

  Атомная сказка

  Пётр Шушпанов (1941 – 2011) Стихотворения

  * * *

  Пепельная совесть

  * * *

  * * *

  Посвящается Зельме

  * * *

  Тургеневский век

  * * *

  Учительница музыки

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

Переводы

  Михаэль Крюгер Стихотворения

  Гороскоп

  При ясной погоде

  Там, где я родился

  * * *

  * * *

  Птицы

  Мой ореховый куст

  Гнев и ярость

  Пустое русло реки

  Почтовая открытка

  Моя книга

  Генеалогия

  Улитка

  Мой письменный стол в Альманнсхаузене

  Почтовая открытка, май 2012

  Три ветра. Троица

  Май

  Пожиратель ворон

  Рене Каландиа (1944-2013) Стихотворения

  Билет в цирк

  Элегия

  * * *

Обратная почта

  Михаил Грозовский Говорящие вещи

  Плафон

  Кресло

  Вилка

  Утюг

  Стол

  Метла

  Гром

  Кран

  Чайник

  Зонт

  Дверь

  Печенье

  Циркуль

  Кот

  Лиса

  Муравей

  Горный козел

  Розовые фламинго

  Верблюд

  Павлин

  Рысь

  Попугай

  Мышка

  Хамелеон

  Бобер

  Ёжики

  Кролик

  Кенгуру

  Черепаха

  Обезьяна

  Про козу

  Янис Гранте Стихи для детей

  Жёлтый хохолок

  Кто?

  Собака

  Надпись

  Ангина

  Дикий мёд

  Факир

  Верблюжий спор

  Ракетчик

  Сверчок

  Новый стишок про муху

  Дельфины

  Радуга

  Принимай стихи!

  Книжный обзор в мини – рецензиях От Эмиля Сокольского:

    Городской космос

    От Германа Власова: Рисунок и стихи

    * * * Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg