«Профессия: разведчик. Джордж Блейк, Клаус Фукс, Ким Филби, Хайнц Фельфе»

Профессия: разведчик. Джордж Блейк, Клаус Фукс, Ким Филби, Хайнц Фельфе (fb2) - Профессия: разведчик. Джордж Блейк, Клаус Фукс, Ким Филби, Хайнц Фельфе 828K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Коллектив авторов

ПРОФЕССИЯ: РАЗВЕДЧИК Джордж Блейк, Клаус Фукс, Ким Филби, Хайнц Фельфе

ОТ АВТОРОВ

Эта книга о разведке, которая находится на службе государства, помогая в решении интересующих его вопросов. Еще совсем недавно о своей разведке мы писали скупо и неохотно. Пышным цветом расцветала поверхностная беллетристика с вымышленными героями и надуманными ситуациями. Трудно, минуя тысячи рогаток и препон, находили дорогу к читателю имена Зорге, Абеля, Лонсдейла, Филби, Блейка, Фельфе и других. Сейчас времена изменились. С трудом, но открываются недоступные ранее архивы. История советской разведки предстает перед нами такой, какой она была, без умолчаний и передержек: в ней были как успехи, так и провалы. Она еще не написана, эта история, хотя живы многие из славной плеяды советских разведчиков военных и послевоенных лет, к сожалению, их становится все меньше и меньше.

Мы расскажем о четырех разных по жизненному опыту, воспитанию, социальному происхождению, взглядам, привычкам людях, связавших свою судьбу с советской разведкой. Их имена, ставшие сенсацией на Западе, еще совсем недавно были известны в нашей стране лишь узкому кругу посвященных. При всей разнице судеб их объединяла одна общая черта — все они добровольно пришли к сотрудничеству с советской разведкой, руководствуясь своими убеждениями и стремлением помочь государству и народу, к которому относились с чувством глубокой симпатии и уважения.

Отдавая на суд читателей эту книгу, предвидим упреки в односторонности и тенденциозности: дескать, «своих» мы называем разведчиками, героями, бескорыстно защищающими интересы советского государства, и наделяем их всяческими добродетелями; «чужих» презрительно именуем «шпионами» и «агентами иностранных разведок» и приписываем им всяческие грехи и пороки: иностранный агент — это всегда враг, не гнушающийся любыми средствами ради своей гнусной цели — корыстно служить враждебным силам.

Чего греха таить — примитива такого схематизма, ходульности в некоторых наших не самых лучших произведениях этого жанра столько, что писатели-сатирики могут спать спокойно — на их жизнь материала хватит. Жанр мстит, когда писатель считает своего читателя малосведущим и всеядным. Этот упрек можно отнести и ко многим выходившим на Западе, особенно в период «холодной войны» изданиям, в которых советских разведчиков изображали обычно как мрачных убийц, не рассуждающих фанатиков, заурядных наемников или разочаровавшихся идеалистов.

В последнее время в нашей стране заметно увеличился поток критических публикаций о деятельности разведывательных органов. Критика — явление совершенно нормальное в условиях правового и демократического государства, к которому мы все стремимся. Тем более что разведывательные органы, как и другие элементы нашей общественно-политической структуры, переживают сейчас процесс самоочищения, переоценки многих сложившихся стереотипов.

Настораживает другое — участившиеся попытки провести параллель между людьми с устойчивыми высокими нравственными принципами и заурядным предательством тех, кого вдохновляли лишь корыстные, низменные цели.

Между нравственной стойкостью героя нашей книги Клауса Фукса, человека, убежденного в том, что монопольное владение агрессивными силами смертоносным оружием опасно для судеб мира, и сознательно передавшего в СССР некоторые секреты атомной бомбы, подвергшегося остракизму за «предательство интересов Запада», молча страдавшего из-за непонимания, умершего неизвестным в стране, ради которой он пошел на жертвы; гордым одиночеством Кима Филби, оказавшегося в непривычной обстановке, где о нем порой забывали и не всегда понимали, разочаровавшегося, но верившего до конца в торжество идей добра и справедливости, и теми, чьи поступки определяли не высокие, гуманистические идеалы, приверженность определенным идеям, а исключительно корыстные соображения — непреодолимая нравственная пропасть. И забывать об этом нельзя.

У некоторых современных авторов как-то выходит, что убежденными сторонниками нашей страны могли быть только либо фанатики, либо обманутые, либо карьеристы.

Но есть также и те, кто скажет: убежденность героев нашей книги не что иное, как неспособность понять новые реальности и истинную правду о социальном устройстве мира и путях его совершенствования. Да, трудное, переломное, критическое время переживает сейчас страна, с которой более пятидесяти лет назад Ким Филби раз и навсегда связал свою судьбу и которая стала его второй родиной. Во многом разочарованным ушел он из жизни, но никогда, до самых последних дней не жалел о сделанном выборе.

И разве нравственный подвиг Клауса Фукса, самоотверженно работавшего во имя исповедуемых им гуманистических идеалов, прожившего трудную, но честную по самым высоким моральным нормам жизнь, стал от этого меньше?

Герои нашей книги жили не в свете «установок и резолюций», а в духе идеалов братства, человечности и служения людям, всей своей жизнью и делом стремились к утверждению этих идеалов на земле. И не их вина, что воплощать их в нашей стране в жизнь взялись люди, лишь провозглашавшие высокие цели.

Мы по-новому начинаем смотреть на нашу историю, на свое прошлое. Главное — не заболеть провалом памяти, не порвать очень важную для общества духовную нить, которая, несмотря ни на что, воплощалась сквозь десятилетия в лучших его представителях. Мы все, живущие на этой земле, должны переболеть нашим схематизмом, когда весь окружающий мир видится одномерным, нашим негативизмом, исповедуя который так легко и внешне просто переступить фундаментальные нравственные нормы, перечеркнуть всю историю, забыть о тех, кто искренне трудился и боролся, мечтая о величии и процветании нашей родины.

Джордж Блейк

А. Полянский ОПАСНЫЙ ТУННЕЛЬ

Генеральному прокурору Великобритании сэру Реджинальду Мэннингему-Баллеру часто доводилось быть участником судебных процессов. Но подобного случая в своей богатой практике он так и не мог припомнить. Приступая к обвинительной речи, заметно нервничал. Он то и дело вытирал носовым платком выступавшие от волнения на лбу капельки пота.

Официально было объявлено о назначенном на 3 мая 1961 года судебном разбирательстве по делу «о нарушении одним из госслужащих Великобритании закона об охране государственной тайны» и сообщение об этом в печати. В последний момент генеральный прокурор, очевидно, получил указание добиться у суда проведения по данному делу закрытого процесса, без присутствия публики и представителей прессы. Не раскрывая сути, обосновать это было трудно. Поэтому он и беспокоился.

Сэр Мэннингем-Баллер тяжело вздохнул и, окинув взглядом небольшой зал лондонского суда Олд Бэйли, произнес:

«Обвинение, выдвинутое в адрес подсудимого, очень серьезное. В своем заявлении на следствии он признал, что более десяти лет назад его философские и политические взгляды до такой степени изменились, что он стал убежденным сторонником коммунистической системы и начал действовать в интересах повсеместного установления этой системы. Придя к такому заключению, подсудимый не предпринял попыток уйти с государственной службы. Более того, он принял обязательство передавать советской разведке всю доступную ему информацию, способствуя этим самым победе коммунизма во всем мире.

На открытом судебном заседании я не могу вдаваться в подробности этого дела, поскольку содержащаяся в обвинительном заключении информация столь секретна, что ее разглашение может нанести ущерб интересам нашей страны. По сей причине я вынужден просить суд о прекращении данного заседания и о проведении закрытого судебного разбирательства по настоящему делу».

Суд принял предложение генерального прокурора. Главный судья Великобритании лорд Паркер распорядился очистить зал. Корреспонденты быстро встали и направились к выходу, стала постепенно пустеть и галерея для зрителей. В зале осталось лишь несколько высокопоставленных чиновников СИС, военной разведки, Скотланд-Ярда и других британских ведомств, которых трудно было удивить государственными секретами. На окнах и стеклянных проемах дверей были установлены деревянные ставни, у входа в зал выстроились несколько полицейских.

На выступление обвинителя и защиты ушло не более часа. Защитник Блейка адвокат Джереми Хатчинсон, худощавый интеллигентный человек с умным лицом и проницательным взглядом, говорил очень хорошо и трогательно. Он ярко и образно объяснил суду мотивы действий своего подзащитного. До начала заседания Хатчинсон приходил к Блейку в камеру, которая находилась этажом ниже зала суда. Адвокат спросил, может ли он в своем обращении к суду сказать, что глубоко сожалеет о содеянном. Подобное раскаяние, как полагал защитник, могло бы очень помочь подсудимому. Но Блейк сказал, что это невозможно. Во-первых, он считает, что поступил правильно и, следовательно, не может раскаиваться. Во-вторых, ему кажется недостойным для человека, который в течение многих лет чуть ли не ежедневно фотографировал все имеющиеся у него важные документы английской разведки, внезапно почувствовать раскаяние просто потому, что он имел несчастье быть раскрытым и арестованным. Кроме того, как считает Блейк, если бы его деятельность не была пресечена, он продолжал бы ее. Хатчинсон понял Блейка и больше не стал ни на чем настаивать. Из камеры он вышел грустным — отказ подзащитного произнести хотя бы несколько покаянных слов чрезвычайно затруднял попытку склонить суд к снисхождению.

Мысль повиниться не приходила Блейку ни во время ареста, ни после него. Он не хотел отрицать свою вину. Конечно же можно было полностью отвергнуть выдвинутые против него обвинения, не признаваться ни в чем. Но Блейк не мог лгать самому себе. Даже когда в ходе следствия контрразведчики подбросили ему спасительную для него фразу, что, по их данным, он был «насильно привлечен к работе в советской разведке», Блейк не ухватился за нее. Согласие с предложенным ему вариантом значительно облегчило бы его участь. Он сразу же становился очередной жертвой «руки Москвы», что давало хорошую возможность развернуть крупномасштабную пропагандистскую кампанию. Такое объяснение весьма устраивало следователей из контрразведки и их высоких хозяев. Но это совершенно не подходило Блейку. Советским разведчиком он стал сознательно, пошел на это добровольно и по собственной инициативе. Так Блейк и ответил следователям.

После того, как прокурор и адвокат закончили выступления, судья объявил десятиминутный перерыв и сказал, что зал снова открыт для публики. Привратники начали снимать с окон и дверей ставни, галерея заполнилась зрителями. В зале стало шумно.

Джордж вдруг вспомнил детство, небольшой уютный дом его семьи в голландском городе Швеннинген, ребяческие игры. Ему, наверное, было лет восемь, когда, надев старые материнские пальто и шляпу, представлял, перед маленькими сестренками важного и строгого судью. Восседая за столом в детской комнате, он поучительным тоном перечислял «подсудимым» их преступления. А те, удивленно глядя на него, так и не могли понять, чего же хочет от них старший брат.

Интересно, вспомнили ли Адель и Елизабет эти детские забавы, когда узнали, что их брат должен предстать перед судом по обвинению в столь серьезном преступлении, что процесс ведут генеральный прокурор и главный судья страны? Что было в доме, когда стало известно о его аресте? Сначала, наверное, подумали, что это недоразумение, ошибка и их Джордж скоро будет с ними. А потом? Как мать, сестры, жена пережили все это? Смогли ли они прийти на суд?

Блейк внимательно смотрел на собравшихся в зале людей, надеясь увидеть среди них родственников или близких друзей, но смог узнать только нескольких руководящих сотрудников СИС. Потом перевел взгляд на пустующий стол, за которым через несколько минут судья объявит ему приговор.

Джордж Блейк выглядел значительно моложе своих тридцати восьми лет. Он был гладко выбрит, одет в темно-серый костюм, рубашку с жестким воротничком и голубым галстуком и совершенно не был похож на того бородатого человека, фотографию которого поместят на следующий день почти все английские газеты. Этот снимок был сделан в 1953 году, сразу же после его возвращения из Кореи.

Закончился перерыв. Секретарь суда поднялся и сказал, обращаясь к Блейку:

— Вы обвиняетесь в уголовном преступлении. Хотите что-нибудь сказать перед вынесением вам приговора?

В ответ Блейк отрицательно покачал головой. Он взглянул на перебирающего бумаги судью. В этот момент вид у лорда Паркера был настолько добродушным, что он больше напоминал милого дедушку, готовящегося провести домашнюю викторину с любимыми внуками, чем судью, собирающегося приговорить подсудимого к длительному сроку тюремного заключения.

Судья был немногословен. Он отметил, что Блейк практически свел на нет многие усилия английского правительства во внешней политике за последнее время, нанес большой ущерб своей стране. Однако лорд Паркер все же признал, что подсудимый действовал из идеологических побуждений, а не с целью наживы. Он никогда не получал от советской разведки денежные средства.

— Вам предъявляется обвинение за пять совершенных преступлений, поскольку ваша антигосударственная деятельность содержала пять периодов[1]. Два периода — наиболее серьезные. За них вы получите по 14 лет. Остальные три периода — 14 лет в совокупности. Всего 42 года, — торжественно произнес судья.

Лорд Паркер, как бы подводя итог, назвал свой приговор «поучительным». Вынося его Блейку, он хотел еще и «удержать других от подобной деятельности».

Зал затаил дыхание. Видимо, столь суровый приговор был неожиданностью для публики. Перед процессом многие считали, что Блейк получит срок, не превышающий 14 лет. По английскому законодательству за разведывательную работу отдельного лица в пользу иностранного государства предусматривается именно такой максимальный срок тюремного заключения. У Блейка не было сообщников, значит, он подходил под эту статью. Но по данной статье его наказали трижды. Некоторые из присутствующих не могли понять, правомочен ли был суд вынести такое решение.

Судебное заседание закрылось. Судья, захлопнув папку, направился в сторону специального выхода. Блейк стоял в ожидании конвоя, чтобы отправиться в камеру. До него доносились голоса выходящей публики:

— Клаусу Фуксу за аналогичное преступление дали 14 лет.

— Да, но Лонсдейл[2] получил 25!

— Не сравнивайте этот процесс с «Портлендским делом». Лонсдейл действовал вместе с Крогерами. Тут уже другая статья…

— Этому парню не повезло. При самом благожелательном отношений к нему тюремного начальства он сможет выйти на свободу только в 66 лет, в противном случае — в 80[3].

— Ужасно несправедливо. Убийц приговаривают к пожизненному заключению, но никто из них не сидит больше двенадцати лет…

Джордж впервые за все это время улыбнулся. Он теперь уже ясно осознал, что предопределенная судом перспектива дальнейшей жизни его явно не устраивает. Безвыходных ситуаций не бывает. Это Блейк уяснил себе давно.

МАЛЬЧИК ИЗ ШВЕННИНГЕНА

Альберт Уильям Бихар был сыном состоятельного каирского банкира, происходившего из древнего рода левантийцев[4]. Он получил британское подданство и в годы первой мировой войны сражался в составе английской армии во Фландрии. Был дважды ранен, отравлен газами. Потом служил в разведывательном подразделении армии фельдмаршала Дугласа Хейга, имел британские и французские ордена и медали. Демобилизовался в звании капитана.

В 1919 году в Лондоне он познакомился с молодой голландской аристократкой Кэтрин Бейдервелен. Вскоре они обвенчались и переехали в Голландию, где глава молодой семьи стал заниматься бизнесом, наладив в Роттердаме на небольшой собственной фабрике производство кожаных перчаток и рукавиц для клепальщиков местной верфи. 11 ноября 1922 года у них родился сын. Отец назвал своего первенца Джорджем в честь правившего в то время и очень почитаемого им английского монарха Георга V. Вскоре семья пополнилась двумя дочерьми — Адель и Елизавет. Через некоторое время они переехали из Роттердама в Швеннинген, живописный морской курорт близ Гааги.

Альберт Бихар умер в апреле 1936 года в возрасте сорока семи лет от серьезного заболевания легких, последствия отравления газами во время первой мировой войны. В последние годы жизни он много болел и испытывал финансовые затруднения из-за резкого ухудшения дел в судостроительной промышленности.

Мать Джорджа, так же как и его бабушка и незамужняя тетка, были убежденными и консервативными протестантками. Джордж и его сестры получили строгое религиозное воспитание. Женщины мечтали, чтобы мальчик стал лютеранским пастором. Джордж в детстве увлекался теологией и считал, что должен посвятить свою жизнь служению Богу. Все родственники, да и сам Джордж, были уверены, что после окончания школы он получит религиозное образование и станет священником.

Одна из сестер отца Джорджа Зейфира Кьюриел, жена богатого банкира в Каире, предложила взять на себя заботы по воспитанию и образованию мальчика. Мать согласилась с ее предложением, поскольку материальное положение семьи оставляло желать лучшего. Она считала, что образование, которое получит ее сын, живя в богатом доме своего родственника, принесет ему больше пользы, чем учеба в провинциальном Швеннингене. Кроме того, муж перед смертью просил ее отправить сына в Каир. Видимо, Альберт Бихар втайне мечтал, чтобы мальчик пошел по его стопам и надеялся, что семья его каирских родственников повлияет на выбор Джорджем профессии бизнесмена или финансиста.

Джордж был очень привязан к своей семье и его пугала мысль о разлуке. С другой стороны, его прельщала перспектива посетить далекую экзотическую страну, о которой он много читал, слышал от отца и в школе. В воображении мальчика возникали величественные египетские пирамиды, мечети, безбрежные пустыни, пересекаемые длинными караванами верблюдов, шумный и многоликий Каир. Жажда приключений и неизведанного оказалась сильнее. После недолгого раздумья он дал согласие на поездку.

В сентябре 1936 года Джордж стоял на палубе торгового судна и смотрел на белые дюны родной Голландии.

Джордж сразу же подружился с юнгой, который был старше его всего на два года, его можно было видеть в помещении команды. Ему нравились моряки — умелые, ловкие, сильные и неунывающие люди, которых он считал настоящими мужчинами и старался во многом подражать им.

К сожалению, это столь приятное путешествие быстро закончилось, и судно, минуя строй мощных английских линкоров и эсминцев, торговых и пассажирских кораблей из различных стран мира, пришвартовалось к причалу Александрийского порта. В порту Джорджа встречал его двоюродный брат Генри Кьюриел.

До Каира добирались на поезде. Джорджа очаровала красота окрестностей города, яркий зеленый пейзаж дельты Нила и ровная линия, где пустыня смыкалась с зеленым покровом. Эта прекрасная картина запомнилась ему на всю жизнь.

На вокзале их встретили две тети Джорджа. Старшая — мать Генри, младшая — ее незамужняя сестра Мэри Бихар, которая была настолько похожа на его отца, что Джордж сразу же почувствовал себя с ней совершенно непринужденно, хотя она плохо говорила по-английски и он с трудом понимал ее. Тетя Мэри коротала время за вязанием, постоянно посещала благотворительные учреждения и ухаживала за всеми в доме. Самым поразительным в ней были глаза — темные, большие, красивые и очень печальные.

Сам дядя, Даниэл Кьюриел, был невысокого роста, с длинными черными усами, под которыми время от времени возникала приятнейшая улыбка. Он был слепым от рождения, но это не мешало ему управлять принадлежащим его семье банком. Тетя Зейфира стала его женой, когда ей было пятнадцать лет. В этом юном возрасте ее отправили в Каир, чтобы выдать замуж за человека, которого она никогда до этого не видела, и к тому же слепого. Но тем не менее это была счастливая пара.

Дядя отличался не только большим умом, но и чрезвычайной добротой. Вскоре Джордж сильно привязался к нему. Они часто прогуливались вместе, а иногда он брал племянника с собой в банк, где тот, сидя в его кабинете, наблюдал за происходящим.

У Кьюриелов было два сына. Старший, Рауль, учился в Сорбонне по курсу истории и археологии и приезжал домой только на каникулы. Ему было в то время двадцать три года. Генри был на два года моложе и учился в каирской юридической школе. Оба придерживались крайне левых взглядов, особенно Рауль, который уже тогда был убежденным коммунистом[5]. К великому сожалению Даниэля Кьюриела, ни один из его сыновей не тяготел к бизнесу и не желал заниматься делами семейного банка, который, следовательно, должен был перейти в чужие руки. Потом уже Джордж понял, что дядя не случайно привозил его в свой офис. Он видел в нем возможного преемника и, потеряв надежду, что кто-нибудь из сыновей продолжит его дело, хотел заинтересовать им племянника. Каир поразил Джорджа своей неповторимой пестротой и своеобразием. Как и все восточные города, он был многолик, шумен и самобытен. Мальчик часами бродил по узким торговым улицам вдоль рядов жаровен, где дымились, издавая необычайный пряный запах янтарные куски мяса, где можно было утолить жажду стаканом лимонада или сока манго. Он заглядывал в лавки, где продавались украшения, медная посуда, восточная чеканка, старинное холодное оружие. Площади города пересекали возвышавшиеся головами над толпой величественные верблюды, навьюченные тюками с овощами и фруктами. Древние египетские пирамиды выглядели еще более величественнее, чем он представлял себе их раньше, а сфинкс, наоборот, как-то сжался по сравнению с его гордым изображением, которое Джордж не раз видел в Голландии на коробках от сигарет, названных в честь воплощенной в камне власти фараона.

Пойти в иезуитский колледж, который окончили его двоюродные братья, Джордж отказался. Будучи последовательным протестантом, он не мог получать католическое образование и даже не мог представить, что случилось бы с матерью и бабушкой, если бы они узнали, что их Джордж, будущий пастор, попал в обучение к иезуитам. Тогда родственники решили отдать его во французский лицей. До второй мировой войны знание французского языка было очень важно на Ближнем Востоке, там на нем говорили образованные люди.

Во французском лицее учились главным образом дети зажиточных египтян. Джордж проявил большие способности и довольно-таки скоро овладел французским языком. Это имело для него большое значение. В доме дяди все хорошо говорили по-французски, и теперь Джордж получил возможность свободно общаться с родственниками. Он часто расспрашивал теток об отце и узнал от них много интересного о нем.

После окончания лицея был решено дать Джорджу еще и английское образование. В Каире была прекрасная английская школа, где учились в основном дети британских чиновников. Это дало ему возможность совершенствовать английский язык, на котором он говорил с детства. Так Джордж жил последующие три года, проводя весну, зиму и осень в Каире, а лето частично на море, на борту парохода «Брусе Ярл», на котором всегда плавал на каникулы домой в Европу и обратно в Каир.

ВОЙНА

Летом 1939 года Джордж успешно сдал годовые экзамены и, получив награды по истории и латыни, отправился на каникулы домой. Тем временем над Европой нависли тучи войны. Джордж гостил у матери в Швеннингене, когда весь мир потрясло известие, что немецкие войска вступили на территорию Польши. Это была война.

Через два дня, в воскресенье утром, вернувшись из церкви, Джордж с матерью и сестрами услышали по радио выступление Черчилля, заявившего об объявлении войны.

С минуту все молчали. Джордж понимал, что теперь ситуация в мире стала еще более сложной, а будущее непредсказуемым. Даже уже ставшее привычным для него плавание на «Брусе Ярл», который должен был отбыть в Египет через неделю, представлялось уже опасным вояжем.

— Тебе надо остаться с нами, — наконец, обращаясь к Джорджу, сказала мать. — В такое время лучше всем быть вместе.

— А как же Каир, учеба?

— Придется закончить школу в Роттердаме. Будешь жить у бабушки, а на выходные приезжать к нам.

Учеба ему давалась легко, вдобавок к французскому и английскому он быстро овладел и немецким. Джордж много читал, однако не забывал и о занятиях спортом, был хорошим пловцом и гимнастом. Мальчик отличался целеустремленностью, настойчивостью и исполнительностью, старался добросовестно делать все, что ему поручали. На него всегда можно было положиться, и он никогда никого не подводил. Эти его достоинства часто отмечали учителя.

Гитлеровский третий рейх был в нескольких милях от Голландии, под пятой у фашистов оказались Австрия и Чехословакия. Многие голландцы, в том числе и школьники, предчувствуя вторжение фашистов, вступали в организации и союзы антинацистского толка. Джордж этого не сделал. Тогда он часто говорил, что безразличен к политике и после окончания школы посвятит себя служению Богу. Вместе с матерью и сестрами был регулярным прихожанином лютеранской церкви. Мальчик мечтал, став пастором, бороться с людскими пороками, чтобы люди не враждовали друг с другом, а создали бы на земле то справедливое и счастливое общество, о котором пишет Библия…

Правительства Великобритани и Франции после начала войны все еще рассчитывали на примирение с фашистской Германий на почве антикоммунизма, направив ее агрессию против СССР. Несмотря на объявление войны, французские вооруженные силы и находившиеся на территории Франции британские экспедиционные войска бездействовали. В период с сентября 1939 года по май 1940 года, получившего название «странной войны», гитлеровская армия вела подготовку к наступлению на страны Западной Европы. Активные военные действия велись в это время лишь на море. Для блокады Великобритании германское командование использовало силы флота, особенно подводные лодки и крупные военные корабли. Британские ВМС понесли в тот период большие потери.

В апреле — мае 1940 года с целью усиления своих позиций в Атлантике и Северной Европе, захвата железно-рудных богатств, приближения баз германского флота к Великобритании, обеспечения северного плацдарма для нападения на СССР фашистские войска оккупировали Норвегию и Данию. Попытки англо-французских войск выбить немцев из этих стран не увенчались успехом. Теперь на прицеле у Гитлера была Франция. Но путь к ней лежал через маленькие западноевропейские страны — Бельгию, Люксембург и Нидерланды.

Военные действия в Нидерландах начались с высадки парашютного десанта в районе Роттердама. Немцы заняли аэродром, блокировали мост через реку Маас, соединяющий северную и южную части страны. В Роттердаме находился небольшой гарнизон, который яростно сопротивлялся захватчикам. Немцы предложили ему сдаться, но комендант города полковник Шару ответил отказом. Уличные бои продолжались. Через несколько часов немецкая авиация начала бомбить порт и жилые районы города…

Было объявлено о капитуляции Нидерландов. Королева и правительство, сопровождаемое всем военно-морским флотом страны, отправились в Великобританию. На следующий день после объявления о капитуляции колонны немецких войск вступили в Роттердам.

Судьба оставшихся в Швеннингене матери и сестер очень беспокоила Джорджа. Он решил поехать туда вместе с тетей на велосипедах и в случае необходимости забрать родных в Роттердам. Но к их большому удивлению дом оказался пустым. Соседка, у которой они спросили о судьбе своих близких, была изумлена, увидев Джорджа. Она считала, что он, как английский подданный, уехал вместе с матерью и сестрами в Англию.

Оказалось, что мать и сестры, которые, как и все английские подданные, были зарегистрированы в консульстве Англии, на третий день войны получили возможность уехать в Великобританию. Она волновалась о сыне, но ее уверили в консульстве, что ему уже поступило аналогичное предложение в Роттердаме, которым он, несомненно, воспользовался. Они уплыли из Гааги на английском эсминце, не зная, что из-за боев и бомбардировок в Роттердаме никому не было дела до находившихся там английских подданных.

Джордж возвращался домой с тяжелым сердцем. Мать, не дождавшись сына в Англии, теперь ничего не знает о его судьбе. Вероятно, она переживает, думает, что с ним что-то могло произойти в разрушенном и захваченном фашистами городе. А он никак не может сообщить ей, что жив и здоров.

Но война не оставила Голландию даже после капитуляции. Роттердамский порт, аэродром и нефтеперерабатывающие предприятия стали теперь уже мишенями английской авиации, в задачи которой входило уничтожение используемых немецкими войсками коммуникаций и лишения противника базы горючего. Но заодно доставалось и без того разрушенному городу.

Однажды ночью Джорджа разбудил сильный взрыв. Тут же вдребезги разлетелись оконные стекла, затрещали деревянные балки. Вместе с бабушкой и тетей он под утро покинул дом, который настолько сильно пострадал от взрыва, что мог обрушиться в любой момент.

Решили временно переехать к дяде Джорджа Антону Бейдервелену, преуспевающему торговцу зерном, жившему в небольшой деревушке в восточной Голландии.

Джордж любил бывать у дяди, с которым у него всегда были хорошие отношения. Место, где он жил, было очень живописное, окруженное со всех сторон лесами и холмами. В окрестности расположилось много красивых коттеджей, старинных замков.

Теплым летним вечером Джордж читал в саду книгу. Вдруг до него донесся взволнованный голос тети. Она разговаривала с пожилым констеблем, единственным представителем полиции во всей округе. Джордж понял, что разговор касается его.

Он подошел к ним. Констебль заметно нервничал, лицо тети было бледное, как полотно. Джордж все еще не понимал, что произошло.

— Господин Бихар, — произнес констебль извиняющимся тоном в голосе. — К сожалению, я получил приказ о вашем аресте. Мне объяснили, что сейчас так поступают со всеми английскими подданными. Таково распоряжение оккупационных властей.

— Это какое-то недоразумение. Я родился и вырос в Голландии, в Англии никогда не был. Кроме полученного в британском консульстве паспорта, меня с этой страной ничего не связывает.

— Ему же еще не исполнилось и восемнадцати, — еле сдерживая слезы, вмешалась в разговор тетя. — Немцы уже здесь принялись воевать с детьми и нашли себе помощников среди наших полицейских!

— Поверьте, я здесь ни при чем, — сказал констебль. — Прекрасно понимаю нелепость этого приказа. Но, к сожалению, должен доставить господина Бихара в Роттердам. Такова моя служба.

— Мне собираться? — спросил его Джордж.

— Видите ли, поезд будет только завтра утром. По закону я должен взять вас под стражу и поместить в камеру полицейского участка. Но из-за уважения к господину Бейдервелену, которого давно знаю, могу разрешить переночевать вам дома. Только не подведите меня, пожалуйста.

Джордж был потрясен произошедшим. Дяди не было дома. Бабушка и тетя испугались этого заявления полицейского и никак не могли прийти в себя. Джордж пытался успокоить их, уверяя, что это простая формальность и его очень скоро отпустят. Себе он пытался внушить то же самое, но это его не успокаивало.

Рано утром за ним пришел констебль. Он оделся в гражданское, не хотел создавать впечатление, что племянника уважаемого и известного в округе человека препровождает полиция. Так на них мало кто обратит внимание. В Роттердаме констебль передал молодого человека дежурному по полицейскому управлению. Тот сказал Джорджу, что в соответствии с приказом немецких оккупационных властей, все английские подданные должны быть отправлены в лагеря.

На следующий день два голландских полицейских повезли Джорджа и еще одного англичанина на поезде в Схоорл, небольшой поселок на морском побережье к северу от Амстердама. После утомительной регистрационной процедуры и тщательного обыска Джорджа поместили в переполненный барак.

До недавнего времени это был тренировочный лагерь голландской армии. Теперь здесь хозяйничали солдаты в эсэсовской форме, на фуражках которых был изображен череп и две кости. Это еще больше удручало Джорджа.

Но все же обстановка в лагере была довольно-таки либеральной. В нем содержались, главным образом, англичане и французы. У заключенных не было определенной работы. Основная часть дня уходила на уборку бараков, двора, чистку картофеля. Остальное время проходило за разговорами, игрой в футбол и в карты. Прекрасный морской пейзаж, дюны делали этот лагерь похожим на туристический, если бы не колючая проволока на заборе и наблюдательные вышки с пулеметами.

После обеда ефрейтор выводил заключенных купаться в море. Каждый рез перед выходом он предупреждал, что без колебания застрелит любого, кто попытается бежать. При этом он многозначительно вынимал из кобуры пистолет, как бы показывая, что у него есть возможность выполнить свою угрозу.

Через две недели Джордж узнал о капитуляции Франции. Это произвело на всех заключенных, и, конечно, в первую очередь, на французов, гнетущее впечатление. Немцы хвастливо заверяли, что через несколько недель они высадятся в Англии и это будет завершением их победоносной войны в Европе.

Однажды вечером, сразу после ужина, офицер объявил что все лица моложе восемнадцати лет на следующий день могут убираться из лагеря домой. Он не назвал причины такого решения, да никто и не стал спрашивать. Для Джорджа, как и для других четверых заключенных, это оказалось приятной неожиданностью. Лагерь они покинули рано утром, даже не стали завтракать. Опасались, как бы начальство не передумало.

Все семейство во главе с дядей Антоном сидело в саду и пило чай. Трудно передать восторг, с которым ими был встречен Джордж. Во всей округе не было человека, вернувшегося из фашистского плена. Соседи, пришедшие послушать рассказ юноши о его «мытарствах», смотрели на него как на героя. В доме дяди появлялись, все новые и новые люди и просили поделиться Джорджа своими впечатлениями, а главное, рассказать, как удалось ему вырваться из лап немцев. Но сам Джордж не видел ни в своем пребывании в лагере, ни в освобождении из него ничего доблестного и необычного, поэтому и его рассказ показался многим неинтересным.

ПОД ЧУЖИМ ИМЕНЕМ

Лето подходило к концу. Джордж беззаботно проводил время в доме дяди. Много читал, главным образом религиозную литературу. Он все еще мечтал стать священником. Мысль о судьбе матери и сестер не оставляла его. За все это время он не получил от них никаких вестей. Было известно, что несколько военных кораблей, перевозивших беженцев из Голландии в Англию, были потоплены немцами. Поэтому у него не было уверенности, что мать и сестры благополучно достигли английских берегов.

В ноябре Джорджу должно было исполниться восемнадцать лет, и дядя не без основания опасался, что по достижении этого возраста немцы снова арестуют племянника и, как это было со многими ранее интернированными иностранцами, отправят на работу в Германию или в Польшу. Поэтому он предложил Джорджу на время скрыться у его знакомого Боера Уининка, владевшего находившейся в двадцати километрах от них фермой со смешным названием «Коровий хвост». Дядя также через одного из своих друзей, служащего местной администрации, достал ему подлинное удостоверение с фотографией на имя голландского подданного де Вриса. Было решено, что, если власти заинтересуются Джорджем, им скажут, что он исчез и родственникам ничего не известно о его местонахождении. Но Джордж не так уж и беспокоился о своей безопасности. Он понимал, что ни немцы, ни голландские коллаборационисты не будут прилагать много сил для его поисков. Тем более он считал, что скрываться ему придется недолго. В это время Англия успешно отразила мощную атаку германских ВМС и многие голландцы надеялись, что в ближайшие месяцы англичане соберут силы и освободят их страну.

В начале октября Джордж приехал на ферму Уининка. Поскольку дядя заплатил за его пребывание там, у него не было необходимости работать. Но он всегда был рад помочь хозяевам фермы. Джорджу нравился крестьянский труд. Он вместе с ними убирал урожай, заготавливал дрова на зиму, присматривал за скотом.

Сразу же после приезда на ферму Джордж познакомился с местным священником, пастором Гоедхартом, добрым пожилым человеком. Пастора привлекали в юноше интерес к теологии, увлечение религиозными книгами, которые он с удовольствием давал ему читать. Джордж был частым гостем в доме пастора, и тот знал, что он находится на ферме, скрываясь от немцев. Поэтому и отнесся к нему с доверием.

В доме Гоедхарта Джордж встречался со многими людьми: фермерами, учителями, бывшими студентами. Все они ненавидели немцев, но никто из них не был участником движения Сопротивления. Почти каждый вечер в чистенькой уютной столовой пастора они говорили о том, что можно сделать для спасения родины от фашистов. Большинство считало, что надо вырваться из страны, достичь Англии и присоединиться к британским войскам. Сошлись на том, что надо заполучить моторную лодку или катер и переплыть Северное море. Но этому плану было не суждено сбыться. Судно для бегства оказалось найти очень трудно, все они были зарегистрированы немцами.

До Джорджа и его друзей дошли сведения, что один священник, пастор Пад, в соседнем городе Лимбурге связан с подпольной группой Сопротивления. Для антифашистской пропаганды он ловко использовал свои проповеди. Упоминая библейские персонажи и события, пастор Пад бичевал врага и поддерживал надежду прихожан на его неизбежное поражение.

Джорджу очень хотелось вступить в организованную группу движения Сопротивления и вместе со своими единомышленниками бороться с фашистскими оккупантами. Он уговорил одного из своих новых друзей познакомить его с пастором-подпольщиком. Тот согласился, и они на велосипедах поехали в Лимбург.

Пастор Пад был средних лет, строен, аскетического вида, его темные живые глаза выделялись на бледном лице. Говорил он мягким приятным голосом. Беседа состоялась в кабинете пастора, стены которого полностью закрывали полки с книгами.

Пад внимательно просмотрел английский паспорт Джорджа, задал ему несколько вопросов, а потом пригласил выпить чаю, приготовленного в столовой его супругой. В тот вечер пастор так и не дал ответа Джорджу.

Через несколько дней Пад пригласил Джорджа к себе. Хозяйка снова приготовила чай. Оставшись с Джорджем наедине, пастор сообщил ему, что говорил о нем с одним из своих друзей. Тот выразил желание встретиться с Джорджем. Для этого надо было ехать в Двентер, сравнительно большой провинциальный город на востоке Голландии. Сам Пад собирался туда по делам на следующей неделе и предложил Джорджу составить ему компанию.

В Двентере пастор привел Джорджа на рыночную площадь. Они расположились за столиком на террасе большого кафе. Очевидно, встреча была назначена именно здесь. Было заметно, что пастор нервничает. Джордж ни о чем не спрашивал его, считая, что в таких случаях не следует проявлять любопытства.

Минут через десять к ним подошел мужчина. Он приветствовал пастора как старого знакомого, явно разыгрывая перед посетителями кафе случайную встречу с ним. У него было открытое приятное лицо, голубые глаза, плотная, хорошо сложенная фигура. Быстрые и легкие движения выдавали в нем хорошего спортсмена и делали его молодым и привлекательным. Только седые волосы и прорезавшиеся на лице морщины свидетельствовали о том, что он уже давно вступил в пору средних лет. Он представился Максом.

Макс сначала попросил юношу рассказать о себе. Слушал молча, только пару раз прервал, задав по ходу рассказа вопросы. Потом сказал, что Джордж подходит ему для вспомогательной работы. Нужно будет ездить по Голландии, собирать и развозить нелегальную литературу и листовки.

В качестве первого задания Макс попросил Джорджа приехать в маленькую деревню к северу от Двентера и там связаться по паролю с владельцем бакалейной лавки. Дальнейшие инструкции он должен получить уже от этого человека.

Так Джордж Бихар стал участником голландского движения Сопротивления. Наверное, Макс не случайно выбрал именно его для роли курьера. Джордж выглядел очень молодо, ему вполне можно было дать лет пятнадцать-шестнадцать. Детский вид начинающего подпольщика предоставлял ему возможность появляться там, где любой взрослый мог вызвать подозрение.

Эта работа, таившая в себе определенную опасность, удовлетворяла Джорджа, сделала его жизнь интересной и полной романтики. За год подпольной работы он познакомился со многими людьми, настоящими патриотами своей родины, которые ради ее спасения подвергали себя смертельной опасности.

Ездить приходилось главным образом на велосипеде. Большие расстояния преодолевал поездом. Поездки не были безопасными. Нельзя было исключать, что гестапо через свою агентуру следило за организацией и Джорджа в любой момент могли схватить. Кроме того, для борьбы с «черным рынком» оккупационные власти создали жесткую систему контроля. Багаж пассажиров на поездах и других видах транспорта постоянно подвергался досмотру.

Пришлось овладевать искусством конспирации. Он учился ей у старших, более опытных товарищей. До многих вещей додумывался сам. Малознакомым контактам представлялся вымышленным именем, по адресу шел не сразу, предварительно изучал обстановку вокруг дома. Перед выполнением задания какое-то время бродил по малолюдным улицам, выявляя, нет ли за ним слежки. Научился ловко камуфлировать печатную продукцию подпольщиков в различные предметы обихода. Джордж всегда был готов к неожиданным проверкам и обыскам в поездах и на вокзалах. Обычно он клал портфель, который брал, когда приходилось перевозить большое количество материалов, на расстоянии от себя, чтобы, в случае проверки и обнаружения в нем нелегальной литературы, всегда можно было отказаться от него. Но Джорджу везло, немцы, принимая его за школьника, содержанием портфеля не интересовались. Но однажды из-за собственной беспечности он оказался на грани провала…

Набив до отказа портфель пахнувшими типографской краской брошюрами, Джордж обнаружил, что уже не сможет застегнуть его. Пришлось достать шесть брошюр и спрятать их под свитер.

Выйдя из дома, он увидел, что трамвай уже отходит от остановки, и сделал отчаянную попытку догнать его. Этого сделать не удалось, поскольку пришлось остановиться, так как брошюры вывалились из-под свитера и стали падать под ноги. И такое случилось прямо на трамвайной остановке, куда только что не спеша подошел пожилой немецкий офицер. В страшном замешательстве, тяжело дыша, Джордж попытался быстро собрать разлетевшиеся брошюры. В этом ему стал помогать немец. К счастью, он не обратил внимания на их обложки.

Этот случай стал хорошим уроком молодому антифашисту. Джордж понимал, что только случайность спасла его от застенков гестапо. В дальнейшем он тщательно готовился к операциям, аккуратно укладывал литературу, памятуя печальный прецедент.

Опыт подпольщика, приобретенные за это время навыки конспирации впоследствии очень пригодились Джорджу, когда, работая в советской разведке, он стал выполнять сложные и рискованные задания. Еще в голландском Сопротивлении он уяснил себе, что забота о собственной безопасности отнюдь не его личное дело. От этого зависит успех работы, судьбы связанных с ним людей.

Как потом неоднократно говорил Джордж, подпольная работа в Нидерландах оказала на его жизнь решающее влияние, развила в нем смелость и находчивость, привила вкус к подобного рода деятельности. Прежде всего, он чувствовал узы единства с другими членами организации, с которыми поддерживал контакт. Хотя он совсем мало знал о них, а они еще меньше о нем, чувство, что все вместе выполняют опасную работу ради того, во что свято верят, связывало их крепкими и нерушимыми узами товарищества. Но было еще и другое. Выступая против власти ненавистных оккупантов, они, тем самым, считали себя уже свободными от этой власти. Чувство опасности и участие в великом деле захватили душу Джорджа. Придя однажды, это чувство уже не покидало его всю жизнь.

НОВЫЕ ИСПЫТАНИЯ

Джордж внимательно следил за тем, как развивались события второй мировой войны, особенно после нападения фашистов на Советский Союз. Он понимал, что Советский Союз — это сила, способная поразить фашизм. Поэтому первые месяцы неудач Красной Армии вызывали у него грусть и пессимизм. Неужели нацисты непобедимы и вся Европа окажется под пятой у Гитлера?

Но вот пришла зима, и немецкое наступление было приостановлено. Москва и Ленинград выстояли, на некоторых участках советские войска перешли в контрнаступление. В тылу у захватчиков успешно действовали партизанские отряды. Надежда на неизбежный крах фашизма возвращалась.

Джордж и его соратники понимали, что находиться в Нидерландах ему небезопасно. Он фактически жил на нелегальном положении. Стоило гестапо заинтересоваться его документами и, проведя элементарную проверку, можно было легко выяснить, что голландский подданный де Врис — вымышленное лицо.

Наиболее оптимальным предоставлялся ему выезд в Англию. Во-первых, он мог поступить в армию или КСО[6] и сражаться с фашистами. Во-вторых, Джордж скучал по матери и сестрам, все время беспокоился об их судьбе и надеялся отыскать их на Британских островах.

Но попасть из Голландии в Англию было в то время очень сложно. Джордж слышал, что в Сопротивлении существует группа, занимающаяся переброской в Англию спасенных английских летчиков, бежавших военнопленных и оставшихся без связи агентов КСО. Он надеялся на помощь этой группы и решил поговорить по данному вопросу с Максом. Тот с пониманием отнесся к намерениям Джорджа и обещал связаться с соответствующими людьми. И действительно, через несколько дней он познакомил его с человеком, который сказал ему, что вскоре небольшая группа отправится в Швейцарию, откуда Джорджу с его британским паспортом будет несложно выехать в Англию. Группа собирается на юге Голландии и Джорджу надо там связаться с ее руководителем. Он получил адрес господина де Би, который должен вывести его на эту группу, и направился на поезде в маленький приграничный голландский городок.

Сестры де Би, Элиза и Патриция, были очень похожи друг на друга, стройные, белокурые, голубоглазые. Одна ровесница Джорджу, другая чуть моложе, они быстро подружились с поселившимся в доме юношей. Девушки знали о связях отца с Сопротивлением, им было известно, с какой целью находится в их доме Джордж, и они искренне желали ему успеха. Поэтому вместе с ним очень расстроились, когда господин де Би, придя домой поздно вечером, сообщил Джорджу, что группа, занимавшаяся нелегальной переброской людей за границу, отказывается ему помочь. Оказалось, что она занимается только теми, кто представляет интерес для британских вооруженных сил или разведки, например, пилотами английских ВВС, офицерами голландской армии и флота, лицами, имеющими военные специальности. Таковы требования генштаба Великобритании, с которыми эта группа была тесно связана. Так что Джордж, несмотря на свой английский паспорт, на ее услуги рассчитывать не мог.

От волнения он даже не мог уснуть. Очень не хотелось отступать от цели и возвращаться назад. В конце концов, Джордж решил добираться до Англии самостоятельно. Об этом он и сказал за завтраком хозяевам и спросил господина де Би, как ему лучше пройти через границу в Бельгию.

Элизабет и Патриция переглянулись, потом, выйдя из-за стола, стали о чем-то шептаться. Отец строго посмотрел на них. Джордж понял, что у сестер появился какой-то план и им, возможно, надо посоветоваться с господином де Би. Поблагодарив хозяев за завтрак, он пошел в свою комнату.

Через несколько минут господин де Би пригласил Джорджа к себе и сказал:

— Мои дочери хотят помочь вам. Они проводят вас через границу.

— Стоит ли подвергать их риску? Господин де Би улыбнулся:

— В Антверпене на бельгийской стороне живет их тетя, моя сестра. Она наверняка тоже окажет вам помощь. Ну а насчет девушек вы не беспокойтесь. Они прекрасно знают все тропинки через границу, десятки раз ходили по ним. Вряд ли вы найдете лучших проводников.

В путь двинулись ранним солнечным утром. Девушки вели себя очень спокойно, переход границы был для них безобидной прогулкой.

В нескольких метрах от линии границы дорогу им преградил немецкий солдат. Употребляя вперемешку немецкие и английские слова, он стал объяснять, что они попали в запретную зону, и требовал немедленно уйти. Но тут Элизабет спокойно сказала ему по-немецки, что они идут в Бельгию навестить сестру в монастыре, к которой ходят каждую неделю. Вдруг солдат как-то растерялся, смутился и уступил им дорогу.

Когда они миновали пост и пересекли границу, Джордж спросил девушку, почему ее слова так магически подействовали на солдата.

— Я видела его несколько раз в костеле, — ответила Элизабет. — Сразу было заметно, что это очень набожный человек. Достаточно было посмотреть, как он молится. Узнав его, я решила сказать про монастырь. Как видишь, подействовало.

Вскоре они вышли в деревню на бельгийской стороне. Вокруг было много немецких солдат, но никто не обращал на них внимания. Так же спокойно они добрались до Антверпена, где тетя провожатых Джорджа встретила их очень приветливо, накормила и обещала помочь в его деле. Их кузина Герта также изъявила желание принять участие в судьбе необычного путешественника.

Утром Джордж простился с сестрами, тепло поблагодарив их за помощь. Хозяйка вручила ему рекомендательное письмо к монаху-доминиканцу, который читал лекции в местном университете и жил в одном из многочисленных монастырей Антверпена. Джордж сразу же направился к нему.

Привратник монастыря провел его в небольшую приемную, а затем через длинный коридор со сводчатым потолком — в маленький скудно обставленный кабинет, единственным украшением которого было черное распятие на стене.

За узким бюро сидел человек лет тридцати пяти, облаченный в черно-белое одеяние монаха-доминиканца. Он встал, пожал Джорджу руку и спросил, чем может быть ему полезен.

— Мне нужно добраться до Франции, а, если возможно, то и до Швейцарии. Я очень вас прошу помочь мне, — сказал Джордж и протянул ему письмо.

Монах углубился в чтение, а потом, положив лист бумаги на бюро, прикрыв глаза ладонью, с минуту сидел молча.

— Я только могу написать рекомендательное письмо двум своим друзьям монахам-доминиканцам в Париже, — наконец сказал он. — Думаю, что там они смогут связать вас с нужными людьми.

Теперь нужно было решить вопрос о поездке Джорджа в Париж. Здесь подсуетилась Герта. Она вспомнила, что один ее знакомый молодой человек имеет некоторое внешнее сходство с Джорджем. Уговорить того «потерять» паспорт было делом несложным, и вскоре Джордж с бельгийским паспортом в кармане ехал в переполненном поезде в Париж.

Вечером Джордж уже стоял у Северного вокзала, взволнованный тем, что первый раз в жизни попал в Париж. Город сразу же очаровал его своей красотой и величием. Обширные торжественные архитектурные ансамбли, здания в стиле ренессанса и классицизма, великолепные парки и парадные площади соседствовали с уютными, живописными набережными, узкими, пришедшими из средневековья улочками со множеством лавок, мастерских и бистро.

В те дни из-за нехватки бензина не было такси, автобусы ходили редко. Обычным видом транспорта для парижан стали велорикши, или, как их еще называли, таксипеды. Вот на такой повозке и добрался Джордж до доминиканского монастыря Святого Онре на улице Рю де Фобур. Он должен был передать рекомендательное письмо антверпенского монаха одному из обитателей этого монастыря.

Тот встретил его весьма дружелюбно и, прочитав письмо, спросил, чем может быть ему полезен. Джордж, сначала рассказав немного о себе, попросил предоставить ему на одну или две ночи убежище, пока он не устроит поездку в Дижон.

— Оставайтесь пока здесь. Я ухожу на проповедь, вернусь через два часа. За это время постараюсь что-нибудь придумать.

Он вернулся не один, а с пожилой парой, которую представил Джорджу как своих очень хороших друзей. Супруги согласились принять его у себя, и в этот же день он поселился в их маленькой уютной квартире. Они были бездетны. Глава семьи занимался мелким бизнесом. Оба являлись убежденными католиками. Джорджу очень понравились эти приятные и воспитанные люди. Вскоре ему удалось узнать, что они, будучи настоящими французскими патриотами, являлись приверженцами генерала де Голля и поддерживали контакты с движением Сопротивления.

Через несколько дней новые хозяева Джорджа сказали, что смогут помочь ему добраться до Англии. Среди их контактов в Сопротивлении есть человек по кличке «Бельгиец». Этот подпольщик занимался переброской людей в Англию. Вскоре Джордж познакомился с ним.

Как-то вечером, вернувшись с прогулки, он заметил в квартире высокого широкоплечего человека лет сорока пяти. Улыбнувшись, тот протянул ему большую сильную руку, но представляться не стал. Джордж сразу же понял, что это и есть «Бельгиец». Он пришел познакомиться с ним, узнать о нем все подробности, прежде чем решить, сможет ли он помочь ему.

Джордж вкратце рассказал о своих приключениях, показал паспорт. «Бельгиец» нахмурился:

— Наверное моя организация не получит разрешения на вашу переправку в Англию. Вы не летчик, не важный деятель Сопротивления и для союзников не представляете какого-либо значительного интереса.

«Бельгиец» как бы почувствовал его настроение и сказал:

— Не теряйте надежду. Если организация откажет мне, попробуем вам помочь другим путем.

Через два с лишним года, когда Джордж станет сотрудником СИС, он узнает, что «Бельгиец» действительно сообщил о нем тогда по радиосвязи в Лондон, но получил отказ.

Тем не менее этот человек не отмахнулся от Джорджа и принял участие в его судьбе. Он дал ему фальшивое французское удостоверение личности, снабдил рекомендательным письмом к человеку, который поможет ему пересечь демаркационную линию, и сообщил адрес в Лионе, в неоккупированной зоне Франции.

Через несколько дней Джордж уже был в Лионе, где сразу же обратился к этому человеку. Им оказался полковник французской армии, руководящий деятель Сопротивления. В его доме он и поселился.

Полковник вскоре обещал легальным образом при помощи американского консульства переправить Джорджа через Испанию и Португалию в Англию. Но это дело затянулось на три месяца, поскольку требовалось разрешение Лондона.

В это время союзнические войска высадились в Северной Африке, а немцы в качестве ответной меры начали наступление на неоккупированную часть Франции. Полковник порекомендовал Джорджу срочно выехать в Тулузу, где один подпольщик поможет ему найти «переправщика».

Тулуза встретила Джорджа пасмурной дождливой погодой, которую дополняла мрачная колонна немецких танков, двигавшихся по одной из центральных улиц. Он снова попал к фашистам, и теперь опасность подстерегала его на каждом шагу.

В городе быстро удалось выйти на связи полковника, а через них и на «переправщика», молодого разбитного парня по имени Фернандо. Он очень любил поговорить, а особенно похвастаться своими высокопоставленными и влиятельными связями, которыми он якобы располагал чуть ли ни в каждой западно-европейской столице. Фернандо сказал ему, что в самое ближайшее время они могут отправиться в путь. С ними отправлялся еще один человек — бизнесмен из Португалии, полный мужчина средних лет с дряблым лицом. Он приехал по делам в неоккупированную зону Франции и застрял там. Фернандо взял его с условием, что тот, помимо платы за переправку, будет еще и компенсировать обеды и ужины всей компании в ресторанах. Господин Вентура, так звали бизнесмена, согласился на это. Ему нужно было как можно скорее покинуть Францию. Боялся, что его, как еврея, фашисты могут упрятать в концлагерь.

Путешествие длилось несколько дней. Передвигались на поездах и автобусах, останавливались в небольших отелях. У Джорджа создавалось впечатление, что Фернандо умышленно затягивал эту поездку, хотел как можно дольше погулять за счет состоятельного португальского клиента.

Но вот они наконец достигли небольшой горной деревушки в глубине Пиренеев, над домами которой возвышались развалины старого замка. Здесь, как сказал им Фернандо, он передает их проводникам, двум местным контрабандистам, которые и проведут Джорджа и Вентуру горными тропами до испанской границы.

Уже начинало темнеть, когда Фернандо привел своих спутников в низкий с побеленными стенами дом на склоне холма. Единственная комната с низким потолком освещалась небольшой керосиновой лампой, стоявшей на массивном дубовом столе, за которым сидели два молодых человека. Пожилая женщина, расположившись у камина в углу комнаты, поворачивала вертел с большими кусками шипящего мяса, с которого в огонь падали капли жира.

Фернандо представил хозяевам их будущих попутчиков. Один из молодых людей сказал, что они тронутся в путь, как только дожарится мясо. Оно вместе с хлебом и сыром будет им питанием на следующие два дня, время, которое понадобится для перехода через горы в Испанию. Потом он поставил на стол высокие стаканы, наполнил их вином из бурдюка, висевшего на стене, и предложил всем выпить за удачу в пути.

Вентура очень тяжело переносил дорогу. Видимо, он давно не испытывал такие физические нагрузки, задыхался, часто спотыкался, то и дело останавливался, чтобы передохнуть, и поэтому его все время приходилось ждать. Джордж боялся, что в темноте толстяк потеряет дорогу или, оступившись, свалится вниз. Он решил опекать Вентуру, взял его портфель, помогал вскарабкиваться по склонам гор.

Неожиданно они оказались на самом гребне, где наконец-то смогли передохнуть после утомительного восхождения. Потом был спуск в долину и опять подъем по узкой и извилистой козьей тропе.

К небольшой хижине подошли только перед рассветом. Там на устланном соломой полу сели перекусить. Вентура настолько устал, что отказался от еды и сразу же улегся спать. Зато остальные с аппетитом ели на редкость вкусную жареную баранину со свежим хлебом.

Когда проснулись, солнце стояло уже высоко. Быстро собравшись, тронулись в путь, и все ближе и ближе подбирались к заснеженным горным пикам, которые предстояло пересечь, чтобы подойти к границе. Джорджу приходилось все больше и больше заботиться о Вентуре. Он уже постоянно нес его портфель, несколько раз помогал ему подниматься с земли, ждал, пока тот отдышится, присев на камень или кочку. Довольно дружелюбно настроенные проводники тем не менее держались поодаль, как бы давая знать, что их дело показывать дорогу, а не помогать немощным «путешественникам».

Ночь провели в горной хижине, где разожгли костер. Без этого спать было невозможно; никто в группе не располагал ни одеялом, ни теплой одеждой. Один из проводников, невысокий узколицый баск, взял с собой немного вина. Его и выпили перед сном.

К полудню следующего дня они достигли самой высокой точки на маршруте. Оттуда открывался прекрасный вид на многие километры вокруг — по правую сторону виднелась синева Атлантического океана, а слева, насколько охватывал взгляд, ряд за рядом простирались крутые возвышенные пики. От этого величественного пейзажа сердце наполнялось восторгом. Джорджу хотелось жить и радоваться и трудно было себе представить, что в этом прекрасном мире сейчас идет самая страшная за все его существование война, в которой в жестокой схватке друг с другом погибают миллионы людей.

Теперь им предстоял сложный спуск по узкой и крутой тропе. Один из проводников все-таки сжалился над Вентурой и стал помогать ему. Это было очень кстати для Джорджа, который уже сам прилично устал.

Часа через полтора они вышли на луг, от которого начиналась пролегавшая вдоль узкого горного ущелья тропинка. Здесь проводники сказали, что это уже испанская территория и что по тропинке Джордж и Вентура через час доберутся до фермы, где и смогут переночевать. На этом они распрощались с ними и вскоре скрылись в лесу.

Джордж и его попутчик шли уже больше трех часов, но никаких признаков фермы ими не просматривалось. Уже зародились сомнения, не сбились ли они с пути. Но вскоре они были остановлены испанским пограничным патрулем…

Испанцы сначала отнеслись к ним дружелюбно. Поместили их в деревенской гостинице, в которой уже жило несколько человек, пришедших в Испанию тем же путем. Беженцы были уверены, что скоро их всех отвезут в Мадрид, где они свяжутся с консульствами своих стран по вопросу об отправке на родину.

Но этого не произошло. В то время тысячи беженцев хлынули в Испанию через французскую границу. Среди них были люди, бежавшие в неоккупированную зону Франции, которым теперь снова пришлось спасаться от немецких захватчиков. Большинство из них было интернировано. Эта же участь постигла и Джорджа Бихара.

Старый полицейский автобус прогрохотал по разводному мосту и остановился перед тяжелыми двойными воротами с парой башен. Это была старинная испанская тюрьма, много повидавшая за несколько веков своего существования. Джорджу не верилось, что он расстается со свободой и через несколько минут станет заключенным этой тюрьмы. В душе он надеялся, что после небольших формальностей, проверки и регистрации документов, его путешествие продолжится дальше, в Мадрид. Наверное, так думали и многие пассажиры автобуса, выходя на большой тюремный двор.

Но вот подошедшие к ним охранники стали отделять мужчин от женщин и две группы повели через решетчатые двери в разные стороны здания. Теперь уже ни у кого не было сомнения, что они попали в тюрьму.

Сидевший за столом охранник записывал данные вновь прибывших, а его коллеги в это время отбирали у них личные вещи. Кто-то спросил у молодого парня с веселыми озорными глазами, ловко выбрасывавшего на пол из рюкзаков и чемоданов рубашки, брюки и ботинки, почему их, беженцев, помещают в тюрьму.

— Вас с каждым днем становится все больше и больше, гостиниц не хватает. Не держать же таких хороших людей под открытым небом, — с улыбкой ответил тот.

После этого вопросов тюремщикам никто не задавал, на другие ответы не рассчитывали.

Камера была вся из бетона — стены, потолок, пол. Никакой мебели, за исключением голых нар. На ночь на семь человек дали два одеяла. Камера не отапливалась, а ночи в конце ноября были прохладными. Спать на нарах, укрываясь только двумя одеялами, все не могли. Тогда молодой поляк Ежи Брыльски предложил положить одно одеяло на пол, лечь на него, прижавшись друг к другу, и укрыться другим. Так потом и спали.

Вскоре их перевели в лагерь для перемещенных лиц Мирандо дель Эбро, где испанское правительство содержало граждан союзнических держав, пытавшихся найти убежище на территории Испании. А через несколько месяцев, после долгих мытарств, забастовки и, голодовки, многих из них, в том числе Джорджа и Ежи, отправили в Англию.

О Ежи и о разговорах с ним в тюремном дворе он вспомнил только через много лет, в мае 1961 года, когда был помещен в лондонскую тюрьму Уормвуд-Скрэбс.

НАЙТИ СЕБЕ МЕСТО В БОРЬБЕ

Как только большой пассажирский пароход стал на рейде порта Гринок, на палубе сразу же появились представители английских иммигрантских властей. Началась проверка документов вновь прибывших репатриантов.

Видимо, путевые документы Джорджа не внушали им доверия, поскольку вместе с группой репатриантов его отвезли в лондонский район Ист-Энд, где поместили в большой кирпичный дом, служивший раньше приютом для престарелых. Там они и провели неделю под охраной солдат гвардейского гренадерского полка.

Ему хотелось поскорее найти мать и сестер, и он был жестоко разочарован тем, что, прибыв наконец в Англию, вновь, уже в который раз, стал заключенным. И это в стране, подданным которой он являлся и боролся вместе с ней с фашизмом!

Каждый день кого-нибудь из заключенных вызывали с вещами и он больше не возвращался. Джордж иногда наблюдал через окно, как кто-либо из этих счастливчиков бодрой походкой спешил к автобусной остановке. Сердце его сжималось от боли, так хотелось выйти из этого проклятого дома, одному, без осточертевших ему за последнее время всяких сопроводителей и охранников, пройтись по лондонским улицам, перекусить в каком-нибудь небольшом кафе, а потом сразу же заняться поиском близких. Но свобода, казавшаяся в двух шагах от него, по-прежнему оставалась недосягаемой.

Когда в их комнату входил охранник, держа в руке клочок бумаги, Джордж думал, что сейчас вызовут его, и рука тянулась к заранее собранному портфелю. Но этого так и не последовало. Оставшимся репатриантам сказали, что их переводят в «Викторианское патриотическое училище».

Столь странное название вызвало много разговоров у будущих обитателей этого заведения. Многие всерьез считали, что там им будут прививать чувство патриотизма, а затем, успешно сдавших экзамен, отпустят на волю. Но на самом деле это училище представляло собой Центр по изучению беженцев и репатриантов с целью выявления среди них немецкой агентуры. Центр не имел ничего общего со своим названием и именовался так, поскольку раньше там помещалось училище по подготовке участников движения Сопротивления на случай вторжения немцев в Англию.

Этот Центр произвел на Джорджа даже более гнетущее впечатление, нежели бывший приют для престарелых. Здание было обнесено колючей проволокой, охраняли его вооруженные солдаты.

На допрос Джорджа вызвали на следующий день после прибытия. В небольшой комнате сидел молодой темноволосый человек в форме капитана контрразведки. Он попросил Джорджа присесть напротив него, держался с ним вежливо, но холодно. Сначала капитан попросил Джорджа все подробно рассказать о себе. Особенно его интересовало, каким образом и при чьей помощи ему удавалось переходить границы. Все это он аккуратно записывал, иногда задавал уточняющие вопросы. Так они работали два дня. На третий день контрразведчик около двух часов задавал Джорджу вопросы о некоторых моментах его путешествия по оккупированным фашистами странам. Очевидно, он делал это с умыслом, чтобы убедиться в отсутствии расхождений в показаниях своего подопечного. После этого Джорджа не вызывали несколько дней, а потом пригласили к начальнику Центра.

Им оказался высокий седой полковник. Он сказал, что удалось найти мать Джорджа, и даже разрешил поговорить с ней по телефону. Но перед тем, как передать Джорджу трубку, попросил маму описать внешность своего сына.

Трудно передать состояние Джорджа, услышавшего через долгие годы разлуки голос матери. Час спустя она была уже в его объятиях…

Первые несколько дней свободной жизни Джорджа в Лондоне прошли в большой суматохе. Наконец-то после долгой разлуки собралась вся их семья. Адель и Елизабет с утра до вечера работали в лондонских госпиталях и дома проводили практически только субботу и воскресенье. В эти дни у них собирались знакомые. Все были заинтересованы неожиданным приездом Джорджа с оккупированного немцами континента и ему по нескольку раз приходилось пересказывать свои приключения.

Джорджу снова нужно было найти себе место в борьбе, которую миллионы людей вели против фашизма. Он узнал, что в Лондоне на Трафальгарской площади существует вербовочный пункт по набору добровольческого резерва ВМФ. Сразу же вспомнились романтические плавания из Голландии в Египет, дежурства у штурвала, умелые и бравые матросы. Выбор был сделан.

Поскольку у Джорджа не было документов об образовании, ему пришлось сдать письменный экзамен по математике и пройти собеседование для проверки знаний и способностей. Затем последовала беседа общего характера с морским офицером, а через несколько недель Джордж получил уведомление о принятии. Там было указано, что в скором времени ему сообщат, куда следует явиться.

Но, по непонятным для него причинам, «скорое время» продлилось почти пять месяцев. Джордж не мог сидеть дома без дела и попросил знакомого своей матери, бывшего полковника нидерландских ВВС Хротэнгхайса, временно трудоустроить его. Тот быстро нашел ему работу в министерстве экономики нидерландского эмиграционного правительства. Оно размещалось в Арлингтон-хаус на улице Сент-Джеймс, и на протяжении почти всего лета и части осени 1943 года Джордж, как заправский чиновник, ежедневно совершал поездки между Нортвудом и Вест-Эндом. К тому же работа была очень скучной и бесполезной, и потом ему всегда было неприятно вспоминать это время. Но именно такая работа помогла Джорджу понять, что он вряд ли сможет преуспеть на рутинной чиновничьей службе.

В это время мать хлопотала об изменении его фамилии. Поскольку он был несовершеннолетним[7], она имела на это право. Ей хотелось, чтобы ее сын; будущий офицер флота, носил истинно английскую фамилию. Так Джордж вместо Бихара стал Блейком.

На флот его призвали только в октябре. Службу начал в Коллингвуде, в большом лагере недалеко от Портмунда. Проведенные там два с половиной месяца были как интересными, так и утомительными. Главным образом в лагере занимались строевой и физической подготовкой.

Джордж Блейк вышел оттуда значительно физически окрепшим и получил так называемую «рекомендацию коммодора», то есть разрешение на прохождение дальнейшего курса — кратковременной службы на тренировочном крейсере. В начале января 1944 года в составе отряда курсантов он прибыл на крейсер «Диомед», стоявший посредине залива Ферт-оф-Форт. Жизнь начинающих моряков изобиловала неудобствами, граничившими с лишениями. В первый же день службы на крейсере многие новобранцы обнаружили, что современное судно перестроено под старину с массой различных неудобств. Потом один офицер сказал Джорджу, что на «Диомеде» специально созданы условия, имитирующие жизнь на море в XVIII веке, насколько это представлялось возможным в современной обстановке, с тем чтобы возродить «дух Нельсона» и привить молодым морякам традиции старого британского флота.

После шестинедельной морской закалки на «судне-ретро» всю группу отправили на два месяца в Лэнсинг колледж — учебное заведение для подготовки офицеров Военно-морского флота. Здесь, кроме специальной морской подготовки, уделяли большое внимание привитию будущим офицерам хороших манер поведения.

Последний этап подготовки Блейк проходил в специальной морской школе, расположенной в фешенебельном здании из стали и стекла. До войны это был отель «Лидо» с ресторанами и плавательными бассейнами. Здесь ему предстояло сдать экзамены на получение офицерского звания.

Это был самый трудный период учебы. Курсантов держали в постоянном и неослабном напряжении. Оно еще поддерживалось и тщательно разработанной системой экзаменов и еженедельных зачетов. Провалившихся немедленно отчисляли. Только две трети курсантов дошли до выпускных экзаменов.

Когда были вывешены итоговые списки, Блейк нашел свою фамилию среди счастливчиков и сразу же пошел получать офицерскую форму.

Прежде чем начать распределение молодых офицеров, перед ними выступил сотрудник Адмиралтейства. Он рассказал им о тех видах военно-морской службы, куда они могут быть направлены с учетом их собственного желания. В числе прочих он также упомянул «специальную службу», но сказал, что не может рассказывать о ней подробно, поскольку это наиболее секретный вид деятельности военно-морских сил.

Джордж почувствовал сильное сердцебиение. «Это же — военно-морская разведка, — подумал он. — Интересная, полезная и полная романтики работа. Именно на этом поприще он должен испытать себя. Ведь по подпольной работе в движении Сопротивления он знаком с конспирацией, владеет иностранными языками».

Решение было принято, Блейк изъявил желание работать в «специальной службе» и должен был ждать одобрения его выбора командованием.

Через неделю на его имя пришло предписание явиться в штаб-квартиру подводного флота ВМС «Долфин» в Портмунде для прохождения «специальной службы». Это немного обескуражило Джорджа. Подводный флот никогда не привлекал его, и он не мог себе представить связь военно-морской разведки с плаванием под водой. Но выбор уже сделан, пути назад не было, и Блейку оставалось только подчиниться предписанию.

«Долфин» находился в большом форте, который еще построили военнопленные из наполеоновской армии. Доложив о прибытии, Джордж узнал, что включен в небольшую группу подготовки водолазов для подводных лодок-малюток. Экипаж этих крошечных лодок состоял из двух человек — водолаза и механика. Корабль доставлял ее как можно ближе к вражескому порту. Затем она должна была пройти через стальную противолодочную сеть и боны[8] заграждения, охраняющие вход в порт, прикрепить магнитные мины к кораблю-цели или к нескольким кораблям, а потом уйти, лучше до взрывов. Водолаз, вышедший в море из такой подлодки, должен протаривать ей путь через заграждения и прикреплять мины.

По сути дела, это была диверсионная работа и к разведке никакого отношения не имела. Таила она в себе много опасности. Но зато какой урон противнику мог нанести только один такой водолаз! Вряд ли обыкновенный морской офицер может похвастаться, что он в одиночку потопил один, а то и несколько вражеских военных кораблей. Вот где можно сполна рассчитаться с фашистами.

Освоение новой военной профессии увлекло Джорджа. Обучение проходило под постоянным наблюдением врача, так как основное внимание уделялось развитию выносливости. Поэтому требовался медицинский контроль, чтобы выяснить, как реагируют будущие диверсанты на длительное пребывание под водой.

После нескольких недель тренировки в глубоком бассейне на базе «Долфин» и в близлежащей бухте, группу должны были перевести на один из островов у западного побережья Шотландии, чтобы начать обучение на настоящих подводных лодках-малютках. Но перед этим курсантов ждала серьезная проверка — погружение с водолазным снаряжением на глубину тридцать метров. На этой глубине давление воды таково, что нередко человек теряет сознание. Естественно, что такие лица не пригодны к профессии подводных диверсантов.

К сожалению, к ним относился Джордж Блейк. Вместе с двумя курсантами он был отстранен от обучения. Джордж, конечно, понял это правильно: у каждого человека — есть свой предел выносливости и не каждый пригоден к столь сложной работе водолаза на большой глубине. Обидно было только то, что такое испытание не провели раньше, еще до начала учебы, чтобы не отнимать у людей силы, время и надежды.

МЕЧТЫ СБЫВАЮТСЯ

Блейку не были известны планы командования в отношении себя. Пока его оставили вахтенным офицером «Долфина». Находясь на дежурстве, он ходил по дебаркадеру[9] с длинной подзорной трубой под мышкой, перебрасываясь шутками с миловидными девушками из женских вспомогательных подразделений, обслуживавших моторные катера. В его обязанности входил контроль за тем, чтобы в установленное время поднимали и спускали флаг, в нужных случаях звучал горн и раздавался свисток боцмана, когда командиры кораблей прибывали на дебаркадер или покидали его. Это была скучная и даже где-то тупая работа. Но Джордж понимал, что занимает такую должность временно. Ему, молодому и перспективному офицеру, наверняка скоро найдут место, на котором он сможет проявить себя, быть полезным в борьбе с фашизмом.

И действительно, вскоре его вызвал к себе командир «Долфина». Разговор был очень кратким. Он спросил Джорджа, как тот относится к быстроходным катерам и живой работе. Тот понял, что речь идет о его переводе в действующий флот, и выразил свое положительное отношение к этому. Потом командир направил его в одно из служебных зданий ВМС под названием «Куин Энн» и сказал, что там его ждут. И действительно, в «Куин Энн» его встретил капитан 3-го ранга и без каких-либо комментариев направил по адресу Пэлэс-стрит.

Там с ним долго по очереди беседовали несколько офицеров. Интересовались его бегством из Нидерландов, образованием. Потом его представили седому человеку в штатском, который, очевидно, перенес серьезное заболевание, поскольку сидел в инвалидном кресле-коляске. Они вместе еще раз побеседовали с Блейком по некоторым вопросам биографии, которую он недавно изложил для них в письменном виде. Затем его попросили вновь прийти после обеда.

«Почти год служу во флоте, был отобран для выполнения специальных операций. Неужели для того, чтобы сделать меня простым офицером на торпедном катере, нужно проводить со мной столько бесед, задавать десятки вопросов, ответы на которые я уже по нескольку раз давал в том же военно-морском ведомстве?» — думал Джордж, заканчивая обед в небольшом лондонском ресторане. Блейк надеялся, что его ждет последняя беседа и он получит назначение. Но этого не случилось. С Джорджем опять говорило несколько человек в форме и в штатском, но теперь уже некоторые из них вели беседы с ним на голландском и на французском языках. Ему предстояло также заполнить множество различных анкет, где фигурировали уже надоевшие вопросы.

И вот его пригласили пройти в большой зал, посередине которого стоял длинный полированный стол. По одну его сторону сидели пять человек. Двое были в штатском, один в форме вице-маршала ВВС и два бригадных генерала. Джорджу предложили сесть по другую сторону стола.

За полчаса члены комиссии забросали его вопросами. Джордж старался отвечать на них как можно четче и спокойнее. Постепенно он стал понимать, что речь идет не о службе на быстроходных катерах. Может быть, его хотят взять в военно-морскую разведку или в службу по связи с союзническими ВМС? По крайней мере, туда, где нужно знать несколько иностранных языков. Было бы естественным спросить, что же, в конце концов, за работа ему предстоит? Но в тот момент он посчитал это лишним. Как истинный английский офицер, Блейк готов был служить там, где ему прикажут.

Наконец, наступил момент, когда Джорджу объявили, что он принят и ему надлежит на следующий день явиться к десяти часам утра по адресу: Бродвей-стрит, 54 в распоряжение майора Сеймура. Информации о характере предстоящей работы он так и не получил.

Майор встретил Джорджа очень радушно. Он оказался одним их тех офицеров, который ранее беседовал с ним по-голландски. На этот раз новый шеф Блейка не стал тратить время на разговоры и повел его в кабинет начальника управления полковника Кордо.

Кабинет полковника «охранялся» тремя секретаршами. В его приемной сидели две хорошенькие блондинки и высокая, очень худая женщина средних лет в очках и с выступающими вперед зубами. Последняя вполне могла позировать художнику для карикатуры на чопорную английскую старую деву. Но это первое впечатление было ошибочным. Как в дальнейшем убедился Джордж, она оказалась очень приятной и энергичной женщиной.

Сам полковник Кордо был невысокого роста полный человек с бледно-голубыми глазами и торчащими усами. Говорил он по-военному, громко и отрывисто.

Кордо, едва успев пожать Блейку руку, сразу же сообщил ему, что тот является теперь офицером английской Сикрет Интеллидженс Сервис (СИС), в здании которой и находится. Работать будет под руководством майора Сеймура в нидерландском отделе, имеющем кодовое обозначение «Пи-8». Отдел этот входит в управление Северного района, возглавляемое самим полковником. А управление, кроме Нидерландов, занимается всеми скандинавскими странами и Советским Союзом.

Начальник управления не стал вдаваться в подробности новой работы Блейка, но подчеркнул, что ему оказали большое доверие, приняв в разведку. Он также сказал, что в ближайшие дни Джорджа направят на курсы парашютистов под Манчестером.

После разговора с полковником он долго не мог прийти в себя. Все услышанное с трудом укладывалось в голове. Несомненно, для Джорджа это была большая удача. Раньше он даже не осмеливался и мечтать о том, чтобы стать сотрудником СИС, этого легендарного сосредоточения тайной власти, окутанного секретностью и оказывающего, по всеобщему мнению, огромное влияние на события в мире.

Заместителем майора Сеймура был капитан-лейтенант добровольческого резерва ВМС Дуглас Чайлд, высокий дородный человек с крупными и грубыми чертами лица, много лет прослуживший в английской разведке. В отличие от большинства офицеров СИС, выходцев из привилегированных кругов, Чайлд был сыном рыбака. Служил матросом на торговом флоте, потом выучился на капитана дальнего плавания. Имея отличные способности к языкам, Чайлд вскоре стал хорошо говорить по-голландски и по-немецки. В результате в начале тридцатых годов на него обратила внимание английская разведка, с которой он и стал сотрудничать.

Когда началась война, Чайлд, будучи офицером запаса английских ВМС, стал оперативным работником гаагской резидентуры СИС, официально числился сотрудником военно-морского атташата Великобритании. В Нидерландах ему пришлось пережить те же события, что и Джорджу. Во время нападения на город немецких парашютистов Чайлд получил тяжелое ранение и в госпитале ему ампутировали ногу. Потом он был интернирован и только через два года, в числе других официальных британских представителей, обменен на группу немецких дипломатов, которых война застала в различных владениях Англии. Этот, ходивший на протезе, добрый и отзывчивый человек хорошо относился к Джорджу и стал его наставником и старшим товарищем. Он помогал ему освоить новый участок работы, делился своими знаниями и опытом. Джорджу удалось многое перенять у него, узнать о некоторых тонкостях и нюансах разведывательной деятельности, что очень пригодилось ему в дальнейшем.

Работа по подготовке агентуры занимала у Блейка много времени. Точнее выражаясь, это даже была не подготовка, радиоделу, прыжкам с парашюта их обучали специальные инструктора. Джордж как бы являлся опекуном этих разведчиков. Он доставлял их на занятия, обеспечивал им бытовые условия в период подготовки, время от времени ходил с ними в кино и рестораны. А самое главное, отвечал за то, чтобы у них было все необходимое для заброски, включая снаряжение и фиктивные документы. Джордж тщательно проверял, чтобы перед отправкой разведчик был одет во все голландское, при нем не осталось английских денег, автобусных или билетов в кино. По желанию каждый из них мог получить от него таблетку, вызывающую мгновенную смерть. Некоторые брали. Только каждый раз Джорджу очень трудно было говорить своим подопечным, что у него есть такие средства. Хорошо зная обстановку в Нидерландах, а также в ряде сопредельных стран, Блейк принимал участие в разработке легенд для этих разведчиков.

Как только немецкие войска в Нидерландах сложили оружие, Сеймур, получивший к тому времени звание подполковника, был направлен резидентом СИС в Гаагу. Чайлд перешел в разведывательное управление штаб-квартиры ВМС Великобритании в Германии. Блейк на какое-то время стал как начальником, так и единственным оставшимся сотрудником отдела «Пи-8» СИС. Уже не нужно было готовить разведчиков для нидерландцев, и он ждал реорганизации, о которой в СИС говорили все.

И действительно, отдел возвращался к своей привычной довоенной роли лондонского Центра по руководству резидентурой в Гааге. Джордж получил назначение в нидерландскую столицу, где вместе с Сеймуром должен был начать кропотливую и ответственную работу по воссозданию агентурной сети.

Принадлежавший СИС торпедный катер, с множеством документов и досье в специальных сейфах, перевез Джорджа через Ла-Манш. В прекрасный летний день он стоял на палубе приближавшегося по новому каналу к Роттердаму судна и смотрел, как бежали назад маленькие домишки, выстроившиеся вдоль дамбы, проплывали серые церкви, выдержавшие столько штормов и видевшие множество поработителей, приходивших и уходивших. Джордж вернулся в Нидерланды, снова ставшими свободными.

Но работать на родине ему предстояло недолго. В сентябре Блейка отозвали в Лондон, чтобы снова заняться «Пи-8». Вскоре отдел был объединен с французским и бельгийским отделами и получил индекс «Пи-1». Джордж занял в нем второй по значению пост и отвечал за нидерландскую резидентуру. Работа в основном носила административный характер и сводилась к переоценке и ликвидации значительной части агентурного аппарата военного времени и свертыванию тесного сотрудничества с бывшими союзниками.

Это был период приспособления к новым условиям, к новому стилю и темпу работы всей секретной службы в целом и каждого его сотрудника в отдельности. Руководство СИС исподволь присматривалось к новой расстановке сил в мире, создавшейся в результате войны, и организовало структуру новой службы, отвечающей требованиям современности. В коридорах СИС уже шептались о том, что основными целями английской разведки в будущем станут Советский Союз и коммунистическое движение. И что уже имеется строго засекреченный отдел с таинственным индексом «Икс», занимающийся операциями против бывшего союзника. Говорили, что начальником отдела назначен некто Филби, один из самых блестящих умов СИС.

Тогда Джордж Блейк не знал, что его с этим человеком, единомышленником и соратником по борьбе, более чем через двадцать лет судьба сведет в Москве, а потом их будут связывать долгие годы крепкой мужской дружбы. А пока они еще не были знакомы друг с другом.

КОГДА СОЮЗНИК СТАНОВИТСЯ ВРАГОМ

Пятого марта 1946 года в американском городе Фултон Уинстон Черчилль произнес речь, смысл которой заключался в том, что человечество должно объединиться под англо-американским руководством и силой ликвидировать главную угрозу безопасности всех народов, которой, по мнению премьер-министра Англии и его партнеров из Вашингтона, являлся Советский Союз.

Такой крен в политике английского правительства произвел на Блейка сильное впечатление. Мысль о том, что Россия теперь уже не союзник, а главный противник его страны, никак не могла уложиться в сознании. Всю войну он внимательно следил за борьбой советского народа с фашизмом, радовался успехам русских, был убежден, что основной вклад в победу над гитлеровской Германией внес СССР.

Для него Россия была загадочной и интересной страной. До войны он мало слышал о ней. Потом со страниц газет не сходили названия русских городов, мужественно сопротивлявшихся фашистским ордам. Джордж считал, что после победы над фашизмом союзники забудут свои старые розни с русскими и начнут развивать отношения с СССР. А теперь… Он, как разведчик, должен вести борьбу с Советским Союзом, несмотря на свои симпатии к этой стране и ее народу.

В это время Блейк собирался в Гамбург. Новым назначением он во многом был обязан Дугласу Чайлду, теперь уже капитану 3-го ранга. В начале 1946 года Чайлд приехал в Лондон, чтобы внести предложение, непосредственно касающееся Джорджа. Дело в том, что одно из подразделений военно-морской разведки, которое во время войны специализировалось на стремительных десантно-диверсионных операциях с целью захвата «языков» и документальной информации, завершило свою работу. То, что осталось от этого подразделения, находилось в Гамбурге и занималось работой с бывшими офицерами германского флота. Направление работы было крайне интересным для СИС, и Чайлд предложил назначить Блейка, как человека знакомого с флотом, начальником этой группы и использовать ее для проведения разведывательных операций. Хотя в Гамбурге уже имелась резидентура СИС, было решено, что группа Блейка будет действовать параллельно с ней. В конце марта Джордж уже приступил к работе. Группа, в которой под прикрытием руководителя находился Блейк, называлась «Передовое подразделение королевских ВМС». Она занималась допросами офицеров немецкого подводного флота, получая сведения об их преступлениях во время войны. Некоторых отправляли в лагеря для военнопленных, где они ожидали суда, других оправдывали.

Джордж должен был изучать этих людей на предмет их привлечения к сотрудничеству. Это была хорошая возможность для СИС пополнить свою агентурную сеть в Гамбурге. Люди соглашались сотрудничать с разведкой за освобождение от судебной ответственности, а порой и за пару блоков сигарет. За сравнительно короткое время Блейк завербовал несколько бывших высокопоставленных сотрудников немецких ВМС и вел с ними активную работу. Цель этой работы заключалась в том, чтобы вовремя обнаружить заговор среди морских офицеров против английских оккупационных войск. Немецкие подводники считались наиболее фанатичными нацистами.

Подразделение размещалось в красивой большой вилле с садом, спускавшимся к Эльбе. В распоряжении Джорджа был прекрасно говорящий по-немецки писарь ВМС. Блейк также получил автомобиль с водителем, морским пехотинцем, располагал большим запасом продовольствия, спиртных напитков и сигарет, которые использовались в служебных целях. Встречи с агентурой он часто проводил на этой вилле.

К лету 1947 года Блейк смог создать две агентурные группы из бывших немецких офицеров по работе в советской зоне. Но они действовали неэффективно, может быть, отчасти и потому, что Джордж не проявлял усердия в руководстве ими.

Его душа не лежала к этой работе. Джордж считал, что основной задачей разведчика является получение информации о подрывной деятельности в отношении его страны. На основании имевшейся у него информации он пришел к заключению, что в советской зоне в Германии не ведется подобной деятельности. Поэтому Блейк нацеливал многих своих агентов на получение сведений об активности бывших нацистов в Гамбурге, считая, что именно в этой среде могут быть люди, вынашивающие враждебные замыслы в отношении Англии.

Блейк был антифашистом. И теперь, уже после разгрома гитлеровской Германии, он не мог смириться с тем, что возрождался милитаристский дух в стране, которая на протяжении тридцати лет дважды ввергала европейские народы в пучину бедствий.

Но он служил в английской разведке и должен был выполнять приказы своего руководства. А они в последнее время сводились, главным образом, к усилению работы по агентурному проникновению в советские учреждения в Восточной Германии.

СПЕЦИАЛИСТ ПО РОССИИ

Интерес к русскому языку стал проявляться у Джорджа еще в школьные годы. Имея хорошие лингвистические способности, он считал, что должен овладеть русским. Ведь это был язык Толстого, Достоевского, Чехова. Еще школьником он читал Шекспира, Диккенса, Бальзака. Хотел в подлиннике познакомиться и с великими творениями русской литературы. Но тогда, в довоенных Нидерландах, практически невозможно было найти самоучитель или учебник русского языка.

О своей мечте Блейк вспомнил в Гамбурге, когда познакомился с пожилой русской эмигранткой. Она согласилась давать ему уроки языка, за которые он расплачивался с ней консервами. Через несколько месяцев удалось освоить азы грамматики, выучить сотни полторы слов. Трудно сказать, смог бы он выучить русский, не произойди один, как тогда казалось, малозначительный случай.

В Гамбург, совершая инспекционную поездку по резидентурам в Германии, прибыл один из руководящих сотрудников СИС, капитан 1-го ранга. Он остановился на вилле Блейка и как-то, беседуя с ним в его кабинете, увидел на письменном столе учебник русской грамматики.

— Изучаете русский? — спросил он Джорджа, бегло просматривая книгу.

— Да, стал брать уроки.

— И как успехи?

— Пока не могу похвастаться. Язык сложный, нужно много времени, а его, сами знаете, на этой работе не бывает.

— Все равно не бросайте. Нам не хватает специалистов с русским языком и, думаю, еще долго не будет хватать.

Об этом минутном диалоге Блейк вскоре забыл. Вспомнил только в августе 1947 года, когда его вызвали в Лондон и предложили пойти на специальные курсы русского языка при Кембриджском университете. Тогда он и узнал, по чьей инициативе получил новое назначение. Трудно сказать, как бы вообще сложилась его дальнейшая судьба, не оставь он тогда на своем столе учебник.

В Кембридже сотрудники СИС, представленные там как английские дипломаты, учились по программе факультета славянских языков. Их положение в университете ничем не отличалось от жизни обычных студентов.

Джордж попал в группу к декану факультета доктору Елизавет Хилл, подготовившей несколько поколений русистов и много сделавшей для пропаганды изучения русского языка в Англии. Отец у Хилл был англичанином, мать — русская. Оба языка стали ее родными. Но внешне она совершенно не походила на англичанку. По тогдашнему представлению Блейка, Хилл выглядела как типично русская женщина — полная, коренастая, с широкоскулым лицом, обрамленным густыми каштановыми волосами, которые укладывала в пучок.

Это была незаурядная личность, с довольно необычным подходом к жизненным проблемам, с большим энтузиазмом относившаяся к своему предмету, умевшая увлечь им и студентов.

Джордж не составил исключения. Он сразу же увлекся русским языком, изучал его с большим желанием и упорством.

Учеба в Кембридже стала для Блейка периодом напряженной работы. За восемь месяцев нужно было приобрести хорошие знания русского языка. Он получал возможность приобщиться к богатейшей сокровищнице русской литературы. Первым прочитанным им литературным произведением на русском языке стала «Анна Каренина» Л. Н. Толстого. Потом он прочитал «Детство» М. Горького и другие книги. Он начал лучше понимать русский народ, у него проявился интерес и любовь к его обычаям и традициям. Постепенно этот интерес перерос в настоящее восхищение добрым и великодушным народом, его героизмом и мужеством в длившейся веками борьбе с иноземными захватчиками.

Джорджу нравился Кембридж с его старинными зданиями и церквами, узкими улицами и веселыми кафе. Царившая там средневековая атмосфера пленила его. Потом он с удовольствием вспоминал тихие часы, проведенные за чтением в уединенном уголке у окна библиотеки иностранных языков, откуда был виден готический шпиль церкви и куда доносились звуки колокола, а иногда и органа.

Но настало время прощаться с этим, милым его сердцу, местом. Окончив курс на отлично, Джордж получил возможность пройти трехнедельную языковую практику. Вместе с одним из своих студентов он поселился в доме русского эмигранта, бывшего князя, проживавшего в небольшой деревушке недалеко от Дублина.

Джорджу было интересно общаться с князем и его женой, высокой, статной, надменной женщиной, происходившей из знаменитого рода Бибиковых. Он радостно осознавал, что понимает русский язык и русские понимают его.

Очень сожалел, что уровень его подготовки пока не позволяет свободно общаться и он не может поговорить с ними о России, узнать много интересного для себя. По-английски он тоже не мог сделать этого, супруги знали его недостаточно хорошо.

Но главная цель достигнута, основа языка была заложена. Нужно еще серьезно обогатить лексику, улучшить произношение. Но Джорджа это не пугало. Занятия русским языком доставляли ему удовольствие.

ВЫБОР СДЕЛАН

По возвращении в Лондон он узнал, что его направляют «под крышу» в министерство иностранных дел. В вышедшем 1 сентября 1948 года ежегоднике британского внешнеполитического ведомства Джордж Блейк значился сотрудником департамента Дальнего Востока в ранге вице-консула. Его ждала работа разведчика под прикрытием паспорта дипломатического сотрудника одного из загранпредставительств Великобритании.

Была открыта резидентура СИС в Сеуле, руководителем которой назначили Джорджа Блейка. Новая должность и перспектива работы в Корее не привели его в восторг. Этот регион никогда не привлекал Джорджа. Он больше тяготел к Европе, был хорошо знаком с послевоенными проблемами европейских государств, разбирался в сложившихся в них политических ситуациях. Но назначения в разведке определяются прежде всего интересами самого ведомства, а не желаниями и склонностями его сотрудников. Эту истину Блейк усвоил давно и поэтому воспринял решение своего руководства как должное.

Заместитель начальника СИС в беседе с ним сказал, что, кроме получения информации о положении в Корее, перед сеульской резидентурой ставились задачи по созданию агентурной сети на советском Дальнем Востоке, в особенности в районе Владивостока. Для этого, по мнению руководства СИС, резидент в Сеуле должен владеть русским языком. Выбор на Блейка пал еще и потому, что он не обременен женой и детьми. А это немаловажный фактор в условиях страны, где в любой момент может разразиться война.

Рождество Джордж отметил в Лондоне в кругу родных и близких. Но фактически это было прощание с ними. Через несколько дней он вместе с помощником прибыл в Сеул.

Джордж любил в сумерках побродить по улицам Сеула, наполненным доносившимся из восточных ресторанов ароматом приготовляемой пищи. Он наблюдал за работой медников, терпеливо выковывавших посуду, за уличными торговцами, разложившими на тротуаре свои товары. По улицам, в поисках американцев и корейских толстосумов, прогуливались ярко накрашенные представительницы самой древней профессии. К шикарным ресторанам и кабаре подъезжали огромные, сверкающие американские машины, из которых выходили улыбающиеся и довольные бизнесмены.

Достаточно было пройти два квартала, чтобы очутиться в совершенно другом мире, где царила нищета, голод, болезни. Там Джордж сразу же оказывался в окружении толпы нищих, одетых в грязные лохмотья и выставляющих напоказ гноящиеся раны и искалеченные конечности. В Сеуле их были тысячи. И особенно несчастными выглядели дети.

Работа английского разведчика тяготила Блейка. Джордж всегда считал себя борцом за справедливость, равенство и счастье людей. Для осуществления этих целей в юности он готовился стать священником, ради этого выбрал опасный путь антифашиста-подпольщика, а потом, чтобы вложить свою лепту в окончательное уничтожение нацизма на планете, пошел в английские ВМС, а затем в СИС. С фашистскими фанатиками он боролся после войны в Нидерландах и в Гамбурге, считал, что, как разведчик, выполняет важную и благородную цель. А с кем он борется теперь?

25 июня 1950 года в Корее начались военные действия. Большинство сотрудников английской миссии в Сеуле было эвакуировано в Токио. Осталось три человека, включая посланника Вивиана Холта и Блейка. Связь с Лондоном прекратилась.

Через четыре дня северокорейские войска заняли Сеул. По радио в программе Би-Би-Си передали о полной поддержке Великобритании Соединенных Штатов в их войне в Корее и о готовности Лондона направить на помощь американцам свои войска.

Вскоре весь состав английской дипломатической миссии интернировали, как граждан страны, воюющей против Кореи, и вместе с семьюдесятью другими иностранцами направили на север Корейского полуострова.

Под Пхеньяном их поместили в большой дом, бывшую школу или сиротский приют. Время тянулось мучительно долго, кроме уборки помещения интернированным не поручали никакой работы. В их распоряжении была только одна книга на английском языке, «Остров сокровищ» Жюль Верна, которую читали по очереди англичане и американцы.

Джорджу повезло, для него нашлись книги на русском языке — произведения Чехова, Горького и несколько работ В. И. Ленина. Он долго и внимательно читал их, некоторые по два-три раза, часто заглядывая в словарь. Особенно скрупулезно он изучил работу В. И. Ленина «Что делать?».

Джорджа постоянно одолевали мысли о дальнейшей судьбе. Все идет к тому, что интернированных скоро освободят. Сможет ли он продолжить работу в английской разведке, разделяя взгляды противников капиталистической системы, проникнувшись верой в правоту марксистской идеологии, осуждая политику своего правительства и его американских союзников? Каково ему будет вести подрывную работу против Советского Союза и восточноевропейских стран, действия которых он понимает? Можно, конечно, уйти из «Сикрет интеллидженс сервис». Но именно там он сможет оказать наиболее эффективную помощь в деле воплощения тех идеалов, в которые он поверил. Решение было принято. Джордж понимал, какую пользу может принести информация о подрывной деятельности против тех, кто стал его единомышленниками.

Блейк, как профессионал, знал, что на севере Кореи должны быть представители советской разведки, оказывающие помощь в работе своим союзникам. Теперь в его задачу входило, не вызвав подозрения других интернированных, выйти на одного из таких людей. И это ему удалось.

Они говорили долго. Джордж Блейк сразу сказал, что противоречит его взглядам, и что он готов оказать помощь Советскому Союзу и пойти ради этого на любой риск.

Он понимал, что совершил решительный шаг и теперь ему предстоит сложная и опасная работа. Каждую минуту его будет подстерегать опасность, любое неверное действие или оплошность могут привести к провалу, полностью перечеркнуть его жизнь. Но Джордж Блейк шел на это сознательно. Он был убежден, что работа в советской разведке даст ему возможность вести борьбу за ставшие теперь его собственными гуманистические, демократические идеи.

ПЛАНЫ СИС ОСТАЮТСЯ НА БУМАГЕ

Специальный самолет ВВС Великобритании апрельским утром 1953 года подрулил к главному зданию аэропорта Абигдон. На ступеньках у входа в зал ожидания расположился небольшой оркестр, и как только к самолету подали трап, зазвучал национальный гимн.

А рядом с оркестрантами стояли те, кто многие годы ждал своих сыновей, мужей, братьев, толком не зная об их судьбе, постоянно переживая и думая о них. Они не скрывали друг от друга волнение и были счастливы, что после долгой разлуки скоро смогут принять в объятия своих близких.

И вот, наконец, на трапе появилось шесть мужчин. Сначала они в нерешительности замешкались, а потом побежали вниз. Скоро все перемешалось. На асфальт попадали мужские и женские шляпы, платки и сумки. Люди обнимались, смеялись, плакали.

Высокий бородатый мужчина в сером длинном пальто крепко прижал к своей груди хрупкую женщину, еле сдерживавшую слезы. Джордж был безмерно счастлив после более чем четырехлетней разлуки встретиться с матерью. Взяв ее под руку, он уже хотел присоединиться к радостной толпе, двинувшейся в зал ожидания, как вдруг заметил стоявшего рядом пожилого аккуратно одетого мужчину, который приветливо улыбался ему.

— С благополучным возвращением, господин Блейк, — сказал он и, протянув Джорджу руку, назвался личным представителем начальника СИС. Потом, вручив ему конверт с деньгами и попросив через два дня явиться в комнату номер 070, он вежливо раскланялся и удалился.

Джорджу было известно, что эту комнату занимают представители службы безопасности СИС. Вызов к ним не удивил его, он понимал, что первым делом СИС осуществит его тщательную проверку. Почти три года он находился вне контроля своего руководства, фактически был в плену, и его лояльность теперь под сомнением. Нужно быть готовым ко всему. Могут задавать провокационные вопросы-ловушки, его сведения будут тщательно сопоставляться с информацией, полученной от находившихся вместе с ним английских представителей. И каждое несоответствие сыграет против него.

Блейк еще раньше думал о предстоящей беседе с контрразведчиками. Он попытался спрогнозировать вопросы, которые могут задать ему, и подготовился к ответам на них. Продумал, какую информацию о нем получит контрразведка от лиц, интернированных вместе с ним. Он был твердо уверен, что никакие сведения о его контакте с представителем советской разведки не могут попасть англичанам, поэтому без малейшего волнения переступил порог штаб-квартиры СИС.

В той самой комнате его приветливо встретили двое приятных молодых мужчин. Они улыбались и были исключительно дружелюбны. Через несколько минут все трое уже пили кофе и смеялись, словно вновь встретившиеся старые друзья. Но это длилось недолго, вскоре контрразведчики перешли к делу. Они подробно опросили Блейка об обстоятельствах захвата миссии в Сеуле в июне 1950 года, о его пребывании в Северной Корее. Один из собеседников, не сменяя на лице дружеской улыбки, стараясь подчеркнуть свое понимание злоключений Джорджа, задавал вопросы, каждый из которых носил глубокую смысловую нагрузку, касающуюся тех или иных моментов нахождения Блейка под контролем северных корейцев. Другой сотрудник вел запись беседы, время от времени уточняя некоторые детали.

Беседа длилась два часа. Джорджа спрашивали о подробностях допросов, которым его подвергали в КНДР. Их особо интересовало, применялись ли в отношении его пытки, принуждения или шантаж.

Джордж категорически отрицал это. Сказал, что обращение с ним было нормальное, и тяжелые условия жизни объясняются не жестоким обращением властей, а тяготами войны, нищетой в стране и невероятными по своим размерам разрушениями, причиненными налетами американской авиации. Касаясь своей деятельности резидента, он заявил, что задолго до захвата миссии вместе с помощником уничтожил шифры и все документы СИС, в связи с чем у представителей спецслужб КНДР не могло быть никаких оснований считать его сотрудником разведки. Беседа была перенесена на следующий день. Теперь уже коллег Блейка интересовали исключительно вопросы разведывательного характера. Джорджа спрашивали о китайских линиях коммуникаций в Северной Корее, об условиях эксплуатации транссибирской железной дороги, по которой группа бывших интернированных возвращалась домой. Очевидно, результаты бесед полностью удовлетворили этих сотрудников, поскольку, прощаясь, они попросили его явиться в понедельник в отдел Дальнего Востока СИС.

Вскоре он был принят начальником СИС Синклером, высоким худым шотландцем, напоминавшим своей угловатостью и аскетической внешностью просветерианского священника. Добрые голубые глаза за очками с роговой оправой и мягкий голос придавали его облику еще и сходство с безупречным отцом семейства.

— Счастлив видеть вас опять с нами, Блейк, — сказал он, поднимаясь из-за стола. — Я прочитал отчет о ваших приключениях, но все же хочу побеседовать с вами лично. Не будете возражать, если я поинтересуюсь некоторыми деталями вашей жизни в Корее. Хотя эти мытарства вряд ли можно считать жизнью.

— Я готов ответить на любые ваши вопросы, сэр. Синклер расспросил Блейка об условиях их быта в период интернирования, об отношении к нему в КНДР. Джордж постарался четко излагать свои ответы, пытался быть предельно лаконичным, чтобы не дать возможность шефу ухватиться за какую-нибудь лишнюю фразу и обратиться к нему с новым вопросом. Он знал, что Синклер только внешне создает впечатление добродушной и даже, можно сказать, простоватой личности. Это был хитрый и коварный человек, любивший сыграть под «своего парня», расположив к себе этих людей, войти к ним в доверие и использовать это в своих интересах. Поэтому Джордж в беседе с ним руководствовался усвоенной еще в голландском антифашистском подполье истиной — чем более лаконично ты отвечаешь на вопросы, тем меньше тебе их зададут.

Дослушав Блейка, шеф заметил печальным голосом.

— Жаль, что вы не сумели вырваться оттуда. Провели впустую три года. Могли бы уехать вместе с другими дипломатами в Токио.

— Простите, сэр, но на этот счет у меня не было никаких указаний и я действовал в соответствии с инструкциями СИС.

— Да, да, конечно, — сказал Синклер. Джорджу показалось, что этот ответ понравился ему.

Поговорив с Блейком на общие темы, шеф, однако, попросил его подробно написать о том, что с ним произошло в начале войны, какие действия тот предпринял, каковы были обстоятельства его ареста и условия заключения в Северной Корее.

— Как только закончите свой отчет, — сказал Синклер на прощание Джорджу, — вам будет предоставлен отпуск на несколько месяцев, а тем временем решится вопрос и о вашем новом назначении.

Но об этом Блейку удалось узнать раньше.

Департаментом кадров в то время руководил Джордж Пинни, веселый добродушный человек лет сорока, своими розовыми щечками и ясными голубыми глазами напоминавший здорового английского ребенка. В СИС Пинни пришел еще до войны, некоторое время возглавлял резидентуру в Лиссабоне, потом стал отвечать за кадры разведки. Блейк знал его еще до своей поездки в Сеул, и тот довольно-таки неплохо к нему относился. Может быть, поэтому Пинни, увидев своего тезку в коридоре, попросил его зайти к нему.

Этот человек всегда одевался со вкусом и сейчас на нем был элегантный темно-серый костюм, облегавший его плотную фигуру настолько успешно, что можно было безошибочно определить работу лучших лондонских портных. Все, от аккуратно подстриженных и тщательно уложенных светлых волос и до блеска начищенных дорогих ботинок Пинни, говорило о его процветании и респектабельности.

Пинни предложил Джорджу расположиться в одном из двух мягких кресел у журнального столика. Сам сел рядом.

Сначала Блейк подумал, что у шефа департамента кадров тоже возникли вопросы по его пребыванию в Корее и ему снова придется возвращаться к теме, которая уже порядком надоела. Но этого не произошло. После нескольких дежурных вопросов о самочувствии и настроении Джорджа, Пинни рассказал ему о его перспективе.

Оказалось, что вопрос о новой должности уже решен. Пинни конфиденциально сообщил ему, что после окончания отпуска, в начале сентября, он уже сможет приступить к работе заместителем начальника очень секретного и сравнительно нового отдела под кодовым названием «Игрек», занимающегося техническими операциями, то есть разведкой с применением техники подслушивания. Это решение во многом продиктовано тем, что Блейк владеет русским языком, поскольку основным объектом внедрения оперативной техники СИС являются советские учреждения за границей. Пинни подчеркнул, что этот отдел находится в центре внимания руководства СИС и Джорджу придется постоянно контактировать с ним.

В конце беседы, прощаясь с Джорджем, Пинни предупредил, что его обязательно вызовет Синклер или его заместитель и побеседует о новом назначении. Но вопрос в принципе уже решен.

Трудно сказать, что побудило шефа кадров разведки пойти на некоторое нарушение служебной этики, раскрыв перед Блейком планы руководства СИС в отношении его. Видимо, назначение тридцатилетнего сотрудника на столь важный и ответственный пост, который давал ему хорошую перспективу дальнейшего служебного роста, произвело впечатление на Пинни, и тот, на всякий случай, решил стать «своим» для преуспевающего руководящего работника английской разведки.

Отдел «Игрек» был создан около года назад. Места в штаб-квартире СИС на Бродвей-стрит ему не досталось. Поэтому для нового подразделения разведки подыскали особняк в одном из наиболее фешенебельных районов Лондона по адресу: Карлтон Гарденс, 2. По соседству с ним находилась резиденция тогдашнего министра иностранных дел Великобритании Энтони Идена.

Новый отдел получил великолепный старинный дом с мраморным вестибюлем, канделябрами и монументальной лестницей с позолоченными перилами. По ней Джордж впервые поднялся 1 сентября 1953 года, когда шел на третий этаж в большую светлую комнату, видимо, переделанную из спальни в кабинет начальника отдела «Игрек».

Полковник Джимсон не был ветераном СИС. В разведку он пришел после демобилизации из армии. Будучи кадровым офицером, он перед отставкой командовал ирландским гвардейским полком. Каждый дюйм его высокой прямой фигуры выдавал в нем гвардейца. Всегда строго и элегантно одетый, он в свои пятьдесят лет был привлекательным мужчиной, имел светские манеры.

Когда Джимсон закончил недолгий разговор с Джорджем, разъяснив ему обязанности в отделе, тот сразу же понял, что этот человек новичок в СИС, дилетант в вопросах разведки, к своей работе относится с некоторой долей презрения и беспристрастности, присущими пришедшему со стороны непрофессионалу, который привык к более прямым и открытым действиям солдата. А это означало что на Блейка, как на разведчика-профессионала, придется основная тяжесть всей работы в отделе, а шеф будет исполнять главным образом организационные и представительские функции. Такой расклад устраивал Джорджа. Он понимал, что новый начальник не будет связывать ему руки и предоставит значительную свободу действий. А это обеспечивало ему полный доступ к секретам столь важного отдела, деятельность которого направлена против Советского Союза и других восточноевропейских стран.

Районом проведения самых важных операций отдела была в то время Австрия. Именно здесь СИС стала целенаправленно использовать оперативно-технические средства для получения разведывательной информации.

Но венская резидентура СИС не могла похвастаться своими успехами. Советские учреждения в Австрии оказались твердым орешком для английских шпионов. Строгая дисциплина, надлежащий режим безопасности не позволяли ни английским разведчикам, ни ее австрийской агентуре осуществить вербовки советских граждан, располагающих секретной информацией.

Подобное положение очень беспокоило тогдашнего резидента СИС в Вене Питера Ланна, человека невысокого роста, хрупкого телосложения, с рано поседевшими волосами. Такие внешние данные вкупе с его мягким и тихим голосом создавали впечатление, что перед вами робкий и застенчивый, полностью оторвавшийся от жизни кабинетный ученый, просиживающий день и ночь за книгами и опытами в своей лаборатории, а не ас шпионажа, на счету у которого десятки дерзких разведывательных операций.

В СИС, где он начал работу во время войны, его считали способным, энергичным и результативным сотрудником. С такими личными качествами и хорошей репутацией, да еще имея тестем пэра[10] английского, он быстро получил ранги в СИС. В 1947 году был уже резидентом в Гамбурге, а через три года возглавил очень важное подразделение английской разведки в Вене.

Здесь он столкнулся в большими трудностями. Но Ланн был не из тех, кто пасует перед неудачами. Он искал новые пути работы резидентуры. И нашел… Его осенила идея присоединиться к связи воинских частей и советских учреждений в зоне СССР и Австрии из безопасных, обеспечивающих конспирацию помещений и записывать все ведущиеся разговоры, а затем отбирать представляющую интерес информацию.

Последующее детальное изучение схемы прохождения кабелей показало, что одним из самых удобных мест для подключения в Вене является помещение английской военной полиции в доме № 5 по Зиммерингштрассе, расположенной непосредственно у линии связи, идущей к военному аэродрому Швехат.

Был разработан детальный план, включавший в себя сооружение подкопа из подвала полицейского здания в виде туннеля длиной несколько метров и организации там поста подслушивания с необходимым техническим оборудованием, включая звукозаписывающую аппаратуру. Питер Ланн сам повез этот план в Лондон, чтобы разъяснить его руководству и убедить возможных скептиков в реальности своего замысла. Он сразу же нашел влиятельную и энергичную поддержку со стороны Джорджа Янга, бывшего тогда начальником оперативного директората, а позже ставшего заместителем начальника СИС. Янг сразу же оценил идею, осуществление которой позволяло английской разведке поразить другие британские ведомства своей прозорливостью и способностью добывать и поставлять правительству свой товар — разведывательную информацию.

Вскоре был вырыт туннель и проведено подключение к кабелю. В Вену прибыли два сотрудника СИС, свободно владеющие русским языком. Каждое утро небольшой автофургон привозил в резидентуру магнитофонные ленты с записанными за последние сутки телефонными разговорами. В специальном помещении резидентуры делались переводы, которые потом, в Лондоне, изучались опытны ми аналитиками разведки и экспертами. К концу 1952 года были сделаны подключения еще к двум кабелям связи советских войск в Вене. В резидентуре теперь уже посменно работала целая группа переводчиков.

Через год венская резидентура СИС получила данные о перестройке системы военной связи в советской зоне. Пункты прослушивания пришлось ликвидировать. В СИС решили, что это обычная мера по обеспечению безопасности своих телекоммуникаций. Ни у кого не возникло мысли, что русским стало известно о подключении к их кабелям. Ведь об этой сверхсекретной операции было известно только некоторым руководящим сотрудникам СИС, включая заместителя начальника отдела «Игрек» Джорджа Блейка.

В это время Питера Ланна уже не было в Вене. Успешные технические операции сделали его одним из наиболее влиятельных лиц в английской разведке. Ланн был назначен резидентом СИС в Западном Берлине.

Вскоре он столкнулся с теми же проблемами, что и в Вене. Агентурный аппарат резидентуры не справлялся с задачами по получению информации. Тогда Ланн сразу же организовал технический отдел резидентуры, озадачив весь его штат поисками возможности подключения к кабелям, используемым советскими вооруженными силами в ГДР.

Английским разведчикам удалось выяснить местопрохождение трех советских линий связи, расположенных на расстоянии свыше полукилометра от границы американского сектора. Для осуществления этой операции были необходимы две вещи: выкопать туннель длиной около 550 метров и заручиться содействием американцев. Планируемая операция была значительно сложнее венской. После предварительного обсуждения плана в СИС, консультаций с техническими экспертами, горным инженером, который должен был руководить прокладкой туннеля, о нем проинформировали ЦРУ. Американцев также ознакомили с результатами подобной операции в Вене. Они сразу же поняли, что перед ними открываются хорошие возможности «залезть в карман» к своему недавнему союзнику, тем более что в последнее время им явно не хватало разведывательной информации о СССР. Поэтому ЦРУ согласилось финансировать эту дорогостоящую операцию. Техническое оборудование обязалась поставить английская сторона. О значимости этого разведывательного мероприятия говорило его кодовое название — «Голд», в переводе с английского — «Золото».

В декабре 1953 года в Лондоне состоялось совершенно секретное совещание. На нем присутствовали руководящие сотрудники двух разведок.

Блейк старался не упустить ни одного слова, запомнить все мельчайшие детали обсуждаемой операции. Вечером должна была состояться встреча с советским разведчиком, обеспечивающим связь Джорджа с Москвой. Экстренный вариант. Он не случайно решился на внеочередной вызов своего коллеги. Информация носила чрезвычайно важный характер.

Связь — самый уязвимый компонент разведывательной деятельности. Особенно это касается личных встреч. Их конспиративное проведение требует от разведчика большого профессионального мастерства, и каждая такая встреча сопряжена с большим нервным напряжением. И только ценою колоссальных усилий можно взять себя в руки, преодолеть волнение, а то и страх, чтобы потом легко и хладнокровно, ничего не упустив и не забыв, сообщить сведения, которые так необходимы твоим друзьям и единомышленникам.

После совещания, проехав с десяток километров по лондонским улицам и убедившись, что за машиной не ведется наблюдения, Джордж готовился выйти на встречу.

Оставив машину на малолюдной улице, он шел к обусловленному месту. Джордж отлично понимал, что фиксация контрразведкой его контактов с советским представителем будет означать провал. Любые оправдания бесполезны. Поэтому при подходе к месту встречи он был предельно внимателен и собран, стараясь за считанные минуты оценить обстановку в этом уголке Лондона, определить, нет ли рядом опасности.

Около обувного магазина стоял черный лимузин. Блейку было достаточно окинуть его взглядом, чтобы определить машину полиции. А вот и ее недавние пассажиры. Двое разговаривают на углу, изображая случайно встретившихся старых знакомых, а третий, дымя сигаретой, делает вид, что рассматривает выставленную на витрине обувь, и время от времени бросает взгляд в сторону своих коллег. Где-то, наверняка, замаскировались и другие, но Джорджу достаточно было увидеть и этих, чтобы распознать готовящуюся операцию спецслужб. Но против кого?

Кафе, где должна состояться встреча, находится метрах в двадцати от обувного магазина. Полицейские заняли исходные позиции, чтобы по сигналу ворваться туда. Наверное, кто-то из этой команды уже сидит внутри за столиком. Неужели он где-то допустил ошибку?

Можно повернуть назад, отказаться от встречи. Но вдруг полиция здесь по другому поводу? Скорее всего, это так. Для захвата в кафе двух разведчиков им было бы удобнее расположиться чуть подальше, там и машину можно загнать на соседнюю улицу.

Джордж решил идти на встречу. Он должен, обязав выполнить свой долг: предупредить страну, с которой он связал свою судьбу, о готовящейся против нее враждебной акции.

Встреча прошла благополучно. Потом Джорджу удалось выяснить, что тогда участок улицы был действительно «обложен» полицией, которая готовилась к аресту в близлежащем баре уголовного преступника.

В апреле 1956 года советские связисты обнаружат этот шпионский лаз. Правительство СССР направит по официальным каналам соответствующие ноты протеста, в прессе появятся неопровержимые фотодокументы, разоблачающие преступные действия западных спецслужб. Так завершится операция «Голд».

Но даже после ее провала руководство СИС и ЦРУ было уверено, что обнаружение туннеля советскими было делом случая. Тогда они не знали, что все их мероприятия, включая сооружение дорогостоящего туннеля и использование ультрасовременной техники, оказались тщетными. С ними вели игру. Операцию «Голд» еще за несколько месяцев до начала ее осуществления свел на нет советский разведчик Джордж Блейк.

Осенью 1954 года в жизни Джорджа произошло знаменательное событие. На тридцать втором году холостяцкой жизни он сделал предложение Джиллиан Аллан, работавшей в СИС секретаршей, очаровательной двадцатилетней девушке, дочери отставного полковника, находившегося в то время на дипломатической службе.

Свадьба состоялась в сентябре. Медовый месяц молодые провели во Франции. В Лондоне они поселились в квартире матери Джорджа. Снимать собственные апартаменты не имело смысла, так как Блейку в ближайшее время предстояла заграничная командировка. В марте 1955 года вместе с женой он прибыл в Западный Берлин.

Резидентура в Западном Берлине в то время считалась самым крупным загранаппаратом СИС в мире. Западный сектор Берлина, расположенный в центре ГДР, в непосредственной близости от советских войск, гражданских и военных объектов, манил к себе шпионские ведомства западных государств.

Свободное пересечение границы сектора и возможность в те годы для любого немца на несколько дней затеряться в восточной части Берлина давали хорошую возможность западным спецслужбам для шпионажа против СССР и ГДР. Не случайно в то время сотрудничество с разведкой стало привычным занятием для ряда жителей Западного Берлина. Существовала целая прослойка населения, которая жила исключительно шпионажем и зачастую работала на две или на три разведывательные организации.

Западноберлинская резидентура СИС состояла примерно из ста оперативных работников, технических сотрудников и секретарей. В ее распоряжении был парк из пятидесяти автомашин. Каждому разведчику полагался автомобиль, и ежедневно лимузины многих европейских марок разъезжались в разные стороны с Олимпийского стадиона, где находилась резидентура, увозя своих владельцев на тайные встречи на углах улиц, около станций метро, в кафе, ночных клубах и на явочных квартирах в Западном Берлине.

В резидентуре было несколько отделений. Одно из них, самое крупное, занимал Советский Союз. В этом отделении предстояло работать Джорджу Блейку. Он должен заниматься сбором политической информации о СССР, что предполагало вербовку советских граждан, главным образом военнослужащих, находившихся в ГДР.

Из переписки штаб-квартиры СИС с резидентурой в Западном Берлине.

Сентябрь 1955 года

«Обращаем ваше внимание на необходимость усиления работы по посещающим Западный Берлин советским гражданам. Некоторые из них проявляют интерес к продающимся в западноберлинских магазинах товарам, но не могут приобрести их из-за отсутствия необходимого количества западных марок. Это обстоятельство нужно использовать для установления отношений с интересующей нас категорией лиц из числа советских представителей, их изучения с целью вербовки. Следует оказывать им помощь в приобретении товаров, давать деньги в долг под расписку, вовлекать в незаконные коммерческие сделки и валютные операции, создавая для этих лиц сложные ситуации, вынуждая под угрозой компрометации пойти на вербовку. К проведению подобных мероприятий целесообразно привлекать вспомогательных агентов…»

Одним из них был Хорст Эйтнер. Английские разведчики дали ему кличку «Микки» за сходство с героем диснеевского мультфильма Микки Маусом. Заостренные черты лица, маленькие бегающие глазки действительно придавали ему сходство с грызуном. В конце войны «Микки» служил в войсках СС. Потом работал на «Организацию Гелена», вновь созданную секретную службу Западной Германии. Но оттуда его вскоре выгнали, и какое-то время он слонялся без дела, промышляя случайными заработками и спекуляцией. Сам он был родом из Восточной Германии, где сохранил множество контактов. Поэтому резидентура СИС обратила на него внимание и привлекла к сотрудничеству. Работа с новым агентом была поручена Блейку.

Первые два месяца показали, что информационные возможности «Микки» весьма ограничены. Получаемые им сведения о положении в ГДР были, в лучшем случае, слухами и домыслами. Тогда было решено использовать агента на вспомогательных ролях, в частности, для участия в изучении посещающих Западный Берлин советских граждан.

В Западном Берлине у «Микки» был один знакомый, владелец небольшого магазина. Тот поделился с ним, что среди клиентов магазина иногда встречаются русские. Тогда «Микки», предварительно посоветовавшись с Блейком, уговорил своего знакомого взять его продавцом, так сказать, на общественных началах. Целыми днями «Микки» крутился в магазине, обслуживая покупателей и выявляя среди них русских.

Через некоторое время он познакомился с молодым человеком по имени Борис, который пришел в магазин приобрести себе костюм. Борис хорошо говорил по-немецки и, сделав покупку, сказал «Микки», что ему нужна еще и меховая куртка. В магазине курток не было, но «Микки» пообещал Борису через некоторое время достать необходимую ему вещь и предложил прийти на следующей неделе.

Об этой договоренности «Микки» сразу же проинформировал Блейка и получил от него задание приобрести хорошую куртку в одном из самых дорогих магазинов Западного Берлина и продать ее за две трети цены русскому.

Вскоре «Микки» позвонил Джорджу и сказал, что и куртка, и ее цена очень понравились Борису и тот поинтересовался возможностью недорого приобрести в подарок жене хорошие швейцарские часы. Дело принимало нужный оборот, что очень радовало Блейка. Нужно было переходить к конкретным действиям.

Через несколько дней Борис уже держал в руках дорогие швейцарские часы, которые «Микки» был согласен променять на дюжину баночек черной икры. Этот деликатес было невозможно достать в Западном Берлине, но зато икра сравнительно недорого стоила в магазине для советских граждан в восточном секторе города. Икра, по словам «Микки», нужна его другу, нидерландскому журналисту, роль которого должен был сыграть Блейк.

Сделка состоялась. Вскоре в небольшом кафе Борис в присутствии «Микки» передал Блейку икру. После этого «Микки» вышел из игры, а Джордж стал регулярно встречаться с Борисом в кафе и ночных клубах Западного Берлина.

В ходе бесед выяснилось, что Борис работает переводчиком и часто сопровождает приезжавшие в ГДР советские правительственные делегации. Он был переводчиком высокого класса и присутствовал на важных переговорах. Договорились, что он будет регулярно передавать Джорджу икру, получая взамен предметы одежды для себя и жены.

Постепенно Борис стал сообщать Блейку конфиденциальную информацию, которая получала высокую оценку штаб-квартиры СИС. Вскоре Блейк стал ставить перед ним полученные из Лондона задания по сбору политической информации, и Борис аккуратно выполнял их. Он уже принимал от Джорджа денежные вознаграждения, в том числе и в английских фунтах, «на подарки родным и знакомым». Таким образом Джордж Блейк осуществил вербовку ценного советского источника, которая стала хрестоматийной в практике английской разведки. Эту историю, естественно, в несколько измененном в целях конспирации виде, даже приводили в качестве достойного подражания примера молодым сотрудникам британской разведывательной службы. Но тогда в СИС никто не предполагал, что «операция Борис» с самого начала находилась под контролем советской разведки.

В 1959 году закончилась командировка Блейка, и он получил назначение в русскую секцию четвертого оперативного отдела СИС. Этот отдел занимался проведением разведывательных операций на территории Великобритании.

Из директивы руководства СИС.

Ноябрь 1959 года

«Русской секции четвертого оперативного отдела необходимо срочно проанализировать имеющиеся материалы на советских граждан, стажирующихся на наших предприятиях и фирмах, с целью определения наиболее перспективных кандидатов на вербовку. Следует обращать внимание на лиц, проявляющих меркантильные интересы, увлекающихся женщинами, злоупотребляющих спиртными напитками…»

Это была сложная и ответственная работа, и руководители СИС не случайно привлекли к ней Блейка, знающего русский язык и, по их мнению, хорошо проявившего себя на поприще вербовки советских граждан. По роду своей новой деятельности Джордж постоянно контактировал с различными правительственными и частными организациями, которые поддерживали связи с СССР. Через работавшую там агентуру СИС он должен был проводить разведывательные операции в отношении советских граждан. Английская разведка приготовила для представителей СССР целый набор «специальных мероприятий». Это и подкуп, и шантаж, и провокации. Но осуществить в то время свои агентурные замыслы СИС так и не удалось благодаря мужественной работе советского разведчика Джорджа Блейка.

МОЖЕТ Я ДОПУСТИЛ ОШИБКУ…

В те годы большое значение для внешней политики Великобритании стал приобретать Ближний Восток. Это соответственно возложило большую ответственность на английскую дипломатическую службу и разведку. После крупного провала агентуры СИС в Египте, занимавшиеся ближневосточными делами подразделения разведки претерпели значительные изменения. Потребовались новые кадры из числа опытных разведчиков, которые бы смогли организовать и поставить на должный уровень работу на Ближнем Востоке. Было подобрано несколько знающих и перспективных сотрудников для руководящей работы в арабских странах. Но для этого им требовалось пройти соответствующую языковую подготовку.

В этот список попал и Джордж Блейк. Ему предстояло целый год изучать арабский язык в Ливане. Руководство СИС дало Джорджу понять, что после этого он будет назначен резидентом в одной из ведущих стран Ближнего Востока.

Центр подготовки был расположен в небольшой горной деревушке Шемлан в нескольких милях от Бейрута.

Большое современное здание с множеством балконов полностью доминировало над тянувшимися вдоль горной дороги низкими деревянными домишками с белыми террасами. Центр был создан и финансировался Министерством иностранных, дел Великобритании. Там готовили также специалистов для вооруженных сил и СИС. Много слушателей направлялось туда также нефтяными компаниями, банками и различными коммерческими предприятиями, имевшими свои интересы на Ближнем Востоке. Преподавали в Центре палестинские арабы, в основном бывшие должностные лица английской подмандатной территории.

Джордж снял дом в нескольких минутах ходьбы от Центра. Зрелище, открывавшееся с просторной веранды дома, было великолепным. Внизу у подножия гор раскинулись белые дома Бейрута, а вдали простиралась синяя равнина моря. Вскоре к нему приехала жена с двумя сыновьями, которым очень понравилась жизнь в маленькой ливанской деревне.

Учеба была напряженной, и у Джорджа практически не оставалось времени на отдых. За несколько месяцев предстояло овладеть сложным арабским языком. Приближался конец второго семестра, и Джордж успешно готовился к предстоящим экзаменам. После коротких пасхальных каникул слушатели его группы должны были пройти языковую практику. Их планировали направить в различные страны ближнего Востока, где им предстояло для получения разговорной практики месяц прожить в арабских семьях. Джиллиан ждала третьего ребенка, и Джордж не хотел в это вреден покидать ее. Он договорился, что пройдет практику в ливанской семье в соседней деревне.

За две недели до пасхи заболел воспалением легких младший сын Блейка. Джиллиан пришлось вместе с ребенком лечь в больницу. Джордж, несмотря на предэкзаменационную занятость, каждый день навещал их.

Однажды он встретил в больнице подругу жены. Раньше они все вместе работали в штаб-квартире СИС. Теперь она была личным помощником Николаса Эллиотта, руководителя бейрутской резидентуры. Женщина пригласила Джорджа пойти вместе с ней на спектакль английского любительского театра. Поблагодарив ее, Джордж ссылаясь на занятость, сказал, что не сможет составить ей компанию. Тогда Джиллиан, присутствовавшая при разговоре, стала настаивать, чтобы он пошел на спектакль и немного отдохнул от утомительных языковых занятий. Джордж согласился.

В театре собралась почти вся английская колония Бейрута. Был и Эллиотт с женой. В антракте, встретив Джорджа в баре, он отвел его в сторону и сказал:

— Как хорошо, что я встретил тебя здесь. А то уж хотел после спектакля ехать в Шемлан.

— Что такое?

— Сегодня пришло письмо, где тебе предписывается на несколько дней выехать в Лондон для бесед в связи с новым назначением.

— И больше никаких подробностей? Кем? Куда?

— Нет, конечно. Ты же знаешь, что у нас не принято писать о таких вещах. Предлагают лететь в понедельник. Завтра я покажу тебе письмо.

Второе действие Джордж смотрел невнимательно. Думал только об одном. С чем связан столь экстренный вызов в Лондон? Неужели хотят прервать его учебу и снова направить в командировку. Но почему такая срочность, ведь надо подождать каких-то три месяца. Только что вспыхнула гражданская война в Конго, и, возможно, это обстоятельство привело к появлению целого ряда непредвиденных назначений. Но эту версию пришлось быстро отбросить. Он не был африканистом и вряд ли так срочно мог потребоваться для работы на данном поприще.

«Может быть, я допустил ошибку, например, не заметил за собой «хвост» в Лондоне? — думал Блейк за рулем машины, ехавшей по темной горной дороге в Шемлан. — Но тогда его бы никто не выпустил в Ливан и «разобрались» с ним сразу же, так сказать, на месте».

В тот вечер Джордж вспомнил все беседы с начальством за последние два года, вопросы коллег к нему, задания, которые ставились перед ним руководством СИС. Ничего настораживающего не было. Вплоть до самого отъезда в Бейрут ему доверяли проведение секретных операций, работу с ценной агентурой и он располагал доступом ко всем оперативным досье секции. Значит, в Лондоне его не смогли ни в чем заподозрить. Ну а про Ливан и думать нечего. Здесь он только учился и не был в штате резидентуры. В этих условиях он не располагал разведывательными возможностями и связь с советскими коллегами не поддерживал.

Казалось бы опасения были напрасными. Но Блейк интуитивно чувствовал, что вызов в Лондон таит за собой что-то другое и это может быть для него ловушкой. В конце концов, за восемь лет работы в советской разведке, работы в экстремальных условиях, он мог ошибиться, совершить опрометчивый поступок, которому не придал значения. Нельзя исключить, что об этой ошибке контрразведка узнала совсем недавно и получила улику против него.

Советский разведчик вправе распоряжаться своей судьбой, его решение прекратить работу и в случае опасности выехать в Советский Союз обязательно найдет поддержку руководства. Для этого всегда имеется используемый только в крайнем случае резервный очень надежный вариант выезда Такой вариант был и у Блейка. У него имелась виза на въезд в Сирию, откуда он по соответствующим документам мог выехать в Советский Союз.

Джордж решил, что как только его сын выздоровеет, он заберет жену и детей в Дамаск. Там и объяснит сложившуюся ситуацию и предложит выбирать — поехать с ним в СССР или вернуться через Бейрут в Лондон.

Приняв такое решение, он спокойно заснул. Но теплым солнечным утром его мысли приняли совершенно иной оборот.

«Может быть, я вчера перенервничал, вот и сгустил краски, — думал он. — Ведь ничего страшного не произошло. Нет малейших, даже косвенных признаков провала».

Джордж понимал, что приезд в Москву при данном обстоятельстве поставит крест на его работе советского разведчика за границей. Решиться на это можно только в крайнем случае, не идя на поводу у страха и эмоции. А вдруг он хочет сделать этот шаг, решающий всю его дальнейшую судьбу, в то время как СИС, рассматривая его как опытного, надежного и перспективного сотрудника, предлагает ему должность, на которой он так много может сделать для советской разведки? Джордж был уверен, что ни один из его коллег даже не посмотрит на него за это с укором. Но как он тогда будет смотреть им в глаза? Испугался, струсил и из-за выдуманных им же самим подозрении бросил важную и ответственную работу. К тому же, как считал сам Блейк, он еще не сделал многого для той великой цели, ради которой встал на сложный и опасный путь советского разведчика.

Окончательное решение было принято. Через два дня Джордж успешно сдал экзамены и в тот же вечер устроил в одном из ресторанов Бейрута ужин по случаю своего отъезда, пригласив на него несколько английских дипломатов. Все поздравляли Блейка с новым назначением, единодушно считая, что он получит высокую должность, желали ему счастливого пути и хорошего, хоть и короткого, отпуска в Лондоне. В компании коллег Джордж расслабился и совершенно забыл о своих недавних неприятных размышлениях. Он уже был совершенно спокоен и считал, что перед ним открывается новая, хотя пока и неясная, перспектива дальнейшей работы.

Тогда, к сожалению, ни он, ни руководство советской разведки не знали, что в начале 1961 года спецслужбам Великобритании удалось выяснить, какую в действительности роль несколько лет играл в СИС Джордж Блейк.

В последние годы данные об утечке информации и провалах агентуры очень беспокоили английскую разведку. На основании систематизации и анализа этих сведений был очерчен круг сотрудников СИС, которые в той или иной степени имели доступ к «потерянной» информации и могли знать «сгоревшую» агентуру. В их число попал и Блейк. Но этих людей было много и подозревать всех, а тем более применять против них какие-то меры, невозможно. Тем более руководство СИС понимало, что против их разведки может действовать не один человек. И все-таки им удалось выяснить кто это.

В свое время для вспомогательных операций по связи с агентурой в Западном Берлине Блейк использовал одного иностранца. Тому не было известно о его принадлежности к советской разведке. Но, к сожалению, в распоряжение связника тогда попали некоторые сведения о работе Блейка в Западном Берлине.

Через несколько лет этот человек пошел на предательство и выдал англичанам всю известную ему информацию, в том числе и о Блейке. Опытным аналитикам СИС не составило труда, сопоставив эти сведения с уже имеющимися, сделать однозначный вывод.

Руководители английской разведки были настолько уверены в виновности своего сотрудника, что доложили об этом премьер-министру, который санкционировал отзыв Джорджа Блейка из Ливана и его арест в Лондоне.

В ТЮРЬМЕ НЕ ПРИНЯТО СПЕШИТЬ

Дежурный лондонской тюрьмы Уормвуд-Скрэбс, пожилой угрюмый человек с бледным лицом, листал пухлую конторскую книгу, не спеша добираясь до конца записей.

Потом, вытащив из только что переданного ему одним из сопровождавших Блейка тюремных охранников конверта несколько бумаг, разложил их на стол и стал писать, тоже медленно, аккуратно выводя каждую букву.

Здесь никто не спешил — ни сотрудники тюрьмы, ни тем более их подопечные. У первых были круглосуточные дежурства, с которых нельзя уйти раньше времени, у вторых — долгие сроки тюремного заключения. Но такого срока, как у Блейка, не было ни у кого. Только убийцам-рецидивистам было суждено находиться в этих стенах до конца жизни. Поэтому проработавший около тридцати лет в тюрьме дежурный впервые столкнулся со столь необычным сроком. В качестве самой ранней даты освобождения заключенного Джорджа Блейка в документе был проставлен 1989 год, в качестве самой поздней, так сказать «от звонка до звонка», — 2003 год.

Прежде чем переписать в свою книгу эти страшные цифры, дежурный внимательно посмотрел на совсем еще молодого человека, который через несколько минут должен стать местным «долгосрочником» и у которого осталась, по всей видимости, только одна перспектива — закончить свою жизнь в этой тюрьме.

Но сам Блейк так не думал. К этому времени он уже, твердо решил, что вырвется отсюда, и был уверен в успехе. Только пока не знал, как он это сделает.

Поначалу его поместили в камеру, где не было ничего, кроме лежавшего на полу резинового матраца. Позднее он узнал, что всех «новичков», приговоренных к пожизненному или длительному сроку, примерно на неделю помещают в такие камеры, находящиеся при тюремной больнице, где наблюдают за их реакцией на приговор.

На следующий день у него побывало множество посетителей: начальник тюрьмы и его заместитель, врач, священник и ряд других лиц, которые не представлялись ему. Все с любопытством рассматривали его, спрашивали о самочувствии. Он им любезно отвечал, что чувствует себя хорошо, не высказывал претензий и пожеланий. Это, как ему показалось, несколько разочаровало всех их.

Посетил Джорджа и поверенный Кокс[11], добродушный, знающий свое дело человек. Он убеждал Блейка подать апелляцию. Джордж согласился это сделать, чтобы не обижать симпатичного ему человека, который так старался облегчить участь «безнадежного узника». Он понимал, что подача апелляции ничего не изменит. Приговор не был результатом настроений судьи и прокурора или их личных антипатий к Блейку. Это — намеренный акт государственной политики, который должен был произвести устрашающее впечатление на других. За последние годы по аналогичному с Блейком обвинению в Англии осуждено несколько лиц. Но все они были приговорены к значительно меньшим срокам, нежели он. Видимо английские власти решили на процессе над Блейком нанести упреждающий удар по тем, кто по какой-либо причине мог вступить в союз с их потенциальными противниками, продемонстрировать, чем это может для них кончиться. Отсюда и столь суровый приговор. Джордж был уверен, что в его случае ни один судья не решился бы вынести приговор, так резко отличающийся от обычной юридической практики Великобритании, не получив соответствующего приказа от правительства.

Забегая вперед, можно сказать, что, как ни парадоксально, такое суровое и необычное наказание, вынесенное Блейку английской Фемидой с подачи властей, сыграло ключевую роль в его дальнейшей судьбе. Именно та безысходность, которую предопределил Джорджу этот приговор, заставила его постоянно искать путь к освобождению. После решения суда многие люди в Англии стали симпатизировать Блейку. Они считали, что власти несправедливо обошлись с ним, сделав ответчиком за свои промахи как во внешней политике, так и в деятельности спецслужб. Это помогло Джорджу найти союзников как в Уормвуд-Скрэбс, так и за ее пределами, без которых он, конечно, не смог бы снова оказаться на свободе.

Через неделю после прибытия в тюрьму Джорджу выдали новую одежду с большими белыми заплатами на куртке и брюках. Принесший ее тюремщик сказал, что отныне по приказу начальника Уормвуд-Скрэбс Блейк находится под «особой охраной». Такой режим устанавливается для заключенных, уже предпринимавших попытку побега или, по данным тюремного начальства, готовившихся к этому. Обычно его устанавливает начальник тюрьмы, он же имеет право, по своему усмотрению, и снять «особую охрану». В случае с Блейком такая мера была явно неоправдана.

Никто не уличал Джорджа в попытке побега или в его подготовке. Видимо, тюремное начальство уже с первых дней стало рассматривать его как потенциального беглеца и предприняло соответствующие упреждающие меры.

Даже в такой большой тюрьме, как Уормвуд-Скрэбс, под «особой охраной» находилось не больше десяти человек. Они выходили из камер только для работы и прогулки, сопровождаемые усиленным конвоем. Каждый день их переводили в новую камеру, чтобы никто не мог знать заранее, где они находятся. В таком положении практически невозможно подпилить оконную решетку или изготовить ключ от двери камеры. Этих заключенных часто обыскивали, а в семь часов вечера у них отбирали одежду, оставляя лишь ночную рубашку. В их камере всю ночь горит свет и охрана часто проверяет, на месте ли они.

Первые полгода своего заключения Джордж провел в корпусе «С», одном из пяти строений тюрьмы, выполненных в псевдоготическом стиле, стоящих параллельно друг другу, но не соединяющихся между собой. В этом корпусе размещались заключенные, находившиеся под «особой охраной».

Среди них уже несколько месяцев находился резидент-нелегал советской разведки, главный обвиняемый на «Портлендском процессе», приговоренный к двадцати пяти годам тюремного заключения. Этот человек так и не признал своей принадлежности к советской разведке, не назвал своего имени, предпочитая остаться канадским бизнесменом Гордоном Лонсдейлом. Только много лет спустя он представится Блейку как полковник Молодый Конон Трофимович.

Лонсдейл содержался под «особой охраной» по указанию английской контрразведки МИ-5. Видимо, там считали, что этот смелый и волевой человек вряд ли станет терпеливо отбывать четверть века в тюрьме.

И вот тут у них произошла накладка. Два советских разведчика, содержавшихся в Уормвуд-Скрэбс под самым пристальным контролем, смогли… встречаться и говорить между собой. Всех, находившихся под «особой охраной» заключенных, выводили на прогулки вместе под усиленным конвоем. Для этого было отведено специальное место на тюремном дворе. В МИ-5 не знали всех деталей «особой охраны», в частности, порядка прогулок. Там было только известно, что совершить побег из-под «особой охраны» невозможно, и контрразведчиков вполне устраивало такое положение своих подопечных. А тюремное начальство не имело инструкций, запрещающих контакты «спецзаключенных» друг с другом.

Лонсдейл, человек среднего роста, крепкого телосложения, с широким приветливым лицом и очень умными карими глазами, подошел к Блейку и представился. Джордж сразу же узнал его по фотографиям, которыми несколько месяцев назад пестрели английские газеты, освещавшие процесс над ним в Портленде. Видимо, Лонсдейлу было тоже что-то известно о Блейке, иначе бы он вряд ли пошел на контакт с ним.

Держался он с удивительной стойкостью и всегда находился в хорошем настроении. Лонсдейл был прекрасным рассказчиком, и в первые недели пребывания в тюрьме общение с ним служило для Джорджа большой моральной поддержкой. Во время ежедневных прогулок в мрачном тюремном дворе они, естественно, обсуждали возможности своего освобождения из тюрьмы. Лонсдейл, по всей видимости, был уверен в том, что его, как советского гражданина, в скором времени обменяют на какого-нибудь захваченного в СССР английского агента. Так оно действительно и произошло, правда, только в 1964 году[12].

Когда он сказал Джорджу, что его переводят куда-то из Уормвуд-Скрэбс, тот загрустил. Правда, с другой стороны, была надежда, что такой перевод связан с предстоящим освобождением Лонсдейла, и это радовало Джорджа. Но все равно ему было тяжело расставаться со столь мужественным и стойким человеком, вселившим в него столько надежды и оптимизма.

Блейк понимал, что ему нельзя надеяться на участь Лонсдейла. Он был английским подданным, бывшим государственным служащим, и власти не согласятся отпустить его. Советские друзья бессильны помочь ему. Остается одно — надеяться на собственные силы.

Заметив, что Джордж расстроен расставанием, Лонсдейл положил ему руку на плечо и сказал:

— Не грусти, пятидесятилетие Революции мы встретим на Красной площади! И потом обязательно отметим встречу.

Тогда Джордж только улыбнулся. Он подумал, что товарищ просто хочет уже в который раз подбодрить его, и не придал этим словам никакого значения.

Он вспомнил об этом только 7 ноября 1967 года. Советские разведчики Джордж Блейк и Конон Молодый стояли на трибуне для почетных гостей и, чуть ежась от утреннего холода, смотрели парад войск на Красной площади по случаю пятидесятилетия Великой Октябрьской социалистической революции. А вечером, в компании друзей и коллег, они подняли бокалы за встречу, за дружбу.

Конон Трофимович весело подмигнул Джорджу. Он ничего не сказал, но тот понял, что Молодый вспомнил их прощальный вечер в темном сыром дворе тюрьмы Уормвуд-Скрэбс и свои ставшие пророческими слова. С тех пор они часто встречались вплоть до 1970 года, когда Конона Трофимовича не стало. Но больше всего Джорджу запомнилась именно их юбилейная ноябрьская встреча.

Но до этого момента оставалось шесть с лишним лет, пять из которых Джорджу предстояло провести в тюрьме. И не было дня, чтобы Блейк не думал о побеге.

Под «особой охраной» Джордж пробыл полгода. Однажды утром его вызвали к старшему надзирателю, где выдали обычную тюремную одежду. Это означало, что с него снимают «особую охрану». В тот же день Джорджа перевели в корпус «Д», называемый центральной тюрьмой, где содержатся заключенные со сроком свыше трех лет.

Перевод в новую «обитель» радовал Блейка. Там можно было общаться с людьми: из одиночки выпускали на прогулки по коридору, разрешалось смотреть телевизор в специально отведенной для этого комнате. Через несколько примерно проведенных в тюрьме лет заключенного «премировали» — предоставляли возможность иметь собственный радиоприемник. Кроме того, Джорджа определили на работу в пошивочную мастерскую.

Даже столь относительная свобода давала ему возможность тщательно изучать обстановку в тюремном корпусе, его планировку, систему охраны.

Для побега нужна хорошая физическая форма. Сохранить ее в тюрьме не так легко. Тюремная еда содержала много крахмала, и при отсутствии физической нагрузки можно быстро располнеть. Джордж стал ограничивать себя в пище, каждый вечер делал гимнастику по системе йогов.

У него уже созрел план побега. Все было продумано до малейших деталей, и он надеялся на успех. Не хватало только надежных помощников. Но как найти их в тюрьме? Среди заключенных наверняка есть осведомители тюремного начальства. Доверишься такому — и снова окажешься под «особой охраной», где о побеге нечего и мечтать. Нужен хотя бы один смелый и надежный человек, склонный к риску и авантюре, который бы, поставив на карту свою дальнейшую судьбу, стал соучастником побега «крупного государственного преступника». К тому же для организации побега Блейка его помощник должен какое-то время находиться на свободе. Не слишком ли высокие требования для находившихся рядом с ним в тюрьме уголовников?

Но фортуна улыбнулась Блейку. Такие люди оказались рядом с ним…

Через девять с половиной месяцев после процесса над Блейком в суде Олд Бейли началось рассмотрение дела по обвинению шести активистов антивоенного движения, которых британская пресса окрестила «Везерфилдской шестеркой», в нарушении общественного порядка. Каждого из участников «шестерки» приговорили к 18 месяцам тюремного заключения, которое они отбывали в Уормвуд-Скрэбс. Среди них были двадцатисемилетний филолог Майкл Рэндл и двадцатидвухлетний искусствовед Пат Поттл. С ними Джордж Блейк познакомился на занятиях литературного кружка для заключенных, которые ему разрешили посещать за хорошее поведение.

Поначалу они отнеслись к нему настороженно. Но постепенно поняли, что это добрый и отзывчивый человек, эрудированный, приятный в общении.

— Неужели ты проведешь здесь столько лет, Джордж? — как-то спросил его Пат Поттл, когда они втроем возвращались с занятий. — Это же чудовищный срок!

— Что поделаешь. Но я надеюсь на лучшее.

— На лучшее? Лучшее для тебя это двадцать восемь лет. В нашей стране, ты же знаешь, не приняты амнистии.

— Может быть, мне удастся амнистировать самого себя, — с улыбкой сказал Блейк и быстро пошел в свой корпус.

— Зачем ты завел с ним этот разговор, Пат? — сказал Поттлу Рэндл, когда они остались вдвоем. — Парню и так тяжело, а ты еще задаешь ему глупые вопросы.

— Может быть, этого и не надо было делать, но ты знаешь, Майкл, он нравится мне как человек и в последнее время меня стала очень волновать его судьба.

— К сожалению, эта судьба уже решена, суд заточил сюда Джорджа до конца его дней. Он выйдет из тюрьмы потерявшим интерес к жизни стариком.

— Как это несправедливо! На мой взгляд, ему вынесли незаконный приговор.

У Рэндла из головы долго не выходила мысль о дальнейшей судьбе Джорджа. И в конечном итоге он пришел к выводу, что у Блейка только один путь на свободу — побег.

В конце мая 1962 года Пат Поттл, встретив Джорджа в тюремном дворе, спросил его:

— Ты когда-нибудь помышлял о побеге?

— Много раз.

— Это единственное, что может тебя спасти. Если ты надумаешь бежать, я… то есть мы с Майклом, поможем тебе. Хорошо?

— Спасибо, в случае необходимости я дам вам об этом знать.

Через несколько минут Пат рассказал о разговоре с Джорджем Майклу Рэндлу:

— Мы должны помочь ему, Майкл. Я сказал Блейку, что ты тоже готов пойти на это… Ведь так оно и есть?

Рэндл в знак согласия молча кивнул головой.

Участники «Везерфилдской шестерки» были освобождены из Уормвуд-Скрэбс в августе 1963 года. Но к этому времени Джордж не был готов воспользоваться их услугами. Созревший в его голове план побега предусматривал еще одного помощника, и с этой целью он уже несколько месяцев присматривался к заключенному по имени Шон Берк, который вместе с ним, Поттлом и Рэндлом был участником тюремного литературного кружка…

Шон Альфонс Берк был человеком непростой судьбы. Родился он в ирландском городе Лимерик в бедной многодетной семье. В двенадцать лет за кражу в лавке нескольких бананов угодил в воспитательный дом. Выйдя оттуда, пошел работать, потом служил в армии, радистом в одной из авиационных частей.

Шон обладал природным даром мастера на все руки. Он был отличным механиком, электриком, радиотехником. Но тем не менее за свои двадцать шесть лет сменил много мест работы и нигде не мог долго прижиться. И вот судьба занесла его в Кроли, где он устроился инструктором по радиоделу в Центр по добровольной подготовке молодежи к службе в армии.

К сожалению, у него не сложились отношения с местным полицейским констеблем Шелдоном. Тот считал Берка вором и пьяницей, и настолько невзлюбил, что поставил себе целью отправить его за решетку. Но повода для этого полицейский так и не смог найти. Тогда он решил опозорить Шона и стал обвинять его в нездоровой связи с одним подростком. Это была стопроцентная выдумка Шелдона, и свободе Берка ничего не угрожало. Тем не менее начальник Центра, полагаясь на информацию полицейского, уволил Шона с работы. Слухи расползлись по кварталу, и многие люди стали с презрением относиться к Берку, некоторые приятели смеялись над ним.

Он нанял адвоката и подал в суд на Шелдона. Но его иск не был удовлетворен. Самолюбивый парень не смог вынести этого и решил жестоко отомстить полицейскому за его грязные дела.

В совершении преступления он не сознался. Но экспертиза установила, что изоляционная лента на проводах взрывного устройства была из рулона, обнаруженного при обыске на квартире Берка. Суд приговорил его к восьми годам тюремного заключения. Он считал наказание несправедливым и был убежден, что это еще одно проявление дискриминации ирландцев со стороны англичан. Отбывая тюремное заключение в корпусе «Д» Уормвуд-Скрэбс, Берк неоднократно говорил об этом Блейку. Шон был очень тщеславен, он стремился к самоутверждению в обществе, мечтал прославиться, стать известным не только в своей стране, но и во всем мире человеком.

В тюрьме он вел себя примерно и ему объявили, что его срок сокращен на треть. Скоро на несколько месяцев его должны перевести в общежитие. Это означало, что он будет жить там как расконвоированный заключенный, а субботу и воскресенье может проводить в городе.

Такой человек по всем параметрам подходил Блейку для роли помощника в организации побега. Нужно было спешить, сам Берк сказал, что скоро уйдет в общежитие и тогда Джордж уже не сможет контактировать с ним. И он решил откровенно поговорить с этим парнем.

Предложение Блейка увлекло Шона Берка. Он понял, что, помогая Джорджу, может свести счеты с обидившим его британским правосудием, «украв» у него одного из самых серьезных за последнее время государственных преступников. Но главное — это, наверное, единственный шанс для него стать знаменитостью. Рано или поздно подробности побега станут достоянием гласности, и тогда о Шоне Берке заговорят все.

Джордж был уверен в Шоне. Они сразу же начали обдумывать детали предстоящей операции. Во-первых, нужно было организовать связь. Скоро у них не будет возможности общаться. Шон перейдет в общежитие и не сможет посещать корпус «Д», а Джордж доступа в общежитие не имел. В это время начался ремонт общежития, который выполняли некоторые «краткосрочные» заключенные корпуса «Д». Среди них и решили найти связника. Выбор пал на одного общего знакомого, молодого парня, отбывавшего срок за кражу со взломом. Они были в нем полностью уверены. Этот парень согласился стать связником между Джорджем и Шоном, а также помочь Блейку перед самым побегом выбраться из корпуса «Д».

В начале ноября 1965 года Шон Берк был переведен в общежитие. Началась подготовительная часть операции по организации побега Блейка из Уормвуд-Скрэбс.

Но начало не было многообещающим. Шон стал проявлять излишнюю самостоятельность и неоправданную инициативу. Он не признавал никакой дисциплины и не соблюдал меры безопасности. Его записки, несмотря на договоренность использовать в них условные слова и предложения, были настолько откровенными по содержанию, что скомпрометировали их обоих, если бы попали в чужие руки. Так один раз и произошло и они только случайно избежали провала.

Шон был отзывчив и всегда старался помочь людям. Покидая корпус «Д», он пообещал одному заключенному во время разрешенных теперь ему отлучек в город посетить его семью и помочь уладить некоторые дела. О результатах посещений он сообщал тому в записках, которые передавал через того же связника. Блейку об этом не было известно.

Однажды, купив в городе две портативные любительские рации, Шон решил сообщить об этом Блейку. Прежде, чем получать рацию, Джорджу нужно было оборудовать для нее в камере тайник. Со связником он послал две записки — Блейку и своему подопечному заключенному. Но связник второпях перепутал их.

Из текста записки было нетрудно понять, что Берк подготавливает побег Блейка. Хорошо, что этот заключенный оказался порядочным человеком и не сообщил о заговорщиках тюремному начальству. А ведь это помогло бы ему досрочно выйти на свободу.

Получив рацию, Джордж сразу же начал ею пользоваться. Он подсоединил ее к антенне своего радиоприемника и на всякий случай прятал под одеяло, когда переговаривался с Шоном. Если ночной надзиратель в целях проверки неожиданно зажигал свет и входил в камеру, то он не замечал ничего необычного.

Блейк не знал, что Шон Берк скрупулезно записывает все их разговоры на магнитофон, ничуть не опасаясь хранить при себе бобины с пленками, содержание которых полностью раскрывало планы подготовки побега и являлось стопроцентной уликой против них обоих. Он уже видел себя выступающим в популярных международных радио- и телепрограммах и демонстрирующим эти уникальные записи широкой аудитории слушателей и зрителей. Шон также решил сделать несколько фотоснимков тюремных зданий. Для подготовки побега снимки были не нужны, но послужили бы хорошими иллюстрациями для планируемых Берком статей и книг на данную тему. Он чуть было не провалил этим все дело. Два надзирателя задержали его с фотоаппаратом и отвели к начальнику тюрьмы. Шон сказал, что делал снимки для тюремного журнала

«Новый горизонт». Ему поверили, зная о его плодотворной работе в тюремном журнале.

Однажды в воскресенье один молодой заключенный, которого Джордж довольно хорошо знал, вошел к нему в камеру и осторожно прикрыл за собой дверь. У него был взволнованный вид.

— Джордж, ради бога, будь осторожен, — сказал он шепотом.

— О чем ты говоришь? — спросил Блейк, несколько насторожившись.

— Прошлой ночью я слышал по своему приемнику твой разговор с Шоном. Отчетливо, каждое слово.

— Но это невозможно.

— Уверяю тебя, что это так. От нечего делать я слушал переговоры полицейских машин. Потом все же решил поймать какую-нибудь радиостанцию и начал крутить ручку настройки. Тут я услышал ваши голоса.

Затем заключенный вкратце пересказал Блейку содержание того разговора. Все совпадало.

Джордж был шокирован случившимся. Получается, что их разговоры с Шоном могли стать достоянием всех в Уормвуд-Скрэбс, у кого есть радиоприемники, и не только заключенных, но и надзирателей.

— Я рад, что это был ты, а не кто другой, — сказал Блейк. — Ты ведь никому не скажешь ни слова?

— Разумеется. Это я обещаю тебе, но только будь осторожен.

Опять, к счастью, свидетелем их опасных дел стал порядочный человек. Но такое везение не может продолжаться бесконечно. И снова это была оплошность Шона.

Он уверял, что рация настроена на волну, плохо принимаемую бытовыми радиоприемниками. А на деле оказалось совсем не так. К тому же эта волна очень близка к той, которую использует для своих переговоров полиция. Пришлось сократить до минимума как частотность, так и продолжительность разговоров по рации.

В июне 1966 года Блейк получил уведомление о том, что его жена подала на развод с ним. Он вынужден был согласиться, не видя иного выхода. Джордж понимал, что они с Джиллиан уже никогда не будут вместе и, если даже ему удастся бежать, он все равно больше не увидит семью. А побег, как он уже давно знал, — единственная возможность вырваться из этих застенков.

С Поттлом и Рэндлом Шон Берк по просьбе Джорджа связался еще в мае. Они не забыли о своем обещании и все трое стали обсуждать план побега Блейка. Если выход из тюрьмы был уже детально отработан самим Джорджем с помощью Шона, то последующие действия, а именно надежное укрытие для Блейка, его доставка туда и дальнейший вывоз из страны, оставались неясными. Последний вопрос сочли целесообразным решить вместе с Джорджем, когда он будет на свободе. У Поттла и Рэндла было несколько вариантов, но каждый из них имел определенные изъяны и выбрать наиболее оптимальный для себя мог только сам Блейк.

Для укрытия Джорджа нужно было снять квартиру, желательно в респектабельном районе, не вызывающем повышенного внимания к себе полиции, расположенную недалеко от Уормвуд-Скрэбс, поскольку добраться до нее надо быстро, лучше до начала общегородской полицейской тревоги в связи с бегством заключенного. И конечно, требовалась машина. Для всего этого нужна была значительная сумма. Ни у Поттла, ни у Рэндла, а тем более у Шона, таких денег не было. Этот вопрос привел всех троих в замешательство. Но вдруг Рэндл вспомнил, что одна из активных участниц их движения, молодая девушка, неожиданно для себя стала обладательницей большого наследства. Она придерживалась принципа, что человек должен жить только на свои трудовые доходы, и не тратила на себя полученные по наследству деньги, жертвуя их на различные мероприятия антивоенного движения. Майкл считал, что, конфиденциально сообщив девушке об их плане вызволения Блейка, он сможет убедить ее дать деньги для этой цели.

Так оно и получилось. Теперь они располагали материальной базой для организации побега, который наметили на август 1966 года.

Но в июне из Уормвуд-Скрэбс шесть заключенных совершили групповой побег, а в начале августа недалеко от тюрьмы в патрульной машине было убито трое полицейских. В связи с этим тюремная охрана и близлежащий полицейский участок были приведены в состояние повышенной готовности. Срок побега пришлось перенести. Шон считал, что месяца через полтора — два эти страсти приутихнут и тюрьма вернется к своему обычному ритму жизни. С начала июля он уже был на свободе, снял небольшую квартиру на Перрин-роуд, недалеко от тюрьмы, и устроился на работу. В конце месяца он купил подержанный автомобиль марки «Хамбер Хок» и изредка вечерами подъезжал к тюрьме, чтобы проинформировать Блейка по рации о ходе работы по его вызволению, не забывая при этом записывать разговор на расположенный рядом с ним на сидении портативный магнитофон. В ходе одного из таких сеансов он сообщил Джорджу, что сплел длинную лестницу из тонкой нейлоновой веревки, укрепив ее ступеньки большими вязальными спицами, чтобы они не прогибались, когда тот будет по ним взбираться. Лестница заканчивалась десятиметровым нейлоновым тросом, за который Шон будет ее держать, пока Джордж не взберется на стену.

В середине сентября Шон Берк ушел с работы и съехал с квартиры, распустив, в соответствии с планом операции, слух среди своих приятелей и сослуживцев, что уезжает из Лондона, решив навсегда поселиться в Ирландии.

На самом же деле он переселился на квартиру Пата Поттла, откуда практически не выходил. Туда часто приходил Майкл Рэндл с женой Анной. Собравшись все вместе они обсуждали последние приготовления к побегу Джорджа, называя себя в шутку «комитетом четырех».

В середине октября Шон Берк, выдавая себя за свободного журналиста по имени Майкл Сигсуорс, снял хорошую квартиру по адресу Хайлевел-роуд, 28, примерно в десяти минутах езды от Уормвуд-Скрэбс. Эта квартира должна была стать первым пристанищем Блейка после побега.

Подготовка к операции заканчивалась. Она должна была начаться 22 октября 1966 года в 18 часов 15 минут. В это время на улице становится темно, а большинство обитателей Уормвуд-Скрэбс смотрит телевизор.

ТРУДНЫЙ ПУТЬ НА СВОБОДУ

В конце второго этажа корпуса «Д» почти всю стену занимали высокие окна, похожие на церковные и вполне подходившие под стиль здания тюрьмы. Они состояли из толстых стеклянных створок, между которыми тянулись чугунные прутья. Каждая вторая створка открывалась на шарнирах для проветривания. Образовавшееся пространство разделял пополам чугунный прут, давая возможность лишь просунуть руку на воздух. Но Джордж рассчитал, что, если убрать его, он, со своей изящной комплекцией, вполне сможет выбраться наружу. В этом месте было удобно и прыгать со второго этажа на крышу закрытого перехода, откуда по водосточной трубе можно было спуститься на землю и пробежать несколько метров до окружающей тюрьму стены. Небольшая башенка в конце здания служила хорошим ориентиром для Шона, обозначая место, где он должен перебросить через стену лестницу.

Выставить прут согласился заключенный, выполнявший ранее роль связника между ним и Шоном. Связник был «мастером своего дела» и, взглянув на прут, сказал, что уберет его меньше чем за минуту. Он уважал Блейка и искренне хотел его освобождения. Теперь уже Джордж был полностью уверен в нем.

И вот наступила суббота, 22 октября. В шестнадцать тридцать большинство заключенных вереницей направилось в кино. В корпусе «Д» стало тихо. В самом конце корпуса вокруг телевизора сидела группа заключенных, за столиками в вестибюле здания играли в карты. Один из двух дежурных надзирателей смотрел телевизор, другой сидел за столом и читал. Это был самый спокойный час недели.

Джорджу казалось, что время совсем не движется. Он перебросился несколькими фразами с одним приятелем, и заглянув к нему в камеру, затем побрел вниз к телевизору. Через несколько минут вернулся в камеру и, взяв полотенце, пошел в душ. После этого налил кружку чая и снова отправился к себе. По дороге успел заметить, что надзирателя нет на месте. Наверное, он пошел играть в шахматы.

Выглянув в окно камеры, он с радостью увидел, что пасмурный день завершается мелким дождем. Скоро стемнеет и видимость станет совсем плохой. Это превосходило все его ожидания.

Блейк медленно выпил чай, прочитал газету. Настало время собираться. Он надел легкие спортивные тапочки, вынул из тайника рацию и засунул ее под свитер. В последний раз окинул взглядом камеру, как бы прощаясь с предметами, к которым так привык за эти годы. Не спеша вышел в коридор. Было 18 часов 15 минут.

Убедившись, что его никто не видит, Джордж связался по рации с Шоном.

— Все в порядке? — спросил он.

— Да.

— Можно выходить?

Но рация Берка не отвечала…

В это время мимо машины Шона проехал небольшой старый автофургон и остановился рядом, около спортивного павильона.

— Подожди минуту, — быстро сказал он по рации Блейку, надеясь, что автофургон вот-вот продолжит свой путь.

Но оттуда вышел пожилой мужчина с огромной немецкой овчаркой на поводке. Очевидно, это был сторож спортивного павильона, приехавший проверить, все ли там в порядке.

Овчарка залаяла и кинулась в сторону машины, сторож еле сдержал ее. Видимо, стоявший у подопечного ему павильона автомобиль не очень понравился сторожу, и он стал внимательно разглядывать его пассажира.

— Шон, ты слышишь меня, можно выходить? — раздался в машине голос Блейка.

— Подожди минуту, — ответил Берк и выключил рацию.

Он думал, что же ему предпринять в данной ситуации. Очевидно, сторож приехал лишь только для того, чтобы проверить сохранность замков и окон; и не задержится здесь долго. Надо на несколько минут уехать из этого района, чтобы не раздражать бдительного сторожа. А за это время помощник Блейка успеет выломать прут.

Шон включил рацию:

— Джордж, выставляйте прут!

С этими словами он нажал на акселератор и машина выехала с Артиллери-роуд.

Джордж выключил рацию. В коридоре стояла полная тишина. Вдруг послышались шаги. К обусловленному месту подходил связник.

— Можно ломать? — спросил он, поздоровавшись с Джорджем.

— Да, только будь осторожен. Не дай бог тебя кто-нибудь заметит.

— Не волнуйся, через минуту все будет сделано. Он действительно вернулся очень скоро.

— Все в порядке. Даже инструмент не понадобился. Железяка настолько старая, что достаточно было дать по ней ногой, и она вылетела. Удачи тебе, прощай.

— Спасибо, я очень благодарен тебе за все. Оставшись один, Джордж включил рацию. Надо было получить «добро» Шона на выход. Но он не отвечал. Прошло две, три, пять, десять минут. Ответа не было. Что же могло случиться? Вышла из строя рация? Или…

В любом случае такая задержка не входила в их планы. Это понимал и Шон, попавший в «пробку» на одной из близлежащих улиц. На этом расстоянии рация уже не принимала Блейка. Да и, если бы это было не так, что он мог сказать ему, находясь в таком идиотском положении? Поток машин стоял без движения. Берк скрипел зубами от злости.

Джордж был в нескольких метрах от окна, но не решался приблизиться к нему. В любой момент по коридору мог пройти надзиратель или какой-нибудь осведомитель из числа заключенных и заметить отсутствие прута в окне. Сразу же после этого могла подняться тревога.

Блейк нервничал, часто вытирая платком выступающие на лице капельки пота. Эти минуты казались ему вечностью. Он не знал, что произошло за стеной Уормвуд-Скрэбс и, как бывает в подобных ситуациях, предполагал самое худшее. Но вдруг его словно ударило током. Заработала рация…

Шон на большой скорости въехал на Артиллери-роуд и, включив дальний свет, просмотрел всю улицу. Автофургона сторожа уже не было. Никто не мешал продолжать операцию.

— Теперь я готов, начинай, — быстро сказал он Джорджу, припарковывая машину у тюремной стены.

— Я выхожу, — ответил Блейк и быстро пошел к окну. Последнее, что он услышал, протискиваясь в узкую створку, это шум и гогот возвращавшихся из кино заключенных. Задержись он на минуту — две, и его побег был бы уже под сомнением. Джордж проскользнул в отверстие в окне и спрыгнул на крышу перехода и сразу же ощутил на себе легкие порывы ветра и моросящий дождь. Вряд ли у кого столь неприятное ощущение может вызвать положительные эмоции, но у Джорджа в этот момент радостно забилось сердце — он сделал первый шаг на свободу.

Блейк стоял, прижавшись спиной к стене, в небольшом закутке, образованном переходом и выступом башни углу вестибюля, и внимательно смотрел во двор. Прежде ем спуститься вниз, надо было убедиться, что там никого нет. В свете фонаря хорошо просматривалось довольно-таки большое пространство от корпуса до стены. Там никого не было, только капли дождя, поднимая пузыри, били по темным лужам, в которых отражались и дрожали огни тюремного здания.

Спустившись по водосточной трубе вниз, Джордж быстро добежал до стены и встал около нее в подобранном им заранее самом темном месте. Теперь между ним и его освободителем была семиметровая тюремная стена, нужно было только преодолеть ее. Он достал рацию и вызвал Шона:

— Я у стены жду лестницу.

— Подожди, у меня тут опять…

Берк, не договорив, выключил рацию. Минуты две назад на Артиллери-роуд въехала машина и встала около стены, в том месте, где Шон должен был перебросить Джорджу лестницу. Какая-то молодая парочка, видимо, решила уединиться на этой темной, безлюдной улице.

Шон весь кипел от злости, не зная, что предпринять…

Вода капала со стены, и Блейк быстро промок до нитки. Отойти в сторону было нельзя, тогда бы он попал в освещенное место и стал заметен для часового на вышке или для случайно выглянувшего в окно надзирателя. Время тянулось мучительно долго. Вдруг Джордж услышал, как в корпусе прозвучал звонок, призывавший заключенных разойтись по камерам. Через несколько минут, прежде чем запереть их, проверят все камеры. Одна из них окажется пустой — и тут же объявят тревогу…

Видимо, влюбленные чувствовали себя очень уютно у тюремной стены и не собирались покидать это место. Берк взглянул на часы. Больше нельзя терять время. Начнется тревога и Джорджа просто-напросто схватят во дворе. Но как прогнать эту обнимающуюся в машине пару?

Подойти и предупредить, что через две-три минуты в этом месте начнется перестрелка. Их как ветром сдует. Но где гарантия, что они не сообщат об этом первому попавшемуся на их пути полицейскому? Но надо что-то делать. Минут через десять он уже вряд ли сможет помочь своему товарищу…

«Что же произошло? — думал Джордж, вытирая рукой залитое дождем лицо. — Может быть, что-то случилось, и Берк поспешно удирает? Или вообще он испугался в последнюю минуту? На него не похоже, но сильные и слабые стороны человека проявляются, как правило, в экстремальных ситуациях. Такое могло быть и с Шоном».

Блейк посмотрел на тюремный корпус. Проверка камер идет полным ходом. Вот-вот объявят тревогу. Во двор выбежит дежурный наряд надзирателей с фонарями…

Шон все-таки решился на это. Он включил дальний свет и теперь машина влюбленных была ясно видна ему. Заблестели капли от дождя на заднем стекле и багажнике. Мужчина повернул голову назад. Сейчас он выйдет, со злостью хлопнув дверью, и быстрым шагом направится к нему выяснять отношения. Берк был готов к этому. Пусть будет скандал, но, может быть, хотя бы после этого обозленный водитель решит уехать отсюда.

Но вот Шон услышал как заработал двигатель впереди стоящей машины и она стала медленно продвигаться по улице и вскоре скрылась за поворотом. Он выключил фары и выскочил из машины…

Уже потерявший надежду Джордж стоял, прислонившись к стене, и безучастно смотрел на светящиеся окна Уормвуд-Скрэбс. Все уже казалось потерянным, и эти мрачные корпуса скоро должны снова стать его обителью, теперь уже, несомненно, до конца жизни. «Особая охрана» на несколько лет и никакой надежды на будущее.

Вдруг у него вырвался вздох облегчения, он ясно услышал голос Берка:

__ Приготовься, я бросаю лестницу. — Тут же послышался легкий щелчок и что-то качнулось и повисло на стене. Джордж быстро уцепился за лестницу и удивительно легко, за какие-то несколько секунд, взобрался на стену. Сев на нее верхом, он увидел Шона, стоявшего рядом с машиной.

— Прыгай скорее, я ловлю тебя, — прокричал тот взволнованным голосом и, подойдя к стене, поднял руки, готовясь принять своего товарища.

Ловить руками семьдесят килограммов, падающие с высоты семь метров, — явное безумие. Такое может закончиться серьезными травмами. Джордж отлично понимал это.

— Отойди в сторону, я переломаю всего тебя. Слышишь, отойди! — прокричал он.

Но до предела возбужденный Шон или просто не слышал этого, или не воспринимал слова Джорджа, считая себя в данный момент хозяином положения.

Надо было прыгать, даже самая мизерная задержка могла сыграть роковую роль в их судьбе.

Джордж спрыгнул, стараясь на лету увернуться от распостертых объятий Берка. Это привело к тому, что он упал на бок, подмяв под себя правую руку и уткнувшись лицом в гравий.

На мгновение у него потемнело в глазах, он почувствовал резкую боль в запястье. Шон, не дожидаясь пока он поднимется, схватил его и потащил к машине. Положив Джорджа на заднее сиденье, он быстро сел за руль и включил двигатель.

По лбу у Джорджа стекала кровь, он достал носовой платок и приложил его к полученной от удара о гравий ране. Едва они успели тронуться с места, на узкую дорогу выехала машина с яркими огнями фар. Пришлось подождать, пока она завернет в ворота госпиталя. Произойди это минутой раньше, появились бы совершенно не нужные в их деле свидетели.

Они доехали до конца улицы и, свернув на оживленную магистраль, влились в шумный поток переливающихся огнями автомобилей и автобусов. В их машине стали быстро запотевать стекла — сказалось присутствие двух промокших под дождем людей. Запотели и очки Шона, он снял их, быстро открыл окно и стал лихорадочно протирать рукой сделавшееся совсем мутным лобовое стекло. Вдруг он резко затормозил, но, кажется, опоздал. Послышался глухой удар. Они врезались в шедшую впереди машину…

Начальник тюрьмы Уормвуд-Скрэбс Хэйес, закончив ужин в компании друзей в своем клубе в Вест-Энде, уже хотел приступить к партии в бридж. Он был в прекрасном настроении и, когда служитель подозвал его к телефону, подумал, что это звонит жена и хочет выяснить какую-нибудь ерунду. Но выражение его лица сразу же изменилось, как только он приложил к уху трубку. Хэйес побледнел, руки его задрожали.

— Я еду, — произнес он сдавленным голосом. Из клуба Хэйес выскочил, даже забыв попрощаться с друзьями и извиниться перед ними за срочный уход, что недопустимо для английского джентльмена.

Исчезновение Блейка из тюрьмы обнаружилось в восьмом часу вечера. После обычной переклички заключенных по камерам, одна из них, под номером Д-8, оказалась незанятой. Но это было обычным явлением, заключенные часто опаздывали к себе после отбоя. Но она пустовала и после того, когда все камеры были закрыты и в коридорах воцарилась тишина.

В девятнадцать двадцать, согласно инструкции, надзиратель доложил в дежурную часть тюрьмы об исчезновении заключенного Джорджа Блейка. После непродолжительных тщетных местных поисков дежурный офицер тюрьмы сообщил о проишествии в Скотланд-Ярд. Имя пропавшего заключенного буквально ошеломило английских полицейских. Через полчаса в Уормвуд-Скрэбс появился начальник специального подразделения Скотланд-Ярда Эванс Джонс, который возглавил операцию по розыску дерзкого беглеца. Практически все полицейские силы Лондона были подняты на ноги…

Удар оказался несильным. Машины просто сцепились бамперами, не нанеся серьезных повреждений друг другу. Пострадавший, включив сигнал поворота, стал подъезжать к тротуару, чтобы осмотреть машину и разобраться с виновником, надеясь что тот последует его примеру.

Но Берк обманул его надежды. Резко нажав на газ, он поехал вперед и чуть было не проскочил на красный свет на перекрестке.

— Спокойно, Шон, — сказал ему Блейк. — Будь осторожен, нам не нужны контакты с полицией.

Шон тяжело вздохнул, вытер выступивший на лице пот. Он устал и перенервничал за этот час с небольшим. Столь сложным и опасным делом ему приходилось заниматься впервые.

— Нам осталось совсем немного, через пять минут будем на месте. Как ты себя чувствуешь?

— Нормально.

Но, чтобы успокоить товарища, Джордж сказал неправду. Сильно болела и кружилась голова, ныла рука, и он не мог пошевелить ею без боли.

Вскоре машина свернула на тихую улицу, еще несколько поворотов — и они остановились у трехэтажного дома.

Шон открыл дверь и они оказались в небольшой уютной квартире. В ярко освещенной комнате горел газовый камин. Шторы были задернуты. Джордж осмотрел убранство комнаты, и она, после убогих тюремных камер, к которым он уже привык за эти годы, показалось ему настоящим земным раем.

Берк сказал, что надо избавиться от машины, обещал вернуться часа через полтора. Перед уходом он дал Джорджу купленную для него одежду.

Блейк с большим удовольствием скинул с себя столь надоевшее ему тюремное одеяние, стал наполнять водой ванну. Потом аккуратно промыл рану на лице. Она оказалась большой, но, к счастью, поверхностной. Рассеченный лоб и начинающий опухать глаз сделали его лицо неузнаваемым…

Десятки полицейских машин блокировали близлежащие с Уормвуд-Скрэбс улицы. У прохожих, водителей и пассажиров автомобилей проверяли документы. Подозреваемых немедленно отправляли в полицейские участки. Но детективы прекрасно понимали, что шеф дал им сгоряча эту команду. Время было упущено — Блейка уже нет в этом районе.

У представительств социалистических стран в Лондоне появились полицейские наряды. Были взяты под наблюдение дом матери Джорджа, квартиры его друзей, которых детективам удалось установить, лихорадочно просмотрев пухлые тома следственного дела Блейка. В тот день в английских портах находилось под погрузкой восемь судов из социалистических стран. У трапов к ним встали полицейские.

Сотрудникам Скотланд-Ярда в спешке удалось найти фотографию Блейка только тринадцатилетней давности. Несколько копий немедленно доставили на телевидение и в редакции газет, уже завершивших работу над своими утренними выпусками…

Шон пришел около девяти. Поставил на стол купленную им по дороге бутылку брэнди и пошел на кухню, чтобы зажарить на ужин отбивные и подогреть яблочный пирог. Потом он наполнил две рюмки и включил телевизор.

Шла программа новостей. Неожиданно на экране появилась фотография молодого бородатого мужчины. Диктор стал рассказывать о бегстве Блейка из Уормвуд-Скрэбс.

— Да тебя по этому фото и родная мать не опознает! — воскликнул Шон. — Я понял, что это ты, когда диктор стал говорить о побеге.

Действительно, даже Джордж, глядя на экран, не улавливал внешнего сходства с собой.

Ночью с пятницы на субботу Майкл Рэндл так и не сомкнул глаз. Весь следующий день тянулся для него мучительно долго и дома он не мог найти себе места, был злой и раздражительный.

С Шоном они договорились, что тот позвонит ему, как только доставит Джорджа на Хайлевел-роуд. По подсчетам Майкла это должно быть не позже семи. Но вот уже семь тридцать, а от Берка не было никаких вестей.

Рэндл ходил по комнате, поминутно бросая взгляд на телефонный аппарат. Как и бывает в таких случаях, в голову приходили самые неприятные мысли. Зная неуемную натуру Берка, его инициативность и склонность к авантюрам, Майкл допускал, что тот в последний момент мог отступить от плана операции, принять на ходу какое-нибудь необдуманное решение, испортив этим все дело. После выхода из тюрьмы Шон общался со всякого рода людьми, включая тех, с кем раньше отбывал срок. Уж не проговорился ли он кому по пьянке об их планах?

В это время раздался долгожданный телефонный звонок. Рэндл сразу схватил трубку и услышал голос Берка.

— Все в порядке, Майкл. Я только что доставил его на квартиру.

— Слава богу. Как он?

— Нормально. Правда, кажется, сломал руку. Надо искать врача.

— Сейчас уже никого не найдешь. Завтра утром приходи к нам и все обсудим. Пока поздравь его от нас.

Анна кормила детей, когда Майкл, распахнув дверь, вбежал в комнату. Он сиял от радости, и жена сразу поняла, что произошло.

— Получилось? — спросила она, вставая из-за стола.

— Да, он свободен.

— Поздравляю, Майкл. Я очень рада за Блейка, хотя и ни разу не видела его.

— Ничего, скоро увидишь. Предлагаю отметить это дело.

— Не возражаю. Сейчас я все приготовлю.

— Ну нет, такое событие мы отпразднуем в ресторане. Я знаю одно прекрасное место, первоклассная немецкая кухня, сосиски прямо из Гамбурга. Собирайся, а я пока позвоню Пату и обрадую его, а то он, бедняга, наверное, совсем извелся.

По дороге в ресторан Рэндл включил автомобильный приемник. Передавали сообщение о бегстве из лондонской тюрьмы Уормвуд-Скрэбс опасного государственного преступника Джорджа Блейка.

На первых полосах все утренние газеты поместили сообщение о дерзком побеге из Уормвуд-Скрэбс. Событие это подавалось как большая сенсация. Газетчики недоумевали, как тюремная охрана смогла упустить такого важного заключенного. В этой связи высказывались всевозможные предположения. Каждая газета вышла с фотографией Блейка. Но более позднее его фото, сделанное во время следствия, сотрудники Скотланд-Ярда нашли под утро и оно появилась только в вечерних выпусках.

Шон, усмехаясь, просматривал газеты и откладывал их на стол. Он сидел в столовой у Рэндлов и ждал кофе, который Анна варила на кухне для него, Майкла и Пата.

— У Джорджа действительно перелом? — спросил Пат Берка.

— Я не доктор, точно сказать не могу, но запястье сильно распухло и покрылось синяками.

— Его надо срочно показать хирургу, — сказал Рэндл.

— Но среди наших близких друзей нет медиков, а приглашать доктора из госпиталя опасно. Он сразу поймет, кто его пациент.

— Подожди, Пат, а парень, которого Билл приводил на заседание комитета. Он же хирург.

— Точно. Симпатичный человек, по-моему, он согласится, если с ним откровенно поговорить.

— Я тоже так считаю.

— Майкл, свяжись с ним через Билла и попытайся уговорить его. А мы с Шоном пока сходим к Джорджу.

Доктор внимательно выслушал их.

— Я не симпатизирую коммунистам и презираю все разведки мира, но этот парень был в антифашистском движении Сопротивления. Значит, надо ему помочь. Вы говорите, похоже на перелом?

— Да, скорее всего, — это так, — сказал Рэндл.

— К сожалению, сегодня я не смогу ничего сделать. Нужен гипс, а аптеки закрыты. Завтра утром я в вашем распоряжении.

Берк открыл им дверь и провел в комнату, где Блейк сидел в кресле и читал журнал.

Майкл еле узнал его. Вся правая часть лба была в ссадинах, а у самой брови зиял шрам, покрытый запекшейся кровью. От ушиба опух и почти не открывался правый глаз.

Рэндл подошел к нему и обнял за плечи.

— Я рад за тебя, старина. Поздравляю.

Блейк только улыбнулся ему в ответ. Очевидно, приход незнакомого человека несколько смутил его. Да и чувствовал он себя неважно — очень болела рука и он почти не спал прошлую ночь.

Понимая это, Майкл сказал ему:

— Мы пригласили хирурга, он поможет тебе. Попавшему в эту компанию доктору, по всей видимости, не хотелось, чтобы Блейк считал его своим сообщником. И он на всякий случай решил продемонстрировать перед ним, что он не знает, с кем имеет дело.

— Ваши друзья попросили меня помочь вам. Ведь вас, как аллергика, нельзя класть в госпиталь.

Блейк все понял и в знак согласия кивнул головой. Доктору потребовалось не более минуты, чтобы определить у Джорджа перелом.

— Постелите на стол газету и принесите горячей воды — я буду готовить гипс, — сказал он и стал снимать пиджак.

Шон принялся раскладывать на столе газету, потом вышел на кухню и вскоре вернулся с тазиком и чайником.

Подойдя к столу, доктор улыбнулся. С газеты на него смотрел его пациент, а под фотографией перечислялись приметы беглеца из Уормвуд-Скрэбс.

Травма головы, к счастью, оказалась несложной. Хирург посчитал излишним накладывать швы. Он обработал рану и порекомендовал регулярно смазывать ее мазью, рецепт которой тут же выписал.

Вскоре после ухода врача к ним пришел Пат Поттл. Вчетвером стали обсуждать дальнейший план действий. Всех волновал вопрос о вывозе Джорджа из Великобритании. Блейк считал, что ему нужно достичь Западного Берлина, а оттуда он сможет перейти в ГДР. Но как попасть туда?

— Есть такой медицинский препарат, меладинин, кажется, — сказал Майкл Рэндл. — Если принимать его пару недель, кожа на какое-то время станет желтой. А уж паспорт индийца, пакистанца или араба в Лондоне достать не проблема. Переклеим фотографию, и Джордж без труда с таким документом покинет Англию.

— Я слышал об этом средстве, — сказал Пат. — Но многим людям оно противопоказано, может вызвать осложнения. Прежде чем его принимать, надо пройти медицинское обследование. У нас нет такой возможности. Уж пусть лучше Джордж выедет по моему паспорту.

— Нет, это рискованно, — сказал Рэндл. — Надо придумать что-то еще.

— Может быть, переправить его на лодке через Ла-Манш во Францию? — вмешался в разговор Берк.

— Что ты, Шон! Это гиблое дело.

— Почему ты так считаешь, Пат? Я возьму это на себя, у меня все получится.

— Джордж, а что если попробовать вывезти тебя в автомашине, соорудив там тайник?

— Я думаю, Майкл, что это возможно.

— Надо продумать такой вариант. Машина должна быть большой, а лучше приспособить для этого микроавтобус. Ладно, я подумаю. Ну, Пат, нам пора идти. Джорджу надо отдохнуть.

— Подожди, Майкл. Тут есть еще один вопрос, — сказал Шон. — По средам сюда приходит квартирная хозяйка и приводит с собой уборщицу. Они ходят по всей квартире и наводят порядок. Как бы присутствие Джорджа не вызвало у них подозрение?

— Что же ты молчал об этом, Шон? — в сердцах сказал Рэндл. — Могли бы подыскать другую квартиру. А как быть теперь?

— Джордж может поселиться у меня, — сказал Пат Поттл. — В квартире три комнаты.

— Правда, это не очень хорошо, но у нас нет другого выхода. Во вторник, как стемнеет, я заеду за тобой, Джордж.

— Хорошо, Майкл.

Рэндл строго посмотрел на Берка и строго спросил его:

— Где ты оставил машину, Шон?

— На Хорвист-роуд.

— Так это же в двух шагах от Уормвуд-Скрэбс! Как же ты мог сделать такое?!

Берк сидел молча, опустив глаза. Раньше договаривались, что он оставит машину на окраине Лондона, где на нее не скоро обратят внимание. Сказать что-нибудь в свое оправдание он не мог.

— Ее надо убрать из Лондона, — сказал Поттл. — Я знаю огромную автомобильную свалку в Северном Уэлсе.

Снимем номера — и сам черт потом в ней не разберется. Давай отгоним ее туда завтра, Шон.

— Это невозможно.

— Почему? — удивленно спросил Рэндл.

— Я выбросил ключи, это тоже улика. И вообще, не понимаю, почему вас беспокоит эта машина. Я все протер внутри, там нет отпечатков наших пальцев. Не стоит волноваться.

Шон врал. Ключи были у него, и он ничего не протирал внутри машины. Более того, он специально не стал убирать с сиденья и с пола лепестки хризантем, зная, что горшок с ними он бросил у тюремной стены.

Но Блейк, Рэндл и Поттл не знали этого. Им оставалось надеяться, что полиция, обнаружив через некоторое время машину, не догадается о ее использовании для побега Джорджа. Но у Шона такой надежды не было. Он был твердо уверен в том, что полиция сразу выяснит ее владельца. Купил он автомобиль у человека, который прекрасно знал его, поскольку они вместе отбывали срок в Уормвуд-Скрэбс. Это он скрыл от товарищей.

Больше всего Берк боялся, что его участие в побеге Блейка останется незамеченным. Поэтому, увидев через три дня машину на прежнем месте, он позвонил в Скотланд-Ярд и сообщил, что использовавшийся для побега Блейка «Хамбер Хок» находится на Харвист-роуд.

Исчезновение Блейка из тюрьмы всю неделю оставалось центральной темой английской печати. Высказывались всевозможные догадки и предположения. «Гардиан» писала, что «Блейк проплыл на моторной лодке по Темзе и находится на пути в СССР». «Экспресс» писала, что он «пересек Ла-Манш на рыбацкой лодке и пока скрывается где-то во Франции». Во вторник 25 октября «Ивнинг стандард» поместил сообщение о том, что «австралийская полиция, получив информацию о прибытии Блейка в страну, окружила в Сиднее прилетевший из Бангкока самолет».

В субботу утренние газеты опубликовали фотографию машины, «принадлежавшей ирландцу, недавно освободившемуся из Уормвуд-Скрэбс». Приводились доказательства ее использования для организации побега из тюрьмы Джорджа Блейка. «Таймс», сообщая об этом, писала, что машина была обнаружена на Харвист-роуд во вторник около десяти вечера.

Все, кроме самого Шона, забеспокоились. Он уверял, что в этом нет ничего страшного и полиции не удастся выйти на его след. Но в понедельник в газетах появилось сообщение о розыске Шона Берка. Полиция сделала обыск в его бывшей квартире на Перрин-роуд, допросила хозяйку. Очевидно, слухи о его переезде в Ирландию дошли до полиции, поскольку в Лимерик выезжали представители Скотланд-Ярда и беседовали с матерью Шона.

Майкл Рэндл, несмотря на все возражения Берка, настоял, чтобы тот тоже переехал к Поттлу. Вопрос касался не только безопасности Шона, но и всех участников группы. Поэтому Майкл недоумевал, почему Шон занимает такую позицию.

Но Джордж понял Берка раньше, чем остальные. Шон жаждал популярности. Находясь в квартире Поттла, он с нетерпением ждал утреннюю прессу. Ему хотелось, чтобы все друзья и знакомые знали как можно больше о его непосредственном участии в организации недавнего фантастического побега из Уормвуд-Скрэбс. Чтобы убедиться в этом, достаточно было взглянуть на довольное лицо Шона, когда тот любовался своими фотографиями, опубликованными Скотланд-Ярдом в британских газетах.

Теперь Джордж уже прекрасно понимал, что Берка нельзя оставлять одного, и тем более в Англии.

Вечером 11 ноября Майкл и Анна пришли на квартиру Пата Поттла. В этот день Джорджу исполнилось сорок четыре года, что и решили отметить.

Пять лет подряд Блейк встречал свой день рождения за стенами Уормвуд-Скрэбс. Каждый раз, проснувшись в этот день, он думал о матери, жене, сестрах, которые наверняка тоже вспоминали о нем и о его участи. Может быть, мать испекла его любимый пирог и все собрались у нее. Но вряд ли им до веселья.

Теперь впервые за эти годы Джордж сидел за столом в окружении друзей, которые уже тепло поздравили его, вручили подарки. И он еще раз почувствовал, что действительно свободен, хотя пока и заточен в квартире одного из своих друзей. Может быть, и его близкие сегодня уже не так грустят, как это было раньше. Они не знают, где он, но понимают, что теперь он свободный человек, и это, наверное, все-таки радует их.

Когда Шон, приняв изрядную порцию виски, начал рассказывать Анне и Пату какую-то забавную историю из своей жизни, Майкл отозвал Джорджа в сторону и они сели в кресла.

— Как твоя рука, Джордж?

— Значительно лучше, спасибо. Наверное, к концу месяца сниму гипс.

— Это хорошо, а то я уже договорился о микроавтобусе. Думаю, что в середине декабря отправимся в путь. К этому времени немножко притихнет кампания по твоему розыску, а мы сможем без спешки оборудовать в машине для тебя тайник.

— Куда же вы меня хотите запрятать?

— Скорее всего, в спальную софу. Не беспокойся, там тебе будет удобно.

— А кто еще поедет?

— Я и Анна с детьми.

— Зачем же брать таких малышей?

— Ничего, они нам тоже помогут. Только ты пока ничего не говори Шону.

— Конечно. А что вы придумали насчет него?

— Скорее всего, он выедет по паспорту Пата, переклеим фотографию.

— Думаю, что он воспримет это без особого энтузиазма. Ему не хочется ехать в СССР, я это понял из разговоров с ним.

— Ничего не поделаешь, иного выхода у нас нет. Переправлять его в любую, кроме СССР, страну, а тем более оставлять здесь, очень опасно. Отличный парень, добрый, честный, отзывчивый, но болезненно тщеславен, пытается любой ценой добиться популярности.

— Да. Причем ему безразлично, в связи с чем он будет популярен и чем такая популярность может для него кончиться. В нем есть что-то от Герострата.

— Совершенно верно. Мне порой кажется, что он согласился бы отбыть срок за организцию твоего побега, а потом, выйдя на свободу, добиваться славы.

— Это его дело, но таким поступком он подведет вас.

— И Пат и я прекрасно понимаем это и сделаем все от нас зависящее, чтобы отправить его.

— Учтите, он очень упрямый парень, как бы не наделал каких-нибудь глупостей.

— Ничего, я думаю, что мы с ним справимся и все будет отлично.

В путь отправились утром 17 декабря 1966 года. Джордж попрощался с Поттлом, тепло поблагодарив его за оказанную ему помощь. С Шоном он распрощался ненадолго Тот уже знал, что, по завершении операции по вызову Блейка, ему предстоит выехать из Англии в Советский Союз. Он воспринимал это нормально, хотя, кажется, был расстроен тем, что английская печать постепенно умолкла по поводу октябрьского побега из Уормвуд-Скрэбс, а его имя, помелькавшее где-то с неделю на страницах газет, стали забывать.

Предстояло 28-часовое «путешествие» из Лондона до английского порта Дувр, потом на пароме через Ла-Манш до порта Остенде в Бельгии, а затем через бельгийскую территорию в ФРГ и Западный Берлин.

Блейку суждено было провести несколько часов, а именно все время проезда по территории Англии и периоды прохождения таможенных досмотров при пересечении границ, в оборудованном для него тайнике в задней части софы, которая в качестве спального места была размещена в микроавтобусе. Майкл переделал софу вместе со своим другом, увлекавшимся домашними поделками. Если приподнять нижнюю подвижную часть софы, то можно увидеть только ящик для белья, а рядом с ним, за перегородкой, было место для Джорджа. Там он мог находиться в лежачем положении. Попасть туда, как и выйти назад, можно было, сняв верхнюю часть софы. А это легко сделать мог только Майкл. Поэтому при осмотре софы было трудно догадаться, что внутри мог поместиться человек. Блейка спрятали в софу до прихода детей в микроавтобус. Всю дорогу от Лондона до Лувра он слышал, как малыши смеются и играют над ним. Иногда к ним подходила Анна и по несколько минут сидела с ними.

Джордж мог с трудом поворачиваться в своем укрытии, и делал это очень аккуратно, чтобы не испугать детей. Было душно, здорово трясло. Но он не обращал на это внимания, до цели оставалось несколько часов.

Английский таможенник заглянул в микроавтобус и увидел спавших после обеда на софе детей. Он даже не стал заходить во внутрь и быстро проставил в документах Рэндла отметку о прохождении досмотра, и через несколько минут они уже были на пароме, где скопилось много легковых и грузовых машин, автобусов.

Минут через десять после отплытия из Дувра, Майкл и Анна вышли из машины и, облокотившись на перила парома, молча смотрели на свинцовые воды Ла-Манша. Погода была пасмурной, холодной, с моря дул свежий ветер, который очень бодрил их после многочасовой беспокойной поездки. Видимо, они сильно понервничали во время пересечения границы и несколько минут приходили в себя, не заводя разговора. Первой паузу нарушила Анна:

— Майкл, давай выпустим Джорджа подышать хотя бы на полчаса.

— Это очень рискованно.

— Но я боюсь, что он задохнется там. Сейчас мы войдем, выпустим его из софы. Он оденет твою куртку и кепи и я с ним снова выйду на воздух. Ну как?

— Нет, я против. Вдруг какая-нибудь чрезвычайная проверка документов. Уж лучше пусть немного потерпит.

— Тебе легко говорить.

— Анна, мы можем погубить его. Пойдет насмарку все, что Пат, Шон и мы сделали для этого человека. Тем более что самый опасный этап нашей поездки уже позади. Минуем Остенде, и до границы с Германией он будет сидеть в машине. Не беспокойся, Джордж крепкий малый, тем более убежденный йог, а они, как я слышал, выдерживают и не такие неудобства.

Таможенный досмотр в Остенде прошли легко. Перед отъездом из Лондона Джордж шутил, что его когда-то любили бельгийские таможенники и помогали перейти границу. Но Майкл все-таки нервничал, боясь, как бы эта шутка по иронии судьбы не стала роковой для его товарища.

Но все обошлось. Отъехав километров десять, Рэндл поставил машину на обочину. Анна вывела детей погулять, а он в это время вызволил Блейка из тесного и неудобного убежища. Джордж с трудом вышел на шоссе, жадно вдыхая свежий воздух, разминал затекшие руки и ноги. Но чувствовал он себя неплохо, и вскоре они снова тронулись в путь. Теперь Блейк уже сидел рядом с детьми и играл с ними. Их ничуть не смутило появление доброго и веселого дяди, и они быстро привязались к нему. Но вскоре Джорджу снова пришлось спрятаться, приближалась граница с ФРГ.

На западногерманском шоссе у машины стал с перебоями работать двигатель. Решили обратиться в мастерскую при бензоколонке. Но ни Майкл, ни Анна не знали ни слова по-немецки и никак не могли объясниться с механиком. Тогда Джорджу пришлось выступить в роли переводчика. Неисправность была быстро устранена. Все радостно сели в машину. Джорджу осталось в последний раз ненадолго забраться в свое укрытие, пройти только один контрольно-пропускной пункт — и эта сложная и опасная эпопея, начавшаяся около двух месяцев назад дерзким побегом из лондонской тюрьмы, будет завершена. Но теперь они уже так не волновались, им было известно, что западногерманские власти спокойно относятся к транзитным проездам через свою территорию.

Сердце Джорджа радостно билось. Все досмотры и проверки окончены, и они ехали к Западному Берлину через территорию ГДР. Он надел пальто и готовился выйти из машины недалеко от контрольно-пропускного пункта. Блейк хорошо знал это место. Там дежурили советские военнослужащие. К ним он и обратится.

Джордж внимательно всматривался в ночную темноту, и вот он заметил вдали яркие лампы, освещающие полосатый шлагбаум, у которого краснела габаритными огнями небольшая вереница автомашин.

— Здесь, — сказал он сидевшему рядом с ним за рулем Майклу, и тот быстро остановил машину. Все трое вышли на дорогу.

— Прощайте друзья. Мне трудно выразить благодарность за все, что вы сделали для меня, — сказал Джордж, обнимая Майкла и Анну. — Прощайте, я никогда не забуду вас, Пата, Шона и всех, кто еще помогал мне. Вы все мои спасители. Желаю вам самого лучшего.

— Тебе тоже успехов, Джордж, — сказал Майкл. — Успехов и счастья. Я знаю, у тебя все будет отлично. Уверен в этом, Джордж. Кто знает, может быть, мы еще и встретимся.

— Я тоже надеюсь на это.

Анна говорить не могла. Видимо, она очень переживала во время этого необычного путешествия, и теперь, когда наступила развязка, у нее не выдержали нервы. Она плакала и улыбалась Джорджу. Это были слезы радости.

Блейк быстрым шагом пошел по шоссе. Микроавтобус проехал мимо него, и Джордж слегка махнул рукой Анне и Майклу, хотя они уже, наверное, не видели его. Огни машины удалялись, и вскоре они уже потерялись в свете стоявшей у шлагбаума колонны. По плану операции Рэндлы должны были приехать в Западный Берлин, а послезавтра тем же путем вернуться в Лондон.

Джордж приближался к небольшому зданию рядом со шлагбаумом. Он уже отчетливо видел входную дверь и рамы светящихся окон. Рядом стоял часовой, подойдя чуть ближе, Джордж различил на нем форму Советской Армии.

Часовой насторожился, увидев приближающегося к нему человека, и внимательно осмотрел его.

Перед ним стоял и улыбался высокий худой человек в драповом пальто с поднятым воротником. По его небритым щекам стекали слезы…

Через несколько дней Джордж уже был в Москве.

РАЗНЫЕ СУДЬБЫ

Утром Майкл из гостиницы позвонил Поттлу в Лондон.

— Все в порядке, — первым делом сказал он.

— Я рад. Когда возвращаетесь?

— Как и предполагали, завтра.

— Хорошо. Отпразднуем рождество и решим второй вопрос. Он меня очень беспокоит.

— Ладно, все обойдется. Ему тоже передай, что состоялось. До завтра.

Во Францию Шона провожали в последний день старого года. Поттл умело переклеил его фотографию на свой паспорт, с которым тот должен был доехать на поезде до Парижа, а оттуда вылететь в Западный Берлин. Там ему предстояло перейти в восточную часть города и вступить в контакт с советскими властями.

Москва встретила Джорджа Блейка и Шона Берка морозной средне-русской зимой. Но они сразу же почувствовали теплое отношение советских людей. Им предоставили хорошую квартиру, обеспечили всем необходимым. Правда, общение их пока ограничивалось довольно-таки тесным кругом сотрудников Комитета государственной безопасности. На данном этапе иначе не могло и быть. Приезд Блейка и Берка в СССР оставался тайной. Уже потом, через несколько месяцев, их контакты в значительной степени расширились, появилось много знакомых. Но выступали они перед ними под другими именами и фамилиями, была и соответствующая легенда их приезда в Советский Союз. Осенью они совершили поездку по республикам и многим областям СССР. Но там тоже не знали, кто приехал к ним в действительности.

Джордж с интересом познавал страну, с которой он теперь связал свою судьбу. Он много читал, увлекся изучением архитектурных и художественных памятников русского искусства, и в этом ему помогли поездки по' стране.

Шону все вокруг него было безразлично. Он даже не захотел изучать русский язык. Беспокоило его одно — почему до сих пор не предается гласности как «дело Блейка», так и их приезд в Советский Союз? Джордж и его коллеги пытались объяснить ему, что подобная информация может поставить под удар их английских друзей, в первую очередь Пата Поттла и Майкла Рэндла.

Но Берк не понимал, а скорее всего, не хотел понять этого. Он много пил, и это не могло не повлиять на его психическое состояние. Под воздействием алкоголя у него стала проявляться мания преследования. Ему казалось, что против него готовится заговор. 4 сентября 1968 года Шон Берк обратился в посольство Великобритании в Москве с просьбой проинформировать правительство Ирландии о его намерении вернуться назад.

Вскоре разрешение на въезд в Ирландию было получено. 15 октября 1968 года лондонская газета «Таймс» сообщила о предстоящем возвращении Шона Берка на родину.

22 октября он прибыл в Дублин и сразу же в аэропорту был окружен толпой репортеров. Наверное, этого момента Шон ждал всю жизнь. Он позировал перед объективами и около получаса рассказывал газетчикам о своей роли в побеге Блейка.

Паломничество представителей прессы в номер люкс одной из лучших гостиниц Дублина, где остановился Берк, продолжалось до 31 октября, когда полиция арестовала его.

Шон опасался, что его выдадут британским властям и он получит суровое наказание. Но этого не случилось. 4 ноября его выпустили под залог. Он должен был вскоре предстать перед ирландским судом. Это несколько успокоило его. Ирландские законы, в отличие от британских, признавали политические преступления, которые наказывались не строго. По законам Ирландии Джордж Блейк был политическим преступником. Следовательно, и Шон Берк, оказывая ему помощь в побеге, обвинялся в политическом, а не в уголовном преступлении. Он и его адвокат надеялись на снисхождение суда, поскольку считали, что ирландцам доставит удовольствие досадить англичанам, проявив гуманность к Шону Берку, который в свое время нанес англичанам столь болезненный удар.

Суд над Берком начался 20 января 1969 года. Шон полностью признал свою вину, заявив, что помогал Блейку исключительно по политическим соображениям. Он сказал, что действовал вместе с «тремя друзьями», фамилии которых не раскрыл. Шон также подробно изложил на суде историю вывоза Блейка из Великобритании, а также сказал, что сам он выехал из страны по подложным документам.

4 февраля суд вынес Шону Берку оправдательный приговор, и он снова оказался в центре внимания журналистов. Шон изъявил желание написать книгу о своем участии в побеге Блейка, и одно из английских издательств сразу же заключило с ним договор.

В 1970 году книга Шона Берка под названием «Прыжок Джорджа Блейка» вышла в Англии и сразу же стала бестселлером.

В ней он подробно описал историю побега Блейка из Уормвуд-Скрэбс и его вывоза из Англии. Внимательный анализ этих сведений не оставлял никаких сомнений, что в освобождении Блейка, кроме Берка, принимали участие супруги Рэндл и Пат Поттл. В книге они фигурировали как Рейнхолды и Портер.

Опьяненный легким успехом, Берк парил в небесах. Он думал, что его книга, популярность которой на самом деле объяснялась только лишь интересом читателей к сенсационной и таинственной эпопее Блейка, сделала свое дело и еще долго будет приносить ему доход. Но этого, конечно, не случилось. О Блейке стали выходить другие книги, да и интерес к этому когда-то нашумевшему делу постепенно угас. «Прыжок Джорджа Блейка» уже никто не переиздавал. Поэтому, вопреки надеждам Шона, его банковские счета не пополнялись, а таяли с невероятной быстротой в соответствии с неуемными потребностями их владельца.

Вскоре на оставшиеся деньги Берк открыл небольшое кафе, надеясь при его помощи поправить свои финансовые дела. Но Шон оказался плохим бизнесменом, постоянно пил, и вскоре был вынужден с убытком для себя продать кафе.

Он окончательно спился и обитал уже в автомобильном доме-прицепе, ставшем ему единственным, что напоминало о нескольких годах красивой и легкой жизни. В нем Шон Берк и умер 28 января 1982 года. По заключению врачей, смерть наступила от принятия повышенной дозы алкоголя.

Джордж Блейк, или, как его теперь называют друзья и знакомые, Георгий Иванович, принимает меня в кабинете своей четырехкомнатной квартиры и угощает ароматным, крепко заваренным чаем.

Я обращаю внимание на несколько цветных фотографий, стоящих на тумбочках.

— Мои сестры. Свои фото они подарили мне во время их последнего приезда в 1989 году. А это фотография мамы. Первый раз она была в Москве в августе 1967 года. Потом снова приехала, в октябре, и привезла мне мои вещи, те, что так бережно были ею убраны. Тогда она жила в этой квартире всю зиму. Потом была здесь еще несколько раз. Сейчас ей девяносто четыре года. Сами понимаете, возраст не для таких путешествий. Но она пишет, что собирается еще приехать ко мне. Судьба разлучала нас часто, и когда я остался в оккупированных фашистами Нидерландах, и когда был интернирован в Корее, и когда арестован в Англии, но она всегда верила, что встретится со мной. Так оно и случалось.

— А как она отнеслась к тому, что ее сын стал советским разведчиком?

— Я говорил с ней на эту тему во время нашей первой встречи в Москве. И вот что она сказала мне: «Я не могу полностью одобрить твой поступок, но каждый человек должен выбирать себе путь в жизни в соответствии со своими взглядами и идеалами. Ты поступил именно так. И на этот сложный и опасный путь ты вступил не под воздействием каких-то низменных чувств, а руководствуясь своими твердыми убеждениями».

Мой поступок был правильно воспринят всеми близкими родственниками, в том числе и тремя сыновьями, которые остались в Англии. С ними я постоянно переписываюсь, помогаю им материально. Они были у меня в Москве.

— Наверное, в первое время после приезда в СССР вам было трудно привыкнуть к новой, необычной для вас обстановке?

— Естественно. Несмотря на то, что мне были созданы все условия и я ни в чем не нуждался, окружили заботой, теплотой и вниманием, было трудно освоиться среди новых для меня людей, войти в непривычную обстановку. Надо еще принять во внимание как мой необычный приезд в СССР, так и связанный с ним на первых порах несколько замкнутый круг моего общения. Но здесь мне очень помогли мои коллеги и соратники по борьбе, особенно Ким Филби. С их помощью мне удалось быстро адаптироваться в новых условиях. С этими людьми у меня было много общего, хотя познакомился с ними я тоже в Москве.

С Кимом мы встречались семьями, вместе отдыхали, путешествовали по стране. Я и теперь часто вспоминаю своих друзей, мне их очень не хватает.

— Расскажите о своей семье?

— С Идой Михайловной я познакомился вскоре после приезда в СССР. В 1968 году мы поженились. Она научный работник, в совершенстве владеет английским языком. В 1971 году у нас родился сын Миша. Летом мы ездим на дачу на своей автомашине, зимой любим кататься на лыжах. Часто ходим в театр, особенно на балет, любим классическую музыку.

— А в чем сейчас заключается ваша работа?

— Я занимаюсь научными исследованиями в области экономики и политики стран Ближнего Востока. Как видите, знание арабского языка мне все же пригодилось. Советский Союз стал для меня второй родиной, я гражданин этой страны и вместе с ее народом вношу свой посильный вклад в перестройку советского общества. Меня волнует все, что здесь происходит, я радуюсь успехам нашей страны, переживаю неудачи. Другой судьбы не хочу и счастлив, что она сложилась у меня именно так.

Клаус Фукс

В. Кулишов КОНЕЦ АТОМНОМУ CEKPЕТУ

Знание без совести — это крушение души.

Рабле

Автор выражает глубокую признательность Иоахиму Хельвигу, режиссеру и автору сценария фильма телевидения ГДР «Отцы тысячи солнц», посвященного Клаусу Фуксу. Использованные в книге интервью и воспоминания лиц, знавших Клауса Фукса, опубликованы с любезного разрешения Иоахима Хельвига.

ВЫБОР ПУТИ

Клаус Фукс родился 29 декабря 1911 года в деревне Рюссельхайм неподалеку от города Дармштадта (земля Гессен) в семье лютеранского священника. Его отец Эмиль Фукс был известным деятелем радикального меньшинства лютеранской церкви, резко выступавшего против известного христианского постулата: «Богу — богово, кесарю — кесарево», против несправедливостей, чинимых государством под предлогом защиты «христианских ценностей», за социальную справедливость и равенство. Еще учась на теологическом факультете Гессенского университета, он стал горячим сторонником идей так называемого «христианского социализма»[13]. Его жизненным кредо стали слова Мартина Лютера: «Я не признаю власти папы и святейшего синклита. Свою совесть я подчиняю только слову Господа Бога». Подобно Лютеру и другим героям раннего протестантизма он стремился идти по жизни, следуя только велению своей совести и своих убеждений, невзирая на любые последствия и возможные лишения на этом пути.

Молодым священником он добровольно отправился в Манчестер, где провел два незабываемых года среди нищеты, бесправия и угнетения крупнейшего английского индустриального центра, проповедуя христианское милосердие и любовь к ближнему среди местной немецкой общины, помогая страждущим и провожая в последний путь тех, кто покинул земную юдоль на чужбине. Эмиль Фукс вернулся в Германию в 1904 году, еще более укрепившись в истинности идей социализма. В 1912 году он вступил в Социалистическую партию Германии, став первым в стране священником-социалистом. Социализм в его мировоззрении был логическим развитием христианских принципов добра, равенства и справедливости.

В 1906 году он взял в жены Эльзу Вагнер, от брака с которой родилось четверо детей: Элизабет, Герхард, Клаус и Кристель. Клаус был третьим ребенком в семье и получил при крещении в соответствии с христианской традицией три имени — Эмиль Юлиус Клаус, из которых выбрал для себя впоследствии третье. Шел 28-й год правления кайзера Вильгельма II. Германия стояла на пороге одного из серьезнейших испытаний в ее истории.

Первую мировую войну семья Фуксов пережила в Рюссельхайме, где уютный родительский дом стал чем-то вроде ежедневного клуба, где собирались священники из близлежащих приходов, студенты, местная интеллигенция и рабочие и до ночи дискутировали о религии, социализме, марксизме и теософии.

В 1918 году семья Фуксов переехала в Айзенах — промышленный центр Тюрингии в самом сердце Германии. Клаусу исполнилось восемь лет, когда немецкая реакция в крови потопила социалистические республики в Бремене, Берлине, Баварии и когда были зверски убиты вожди германского пролетариата Карл Либкнехт и Роза Люксембург, а будущий фюрер всей Германии, а пока обитатель венских ночлежек и «богемский ефрейтор», Адольф Гитлер переехал в Мюнхен. Клаусу было 12 лет, когда страна оказалась в тисках тяжелейшего экономического, социального и политического кризиса, активизировалась реакция, стремясь переложить бремя кризиса на плечи трудящихся и подавить левое движение в стране, и начал набирать силу баварский фашизм, переместившись из худосочной мюнхенской пивнушки «Штернэке» в громадный «Бюргер-бройкеллер», вербуя сторонников и готовясь к «пивному путчу».

В этом же году Клаус Фукс стал учеником гимназии «Оденвальдшуле» в Айзенахе, где уже учились Герхард и Элизабет и куда впоследствии поступила его младшая сестра Кристель. Еще подростком он проявил блестящие способности к математике и точным наукам, став вскоре лучшим учеником школы. В 1928 году в десятую годовщину Веймарской республики, когда министерство образования присудило одну-единственную премию лучшему ученику местных гимназий, этот приз достался Клаусу Фуксу.

С блеском закончив гимназию в Айзенахе, Клаус Фукс поступил на первый курс лейпцигского университета, выбрав в качестве главных учебных дисциплин математику и теоретическую физику. Это было время, когда теоретическая физика переживала эпоху «бури и натиска», рождалась современная квантовая механика. Создатели квантовой механики — Дирак, Бор, Шредингер и Гейзенберг были тогда совсем молодыми и все они так или иначе прошли через школу Макса Борна в Геттингенском университете. Нутром, интуицией чувствовавший, что в физике начинается революционный перелом, Макс Борн вместе с несколькими ассистентами создал в Геттингене самую настоящую цитадель науки. Его школу прошли ученые, с кем потом сведет судьба Клауса Фукса: Р. Пайерлс, О. Фриш, Э. Теллер, Г. Бете, Л. Сцилард. Именно Макса Борна девять лет спустя Клаус Фукс назовет своим Учителем.

К началу 30-х годов определились мировоззренческие позиции Клауса Фукса. Следуя семейной традиции, он вступил в Социалистическую партию Германии, став вскоре одним из лидеров молодежной полувоенной организации Reichsbanner, объединявшей членов СПГ и Демократической партии, задуманной как противовес набиравшим силу нацистским молодчикам. Хрупкий, далеко не атлетического сложения, с детства близорукий и без очков не способный сделать и шагу, Клаус Фукс вместе с другими «Райхсбаннерами» отважно дрался на улицах с штурмовиками СА и «коричневорубашечниками», распространял листовки, выступал на студенческих митингах. Это было переломное время, когда никто не мог оставаться в стороне, когда политика была не «хобби» и способом времяпрепровождения, а смыслом и способом жизни, разрывала семейные связи, определяла выбор друзей и врагов. В семье Фуксов этого не произошло. Герхард и Элизабет вступили в СПГ еще в 1928 году.

Из неопубликованного интервью Клауса Фукса: «…поворот в моем сознании совпал с мировым экономическим кризисом 1929–1930 годов. Для немецкого народа, прежде всего для рабочего класса, крестьянства, средних слоев, кризис стал самой настоящей катастрофой. Немецкая экономика, связанная с иностранными капиталовложениями, задолжавшая другим странам, переносила кризис особенно болезненно. Катастрофическое разорение и обнищание страны вызвало такой же стремительный рост нацистских настроений. Нацисты были очень ловкими политиканами и демагогами, виртуозно игравшими на струнах мещанских сердец, разжигая в них шовинизм, милитаризм и крайний национализм. Влиятельной партией в Германии, последовательно боровшейся против наступления нацистов, были коммунисты, однако раскол рабочего класса, вызванный тем, что отсутствовал единый, социал-демократов с коммунистами, фронт борьбы против фашизма, ослабил демократические силы в эту роковую для истории Германии минуту.

Тяжелые экономические потрясения, рост нацизма, укрепление фашистской идеологии, феномен Гитлера — вот вопросы, которые занимали меня и моего брата Герхарда, под сильным влиянием которого я тогда находился. Следуя семейной традиции, мы начинали как социал-демократы, но вся политическая, экономическая и социальная обстановка тех лет, естественно, привела нас к Марксу, Энгельсу и Ленину, к коммунистическому мировоззрению».

В мае 1931 года семья переехала в Киль, где Эмилю Фуксу предложили место профессора теологии в местной Педагогической академии. Еще в Айзенахе за Фуксами закрепилась кличка «красных лис»[14], в Киле это прозвище тут же привилось, так как политический спектр семьи Фуксов стал действительно красным. Вслед за Герхардом и Клаусом членом КПГ стала старшая сестра Элизабет. Для убежденного пацифиста и христианского социалиста Эмиля Фукса жизненный выбор его детей был делом их совести и внутренних убеждений, и ничто, казалось, не нарушало теплую, любящую и полную взаимного уважения атмосферу родительского дома. Трагедия произошла в один из октябрьских дней 1931 года. Эмиль Фукс, прийдя домой днем на обед, застал свою всегда тихую, молчаливую, с выражением вечной материнской заботы на лице, столь любимую и уважаемую им жену, с которой они прожили бок о бок 25 долгих лет, умирающей на кухонном полу. За несколько минут до его прихода она сознательно выпила соляную кислоту — один из самых мучительных способов самоубийства. Ее последними словами были: «Мамочка, я иду к тебе». Только после ее смерти узнал Эмиль Фукс, что ее мать также покончила жизнь самоубийством. Что толкнуло ее, окруженную внимательным, заботливым мужем а любящими детьми, к этому — не ясно. В семье Фуксов эта тема стала табу на годы вперед. Объяснение может быть только одно — подсознательным материнским инстинктом она почувствовала надвигающуюся на ее детей и мужа беду, и это разбудило скрытые механизмы больной психики, унаследованные ею от матери. Клаус Фукс никогда, даже в разговорах с близкими друзьями и женой, не вспоминал свою мать, — наверное, одно воспоминание о том страшном октябрьском дне 1931 года причиняло ему мучительную душевную боль.

Вспоминает Кристель Хольцер (урожденная Фукс): «…Клаус многое унаследовал от характера нашей матери, которая также была очень сдержанной и в то же время очень нежной и деликатной. Некоторые принимали его природную сдержанность и замкнутость за высокомерие и заносчивость. Нет, высокомерным и заносчивым, несмотря на то, что он всегда был лучшим учеником в школе, да и в университете, где, казалось, занимался одной лишь политикой, он не был. По своему характеру Клаус действительно был похож на нашу мать, хотя душевно был ближе к нашему отцу. И это несмотря на то, что по характеру они были совершенно разными людьми. Наш отец обладал удивительным обаянием, казалось, он прямо-таки излучал тепло, благожелательность, добросердечие и симпатию. В каком бы обществе он ни находился, он всегда рано или поздно становился главным рассказчиком и собеседником. Казалось, какие-то флюиды добра и теплоты постоянно сопровождают его…»

30 января 1933 года, после месяцев закулисной борьбы и интриг за передачу власти, президент Гинденбург сделал канцлером Германии Гитлера. Получив мандат на «легальность», Гитлер за несколько недель сокрушил парламентский строй в стране, расправился с сотнями тысяч людей, уничтожил все завоевания демократии. Рабочий класс Германии, ослабленный годами безработицы и лишений, разобщенный непоследовательной политикой социал-демократов и недальновидной позицией Коминтерна, не сумел помешать приходу нацистов к власти.

Жертвой зверских расправ в первую неделю легального нацистского террора стали многие сотни членов КПГ. Полицейские и штурмовики врывались в квартиры, бесчинствовали на улицах, убивали, избивали и арестовывали всех, кто был известен как противник фюрера. В общей сложности из 300 тысяч членов Коммунистической партии Германии 150 тысяч были либо убиты, либо арестовали, либо вынуждены были бежать из страны. В их числе был молодой коммунист Клаус Фукс. Приказ об его аресте был подписан заранее, и только счастливая случайность спасла его от гибели.

Из неопубликованного интервью Клауса Фукса: «…в этот день я сделал то, что давно уже не делал в последние два месяца, — я провел ночь в своем родном доме. Руководство партии готовилось к переходу на нелегальное положение и строго-настрого запретило своим активистам спать дома. Мне повезло, так как на следующий день после поджога рейхстага я встал очень рано утром с тем, чтобы успеть на первый поезд в Берлин, где должна была состояться конференция студенческой организации КПГ, и это была единственная причина, почему я избежал ареста. Я хорошо помню, как в поезде, открыв утреннюю газету на первой странице, я увидел сообщение о поджоге рейхстага, в котором обыгрывались слова: «Ван дер Люббе», «коммунисты» и «попытка государственного переворота», я сразу же осознал значение всего случившегося и что подпольная борьба уже началась. Я тут же снял значок с серпом и молотом с лацкана своего пиджака, так как носить его стало опасно…»

Из признания Клауса Фукса английской контрразведке, сделанного им 27 января 1950 года:

«…все это время, пока бесчинствовали нацисты, я находился на нелегальном положении, пока не покинул Германию. Я был направлен в эмиграцию руководством партии, которое сказало мне, что я должен завершить учебу, так как после революции и победы над фашизмом новой, демократической Германии потребуются люди с самыми разносторонними, в том числе техническими, знаниями. Я вначале выехал во Францию, а затем в Англию, где продолжил занятия физикой и математикой и одновременно начал более углубленно изучать основы марксистской философии…»

Дальнейшая судьба членов семьи Фуксов сложится трагично. Брата Герхарда и его жену Карин гестапо арестует в 1934 году, они проведут два года в тюрьме, где у них родится ребенок. Выйдя из тюрьмы, они убегут в Прагу, где Герхард заболеет туберкулезом. Накануне захвата немцами Чехословакии Герхард выедет в Швейцарию на лечение, оставив на время жену с маленьким сыном в Праге. Их следы затеряются в одном из бесчисленных концентрационных лагерей третьего рейха.

Осенью 1935 года Эмиль Фукс предстанет перед нацистским «судом», где будет приговорен к 10 месяцам тюрьмы за «антиправительственную агитацию», но благодаря международной поддержке квакеров будет досрочно освобожден через месяц. В 1936 году черед дойдет и до сестры Клауса Фукса Элизабет. Гестапо арестует ее мужа — Клауса Киттовски за попытку нелегального вывоза за рубеж «врагов нации» и направит его в концентрационный лагерь на Эльбе. Элизабет с годовалым сыном Клаусом на руках (названным так в честь его дяди — Клауса Фукса) переедет к отцу. В 1937 году в отчаянной попытке спасти мужа она переплывет Эльбу и сумеет организовать его побег из лагеря. Они доберутся до Праги, где в 1939 году Элизабет, в состоянии глубокой душевной депрессии, потеряв всякую надежду вновь увидеть отца и сына, не в силах найти проблеск света в кромешном мраке нацистской оккупации, покончит с собой, прыгнув с моста под колеса поезда. Ее муж закончит свою жизнь в лагере. Относительно благополучно сложится судьба у младшей сестры Клауса Фукса — Кристель. Она уедет в Швейцарию, а оттуда в 1936 году в Соединенные Штаты, где, благодаря содействию местных квакеров, закончит Свартморский колледж близ Филадельфии, выйдет замуж за американца немецкого происхождения Роберта Хайнемана и в 1938 году станет подданной США. Глава семейства Эмиль Фукс останется в Германии с маленьким внуком на руках и только после войны узнает о судьбе своих детей. Вспоминает вдова Клауса Фукса — Грета Кейльсон-Фукс:

«…в один прекрасный день в кругу немецких эмигрантов в Париже появился один необычайно худой, в очках, симпатичный молодой студент из Берлина, о котором было известно только, что он — сын лютеранского священника откуда-то с севера. Беженцы из Германии, в том числе и наши товарищи, в ту пору прибывали чуть ли не каждый день, но этот человек сразу же привлек мое внимание каким-то удивительным светом внутреннего страдания на лице. В то время не было принято задавать лишние вопросы, и только годы спустя я узнала о тех испытаниях, которые выпали на долю его семьи.

Сразу же после приезда в Париж Клаус активно включился в работу антифашистского комитета Анри Барбюса, где мы и познакомились. Я уже не помню, как произошло наше знакомство и кто нас познакомил, комитет заседал в одном из парижских кафе, каждый день приходили новые люди, и в той обстановке братства, товарищества и душевного подъема, поверьте, было не до расшаркиваний и галантностей. «Здравствуй, товарищ!», «Ты откуда, товарищ?», «Садись, товарищ, будешь заниматься тем-то и тем-то». Когда я впервые увидела его, он, примостившись на стуле в углу комнаты, что-то писал прямо на коленях. Мне шепотом объяснили, что этот «товарищ» недавно нелегально приехал «оттуда» и что он будет работать у нас в комитете.

Только, ради бога, не придумывайте никаких романтических историй о любви с «первого взгляда» и о том, как мы встретились вновь через много лет. Все это не так. Вернее, и так, и не так. Хотя мы почти одногодки, в то время я была замужем и уже только поэтому чувствовала себя и старше, и опытнее его. Тем более что он был совершеннейшим ребенком, а уж мы, женщины, чувствуем это сразу. Не скрою, он мне нравился, но не более, чем нравится молодой симпатичный юноша молодой женщине. Видя, что он совершенно одинок в Париже и, судя по всему, сильно нуждается, я несколько раз приглашала его к нам домой на ужин. Отель, вернее, дешевый пансион, где мы тогда жили, находился довольно далеко и, несмотря на это, порядочный кусок пути от метро до нашего дома мы обычно шли пешком. Странное дело, хотя он действительно был молчуном, но в моей памяти эти прогулки в далеком Париже 1933 года сохранились, как какие-то увлекательные беседы на какие-то чрезвычайно интересные темы, хотя сейчас я прекрасно понимаю, что говорила в основном я одна, а он больше молчал. С первого нашего знакомства его молчаливость и сдержанность никогда не казались мне тягостными, и знаете почему? Потому что он удивительно умел слушать. Я в ту пору, как и любая женщина в этом возрасте, была и болтушкой, и хохотушкой, немного кокеткой, и мне очень нравилось его смущение, сквозь которое проступала юношеская чистота и скромность, которые так нравятся нам, женщинам. Как-то довольно неожиданно он начал называть меня «Марго». По его словам, это имя больше подходило мне, чем патриархально-бюргерское «Грета».

Дома за ужином в основном опять говорила я, хотя мне казалось, что говорим мы все вместе. «Ну что ты находишь в этом парне, — все спрашивал меня муж, — из него же слова не вытянешь?» Потом Клаус уехал. Случилось это 24 сентября 1933 года. Я хорошо помню эту дату, так как на следующий день начинался процесс над Георгием Димитровым. Начался сбор воззваний и подписей протеста, я с головой ушла в эту работу, и поэтому его отъезд прошел как-то незаметно. Был — и уехал. Он прислал мне несколько коротких шутливых писем из Англии, в которых по-прежнему называл меня «Марго». А потом я уехала в Москву, где работала вначале в аппарате ИККИ у Георгия Димитрова, затем в секретариате у Вильгельма Пика, затем в Красногорске в комитете «Свободная Германия», затем после войны в аппарате ЦК, одним словом, началась жизнь, в которой каждый день был событием и которую я согласна прожить еще раз так же от первого до последнего дня…»

«СТАНОВЛЕНИЕ»

24 сентября 1933 года Клаус Фукс сел на паром, совершавший челночные рейсы между Францией и Англией, став одним из десятков тысяч немецких беженцев, чьи судьбы были безжалостно исковерканы нацизмом. Позади была страна, которую они всю жизнь считали своей родиной, ставшая вдруг сплошным громадным концлагерем, близкие и друзья; впереди была неизвестность, страх за них, эмигрантская униженность, лишения, разочарования и слабый луч надежды на будущее.

Из Германии бежали не только коммунисты, социалисты и, вообще, люди левых убеждений. Бежали и люди, далекие от политики, чья вина заключалась только в том, что они евреи. Среди них было много видных талантливых ученых.

Из Германии, Австрии, Венгрии, Чехословакии, Италии, спасаясь от фашизма и репрессий, в Англию, а затем в США эмигрировали крупнейшие физики Европы: А. Эйнштейн, М. Борн, Ю. Вигнер, Л. Сцилард, X. Бете, Дж. Франк, Э. Теллер, Р. Пайерлс, О. Фриш, Г. Плачек, В. Гесс, Э. Ферми, Э. Сегре, Б. Понтекорво и многие другие. Немецкие университеты, бывшие еще недавно центром мировой науки, обезлюдели. Они уедут с болью в сердце, хорошо узнав погромный лик фашизма. Они первыми поймут возможности взрывного ядерного деления и первыми увидят, какую опасность для народов мира представляют работы немецких физиков по созданию «сверхоружия». Они, как, например, А. Эйнштейн и Л. Сцилард, первыми забьют в набат и, преодолев стену косности, непонимания и недоверия, не только убедят западных союзников в необходимости создания атомной бомбы, но и первыми создадут ее. И наступит время, когда Гитлеру и его клике придется горько раскаиваться в том, что они так легко и бездумно выпустили лучшие европейские умы (если они, вообще, были способны на это чувство). 25 сентября 1933 года Клаус Фукс прибыл в порт Дувр. Весь его багаж состоял из небольшого чемодана и саквояжа. Чиновникам английской пограничной и эмиграционной служб, долго и придирчиво изучавшим его немецкий паспорт, на вопрос о цели поездки в Великобританию он сказал, что собирается изучать физику в Бристольском университете. Это был ответ на официально поставленный вопрос, не более, чем слабая надежда, хотя он действительно направлялся в небольшой городок Сомерсет неподалеку от Бристоля. В нем жили хорошие знакомые его отца по международной квакерской организации «Общество друзей» — Джесси и Рональд Ганн, которым он написал письмо из Парижа и которые вызвались помочь ему устроиться в Англии.

Из неопубликованного интервью Клауса Фукса: «…после того, как я пересек Па-де-Кале и очутился в тихом университетском Бристоле без денег, с одним лишь отцовским рекомендательным письмом в кармане и слабыми надеждами на будущее, передо мной встал вопрос: как выполнить поставленное партией задание, как получить образование, как стать специалистом, чьи знания и опыт пригодились бы для строительства новой Германии. Мне повезло, на моем пути встретились чудесные люди, чью доброту и поддержку я не забуду до конца дней своих. По их рекомендации я попал к профессору Мотту, хотя, как мне кажется, лучшей рекомендацией для него стало то, что я учился в Лейпциге у Нобелевских лауреатов Гейзенберга и Френкеля. После некоторого размышления я решил переключиться с чистой математики, которая была моей основной специальностью в Лейпцигском и Кильском университетах, на теоретическую физику. Профессор Мотт сразу же подключил меня к теоретическим исследованиям в области квантовой механики».

Вспоминает сэр Нэвилл Фрэнсиз Мотт, Нобелевский лауреат, член Королевского научного общества, профессор Бристольского и Кембриджского университетов, многолетний директор Кэвендишевской лаборатории:

«…в то время, в 1933–1934 годах, когда первые немецкие беженцы стали прибывать с континента в Англию, я был еще совсем молодым профессором физики в Бристольском университете. К счастью, у нас была возможность, благодаря финансовой поддержке одной английской табачной фирмы, взять стипендиатами на кафедру физики нескольких ученых из Германии. Большинство из них были евреи, бежавшие от нацистского террора. Я хорошо помню, как однажды мой хороший знакомый, которого я знал как квакера, привел ко мне в кабинет молодого неразговорчивого немца по имени Клаус Фукс. Он едва говорил по-английски, я же мог объясняться на немецком. Он выразил желание защитить диссертацию в области теоретической физики под моим руководством и остался работать на моей кафедре в течение четырех лет. За эти годы он опубликовал несколько замечательных научных работ, на которые до сих пор ссылаются в научном мире. К. Фукс работал над проблемами, которые очень интересовали меня самого. С помощью открытых трудами Гейзенберга, Макса Борна и Шредера законов квантовой механики можно уже было теоретически предсказать свойства некоторых металлов в определенных условиях. Так, я попросил его рассчитать эластичную прочность натрия. Как поведет он себя в условиях механического сгибания? Клаус Фукс написал очень хорошую работу на эту тему. Затем он рассчитал свойства тонких металлических слоев, и эти работы до сих пор являются фундаментальными в области физики твердого тела. Клаус Фукс показал себя исключительно одаренным физиком-теоретиком, и если бы не война и другие обстоятельства, то он к 40 годам был бы уже профессором и заведующим кафедрой физики в одном из британских университетов. Я, разумеется, не предсказатель, но вполне вероятно, что он бы стал Нобелевским лауреатом и членом Королевского научного общества. Ему я всегда предсказывал большое будущее в науке…»

…Младшими научными ассистентами на кафедре у Нэвилла Мотта были также два молодых немецких физика, с которыми судьба еще столкнет Клауса Фукса: Ганс Бете станет выдающимся физиком, одним из создателей атомного и водородного оружия, одиннадцать лет спустя он станет руководителем отдела теоретической физики Лос-Аламосской лаборатории, под началом которого будет работать Клаус Фукс; Герберт Скиннер станет близким другом и начальником Фукса в английском атомном центре в Харвелле и сыграет через 17 лет такую фатальную роль в его признании и аресте…

…Годы, проведенные в Бристоле, он будет вспоминать с удовольствием. Он будет помнить живописные викторианского стиля университетские здания, уступами спускавшиеся к набережной Северна, новое с иголочки здание кафедры физики, свой заваленный бумагами стол в ассистентской комнате на втором этаже, ухоженные аллеи и аккуратно подстриженные газоны университетского парка и себя самого: худого, долговязого, далеко не изысканно одетого, с волчьим молодым голодом, одинокого я чужого всем эмигранта.

Здесь, в Бристоле, он впервые познакомился с англичанами и постепенно начал любить этих приветливых, предупредительных, без тени фамильярности, тактичных, уравновешенных и порядочных людей. Ему понравились парадоксы в английском характере — это странное сочетание конформизма и индивидуализма, эксцентричности и приглаженности, приветливости и замкнутости, отчужденности и участливости, простоты и снобизма. Он научился угадывать за внешней сдержанностью и бесстрастностью эмоциональность и редкую душевную восприимчивость. Как и все иностранцы, он долго и мучительно вживался в эту страну, привыкал и приспосабливался к ее неспешному сдержанному ритму, а потом сразу и навсегда полюбил ее климат, море, зеленую траву газонов, старые университеты, традиции, пабы, теннис, гольф, старинные парки, мягкую неброскую красоту ее пейзажей, ее маленькие провинциальные городки, где так зримо ощущаешь безвозвратно ушедшую диккенсовскую «добрую старую Англию»…

Клаусу Фуксу удалось бежать из Германии, но убежать от зоркого взгляда гестапо он не смог. Не прошло и года с тех пор, как он пересек Дувр, а у него уже начались проблемы с паспортом и, соответственно, его легальным статусом. В августе 1934 года немецкий консул в Бристоле С. Хартли-Ходдер отказался продлить его паспорт «без соответствующего подтверждения» из полиции города Киля (подтверждения чего?). В октябре 1934 года Нэвилл Мотт при поддержке Академического совета Бристольского университета попытался продлить немецкий паспорт Фукса через министерство иностранных дел. Очень скоро его просроченный паспорт был «любезно» возвращен в министерство внутренних дел посольством Германии в Лондоне с полученным из полиции Киля «подтверждением» того, что Клаус Фукс является «коммунистом». Формально он не имел права находиться на территории Великобритании и должен был вернуться в Германию, что, в его ситуации, означало неминуемую гибель. Положение спас Нэвилл Мотт, который убедил Академический совет Эдинбургского университета ходатайствовать перед министерством внутренних дел о продлении срока вида на жительство, несмотря на просроченный паспорт. Начиная с декабря 1934 года в течение восьми последующих лет вид на жительство ему автоматически продлевался на один год. Фактически Клаус Фукс все эти годы был лицом без гражданства.

Первый год в Англии Клаус прожил в доме Ганнов в Соммерсете, а когда они сняли большой дом в Бристоле, он переехал вместе с ними и провел в этой гостеприимной семье еще два года. В 1936 году, когда его финансовое положение немного улучшилось, он снял комнату в пансионе неподалеку от Ганнов и по-прежнему часто бывал у них. Этим людям, несмотря на то что они принадлежали к так называемому «upper-middle class» («верхний средний класс»), он доверял, и они знали, что он коммунист. За пределами этого дома Клаус Фукс своих левых симпатий тоже не скрывал, хотя никому не рассказывал о своем прошлом. В свободное время он штудировал классиков марксизма-ленинизма и открыто посещал, вместе с Нэвиллом Моттом, собрания местного отделения Общества культурных связей с Советским Союзом. Бежавшие в Англию немецкие коммунисты легализовали часть своих наиболее видных активистов и функционеров и организовали по всей стране полуофициальные представительства КПГ в виде так называемых «свободных немецких обществ». Такое представительство было и в Бристоле, но Фукс не стал легально вступать в него, а лишь проинформировал эмигрантское руководство КПГ о своем нахождении в Англии. Он инстинктивно чувствовал, что терпимость английских властей — фактор временный и чисто внешний и что в интересах данного ему партией задания лучше оставаться нелегальным ее членом.

В декабре 1936 года Клаус Фукс с блеском защитил дипломную диссертационную работу под названием «Связующие силы металлической меди и эластические константы моновалентных металлов» и получил свою первую, то есть «докторскую степень»[15]. На кафедре у профессора Мотта на шесть немецких аспирантов-беженцев из нацистской Германии было выделено лишь три доцентские должности, и Клаус Фукс попал в число тех троих, кому пришлось искать новое место. Нэвилл Мотт, предсказывавший Фуксу блестящую научную карьеру, написал рекомендательное письмо в Эдинбург одному из выдающихся физиков немецкой диаспоры конца 30-х годов Максу Борну, у которого он сам учился в Гёттингенском университете, с просьбой принять молодого немецкого физика в аспирантуру при кафедре теоретической физики Эдинбургского университета. Борн согласился, и уже в феврале 1937 года Клаус Фукс, попрощавшись с Моттом и гостеприимной семьей Ганнов, выехал на север в столицу Шотландии. Среди нехитрого багажа в саквояже лежал новенький, еще пахнущий типографской краской номер «Научных записок Королевского общества», в котором была опубликована его первая научная работа. Для молодого, никому не известного физика, вчерашнего беженца с временным видом на жительство, это была честь, и честь немалая.

Макс Борн в своей книге «Моя жизнь и взгляды», рассказывая о семнадцати годах, проведенных в Эдинбургском университете, в качестве одного из своих наиболее талантливых учеников называет Клауса Фукса, которого характеризует «блестяще одаренным молодым человеком», который был «чрезвычайно скромным» и в то же время «очень одиноким, приятным, добросердечным и доброжелательным», у которого были «печальные глаза» и «который, наверное, пострадал от нацистов больше, чем другие беженцы», который никогда не скрывал, что он — коммунист. Убедившись в чрезвычайной талантливости молодого немца, Макс Борн выхлопотал для него у университетского Академического совета скромную ежегодную стипендию в размере 42 фунтов стерлингов в год. Несмотря на разницу в годах и положении в научном мире, они подружились, если так можно выразиться об учителе и ученике. Блестящая математическая интуиция Клауса Фукса прекрасно дополняла глубокое проникновение Макса Борна в суть квантово-механических явлений. Вместе они опубликовали в «Научных записках» две работы, являющиеся и до сих пор фундаментальными в этой области: «Статическая механика конденсационных систем» и «О флюктуационных процессах при электромагнитном излучении». В другом академическом журнале они опубликовали еще одну совместную статью «Уравнение состояния в плотном газе». В 1938 году Макс Борн добился для него дополнительной стипендии из фонда Карнеги и оставил работать в своей лаборатории еще один год сверх аспирантского срока.

Из неопубликованного интервью Клауса Фукса: «…я очень многим обязан Максу Борну. Наверное, лучше всего это проиллюстрировать известным тезисом Ленина о том, что каждая новая революция в физике означает также новую революцию в диалектическом материализме. Парадоксально, но насколько чтение трудов Энгельса помогло мне для понимания основ квантовой механики, настолько Макс Борн помог мне, может, даже сам того не сознавая, лучше понять основы марксистской диалектики и этот ленинский тезис. Макс Борн научил меня понимать сущность квантомеханической теории и овладеть ее математическим аппаратом, дать физическое истолкование формулам, понять, каким образом их следует применять в том или ином эксперименте, внести ясность в непостижимую для меня тогда двойственность материи, в которой корпускулярные свойства частиц необъяснимым образом уживались с волновыми. По-настоящему я почувствовал себя физиком-теоретиком только после семинаров Макса Борна по квантовой механике в Эдинбургском университете.

Для меня он всегда был и остался Учителем. Своим местом в науке, каким бы оно ни было, я обязан Максу Борну…»

В Эдинбурге Клаус Фукс не прекращал активной политической деятельности. Вместе с другим немецким физиком — Гансом Келлерманом он посещал собрания местного отделения Общества культурных связей с Советским Союзом, организовал вместе с ним антифашистский комитет, занимавшийся распространением антинацистских листовок. В обстановке того ужаса и отвращения, которое внушал бесчеловечный режим третьего рейха, эта деятельность эмигрантов и беженцев из Германии не казалась чем-то необычным или подозрительным. Сотни, тысячи людей, не будучи коммунистами, посещали организуемые коммунистами митинги, приветствовали их ораторов, поддерживали их лозунги, оказывали им поддержку, помогали добровольными пожертвованиями, распространяли их литературу. Устойчивыми были симпатии к Советскому Союзу, хотя пакт Молотова — Риббентропа 1939 года стал холодным душем для многих представителей либеральной интеллигенции Англии и Запада. Все эти годы Клаус Фукс, продолжая оставаться нелегальным членом КПГ, не скрывал своих взглядов, и поэтому трудно понять тех западных авторов, которые утверждают, что он «умело маскировал свои убеждения», мимикрируя под «благонадежного», «обманывал» окружение с одной лишь целью «завладеть» государственными секретами на благо «международного коммунизма».

Шесть первых лет, проведенных в Англии, стали годами становления Клауса Фукса и как ученого, и как человека. Они укрепили его в верности выбранного им пути и подвели его во всеоружии знаний, убеждений и нравственного опыта к переломному периоду в его жизни.

ПУТЬ К БОМБЕ

Этот период в жизни Клауса Фукса совпал по времени с эпохальными открытиями в области ядерной физики, в корне изменившими наши представления о материи. Волей судьбы он стал непосредственным участником пролога великой исторической драмы, в финале которой, вполне вероятно, может исчезнуть человечество и вся созданная им тысячелетиями цивилизация. В его личной судьбе это, пожалуй, самый интересный, удивительный и поворотный период жизни. За четыре с небольшим года он из безызвестного эмигранта, пережив падения и взлеты, стал участником сверхсекретного англо-американского военного проекта, известного в истории под названием «манхэттенского». Им двигало не мелкое тщеславие, не корысть, а жажда научного поиска, стремление проникнуть в самые сокровенные тайны мироздания. Осознав, какую страшную разрушительную силу несет в себе новое оружие, он встал перед серьезным нравственным выбором: продолжить работу над атомной бомбой или уйти из проекта. Он решил остаться, хорошо понимая, как важно не дать гитлеровскому руководству первому получить это оружие. Одновременно он делает свой нравственный выбор, круто изменивший всю его дальнейшую судьбу: отчетливо понимая не только роль атомной энергии в развитии технического прогресса, но и угрозу миру, которую несет монопольное владение таким оружием, особенно учитывая настроения реакционных милитаристских кругов, коммунист по убеждению, Клаус Фукс решил передать всю известную ему информацию об атомных разработках Советскому Союзу. В этих целях он добровольно, по собственной инициативе, связался с представителями советской разведки в Англии…

В Великобритании теоретические исследования в области создания атомного оружия начались значительно раньше, чем в США. Одним из тех, кто дал толчок первым английским исследованиям в этой области, был молодой немецкий физик Рудольф Пайерлс, с которым Клауса Фукса судьба сведет на долгие годы.

Уроженец Берлина, один из блестящей геттингенской плеяды Макса Борна, Рудольф Пайерлс покинул Германию, перебравшись в Цюрих еще в 1929 году, задолго до прихода нацистов к власти. В Англию он переехал в марте 1933 года, практически одновременно с первой волной беженцев от нацистского террора. Получив место в Кембридже, он приехал туда с молодой женой — Евгенией Николаевной Канегиссер, выпускницей Ленинградского физико-технического института, с которой познакомился летом 1930 года в Одессе на I Всесоюзной конференции по изучению атомного ядра.

Летом 1939 года Пайерлс, возглавивший незадолго до этого кафедру теоретической физики Бирмингемского университета, начал работать над решением ключевого вопроса на пути к созданию атомной бомбы — определением критической массы чистого урана. В августе, за несколько дней до начала второй мировой войны, к нему присоединился знаменитый немецкий ученый Отто Фриш, который в декабре 1938 года вместе с Лизой Мейтнер первым в мире дал верное физическое толкование процессу искусственного деления ядра урана под влиянием тяжелых нейтронов. Этим двум ученым суждено было сыграть решающую роль в теоретическом прорыве на пути к созданию атомной бомбы. Уже в начале 1940 года Пайерлс и Фриш, не прекращавшие упорной исследовательской работы, сумели определить величину так называемого «сечения деления» чистого урана.

Декабрь 1938 года — поворотный пункт в развитии ядерной физики — стал для Клауса Фукса памятным еще и потому, что именно в этот месяц министерство внутренних дел Великобритании выдало ему бессрочный вид на жительство (resilence permit), что покончило с его двусмысленным существованием гражданина третьего рейха. В августе 1939 года, за несколько дней до начала второй мировой войны Клаус Фукс, который находился в Англии же почти шесть лет — срок по английским законам достаточный для натурализации, — направил официальное прошение о предоставлении ему британского гражданства. По иронии судьбы, ответ из министерства внутренних дел о том, что его просьба принята к рассмотрению, он получил 31 августа 1939 года, в день, который стал последним мирным днем Европы.

Надежды Фукса стать британским гражданином рухнули в первый же день войны, который в одно мгновение превратил его из пользующегося сочувствием эмигранта и беженца из нацистской Германии во «враждебного иностранца». Его прошение о принятии в британское подданство было аннулировано, а сам он, как и 70 тысяч других беженцев из Германии и Австрии, предстал перед так называемой alien tribunal — комиссией по проверке лояльности лиц, относящихся к категории «враждебных иностранцев». В соответствии с распоряжением министра внутренней безопасности Джона Андерсона уже в сентябре 1939 года по всей Англии было учреждено более сотни таких комиссий. Все «враждебные» иностранцы были разбиты на три категории: А, В и С. Последняя категория означала, что возможность нанесения ущерба данным конкретным иностранцем интересам безопасности Великобритании является минимальной и что административные ограничения, накладываемые на него, также должны носить минимальный характер. 80 процентов всех немецких эмигрантов, в основном евреев, бежавших от нацистского ужаса, состояли именно в этой категории «враждебных» иностранцев.

Когда Фукс 2 ноября 1939 года впервые предстал перед комиссией по проверке лояльности «враждебных» иностранцев, произошло это не потому, что он был коммунистом, а потому, что он был немцем.

…За Клауса Фукса поручился его учитель Макс Борн. В своем письме в комиссию по проверке лояльности он подтвердил, что Фукс в период с 1930 по 1932 год был членом Социал-демократической партии Германии и убежденным противником нацизма. Не без усилий Макса Борна Фукс попал в льготную категорию «С» и вплоть до своего интернирования в мае 1940 года он должен был только периодически являться в местную полицию и сообщать о своих передвижениях и выездах в другие города страны…

В мае 1940 года, после того как Гитлер ошеломляющим ударом оккупировал Данию, Бельгию, Голландию, Люксембург и Францию и угроза высадки немецких войск в Англии стала страшной реальностью, все «враждебные иностранцы» категории «В» и частично категории «С» были переведены в категорию «повышенного риска» «A» и интернированы.

Из неопубликованного интервью Клауса Фукса: «…В первую волну интернированных немцев я не попал по двум причинам: во-первых, благодаря поддержке Макса Борна, во-вторых, еще и потому, что по сравнению с другими немецкими эмигрантами я был относительно «устроен»: у меня была твердая специальность и в перспективе благополучная академическая карьера. Но после того, как пала Франция и над Англией нависла реальная угроза вторжения, все без исключения немецкие эмигранты, жившие в районе английских портов, были немедленно интернированы. 12 мая 1940 года меня вызвали повторно в местную комиссию по проверке благонадежности иностранцев, а уже через несколько дней у дверей моего дома стоял полицейский, который без лишних церемоний приказал мне собрать самые необходимые вещи и явиться в полицейский участок. Через несколько часов я вместе с тысячами других немецких эмигрантов был доставлен на остров Мэн в лагерь для интернированных. Я даже не успел предупредить Макса Борна, что не смогу прийти на работу. В тот же день забрали моего друга Ганса Келлерманна…»

Клаусу Фуксу не помогло повторное вмешательство Макса Борна, который в письме на имя председателя «Общества по охране науки и знания» Эстер Симпсон охарактеризовал его как «одного из двух или трех наиболее одаренных физиков-теоретиков молодого поколения» и как ученого, способного внести значительный вклад в проведение научных исследований, имеющих «общенациональное значение». Несмотря на столь лестные характеристики, Фукс, равно как и тысячи других немецких эмигрантов, буквально за несколько часов был доставлен в спешно сооруженный лагерь для интернированных иностранцев на острове Мэн. В лагере Фукс, судя по всему, быстро завоевал авторитет среди заключенных и даже вошел в местное лагерное самоуправление, так как уже 13 июня Макс Борн писал ему из Эдинбурга: «…мы очень рады, что вам доверили ответственную должность старосты барака». Пытались помочь Фуксу и его бывшие коллеги из Бристольского университета, но безуспешно (Нэвилл Мотт направил письмо в министерство внутренней безопасности о том, что «глубоко сожалеет» по поводу интернирования талантливого немецкого ученого, но ответа не получил).

Лагерь для интернированных на острове Мэн просуществовал недолго. И хотя несколько тысяч интернированных безоружных людей на отдаленном острове в Ирландском море вряд ли представляли угрозу для безопасности Великобритании, страх перед «пятой колонной» оказался сильнее. Англичане решили перестраховаться и отправить всех «враждебных иностранцев» и военнопленных туда, где они уже наверняка не смогут причинить никакого вреда — в свои бывшие доминионы Австралию и Канаду.

3 июля 1940 года транспортное судно «Эттрик» с 1300 интернированными немецкими эмигрантами, в их числе Клаус Фукс и Ганс Келлерманн, 750 немецкими и 400 итальянскими военнопленными вышло из ливерпульского порта и взяло курс на Канаду. За три дня до этого другое судно с интернированными немцами на борту «Андорра стар» было торпедировано немецкой подлодкой и затонуло с тысячами людей на борту. Это был акт ничем не прикрытого вандализма по отношению к своим же соотечественникам, так как «Андорра стар» вышла в открытый океан под нацистским флагом со свастикой и командиру фашистской субмарины было совершенно ясно, что на борту находятся немецкие военнопленные. «Эттрик» также имел флаг со свастикой, но услышав новость о страшной судьбе «Андорры стар», командир приказал повернуть в Ливерпуль, откуда корабль вышел на следующий день уже в сопровождении конвоя эскадренных миноносцев.

Лагерь для интернированных располагался в старых армейских складах в пригороде Квебека Шербрук, специально переоборудованных для этих целей. Все переоборудование заключалось в том, что всю территорию обнесли двумя рядами колючей проволоки и возвели несколько уродливых вышек по периметру. Интернированные немецкие эмигранты находились на положении военнопленных, и лагерная администрация обращалась с ними соответственно этому статусу. Повседневные придирки, издевательства и унижение были нормой и образом жизни, которые выдерживал не каждый.

Лагерь в Шербруке собрал за колючей проволокой целое созвездие молодых талантов в самых различных областях, ставших впоследствии учеными мирового значения и Нобелевскими лауреатами. Был создан лагерный «университет», в котором Клаус Фукс начал читать лекции по физике, в основном, ученым в смежных областях.

По всеобщей оценке, его лекции были очень образными, наглядными и их хорошо посещали.

В Шербруке Клаус Фукс начал переписываться со своей сестрой Кристел, адрес которой нашел через американских квакеров, знавших его отца. Написав Клаусу ответное письмо, Кристел попросит вскоре брата своей университетской подруги, канадского ученого, профессора математики Кингстонского университета Израэля Гальперина связаться с ее братом и помочь ему по возможности. Гальперин запишет его имя в свою записную книжку, которая через шесть лет попадет в канадскую контрразведку. Но об этом позже.

К концу 1940 года британские страхи относительно неминуемой высадки немцев в Англии несколько поубавились и барометр общественных настроений вновь качнулся в пользу беженцев из Германии. Уже в конце июня Черчилль, выступая в парламенте, заметил, что «многие враждебные иностранцы ненавидят нацистский режим, и было бы большой несправедливостью относиться к нашим друзьям, как к врагам». В конце 1940 года около 20 тысяч интернированных немцев были выпущены на свободу так же неожиданно, как и были арестованы шесть месяцев назад. Черчилль начал понимать, что антинацистски настроенные немецкие эмигранты могут оказаться очень полезными в явной и тайной борьбе с Гитлером.

В декабре 1940 года все закончилось и для лагеря в Шербруке. Канадские власти и лагерная охрана вдруг стали чрезвычайно предупредительными и внимательными. Немецким эмигрантам разрешили остаться в Канаде или США, или же возвратиться в Англию. Подавляющее большинство коммунистов и левых социалистов решили вернуться в Англию, на передний, как они считали, фронт борьбы с фашизмом. Клаус Фукс, благодаря вмешательству Макса Борна, попал в первую партию из 287 бывших интернированных, направлявшихся в Англию. Отбыл 17 декабря из Галифакса на бельгийском судне «Тусвилль» в Ливерпуль, он уже в первых числах января нового 1941 года смог сам поблагодарить Макса Борна за большое участие в своей судьбе. Клаусу Фуксу только исполнилось 29 лет. Он был в расцвете своих творческих сил и научного таланта.

Подключение Клауса Фукса к сверхсекретным работам по созданию английского атомного оружия произошло при следующих обстоятельствах. В начале 1941 года Рудольф Пайерлс лишился Отто Фриша, которого перевели в Ливерпульскую исследовательскую группу профессора Чедвика, где он занялся исследованием нового загадочного элемента 94, или плутония, который оказался более делимым, чем уран-235 и, следовательно, более перспективным в качестве возможной ядерной взрывчатки. Встал вопрос о замене Фриша, и Пайерлс вспомнил о Клаусе Фуксе, которого несколько раз встречал в Эдинбурге у Макса Борна и чьи работы он уже успел по достоинству оценить. Пайерлс вспоминал позже, что хотя Фукс не занимался до сих пор ядерными исследованиями, его ранние работы, написанные у Нэвилла Мотта и Макса Борна, обнаруживали такую гибкость и глубину математического анализа и научную интуицию, что он решил, несмотря на ограничения военного времени, пригласить Клауса Фукса, который после возвращения из интернирования в Эдинбург продолжал формально оставаться «враждебным иностранцем», в свою лабораторию. Связавшись с Максом Борном и Нэвиллом Моттом, Пайерлс получил самые лестные рекомендации молодому немецкому физику. Оставалось получить «clearance», то есть «допуск» у министерства авиационной промышленности, которое в ответ на просьбу Пайерлса разрешить ему привлечь к работе в Бирмингемской лаборатории Клауса Фукса запросило о нем контрразведывательную службу «МИ-5». В его досье к тому времени имелись два документа: письмо немецкого консула в Бристоле Хартли-Ходдера, датированное августом 1934 года, о том, что Фукс является коммунистом, и недавнее сообщение осведомителя «МИ-5» из числа немецких эмигрантов, подтверждающее эту информацию. Это уже было серьезно, так как коммунисты в то время, когда пакт Молотова — Риббентропа оставался еще в силе, были «подозрительными элементами» и потенциальными «саботерами» военных усилий Великобритании.

В конце концов, соображения практической целесообразности победили, и уже 10 мая 1941 года Пайерлс направил Фуксу официальное письмо с предложением принять участие в «одном военном проекте». Клаус Фукс, не подозревавший, что речь идет о сверхсекретной программе создания атомной бомбы против Гитлера, неизвестно как существовавший на нищенскую аспирантскую стипендию, после недолгих раздумий согласился. Позднее он вспоминал, что даже если бы он знал о том, чем ему придется заниматься, он все равно бы согласился на предложение Пайерлса. 23 мая он написал Нэвиллу Мотту в Бристоль, что переезжает вскоре в Бирмингем, а уже в июне, после получения долгожданного «допуска», он подписал официальное обязательство о соблюдении Закона о защите государственных секретов (Official Secrets Act). Кстати, «допуск», подписанный английской службой безопасности, был образчиком бюрократического недомыслия, так как предписывал Пайерлсу следить за тем, чтобы Фукс как можно меньше мог узнать об общем характере исследований. Создать математический аппарат, не зная физической природы исследуемых явлений, было абсурдом, и поэтому еще до получения формального «допуска» Фукс принял активное участие в «доводке» теоретической расчетной части доклада исследовательской группы Пайерлса о величине критической массы урана-235 и проблеме разделения изотопов природного урана. Одновременно он начал самостоятельные и очень важные исследования в области гидродинамики газодиффузионного процесса.

…С жильем в Бирмингеме было трудно, и Пайерлсы, незадолго до этого отправившие своих детей в США и чувствовавшие себя довольно одиноко в большом трехэтажном доме, любезно предложили Клаусу Фуксу переехать к ним. Он согласился, заняв ту самую комнату на втором этаже, где до него жил Отто Фриш. Как вспоминала потом леди Пайерлс — Евгения Николаевна Канегиссер, Клаус Фукс оказался очень необременительным и деликатным жильцом. Он отдал ей свою продуктовую карточку и завтракал, обедал и ужинал вместе с ними. Помогал чем мог по дому, а все свое свободное время проводил, как правило, у себя в комнате, которую убирал всегда сам и которую содержал в образцовом порядке. Евгения Николаевна часто подтрунивала над молчаливостью и неразговорчивостью Клауса Фукса, называя его «человеком-автоматом», в который вначале необходимо «бросить» вопрос, а уже только потом «получить» ответ. Преодолевая свою природную несловоохотливость, он рассказывал о своей семье, своих студенческих годах в Германии и недавнем интернировании в Канаде. Хотя он никогда не говорил о том, что является коммунистом, своих левых симпатий не скрывал. В доме Пайерлсов он стал чем-то вроде члена семьи. В теплой, полной любви и взаимного уважения обстановке семьи Пайерлсов он, давно забывший, что такое семейный уют, начал «оттаивать». Оставаясь сдержанным и несколько замкнутым, он в то же время становился все более раскованным, непринужденным и непосредственным. Независимый в суждениях и действиях, привыкший всю жизнь полагаться только на себя и на свои собственные силы, Клаус Фукс, как вспоминала Евгения Николаевна Пайерлс, оказался удивительно непрактичным в жизненном плане. Своему мужу — типичному образчику рассеянного ученого, погруженного в науку и далекого от забот повседневной жизни, она покупала сама все, вплоть до рубашек и костюмов. Очень скоро она начала делать эти покупки на двоих. Клаус Фукс прожил в гостеприимном доме Пайерлсов более полутора лет. Контракт об аренде дома истекал в конце 1942 года, и они, оставшись без детей, решили снять обычную городскую квартиру на одну семью. Фукс, привыкший к Пайерлсам, как к родным, тянул с переездом до последнего и поселился в конце концов неподалеку от их новой квартиры. Новый, 1943 год, вспоминала Евгения Николаевна, они встречали вместе в старом доме. Стол, включая напитки, по меркам военного времени был роскошный. После полуночи, когда все уже было съедено и выпито, ей чисто по-русски взгрустнулось и она начала петь русские песни. Неожиданно она заметила, как Клаус Фукс как-то необычно, по-новому, как никогда прежде, смотрит на нее. Его глаза, как ей показалось, выражали больше, чем восхищение, скорее, юношескую влюбленность, и она, еще не закончив песню, тут же решила про себя, что должна сделать все, чтобы эта влюбленность не переросла в нечто большее. Очень скоро они разъехались, оставаясь при этом друзьями и часто видя друг друга, и хотя Фукс в дальнейшем ни словом, ни намеком не проявлял своих любовных чувств, этот эпизод остался в памяти. Ту новогоднюю ночь в Бирмингеме она вспомнила гораздо позже, уже после его ареста, и тогда ей стало ясно, что это смешанное выражение удивления и восхищения в его взгляде относились не к ней, а к далекой великой стране, частичкой которой она была и с которой он вскоре свяжет свою судьбу…

Вспоминает вдова Клауса Фукса — Грета Кейльсон-Фукс:

«…думала ли я о нем все эти 26 лет до того июньского дня 1959 года, когда встретила его с цветами в аэропорту Шёнефельд? И да и нет. Мне это трудно сейчас объяснить. Моя встреча с ним в Париже была лишь эпизодом, не оставившим значительного следа в моей жизни. Просто приятное воспоминание о встрече с симпатичным, добрым, молчаливым и застенчивым человеком. Но странное дело, когда я иногда, действительно, иногда мимолетно вспоминала его (обычно это ассоциировалось с Парижем), мной овладевало щемящее чувство предчувствия чего-то. В эти мгновения мне начинало казаться, что я обязательно встречу этого человека и что он сыграет какую-то важную роль в моей судьбе. Это были какие-то мимолетные ощущения, которые тут же пропадали, чтобы возникнуть вновь, например, через год или даже позже…»

В мае 1941 года, после того как учеными была доказана теоретическая возможность создания атомного оружия, в Великобритании была создана первая в мире организация по производству ядерной взрывчатки, получившая кодовое название «Тьюб Эллойз». Руководителем проекта был назначен Дж. Андерсон, член британского военного кабинета. Руководящим и координирующим органом уранового проекта стал Департамент научных и промышленных исследований (ДНПИ) во главе с его секретарем Эдвардом Эпплтоном. Ему непосредственно подчинялся директорат «Тьюб Эллойз», возглавлявшийся представителями крупнейшей британской корпорации ИКИ (Imperial Chemical Industries) Уоллесом Экерсом и Майклом Перрином, человеком, который сыграет большую роль в судьбе Клауса Фукса. ИКИ стала главным промышленным подрядчиком проекта, так как рассчитывала получить приоритетное право на промышленное использование атомной энергии после войны. Директорат «Тьюб Эллойз», в свою очередь, руководил деятельностью четырех независимых исследовательских групп, включая Бирмингемскую во главе с Пайерлсом, и созданием опытных и промышленных производств на их базе.

Клаус Фукс, «самый ценный», по выражению Пайерлса, физик-теоретик Бирмингемской исследовательской группы, юридически продолжал оставаться «враждебным иностранцем» со всеми вытекающими отсюда ограничениями военного времени. Вновь, как и год назад, было затребовано досье с гестаповскими доносами, вновь английская контрразведка МИ-5 проверяла всю имеющуюся на него информацию, и вновь, на этот раз уже в лице секретаря ДНПИ Э. Эпплтона, было решено, что вклад Клауса Фукса в создание атомного оружия может оказаться ценнее всяких других соображений, после чего все ограничения в отношении него были сняты. Он стал полноправным участником проекта «Тьюб Эллойз».

22 июня 1941 года Гитлер вероломно напал на Советский Союз. В декабре 1941 года, когда фашистские полчища вышли к Москве, многим в Англии казалось, что коричневую чуму уже не остановить ничем. Именно в это критическое для судеб мира время коммунист Клаус Фукс принимает твердое решение помочь нашей стране в борьбе с нацизмом.

Из неопубликованного интервью Клауса Фукса: «…после того как я начал работать над проблемами цепной нейтронно-урановой реакции, мне стало совершенно ясно, что эти исследования могут стать поворотным пунктом и революцией в современной технике. Окончательно убедившись в этом, я в конце 1941 года в один из своих первых приездов в Лондон связался с одним товарищем, который, как я предполагал, мог передать имевшуюся у меня информацию советским представителям. Я проинформировал его в самых общих чертах о характере имевшейся у меня информации и уехал в Бирмингем.

Когда я в следующий раз приезжал в Лондон, этот товарищ сообщил мне один лондонский адрес, куда я должен был прийти в определенное время. На первое время этот лондонский адрес стал моей явочной квартирой. Позднее был найден более конспиративный метод организации этих встреч: в определенное время я должен был встречаться с другим товарищем, на этот раз женщиной, причем каждый раз мы обговаривали и назначали новые места встреч, включая соответствующие опознавательные признаки…»

Вспоминает Юрген Кучински, в прошлом профессор кафедры политической экономики Берлинского университета, директор института экономики Академии наук ГДР:

«…вначале я связал его с одним товарищем из советского посольства, а затем, когда этот контакт в силу различных обстоятельств прервался, я связал его с «Соней». Таким образом, я дважды связывал его с советскими представителями. То, что он, обладая такой важной информацией, сам решил передать ее Советскому Союзу, показалось мне абсолютно правильным и необходимым в той ситуации. Я всегда считал Клауса Фукса не только настоящим коммунистом, но и замечательным человеком…» Кадрового советского разведчика, с которым Юрген Кучински связал Клауса Фукса, звали Семен Давидович Кремер. «Соней» была сестра Юргена Кучински — Урсула Кучински, она же Рут Бертон, она же Рут Вернер, легендарная советская разведчица, соратница Рихарда Зорге, удостоенная за свои заслуги высоких правительственных наград, человек удивительной судьбы, в чьей беззаветной преданности Советскому Союзу в Москве убеждались не раз.

Из признания Клауса Фукса английской контрразведке, сделанного им 27 января 1950 года:

«…начиная с этого времени я поддерживал контакты с людьми, которые мне были абсолютно неизвестны и о которых я знал единственно то, что всю информацию, которую я им передавал, они передавали, в свою очередь, советским представителям. В это время у меня не было ни малейших сомнений в правильности советской внешней политики и я был уверен в том, что западные союзники сознательно способствуют тому, чтобы Советский Союз и Германия полностью истощили себя в смертельной схватке. Я не испытывал ни малейших колебаний, передавая советским представителям всю известную мне информацию, хотя я старался, по крайней мере, вначале, сообщать им только результаты моих собственных исследований…»

Из секретного меморандума директора ФБР Эдгара Гувера специальному помощнику президента США контр-адмиралу Сиднею Сауэрсу относительно объема и характера технической информации, переданной английским ученым Клаусом Фуксом Советскому Союзу (направлен 2 марта 1950 года спецсвязью):

«…в соответствии со своим намерением передавать Советскому Союзу только результаты своих собственных работ Фукс передавал советскому агенту копии всех докладов, подготовленных им в Бирмингемском университете…..Помимо копий документов, автором которых он был сам, Фукс действительно сообщил советскому агенту в общих чертах о научно-исследовательских работах в рамках программы «Тьюб Аллойз» в Великобритании и о создании небольшой экспериментальной станции по изучению процессов диффузии урана на базе одного из заводов министерства снабжения в Северном Уэльсе (объект «Долина»). Он сказал, что никакой проектно-конструкторской информации по этой экспериментальной станции и используемому на ней инженерному оборудованию он советским агентам не передавал. Кроме того, он сообщил русским, что аналогичные исследования проводятся также в Соединенных Штатах и что между двумя странами существует сотрудничество в этой области…»

США — ЛОС-АЛАМОС, 1943–1946 ГОДЫ

…Дальнейшую судьбу Клауса Фукса определило секретное письменное соглашение, подписанное президентом США Рузвельтом и премьер-министром Англии Черчиллем 19 августа 1943 года в канадском Квебеке, которое поставило финальную точку в объединении атомных усилий США и Англии.

К тому времени стало совершенно очевидным, что Великобритания, измотанная войной, бомбардировками, перед лицом казавшимся неминуемым немецким вторжением, не в состоянии одна, без помощи США, продолжать работы в области атомной бомбы. Рузвельт и Черчилль пришли к следующему соглашению: большие атомные реакторы и промышленные установки необходимо строить в США, а английские ученые примут участие в работе по созданию бомбы и будут предоставлять американцам результаты своих исследований. Великобритания рассчитывала на равноправное сотрудничество, но действительность очень скоро разрушила эти планы. «Обмен информацией» по-американски стал «улицей с односторонним движением».

Доклады Бирмингемской исследовательской группы принимали в США с особенным удовлетворением — англичане были явно впереди в разработке газодиффузионного способа разделения изотопов урана. Оказалось также, что работы Клауса Фукса в этой области настолько хорошо известны в США, что проектанты комплекса вызвались посетить Бирмингем специально для того, чтобы обсудить с ним отдельные детали проекта. Вместо этого руководитель американского атомного проекта Оппенгеймер решил пригласить Пайерлса, Фриша, Фукса и ряд других английских ученых в США для участия в различных проектах атомной программы. Квебекское соглашение начинало обретать реальные очертания.

…Дав согласие на поездку в США, Клаус Фукс тут же проинформировал об этом «Соню». «Соня», быстро связавшись с Москвой, на очередной встрече передала ему следующие инструкции: его американским контактом станет человек по имени «Раймонд», встреча с которым произойдет в Нью-Йорке в первую субботу февраля 1944 года в восемь часов вечера на углу Истсайд и Генри-стрит в Манхэттене, опознавательным признаком «Раймонда» станет пара перчаток в одной руке и книга в зеленом переплете — в другой. «Раймонд» сам узнает Фукса по словесному описанию и опознавательному признаку — теннисному мячу в левой руке. Опознав Фукса, «Раймонд» должен будет произнести условную фразу: «Вы не скажете, как мне пройти на Центральный вокзал?» Если встреча в указанный день по каким-либо причинам не состоится, то она переносится на следующую субботу в этом же самом месте и в это же время до тех пор, пока не произойдет контакт…

Свой визовой формуляр Фукс заполнил 18 ноября 1943 года, а уже через четыре дня была получена въездная виза в США. В графе «профессия» он написал «государственный служащий», целью поездки было «официальное задание министерства научных и промышленных исследований Великобритании». 28 ноября 1943 года от причала Ливерпульского порта отошел американский пассажирский корабль «Андес» с тридцатью английскими учеными на борту (часть из них, включая Пайерлса, взяла с собой семьи) и взял курс на запад. Нынешнее путешествие в Новый Свет решительно отличалось от того, который проделал «враждебный иностранец» Клаус Фукс три с половиной года назад в грязном переполненном трюме «Эттрика».

3 декабря 1943 года «Андес» бросил якорь в порту Норфолк, штат Вирджиния (несколькими днями позже в Норфолк под именем Николаса Бейкера прибыл знаменитый датский физик Нильс Бор, которого тайно вывезли из оккупированной Дании в Швецию, оттуда на военном самолете в Англию, а затем уже морским путем в США, где великий ученый первым в мире начнет неравную борьбу с сильными мира сего против распространения атомного оружия). После недолгих формальностей всем прибывшим выдали «подъемные» и отправили основную часть группы, включая Рудольфа Пайерлса и Клауса Фукса, в Нью-Йорк, где должна была располагаться британская научная миссия. Отто Фриш отправился куда-то на юго-запад, на какой-то секретный объект «У». Встречавшие их американские официальные лица сразу же предупредили, что работы по созданию атомной бомбы носят сугубо секретный характер и что лишних вопросов задавать не следует.

К тому времени, когда Пайерлс, Фриш, Фукс и другие британские ученые прибыли в США, работы по созданию американского ядерного оружия уже велись широким фронтом. Летом 1942 года проект был передан армии, и уже 13 августа того же года был учрежден так называемый «Манхэттенский инженерный округ», которому предстояло осуществить громадный объем организационных мероприятий, исследовательских и промышленных работ по созданию атомной бомбы. Щедро финансируемый правительством при поддержке крупнейших финансовых групп Моргана, Дюпона, Рокфеллера, Мелона, он рос, как на дрожжах, превратившись к приезду британской научной миссии в огромный научно-промышленный комплекс со всеми кадрами ученых, лабораториями, промышленными установками и даже собственной контрразведкой.

Научное руководство «Манхэттенским проектом» осуществлял профессор Калифорнийского университета Роберт Оппенгеймер, впоследствии названный «отцом» атомной бомбы, чья судьба в послевоенной Америке сложится трагично. Роберт Оппенгеймер руководил работой Лос-аламосской научной лаборатории, того самого таинственного объекта «У», куда направился Отто Фриш, где группа выдающихся ученых разных национальностей напряженно работала над решением научных и технических проблем, связанных с осуществлением взрывной цепной реакции деления ядер урана. Военным руководителем проекта был назначен 46-летний бригадный генерал инженерных войск Лесли Гроувс. Не имевший ничего общего с наукой, и тем более с ядерной физикой, он хорошо разбирался в строительных работах, промышленных, производственных, организационных и финансовых вопросах.

Работа над созданием атомной бомбы в США с самого начала проходила в обстановке абсолютной секретности. Очень немногие в США знали о том, что скрывается за кодовым названием «Манхэттенский проект». Даже вице-президент Трумэн был поставлен в известность о ведущихся работах по созданию оружия только в день приведения его к присяге в качестве главы государства после смерти Рузвельта. Каждая операция в общем цикле работ была построена на принципе изолированности. Каждый работник проекта знал только те детали проекта, которые касались непосредственно его работы. Уровень секретности «Манхэттенского проекта» был настолько велик, что о проводимых работах в полном объеме знал едва ли десяток человек из нескольких тысяч, принимавших в нем участие!

В Нью-Йорке Клаус Фукс, как и большинство других членов британской миссии, поселился в «Тафт-отеле» на площади Таймз-сквэр, а затем переехал в комфортабельный и элегантный отель «Барбизон Плаза» с чудесным видом на Центральный парк. Прожив там два месяца и вдоволь насладившись казавшейся роскошной по сравнению с британским карточным голодом жизнью и с удивлением обнаружив, что «подъемные» тают, как мартовский снег, Клаус Фукс снял вместе с одним сотрудником британской миссии (позднее он уехал в Англию) меблированную квартиру на 77-й улице[16].

Как и было обусловлено заранее, Клаус Фукс занялся дальнейшей разработкой математического аппарата газодиффузионного процесса и решением конкретных технологических проблем строящегося комплекса в Оук Ридже, местонахождение которого тщательно скрывалось от британской научной миссии и куда его так ни разу не допустили. Исследовательская база находилась в Колумбийском университете и финансировалась «Келлекс корпорейшн»…Рождественские праздники 1943 года он провел в пригороде Бостона Кембридже в семье своей сестры Кристель Хейнеман, которую он не видел уже семь лет. Встреча выдалась и радостной и грустной одновременно. Семейная жизнь самой «благополучной» из всех Фуксов Кристель складывалась, по ее словам, совсем неблагополучно, атмосфера в доме была напряженной, она даже подумывала уйти от мужа и жить с детьми отдельно. Слушать это, сознавая, что нацизм и война безжалостно разбросали по разным уголкам света дружную и счастливую когда-то семью, было вдвойне грустно. От отца окольными путями доходили скупые вести: жив, не сломлен тюрьмой и гибелью дочери, воспитывает внука Клауса. Брат Герхард, неизлечимо больной туберкулезом, по-прежнему жил в Швейцарии. Оставшись вдвоем, брат и сестра долго вспоминали прошлое, которое в человеческой памяти всегда светлее и лучше, чем тогда, когда оно было настоящим. Кристель призналась, что впервые за много лет говорит на родном языке. Клаус уехал в Нью-Йорк со смешанным чувством радости и тревоги за сестру…

В январе 1944 года имя Клауса Фукса было упомянуто в общем списке британских ученых, которым давалось разрешение на посещение «различных исследовательских центров» «Манхэттенского проекта» без необходимого в таких случаях специального разового разрешения, выдаваемого военной контрразведкой. Но ему было запрещено посещение без специального разрешения «закрытых» исследовательских центров и комплексов и допуск к секретной документации в ходе этих посещений. Он никогда не был ни на объекте «X» в Оук Ридже, ни в ядерном комплексе в Хэнфорде, где добывался другой делящийся материал — новый элемент «плутоний»… К этому времени большая часть английских ученых возвратилась в Великобританию, в США из Бирмингемской группы остались, по настоянию американцев, только те, кто представлял наибольшую ценность для «Манхэттенского проекта»: Рудольф Пайерлс, Клаус Фукс и молодой английский физик Тони Скирм.

…В субботу 4 февраля 1944 года Клаус Фукс, как было условлено, стоял на углу Истсайд и Генри-стрит с теннисным мячом в руках, выглядевшим несколько диковинно в этот холодный февральский вечер. Все дальнейшее произошло так, как объясняла «Соня»: из немногочисленной толпы, стоявшей у входа в кинотеатр, отделился полноватый, низкорослый, плотного сложения, средних лет мужчина с резкими чертами на крупном, несколько одутловатом лице и выразительными черными глазами, спрятанными за толстыми диоптриями очков в роговой оправе, с парой кожаных перчаток в одной руке и книгой в зеленом переплете — в другой. Он произнес слова пароля и, дождавшись ответной фразы, сделал паузу. «Раймонд?», — спросил Клаус Фукс и, увидев утвердительный кивок незнакомца, назвал себя: «Я — доктор Фукс». Так судьба свела Клауса Фукса с Гарри Голдом, родившимся в Америке сыном эмигранта из России Ефима Голодницкого, который сыграет фатальную роль в его жизни. Фукс коротко проинформировал «Раймонда» (только под этим именем он будет знать этого человека) о работах по созданию атомного оружия и своем участии в этом проекте. Они договорились о следующих встречах (каждый раз на новом месте) и обсудили запасные варианты на случай непредвиденного срыва очередной встречи. Через 20 минут они разошлись, договорившись встретиться в очередной раз в марте на углу 59-й стрит и Лексингтон-авеню. Всего с февраля по июль 1944 года Клаус Фукс встретится со своим американским связником пять раз, после чего связь будет прервана…

Из секретного меморандума Гувера Сауэрсу: «…в этот период времени (декабрь 1943 — август 1944 года. — Прим. авт.) Клаус Фукс знал основные направления американской программы ядерных исследований и приблизительные сроки ее реализации. К этому времени от своего первоначального намерения сообщать русским только результаты собственных исследований он уже отказался и передал им известную ему техническую информацию о газодиффузионном заводе в объекте «X». В частности, он передал информацию общего характера о мембранах, используемых в газодиффузионном процессе, и сообщил их композиционный состав — синтезированный никелевый порошок, но не мог ничего сообщить об инженерно-технических деталях этого проекта, так как не располагал этой информацией. Его главным информационным вкладом в сотрудничество с русскими в этот период времени стала передача им копий всех докладов, подготовленных нью-йоркским офисом британской научной миссии…По его словам, в течение всего этого периода после встреч с нью-йоркским агентом у него создалось впечатление, что хотя русские и проявляли большой общий интерес к американскому атомному проекту, понимая его важность и военную значимость, но каких-либо серьезных разработок в этой области не вели…»

После того как летом 1944 года промышленная установка в Оук Ридже по производству металлического урана была пущена в действие, встал вопрос, что делать с нью-йоркской группой британских ученых во главе с Рудольфом Пайерлсом. Отпускать в Великобританию блестящих, прекрасно зарекомендовавших себя английских ученых, знакомых к тому же с общими технологическими основами конструкции атомной бомбы, американцам явно не хотелось. Поступило предложение принять участие в «интересной» работе на «одном объекте» на юге страны. На сборы дали буквально несколько дней, и уже 14 августа 1944 года Клаус Фукс стал обитателем комнаты № 17 в сером армейском бараке под громким названием «общежитие Т-102», окруженном такими же серыми невзрачными строениями посреди изумительной красоты ландшафта, как будто взятого из американских вестернов. Это была Лос-аламосская лаборатория — сверхсекретный объект «X», которой по воле судьбы уготовано было стать колыбелью первой атомной бомбы.

…Отъезд Клауса Фукса в Лос-Аламос стал для него событием неожиданным и незапланированным, и поэтому выйти на очередную встречу с «Раймондом» он не смог. Не вышел он и на запасную встречу. На Фукса, обычно пунктуального и точного, это было не похоже. Посоветовавшись, Голд решил навестить его по домашнему адресу и выяснить на месте, что произошло. Для посещения квартиры Фукса нужен был предлог, и Голд его нашел, проявив, признаться, незаурядную смекалку и выдумку. В книжном киоске он купил книгу Томаса Манна и вписал своей рукой на первой странице его фамилию, инициалы и полный нью-йоркский адрес. Найдя дом и квартиру Фукса, он долго и безрезультатно звонил в дверь. Затем он спустился к консьержке и, показав ей книгу с фамилией и адресом, объяснил, что должен отдать ее своему знакомому, которому она принадлежит. Консьержка ответила, что иностранец под этой фамилией здесь более не живет, а куда уехал — неизвестно. Связь была потеряна. Было решено восстановить ее через сестру Клауса Фукса Кристель Хейнеман, адрес которой был известен. В один из сентябрьских воскресных дней 1944 года Голд выехал на автобусе в Бостон, взял в городе такси и поехал по известному ему адресу в пригород Бостона Кембридж. Дверь открыла женщина, по виду похожая на экономку-служанку, которая сказала ему, что супруги Хейнеман находятся в отпуске и вернутся не раньше середины октября. Голд выехал вновь в Бостон в ноябре, на этот раз в будний день, с тем чтобы не застать дома мужа Кристель Роберта Хейнемана. На этот раз дверь открыла она. Голд назвал себя хорошим другом ее брата, который случайно оказался в Бостоне по делам и решил зайти к ним справиться, как дела у Клауса. Фукс якобы сам дал ему этот адрес на всякий случай. Кристель сказала, что ожидает брата к рождественским праздникам. Голд попросил передать Фуксу письмо, когда тот приедет, и передал Кристель плотно запечатанный конверт. В нем находился обыкновенный лист бумаги с напечатанным на машинке лаконичным предложением в любой из дней по приезде к сестре позвонить между восьмью и восьмью тридцатью утра по указанному телефону и сообщить одну-единственную фразу: «Я приехал в Кембридж и буду здесь столько-то дней». Это был риск, но другого выхода не было…

Клаус Фукс стал сотрудником группы «Т-1» («Термодинамика имплозивных процессов») отдела теоретической физики, которой руководил известный немецкий физик Ганс Бете, друг Рудольфа Пайерлса еще по Мюнхенскому университету. Он, собственно, и способствовал тому, чтобы Пайерлсу предложили работу в Лос-Аламосе. Когда встал вопрос о Фуксе, то Бете с удовольствием разрешил взять его с собой. Он помнил его еще по Бристольскому университету, где в 1934 году некоторое время работал, бежав из нацистской Германии. В его памяти он остался «очень талантливым, спокойным и скромным» молодым ученым, и Бете вскоре сам убедился в выдающихся способностях физика-теоретика Клауса Фукса.

Из неопубликованного интервью Клауса Фукса: «…два года, проведенные мной в Лос-аламосской лаборатории, не изгладятся из моей памяти. Мне выпало счастье работать рука об руку с выдающимися учеными нашего столетия, чьи имена стали уже почти легендарными: Н. Бором, Э. Ферми, Г. Бете, Р. Фейнманом, Э. Сегре, Дж. Чэдвиком, Р. Пайерлсом, О. Фришем и другими. И в научном, и в человеческом смысле это был, пожалуй, кульминационный пункт не только моей жизни, но и многих других ученых, ставших впоследствии Нобелевскими лауреатами и основателями целых научных направлений. Для меня Лос-Аламос стал уникальной научной и человеческой школой.

Ядерная физика была в ту пору молодой наукой. Средний возраст всех работавших в Лос-Аламосе был около 25 лет, и вы можете себе представить, каким удивительно задорным и дерзким, в научном, разумеется, смысле, был этот коллектив. Тон, разумеется, задавали маститые ученые с именами, а некоторые уже и с нобелевскими титулами. Но и мы, молодое поколение, старались не отставать ни в чем. И по возрасту, и по научным заслугам я, разумеется, принадлежал к самому молодому поколению физиков, признанными лидерами среди которых (и я очень не хочу, чтобы мои слова расценили как нескромность) были Ричард Фейнман и Клаус Фукс…»

Хотя Лос-аламосская лаборатория была замкнутой и изолированной от внешнего мира общиной, уровень секретности в ней был все же ниже, чем, например, в Оук Ридже или Хэнфорде. Тем не менее все лаборатории были окружены оградой и охрана пропускала туда лиц, имевших специальное разрешение. Еще одна ограда окружала весь городок. При выходе и входе проводилась проверка. На любые поездки за пределы Лос-Аламоса требовалось специальное разрешение. Если семья ученого получала разрешение на проживание в Лос-Аламосе, она уже больше не могла покинуть его. Само существование лаборатории было тайной, и поэтому вся почтовая корреспонденция должна была направляться по следующему адресу: «Служба инженерных войск вооруженных сил США. Почтовый ящик 1663. Санта-Фе. Нью-Мексико». Вся она перлюстрировалась еще более тщательно, чем на других объектах «Манхэттенского проекта».

До Пайерлса работой группы «Т-1» руководил достаточно известный в то время в США физик Эдвард Теллер, ставший впоследствии «отцом» водородной бомбы, в основе которой лежат термоядерные реакции синтеза легких элементов в более тяжелые. Теоретический прорыв в этой области произошел летом 1944 года, когда Теллеру пришла в голову мысль использовать в качестве «зажигания» для термоядерных реакций синтеза атомный детонатор — небольшой атомный заряд, взрыв которого в сердцевине «супербомбы» создаст необходимую для этих реакций температуру. С этого момента Теллер начал считать свою работу приоритетной и требовать от Оппенгеймера и Бете большей поддержки своим исследованиям. Хотя бомбы, основанные на реакции деления урана и плутония, казались более реальными и достижимыми, Теллеру и его группе не только разрешили работать над своим проектом, но и даже освободили от участия в теоретических разработках плутониевой бомбы. Это событие совпало по времени с приездом Пайерлса и Фукса, которым, в связи с уходом Теллера, предложили заняться термодинамикой имплозивных процессов.

Поразительно, но Теллеру, который редко когда кому симпатизировал, Клаус Фукс нравился. Он считал его «очень способным» физиком, а в устах Теллера это было, пожалуй, наивысшей похвалой, так как равными себе он признавал буквально трех-четырех современных ученых-физиков. Позднее, уже после окончания войны, Клаус Фукс во время своих коротких поездок в Соединенные Штаты несколько раз встречался с Теллером и как-то провел в их доме целый вечер. Так неисповедимо сошлись жизненные пути двух ученых, оказавшихся к концу жизни на самых разных политических общественных и нравственных полюсах.

Из неопубликованного интервью Клауса Фукса: «…в конце 1944 года я начал заниматься теоретическими расчетами величины необходимой массы плутониевого ядерного горючего и разработкой метода имплозии (взрыва, сходящего внутрь) для перевода заряда в надкритическое состояние. Моей задачей как раз стала разработка математического аппарата, способного объяснить возникавшие в ходе экспериментальной фазы исследований колебания, нарушавшие одновременное протекание имплозивного эффекта, в результате чего запал в самом центре плутониевой бомбы взрывался слишком быстро и ядерного взрыва всей надкритической массы плутония не происходило. Этой проблемой, оказавшейся исключительно сложной как в техническом, так и в теоретическом плане, я занимался вплоть до Аламогордо. И разумеется, я подробно проинформировал советских товарищей о том, как технически была решена эта задача и на какой теоретической базе…»

…В декабре 1944 года Клаус Фукс написал своей сестре Кристель письмо, в котором лаконично сообщал, что приехать на рождественские праздники не сможет. Причину он не сообщал, так как она не знала ни где он, ни чем занимается. Ему удалось вырваться в Бостон ненадолго лишь через два месяца, в феврале 1945 года. Кристель рассказала ему о визите незнакомого друга в ноябре и передала ему плотно запечатанный конверт. Фукс позвонил по указанному номеру, и уже через два дня Гарри Голд стоял на пороге дома Хейнеманов. Кристель позвала брата. Обменявшись приветствиями, мужчины уединились в одной из свободных комнат. Клаус Фукс кратко проинформировал о Лос-аламосской лаборатории и предложил встретиться через два дня в Бостоне, пообещав подготовить к этому времени подробный письменный отчет. Встретившись с «Раймондом» в указанное время, он передал ему объемистый пакет и договорился о новой встрече, на этот раз в Санта-Фе. По его словам, работы в Лос-Аламосе вступали в свою кульминационную фазу, и поэтому выехать куда-либо за пределы штата Нью-Мексико в ближайшие полгода он не сможет. Голд предложил июнь, так как это совпадало с его отпуском. Фукс показал ему специально привезенную с собой карту Санта-Фе и указал на ней место встречи. Связь была восстановлена… Из секретного меморандума Гувера Сауэрсу: «…во время своего первого контакта с русским агентом после переезда в Лос-Аламос, который состоялся в феврале 1945 года в Бостоне, штат Массачусетс, Фукс подготовил обобщенный доклад, в котором суммировал все известное ему о создании атомной бомбы и то, как он представлял себе эту проблему. В этом докладе в специальном разделе говорилось о трудностях на пути к созданию плутониевой бомбы, включая высокий уровень спонтанной делимости плутония и связанную с ней необходимость использования метода имплозии для перевода плутониевого заряда в надкритическую массу.

Он передал расчеты величины критической массы плутония и сообщил русским также о том, что центральной проблемой на пути к созданию плутониевой бомбы был выбор метода имплозии с целью создания необходимого однородного высокого давления внутри бомбы: либо с помощью системы специальных сильновзрывчатых «линз», либо путем одновременного взрыва однородной сферы, составленной из мощного взрывчатого вещества.

Он сообщил об имевшихся на тот период времени идеях конструкции запального устройства, хотя эти идеи, по его собственной оценке, носили очень неопределенный характер. В момент написания своего доклада в феврале 1945 года, в разделе о конструктивных принципах плутониевого заряда он сообщил только об идее полой плутониевой сердцевины ядерного устройства, так как не знал тогда ничего об идее цельнометаллического плутониевого заряда…»

Вернувшись в Лос-Аламос, Клаус Фукс вновь с головой ушел в работу. К началу 1945 года математический аппарат термодинамического эффекта имплозии во многом благодаря усилиям Клауса Фукса был в основном создан. Однако первые экспериментальные исследования в этой области оказались неудачными. Положение спас известный американский химик русского происхождения Джордж Кистяковски — Георгий Богданович Кистяковский. В конце марта на очередном семинаре у Оппенгеймера Джордж Кистяковски доложил о завершении экспериментальных исследований в области имплозии и готовности объекта «X» приступить к сборке опытного образца плутониевой бомбы, отметив решающую роль Клауса Фукса на теоретическом уровне.

В этом же месяце Клаус Фукс посетил несколько других семинаров, на одном из которых был отмечен его вклад в создание математического аппарата подсчета мощности и поражающей силы атомной бомбы с учетом различных вариативных факторов. Благодаря этим семинарам, Клаус Фукс, как и некоторые другие члены британской миссии, имел хорошее представление о результатах работы всех лабораторий Лос-аламосского исследовательского центра. В кулуарах он впервые услышал рассуждения некоторых военных руководителей проекта о «конечной доставке изделия» (так эвфемически называли будущую атомную бомбардировку). Чем реальнее становилась атомная бомба, тем настойчивее раздавались эти голоса и тем большая тревога поселялась в сердцах ученых. Тем не менее интернациональная по составу группа выдающихся ученых-физиков продолжала напряженно работать, полагаясь на государственную мудрость президента Рузвельта. Но 12 апреля 1945 года его не стало.

4 июня 1945 года Клаус Фукс присутствовал на расширенном заседании координационного совета Лос-аламосского научного центра под председательством Оппенгеймера. Кроме ученых, на заседании присутствовали представители военного министерства, госдепартамента и Белого дома. Энрике Ферми доложил о готовности всех лабораторий Центра к предстоящему испытанию плутониевого устройства под кодовым названием «Тринити» на полигоне в Аламогордо. До испытания оставалось немногим более месяца, и военное руководство «Манхэттенского проекта» потребовало от ведущей группы разработчиков «Толстяка» — такое кодовое название дали плутониевой бомбе — максимальной отдачи и напряжения сил.

Через несколько дней после заседания координационного совета Клаус Фукс, отпросившись под благовидным предлогом у Пайерлса и поставив в известность службу безопасности, гнал свой видавший виды «Бьюик» по пустынной, полной дикого очарования дороге от Лос-Аламоса до Санта-Фе. Он, никогда в своей жизни не опаздывавший и обладавший феноменальной памятью на даты и адреса, на этот раз опаздывал, выжимая из своего автомобиля все его лошадиные силы. Он опоздал на двадцать минут, издалека увидев из окна машины приземистую фигуру «Раймонда», терпеливо ожидавшего на лавочке в тени платановой аллеи на немноголюдной в это время дня набережной Рио-Гранде.

Из секретного меморандума Гувера Сауэрсу: «…в июне 1945 года в Санта-Фе Клаус Фукс передал русскому агенту детальный доклад, который заранее подготовил в Лос-Аламосе, имея доступ ко всем соответствующим документам и проверяя на месте правильность проводимых им расчетов и формул.

Этот второй доклад содержал полное физико-математическое описание плутониевой бомбы, которую предполагалось испытать на полигоне «Тринити». Он передал русским также чертеж бомбы и ее отдельных компонентов и сообщил все наиболее важные ее параметры. Он сообщил также, что плутониевое ядерное устройство будет иметь цельнометаллический плутониевый заряд, и дал техническое описание инициатора, включая мощность нейтронного компонента, тампера, алюминиевой оболочки и системы имплозивных «линз»…

…Он сообщил русскому агенту, что расчетная эквивалентная мощность плутониевого ядерного устройства на полигоне «Тринити» должна составить около 10 килотонн тринитолуола, и назвал предполагаемую дату испытания и приблизительное местонахождение полигона…»

Фукс рассказал также Голду, что вся Лос-аламосская лаборатория работает с нечеловеческим напряжением сил, стараясь успеть к запланированной дате испытания — 16 июля, и что Соединенные Штаты твердо намерены использовать оба ядерных устройства, урановое и плутониевое, для окончательной победы над Японией. Они расстались, договорившись встретиться в Санта-Фе 19 сентября.

Об атомной бомбардировке Хиросимы в отгороженном, казалось, от всего мира Лос-Аламосе узнали из заявления президента Трумэна. Оно вызвало смешанную и неоднозначную реакцию: одни, как, например, Теллер, открыто радовались, другие испытывали чувство стыда и ужаса за содеянное. 9 августа была дотла сожжена Нагасаки, и в тот же день президент Трумэн по радио, обращаясь ко всей нации, благодарил Бога за то, что атомная бомба появилась у США раньше, чем у их противников, и молил всевышнего о том, чтобы он указал американцам, как использовать ее по его воле и для достижения его цели.

…19 сентября 1945 года, как было заранее обусловлено, неподалеку от небольшой испанской постройки католической церквушки на окраине Санта-Фе Клаус Фукс в последний раз в своей жизни встретился с «Раймондом». Он выглядел встревоженным и озабоченным. Атомная бомбардировка Японии, по его словам, ясно показала, что милитаристские круги Соединенных Штатов не остановятся ни перед чем в достижении мирового господства на основе монопольного владения ядерным оружием. Суммарная производительность американских обогатительных установок и промышленных реакторов (100 кг урана-235 и 20 кг плутония в месяц) свидетельствовала о том, что США, несмотря на поражение Японии, продолжают накапливать ядерную взрывчатку. Он рассказал «Раймонду» о собственных ощущениях во время экспериментального взрыва в Аламогордо, добавив, что только тогда он смог осознать чудовищный характер нового оружия. Клаус Фукс сказал также, что не знает, как долго еще пробудет в Лос-Аламосе, но, вероятнее всего, выедет с основной группой британской миссии в октябре — ноябре 1945 года. Голд сообщил ему условия восстановления контакта с советской разведкой в Лондоне. Они расстались, казалось, навсегда…

Из секретного меморандума Гувера Сауэрсу:

«…во время последней встречи с русским агентом осенью 1945 года Клаус Фукс передал ему некоторую информацию о «дельта-фазе» плутония и «вероятно», по его словам, упомянул о возможности использования галлия в качестве компонента сплава… Он сообщил также некоторую общую информацию возможности создания так называемой «смешанной бомбы», подчеркнув при этом перспективный для Соединенных Штатов характер этой идеи, учитывая то обстоятельство, что здесь уже было развернуто промышленное производство как плутония, так и урана-235, и они, таким образом, могли использовать в качестве ядерной взрывчатки оба эти материала…

…Русский агент, с которым он поддерживал контакт во время пребывания в США (как в Нью-Йорке, так и в Лос-Аламосе), был более технически подготовлен, чем тот, с кем он встречался ранее в Англии. И хотя, по мнению Фукса, этот человек был инженером или, скорее, инженером-химиком, какими-либо глубокими знаниями в области ядерной физики и математики он не обладал…»

Осенью 1945 года большая часть ученых Лос-Аламоса начала покидать некогда таинственный объект «У» с тем, чтобы вернуться к нормальной гражданской жизни. В октябре 1945 года Роберт Оппенгеймер покинул пост директора Лос-аламосской лаборатории и возглавил Институт перспективных исследований в Принстоне, уступив свое место Норрису Брэдбери. По просьбе нового директора Клаус Фукс остался для дальнейшей разработки универсального математического аппарата подсчета мощности ядерных зарядов с учетом различных вариативных факторов и принял участие в работе над так называемой «Лос-аламосской Энциклопедией» — сводным научным отчетом о создании атомной бомбы.

Начали собираться домой члены британской научной миссии. По этому поводу был устроен грандиозный прощальный вечер, кульминационным пунктом которого стала забавная самодеятельная пьеса в жанре пантомимы «Детки в лесу», в которой британские ученые были изображены в образе заблудившихся в лесу детей, а вездесущие охранники — в образе злых ведьм. Отто Фриш изображал местную индианку, работавшую в столовой. Вечер удался на славу, развеяв предупреждение насчет природной британской сдержанности и чопорности. Прощание было и радостным и грустным одновременно.

20 ноября 1945 года Клаус Фукс получил, наконец, заслуженный отпуск и в тот же день вылетел в Монреаль с главным научным советником британского правительства сэром Джоном Кокрофтом, который предложил ему возглавить отдел теоретической физики в строящемся Центре ядерных исследований в Харвелле. Первоначально он планировал возвратиться в Англию в феврале 1946 года, но по просьбе американцев его отъезд был задержан до июня. Военное министерство США в это время планировало провести серию экспериментальных ядерных взрывов на островах Бикини в предполагаемых операциях по уничтожению надводных боевых целей. «Что касается доктора Фукса, — писал новый руководитель Лос-аламосского научного центра в официальном запросе на имя руководителя британской научной миссии Чэдвика, — то мы заинтересованы в его услугах, по меньшей мере, до завершения военно-морских испытаний».

В апреле 1946 года Клаус Фукс присутствовал на семинаре Эдварда Теллера по проблемам термоядерного оружия. Он также посетил несколько семинаров по проблемам будущего ядерной энергетики и мерам защиты от радиации. Перед отъездом он подписал Британский меморандум в пользу международного контроля над атомной энергией и свободного обмена научной информацией (это «крамольное» во всех отношениях деяние как-то странно прошло мимо внимания ФБР, тем более что американцы в то время разработали свой проект, подлинная цель которого состояла не в том, чтобы запретить и уничтожить ядерное оружие, а в том, чтобы обеспечить США гегемонию во всех областях атомной науки и техники. — Прим. авт.). Клаус Фукс окончательно покинул Лос-Аламос 14 июня 1946 года, выехав вначале в Вашингтон к Чэдвику, где составил подробный отчет о своей работе в Лос-Аламосе за последние месяцы, затем посетил Ганса Бете в Корнельском университете по его просьбе, а перед отъездом заехал в Кембридж к Кристель Хейнеман. Он вылетел в Лондон из Монреаля на военно-транспортном самолете британских ВВС. ФБР было уведомлено об этом 2 июля меморандумом, направленным подполковником военного министерства Ч. Бэнксом ведомству Гувера.

АНГЛИЯ 1946–1950 ГОДЫ: ВРЕМЯ ИСПЫТАНИИ

После возвращения в Великобританию Клаус Фукс вновь оказался вовлеченным в атомную программу, третью по счету. Толчком для развертывания работ по созданию собственной английской атомной бомбы стал принятый 1 августа 1946 года (по иронии судьбы именно в этот день Клаус Фукс стал заведующим отделом теоретической физики в Харвелле) так называемый «Акт Макмагона», запрещавший администрации США сотрудничество с другими странами в ядерной области, включая обмен информацией и передачу технологии, и усиливавший меры безопасности по охране атомных секретов. Никаких исключений сделано не было, и, таким образом, Англия оказалась исключенной из такого сотрудничества. Это было сильным морально-политическим ударом по британскому самолюбию и престижу. Так американцы отблагодарили Англию за помощь в создании атомной бомбы.

Именно тогда, в атмосфере обиды и разочарования, вызванного беспардонным неуважением старшего партнера, возникла идея о создании собственного ядерного оружия. Атомная бомба должна была стать не только символом военной мощи и независимости, но и способом поднятия престижа Англии в отношении США.

Английское правительство приняло окончательное решение о производстве атомного оружия летом 1947 года, когда англо-американское сотрудничество в атомной области полностью прекратилось. Сама разработка нового оружия велась в условиях строжайшей секретности. Все дискуссии в прессе по этой проблематике регулировались специальной системой, так называемой «Индекс Д», которая запрещала публикацию или публичные дебаты по всем вопросам, относящимся к этой программе, включая исследовательские работы, задействованные научные силы, местонахождение производственной и экспериментальной базы и используемые сырьевые ресурсы. Указанные сведения объявлялись государственной тайной и охранялись законом о защите государственных секретов. Финансирование проекта осуществлялось по замаскированным статьям бюджета. Ни о расходах, ни о работе над бомбой не знали ни только общественность и английский парламент, но и многие члены правительства. В курсе дела была только узкая группа ведущих министров. Правящие круги Англии тайно поставили под угрозу существование целой нации, которой, кстати, никто не угрожал, провоцируя неизбежно ответные меры Советского Союза, так как именно против него была направлена вся эта программа.

Руководителем английской атомной программы стал достаточно известный британский физик Уильям (сейчас лорд) Пенни (Фукс знал его по Лос-Аламосу), которому в рамках военного министерства были подчинены все работы в этой области. Клаусу Фуксу предложили возглавить теоретические работы в этой области, и прежде всего потому, что не было, пожалуй, в Великобритании физика, который бы знал о технологических принципах плутониевой бомбы (именно на ней было решено сконцентрировать усилия) больше, чем он. Его знания в области имплозивной техники были в сложившейся ситуации воистину бесценными. Харвелл во многих отношениях был похож на Лос-Аламос: та же изолированность от внешнего мира, та же колючая проволока и строгая охрана на въездах КП, то же ощущение непрерывной стройки со всей ее неухоженностью и неуютом, те же ряды безобразных ящикоподобных «функциональных» жилых блоков с однотипной планировкой и однотипной мебелью, тот же замкнутый мирок с обязательным ритуальным хождением в гости, та же зависимость во всем от бюрократии, и в то же время та же неуемная страсть к исследованиям, когда не хватает рабочего дня и с удовольствием работается до поздней ночи. Первое время Клаус Фукс жил в блоке для руководящего состава на территории Харвелла, а затем переехал в пансион «Лесиз корт», расположенный неподалеку в городке Абингдоне. Он был одним из немногих, у кого была машина, и поэтому мог позволить себе роскошь жить за пределами атомного центра.

Наряду с научной деятельностью у заведующего отделом была масса обременительных, но совершенно необходимых административных функций. Клаус Фукс относился к ним серьезно и очень ответственно. Так, кандидатов на работу в отдел он принимал вместе со своим заместителем Оскаром Бюнеманом, еще одним немецким физиком, с которым Клаус Фукс был вместе в лагере для интернированных в Квебеке. Как правило, беседу вел Бюнеман, а Фукс исподволь приглядывался к кандидату. Но за своих сотрудников, по отзывам тех, кто с ним работал, он стоял горой. Если нужно было «выбить» большую квартиру сотруднику, у которого родила жена, или повысить мизерную зарплату лаборанту, который действительно старался, заведующий отделом теоретической физики шел на самый верх, невзирая на должности и ученые титулы. Самого Клауса Фукса за два с небольшим года в Харвелле дважды, в порядке поощрения за самоотверженную работу, повышали в должности и, соответственно, в зарплате до 1800 фунтов стерлингов в год. Последний раз это произошло в 1949 году, причем сэр Джон Кокрофт в официальном представлении лорду казначейства (министру финансов. — Прим. авт.) писал, в частности: «…в мире ядерной физики Клаус Фукс занимает ключевое место. Он один из немногих высококвалифицированных физиков страны, не имеющих университетской кафедры, и может стать наиболее вероятным кандидатом на получение профессорского звания в любом из ведущих университетов Великобритании».

…Зимние каникулы 1946–1947 годов Клаус Фукс провел вместе со своими друзьями Пайерлсами в Швейцарии, где они сняли на сезон небольшую виллу в Зассфее. А в Давосе жил брат Герхард, с которым они заранее списались. Он приехал в один из вечеров — грузный, болезненно полный, с одышкой от избыточного веса и хроническим туберкулезным кашлем. Они не виделись около десяти лет. Герхард был неизлечимо болен, и только горный воздух Швейцарии как-то поддерживал его силы. Братья проговорили всю ночь напролет. Герхард, несмотря на болезнь, продолжал оставаться убежденным коммунистом и рвался в Германию на партийную работу. Через два дня он уехал, пообещав чаще писать и приехать в Англию. Клаус еще не знал, что видит брата в последний раз в жизни. Герхард вскоре после образования ГДР и ареста Клауса уедет на родину и там умрет. Клаус Фукс узнает об этом уже в тюрьме из отцовского письма…

…По независящим от советской разведки причинам связь с Клаусом Фуксом после его возвращения из США была прервана. Узнав о планах английского правительства в области атомных вооружений, он сразу же решил проинформировать об этом советское руководство. Фукс попытался связаться с Юргеном Кучински через местное отделение КПГ, но тот к тому времени переехал в Германию. «Соня», после предательства одного из членов разведгруппы «Радо» в Швейцарии, находилась в поле зрения «МИ-5» и по указанию Центра отошла от активной работы. Клаус Фукс обратился к одному из членов правления немецкой эмигрантской организации в Лондоне «Фрайе дойче культурбунд» Иоханне Клопстех, которая, насколько он знал, близко сотрудничала с Юргеном Кучински, и попросил ее помочь ему вновь негласно связаться с советскими представителями. Это было нарушением незыблемых принципов конспирации, но другого выхода у него не было…..Вечером 27 сентября 1947 года, проверившись от слежки и убедившись, что за ним «чисто», Клаус Фукс ровно в 19 часов 50 минут толкнул дверь одного из лондонских баров и сразу же окунулся в непередаваемую и неповторимую атмосферу того, что называется английским пабом. Он, прожив уже 14 лет в Англии и став во многом англичанином, нигде с такой остротой не ощущал себя иностранцем, как в лондонском пабе. Особенно, если он расположен на окраине города, где собираются завсегдатаи, соседи или клерки из близлежащего офиса, где все хорошо знают друг друга, где никто не будет бесцеремонно пялиться на незнакомца или приставать к тебе с разговорами, но где сразу же, даже спиной, начинаешь ощущать, что ты здесь чужой. Это удивительное качество у англичан — быть приветливым и дружелюбным к незнакомому человеку, в том числе иностранцу, и в то же время создавать вокруг себя какое-то непроницаемое поле — удивительный синтез отстраненности, отчужденности и невозмутимости.

В руках у него, как было заранее условлено, был журнал «Tribune». Взяв традиционную кружку пива и оставшись у стойки в дальнем, максимально удаленном от бармена, углу, стал не спеша, исподволь осматривать посетителей этого в высшей степени достойного типичного английского института. Вел он себя совершенно естественно, как человек, забежавший пропустить кружку-другую пива перед тем, как нырнуть в «подземку» и поехать к себе домой в какой-нибудь Кенсингтон. Опознавательным признаком человека, который должен быть вступить с ним в контакт, была книга в красном переплете. Была та специфическая и необычная ситуация, понятная только разведчику-профессионалу, когда необходимо было встретить человека абсолютно незнакомого, которого нужно было узнать по словесному описанию, паролю или по каким-то опознавательным признакам. Клаус Фукс испытывал в этот момент, наряду с внутренним возбуждением, вызванным ощущением опасности и риска, еще и чисто человеческое волнение от встречи с незнакомым и очень нужным тебе человеком. Какой он? Как сложатся их отношения? Можно ли вверить ему свою жизнь, ибо она будет зависеть от его профессионализма, выдержки и опыта?

Когда массивные маятниковые часы пробили восемь и бармен включил вполголоса радио с последними спортивными новостями, от одного из столиков в глубине зала отделился молодой хорошо одетый светловолосый спортивного сложения мужчина с книгой в красном переплете в руке и, подойдя с недопитым бокалом пива к стойке бара рядом с Клаусом Фуксом, произнес с едва заметным акцентом первую часть пароля: «Стаут»[17] все же не то. Обычно я беру «Лагер»[18]. Клаус Фукс, невозмутимо посмотрев на незнакомца, с едва уловимой улыбкой произнес ожидаемый ответ: «Лучше «Гиннесса»[19] ничего нет». И хотя было совершенно ясно, что это он, незыблемые правила конспирации требовали завершить обмен условными фразами до конца: «Ваше лицо мне кажется знакомым», — сказал незнакомец. «Мне кажется, мы встречались с вами в Эдинбурге год назад», — ответил Клаус Фукс, улыбаясь уже совершенно открыто. Тихо, вполголоса договорившись встретиться на улице, они с небольшим интервалом вышли из бара. Последним, через некоторое время, вышел незнакомец, очевидно для того, чтобы убедиться, что никто из посетителей не бросился вслед за ним или к телефону. Это свидетельствовало об опыте и понравилось Фуксу.

По дороге в расположенный неподалеку Сент-Джеймский парк, где было еще светло и где можно было без помех поговорить, не выделяясь на фоне степенных джентльменов, с достоинством совершавших свой вечерний моцион, приглядывались и присматривались друг к другу, обмениваясь малозначащими фразами. Глядя искоса на своего спутника, Клаус Фукс мысленно отметил, что держался тот спокойно, ровно, с достоинством, не суетился, не оглядывался по сторонам, не пытался напускать на себя таинственность и важность, понятные лишь «посвященным». Когда они оказались совершенно одни, незнакомец, чей легкий славянский акцент стал еще более заметным, вдруг неожиданно протянул ему руку и сказал: «Товарищ Фукс! Центр выражает вам горячую признательность за вашу помощь в нашем общем деле. Мы очень рады восстановлению контакта с вами». При слове «товарищ» что-то теплое подкатило к горлу Фукса. «Товарищем» его не звали, по меньшей мере, лет семнадцать. «Спасибо», — только и мог сказать он…

После восстановления контакта в сентябре 1947 года Клаус Фукс встречался с сотрудником советской разведки пять раз, в основном в лондонских пабах, каждый раз на новом месте, с обязательной подстраховкой и контрнаблюдением. Точнее говоря, в пабах было то, что на профессиональном жаргоне называется «визуальным контактом», сама же встреча и беседа происходила, как правило, в более безопасном месте — на улице или в парке. Руководство советской разведки поставило задачу всеми возможными способами обеспечить личную безопасность Клауса Фукса и бесперебойное получение от него секретной информации. С учетом этого продолжительность встреч с ним была сведена до минимума. Последняя встреча с ним состоялась 1 апреля 1949 года. После этой даты он ни на основную, ни на запасную встречи не выходил. О том, что Клаус Фукс арестован, советская разведка узнала из сообщений английской прессы.

Из секретного меморандума Гувера Сауэрсу: «…в течение своего последнего периода сотрудничества с советской разведкой (осень 1947 года — весна 1949 года) Фукс в ходе встреч с русским агентом дополнил переданную им ранее информацию по плутониевой бомбе, сообщив, в частности, всю математическую базу так называемого «уравнения состояния», возможность предетонации плутониевого заряда, расчеты мощности ядерных взрывов в Хиросиме и Нагасаки и расчетную формулу интенсивности радиационного излучения с учетом фактора расстояния…..Фукс передал русским расчетную величину эффективного сечения тритиево-дейтериевой массы до того, как эта информация была рассекречена, а также сведения, которыми он располагал еще в Лос-Аламосе, а именно о математическом методе подсчета радиационных потерь и расчеты оптимальной температуры возбуждения реакции ядерного синтеза. Он также описал имевшие распространение в Лос-Аламосе идеи относительно конструкции и принципов работы «супербомбы», упомянув, в частности, об идее соединения в одном ядерном устройстве обычной атомной бомбы с последующей тритиевой инициирующей реакцией и результирующей дейтериевой реакцией ядерного синтеза…»

Из неопубликованного интервью Клауса Фукса: «…мне трудно судить, насколько ценной и нужной для советской атомной программы была моя информация — Советский Союз вел в конце 40-х годов разработку собственного ядерного оружия широким фронтом, задействовав весь свой промышленный и научный потенциал. Советские ученые-ядерщики, несмотря на тщательно оберегаемую Соединенными Штатами атомную монополию и в условиях тотальной научно-информационной блокады Запада, многого добились сами на основе собственных оригинальных разработок. Переданная мною советским представителям информация была, на мой взгляд, ценной для них, прежде всего, в том, что помогала избегать неверных и бесперспективных направлений ядерных исследований. Зная эти тупиковые направления, советские ученые могли концентрировать свои усилия на самых важных участках работы. И вместе с тем не вызывает сомнения то, что коллектив советских ученых под руководством Курчатова работал в то время с невероятным напряжением сил и что они, рано или поздно, все равно добились бы успеха даже без переданной мной информации…»

…Прошло шестнадцать лет с тех пор, как Клаус Фукс в последний раз переступил порог родительского дома и, спасаясь от преследований нацистов, приехал в Англию чужим и никому не нужным эмигрантом, без денег и поддержки, не зная толком ни языка, ни обычаев этой страны. Сейчас этим домом для него стал Харвелл. У него появился круг друзей и близких знакомых. Особенно тесно он сошелся с Гербертом Скиннером, которого знал еще по Бристольскому университету. Их связывала давняя дружба, хотя тот был консерватором и человеком далеко не левых убеждений. В Харвелле, в этом замкнутом мирке ученых, техников, инженеров, лаборантов, многие действительно если не полюбили его, то относились к нему с большим уважением и симпатией не только потому, что он был хорошим и отзывчивым человеком, а именно за то, что все эти шестнадцать лет он прожил скромно и честно, не запятнав себя ни скандалом, ни каким-либо неблаговидным поступком, и сумел, благодаря своему таланту, упорству и целеустремленности, работая бок о бок с англичанами, войти в элитную группу ученых, занимающихся наиболее сложной из всех современных наук — ядерной физикой, и поэтому они, сотрудники Харвелла, гордились им, хотя он был иностранцем. В других условиях Клаус Фукс мог бы быть вполне довольным своим положением в обществе, интересной творческой работой и уважением коллег. В его ситуации это стало причиной глубокого душевного разлада…

Из признания Клауса Фукса английской контрразведке:

«…в ходе работы над этими научными проблемами у меня естественным образом начали образовываться дружеские личные отношения с некоторыми из моих коллег, что стало причиной моих внутренних душевных переживаний. Для того чтобы восстановить внутреннее душевное равновесие, я создал в своем сознании два самостоятельных отделения. Психические ресурсы первого отделения позволяли мне заводить друзей и знакомых, помогать людям и быть во всех отношениях тем человеком, каким я хотел быть и казаться. Второе отделение контролировало первое, и благодаря ему я мог быть свободным и непринужденным человеком в отношениях с другими людьми, не опасаясь того, что могу невольно разоблачить себя, так как твердо знал, что та, другая половина моего сознания, мое другое отделение, немедленно вступит в действие, если я, сознательно или бессознательно, начну приближаться к опасному рубежу. Я мог совершенно забыть о существовании второго отделения моего сознания и в то же время полностью полагаться на его защитные функции. Временами мне казалось, что я стал по-настоящему «свободным человеком», так как я верил, что мне удалось утвердить себя в том другом отделении моего сознания, моем контрольном механизме, существом, абсолютно независимым от окружавших меня общественных реалий. Оценивая сейчас мое тогдашнее душевное состояние, я бы охарактеризовал его как «контролируемую шизофрению…»

В декабре 1948 года Клаус Фукс получил радостное известие: отец, которого он не видел уже много лет, по приглашению американских квакеров выезжает в Соединенные Штаты вместе с племянником Клаусом и заедет по пути погостить у сына.

Приезд отца совпал по времени с глубоким идейным кризисом, который Клаус Фукс был вынужден скрывать от окружающих. Убежденный в своих идеалах, добровольно и бескорыстно решивший помогать народам Советского Союза обеспечить надежную защиту своей Родины, он в то время начал испытывать серьезные сомнения по поводу ряда аспектов внешней и внутренней политики Советского Союза. Обстановка «холодной войны» и связанная с ней массированная пропагандистская истерия не могли не оказать своего воздействия.

Маниакальное стремление, с которым насаждались в странах Восточной Европы кровавые миникульты с той же страстью к репрессиям и тоталитаризму что и сталинский режим, гонения на творческую интеллигенцию, какая-то нелепая борьба с «угодничеством перед Западом», а заодно и с целыми науками, которые объявлялись «буржуазными» постыдная, с явным антисемитским черносотенным душком кампания против «безродных космополитов» — все это не могло не оказать своего негативного воздействия на настроение либеральной западной интеллигенции. Клаус Фукс вспоминал позднее, что тогда, в конце 40-х годов, особенно его поразила попытка некоторых советских ученых невежд в физике «дать бой» квантовой механике, и только заступничество Курчатова, популярно объяснившего Берии, что все физические процессы в атомной бомбе происходят как раз по законам квантовой механики, спасло физиков от разгрома.

В этот сложный для Клауса Фукса момент им впервые серьезно заинтересовалась английская контрразведка МИ-5 в лице офицера безопасности атомного центра в Харвелле Генри Арнольда. Проанализировав досье всех иностранцев, работавших в атомном центре, он интуитивно заподозрил в хищении секретных сведений Клауса Фукса. Проведя несколько осторожных и профессионально выверенных тестов, он еще более укрепился в этой мысли и решил сблизиться с ним, с тем чтобы в живом контакте в сочетании с другими методами проверить возникшие у него подозрения. Ход событий ускорила важная информация, полученная из Вашингтона. В ней говорилось, что в 1944 году в США из британской научной миссии происходила утечка информации по «Манхэттенскому проекту» и что к ней, возможно, был причастен Клаус Фукс. Это был уже очень серьезный сигнал, и британская контрразведка решила действовать без промедления.

В августе 1949 года Клаус Фукс, как научный руководитель первой категории, получил право на отдельную служебную квартиру на льготных условиях в одном из новых домов на территории атомного комплекса и скоро. хотя и не без внутреннего сожаления, покинул гостеприимный пансион «Лесиз Корт» в Абингтоне. Все это облегчило задачу Арнольду, который, действуя осторожно и методично, «обставил» Фукса так, что каждый его шаг в Харвелле находился под наблюдением. Но главные свои усилия он направил на то, чтобы подружиться с ним. Он и его жена несколько раз пригласили Клауса Фукса на ужин, после чего Арнольд на правах «доброго знакомого» начал регулярно захаживать к нему «на огонек», выпить чашку чая и просто «поболтать». Действовал он очень деликатно, ненавязчиво, не лез, что называется, в душу с расспросами, искал точки соприкосновения и общие интересы, внимательно присматривался к нему, выявлял жизненные ценности и приоритеты, а главное — слабые и уязвимые места, используя которые можно было бы добиться признания или раскаяния в содеянном.

23 сентября весь мир, включая атомный центр в Хорвелле, облетела новость об успешном испытании Советским Союзом атомного оружия. Буквально через несколько дней случилось то, что Клаус Фукс ожидал все эти месяцы и чего он так внутренне боялся.

Из признания Клауса Фукса английской контрразведке:

«…вскоре мой отец написал мне письмо, в котором сообщил, что он, возможно, переедет жить в восточную зону Германии. Я не мог решиться отговорить отца не переезжать в ГДР. Однако это обстоятельство заставило меня, наконец, взглянуть в лицо фактам, касающимся меня самого. Я осознал, что переезд моего отца в восточную зону, его письмо мне оттуда могут кардинально затронуть мое нынешнее положение. Прошло некоторое время, и я стал все более убеждаться в том, что мне необходимо будет покинуть Харвелл…»

Клаус Фукс сделал то, что должен был сделать любой, имеющий «допуск» сотрудник этого сверхсекретного объекта в подобной ситуации, — он сообщил об этом своему офицеру безопасности и спросил, следует ли ему в сложившихся обстоятельствах уйти из Харвелла. Арнольд, переведя беседу в дружескую плоскость, сказал, что этот вопрос будет решать руководство атомного центра, но он со своей стороны как «друг» постарается помочь ему чем сможет. Разговор о предстоящем переезде Эмиля Фукса в ГДР стал прекрасным поводом для изощренного психологического воздействия на «объект». Расчет оказался верным — «дружеские» беседы Арнольда с ним только углубляли и без того сложное душевное состояние Клауса Фукса.

В декабре 1949 года английская контрразведка решила форсировать «разработку» Клауса Фукса. Арнольд как «друг» свои возможности явно исчерпал. Тщательная, почти круглосуточная слежка, подслушивание телефонных разговоров, перлюстрация корреспонденции — все это хотя и помогло МИ-5 составить более полное представление об «объекте», тем не менее ничего компрометирующего не выявило. Да, он что-то явно скрывал, был подавлен, растерян, озабочен, но все это можно было толковать по-разному. Не было главного — прямых улик его сотрудничества с советской разведкой. Необходимо было как-то побудить Клауса Фукса добровольно сознаться в этом. Эта задача была поручена кадровому сотруднику МИ-5 Уильяму Скардону. Неплохой психолог и опытный следователь, он понимал, что криком и угрозами с Фуксом мало чего добьешься. Здесь нужны были нестандартные решения, которые бы учитывали особенности личности и психического склада подозреваемого. Скардон решил сыграть на внутреннем разладе Клауса Фукса с использованием фактора неожиданности…

Далее события развивались следующим образом. Генри Арнольд сообщил Фуксу, что с ним хочет поговорить сотрудник контрразведки по поводу переезда его отца в ГДР. Во время первой встречи, которая состоялась 21 декабря в служебном кабинете Фукса, Скардон попросил его подробно рассказать о своей семье и своих близких. Подавленный, измученный неясными предчувствиями Клаус Фукс был откровенен, как, пожалуй, ни с кем до сих пор. В ходе беседы, когда Фукс, заметно успокоившись, рассказывал о своей работе в Нью-Йорке над проектом газодиффузионной обогатительной установки, Скардон неожиданно спросил его в лоб: «Вы не поддерживали во время вашего пребывания в Нью-Йорке связь с одним советским представителем? Вы не передавали ему информацию о вашей работе?», Клаус Фукс заметно смешался, но быстро взял себя в руки и после некоторой паузы ответил каким-то не вполне внятным отрицанием, добавив при этом: «Я не понимаю ваших вопросов. Не могли бы вы мне сказать, какие у вас есть доказательства для подобных обвинений. Ничего подобного я не делал». Беседа, а по сути, допрос, был продолжен после обеда. Скардон, чувствуя внутреннюю неуверенность и растерянность Фукса, повел беседу уже более напористо, утверждая, что он передавал русским секретную информацию. Клаус Фукс по-прежнему все отрицал. В тот же вечер Скардон уехал в Лондон, где сообщил своему руководству о том, что продолжительная беседа с «объектом» еще больше убедила его в виновности Фукса, что он, судя по всему, переживает глубокий внутренний кризис, что ему необходимо дать время «созреть», оставив его одного наедине со своими мыслями, не выпуская одновременно из поля зрения.

Из признания Клауса Фукса английской контрразведке:

«…мне сообщили, что в английской контрразведке имеются свидетельства того, что я передавал информацию русским в Нью-Йорке. Я был поставлен перед дилеммой: либо признаться в этом и остаться в Харвелле, либо уйти. Я не был уверен, смогу ли я остаться в Харвелле после всего случившегося, и поэтому я отверг все обвинения и решил уйти из Харвелла. Однако по зрелому размышлению я отчетливо осознал, что мой уход из Харвелла в сложившихся обстоятельствах будет ошибкой по двум причинам. Во-первых, это нанесет серьезный удар Харвеллу и работе, которую я так любил; во-вторых, это вызовет подозрение в отношении моих друзей, которых я любил и которые искренне верили, что я их друг. Я вынужден был признать, что сознательно допустил в своем внутреннем мире такое состояние, при котором мог в одной половине своего сознания быть дружелюбным с людьми и иметь близких друзей и в то же время обманывать их и подвергать их опасности…»

Все дальнейшее английская контрразведка рассчитала довольно точно. 29 декабря Клаус Фукс принимал поздравления по поводу своего 38-летия, а уже на следующий день Скардон вновь провел с ним часовую беседу с единственной целью — заставить его признаться, добавив при этом, что министерство снабжения, «вероятнее всего», уволит его по соображениям «безопасности». Клаус Фукс воспринял эту новость с явной болью в душе, но по-прежнему отрицал все обвинения в свой адрес. 10 января нового 1950 года сэр Джон Кокрофт официально сообщил ему о предстоящем увольнении, пообещав оставить его в качестве «консультанта». К этому времени весь Харвелл уже знал, что Фукс уходит в отставку в связи с возникшими в его адрес подозрениями, новость быстро обросла всякими самыми невероятными подробностями, коллеги начали избегать его, отводить глаза при встрече. Позднее он вспоминал, что у него было странное ощущение вакуума, мягкой ватной пустоты вокруг себя, как будто он двигался среди теней, которых не мог коснуться руками. 13 января Фукс вновь встретился со Скардоном в своем офисе и признался, наконец, что начиная с 1942 года передавал информацию по тематике атомных исследований советским представителям.

27 января 1950 года Клаус Фукс и Уильям Скардон встретились на платформе станции «Паддингтон-Сквэр» и пешком дошли до военного министерства, где Фукс сделал полное устное признание о своем сотрудничестве с советской разведкой, которое Скардон оформил в виде официально заверенного письменного документа. 30 января он встретился со своим старым знакомым еще по «Тьюб Эллойз» — инспектором государственной комиссии по атомной энергетике Майклом Перрином в его лондонском офисе в «Шеллмекс-хауз», который с его слов записал в форме отдельного секретного протокола объем переданной им русским научно-технической информации по ядерной проблематике. Он все еще был на свободе. 2 февраля Клауса Фукса вновь пригласили к Майклу Перрину, якобы для «уточнения некоторых деталей», а в действительности для ареста, который произвел сотрудник Скотланд-Ярда Леонард Бэрт.

Суд над Клаусом Фуксом состоялся 1 марта 1950 года в одном из залов мрачного здания уголовного суда на Олд Бейли. Председательствовал на заседании член Верховного суда сэр Годдард. От обвинения выступал генеральный атторней сэр Хартли Шоукросс, интересы обвиняемого защищал Дерек Кэртис-Беннет. Заседание было открытым для публики, среди которой можно было увидеть герцогиню Кент, сводную сестру короля Георга VI, мэра Лондона в традиционном черном средневековом костюме с золотой цепью и в шляпе с плюмажем, около 80 корреспондентов иностранных газет и агентств, включая ТАСС, и двух представителей посольства США, изо всех сил старавшихся выглядеть безучастными.

Позднее Клаус Фукс назовет суд над собой «честным» в том смысле, что проходил он в строгом соответствии с британским законодательством. Присяжных заседателей не было, поскольку Фукс сам признал себя виновным. Если не считать короткой дачи показаний одним свидетелем, то весь судебный процесс состоял из вступительного заявления генерального прокурора, выступления защитника и краткого заявления самого Фукса.

Из неопубликованного интервью Клауса Фукса:

«…из всего судебного заседания на Олд Бейли я запомнил только ступеньки, которые вели к огороженной от всего зала скамье для подсудимых. Когда я, не видя ничего вокруг себя, сел на нее, мой защитник, наклонившись ко мне, спросил: «Вы знаете, какое вас может ожидать максимальное наказание?» — «Да, — сказал я, — я знаю, это — смертная казнь». — «Нет, — сказал он, — максимальная мера наказания за это — 14 лет тюремного заключения». Самое странное, что я ничего в этот момент не почувствовал. Я был уверен, что меня ожидает смертная казнь, смирился и был готов к этому. В этом как раз и заключалась моя ошибка — настоящий разведчик должен был драться, бороться за жизнь до последнего. А затем я вдруг почувствовал то, что и должен был почувствовать в моей ситуации смертник, которому неожиданно говорят: тебя не казнят, ты будешь жить…»

…Все авторы книг о Клаусе Фуксе на разные лады обыгрывают этот эпизод в зале суда на Олд Бейли. Последовавшую затем неадекватную реакцию Клауса Фукса стараются объяснить «раздвоением сознания», «заторможенной психикой», «эмоциональной нищетой» и прочими хитромудрыми терминами, не понимая, какую бездну страдания и душевную бурю должен был пережить он, идя, образно говоря, на эшафот и узнав, что палач не понадобится.

Он действительно не знал, что между «государственной изменой» и «нарушением закона о защите секретов, составляющих государственную тайну», существует правовое различие, и действительно был уверен, что ему грозит смертная казнь. И вовсе не потому, что был «не от мира сего», а прежде всего потому, что никогда не соизмерял свои поступки, риск, на который шел, с тем наказанием, которое ему грозило. Он рисковал в Америке, где ФБР, несомненно, сделало бы все, чтобы посадить его на электрический стул. Разумеется, он, как и все, любил жизнь и не хотел умирать, но никогда за семь лет сотрудничества с советской разведкой не соизмерял свою смелость с уголовным кодексом. Все эти годы он был готов к тому, чтобы принять смерть от руки палача во имя тех идеалов, которым был верен всю свою жизнь… «Мягкость» британской Фемиды была вполне юридически обоснованной. В соответствии с английским уголовным законодательством «измена Родине», предусматривавшая высшую меру наказания, могла применяться лишь к субъектам, связанным с иностранным враждебным государством во время войны. Советский Союз в годы войны был союзником Великобритании в борьбе против нацистской Германии, и поэтому эта статья закона была к нему неприменима. Если бы он передавал военную информацию Германии, Италии или Японии, то он, вероятнее всего, был бы казнен. Вот почему он был осужден в соответствии с Законом о защите государственных секретов, максимальная мера наказания которого составляла 14 лет тюрьмы. Поспешность, с которой был проведен этот выигрышный внешне для Запада процесс, объяснялась нежеланием англичан раскрывать свои атомные секреты, которые бы неизбежно стали достоянием гласности в ходе перекрестных допросов и свидетельских показаний.

Новость об аресте и суде над Клаусом Фуксом с быстротой молнии облетела научный мир Англии и США. Реакция на эту ошеломительную новость была самой различной: от откровенного злорадства до понимающего сочувствия. В те бесконечно долгие двадцать с лишним дней, проведенных им в лондонской тюрьме Брикстон в ожидании суда, его дважды посетили Скиннеры, Рудольф Пайерлс и его неумолимая Немезида — Генри Арнольд. Впечатление от этих посещений и писем от них было самое тягостное. Сейчас, читая воспоминания этих лиц (некоторых из них уже нет в живых), нельзя отделаться от мысли, что все они, невольно или сознательно, помогали МИ-5 в ее усилиях склонить Клауса Фукса к полному признанию, то есть назвать всех советских представителей, с кем он был связан. Из близких друзей один Эдвард Корсон прислал телеграмму прямо в тюрьму, в которой утверждал, что не верит в его виновность, и предлагал себя в качестве свидетеля защиты (ФБР ему припомнит эту телеграмму и дружбу с Фуксом).

…6 марта 1950 года агентство ТАСС опубликовало заявление следующего содержания:

«Агентство Рейтер опубликовало сообщение о состоявшемся на днях в Лондоне судебном процессе над английским ученым-физиком Фуксом, который был приговорен за нарушение государственной тайны к 14 годам тюремного заключения. Выступивший на этом процессе в качестве обвинителя генеральный прокурор Великобритании Шоу-кросс заявил, что будто бы Фукс передавал атомные секреты «агентам Советского правительства».

ТАСС уполномочен сообщить, что это заявление является грубым вымыслом, так как Фукс неизвестен Советскому правительству и никакие «агенты» Советского правительства не имели к Фуксу никакого отношения».

…Возникает вопрос: если Клаус Фукс был таким замечательным человеком и так много сделал для безопасности нашей родины, то почему тогда Советский Союз устами ТАСС так легко отказался от него? Ответ: время было такое.

Сейчас, с высоты сорока пяти послевоенных лет, когда на дворе гласность и плюрализм мнений, это объяснение может показаться слишком банальным и обтекаемым, но оно действительно было таким, и никаким другим. Чтобы действительно понять, что происходило со всеми нами тогда, нужно вернуться в ту эпоху, какими мы были тогда, с нашими мыслями, взглядами, жизненными установками, что, увы, невозможно. Время незримо управляло нашими делами и мыслями, и каждый был его частью.

Разведка считалась войной за линией фронта, а все ее сотрудники солдатами, переодетыми в гражданскую форму и связанными присягой и клятвой. Если разведчик, попав в руки контрразведки противника, признавался в принадлежности к советской разведке, он автоматически становился предателем со всеми вытекающими отсюда последствиями. И не важно, был ли его провал вызван предательством, или он сам не выдержал методов допроса. Любые человеческие слабости, любые оправдывавшие разведчика обстоятельства не признавались. Люди были винтиками, и если винтик выходил из строя, его без сожаления заменяли на новый. Имя Рихарда Зорге, например, долгое время было предано забвению, в первую очередь, именно потому, что он сознался японцам в том, что он советский разведчик.

Были еще и другие субъективные факторы. Советскую разведку и советскую атомную программу «курировал» один и тот же человек — Берия. Нет необходимости рассказывать, какую атмосферу подозрительности, недоверия и жестокости нес с собой этот человек, — написано об этом уже достаточно. После того как первые тассовские сводки с фрагментами признания Клауса Фукса легли к нему на стол, его вывод был однозначен — предатель. Протестовать, сомневаться в его «мудрости» в ту пору было не просто неразумно, а смертельно опасно. Здесь нельзя не учитывать того, что разнузданная кампания клеветы по втаптыванию в грязь имени Клауса Фукса находила внимательных слушателей не только на Западе, но и в сталинском руководстве, видевшем в каждом потенциального предателя. Ну а вскоре ФБР инсценировало на «показаниях» Клауса Фукса пресловутый «процесс века», после чего имя славного разведчика-интернационалиста на долгие годы было предано забвению в нашей стране. Сказанное вовсе не означает, что советская разведка была равнодушной к судьбе своих помощников — как раз наоборот. Ни Берии, ни разного рода абакумовым и рюминым не удалось вытравить изначальный высокий нравственный заряд в душах тех, кто посвятил себя этой тяжелой, увлекательной и благородной профессии. Для советских разведчиков безопасность тех, кто самоотверженно и бескорыстно помогал советской разведке, всегда была на первом плане. Достаточно вспомнить, сколько сил средств, изобретательности, настойчивости, хитроумия было проявлено, чтобы вызволить знаменитую английскую «четверку»: Филби, Маклина, Бёрджесса и Блейка. Заботясь о спасении своих попавших в беду помощников, советская разведка деньги не считала и делала для этого все возможное и невозможное.

Клаус Фукс в этом смысле не был исключением. Весной 1948 года произошел эпизод, который заставил советскую разведку пересмотреть все принимавшиеся до сих пор меры по обеспечению его безопасности. 23 марта 1948 года корреспондент «Санди таймс» Чапмэн Пинчер опубликовал, со ссылкой на «надежные источники в контрразведывательных кругах», сообщение о том, что трое ученых иностранного происхождения, работающих в национальной исследовательской станции по атомной энергии в Дидконе и исследовательском центре в Харвелле, были разоблачены английской контрразведкой МИ-5 — как коммунисты, скрывающие свою принадлежность к «международному коммунизму». Дела этих «неблагонадежных» ученых-атомщиков якобы уже направлены министру снабжения Великобритании Дж. Р. Страуссу, который будет решать их дальнейшую судьбу. Советская разведка, естественно, всполошилась и, не дожидаясь результатов проверки, является ли это сообщение газетной «уткой» или основано на реальных фактах, отработала вариант вывоза Клауса Фукса из Англии. Более того, уже тогда, в случае непредвиденного выезда в СССР, ему было гарантировано достойное место в советской программе атомных исследований. Раскроем маленький секрет: на рапорте разведки советскому руководству Молотов поставил краткую и весьма выразительную резолюцию — «Будем приветствовать». К счастью, все обошлось, речь в этой газетной публикации шла не о нем, но вывезти Клауса Фукса из Англии советская разведка была готова уже тогда. У тассовского заявления от 8 марта 1950 года, безотносительно к личности Клауса Фукса, есть еще одна особая подоплека. Дело в том, что в те послевоенные годы тема советской разведки вообще была табу в нашей прессе. Официально у нас не было разведки, а органы КГБ (тогда МВД) занимались только тем, что успешно разоблачали коварные происки империалистических разведок и их агентуры — диверсантов, шпионов и вредителей, действуя особыми, отличными от буржуазных репрессивных режимов методами. Информационный карантин, информационный «железный занавес» действовал безотказно. Даже информационные сообщения ТАСС были снабжены грифом «Совершенно секретно». Вряд ли простой советский человек, за исключением, разумеется, узкого круга руководителей и тех, кто работал в советских внешнеполитических ведомствах, знал или читал что либо об аресте Клауса Фукса, Гарри Голда, Д. Грингласса, М. Собелла и других. Даже сами тассовские заявления с опровержениями «клеветы» буржуазной прессы и разоблачениями «провокаций» западных разведок были зачастую секретными.

Романы Ардаматского, Воробьева, эпопея Юлиана Семенова о Штирлице, публикации об Абеле, Лонсдейле и других советских разведчиках — все это появилось гораздо позже, несколько приоткрыв завесу секретности над такой важной внешнеполитической функцией любого государства. Но и до недавнего времени многие славные страницы в деятельности разведки КГБ были неизвестны широкому советскому читателю. Так что сорокалетнее умолчание о Клаусе Фуксе — не исключение из правил, а, скорее, пример того стереотипа мышления, который сложился у нас в довоенные и послевоенные годы. Сломать этот стереотип вынудило само время…

Вспоминает вдова Клауса Фукса — Грета Кейльсон-Фукс:

«…сразу же после образования ГДР я начала работать в отделе информации ЦК СЕПГ. Дел было по горло, и свободного времени почти не оставалось. К тому времени я осталась одна. Но странное дело, я все чаще вспоминала ту далекую встречу в Париже. Предчувствие, если хотите женская интуиция, что я обязательно опять встречу того худющего симпатичного сына пастора, все чаще охватывало меня. После одного из таких мимолетных ощущений я, чтобы сбросить с себя это наваждение, начала наводить справки, и мне сообщили, что он по-прежнему в эмиграции, дав при этом понять, что особого рвения в его поисках проявлять не стоит. Я, дисциплинированный член партии, прекрасно понимая, что такое подпольная работа, лишних вопросов задавать не стала.

Ну а потом наступил февраль 1950 года, знакомое, немного постаревшее и ставшее вдруг родным лицо на первых полосах газет с крупными заголовками, арест, суд и приговор, тяжелый, как удар молота, — 14 лет тюрьмы. В ЦК сразу же стали думать, как помочь, по крайней мере, как приободрить Клауса в тюрьме, дать ему понять, что в ГДР не забыли и ждут его. Я уже не говорю о том, что это был очень деликатный вопрос, решать который необходимо было, не затрагивая интересы советских товарищей. Весточку о том, что «Марго» жива и надеется вскоре увидеть его, мы передали Клаусу через его племянника Клауса Киттовски-Фукс, который посещал его в тюрьме…»

«КАК ГОТОВИЛСЯ ПРОЦЕСС ВЕКА?»

…Два заявления или признания Клауса Фукса, сделанные им Уильяму Скардону (27 января 1950 года) и Майклу Перрину (30 января 1950 года), по-прежнему считаются в Великобритании секретными документами и до сих пор англичанами не опубликованы[20]. В марте 1950 года, после завершения суда над Клаусом Фуксом, эти документы были переданы тогдашнему директору ФБР Эдгару Гуверу, который, в свою очередь, направил их в виде меморандумов (памятных записок) специальному консультанту президента Трумэна по вопросам безопасности контр-адмиралу Сиднею В. Сауэрсу.

Читая признание Клауса Фукса Уильяму Скардону, не только лучше понимаешь его душевное состояние и внутреннюю мотивацию накануне ареста перед лицом изощренного психологического давления на него, но и то, что только американский Закон о свободе информации 1974 года и настойчивость Роберта и Майкла Миерополь, сыновей трагически погибших Этель и Юлиуса Розенбергов, до сих пор требующих оправдать светлое имя своих родителей, заставили ФБР скрепя сердце достать эти документы из своих секретных сейфов. Читаешь исповедь честного, запутавшегося в какое-то время в своих противоречиях и внутренних конфликтах человека, стремившегося всю жизнь жить согласно велению своей совести, добровольно принимающего на себя всю ответственность за свои поступки, не желающего причинить ни малейшего вреда тем людям, которые верили ему и были дружны с ним, и понимаешь, что это исповедь, прежде всего, глубоко порядочного человека, для которого норма чести и моральной ответственности превыше всего.

На суде был зачитан только один двухстраничный фрагмент из признания Клауса Фукса, остальная часть, якобы содержавшая «разоблачения», была объявлена «сверхсекретной» и на тридцать лет похоронена в сейфах ФБР. И вот она опубликована. Нет и никогда не было там десятков и сотен названных им «красных агентов», нет сенсационных «разоблачений», нет и намека на то, о чем взахлеб писала западная пресса. Ореол секретности вокруг этого документа, не подлинный, а мнимый, был призван нагнать страх на обывателя «красной угрозой», развернуть невиданную кампанию маккартизма, «охоты за ведьмами» и разнузданную травлю коммунистов и всех левых сил в связи с «делом Розенбергов», помочь президенту Трумэну протолкнуть решение о создании водородной «супербомбы».

…Втаптывая в грязь доброе имя человека и накручивая одну небылицу за другой, английская контрразведка подвергала его интенсивной психологической обработке с одной лишь целью — выдать всех, с кем был он связан за время сотрудничества с советской разведкой. Нет, его не принуждали, не били, но только на мгновение представьте себе положение человека, которому дают читать все эти гнусности и небылицы о себе, постоянно внушая при этом: ты раздавлен, твоя репутация уничтожена, в глазах и друзей и недругов ты предатель вдвойне, посмотри, как легко от тебя отказались те, кому ты служил, тебе потом никто не поверит, сознайся, облегчи свою душу, мы добьемся смягчения наказания и так далее и тому подобное. Какую силу духа и мужество нужно было иметь, чтобы выдержать все эти нравственные пытки, не сломаться, не поддаться на уговоры, не дать себя уговорить. Клаус Фукс никогда и никому, даже своей жене, не рассказывал, что он пережил в эти первые три месяца в Уормвуд-Скрэбс… Как удалось ФБР выйти на его американского связника Гарри Голда и сфабриковать то, что руководитель этого ведомства назвал «преступлением века»? Что рассказал Клаус Фукс агентам ФБР, допрашивавшим его в тюрьме Уормвуд-Скрэбс в мае 1950 года?

Итак, каким образом ФБР удалось выйти на Гарри Голда? Установлено абсолютно точно, что он попал в поле зрения ФБР еще в 1946 году, когда американская охранка начала массированную облаву на всех, подозреваемых в причастности к коммунистической партии, или просто на людей левых убеждений и симпатий. Предлогом к этому стали показания, данные некой Элизабет Бентли. В июне 1947 года ФБР нагрянуло к Голду на квартиру с обыском, а через год, в июне 1948 года, дважды допрашивало его. Обо всем этом рассказал сам Гарри Голд, которого видели живым и невредимым в сентябре 1949 года. По его словам, вызовы в ФБР были пустой формальностью, никаких улик у них против него не было, ФБР, по его уверению, отпустило его с миром, приказав «больше им не попадаться». Так ли это? Характерно, что внешне он вел себя совершенно естественно, никакой нервозности в связи с вызовами в ФБР не проявлял, даже намекал на какие-то «новые возможности».

Поиск американских контактов Фукса ФБР начало в сентябре 1949 года, сразу же после успешного испытания Советским Союзом первого ядерного устройства. К тому времени ведомство Гувера располагало только общей информацией о «возможной» передаче Клаусом Фуксом Советскому Союзу секретной информации по американскому атомному проекту. Начиная с этого времени ФБР начало активную «разработку» сестры Клауса Фукса — Кристел Хейнеман и ее мужа Роберта: их телефон прослушивался и вся переписка перлюстрировалась. Осторожное негласное изучение Хейнеманов продолжалось несколько месяцев, пока ФБР не убедилось, что они не имеют никакого отношения к этому делу.

Массированный поиск американских контактрв Фукса ФБР начало сразу же после его ареста, не связывая его вначале с Голдом. Последний раз его видели (только видели, но не разговаривали) 5 февраля 1950 года в Нью-Йорке, то есть через три дня после ареста Фукса. По одному его внешнему виду, к тому же издалека, было трудно установить с достоверностью, спокоен он или нервничает. В любом случае, в его ситуации естественней было куда-нибудь исчезнуть, хотя бы на время, как это сделали некоторые из тех, кого оговорила Элизабет Бентли. Но он тем не менее остался в США. Почему? Он мог чувствовать себя спокойно по двум причинам: во-первых, он знал, что Фукс не знает его имени, во-вторых, очевидно, надеялся на то, что связь с ФБР избавит его от подозрений. Именно в этом заключалась его ошибка.

В начале февраля 1950 года ФБР, получив наиболее существенные детали признания Клауса Фукса от Майкла Перрина, вновь вышло на Кристел Хейнеман и ее мужа. В своем признании Фукс совершил явный промах, рассказав о встречах с американским связником в городе Бостоне, не связывая эти встречи со своей сестрой, которая жила в пригороде Бостона — Кембридже. ФБР, естественно, связало воедино эти два факта, резонно предположив, что сестра Клауса Фукса и ее окружение могли что-то знать об этих встречах. Гарри Голд, если вы помните, трижды посещал Кембридж, причем дважды беседовал с Кристел Хейнеман, а один раз с ее экономкой. Опросы обеих женщин могли дать агентам ФБР словесный портрет незнакомца. Начав его поиски, ведомство Гувера первым делом подняло дело двухлетний давности на всех, проходивших по показаниям Элизабет Бентли, включая, естественно, Гарри Голда. Произошло это, судя по некоторым косвенным признакам, в середине марта.

Итак, с середины марта ФБР уже было уверено, что Голд является американским связником Фукса. Возникает вопрос, почему ФБР так долго следило за Голдом, словно не решаясь его арестовать и прижать как следует? Никакого секрета здесь нет — ФБР готовило «процесс века», в котором Фуксу отводилась заглавная роль и по условиям которой он должен был первым опознать Голда, а несносные англичане все тянули резину с выдачей разрешения на допрос Фукса, поэтому арестовывать Голда не было никакого резона. Его негласно «задержали» за несколько дней до отъезда агентов ФБР в Лондон.

Как же получилось, что Клаус Фукс, будучи формально британским гражданином, был допрошен агентом ФБР и давал им показания? Клаус Фукс дал свое согласие быть допрошенным агентами ФБР с обязательным условием, чтобы при этом присутствовал Уильям Скардон, в порядочность которого он верил, и чтобы ему дали возможность отвести подозрения от тех американских ученых, которых он знал по работе в Лос-Аламосе и Нью-Йорке. Первый допрос Клауса Фукса сотрудниками ФБР состоялся в субботу 20 мая в присутствии Скардона в специальном помещении тюрьмы Уормвуд-Скрэбс, используемом обычно адвокатами для встреч со своими подзащитными, и продолжался около одного часа. Фукс дал согласие быть допрошенным только при условии, если ФБР даст гарантии, что Эдвард Корсон и все те, кого он близко знал по совместной работе в «Манхэттенском проекте», будут избавлены от каких-либо подозрений в связи с его арестом.

Фэбээровцы заверили Фукса, что Корсон вне подозрений, но заставили выполнить одну, весьма унизительную процедуру. Они вытащили список с именами более чем пятидесяти известных Фуксу ученых и специалистов, участвующих в американских ядерных исследованиях (Фукс помнил, что в этом списке были Оппенгеймер и Фейнман), и он должен был против каждой фамилии написать, что ничего не знает об их шпионской или любой другой подрывной деятельности.

Затем агенты ФБР предложили ему назвать имя, адрес, какие-либо детали поведения, внешности человека, через которого он передавал информацию русским, и обстоятельства встреч с ним. Он вновь заявил, что не знает ни имени, ни адреса этого человека, и дал весьма расплывчатый приблизительный словесный портрет человека, который можно было приложить к каждому второму мужчине старше сорока лет. И здесь, совершенно неожиданно для него, агенты ФБР предъявили более десятка различных фотографий Гарри Голда, сделанных скрытой камерой в разной обстановке и, судя по антуражу, достаточно давно — вероятнее всего, в марте. Никакого опознания не было, так как на снимках был изображен один Голд. Фукс, разумеется, сразу же узнал его, но виду внешне не подал и, внимательно просмотрев все принесенные ему фотографии, заявил, что изображенного на них человека он не знает. Тогда агенты ФБР посоветовали ему хорошенько подумать, так как они убеждены, что это именно тот человек.

21 мая в воскресенье допросов не было.

22 мая, в день ареста Голда, Фукса допрашивали дважды: один час до и два часа после обеда. Все вопросы вновь касались американского связника и обстоятельств встреч с ним. Вновь крутили «кино» и показывали фотографии. На этот раз Голд был снят скрытой камерой с автомобиля, возвращавшимся с какой-то встречи. Он производил впечатление смертельно напуганного человека, все время оглядывался и вел себя очень нервозно. Фукс, начиная сознавать, что попал в ловушку, согласившись на беседу с агентами ФБР, тем не менее Голда не опознал, решив потянуть время в тщетной, в общем, надежде, что все как-то обойдется.

Весь день 23 мая агенты ФБР уточняли у Фукса объем переданной им русским научно-технической информации по плутониевой бомбе. 24 мая допрашивали мало, и то только до обеда, ожидая, очевидно, каких-то важных сообщений из Вашингтона. Вечером того же дня специальный агент ФБР Ламферт встретил самолет «Пан Ам» со специальным грузом из Вашингтона, в котором был фильм об аресте Голда и полный текст его признания. До поздней ночи 24 мая и весь день 25 мая Клегг, Ламферт и Симперман изучали эти материалы, уточняя интересующие их детали шифр-связью со штаб-квартирой ФБР, и только на следующий день приступили к решающему допросу (все эти факты были опубликованы лондонской «Дейли ньюс» 26 мая 1950 года).

Упорство Фукса явно начинало ломать стройный сценарий «опознания», и поэтому на решающем допросе 26 мая 1950 года ФБР пошло ва-банк, решив заставить, наконец, его сознаться перед лицом неопровержимых улик. Кто кого в действительности опознает первым, уже не имело значения, сценарий необходимо было спасать, все технические детали решили оставить на потом. Рассказывая о процедуре решающего допроса, Клаус Фукс вспоминал потом, что агенты ФБР вновь предложили ему назвать своего американского связника и, получив очередной отказ, показали ему фильм, в котором Голд был изображен сидящим в тюремной камере. Он производил впечатление человека, с плеч которого спала громадная ноша. Ламферт комментировал фильм выдержками из показаний Голда. Клаус Фукс, сознавая, что дальнейшее запирательство бессмысленно, опознал, наконец, Гарри Голда как своего американского связника.

2 июня 1950 года, когда агенты ФБР вылетели в Нью-Йорк, американские газеты уже пестрели заголовками типа «Целая сотня красных шпионов названа Фуксом». Клауса Фукса не удалось сделать фигурантом на этом спектакле, но запачкать его имя на годы вперед его устроителям удалось.

Антисоветская, антикоммунистическая истерия вокруг «процесса века» подогревалась самыми вздорными и невероятными слухами, циркулировавшими в американской прессе. Обыватель, запуганный «красной опасностью» сенатором Маккарти, «черными» списками, кликушеством «комиссии по расследованию антиамериканской деятельности» и всей атмосферой «охоты за ведьмами», был готов поверить всему, что ни писали газеты. Писали, что у Советского Союза имеется уже три водородные бомбы и что одна уже испытана, что ядерные предприятия в Оук Ридже и Хэнфорде и научный центр в Лос-Аламосе уже окружены батареями подразделений противовоздушной обороны в целях защиты от атомной атаки русских, что у Фукса была целая сеть сообщников в Америке, что он якобы передал Советскому Союзу «секретный гормонный луч», способный «феминизировать» солдат противника, и так далее и тому подобное.

В КОНЦЕ ПУТИ

…Солнечный жаркий август 1989 года. Я сижу в уютной гостиной в скромной квартире на четвертом этаже по-немецки основательного дома в стиле позднего ампира в самом центре Дрездена (пишу «скромной», предвидя иронические ухмылки некоторых читателей, хотя — поверьте — ученые его ранга в Советском Союзе, не говоря уже о Западе, обеспечены гораздо лучше). Раздвижные стеклянные двери открыты и виден небольшой кабинет с письменным столом и шкафами, битком набитыми книгами и журналами.

Пока хозяйка готовит традиционный немецкий кофе, подхожу к окну. Внизу, как на ладони, — нарядная и оживленная Альтмаркт, уставленная столиками летних кафе и разноцветными навесами от палящего солнца. Кругом масса туристов, стоит праздный разноязыкий шум и ничто, кажется, не предвещает грядущих бурных перемен в жизни страны. Прямо напротив окон — потемневшие от времени геральдические грифоны и львы реставрируемого здания старинной городской ратуши. За ней угадываются зияющий провал и заросшие травой руины Фрауэнкирхе и почерневший от копоти пожарищ Цвингер. Он очень любил этот город. Его несколько раз приглашали в Берлин — там столица, там Академия наук, — но он неизменно отказывался, повторяя в шутку, что здесь, в Саксонии, ему и дышать легче, и работается лучше. Он любил его за то, что этому городу суждено было быть разрушенным до основания и возродиться вновь. В ту ужасную ночь с 13 на 14 февраля 1945 года англо-американская воздушная армада до основания разрушила рукотворное чудо-город, который путешественники со всей Европы называли «Флоренцией на Эльбе». Под обломками великолепного европейского барокко и шедевров поздней готики погибло 35 тысяч человек, не считая раненых, изувеченных и оставшихся на всю жизнь калеками людей. Клаус Фукс вспоминал потом, что о бомбардировке Дрездена он узнал в Лос-Аламосе, но только через 15 лет, приехав в этот прекрасный город у излучины Эльбы, он своими глазами увидел масштабы постигшей его катастрофы. Какая-то злая безумная воля обрекла его, именно его, на тотальное уничтожение. Уже живя в ГДР, он узнал, что если бы война с гитлеровской Германией продлилась дольше, а атомную бомбу удалось бы сделать раньше, то именно Дрезден был бы выбран в качестве одной из основных целей ядерной бомбардировки.

…Но вот кофе готов, и невысокая седая женщина с удивительно молодыми и задорными глазами испытующе глядит на меня. Товарищ Грета Кейльсон-Фукс. Ее собственная жизнь — сюжет для книги:

«…сейчас, когда его уже нет со мной, я часто вспоминаю все прожитые вместе 28 лет, и прошлое предстает какими-то отдельными наплывами, эпизодами, как в кино, потому что каждый прожитый с ним день был для меня счастьем, и поэтому память причудливо выбирает из длинной череды дней какие-то отдельные эпизоды, внешне незначительные, а для меня — наполненные глубоким внутренним смыслом и значением.

…Я помню себя в погожий июльский день 1959 года, моложе ровно на тридцать лет, на бетонной полосе Шёнефельда с букетом красных гвоздик в руках и его растерянное, несколько ошеломленное и какое-то сердитое лицо на самолетном трапе, и каких-то бойких молодых людей с фотоаппаратами (потом оказалось, что это были западные журналисты, специально прилетевшие одним рейсом и донимавшие его все два часа лета из Лондона в Берлин). Увидев меня, он тут же назвал меня «Марго», сразу восстановив ту незримую душевную нить, которая протянулась между нами в те далекие сентябрьские дни 1933 года в Париже, и почему-то рассмеялся, глядя на букет с гвоздиками. Уже гораздо позже он мне рассказал, что накануне его освобождения, а в тюрьме это всегда событие, сидевшие с ним заключенные серьезно начали уверять его, что в Берлине его обязательно встретит женщина с букетом красных роз, и именно поэтому он невольно рассмеялся, увидев меня в аэропорту с гвоздиками. Спасаясь от назойливых корреспондентов, мы прошли через зал для почетных гостей к машине, которая уже ждала нас, и тут Клаус, взволнованный и растерянный, в спешке и суматохе встречи, сел на этот злополучный букет гвоздик, что обнаружилось, когда мы уже подъезжали к специальной правительственной гостинице в берлинском пригороде. Он вначале очень расстроился, а потом рассмеялся, сказав только: «Это ведь были не розы, чего их жалеть».

…Потом была радостная, трогательная встреча Клауса со своим отцом Эмилем Фуксом в Бад-Пирмонте, которому накануне исполнилось 85 лет. Они пробыли вместе три дня и, казалось, не могли наговориться. Между ними существовало какое-то удивительное душевное родство, и отец всегда, хотя и не признавался в этом, выделял его среди своих детей. Через восемь лет Эмиля Фукса не стало, и Клаус, естественно, тяжело пережил смерть отца, но с какой-то радостной светлой грустью о человеке, который прожил долгую, полную испытаний жизнь и многое в ней сделал хорошего…

…Потом была очень важная для Клауса встреча с Вальтером Ульбрихтом. Они проговорили наедине около двух часов, после чего Клаус вернулся домой каким-то необычайно окрыленным, радостно взволнованным, если хотите, очищенным. И нужно сказать, что руководство СЕПГ без колебаний доверило ему самую ответственную работу в Институте ядерных исследований в Россендорфе и Академии наук ГДР…

…По поручению ЦК я занялась, на правах старой знакомой, устройством Клауса в ГДР, причем Вальтер Ульбрихт лично интересовался этим вопросом, и поэтому все возникавшие проблемы решались мгновенно. Как получилось, что я стала Гретой Фукс? Пусть это останется нашей маленькой тайной. Мы соединили наши судьбы в том зрелом возрасте, когда взаимное чувство бывает и глубже, и сильнее, чем молодое увлечение. Удивительно, но наша скромная, в узком семейном кругу свадьба состоялась ровно через 27 лет после нашей первой встречи в Париже. И вот здесь я, наверное, впервые в жизни, перестала быть послушным членом партии. Я пришла к своему руководству и сказала: «Я тридцать три года в партии и знаю, что такое партийный долг. Но сейчас мой партийный долг — помочь моему мужу, создать для него семью и уют, чего он был лишен все эти годы». И они отступили. С тех пор и до самой смерти Клауса я жила для него и считала это величайшим счастьем для себя…»

Из неопубликованного интервью с Клаусом Фуксом:

«…возглавив Институт ядерных исследований в Россендорфе, я с самого начала поставил перед собой задачу создать в ГДР самостоятельную теоретическую школу ядерной физики. В институте к тому времени уже были хорошие ученые, некоторые из которых получили образование в Советском Союзе. Из этого числа я хотел бы выделить двоих моих первых докторантов: Хайнца Мюллера, внесшего большой вклад в разработку мультиспектральной камеры, и Гюнтера Флаха, нынешнего директора института в Россендорфе…»

Вспоминает директор Института ядерных исследований Академии наук Гюнтер Флах:

«…я хорошо помню первое появление Клауса Фукса в нашем институте. Все мы с любопытством ожидали появления человека, о котором так много слышали, — информационной границы между двумя немецкими государствами, как вы знаете, никогда не существовало. Он впервые появился в Россендорфе, если мне не изменяет память, осенью 1959 года, и сразу поразил нас своей простотой и демократизмом. Вел он себя совершенно естественно, не напускал на себя мученический ореол, не пытался давить своим авторитетом, а сразу, по-деловому принялся за дело, вникая во все детали и не стесняясь спрашивать и выяснять новые, непонятные для него моменты. Кстати, именно этот процесс вживания, врастания Клауса Фукса, нет, не в новую должность, а в большую науку, вызывал у нас особую тревогу. Британская тюрьма не сломала его, это было видно, но любая тюрьма — это, прежде всего, изоляция от внешнего мира, а в случае с ним — изоляция от большой физики, которая за эти девять лет развивалась семимильными шагами. И нужно сказать, что Клаус Фукс поразительно быстро вошел в курс новых явлений в физической науке. Ему понадобилось полтора, самое большее — два года не просто для того, чтобы осмыслить физическую и мировоззренческую суть новых явлений в науке, но и полностью овладеть всем этим новым для него арсеналом, и более того — возглавить атомные исследования в ГДР. Я сам получил образование в Москве, стажировался в Дубне и считаю себя учеником советской школы ядерной физики (у меня даже жена русская, и тоже физик), но для меня Клаус Фукс стал Учителем с большой буквы, и как ученый, и как человек.

Какие черты характера ученого и человека запомнились больше всего? Ясность мысли, потрясающая работоспособность и активность. Феноменальная память. Необычайно широкий кругозор, стремление, по мере сил и возможностей, держать всю физику в поле зрения. Принципиальность — он всегда имел свою точку зрения и не поддавался конъюнктурным соображениям. Абсолютная твердость в научных убеждениях. Прекрасный организатор вообще и прекрасный организатор науки в частности. Остро и сильно развитое умение почувствовать перспективность того или иного направления в науке. Поразительное чутье угадывать способности людей и поощрять их. Большая душевная широта, умение внимательно выслушать чужую, не совпадающую с его собственной, точку зрения. От отвергал всякое административное воздействие, начальственный запрет и больше всего боялся подавить инициативу и творческую активность.

Чуткость, внимательность, простота и доброжелательность. Ровно относился ко всем, независимо от их положения. Любил спорщиков, ценил собственные мысли у собеседника, никогда не «давил» своим авторитетом, спорил «на равных» и терпеть не мог подхалимов. Если был не прав, всегда признавался, менял неправильное решение. В спорах иногда «заводился», но никогда не помнил обид, не держал зла и был отходчив. Лень, неумение, суетливость, равнодушие часто выводили его из себя, но он никогда не переступал грань между руководителем и подчиненным, не опускался до ругани, мелкого интриганства и подсиживания…»

Вспоминает Грета Кейльсон-Фукс:

«…потом началась жизнь, каждый день которой, как я уже говорила, был для меня счастьем, хотя как опишешь, как передашь то ощущение душевного единения, родства и взаимного понимания, когда я сижу с вязанием в руках за этим столиком, смотрю телевизор и краем глаза вижу его за письменным столом, углубленного в какие-то свои формулы, и стоит мне поднять глаза и посмотреть на него некоторое время, как он тут же поворачивается ко мне с вопросительной полуулыбкой на лице. — Нет, нет, мне ничего не нужно, я просто подумала… — Выясняется, что он подумал или вспомнил то же самое. Мы научились так тонко улавливать мельчайшие изменения в характере и настроении друг друга, что у нас образовалось нечто вроде взаимной телепатии: мы одновременно начинали думать об одном и том же. Если это не счастье, то что же это тогда?

Помню такой забавный эпизод. В последние годы я совершенно неожиданно для себя увлеклась футболом: смотрела телерепортажи, переживала, ну, в общем, что называется — «болела». Вначале Клаус относился к этому как к блажи, подсмеивался и подтрунивал надо мной, однако, видя, как я «болею» за любимое дрезденское «Динамо», как искренне радуюсь их успехам и переживаю их поражения, начал подсаживаться со мной к телевизору. Нет, он не стал болельщиком по моему примеру, он действительно искренне хотел понять для себя, чем интересуется близкий ему человек. Ему действительно хотелось мне сделать приятное. Вам это может показаться мелочью и пустяком, но ведь любовь, уважение, привычка, в лучшем смысле этого слова, как раз и состоит из таких вот мелочей. Это было ровное спокойное чувство уважения и понимания, окрашенное мудростью прожитых лет, когда жизнь начинаешь видеть немного по-другому, чем в молодости. Он был внимательным и заботливым мужем, и я была очень счастлива все эти годы…

…Он был очень скромным и неприхотливым человеком, привыкшим довольствоваться малым. После того как он возглавил Институт ядерных исследований, правительство выделило нам дом в живописном месте неподалеку от Россендорфа. Отдельный двухэтажный дом с садом — престижный, в общем, атрибут его высокой должности и признание его заслуг перед страной. И этот атрибут вскоре стал самой настоящей обузой, так как Клаус был занят на работе с утра и до вечера, а мне одной управляться со всем этим хозяйством было сложно, тем более что он был категорически против любого наемного труда, я имею в виду садовника или экономку. Пришлось отказаться от дома, хотя место было чудесное и чувствовали мы себя там очень хорошо. «Нескромно» — это слово я часто слышала от него, когда речь заходила о полагавшихся ему привилегиях и льготах. Так мы оказались здесь, на Альтмаркт, и нужно сказать, я вовсе не жалею. Он очень любил Дрезден и здесь, в самом его центре, чувствовал себя очень хорошо. Кроме того, это было действительно удобно. Ну а что касается привилегий, то лишь незадолго до своей смерти, видя, что мне действительно тяжело, согласился, чтобы мне помогали хотя бы поддерживать порядок в квартире, хотя постоянно порывался помочь мне на кухне и по хозяйству, делая все с громадным энтузиазмом и по-мужски, между нами говоря, неумело…

Его самоотверженность и скромность всегда поражали меня. Руководитель британских физиков сэр Джон Кокрофт считал, что Клаус занимал одно из ключевых мест в мире атомной физики. Его защитник на процессе Куртис-Беннет заявил, что если бы Клаус Фукс не связал свою судьбу с советской разведкой, то, вероятнее всего, стал бы к концу жизни членом Британской академии наук и лауреатом Нобелевской премии. А он за все двадцать восемь вместе прожитых лет ни разу ни словом, ни намеком не дал мне понять, что жалеет о несостоявшейся карьере Нобелевского лауреата.

…Чувствовал ли он какую-то обиду к Советскому Союзу? Нет, никогда. Я это знаю точно, потому что он довольно часто бывал в СССР, у него там появились друзья (у нас вон целый шкаф забит русскими сувенирами), и если бы он чувствовал обиду, то не вел бы себя так дружелюбно и раскованно со своими советскими коллегами. То, что он сделал для Советского Союза, он сделал, исходя из собственных убеждений, повинуясь велению своей совести, и меньше всего думал о вознаграждении, знаках признательности, каких-то наградах и так далее.

Единственное, что его мучило до конца жизни, это непонимание и повторявшийся время от времени циничный ажиотаж вокруг его имени. В глубине души он ждал, что Советский Союз, признав его заслуги, защитит его от этих нападок. Но так и не дождался.

Он никогда не говорил об этом даже мне, самому близкому ему человеку. После его смерти я долго не могла заставить себя подойти к его столу, который он, кстати, убирал всегда сам и содержал в образцовом, ему одному понятном порядке. Это было то место, где мои хозяйские границы заканчивались. Все так бы и осталось, как при его жизни, но Президиум академии наук попросил меня отобрать научные записи, и в один из дней, набравшись духа, я села за этот письменный стол. Он был битком набит бумагами в разных по тематическим разделам папках. В отдельном ящике лежали письма, которые он бережно собирал и которых у него было более 500. Правый нижний ящик стола был совершенно пуст, за исключением одной вырезки из какой-то английской или американской газеты с рецензией на книгу Роберта Вильямса. Вы, разумеется, читали ее. Видно было, что он много раз читал и перечитывал ее: края тонкой газетной бумаги уже обтрепались и вид у нее был уже какой-то затертый. Ну а сам текст рецензии был обычным набором штампов: «атомный шпион», «убежденный фанатик», «предал интересы Запада в угоду коммунистическим догмам» и так далее и тому подобное. Он должен был, наверное, очень страдать, читая все это о себе самом, и не столько от этих, ставших привычными штампов, сколько от непонимания. И очень жаль, что он ушел из жизни с этим чувством. А умирал он очень тяжело: у него был рак легких, и перед самым концом, когда пошли метастазы, боль была невыносимой, даже морфин уже не помогал, и я мысленно желала ему одного — легкой смерти. Я провела с ним последние его часы, и он все силился, превозмогая боль, сказать мне что-то, но не мог, и так и умер, не досказав чего-то, может быть, очень важного…»

Вспоминает Гюнтер Флах:

«…какой след оставил Клаус Фукс в науке? Это может показаться парадоксальным, но его полное научное наследие еще предстоит нам собрать и изучить. Признаюсь честно, мы только начали осваивать этот массив, так как необычайно разнообразными и разносторонними были интересы этого ученого. Кроме того, не все его работы доступны исследователям, я имею в виду, прежде всего, лос-аламосский период его жизни. Замечу только, что практически все его коллеги по «Манхэттенскому проекту» стали в послевоенные годы Нобелевскими лауреатами и почетными членами ведущих научных обществ.

Клаус Фукс был выдающимся физиком-теоретиком и организатором науки. С его именем связаны значительные достижения в области физики твердого тела, ядерной физики, термодинамики, теории относительности и теории квантовых полей. В последние годы он, правда, отошел от теоретических исследований и занимался в основном вопросами организации науки и производства в таких ключевых областях, как вопросы безопасности ядерной энергетики и микроэлектроники. Я сознательно не упоминаю здесь его философские работы, в которых он увязывал последние достижения в области физических наук с глубинными мировоззренческими проблемами. Значительное место в его общественной деятельности занимала работа в «Движении ученых за мир». Научный и общественный спектр, как видите, самый широкий, и сейчас, став директором академического института, ученым и администратором одновременно, я не перестаю удивляться, как ему удавалось везде успевать.

О масштабе Клауса Фукса как ученого свидетельствуют даже его ранние работы, не утратившие своего значения до сих пор. Как известно, свою первую работу «Квантум — механические исследования связующих сил в металлической меди» он опубликовал в 1935 году в возрасте 23 лет в «Научных записках Британского Королевского общества». Всего до 1942 года им было опубликовано еще пять работ в области электронной теории, каждая из которых имела большое значение и на одной из которых я остановлюсь отдельно. До работы в «Манхэттенском проекте» им было написано также 14 работ (часть из них в соавторстве с Максом Борном) в области статистической механики, теории относительности, квантовых полей и атомного ядра. Особое место среди ранних работ Клауса Фукса занимает статья «Проводимость тонких металлических пластин в соответствии с электронной теорией металлов», опубликованная им в 1938 году в «Научных записках» Кембриджского философского общества. В ней он впервые доказал, что проводимость очень тонких слоев металла находится в пропорциональной зависимости от уменьшения средней длины свободного пробега электронов, вызванного рассеиванием на границе поверхности. На базе Больцмановского уравнения переноса стало возможным получить сравнительно наглядную формулу, которая учитывает этот эффект. После того как в 1952 году Зондхаймер вывел эту же формулу в более общей универсальной форме, она была вновь подтверждена уже новыми экспериментами на новом, более совершенном физическом оборудовании и материале. В настоящее время эта формула во всех учебниках физики именуется «Уравнение Фукса — Зондхаймера» и является фундаментальной базой для объяснения электрических явлений в тонких металлах. Эта работа, которой исполнилось более 50 лет, является самой цитируемой работой Клауса Фукса, оставившей глубокий след в мире науки. В этом смысле она держит у нас в ГДР абсолютный рекорд. Хочу напомнить, что если научная работа цитируется в специальной литературе на протяжении года 10–15 раз, она считается исключительно ценной. В ГДР есть ученые, чьи работы превышали, правда ненадолго, этот считающийся рекордным уровень. Но упомянутая работа Клауса Фукса за прошедшие 20 лет 600 раз, то есть более 30 раз за один год, цитировалась в таких ведущих научных журналах, как «Physica Status Solidi A and?», «Surface Science», «Thin solid films», «Physical Review? and L», «Журнал экспериментальной и теоретической физики», «Journal of Physics F», «Физика низких температур», «Journal of Applied Physics» и ряде других. Эти выкладки были сделаны сравнительно недавно, и очень жаль, что Клаус Фукс не смог порадоваться успеху своей ранней работы.

Со дня смерти Клауса Фукса прошло уже более двух лет. В Советском Союзе снят документальный фильм о создании советской атомной бомбы, в котором Клаус Фукс занимает весьма достойное место. Впервые его имя упомянуто в газетах «Правда» и «Известия» именно в том контексте, в котором он этого заслуживает — «как пример ученого, выбравшего свой собственный путь борьбы с военной опасностью, старавшегося преодолеть объективное «зло» научного прогресса личным актом большого гражданского человеческого мужества…»

…Гюнтер Флах абсолютно прав. В этом извечном противоречии «добра» и «зла», которое несет научный прогресс, каждый ученый делает свой собственный выбор. Показательна в этом смысле судьба Джозефа Ротблэта, профессора Лондонского университета, президента Британского института радиологии, видного деятеля Пагуошского движения, которого Клаус Фукс хорошо знал по совместной работе в английской атомной программе «Тьюб Аллойз» и в «Манхэттенском проекте». Его прозрение, как он писал в статье «Почему я прекратил работу над бомбой», наступило осенью 1944 года после разговора с генералом Лесли Гроувзом, который прямо заявил: «…вы, конечно, понимаете, что настоящая цель создания ядерного оружия состоит в том, чтобы подчинить нашего главного врага — русских». Ротблэт принимает твердое решение отказаться от дальнейшей работы над бомбой и заявляет об этом руководителям проекта. Против него начинается самая настоящая травля. Начальник службы безопасности прямо обвиняет Ротблэта в «шпионаже в пользу русских». Хотя обвинения носят абсурдный и смехотворный характер, он вынужден давать показания и опровергать «свидетельства» доносчиков и осведомителей Гувера. В конце концов, досье на Ротблэта закрывают, и он, дав подписку о неразглашении, в декабре 1944 года уходит из Лос-Аламоса и уезжает в Англию.

«Работа над проектом «Манхэттен» радикально изменила мою научную карьеру и мои общественные взгляды, — писал Ротблэт в своих воспоминаниях, — она убедила меня в том, что даже чистые научные исследования неизбежно находят военное применение, и я захотел решить для себя раз и навсегда, как будет использоваться моя научная работа. После этого я избрал аспект ядерной физики, который определенно приносил бы пользу людям, — медицину». Он сделал свой собственный выбор.

Ротблэт был одним из немногих участников «Манхэттенского проекта», кто видел Клауса Фукса в последние годы. Произошло это в Москве летом 1983 года во время Международного конгресса ученых за мир, против ядерной опасности. Они случайно оказались за одним столом и через 40 лет, естественно, с трудом узнали друг друга. Ротблэт с нескрываемым любопытством смотрел на человека, чье имя предали остракизму и чей поступок так навсегда и остался для него загадкой. Будучи сам лично честным человеком, он подсознательно понимал, что честность Клауса Фукса лежит в другом измерении и что мерить ее обычными стандартами нельзя. Позднее, в одном из интервью, говоря о нравственном долге ученого в конкретной проекции на судьбу Клауса Фукса, Ротблэт выразился следующим образом: «…каждый из нас сохраняет в себе чувство верности к чему-то: есть чувство верности к семье или чувство верности по отношению к какой-то небольшой группе людей, связанных культурной, религиозной или этнической общностью, затем есть чувство верности стране или народу. На этом чувство верности, как правило, заканчивается. Я выступаю за то, чтобы расширить понятие верности до уровня всего человечества. В настоящее время с помощью достижений науки можно стереть с лица Земли всю нашу цивилизацию, все человечество. Вот почему важно, чтобы мы все ежечасно чувствовали смертельную опасность, исходящую от ядерного оружия, и свою ответственность за судьбы мира. Почувствовав эту ответственность, мы будем верны не какой-то отдельно взятой стране, а всему человечеству в целом».

В последние годы его имя время от времени появлялось в печати Запада в связи с продолжающимися до сих пор дискуссиями на тему: сколько лет атомных исследований в ядерной гонке с США сэкономила нам информация Клауса Фукса? Ввязались в эту полемику и некоторые наши ученые и специалисты. Сроки называются разные — один, два, три или больше лет. Коробит от этих отстраненно-равнодушных рассуждений, так как какая, в общем, разница, сколько времени и сил сэкономила нам его информация. В той напряженной ядерной гонке за Соединенными Штатами счет шел на дни, а может быть, даже и на часы, и поэтому информация Клауса Фукса была воистину бесценной. О том, как близок был мир к войне в те три с небольшим года американской атомной монополии, — написано достаточно.

Западногерманский кинорежиссер Вольфганг Майер, автор нового телефильма о Клаусе Фуксе, в своем интервью с полной ответственностью утверждал: «Внимательно изучив все доступные американские документы того времени, можно, по моему мнению, достаточно аргументированно утверждать, что своим решением передать Советскому Союзу секреты атомной бомбы Клаус Фукс способствовал предотвращению ядерного нападения США на СССР во время войны в Корее. Имеются источники и документы, которые прямо указывают на то, что решение администрации Трумэна воздержаться от применения атомного оружия во время корейской войны было вызвано, в первую очередь, тем обстоятельством, что Советский Союз очень быстро создал собственную атомную бомбу и что любая попытка американцев применить свое оружие неизбежно бы вызвала ответный ядерный удар русских».

Для желающих подсчитать точный вклад переданной нам Клаусом Фуксом информации в создание советского ядерного щита следует, наверное, напомнить, что первый проект атомного нападения на Советский Союз, получивший название «Стратегическая уязвимость России для ограниченной воздушной атаки» (доклад 329), был разработан еще в ноябре 1945 года. Не прошло и трех месяцев после бомбардировки Хиросимы и Нагасаки, а Вашингтон уже готовился нанести ядерные удары по таким городам, как Москва, Ленинград, Горький, Свердловск, Баку, Тбилиси, Пермь и другим. Статистики из Пентагона уже тогда хладнокровно подсчитали ожидаемый материальный ущерб и приблизительное число жертв среди гражданского населения — около 13 миллионов человек. Потом были и другие проекты. Новым в них было то, что для ядерной бомбардировки Советского Союза могли быть использованы авиабазы на территории Великобритании и опорные пункты во всех районах, оккупированных США и Англией. На всех этих планах, содержание которых стало известно сравнительно недавно, стоял наивысший гриф секретности. Три с небольшим года, с августа 1945 по сентябрь 1949 года, были временем упоения Пентагона атомной монополией, и только сейфы архивов, да память политиков знают, насколько реальной была эта война.

И все же, отбросив эмоции, попытаемся ответить для себя, насколько ценной была переданная нам Клаусом Фуксом информация. Для этого нужно напомнить всю хронологию событий за ядерное лидерство между США, Англией, Германией и СССР. Несложный сравнительный анализ этой хронологии помогает установить бесспорный факт — Германия первой начала исследования с целью создания атомного оружия, первой добилась реальных результатов на пути к цепной ядерной реакции, первая наладила производство металлического урана. Весь 1940-й и практически весь 1941-й годы она лидировала в атомной гонке. В это же время, как мы знаем, значительных успехов достигли и английские ученые, но они вскоре прекратили самостоятельные исследования, влившись в американский «Манхэттенский проект».

В 1942 году расстановка сил резко изменилась: немецкий проект забуксовал на месте, а за океаном произошел резкий рывок вперед. Это неудивительно, так как работы над созданием атомного оружия в Германии в зависимости от обстановки на фронтах то включались в список приоритетных проблем, то исключались из них. Чтобы перейти от лабораторных исследований к промышленным разработкам, американцам пришлось затратить 2 миллиарда долларов и бросить на сооружение предприятий атомной промышленности почти 150-тысячную армию строителей. На разработку немецкой атомной бомбы было отпущено в 200 раз меньше средств и в 1500 раз меньше людских резервов, чем в США. После сокрушительных поражений на Востоке гитлеровцы вообще отказались от идеи поставить на промышленную основу производство нового оружия.

Туман секретности, окружающий советский атомный проект, до сих пор, спустя сорок лет после первых ядерных взрывов в казахстанских степях, рассеивается с трудом. Эту завесу немного приоткрыли авторы телефильма «Риск-П». В октябре 1989 года первый заместитель И. В. Курчатова в 1950–1958 годах профессор И. Н. Головин в интервью газете «Московские новости» утверждал, что, хотя принципиальное решение о развертывании советского атомного проекта было принято в ноябре 1942 года на специальном совещании у Сталина в присутствии академиков А. Ф. Иоффе, П. Л. Капицы, В. Г. Хлопина и В. И. Вернадского, фактически настоящие работы по созданию атомной бомбы были начаты лишь после окончания войны. «Сначала атомный проект, — вспоминает И. Н. Головин, — находился под общим руководством Молотова. Все обсуждения Курчатов вел с ним, от него же получал «руководящие указания». Но дела шли, как говорится, ни шатко ни валко. Сохранился любопытный документ — письмо Курчатова на имя Берия. Оно написано от руки, но неизвестно, копия это или неотосланное письмо. Дело в том, что секретность не позволяла доверять подобные тексты машинисткам, и эти письма отсылались «наверх» в рукописном виде. И в этом письме идет речь о том, что руководство Молотова неудовлетворено, что прошел год, а геологические изыскания урановых месторождений еще не развернуты. Без урана же ничего вообще сделать нельзя, а разведанные еще до войны запасы явно недостаточны. Если письмо было послано, то это произошло в конце 1944— начале 1945 года. Оно ли или же другие обстоятельства сыграли роль, но как бы там ни было в 1945 году администратором атомного проекта стал Берия».

Многое в советском атомном проекте, как уже отмечалось, окутано тайной, но интересно отметить, что принципиальное решение о развертывании работ по созданию советской атомной бомбы было принято через одиннадцать месяцев после того, как Клаус Фукс начал передавать нам информацию о британских ядерных разработках и англо-американском сотрудничестве в этой области. То, что работы, по выражению И. Н. Головина, шли «ни шатко ни валко», можно объяснить только тем, что советское руководство во главе со Сталиным хотя и знало с самого начала, из донесений внешней разведки, от Фукса и от других источников, о ходе этих работ, советским исследованиям в этой области должного внимания не было уделено, так как до конца не представляло себе громадной разрушительной силы нового оружия. Сталин достаточно спокойно отреагировал на сообщение Трумэна на Потсдамской конференции не только потому, что непревзойденно умел скрывать свои подлинные чувства в переговорах с союзниками и противниками, а еще и потому, что атомная бомба была для него пока еще абстракцией. Настоящая гонка началась тогда, когда были получены первые ошеломляющие свидетельства трагедии Хиросимы и Нагасаки и, рискну предположить, переданные Клаусом Фуксом расчеты поражающего эффекта плутониевого заряда в Аламогордо и атомных бомбардировок Японии. Именно тогда советские ученые начали получать неограниченную поддержку, именно тогда зачастили правительственные представители и уполномоченные в Курчатовскую «Лабораторию № 1», именно тогда, как вспоминает И. Н. Головин, исчезли проблемы, связанные с трудовыми ресурсами, — ведомство Берии поставляло бесплатную и неприхотливую рабочую силу десятками тысяч — это горькая, страшная правда советского атомного проекта, и писать о ней нужно, если мы действительно хотим знать ее. Этот последний решающий этап атомной гонки был самым тяжелым и изматывающим. Советские ученые, как мы знаем, остановились на плутониевом заряде, и поэтому информация Клауса Фукса, который в Лос-Аламосе работал именно над этим проектом, была для нас воистину бесценной. И это нужно прямо признать, без всяких ложных соображений национального престижа и научного приоритета.

Покойный академик Андрей Дмитриевич Сахаров назвал вклад Клауса Фукса в создание советской атомной бомбы «огромным». Поэтому и нужно воздать ему должное.

Из неопубликованного интервью Клауса Фукса:

«…в моей жизни были события и поступки, которые я не скрывал и не собираюсь скрывать и которые я бы сейчас не сделал или сделал бы по-другому. В конце, как говорится, пути, глядя на 75 прожитых лет, хорошо видишь все ошибки, которые совершил за эти годы и которые можно было бы избежать. Но я глубоко убежден в том, что если твоя жизненная линия, несмотря на все ошибки' промахи и упущения, все-таки вела к какой-то раз и навсегда тобой выбранной цели, и если этой цели удалось достичь или, по крайней мере, максимально приблизиться к ней, и если на этом пути ты не растерял себя, не разменял на мелочи, не подличал, не унижался, не лез по трупам, расталкивая локтями других, и если сохранил в душе тот нравственный стержень, который на разных языках называется одним словом — совесть, то можешь смело считать, что твоя жизнь удалась…»

Ким Филби

Ю. Барсуков СВОЙ ЧЕЛОВЕК В СИС

ИСЧЕЗНОВЕНИЕ В БЕЙРУТЕ

23 января 1963 года Ким Филби, корреспондент двух солидных лондонских еженедельников «Обсервер» и «Экономист» в Бейруте начал свой рабочий день как обычно с того, что отправился в отель «Нормандия», чтобы забрать поступавшие на его имя газеты и письма. Была и другая причина — пожалуй, даже более важная — для ежедневных посещений Кимом отеля «Нормандия». К полудню в баре отеля, ставшем неофициальным пресс-клубом для иностранных журналистов в Бейруте, собирались друзья и коллеги и за стаканчиком виски или джина обсуждали последние новости и слухи. За семь лет работы Филби в Бейруте эти встречи стали настолько привычным ритуалом, что Ким не мог даже подумать об отказе от посещения «Нормандии», несмотря на необычность предстоящего дня и зарядивший с утра проливной, холодный дождь.

Уходя из дома, Ким предупредил жену, что вернется к шести часам вечера и у них будет достаточно времени, чтобы переодеться перед ужином, на который они были приглашены к первому секретарю английского посольства Глену Бальфуру-Полю. Жена Филби, Элеонора, в домашних заботах, которые, кажется, совершенно одинаковы у всех жен журналистов и дипломатов, проживающих вдали от родных очагов и обремененных семьей и детьми, не заметила, как пролетел короткий, зимний день. Около пяти часов раздался телефонный звонок. Трубку взял младший сын Кима 13-летний Гарри. «Папа опаздывает. Он сказал, что придет прямо на ужин к Бальфурам», — прокричал он матери, которая что-то готовила на кухне.

К восьми часам вечера Элеонора отправилась в гости. К ее удивлению Кима у Бальфуров она не нашла. Прошло несколько часов. Ким так и не появлялся. Несмотря на попытки хозяев успокоить Элеонору, она была явно встревожена. Извинившись, она раньше других ушла домой. Но и дома Кима не было. В смятении и тревоге прошла ночь. Утром следующего дня, уже не зная что и думать о бесследно пропавшем муже, Элеонора Филби решила позвонить домой сотруднику английского посольства, который был известен ей как представитель «Сикрет интеллидженс сервис» в Бейруте, руководивший работой английской разведки в Ливане и прилегающих к нему странах Ближнего Востока. Это не был необдуманный шаг с ее стороны. Элеонора знала, что ее муж уже много лет является сотрудником СИС, что журналистская работа для него, говоря языком профессиональных разведчиков, всего лишь «прикрытие» для основной разведывательной деятельности.

Принадлежность Кима Филби к английской разведывательной службе не была секретом и для его друзей-журналистов. Об этом не было принято говорить вслух, но в разговорах «шепотом» этот факт постоянно и многозначительно подчеркивался. Ходили слухи, что Филби был далеко не рядовой фигурой в таинственной иерархии СИС и что его блестящая карьера пошла резко вниз в результате крупного скандала. Многие еще хорошо помнили об этом «шпионском деле», связанном с внезапным исчезновением в 1951 году двух английских дипломатов Дональда Маклина и Гая Берджесса, которые затем объявились в Москве, шуме в прессе и запросах в палате общин о причастности и роли Филби в этом деле и, наконец, благополучном завершении всей истории в 1955 году, когда министр иностранных дел Гарольд Макмиллан сделал в парламенте заявление, которое было расценено как полная реабилитация Филби. В свете всего этого исчезновение Кима Филби в Бейруте — само по себе чрезвычайное происшествие — приобретало еще более загадочный и значительный характер.

Резиденту английской разведки, к которому обратилась жена Филби, уже было известно о его исчезновении, хотя он также был в неведении по поводу того, как это произошло. Он обещал Элеоноре принять необходимые меры к расследованию этого странного происшествия, а несколько позже сам появился на квартире Филби с неожиданным визитом. Последующие двое суток ничего не прояснили в судьбе Кима Филби.

Утром третьего дня Элеонора отправилась в отель «Нормандия», чтобы просмотреть почту, в которой бывали и письма к ней. К ее большой радости, среди деловых писем она обнаружила короткую записку от Кима: «Не беспокойся. Со мной все в порядке. Я скоро опять напишу тебе. Скажи, что я уехал в длительную поездку». Элеонора проинформировала посольство о письме Кима. То же самое она сделала, когда получила еще несколько писем от мужа. Ким писал, что по заданию «Обсервер» он совершает поездку по странам Ближнего Востока и вернется не раньше, чем через две недели. Судя по конвертам, письма поступали из разных стран. Но — странное дело — в лондонской редакции «Обсервер» от своего корреспондента не получили никаких вестей.

Прошло больше месяца со дня исчезновения Филби, а его местонахождение так и не было установлено. На настойчивые запросы редактора «Обсервер» английское посольство в Бейруте давало невразумительные ответы. Более того, складывалось впечатление, что посольство постепенно теряет интерес к судьбе исчезнувшего журналиста и не проявляет рвения к поискам Кима Филби. В недоумении бейрутские друзья Филби — английские журналисты. Их попытки привлечь внимание к исчезновению коллеги почему-то не находили отклика редакций в Лондоне. Казалось, кто-то задался целью не допустить на страницы английских газет сообщений о происшествии в Бейруте.

Наткнувшись на стену молчания, редактор «Обсервер» был вынужден обратиться за помощью в министерство иностранных дел. Информируя об этом своих читателей, «Обсервер» только 3 марта 1963 года впервые упомянула об исчезновении Кима Филби. В ответ Форин офис сделал 20 марта официальное заявление, в котором говорилось, что запросы правительства Великобритании о местонахождении Кима Филби, сделанные в Бейруте и Каире, оказались безрезультатными.

Прошло еще три месяца. Лондон безмолвствовал, демонстрируя стоическое спокойствие в истории с исчезновением английского журналиста. Наконец, 1 июля 1963 года, выступая в палате общин, лорд хранитель печати Эдвард Хит попросил у спикера разрешения сделать заявление по делу Кима Филби. «Информация, которой располагает правительство, — сказал он, — а также последние письма, полученные г-жой Филби, говорят о том, что, когда Ким Филби покинул Бейрут, он направился в одну из стран советского блока».

Заявление лорда хранителя печати, содержавшее лишь умеренную дозу правды о Киме Филби, вызвало шок у членов парламента. В заявлении Хита самым важным было, пожалуй, то, чего он не сказал, но что было известно всем, кто был знаком с делом Филби. Один за другим посыпались вопросы. Почему после побега Маклина и Берджесса расследование о роли Филби в этом деле не было доведено до конца? Почему правительство скрыло от парламента принадлежность Филби к СИС? Почему, несмотря на все подозрения, Филби не был уволен из разведки?

Напряжение в палате общин достигло предела, когда со скамьи оппозиции поднялся лейборист Маркус Липтон. Это был тот самый Маркус Липтон, который восемь лет назад обвинял правительство консерваторов в попытках замять скандал вокруг Кима Филби. Липтон утверждал тогда, что Филби, который поддерживал тесные дружеские связи с Берджессом и Маклином еще со студенческой скамьи в Кембридже, заблаговременно предупредил их о проходившем в министерстве иностранных дел расследовании по поводу утечки секретной информации, что привело к их побегу из Англии. «Означает ли заявление лорда хранителя печати, что господин Филби действительно был тем самым «третьим человеком», о котором мы говорили во время исчезновения Маклина и Берджесса?» — с ядом в голосе спросил Липтон. После некоторого раздумья последовал короткий ответ Хита: «Да, сэр».

Бурные дебаты в палате общин продолжались целую неделю. Не удовлетворившись ответами Хита, члены парламента потребовали разъяснений об очередном провале в работе английской разведки непосредственно от премьер-министра. Гарольд Макмиллан, который к тому времени перебрался на Даунинг стрит, 10, был вынужден предстать перед разгневанными парламентариями. Он был немногословен и лишь уведомил членов парламента о том, что передал всю необходимую информацию по делу Кима Филби лидеру оппозиции, и тот принял ее. Этот дипломатичный ход означал, что правительство не намерено дальше обсуждать этот вопрос.

ДОЛГАЯ ДОРОГА В МОСКВУ

В то время как в Лондоне бушевали страсти, вызванные событиями в Бейруте, Ким Филби в своей временной московской квартире обсуждал с чекистами детали успешно проведенной операции по его выезду в Советский Союз. На него произвели большое впечатление четкость и слаженность в действиях советских коллег, обеспечивавших его отъезд из Бейрута и переезд в Москву. Но самым сильным воспоминанием, ярким пятном, отложившимся в памяти Кима на всю жизнь, остались человеческая теплота и участие, с которыми отнеслись к нему в те памятные дни, когда он вступил на землю Советского Союза.

Много лет спустя в своем последнем интервью западному журналисту в Москве Ким Филби особо подчеркнул огромную значимость для него тех первых впечатлений.

«Я хочу, чтобы вы точно передали то, что происходило со мной, когда я прибыл сюда», — сказал он. «После того, как все формальности на пограничном пункте были закончены, я извинился за свой приезд. Я сказал, что хотел продолжать работу на Западе, но напряжение было слишком велико. Мой коллега, прибывший из Москвы встретить меня, должно быть, заметил мои переживания. Он положил мне руку на плечо. До сегодняшнего дня я точно помню его слова. Он сказал: «Ким, ваша миссия завершена. У нас в службе есть поговорка. Если контрразведка проявляет к тебе интерес, это начало конца. Мы знаем, что британская контрразведка начала интересоваться вами в 1951 году. Сейчас 1963 год — прошло целых двенадцать лет. Мой дорогой Ким, о чем вы говорите, за что вы извиняетесь?».

В этот переломный момент жизни Ким Филби действительно остро нуждался в понимании и поддержке. Приезд в Москву означал, прежде всего, завершение почти тридцатилетней службы Филби в качестве советского разведчика на Западе. Позади остался трудный и весьма результативный период его жизни, период активной разведывательной деятельности, полный напряженной борьбы за обеспечение государственной безопасности Советского Союза, полный опасностей и риска, физических и психологических перегрузок. Жизнь под постоянным напряжением стала для Кима обычным состоянием. Ким просто не представлял себе другого образа жизни. Резкая смена окружающей обстановки, непривычный ритм жизни, перспектива оказаться в роли «запасного игрока» — все это несколько пугало его. Для деятельной натуры, каким был Ким Филби, привыкший всегда находиться в водовороте событий, позиция наблюдателя на обочине дороги представлялась не только необычной, но и противоестественной. Кима одолевали и другие тревоги. Его беспокоила судьба семьи. Ведь жена и дети после его отъезда остались в Бейруте. Вскоре они вернулись в Лондон. Как-то отнесутся к просьбе Кима разрешить им выезд в Москву английские власти и его бывшие начальники в СИС?

Но больше всего среди многих забот и тревог Кима беспокоила одна мысль — не проявил ли он чрезмерную поспешность, когда оставил работу в Бейруте, была ли угроза личной безопасности настолько реальной, чтобы диктовать немедленный отъезд в Советский Союз.

В конце концов, после побега Маклина и Берджесса в Москву его положение казалось даже более серьезным, чем все неприятности в Бейруте. Отъезд Гая Берджесса, который должен был лишь предупредить Маклина о нависшей над ним опасности, не предусматривался Кимом и был для него полной неожиданностью. Импульсивное решение его экстравагантного друга поставило под прямой удар Кима, дружеские связи которого с Берджессом были широко известны. Тогда Центр предоставил самому Киму решать вопрос: воспользоваться ли ему заранее разработанным планом выезда в Москву. После длительного размышления Ким пришел к выводу, что пока у СИС нет прямых доказательств его причастности к делу Маклина — Берджесса, он должен оставаться на своем месте и продолжать работу. Он полностью сознавал, какие испытания и трудности ждут его впереди, и тем не менее его решение было твердым и окончательным.

Двенадцать лет, прошедшие после этих событий, показали, что расчеты Кима были обоснованными. Американцы, правда, отказались тогда от его услуг офицера связи английской разведки в Вашингтоне. Ему пришлось пройти через допросы, давать показания в различных комиссиях и показном суде, пережить томительные месяцы бездействия и ожиданий. Но главная цель, ради которой он шел на все это, — сохранить работу в СИС — все же была достигнута, хотя скандал с побегом Маклина и Берджесса, безусловно, лишил его тех блестящих возможностей, которыми он располагал как ответственный сотрудник «Сикрет интеллидженс сервис».

Сразу после приезда в Бейрут Ким осознал двойственность своего положения. С одной стороны, направление его на Ближний Восток как сотрудника СИС свидетельствовало о том, что все подозрения с него сняты. Но в то же время в Бейруте Кима не покидало ощущение, что он обложен со всех сторон словно волк, на которого ведется охота. Много раз он замечал за собой слежку. Она велась силами ливанской секретной полиции, шеф которой полковник Ялбоут охотно оказывал услуги англичанам, а еще более охотно американцам. Вначале Киму даже доставляло удовольствие водить за нос не очень сообразительных бейрутских сыщиков. Но вскоре он убедился, что наблюдение за ним не ограничивается пределами Бейрута. Во время частых журналистских поездок в Дамаск, Амман, Багдад, Каир Ким также видел за собой «хвосты». А это уже было серьезным предостережением.

Первые два-три года резидент СИС в Бейруте не утруждал Кима какими-либо заданиями, предоставляя ему полную свободу действий. Ким чувствовал, что от него ждут неверного шага, ошибки, оплошности, которые дали бы наконец СИС доказательства его тайных связей с Москвой, главного отсутствующего элемента в неподтвержденных обвинениях против него в связи с делом Маклина — Берджесса. От внимания Кима не ускользнуло, что его не допускают к секретной документации, касавшейся планов и намерений англичан и американцев на Ближнем Востоке. Это создавало заметные трудности в работе Кима, поскольку именно эти вопросы интересовали Москву. Конец 50-х годов был отмечен развитием бурных событий на арабском Востоке. Шла гражданская война в Ливане, летом 1958 года американцы высадили десант морской пехоты, что явилось открытым военным вмешательством в дела этой страны, в Ираке произошло свержение монархии, наконец, англо-французско-израильская интервенция в Египте поставила мир на грань глобального конфликта. Москва ждала от Кима точной информации из эпицентра международного кризиса, и он делал все возможное, чтобы ответить на поставленные вопросы. Дни и ночи он проводил в кругу коллег-журналистов, встречался с сотрудниками английского и американского посольств. Несмотря на запреты и подозрения, многое рассказывали ему друзья из ЦРУ, особенно после изрядного количества выпитых рюмок. Особой словоохотливостью отличался американец Билл Эвеленд, специальный представитель директора ЦРУ на Ближнем Востоке. Ким рассказывал о нем, что когда ему было необходимо получить интересующую его информацию, все, что ему надо было сделать, — это провести вечер с Биллом в Бейруте, и в конце его он знал обо всех тайных операциях американцев. Именно от американцев Киму стало известно о предстоящей высадке морской пехоты в Ливане, и он заблаговременно сообщил об этом в Центр.

Неожиданно ситуация вокруг Кима круто изменилась. В 1960 году резидентом СИС в Бейруте был назначен Николас Эллиотт, старый друг Филби, с которым он работал в разведке еще в годы войны. Эллиотт поддерживал Кима в трудное для него время и немало сделал, чтобы найти для него работу в СИС после завершения расследований. С приездом Эллиотта жизнь Кима заметно осложнилась. Новый резидент требовал от Кима срочной информации, привлекал его к осуществлению важных операций, знакомил его с секретными документами, которые раньше держали подальше от глаз Кима.

Эти перемены в отношении к нему Ким склонен был объяснять тем доверием, которое, как ему казалось, Эллиотт испытывал к своему другу, а также вполне понятным желанием резидента добиться наиболее полной отдачи от многоопытного Кима. Но Ким ошибался. Со временем ему стало ясно, что произошедшие изменения были вызваны другими, более коварными мотивами. Они были связаны с новым планом игры, которую СИС предлагала Киму в надежде, что в конце концов он попадется в одну из расставленных для него ловушек. В основе плана лежала идея шефа СИС сэра Дика Уайта вновь включить Филби в активную разведывательную работу, дать ему доступ к интересующей советскую разведку информации с тем, чтобы подтолкнуть его к возобновлению контактов с ней.

Это была точно рассчитанная игра, и Ким не мог не принять в ней участия. После испытаний, через которые прошел Ким только ради того, чтобы сохранить позиции в СИС, после тех трудностей, которые пришлось преодолеть, чтобы получить назначение в Бейрут, Ким не мог отказаться от этой игры в кошки-мышки, ибо отказ был бы расценен как частичное признание вины. К тому же Киму не хотелось проявить неблагодарность к своему другу, который, казалось, искренне давал Киму шанс делом доказать свою лояльность. Ким оказался в чрезвычайно сложном положении. Он понимал, что идет навстречу неизвестному с непредсказуемыми и весьма опасными для него лично последствиями. «Я начал готовиться к неминуемому кризису, который мог разразиться в любой момент», — рассказывал Ким уже в Москве.

И этот кризис настал. Первый удар грома раздался там, где его никто не ждал. Судьба разведчика зависит от многих факторов и обстоятельств, которые далеко не всегда поддаются его личному контролю. Удар, разразившийся над Кимом, как раз оказался из числа тех, которые не могли предвидеть ни он сам, ни его руководители в Центре. 22 декабря 1961 года в американское посольство в Хельсинки явился незнакомец и, представившись Анатолием Голицыным, заявил, что он сотрудник КГБ и располагает ценной информацией, представляющей большой интерес для американцев. Пришелец был немедленно отправлен самолетом в Вашингтон. Там на протяжении нескольких месяцев он давал показания, отвечая на пристрастные расспросы сотрудников ЦРУ. В числе имен, которые Голицын назвал как сотрудников советской разведки, упоминался Ким Филби. Вскоре директор ЦРУ Джон Маккоун направил шефу СИС сэру Дику Уайту исчерпывающую информацию о показаниях Голицына и предложил направить его в Лондон.

Прямое свидетельство причастности Филби к КГБ было воспринято в штаб-квартире СИС, как дар божий. Дик Уайт, который в 1951 году возглавлял неудавшееся расследование роли Филби в деле Маклина и Берджесса, был убежден, что именно Ким предупредил Маклина о неминуемом аресте. Однако представить убедительные доказательства своих подозрений он тогда не сумел. Став теперь шефом разведки, Дик Уайт испытывал одно неистребимое желание — припереть к стене этого «изворотливого малого» Филби и избавиться от его услуг в СИС. Письмо директора ЦРУ предоставляло Уайту возможность ускорить достижение этой цели.

Телеграмма с согласием принять Голицына в Лондоне была спешно направлена в Вашингтон. Несколько недель спустя в самолете, совершавшем рейс из Нью-Йорка в Лондон, всеобщее внимание привлекал к себе необычного вида пассажир. Бросался в глаза явно ненатуральный цвет его волос, он носил очки в тяжелой оправе и пушистые усы. Повсюду его сопровождали четыре телохранителя. Пассажиры самолета принимали его за «очень важную персону», которая за измененной внешностью пыталась в буквальном смысле скрыть свое истинное лицо. Этим основательно загримированным человеком был А. Голицын. В Лондоне «дефектор»[21]был помещен в загородный дом СИС, где он провел несколько дней в обществе сэра Дика Уайта, начальника английской контрразведки сэра Мартина Фурнивал-Джонса и их двух помощников. В результате этих бесед было принято решение пересмотреть «дело Филби».

К этому времени относится появление и второго важного свидетельства против Кима, с юридической точки зрения даже более веского, чем показания Голицына. Флора Соломон, старый друг семьи Филби, во время визита в Израиль в 1962 году встретила лорда Виктора Ротшильда, отпрыска знаменитой семьи банкиров, который в годы войны служил в СИС вместе с Кимом Филби, и высказала ему свое возмущение по поводу статей Кима из Бейрута. По ее мнению, они носили антиизраильский характер. «Как такая солидная газета, как «Обсервер» может пользоваться услугами такого журналиста, как Ким? — спросила она, едва скрывая раздражение. — Разве они не знают, что Ким — коммунист?»

Высказывание Флоры явилось большой новостью для Ротшильда. Вернувшись вскоре в Лондон, лорд пригласил к себе Флору Соломон и сотрудника английской контрразведки. В его присутствии Флора повторила то, что сказала Ротшильду в Израиле. Помимо этого она сообщила, что еще в 1937 году ей было известно, что Ким Филби — коммунист, и он пытался однажды завербовать ее для работы «на дело мира». Позже Ким неоднократно говорил ей о своих социалистических идеалах, и Флора нисколько не сомневается, что он и до сего времени остается коммунистом.

Показания Флоры Соломон окончательно утвердили сэра Дика Уайта в его решении положить конец «делу Филби». Однако шеф английской разведки предвидел и определенные трудности. Во-первых, немедленно возникал вопрос, как доставить Филби в Англию. Конечно, арестовать его в Бейруте английскими детективами не составляло никакого труда. Но тогда появлялись бы сложности с его вывозом из Ливана, поскольку у Англии не было соглашения с этой страной о выдаче английских подданных, обвиняемых в политических преступлениях. Услужливый полковник Ялбоут предлагал арестовать Кима силами ливанской секретной полиции и затем тайно вывезти его в Англию. Сэр Дик Уайт отверг этот вариант, скорее напоминавший похищение в стиле мафии, чем операцию английской разведки. Наконец, рассматривался и вариант «физического устранения» Филби, но и от него пришлось отказаться, поскольку рано или поздно это привело бы к расследованию и необходимости для СИС давать разъяснения по этому поводу.

Этого как раз меньше всего хотел шеф английской разведки. В случае возникновения нового скандала вокруг имени Филби сэру Дику Уайту пришлось бы объяснять, почему Филби, который подозревался в связях с КГБ еще в 1951 году, двенадцать лет оставался сотрудником СИС. Имелись и другие причины, по которым очередной скандал, связанный с английской разведкой, был бы крайне нежелательным. Еще не развеялись воспоминания о прошедшем процессе по «делу Джорджа Блейка», сотрудника СИС, осужденного по обвинению в шпионаже, предстоял специальный трибунал над служащим адмиралтейства Джоном Вассалом, ждал суда сотрудник Центрального бюро информации за передачу секретных документов. В журналистских кругах Лондона уже циркулировали слухи об амурных похождениях военного министра Джона Профьюмо. Грандиозный скандал вокруг имени министра привел к его отставке спустя несколько месяцев. Арест и суд над Кимом Филби могли иметь для правительства Макмиллана, того самого Макмиллана, который семь лет назад снял против него все обвинения, катастрофические последствия. Все это ставило сэра Дика Уайта перед необходимостью искать другой способ, как покончить с «делом Филби». И он был найден.

10 января 1963 года Николас Эллиотт, который к тому времени закончил срок своей службы в Ливане, вернулся в Бейрут, связался по телефону с Кимом Филби и предложил ему встретиться для беседы. Готовый к любой неожиданности, Ким тем не менее не ожидал того, что ему предстояло узнать из беседы с Эллиоттом. Это была очень неприятная встреча, и Ким не любил о ней вспоминать. Она потребовала от Кима колоссального напряжения сил и интеллекта, полного контроля над собой и своими нервами, выдержки и самообладания. Ким мне как-то рассказывал, что ему пришлось даже воспользоваться своим естественным дефектом речи, чтобы выиграть несколько секунд для обдумывания ответов на яростные нападки, а порой и откровенные оскорбления своего бывшего друга. Дело в том, что Ким с раннего детства страдал заиканием. Со временем он научился контролировать свою речь и делал это настолько умело, что посторонние вообще не замечали его недостатка. Однако, рассказывал Ким, в его жизни бывали такие критические моменты, когда он намеренно начинал растягивать слова, открыто демонстрируя затруднения в их произношении. Многие относили это на счет чрезмерного волнения, но это была выработанная уловка. Встреча с Эллиоттом как раз относилась к таким случаям.

Николас Эллиотт с первых минут беседы взял инициативу в свои руки. Он рассчитывал ошеломить и морально сломить Кима. Имея на руках подготовленное для него прокурором краткое изложение дела, Эллиотт обрушил на Кима суровые обвинения, подтвержденные последними свидетельскими показаниями Голицына и Флоры Соломон. Не давая прийти в себя Киму, Эллиотт словно пасьянс раскладывал перед ним факты, каждого из которых было достаточно, чтобы послать Кима в тюрьму на многие годы. «Мы располагаем теперь неоспоримыми доказательствами того, что ты являешься агентом КГБ», — чеканил каждое слово Эллиотт. — Ты умышленно ввел в заблуждение руководство «Сикрет интеллидженс сервис», скрыв от него свою приверженность коммунистической идеологии. Ты проник в СИС по заданию Москвы с преступной целью — передавать советской разведке всю доступную тебе информацию. Ты не только делал это на протяжении двадцати с лишним лет, но и оказывал помощь своим сообщникам в хищении государственных секретов Англии. Это ты через своего друга Берджесса оповестил другого советского агента Дональда Маклина о проводившемся против него расследовании, которое грозило ему судом и тюремным заключением. Благодаря твоему покровительству, Гаю Берджессу удалось избежать наказания за шпионскую деятельность, которой он занимался, будучи сотрудником СИС, Форин офис и других государственных учреждений Англии. Нам известны также имена и других твоих сподвижников». В заключение обвинительной речи Эллиотт позволил себе выразить и свои собственные чувства: «Ты обманывал меня многие годы. Теперь я добьюсь от тебя правды, если даже мне придется вытаскивать ее из тебя. Когда-то я с восхищением смотрел на тебя. Боже, как же я презираю тебя теперь». После такого патетического финала Эллиотт перешел к конкретным требованиям, которые руководство СИС предъявляло Киму как условие для прекращения его дела. Ким должен безоговорочно признать свою вину и подтвердить это письменным заявлением, он должен немедленно вернуться в Лондон и дать детальные показания о деятельности советской разведки. Если Ким примет все эти условия, ему будет предоставлено освобождение от судебного преследования.

В обвинениях, предъявленных Киму Эллиоттом, не было ничего нового. Они были давно известны ему. Но теперь эти обвинения подтверждались свидетельскими показаниями, что с юридической точки зрения существенно меняло положение. Представленные суду, если бы до этого дошло дело, эти свидетельства могли стать вескими доказательствами вины Кима и сыграли бы решающую роль в определении его судьбы. Здесь позиции Кима выглядели абсолютно безнадежными. Но если СИС так уверена в юридической обоснованности обвинений, то почему Эллиотт предлагает ему иммунитет от судебного преследования? Не проще ли было арестовать Кима и передать его дело в суд? Очевидно, что-то мешает такому развитию событий. А может быть, руководство СИС не хочет идти по такому пути?

Все эти мысли молнией промелькнули в голове Кима, когда он обдумывал ответ на обвинения и требования Эллиотта. Стараясь подольше растягивать слова и не скрывая охватившего его волнения, Ким тем не менее ясно и твердо заявил, что обвинения, подобные тем, что предъявил Эллиотт, ему приходилось много раз слышать и раньше, но все они остались лишь ничем не подтвержденными подозрениями. Эллиотту лучше чем кому-либо известно это. Что касается принадлежности Кима к социалистическим организациям, то он никогда не входил ни в одну из них. Хотя он не отрицает того, что со времени обучения в Кембридже разделял коммунистические воззрения. Ким не считал коммунистическую идеологию препятствием для службы в английской разведке, поскольку в 1940 году, когда он был принят в СИС, уже шла война против Германии и он знал, что коммунисты являются убежденными противниками гитлеровского нацизма. Да, Ким был и остается коммунистом и считает своим долгом оказывать помощь правительству Советского Союза, в том числе путем передачи необходимой информации, поскольку видит в нем гаранта мира.

Спокойный, рассудительный тон ответов Кима, его необыкновенное самообладание поразили Эллиотта. Он рассчитывал на что угодно, но не на такую реакцию Кима. Ему казалось, что перед лицом неоспоримых фактов у Кима не будет иного выхода, кроме капитуляции. Но Ким сидел перед ним и как ни в чем не бывало, с полной убежденностью в своей правоте излагал аргументы, как будто речь шла не о его личной судьбе, его будущем, а о каком-то невидимом подзащитном, которого Ким пытается уберечь от несправедливого суда. Ничего подобного Эллиотту не приходилось встречать в своей жизни. Неожиданно он поймал себя на мысли, что вновь с невольным восхищением смотрит на своего старого друга, но вдруг возникшая перед глазами грузная фигура сэра Дика Уайта, «большого Дика», как за его спиной называли своего шефа подчиненные, напомнила ему о твердых наставлениях вернуться из Бейрута с полным и безоговорочным признанием Филби своей вины. Но этого-то Эллиотт не услышал в ответах Кима.

Посланцу СИС пришлось вновь идти в атаку. Эллиотт напомнил Киму условия прекращения дела. В его голосе появились угрожающие ноты. Эллиотт бесцеремонно сказал, что у Кима нет иного выбора, как дать согласие на возвращение в Лондон и честно рассказать о своей работе на КГБ. Если он этого не сделает, его заставят сделать это насильно.

На Кима эти угрозы не произвели большого впечатления. Он знал, что на тайное похищение и вывоз его из Ливана СИС не решится, но и испытывать терпение своих начальников было бы опасно. Киму было известно, что полтора года назад Джордж Блейк, сотрудник СИС, обвиненный в шпионаже в пользу Советского Союза, который, как и Ким, последние годы работал в Бейруте, имел неосторожность согласиться на возвращение в Лондон, был арестован и предан суду. В результате он был приговорен к тюремному заключению на небывалый в английской судебной практике срок — сорок два года. Это чудовищное наказание привело тогда Кима в смятение. Он понимал, что обещание иммунитета является той приманкой, которая должна стимулировать развязывание языка для дачи показаний. В противном случае она может быть отброшена.

Прямой отказ Кима принять предложенные Эллиоттом условия был бы открытым вызовом СИС и спровоцировал бы его руководство на непредвиденные действия. Ким принял решение, по возможности, затянуть ответ, что давало ему больше времени для определения дальнейшего плана игры. Примирительным тоном, допускающим возможность компромисса, он заявил, что в принципе принимает предложение об иммунитете от судебного преследования в обмен на добровольные показания. Он обещал тщательно обдумать сложившуюся ситуацию, учитывая не только свои собственные интересы, но и интересы жены и детей. Однако Ким решительно отказался от возвращения в Лондон и от представления письменного заявления с признанием своей вины. Ким попросил Эллиотта отложить дальнейшее обсуждение до следующего дня.

Отсрочка с принятием решения явно не входила в планы Эллиотта, но он вынужден был согласиться с предложением Кима, надеясь «дожать» его во втором раунде. Ким со своей стороны считал — и совершенно справедливо, — что он не проиграл и первый бой. Ким пришел на вторую встречу с Эллиоттом с подготовленным списком своих связей. На двух страницах отпечатанного текста, который он передал Эллиотту, по существу, отвергались все предъявленные ему обвинения. В то же время в списке Кима фигурировали новые лица, которые не были названы Эллиоттом и требовали дополнительной проверки. Эллиотт чувствовал, что он втягивается в ненужные и пустые обсуждения, которые не приближают его к достижению главной цели. Он видел, как постепенно теряет нить переговоров с Кимом, а основной предмет сделки — признание Кима и его согласие вернуться в Лондон — все дальше отодвигается на второй план. Теперь уже Эллиотт был заинтересован в дополнительных встречах с Кимом, рассчитывая вернуть его к обсуждению существа дела. По просьбе Кима он согласился даже на встречу с участием жены Кима.

Эллиотт пригласил Кима и Элеонору на ужин в модный ресторан «Лукулл», и пир действительно был достоин славы римского полководца. Глядя со стороны на эту компанию искренне веселящихся, обменивающихся шутками людей, трудно было предположить, что эта встреча добрых друзей являлась составной частью психологического поединка сотрудников двух противоборствующих разведывательных служб.

Подходила к концу неделя, как Эллиотт прибыл в Бейрут, и он вынужден был признать, что его миссия оказалась безрезультатной — он не добился от Кима признания, не получил никаких новых свидетельств. Ким отказался вернуться с ним в Лондон. Из своей поездки Эллиотт возвращался с пустыми руками.

Для Кима Филби настали критические дни. Отъезд Эллиотта не означал конец конфронтации с СИС. Ким ходил по минному полю, не зная, где и когда земля под ним может взорваться. Испытывать далее судьбу было недопустимо. Речь шла не только о личной безопасности, но, возможно, и жизни. Ким принял решение покинуть Бейрут. Центр одобрил эту вынужденную меру. Последние дни перед отъездом прошли в подготовке и проверке маршрута «исчезновения». Бесконтрольной не должна была оставаться ни одна деталь. За несколько дней до намеченной даты отъезда Ким неожиданно получил приказ резидента явиться к нему в посольство. Эта новость встревожила Кима. Посольство является британской территорией, и его могли арестовать там без каких-либо помех. Кто знает, какие инструкции резидент получил от сэра Дика Уайта? Пришлось срочно изобретать историю о болезни и под этим не очень оригинальным предлогом отказаться от визита. Откладывать дальше отъезд было нельзя. И Ким решительно сделал этот шаг.

Как же все-таки могло случиться, что советский разведчик Ким Филби, который проник в святая святых «Сикрет интеллидженс сервис» и на протяжении многих лет противостоял могущественному аппарату английской разведки, сумел выиграть противоборство с СИС и благополучно добраться до Москвы, где он уже был вне пределов досягаемости? Для людей, далеких от интриг тайной войны разведывательных служб, это кажется почти невероятным. Но каким бы немыслимым не представлялся этот факт, он остается фактом, который привлек и до сих пор привлекает к себе завороженное внимание друзей и недругов Филби, его бывших коллег в Лондоне и вновь обретенных сослуживцев в Москве. Одни видели в этом удивительный подвиг Филби, совершить который мог только человек выдающихся способностей и исключительных личных качеств. Другие объясняли это провалами в работе СИС, для которой 50-е и начало 60-х годов были далеко не самым лучшим периодом в ее богатой истории.

Сам Ким Филби, который был склонен больше доверять точному анализу, а не ссылаться на исключительные обстоятельства, очень трезво расценивал причины успеха. В своем последнем прижизненном интервью известному английскому журналисту Ф. Найтли, который посвятил жизни и деятельности Филби две книги и десятки статей, Ким подробно ответил на вопрос, почему провалилась миссия Эллиотта и не состоялась предлагавшаяся ему сделка.

«Мне кажется, что во всей этой конфронтации было что-то странное. Видите ли, в ноябре 1962 года, то есть за несколько месяцев до прибытия Эллиотта в Бейрут, я написал Дэвиду Астору, редактору «Обсервер», что хотел бы приехать в отпуск. У меня были семейные дела в Англии. Я спросил его, приемлем ли для этого июль следующего года. Он написал мне в ответ, что этот срок его вполне устраивает и я могу строить свои планы. Другими словами, в июле 1963 года я рассчитывал быть в Лондоне, то есть в пределах юрисдикции британского суда и фактически во власти СИС, если они хотели что-то сделать со мной. И все же СИС решила послать Эллиотта в январе в Бейрут, где у них не было никакой легальной основы.

На мой взгляд и на взгляд моих начальников в Москве, все это было умышленно устроено для того, чтобы подтолкнуть меня к бегству, потому что в это время английское правительство меньше всего хотело видеть меня в Лондоне и тем более иметь новый скандал по вопросу безопасности и сенсационный суд».

Таким образом, загадочное молчание Лондона после отъезда Кима из Бейрута объяснялось достаточно просто. СИС делала вид, что ничего экстраординарного не произошло. Правительство Макмиллана принимало все меры, чтобы не допустить упоминания имени Филби в печати. До поры до времени это ему удавалось. Но 30 июля 1963 года в «Известиях», было опубликовано короткое сообщение о том, что английский подданный Ким Филби обратился в Президиум Верховного Совета СССР с просьбой предоставить ему советское гражданство. Эта просьба была удовлетворена.

ВЗРЫВ «ФИЛБИМАНИИ»

Сообщение в «Известиях» означало новые неприятности для разведывательной службы и правительства Великобритании. Британская пресса, давно уже предчувствовавшая скандал непредвиденных масштабов и сдерживаемая различного рода цензурными запретами, связанными с законом о сохранении государственной тайны 1911 года, обрела, наконец, необходимую свободу действий. Официальное подтверждение. Москвой того факта, что Ким Филби, на протяжении многих лет занимавший ряд руководящих постов в системе английской разведки, в действительности являлся чекистом, вызвало мощный взрыв повсеместного интереса на Западе, и прежде всего в Англии, к деятельности советской разведки, личности Кима Филби, его жизни, карьере, убеждениям. Редакции крупнейших английских газет в тайне друг от друга разрабатывали проекты публикаций о Филби. Десятки опытных журналистов были брошены на поиск материалов по «делу Филби». Лондонская «Санди таймс», например, создала рабочую группу, в которую вошло восемнадцать репортеров, для проведения собственного расследования деятельности Филби. Началась охота на друзей, родственников, сослуживцев и просто знакомых Кима, которые могли бы сообщить о нем хоть какую-либо информацию. Сам Ким также не избежал пристального внимания к своей персоне, несмотря на своевременно принятые и очень необходимые меры, ограждавшие его от назойливого интереса иностранных, и прежде всего английских, корреспондентов в Москве. Ким рассказывал, как ему не раз приходилось в спешке задолго до окончания спектакля покидать московские театры после того, как он убеждался, что попался на глаза одному из своих бывших коллег по перу. Тем не менее однажды корреспонденту агентства Рейтер в Москве повезло больше, чем его собратьям, и он атаковал Кима вопросами в фойе Большого театра. «Как вам нравится жизнь в Советском Союзе?» — спросил репортер, удерживая Кима за пуговицу пиджака. «Изумительно, абсолютно замечательно». «Как продвигается изучение русского языка?» — продолжал осаду журналист. «Ни шатко ни валко», — ответил Ким, освобождая свою пуговицу и самого себя от крепкой хватки британца. Другой раз Киму, по его собственным словам, пришлось в буквальном смысле спасаться бегством от другого английского корреспондента, который засек его на концерте в Большом зале консерватории.

Но самая неожиданная встреча поджидала однажды Кима на главном московском почтамте, где он регулярно забирал поступавшие на его имя газеты и журналы из-за рубежа. Корреспондент лондонской «Санди таймс» Мюррей Сейл, прибывший в Москву специально для того, чтобы встретиться с Филби, практически не имел никаких шансов рассчитывать на это. У него не было ни адреса, ни номера телефона Кима. Но находчивый журналист все же нашел способ разыскать Филби. «Кто-то из друзей Кима в Бейруте сказал мне, что он страстный любитель крикета, — описывал позже свои московские похождения Мюррей Сейл. — Естественно, таблицы со счетом игр в крикет не публикуются в «Известиях», и мне казалось разумным предположить, что Ким получает авиапочтой из Лондона газету «Таймс». Я пошел на главный почтамт, где иностранцы получают свою почту, и просидел там почти целый день. Сделать это было нелегко, поскольку милиционеры постоянно заставляли меня покидать мое место.

На следующее утро я вернулся на почтамт — и вдруг в зал вошел человек, по внешнему облику которого можно было безошибочно определить, что это англичанин, — одет он был в спортивного покроя пиджак, шерстяную рубашку с повязанным на шее шарфиком. Это должен быть Ким Филби. Я подошел к нему и сказал: «Мистер Филби?» Он спросил меня, в каком отеле я остановился, и сказал, что позвонит мне. Я вернулся в отель, подождал некоторое время, и он, действительно, позвонил. «Отель «Минск», — сказал он. — Номер четыреста тридцать шесть. В восемь часов».

При таких необычных обстоятельствах состоялось первое интервью Кима Филби в Москве иностранному журналисту. Оно было напечатано в «Санди таймс» 17 декабря 1967 года. «Санди таймс» стала первой английской газетой, которая опубликовала обширный материал о Киме Филби и его работе на Западе. Публикации в «Санди таймс» прорвали плотину молчания, которую так тщательно возводили в СИС и правительство консерваторов вокруг «дела Филби». Прежде чем начать сенсационную серию публикаций в «Санди таймс», ее главный редактор сэр Деннис Гамильтон проконсультировался лично с премьер-министром Гарольдом Вильсоном и шефом английской разведки сэром Диком Уайтом. В результате было достигнуто соглашение, что правительство не будет оказывать помощь в подготовке публикаций о Филби, но и не будет препятствовать проведению частных расследований о его деятельности в «Сикрет интеллидженс сервис».

Вслед за «Санди таймс» публикации о Филби появились во многих других лондонских газетах. Одна за другой выходили книги о Киме. Сотрудники английской СИС и американского ЦРУ, знавшие Филби по совместной работе, спешили рассказать о своем прозрении и высказать «беспристрастное», а зачастую весьма пристрастное мнение о самом Киме и его делах. Появились журналисты, «биографы Филби», которые приобрели известность благодаря исследованиям и книгам о его разведывательной деятельности. От соблазна «паблисити» не устояла и бывшая жена Кима — Элеонора, опубликовавшая книгу о совместных годах жизни, в которой, правда, было больше личных писем Кима, чем собственных воспоминаний. После публикаций книг в Англии многие из них были переведены на другие языки и опубликованы в странах Европы и Америки.

«Филбимания» быстро распространилась на художественную литературу, телевидение и кино. Известные английские писатели Грэм Грин и Джон Ле Карре, в свое время служившие в «Сикрет интеллидженс сервис», а затем активно разрабатывавшие тему «шпионажа», положили историю Кима Филби в основу некоторых своих произведений. Фредерик Форсайт и Алан Уильяме сделали Кима Филби персонажем своих книг. Вскоре на теле- и киноэкранах Англии и других европейских стран были показаны фильмы о Филби и его друзьях и сподвижниках Маклине и Берджессе.

Имя Кима Филби приобрело всемирную известность и в представлении широкого круга лиц на Западе стало ассоциироваться с профессией разведчика. К сожалению, в то время, когда весь мир говорил о советском разведчике Киме Филби, у нас в стране его имя было знакомо лишь ограниченному кругу профессионалов. Впервые советская общественность узнала о Киме Филби только в 1980 году, когда на русском языке вышла его книга «Моя тайная война», которая, по существу, была ответом на многочисленную и многообразную литературу о Филби за рубежом. Кстати сказать, эта книга увидела свет в Советском Союзе спустя двенадцать лет после того, как вышла в Англии и США в 1968 году.

С годами «загадка» Кима Филби, выходца из английского истеблишмента, выпускника привилегированного Кембриджского университета, вставшего в начале 30-х годов на путь революционной борьбы, которая затем и привела его в ряды советской разведки, не утратила своей притягательности и значимости. Интерес к неординарной, незаурядной личности Филби не угасал в Англии вплоть до последних дней его жизни. Магнетизм человека, выбравшего себе вполне сознательно дорогу «тайной войны» для достижения цели, определенной еще в юношеские годы, и упорно преодолевшего на этом пути все тяготы и невзгоды, особенно сильно ощущался молодежью. Лондонская «Обсервер» поместила как-то статью о Джулии Берчилл, имеющей репутацию «пророка английской молодежи». В беседе с корреспондентом она заявила, что в современной Англии только два человека вызывают восхищение молодых англичан — писатель Грэм Грин и Ким Филби.

Спустя много лет после сенсационных событий в Бейруте и официального сообщения в Москве внимание англичан к «одному из лучших разведчиков этого столетия», как характеризовал Филби его американский коллега, сотрудник ЦРУ Майлс Коупленд, не только не ослабевало, но постоянно возрастало. При этом у англичан проявлялась какая-то труднообъяснимая одержимость личностью Филби. Об этом свидетельствовали все новые и новые книги, публикации, фильмы, телевизионные спектакли, в которых читателям и зрителям все вновь и вновь предлагалось вернуться к событиям, главным героем которых был Ким Филби. Журналисты по-прежнему осаждали Кима просьбами о встречах и интервью. Телевизионная компания Би-Би-Си неоднократно предлагала Киму и его родственникам крупные гонорары за участие в фильме о его жизни. Но Ким постоянно отклонял эти предложения. Единственное исключение было сделано для Филлипа Найтли, который на протяжении двадцати лет работал над детальной биографией Кима Филби и состоял с ним в деловой переписке. В январе 1988 года Филлип Найтли приехал в Москву и имел длительную встречу с Кимом Филби, в ходе которой он выяснял и уточнял многие детали и точку зрения Кима по различным вопросам. По возвращении в Англию Найтли опубликовал в марте 1988 года серию статей в «Санди таймс», перепечатанную затем в ряде других газет, и книгу о Киме Филби, вышедшую уже после его смерти. Хотя книга Филлипа Найтли, видимо, не последняя в богатой литературе о знаменитом советском разведчике, в ней подводится итог удивительной жизни Кима Филби и отдается последняя дань признания и уважения этому необыкновенному человеку.

В чем же причина незатухающего интереса и восторженного внимания к личности Кима Филби на Западе, которые тем более кажутся странными, учитывая, что он был «героем не их романа»? Большая группа писателей, журналистов, исследователей полагает, что причину поразительной популярности Кима Филби в западном мире следует искать в его необычной судьбе, в неординарных жизненных обстоятельствах, вынуждавших его жить «двойной жизнью», в своеобразной романтике шпионажа. Не может не вызывать восхищения также то, что обе «роли» были исполнены Кимом настолько блестяще, в обеих сферах он достиг таких поражающих воображение высот, что вполне мог войти в историю разведки как уникальный представитель своей профессии, второе «я» которого никогда не было раскрыто. Ким был действительно близок к этому. И это признают как те, кто видит в нем выдающегося разведчика, так и те, кто не может простить ему того, что многие годы ему удавалось скрывать свое «истинное лицо». Подобные мотивы и впрямь играют существенную роль в оценке и восприятии деятельности Кима Филби, в особенности, англичанами.

Видимо, пристрастие к «комплексу шпиономании» объясняет не только тот факт, что Англия дала миру больше всего писателей, пишущих на эту тему, но и гипертрофированный интерес англичан к людям, вовлеченным в разведывательную деятельность.

Другая группа авторов, состоящая, главным образом, из разведчиков, видела причину большой притягательности личности Кима Филби в его выдающихся профессиональных качествах, которые позволяли ему в труднейших условиях выполнять задания Москвы и в то же время суметь на протяжении длительного периода скрывать принадлежность к советской разведке. Мы уже приводили поражающую своим великодушием оценку деятельности Кима Филби американским разведчиком Майлсом Коуплендом. А вот свидетельство английского контрразведчика Питера Райта, который незадолго до смерти Филби написал о нем книгу:

«Филби, безусловно, выдающийся человек в мире разведки. Он несомненно стал бы одним из руководителей английской разведки. Я думаю, если бы не побег Берджесса и Маклина, у Филби был бы очень хороший шанс никогда не быть раскрытым». Профессор Оксфордского университета Хью Тревор-Роупер, служивший в годы второй мировой войны вместе с Филби в английской разведке, писал о нем: «Филби был самым удачливым агентом в Англии. Если бы не скандал с Берджессом и Маклином, я думаю, он стал бы шефом СИС».

Перечень подобных высказываний можно было бы продолжить, но и из уже приведенных совершенно отчетливо видно, что бывшие коллеги Кима отдавали должное его выдающимся способностям, его таланту разведчика, необыкновенно привлекательным личным качествам. За их высказываниями очень часто ощущается горечь и обида, что Филби оказался не тем, за кого они его принимали. Но то, что это был необыкновенный человек, личность незаурядного масштаба, — не подлежит никакому сомнению. Трудная профессия разведчика требует определенных личных качеств. Далеко не все, кто работает в сфере разведки, обладают такими данными или располагают ими в необходимом объеме. Ким Филби имел идеальное сочетание необходимых для разведчиков качеств. Это твердые убеждения, верность избранным идеалам, упорство в достижении цели, твердость духа, крепкие нервы, умение переносить трудности, целеустремленность. Всеми этими качествами Ким был наделен в избытке. Добавьте к этому прекрасное, разностороннее образование, энциклопедические познания в области политики, науки, культуры, знание пяти иностранных языков, личное обаяние, умение держать себя в обществе — и вы получите портрет человека, создававшего вокруг себя мощное поле притяжения, противостоять которому было чрезвычайно трудно. Это не могут отрицать даже те, кто совершает над собой усилие, признавая силу интеллекта, высокую культуру Кима Филби. Один из ответственных сотрудников английского министерства иностранных дел, занимавшийся вопросами обеспечения безопасности, сэр Роберт Маккензи, который хорошо знал Филби, вспоминал: «Разумеется, Филби обладал привлекательной личностью. Он унаследовал от своего отца ум и чувство преданного идеализма, для которого средства не имеют значения, если конечный результат стоит того. Хотя он скрывал свое лицо по другим делам, это чувство преданности и целеустремленности в отношении того, что он делал, светилось в нем и вдохновляло на то, чтобы следовать за ним. Он был человеком такого типа, который вызывал поклонение. Он не только нравился, им не только восхищались, соглашались с ним, его обожали».

Притягательность личности Филби отмечали все, кому приходилось иметь с ним дело. Люди, хотя бы однажды встречавшиеся с ним, говорили о большом впечатлении, которое производил он при встречах. Тех, кто был связан с Кимом профессиональными интересами, поражала, прежде всего, глубокая вера в силу социалистических идеалов, с которыми он познакомился еще в юношескую пору. Не могла не вызывать уважения не подверженная никаким колебаниям и сомнениям убежденность в правоте дела, которому он служил всю свою жизнь. При этом Ким никогда не был конформистом, он всегда сохранял присущую англичанам независимость и самостоятельность суждений, на все имел свою собственную точку зрения. Прожив в Советском Союзе двадцать пять лет, Ким, естественно, видел и сознавал трудности и проблемы нашего развития, строго критически подходил ко многим сторонам жизни нашего общества. О многих недостатках нашей действительности Ким открыто говорил задолго до того, как это стали делать мы сами.

Так, по утверждению биографа Ф. Найтли, Ким Филби рассказывал ему в Москве:

«Я не понимал, что происходит. Мне регулярно платили, но не давали никакой работы. Создавалось впечатление, что КГБ забыло о моих реальных возможностях. Меня охватила депрессия, возникли сомнения, я был по-настоящему несчастлив. Сомнения — это страшная мука.

Проблема состояла в том, что я не мог принимать все на веру. Я не мог со всеми соглашаться. Когда я был занят и они нуждались во мне, это не казалось столь важным. Но когда они не стали использовать меня, сомнения стали закрадываться в мою душу. Сомнения вызывало у меня тогдашнее руководство страны. Брежневский период был трудным временем. Мы все задыхались под его застойным, беспросветным руководством».

Твердость, неизменность убеждений Кима Филби многие на Западе оценивали должным образом. Среди них уже упоминавшийся сэр Роберт Маккензи. Когда в 1967 году он узнал от Филлипа Найтли, что тот готовит книгу о Киме Филби, он сказал: «Вы должны совершенно отчетливо представлять — и это очень важно, — что Филби не продавал государственные секреты своей страны. Он их передавал. Он делал это не ради денег. Он не получил за это ни одного пенса. Он делал это ради своих идеалов». Журналист Мюррей Сейл, один из первых подготовивший серьезное исследование о жизни и деятельности Кима Филби, писал, что Ким определил свои политические взгляды и симпатии в начале 30-х годов, исходя из обстановки в Европе. И в этом его решение не было необычным. Скорее, оно опережало решение других его сверстников. «Что касается выбора «коммунизм против фашизма или Сталин против Гитлера», то в 1933 году Ким принял такое решение, которое демократический или буржуазный мир принял несколько лет позже. Чего многие не могли принять, так это того, что он оставался упрямо последовательным в своем выборе всю свою жизнь».

Недруги Кима действительно не могли простить ему того, что он сделал, и свои обвинения и нападки в его адрес облекали в форму таких нравственных категорий, как отказ от патриотизма, нарушение верности своей стране. Подобные «уколы» обязательно присутствовали во всех беседах Кима с его английскими биографами и журналистами. Но Ким никогда не уходил от прямых ответов на откровенно поставленные вопросы. Они обескураживали его интервьюеров, которые ожидали от него каких-то проявлений «комплекса вины» или угрызений совести. Но Ким Филби вновь и вновь поражал их верой в свои идеалы и абсолютной убежденностью в их справедливости.

«Я не думаю, то, что я сделал, причинило какой-либо вред моей Британии. В действительности, моя работа на КГБ во многом служила британскому народу. И это не только моя точка зрения. Тревор-Роупер писал, что, по его мнению, я никогда не причинял Англии никакого ущерба» — так оценивал итоги своей деятельности Ким Филби в заключительной беседе с Ф. Найтли в Москве.

— Итак, вы сделали бы все это снова?

— Конечно!

— И никаких сожалений?

— Никаких сожалений в смысле, что никакие действия не бывают полностью правильными или полностью ошибочными. Пытаясь подвести баланс своей жизни, я бы сказал, что я больше сделал правильного, чем неправильного. Хотя я понимаю, что многие не согласятся со мной.

— В отношении вас часто высказывают обвинение, что ваше политическое развитие, должно быть, застыло на уровне тридцатых годов, что только человек, который с той поры не думал о политике, все еще может оставаться коммунистом.

— Мне знаком этот аргумент. Меня обвиняют, что я не смог приспособить свои взгляды к событиям, которые произошли после того, как я принял на себя обязательства. Я не согласен с точкой зрения Тревор-Роупера, которую он высказал в своей книге обо мне, сказав, что я превратился в политическое ископаемое. Но разве архиепископ Кентерберийский является ископаемым только потому, что всю жизнь остается англиканского вероисповедания? У меня были раздумья по поводу подъемов и падений. Брежневский период был застоем. Но Андропов был прекрасный человек и настоящий лидер, и это была большая трагедия, что он умер так рано. В Горбачеве мы имеем лидера, с которым связаны мои надежды.

Твердость политических убеждений, высокие моральные принципы, человеческая чистота, готовность отвечать за свои поступки, даже если они совершались в ранней молодости, признание допущенных ошибок — все это говорит о цельности личности Кима Филби.

Необыкновенная жизнь Кима Филби убеждает, и это чрезвычайно актуально для сегодняшнего дня, что без моральных критериев самой высокой мерки нельзя подходить к оценке человеческой личности, следа, оставленного им на Земле. Ради чего ты жил, чем руководствовался при свершении дел своих — от ответа на эти вопросы зависит и вердикт последующих поколений.

Автору этих строк посчастливилось часто встречаться с Кимом Филби, особенно в последние годы его жизни, слышать от него лично рассказы о его удивительной жизни, истории, связанные с его работой в различных странах мира. При этом в его рассказах не было никакой позы, стремления подчеркнуть исключительность или необычность ситуации, исключительность или необычность своей собственной роли. Это не была игра в скромность, это была черта характера, присущая Киму: трезво смотреть на свои дела с позиций как бы стороннего наблюдателя. Когда я однажды отметил это, Ким сказал в ответ: «Всю жизнь я делал всего лишь то, что мог».

ИСТОКИ ПРОТЕСТА

Исследователи родословной Кима Филби установили, что в графстве Эссекс проживает большая группа датчан, котоые переселились в Англию еще в восемнадцатом веке. Среди них есть немало Филби, прямых предков Кима. Его дед Монти отправился на Цейлон (Шри-Ланка), где приобрел чайную плантацию. В 1883 году он женился там на англичанке Квини Дункан, происходившей из семьи потомственных военнослужащих.

У плантатора и его жены было четыре сына. Второй из них, получивший имя Сент-Джон (Святой Джон), стал затем отцом Кима Филби. Необычное имя, которое дали сыну родители и которого он, повзрослев, очень стеснялся, диктовалось отнюдь не религиозными мотивами. Просто так называлось бунгало на Цейлоне, в котором родился ребенок. Объясняя уже в молодые годы происхождение необычной для англичанина экзотической внешности — смуглая кожа, черные глаза, — Сент-Джон любил рассказывать семейную легенду о том, как однажды родители во время путешествия по Цейлону забыли его в одной из гостиниц. Обнаружив пропажу на следующее утро, они послали слуг для того, чтобы забрать ребенка. Прибыв в гостиницу, слуги нашли там цыганку, которая кормила двух малышей примерно одного возраста и очень похожих друг на друга. Поскольку цыганка воспользовалась одеждой Сент-Джона, чтобы одеть собственного ребенка, определить кто из них кто было чрезвычайно трудно. Слуги привезли одного из мальчиков, но не было никакой уверенности, что их выбор был правильным.

Неопределенность происхождения нисколько не смущала Сент-Джона. Скорее, наоборот. У него с детства проявился интерес к странам Востока и чувство близости и сопричастности к народам этих стран. В 1901 году, после смерти отца Сент-Джона, мать была вынуждена вернуться в Англию и взять на себя заботу о детях. Сент-Джон на всю жизнь сохранил в памяти сцены унижения и оскорблений, которым подвергалась мать из-за того, что не имела денег для оплаты долгов. Его чувство достоинства и интеллектуального превосходства не позволяло ему мириться с тем, что он зависел от людей, стоящих ниже его на социальной лестнице.

В тринадцатилетнем возрасте, блестяще сдав все необходимые экзамены, Сент-Джон поступил в Вестминстерскую школу в Лондоне, которая пользовалась репутацией одной из самых элитарных школ английского истеблишмента. Она была основана королевой Елизаветой I в 1560 году, и само месторасположение школы — рядом с парламентом и в тени Вестминстерского аббатства — подчеркивало ее особый статус. Выпускникам Вестминстерской школы по традиции был открыт путь для поступления в колледж Тринити в Кембриджском университете или в колледж Крайст Черч в Оксфорде. Сент-Джон выбрал первый и в 1904 году поступил на факультет классических наук. Затем еще один год был посвящен изучению восточных языков и права Индии. После окончания университета, в ноябре 1908 года Сент-Джон направляется в Индию в качестве сотрудника Индийской гражданской службы. В Пенджабе, где работал Сент-Джон, он встретил свою будущую жену Дору, высокую, рыжеволосую красавицу, дочь муниципального инженера департамента общественных работ. Согласно условиям договора сотрудник Индийской гражданской службы мог жениться только после того, как прослужил в Индии, по крайней мере, три года. Сент-Джон пошел на конфликт с вышестоящими чинами и женился на Доре в сентябре 1910 года после менее чем двухлетнего пребывания в Индии.

В первый день нового 1912 года у молодой четы родился сын, которого назвали Гарольд Адриан Рассел. Однако вскоре, в соответствии с семейной традицией, ему дали прозвище Ким — по имени главного героя романа Киплинга. «В детстве я проводил больше времени со слугами и другими индийцами, чем с собственными родителями, — рассказывал Ким уже в Москве. — Вскоре я мог произносить некоторые слова на паджаби. Однажды мой отец зашел на кухню и услышал, как я болтаю. «Боже мой! — сказал отец. — Он настоящий маленький Ким». После этого все стали называть меня Кимом, и это имя привилось за мной».

Отец Кима оказал огромное влияние на духовное развитие сына, на формирование его личности. Это достигалось не постоянным физическим присутствием отца или его большим вниманием к сыну. Наоборот. Ким очень мало видел отца в детстве, но очень много слышал о нем. В семье все вращалось вокруг интересов, вкусов, привычек, взглядов, убеждений отца. Эта культивировавшаяся в семье атмосфера поклонения, эксцентричности, уверенности в исключительности отца оказывала воздействие на Кима. Безапелляционность суждений отца распространялась и на сферу политики. Уже в Индии у Сент-Джона стали проявляться неконформистские, бунтарские настроения. Он считал политику британского правительства в отношении Индии империалистической и, хотя сам он был частью механизма по проведению в жизнь этой политики, открыто высказывал свое несогласие начальству. Это не могло не привести к конфликту. В ноябре 1915 года отец Кима оставил правительственную службу и отправился в Мессопотамию, переживавшую бурные времена распада турецкого господства и становления самостоятельности арабских государств.

В это время Ким с двумя младшими сестрами в сопровождении матери плыл в Англию, где он попал под покровительство бабушки. Мать отца Кима была единственным человеком, проявлявшим постоянный интерес и заботу о внуке, и если можно было сказать, что кто-то его воспитывал, то это была бабушка.

Киму было семь лет, когда закончилась первая мировая война и он увидел, наконец, отца, после длительного отсутствия возвратившегося в Лондон.

Когда же дипломатические способности Сент-Джона Филби не находили спроса и он оказывался не у дел, он занимался исследованием аравийской пустыни и в этом деле добился успехов. Один из немногих европейцев, он несколько раз пересекал пустыню с севера на юг и с востока на запад и оставил об этих путешествиях увлекательные описания. Во время поездок в малознакомые уголки Аравийского полуострова Сент-Джон составлял географические карты, причем настолько точные, что они используются до сих пор. Имя Сент-Джона было хорошо известно в научных кругах, и он был удостоен почетных медалей Королевского географического общества и Королевского Азиатского общества.

Кима определили в подготовительную школу в Истборне, но отец уже говорил о своем намерении направить Кима по своим стопам, вначале в Вестминстерскую школу, а затем и в его родную альма-матер — Кембриджский университет. Но нормальный процесс обучения был неожиданно прерван, когда в ноябре 1923 года одиннадцатилетний Ким с бабушкой отправился по приглашению отца в путешествие по странам Ближнего Востока. Это было первое знакомство Кима с Ближним Востоком, и оно произвело на него большое впечатление, а главное, впервые позволило осязаемо почувствовать уважение, которым пользовался отец в арабском мире.

Вернувшись в Англию, Ким успешно сдал экзамены и поступил в Вестминстерскую школу, в которой когда-то учился его отец. Весной 1929 года Ким стал первым учеником выпускного класса — достойное завершение пятилетнего обучения в самой престижной школе Лондона. Как лучшему ученику Киму был предоставлен выбор между Кембриджем и Оксфордом. Ким выбрал Оксфорд, но вмешался отец и это привело к тому, что ему пришлось вернуться на тот путь, который двадцать лет назад проделал его отец.

Колледж Тринити был самым большим и самым богатым колледжем Кембриджского университета. Это был бастион привилегированной молодежи Англии. Здесь мужали, овладевали знаниями, развлекались будущие лидеры нации. Кембридж тех дней был местом вечеринок, ночных дискуссий, спортивных увлечений, светских развлечений. Первый год учебы Ким серьезно занимался изучением истории. Его часто видели в большом зале библиотеки, в котором возвышалась фигура лорда Байрона, выпускника колледжа. В Тринити свое свободное время Ким проводил обычно в полном одиночестве, зачитываясь произведениями русских классиков, среди которых он выделял Толстого, Достоевского, Тургенева. Другим его увлечением было прослушивание грампластинок с записями симфоний Бетховена. Круг его друзей был очень ограниченным. Лучший друг Кима по Вестминстерской школе Тим Майлн, который учился в Оксфорде, но поддерживал тесные связи с Кимом в студенческие годы, характеризовал его как «серьезного, скромного, хорошего молодого человека». Первыми настоящими друзьями Кима в Кембридже стали бывшие шахтеры, которых направила на обучение в университет Ассоциация образования рабочих. Особенно активное участие в «политическом просвещении». Кима сыграли Гарри Доуэс и Джим Лиис. Это были первые представители рабочего класса Англии, с которыми Киму довелось встретиться. Оба были лейбористами, но Джим Лиис тяготел к левому крылу партии. После провала всеобщей забастовки в 1926 году Доуэс и Лиис разочаровались в руководстве лейбористской партии и обвиняли его в пораженчестве. Они призывали к более радикальным методам борьбы, к выходу рабочих на улицу, чтобы добиться удовлетворения своих требований.

«Поражение лейбористов в 1931 году впервые заставило меня серьезно задуматься над тем, куда идет эта партия. Я начал принимать более активное участие в деятельности университетского общества социалистов и в 1932–1933 годах был его казначеем. Это позволило мне ближе познакомиться с левыми течениями, которые критически относились к лейбористской партии. Усиленное чтение классиков европейского социализма перемежалось с горячими, порой очень бурными дискуссиями. Это был медленный и мучительный процесс: переход от социал-демократических взглядов к коммунистическим длился у меня два года», — так Филби описывает обстановку тех лет.

В начале 30-х годов возрос интерес английской студенческой молодежи к коммунистическим идеям. Этот процесс затронул и оплот консервативной элиты Англии, каким в те годы являлся Кембриджский университет. За годы обучения в нем Ким Филби впервые столкнулся с настоящим коммунистом. Им был Морис Добб, профессор экономики и, возможно, первый ученый в Великобритании, который в 1920 году формально вступил в коммунистическую партию. Добб сыграл большую роль в распространении коммунистических идей в Кембридже и в 1931 году основал первую коммунистическую ячейку при университете. Он немало сделал и для популяризации Советского Союза среди английской молодежи.

Другой заметной фигурой в коммунистической организации в Кембридже был Дэвид Гест, однокурсник Кима Филби. Он включается в активную работу коммунистической ячейки университета и вскоре становится одним из ее неоспоримых лидеров. Благодаря его неутомимой энергии, деятельность коммунистов в университете, которая раньше была лишь фрагментом общей политической активности студентов, выдвинулась на первый план. Это способствовало быстрому росту ячейки. В числе вновь вступивших в коммунистическую партию был друг Кима Гай Берджесс и Дональд Маклин, с которым в те годы он был едва знаком. Оба выделялись незаурядными ораторскими способностями и в ходе дебатов в литературных, философских кружках, на политических митингах открыто отстаивали свои коммунистические убеждения. Оба горели желанием подкрепить свои идеи практическими делами. Хотя его друзья вполне определили к этому времени свои политические симпатии и встали на путь борьбы, Ким все еще оставался социалистом.

Он вспоминал: «Вопрос, который я продолжал задавать самому себе, был в том: что я могу сделать, чтобы изменить положение дел. Я считал, то что случилось в Англии, представляло, вероятно, чисто британское поражение левых сил, а не поражение в более широком масштабе. Тогда я принял решение отправиться в путешествие и посмотреть, как обстоит дело в других странах».

Ким совершает поездки в Германию, Францию, Венгрию, Австрию. Часто в этих поездках его сопровождал старый школьный друг Тим Майлн. Однокурсник Кима Джон Миджли, впоследствии редактор лондонской газеты «Экономист», вспоминал, как в марте 1933 года, вскоре после пожара в рейхстаге, он встретил Кима в Берлине. Однажды во время совместных прогулок по городу они наблюдали фашистские погромы магазинов и лавок, принадлежавших евреям. Возмущенный Ким стал объяснять толпившимся зевакам, то подобные безобразия неслыханны в Англии. Подошедшие нацисты в униформе со свастикой на рукаве стали угрожать молодым англичанам расправой. Подобные сцены угнетающе действовали на Кима. «Мне стало ясно, — рассказывал Ким о впечатлениях тех далеких дней, — что положение в других странах было такое же плохое, как и в Британии. То, чему я был свидетель, говорило о провале капиталистической системы. В Германии свирепствовала безработица, фашизм, рабочему классу приходилось туго. Социал-демократы не производили никакого впечатления. В то же время прочной базой левого движения оставался Советский Союз. Я все больше чувствовал, что он должен быть сохранен любой ценой».

На митингах, в ходе политических дискуссий в Кембридже, которые Ким посещал незадолго до окончания университета, он постоянно ощущал, что так же думают и многие студенты. «Советская Россия все сильнее захватывала воображение молодых людей Англии. В то время как капиталистический Запад впал в состояние глубочайшей экономической депрессии, в России всем была предоставлена работа. Для мыслящих людей на Западе Советский Союз был привлекателен также благодаря значительным достижениям в области культуры. Россия дорожила своими учеными, в то время как на Западе они были без работы», — так описывал обстановку того времени английский писатель Патрик Сил.

Другим важным фактором, способствовавшим росту симпатий английской молодежи к Советскому Союзу, был откровенно антисоветский курс правительства Великобритании. Профессор истории Эдинбургского университета Кирнан, который так же как и Ким Филби познакомился с марксистскими идеями в годы обучения в Кембридже, писал по этому поводу: «Каждому, кто располагал разумом, было ясно, что главная цель британской политики состояла в том, чтобы направить перевооруженную Германию на Восток. У меня, например, в ту пору отъявленного анархиста, не оставалось никаких надежд на порядочность или честность какого-либо правительства. И я легко могу себе представить, что у людей, подобных Филби, Берджессу и Маклину, подобное же отвращение могло привести к более активному противодействию и большая часть вины за это лежала на истеблишменте, частью которого они были…»

К лету 1933 года перед Кимом Филби встал вопрос: что делать дальше? Какой путь избрать? То, что это должен быть путь борьбы за коммунистические идеалы, — сомнений не было. Но что надо сделать для этого практически? Вот как объяснил свой выбор сам Ким в Москве много лет спустя: «В самый последний день в Кембридже я решил, что стану коммунистом. Я спросил Мориса Добба, преподавателя, к которому я относился с уважением, что я должен для этого сделать. Он дал мне рекомендательное письмо в коммунистическую группу в Париже, совершенно легальную и открытую группу. Те, в свою очередь, переправили меня в коммунистическую подпольную организацию в Вене. Положение в Австрии достигло критической точки, и эта подпольная организация нуждалась в добровольцах».

В июне 1933 года Ким сдал свой последний экзамен по экономике и окончил колледж Тринити вторым в своем выпускном классе с премией в 14 фунтов стерлингов, которая немедленно была израсходована на приобретение собрания Сочинений Карла Маркса. Его однокашники по Кембриджу вспоминают, что Ким не спешил с устройством на работу, а затем неожиданно для всех объявил, что отправляется в Австрию совершенствовать немецкий язык перед поступлением на правительственную службу в министерство иностранных дел.

В КРАСНОЙ ВЕНЕ

Ким приехал в Вену в конце лета 1933 года. Сразу по прибытии он направился по адресу, который ему дали в Париже. Там проживала семья Израэля Колмана, мелкого правительственного чиновника, венгра, приехавшего в Австрию еще до первой мировой войны. Ни по своему положению, ни по складу характера Колман не подходил для роли подпольщика. Зато двадцатидвухлетняя дочь Колмана Алиса, или Литци, как ее звали в семье, представляла полный контраст своему покладистому отцу. Она была членом Коммунистической партии Австрии, которая находилась на нелегальном положении, и Литци должна была связать Кима с коммунистическим подпольем. В задачу Кима входило быть курьером между находившимися вне закона австрийскими коммунистами и поддерживавшими их коммунистическими организациями в Праге Будапеште и Париже. Имея английский паспорт и выступая как английский журналист, Ким располагал всем необходимым, чтобы беспрепятственно пересекать границы Киму приходилось также после разгрома коммунистической партии в Германии участвовать в перевозке беженцев в Австрию. Он успешно справлялся с поставленными перед ним заданиями и был счастлив, что вносит свою посильную лепту в борьбу против фашизма.

Ким Филби находился в доме Колманов, когда из сообщений по радио узнал о фашистском путче Дольфуса 12 февраля 1934 года, об объявлении чрезвычайного военного положения в Вене. Вместе с Литци он поспешил к месту боев на рабочие окраины. В это время Ким сотрудничал с подпольной организацией «революционных социалистов», вновь созданным и очень хрупким объединением коммунистов и социал-демократов. Рискуя собственной жизнью, Ким помогал рабочим, скрывавшимся в канализационных трубах Флорисдорфа, приносил им еду, воду, одежду. Рабочие, среди которых было много коммунистов, были одеты в повседневную униформу, которая позволяла полиции легко обнаруживать их. Перед Кимом была поставлена задача срочно раздобыть необходимую одежду. Он направился на квартиру своего друга, корреспондента «Дейли телеграф» Эрика Геде. «Я открыл свой гардероб, чтобы выбрать одежду, — вспоминал позже Геде. — Когда Ким увидел там несколько костюмов, он воскликнул: «Боже мой! У тебя семь костюмов. Ты должен отдать их. Меня ждут шестеро раненых друзей в канализационных трубах. Им грозит виселица». Геде быстро уложил костюмы в чемодан и передал его Киму. Позже Ким сообщил, что ему удалось перевести этих людей в более надежное укрытие, а затем помочь им выехать из Австрии в Чехословакию.

Поиск надежного укрытия для преследуемых правительством коммунистов и социал-демократов, а затем организация нелегального выезда их за пределы Австрии, были главным делом Кима Филби в эти трудные дни, полные тревог, опасностей и испытаний. Разгром Социал-демократической партии Австрии, неспособность ее руководства организовать сопротивление рабочих наступлению профашистских сил произвели на Кима тягостное впечатление. В то же время он все больше убеждался в правильности избранного им пути. Ким Филби считал, что коммунисты способны противостоять растущей фашистской угрозе. И он все меньше считал необходимым скрывать свои коммунистические убеждения и симпатии. Многие из друзей Кима в Вене открыто говорили о «молодом английском коммунисте» и искренне восхищались им. Австрийский журналист Е. Кукридж, который впервые познакомился с Кимом в Вене, писал позже о нем в своей книге: «Я был в восторге от Кима Филби. Перед нами был молодой англичанин, полный решимости пойти на риск, чтобы помочь подпольному движению борцов за свободу в маленькой стране, которая должна была представлять очень ограниченный интерес для него. Тем не менее он показал мужество, когда присоединился к защитникам рабочих окраин в дни февральских боев».

Полиция разыскивала Литци и намеревалась арестовать ее. Единственным способом для Кима помочь Литци избежать ареста было жениться на ней, получить для нее английский паспорт и вместе с ней уехать из Австрии. Ким без колебаний идет на этот драматический шаг, чтобы спасти товарища по партии. 24 февраля 1934 года Ким и Литци регистрируют свой брак в городском управлении Вены. Нельзя сказать, чтобы это событие было встречено с пониманием в английской колонии Вены и среди друзей Кима и Литци по подполью. Были среди них и такие, кто характеризовал этот союз как «романтическую чепуху». Хотя брак Кима и Литци не был на сто процентов браком по расчету, он тем не менее оказался весьма краткосрочным.

В мае 1934 года Ким и Литци покидают Вену и отправляются в Лондон. Без работы и без средств к существованию Ким вместе с женой поселился у матери. Работа Кима в Вене, его женитьба на австрийской коммунистке — все это не осталось без последствий. Когда он подал заявление о приеме на правительственную службу, возникло непредвиденное препятствие. Преподаватель Кембриджского университета, профессор экономики сэр Деннис Робертсон, на помощь которого Ким рассчитывал, неожиданно отказал ему в рекомендации. «Я думаю, вы не подходите для правительственной службы, — написал он в письме Киму. — Вы придерживаетесь слишком левых взглядов». Киму пришлось забрать свое заявление обратно.

Вскоре по приглашению «Общества социалистов», которое к тому времени контролировалось коммунистами, Ким совершает поездку в Кембридж и выступает на митинге с призывом организовать сбор средств для борьбы с фашизмом в Австрии. Встретив своего друга Гая Берджесса, который завершал свою дипломную работу, Ким убедил его возглавить эту кампанию.

Летом 1934 года произошло событие, которое отложило свой отпечаток на всю дальнейшую жизнь Кима и придало его работе особый смысл. Вот что рассказывал об этом сам Ким: «Моя работа в Вене, должно быть, привлекла внимание людей, которые теперь являются моими коллегами в Москве, потому что сразу после моего возвращения в Англию ко мне подошел человек и спросил, хотел бы я работать в русской разведывательной службе. Без долгих раздумий я принял это предложение. Когда тебе предлагают вступить в элитарную организацию, над таким предложением не думают дважды».

«Человек, который сделал мне предложение, — продолжал Ким свой рассказ, — сказал, что он очень ценит мое решение. Вопрос был в том, как лучше использовать меня. Я не должен был куда-то ехать и умирать на поле боя в чужих странах или стать военным корреспондентом «Дейли уоркер»[22]. Были более важные битвы, в которых я должен был принять участие, но я должен быть терпеливым». Ким начал учиться быть терпеливым.

Ким испытал гордость от того, что был приглашен служить в советскую разведку. Он увидел в предложении работать в советской разведке возможность осуществить свое желание продолжать борьбу против фашизма. В Советском Союзе он видел решительную силу, способную положить конец господству Гитлера и Муссолини. Ким был счастлив, что в двадцать два года ему предоставляется шанс сыграть хотя бы небольшую роль в разгоравшейся в те годы исторической схватке.

ПРИБЛИЖЕНИЕ К ЦЕЛИ

В наши дни представление о разведке и разведчиках у широкой массы людей складывается по детективным романам и приключенческим фильмам. К сожалению, большинство из них дает искаженную картину как боевых действий на «невидимом фронте», так и сложного и опасного труда разведчиков. Если судить по романам Яна Флеминга и фильмам о Джеймсе Бонде, то разведчик западного образца это, прежде всего, молодой человек атлетического сложения, отлично владеющий всеми приемами каратэ и джиу-джитсу, без промаха стреляющий из любого положения, способный в одиночку проникнуть в самые тщательно оберегаемые секретные объекты и также в одиночку выполнить любые задания, лежащие на грани невозможного. Нет ничего более далекого от реальности, чем подобное представление о разведчиках и разведке. Ким Филби, безусловно, не был разведчиком типа Джеймса Бонда. Он не отличался атлетической фигурой, даже в молодые годы был равнодушен к спорту, если не говорить о пристрастиях болельщика, и ему вряд ли приходилось когда-либо стрелять из пистолета. Его талант разведчика заключался в другом. Умение анализировать, предвидеть ход развития событий, делать для себя соответствующие выводы — вот, пожалуй, главное достоинство Филби-разведчика. Именно с этих позиций подходил он к деятельности разведки. Причины больших успехов советской разведки в 30—40-е годы Ким видел в традициях дальновидности и терпения. Благодаря этим традициям советская разведка смогла успешно решить труднейшую задачу проникновения в «Сикрет интеллидженс сервис». Одним из непосредственных исполнителей и участников этой многолетней операции был Ким Филби.

Ким рассказывал, что задача по проникновению в английскую разведывательную службу была поставлена перед ним вскоре после начала его сотрудничества с советской разведкой. При этом ему было сказано, что эта работа должна быть сделана независимо от того, сколько времени она потребует. СИС играла особо важную роль в подрывной деятельности против Советского Союза, поэтому интерес я ней не вызвал удивления у Кима. Однако завеса секретности, элитарный характер этого учреждения, строгий отбор кандидатов — все это, казалось, делало планы проникновения в английскую разведку нереальными. По традиции СИС пополнялась весьма ограниченным контингентом людей. Обычно это были родственники или друзья сотрудников СИС. В разведку нельзя было попасть «по собственной инициативе». Это могло привести к обратному результату и вызвать серьезные подозрения. Поэтому единственный путь попасть на работу в СИС состоял в том, чтобы ждать приглашения. Чтобы получить такое приглашение, необходимо было иметь друзей среди сотрудников СИС или быть вхожим в круги, из которых подбирали кандидатов для приема в разведывательную службу. В поисках кандидатов СИС обычно ориентировалась на военнослужащих, сотрудников министерства иностранных дел, журналистов. Ким не принадлежал к их числу и его политическое прошлое исключало пока перспективу оказаться среди них в ближайшее время. Но Ким и его руководитель терпеливо ждали своего часа. «Я встречался со своим руководителем один раз в неделю на протяжении полных двух лет, — рассказывал Ким в Москве. — Я приходил на встречи, не имея ничего за душой, но у него всегда находились слова одобрения и поддержки». После многих встреч и консультаций с руководителем Ким разработал план, который, как он полагал, должен был приблизить его к решению чрезвычайно трудной задачи. Киму необходимо было найти работу, предпочтительно в сфере журналистики, которая соответствовала его интересам и была вполне доступной, учитывая его университетское образование и связи. На помощь сыну пришел отец, который в это время находился при дворе короля Аравии Абдула Азиза ибн Сауда. Сент-Джон Филби направил письмо старым друзьям по университету с просьбой оказать содействие в устройстве Кима на работу. В начале 30-х годов в Англии такая просьба была далеко не легко выполнимой. Один из тех, кто откликнулся на такое письмо, был сэр Роджер Чанс, редактор либерального журнала «Ревью оф ревьюс». Он предложил Киму место помощника редактора. За четыре гинеи в неделю Ким должен был вырезать статьи из других газет и журналов, выбирать наиболее интересные отрывки из них и от случая к случаю делать собственные материалы. Работа в «Ревью оф ревьюс» дала Киму возможность попробовать свои силы в журналистике. Первые пробы пера показали, что Ким вполне компетентен в вопросах международной политики, хотя некоторые его суждения не отличались самостоятельностью. Так в статье о положении на Ближнем Востоке Ким настойчиво проводил мысль о доминирующем влиянии в этом районе короля Аравии Абдула Азиза ибн Сауда. Здесь голос отца явно заглушал мысли сына.

Вторая часть долгосрочного плана Кима Состояла в том, чтобы по возможности приглушить и затушевать свои ставшие широко известными коммунистические симпатии, ослабить или вовсе порвать связи с прежними друзьями и знакомыми по левому движению. К удивлению многих, Ким отходит от активной работы в социалистических организациях, что породило слухи о том, что его взгляды резко поправели.

Порывая старые связи с друзьями, Ким заводит новые знакомства в кругах, которые отличаются явным антикоммунизмом. Он становится членом «Англо-германского братства», откровенно прогерманской организации, объединявшей английских фашистов, фанатичных антикоммунистов, крайних консерваторов и эксцентричных аристократов. Президентом «братства» был лорд Маунт-Темпл, а почетным секретарем господин Теннант, лондонский бизнесмен, отличавшийся мистическим поклонением Гитлеру и нацистскому режиму. Обильные обеды и роскошные приемы, устраивавшиеся «Англо-германским братством», привлекали к нему и многих известных политиков, которые не то чтобы приветствовали фашизм как привлекательную модель для Великобритании, но видели в гитлеровской Германии и нацистском режиме стабилизирующую силу в Европе и надежный барьер против международного коммунизма и мировой революции.

Очень скоро Ким Филби стал заметной фигурой в «Англо-германском братстве», играл активную роль в работе его совета и комитетов. Он стал постоянным посетителем германского посольства в Лондоне, его имя мелькает в списках приглашенных на приемы и светские рауты. Деятельность Кима в «Англо-германском братстве» позволила ему не только «сменить политическую окраску», но и испытать свои способности разведчика. Проникновение в «братство» явилось первым заданием советской разведки, которую в этот период чрезвычайно интересовали официальные и тайные контакты между Англией и Германией. Ким успешно справился с этим заданием и стал источником ценной информации о настроениях в правящих кругах Англии в отношении гитлеровской Германии. Новая роль молодого журналиста, симпатизирующего нацистскому режиму в Германии, была исполнена Кимом настолько естественно, что вскоре он получает предложение основать торговый журнал «братства», издание которого финансировалось бы германским министерством пропаганды. Журнал должен был способствовать улучшению отношений между Англией и Германией и создавать более благоприятный образ третьего рейха среди английской общественности. Несколько раз Ким летал в Берлин и вел переговоры относительно создания журнала с представителями министерства пропаганды и тогдашним германским послом в Лондоне фон Риббентропом.

В июле 1936 года после мятежа генерала Франко в республиканской Испании началась гражданская война.

Ким Филби получает от руководства советской разведки новое боевое задание — отправиться на захваченную фалангистами территорию и получать из первых рук информацию о всех аспектах военной помощи нацистской Германии и фашистской Италии силам генерала Франко. Для выполнения этого задания Киму было необходимо, прежде всего, надежное «прикрытие», которое, с одной стороны, оправдывало бы его появление в районе боевых действий, а, с другой — позволяло бы собирать интересующую его информацию. Идеальным с обеих точек зрения было бы положение журналиста. Проявив изрядную изворотливость и изобретательность, Ким убедил руководство телеграфного агентства Лондон дженерал пресс в необходимости направить в Испанию военного корреспондента и предложил свои услуги. В феврале 1937 года с рекомендательным письмом этого агентства Ким прибыл в штаб-квартиру фалангистов. Однако положение корреспондента мало кому известного телеграфного агентства не удовлетворяло Кима. Его мечтой было стать военным корреспондентом солидной лондонской «Таймс», респектабельного органа консервативных кругов Англии, отличавшихся профашистскими симпатиями. По собственной инициативе Ким направил несколько материалов в «Таймс». Вскоре одна из статей Филби была опубликована, а затем «Таймс» направила ему приглашение стать вторым военным корреспондентом в Испании, что, безусловно, было большой честью для двадцатипятилетнего начинающего журналиста.

Но успешное начало журналистской карьеры Филби чуть было не завершилось печальным финалом. 31 декабря 1937 года Ким вместе с группой иностранных корреспондентов отправился из Сарагоссы в район ожесточенных боев с республиканцами у Теруэля. По дороге они остановились на отдых в небольшой деревушке Кауде. Сидевший за рулем испанский офицер вышел из машины перекурить. Ким Филби, его коллега из агентства Рейтер и два американских корреспондента остались в машине — было холодно. Внезапно в нескольких сотнях метров грохнул взрыв. На него не обратили никакого внимания. Деревушка находилась на линии фронта между республиканцами и фалангистами и артиллерийские обстрелы были здесь обычным делом. Второй снаряд разорвался рядом с машиной. Из трех попутчиков Кима один был убит на месте, два других тяжело ранены. Оба скончались несколькими часами позже. Каким-то чудом Ким Филби остался жив, отделавшись всего лишь несколькими царапинами. В тот же вечер он вернулся в Сарагоссу. Там его встретили, как героя. Сообщение о гибели иностранных журналистов в деревне Кауде облетело всю европейскую печать. Коллеги отдавали должное поведению Филби в этом трагическом эпизоде, его хладнокровию и выдержке. Сам Ким очень сдержанно описал случившееся в скромной корреспонденции, опубликованной в «Таймс» и явно преследовавшей цель: ослабить внимание к собственной персоне. Однако генерал Франко решил использовать это печальное событие в своих политических целях. Он наградил Кима Филби и посмертно трех погибших корреспондентов «Красным крестом за воинскую доблесть». Вскоре Ким был приглашен на прием к генералу Франко, и тот лично вручил ему награду. Неожиданно приобретенная известность сослужила Киму хорошую службу. «Ранение в Испании и награда, полученная из рук генерала Франко, заметно помогли мне в работе как журналистской, так и разведывательной, — рассказывал Ким в Москве много лет спустя. — В Испании я стал известен как «англичанин, награжденный Франко», и это открыло мне многие двери».

Ким Филби умело воспользовался открывшимися для него возможностями для получения интересовавшей советскую разведку информации. По свидетельству коллег, работавших вместе с Кимом в Испании, он был одним из наиболее информированных иностранных корреспондентов. На брифингах для прессы, которые проводились испанскими офицерами, Филби приобрел репутацию одного из самых въедливых репортеров, которого в отличие от других интересовало не только общее военное положение, но и различного рода детали, например, номера частей, принимавших участие в боях, количество самолетов, их тип, калибр артиллерийских орудий и так далее. Неудивительно, что, по словам одного из коллег Филби, было мало такого, чего Ким не знал относительно масштаба военного участия Германии и Италии на стороне Франко.

Испания во многом сформировала личность Кима. Два с половиной года, проведенные им в качестве корреспондента «Таймс», заметно повысили его статус журналиста. Имя Кима Филби стало хорошо известным на Флит-стрит. Как разведчик, Ким показал свое умение использовать репутацию «сторонника нацизма» и связи в правых кругах, чтобы расширить свои возможности по сбору информации, как газетной, так и разведывательной. На эту особенность Кима обратили внимание и его коллеги-журналисты.

Некоторые из них полагали, что Ким Филби не только журналист, но и сотрудник английской разведывательной службы. «Я был убежден, что Филби работает на английскую разведку», — писал корреспондент «Нью-Йорк таймс» Сэм Брюер, хорошо знавший Кима по Испании. Этот барьер Киму еще предстояло взять, хотя, как показали дальнейшие события, именно «испанский опыт» оказался тем главным фактором, который привлек к нему внимание английской разведки.

В августе 1939 года Филби приехал в Лондон в короткий отпуск, после которого намеревался вернуться в Испанию. Однако в редакции «Таймс» его предупредили, чтобы он был наготове к выезду во Францию. Европа стояла на пороге второй мировой войны. 1 сентября 1939 года немецкие войска перешли границу Польши. 3 сентября премьер-министр Англии Чемберлен объявил о состоянии войны с Германией. Ким Филби срочно выезжает во Францию в качестве главного военного корреспондента «Таймс» для освещения действий британского экспедиционного корпуса, который скорее должен был продемонстрировать символическое участие Англии в войне против Германии, чем способствовать достижению победы над Гитлером. Собственно, освещать было нечего, поскольку никаких военных действий не было. Шла так называемая «странная война», во время которой французы отсиживались в укреплениях своей знаменитой «линии Мажино», а немцы не менее успешно противостояли им в бастионах «линии Зигфрида». «Боевое соприкосновение» английских войск с немцами произошло лишь 13 декабря 1939 года. В этот день во время разведывательной операции погиб первый английский солдат. Это произошло через три с половиной месяца после объявления Англией войны.

На протяжении девяти месяцев Ким Филби и еще три десятка английских и американских корреспондентов, обосновавшихся при штаб-квартире английского экспедиционного корпуса в небольшом городке Аррас на севере Франции, буквально изнывали от безделья. Однообразие и монотонность «боевых будней» англичан скрашивали частые поездки в Париж, где «участники войны» коротали время в кафе и офицерских клубах. Здесь, как неоднократно приходилось наблюдать Киму, в разгоряченных от прекрасного вина головах французских и английских офицеров рождались и открыто обсуждались планы «переключения» войны против Германии на войну против Советской России. Ким видел, что эти планы «новой интервенции» находили поддержку и в официальных кругах Парижа и Лондона, в которых ненависть к Советскому Союзу ощущалась сильнее, чем страх перед Гитлером. В разгар «странной войны» среди английских военнослужащих во Франции велась открытая кампания по формированию бригады «британских добровольцев» для борьбы против русских.

Положение на западном фронте резко изменилось, когда 10 мая 1940 года немцы вторглись в Бельгию и Голландию, а затем устремились к Парижу. События развивались так стремительно, что английским войскам во Франции и сопровождавшим их представителям печати пришлось поспешно ретироваться. После бесславной эвакуации английской армии из Дюнкерка в июне 1940 года Ким Филби вернулся в Лондон. Через несколько дней он услышал по радио о капитуляции Франции.

К этому периоду времени относится чрезвычайно важный момент приближения к цели, которую Ким поставил перед собой шесть лет назад. Летом 1940 года Ким получает приглашение стать сотрудником «Сикрет интеллидженс сервис».

После возвращения из Франции Ким некоторое время продолжал работу в редакции «Таймс». Однако перспектива отсиживаться в редакционных комнатах, когда в Европе полыхала война, не привлекала Кима, жаждавшего делом способствовать разгрому Гитлера. Он решил оставить «Таймс». Ким должен был учитывать, что молодой человек его возраста, не имея освобождения от военной службы в условиях войны, очень скоро мог оказаться в окопах мировой бойни. Это не соответствовало тем планам, которые готовила для него Москва. На короткое время появилась надежда получить работу в государственной школе кодов и шифров — главном криптографическом центре Англии, в котором велись работы по раскрытию немецких военных и дипломатических кодов. Однако один из руководителей школы, которому рекомендовал Кима их общий знакомый, в конце концов отклонил его кандидатуру на том основании, что он не может предложить ему приличного жалования. Ким был огорчен отказом и ему ничего не оставалось как пройти медицинский осмотр для призыва в армию.

Но неожиданно события приняли благоприятный для Кима оборот. Через несколько дней редактор иностранного отдела «Таймс» Ральф Дикин вызвал Кима к себе в кабинет и сообщил, что некий капитан Лесли Шеридан из военного министерства позвонил ему и интересовался, свободен ли Ким Филби «для военной работы». Хотя Дикин убеждал Кима отказаться от этого предложения, сам Ким решил немедленно откликнуться на запрос.

Вскоре в гостинице «Сент Эрмин» состоялась предварительная встреча Кима «с пожилой приятной дамой», которая своим авторитетным видом и всем ходом беседы давала понять, что от ее рекомендации зависит, получит ли Ким «интересную» работу. Видимо, Ким произвел нужное впечатление, потому что госпожа Марджори Мэкси попросила его встретиться с нею еще раз на том же самом месте через несколько дней. На вторую встречу уже знакомая Киму дама явилась в сопровождении Гая Берджесса, приятеля Кима, который к этому времени получил работу в СИС по рекомендации сэра Джозефа Болла, кадрового разведчика, одного из организаторов интервенции в Советскую Россию в 1918–1919 годах. «Вдохновленный присутствием Гая, — пишет Ким в своей книге, — я старался показать себя в выгодном свете, бесцеремонно бросаясь именами, как будто давал интервью. Мои собеседники время от времени обменивались взглядами. Гай важно и одобрительно покачивал головой. Оказалось, что я попусту тратил время, поскольку решение уже было принято».

Так Ким Филби стал сотрудником «Сикрет интеллидженс сервис» — английской разведывательной службы, насчитывающей за своими плечами трехсотлетнюю историю и имеющую репутацию одной из могущественных организаций в правительственной системе Великобритании. Обрадованный Ким был весьма удивлен, с какой легкостью его приняли на службу в такое таинственное, сверхсекретное учреждение. Позже выяснилось, что единственным запросом о его прошлом была обычная проверка в контрразведке, где проверили фамилию по учетным данным и дали лаконичное заключение: «Ничего компрометирующего не имеется». В первые недели работы в СИС у Кима даже появились серьезные сомнения по поводу того, не попал ли он в какую-то другую организацию. Но затем сомнения рассеялись и началась служба Кима Филби в английской разведке, которая продолжалась свыше двадцати лет.

ПЕРВЫЕ ШАГИ В СИС

Английская разведка является одной из старейших разведывательных служб в Европе. В период создания Британской империи английская разведка сыграла большую роль в проникновении в те страны, которые затем втягивались в сферу влияния Лондона. В прошлом веке разведывательные службы Великобритании входили в состав военного министерства и занимались главным образом охраной военных секретов страны. Совершенно естественно, что во время войн военные разведывательные департаменты расширялись, а после окончания военных действий вновь сокращались.

Вскоре после окончания англо-бурской войны 1899–1902 годов Англию охватила антигерманская истерия. Повсюду широкое распространение приобрели слухи, что кайзер Вильгельм II готовит вторжение в Англию и ему будет предшествовать кампания саботажа и диверсий. В каждом немце, проживавшем в Англии, видели шпиона и саботажника. На волне этих страхов в 1909 году, помимо военной контрразведки, была создана «Специальная разведывательная служба», которая стала основой «Сикрет интеллидженс сервис». Цель новой организации состояла в проведении «позитивной» разведывательной деятельности, то есть в сборе и анализе информации. В 1911 году СИС была выведена из состава военного ведомства и стала независимой организацией. К 1918 году английская разведывательная служба превратилась в громадный разветвленный аппарат, насчитывавший около шести тысяч человек.

После революции в России в октябре 1917 года в деятельности СИС произошла полная переориентация. Если раньше главной угрозой для интересов Британской империи была кайзеровская Германия, то теперь такую угрозу стали видеть в лице Советской России. На борьбу с большевиками СИС бросает свои лучшие силы, большая часть бюджета СИС расходуется на подрывную деятельность против Москвы.

С появлением на европейской сцене фашистской Германии в начале 30-х годов английская разведывательная служба, как и правящие круги Англии, ослепленные ненавистью к коммунизму, не заметили нарастания новой угрозы. Лондон наивно полагал, что ему удастся повернуть Гитлера на Восток. В этом был грубый просчет и серьезная ошибка, которые дорого обошлись СИС. Английская разведывательная служба оказалась совершенно неподготовленной к началу второй мировой войны. Германский «блицкриг» привел почти к полному развалу агентурной сети английской разведки в Европе. Чтобы полностью унизить СИС, глава гестапо Гиммлер в одном из публичных выступлений назвал весь руководящий состав «Сикрет интеллидженс сервис», что было тщательно охраняемым секретом даже от англичан.

Летом 1940 года, когда Ким Филби пришел в английскую разведку, СИС находилась в отчаянном положении. Ким был определен в секцию «Д», занимавшуюся осуществлением диверсий и саботажа против немцев в странах Европы. Не имея достаточно людей и средств для проведения подрывных операций, секция «Д» проводила бесконечные совещания, на которых разрабатывались большей частью фантастические планы, не имевшие под собой ни реальных оснований, ни шансов на успех. Так, одним из наиболее «грандиозных» проектов, занимавших умы специалистов по диверсиям английской разведки, был взрыв в районе Железных ворот, в месте суживающегося течения Дуная, с целью прервать поставки немцам румынской нефти. Эта идея разделялась и английским резидентом в Белграде Юлиусом Ханау, выступавшим в качестве бизнесмена и имевшим тесные связи с двором югославского короля Петра и его проанглийски настроенным правительством. Люди Ханау начали рыть туннели для закладки взрывчатки, но были обнаружены югославской полицией. Правительству Англии пришлось давать неприятные объяснения своим друзьям в Белграде, и план взрыва был отменен. Вскоре вместо него появился другой менее разрушительный, но не менее оригинальный план. В Бухаресте была образована компания, которая стала скупать баржи, чтобы лишить немцев транспортных средств для доставки нефти. Однако и этот план провалился.

Хотя секция «Д» не испытывала недостатка в оригинальных идеях, большинство планов было из разряда задумок барона Мюнхгаузена и практическая отдача от них была крайне незначительной. Видимо, подобной оценки придерживалось и правительство, поскольку вскоре было создано «Управление специальных операций» (УСО), которому поручалось осуществление всех подрывных действий за пределами Англии. Секция «Д» была выделена из разведывательной службы и передана в новую организацию.

Но прежде чем Ким Филби стал сотрудником «Управления специальных операций», он провел некоторое время в школе по обучению агентов методам подрывной работы, в создании которой он принял самое непосредственное участие. Однажды по предложению своего начальника Гая Берджесса Ким подготовил документ для руководства секции «Д», в котором доказывал необходимость создания школы по подготовке агентов. Вскоре в Хартфорде, неподалеку от Лондона, приобрели старое школьное здание с большим участком земли, и идея Кима была претворена в жизнь. Слушателей оказалось немного — около двадцати пяти мужчин и женщин из оккупированных Германией стран Европы. Их обучали приемам саботажа и подрывных действий. В преподавательский состав входили в основном специалисты-подрывники и мастера по взрывчатым веществам. Но были также и кадровые разведчики, имевшие практический опыт подрывной работы в различных странах мира. Среди них выделялся Джордж Хилл, один из немногих оставшихся в живых англичан, работавших в Советской России после революции. Он сотрудничал с Брюсом Локкартом, главой английской миссии в России, организатором «заговора трех послов» в Петрограде в 1918 году с целью свержения Советской власти, был другом Сиднея Рейли, другого английского разведчика, готовившего покушения на советских руководителей.

Создание школы не улучшило дело подготовки агентов, а главное, не привело к активизации подрывных действий против немцев. После посещения школы группой офицеров из разведывательного управления военного министерства появились слухи об ее скором упразднении. Первым подал заявление об отставке начальник школы, а затем один за другим ее стали покидать и другие сотрудники. Ким и его друг Гай Берджесс были направлены в центр «Управления специальных операций». Несколько дней их держали в неведении, а затем Гай сообщил, что его уволили. Ким же продолжал по-прежнему получать конверты с жалованием.

Длительное безделье Кима закончилось неожиданным вызовом к новому шефу. Тот сообщил, что при УСО предполагается создать новое учебное заведение большого масштаба. Там намечается организовать курсы для подрывников, радистов, а также курсы обучения агентуры общим методам саботажа и подрывной деятельности. Одним из таких методов являлась подрывная пропаганда. Киму предложили стать инструктором УСО по «черной пропаганде». И хотя это было совсем не то, к чему стремился Ким, он вынужден был принять это предложение.

Новое положение Кима не предоставляло больших возможностей для выполнения заданий Москвы. Но уже в эти первые месяцы работы Кима Филби в СИС стало проявляться его искусство разведчика, которое помогало ему использовать даже ограниченные ресурсы для получения важной политической информации. Для расширения своих познаний в области политической подрывной деятельности Ким посещает заседания и встречи в отделе политической войны УСО и устанавливает широкие контакты с сотрудниками, которые специализируются на распространении «черной пропаганды». Он возобновляет свое венское знакомство с Хью Гейтскеллом, будущим лидером лейбористской партии, который в начале 40-х годов занимал скромный пост личного секретаря министра экономической войны доктора Дальтона, одновременно возглавлявшего «Управление специальных операций». Хотя война в Европе была еще в полном разгаре, Кима необычайно интересовала проблема послевоенного политического устройства Европы и отношения к нему правительства Великобритании. Это был далеко не праздный интерес. Он имел чисто практическое значение для поддержания контактов англичан с движением Сопротивления, которое во многих странах Европы возглавлялось коммунистами. При политической обработке агентов им необходимо было давать хотя бы общее представление о планах английского правительства. В своей работе Ким остро ощущал такую потребность. В отделе политической войны над этими вопросами не задумывались. Ким обратился к Хью Гейтскеллу. Тот водил его на консультации к Глэдвину Джеббу, фактическому руководителю УСО, а иногда и к самому доктору Дальтону. В ходе этих встреч Киму удалось выяснить, что точка зрения британского правительства в отношении будущего послевоенной Европы состояла в простом возврате к статус-кво, существовавшему до Гитлера, восстановлении тех реакционных правительств, которые оказались бы достаточно надежными, чтобы служить «санитарным кордоном» против Советского Союза. Эта информация оказалась весьма важной для советской разведки, поскольку вскрывала истинный подход англичан к европейскому движению Сопротивления против нацизма. Она показывала, что хотя Лондон был расположен к тому, чтобы поддерживать возглавляемые коммунистами подпольные организации, проводившие борьбу против немцев, поскольку они были более эффективными, чем многие другие, но он не намерен содействовать их приходу к власти после окончания войны. Подобная позиция правительства Великобритании наложила свой негативный отпечаток на отношения с группами Сопротивления во многих странах Европы.

Несмотря на предпринимавшиеся Кимом усилия и некоторые успехи по выполнению заданий Москвы, он чувствовал, что находится на периферии настоящей разведывательной работы. Это не приносило удовлетворения и не соответствовало тем задачам, которые ставились перед ним в связи с проникновением в СИС. К тому же в июне 1941 года существенно изменилась политическая ситуация. Гитлер напал на Советский Союз, Англия вместе с США вошла в состав антигитлеровской коалиции. Ким Филби видел в борьбе против фашистской Германии не только долг англичанина, но и высокую цель гуманизма. Он понимал, что настало время прекратить «педагогические эксперименты» в школе УСО и поискать более подходящее место. Вскоре такая привлекательная возможность представилась.

Одним из лучших друзей Кима в период его неудачной карьеры инструктора в школе по обучению агентов в Хартфорде стал Томми Харрис. Наполовину англичанин и наполовину испанец, Томми в молодости увлекался живописью, но затем разуверился в своих способностях и стал торговцем произведений искусства. Томми и его жена Гильда содержали в Лондоне галерею и имели прекрасный дом, который радушные хозяева превратили в своего рода клуб. После упразднения школы Харрис был приглашен на работу в британскую контрразведывательную службу (МИ-5), где его знания испанского языка и Испании весьма пригодились. Ким часто посещал гостеприимный дом своего друга. Здесь вечерами находили приют многие сотрудники МИ-5 и СИС, которых объединял профессиональный интерес к Испании. Здесь Ким познакомился с худым, болезненного вида, замкнутым человеком. Это был Дик Брумен-Уайт, шеф пиренейского отдела британской, контрразведки и непосредственный начальник Томми Харриса. Как-то в июле 1941 года Харрис спросил Кима, не интересует ли его работа, для которой требуется хорошее знание франкистской Испании. Он объяснил при этом, что речь идет о работе не в контрразведке, а в контрразведывательном отделе «Сикрет интеллидженс сервис».

Здесь необходимо сказать несколько слов об этих двух секретных службах Великобритании и их не всегда гармоничных взаимоотношениях. СИС ведала всей секретной разведывательной работой на иностранных территориях — как шпионажем, так и контрразведкой. МИ-5 занималась вопросами контрразведки и государственной безопасности в Англии и на всех заморских территориях. Контрразведывательный отдел СИС, известный как пятый отдел, и британская контрразведывательная служба составляли фактически две стороны одной медали. Главной задачей пятого отдела было заблаговременно добывать информацию о шпионских операциях против Англии, готовившихся извне. Своевременное предупреждение, получаемое от пятого отдела, должно было помогать МИ-5 обеспечивать безопасность страны.

С началом войны с Германией пятый отдел СИС не справлялся со своими задачами и контрразведывательная служба решительно нажимала на СИС, требуя улучшения работы пятого отдела и даже угрожая заняться этими делами своими силами. Постепенно СИС была вынуждена уступить давлению МИ-5 и значительно увеличила бюджет пятого отдела для содержания дополнительного штата. Поскольку большая часть немецких разведывательных операций против Англии проводилась с Пиренейского полуострова, то наибольшее расширение штата намечалось провести в подотделе, занимающемся Испанией и Португалией.

Как сообщил Харрис, ему стало известно от Брумена-Уайта, что начальник пятого отдела СИС Феликс Каугилл срочно подыскивает человека, который бы возглавил рас ширенный пиренейский подотдел. В случае заинтересованности Кима Харрис мог бы поговорить о его кандидатуре с Бруменом-Уайтом. После некоторого раздумья Ким согласился с предложением Харриса.

Согласие Кима перейти на работу в СИС привело в движение систему набора кадров в это сверхсекретное учреждение, которая строилась строго на рекомендациях людей. знавших кандидата. Харрис упомянул имя Кима в беседе со своим Шефом. Тот в свою очередь порекомендовал Кима ответственному сотруднику контрразведывательной службы Дику Уайту, поддерживавшему тесный контакт с «Сикрет интеллидженс сервис». Дик Уайт рассказал о кандидатуре Кима Филби начальнику пятого отдела СИС Феликсу Каугиллу. Каугилл одобрил кандидатуру Кима, но должен был проконсультироваться с полковником Валентайном Вивьеном, заместителем шефа СИС, ответственным за контрразведывательную работу. Валентайн Вивьен был старым другом отца Кима, которого он знал по службе в Индии. Чтобы составить более полное представление о Киме, полковник Вивьен пригласил на обед Кима и его отца, который в это время оказался в Лондоне. Улучив момент, когда Ким вышел, полковник спросил Сент-Джона: «Он был немного коммунистом в Кембридже, не правда ли?» «О, это все были школьные глупости, — ответил отец Кима. — Сейчас он другой человек».

Полковник Вивьен принял разъяснения отца о политическом прошлом Кима и дал согласие на его прием в СИС. К сентябрю 1941 года оформление Кима в пятый отдел разведывательной службы было завершено. Ким Филби стал полноправным сотрудником СИС, а круг его обязанностей в отделе контрразведки открывал ему доступ практически ко всем секретам разведывательной службы.

НА ПИРЕНЕЙСКОМ НАПРАВЛЕНИИ

Положение Кима Филби как шефа пиренейского подотдела отдела контрразведки СИС было стратегически важным для его работы на советскую разведку, поскольку позволяло ему не только следить за развитием разведывательных баталий между Англией и Германией на территории Испании и Португалии, но и быть в курсе того, как английская разведка в целом выполняла свои союзнические обязательства в борьбе с Гитлером. Это была главная совместная цель, провозглашенная правительствами Советского Союза, Соединенных Штатов Америки и Великобритании. Весь военный период деятельности Кима Филби в СИС необходимо рассматривать как ступень к достижению этой цели. Не случайно, что все операции, проводившиеся против германских разведывательных служб английской разведкой при участии Филби, получали одобрение советского руководителя.

Ким пришел в СИС, когда разведывательная служба Великобритании переживала сложный период. На него, как на молодого и перспективного сотрудника, возлагались большие надежды. С первого дня Ким стремился оправдать их, не считаясь при этом со временем и трудностями военного времени. Но Ким не был специалистом в области контрразведки и ему пришлось пройти ускоренный курс обучения не только методам контрразведывательной работы, но и ориентации в сложной обстановке групповых и ведомственных интересов, личных амбиций и интриг, которые ощутимо давали себя знать в окутанных завесой секретности коридорах «Сикрет интеллидженс сервис».

Пиренейский подотдел, во главе которого встал Ким, состоял из шести молодых сотрудников, и по возрасту, и по опыту уступавших Киму, а также английских разведчиков, действовавших в Мадриде, Лиссабоне, Гибралтаре и Танжере. Пиренейский полуостров занимал большое место в военных и политических планах британского правительства. Хотя Испания официально занимала нейтральные позиции во второй мировой войне, прогитлеровские симпатии генерала Франко были хорошо известны. Абвер, германская военная разведка, возглавляемая адмиралом Канарисом, чувствовала себя в Испании как дома.

Правительство Великобритании с момента начала войны с Германией постоянно находилось под воздействием страха, что Германия оккупирует Испанию и захватит Гибралтар. Страхи подобного рода были далеко не надуманными, ибо известно, что планы оккупации Испании всерьез рассматривались Гитлером в период с 1940 по 1943 год. Потеря Гибралтара грозила Англии закрытием для ее флота Средиземного моря. Была и другая, не менее неприятная для Лондона, перспектива — Франко мог по собственной воле вступить в войну на стороне Германии в знак благодарности за оказанную ему помощь во время гражданской войны. Английская разведка внимательно следила за действиями немцев в Испании и принимала все меры к тому, чтобы предотвратить их нежелательное воздействие на политику Франко. Все эти проблемы находились в центре внимания Кима и представляли большой интерес для советской разведки.

Большим преимуществом англичан в этой войне разведок было то, что еще в 1940 году государственная школа кодов и шифров — одно из подразделений СИС, в которое Ким чуть было не попал на работу, смогла подобрать ключ к расшифровке кода германской военной разведки. Эти работы по дешифровке немецких радиограмм, перехваченных СИС, вскоре стали давать свои плоды. С 1942 года СИС имела возможность читать шифр-телеграммы немцев и делала это почти до окончания войны. Получение шифрованной информации немцев было одним из самых тщательно охраняемых секретов СИС. Шеф английской разведки генерал Стюарт Мензис или его личный помощник Дэвид Бойл докладывали наиболее важную информацию лично премьер-министру Черчиллю. Контроль за распространением остальной информации, полученной путем радиоперехвата и расшифровки телеграмм, генерал Мензис поручил начальнику контрразведывательного отдела СИС Феликсу Каугиллу, в подчинении которого находился Ким Филби. При этом Каугилл получил строгий приказ всеми средствами оберегать тайну источника и делал все возможное, чтобы выполнить это указание. Однако усердие Каугилла не находило понимания у руководства других подразделений СИС и других правительственных ведомств. Особой агрессивностью отличалось руководство контрразведывательной службы (МИ-5), которое претендовало на получение секретных сведений о предпринимавшихся немцами попытках получить доступ к государственным секретам Англии. Представители МИ-5 обвиняли Каугилла в преднамеренном утаивании важнейшей информации, которую можно было эффективно использовать против противника. Ко времени появления Кима в пятом отделе его начальник уже успел испортить отношения не только с контрразведывательной службой, но и с другими отделами СИС.

Не лучше обстояло дело и на более высоких этажах руководства английской разведки. Заместитель шефа СИС полковник Вивьен, ответственный за контрразведывательную работу, также враждовал с Каугиллом, который относился к своему непосредственному начальнику с нескрываемым пренебрежением. Каугилл, убежденный в полной бездеятельности Вивьена, зачастую действовал через его голову. Например, он добился увеличения ассигнований на расширение штата пятого отдела отнюдь не благодаря поддержке Вивьена.

Некоторое время спустя после прихода в пятый отдел, Ким Филби был посвящен во все тонкости и хитросплетения взаимоотношений руководящих сотрудников СИС. Ким принял правильное решение — держаться подальше от симпатий и антипатий, поддерживать со всеми ровные, деловые отношения и не позволять служебным интригам быть препятствием в его работе. Правда, иногда возникали такие ситуации, когда Ким использовал «соперничество на высшем уровне» в интересах дела. Он много работал, стремился как можно глубже изучать дела и очень часто принимал самостоятельные решения, когда видел, что внутренние конфликты ведут в тупик.

Одним из первых и весьма запутанных дел, с которым пришлось столкнуться Киму, было дело о дневнике некоего Алькасара де Веласко, сотрудника испанского пресс-бюро, который незадолго до этого посетил Англию. Поскольку Веласко подозревался в связях с немцами, СИС дало задание одному из своих агентов выкрасть его дневник после возвращения в Испанию. Получив дневник, пятый отдел приготовился было праздновать победу — дневник был полон имен, адресов и описаний заданий агентам, которых Веласко «завербовал» в Англии для работы на германскую разведку. Немало времени было затрачено на расследование, прежде чем подотдел пришел к заключению, что дневник, хотя он действительно принадлежал Веласко, был состряпан им с единственной целью — получить у немцев деньги за «несуществующие души» агентов.

По настоянию Кима все же было решено использовать дневник, передав его контрразведывательной службе. Дело в том, что МИ-5 давно подозревала Луиса Кальво, испанского журналиста, работавшего в Лондоне, в том, что он пересылал в Испанию полезную для немцев информацию. Кальво упоминался в дневнике как агент сети Алькасара Веласко. Он был арестован и направлен в строгий следственный центр на Хэм-Коммон. Там его раздели догола и привели на допрос к коменданту, человеку прусского типа, с моноклем в глазу, который одним своим внешним видом производил устрашающее впечатление. Когда Кальво показали дневник Веласко, он сразу же признался в шпионской деятельности. Этого было достаточно, чтобы упрятать его в тюрьму до конца войны.

В том же дневнике в компрометирующем свете упоминался пресс-атташе испанского посольства в Лондоне Бругада. Он любой ценой стремился избежать скандала и потому легко согласился сотрудничать, когда МИ-5 намекнула ему, что дневник дает достаточное основание министерству иностранных дел объявить его «персоной нон грата». В завершение этой истории следует сказать, что через несколько лет Алькасар Веласко объявился в Соединенных Штатах Америки, где организовал еще одну «шпионскую сеть», — на этот раз для японской разведки.

Пожалуй, самым крупным успехом в начальный период работы Кима Филби в пиренейском подотделе контрразведывательного отдела была операция по срыву немецких действий против союзнического флота в Средиземном море с использованием новейших технических средств. Из перехваченных в начале 1942 года радиограмм СИС стало известно, что немцы готовят в Испании какую-то операцию, которой абвер дал кодовое название «Бодден». Бодден — это название узкого пролива, отделяющего остров Роген от территории Германии, неподалеку от научно-исследовательского центра Пинемюнде. Получив дополнительную информацию о том, что немецкие военные эксперты сосредоточиваются со своей техникой в районе Альхесираса, Ким пришел к выводу, что это может быть связано с подготовкой каких-то операций в районе Гибралтара. Ким проконсультировался с начальником научного отдела СИС доктором Джонсоном. Тот, изучив представленные материалы, заявил, что все свидетельствует о намерении немцев установить приборы для обнаружения кораблей, проходящих через пролив ночью. Поскольку новые станции немцев должны были быть связанными по радио с Берлином и командованием подводного флота Германии, это грозило серьезными опасностями для линий снабжения союзников в западной части Средиземного моря. Страх англичан нашел подтверждение, и Адмиралтейство Великобритании решительно выступило за нанесение превентивного удара по немецким станциям в Испании.

Ким также рассматривал сначала возможность подрыва этих станций силами «Управления специальных операций», но военное министерство решило вопрос в пользу дипломатического демарша. Идея была в том, что министерство иностранных дел Англии заявит официальный протест испанскому правительству по поводу предоставления германской разведке полной свободы действий на территории Испании. В подтверждение этого генералу Франко планировалось передать подготовленный Кимом Филби меморандум, содержавший доказательства проводимой немцами подготовки к операции против союзнического флота в районе Гибралтара. Конечно, Ким не надеялся, что Франко предпримет какие-то меры против своих немецких друзей. Но расчет строился на том, что он предупредит немцев об осведомленности английской разведки.

Однако в проекте, предложенном Кимом, было уязвимое звено. Обвинения англичан строились почти целиком на информации, полученной путем радиоперехвата. Это могло вызвать сопротивление шефа пятого отдела СИС Каугилла. К величайшему удивлению Кима, Каугилл отнесся к его предложению благосклонно. Он доложил о проекте Кима шефу разведки генералу Мензису. Тот одобрил проект. Оставалось получить согласие министерства иностранных дел. Вскоре английскому послу в Мадриде сэру Сэмюэлю Хору было направлено указание выразить решительный протест генералу Франко.

Посол, сам в прошлом сотрудник СИС, отнесся к поручению весьма серьезно. Он приказал ответственным работникам посольства одеть парадную форму и повез их к главе испанского государства. Результаты этого внушительного спектакля превзошли все ожидания. В последующие два-три дня Мадрид и Берлин обменивались паническими радиограммами. В одной из телеграмм был категорический приказ: «Операцию «Бодден» полностью прекратить».

После этого англичане по-прежнему продолжали перехватывать и расшифровывать радиограммы. Это означало, что их главный и ценнейший источник так и не раскрыт. В подтверждение английской пословицы «У победы — много родителей, поражение — всегда сирота» успешный срыв операции «Бодден» разделили многие ведомства Великобритании. Но в СИС основные лавры достались Киму Филби, который заявил о себе как зрелый, многообещающий работник. Даже посол в Испании сэр Сэмюэль Хор, который с большим пристрастием следил за работой СИС в Мадриде, лично выразил Киму свое восхищение в связи с блестящим осуществлением его замысла.

Результативная работа Кима Филби в пиренейском подотделе обратила на себя внимание руководства СИС. Менее чем за два года Ким имел в своем активе, по крайней мере, шесть разоблаченных германских агентов. В начале 1943 года полковник Каугилл обратился к Киму с вопросом: не возьмет ли он на себя обязанности ответственного за операции в Северной Африке. Прежде Северная Африка входила во французский подотдел, но Каугилл решил, что передача ее в ведение Кима Филби принесет только пользу. «Я без колебаний принял предложение, — писал Ким в своей книге. — Нам удалось к тому времени довольно основательно прижать абвер в Испании и Португалии, мы регулярно захватывали немецких агентов, и у меня не было оснований отказываться от дополнительных обязанностей». После высадки англо-американских войск в Италии летом 1943 года в круг обязанностей Кима была включена и Италия. «Это наводило меня на мысль, что я начинаю делать карьеру в секретной службе», — так оценивал Ким свое положение в СИС. Об этом свидетельствовало также то обстоятельство, что однажды в связи со своим визитом в США Каугилл подготовил приказ, который гласил, что в его отсутствие Ким Филби будет выполнять обязанности заместителя начальника пятого отдела и ведать всеми разведывательными делами. Это означало, что Ким может надеяться на официальное повышение по служебной лестнице.

Расширение круга обязанностей Кима приводило к вовлечению его в разведывательные операции, которые далеко выходили за пределы географических зон его ответственности в СИС, и значительно расширяло его возможности по информированию советской разведки о планах и намерениях Лондона в отношении нацистской Германии. По мере того как становилось очевидным, что Гитлер проигрывает войну, главная задача, которую ставило перед Филби руководство советской разведкой, состояла в направлении в Центр информации о возможных шагах по достижению сепаратного мира между Германией и Великобританией. При этом Филби должен был не только следить за подобными шагами, но и активно противодействовать им. На этом пути Кима Филби ждали неожиданные открытия.

Однажды Ким получил перехваченную немецкую радиограмму, в которой говорилось о том, что руководитель абвера адмирал Канарис посетит Испанию. Он намеревался проехать на машине от Мадрида до Севильи и по дороге остановиться на ночь в небольшом городке Манзанарес. Киму был хорошо знаком этот городок со времен гражданской войны в Испании, и он знал, что единственное место, где Канарис мог остановиться, был отель «Парадор». Ким подготовил меморандум с предложением проинформировать «Управление специальных операций» о поездке Канариса на случай, если оно будет заинтересовано в организации покушения на жизнь шефа немецкой военной разведки. Ким считал, что для УСО не было бы большой проблемой направить в Манзанарес агента и забросать несколькими гранатами номер в отеле, в котором остановится Канарис. Ким направил меморандум своему начальнику Феликсу Каугиллу, который одобрил его предложение и доложил о нем шефу СИС сэру Стюарту Мензису. Через несколько дней Каугилл показал Киму резолюцию шефа: «Я не хочу, чтобы против адмирала предпринимались какие-либо действия».

Вскоре у Кима состоялась встреча с шефом и он напомнил ему о своем предложении в связи с поездкой Канариса и сказал: «Меня озадачило ваше решение по этому поводу. Я был уверен, что попытка стоила того, чтобы ее предпринять». Мензис улыбнулся и ответил: «Я всегда думал, что мы могли бы что-нибудь сделать с адмиралом». Ответ шефа оставил Кима в полном недоумении. И только через несколько месяцев ему стало известно, что сэр Стюарт Мензис поддерживал личный контакт с Канарисом в Швеции. Информация Кима Филби в Москву по этому вопросу была одним из первых сигналов о тайных каналах связи между представителями британской и немецкой разведок. Причина, по которой шеф СИС проявлял трогательную заботу о безопасности Канариса, перестала быть тайной. Но для каких целей использовался этот контакт? Ответ на этот вопрос удалось получить также с помощью Кима Филби. После разгрома немецких войск под Сталинградом в правящем нацистском лагере стало проявляться сильное недовольство фюрером. Среди тех, кто видел причину военных неудач лично в Гитлере, был и адмирал Канарис. Он считал, что дальнейшее пребывание Гитлера на своем посту приведет Германию к катастрофе. Вскоре Канарис, который представлял одну из многих антинацистских групп, стал искать контактов с англичанами для того, чтобы начать переговоры об условиях заключения сепаратного мира, исключавших полную капитуляцию. Со своей стороны британское правительство к началу 1943 года было готово к такого рода предложениям немцев. К этому времени Стюарт Хэмпшайр и Хью Тревор-Роупер, два аналитика СИС, специализировавшиеся по проблемам Германии подготовили документ, который обосновывал позицию британского правительства в отношении антинацистских, антигитлеровских групп в Германии и призывал отнестись к их возможным подходам совершенно серьезно, а не рассматривать их как какую-то уловку. Поскольку предполагалось, что такие контакты с представителями Канариса или других антинацистских групп будут иметь место скорее всего в Испании или Португалии, то документ был направлен для ознакомления и одобрения Киму Филби как руководителю пиренейского подотдела контрразведки. К удивлению авторов документа Ким решительно высказался против обсуждения подобных «спекулятивных возможностей» и заблокировал дальнейшее продвижение этого документа. То, что Тревор-Роупер и Хэмпшайр восприняли как обычную непримиримость в отношениях между разведкой и контрразведкой, в действительности объяснялось другими мотивами. Немецкие антинацистские группировки, в том числе и группировка Канариса, преследовали, главным образом, цель: избавиться от Гитлера, заключить сепаратный мир с англичанами и американцами, но продолжать войну против Советского Союза. Действуя в соответствии с указаниями из Москвы, Ким делал все возможное, чтобы помешать осуществлению этих планов. К этому времени Ким Филби уже достиг в СИС такого положения, когда он был в состоянии не только информировать Москву о подозрительных действиях англичан, но и мог в определенной степени влиять на политику британского правительства.

Эта работа Кима Филби представляла основное, стратегическое направление его разведывательной деятельности в годы войны. Но искусство разведчика как раз и состоит в том, чтобы уметь находить и как можно полнее использовать как бы побочные возможности для сбора необходимой политической и оперативной информации. Ким обладал этим свойством в полной мере. В своей книге «Моя тайная война» он как бы мимоходом рассказывает о том, как ему удалось получить доступ к материалам центрального архива СИС. Между тем речь идет о ценнейшей оперативной информации, об агентуре английской разведки в Советском Союзе. Но предоставим слово самому Киму Филби:

«Пятый отдел СИС находился в Сент-Олбансе. Центральный архив, где хранились материалы СИС, располагался в соседнем с пятым отделом помещении. Билл Вудфилд, начальник архива, вскоре стал моим приятелем. У него была слабость к розовому джину, которую я разделял, и притворно стыдливое пристрастие к скабрезным анекдотам. Мы часто встречались, чтобы поболтать обо всяких служебных интригах, в чем у него был немалый опыт. Эти дружеские отношения оказались выгодными, так как я стал получать дела из архива значительно быстрее и легче, чем многие мои коллеги.

Там хранились дела, известные как книги источников. В них содержались списки и характеристики агентов СИС, действовавших за границей. Мне, естественно, хотелось иметь сведения об агентах, работавших на Пиренейском полуострове, однако изучение книг источников по Испании и Португалии только разожгло мой аппетит. Я стал упорно работать над книгами, стремясь как можно больше узнать о деятельности СИС в целом. Когда я дошел до книги источников по Советскому Союзу, выяснилось, что она состоит из двух томов. Проработав, к своему удовлетворению, оба тома, я вернул их в архив обычным порядком.

Примерно через неделю Билл позвонил и попросил у меня второй том книги русских источников. Справившись у секретаря, я позвонил и сказал, что согласно нашему журналу книги возвратили в архив такого-то числа. После бесплодных поисков в архиве Билл усомнился в правильности нашего учета и потребовал еще раз проверить. Я перевернул все вверх дном, но безрезультатно. Мы несколько раз встречались с Биллом по вечерам за рюмкой джина, чтобы обсудить это таинственное происшествие. Билл сказал, что по существующим правилам он должен немедленно доложить об утере книги источников начальнику службы. Мне удалось убедить Билла повременить несколько дней. Мое беспокойство росло. Я сомневался, чтобы шеф положительно оценил мое исключительное рвение по штудированию источников, тем более что это привело к утере тома, изучение которого не входило в сферу моей деятельности.

Сгущающиеся тучи внезапно рассеялись. Билл позвонил и принес мне «глубокие личные извинения». Оказалось, одна из его секретарш, занимавшаяся этими книгами, в целях экономии места на полке объединила два тома в один. Потом секретарша заболела гриппом и несколько дней отсутствовала. Когда она вышла на работу, Вудфилд спросил ее о книге, и секретарша все объяснила. Я милостиво принял извинения и предложил Биллу встретиться вечером, что мы и сделали, потопив мучительное воспоминание в потоке розового джина». За шутливым характером изложения Кимом этого эпизода нетрудно увидеть далеко не шуточные последствия, которые могли иметь место, если бы книга «русских источников» не была найдена!

Другим — весьма важным — побочным источником информации для Кима стали ночные дежурства в штаб-квартире «Сикрет интеллидженс сервис». В обязанности дежурного входили рутинные, но весьма ответственные функции: принимать донесения зарубежных представительств СИС в различных странах мира и, в случае необходимости, давать указания о необходимых действиях. На период дежурства он становился главной фигурой в СИС и был в курсе многих важных событий. Кроме того, некоторые правительственные ведомства в ночное время пользовались системой связи СИС для направления своих сверхсекретных телеграмм, полагая, что английская разведка обеспечит их полную и абсолютную надежность. Ким, добровольно предложив однажды свои услуги, затем регулярно один, а то и два раза в месяц занимал этот командный пункт.

Одним из ведомств, которое регулярно пользовалось системой связи СИС, было военное министерство Великобритании. В этот период оно вело активную переписку с британской военной миссией в Москве по вопросам оказания Советскому Союзу помощи, обмена разведывательной информацией и так далее. Не надо быть большим специалистом в области разведки, чтобы представить себе какое значение имела для Москвы своевременная информация по этим вопросам в условиях, когда советско-британские отношения, несмотря на союзнические обязательства, отличались подозрительностью и недоверием.

ВВЕРХ ПО ЛЕСТНИЦЕ СИС

По мере того как поражение гитлеровской Германии в войне становилось все более очевидным, британское правительство все чаще обращало свои мысли в старое привычное русло «борьбы с большевизмом». Руководство СИС, которое и в годы войны не отличалось симпатиями к русским союзникам, постепенно возвращалось к предвоенному видению Советского Союза как главного противника, угрожающего безопасности Англии. В Европе еще грохотала война, а в «Сикрет интеллидженс сервис» была создана небольшая девятая секция, в задачу которой входило изучение старых дел о Советском Союзе и наблюдение за деятельностью коммунистов. Секция, которую возглавил старый контрразведчик по фамилии Карри, занималась также розыском английской агентуры, которая после начала второй мировой войны попала в руки немцев. В СИС не вызвало удивления то обстоятельство, что некоторые агенты были перевербованы немцами и использовались ими в работе против Советского Союза. Без каких-либо нравственных терзаний и излишней щепетильности СИС вновь пыталась собрать под свои знамена бывших агентов, намереваясь воспользоваться приобретенным ими опытом антисоветской подрывной деятельности. Правда, работа эта велась вяло и девятая секция не могла похвастаться какими-либо успехами. Ходили слухи, что согласно планам реорганизации СИС девятая секция будет значительно расширена и ее возглавит более компетентный сотрудник, или она объединится с пятым отделом под руководством Каугилла. Ким доложил о сложившейся ситуации своему советскому руководителю и вскоре получил из Центра четкие указания сделать все, абсолютно все, чтобы добиться назначения на пост начальника девятой секции независимо от того, будет ли она слита с пятым отделом или нет.

Главным соперником Филби в борьбе за пост начальника нового контрразведывательного отдела СИС оказался Феликс Каугилл, начальник пятого отдела, в непосредственном подчинении которого работал Ким. Он с уважением относился к своему шефу и был во многом ему обязан. Однако тот стал препятствием на пути к достижению чрезвычайно важной цели, поставленной перед Кимом Москвой, и, несмотря на свое отвращение к ведомственным интригам, Киму пришлось начать закулисную кампанию против Каугилла. Эта борьба вовсе не представлялась безнадежной, ибо Каугилл, как уже говорилось, был человеком гордым и амбициозным. К тому же высокомерие и пренебрежение к другим службам СИС, так отчетливо проявившееся в связи с его ролью в распределении информации, получаемой из расшифрованных радиограмм абвера, создало ему много врагов, которые лишь ждали удобного момента, чтобы взять реванш за проигранные стычки в прошлом. План Кима учитывал эти обстоятельства. В основе его стратегии лежал поиск союзников в борьбе против Каугилла и их использование для достижения своей цели. Самому Киму не следовало предпринимать каких-либо прямых действий против Каугилла. Каждый шаг должен был исходить от другого лица.

Реализации этого плана предшествовала интересная операция, которая не имела ничего общего с устранением Каугилла, но в то же время сыграла важную роль в упрочении позиций Кима Филби в СИС и создании общей атмосферы недовольства вокруг шефа пятого отдела. В августе 1943 года в английскую миссию в Берне явился немец и, назвав себя ответственным работником Министерства иностранных дел Германии, попросил встречи с военным атташе. Полковник Генри Картрайт, действовавший под прикрытием военного атташе, представлял в Швейцарии интересы разведывательной секции СИС, занимавшейся опросами перебежчиков из Германии. Поскольку принадлежность полковника к английской разведке не составляла большого секрета в нейтральной Швейцарии, гестапо настойчиво засылало к нему своих агентов, стремясь убедить его в искренности предложений о сотрудничестве. Все это выработало у полковника Картрайта своеобразный иммунитет к подобного рода предложениям, и в каждом посетителе он видел «подставу» германской разведки. Когда доктор Фритц Колбе, сотрудник германского МИД, появился перед полковником, тот был настороже. Доктор Колбе сказал, что он является противником нацизма и хотел бы оказать помощь союзникам. Чтобы доказать это, он принес с собой копии секретных документов германского МИД и, если они заинтересуют полковника, готов и в будущем передать ему сотни подобных документов, которые хранятся в его берлинской конторе. Полковник не пожелал даже взглянуть на документы и указал посетителю на дверь. Пораженный реакцией англичанина, доктор Колбе явился на следующий день к Аллену Даллесу, представителю американского Управления стратегических служб в Швейцарии, и оставил ему фотокопии ста восьмидесяти трех документов, пообещав принести очередную партию при следующем визите. В отличие от англичанина Даллес тщательно изучил документы и без колебаний установил, что они подлинные. В последующие полтора года вплоть до окончания войны доктор Колбе передал американцам свыше полутора тысяч секретных документов германского МИД. То, что для американцев обернулось неожиданным триумфом, для СИС оказалось одним из самых конфузных дел!

УСС, разведывательная служба США, созданная в период второй мировой войны, была крайне заинтересована в сотрудничестве и использовании богатого опыта СИС. На первых порах американцы охотно учились у англичан и как младшие партнеры добросовестно делились с ними своей разведывательной добычей. Американцы передали СИС и полученные германские документы, но Клод Дэнси, помощник шефа разведки, ответственный за разведывательные операции англичан в Швейцарии, как и полковник Картрайт, придерживался той точки зрения, что вся история с документами МИД — не что иное как операция германской разведки по дезинформированию союзников. Дэнси никак не мог примириться с тем, как Даллес вырвал из-под носа СИС такие сенсационные материалы!

Борьба с дезинформацией враждебных разведывательных служб входила в функции контрразведки, и Дэнси передал германские документы шефу пятого отдела. Каугилл, как Дэнси и Картрайт до него, не изучил документы, но его интуиция подсказывала ему, что в этом, деле ему лучше всего подыграть Дэнси. Если совместными усилиями им удастся доказать шефу разведки, что американцев надули, то в этом Каугилл видел немалую пользу для себя лично.

Накануне одного из своих деловых визитов за границу Каугилл пригласил Кима Филби к себе в кабинет и, вытащив из личного сейфа пухлую папку с документами, с весьма озабоченным выражением лица попросил его заняться этими материалами в его отсутствие. При этом Каугилл сказал, что Киму следует поддерживать контакт с Дэнси, поскольку тот лично заинтересован в этом деле. Так Ким Филби оказался вовлеченным в историю с документами германского МИД.

Первое знакомство с делом повергло Кима в уныние. Он впервые столкнулся с таким уродливым проявлением ведомственных интриг, которые вносили в работу чудовищную путаницу и пагубно влияли на дела разведки. Такая неразбериха грозила неприятностями и самому Киму.

К этому времени Ким уже работал над выполнением задания Центра, связанного с получением назначения в контрразведывательную секцию СИС, которая занималась советскими делами, и ради достижения этой цели он не мог позволить себе испортить отношения ни с кем, кто бы мог оказать ему в этом содействие.

Основными аргументами, которые Ким должен был противопоставить в неизбежном столкновении со своими высокорангированными коллегами, могли стать только веские доказательства того, что документы германского МИД подлинные. Поэтому Ким решил прежде всего проверить у шифровальщиков СИС: нет ли среди перехваченных ими телеграмм таких, которые бы совпадали с материалами Даллеса. Для этого он отобрал около десятка телеграмм немецкого военного атташе в Токио в адрес германского генерального штаба и направил их в отдел, занимавшийся дешифровкой дипломатической переписки. Через два дня раздался телефонный звонок, и начальник отдела капитан 3-го ранга Деннистон с волнением в голосе сообщил Киму, что три из направленных им телеграммы точно совпадают с ранее перехваченными, а остальные оказались крайне ценными для расшифровки немецкого дипломатического кода. Деннистон просил Филби направить ему еще несколько документов. Когда примерно треть документов была изучена, стало неоспоримым фактом то, что среди них не оказалось ни одного фальшивого. Ким попросил Деннистона подготовить для него криптографический анализ, подтверждающий подлинность документов.

После этого Ким передал имевшиеся в его распоряжении материалы в отделы СИС, поддерживавшие связь с военными министерствами и министерством иностранных дел, с просьбой получить от них отзывы на германские документы. Ответы последовали немедленно. Представители армии, военно-воздушных и военно-морских сил отмечали большую ценность документов и умоляли присылать побольше подобной информации. Оценки министерства иностранных дел были более сдержанными. Имея на руках необходимое оснащение для встреч с Дэнси, Ким Филби попросился к нему на прием.

«Визит продолжался полчаса и был очень неприятным, — вспоминал позже Ким. — Как и следовало ожидать, Дэнси пришел в ярость. Но его быстро отрезвило то обстоятельство, что я изучил материалы, а он — нет. Докладная Деннистона также несколько охладила Дэнси. Ярость его, однако, вспыхнула снова, когда он прочитал хвалебные комментарии министерств».

Когда помощник шефа разведки закончил очередную тираду, Ким почтительно, но вместе с тем с наигранным непониманием спросил, какое, собственно, отношение имеет к этому делу американское Управление стратегических служб. Ведь документы германского МИД распространялись не как материалы УСС. Даже отделы СИС, рассылавшие эту информацию, не знают, что УСС причастно к этому делу. Правительственные ведомства считают, что эта информация принадлежит СИС и они просят СИС присылать ее в дальнейшем. Выслушав разъяснения Кима, Дэнси посмотрел на него изучающим взглядом и сказал: «А вы не такой дурак, как я думал».

История с документами германского МИД сыграла немаловажную роль в дальнейшей карьере Кима Филби — сотрудника СИС. Она заметно укрепила его репутацию думающего, трудолюбивого работника, полностью отдающего свои силы интересам разведки, стоящего в стороне от служебных интриг и групповых привязанностей. В отличие от своего шефа Каугилла Ким заслужил уважение коллег в СИС и сослуживцев из контрразведки, благодарность и популярность среди «клиентов» разведывательной службы в правительственных ведомствах и, прежде всего, в Форин офис. Как-то само собой о Филби заговорили как о «светлой голове» в СИС, который достоин более высокого положения. На 32-летнего Кима Филби обратило внимание и руководство СИС, видевшее в нем одного из самых перспективных молодых работников. Все это было чрезвычайно важно в свете предстоящего сокращения персонала СИС и ее структурной реорганизации. Ким умело воспользовался благоприятной обстановкой, знанием закулисных пружин и личных амбиций, чтобы продвинуться вверх по служебной лестнице и выполнить задание Москвы.

Прежде всего предстояло избавиться от Каугилла, который рассматривал себя как естественного кандидата на место руководителя девятой секции, учитывая то, что пятый отдел но мере приближения окончания войны сворачивал свою контрразведывательную деятельность против немцев и постепенно утрачивал свою некогда важную роль.

Лучше всего для этой цели подходил полковник Вивьен, заместитель шефа разведывательной службы, который хотя и был непосредственным начальником Каугилла, но в первую очередь страдал от напористого и высокомерного подчиненного. Ким Филби, зная об обидах Вивьена, при обсуждении возможных перестановок в СИС постоянно подчеркивал ненормальность и пагубность напряженных отношений Каугилла с руководством британской контрразведки, что крайне мешало сотрудничеству между этими близкими друг другу службам и Ким рекомендовал Вивьену организовать встречу между представителем контрразведывательной службы и старшим штабным офицером СИС Кристофером Арнольдом Форстером, к мнению которого весьма прислушивался шеф разведки. Замысел состоял в том, что Арнольд Форстер доведет до сведения генерала Мензиса о ненормальных отношениях Каугилла со своими коллегами из МИ-5. Как и рассчитывал Ким, эта идея легла на благодатную почву. Вивьен организовал такую встречу и, судя по последовавшему вскоре вызову Кима Филби к Арнольду Форстеру, она возымела свое воздействие. Во время этой встречи разговор шел о СИС, ее будущем, об имеющихся возможностях улучшения работы и необходимых преобразованиях в соответствии с новыми условиями приближающегося мирного времени. О Каугилле не было сказано ни слова, но Ким вернулся со встречи с ощущением, что к нему присматриваются как к альтернативному кандидату Каугиллу.

Следующим шагом Кима было заручиться поддержкой со стороны министерства иностранных дел. Ким имел достаточно контактов с Форин офис в период работы в пиренейском подотделе и мог рассчитывать на благожелательный отзыв. Но теперь он в немалой степени зависел от представителя британского МИД при СИС Патрика Рейли, который был прикомандирован к разведывательной службе специально для того, чтобы способствовать лучшему взаимопониманию и улучшению координации в работе этих ведомств. Ким часто имел с ним дело и у него не было оснований считать, что Рейли плохо к нему относится. Но Ким не знал об отношении Рейли к Каугиллу и потому не мог рассматривать его как своего союзника. Однако, к счастью для Кима, вскоре выяснилось, что голос Рейли оказался на его стороне. Каугилл, все еще не подозревавший, какие тучи сгущаются над его головой, неосмотрительно избрал этот критический для своей карьеры момент, чтобы вовлечь шефа разведки в совершенно ненужный скандал с директором американского Федерального бюро расследований Эдгаром Гувером. Для этого он подготовил проект письма генерала Мензиса, в котором в весьма невыдержанных выражениях тот обвинял Гувера в том, что он приносит интересы разведки в жертву своим политическим целям. Проект письма вызвал решительное осуждение представителя МИД, который увидел в нем возможный повод для осложнения англо-американских отношений. Рейли попросил полковника Вивьена переписать письмо. Вивьен, в свою очередь, предложил Киму Филби подготовить новый проект. Когда проект Кима был готов и его показали Рейли, тот без каких-либо поправок передал его для доклада шефу разведки. По поводу этого эпизода между Вивьеном и Рейли состоялся разговор, в ходе которого обе стороны поставили под сомнение «политическое здравомыслие» Каугилла.

Наконец, Вивьен, который в борьбе за удаление Каугилла стал проявлять несвойственную ему решительность, пригласил Филби к себе в кабинет и предложил прочитать подготовленную им объяснительную записку на имя шефа разведки. В ней подробно излагалась история ссор Каугилла с контрразведывательной службой и доказывалась необходимость радикальных перемен в отношениях СИС с МИ-5. В заключение Вивьен рекомендовал назначить Кима Филби начальником девятого отдела. Кандидатура Каугилла на этот пост решительно отвергалась. Ким обратил внимание на то, что записка была отпечатана и готова к докладу. Это свидетельствовало о том, что Вивьен рискнул пойти на последнее столкновение с Каугиллом, не исключая как конечный результат его отставку. Для Кима это означало конец борьбы. Ему оставалось только ждать официального объявления решения генерала Мензиса.

Но Ким задумал завершить выполнение своего плана еще одним далеко рассчитанным ходом, который мог дать ему определенные гарантии от непредвиденных неприятностей, связанных с его разведывательной деятельностью в будущем. Ким имел в виду добиться официального одобрения своего назначения со стороны контрразведывательной службы. Когда генерал Мензис вызвал Кима, чтобы сообщить ему о назначении на пост начальника девятого отдела, он попросил шефа до объявления в СИС запросить мнение службы контрразведки о его кандидатуре. «Я бы чувствовал себя более счастливым на этой работе, если бы знал наверняка, что сотрудники МИ-5, с которыми я буду иметь дело ежедневно, не возражают против моего назначения. Кроме того, одобрение МИ-5, высказанное официально, будет эффективно защищать СИС от возможной критики со стороны этой организации в будущем», — так обосновал Ким свою необычную просьбу. Шеф разведки, который отличался особыми способностями к бюрократическим процедурам, сразу же оценил преимущества такого согласования и обещал без промедлений написать начальнику контрразведывательной службы сэру Дэвиду Петри. Вскоре из МИ-5 пришел лестный для Кима ответ. План Кима завершился триумфом. «Одним ударом Филби отделался от упорного соперника и обеспечил то, что все послевоенные усилия противостоять советской разведке становились известными Кремлю. История разведки знает немного — если вообще знает — подобных мастерских ходов», — писал об этой операции один из бывших сослуживцев Кима Роберт Сесил.

Феликс Каугилл, узнав о назначении Филби, потребовал встречи с шефом разведки. И после встречи он подал заявление об отставке. К его удивлению, она была принята. Каугиллу ничего не оставалось, как покинуть СИС.

Через несколько дней Ким Филби принимал дела. Так состоялось его восхождение на весьма престижный пост шефа нового девятого отдела, в функции которого входило собирать и оценивать информацию о разведывательной деятельности Советского Союза и работе коммунистов за пределами британской территории. Разумеется, в то время никто в СИС не мог предполагать, какая пикантная ситуация возникла с назначением Филби на этот пост — главным лицом в английской разведке, ответственным за борьбу с коммунистическим проникновением был советский разведчик.

Первые шаги Кима Филби на посту шефа девятого отдела были связаны с укомплектованием ее кадрами и более точным определением круга ее задач и функции. До назначения Кима девятый отдел состоял всего из четырех сотрудников. Первоначально его функции сводились к чисто контрразведывательной работе. Ким убедил шефа разведки в необходимости расширить секцию до отдела и включить в его функции и разведывательные задачи. С согласия генерала Мензиса в проект положения о девятом отделе было записано, что в его задачи входит также «проникновение в коммунистические страны и проведение там шпионских операций». В соответствии с этим Ким представил штатное расписание и проект расходов отдела, которые вызвали недоумение у представителя Форин офиса. Однако аргументы Кима, основанные на взглядах руководства СИС на развитие событий в послевоенной Европе, и предполагаемое возникновение «холодной войны» взяли верх. Менее чем за полтора года Ким превратил свой отдел в один из главных департаментов СИС, который занимал целый этаж в Бродвей-билдинг и насчитывал свыше тридцати сотрудников. В коридорах разведывательной службы пошли разговоры о том, что Филби создал в рамках СИС «свою собственную империю».

Новое положение Кима Филби в системе СИС действительно создавало ему уникальные возможности для работы на советскую разведку. Как шеф отдела по борьбе с деятельностью советской разведки он был осведомлен обо всех контрразведывательных мероприятиях этого направления и располагал ценнейшей оперативной информацией, которая имела большое значение для обеспечения безопасности советских разведчиков, действовавших в Англии, включая самого себя. В то же время его статус как одного из ответственных сотрудников СИС позволял ему быть в курсе всех разведывательных операций против Советского Союза и своевременно информировать Москву о проводившихся английской разведкой подрывных действиях. Наконец, в обязанности Кима входило также собирать и анализировать информацию о Советском Союзе, что позволяло ему влиять на восприятие правящими кругами Великобритании советской политики и в определенной мере оказывать воздействие на внешнюю политику Англии. «Если раньше я имел легкий доступ к самому сердцу СИС, то теперь я сидел в ее центре и был в наилучшей позиции, позволявшей мне улавливать важные новости разведки», — так характеризовал свое новое положение сам Ким Филби.

Вскоре после назначения на пост шефа девятого отдела Ким совершает длительную поездку по странам Европы. Он встречается и проводит совещания с руководителями резидентур во Франции, Италии, Греции, Швеции, информирует их о целях и задачах вновь созданной секции, изучает их возможности по организации подрывной деятельности против Советского Союза. Активная, целенаправленная работа Филби на новом направлении деятельности СИС не осталась назамеченной. Когда в конце 1945 года в результате реорганизации СИС пятый отдел был ликвидирован, а его функции переданы в девятый отдел, Ким Филби, приобретший к тому времени репутацию главного эксперта английской разведки по Советскому Союзу, становится одним из заместителей начальника «Сикрет интеллидженс сервис», ответственным за всю контрразведывательную работу. Это было признание высоких профессиональных качеств Кима Филби как сотрудника английской разведки и его достижений в годы войны. В день своего рождения 1 января 1946 года тридцатичетырехлетний Ким Филби удостаивается особой чести — он награждается орденом Британской империи.

Не менее важным с точки зрения дальнейшей карьеры Кима стало то обстоятельство, что его имя впервые появилось в официальном списке министерства иностранных дел, где он значился как первый секретарь. Легализация прикрытия Кима открывала перед ним двери Форин офиса и дипломатических представительств Великобритании.

Успешная карьера Кима Филби в СИС и его впечатляющие достижения по службе создали ему столь высокий престиж и уважение со стороны коллег, что даже некоторые сомнительные с точки зрения его положения моменты биографии не могли поколебать доверия и расположения, которым он пользовался у руководства английской разведки. После окончания войны Ким решил упорядочить свои личные дела. Проблема заключалась в том, что уже несколько лет он состоял в фактическом браке с Эйлин Ферс, работницей крупного лондонского универсального магазина «Маркс и Спенсер» и был отцом ее троих детей. В условиях военного времени у Кима просто не доходили руки, чтобы придать своим отношениям с Эйлин законный характер. Для молодого, быстро растущего сотрудника СИС подобное пренебрежение к нормам права о семье и браке могло оказаться серьезным минусом. К тому же до сих пор Ким формально был женат на Литци Колман, австрийской коммунистке, хотя расстался с ней в 1936 году и в течение десяти лет не имел с ней никаких контактов. Но прежде чем оформить брак с Эйлин, Ким должен был получить развод от Литци. В 1946 году Ким разыскал Литци, которая жила в восточной части Германии. Ким не сомневался, что Литци не будет возражать против развода, и, казалось, мог без затруднений разрешить эту проблему. Но при его положении ответственного сотрудника СИС вступать в контакт с коммунистом, проживающим в советской зоне оккупации Германии, было весьма рискованным шагом, который мог вновь привлечь внимание к юношеским связям Кима с левым движением. Ким решил сообщить своему начальнику полковнику Вивьену о семейной проблеме. Он попросил разрешить ему встречу с Литци для оформления развода. Откровенность Кима разоружающе подействовала на полковника. Тем не менее он направил в контрразведывательную службу рутинный запрос о проверке Литци Колман. Ответ, который вскоре поступил, должен был озадачить полковника. В нем говорилось, что Литци Колман является советским агентом. Однако после некоторого раздумья полковник пришел к выводу, что по этому поводу не стоит поднимать шума. В конце концов, он протежировал Кима Филби и лишние разговоры об этом могут плохо отразиться и на положении самого Вивьена. К тому же что нового результаты проверки добавили к информации, сообщенной ему Кимом? Брак с Литци был заключен до поступления Кима на службу в СИС. Почему из-за этого неблагоразумного поступка он должен запятнать репутацию отличного офицера разведки?

В сентябре 1946 года Ким встретился с Литци в Париже и она подала заявление о разводе. 17 сентября суд удовлетворил ее ходатайство. 25 сентября Ким и Эйлин зарегистрировали свой брак в отделе записей актов гражданского состояния лондонского пригорода Челси. К этому времени Эйлин ждала четвертого ребенка. К счастью для Кима, история с Литци, потенциально весьма опасная для его карьеры, закончилась благополучно.

НА БЕРЕГАХ БОСФОРА

Многие исследователи разведывательной деятельности Кима Филби, в особенности в Англии, считают, что существенным элементом его успехов являлось то, что он был необыкновенно удачлив. Разумеется, трудно оценивать, какая доля в успехах Кима приходится на такой не поддающийся измерению фактор, как удача. Ясно одно, удача нужна разведчику, как и всякому другому человеку. Но верно и то, что удача сопутствует тем, кто не теряет головы и не опускает рук в критических ситуациях, кто ищет и находит выход из самого безвыходного положения. «Удача — награда за смелость» — поется в песне. Эти слова, пожалуй, точнее других объясняют, почему удача так часто оказывалась на стороне Кима.

История, которая произошла с ним летом 1945 года, интересна не только тем, что Киму удалось избежать катастрофы благодаря проявленной выдержке и находчивости, но и тем, что она демонстрирует, какие неожиданности и опасности поджидают разведчика на неизведанном пути. Эта история, в которой судьба была благосклонна к Киму, показывает, что в жизни разведчика не бывает мелочей и ничто не остается без последствий.

В одно августовское утро 1945 года Ким только что вошел в свой кабинет, как раздался звонок шефа. Генерал Мензис просил срочно зайти к нему. Едва ответив на приветствие Кима, шеф протянул ему подборку документов и попросил ознакомиться с ними. Подборка открывалась письмом советника английского посольства в Турции Нокса Хелма. В письме обращалось внимание на приложение и испрашивались инструкции. Киму было достаточно беглого знакомства с материалами, чтобы оценить их исключительную важность.

«Некий Константин Волков, вице-консул советского генерального консульства в Стамбуле, обратился к вице-консулу английского генерального консульства Пейджу с просьбой предоставить ему и его жене политическое убежище».

В поддержку своей просьбы Волков пообещал сообщить информацию об одном управлении НКВД, в котором он якобы служил раньше. Он заявил также, что имеет сведения о советских разведчиках, действующих за границей, и, в частности, знает имена трех из них, которые находятся в Англии. Двое работают в министерстве иностранных дел, а третий является начальником контрразведывательной службы в Лондоне. Волков поставил далее два условия: во-первых, чтобы сообщение о его просьбе не передавалось телеграммой в Лондон, так как русские, по его словам, раскрыли ряд английских шифров, и во-вторых, он будет ждать ответа только двадцать один день. Посольство учло предостережение Волкова и направило документы о нем дипломатической почтой. В результате прошло десять дней, прежде чем материалы попали к Киму Филби.

Киму потребовалось мгновение, чтобы оценить ситуацию. В его голове сразу же мелькнула мысль о том, что фактор времени будет решающим в этом жизненно важном для него деле. Он заявил шефу, что дело представляется чрезвычайно серьезным и ему потребуется некоторое время, чтобы провести необходимую проверку и подготовить соответствующие рекомендации. Шеф согласился с мнением Кима и просил на следующее утро доложить ему свои предложения. Вернувшись к себе в кабинет, Ким углубился в раздумья по поводу деликатной ситуации, в которой он оказался в связи с обращением Волкова. Ясно было одно — Киму ни в коем случае нельзя упускать развитие дела из-под своего контроля. Тем более что шеф приказал ему лично заняться им. Если дело попадет в другие руки, это грозит Киму непредвиденными последствиями. Но как избежать этого? Ведь любые указания из Лондона будут выполнять сотрудники СИС в Стамбуле. Ход мыслей Кима все больше сосредоточивался на том, что ему самому необходимо быть в Стамбуле и руководить выполнением плана, который он намеревался предложить шефу. Сам план был весьма прост — Киму было необходимо встретиться с Волковым и, в случае подтверждения им желания получить политическое убежище, укрыть его вместе с женой в надежном месте в Стамбуле, а затем перебросить в Египет, где в спокойной обстановке можно будет выяснить, что он имеет сообщить английской секретной службе.

Вторую часть плана Ким осуществил в ту же ночь. В Москву полетело срочное сообщение особой важности. Ситуация требовала принятия чрезвычайных мер.

На следующее утро Ким доложил шефу, что проверка не дала никаких дополнительных данных о Волкове и, сославшись на то, что таким делом нельзя руководить, пользуясь дипломатической почтой, предложил послать кого-либо из Лондона в Стамбул. Ответ шефа сразу же развеял ту надежду, которую Ким лелеял втайне. Он сказал, что накануне вечером встретил в клубе бригадира Дугласа Робертса, который был тогда начальником ближневосточного филиала контрразведывательной службы в Каире и в это время заканчивал свой отпуск в Лондоне. Генерал Мензис решил просить начальника контрразведки сэра Дэвида Петри послать Робертса в Стамбул и поручить ему заняться делом Волкова. Выбор шефа не мог вызывать возражений — Робертс был в высшем офицерском звании, хорошо знал свой регион, был связан с турецкими секретными службами и, кроме того, свободно говорил по-русски. Ким вышел из кабинета шефа в подавленном состоянии. Про себя он проклинал судьбу, которая свела шефа с бригадиром Робертсом. Казалось, ничего уже нельзя изменить. Единственное, на что надеялся Ким, — сообщение в Москву даст результат раньше, чем Робертс сумеет приступить к делу.

После обеденного перерыва шеф вновь вызвал Кима. Генерал Мензис был явно расстроен и с раздражением сообщил Киму, что Робертс отказался выполнить поручение СИС. Будучи, в общем, бесстрашным человеком, бригадир смертельно боялся перелетов на самолете. Он решил отправиться в Каир пароходом из Ливерпуля и никакие доводы шефа и сэра Петри не смогли заставить его изменить свои планы. Удача, которая, казалось, отвернулась от Кима, неожиданно вновь одарила его своей улыбкой. Ободренный шансом, который предоставляла ему судьба, Ким не стал ждать, чтобы шеф сам предложил ему лететь в Стамбул. Он с большей решительностью, чем прежде, сказал, что в связи с отказом бригадира может предложить лишь свою кандидатуру. Шефу не оставалось ничего, как согласиться. Ким сразу же отправился в министерство иностранных дел, где получил письмо к Нок-су Хелму, в котором ему предлагалось оказывать Киму всяческую поддержку в осуществлении миссии по делу Волкова.

Через три дня после поступления документов из Турции Ким в отличном настроении занял место в самолете, вылетавшем в Стамбул через Каир. К вечеру штурман объявил, что в связи с грозой над Мальтой самолет изменил курс и сделает посадку в Тунисе. Полет в Каир откладывался на двадцать четыре часа. Удача по-прежнему сопутствовала Киму.

На следующий день Ким прибыл в Каир, но на стамбульский рейс он опоздал. В результате он добрался к месту назначения в пятницу с опозданием на два дня. Британская привычка свято оберегать «уикэнд» от любых, даже срочных, дел отодвинула практическое выполнение планов Кима до понедельника. Прежде всего, Ким посетил советника посольства Нокса Хелма, которому и передал письмо из Форин офиса. Однако надежды Кима на помощь посольства в ходе беседы с Хелмом быстро рассеялись. Хелм высказал разного рода сомнения по поводу дела Волкова. Он заявил, что действия Кима могут причинить неприятности посольству и потому он должен, прежде чем Ким что-либо предпримет, проконсультироваться с послом.

Настороженное отношение Хелма к миссии Кима было весьма характерно для общих отношений, существовавших в то время между дипломатической службой Англии и СИС. О их состоянии красноречиво говорит тот факт, что резидент СИС в Стамбуле Сирил Макрэй не был проинформирован посольством о деле Волкова. Неудивительно, что для резидента СИС приезд Кима оказался полной неожиданностью.

На следующее утро, когда Ким зашел к Хелму, тот неохотно сказал, что посол сэр Морис Питерсон хотел бы пригласить Кима в воскресенье на прогулку на своей яхте «Макоук». «Почему вы не сказали мне, что знакомы с послом?» — укоризненно посмотрев на Кима, спросил советник. Киму пришлось объяснить, что знает посла по совместной работе в Испании. В воскресенье в одиннадцать часов утра Ким приехал на пристань Кабаташ, где стояла пришвартованной яхта посла. Вместе с Кимом на борту яхты оказалось еще несколько гостей, и потому он долго не мог переговорить с послом о деле. Только после обеда, когда гости любовались игрой дельфинов в водах Босфора, Киму удалось, наконец, остаться наедине с Питерсоном. Ким рассказал ему о цели своего визита в Стамбул. Посол внимательно выслушал Кима и задал всего лишь один вопрос: консультировались ли при этом с министерством иностранных дел. Ким заверил посла, что СИС обсуждала с министерством дело Волкова и Форин офис утвердил план действий, о чем говорится в письме советнику Хелму, которое Ким привез из Лондона. «Тогда не о чем больше говорить, — сказал посол. — Действуйте».

Вечером в воскресенье Ким вместе с резидентом Макрэем рассмотрел различные варианты установления контакта и проведения беседы с Волковым. Было решено сделать это через вице-консула Пейджа, поскольку Волков обратился именно к нему. В понедельник утром Макрэй пригласил Пейджа к себе в кабинет и Ким объяснил ему, что он должен был сделать, чтобы организовать в условиях строжайшей секретности встречу с Волковым. Пейдж рассказал, что он часто встречается с Волковым по консульским делам и будет вполне оправданно, если он пригласит Волкова к себе для делового разговора. Наконец, Пейдж снял телефонную трубку, набрал номер советского консульства и спросил Волкова. После короткого разговора Пейдж с недоумением положил трубку. «Странно, — сказал он. — Я спросил Волкова и мужской голос ответил, что Волков слушает. Но это был не Волков. Я отлично знаю голос Волкова, я говорил с ним десятки раз». Пейдж позвонил снова, но на этот раз ему пришлось ограничиться разговором с телефонисткой. «Она сказала, что Волкова нет, — возмутился Пейдж. — Ведь минуту назад она соединяла меня с ним». Ким и Макрэй смотрели друг на друга и не могли ничего понять. Наконец, Ким предложил повторить попытку связаться с Волковым на следующий день в надежде, что она будет более удачной.

На следующее утро Ким, Макрэй и Пейдж встретились вновь и Пейдж позвонил в советское консульство. Разговор был совсем кратким. «Что вы скажете на это? — сказал Пейдж с растерянным видом. — Я спросил Волкова и девушка ответила, что он в Москве». Услышав это, Ким понял, что случилось. Дело Волкова закончилось. Но Ким попросил Пейджа предпринять последнюю отчаянную попытку и посетить советское консульство, чтобы лично поговорить с Волковым. Пейдж был полон решимости до конца разобраться в этой непонятной для него истории и охотно согласился посетить русских. Через час он вернулся вне себя от негодования. «Ничего не понимаю, — сказал Пейдж. — Оказывается, никто даже не слышал о Волкове».

Ким принялся сочинять телеграмму шефу о провале своей миссии, видя главную вину этого в самом Волкове, поскольку тот преувеличил угрозу своей безопасности и настоял на том, чтобы переписка велась только почтой. За три недели, прошедшие после обращения Волкова, в его поведении могло произойти что-то такое, что выдало его намерения «Впрочем, все это только предположения, — писал Ким шефу, — и установить правду, по-видимому, никогда не удастся». Объяснения Кима были приняты, дело Волкова закрыто. Казалось, оно уже никогда более не напомнит о себе. Но у всех секретных служб долгая память. И дело Волкова еще всплывет на поверхность в один из самых трудных периодов жизни Кима Филби. И ему вновь придется держать за него ответ.

Менее чем через полтора года после памятного визита в Стамбул Киму опять пришлось отправиться на берега Босфора. В январе 1946 года Кима вызвал генерал Синклер и сказал, что ему предстоит возглавить резидентуру СИС в Турции с центром в Стамбуле. Это предложение не было неожиданным для Кима. Дело в том, что в соответствии с рекомендациями комитета по реорганизации CИС которая была осуществлена сразу после окончания войны, в основу укомплектования персонала разведывательной службы Англии был положен принцип разносторонней подготовки кадров, а не узкой специализации. Это означало, что все сотрудники СИС должны быть в одинаковой мере подготовлены как для работы в центральном аппарате в Лондоне, так и в резидентурах, как по линии разведки, так и контрразведки. Поскольку весь оперативный опыт Кима, приобретенный в СИС до этого времени, был связан с контрразведывательной работой в центральном аппарате, рано или поздно ему предстояло приобрести навыки разведывательной работы в резидентуре. Назначение в Турцию не вызвало возражений со стороны Кима, хотя ему, безусловно, было жаль оставлять свой стратегически важный пост начальника крупного отдела по борьбе с коммунистическим проникновением. Во-первых, он не мог отказаться от нового назначения, ибо это могло повредить его положению в СИС и в конечном счете неблагоприятно сказаться на возможностях добывать необходимую информацию для советской разведки. Во-вторых, его положение резидента в Турции открывало перед ним новые перспективы. Турция рассматривалась в то время СИС как главная южная база для разведывательной работы против Советского Союза и других стран Восточной Европы. Англичане и американцы готовили и проводили на южных границах СССР шпионские операции, и любая информация Кима об этих планах представляла большую ценность.

Ким прибыл в Стамбул в феврале 1947 года и сразу же приступил к работе под прикрытием первого секретаря английского посольства. Стамбул тех дней представлял идеальное место для шпионской деятельности западных разведывательных служб. Город был переполнен беженцами из стран Восточной Европы — болгарами, румынами, албанцами. В нем насчитывалось множество национальных общин, в том числе грузинская, армянская, которые имели широкие связи с родственниками и соотечественниками в Советском Союзе. Все это словно магнит притягивало к себе внимание секретных служб. Турецкие специальные органы, которые назывались инспекцией безопасности, прекрасно понимали это, но закрывали глаза на разведывательную деятельность англичан и американцев, зная, что она направлена исключительно против северного соседа и Балканских стран. Главным стимулом для турок были ежемесячные дотации, которые англичане и американцы выдавали отделениям инспекции безопасности под видом платы за наведение различного рода справок. Разумеется, эти дотации шли в карман старшим чинам контрразведывательной службы.

С двумя из них Киму приходилось непосредственно поддерживать рабочий контакт. Первый являлся руководителем генерального аппарата инспекции безопасности в Анкаре, а второй — начальником стамбульского отделения, которого Ким и его подчиненные называли между собой «тетей Джейн». По части интереса к деньгам «тетя Джейн» не отличался от своих начальников. Сохранение добрых отношений с начальником стамбульского отделения представлялось Киму делом более важным, поскольку большая часть его работы проходила в его районе. Кроме того, отделение «тети Джейн» поставляло англичанам некоторую информацию о положении в странах Восточной Европы, которую турки выкачивали из разного рода беглецов и контрабандистов.

Другим источником информации стамбульской резидентуры СИС были эмигрантские группы, состоявшие из выходцев Балканских стран. Многие из них очень быстро разобрались, что шпионаж может быть прибыльным делом. При встречах руководители этих групп обычно утверждали, что, прежде чем покинуть свои страны, они организовали там шпионские сети и изъявляли готовность предоставить своих «агентов» в распоряжение английской секретной службы, разумеется, при условии соответствующей оплаты их услуг. Бизнес на шпионаже в Стамбуле приобрел в те годы такой гигантский размах, что цена за информацию достигала миллионов. Часто после этого неосмотрительный покупатель убеждался в том, что эта информация была сфабрикована местными умельцами.

Лондон в своих рекомендациях Киму настаивал, что главной целью его деятельности должен быть Советский Союз. Следуя указаниям руководства СИС, Ким готовил к засылке на короткий срок агентов в черноморские порты Советского Союза с использованием для этих целей торговых судов, направлявшихся в Одессу, Николаев, Новороссийск и другие города. Вполне понятно, что отдача от таких операций не могла быть большой. Поскольку эти планы проникновения на советскую территорию давали очень мало, у Кима появилась вскоре идея, которую он предложил Лондону в форме широкомасштабной операции «Спайгласс». Согласно предложению Кима главные усилия по проникновению в Советский Союз необходимо было сосредоточить на восточной границе Турции, которая была слабо изучена и представляла определенные возможности в этом плане. Большую часть лета 1947 года Ким провел в пограничных районах, пытаясь определить, какую помощь могли бы оказать турки и с какими препятствиями при этом пришлось бы столкнуться. Эта поездка преследовала и другую цель — выяснить возможности проведения топографической съемки пограничных районов Турции. Ким знал, что СИС была заинтересована в получении подробных сведений о территории восточной Турции. Управление военного планирования вооруженных сил Англии рассчитывало после войны на создание в Турции специальных баз, с которых можно было наносить удары по советским коммуникациям в случае возникновения военного конфликта в этом районе.

Предложения Кима вызвали в Лондоне благоприятный отклик. План «Спайгласс» был признан «чрезвычайно интересным». Съемки были начаты летом 1948 года на самом восточном стыке границ Турции, Советского Союза и Ирана. Постепенно продвигаясь на запад и делая остановки через каждые две-три мили, Ким и его группа делали снимки советско-турецкой границы. Через несколько недель они достигли Дигора, расположенного напротив Ленинакана. Ким решил, что его экспедиция затянулась и пора возвращаться в Стамбул. Съемки западной части границы были отложены до следующего года. Но новый, очередной зигзаг в судьбе Кима оставил эти планы неосуществленными.

ПРЕДСТАВИТЕЛЬ СИС В ВАШИНГТОНЕ

В августе 1949 года Ким получил телеграмму из Лондона, в которой ему предлагали пост представителя СИС в Соединенных Штатах Америки, где он должен был поддерживать связь с Центральным разведывательным управлением и Федеральным бюро расследований. Новое назначение было чрезвычайно важным для Филби по двум причинам: во-первых, он снова попадал в ту среду, где формировалась политика разведывательных организаций США и Англии, а во-вторых, он получал возможность познакомиться с американскими специальными службами, которые в послевоенный период стали играть намного большую роль, чем соответствующие английские организации. «Я даже не стал дожидаться согласия Москвы, — писал Ким, — и дальнейшие события оправдали мое решение. Никто не выразил сомнения в неограниченных возможностях моего нового назначения».

Было еще одно обстоятельство, которое придавало особую значимость для Кима, — поездки в Америку. Сотрудничество между СИС и ЦРУ, двумя крупнейшими разведывательными службами западных стран, стало настолько тесным после войны, что каждый ответственный работник английской разведки, намеченный для выдвижения на крупный руководящий пост, должен был приобрести опыт совместной работы с американцами. Предложение Киму Филби отправиться в Вашингтон немедленно породило слухи и предположения о том, что он высоко котируется как один из главных кандидатов на пост шефа английской разведки. Основания для этих предположений были достаточно весомые. В Лондоне поговаривали, что генерал Стюарт Мензис, возглавлявший английскую секретную службу на протяжении четырнадцати лет, намеревается уйти в отставку. Предполагалось, что на короткое время его может заменить Джек Истон, один из помощников Мензиса. А затем новый шеф СИС будет выбран из короткого списка кандидатов, в числе которых фигурировал и Ким Филби.

Уже упоминавшийся английский историк Хью Тревор-Роупер, хорошо знакомый с положением дел в разведке, расценивал шансы Филби занять пост «шефа» как весьма реальные. «Я был убежден, что он был предназначен, более того, его натаскивали, чтобы со временем возглавить разведывательную службу», — писал он в книге «Дело Филби».

Перед отъездом из Стамбула Ким встретился со своим советским коллегой. Тот сообщил о безоговорочном одобрении Москвой нового назначения Кима. Проникновение Кима в центр разведывательных операций США и Англии со всех точек зрения являлось уникальным достижением и открывало редкостные возможности по добыче ценнейшей информации о планах совместных и раздельных подрывных действий американских и английских спецслужб против Советского Союза. Было и одно конкретное оперативное дело, к которому Москва проявляла большой интерес и в которое Ким с позиций представителя СИС в Вашингтоне мог внести необходимую ясность. Когда советский коллега посвятил Кима в суть этого дела, он не предполагал, что ответ на этот вопрос будет получен уже через несколько недель в Лондоне. Разумеется, Ким не мог предвидеть, что дело, о котором вел речь советский коллега, станет чуть ли не главной его проблемой в период работы в США, а затем приведет к водовороту непредвиденных событий, последствия которых много лет спустя затронут непосредственно и самого Кима.

При встрече в Стамбуле советский коллега попросил Кима как-нибудь выяснить, что предпринимают англичане в связи с делом об утечке важной информации из английского посольства в Вашингтоне в 1944–1945 годы, которое было раскрыто в результате расследования ФБР. В то время Ким ничего не знал об этом деле.

Вернувшись в Лондон, Ким провел целый месяц в беспрерывных встречах и беседах с руководством СИС, которое инструктировало его о проблемах в отношениях между разведывательными и контрразведывательными службами США и Англии, а также давало наставления о том, какой линии поведения придерживаться в делах с американскими союзниками. Из полученных разъяснений складывалась довольно неприглядная картина англо-американского сотрудничества, в котором теперь уже СИС отводилась роль младшего партнера, к тому же вынужденного маневрировать между ведомством всесильного и капризного директора ФБР Эдгара Гувера и только еще набиравшим силу ЦРУ. Предшественник Кима Питер Дуайер был слишком склонен к тому, чтобы искать благосклонности ФБР, со многими руководящими работниками которого он установил хорошие личные отношения. Руководство СИС считало, что это отрицательно сказывалось на сотрудничестве ЦРУ, с которым английскую разведку связывали общие профессиональные интересы. Одна из главных задач Кима как представителя СИС в США состояла в том, чтобы нарушить этот баланс. СИС и ЦРУ заметно расширили в послевоенное время свое взаимодействие, а это означало, что в Вашингтоне Киму предстояло наладить более тесную связь с Центральным разведывательным управлением.

Серьезную озабоченность Кима вызвал также инструктаж по вопросам контрразведки, который провел Морис Олдфилд, один из руководителей контрразведывательной службы. Олдфилд сообщил Киму, что совместное англоамериканское расследование разведывательной деятельности Советского Союза в США показало, что в 1944–1945 годы в английском посольстве в Вашингтоне имела место крупная утечка информации. В числе материалов, которые были переданы скрывавшимся в посольстве агентом с псевдонимом «Гомер» советскому Генеральному консульству в Нью-Йорке, была телеграфная переписка между президентом США Трумэном и премьер-министром Великобритании Черчиллем. Олдфилд сказал, что ФБР и английская контрразведка продолжают расследование, и в результате этого круг лиц, которые работали в то время в посольстве и могли иметь доступ к этой информации, значительно сузился. Вполне возможно, продолжал Олдфилд, что в ближайшее время дело будет завершено и Киму придется столкнуться с ним в период его пребывания в Вашингтоне.

Рассказ Олдфилда поразительно напоминал обстоятельства дела, о котором говорил Киму его советский коллега в Стамбуле. Ким понял, что он вплотную приблизился к ответу на вопрос, который так интересовал Москву. Первичная проверка, которую предпринял Ким сразу после беседы с Олдфилдом, еще более утвердила его в правильности своих предположений. Просмотрев списки сотрудников английского посольства в Вашингтоне за соответствующий период, Ким уже не сомневался, кто был этот таинственный «Гомер». Это был — Дональд Маклин. Маклин сотрудничает с советской разведкой. Поэтому Ким нисколько не удивился, услышав от Олдфилда рассказ о важных материалах, ставших достоянием советского консульства в Нью-Йорке.

Полученные Кимом сведения по делу «Гомера» необходимо было немедленно сообщить в Москву. Ким вызвал на встречу своего советского коллегу в Лондоне. Проинформировав его по существу дела «Гомера», Ким изложил ему результаты собственного расследования. И хотя Ким не сомневался в их правильности, он попросил подтверждения Москвы, а также указаний относительно его дальнейшего участия в деле «Гомера». Ответ Москвы не заставил себя ждать. Через несколько дней советский коллега подтвердил, что дело, о котором речь шла в Стамбуле, и дело «Гомера» — одно и то же. Москва выражала озабоченность судьбой «Гомера», однако считала, что немедленной угрозы его безопасности пока нет. Киму предлагалось постоянно следить за ходом расследования дела «Гомера». После ответа Москвы Ким пришел к выводу, что в срочных действиях необходимости нет, но какие-то решительные меры обязательно нужно будет предпринять, прежде чем он покинет Вашингтон.

Ким прибыл в американскую столицу в начале октября 1949 года, когда чудесная осенняя пора — американцы называют ее «индейским летом» — была в самом разгаре. Ким снял небольшой дом на Коннектикут-авеню, куда вскоре перебралась из Лондона Эйлин с четырьмя детьми. Ким наносил официальные визиты, во время которых Питер Дуайер представлял его руководящим работникам ФБР и ЦРУ. После первого визита к Гуверу Дуайер предупредил Кима, что ФБР будет подслушивать его разговоры в течение первых трех месяцев точно так же, как они делали это с ним. Много лет спустя Ким так объяснял причины недоверия Гувера к английским коллегам: «Это было не потому, что существовали какие-то подозрения в отношении меня — я никогда бы не получил назначения в Вашингтон, если бы они были, — но потому, что Гувер никому не доверял до тех пор, пока ты ему не доказывал, что ты чист».

Официальным прикрытием Кима в Вашингтоне была должность первого секретаря посольства. Однако Ким проводил много времени в зданиях ЦРУ и ФБР, где для него были отведены небольшие комнаты для работы. В ЦРУ Киму больше всего приходилось иметь дело с Управлением стратегических операций, которое занималось сбором разведывательной информации, и Управлением координации политики (УКП), в функции которого входила подготовка и осуществление тайных операций и подрывных действий. Ким имел постоянный контакт с руководителем УСО Джимом Энглтоном, которого знал по совместной работе в годы войны в Лондоне, где Джим представлял только что созданную американскую разведывательную службу. Отношения с Энглтоном опирались на дружеское расположение с обеих сторон. Раз в неделю Ким приглашал Энглтона на завтрак в лучший рыбный ресторан «Харвей» и проводил в его обществе многие часы, обсуждая актуальные международные проблемы и последние события дня. Незадолго до приезда Кима в Вашингтон Америку потрясло событие, которое повергло в шок руководство ЦРУ. 29 августа 1949 года в Советском Союзе было проведено успешное испытание атомной бомбы. Это событие имело огромное политическое значение. Атомной монополии США был положен конец. Растерявшаяся Америка усиленно искала «козла отпущения» и в конце концов нашла его в лице ЦРУ, которое в своих прогнозах предсказывало, что, по крайней мере, до середины 1953 года русским не удастся создать собственную атомную бомбу. На Центральное разведывательное управление обрушилась лавина обвинений и ему в полной мере пришлось отвечать за свой благодушный просчет. Возглавлявшему ЦРУ адмиралу Хилленкоттеру не оставалось ничего, как взять вину на себя, и вскоре он уступил место генералу Беделл-Смиту.

В отличие от добродушного адмирала, который ничем не проявил себя в разведке, генерал показал себя настоящим профессионалом, обладавшим холодным, расчетливым умом и феноменальной памятью. Ким вспоминал, что на первой встрече с Беделл-Смитом он представил ему на рассмотрение документ из двадцати с лишним параграфов. Генерал быстро пробежал глазами по страницам, а затем, отбросив документ, стал детально обсуждать его содержание, безошибочно ссылаясь при этом на номера параграфов. Ким был поражен исключительными способностями генерала. Однако из-за своей скромности Ким утаил одну важную деталь. Перед встречей с генералом он вызубрил документ наизусть, прочитав его несколько раз. Усилия споили потраченного времени. Документ представлял собой проект соглашения между СИС и ЦРУ о сотрудничестве в случае войны с Советским Союзом. Через несколько дней, уже на встрече с советским коллегой, Ким по памяти продиктовал текст этого важного документа.

В июне 1950 года началась война в Корее и ЦРУ вновь оказалась под перекрестным огнем критики за свою неспособность предвидеть такое развитие событий. Американцы хотели, чтобы ЦРУ оградило их от всех неприятностей на мировой арене. Но ЦРУ, созданное в 1947 году на базе Управления стратегических служб, пребывало еще в младенческом возрасте и было не в силах сделать это. Мир трясло в лихорадке «холодной войны». Международные кризисы возникали один за другим. По мере развития ЦРУ менялась и концепция его функционирования. Оно видело свою обязанность не только в сборе разведывательной информации, но и в обеспечении развития событий в мире, которые были выгодны Соединенным Штатам.

Вскоре после прибытия Кима в Вашингтон американское и английское правительства договорились в принципе о проведении тайной операции, имевшей целью оторвать одну из восточноевропейских стран. Расчет при этом был очень прост. В Вашингтоне и Лондоне уповали на «теорию домино» — если падет одна страна, то за ней последуют и другие. Проведение операции возлагалось на СИС и Управление координации политики ЦРУ. Они должны были подготовить достаточное количество агентов для засылки в страну и организации вооруженного выступления против правительства, что, по их расчетам, должно было привести к гражданской войне. Это была программа-максимум. Видимо, не слишком полагаясь на свои оптимистические прогнозы, организаторы провокаций были готовы удовлетвориться и минимумом — вызвать беспорядки и дестабилизировать положение в странах с коммунистическим режимом.

Была проведена большая подготовительная работа по определению страны, в которой предполагалось осуществить задуманную операцию. В конце концов выбор пал на Албанию.

Провокация против Албании провалилась. Однако ЦРУ и СИС предпочитали делать вид, что ничего ужасного не произошло. И уж, конечно, никому в Вашингтоне не могла прийти в голову мысль о том, что одной из главных причин этого провала был представитель английской разведывательной службы в США, главный эксперт СИС по антикоммунизму Ким Филби, с мнением которого в американской столице считались и опыт которого высоко ценили.

Проводились и другие тайные операции, в которых Ким принимал участие за время работы в Вашингтоне. Важное место среди них занимали совместные операции по проникновению в СССР и подрывной деятельности на территории Советского Союза.

ЦРУ вербовала агентуру из лагерей «перемещенных лиц» для выброски в различные районы Советского Союза, которые продолжались до 1953 года. Эти операции преследовали различные цели. На Украину, например, направлялась агентура для установления контактов с «движением сопротивления», которое поддерживалось ЦРУ и снабжалось оружием и продовольствием. Вторая операция, начавшаяся в 1948 году, включала агентов, обученных обращению с радиоаппаратурой и шифровальными кодами. Перед ними ставилась только одна задача — добывать информацию о военной готовности Советского Союза. В 1950 году ЦРУ направило в СССР несколько агентов с инструкциями: получить пробы воды в ряде рек, которые могли бы подтвердить существование заводов по производству урана.

Существенным и драматическим элементом, заметно осложнившим жизнь и работу Кима, явился приезд в американскую столицу его друга Гая Берджесса. Гай прибыл в Вашингтон в августе 1950 года в качестве первого секретаря английского посольства. Это назначение 5ыло воспринято как весьма неожиданное и Кимом, и всеми теми, кому ранее приходилось сталкиваться с Гаем Берджессом. Закоренелый холостяк, разбитной малый Гай был широко известен своими связями в высшем лондонском обществе, необузданным нравом и скандальными похождениями. Ким, испытывавший к Гаю дружеское расположение со времени обучения в Кембридже, считал своим долгом быть рядом с ним и, по возможности, сдерживать его эксцентрические выходки, несмотря на неизбежный ущерб для собственной репутации. Эти проявления слабости Кима в отношении своего друга и единомышленника имели простое объяснение. В свое время Ким рекомендовал Гая советской разведке как возможного помощника. Позже Гай помог Киму поступить в английскую секретную службу, где они некоторое время вместе работали. Близкие отношения Кима и Гая Берджесса были хорошо известны. Вот почему Ким не увидел большой проблемы в том, что после приезда в Вашингтон Гай попросил его разрешения поселиться «на несколько дней» у него на квартире. Ким не возражал против этого даже тогда, когда их совместное проживание стало постоянным. С точки зрения требований безопасности это была серьезная ошибка Кима. Однако в этот момент ничто не предвещало бури и Ким не думал о возможных последствиях этого нарушения конспирации. Советские коллеги, руководившие работой Кима в Вашингтоне, к сожалению, также согласились с его аргументами о том, что Гаю будет легче оставаться незаметным, если он поселится у Кима, а не будет предоставлен самому себе в холостяцкой квартире.

Присутствие Гая в Вашингтоне и его проживание на квартире Кима вскоре стало отрицательно сказываться на делах и положении его друга. Осложнились проблемы в семье. Жена Кима Эйлин, на руках которой было пятеро детей, категорически настаивала на отъезде Гая. Постоянная ассоциация Кима с Гаем Берджессом вызывала косые взгляды и излишние разговоры в английском посольстве. Поведение Гая раздражало официальных лиц Вашингтона, поскольку он даже не пытался скрывать свои антиамериканские настроения. Это раздражение автоматически переносилось на Кима, который постоянно появлялся в компании со своим другом. В конце концов, от этого стали страдать профессиональные интересы Кима.

В связи с приездом Берджесса возникла проблема оперативного характера, которую Ким не мог решить самостоятельно. Ким не знал, следует ли ему посвятить Гая в тайну дела «Гомера», расследование которого все еще продолжалось. После консультаций с Москвой советские коллеги сказали Киму, что посвящение Гая в этот вопрос может оказаться полезным. После этого Ким полностью ввел Гая Берджесса в курс дела, подробно рассказав о всех деталях.

Между тем расследование дела «Гомера», хотя и медленно, но продвигалось. ФБР регулярно снабжало Кима материалами, в которых было много догадок и предположений. Однако в принципе картина была ясна — в министерство иностранных дел Англии проник агент, который снабжал советскую разведку ценной информацией, ФБР все еще не могло установить личность источника, который по-прежнему скрывался за неразгаданным псевдонимом «Гомер». Но некоторые детали настолько точно подсказывали направление поиска, что Ким не мог не испытывать беспокойства. Например, в одном сообщении говорилось, что, хотя «Гомер» работал в Вашингтоне, информацию он передавал в Нью-Йорке, куда регулярно ездил навещать жену. Для Кима, знавшего, что Дональд Маклин в годы работы в США часто ездил в Нью-Йорк, поскольку его жена Мелинда ждала ребенка и проживала у своей матери, это указание казалось прямым попаданием в цель. В любой момент кому-либо в ФБР или СИС могла прийти мысль сопоставить эту информацию со старыми данными — и тайна «Гомера» была бы разгадана. Вопрос заключался в том, когда это случится.

На встречах с советскими коллегами, которые, как правило, проходили в окрестностях Вашингтона, Ким интересовался точкой зрения Москвы по этому делу. Она сводилась к двум моментам: во-первых, Ким должен сделать все, чтобы своевременно предупредить Маклина. Во-вторых, было желательно, чтобы Маклин, который в ноябре 1950 года получил назначение на ответственный пост заведующего американским отделом министерства иностранных дел Англии и имел доступ к особо важной информации, как можно дольше оставался в Форин офис. Ким понимал всю сложность своего положения. На нем лежала ответственность за судьбу товарища. В то же время существовали временные рамки, которые сужали его возможности. Срок пребывания Кима в Вашинтоне был определен в два года, и он ждал замены осенью 1951 года. Ким не имел представления, куда его направят после Вашингтона. Но это не имело большого значения — на новом месте он терял контроль за развитием дела «Гомера». Поэтому с Москвой было согласовано решение — спасение Дональда Маклина было необходимо организовать самое позднее к середине 1951 года.

Важная роль в этом деле отводилась Гаю Берджессу. Его работа в английском посольстве была ему в тягость, она не соответствовала его интересам и темпераменту. Гай неоднократно высказывал намерение вернуться в Англию. К тому же Гай не располагал необходимыми качествами дипломата и его пребывание в Вашингтоне стало серьезной проблемой для персонала посольства и для американских властей. В Лондон постоянно шли письма и телеграммы с требованием о его отзыве. В этой связи появилась идея совместить возвращение Гая Берджесса в Лондон и подготовку операции по отъезду Маклина из Англии. Она состояла в том, что по возвращении из Вашингтона будет совершенно естественно, если Гай нанесет визит заведующему американским отделом. При этом Гай будет иметь хорошую возможность сообщить Маклину о нависшей над ним опасности и намеченной операции по его спасению. Идея получила одобрение Москвы и, главное, пришлась по душе Гаю.

Ему не надо было долго ломать голову, чтобы найти удобный повод для откомандирования из Вашингтона. Вскоре в течение одного дня Гай трижды нарушил правила дорожного движения в пограничном с Вашингтоном штате Вирджиния и был задержан полицией за превышение скорости. Губернатор штата направил в государственный департамент резкий протест по поводу вопиющего злоупотребления дипломатическими привилегиями. Протест был доведен до сведения английского посла. Через несколько дней Берджессу сообщили, что ему придется покинуть Соединенные Штаты.

Перед отъездом Берджесса Ким еще раз обсудил с ним все детали плана спасения Маклина. Гай обещал самым тщательным образом выполнить все инструкции Кима. «Смотри, и сам не убеги», — сказал Ким в шутку, прощаясь с Гаем.

Теперь, когда все детали операции по выводу Маклина из Англии были проработаны, Ким мог уделить больше внимания собственному положению. Он вновь встретился с советским коллегой, и они обсудили возможные меры, которые могли понадобиться для обеспечения безопасности Кима. Необходимость таких мер была далеко не излишней. Несмотря на все предосторожности, нельзя было исключать того, что участие Берджесса в операции по спасению Маклина могло стать известным английской контрразведке, и тогда расследование его деятельности бросило бы тень подозрения на Кима Филби. В этом случае Ким оказался бы в труднейшем положении и вряд ли смог бы что-либо сделать. Ким предложил Москве предпринять шаг, который мог в какой-то мере отвести от него подозрение, связанное с участием в деле Маклина. Ким считал, что таким шагом может быть его весомый вклад в расследование дела «Гомера». До сих пор Ким держался в стороне от расследования, исполняя функции курьера между ФБР и английской контрразведкой в их поисках источника утечки информации в английском посольстве. После того как были приняты меры по обеспечению безопасности Маклина, Ким не видел причины, чтобы не подтолкнуть расследование в правильном направлении. При случае это могло стать крупным козырем в дальнейшей игре за его собственное выживание. План Кима был одобрен Москвой.

С этой целью Ким подготовил в Лондон докладную записку руководству СИС с анализом хода расследования дела «Гомера» и собственными рекомендациями по поводу того, как его ускорить. Сославшись по памяти на некоторые старые материалы, Ким напомнил показания одного из перебежчиков, полученные еще в довоенное время, согласно которым советской разведке в середине 30-х годов удалось завербовать одного молодого англичанина, работавшего в министерстве иностранных дел. Ким порекомендовал сопоставить эти данные со сведениями о сотрудниках английского посольства в Вашингтоне, работавших в 1944–1945 годы, и высказал уверенность, что это может заметно приблизить решение загадки об утечке информации. Вскоре из Лондона пришел ответ от полковника Вивьена, в котором он информировал Кима, что предложенный им метод расследования учитывается, хотя из материалов СИС не было видно, что практически в этом направлении что-либо делается.

Последующие события и необычная поспешность, с которой они развивались, показали, что идея Кима оказалась для английской контрразведки и новой и неожиданной. Ее реализация привела к тому, что в Лондоне появился список лиц, подозревающихся в утечке информации. Дональд Маклин не занимал в нем первое место, однако из сообщения о ходе расследования было видно, что он находится под наблюдением и ему закрыт доступ к наиболее важным документам. Это требовало внесения срочных изменений в планы спасения Маклина. На встрече с советским коллегой Ким просит предупредить Москву, что с отъездом Маклина надо торопиться. Сам Ким, пользуясь удобным предлогом, пишет письмо Гаю Берджессу.

Отчаянные сигналы Кима были услышаны. Около полуночи в пятницу 25 мая 1951 года к пассажирскому причалу Саутгемптона подкатила машина. Из нее вышли двое мужчин и поспешно поднялись по трапу на готовившийся вот-вот отчалить пароход «Фалаис», который совершал регулярные рейсы между английским и французским берегами Ла-Манша. На пароходе они предъявили билеты на имя Гая Берджесса и Бернарда Миллера и прошли в двухместную каюту. В этот момент над ночным Саутгемптоном раздался прощальный гудок.

Утром следующего дня «Фалаис» прибыл во французский порт Сен-Мало. После того, как все пассажиры сошли на берег, покинули пароход и два англичанина, едва не опоздавшие к отплытию в Саутгемптоне. Дальнейшие их следы теряются самым неожиданным и таинственным образом. Все попытки французской полиции и Скотланд-Ярда установить их местонахождение, предпринимавшиеся с соблюдением крайней секретности, не дали никаких результатов. Вскоре сам факт розыска перестал быть секретом. 7 июня 1951 года лондонская газета «Дейли экспресс» поместила сообщение своего корреспондента из Парижа об исчезновении двух британских дипломатов.

ГОД ИСПЫТАНИЙ

Ким узнал о побеге Маклина и Берджесса от Джоффри Патерсона, представителя английской контрразведки в Вашингтоне. Но если весть о побеге Маклина он встретил с облегчением, то известие об исчезновении Гая Берджесса повергло его в состояние шока. Первым же побуждением Кима было воспользоваться собственным планом побега, разработанным им совместно с советскими коллегами на случай крайней необходимости. То, что исчезновение Берджесса создавало именно такую ситуацию, сомнений не было. Киму предстояло принять трудное решение.

Побег Гая Берджесса вместе с Маклином, против которого имелись существенные подозрения в том, что он занимался разведывательной деятельностью в пользу Советского Союза, безусловно, раскрывал его принадлежность к советской разведке. Дружеские отношения Кима с Берджессом, демонстративно подчеркнутые совместным проживанием в одной квартире, немедленно вызывали вопрос о возможном сотрудничестве или осведомленности Кима в «шпионских делах» Гая. Одно это грозило подорвать так успешно складывающуюся карьеру Кима в СИС и могло привести к неприятным последствиям. Но Ким знал, что в случае настоящих осложнений или судебного разбирательства одних подозрений, какими бы вескими они ни казались, будет недостаточно. Юристу нужны доказательства. Какие улики могли быть выдвинуты против Кима? Связи с левым движением в Кембридже? Но об этом было известно многим и потому не имело смысла что-то скрывать. Что касается Коммунистической партии Великобритании, то формально Ким никогда не был ее членом. Правда, он был на нелегальной работе в Австрии, но это трудно доказать по прошествии восемнадцати лет. В старых материалах СИС имелись сведения о том, что в Испанию во время гражданской войны был направлен советской разведкой молодой английский журналист. Но каких-либо дополнительных данных, по которым можно было установить этого журналиста, не было. К тому же в Испании в годы гражданской войны побывали многие молодые журналисты из Англии. Конечно, серьезной уликой могло стать то обстоятельство, что Берджесс помог Киму поступить в разведку. Но Ким мог настаивать, что ничего не знал о рекомендациях Гая и считал ответственной за привлечение на службу в СИС одну весьма известную даму.

Чем больше Ким размышлял над положением, в котором он оказался, тем более мрачным оно представлялось ему. Он приходил к заключению, что у него нет надежды доказать свою невиновность. Что оставалось делать? Признать свой провал и бежать? Но это фактически означало подтверждение своей вины.

Постепенно Ким пришел к выводу, что с принятием окончательного решения не надо спешить. Необходимо было выяснить хотя бы первую реакцию американцев на сообщение из Лондона о побеге Маклина и Берджесса. Срочная телеграмма, полученная Патерсоном, представляла для этого хорошую возможность. В телеграмме предписывалось ознакомить с ее содержанием помощника директора ФБР Микки Лэдда, отвечавшего за вопросы безопасности. Ким без раздумий принял приглашение Патерсона сопровождать его в ФБР в этой неприятной миссии. Лэдд был одним из тех «жестких парней», которых Гувер бросал в числе первых в дело, где требовалась решительность. Он испытывал откровенное отвращение к «интеллектуалам» из ЦРУ и много раз давал понять Киму, что его отношения с ним будут тем лучше, чем дальше он будет держаться от разведывательного ведомства. К удивлению Кима, Лэдд выслушал новость о побеге Маклина и Берджесса с поразительным спокойствием. Киму даже показалось, что Лэдду доставило удовольствие, что эти умники англичане сели в лужу. После беседы с Лэддом Ким и Патерсон зашли к Бобу Лэмферу, который в ФБР занимался непосредственно расследованием дела «Гомера». Его реакция на побег дипломатов также была совершенно нормальной. Вернувшись в посольство, Ким почувствовал некоторое облегчение. Может быть, его положение не такое уж безнадежное?

Ким допускал мысль, что Лэдд и Лэмфер специально скрывали свое истинное отношение к побегу Маклина и Берджесса, чтобы усыпить его бдительность. Ким не исключал даже возможность того, что ФБР самостоятельно или по просьбе «МИ-5» может взять его под наблюдение. Надо было как можно скорее освободиться от всего, что могло свидетельствовать о его связях с советской разведкой. Воспользовавшись временем на обед, Ким поехал домой, в гараже нашел садовую лопату, сунул ее в портфель и спустился в подвал. Там он завернул фотоаппарат и другие принадлежности, которые могли компрометировать его, в непромокаемую материю и положил все это в машину. Через несколько минут он мчался по шоссе вдоль Потомака. Остановив машину на пустынном участке дороги, Ким прошел метров двести в довольно густой лес и, осмотревшись, принялся за работу. После этого он вернулся домой, повозился некоторое время в саду с лопатой и отправился в посольство. После этой небольшой экспедиции Ким с большей уверенностью мог думать о будущем, зная, что избавил себя хотя бы от одной из улик.

Последующие несколько дней Кима все еще не оставляла мысль о побеге. Однако постепенно она отодвинулась на второй план и все более отчетливо вызревало решение остаться на месте. Ким понимал, что ему придется на некоторое время прекратить работу и что это время может затянуться. В этом случае его ждут тяжелые испытания. Но когда все это закончится, он вполне может сохранить место в СИС.

Томительно тянулись дни. В американской печати появились сообщения об исчезновении британских дипломатов. Хотя официальная версия Форин офис по этому делу еще не была высказана, в Вашингтоне не было недостатка в предположениях, включая самые категоричные — два русских шпиона сумели сбежать в Москву. Ким стал ощущать холодность в отношении к себе со стороны американских коллег и своих соотечественников. На одном из приемов жена какого-то сотрудника английского посольства бросила на Кима вызывающе-презрительный взгляд. Ким ждал телеграммы из Лондона, но Лондон продолжал загадочно молчать. В это время в Вашингтон по текущим делам прилетел один сотрудник СИС. Он посетил Кима и вручил ему личное письмо от Джека Истона, помощника шефа разведки, в котором сообщалось, что вскоре Ким получит телеграмму с вызовом в Лондон в связи с делом Берджесса — Маклина. Истон предупреждал Кима, чтобы он был готов к этому и прибыл в штаб-квартиру СИС как можно скорее. Содержание письма и форма извещения наводили на размышление. Почему Истон предупреждал Кима о предстоящем вызове и почему он сообщил об этом в личном письме, если указание об отъезде должно было поступить телеграфом? Научившись разбираться в тонкостях взаимоотношений в разведывательной службе, Ким почувствовал, что письмо Истона имеет какой-то скрытый смысл. Уж не подталкивал ли Истон Кима к побегу, о котором он так много думал? Такой поворот событий вполне устроил бы руководство СИС и избавил бы его от длительного расследования шумного скандала. В свете того, что эта идея вновь подбрасывалась Киму через двенадцать лет в Бейруте, она не кажется такой невероятной.

Через несколько дней пришла телеграмма. Ким взял билет на самолет и договорился о серии прощальных визитов руководящим сотрудникам ЦРУ и ФБР. В беседах с ними Ким сказал, что вынужден на некоторое время покинуть Вашингтон, хотя прекрасно понимал, что в американскую столицу он больше не вернется. Предчувствия не обманули Кима. Сразу же после побега Берджесса и Маклина директор ЦРУ генерал Беделл-Смит предложил всем сотрудникам своего ведомства, поддерживавшим контакт с Гаем Берджессом и Кимом Филби, представить докладные записки с оценками их деятельности в США. Выполнение этого распоряжения дало неожиданные результаты. Среди сотрудников ЦРУ нашлось немало защитников Кима Филби. В их числе оказался руководитель УСО Джим Энглтон, который осуждал дружбу Кима с Берджессом, но не видел оснований возлагать на него вину за то, что Берджесс сделал. Совершенно другой точки зрения придерживался Билл Харви, начальник контрразведывательного отдела УСО. Этот бывший приближенный Гувера был уволен из ФБР за пьянство в рабочее время. Но и в ЦРУ он не изменял своим привычкам. В годы работы Кима в Вашингтоне Харви охотно пользовался гостеприимством Кима и часто бывал у него дома. В своей докладной Харви отметил слишком много «совпадений» в карьере Кима Филби — Ким занимался «делом Волкова», он был одним из руководителей провалившейся операции с высадкой албанцев, он был полностью посвящен в ход расследования дела «Гомера», наконец, он был в дружеских отношениях с Берджессом. Вывод Харви был однозначен — Ким Филби является советским агентом. Директор ЦРУ согласился с заключением Харви. Ему же он поручил подготовить резкое по тону письмо шефу СИС генералу Мензису, в котором сообщалось, что дальнейшее пребывание в Соединенных Штатах Кима Филби в качестве офицера связи английской разведки нежелательно.

Пересекавший в это время Атлантику Ким был полностью погружен в раздумья о том, что ждет его в Лондоне. Выбор был сделан им сознательно. Теперь предстояла длительная борьба, в которой, как он считал, у него есть некоторые шансы. Ким полагал, что он достаточно хорошо знает противника, чтобы предвидеть в общих чертах те шаги, которые он предпримет против него. Ким исходил из того, что в СИС найдется немало людей, которые не будут заинтересованы в предоставлении доказательств его вины. Они будут склонны истолковывать в его пользу любые сомнения. Киму же в ходе расследования необходимо было создать как можно больше оснований для таких сомнений. Когда самолет приземлился в лондонском аэропорту, Ким психологически был готов к любым неожиданностям и трудностям, которые поджидали его в будущем.

Они начались сразу же после прибытия в Лондон. Спустившись по трапу, Ким вошел в автобус аэропорта и занял место у самой двери. Когда автобус заполнился и должен был с минуты на минуту тронуться, на подножку вскочил какой-то возбужденный человек. Он стал лихорадочно осматривать пассажиров. Посмотрев налево и направо, он попытался взглянуть через голову Кима и наконец посмотрел ему прямо в лицо. Взгляд незнакомца не смог скрыть растерянности. Ким понял, кого он искал. Никогда раньше Киму не устраивали официальных встреч. Однако проявление такого внимания на сей раз совсем не обрадовало его.

Приехав в дом матери, Ким сразу же позвонил Истону. В его голосе явственно ощущалось изумление. После некоторой паузы Истон спросил, не слишком ли Ким устал, чтобы немедленно прийти в Бродвей-билдинг. Ким решительно ответил: «Нет». «Истон выглядел растерянным, когда я вошел к нему в кабинет, — вспоминал позже Ким. — Он сказал, что звонок удивил его, потому что он послал Билла Бремнера, чтобы помочь мне. Объяснение было неубедительным, и я почувствовал, что выиграл первый раунд».

Затем Истон предложил немедленно отправиться в штаб-квартиру «МИ-5», где Кима с нетерпением ждал Дик Уайт, в то время ответственный сотрудник контрразведывательной службы. Так начался первый из многих допросов Кима, хотя Уайт пытался сделать вид, что это был не допрос, а беседа. Уайт сказал Киму, что нуждается в его помощи для того, чтобы разобраться в этом загадочном деде Берджесса — Маклина. Ким выразил готовность содействовать расследованию и рассказал известные ему факты из жизни Берджесса и свои впечатления о нем. При этом Ким постоянно подчеркивал, что ему представляется непостижимым, чтобы такой человека, как Гай Берджесс, выпивоха и дебошир, любивший всегда находиться в центре внимания, мог оказаться советским разведчиком, от которого требуется строгое соблюдение правил конспирации. Что касается Маклина, то Ким сказал, что ничего не знает о нем. Разумеется, он слышал о нем как о блестящем дипломате, но даже не может вспомнить, виделся ли когда-либо с ним. Это высказывание в целом соответствовало действительности, если не считать того, что Ким дважды встречался с Маклином на конспиративной основе в 1940 году.

На втором допросе Уайт, просмотрев запись предыдущей беседы, попросил Кима подробнее остановиться на своих отношениях с Берджессом, а также рассказать о собственной карьере. Разговор стал приобретать напряженный характер и вторгался в чувствительные для Кима сферы. Он требовал точных, продуманных ответов, учитывая то обстоятельство, что в карьере Кима имели место сомнительные зигзаги. Так неожиданно для Кима Уайт поднял вопрос о его поездке во франкистскую Испанию, которую он совершил до того, как стал корреспондентом «Таймс». МИ-5, по-видимому, полагал, что Ким отправился в Испанию сразу после приглашения «Таймс» стать ее собственным корреспондентом. Ким обстоятельно ответил на этот вопрос и сразу же понял, что допустил серьезную оплошность. Уайт моментально отреагировал на нее, спросив Кима, кто оплатил ему эту поездку. Это был коварный вопрос, поскольку Ким ездил по заданию советской разведки. Одного взгляда на банковский счет было достаточно, чтобы убедиться, что у Кима не было в тот период средств на поездку в Испанию. Был и еще один опасный подводный камень, скрытый за вопросом о финансировании поездки: средства на проживание Кима в Испании передавались ему через Берджесса. Ким был вынужден объяснять, что его поездка в Испанию имела для него большое значение и была связана с попыткой пробиться в мир большой журналистики, и поэтому он продал свои личные вещи, чтобы оплатить ее. Это было правдоподобное объяснение, но оно требовало проверки. Видимо, Дик Уайт не счел нужным влезать в такие мелочи, как проверка финансовых дел Кима, и причастность Берджесса к его испанскому путешествию так и не была вскрыта.

Тем не менее после допросов Кима Дик Уайт завел дело, в котором тщательно проанализировал все «сомнительные моменты» в его карьере и пришел к заключению, что «общий баланс был явно не в пользу Кима». Вскоре Дик Уайт и Артур Мартин, другой сотрудник контрразведывательной службы, посетили Вашингтон и проинформировали ФБР о выводах МИ-5 в отношении Кима Филби. С большим энтузиазмом эти выводы были восприняты здесь как стопроцентное доказательство того, что Филби — советский шпион. В беседах с англичанами руководители ФБР выражали недовольство и недоумение по поводу того, почему СИС не предпринимает никаких мер к Филби.

Ситуация, однако, была далеко не простой. Выводы МИ-5 были встречены в штыки сотрудниками разведывательной службы. Никто не хотел верить, что Ким причастен к побегу Берджесса и Маклина. Коллеги Кима дружно осуждали его предосудительные связи с Гаем Берджессом, но не видели вины в том, что Ким сохранял к нему, дружескую привязанность. Многие сотрудники СИС открыто говорили, что Ким стал жертвой маккартизма, набиравшего силу в Америке, и призывали защитить Филби, несмотря на обвинения ЦРУ и ФБР. Однако реальность отношений между Вашингтоном и Лондоном была такова, что руководство СИС должно было прислушиваться к мнению старшего американского партнера. Вскоре Кима вызвал «шеф». Генерал Мензис с видимым сожалением объявил Киму, что он должен подать в отставку. Он добавил, что Киму выплатят 4000 фунтов стерлингов вместо пенсии, однако на руки он получит только 2000, а остальные будут выплачивать каждые полгода по пятьсот фунтов.

Итак, Ким остался на свободе, но без работы и с весьма неясными перспективами на будущее. Это было трудное время. Попытки найти хорошее место неизменно наталкивались на один и тот же вопрос, почему он ушел с дипломатической службы. Ким и сам затруднялся дать четкий ответ на этот вопрос. Обращаясь с просьбами о трудоустройстве, Ким всегда ссылался на дипломатическую службу как последнее место работы, чтобы избежать упоминания СИС, которая как секретная организация официально, вроде бы, и не существовала. Долгое время Ким считал, что его отставка означала и увольнение из «Сикрет интеллидженс сервис». Но из официальных заявлений он узнал позже, что речь шла лишь о его отставке с дипломатической службы. Значит, он все еще был сотрудником разведывательной службы? Это внушало некоторые надежды, но дальнейшее развитие событий показало, что время испытаний для Кима еще не кончилось.

Однажды зимним морозным утром в домике Кима в небольшой деревушке недалеко от Рикменсуорта раздался телефонный звонок. Звонил шеф СИС. Он попросил Кима зайти к нему в десять часов утра следующего дня. Неожиданный звонок генерала Мензиса означал, что предстоит что-то чрезвычайно важное. Ким ехал в Лондон с предчувствием приближающегося кризиса. В кабинете шеф объяснил Киму, что начинается официальное расследование дела Берджесса и Маклина. Оно будет проходить в штаб-квартире МИ-5 в Леконфилд-хаус. Расследование возглавит королевский советник Мильмо, который в годы войны работал в контрразведывательной службе. Ким знал Мильмо и слышал о нем как об опытном следователе, которого МИ-5 привлекала в особо важных случаях. Шеф сказал Киму, что он должен дать показания. При этом он выразил надежду, что Ким не будет возражать. Ким прекрасно понимал, что он имеет полное право отказаться от участия в расследовании и МИ-5 не располагает никакими легальными средствами, чтобы заставить его сделать это помимо его воли. Он моментально оценил обстановку и пришел к выводу, что все его надежды остаться в СИС будут зависеть от того, какое решение он примет. «Я в не меньшей степени чем кто-либо другой заинтересован в том, чтобы окончательно разобраться в деле Берджесса — Маклина», — сказал Ким шефу. Генерал с явным удовлетворением воспринял ответ Кима.

По дороге в Леконфилд-хаус Ким думал, что может принести ему это судебное разбирательство. Какие новые обвинения может выдвинуть против него Мильмо? Какие факты, о которых до сих пор не было известно, может он сообщить Киму? Ким чувствовал, что он принял правильное решение и надеялся, что выдержит это новое испытание, каким бы трудным оно ни было. Единственное, в чем Ким не был уверен, это его нервы. Он понимал, что не может позволить себе потерять самообладание, ибо это было бы истолковано как признак слабости.

Начало расследования показало, что Мильмо рассчитывал загнать Кима в угол своими быстрыми, как пулеметные очереди, вопросами и заставить его также быстро отвечать, не давая времени на раздумье. Таким путем Мильмо хотел вырвать у Кима признания, которые были так необходимы для дальнейшего юридического разбирательства. Но этот прием не сработал. Ким, как всегда, в обстановке крайнего напряжения стал намеренно растягивать слова и в своей спокойной, рассудительной манере отвечал на наскоки Мильмо. Тем самым он не только сбивал запланированный ритм допроса, но и вызывал невольную симпатию присутствовавших в зале людей, хотя среди них не было ни одного, кто поддерживал бы Кима. Он не раз ставил следователя в неловкое положение, легко парируя его поверхностные, а иногда и смехотворные вопросы. Так, напомнив о показаниях перебежчика, из которых следовало, что русские направили в Испанию молодого английского журналиста, Мильмо неожиданно выпалил: «Вы поехали в Испанию для того, чтобы убить генерала Франко, не так ли?» Ким спокойно выдержал взгляд следователя и сказал: «Исходя из того выбора людей, которым располагали русские, чтобы убить Франко, неужели вы действительно думаете, что они выбрали бы меня?» Такое предположение выглядело настолько абсурдным, что это было очевидно для всех, кто был в зале. «Вскоре это стало выглядеть так, как будто самый глупый в мире следователь допрашивал самого умного свидетеля», — сказал один из очевидцев этого редкого судебного разбирательства.

Однако королевский советник заставил все-таки Кима пережить несколько напряженнейших минут, когда представил два доказательства, которые не были известны Киму и потребовали от него полной мобилизации духовных сил и нервной энергии. Английская контрразведка установила, что через два дня после получения в Лондоне материалов по «делу Волкова» заметно возрос объем телеграфной переписки между Москвой и советским посольством в Лондоне. Несколько позже то же самое было отмечено и в переписке между Москвой и Стамбулом. МИ-5 пришла к выводу, что между этими двумя событиями существует логическая связь и она объясняется, по-видимому, действиями Кима Филби, который был непосредственно причастен к «делу Волкова». Странная ситуация с увеличением обмена секретными телеграммами между Москвой и Лондоном вновь повторилась осенью 1949 года вскоре после того, как Ким Филби был проинформирован о расследовании дела «Гомера». Мильмо изложил эти факты Киму и с ядом в голосе спросил: «Как вы объясните это? Почему это произошло?» Вопрос требовал немедленного ответа. Ким сознавал, что излишние объяснения или ненужные предположения по этому поводу лишь усилят подозрения. И на каверзный вопрос Ким ответил разоружающе просто: «Откуда я могу знать?» Ответ был настолько естественным, что не вызывал сомнений в его искренности. Ким, на протяжении трех часов отвечавший на вопросы, одержал явную победу в трудном поединке. Мильмо признал свое поражение, когда по завершении разбирательства представил МИ-5 доклад, главным пунктом которого было следующее заключение: «Мы не располагаем никакими данными по этому человеку, которые были бы приняты как обвинения в суде».

Кима пригласили в другую комнату и советник по юридическим вопросам МИ-5 попросил его сдать паспорт. После пережитых волнений и не очень понимая, что это значит, Ким охотно согласился и обещал прислать его заказным письмом в тот же вечер. Но его предложение было отвергнуто. Киму пришлось согласиться, чтобы Скардон, другой следователь МИ-5, поехал вместе с ним и забрал у него паспорт дома. По дороге Скардон пытался убедить Кима в необходимости пойти навстречу властям. Ким, который после разбирательства испытывал сильное облегчение, едва слышал своего попутчика. Ему казалось, что самое трудное для него осталось позади. Однако последующие недели Скардон регулярно приходил к Киму и продолжал допрос. Это означало, что расследование его деятельности далеко не закончено. Так следователь Скардон оказался намного более опасным противником, чем крикливый Мильмо. Он делал все возможное, чтобы войти в доверие к Киму, в то время как Ким постоянно держал его на расстоянии от себя. Однажды во время долгой беседы Ким обнаружил две ловушки, которые Скардон ловко расставил для него, но Ким сумел обойти их. Радость Кима в связи с этим быстро сменилась тревогой — а не мог ли Скардон расставить и другие ловушки, которые Ким не заметил. После месяца допросов Скардон неожиданно прекратил свои визиты. Он ничего не сказал о результатах своего расследования. Оно просто повисло в воздухе. «В течение более двух лет меня не трогали, вернее сказать, сохранялось состояние вооруженного нейтралитета, — рассказывал Ким в Москве. Я не надеялся на то, что мое дело окончательно закрыто, хотя никаких обвинений против меня выдвинуто не было».

Для Кима наступили тягостные дни. Его финансовое положение было незавидным. Ким чувствовал отчуждение своих коллег. И хотя он сохранил некоторые связи с друзьями в СИС, которые всячески пытались помочь ему сохранить работу в разведке, Ким был одинок. Отсутствие работы, финансовые затруднения, психологические перегрузки — все это привело к серьезным семейным неурядицам. Эйлин с детьми жила в Херонсгейте, и Ким навещал их только по уикэндам. Испытания, свалившиеся на Кима, одиночество и изоляция оказали чрезвычайно сильное воздействие на эмоциональное состояние Эйлин. В результате один срыв следовал за другим. Однажды за ужином, когда Ким с женой принимали друзей у себя дома, Эйлин в присутствии других бросила Киму в лицо: «Я знаю, что ты и есть тот третий человек, который помог Берджессу и Маклину». Ким пытался свести это к неудачной шутке. Но Эйлин, по-видимому, не собиралась шутить. Позже Ким узнал, что она направила телеграмму в Форин офис, в которой повторила свои обвинения в адрес Кима. Этот инцидент обнаружил серьезную трещину в семейных делах Кима. Встречи с женой становились все реже, а затем они совсем прекратились. У Эйлин стали проявляться признаки тяжелого душевного расстройства. В декабре 1957 года она скончалась.

В этот период Ким несколько раз возвращался к мысли о побеге. План побега был разработан в свое время для американских условий и требовал некоторых изменений. Надо было приспособить его к условиям Европы. Но каждый раз, когда Ким думал об этом, у него неизменно появлялись сомнения — является ли побег единственным выходом из создавшейся ситуации. И Ким откладывал свое решение. Наконец, произошло событие, которое заставило Кима вообще отказаться от мысли о побеге. После длительного перерыва сложнейшим путем Ким получил известие от советских коллег, которое наряду со словами одобрения предвещало в скором времени возобновление связи. Все это коренным образом меняло дело. Ким чувствовал прилив новых сил. Он был готов продолжать борьбу.

Между тем над головой Кима собиралась очередная буря. К середине 1954 года история с побегом Берджесса и Маклина порядком приелась и постепенно отмирала на страницах английских газет. Однако в сентябре 1955 года в газете «Пипл» появилось сообщение, которое вновь привлекло внимание к этому надоевшему делу. Ссылаясь на известные ей одной источники, газета писала, что Берджесс и Маклин не были обычными дипломатами, которым вздумалось искать политического убежища в Москве, как это утверждало правительство Великобритании. Это были советские агенты, завербованные еще в начале тридцатых годов и много лет работавшие на КГБ, которые сбежали, чтобы избежать ареста. Форин офису пришлось опять давать объяснения, а 23 сентября по этому делу была опубликована Белая книга, которая, по существу, подтверждала правильность сообщения в «Пипл».

Ознакомившись с содержанием Белой книги, директор ФБР Гувер был крайне раздражен тем обстоятельством, что в ней не содержалось никакого упоминания о подозрительной роли Кима Филби в деле Берджесса — Маклина. Босс американской контрразведки, возмущенный тем, что СИС пытается замять причастность Кима Филби к шпионскому делу, решил действовать самостоятельно. Он пригласил в ФБР «дружественно настроенного» репортера из агентства Интернэшнл ньюс сервис и дал ему необходимый материал для сенсационной истории о Киме Филби. Гувер рассказал, что Ким был представителем английской разведывательной службы в Вашингтоне, что он имел доступ к самой секретной информации и что он предупредил Маклина через своего друга Берджесса о необходимости побега. «Ким Филби и был тот самый неуловимый третий человек», — закончил свой инструктаж директор ФБР. 23 октября 1955 года в нью-йоркской газете «Санди ньюс» появилась статья, в которой впервые публично было названо имя Кима Филби. На следующий день английская печать подхватила сообщение из Нью-Йорка и имя Кима Филби появилось в заголовках всех лондонских газет. Телефон Кима в Кроуборо не умолкал ни на минуту Репортеры осаждали Кима с требованием интервью. На все просьбы Ким давал отказ.

25 октября лейборист Маркус Липтон сделал запрос в парламенте премьер-министру Антони Идену: намерен ли он и дальше скрывать сомнительную роль «третьего человека» — мистера Филби. Премьер-министр заверил палату общин, что правительство сделает специальное заявление по этому вопросу и откроет дебаты 7 ноября.

Обстановка вокруг Кима накалилась до предела. Ким вынужден был обратиться в СИС за рекомендациями. Друзья Кима убеждали его не делать никаких заявлений, которые могут повредить делу. Было очень важно накануне дебатов в парламенте сохранять спокойствие. В это же время в Вашингтоне директор ФБР пребывал в состоянии полного восторга от того, что его усилиями молчание вокруг имени Филби было наконец-то прорвано. 2 ноября Гувер направил своему представителю в Лондоне телеграмму, из которой следовало, что ФБР обеспечит дополнительной информацией о роли Филби любое заинтересованное учреждение правительства Англии. Но Гувер явно спешил. Директор ФБР не учел несколько важных факторов, которые и привели к провалу его инициативы. Во-первых, Гувер не сделал скидки на настроение англичан и их отношение к маккартизму. Американская настойчивость в преследовании Кима Филби воспринималась англичанами как грубая расправа. Гувер недоучел также соперничества между разведывательной и контрразведывательной службами Англии, что препятствовало вынесению окончательного и четкого решения по делу Филби. Именно в этом была причина того, что руководство СИС не видело оснований для наказания Кима за причастность к делу Берджесса — Маклина, которое, по его мнению, не имело никакого отношения к деятельности разведки. Наконец, Гувер не знал о сложностях в отношениях Форин офиса и разведывательной службы Англии. Министр иностранных дел Макмиллан испытывал давнее нерасположение к секретным службам и, по возможности, стремился избегать дел с ними. Он считал, что дело Филби является внутренним конфликтом между СИС и МИ-5, который должен быть разрешен между ними. 7 ноября 1955 года Макмиллан выступил с коротким заявлением в палате общин. Он сказал, что не были найдены никакие доказательства того, что Ким Филби предупредил Берджесса и Маклина. Находясь на правительственной службе, Филби исполнял свои обязанности умело и добросовестно, поэтому нет никаких оснований полагать, что мистер Филби предал интересы своей страны.

Ким слушал выступление Макмиллана по радио дома у матери. Заявление министра иностранных дел снимало с Кима все подозрения. Оно означало, что он чист перед лицом всех обвинений, которые предъявлялись ему на протяжении последних четырех лет. Ким был переполнен чувством радости и удовлетворения. Как только Макмиллан кончил говорить, Ким сообщил первому звонившему репортеру, что в 11 часов следующего дня он проведет пресс-конференцию. Затем последовало еще несколько звонков. После этого Ким позвонил одному знакомому в СИС и предупредил о своем предстоящем публичном выступлении. Закончив приготовления, Ким рано лег в постель и впервые за четыре года спал спокойно.

На следующее утро звонок у двери Кима стал звонить намного раньше назначенного времени. Но Ким был пунктуален. В одиннадцать часов он открыл дверь и вместо ожидавшегося десятка журналистов увидел огромную очередь. Об этой пресс-конференции в то время много писали на Западе. Репортажи о ней были переданы по телевидению. По всеобщей оценке, Ким провел ее блестяще. Он начал с того, что раздал подготовленный текст своего заявления, в котором объяснялось, почему он не мог ничего сказать в свою защиту раньше. Ким подчеркнул, что в некоторых вопросах он вынужден по-прежнему проявлять сдержанность в высказываниях с тем, чтобы соблюсти положения закона о государственной тайне. После этого последовали вопросы журналистов. Один из первых касался запроса Липтона. Ким воспользовался этой возможностью и предложил члену парламента представить свои доказательства службе безопасности или повторить свои обвинения вне стен палаты общин. Вызов Кима был должным образом оценен журналистами. Что он думает о Берджессе? Был ли он другом Маклина? Каковы его политические взгляды? Являлся ли он «третьим человеком»? Спокойно, уверенно, без какого-либо следа заикания Ким дал обстоятельные ответы на все интересовавшие прессу вопросы.

Теперь, когда Ким был официально реабилитирован, его друзья в СИС считали необходимым восстановить его на работе. Конечно, дипломатическое прикрытие для Кима было навсегда закрыто. Но СИС располагало возможностями найти для Кима другую работу. В августе 1956 года Ким выехал в Бейрут в качестве корреспондента «Обсервер». Его работа в СИС была продлена еще на семь лет.

В МОСКВЕ

Совсем недавно, всего лишь два-три года назад, на бульварах, ведущих к Пушкинской площади, и в переулках, примыкающих к двум Бронным улицам, можно было встретить немолодого, крепкого еще человека, среднего роста, с добрым, открытым лицом. В любую погоду он не спеша прогуливался по тротуару, внимательно всматривался в лица прохожих, детей, возвращавшихся из школы. Все поведение этого человека говорило о том, что ему нравятся и эти старые московские переулки, и эти спешащие пешеходы, и этот привычный водоворот жизни. Внешний вид этого человека внушал расположение, симпатию, доверие. Видимо, не случайно к нему часто обращались прохожие и он охотно разъяснял, как пройти по незнакомому адресу. Этим человеком был Ким Филби, выдающийся советский разведчик, человек-легенда, молва о котором не умолкает и после его смерти. Если бы эти незнакомые люди знали, с кем свел их случай?

«Когда я прибыл в Москву, — любил рассказывать Ким, — по каким-то непонятным мне причинам многие останавливали меня и спрашивали, как пройти по тому или иному адресу. Спустя некоторое время я устал объяснять, что я иностранец и не говорю по-русски. Тогда я спросил моего учителя, как лучше отвечать в такой ситуации. С этого дня, когда меня спрашивали, как пройти куда-то, я неопределенно показывал рукой и говорил по-русски: «Вон туда». Спрашивавший обычно следовал по указанному направлению. Когда же я стал лучше знать город и более бегло говорить по-русски, я начинал подробно рассказывать, как пройти. Обратившийся с любопытством рассматривал меня, а затем останавливал кого-нибудь другого и задавал тот же вопрос еще раз».

Ким сразу же полюбил Москву. Он прожил в этом городе двадцать пять лет и с гордостью называл себя москвичом. Он посещал музеи, его часто можно было видеть в московских театрах, консерватории. С первых дней пребывания в Москве Ким начал изучать русский язык и через три года мог свободно изъясняться на нем. Как уже говорилось, в юношеские годы Ким проявлял большой интерес к русской литературе. Когда он в достаточной мере освоил русский язык, он с удовольствием читал в оригинале Толстого, Достоевского, Чехова.

Большое удовлетворение доставляла Киму работа, которой он отдавал много времени вплоть до своей кончины. Западные журналисты и авторы, посвятившие свои исследования деятельности Кима Филби, очень часто представляли московский период его жизни как чуть ли не «заслуженный отдых», которым Ким наслаждался в качестве «пенсионера». Нет ничего более далекого от истины. Ким всегда много работал. Он очень любил работать. Более того, Ким часто жаловался, когда ему казалось, что его недостаточно загружают делами. Колоссальный опыт, знание структуры, механизма, методов работы западных спецслужб придавали консультациям и рекомендациям Кима по различным вопросам уникальную ценность. Ким щедро делился оперативным опытом, профессиональными знаниями, он часто выступал перед молодыми чекистами, встречался с коллегами по работе, много ездил по Советскому Союзу, неоднократно бывал в восточноевропейских странах. Много труда вложил Ким в написание своей книги «Моя тайная война», которая стала настоящей сенсацией после ее опубликования на Западе. Эта умная, откровенная книга явилась не только ответом на все распространявшиеся измышления и выдумки о деятельности Кима, но и давала представление о его ярком литературном таланте. Высокую оценку книге дал всемирно известный писатель Грэм Грин. «От него ждали пропаганды, а он дал убийственные характеристики всей системе английской разведки», — писал Грин в предисловии к первому изданию книги Кима Филби на Западе. Эти высказывания заслуживают особого внимания, тем более что Грэм Грин знал о чем говорил, поскольку сам был хорошо знаком с «Сикрет интеллидженс сервис», где некоторое время служил под руководством Кима Филби.

В Москве Ким жил полнокровной, насыщенной жизнью и был счастлив от того, что оставался в строю и мог быть полезным. Громадный вклад Кима Филби в обеспечение государственной безопасности Советского Союза трудно переоценить. Его достижения в этом деле были отмечены высокими правительственными наградами — орденом Ленина, орденом Красного Знамени, орденом Дружбы народов.

Далеко не так гладко складывалась личная жизнь Кима, особенно в первые годы после приезда в Москву. Сразу после прибытия Ким написал письмо Элеоноре в Бейрут и просил ее приехать в Москву. Однако жена Кима под давлением СИС отправилась вначале в Лондон. Здесь ее подвергли длительной обработке, смысл которой сводился к тому, чтобы воспрепятствовать ее встрече с Кимом. По словам Элеоноры, беседы с представителями разведывательной службы напоминали скорее «сеансы психиатра». Однако Элеонора все же преодолела подогревавшиеся в ней страхи и в сентябре 1963 года прибыла в Москву. Новая обстановка, бытовые неурядицы, казавшиеся Киму не заслуживающими особого внимания, воспринимались Элеонорой, американкой по рождению, в подчеркнуто драматических тонах. Ушедший с головой в работу Ким и не имевшая занятие по душе Элеонора, радость познания незнакомой страны и полное отсутствие какого-либо интереса к жизни советских людей. Русский язык, который с энтузиазмом осваивал Ким, явился непреодолимым препятствием для Элеоноры. Серьезным фактом, способствовавшим ощущению неустроенности, было то, что дети Кима и Элеоноры остались на Западе. Все это привело к напряженности в семейных отношениях. Летом 1964 года Элеонора решила навестить свою дочь в Соединенных Штатах. Несмотря на просьбы Кима, она все-таки уехала. Предполагавшийся короткий визит затянулся на пять месяцев. Государственный департамент США отобрал у нее паспорт, и на Элеонору вновь посыпались угрозы с целью заставить ее отказаться от поездки в Советский Союз. Лишь после президентских выборов 1964 года Элеоноре вернули паспорт и она прибыла в Москву. Длительное отсутствие оказалось плохим лекарством. Оно не смогло восстановить нарушенные семейные связи. В мае 1965 года Элеонора навсегда покидает Москву. Ким тяжело переживает одиночество, хотя время от времени его навещают дети. Подорванное здоровье все чаще напоминает о себе. Это был трудный период в жизни Кима.

Но вскоре все изменилось в лучшую сторону. Осенью 1970 года Ким встретил русскую женщину, благодаря которой жизнь вновь приобрела утраченные, казалось бы, краски. Умная, интеллигентная, обладающая необыкновенной душевной чуткостью, она сумела создать тот очаг, ту атмосферу тепла и заботы, которые были так необходимы Киму. По его словам, семнадцать лет, прожитые совместно с Руфиной Ивановной, были самыми счастливыми в жизни Кима.

Последние два-три года Ким часто и подолгу болел. Физические и нервные перегрузки все ощутимее давали о себе знать. Ким не любил распространяться о своих болезнях и при встречах лишь шутливо говорил, что старость — неизлечимый недуг. Последний раз я видел Кима в апреле 1988 года. Он был, как всегда, бодр, энергичен, полон интереса к жизни. Ничто не предвещало печального конца. Но вскоре ему пришлось лечь в госпиталь. 11 мая 1988 года его не стало.

Так оборвалась жизнь выдающегося советского разведчика, само имя которого теперь ассоциируется с его многотрудной и опасной профессией.

Хайнц Фельфе

В. Егоров ПОД БОКОМ У ГЕЛЕНА

Секретные агенты — бесценное сокровище государства.

Сунь-Цзы. Из трактата «О военном искусстве/) Гул затих. Я вышел на подмостки. Прислонясь к дверному косяку, Я ловлю в далеком отголоске, Что случится на моем веку. Борис Пастернак

«В ДЕТСТВЕ У МЕНЯ БЫЛО ДЕТСТВО»

Хайнц Фельфе родился в 1918 году в Дрездене. Этот год ознаменовался рядом событий, которые захватили в свой бурный водоворот немецкий народ. В Компьенском лесу Германия признала свое поражение в мировой войне. В стране вспыхнула революция. Она смела с трона кайзера, а заодно и монархический строй. 9 ноября 1918 года К. Либкнехт, выступая на митинге, объявил с балкона бывшего императорского дворца: «…я провозглашаю Германию свободной социалистической республикой, в которой не будет больше рабов». Но «свободной социалистической» республика так и не стала. Набрав силы, реакция пулями и штыками приступила к усмирению революционных масс. Были злодейски убиты пламенные вожди революции К. Либкнехт и Р. Люксембург. Революция была обезглавлена.

Родители маленького Хайнца жили дружно, радуясь своему единственному малышу. И никто не мог знать, что Германии и ему самому предстоят суровые и тяжкие испытания. Жизнь шла своим чередом.

Отец служил в полиции Дрездена в отделе наблюдения за нравами. Честный, требовательный, но в тоже время мягкий человек, он любил Германию, гордился ее наследием в мировой культуре, видя свой долг в том, чтобы верно служить отечеству. Дисциплина, порядок и прилежание были для него главными критериями — залогом существования здорового гражданина и общества. Эти качества он стремился привить и сыну. Когда Хайнцу было десять лет, он вышел на пенсию и большую часть своего свободного времени уделял воспитанию ребенка. Часто посещал с мальчиком театр, кино, выезжал на прогулки за город или в Баутцен к родственникам матери, где проживали, сохраняя веками свой неповторимый яркий колорит, сорбы[23]. И еще отец Хайнца очень любил читать книги. Эта страсть вскоре передалась сыну. Каждую субботу мальчик получал в подарок от отца интересную книгу и сразу же просил ее прочитать.

Дарили их родственники и знакомые, зная, что книги доставляют ребенку особое удовольствие и он предпочитает их любым другим подаркам. Так незаметно дома сформировалась большая интересная библиотека, ставшая гордостью подростка.

Мать Хайнца вела домашнее хозяйство и не работала. Молодая, энергичная женщина, человек настроения, она, в отличие от мужа, была со своим сыном сдержанна, а порой и строга. И только много позже, в самый тяжелый период жизни Фельфе, ее горячее сердце и материнская любовь открылись сыну, стали для него опорой, поддержкой и утешением.

Среднее неполное образование Хайнц получил в школе им. А. Дюрера. Это было не совсем обычное учебное заведение. Оно отличалось особой системой образования, учебной программой и отношением к учащимся. В школе не ставились отметки, а знания оценивались, в основном, по умению мыслить самостоятельно, делать выводы. Считалось, что любое мнение ученика, если оно высказывается продуманно и обоснованно, заслуживает внимания. Опытные преподаватели сумели привить мальчику интерес к учебе, особенно к гуманитарным предметам — истории, политике, социологии. Музыка была необходимым элементом программы, и маленький Хайнц учился игре на фортепиано и виолончели.

Школьные годы пробежали, как один миг, навсегда оставив теплые воспоминания о спокойном и безоблачном времени, домашнем очаге, заботе родителей, первых друзьях, первом поцелуе — обо всем безвозвратно ушедшем куда-то далеко-далеко, почти в небытие.

Вспоминая давно ушедшее время, семидесятилетний Фельфе любил говорить в шутку: «В детстве у меня было детство».

ПРОСНИСЬ, ГЕРМАНИЯ!

Наступил 1933 год. К власти в Веймарской республике пришли фашисты. «Проснись, Германия!» — истерично взывал Гитлер. И она «проснулась». Всего лишь три года понадобилось для того, чтобы, по выражению фюрера, «вчерне» построить «коричневую империю». Всего три года — и Германию нельзя было узнать. Она превратилась в колоссальную казарму, где хозяином стал прусский ефрейтор австрийского происхождения.

Но как ему удалось добиться успеха, обрести неограниченное влияние на массы, оболванить и увлечь их за собой? «Мне представляется, главной причиной успеха Гитлера и фашистов, — говорит Фельфе, — была искусная пропагандистская обработка людей в нацистском духе. Взять хотя бы программу НСДАП. Она была как бы для всех: для крестьян, рабочих, буржуа, молодежи, капиталистов и так далее. Каждый мог в ней найти то, что просила его душа. Нацистская пропаганда чутко улавливала настроения различных социальных групп общества и оформляла их в виде броских политических лозунгов, вроде: «Одна партия — один рейх — один фюрер».

Кроме того, Гитлер умело играл на националистических чувствах немцев. Например, народ крайне отрицательно относился к Версальскому договору. Его грабительские последствия хорошо известны. А что прокламировал Гитлер? Он заявлял о решимости его партии разорвать цепи Версаля, создать экономически процветающую Германию, сильный вермахт.

В конце 20 — начале 30-х годов Германию захлестнул мощный экономический кризис. В стране резко упал жизненный уровень, подскочила безработица. В 1932 году число безработных среди молодежи превышало миллион человек. Правительство Брюнинга лишило пособий по безработице всех рабочих моложе 21 года.

Инженеры чистили обувь, чтобы как-то существовать. Быстрыми темпами шло разорение мелкобуржуазных слоев населения. И вот приходит Гитлер, который начинает осуществлять экономические военные программы, строительство дорог, реализацию проекта «Фольксваген» и многое другое, — и он дает людям работу. Ликвидация безработицы явилась чрезвычайно важным фактором в усилении авторитета Гитлера.

Не следует забывать, наконец, что на сознание и эмоции людей сильно действовали и устраиваемые нацистами театральные зрелища — гигантские и маленькие парады членов партии и военизированных отрядов СА-штурмовиков, факельные шествия, агитация различной символикой.

Да, воздействие на человеческие эмоции эффектными зрелищными мероприятиями было любимым приемом новых властителей Германии. И большинство немцев охватывала при этом какая-то гипнотическая сила, подчиняя их стадному инстинкту.

Как-то перелистывая старые номера западногерманского журнала «Штерн», я натолкнулся на воспоминания Мелиты Машман, тогда пятнадцатилетней девочки: «Вечером 30 января 1933 года в многотысячной толпе в центре Берлина я наблюдала парад членов НСДАП, штурмовиков по случаю избрания Гитлера канцлером Германии. Что-то зловещее осталось у меня от этой ночи. Дробь шагов, мрачная торжественность красных и черных знамен, завораживающий отблеск факелов на лицах и песни, которые звучали возбуждающе и сентиментально. Маршируя, проходили мимо меня колонны, и среди них группы юношей и девушек, которые вряд ли были старше меня. Их лица и фигуры излучали величественность, которая меня смущала. «За знамя мы отдадим жизнь», — пели факельщики. Речь шла о жизни и смерти. Не об одежде или еде, или о школьных сочинениях, а о самом главном — жизни и смерти. Во имя кого? В том числе и во имя меня. Меня заполнило жгучее желание быть рядом с ними, с теми, для которых речь идет о жизни и смерти».

Рассказывая об этой истории, «Штерн» отмечал то обстоятельство, что «национал-социалистическое движение вызывало искреннее восхищение у большей части немецкой молодежи. Она ощущала в его рядах чувство солидарности, которого не находила ни в семье, ни в Веймарской республике».

В те годы молодежь Германии была лишена возможности выбора профессии и перспективы и в большинстве своем со школьной скамьи шла на биржу труда. Гитлеровцы искусно играли на стремлении молодых людей найти применение своим силам и энергии. Фашистские демагоги неустанно твердили, что юноши и девушки Германии являются «наследниками великой третьей империи».

Деятельность нацистов среди молодежи строилась на воспитании расовой нетерпимости, презрении к «низшим народностям», утверждении права немцев на господство над миром. Гитлеровцы, используя присущую молодежи потребность к активности и самовыражению, усиленно вовлекали ее в свои боевые отряды.

Десятки тысяч одурманенных фашистской пропагандой юнцов маршировали по улицам германских городов, громко распевая популярную нацистскую песню:

Дрожат одряхлевшие кости Земли перед боем святым, Сомненье и робость отбросьте, На приступ — и мы победим! Нет цели светлей и желанней! Мы вдребезги мир разобьем! Сегодня мы взяли Германию, А завтра — всю Землю возьмем!

Во власти нацистского гипноза оказался и молодой Фельфе. Сказалось и влияние родителей, которые искренне приветствовали и поддерживали политику Гитлера, и прежде всего его программу сделать Германию сильной и стабильной, установить дисциплину и порядок, пусть даже с помощью чрезвычайных мер.

В 1933 году пятнадцатилетний Фельфе, как многие немецкие юноши и девушки, вступает в нацистскую молодежную организацию «гитлерюгенд». Хайнцу нравится носить униформу, участвовать в красочных ярких парадах, походах за город, беседах у костра. Все это казалось интересным, волнующим, и мало кто тогда задумывался над тем, что в действительности стоит за этой псевдоромантикой, что уготовано немецкой молодежи нацистами на самом деле.

В восемнадцать лет Хайнц вступил в СC, не по политическим соображениям, скорее свою роль сыграла рекламно-пропагандистская деятельность этой организации. В эсэсовском клубе юношам предоставлялась возможность изучить автодело, получить права на вождение машиной, мотоциклом. Всем этим увлекся и Фельфе.

Участвуя в различных соревнованиях, в том числе и в мотокроссах, он находил применение своей юношеской энергии и азарту. Об истинном лице СС, как карательном аппарате, юноша тогда и не подозревал, а рассказы о терроре и репрессиях нацистов коричневые наставники называли пропагандой и сплетнями врага.

Некоторое время после окончания школы в 1934 году Хайнц обучается точной механике на заводе оптических приборов. Однако это занятие мало интересовало его, и он все больше понимал, что его призвание — гуманитарные науки. Все чаще приходила мысль стать юристом. Однако история внесла в эти планы свои коррективы.

Пока царит насилие, не ждите помощи. Когда рухнет насилие, вам не нужна будет помощь, Итак, не просите о помощи, а крушите насилие. Бертольд Брехт

ЭТО БУДЕТ БЛИЦКРИГ

Наступил сентябрь 1939 года. Фашистская Германия напала на Польшу. Началась самая продолжительная и кровопролитная война. На совещании с генералами 22 августа, говоря о задачах предстоящей военной кампании, Гитлер без обиняков заявил: «…цель — уничтожение Польши. Ликвидация ее живой силы… Средства безразличны…» В свою очередь, Геббельс вдалбливал немецкому народу другое — Германия вынуждена была напасть на Польшу, так как та намеревалась начать войну против третьего рейха. Дезинформационная служба нацистов поставляла для публикации в немецких газетах и передачи по радио десятки вымышленных историй о притеснениях и даже убийствах немцев в западных воеводствах Польши. И наконец, истерично было подано сообщение о нападении польских солдат на гражданские объекты на территории Германии, в частности, на немецкую радиостанцию в Гляйвице. На самом деле оно было искусно инсценировано фашистскими спецслужбами.

«Я находил войну оправданной и необходимой, так как по-прежнему верил всему, что изрыгала мощная пропагандистская машина Геббельса. Если обновление Германии в данный момент может быть осуществлено только путем войны, то мы, значит, должны пройти этот тяжелый путь ради такой великой цели. Но то, что это будет для нашего народа путь, ведущий ко все возрастающим жертвам и даже к гибели нации, я начал осознавать все больше и больше только позднее», — вспоминал об этом страшном времени Фельфе.

Но настало время не только слушать бравурные военные сводки и смотреть победные кадры кинохроники. Уже в первые дни войны, в сентябре 1939 года, Фельфе, которому исполнился 21 год, призывают в армию и отправляют на фронт. Впервые совсем близко он увидел кровь, смерть, людские страдания и боль. Все было, как в кошмарном сне. Но по-настоящему зловещего ужаса войны новобранец так и не увидел. Через десять дней пребывания на фронте Фельфе сильно простудился и с тяжелым воспалением легких слег в госпиталь. Долгое лечение, после которого в феврале 1941 года его демобилизовали из армии.

В марте 1941 года Фельфе успешно сдает экзамены и получает аттестат зрелости. Встает вопрос, что делать дальше? Еще в конце обучения на подготовительных курсах к слушателям приходили представители различных государственных учреждений с предложением пойти к ним на работу при условии успешного окончания высшего учебного заведения. Фельфе тогда заинтересовал рассказ вербовщика из охранной полиции, входившей в систему СС, о возможности получить в его ведомстве руководящую должность, в том числе и место полицейского атташе на дипломатической службе. Такая перспектива казалась привлекательной, и Фельфе решил дерзнуть.

После отборочного экзамена он призывается на военную службу в охранную полицию как кандидат на руководящую работу и направляется на учебу в Берлинский университет Фридриха-Вильгельма на юридический факультет.

Молодой первокурсник с головой уходит в студенческую жизнь. Вместе с другими направленными на учебу в университет служащими. СС Фельфе чувствовал себя допущенным в круг избранных молодых людей, призванных осуществить грандиозные предначертания господствующей немецкой нации.

* * *

В начале 1941 года в Москву из Германии прибыл представитель немецкой химической промышленности, некто господин Шелленберг. После изрядно выпитого спиртного он по секрету рассказывал своим партнерам по застолью — сотрудникам немецкого посольства о том, что дни Советского Союза уже сочтены и война между Германий и Россией неизбежна. Она начнется очень скоро, и будет достаточно одного сильного удара, чтобы наголову разбить большевиков.

В доверительной беседе с двумя сотрудниками посольства, уже на трезвую голову, он рисует более полную и объемную картину предстоящей войны с Россией. Это будет блицкриг. Удары вермахта последуют по всему фронту: от Балтийского до Черного морей. Через три недели будут захвачены Москва и Ленинград, через шесть недель германские армии выйдут на линию Архангельск — Астрахань и через три месяца остановятся, достигнув Урала.

Один из двух собеседников Шелленберга слушал особенно внимательно откровения приезжего химика. Это был советский разведчик немец, коммунист-интернационалист Герхард Кегель. Он передавал в Центр всю известную ему информацию о готовящейся агрессии Германии. А недостатка в таких сведениях не было. Начиная с января 1941 года в посольстве фашистской Германии в Москве уже не обсуждался вопрос о возможности нападения Германии на СССР, речь шла в основном о сроках этого нападения.

Тогда Кегель не знал, что беседовавший с ним представитель химической промышленности был не кто иной, как заместитель начальника разведки Главного управления имперской безопасности (РСХА) Вальтер Шелленберг. Что он делал в Советском Союзе? Занимался ли сбором информации, разведывал ли состояние железнодорожных коммуникаций в то время, когда посещал химические предприятия на Волге и Урале, или подбирал подходящее здание для своей будущей резиденции в Москве?

Разговоры Шелленберга не были пустой болтовней, они основывались на хорошем знании планов и замыслов Гитлера, а возможно, и подписанной фюрером 18 декабря 1941 года директивы № 21, вошедшей в историю как план «Барбаросса». «Германский вермахт должен быть готов к тому, чтобы в быстротечной кампании, еще до завершения войны против Англии нанести поражение Советской России… — говорилось в директиве. — Подготовку… следует… завершить к 15 мая 1941 года. Решающее значение при этом следует придавать тому, что намерение атаковать останется в тайне».

* * *

Фельфе нравилась вольная студенческая жизнь, он испытывал большую тягу к знаниям и, наконец, у него появилась возможность погрузиться в мир книг, лекций, встреч и бесед с интересными людьми. Кроме лекций по обязательным предметам, по которым предстояло сдавать экзамены, он посещал лекции по криминалистике, судебной медицине, старался читать самую разнообразную литературу, научную и художественную, открывая для себя новые знания и новые имена. Среди них были писатели, чьи книги сжигались нацистами на кострах: Стефан Цвейг, Бертольд Брехт, Ганс Гримм, Томас Манн, Эрих Мария Ремарк.

Продолжалась война, но столичная студенческая жизнь казалась мирной и очень от нее далекой.

В июне 1941 года в Берлине творилось что-то необычное. Город напоминал растревоженный улей. По ночам стоял гул танков, бронетранспортеров и других военных машин, двигающихся бесконечной вереницей в неизвестном направлении. Тяжелые «хорьхи», «майбахи» и «мерседесы», на которых обычно разъезжали крупные военные чины, сновали туда и сюда, словно челноки ткацкого станка. Во всех правительственных учреждениях свет горел далеко за полночь. По городу ползли самые противоречивые слухи. Одни говорили — готовится «ночь длинных ножей» — расправа с врагами рейха, другие — войска стягиваются для форсирования Ла-Манша и вторжения в Англию, третьи предполагали, что готовится удар на Восток.

«Было 22 июня 1941 года, — рассказывает Фельфе, — я еще лежал в постели в своей комнате. Вдруг слышу по радио незнакомые звуки фанфар и голос диктора, передающего сообщение о начале войны Германии против СССР. Я обомлел: ведь с Советским Союзом в 1939 году заключен договор о ненападении. На стене в комнате висела карта мира. Я подскочил к ней. Смотрю. Здесь небольшой вели-германский рейх, а там — необъятная территория, государство-колосс — Советский Союз. И это мы хотим завоевать? Превратить в рабство многомиллионный народ? Ганс фон Сект и многие другие офицеры германского генерального штаба все время предупреждали против войны с Россией. Что же случилось? Как могло руководство рейха так запросто растоптать заключенный с Советским Союзом договор о ненападении? Рухнула надежда на окончание длившейся уже два года войны. Неужели Гитлер сошел с ума? Понять это было невозможно, но я цеплялся за мысль, что все еще обойдется».

Война с Россией не сходила с языка студентов. Кто вспоминал предостережения Бисмарка, кто гибель в русских снегах наполеоновской армии, кто доказывал, что большевистская Россия представляла угрозу безопасности Германии. По радио Геббельс патетически зачитывал заявление Гитлера о причинах начавшейся войны. В нем говорилось, что русские готовились исподтишка нанести удар Германии и только прозорливость фюрера, который решил опередить врага и напасть на него, спасла Германию от гибели. «Нет никакого другого пути для устранения большевистской опасности, кроме войны, — говорилось в заявлении, — дальнейшее выжидание привело бы к катастрофе».

Война с Советским Союзом стремительно набирала обороты, и ее последствия скоро стали ощущаться и в самой Германии. Во всех учреждениях и предприятиях проводилось прочесывание кадров для пополнения армии новыми резервами. Не обошло оно и университет. Повестки с призывом в вермахт получили многие преподаватели и студенты. Срок обучения в университете сократили.

В декабре 1941 года поступило известие о поражении немецких войск под Москвой. Оно посеяло растерянность и большую тревогу среди населения, в том числе и молодежи. Все это не вязалось с самоуверенными заявлениями Гитлера, что 7 ноября 1941 года он будет принимать парад на Красной площади в Москве. В стране усилились репрессии и террор, пропаганда расового превосходства немецкой нации, непобедимости вермахта.

Однако немецкий народ в целом еще не ощущал тягот войны достаточно остро, а фашистской пропаганде удавалось убедить его в том, что поражение на Востоке — временное явление, вызванное ошибками отдельных генералов и суровой русской зимой. Продолжал укрепляться террористический аппарат. Лишь на территории Германии в это время существовало 15 крупных концентрационных лагерей, в которых находилось до 130 тысяч заключенных. Их труд широко использовали военно-промышленные концерны.

В связи с военным временем все студенты подлежали призыву в вермахт. Независимо от срока обучения вводился обязательный выпускной экзамен по нормам военного времени. В июне 1942 года сдал его и Фельфе.

Со дня на день ждал он призыва в армию, хотя перспектива вновь оказаться на фронте, чтобы участвовать в завоевании жизненного пространства и искоренении мирового большевизма, совсем не радовала. Все взвесив и обдумав, Фельфе решил попытаться избежать призыва в армию и поступить на курсы подготовки комиссаров уголовной полиции. После их окончания обычно предоставлялась должность с хорошим окладом. Для него это было немаловажным обстоятельством в связи с предстоящими планами завести семью. Фельфе зачисляют на курсы, где он оказался единственным из числа лиц свободной профессии в компании 30 полицейских, большинство из которых до этого работало в гестапо.

Подходил к концу четвертый год войны, сводки генерального штаба все еще внушали немцам оптимизм и уверенность в грядущих блистательных победах германской армии. Но уже стали привычными ночные бомбежки английской авиации, нехватка топлива и продовольствия. Все больше и больше на улицах Берлина появлялось инвалидов. Желтые похоронки тысячами стучались в двери домов.

В свободное время зимой Фельфе любил проехать по городской железной дороге до озера Ванзее, чтобы, вдыхая чистый воздух, побегать с удовольствием на коньках, получить заряд бодрости и энергии. Но живописное озеро и его покрытые лесом окрестности были пустынны — ни катающихся на коньках, ни лыжников. На Унтер ден Линден уже давно исчезли парочки влюбленных.

Война Германии против Советского Союза пробудила в Фельфе какой-то скрытый, подогреваемый любопытством интерес к далекой загадочной России. Еще студентом он посетил весной 1942 года открывшуюся в Берлине на территории «Люстгартена» выставку «Советский рай». Макет советского города Минска. Крестьянские хижины из земли и соломы, громадные фотографии, на которых были изображены советские солдаты, вооруженные топорами и секирами, нищие и оборванные жители. Все это должно было внушать немцам презрение, ненависть и страх к Советской России. Но тогда после осмотра этой выставки у молодого студента родилась крамольная мысль: «…если Россия такая слабая и нищая страна, то почему наши доблестные войска потерпели поражение под Москвой, почему провалился блицкриг. Почему?..» Соблюдая осторожность, прочитал он тогда романы Толстого и Достоевского «Война и мир» и «Преступление и наказание» в надежде найти ответ на мучавшие его вопросы. Впервые мелькнул пугающий вопрос: «А не идет ли фюрер по пути Наполеона?»

Чем дальше шла война, тем чаще Фельфе думал о том, что ему не по душе становятся усердно вдалбливаемые нацистами постулаты о превосходстве германской расы, нарастающий террор и репрессии. Он не только сомневался в государственной целесообразности уничтожения антифашистов и евреев, но был против этого. Ему, как человеку, их было просто жаль.

Но когда такие мысли одолевали Фельфе, он усилием воли прогонял их. «Народ верит в фюрера, молодежь верит в фюрера, а он частица и того и другого, надо быть мужчиной и шагать со всеми за своим испытанным вождем, надо решительно прогонять всякие колебания и сомнения, если ты хочешь добиться положения и благополучия, а для этого надо идти в едином строю, несмотря ни на какие трудности», — так настраивал себя в минуты сомнения будущий комиссар уголовной полиции. Но все время жить, как страус, спрятав голову под крыло, чтобы не видеть надвигающуюся опасность, было невозможно.

В начале февраля 1943 года имперский колокол тревожно ударил в набат. По всей Германии и в оккупированных странах объявили трехдневный траур по разбитой и попавшей в плен под Сталинградом 6-й армии Паулюса. Речи Геббельса стали тревожно надрывными. Теперь он призывал все население Германии, включая школьников и стариков, к защите «фатерланда», к созданию народного ополчения, уже чувствуя, видимо, что война скоро может приблизиться к границам третьего рейха.

Спустя несколько месяцев черной траурной пеленой спустилось на Германию известие о крупном поражении немецких войск на Курской дуге. Пропаганда нацистов стала все больше запугивать немцев нависшей над Германией и Европой «большевистской угрозой». И еще быстрей и расторопней заработали карательные органы. Любое сомнение в победе каралось смертью или концлагерем. Предприятия, учреждения, воинские части, жилые кварталы были буквально наводнены платными и добровольными шпиками и осведомителями. Вот как описывал антифашист Г. Вайзенборн «деятельность» рядового гестаповского шпика: «… он с видом добренького дядюшки скромненько пристроился на площадке затемненного трамвая и подслушивает разговоры. И если озлобленному отпускнику случалось отвести душу насчет войны, должно быть, он на ближайшей остановке делал тайком знак эсэсовцу или полицейскому. А тот выслеживал рабочего, который встретился с другими рабочими и они под шумок вели неподобающие разговоры. А шпик в следующее же воскресное утро выдавал всех…»

Окончив с отличием весной 1943 года курсы, молодой новоиспеченный комиссар уголовной полиции отправился к первому месту службы в небольшой немецкий городок Гляйвиц на бывшей границе с Польшей. Неизвестно, как сложилась бы дальнейшая карьера начинающего комиссара, если бы к руководству уголовной полиции не поступил запрос из VI управления Главного управления имперской безопасности (РСХА) о направлении в его распоряжение квалифицированных, перспективных работников. Была предложена кандидатура Фельфе. В VI управлении решили в его пользу: как никак фронтовик, член НСДПА, СС и хотя за плечами неполное высшее образование, зато хорошая аттестация и практический опыт работы в полиции. VI управление РСХА занималось политической разведкой. Работа комиссара уголовной полиции в заштатном городке, каким был Гляйвиц, была неинтересной и скучной. С переходом в разведку Фельфе рисовалась совершенно другая картина. Ему казалось, что эта работа требует глубоких знаний, ума, находчивости, умения разбираться в людях и находить с ними общий язык. К тому же она не связана с репрессиями, преследованиями за убеждения, нацистской идеологической патетикой. Он также знал, что сотрудники VI управления хорошо оплачиваются, их обеспечивают жильем. Впереди была полная таинственности и неизвестности работа.

ПОД КРЫЛОМ ШЕЛЛЕНБЕРГА

Переход Фельфе в конце лета 1943 года на новое место работы в политическую разведку, в реферат по Швейцарии и Лихтенштейну поставил его поначалу в ситуацию, аналогичную той, когда человек попадает в чужую страну без знания ее языка, обычаев и законов. Стало ясно, что одной только верностью третьему рейху, здравым умом и полицейскими навыками не обойтись. Разведке, как и любому ремеслу, необходимо научиться, и только тогда можно ожидать успеха. Первое, что посоветовал новичку его начальник, — это как можно быстрее разобраться, хотя бы в общих чертах, в сложном клубке разведывательных и специальных служб Германии, с которыми приходится координировать свою работу VI управлению, но прежде всего — в структуре и функциональных задачах самого РСХА.

Главное управление имперской безопасности было создано в сентябре 1939 года по приказу рейхсфюрера СС и начальника немецкой полиции Гиммлера с целью повышения уровня координации работы репрессивных органов Германии по подавлению оппозиции и подготовке к ведению войны. В него вошли семь различных управлений. РСХА насчитывало 140 тысяч полицейских, 70 тысяч сотрудников СД, 40 тысяч гестаповцев, не считая приданные отряды СС.

Главными были III и VI управления службы безопасности (СД). Третье управление осуществляло контрразведывательную работу внутри Германии, а шестое — политическую разведку за рубежом. Костяком РСХА являлись государственная тайная полиция (гестапо) и уголовная полиция соответственно — IV и V управления. Штаб-квартира РСХА располагалась в Берлине на Принц-Альбрехтштрассе. Сначала РСХА возглавлял Рейнхард Гейдрих, имперский протектор Богемии и Моравии, затем рейхсфюрер СС Гиммлер и, наконец, во главе СД и охранной полиции в последние годы фашизма находился Эрнст Кальтенбруннер.

О другой крупной спецслужбе — абвере (военной разведывательной организации вермахта) Фельфе много слышал, еще находясь на курсах. Теперь он получил возможность узнать о ней значительно больше. В 1935 году тогда еще маломощный абвер возглавил адмирал Канарис, имя которого впоследствии стало олицетворением самой службы. В короткий срок он добился того, что вверенное ему ведомство стало самой мощной разведывательной организацией фашистской Германии, не знавшей ограничений ни в финансах, ни в кадрах. Именно абвер добыл информацию об «ахиллесовой пяте» считавшейся непреступной линии Мажино — главном оборонительном рубеже Франции на границе с Германией. Именно абвер осуществил фотосъемку с помощью разведывательных самолетов важных портов, мостов, аэродромов, военных промышленных объектов в западной части Советского Союза, что позволило немецкой авиации уже в начале военных действий вывести из строя эти стратегические объекты и нанести значительный урон живой силе и технике.

Отношения между абвером и внешней политической разведкой РСХА отличались нездоровым соперничеством. Одно ведомство в лице другого видело, прежде всего, конкурента. Но разногласия лежали не только в этой области. Сотрудники абвера, являясь военнослужащими, традиционно не были членами политических партий, поэтому деятельность «партийцев» в РСХА, в том числе и в политической разведке, они рассматривали как занятие, недостойное немецкого офицера. В свою очередь, сотрудники РСХА платили им той же монетой, называя про себя абверовцев «белой костью» и реакционерами.

Существовала еще одна спецслужба, похожая на гестапо, — военная полиция (ГФП). Она работала по военнослужащим вермахта. Кроме того, в тесном контакте со всеми этими службами взаимодействовали еще три специальных учреждения: «служба Зеехаус» (запись и анализ передач иностранных радиостанций), управление исследований ВВС (контроль телефонных разговоров на территории рейха) и служба тайнописи и расшифровки верховного командования вермахта.

Фельфе был поражен, когда представил себе, какой огромный аппарат задействован нацистами на ведение войны, слежку и разведку внутри Германии и за рубежом.

Политической разведкой в РСХА руководил Вальтер Шелленберг. Это была очень колоритная фигура. Он происходил из зажиточной семьи фабриканта, получил юридическое образование. Вступив в 1933 году в НСДПА и СС, он работал простым агентом в Германии на гестапо, за границей на — СД, а затем, благодаря покровительству Гиммлера, стремительный взлет наверх — начальник штабной канцелярии СД, группы контрразведки и гестапо, заместитель, а с июня 1941 года начальник VI управления РСХА. Он всегда стремился к лидерству, хотел, чтобы политическая разведка играла первую скрипку. Видимо, поэтому, говоря на служебных совещаниях о необходимости решительных, наступательных действий всех секретных служб Германии против России, Шелленберг никогда не забывал интересов собственного ведомства. Своей высшей точки на служебной лестнице он достиг в июле 1944 года, когда после расстрела Канариса, как участника заговора против Гитлера, ему в подчинение полностью был передан огромный аппарат абвера.

Впервые Фельфе увидел его через месяц в основном здании РСХА в Берлине. Фельфе шел по коридору с сотрудником своего реферата Куртом Меснером, вертлявым и любопытным малым, когда тот слегка толкнул его в бок и показал на идущего навстречу мужчину. «Шелленберг», — тихо шепнул Меснер. Фельфе увидел молодого мужчину среднего роста, в элегантном, хорошо облегающем фигуру костюме. Уверенная походка. Интересное, выразительное лицо. Поравнявшись с молодыми людьми, Шелленберг буднично и негроко ответил на их бойкое приветствие — «Хайль Гитлер», бросив в их сторону скользящий, изучающий взгляд.

— Ну, видел шефа? — сказал Меснер и хитро подмигнул. — Не забудь звание — бригадефюрер.

— Сколько же ему лет? — удивился Фельфе, ловя себя на мысли, что ему хочется оглянуться, чтобы получше рассмотреть шефа.

— 34 года. Любит хорошо одеваться, военную форму почти не носит, предпочитает заграничные костюмы, курит только «Кэмел». Любимчик Гейдриха и Гиммлера, — выпалил Меснер.

Лично познакомиться с Шелленбергом Фельфе довелось позже.

Приступая к изучению форм и методов разведывательной работы, проблем и задач, стоящих перед VI управлением и своим рефератом, Фельфе с помощью коллег усвоил первую важную аксиому — в политической, как впрочем и в любой другой нетехнической разведке, главную роль играет ценная агентура. В его воображении агенты представлялись волнами от брошенного камня — чем ближе они к центру, где сосредоточены секретные сведения, тем они мощнее. Рассказывая о методах разведывательной работы, старожилы объясняли новичку: хочешь сделать карьеру — ищи возможность приобретения ценного источника информации. Ими могут оказаться крупные политические деятели, дипломаты, военные, промышленники. Но завербовать напрямую человека, занимающего высокое положение и имеющего доступ к нужной информации, не так уже просто. Чаще, поясняли коллеги, по пути к добыче секретов целесообразнее идти окольным путем, по-кошачьи, осторожно выслеживая сначала мелкого зверя, чтобы потом добраться до крупной добычи.

Знакомство с делом «Цицерон» дало Фельфе наглядное представление о таком методе действий.

В начале войны люди Шелленберга вышли на кадрового британского дипломата, посла Англии в Анкаре сэра Хью Нэтчбулл-Хьюгессена. В процессе изучения его поведения, образа жизни не было найдено никаких слабых моментов. Патриот, лоялен правительству, не увлекается женщинами, алкоголем, не жаден — словом, добропорядочный английский пуританин. Ни одной зацепки, сплошной овал. И вот тогда решили обратить внимание на его слугу, молодого турка Эльяс Базна. Деньги для него было все. Начали действовать через него. Больших усилий не потребовалось. За 300 тысяч фунтов стерлингов слуга согласился тайно фотографировать и передавать секретные документы, хранившиеся в личном сейфе его хозяина. Часть из них содержала подробные сведения о стратегии англоамериканских союзников и о переговорах между ними по различным вопросам ведения войны. В этом драгоценном для разведки Шелленберга сейфе оказались и документы, касающиеся решений Тегеранской конференции.

Постепенно Фельфе постигал и другие законы разведки. Внешне они выглядели довольно просто и лаконично. Однако за этой кажущейся простотой скрывалось великое множество условий, соблюдение которых необходимо для того, чтобы решить задачу, достичь искомого результата и избежать провала. Один из таких законов гласит — агент должен быть надежен и хорошо проверен. Самое опасное, если агент «двойник», то есть работает на тебя, но на самом деле — на противника. Чтобы не расшифровать агента и не поставить его под удар, связь и ним должна осуществляться при строгом соблюдении требований конспирации. В этих целях необходимо предусматривать разнообразные формы связи, в том числе такие, которые исключают личный контакт с агентом, — тайнопись, радиосвязь, тайники и многие другие. Хороший агент — это хорошо обученный агент, гласит одно из правил разведки. Переданная им информация должна быть секретной и достоверной. Прежде чем использовать, ее необходимо проверить и оценить. Лучше всего, если она подтверждается другим источником.

Все эти и другие законы представлялись Фельфе отдельными буквами азбуки разведчика. И он понимал, что только кропотливая, профессиональная работа научит его из этих букв складывать слова, а из слов — фразы. Все больше вникая в суть нового ремесла, Фельфе вскоре открыл для себя, что не меньшее значение, чем знания, ум, хитрость, умение правильно организовать труд, здесь имеют также удача, умение предвидеть неожиданные ситуации и предусмотреть тончайшие детали, с первого взгляда кажущиеся незначительными мелочи. Это убедительно доказал один случай, позволивший Фельфе обратить на себя внимание начальства.

В большой тайне узкий круг сотрудников VI управления приступил к подготовке сложной операции «Розель» по заброске в США с подводных лодок специально обученных и подготовленных агентов для выполнения особых заданий. О готовящейся выброске агентов Фельфе узнал от своего коллеги по американскому реферату, когда тот попросил его купить в Швейцарии американские газеты. Дело в том, что в реферате Фельфе приходилось иметь дело с подготовкой разъездных агентов, которые под видом деловых людей выезжали в Швейцарию для сбора нужной информации. Работа в реферате Швейцария — Лихтенштейн в определенной степени нравилась Фельфе — все-таки досталась не какая-нибудь заморская страна, а находящаяся рядом, население которой говорит по-немецки, страна, у которой много общего с Германией в традициях, обычаях, образе жизни, где немцы не особенно бросаются в глаза. Благодаря этому и привычке любое дело делать основательно и до конца, он довольно скоро стал специалистом по Швейцарии, хорошо изучив эту страну и ее особенности.

Шестое чувство подтолкнуло Фельфе в общей форме поинтересоваться, для чего понадобились газеты. Коллега по секрету рассказал, что в США предстоит засылка агентов, которым нужно будет выдавать себя за американцев. Они хорошо, с американским акцентом говорят по-английски, но для пущей убедительности необходимо иметь также американские вещи, в том числе и американские газеты. В памяти Фельфе сразу всплыла недавняя история провала высаженных с подводной лодки немецких агентов в Англии, которые вызвали подозрение тем, что, придя на железнодорожный вокзал, попросили билеты в спальный вагон. Они не знали, что в то время в Англии уже давно не ходили поезда со спальными вагонами. В конечном итоге агенты были арестованы. Фельфе рассказал эту историю своему коллеге, а заодно и объяснил ему, что в Швейцарии продаются американские газеты европейского издания и, что их никоим образом не встретишь в американских газетных киосках. Так был предотвращен возможный провал операции.

Фельфе вскоре получил повышение по службе. Он стал начальником реферата. В его подчинении оказалось 15 сотрудников, в том числе и старше, чем он, по званию офицеры. Вскоре после назначения Шелленберг вызвал Фельфе для личной беседы. Фельфе предположил, что речь пойдет, видимо, о его рапорте Гиммлеру. В нем предлагалось провести исследовательскую работу по изготовлению одного гормонального препарата, который можно было бы выгодно продавать в Швейцарии и получать таким способом на разведывательные цели так нужную, дефицитную в то время валюту.

— Ах, это вы Фельфе, вот вы какой, — сказал, приветливо улыбаясь, Шелленберг. — Садитесь. Будем знакомы. Сколько же вам лет?

— 25, бригадефюрер.

— Ну что ж, вы неплохо начинаете. В 25 лет начальник реферата. Поздравляю. Могу обрадовать, ваш рапорт одобрен рейхсфюрером. Это делает вам честь.

Шелленберг попросил Фельфе рассказать о себе, поинтересовался его работой в охранной полиции, семейными делами, а затем спросил.

— В чем вы видите главную разведывательную задачу своего реферата на сегодняшний день?

— Добывать политическую, по возможности, экономическую и военную информацию о нашем противнике с территории Швейцарии.

— Правильно. Это основная задача. Скажите Фельфе, нужно ли нам изучать, например, идеологию противника?

— Я понимаю так, бригадефюрер, что о противнике надо знать все, в том числе и его идеологию.

Шелленберг улыбнулся и снисходительно посмотрел на своего подчиненного.

— Запомните Фельфе. Мы ведем сложную, суровую войну. Речь идет о жизни и смерти. Разведке нужно лишь то, что может служить победе рейха, военному успеху. Кресты дают за конкретный результат, а не за знание идеологии. Это химера. Идеология врага хороша для костров. Для нас это непозволительная трата сил и средств.

То, что Шелленберг стал подробно говорить об идеологии, насторожило Фельфе. «К чему шеф завел разговор на эту тему, — подумал он. — Неужели ему стало известно о чтении мною запрещенных книг?» Стало как-то не по себе. Но Шелленберг уже говорил о другом, о том, что действия немецкой политической разведки с территории Швейцарии должны быть осторожными и конспиративными, чтобы не вызвать осложнения отношений Германии с этой страной. «Швейцария, — сказал Шелленберг, — это наш подземный тоннель на Запад и Восток».

Сидя вблизи, Фельфе с любопытством рассматривал шефа. В последнее время он заметно похудел. Говорили, что его мучает язва и что он почти прекратил пить, соблюдает строгую диету.

У Фельфе уже давно улетучилось представление о Шелленберге как о чистом разведчике. За время службы в VI управлении он много узнал о нем. Шелленберг участвовал в подготовке почти всех военных нападений Германии. Он осуществлял акции по устранению на оккупированных территориях видных и активных противников третьего рейха. В число его специальных приемов входило выявление учреждений, имевших дело с секретными материалами. Одновременно устанавливались и работавшие с этими документами лица, составлялись их списки. Когда немецкая армия захватывала города, люди Шелленберга сразу оказывались у нужных им сейфов, захватывая находящиеся в них материалы и арестовывая заодно лиц, которые имели к ним отношение.

КАК ВЫБРАТЬСЯ ИЗ ПУТ?

Слова Шелленберга о Швейцарии тем не менее показались не лишенными смысла. Эта страна была просто наводнена сотрудниками различных разведывательных служб. Здесь как бы шла игра в международный покер: кто кого перехитрит и выудит «рыбку» покрупнее. VI управление тоже занималось «рыбной ловлей», осторожно зондируя возможность установления контактов для проведения неофициальных переговоров с американцами и англичанами. Именно VI управление организовало встречу в Швейцарии генерала СС Вольфа с американским резидентом в этой стране Алленом Даллесом с целью переговоров о частичной капитуляции немецких войск в Италии.

На долю реферата Фельфе, кроме разведывательных, приходились и другие, весьма специфические задачи, например, добыча валюты. Казна третьего рейха обеднела, не стало твердых валютных поступлений. Между тем разведывательные службы для своих расходов нуждались в американских долларах, английских фунтах и швейцарских франках. В поисках валюты по указанию сверху разведка осуществляла продажу за границей дефицитных лекарств — инсулина, морфия, и Швейцария для этого была очень удобным местом. Другим источником было изготовление фальшивых монет и банкнотов. Первоначально идея выпуска крупных партий фальшивых английских купюр в целях подрыва фунта стерлинга родилась в РСХА в ответ на акцию англичан, которые в начале войны стали сбрасывать с самолетов фальшивые промтоварные и продовольственные карточки, что вызвало переполох у нацистских бонз. И вот настало время, когда бумеранг отмщения полетел в сторону Англии. По приказу Гиммлера и с одобрения Гитлера производство фальшивых фунтов стерлингов было поставлено технической службой VI управления чуть ли не на конвейер. Купюры были сделаны настолько искусно, что даже английский банк с трудом мог отличить подделку от оригинала. Уже после войны Фельфе узнал, что изготовлением фальшивых денег эсэсовцы заставляли заниматься заключенных концлагерей — высококвалифицированных граверов, художников, полиграфистов. Как опасные свидетели, все они были позже расстреляны. Фальшивые деньги широко использовались для оплаты услуг агентуры. Так известный агент «Цицерон» получил свои 300 тысяч фунтов стерлингов новыми хрустящими, но, к его разочарованию, фальшивыми банкнотами. Уже после войны он прислал жалобу на имя первого западногерманского канцлера с требованием честно оплатить его работу. Но безрезультатно.

Война продолжалась, и повседневная работа в разведке, уже без свободных дней отдыха, как это было раньше, как-то сама по себе и незаметно для Фельфе сделала его бесперебойно крутящимся винтиком в огромном механизме военной машины, частью которого было РСХА. Реферат Швейцария был на хорошем счету. Техническая служба VI управления расшифровала радиокод некоторых посольств, в том числе резидентур США и Великобритании в Швейцарии. К Даллесу была умело подведена надежная агентура. По этим каналам и по другим поступала заслуживающая внимания секретная информация. Ощущение тревоги и беспокойства все чаще охватывало Фельфе. Постепенно оно перерастало в предчувствие надвигающейся тотальной, как сама эта бесконечная война, катастрофы.

«Есть в жизни события, — вспоминает Фельфе, — которые сильнее, чем обычно, заставляют человека задуматься. Для меня таким событием явилось покушение на Гитлера 20 июля 1944 года. В то время меня занимал вопрос, что двигало этими бесстрашными людьми, высокопоставленными военными, что заставило их прибегнуть к самому крайнему средству? Насколько я понимал, мотив заключался в понимании ими неизбежности поражения Германии, в то время как нацистское руководство все же продолжало войну, вызывая каждый день огромные жертвы и толкая Германию к полному уничтожению». 6 июня 1944 года был открыт второй фронт. Англоамериканские войска высадились в Нормандии. Германия оказалась в железных клещах союзнических армий. И вновь возникал вопрос. К чему привел Германию Гитлер? Какие цели в действительности преследовал нацизм и сам фюрер? Работа в VI управлении позволяла о многом узнать, так, например, о разработанном РСХА «Генеральном плане Ост», приказах Кейтеля, в которых излагалась программа физического уничтожения миллионов русских, украинцев, белорусов, комиссаров и евреев, женщин и детей, о многочисленных концентрационных лагерях, предназначенных для массового истребления людей, о тактике «выжженной земли» на захваченных территориях.

Но один секретный документ государственной важности, случайно попавший в его руки, буквально потряс его. В РСХА оберштурмбаннфюреру СС Рауфу докладывал рапортом из Киева начальник зондеркоманды по массовому уничтожению людей в «душегубках» унтер-штурмфюрер доктор Беккер. «…Отравление газами, — сообщал он, — происходит зачастую неправильно. Для ускорения процедуры водители дают полный газ и казнимые умирают от удушья, а не засыпают, как это было предусмотрено. Мои указания привели к тому, что теперь при правильной установке рычага газа смерть наступает быстрее и притом заключенные мирно засыпают. Искаженные лица и испражнения, которые наблюдались раньше, более не замечались…»

До какой степени нетления души и очерствления сердца довел нацизм исполнителей своих зловещих кровавых планов по уничтожению других негерманских рас, если доктор Беккер как о чем-то обычном и будничном, по-деловому рапортует, что он не бьет баклуши, старается и технически ускорил процесс умерщвления людей газом. Вот он какой, бравый унтер-штурмфюрер доктор Беккер.

Фельфе казалось, что даже эсэсовская форма делает его причастным к тем подразделениям СС, чьи руки обагрены в крови безвинных жертв. Аналогичный счет может быть предъявлен и ему. Никто из победителей не будет доподлинно выяснять, имел ли он отношения к истязаниям и убийствам. Как никак, он — оберштурмфюрер СС, и это может оказаться главным на чаше весов его судьбы.

Так созрело решение освободиться от все более удушающих пут СС и уйти из РСХА. Воспользовавшись реорганизацией аппарата, Фельфе обратился к начальству с просьбой о переводе его на службу в вермахт, но получил категорический отказ. Однако ему предложили отправиться в Нидерланды для разведывательного инструктажа группы фламандских и голландских добровольцев, готовящихся к заброске в тыл американцам с целью шпионажа и саботажа. Еще одно событие ворвалось в его жизнь, оставив глубокую рану в душе, — варварская бомбардировка 13–14 февраля 1945 года англо-американской авиацией родного города Дрездена. В течение нескольких часов был стерт с лица земли один из центров мирового искусства — «Флоренция на Эльбе». Первая, полоснувшая острым ножом мысль, что стало с родителями? Позднее он получил от них весточку — с ними ничего не случилось, слава богу, старики живы. Но отцовский дом, где прошло детство, юность, был полностью разрушен. Уничтожение Дрездена не было продиктовано стратегическими соображениями. Зачем понадобилось разрушать Дрезден, спрашивал себя Фельфе, в городе не было никаких крупных военных объектов? Он не знал, что в конце войны командование американской и английской авиации получило приказ усилить бомбардировку тех городов, которые по Ялтинскому соглашению отходили к советской зоне оккупации Германии.

В ПЛЕНУ У АНГЛИЧАН

Пребывание в Нидерландах затянулось, так как разведывательно-диверсионная группа даже не была укомплектована. Однако ни начальству VI управления, ни местному начальству в Нидерландах было сейчас не до Фельфе и какой-то кучки добровольцев. Близилась развязка почти шестилетней войны, и это становилось все более очевидным. Несмотря на это, нацистская верхушка во главе с Гитлером с безумным упорством продолжала безжалостно бросать в горящую печь войны собственный народ. Вооруженные фаустпатронами, на улицы выгонялись шестнадцатилетние мальчики, на зенитки сажали женщин. Но агония длилась недолго. 30 апреля пришло известие о самоубийстве Гитлера. Оно оставило Фельфе равнодушным. Германия казалась ему уходящим в погребальную пучину гигантским «Титаником». Тогда он еще не знал, насколько пророческим окажется этот образ. Раздавленный многокилометровой толщей воды ляжет «Титаник» на дно океана, расколовшись на две огромные части.

По приказу преемника фюрера гросс-адмирала Деница в Нидерландах начали формироваться полки морской пехоты для их вывода в Германию. Фельфе назначили командиром роты одного из таких полков. Однако морские коммуникации уже были перерезаны американским и английским флотом. Стала очевидной угроза плена, и масса жгучих вопросов, каждый из которых, как жало, вонзался в душу, мучил его. Что готовит ему судьба, как поведут себя победители — расстреляют, будут пытать, издеваться? Но он никому не причинил зла, никого не убил, не ударил, не оскорбил.

В день капитуляции Германии 8 мая 1945 года канадские войска взяли подразделение Фельфе в плен. Началось томительное заключение. Сначала старая крепость с казематами, окруженная глубоким, наполненным водой рвом. Затем английские лагеря для военнопленных. Они классифицировались по номерам от 050 до 010.

«Первый лагерь, — вспоминает Фельфе, — был настолько переполнен военнопленными, что даже не всем хватало места в бараках. Еду давали два раза в день в ограниченном количестве. Поэтому все время хотелось есть. Говорили, что это сортировочный лагерь и что уже отсюда будут направлять в зависимости от степени вины в другие лагеря. Английские офицеры и солдаты в первую очередь начали выявлять крупных эсэсовцев, которых доставляли в лагерь 050. Они считались кандидатами в покойники. На первых допросах я честно и без утайки рассказал о себе все, где служил, чем занимался, какое имел звание в СС. Следователи работали и днем и ночью. Первые дни шел интенсивный допрос. Наконец, объявили, что меня направляют в лагерь 030, из чего я сделал вывод, что попал в разряд опасных военнопленных.

В последующих лагерях условия содержания улучшились. На допросах, а их было очень много, следователей интересовала практически одна тема, что я могу сообщить о деятельности РСХА и VI управления. Я рассказывал все, что знал. Вел себя ровно, вежливо, но старался не заискивать и не лебезить. Постоянно чувствовал, что англичане, которые открыто представлялись сотрудниками разведки — «Сикрет интеллиндженс сервис», тщательно проверяли все сообщаемые мною сведения. После того, когда они убедились, что я действительно откровенен, их отношение ко мне улучшилось».

Между тем в лагере до Фельфе стали доходить слухи, что многие сдавшиеся в плен англичанам военнослужащие вермахта остались на свободе в составе своих частей и, более того, под началом своих прежних командиров. Поговаривали, что они скоро вновь будут сражаться, но на этот раз на стороне американцев и англичан против русских. Тайная враждебность западных держав по отношению к Советскому Союзу не была для Фельфе откровением. Ведь через него проходила определенная часть информации о закулисных сепаратных переговорах Аллена Даллеса о капитуляции Германии на Западе. Однако рассказы о концентрации нерасформированных немецких частей в английской зоне оккупации, а также на территории Нидерландов, Дании и Норвегии казались маловероятными и сомнительными.

Только после войны Фельфе узнал, что 24 мая 1945 года премьер-министр Англии Черчилль дал указание начальнику английского генерального штаба сэру Аллену Бруку разработать секретный план военных операций против Советского Союза, который предусматривал бы широкое использование бывших войск фашистской Германии. Нелегальная «немецкая армия Черчилля», как ее называли немецкие солдаты, просуществовала практически до начала 1946 года и была распущена только после решительных протестов Советского Союза.

Буржуазные правительства западных стран никогда не питали симпатий к Советскому Союзу. Именно Англия и Франция в 1938 году в Мюнхене пошли на политические уступки Гитлеру, чтобы столкнуть фашистскую Германию с Советским Союзом, но, оказавшись затем жертвами германской агрессии, они были вынуждены, спасая себя, заключить союз со своим идеологическим антиподом — СССР.

Медленно и монотонно тянулось время в лагере. Иногда приходили письма из дома. Одно из них доставило прискорбное известие о смерти отца. Читая письмо, Фельфе чувствовал, как, не подчиняясь ему, бегут по щекам слезы. В памяти возникли далекие картины детства и образ отца, строгого, но любящего, доброго, честного человека. «Вот она жизнь, призрачна и скоротечна, как мало сделал я для отца, даже не бросил прощальную горсть земли на могилу», — думал про себя Фельфе и от боли ему хотелось закричать, чтобы услышали все: — Не будьте жестокими, люди, любите друг друга. Ведь жизнь одна и нет ничего более ценного в этом мире, чем человеческая жизнь». Прошло полтора года, как Фельфе находился в плену. Наконец наступил день, когда, получив от лагерной администрации свидетельство, что он не является военным преступником и не обвиняется в нарушении прав человека, Фельфе вместе с партией военнопленных был доставлен в город Мюнстер в лагерь для интернированных. Случайно от переводчика, немца, Фельфе узнал, что проживавшие до войны в Мюнстере освобождаются немедленно, как только сообщат свой бывший домашний адрес. На следующий день, прогуливаясь вдоль лагерного забора, он разглядел название близлежащей улицы и номер дома: Мюллерштрассе, 43. Желание как можно скорее обрести свободу было настолько велико, что он решил рискнуть и пойти с заявлением в комендатуру. Хитрость удалась. Без проволочек он получил документ об освобождении. Не дожидаясь обеда, Фельфе и его лагерный знакомый, бывший оберлейтенант, подошли к проходной. Сердце учащенно забилось: вдруг сорвется и вместо освобождения отправят в карцер. Внимательно посмотрев документы, часовой коротко бросил «О'кей» и показал рукой на выход. Стараясь идти спокойно, они дошли до угла забора и, завернув за него, бросились наутек подальше от лагеря. С попутным поездом в багажном вагоне Фельфе доехал до Бад-Хоннефа под Бонном, где жила сестра жены. На календаре стояло 31 октября 1946 года. За плечами остались страшная война, восемнадцать месяцев плена, целая жизнь. Началась новая жизнь. Какой она будет?

Я живу в нарастающей шире борьбы, Дел свершенья моих добиваясь, Но конечного мне не успеть, не свершить. Все ж попробую я, попытаюсь! Р. М. Рильке

НАКОВАЛЬНЯ ИЛИ МОЛОТ?

Через две недели в Бад-Хоннеф приехала из Берлина жена с сыном. Почти два года не видел их Фельфе. Сколько радости было от этой долгожданной встречи. «У Инги стали печальные глаза, раньше этого не было, она заметно похудела, но по-прежнему красива, — думал, глядя на жену, Фельфе. — Вот оно счастье — быть среди близких после долгой разлуки и чувствовать, как оттаивает и обдает тебя животрепещущим теплом замершее сердце». Двухлетний сын Ули прыгал у отца на коленях, издавая смешные и непонятные звуки, из которых приятно ласкало слух одно четко выговариваемое ребенком слово — папа. Отца это приводило в восторг.

Через некоторое время Фельфе с семьей перебрался в Рендорф, маленький зеленый городок в Рейнской области. У хозяйки виллы снял он две комнаты и только тогда по-настоящему огляделся вокруг. В детстве он любил составлять из игральных карт отца многоэтажные игрушечные домики, а затем сильно дуть на них, наблюдая, как в одно мгновение разлетается картонное сооружение. Послевоенная Германия напоминала Фельфе развалившиеся карточные домики из игры его детства. Дорогой ценой заплатили немцы за 12-летнее господство нацистов.

Миллионы погибших, сотни тысяч инвалидов, оставшихся без кормильцев семей, сирот. Многие города лежали в руинах и развалинах. В стране царил хаос. Люди голодали. Резко упал курс марки. Процветал черный рынок. Как маятники двигались туда и сюда потоки беженцев и переселенцев. Миллионы немцев охватил шок, внутренняя опустошенность, полная политическая апатия, страх перед будущим. Германия потеряла четверть довоенной территории. Она была разделена на зоны оккупации.

В восточной зоне, в Дрездене, по-прежнему жила его мать. Захватив с трудом добытые две банки американской тушенки и какие-то еще продукты, Фельфе отправился в Дрезден. «По имевшемуся адресу мать разыскал довольно быстро. Уже по одному виду понял, что горя она хлебнула с лихвой: вся осунулась, поседела, глаза провалились. Увидев меня, мать замерла и вдруг заплакала. Потом мы с ней побывали на могиле отца. Там, стоя у простого креста, я попросил прощения, что не смог выполнить сыновний долг и проводить отца в последний путь.

Свой красивый Дрезден я не узнал, как будто атомный смерч пронесся по нему. Шли мы с матерью по Пражской улице и почти ни одного целого дома. Тогда мать рассказала, что бомбили, почти не переставая, два дня. Словно эпилептик в припадке дергался в конвульсиях город от разрывов тысяч фугасных бомб. Мать спаслась в бомбоубежище, но когда на следующий день выбралась оттуда, то чуть не сошла с ума — все было в развалинах, горело, трещало. Огонь и пепелище. Спустя месяцы все еще вытаскивали из-под обломков погибших. Позже подсчитали — одних только 35 тысяч погибших. Были случаи, когда вывозившие трупы санитары не выдерживали, лишались рассудка. Долго стояли мы с матерью у развалин родного дома, где прошло как будто не мое, а чужое детство, и слезы навертывались на глаза. «Нет, трагедия войны не должна больше никогда повториться, живым надо за это бороться», — думал я».

Там, в Дрездене, с интересом слушал Фельфе рассказ матери о том, как вели себя в городе победители. С первых дней после капитуляции сначала сами, а потом через магистрат наладили в городе в голодное время снабжение населения продуктами питания, оказание медицинской помощи, организовали городское хозяйство. Это было непостижимо — ведь немцы ждали мести. Фашистские газеты писали — берегитесь, в случае поражения в живых в Германии останутся только женщины, дети и инвалиды, да и тех ждет Сибирь, а вместо этого на стенах домов появился приказ и в нем слова: «…гитлеры приходят и уходят, а народ германский, государство германское — остается».

Еще в плену Фельфе услышал о состоявшейся летом 1945 года Потсдамской конференции глав правительств СССР, США и Великобритании и принятых на ней решениях о демилитаризации, денацификации и демократизации Германии. Он внимательно присматривался к тому, что происходило в западных зонах оккупации. От его взгляда не ускользнуло, что американская и английская военная администрация с самого начала стали исходить из принципа коллективной ответственности немцев за нацистские преступления. Такой подход приводил к тому, что зачастую наказывались люди, которые являлись всего лишь винтиками государственной машины третьего рейха. Розданные в американской зоне почти всему взрослому населению вопросники создавали только видимость решительности американцев добиваться денацификации. На самом деле они помогали крупным нацистам раствориться в массе толпы. В американском секторе, по существу, важное значение получили только 12 процессов, состоявшихся в Нюрнберге в 1947–1948 годах над эсэсовцами, врачами концлагерей, юристами, дипломатами и промышленниками. Из 199 обвиняемых 36 были приговорены к смертной казни, 38 оправданы, остальные осуждены на разные незначительные сроки, но спустя три года все были амнистированы. Фельфе узнал, что американский военный трибунал в Нюрнберге приговорил бригадефюрера СС начальника политической разведки Шелленберга всего лишь к шести годам тюрьмы. Это несмотря на тяжкие преступления, которые он совершил или в которых был замешан. Во французской зоне прошел всего лишь один значительный процесс — над монополистом Г. Рехлингом.

А вскоре отношение к нацистам резко изменилось. Многие их тех, кого следовало бы посадить на скамью подсудимых, встали на путь прислужничества своим новым хозяевам и нашли их полное покровительство. Американские секретные службы взяли под свое крылышко военного преступника «мясника Лиона» Клауса Барбье. В лагерях для интернированных представители западных спецслужб вербовали нужных себе людей из числа бывших сотрудников фашистских спецслужб и полиции. Позже многие из них были внедрены в разведку, контрразведку и полицию Западной Германии. Такой же принцип отбора лиц с антикоммунистическими убеждениями осуществлялся в среде политиков и юристов. Все эти люди впоследствии, когда была создана ФРГ, сделали хорошую карьеру и все исключительно благодаря своим западным покровителям.

В эти годы началась и активная политическая карьера первого канцлера ФРГ Конрада Аденауэра, который через свою жену состоял в родственных связях с президентом Всемирного банка Маклоем, верховным комиссаром США в ФРГ в 1949–1952 годах.

Та же самая политика наблюдалась и в отношении немецких монополистов. Если в 1945 году в списке конгресса США значилось 1800 тесно сотрудничавших с нацистами банкиров и промышленников, то в официальной публикации этот список сократился до 42 человек. Американское правительство, по существу, отказалось от судебных процессов над главными преступниками — крупными монополистами. Уже спустя три года после окончания войны к руководству немецкой экономикой вернулся крупнейший банкир Г. Абс, приговоренный в 1945 году к 15 годам каторги и находившийся в заключении всего 90 дней. Именно этот банкир стал советником английской администрации по финансовой политике. Руководителем всей экономики английской зоны стал А. Фровейн, крупнейший текстильный фабрикант, один из ближайших советников нацистского министра вооружений А. Шпеера.

Фельфе внимательно следил за ходом политических событий того времени. Он видел и понимал двойную игру западных держав. Переход Запада в середине 1947 года к «холодной войне» его не очень удивил. Фашистской разведке было известно, что в октябре 1942 года в секретном меморандуме английский премьер писал про своего союзника — Советский Союз: «Произошла бы страшная катастрофа, если бы русское варварство уничтожило культуру и независимость древних европейских государств». Эти слова были написаны тогда, когда гитлеровская Германия находилась на вершине своего военного могущества, когда Красная Армия истекала кровью под Сталинградом. Позже в своих мемуарах Черчилль поделится и другой откровенностью. Когда английский народ праздновал победу над Гитлером, писал он, для него «советская угроза» уже вытеснила «нацистского врага». Именно этот человек спустя десять месяцев после капитуляции Германии выступил в Фултоне (США) с речью, в которой объявил «холодную войну» Советскому Союзу. Его эстафету принял американский президент Гарри Трумэн, который вошел в историю как человек, отдавший приказ об атомной бомбардировке Хиросимы и Нагасаки, явился инициатором создания военного блока НАТО. Год спустя после выступления Черчилля в Фултоне Трумэн обнародовал свою собственную доктрину «холодной войны», а вскоре в Вашингтоне был разработан сверхсекретный план «Дропшот», в котором американские стратеги предусматривали сбросить на советские города 300 атомных бомб только на первом этапе войны с Советским Союзом.

Такое развитие событий не могло не отразиться на совместной политике США, Англии, Франции и СССР на территории оккупированной Германии. Все отчетливее становился курс реакционных сил западных держав на подрыв Потсдамских соглашений, развал системы четырехстороннего контроля над Германией, ускоренное восстановление военно-экономического потенциала западных зон Германии, включение Западной Германии в процесс экономической интеграции Западной Европы и в конечном счете в военные блоки Запада. «Времена Ялты миновали», — писала 20 декабря 1947 года американская газета «Нью-Йорк геральд трибюн». — Раздел Германии развязывает нам руки и дает возможность включить Западную Германию в систему государств Запада».

В декабре 1946 года произошло объединение американской и английской зон оккупации, которые стали называться Бизонией, 20 июня 1948 года в западных зонах была проведена сепаратная денежная реформа, а 7 сентября 1949 года образована ФРГ.

Спустя несколько месяцев после возвращения из плена Фельфе записывается вольным слушателем в Боннский университет на факультет государства и права и одновременно, чтобы иметь более или менее постоянный заработок, занимается журналистикой. Частые поездки по оккупационным зонам позволили ему непосредственно наблюдать происходившие в обеих частях Германии политические Процессы, беседовать с интересными людьми. В это время он знакомится с видными коммунистами Максом Рейманом и Хайнцем Геннером, социал-демократами Куртом Шумахером и Фрицем Олленхауэром и даже с будущим канцлером ФРГ Конрадом Аденауэром.

Работа для Берлинского радио и поездки к матери в Дрезден часто приводили его в советскую зону оккупации. Он видел, что военные оккупационные власти проводят на востоке страны курс на восстановление экономической, политической и культурной жизни. Разрешалось создавать партии и профсоюзы, поощрялось открытие школ, клубов, театров. Строго выполнялись решения Потсдамской конференции. Не осталось незамеченным и то обстоятельство, что на всех встречах и конференциях союзников вплоть до сепаратного создания США, Англией и Францией в сентябре 1949 года ФРГ Советский Союз выступал за воссоединение Германии.

Даже после того, как были образованы ФРГ, а затем и ГДР, советская сторона 10 марта 1952 года обратилась к трем западным державам с инициативой «незамедлительно обсудить вопрос о мирном договоре с Германией», предложив проект такого договора. Он, в частности, предусматривал скорейшее образование общегерманского правительства, выражающего волю немецкого народа, создание единой нейтральной Германии, которая не должна была вступать в какие-либо коалиции или военные союзы, но могла иметь собственную армию. Однако западные союзники отвергли этот план. Так в начале пятидесятых годов непростительно не был использован реальный шанс на воссоединение обоих германских государств.

В Бонне Фельфе случайно познакомился с двумя советскими офицерами, слушателями высших военных учебных заведений. Общение с ними, в том числе и в неофициальной обстановке, на студенческих вечеринках, позволило ему составить свое первое впечатление о русских. Офицеры держались с достоинством, но не высокомерно, что мог бы позволить им статус победителя. Собеседника слушали внимательно, стараясь понять ход его рассуждений, его душу, но когда говорили сами — спорили горячо и убежденно. Фельфе пришел к выводу, что русские эмоциональные, открытые люди, без претензий на какую-то исключительность или превосходство, что нередко он замечал у американцев. После нескольких встреч Фельфе уже полностью доверял своим знакомым, рассказал о своей работе в РСХА, о том, чем занимается сейчас. Не скрывал и своих взглядов, критиковал политику администрации западных стран, привносимый в немецкое общество американский образ жизни. Главное, что осталось у Фельфе в памяти от бесед с советскими офицерами, это их горячая убежденность в том, что война с немецкой землей не должна повториться, что каждый честный немец, независимо от своего социального положения и прошлого, должен бороться за мир, и только тогда этот мир будет гарантирован.

Контакт с советскими людьми нашел свое продолжение в 1949 году в Веймаре во время празднования 200-летия со дня рождения Гете. Там на юбилейном банкете он познакомился с элегантной парой — советским журналистом и его женой. Неожиданно выяснилось, что их объединяет общий интерес к истории, литературе, творчеству Гете. В беседе на политические темы советский журналист и Фельфе тоже высказывали схожие мысли, оба согласились с тем, что восстановление демократии по западному образцу едва ли что изменит в системе общественных отношений ФРГ, так как власть в стране снова находится в руках крупных промышленников и землевладельцев, что происходящая быстрыми темпами американизация ФРГ не соответствует интересам немецкого народа с его вековыми традициями и разлагающе действует на моральные устои немецкого общества.

РУБИКОН ПЕРЕЙДЕН

Москва. Апрель, 1950 год. Совещание у начальника немецкого отдела разведки. Рассматривается материал на «Герда».

— За два года, как он попал в поле нашего зрения, на него собран обширный материал. Можно говорить и о каких-то первичных результатах проверки. Что меня лично подкупает в материалах дела, так это то, что «Герд», судя по всему, искренне порвал со своим прошлым, переживает, что был причастен к СС, чувствует за собой вину и потребность ее искупить. Другой положительный момент — «Герд» критически относится к разжиганию США и Англией «холодной войны». Наша внешняя политика вызывает у него определенные симпатии. Заслуживает внимания и характеристика его личных и деловых качеств. Острый ум, образованность, эрудиция, склонность к аналитическому мышлению, умение нравиться людям, способность легко устанавливать контакты. Короче говоря, нечего медлить, надо решать вопрос. Каково ваше мнение, прошу высказать свои соображения.

— Разрешите, Александр Сергеевич, — обратился Крылов.

— Пожалуйста, Константин Николаевич.

— Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, что «Герд» еще недостаточно проверен. Нельзя закрывать глаза на его прошлое. Я бы не спешил ставить точку. Следует более глубоко и досконально его проверить.

— Константин Николаевич, иногда в нашем деле надо спешить и не всегда есть время, чтобы, как в пословице, семь раз отмерить. В Западной Германии, которая стоит на пороге образования самостоятельного государства, сейчас идет процесс создания политических партий, органов власти, полиции, спецслужб, куда постепенно внедряют свою агентуру наши союзники. И, кстати, они ее берут, как правило, из старых кадров бывших сотрудников спецслужб, полиции, военных, юристов. Прошлое «Герда» как раз может нам пригодиться. Затягивать решение вопроса на мой взгляд, не следует. Во-первых, «Герд» порой допускает перед своим окружением критические высказывания относительно политики западных держав, местной администрации. Он может засветиться и потерять разведывательную перспективу. Во-вторых, если все сложится, как мы предполагаем, сама его работа и отношение к ней послужит той эффективной проверкой, о которой вы говорите, Константин Николаевич. «Герд», судя по материалам, обладает жизненным опытом, чутьем, интуицией. Нам не следует с ним хитрить, необходимо поговорить в открытую, начистоту, прямо объяснить, почему мы обратились за помощью именно к нему, что хотим. Нам нужно, чтобы он проникся сознанием необходимости стать борцом за мир на поприще разведки, которую он, как профессионал, хорошо знает. Это следует подкрепить и материальной заинтересованностью. Жизнь в Германии сейчас недешевая. К тому же риск должен вознаграждаться.

— Если разрешите, Александр Сергеевич, по делу «Герда» у меня есть одно предложение, — сказал, обращаясь к Смелову, Пивоваров. — Полностью согласен с тем, что вопрос с «Гердом» следует решать. У меня есть одно соображение относительно того, как лучше закончить. С точки зрения безопасности и надежности беседу с «Гердом» можно было бы поручить «Клаусу». Во-первых, «Клаус» и «Герд» друзья, оба из Дрездена, оба работали в РСХА, сохраняют и сегодня тесные дружеские отношения. «Герд» доверяет «Клаусу» и откровенен с ним. Во-вторых, «Клаус» профессиональный разведчик, опытный человек. То, что предложение последует от близкого человека, не должно в принципе вызвать враждебную реакцию со стороны «Герда», скорее наоборот — побудит к откровенному разговору. «Герд» больше поверит аргументам «Клауса», которого он хорошо знает. Конечно, «Клаусу» следует рассказать, в каком ключе вести беседу, как действовать в случае ее отрицательного исхода и так далее. Если «Герд» даст согласие на предложение «Клауса», то нам останется только подключиться ко второму этапу — договориться об условиях связи и так далее.

— Что ж, предложение вполне приемлемо, — сказал после некоторого раздумья Смелов. — Давайте так и будем действовать.

* * *

Ганс Клеменс был старше Фельфе на десять лет. Но эту разницу в возрасте Фельфе не ощущал. Ганс ему нравился своим природным умом, прямотой суждений, оптимизмом. Ганс не скрывал своих эпикурейских взглядов на жизнь, любил хорошо поесть и выпить. Так же как Фельфе он разочаровался в национал-социализме и проклинал тот день, когда Гитлер пришел к власти. С Фельфе они познакомились в период работы в РСХА в реферате Швейцарии. Когда выяснилось, что оба из Дрездена, завязалась дружба, встречались семьями. После войны американцы выяснили, что Клеменс совершил военные преступления в Италии, и посадили его в тюрьму, где он провел около двух лет. После освобождения Клеменс вновь встретился с другом, Фельфе помог ему найти квартиру, подыскать работу.

В конце лета 1950 года Клеменс пригласил Фельфе поужинать в небольшой ресторанчик на тихой улочке Бонна. Там он и сказал Фельфе напрямую: «Хочешь работать на русских против тех, кто готовит новую войну и хочет втянуть в нее нас, немцев. Не знаю, как ты, но я сыт по горло этой войной. К тому же русские дают хорошие деньги».

— Ганс, ты работаешь на русских? — стараясь не высказывать сильного удивления, спросил Фельфе.

— Хайнц, я давно знаю тебя и не собираюсь агитировать. У тебя своя голова. Но русские не доказывают немцам, что они дерьмо. Я не за коммунистов, но эти парни — русские мне чем-то симпатичны, поверь, они не хотят нам плохого. Кто мы сейчас с тобой, Хайнц? Никто. Живем случайными заработками. У тебя и у меня есть семья. А русские дают работу ту, которую мы умеем делать, и за это предлагают деньги. Вот и подумай.

— Ганс, я также ничего не имею против русских. Но ты понимаешь, твое предложение — это не прогулка по Курфюрстендам. Мне надо все взвесить и обдумать. Я тебе верю, ты не станешь вести со мной двойную игру, но если я соглашусь, то захочу встретиться с самими русскими. Имей это в виду.

Месяц спустя, после беседы с Клеменсом, Фельфе приехал в Берлин на встречу с сотрудниками советской разведки. Состоялась долгая, откровенная беседа, в ходе которой перед ним был поставлен прямой вопрос. Колебаний у Фельфе не было. Он понимал обоснованную правоту выдвинутых советскими представителями аргументов, которые заставили их обратиться к нему за столь необычной помощью. Он понимал необходимость борьбы против угрозы новой войны. «Все, рубикон перейден», — подумал Фельфе. Появилась благородная цель, которой он готов был отдать все силы.

* * *

Из Берлина в Центр. Сов. секр., тов. Васильеву.

Сообщаем, что 11 августа 1951 года нами проведена в Берлине встреча с «Гердом», на которой ему было сделано предложение о сотрудничестве с нашими органами. «Герд» без колебаний принял это предложение. С ним оговорены условия связи.

Перед «Гердом» поставлена задача — заводить полезные связи, а также искать возможность для проникновения в действующие на территории ФРГ немецкие органы полиции и спецслужб.

Светлов

* * *

После завершения учебы в Боннском университете Фельфе устраивается на работу в Министерство по общегерманским вопросам в ФРГ в отдел по делам беженцев. Одновременно, он настойчиво ищет пути для выполнения поставленного советской разведкой задания. Две попытки устроиться в полицию и Ведомство по охране конституции окончились неудачей. Но вот неожиданный случай помог. Его старый знакомый, бывший штандартенфюрер СС Крихбаум как-то позвонил Фельфе и предложил ему встретиться. Без обиняков он рассказал ему, что работает в действующей под американским патронажем немецкой разведке — так называемой «Организации Гелена» (ОГ) — и может посодействовать Фельфе в устройстве туда на работу. Правда, он не сказал, что действует не по своей инициативе, а по заданию руководства ОГ, которое дало негласное указание искать неустроенных сотрудников бывших фашистских спецслужб для привлечения их к работе в «Организацию Гелена». Если Крихбаум сделал Фельфе такое предложение, значит, его наверняка уже проверили и, следовательно, его изменившиеся политические взгляды и поездки на Восток не обратили на себя внимания. Обсудив это неожиданное предложение с советскими товарищами, Фельфе сообщил Крихбауму о своем согласии.

15 ноября 1951 года Фельфе приступил к работе в ОГ, во главе которой стоял Гелен.

ГЕЛЕН МЕНЯЕТ ХОЗЯИНА

Рейнхард Гелен родился в 1902 году в Эрфурте в семье прусского офицера. Он начал карьеру военного в рейхсвере Веймарской республики и продолжил ее успешно в вермахте третьего рейха. Незаурядные способности, старание, умение ладить с начальством, не вызывающая никакого сомнения политическая лояльность, и прежде всего органическая ненависть к коммунизму, помогли ему подняться высоко по служебной лестнице. В 1939 году тридцатисемилетний майор становится незаменимым помощником генерального штаба Франца Гальдера, принимает непосредственно участие в разработке планов нападения на Францию, Грецию, Югославию и, наконец, на Советский Союз. Он вхож на военные совещания к Гитлеру.

В самый разгар войны в мае 1942 года подполковник Гелен назначается на должность начальника 12-го отдела генерального штаба сухопутных сил вермахта, имевшего также название «Иностранные армии Востока». В этот отдел поступали все важнейшие сведения, касавшиеся СССР, которые старательно добывали многочисленные секретные службы Германии: разведка вермахта (иностранный отдел абвера), служба безопасности — СД, служба I–C сухопутных сил, войсковая разведка и военный атташат, разведка ВВС, криптографическое бюро верховного командования вермахта. Отдел «Иностранные армии Востока» анализировал и обобщал эту информацию, составлял сводки и прогнозы для генерального штаба, с которыми часто знакомился и сам Гитлер. С их учетом вырабатывалась стратегическая линия военных действий на Восточном фронте.

Как и многие офицеры генштаба, Гелен сначала отрицательно отнесся к идее военного похода на Восток, считая это, как в свое время и «отец» немецкой нации Бисмарк, опасной авантюрой для Германии. На посту начальника 12-го отдела чувство прозорливости и реальности покинуло честолюбивого полковника и он уже не высказывал сомнений в целесообразности восточного похода. В своих прогнозах, особенно на первом этапе войны, Гелен исходил из того, что Советский Союз стоит на пороге своего поражения. Вероятно, по этой причине он допустил грубый просчет в оценке военной ситуации в районе Сталинграда в ноябре 1942 года, который, имел трагические последствия. Тогда Гелен отправил в ставку разведывательное донесение о том, что в районе Сталинграда не следует ожидать крупного наступления Красной Армии. Однако этому прогнозу не суждено было сбыться, так как именно в это время началось неожиданное, стремительное наступление Красной Армии, в результате которого была окружена 6-я армия фельдмаршала Паулюса. Именно здесь, под Сталинградом, наступил решающий перелом в ходе войны. Вероятно, искупая и исправляя эту роковую ошибку, Гелен впоследствии будет выступать поборником ведения войны до победного конца. Даже 31 декабря 1944 года в одной из своих сводок он выскажет мнение, что войну можно выиграть, если взять военную инициативу в свои руки. Маловероятно, чтобы серьезный аналитик Гелен, получивший к тому времени генеральское звание, искренне верил своим оценкам. Военная машина нацистской Германии находилась на краю пропасти, надо было думать о будущем, о том, как выжить, а может быть, еще и преуспеть. Генералу поступала информация о противоречиях в лагере союзников. «Он был одним из немногих немцев, — писал журнал «Штерн», — которые знали, что военные руководители США и ее разведорганы уже рассматривали Советский Союз не как союзника, а как потенциального противника в будущей войне». Накануне капитуляции он решил предложить свой почти полностью сохранившийся аппарат, свои услуги специалиста по Советскому Союзу американцам или англичанам, конечно, за соответствующие гарантии личной безопасности и деньги. Архивы и картотека отдела «Иностранные армии Востока» были пересняты на пленку и спрятаны в тайниках во Фленсбурге в Баварии. В конечном итоге в своей расчетливой игре генерал сделал ставку на американцев, которым добровольно сдался в плен в самом конце войны. Ему довольно быстро удалось убедить американцев, что именно он, Гелен, с его знаниями, опытом, с опытными кадрами будет для них незаменимым человеком по части разведки против Советского Союза. Так, уже в 1946 году он начал работать на американцев, продолжив свое основное занятие — шпионаж против СССР, как он это делал и при Гитлере.

С благословения и помощью новых хозяев им была создана разведывательная служба, получившая название «Организация Гелена», или просто организация, к работе в которой бывший генерал привлек проверенные и зарекомендовавшие себя на деле «старые кадры». Вскоре было выбрано подходящее место для штаб-квартиры ОГ — поместье бывшего заместителя Гитлера Гесса в Пуллахе под Мюнхеном. Вот что рассказывал X. Фельфе об условиях жизни геленовцев в тяжелые для Германии первые послевоенные годы:

«Для семей сотрудников Гелена установили далеко не голодные рационы, у них никогда не отключалась электроэнергия и не существовало никаких ограничений, обычных тогда для немецкого населения. Здесь всего было в изобилии: тепло от центрального отопления, продовольствие из запасов армии США, табак, кофе, масло, пошивочный материал, короче говоря, никакой нехватки, в то время как немецкое население голодало и мерзло, часто не имея пригодных жилищ… На территории ОГ в Пуллахе были также детский сад, больница, парикмахерская, столовая, прачечная, кинотеатр, то есть все необходимое для того, чтобы не чувствовать неприятных последствий проигранной войны».

И вот в организацию Гелена потянулись, как в теплые места перелетные птицы, — бывшие сотрудники секретных и разведывательных служб третьего рейха — офицеры генштаба, войсковых штабов, имевшие опыт контрразведывательной работы, опытные сотрудники СД и гестапо. Все это делалось при поощрении и прямой поддержке американских и английских оккупационных властей в нарушение соответствующих союзнических соглашений и договоренностей, а также в обход решений Нюрнбергского трибунала. В руководство ОГ вошли бывшие сотрудники Гелена по 12-му отделу, в том числе его заместитель подполковник Герхард Вессель. Словно опаздывающий поезд, все больше и больше набирала обороты в своей деятельности ОГ. Она оформилась в структурном отношении уже после образования ФРГ (9 сентября 1949 года), создав свои «генеральные представительства» и «филиалы» во всех землях и крупных городах Западной Германии. Ее агенты действовали не только в советской оккупационной зоне Германии, они в изобилии появились в государственном аппарате ФРГ, полиции, политических партиях, среди журналистов, в хозяйственных учреждениях. Все добытые важные сведения, в том числе о процессах и явлениях, происходящих внутри Федеративной республики, естественно, ложились на стол осуществляющих верховную власть американцев. Сотни миллионов долларов вложили они щедрою рукой в течение первых послевоенных десяти лет в разведывательную службу Гелена.

В западных средствах массовой информации, в том числе и ФРГ, никогда и никто не упоминал тот очевидный факт, что «Организация Гелена» стала первой немецкой разведкой в разделенной Германии, и прошло несколько лет, прежде чем в бывшей советской зоне появилось адекватное учреждение.

21 июля 1955 года правительство ФРГ приняло решение о преобразовании ОГ, всецело зависящей от ЦРУ, в самостоятельную федеральную разведывательную службу — БНД, бессменным президентом которой до 1968 года являлся все тот же Рейнхард Гелен.

Вместо звездно-полосатого американского флага на мачте здания службы взвился черно-оранжево-желтый флаг ФРГ, а на главных воротах уселся западногерманский орел.

Американская группа связи уехала из Пуллаха и обосновалась в Мюнхене. Но это была лишь некоторая смена декораций. Тесные контакты между ЦРУ и БНД не только сохранились, но и продолжали расширяться и укрепляться. Легализация ОГ принесла ей большие преимущества — значительно возросло ее финансирование, существенно расширились штаты сотрудников, возможности кадрового отбора и пополнения. Шпионаж БНД был поставлен на широкую ногу. Но по-прежнему его острие было направлено против Советского Союза и его союзников.

В САМОМ СЕРДЦЕ БНД

В «Организации Гелена» Фельфе начал работать в генеральном представительстве «Л» в Карлсруэ. В 1951–1952 годах оно, в основном, занималось вербовкой агентуры в ключевых политических и экономических сферах ФРГ и Западного Берлина, а именно в министерствах, правительствах земель, органах полиции и пограничной охраны, политических партиях, профсоюзах, на предприятиях, в дипломатических представительствах ФРГ за рубежом. Генеральное представительство вело также разведку против ГДР и частично против Франции.

Как новичку Фельфе сначала перепадало много черновой работы, и он от нее не отказывался. С семи утра до пяти вечера трудился он за своим письменным столом, анализируя старые дела и выискивая людей, которые могли бы представить интерес как кандидаты в агенты. Начальству нравилось его усердие и инициатива. Спустя год Фельфе стал в представительстве уже своим человеком. Удобный случай помог ему заглянуть в секретную кладовку представительства, в картотеку с агентурой, а затем узнать имена геленовских агентов, которые в период с 1950 по 1953 годы действовали в Восточном Берлине и советской оккупационной зоне. Так советская разведка стала получать ценные оперативные сообщения «Герда».

Информация «Герда» получает высокую оценку советской разведки, и вскоре перед ним ставят новую задачу — внедриться в центр службы Гелена, в штаб-квартиру в Пуллахе, что позволит намного расширить его разведывательные возможности. Для этого имеются и определенные предпосылки. Дела на службе идут хорошо, он еще молод, у него высшее юридическое образование. Он «старый проверенный кадр». «Сейчас надо нажать на все связи», — решил Фельфе и начал не спеша и осторожно действовать через своих друзей. Его усилия увенчались успехом. Через некоторое время ему сообщили, что с 1 октября 1953 года он должен приступить к работе в центре ОГ в городе Пуллахе.

Рано утром Фельфе вышел из вагона на главном вокзале Мюнхена. Его встречал новый шеф — барон фон Роткирх. По дороге в Пуллах Фельфе с любопытством разглядывал незнакомые места и, поддерживая разговор с шефом, отвечал на его незначительные вопросы. Предъявив охране американские документы, они въехали через главные ворота на территорию, где почти за двухкилометровой серой стеной с колючей проволокой и сложной сигнализацией находилось несколько десятков двухэтажных домов, бараков и бункеров. К моменту перевода Фельфе в штаб-квартиру ОГ в Пуллахе «Организация Гелена» представляла собой довольно хорошо отлаженный аппарат, по формам и методам во многом соответствовавший ЦРУ. Главный упор в работе центра делался на разведку в «зоне распространения власти» Советского Союза.

Начав работать в контрразведывательном подразделении № 40, Фельфе, проявляя большое усердие и старание, упорно продвигался наверх по служебным ступенькам. В 1955 году ему присвоили ранг правительственного советника и вскоре назначили начальником отдела «контршпионаж против СССР и советских представительств в ФРГ». Если бы Гелен был провидцем, он бы ужаснулся — руководство одним из важнейших своих отделов, всей контрразведывательной работой БНД против Советского Союза на территории Западной Германии он поручил советскому разведчику.

Кроме внешней разведки, ОГ активно вела и внутренний шпионаж, в первую очередь, против Коммунистической партии Германии, которая была запрещена в ФРГ в 1956 году, против других прогрессивных и демократических организаций, ведь одним из первых заданий, поставленных реакционерами перед службой «серого кардинала», было налаживание постоянной слежки за «левыми». К 1956 году, всего через десять лет после войны, в картотеке Гелена числилось уже около 800 тысяч досье. Они были заведены и на видных государственных и политических деятелей, например, на бывших президентов Л. Эрхарда (ХДС), Г. Хайнемана (СДПГ), канцлера В. Брандта (СДПГ), председателя бундестага Р. Барцеля (ХДС), председателя фракции СДПГ в бундестаге Г. Венера и многих, многих других известных лиц. Некоторые из этих досье Фельфе видел лично.

Постоянно заводились досье и на так называемых «маленьких» партийных функционеров, чиновников и офицеров, которые имели перспективу выдвинуться по служебной линии на авансцену. Если кто-нибудь из них начинал делать карьеру, Гелен отправлялся в Бонн к Аденауэру или статс-секретарю Глобке и информировал их о «новичке», начиная с политических взглядов и кончая его вредными привычками. А затем наверху принимали решение, как вести себя метрам в отношении «новичка» — доброжелательно или наоборот. Этот стиль работы чем-то напоминал Фельфе практику фюрера СД Р. Гейдриха, который тоже любил коллекционировать сведения на политиков, друзей и своих сотрудников. Эту «коллекцию» он называл «сундуком со взрывчаткой».

С 1949 года в европейскую действительность входит НАТО — политический и военный союз. США и их союзники по НАТО приступили к превращению Западной Европы в «плацдарм передового базирования».

Новейшие виды оружия, создаваемые Западом, сосредоточивались в Европе, либо вокруг нее, либо нацеливались на СССР с многочисленных расположенных вблизи баз.

На общем фоне «холодной войны» в Европе вспыхивают затяжные кризисы. «Мы должны действовать с позиции силы, мы должны создать эту силу», — говорил госсекретарь США Д. Ачесон. Генерал Гудпестер подчеркивал: «В те дни в Европе не ставили вопроса «будет ли война?», а чаще — «в каком месяце начнется война?».

Крупная немецкая буржуазия быстро оправилась от последствий военного поражения Германии. Она взяла курс на союз с ведущими капиталистическими государствами Запада, стремясь на этом пути обеспечить ФРГ экономическое процветание, военную силу и влияние на ход мировых событий. В 50-е годы страна вступила в полосу «экономического бума». Первое западногерманское правительство во главе с Аденауэром все более настойчиво изыскивало возможности ремилитаризации ФРГ. Заметной попыткой на этом пути явилось намерение ФРГ вступить в Европейское оборонительное сообщество (ЕОС), чтобы под флагом этой организации приступить к созданию собственной армии.

Фельфе в этот момент получил секретные сведения об истинных планах и целях западногерманского правительства по вопросам военной политики, которые незамедлительно были направлены им в Центр. На основании этих и других данных советская сторона довела до сведения своих западных союзников доверительную информацию для размышления. Наиболее остро реагировала на это Франция. Проект ЕОС не прошел через французский парламент, многие депутаты которого в своих выступлениях справедливо указывали на то, что создание «европейской армии» откроет дорогу для возрождения германского милитаризма.

Однако на Францию был оказан нажим США и Англией, и в мае 1955 года ФРГ была принята в военный блок НАТО. Она получила разрешение создать полумиллионную армию — 12 дивизий, которые составили костяк сухопутных сил НАТО на европейском континенте.

8 сентября 1955 года внимание средств массовой информации приковало необычное политическое событие. В этот день впервые после окончания войны в Советский Союз прибыла с официальным визитом делегация ФРГ, возглавляемая канцлером К. Аденауэром.

Еще до приезда западногерманской делегации на стол советских руководителей лег подготовленный Комитетом госбезопасности СССР документ. В нем излагались сведения, касавшиеся целей визита делегации ФРГ, тактики ведения переговоров, характеристики на Аденауэра и членов его делегации и другие, представлявшие интерес секретные данные. В этом документе в значительной мере содержались разведывательные сведения, добытые «Гердом». Так, он, в частности, сообщил в Центр, что Аденауэр не намерен отходить от подписанных с западными державами договоров, что во всех вопросах разрядки он собирается проявлять исключительную осторожность, основные усилия западных немцев будут сосредоточены на том, чтобы добиться от Советского Союза освобождения немецких военнопленных. В этом Аденауэр, как канцлер, видит свою историческую миссию. Отмечалось, что к установлению дипломатических отношений с Советским Союзом канцлер относится отрицательно, так как в этом случае ФРГ пришлось бы отказаться от претензий на «единоличное представительство» всей Германии. «Герд» сообщал, что в Москву перед приездом делегации из ФРГ прибудет специальный поезд, где разместится штаб делегации и где в специально защищенном от подслушивания вагоне можно будет вести деловые разговоры и проводить внутренние совещания. «Герду» удалось многое узнать о визите, так как в его подготовке самое активное участие принимал Гелен и его организация. На прощание генерал предупредил канцлера и его коллег о всевозможных «хитростях» русских. Например, о том, что перед официальным приемом — обедом или ужином обязательно надо выпить немного оливкового масла, чтобы не опьянеть, так как русские любят накачивать алкоголем своих партнеров, чтобы с ними легче было договориться.

Своевременно полученная от «Герда» разведывательная информация помогла советской делегации правильно построить переговоры, добиться реализации одной из своих основных позиций — установления с ФРГ дипломатических отношений. Как впечатляющий гуманный акт было расценено в мире решение советского правительства освободить немецких военнопленных, которые по прибытии в ФРГ подверглись пристрастному допросу со стороны службы Гелена.

* * *

Из Берлина в Центр, тов. Васильеву.

«Герд, несомненно, является ценным помощником. Переданные им фотокопии документов разведки Гелена и агентурные сведения являются фактически основным материалом, на базе которого составлено более правильное представление о структуре организации Гелена, ее методах и направлениях работы.

С помощью «Герда» выявлен ряд геленовских разведчиков и агентов. В целях обеспечения безопасности «Герда» арест выявленной агентуры не производился. В отдельных вызванных оперативной необходимостью случаях осуществлялась перевербовка агентов Гелена с целью их использования в наших оперативно и дезинформационных акциях.

Большой интерес представили добытые «Гердом» сведения по визиту западногерманской делегации в Москву в сентябре этого года.

С нашими органами «Герд» работает добросовестно.

Светлов

* * *

Как профессиональный разведчик Фельфе хорошо понимал, что из всех видов информации самая ценная — документальная. Ее преимущество состоит прежде всего в том, что она, как минимум, всегда достоверна и правдива и поэтому может быть использована без какой-либо дополнительной проверки. Но если документ к тому же содержит важные секретные сведения, ее ценность становится очевидной. Именно поэтому Фельфе уделял большое внимание добыче документальной информации. Это было рискованным делом, так как проходившие через его руки в БНД материалы приходилось фотографировать в служебном кабинете во время рабочего дня, поскольку сверхурочная работа в разведке не приветствовалась.

В один из январских дней 1958 года Фельфе вышел по графику на воскресное дежурство. Через три дня предстояла встреча с советским коллегой «Альфредом», но большая часть полученного от него задания еще не была выполнена. Собственно говоря, материалы, которые интересовали «Альфреда», уже лежали в личном сейфе, и в воскресное дежурство, в основном всегда спокойное, можно было без всяких помех перефотографировать их. Закрыв на замок дверь служебного кабинета и установив на столе штатив с мини-камерой, Фельфе ввернул в настольную лампу более мощную лампочку и принялся за работу. Он отснял уже две пленки и решил сделать маленький перерыв. За окном словно на мохеровых парашютиках плавно опускались крупные снежинки. По веткам растущей во дворе раскидистой липы сновали туда и сюда вертлявые синицы. Незаметно для себя он увлекся и стал отыскивать среди них самцов — более крупных и ярких птиц с черным шаром на желтой груди.

Вдруг сердце екнуло. В дверь постучали… Постучали не сильно, но уверенно. В одно мгновение в ящик стола полетели штатив и камера. Уже подойдя к двери, Фельфе оглянулся и увидел, что настольная лампа горит предательски ярко. Моментально выключив ее, он открыл дверь и выглянул в коридор. Перед Фельфе стоял старший дежурный по центральному аппарату господин Майер.

— Добрый день, что с вами, — спросил он, внимательно глядя на Фельфе. — Вы себя плохо чувствуете. Вы какой-то бледный.

— Да, что-то весь день нездоровится. Разболелась голова. Сам не знаю от чего.

— Возьмите у меня таблетку. Хорошо, что я их ношу всегда с собой. Майер полез во внутренний карман пиджака и вытащил лекарство.

— Не стоит беспокоиться, господин Майер, большое спасибо, но я уже принял одну. Все обойдется, к тому же у меня завтра отгул — отдых, сами понимаете, лучшее лекарство.

— Ну что ж, дай Бог. Да, извините, что я вас побеспокоил. Но кончилась моя смена и я хотел с вами просто попрощаться, а заодно узнать, не поступало ли новых сведений из Берлина по обстановке в городе.

Узнав, что ничего нового нет и, понимая, что ничто не омрачит конец его рабочей недели, Майер, любезно попрощавшись, удалился довольный и улыбающийся.

Закрыв дверь на ключ, Фельфе подошел к столу, сел в кресло, вытянул ноги и попытался расслабиться. Глубоко вздохнул. В горле пересохло. Он взглянул в окно и с удивлением обнаружил, что на дереве, где пять минут назад порхало столько синиц, никого не было. Как будто кто-то невидимый поймал их всех и унес неизвестно куда. Фельфе почему-то стало не по себе. Он тотчас попытался прогнать эту мысль, переключиться на другое, чтобы избавиться от внезапно набежавшего неприятного чувства. Случай с Майером заставил принять дополнительные меры предосторожности. Как фокусник-манипулятор, Фельфе добился такой отточенности и быстроты движений, что ему требовалось 4–5 секунд, чтобы снять фотографирующее устройство и спрятать его в выдвинутый заранее ящик стола.

* * *

Из Берлина в Центр, тов. Васильеву.

Авторитет «Герда» в БНД возрос, он неоднократно использовался Геленом для подготовки и проведения важных оперативных мероприятий разведкой ФРГ. В качестве поощрения за хорошую работу «Герд» в составе группы сотрудников БНД выезжал в США для ознакомления с работой Центрального разведывательного управления.

Карпов

* * *

В годы работы в БНД Фельфе участвовал во многих операциях. Некоторыми из них он руководил сам. Так, по заданию Гелена им были проведены сложные в оперативно-техническом отношении несколько операций по установке на телефонах и технических средствах советского посольства в Бонне и торгового представительства в Кельне подслушивающих устройств — «жучков» для контроля разговоров. Аналогичные «жучки» устанавливались я на квартирах сотрудников и технического персонала советских представительств в ФРГ. Одну из таких операций — установку совместно с ЦРУ подслушивающей техники в новом здании советского торгпредства в Кельне — Фельфе запомнил особенно хорошо. Десятки микрофонов в различных помещениях были подключены тогда к проходящей под штукатуркой внутренней электропроводке.

Напротив представительства в соседнем здании был размещен стационарный пункт подслушивания. И вот в здание наконец въехали сотрудники советского торгпредства, и в доме напротив круглосуточно заработала на прием подслушивающая и записывающая аппаратура. Но проходила неделя за неделей, несколько месяцев, а в эфире царила мертвая тишина. Гелен был вне себя: «Фельфе, вы не умеете работать. Операция, на которую ушло столько сил, потрачены сотни тысяч марок, осталась лишь на бумаге. Все оказалось впустую. Почему, спрашиваю я вас?»

«Лучше было, видимо, все делать самостоятельно, без американцев. А так как вся техническая сторона операции сделана американцами, то нам остается спрашивать только у них, почему система не функционирует», — возражал шефу Фельфе. Не мог же он ему рассказать, что незадолго до вселения русских в новое здание там побывала группа технических специалистов советской разведки, которая с помощью специального устройства пропустила через электросеть исключительно сильный заряд тока. После такой электротерапии все установленные «жучки» в одну секунду «сдохли».

БНД вела не только шпионаж в классическом смысле этого слова, но и занималась оперативными играми — подставой своей агентуры или вербовкой агентов противника, которые использовались потом как «агенты-двойники». Цель таких комбинаций — распылить силы и средства противника, выявить его разведчиков, держать, по возможности, их деятельность под контролем, а также осуществлять различные мероприятия по дезинформации. Решением всех этих задач в БНД занималась служба контршпионажа, к которой Фельфе имел прямое отношение как руководитель реферата «Контршпионаж против СССР и советских представительств в ФРГ». КГБ, благодаря Фельфе, удалось разгадать многие оперативные игры Гелена, в том числе и операцию «Паноптикум», хитро задуманную на длительное время, дорогостоящую дезинформационную акцию БНД, направленную на то, чтобы сковать значительные силы советской разведки.

Ни одного советского гражданина спасла от ареста западногерманских спецслужб своевременно переданная в Центр информация Фельфе.

И здесь Фельфе пришлось однажды пойти на смелый риск, что стало впоследствии темой особого разговора с «Альфредом» летом 1959 года. В условленное время после часовой проверки на транспорте и пешком по улицам Западного Берлина Фельфе вошел в небольшой уютный ресторанчик в районе Шарлоттенбург и быстро отыскал глазами «Альфреда». Он давно заметил, что его советский друг предпочитает для встреч с ним в Западном Берлине выбирать малопосещаемые, находящиеся в немноголюдных местах рестораны. «Альфред» всегда садился в углу ресторана лицом к двери, чтобы видеть входящих, куда они садятся и чтобы их беседа не стала предметом любопытства случайного соседа. В зависимости от числа посетителей и их расположения в ресторане «Альфред» выбирал тон голоса — обычный или приглушенный.

Этот советский разведчик, с которым «Герд» работал уже четвертый год, нравился ему своей аккуратностью, основательностью и пунктуальностью. К тому же его отличала искренность и приветливость. Но на этот раз «Альфред» был необычно сдержан и подчеркнуто сух.

— Что случилось, Хайнц? — спросил он, предлагая жестом сесть напротив себя.

— Две недели назад, — начал Фельфе, — я узнал, что должны арестовать вашего разведчика Бориса Павлова. Он работал с подставой и его планировалось взять с поличным на месте встречи. Я не знал, когда будет эта встреча. Возможно, вечером того же дня, возможно на следующий день. Я получил указание усилить телефонный контроль за вашим торгпредством и квартирой Павлова. Поставить тебя в известность не было времени, оно измерялось несколькими часами. Тогда я принял решение действовать самостоятельно и спасти Павлова от ареста. Встретиться лично или позвонить Павлову — исключалось, так как любой звонок в торгпредство, и мой, конечно, был бы перехвачен. Нужно было придумать какой-либо неожиданный способ связи. И тут я вспомнил, что технический сотрудник торгпредства Марков, его фотография у меня была, давно уже ходит «чистый» без наружного наблюдения. За несколько часов я добрался до Кельна. Расчет был таков — перехватить в безопасном месте Маркова. Обедал Марков у себя дома, в городе. Лучше всего было встречать его на обратном пути из дома в торгпредство. Обдумал я и запасной вариант, когда Марков возвращался бы после работы из торгпредства домой. Следуя за ним на машине, нужно было убедиться, что за ним не идет случайный «хвост», выбрать удобный момент и передать письмо с предупреждением.

— Но это же риск, большой риск. А если бы за Марковым шло наблюдение? Со своим письмом ты попал бы в поле зрения, и тогда провал. «Альфред» замолчал и в упор посмотрел на Фельфе.

— Ну, риск был, заметим, не так уж велик. Во-первых, я точно знал, что за Марковым нет наблюдения, во-вторых, маршрут следования за ним позволял мне подстраховаться и еще раз убедиться, что за ним нет слежки. В-третьих, вся операция проходила молниеносно. Убедившись, что все чисто, я подъехал на светофоре к машине Маркова, быстро вышел и бросил письмо в открытое окно его машины. Оно упало Маркову на колени. Письмо было написано печатными буквами и адресовано торгпреду. Затем я еще проверился и также ничего подозрительного не заметил. Все было о'кей.

«Альфред» достал сигарету и закурил.

— Хайнц, ты вызволил из беды нашего человека и за это тебе большое спасибо. Но послушай, это не только мое мнение, но и мнение моего начальства. Твои действия в данном случае нельзя одобрить. Это неоправданный риск, последствием которого вполне мог бы быть провал. Давай договоримся — больше такой самодеятельности не будет. Твоя безопасность и необходимость по этой причине соблюдать строго и неукоснительно конспирацию и осторожность — основа успеха нашего важного и ответственного дела. И к этому надо отнестись очень серьезно.

28 марта 1961 года в ФРГ под городом Форххаймом потерпел катастрофу принадлежавший чехословацкой авиакампании самолет Ил-18, летевший из Праги в Париж. На его борту находилось несколько советских граждан и восемь мешков дипломатического багажа. Среди них два ящика имели особо секретное содержание. Как только стало известно о катастрофе самолета, Фельфе получил указание усилить контроль всех телефонных переговоров советского посольства. Операция с самолетом получила в БНД название «Картауна». Без промедления к месту катастрофы Гелен направил «специалистов». Ими была вскрыта и проанализирована вся диппочта, а один из моторов самолета направлен для экспертизы в штаб-квартиру БНД в Пуллах.

29 марта вечером на место катастрофы прибыла группа советских наблюдателей. Ей предстояло задокументировать гибель советских граждан, организовать доставку останков погибших на родину, получить доступ к диппочте, принять меры к ее сохранности и немедленной передаче в руки советских представителей. Но это оказалось не так легко сделать. Советским наблюдателям стали оказывать всевозможные помехи и ставить палки в колеса.

Сложность этой операции для Фельфе состояла в том, чтобы быстро и регулярно информировать советских друзей о действиях БНД и властей, и ему ничего не оставалось, как резко участить связь. Благодаря своевременно получаемой от «Герда» информации по этому делу советское посольство действовало решительно, с учетом полного знания обстановки.

* * *

Из рапорта начальника разведки.

Председателю КГБ.

В феврале с. г. исполняется 10 лет работы с нами сотрудника БНД — «Герда».

За это время «Герд» передал значительное количество ценной документальной информации по политическим вопросам, о деятельности западногерманской разведки, предоставил данные на большое число сотрудников и агентов разведки ФРГ. С его помощью был предотвращен ряд провалов советской разведки.

В связи с изложенным объявить «Герду» благодарность от имени руководства КГБ и выдать денежное вознаграждение.

19.1.1960 г.

* * *

16 февраля 1960 года оказался для Фельфе незабываемым. За неделю по радиосвязи шифром ему сообщили, что в этот день его ожидают в обусловленном месте в Восточном Берлине. Черная «Волга» доставила его и «Альфреда» в тот день в пригород Берлина на виллу генерала И. А. Ладейкина.

Посреди большой светлой комнаты стоял празднично убранный стол. Всевозможные закуски, отборные фрукты, редкие марки советского коньяка и грузинских вин. Несмотря на зиму, кругом букеты живых цветов. Негромко звучала русская музыка. Кроме генерала и «Альфреда», в комнате было еще три человека из руководства разведки в Берлине.

И вот, наконец, Фельфе узнал причину торжественного сбора — прошло десять лет его сотрудничества с советской разведкой. Много душевного, теплого, товарищеского услышал он в тот день в свой адрес. Было зачитано и вручено письмо Председателя КГБ с благодарностью за плодотворную десятилетнюю работу. От его имени было передано и денежное вознаграждение.

Поднялись бокалы за здоровье Фельфе и дальнейшие успехи.

АРЕСТ

3 ноября 1961 года запомнился Фельфе на всю жизнь. С утра на Пуллах наползли гонимые ветром с Атлантики низкие черные тучи. Фельфе сидел в кресле, вытянув ноги и закрыв глаза. Настроение вполне соответствовало мрачной погоде. Усталость ощущалась каждой частицей тела, каждой клеточкой мозга. Чтобы как-то отвлечься, он стал думать о своем загородном доме на границе с Тиролем, в Обераудорфе. Там ему всегда было по-настоящему хорошо. Близость родных, общение с природой приносили покой и умиротворение. А здесь он бесконечно устал от ежедневного постоянного напряжения.

— Нервы мои спокойны, мне хорошо — повторил про себя Фельфе. — Я у себя в Обераудорфе. Воздух напоен запахом гор, светит солнце, я бодр, энергичен…

Резкий звонок телефона вернул его к действительности. В трубке звучал мягкий голос секретарши заместителя Гелена Лангендорфа.

— Господин Фельфе, доброе утро, — сказала она, — шеф приглашает вас к себе в И часов. Ему необходимо с вами поговорить по делам.

— По какому конкретно вопросу, вы не знаете?

— К сожалению, господин Фельфе, я не могу вам сказать ничего определенного. Хотя, если я правильно догадываюсь, вас ожидает приятный сюрприз.

Без пяти одиннадцать Фельфе подтянутый, с приветливой улыбкой вошел в приемную Лангендорфа.

— Проходите, пожалуйста, господин Фельфе, садитесь, я сейчас доложу о вас шефу, — сказала секретарша Кристина Майер, молодая, невысокая, хорошенькая женщина с очень складной фигуркой. Мужчины — сотрудники Центра ласково называли ее между собой «крошкой Цахес».

Выйдя из кабинета Лангендорфа, она кокетливо посмотрела на Фельфе, взяла со стола массивную кожаную папку и тихо прошептала:

— Что я вам говорила, вас ждет приятная новость — шеф вручит вам медаль «Святого Георга» за 10-летнюю службу.

Однако разговор с Лангендорфом сразу принял деловой оборот. Шеф попросил подробно доложить все обстоятельства по делу, которое в последнее время вел Фельфе. Выслушав его, Лангендорф стал задавать многочисленные вопросы, порою невпопад и повторяя их по нескольку раз. Разговор не получался и носил какой-то беспредметный характер. «Не хватил ли шеф накануне лишку», — подумал Фельфе, поглядывая тайком на Лангендорфа. Неожиданно дверь открылась и в кабинет уверенно и быстро вошли четверо мужчин. Одного из них, фон Бутлара, офицера безопасности в центральном аппарате, Фельфе хорошо знал. Трое других были ему неизвестны. По лицу фон Бутлара скользнула злорадная усмешка. «Вот этот человек — господин Фельфе», — громко сказал он. Фельфе не успел опомниться, как трое незнакомцев заломили ему руки. «Вы арестованы», — сказал, судя по всему, старший из них и показал удостоверение сотрудника уголовной полиции. «Все, это конец, провал», — молниеносно промелькнуло в голове у Фельфе. В висках сильно застучало, на мгновение показалось, что движение времени остановилось. Откуда-то издалека донесся вопрос: «У вас есть при себе огнестрельное оружие? Мы должны вас обыскать».

— Не раскисай, соберись с мыслями, — усилием воли приказывал он себе.

— В чем дело, господа, не кажется ли вам, что это какое-то недоразумение, и потом, какие у вас основания для моего обыска и ареста? — запротестовал он, стараясь придать голосу спокойный и уверенный тон.

— У нас есть ордер на ваш арест, причин мы не знаем, мы выполняем лишь то, что нам предписано. Вы должны беспрекословно подчиняться нашим требованиям. Это в ваших интересах, — сказал старший и показал ордер на арест.

По пути в полицейское управление Мюнхена Фельфе лихорадочно обдумывал, что могло явиться причиной его неожиданного ареста. И все время придумывал, как избавиться от имеющихся при себе компрометирующих вещей. Листок с адресами и номерами телефонов удалось незаметно выбросить. Но в бумажнике, во внутреннем кармане пиджака, лежала фотокопия разведывательного задания, полученная от «Альфреда» на последней встрече в Вене. Выбросить или уничтожить ее так и не удалось. Она оказалась среди изъятых в полицейском управлении личных вещей и потом фигурировала в деле.

О причине провала можно было только гадать. Но и без того было ясно, что работе разведчика пришел конец. И сейчас, пожалуй, надо было определить главное — решить, как себя вести. Приходила вселяющая надежду мысль — все отрицать, не признаваться, запутывать следствие. Однако последующие события безжалостно перечеркнули предполагаемую тактику действий. Уже на первых допросах стало ясно, что контрразведке известно очень много.

Следователь Федеральной судебной палаты доктор фон Энгельбрехтен, брызжа слюной, злобно набросился на арестованного.

— Вы что, господин Фельфе, считаете нас идиотами или сами идиот. Что вы мелете? Вы полностью изобличены как русский шпион. Как юрист, вы должны понимать, что такое прямые улики, факты, доказательства. Не желая оказывать помощь следствию, прибегая ко лжи, вы усугубляете свое положение. Вы получите на полную катушку. Единственный для вас выход — это откровенность, раскаяние и готовность оказать помощь следствию. Я не собираюсь играть с вами в кошки-мышки. Мы располагаем неоспоримыми доказательствами вашего преступления. Смотрите, и Энгельбрехтен подвинул несколько папок.

— Вот здесь фотокопия с 15 отснятыми вами фотопленок «Минокс», которые найдены при обыске у вас дома. Все секретные документы БНД. А это фотокопия разведывательного задания русских из вашего бумажника. А здесь акт об изъятии у вас дома и на рабочем месте атташе-кейса с двойным дном и специальной шпионской техники для фотографирования и изготовления микроточек. Вот и показания арестованного нами Ганса Клеменса. В отличие от вас он быстро понял, что препирательство ни к чему хорошему не приведет. Взгляните, не стесняйтесь. Арестован также ваш связник «Т.». Фельфе посмотрел в холодные торжествующие глаза следователя и ему стало ясно, что улики против него достаточны и неопровержимы. Юлить бесполезно. Теперь нужно было решать, как и в каких дозах говорить правду. Противнику надо рассказывать то, что ему может быть известно. Это тонкая и напряженная игра, но, очевидно, другого пути нет.

Оставаясь один, в тюремной камере, Фельфе еще и еще раз обдумывал тактику своего поведения на допросах, но эти раздумья постоянно прерывали мысли о семье — жене, сыне, дочери. Что будет с ними, какие кары могут обрушиться на их головы, поймут ли они его, почему он сотрудничал с советской разведкой, или отрекутся от мужа и отца. Это постоянно мучало его.

А друзья, его советские друзья? Знают ли они, что с ним случилась беда. Прошло уже две недели, как он не выставлял условного знака, что с ним все в порядке. Нет, они должны догадаться и принять меры, чтобы локализовать другие возможные провалы.

Фельфе вспомнил, как четыре года назад на очередной встрече с «Альфредом» он задал ему вопрос: «Альфред», жизнь есть жизнь, может все случиться и возникнет острая ситуация — угроза провала или ареста. Как мне следует действовать в этих обстоятельствах?» «Я тебя прекрасно понимаю, Хайнц, — ответил «Альфред», — могу сказать то, о чем тебе уже говорили вначале наши товарищи. Если ты почувствуешь опасность, немедленно выезжай в любую страну — во Францию, Австрию, туда, куда тебе будет легче выехать. Там ты обратишься к военному атташе или в посольство и попросишь сообщить о себе в Москву. Остальное дело за нами. Если, не дай Бог, будешь арестован, ты должен твердо знать — мы тебя никогда не бросим в беде, сделаем все, чтобы прийти на помощь. Главное — не падать духом».

Но сейчас, в этой маленькой тюремной камере с зарешеченным окном слова «Альфреда» казались слишком возвышенными и мало утешали. Советские товарищи были где-то далеко, в каком-то потустороннем мире.

Находясь в следственной тюрьме, Фельфе не знал, что его арест, а также арест Ганса Клеменса и их связника вызвал в ФРГ крупный политический скандал и поднял мощную волну кампании шпиономании. Многие крупные политические и общественные деятели Западной Германии выступали в печати с требованием немедленной и тщательной проверки на благонадежность всех сотрудников БНД. Депутат бундестага от СДПГ Ритцель назвал дело Фельфе «беспрецедентным скандалом» и высказался за необходимость чистки организации Гелена. В свою очередь, руководитель Федеральной службы печати фон Хазе и министр обороны фон Хассель потребовали проверки на надежность всех сотрудников БНД.

Попытка руководителя Ведомства федерального канцлера статс-секретаря Глобке как главного лица, осуществлявшего надзор за деятельностью БНД, восстановить доверие к этой организации и его заявление для прессы, что «второго дела Фельфе не может быть», было встречено средствами массовой информации с иронией и скептически. «Ди Вельт» назвала заявление Глобке «напыщенным и необоснованным».

Ежедневно шли длинные изнурительные допросы. Дотошный и въедливый Энгельбрехтен поставил своей задачей реконструировать все десять лет работы Фельфе в службе Гелена. В этом ему усердно помогала сама БНД. Пять сотрудников БНД проводили скрупулезную работу, отыскивали и собирали все дела и документы, к которым мог иметь доступ за десять лет «советский шпион». С немецкой педантичностью они заносили в специальный журнал все, что делал день за днем Фельфе в Федеральной разведывательной службе: встречи с сотрудниками БНД и ЦРУ, агентурой и контактами, служебные поездки, работа с корреспонденцией, телефонные звонки, переговоры, служебные совещания — буквально все, не исключая мелочей, подлежало учету.

Между тем власти и следственные органы придумали очередную штрафную акцию. Стало известно, что Ведомство федерального канцлера потребовало от Фельфе возмещения всей суммы жалованья, полученного им за десять лет службы в БНД — примерно 200 тысяч марок. И тогда Фельфе решил, что следует опротестовать эти действия. На одном из допросов он заявил Энгельбрехтену: «Если вы это сделаете, я вынужден буду обратиться через своего адвоката в Федеральный административный суд с протестом. Кстати, высокому суду будет небезынтересно узнать, что, кроме работы на советскую разведку, я довольно успешно выполнял многие задания БНД, в частности, организовывал подслушивание телефонов советского посольства и торгпредства, квартир сотрудников советских учреждений, делая это в нарушение статьи 10 Конституции ФРГ. Кроме того, общественности, видимо, будет любопытно узнать, что личная секретарша статс-секретаря доктора Глобке является агентом БНД. За добросовестную работу против Глобке я по поручению Гелена каждый месяц вручал ей конверт с деньгами. Кстати, по распоряжению генерала любовник этой голубки занимал фиктивную должность, разумеется, за счет средств БНД. Возможно, прессе интересно будет также узнать, что по поручению Гелена я организовал в Бад-Годесберге оснащенный подслушивающей техникой «дом для гостей» с хорошими девочками, которые и сейчас еще там».

Следователь сверкнул глазами, но ничего не сказал. Через несколько дней на очередном допросе Фельфе не узнал Энгельбрехтена. Это была сама любезность. Ровный, спокойный голос:

— Господин Фельфе, не скрою, ваше намерение подать жалобу в Федеральный административный суд заставило меня обратиться к господину Гелену и переговорить с ним. Он дал гарантию, что с вас не потребуют возмещения полученного жалования, если вы будете вести себя разумно и воздержитесь от заявлений, порочащих репутацию БНД. В противном случае ваше положение усложнится.

Это была первая маленькая победа в тюрьме, вселившая силу и надежду.

Но как бы в отместку за нее следователь передал вскоре заявление жены Фельфе с требованием развода. Он ожидал этого шага, хорошо понимая, каким испытаниям подверглась жена. Слишком высокий психологический и нравственный барьер нужно было ей преодолеть, чтобы его понять и не осудить. Она ничего не знала о тайной стороне его деятельности, поэтому, Фельфе это понимал, все свалилось на нее и детей нежданным-негаданным горем. Но в душе тлела надежда, что наступит день, когда она узнает о мотивах его поступка и даст ему объективную оценку. А сейчас отвернулся и ушел из его жизни самый близкий и дорогой человек.

Шли дни, недели, и вот рождается дерзкая и отчаянная мысль об организации побега. Осторожно принялся он за изучение внутреннего и внешнего расположения тюремных помещений, сложной системы охраны, старался найти наиболее уязвимые места. План побега все больше обрастал необходимой конкретной информацией. Но этого было недостаточно, и Фельфе энергично принимается за поиски тайных каналов связи с советской разведкой и находит их.

В дошедшем сложным путем до советской разведки письме от 8.11.1962 года Фельфе просил сделать для него по прилагаемой схеме отливку для ключа, подобрать несколько напильников, а также достать тонкие пилы — «английский волос» и щипцы для перекусывания проволоки. Однако ни Фельфе, ни его товарищам из советской разведки не было известно, что тайная переписка «Герда» вскоре стала известна следствию и негласно взята под контроль. Один из освободившихся заключенных, которому Фельфе доверял и которого попросил доставить письмо по нужному адресу, добровольно отнес его в полицию. Сведения об этом вскоре просочились в прессу. Вот что писал по этому поводу западногерманский журнал «Шпигель»: «…Фельфе изготовил из воды и алунита тайнописный раствор и с его помощью информировал своих восточных посредников о том, что могло их интересовать по делу арестованного шпиона: возможные причины провала, обвинения, которые выдвигают против него, как он собирается защищаться, то есть сведения, которые расценивались Федеральной прокуратурой как государственная тайна… Прилагая точную схему расположения тюрьмы в Карлсруэ, Фельфе просил своих друзей на Востоке освободить его, применив в случае необходимости силу, но этот план провалился из-за того, что Фельфе перевели в другую тюрьму в Дурлах.

В обвинительном заключении верховный прокурор Эрвин Филнер вынужден был указать на то, что самый опасный для Бонна восточный шпион и после своего ареста на глазах следственных органов активно развернул противозаконную деятельность… За тайнописную тюремную корреспонденцию X. Фельфе было предъявлено дополнительное обвинение в антигосударственной разведывательной деятельности по параграфу 100 уголовного кодекса ФРГ».

Один год и семь месяцев длилось следствие и наконец Фельфе сказали, что через две недели он, Ганс Клеменс и их связник «Т.» предстанут перед судом по одному делу. По чьему-то приказу, под предлогом не допустить самоубийства, по ночам через каждый час с большим шумом в камере Фельфе станет проводиться проверка. Уснуть было невозможно. Так длилось две недели.

Утром 8 июля 1963 года зеленый полицейский микроавтобус, напичканный полицейскими, доставил Фельфе из тюрьмы к городскому зданию суда. У входа собралась многочисленная толпа фото- и кинорепортеров, журналистов и просто любопытных зевак и прохожих. Машина, сделав замысловатый вираж, проскочила мимо толпы и вплотную подъехала к охраняемому полицейскими нарядами главному входу. Фельфе вышел из машины и, увидев метнувшегося к нему репортера с фотокамерой, папкой закрыл от объектива лицо.

После бессонных ночей он чувствовал себя разбитым, нервы были натянуты до предела. Суд считался закрытым, но в первый день зал был заполнен до отказа. Фотографировать не разрешалось.

Подсудимые заняли свои места. Слева, за отдельным столом, пять адвокатов, справа — прокурор. «Суд идет», — громко сказал секретарь и в зал вошла судейская коллегия в красных мантиях и беретах. Фельфе знал, что приговор уже предопределен и суд — это чисто формальное дело. Тем не менее он рассматривал этот процесс не только как юридическую борьбу, но и как трибуну для выражения своей гражданской политической позиции, которая привела его к решению о сотрудничестве с советской разведкой.

К большому огорчению, возможности для выступления на суде были строго ограничены. Председательствующий внимательно следил, чтобы главный подсудимый не сказал что-нибудь лишнее. Он неоднократно прерывал выступления Фельфе, а порой и лишал слова. В такой неравной борьбе прошло две недели «правосудия». Наконец, был объявлен приговор: «…принимая во внимание многолетнюю деятельность и значение переданных материалов, вина X. Фельфе очень велика. Он представлял большую опасность прежде всего в связи с важным служебным положением, высоким интеллектуальным уровнем… Учитывая это, X. Фельфе приговаривается к 14 годам тюремного заключения, без зачета срока нахождения под следствием».

«Человек, который знал очень много» — под таким заголовком крупнейший западногерманский журнал «Штерн» писал о Фельфе то, что многое было в пространном обвинительном заключении суда: «…в течение 10 лет благодаря Фельфе Советский Союз все знал, что происходило в БНД. С помощью двух фотоаппаратов «Минокс» он фотографировал все проходящие через него документы: совершенно секретные отчеты БНД, сообщения БФФ, протоколы закрытых конференций, секретные данные картотек. Каждый месяц курьер доставлял в Берлин восемь — десять заснятых пленок и две — три минимагнитные кассеты, спрятанные в атташе-кейсе с двойным дном. Всего Фельфе передал Советскому Союзу 15 тысяч фотокопий секретных документов… Арест суперагентов X. Фельфе и Г. Клеменса оказался горькой пилюлей для советской секретной службы. Но еще большим поражением это стало для БНД. Центр в Пуллахе был полностью дезорганизован».

Вспоминая о суде и вынесенном приговоре Фельфе писал: «Понятие предательство всегда связано с позором человека и делает его гнусным. Этот ярлык хотели наклеить и на мое имя. Но я ничего не предал, наоборот, я остался верен своим взглядам, доставшимся мне так нелегко, а именно пониманию необходимости использовать все свои знания и все свое умение, свои старые связи, чтобы помочь Советскому Союзу в его тяжелой борьбе против развязывания третьей (в этом случае атомной) мировой войны…Я целенаправленно предпринимал шаги для проникновения в БНД и в сферу контршпионажа, будучи убежденным, что именно там я принесу больше пользы той стороне, которую выбрал, опять-таки в силу моих убеждений. Когда я поступил в организацию Гелена, ставшую позже БНД, я уже давно был советским разведчиком и выполнял поставленную передо мной задачу. Так какое же это было предательство?»

После суда Фельфе был доставлен в тюрьму в Штраубинге в Нижней Баварии. Тюремная камера 2Х4 м, переплетная мастерская, куда выводили днем на работу, иногда лазарет и 30 минут прогулки по кругу в тюремном дворе. Полная внешняя изоляция, за исключением ограниченной переписки с родными — разрешалось получить в две недели одно небольшое письмо. Иногда казалось, что водоворот этой однообразной монотонной жизни затянул настолько, что не выбраться, не выплыть. Но тюремный психологический пресс не согнул арестанта. Между существованием и жизнью он выбрал жизнь. И здесь, в тюрьме, она наполнялась своим особым содержанием — не потерять человеческое достоинство, не идти на компромиссы с совестью. Даже наоборот, используя свои юридические знания, Фельфе боролся, воевал с тюремной дирекцией, если считал, что она противозаконно ущемляет его права и интересы, допускает произвол. Так прошли шесть долгих тюремных лет.

В начале 1969 года произошло странное событие, нарушившее размеренный ритм заключенного. Фельфе сообщили, что к нему с визитом прибыл некий господин, желающий переговорить с ним по одному важному вопросу. Охрана доставила Фельфе в комнату для свиданий. Навстречу ему поднялся хорошо одетый элегантный мужчина лет пятидесяти. Не называя своего имени, он сказал, что уполномочен «сильной и влиятельной группой» предложить Фельфе написать мемуары о его сотрудничестве с советской разведкой. Гонорар — полмиллиона марок. Они будут положены на его имя в любом банке мира и, как только рукопись будет готова, их можно будет сразу получить. Единственное условие договора — после освобождения из тюрьмы Фельфе не должен оставаться ни в ФРГ, ни в восточноевропейских странах, а поселиться на жительство где-нибудь в нейтральной стране. Незнакомец долго говорил о том, что Фельфе нечего делать на Востоке, если он не хочет столкнуться там с большими трудностями и оказаться ненужным человеком. Слова загадочного незнакомца вызвали невольную улыбку у Фельфе. — Почему вы считаете, — спросил он, — что я окажусь ненужным на Востоке. Ведь, по мнению суда, я обладаю высоким интеллектуальным уровнем. Неужели это не ценится на Востоке? Потом, чего ждете вы от моих мемуаров? Чтобы я от всего отрекся и позволил своим заказчикам дать броский заголовок в газеты: «Советский супершпион порывает с Москвой!» Я никогда не соглашусь, чтобы мое имя было использовано для такого рода сенсации».

Незнакомец, который, наконец, представился господином Байером, убеждал Фельфе не спешить с выводами, все хорошо взвесить и вернуться еще раз к этому разговору.

Шло время, Байер больше не появлялся, но эта необычная беседа не выходила из головы Фельфе, который хорошо понимал, что она не была случайной. Он строил пирамиду своих рассуждений и пытался понять, предвестником каких именно событий был этот разговор. Возможно тех, которые смогут в корне изменить его судьбу. Тюремный календарь был раскрыт на 16 февраля 1969 года. «Это было уже после окончания моего рабочего дня в переплетной мастерской, — вспоминает Фельфе. — Охранник вел меня подземным переходом в здание тюрьмы. Неожиданно ко мне подошел управляющий тюремной типографии. «Пойдемте со мной обратно в мастерскую», — сказал он. Мы подошли к его кабинету. Управляющий сказал, чтобы я его подождал, и один вошел в помещение. Оно хорошо просматривалось — стены и дверь были стеклянные. Взяв со стола толстый бухгалтерский журнал, управляющий начал куда-то звонить. Краем уха я услышал, что он узнает о количестве моих рабочих дней. Я весь напрягся, пытаясь не пропустить ни одного слова. Господи, неужели речь идет обо мне. Еще в декабре из намеков моего адвоката я понял, что принимаются меры по моему освобождению и что, видимо, очень скоро оно последует. Но мысль, что это может быть так реально после семилетнего заключения, взволновала меня до крайности. Вместе с управляющим мы прошли в административное здание, где старший охранник проводил меня в кабинет директора тюрьмы.

— Господин директор, заключенный Фельфе доставлен, — заученно отрапортовал он. Из-за стола поднялся директор тюрьмы, господин Штэрк, несколько полный и необычайно спокойный для своей должности мужчина.

— Садитесь, господин Фельфе, — приветливо улыбаясь, обратился он ко мне. — Примите сердечные поздравления, я уполномочен заявить вам, что завтра в это же время вы будете свободным человеком, — он выдержал небольшую паузу и многозначительно добавил, — если ваши друзья сдержат слово.

Ночь прошла в бесконечном ожидании утра. Сон не шел. На следующий день после обеда меня вывели на тюремный двор. Из новенького светлого «мерседеса» навстречу мне вышли двое молодых мужчин, которые представились сотрудниками охранной группы Федерального уголовного ведомства. Один из них сказал: «Мы едем на границу с советской зоной в Херлесхаузен, где будет произведен ваш обмен. До этого момента вы продолжаете являться заключенным. Любая попытка к бегству будет иметь плохие последствия».

Мы поехали, я даже не обернулся, боясь снова увидеть здание ненавистной тюрьмы. Я с любопытством рассматривал прохожих, дома, автомобили, деревья, как-будто ничего подобного в жизни не видел. Мои легкие глубоко вдыхали пьянящий воздух свободы. Охрана была обходительна и вежлива. Мы были в дороге уже несколько часов, стало смеркаться. Около 19 часов машина остановилась у небольшого здания пограничной охраны на КПП в Херлесхаузене. Меня ввели внутрь маленького здания в хорошо освещенную комнату. Буквально через минуту в нее вошел молодой человек с папкой в руках. «Я сотрудник министерства юстиции, — представился он, — и уполномочен зачитать указ президента ФРГ о вашем помиловании и одновременно заявить, что вы продолжаете юридически являться гражданином ФРГ. Вы можете навсегда выехать из страны или остаться в ФРГ, вы можете выехать и вернуться, в зависимости от вашего желания». После того как чиновник зачитал указ президента, в комнату вошли известный адвокат из ГДР Вольфганг Фогель и его западноберлинский коллега. С ними я вышел на шоссе, сел в их машину и мы пересекли границу. Душа моя ликовала и пела — теперь я был недосягаем для тюремщиков.

Проехав около двухсот метров, машина остановилась на парковочной площадке. Мы вышли и ко мне подошла группа людей. Один из них выделился вперед. Представившись сотрудником МИД ГДР, он вручил мне цветы: «От имени правительства ГДР я приветствую вас на территории республики и сердечно поздравляю с освобождением». Не успели прозвучать эти слова, как я оказался в крепких объятиях «Альфреда». Радости моей не было границ. Мы обнимались, целовались, опять обнимались, опять целовались, в глазах стояли слезы. Это были слезы радости от встречи с боевым товарищем. «За твое освобождение», — сказал улыбаясь «Альфред». И мы, совсем по-русски выпили одним залпом кем-то разлитую по стаканам водку. Подбежал майор, пограничник ГДР, и, обращаясь к сотруднику МИД, быстро отрапортовал: «Акция окончена. Могу я дать команду открыть движение по автобану?» Я посмотрел на шоссе — по нему вытянулась вереница автобусов, машин, грузовиков. Из окон высовывались люди, крутили в разные стороны головами, совершенно не понимая, почему так долго закрыт для движения переезд на границе.

Мы сели с «Альфредом» в «Волгу», и целая кавалькада машин тронулась в направлении Берлина.

О чем только мы ни говорили по пути. От «Альфреда» я узнал, что меня обменяли на 21 агента западных спецслужб, 18 из которых были арестованы и осуждены в ГДР, а 3 — в Советском Союзе, что все эти лица пересекли границу на автобусе незадолго до меня. «Альфред» рассказал, что два агента ЦРУ и один связник НТС[24] были освобождены из заключения и доставлены самолетом в Берлин накануне обмена.

«Альфред» подробно рассказал, как начиная с 1962 года компетентные органы Советского Союза и ГДР настойчиво предпринимали многократные попытки добиться моего освобождения путем обмена. В 1964 году, по существу, против такого обмена не возражали представители правительства, МВД ФРГ, но каждый раз, когда спрашивали мнение руководства БНД, Гелен под предлогом, что Фельфе знает очень много секретов, самым категорическим образом говорил нет.

Фельфе посмотрел на «Альфреда» и вспомнил сказанные им когда-то слова: «Хайнц, если когда-нибудь что-нибудь с тобой случится, знай, мы не оставим тебя в беде».

Через несколько часов показался Берлин, и снова начиналась новая жизнь. Какой она будет? Рядом друзья, они поддержат.

Не надо необычных грез, Не надо красивых утопий. Мы старый решаем вопрос: Кто мы в этой старой Европе? Валерий Брюсов

ПРОШУ ИНТЕРВЬЮ!

На маленькой тихой улочке старого Берлина в районе Вайсензее за невысоким забором аккуратно подстриженного декоративного кустарника расположился небольшой уютный коттедж, окруженный зеленой лужайкой. Кустики рододендрона, карликовые сосны, туи, несколько яблонь, живые нити цветов обрамляли его. Такая картина предстала передо мной, когда в сентябре 1989 года солнечным теплым днем я остановился у дома Фельфе. Нажав на кнопку звонка, вошел через автоматически открывшуюся калитку в сад. Навстречу мне шел улыбающийся хозяин. Мы встретились, как давно и хорошо знакомые люди. Фельфе представил меня своей жене Ингрид, милой, обаятельной светловолосой женщине, и они вместе провели меня по своему дому, где все было устроено удобно, продуманно, с большой любовью и вкусом. Светлая гостиная с огромным, почти во всю стену, окном, красивая мягкая мебель, многочисленные стеллажи с книгами, просторная спальня, маленькая застекленная терраса и по всему дому множество комнатных цветов. Фельфе улыбнулся, взглянул на жену и обратился ко мне: «Вот здесь мы с Ингрид и живем. Для двоих вполне достаточно. Нам нравится».

Уютно расположившись в креслах, мы начали беседу.

— Как сложилась Ваша жизнь, Хайнц, после 1969 года? Почему вы решили остаться жить в ГДР, почему, например, не поехали в Советский Союз?

— Очень просто. Здесь моя родина. Не забывайте, что я родился в Дрездене. Здесь могила отца и матери. В Берлине много лет учился, жил. Кроме того, я немец и остался жить там, где проживают такие же, как и я, немцы. Разумеется, процесс адаптации к новой жизни, новому миру проходил не гладко и не без проблем. Были трудности, но мои старые и новые друзья делали все, чтобы я прочно здесь обосновался и нашел свое место в обществе и в жизни. Конечно, можно было бы не работать, в материальном плане я был обеспечен. Но интересная работа для человека это очень много. Мне тогда стукнул 51 год и я не собирался преждевременно становиться пенсионером. Все взвесил и обдумав, я решил посвятить себя преподавательской работе, ведь у меня юридическое образование. Начал преподавать криминалистику на юридическом факультете Гумбольдтского университета. Получил звание доцента, затем в 1972 году защитил диссертацию, и мне была присвоена докторская степень. Многие мои бывшие студенты — крупные юристы, адвокаты, криминалисты. Я горжусь ими. Я никогда не скрывал от них свою жизнь и даже того, что был советским разведчиком.

Советский Союз я считаю своей второй родиной. После освобождения из тюрьмы я приезжал к вам почти каждый год, иногда случалось даже два раза в год. Побывал во многих республиках, регионах. Мне нравится советский народ, и прежде всего своей доброжелательностью, открытостью, искренним радушием к гостям.

Я приветствую начатую вами перестройку. Что касается вашей внешней политики, то, на мой взгляд, это своего рода революция в международных отношениях, так как эта политика ведется открыто, честно и совершенно в новом ключе. Она включает в себя готовность к смелым новым инициативам, компромиссам, уступкам. И все это направлено на главное и жизненно важное для всего человечества — сохранение и укрепление мира, широкое развитие многостороннего сотрудничества между всеми странами. Во многом, именно благодаря усилиям Советского Союза, набирают скорость процессы разоружения. Подписано уникальное соглашение между СССР и США о сокращении ракет среднего и меньшего радиуса действия, вырисовывается реальная перспектива сокращения двумя ведущими державами своих стратегических вооружений на 50 процентов. Представляемое Советским Союзом новое политическое мышление, на мой взгляд, настолько современно, что некоторые круги на Западе, в первую очередь отражающие интересы военно-промышленного комплекса, еще не до конца понимают его.

Возможно, эти круги все еще не до конца доверяют Советскому Союзу, сохраняя унаследованные от старых времен подозрительность и страх. Мне представляется очень важным то, что и во внутренней политике Советский Союз демонстрирует гласность, демократию, честность. Неправильно думать, что правительство, государство никогда не делают ошибок. Они их делают, но важно вовремя признать эти ошибки и принять меры к тому, чтобы они не повторялись.

В СССР осуждены сталинизм, введение войск в Чехословакию в 68-м году, в Афганистан. Почему, например, США не могут осудить свою войну во Вьетнаме, агрессию в Гренаде, в Панаме, военные акции в Ливане. Важно быть реалистами, не придерживаться идеологических догм в международной политике. Человечеству сейчас угрожает атомная, экологическая опасность, и надо приложить все силы, чтобы спасти жизнь на Земле. Необходимо серьезно воспринимать своих политических партнеров и забыть о языке силы.

— Какова роль спецслужб на современном этапе — ведь активно идет процесс разоружения и контроля над вооружением и разоружением? Многие вещи, которые в прошлом были за семью замками, сейчас рассекречиваются. Не исключено, что при благоприятном развитии международных отношений могут быть распущены НАТО и Варшавский Договор. Не возникнет ли такая ситуация, что спецслужбы со временем канут в Лету?

— То, что в обозримом будущем государства не будут нуждаться в спецслужбах, особенно в разведке, на мой взгляд, утопия. Возможно, в раю и не нужна разведка, но мы живем на Земле. Пока существуют различные государства, пока будет сохраняться различие в их военном потенциале, экономическом развитии, существовать опасность национальных, территориальных конфликтов в мире, в тех или иных регионах могут возникать проблемы и напряженность, неизбежно сохранится необходимость в разведке, чтобы получить правдивую, исчерпывающую информацию и принять правильное политическое решение. Разведка стара, как само человечество, и, очевидно, будет еще долго жива, пока мир не освободится от острых проблем.

А чтобы меньше было этих острых проблем — секреты надо предавать гласности. Чем меньше секретов, считаю я, тем прочнее мир. Главное не допустить, чтобы какая-либо сторона обеспечила себе в одностороннем порядке значительное военное превосходство или тайно создала с этой же целью своего рода «чудо-оружие».

Например, взять К. Фукса. Передовая атомные секреты Советскому Союзу, он способствовал тому, чтобы США скорее лишились бы монопольного обладания атомным оружием. После того, как СССР создал свою атомную бомбу, США уже не могли позволить себе повторить Хиросиму и Нагасаки. Тем самым была устранена возможность ядерного шантажа со стороны США. В мире должно быть равновесие, в том числе и военное, но его порог должен постоянно снижаться — это гарантия мира.

Бороться с секретами можно разными путями — с помощью средств массовой информации, парламента, можно делать это и тайно. Я, например, не осуждаю тех людей, кто передавал секреты Советскому Союзу не по идейным соображениям, а за деньги. Исходя исключительно из своих личных корыстных стремлений этот человек, может быть, даже и не подозревал, что своими действиями он вносил вклад в копилку мира.

Что касается сотрудничества между ЦРУ и БНД в рамках сохраняющихся дружеских союзнических отношений, думаю, что оно носит тесный характер, как и раньше. Конечно, оно модернизировалось, усовершенствовалось. В последний приезд в Советский Союз в личной беседе заместитель начальника советской разведки спросил, в частности, почему в Африке и других развивающихся странах довольно часто бывают скандалы с провалами сотрудников ЦРУ, почему не слышно, чтобы схватили за руку сотрудника БНД. Я сказал тогда, что одной из причин считаю, так сказать, разделение труда. Деятельность ЦРУ носит тотальный характер, острие же интересов БНД направлено избирательно, на интересующие ее регионы. БНД незачем распылять силы и средства на активную разведку против развивающихся стран, рисковать, так как нужную ей информацию она может получить у ЦРУ. В свою очередь, БНД передает ЦРУ информацию, касающуюся тех регионов, где ее позиции сильны. Разумеется, взаимодействие этих двух сильных разведывательных служб осуществляется не только по линии обмена политической, военной, экономической информацией, но и по оперативным вопросам. Хотя успех разведки в настоящее время в значительной мере определяет научно-технический прогресс, тем не менее и он не может заменить старое испытанное средство — агентуру.

— Хайнц, вы, видимо, хорошо понимали, что, согласившись на сотрудничество с советской разведкой, вы сознательно пошли на риск, большой риск. Как вы в этой связи оценивали, как разведчик, свои шансы на выживание, было ли предчувствие, что рано или поздно попадетесь, или были уверены в своей безопасности?

— Человек так психологически устроен, что никогда не думает, что с ним случится то же самое, что произошло с кем-то другим. Например, сотни тысяч людей гибнут в результате автодорожных происшествий — и пешеходы и водители. Но это не приводит к тому, что люди перестают выходить на улицы, а водители пользоваться автотранспортом. Такова примерно психология и разведчика, который хорошо понимает, что рискует, но который подсознательно уверен — ничего не произойдет, если делать все правильно, не допуская ошибок, и прежде всего, соблюдать законы конспирации и бдительности. Разведчик должен вести вполне определенный образ жизни, не выделяться из своего окружения: ни политическими высказываниями, ни общими оценками, ни финансовыми расходами, ни привычками и интересами. Ты должен быть как бы нечто среднеарифметическое того общества, где живешь. Другой, не менее важный момент, не допустить промахов в разведывательной работе. Наиболее уязвимым звеном является связь… Когда мы с советскими товарищами разрабатывали условия связи, я не возражал против явок, личных встреч, использования курьера, тайнописи, односторонней радиосвязи ко мне из Центра, но я сразу сказал, что тайниками пользоваться не буду. Важна еще уверенность, что, если с тобой даже что-то и случится, то тебя не оставят в беде.

Во время допросов в тюрьме следователи не раз мне говорили: «Господин Фельфе, вы должны помогать следствию, быть до конца откровенным. Поймите, что вы больше не нужны русским, для них вы уже выжатый лимон». Но меня не покидала надежда, что друзья постараются выручить меня. И я оказался прав. От моих советских друзей тайно в тюрьму приходили письма, деньги. Первый день, когда я получил от них известие, был для меня рождеством, Новым годом и пасхой одновременно. Их беспокойство за мою судьбу было для меня ни с чем не сравнимой моральной поддержкой.

— Вы работали в разведке Шелленберга, БНД, хорошо знаете работу ЦРУ, как вы оцениваете советскую разведку, имеет ли она свои особенности, свой отличный стиль работы?

— Безусловно. Во-первых, полагаю, что это одна из сильных разведывательных служб мира, имеющая свои боевые традиции и интересную историю. Кстати, о последнем я получил неплохое наглядное представление, когда в 1988 году посетил музей «Чекистской славы». Не скрою, я был очень взволнован и рад, увидев там на стендах и свои фотографии. Эмблема Комитета госбезопасности и его разведки — щит и меч, и это символично. Главной задачей советской разведки всегда должна быть борьба за предотвращение войны, то есть за выполнение исключительно функций щита. Мечом, по крупному счету, советской разведке по-настоящему пришлось воспользоваться думаю во время Великой Отечественной войны, когда она принимала активное участие в разгроме фашистского агрессора своими специфическими методами. Я имею в виду прежде всего разведывательные и разведывательно-диверсионные отряды, действовавшие в тылу врага. То, что разведка КГБ стала одной из самых опытных в мире, хотя по размерам сил она, конечно, уступает ЦРУ, тем более если брать американскую разведку с ее партнерами-разведками Англии, Франции, ФРГ.

Считаю, что основная особенность советской разведки заключается в ее чисто оборонительной функции. Иначе не может быть, так как оборонительная концепция составляет фундамент советской внешней политики и военной доктрины.

Второй особенностью я назвал бы отношение к своим помощникам. В его основе, в первую очередь, лежит забота о их безопасности, стремление и умение правильно строить деловые и личные отношения без высокомерия и тем более диктата. У меня сложилось мнение, что советские разведчики ориентированы на то, чтобы видеть в своем помощнике прежде всего человека с его переживаниями, проблемами, нуждами, а потом уже решать деловые вопросы. То есть нет потребительского подхода. Ну и если, не дай Бог, помощник оказался в беде, его не бросают на произвол судьбы. В моей практике нередко были случаи, когда в ГДР, например, арестовывали американскую агентуру. Мы точно знали в БНД, что это агент ЦРУ, говорили американцам — вашего человека арестовали. Нам отвечали, и не раз: «Ничего не знаем — это не наш человек». Совсем другой принцип, я бы сказал, у советских товарищей. Вы знаете путем обмена были вызволены из тюрьмы не только я, но и арестованные в США Абель, в Англии Лонсдейл, своевременно были выведены из-под удара контрразведки Ким Филби, Джордж Блейк. Все эти люди, думаю, есть немало и других, о которых пока не пишет пресса, несмотря на утерю разведывательных возможностей, не оказались где-то на задворках жизни — кто хотел, получил советское гражданство, интересную и важную работу в Советском Союзе, некоторые занялись там писательской деятельностью и сделали себе на этом поприще имя. Все эти люди были хорошо устроены в материальном отношении, их жизнь была наполнена большим духовным содержанием. Перед ними поднимается занавес секретности, они выступают по телевидению, дают интервью и чувствуют большой интерес к себе как к личностям, людям необычной профессии со стороны общественности, которая им благодарна за их немалый вклад в дело борьбы за мир.

После выхода в свет моей книги «Мемуары разведчика» я понял, что это не так легко стать известной личностью. Меня просят об интервью, приглашают на общественные и культурные мероприятия, иногда узнают на улице. Повышенные знаки внимания проявляют соседи. И у меня порой вызывает улыбку, что я, бывший разведчик, привыкший не высовываться вперед, вдруг теперь стал популярной персоной.

— Какое мнение у вас сложилось о советских офицерах-разведчиках, у которых вы были на связи, с которыми пришлось работать в тесном контакте или просто сталкиваться в личном плане?

— Кроме того, что я уже сказал в целом, я бы отметил высокий профессиональный уровень этих людей, хорошую общеобразовательную подготовку, вообще, высокую культуру, хорошее знание иностранных языков, убежденность, преданность Родине. Все они стремились понять, разобраться во всех деталях, тонкостях, особенностях такого понятия, как немецкий менталитет — немецкий национальный характер, и старались вести себя в соответствии с ним, как если бы они были немцами. Уважали чувство национального достоинства, тактично и деликатно приспосабливались ко мне, как к немцу. Не было такого, вот мы — русские, у нас принято делать так, и ты делай так же. Кстати, некоторые советские товарищи буквально поражали меня своим отличным знанием немецкой истории, литературы, живописи.

* * *

Недалеко от центра Берлина на оживленной улице расположился один из филиалов Гумбольдтского университета — двухэтажное, выстроенное из темно-бордового кирпича здание, судя по стилю, времени Вильгельма I. Перед фасадом вечнозеленые деревья, цветущие кустики красных и белых роз. В левом крыле здания — кафедра криминалистики. На втором этаже останавливаюсь у дверей кабинета, на которых висит табличка: «Доктор Хайнц Фельфе». Стучу и тут же слышу знакомый радушный голос: «Входите!» Большой просторный светлый кабинет. Массивный рабочий стол и маленький гостевой у длинного кожаного дивана. Высокий сейф, телевизор, телефон, стеллажи с книгами. На одном из них красовалась прекрасная головка Нефертити. Каждый предмет на месте, нет ничего лишнего, строгость и порядок.

— Вот моя рабочая обитель. Правда, я уже семь лет на пенсии, но продолжаю трудиться на кафедре, консультирую, курирую молодых, делаю заключения по архивным делам. Как криминалисту, мне очень помогает хорошее знание работы полицейского аппарата Германии и ФРГ.

— Скажите, Хайнц, помогают ли вам какие-либо качества разведчика в вашей преподавательской и научной деятельности?

— Ну, за всю свою жизнь разведчика я ни разу никуда не опоздал. Это очень важно. Иногда пол-минуты может сыграть важную роль. Есть в разведке такая операция, как моментальная передача, когда опоздание даже на 10–20 секунд может сорвать эту операцию. С «Альфредом» мы как-то осуществляли моментальную передачу в Вене, в соборе Святого Стефана. Ровно в 12 часов я должен был войти в собор передать «Альфреду» упаковку с фотопленками. Что делал я? За день до встречи приехал в Вену, прохронометрировал проверочный маршрут до места встречи. Все рассчитал до секунды. На следующий день, после соответствующей проверки, с двенадцатым ударом колокола я вошел в собор в тот момент, когда к двери на выход уже подходил «Альфред». Движение рук — и нужная упаковка с фотопленками оказывается у «Альфреда». Даже если бы сотрудники контрразведки шли за нашими спинами, они не заметили бы, что была проведена операция. Ее стопроцентный успех предопределял в первую очередь точнейший расчет времени.

Работая в разведке, я выработал в себе правило ничего и никогда не забывать. Часто от советских офицеров поступали большие задания, состоящие из 20–30 вопросов. Один за другим я стремился все их выполнить. Но бывали случаи, когда по какому-либо из вопросов не удавалось получить нужную информацию, я об этом говорил прямо. Ничего не забывать, выполнять поставленные задания, уметь анализировать факты, четко излагать суть проблемы — этому я научился с самого начала и сделал одним из главных принципов моей работы, что, конечно, помогает мне и сейчас.

— Были ли в вашей жизни ситуации, в которых случай сыграл какую-либо важную роль?

— Ох этот случай! От него может много зависеть в человеческой жизни, даже в истории. Возьмите пример покушения на Гитлера в его ставке в «Волчьем логове» 20 июля 1944 года. Если бы заместитель начальника оперативного отдела генерального штаба Брандт случайно не отодвинул ногой портфель с бомбой в сторону, который полковник Штауффенберг поставил под столом напротив Гитлера, то в результате взрыва фюрер наверняка отправился бы на тот свет и весьма вероятно, что смерть этого фанатика могла бы привести к более раннему окончанию войны. Такая точка зрения существует.

Конечно, в моей жизни случаи тоже играли свою злую и добрую роль. Я мог бы вспомнить, в этой связи, один эпизод. В начале 50-х годов я уже работал у Гелена и мне было поручено разыскать в Саарланде, где весьма активно действовали французские спецслужбы, их агента, некоего Цибеля де Лароша, господина с такой сложной немецко-французской фамилией. Кроме фамилии и примерного возраста, ничего другого не было известно. Я начал поиск, проходит один месяц, второй, третий — безрезультатно. Что только я ни предпринимал, чтобы разыскать этого человека, и уже собирался доложить своему начальству, что такого человека нет, что это просто вымышленное лицо. И вот однажды я должен был лететь из Мюнхена в Западный Берлин. Подошел к кассе, чтобы оформить билет. Передо мной стояли два господина. Жду. И вдруг слышу голос кассирши: «Доктор Цибель де Ларош, ваши билеты готовы». От неожиданности у меня чуть не вылетел портфель из рук. Двое, стоявшие передо мной, забрали билеты, прошли к бару и сели за столик. Я пошел за ними, взял кофе и сел неподалеку от них. Внимательно рассматриваю неуловимого господина Цибеля, даже записал в блокнот его внешние приметы. Из разговора уловил, что Цибель де Ларош, по всей видимости, является коммерсантом. История на этом не закончилась. В 61-м году, после моего ареста, я был доставлен в следственную тюрьму в Карлсруэ, где подследственным разрешалось посещать библиотеку. В один из дней в сопровождении охранника прихожу в тюремную библиотеку и я. Книги выдавали трое заключенных. «Мое имя Фельфе», — сказал я, войдя в помещение. «Цибель де Ларош», — ответил один из них. Я обомлел, увидев перед собой неуловимого незнакомца из Саарланда. Мы разговорились, и я поведал ему историю моих поисков. Он в свою очередь рассказал о себе: от сотрудничества с французскими спецслужбами отошел, открыл дело, возглавил акционерное общество, но за неплатежеспособность попал в тюрьму. Но самое главное в этой истории — это то, что именно мифическому Цибелю де Ларошу предстояло оказать мне неоценимую услугу. Его жена была адвокатом и взяла защиту мужа на себя. Через нее я тайно получал весточки от моих советских друзей, которые она передавала своему мужу, имея возможность встречаться с ним как адвокат, а он передавал их мне.

— Хайнц, если вопрос не покажется очень бестактным, каково ваше материальное положение?

— Я вполне доволен своим материальным положением. От советской разведки я получаю вполне приличную пенсию. Здесь у меня собственный домик, машина «мерседес», кроме того, есть возможность выезжать в Баутцен, там прекрасные условия для отдыха — лес, вода. К тому же в тех местах у меня много родственников по материнской линии, с которыми я всегда с удовольствием встречаюсь.

Вообще, я человек, который испытывает потребность в семье, друзьях. В Баутцен ко мне часто приезжают мои дочь и сын, которые живут в ФРГ, их дети — у меня уже шесть внуков.

— Не было ли попыток со стороны властей ФРГ или БНД переманить вас из ГДР или организовать какую-либо провокацию?

— Нет не было, хотя у меня было ощущение, что за первыми попытками западногерманских журналистов установить со мной контакт стояла БНД. Первое время после освобождения мои дети замечали, что за ними осуществляется слежка, но это вскоре прекратилось. Они живут в ФРГ спокойно, без какой-либо дискриминации. Видите ли, прошло уже почти тридцать лет после моего ареста в ФРГ, мой случай стал своего рода историей, если можно сказать, архивным делом. Время бежит. Умер Гелен, умерли или состарились многие люди, которые меня знали по работе в БНД. Не думаю, чтобы со стороны этой службы ко мне был еще какой-то профессиональный интерес.

— Чем вы заполняете свой досуг и каковы творческие планы на будущее?

— Охотно вожусь у себя в саду — подрезаю деревья, кустарник, ухаживаю за цветами, газонами, люблю выезжать для отдыха на природу в Баутцен, охотно читаю мемуары, в том числе и советских военачальников, очень понравились воспоминания маршала Жукова. Хожу в театр, наверное, я старомоден, но люблю реалистические вещи, модернизм в искусстве меня совершенно не волнует. Именно благодаря глубоким традициям реализма мне очень нравится советская театральная школа. Каждый раз, когда я приезжаю в Москву, посещение Большого театра для меня — буквально праздник души.

Чем я занимаюсь сейчас? Хочу написать книгу о работе уголовной полиции в Германии 30-х годов и о раскрытии нашумевших в то время преступлений. Документы и материалы для этого у меня уже собраны.

Примечания

1

Корея, дважды Великобритания, Западный Берлин и Ливан. Соблюдая секретность, лорд Паркер на суде не назвал их. — Прим. авт.

(обратно)

2

Под этой фамилией с 1954 по 1961 год на нелегальной работе в Канаде и Великобритании находился советский разведчик Конон Трофимович Молодый (1922–1970). — Прим. авт.

(обратно)

3

По английскому законодательству осужденному, в случае его хорошего поведения, срок тюремного заключения может быть уменьшен на одну треть. — Прим. авт.

(обратно)

4

Небольшие этнические группы в составе сирийцев и ливанцев — потомки европейских (главным образом, итальянских и французских) колонистов, переселившихся в прибрежные районы Сирии и Ливана в начале крестовых походов (конец II — начало XII века) и смешавшихся с местным населением. — Прим. авт.

(обратно)

5

Рауль Даниэл Кьюриел (1913–1978). Один из основателей Коммунистической партии Египта. В конце 50 — начале 60-х годов принимал участие в борьбе алжирского народа за независимость. Жил во Франции.

Опубликовал ряд работ по национально-освободительному движению в развивающихся странах. В 1978 году был убит в Париже правыми экстремистами. — Прим. авт.

(обратно)

6

Комитет специальных операций (КСО) — правительственная организация Великобритании, занимавшаяся в ходе второй мировой войны разведывательными и диверсионными операциями в оккупированных фашистской Германией странах Западной Европы, засылая туда своих сотрудников. Создан 19 июля 1940 года по инициативе премьер-министра Уинстона Черчилля. — Прим. авт.

(обратно)

7

В Великобритании совершеннолетними считаются лица, достигшие 21 года. — Прим. авт.

(обратно)

8

Бон — плавучее сооружение из поплавков, бревен, сетей, грузил и т. д., служащее заграждением для проникновения в гавань или на рейд надводных и подводных кораблей противника, а также торпед. — Прим. авт.

(обратно)

9

Дебаркадер — плавучая пристань. — Прим. авт.

(обратно)

10

Пэр — звание представителей высшей аристократии в Великобритании. Дает право быть членом палаты лордов британского парламента. — Прим. авт.

(обратно)

11

По английскому законодательству дело подсудимого ведет поверенный, а адвокат (защитник) выступает только на судебном процессе. — Прим. авт.

(обратно)

12

К. Т. Молодый был обменен на английского подданного Винна, арестованного ранее в СССР за шпионаж. — Прим. авт.

(обратно)

13

Христианский социализм — направление общественной мысли и теологическое учение конца XIX — начала XX века, синтез христианской религии и социалистического учения, постулирующий переустройство мира на основе нравственно-религиозного совершенствования личности. — Прим. авт.

(обратно)

14

«Fuchs» — «лиса» (нем.).

(обратно)

15

Приблизительно соответствует ученой степени кандидата наук. — Прим. авт.

(обратно)

16

Квартира Клауса Фукса располагалась неподалеку от «Хэмпшир-хауз» — штаб-квартиры английского разведывательного центра в США, известного под названием Английской службы координации безопасности (АСКБ), которой руководил Уильям Сэмюэль Стеффенсон. К Клаусу Фуксу, как и к другим членам британской миссии, эта служба имела самое прямое отношение, — англичане, почувствовав, что «старший брат» намерен только брать, вовсе не помышляя о равноправном информационном обмене, поручили службе Стеффенсона сбор информации по атомному проекту. Осуществлялось это достаточно просто: все члены британской миссии негласно и в тайне от американцев регулярно готовили «отчеты», каждый в своей области, в которых отражали не только свою работу, но и все, что им стало известно о тех или иных исследованиях или практических разработках в рамках «Манхэттенского проекта». Служба Стеффенсона ненавязчиво руководила этим процессом, регулярно направляя в Лондон сводные отчеты. — Прим. авт.

(обратно)

17

Сорт крепкого или так называемого «сильного» пива.

(обратно)

18

Сорт ординарного или так называемого «слабого» пива.

(обратно)

19

Популярный сорт английского пива.

(обратно)

20

Оба этих документа, находящиеся сейчас в архиве президента Трумэна (President's Secretary's Files, Harry S. Truman Presidential Library, Independence, Missouri), были рассекречены в 1980 году в полном объеме в соответствии с Законом о свободе информации США (Freedom of information act), после чего были опубликованы в книгах Роберта Чедвелла Уильямса «Клаус Фукс — атомный шпион» (Р. С. Williams «Klaus Fuchs — the atom spy») и Нормана Мосса «Клаус Фукс — человек, который украл атомную бомбу» (N. Moss «Klaus Fuchs — the man who stole the atom bomb»). — Прим. авт.

(обратно)

21

Перебежчик, дезертир (англ.).

(обратно)

22

«Дейли уоркер» — печатный орган Коммунистической партии Великобритании в 30-е годы. — Прим. авт.

(обратно)

23

Сорбы — славянское меньшинство в Германии. — Прим. авт.

(обратно)

24

Народно-трудовой союз — организация русских эмигрантов. — Прим. авт.

(обратно)

Оглавление

ОТ АВТОРОВ

Джордж Блейк

  А. Полянский ОПАСНЫЙ ТУННЕЛЬ

    МАЛЬЧИК ИЗ ШВЕННИНГЕНА

    ВОЙНА

    ПОД ЧУЖИМ ИМЕНЕМ

    НОВЫЕ ИСПЫТАНИЯ

    НАЙТИ СЕБЕ МЕСТО В БОРЬБЕ

    МЕЧТЫ СБЫВАЮТСЯ

    КОГДА СОЮЗНИК СТАНОВИТСЯ ВРАГОМ

    СПЕЦИАЛИСТ ПО РОССИИ

    ВЫБОР СДЕЛАН

    ПЛАНЫ СИС ОСТАЮТСЯ НА БУМАГЕ

    МОЖЕТ Я ДОПУСТИЛ ОШИБКУ…

    В ТЮРЬМЕ НЕ ПРИНЯТО СПЕШИТЬ

    ТРУДНЫЙ ПУТЬ НА СВОБОДУ

    РАЗНЫЕ СУДЬБЫ

Клаус Фукс

  В. Кулишов КОНЕЦ АТОМНОМУ CEKPЕТУ

    ВЫБОР ПУТИ

    «СТАНОВЛЕНИЕ»

    ПУТЬ К БОМБЕ

    США — ЛОС-АЛАМОС, 1943–1946 ГОДЫ

    АНГЛИЯ 1946–1950 ГОДЫ: ВРЕМЯ ИСПЫТАНИИ

    «КАК ГОТОВИЛСЯ ПРОЦЕСС ВЕКА?»

    В КОНЦЕ ПУТИ

Ким Филби

  Ю. Барсуков СВОЙ ЧЕЛОВЕК В СИС

    ИСЧЕЗНОВЕНИЕ В БЕЙРУТЕ

    ДОЛГАЯ ДОРОГА В МОСКВУ

    ВЗРЫВ «ФИЛБИМАНИИ»

    ИСТОКИ ПРОТЕСТА

    В КРАСНОЙ ВЕНЕ

    ПРИБЛИЖЕНИЕ К ЦЕЛИ

    ПЕРВЫЕ ШАГИ В СИС

    НА ПИРЕНЕЙСКОМ НАПРАВЛЕНИИ

    ВВЕРХ ПО ЛЕСТНИЦЕ СИС

    НА БЕРЕГАХ БОСФОРА

    ПРЕДСТАВИТЕЛЬ СИС В ВАШИНГТОНЕ

    ГОД ИСПЫТАНИЙ

    В МОСКВЕ

Хайнц Фельфе

  В. Егоров ПОД БОКОМ У ГЕЛЕНА

    «В ДЕТСТВЕ У МЕНЯ БЫЛО ДЕТСТВО»

    ПРОСНИСЬ, ГЕРМАНИЯ!

    ЭТО БУДЕТ БЛИЦКРИГ

    ПОД КРЫЛОМ ШЕЛЛЕНБЕРГА

    КАК ВЫБРАТЬСЯ ИЗ ПУТ?

    В ПЛЕНУ У АНГЛИЧАН

    НАКОВАЛЬНЯ ИЛИ МОЛОТ?

    РУБИКОН ПЕРЕЙДЕН

    ГЕЛЕН МЕНЯЕТ ХОЗЯИНА

    В САМОМ СЕРДЦЕ БНД

    АРЕСТ

    ПРОШУ ИНТЕРВЬЮ! Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg