«Император Всероссийский Александр II Николаевич»

Император Всероссийский Александр II Николаевич (fb2) - Император Всероссийский Александр II Николаевич (Правители России - 23) 2933K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Игорь Анатольевич Христофоров

Игорь Христофоров Император Всероссийский Александр II Николаевич. 17 апреля 1818 – 1 марта 1881

У колыбели

Ни в мировой, ни в российской истории 1818 год не отметился чем-либо особенно выдающимся и примечательным. Разве что в далекой от России Южной Америке независимость провозгласила Чилийская республика, а в соседней Швеции на королевский престол под именем Карла XIV Юхана официально вступил бывший наполеоновский маршал гасконец Жан Бернадот. И то и другое событие в каком-то смысле можно считать эхом совсем еще недавно бушевавших в Европе революционных бурь. Однако лишь далеким эхом… Наполеоновские войны остались позади, и на континенте, казалось, восстановились покой и прежние порядки. Победители Бонапарта – монархи России, Пруссии и Австрии – ощущали себя почти безраздельными властителями в собственных странах и вершителями судеб Европы. При этом роль первой скрипки в оркестре держав принадлежала создателю Священного союза – Александру I.

Николай I. Гравюра с портрета Ф. Крюгера. Первая треть XIX в.

Международный авторитет и видимое могущество Российской империи еще никогда не были так велики. Ореол былых воинских побед кого-то убаюкивал, но кого-то, напротив, возбуждал. Некоторые представители русской элиты не без основания считали, что высокий международный престиж России абсолютно не соответствует бедственному положению внутри страны – крепостному праву, самовластию правителя, косности и невежеству большинства ее жителей (отнюдь не только крестьян). В январе 1818 года немногочисленные сторонники перемен создали «Союз благоденствия» – организацию с пока еще достаточно умеренной программой. Союз был тайным лишь условно и поначалу не внушал власти больших опасений. «Не мне быть строгим», – заявил помнивший о собственных либеральных мечтах император, выслушав доклад о создании «тайной организации». Надо сказать, что в «высших сферах» в это время продолжали обсуждаться разнообразные проекты реформ, порой достаточно радикальных, в том числе планы отмены крепостного права и создания общероссийского парламента. Александр I еще не окончательно расстался с мечтами своей молодости. Однако ни внешних, ни внутренних стимулов к преобразованиям в наличии не было, и проекты неизменно отправлялись пылиться на архивные полки…

Императрица Александра Фёдоровна в русском придворном платье. С портрета Ф. Крюгера. Конец 1830-х гг.

Гораздо больше так и не осуществившихся реформ династия была озабочена в это время проблемой наследника. Ни у Александра I, ни у его брата Константина сыновей не было, и престол согласно закону должен был рано или поздно перейти к мужскому потомству их младшего брата, будущего Николая I. Неудивительно, что появления этого потомства все члены большой семьи Романовых ждали с особым нетерпением.

Отец нашего героя познакомился со своей будущей женой Фредерикой Шарлоттой Вильгельминой, дочерью прусского короля Фридриха Вильгельма III, еще в 1814 году. Династические расчеты в этом случае счастливо совпали с сердечными: великий князь Николай и принцесса влюбились друг в друга. После двухлетней помолвки 13 июня 1817 года они обвенчались в церкви Зимнего дворца. Перед этим принцесса приняла православие под именем Александры Фёдоровны. По существующим обычаям она постепенно освоила и русский язык (учителем был известный поэт и придворный Василий Жуковский). Впрочем, до конца своих дней она предпочитала пользоваться родным немецким, который был одним из основных языков и в семейном общении – наряду с русским и французским.

Вскоре после свадьбы молодожены перебрались в Москву и поселились в Кремле. Решение это было несколько необычным. Понять его можно, если учесть, в каком тяжелом положении первопрестольная оказалась после пожара 1812 года. Одновременно Отечественная война сильно подняла символический статус Москвы. Именно здесь, в доме митрополита Платона при Чудовом монастыре, 17 апреля 1818 года в семье родился первенец. «В 11 часов утра я услыхала первый крик моего первого ребенка, – вспоминала позже Александра Фёдоровна. – Никс целовал меня, не зная еще, даровал нам Бог сына или дочь, когда матушка, подойдя к нам, сказала: «Это сын». Счастье наше удвоилось, однако я помню, что почувствовала что-то внушительное и грустное при мысли, что это маленькое существо со временем будет императором». Тот факт, что будущий император Александр II родился и был крещен в Москве, можно считать знаменательным: именно в его царствование в России окрепнет и утвердится национальная, славянофильская в своей основе идеология, для адептов которой древняя Москва имела безусловный приоритет перед «гнилым» и «космополитическим» Петербургом. Однако это произойдет гораздо позже… Пока же пребывание великокняжеской четы в Москве оказалось недолгим, и детство Саши в основном проходило в Петербурге и его окрестностях: в Аничковом дворце, Павловске, Петергофе и Царском Селе. Когда ему исполнилось шесть, воспитателем был назначен капитан Карл Карлович Мердер – добрейший и отзывчивый человек, при этом по-немецки педантичный и внешне очень строгий.

Воспитание

Именно Мердер в день восстания декабристов 14 декабря 1825 года перевез 7-летнего мальчика, за пару дней до того официально провозглашенного наследником престола, из Аничкова в Зимний дворец. Восставшие полки все еще находились на Сенатской площади, и исход событий был далеко не ясен. Николай I приказал вынести Сашу к стоявшему во дворе Зимнего Саперному батальону, и, обратившись к солдатам, просил «полюбить его сына, как сам он их любит». Впоследствии 14 декабря ежегодно отмечали в семье как особый день: никакого табу на память о восстании наложено не было. «Избави тебя Бог от подобного начала, – писал Николай I сыну 14 декабря 1838 года, – и дай Боже, чтоб на себе я искупил все тяжелое для тебя». Не дал…

Николай I с младшими сыновьями Николаем и Михаилом. Рисунок О. Верне. 1830-е гг.

Знакомство с «Записками» Мердера (бесценным источником, позволяющим понять многие человеческие свойства Александра) убеждает: многолетнее воспитание мальчика было гораздо глубже формальной дрессировки и принуждения. Главной своей задачей воспитатель видел формирование в нем чувства долга – сложного иерархического представления об огромной ответственности и многочисленных обязанностях будущего монарха (ни в коем случае не о правах!) – перед Богом, семьей, страной и миром. Воздействие на Сашу в этом духе было постоянным и очень настойчивым. Естественно, Карлу Карловичу приходилось преодолевать серьезное психологическое сопротивление мальчика. Особенно активно он боролся в нем с качеством, которое называл непостоянством. «Все, что доставляет вам малейший труд, пугает вас и вам противно», – говорил он наследнику. «Не помню, чтобы когда-нибудь он чего-нибудь желал сильно и настойчиво, – меланхолически констатирует Мердер в другом месте дневника. – Ему случается провести час времени, в продолжение которого ни одна мысль не придет ему в голову; этот род совершенной апатии меня приводит в отчаяние…» После очередного упрека в «вялости» Саша (ему было в этот момент уже почти 11) не сдержался, заявив: «Я желал бы не родиться великим князем». Но Мердер не уставал убеждать его: «Веселость и чистое удовольствие сердца имеют источником точное исполнение обязанностей».

Естественно, приходит в голову, что выбор воспитателя не был случайным: родители явно признали, что протестантская педагогическая традиция наилучшим образом соответствует задаче формирования характера будущего самодержца. Отметим также отсутствие в воспитании наследника какого-либо акцента на национальных или православных мотивах (которые, разумеется, не отвергались, но и не педалировались). Характерно, что товарищами (мальчиками-компаньонами) Александра были избраны поляк Иосиф Виельгорский и немец Александр Паткуль. В 1826 году разработка стратегии воспитания была поручена В. А. Жуковскому – человеку в высшей степени светскому и настроенному космополитически. В духе того времени религиозность воспитателя была, так сказать, общехристианской, основой же программы образования цесаревича, которую он составил, стали достаточно абстрактный гуманизм и неизменный сентиментализм («чувствительность») – фирменный знак Жуковского-поэта.

При этом в одном важном отношении поэт-воспитатель проявил достойную уважения настойчивость: он последовательно противился «милитаризации» воспитания наследника: «Страсть к военному ремеслу стеснит его душу: он привыкнет видеть в народе только полк, в Отечестве – казарму. Мы видели плоды этого: армии не составляют могущества государства. Если царь занят одним устройством войска, то оно годится только на то, чтобы произвести 14 декабря». Эти слова, обращенные к императрице всего через 10 месяцев после восстания декабристов, звучали резко и по-настоящему смело. Но спустя три года Жуковский уже почти смирился: «Желал бы убедиться, что частые появления Его Высочества на парадах, видя, что из парада делают государственное дело, не будут иметь на него дурных последствий: легко может ему прийти мысль, что это действительно дело государственное, и он может ему поверить». Проблема заключалась в том, что эта мысль была не случайным заблуждением: именно как к государственному делу (конечно, не единственному) относился к парадам, разводам, точности шага и ровности строя сам Николай I, и никакой Жуковский, конечно, не мог убедить его в обратном.

Бессмысленно изображать Николая Павловича тупым солдафоном: он им не был. Но нельзя не замечать и той любви к форме в ущерб содержанию, к внешнему порядку в ущерб настоящей устроенности, которая стала чуть ли не самой характерной чертой его царствования. Увлечение мальчика и юноши «красивой» стороной военного дела понятно и простительно. Гораздо менее простительно оно у тех, кто направляет судьбы страны. Впрочем, отец и сам чувствовал опасность такого «формализма», хотя, может быть, не отдавал себе отчета в его системном характере. Как-то раз он в свойственном ему приказном тоне поделился своими опасениями и с Мердером: «Я заметил, что Александр показывает вообще мало усердия к военным наукам. Я хочу, чтобы он знал, что я буду непреклонен, если замечу в нем нерадивость по этим предметам; он должен быть военный в душе, без чего он будет потерян в нашем веке. Мне казалось, что я заметил, что он любит одни только мелочные подробности военного дела». Оправдываясь, воспитатель достаточно откровенно отвечал, что он прилагает все свои усилия, чтобы сделать Александра «великим полководцем», а винить мальчика нельзя, потому что «у нас вообще обращают более внимания на мелочи военной службы, чем на предметы истинно важные».

Карл Карлович Мердер. 1830-е гг.

Судя по всему, выбор Мердера на роль воспитателя наследника оказался очень удачным. Постоянное обращение к чувствам, к внутреннему миру воспитанника дополняло внешнюю строгость воспитания, гуманизировало его представления о мире и о своем месте в нем. Возможно, чувствительность, которую в нем культивировали, была несколько поверхностной, но она была искренней. Очень тонко уловил эту черту молодой Александр Герцен, познакомившийся с наследником, когда тому было уже около 20 лет: «Вид наследника не выражал той узкой строгости, той холодной беспощадной жестокости, как вид его отца; черты его скорее показывали добродушие и вялость». Наследник в эти годы нередко играл предписанную ему ритуалом роль заступника перед отцом, прося его проявить «милость к падшим»: наказанным, сосланным, обиженным судьбой. Но делал он это совсем не ритуально, а очень искренне, радуясь возможности помочь людям.

В 1833 году Мердер заболел и вынужден был уехать на лечение за границу, Александр очень тяжело переживал расставание с воспитателем и еженедельно писал ему очень подробные письма. Когда же через год до Петербурга дошла весть о смерти «драгоценного Карла Карловича», родители долго не решались сообщить ее юноше, опасаясь за его душевное здоровье.

Елка в Зимнем дворце. Акварель А. Ф. Чернышёва. 1848 г.

Конечно, планка, заданная воспитателями, была очень высока. «Знайте только одно, – писал 14-летнему наследнику Жуковский, – что в наше бурное время необходимее, нежели когда-нибудь, чтобы государи своею жизнью, своим нравственным достоинством, своею справедливостью, своею чистою любовью общего блага были образцами на земле и стояли выше остального мира». За пафосом этой фразы можно увидеть довольно необычную по тем временам мысль. А разве государь уже не стоит выше остального мира по праву рождения и помазания на царство? Нет, по Жуковскому выходило, что это право надо еще заслужить. А если не получится? Да и не являлась ли заведомо невыполнимой задача «стоять выше остального мира»?

У сентименталистского воспитания была еще одна сторона, которую мы едва ли найдем в монарших семьях XVIII века. Я имею в виду культивирование очень близких и теплых отношений между детьми и родителями, сестрами и братьями, наконец, многочисленными родственниками. У наследника были три младшие сестры (Мария, Ольга и Александра) и три брата (Константин, Михаил и Николай). Но, конечно, особенно душевными были его отношения с родителями. И это при том, что любить Николая I было, судя по всему, непросто, ведь воспитан тот был в далеко не идиллической обстановке, по канонам XVIII века, и был человеком крайне жестким. Боялся ли Александр отца? Насколько мы можем судить, наследник не испытывал страха перед грозным самодержцем, который был способен парализовать собеседника одним своим взглядом (и часто этим пользовался). Но авторитет отца в его глазах был поистине непререкаем. «Я, как Ты сам знаешь, по-Твоему дышу», – признавался он позже.

В. А. Жуковский. С гравюры Т. Райта. Первая треть XIX в.

22 апреля 1834 года, в день Святой Пасхи, достигший совершеннолетия Александр принес торжественную присягу «в верности государю и Отечеству». С этого дня началось формальное приобщение наследника к государственной деятельности: он был назначен присутствовать в Сенате и Синоде, а также стал генералом свиты отца. Однако 16-летие не означало, что образование будущего императора закончено: согласно плану Жуковского он еще должен был пройти высшую математику, физику, астрономию, историю, географию, статистику и финансы, право, литературу, политическую экономию, а также целый ряд военных наук. Преподавателями теперь были уже не только профессора, но и крупнейшие государственные деятели империи: М. М. Сперанский, министр финансов Е. Ф. Канкрин, видный дипломат Ф. И. Бруннов, крупный военачальник генерал А. А. Жомини.

Естественно, возникает вопрос, насколько глубоким было образование, полученное Александром. Однозначный ответ на него дать сложно. С одной стороны, преподаватели были действительно высшего класса, сам процесс был далек от механической зубрежки, а система обучения была выстроена Жуковским так, чтобы максимально мотивировать юношу. С другой стороны, нужно, конечно, иметь в виду колоссальную дистанцию в статусе: преподаватели в общем-то были лишены возможности требовать от ученика больше того, что он хотел сделать. А после отъезда Мердера контроль за успеваемостью наследника был довольно условным. Еще важнее было то, что он учился «всему понемногу и ничему в особенности». В отличие от университета, где специализация предполагает не только получение глубоких знаний по выбранному предмету, но и привычку к самостоятельной мыслительной работе (которая, собственно, и составляет суть высшего образования), Александр получал более или менее готовые знания. Естественно, что большая их часть едва ли удержалась в его голове надолго.

Важной частью воспитательного процесса и одновременно знаком его завершения, по мысли Жуковского и Николая I, должны были стать два длительных путешествия наследника. В ходе поездки по России он должен был увидеть своими глазами и узнать ближе страну, которой ему предстояло управлять. Путешествие же в Европу было посвящено знакомству с миром, точнее, с той его частью, которая была тогда для образованных русских естественной средой обитания. Особенно важным считалось первое, которое Жуковский сравнил с чтением книги: «Эта книга – Россия, но книга одушевленная, которая сама будет узнавать своего читателя. И это узнание есть главная цель настоящего путешествия». Другая, не менее яркая метафора, которую использовал поэт, – наследник «венчается с Россией».

Путешествие продолжалось более семи месяцев, с мая по декабрь 1837 года. Разумеется, в духе николаевского царствования каждое движение Александра и его свиты было расписано заранее. В специальных инструкциях император подробнейшим образом предписал всем участникам путешествия, в каком порядке должны ехать их экипажи, с кем встречаться в пути, что смотреть, от кого принимать приглашения, и так далее. Сам Жуковский должен был признать: «Мы слишком быстро едем, имеем слишком много предметов для обозрения и путь наш слишком определенен; не будет ни свободы, ни досуга, а от этого часто и желания заняться как следует тем, что представится нашему любопытству». Но любопытство – термин не из словаря Николая I, так что наследнику полагалось не столько узнавать, сколько ритуально обозревать страну, дозированно проявляя при этом предписанные чувства и пожиная любовь подданных («нашего почтенного, доброго русского народа», как выражался в наставлении сыну император).

Карусель в Царском Селе. 1848 г.

«Народ бежит за ним толпами», – подтверждал Жуковский. Впрочем, неумеренные проявления народной любви, граничившие с восторженным погромом, по-настоящему пугали и императора, и самого наследника. Вот он пишет отцу из Калязина: «Нигде народ не встречал меня с таким остервенением от радости. Они отпрягли у нас лошадей, мы принуждены были сесть в дрожки исправника, мою лошадь понесли было, потом при переправе на пароме столько набралось народу, что он было стал погружаться в воду, так что я точно Бога благодарил, как выбрался из этого ужасного Калязина». Николай Павлович встревожился: «Всего более опасаюсь подобных сцен, тут до беды недалеко». В результате контроль за встречами и проводами высокого гостя был еще более усилен.

Цесаревич Александр Николаевич. С гравюры Ф. Крюгера. 1833 г.

Надо отдать должное наследнику: ни в чем не нарушая воли отца, он все же внес в путешествие человеческие ноты. В письмах, отправляемых с дороги «милому бесценному Папа», легко найти и удивление, и неподдельный восторг, и искренний смех, и – порой – ужас от увиденного. Один из первых же встреченных чиновников напомнил юноше городничего из гоголевского «Ревизора». Но отец иронии не одобрил: «Не одного, а многих увидишь подобных лицам «Ревизора», но остерегись и не показывай при людях, что смешными тебе кажутся… в этом нужно быть крайне осторожным». В общении с родителями Александр был по обыкновению мил и ласков. «Будет 20 лет вашей свадьбе, – пишет он из Симбирска, – а вашему старику Мурфичу, Дурандовскому (семейные прозвища наследника. – И. Х.) уже 19 лет, может ли это быть? Я сам этому не верю».

А уже через несколько месяцев после возвращения из длительного путешествия по России наследник отправляется в Европу, где ему предстояло посетить все крупные страны, за исключением Франции и Испании. «Многое тебя прельстит, – наставлял Александра отец, – но при ближайшем рассмотрении ты убедишься, что не все заслуживает подражания, и что многое достойное уважения там, где есть, к нам приложено быть не может. Мы должны всегда сохранить нашу национальность, наш отпечаток, и горе нам, ежели от него отстанем; в нем наша сила, наше спасение, наша неподражаемость!» Что же именно составляет основу неподражаемости России? Имел ли император в виду, что его страна уникальна, как никакая другая или как любая другая? Поскольку Европа здесь рассматривается как единое целое, скорее все же первое. Впрочем, представления об уникальности России в это время еще не сложились в стройную идеологическую конструкцию, и спустя пару десятилетий Александру придется самому решать, что именно подлежит заимствованию извне, а что – охране внутри.

Взросление

Путешествие за границу имело и скрытый смысл: 20-летнему наследнику пора было вступать в брак, и невеста по обыкновению должна была найтись среди многочисленных монарших семейств Европы. Надо сказать, что Александр Николаевич был очень хорош собой и, как тогда говорили, «имел обворожительные манеры». Привитая же ему с детства чувствительность заставляла его с вниманием относиться к малейшим движениям собственного сердца. Неудивительно, что его влюбленности и увлечения постоянно окрашивались в мелодраматические тона. Вот и незадолго до отъезда за границу он неожиданно для себя и окружающих горячо влюбился в состоявшую при сестре Марии фрейлину Ольгу Калиновскую – ничем не примечательную, по отзывам знавших ее людей, хотя и миловидную польскую аристократку. Увлечение было серьезным, и семья, разумеется, восприняла его как угрозу, резко ускорив отъезд Александра. Расставшись с возлюбленной, молодой человек страдал, худел, но увещеваниям родителей, взывавших к его чувству долга, не сопротивлялся. «Я сам по опыту знаю, что за блаженство в истинной любви, и хотя этот опыт мне некоторым образом дорого стоил, но, однако, я надеюсь опять на милость Божию, что он и мне поможет найти со временем подругу жизни…» – писал он отцу через несколько месяцев после отъезда.

Поиски поначалу не удавались. Основная кандидатка, баденская принцесса Александра, цесаревичу решительно не понравилась: «Она среднего роста, с довольно большим носом и дурно одета, и неловка». Он очень расстроен тем, что обманул ожидания родителей, но тверд: условие его согласия на брак – «истинная любовь». Но вот через несколько дней – о, чудо! – заехав (не по плану) в Дармштадт, он познакомился с местной принцессой, 14-летней Марией. «Она мне чрезвычайно понравилась с первого взгляда, – торопится обрадовать он отца. – Для своих лет она очень велика ростом, лицо весьма приятное, даже очень хороша, она стройна, ловка и мила, словом сказать, из всех молодых принцесс я лучшей не видел». Два года можно пождать, а потом… свадьба! «Я не могу выразить тебе, сколько эта мысль меня делает счастливым… Отец ее, почтенный старик, вероятно, на все охотно согласится, и она, я надеюсь, тоже…» В этом поспешном решении несложно увидеть желание поскорее покончить с неопределенностью и успокоить родителей. Александр безоговорочно доверяет и движениям своего сердца, и мнению отца – воплощенного чувства долга. Когда то и другое совпадает, он счастлив. Но что делать, когда в наличии лишь один из ингредиентов?

Цесаревич в собственном кабинете Зимнего дворца. Собственноручная акварель цесаревича с рисунка Г. Г. Чернецова. 1837 г.

В мае 1839 года наследник отправился в Англию. Самым любопытным было для него познакомиться с британским парламентом – пока еще редким в тогдашней Европе органом политического представительства, ограничивавшим власть монарха. По случаю он появился в парламенте как раз в тот день, когда правительство лорда Мельбурна подало в отставку. Конечно, познакомился он и с королевой Викторией – почти ровесницей Александра. В письме отцу он тут же отметил, что «она очень мала… но талия не хороша, и не могу сказать, чтобы она была ловка». В общем, полная противоположность так понравившейся ему Марии Гессен-Дармштадтской. Но уже через несколько дней совместных развлечений молодые люди не на шутку увлеклись друг другом. «Цесаревич признался мне, что влюблен в королеву», – записал его адъютант С. А. Юрьевич. Чувства Виктории передает ее собственный дневник. При прощании, пишет она, «великий князь взял меня за руку и тепло пожал ее. Он был бледен, и голос его дрогнул, когда он начал говорить: “Мне не хватает слов выразить все, что я чувствую…” (общались на французском, хотя цесаревич хорошо знал английский. – И. Х.). Он сказал, как благодарен за доброту, с какой его приняли, как он надеется вернуться и рассчитывает, что все это только укрепит узы дружбы между Россией и Англией (особенно трогательная деталь! – И. Х.)… Потом он поцеловал мою руку, а я поцеловала его в щеку, после чего он очень пылко поцеловал мою (щеку)… Я как будто расставалась с очень близким человеком… Он так искренен, так молод и весел, у него такое открытое приятное лицо и такая прекрасная мужественная внешность». Когда через месяц лорд Мельбурн, стремясь развеять наваждение, сообщил королеве о грядущей помолвке Александра с Марией, она не поверила.

Разумеется, о романе с Викторией не могло бы быть и речи: ни цесаревичу, ни королеве не понадобилось бы напоминать о такой очевидной вещи. Характерно, однако, что вскоре после возвращения в Россию Александр вновь вспомнил о своей любви к Ольге Калиновской, которой в итоге пришлось покинуть Петербург. Конечно, легко все списать на юношеский темперамент. Однако, как мы увидим далее, пылкость чувств не оставила Александра Николаевича и в зрелом возрасте.

Дармштадт. Гуашь Э. А. Шнитспана. 1820-е гг.

Тем не менее через два года, 16 апреля 1841 года, как и было запланировано, состоялось бракосочетание с принцессой Марией, принявшей православие и ставшей цесаревной Марией Александровной. С 1842 по 1860 год в семье родилось восемь детей: Александра, Николай, Александр (будущий император Александр III), Владимир, Алексей, Мария, Сергей и Павел. Старшая дочь Александра в шестилетнем возрасте умерла от менингита, а старший сын и наследник Николай в 1865 году, в возрасте 21 года, скончался от туберкулеза позвоночника. Остальные дети надолго пережили обоих родителей. Восемь родов за 18 лет очень сильно подорвали и без того не очень крепкое здоровье Марии Александровны. В начале 1860-х годов она заболела туберкулезом – болезнью в то время неизлечимой. Недуг протекал довольно вяло: императрица постепенно слабела и утрачивала вкус к жизни. Очень сильно надломила ее смерть старшего сына Николая.

В. А. Жуковский. Акварель Е. Р. Рейтерна. 1830 г.

Отзывы людей, знавших Марию Александровну, довольно противоречивы. Одни подчеркивали ее неброское обаяние, ум, кротость и умение выслушать собеседника, другие, наоборот, признавая искренность ее намерений, считали ее ограниченной и неспособной к исполнению роли императрицы. Так, по словам фрейлины Анны Тютчевой, у Марии Александровны «нет инициативы, она, быть может, будет святой, но никогда не будет великой государыней. Ее сфера – моральный мир, а не развращенный мир земной действительности».

С одной стороны, эти качества императрицы прекрасно вписывались в традиционные представления о социальной роли царицы. Сферой интересов жен монархов традиционно считались в России вера и благотворительность, и Мария Александровна занималась помощью нуждающимся много и искренне. Но еще более важной была светская роль: как хозяйка Большого двора императрица должна была выполнять множество формальных и неформальных представительских обязанностей. В этом качестве она была как бы посредницей между монархом, его семьей и аристократией, причем от ее воли и такта во многом зависело, насколько теплыми и безоблачными будут их отношения. Учитывая изощренность высшего общества, это требовало недюжинного обаяния и мастерства, искренности здесь было мало. Эта роль давалась Марии Александровне не столь успешно: сказывался явный недостаток харизмы и уверенности в себе.

Напротив, попытки государынь участвовать в решении государственных дел обычно не приветствовались – прежде всего самими монархами. Ни одна из супруг русских императоров начиная с Павла и до Александра III не играла заметной роли в правительственной политике (по крайней мере при жизни своих мужей). Что касается Марии Александровны, то существует немало данных о том, что в период от восшествия Александра II на престол в 1855 году и примерно до середины следующего десятилетия она серьезно интересовалась и внутренней, и международной политикой и достаточно активно пыталась влиять на принятие решений. У нее, конечно, не было никакой своей «линии» или «программы», отличной от тех, что проводились ее мужем, но отдельные нюансы имелись.

Цесаревна Мария Александровна. Графюра Риаля. 1841 г.

Скажем, Мария Александровна в гораздо большей степени, чем ее супруг, оказалась подвержена влиянию славянофильских и панславистских идей. Возможно, она пыталась так компенсировать свое иностранное происхождение. Так или иначе, вокруг императрицы постепенно сложился очень колоритный «патриотический» кружок, ядро которого составляли некрасивые, но необычайно благочестивые (как говорили злые языки) фрейлины: Антонина Блудова, уже упомянутая Анна Тютчева, а также ее сестры Дарья и Екатерина (дочери поэта). Позже, в середине 1870-х годов, этому кружку суждено было сыграть роковую роль в развязывании Второй Восточной войны, положившей конец эпохе Великих реформ. В начале же царствования влияние императрицы было менее ощутимым. Поскольку оно в основном сводилось к разговорам: с мужем, родственниками, министрами, дипломатами и военными, то далеко не всегда можно оценить, в какой мере Мария Александровна действительно воздействовала на те или иные решения. Зато мы знаем, что с середины 1860-х годов в течение примерно десяти лет это влияние было минимальным – в основном из-за отчуждения супругов и падения роли «национальной партии», которую она поддерживала (подробнее об этом – позже).

Перемены? А зачем?!

Пока же вернемся в 1840-е. Сразу по возвращении из заграничного путешествия, в самом конце 1839 года, Александр Николаевич был назначен членом Государственного совета и Комитета министров (в первые два года – без права голоса). Это вроде бы означало, что теперь он будет участвовать в политике всерьез. Правда, применять слово «политика» к России 1840-х годов, возможно, не стоит. Дело в том, что в это время власть как никогда раньше замкнулась в себе и отказалась от каких-либо серьезных перемен. Через тайную политическую полицию (знаменитое III отделение императорской канцелярии) «верхи» вроде бы получали информацию о слухах и толках в кружках и салонах, о настроениях в самых разных сегментах общества, включая крепостных крестьян. Однако на действия самой власти все это влияло очень слабо. Остались позади времена, когда Николай I, потрясенный восстанием декабристов, был всерьез озабочен разнообразными «усовершенствованиями» существующих порядков (пусть и косметическими). Конечно, правительство по-прежнему обсуждало различные меры, например, как бы получше устроить отношения крестьян с помещиками и с казной, или как организовать муниципальное хозяйство, или как поднять образовательный уровень чиновников. Но называть все это реформами или даже попытками реформ не стоит: никакой общей программы преобразований не было и быть не могло. Ведь, по хорошо известным словам главы III отделения А. Х. Бенкендорфа, «прошедшее России было удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается до будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение». А если так, то зачем что-то серьезно менять?

В 1846 году наследник был назначен председателем очередного Секретного комитета по крестьянскому вопросу. Именно так, кулуарно, в узком кругу приближенных сановников, Николай I пытался что-то сделать с крепостным правом. Точнее, уже не пытался. Комитет был создан для обсуждения записки министра внутренних дел графа Перовского, в которой говорилось не об отмене крепостничества, нет, а лишь о постепенном приготовлении к началу этого процесса. Но всерьез даже этот робкий документ никто и не собирался обсуждать. Быстро решено было ничего не делать. Удивительна мотивировка этого решения, выработанная под начальством цесаревича, который спустя всего полтора десятка лет своей волей и властью отменит крепостное право: «Доколе Россия по непредвиденным судьбам не утратит своего единства и могущества, дотоле другие державы не могут служить ей примером. Колосс сей требует иного основания и иных понятий о свободе не только крестьян, но и всех состояний. Основанием России было и должно быть самодержавие, без него она не может существовать в настоящем своем величии. Свобода в ней должна состоять… в повиновении всех законам, исходящим от одного высшего источника».

Так и выяснилось, что составляет «основу неподражаемости России»: всеобщее повиновение самодержцу, который и есть закон. Именно это повиновение, оказывается, и является свободой. Какие уж тут реформы…

А спустя пару лет та же риторика зазвучала уже на весь мир. В феврале 1848 года в Европе поднялась революционная буря. Началась она во Франции, затем перекинулась в западногерманские княжества, потом – в Италию, Пруссию, Венгрию – казалось, границ для революции не существует. Встревоженный Николай I уже в марте откликнулся на эти события торжественным манифестом. «После благословений долголетнего мира запад Европы внезапно взволнован ныне смутами, грозящими ниспровержением законных властей… – говорилось в нем. – По заветному примеру православных наших предков, призвав в помощь Бога Всемогущего, мы готовы встретить врагов наших, где бы они ни предстали… и тогда, в чувствах благоговейной признательности… мы все вместе воскликнем: с нами Бог! разумейте языцы и покоряйтеся: яко с нами Бог!» Демарш был неожиданным и странноватым, ведь ни европейские революционеры, ни их противники, занятые своими делами, и не думали нападать на Россию, а никакие внутренние смуты ей не грозили. Но манифест не имел конкретного адресата и, в сущности, не был ни дипломатическим, ни вообще политическим документом. Это был торжествующий вопль человека, абсолютно уверенного в собственной правоте и способности противостоять всему миру. По метким словам А. Ф. Тютчевой, «повсюду вокруг него в Европе под веянием новых идей рождался новый мир, но этот мир… представлялся ему лишь преступной и чудовищной ересью, которую он призван был побороть и преследовал ее».

Что же смогло сдвинуть эту скалу, разрушить эту вроде бы непоколебимую уверенность? Все очень просто: подняв ставки до небес, Николай I отрезал себе пути к отступлению. Любая серьезная неудача автоматически приобретала вселенский характер и означала приговор всей его системе. Но этот приговор будет вынесен через несколько лет… Пока же правительство в состоянии близком к истерике пытается преградить дорогу невидимому революционному вирусу. Это было начало так называемого «мрачного семилетия», отмеченного распространением в правительственной среде разнообразных страхов, фантастических предположений и быстрой утратой «верхами» чувства реальности.

Королева Виктория. С портрета Ф. К. Винтергальтера. Начало 1840-х гг.

Вместе с отцом и большинством сановников переживал и Александр. У нас, к сожалению, очень мало данных, которые позволили бы понять, что он думал и чувствовал в годы «мрачного семилетия». Нет никаких оснований считать, что он расходился с отцом и его сановным окружением в оценках происходящего. Вот характерный эпизод, который подтверждает этот вывод. Одним из символов правительственной реакции был очередной Секретный комитет. На этот раз он занимался не «улучшением», а «обузданием». Главным врагом режима за неимением в стране революционеров стала, как это часто бывает, литература и пресса. В России и без того существовала очень жесткая цензура. А теперь по инициативе шефа жандармов А. Ф. Орлова был создан орган, который должен был надзирать уже за цензорами и исправлять их ошибки. Стремясь искоренить крамолу, глава комитета граф Бутурлин дошел до того, что предложил, например, вырезать несколько революционных, как ему показалось, стихов из Акафиста Покрову Пресвятой Богородицы, где говорилось: «Радуйся, незримое укрощение владык жестоких и зверонравных… Советы неправедных князей разори, зачинающих рати погуби». А что же наследник? Вот как он формулировал задачи бутурлинского комитета, упрекая одного из сановников, барона М. А. Корфа, в пассивности: «Речь идет о том, чтобы завязать ожесточенный бой, а Вы внезапно ретируетесь с поля сражения!» Но как воевать с мыслями? И кто будет исправлять ошибки исправляющих? – мог бы спросить в ответ собеседник (но, конечно, не спросил).

Милитаристская риторика очень характерна и для того времени, и лично для Александра Николаевича. Именно поэтому вплоть до восшествия его на престол мы мало что можем сказать о его политических убеждениях. Ведь военному человеку иметь таковые просто не положено. Лишь встав во главе государства, Александр II должен был делать выбор и осознавать, с кем он и за что. Это не значит, что до того у него не было убеждений. И, конечно, он знал, что не все проблемы на свете решаются командой, штыком и шашкой. Но вот шансов раскрыться у иной, «гражданской», стороны его взглядов до поры до времени было совсем немного. Не стоит поэтому придавать слишком большое значение «политическим» высказываниям цесаревича: он делал их как первый из верноподданных своего отца и как хороший командир перед лицом главнокомандующего. Сменилась роль – изменился и смысл высказываний.

Пока же он с неподдельной радостью читал адресованный ему в 1851 году отцовский рескрипт: «Вообще родительскому моему сердцу отрадно видеть, до какой степени Вы постигли звание военного начальника, и я за Ваши неусыпные заботы о войске, столь искренне мною любимом, благодарю Вас от всей души». Что тут добавить? Написано действительно с душой. Кому-то может показаться странной такая форма общения отца с сыном, но только не военному человеку Николаевской эпохи.

Между тем гроза надвигалась. Здесь не место описывать сложные дипломатические перипетии и геополитические конфликты, которые привели к началу в 1853 году Восточной войны (позже она была названа Крымской). Важно отметить, что решения российского правительства (то есть в реальности одного человека – Николая I) основывались на целом ряде глубоко ошибочных установок. Главными из них было обманчивое ощущение собственного могущества и неспособность увидеть, насколько со времен Наполеоновских войн изменились и окружающий мир, и место в нем России. Николай I мог бы с полным основанием сказать: «Но ведь я не требую и не делаю больше того, что делал и требовал всегда! Разве еще недавно не трепетала перед волей русского царя Европа?» Возможно, и так, но оказалось, что это было вчера.

Война, которую Россия рассчитывала вести против ослабевшей Османской империи при благожелательном нейтралитете своих давних союзников – Австрии и Пруссии и при враждебном нейтралитете противников – Франции и Англии, вылилась в войну чуть ли не со всей Европой. Франция и Англия неожиданно для Николая объединились и вступили в боевые действия на стороне турок, Австрия если и не присоединилась к ним, то беспрерывно угрожала это сделать, и даже близкий родственник – прусский король в итоге так и не дал обещания соблюдать нейтралитет, зато тоже периодически грозил русскому правительству войной!

В таких неблагоприятных условиях Россия должна была готовиться к обороне западных границ империи на всем их протяжении (и это не считая кавказского фронта). Это потребовало колоссальных ресурсов и не позволило сосредоточить серьезные силы в Крыму, который после высадки там англо-французского десанта неожиданно стал основным театром боевых действий. Под Севастополем воевали лишь сравнительно небольшой (60–70 тысяч человек) экспедиционный корпус союзников и лишь маленькая часть полуторамиллионной российской армии (примерно столько же, что и у союзников, но не сосредоточенные в один кулак). Цесаревич по званию главнокомандующего войсками гвардии в 1853–1854 годах находился в Петербурге. Его задачей была подготовка к обороне города и прилегающего побережья Балтики от возможной экспедиции союзного флота и высадки десанта. С этой задачей он, насколько можно судить (ведь десанта так и не произошло), справился хорошо. Однако судьба войны решалась именно в Крыму – к осени 1854 года это было очевидно уже всем.

Несмотря на героическую оборону Севастополя, русским частям в Крыму ни разу не удалось взять верх над противником в сражениях «лоб в лоб». Сказывалась отсталость в вооружении и тактике. Нарезное оружие союзников было несравнимо по точности и дальности боя с гладкоствольными ружьями русских. Французы, составлявшие наиболее боеспособную часть экспедиционного корпуса, воевали рассыпными цепями, а русские – по-старому, колоннами, которые выкашивались смертоносным огнем вражеских винтовок. В итоге корпус князя А. С. Меншикова не смог ни защитить Севастополь от осады, ни разблокировать его потом. Тихоходный парусный Черноморский флот оказался неконкурентоспособным по сравнению с союзным и в основном был затоплен русским командованием у входа в Севастопольскую бухту.

Надежды на победу на поле боя постепенно таяли. К концу 1854 года в России рассчитывали скорее на неприступность Севастополя и истощение противника. На исходе года в Вене начались предварительные переговоры послов России, Англии и Франции о возможных условиях мира. Чтобы усилить на них позиции России, нужен был хотя бы локальный успех в Крыму. Однако и на этот раз не вышло: атака русских частей на турок под Евпаторией провалилась. Эта неудача окончательно подкосила Николая I, который и без того уже много месяцев пребывал в самом мрачном и болезненном состоянии. 18 февраля (по европейскому календарю – 1 марта) 1855 года после недельной болезни (вероятно, пневмонии) император скончался. Незадолго перед смертью, пишет фрейлина Анна Тютчева со слов цесаревны (нет, теперь уже императрицы) Марии Александровны, «к императору вернулась речь, которая, казалось, совершенно покинула его, и одна из его последних фраз, обращенных к наследнику, была: “Держи все, держи все!” Эти слова сопровождались энергичным жестом руки, обозначавшим, что держать нужно крепко». В этом был весь Николай I! Как мы увидим, своеобразного завещания отца сын – к счастью для страны – не выполнил.

Почему же Крымская война (кстати, в начале 1855 года еще далекая от завершения) стала столь глубокой травмой и для Николая I, и для всего русского общества? Ответить на этот вопрос, анализируя лишь сражения и перемещения войск, конечно, невозможно. В самом деле, достаточно сравнить 1855 год с 1812-м. И тогда Россия воевала практически без союзников, но занятие французами Москвы не только не сломило русских, а лишь сплотило их, не поколебав уверенности в успешном исходе всей кампании. А ведь успехи противника в Крыму не шли ни в какое сравнение с колоссальными успехами Наполеона I!

Между тем, читая разнообразные дневники, заметки и письма 1854–1855 годов, несложно почувствовать атмосферу какой-то надломленности и безысходности, которая воцарилась и в армии, и в обществе. Патриотический порыв постепенно сменился общей апатией и самыми мрачными предчувствиями. Больше всего критиковали бездарность генералов, воровство чиновников и неповоротливость огромной бюрократической машины. Славянофил и пламенный патриот Иван Аксаков, с восторгом встретивший известие о начале войны, через два года, пройдя с ополчением из центра страны до Новороссии, уже не скрывал своего глубокого разочарования: «Как невыносимо тяжело порою жить в России, в этой вонючей среде грязи, пошлости, лжи, обманов, злоупотреблений, добрых малых-мерзавцев, хлебосолов-взяточников, гостеприимных плутов!»

Механизм этого неожиданного и быстрого распада хорошо описала в воспоминаниях уже упоминавшаяся фрейлина Анна Тютчева (кстати, будущая жена Аксакова). Она связала кризис с многолетним развращающим действием системы власти Николая I: «Он чистосердечно и искренне верил, что в состоянии все видеть своими глазами, все слышать своими ушами, все регламентировать по своему разумению, все преобразовывать своею волею. В результате он лишь нагромоздил вокруг своей бесконтрольной власти груду колоссальных злоупотреблений, тем более пагубных, что извне они прикрывались официальной законностью и что ни общественное мнение, ни частная инициатива не имели ни права на них указывать, ни возможности с ними бороться. И вот когда наступил час испытания, вся блестящая фантасмагория этого величественного царствования рассеялась как дым. В самом начале Восточной войны армия оказалась без хорошего вооружения, без амуниции… Финансы оказались истощенными, пути сообщения через огромную империю – непроездными, и при проведении каждого нового мероприятия власть наталкивалась на трудности, создаваемые злоупотреблениями и хищениями. В короткий срок полутора лет несчастный император увидел, как под ним рушились подмостки того иллюзорного величия, на которые он воображал, что поднял Россию».

Николай I в санях. С картины Н. Е. Сверчкова. 1840-е гг.

Ни громоздкая система управления, ни подконтрольное правительству народное хозяйство, ни самая большая в Европе армия просто не соответствовали требованиям времени и оказались совершенно не способны обеспечить проведение отнюдь не самой масштабной военной кампании. А ведь сорок лет со времен триумфа в наполеоновских войнах большинство русских было уверено (и всячески укреплялось в этой уверенности властью), что их страна – могущественнейшая из держав Европы, что несмотря на «отдельные недостатки», она крепка и стабильна, и что этого запаса прочности хватит надолго. И хотя в середине 1850-х годов ничто в одночасье не рухнуло, да и военное фиаско не было таким уж ужасающим по масштабам и последствиям, произошло самое важное – «революция в сознании». Российская элита (под элитой я имею в виду не узкий слой представителей власти, а образованное общество) пришла к убеждению, что «все нужно менять».

Еще раз подчеркну: это был кризис общественного сознания, вызванный не военными неудачами (совсем не катастрофическими), а тем, что вдруг стало явным абсолютное несоответствие официальной картинки и реальности. «Озлобление против порядков до 1855 года беспредельное и всеобщее», – констатировал в дневнике П. А. Валуев, будущий министр внутренних дел, карьерный бюрократ и человек, абсолютно лояльный трону. В принадлежащем ему же памфлете «Дума русского в половине 1855 года», который ходил по рукам в переписанных от руки копиях (цензуру никто не отменял), этот чиновник выносил приговор николаевской системе изнутри: «Взгляните на годовые отчеты: везде сделано все возможное, везде приобретены успехи, везде водворяется должный порядок; взгляните на дело, отделите правду от неправды и полуправды, и редко где окажется прочное… Сверху блеск, внизу гниль. В творениях нашего официального многословия нет места для истины».

На пороге Великих реформ

Александру II предстояло вдохнуть новую жизнь в страну, вдруг утратившую веру в себя. Сознавал ли он всю серьезность стоявшей перед ним задачи? Поначалу, вероятно, нет. Дадим слово той же Анне Тютчевой, которая в эти первые месяцы царствования видела его практически ежедневно: «Император – лучший из людей. Он был бы прекрасным государем в хорошо организованной стране и в мирное время, где приходилось бы только охранять. Но ему недостает темперамента преобразователя». Фрейлина уловила в 36-летнем монархе, находившемся в расцвете сил, ту же черту, которую давным-давно отмечал в своем воспитаннике Карл Карлович Мердер: некоторую вялость. С другой стороны, откуда было взяться преобразовательному темпераменту у человека, выросшего под заботливой опекой Николая I? Забегая вперед, скажу, что мне, напротив, кажется удивительным, как много смог сделать Александр II, оказавшийся на троне в столь неблагоприятных условиях. Он действительно не был готов к миссии преобразователя, ведь его воспитывали охранять, а не менять. Незадолго до смерти отец с сожалением говорил ему: «Сдаю тебе мою команду, к сожалению, не в том порядке, как желал, оставляя много хлопот и забот». Так и было. Но именно это отсутствие порядка в итоге и стало движущей силой перемен.

Первые символические шаги нового императора ничего не говорили о начале новой эпохи. Он был слишком предан делу и памяти своего «незабвенного родителя». Не было у него и программы каких бы то ни было реформ. Как же объяснить тот факт, что перемены все же достаточно быстро начались и оказались в итоге настолько глубокими, как никто в середине 1850-х годов и не мечтал? Может быть, Александр II лишь уступал давлению обстоятельств и окружения?

Самые важные реформы, полностью изменившие страну, были разработаны и осуществлены в первое десятилетие его царствования. Все, что мы знаем об этом времени, говорит: император не был игрушкой в руках каких-то обстоятельств или людей, он принимал важнейшие решения своей волей и очень часто вопреки сильнейшему давлению противников перемен. Мы можем твердо утверждать: если бы не решимость Александра II, преобразования были бы совсем другими. В этом смысле это были его реформы, хотя ни одна из них не была плодом его собственного интеллектуального творчества. Могли ли перемены не состояться вообще, скажем, если бы император попытался последовать предсмертному совету отца? Думается, что и такая возможность в середине 1850-х годов существовала. Мы понимаем, что это означало бы лишь отсрочку, причем недолгую: николаевская система обветшала и настолько морально устарела, что все попытки сохранить ее привели бы лишь к еще более глубокому кризису. Но Александр Николаевич мог бы попробовать. Почему же он этого не сделал?

Попробуем понять, как новому монарху на первый взгляд почти чудесным образом удалось избавиться от гипноза собственного прошлого, олицетворенного для него священной фигурой отца (которого он, кстати, никогда не критиковал и после его смерти). Мне кажется, ключевую роль сыграл возраст монарха. В момент вступления на трон ему было 36. Но примерно столько же было большинству из тех, кто разрабатывал реформы и занимал ключевые посты в государстве в 1860 – 1870-е годы. Таким образом, монарх во многом оказался «своим» для тех, кто и составил естественную среду сторонников перемен. Различия в воспитании оказались в итоге не столь значительными, как принципиальное сходство установок, симпатий и антипатий. Это очень ярко проявилось уже в первые годы его царствования. Поначалу он явно старался прислушиваться к советам сановников отцовского поколения, демонстрировал подчеркнуто внимательное отношение ко многим из них (по крайней мере к тем, кто не вызывал у него личной антипатии). Но уже через несколько лет на первые роли в государстве выдвигаются совершенно новые люди. Молодой император, может быть, не всегда отдавая себе в этом отчет, явно предпочитал опираться на представителей своего поколения – поколения реформаторов.

Это действительно было новое поколение правящей элиты, хотя выросло и сформировалось оно еще в прежней системе, где это были чиновники «второго эшелона», молодые и амбициозные ученые, журналисты, инженеры, наконец, просто умные люди, не желавшие прислуживаться. Они прекрасно знали, как николаевская система устроена и работает, понимали все ее слабые и сильные стороны (были и такие!). Но при этом по сравнению со своими «отцами» они все же были другими.

Солдат и офицеры англо-французского экспедиционного корпуса в Крыму. Фото Р. Фентона. 1855 г.

«Отцы» выросли в эпоху наполеоновских войн и ближе к середине века все меньше понимали, что движет современным им миром, в котором России предстояло вновь определять свое место. Между тем этот мир был очень подвижным и стремительно менялся (кто-то из историков даже употребляет по отношению к тому времени понятие «первая глобализация»). Более того, он буквально рождался на глазах: 1830 – 1850-е годы – время бурного экономического роста, становления в Европе новых коммуникационных сетей (железных дорог, телеграфа, быстроходного морского транспорта), новых форм бизнеса (акционерных компаний и банков, где на смену собственникам начали приходить менеджеры), новых способов становиться богатым (с помощью биржевой игры и инвестиций). Это время перемещения огромных людских масс в города, быстрого развития в них рабочих окраин, отделения их от «буржуазного» центра. Это время социальных движений и революций, появления партийной политики и парламентской борьбы, новой политической культуры и новых потребительских привычек.

Мощь государства многие современники связывали уже не только с размерами территории и населения, государственной казны или армии, но и с темпами экономического роста и со способностью быстро адаптироваться к меняющимся условиям. Иными словами, динамика, перемены в качестве символов эпохи пришли на смену стабильности и постоянству. Даже авторитарные режимы, подобные Второй империи Наполеона III во Франции, опирались на быстрый экономический рост и именно в нем искали оправдания своему существованию. Во власть во многих европейских странах приходят технократы: инженеры, статистики, экономисты, банкиры. Они становятся новой аристократией (иногда буквально, как во Франции, получая из рук монарха титулы баронов, графов и герцогов).

Коронационный портрет Александра II. Рисунок из Русского художественного листка В. Ф. Тимма. 1856 г.

Россия оказалась вне всех этих процессов. Николаевская элита не то чтобы упустила момент, хуже: она последовательно отказывалась видеть, что происходит в Европе. Так, знаменитый министр финансов Николая I граф Е. Ф. Канкрин (а министерство финансов тогда, как и сейчас, было главным ведомством, отвечавшим за экономическое развитие страны) крайне негативно относился ко всем признакам новой реальности: к железным дорогам, акционерным компаниям, банкам. И ему, и самому императору все это казалось проявлениями суетного духа наживы, обуявшего западный мир. То ли дело спокойная, величественная Россия, где одному правительству ведомы нужды страны и способы их удовлетворения…

Между тем на экономике страны тяжкими веригами висело крепостное право, из-за которого в России фактически отсутствовали рынки труда, земли и капиталов. Крепостничество тянуло ко дну даже, казалось бы, не имевшие к нему отношения сферы экономики. Возьмем, к примеру, кредитно-банковскую систему. Принцип ее работы заключался при Николае I в том, что различные государственные кредитные учреждения (казенные банки, приказы общественного призрения, сохранные казны) неограниченно принимали на хранение денежные суммы под весьма высокий процент. Фактически для населения это был единственный способ надежного хранения и инвестирования сбережений. Но собранные таким путем колоссальные средства тратились в основном непроизводительно! Они или заимствовались на нужды казны, или выдавались помещикам под залог их имений. Это был финансовый аналог крепостного права – настоящее «закрепощение капитала». В результате в зародыше убивалась перспектива развития новых отраслей промышленности и банковского дела, а львиная доля национальных доходов лежала мертвым грузом или медленно проедалась. До поры до времени это почти никого не беспокоило. Но ведь продолжаться вечно так не могло.

Война обнажила, помимо прочего, и технологическую отсталость России. Один лишь штрих: вести из Крыма, с театра военных действий, в Петербурге получали из Вены или даже Парижа – столицы враждебного государства. Русские фельдъегеря, загонявшие лошадей, не могли конкурировать со скоростными пароходами и телеграфом противника. Более того, в конце войны союзники вообще смогли протянуть по дну Черного моря телеграфную линию от Севастополя до Варны. А ведь всего за полтора десятилетия до того Александр II, познакомившись в Германии c телеграфным аппаратом, писал отцу, что это «непонятное» устройство «больше похоже на дьявольщину». Теперь телеграф был для русских еще одним символом технологического превосходства Европы. Оглядываясь же вокруг, они видели непроходимые большую часть года дороги и грязные улицы, неграмотных крепостных и продажных чиновников, от произвола которых часто зависела их судьба, словом, картину, которую гениально написал еще Гоголь. Конечно, эта картина была не нова. Но она наконец стала невыносимой.

Но как и что менять? На какие образцы ориентироваться? С чего начинать? Ответы зависели от точности поставленного диагноза. Заметим, что и для императора, и для поколения реформаторов, в котором он нашел себе опору (назовем их вслед за большинством историков либеральными бюрократами), бесспорным приоритетом продолжал оставаться статус России как сильной и независимой державы. Кардинально изменились лишь представления о том, как сохранить его, точнее – утвердить на новой основе.

Казалось бы, все ясно: необходимо догонять ушедшие вперед европейские страны, а для этого, в свою очередь, – строить железные дороги, развивать промышленность, перевооружать армию. Все это было немыслимо без иностранных технологий и капиталов, значит, надо создавать привлекательные условия для прихода их в страну. И, разумеется, требовалось оживить собственно российскую экономику, пробудить инициативу отечественных предпринимателей, создать условия для внутреннего роста. Очевидные, даже банальные истины. Но фактически они означали необходимость демонтажа всей николаевской системы, в которой казенная опека над экономикой и контроль власти за обществом были как бы двумя сторонами одной медали.

Какое вроде бы отношение к усилению мощи державы имеют гласность (слово из лексикона тех лет), отказ от умолчаний и широкое общественное обсуждение стоящих перед страной проблем? Разве дискуссии и признание ошибок не ослабят власть? Нет, полагали реформаторы, ложь не просто лишает власть общественной опоры, она разъедает ее изнутри. Открытость становится в 1850-х годах главным лозунгом дня, символом новой реальности. Настороженно смотревшие на первые шаги нового императора наблюдатели именно по его готовности к гласности тестировали серьезность и искренность намерений правительства. Судя по всему, и Александр II, и его близкие хорошо понимали это. Он не раз и не два публично подчеркивал свое желание руководствоваться «правдой, хотя и горькой, но полезной». И это не было просто фразами. Постепенно меняется тональность министерских докладов и записок: они становятся гораздо более содержательными и откровенными, содержат все меньше совсем еще недавно обязательной риторики.

Великая княгиня Елена Павловна. 1830-е гг.

В свою очередь, и Александр II прощупывал состояние общественного мнения. В 1857 году они с супругой решают пригласить на должность преподавателя к наследнику престола Николаю Александровичу известного либерала – профессора К. Д. Кавелина. Этот шаг был символическим и, несомненно, адресованным той части общества, которая совсем недавно находилась в оппозиции Николаю I. Но еще интереснее обратить внимание на беседы, которые вела с Кавелиным императрица. Начать с того, что профессор застал ее читающей «Колокол» – запрещенную в России лондонскую антиправительственную газету А. И. Герцена. Происходит совершенно немыслимый еще недавно диалог.

Императрица: – Какой он (Герцен. – И. Х.) должен быть дурной человек! Вы его знали?

Кавелин: – Знал.

– Читали вы его “Колокол”?

– Второго номера не читал еще.

– Это ужасно, что он пишет…

Великий князь Константин Николаевич. 1850-е гг.

Императрица явно испытывала Кавелина. Тут он, по его собственным словам, «не вытерпел и заметил, что Герцена погубило правительство незаслуженными преследованиями». Затем профессор, не смущаясь, объяснил, как и почему он заслужил репутацию «самого отчаянного либерала». Казалось, после этого осталось лишь откланяться. Но – чудо! – императрица внимала благосклонно. «Странное дело, – записал Кавелин в дневнике. – Говоря так прямо, я чувствовал, что совсем не играю ва-банк, а веду верную, беспроигрышную игру». Но ведь беспроигрышную игру вел не только он, но и его собеседница!

«Лучший день в моей жизни»

Конечно, гласность в конце концов лишь инструмент, средство, цель же – более глубокие перемены, создание нового не только на словах. И самое серьезное и даже опасное дело, без которого никакие реформы не могли сдвинуться с места, – отмена крепостного права. Почему опасное? Потому что оно затрагивало кровные интересы большинства населения страны. А поскольку интересы помещиков и крестьян были противоположны, то неосторожно проведенная реформа грозила или крестьянским бунтом (пугачевщину все помнили очень хорошо!), или недовольством опоры трона – дворян (эпоху дворцовых переворотов тоже никто не забыл!). Даже самовластный и не привыкший никому и ни в чем уступать Николай I в итоге так и не решился трогать крепостное право, хотя и относился к нему без всякой симпатии. Все его меры по этому поводу были на удивление робкими и бесплодными. Как же смог решиться его сын – гораздо менее авторитарный, склонный к компромиссам и к тому же поначалу чувствовавший не очень уверенно себя?

Судя по тому, что мы знаем, решение о неизбежности отмены крепостного права созревало в сознании молодого царя постепенно на протяжении нескольких лет. Уже сразу после подписания Парижского мирного договора в марте 1856 года Александр II произнес свою знаменитую московскую речь, обращенную к дворянам: «Слухи носятся, что я хочу дать свободу крестьянам. Это несправедливо, и вы можете сказать это всем направо и налево. Но чувство враждебное между крестьянами и их помещиками, к несчастию, существует, и от этого было уже несколько случаев неповиновения к помещикам. Я убежден, что рано или поздно мы должны к этому прийти. Я думаю, что вы одного мнения со мною, следовательно, гораздо лучше, чтобы это произошло свыше, нежели снизу».

Эта речь явна была прощупыванием почвы. Слова императора моментально разнеслись по всему государству. Помещики занервничали, многие задавались вопросом, как следует читать этот намек, что в нем важнее – первая или вторая часть? Возможно, Александр Николаевич пока и сам этого не знал.

Очень большую роль в том, чтобы настроить императора на более решительный лад, убедить его в том, что отмена крепостного права необходима не в отдаленном будущем, а в самое ближайшее время, сыграла великая княгиня Елена Павловна, жена его покойного дяди Михаила Павловича, в девичестве – принцесса Фредерика Шарлотта Вюртембергская. Она занимала совершенно особое место в большой семье Романовых. По общему признанию, Елена Павловна была красива, необыкновенно умна и прекрасно образованна – не так часто встречающееся сочетание! С глубоким уважением к великой княгине относился даже император Николай, называвший ее «мудрецом нашей семьи». В ее резиденции – Михайловском дворце – по четвергам собирался знаменитый салон, подобного которому в Петербурге не было. Здесь члены императорской семьи, сановники, министры встречались и беседовали с людьми, не имевшими доступа ко двору: писателями, учеными, художниками, либеральными чиновниками. «С изумительным искусством умела она группировать гостей так, чтобы вызвать государя и царицу на внимание и на разговор с личностями, для них нередко чуждыми и против которых они могли быть предубеждены; при этом все это делалось незаметно для непосвященных в тайны глаз и без утомления государя», – вспоминал один из таких чиновников – князь Дмитрий Оболенский. Очень характерная оговорка: Александр II действительно очень быстро «утомлялся», то есть не мог надолго концентрировать внимание на каком-то не очень ему близком и понятном деле (вспомним Мердера), и поэтому задачей настоящего царедворца было добиться нужной реакции быстро и ненавязчиво.

Наполеон III. 1860-e гг.

Другим представителем реформаторов внутри семьи был младший брат Александра Николаевича, второй сын Николая I Константин. По темпераменту и складу ума он не очень походил на старшего брата: был порывистым, увлекающимся человеком, дисциплину не любил ни в себе, ни в других, слыл либералом и гораздо больше брата интересовался делами гражданскими. Военно-морское ведомство, которым Константин Николаевич руководил по званию генерал-адмирала, стало во второй половине 1850-х годов образцовым: великий князь привлек сюда на службу множество молодых либеральных бюрократов, которые чуть позже заняли ключевые посты в самых разных отраслях управления: Михаил Рейтерн стал министром финансов, Александр Головнин – министром просвещения, Дмитрий Оболенский – товарищем (заместителем) министра государственных имуществ. Переписка Александра II с братом этих лет свидетельствует об очень близких, доверительных отношениях между ними.

Александр II прислушивался к Елене Павловне и Константину Николаевичу, но не только к ним: в противоположном лагере противников реформ тоже было немало неглупых людей и тонких царедворцев. В январе 1857 года был создан Секретный комитет по крестьянскому делу; и название, и состав этого органа явно пришли из прежних времен. Новый император, казалось, идет по пути отца. Но обстановка в стране успела измениться до неузнаваемости, и прежние келейные механизмы принятия решений уже не работали. Как бы умеренно ни был настроен самодержец, он все-таки хотел получить результат: внятный и исполнимый план отмены крепостного права. Но несколько сановников, собранных в комитете, были просто не способны ни к какому творчеству! Полагаться же на советы либеральных бюрократов император в это время еще опасался.

Так возник хитроумный план: изобразить отмену крепостного права как инициативу… самих помещиков. Логика была проста, как все гениальное: если поручить дворянству разрабатывать реформу, оно не сможет, не осмелится выступить против своего государя и общественного мнения. Помещикам придется заняться делом, которому они в душе, может, и не сочувствуют, и тем самым разделить с властью ответственность за происходящее. И вот в ноябре 1857 года Александр II подписывает рескрипт виленскому генерал-губернатору Назимову: как бы в ответ на просьбу местных помещиков им разрешается открыть особый дворянский комитет и разработать основания будущей реформы. Тем самым правительство впервые публично признало, что крепостное право вскоре будет отменено. Слово не воробей! Потихоньку похоронить дело стало уже невозможно, и борьба после этого разворачивалась уже не по поводу самой отмены крепостного права, а по поводу ее конкретных условий. Вскоре после этого «процесс пошел»: губернаторы прочих регионов стали наперебой заявлять, что и в их губернии дворяне жаждут послужить государю и отечеству. Рескрипты посыпались как из рога изобилия… А куда было деваться помещикам?

Николай Алексеевич Милютин. 1860-е гг.

Однако это было лишь начало длинного и сложного процесса. Как и следовало ожидать, губернские комитеты стремились придумать такой сценарий реформы, который устраивал бы только одну сторону – помещиков. К тому же проекты, которые они предлагали, были плохо совместимы друг с другом. Хуже того, и в правительстве толком не понимали, как же освободить крестьян, чтобы не взбунтовались ни они, ни помещики. 1857 и 1858 годы прошли в колебаниях и полной неопределенности. Давать ли крестьянам землю и если да, то сколько? Откуда они возьмут деньги на ее выкуп? Должны ли они договариваться с помещиками сами или при посредничестве государства? Кто будет ими управлять? (Надо заметить, что на огромной территории страны за пределами городов практически не было ни полиции, ни местного управления: помещичьими имениями управляли их владельцы, казенными – сами крестьяне под надзором немногочисленных чиновников. Так что крестьянская реформа, помимо прочего, требовала создания целой административной системы.)

Михаил Христофорович Рейтерн. Конец 1870-х гг.

И пока в центре и на местах все бурлило и обсуждались многочисленные, порой довольно экзотические варианты реформы, сами крестьяне молча ждали – и это ожидание было пугающим. Чего они хотят? На что согласятся? В эпоху, когда не было ни выборов, ни социологических опросов, единственным надежным каналом коммуникации между правительством и низами обычно оказывался бунт. Но ведь целью реформ было как раз его избежать!

Чтобы почувствовать атмосферу тех лет и переживания Александра II, надо представить, какой колоссальный груз ответственности лег на его плечи. Конечно, он понимал, что неудачные реформы иногда разрушительнее застоя. Именно так случилось во Франции в конце XVIII века: запоздалая попытка преобразований окончательно расшатала ветхий старый режим, и он просто рухнул под натиском революции. Россия не должна повторить этот сценарий! – эта мысль постоянно всплывает в записках, статьях и письмах тех лет. Но для этого Романовым следует быть мудрее и дальновиднее Бурбонов: не стоит потакать ни помещичьему эгоизму, ни анархическим инстинктам крестьян. Власть должна быть сильной, и она должна стоять над интересами разных сословий и групп. Она должна быть общенациональной.

Освобождение крестьян (чтение манифеста). Художник Б. М. Кустодиев. 1909 г. Нижегородский художественный музей.

Именно такую идеологию и программу действий предложили Алекcандру II либеральные бюрократы. В основе ее лежала идея инициативного самодержавия: твердой и неограниченной власти, использующей весь свой вековой авторитет не для охранения существующего, а для глубоких прогрессивных реформ. Понятно, что эта программа показалась царю необычайно привлекательной, ведь она позволяла соединить, связать воедино прошедшее с будущим: не разрушая завещанное Александру II самодержавие, обновить его, сделать орудием прогресса и инструментом социальной справедливости. Кстати, сложилась эта программа еще в недрах николаевской бюрократической системы. В 1841 году в секретной записке «О крепостном состоянии в России» один из либеральных бюрократов, А. П. Заблоцкий-Десятовский, сформулировал основную ее идею предельно ясно и четко: «Одна только самодержавная власть в состоянии пролить новый источник жизни, обеспечив свободное и разумное развитие народной деятельности. Одна она в силах привести в исполнение идеи, связывающие поколения отжившие, исторические, с поколениями грядущими, направляя свои действия по вечным законам порядка и истины, хотя бы при осуществлении их она встретилась с болезненным ропотом какой-нибудь забытой, частной корысти». Под «частной корыстью», конечно, имелись в виду эгоистические интересы помещиков. Как оценивать эту фразу? С одной стороны, она вполне верноподданническая. С другой – довольно радикальная, можно сказать, революционная. При Николае I такие пассажи имели шанс появиться разве что в секретных записках. В царствование его сына они легли в основу правительственной политики. Вероятно, уже в тот момент, когда либеральным бюрократам удалось донести до самодержца суть своей программы, их победа в «крестьянском деле» была обеспечена. Александр II очень хорошо понял, что именно они являются в этом деле его союзниками. Но объявлять об этом он не стал. Почему?

Что же было ему делать со всеми остальными, теми самыми, которые «болезненно ропщут»? С расслабленной, но привычной аристократией, с неповоротливым провинциальным дворянством, с бесчисленными сановниками и чиновниками, озабоченными не благом родины, а собственным карманом и покоем, наконец, с самой близкой и понятной средой – военной элитой? Ведь, опираясь на немногочисленную группу продвинутых технократов, самодержец рисковал лишиться поддержки всех остальных!

Земство обедает. Художник Г. Г. Мясоедов. 1872 г. Государственная Третьяковская галерея.

Любой авторитарный правитель должен лавировать и выстраивать систему «сдержек и противовесов». Александр II в отличие, скажем, от Петра Великого, Павла I или своего отца, был самодержцем скорее «по должности», чем по призванию и темпераменту. Но это, как ни странно, не столько ограничивало его, сколько давало простор – для маневра, отступления, компромисса. Большинство историков считают, что он постоянно колебался, действовал по принципу «шаг вперед, два шага назад». Однако именно эти колебания, частая смена политического курса, которые так обескураживали не только историков, но и современников, позволяли ему (до поры до времени) быть гибким и не зависеть от какой-то одной политической группировки или клики. Не постоянным, а тактическим был и альянс с либеральными бюрократами. Правда, иногда лавирование было больше похоже на метания, но император все же умел вовремя остановиться.

Конечно, у наблюдателей в эти годы голова шла кругом: понять, чего же именно хочет правительство, было довольно сложно. Вот только что обласканный профессор Кавелин со скандалом уволен с должности преподавателя наследника. А за что? За статью о будущей крестьянской реформе. В ней он всего лишь излагал идеи, которые спустя год само правительство официально признает и возьмет на вооружение. Поражение реформаторов? А вот лидер либеральных бюрократов Николай Милютин назначен «временно исполняющим должность» товарища министра внутренних дел. И поскольку министр Ланской стар и слаб, именно Милютин составляет все его записки и доклады. Победа реформаторов? Но уже через несколько месяцев император всячески демонстрирует свое недовольство Ланским и Милютиным и свое внимание к их противникам…

Открытие памятника Тысячелетию России в Новгороде в 1862 г. Художник Б. П. Виллевальде. 1864 г.

Маятник продолжал качаться и дальше, вселяя в реформаторов чувство неуверенности и ощущение, что дело их вот-вот рухнет. Но ведь то же самое думала и противоположная сторона! Так что если Александр II действительно играл в игру «здесь все решаю я», то делал он это мастерски. Но в какой мере он сам осознавал, что играет в тонкую игру? Сказать, увы, невозможно: нет данных.

Тем не менее крестьянская реформа все же была разработана именно либералами. Произошло это в 1859–1860 годах в уникальной лаборатории реформаторской мысли – Редакционных комиссиях. Конечно, не все получилось, как первоначально задумывалось. Тем не менее помещики были глубоко возмущены: формально комиссии создавались для редактирования их собственных проектов, а на самом деле переделали эти проекты до полной неузнаваемости. Когда же в столице появились депутаты от дворянства и стали громко сетовать и критиковать «бюрократический произвол», правительство на время отложило в сторону разговоры о гласности, и, попросту говоря, заткнуло депутатам рот. «Если эти господа, – сказал император, – думают своими попытками меня испугать, то они ошибаются. Я слишком убежден в правоте возбужденного нами святого дела, чтобы кто-либо мог меня остановить в довершении оного».

Чего же хотели помещики и чем так громко возмущались? Кому в действительности была выгодна отмена крепостного права? На самом деле Великая реформа имела ярко выраженный компромиссный характер. Правительство попыталось придумать такую схему, чтобы и волки были сыты, и овцы целы. Сложно даже сказать, кто именно оказался овцами: помещики или их бывшие крепостные.

Крестьяне освобождались с землей. Именно вокруг этого и шли основные баталии, именно в этом пункте реформаторы в итоге одержали верх над своими противниками. Им удалось убедить царя, что лишение крестьян их наделов создаст в стране неуправляемую и взрывоопасную ситуацию. Большинство помещиков не то чтобы хотело отнять у крестьян последний кусок земли и пустить их по миру; дворяне лишь предлагали предоставить это дело «свободным договорам»: пусть, мол, крестьяне сами договариваются с бывшими владельцами о том, сколько им купить земли и почем. Но реформаторы настаивали, что переговорные позиции сторон будут явно неравными, а значит, сделки, скорее всего, – несправедливыми. Крестьяне ведь как дети, считали они, – пока еще не понимают своих настоящих интересов. Поэтому и было принято решение, что и размер выкупаемого надела, и его стоимость – предмет не торга, а правительственного регулирования «сверху».

Мог ли помещик отказаться продавать землю, если его не устраивала определенная правительством стоимость? Мог, но тогда крестьяне получат возможность практически вечно пользоваться этой землей (за оброк, который нельзя повысить). Мог ли отказаться крестьянин? Фактически нет. «А зачем ему отказываться?» – недоумевали реформаторы. Ведь земля – это самое для него святое, он без нее жить не сможет. Да, многовато придется платить. Но ведь не больше, а даже немного меньше, чем он платит в виде оброка помещику сейчас, при крепостном праве, рассуждали они. Зато когда-то он расплатится, получит землю в собственность и заживет счастливо. Пока же просто необходимо в интересах самих крестьян запретить им отказываться от будущего счастья – сейчас откажутся, а потом пожалеют.

О том, нравятся ли эти условия освобождения самим крестьянам, их, разумеется, никто не спрашивал. Помещиков же не устраивала, как они выражались, «регламентация»: неужели никому не ведомые бюрократы лучше знают, что нужно и им, и крестьянам? Наши симпатии, конечно, – на стороне бедных и бесправных крестьян. Однако мне кажется, что на эту реформу, как и на любую другую, не совсем верно смотреть как на «раздел большого пирога». Для будущего страны гораздо важнее было не то, «кому больше досталось» в 1861-м году, а то, появятся ли и у крестьян, и у помещиков условия для спокойного, мирного развития их хозяйств, для вхождения и тех и других в новые, рыночные условия существования. В принципе именно этого совершенно искренне желали и реформаторы, и сам Александр II.

Удалось ли? К сожалению, приходится признать, что нет. И вовсе не из-за жадности помещиков, как писали (а может быть, и до сих пор пишут) в учебниках истории. Объявление «воли» прошло относительно мирно, немногочисленные протесты крестьян были сравнительно легко подавлены. Помещики покряхтели, пожаловались и занялись хозяйством (а некоторые предпочли от него избавиться и вложить деньги в другие отрасли экономики). Какого-то аграрного кризиса в 1860 – 1870-е годы не наблюдалось. Но не было и ощутимого роста. Да и не могло его быть, ведь наделы крестьян уменьшились и продолжали таять (в пересчете на душу населения, которое постоянно и быстро росло). И настоящей свободы крестьяне так и не получили. Да, они уже не зависели от помещика (разве что как от богатого соседа), но не могли свободно распоряжаться собой, своим трудом и имуществом. Круговая порука приковывала их к общине, а желающие выйти из общины и переселиться в город или, скажем, в другую губернию должны были получать множество разрешений и к тому же оставлять общине без всякой компенсации свой земельный надел. Поэтому многие предпочитали отходничество: оставляли семьи в деревнях и уходили на сезонные заработки.

Всесословная воинская повинность. Измерение роста поступающих на службу. Рисунок из журнала «Всемирная иллюстрация».

Земля считалась принадлежащей не отдельным хозяевам, а все той же общине, и ее нельзя было продать, завещать или заложить. Чувствуя, что наделы по-настоящему им не принадлежат, крестьяне очень неохотно инвестировали в их улучшение. При этом они продолжали с неприязнью и даже ненавистью смотреть на помещичьи усадьбы. Социальный антагонизм между бывшими крепостными и их бывшими владельцами никуда не исчез. Он даже вырос, стал гораздо более жестким: ведь теперь помещики никак не были заинтересованы в благополучии крестьян (при крепостном праве от этого благополучия зависело их собственное: нищие крестьяне – бедный владелец, и наоборот). Самое же печальное заключалось в том, что никакого выхода из этой ситуации в перспективе не просматривалось. К концу 1870-х годов крестьянская реформа явно зашла в тупик, и никто уже толком не понимал, в чем же заключалась ее изначальная цель. Так что неудивительно, что уже в начале XX века, во время столыпинской реформы, российских крестьян пришлось освобождать еще раз, на этот раз – от общины и от излишней правительственной опеки.

Можно ли было провести отмену крепостного права иначе? Сейчас, по прошествии полутора веков, мы понимаем, что стоило бы дать крестьянам больше самостоятельности, не сковывать их инициативы панцирем общины, не бояться, что часть из них утратит связь с землей и окажется в городах. Правительству следовало бы облегчить переселения, инвестировать в создание в деревне того, что юристы называют верховенством права, приучать крестьян жить по общегражданским законам, уважать собственные права и права соседей. Всего этого не было сделано в основном из-за приверженности самого Александра II и большинства реформаторов ценностям той эпохи, в которой они сформировались и выросли: Николаевской эпохи опеки и контроля. В итоге недоверие к крестьянам и к их способности самостоятельно решить свою судьбу дорого обошлось России…

Но мы слишком далеко забежали вперед. Вернемся в начало 1861-го года. Программа Редакционных комиссий подвергается резкой критике. Одни считают ее слишком радикальной и прокрестьянской, другие (интеллигенция) ругают за большие уступки помещикам. Первых, конечно, больше. Лишь благодаря жесткой, настойчивой позиции Александра II проекты либералов проходят через Государственный совет и становятся законом. Для многих реформаторов многомесячная напряженная работа не проходит даром, приведя к нервному и физическому истощению. Целый пакет законов об отмене крепостного права (в совокупности они составили толстый том) был подписан императором 19 февраля – в 6-летнюю годовщину восшествия на престол.

Накануне он долго молился в Петропавловской крепости у могилы отца – был день его кончины. Очевидцы рассказывали, как утром 19-го, зайдя в комнату дочери, семилетней Марии, Александр II «принялся целовать ее и с таким чудным, сияющим от радости лицом сказал: “Мне хотелось расцеловать мою дочь в лучший день моей жизни”». Публичное объявление об отмене крепостного права решено было отложить до окончания Масленицы – написанный митрополитом Филаретом манифест был торжественно оглашен в Прощеное воскресенье 5 марта 1861 года. Лично читая его собравшимся в Зимнем дворце офицерам, император не мог сдержать слез. И как ни оценивать отдаленные последствия отмены крепостного права, невозможно сомневаться в том, что это была Великая реформа, начавшая новую эпоху в истории России. Согласимся с Александром II и в том, что этот день был лучшим в его жизни.

Освобожденное общество

Освобождение крестьян вызвало настоящую цепную реакцию глубоких преобразований. Наиболее известными и важными были земская и судебная реформы 1864 года, а также введение всесословной воинской повинности в 1874 году. Именно эти реформы создали в стране новую правовую реальность, ведь мало было объявить крестьян свободными, необходимо было создать условия для того, чтобы у каждого подданного российского императора появилась не только свобода от, но и свобода для, то есть возможность реализовывать себя, становясь полноправным членом общества. Процесс этот не мог не затянуться на долгие годы, но именно Великие реформы создали для него нужные условия и институты. Главными из них были те, что касались повседневной жизни людей и защиты их прав, иначе говоря, местного самоуправления и суда.

Местное самоуправление пыталась создать в России еще Екатерина Великая, но прижилось оно плохо. Городские думы, которые она ввела, никаких реальных прав не имели и потому вызывали у горожан очень мало энтузиазма. Дворянское сословное самоуправление было более успешным, но касалось оно лишь незначительного меньшинства населения. Крестьяне, конечно, в каком-то смысле тоже самоуправлялись в своих общинах, только при крепостном праве это вряд ли делало их жизнь намного легче. Цели реформаторов в 1860-е годы были несоизмеримо масштабнее. Фактически речь шла о том, чтобы дать людям возможность самим определять потребности местного хозяйства, образования, здравоохранения, объемы собираемых на эти нужды налогов, формы и способы контроля за расходованием средств.

Князь Александр Михайлович Горчаков. Начало 1880-х гг.

Земское Положение 1864 года создавало уездные и губернские земские собрания. Уездные гласные (то есть члены собраний) избирались от всех сословий: городских собственников, уездных землевладельцев (в основном дворян) и от крестьянских общин, губернские избирались уездными. В первые десятилетия земства, особенно губернские, состояли главным образом из дворян: вознаграждения гласным не полагалось, и крестьяне часто не могли позволить себе такую роскошь, как поездку на несколько недель в город на сессию. Однако в уездных собраниях количество крестьян все же было довольно значительным и, что важно, постоянно росло. И если поначалу необразованные мужики в зипунах выглядели в земствах довольно экзотически, то постепенно пропасть сглаживалась. Надо отдать должное гласным-дворянам: в подавляющем большинстве они не относились к своим крестьянским коллегам с пренебрежением и всячески старались помочь. Собственно, земства во многом создавались как раз как школа гражданского общества. В 1870 году на аналогичных всесословных началах была проведена реформа городского самоуправления.

Конечно, и здесь первоначальные замыслы реализовались далеко не полностью. Дело в том, что реформаторы, будучи в основном сторонниками неограниченного самодержавия, постарались исключить любые попытки земств поучаствовать в «политике». С этой целью земским собраниям разных губерний не дали права общаться друг с другом, так что каждое вынуждено было действовать на свой лад и вкус. Правительство в лице губернаторов и министра внутренних дел очень часто одергивало земцев, блокировало их инициативы, даже если они не имели никакого политического подтекста (просто чтобы показать, «кто в стране хозяин»). В результате с самого начала между самоуправлением и правительственной администрацией возникли трения и серьезная конкуренция, как будто занимались они не одним и тем же делом, а совершенно разными, даже противоположными.

Библиотека в Зимнем дворце.

Конечно, не обошлось и без политических демонстраций: земства разных губерний тут же стали требовать общегосударственного представительства. Этим охотно пользовались консервативные советники императора, внушая ему мысль о необходимости «обуздать» земства, «поставить их на место» и так далее. В каком-то смысле все это было естественным проявлением процесса взросления и общества, и бюрократии, их взаимной притирки. Однако трудности на этом пути часто оценивались обеими сторонами неадекватно, всячески раздувались и рассматривались как какая-то вечная и неустранимая противоположность интересов государства и нации. Возможно, что-то не так было в конструкции самих органов самоуправления: слишком резко была проведена грань между ними и коронной администрацией. А может быть, конфликтам способствовали многочисленные страхи власти: боязнь потерять контроль, поступиться прерогативами, проявить слабость.

Александр II. 1860-е гг.

И все же, несмотря на все сложности, самоуправление работало. К концу века эпитет «земский» воспринимался в обществе не просто позитивно, он стал своеобразным знаком качества во многих сферах местной жизни. Земские учителя и школы, врачи и больницы, земские статистики стали неотъемлемой частью российского провинциального пейзажа и политической культуры.

То же самое можно сказать и о новых преобразованных судах. Надо заметить, что дореформенные суды были в стране настоящей притчей во языцех. В качестве символа чего-то устаревшего, косного и неправедного суды вполне могли поспорить с крепостным правом. В своем знаменитом стихотворении «России», написанном в патриотическом порыве в начале Крымской войны, славянофил А. С. Хомяков делал именно суды первым символом того, что николаевская Россия недостойна своей вселенской освободительной миссии. Россия, по его очень хлестким словам, была

В судах черна неправдой чёрной И игом рабства клеймена; Безбожной лести, лжи тлетворной, И лени мёртвой и позорной, И всякой мерзости полна!

Судебная система тех лет действительно способна была привести в отчаяние любого, кто с ней сталкивался. Самыми распространенными ее характеристиками были «бездушие» и «формализм». В николаевской России министерство юстиции и подчиненные ему суды стали символом равнодушия и застоя. Сложная и архаичная формальная система доказательств, отсутствие публичного состязания сторон вели к неповоротливости и непрозрачности судопроизводства. Дела могли длиться десятки лет и решаться совершенно неожиданным образом, ведь состязались не люди, а бумаги. Усугубляла положение фантастическая некомпетентность судейских чиновников и на местах, и даже в высшем суде империи – Сенате, куда зачастую «за выслугу лет» назначались чиновники, не имевшие никакого отношения к праву.

Петр Александрович Валуев. 1860-е гг.

Эта реформа не вызывала у власти столь явных политических страхов, как административные преобразования, ведь система судоустройства считалась относительно автономной и вроде бы не имела прямых выходов на монарха. Кроме того, она считалась сферой профессиональной компетенции юристов. И если в крестьянское или земское дело император еще старался вникнуть, то на судебное его компетенции явно не хватило. Возможно, именно поэтому судебная реформа оказалась наиболее последовательной и даже радикальной из всех Великих реформ.

Новые судебные уставы вводили целый ряд новых, прогрессивных начал: единый суд для всех сословий (за исключением крестьян, которые по некоторым делам судились в своих сословных судах), публичность и состязательность процесса, независимость и несменяемость судей, отделение судебного следствия от полицейского дознания и многое другое. Небывалым новшеством для России были институты присяжных заседателей и присяжных поверенных (адвокатов). Вводился также выборный мировой суд. Чтобы подчеркнуть самостоятельность судов, они не приурочивались к существующим административно-территориальным единицам – волостям, уездам и губерниям. Вместо этого вводилось деление на мировой участок и судебный округ (с окружным судом). Следующей инстанцией оказывалась судебная палата (одна на несколько губерний), а затем – Сенат.

Оценить степень эффективности новой судебной системы не так просто. Новый суд сформировал особую профессиональную корпорацию юристов – носителей этики служения закону и обществу, а не власти или каким-то частным интересам. И судейская, и адвокатская среда второй половины XIX века дали множество хорошо известных примеров высочайшего профессионализма, немыслимых в прежней обезличенной и формальной системе. Консерваторы же ругали новую систему за несменяемость и независимость судей и «суд толпы» (как они именовали присяжных). Присяжные заседатели, по мнению критиков, слишком часто ориентировались не на закон, а на собственные вкусы, поддавались воздействию адвокатов и выносили «слишком много» оправдательных приговоров. Адвокаты же часто обвинялись в манипулировании присяжными и судом, нечистоплотности и цинизме. Кроме того, говорили консерваторы, разве может в самодержавном государстве быть власть, независимая от самодержца? В чем-то они были правы. Но вот только значила ли эта несовместимость, что плох именно новый суд? Подгонке под более современные институты, следуя логике, скорее подлежало самодержавие.

Ярким примером того, что значение новых учреждений, созданных реформами, не всегда было понятно самому императору, стал эпизод с одним из авторов Судебных уставов, М. Н. Любощинским. Пожелав отправить того в отставку за участие (как позже выяснилось, мнимое) в оппозиционном выступлении столичного земства, самодержец с удивлением и негодованием узнал, что согласно утвержденным им самим Судебным уставам сенатор Любощинский, как и прочие судьи, пользуется правом несменяемости. Надо отдать должное Александру II: закона он не нарушил и не отменил. Впрочем, у императора были и другие способы добиться желаемого: как лояльный подданный Любощинский немедленно выразил согласие уйти в отставку по своей воле (но был в итоге прощен).

Помимо прочего, эта история еще раз подтверждает очевидную истину: помимо законов, права и прочих формальных институтов очень многое в жизни страны определялось и неформальными правилами. Изменить привычки и стереотипы было, конечно, гораздо сложнее, чем принять те или иные законы. Только время и постоянство могли быть гарантией таких перемен. К сожалению, далеко не всегда эти условия были налицо. «Хорошо, теперь у нас есть неплохие законы, надо бы подумать о создании людей, которые смогут их использовать во благо страны», – мог бы сказать император. И начать с себя.

Империя

Помимо прочего, освобождение крепостных воспринималось Александром II (и не только им) как шаг на пути к новой, европейской легитимности российской монархии. Ведь нация, прежде разделенная на «рабов» и «господ», получала возможность осознать себя единым организмом – нацией граждан.

Надо иметь в виду, что европейский XIX век – это не только эпоха индустриализации и разнообразных революций, но и век становления национальных движений и государств. Люди, обособленные в разных сословных группах и корпорациях, осознают себя частью единого целого – нации, а монархи, в свою очередь, все чаще предстают как (используя современный нам лексикон) национальные лидеры. Проще, конечно, было тем из них, чьи подданные легко «склеивались» в одну нацию. Гасконец и бретонец, саксонец и баварец при всех своих различиях были все же больше похожи друг на друга, чем, скажем, венгр, румын, австриец и чех – жители многонациональной империи Габсбургов. Российская же империя была еще более разнообразной по своему религиозному и этническому составу. Кто только не был подданным русского императора во второй половине XIX века: мусульмане, католики, протестанты, иудеи и буддисты (и, само собой, православные); татары, черкесы, армяне, грузины, поляки, финны, казахи, украинцы, литовцы, немцы… перечислять можно очень долго. Как же объединить это умопомрачительное разнообразие в единое национальное государство? Или, может быть, Российская империя – особый тип государства, которое и не подлежит унификации и выравниванию? Но что тогда будет объединять ее жителей, столь непохожих друг на друга?

Дмитрий Алексеевич Милютин. Гравюра П. Ф. Бореля. Начало 1860-х гг.

Все эти вопросы, ни на один из которых нельзя найти простой ответ, в полный рост встали перед властью и обществом именно в царствование Александра II. Не то чтобы раньше в стране совсем не было национальных проблем; точнее будет сказать, что они не воспринимались как национальные. Вот пример. В 1830 и в 1863 годах в Царстве Польском и в Западном крае произошли два восстания. Их движущей силой в обоих случаях была польская элита, а целью – восстановление независимости Польши в границах 1772 года. Первое из этих восстаний трактовалось правительством Николая I с точки зрения династической нелояльности: как измена подданных царя своей присяге и вооруженный мятеж. Второе же было воспринято властью и русским общественным мнением совсем иначе: как проявление вековой религиозной и национальной вражды поляков и русских (малороссов, белорусов). Почувствуйте разницу: неверные подданные или враждебная нация. Ведь и возможные способы решать проблему в том и другом случае совершенно различны…

Русская национальная идея, которая до середины XIX века была поводом для забот и размышлений горстки интеллектуалов, именно в царствование Александра II становится дежурной темой газет, журналов, бюрократических записок и правительственных меморандумов. Авангардом в продвижении этой темы в общественном сознании были славянофилы – небольшой кружок единомышленников, сложившийся в Москве еще в начале 1840-х годов. Усматривая в национализме подобие революционной угрозы, Николай I относился к ним с большим подозрением: члены кружка (в основном, кстати, аристократы) были постоянным объектом слежки и доносов. После начала нового царствования положение постепенно изменилось: славянофилы получили возможность выступать в печати, участвовали в разработке крестьянской реформы. С течением времени их авторитет и роль в политической жизни страны росли, идеи приобретали все большую популярность в публике и в «верхах». В каком-то смысле 1860 – 1870-е годы можно считать «золотым веком» славянофильства.

Представление пленного Шамиля князю А. И. Барятинскому 25 августа 1859 г. С картины Ф. Горшельта.

Это был умный, ищущий, элитарный национализм. Правда, марку удавалось держать не так долго: уже в 1870-х годах «славянская идея» вошла в моду и из штучного интеллектуального продукта превратилась в товар для массового потребления. В целом же эпоху Александра II невозможно по-настоящему почувствовать и понять без этого нового для России явления.

Александр II, цесаревич Александр Александрович и чины Главной императорской квартиры. Рисунок из журнала «Всемирная иллюстрация».

Как сам император относился к славянофильству и вообще к русской национальной идее? Надо признать, что с большой осторожностью. В отличие от своего отца он уже не видел в идеологах национализма потенциальных «разрушителей». Но большого доверия к ним тоже не испытывал. Он с детства привык легко употреблять отцовские выражения вроде «наш добрый русский народ» или «наша матушка Россия». Но что стояло за этими фразами? Ответа император, скорее всего, не смог бы дать: в обобщениях он не был силен. Россия для него была прежде всего реальной Российской империей, а не мечтой о национальном или всеславянском государстве, как для славянофилов. Как прагматик он вообще относился к туманным мечтам скептически, как опытный дипломат понимал, что в международной политике действуют не нации, а правительства, конкретные люди со своими предрассудками и интересами. В то же время самодержец порой не прочь был мысленно примерить на себя образ «национального» или «славянского» царя.

И все же по-настоящему национальной империя Романовых попыталась стать лишь при преемниках нашего героя – его сыне и внуке. Так что национальной политики при Александре II, можно сказать, еще не было, и это, кстати, являлось постоянным поводом для упреков ему со стороны славянофилов и сочувствующих. Тем не менее политика на национальных окраинах, разумеется, существовала. Только понимали ее чаще по-старому, с точки зрения не строительства национального государства, а контроля за территорией и лояльности населения престолу. В этом смысле Александру II удалось добиться очень многого.

Александр II в кабинете. Рисунок из журнала «Всемирная иллюстрация».

В начале его царствования и, надо сказать, при его непосредственном участии удалось завершить многолетние боевые действия на Кавказе, которым, казалось, никогда не будет конца. Произошло это не сразу и отнюдь не мирным способом, а наоборот, с помощью резкой активизации войны с горцами. Во время Крымской войны противники России рассчитывали на содействие горцев в борьбе с русской армией, и хотя попытки использовать войска имама Шамиля особых результатов не дали, правительству стало окончательно ясно, что неконтролируемый Северный Кавказ – это постоянная угроза безопасности империи. Александр II был настроен решительно. Кавказским наместником был назначен его друг молодости и бывший адъютант князь А. И. Барятинский, который много лет воевал на Кавказе при Николае I и прекрасно разбирался в ситуации. Барятинский смог убедить императора, что необходимо увеличить численность Отдельного Кавказского корпуса (он был превращен в армию) и, не считаясь с расходами и потерями, перейти к тактике полномасштабной войны с постоянным удержанием контроля над покоренными территориями. Конечно, ресурсы огромной Российской империи и имамата Шамиля были несравнимы. Колоссальное преимущество в силах Барятинский как талантливый полководец использовал очень умело. Шамиль отрезался от плодородных долин, средства коммуникации между различными частями имамата перерезались, и тающее на глазах войско имама охватывалось стальным кольцом русских частей. Драма покорения Восточного Кавказа (Дагестана и Чечни) закончилась 26 августа 1859 года, когда пала последняя резиденция имама – горный аул Гуниб, а сам он вынужден был на почетных условиях сдаться Барятинскому.

Однако война в западных предгорьях Кавказа, где русским войскам противостояли черкесские (адыгские) и абхазские племена убыхов, шапсугов, абадзехов, джегетов, продолжалась после этого еще несколько лет. Контроль за этими территориями установить не удавалось очень долго, а когда он все же был формально установлен, правительство испытывало сильные сомнения в том, что его удастся удержать. Тогда было принято, мягко говоря, неоднозначное решение о массовом переселении покоренных народов западного Кавказа в Османскую империю. Барятинский чуть позже даже предлагал отпустить туда же пленного Шамиля. На словах у него все выглядело красиво: «Исполнение этой мысли имело бы тройную или четверную цель: во-первых, избавить Кавказское плоскогорье от населения всегда враждебного и открыть этим самым прекрасные и плодородные места для нашего казачьего населения; во-вторых, дать самим выходцам лучшее положение, обеспечить их будущность, чего они теперь не имеют, ибо по мере прибытия в Турцию их оставили на произвол судьбы; в-третьих, это устроит судьбу и займет самого Шамиля, которому уже обещано будущее пребывание в Мекке; в-четвертых, в общечеловеческих видах прогресса мы дадим прекрасное и сильное население пустынным странам». На деле переселение вылилось в драматический исход десятков тысяч людей, продолжалось несколько лет, повлекло за собой множество человеческих трагедий и смертей. Вместе с тем отметим важную деталь: переселение кавказских народов не мотивировалось властью в националистическом духе, оно рассматривалось лишь как оптимальный способ обеспечить контроль над территорией. Хотя страданий самих переселяемых это обстоятельство, конечно, никак не уменьшало.

Но не только ход и исход Кавказской войны говорит нам о том, что Российскую империю времен Александра II нельзя представлять в идиллических тонах, как царство дружбы и мирного сосуществования различных вер и народов. Ни одна империя мира не была идиллией. Следующим, еще более драматичным испытанием государства на прочность стало уже упомянутое польское восстание. Стремление поляков к восстановлению национальной независимости было понятно и, кстати, пользовалось сочувствием и в русском обществе. После смерти Николая I и начала александровской «оттепели» (тоже термин тех лет) с надеждой на перемены к лучшему вздохнули и поляки. Тем не менее новый император на протяжении первых лет своего царствования четкой позиции по поводу «польского вопроса» не сформулировал. С одной стороны, он демонстрировал стремление к примирению, прощению полякам их «ошибок» 1830 года, а с другой – всячески подчеркивал, что им следует «оставить мечтания» и смириться с тем, что есть. Его логика была понятна: если и будут послабления, они придут «сверху» и ни в коем случае не должны быть похожи на вынужденные, вырванные у самодержавия уступки.

Однако терпеливо ждать неизвестно чего поляки не были настроены. Кстати, не настроены были не только они: скажем, русская элита после отмены крепостного права все настойчивее требовала политических прав, то есть ограничения самодержавия, «конституции». Недовольным можно было заткнуть рот, но ведь Александр II вроде бы отказался от таких методов установления порядка! Однако колоссальная проблема для всей страны и для него лично заключалась в том, что, искренне желая не давить, а договариваться, он не мог в одночасье приобрести навыки и политическую культуру, необходимые для терпеливого поиска компромиссов и спокойных, взвешенных решений.

Со своей стороны, таких навыков не имело и общество (ни польское, ни русское), так что конфликты становились неизбежными. И если реакция Николая I на любые конфликты была легко предсказуема и ни у кого не было по этому поводу никаких иллюзий, то политика его наследника создавала колоссальную зону неопределенности. Где предел уступок? Являются ли они признаком силы или, наоборот, слабости власти? Что мы получим, усилив давление на правительство? Такое прощупывание почвы – нормальная черта политической жизни, но только при одном условии: что все участники процесса это понимают. Есть все основания считать, что до конца своих дней Александр II так окончательно и не смог определиться, какие методы решения конфликтов ему ближе: привычные, то есть силовые, или все же новые, основанные на переговорах и поиске компромиссов. Вероятно, в глубине души император всегда был убежден, что внутри страны (в отличие от международной политики) ему договариваться не с кем и незачем. Но давить и «не пущать» тоже не очень хотелось. Отсюда то, что его министр П. А. Валуев называл «политикой немыслимых диагоналей». Колебания же в политике никогда и никому не приносили пользы.

Вот и польское восстание не вспыхнуло вдруг, в одночасье. Оно созревало на протяжении нескольких лет, когда показная строгость правительства сочеталась с отсутствием у него ясной программы, с реальным ослаблением власти, с постоянными сменами наместников и попытками разговаривать с польской элитой сразу и примирительно, и жестко. Когда же в начале 1863 года восстание перешло в активную, вооруженную фазу (столкновения русских армейских частей с польскими партизанскими отрядами продолжались после этого около полутора лет), то ставки для России уже были очень высоки и выбора практически не оставалось. Дело в том, что в конфликт вмешались европейские державы, прежде всего Франция и Англия. От России требовали восстановить конституцию Царства Польского 1815 года (она была отменена Николаем I после восстания 1830 года), отменить все религиозные и языковые ограничения, объявить амнистию и т. д. На горизонте опять замаячила война, причем с теми же самыми противниками.

В этот тяжелый и смутный момент колоссальную поддержку Александру II и правительству оказало русское общественное мнение. Во-первых, поляки нарушали все мыслимые представления о «честных боевых действиях», что крайне негативно воспринималось в России. Но ключевым моментом было то, что они хотели восстановления Польши в границах 1772 года, то есть включая белорусские, литовские и украинские территории, где самих поляков было меньшинство. Русское же общество однозначно считало, что эти земли – историческая часть России. В итоге если до восстания многие сочувствовали полякам, то теперь все сочувствующие должны были умолкнуть. Достаточно сказать, что популярность Герцена, который поддерживал восставших, резко упала, и тираж его газеты «Колокол», доходивший до 2–3 тысяч экземпляров, упал до 500. Напротив, тираж «Московских ведомостей» М. Н. Каткова, который возглавил мощную антипольскую пропагандистскую кампанию, резко вырос.

Александр II.

В итоге восстание было подавлено. Важную роль в этом сыграла не только армия, но и либеральные бюрократы, которые в союзе со славянофилами смогли провести в Польше быструю и радикальную крестьянскую реформу. Надо сказать, что после отмены крепостного права в России многие из них оказались не у дел: уступая давлению недовольных помещиков, Александр II отодвинул реформаторов от реальной власти. Теперь они вновь были призваны в строй и срочно направлены в Польшу. Задача, которую поставил перед ними император, заключалась в том, чтобы изолировать польских помещиков от польских же крестьян и сделать последних опорой русской власти. С этой целью крестьянам практически даром передавалась большая часть помещичьих земель. Считается, что реформа удалась.

Александр II и Мария Александровна в санях. Рисунок из Русского художественного листка В. Ф. Тимма.

В истории царствования Александра II и вообще в русской истории XIX века польское восстание во многом стало переломным. Оно оказалось поводом для такого сплочения русского общества, какого страна не видела с 1812 года. При этом принципиальное отличие от Отечественной войны заключалось в том, что теперь консолидация произошла на почве противостояния не конкретному агрессору, а обобщенному Западу. Возможно, этот процесс был неизбежен и произошел бы и без «помощи» поляков, хотя, наверное, и не в таких формах. Так или иначе, не случайно, что уже в 1869 году выходит знаменитое сочинение Н. Я. Данилевского «Россия и Европа», построенное на представлении о враждебности России Западу и о лежащей на русских миссии «спасения» умирающей Европы – естественно, путем войны с ней. Спустя несколько лет милитаристские грезы Данилевского неожиданно станут явью…

Говоря о многонациональной Российской империи 1860 – 1870-х годов, конечно, нельзя обойти вниманием и такой регион, как Средняя Азия. В отличие от Кавказа расширение империи в эту сторону не было при Александре II запланированным и происходило в основном стихийно. Дело в том, что малочисленные части русской армии не могли полноценно контролировать очень протяженную границу, которая отделяла казахскую степь (казахи приняли российское подданство в первой половине XIX века) от Кокандского и Хивинского ханств. Более или менее организованные отряды кокандцев и хивинцев совершали постоянные набеги на казахов и на немногочисленные укрепленные пункты, занятые российской армией. Ни Петербург, ни даже оренбургский генерал-губернатор из-за постоянно менявшейся обстановки не могли оперативно руководить действиями местных русских военачальников, которые постоянно брали на себя инициативу, принимая судьбоносные, как потом оказывалось, решения. Например, в июне 1865 года генерал-майор М. Г. Черняев, военный губернатор недавно созданной Туркестанской области, взял крупнейший город региона Ташкент, чем необычайно удивил петербургское начальство. «Ташкент взят генералом Черняевым. Никто не знает, почему и для чего», – записал в дневнике министр внутренних дел П. А. Валуев. Но пока министры и сам император недоумевали, русское общество рукоплескало Черняеву, который неожиданно для себя самого обрел всероссийскую популярность.

Непосредственной политической или экономической нужды в покорении территорий Коканда, Хивы и Бухары вроде бы не было. Более того, продвижение в Средней Азии постоянно вызывало серьезные дипломатические осложнения, поскольку приближало русских к Афганистану и Индии, что не на шутку тревожило Англию. Единственной мотивацией российских военных была тактика «лучшая оборона – это нападение». Они справедливо считали, что при крайней малочисленности войск единственное, что удерживает местных правителей от нападения, – авторитет русской власти, основывающийся на непрерывных победах. Поскольку победы в отличие от Кавказа давались здесь без концентрации больших сил, территория, контролируемая русскими силами, постоянно расширялась. Взяв какой-либо пункт, отдавать его уже никто не собирался. В итоге 1860 – 1870-е годы оказались решающими в установлении контроля практически над всей территорией Средней Азии. Сильно урезанные Хивинское ханство и Бухарский эмират фактически утратили суверенитет, а Кокандское ханство было ликвидировано и полностью включено в состав империи.

Таким образом, разные национальные окраины ставили перед государством и государем совершенно различные проблемы, заставляли прибегать к далеко не однозначным способам их решения. Никакой единой политики в таких условиях не было и быть не могло. Более того, зачастую Александр II и его министры оказывались заложниками принятых не ими решений и вынуждены были действовать экспромтом. Еще интереснее отметить, что русское общественное мнение раньше правительства обратилось к защите «национальных начал» и довольно настойчиво требовало продолжения территориальной экспансии и проведения более жесткой политики на окраинах.

Перелом

«Национальный вопрос» (особенно в Польше и в Западном крае) позволил российскому обществу почувствовать свою силу, а значит, и зависимость власти от общественной поддержки. Это последствие восстания едва ли могло понравиться Александру II. На 1865–1866 годы приходится несколько громких «конституционных» выступлений русского дворянства. Все, даже самые скромные заявления в пользу ограничения самодержавия император неизменно пресекал. В апреле же 1866 года ему впервые пришлось столкнуться уже не с верноподданническими просьбами, а с первым в его жизни террористическим актом. Но прежде чем говорить об этом, нужно остановиться на очень важных переменах, которые совершились в 1865–1866 годах в личной жизни Александра Николаевича.

Александр II на охоте. Рисунок из журнала «Всемирная иллюстрация».

8 сентября 1864 года наследнику престола великому князю Николаю Александровичу исполнился 21 год. По мнению многих, цесаревич был блестящим молодым человеком, имевшим все шансы со временем стать умным, гуманным и либеральным монархом. Прекрасно образованный, впечатлительный и легко увлекающийся Никса был любимцем семьи. Осенью того же года он был помолвлен с датской принцессой Дагмарой, в которую влюбился с первого взгляда. Дагмара и Николай выглядели идеальной парой. «Это дело устроили не одни люди, – писал Никса отцу вскоре после помолвки, – и Бог нас не оставит».

Однако всего через несколько недель после помолвки Николай захворал. Болезнь цесаревича – цереброспинальный туберкулезный менингит – была очень серьезной, но врачи не смогли вовремя поставить верный диагноз. Сильные боли в спине, приковавшие его к постели, они приняли за приступы ревматизма. Весной 1865 года состояние Николая резко ухудшилось. 10 апреля 1865 года, когда на французский курорт одновременно прибыли его отец, 20-летний младший брат – великий князь Александр Александрович и невеста, надежды уже не оставалось. Вот как описывал последние часы жизни наследника очевидец, генерал Н. П. Литвинов: «Когда он со всеми простился, подле него остались только свои; в головах с правой стороны стоял Александр Александрович, а с левой – принцесса Дагмара; наследник все время держал их за руки… Государь и императрица стояли по обе стороны больного в ногах… Цесаревич все еще был в полной памяти и говорил ясно. Так, после минутного забытья он широко открыл глаза, взял за руку Александра Александровича и, обращаясь к Государю, сказал: “Папа, береги Сашу; это такой честный, хороший человек”. В забытьи он часто поминал его имя. Вообще он очень любил Александра Александровича и часто говорил императрице, что он никому не пишет таких нежных писем, как «Саше», и даже что он не может дать себе отчета, кого он больше любит – «Сашу или Дагмару». Часу в третьем он поднял руки и правой рукой поймал голову Александра Александровича, а левой искал как будто голову принцессы Дагмары. Тут язык у него стал значительно слабеть…» Скоро наступила развязка.

Это было страшное и неожиданное потрясение. Семья умершего за несколько дней очень сблизилась с Дагмарой. Родители Никса очень хотели, чтобы она обратила внимание на его младшего брата, нового наследника Александра Александровича. Но его независимый и не лишенный упрямства характер, как и искренняя и глубокая привязанность к умершему брату абсолютно исключали саму возможность говорить о «передаче» ему невесты Николая «по наследству». Родители понимали деликатность ситуации и не хотели давить на сына. Решающим стало удивительное ощущение почти мистической связи, соединившей его с Дагмарой у постели Николая. В очередной день рождения покойного Александр записал в дневнике: «Такого брата и друга никто из братьев мне заменить не может, а если и заменит его кто отчасти, то это Мать или будущая моя жена, если это будет милая Dagmar».

В начале июня 1866 года цесаревич прибыл в Копенгаген, но лишь через неделю решился сделать Дагмаре предложение. «Она бросилась ко мне обнимать меня… – записал он вечером. – Я спросил ее: может ли она любить еще после моего милого брата. Она отвечала, что никого, кроме его любимого брата, и снова крепко меня поцеловала. Слезы брызнули и у меня, и у нее. Потом я ей сказал, что милый Никса много помог нам в этом деле и что теперь, конечно, он горячо молится о нашем счастье». В сентябре датская принцесса прибыла в Петербург, 12 октября состоялось торжественное миропомазание датской принцессы (отныне она становилась Марией Фёдоровной), а 28 октября прошел обряд венчания.

Цесаревич Николай Александрович – старший сын Александра II. Конец 1850-х гг.

Между тем одновременно с этими драматическими событиями развивались другие. 47-летний император без памяти влюбился в 18-летнюю выпускницу Смольного института княжну Екатерину Долгорукую. В отличие от прочих романов Александра II этот оказался не мимолетным увлечением, а глубокой страстью, которая владела им вплоть до самой смерти. Судить об этом мы можем по многолетней переписке императора со своей возлюбленной, которая сохранялась в руках наследников Долгорукой и лишь недавно стала доступна историкам. Она насчитывает тысячи необычайно интимных писем, каждое из которых было страстным признанием в любви. Вот строки из письма начала 1868 года (в переводе с французского): «Здравствуй, мой ангел, я люблю тебя больше жизни, и счастлив любить тебя, вот он, крик сердца, что принадлежит тебе навсегда, и что думает лишь о тебе и дышит лишь тобою. Жду с лихорадочным нетерпением твоего письма и не понимаю, что означает эта задержка… Я вернулся домой совершенно без ума от тебя, мой обожаемый ангел. Ты должна была увидеть это в моих глазах, как я увидел то же в твоих… Скажи мне, что ты со мною сделала?»

Великие князья Николай и Александр Александровичи. 1860-е гг.

Ответные письма Долгорукой дышат такой же страстью: «Я люблю тебя до безумия, ты мой воображаемый муж, моя жизнь, мое все, и я должна признаться, что ничто не сравнится со счастьем обожествлять тебя, как я, и наслаждаться неистовством ощущения, что мы принадлежим лишь друг другу перед Богом, и наша связь навсегда… Спасибо за утку, которую я съем завтра с аппетитом, ибо она была убита моим обожаемым мужем, в которого я влюблена без ума и очарована, а также за множество лис, убитых за эти два раза, из них образуется великолепный и очень большой ковер, который согреет мне ноги. Я чувствовала, что ты думал обо мне во время охоты, как и всегда и везде, наши мысли всегда с нами, и я жалею, что у нас нет общих воспоминаний, связанных с Гатчиной, мне грустно от этого, но надеюсь, что однажды они у нас появятся. О! как бы я хотела быть в твоем кабинете, когда ты вернешься с охоты, и пить вместе чай, и я понимаю, что ты стремишься ко мне. Нам одинаково пусто, когда мы вдали один от другого, и я чувствую, что ты будешь вздыхать обо мне. Это переполняет нас более, чем когда-либо, и мы ощущаем еще с большим счастьем, что вся наша жизнь сосредоточилась в нас… Наша встреча на Садовой была лучом солнца для нас, ты был так прекрасен в гусарской каске, и я гордилась своим воображаемым мужем, затем я потеряла тебя на Невской перспективе, и не могла утешиться, что ты не заметил меня под аркой, как можно быть таким рассеянным». Это письмо написано в 1871 году, спустя пять лет после начала романа.

Кабинет Александра II в Зимнем дворце.

Фактически на протяжении последних 15 лет жизни у императора было две семьи. За эти годы Екатерина Долгорукая родила императору четверых детей: Георгия, Ольгу, Бориса (он умер в младенчестве) и Екатерину. Императрица знала о происходящем, но, конечно, ничего не могла поделать.

Императрица Мария Александровна. 1870-е гг.

Писать обо всем этом приходится вовсе не из желания добавить в рассказ мелодраматический оттенок. Просто личная жизнь абсолютного монарха неизбежно влияет на его поступки, принимаемые решения, а в конечном итоге – и на жизнь страны. В данном случае влияние было не очень заметным для посторонних глаз, но от этого не менее важным. С середины 1860-х годов Александр II постепенно утрачивает интерес если не к государственным делам вообще (чувство долга все же было в нем необычайно сильно развито), то по крайней мере к масштабным преобразованиям. Историки обычно объясняли это непоследовательностью и усталостью самодержца, некоторым разочарованием в первых итогах реформ, наконец нарастанием охранительных тенденций в ответ на рост оппозиционного и революционного движения. Все эти объяснения в целом справедливы. Теперь, оценив, насколько большое место в его жизни занимала вторая семья, мы можем добавить к ним еще один важный фактор. Кроме того, становится понятным и некоторое отчуждение между императором и наследником Александром Александровичем, которое с годами только росло и в итоге уже после трагической гибели царя-освободителя привело к тому, что его сын, новый император Александр III, демонстративно и решительно изменил политический курс правительства.

Фактически серьезно встряхнуть Александра II с середины 1860-х годов могли только очень значительные или неожиданные события. Первым в их числе и стало покушение 4 апреля. В этот день император, как всегда, прогуливался по Летнему саду. У выхода он задержался. Вот как сам он через пару дней описывал произошедшее. «Я садился в коляску и, обернувшись к толпе, надевал шинель, как вдруг слышу выстрел. Я никак не мог себе вообразить, что в меня стреляют. Повернувшись, я увидел, что какой-то человек падает, и подумал, что он себя застрелил. Я подошел, тут мне говорят, что было. Я обратился к нему и говорю: “Кто ты такой?” Первое его слово: “Я русский”, и потом, обратившись ко всем окружающим и показав на меня, он сказал: “Я в него стрелял, потому что он вас всех обманул”. – Я их обманул», – с горечью завершил император рассказ.

Княжна Екатерина Долгорукова. 1870-е гг.

Покушавшийся оказался бывшим студентом Дмитрием Каракозовым, членом крохотного революционного кружка. И сам государь, и русское общество, еще не привыкшее к террористическим актам, было в шоке. И хотя никаких признаков заговора не было обнаружено, внутренняя политика правительства после покушения резко изменилась, так что в глазах многих наблюдателей именно 4 апреля стало переломным днем царствования. Целый ряд министров, имевших репутацию реформаторов, был отправлен в отставку, в столице под председательством грозного графа М. Н. Муравьева (имевшего яркое прозвище Вешатель) была учреждена Верховная следственная комиссия, консервативная пресса метала громы и молнии, а верноподданная оппозиция трепетала.

Однако все эти шаги были скорее символическими. Возможности пересматривать недавно принятые реформы не было, не хотел этого и сам император. В итоге покушение было сочтено не симптомом глубокой общественной болезни, а досадной случайностью. Однако, как показали последующие события, такой вывод был ошибочным.

Вторая война

Известный историк и биограф Александра II Лариса Георгиевна Захарова, которая издала переписку Александра II с братом Константином Николаевичем, обратила внимание, что в этой переписке внутриполитические сюжеты: реформы, оппозиция и так далее – занимают минимальное место и освещаются довольно бегло и отстраненно. Совершенно очевидно, что по-настоящему важными и интересными были для императора другие дела: международные отношения, дипломатия, армия и флот. Отмена крепостного права была одним из немногих исключений из этого правила. Но даже и в ее нюансы он не стал вникать глубоко, положившись на Редакционные комиссии. Как и любому человеку, Александру II было интересно то, в чем он хорошо разбирался и чем мог управлять. Экономику, общественные настроения, социальные проблемы контролировать было сложно, а то и вовсе невозможно. В отличие от своего отца Александр II, кажется, это неплохо понимал. Во всяком случае он не возражал министру внутренних дел Валуеву, который как-то прямо заявил государю: «Ваше величество, вы можете одним росчерком пера отменить весь Свод законов, но не можете поднять курс на Петербургской бирже».

Парадный спектакль в Большом театре во время пребывания императора Вильгельма в Петербурге. Рисунок из журнала «Всемирная иллюстрация».

В сфере международной политики тоже было немало неуправляемого. Но все же это был для Александра Николаевича гораздо более привычный мир, судьбами которого, как казалось, управляли монархи и министры, мир, который жил по понятным законам, и обитатели которого изъяснялись на понятном языке (в основном французском, который был тогда международным языком дипломатии).

Надо сказать, что после Крымской войны Россия оказалась в очень непростом международном положении. Престижу страны был нанесен очень серьезный удар. По условиям Парижского мира Россия лишалась права держать на Черном море военный флот, что делало ее беззащитной перед угрозой нападения с юга. Россия стала явно проигрывать в борьбе с Австрией за влияние на Балканском полуострове. Война истощила внутренние ресурсы страны и в то же время поставила вопрос о срочном перевооружении и внутренних реформах в армии. В свою очередь, отмена крепостного права неизбежно вела к изменению самого принципа комплектования вооруженных сил – на смену рекрутским наборам должна была прийти всеобщая воинская повинность (это случилось в 1874 году). Ограниченность ресурсов и необходимость глубоких преобразований диктовали умеренность и осторожность во внешней политике. Новый глава министерства иностранных дел князь А. М. Горчаков сформулировал эту позицию в знаменитой фразе: «Россия сосредотачивается» (то есть уже не пытается играть роль европейского жандарма, а оберегает исключительно собственные национальные интересы).

Сам Горчаков был сторонником сближения с недавним противником – Францией. Однако активная поддержка французами восставших поляков исключила возможность альянса с Наполеоном III. В свою очередь, Александр II выступал за союзные отношения с Пруссией. Он вообще был большим германофилом и поклонником своего дяди – прусского короля Вильгельма I. Во время восстания в Польше Пруссия была единственной из европейских стран, активно поддержавшей Россию (разумеется, не из альтруистических побуждений, просто в Пруссии польский вопрос стоял не менее остро). В свою очередь, Россия дипломатически поддержала Пруссию в ее войнах с Австрией и Францией. Победы пруссаков праздновались русским двором как свои собственные. Франко-прусская война 1870–1871 годов закончилась полным разгромом армии Наполеона III и падением Второй империи. В Париже разразилась революция, победители же завершили давно начатое дело: в Версале 18 января 1871 года была торжественно провозглашена Германская империя.

Александр II. Фото 1876 г.

Эти события создали на Европейском континенте совершенно новый расклад сил, отдаленным последствием которого стала Первая мировая война. Но в начале 1870-х о ней, конечно, никто не думал, хотя в России было немало противников прогерманской внешней политики. Один из них, влиятельный журналист Катков, одержимый идеями по поводу разных заговоров и измен, даже зло шутил по этому поводу, что в Петербурге «существует не русское министерство иностранных дел, а иностранное министерство русских дел». Тем не менее именно франко-прусская война дала России возможность объявить об отмене тех статей Парижского мирного договора 1856 года, которые ограничивали ее право держать военный флот на Черном море. Поверженная Франция сопротивляться не могла, а протесты Англии русское правительство проигнорировало. Это был крупный дипломатический успех, особенно значимый лично для императора, поскольку он как бы реабилитировал его за тяжелый Парижский мир, с которого началось царствование. Важно было и то, что достигнут этот успех был без единого выстрела.

Однако войны, к сожалению, избежать не удалось. Новый балканский кризис разразился в 1875 году. Как и предыдущие, он был вызван колоссальными национальными и религиозными проблемами, подтачивавшими изнутри ослабевшую Османскую империю. Достаточно беглого взгляда на карту, чтобы понять стратегическое значение бассейна Дуная, Балканского полуострова, Константинополя (Стамбула), а также проливов (Босфора и Дарданелл), закрывающих выход из Черного и Мраморного морей в Средиземное. Каждая из европейских держав ревниво следила за соблюдением в этом регионе баланса сил, стремясь не допустить преобладания конкурентов, у каждой из них были здесь свои важные интересы. При этом занятые геополитическими играми идеологи и государственные деятели не всегда отдавали себе отчет, какую колоссальную роль начинали играть в современном им мире национальные проблемы. Многим из них, загипнотизированным обманчивой легкостью перекраивания границ, эти проблемы по-прежнему казались лишь одним из элементов игры.

Политика Петербурга в «восточном вопросе» была противоречива. С одной стороны, «в верхах» и – с еще большей силой – в обществе всегда помнили об идее помощи братьям-единоверцам (или братьям-славянам). Существовала и своеобразная программа-максимум, или, лучше сказать, мечта, на протяжении веков всплывавшая в сознании у многих при мысли о «наследии Второго Рима» (Византии). Заключалась она ни много ни мало в освобождении Константинополя и установлении контроля над проливами. Надо сказать, что в этой задаче здравое осознание собственных стратегических интересов переплеталось с явной мессианской утопией. Наиболее смелые прожектеры объединяли в своих фантазиях под скипетром русского монарха народы Балкан и Восточной Европы в огромную империю, столицей которой многим виделся исторический центр православия – Царьград-Константинополь.

В свою очередь, российские государственные деятели и сам Александр II в большинстве своем оценивали ситуацию гораздо более трезво, понимая, что большая война с европейскими державами, к которой может привести предсказуемая победа над Османской империей, потребует громадных жертв при минимальных шансах на успех. Министр финансов М. Х. Рейтерн настойчиво предупреждал, что «война остановит правильное развитие гражданских и экономических начинаний… она причинит России неисправимое разорение и приведет ее в положение финансового и экономического расстройства, представляющее приготовленную почву для революционной и социалистической пропаганды, к которой наш век и без того уже слишком склонен».

Карта театра военных действий.

Петербург многому научило поражение в Крымской войне. Поэтому когда в 1875 году в Боснии и Герцеговине вспыхнуло антитурецкое восстание, российский МИД занял крайне осторожную позицию, настаивая на «умиротворении» сторон дипломатическим путем. Правда, и «в верхах», и особенно в общественной среде было немало сторонников более решительных действий. Между тем, пока дипломаты составляли ноты и меморандумы, в апреле 1876 года восстала Болгария. Здесь османские власти действовали крайне жестоко: иррегулярные турецкие части – башибузуки – уничтожали местное население целыми селениями, от мала до велика. Известия о кровавой бойне повергли в шок всю Европу. «У каждого порядочного человека сердце обливается кровью при мысли о событиях на востоке, о презренной политике европейской, об ожидающей нас близкой будущности», – писал в дневнике российский военный министр Д. А. Милютин. Он прекрасно знал, что страна не готова к большой войне: реформирование и перевооружение армии было в самом разгаре, финансовое положение оставляло желать лучшего, но самое опасное – Россия опять рисковала остаться один на один со всей Европой.

Переправа русской армии через Дунай у Зимницы 15 июня 1877 года. Художник Н. Д. Дмитриев-Оренбургский. 1883 г.

Летом войну Турции объявили Сербия и Черногория. По всей России развернулась агитация в поддержку единоверцев, славянские комитеты активно собирали средства, добровольцы толпами отправлялись к театру военных действий. В рядах сторонников решительной политики оказались императрица и наследник престола. «И вот к концу лета все в России было отставлено на второй план, и только один славянский вопрос завладел всеми, – вспоминал позже издатель газеты «Гражданин» князь В. П. Мещерский. – Как вчера помню этих старушек и старичков, на вид убогих, приносивших свои лепты для славянских братий в каком-то почти религиозном настроении». Многими русскими «восточный вопрос» уже воспринимался как дело не столько внешнее, сколько внутреннее, чуть ли не определяющее судьбу России.

Шипка-Шейново. Скобелев под Шипкой. Художник В. В. Верещагин 1878 г.

Но возбуждение, как известно – плохой советчик. Благородные чувства до поры до времени заставляли на многое закрывать глаза. Князь Мещерский, «одержимый», как сам он писал позже, «бесом братушколюбия», отправился в Сербию и там обнаружил, что большинство добровольцев больше похожи на авантюристов, что многотысячные пожертвования уходят непонятно куда, а сербское руководство – лишь «более или менее искусные актеры, разыгрывавшие сообща комедию восстания и… эксплуатирования добродушной в своем энтузиазме России». Правда, это не помешало ему, вернувшись, вновь активно включиться в славянское движение.

Эдуард Иванович Тотлебен.

Между тем давление общественного мнения и безуспешность попыток добиться солидарности европейских держав оказывали тяжелое воздействие на русского императора. Александр II, глубоко убежденный в необходимости избежать войны, не мог оставаться равнодушным к тому, что задевало его чувства. «Постоянно слышу я упреки, зачем мы остаемся в пассивном положении, зачем не подаем деятельной помощи славянам турецким? – делился он своими мыслями с Д. А. Милютиным. – Спрашиваю тебя, благоразумно ли было бы нам, открыто вмешавшись в дело, подвергнуть Россию всем последствиям европейской войны? Я не менее других сочувствую несчастным христианам Турции, но я ставлю выше всего интересы самой России». Тут государь обратился к воспоминаниям Крымской войны, слезы навернулись на его глазах… «Конечно, если нас заставят воевать, мы будем воевать, но я не должен сам подать ни малейшего повода к войне…»

По словам Рейтерна, «императору казалось, что если после продолжительного мирного царствования наступит война, то он ее не доведет до конца и подобно отцу не вынесет бремя». Как мы увидим, во многом так и случилось, хотя повторение не было буквальным.

Выдержать миролюбивую позицию не получилось. Огромное давление на Александра II оказывали воинственно настроенные славянофилы и особенно сочувствовавшие им дамы – окружение императрицы и она сама. Больная и заброшенная, Мария Александровна нашла в «славянском вопросе» подобие нового смысла жизни. В конце июня император, к удивлению многих, официально разрешил русским офицерам добровольцами отправляться на Балканы. Вскоре под влиянием окружения в его настроении произошел окончательный перелом. «Приближенные дамы говорили с сияющими лицами: “Император встал во главе национального движения!” – вспоминал Рейтерн. – Государь был, очевидно, в лихорадочно-возбужденном состоянии». 29 октября 1876 года он произнес в Москве знаменитую речь, фактически отрезавшую путь назад. «Желаю весьма, – сказал он, в частности, – чтобы мы (т. е. европейские державы. – И. Х.) могли прийти к общему согласию. Если же оно не состоится, то я имею твердое намерение действовать самостоятельно». Через три дня была объявлена частичная мобилизация. В Турции также возобладала «партия войны», надеявшаяся на поддержку Англии. После ряда неудачных дипломатических маневров 12 (24) апреля 1877 года был обнародован манифест об объявлении войны.

В соответствии с планом боевых действий, разработанным талантливым военачальником генералом Н. Н. Обручевым, русская армия должна была быстро переправиться через Дунай и, не тратя времени на осаду крепостей и вытеснение врага с обширной территории Болгарии, по кратчайшему пути двинуться прямо к столице Османской империи и занять ее, не дожидаясь реакции европейских держав. В том, что Турция проиграет войну, в Европе мало кто сомневался. Важно было продемонстрировать, что Россия может победить без особого напряжения, а значит, способна встретить давление держав не истощенной, а с позиции силы.

Отто фон Бисмарк. 1870-е гг.

При всей своей дерзости этот план не был неосуществимым. Однако война стала развиваться по иному сценарию. Главнокомандующим Дунайской армией был назначен брат императора – великий князь Николай Николаевич, оказавшийся, мягко говоря, не слишком способным военачальником. Александр II тоже находился в действующей армии. Он отправился на Балканы, по собственным словам, в качестве «брата милосердия», однако не мог удержаться от вмешательства в принятие важных решений, создавая дополнительную неразбериху.

Форсирование Дуная было проведено образцово – совсем не там, где ожидал обманутый отвлекающими маневрами противник. Инициатива целиком принадлежала русским войскам, никакого стратегического плана войны у противника не было. Однако вскоре успешно начатое наступление столкнулось с серьезными препятствиями. Дело в том, что на правом фланге русской армии остался очень сильный корпус, пожалуй, самого талантливого турецкого генерала – Осман-паши. В начале июля он стремительно выдвинулся по направлению к Плевне. Этот небольшой город-крепость стал для русской армии роковым. Командование не заметило быстрого передвижения 15-тысячного турецкого корпуса. В результате русские заняли соседний Никополь, но в Плевну опоздали всего на несколько часов. Наспех предпринятый штурм совсем еще недавно пустого города захлебнулся в крови.

Участники Берлинского конгресса. Рисунок из журнала «Всемирная иллюстрация». 1878 г.

Поначалу большого значения этой неудаче не придали. Однако Плевна находилась почти в центре стратегической линии от Дуная к Балканским перевалам, так что оставлять ее в тылу было очень опасно. Сюда были переброшены дополнительные части, и 18 июля последовал еще один штурм. И вновь неудача с большими потерями – почти 8 тысяч убитых и раненых! Осман-паша успел создать прекрасные оборонительные линии, к тому же Плевна постоянно получала подкрепления.

В это время к югу от Балкан, куда вышел передовой отряд генерала Гурко, появилась 60-тысячная турецкая армия, и русские части едва успели отойти к перевалам. Неожиданный переход от наступления к обороне на всех участках боевых действий застал нашу армию в крайне невыгодном положении – с растянутыми коммуникациями и «дырявым» фронтом. Воодушевленное турецкое командование разрабатывало даже планы вытеснения русских обратно за Дунай, и лишь несогласованность действий турок и стойкость русских частей и болгарского ополчения помешали противнику развить успех.

Ключевыми пунктами, где решался теперь исход войны, стали Плевна и Шипкинский перевал. Героически отбив у Шипки упорный натиск превосходящих сил, российские части перешли здесь к обороне, затянувшейся до 27 декабря. Крайне неудобная позиция, тяжелейшие условия, рано наступившие в горах морозы, – все это привело к очень большим потерям (около 10 тысяч человек), причем в основном из-за обморожений и болезней. Но самым кровавым эпизодом войны стал третий безуспешный штурм Плевны. Он был предпринят 27–30 августа, к именинам императора и вопреки мнению многих военачальников, которые считали, что необходим не штурм, а правильная осада. Лишь отряду генерала Скобелева ценой невероятного героизма удалось добиться частичного успеха, но поддержки он так и не получил. Потери составили 13 тысяч человек.

Настроение в Ставке было близко к паническому. В этот драматический момент Александр II, поддержанный Милютиным, принял волевое решение: никуда не отходить, начать планомерную осаду Плевны. Для этого из России был вызван герой обороны Севастополя генерал Э. И. Тотлебен. 28 ноября (10 декабря), истощив все запасы, Осман-паша предпринял отчаянную попытку прорыва блокады. После ее неудачи турецкий корпус численностью 40 тысяч человек сложил оружие. Препятствие к дальнейшему наступлению было ликвидировано. На военном совете было решено не откладывать общее наступление до весны. Это решение означало, что горные перевалы будут преодолеваться зимой, в лютый мороз. Первым через западные перевалы двинулся генерал Гурко. Самое упорное сопротивление русские части встретили в центре, у деревень Шипка и Шейново, где лишь ценой тяжелейшего перехода через горы и 5-тысячных потерь в самом конце декабря был окружен и взят в плен 25-тысячный корпус турок. Особо заметную роль сыграл в этом успехе генерал Скобелев. Дальнейшее наступление развивалось стремительно, и уже 19 (31) января в Адрианополе было подписано соглашение о перемирии. Победа казалась полной!

Многие и в армии, и в России считали, что логичным аккордом войны будет занятие Константинополя. Однако войска были остановлены в Сан-Стефано, всего в 12 километрах от турецкой столицы. Главной причиной остановки армии был бурный протест Великобритании и угроза начала новой войны – на этот раз с самой могущественной европейской державой, к которой к тому же вполне могли присоединиться Австро-Венгрия и Франция. После некоторых колебаний флот ее величества королевы Виктории вошел в Дарданеллы, превратившись в зримый и весомый аргумент в давлении на Россию. Между тем 19 февраля, в очередную годовщину восшествия Александра II на престол, представители России и Турции подписали мирный договор, известный как Сан-Стефанский. Условия его казались необычайно выгодными. Сербия, Черногория и Румыния получали полную независимость и территориальные приращения; образовывалось огромное Болгарское княжество (формально автономное); Россия получала утраченную после Крымской войны Южную Бессарабию и некоторые территории в Закавказье. Этот договор был с восторгом встречен в России и с крайним возмущением – в европейских столицах. Впрочем, уже тогда возникла версия, что туркам удалось провести русских дипломатов: соглашаясь на значительные территориальные уступки, они-де ожидали и даже провоцировали резкую реакцию Европы, закономерно посчитавшей, что Россия пытается сделать из обширной Болгарии своего сателлита и с его помощью безраздельно хозяйничать на Балканах.

Европейские державы потребовали пересмотра двустороннего договора на общеевропейском конгрессе. Он открылся в Берлине 13 июня 1878 года. Под давлением Великобритании (которую представлял премьер-министр и лидер партии тори Бенджамин Дизраэли) и Австро-Венгрии, при одобрении Франции и полном самоустранении Германии (в Петербурге напрасно рассчитывали на поддержку германского канцлера Отто фон Бисмарка), России пришлось уступить по многим пунктам. Болгария была разделена на две части, причем более обширная и богатая южная ее часть, названная Восточной Румелией, ставилась в зависимость от Турции. Существенно урезались территории Сербии и Черногории, Австро-Венгрия получала право оккупировать Боснию и Герцеговину, а Англия – Кипр. «Берлинский трактат, – писал 80-летний министр иностранных дел князь А. Д. Горчаков императору, – есть самая черная страница в моей служебной карьере». «И в моей тоже», – признал Александр II. Между тем сложившаяся ситуация едва ли оставляла России выбор и какие-либо ресурсы противодействовать давлению держав. В полной мере сказывались последствия затяжной войны. По признанию Милютина, «военные силы так расстроены войной, так разбросаны, что никакого вероятия успеха» в новой войне не предвидится.

Как оценить итоги войны с точки зрения российских национальных интересов? Надо признать, что если Россия стремилась утвердить на Балканах свое влияние, то достичь этой цели соразмерно понесенным жертвам ей не удалось, причем совсем не из-за итогов Берлинского конгресса. Дело в том, что Турция так и не смогла установить контроль над Восточной Румелией, и уже в 1885 году две части Болгарии фактически объединились. Однако тогда же отношения Болгарии и России испортились, и дело дошло даже до разрыва дипломатических отношений, восстановленных только в 1896 году. Выяснилось также, что правительства Сербии и Румынии склонны ориентироваться не на восток, а на запад. Взаимоотношения молодых балканских государств также оказались далеко не идиллическими, и сербо-болгарская война 1885 года стала лишь грозным предвестником конфликтов, приведших уже в начале XX века к резкому обострению противоречий между Сербией, Болгарией, Румынией и Грецией. В результате Балканы превратились в настоящий «пороховой погреб Европы», взорвавшийся в 1914 году.

Финал

Но еще более печальные последствия итоги войны имели для внутреннего положения в России. Мы помним, в каком возбужденном состоянии подошло к ней русское общество. Война поначалу отодвинула внутренние проблемы на задний план. В настроениях общества поначалу доминировала одна простая мысль: «Лишь бы победа, а остальное пока не важно». Но это похоже на выписывание векселя, который по окончании сражений был предъявлен совершенно не готовой к этому власти. Впрочем, платить приходилось и по настоящим векселям. Война стоила государству суммы, более чем вдвое превышавшей годовой бюджет, привела к резкому падению курса рубля, скачку инфляции и к тому же совпала с европейским экономическим кризисом. Империя оказалась на грани финансового банкротства.

Неудовлетворенность русского общества результатами войны имела, как писал В. П. Мещерский, «роковое значение в истории русской внутренней государственной жизни». В стране воцарилось «состояние какого-то всеобщего глухого недовольства и недомогания». Не менее тяжкими были последствия войны и лично для Александра II, от воли которого очень сильно зависела ситуация в стране. «Мы были поражены его изменившимся внешним обликом, когда он вернулся в Россию, – вспоминала фрейлина императрицы графиня Александра Толстая. – Поразительная худоба свидетельствовала о перенесенных испытаниях. У него так исхудали руки, что кольца сваливались с пальцев…» Однако дело было не только в физическом, но и в психологическом истощении. Император все больше тяготился грузом ответственности, лежавшим на его плечах, все менее твердыми и осмысленными были его государственные решения. Война надломила его.

И это при том, что к началу 1870-х годов преобразовательный порыв, двигавший Александром II в 1850 – 1860-х годах, и без того почти угас. Утратив представление о целях и направлении развития, власть действовала по инерции, а то и вовсе бездействовала. Но ведь жизнь в стране еще была бесконечно далека от того, чтобы спокойно идти своим чередом. К тому же в конце 1870-х годов российское общество столкнулось с новым вызовом: революционным террором, направленным против представителей власти. Это были уже не отдельные акты, подобные покушению Каракозова, а систематическая кампания.

Начало волне террора было положено в январе 1878 года, когда 29-летняя революционерка (нигилистка, как часто называли их в обществе) Вера Засулич по своей собственной инициативе выстрелила в петербургского градоначальника Ф. Ф. Трепова, была схвачена, предстала перед судом присяжных и… оказалась им оправдана! В августе не менее известный впоследствии революционер, 27-летний Сергей Кравчинский прямо в центре Петербурга зарезал кинжалом шефа жандармов Н. В. Мезенцова, после чего сел в пролетку и благополучно скрылся. Теракты совершались под флагом мести за репрессии и встречались некоторой частью общества если не сочувственно, то «с пониманием»: правительство-де само виновато, ведь именно оно необоснованным угнетением заставляет молодых идеалистов идти на крайности. От рук террористов погибло еще несколько человек, а в марте следующего года Петербург узнал о покушении на главу государства. Некий бывший студент Александр Соловьев спокойно приблизился на улице к Александру II, отдал ему честь, а затем достал револьвер и открыл стрельбу. Стрелять он, правда, не умел, и побежавший зигзагами император даже не был ранен.

Михаил Тариэлович Лорис-Меликов. 1878–1879 гг.

Но настоящая охота на государя развернулась, после того как летом 1879 года наиболее радикально настроенные революционеры решили всеми силами добиваться его смерти (они патетично именовали это решение «вынесением смертного приговора»). В ноябре был взорван поезд, в котором, как считали убийцы, ехал Александр II, а 5 февраля 1880 года чудовищный взрыв потряс уже Зимний дворец. Оказалось, что один из террористов, Степан Халтурин, устроился во дворец плотником и сумел пронести в него около трех пудов (50 килограммов) нового взрывчатого средства – динамита, которые и взорвал под обеденной залой в момент, когда там должен был находиться император (тот всего на полчаса задержался).

Не так уж сложно представить себе то крайне тягостное чувство, которое доминировало в ту пору в настроениях и правительства, и общества, закономерно преувеличивавших организованность террористов и масштабы их деятельности. «Было бы слишком слабым сравнением, если бы я сказал, что мы все жили в осажденной крепости, – писал спустя много лет в воспоминаниях племянник императора, великий князь Александр Михайлович. – На войне и друзья, и враги известны. Здесь мы их не знали. Камер-лакей, подававший утренний кофе, мог быть на службе у нигилистов… Каждый истопник, входящий к нам, казался нам носителем адской машины». Труднее понять, каково было человеку, ставшему главным объектом этой охоты. Александр II, как показывает его поведение в роковой день 1 марта, вряд ли испытывал перед убийцами страх; конечно, не думал он и о том, чтобы утихомирить их какими-то уступками. Но какую, должно быть, тоску вызывало у него, и без того смертельно уставшего, ощущение, что жизнь его зависит от какой-то анонимной, бессмысленной и злобной силы!

В этот драматический момент на политической сцене должен был появиться кто-то, способный вывести правительство из тупика. Эту роль сыграл человек сравнительно чужой для столичных кругов – талантливый военачальник и администратор, герой недавней русско-турецкой войны (он воевал на Кавказском фронте) граф Михаил Тариелович Лорис-Меликов. После взрыва в Зимнем он был облечен почти диктаторскими полномочиями и вскоре смог сформулировать достаточно четкую программу действий правительства в условиях кризиса.

Зимний дворец после взрыва 5 февраля 1880 г.

Не собираясь уступать террору, Лорис-Меликов уловил главную проблему русского общества тех лет: состояние апатии и глубокой неудовлетворенности, в котором оно пребывало после войны. Он не был человеком, склонным к каким-то радикальным решениям или популистской демагогии. Его программа была достаточно проста и бесспорна: облегчить налоговое бремя, помочь крестьянам, повысить эффективность управления, наладить контакт с прессой, и, главное – превратить общество из пассивного наблюдателя (а потому и постоянного критика) любых действий власти в организованную силу, разделяющую с нею бремя ответственности за судьбу страны.

Оживить, воодушевить русское общество могло только реальное дело. По мысли Лориса и его единомышленников, таким делом должно было стать участие общественных избранников в разработке самих реформ. Не вдаваясь в детали, достаточно сказать, что эта идея, получившая у публицистов и исследователей громкое название «конституции Лорис-Меликова», ничего общего с настоящей конституцией не имела. И все-таки при некоторой доле фантазии это проектировавшееся совещательное собрание представителей земств и городов (всего около сотни человек) можно было воспринимать как подобие «первого российского парламента», правда, совершенно не похожего на парламенты европейские. Любопытно, что сам Александр II, всю жизнь стойко сопротивлявшийся любому ограничению его власти, одобрив предложение Лориса, заметил: «Я дал согласие на это представление, хотя и не скрываю от себя, что мы идем по пути к конституции». Эти слова были произнесены утром 1 марта 1881 года… После смерти царя проект Лориса так и остался неосуществленным.

Последние месяцы жизни императора Александра II вообще были чем-то из ряда вон выходящим. 22 мая 1880 года после длительной болезни скончалась императрица Мария Александровна. «До сего дня едва ли какая-либо венценосная жена умирала так бесшумно, так бессознательно и случайно, так одиноко», – записал в дневнике П. А. Валуев.

Покушение 1 марта 1881 г. Рисунок из журнала «Всемирная иллюстрация».

Едва дождавшись истечения 40 дней после ее смерти, то есть задолго до окончания положенного по традиции годичного траура, император обвенчался с княжной Долгорукой, которая вместе с потомством (сыном Георгием и двумя дочерьми) получила титул светлейшей княгини Юрьевской. «Я хочу умереть честным человеком и должен спешить, потому что меня преследуют убийцы», – якобы повторял Александр II. Вероятно, он действительно пытался обеспечить будущее своей второй семьи перед лицом возможной смерти. Однако это событие шокировало его многочисленных родственников, особенно старшего сына и наследника Александра Александровича. Очень тяжело переживали случившееся все, кто был близок к покойной императрице и к цесаревичу. «Я никогда не признаю эту авантюристку. Я ее ненавижу! – говорила мужу после обеда с новобрачными Ольга Фёдоровна, жена великого князя Михаила Николаевича. – Она достойна презрения. Как смеет она в присутствии всей императорской семьи называть Сашей твоего брата?»

Столкнувшись с почти неприкрытой оппозицией среди родных и близких, самодержец (это было особенностью его характера) упорно не желал отступать. Напротив, судя по некоторым данным, он собирался короновать Юрьевскую подобно тому, как это когда-то сделал со своей второй супругой Пётр I. Были даже те, кто утверждал, что видел собственноручно нарисованный императором вензель новой императрицы Екатерины III! Рожденный задолго до брака Георгий становился бы великим князем. Это был бы настоящий династический кризис. «Положение наследника становилось просто невыносимым, – вспоминала фрейлина Александра Толстая, – и он всерьез подумывал о том, чтобы удалиться “куда угодно”». Но судьба распорядилась по-иному…

Читатель, наверное, уже обратил внимание на вопиюще непрофессионально организованную охрану главы государства. Конечно, до начала кампании террора в серьезной охране царя вообще не было необходимости. Но ничего принципиально не изменилось и тогда, когда стало ясно, что угроза его жизни очень серьезна. Явные просчеты в обеспечении безопасности касались, во-первых, предотвращения покушений, а во-вторых, самой охраны при перемещениях императора. Известно, например, что задолго до взрыва в Зимнем при одном из обысков был найден план дворца с помеченной на нем обеденной залой, но никаких мер вслед за этим не последовало. Обеспечением безопасности императора занималось тогда несколько разных ведомств, что тоже создавало путаницу.

Но хуже всего было то, что сам охраняемый не желал, чтобы его охраняли. Александр II считал унизительным, что по столице своего собственного государства он должен ездить в сопровождении охраны. Он всячески сопротивлялся попыткам окружения как-то ограничить в целях безопасности его передвижения. По одной из версий, тем же воскресным утром 1 марта во дворце было получено сообщение, в котором точно указывалось место будущего покушения. Однако изменить заранее известный маршрут движения царя министр двора граф А. В. Адлерберг не решился якобы потому, что накануне в ответ на очередное предостережение Александр II раздраженно заявил: «Слушай, Адлерберг! Я тебе уже не раз говорил и еще раз приказываю: не смей мне ничего докладывать о готовящихся на меня покушениях… Я хочу остаток жизни прожить в покое».

Александр II на смертном одре. Художник К. Е. Маковский. Государственный Эрмитаж.

Сейчас даже дилетанту известно, чтó должна делать охрана сразу после неудавшегося покушения: немедленно увезти охраняемого подальше от места событий. Когда один из террористов, Николай Рысаков, бросил в карету царя первую бомбу, тот остался совершенно невредим. Он вышел из поврежденного экипажа, подошел к раненым казакам, затем к Рысакову, потом собрался осмотреть место взрыва. В рядах охраны царила явная растерянность. Все это и позволило второму террористу, Игнатию Гриневицкому, завершить начатое дело второй бомбой. Трагизм происшедшего усугублялся тем, что властям к 1 марта уже удалось выйти на след террористов и их арест был вопросом нескольких дней. Покушение на Екатерининском канале фактически было их последним шансом.

Тяжело раненного императора перевезли в Зимний дворец. Через час с небольшим после взрыва государь умер. Завершилась не только его жизнь, ушла в прошлое целая эпоха – время больших надежд и разочарований, эпоха Великих реформ. 4 марта близко знавший покойного императора генерал Н. П. Литвинов записал в дневнике: «Четвертый день, и я все еще не могу опомниться. Обезноженный труп могущественного монарха и прелестного человека лежал на походной своей кровати живым укором нашей халатности, лени, недомыслия и своекорыстия».

Опомниться долго не могла и вся Россия…

Главные даты жизни императора Александра II Николаевича

1818 г.

17 апреля

В Кремле, в архиерейском доме при Чудовом монастыре, родился первенец Николая Павловича и Александры Фёдоровны, нареченный Александром.

5 мая

Александр Николаевич крещен в церкви Чудова монастыря. Восприемниками стали император Александр I, вдовствующая императрица Мария Фёдоровна и король Пруссии Фридрих-Вильгельм II.

Лето 1824 г.

Воспитателем великого князя Александра назначен Карл Карлович Мердер.

1825 г.

12 декабря

Александр официально объявлен наследником престола.

14 декабря

Восстание декабристов.

Лето 1826 г.

Назначение наставником наследника В. А. Жуковского.

1 января 1828 г.

Начало занятий наследника по плану Жуковского.

1830–1831 гг.

Восстание в Польше.

30 августа 1831 г.

После смерти дяди, Константина Павловича, Александру пожалован титул цесаревича.

17 апреля 1834 г.

Совершеннолетие цесаревича.

1837 г.

Весна – лето

Путешествие по России.

3 июня

Александр пишет из Сибири отцу письмо с просьбой об облегчении участи декабристов.

30 апреля 1838 г.

Начало заграничного путешествия.

1839 г.

13 марта

Знакомство в Дармштадте с будущей женой, принцессой Марией Гессен-Дармштадтской.

Апрель – май

Визит в Великобританию, знакомство с королевой Викторией.

4 апреля 1840 г.

Помолвка с Марией Гессен-Дармштадтской.

16 апреля 1841 г.

Бракосочетание с Марией Гессен-Дармштадтской.

8 сентября 1843 г.

Рождение наследника, великого князя Николая.

1848 г.

Революции в Европе.

Сентябрь 1850 г.

Поездка на Кавказ.

1853 г.

Начало Крымской (Восточной) войны.

1855 г.

18 февраля

Смерть отца, Николая I.

19 февраля

Манифест о воцарении Александра II.

27 – 28 августа

Сдан Малахов курган, что предопределило падение Севастополя.

Сентябрь

Александр II выезжает в Новороссию и Крым.

1856 г.

18 марта

В годовщину сдачи Парижа союзным войскам (1814) подписан Парижский мирный договор. Россия теряет право держать военный флот на Черном море.

30 марта

Речь перед представителями московского дворянства о необходимости отмены крепостного права в будущем.

26 августа

Торжественная коронация на царство в Москве.

3 января 1857 г.

Первое заседание Секретного комитета по крестьянскому делу (с января 1858 переименован в Главный комитет).

1859 г.

4 марта

Начало работы Редакционных комиссий.

25 августа

Взят аул Гуниб, имам Шамиль сдался в плен.

1860 г.

31 мая

Учрежден Государственный банк.

18 октября

Смерть матери.

1861 г.

19 февраля

Подписаны Положения о крестьянах, выходящих из крепостной зависимости.

5 марта

Манифест об освобождении крестьян обнародован в Петербурге.

10 – 11 января

Начало вооруженного восстания в Польше.

1864 г.

1 января

Обнародовано Положение о земских учреждениях.

Весна

Покорение западного Кавказа.

19 февраля

Крестьянская реформа в Царстве Польском.

1 мая

Польское восстание окончательно подавлено.

18 июня

Новый Университетский устав.

20 ноября

Утверждены новые Судебные уставы.

1865 г.

6 апреля

Цензурная реформа.

12 апреля

В Ницце умер наследник престола, старший сын Александра II Николай.

17 июля

Генерал М. Г. Черняев взял Ташкент.

20 июня

Присяга великого князя Александра Александровича (будущего Александра III) в качестве наследника престола.

1866 г.

4 апреля

Первое покушение на Александра II, совершенное Д. Каракозовым.

28 октября

Свадьба наследника Александра Александровича и Марии Фёдоровны (датской принцессы Дагмары).

1867 г.

18 марта

Подписан договор о продаже русских владений в Северной Америке.

25 мая

Во время визита в Париж Александра II поляк А. Березовский совершил новое покушение на русского императора.

6 мая 1868 г.

Рождение первого внука, Николая Александровича (будущего Николая II).

Июнь 1870 г.

Обнародование Городового положения (реформа городского самоуправления).

1870–1871 г.

Франко-прусская война.

20 февраля 1871 г.

В Лондоне подписана конвенция, отменяющая ограничительные статьи Парижского мирного договора 1856 года.

1874 г.

«Хождение в народ» молодых пропагандистов-социалистов. Более 1 тысячи человек арестованы.

Лето 1875 г.

Антитурецкое восстание в Герцеговине.

1876 г.

20 июня

Сербия и Черногория объявили войну Турции.

В России создана тайная революционная организация «Земля и воля».

1877 г.

12 апреля

Россия объявила войну Турции.

10 июня

Русская армия форсирует Дунай.

28 ноября

Плевна пала.

1878 г.

24 января

Покушение В. Засулич на генерала Ф. Ф. Трепова.

19 февраля

Подписан Сан-Стефанский мирный договор.

1879 г.

29 июня

Подписан Берлинский мирный договор.

2 апреля

Покушение А. Соловьева на Александра II.

17 – 21 июня

Создана террористическая революционная организация «Народная воля».

1880 г.

5 февраля

Взрыв в Зимнем дворце.

9 февраля

Создана Верховная распорядительная комиссия во главе с М. Т. Лорис-Меликовым.

22 мая

Смерть императрица Марии Александровны.

6 июля

Заключен морганатический брак между Александром II и княжной Е. М. Долгорукой, получившей титул княгини Юрьевской.

1881 г.

1 марта

В 14 часов 15 минут Александр II смертельно ранен в результате покушения на Екатерининском канале.

1 марта

В 15 часа 30 минут Александр II умер в Зимнем дворце

Оглавление

У колыбели

Воспитание

Взросление

Перемены? А зачем?!

На пороге Великих реформ

«Лучший день в моей жизни»

Освобожденное общество

Империя

Перелом

Вторая война

Финал

Главные даты жизни императора Александра II Николаевича Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg