«Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2016»

Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2016 (fb2) - Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2016 925K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Коллектив авторов

Плавучий мост. Журнал поэзии. № 2/2016

© Редакция журнала «Плавучий мост», 2016

© Verlag an der Wertach, 2016

© Авторы публикаций, 2016

* * *

Поэзия и время

Герман Власов[1] Поэты о войне

«Но святой Георгий тронул дважды Пулею не тронутую грудь…» Н. Гумилев

Военная поэзия – отдельная тема, и хвалебные оды на взятие неприятельской крепости занимают в ней лишь малую часть. Стихи поэтов-фронтовиков, нередко погибших на войне в самом расцвете, как, к примеру, харьковчанин Михаил Кульчитский – редкие по силе свидетельства о переломных страницах истории. Минувший век, щедрый на кровавые жатвы, запечатлен в строках русских поэтов. Хлебников, Гумилев, Маяковский, Ушаков, Гудзенко, Симонов, Слуцкий, Межиров, Друнина, Тарковский – вот первые из них, кто на слуху, но продолжать список можно долго. Часто говорят и то, что фронтовые поэты – особая каста, не приученная лгать, хитрить, приукрашать и выгадывать. Здесь важен фактический материалу не вымысел. Что-то навсегда меняется в человеке, когда он физически чувствует себя магнитом, притягивающим мины, когда смерть для него – обычное дело и когда она чудом «опять проходит мимо». Реальные переживания, правота поэта, взвешенная не силой любви, но смертным роком, определяют последующую жизнь, ее движение и понимание судьбы человека. Поэты на войне – это еще и чувство вины выживших перед погибшими. «Я знаю, никакой моей вины/ В том, что другие не пришли с войны… но все же, все же, все же…» – записал Твардовский. Поэты на войне – это стремление рассказать о товарищах, сохранить их в нашей памяти, воскресить силой мысли и воображения. Как бы там ни было, сегодня мы – наследники этих свидетельств, за которые заплачено так дорого.

В наши дни удивительные стихи Межирова, позднее разработавшего тему «двойничества», кажутся обращенными в будущее: Человек живет на белом свете./ Где – не знаю. Суть совсем не в том./ Я – лежу в пристрелянном кювете,/Он – с мороза входит в теплый дом…‹…› Поэт на войне зачастую обращен к неведомому слушателю, находящемуся от него на большом расстоянии и, возможно, в другом времени. Для него важно передать свое послание, высказаться так, чтобы эхо его строчек продолжало звучать сегодня. Заметим, что такие стихи, такая связь с предполагаемым читателем – взаимная. Но что происходит с человеком, изначально воспринимающим жизнь шире и ярче, если жизнь эта перестает быть мирной? Часто, как это было с Николаем Гумилевым, он становится носителем кодекса чести, становится патриотом и воином – из романтика он превращается в героя. «Та страна, что могла быть раем/ Стала логовищем огня…» – свидетельствует он, и такое утверждение вполне сравнимо с призывом вести «народную священную войну». Наконец, говоря о Гумилеве, юбилей рождения которого мы отмечаем в этом году, стоит упомянуть, что именно на военный период приходятся духовные и идеологические поиски, складываются новые представления о человеке, истории и личности. Поэт, путешественник и теперь уже воин может сказать: «Словно молоты громовые/ Или воды гневных морей,/ Золотое сердце России/ Мерно бьется в груди моей». Поэты на войне это еще и удивительные лирические признания. Знаменитое «Жди меня» Симонова, обращенное к одному конкретному человеку, переписывалось от руки тысячами неизвестных солдат, придавало им веру в человечность и надежду. «О тебе, о тебе, о тебе,/ Ничего, ничего обо мне!/В человеческой, темной судьбе/Ты – крылатый призыв к вышине».-написал Гумилев еще в 1918-м году.

Наверно, никто из поэтов не хотел и не хочет войны, но, обращаясь к поэзии фронтовиков, задаешься вопросом: откуда они брали силы, чтобы не только выжить, но и победить? Одолеть не только врага, но и свои слабые стороны? Как смогли они не только уцелеть на страшной войне, ной не запятнать свои душу и совесть? Что должно было случиться такого, чтобы вчерашний девятиклассник осаждал военкомат и стал командиром танка? Наверно, во времена вызовов извне люди творчества, стремящиеся к целостному восприятию, острее чувствуют потребность защититьто, «с чего начинается Родина» – дом, город, область, страну, ее особую культуру, мировосприятие, ее космос. Поэты на войне защищают свое прошлое и будущее, как бы поднимаясь над настоящим: «Стихи на фронте. В огненной реке/ Не я писал их – мной они писались./ Выстреливалась запись в дневнике/ Про грязь и кровь, про боль и про усталость» ‹…› – такие слова сказал Ион Деген. Война мобилизует на творчество – множество мирных проблем становятся несущественными перед угрозой одной первостепенной, а люди – обычно такие разные – в общем порыве, в конечном счете, побеждают. Вот, наверно, тот урок, та память, которую не стоит забывать сегодня. «Наши павшие – как часовые…» – пел Высоцкий и сегодня наши современники с благодарностью вспоминают о поэтах-фронтовиках.

Берега

Надежда Кондакова Окно в слезах

Поэт, переводчик, прозаик, член Союза писателей Москвы, член Союза писателей России. Автор многих книг и публикаций. Лауреат государственной премии Москвы в области литературы и искусства (2011 г.). Живет в Переделкине.

…Мне всегда казалось, что любовная лирика – самое творчески оправданное, жизнью спасенное и не раз спасавшее меня в пору энтропии (как известно, стремящейся к максимуму) и есть самое «мое» – среди всего написанного за пятьдесят лет присутствия в литературном пространстве. Однако почти никто из критиков, в разные годы писавших обо мне и моих книгах, этого, кажется, не заметил. То ли «гражданский темперамент», отмечаемый рецензентами, затмевал сокровенные стихи о личном, или стыдливость былых времен тому причиной, не знаю. Но решила я в конце-концов издать небольшую книгу стихов о любви, написанных на протяжении всей жизни. Сегодняшняя подборка для «Плавучего моста» – как бы конспект этой книги, на самом деле состоящей из трех книг, соответствующих трем главам моей жизни. С благодарностью думаю о моих живых и мертвых «лирических героях».

Надежда Кондакова

* * *

Я гуляла в этих травах, Целовала губы эти, Я тогда имела право Быть счастливою на свете. Быть единственной. О Боже! Ничего не ждать взамен И не чувствовать всей кожей Неизбежных перемен. 1973

* * *

Невозвратно и неповторимо. Голос твой остался вдалеке. Только голос, только тень от дыма, только отпечатки на песке. Господи, верни мне хоть на склоне, выдерни из памяти незлой наши полудетские ладони над сердечком с острою стрелой. 2010

Письма

Твои письма придут через век, одолеют пространство земное. Ты был тихий, как мартовский снег. Ну а я? Я была молодою. Я счастливой была на земле, я несчастной, наверно, казалась. Твои письма лежат на столе. …Как бесстрашно я к ним прикасалась! 1979

* * *

Я знаю, скажут обо мне: лукавая жена. Но кто бы знал что лишь во сне тебе я неверна. Что лишь во сне есть дом и сад – будь проклят этот сон! – уже пятнадцать лет назад и тысячу времен. А тот один, кто виноват, – один, один, один – уже пятнадцать лет подряд здоров и невредим. Читает книги, пьет вино, не верит даже в Ад. Но по ночам идет за мной пятнадцать лет подряд. Неважно где, неважно как – я чую трепет рук, я вижу тень, я слышу шаг – и просыпаюсь вдруг. …Будь проклят день и проклят час – Кощея злая мгла, когда соединила нас смертельная игла: Игла в яйце, Яйцо в утице. Ну а я в венце – на распутьице. 1980

«Браки свершаются на небесах…»

Ты муж на небесах мне… что – земное?! Оно пройдет, растаяв без следа, как испокон веков в пыли и зное бесследно исчезали города. Все станет глиной – штампы и бумаги, завистливые злые языки, Истлеют даже розы… Но во прахе потомок мой увидит тень руки, дарившей их, твоей руки, любимый, И, может быть, беседуя со мной, он вдруг поймет, что жизнь проходит мимо, сквозь бездну лет – увидит лето Крыма и повторит мой страшный путь земной… 1982

* * *

Если разлюбишь меня – скажи. Горькая правда сильнее лжи. Издавна наш говорит народ: ложка сухая рот дерет. Сухо во рту от глухой тоски – на расстоянье одной руки, как в Аду – на расстоянье огня, в котором тебе гореть без меня. Если разлюбишь – не говори, я пойму по платку зари, по его почерневшей кайме пойму, что не вернешься ко мне. Черным узлом завяжу концы, слезы – доносчики а не гонцы. Я не пошлю их в далекий путь, а заточу их в темницу-грудь, в сердце сошлю, где черным-черно. Пусть разорвется от слез оно! – страшно сказать… Но страшнее тьма – если тебя разлюблю сама. 1982

* * *

Любовь – это двадцать лет разлуки, Это тысяча лет такого огня, когда руки не помнят что они – руки, и не видят глаза среди бела дня. Есть горы вокруг, но нет преграды, моря – но и они не страшны. И нет ничего на земле – и не надо! – в час стыдящийся себя тишины, в час ночного, бушующего прибоя, когда на волну идет волна, и двое не помнят, что они двое – дыханье одно и плоть одна. …Пусть глаза мне замажут золотом меда, пусть славушка прилипнет сильней репья, – я возьмусь за любую черную работу, любую муку перемучаю я. Муку перемелю, полы перемою, в ушко пролезу почти без труда, потому что я знаю, что это такое – быть в разлуке. И уже навсегда… 1982

* * *

А собственно, что же такое разлука? Мы не были даже знакомы и дня, но кто-то нас отнял уже друг у друга: меня – у тебя, а тебя – у меня. Ты помнишь, как счастьем дышала округа, как тело хотело огня и огня?! Но не было нас и тогда друг у друга: меня – у тебя, а тебя – у меня. Когда же и впрямь наступила разлука, то мы и не знали, друг друга виня, что нет уже тысячу лет друг у друга: меня – у тебя, а тебя – у меня. Ни горе, ни счастье уже не пугают, но мучает голос из крайнего дня: – Зачем отнимают, зачем отнимают меня у тебя и тебя у меня?.. 1983

Роман

Тебе – почти что сорок, а мне – почти что двадцать. И мокрых листьев шорох мешает целоваться. Не то пройдет соседка, не то сосед заглянет, и хоть цела беседка – беседовать не тянет. Качнет шары гортензий или шепнет на ушко, но к ветру нет претензий – проглядка и прослушка! Потом промчится время, летучее, как пламя. И что там станет с теми, застенчивыми, нами, никто уже не вспомнит, никто уже не знает. Лишь ветер парус комнат, как прежде, надувает. Там мне – почти что сорок, тебе – почти что двадцать. И кажется, что – морок, и тянет целоваться. И видится, что шалый горит огонь в камине. И губы твои – алы, и губы мои – сини от взглядов этих жарких, застенчивого «здрасьте», от этой кочегарки безумия и страсти. …Закуришь, выйдешь в сени. Я встану на пороге у молодости, лени, у полной безнадёги…

* * *

Все пропадет – и молодость, и сила не одного сводящая с ума. Покинут все меня. Не ты ли, милый, средь первых будешь?.. Да и я сама уйду от вас. Снега моей державы, моих степей глухие ковыли и сильных рек большие переправы меня спасут от близости земли – сырой, отверстой, глинистой… Печалью нас в этом мире вряд ли удивишь. …Две девочки – две парки за плечами прядут, прядут немыслимую тишь. И им в ответ семь ангелов играют, и, содрогаясь, слышу я вдали – моих любимых ангелы сзывают на Страшный Суд – со всех концов земли. 1981

* * *

Зеленоваты без претензий, почти уже в осеннем гриме, ажурные шары гортензий – гидрангий, как сказали б в Риме – не нашем нынешнем, а Древнем, и также древности подобны, пристанционные деревни микроскопически подробны: заборы, мостики, перила, старуха в пестром «адидасе», и все, что не было и было в каком-нибудь девятом классе. Мы сами выбрали разлуку, чтоб к прошлому казаться ближе, и если ты протянешь руку, я, может быть, ее увижу – из этой электрички шумной, из нашей жизни безутешной, из юности ее безумной, её гортензии нездешней… 2004

Синий дом

Почти что на краю оврага есть синий обветшалый дом. Но мы не сделаем ни шага, чтоб снова очутиться в нем. Пускай в малине одичавшей гудят огрузлые шмели. Но я молюсь, чтоб эту чашу повторно мимо пронесли. И ты молись, чтоб всё пропало, рассыпалось до мелких снов, чтобы на паперти вокзала нам не хватило нужных слов. Чтоб было глупо все, как было, и, не растрачивая пыл, чтоб я всю жизнь тебя любила, чтоб ты всю жизнь меня любил. 2005

* * *

В Москве исчезли площади и скверы, а вместо них – о, чур меня, о, чур! – возвысились нелепые химеры, пародии былых архитектур. И там, где мы впервые целовались, где воздух был от счастья голубой, дома друг к другу жалобно прижались, потом исчезли, как и мы с тобой… 2005

* * *

Две белые кофточки с юбкою узкой – что надо еще мне теперь для души? Ну, может быть, память с её перегрузкой, да, может, скамейка, где спят алкаши. На этой скамейке, о Боже, о Боже, как долго нам грезился счастья обвал! Какие жары и морозы по коже ходили, когда ты меня целовал. Мы просто расстались. А, может, не просто, а, может быть, чья-то слепая рука водила судьбой, отдирала коросту с бескостного, злого её языка. И стало греховным, что было безгрешно. Но время прошло. И утихла родня. И вот я стою у скамейки, и нежно сам пух с тополей облетает меня… 2007

* * *

У розы засохшей на счастье такие права, которые свежая роза давно позабыла, такие права, что возможно спустя рукава валять дурака или брать его с жара и пыла, последнее счастье – какой это праведный сон, какое свеченье, какое во сне бормотанье… О Господи, дай мне поверить, что нету времен, что роза не знает ни вечности ни увяданья. 1995

Медовый дом

Поздней страсти застенчивы тени, но желаний бесстыден угар – на земле не случался смиренней и счастливее этот пожар. Были юбки разбросаны смело и цвели на полу, как цветы, и почти обнаженное тело не стыдилось своей наготы. И в ночи фиолетово-серой в деревянно-медовом дому было больше неверья, чем веры, что не сгинет, не канет во тьму эта ночь, этот жар, этот лепет и короткий, и сбивчивый сон, этот холод, дошедший, как трепет, из каких-то библейских времен. Были жесткие звезды неярки под присмотром невидящих глаз. И писала нам жизнь без помарки в первый раз. 1997

* * *

Мир– под копирку, завернут в копирку, в памяти – только пустые азы или уменье тяжелую дырку нежно заштопать крылом стрекозы. Выбор богат, но невыбор – богаче. Время постыло, но вечность простила то, что гляжу я влюблено, незряче на фронтовое затишье из тыла. …Мой лебединый, мой сладостный мальчик! Пусть наше время давно улетело, я – восьмиклассница, как же иначе мне объяснить твое жаркое тело!? Дело не в том, но не в том и безделье, Что из былого – могилы и дети нас окликают, а все, чем владели, плавает где-то, почти в Интернете. Мир не поймал в свои глупые сети, но и не сдался без боя на милость. …Вот и обуглилось все, что дымилось, вот и остались мы вместе на свете. 1997

Окно в слезах

«…К тому ж двадцатый век стоит в саду, а вместе с ним я белый свет покину…»

Н.К., 1980 Как девочка вайнахская – со страхом, как юноша из Углича – в Чечне, так я гляжу… И все покрылось прахом, и отжило, и умерло во мне. Отец и мать давно в сырой могиле, и ты один мне – муж на небесах, иных уж нет, а те – ушли, уплыли и лишь окно оставили в слезах. Так я о чем? О том, что ветер резкий, что мир, как прежде, и нелеп, и груб, Но смотрит Кто-то из-за занавески – и не разжать закаменевших губ. Я много лишних слов наговорила, как бы с нечистой силою в ладу… О, Господи, прости мне и помилуй, – двадцатый век уже отцвел в саду. В Твоем саду, о милостивый Боже, Твоей покорна силе всеблагой, стою теперь, и праведней и строже, и знаю, что нет смерти никакой. 1998

* * *

И кофе вблизи Люксембургского сада у рыжей и алой листвы на виду запомнится странной рифмовкой с «де Сада» и тем, что мы не были в этом саду. и тем, что летела листва, умирая – в щемящий пунктир превращалась черта, и осень, как будто преддверие рая, для нас распахнула свои ворота. 2007

* * *

Ты говоришь: не плачь, еще не время, еще не время, – говоришь, – не плачь… Но желтый лист тебя целует в темя, целует, как Иуда, как палач. Раскрыла осень подлые объятья, и мы одни – среди летящих стрел. …Я крашу рот и поправляю платье, чтоб на меня и ты без слез смотрел. 2009

* * *

В предпоследнем целованьи на больничной простыне столько боли, то есть, – знанья о тебе и обо мне. И покуда губы – в губы, и пока душа – в душе, я молчу о том, как любы дни, прошедшие уже… Нет ни страсти, ни влеченья в легкой старческой руке, но уходит в ночь свеченье и не гаснет вдалеке. А о том, что там, за знаньем, – за последним целованьем на исходе немоты – знаем только я и ты… 2014

* * *

Со Старой Планины здесь облака стекают, чтоб ночь нарисовать – не хватит и чернил, здесь ласточки живут и ящерки – витают, и мне Господь здесь жить определил. Он все забрал. А мне оставил – это преддверие своих немыслимых высот, и розовый апрель, и огненное лето, и старость, то есть страсть октябрьских красот. Придет январь. И синь его сквозная мне вилами напишет на воде, что есть любовь. Но я ее узнаю. …Здесь близок Бог, как никогда, нигде. 2015

* * *

В синий отблеск фиолета желтое – сквозимо. Ожидаю бабье лето и мужскую зиму. Ожидаю, что откатят прошлые разоры. Что опять затянут в кратер огненные взоры. И поселиться большая в сердце голубица. И за это обещаю – плакать и молиться. 2015

* * *

Я хочу на прощание выпить вина и не дать обещанья. Я сюда не вернусь, я плохая жена, я влюбилась в прощанья. Но покуда не скрылись глаза за горой, и покуда гора не пришла к Магомету, поцелуй меня в этой прохладе сырой сине-красного лета. Я навеки запомню и этот пейзаж, и дрожанье, горенье, и что наш поцелуй – это только мираж, измененное зренье. 2015

Заедно[2]

На Балканах бездонная ночь, осторожна, чиста, нелюдима. И уже никому не помочь, кто не заедно, не заедино. В эти ночи рождается страх одиночества – черная льдина. Плачет птица и дождик в горах, что не заедно, не заедино. …Мы такие прошли колеи, и такие проехали страсти, что дрожащие губы твои лишь касаются молча запястья…

* * *

Оглушило и ошарашило: не обозналось ли? – счастье покроя страшного, с неба и до земли. Как же нам это вынести, в памяти теребя прошлое, чтоб не вырасти больше самих себя? Ведь не на вырост дадено и не на окорот. Счастье, а не украдено, даже наоборот! Горя нам было мало ли – жалиться да тужить? Нас оно не ломало ли, и не мешало жить? А вот теперь – на паперти у счастья на поводу, словно на белой скатерти или на тонком льду. 2015

* * *

Ты готов ли, ласковый и нежный, встать со мной на неотвратимой, неизбежной паперти земной? Ты готов ли целовать каменья, брошенные вслед? От любви, похожей на смиренье, ждать ответ? Ты готов ли? Я ли не готова умирать: вот стоите рядом – ты и слово! – надо выбирать… 2015

* * *

Что с нами, милый?! Мне все чаще идет на ум: так виноград последний слаще – почти изюм. Так на прошедшие мытарства, каменьев град, отдав полжизни и полцарства, уже глядят. Так не зовут уже, не ищут земных утех, а молча ждут на пепелище, чтоб выпал снег. Все так…Но если ночкой каждой – о, исполать! – то умирать дано от жажды, то вновь пылать? И если это не расплата и вход в пике, а просто нежностью прижата щека к щеке?! …Знать, на осеннем одиноком уже пути Господь обвел нас дольним оком и – дал пройти. 2015

О поэте Надежде Кондаковой

Не в публицистике, не в прямом отражении каких-нибудь иногда очень сильных, но вместе с тем и привычных истин – сила поэзии, сила такого истинного поэта, как Надежда Кондакова. Её я бы сказал такой благородный признак то, что она свою необыкновенно глубокую, естественную, исходящую из самых глубин нашей современной национальной истории, жизнь, присущую ее большому дару образом превращает в поэзию. Она часть народа со всей его мучительно искаженной историей, со всеми этими так называемыми великими переломами, арестами, индустриализацией, страшной войной, которая стоила нам миллионов жертв, со всеми этими страшными репрессиями, которые стоили, может быть, и больше, чем миллионы жертв. И она не прошла через диссидентство, не прошла и через какое-то такое формотворческое диссидентство. Она естественная часть народного потока, и в силу вот своего дарования, которое ей подсказало ту естественную мелодию, тот ритм, те слова, она часть нашего языка, языка современного и одновременно исторического, и, может быть, частично архаического. И она превратила это в лирику, естественную, сильную, душевную лирику. Она нашла единственно необходимые слова и выразила всё – жизнь народа, личную жизнь, приключения наших поколений. Всё это обратилось в сильные, естественные стихи, где каждое слово на месте. Где нет ни попытки какого-то ловкого, но сомнительного эпитета, какого-то двусмысленного образа. Она никаких внешне подкупающих жестов не делает, но жест воли, жест страсти, жест любви постоянно в ее стихах присутствует. Она истинный лирик, лирик вот на сегодняшнем этапе русской поэзии. Она говорит внятно и сильно, она говорит просто, но существенно. Она находит необходимое слово, необходимое дыхание – и это действительно большая редкость, как всякая истинная поэзия, огромная редкость. Потому что сколько бы мы ни видели имен в антологиях, но истинных знаков русской поэзии остается очень немного, какие-нибудь, может быть, два-три десятка за век. И присутствие среди нас такого поэта оставляет для каждого, кто еще верит в силу слова, силу стиха, надежду, что всё это – вся эта музыка жизни – она реальна, она действительна. Вот поэтому Надежда Кондакова реалист не просто, а реалист в том поэтическом смысле, что поэзия всегда опирается на землю, а головой уходит в небеса.

Евгений Рейн[3]

Ирина Евса Переход

Родилась в Харькове. Школу окончила в Белоруссии. В 1987 г. окончила Литературный институт им. А. М. Горького. С 1979 г. – член Национального союза писателей Украины. Член международного Пен-клуба. Поэт, переводчик, составитель книг и антологий. Автор одиннадцати поэтических сборников. Перевела стихотворения Сафо, гимны Орфея, «Золотые стихи» Пифагора, свод рубай Хайяма, гаты Заратустры, «Песнь Песней», псалмы Давида. Публиковалась в журналах «Новый мир», «Звезда», «Знамя», «Радуга», «Интерпоэзия», «Новый Берег» и др. Лауреат премии Б. Чичибабина, премии «Народное признание», премии журнала «Звезда» и премии Н.Ушакова. За книгу стихотворений «Трофейный пейзаж» награждена премией имени Великого князя Юрия Долгорукого. В 2016 г. сборник стихотворений «Юго-Восток» стал победителем конкурса «Русская Премия». Живет в Харькове.

* * *

Куда ж нам плыть?..

А. С. Пушкин Золотыми мышами шурша у корзин, засыпая листвой водосток, ветер воет на лестнице: так муэдзин, обращенный лицом на восток, собирает к молитве своих мусульман. Но уже не тревожит ничуть сладким дымом пронизанный самообман, в небеса устремляющий путь. А куда же нам плыть? А и вправду, куда? Оторвёмся – и дело с концом – и в Латакию, где закипает вода расплывающимся леденцом азиатского солнца… Не сладко и там. Но горячая жёлтая взвесь заставляет забыть, забивая гортань, тёмно-серую, ватную – здесь. Время булькает пловом, дымится в котлах с подгорающей коркой на дне. Но аллах, растворённый в резных куполах, к чужакам равнодушен вполне. – Ну, так что, собираемся? – Этот молчит, тот, спеша, разливает вино. – Не хотите в Латакию – можем на Крит, в Картахену… Не всели равно, где забыться, зависнуть, песчинками в ряд лечь, рассыпаться искрами в штиль. Но моргают. – Куда же нам плыть? – говорят – безъязыким, безликим, как пыль?

* * *

В.Норазяну

Срезая кожуру с картофеля, палач божествен. На жиру замешенные краски фламандских мастеров – не терпят неудач, но требуют огласки. Заказчик пальцем ткнул в пурпурный гобелен, подпорченный свечой, что не догрызли мыши, в трёхпалый канделябр – и ты привстал с колен, звон гульденов заслышав. Кругов колбасных жар и сыра влажный срез, кабанья голова грозней полночных пугал – вот для чего ты здесь. Мучительный ликбез – картофелиной в угол. Трудись, глотай слюну, пока Антверпен спит и ратуша снежком припудрена снаружи, пока ночных цехов жужжит прилежный быт под кружевами стужи. Пока заказчик всласть посапывает, борт кровати накренив семипудовой сдобой, соединяй в одно портрет и натюрморт – утробное с утробой. До света копошась, как мышь в своей норе, озлишься: сыр усох, бегонии привяли. И – мстительным мазком – три волоска в ноздре и прыщ между бровями.

* * *

Снег на капоте старенького форда. Вокзал. Буфет с попытками комфорта. Пузырчатая – впрозелень – вода. Любовники глотают капучино, и в верности клянутся до кончины, не зная, что простятся навсегда. Великое показывая в малом, телеэкран гундосит сериалом, рекламой, что манит на острова. Бен Ладен наслаждается джихадом. И со стены командует парадом клыкастая кабанья голова. Любовники оглохли и ослепли. Жемчужный огонек блуждает в пепле забытой сигареты. Пальцы мнут салфетку с отпечатками помады. О Господи, какой ещё Бен Ладен? – до отправленья несколько минут. Портал вокзала стреснувшим пилоном. Снег, что наклонно гаснет над перроном. Поправив шарф, она шепнёт: «Иди». И он пойдёт подземным переходом, кружа, плутая, бедствуя под сводом, но выхода не видя впереди.

* * *

Приняв заказ, не пряча спеси, согнувшись в зябкой конуре, нам мастер выточит два перстня, два сердолика в серебре, где нить под влагой плавных граней всклубил декабрьский шелкопряд как будто в изморози ранней две винных ягоды горят. Асимметричные эклоги. Надежды, скрученные в жгут. Любви неверные залоги, что всё же нас переживут. Слепого случая вещдоки. Скандал. Фамильный компромат. Семей двусмысленные вздохи без комментариев и дат. Плодом украшенное древо. Барокко вычурная прядь. На безымянном пальце левой, не смея правую попрать. …Всё это мастер знал, покуда в морозных сотах декабря металлом булькала посуда, дышал раствор нашатыря, пока меж стёклами волною смерзался снега синий пласт… Художник мучался виною и сомневался, что продаст. И, отмахнувшись от дуплета, на каждом новеньком кольце он высекал: пройдёт и это, но с вопросительным в конце.

Переход

А теперь записывай: свобода – переход, пристрелянный, как тир, где тетрадь расхода и дохода заполняет ангел-рэкетир за спиной лоточника, а может, «челнока». – Не всели мне равно, кто теперь лишенья приумножит, если приуменьшить не дано. Дирижёр небесный, фалдой фрака синий мел смахнувший со стены, Ты шутя извлек меня из мрака, словно звук из клавиш костяных. Намекни, как музыка незлая с антресолей шатких шапито, для чего всё это, ибо знаю, что нелепо спрашивать, за что. А в другом и лучшем распорядке под присмотром ангельской братвы я была бы овощем на грядке, гусеницей в кружеве ботвы или в синь вкрапленным махаоном, что с лоскутной лёгкостью порхал над холмом с лишайником по склонам и окаменевшим, как Верхарн. Но свою мучительную коду продлевая, сумерки креня, Ты ведешь меня по переходу, позволяешь целиться в меня, чтобы я меж волком и лошадкой завертелась, дернувшись сперва. …Наклони фонарик над тетрадкой. Я не вижу. Дай списать слова.

* * *

И сколько ни шарю по ящикам, – в толк никак не возьму: где в пространстве окрестном тех мраморных слоников списанный полк, оплаканный медно-латунным оркестром? В чьих весях на белой салфетке стоят то тесной, подковообразной толпою – и к хоботу хобот, – то вытянув ряд гуськом, чечевицей, вот-вот к водопою? Топтавшие варваров. Что за цена им нынче, и есть ли слоновья Валгалла? А грозная бабка Игнациевна какие надежды на них возлагала, в тряпицу замотанных (вечно возя в бауле, как все, очевидно, скитальцы)? Меня оттесняла: «Руками – нельзя!» Но если и помнят, то именно пальцы, как холодом били. Особенно тот, с отколотым ухом, невзрачный собою. Наверное, в ходе привычных работ он стал результатом случайного сбоя. Кто из мастеров оказался не прав, упрямая полька не знала сама, но теперь эту дюжину, властно прибрав к рукам, выпасает в небесных саваннах на млечной лужайке с непыльной травой, и, словно китайский болванчик, не здраво, но веско качает льняной головой то справа налево, то слева направо.

* * *

В этот ни-дождь-ни-снег – с тополем на краю поля – ты без помех в жизнь протечёшь свою, бывшую, как жена, нынешнюю, как с крон влага, что зажжена сразу со всех сторон. Оком кося, как рысь, на отсыревший ствол, вздрогнешь: да вся корысть снегом ушла в помол прошлого. И давно твой древоточец-взор там, где всегда темно, вытравил свой узор. В этот ни-день-ни-ночь родины, на паях с мартом устав толочь грязь на её полях, выбредешь на шоссе, где, как шары в лото, с горки скатились все фары ночных авто. Всё-таки оглянись: тополем на краю плещет чужая жизнь, вырулив на твою трассу. Но зубы сжать не позволяет дрожь. Обледенелый тать – этот ни-даждь-ни-дождь.

* * *

Два «эспрессо», две цигарки, полдень, серый, как Ла-Манш. Две сороки, как цыганки, делят краденый лаваш. Сикось-накось, неумелым, убегающим стежком изумрудные омелы заштрихованы снежком. Бесполезной, неимущей (взгляд – в окно, рука – к челу), мне гадать на чёрной гуще совершенно ни к чему. Мне гадать на этой гуще всё равно что не гадать, потому что там, в грядущем, – только снега благодать. Всякий довод в рог бараний скручен. Тянет от дверей. Ход баталии банален, как протоптанный хорей. Воробьи стучат по жести. Скорый поезд прогудел. В каждой фразе, в каждом жесте – постмодерна беспредел. Два пробела. Две цитаты. Цитрус. Колкая вода. И стрекочут, как цикады, возле окон провода. Мягче слово или резче – всё в кавычках дежавю. До прямой и честной речи я уже не доживу. Слишком много напласталось для беседы по душам. Мне в затылок дышит старость учащённо, как дышал ты, – в беспамятство ныряя, словно в смертное родство, бескорыстно повторяя контур тела моего.

* * *

На столе – бедлам. За окном – разруха в красноватом зареве мятежа. Между стёкол вдруг оживает муха, пробиваясь к форточке и жужжа. То весенних фрезий залётный запах, то светила циркульный полукруг. Лишь одно незыблемо: справа – запад, если ты задумал бежать на юг. Разольём гороховый суп по мискам. Из другой эпохи, из тьмы другой нам с картины чёрная одалиска золотой подмигивает серьгой. Уперевшись локтем в парчу подушек, разгрызая косточку миндаля, ждёт, пока Альгамбра себя потушит, покачнувшись в пламени фитиля… Ввинтим в сумрак лампочку: день недолог. Мавританке – жемчуг, тебе – горох. Даже дым отечества нынче дорог, – поразмыслишь прежде, чем сделать вдох. Только муха скутером ошалелым в застеклённой мечется глубине. Только мокрых веток углы и стрелы ассирийской клинописью в окне.

Курортня зона

бомж на прогретом камне читает сартра тот кто читает сартра сегодня – бомж чайка вопит как чокнутая Кассандра и на нее бинокль направляет бош буш с высоты планёра грозит Ираку мысли Саддама прячутся в кобуру грека с бокалом пива не рад и раку он половину кипра продул в буру некий турист проворный как марадона щиплет лодыжку свеженькой травести в пластиковом бикини летит мадонна в шторм но никто не жаждет её спасти над головой вытягиваясь редея в кровоподтёках и дождевой пыли облако то блажит бородой фиделя то предъявляет розовый ус дали скачет profanum vulgus в раскатах грома бросив пронумерованные места бомж на своем насесте читает фромма крупные капли смахивая с листа он умостился так чтоб волна бодала как подобает хищнице – со спины организуя пряди его бандана выгорела до цвета морской волны все закипело сдвинулось помутилось эросом гекатомбы слилось в одно бомж прошивает время как наутилус зная что лучший выход уйти на дно не выпуская книги из рук он даже рад что круша причалы рыча warum шквальный поток смывает его с пейзажа с грохотом перекатывая валун

* * *

Перепрыгнув такой провал, за которым уже никто не поможет: давно порвал ту верёвочку, – на плато приземляясь в чабрец, в полынь, – вдруг заметишь на вираже, как сверкает морская синь… И никто никогда уже… Там, где меньше твоей ступни выступ и несговорчив наст, только чайка висит. Спугни – резким криком тебе воздаст. Только взбухшие ленты жил сердоликовых и зрачку вровень – спелая, что инжир, туча с вмятиной на боку. А чего ты хотел – баллад просветлённых, высоких од? Причастившись от всех баланд водянистых, от всех щедрот чёрствых, – словно аэд в аид – оступиться готов. Плющом камень, шаткий, как зуб, обвит, где никто никогда ещё…

* * *

В неподвижных травах шуршат акриды. Закипают лотосы млечным соком. Сердолик – в двурогом венце Исиды, А в венце Осириса – мёртвый сокол. О, когда бы знать, торопя объятья, что любовь подобных всегда не к месту. Если близость тел повлечёт к зачатью, то слиянье душ приведёт к инцесту. …Вот она крадётся в тоске недужной через весь Египет тропой обратной. И сухие губы лепечут: «Муж мой…», но внезапно, сбившись, бормочут: «Брат мой…» О, когда бы знать, расточая силы, что в любви похожих блуждает вирус. Ароматен лотос в верховьях Нила, но в его низинах – горчит папирус. И уже плодом набухает тело, отекают руки. Ты станешь притчей во языцех. Дочь для себя хотела? Но родится сын с головою птичьей. И торгаш возьмёт за мешок пшеницы твой венец двурогий и тот, в котором нестерпимым жаром сухой зеницы мёртвый сокол вспыхнет, как вещий ворон.

Алкей и Сафо

1

В полумраке скрипнула дверца шкафа. Он рубаху новую надевает. На своей софе шевельнулась Сафо: зычно зевает.

2

Говорит: «Купи молока и мёду, винограду белого, литр олии. Возвращайся к завтраку: непогоду боги сулили».

3

Он её клюет на прощанье в щёку, углядев при этом, как с тельца мухи паучок спускается на защёлку пыльной фрамуги.

4

Облепили пирс рыбаки. Пурпурно – золотая чаша всплывает грузно. Запрокинув горло, зияет урна коркой арбузной.

5

Он калиткой хлопает, раздвигая плети мокрой жимолости. В «скворешне» молодой курортницы плоть нагая пахнет черешней…

б

Целый день у Сафо мигрень. В сациви не хватает соли. С горы подуло. И авгур, чернеющий на оливе, каркает: «Ду-р-ра!»

7

…Рыбаки несут барабульку. Выжжен южный склон, как знойная Иудея. Сафо шепчет: «Гелиос, ослепи же прелюбодея!»

8

И считает кур, шевеля губами. Но, узрев повинную плешь Алкея, застывает амфорой, выгибая смуглую шею.

9

И на битву равных взирает сыто на капоте солнцем нагретой «Нивы» кошка черно-белая, Афродита, щурясь брезгливо.

Стрекоза

Слишком длинные крылья – вразвалку по стеблю цветка, неуклюже ползёт. Но китайские льются шелка в содроганиях лопасти. В небе расширится щёлка – и медовый, медлительный выпустят свет облака. Не надейся, не август – конец сентября. Но тепло не промотано летом. Сферических зенок стекло наполняется влагой, то светло-зелёной, то серой. Кот, заметив движенье, крадётся и щурится зло. И она поднимается. И, прозвенев вдалеке, над сырой черепицей, стремительно входит в пике, чтоб в раскрытую книгу залечь, как живая закладка, на двухсотой странице, тринадцатой снизу строке. И терцина из Данте, её золотистая мгла, словно тайнопись, светит сквозь тонкую сетку крыла. Поднебесной давильни пространство забрызгано соком, и тяжелая капля по облачной кромке стекла. На иглу не посадят – не бабочка. Из-под руки выгребая, взлетит, унося отпечаток строки. … Утром спустимся к морю: на гальке, расколотой штормом, в отражённом луче слюдяные блеснут лепестки.

* * *

Что сегодня за день? – Очевидно, среда. В тёмной кроне – подвижные пятна лазури. Отвяжитесь: он спит и не смотрит сюда. Домочадцы его осторожно разули. Где упал, там и спит, губошлёп-маргинал, головой упираясь в дубовую кадку. Муравей, любознательный, как Магеллан, изучает его загрубелую пятку. Шевелюры измяв низкорослым лесам, лёгкий ветер гоняет мурашек по коже. Отвяжитесь – он стар. Он уже написал всё, чем нынче смущён, чем возвысится позже. Рухнул в дрёму, как в тартар, и к чёрту – дела: все гекзаметры ваши и ваши верлибры. Конопатая Фрина, и та не дала, на простуду ссылаясь… Ах, Фрина, их либе в дых… Растрачен запас, заготовленный впрок. Но душа не готова примкнуть к балагану. И репризы Эзопа ему поперёк естества или – попросту – по барабану. Жизнь обмякла, а слава не произошла, не вошла в ежедневный набор провианта. …Осыпает цветы мушмула. И пчела собирает нектар в бороде у Бианта.

* * *

Напиши мне письмо и лучшую строчку вырежь. Ты вкушаешь лангустов, дуешь коньяк, слоняешься в шляпе по Квинсу или по Гринвич-Виллидж. Но какое мне дело, ежели нет меня в той стране, где волна колеблется перламутром, на взъерошенных вязах вздрагивают листы; где не рыщут бомжи по мусоркам ранним утром, на отлов человеков ночью не мчат менты. Хорошо, что ты – там, задира, кустарь-филолог, несгибаемый логос, вечное два в уме, сквозь чужие таможни длинную цепь уловок неизменно влекущий… Помнишь, как на холме мы сидели – спина к спине, – озирая мутный тёмно-серый залив с корягами на плаву. На покатые сопки сыпал с небес кунжутный мелкий сетчатый дождик – и выпрямлял траву. Никуда не срываясь, медленными глотками мы цедили по-братски местное каберне. Я следила, как жук вразвалку ползёт под камень, растопырив надкрыльев лопасти… Как бы мне ни хотелось тебя погладить, – рука чертила в запотевшем пространстве эллипсы и круги. И трёхдневной, колючей медью твоя щетина пламенела, но не хотела моей руки. Мы сидели, как два китайца, настолько древних, переживших и потепления и снега, что неважно уже: коряга качнулась в дрейфе или мимо проплыл взлелеянный труп врага. …Ты в широтах, где всяк уместен – и, слава Богу! но такие, как я, нелепы – и пусть. Не то б слабоумной старухой к тихому эпилогу доплыла бы, сложившись в англоязычный гроб в чём-то розово-белом. Как бы ты иронично поглядел – ни озноб в лопатках, ни в горле ком. И тогда бы Господь послал меня жить вторично в синеватую морось, на киммерийский холм.

* * *

Красная охра, сиена и сурик – средневековья готический сумрак. Столик в кафе угловой. И переводчика око оленье влево косит. Увлажнённый оклеен воздух кленовой листвой. Как утомителен пьяный вестфалец. Толстый его указательный палец тычет то в башню, то в ров. Тёмно-янтарное пенится пиво, и вдоль канала цветут прихотливо крыши опрятных дворов. Но переводчик забыл о работе. Над балюстрадой в полуобороте сгорбился и не сулит ясности, с нами молчанием мерясь, ноздри раздув, как почуявший ересь истовый иезуит. Словно подслушал твоё нетерпенье выйти со мной… На покатой ступени жёлтые пятна листвы. Немец, усердно цитируя что-то, пялится на городские ворота цвета засохшей халвы. Пусть этот бюргер лопочет что хочет и притворившийся флюгером кочет медным сверкает пером. Мы под парами в квадратном проёме арки, как будто на древнем пароме, в темень плывём вчетвером. Прокукарекает вздорная птица – мы возвратимся, а бюргер проспится, выйдет с цветком на груди к завтраку… Но переводчик за нами вслед пересохшими дрогнул губами. Сжалься! Не переводи.

Интервью с Ириной Евсой Беседу вела Юлия Белохвостова[4] Счастье как подарок

Ю.Б.: Ира, мы разговариваем с тобой на следующий день после вручения «Русской премии». Во-первых, я, конечно, хочу еще раз тебя поздравить – мне кажется, это как раз тот случай, когда нет никаких сомнений в заслуженности и уместности награды. А во-вторых, хочу спросить – это важно для тебя? Ты рада своей победе?

И.Е.: Было бы странно и не вполне честно сейчас сказать, что я не волновалась и ничего особенного не чувствовала, когда стояла на сцене и мне вручали эту премию. Конечно, я рада. Для меня все это было большой неожиданностью-я довольно долго была не в курсе, что мою книгу выдвинули на эту премию, по-моему, я самая последняя и узнала, увидев лонг-лист в ФБ. Ю.Б.: А как ты в принципе относишься к конкурсам, премиям, наградам – это нужно поэту или это только отвлекает от «служенья муз»? И.Е.: Наверное, это нужно. Поэт, как любой смертный, нуждается в поощрении. Я отношусь к этому довольно спокойно: получить премию – приятно, конечно, но если не дадут – не смертельно, а уж если дадут какому-то хорошему автору, я за него искренне порадуюсь. Тут дело даже не во мне, очевидно, а в том, что мои родители не передали мне по наследству ген тщеславия и даже здорового честолюбия: никогда не чувствовала необходимости что-то доказывать. Но некоторыми наградами очень дорожу – премией имени Бориса Чичибабина, к примеру, потому что для меня она связана не только с прекрасным поэтом, но и с человеком, которого я уважала и любила. Ю.Б.: Литература всегда была делом твоей жизни? Ты когда-нибудь мечтала стать врачом, актрисой или, например, учителем, или ты всегда хотела стать именно поэтом?

И.Е.: Я довольно рано начала писать стихи, и мне нравилось рифмовать окружающее. Конечно же, тогда я не предполагала, что это станет делом моей жизни – просто в буквальном смысле – «глотала» книги, читать научилась рано. Мне повезло, что мои профессиональные интересы тоже связаны с литературой, что у меня есть возможность зарабатывать любимым делом – переводами, редактурой. Но если бы обстоятельства сложились иначе, не считала бы для себя зазорным и подъезды мыть. А вот представить себе, что я занималась бы каким-нибудь бизнесом, – не могу: очевидно, этого гена у меня тоже нет.

Ю.Б.: Я знаю, что ты очень осторожно и даже с опаской относишься к вопросам об учителях, но есть люди (я имею в виду – в литературе), мнению которых ты доверяешь, к кому прислушиваешься, на кого оглядываешься? И.Е.: Ну, конечно. Кстати, этих людей не так мало, начиная с близких друзей. И есть поэты, чье мнение для меня чрезвычайно важно: Александр Кушнер, Евгений Рейн, Алексей Пурин, Светлана Кекова, Олеся Николаева. Этот список можно продолжить.

Ю.Б.: Наверное, странный вопрос задам, но не страшно тебе возвращаться домой с «русской» премией за книгу «Юго-Восток»? Не боишься, что будут какие-то провокации, статьи?

И.Е.: Но ведь это литературная премия, которая создана для авторов из других стран, почему же не порадоваться, что ее получил именно автор из Украины, а не из другой какой-то страны? Ни в книге, ни в премии нет политики, только литература, а название – лишь география. Мне всегда казалось, что войны между культурами и литературами быть не может и не должно, это имеет отношение только к политике и человеческим отношениям.

Ю.Б.: Можно ли сказать, что нынешняя непростая ситуация отражается на литературной жизни, общении с коллегами и даже на дружеских отношениях? И.Е.: Да, к сожалению. Иногда рвутся давние связи, люди становятся нетерпимыми. Часто вспоминаю строку Александра Кабанова: «меж двух отчизн, которым я не нужен». Знакомое ощущение – но, скорее, в литературной жизни. Самое страшное не это, а то, что в реальной жизни гибнут люди. В Харькове не слышно выстрелов, никто не пытается вытолкнуть меня из моего дома, но, конечно, я не могу не думать о том, что происходит, не писать об этом.

Ю.Б.: Да, в твоей книге тема сегодняшних событий встречается достаточно часто. Значит ли это, что для вдохновения должно обязательно что-то случиться? Война или любовь?

И.Е.: Все перечисленное может стать поводом для стихов и – с таким же успехом – может не стать. Повод для стихов – собственно, сама жизнь. Ю.Б. Жизнь, которую ты описываешь так подробно, во множестве ловко подмеченных деталей. А вот тема религии, божественные образы и сюжеты, наоборот, редко встречаются в твоих стихах, в них практически нет обращений к Богу-значит ли это, что ты нерелигиозный человек? И.Е.: Ну, почему? Мне наоборот кажется, что Он у меня везде, во всем, что я вижу и описываю.

Ю.Б.: Как у Бродского – «в деревне Бог живет не по углам, как думают насмешники, а всюду?»

И.Е.: Именно, всюду. К сожалению, не могу назвать себя воцерковленным человеком; в храм хожу реже, чем следовало бы, но глубинная, внутренняя вера мне присуща и моим стихам, по-моему, тоже. А в просьбах к Господу главное – точно формулировать желания: они чреваты исполнением, это я точно могу сказать.

Ю.Б.: Возвращаясь к образному ряду твоей поэзии, могу заметить, что у тебя много исторических, античных, обще культурных, литературных образов и реминисценций, можно сказать, что это – отзвук твоего филологического образования? И твоя страсть к переводам тоже оттуда?

И.Е.: Я проучилась на филфаке всего два года и ушла потому, что мне там было нестерпимо скучно. Хотелось больше литературы и не в такой привычно академической подаче. Хотелось меньше истории КПСС, которая была чуть ли не ключом ко всему. А потому-от филфака я мало что взяла: читала сама то, что меня интересовало в то время. По сути – он не дал мне ничего, кроме латыни.

Ю.Б.: Что же посоветовать молодым авторам, где учиться мастерству? И.Е.: Давать советы – дело неблагодарное. Если есть талант, он сам себя вывезет. Но в любом случае стоит читать хороших поэтов и прозаиков, смотреть классные фильмы и слушать качественную музыку, поскольку мы состоим не только из того, что едим и пьем, но из всего перечисленного – также. Ю.Б.: После филфака ХГУ ты поступила в московский литературный институт им. А.М.Горького и окончила его. Там чего было больше – литературы или общения?

И.Е.: Литературы, конечно. Замечательные преподаватели. Что до общения, то я всегда (а в те годы, особенно) была человеком самодостаточным и вполне интровертным. Друзей, что меня окружали, мне было достаточно. Но, конечно, было интересно увидеть Москву: тогда меня тянуло к большим городам.

Ю.Б.: Но сегодня тебе не хочется никуда переезжать?

И.Е.: Мне комфортно в Харькове, если говорить о городе, в котором хочется жить постоянно. Правда, уже в конце марта внутри начинает гудеть ветер странствий и хочется смены пейзажа.

Ю.Б.: Можно сказать, что ты счастлива сегодня?

И.Е.: Ну, это сложный вопрос. Слава Богу, живы и относительно здоровы мои родители, благополучен мой сын и его семья. Я занимаюсь тем, что люблю. Вот, приехала в Москву, повидалась с друзьями, это тоже замечательно. А вообще, самое яркое, в «незамутненном первоисточнике» ощущение счастья – осталось в детстве: когда нет для него причины, кроме ранней весны и свободы от уроков. А грудь распирает от внезапной радости. Счастье – как подарок: неизвестно от кого и непонятно, за что.

Дельта

Олег Асиновский Северо-запад

Асиновский Олег Эдуардович, род. 28.06.1964. Живу: Россия-Черногория-Россия. Член СП Москвы. Публикации в журналах «Континент», «Арион», «Воздух» и др. Автор 6 книг стихотворений.

Стихи моего друга Олега Асиновского не нуждаются в комментариях, как не нуждается в комментариях просто предмет. И в этом ключ к поэзии Асиновского…

Когда в детстве я читал Робинзона Крузо, то наибольшее впечатление на меня произвело перечисление предметов, которые Робинзон добывает с разбитого корабля. Конечно, для того, чтобы простое перечисление предметов произвело впечатление, нужна «подкладка» всего остального. Если художественное произведение ниже простого перечисления предметов – то это не искусство (сколько не украшай его образами, настроениями и «глубокими мыслями»).

Истинная поэзия это то, что делает возможным высоту перечисления предметов, т. е. радость от предмета. Истинная религия и истинное искусство близки.

Гилберт Честертон пишет: «Конечно мне скажут: «Что за бред? Неужели вы действительно думаете, что поэт не может радоваться травке или цветку, если не связывает их с Богом, более того-с вашим Богом? А я отвечу – да, да может».

Душа Олега Асиновского – Христианка. Она сохранила (не растратила) то, что даётся Богом от природы, ибо «душа всякого человека от природы-Христианка» (Тертуллиан).

Потому-то Олег Асиновский видит предмет. Потому перечисление предметов, как в Робинзоне Крузо, делает его поэзию поэзией. В поддержку моих мыслей я, с позволения автора и читателя приведу своё стихотворение. Ты причастил нас Самому Себе. И всяк предмет вдруг стал самим предметом. Доселе пребывали мы во тьме. Ты озарил нас Невечерним Светом.

Станислав Красовицкий (иерей Стефан)

Чудо

Mapyce

На самом последнем маленьком небе Воздух глубокий как осень в которой Деревья в листве из леса ветвей Летят и листва сама от себя Прячется на ветвях и ни рыбин ни птиц Ни души из листвы на тропинках лесных И тени своей осенней длинней День и в тени деревья своих Листьев летят одни в небеса Другие с небес и высится лес Сам над собой и в чаще лесной Ни ветвей ни стволов за осенней листвой

Северо-запад

Зимняя радуга в листьях багряных И не тайно не явно и как бы случайно Зима и зимой тьма не светло Не темно в радуге зимней багряным Листьям и говорят птицы на языках Дождей и на губах зверей рыбы Снежинки на зимних тропинках и листья То выше то ниже деревьев и в чаще Радуги в стайки сбиваются птахи Рыбы и звери с зимнего неба И радуг следы с багряной листвы Спускаются вниз поднимаются ввысь И одна отстаёт и взглядом зовёт И прячет глаза сама от себя И ямочки на щеках румяных её И как капля лицо дождя на снежок

Луна

Деревья так легли как будто сруб здесь был И серые стволы белели из травы И тени их ползли среди камней листвы От первой до звезды последней и нездешней И снег горел в кромешном как снег окне осеннем И не было окна и дверь была луна И шёпотом за дверью звёздам и деревьям

Ёлка

У ёлки в глазах зелёных душа И плоть как смола в омуте глаз И янтарные тают вместе со снегом И душа расступаясь погружается в тело И дождь как по льду мостик дождю Иголки шумят под корочкой льда И между ветвей небо светлей Тени дождя на снеге в ветвях И день не погас и в течение дня То конец октября то начало его Тишина и как дождь качается лёд И дням ведёт счёт то закат то восход Плоти к душе днём в октябре Ни окон ни дверей и домик во сне Тонком и сон как чьё-то лицо

Маленький

Осень и воздух как облик ребёнка Весёлый и строгий и днём и ночью Одно и то же и который не прожит День позади тела души И тише и тише жизнь и то ближе То дальше душа сама от себя И встречается взгляд с глазами своими И гаснет над ними как бы чужими Себе на лице детском и смех Над собой смеётся далёким и тёплым

Лицо

Настала пора расставанья душа Обретала черты лица и свои Теряло лицо и зияло оно Рядом с душой и сияли его Очи и лик струился с души В листья цветы и невидимой жизнь Лика была счастливым глазам Птицы зверька как снежинка тепла

Островок

Островок и на острове в поле не скошенном Лёд как на озере и воздух как домик Для плоти с душой и в домике том Никто не живёт кроме чёрного Ворона с холода кого-то он ждёт И осень пройдёт и снова начнётся И ждёт не дождётся то как шорох взовьётся Окошко то в чёрном сводящем с ума Опять тишина в капелькахльда

Ласточка

Сверкнуло и вдруг и как бы не сразу радуга Ласточкой стала потом громом Дождём и голос не свой высокая Птица услышала низкий и цветы Распустились у неё на палимых солнцем Крылах и кто-то позвал её из цветов И воздух на зов откликнулся свистом Невидимых крыльев с неба над ними И девять и три у девочки крыл И сорок в крылатом облачке радуг Тёплых мохнатых зверёнышей и однажды И не тайно не явно и как бы случайно Ни мамы ни папы и ласточки прилетают

Подсолнухи

В течение ночи и вдруг в одну ночь Год кончился поздно и не скоро начнётся И на месте берёзовой рощи сосновый Бор и под кровом сосен берёзы Как подсолнухи в поле и от моря до моря Река и в реке гора на горе Сосна и подсолнух рядом с сосною Как луна со звездою и туман над горою Поднимается дождик из тумана идёт И манит на тот змей и зверей Свет и на небе самом последнем Не душа и не тело и не страшно между Телом душой на свете том

Вид на жительство

Яблоня дикая лесная раскинулась Над земляникою и до самого моря И с яблони ворон чёрный слетел И голубь с небес спустился и вместе Летели из леса и в ливнях дождя Блестели летя и терем стоял У них на пути и тихий внутри Терема скит по лесу бродил И ручей бороздил реку река Кипела в волнах морских и дожди Моросили с реки на невидимых птиц Голубя ворона в окошках лесного Доброго злого скита и врата Его отворились и окна закрылись И в тереме он прошумел и умолк Под шелестом волн дверей и окон

Покой

Как просит большой у маленького пощады Как долгий потом сначала незваный День как просвет между телом душой И не сон и не явь и плоть не одна И не вместе душа с ней и не врозь В дне прошедшем живёт и не узнаёт Тело её и по следу идёт оно своему И не плохо ему и не хорошо с ней Под сенью следов подсвеченных днём Последним когда снова в первом она И под сердцем неся душу свою К последнему дню то медлит то вдруг Делает круг над сердцем своим Детским круги один и другой И стучится в него и висит над собой В сердцевине кругов как огненный шар В холодных кругах и сходит с ума

Утро

В гулком лесу утро и вдруг Ни ветвей ни деревьев ни трав ни полян И стучат в небеса капли дождя И гроза и гремят громы из леса После рассвета и долгое эхо С высокого неба и второе пришествие В россыпях первых и девятое пламя И когда обжигает тогда утешает снова И снова в громах и грозах сороковое И голос из грома и лик из грозы И в одних и других пришествиях кто-то Предшествует плоти своей и душе И как ветер себе строит он дом В утробе лесной и полн тишиной Кого-то зовёт и гонит из дома Своего и знакомит тело с душой С безответным собой как ветви с листвой И с полянами травы не тайно не явно И как бы случайно и гоня облаками Гром и грозу выходит из туч В траву и листву и торопится вдруг

Море

Сон словно явь и лицо и глаза И не родственница душа плоти своей И полон очей прожитый день И расцвёл и растаял лёд и кричали Чайки огромные над маленьким озером И качались как сосны птахи и остров По озеру плыл в море и птиц На острове не было и высокие пенились По теченью плывя крошечные берега И ни ночи ни дня в соснах и взгляд Чаек в холодных громах и грозах И по морю волны бегут и в волнах Озера круг и острова шар

Любовь

В чаще лесной облака и одно За другим облако ввысь и по лесным Тропинкам ручьям поднялись в небеса И восхитили гам и щебет и рык На небо своихтеней и возник Зверь в облаках и пел и рычал Снегу дождям как если бы сам Снегами дождём стал и потом Глазами лицом тени своей И не встретился с ней в снеге дожде И нежность к себе и грусть и тоска И ужас и страсть промелькнули в глазах Не коснулись лица и проснулся опять И снова заснул он наяву И любовь как вину перед собой Изведал на том свете на этом Утешение между этим и тем Светом и бездна разверзлась в очах Младенца зверька и в бездну стада Тропинок ручьёв шли с облаков И плыл небосвод мимо него И малыш был готов не просить Не бояться и остался однажды один На один с ликом своим и полюбил

Ласка

Как бабочка ночная одна зима Другая как бабочка дневная и маленькие Зимы и как бы не большие дневные и ночные Над маленькими низко облака в обличье Птичьем и как будто хищном и не грубом И лучи как клювы мотыльки повсюду И тихо и на утро снежинки ниоткуда

Ангел

Мария спит и видит сын Её во сне своём в семье Лица и глаз себя и мать И тает взгляд его как тень И облик в облачке очей Плывёт как голос в тишине И сонмы голосов в душе Ребёнка и не ночь не день И только очи на лице Ни слёз ни страха ни печали В очах объятых голосами И душа за облаками И ни тайны и ни яви И ни мамы и ни папы И дыхание как ангел

Анна Гедымин Предчувствие небес

Анна Юрьевна Гедымин родилась в Москве. Окончила факультет журналистики МГУ. Печатается как поэт с 1979 года. Автор семи стихотворных сборников и книги детской прозы. Лауреат нескольких литературных премий – за стихи, переводы и радиопьесу. Живет в Москве.

* * *

Предчувствие тепла… Мы были так живучи, Что можем представлять Научный интерес. И смутно на душе. Так праведника мучит, Привыкшего к земле, – Предчувствие небес. А может мы и впрямь Диковинной породы? Иначе кто бы смог, Удачей не храним, Не зная ни любви, Ни Бога, ни свободы, Прожить изрядный век Предчувствием одним?..

* * *

Брожу по дорожкам парка, также как прежде – ты, И от этого сходства испытываю подобие кайфа – В стране футбольных болельщиков, наркодилеров, гопоты И распространителей гербалайфа. А ты издалёка «Приезжай, – говоришь, – люблю, Помню, тоскую и в настоящее время холост». Что мне ответить? Каждому кораблю – Своя засада. И хоть у тебя такой волнующий голос, Видимо, мне здесь, одной садиться на мель, Чтобы не привыкать ни клянчить, ни суетиться. Тем более в парке (ты помнишь?) твоя индевеет ель, А рядом (ты слышишь?) твоя бесчинствует птица…

Чужой

Он был учителем пения. Он и теперь поет Бравурные восточные песни Московскими вечерами. Мы раскланиваемся. Я отдала его детям Игрушечный вертолет, Чего не одобрил сосед – Тоже приезжий, но «свой», Из более ранних. А тот, «чужой», подметает мой двор И старательно колет лед – За неясное будущее И крышу над головой. И, возможно, при случае Он меня не убьет, Но тогда – Не убил бы свой.

* * *

Пришла весна. И крошечные люди Дождинки обрывают, словно груши, С еще не пробудившихся ветвей. И плачу я. И крошечные люди Поспешными горячими руками Кидают слезы в общую корзину, Еще не зная их соленый вкус.

* * *

А домик, что мы снимали, ты знаешь – давно сгорел, Что дачной округе добавило, действительно, лоску. И загнанно смотрит бомжиха, боясь спросить папироску, – Ну чистое чудо в перьях, на которое разрешили отстрел! Лишь солнце, ныряющее в поле как в озеро, всё так же красным – Красно. А картофельных грядок нет и в помине. Новодел победил бы в этой тихой благородной низине, Когда бы не церковь, построенная крепостным…

* * *

Утро Цвета солнца, дачи, салата, Располагающее к успеху. Утро, Когда молоденького солдата Вновь провожает невеста – Неизвестно на чью потеху… Неужели Мы рождались, учились в школе, Жили дальше, Временами судьбой довольны, Для того чтоб узнать: Сколько ни выкашивай поле – Из него все равно Прорастают воины…

Курильские острова

Дай бог – еще раз, без обмана, Спастись от любви, от тоски, Где впалые щеки вулканов И сопок седые виски! Щедра океанская милость, Что держит корабль на весу… Нет, сколько бы ни приходилось Бродить по лугам и в лесу, Тонуть в затухающем небе И облако брать на таран, – А все ж в океане виднее, Который из нас – океан.

* * *

Август. Полдень. Ёлок вереницы. Три недоразрушенных избы. Я сюда на запах медуницы Прихожу, как в детстве – по грибы. И брожу своими же следами. И робею у церковных стен: Что просить нам – траченным годами Очевидцам бурных перемен? (Вон и туча щерится морозно, Будто бы уже закончен суд!) Славы – стыдно, пониманья – поздно, А любви не просят, только ждут. Боже, стать бы тем седьмым коленом, На котором завершится месть!.. Медуница нежно пахнет тленом – Неужели горше запах есть?..

* * *

Умела прощаться, как умирать – навеки, Сжигать мосты, сжигать корабли. А еще умела заговаривать реки – Чтоб помедленнее текли. Чтоб не так мелькали под небесами Первый вдох – и последний звук, Чтобы лодки, прядая парусами, Успевали землю принять из рук. Дождь идет. Минувшее все дороже. Разреши мне, Господи, отдохнуть, Потому что так – сгоряча – негоже Начинать свой главный, ответный путь.

Песенка

Меркнет день, тает снег, Поспешает птица, Видя издали цель Своего пути. Вот бы мне так лететь, Чтобы возвратиться И ни разу вовек Глаз не отвести! Ветер воет вокруг, Как пылинку гонит И роняет с небес, И о землю бьет… Вот бы мне прикорнуть На твоей ладони И проспать всю беду – Навзничь, напролет!..

* * *

Опять тебя, папа, полночными бреднями потчую, Не думая о пробужденье, отбросив дела. Скорее всего, я была отвратительной дочерью, Но хуже другое – что больше не «есть», а «была». О господи, как с фотографии смотришь внимательно! Как жить без тебя невозможно, хоть время прошло! Нет, то, что я стала для сына посредственной матерью, Так это, ты знаешь, наверное, хорошо. Пусть будет ко мне не привязан! И даже куражится, Когда, так сказать, опустеет осенний мой сад! Но если умру, пусть ему ни на миг не покажется, Что свет почернел и в случившемся – он виноват.

Михаил Айзенберг Стихи разных лет

Айзенберг Михаил Натанович – поэт, эссеист. Родился в 1948 г. в Москве. Работал архитектором-реставратором. Автор восьми книг стихов и четырех книг эссе. Преподавал в Школе современного искусства при РГГУ, курировал поэтическую серию клуба «Проект О.Г.И.», после – аналогичную серию «Нового издательства». Лауреат Премии Андрея Белого (2003), премий журналов «Знамя», «Стрелец», «Новый мир» (Anthologia). Живет в Москве…

Наиболее полно поэт раскрывается, когда говорит о поэзии вообще, потому что так (иногда осознанно) проговаривает вектор собственного письма. Приведём несколько цитат, вырванных из контекста книги эссе «Оправданное присутствие»:

«Поэзия говорит что-то своим движением, изменением. Это всегда существование на грани, на границе – между озарением и инерцией, между нормой и её разрушением, между жизнью языка и просто жизнью». «Стиховое слово способно выйти из области предположений, у него особая, другая природа. Оно держит в одной оболочке и номинацию, и действие. Это действующее слово – слово в определённой ситуации. Действие в оболочке слова и превращает стихи в реальное событие, вторгающееся в мир, подчиняющее его своему ритму. Всё поддаётся имитации, только событие имитировать невозможно». «Чтобы выйти в это двойное состояние, поэтическое сознание должно осуществлять себя одновременно и в языке, и в каких-то до-языковых актах, до-речевых состояниях. Стихи становятся реальностью только в превосходной степени: только превосходя наличные языковые возможности. Они и употребительны лишь в том смысле, что создаются на потребу определённому моменту речевого становления. Это движение к языку в обход языка существующего. Иначе говоря, поэтическое произведение пишется одновременно на двух языках, и его второй язык (основной) особо замечателен тем, что пока не существует». «Определяя воздействие стихов словом «потрясение», мы с невольной точностью учитываем и какое-то их прямое физическое действие. Стихи скорее танец, чем рассказ».

Чудо стихотворений Михаила Айзенберга состоит в том, что спустя некоторое после прочтения время ты припоминаешь их как собственные. Не потому, что стремишься присвоить, а потому, что сам присваиваешься ими, втягиваешься в их танцы, становишься участником событий, внутри них происходящих, встречаешься с «поэзией» на их территории.

Сергей Пекин

* * *

Слабый фосфор закатной воды. Сноп сияния до слепоты и петляющий сумрак. Обведенная черным листва. Свет беспамятства и торжества изменяет рисунок. На закате, на сходе лучей много в воздухе новых вещей, необжитых, зловещих. Подожди, посидим где-нибудь. Может, полную горечи грудь понемногу расплещет.

* * *

Потянуть до вечера околесицу, а потом, с горы, и сама покатится, обращаясь к новому в небе месяцу. И теперь никто за меня не хватится, отчего неделя почти спрессована, а пустое время с утра до вечера неумелой кисточкой нарисовано, в путевом блокноте едва помечено. Если вместе сложатся время скорое и мое дыхание терпеливое, отзовется именем то искомое, ни на что известное не делимое. Если полное имя его – отчаяние, а его уменьшительное – смирение, пусть простое тающее звучание за меня окончит стихотворение.

* * *

Необъяснимо тихо. Скрипит коляска. Вид пустыря, нет, городского сада. Воздух бледнеет, словно уходит краска с неба, с деревьев, с тинистого фасада. На пустыре верткие полутени так и танцуют, мимо скользят. «Видали? Вот, – говорит, – бабочки прилетели, так никогда рано не прилетали». Ждите ответа. Здесь, как на крыше мира, каждая фраза слишком пуста, наверно, или темна слуху идущих мимо, а для сидящих слишком обыкновенна. Слишком заметны свойственные заикам долгие паузы, слога неверный угол. И ни степенным шагом, ни бедным шиком не обмануть того, кто не так запуган. Сколько усилий, чтобы стянуть магнитом на пустыре, как в новоселье сводном, тех, кто потом станет бесплатным гидом и – наконец – поводырем бесплотным.

* * *

Человек, пройдя нежилой массив, замечает, что лес красив, что по небу ходит осенний дым, остающийся золотым. Помелькав задумчивым грибником, он в сырую упал траву и с подмятым спорит воротником, обращается к рукаву. Человек куда-то в лесу прилег, обратился в слух, превратился в куст. На нем пристроился мотылек. За ним сырой осторожный хруст. Человеку снится, что он живет как разумный камень на дне морском, под зеленой толщей великих вод бесконечный путь проходя ползком. И во сне, свой каменный ход храня, собирает тело в один комок. У него билет выходного дня в боковом кармане совсем промок.

* * *

Мелкий дождик ходит тихо, как индейский проводник. Вот крапива, вот гречиха. Кто садовник? Я грибник. Елей пасмурная хвоя, их драконья чешуя. Но не вижу ничего я. Ничего не слышу я. Только слышу – тоньше вздоха ветер ходит надо мной, да шумит ольха-елоха далеко за тишиной. С неба ровно-голубого, из недальнего угла для живущего любого изготовлена стрела. Кто успеет уклониться, лёт ее признав едва? Вот невидимая птица и поет как тетива.

* * *

Церкви, обстроенные дворцами, стены, обросшие чешуей, встретились каменными крестцами – стали одной семьей. Так, бесконечное время празднуя, улицы спутанные, густые, сплошь покрывает загаром красная пыль, занесенная из пустыни. Так же несутся, сбиваясь в тучу, ласточки на закате над Ватиканом, над Авентином. Кто их так учит – в плотном на миг застывать охвате, взмахом кружить единым? Ходит туман, накрывает горы, склоны с проборами боковыми, башенные селенья. Время движеньями круговыми учит выстраивать укрепленье в воздухе без опоры.

Погреб

Вниз по лестнице шагнуть и с жарой расстаться разом. Погреб взрослому по грудь, мне по маковку с запасом. Наверху тяжелый зной, здесь так холодно и сыро. Я остался под землей, вдруг потерянный для мира. И деревья надо мной – прямоствольны, недвижимы – сквозь труху и перегной земляные тянут жилы. Звуки в полном столбняке и очнуться не готовы. Здесь со мной накоротке тихий обморок грунтовый. Земляная тишина. Неглубокая закладка. Сырость нежно-холодна. Горе луковое сладко.

* * *

Так ночь зарницами бледна и молния близка, что тьма кромешная видна до каждого листка. Несется свет из черных рам, а гром не говорит. Мгновенный вывешен экран, он фосфором горит. Горит, но запись не ясна, и скоропись быстра. Мысль понимает, что она не молнии сестра. Той быстроте преграды нет. И прямо, без преград в ослепший мозг заходит свет, что зрению не брат.

* * *

Заросшее травою озерцо следит за комариной пляской. День марлевой ложится на лицо, а вечер влажною повязкой. Перебеляя воздух, дождик-вязь чуть сеется из вечного запаса. И целый день, почти не шевелясь, стоит его рассеянная масса.

* * *

Ангел мой, глаза закроем. Ночь проходит сквозь ресниц, поднимает рой за роем у невидимых границ. Обойти ее отважусь, тяжестью оборонясь. Отчего такая тяжесть? Где ты, ангел? Что ж ты, князь! Там, за болевым порогом, перейденная стократ, все равно стоит под током. Что ж ты, братец! Где ты, брат?

* * *

Высоко над Кара-Дагом светел каменный плавник. Здесь по складчатым оврагам каждый дорог золотник. А сухие травы жестки для дневного полусна. Открывается в подшерстке золотая белизна, входит в ткань его волокон и в состав его пород. Мертвый царь в горе без окон ест на золоте и пьет.

* * *

Вот она, Москва-красавица, – постоянный фейерверк. Поглядите, как бросается белый низ на черный верх. Дайте нам, у нас каникулы, конфетти и серпантин. Остальное, что накликали, даже видеть не хотим. Ожидания доверчиво в новостях передают. Всем привет от фейерверкщика, а от сменщика – салют. Как бы вытащить из ящика с говорящей головой не того, впередсмотрящего на тебя, как часовой – словно ты шпана советская или крайний инвалид. Он о том, что время детское, по-немецки говорит. Время – голову не высуни. И уходят в дальний путь дети, загнанные крысами. Им вода уже по грудь.

* * *

– Хоть я и не протягивал руки, но это время, будь оно неладно, когда сдают и не берут обратно, небрежно загибая уголки, как будто все в разменную пехоту назначены бубновому царю. Давай-давай отсюда! Ходу, ходу! – Ну и кому я это говорю, когда иду, пугая мелких птах, взлетающих на каждый шорох, по узенькой тропе в кротовьих норах на поле в фиолетовых цветах

* * *

И во сне боролся с твоим лицом обращенный ко мне упрек, что не вхож я в твой беззащитный сон, что никто его не берег. И теперь не знаю – ведь я не вхож – что светилось в лице твоем. Мимолетной молнии светлый нож за оконный вошел проем. Но в ночи, проявленной серебром улетающего огня, не будил тебя ни далекий гром, ни зарницы, белее дня.

* * *

Сон идет за человеком, изведенным в никуда, словно талая вода вперемешку с темным снегом. Их когда-то сдали в хлам – всех увечных, безголосых, что на остров Валаам укатились на колесах, на подбитых костылях, на подкованных дощечках, в черных сгинули полях, потонули в черных речках. Вот и в памяти черно. На пиру у людоедов сладко хлебное вино. И живи, его отведав.

* * *

Снимок, не попавший в проявитель, сделанный рассеянным прохожим; мы не знаем что там, мы не видим, дальнюю границу не тревожим. Кто же мы – летающие вздохи или вздохов моментальный снимок? Птицы, подбирающие крохи между сквозняков необъяснимых? Ящерица, та что на припеке, поднимает мизерное веко. Видит восходящие потоки, принимает их за человека.

* * *

Стекла нового патрульного протирает черной ветошью, а сама из Долгопрудного, чуть подправленного ретушью. Но дитя ее пристроено, и пальто ее на вешалке. И уже на постороннего не глядит глазами беженки. Только лестница-чудесница, не ущелье и не улица, мелкой сволочью беснуется и никак не перебесится. Поперек себя расшатана злая цепкость бестелесная. И теперь без провожатого ей нельзя, она не местная. Спит одна в холодной комнате, черной ветошью замотана. Никогда ее не вспомните, не увидите. Но вот она – на ближайшем повороте вы на нее глаза не подняли. Это я стихи о родине. Это если вы не поняли.

Двор

Двор сверкает антрацитом. От границы до межи темный блеск его просыпан. В землю воткнуты ножи. Скачут кони из орешин. На земле блестит слюда. Мы еще земли нарежем, раз никем не занята. Из-под пятницы суббота. Позади попятный двор. За полгода два привода. Кто не спрятался, не вор. Не один в потешных войнах изменился на глазах. Кто ты? Часом не разбойник? Или родом не казак? Ножевой бросок небрежный, нитка тонкая слюны не такой уже потешной дожидаются войны. В темноте таится недруг, непонятен и жесток, он стоит ногами в недрах и рогами на восток. Или детство видит скверно, цепко в памяти держа что-то острое, наверно, если режет без ножа.

Два голоса

– Что у тебя с лицом? Нет на тебе лица, выглядишь беглецом. – Топкая здесь земля. Тонок ее настил. Долог ее отлив. Быть не хватает сил, жабрами шевеля. – Вот объявился тать, командир этих мест. Что ни увидит, съест. Нечего ему дать. Всех коров извели. Зверя сдали на вес. Множатся стригали, но никаких овец. – Да, но еще вдали множатся голоса выброшенных с земли, стертых с ее лица. В камни обращены. Гонит воздушный ключ запахи нищеты. Камень еще горюч. – Время-то на износ. Времени-то в обрез. Что бы ни началось, некогда ставить крест. Выбери шаг держать, голову не клонить, жаловаться не сметь. Выбери жизнь, не смерть. Жизнь, и еще не вся. Жаловаться нельзя.

* * *

Вдруг зеленеет зрение. Вещи теряют вес. Правила ударения в дождь повторяет лес. Кто и куда проник зазеленевшим взглядом можно узнать из книг. Книги летают рядом.

* * *

Сажа бела, сколько б ни очерняли. Чей-то червивый голос нудит: «Исчезни! Если земля, то заодно с червями». Есть, что ему ответить, да много чести. Эта земля, впитавшая столько молний, долго на нас глядела, не нагляделась – не разглядела: что за народ неполный, вроде живое, а с виду окаменелость. Так и бывает, свет не проходит в щели; есть кто живой, доподлинно неизвестно. И по ступеням вниз на огонь в пещере тихо идет за нами хранитель места. То-то родные ветры свистят как сабли, небо снижается, воздух наполнен слухом, чтобы певцы и ратники не ослабли, чтобы ночные стражи не пали духом.

Евгения Баранова Стихотворения

Поэт, прозаик, журналист. Родилась 26 марта 1987 года. Родной город-Ялта. Произведения публиковали «Юность», «Дальний Восток», «Кольцо А», «Ликбез», «Гостиная», «Новая реальность», «Дети Ра», «Зарубежные задворки», «Лиtеrrатура», «Журнал ПОэтов», «Южное сияние», «45-параллель» и других издания. Финалист «Илья-премия» (2006); призер премии «Серебряный стрелец» (2008); призер премии «Согласование времен» (2010); дипломант премии «Лужарская Долночь» (2013); лауреат конкурса «Пятая Стихия» имени Игоря Царева (2014); призер поэтической эстафеты «Вечерние Стихи» (2015); шорт-листер конкурсов «Эмигрантская лира-2013/2014», «Эмигрантская лира-2015/2016»; финалист премии «Поэт года» (2015). Автор двух книг. Член Союза писателей Москвы, Южнорусского союза писателей, Союза писателей XXI века. Проживает в Москве.

Свёкла

Зачем это время выбрало нас? Зачем это время, а, впрочем, снег ложится на бочку с рисунком «Квас», на плотных детишек, на двор, на век. И темные тени разят плотвой, и жители спят, притаив пятак, и повар с резиновой головой трет красную свёклу (свеклу, буряк). Свекольная кровь протекает сквозь. Так страшно дышать, тяжело уснуть. Зачем это время, в ботинке гвоздь, отсутствие света, любви, минут. Где дом с колокольцем? альпийский луг? молочные реки? кисельный мир? И жители спят, притаив испуг, в сиреневых складках своих квартир.

Ромашки

Во мне живут ромашки. Белый лист прозрачен, как движенья стрекозы, которую Набоков-гимназист всё ловит крепдешиновым сачком. Во мне живут ромашки. Их глаза напоминают цветом мушмулу, которую успеет облизать дворняга-дождь шершавым языком. Во мне живут ромашки (турмалин, румыны, Ромул, Рим) и аромат горячей горки собранной земли… Неважно, что с собой не унесешь. В моей душе так много (чур-чур-чуть), почти что жарко, вроде бы простор для каждого, кто хочет заглянуть.

Ходасевичу

Где я? где я? где я? где я? Кто из этих-точно я? Диктофон, афиша, плеер, Мила, Машенька, Илья? Где та девочка-лисичка (не боли, болиголов), что вскрывала жизнь отмычкой свежевыструганных слов, четко мерила и знала, где вершок, а где аршин? Почему-то стало малым то, что виделось большим. Затерялось в панораме, скрылось Чеховым в саду. Где же Женя, та, что к маме шла с пятеркой по труду?

1913

Мне нравится глагол «выпрастывать». Он жил во времени, когда неделю шли из Химок в Астрахань передовые поезда. Скоромные сменялись постными. Крестьяне выбирали квас. – В Америке, ну право Господи, не то что, батенька, у нас. – Ты глянь, Егорий, там искусники… – Сережка, к гильдии гони… – А Маркс я говорю вам… – Мусенька! Как вы прелестны, мон ами! – У Елисеева собрание… – Париж несносен, entre nous. И сумерки сгорали ранние, почуяв, кажется, войну. И, поддаваясь аллегориям, грустил на столике Вольтер, что все закончится историей в четыре миллиона тел.

Старый поэт

А с жизнью что? Не вся ведь жизнь стихи. Не всё ведь строчки, смазанные клеем. Литературы жидкий парафин не согревает (да и не согреет). А с жизнью что? Не в фокусе баллад, как вспоминают родственники/дети? Вон тот ушел, того уже едят, вон тот пришел, а тот уже бессмертен. Какая смена? Пионерский бред! Шеренги слов, неологизмов насыпь. Теперь не час, а сорок слишком лет у оловянного солдатика в запасе.

Полынь

ничего и нет пойми лишь болотные огни примелькались дурачью лишь дремотный кот-ворчун укачал мою страну спи малышка не ревну… не ходи искать видишь снятся образа бирюза и стегозавр разве плохо спать? день пройдет и год пройдет кто-то в горнице растет повзрослеет и умрет в скорлупе дверей не ходи нельзя запрет слушай сказку ешь омлет засыпай скорей все твои тревоги от впрочем мало ли забот князю по нутру это все – полынь ума это все – не кровь а хна спи во сне моя страна и играй в игру

Живаго

Я знаю о боли больше, чем собиралась. И если считать светилом луну-усталость, то я понимаю, что значит стоять у цели, ее ненавидя, точнее, ее бесценя. Я знаю, что люди, как правило, переменны, что жизнь составляет лишний поток Вселенной. Никто не спасется (…делам его коемуждо) – и в этом побольше искренности, чем в дружбе. За прошлую зимуя застудила что-то. По нежным посевам замерзшая шла пехота. Взлетали, сбивали, плакали и горели – музей преполнялся эскизами Церетели. И каждая вера, лишь перед тем как сгинуть, об острые взгляды больно колола спину. И в темном окошке дымно свеча горела. Я знаю о боли, я ее не хотела.

тонкие материи

интересна не форма но мысль watermelon арбуз ли кавун с боем взяли снега перемышль но надеюсь оставят москву интересна не форма но стыд птицеловом прикормленных слов и горчит и горит и гранит за собой оставляет любовь анатомия тела овал страусиные гонки зрачков или рифма которой связал все аксоны-дендриты в пучок или гладкая шея коня или терпкие осени дни интересна не форма но я не умею пока объяснить

первая мировая

чем дальше война тем меньше голодной совести что остается в глотках твоих карманов? чем дальше война тем меньше алеша машенька гриша арсентий сонечка все здоровы все улыбаются все не болеют взрослые перебирают в глине кусочки черепа красные маки перестают быть красными мертвая шхуна возобновляет парусность «Ольга Кирилловна, я заменяю ротного… – На перевязку… – Нет, не болит, но чешется… – Вы не могли бы? – Впрочем, я сам. Не стоило…» длинные тени сбрасывают кресты

Вера Кузьмина Стихотворения

Родилась в г. Каменске-Уральском в 1975 году. Живу там же. Работаю участковым фельдшером. Очень люблю читать, в соседней библиотеке перечитала все книги.

Стихи пишу с 2011 года. Люблю лес, сад и людей – хороших. Писать начала в 2011 году. Печаталась в журналах «Наш современник», «День и Ночь», «Москва», «Наша молодежь», «Хомо Легенс», в газете «Графоман» города Вельска.

В основном – публикации не в реале, а в Интернете. Литературный псевдоним – venik.

От редактора

Когда было принято решение о публикации подборки Веры Кузьминой в этом номере журнала, я написал ей письмо с просьбой дополнить биографический текст, предваряющий подборку стихов, именно: «тем же слогом, с той же непосредственностью и ясностью взгляда на жизнь. Напишите о том, о чём не говорили в стихах. Свяжите это как-то со своим творчеством. Напишите то, что сами считаете нужным и возможным написать в прозе о себе. Как живёте, как выживаете. Без ёрничанья, без пренебрежительного тона в оценке собственной персоны. Надеюсь, это хоть как-то поможет читателю понять – откуда в ваших стихах столько из той жизни, которую большинство из нас старается не замечать». Вскоре я получил от Веры ответ, который с её согласия и публикую:

«Привет, Виталий. Вы меня здорово озадачили, если честно. Мне нечего сказать о себе кроме того, что я очень привязана к тому месту, где живу. Мой прапрадед был мастеровой и пьяница, моя прапрабабка рожала детей, пекла хлеб на продажу и рано умерла. Мой прадед был разнорабочий и пьяница, его задавила лошадь – переехала ему ногу. Перед смертью он обматерил фельдшера, потому что фельдшер был «ученая сволочь» и к тому же поляк – поэтому прадед отказался лечиться, потребовал стопку, закурил трубку и умер. Он оставил прабабку Анну Терентьевну с пятью детьми – были и еще, но умерли. Из-за детей прабабка все время была голодной. Любимого ее сына, красивого Степу, убили в первые дни войны. Второй сын, дядька Коля, за убийство попал в лагерь, строил Беломорканал, а когда пришел обратно, был лучшим литейщиком на вагранке и страшным пьяницей. Старшая дочь, Маня, жила в прислугах, прижила ребенка – девочку – от хозяина и ушла от него, когда девочка умерла. Поступила в домработницы к двум братьям-офицерам в Свердловск. В тридцать седьмом году их в одну ночь обоих забрали – тогда она, не будь дура, схватила свой паспорт и убежала домой – пешком. Потом она путалась с ворами. Средняя дочь, Татьяна, моя бабка, ухитрялась находить себе мужиков всегда, но замуж так никогда и не вышла. Младшая, Нинка, вышла замуж за эвакуированного хохла и одна из всех жила более-менее зажиточно.

Когда моя прабабка умерла, у нее остался один халат, одна юбка и два платка. И три рубля денег. Но хоронила ее вся Вороньжа – гроб несли на руках, сменяя друг друга, а до кладбища – семь километров. Я – это они. В той земле, на которой я живу – их кровь. Это очень бедная, очень плохая земля, но другой мне не надо. Не думаю, что вам было интересно это читать, Виталий. Так же неинтересно будет и другим – и еще читать про то, как я бегаю по вызовам, ухаживаю за старой мамкой, варю своему Петровичу гречневую кашу и копаюсь в огороде. Поэтому оставьте предисловие или уж не пишите вообще ничего.

С уважением к вашему делу и вам –

Веник Каменский:)»

С учётом междустрочий – это роман страниц на 400. В междустрочьях – стихи Веры Кузьминой. Горькие, но и прекрасные, как сама жизнь.

Виталий Штемпель

Доверие

Помню старый двор, соседа Дюбеля После третьей ходки на крыльце. «На печеньку. Чо надула губы-то?» Песни пел, срываясь на фальцет, Снова заговаривал: «Дерябни-ка. Чо, не хочешь? Ладно, бля, сиди». Допивал, хрустел зелёным яблоком, С хрипом рвал тельняшку на груди. «Верка, никому не верь, запомни-ка. Друг подставил, сука, скоморох, Сделал из шахтёра уголовника, Скажет пусть спасибо, что подох.» Снова пил и плакал: «Друг, пойми же ты. Я ж ему всегда, во всем… урод!» Дюбель помер. Я зачем-то выжила. Может, чтобы верить, хрен поймет. Жизнь – не сто пятнадцатая серия, Не щенячий визг «люблю-умру». Нитка жизни из клубка доверия Тянется, мотаясь на ветру. Прав ты, Дюбель, был, когда советовал: Мол, не верь, поверишь, сбросят вниз – Только те, кто нам не фиолетовы, Режут-укорачивают жизнь. Стать родными – говорят, сокровище В зачерствевшей ломаной судьбе. Только беззащитной ты становишься, Семечком, пушинкой на губе. Обожглась. Обиды-то – немерено… Но молчу, стирая соль со щёк: Жизнь короче на одно доверие, Только врёшь, не кончена ещё.

За грибами

Нынче всё остыло разом, Иней на траве. Мой хороший, кареглазый, Спи в своей Москве. Я сегодня за грибами: Два ведра, мешок. Месяц роет по-кабаньи, Может, груздь нашёл. Звёзды меньше, небо шире, Месяц хочет есть. У тебя в Москве – четыре, На Урале – шесть. В одеяло бы закутать: Сон, тепло, уют. Между нами не минута, Больше ста минут. Лесовик хихикнул в спину: Вот и грузди, стой… Пробивать мне жисть-суглинок Глупой головой. Думать: вдруг не срежут ножку, На ветру дрожать И любимому в лукошко Прыгать без ножа. Медвежонок точит коготь, Весь восток в огне. Как грибов-то нынче много, Говорят, к войне. Ты не думай о плохом-то, Спи, хороший мой. Зажую черняшки ломтик, Всё, пора домой. Лесовик смеется тяжко, Пробежала мышь… Я не срезана пока что. Ты меня хранишь.

Не оставь

В этом теле – минимум три души, и у каждой больше семи путей. Первой прямо в руки плывут ерши: хороша уха для её детей. Ей с работы мужа-губана ждать, греть ведёрный чайник – с вареньем пей, и горбатых ландышей-жеребят запрягать в тележку неспешных дней. На святую Пасху рядиться в шёлк, красоваться – в ушках блестит рыжьё. Если вдруг заявится серый волк – за белёной печкой лежит ружьё.

У второй – в шатре конопля и плов, а её слова – золотой шербет. За неё Иаков служить готов восемь раз по восемь пастушьихлет. Запоёт псалмы – и заплачет полк: рядовые – Сим, и Яфет, и Хам. Ей не страшен даже тамбовский волк – слушать песни ляжет к её ногам.

А у третьей – кинь, и выходит клин, вместо крыш и лавок – одни горбы. Ей в ладони плачет пяток рябин и дубок у крайней кривой избы: за живых и тех, кто уже ушёл, за Васятку – мать заспала мальца, за Степана с заворотом кишок, за Никиту – он заменил отца. Всё бы славно, если б не три по сто, а потом пивка, а потом базлать. Третьей слышать: «нету для вас местов», «убирайся», «дурочка», «не со зла»…Третьей – с детства спать на краю крутом: у дощатой стенки сопит сестра. Серый волк-волчок залезает в дом, под лунищей шкура его пестра. Это сон, а может, лихая явь: подойдет и сцапает за бочок… Ты вот эту девочку – не оставь. Ей не выжить, если придет волчок.

Старые кварталы

Ветер доносит гудочки с вокзала, Вечером стало легко и тепло. Шляются пьяницы старых кварталов, Веткой с куста заедая бухло. Сидя на лавочке, кашляя глухо, Крошки роняя с отвисшей губы, Длинную улицу тянет старуха Через соломинку тихой судьбы. Деньги считает: «До пензии сотня…» Смотрит, как, сотни затёртой серей, Тени завмагов, врачей, домработниц Трогают ручки подъездных дверей. Смотрит, и видятся новые рамы, Клумбы, люстрический белый огонь. Тычется носом облезлая память Тихой старухе в сухую ладонь. «Ох, потолки-то! Гляди, как в столице, Маньке б позырить, каки потолки!» …слишком высокие, чтоб удавиться, Проще дойти до Исети-реки, Вдоль по Жидовской (Жуковского, значит), Жданова (нынче Зеленая ул…) Под ноги прыгнул резиновый мячик, В тридцать четвертый годочек свернул, Сбил Розенблатов кошерное блюдо, Детски притих за цветочным горшком… В тридцать седьмом увозили отсюда, В сорок втором уходили пешком. Видится: Ленин кудрявый и русый, Галстуки, планы, колхозы, ситро… Молча хранят алкаши и бабуси Старых кварталов живое нутро. В нас не убито – притихло и дремлет Тяжкое, тёмное, злое, своё: Слишком любить эту старую землю, Слишком… почти ненавидеть её.

Бате

Перекину в прошлое тонкий мостик, чтобы думать, сравнивать, каменеть. Настоящий батя три раза в гости заявлялся к мамке… да нет – ко мне. Много было их, приходящих батек – дурачков безусых, уже в летах. Не хотела на руки – было, хватит. Научили, блин – довелось летать. Настоящий вешал пальто на гвоздик, нашу кошку-дурутрепал за хвост, а меня подбрасывал прямо в гроздья наливных, рубиновых, рыжих звёзд. На лице у бати рубцы, рябины, сам большой, здоровый-аж гнётся пол. Папка, можно, в небе сорву рябины, ярко-жёлтых слив наберу в подол? Папка, папка, глянь, пастушонок Зяма по дорожке лунной ведёт телят! Папка смотрит весело, ходит прямо. Говорит: дочурка, не смей петлять. Папка, правда, в небе не лазят буки – ну такие, в бурой ночной шерсти?

…а хмельной отец опускает руки. Отпускает. Выпустил. Упустил. В жизни будет всё – и гроши, и штуки. Жди большую рыбу, лови тунцов – но всегда отцы разжимают руки, и всегда в любимых – черты отцов. Не петляю. Проще, честней – без лонжи, в горизонт рябиновый, наливной. Помню, бать – никто никому не должен. Ник чему сползать по стене спиной.

Двухэтаженки

Жизнь гранёными стаканами Тянут воля и тюрьма, Где рассохлись деревянные, Простодырые дома. Двухэтажки-двухэтажечки, Алиментики – долги. Что ж ты, маслице, не мажесси На ржаные пироги? Погуляй на Волге, Каме ли, Утопи в Босфоре нож, Поживи в палатах каменных – Помирать сюда придёшь, Где из кухонь тянет щавелем, Где запоров нет – на кой? Где помолятся во здравие И нальют за упокой, Где старуха Перелюбкина – Костыли да медный крест – На просушку рядом с юбками Прицепила край небес, И смеётся – вот зараза ведь, Муха подлая цеце – Потому что кареглазого Жду, как дура, на крыльце…

Собачий посёлок

Потянет к печке в холода, В дожди – тем паче… Посёлок «Красная звезда» Зовут «Собачий». Пусть на куличках у чертей – Айда со мною, Спасёт от тысячи смертей Тепло печное, Спасут картоха и кровать Времён Хрущёва… Всё есть, чтоб жить – не выживать, Чего ещё вам? Всё есть – святые и волхвы, Соседки-крали, Обои редкой синевы – На базе брали, Щенок на улице ничей, В снегу вороны, И тихий голос у дверей: «Открой, не трону…»

Впадать и выпадать

Впаду – в проулочек Исетский, В дрова, заборы и весну, Где старики впадают в детство, А дети – в землю и страну. Мне в спину тявкнет, злобно щерясь, Приняв за барыню, Муму… Здесь весь народ впадает в ересь И ближе к Богу потому. Не тявкай, Мумка – нас немало, Кого баюкала беда. Я не из барынь: выпадала, Не вылетала из гнезда. Я щепка, воробей в горохе, Камыш, торчащий из реки. Мне выпадать из рук эпохи В проулки, свалки, тупики. Как мы – такие – неудобны! Впадаем – поперёк всегда. Журчит-бежит на месте Лобном С Исети талая вода. На лавке трое пьяных кучей Нестройно «Ой, мороз» поют… Прости меня, мой самый лучший, За непокой и неуют. За поперёшности вот эти, Зато, что быть со мной – не мёд… Ведь мне бы – впасть в тебя Исетью, Да только гордость не даёт…

Поговори со мной

Я всё-таки жива, и даже тычет морду В ладонь смешной щенок – блохастый, ну и пусть. Что держит на краю? Любовь и злая гордость, И сталкивает вниз окраинная грусть. Пусть ветер во дворе моё бельё полощет, У печки пусть лежит роман про Бовари. Не мать и не жена. Неполноценна, в общем. Бесценок. Без цены. Не купишь – так бери. Узнать бы, что за тварь распределяет цены И сколько стоит дым над кривенькой трубой, Подколотый мужик по прозвищу «Полено» – Он сдуру обозвал соседа «голубой», И нежность чабреца, когда уткнешься рожей, Чтоб выплакаться всласть от слов и синяков, И дедушко Иван, вздохнувший: «Верка, дожил… Сказали – кашляй, хрыч, в дому для стариков». Неполноценны, блин. Ошмётки-заморочки. Мы – щепки, мы – заслон для гвардии в бою… Поговори со мной о первом зубе дочки, Чтоб я осталась жить на глинистом краю…

Воздушный шарик

Сегодня тыщи звёзд дрожат в небесном сите, Промерзшие насквозь, мечтают о тепле, И смотрит грустный Бог, как тихо рвутся нити, Которыми душа привязана к земле. Мне шепчет эта ночь: Губан, Володька Силос, Мосёнок, Цуккерман, Наилька, Настька-ять: Вчера снесли барак, в котором я училась Играть и говорить, любить и умирать. Ах, нити… раз – и всё. Как выцветшие тряпки, Соломинки, зола сгоревшего куста… Давно на небеси моя лихая бабка, Унесшая «едрить», «имать» и «тра-та-та», А с ней тюремщик-брат, ругавшийся «подскуда» – Ого, пустили в рай, вон пялится с небес. Их младшая сестра ещё жива покуда, Но помнит только хлеб – по карточкам и без. Прочитаны давно великие романы, А нынешние – блин, какая же мурня. Мои друзья ушли – жалеть не перестану, А лучшие давно, где бабка и родня. Как тонко! Рвётся как! Слегка концом ударит, Вот эта – посильней… была она крепка. Держи меня, родной. Я твой воздушный шарик, Подставивший рукам скрипучие бока. Держи меня, как мяч, щенка, лесную шишку, (Нет, все же шарик я, скрипящий и тугой) – Ведь истинный мужик внутри всегда мальчишка: Футбол, смешная лень, педали под ногой. Держи меня, боюсь! Не разжимай ладоней! Я так же вся тряслась, когда с обрыва – вниз, В тяжелую Исеть (вверху орали – тонет), Держи меня, родной… держи меня… держись. Смотри – вон там звезда от холода уснула… Ну всё, уже теплей и отступает страх, И тихо гладит Бог мои крутые скулы – Смешной воздушный шар в мальчишечьих руках…

Пугачёвская жёнка

Нынче небо разукрашено цацками, Ночь –в тулупчике с чужого плеча, И стоит у церкви девка казацкая, Жёнка чёрного сыча-Пугача. Знать, зайти да помолиться охота ей – Нечо делать, ты ж покойница, стой… Так же тявкают щенки за воротами, Как при Катьке – Катерине второй, Снег такой же… прогуляемся, Устенька? Глянь, кивнула… погутарим за жизнь? По Урицкого, по тропочке узенькой – Поскользнёшься, за меня подержись. Всё у нас, у русских баб, не по-мелкому, Не в загашничек, а по лбу рублём: Анператор обернётся Емелькою, Сальным бабником, кровавым репьём. И такого –из сердечка-то вынешь ли? Хоть и вынешь –позабыть не дадут: Двадцать дён поцаревала Устиньюшка, Двадцать лет острожный хлебушек крут. Шибко воля хороша заоконная, Там колышется вода-лебеда… Зашпыняла Софья: мол, незаконная… Русь, Устинья, незаконна тогда. Не уймётся, лает шавка кусачая, Отойдём с тобой к соседской стене… Мы ведь русские –и нам переплачивать, Мы ведь бабы –переплата вдвойне. За какую рожу? Чёрта бы лысого, Фигу с маслицем да дышло бы в рот! Переплатишь –сдачу в пазуху высыплют , Да такую, что никто не берёт: Сороковник –за решёткой исполнился, Сорок дней –не помянул и конвой, И попроще что: в заплатах исподнее, Слёзы горькие над серой канвой, Неощипанная горлица сизая: Всё же мясо, без похлёбки каюк, И растрёпанная Харлова Лизонька, Пальцем тычущая в балку и крюк… …ночь растаяла со звёздами-бусами, Унесла Устинью в чёрной горсти – Только вечно мне под чёлочкой русою Поцелуй прощальный Устин нести…

У тубера

Свернула нынче к тубдиспансеру: Вон дворник Вася – постарел. Мороз покрыл деревья панцирем, Засыпал спины пустырей, Да Васе-то с дебилкой Иркою Все пофиг: живо разгребём… Три бывших зэка в окна зыркают, Дыша последним январём. Когда-то – едено да плясано, Подколото: не суйся, тварь, Полёжано в кустах под насыпью, А нынче – кашель и январь. С больничек, брат, с казённых шконочек Без шмона пропускают в рай… «Эй, Ирка! Шляться будешь до ночи? Комки-то в кучу собирай, Как догребёшь, пойдем полечимся, Перловочкой закусим, бля…» У пищеблока две буфетчицы, Халаты запахнув, смолят. «На, Ирка, докури-побалуйся, Да нам посуду прибери…» И всё в округе просит жалости: Деревья, стены, снегири, И передачи с трёх до вечера, Часов примерно до шести… («С чем пирожки, маманя? С печенью? Не бойсь, нетрудно отнести…») Кефир с конфетками желейными («Тому, Андрееву – плеврит…») Ах, Русь моя, страна жалельная – К тем, кто убивец и убит. Пойду отсюда – запорошена, Скользя под ветками рябин… …ты пожалей меня, хороший мой – И можешь даже не любить…

В Ёбург

Ну и жись пошла – ухабы да петельки, Да иголки, да колючая соль… А поехали до Ёбурга, Петенька – Прошвырнёмся да проветримся, что ль. Промелькнули два мальца с папиросами, Чей-то сложенный промерзший горбыль. Петя, чо это? Кажись, Белоносово – Третий бабкин муж отсюдова был. В сорок третьем принесли похоронную, Пожалела, хоть дубасил зазря… Вся исклёвана дурными воронами И сочится чем-то красным заря. По морозу бы такому – да валенки, Хорошо в них по сугробам хилять. В Златогорово – коровник разваленный, Две кафешки – «Дастархан» да «Халяль».. У хозяйки – брови-волосы белые, А глаза – косые злые ножи. Как чужих Россия нашими делает – Так своих-то превращает в чужих. Знаешь, Петь, я поглядела на ценники – Из кафе, пожалуй, сразу пойду… А в Покровке расстреляли священника В девятнадцатом весёлом году, Вместе с матушкой и девкой на выданье – Ведь поповна, значит, к Боженьке брысь… Сколь Покровок по России раскидано! Улиц Ленина побольше, кажись. Ёбург, Петя! Тротуары пригладили, Не найдёшь бумажки брошенной – фиг. Во Высоцкий-то – какая громадина, Только кривенький – как все, кто велик. А витрины зазывают и зыркают – Не купить ли эту куртку? На кой? …а великие, большие – все с дырками, С загогулинами, с пулей, с петлей. Заблужусь – не знаю, вира ли, майна ли, Да ещё посыпал хлопьями снег. Поцелуемся на улице Вайнера – Пусть завидует с лопатой узбек. Кину снегом, ты на людях потискаешь – Знай-ко, Ёбург, нас, таких дураков. И вернёмся мы – по тракту Сибирскому, По дороженьке солдат-варнаков…

Что лучше стихов

Едем… Ракитник, боярка с пичугами, Тоненький лёд на переднем стекле. Снежная трасса, деревня Чечулино, Крепкие руки на старом руле. Здешние трассы не давлены Джипами, Джипам до трактора – нос не дорос. Может, в такой же избёнке задрипанной, То есть, в хлеву – народился Христос. Бедность – она по-библейски приманчива, Только вот – издали, как монастырь. Вон Магдалина с красивым пацанчиком Вёдра несёт и хайлает: «Упырь, Сволочь ты, Ёська! Как шлёпну сандалией! Братьев не слушашься, вечно война!» Мальчик Иосиф, гляди, не продали бы… Было уж… кровь по отцу не одна. В это Чечулино – в августе, летом бы… В сено… так бабочек тянет на свет. Как же я рада – тебе фиолетово, Что в Интернете я типа поэт. Хочешь, отдам, что тревожит и дёргает: Письма солдат и Цветаевский гвоздь, Песни бурлацкие, волглые, долгие, Воланда – видеть его довелось, Смертную Каму, решёточки чёрные, Бабкины вопли – слыхать за версту? Нет. Не отдам. Есть фиговины чёртовы – Лишь одному по плечу. По хребту. Да и ваще – если руки мужицкие Крепко и верно лежат на руле, Дети, дрова и боярка с синицами Лучше стихов на жестокой Земле…

Татьяна Виноградова Стихотворения

Поэт, литературовед, критик, переводчик, редактор, график. Окончила ф-т журналистики МГУ им. М. В. Ломоносова (1990) и аспирантуру филологического ф-та МГУ (1997). Кандидат филологических наук, специалист по рок-поэзии. Член СП Москвы, координатор секции поэзии Московской организации Союза литераторов РФ. Участница литературной группы «Другое полушарие». Автор восьми поэтических книг. Стихи и статьи публиковались в российской и зарубежной периодике. Стихи переведены на итальянский, болгарский и сербский языки. Родилась и живёт в Москве.

Сова Афины (Родосская быль)

Есть мудрость света, ясная насквозь.

Но старше – мудрость тьмы

Она спала на дальней полке магазина среди кичёвых сувениров для туристов. Она спала с открытыми глазами – глядела в никуда потухшим взором из-под нахмуренных и пыльных бронзовых бровей. Она во сне тихонько вспоминала гнездо, и мастера, который её создал – из бронзы, настоящей, тяжкой… Ещё – своих сестер, которым, наверно, в жизни больше повезло. Все разлетелись. Всех купили… Глаза Совы, стеклянно-голубые и с кукольным бессмысленным зрачком, не видя, сквозь меня смотрели. Тоска сияла в этом взгляде – быть может, просто отражение моей тоски… – И сколько? (Какие странные, мультяшные гляделки…) – Эта? О, она такая старая, мадам. Я здесь почти что двадцать лет. Когда пришла сюда – она уже была. Не покупают. Старая. Пять евро, леди. Никому ведь не нужна… Я глажу бронзовые крылья и осторожно сажаю птицу на ладонь. Тяжёлая! – Да, бронза, леди, бронза! Литьё! Всего пять евро! Потому что старая, давно стоит. …Потом она сидела на моём столе, тяжёлая, с невидящим тяжёлым взглядом. И вся в пыли! Ох… Я стала осторожно отмывать и чистить перышки. И – чудо! Под струёй воды стекляшки помутнели, словно бельма, потом – отклеились… И вдруг открылись истинные очи. Какие строгие и мудрые глаза ей скульптор дал! «Эвхаристоме, – отдалось чуть слышным шёпотом в моих ушах. – Благодарю. Когда прозреть захочешь, я попрошу Богиню за тебя».

Цикады в Афанду

Полдень в Афанду. От земли и до неба – шелестящей, звенящей стеной – стрекот цикад. Колышется, сонно трепещет завеса из мириада цикадиных песен, и Гелиоса поцелуи жгут нимфу Родос, священнодействуя и чудотворя. И я невесомо лечу в лиловой небесной истоме к серебряно-синей мозаике моря. К вечеру стена истончается, почти исчезает – и свет тишины восходит над морем. Залив бледнеет от луны. По зыбкому сиянью светлячок рыбачьей лодки чуть движется, мерцает, замер. Цикады смолкли. И молоко луны пьют древние оливы. Оливковая роща под луной трепещет торопливым серебром. Заросшая тропинка… куда-то… В никуда. И ни души. Лишь тёплый ветер по имени Мельтеми гладит голубые кроны. Чуть слышно, как во сне, звенят цикады. Издалека доносится собачий лай. И больше – ничего. Не надо писать стихи об этом.

* * *

Золотой сумрак Сан-Марко. Розовые львята Пьяцетты. Старенькие, смирные. Синий бархат гондол. В мареве лета истаивает лагуна. Цепочка японских туристов под зонтиками дисциплинированно пересекает площадь, стремясь на выставку Климта. В кафе «Флориан» тень Бродского обращается к тени Гёте: – Вы помните то место у Данте, где Люцифер, до половины вмёрзший в ледяное озеро… – Да, жарко нынче, – ответствует Иоганн Иосифу. Официант, мессир Экклезиаст (в чёрном галстуке) ставит перед ними две теневые чашечки ристретто с двумя порциями теневого джелато. Часы на Кампаниле бьют полдень. Толстые чайки пикируют на безответного льва Святого Марка. Венеция, вся в стёклышках Мурано, искрится. Тихо, благостно тонет, улыбаясь.

* * *

Озеро Неро. Свету без меры. Водоём. Окоём. Купола. К небу подъём. Неро-озеро небо-озеро древне-озеро меря-озеро море-озеро небыль-озеро эмаль-озеро Вельми и зело. Озеро-езеро – не зеро. В глубине его ходит рыба-кит В берегах его тихо жизнь кипит… …А по берегам-то – свалки да руины, пыль да песок, мусор, щебень, хренотень. Бездорожье. Невозможье. Такие дела… Ку-по-ла. Во-до-ём. Вдвоём к небу пойдём?

Рецепт

Взять кошку. Прижать к себе – сонную, тёплую, старую, равнодушно-добрую. Гладить мягчайший кошачий пух. Заглядывать в непроницаемые, но всё же вопрошающие звериные глаза. Догладить до мурлыканья. Слушать, слушать, слушать… Наконец успокоиться.

* * *

Вы заметили, что за чертой города строительные рынки часто соседствуют с кладбищами?

…Отгораживаемся ремонтами, ламинатом-паркетом-обоями, обвешиваемся вещами всяческими, мебелями-сервизами-картинами, гаджетами-автомобилями, – как грузилами, чтобы быть весомее, чтоб не закрутило, не унесло бы в тот холодный туман, откуда глядит она. Чтобы только не соскользнуть туда, где под тоненьким слоем льда чёрная тень маячит-мечется, червоточина человечества. Прильнёт снизу к пограничной хрустальной хрупкости – хруп! И оттуда сюда заглядывает. …Отгораживаемся книгами, чаще чужими, реже своими – стены книг, бастионы, имя им легионы. Читаем – и пишем, читаем – и пишем, чтобы только не думать, чтобы только не слышать – вот она, вот, рядом совсем. Из-под тонкого льда – недозвезда – мерещится, таращится, кажет себя, выжидает, терпеливенькая такая. …Отгораживаемся любовями-дружбами-«лайками», ближними-дальними, мужьями-жёнами, братьями-сестрами, всеми ими обложились основательно, чтобы глухо, как в танке, глухо-наглухо, чтоб не слышать, как она там, чёрненькая, бьётся, всё ближе, ближе подбирается. По тонкому льду – вскользь, по взгляду – всегда вкось… Пройди-пролети-затаись, не дыши, не спугни разрыв-траву во рву, не провались – ввысь. Отгораживаемся. А она – внутри. Кричим, чтоб не слышать. А она – шепчет. Рядом совсем. Держимся за воздух тонкой ниточкой дыхания – а она качается вместе с нами: вдох – выдох, вдох – выдох, вдох… Она – это ты и я. Не бойся, не бойся, не бо…

Не Бо

Предвесеннее сеется небо. На землю. Небо – небыль. Избито. Небо – не был. Ещё банальней. Небо – не бог? Уже интересно. Если не бог – то кто-г? Не богово небо логово? А чей же тогда логос над головой висит-голосит? Небо, небось, не боится себя? Небеса – не бесы… Но всё ж: не болит ли небо от того, что бога в нём нету? А небожители божатся: мол, всё это, про небо, не более, чем ложь. Не более. Бог, мол, здесь рядом живёт, вот только вышел на минуточку. – Ой, не божись, небожитель! А ты, небесный бес, в грудь себя не бей, а ты, небесный босс, не боись, не болей. Лучше небо лей на нас, вместо слёз. Рядом бог. Он плачет светом. Он пришёл к нам всем. С приветом. Сеется свет – на миллион световых лет… Господь, отключи интернет. Не можешь? – Ну да, тебя нет. Сеется свет из небесных тенет (или тенёт?). А бог свою линию гнёт: – Я вам не гнёт, не иго… СветСветСвет, СвятСвятСвят… – Господи, от таких словес у меня в голове вертиго! …Да, этот бог не<п>лох. Средь звёзд сам с собою танцует милонгу (хоть ему одиноко немного). Кричит: «Передайте Ницше – я не сдох! Только тесно мне, душно, амиго! В моей божественной голове тоже давно вертиго!» Ох, кричит-то как, бедолага. Небольшой небогатенький бог. Ну – не смог. И на птицу Рух бывает проруха. Вот ка-ак рухнет расчудесный небесный свод, да как завертится весь зодиак задом-то наперед… …Что морду воротишь, архангел-мордоворот? Не понравился мой перевод с небесного – наоборот? И не затыкайте мне рот! Предвесеннее сеется не… Не бодайте меня, не бодайте! Небо дайте мне, небо дайте! Свободу небосводу! НЕБО-НАРОДУ!

Геннадий Калашников Стихотворения

Род. в Тульской области. Окончил филологический факультет МГПИ. Работал в еженедельниках «Литературная Россия», «Литературная газета», в издательствах «Современник», «ЭКСМО». Печатается как поэт с 1971 года. Автор трёх книг стихов. Переводил поэзию народов СССР. Стихи публиковались в журналах и альманахах «Юность» «Знамя», «Новый мир», «Октябрь», «Грани», «Новый берег», и др. Представлены в антологиях «Русская поэзия. XX век» (М., 2001), «Русская поэзия. XXI век» (М., 2010). Дипломант Всесоюзного конкурса им. М. Горького за лучшую первую книгу (1984), премии «Московский счет» за лучшую книгу года (2007), международного Тютчевского конкурса «Мыслящий тростник» (2015).

Лермонтовская площадь

Из тьмы троллейбус вынырнул и встал и вновь умчался с дребезгом тележным. Как подстаканник круглый пьедестал, на нем поэт мечтательно-мятежный, но как бы озабоченный слегка, что он, как перст, торчит на белом свете, что оттопырил полу сюртука весьма кустарно выполненный ветер. Хотелось бы цитату привести – жестокий век, надменные потомки, – но вновь троллейбус, провод сжав в горсти, мгновенной вспышкой разорвет потемки. Электровспышка застает врасплох (вот так на стенд «Не проходите мимо» – жестокий век! – снимают выпивох). И мы уже рассматриваем снимок. Высотный дом из светло-серых плит, поет цикада родом из Тамани, нет, не цикада – мелочью гремит прохожий в оттопыренном кармане. Хотелось бы задуматься, скорбя, под шелест лип хотелось бы забыться, но вновь пронзает воздух октября электроангел с электрозеницей. Шуршит листва, как будто дело в том, чтобы цитату отыскать прилежно, как будто выдан каждой липе том с закладкой и пометкою небрежной, как будто бы цитата подтвердит весь этот мир, что только с бездной дружен, а пение электроаонид внесет гармонию в измученные души. Нога скользит – как зыбок здесь гранит, разверзлась пропасть – страшно без привычки, кремнистый путь над бездною блестит, и здесь поставить надо бы кавычки. Прекрасен мир с приставкой электро-, мир без приставки тоже нам приветен. И вход в метро и выход из метро как ноздри демона, вдыхающего ветер.

Куст малины

Куст малины, как городу моря – черепичные кровли, сады… Постоим, и послышатся вскоре нам глухие раскаты воды. Там сейчас занимается утро, покрывается охрой карниз, самодельных суденышек утлых узкий парус в заливе повис. И воды голубое свеченье, и отчетливый воздух так пуст… На какие еще превращенья ты способен, малиновый куст? И зачем эта тяга к сравненьям, разве сам по себе ты не прав? На поляне, в траве по колени, мощно-зелен, тяжело-кудряв. В глубине твоей прячется птица, ее голос беспечен и чист, и под ветром слегка серебрится вверх изнанкой повернутый лист. Уколовший и душу, и пальцы, куст малины невиданно густ. И пора уже двигаться дальше – не пускает малиновый куст.

* * *

Никогда не отыскивающееся, но вечно искомое, чьи приметы не вспомнить и не описать внешний вид, до крови близкое, как летнее насекомое, чудно-знакомое, как греческий алфавит, как вся Древняя Греция, как у Гоголя плеоназм, волшебное, как эрекция, инопланетное, как оргазм, уходящее круто кверху, но неизменно приводящее вниз, что же это такое: эхо, а, возможно, и рифма тихо подсказывают – жизнь…

* * *

Дождь переходит в снег, а снег обводит мелом дороги и кровли… Мы с тобой давно задумывали побег туда, где крестьянин свои обновляет дровни. Нет, наверно, задумывал я один, прослышав о счастье, покое, воле, сам себе царь, себе господин, но – один всего лишь на миг – не боле: ведь и в глуши очерченных мелом лесов, застывших с разбегу рек, в тесноте просторов ты расщепляешься на множество голосов, ведущих невнятные разговоры и бесцельные споры. Все то, что читал, что тебе напевала мать, что сверстник рассказывал, невпопад, украдкой, все это не спит и мешает спать, листает, нервничает, шуршит закладкой. Ты темную реку переходишь вброд, ища во тьме огонек папиросы, словно на берегу тебя поджидает тот, кому задаешь и на чьи отвечаешь вопросы. При чем здесь крестьянин и санный след, и пушкинский почерк по белому белым? Татуировка синеет, мол, счастья нет, а есть только свет и тьма, обведенные мелом. Мы живем впотьмах, впопыхах, и весь этот мир, где досужий крестьянин успел обновить свой полоз, всего лишь эхо, неясный, зыбкий пунктир, надтреснутый, запинающийся, негромкий голос, говорящий чудную, чу́дную весть, о том, что ты здесь и уже с пути не собьешься… – Господи, – пробормочешь, – если ты есть… И тут же заткнешься.

* * *

Пока еще не лег на снег последний вечер, пока еще ледок прихватывает след, остановись со мной, мой самый первый встречный, поговорим, – пока и воздух есть, и свет. Пускай в морозный день восходят наши души, в извечном их родстве свой обретая путь. Так говорить легко, легко молчать и слушать, слова находят плоть и раскрывают суть. За время, что займет случайная беседа, неуловимо день изменит свой узор, здесь места больше нет, исчезли мы бесследно, но в воздухе пустом все длится разговор.

* * *

Разве я опоздал на пустынный вокзал, голубиный причал, на заснеженный путь, где товарный состав разгибает сустав, на начало начал, на прогон, на финал? Это мне посигналил стальной семафор лунно-белым огнем в предрассветном свету? Разве знаешь хоть что-нибудь ты наперед, даже если посмотришь назад, где обманчиво все и не видно ни зги? Разве руку твою удержу я в своей, если кровь разбегается врозь и лукавая правда стоит за спиной? Ветер воздуха полную грудь наберет и, слепую опору найдя в пустоте, накренит всю округу, держа небеса, лязг железа, гул крови, глухой разговор – черновик этой ночи – все сразу и здесь. Снегопад перебелит страницу, начнет свой подробный осмотр-пересчет, где и мы учтены, как спешащие вдаль вдоль железных путей, меж небесных огней между жизнью и чем-то еще.

Июль

Запад багряный. Вишневый восток. Ветер причудливый, медленный в небе вращает косматый клубок. Плод завязался. Согнулся росток. В памяти устья хранится исток. В трубках растений запенился сок – радость пчелы привередливой. Остья пшеницы. Синий овес. Дроздов суматошливых стая. Темный и теплый омут и плес под напряжением спеющих гроз. На мочажине в початках рогоз. Глаза в слюдяных превратились стрекоз и над лугами летают. Стебель коленчатый цапельный ржи. И подорожник овальный. Норы в обрывах, откуда стрижи чертят зигзаги свои, виражи. Переплетение веток и жил. Озеро в травах ленивых лежит, как инструмент в готовальне. Утренний дым. Вечерний туман, дальней грозою чреватый. Воздух в листве открывает изъян. Полой травы невесомый орган. И ежевичный колючий капкан. Конского щавеля ржавый султан. Картошки цветок лиловатый. Медленный ветер над лесом и лугом. Длинной волны смех или плач. Куст водяной принимается хлюпать. Вспаханы воды невидимым плугом. Выгнется речка подковой и луком. На берегу с восклицательным клювом грубо оструганный грач. Выше же – сосен кора золотистая, кроны слоисто-зеленой пятно сливается с тучей над старою пристанью, речною рябою излучиной чистою, где тонкая молния, длинно-ветвистая, что глянет мгновенно и пристально, корягою ляжет на дно.

Буквы

1

Муравьиный Крит, волны бьют упрямо, учат алфавит: альфа, бета, гамма. Белый теплоход, рябь теней, как смальта, все наоборот: гамма, бета, альфа. Было и прошло, дебит, кредит, смета, время истекло: альфа, гамма, бета

2

Ночь напролет с призвуком меди ветер поет – аз, буки, веди. Так говорят после разлуки – все невпопад: аз, веди, буки. Минуйте ны, порча и сглаз. Веди темны, буки страшны, есмь аз.

Ночлег в пути

Твержу: забудется, запомнится, клублюсь чужими голосами, в слепое зеркало бессонницы гляжу закрытыми глазами. В чужом дому – чужие отзвуки, течет луна по скатам крыши, и души всех – живых и отживших поют, а вот о чем – не слышу. Ночлег в пути… Я это листывал, и даже читывал немного – равнина и река петлистая, да плюс железная дорога, и этот хор – живых и умерших, и тяжкий перестук железа – состав вконец ополоумевший вдоль эту полночь перерезал. Но ясно даже мне – не местному и не пришедшемуся впору, что не помеха он чудесному и впрямь божественному хору…

Звезда

Глядящая с высот, с немыслимым наклоном к поверхности земли, так чуждая земле, холодная звезда взошла над нашим домом, холодная звезда в холодном феврале. И что нам до нее, средь прочих тел небесных, но увидавши раз, мы глаз не оторвем: ей снится наша жизнь, дохнувшая сквозь бездны, достигшая ее своим скупым теплом. Здесь в скрепах ледяных, снегами запорошен, ветрами просквожен, лежит земной простор, а в том далеком сне отчетливей и строже сплетается судеб загадочный узор. Здесь речка подо льдом полна заноз железных, ушла в свою печаль, не помнит ни о чем, но тонкий свет звезды, легко презревший бездны, пронзил во всю длину мерцающий объем. На нас глядит звезда, нам укрупняя зренье; куда нас повлечет неведомым путем холодный этот луч и света дуновенье? В светящейся реке без берегов плывем, на зыбкий этот луч, на этот свет тревожный, жизнь бесконечна и – в одном мгновенье вся. Куда глядит звезда? Куда спешит прохожий, дыханья ломкий куст сквозь стужу пронося? Жара Асфальт размяк, листва в испарине, и город глух, как после выстрела. Он весь лежит на дне аквариума, вода давно откуда вытекла. Архангел круг над ним вычерчивает над сетью улиц варикозной, уже крылом одним зачерпывая придвинувшийся сумрак грозный. Уже он различает вывески, влечет его поток воздушный вдоль по реке, навеки высохшей, где скушен ныне сад Нескучный. Летун тяжеловесный Барлаха, он раздувает ноздри жадно. Он над Ордынкой и над Балчугом – горячий, грузный, медножабрый. Там что ни ива, то плакучая, там из воды подобьем краба торчит, глаза свои выпучивая, творенье юркого Зураба. Что протрубит и что расслышим мы? Быть может, только этот шорох, с каким уходит время вышнее в семипалатинские норы. Оно сыпучее, текучее, оно чужое и родное. Хожу по городу и мучаюсь, как безъязыкий гуманоид.

Millennium

I

Что молчишь? Или октябрь к тебе не строг, кутающий леса в лохмотья тумана и прорехи ветра? Он трубит в свой медный, холодный, тяжелый рог с точностью камертона, отчетливостью метронома, выверенностью метра. Это его медленный, в нитях паутины, день встает с горизонтом в глубоких зарубках и заплывших метах, это его вода глядит сквозь тонкий, прозрачный лед, щурясь то ли от избытка, то ли от недостатка света. Это его волчьи в прозелень прямые глаза смотрят с опушки и мелькают в сырой чаще. Под этим взглядом уснула, взмахнув крылом слюдяным, стрекоза, захлебнувшись воздухом и осиновым дымом горчащим. Я живу в октябре, и он ко мне не суров, он повернут ко мне разноцветною призмой света, он слепит лучом, согревает теплом костров, и пока не туже и не уже золотые его тенета. Он коснется птичьим пером опущенных век, у него новостей и известий разноцветный шуршащий ворох… На тяжелой оси повернулся день, повернулся век, и в стеклянных часах пересыпался сухой осторожный порох.

II

Напиши хотя бы пару строчек так – без запятых и точек жизнь замысловатая как лекало кажется уходит в свое начало отражается сутулая тень человека на шершавой холстине нового века среди осени вдруг летний полдень соверши свой последний подвиг подвиг – то что не имеет меры ни в конце ни в начале века эры по щеке осенней пчела золотая мне не надо ада не надо рая лишь бы все закончилось ладом и миром дни идут и уходят слепым пунктиром в то пространство где нет места зрячим там ничего не ищут и ничего не прячут внутрь смотри забудь про земное зренье слушай птиц бесшумных беззвучное пенье ничего не остается лишь тьмы сиянье да песка сухое меж пальцев шуршанье

Ночная гроза

С тоскою кочевья, с натугой корчевья, томясь электрической силой сухой, касалась губами верхушек деревьев, на крыши вставала босою стопой. Куда-то всходила, держась за перила, уступы и арки в себе громоздя, изломанной молнией вдруг осветила блестящие мышцы дождя.

* * *

Никогда не пора, ни в ночи, ни сутра, погоди у воды, ледяным повернувшейся боком. Кто-то смотрит на нас, словно тысячью глаз, то ль одним, но всевидящим оком. Пусть запомнит вода рыбака невода, птицелова силки и упрямые петли погони. Прячет омут сома, смотрит осень с холма из-под тонкой, прохладной ладони. На миру, на юру, на бытийном ветру из живущих никто не пропущен. Дальний выстрел в лесу постоит на весу и рассыплется в чащах и кущах. Смотрит осень вприщур, зензивер, убещур и прорехи, зиянья, пустоты. Что ты медлишь, Творец, расскажи, наконец, про твои золотые заботы. Ведь запомнит вода у запруды пруда, что не входят в поток ее дважды, то, что свет – это тьма, что открылись с холма горизонта с полями пространные тяжбы, медь и камедь сосны, свет молочный луны, облаков невесомые битвы, блеск плотвы, плеск листвы, шум травы-муравы, гон твоей каждодневной ловитвы.

* * *

Я не знаю: не сплю или все же уснул, если сплю, то тогда мне снится чистая, как поле под Тулой, страница, если сплю, то к столу притулился стул и больше не шевелится. Это комната. У столов и стульев нрав и повадки угрюмы, не то – буфет, с его перезвоном рюмок, или комод, где ты сберегла ворох пестрого барахла. Если сплю, то ни хмур, ни весел, по широкой реке в лодке плыву без весел. По реке в лодке – впрочем, я и не против, – ни хмур, ни весел. Скорее – по, чем – против течения. Дремлю, сидя у трапа на чемодане, я покинул комнату, и, едва переведя дух, вещи начали говорить о том, о чем никогда не решались разговаривать при мне вслух. А на реке крякает селезень, зудит слепень, молчит слизень, так, словно талой воды набрал полон рот, и здесь даже самая точная мысль о жизни отражается и становится мыслью наоборот. Мысль о жизни вручную перемалывает время в деньги, по сторонам не смотрит, сама собой до краев полна, и о том, что бессонница – это modus vivendi, ей расскажет флора, растущая в урочищах и по обочинам сна: валериана, шалфей, зверобой, пустырник, окопник, сабельник, мак-пустоцвет не в счет, иван-чай, цикорий, укроп и любой кустарник распаривается, заваривается, настаивается и идет в ход, шелестит в изголовье, шуршит в изножье, ночной птице и всяческой фауне дает приют. А река все течет, передергивая озябшей кожей, меньшие братья пищевые цепочки куют. Ладно, пусть волки хвастаются, хвастаются, хвастаются клыками, Пусть ворон точит, точит, точит свой клюв о камень, А ты, ночная птица, сипи, сипи, сипи: Гена, не спи не спи не спи не спи…

Ноздри демона, вдыхающего ветер

Поэзия Геннадия Калашникова – оглядка, попытка запечатлеть жизнь через атрибуты искусства – ухватить ее как «до крови близкое летнее насекомое», нечто «чудно-знакомое, как греческий алфавит», чтобы затем остаться расчесывать майский комариный укус, оцепенеть в недоумении (восторг сменяется унынием). Но именно это преследование Протея подсказывает художнику нелинейность или рифму – её волшебные и нелогичные прыжки образуют узор или танец, способный в короткое время ухватить саму суть жизни. Отсюда и оправдание города: электровспышка троллейбуса, мчащегося по Площади Лермонтова (аналогии с гумилевским трамваем напрашиваются сами), звон карманной мелочи, созвучный с таманской цикадой, желание забыться под шелест лип. Лучшие моменты настоящего – цитаты из классики, а вход и выход из метро – «ноздри демона, вдыхающего ветер». Человек живет «впотьмах, впопыхах» в мире, где самое ценное – «всего лишь эхо», «зыбкий пунктир», «негромкий голос, говорящий чудную, чудную весть». Но именно тот, кто эту весть ищет и слышит, – уже не собьется с пути. Короче говоря, человек (ищущий, осознающий), этакая перепонка, сплющенная «между мохнатой тьмой и колючим светом»; человек, меняющий черты и сбиваемый столку; изменчивый человек в изменчивом мире; человек, дробящийся и множащийся и собираемый вновь, – обладает еще способностью удивляться и жить удивлением. Например, «обилию обликов облаков», этой тройной аллитерации.

И вот это удивление, сообщенное изменчивостью облаков пронизывает современную Москву – всю в твореньях «юркого Зураба», где мягок раскаленный асфальт и скучен Нескучный сад; это оно скучает и бродит в ожидании летнего ливня, «сыпучего и текучего» биения времени – грома и влаги, без которой поэт-только-«безъязыкий гуманоид». Те же ливни роднят поэзию Геннадия Калашникова со стихами великого дачника – Бориса Пастернака:

‹…› Куда-то всходила, держась за перила, уступы и арки в себе громоздя, изломанной молнией вдруг осветила блестящие мышцы дождя. (Ночная гроза)

Впрочем, для Калашникова нет разделения между сельской идиллией и механистичной жестокостью города – напротив, подробное вчитывание в Природу, перечисление ее деталей, их сравниванье тянутся к замыканию круга, некоему единству:

‹…› Озеро в травах ленивых лежит, как инструмент в готовальне. (Июль)

Или можно сказать иначе: всматриваясь в Природу, уходя к истоками, изучая изгибы ветвей, узоры бабочек, росу на иглах сосен, – лучше понимаешь изначальный замысел и не теряешься в городе. Тогда куст малины кажется городом у моря с его черепичными кровлями и садами. И, если постоять, то слышны «глухие раскаты воды», видны паруса «суденышек утлых» и «голубое свеченье». Изменчивые облака, куст малины (способный на превращения) – своего рода волшебные фонари, отбрасывающий проекции, сообщающие смысл окружающим нас предметам. Отсюда и любопытство и желание поэта, услышав эхо, дойти до неслыханной начальной простоты.

Герман Власов

Александр Петрушкин Стихотворения

Родился в 1972 г. в городе Озерске Челябинской области. Публиковался в российских и зарубежных журналах. Автор нескольких книг. Координатор евразийского журнального портала «МЕГАЛИТ». С 2005 г. проживает в гор. Кыштым Челябинской области.

* * *

Зачем ты преломляешь камень, в котором ток бежит, как ситец из руку пламени и хлада как человек или сновидец?.. И проникающий под кожи ноябрьский свет нас преломляет – как будто по колени вхожий в нас он, как будто прогадает, когда помчится с черной галкой внутри у этого гранита, где марафон с холодной галькой ему возможно было выиграть. Зачем твой ток велосипедный, внутри у камня наделённый возможной невозможной речью, лежит в руках неудивлённых у ситца, у хлебов сиротских, у жажды света (в смысле – мрака), у этой розы из мороза проросшей изнутри барака?

Остров

Андрею Таврову

Обмелели холмы или мельницы их свет занёс по окружность зрачков лошадиных – и лежит в земном мясе, один на троих холм врастающий в небо на пчёлах недлинных, и свободно вращаются в нём жернова, холм крошится в муку, что поднимется к верху и мерцает, как речи живой голова, и кроится тоской лошадиной по бегу, он плывёт, как плоды в животах у реки, что откроются медленней женщин, не сразу, потому что глубины его высоки, да и он уподоблен туннелю и лазу в этих водах, чьи слайды ложатся к земле и снимают, как Бога, свои опечатки что оставлены ими на всяком угле заштрихованным светом – человечьим и шатким. Вот и трое растут плоскодонкой-звездой, именуя своё за трещоткою птичьей, что уносит не холм коготками в гнездо – только лошадь и звук от неё неотличный, а звезда в тёплой птице механизмом шуршит – то клокочет, то квохчет, то камнем бежит, кровь тачает, лежит, выцветая в молоке, что вершится, как амен. Холм скворчит на ложбине случайной её – и целует её жеребёнка, как Бог в лоб и в темень, в прозрачные лица, что текут изо лба кобылицы.

* * *

Как недостроенная церковь – дом в снег войдёт, сметая свет шмелиных лиц в слепой полёт, края свои или углы внутри неся, в огнях тройных ломая то, чего нельзя произнести и пронести, в скорлупке свой звучит – как будто из полен сложён – прибой и в окнах тех, где агнец помнит о тебе среди колец от наших лиц, шмелям теплей, когда летит вокруг церквами снегопад и разоряет, как голубка, ничейный ад.

* * *

Елене Зейферт

Где древа дирижабль преодолеет смерть и почву, как прилог, и белое молчанье, чьи соты и поклёп перегибают сеть воды, из рыжих ос ворующей дыханье, у дерева внутри, там, где зиянье птиц спиральный лабиринт распустит в листопада ракушку, что бежит в глаголице корней, как побережье и/или причина сада. Неосторожный сад в её волне растёт и омуты, как нить, в свои вдевает жабры, где кровь, как сом, в сетчатке у ангела плывёт и ищет, словно звука, обёрнутой им жажды.

* * *

Где мнимый соловей летел, как дымный мим среди петель дверных и точных мертвецов, всходящих из его вдовцов, на ловчий и прибрежный свет, что в зренье муравья продет и вписан в божий этот март в собранье тёмное петард, что разгибают кислород на дерево и рыбу, мёд замедленный внутри у них ключами медными бренчит и выпускает птицу вверх из соловьиных дыр, прорех глазных, и плачет на весу в силках, похожих на росу.

* * *

Даниле Давыдову

В ледяной и восковой Москве, чьих мозаик срублен виноград, каждый выбирает по себе – потому что в чём-то виноват. Лётчик проплывает словно жнец над снопами ватными твоих станций, подземелий и т. д. вырывая медный твой язык Покраснеет воздух золотой – сладкой стружкою синиц немых, горя жирной и промасленной лозой горя, счастья, стрекозы труда, чей рубанок ходит взад-вперёд. Самолёт мерцает словно вход в твой прекрасный жестяной Аид, чижиком – под штопором – свистит, где по пеплу каменный пилот, приоткрыв несоразмерный рот, словно гость, проходит сквозь твоих – свет сосущих – мертвецов живых.

Форточка

И исподволь, из пара, из подземной норы апрельской, что внутри воды плывёт к воде землёю неизвестной, расщерив золотые свои рты в жуках, в птенцах из нефти или торфа, которые полоскою густой лежат межой за небом неответным и белой поцарапанной губой, которая свой сад им произносит в солёные, как форточки стрижей, снопы из света, что руками косит собрание из нескольких детей.

* * *

Во-первых, встань, а во-вторых, как ломоть, плыви в воде, что схожа с телогрейкой – исчезнут говорение и холод от чуждых голосов и разноречий. вот ты щебечешь хлеб свой за уклейкой, где видимо и есть существованье твоё, что тычется, расклёвывая корку и напряжённое воды не-осознанье. Во-первых – ты, а во-вторых, когда фигура станет вещью или камнем, лежащим её тени вперекор, что нелогично, потому что в раме колодца видишь то, как спит звезда, к своей груди прижавшая колени – здесь вертикальная растёт почти вода и сеет рыб своих же поражений.

* * *

Сиротствует ли тело иль смерть удалена, изъята из предела, побуквенно сдана в багаж, в пейзаж, в природу, в трамваи, что на бок её слетались, плача, в грачах минуя срок, воронку покидая в их малых небесах, где ожиданье рая длинней, чем полый страх, где ангел твой закручен в июля механизм, как эллипс в голый воздух из взгляда и ресниц, и где жужжит в притоках, бессмертная душа и трогает урода, которым хороша.

Смотритель

В начале оленя, как омут, стоит смотритель путей и горит изнутри – как ящерка в камне, как осень в шмеле, как волчий язык и ожог в Шамиле. В начале у ямы – терновник и хруст, и шарик воздушный хлопком своим густ, и тычется в тело воды густера, и ива стучится [пора – не пора?], и хнычет в ней детка, как омут, олень – и лопасти мрака сияют сквозь тлен, колени тоннелей подводных его и лопасти света, который свело, как ноги оленя, что ямой дрожит в спиралях воды – сквозь раздвоенный шрифт.

Водомерка

Евгению Туренко

Не будет прошлого – посмотришь и не будет – как птаху непрозрачную нас сдует сквозняк, иголка, что в слепой руке – ты переходишь небо по реке. И вдоль растут то люди, то не люди, а отпечатки их на дне посудин, их эхо ромбовидное – плыви подсудный, утерявший любой вид. Никто не вспомнит нас лет через двадцать – так водомерка может оторваться от отражения слепого своего оставив лапки – только и всего.

Кролик

Невидимый и шумный листопад вдоль вертолётов клёна в сто голов летящий через прятки и распад в знак умножения, уложенный в тавро, где кролик кувыркнётся через сад, приветствуя пыльцу, а не цветы, нору во мне раздвинув, как лицо, чтобы глазеть, кто в той норе летит, чьи лопасти, под воздухом звеня, становятся смородиной в воде и водят, как слепые, и стучат – продольно сквозняку или дыре впадая в детство, наготу и взгляд, которые – сквозь кашель – унесёт на щель похожий, голый листопад сквозь кролика, похожего на вход.

* * *

Что ж счастье есть в домах, где кровоток – к себе призвал невидимый сквозняк, где едешь ты – с вагонами далёк – и белый смех, упрятанный в санях, сопровождает в тот поток тебя, в примерный (даже сказочный) сугроб, и смерть касается тебя, как живота, предчувствуя рождение твоё. Счастливая роженица-ты, смерть, вот кокон сброшенный лежит уже в снегу, и мы с тобою, растерявши твердь, как-будто в хирургическом раю подслеповато щуримся на свет, топорщим крылья, учимся слогам, молчанию, которое в ответ слагает тот, что подобает нам.

О поэзии Алесандра Петрушкина

Александр Петрушкин отважился писать так, словно поэзия начинается заново, с чистого листа. Его меньше всего интересует игра в литературные стили, он не заботится об эстетике стиха, о его метафорической насыщенности, о его певучести. Петрушкин – поэт-труженик. Взяв за основу классический размер, он работает со стихом так, как работают с лопатой в огороде, ворочая крупными комьями земли. Каждое слово у Петрушкина материально осязаемо, физически ощутимо; речь его затруднена, однако – уверенна и упряма. С первых же строк его последнего сборника «Геометрия побега», вышедшего в издательстве «Русский Гулливер» в 2015 году, становится ясно, что автор – поэт-нарушитель, он не признаёт стройности изложения художественной мысли, согласованности синтаксических конструкций; его словесный поток стихиен и подчиняется скорее эмоциональным импульсам, нежели продуманно-внятной логике поэтического высказывания: вся логика Петрушкина – в попытке выразить нечто цельное, законченное языком неявных смыслов, – которые иногда оборачиваются откровенными темнотами. Его стихи нельзя воспринимать как текст, который нуждается в словесном понимании; их можно лишь улавливать чувством – и, пожалуй, постараться дочувствовать. Порой они, кажется, изнемогают от обилия невероятных образов, накаляются от плотности своего поэтического содержания; часто внутренне напряжение текста взывает к остановке чтения, хочется передохнуть – однако всё же подчиняешься воле автора, который бесконечно готов идти тайными тропами русской речи, полной грудью вдыхая чистый воздух, перешагивая через буреломы и раздвигая упругие ветки одичавших кустарников, – вот, кстати, и перекликающиеся с этим моим сравнением строки из стихотворения «Скрипящая пружина слепоты…»

Я выучил уральский разговор татарских веток, бьющихся в окно, скрипит пружина воздуха внутри озона. Начинается озноб – так начинает смерть с тобою жить, и разливает по бутылкам свет‹…›

Эти строки, вполне характерные для поэта, веют дыханием вневременного, – того, что ещё только словно сейчас, на наших глазах, оформляется в слова. В них и Вселенная, и человек, и смерть, и бессмертие, и природа, и вечная тайна. «В срез неба заглянул – а там колодец / свернувшись, спит высокою водой…» На взаимосвязи земного и небесного построена вся поэзия Петрушкина, вместо рифм переливающаяся созвучиями, иногда неявными, но – всегда в ладу с чётким ритмическим рисунком, не свободным время от времени от и выразительных, «тормозящих» движение речи сбоев:

О,утро осени моей, когда могу я говорить с тобой в открытое окно, хрустящий воздух – как пёс – пить – где – с окровавленным лицом – нам осень мордой ткнётся в грудь, в своё витражное стекло – посмевши наконец взглянуть в до-человеческий язык природ отсутствия тебя, чтоб намертво обоих сшить ‹…›

В новой книге Александра Петрушкина «Геометрия побега» перед нами – снова поэт-первопроходец, без меры смелый и напористый. Но что важно: он не слушает лишь самого себя, звучание бьющегося в стихе своего голоса; он вслушивается, всматривается в мир – даже когда ворочает тяжёлыми земляными комьями, пробирается через дикую чащу или сидит за письменным столом.

Эмиль Сокольский[5]

Аркадий Перенов Стихотворения

Поэт, художник, по образованию театральный режиссер. Род. в г. Барнауле Алтайского Края. Стихи пишет с 12 лет, побывав на выступлении Евтушенко. Однажды, когда он проходил службу в армии, цыганка на перроне нагадала ему, что стихи не принесут никаких благ, кроме странствий и страданий. Выступая на разных площадках, испытывает некое дежавю от встреч с другими поэтами. Большое таинственное путешествие пока продолжается и в этом предгрозовом пейзаже явственно различимы лиры и трубы.

Аркадий Перенов называет свои тексты После Миро в честь знаменитого испанского художника Хуана Миро, имя которого «на русское ухо ложится как мир поэта-миро». Этот мир «волнуется и мироточит».

После сна-21

Марине Кулаковой

– Ты где? – На небесах, черствый мой пряник – Фани, Фани уже не ору, хриплю Поднимая с пола пятак Вглядываюсь в медные его горы В ромашковых шарах поповские Макушки разнотравного удола. За спиною согбенной Прячу ладони, Сцевола Страсти не улещиваются сегодня Декупаж предъявляет ошметки Шествует конечно в терновом и лунодик Пелены Господние отражают Человеческий лик. В редких его земных проявлениях. Мы умершие и не подозревали об этом Только холодный снег Ты отнял у поэта цвет И не такой уж и белый А скорее землистый Черный плат на холодную грудь Серый на мраморный лоб. Улыбался уходя вспоминая На тебе напомниться чтоб Богатство и роскошь моего юношества К косах медвянных Ираиду твоего девичества. Были и мы с тобой Огромны и многолюдны Чувств закипали сады И милосердные и помыслами Искренни и чисты. До самого небосклона тянулись каналы В полукружьях чугунных мосты. Ты подождешь Да и вряд ли ответишь На мой беззаветный зов На перекружье заплачешь Из за сожженных стихов. 21 сентября 2011 г.

После Миро-811

Е.Г.М.

От головоломок Эрнё Рубика, странных игрушек от электрической неисправной розетки Ты подходила сама наивность и мечта С потерянными драгоценными зернами счастья в травянистом платье гризетки. Зрение твоё притуплённое сеиминутными удовольствиями В благословлении Иакова, второй половины 20 века. Твой мир, природа и заводы, В павильоне арабесок старше нас люди морщили лбы С первой группой секретных сигналов и нажатий спейс-клавиши, комюникейшен-трубы. Радиограммой на время и сильных околоземных бурь В пионерской обсерватории через тернии к звёздам Мы выколачивали из гильз папиросок табак Деревья гнулись в дугу и из за Республиканской Больницы мы выходили в камне-известняковых пальто и головорогих шапках чернильного цвета И вздыбленных танков Читинского учебного порубежья-Каштак. На лестнице по которой спускались и поднимались наши всегда на работе родители Но тоже парили в тендряковском пространстве Ангелы шестидесятых Парни, девчата С семидесятой широты. Ты была же лучом, он падал и отражался в том направлении, откуда пришла большеротая ты И обрубалась по контуру в ослепительной феерии простонародной и величавой. С факелом в правой и топлес и в левой – двуручным мечом махала и проводила плечом. Сидим на белесом холсте в непропорционально маленьких креслах В мягких, бархатных и простых И с рукоделием статическим за башнями шкворчящими голубым салом, Тесла пришёл и ушёл и Стены Молчания, штрабил. 29 июля 2015 г.

После Миро-810

Е.М.

И йети распластанные чорные, чёрные носки в виде летучих рыб Снятые поспешно с чьих то натруженных ног И будка телефонного автомата переделанная в букросинг с Новым Заветом на полочке, банки томата пустые, но с завинчивающими крышками, с подтеком свежим на слабовидящих стенках, Забыли мыть?! Читатели сидят на корточках или вольно валяются поджав пальцы ног в китайских тапках, вскрикивают во сне, мечутся как ионы задымленного серебра, хаотичные от добра добра?! И ночующая маршрутка у бесприютных кустов с надписью Jumper, синхрон ещё озаряет приборную доску И праворукий руль, накоротке мигает – сбой. Сибелиус растворяет раковины ушей из разорённого дома Сибири и в отчетливой дневном саматхи на голом витееватом шнуре лам почка горит освещая две тысячи советских лье под водой. Буду новым Жюлем Верном, королём Краснобородом льющим олово и свинец в банках из под рыбных консервов и эти на пальцах зелёные самопальные перстни вырезанные из хула-хупа, axa дуу гэй – братские. Ты смотришь на меня как Уленшпигель в нашем удэнском Брюге И я набирают черемуху в спелые ладони, с набитым ртом говорю, – комунизмын туя (боятся, но улыбаются губы) Комолые утюги облаков плывут по небу И там у иволгинских сопок мы смотрим поочередно в бинокль на белую ступу, На окна гидромелиоративного техникума, Там студенты в идентичных вечности играют в вечерний волейбол воспаряют над сеткой Как уже без хвостов игуаны дрепещат – весь свет земной любя. И мы уже как св. монументы в размеренном ритме буряяд композиции и наши сдержанные жесты рук и взволнованность и страдание мучеников. И мы в световом потоке наших диафрагм, почти удовлетворительных выдержках космонавты этого для кого то ненужного лета на потолках, на раздвижных экранах с реакарнацией вудстокских джинсов су против ацтекских обьектов блохи НЛО в забеге с гравийной дорожки сигают. Байопис, самописцы режут и мажут нечеловеческий гул. Я протягиваю тебе не нужную, но вот пригодившуюся цепкую старость Оби – Ван Кеноби важно ступаю на лизнутый волнами мол. 29 июля 2015 г.

После Миро-808

Е. М.

Самозамкнутая, идущая на пресловутый амарсановский север В би колхозото на манчивом ветру не забывай пожалуйста высохших цветулеев, То что билось в тебе и боролось с ранних горлицинныхлет То что нажила волшебством, в безвоздушном сомлела. Трёх сестёр яркого и обманного лета Черемухи би, крушины (нагаса абамни), яблони возле животноводческих ферм поливала из лейки Хавроша и тихохонько пела. Сейчас в Гернике вздыбленного бетона, арматуры, вкладышей и колец заросших бурьяном В эру уже точно не светлых годов И под камнем горючем державки и шестерни обманувшего нас мистера Горби пестовавшего заокеанских с козлячьими бородами мужиков. И только что мы не плавились в зеркалах, они же лежали в куче таких же зеркал за восточной оградой. Я еще смешался с душой Хименесса Налив на палец вина в пиалу Во рту подержал и созерцал исцарапанное пространство Порвано и выцвело платье двора В карбонильных сердечниках сверкнув в трепетном освещении, махе невидимых крыла и в грустинной наплавке Козырёк твоей шапки сверкал. Они подходили извне несмотря на жару в зимних шапках В дерзости воображения, но кротости и смирения в молибденовых крючках сжимая вольфрам, волхвы. Серьёзный вешний и ни чуть не усталый вид Мимо ёлок поехала на оражевом автобусе Мимо ребятни с яблоками, книгами и тетрадями бии гу? Махала рукой и закрывалась от вечерних солнц Трёх как обычно в оптическом обмане. Ты праведно поступила, не бросила кота в реку, не бросила хлеба в комнату. В сияющем дыме обветренными губами стихи свои в песеннике дочитала В гербовник засушила герберы и другие неясыть цветы С Тредиаковским скучала. 26 июля 2015

Павел Рыжаков Явления

Рыжаков Павел Борисович родился в 1982 г. в Ленинграде. В настоящее время живет в Барселоне. В 2015 году напечатал перевод анонимной поэмы 13 в. «Бестиарий любви в стихах» (изд. Водолей). Переводил также пьесы Беккета/Пинже («Старая песня», Совр. Драматургия, 2012) и Стоппарда/Сиблейраса («Герои», -Library.ru/). В настоящее время готовит к публикации перевод поэмы Жана Ренара «Слово об Отражении» и избранные переводы из поэзии трубадуров. Подборка оригинальных стихов была напечатана в альманахе «Всемирный день поэзии-2004», Нью-Йорк. Главные литературные интересы Рыжакова – русский авангард и средневековая поэзия.

Комедианты

Комедианты, все убрав в фургон, Белила соскоблив, из города долой. И вот они в лесу, и льется легкий звон Бубенчика, и пахнет лес смолой. Та лютня, что всего лишь час назад Служила им подобием кастрюли, Теперь лидийский лад и эолийский лад Поет. А дерева сомкнули Над ними гибкие свои тела, И только тихий шелест, и копыта Коня, прикрывшего глаза, Стучат.

Девушка и смерть

Девушка: Зачем ты тянешь кисть руки, Куда, скажи, куда? Не видишь ты, как плоть бела И как я молода? Не слышишь, как звенит ручей Моей души реки? Ты стужей на меня не вей И за собою не влеки! Оставь меня, мешок костей И черепа дупло – Таких непрошеных гостей Не принимай тепло. Да шутка ли? Едва постой Попробуй раз чихнуть – Он норовит тебя косой По шее полоснуть! Смерть: Жизни пышные покровы, Жизни дикие порядки, Были вы пока здоровы, Принимали без оглядки. Мы ж в замену предлагаем Вам порядок и покой – Вы избавитесь от ненужных знаний, Вас не будет мучить зной. Я ведь тоже раньше звался Славный рыцарь Годемар И в сияющих доспехах Славу громкую искал. А теперь мои заданья Стали проще – я хожу И в земли сырое зданье Красных девиц увожу. Девушка: Годемар, владыко милый, Ненаглядный мой жених… Обратилась прахом дева И упала перед ним. Смерть над девушкою плачет, Над невестой слезы льет, Облачком над ней маячит И работать не идет.

Нерваль

…Тогда уходят корабли, Их первосозданные тени Бредут чуть сбоку, и огни земли Прощаются с огнями борта медью бликов. В воде играют очереди доков, И рыбьи стану боков Небритой набережной таят. Пахнет морем. Редкие огни То тут, то там мерцают, Птичьи тени Скользят по горбылям воды. Темнеет. Где-то он, корабль? Ему соленый ветер ест глаза Иллюминаторов, И свет танцует ночью Пугливый танец дочерей огня. Ах, Сильвия серебряного края, Монеты Лун на дно озер бросая Разрушенных просторов Валуа, Не льется сонный луч на памяти весла. Могила над Нервалем в виде чаши, Кусок материи наброшен ей на уши, Как волосы или парик. Вобравши пламень, плод над ним горит И скалит глаз единственный – шиповник. А мысли, чем они не птичьи трели, Стучащие о костяную сферу? Амуры или вороны пропели Гимн мимо проплывающей Киферы? Гори-гори, фонарь Александрии, Уж скоро кораблей борты сырые Войдут в твою невидимую гавань.

Рембо

Колотил деревянной ногой, Раздавал жалоб очереди, Луны франков в пояс зашил, Хоть хотел, но жену не нажил. А вокруг хлор да бром И нарывы пустыни кругом. От Харара дошло до Кабула, Небо длань через век протянуло И ведет с мышеловками торг – Не дадут ли за дерево ног: «Вы подбросьте высоко: авось Дотянусь, а в долгу не останусь». Но мы отвлеклись. А ведь больше я и не знаю. Сестра (младшая) рядом. Ритм гармоники губ Лихорадка ему Колотушкою в сон нашептала. И тогда захотелось ему (То желание то нарастало, то пропадало), Чтоб взорвался уснувший снаряд. Вот каким видится мне исход Негоцианта Рембо.

Видение

Какое странное виденье: Я магазин увидел чучел. Глаза смотрели мутные оленя, И лося тело чем-то набивал Хозяин лавки, маленькая лань Стояла рядом с трупиками уток. Я дверь толкнул, и чучела, как будто, Все на меня взглянули, и хозяин Оставил тело лося ненадолго. Мне душно сделалось и я спросил зачем-то, Часу в котором закрывают лавку. «О, времени у вас премного!» – Сказал хозяин, странно улыбнувшись, Как будто знал, что в лавку я вернусь, Но не сегодня-завтра, а нескоро.

Рыбы

Над прорубью нефинского залива Мне повстречался некий человек: Глаза большие, черные, бородка, С висков зачесанные волосы на темя; Он появился будто из воды (То есть неожиданно) – кругом снега и лед, И далеко – сутулый рыболов. «Вы, кажется, печалями объяты – Располагает к этому погода», «А вы как будто бы из этой Леты, Хотя не Леты, озеро – Коцит… Я не услышал, как вы подошли». «Ну-ну, оттуда, прибыл издалека, По-крайней мере, на трамвае не добраться. Нездешние я коротаю ночи…» «Ужели вы…?» «Да, здравствуйте, приятно С негрубым человеком поболтать. Вы здесь наездом, или Петербуржец?» «Я Ленинградец, ставший Петербуржцем (Что не сказалось на числе простуд), Тогда как вы – как раз наоборот». Он улыбнулся: «Что там, расскажите, Что сталось? И читают ли стихи?» «Вам приведу пример: вот Летний сад – Построили-покрасили заборы, Зеленым цветом все размалевав, И все провинциальные фонтаны Для барышень (еще провинциальней) Под ручку с хулиганами с цигаркой». «Вы что-то не по возрасту брюзжите… Но все же новости. Спасибо, я пойду». «Михайло Алексеич! Подождите!» Но тут рыбак задвигался на льду, И солнце луч метнуло в тучи щель, И надо льдом блеснула чешуя, И пронеслось: не может быть… Форель?

Постскриптум

Есть рыба корюшка, Она хладолюбива, Расходится из Финского залива В реку Сестру и Руккалу, и Лугу, Бывает, попадается в Неве И в Ладожское озеро заходит.

Владислав Пеньков Ветром полынным…

Пеньков Владислав Александрович, род. в гор. Владивосток в 1969 г. Член Союза российских писателей. Автор трёх сборников стихотворений и ряда публикаций в российской и зарубежной периодике. Сменил несколько мест жительства и несколько работ. Особенно сроднился с Витебском, Североморском и Таллинном, где сейчас и проживает. Надеется на то, что стихи (не его стихи, а поэзия как таковая) не просто нужны, а необходимы граду и миру, как воздух, который не слишком-то и ценим, пока он есть. Из этого Символа веры он и исходит, соприкасаясь со стихами.

Лётчик

Проходишь по лезвию – больно и втуне. Восток серебрится речною форелью. А запад пылает кипящей латунью. Ну вот и апрель. Поздравляю с апрелем. Летит самолёт – стрекоза скоростная. Дрожит в небесах, расплавляясь, полоска. И скоро уже наступает Страстная неделя для мира из мёда и воска. И лётчик, как бог, наблюдает за нами столикой печали. Но впрочем, не стоит… Он любит лишь это вот небо, ночами сравнимое с жизнью его холостою. Простой гастролёр меж землею и небом, что этому парню кресты и осины. Он просто проходит сквозь дымчатый невод, пока позволяет запас керосина.

Золотая рыбка

Арс Т.

«Жил да был художник»… Кто? Не важно. Важно, что вокруг была эпоха не обычной истины бумажной – судорог и судорожных вдохов. А художник брёл по райским тропкам и ловил на золотую рыбку дымчатую, блещущую робко, мира неотмирную улыбку. А земля горела под ногами и дымила самым чёрным смогом, множилась бинтами и гробами и не разговаривала с Богом. Ёжилась в отделе хирургии под казённым грязным одеялом. Всё вокруг – другое и другие. Почему же это так немало – чтоб плескалось в жиже человечьей – чтоб в крови плескалось и блестело золотом певучим и беспечным этой рыбки радостное тело.

Postimpressionisme

H.

Музыка. Музыка. Музыка. Нежность. Долгий закат, как гудок парохода. Вот и приходит моя неизбежность – лётная, сладкая горько, погода. Слово не всуе годиться для связки – вечер наполнен присутствием Бога. Вечер медовый, прохладный и вязкий перед огромною ночью Ван Гога. Мы ведь с тобой на другое начхали. Нам подавай на воздушной тарелке взвар облаков – виноградником Арля, жемчуг созвездий, не очень-то мелкий. Девочка пела. Гитара звенела. Пташка летала, крылом задевая пальцы деревьев. Бродяги несмело пили «тройной» в ожиданьи трамвая. Как же немного для счастья мне надо – чтоб подымались фонтанчики света от кистеней золотых винограда после заката и перед рассветом, чтобы бродяги мычали и пили, не торопясь, словно вечность и слава пахнут клошарскою едкою пылью и парадизом – «тройного» отрава. Чувствовать это. Господни проценты вырастут вечером пляской бродяжьей. Каждый из них отзовётся Винсентом, ветром полынным и пухом лебяжьим.

Не стоит жалеть

Не стоит жалеть, но жалею. Не надо грустить, но грущу. Поскольку закаты алеют. Постольку, поскольку прощу и холод вечерний собачий, и весь этот космос простой за то, что он всё-таки плачет над взятыми им на постой. И плач до сих пор не стихает. Сквозь плач он со мной говорит – не музыкой и не стихами, а тонкой полоской зари. Вечернею, дымною, узкой, сказал и печали обрёк. Сбывается зыбко и тускло какой-то нездешний намёк. И это уже не отпустит. А вся-то причина лишь в том, что тонкая ниточка грусти на небе огромном пустом.

So What

Белая, как солнце над пустыней, клиники эстонской простыня. Девушки не ходят, а пружинят и совсем не смотрят на меня. По подушке волосы рассыпав, и не просто волосы, а хайр, медсестре больной от недосыпа дай уснуть и тоже отдыхай. Что-то там не так с деленьем клеток. Ничего, справляйся с этим сам. Было у тебя индейским лето, были чудеса и небеса. А сидящий рядом на припёке лампочки, горящей над тобой, с крыльями, острей любой осоки, проблеснёт глазами и трубой. Этот тип особого помола. Всё ему на свете нипочём. Пусть его пронзительное соло взрежет свет пронзительным лучом. Это хорошо, а не жестоко. Зацени, как долго держит он (лучшие традиции джаз-рока) этот стон, переходящий в звон. Ведь тебе давно уже приелась на ушах висящая попса. Значит, хорошо, что ангел-Дэвис напоследок поглядит в глаза.

Имя

Наташе

Вся любовь моя. Простая шлюпка с горделивой надписью «Титаник». Море надувается, что юбка? Море выгибаться перестанет. Лопается бритвенная пена облаков, выглядывает небо. Лишь одно на свете неизменно – межпланетный, междузвёздный невод. Море одинокое такое, звёзды одинокие такие. В смутном состоянии покоя повторяю маленькое имя. И оно однажды отзовётся. А когда – по существу, не важно. В глубине вселенского колодца, в высоте его многоэтажной. Не сейчас. Не время и не место. Пусть оно проступит постепенно и его сигнал поймает кресто – вечности – образная антенна.

Витебску, снегу, читавшему стихи Блока

Дай перекипеть и отстояться. Где там! Всё наружу. Всё навзрыд. Снег идёт по улице паяцем и стихами Блока говорит. Витебск, Витебск. Снежная бабёнка разметала руки во дворе. Дворика несвежая пелёнка – родина в собачьем янтаре. Скоро снег присыплет даже это, размахнувшись с правого плеча. Но торчат из ящиков газеты, жёлчью типографскою журча. Витебск, возвращения не будет. Будут слёзы, будет много слёз, и моё лицо тогда остудит памяти пронзительный наркоз. Вспомню и тотчас же позабуду рези – поворачивал трамвай, звон – пенсионер сдавал посуду, крик твоих вороньих серых стай. Ничего не станет между нами, только цифра – восемьдесят семь, как язык собачий виснет знамя – я считал – кровавое совсем.

Moon

Разбери мирозданье по пунктам, на норвежское небо помножь, и получишь не что-то, а Мунка – скандинавскую лунную дрожь. Не простую тоску околотка и не просто простуду души, но идёт-не проходит чахотка, архаическим платьем шуршит. На щеках – розоватые пятна. Белый пепел упал на глаза. Над землёю горит, многократно превзошедшая солнце, слеза. Но – горит и не светит при этом (это я про неё, про луну), что гораздо заметней поэтам, вообще – всем идущим ко дну.

Скандинавия

Время – губит, остальное – лечит. Неужели больше никогда не обнимет палевые плечи света заоконного вода. Это – не сейчас и не отсюда, это из чахотки и беды лепится телесная посуда, полная душевной лебеды. У зимы нелёгкая походка, а у смерти – влажная постель. Помнишь лето – берег, дюны, лодка, чернотой бормочущая ель. Синим, фиолетовым, лиловым на границе «это» и «ничто» пролегло единственное слово узкою тропинкою простой. Чёрные значки портовых кранов, христианства пепел голубой. То, что начиналось как нирвана, как-то враз сомкнулось над тобой. Посмотри на ночь глазком дантиста – боль зубная у неё в любви. Как потом о вечном и о чистом, если это чистое кровит. Но побудь со мной ещё немного – и побалуй дымкой и дымком. Чем с тобою дальше я от Бога, тем точнее с Богом я знаком.

Ключи

Отцу

Март 2012

Сжимает черноту ключей весна в ладошках синеватых. Я, по привычке, про грачей. Ключи весны опять крылаты. Неподходящие к дверям от розоватого восторга, они подходят к серым дням, шинельным куклам Военторга. Они подходят к тишине, и тишину приоткрывают огромным галдежом из-вне грачей обугленные стаи. И надо всё-таки посметь понять – не истину простую, а то, что посвящают в смерть грачи, по-чёрному тоскуя.

Adflktio spiritus

Жёлтые и терпкие, как пиво, за окном гриппуют вечера. Может быть, ещё не раз счастливым буду не сегодня, а вчера. Это ведь вчерашняя забота – быть счастливым или просто быть. Заливает небо позолотой уйму переулочков судьбы. И приходит. Навсегда приходит то, чего не зарился вернуть. При такой томительной погоде чем-то мятным наполняешь грудь. Это – не свобода, не восторги. Это – комфортабельное дно. С этим манекены в Военторге бесполезно пялятся в окно, дружно демонстрируя шинели, жирную выкармливая моль. Всё, что мы сумели и посмели – боль сгустить примерно на бемоль.

Елена Оболикшта Стихотворения

Оболикшта Елена Сергеевна родилась в 1985 г. в городе Новоуральске. Окончила философский факультет по специальности арт-менеджер и музыкальную школу по классу скрипки. В 2009 г. стала серебряным призером Молодежных Дельфийских Игр в номинации «Авторская песня». С 2005 г. участница литературного семинара Андрея Санникова. В 2008 г. стала лауреатом межрегионального фестиваля литературных объединений «Глубина». Автор литературно-критических эссе и книги стихов «Эльмира и свинцовые шары» (Челябинск, Издательский дом Олега Синицына, 2010), удостоенной Большой независимой поэтической премии «П» (2011). Живёт в Челябинске.

Елена Оболикшта говорит о таких вещах и ощущениях, для которых русский язык словно бы не предназначен, потому приходится искать приблизительные понятия, скрещивать несочетаемые вещи, чтобы получившимся зазором хотя бы намекнуть на пережитое. Так глаз нащупывает вымытое стекло по преломлению падающей на него тени от ветки рябины. Так мы начинаем ощущать массу воздуха, когда поднимается мусорный ветер. Так мы заново перешёптываем отполыхавшую ночь, вдыхая ставший родным запах. Ничего в этих стихах не случайно. И если они не понятны, то не стоит пытаться выяснить точное значение у автора. Язык мудрей любого из пишущих на нём, потому каждый читатель между чужими непонятными словами обнаруживает исключительно собственную запутанную историю. И никаких ключей не существует. Только золотистые замочки на Древе познания Добра и Зла.

Сергей Пекин

* * *

Отдаленный гул тополиный со дна реки: – Не умру, – шелестят подводные мотыльки, выпрямляя голос как надувной плавник (водяная оптика, взорванный материк). – Не умрешь, – травяное имя легко на вкус (оцифрован воздух, свернут горящий куст). И дрожат шары кислорода у рыб внутри, где река, ломаясь, делит себя натри…

* * *

1.

О чем ты говоришь мне по ночам, дотрагиваясь пальцами врача до глаз? Теперь я задержу дыхание: считать до ста без видимых причин (потом деревья, женщин и мужчин) я не могу, но есть и оправдания: они похожи линиями рек в морщинах дождевых прозрачных век – не повторит вода тепло родимых пятен, их мертв язык, и потому всеяден. И час от часа легче их тела ты прогибаешь в долгие слова, ломая плечи, глиняные ноги, они кричат, и нитью голосов ты зашиваешь раны мертвых псов, и псы бегут по каменной дороге.

2.

Смонтировать молчание ветвей и лодку – вот такую, но длинней – я забываю, только небо – ближе. Урал лежит с рекою ниже ног, жонглируя трамваями как бог, тяжелою рукой сминая крыши.

3.

Плыл дирижабль травяной в реке И рыбы в его пористой руке дрожали как заплаканные лица. Древесный ангел выронил тетрадь, где записал о том, что умирать не страшно, будто выпадет ресница. (ну хочешь, эта жизнь опять приснится?)

* * *

господи как будто мы одни белые ладони протяни на шершавый парк на водоем не смотри в меня слепым огнем от тебя не спрячусь не умру сны как дети ходят по двору дом беды раскаяния хлеб вот и голубь улетел ослеп

* * *

в сверчковой темноте разутые деревни овечьими глазами смотрят из травы в километрах шести от Родины примерно озноб стучит как смех кромешной татарвы обильный кислород горчит не за измену а будто говорит о Гоголе тоски и привокзальный бомж тебя проводит в вену потом – ни зги так в заплутавшем шатле хрип системы связи шестые сутки сплошь один фокстрот стираешь память вдоль по руслу Клязьмы шипящей речью забиваешь рот смотри тагил протяжней малолетки закуривает клевер натощак вдоль пуповины транссибирской ветки в свинцовых водах тело полоща урал к тебе протягивает сырость и пьет с лица изломанной реки о венский кофе! тьма не расступилась разлитая по чашкам вопреки с утра картавит радио на польском за пропитый солдатами гештальт разбросанный по улицам Свердловска и вкрученный березами в асфальт он прямо к перекошенной ограде кирпичного барака например тебя ведет во сне за бога ради и Бог не умещается в размер

* * *

далеко в атмосферу поверх головы адриан адриан посмотри на моторы молитвы летят самолеты несут в горле клевер горит и оплаканы дни я безвыездно пьян на руках о тебе только вдох сохрани удержи навесу в облаках эллипсоидных смерть напрямик только память как лед я держу твой рукав чтобы сонный язык плыл на слово вперед перелистывать имя твое через пять или девять ночей в обе стороны бога пойти поискать звук дверей и ключей перед ветром стоять и проглатывать снег точка точка тире в этих паузах полых умрет человек в январе в январе без вещей утешения будто ослеп адриан посмотри его голос оплакивать сыну а хлеб дочь разделит натри

* * *

1

крути педали бог над спящим олоферном боливия видна и командантежив не покладая ног соломенных наверно цикадами вдоль дна все воды оглушив

2

вниз головой летя над пустотою места сквозь парашют едва ли кислород проник разбитых два локтя запойного модеста целуй пока трава не вырастет на них

3

смотри-ка дровосек ты потерял мизинец и подлетает стерх выравнивая клюв сквозь аномальный снег садится на эсминец и выпадает вверх январь сведя к нулю

4.

на полресницы от мы спящие от смерти атлантику взболтай да перелей в бутыль и выпьет ланселот и за базар ответит и ляжет сквозь алтай в какой-нибудь ковыль…

* * *

Снега сырое вымя пропили к февралю с реками земляными, облаком и «люблю». Северней телебашни пиксели сна видны – там, в оперении влажном голуби ждут войны. Выпотрошив наружу ватой набитый крик, ворон в рапиде кружит, крестит лицо старик. Вот и молчи, данаец, сидя в своем коне, ясеня черный палец в саже, а не в окне. Жесты ветвей намокших врут, и вокруг – не ты, утро сгущает площадь птицами пустоты.

* * *

Воздухоплавание садов с веревки бельевой. Мы входим в воздух без голов, как в ночь вплывает Ной, мы носим руки вдоль земли, где нищее зерно и где полжизни провели со смертью в домино. Виолончельна тишина, ресниц опавших нить светящаяся, как страна, где некому любить.

Виталий Кальпиди Стихотворения

Кальпиди Виталий Олегович род. в 1957 г. в Челябинске. Публиковался в журналах «Урал», «Юность», «Знамя», «Литературная учеба», «Родник», «Лабиринт-Эксцентр», «Золотой век», «Воздух» и др. Автор и главный редактор многотомного проекта «Антология современной уральской поэзии», составитель, издатель и оформитель более 70 книг современной уральской литературы. Создатель и редактор журнала «Несовременные записки», ответственный секретарь журнала «Уральская новь». Лауреат премии им. Аполлона Григорьева, премии им. Б. Пастернака, Большой премии «Москва-Транзит» и др. Автор десяти книг. Стихи переведены на 15 языков. Живёт в Челябинске.

* * *

Мушиный танец звёзд, на всё, на всё похожий. Безумная шумит сухих небес трава. И духа серебро во мне покрыто кожей несеребра. На отмели времен, прижавшись к человеку, вселенная молчит, не кратная семи, а кратная его отчаянному бегу вдоль смерти искони. Мы всё ещё бежим в продолговатом дыме дыханья своего по мякоти земной и падаем в неё такими молодыми, что просто – божемой. Нас облегает снег, нас обретают воды, чужая память нас волочит по земле, мы падаем в костры невидимой свободы и ползаем в золе. Нас настигает жизнь, когда мы умираем, и взглядом, и рукой мы раздвигаем смерть и смотрим на себя, и безупречно таем, и продолжаем петь. И рушится трава, и птицы исчезают, и дети голосят, и рушится трава, и духа серебро торжественно пылает в тисках несеребра.

* * *

Он не ревнует, а тебя влечёт в любое плаванье накопленная влага: о хрупкая китайская бумага, о муравьиный мёд. Мужчина – это женщина, когда она перестаёт любить мужчину, – ты расшифруешь эту чертовщину, пока течёт недлинная вода? Он – женщина, он ощущает грудь и раздвигает медленные ноги, ты в тот момент нагнулась на пороге на босоножке пряжку застегнуть. Вы – то, что превращается в себя: безумие делить на половины движение уже невинной глины в хрустящем полотне огня. Ты плаваешь в мужчине, он плывёт в тебе одной, и, зарываясь в воду, вы всё до капли возвратите роду, пока он вас из двух сосудов пьёт. Мужчина существует только там, где женщина научена мужчиной не быть одно мгновение, – причины иные нынче нам не по зубам. Я говорю: ты отплываешь плыть, а он за локоть укусил разлуку, вам вброд не перейти такую муку, которой, может быть, не может быть. Попробуй сделать осень из седых волос, тобою найденных в комоде, во-первых: это нравится природе, и вы умрёте – это во-вторых… Останется не зрение, а слух и подземельной музыки круженье, когда с земли исчезнет отраженье, что было вам дано одно на двух. О, воробья смешное молоко, о, сахарин на крыльях махаона, о, ваша тень, когда во время оно вы в кислороде плавились легко. Всё наново начнется через сто осыпанных ресниц большого неба, и вы, начало будущего хлеба, с нуля произнесёте фразу: «О, оставь меня, безгубая Лилит, возьми обратно пенис и вагину и отпусти меня в слепую глину, где я живу, а глина сладка спит».

И плавала Офелия (Жёлтая запись)

Она всплывёт не раньше, чем всплывёт немая сцена: «Спальня. Очень рано. И в девушку несчастный принц суёт не плоть, а семижильный сплав тумана». И вот всплывает кверху животом, который твёрд и в голубых прожилах, и вот она всплывает, и потом опять всплывает, будто заслужила всплывать и плыть на месте. Вся она – почти топляк (и ты не спорь со мною): из-под воды на четверть не видна, а со спины – разрушена водою. Она лежит в реке руки ручья, ей придаёт вокруг оси вращенье лягушка, соскочившая с плеча, в полёте отменив своё паденье, тем паче, что волнистые круги, не дожидаясь собственной причины, в разрезе показавши смех воды, уже бегут по глади самочинно. О, невозможно мокрая страна, где посреди, допустим, круговерти куску мужчины женщина верна, а девушка – его позорной смерти, его спине и скрипу позвонков, наклону вправо напряжённой шеи и жуткому шипению зрачков, когда они сужаются в мишени. Откроем карты: девушка несла беременность от юноши с рапирой, а что в ручье зависла без весла – так это ничего. Для ориентира я подскажу: она травила плод (Горацио ей зелье заварганил), но цел остался выпуклый живот, зато она увидела в дурмане, что сын её, что дочь из-за угла рожденья своего готовят бойню… И девушка под влагу увела себя и эту проклятую двойню. (На жизнь похожи лук и сельдерей, на смерть похожа даже чечевица… Но кто нежнее глупости своей и отличит пророка от провидца?) Сплетя из непристойных трав венцы, она судьбы разбавила чернила водой ручья, и фразу: «Близнецы. Глухая ночь. В руке отца – рапира», – не сможет написать и произнесть ни тёмный Бэкон, ни муляж Шекспира… Температуру ада – тридцать шесть и шесть – она волною остудила. В её – не скажем – жидких волосах уже почти что высохла медуза… Стоит вода в створоженных глазах. Торчит живот, изображая пузо с воронкой недокрученной пупка, чья малопривлекательная схема – слепой фрагмент, что за уши слегка притянут мной из мифа Полифема. Как пористую льдину по весне, толкну ее ногой или ладонью от берега, где сам стою в огне, по локоть перемазанный любовью. Скорей плыви и пачкай небосвод отсутствием дыхания и зренья, а мы лягушку пустим в оборот – шлепок воды в конце стихотворенья.

Спины (Жёлтая запись)

Наши тонкие спины, потёртые не поперёк на льняных простынях, собираются быть непрозрачны. Слева сильно блестит, полагаю, весна, но намёк на присутствие оной не кажется очень удачным. Я держу себя крепко в твоих неумелых руках. На конце никотина качнулся сиреневый пепел. Появляются брови, как дважды задуманный взмах, что, скорее, был нужен, чем точен и великолепен. Ты не пахнешь почти, а покрыта морозом стыда. Твои руки невидимы, то есть по локоть – напрасны, но, к плечам поднимаясь, дрожат, как ночная вода, потому что (но это не так уж и важно) прекрасны. Уколовшись об иней, который вполне мог сойти (и сошёл) за обритые части неровного тела, я сжимаю тебя (даже ты не поверишь) в горсти, невзирая на то, что не этого рифма хотела. А над нами шумят толстокожие листья стыда, толстокожие листья, которые не толстокожи, и похожий на зрение ветер почти без труда этим зрением стал и собой обернутся не может. И теперь говори мне смешное и мёртвое «Ты», указательным пальцем ведя от бровей до морщины, возле губ нарисованной грифелем той пустоты, за которой кончается твёрдое имя мужчины… Пусть касание шеями сделает запах себе, он, наверное, будет (и это понятно) овечий, а моя золотая слюна, поблестев на губе, увлажняет покуда твои закруглённые плечи. Догадавшись с девятого раза, что нежность – процесс извлечения варварским способом из протоплазмы не скажу, что смертельных, но очень опасных чудес, я её подменяю волной примитивной оргазмы. Эти жидкие выстрелы, эти дуплеты слюной и отдача, которая нас оторвёт и отбросит друг от друга, меня развернув при ударе спиной, а тебя она просто свернуться в калачик попросит… Совершается плавный эфир (назову – темнота). Обтекая мой почерк, вокруг проступает бумага. Совпадая с тобою, белеет твоя нагота и твердеет, как влага… нет, правда: твердеет, как влага.

Спины (Чёрная запись)

Ты, скорее, лежишь на почти что больших простынях, (если надо – льняных, а коль скоро не надо, то – узких), чем висишь над кроватью, используя силу в бровях, непонятно сухих, неблестящих и, видимо, вкусных. Ты когда догадалась, что птицы не могут летать, неужели потрогав их скучные крылья из сальной человеческой пакли, пытаясь, допустим, понять, что пичуги по воздуху бегают ненатурально? Наши тонкие спины, потёртые вдоль-поперёк, стали тише и ниже воды, не взаправду бликуя этой влагой из фразы… И мне ни за что невдомёк, что они, как фольга, зашумят от толчка поцелуя. Ты не пахнешь совсем, даже близко мы очень когда. Исчезая плечами, играешь в углу с темнотою. Нагота твоя стынет на быстром морозе стыда, и, сжимаясь от холода, не совпадает с тобою. Ты не сразу забыла, что зрение – это сквозняк (т. е. ветер почти с удивительной скоростью зренья), и, прижавшись ко мне, ты дрожишь и не можешь никак этой дрожью не сбить ритм стихотворенья… Невзначай уколюсь твоим телом в укромных местах, перевыбритых так, что они до смешного занятны. Но какого же чёрта ты пробуешь мне на губах указательным пальцем чертить иероглифы клятвы. Мы высокими шеями станем касаться, пока не получится запах, который никто не услышит, и пускай в пустоту ускользает рука и рука, ибо даже лицо и лицо нам покажется лишним. Как ты делаешь странно на коже моей пузыри, то, как пыль, выбивая опасную нежность из тела, то опять выбивая ее, точно пыль… посмотри: это тёмное чудо ты точно увидеть хотела? И, пока я его не боюсь, ты боишься. Тогда я тебя отвлекаю ночными лисицами ласки, от укуса которых любовь умирает всегда, но, по-моему, ты не нуждаешься в это подсказке… И когда ты уже не нуждаешься больше во мне и находишь на ощупь предметы ночной гигиены, я спиной прижимаюсь ктвоей безупречной спине, чтобы не пересечься с глазами голодной гиены…

Летний вечер

Смотри, он воплощается, смотри: зелёным, красным, голубым и разным, небесное твердеет изнутри слоями, а некуполообразно. Стоят деревья, думают кусты, шипит трава на змей, ползущих между, вода, скрывая тело пустоты, натягивает влажную одежду. Вот умирает женщина, секрет её исчезновенья – это милость (и только паутина – трафарет её морщин – за ветку зацепилась), по следу суетливой мошкары она течёт, разъятая на части, в свободное мучение травы от гнёта человеческого счастья. Нет памяти вокруг, и это – рай, природа непрочна, ежесекундна, и ей, переливаясь через край, саму себя запомнить очень трудно. Ошеломлённая своей ненаготой под плёнкой человеческого взгляда, она в слюне, она слюна, слюной меня с тобой она помазать рада. Я где-то здесь, я кто-то. Кто-то-я любуется началом этой смерти, пока ещё нетвёрдая земля не обрела повадки сильной тверди. Зелёное запачкало траву, а синее не пачкает, а плачет. Всё умирает только наяву, но этот мир не явной явью начат. Всё умирает и живёт, живёт, живёт и наклоняется то вправо, где плавно непрозрачное плывёт, то влево, где оно плывёт неплавно…

Девушка в лесу (стихи для Анны)

О, выпуклые клубни облаков почти напоминают локти бога, который только-только был таков у тех стогов и вновь стоит у стога. Висит слюна ветров. Не запотеть стеклу небес, прозрачное – прозрачно. Вовсю летит желание лететь по синеве в прохладе новобрачной. Вот девушка, она больна собой, её мутит от девства. Между прочим, она перековеркана водой (читай: отражена не очень точно). Покрыты щеки жёлтым и другим (ещё не жёлтым), в волосах – волокна стеклянной паутины; поглядим, как выпукло лицо её намокло. Подушечки ленивых пальцев – глянь, измазаны зелёнкой гусеницы, но эта не какая-нибудь дрянь, а жидкость сна, что насекомым снится. Она сидит на маленьком холме, желая кушать завтрак свой нехитрый, его перечисленье в радость мне: пушистый персик, никогда не бритый, большого хлеба пористый кусок, яйцо, чей кальций мал для небосвода (но в самый раз яйцу), и не брусок – брусочек масла немужского рода, и муравьи (она проглотит двух)… Округа покрывается движеньем, как плёнкой – глаз, как глухотою – слух, как зеркало покрыто отраженьем. (Пока ты жив, всё умирает, но, пока ты мёртв, всё тоже умирает, но смерти нет, и нет давным-давно, хотя об этом люди мало знают, поскольку смерть на первый взгляд верна, а на второй – смешна и суетлива, на третий – бескорыстна и странна, на пятый – беспощадна и ленива, но на шестой – она идёт на нет, а слова «нет» в природе не бывает: за ним темнеет непонятный свет, который темнотой себя скрывает. И это непонятно, но легко, но жидко, но солено и прекрасно. Прекрасное на самом деле то, что в красоте не уместилось. Ясно?) Летают птицы об одном крыле, и синий воздух их не понимает, мир нарисован на его стекле и в девушке частями исчезает. Она не говорлива, но скромна, она любвеобильна, но не очень, она сегодня именно она и ею будет до начала ночи. И то, что вместо сердца у неё на самом деле – золотой котёнок, что глазками, как точками над Ё, таращится, испуганный, спросонок – пускай, пускай; вокруг него – вода испачканной самой собою крови… Природа, проползая в никуда, не шумы издаёт, а шорох боли. И девушка волнистая, как путь небритого, как персик, шелкопряда, легла вокруг природы отдохнуть, ну, не вокруг (хотя вокруг!), а рядом. Потом наступит древнее потом, и девушка, не ябеда, не злюка, сойдя с холма, исчезнет за холмом, неся в руках пучок лесного лука. И видя, как мелькают у земли её уже натоптанные пятки, исчезнет лес, и загудят шмели и тоже растворятся без оглядки. Младенцы, что родятся в этот миг, (из них погибнет более две трети) не крик исторгнут, исторгая крик, а клич сраженья, обращенный к смерти. И не узнав, кто им на свете мать (но вы-то догадались?), по приказу они уйдут красиво умирать и неумрут, по крайней мере, сразу…

* * *

Это жаркое лето, которое станет зимой, беспардонно озвучило наше с тобою молчанье. Голоса, улетая на юг, где назойливый зной их давно ожидает, останутся с нами случайно. Прибывает вода, прибывает большая вода, скоро выйдут дожди разгибать свои жидкие спины. Ты, наверное, скоро умрёшь, но не бойся, когда это станет фрагментом почти очевидной картины. Ты, наверное, скоро умрёшь, я умру за тобой через (страшно подумать) четырнадцать лет или восемь, и огромная память, покрытая страшной водой, воплотится – теперь уже точно – в последнюю осень. Будут хлопать, взрываясь, комки пролетающих птиц, отменив перспективу, себя горизонт поломает, и границами станет отсутствие всяких границ, и не станет тебя, потому что возьмёт и не станет. Ты красиво умрёшь, ты умрёшь у меня на руках, или нет – ты умрёшь на руках у другого мужчины, это он будет пить твой с лица истекающий страх три мгновени до и мгновение после кончины. Треск лесной паутины… по-моему, именно он воплотите в хрипение свечек в побеленном храме, где какие-то деньги шуршать не устанут вдогон мимолётным молитвам, которые будут словами. Будут камни лежать; их под кожей солёная плоть – кристаллический воздух для духов подземного горя, оным, видимо, нравится каменный воздух молоть, выдыхая остатки в пустыни песочного моря. И, не зная зачем это всё я тебе говорю, я тебе это всё говорю как нельзя осторожно, потому что умрёшь, потому что я песню пою, потому что нельзя это петь, но не петь невозможно. Я смотрю тебе в спину, которая движется вдоль засекреченной улицы в сторону грязного рынка: между тонких лопаток твоих начинается соль, поясню – продолжая нетвёрдую нежность затылка, ты идёшь не быстрее, чем я ухожу от тебя, ты идёшь, отбиваясь ногами от собственной тени, ты идёшь по границе уже неземного огня, напрягая колени…

* * *

Который крот– не видит ничего, а под землёй – земля, змея и змеи, а на земле кроту – никаково, пока он позу смерти не изменит. Он не драчлив, но с умыслом жесток, свой армянский нос валяя в разном, он не слепой, а дважды одинок, но зрение считает делом грязным. Который бабочка – пускай летит на свет, пусть шелуха с крыла, головки, лапки скрипит, упав, ну скажем, на конверт, лежащий ненадписанным под лампой. Пускай он – бывший гусеница, он не может кушать воду и нектары, зажатый между крыльев с двух сторон, он исчезает в молодости старым и умирает сразу в никуда, что требует тройного объясненья. О бабочка – бумажная руда, добытая в пыльце стихотворенья. Вокруг нелюди, рыбы и цветы, и две щепотки пылевидной моли легко минуют муки красоты, изнемогая от волшебной боли.

* * *

Смотри, дружок, скорей смотри сюда: жизнь – это ласка, то есть не борьба, а прижимание детей, травы, и кошек, и девушек то к шее, то к плечу… Лечись, дружок, покуда я лечу, как насекомый ангел летних мошек.

Ольга Брагина Стихотворения

Поэт, прозаик, переводчик с английского и украинского. Родилась в Киеве. Автор книг «Аппликации» (2011 г.), «Неймдроппинг» (2012 г.). Публиковалась в журналах «Воздух», «Дети Ра» (Москва), «День и ночь» (Красноярск), «Зинзивер» (Санкт-Петербург), «Южное сияние» (Одесса) и других.

* * *

ибо за смертью памяти нет, и кто во гробе воспоет тебя, плывет на плоту из Варшавы, вот берег и желтые травы, и плавится плот, и бессмертье наступит вот-вот, и поезд, который отстал, с верхней полки на плот упадет, и олово капнет сплошным сургучом на открытую рану, и больше рассказывать сказки ему по прибытьи не стану. Матерь Божья милосердица наша на проспекте ночная стража, главный спросил: «Кто идет», но никто не идет здесь давно уж, и расплывается юным бельмом красной краски околыш. ибо за смертью памяти нет, велят выключать свет ровно в десять. вынуть бы душу вон, которую не на чем взвесить, ибо за смертью новая смерть, и так еще серий триста, диск о любви the best на заднем забыт у таксиста.

* * *

как будто мы и не рождались вовсе, не бродили под барочной балюстрадой Парка Горького, и только ягнята-мотыльки молчат в молочной пене, сойка, съедобный колос до земли коленопреклоненный, свинарка жмется, и пастух дорической колонной сожмется в мирный атом на твоей ладони, скучным садом разверстая земля, и места нет для поцелуев, к жильцам большой земли, конечно, не ревнуя, как будто мы и не рождались, одиночеств зависть толкала вслед, и бодрый голос Левитана сбивал со счета «три» прицел, остаться странно, девятый круг пройдя по ниточке исхода. сегодня, как всегда, хорошая погода.

* * *

И вот я уеду на берег Лазурный, а Нина приедет в Париж. Не знает французского Нина? Да что ты, мой друг, говоришь. Нейлона еще не бывает – и тушью рисую штришки. Китайскою тушью, и линий обстрела тонки Проплешины, рытвины неогороженной плоти. А как вы на мутной воде вместо крови живете? Не знает французского Нина – хватает на улице грипп, Открытку с беленой звонницей – там кто-то известный погиб. Но кто разберется под текстами бренных соседей, Таблицею Брайля, умноженной атомом меди. Где сердце его, обведенное синим мелком. В сосуде хрустальном в лесу под пасхальным катком. Ведут в жандармерию Нину и садят на стул, Пока нерадивый ажан в протоколе уснул. Она улыбается, машет решетчатым окнам, Всем классикам глины родной незаметно подобной. Живыми родятся их детские пупсы в фланели, Как будто последнюю роль написать не успели. Как будто в пустующий зал, как обычно, за скобки Она отправляет слова без нажатия кнопки. Не знает французского Нина – всё пишет славянские еры, Свободным отечествам славу поет и наследникам веры Весной граммофон, и пластинка трещит до конца, И в черном проеме не видно чужого лица.

* * *

граница – это от слова «грань», просыпались в такую рань, вспоминали поля цвета скатерти Пиросмани и водицы чуток выбивали в забившемся кране, черный ворон кружился над выгоревшими костьми, сувениров на память для всех любопытных возьми, пожалей, что, наверно, не станешь искусным гравером, чтоб по чуткой отчизне проехать на фирменном скором и попасть в молоко из разлившихся рек при пристрелке, все усилья любви что бесплодны, мы знали – так мелки, граница – это от слова «гранит», серый песчаник мокрый, спецкор в новостях твердит, что за окнами бродят огры – мелким детишкам нечего делать в ночной степи, ты отдохнешь, до утренней потерпи, ложки считают, простыни сложат в саван, учебник зияет в пустоту прецедентным правом, перекати большое сонное поле – переплести его для альбома что ли.

* * *

не плакать больше нам на реках Вавилона. трагических сюжетов, перебранки хора и гостей приемник выключив, во тьме нашарив сонно на стенке, где страны какой-то вождь, потом разлей по третьей что ли, ибо сбились мы со счета. дитя в коляске падает за три пролета, кинокамера строчит, и шпулька вылетает, катится, вернуться в воды плода мечтает, в черно-белом незаметен местный колорит. но плакать больше сил нет вовсе, и теперь к войне готовься. домашнее задание, в котором опечатки отыскал, несешь учителю, с той стороны, где в небе мягкость ворса сливается в одно с металлоломом скал, не плакать ни о чем, слезы твоей не стоит ибо вся кровь, что землю пропитала от дороги до поселка, где в тебя теперь стрелять могли бы под арию Манон Полины Виардо.

Валерий Гребнев Катулловы полиоркетики

Род. в 1965 г. в Ярославле, где прошли детские и школьные годы. Окончил физфак МГУ. Работает в Москве. Автор двух сборников стихов. Это вторая публикация в журнале «Плавучий мост».

От автора

Кажется, Катулл, первый был взыскан поприщем, где либо Афродита в пределе играющих чар преображает диаду противоположностей в лице бога войны, либо, наоборот, Apec в приближении к сокровенной сущности монады находит наитием ненависти себя связанным со своим врагом узами богини любви, но, пораженный этим, поэт отказался понимать происходящее, ибо лишь ветхая мудрость жертвоприношения ворожит над сердцами борющихся и любящих, освобождающих и пленяющих друг друга, ведущих в вожделенных цепях дорогами судьбы друг друга и восхищающих друг друга непримиримой осадой в нечаянное урочище coincidentia oppositorum ради богоуподобления наперекор закону противоречия и в меру вещего ведения космических ритмов обнаружить под сползающим линовищем одной державной силы иную, неодолимую, в любви опознать ненависть, в чертах Ареса прозреть черты Афродиты и т. д.

Волной любви гонимы волки по следутрепетной косули, отбрасывая кривотолки о весе призрака в посуле, и проблесками своенравий пресуществляется природа и уповает в новой славе на дёготь мысли слаще мёда, и реет стаи вихорь пряный свиваниями велегласий от чаемой на вые раны о сорванном клыками мясе, и крови, льющейся ручьями, вино пьянит отравой лести ревнующих в миру о храме над жертвенником лютой чести, и внидут в розовых дурманах до прекращения агоний сонм избранных и толпы званых под сень священных церемоний, а после пира в дебрях ночи коснеющие дрёмой ноги сном смежаемые очи блаженно покидают боги… «Руинам… быть!» – воскликнула душа и грудой розовато-белой метнула мраморное тело и взмыла, ёжась и спеша; оно ж, коробясь и томясь, в костре былых потреб пылая, не ведало, подруга злая почто не внидет теплить связь, и изредка, тяжеле гирь, едва приподнимая веки, следило с завистью калеки восхищения глубь, даль, ширь и мнило дюжинный свой скарб священным лакомством для жизни, хотя кем был бы по отчизне скучавший в небесах? Икар б.

Ксенофонт Афинский. Кунакса

Вития, в мирном пьющий застолий, пьет, как юнец, мешая вино с водой, а нам пристало возлиянья, не разбавляя, творить Арею. И каждый, шлем свой пышным убрав венком, воспев пеан, сомкнув копьеносный строй, приносит жертвы богу брани, то закалая, то закалаем. Сладка война для знающихтолк в войне! Не тщетно честолюбие ратников Десятой музы, музы брани гимну внимало над полем битвы. Сладка война для знающих вкус войны. Блажен, кто, внемля флейт исступлению, воздвиг жестокий пляс, чреватый неукрощаемой гекатомбой. Стократ блаженней, кто посвящение снискал от Бога в высшее таинство насытить сердце жертвы счастьем от сладострастия мечной рубки. И мертвый щедро, и, не скупясь, живой, от альфы до омеги в Ареевом сегодня варваров наставим мы богословии совершенства. Покуда, став, не перешёл ты притины и привады меры, а мира цвет, лукаво-серый, не превратился в тускло-жёлтый, о, качествуй в священной раме себе довлеющих подобий неутолимей и упрямей взыскующей единства дроби, роскошествуй в утробе сути и чар над бездной думы сгорби развеять сумерки и скорби над помаванием распутий, но помни счастия нелепей и вероятия бескрайней возможность на последней скрепе избыточествовать о тайне! Врачествуя, ах, не вотще, я прихожу к душе болезной тропой скитаний безвозмездной в лиловом лунныхльнов плаще и застаю ее над бездной, протягиваю руку ей снять плена и истомы путы вести сквозь облак ночи лютый в неутоленно милых дней и нежной памяти уюты, протягиваю руку ей и немо воздвигаю знаки заштопать, рея, раны драки да навыками златошвей затянется, как на собаке, протягиваю руку ей, но шествует угрюмо мимо в благоуханном вихре дыма понурых крыл оплечь белей видениями серафима, и я готов на прежний путь подошвы утвердить во прахе, а сердце грёз на скользкой плахе, уже почти взломавших грудь, но… задремавших змием в пахе… Гнуснейшее из Божиих созданий мне повстречалось на мосту горбатом… Не избежать нечаянных свиданий на жертвенник любви несущим дани и странствующим в мире супостатам! Кем брошено неистовое семя вражды, не знающей начала и предела, в изблеванное вечностью во время, распявшее души крыло и бремя и облаченное в доспехи тело? О, богоочарованно пусть эти священные качели лютой мести и реющие в них слепые дети порвут опутавшие землю сети любви, исчадия змеиной лести!.. Да, совершенные в частях и в целом, на буйных травах заливного луга наперекор мечу, копью и стрелам венчаем брань лобзанием несмелым и разойдемся, умертвив друг друга!

Ксенофонт Афинский. Трапезунт

Ты танцевала на пиру, ликуя и рыча, пиррихий… Завороженный, поутру пришел я к твоему костру взглянуть на милую сестру и сон ее священно-тихий… И что же? Тусклый пламень губ пророчит мне во тьме двояко радеть, покуда я не труп, моим соотчичам и дракой за око око, зуб за зуб, и словом редким пользы всякой, не ожидая мзды… Бог скуп и потчует иных инако, но мнилось, твой бровей уступ, скрыв детский взор, надменно груб, скрыв нежный разум, рабски туп, скрыв резвый норов, прям, однако ноздрям крылатым гневно люб дым рдяных жертв… Клянусь собакой! Священный выступает кот из плоско-серых пятен утра и взорами из перламутра воображение влечёт. Я чую веяние дрём от камышей и пашен Нила, и взгляды бога-крокодила меня включают в окоём. Жрецы угодливо за труд связать мне не считают ноги, хотя на кровь из раны боги уже откликнулись, бредут и лезут вдруг наперебой, и рвут уже с костями мясо, а самый прыткий черновласой, зажмурясь, хрустнул головой. Твоя суетливость от недосыпа… Вернейшая из примет… Над нами раскинулась старая липа, древо бесед. И причина промахов в недосыпе, и нет в нихт воей вины… На-ка вот, лучше, выпей, как будто и нет войны, и благоволением солнца пикник наш не обойден, и пируют два многоженца в кругу своих жен. Ноутром начнется битва… Ты хочешь молитву читать? Не надо… Наша молитва рубить и пронзать. Я тоже всажу трехгранный в тело теплое штык и взор отведу туманный… Я не привык. А может, будет в охотку купать супостата в крови… Но завтра… Сегодня пьем водку и говорим о любви. В детстве мы любим арбузы и лепить куличи из песка. Супреком во взгляде музы смотрят издалека. Учитель наш толстопузый вгоняет нас в пот потом. С нежной улыбкой музы стоят за окном. Потом семейные узы закабаляют нас. Потупившись, скромные музы ждут свой час. И вот мы с тобой на воле… Не видишьли где тех муз? Не скупись, отрезай поболе копченого мяса кус. Да, музы исчезли, как этот в горле хлеба кусок… Это ведь верный метод живую бабу под бок. Да, девок продажных кодла ждеттебя.-.Атыпей, ибо неподлинное подло, и гони их взашей! Запомни из этой ночи лишь над сердцем твоим звезды путеводной очи сквозь дум благовонный дым… Да… Все поражения от недосыпа… Спи, солдат, спи! Не стесняйся храпа и хрипа, храпи и хрипи! Наверное, я не замечу завтра смерти твоей, погруженный по уши в сечу. А ты моей! Прекрасных нам сновидений в гостеприимном стогу… Музы, вне всяких сомнений, помогут скрыться врагу… Их девять… Нет, кажется, десять… Должны ж они чем-то помочь! Не все же им куролесить в та кую ночь! Как отрешусь от воинственных воплей валькирий, если шепотом призрачных губ эльфы тревожат меня? Я в чине смертного служил в Твоей, Господь, подлунной рати. Тщету моих подлунных сил питало солнце благодати. А плоти и поднесь пуды по поприщам снуют искуса… О, только не ослабь узды над сердцем подлеца и труса!.. Продумывание дотла и до серебряной золы дарует белые крыла над облаками сизой мглы, и благовонный вихрь огня на небо золотую нить сучит, сверкая и дразня, истоки бездн осеменить, вместить, застигнуть и постичь алтарь дарующей войны за дымом жертвенных добыч под лживым сполохом луны и осознать себя навек горящим в пасти смертных уз да солнце, сев за створки век, вдруг гарью осолит мой вкус… По окончании войны мы будем жить с тобою в мире, бездомны и опьянены напитком в солнечном потире, безгневны и просвещены очарованиями шире и выше горней глубины в горящем звездами эфире! Мы будем дружно налегке навстречу радужным просторам в простом ромашковом венке с неисчерпаемым задором плыть вниз по жизненной реке и на берег сходить лишь взором…

Вячеслав Кожемякин Дума о Путивле

Я родился в 1962 г. в Ленинграде, в семье людей, получивших высшее образование, но ставших рабочими. Эта социальная двойственность меня во многом определила. Учился, служил в армии, сменил несколько работ, все время писал, театральничал… Отдельной строкой замечу, что работал в детском доме. В 1990 г. полностью изменил свою жизнь: отчаялся и укатил в Москву, поступил в Литературный Институт им. Горького. Учился у И.Л. Вишневской, у Олеси Николаевой, научился, чему сумел. В поэзию меня «крестил» Рейн, замечу, я ему не лучший ученик, скорее, троечник… он вел со мной многочасовые беседы-занятия, учил поэзии, он сделал мою подборку в Арионе, он же снабдил псевдонимом, от которого я теперь, правда, отказался, знать время пришло. В московской жизни я рисковал и метался, занимался книжным делом, безуспешно открывал музей A. A. Ахматовой на Ордынке. Чудил, да спасся, пил, да бросил, болел, да выздоровел. Со временем стал издателем. Счастливо женат, имею сына, жду второго ребенка. Издал 2000 чужих книг и две книги своих стихов под псевдонимом Ладогин. Имея свое издательство, не стремился публиковаться в СМИ. Решил принять участие в журнале Плавучий Мост, встретив здесь друзей, их неожиданную теплоту, понимание, от чего уж отвык. Надеюсь стать членом команды журнала. Публикую здесь стихи о войне, которые считаю уместными в журнале и немедленно нужными людям. Сердечно благодарю украинских литераторов Ольгу Бражник и Павла Кричевского за дружескую поддержку, советы, редактуру, Вальдемара Вебера, Виталия Штемпеля, Ефима Гофмана, Вячека Игрунова – за сердечные отзывы, предшествовавшие публикации. Приветствую тебя, друг и читатель.

Дума о Путивле

Ворон к ворону летит…

(Пушкин)

Скоро Игорь возвратится насладиться Ярославной

(Бродский)

I.

Над Москвою колокола, на Нерли звоночки, Золотая жара пришла, иван-чай в веночке, На запястьях – кольца вьюна, очи зелены и разнотравны. Есть пять литер в слове ВОЙНА, почему все они заглавны? Почему душистой травой не исчерпана тема? Дым над нами пороховой, где мы, Господи, где мы?

II.

Наши ль реки волнуются вспять: Охта, Волга и Припять? Выпь ли – воет? Над сыном – мать! – яду хочется выпить… Да не пьёшь, да живёшь, и вдруг заистеришь – броженье Нервов, связанное с преизбытком воображенья, И вдруг вспомнится малороссийское слово «Сумт», – И захочется в одноименное место – Сумы.

III.

А оттуда, на поезде, пахнущем гадким утилем, – Грохотнуть на речушку Сейм с городком Путивлем: Там есть в Молченском монастыре у времен заначка, Там выходит в вечернем огне из ворот монашка, И темнеет ночной поток, над левадой – крапки, Вот, приходит она в Городок, и садится в парке,

IV.

Вот лицо открывает она – худыми руками, И глаза у неё – два огня над ночными снегами! Её карие очи, нежный нос её с лёгкой горбинкой, Рот, от полуулыбки обрамлённый овальной морщинкой, Рыжеватые волосы, легшие ветреным пухом… Только рифма к холодным, жар былой остужающим звукам.

V.

Из речных и туманных зыбей тут, что – месяц из тучи, Собеседник является ей, витязь древний, могучий, Неприятной её лицо искажается миной, Обручальное жжёт кольцо палец тощий и длинный, И от голоса злого её на ветвях – иней белый Витязь дует на пальцы и ус лижет заиндевелый.

VI.

Ненавидящий взор она устремляет на друга, И разбойничья свищет луна холоднее чем вьюга. Чистый голос её тяжёл, точно колокол донный, Страшен малороссийский глагол котляревской Дидоны. Имя шведского короля, мстя изменщику-мужу, Выкликает она, веселя злостью женскую душу:

VII.

Карле, Карле, танцюй гопака! Тішся Швеціє, що за Полтаву битвУ програнО. ПрогранО, КарлЕ! Цитуючи пику гаркаву – ось тобі і втікачка розлучена, й «кузьчина мати», й руїни рештків щастя зотлілих пора з димним присмаком України. То-то ж, нехристь, собача кров! – говорит ему жинка, А из глаза её кружит не слеза, а снежинка.

VIII.

Игорь-князь горбонос, губы углем очерчены будто… Толи великоросс, то ль татарин. Рот кривится жутко; Хлыстик щёлкает по сапогу, на траву уронил рукавицу, Я-де не пожелал бы врагу здесь сейчас очутиться. Хороша… хороша… чудо как… зимний голос звучит напевно: Що ж ти дивишся, князь, як чужак, зиму не впізнаєш напевно?

IX.

Стужа… мёрзнет кацап – и бормочет он, «чоловік ненависний», ты прости, мы – в сердцах, а она: Поживемо ж нарізно! Наряджуся-ка я на вечірку, під кибалку сховаю мичку, прапор в білі руки і щезну, в гринджолята впрягши павичку! ( –

X.

Не козацький зелено-квітний що імперським пече ізотопом ЦЕ ТРІПОНЕТЬСЯ СТЯГ СИНЬО-ЖОВТИЙ – ЩО ВИСТОЯВ під Конотопом. Бо не Русь мене в шовк одягає, це канадець кроїть полотнища а хреста на ньому немає… хрест на стяг? танцівниці – навіщо?. Подывысь, яка гарна я, приодягнута в мармур пароський! А из мрамора хлещет душа, истекают ланиты извёсткой.

XI.

Руки, руки, живые руки слёзы снежные утирают, И не скажешь, что сердце от муки у скульптуры в груди умирает… И стоит перед князем жена, как рябина пред зимним дубом Губы нежные кривит она, хочет князь, и не может быть груб он, «Штоты, што говориш ты, мой друг…» – и лицом пламенеет, И в глазах васильковых испуг, лёд, что синего неба синее.

XII.

А она – хоть метель её вздох – очи карие жарки Зло в них плещется, как кипяток в тёмной чайной заварке. – Віддавай мій рушник з карбованця, мою повну жменю насіння! Хіба винна я в зраді – втікачка розлучена – й годі? Росія хто ти? Під образами катів витрішкаті гриби у Рязані сімдесят років поспіль самі били себе тузами в решту двадцять п'ять років не вивчивши жодних уроків

XIII.

И стоит, подбоченясь, кареглазая, тонкая, злая, И в глазах её светится «сжёг меня, Князь, ты… зола я»! Губы князь искусал, жжёт кирпичный румянец скулы, Иногда, не владея сам своим горлом, шепнёт: ох, твои мне загулы!.. Хлыстик нервный по сапогу чаще, чаще, чаще колотит. Подожди, – говорит, – не могу, помолчи же, с души воротит…

XIV.

И он тянет к ней руку, он готовит ей жаркое слово, А она милу-другу свою хриплую отповедь снова: Так що лай мене матірщиною – дзвінко, роздільно, навстіж: будь вам, пані, скажи, скатертиною, рушником, та периною, та побитою хребтиною, та плювками кривавими шлях ваш! Геть у драному сарафані, котися картопля в мундирі, і піду, молода на три такти (яку вальсі) на всі чотири Сторони! Хай вже десь – в купі з ляхами фріци-джон-ганси в білій мазанці ставлять мене рачкувати, дарма що поганці! И кричит он: «Как смеешь ты так! С кем ты так говоришь, Ярославна! Для чего тебе, княжьей жене, век оканчивать стыдно, безславно… А она: Чи тобі мене вчити, хитрюща ти харя, або ти пам'ятав про мене, твій девіз кожної тварі по парі, як кохав! – Коли лізли у петлю, як блукали у хащах, та інше, а курку з борщу нафтового поодинці іклами – смачніше?

XV.

Прощавай, Прощавай! удвох нажилися та видно вже й досить! Плюй, сволото, в Дніпро, хай кохану твою хвилі носять, немов швидкий кур'єрський, дощенту набитий валізною шкірою кобеліно! Дивись мені вслід, з презирливою гордістю щирою… Не згадуй мене лихом за те, що ні неба, ні хліба, подавись ти макухою з кроквами, все ж не вкусиш! Що, треба хіба?

XVI.

Досить нам на грудях рвати одяг, рвати нерви, була я твоєю коханою, заслужила п'ять зірочОк стерви – Жено, жено, не каменей, – просит в ужасе князь супругу, – Приближается к ней, как сквозь бьющую в очи вьюгу, Прикасается к ней, страшной, пальцами, как резцами, древний грек…но мертвей камня, жинка, шевелит устами.

XVII.

Що, чи змерз? «Серце смажить глагол»? ось тобі так і треба! – И задрала паросский подол, и регочет нелепо И над ней поднимает меч Игорь, гневным лицом пылая, Хочет мраморный кокон рассечь, а навстречь – вьюга смелая, злая: Князь! рубаєш – рубай коріння спільне без зайвого слова мене народив чорнозем, грунт, підзолиста моя мова.

XVIII.

Під час розлучення, війни, на безправ'ї ми раками бісимося Кавунові скибкИ – мої діти ляжуть віялом – червоними місяцями! Оживи и ударь по щеке! И сочту оскорбленье за чудо! Вешней ивой в приречном песке разметайся! – В петлю лізь, іудо краля, вареник, баштан, левада… смакуй мій словнИк, мій прощальний Гоголь як борщ. Вже зглянусь – наллю ополОник.

XIX.

Витратив усе ти, пияк, і гроші і чоловіків, але що ж ти не плачеш ніяк, пень, колода ти, засцяний вікінг! Спільні діти – єфрейтори, поліцаї, козаки, гетьмани, вертухаї, залишаться з матір'ю, ти ж все кричав, що фашисти вони і бугаї! Хай же спершу тебе, а вже потім – мене проковтне половецькая раса та й сльоза Олександрова, врешті, зблиснЕ, на крейдованій масці Тараса.

XX.

И кидается он, что есть сил, по обрыву к Сейму, Как по лестнице, не касаясь перил… позвонок холодеет шейный. Просыпаются в норах стрижи, птицы береговые, С криком рвутся, спасая жизни, в потёмки ночные, Смертоносный Игоря бег резким криком встречают, Покидают укромный ночлег, чёрной стаей луну застилают.

XXI.

В этом крике стрижей ночном, в этом яростном беге, Просыпается в Сейме сом, скользкий, илистый, пегий, Тишь, крутя плавниками, рвёт, кружит воду речную, Княжью голову водоворот поглощает хмельную. И всё бешенство, и весь гнев, всю татарскую ярость на супруги змеиный зев, злобы каждую малость

XXII.

Князь вливает в битву с речным ненасытным гигантом, Водяная пыль, точно дым…лунный свет с птичьим гвалтом… Пальцы крепкие богатыря рвут, прорвавшись под жабры, Выдирают шматки, швыряя точно влажные клочья швабры. Рыба страшная с русским князем сплетается в вальсе, Это, помнится, было в рассказе о горце и барсе.

XXIII.

раз-два-три, раз-два-три – удар по волнам хвостовища раз-два-три, раз-два-три – угар, – ах, тобі хрест навіщо!? Ах, в Рязани грибы с глазами! Ах, підзолиста мова! Я б тебя растерзал, коза, вот те мужнее слово! И огромная рыба в предсмертной судороге трепещет, И вздымается Игорь в волнах, и клинок его блещет,

XXIV.

И удар меча кровянит Сейм зелёный, Сейм пышный, И стрижи ночные навзрыд, и над ними Всевышний! Он выходит на берег другой, он махнул ей рукою, Поднял рыбью главу над землёй он рукою другою, Я приду к тебе, жди меня, мы продолжим беседу, И за рыбой княгиня следит по кровавому следу.

XXV.

И замолкли стрижи… в ветвях лунный свет шевелится. И лежат перед ней в репьях его хлыст… рукавица. Уплывает звезда в рассвет, растворяется месяц в дымке… Ах, боюсь, победителей нет и не будет у них в поединке. Зябко. Речки извечный мотив. Камыши колыхаются плавно. Мужа за реку проводив, голосит у реки Ярославна.

XXVI.

Над Москвою колокола, на Нерли звоночки, Золотая жара пришла, иван-чай в веночке, Говорит со мной тишина голоском Ярославны На запястьях – кольца вьюна, очи зелены и разнотравны. И вздыхают у неба на дне колокольные жабры, И разносится плач в тишине от Путивля до Киевской лавры.

Ион Деген Стихотворения

Ион Лазаревич Деген родился 4 июня 1925 г. в Могилёве-Подольском (Украина). В июле 1941 г. добровольцем ушёл на фронт. Был пехотинцем, командиром танка, командиром танкового взвода. В январе 1945 г., будучи гвардии лейтенантом, командиром танковой роты, был ранен в третий раз. Результат – тяжёлая инвалидность. Награждён орденом Красного знамени, орденом «Отечественная война» 1-й степени, двумя орденами «Отечественная война» 2-й степени, медалью «За отвагу» и другими наградами, в числе которых польский орден Крест Грюнвальда и «Reconcilanionis», a также высший польский орден «Виртути милитари». В 1951 г. с отличием окончил Черновицкий медицинский институт. Работал ортопедом-травматологом в Киеве. В 1959 г. впервые в медицинской практике осуществил успешную реплантацию конечности (предплечья). В Москве защитил кандидатскую и докторскую диссертации. Родоначальник научной магнитотерапии. Автор 90 научных статей. Под его руководством защищены две докторские и восемь кандидатских диссертаций. В 1977 г. с семьёй репатриировался в Израиль. До выхода на пенсию 20 лет работал врачом-ортопедом. В России и за рубежом издал книги «Из дома рабства», «Иммануил Великовский», «Стихи из планшета», «Портреты учителей», «Вой на никогда не кончается», «Голограммы», «Невыдуманные рассказы о невероятном», «Четыре года», «Стихи». Рассказы, очерки, статьи Дегена регулярно печатаются в Израиле и в других странах.

Долгое молчание

Стихи на фронте. В огненной реке Не я писал их – мной они писались. Выстреливалась запись в дневнике Про грязь и кровь, про боль и про усталость. Нет, дневников не вёл я на войне. Не до писаний на войне солдату. Но кто-то сочинял стихи во мне Про каждый бой, про каждую утрату. И в мирной жизни только боль могла Во мне всё тем же стать стихов истоком. Чего же больше? Тягостная мгла. И сатана во времени жестоком. Но подлый страх, российский старожил, Преступной властью мне привитый с детства, И цензор неусыпно сторожил В моём мозгу с осколком по соседству. В кромешной тьме, в теченье лет лихих Я прозябал в молчании убогом. И перестали приходить стихи. Утрачено подаренное Богом. 1996 г.

Начало

Девятый класс окончен лишь вчера. Окончу ли когда-нибудь десятый? Каникулы – счастливая пора. И вдруг – траншея, карабин, гранаты, И над рекой до тла сгоревший дом, Сосед по парте навсегда потерян. Я путаюсь беспомощно во всем, Что невозможно школьной меркой мерить. До самой смерти буду вспоминать: Лежали блики на изломах мела, Как новенькая школьная тетрадь, Над полем боя небо голубело, Окоп мой под цветущей бузиной, Стрижей пискливых пролетела стайка, И облако сверкало белизной, Совсем как без чернил «невыливайка». Но пальцем с фиолетовым пятном, Следом диктантов и работ контрольных, Нажав крючок, подумал я о том, Что начинаю счет уже не школьный. Июль 1941 г.

Осветительная ракета

Из проклятой немецкой траншеи слепящим огнем Вдруг ракета рванулась. И замерла, сжалась нейтралка. Звезды разом погасли. И стали виднее, чем днем, Опаленные ветви дубов и за нами ничейная балка. Подлый страх продавил моим телом гранитный бугор. Как ракета, горела во мне негасимая ярость. Никогда еще так не хотелось убить мне того, Кто для темного дела повесил такую вот яркость. Июль 1942 г.

* * *

Воздух вздрогнул. Выстрел. Дым. На старых деревьях обрублены сучья. А я еще жив. А я невредим. Случай? Октябрь 1942 г.

* * *

Команда, как нагайкой: – По машинам! И прочь стихи. И снова ехать в бой. Береза, на прощанье помаши нам Спокойно серебрящейся листвой. Береза, незатейливые строки Писать меня, несмелого, звала. В который раз кровавые потоки Уносят нас от белого ствола. В который раз сгорел привал короткий В пожаре нераспаленных костров. В который раз мои слова-находки Ревущий дизель вымарал из строф. Но я пройду сквозь пушечные грозы, Сквозь кровь, и грязь, и тысячи смертей, И может быть когда-нибудь, береза, Еще вернусь к поэзии твоей. Лето 1944 г.

* * *

Мой товарищ, в смертельной агонии Не зови понапрасну друзей. Дай-ка лучше согрею ладони я Над дымящейся кровью твоей. Ты не плачь, не стони, ты не маленький, Ты не ранен, ты просто убит. Дай на память сниму с тебя валенки. Нам еще наступать предстоит. Декабрь 1944 г.

Строчки на фотографии

Удрученно не смотри на мир. Отрешись от злобы и от гнева. Струны чуткие душевных лир Перестрой на бодрые напевы. И найти прекрасное сумей Не в одной лишь неба голубизне, А в цепи голодных мрачных дней Молодой, но многотрудной жизни. б мая 1946 г.

Часы

В железном корпусе помятом, Бесстрастно время отмеряя, Часы с потертым циферблатом – Вы были часть меня живая. Зубчаток медные кружочки, И стрелок линия витая, И даже кожа ремешочка – Как-будто часть меня живая. Стары и очень некрасивы, И невозможные педанты. За ваш размер, за стук ретивый Прозвали в роте вас «куранты». Я часто думал: неужели Нам вместе суждено умолкнуть? (Застынут в карауле ели, Роняя скорбные иголки). Ведь и зубчатки, и кружочки, И стрелок линия витая, И даже кожа ремешочка, Все было часть меня живая. Я помню песню на привале – Унылый суррогат молитвы. Часы солдатам подпевали, Как метроном диктуя ритмы. Я помню песню пулемета, Его безумную чечетку, И похвалу: мол, он работал, Как вы – уверенно и четко. Я помню танк. Одно мгновенье – Обугленная груда стали. В немецком сидя окруженье, Часы со мною замирали, Все – и зубчатки, и кружочки, И стрелок линия витая, И даже кожа ремешочка, Как-будто часть меня живая. Я верил прочно, беспредельно, Что талисман вы мой счастливый, Что раз мы с вами нераздельны. То всю войну мы будем живы. Под гимнастеркою солдатской И ремешок ваш был приличен. Я относился к вам по-братски И вид ваш был мне безразличен. Но я, надев костюм гражданский (О, часжеланый и счастливый!), Заметил ваш размер гигантский И циферблат ваш некрасивый… Вы вдруг предстали в новом свете… Стал забывать я дни былые. На модном вычурном браслете Я захотел часы другие. А циферблат смотрел с укором, И стрелки двигались незримо… Да, человек, ты очень скоро Забыл друзей незаменимых. Сентябрь 1945 г.

Мемориальная доска в Ц.Д.Л.

В Центральном Доме Литераторов Как взрыв сверкнул войны оскал: В Центральном Доме Литераторов Мемориальная доска. И мир внезапно стал пустыннее. Пожарища. Руины. Тени. (Седой поэт с почтенным именем Пронесся мимо по ступеням. Удачлив. Крови не оставил он – Спецкорр, конечно, не пехота). Поэты гибли не по правилам. Какие там права у роты! Права на стойкость и на мужество И на способность не быть слабым Поэту в боевом содружестве, А не в укромном дальнем штабе. Но вот предел правдоподобия: Не признанный своей державой, Как будто мраморным надгробием В углу придавлен Окуджава И Панченко, правдивый, искренний, Пижонов резвых антитеза, И Слуцкий с огненными искрами В культе, продолженной протезом. Но не запечатлят для вечности На мраморе над мутной Летой В бою потерянных конечностей, Ни даже пуль в сердцах поэтов, Ни вдруг запевших в дни военные Восторженных и желторотых. Могла б услышать их вселенная, Но вот… успели только в ротах. Доска… И крохи не уляжется. Лишь оглавление потери. И вдруг! Не может быть! Мне кажется! Идут, плечом толкая двери. Идут… Вглядитесь в них, погибшие! Не эти ли, – вы их узнали? – С окурками, к губам прилипшими, Нас хладнокровно убивали? Идут в буфет. А их бы в камеру. И на цемент со снегом голый. И доску. Только не из мрамора, А из тринитротолуола. Нотам все ладно, чинно, чисто там. Смешные надписи на стенах. Сосуществует там с фашистами Антифашист, солдат бессменный. В Центральном Доме Литераторов Мемориальная доска… 2 февраля 1965 г.

* * *

Грунтовые, булыжные – любые, Примявшие леса и зеленя. Дороги серо-голубые. Вы в прошлое уводите меня. Вы красными прочерчены в планшетах – Тем самым цветом – крови и огня. Дороги наших судеб недопетых, Вы в прошлое уводите меня. В пыли и в дыме, злобою гонимы. Рвались дороги в Кенигсберг и в Прагу. Дороги были серо-голубыми, Как ленточки медали «За отвагу». 1970 г.

Игорь Волгин Стихотворения

Писатель и историк, достоевист, поэт. Доктор филологических наук, кандидат исторических наук, действительный член РАЕН, профессор факультета журналистики МГУ им. М. В. Ломоносова и Литературного института им. А. М. Горького. С июня 2010 года – вице-президент Международного Общества Ф. М. Достоевского. Ведущий программ «Игра в бисер» и «Контекст» на телеканале «Россия-Культура».

Автор сборников стихотворений «Волнение» (1965), «Кольцевая дорога» (1970), «Шесть утра» (1975), «Персональные данные» (2015) и др. Родился в 1942 г. в Перми в эвакуации.

* * *

Пермь – быв. г. Молотов, ныне Пермь (из энциклопедии).

Я родился в городе Перми. Я Перми не помню, черт возьми. Железнодорожная больница. Родовспомогательная часть. Бытие пока еще мне снится, от небытия не отлучась. Год военный, голый, откровенный. Жизнь и смерть, глядящие в упор, подразумевают неотменный выносимый ими приговор. Враг стоит от Волги до Ла-Манша, и отца дорога далека. Чем утешит мама, дебютантша, военкора с корочкой «Гудка»? И эвакуацией заброшен на брюхатый танками Урал, я на свет являюсь недоношен – немцам насмех, черт бы их побрал! Я на свет являюсь – безымянный, осенённый смертною пургой. Не особо, в общем, и желанный, но хранимый тайною рукой – в городе, где всё мне незнакомо, где забит балетными отель, названном по имени наркома как противотанковый коктейль. И у края жизни непочатой выживаю с прочими детьми Я – москвич, под бомбами зачатый и рожденный в городе Перми, где блаженно сплю, один из судей той страны, не сдавшейся в бою, чьи фронты из всех своих орудий мне играют баюшки-баю.

* * *

Воспряну ото сна, откину одеяло. Окончилась война, а мне и дела мало! И только об одном жалею в те минуты – что смолкли за окном победные салюты. И, выровняв штыки, идут без остановки геройские полки по улице Ольховке. Ах, мама, ордена какие у танкиста! Ну почему война закончилась так быстро?..

* * *

В бледные окна сочится рассвет. Сны угасают – и сходят на нет. Сизой поземкою занесены послевоенные долгие сны. Как бы в последнее впав забытьё, видят сограждане: каждый – своё. Видит скрипач Копелевич к утру дочь, погребённую в Бабьем Яру. Видит Вахитова, наш управдом, мужа, убитого в сорок втором. Видит Сабуров, слепой гражданин, бой за Проскуров и бой за Берлин. …Первый по рельсам скрежещет вагон. Поздние сны улетают вдогон. Тонут в снегу проходные дворы – как проходные в иные миры. О коммунальная юность моя! Все возвратится на круги своя. Запах побелки и запах борщей. И не безделки – в основе вещей. Что поколеблет, а что упадёт? Дело не терпит и время не ждет. …Дым поднимается к небу прямей. Семь поднимаются хмурых семей. Семь керогазов на кухне горят, хлопают двери и краны хрипят. Хлопают двери – и, сон поборов, семь в унисон голосят рупоров. Бодро внушает нам бодрая речь бедра поставить на уровне плеч. Преподаватель Гордеев не зря будит Россию ни свет ни заря.

* * *

Все думали, что с Гитлером война продолжится не годы, а недели. И, сев у затемненного окна, с надеждой в репродукторы глядели. Как будто возвестить мог Левитан, что, накопив войска свои поодаль, мы совершили яростный таран и прорвались на Вислу и на Одер. И что часы фашистов сочтены и в Руре пролетарии восстали… Но мы уже оставили Ромны и к Харькову с боями отступали. И мать моя, беременная мной, не ожидая помощи Европы, по выходным копала под Москвой крутые, полных профилей окопы.

* * *

За пять минут до битвы Курской, как водится, в тени ветвей, на полосе ничейной, узкой шальной защелкал соловей. За пять минут до канонады, в лесу, на линии огня, он выводил свои рулады, в ночи отчаянно звеня. Но бог войны, тоской объятый, с азартом сумрачным в крови воскликнул: «Чур, певец проклятый, певец небес, певец любви!». И пушки грянули. И стыла рванулись танки на простор. …И в мире стало все как было, как всё в нём было до сих пор.

* * *

Октябрь сорок первого года. Патруль по Арбату идет. И нет на вокзалы прохода. И немец стоит у ворот. И прусский полковнику Химок, сглотнув торжествующий вопль, как будто бы делая снимок, навел на столицу бинокль. А что же столица? Стол и ца глядит тяжело и темно, как будто всех жителей лица столица сплотила в одно. Бредут от застав погорельцы, в метро голосят малыши, и вбиты железные рельсы крест-накрест во все рубежи. Нестройно поет ополченье, соседи дежурят в черед, и странное в небе свеченье заснуть никому не дает. …Но, смену всемирных коллизий приблизив незримой рукой, пехота сибирских дивизий грядет, как судьба, по Тверской. Но знает у ржевского леса стоящая насмерть родня, что в доме напротив МОГЭСа к весне ожидают меня. Меня прикрывает столица, меня накрывает беда. И срок мой приходит – родиться теперь – иль уже никогда. Бьют пушки, колеблются своды – и время являться на свет! Октябрь сорок первого года. Назад отступления нет.

Стихотворения о войне

Вячеслав Куприянов

Хорошая погода

Солнце уже не так одиноко как над снегами свежая зелень надежный союзник скоро май придет с Днем Победы июнь с днем начала войны

Герман Власов

* * *

манежа окна слуховые в нескучном брошенный букет я не жил здесь в сороковые как нумизмат гляжу на свет хочу нащупать эту ноту немое посмотреть кино так гладят темную банкноту изъятую уже давно и если время гул случайный грязь от армейских колесниц пускай мне выпадет опальный расплющенный между страниц истории цветок сирени и долгий завершая путь всей тяжестью стихотворений шагнет на грудь

Елена Игнатова

* * *

Блокада. Простуда. Поленьев отрада. Не надо о будущем думать, не надо. Два сломанных стула. Два томика Блока. И мирное время далёко-далёко. Блокада и стужа навеки вдвоём. Блокада – и чёрный оконный проём. Ты выживешь духом, ты телом умрёшь, Ты станешь на каменный город похож, Пройдёшь по цветущим садам Ленинграда – Здесь брат похоронен. Блокада, блокада. По-прежнему воздух весной леденит, По-прежнему памятник в парке зарыт.

Олеся Николаева

Через вражьи заставы

Как отец мой к Большому театру летит – погляди! – чая встретиться там с фронтовыми комбатом, начдивом… Он в особом костюме таком, где пиджак на груди орденами проколот – в костюмчике этом счастливом! Так отец мой 9 мая к Большому – на дружеский сход все плывет на воздусях, подняв изумленные веки. А в глазах – словно рыбки там две золотые расплещут вот-вот эти синие воды очес, эти черные реки. Предвкушает, родимый: немного еще – и ему «Лейтенант!» – кто-то крикнет, щекой припадая шершаво, – то ли тот рядовой из-под Данцига в черном дыму, из-под Минска ль майор иль сержант из-под гневной Варшавы. Толи с Буга полковник, то ль прапорщик с Березины. Но ни этих, ни тех… Лейтенант, вашей армии нету! И братки полегли, и корявое тело страны просто сброшено в ров меж востоком и западом где-то, в погребальные пелены, в черные сучья одето… И отец на ветру, так что гаснет его сигарета все уходит отец мой, уходит отец мой с войны, через вражьи заставы к своим пробиваясь все лето.

Вадим Месяц

Белый танец

Мне приснился солдат, что уснул на дощатом полу танцевального зала в субботней рабочей общаге, огнедышащей грудью прижавшись к чужому теплу и обрывком в ладони оберточной синей бумаги. И унылые пары прохладно кружили над ним, и усталая женщина в юбке из серого флиса, словно рыба вдыхала у окон чахоточный дым, и склонялась над парнем как звездная киноактриса. Сколько длится твой сон, этот вечный младенческий сон, столько длится ваш вальс, отдающий хозяйственным мылом, и перчатки ложатся на крылья шершавых погон, и бегут в забытьи словно к Волге по скользким перилам. Мне приснился мой друг, потерявший гражданскую честь, но еще не нарушивший воинской строгой присяги. А невест в нашем славном Саратове просто не счесть, как не счесть в день победы шумящие красные флаги.

Дмитрий Артис

* * *

Говорят, войны не будет, но когда-нибудь потом, а сейчас – чужие люди с автоматами кругом – называются врагом. Наступили, обступили, взяли штурмом, отошли… Мало чести, много пыли, стойкий запах анаши плюс отсутствие души. Занавешиваю окна, выключаю белый свет, в мою комнату волокна не затащат интернет. Нет меня, повсюду нет. Нет меня и всё в порядке: песни, пляски, летний зной. Я теперь играю в прятки с этой (как её?) войной не играющей со мной.

Амарсана Улзытуев

Марш «Прощание славянки»

Гордость и нежность зовущий, Голод и смерть усмиряя гневом труб, литавр ликованием, Даруя надежду, Даль нежную из грозного мрака трелями призывая, Красно солнышко, гой еси воинство звуков! Край родной и судьбы народов – мал мала меньше – сзываешь В одно неделимое целое Во дни роковые России. Дмитрий Близнюк

* * *

окно плавает в чашке с чаем, как поплавок, и ты опускаешь взгляд в небо, точно пакетик чая на нитке, и памятник Ленина еще стоит с естественно-окаменевшим, напряженным лицом, точно человек-мочащийся по пояс в морской воде, в граните истории. а война где-то бродит рядом минотавром с окровавленным поломанным рогом. и небритые мальчики дерутся на ребрах. и бурьян молчит, по горло плывет в тумане, и луна на рассвете горько и грустно мычит, как корова в бедламе, и осенние лучи косой медью падают во двор, будто лестница без перил на небеса. и девушка-оса жалит меня, усыпляет живьем, оставляет во мне прожорливые личинки миров. мы в гостях у этой планеты, заскочили на минуту, перекусить, перебить всю посуду, переиначить все знаки зодиака, залить горячим борщом аквариум с золотыми рыбами…

Андрей Недавний

* * *

Памяти бабушки

Нитка дороги, аэроплан. Тихого озера яркие блики. Девочка за молоком по утрам Шла сквозь заросли повилики. Как ты выросла в этом году На дожде с кукурузной кашей? Мне, смотрящему в темноту, Ты уже никогда не скажешь

Александр Шишкин

Реконструкция

Доходный дом – один каркас. Здесь девочка когда-то родилась И выросла, и было ей семнадцать, Когда война «нежданно» началась. Она готовилась для дальних операций, Сосредоточенно крутила ручки раций И все ждала, когда придет Приказ. Все было просто. Подмосковье. Снег. Гангрена отмороженных ступней. Протезы. Инвалидная коляска. Медалька за участие в войне. На землю взгляд с извечною опаской. И так свой век. И так свой долгий век Прожил в доходном доме человек.

Даниэль В. Орлов

* * *

Ах, как мы жили до войны, Какие пиджаки носили. О чем мы небеса просили? Ах, как мы жили до войны. О чем мечтали до войны? О всяких глупостях, но боле О детях, домике на море, – О чем мечтают до войны… И как любили до войны, Друг друга выдохи глотая, Ревнуя, ненавидя, зная, Что любят так лишь до войны.

Михаил Свищёв

Сапёр Фомин

…подай перст свой сюда

Ин 20:27 Календари на палец похудели в конце весны, и сорван без стыда большой войны последний день недели, который называется среда. Зелёный цвет обратно входит в моду – пучком травы, брезентовым ведром, и роженицы прячутся, и воды отходят у берлинского метро. И, налезая строчками на ставни, кириллица, как рация, фонит на штукатурке майского рейхстага: «Проверено. Бог есть. Сапёр Фомин»

Борис Кутенков

* * *

когда без края и стыда война войне войной прыг-скок по горлу немота стеклянный шар земной с орбиты прочь и дотемна (пропеть пропел пропой) тогда две доли путь зерна сравняемся с собой там песню сложим наравне с тем что не я не ты напев её из глухоты слова из немоты врастая книзу слепотой в историю страны и прежний мой упрямый мой ей больше не нужны она мелодия без рук симфония без ног а вслед (понять пойми испуг) в двуличии упрёк и кто бы поравнявшись с ней узнал (стоять стою) чем обречённей тем верней у речи на краю

Андрей Коровин

внебрачная родина

деревья в Ясной стары и больны висит роса на копчике Луны не видно утром ёжика в тумане лишь дождевую бочку полнит дождь и ты уже давно тепла не ждёшь тепло как дождь опять тебя обманет кто ты чтоб жить в покинутом раю я каждую тропинку узнаю и слышу шёпот каждого бутона здесь родина внебрачная моя здесь я познал основы бытия которые у смертных вне закона я помню мельк бомжующих стрекоз Калинов Луг прорезавших насквозь и водяную крысу возле мостка в реке неспешной ирисы цветут здесь немец деду вслед кричал: капуті сбежал мой дед и дядю спас подростка

Игорь Куницын

* * *

Бродит по городу нищий старик, странный немного, зовут Николаем. Чем занимается? Пьёт до зари, ёжась от холода, спит за сараем. Помнит ещё, как в окопе солдат, взрывом отброшенный, сняв рукавицы, сунул за пазуху связку гранат, сплюнул окурок и под гусеницы. Танк обезвредил, а сам на куски. Лишь портсигар уцелевшим остался. Немцы тогда отошли от Москвы, наши тогда перестали стесняться. Выперли фрицев и взяли Берлин. Знал бы солдат тот, себя подорвавший. Имя солдата не сберегли. Числится безвести вечно пропавшим. Дай ему, Господи, новую жизнь, только без этих атак-отступлений. Где ты, старик, наконец, покажись из-за угла с портсигаром трофейным.

Андрей Баранов

* * *

Зеленеть начинают деревья, как тина в прудах. Мне до сумерек самых все видно с распахнутой лоджии. Это майские праздники… Солнце. Копают в садах, на три дня забывая, что все мы – из племени Борджиа. Пахнет вечер прохладцей и слабым шашлычным дымком, и трамвай дребезжащий, спускаясь с опаской по Кирова, то споткнется и звякнет – инвалид орденами – звонком, то зашаркает в горочку… Воин из воинства Пиррова, я сижу наверху. Подо мной закипает тайга приовражий, куда не ступала живая нога, только взгляд наблюдал буераки, кусты да колодины… Дай мне твердость, сестричка, на эти четыре шага, а не дырку от бублика, то есть, конечно – от ордена.

Вальдемар Вебер

* * *

После войны в нашем классе у меня одного был отец, за что остальными, случалось, я был беспощадно бит. До сих пор не забыл вкуса крови во рту, и кто бил и куда. Ничего не забыл, но знаю: им куда тяжелей помнить об этом.

Александр Переверзин

Лесник

Из глубокой глуши подмосковной жизнь меня выводила не раз: не засыпало в штольне бездонной – видно, Он приберёг про запас. Нагорбатился вволю на драге, намывая казённый металл, и от Волоколамска до Праги подрывную машинку таскал. А за то, что ни пуля, ни мина не оставила в той стороне, нам с женой – две медали, два сына, два инфаркта – всё сталось вдвойне. Ну, почти… Только самую малость – на погосте второго креста – из ненажитого и осталось. Так ещё ведь не вся прожита. Да и долго ль кресту на просторе, уходя каждый вечер во тьму, одному рассыхаться под ветром, намокать под дождём одному.

Виталий Штемпель

* * *

Он пришёл с войны. Но с какой такой? Нет уж войн давно – все ему твердят. А ему всё мнится: там, за стеной, И из всех щелей – громовой раскат. Он не помнит дня. Он не знает сна, Оттого что сон – это тоже явь. Во дворе война. И во сне война. И кругом война. «Ах, уймись, оставь!» Лишь сомкнёт глаза и опять – патруль. Спит Кабул и всласть, как дитя, сопит. Полыхнёт сейчас – он уткнётся в руль. Он огнём объят, а его знобит. За спиной друзья – и они горят. И ему б сгореть. И ему б туда, Где ни войн, ни зла. А его – назад: Где придуман ад, где кругом – беда. Где потерян ты, как игла в стогу, И куда б ни плыл – не нащупать дна. Где молчать нельзя и кричать – табу: За окном – война, и в душе – война. Спят Москва, Берлин… Спи и ты, Кабул! И звезда горит – на весь мир одна. Вот тебе перо. Напиши, Катулл, О любви стихи. Пока есть она.

Из неоконченных книг…

Илья Рубин Революция

Илья Давидович Рубин (1941 – 1977) родился в Москве. Учился в Институте тонкой химической технологии, в МХТИ им. Менделеева, затем на филфаке МГУ. Работал на Дорхимзаводе, в Институте элементорганических соединений, откуда был уволен в связи с его открытым заявлением против политики СССР и ввода войск Варшавского договора в Чехословакию в августе 1968 г. Автор стихов, рассказов и философско-литературных статей. С 1974 г. – гл. редактор самиздатовского журнала «Евреи в СССР». Эмигрировал в Израиль в 1976 г.

Печатался в журналах «Сион», «Время и мы», «Континент», «Клуб», в израильских газетах. Книга стихотворений и статей «Оглянись в слезах» вышла посмертно в 1977 г. в Иерусалиме. В России в 90-е годы отдельные публикации осуществили журналы «Огонек» и «Согласие», а также юбилейный сборник МИТХТ2000 г. Позднее ряд произведений Рубина напечатал журнал «Грани» (Москва-Париж-Мюнхен-Сан-Франциско). Поэма «Революция» приводится по рукописи, перед отъездом оставленной автором Ольге Постниковой и опубликована в сборнике «Глоток кислорода», Москва, 2000.

Публикацию подготовила Ольга Постникова

Револющия

Мы, лобастые мальчики невиданной революции…

П. Коган

1

И начинают каблучки пажей Выстукивать чечетку мятежей. И засоряют память площадей Цвета знамен и прозвища людей. И пулеметы лезут на балкон, Захлебываясь лентами окон. Невыносимо низок потолок. Невыносимо гениален Блок. Невыносимы шорохи знамен, Которым нету дела до имен! Когда гортани рупоров мертвы, Они уже не требуют жратвы. Они, как жезла, требуют ружья. Уже расстрелян и низложен я. Уже калеки тянут кулаки, Чтоб исправлять мои черновики.

2

Я постиг незбежность френча. Читаю революцию, как метеосводку. Беру в руки винтовку, Выхожу на улицу И стреляю по освещенным окнам. Приказываю: Сегодня ликвидировать всех поэтов, Завтра – художников, скульпторов, музыкантов. Назначаю себя Верховным Комиссаром Всея Руси. Ордера и мандаты Без моей подписи Недействительны.

3

Не оскорбить твои знамена. Твои бессонницы чисты. Твои декреты и законы Творят евреи и шуты. Они на пленумах картавят, И ради счастья моего На камне камня не оставят, Не пожалеют ничего.

4

Листаю плоские равнины, В далеких комнатах сижу, Где полоумные раввины, Как предисловье к мятежу. На площадях и в синагогах Они задумали меня, Лаская женщин синеоких Руками будущего дня. Моя святая неудача, Россия. Плачу и молчу. Твоей пощечиной, как сдачей, В кармане весело бренчу. Худыми, узкими плечами, Глазами, полными луны, Люблю тебя, люблю печально, Как женщин любят горбуны. Измерю ширь твою и дальность Подробным шагом муравья. Во мне твоя сентиментальность, И только злоба не твоя, И только медленные слезы, И тень ресниц на потолке… Моя трагедия – заноза В твоей сияющей руке!

5

Святые, легкие, как щепки, Уже покоятся в гробах. Уже распятья в пальцах цепких Саднят железом на губах. Очередями воздух порван. И поезда издалека Вонзают станции, как шпоры, В мои кровавые бока. Уже мешочники пируют, Искусство брошено за борт, И полоумные хирурги России делают аборт. Уже людей боятся люди, Деревья просят топора. Уже деревня голой грудью Бросается под трактора. О, Революция! растаешь, Сгоришь в дыму библиотек. Ты устаешь и вырастаешь, Ты слезы пыльные глотаешь, Грустишь и плачешь не о тех!

6

Страна повальных эпидемий, Солдат убитых наповал! Нас тот же ветер отпевал, Науки тех же академий Двадцатый век преподавал. Во-первых, серебро кадильниц Среди обители пустой Невероятно, как Кандинский, В стране, где только Лев Толстой! Невероятно постиженье Падений, слов и падежей, И между тяжких этажей Невероятно продвиженье. И, во-вторых, бредут заводы, И раздирает песня рот, И падают, глотая воздух, Держась руками за живот. И невозможна остановка. Возможен выстрел сгоряча, Когда, о будущем крича, Забьется песня у плеча, Продолговато, как винтовка! И, в-третьих, грустные силены, Стихами грустными звеня, Проголосуют за меня И вытолкнут меня на сцену. Запричитаю торопливо. Паду в тумане кровяном Твоим суфлером терпеливым, Твоим последним крикуном!

7

Я нахожу причину плача. Она наивна и проста. Под сенью черного креста Обозначаю палача, А рядом – жертву обозначу, Не отрываясь от листа. И если жертва – это я, То почему палач спокоен, И почему его рукою Начертана строка моя? А если убиваю я, То почему мой труп холодный Горой кровавого белья Оголодавшим птицам отдан Среди продрогшего жнивья?

8

Умирают боги, умирают… И, не смея плакать, до утра Бабы шмотки мужнины стирают, Чтоб отмыть вчерашнее «ура». И, пропитан щелоком и содой, На штыках полощется закат. И, вздуваясь, опадают годы На губах больного старика. И дворцы пылают, как сараи. И, куда-то в Африку уйдя, Умирают боги, умирают, Сладковато падалью смердя! Февраль – май 1965

«За нами память – соляным столбом»

Илья Рубин жил в Москве. Учился в химических вузах, потом в МГУ, где близко общался со Львом Копелевым. В советское время из-за идеологических преград не мог публиковать свои произведения. Был рабочим на заводе, затем лаборантом в академическом институте, откуда его уволили, так как он официально заявил свой протест вторжению войск в Чехословакию в 1968 г., положившему конец Пражской весне. В начале 70-х годов Рубин стал главным редактором журнала «Евреи в СССР». А после возбуждения против него дела Московской прокуратурой вынужден был эмигрировать в Израиль, где и стал активно участвовать в литературном процессе. Книга стихов и статей «Оглянись в слезах» была выпущена в Иерусалиме стараниями его друзей уже после смерти автора. В России в период «перестройки» реализовались немногочисленные публикации в журналах. Наиболее полно творчество Рубина в разных жанрах отражено в «Гранях» (гл. редактор Т.А. Жилкина). Я встретилась с Ильей Рубиным в начале 60-х в литобъединении МХТИ, которое вел Н. В. Панченко. Была с Рубиным в дружбе многие годы. Мне он оставил, уезжая, машинопись стихов и статью «К постановке вопроса о природе антисемитизма»

Если принять мысль Камю, о том, что любое стоящее учение неотделимо от своего создателя, то можно говорить и о том, что для адекватного восприятия произведений поэта должно знать и его биографию, и особенности его внешности и характера и, конечно, время, когда написаны стихи, контекст существования автора, среду его «обитания».

Говоря о личных качествах этого человека, нельзя не отметить образованность Ильи Рубина, неподвластность идеологическому прессу, его глубокую укорененность в мировой культуре. Я же помню его таким, как написала когда-то: «Он – спорщик тощий и упорный,/ Премьер голодных вечеров,/ Владелец крашеных, невпору,/ Домашней вязки свитеров.» Домработница одного из его школьных приятелей отличала Рубина (глас народа!): – «Говорит красно!». «Лохматый, небритый и нечесаный, с толстыми яркими губами и громадными черными глазами, сгорбленный, в каком-то невозможном свитере», – вспоминает о нем сослуживец. Другой человек скажет о библейском облике этого человека, о его уме и нравственной прозорливости, о врожденной элегантности при всегдашней бедности «прикида». Друг Рубина пишет в мемуарах не только о его несомненной талантливости, ной о его духовной несмиренности, об упрямом отстаивании своего права «быть не как все», быть самим собой – евреем в России, русским в Израиле».

Он очень любил Россию, прекрасно знал русскую литературу, русскую поэзию. О своем родстве с этой страной, о неискоренимой принадлежности ей сказано в поэме «Революция» 1965 года:

Не оскорбить твои знамена. Твои бессонницы чисты. Твои декреты и законы Творят евреи и шуты. Они на пленумах картавят, И ради счастья моего На камне камня не оставят, Не пожалеют ничего. Моя святая неудача, Россия. Плачу и молчу. Твоей пощечиной, как сдачей, В кармане весело бренчу. Худыми, узкими плечами, Глазами, полными луны, Люблю тебя, люблю печально, Как женщин любят горбуны.

О России написано и последнее его стихотворение:

Блажен, кто отыскал разрыв-траву Кто позабыл сожженную Москву, Когда вослед листкам Ростопчина Взметнулась желтым пламенем она… Над нами небо – голубым горбом. За нами память – соляным столбом. Объят предсмертным пламенем Содом, Наш нелюбимый, наш родимый дом…

В статье «Смерть поэта», которая заключает изданную в Израиле книгу, заявлено, что рубинская любовь к своей родине предстает как «неразделенная больная страсть». Мне же хочется сказать, что эта горечь, экспрессивность и язвительность высказываний, обращены ли его стихи кродине или к любимой женщине, – органическая черта поэтики этого автора. Оппозиция «нелюбимый», но «родимый» естественна для него. Рубину во всем была присуща горячесть, та горячесть, о которой сказано в Евангелии непосредственно словами самого Христа. Обращенность к высоким идеалам, которые были заложены в нас великой русской литературой, и юношеская страстность сочетались в нем стеми чувствами, теми печалями, которые пришли в двадцатом веке «после Освенцима», когда невозможно было больше жить романтически, жить одним пафосом благородных надежд и альтруизма. Так, даже его стихи о любви, стихи, обращенные к даме сердца, порой полны и экзистенциалистского скепсиса, и демонстративной резкости, придавая рубинским откровениям вызывающе антисентиментальную форму.

Ах, молчи о слове и о взгляде И страниц глазами не мусоль. Я любовник припортовой бляди С заграничным именем Ассоль. –

так начинается одно из его ранних стихотворений. В его текстах строки подлинной преданности и любовной тревоги перебиваются намеренно огрубленными описаниями далеких от эстетической нормы состояний («оскотинев от счастья,/ целуя запястья и ноги твои»). Нередко стихи окрашены ироническим отношением ксамой любовной коллизии, за что, мне помнится, его часто упрекал и, не понимая, что это, в сути своей – литературный прием.

Я как-то напрямик спросила Илью об этом его намеренном снижении любовной темы: «Зачем ты это делаешь?» «А чтобы не было слишком хорошо!» – ответил он мне, и я поняла, что в его представлении на фоне трагедии целого народа порядочный человек просто не имеет права жить благостно, чувствительно, счастливо. И трепет переживаний, и бережность по отношению к чистоте в этом мире вынужденно должны быть скрыты, как и личная уязвимость, незащищенность.

В жизни Рубин не был религиозным, он обретал Бога, когда писал стихи. Образы, унаследованные от русской культурной традиции, естественно присущи его лирике («Грустишь ли ты светло, как богоматерь», «Прощанье женщине поет,/ Как будто страсти по Матфею»), но рядом с ними – отвратительные реалии действительности. У него есть стихи необыкновенной проникновенности и нежности («О погоди, не плачь, Таруса», «Я умирал у Сретенских ворот», «Как странно молвится – мы живы до сих пор…»). Слова же, обращенные к России, часто жестки и горько обличительны: «Любовь, как рвота, душит горло» (любовь к ней, России). Но я всегда имею в виду строки Рубина о неразделимости его жизни с судьбой родины, с прежними поколениями соотечественников и с нами, его современниками:

Я так хочу, чтоб научились Вы Насвистывать пока я повторяю: «Уж нет бунтовщиков на площадях Москвы, А я и в смерти Вас не потеряю». Так далеко останется Москва, Что жизни всей не хватит мне на сборы, И станут мной бедны ее соборы, И станут мной печальны острова!

Работа на лексических контрастах, самоирония, подчеркнутая физиологичность ощущений, введение сленга, гротесковое вплетение в собственный текст известных литературных мотивов, – то, что позднее, через двадцать лет после него, стало типовыми ходами нашего постмодернизма, – у Рубина прослеживается в стихах и рассказах на всем протяжении творчества. Однако, это меньше всего игра, это, подлинно, стенания об удушении человеческой жизни в провонявшем ложью воздухе советской повседневности. Главная мысль его творчества, как написано в предисловии к единственной книге поэта, – «трагическое ощущение угрозы, которая нависла над нравственностью…. над чистотой, над культурой… в современном дичающем мире».

Ольга Постникова[6]

К 130 – летию со дня рождения Николая Гумилева «Еще не раз вы вспомните меня…»

…А когда придёт их последний час, Ровный красный туман застелет взоры, Я научу их сразу припомнить Всю жестокую, милую жизнь, Всю родную, странную землю И, представ перед ликом Бога С простыми и мудрыми словами, Ждать спокойно Его суда. Н. Гумилев («Мои читатели»)

15 апреля 2016 года исполнилось 130 лет со дня рождения одного из самых крупных русских поэтов XX века, создателя «Цеха поэтов», основателя школы акмеизма, учёного и путешественника, исследователя Африки, воина, дважды Георгиевского кавалера Николая Степановича Гумилева. Это единственный в России поэт, чье творчество было запрещено более 70 лет идем не менее, оказало огромное влияние на развитие русской поэзии. Однако значение вклада Н.С.Гумилёва в российскую культуру до сих пор не оценено по достоинству. После знаменательной юбилейной даты в этом году придется вспомнить и другую годовщину – в августе исполнится 95 лет со дня расстрела поэта. Для Гумилева игра в «каш-каш» закончилась трагически и внезапно – в 35 лет. Наверное, ни у одного из русских поэтов жизнь и творчество не связаны так близко с Востоком, Западом и Россией, как у Николая Гумилева. В его поэзии и личной участи это триединство неразделимо. Он сам сравнивал свою судьбу с «заблудившимся трамваем», проносящимся через Неву, через Нил и Сену, чтобы в конце пути, ценою собственной жизни, в «Индию духа купить билет». Основатель поэтического течения акмеизма, Гумилев сумел объединить талантливых молодых поэтов: Осипа Мандельштама, Анну Ахматову, Михаила Зенкевича и других. Они нарекли себя акмеистами от греческого слова «акмэ» – вершина. К новым вершинам они стремились всю жизнь-и в поэтическом ремесле, и в духовном и нравственном самосовершенствовании. Мандельштам дал исчерпывающее определение новому направлению: «Тоска по мировой культуре». Начало Первой мировой войны Гумилев встретил в России. Он ушел добровольцем на фронт и завершил войну во Франции в составе русского экспедиционного корпуса. После Октябрьской революции, когда многие русские уезжали на Запад из России, Гумилев отправился обратно в Россию. Многие недоумевали – почему Гумилев, любивший свободу, путешествия, которого влек к себе весь мир, открыто признававший, что он убежденный монархист, возвратился на родину?

Вот его ответ:

Я кричу, и мой голос дикий. Это медь ударяет в медь, Я, носитель мысли великой, Не могу, не могу умереть! Словно молоты громовые Или воды гневных морей, Золотое сердце России Мерно бьется в груди моей.

Его герой – собирательный образ бунтаря и первопроходца, каким был и он сам. Гумилев – конквистадор и в жизни, и в поэзии. В знаменитых «Капитанах» он воспевает красивых и сильных людей, их доблесть и отвагу:

Разве трусам даны эти руки, Этот острый, уверенный взгляд, Что умеет на вражьи фелуки Неожиданно бросить фрегат.

Он пал жертвой навета и был осужден за причастность к так называемому «Таганцевскому заговору». На допросах Гумилев не скрывал, что он монархист, революцию «не заметил», а про свои взгляды в анкете честно написал – «аполитичен». И, словно заранее отвечая на вопросы чекистского следователя товарища Якобсона, в одном из своих стихотворений вопрошал:

Ужели вам допрашивать меня, Меня, кому единое мгновенье – Весь срок от первого земного дня До огненного светопреставленья?

Задолго до того, как его повели на расстрел, Гумилев написал:

И умру я не на постели, При нотариусе и враче, А в какой-нибудь дикой щели, Утонувшей в густом плюще…

Его казнили не в подвалах тюрьмы на Гороховой, а вывезли в лес и заставили рыть яму. Самообладание Гумилева тогда поразило даже его палачей.

По словам Ахматовой, Гумилёв – «самый непрочитанный поэт». У каждого свой

Гумилев. Однажды открыв его для себя, мы возвращаемся к нему снова и снова, чтобы в его строках найти ответы на вечные вопросы. А он напоминает нам:

Еще не раз вы вспомните меня И весь мой мир волнующий и странный…

Из крупных писателей Гумилев был репрессирован в числе первых и реабилитирован только в 1991 году. Многие годы имя Гумилева было под запретом. Цензура вымарывала любое упоминание его имени. Три поколения читателей были отлучены от его поэзии.

Но 70 лет забвения не смогли стереть память о поэте, она продолжала жить. Всегда находились люди, которые наперекор судьбе и властям, с риском для жизни упорно хранили память о расстрелянном поэте, чтобы донести ее до потомков. В 1951 году ученица Гумилева Ида Наппельбаум была арестована и провела несколько лет в лагере за хранение в своей квартире портрета любимого учителя. К подвижникам, которые десятилетиями сохраняли документы, вещи и рукописи поэта, принадлежала семья Павла Лукницкого, первого биографа Гумилева. После смерти Павла Николаевича в 1973 году его дело продолжили его жена и сын, которые по мере возможностей старались опубликовать творческое наследие Николая Гумилева и его биографа. Как же обстоит дело Гумилева сейчас? У поэта Гумилева в нашей стране нет ни могилы (есть лишь предположительное место захоронения на Ржевском полигоне), ни музея, ни памятника. Наверное, государству уже давно пора как акт покаяния перед невинно убиенным поэтом, создать наконец федеральный проект по созданию музея Николая Гумилёва и поставить памятник в Санкт-Петербурге.

Открытое письмо деятелей культуры Президенту РФ о необходимости создания Государственного музея Гумилёва в г. Бежецке, Тверской области было опубликовано в Л Г в 2011 году, эта же тема затрагивалась в 2015 г. Все ныне здравствующие из подписавших его, а среди нихтакие деятели нашей культуры, как Е.Евтушенко, Ю.Поляков, А.Баталов, В.Смехов, А.Демидова, И.Волгин, С. Говорухин, И.Золотусский, Ю.Кублановский, готовы вновь поставить свои подписи под этим воззванием. Но воз и ныне там. В Бежецке сохранился дом, в котором много лет жили мать, сестра и сын Гумилёва Лев. Здесь же проживал и сам Николай Гумилёв со второй женой Анной Энгельгардт и дочкой Леной; в нём, после растрела поэта, не раз бывала Ахматова. Добиться устройства в этом доме Государственного литературного мемориального музея – в этом Гумилевское общество видит свою задачу.

Ольга Медведко-Лукницкая,Председатель Гумилёвского общества, культуролог (Москва)

В декабре 1924 года молодой поэт, студент Петроградского университета Павел Лукницкий пришел в дом к Анне Ахматовой с просьбой помочь ему в написании дипломной работы по творчеству Гумилева. Тогда память о гибели поэта была еще жива в кругах близких к поэту. За пять лет кропотливой работы Павел Лукницкий записал воспоминания Ахматовой и десятков других людей, знакомых и помнивших Николая Степановича, собрал огромный архив Гумилева и его окружения. За это время он написал работу «Труды и дни Н. С. Гумилева», которая оставалась неопубликованной 80 лет. В 1927 году Лукницкого арестовали по обвинению в контрреволюционной деятельности, выразившейся в хранении архива «врага народа» Гумилева. Таким образом, компетентные органы хотели запугать и указать молодому исследователю, что не теми поэтами он увлекается. Но любовь к Гумилеву Павел Николаевич не только сохранил в себе на всю жизнь, но и передал сыну. В 1968 году, уже на излете уходящей «оттепели», Павел Лукницкий обратился в Генеральную прокуратуру СССР с просьбой реабилитировать наконец Гумилева, но его усилия не поддержал никто из известных писателей, более того, его публично обвиняли в попытках обелить «заговорщика». Это мнение с теми или иными вариациями доминировало даже в самых «лояльных» публикациях. Павел Николаевич скончался, завещав сыну Сергею завершить его дело. Чтобы исполнить волю отца, Сергей Лукницкий окончил юридическую академию и посвятил 20 лет жизни делу реабилитации Гумилева, которая состоялась лишь в 1991 г. Уникальный архив Лукницкого был сохранен и в 1997 году передан в Пушкинский дом в Санкт-Петербурге на государственное хранение.

В поэтических тетрадях Павла и Сергея Лукницких остались стихи, посвященные поэту Гумилеву, который стал их судьбой. В стихотворениях Павла Лукницкого нет, конечно, прямой отсылки к имени Гумилева, в то время это было не безопасно, но в нихупоминается «синяя звезда». Так – «К синей звезде» – назывался сборник неизданных при жизни стихов Гумилева, который вышел посмертно в 1923 году в Берлине.

* * *

Еще одно сокровище, как скряга, В мой ларчик палисандровый кладу. Пусть в век иной перенесет бумага Затерянную синюю звезду. У века нашего – звезда другая, Под ней пожары, колдовство и кровь. И прячется, как девушка нагая, От наглых взглядов хрупкая любовь. Внук, выпустив из ларчика, как птицу, Звезду – иным увидит свет, И он поймет, как должен был томиться, Свое сокровище сам схоронивший, дед! Январь, 1925

Ахматовой и Гумилеву

Запись из дневника П. Лукницкого:

«Я не видел таких, как у Ахматовой, глаз…»

Я увидел глаза. В них бредит Каждый с НИМ проведенный час. В них дышат серые розы, Умиравшие много раз. Вот я дома. Память сдавила Число, что назвала она, – В то число ударилось сердце, Так, что кровь навек холодна. Неужели ничем не могу я Сделать истиной светлый миф, Чтобы к ней вбежать задыхаясь, И сказать: «Идемте… ОН жив!». Январь 1925Павел Лукницкий (1900-1973)

Памяти Н.С. Гумилева

Иду в страну, где есть сокровища, Где много храбрых погибало. Но не спугнут меня чудовища, Ни звуки стрел, ни волны шквала. Мне небо путь укажет звездами В волнах пустынь и океанов; И птицы будут петь над гнездами В чаду тропических туманов. И дикари, как уголь черные, Падут на землю пред кострами, И назовут меня, покорные, Царем над всеми их царями. И отложу тогда винтовку я, И мне покажут в яме лога Жрецы с густой татуировкою От всех скрываемого Бога. Останусь там, предав забвению Страну окованную льдами; Законы дам, чтоб поколения Повиновались им веками. Я приучу их к плугу ладному, К любви и к мудрому покою, Я запрещу меняле жадному Распоряжаться их землею. И над лесами непрорубными, Когда уйду по воле рока, От их племен, гремящих бубнами, Вспарит к луне душа Пророка. 1976

Воскрешение Н.С.Гумилева

Ясной ночью в звездном поднебесье Слышу я святые голоса. Там поют божественные песни, С неба смотрят на меня его глаза. Меж светил как будто вьется пламя И летит в таинственную даль, И цветет, раскинувшись над нами, Вечный перламутровый миндаль. Солнце выйдет из ночного плена, Дождь пойдет из тысячи комет, И восстанет из былого тлена Самый замечательный поэт. Сергей Лукницкий (1954-2008)

«…Гумилева часто сравнивали с птицей. Он был и похож на гордую птииу. Он был сбит влет. Его хотели унизить, растоптать, заставить почувствовать липкий страх последнего часа. Напугать его было невозможно. Георгиевский кавалер, храбрый кавалерист, он давно предсказал себе смерть от пули. Поэт улыбался и спокойно докурил папиросу. Рассветное утро августа пахнуло смертью. Приговоренных заставили рыть яму, приказали раздеться. Профессора, матросы, последние из тех тысяч мятежных кронштадцев и гордый аристократ русской поэзии приняли разом мученическую смерть».

Олег Плушкин (Калининград)

Казнь Гумилева

Вроде робок, вроде низок ростом, Вроде и не мастер говорить, Конвоиров в роще за погостом Просит напоследок – прикурить. Всю дорогу нервно балагурил, Как-то весь светился изнутри. И не знают, чем набедокурил, Офицерик этот. – На, кури. Конвоиры нынче терпеливы, Душный вечер одурманил сад. В том саду платаны и оливы В тополином облике стоят. Скоро солнце скатится короной, Заливая красным окоем. И дымит, дымит приговоренный, Словно богу молится тайком. Просит, чтобы чаша миновала, Чтобы, нам прощение неся, Жертвы не просил! Но дотлевала сигаретка и дотлела вся. Кончено. Снимай ремень и китель, Становись у розовой сосны. На Руси любой поэт – спаситель, Через них и будем прощены. Мария Ватутина (Москва)

«Волшебная скрипка» Гумилёва: опыт поэтического триллера

Стихотворение «Волшебная скрипка» открывает книгу Гумилёва «Жемчуга». В экземпляре известного археолога Анатолия Николаевича Кирпичникова стихотворение снабжено карандашной пометкой: «Из Ж. Занд». Исследователи пишут: «Смысл этой записи неясен. Возможно, что она отсылает к романам «Консуэло» и «Графиня Рудольштадтская», в которых тема скрипки играет важную смысловую роль». Но, если пометка действительно была написана рукою Гумилёва, более вероятно другое предположение: за «широкой» спиной французской писательницы Николай Гумилёв хотел скрыть интимную подоплеку стихов, написанных в это время. Известно, что Гумилёв жил тогда в Париже, изредка совершая «набеги» в Россию, чтобы повидаться с Анной Ахматовой, в ту пору еще Горенко. Раненный отказами любимой женщины, Николай был дважды близок к самоубийству и не погиб только по счастливой случайности. Все это как-то плохо вяжется с образом бравого и бесстрашного человека, каким, без сомнения, был Гумилёв. Однако не будем забывать, что поэту исполнилось только 20 лет, и он еще не успел одеть свою душу в «броню», когда речь шла о любовных поражениях. Этот опыт придет к нему позднее. У меня есть все основания предполагать, что именно там, в Париже, и произошло мистическое крещение поэта, спровоцированное несчастной любовью. Я читал вышеупомянутые романы Жорж Санд, и готов констатировать: в них напрочь отсутствует то, что позднее найдут в произведениях Густава Майринка и назовут «эстетикой черного романтизма». Так что, если какие-то аллюзии из Жорж Санд в «Волшебной скрипке» и присутствуют, то это, скорее, попытка отправить читателя по ложному адресу, закамуфлировать свои истинные интимные переживания. Поэты нередко прибегают к подобным маневрам не столько из природной стыдливости, сколько из желания не предавать огласке свое мучительное настоящее. Только очень сильные люди способны сжечь в себе истину и не выплеснуть ее на страницы своих произведений. О том, какое значение придавал сам Гумилёв этому стихотворению, можно судить по тому, что оно открывает его сборник стихов, озаглавленный «Жемчуга». Подраздел «Жемчугов», вышедших отдельной книгой в 1910 году, гласит: «Жемчуг черный». Здесь поэт явно отдает дань своему лицейскому учителю Иннокентию Анненскому, а, возможно, и французскому символисту Анри де Ренье, томик стихопрозы которого «Яшмовая трость» («La canne de jaspe») увидел свет еще в 1897 году. Одна из глав книги Ренье называлась «Черный трилистник», впоследствии он написал и «Белый трилистник», а Иннокентий Анненский в своем цикле стихотворений расширил эти «трилистники» до необычайной пестроты и разнообразия. Безусловно, общаясь с Анненским и Брюсовым, молодой Гумилёв не мог не «заразиться» символизмом. Натуральный черный жемчуг действительно существует, он возникает согласно причудливым «желаниям» моллюска, чьи вещества придают соответствующую окраску формируемым минералам. Но поэт, конечно же, придал черному жемчугу символико-метафорическое звучание. Для него черный жемчуг-блестящая метафора любви, с ее приливами и отливами, с ее темными жемчужинами, которые покоятся на самом дне океана чувств. Черной жемчужиной для молодого Гумилёва стала непостижимая и своенравная Анна Горенко, будущая Ахматова.

Надо отметить, что скрипка по своей природе – светлый, божественный инструмент, не запятнанный какой-либо чертовщиной. Разве что в руках Паганини скрипка порой вытворяла странные вещи… В стихотворении «Волшебная скрипка» Гумилёв обретает наконец знание, тождественное силе. Стихотворение посвящено автору «Огненного ангела» Валерию Брюсову, с которым учившийся в то время в Сорбонне Гумилёв состоял в активной переписке. Но к кому это обращается поэт: «милый мальчик»? Очевидно, что не к маститому и умудренному опытом Брюсову. К кому же тогда? Кому он предлагает попытаться овладеть волшебной скрипкой? Кто этот мальчик? И «был ли мальчик»? Я придерживаюсь того мнения, что в образе мальчика Гумилёв обращается к самому себе. Может быть, с воображаемой высоты того же Брюсова. Как бы там ни было, в стихотворении «Волшебная скрипка» герой его, «милый мальчик», проживает целую жизнь, и это по-настоящему, без дураков. А его скрипка – это любовь. Неразделенная любовь молодого мальчика. Его скрипка – это его женщина. Женщина, рядом с которой он может погибнуть, ибо никому не дано ее удержать. Однако сколько же человеческого величия, дерзновения в этой безнадежной попытке «приручить» непокорную скрипку! Сколько магии, сколько преодоления неуверенности в собственных силах! Волшебная скрипка Гумилёва – больше, чем скрипка. Это становится понятным, едва поэт заговаривает о «темном ужасе начинателя игры», о «бешеных волках на дорогах скрипачей». Он говорит о потребности поэтических натур постоянно быть в состоянии влюбленности:

Надо вечно петь и плакать этим струнам, звонким струнам, Вечно должен биться, виться обезумевший смычок, И под солнцем, и под вьюгой, под белеющим буруном, И когда пылает запад, и когда горит восток.

Конечно же, здесь ассоциативно приходит на ум вовсе не Жорж Санд, а Иннокентий Анненский, его блистательное стихотворение «Смычок и струны». Гумилёв делает сразу две кульминации в стихотворении, или, переходя на язык музыки, две модуляции. Это можно сравнить разве что со «вторым», а потом и «третьим» дыханием.

Ты поймешь тогда, как злобно насмеялось все, что пело, В очи глянет запоздалый, но властительный испуг. И тоскливый смертный холод обовьет, как тканью, тело, И невеста зарыдает, и задумается друг.

Это речи ревнивца или брошенного любовника! Двуликая любовь теперь гримасничает поэту своей темной стороной, что особенно нестерпимо после наслаждения светлой стороной этого чувства. И это переворачивание двух противоположных ликов любви тождественно маленькой смерти. В реальной жизни поэт пошел топиться, но, к счастью для нас, его читателей и почитателей, не бросился прямо в Сену, а решил это сделать на северном побережье Франции, в Нормандии. Это и спасло ему жизнь: на севере поэта арестовала «за бродяжничество» французская полиция, и, видимо, эта встряска помогла ему вернуть себе душевное равновесие. Жанр поэтического триллера был настолько созвучен в это время поэту, что спустя некоторое время он пишет еще одну страшилку – стихотворение «Камень», тоже вошедшее впоследствии в сборник «Жемчуга» как «черный жемчуг» и аналогично помеченное в вышеупомянутом экземпляре А. Кирпичникова «из Жорж Санд». Но скрипка, в отличие от камня, сама человека не убивает – и потому не страшна. Наоборот, внешне она пленительна, очаровательна, и даже имеет, совсем как женщина, приятные глазу округлости. Поэтому в «Волшебной скрипке» срабатывает эффект контрастности: скрипка и «бешеные волки» настолько из разных систем координат, что невольно сразу задумываешься о тайнописи стихотворения. Замечу в скобках: не исключено, что Гумилёву, имевшему большие проблемы с музыкальным слухом, было мучительно слушать любую музыку. И это – еще один ключ к пониманию «Волшебной скрипки». Последняя строфа – «мальчик, дальше!» – читается уже как постскриптум к законченному стихотворению.

Мальчик, дальше! Здесь не встретишь ни веселья, ни сокровищ! Но я вижу – ты смеешься, эти взоры – два луча. На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ И погибни славной смертью, страшной смертью скрипача!

То, что не может нас сломать, делает нас сильнее! Стихи оказались пророческими. В 1921 году Николай Гумилёв погиб славной и страшной смертью божественного скрипача русской поэзии.

Александр Карпенко (Москва)

Разговор Анны и Николая поздней осенью

– Коля, Коля, Николай, кого хочешь выбирай. Только, милый, не меня. Не прожить со мной ни дня. – Ох, не знаю! Маша, Лиза, Оля, Леночка, Лариса… Всех немножечко любя, выбираю всё ж-тебя! – Гумми, Гумми, Николя, Сиди дома, не гуляй. В Африке есть Бармалей – Он глотает H и колей. – Что ты, Аннушка, не плачь! Я отважен и горяч. Знаешь, что страшнее львов? – Это книги мёртвых слов. – Коля, Коля Гумилёв! Тяжела твоя любовь. Львов стрелял, но сын наш – Лев. Берегись, мой Гумми-лев! – Аня, Аннушка, скажи, Чем нас век приворожил? Кто – в могиле, кто в петле… Грустно, Аня, на земле. Андрей Коровин (Москва)

* * *

Осенний снег упал в траву, И старшеклассница из Львова Читала первую строфу «Шестого чувства» Гумилёва. Атам и жизнь почти прошла, С той ночи, как я отнял руки, Когда ты с вызовом прочла Строку о женщине и муке. Пострел изрядно постарел, И школьница хватила лиха, И снег осенний запестрел, И снова стало тихо-тихо. С какою целью я живу, Кому нужны её печали, Зачем поэта расстреляли И первый снег упал в траву? Сергей Гандлевский (Москва)

* * *

И как ни велика моя страна, но по зарез мне Африка нужна, и с каждым годом всё она нужней: как по родной, тоскую я по ней, ведь там средь аллигаторов и львов живой-здоровый бродит Гумилев, ему, как в цирке, кланяется слон, – а он бесстрашен и бессмертен он, дорогу уступает носорог, – а он талантлив и красив как бог… Пускай застынет время на часах, пусть он живет в тропических лесах, пускай забудет сына и жену (и всех других, а не её одну!), пусть дождь пойдет – сильнее нет дождя! – пусть женится на дочери вождя, пусть новая ведет его звезда куда угодно, только не сюда, где часовой стоит на рубеже, где пуля-дура ждет его уже. Инна Кабыш (Москва)

Август

Последняя песенка спета. О чём? Не понять никому. И тянется длинное лето, и нету претензий к нему. Спят зайцы на тёплой опушке, сутра замечательный клёв. Расстреляны Лермонтов, Пушкин, расстрелян вчера Гумилёв. Валерий Лобанов (Москва)

Три архангела

Гумилёв, Маяковский, Есенин, Три архангела Русской земли, Возвестили Руси воскресение, А себя уберечь не смогли… Неспроста Все, кто жив, там и тут Их заздравные песни поют… Николай Ерёмин (Красноярск)

* * *

Много горечи скрыто в слове, И свободы, и торжества… Говорили о Гумилёве – Он умел чеканить слова! Он изыскан и своеволен, И в своем мастерстве – Левша, Но когда за границу боли Перейдёт, отважась, душа Там уже игра роковая – Велико веление слов, Потому что и кровь – живая, И – рисковое ремесло. Оттого российская Муза И сжигает таких дотла. Про её смертельные узы Помолчим. Глухие дела. Поглядим, как дивной лавиной Словно из циркового мешка Бесконечны, неуловимы Облака идут, облака. Владимир Крюков, (Томск)

Девять Заповедей Гумилева

11 ноября 1918 года Гумилёв присутствовал на заседании «Всемирной литературы». После его окончания он разговорился с Корнеем Чуковским и признался ему, что хочет составить правила для переводчиков. О том, как Гумилёв относился к редактированию переводов писал в своих воспоминаниях в третьем номере журнала «Звезда» за 1945 год поэт и переводчик Всеволод Рождественский: «… редактируя переводы французских поэтов, главным образом, парнассцев, прежде всего (имеется ввиду Н. Гумилёв. – Примеч. В.П.) следил за неуклонным соблюдением всех стилистических, чисто формальных особенностей, требуя сохранения не только точного количества строк переводимого образца, но и количества слогов в отдельной строке, не говоря уже о системе образов и характере рифмовки. Блок, который неоднократно поступался этими началами ради более точной передачи основного смысла и «общего настроения», часто вступал с Гумилёвым в текстологические споры. И никто из них не уступал друг другу. Гумилёв упрекал Александра Александровича в излишней „модернизации“ текста, в привнесении личной манеры в произведение иной страны и эпохи; Блоку теоретические выкладки Гумилёва казались чистейшей схоластикой. Спор их длился бесконечно и возникал по всякому, порою самому малому, поводу. И чем больше разгорался он, тем яснее становилось, что речь идет о двух совершенно различных поэтических системах, о двух полярных манерах поэтического мышления». Не совпадение взглядов с товарищами по «Всемирной литературе» не смутило Гумилёва. 24 ноября того же года на квартире у Горького он прочитал составленную им декларацию о принципах перевода художественных произведений.

Несмотря на свои споры с Гумилёвым о принципах художественного перевода, Чуковский все же согласился, чтобы их статьи вышли под одной обложкой. Так до 10 марта 1919 года в издательстве «Всемирная литература» появилась книга Гумилёва и Чуковского названная в соответствии с концепцией Николая Степановича «Принципы художественного перевода». В этом сборнике впервые была опубликована статья Гумилёва «0 стихотворных переводах». Оценку этому уникальному труду дал (видимо по корректуре) известный тогда критик Николай Лернер 8 марта в журнале «Жизнь искусства».

Второе издание книги «Принципы художественного перевода» (добавился еще один автор Ф. Батюшков) вышло в мае 1920 года там же в Петрограде. Усилия Гумилёва-переводчика высоко оценил Максим Горький. 28 октября 1919 года на очередном заседании во «Всемирной литературе» произошел один очень важный эпизод, показавший уровень мастерства Гумилёва-переводчика. Николай Степанович прочитал подготовленные им переводы баллад Р. Сауги. Во время обсуждения переводов Максим Горький в ультимативной форме потребовал изъять из рукописи книги Саути все переводы В. Жуковского, так как они «страшно» теряют рядом с переводами Н. Гумилёва. Пора, наконец, сказать по каким правилам работал сам поэт и которые, он изложил в своей статье «О стихотворных переводах». В предисловии он рассматривает общее положение о переводах. По его мнению, все переводы делятся на три группы. Первый – это способ, когда поэт переводит стихи случайно пришедшими ему в голову размерами и сочетанием рифм, своим словарём. При этом позволяет себе, то удлинять, то сокращать оригинал. Это путь не для профессионала. Второй способ мало чем отличается от первого, только переводчик подводит под такую свою работу теоретическую базу. То есть, якобы сохранённый дух всё оправдывает, в том числе и все изменения допущенные переводчиком. Гумилёв придерживается третьего пути в переводах – а именно, когда поэт сохраняет вообще всю форму, как средство выражения духа оригинала. Что же понимается под этой формой – и что провозгласил Гумилёв в качестве своих принципов? Поэт провозгласил для переводчиков девять заповедей того, что должно совпадать в оригинальном и переводном стихотворении. Первая заповедь. После выбора образов, необходимо соблюдать число строк и строфі – оригинала. Так как строфы создают особый «ход мысли». Вывод поэта, что: точное сохранение строфы является обязанностью переводчика.

Вторая заповедь. Сразу после числа строку Гумилёва следует метр и размер. Поэт утверждает, что у каждого метра есть своя душа, свои особенности и задачи в поэзии. Этому своему положению он даёт основательное теоретическое подтверждение и требует, чтобы переводчик обязан был: «точно соблюдать метры и размер подлинника». Третья заповедь. Необходимо употреблять рифмы в соответствии с той традицией, которой пользуется сам поэт. И тут нужно учесть характер языка. Например, английский язык требует в основном чередование мужских рифм, как наиболее характерных для него.

Четвертая заповедь. Характер enjambement. Это понятие использовалось в поэзии со времён античности. Романтизму – было свойственно его культивирование, использовали его и некоторые поэтические школы начала XX века. Enjambement является выразительным средством, например, в драматическом стихосложении. Понятие enjambement пришло к нам из французского языка. Во французской теории стихосложения существует три вида enjambement – rejet – конец фразы захватывает начало следующего стиха; contre – rejet – начало фразы захватывает конец предыдущего стиха, и double – rejet – фраза начинается в конце предыдущего стиха, кончается в начале следующего. Вообще enjambement переводится с французского как «перешагивать» (перепрыгивать), несовпадение синтаксической и формообразующей цезур (на конце стихи, полустрофы, строфы). Служит также стилистическим приёмом для преодоления ритмической монотонности стиховой формы и для (интонационного или смыслового) выделения отсечённых стихоразделом отрезков фразы. Для Гумилёва важен вопрос о переносе предложения из одной строки в другую. Пятая заповедь. Характер рифм. Ему Николай Степанович также отводит важное место. Они по Теодору де Банвилю первыми «возникают в сознании поэта и составляют скелет стихотворения (…)».

Шестая заповедь. Характер словаря. Так как у каждого настоящего поэта свой собственный особый словарь, то ли это разговорный язык, то ли литературный, то ли с применением диалектов, и т. д. – и всё это необходимо обязательно учитывать при переводе.

Седьмая заповедь. Типы сравнений. И тут переводчик обязан соблюдать все особенности оригинала. Например, если поэт даёт сравнение конкретного образа с отвлеченным, то и переводчик обязан всё это сохранить. Восьмая заповедь. Особые приёмы. Поэт предлагает учитывать и их. Например, встречающиеся: «параллелизмы, повторения полные, перевернутые, сокращенные, точныеуказания времени или места, цитаты, вкрапленные в строфу, и прочие приёмы особого, гипнотизирующего воздействия на читателя».

Девятая заповедь. Переходы тона. И тут переводчик обязан строго соблюдать оригинал, не сокращая и не удлиняя его, так как меняется «время его тона». То есть «И лаконичность, и аморфность образа предусматриваются замыслом, и каждая лишняя или недостающая строка меняет степень его напряженности». Поэтому, невозможно сокращать или удлинять стихотворение, не меняя его тона, это тоже важно.

Из всего перечисленного видно, что выполнять гумилёвские условия было не под силу большинству переводчиков. Сам поэт писал: «Разумеется, для рядового переводчика это ни в какой мере не обязательно» и добавлял с чувством иронии: «Таковы девять заповедей для переводчика; так как их на одну меньше, чем Моисеевых, я надеюсь, что они будут лучше исполняться». И поэтому, считал он: «В идеале переводы не должны быть подписными». Можно себе только представить каких бы вершин достигла школа переводчиков в России, если бы она унаследовала заветы великого мастера!..

Владимир Полушин (Москва),поэт, руководитель секции по литературному наследиюН.С. Гумилёва Союза писателей России

Гумилёву

Воин, путешественник, мечтатель, Зодчий романтических садов – Кем ты был среди мятежных ратей Тех кроваво-памятных годов? Тех, объятых смерчем революций, Разметавшим питерский бомонд – Ты, невозмутимый, как Конфуций, Ты, прошедший Африку и фронт, – Где все смерти над тобой витали, К райским песнопениям глухи, Где стихи судьбою обрастали И судьба слагалась как стихи! Кем ты был – средь ханжеских декретов, Вдовьих слёз, грядущих лагерей – Ты, знаток ремесленных секретов, Словом усмирявший дикарей, Выдумщик, искатель приключений, Собеседник царскосельскихлип… Как не уберёг тебя твой гений, Как ты в эту передрягу влип?! Где шестёрки сделались тузами, Где, тебя не видящий в упор, Следователь с рыбьими глазами Подмахнёт расстрельный приговор – Чтоб душа, минуя все преграды, Отлетела сквозь кадильный чад От глухих подвалов Петрограда – К озеру таинственному Чад. Лев Болдов (1969 – 2015, Ялта)

Переводы

Фридерика Майрёкер Стихотворения

Фридерика Майрёкер (также Фридерика Майрёккер, нем. Friederike Mayrôcker; p. 20 декабря 1924, Вена) – австрийский поэт, прозаик, драматург. Стихи начала писать в 15 лет, первая публикация – в авангардистском журнале «План» (1946), первая книга – в 1956. С 1946 по 1969 гг. преподавала английский язык в различных школах Вены. В 1954 году вышла замуж за поэта Эрнста Яндл, с которым прожила до его кончины. Ряд радиопьес написан ими в соавторстве. Лауреат премии Георга Тракля, Большой Айвстрийской премии по литературе, премии Георга Бюхнера и многих других.

Перевёл с немецкого Ал Пантелят[7]

уж лучше странствовать в своих мыслях, Хокусай

лёжа на спине или в лучах лампы нестись к подножью Фудзи. Сапоги промокли насквозь, жабо измято, глаза всматриваются в сторону заснеженной вершины. Как мне, спрашиваю я, измерить далекое своим шагом, как мне, все вопрошаю я, охватить далекое своим взглядом. Как соединить тоску по далекому и желание остаться. Как – взгляд и шаги, слезы и радость.

пребываю все более в бестийном настроении

мне не доставят радости присланные кем-то засушенные цветы ровно как и вулканический песок возрастом 200 миллионов лет мне не доставят радости оставленные кем-то цветы у входной двери даже и сотня букетов от какого-нибудь моего воздыхателя – подобные знаки внимания уже давно не приводят меня в волнение, став не более чем пустыми кичливыми жестами. Мне не понять где и в каком состоянии я, знаю лишь, что старый PIANO PONY стал моей кометой и плачет со мной в обнимку.

инвентаризационный список из одного жизненного отрезка

Эми Нэкман

в моем рюкзаке веточка чабреца две монетки тупой карандаш несколько скомканных бумажек крошки от кекса зеленая бельевая прищепка визитная карточка японской германистки расчёска со сломанными зубцами муравьи Дали на потемневшем нотном листе

что нужно тебе

Хайнцу Лунцеру

что нужно тебе? одно дерево один дом чтоб постичь как велика как мала жизнь человека как велика как мала она когда смотришь на крону и теряешься в пышном великолепии зелени как велика как мала думаешь ты как коротка твоя жизнь в сравнении с жизнью деревьев тебе нужно одно дерево тебе нужен один дом не для себя одного но лишь угол лишь крышу чтоб сидеть чтоб думать чтоб спать чтоб мечтать чтоб писать чтоб молчать чтобы видеть друга звёзды траву цветок небо

для КФ ранним утром

это 1 стихотворение, говорит КФ, именно так,

это 1 стихотворение: говоря это я полагаю, что это

1 стихотворение, да, это действительно 1 стихотворение. Мой

врач говорит, съешьте-ка 1 стихотворение, я

не знаю как его готовить, говорю я в ответ. Когда Антони

Тапиес говорит, что эти белые очертания являются 1 креслом, я

и вправду узнаю в этих белых очертаниях в самом центре

одно кресло. Я говорю об одном писсуаре, это

1 художественное произведение, говорит Марсель Дюшан,

да, это 1 художественное произведение. Когда же я говорю,

белые барашки плывут по небу, это и вправду

белые барашки плывут по небу

Равное

на подоконнике сидит белый шпиц; я обнимаю его за шею, отцовская шапка сползает почти закрывая мое лицо; рядом в фиолетово-белом платье с рюшами улыбается милая бабушка: в магниевом свете фотовспышки отца мы все одновременно вздрагиваем; хороним друг друга, а я живу

мое тишайшее слово

поблекнет как трава – и моя рука и мой зрачок поблекнет как трава – и моя нога и мой волоси мое тишайшее слово поблекнет как трава – и твой рот и твой рот поблекнет как трава – и твой взгляд на мне поблекнет как трава – и моя щека и моя щека и крохотный цветок который ты привык видеть поблекнет как трава поблекнет как трава – и твой рот и твой пурпурно-алый рот поблекнет как трава – но ведь ночь но ведь туман но ведь чувство поблекнет как трава поблекнет как трава

Иногда во время каких-нибудь случайных жестов

Иногда во время каких-нибудь случайных жестов моя рука слегка задевает твою там где кисть или же мое тело помещенное в одежду само того не замечая едва касается на мгновение твоего тела в одежде такие вот едва заметные покачивания как будто у растений твой скошенный взгляд и твой глаз целенаправленно устремленный в пустоту твои по-прежнему намеренно повторяющиеся вопросы а куда ты едешь летом а что ты сейчас читаешь пронзают мое сердце насквозь а затем проходят сладостным лезвием прямо по горлу и я вся пересыхаю будто фонтан одним жарким летом

Джим Моррисон Парижские записи

Поэма солиста группы «Дорз», поэта-визионера Джима Моррисона (8 декабря 1943, Мелборн, Флорида – 3 июля 1971, Париж) «Парижские записи» (Paris Journal) публикуется в русском переводе не впервые. Текст оригинала печатается по изданию «The American Night. The writings of Jim Morrison, Volume II. Villard Books, New York, 1990 (репрезентативному собранию стихов Д. M., увидевшему свет лишь по прошествии 20-ти лет после смерти поэта). В американском комментарии читаем: «Он (Д. М.) вывел на обложке черного ученического блокнота заглавие «Парижские записи», а на последней странице изобразил одинокую фигуру хичхайкера, стоящего у обочины шоссе. Содержимое блокнота, по-видимому, и было последним, что сочинил поэт».

Перевел с английского К.С. Фарай[8]

А ведь много забыто А что не забыто То лучше забыть Зарожденье идеи невинности чревато утратами Черный музыкант на горной вилле Ниггер на задворках, Скелет в чулане Не пугайся. Я – так Старик. Невесть чья дочь Привстав, принимает нас в комнате с разбитым фоно и неважной живописью А ему на работу к приходу новой жены (Рассады свечей в Нотр-Даме) монашки-нищенки, котомки вытряхнув, глазами птичьими скользят меж витражей невзрачных Окон Пишу. А ты все ближе дай мне любви своей взгляд утомленный, напившийся грусти Парк на окраине – тот, где слонялись и бескровный мятеж пожелтевших плакатов на стенах, готовых обрушиться вместе с граффити в навалы цемента проглот пылесос и часы с барахолки Помню фривеи Лето, поблизости брат – океан Налетавшие штормы вспышки огня в грозовых небесах «дождь, ночь, отчаяние – нелучшие места в фургонах». Трясись, Ванда! Шальная болотная шмара Не обламывай Тащи свои жирные Ляжки под этот Южный навес Плевать. Вышло клево Плясала раздетой, натягивая на себя шмотки. Ветхий, дешевый отель с бездомными в парадной благородными поборниками нищеты Через улицу виден фасад известной бильярдной, куда забегают актеры выпить с заправским асом – дом родной бит-поэтов, музыкантов и избравших путь по принципам дзена от Китая к Подземке за 4 простых воплощения В слезах его с насиженного места согнали по указке полиции и мебель вынесли наружу. Пластинки, мелочи. А репортеры подсчитывали вопли и проклятия для газет: «Надеюсь желтые торчки тебя сцапают» и у них выйдет ибо мак правит миром Этот нежный, прекрасный цветок Красавчик Билли! А помнишь змея любовника ласки в смятой траве, в песке, в агавах Я не забыл. И помню звезды в кромешной тьме смакование влагалища до точки прозрения И какие там, Боже, Персидские ночи? «Стоит дворец в каньоне То наш родимый край Я одинок отныне Ворота в Сад открой Но призраки Каньона – исчезли в синеве они И вот – растаяли мечты В свой Сад меня верни. Того, кто в Рай потерянный идет Пусть прозовут глупцом те, для кого иного мира нет Где лгут друзья, плывя так безрассудно в угодьях личных и садах» Промежность расцвела под треск стены фанерной Чудовище расхохоталось сквозь зеркало при виде дурака печального и комнаты вокруг Дай песни Петь хочу и самоцвет мечты чтоб грезить и подарю любви тебе цветение Солнце под водой неожиданно рядом вещицы мелькнули негритенка с моторки – ласты и маска Из ноздрей полилась кровь слюдяная, когда всплыли наверх Поднялись, будто снова пульсируя в своем влажном мире Внизу было Царство Империя бесшумных песков и – да, разодетые рыбки – не покидают ведь до последнего Сладостной бездны Съедаю тебя, избегая словесных костей сыплю жемчуг Девочка сильно кричала вначале, когда отбивали бока ей дубинками А я, замерев у огня, через дверь таксофона видел их наступление в раскатах индейского гиканья ощущал адреналин страха полетов лихорадку ужаса в тяжком угаре кровавой возни Наги приходим и ложимся в ряд в земле, где тесто – мы и черви нас едят Эти стихи тебе Великий текучий похабно цветущий зверь Великое надушенное отродье ада Великая добрая зараза и летняя чума Великий проклятый сраный мудило Мать твою – урод Ты лжешь, мухлюешь, крадешь, губишь лакаешь палящего Юга рвотное пойло алчности подыхаешь навеки один По горло в грязи Незнакомец в твоем трико и кто это по-твоему? Ты в курсе Ты знаешь больше чем выдал Гораздо больше, чем выложил Великая грешная сучка-ангел ты был близок мне ты правда был нужен мне Расскажи, как пришел и узрел, посмотрел мне в глаза и увидел тень часового, сдающего пост Здравых раздумий со вкусом безумия Хичхайкер прижался к обочине и воздел большой палец, исчисляя границы разума.

Васыль Стус Стихотворения

Род. в 1938 г. в Виницкой обл., в крестьянской семье. Окончил историко-филологический факультет донецкого пединститута. После службы в армии работал учителем в Горловской школе, потом в местной газете редактором. Затем поступил в аспирантуру института литературы им. Шевченко при АН УСС в Киеве. Активно писал сам и переводил с русского, немецкого, испанского, позднее – английского и французского языков. После антисоветской акции на премьере фильма Параджанова «Тени забытых предков» в 1965 г. был исключен из аспирантуры. Работал на шахте, на стройках, на железной дороге и в метро – от истопника до старшего инженера. Активно участвовал в диссидентском движении, в 1972 г. арестован за публичное выражения своего мнения и протесты против арестов инакомыслящих в СССР. Объявлял сухую голодовку, погиб в карцере при невыясненных обстоятельствах в 1985 г. Незадолго до смерти был выдвинут Генрихом Беллем на Нобелевскую премию по литературе.

Перевёл с украинского Александр Закуренко

* * *

И до жнив не дожил, зелень-жита не жал. Даже не долюбил. И не жил. И не жаль.

* * *

Здесь, с края зелёного моря, где дым клочковатый ложится, горят тамбережные гоны и день малахитовый – в хруст! – мир зреет округлым виденьем, мечтой, зачарован, столбится, отваги я жду, самобегства, и, как самоказни, дождусь. Усталость. Спокойствие. Вечность. Сменить их уже невозможно на огнище вервей чернильных, на ночи прокуренной вкус. Вельможное безголовье! Моя безнадежность – вельможна. Я вами отобран навечно. Я – ваш. И навеки. Клянусь. Ещё соблазнительно жито – и пена, и бронза, и зелень. Крепись – ибо час. Золотится полями планеты раздол. Триюдь, неумеха, утеха, моё вековое тризелье, тебя не допить мне. Прощай же, моя сиротливая боль

* * *

Лета проходят одиноко. Не знаю, точно ли живу. Сестрой родною раньше срока свою супругу назову. И будет сын мне, словно ангел, и будет мой отец – что бог, ведь все несчастия – на благо – кропят нам слёзы, что горох. Миры обкраденные, тая, струятся в ручейках весны, мы – их, они – о нас не знают в равновесомьи немоты. Но ты тори свою дорогу, ведь сердце – вечности мотор – где не приткнёшься – слава Богу, нас отпевает вещий хор, и неба, и земли струенье. Одна лишь Пресвятая Мать, как ожиданья обретенье, кресту поклоны бьёт опять.

* * *

(Из цикла «Трены Н.Г. Чернышевского»)

V Оболганной – Отчизна в нас взрастает, Солгавшая – нас мучает. В бреду О ней горевшие – испейте стыд и дух, И пусть вас Бог, и пусть вас Бог спасает! Простоволоса на ветру душа, Как факел оперяющейся боли, В неволе для себя глотнули воли, За смертный страх определяя шаг. И вот – пришел бессмертья щедрый вечер в Отчизну новую – усильями толпы. Так не ропщите, что на ваши лбы Господь кладет пресветлый перст разящий.

* * *

Ты где-то здесь – на призабытых склонах мелеющего прошлого. Блукаешь пустыней моего молодосчастья, суровой скорби мертвенная тень. Так часто Бог нам встречи посылает в сей келий. Так часто я тебя зову сквозь сон, чтоб душу натрудить вовек несбытным молодым грехом… К стене меня припёрли (здесь четыре угла, и пятого – никак не отыскать). Во всякий день на исповедь встаю, но даже епитимьи не наложат. Всё образ твой сквозь граты проступает, скорбь возвращая. Сёстры-близнецы (твои ночные лики) в сотню глаз глядят в меня, немые, словно ищут и не найдут никак былой души. Ты есть во мне. И так пребудешь вечно, свет опаляющей свечи! В беде наполовину мёртвый, лишь в тебе уверенность, что жив ещё – черпаю, что жил и буду жить, чтоб наизусть запомнить пиршество утрат, несчастье счастья, как сгинувшую молодость свою, моя загубленная часть! В тебе разлуку я признал, но срок её нам доля не простила. Для тебя остановил я время. Каждый день к истокам припадаю. Слишком тяжко ступать необратимою дорогой, лишившейся начала и конца. Надуманно живу, не соберусь натешиться свободой и ночным беспамятством. Как будто столб огня меня ты из себя зовёшь, и манишь утерянным, забытым, дальним, карим и золотым. Куда меня зовёшь, пчела-смуглянка? Дай же мне пребыть в сём времени страдающем. Позволь остаться с этим горем глаз-на-глаз и – или сгинуть, или победить. Напрасно. Ты опять приходишь в сон, распахиваешь царственно все двери – и золотые карие зрачки смуглея – кружат вкруг меня. Теснят в свой плен и в молодость уносят, хоть головою – в пропасть…

* * *

Уже тогда, когда на дне древесном ты жадно пил из прикарпатской туги, в последний раз из леса причащаясь правековой чужбины – застеклённой, чтоб вглубь не пропустить – уже тогда, когда коснувшись кручи торопливой, цепляясь онемевшими руками за ветви скользкие – уже тогда шаги сбивались в хаосе кореньев и дрожь колючая пронзала икры, и сердце медлило. Уже тогда, как вечер виденья одиночества лелеял среди видений фееричных бестий (убрала тьма тягучие огни и в жёлтых колбах памяти сокрыла) беда в твой след за следом вслед ступала, и впереди маячила молва. Когда разъятый ликами воров, шлюх, пьяниц, блудников – всех земляков с дрожащими и мокрыми губами, грешащий без греха, забытый город потел и трясся не в пример трясине, под перешепт бродячих трепачей, желавших угодить и всем и вся – каким дохнуло холодом мне в душу! здесь, в чужедальней вотчине, в краю, где раньше всё звучало сердцем сердца, а слёзы крови – горизонт рядили! Уже тогда, когда родные с детства, простые, грешные, честнее правды лица вдруг двинулись, заголосили разом над головой твоей, уже тогда, над головой твоей, уже тогда, когда в дремоте дорогих околиц ты чуял неподвижность, а вода в твердеющих артериях бежала, и на тебя табун катил (смотрите – вот он! кричала поражённая толпа и пальцы жёлтые в твой бок тянула), писало будущее наугад своё пропавшее «сейчас». Уже тогда, когда последние выстраивались святки (свят-вечер был, и коляда, и гомон многоголосой детской коляды) – ты всё предвидел. И когда по Львову неузнанным спешил судьбе приблизить (ах! вот он! вот он! вот он! – ближе встречи – миг расставанья), уже тогда, когда, заждавшись сладких обещаний, тебя выглядывали сонмы лиц из клиник, а векопамятный напев плотиной вставал торжественно на голоса трамваев и пешеходов, я прозрел: всё это – одно неизреченное прощанье с Отчизною, землёю, жизнью всей.

* * *

Ты тут. Ты тут. Прозрачней, чем свеча. Так тонко, так пронзительно мерцаешь, Оборванною щедростью пронзаешь, Рыданьем из-за хрупкого плеча. Ты тут. Ты тут. Как в долгожданном сне, Платок, касаясь пальцами, тревожишь, И взглядом, и движением – пригожей И пылкой гостьей входишь в мир ко мне! И вмиг – река! Стремительно, как бы Из глубины правековой разлуки, Поток ревёт, ломая волнам руки, Вдоль берегов, встающих на дыбы! Пусть память вспыхнет ливнем иль грозой! Пречистая, святошинского взора Не отводи! Не устремляйся в город Унылых улиц, площадей… Постой! Ты ж вырвался! Ты двинулся! То ль дождь, То ль горный сель. Медлительно движенье Материка, внезапный сдвиг и – дленье, И вечный страх, и рук немая дрожь. Идёшь – тоннелем долгим – дальше – в ил Ночной – порошу – снеговерть – метели. Набухли губы. Солью побелели. Прощай! Не возвращайся! Хлынул вниз Зелёный свет. Звезда благовествует О встречах неземных. В ночи дрожит И плачет яр. Сыночек мой, скажи, – Пусть без меня родная довекует. Прощай! Не возвращайся! Возвернись!

* * *

Зажмуренных двое очей, кривые весы рамен, гербарий ладоней – звон из ночи. А где же та звезда горит, которую зрит мой сын? Словно о нить, о восход – режься. Какие-то всплески, блеск – схватки рассвета. И вот поплыла-плыла вечность. Ведь сердце своё приручать, до памяти добежать, будто бы на свидание – будет.

* * *

Сегодня на рассвете мне звезда свой свет внесла в окно, и благодать такая лёгкая легла на душу смиренную, и наконец я понял: что та звезда – лишь сколок общей боли, пронзённый вечностью, как некогда огнём. Что именно она – пророчица пути, креста и доли. Материнства знак, до неба вознесённый (от Земли на меру справедливости) – прощает тебе мгновенья гнева и даёт блаженство веры – что в конце концов вселенной твой зов тускнеющий услышан и отмечен сочувствия желаньем затаённым: поскольку жить – не приручать границы, а приучаться быть самим собой исполненным. Лишь мать умеет жить и свет распространять вокруг как звёзды.

* * *

Осоловел от песен сад, от соловьев и от надсад. От неприкаянной свечи и от дрожащих звезд в ночи. На небе горняя луна, как пульс, вибрирует она. Мерцают вишни и черешни в саду. Тому мгновенье лил высокий дождь. И безутешных воспоминаний ряд будил. Я распахнул веранды двери, где хаотичный вертоград, в себе самом не чуя лад, мне спящей розы не доверил. Свеча вздохнула, отпустила, как голубя, свой пламень в лёт, и стих твой вырвался без титла, и дух рванулся из тенёт. Здесь небо слишком кругло с краю, и сада лень кругла, в зенит моя святая мать глядит. Я в ней – смеркаюсь и светаю.

* * *

На Лысой горе догоранье ночного огня, осенние листья на Лысой горе догорают. А я позабыл, где гора та, и больше не знаю, узнает гора ли меня? Пора вечеренья и тонкогортанных разлук! Я больше не знаю, не знаю, не знаю, я жив или умер, а может, живьем умираю, но всё отгремело, угасло, замолкло вокруг. А ты, словно ласточка, над безголовьем летишь, над нашим, над общим, над горьким земным безголовьем. Прости, я случайно… прорвалась растерянность с кровью… Когда бы ты знала, о как до сих пор ты болишь… Как пахнут по-прежнему скорбью ладони твои и всё еще пахнут солёные горькие губы, и тень твоя, тень, словно ласточка, вьётся над срубом, и глухо, как влага в аортах, грохочут вокруг соловьи!

* * *

Лета, вы за шеломами досель, прощаясь, молодость там вспыхнула внезапно, как сердцевина сердца и как цель, что неминуема и неохватна. Уже вы за шеломами есте, дубровы, что чужбиною покрылись, взгляну вперёд – вас на возд сехте, что птиц, зловещие уносят крылья. Они – толь под, то ль надо мной сверкнут – уже понять не хватит мне запала, как в полынью, я в прошлое нырну: бывай, любовь, что прежде мне сверкала, когда меня, с тех самых ранних лет взлёт вверх вознёс, круша мои коренья, утраты молвили, что ты поэт, пусть без благословенного горенья. Но молвили утраты: встань горой за веру, думы, тяготенье верных сердец, смеясь, кровавою слезой роскошествуй в беде. Но – откровенно. Уже вы за шеломами. Там мрак, и снег, и парк, и фонари качает. И Лесбия на цитре песнь играет, заглядывая в твой печальный зрак. И звонкий тополь выпростал из той души обкраденной. В степи – не страх ли? – среди пространств вертепы и миракли, и звонкогорлый горн молодой – по-над туманом, дымом, по-над тьмою, над звёздами, галактиками, над смертельною твоею самотою уже лопочет счастья щедрый град. Оно похоже на лесных ключей пологое и волгкое реченье, звучащий край деревни храп коней, нагорное превлажное струенье – вот так струится полногорлый гик. Склонись к струе ручья, что ломит зубы, и в давности ищи себе погубы, вплетая муки счастья в давний миг.

* * *

Уже весь мир – на кончике пера. Теперь сочитесь, смерти алкоголи в моей печали, радости, недоли, когда уже ни зла и ни добра не знаю – по ту грань существованья, по сю грань смерти. Душу мне сжигай, что за шеломами. Блаженный край приблизился – Господним насыланьем уменьшился на точку боли ты, за мной – в пути – вздымает пыль ветрами меж вечеров чернильными столбами последняя из жажд на пройденном пути. Душа моя, что сил, вгоняйся в от – и-по-ту-грань себя, где всё синее воля, пускай кипят кроваво алкоголи – так смерть выдохновенье познаёт.

* * *

Летят в меня сто плачей человечьих – тонкоголосых стрел – и ранят душу родители, супруга, сын, сестра. Любимые, как души обболел я вам горькою единою слезой по чёрным вашим бедам и по суткам разлуки бесконечной. Как по пням, я квёлою походкой волочусь, и каждый шаг мой криком аж кричит, воспоминанья сердце разрывают. А что мой грех? Лишь тот, что есть душа, и болями она болит вовек. Так слава Богу, если впереди есть отдых. Всё равно – какой. Но не ропщи, что ужин нищим был. Зато – тяжёл. Что коливо – тяжёл.

Из «Писем»

№ 29

Сны меня вымучивают. Символы: блуждаю по какому-то бесконечному зданию (своей большой души?), где громадные комнаты (пустые) ещё более громадных ожиданий (пустых). Сон – образ моего прошлого: громадное отселение душ из моей памяти (эти души не выдерживают моего неюмора, расстояния, разговора, что диалогичен лишь по идее). А сколько настороженности в этих снах моих – хождениях по проволоке, которая всегда обрывается, хотя ей следовало бы натягиваться, пружинить.

№ 63

…Приходится обмозговывать мир безэмоциональный, мир, приопавший в силе. Жест, сдвиг онемевших форм – как в немом кино. Как у Валери: «бессмертье с чёрно-золотым покровом, о утешитель наш в венке лавровом, на лоно матери зовущий всех! Обман высокий, хитрость благочестья! Кто не отверг вас, сопряжённых вместе – порожний череп и застывший смех!»… текст стихотворений – холодно-филигранный, блестящий, как промельк лезвия. Впечатление от прочитывания стихов я не составил, поскольку тогда я жаждал от поэзии жара (не отказавшись от этого и сейчас, хотя существенно остудились мои требования, а ещё более остудился я сам). Перечитывая теперь некоторые цитаты из Валери Голенищева-Кутузова, вновь поражаюсь холодам, будто притрагиваюсь к промёрзшему железу. Этого полюса поэзии мне не понять. Всё мне по душе – даже незаконченность, non-finito, как говорят теперь. Фрагментарность, лишь бы вытерпеть темп; но есть ведь потёмки души – не те, что добавляют сил, но те, что обессиливают, размывают. А контур всеощущения очертить не даётся. Душа ведь – что поток кривобережный: один берег зачарованности, другой – неуверенности, как же течь воде?

…в этом больничном ничегонеделании вынужденно я несколько раз брался за Рильке, но ничего не выходило – ни с сонетами… ни с элегиями… за элегии след браться сразу за все, ведь они – как пронизь в монисто – прекрасны на низке, а по отдельности – уже не те… Все элегии – суховатые, рассудочные, с окраской специфичной для позднего поэта рефлективной эмоциональности. Он пишет о мире, будто вынесен за черту жизненного интереса – где-то на дороге смерти или в конце жизненной попытки-пребывания. Это думы человека, что живёт памятью о мире, памятью, что наглухо отгородила его от мира. Тут уже впору найти первые эмоции, впечатления, стремления, образ первого вокруг: поэт заглядывает в ночной колодец своей жизни, встав напротив него. Но заглядывает сквозь толщу ста приятий-памятей. Через этот бинокль своих-мёртвых-глаз он вглядывается в космическую пустоту, «смотря» «мир» («мир» лишь нарисован на линзах памяти).

И смысл этого вглядывания (самовглядывания или всебявглядывания)

– ощутить поражение, оживить это ощущение века [возраста]. Автор смотрит глазами человечества – на то, как закатывается зима существования и каждый вымирает по одиночке. Это ситуация границы – ситуация самоосознания границепространства: себя в границепространстве. Тут есть амбивалентность человеческой психологии, человека, которого сознание вынесло за край земли – инерцией выслабевшего инстинкта. Территория существования стала бескрайней, а из-за этого и само существование – неочерченным. Это приводит к раздвоенности, самоотчуждению. Ведь жизненный интерес поделён надвое – между тем, что до недавнего было за чертою, и тем, что означало безразличный мир… Соответственно разделены силы любви и безразличия, и, соседствуя, начинают обоюдно поглощаться. Интересно наблюдать, как новая «реальность», став подвижной и сопровождая нас шаг в шаг, всегда равна нашему интересу к ней. А мы, следуя за этим «интересом», доходим до края. Наша жизнь как раз рассчитана на длину этого интереса и в конце – наша гибель. Вещи живут для насумираньем своим – и – в этом «эстетика» и горечь этого цикла, за который страшно браться.

№ 76

А ещё случилось мне – прочитать Блока в злодейском бедненьком издании. Четырёхлетняя разлука с ним оказалась – при встрече – более тяжёлой, чем я думал. Оказывается, многие его мотивы, духовные попытки (без слов!) живут во мне – оглушающе живут, уверенно. Я чувствовал почти радость – такую, как в позапрошлогоднюю мою встречу с Буниным и «богиней с козьим лицом» (…) Блок оказался и выше и прозаичнее. Его туманы по-прежнему часто раздражают, а его дольники – просто потрясают. (Цитаты из «Кармен» и «Плясок смерти» – прим. переводчика).

И как слышен перезвон голосов – и Цветаева, и Ахматова, и Бунин, и Есенин, и немало поэтов последующих лет – всё тут. И сколько прозрения – глухого, испуганного: и капли ржавые лесные, родясь в глуши и темноте, несут испуганной России весть о сжигающем Христе! Некоторые прозрения – мелькающие, сознательно не осмысливаются, чтобы мотив соучастия в грехе не резал взгляда (Скифы). О, это и в правду стихия, в правду ветер, в правду (хотя и далеко) – пред-Маяковский, ибо – клонился долу, а не самостоял… А попытки внесвоего-голоса – это что? Действительно, это мембрана своего времени, духа и веянья эпохи своей. Вот кого б швыряло время… А он смог рано умереть, ангельски-мефистофельская душа.

№ 132

На Великдень сидел дома и читал «Живи и помни» Валентина Распутина. Это – прекрасный роман. Это – отрада моему угнетённому сердцу.

№ 183

Помню, как прослушал цикл лекций о Бетховене – все 9 симфоний и множество концертов. А какие прекрасные у него сонаты! И какой он был человек! Всю жизнь – в горе, в несчастье, в муке – и он – один против целого мира – побеждает!.. Но я – не отступаю! И их – из каждого мига своего, из каждого чувства и мысли своей сделаю свой портрет, то есть портер целого мира: пусть знает этот мир, что душил, гнул меня, что я выжил, донёс до людей всё, что хотел… Что люди могут жить как ангелы: с любовью друг к другу, с чувством, что все они – братья, равные, честные, богоподобные, всесильные, несгибаемые, кристальные. Мир – это маленький танец всех людей, что взялись за руки и чувствуют себя братьями, просветлыми душами, что порхают между небом и землёю – как степные жаворонки, песней прославляя солнце и дождь, и снег, и бурю, и речку и деревья и птичество и бабочек и тигров и Божьих коровок (солнышка!) и волков…

№ 88-2

Болит душа по стихам, забранным на проверку – перед 12.1.77… и до сих пор не вернули… А оставлять их при себе – ронять горячую кровь на колымский снег.

А мы ведь, стихоплёты, также ранены, хотя и не звери: кровь на снегу, пусть и не колымском…

№ 117-2

…все мы, мордовленые, уже бессмертны (Мордовия – это рангом повыше Французской Академии, которая даёт бессмертие!)… Без…испытаний меня не будет, не будет и стихов. Вот достал сборник Ахмадулиной – пусто и голо: дамский столик с парфюмерией – и всё. Поэты давно в петле (Коротичи всякие) – их жалейте, а не меня. Они – несчастнее… Вот выйду на сопку скоро, прислонюсь к кедру, поцелую Иван-чай (синий, печальный цветок сопок – все сопки синие от Иван-чая!) – и защебечет в глазах и сердце…

Примечание:

Александр Закуренко – род. в 1962 г. во Львове. С 1982 по 1987 учился в Литературном институте им. М. Горького. Переводит с украинского, сербского, английского и др. языков. Пишет прозу, научные статьи, эссе, стихи. Публиковался в США, Венгрии, Болгарии, СССР, России, Украине, Черногории, Сербии.

Обратная почта

Пётр Савченко Тёплые вещи

Живёт и работает в Москве. Стихи пишет с 2000 г. Публиковался в журналах «Арион», «Воздух», «Читайка», «Домовёнок», «Хайкумена», в сетевых изданиях «Картинки в паутинке», «Улитка», «Ёршик». Кроме детских стихов, любит краткие формы. Призёр международных конкурсов хайку.

* * *

В зелёной машине сидит человек. Он шёл любоваться, как падает снег, Но вспомнил, что надо купить колбасу, Вздохнул и зажмурился в зимнем лесу. Он список продуктов из куртки достал, Замок с гаража отковыривать стал, Прикидывать: хватит бензина До рынка? Метро? Магазина? А может, уместнее в дальний пойти И сразу на месяц еды привезти? А может, заехать к соседу – Продолжить про деньги беседу? А может, их сразу с него и стрясти И просто машину в ремонт отвезти? (Куда же такое годится – Не хочет она заводиться…) В зелёной машине сидит человек. А снег перестал. Не идёт уже снег.

* * *

Я ехал в Баку. Переехал Оку, А сбоку кукушка: ку-ку да ку-ку! На тормоз ли жму, прибавляю газку, Какое ей дело: ку-ку да ку-ку! Я много кукушек слыхал на веку, Но сами судите: ку-ку и ку-ку. Она оказалась в соседнем леску И кончила петь на двухсотом ку-ку.

* * *

Во мне проснулся аппетит. Такого роста небольшого… Без разрешения пришел он. И носик пуговкой блестит. За две минуты как решить: поладить с ним или повздорить? Не то морковкой раззадорить. Не то картошкой заглушить. А он стоит – и ни гу, до философии охочий. Боюсь подумать: вдруг он – волчий? Но и не думать н е M о г У

* * *

Котик гриппом заболел: утром рыбку не доел, днём мышонка пропустил и под вечер загрустил. Все кладут ему в перинку арбидолку, аспиринку, мама – грелку под головку… Папа строит мышеловку, размещает под окном. Котик спит спокойным сном.

* * *

Живет под солнышком Душа. Сама несметно хороша, И каждому цветку: Чирик, мурлык, ку-ку! У ней весь мир уже друзья, В ее друзьях уже и я… Хватило б одного? Угу, Ага… Ого! Она лесок, она поэт, Родник тепла на много лет… И каждому ежу: Тирлим, Бом-бом! Жу-жу!!!

* * *

У Маши и Паши все уши в гуаши. Картина «Осенние листья». Сейчас уже мама рукою помашет, А папа от краски отчистит. Последняя бабочка рвётся наружу. Останься, – тут будет теплее! Малиновым цветом скамейку, а лужу Намного, намного светлее. Теряет по крапинке жёлтая роща, Над озером утки мелькают… «За вами пришли», – говорит гардеробщик. И два живописца вздыхают.

* * *

Я или этот зверь!

(Мамы) Он знает в оленях и зайчиках толк, Пугает лесное зверьё… Но мама воскликнула: я или волк? Конечно, я выбрал её. Воспитанный, скромный (при выборе блюд), Походное любит житьё… Но мама упала при слове «верблюд». Я сдался – и выбрал её. Он помнит Тибета заснеженный склон, Где ухо задело копьё… Ах, – мама сказала, – конечно же, слон! Но я уже выбрал её.

* * *

Джонсон и Джонсон – слыхали таких? Если не слышали – слушайте стих. Были в компании «Джонсон и Джонсон» Двое сотрудников: Джонсон и Джонсон. Джонсон был старше, а Джонсон моложе. Дружка на дружку совсем не похожи: Джонсон был толстый, а Джонсон – худой. Их мы не раз разливали водой. Спросите: быстро ль стекала вода? С Джонсона нет, ну а с Джонсона – да. Джонсон был плут, ну а Джонсон был честный. Джонсон был пришлый, а Джонсон был местный. Джонсон был молод, а Джонсон был стар, Мало-помалу конфликт нарастал! Джонсон – прагматик, а Джонсон – мечтатель, Джонсон писатель, а Джонсон – читатель. Джонсон любитель, а Джонсон – хулитель. Джонсон рубитель, а Джонсон – пилитель. Джонсон женился на Джонсона дочке. Джонсон в ответ утопил его в бочке. Тот обесчестил себя и его. Больше не слышно о них ничего. Жили два Джонсона в нашем краю. Джонсон в аду теперь, Джонсон – в раю.

* * *

В нашем доме нету кода. Чуть морозная погода – Лестницу, как ёжики, Обживают бомжики. Палкой в стенку тыркают, Так потешно фыркают… У меня есть дом пока, Принесу им молока.

Здесь темно (из Шела Силверстайна)

Я вам эти строки пишу изо льва. Немного кривая строка номер два, Немного размыта строка номер три, – Прошу извинить, ведь у льва я внутри. Я к клетке сегодня приблизился днём: Был рядом со львом (а теперь уже в нём). Надеюсь (тьфу-тьфу!) вы поймёте в свой срок Те чувства, что вынес герой этих строк.

Малыш и старик (из Шела Силверстайна)

– Умеет выскальзывать ложка из рук? Старик засмеялся: – Умеет, мой друг. – Приходится часто штанишки менять… – Так та же забота, увы, у меня. – Я часто реву, – признаётся пацан. Старик отнимает платок от лица… – Но, дедушка, в худшем признаюсь тебе: Хоть взрослые рядом, я – сам по себе. Сквозь сетку морщинок улыбка горит… – Тебя понимаю, – старик говорит.

* * *

Я кинул кашею в сестру и булкою в отца, но не заметил в них к утру весёлого лица. А дед подвёл меня к стене и показал плакат, где он участвовал в войне в прорыве двух блокад. Когда закончились коты, то ели и мышей… – Теперь ты понял? Понял ты? – И вытолкал взашей. Я финик в парке посадил и ломтик ветчины, чтоб только мир происходил и не было войны.

* * *

Вытаскивает мама Забытые коньки. А два слонопотама Идут по дну реки. До школы – это прямо: Вон видите ларьки, Где два слонопотама Идут по дну реки? Атюша, ну-ка, гаммы! Антоша, дневники! …Но два слонопотама Идут по дну реки. Их речи неупрямы, А плечи широки. Идут слонопотамы И чистят дно реки.

* * *

Блажен, кто смолоду был мышью, А в зрелой памяти котом, Гребя – ну если не к затишью, То к тихой гавани потом, Глядишь, уже покуролесить Густой мешает курам лес, Попросишь маленькую взвесить И жди, пока ответят йес, Бесплатной мышке так неловко Бросать последний том Прево… Стоит на стуле кошеловка, И больше нету никого.

Михаил Садовский У кого мы учимся доброте

Родился 1937 году. Член Союза писателей и Союза театральных деятелей России. Автор многочисленных произведений для детей – книг стихов и прозы, пьес, мюзиклов и опер, хоров и песен, а также двух романов, повести, книги стихов и эссе (размышлизмов). Активно публикуется в периодике разных стран мира. В «Плавучем мосте» публиковался в 1-2015 номере.

Две болезни

Две болезни у меня: Беготня и болтовня. Беготня Бежит ногами Без дороги прямиком. Болтовня моя Часами Всё болтает языком. Только кончит беготня, Начинает болтовня. Замолчу и побегу – Заболтаю на бегу. Излечился я легко – Я не ездил далеко: В первый класс меня отдали, Научился я читать, И теперь меня, Ребята, «не видать и не слыхать». Только Папа пожалел: – Мальчик чтеньем заболел.

Осень

Берёзы косы расплели, Руками клёны хлопали, Ветра холодные пришли И тополи затопали. Поникли ивы у пруда, Осины задремали, Дубы огромные всегда Как будто меньше стали. Всё присмирело. Съёжилось. Поникло. Пожелтело. Лишь ёлочка пригожая К зиме похорошела.

Все валяются от смеха!

С горки сани, С горки лыжи, Лезу в гору – К солнцу ближе! И без лыж И без саней Съеду с горки Всех быстрей. Весело! Весело! Держу равновесие. А внизу не устоял, Головой в сугроб Попал. Раз нога, Два нога, Из сугроба, Как рога. Вот потеха! Вот потеха! Все Валяются от смеха.

Разговор с синицей

Посвисти ещё, Синичка, Это добрая привычка: Рано утром прилететь У окошка Посвистеть. В январе В лихую стужу Голос твой Мне очень нужен. А тебе За твой привет Приготовил я обед. Не забудь же, Прилети, У окошка Посвисти… Мне с твоей Весёлой песней День короткий Интересней! Пусть ещё Шумят метели, Через зимние Недели Твой рассказ Навстречу ветру Проложил Тропинку к лету.

Снежинка

Хотел я снежинку Домой принести, Ее положил на ладонь, Она мне шепнула тихонько: «Прости, но лучше меня ты не тронь!» Как будто бы я Ничего не слыхал, Снежинку колючую нес, Она мне ладошку Кольнула слегка И сделалась Капелькой слез! Со снежной слезинкой Пришел я домой И долго потом горевал: Зачем согревал ее Снежной зимой, От снежных подруг оторвал…

Снеговик

Он браво стоял на посту И в стужу не ведал печали. Глядел, как сугробы растут, Следил, как морозы крепчали. Всю зиму встречал, провожал На горке у края посёлка И только весну прозевал – Остались глаза да метёлка.

Лето

Лето, лето, Лето, лето, Как любимая конфета, Как весёлое кино, Что не видел я давно, Как огромная корзина, Что несут из магазина! Справа лето, Слева лето – До чего прекрасно это!

Абузики

На солнце Греют пузики Арбузы-карапузики! В пижамках полосатых Они рядком лежат, На солнце Загорает Арбузный детский сад. А рядом Греют пузики Ребята-карапузики, На солнце загорают – Лежат и не бузят И в гости Приглашают Весёлых арбузят.

Лесные бусы

Хочу лесные бусы Я маме подарить, Они не продаются, Их надо смастерить. Я вдену паутинку В сосновую иглу, Иголкой землянику Душистую проткну, Потом Найду чернику, Но в рот не положу, Поближе к землянике Чернику Усажу. Потом Орех прохладный На тропке подниму, А следом Желудь жёлтый Подвинется к нему, Потом Найду рябину И всё начну опять: Багряный, чёрный, жёлтый Низать, низать, низать. Я сделаю застёжку Из мягкой бересты, Такие бусы маме В лесу найдёшь и ты.

Закатилось солнышко

Закатилось солнышко За далёкий бор, За деревья спряталось, Будто за забор. Солнышко, Солнышко, Сладко засыпай, Только завтра, Солнышко, Встать не опоздай! Сенокос Сенокос, Сенокос, Сена воз И снова воз, Сена стог И новый стог; И в полях, И вдоль дорог Разбрелись стога, Как стадо, Только их Пасти не надо. Надо просто Не забыть, Где им нравится Бродить, Чтоб, когда Пойдут снега, Отыскать Свои стога. Кончается лето Кончается лето, Кончается лето, И роща уже По-другому одета, И небо другое, И речка другая, Их август меняет От нас убегая. Кончается лето, Кончается лето, Но сколько в нём было Тепла и привета! Мы, хлеб разрезая, О нём вспоминаем, Мы летнюю песню Зимой повторяем. Кончается лето, Кончается лето, Но с нами останется В памяти где-то, Как звонко встречало, Как вкусно кормило, Как солнце и радость Нам щедро дарило. Доброе сердце Я как-то в дом принёс щенка, Бездомного бродягу, Чтоб подкормить его слегка, Голодного беднягу. – Ну, что ж сказала мама, – пусть он поживёт немножко, в глазах его такая грусть! Найдётся супа ложка… Я во дворе нашёл потом Котёнка чуть живого, Его принёс я тоже в дом, Сказала мама снова: – Ну, что ж, – она сказала, – пусть он поживёт немножко, в глазах его такая грусть! Найдётся каши ложка… Я под гнездом нашёл птенца, Над ним вороны вились, Я спрятал в шапку сорванца, Мы с ним домой явились. – Ну, что ж, – сказала мама, – пусть он поживёт немножко, в глазах его такая грусть! Найдётся хлеба крошка… Однажды я принёс ежа, Ужа и черепаху, И заяц в нашу дверь вбежал, Наверное, со страху. Сказала мама: – Пусть живут в квартире так чудесно, а если потесниться, тут и нам найдётся место! У кого мы учимся доброте У кого мы учимся Доброте? У черники дымчатой На кусте, У скворца летящего С червяком, У лугов, причёсанных Ветерком, У колосьев зреющих На полях, У дождя приплывшего В облаках, У шута, дарящего Людям смех, И у солнца ласкового Для всех, У больших кивающих Нам слонов, И у песни папиной, Что без слов – У всего открытого Нам вокруг, Но сперва – у маминых Добрых рук.

Книжный обзор в мини – рецензиях От Эмиля Сокольского:

Алексей Пурин. Почтовый голубь.

СПб.: Союз писателей Санкт-Петербурга, 000 «Журнал „Звезда“», 2015

В книге собраны, как сообщает аннотация, лучшие стихи за четыре десятилетия литературной работы, и Пурин предстаёт перед нами прекрасным – можно сказать, идеальным поэтом, безупречно пишущим в классической традиции и всецело обращенным к мировой, главным образом к античной культуре, – о чём говорят многочисленные упоминания и намёки. Несомненно, стихотворный разбег Пурин берёт от Кушнера: он опирается не на сам сюжет, а на собственное восприятие сюжета; в стихах много инверсий, однородных определений-дополнений, случается и перенос фразы с одной строки на другую. Но Кушнер в поэтике Пурина прёодолён: от пристального внимания к повседневным мелочам, от активного диалога с широким читателем, от общежитейских тем автор уходит глубоко в свой мир – и заодно к читателю рафинированному, высокоинтеллектуальному. Пожалуй, многие стихи Пурина можно назвать даже «слишком культурными». Читать сразу всю книгу от начала и до конца – непросто; требуются паузы, – хотя в ней найдёшь и довольно прозрачные по смыслу стихи, взращённые «школой гармонической точности» и серебряным веком; но все они насыщены «современным» воздухом, кое-где в них проступают и дружеская ирония и юмор – как, например, в цикле «армейских» стихов «Евразия», – но даже и в этом цикле выскакивают упрямые ассоциации: «Безрадостна любовь по переписке – синий / остывший пульс чернил, газетный монолог, – / как если бы не ты, не я, какой-то Плиний / вдали от Рима свой оттачивает слог».

Пурин заражает. Раз прочитав, хочется возвращаться к его стихам снова и снова: он гармонизирует, упорядочивает, просветляет жизнь, да и попросту поднимает настроение. С ним не страшно жить – и не страшно умирать; его стихи соединяют века и устремляются к будущему.

Катя Капович. Другое.

М.: Воймега, 2015

У Кати Капович слышны голоса то Державина, то Пушкина, то Фета, то Блока… И вместе с тем она остаётся поэтом «эмигрантским», впитавшим в себя настроения и мироощущения далёких предшественников: скажем, Георгия Адамовича, Владислава Ходасевича, Георгия Иванова… «Так совершенно ничего,/так абсолютно ни к чему/ ем, засыпаю, зрю кино – / полтинник вот перемахну», «Часом раньше, часом позже все умрём…», – не близко ли всё это по настроению к таким стихам, как «Без отдыха дни и недели…», «Играю в карты, пью вино…», «Мне весна ничего не сказала…»?

Конечно, главное у Капович – то, что она, переплавляя опыт золотого и серебряного века, выстраивает свою собственную поэтическую линию, картину мира, говорит своим голосом. Усталость, разочарованность, безнадёжность живёт на всех страницах сборника; от мира поэт не ждёт ничего нового: люди в нём словно слепцы Брейгеля и профаном оказывается даже грамотей, учащий правильно жить других – пока ему не «полоснёт по глазам» восхваляемая им «капля лазоревой краски». Да, она пишет: «Свет на небе отлимонной корки,/жизнь спешит, сухой песочек в колбе, / вверх плывут кораблики-моторки, / а вокруг всё небеса-задворки», – но насколько лексически богата её речь, и сколько стихов в книге! – и то и другое ведь совершенно несовместимо с усталостью и разочарованностью, – зато совместимо с неизбывным творческим подъёмом, с любовью к жизни – любовью радостной и горькой, с готовностью отвечать жизни «да!», воспевать прошлое, настоящее и с надеждой заглядывать в будущее. «Говорят, в России говорят по-русски / от зари и до зари» – разве в этих намеренно простоватых, наивных словах – опустошённость? Нет – любовь, а без неё нет поэзии.

Зинаида Миркина. Хождение по водам.

М. – СПб.: Университетская книга, 2016

«Мы расходились кто куда,/ Но в Боге – место встречи» – вот очень важные строки. Впрочем, автор всегда говорит о важном, о главном. Отшумят беды, замолкнут речи – и наступит тишина, и только в тишине сможет «заговорить» Бог, не заглушаемый нашими голосами, не заслоняемый нашими самолюбивыми «я». В этих строках я слышу и поэтический смысл: стихи Миркиной – «место встречи» у родника, который питает поэтическую культуру, они – обращение к источнику жизни, к её корням. Эта поэзия лишена метафор и формальных прикрас: дух не нуждается в пластических образах и эстетическом оформлении. Книга не удивляет, не служит услаждению слуха; тем, кто принял и понял её, она помогает каждое утро смотреть на мир «промытыми глазами», воспринимать его не дробно, а во всецелости. «Тебе так надо новизны,/А рядом только три сосны,/ Всё тот же самый древний лес/Да широта немых небес». Да, тот же лес, то же небо, и всё тот же Бог– и «не хватит сотен тысяч лет,/Чтоб исчерпать всё тот же свет». Зинаида Миркина – не любуется лесом, не любуется небом, не любуется светом; она сама – часть мира, одно с ним целое.

Андрей Коровин. Снебапад.

Спб.: Алетейя, 2016

«Рассказывающие» верлибры – это скорее плохо, чем хорошо, – поскольку они всё-таки представляют собой не стихи, а прозу с лёгким поэтическим прикидом. Поэзия в основе своей музыкальна: уходит музыка – уходит и поэзия. Однако бывают исключения – когда слово в «рассказывающих» верлибрах приобретает особый, уже не «прозаический» звук.

Таков «Снебапад». Не уверен, что отсутствие знаков препинания и в рифмованных стихах здесь говорит об интимных взаимосвязях слов или отражает поток сознания: всё равно приходится мысленно расставлять точки и запятые. Реальность у автора столь счастливо и светло преображена, что ей тесно в своих рамках и она переходит во вдохновенную фантастику, иначе сказать – живёт в фантастических образах. Стихи Коровина, по настрою близкие к петербуржцу Дмитрию Григорьеву, искрятся, смеются, паря над землёй («Мои золотые матросы /живут в небесах корабля»; «…мы пойдём с тобою на рынок / и купим небесных персиков»), или лучше сказать так: в стихах Коровина – земное, над которым видишь небесное. Он поэт воздушный, поэт поющий, поэт живого, одушевлённого, очеловеченного мира: мы встречаем в книге и «луг поющий и осипший берег», и поющих рыб, и сосны, у которых «солнце грызёт стволы», и «взлетающее небо»; в изображении поэта даже «снегири как пасхальные яйца / выпрыгивают из-за кустов»… Но Коровин не безоглядно любуется жизнью, радость бывает оплачена тяжёлыми часами, когда на душе зима и волки воют… нет, я написал машинально: не воют, а опять же – «поют»! И если у Апухтина «чёрные мысли как мухи», то у Коровина чёрные мысли – «снег, налетающий из темноты,/ словно собака в прихожей». Умение даже в горе улыбнуться – редкое качество И редкое – смотреть на мир добрыми глазами, его несовершенства наделяя сказочным обаянием – например, вот о «зелёном бомжике»: «он бог весны в своём районе/ чумазый одичавший царь/его приветствуют вороны/ и пень любой его алтарь». Радость и юмор Коровина – вызов унынию и «серьёзности.

От Германа Власова

Г. Русаков, Дни. – М.: Воймега, 2016. – 128 с. ISBN 978-5-7640-0194-4

В новой книге стихов Геннадия Русакова нет той трагической напряженности, присущей его «Разговорам с богом» и «Письмам Татьяне», однако, читатель сразу распознает лирического героя по его всматриванию в мир, который «исходно страшен» и живет сам по себе «на пространстве в сорок тысяч глаз». Лирический герой здесь (как и в других книгах) отзывчив на взрывы почек, которым «тесна обёртка»; на юность и красоту (искренне жалея при этом детские полулюбови); на «липы Шаховых» и «объем пространства над Окою». Также, как и других стихах, он рассуждает о смерти, старости, судьбе, болезнях, смене времен года и поколений; говоритолюдяхсвоей «последней страны», протяжной как «альтовая струна, звучащая от моря и до моря». Лирический герой Русакова – свидетель «века своего», вырастающий «не спеша, по малу», подобно напрягшемуся бутону, и слушающий колесный стук поездов, эти «перемещенье движущихся тонн». Он «помнит свой шесток», «ареал размером в три двора», это его «ночами будит» дождь, чтобы он взялся за перо:

Я про червей, что выбрались на свет/ и захлебнулись воздухом зелёным. / Я про тугой велосипедный след/ наискосок ведущий к школьным клёнам.// Я про июль в насупленном платке./ Про утро без дождей и без укора./ Про гуканье буксиров на реке/и прочее из этого набора. ‹…›

Собственно, перечисление этого набора, уже знакомое читателю, как мне кажется, будет этим читателем воспринято с благодарностью. Мне же на этом фоне представляются удивительными другие стихи – стихи утонченного опыта, взвешенных эмоций, неслучайных слов и осенней игры света и тени (как тут не вспомнить знаменитое «вот и лето прошло…»):

‹…› Вот-вот дохнут в окошко холода. Но дни полны каким-то тихим светом. Они теплы, а всё же, как всегда, им трудно расставаться с этим летом. Я сам боюсь назначенных разлук, календарей, уходов или сборов. Поры прощанья и пожатья рук, поспешных предотъездных разговоров. Пусть лучше ткань колеблемых теней, звук тишины, непрочность пересменки… И женщина, спешащая по ней, с липучкой на ободранной коленке.

Сноски

1

Герман Власов – поэт, редактор. Живёт в Москве.

(обратно)

2

За́едно (бот.) – вместе

(обратно)

3

Евгений Рейн, русский поэт и прозаик. Живёт в Москве.

(обратно)

4

Юлия Белохвостова – поэт, филолог, окончила филологический факультет МГУ им. М.В. Ломоносова, автор двух поэтических книг. Живет в Москве.

(обратно)

5

Эмиль Сокольский – писатель, эссеист. Окончил геолого-географический факультет Ростовского государственного университета. Член редколлегии журнала «Ковчег» (Ростов-на-Дону). Автор публикаций, посвященных истории дворянских усадеб, церковной старине, местам, связанным с жизнью и творчеством известных русских писателей, художников, музыкантов, деятелей культуры.

(обратно)

6

Ольга Николаевна Постникова – поэт, прозаик. Стихи и проза публиковались в альманахах «Апрель», «День поэзии», «Грани», журналах «Новый мир», «Знамя», «Дружба народов», «Континент», антологии «Строфы века», в 3-2015 номере журнала «Плавучий мост». Автор нескольких книг. Живет в Москве.

(обратно)

7

Ал Пантелят – поэт, литературный переводчик. Основатель творческого объединения «Письма на бетонных стенах» и организатор благотворительного фестиваля на стыке искусств «Silence a Noise». Родился в 1989 г. в Харькове (Украина), где и получил диплом переводчика немецкого и английского языков. Проходил стажировку в Граце (Австрия).

Стихи и переводы публиковались в таких периодических изданиях как «Дети Ра», «Арт ШУМ», «Крещатик», «Новый берег», «Новая юность», «Окно», «Иностранные записки», «Лава», атакже сетевых литературных ресурсах «Сетевая словесность», «Litcentr», «Станция Мир», «Pegasov», «Верлибры и другое», «ЛітРАЖ». Один из авторов поэтических сборников «Разноточие» и «Вулична поезія».

Лауреат премии журнала Окно (2015). Участник Летней академии в Берлинском литературном колоквиуме.

Живет в Харькове.

(обратно)

8

К.С. Фарай – поэт, переводчик (У. Блейк,У. Уитмен,Э.Паунд, Т.С. Элиот). Живёт и работает в Москве.

(обратно)

Оглавление

Поэзия и время

  Герман Власов[1] Поэты о войне

Берега

  Надежда Кондакова Окно в слезах

    * * *

    * * *

    Письма

    * * *

    «Браки свершаются на небесах…»

    * * *

    * * *

    * * *

    Роман

    * * *

    * * *

    Синий дом

    * * *

    * * *

    * * *

    Медовый дом

    * * *

    Окно в слезах

    * * *

    * * *

    * * *

    * * *

    * * *

    * * *

    Заедно[2]

    * * *

    * * *

    * * *

    О поэте Надежде Кондаковой

  Ирина Евса Переход

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  Переход

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  Курортня зона

  * * *

  * * *

  Алкей и Сафо

  Стрекоза

  * * *

  * * *

  * * *

  Интервью с Ириной Евсой Беседу вела Юлия Белохвостова[4] Счастье как подарок

Дельта

  Олег Асиновский Северо-запад

  Чудо

  Северо-запад

  Луна

  Ёлка

  Маленький

  Лицо

  Островок

  Ласточка

  Подсолнухи

  Вид на жительство

  Покой

  Утро

  Море

  Любовь

  Ласка

  Ангел

  Анна Гедымин Предчувствие небес

  * * *

  * * *

  Чужой

  * * *

  * * *

  * * *

  Курильские острова

  * * *

  * * *

  Песенка

  * * *

  Михаил Айзенберг Стихи разных лет

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  Погреб

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  Двор

  Два голоса

  * * *

  * * *

  Евгения Баранова Стихотворения

  Свёкла

  Ромашки

  Ходасевичу

  1913

  Старый поэт

  Полынь

  Живаго

  тонкие материи

  первая мировая

  Вера Кузьмина Стихотворения

    От редактора

    Доверие

    За грибами

    Не оставь

    Старые кварталы

    Бате

    Двухэтаженки

    Собачий посёлок

    Впадать и выпадать

    Поговори со мной

    Воздушный шарик

    Пугачёвская жёнка

    У тубера

    В Ёбург

    Что лучше стихов

  Татьяна Виноградова Стихотворения

  Сова Афины (Родосская быль)

  Цикады в Афанду

  * * *

  * * *

  Рецепт

  * * *

  Не Бо

  Геннадий Калашников Стихотворения

    Лермонтовская площадь

    Куст малины

    * * *

    * * *

    * * *

    * * *

    Июль

    Буквы

    Ночлег в пути

    Звезда

    Millennium

    Ночная гроза

    * * *

    * * *

    Ноздри демона, вдыхающего ветер

  Александр Петрушкин Стихотворения

    * * *

    Остров

    * * *

    * * *

    * * *

    * * *

    Форточка

    * * *

    * * *

    Смотритель

    Водомерка

    Кролик

    * * *

    О поэзии Алесандра Петрушкина

  Аркадий Перенов Стихотворения

  После сна-21

  После Миро-811

  После Миро-810

  После Миро-808

  Павел Рыжаков Явления

  Комедианты

  Девушка и смерть

  Нерваль

  Рембо

  Видение

  Рыбы

  Владислав Пеньков Ветром полынным…

  Лётчик

  Золотая рыбка

  Postimpressionisme

  Не стоит жалеть

  So What

  Имя

  Витебску, снегу, читавшему стихи Блока

  Moon

  Скандинавия

  Ключи

  Adflktio spiritus

  Елена Оболикшта Стихотворения

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  Виталий Кальпиди Стихотворения

  * * *

  * * *

  И плавала Офелия (Жёлтая запись)

  Спины (Жёлтая запись)

  Спины (Чёрная запись)

  Летний вечер

  Девушка в лесу (стихи для Анны)

  * * *

  * * *

  * * *

  Ольга Брагина Стихотворения

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  Валерий Гребнев Катулловы полиоркетики

  Ксенофонт Афинский. Кунакса

  Ксенофонт Афинский. Трапезунт

  Вячеслав Кожемякин Дума о Путивле

  Дума о Путивле

  Ион Деген Стихотворения

  Долгое молчание

  Начало

  Осветительная ракета

  * * *

  * * *

  * * *

  Строчки на фотографии

  Часы

  Мемориальная доска в Ц.Д.Л.

  * * *

  Игорь Волгин Стихотворения

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

Стихотворения о войне

  Вячеслав Куприянов

  Хорошая погода

  Герман Власов

  * * *

  Елена Игнатова

  * * *

  Олеся Николаева

  Через вражьи заставы

  Вадим Месяц

  Белый танец

  Дмитрий Артис

  * * *

  Амарсана Улзытуев

  Марш «Прощание славянки»

  * * *

  Андрей Недавний

  * * *

  Александр Шишкин

  Реконструкция

  Даниэль В. Орлов

  * * *

  Михаил Свищёв

  Сапёр Фомин

  Борис Кутенков

  * * *

  Андрей Коровин

  внебрачная родина

  Игорь Куницын

  * * *

  Андрей Баранов

  * * *

  Вальдемар Вебер

  * * *

  Александр Переверзин

  Лесник

  Виталий Штемпель

  * * *

Из неоконченных книг…

  Илья Рубин Революция

    Револющия

    «За нами память – соляным столбом»

  К 130 – летию со дня рождения Николая Гумилева «Еще не раз вы вспомните меня…»

  * * *

  Ахматовой и Гумилеву

  Памяти Н.С. Гумилева

  Воскрешение Н.С.Гумилева

  Казнь Гумилева

  «Волшебная скрипка» Гумилёва: опыт поэтического триллера

  Разговор Анны и Николая поздней осенью

  * * *

  * * *

  Август

  Три архангела

  * * *

  Девять Заповедей Гумилева

  Гумилёву

Переводы

  Фридерика Майрёкер Стихотворения

  уж лучше странствовать в своих мыслях, Хокусай

  инвентаризационный список из одного жизненного отрезка

  что нужно тебе

  Равное

  мое тишайшее слово

  Иногда во время каких-нибудь случайных жестов

  Джим Моррисон Парижские записи

  Васыль Стус Стихотворения

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  Из «Писем»

Обратная почта

  Пётр Савченко Тёплые вещи

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  Здесь темно (из Шела Силверстайна)

  Малыш и старик (из Шела Силверстайна)

  * * *

  * * *

  * * *

  Михаил Садовский У кого мы учимся доброте

  Две болезни

  Осень

  Все валяются от смеха!

  Разговор с синицей

  Снежинка

  Снеговик

  Лето

  Абузики

  Лесные бусы

  Закатилось солнышко

  Книжный обзор в мини – рецензиях От Эмиля Сокольского:

    От Германа Власова Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg