«Цена человека: Заложник чеченской войны»

Цена человека: Заложник чеченской войны (fb2) - Цена человека: Заложник чеченской войны 1084K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ильяс Богатырев

Ильяс Богатырев Цена человека: Заложник чеченской войны

Редактор Роза Пискотина

Руководитель проекта И. Серёгина

Корректоры М. Миловидова, С. Мозалёва

Компьютерная верстка А. Фоминов

Дизайн обложки Ю. Буга

В дизайне обложки использовано фото В. Воронова

Фото И. Богатырева – Б. Борлаков

© И. Богатырев, 2015

© ООО «Альпина нон-фикшн», 2015

Все права защищены. Произведение предназначено исключительно для частного использования. Никакая часть электронного экземпляра данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для публичного или коллективного использования без письменного разрешения владельца авторских прав. За нарушение авторских прав законодательством предусмотрена выплата компенсации правообладателя в размере до 5 млн. рублей (ст. 49 ЗОАП), а также уголовная ответственность в виде лишения свободы на срок до 6 лет (ст. 146 УК РФ).

* * *

Родным и близким своим посвящаю

Глава 1

В те годы я работал специальным корреспондентом очень популярной в стране еженедельной информационно-аналитической программы «Взгляд». В 1997 году, помимо съемок различных сюжетов, я занимался сбором информации о похищениях людей в Чечне. Сведения из различных источников должны были лечь в основу сценария документального фильма под рабочим названием «Торговля людьми»: дело в том, что во второй половине 1990-х похищение людей стало на Северном Кавказе массовым явлением, количество заложников исчислялось сотнями. Первые известные мне случаи были связаны с боевыми действиями на территории республики в 1994–1996 годах. Грешили этим обе противоборствующие стороны – федеральные войска и чеченские боевики. Но если в те годы человека увозили в неизвестном направлении с целью последующего его обмена, то в послевоенный период умыкать стали главным образом ради получения денежного выкупа.

«Великий Дух несовершенен. У него есть светлая сторона и темная. Иногда темная сторона дает нам больше знаний, чем светлая».

Из высказываний индейских вождей

Торговля людьми – одно из самых уродливых и до сих пор не изжитых проявлений человеческого бытия. В свое время я расследовал факты об этом. Когда был похищен сам, узнал больше: каково это – стать жертвой…

Бóльшая часть собранных мною материалов была из соседних с Чечней регионов, откуда в основном и похищали бизнесменов или их родственников. Были случаи, когда делали это с намерением добиться обмена захваченного федеральными силами родственника. Теперь в моем распоряжении были ультимативные письма от похитителей, аудио– и видеокассеты часто с душераздирающими записями заложников, умоляющих выполнить все требования похитителей и помочь им вырваться на свободу.

Совместно с правозащитниками из организации «Мемориал» был также составлен внушительный список похищенных в Чечне рабочих из различных регионов России, которые приехали в республику на так называемые восстановительные работы после боевых действий. Выкуп за их освобождение требовали от организаций, получивших подряды на строительные работы.

Больше всего меня интересовала любая мало-мальски значимая информация о похищенных коллегах. В тот момент в заложниках находились четыре российских журналиста – корреспондент ИТАР-ТАСС Николай Загнойко, сотрудники «Радио России» Николай Мамулашвили, Лев Зельцер и Юра Архипов, с которым я был знаком лично. Кроме них похитители уже долгое время удерживали итальянского фотокорреспондента Мауро Галлигани. Немного позже была захвачена съемочная группа НТВ из трех человек во главе с корреспондентом телеканала Еленой Масюк.

Во время ставших уже привычными командировок в Чечню несколько человек советовали мне поговорить с неким Салауди, о котором поговаривали то ли как об организаторе похищений, то ли как о посреднике. В разрушенном Грозном у него был весьма процветающий бизнес – станция спутниковой связи, где выстраивались огромные очереди переживших войну чеченцев. Они сидели в тесных кабинках станции и набирали заветные номера родственников, живших в большом мире за пределами Чечни. Традиционная проводная связь в республике была уничтожена, а сотовая связь только-только налаживалась. Мне удалось познакомиться с Салауди прямо у него в офисе под огромной «тарелкой», установленной среди полуразрушенных зданий в центре города. Вначале к моим расспросам Салауди отнесся настороженно и то и дело изображал недоумение, будто совершенно не понимал, о чем я его спрашиваю. Но когда ему стало ясно, что я не отстану, пригласил нас с оператором пообедать и уже за столом уличного кафе стал несколько более разговорчивым.

– Люди приходят и просят меня помочь. Ну, я и начинаю расспрашивать. Узнавать… Стараюсь свести людей и помогаю договориться, – осторожно и с расстановкой стал рассказывать Салауди, разжевывая баранину.

– А почему приходят именно к вам? – интересовался я.

– Не знаю, – отвечал Салауди, запивая очередной кусок густым бульоном.

В конце трапезы Салауди резким жестом дал нам понять, что смертельно обидится, если мы вздумаем расплачиваться за обед. Прощаясь, я отдал ему свою визитку и попросил позвонить, если что-нибудь узнает о наших коллегах. В последний момент я попросил обратно визитку и вернул ее, дописав на оборотной стороне номер своего домашнего телефона.

Не помню точно, сколько прошло времени, но как-то вечером из Грозного мне позвонили домой.

– Алло, это Ильяс?

– Да.

– Богатырев?

– Да, а кто спрашивает?

– Ты, наверное, меня не помнишь, это Муса. Я от Салауди. Ты хотел встретиться с коллегами?

Тут до меня все мгновенно дошло.

– Да.

– Приезжай завтра. Я встречу в аэропорту. С тобой лично ничего не случится, – добавил он в конце очень важную деталь.

Звонить в редакцию и согласовывать командировку было уже слишком поздно. Я позвонил знакомым и договорился, что заеду к ним за компактной видеокамерой HI8 рано утром и заплачу им $300 за три дня аренды.

Предусмотреть все невозможно. Но есть несколько вещей, которые необходимо сделать прежде, чем выезжать в опасную зону. Первое: оставьте друзьям, родственникам или коллегам информацию о том, куда именно, с какой целью и как надолго вы рассчитываете ехать. Дайте им имена и все возможные координаты людей, с которыми вы планируете встречи.

«Потренируйтесь произносить про себя: «Если я выберусь отсюда живым – все, завязываю». Вы будете повторять это каждый раз, когда по-настоящему опасная ситуация будет превращаться в полный п…»

Брюс Хейли, фотограф

В аэропорту «Внуково» достать билет на самолет до Грозного мне не удалось, и я позвонил Салауди… Спустя час я уже был на борту самолета чеченской авиакомпании «Асхаб». А через два с небольшим часа – в аэропорту имени шейха Мансура (ныне – аэропорт Северный). Моими попутчиками в самолете в основном были пассажиры вполне себе не бедствующие. Жены их и дети также не производили впечатления потерявших в войну накопленное непосильным трудом.

Звонивший мне Муса не заставил себя ждать в аэропорту. Он высматривал меня на выходе из зала прилета и безошибочно подошел прямо ко мне. Внешне ничем особенно неприметному и молчаливому Мусе было около тридцати пяти. Он сразу пригласил меня пройти к джипу, за рулем которого сидел еще один незнакомый мне молодой чеченец. Единственное, что по пути к городу сказал мне Муса, было то, что сейчас Салауди на месте нет, но он обязательно подъедет к семи часам вечера.

Я ждал Салауди в двухкомнатной квартире пятиэтажного дома, ровно половина которого лежала в руинах. В одной из комнат не было ничего, кроме большой двуспальной кровати, в другой – только диван с креслом и телевизором, стоявшим на тумбочке, набитой видеокассетами «боевиков». Как я и думал, ждать пришлось дольше, чем обещанные два часа. На Кавказе время имеет свое нестрогое измерение, здесь редко кто планирует свой день по часам…

Салауди был приветлив и вел себя так, как будто мы были знакомы уже не первый год. Он сразу распорядился неприметно мелькавшей на кухне молодой женщине насчет ужина, а после короткого разговора на чеченском языке Муса исчез и позже я не видел его ни разу.

Ту ночь я провел в поселке Долинском, некогда богатом советском совхозе, обеспечивавшем молоком город Грозный. Отцовский дом Салауди ничем особенным не отличался: тот же типичный для вайнахского хозяйства широкий двор, просторный навес, примыкавшие друг к другу два одноэтажных дома, под навесом стоял огромный «Ниссан Патрол». Позже я видел, как на нем легко и просто выезжал молчаливый семидесятилетний отец Салауди.

Салауди сказал, что мне придется подождать, пока объявятся люди, обещавшие встречу с заложниками. Ждать пришлось немногим более суток. Все это время я сидел в одной из внутренних комнат, смотрел видеофильмы и листал несколько старых скучных книг, завалявшихся среди хрустальных ваз на полках стенного шкафа. То ли от скуки, то ли от одолевавшего любопытства к дому таинственного Салауди, я стал рыться в выдвижных ящиках шкафа. В одной из них я обнаружил то, что в известных органах называют вещественным доказательством – небольшой ламинированный трафарет с надписью «ОРТ. Телевидение». Спустя уже полгода, я выяснил, что этот трафарет был выставлен на лобовом стекле «Нивы», в которой перед захватом ехали журналисты Перевезенцев и Тибелиус в январе того же 1997 года…

Салауди появился ближе к вечеру следующего дня. Мы поужинали с ним и стали смотреть телевизор. Я не приставал к нему с расспросами, он мало по малу разговорился сам и рассказал, как посредничал в освобождении двух сотрудников ОРТ (нынешний «Первый канал»). Он рассказывал, что похитители совершенно не представляли себе, как отреагирует Москва на похищение журналистов федерального телеканала. Одно дело, понимаете ли, когда похищают рядовых граждан, и совсем другое – сотрудников ведущего телеканала страны. Громкая шумиха, поднятая средствами массовой информации, широкий общественный и политический резонанс на столь дерзкое преступление не на шутку напугали бандитов: они могли оказаться виновными в резкой эскалации и без того непонятных отношений между Москвой и Грозным! В такой ситуации похитители не осмеливались выдвигать каких-то конкретных условий освобождения журналистов и залегли на дно, заняв выжидательную позицию. По словам Салауди, похитители вели себя крайне осторожно и поэтому, когда на них неожиданно вышли люди из Москвы с предложением денег, те несколько растерялись и, явно опасаясь подвоха, обратились за посреднической помощью к нему. При этом остается загадкой, каким именно образом москвичам удалось выйти на похитителей. Салауди согласился стать посредником и был удивлен тем, как вместо нагло затребованного миллиона долларов за освобождение журналистов без торга было отдано 800 000!

– Я хотя и не бедный человек, – говорил Салауди, – но в жизни никогда не видел сразу столько денег. Они были пересчитаны при мне. А когда мой помощник спросил, настоящие ли это доллары, один из троих «покупателей» наугад вытащил несколько пятидесятидолларовых купюр и дал мне их проверить.

Пока Салауди рассказывал мне эту историю, я поглядывал на выдвижной ящик и думал, положил ли я трафарет обратно так, как он лежал до моего появления в этом доме…

Было уже за полночь, когда Салауди вновь появился в моей комнате и сказал: «Пора». С ним было двое вооруженных парней. Меня посадили в «Мицубиси-Паджеро» Салауди, а те двое завязали мне глаза мохеровым шарфом. Ехали недолго. Остановились на каких-то холмах, где Салауди сказал, что дальше я поеду на другой машине без него. Прежде чем пересадить, какие-то новые люди меня тщательно обыскали, приговаривая, что если найдут «жучка», пристрелят на месте.

Дальше, как я понял, ехали вчетвером: впереди двое и еще один, весельчак, рядом со мной.

– Вот, – говорил он, – еще один. Сам приехал! Ха-ха-ха! Ну, как, Ильяс, ты чувствуешь себя на миллион долларов?

Признаюсь честно: испугался. Им ведь действительно ничего не мешало взять и оставить меня у себя в качестве еще одного журналиста-заложника. Нефиг, как говорится, делать…

С какого-то момента бандиты замолчали и не произнесли ни единого слова. В общей сложности мы проехали километров десять – пятнадцать. Как минимум половину пути просто плутали, чтобы сбить меня с толку. Я интуитивно понимал это и считал, что это к лучшему: если бы действительно хотели удержать меня, они не стали бы мудрить, а прямиком отвезли бы куда надо.

Остановившись, мы простояли несколько минут. Потом меня грубо взяли под мышку, вывели из машины и быстро повели вперед, через пару десятков шагов завели в дом и резко и неожиданно развязали глаза.

Передо мной на кровати сидели Юра Архипов и Коля Загнойко. Обросшие, истощенные, с ошалевшими и испуганными глазами… Спустя секунду они уже казались растерявшимися больше, чем я. Еще через мгновение в их глазах будто заискрила смутная надежда.

Пробежав глазами, я осмотрел помещение. Мы находились в небольшой комнате с зарешеченным окном. Меня с ними разделяла широкая кровать. Я как-то инстинктивно хотел пожать им руки, но охранник в маске, стоявший почти вплотную ко мне, жестом дал понять, что не надо делать резких движений. Тут я осознал, наконец, что надо действовать, снимать. Полез в сумку за камерой и спрашиваю у безликого охранника с автоматом, сколько у меня времени.

– Две минуты, – отрезал он. На секунду я растерялся совершенно. В следующее мгновение собрался мыслями и, направив камеру на Юру и Колю, нажал на кнопку «rec». Пока ехал к ним, обдумывал с десяток вопросов, но тут успевал только спросить, как они себя чувствуют. Когда они начали говорить, что им ужасно плохо, что здоровье сдает и что они хотят, чтобы их как можно скорее освободили, согласившись на все предъявляемые условия, мне показалось, что ребята отговаривают то, что им велено было говорить. Слова звучали заученно как-то, произносились так, будто ребята боялись запнуться или сказать лишнее. В конце концов, я обратился к человеку в маске:

– А где остальные двое?

– Отдыхают, – ответил он резко, стараясь придать своему голосу неестественные интонации.

Прошло меньше пяти минут, и охранник без предупреждения сказал, что хватит, и дернул меня за руку. Я оборвал видеосъемку на полуслове Коли. Единственное, что я смог сделать наперекор охраннику в маске, это один кадр коллег-заложников на фотоаппарат. Я не успел даже упаковать видеокамеру, как мне опять завязали глаза и сказали, что камеру они вынесут сами.

…Я чувствовал себя убитым. Меня тупо и грубо использовали, чтобы напомнить всем о «товаре» и поторопить с его выкупом. Я не то чтобы раньше этого не понимал, нет, я вполне себе отдавал отчет, что допускают они меня к коллегам не ради нашего свидания, а ради пользы своему делу. Бандиты прекрасно понимали, что я, как репортер и как коллега-журналист, захочу показать их по ТВ и буду призывать всех посодействовать их скорейшему освобождению. А получить свободу эти заложники могут как раз только при удовлетворении бандитских требований… Эта чертова журналистская дилемма не дает мне покоя до сих пор: как освещать подобные события и не потакать злодеям? Спустя годы я попытался раскрыть эту тему в своем фильме «Терроризм как реклама». Увы, у меня нет готового рецепта, который можно было бы применить, к примеру, во время освещения террористических актов: правила в каждом случае складываются свои. Но в целом одно могу сказать определенно: если государство и общество правы, то террористов и бандитов всяких нечего огораживать глухой ширмой и тем самым демонизировать – их надо показывать и раскрывать их жуткое нутро, не робея. Люди должны знать, с кем имеют дело и как противостоять их угрозе морально и идеологически. Тогда и победить их будет проще.

Однако я отвлекся. В тот момент – после того, как я увидел глаза Юры и Коли, – мне стало жутко, жутко и противно. Я ненавидел всех, прежде всего – себя. Меня разрывало от отчаяния и бессилия, я не находил себе места с завязанными глазами в этой нервно плутающей машине.

– Почему вы не дали поговорить с ними подольше? – сквозь зубы выдавил я из себя. Они не могли не заметить раздражения в моем голосе.

– А что ты хотел?! Чтобы мы устроили тебе пресс-конференцию?! – грубо ответил мне сидевший рядом с водителем. А сидевший со мною рядом так толкнул меня в бок стволом автомата, что я смолк и не говорил больше ни слова.

Напоследок все тот же голос сказал мне, что если через пять дней не будет заплачен выкуп, они начнут расстреливать заложников. Первым убьют Льва Зельцера.

Обратно в дом Салауди я приехал на его же джипе. Он не спрашивал меня ни о чем. Меня молча проводили в ту же комнату в его доме и оставили одного.

Я не спал всю ночь и только под утро немного подремал. Мне уже было все равно, в каком состоянии вернули камеру и оставили ли вообще в ней кассету. На следующий день я уже был в Москве.

Здесь казалось, что все забыли про похищенных в Чечне четырех журналистов центральных средств массовой информации. О них говорили редко и только в связи с какими-нибудь другими событиями в Чечне. Я был подавлен и не знал, что же делать дальше, с чего начать и к кому идти за помощью. Необходимо было срочно предпринять какие-то меры для освобождения коллег.

Журналисты по большому счету независимы в зонах конфликтов – военных, политических, социальных и пр. У вас есть возможность общаться со всеми и с кем угодно. Ведь, в конце концов, все мы люди. Постарайтесь только выяснить, о чем думают конкретно те, с кем вы идете на контакт в данный момент, попытайтесь понять их. Они же не инопланетяне. Они такие же люди. Обращайтесь к ним в открытой и уверенной манере. Никогда не подходите к людям, думая про себя, что они могут быть против вас. Если вы идете со страхом и ожиданием проблем, вы получите их.

«Поступки каждого человека – за исключением разве что психопатов – нравственно мотивированы. Даже террористы преследуют нравственные цели. Глупейшая с точки зрения психологии мысль: террористы взорвали ВТЦ потому, что они ненавидят свободу. Это просто бред. Никто не говорит: «Они там свободны. Как же я это ненавижу. Я хочу их убивать». Терроризм и насилие – это форма “нравственной” деятельности, не нравственно допустимой, но нравственно мотивированной».

Джонатан Хайдт, профессор

«Почему те разрушения, которые несут американцы, – это свобода и демократия, а сопротивление им – это терроризм и фанатичная нетерпимость?»

Усама бен Ладен

Прежде всего, конечно, я решил обратиться в свою редакцию телекомпании «ВиД». Я зашел к чрезвычайно занятому главному редактору Сергею Кушнерёву и сказал, что у меня есть что-то очень важное о заложниках в Чечне.

– Ну, что у тебя? У меня мало времени, Ильяс, говори.

– Я не успел еще перегнать на VHS, чтобы показать вам, Сергей Анатольевич, но это очень важно, – говорю я ему в ответ, надеясь, что объясню важность темы пока хотя бы на словах.

– Перегонишь – приноси, но только самое главное и к семи часам вечера… Нет, давай лучше завтра. Договорись с секретарем о времени.

– Но там материала всего-то на две-три минуты. Давайте я покажу вам сейчас.

– Что? Две минуты? Ладно, потом… – Он уже разговаривал по телефону и меня не замечал.

Я был зол и растерян: родная редакция, черт подери, не хочет ничего слушать о журналистах-заложниках! Я оставил кассету коллеге из «Взгляда» и поехал будить газетчиков. Информацией живо заинтересовались в «Коммерсанте», «Московских новостях», «Радио России». Немецкая журналистка Катрин Цаппе, которая была близко знакома с одним из коллег-заложников, Николаем Мамулашвили, организовала своеобразный «штаб» и распространила новость еще в нескольких российских и зарубежных изданиях. На следующий день поднялся шум. «Коммерсантъ» на первой полосе поместил фотографию заложников с моим комментарием, а «Московские новости» – статью, на скорую руку написанную корреспондентом газеты Дмитрием Бальбуровым. Дима, с которым я дружу со студенческих лет, позже, в начале октября 1999-го, сам был похищен бандитами и провел в заточении три месяца. Он был последним российским журналистом, попавшим в заложники в Чечне.

Моя собственная редакция опомнилась только через день.

– Почему ты мне сразу не сказал? – возбужденно спрашивал меня Кушнерёв, похлопывая по плечу. – Давай расскажем об этом всей стране. Ты готов?

– Да, – отвечаю я, – готов.

– Когда обещали их убить?..

Спустя несколько дней о сидящих в заложниках журналистах вспомнили все. Тогдашний председатель ВГТРК Николай Сванидзе только через четыре дня пригласил меня к себе в кабинет и, к моему удивлению, не стал спрашивать, как там выживают трое его подчиненных. Николай Карлович говорил только о том, как неосторожно я действую и как мешаю официальным органам в их нелегком процессе по освобождению журналистов. Более того, этот начальник стал пугать меня тем, что я могу оказаться жертвой тайных служб, которые под уколом заставят меня рассказать все. Я рассказал Сванидзе все, как было, но он беспрестанно ходил по своему просторному кабинету с сонными рыбками в большом аквариуме и повторял, что все не так просто, как мне кажется, что этим делом занимаются соответствующие государственные структуры и все решения принимаются наверху. При этих словах я должен был почувствовать непроизвольный трепет и утихомириться. Меня же никто не просил высовываться и говорить о коллегах, власти понимают, знают и стараются делать все возможное. А я только путаюсь под ногами и мешаю нормально идущему процессу. Ай-ай-ай, как мне не стыдно!

Откровенно говоря, председателю ВГТРК удалось внушить мне, что я своими «эмоциональными действиями» только мешаю «рациональным шагам властей». Но о том, что я видел своими глазами, меня никто не спрашивал. Никто! Коллег интересовал сам сенсационный факт встречи с заложниками, а власти – возможность сказать, что они делают все, что в их силах.

Я до сих пор жалею, что не дал друзьям организовать пикет с требованием немедленно предпринять меры для освобождения заложников – поддался уговорам Сванидзе и отменил сбор на Ленинградском проспекте, намеченный как раз на тот день, когда я с ним встречался.

Потом были встречи с лидером думской фракции «Яблоко» Григорием Явлинским – единственным известным мне народным избранником, попытавшемся расшевелить власти своими письмами. Организовали своеобразный комитет спасения четырех журналистов, состоявший из родственников и друзей заложников, сидели в квартире Катрин Цаппе на «Белорусской» и писали открытые письма в газеты, звонили разным чиновникам. Большей частью натыкались на безразличие или бессилие.

Как-то вечером позвонил Салауди и дал телефон человека, который имел прямой контакт с похитителями. Мне стоило немалых трудов передать этот номер Сванидзе. Он отослал меня к некоему уполномоченному редактору, который сказал, что если посчитает нужным, позвонит этому человеку.

Малоэффективные старания нашего «комитета» продолжались почти месяц. И наконец в первых числах июня появилась информация о том, что Совет безопасности Дагестана во главе с Магомедом Толбоевым скоро освободит наших коллег. 7 июня я с оператором Владом Черняевым вылетел в Махачкалу. В дагестанском республиканском Доме печати, вместе с несколькими местными журналистами, мы прождали всю ночь.

Освобожденные заложники приехали ближе к обеду следующего дня на трех машинах – Юра, два Николая и Лев. Радость встречи была искренней, мы просто обнимались и не знали даже, о чем говорить. Казалось, они не совсем еще поверили в свое освобождение и временами как-то настороженно оглядывались по сторонам. Они держались рядом, все время улыбались, но были немногословны. Их сопровождал сам Толбоев с несколькими плечистыми помощниками, которые все время лезли в камеру и что-то говорили о сложной, но успешной операции по освобождению московских журналистов. Глава Совбеза республики демонстрировал листок бумаги, на котором была нарисована какая-то схема со стрелочками, крестиками и нулями. «А что это все означает? Как в этом разобраться?» – спросил я у Толбоева. «Возьми, – ответил он, – потом посмотришь и разберешься». Я так и не успел разобраться с той «загогулистой» схемой: после нашего похищения листок остался в моем рюкзаке, а затем оказался в руках главы так называемой шариатской безопасности Ичкерии. Рассказывали, что тот демонстрировал этот клочок бумаги по местному ТВ в качестве «доказательства» моей причастности к похищениям журналистов в Чечне. А спустя 13 лет как-то в беседе с председателем Союза журналистов Дагестана Алием Камаловым я совершенно неожиданно выяснил, что это именно ему Магомед Толбоев рисовал за совместным ужином ту схему, объясняя, как они собираются освобождать наших коллег…

Мне хотелось поговорить с ребятами наедине, выяснить подробности их освобождения, но это оказалось невозможным. На четвертом этаже Дома печати Дагестана организовали импровизированную пресс-конференцию, на которой больше говорил Толбоев и еще откуда-то всплывшие начальники: с этого момента началась чиновничья толкотня вокруг освобожденных журналистов. Сразу после конференции ребят увезли в аэропорт, а мы с Владом поехали в Чечню.

Глава 2

В ночь перед похищением спал очень плохо. Снились какие-то сумбурные и тревожные сны. От таких снов будто мурашки по мозгам. Я часто просыпался и смотрел на часы в ожидании рассвета. Наконец, в начале седьмого встал и, кое-как умывшись скудным запасом воды в кастрюле, решил привести в порядок свои вещи. Помню, что делал это почему-то очень тщательно и не торопясь, будто в последний раз. Аккуратно перебирал и раскладывал свой нехитрый багаж, состоявший из записной книжки, видеокассет, микрофона и каких-то мелочей, о которых теперь и не вспомню.

С вами бывало такое: знаете наверняка, что за дверью непрошеный опасный гость, но вы не останавливаетесь и не поворачиваете назад, слепая и неумолимая сила тянет вашу руку повернуть ключ и открыть дверь? Вы верите в то, что в вас, как и в каждом другом, где-то в подсознании сидит «синдром кролика», загипнотизированного удавом?

В тот день после обеда мы с оператором Владом Черняевым планировали съездить в столицу соседней Кабардино-Балкарии, откуда в редакцию программы «Взгляд» пришло коллективное письмо от беженцев из Чечни с жалобой на притеснения со стороны местных властей. Кроме того, в Нальчике мне обещали предоставить письмо от похитителей и аудиокассету, на которой молодая женщина-заложница с плачем умоляет своих родственников отдать чеченцам требуемый выкуп за ее освобождение. История похищения этой женщины могла бы стать важным эпизодом в готовившемся документальном фильме.

Что брать с собою, отправляясь в командировку в зону боевых действий? У каждого журналиста набор вещей может быть свой. Кто-то, например, не может обойтись без любимого iPod или литровой бутылки водки с непременной тушенкой… Этот набор зависит еще и от конкретного региона, куда вы отправляетесь, в частности от его климата. Но минимальный набор, по мнению многих бывалых журналистов, включает в себя: паспорт и удостоверение; заряженный мобильник с запасным аккумулятором и зарядное устройство к нему, а также спутниковый телефон с дополнительной антенной, усиливающей сигнал; эквивалент $1000 в бумажнике, еще тысячу где-нибудь в рюкзаке и кредитную карточку; лист бумаги со списком контактов, который может быть полезен при чрезвычайных обстоятельствах; компактный радиоприемник; зажигалка, спички, фонарик и несколько парафиновых свечей; дневной запас питьевой воды, таблетки, обеззараживающие воду, а также двухдневный запас сухпайка; складной перочинный ножик; медикаменты: обезболивающие препараты и перевязочный комплект. Не стоит брать с собой каких-нибудь детальных карт местности, компаса и бинокля.

Да, еще: перед отъездом напишите завещание и оставьте родственникам дубликат страховки. При некоторых обстоятельствах во время командировки это действует успокаивающе и вам будет легче засыпать.

К десяти, как и договаривались накануне, за нами приехал наш водитель Султан, лет пятидесяти, грузный и неторопливый житель Грозного. Я попросил его подождать, пока мы возьмем интервью у министра внутренних дел Чечни Казбека Махашева. Для этого не надо было никуда ехать – МВД находилось в том же доме, где мы с Владом остановились в квартире соратника и друга Шамиля Басаева по кличке Большой Асланбек, с которым мы были знакомы по событиям в Буденновске, о которых я расскажу ниже.

Ссылаясь на занятость, Махашев продержал нас в приемной больше часа. За это время я попросил у одного из чеченцев телефон, позвонил в Москву своему шефу Александру Любимову и рассказал ему о наших планах на ближайшие дни. Он сказал, чтобы мы были поосторожнее и почаще выходили на связь. Наконец, мы с Владом зашли к министру.

Казбек встретил меня довольно недружелюбно. Почти с порога своего кабинета он объявил, что имеет полное право арестовать меня за связь с похитителями журналистов. Он имел в виду мою съемку Юры и Коли. Я протянул ему руки будто для наручников и сказал, что готов отсидеть, если он сможет доказать мою вину.

– Я делаю свою работу и не виноват, что у вас со своей не очень получается…

– Ты должен был прийти ко мне и сказать, что имеешь контакт с похитителями! – говорил мне Махашев… После такого вступления интервью с министром вышло никаким.

Доверяйте своим предчувствиям и инстинкту. Если вам кажется, что что-то не так в этом прекрасном солнечном дне, никуда не ходите, остановитесь и поверните назад.

На улице встретил своего старого знакомого – сына ветерана Великой Отечественной войны. Его восьмидесятипятилетнего отца я снимал для «Взгляда» накануне Дня Победы весной 1996 года. Сухощавый и лишь слегка сгорбленный старик в коричневой домашней жилетке был удивительно подвижным и общительным и, несмотря на свой возраст, казался очень здоровым и крепким. Он прекрасно помнил ту далекую войну и лучше своих воюющих ныне сыновей знал, в каком месте своего огорода надежнее рыть бомбоубежище. Тогда мне запомнился его ответ на вопрос, почему он, имея такой боевой опыт, не воюет сейчас. Ветеран, будто смахнув с лица улыбку, серьезно сказал буквально следующее: «А зачем мне русских детей бить? Мне их жалко. Мне и своих жалко. Вот если бы какая-нибудь другая страна напала, я, может, и пошел бы воевать. Ты понял? Нет?»

Сын ветерана Саида Нухаева из Ведено искал своего двоюродного брата, без вести пропавшего во время боев в Грозном в августе 1996 года. Он попросил меня передать его фамилию в Комитет по поиску без вести пропавших при Президенте России. Был такой комитет, который занимался скорее сбором данных о пропавших, нежели их поиском.

Все то утро меня не покидало ощущение какой-то тупой и безотчетной тревоги. В паузах между разговорами она, как черная тень, особенно отчетливо нависала над мыслями. В эти секунды какая-то необъяснимая мелкая дрожь волною пробегала по всей внутренней стороне кожи. Нечто очень похожее происходило во время войны за секунду до опасно близкого разрыва снаряда или свиста пули. Наши похитители в тот момент – 11 июня 1997 года – были уже совсем рядом и уже приготовились к операции по нашему захвату.

Если вы находитесь в зоне повышенной опасности и вам кажется, что кто-то задался целью похитить вас, то, скорее всего, у вас есть только одна стопроцентная возможность избежать этого – уехать оттуда немедленно. Все остальные варианты более или менее относительны.

Даже если вы вполне доверяете своему водителю или переводчику, вы не можете быть уверены в его друзьях. Выезжая куда-то, скажите, что планы несколько изменились и вам необходимо попасть не туда, куда вы накануне планировали ехать, а в другое место.

Итак, сев в машину Султана, мы поехали к нашему охраннику Маирбеку, который жил буквально в трех-четырех минутах езды от МВД. Влад и я приблизительно представляли, где его дом, точный адрес знал только водитель. Обычно каждое утро перед выездом на съемки мы встречались с приставленным к нам охранником у входа в МВД – Маирбек был рядовым роты охраны министерства. В тот день у него был выходной, но поскольку он нам понравился своим веселым характером и непринужденностью общения, мы договорились с ним, что за небольшое вознаграждение он будет сопровождать нас до конца нашей командировки.

Мы заехали во двор одного из немногих более или менее сохранившихся девятиэтажных домов по проспекту Ленина. Султан пошел за Маирбеком, а мы с Владом решили купить у стоявшей рядом лоточницы мороженое. Съели половину своих эскимо. Султана и Маирбека все не было, не было слишком долго. Во дворе появилась белая «шестерка», медленно развернулась и, преградив выезд нашей машине, аккуратно встала передом к проспекту. «Выходи из машины!» – скомандовал я. Влад не расслышал. Я снова: «Быстро выходи из машины!» Бежать к проспекту вдоль длинного дома было опасно – могли дать очередь по ногам. Огибать его с ближайшего угла было уже поздно – появилась вторая машина. Из обеих вышли и не спеша, но уверенно направились к нам хорошо вооруженные крепкие ребята в новенькой маскировочной униформе. Кто в маске, кто в темных очках. Я рванул мимо продавщицы мороженого. Забежал в ближайший подъезд. С криком «Ваши документы!!» за мной бросился один из нападавших. Я хотел подняться по ступенькам до ближайшей квартиры, хоть до кого-нибудь достучаться. За мою руку схватился бородатый в черных очках: «Ваши документы!» Я сделал нелепое движение рукой в нагрудный карман жилетки. Бандит отодвинул за плечо автомат с подствольником и демонстративно вытащил из кобуры пистолет. Он приставил его в мой бок, и в этот момент в дверном проеме я заметил, что Влада уже повели к «жигуленку». Ко мне подбежал еще один, кажется, в маске. Выйдя из подъезда, я стал упираться и отталкивать нападающих. От возбуждения и нарастающей ярости самих ударов прикладами я не чувствовал, почувствовал только теплую пелену, стекающую на глаза. Изо всех сил двинул одному из них локтем в бок. Через несколько секунд рухнул на землю и заметил бьющий меня в грудь начищенный солдатский ботинок, а еще через какое-то время слышал только крики: «Отпусти ногу! Ногу отпусти!!!» Теряя сознание, я инстинктивно схватил ногу одного из бандитов и не разжимал своих рук.

…Я пришел в себя от тряски в быстро едущей машине. Голова моя лежала на колене Влада, и на нас обоих было накинуто большое полотенце. Рядом со мною сзади сидел один из наших похитителей и все время, ударяя нас по голове, приказывал пригнуться ниже, а сидевший спереди вырвал из моей руки разбитые очки и выкинул их в окно.

Наша «шестерка» останавливалась только раз и буквально на несколько секунд – водитель с кем-то поздоровался и перекинулся несколькими словами. Затем Влада вывели из машины и я остался один. В гудящей голове промелькнуло, что разместят нас, видимо, раздельно. Но оказалось, что просто за город нас вывозили в разных машинах. Мы вновь оказались вместе с Владом уже где-то в заросшей холмистой местности. Здесь нас обоих тщательно обыскали, забрали все, что было в карманах, и удивились, почему у меня в бумажнике оказалось только 80 000 (деноминированные 80) рублей: я понял, что мой рюкзак и видеоаппаратуру из нашей машины они забрать не успели – слишком долго возились со мной.

Судя по их реакции на обнаруженное в наших карманах, они были самыми мелкими исполнителями, которые были рады хоть что-то иметь с нас уже прямо сейчас. Особенную радость у них вызывала моя серебряная зажигалка Zippo, которую они тут же начали разбирать, нюхать и проверять ее рабочие качества. Беспокойство вызывал обнаруженный у Влада пейджер. Они наперебой расспрашивали Влада и долго не могли понять, для чего он предназначен и как работает. Наши похитители боялись, что пейджер может оказаться радиоопределителем нашего местонахождения. По опыту прошедшей войны они знали о существовании радиомаячков, наводящих авиаудары на цель.

Через некоторое время мне дали смыть кровь и проводили нас с Владом в заросшую травой лощину. Усадив на землю, приказали не двигаться и не вставать с места. Для большей убедительности один из них толкнул прикладом и ударил меня ногой в живот. Мне показалось, что это доставило ему большое удовольствие.

В поле мы просидели дотемна. Все это время – приблизительно часов шесть – похитители весело болтали между собой, не сказав нам при этом ни слова. Я все острее стал чувствовать резкий гул в голове и ноющую боль по всему телу. А Влада тем временем донимали муравьи – его усадили прямо на их гнездо.

Наконец, нас повели к машине, накрыли все тем же окровавленным полотенцем и медленно тронулись. Судя по звукам, мы ехали по высокой и густой траве и, как я урывками из-под края полотенца успевал заметить, двигались с выключенными фарами, останавливаясь и засылая вперед одного из своих на разведку. Ребята старались ответственно подходить к делу и соблюдать крайнюю осторожность. Прежде всего они опасались чеченских властей, которые по свежим следам могли разослать мобильные отряды для перехвата. При ичкерийском правительстве Масхадова действовала специальная группа по борьбе с похищениями людей. Эффективность этой группы была мизерной, но факт ее существования напрягал злоумышленников. Кроме того, необходимость соблюдать строгую конспирацию диктовалась «жесткой конкуренцией» в этой преступной сфере: ни одна из вооруженных группировок не отказалась бы нажиться на нас.

Между тем нам суждено было провести еще часов пять под открытым небом. Нам велели лечь на землю и не высовывать головы из-под полотенца. Вероятно, похитители подыскивали подходящее для нас укрытие и ждали раннего утра – любимого времени воров и бандитов.

Ночью стало прохладно и сыро, так что временами озноб пробегал по телу. Где-то рядом квакали лягушки, и откуда-то доносился лай собак. Вдруг я услышал приглушенное всхлипывание Влада. Я хотел было сказать: «Не надо», но не смог, подумал, что так ему, может, станет легче. Потом я просто шепотом спросил: «Как ты?» «Хреново, – тихо ответил он. – Холодно!»

К нашему первому месту содержания нас везли в наручниках, с натянутыми до подбородка вязаными шапочками. Когда их сняли, мы оказались в просторной комнате с двумя наглухо заколоченными окнами. На исцарапанном маленьком столике слабо поблескивала керосиновая лампа. Вдоль дальней стены стояли старые шкафы с несколькими провисшими дверцами, а справа – обшарпанный и перекосившийся диван. На всем лежал толстый слой пыли. Дом был давно заброшенным. Человек в маске сказал, чтобы мы сидели тихо и разговаривали только шепотом. Мы попросились в туалет. Нас по одному вывели в соседнюю комнату и, указав на проломанную доску в полу, сказали, что туда можно только по-маленькому.

Не помню точно, чем нас кормили в первый раз, то ли супом, то ли бульоном. Есть я все равно не мог. Оголенные нервы выбитых передних зубов не давали ничего откусывать, а если что-то и удавалось прожевать боковыми, то от тошноты все выворачивало наружу. Влад сказал, что, похоже, у меня сотрясение мозга.

Глава 3

Как же так? Этого не может быть! Вышло какое-то недоразумение. Мы хотели думать, что очень скоро, буквально этой же ночью или в крайнем случае завтра организаторы нашего похищения разберутся и обязательно нас отпустят. Ведь мы – сотрудники всеми в Чечне уважаемой программы «Взгляд», а я ее постоянный корреспондент в этом регионе с самого начала войны. Здесь все знают мои репортажи на Первом общероссийском телеканале. Какие бы подонки ни осмелились нас похитить, жители Чечни не позволят удерживать нас и тем более требовать за наше освобождение какой бы то ни было выкуп. Половина Чечни знала меня в лицо, и самые разные люди всегда готовы были оказать помощь.

Я так думал, потому что хотел в это верить.

Если уж вы оказались в заложниках, не геройствуйте и не нервируйте своих похитителей: они провели ответственную операцию, взвинчены и желают тут же ясно показать, кто несомненный хозяин вашего нынешнего положения. Нет гарантий, что похититель изберет адекватный метод усадить вас на место. Отныне есть две главные вещи, которые вы должны запомнить:

1. Сделать все возможное, чтобы выжить.

2. Не терять уверенности в том, что прилагаются все усилия ради вашего освобождения. Большинство заложников в конце концов все же освобождают.

И еще: будьте готовы улыбаться в лицо вашим похитителям и соглашаться с их идеями. Но также вы должны быть готовы убить их при необходимости. Вы абсолютно ничем им не обязаны.

Голова стала болеть сильнее, я долго не мог заснуть, ворочался на расстеленном на полу затхлом матрасе, вставал и мелкими шагами прохаживался по еле освещенной комнате с низким, давящим потолком. Запах копоти от старой керосиновой лампы вперемешку с поднятой нами застарелой пылью заполняли собою всю комнату, которая казалась мне ожившим пространством из мимолетного кошмарного сна. Желая несколько отвлечься от боли и от жутких мыслей, я уселся прямо на пол и стал тихо рыться в шкафах. В доме этом жили люди, складывали и хранили здесь свои вещи, которыми они пользовались в свое удовольствие. Неужели все следы их пребывания истлели и превратились в пыль?.. Я уже и не рассчитывал что-либо обнаружить, как вдруг рука что-то нащупала в глубине одного из нижних выдвижных ящиков. Это оказался обыкновенный старенький учебник «Природоведение» для четвертого класса общеобразовательной школы. По таким учебникам учились и мы в свое не столь давнее советское прошлое. Я подошел с книжкой ближе к свету и стал пролистывать ее широкие истрепанные листы. Мне везло на компрометирующие находки: на одной из первых страниц «Природоведения» я обнаружил синенький четырехугольный штамп и, чтобы прочесть его, наклонился к самой лампе: «Долинская средняя школа».

Я был в шоке. Мы оказались в руках у печально знаменитой долинской группировки, специализирующейся на похищениях журналистов! Именно этой группировкой в феврале 1997 года были похищены журналисты ОРТ Перевезенцев и Тибелиус, именно «долинские» устроили мне встречу с двумя из четырех корреспондентов ИТАР-ТАСС и «Радио России», удерживавшихся в течение трех месяцев. Они же похитили и итальянского фотожурналиста Мауро Галлигани, с большим трудом выкупленного весной того же года. По моим сведениям, бандиты именно этой группировки уже месяц удерживали в заложниках съемочную группу НТВ. По разным источникам, долинская вооруженная группировка в качестве выкупа за похищенных журналистов к тому моменту уже получила больше $2 млн.

Ошибки быть не могло. Даже если предположить, что книжка была привезена с другого конца Чечни, то время, потраченное на нашу доставку к месту заточения, говорило в пользу этой версии: его как раз хватало на расстояние из Грозного в поселок Долинский – приблизительно 25 км. Подмеченные позже детали не оставили ни малейшего сомнения в том, что мы с Владом стали очередными жертвами именно долинской группировки во главе с Арби Бараевым.

Это прежде всего означало, что мы не можем рассчитывать на освобождение минимум месяц. Как правило, организаторы таких похищений не подавали в первые недели никаких признаков жизни. Они не выдвигали никаких требований и условий, молча отсиживались и следили за реакцией Москвы: смотрели все выпуски новостей по всем доступным телеканалам, слушали российское радио, «зондировали» по своим каналам неофициальную информацию, собирали слухи. Они немного побаивались официальных масхадовских структур, которые могли прознать о месте заточения заложников, а затем попытаться освободить их силой или предъявить какие-то жесткие требования. Хотя до этого вряд ли дошло бы: наверняка у них и там все было «схвачено» – сидел в силовых органах Чечни свой хорошо оплачиваемый информатор. Поговаривали даже, что сам вице-президент – «молсовхозовский» Ваха Арсанов – крышует «бизнес» своих односельчан и родственничка. Короче говоря, при трезвом взгляде на ситуацию у нас не могло быть надежды на скорое и безобидное освобождение. Прекрасно вооруженная долинская группировка отличалась бескомпромиссной и безапелляционной тактикой. Никакими угрозами, ультиматумами и просьбами их было не пронять!

Рассказывали, что как-то раз в поселок приехал сам президент Аслан Масхадов. Приехал со своими людьми специально, чтобы потребовать от местных боевиков прекратить преступную торговлю людьми и в частности журналистами. Он пытался объяснить, какие политические и идеологические последствия влечет такого рода занятие для независимой Ичкерии. Но местные и слушать его не захотели. Дошло даже до стрельбы поверх голов охраны президента. Бандиты кричали, что они не у Масхадова требуют выкуп за заложников, а у Москвы, убивавшей и калечившей их семьи. Кроме того, никто не может указывать чеченцу, как жить и каким способом зарабатывать деньги, а в силу неписаных местных правил этого не может делать другой чеченец, даже если он президент…

Возможно, звучит банально, но все же повторю: не поленитесь узнать побольше об обычаях, нравах и национальных особенностях людей, с которыми вам предстоит общаться. И лучше, если вашим советчиком будет представитель именно этого народа: вы можете не быть в курсе его многовековой истории и особенностей фольклора, но знание того, как здороваться и заходить в чужой дом, может избавить вас от неожиданных проблем.

«Когда вы фотографируете людей в зоне боевых действий и других страшных местах, помните: а) чувство юмора очень помогает, даже если этот юмор – черный; б) верите вы или нет, но у людей тут есть занятия поважнее, чем таскать ваше оборудование; в) вы здесь, потому что так захотели, а они – нет; г) вы можете отсюда уехать, а они – нет».

Брюс Хейли, фотограф

Существовала еще одна причина, удерживавшая в тех условиях официальные власти Чечни от крайне жестких силовых решений. В обществе, разделенном по тейповым (родовым) признакам, любые подобные действия могли бы привести к резкому внутригражданскому противостоянию, которое тут же активно стало бы подогреваться извне. Масхадов это прекрасно понимал, у него свежи были в памяти события лета и осени 1994 года, когда Москва исподволь оказала военную поддержку оппозиции Дудаева, а затем отказалась признать своими российских офицеров, взятых в плен с военной техникой. Масхадов, в отличие от нынешнего главы Чечни Рамзана Кадырова, получившего полный карт-бланш Кремля, был зажат жесткими экономическими и политическими санкциями, которые установила ему Москва с самого момента вывода войск с территории Чечни осенью 1996 года.

Не лишним будет отметить также еще одну особенность национального менталитета. Облеченный властью чеченец, получив приказ открыть огонь по похитителям людей, хорошенько подумает, прежде чем нажмет на курок: зачем наживать себе кровника, тем более из-за какого-то там приезжего журналиста?..

Не помню, как долго я сидел при лениво и безразлично мерцающем огоньке лампы, уставившись на банальный школьный штамп в учебнике природоведения. В какой-то момент я медленно выпал из окружающей реальности. В полутьме я неторопливо листал страницы учебника, и передо мною урывками вставали эпизоды из школьной поры. Вот мама собирает меня в первый раз в школу. За окном прохладно, покрапывает дождик, и я чувствую магазинный запах первой своей школьной формы. Я долго пытаюсь самостоятельно застегнуть пуговицу на рукаве костюмчика – аж пальцы немеют, – но не получается. Тогда мама хватает мой рукав и быстро решает проблему. Первый раз на мой первый урок повел, крепко взяв меня за правую руку, будто боялся, что я ускользну и убегу, старшеклассник, а не старшеклассница, как полагалось по сценарию. Не знаю, то ли девушки мне не хватило, то ли перепутали там чего… Теперь я, бывший школьник и студент, сидел в заложниках с учебником из прошлого: все, что со мною было, стало «до». Я пролистал «Природоведение» еще раз, вырвал лист со штампом и аккуратно сложил его под стельку кроссовки, задвинув обрывок к носку. Сам учебник я положил обратно точно так, как он лежал, и медленно, чтобы выдвижной ящик не заскрипел, задвинул на место. Ностальгические школьные воспоминания и мрачные мысли о превратностях судьбы вконец сокрушили меня, и я, кажется, заснул.

Очнулся от шума у двери. Сколько по времени проспал, не знаю. Стоило приподнять голову, как она моментально загудела давящей в висках тяжелой болью. Подняв руку к голове, я почувствовал, что рана над правым виском все еще сочится кровью. Влад не спал и, сидя на диване, пытался разглядеть движение у двери. Судя по тоненьким лучикам, пробивавшимся в нашу темницу сквозь дырочки в заколоченных окнах, и пению птиц, день был в разгаре. Наконец мы разглядели все тех же двоих в масках с автоматами. Один из них прошел в комнату и забрал кастрюлю с тарелкой и оставил на столике пакет. Влад попросил принести что-нибудь, чтобы перевязать мне голову. Стоявший у двери, стараясь прибавить своему голосу басов, пообещал принести бинты. Затем бросил у входа тазик и буркнул: «Туалет».

Глава 4

За окнами постепенно прекратилось пение птиц, потускнели и исчезли пробивавшиеся лучики света. Слух стал единственным органом, помогавшим получать хоть какую-то информацию об окружающем мире, в одночасье ставшем для нас потусторонним. Это как если идешь себе по улице и проваливаешься в глубокий люк, а там темно и выхода никакого. Мы с Владом оказались отныне в своем, отрубленном от окружающего мира, пространстве. Я напряженно пытался ловить все звуки, доносившиеся с улицы. Слышался лай собак, иногда удавалось уловить отдаленный шум быстро едущей большегрузной машины или трактора – где-то неподалеку пролегала трасса, вероятнее всего, та самая, по которой я много раз ездил из Ингушетии в Грозный. Отчетливо слышал голоса детей, а через пару минут они стихали – беспечная детвора, резвясь, пробегала мимо нашей темницы. Похоже, нас удерживали где-то на окраине или на малозаселенной улице села.

Спустя некоторое время я почувствовал резкий запах анаши. Дурман тянулся из-за двери, откуда изредка доносились приглушенные голоса и еле сдерживаемый смех наших охранников. Видимо, наша стража никак не могла без этого, если позволяла себе обкуриваться даже на посту.

Память репортера похожа на расцарапанный файл со старыми, хаотично перемешанными клипами; случайные «клики» оживляют воспоминания – собственные и чужие…

Я вспомнил, как последний раз в Чечне чувствовал этот запах. Это было весной 1996 года на одном из блокпостов российских войск у въезда в Грозный. Командировка выпала на очередной период ужесточения пропускного режима в город, и мне пришлось пустить в ход испытанный многими метод проезда в таких случаях. Соблюдая негласную очередь из местных жителей, я подошел к беспогонному командиру[1] поста и, представившись, сказал, что нам бы, несмотря ни на что, надо побыстрее проехать в город. Командир медленно отвел меня к небольшому железобетонному бастиону, выстроенному прямо на дороге, и приветливым, слегка заторможенным жестом дал понять, что готов выслушать мои аргументы. Они, в общем, сводились к одному: негоже требовать слишком много за пропуск журналистской машины.

Умение давать взятку – это не хрен собачий. Знать, кого, когда и как подкупить – это почти искусство. Есть люди, у которых это получается легко и просто. А бывают такие, у которых сама попытка всучить кому-то мзду только усложняет дело. Я отношусь к последним. Хотя и у меня случаются исключения из этого правила.

Цена взятки зависела от жесткости пропускного режима в данный период и от жадности самого командира поста. Иногда приходилось выкладывать до 500 000 (по нынешнему – 500, без учета инфляции, естественно) рублей. В тот раз командир удовлетворился двумястами тысячами.

Пока мы стояли и договаривались у входа в бетонное укрепление блокпоста, изнутри шел отчетливый запах шмали. Самому странно улыбчивому командиру было наплевать, заметит ли кто-нибудь этот запах. Ему вообще все было по барабану – казалось, он не стоял на посту, а витал над ним…

Прохождение блокпостов везде связано с проблемами и загвоздками. Спустя много лет, к примеру, мы снимали эпизоды для документального фильма «Терроризм как реклама» на Ближнем Востоке. Пообщавшись с коллегами в Израиле, мы назначили встречу с палестинцами в Рамалле. Однако прежде нам нужно было получить разрешение проехать на палестинскую территорию через израильский пропускной пункт. Мы почти полдня провели в переговорах с военными чинами, каждый из которых приветливо предупреждал, что мы никак не можем проехать без санкции и ссылался на команду свыше или на какое-то профильное подразделение. Чтобы и дальше не терять время, мы решили действовать на свой страх и риск: продюсер, оператор и я – журналист и водитель в одном лице – проехали вдоль так называемой разделительной стены устрашающих размеров и уперлись в не менее грозного вида контрольно-пропускной пункт с башнеподобной вышкой. Кругом из военных ни души. Только редкие палестинцы проходили по узкому коридору, затем протискивались сквозь ежистые вертушки и оказывались на палестинской стороне. Оглядевшись, я попросил оператора и продюсера пройти за палестинцами по коридору. А сам опустил все окна в машине, положил руки на руль так, чтобы они были видны со всех сторон и потихоньку проехал КПП, одолев только несколько «лежачих полицейских». Я ждал по меньшей мере предостерегающего окрика или предупредительного выстрела, но все было тихо. Конечно же, наш проход не остался незамеченным, но он оказался совершенно беспрепятственным. Устав, распорядки и чины у военных везде одинаковы: если, сталкиваясь с ними, запрашиваешь разрешения на что-то, ты его получишь или сразу, или когда и нужда уже отпадет. Или не получишь вовсе, но все равно будет уже не важно.

…Я лежал в темной комнате и с трудом отмахивался от мыслей, которые лезли в голову отовсюду. Старался думать только о том, как бы побыстрее заснуть. Полная тишина вокруг усиливала ощущение гула в голове. Когда понял, что заснуть не удастся, а от грустных мыслей не избавиться, решил отвлечься и заставить себя выпить хотя бы немного чая из термоса. С каждым маленьким глотком я, как птица, опрокидывал голову назад так, чтобы теплый чай не касался оголенных нервов передних зубов. Несколько возмутившись, желудок все же принял стакан чая. Тогда рискнул попробовать и немного хлеба. Отломив маленькие куски мякоти, осторожно стал их разжевывать коренными зубами. Но больше двух-трех кусков проглотить не смог и вынужден был бежать к тазику.

Меня всегда очень напрягали блокпосты: они как живое, железобетонное олицетворение слепого рока войны – никогда не знаешь, пронесет или нет. Столкнувшись с ними, надо быть предельно хладнокровным и спокойным. Заранее приготовьте свои документы (а точнее – один, главный документ), чтобы не рыскать по карманам прямо перед вооруженным постовым; снимите свои солнцезащитные очки и выключите радио в машине. Вы можете еле волочить ноги, плохо соображать и быть на пределе психических возможностей. Но будьте готовы по первому требованию поднять на стол свою тяжелую поклажу и выложить из нее все, а затем, так же спокойно, собрать все обратно. Будьте в меру приветливым, предложите сигарету и отдайте еще одну на потом, но больше – ничего. И чем меньше времени вы проведете на блокпосту, тем лучше.

Влад еще не спал, а я сидел в полудреме, когда вдруг за дверью послышались голоса и скрежет отодвигаемой мебели. Вошли охранники и без лишних слов велели нам собраться, натянули на головы шапочки и за спиной туго защелкнули наручники. От неожиданно охватившего и еле сдерживаемого гнева меня пробивал озноб: я готов был вцепиться в бандитов оставшимися зубами и разгрызть их в клочья, настолько вскипела во мне злоба. На улицу выводили осторожно и тихо, крепко вцепившись в локоть. Толчком в спину грубо усадили в «Ниву». Сквозь рыхлую вязку шапки я заметил, что везут нас с выключенными фарами. Ехали медленно и не дольше десяти минут. Я подумал, что нас, вероятно, часто так будут перевозить с места на место, из одного конспиративного дома в другой.

Петляя и где-то нагибаясь, небольшое расстояние прошли пешком. Когда с наших голов стянули шапочки, мы обнаружили себя то ли под навесом, то ли в сарае. Не дав нам как следует оглядеться, охранники при свете затухающей свечки указали на разверзшуюся прямо перед нами яму – зиндан с опрокинутым решетчатым люком. Спуститься туда самостоятельно с затянутыми за спину руками было практически невозможно. Тогда один из охранников помог спуститься по железной лестнице сначала мне, потом Владу. Затем только спустился сам и под бдительным присмотром напарника освободил нам руки. Убрав наверх лестницу, нам спустили пластмассовое ведро с крышкой в качестве туалета и в придачу половинку свечи с зажигалкой. Оставалось замкнуть люк наручниками, прежде чем сделать это, один из бандитов произнес слова, которые я никогда не забуду: «Извините, ребята, временный комфорт».

«Временный комфорт» представлял собою обыкновенную земляную яму глубиной около двух метров и площадью полтора метра на два, крытую тяжелыми железными плитами, которые были навалены на пару рельсов. Стены нашего земляного мешка были обтянуты плетеной металлической сеткой. На пару деревянных досок на дне ямы были брошены два грязных матраса с рваными одеялами.

С ночи 13 июня начался самый тяжелый период нашего заточения.

Глава 5

C каждым днем я чувствовал себя все хуже. Гул и боли в голове, исходящие откуда-то из коры, не прекращались ни на минуту, было такое ощущение, будто в мозг аккуратненько вмонтировали мелко вибрирующий занудный зуммер. Каждый раз через силу я заставлял себя пить чай и проглатывать мелкие кусочки хлеба, даже если знал, что скорее всего все это чуть позже потянется назад. Я прекрасно понимал, что бандитам не до тонкостей болевых переживаний заложников и они совершенно не обязаны проникаться жалостью к слабеющему заложнику, если он все еще на ногах. С какой стати? Они готовы туполобо удерживать добычу до последнего, пока, споткнувшись о свалившегося с ног, не поймут, что за мертвого вряд ли что-нибудь получат.

Меня поддерживал Влад. Он был моим заботливым лекарем. Это он следил и настаивал, чтобы я съел еще кусок хлеба и сделал еще, а затем еще один глоток чая. И наконец после долгих просьб и напоминаний Влада в нашу яму спустили пакет с бинтами и таблетками от сотрясения мозга…

Не бойтесь просить у ваших похитителей лекарства или предметы личной гигиены. Без страха говорите о нормальном питании: не о какой-то излюбленной еде – о нормальном питании для поддержания минимальных жизненных сил. В интересах похитителей, чтобы вы оставались живым и здоровым.

Пробыв в яме несколько дней, мы совершенно потеряли ориентацию в пространстве и времени. Это произошло как-то незаметно и само собою. Наверное, мы подсознательно избегали мыслей о времени: какая, собственно говоря, разница – утро сейчас или вечер. В конце концов, чем незаметнее проходит время, тем лучше, ведь оно у нас тянулось медленно и тяжело, и потому легче было не обращать внимания на его вязкую тягучесть, не замечать его. О том, что прошли еще одни сутки, мы могли только догадываться по визитам охранников, которые приносили нам еду и выносили наш туалет. Делали они это молча, и на наши попытки заговорить крайне неохотно отвечали односложными, еле внятными фразами. Еда же в основном состояла из чая, хлеба и холодной тушенки, которую иногда невозможно было есть при всем желании.

Другое дело – наше пространство. Его у нас почти не было, оно резко скукожилось с момента нашего похищения, а в зиндане его сжало как тисками. Пространство так плотно припирало, что игнорировать тесноту было невозможно. В яме эта теснота давила нас нестерпимой сыростью, которая проникала до мозга костей. От нее грязная одежда прилипала к влажному телу, а волосы были похожи на истрепанную мочалку, облитую густой и вязкой жидкостью. Влажный воздух вперемешку с запахом промозглой земли глубоко проникал в наши легкие и зависал там, наполняя тяжелым ощущением затхлости. Вся наша постель была так пропитана сыростью, что ее, наверное, уже никогда невозможно было бы просушить полностью. Мы подолгу не могли разжечь отсыревший фитилек свечи, а кремень самой зажигалки просушивали десятками щелчков. Особенно сильно сырость чувствовалась после дождя, монотонный шум которого довольно часто слышался где-то высоко над нами. Позже мы узнали, что лето в том году на Кавказе действительно выдалось очень дождливым.

Влад периодически перевязывал мои раны, экономно распределяя моток бинта, и следил за тем, чтобы я принимал лекарства и хоть понемногу, но непременно ел. Он выстриг старенькими ножницами клок моих волос вокруг раны на голове и обрабатывал ее просроченным йодом. На рваную рану у основания шеи накладывал перевязку из бинта, сложенного в несколько слоев, и приклеивал ее скотчем. Со временем я стал чувствовать себя лучше, голова гудела меньше, а раны, несмотря ни на что, по шутливому замечанию Влада, заживали как у собаки.

Кстати, как ни странно, мы нет-нет да находили в себе силы шутить. Шутили над тем, что теперь мы стали самыми приземленными журналистами на свете и ни одна сволочь не сможет упрекнуть нас в том, что мы далеки от земной реальности и витаем в облаках. А когда нам принесли еще две свечки, а затем как-то раз спустили даже замасленные и истрепанные игральные карты, мы шутили уже над тем, что мечты сбываются не только на белом свете, но и в подземной тьме. Сейчас такой юмор может показаться глуповатым, а тогда мы прикалывались искренне и смеялись не только над самими шутками, но и над тем, что мы еще способны на них, значит не все потеряно, значит мы вполне еще люди. Это был своеобразный инстинкт самосохранения. Мне кажется, что если бы не юмор, мы бы с Владом до сих пор лечились от каких-нибудь психических болячек.

Необходимо смириться с тем, что вы находитесь во власти похитителей. Чтобы не потерять над вами полный контроль, они могут решиться и на убийство, поэтому нужно подчиняться их приказам, избегать как агрессии, так и истерик. Эмоционально неуравновешенный заложник, впавший в панику от страха, пугает террористов своей непредсказуемостью, и его, скорее всего, пристрелят первым.

Мы цеплялись за любую нелепую возможность отвлечься, избавиться от постоянно давящих угрюмых мыслей. Карты в этом смысле оказались настоящим подарком. Мы с Владом тупо перекидывались в них, не обращая никакого внимания на то, кто выигрывает. Мы играли молча, играли с комментариями, играли, подшучивая друг над другом, играли, пока не гас последний кусочек свечи… И, видимо, как раз из экономии свечей охранники вскоре забрали у нас карты.

Поскольку места для движения не было практически никакого, временами казалось, что кровь медленно застывает в наших жилах, а тело наливается свинцом. Мы немного разминали свои кости приседаниями и наклонами в разные стороны. Для разнообразия придумывали какие-нибудь упражнения в положении лежа, полулежа или сидя. Со стороны они могли показаться совершенно нелепыми и дурацкими выкрутасами. Однако нам они помогали сохранять более или менее нормальное кровообращение в максимально ограниченном влажном пространстве.

Все остальное время мы старались спать. С удовольствием засыпали, когда хотелось спать, и заставляли себя, когда уже не хотелось. Мир грез был очень дорог для нас – укрываясь от унылой действительности заточения, мы убегали в него своими мечтами и надеждами как в уютный закуток, не подвластный реальности.

Очень важно не терзать себя мыслями, что случившегося можно было избежать; что если бы в какой-то момент вы поступили бы чуть по-другому, все обошлось бы и вы были бы на свободе. Зациклиться на раскаяниях типа «Если бы только я поступил по-другому… Почему именно я? Почему они это делают со мной?» – верный путь к депрессии или еще хуже – к нервному и умственному расстройству.

Постоянно поддерживайте в себе чувство собственного достоинства. Это помогает оставаться человеком и сохранять рассудок. Вам могут завязать глаза и поставить к стенке, а затем защелкать затворами. Не умоляйте о пощаде: если они решили вас убить, просьбы не спасут. Поднимите голову и тихо помолитесь Господу. Такое поведение даже у заклятых врагов вызовет уважение.

Как можно чаще занимайтесь физическими упражнениями. Они не только помогают телу и поддерживают дух, но и отгоняют мрачные мысли.

Снилась, конечно, свобода, снились родные и друзья. Во сне я был счастлив и безмятежен, как ни одну секунду во время бодрствования. Это, в полном смысле слова, сладкое состояние хотелось, не просыпаясь, растягивать как можно дольше. Но физиологические потребности во сне ограничены, и раньше или позже наступал очень неприятный и гнетущий момент пробуждения. Возвращаться в действительность не хотелось, потому, не успев открыть глаза в темноту, я сразу закрывал их обратно и крепко жмурился, тщетно стараясь вернуться в сон. Тогда оставалось только долгими часами напролет просто лежать на спине, на одном, затем на другом боку, потом еще немного на животе… Постепенно суставы наливались свинцом и все тело начинало ныть. Наступал смирный и тихий ужас, от которого костенело сознание.

Глава 6

Я часто вспоминал свои командировки в Чечню, которых к тому моменту насчитал около полусотни. Мысленно «пролистывал» свои поездки одну за другой, как будто пытался найти причину и объяснить себе, почему я со своим коллегой оказался в яме…

Первая командировка была в самом начале 1995 года. Точнее, она была в соседние с воюющей республикой регионы. Редакция поручила мне выяснить отношение руководителей северокавказских республик и лидеров общественных организаций к разворачивавшимся полномасштабным боевым действиям в Чечне.

Официальные лидеры либо отвечали уклончиво на интересующие меня вопросы, либо избегали контакта вообще. И это неудивительно. Ведь именно они незадолго до ввода войск в Чечню подписали обращение к президенту РФ Борису Ельцину с просьбой навести «конституционный порядок» в этой республике. Однако эти «удельные князья» никак не ожидали такого жесткого накала событий в самой Чечне и все возрастающего напряжения вокруг нее.

Несмотря на желание Кремля навести порядок в сепаратистской Чечне и его поддержку, в высказываниях глав северокавказских республик так или иначе чувствовалась растерянность. Руководители республик не ожидали, что «меры по наведению порядка» обернутся настоящими боевыми действиями с применением авиации и тяжелого вооружения и, как следствие, – неисчислимым потоком беженцев. Во-вторых, они оказались под антивоенным давлением собственных национальных организаций, окрепших к тому моменту на постсоветской волне усиления автономий. Кроме того, негативный общественный резонанс был поддержан большинством российских и зарубежных средств массовой информации, что придавало ощутимый вес пацифистским настроениям среди россиян в целом и кавказцев в частности.

При всем при этом, если кто-то из лидеров национальных движений на Северном Кавказе и высказывался против ввода войск в Чечню, то делал это шепотом и обязательно при выключенном микрофоне. На всякий случай. Ни один из тех, кто считал себя представителем истинных настроений и чаяний своего народа, не осмелился открыто выступить с осуждением военной операции в соседней республике и призывом решить вопросы мирным путем. Показателен в этом смысле пример лидера Конфедерации народов Кавказа Юрия Шанибова, который с началом войны в Чечне просто исчез с общественно-политической арены региона. Между тем, именно эта претенциозная организация стремилась к роли объединителя кавказцев в новой России. Конфедерация просуществовала ровно столько, сколько нужно было Москве для решения тактических задач во время грузино-абхазской войны. Здесь, кстати, я должен напомнить, что ставший известным впоследствии полевой командир и террорист Шамиль Басаев, в 1991-м стоявший на баррикадах у Белого дома и защищавший Ельцина от ГКЧП, воевал за Абхазию и получил боевое крещение именно в той войне, оказавшись, по сути, на стороне России. Когда летом 1992 года российские пограничники задержали в Карачаево-Черкесии колонну направлявшихся в Абхазию чеченцев, из Москвы пришел негласный приказ: пропустить.

В Москве начала 1990-х специфики Чечни не понимали и рассматривали ее как обычный регион Российской Федерации. В сравнении с чудовищной экономической реформой в огромной стране, приватизацией богатейшей государственной собственности, политической борьбой на федеральном уровне и выстраиванием новых отношений с окружающим миром «чеченский вопрос» казался локальным пустяком. Тогдашний глава кремлевской администрации Сергей Филатов позже в одном из интервью признавался, что «Москва проявила большую безграмотность. Мало кто знал историю Чечни, особенности чеченского народа, его характера, менталитета».

В кавказских республиках хорошо знали характер своих соседей и понимали, что жесткой военной силой вопрос не решить. В целом атмосфера в соседних с Чечней республиках была чрезвычайно напряженной. Большинство встревоженных кавказцев разными путями пытались донести до внезапно замкнувшегося Кремля мнение о том, что достичь чего-либо на Кавказе исключительно военным путем невозможно, что любой кажущийся положительным военно-политический результат рано или поздно неминуемо обернется еще большими проблемами. Однако любые общественные выступления – в форме митингов протеста, собраний интеллигенции и заседаний вполне легальных национальных организаций, сбора подписей под обращениями и пр. – немедленно и достаточно жестко пресекались.

Побывав в Черкесске, Нальчике, Владикавказе и Назрани, я оказался в ингушском городке Слепцовском, где остановился со своим оператором в крохотной гостинице с минимальным сервисом, но с чистым бельем. Несколько номеров в ней занимали сотрудники зарубежных изданий, а также корреспонденты CNN и WTN, которые, сменяя друг друга, постоянно выезжали в Грозный с самого начала боевых действий. В этой гостинице у них находился корпункт, оборудованный по последнему слову телевизионной и спутниковой техники.

Во дворе слепцовской гостиницы стояла небольшая хозяйственная постройка, которую кое-как приспособили под жилье и отапливали одним огромным, громыхающим воздушным обогревателем. Здесь обосновались несколько правозащитников, среди которых был белобородый Виктор Попков, которого я затем неоднократно встречал в разных районах Чечни. Человек неординарный, кому-то мог показаться странноватым, отличался неким наивным бесстрашием, тысячи раз пересекал невидимую линию фронта чеченской войны с гуманитарными миссиями. Его убили, обстреляв машину, в которой он ехал с врачом-чеченкой, весной 2001-го у села Алхан-Кала (Ермоловка)… За пару дней до нашего с ним знакомства Попков помог вывести из Грозного в Ингушетию раненого солдата, мать которого теперь планировала тайком от военных увезти сына домой, в одну из российских областей. Случай далеко не единичный в ту войну. Ранение парня было тяжелым, пуля раздробила ему бедро, и он не мог передвигаться самостоятельно, лежал, как и все в этом бараке, на полу. Именно этот молоденький раненый боец оказался первым участником той войны, у которого я брал интервью.

Среди обитателей гостиницы были фотокорреспондент «Московского комсомольца» Сергей Тетерин и сотрудница авторского канала «Радио России» Надежда Чайкова (позже она писала репортажи в «Общую газету»). Они уже две-три недели работали в регионе и были до того ошеломлены всем увиденным за это время, что не могли толком ничего рассказать. Они просто предложили мне самому поехать и посмотреть, что творится в Грозном. Надя как раз на следующий день собиралась в ту сторону, и я не мог не воспользоваться такой возможностью.

На следующее утро, однако, мой оператор наотрез отказался ехать с нами. Он сказал, что командировка была не на войну и что он вообще не хочет рисковать жизнью из-за нескольких там видеокадров. Я растерялся: как это человек, нисколько не стесняясь, может проявить такое малодушие. У меня не было слов для дискуссии и уговоров. Расспросив у него об особенностях обращения со старенькой камерой Ikegami, я прихватил с собою тройку получасовых кассет и вышел с Надей на дорогу. Нам предстояло одолеть до Грозного километров семьдесят.

Обычно с транспортом никаких проблем не возникало. Ни один водитель не проезжал мимо голосующего журналиста. Если кто-то и не мог подвести до конечного пункта, то обязательно помогал подыскать для поездки другую машину. Все верили в журналистов, как в земных богов, имеющих возможность творить чудеса, и надеялись как на действующих политиков, способных остановить нарастающее безумие. Это потом, когда безумие стало нормой, появились расторопные извозчики, зарабатывавшие на журналистах, особенно на извозе зарубежных коллег, до 200 долларов в сутки.

В зоне боевых действий никогда нельзя быть чересчур доверчивым. Люди здесь могут солгать вам по разным причинам: они могут наплести вам истории, которые вы хотели бы услышать, ради того чтобы расположить вас; приврать о своем опыте и возможностях, чтобы стать ближе к вашему кошельку; разными способами войти к вам в доверие, чтобы просто шпионить за вами… Сохраняйте баланс между уважением к высказываниям людей и собственным инстинктом самосохранения.

В такси садитесь на заднее сиденье, это даст вам возможность лучше контролировать ситуацию в машине и обстановку вокруг, а также позволит незаметно отсчитать деньги за проезд. (И вообще: никогда не лезьте в свой бумажник при посторонних.) Сведите к минимуму общение с таксистом. Попросите остановить машину, не доезжая до места, куда вам надо.

По пути мы с Чайковой попросили нашего водителя остановиться у первой придорожной боевой точки на территории Чечни – блокпоста, разворачивавшегося неподалеку от границы с Ингушетией. Тут перво-наперво в огромное углубление в земле посадили танк с белой буквой «W» на башне – боевая техника советского контингента, вывезенного из Восточной Европы. Рядом дымилась новенькая полевая кухня, которую, по всей видимости, только здесь по-настоящему и раскочегарили. Вокруг нее ходил солдат с ведром, еле передвигавший отяжелевшими от налипшей грязи сапогами: земля здесь, чуть только она намокнет, становится липкой как клей. В «тылу» танка была развернута большая палатка. Командир позиции, высокий, подтянутый офицер, говорил кратко, с расстановкой:

– Я не буду говорить с вами о политике. У меня приказ занять и обустроить позицию. Пока непонятно, из какого материала это сделать, но мы с ребятами сообразим. А вообще здесь не хватает четкости в приказах. Враг вроде есть, но его направление не обозначено…

Наверное, никто так не нервирует военного, как наш неряшливый коллега: солдат изо дня в день должен носить одну и ту же форму, быть бритым и стриженым, блюсти инструкции и выполнять приказы. Журналист не обязан всего этого делать. И вот представьте себе ситуацию: стоит на боевом посту служивый и к нему подходит одетый черт знает во что, небритый и длинноволосый журналист с сигаретой в зубах и пристает к нему со своими бесконечными вопросами!.. Не раздражайте военного своим видом и назойливостью.

«В чем отличие военного корреспондента от всех остальных людей в военной форме? У военного корреспондента, по сравнению с солдатом, больше выпивки, девушек, денег и свободы. Он может выбирать, где ему находиться, может позволить себе быть трусом и не бояться никакого наказания, кроме мук совести. Военный корреспондент может сделать ставку (а ставка – жизнь) на какого угодно скакуна, а в последний момент – взять и передумать».

Роберт Капа, военный репортер, основатель агентства Magnum

Через час мы с Надей Чайковой были в одном из ближайших от Грозного районных центров – Ачхой-Мартане. Здесь мы с Надей разделились: первым уехал я на стареньком «Форде», перегруженном медикаментами, буханками белого хлеба и… коробками с патронами. В машине кроме меня сидели еще трое немолодых уже мужчин. На чем добралась до Грозного Надя, я так и не узнал. Позже мы пересекались еще несколько раз, и каждый раз быстро разъезжались в разные стороны… Надя была отзывчивым и добродушным человеком. Это проявлялось и в профессии: кажется, для нее никогда не существовало понятия журналистской конкуренции. Именно такие, как она, – гордость и пример редкой нынче честной и открытой журналистики… Надежда Чайкова была зверски убита неизвестными весной 1996 года у чеченского села Гехи.

Лихо объезжая снарядные воронки и колдобины грозненских дорог, мы довольно быстро доехали до городской площади Минутка. Где-то разрывались снаряды, и время от времени слышался приглушенный треск крупнокалиберного пулемета. Площадь сплошь была усеяна гильзами и осколками битого стекла. На нее со всех сторон пустыми черными глазницами глядели окна обезлюдевших квартир.

Оставив меня на попечение нескольким боевикам, мои провожатые быстро уехали в сторону грохота и канонады – к Президентскому дворцу. Брать меня с собой они отказались, так что позже пришлось дворами пешком добираться до центра в сопровождении местного коллеги-стрингера.

На Минутке я первый раз увидел пленных российских солдат. Они были захвачены во время жестоких боев за трамвайный парк, несколько раз переходивший из рук в руки. Двенадцать молоденьких чумазых парней с испуганными и растерянными глазами, поджав ноги, сидели вдоль стены подвального помещения бывшего кафе «999». Грязное и оборванное обмундирование на некоторых из них просто висело как на вешалке. На вопросы отвечали очень неохотно, полушепотом, испуганно и сбивчиво. Они ничего не понимали в происходящем вокруг, никак не могли взять в толк, как оказались на настоящей войне, не знали, как реагировать на людей, превосходно понимающих русский, но говорящих еще и на своем языке – как на ненавистных врагов или как на рассорившихся с ними друзей. Но больше всего солдаты страшились будущего, они не знали, что с ними случится завтра, чего ждать от людей, взявших их в плен. Одно можно было сказать вполне определенно: им УЖЕ повезло – они выжили после бойни у трамвайного парка.

Переждав с пленными минометный обстрел района, я решил подняться в дом над нами. По этажам меня взялся проводить молодой парень с соседней улицы, вооруженный автоматом, купленным, по его словам, за собственные сбережения месяц назад.

По всему было видно, что люди спешно покидали свои квартиры, беря с собою только самое необходимое. Всюду чувствовалось развеянное и еще не выветрившееся тепло домашней обстановки. Одна из таких квартир меня особенно поразила. В ней везде были книги: в гостиной, спальне, детской и даже на кухне. Стеллажи и полки с разноцветными томами от стены к стене тянулись по самый потолок. И даже на полу вместе с разбитыми кусками мебели валялись книги – Толстой, Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Чехов… Среди книг попадались школьные и семейные фотографии, с которых на меня смотрели полные надежд красивые девушки и парни со своими учителями, родители с улыбчивыми детьми, пожелтевшие карточки стариков с умудренными и спокойными взглядами. Холодные зимние сквозняки, свободно гулявшие по всей домашней библиотеке, вздымали эти лица и вместе с мусором загоняли в дальние углы квартиры.

Где-то близко громыхали орудия – то усиливаясь, то стихая. Где-то за оконными проемами поднимались клубы плотного серого дыма и спустя мгновение, сотрясая дом, доносился грохот. Все выглядело нереальным, всего лишь минутным помутнением рассудка, бредовым сном после сумасшедшего дня. Казалось, что вот-вот наступит пробуждение и все встанет на свои места: хозяин квартиры аккуратно вставит стекла, хозяйка вернет на полки книги, соберет фотографии в альбом и скажет дочери приготовить что-нибудь на ужин, на который они обязательно пригласят соседей…

Когда я спустился вниз, к площади подошли около полутора десятков чеченцев, вооруженных автоматами, у одного из них был гранатомет с пятью гранатами («пирожками», как называли их тут) за спиной. Они говорили, что ожидается наступление и им приказано занять оборону по прилегающим к площади улицам.

Щелкая затворами фотоаппаратов и толкаясь видеокамерами, среди боевиков сновали невесть откуда взявшиеся иностранные корреспонденты. По всему было видно, что они в профессиональном восторге от колоритных, разношерстно одетых чеченских боевиков, которые, в свою очередь, тоже не прочь были позировать перед журналистскими объективами. Предметом особой гордости у чеченцев были ножи и кинжалы. Бородатый владелец кинжала с особенно красивыми ножнами хвастался, что его прадед воевал с этим кинжалом еще в XIX веке. Я тогда обратил внимание еще и на амуницию иностранных коллег: у них были какие-то противоударные камеры, у каждого толстый бронежилет с яркой надписью на груди и спине Press или TV, а на голове – глубокий темно-серый шлем, перетянутый по подбородку широкой тесемочкой. Говорили, что «буржуйские» страховые компании не выплачивают компенсации в случае, если журналиста ранят или убьют без всего этого надетого на нем. Я никогда не видел ни одного российского журналиста в такой экипировке. Да что там в экипировке – в бронежилете никогда никого не встречал. Мне вот «взглядовцы» как-то на день рождения подарили бронежилет. Так подарили они его не как полезную на войне вещь, а скорее как прикол, говорили, что от дальнего осколка и ближнего удара кулаком защитит однозначно.

…Среди боевиков на Минутке совершенно неожиданно появился мальчишка лет десяти-одиннадцати, вылезший из подвала одного из ближайших домов. Говорили, что он не совсем нормальный. Он каким-то образом отстал от своих родственников, спешно покинувших в неразберихе город. Он все время улыбался и бегал вокруг вооруженных людей с криком «Аллаху Акбар!». А когда кто-нибудь из боевиков давал ему подержать свой автомат, он выглядел безмерно счастливым. Мальчишка был единственным живым существом, у которого все происходящее вокруг вызывало неописуемо странное сочетание чистого восторга и девственного страха. Этот маленький безумец переставал улыбаться, только когда над нами с резким гулом пролетал самолет. В этот момент он закрывал уши своими маленькими грязными ручонками и озирался в мрачное зимнее небо Грозного, пока кто-нибудь не утаскивал его за собою в подвал.

Будьте предельно осторожны в своих высказываниях. Определения, к которым вы, вероятно, привыкли до того, как попали в зону боевых действий, здесь могут иметь совершенно не тот смысл и трактовку. «Наведение конституционного порядка», «террорист», «терроризм», «бандит», «диктатор» и пр. – это слова, используемые политиками и СМИ в иных, далеких отсюда обстоятельствах. Не стоит также во всеуслышание разглагольствовать о жестокостях и преступлениях против человечности, о беспредельной коррупции и нарушении международных норм ведения войны… Оставьте все это на потом, когда покинете эту зону.

Наконец, ближе к вечеру мы с молодым чеченцем-стрингером по имени Муса решили пробраться к месту наиболее ожесточенных боев – к Президентскому дворцу. Муса родился и вырос в этом городе и отлично знал, как быстрее пройти к центру, а будет ли этот маршрут безопасным, он, конечно, сказать не мог, поскольку ситуация в городских кварталах менялась каждый час.

Город был мертв. Все, кто мог, покинули его, а кто остался – прятались по подвалам. Среди последних было много русских, которым, в отличие от чеченцев, уехавших к своим родственникам в села, деваться было некуда. Долгими часами они терпеливо ждали, пока стихнет обстрел, чтобы сбегать за водой и быстренько приготовить у подъезда нехитрую еду на открытом огне. Удивительно при этом, как они не теряли укоренившегося гостеприимства: они умудрялись улыбаться закопченными от керосинок лицами и приглашать нас к своему столу в подвале. Город Грозный, вывернувшийся наизнанку и попрятавший своих обитателей в подземных утробах! В этом городе меня охватывала немая жуть, мне казалось, что очутился в командировке в шальной стране, далекой от России…

В тот раз добраться до дворца мне так и не удалось. Когда мы дошли до района цирка и стали уже продираться к мосту через Сунжу, артиллерийский обстрел усилился, хотя, возможно, нам с Мусой это только показалось, поскольку район Президентского дворца в тот период перманентно обстреливался плотнее всего. В тот день я впервые так близко видел, с какой страшной и яростной силой снаряды распарывают землю в клочья и как легко они превращают дома в руины. Ни в Южной Осетии весной 1992-го, ни в Абхазии летом и осенью 1993 года, ни в Таджикистане летом 1996-го я не видел такого ожесточения! Мы с Мусой сначала отбежали в один подвал, потом перебрались в другой, подальше от центра, который оказался более безопасным и просторным и где вперемешку с боевиками и мирными жителями в духоте, грязи и полутьме вдоль стены лежал с десяток раненых. Некоторые буквально истекали кровью, и, думаю, спасти их вряд ли представлялось возможным. Один из них, мужчина средних лет, бледный и обросший, лежал с закрытыми глазами и все время безмолвно шевелил губами.

Прислонившись к сырой и холодной стене, мы просидели в этом подвале несколько часов. Мы почти не разговаривали. Три и без того еле мерцающих огонька свечей тряслись при каждом разрыве. Содрогались и мы с каждым разорвавшимся снарядом, и каждый раз невольно поднимали взгляд в бетонный потолок, опасаясь, что он может проломиться и рухнуть. Все сидели молча, только маленькая девочка все время плакала, прижимаясь к матери, и временами слышался едва сдерживаемый стон раненых. То стихающий, то заунывный плач этой девочки особенно изводил в моменты затишья над головой. Мне хотелось схватить ее и выбежать отсюда, лишь бы она перестала плакать!

Позже в подвал спустились несколько боевиков и, расчистив мусор ногами, расселись на полу у входа. Все посмотрели на них, ожидая, видимо, что они что-нибудь скажут о происходящем наверху. Но они молчали, один вытащил сигареты из нагрудного кармашка рядом с гранатой, и все боевики закурили короткими нервными затяжками. Неожиданно крайний из них достал откуда-то из подвальной темноты маленькую музыкальную шкатулку, завел ее и поставил на перекосившийся деревянный ящик. Боевики открыли ее крышку и все также молча поочередно стали стряхивать в нее пепел со своих сигарет. «Они, видимо, свихнулись там, под обстрелом, – подумал я. – Зачем стряхивать пепел в шкатулку, когда кругом один мусор и смрад». Скрежеща ржавой пружиной, шкатулка заиграла мелодию полонеза Огинского «Прощание с родиной».

Эту шкатулку я забрал с собой. Ее скрипучий полонез и маленький безумец с площади Минутка стали лейтмотивом одного из первых моих фильмов о чеченской войне.

Глава 7

Стены нашего земляного мешка постоянно одаривали нас порциями чернозема вперемешку с мелкими камнями, которые неожиданно сыпались на нас сквозь крупные сплетения металлической сетки. Не раз мы вскакивали во сне от ударов камушками по голове, нервно соображая в кромешной темноте, что с нами произошло на этот раз. Поняв, в чем дело, мы принимались стряхивать землю с волос и очищать от нее постель. Бывало, грязь сыпалась на лицо или попадала прямо в ухо. В таких случаях трудно было сдержаться и не вскрикнуть. Но мы тут же осекались и начинали приглушенно материться и бормотать про себя всякую чушь.

Похитители дают вам воду и еду не из непреодолимого чувства благородства. Ваши похитители кормят вас только потому, что вы более ценны живым, а не мертвым. Это должно обнадеживать вас.

Пару раз наша охрана по непонятным причинам пропадала, наверное, более чем на двое суток. Казалось, они совсем забыли о нас или решили уморить голодом. Тогда в яме становилось трудно дышать от собственных нечистот, в животе неумолимо бурлило, а желудок щемило. В темноте и удушливой тишине мы упирались взглядами в еле просматриваемый железный потолок своего зиндана и долгими часами лежали неподвижно, как в небытии. В такие минуты даже собственные мысли казались посторонними и далекими, случайно выпавшими в темноте из чужой головы. Со стороны, наверное, мы напоминали забальзамированных мумий, помещенных в свои недоделанные еще саркофаги.

После одной из таких задержек нам принесли обильную еду, состоящую, кроме привычного чая и хлеба, из мясного супа, арбуза, яблок, огурцов и помидоров, к которым не забыли и щепотку соли, завернутую в клочок старой газеты.

В тот день почти весь арбуз съел я сам – никогда в жизни не ел ничего слаще! Арбуз не надо было жевать, он податливо таял во рту и превосходно утолял жажду. А Влад, видя, что я впервые после похищения ем уверенно и с аппетитом, оставил арбуз мне, а сам налегал на теплый суп и огурцы с помидорами. Никогда не забуду эту сладкую подземную трапезу.

Еще одна приятная неожиданность заключалась в том, что в тот раз нам, наконец, принесли сигареты. После непривычно плотной еды одну за другой мы с наслаждением выкурили сразу несколько. Я до этого не курил много, просто баловался, но в тех условиях курение создавало иллюзию занятости и причастности к некоему процессу. Оно помогало отвлечься от непрошеных мыслей и витать в мечтах. К тому же огонек тлеющей сигареты в темноте умиротворял и успокаивал. С тех пор я курил много, но терпеть не мог L&M и «Петр I», которые и сделали меня заядлым курильщиком на долгие 13 лет. Теперь я не курю и вам не советую.

Однажды произошел случай, который заставил нас изрядно поволноваться и напрячься. Охранники принесли, как обычно, в темное время суток, пакет с термосом чая и, закрыв над нами решетку, выронили в нашу яму ключ. Влад в свете горевшей свечки поднял его и хотел вернуть невнимательному охраннику. Он даже прокричал вслед, что те уронили ключ, но никто из них не откликнулся, мы услышали только, как с легким вибрирующим жестяным скрипом где-то над головой закрылась дверь.

Сначала мы, конечно, растерялись и не знали, что думать. Каждый из нас безмолвно уставился в полутьме на ключ, и через секунду начал проворачивать в голове объяснения произошедшему. Первая пришедшая в голову мысль была о спланированной инсценировке: нас пытаются спровоцировать на побег. Но зачем? Хотят убить при попытке к бегству? Конечно, нет. Если бы захотели убить нас, сделали бы это прямо в готовой яме – засыпали, и нет проблем с захоронением двух журналистских трупов. Хотят схватить при побеге и преподать жесткий профилактический урок на будущее? Зачем так изощряться – при желании «профилактику» можно провести и без всяких предварительных провокаций: вытащил из ямы, воткнул кляп в рот и бей себе «тушку», приговаривая, чтоб неповадно было. А что, если от нас решили избавиться именно таким образом? То есть они хотят, чтобы мы как бы сами себя освободили, устраивают нам побег: «Бегите, мол, на хрен отсюда, тут все по-своему на мази». Тогда, может быть, мы напрасно медлим?..

Захотелось немедленно откинуть эту чертову решетку, подняться наверх и бежать, просто бежать как можно дальше от этого проклятого места. Я уже представлял себе, как мы с Владом пробираемся по заросшим холмам, слышал шелест травы, предвкушал глубокий вдох насыщенного запахами летнего воздуха, предчувствовал усталость в ногах. Так хотелось просто пробежаться или долго-долго, до боли в суставах, уходить прочь! Казалось, что я уже чувствую пьянящий запах долгожданной свободы! Я сказал Владу, что пальцы у него тоньше моих, и он может попробовать сквозь решетку открыть ключом наручники, служившие замком. Влад встал на сложенный вдвое матрас и попытался двумя пальцами подлезть к замку наручников. Но у него не получалось. Даже для его пальцев решетка оказалась слишком частной: невозможно было подобраться к замку наручника, удерживая ключ двумя пальцами – сквозь щель свободно проходил только один палец. Еще несколько отчаянных попыток сделал я сам. Совершенно не знаю, как долго мучились – мы тупо не хотели сдаваться. У нас уже все пальцы были исцарапаны, и суставы сводило от напряжения… Тщетно: открыть замок наручников сквозь эту решетку просто невозможно. Когда мы, наконец, поняли это, моментально сникли. Потом, уже в менее возбужденном состоянии попробовали еще несколько раз. Бесполезно. Мы даже вспотели в бесплодных попытках открыть наручники. Было такое чувство, будто нам дали вскарабкаться к краешку ямы, а затем со всей дури опрокинули вниз.

Что же, черт возьми, означал этот выроненный ключ? Может, нас решили подразнить, тайком наблюдая со стороны за нашим поведением? Если так, то эта потеха им удалась как нельзя лучше. Наше настроение резко переменилось. Мы почувствовали себя наголо разбитыми и свалились на свои матрасы. Наверняка мы походили на мокрых куриц.

Спустя какое-то время сверху послышались приглушенные голоса, и над решеткой возникла все та же черная тень охранника со свисающим с плеча автоматом. Влад встал и молча протянул ему ключ сквозь щель.

– Что это? – наклонившись, спросил охранник.

– Ключ, – ответил Влад. – Ты выронил его, когда уходил.

– Выронил?.. – с неподдельным удивлением переспросил охранник из темноты и стал шарить по своим карманам. Не найдя, он снова наклонился и вырвал ключ из руки Влада. Последовала короткая словесная перепалка между охранниками. Затем они открыли решетку и опустили буханку хлеба и пачку L&M. Закрыв обратно решетку, они надвинули на нее железную плиту и удалились.

Все стало ясно и банально: ключ выронили случайно, видимо, по обкурке не услышали даже, как Влад окликал охранника вслед…

Взбудораженные внезапной и короткой надеждой на обретение свободы и тут же потерявшие эту, пусть и нелепую, надежду, мы ни единого слова не сказали друг другу в течение ближайших суток. Живо рисовавшиеся картины воли растворились в темном и сыром воздухе ямы. Казалось, она стала еще теснее. Резкая перемена настроения сменилась давящей депрессией.

Я старался заснуть, но возбуждение не проходило еще долго. Иногда чувство ненависти вытесняло все остальные переживания: я ненавидел охранников и организаторов похищения, ненавидел Масхадова с Ельциным, возмущался бездействием ООН, обвинял себя в излишней доверчивости и неосторожности. Готов был объявить войну всему миру несправедливости, лжи и насилия.

Чуть успокоившись, я размышлял уже о практических обстоятельствах, прикидывал, что сейчас могут предпринимать ради нашего освобождения в Москве. Наверняка, суетятся, звонят, встречаются с сомнительными помощниками, стараясь получить хоть какую-нибудь информацию о нас. Вряд ли их попытки могли пока к чему-либо привести: по моим подсчетам, прошло слишком мало времени с момента нашего захвата, всего-то дней десять, может, пятнадцать. Похитителям этих дней слишком мало, чтобы объявляться с требованиями. «Клиент» какое-то время должен оставаться в нервном неведении, пометаться с угла в угол, чтобы понять, что сама собой проблема не рассасывается и пропавшие журналисты внезапно не возвращаются. Должно пройти какое-то время, чтобы наше исчезновение перестало восприниматься как случайность и заставило задуматься об, увы, сложившейся уже закономерности. Первых журналистов – Перевезенцева и Тибелеуса – похитители освободили сравнительно быстро, потому что не было еще поводов для закономерности – тогда все получилось случайно. Наше похищение уже не было случайностью. Это была намеренная, заранее спланированная и в определенном смысле спрогнозированная акция. Как так получилось, я расскажу позже. А пока… Пока я хочу сказать, наверное, о самом главном. Все эти случайности и закономерности были важны сами по себе, и я к ним часто возвращался. Но была одна вещь, которая просто убивала: мысль о родителях, о том, как они мучаются и переживают. Что бы с нами ни случилось, мы бы как-нибудь пережили, но думать о том, что случившееся с нами приносит жесточайшие страдания родным и близким нам людям, было невыносимо. Поверите ли, но это было тяжелее всего. Поэтому мы с Владом вообще старались об этом не думать. И здесь о самом гнетущем в период заточения я умалчиваю намеренно.

Мы много раз просили своих охранников каким-нибудь образом передать нашим родителям, что мы живы и здоровы. Давали телефоны и адреса людей, которые могут передать им эту информацию. Охранники брали их и все время обещали, что обязательно передадут. Мы особо не верили, но все же надеялись, что они как-нибудь успокоят наших родных. В конце концов, мы же не кровные враги нашим похитителям, а всего-навсего товар. Но живой товар, черт подери!

По возможности постоянно поддерживайте коммуникацию. Если вы разговариваете совершенно спокойно, держа под контролем эмоции, то даже наркоманы начинают вас в какой-то момент слышать. Попытайтесь представить похитителям ситуацию с вашей точки зрения, заставить их взглянуть на вас не как на заложника и предмет торга, а как на человека, у которого есть имя, семья и дом. Рассказывайте о своих близких и родных, упоминая при этом свое имя, обращайтесь к похитителям, почаще называя их имена, которыми они представились. В конце концов, у них тоже есть семьи и у них есть свои страхи.

Каждый раз, когда охранники приносили нам еду, мы пытались заговорить с ними, старались хоть что-нибудь узнать, что там вокруг нас происходит. Те чаще всего отвечали коротко, мол, ничего точно сами не знают, что им поручено только следить за нами и кормить, но что освобождение, вроде, должно произойти скоро. О чем охранники говорили чаще всего, так это о том, что очень скоро, буквально на днях нас переведут в светлый, чистый и сухой дом со всеми удобствами и белыми простынями, где у нас будут телевизор, магнитофон, книги и даже свежие газеты. Это было у них коронным методом успокоения или, как мы с Владом называли это, «лучиком веры ямного царства в светлое будущее»…

Откровенно говоря, этот «лучик» иногда радовал – было бы очень неплохо выйти, наконец, из сырой темной ямы и обрести минимальные человеческие условия существования. Поскольку освободимся еще очень не скоро, оставалось желать хотя бы незначительно лучших условий содержания. Поистине, чем в худшей ситуации находится человек, тем менее претенциозны его желания. Мы не мечтали о горячем кофе или о вкусной еде, не ждали комфорта и уюта, не надеялись на развлечения – нам хотелось как раз того, чего не могло быть: просто прогуляться и во всю грудь подышать летним воздухом.

Свобода – понятие не отвлеченное, это не политическая или научная абстракция и не индивидуальное умозрение, а реальность, которую человек ощущает особыми органами, о существовании которых он может даже и не подозревать, пока не потеряет эту самую реальную свободу. Потеряв свободу, человек не просто обнаруживает в себе это «чувствилище», но и начинает жить, а точнее, уже существовать исключительно переживаниями этих особых фибр. Все остальные ощущения притупляются, отодвигаются на второй план. Чувства голода или сытости, холода или жары, неудобств или уюта – все не столь значимо, если нет свободы, свободы встать, одеться, выйти на улицу и по своему усмотрению выбрать направление движения.

Думая об этом, я иногда вспоминал о тех, кто без вины сидит в тюрьмах. Мы попали в руки бандитам, для которых никакой закон не писан, а тех осудили именем закона и лишили свободы. Трудно представить, какую ненависть к своим прокурорам, судьям и охранникам могут испытывать невинно осужденные!

Глава 8

Никогда не надо задавать вопрос, с чего все началось. Если хочешь получить более точный ответ о первопричине, надо спросить, с кого началось.

Джохар Дудаев был одним из тех, кто стоял в начале всей этой «чеченской эпопеи». Многие вообще узнали о существовании такой республики, как Чечня, одновременно с его именем.

…Во время путча в Москве в 1991 году глава Чечено-Ингушетии Доку Завгаев поддержал ГКЧП. После подавления путча в столице было решено сместить существующую власть в Чечено-Ингушетии и заменить Завгаева Дудаевым. Командир авиадивизии, дислоцировавшейся в Эстонии, был популярен на родине: «Наш первый генерал!» – говорили чеченцы с гордостью. По словам бывшего главы кремлевской администрации Сергея Филатова, Дудаев поехал в Чечню с санкции советников Ельцина Геннадия Бурбулиса и Михаила Полторанина.

Я был знаком с Дудаевым, четырежды встречался с ним за два года войны и могу сказать, что знаю его настолько, насколько можно узнать человека и политика за приблизительно полтора десятка часов общения. Уверен, что он не был оголтелым сепаратистом. Он хотел послужить своему народу, о котором имел поверхностное романтическое представление.

Познакомились мы в феврале 1995 года в Гудермесе, когда Грозный ценой огромных потерь уже был занят федеральными войсками. Мою встречу с ним организовал не кто иной, как Салман Радуев, тогдашний «представитель президента и глава администрации Гудермесского региона Чеченской Республики Ичкерия» – так было написано на визитке, которую он вручил мне в первую же минуту нашего знакомства. Узнав, что журналисты ищут встречи с президентом Джохаром Дудаевым, Радуев не заставил себя долго ждать и приехал к нам в какую-то контору, где мы находились под опекой гудермесских чиновников со сдержанными и сановными манерами общения, выпестованными советской бюрократической школой. Радуев произвел на меня впечатление человека, бескомпромиссно убежденного в правоте своего дела. Видно, он потрудился над тем, чтобы ловко перекладывать шаблоны убежденного комсомольского лидера районного масштаба на идеологию независимости Ичкерии, умело сменив ключевые фразы. Он сразу обещал устроить интервью с Дудаевым, но прежде счел необходимым просветить нас относительно того, что происходило и происходит в Чечне. Делал он это напористо, не мямлил, подыскивая нужные слова, и сохранял при этом необходимую осанку. Радуев, наверное, что-то слышал о том, что тот, кто рассказывает истории, правит миром. Но, судя по последующим событиям его жизни, он и эту древнюю мудрость усвоил не до конца.

Теперь уже трудно вспомнить все, о чем он говорил мне и оператору Илье Папернову более часа, осталось только ощущение «прокомпостированных» умелым оратором мозгов.

Уже стемнело, когда нас отвезли в ничем не примечательный кирпичный дом в частном секторе Гудермеса. Мы ждали недолго. Во двор заехала обычная белая «Волга», и из нее вышли трое охранников и сам Дудаев. Я вышел в коридор поздороваться с ним и сразу пригласил к камере. Однако мне сказали, что президент сначала совершит намаз, а затем будет разговляться после дневного поста. Это, по всей видимости, был дом его родственников, у которых он нередко бывал и прежде. Дудаев разговаривал тихо, и, казалось, не очень уверенно выговаривал чеченские слова.

Спустя полчаса в небольшой внутренней комнате нам устроили импровизированную сцену с чеченским флагом на заднем фоне. Электричества не было во всем Гудермесе, и мы снимали при свете двух керосиновых ламп, пристроенных перед зеркалами допотопного трельяжа. С самого начала интервью рядом с нами сидел один из охранников и следил за нашими с оператором движениями. Понаблюдав за нами и заключив про себя, что у нас нет никаких опасных намерений по отношению к президенту, он удалился.

Дудаев был одет в идеально подогнанный китель без каких-либо опознавательных знаков. Аккуратно застегнутый ослепительно белый воротник рубашки выглядывал из-под свитера цвета хаки, а на безукоризненно подстриженной голове красовалась пилотка с ичкерийским гербом. Казалось, что выправка у генерала была прирожденной. Двигался он не спеша, но как будто сдерживал внутри себя сжатую пружину. Тонко подстриженные усики и строго сомкнутые губы в сочетании с полусжатыми кулаками выдавали в нем человека, все время смиряющего свои бурлящие эмоции и чувства. Выдержка, которую он воспитал в себе за долгие годы службы в советской армии, стала его натурой. Возможно, именно это качество и не позволило ему стать харизматичной и яркой личностью в политике. В убедительности речи Дудаев уступал Радуеву, мужу своей племянницы, но выглядел гораздо более точным и менее позерствующим, чем последний. Сразу было видно, что генерал, командовавший авиадивизией стратегического назначения, привык, не разглагольствуя, отдавать короткие и четкие приказы, не терпящие пререканий. Но в то же время он понимал, что в общении с незнакомыми журналистами надо быть поразговорчивее и постараться расположить их к себе.

Не помню, удалось ли кому-нибудь из коллег поговорить с Дудаевым сразу после боев в Грозном, но я считал свою встречу с ним крупным везением. После взятия федеральными силами Президентского дворца в Грозном ходили слухи, что Дудаев если и не убит, то серьезно ранен. Кроме того, в недавно начавшейся войне это была моя первая встреча с действующей фигурой столь высокого ранга, и мне важно было наладить контакт с этим человеком.

Интервью длилось около двух часов, и я задал всего несколько вопросов, все остальное время слушал, не перебивая. Он начал с того, что Чечня никогда не входила в состав России, свидетельством чему служит то, что за все триста лет контактов между ними не было подписано ни одного более или менее стоящего договора. И в течение всех этих столетий с периодичностью в пятьдесят лет происходит систематическое уничтожение чеченцев как нации. Он говорил о ярлыках, навешиваемых чеченцам, – дикари, предатели, мафиози, бандиты – и о том, что, несмотря ни на что, чеченцы сохранили свое благородство и добьются-таки свободы. Особое негодование у него вызывали методы и средства, применяемые российской армией, в результате которых за один только первый месяц погибло много ни в чем неповинных мирных граждан.

Только война дает отпор войне.

Красна брань дракой. Чем долго браниться, не лучше ль подраться?

Чеченская и русская поговорки

Я спросил Дудаева о его встрече с министром обороны РФ Павлом Грачевым, состоявшейся в Слепцовском незадолго до ввода российских войск в Чечню 11 декабря 1994 года.

– С Грачевым мы обсуждали ситуацию и твердо договорились, что никакого силового решения эта ситуация не требует. Все вопросы политические, и военного вмешательства здесь не требуется. Грачев сказал, что ни одного неясного вопроса между нами не осталось. Потом журналистам он заявил это же. Я уже чувствовал, что у политического руководства России другие планы и оно не позволит Грачеву отказаться от войны. Но собравшейся многотысячной толпе я выдавил из себя: «Договорились, что все решим миром». Я убежден, что Грачев не так испорчен, как генералы и офицеры, и не так испачкан, как его испачкали политические авантюристы. Он пытался убедить Ельцина, что здесь не требуется никакого военного решения. Но есть Степашин, Шахрай, Ерин, Сосковец, Лобов – так называемый Совет опасности. Конечно, их больше, и они убедили Ельцина в другом.

Грачев, вспоминая ту встречу, в одном из интервью говорил, как Дудаев сказал ему: «Мы с тобой можем договориться, но меня тогда пристрелят те, кто со мной сюда пришел». С Дудаевым тогда были Зелимхан Яндарбиев, Шамиль Басаев, Мовлади Удугов.

По словам Дудаева, существовал саботаж распоряжений верховной российской власти. В качестве примера он рассказал, что сразу после объявления Ельциным запрета на применение боевой авиации бомбардировки Грозного усилились, что не выполнялись распоряжения премьера Черномырдина, с которым чеченская делегация договорилась о доработке и подписании полномасштабного соглашения, выработанного два года назад, в 1992-м. Как я потом выяснил, проект соглашения между Москвой и Грозным был схож с Договором о разграничении полномочий между Москвой и Казанью.

– Россия сюда ломится в открытые двери. Широко открытые двери, – говорил Дудаев с расстановкой. – Еще три-четыре года назад был готов проект соглашения, который Руцкой носил Ельцину, и тот собственноручно пометил в правом верхнем углу: «Согласовано».

На мой уточняющий вопрос, была бы по этому договору Чечня субъектом России, Дудаев ответил:

– Нет, Чечня не была бы субъектом Российской Федерации, но мы делегировали бы России часть полномочий, в которых все ее интересы были бы учтены: совместная эксплуатация дорог, связи, воздушного пространства, совместная работа правоохранительных органов, оборона. Нам нужна была прежде всего свобода духовная, духовно-нравственная, – заключил Дудаев.

Что именно он имел в виду в данном контексте, я не совсем понял. Можно ли прописать духовно-нравственные законы и объявить, что по ним кто-то от кого-то независим в политическом смысле? По-моему, нет.

К концу второго часа интервью Илья валился со стула, на котором он просидел все это время с тяжелой камерой на плече. Дудаев, заметив это, сказал что-то вроде того, что нелегка журналистская доля. И только тут я заметил на его лице мелькнувшую настоящую улыбку. Незаметно подошедший телохранитель шепнул мне на ухо, что пора бы закругляться, к тому же президент еще не разговлялся, а ужин уже совсем остывает. Сухо попрощавшись, Джохар Дудаев ушел с охранником в соседнюю комнату. Первый раз в тот вечер я пробовал чеченское национальное блюдо жижик-галныш.

Глава 9

В шестнадцатую ночь пребывания «в земле» нам спустили лестницу, успевшую стать в нашем воображении объектом ненависти и бесконечно долгого ожидания. Поднимаясь по ней, я чувствовал, будто выползаю из слизистой промозглой дыры. И по большому счету было все равно, куда теперь нас поведут. Как только голова поднялась на уровень земли, на нее натянули все ту же вязаную шапочку с чьим-то так и не выветрившимся запахом пота, и я еще не успел полностью выйти из ямы, как руки были закинуты за спину и на них защелкнули наручники. Велели не дергаться, идти ровно и молчать. Метров сто охранники вели нас огородами, на которых, как я понял, росла картошка, потом, нагнувшись, прошли через какой-то проем в ограде и сели в машину. По ухабистой дороге ехали медленно, сильно не газуя (прислушиваясь, я прямо чувствовал, насколько опасливо нога охранника касается педали газа). Ехали, похоже, с выключенными фарами, чтобы даже издалека не привлечь внимание страдающих бессонницей. На всякий случай немного поплутали, чтобы сбить нас с толку. Все это время наши охранники только пару раз коротко перешептывались между собою, и если нам после зиндана было уже все равно, то они, как я чувствовал, были очень напряжены. Обстановка в целом, вероятно, совсем не благоприятствовала им, и они очень старались быть крайне осторожными. Нас, как я понял, перевозили в пределах одного и того же села, а сделать это, оставаясь совершенно незамеченными, очень непросто.

Проехав минут двадцать – двадцать пять, машина остановилась, и с минуту мы сидели в полной тишине: при опущенных окнах наши похитители прислушивались к посторонним звукам, а мы с Владом слышали спящую, но вовсе не тихую летнюю ночь. Мне казалось, что я услышал бы даже шелест лепестка в траве, если бы дуновение ветра не кружило мне голову своими запахами. И вот нас быстро вывели из машины, мы сделали несколько шагов по щебню и вошли в какое-то помещение, в котором, похоже, горел свет. Сняв наручники, один из охранников вдруг сказал, чтобы мы разделись до трусов. После короткой паузы более повелительный голос повторил приказ. Через секунду слева от меня зашевелился Влад. Пока раздевался, думал, что бы это значило. Конечно, ничего хорошего в голову не приходило. Я уже стоял в трусах, когда с головы стянули шапочку, и при слепящем свете лампочки я увидел перед собою тех же двоих в масках с автоматами. Не дав нам опомниться и прийти в себя, они сразу же провели нас во внутреннюю комнату, где так же ярко горел свет и на полу валялись свернутые матрасы. Тут нам объявили, что теперь это наше новое жилище и нам надо подмести пол и разложить свою постель… для дальнейшего отбывания неопределенного срока.

В побеленной известкой комнате было два небольших зарешеченных окна, которые, как и в нашем первом месте заточения, снаружи были наглухо заколочены жестью. Наша комната-камера была смежной: напротив окон были плотно закрытые двустворчатые двери с висячим замком на короткой цепи. Эти двери вели в следующую комнату, откуда временами слышались голоса наших охранников. Здесь ничего не было, кроме матрасов с обещанными простынями и фляги-туалета в углу. Но сколько тут было пространства! Просто стадион! Между двумя противоположными углами целых восемь шагов!

Вскоре нам вернули одежду, правда, вместо джинсов обоим принесли трико. По всей видимости, нас раздевали для тщательного досмотра перед тем, как запускать в новую «камеру». Но почему нам не вернули джинсы, осталось непонятным.

У нас с Владом был праздник. Старым веничком мы тщательно и не торопясь подмели пол, аккуратненько разложили матрасы и с особым чувством расстелили на них и взаправду чистые белые простыни, а поверх – старые, но вполне себе опрятные одеяла. Старательно взбили, хоть и без наволочек, но настоящие пуховые подушки. После нечаянно приятных хлопот по обустройству нового места отбывания я долго и безостановочно ходил из угла в угол, а Влад, от души вздохнув, раскинулся на своем «ложе» во всю свою почти двухметровую длину.

Где-то ближе к утру нам принесли консервы с тушеной говядиной, чай в большом китайском термосе и большую буханку белого хлеба. Предупредили, чтобы мы в этом доме вели себя тихо и никогда не разговаривали громко. Впрочем, как всегда. А в следующий вечер нас вдруг приковали наручниками к батарее парового отопления, поскольку, по обрывистым объяснениям наших охранников, ожидалась ни много ни мало «комиссия» похитителей-начальников для проверки надежности нашего заточения. Я подумал, что, может, сам Бараев почтит нас своей «комиссией». Мы до утра пробыли у батареи, полулежа. Закованные руки отекли, а тела искривились в неестественной позе, но «комиссии» мы так и не дождались. Оказывается, эти комиссии с ревизиями даже у бандитов носят формально-пугающую, а не инспекционно-дисциплинарную функцию.

Держите дистанцию, не пытайтесь сдружиться со своими похитителями, они станут пользоваться этим постоянно, оставаясь при этом бдительными надзирателями. Кроме того, такие отношения приводят к так называемому стокгольмскому синдрому, когда жертвы начинают симпатизировать своим захватчикам и даже оказывать им помощь.

Не пытайтесь запугать своих похитителей влиятельными связями и возможностями во внешнем мире. После подобных угроз вас, скорее всего, упрячут куда-нибудь еще глубже.

Никогда не давайте понять своим похитителям, что вы знаете их, даже если это так. Не подавайте виду, что вы пытаетесь уличить их и запомнить.

Не смотрите им прямо в глаза – это может быть истолковано как вызов.

Охранники со временем стали с нами несколько более общительными. То и дело они задерживались у двери и заводили короткие незатейливые разговоры. А где-то через пару недель к нашему неподдельному удивлению они появились уже вообще без масок. Вначале мы не знали, как на это реагировать, но отводить глаза и не обращать на это внимания было невозможно: трудно удержаться от желания рассмотреть лица людей, с оружием в руках удерживающих вас в заточении. Заметив наше растерянное любопытство, один из них заявил, что они решили снять маски просто потому, что ничего не боятся и им наплевать. Снявши с себя маски, они, по логике вещей, решили представиться, точнее, представился один из них. Тот, что был пониже ростом, назвался Русланом, а другой, плотный и угрюмый верзила, так и остался безымянным: он с нами вообще не разговаривал, изредка переговаривался только со своим «коллегой». Мне показалось, что он согласился открыть лицо и пойти с нами на мало-мальский контакт, только чтобы не выглядеть струхнувшим в глазах Руслана, которому, скорее всего, и принадлежала инициатива отказаться от масок. Словоохотливому Руслану было тридцать с чем-то, хотя залысина на голове тянула и на сорок. «Молчун» был заметно моложе и, в отличие от Руслана, никогда не расставался с автоматом. Как-то в разговоре Руслан обронил, что «молчун» принимал активное участие в войне. О своем участии Руслан промолчал. Думаю, он на самом деле и не воевал – такие не бывают вояками, он пал бы в первом же бою от собственного тщедушия. К тому же Руслан был конченым наркоманом. Один раз он разговорился особенно долго и предложил нам покурить анашу. Она оказалась такой крепкой, что мы с Владом «улетели» сразу, а Руслан затягивал «косяки» один за другим, как заядлый курильщик сигарет – и хоть бы что. Понятно было, что он употреблял и наркотики покрепче.

В ту ночь Руслан удивлял нас своими откровениями. Он говорил, что завидует нам – мол, сидим тут и в ус не дуем, а ему в жизни приходится тяжело, столько проблем, что голова кругом. От него ушла жена с ребенком, зарабатывать нечем, дней десять назад им за нас обещали неплохие деньги, но все тянут и тянут.

– Я с удовольствием оказался бы сейчас на вашем месте. Ну, чем вам здесь плохо? – недоумевал Руслан. – Сидите себе, отдыхаете. Скоро вас освободят, и вы поедете домой и станете знаменитыми.

– А когда нас освободят?

– Не знаю. Клянусь, я сам очень тороплюсь и при возможности спрашиваю у них, когда, но они отвечают «скоро» – и все.

– Сколько они обещали тебе за нас?

– Пять тысяч долларов.

– А если бы мы предложили тебе заплатить больше?..

– Я бы, конечно, хотел больше, – улыбнулся Руслан. – Но зачем мертвому деньги…

Я все пытался понять логику похитителей и этих вольнонаемных охранников – неужели исключительно жажда наживы движет ими.

– Слушай, Руслан, вот ты говоришь, что будет еще война. Неужели ты не понимаешь, что в следующую войну отношение нас, журналистов, к чеченцам будет после стольких похищений уже другим?

– Знаю, но нам все равно. Нам Аллах поможет. Вам не понять. Ты знаешь, сколько в моем селе осталось сирот и матерей без своих детей? – разгорячено заговорил Руслан. – А может, ты знаешь, сколько калек по всей Чечне стало после войны? Ни хрена вы не знаете. А вот я знаю, что после освобождения ваших коллег из ОРТ эти пацаны купили в Ингушетии стадо быков и раздали мясо самым бедным в округе. Ну, они, конечно, и машин разных себе накупили. Семь или восемь нулевых «шестерок», пару «Мерседесов». Правда, один из «Мерсов», дураки, раздолбали на фиг в первые же дни, испытывая здесь на проходимость…

Руслан, кажется, даже и не заметил, как он проговорился словом «здесь».

Дальше он рассказывал про Басаева:

– Он же сейчас вице-премьер и отвечает типа за топливно-энергетический комплекс. Он и задумал навести порядок в нефтяной промышленности, покончить с нелегальными мини-заводами и установить единый государственный контроль над национальным, так сказать, достоянием. Да как бы не так! Вот он приехал недавно в одно село, где работал мини-завод одного из его бывших подчиненных, и говорит, мол, прекращайте расхищать нефть и давайте работать вместе для Ичкерии. А те, знаешь, что ответили? Мы, говорят, Шамиль, уважаем тебя за твои заслуги и за хорошее боевое командование, но сейчас мы сами себе хозяева. Мы прекратим гнать нефть тогда, когда будем ездить на таких же джипах, на которых ты приехал сюда со своими ребятами из так называемого правительства. Шамиль развернулся и уехал. Вот так вот, – заключил Руслан многозначительно.

Мини-заводов и заводиков по производству горючей бурды в Чечне было очень много. Можно было бы назвать их нелегальными, если бы мы точно знали, что такое легальное производство в тот период и в той обстановке. Существовало постановление правительства Ичкерии о том, что только государство имеет право добывать, перерабатывать и продавать нефтепродукты. Однако оно не делало ни того, ни другого, ни третьего.

В советское время в Чечне была создана мощная нефтеперерабатывающая промышленность. В Грозном функционировали три НПЗ суммарной мощностью до 20 млн тонн в год. В них производилось до 6 % бензина и до 90 % авиационных масел от общего объема выработки в СССР.

Грозненская «нефтянка» нуждалась в восстановлении и реконструкции. Хотя не лишним будет подметить, что сами заводы-то не сильно пострадали от боевых действий: противоборствующие стороны старались, чтобы их трубы и котлы не оказались под обстрелом. Об этом мало говорили, но все знающие понимали, в чем главное достояние республики. Нефтеперерабатывающий – это вам не трамвайный парк и даже не железнодорожная станция. Это большой приз победителю. Ведь война – сегодня да завтра, а деньги важны всегда.

Чеченская нефть, кстати говоря, считается сравнительно легкой, то есть технологически не требует больших затрат на добычу и переработку, и именно поэтому ее легко перегонять кустарным способом. Мне удалось в свое время снять нехитрый способ перегонки этой нефти на одном из таких заводиков. Весь процесс напоминает производство самогона, только здесь исходный продукт всего один – сырая нефть, которая легко добывается с небольшой глубины в определенных местах. Естественно, на таком производстве не существует контроля качества конечного продукта и его соответствия нужной консистенции. Но как бы там ни было, это горючее продавали вдоль дорог в огромных количествах, заправки в Чечне попадались очень редко и тоже наверняка торговали этим же суррогатом. Стихийная торговля самопальным бензином разрослась во второй половине 1990-х настолько, что таких «заправщиков» из разнокалиберной стеклянной тары можно было встретить и в соседних республиках.

Глава 10

Первый раз Шамиля Басаева я видел поздней весной 1995-го в Ведено, у входа в штаб Масхадова, расположившийся в двухэтажном здании в самом центре села. Басаев сидел на скамейке с несколькими боевиками и рассматривал образцы чеченских денег, отпечатанных, как он говорил, в Германии. Он все перебирал и вертел в руках нахары (так называлась не состоявшаяся денежная единица Ичкерии), улыбался и был похож на мальчишку, увлеченно изучающего новую игрушку. Но деньги – это не игрушка, не правда ли? Банкноты и монеты – это не только денежные единицы, эквивалент стоимости товаров и услуг, но и средство пропаганды. На банкнотах помещают изображения государственных деятелей, великих ученых и писателей, на них бывают и достопримечательности той или иной страны. Одним словом, на банкнотах изображается то, чем страна может гордиться. А это разве не пропаганда?

В тот день я и не признал в этом мечтательном боевике уже тогда известного полевого командира Басаева. О том, что это тот самый Шамиль, сказал мой провожатый – таксист, когда мы пробивались к Аслану Масхадову сквозь толпу осаждавших его русских женщин. Один из парадоксов первой чеченской войны – матери солдат, без вести пропавших в войне с чеченцами, искали помощи у начальника штаба вооруженных сил Ичкерии…

Моя следующая встреча с Басаевым состоялась уже в ставропольском Буденновске летом 1995-го, когда он со своим отрядом ворвался в этот тихий городок и согнал в больницу больше полутора тысяч заложников и удерживал их там почти неделю. В результате теракта погибли 129 человек, почти 500 были ранены. Это был первый в новейшей истории террористический акт такого масштаба.

Оператор Сергей Плужников и я приехали в этот город с некоторым опозданием – 17 июня[2]. Позади остались три безуспешные попытки штурмом очистить больницу от боевиков. Третий штурм был особенно жестоким, и до сих пор непонятно, кто именно отдавал приказ спецназу идти вперед, несмотря на шквальный и косящий его огонь. «Подчиняясь тупому приказу, они смело лезли вперед. Но это было бессмысленно», – говорил позднее в эксклюзивном интервью Басаев…

Убежден: если речь идет о спасении жизни хотя бы одного человека, нельзя отказываться от переговоров даже с самим дьяволом.

«Мало кто из людей при мысли о террористическом акте ставит себя на место его исполнителя. Думая об этом, мы представляем себя исключительно жертвой. Это связано не столько с тем, что мысль об убийстве людей кажется нам ужасной, сколько с нашим восприятием личности террориста как таковой. 97 из 100 пострадавших от теракта считают, что террориста, причинившего им физическую боль, нельзя отнести к разряду людей как таковых. Он представляется безмозглым животным, целью которого было убийство ради убийства… Для другой части из этого подавляющего большинства террористы представляются психами, которые не отдают себе отчета в своих действиях, так как живут в собственном вымышленном мире. Из этой статистики напрашивается простой вывод: только 3 % людей, напрямую столкнувшихся с террористами, склонны пытаться понять причину действий тех, кто нанес им урон. А это значит, что только они готовы искать пути решения проблемы терроризма».

По данным Исследовательского центра социальной психологии при Французском психологическом обществе

Буденновская больница была оцеплена бронетехникой и служивыми самых различных родов войск, кроме, может быть, моряков. Журналисты, которых было не меньше пяти десятков, группками кучковались в тени деревьев и домов. Между нашим братом и спецназом шла тихая и незаметная борьба: мы сквозь видимое и невидимое оцепление всячески старались просочиться ближе к больнице, а бойцы постоянно оттесняли нас за пределы только им ведомой зоны. Я не из тех, кто сразу и безоглядно лезет на рожон. Немного понаблюдав за обстановкой, я заметил брешь в оцеплении и попросил оператора пройти вглубь вдоль дальней ограды чьего-то плотно засаженного сада. Сереге удалось проскользнуть и снять короткий диалог матери одной из заложниц с самим директором Федеральной службы контрразведки (ныне ФСБ) Сергеем Степашиным. Разговор шел о том, что вроде бы удается договориться с боевиками и совсем уже скоро они покинут встревоженный Буденновск.

Как известно, тогда договориться удалось о том, что отряд Басаева с несколькими десятками заложников уезжает обратно в Чечню, прихватив с собою для пущей своей безопасности двух-трех депутатов Госдумы, которые все время метались между больницей и штабом военных. Отдельным и обязательным пунктом террористы оговаривали присутствие в своей отступающей колонне журналистов. Желающих ехать с Басаевым журналистов было много: все хотели запечатлеть развязку истории с захватом самого большего количества заложников в новейшей истории. В первых рядах были иностранцы, которые считали себя избранной кастой, имеющей первостепенное право присутствовать «на родах важного информационного повода». Они аккуратно составили список, куда в порядке убывания важности СМИ были внесены их представители. С этим списком возилась чешская корреспондентка – активистка, оказавшаяся неформальным лидером тусовки важничающих журналистов. Самыми первыми в этом списке, конечно, были CNN, BBC, Reuters и т. п. Составители списка предполагали, что количество требуемых Басаевым журналистов будет строго исчисляться по этому списку «сверху вниз»: все, кто не попадают, – безоговорочно теряют право присутствовать и освещать событие. Должен сказать, что программы «Взгляд» в этом списке вообще не было, я не посчитал нужным заявлять о себе чешской журналистке и ждать, пока она соизволит внести меня с оператором куда-нибудь на краешек своего листка.

«Уравнение: число журналистов, освещающих тот или иной конфликт, находится в прямой пропорциональной зависимости от близости к месту конфликта комфортабельного жилья и выпивки».

Брюс Хейли, фотограф

«Гостиницы, которые превращаются в штаб-квартиры военных журналистов, всегда выглядят странно и живописно: туда-сюда снуют бригады тележурналистов, через холл и по лестницам тянутся провода, во всех розетках заряжаются батарейки, повсюду свалены параболические телефонные антенны и оборудование для трансляции; бар подвергается частым и опустошительным набегам, электричество то и дело вырубается, в комнатах свечи и везде – официанты, солдаты, сутенеры, шлюхи, информаторы, полицейские, переводчики; мелькают доллары, идет торговля из-под полы, в вестибюле сидят фотографы, а какие-то типы, прижав приемники “Сони” к уху, слушают Франс Интер или Би-би-си; на полу валяются камеры, оборудование для монтажа, ноутбуки, пишущие машинки, бронежилеты вперемежку с касками и спальными мешками…»

А. Перес-Реверте. Территория команчей

Самое интересное тем временем происходило в штабе военных: пока иностранцы выверяли свои списки, каждому журналисту-добровольцу ФСК подготовила на подпись свою бумажку: «Согласен добровольно сопроводить группу Шамиля Басаева без предварительных условий и осознаю ответственность за принятое решение». Имя, фамилия, подпись. С появлением этого текста иностранцев как ветром сдуло! Ни один из них не стал подписываться под этой распиской: они прекрасно понимали, что таким образом наши власти перекладывает всю ответственность на журналистов, а себе развязывают руки. Улыбчивый сотрудник ФСК, отвечавший за контакты с журналистами, подходил к колеблющимся нашим коллегам и говорил: «Ну что же вы?.. Ехать так ехать! Раз решили – подпишитесь и проходите к автобусам у больницы». Согласились только 17 российских журналистов, трое из которых, видимо, опомнившись, решили все же не ехать с террористами в Чечню. Подписантов сразу проводили к чеченскому парламентеру по кличке Большой Асланбек, с которым мы, особо не медля, прошли уже непосредственно в больницу. Во взглядах оставшихся за оцеплением коллег зависти не было. Они смотрели на нас, как на обезумевших самоубийц.

Вся больница была пропитана запахом войны, он плотно висел вокруг самого здания и чувствовался уже на подходе к нему. Это запах горелой древесины и жженого кирпича, едкий запах пепла и разлагающихся под обломками мусора, животных, человеческих останков. Так пахнет только на войне. Этот запах пропитывает тебя самого, и ты не можешь просто так смыть его с себя. Ступени, по которым мы поднимались на второй этаж, сплошь были усеяны осколками битого стекла. Не осмеливаясь наступать, местами мы перешагивали запекшиеся и почерневшие лужи крови. Коридоры и палаты были битком набиты людьми. Они сидели и стояли вдоль стен и, не поворачивая голов, отрешенно провожали нас какими-то потусторонними взглядами, от которых становилось не по себе. Я чувствовал себя виноватым в том, что отсиживался в безопасности, в то время как им пришлось ТАКОЕ пережить в этих стенах. Мы были не первыми журналистами, появившимися в больнице, до этого пару раз Басаев добивался «пресс-конференций», и появление новой группы репортеров не вызвало у заложников какого-либо оживления или импульса надежды. Казалось, они уже ни во что не верят и хотят только одного: чтобы все это закончилось – чем угодно, лишь бы побыстрее.

Снимать нам никто не запрещал, двое боевиков устроили нам с Сергеем даже небольшую экскурсию по этажам. Больше всего от штурмов пострадало гинекологическое отделение на третьем этаже – даже толстые кирпичные стены в некоторых местах были пробиты крупнокалиберными пулеметами. В дальнем кабинете виднелось изрешеченное гинекологическое кресло, которое стояло, будто поскользнувшись, наклоняясь к стене. Армянин, взявшийся откуда-то из темного угла, стал перед камерой и показал нам размазанные по стене человеческие мозги прямо у обугленных лифтов. А у оконных проемов вперемешку с разорванными бинтами и кусками битого стекла валялась огромная белая простыня, на которой неровными черными буквами было начеркано: «Не стреляйте!». По требованию террористов заложники вывешивали ее в окно перед идущим на штурм российским спецназом.

Импровизированный штаб Басаева располагался в ординаторской на втором этаже. Когда мы вошли туда, Шамиль сидел в окружении журналистов и двух депутатов Госдумы. Время от времени тихим голосом он отдавал распоряжения своим боевикам. Вдруг его пригласили подойти к телефону.

– Я попрошу тишины, – сказал он, обращаясь к шумной толпе в кабинете, – тут разговор с Москвой.

Все смолкли. Шамиль Басаев разговаривал с российским премьером Виктором Черномырдиным.

– Я сделал все, что зависело от меня, и готов уехать прямо сейчас, – говорил Басаев. – Тут меня некоторые журналисты спрашивают, интересуются: им, как говорится, никто гарантий безопасности не давал… Понял, да, я понял… От вас требуется только, чтобы вы их поторопили просто… Да.

После разговора Басаева с российским премьером к телефону подошла одна из медсестер, которая звонила домой:

– Мама, все хорошо. Все решили… Нет, я еду с ними в Чечню… Нет, мама, я не могу… Не могу… Я добровольно, сама… – в конце концов девушка не выдержала, расплакалась и заставила себя положить трубку. Медсестра была из тех, кого террористы в добровольно-принудительном порядке записали в сопровождающие из числа персонала больницы.

Где-то через час после телефонного разговора Басаев сидел на сложенном втрое матрасе в углу у выхода с этажа и лично занимался распределением пассажиров по автобусам. Мы с оператором Сергеем Плужниковым вышли одними из последних и, как оказалось, попали в один автобус с Басаевым. Всего в колонне было 11 российских журналистов, часть которых распределили по четырем автобусам. Кроме того, была одна легковушка, в которой ехали два русских корреспондента «Радио Свобода» и Юля Калинина из «Московского комсомольца».

Басаев занял место рядом с водителем (тоже из числа заложников) на раскладном сиденье прямо у автоматической двери автобуса «Икарус». Мы с оператором сели во втором ряду со стороны водителя так, что все время было видно следящего за дорогой главаря группировки. Его подчиненные расселись у прохода, заложники – вдоль окон, заслоняя собой боевиков на случай стрельбы по колонне. Когда автобусы стали выруливать из больничного двора, Басаев поднял глаза к выглядывавшим из черных окон медсестрам и еле слышно сказал: «Простите нас, если можете».

Некоторые террористы были в масках, иные считали это излишним. По их команде заложники зашторили окна, и мы двинулись в путь. Мы медленно проезжали мимо спецназовцев с направленными на нас автоматами и буденновцев, выкрикивавших ругательства и проклятия чеченцам. Шамиль сидел к нам полубоком и, казалось, совершенно не обращал внимания на людей за стеклом. Спустя полчаса мы выехали из города и взяли курс на осетинский Моздок. По моим расчетам где-то в районе Грозного мы должны были быть часов через шесть-семь. Однако ехали мы около полутора суток.

С самого начала пути колонну сопровождали два или три боевых вертолета, которые барражировали над автобусами, меняя высоту с каждым заходом – то на бреющей прямо над колонной, то рисуя круги на высоте птичьего полета. Спустя несколько часов один из них неожиданно сел впереди колонны у кромки леса. Басаев приказал задернуть занавески и всем оставаться на своих местах. Сергей, приподнявшись с сиденья, воскликнул: «Все, …ц, приехали!» Это был самый страшный момент пути. Я думал, что сейчас из вертолета выскочат головорезы, из-за деревьев начнут стрелять по нам прямой наводкой, а вертолеты запустят сверху ракеты. «Снимай!» – закричал я Сергею и подтолкнул его ближе к выходу.

Наш автобус был вторым в колонне, и из первого остановившегося автобуса к Шамилю подбежали двое боевиков с автоматами на изготовке и капитан-дэпээсник из головной машины милицейского сопровождения. Тут же из вертолета выпрыгнули двое военных и быстрым шагом направились к помощнику Басаева по кличке Маленький Асланбек, который поджидал их в окружении нескольких подручных. Военные вручили ему лист бумаги и, объяснившись с помощью рубленых жестов, вернулись к вертолету. Мы поняли, что ничего страшного вроде не происходит и тревожное внутреннее напряжение резко спало. Оказалось, что это был от руки написанный приказ командующего федеральными силами в Чечне генерала Анатолия Куликова с требованием изменить маршрут и ехать не через Осетию, а через Дагестан. Басаев занервничал. Вокруг него крутились несколько боевиков и говорили что-то про Моздок. После недолгого замешательства чеченцы поняли, что у них нет выбора, кроме как подчиниться. Когда колонна развернулась, я спросил у Басаева, что происходит.

– Воистину, в этой России никогда не будет порядка: каждый подчиненный сам себе начальник! – После этого обобщенного восклицания Басаев сказал, что среди заложников нашелся водитель-чеченец, который хорошо знает местные дороги, и он покажет, как по степным дорогам выехать на Дагестан. Но все было не так просто. Часа через три сопровождавшему нас капитану передали по рации с вертолета, чтобы мы свернули с асфальта на грунтовую дорогу. Этот приказ еще больше не понравился Басаеву, хотя внешне он казался совершенно спокойным, не рвал и не метал. Он сидел на своем месте с автоматом на коленях и невозмутимо следил за дорогой. Его спокойствие заражало нас, и временами казалось, что мы просто случайно оказались попутчиками в одном автобусе, следующем по привычному маршруту из пункта А в пункт Б. Это ощущение подкреплялось сдержанным и совершенно хладнокровным поведением водителя нашего автобуса. Он, как с напарником, без всякого намека на заискивание и страх с достоинством перекидывался какими-то фразами с сидевшим рядом Басаевым. Вначале я присматривался к главарю и старался подобрать момент, чтобы заговорить с ним. Но на мою попытку завязать с ним разговор он коротко ответил «потом», и я уже не стал его доставать.

Спустя пару лет после буденновской эпопеи удалось узнать кое-какие неизвестные нам ранее подробности о нашей долгой поездке из Буденновска в Чечню. Заставляя автобусы плутать по ставропольским и дагестанским степям, генералы, оказывается, нарочно тянули время, рассчитывая не допустить возвращения басаевцев в Чечню. Ради ликвидации Басаева и его людей обсуждали вариант полного уничтожения автобусов. На открытых и безлюдных степях Ставрополья и северного Дагестана можно было бы без особых проблем разбомбить колонну, а затем добить террористов десантом. А можно было и подорвать автобусы: по позднему признанию одного из офицеров СОБРа, задействованного в Буденновске, под автобусы были заложены мощные радиоуправляемые взрывчатки. И совсем уже недавно узнал еще одну подробность той поездки. Командир одного из вертолетных экипажей, круживших над автобусами всю дорогу, рассказывал моему коллеге из «Известий», как он получил приказ приступить к расстрелу колонны. Он ответил, что выполнит такой приказ, только если получит его в письменной форме… Как бы то ни было, мы – заложники из буденновской больницы, журналисты и депутаты – могли оказаться побочными жертвами контртеррористической операции. На этот случай у силовиков в руках оставались наши расписки о том, что, выезжая с бандой Басаева, мы всю ответственность берем на себя, а вину за нашу гибель легко можно было возложить на безжалостных террористов. Однако, к счастью, из Центра так и не поступила команда остановить колонну.

По пыльным, еле просматриваемым дорогам однообразной бледно-желтой степи мы ехали до самого вечера. То удаляясь и взмывая вверх, то пролетая прямо на уровне автобусов, над нами продолжали кружить боевые вертолеты. Ближе к сумеркам просторы вокруг стали зеленее и мы наконец выехали на выцветшую асфальтовую дорогу. В какой-то момент колонна остановилась, всем скомандовали выйти размять кости и справить нужду. Тут же, прямо на дороге, развернули чемоданчик спутниковой связи, принадлежавший корреспондентам «Радио Свобода» Андрею Бабицкому и Олегу Кусову. Депутат Госдумы Юрий Рыбаков, прикрывая трубку от степного ветра, громко и с расстановкой чеканил: «…Боевые вертолеты постоянно кружат над колонной. Мы ждем нападения. Сейчас по космической связи мы выходим на международный уровень и сообщаем об этом…» В это время Басаев совершал намаз на краю огромного, заросшего высокой травой поля. Где-то поодаль и вокруг него суетливо бегала Наташа Медведева и делала фотоснимки, облетевшие потом все мировые СМИ. Мы снимать не могли: было слишком темно и аккумуляторы были на исходе. Сергей снял только несколько темных кадров оравшего в трубку депутата. После получасовой остановки мы тронулись в дальнейший путь, полный той же тревожной неизвестности.

Невыносимо хотелось пить, жажда замучила нас так, что еле могли двигать языком, который от сухости прилипал к нёбу. Весь свой запас воды мы извели в первые несколько часов пути. Только ближе к полуночи к нашей колонне подвезли воду на старенькой противопожарной машине. При свете фар воду разлили во что попало и растащили по автобусам. Вода была вонючей, но, задержав дыхание, мы ее все же пили. Боевики ее пили только через какое-то время после нас.

На следующий день, 20 июня, около полудня мы приехали в дагестанский Хасавюрт. Город встретил нас как героев. Колонна остановилась на развилке дорог у окраины, где скопилась огромная толпа дагестанских чеченцев (аккинцев) с плакатами типа «Мир Чечне – мир России!» и «Шамиль – ты наш герой!». Люди завалили нас водой и продуктами, женщины подходили к автобусам с огромными подносами фруктов, хлебом, печеньем и пр. В результате задние сиденья нашего автобуса были просто завалены продуктами и водой.

Вокруг Басаева толпились высокие чины дагестанской милиции, а он сидел на ступенях автобуса и ждал, пока наладят связь с Москвой по спутниковому телефону. Он хотел получить какие-то дополнительные гарантии безопасности после пересечения границы Чечни, территория которой считалась зоной наведения конституционного порядка и как бы формально развязывала военным руки для нажатия на курок. Несколько часов заложники парились в автобусах – духотища была невыносимой. Их только ненадолго выпускали на улицу по два-три человека, а в туалет их сопровождали попарно местные омоновцы и боевики.

Наконец часа в четыре Шамиль дал команду «По машинам!» и мы тронулись в сторону Чечни. По прямой от Хасавюрта до границы не более десяти километров, но нас опять пустили такими объездными и извилистыми горными дорогами, что один из автобусов не выдержал и отказался ехать дальше. На его починку ушел еще час. Мы проезжали по Новолакскому району Дагестана, по тому самому району, куда в августе 1999 года вторгся Басаев, возможно, с теми же самыми боевиками, которые транзитом проехали его летом 1995 года.

На подъезде к конечному пункту, чеченскому аулу Зандак, нашу колонну встретили Аслан Масхадов и младший брат Шамиля Ширвани Басаев, которые ехали на переговоры с российской стороной в сопровождении представителей ОБСЕ – Организации по безопасности и сотрудничеству в Европе. Переговорный процесс после захвата Буденновска заметно активизировался, ибо опасность расползания войны за пределы Чечни отрезвила многих политиков. Басаев и Масхадов, сев на корточки у обрывистой обочины, недолго переговорили. У последнего в руках был блокнот, на записи в котором он указывал карандашом. Судя по жестам и мимике, речь шла о каких-то конкретных пунктах.

Зандак – небольшой горный аул с саманными домами и маленькой старенькой школой, где занятий как таковых не было уже, наверное, лет пять. На единственную ровную площадку в центре этого аула на горе мы и заехали колонной. Местные жители встретили нас одобрительными возгласами и улыбками. Проехавший вверх по аулу рефрижератор с 14 трупами погибших боевиков местные женщины проводили плачем и причитаниями. Фура с холодильником ехала с нами из самого Буденновска.

Простые зандаковские крестьяне поочередно подходили к Басаеву, здоровались с ним с почтением, что-то говорили по-чеченски и отходили, чтобы дать поздороваться с ним другим. Шамиль почти ничего не говорил, тихо отвечал на приветствия, едва заметно улыбался и устало кивал головой.

– Шамиль, вы чувствуете себя героем? – выкрикнул мой коллега Александр Харченко.

– Нет, – серьезно и тихо ответил Басаев, – я отношусь к этому философски – сегодня превозносят, завтра эти же люди могут и проклясть.

Как в воду глядел.

– Когда мы отъезжали со двора больницы, вы сказали: «Простите, если можете». Но медсестры, выглядывавшие из окон, не слышали вас. Что вы хотели этим сказать? – спросил я о том, что, на мой взгляд, было важнее всего.

– Я хотел сказать, что жалею о том, что случилось. Честно говоря, я чувствовал себя скотиной, когда мне, ради спасения своих раненых бойцов, пришлось отойти и закрепиться в больнице.

– Да, но ведь вы сгоняли туда и мирных граждан города?

– Может, кто-то из вас не знает, но сейчас идет война. Война России против Ичкерии, – отвечал Басаев. – Я хотел еще посмотреть, будут ли российские войска воевать против мирных русских, как они это делают против мирных чеченцев. Я убедился, что тем, кто отдает приказы, разницы нет…

В Зандаке мы пробыли не более часа. Все это время где-то высоко над аулом парил вертолет. Поавтобусно посчитали всех заложников, кто-то из боевиков дружески попрощался с одним из русских заложников из нашего автобуса, и колонна, еле развернувшись на тесной площадке на возвышенности, тронулась обратно в сторону Дагестана. Настроение в автобусе, где остались одни только что освобожденные заложники, не изменилось. Впечатление было такое, что они все еще пребывают в некоем отрешенном от происходящего состоянии. Наш водитель спокойно сел за руль, надел солнцезащитные очки, посмотрел в зеркала заднего вида и уверенно включил первую передачу.

Мы возвращались в сопровождении дагестанской милиции во главе с их районным начальником. В дагестанском райцентре Новолакском нас всех – буденновских заложников, сопровождавших их депутатов и журналистов – завели в столовую и бесплатно накормили котлетами с макаронами и напоили водкой. К моему удивлению, депутаты Госдумы опустошали свои стаканы быстрее заложников и перепили даже журналистов.

Теперь главное было довезти то, что мы сняли, до Москвы в целости и сохранности. Я посчитал, что возвращаться в Буденновск со всеми не совсем предусмотрительно: представителям спецслужб наверняка было бы интересно взглянуть на наш материал, а там уж не знаю, что могло бы произойти с кассетами. Мы решили от греха подальше добираться своим ходом и вылетать в Москву не из Махачкалы, а из Минеральных Вод. На частнике доехали до махачкалинского автовокзала и оттуда на стареньком чадящем «Икарусе» почти весь день добирались до Минвод: трасса «Ростов – Баку» (ныне федеральная дорога «Кавказ») была закрыта на чеченском участке, и мы совершили крюк по тому же северному Дагестану и ставропольским полям. Бескрайность Ногайской степи, как еще недавно называли эти места, расслабившись, лицезрели с Сергеем воочию.

При первой же возможности отправьте все записанные в зоне боевых действий видео– и аудиофайлы за пределы страны. Никогда не возите их с собой, они могут представлять опасность для вашей жизни или оказаться причиной ареста.

«Горгонофобия (патогенное психологическое состояние боязни надвигающейся террористической угрозы), как это ни парадоксально, возникает не столько вследствие террористической пропаганды, сколько в результате неосознанных, стихийных и безответственных информационных действий средств массовой информации. Горгонофобия как опасная социальная болезнь является одним из факторов, которые позволяют развиваться терроризму, притупляя бдительность и дезинформируя общество».

В. Б. Петухов. Информационный дискурс терроризма в контексте художественной рефлексии

Глава 11

В белой комнате-камере мы пробыли больше, чем где бы то ни было за весь период заточения. Мне до сих пор кажется, что узнал бы ее на ощупь, с закрытыми глазами. Неровности отрешенных, глухонемых стен с проглядываемыми следами от ковров, трещинки на известковой побелке, давно некрашеные, но плотно сложенные доски пола, дверь ядовито-синего цвета; скрюченный в спираль провод с тусклой лампочкой посреди потолка… Интересно, живет ли там сейчас кто-нибудь?

Нам вернули игральные карты. И мы опять играли – увлеченно, быстро, будто торопя время, поочередно разбирая их из колоды, партию за партией, лежа на животе и полулежа на боку, сидя в позе лотоса или широко раскинув ноги. Но в какой-то момент нам одновременно надоело кидаться в «дурака» с «козлом» и мы, не говоря ни слова, разом перестали играть. Только спустя пару безмолвных дней Влад вновь взял карты и научил меня примитивному пасьянсу, который раскладывается по количеству букв в имени человека. Так мы нашли еще один способ коротать время за картами. Мы раскладывали этот пасьянс на всех, кого только могли вспомнить. Если он складывался, значит, считали мы про себя, этот человек тоже помнит нас, ждет и переживает. А еще я часто раскладывал пасьянс на семь букв слова «свобода». Пасьянс раскладывался капризно, обманчиво и с переменным успехом, и тогда я стал раскладывать «на свободу» через пять дней, через десять. Затем я уточнял свой запрос картам словом «освобождение», каждый раз задавая в уме новую дату…

Да, у нас ведь появился календарь! Роясь в своих бумажках, Влад обнаружил истрепанный карманный календарик за предыдущий, 1996 год, и мы, узнав у охранников точную текущую дату, приспособили его для учета времени. Каждый раз, когда за заколоченным окном после перерыва вновь слышалось пение птиц, Влад зачеркивал в календарике еще один день заточения. Несколько раз, передавая друг другу календарик, мы с Владом пытались загадывать ТОТ день. Пессимистом чаще всего оказывался я: освобождение предсказывал в среднем на десять дней позже, чем Влад. Мне хотелось, чтобы Влад оказался прав, но я знал о похищениях немного больше, чем он, и потому более реально представлял себе, когда может произойти наше освобождение. Я сам боялся упрямой мысли о том, что раньше чем через полтора месяца нас вряд ли освободят.

Кроме игральных карт у нас появилось еще одно замечательное развлечение: нам принесли целых три книги, из которых предусмотрительно были вырваны листы с библиотекарскими штампами. Одна из них была, скажем так, о психо-социальных проблемах коллективизации в Прибалтике(!), вторая – не помню даже, о чем, а вот третью, без обложки, – про приключения пиратов – мы с Владом сразу же решили разорвать пополам и читать параллельно: Влад взялся за вторую половину, я – за первую, дочитав каждый свою половинку, мы обменялись «полукнигами» и продолжали следить за чрезвычайно захватывающим, как нам казалось, сюжетом. Помню, что читал я медленнее, чем Влад, стараясь растянуть удовольствие и разложить главы книги, как по частям сериала. Влад, дожидаясь, пока я дочитаю свою половинку, пару суток читал другую книгу.

После того как мы с Владом наигрались в карты, понараскладывали пасьянс и перечитали книги, мы почувствовали время, ощутили, как оно застопорилось. Мы вновь – каждый по-своему – погрузились в апатичное и липкое безмолвие. Временами казалось, что стук сердца, следуя заторможенному и бессмысленному взгляду, сливается с белыми стенами, глохнет и перестает стучать. Спустя еще несколько мгновений ты смотришь на себя со стороны и видишь, что обволакиваешься белесым омутом и можешь не уловить разницу между бытием и тем, что находится за ним. Ни о чем не думается и ничего не чувствуется: ты погружаешься в спячку наяву, в отупляющий безмятежный транс, в бледное безмолвие. В такие минуты можешь не заметить, что умер.

Пробуждаясь, я оглядывался по сторонам, и первая внятная мысль, объяснявшая происходящее, была: это, наверное, все-таки простая, примитивная и нещадная скука, медленно душащая мысли и заставляющая неметь суставы. Скука, как говорил Казанова, это ад, который Данте забыл изобразить.

«С первых дней у заложников начинается процесс адаптации – приспособления к абсолютно ненормальным условиям существования. Однако дается это ценой психологических и телесных нарушений. Быстро притупляются острота ощущений и переживаний, таким образом психика защищает себя. То, что возмущало или приводило в отчаяние, воспринимается как обыденность. […] Главное при этом окончательно не утратить человеческий облик. Апатия – это тоже способ уйти от страха и отчаяния. Но и апатия нередко прерывается вспышками беспомощной агрессивности. Полностью этого не избежать».

Из инструкции ФСБ о том, как вести себя заложникам

Не давайте себе впадать в полное уныние. Пользуйтесь ситуацией как возможностью изучить себя, свой внутренний мир. Попробуйте вспомнить школьные стихотворения, детали известных картин. Используйте воображение и память, чтобы сочинять и запоминать тексты или даже музыку. Я часто перебирал в памяти эпизоды любимых фильмов и думал над тем, что бы хотел снять сам.

В одну из ночей вместе с чаем в большом китайском термосе и буханкой хлеба нам принесли кухонный нож без рукояти. При виде этого ножа меня словно физически, ощутимо толкнула в бок поначалу навязчивая, но, казалось, уже изжитая мысль. Если раньше она будто подмигивала, намекая, то теперь встала в полный рост и заявила: «Вот видишь, вам все карты в руки!» Отныне я уже не мог думать ни о чем другом, так или иначе возвращался к одной-единственной, по-настоящему волнующей и заставляющей меня БЫТЬ, а не размазываться по известковой стене, мысли, мысли о побеге. Обдумав план, какое-то время я про себя прикидывал наши шансы и пришел к выводу, что они не особо-то велики, в лучшем случае – 50 на 50.

А план был прост. Когда в очередной раз отключат свет (такое случалось часто) и ночью охранники принесут еду или зайдут, чтобы вынести наш «туалет», я накинусь на верзилу с автоматом. Оружием мне послужит достаточно острый и большой кухонный нож. Отсутствующую рукоять я ровно и туго обмотал тряпкой и испробовал на надежность: получилось достаточно удобно, нож «сидел» в руке плотно. Влад, по моему плану, должен был взять на себя другого охранника и вырубить его ударом тяжелого термоса по голове. После этого началось бы, вероятно, самое опасное. Я полагал, что наша охрана состоит, конечно же, не только из этих двоих, где-то в округе должны были посиживать на стреме несколько человек с заряженными автоматами, аккуратненько сложенными под лавочки. Проблема состояла в том, что мы, естественно, не знали, в какой части села находимся и где можем наткнуться на эту внешнюю охрану. Автомат с одним «рожком» патронов вряд ли смог бы выручить нас, тем более что стрельба могла вызвать в селе непредсказуемый переполох. Ко всему этому я плохо видел без очков.

Но как бы там ни было, я решил, что мы должны, не дожидаясь помощи благотворящих дяденек, попытаться вырваться на свободу сами. Мною двигало отчаяние от унизительного положения живого товара и ненависть к нашим похитителям. Я был бы счастлив оставить их без выкупа за наше освобождение. Мне аж тепло становилось, когда я представлял себе, как они разозлятся! Главное – проделать все без лишнего шума и пальбы и уйти от этого места как можно дальше.

У Влада, однако, насчет всего этого было свое мнение. Он категорически отказывался предпринимать что-либо. Влад считал, что нельзя рисковать своими жизнями ради сомнительного шанса, тем более что нас рано или поздно благополучно освободят за чужие деньги. У моего друга по несчастью, кроме всего прочего, были и моральные предустановки: нельзя идти на убийство ради собственного освобождения из неволи. Влад по воззрениям своим пацифист, он говорил, что если что-то пойдет не так, сами вернуть себе жизнь и здоровье не сможем и отнимать их у кого бы то ни было права не имеем. Я же рассуждал по-своему: каждый человек вправе отстаивать свое достоинство и бороться за свою свободу всеми подручными средствами вплоть до крови. Никто не вправе просто наживы ради обращаться с людьми, как со скотом. За нами нет никакой вины, мы не заслужили такого отношения. Мы с Владом по-разному смотрим на эти вещи, и потому мировоззренческое столкновение между нами было неизбежно.

Разногласия, порожденные разными жизненными позициями, вызвали между нами нешуточный спор, который то затухая, то завязываясь вновь, иногда доходил до ссоры. Только спустя несколько дней мы угомонились и остыли. Еще какое-то время, когда появлялись охранники, я продолжал поглядывать то на термос с ножом, то на Влада. Он то укоризненно перехватывал мой взгляд, то намеренно избегал его, но оставался при своем. А я прикидывал, что при всем желании сам не смогу одолеть двоих.

Между тем вокруг бурлило лето. Днями и ночами я отчетливо слышал его голоса, ощущал его жаркое прикосновение к полуржавому металлу зарешеченных окон. Я лежал, упершись глазами в оконный проем, и мой назойливо скребущий взгляд чувствовал тепло раскаленной солнцем темно-серой жести. Временами это чувство теплило душу, иногда разжигало тоску, а чаще пробуждало иссушающую жажду вырваться наружу и недвижно упасть на пропитанную солнцем зеленую траву. Дожди придавали невидимому нам лету безбрежную буйность: высокая трава рисовалась в воображении тучной, налитой таким густым соком, что проведенная по ней коса должна была бы залиться им и отяжелеть. А какое наслаждение было бы раздеться догола и искупаться под проливным дождем, глотая капли и медленно протирая глаза!

Охранники время от времени стали проявлять к нам интерес как к людям. Иногда они интересовались даже нашим самочувствием и настроением, но больше допытывались, каково наше мнение о них самих и о тех, кто решает нашу судьбу в заточении. Тут мы с Владом вначале старались быть очень осторожными в своих высказываниях, поскольку небезосновательно полагали, что резкие слова нам только навредят, и нас на всякий случай преспокойненько препроводят обратно в зиндан. Однако позднее такого рода вопросы перестали тревожить мое личное чувство самосохранения, и я пару раз высказывался довольно резко. Естественно, наши охранники не могли промолчать, но, как ни странно, в сухом остатке их реплики сводились к собственному оправданию. В разговорах их мало волновали события в большом мире, чаще они упоминали о переговорах между ичкерийским руководством и Москвой и выражали свой крайний, скажем так, скептицизм относительно налаживания их отношений. Они были абсолютно уверены в скором начале новой войны и относились к этому как к само собой разумеющемуся.

Как-то раз в одном из таких странноватых и недолгих разговоров Влад упомянул о своем дне рождения, который он очень хотел бы отметить уже на свободе, дома. Своего освобождения к этой дате мы так, конечно, и не дождались, но, вы не поверите, этот день не прошел незаметно. На день рождения Влада охранники принесли бутылку «Советского шампанского», печенье и плитку шоколада! Они решили устроить нам праздник. Трудно представить, но маленький праздник все же состоялся. Неважно, что шампанское и шоколад были кустарными, а печенье черствым. Зато у Влада был юбилей – 20-летие! Честь первого тоста взял на себя лысоватый охранник, назвавшийся Русланом. Он пожелал Владу долгих лет здоровой жизни и скорого возвращения домой. Благо, и ему это на руку. Мы с радостью согласились с предложенным тостом и выпили до донышка своих граненых стаканов. Не пил только долговязый охранник с крепко зажатым в опущенной руке автоматом, который, как всегда, стоял молча, прислонившись к дверному косяку. Дверь оставалась открытой, и наша комната наконец как следует проветрилась. Летний воздух проник насыщенными опьяняющими запахами, вскружил голову, слегка опьяненную шампанским, и нам на какое-то время стало даже весело.

Еще задолго до дня своего рождения Влад никак не хотел смириться с мыслью, что встречать свой прекрасный юношеский юбилей ему придется в заточении. Он совсем по-другому представлял себе этот праздник и рассказывал мне, что собирался отметить его на озерах к северу от Москвы в компании многочисленных друзей. Мы очень надеялись, что к его-то дню рождения мы уже будем на свободе и уж тогда на славу отметим этот день после всех наших злоключений…

Спустя час охранники ушли, оставив нас с выпитой наполовину бутылкой шампанского и порцией очередных слухов о скором нашем освобождении. Руслан говорил, что приехал какой-то важный человек из Москвы и ведет переговоры об условиях нашего возвращения домой. Мы с Владом подбодрились, и хоть не в первый раз слышали подобное, в разговорах об освобождении появилось что-то новенькое. Весь следующий день мы строили самые разные догадки о том, кто это мог приехать в Чечню на переговоры, если не сам Любимов, и что вообще могло происходить вокруг решения нашей участи. Даже по моим пессимистичным прогнозам наш вопрос должен был быть близок к решению.

Но еще долгими днями все оставалось по-прежнему. За это время мы успели приучить к себе третьего обитателя жилища – большого черного паука, которого Влад прозвал «тарантулом». Он жил в дальнем углу комнаты и периодически подбегал к уголку, где лежал наш скудный запас еды: из принесенных продуктов мы стали оставлять четверть буханки и немного воды на случай задержки с питанием. Когда замечали «тарантула», боясь вспугнуть его, сидели тихо и давали ему вдоволь нагуляться по комнате, шустро пробежать по крошкам и спокойно уйти к себе в щель между плинтусами. Мы уважали нашего «тарантула» за его независимость и большой размер, хотя и подшучивали над его непредсказуемым поведением. Ставили себя на его место и воображали, о чем может думать паук, блуждая по полу и по нашим постелям. В голову приходили всякие смешные нелепости, которые развлекали нас и убивали время…

В какой-то момент Руслан вдруг заговорил о том, что вопрос о нашем освобождении решен. Причем без всяких условий! Он не говорил ничего определенно, но, судя по всему, речь шла о договоренности с моими друзьями и родственниками из соседней Кабардино-Балкарии и Карачаево-Черкесии. В этих республиках жили хорошо знакомые мне люди, которые обладали некоторыми влиятельными связями среди чеченцев. Нам с Владом было все равно, кто и как договорился, главное – договорились и скоро мы будем на свободе!

Охрана принесла новенькие футболки, пообещала, что вернет нам отстиранные джинсы, и сказала, что осталось только ждать, когда вот-вот, сегодня-завтра, за нами приедет машина. Просто возьмет и приедет. И мы сядем в нее и молча поедем отсюда, безостановочно и быстро набирая скорость… Эту машину мы ждали три дня, считая, наверное, каждую минуту. Почти не спали, хотя задавались целью исправить свой режим и спать, как полагается, только ночью. В голове, вызывая возбуждение, возникали картины нашего освобождения. Мы с Владом строили планы на остаток лета и договорились, что первую пару недель проведем с родными и близкими, подлечимся, а потом поедем в его родовую деревню, о которой я многое успел узнать из его рассказов. Ну а если будем пошустрее, успеем пройтись по местам обитания снежного человека (алмасты) в Кабардино-Балкарии – здесь уже проводником собирался быть я…

На третью или четвертую ночь «после новых футболок» мы внезапно услышали за окнами шум и топот ног. Никакой стрельбы не было, только несколько коротких и резких криков на чеченском. Буквально в следующую минуту бойцы в камуфляже несколькими движениями отодрали жесть с окон и начали выбивать на них решетки. В комнату посыпалось битое стекло. В ту же минуту послышались удары в дверь. Выбивая решетки, эти люди кричали нам, чтобы мы вышибли дверь изнутри. Все происходило настолько неожиданно и быстро, что мы не сразу сообразили, как реагировать. Мы несколько раз с разгону бились плечами в дверь – она даже не шевельнулась. Наши попытки изнутри и удары снаружи ничуть не поколебали ее, старая деревянная дверь стояла крепче железной: нам не удалось расшатать ее ни в петлях, ни в замке. В эти секунды я подумал, что все это инсценировка – инсценировка нашего освобождения властями Чечни. Похитители и «освободители» обо всем уже договорились, и теперь они разыгрывают сцену для нас, ну и для всего остального мира. Только я успел сказать это Владу несколькими обрывистыми фразами, как они, отодрав, наконец, решетку, выбили оконную раму.

– Скорее выходите! – кричал один из них, видимо, главный.

– Вы кто? – вырвалось у меня.

– Шестой отдел! Вылезайте сюда быстро!

Мы схватили свои жилетки, кроссовки и в носках вылезли через окно прямо в грязь. Придерживая за подмышки, нас резво перенесли через кювет за воротами и закинули в милицейский уазик, туда, куда обычно сажают задержанных. Спустя минуту мы уже, разогнавшись, ехали по асфальтированной дороге. Причем ехали не одни. Наш кортеж состоял из четырех или даже пяти машин. На трех из них горели синие мигалки: на головной легковушке спереди, на уазике, замыкавшем кортеж, и на нашем.

Когда выезжали из села, я убедился, что был прав в своих предположениях – нас действительно удерживали в поселке Долинском. Мы натянули кроссовки на грязные носки, надели жилетки и, разгладив свои обросшие шевелюры, приготовились к показательному допросу потерпевших где-то в здании МВД Ичкерии. Сердце все еще учащенно билось, но дышалось ровно и легко. Мы были счастливы ехать в этом уазике.

Глава 12

Если бы не уазик-вездеход, возможно, не состоялась бы мое самое длительное эксклюзивное интервью с Шамилем Басаевым. Спустя месяц после Буденновска я получил редакционное задание найти его и попытаться выяснить, куда же все-таки он намеревался доехать со своими людьми из Чечни. Выйти на след боевика, считавшегося главным террористом, и добраться до него оказалось не так просто. Судя по официальным заявлениям, на Басаева велась активная охота чуть не всеми нашими спецслужбами, разведками и контрразведками. Озвучивались противоречивые версии: то он якобы тайными тропами перебрался за границу, то говорили, что вот-вот выйдут на его след и справедливого возмездия ему не миновать…

Мне же первым делом надо было выяснить, где вообще его искать. Это я узнал относительно быстро – он в горах на юге республики, где-то за Ведено. Однако проехать в ту сторону тогда было невозможно, вся горная «зеленка» из опасения вылазок боевиков была заблокирована. Федеральные войска заняли всю равнинную и предгорную части Чечни, а также контролировали все города республики, а силы ичкерийцев были выдавлены в горы и заперты там. Перед Сержень-Юртом стоял усиленный блокпост, контролировавший проезд в Веденское ущелье. В Грозном говорили, что он не пропускает в сторону Ведено никого без местной прописки или внушительной взятки, а журналистам проезд туда заказан однозначно. Тем не менее знакомые подыскали мне отчаянного молодого чеченца на уазике и тот взялся доставить меня в Ведено за полную заправку машины. Это был сухощавый и низкорослый парень лет двадцати пяти со шрамом на щеке, не отличавшийся особой разговорчивостью, но располагавший к себе ясным взглядом и легкой улыбкой.

Теперь уже я не вспомню, каким маршрутом мы добирались до известного райцентра, но ехали мы около двух часов, одолев невероятный путь по лесистым горам и дважды переехав бурную реку. Причем во второй раз машина не вкатилась в воду, подбирая брод, а просто с разгону упала с невысокого обрыва и, чудом устояв на колесах, уверенно газанула поперек потока! Этот молодой молчаливый водитель ни на минуту не переставал удивлять меня и держал в напряжении всю дорогу. Одной рукой я цеплялся за все, что только мог, а в другой крепко держал свой бесценный редакционный аппарат – портативную камеру HI-8. Мне важно было не стукнуться головой и не ударить камеру. Иногда что-то одно не удавалось сделать. Не всякое трофи могло бы по сложности поспорить с той поездкой…

Часам к пяти вечера мы приехали в Ведено и нырнули в узкий переулок на окраине. Здесь мой «трофи-рейдер» пообщался с несколькими только ему знакомыми людьми, расспросил, где найти нужного мне человека, и через полчаса мы уже здоровались с ним на другом конце села. Только прощаясь, водитель улыбнулся мне во все лицо и сказал, что, если надо будет куда-нибудь доехать – к Богу за пазуху или к черту на рога, – могу обращаться к нему в любое время…

В тот день я переночевал в Ведено, а на следующее утро посредник сообщил мне, что доехать до Басаева невозможно, а дойти будет очень трудно. Я ответил, что нет проблем – пойдем пешком. «Ну, раз так, – сказал он, – соберись с силами».

Двое молодых проводников устроили мне длинный марш-бросок по лесистым горам южной Чечни. Километров двадцать – не меньше. Мы устраивали привал всего три-четыре раза и то, только когда набредали на поляну с крупной сочной малиной, где можно было подкрепиться и передохнуть. И еще несколько раз останавливались, когда один из проводников уходил вперед на разведку и мы вдвоем оставались ждать, пока тот не подаст нам сигнал двигаться дальше. Они оба отлично знали эти места, ориентировались, где могут быть засады как федеральных десантников, так и боевиков. Когда вечером мы были уже на месте, один из приближенных Басаева признался, что последние несколько километров, оставшихся до его базы, боевики «вели» нас и от действий их остановила только крупная надпись «TV» на моем рюкзаке. Я намалевал эту надпись сам, обычной бытовой краской, которую обнаружил в кладовке съемной квартиры в Москве.

Чтобы не стать мишенью в зоне обстрела, помните: а) вы должны быть одеты во что-то не очень яркое и так, чтобы штаны и куртка были разного оттенка. Ни в коем случае не напяливайте на себя что-то в стиле «милитари» или похожее на униформу; б) избавьтесь от всего блестящего, что может привлечь внимание; в) имейте в виду, что видеокамера издалека может быть принята за боевое оружие, например, за какой-нибудь аналог гранатомета, а блики ее объектива – за прицельную оптику. Вспышка фотоаппарата может показаться вспышкой от выстрела; г) учтите, что надпись «Press» или «TV» на вашей жилетке при определенной обстановке в зоне боевых действий может оказаться желанной мишенью. Нередки случаи, когда вооруженные группировки прикрываются ими, чтобы проникнуть на какие-то территории с разведывательными и диверсионными целями. И противоборствующая сторона может знать об этом.

«Когда войны затягиваются, разлагая людские души, журналисты вызывают все меньше и меньше симпатии. И тогда из человека, который снимает солдата, чтобы невеста увидела его на телеэкране, ты превращаешься в ненужного свидетеля».

А. Перес-Реверте. Территория команчей

После длительного марш-броска меня проводили во двор одного из домов на окраине Дарго. Это село со всех сторон окружено горами; во времена Кавказской войны оно было знаменито своими оружейниками; здесь какое-то время находилась ставка имама Шамиля. Во дворе саманного дома под небольшим навесом сидели несколько боевиков, один из которых штопал свой советский офицерский ремень, а другой чистил пистолет Стечкина, любовно раскладывая его детали на самодельном столике. Из старенького магнитофона на весь чеченский двор о несчастной любви изливалась плакучая Таня Буланова. Она была популярна в Чечне, впрочем, как и многие другие певцы российской эстрады. Песни на русском в ту чеченскую войну звучали везде: в придорожных кафешках, в автомобилях, в домах и даже в расположении главного террориста Басаева. К слову, в Чечне конца 2008 года я нигде уже не слышал песен на русском, только на чеченском языке. Дудаевская Ичкерия по всем будничным, житейским признакам кажется мне гораздо более российской республикой, чем нынешняя Чечня Рамзана Кадырова. Возможно, мы все тогда оставались все еще советскими людьми. Сейчас в России явно не хватает общности и единства в культуре и идеологии.

Встреча с Басаевым состоялась на окраине Дарго в том же недостроенном саманном доме. Поздно вечером меня проводили внутрь, где главарь в компании десятка боевиков, лежа на матрасе на полу, смотрел видеосъемки зимних боев в Грозном.

Интервью с ним длилось всю ночь. Басаев разговаривал охотно и, как мне показалось, был вполне откровенен. Дословно могу привести здесь только малую часть разговора. Меня больше всего интересовали события в Буденновске.

– Три штурма было. Особенно ожесточенными и мощными были первые два. У солдат и офицеров смелость была, храбрость. Упрямо шли вперед, а их косили. Они умели атаковать и были бесстрашны, они профессионалы, но командовали ими идиоты, те, кто отдавал глупые приказы.

– А кто тебе больше запомнился?

– Запомнился Ерин (министр внутренних дел России. – И. Б.). Мы договорились с Черномырдиным и готовы были уехать 18 июня в 11 часов. Оставалось только договориться о технической стороне, об автобусах и пр. И Ерин сутки с лишним подгонял нам автобусы. Он замучил нас разговорами типа: «Договаривающаяся сторона предлагает построить автобусы не в колонну, а в шеренгу». В конце концов я послал Асланбека на переговоры с ним. После первых разговоров с Ериным Асланбек сказал ему: «Давайте поменяемся местами». Ерин спрашивает: «Как?» «Ну, вы будете министром, а я террористом». Меня еще удивил Черномырдин, – продолжал рассказывать Басаев о Буденновске. – Я не ожидал от него такого шага. Мы не готовы были ни к каким переговорам и не ожидали их. Никто из нас не думал вернуться домой живым.

В конце Басаев подытожил:

– Желательно решить это все мирным путем, потому что всегда можно обо всем договориться. России выгодно сегодня нас признать и иметь с нами экономические и прочие отношения. У нас же все связано с Россией: экономически, политически, культурно – во всем мы связаны. Спокойно можно договориться об энергетическом и о том же оборонном пространстве. Но мы не хотим быть рабами. Мы не хотим, чтобы завтра утром постучали в дверь или без всякого стука вошли, дали полчаса на сборы, двадцать килограмм в руки, и вперед куда-нибудь в Казахстан. Мы не хотим этого, мы хотим быть хозяевами своей судьбы. А в остальном мы никуда не денемся. Судьбой нам предначертано, к большому сожалению, быть соседями…

Это был Шамиль Басаев образца 1995 года. Через три-четыре года он станет именоваться «военным амиром Абдаллах Шамиль Абу-Идрисом» и будет выступать за полное отделение от России и создание Кавказского эмирата. А на вопрос о том, докуда бы он доехал, если бы его с боевиками не остановили в Буденновске, он так и не ответил, просто отшутился:

– Думал доехать до Москвы и захватить Кремль, а потом посмотреть, как будут бомбить центр города, чтобы уничтожить нас…

Глава 13

Наши «освободители» молчали всю дорогу из Долинского в Грозный. Я все смотрел в маленькое окошко уазика, щурился и старался проследить, куда мы едим. Въехав в Грозный, мы направились не прямо в сторону центра города, а свернули налево и поехали по бурно проросшему зеленому частному сектору. Это показалось странным, но я предположил, что их 6-й отдел (Отдел по борьбе с организованной преступностью) дислоцируется не в МВД, а где-нибудь в другом здании. Мы проехали два-три километра и остановились в каком-то совершенно непонятном месте. Из сопровождавших нас машин осталась только одна, которая подъехала вплотную к нам и остановилась с выключенными фарами. Люди в камуфляже вышли из машин и стали о чем-то негромко переговариваться. После чего открыли нам дверь и велели выходить. Не успели мы выпрыгнуть из машины, как с двух сторон нас схватили за подмышки и неожиданно грубым командным тоном выдали: «Опусти голову вниз! Голову, говорю, опусти! Голову! Еще ниже!» Нас быстро повели вперед, вроде вошли в калитку, миновали двор. «Вот тебе и освобождение, вот те и Юрьев день», – застучало в висках. «Неужели мы оказались в руках у другой банды? А, может, это просто такой метод работы у этих ментов?..» Кажется, сад, зеленая трава вдоль тропинки, порог, маленький коридор, комната, еще одна. «Пришли», – сказал тот, что вел справа, и мне тут же освободили руки.

В комнате стояли две старые кровати, а у одной стены валялся матрас. Комната поменьше выходила в коридор и имела зарешеченное окно. Там находились несколько вооруженных автоматами молодых чеченцев, которые, поглядывая на нас, всухомятку доедали буханку хлеба.

– Где мы? Что происходит? – спросил я.

– Не знаем. Сейчас придет начальник и все расскажет, – ответили наши новые охранники.

Начальника ждали долго. Скучающая охрана несколько раз затевала с нами разговор, но, поняв, что мы хотели скорее слушать, чем рассказывать, переходила на беседы между собой. Нам предложили лечь в разных комнатах, и мне досталась комната с окном. Я лег головой к окну и, конечно же, не мог заснуть. Отдернув краешек занавески, я любовался летним рассветом, пением птиц… и, думая о побеге, высматривал окружающую обстановку. Она была не особо благоприятной для такой затеи. Наш новый дом располагался метрах в десяти – пятнадцати от другого, большого, в котором, судя по всему, жили хозяева и где наверняка находилась дополнительная охрана. Открытый край навеса во дворе этого дома был обращен в нашу сторону и легко просматривался. Дом выходил на дорогу, по которой нас привезли, и был огорожен высоким забором. Бежать в том направлении однозначно было нельзя.

Слева от своего окна я различал двухметровое сетчатое ограждение, за которым был соседский огород и сад. Оттуда то и дело слышался лай явно немаленькой собаки. Если даже нам удалось бы незаметно перелезть через сетку, не факт, что мы нашли бы спасение у соседа наших «перехватчиков» (наших новых хозяев, – а в этом уже не было сомнений).

Единственным путем побега мог бы быть туалет с маленьким окошком здесь же в доме. Окошко выходило на редкий сад другого соседнего двора, который был огорожен низкой кирпичной кладкой. За той оградой сквозь зелень виднелась желанная улица.

Обещанный охраной «начальник» появился только где-то во второй половине дня. Это был чисто выбритый плотненький мужчина лет сорока в галстуке и с мобильным телефоном. Думается, он занимал какую-то должность в официальных структурах Чечни. Он сказал, что не будет называть своего настоящего имени, а другим представляться не хочет. На главный вопрос, когда нас освободят, он уверенно ответил: «Через два-три дня, максимум через неделю или десять дней». «Проклятье! Неужели еще не меньше месяца?!» – с ужасом подумал я. Безымянный «начальник» пытался уверить нас в том, что мы уже не заложники, а вынужденные гости (!). На попытки уточнить, чем одно от другого отличается, мужчина в галстуке отвечал уклончиво и уже не так уверенно. Безымянный завел речь «о наименее рискованной передаче нас в Москву» и спросил телефоны наших начальников. Тут окончательно все стало ясно: эти люди еще не решили, как с нами обращаться, но уже точно знали, что нас можно продать за деньги. Мы достались им неожиданно и случайно – возможно, прямо накануне кто-то дал наводку и эти, не долго думая, перехватили нас и перевезли к себе. Кто же, интересно, дал им наводку? Есть три версии.

Первая: нас сдала наша долинская охрана. Кому-то надоело ждать свою маленькую долю, и он решил попытать счастья на большую. Вторая версия: те из моих знакомых (назвать их друзьями в этом случае, понятное дело, не могу), которые смогли договориться о нашем освобождении без выкупа, надумали перехитрить долинских и поучаствовать в «розыгрыше большого приза»: за долю в нашем выкупе навели на нас группировку своих друзей. И третья версия: случайный свидетель нашего заточения в Долинском сообщил своим родственникам из другого клана о богатой добыче. Впрочем, есть еще одна версия. Она сводится к тому, что одной из официальных силовых структур Чечни удалось узнать точно, где нас удерживают, и вместо того, чтобы действовать по законам той же Ичкерии, то есть освободить нас, она решила перехватить «товар» и продать его. Спустя годы я больше склоняюсь ко второй версии. Ведь неслучайно разговоры о нашем освобождении без выкупа совпали с нашим перехватом. Так называемые «друзья» вместо того, чтобы самим приехать за нами и увезти, отправили по назначенному адресу другую группировку, главарь которой, по всей видимости, служил в официальных силовых структурах республики.

Все это для нас с Владом было неважно. Важно было то, что теперь наши новые хозяева будут налаживать новые каналы для переговоров о выкупе. Это означало, что освобождения нам ждать еще не меньше месяца.

Воспользовавшись разговорчивостью нового «начальника», мы немного осмелели и потребовали телефон. Безымянный предложил альтернативу: написать короткие письма – доставку он гарантировал. Альтернатива нам показалась весьма сомнительной. Он согласился с тем, что в самой Чечне почта не работает и потому он распорядится отправить наши письма из соседнего региона. Это нас не устраивало, и мы продолжали настаивать на телефонном разговоре. Представьте себе, в конце концов нам это удалось.

Но мы не смогли дозвониться до Москвы. Влад и я перебрали по несколько раз все возможные номера – безуспешно. Это было странно, учитывая то, что компания, предоставлявшая мобильную сотовую связь, была московской, так же как и все номера телефонов в Чечне были прямыми московскими. После нескольких попыток мне удалось дозвониться до коллеги в Нальчике (кстати, впоследствии ставшей моей женой) и попросить ее передать всем, что мы живы и здоровы и что скоро будем дома. Это был информационный прорыв! Долгие недели безызвестности, самых противоречивых слухов и страшных предположений кончились – одному из нас удалось сообщить, что мы живы и здоровы! Трудно описать, насколько важным был этот непосредственный сигнал для всех, кто переживал за нас, и прежде всего – для наших родителей. Нам с Владом стало значительно легче.

Не сказав на прощание ни слова, «начальник» ушел где-то в середине очередной паузы в разговоре. За ним вышел один из трех наших охранников, и мы безымянного в галстуке больше не видели.

Охранники продолжали проявлять к нам повышенный интерес. Уже в первый день они спросили, не умеем ли мы играть на гитаре, а когда узнали, что никто из нас не обладает музыкальными данными, они не поверили: как же так – ведь все журналисты умеют играть на гитаре и знают много анекдотов, а мы ни то, ни другое. Тут они в первый раз высказали предположение, что мы, значит, не настоящие журналисты, а переодевшиеся фээсбэшники. В дальнейшем они доставали нас внезапными приступами шпиономании. Порой доходило до маразма. Воображая себе контрразведчиками и мастерами по разоблачению шпионов, они затевали совершенно тупой разговор вроде бы на посторонние темы, а затем внезапно спрашивали, какие у нас профессиональные агентурные клички и звания.

В первый же день один из них спросил, нет ли у нас денег на сигареты. Видно, действительно не от хорошей жизни перехватила нас эта бригада. Влад достал из маленького кармашка чудом сохранившуюся мелочь и отдал ее самому назойливому «разоблачителю фээсбэшников». Он принес пачку, если не ошибаюсь, «Космоса». Мы выкурили всего нескольких сигарет из пачки и не курили после этого уже долго. Ладно уж сигареты! В первое время «перехватчики» почти не кормили нас. Бывали дни, когда мы не ели ничего, кроме пары печений, которые запивали кипятком. В комнате с окном стоял стол, за которым поочередно ели мы и наши охранники. Справедливости ради надо сказать, что у нас с ними был одинаковый рацион, если, конечно, сменяясь, они не успевали поесть в другом месте. Из сада приносили недозрелые фрукты, но после них крутило в животе. Не выдержав, мы выразили робкий протест и попросили на разговор кого-нибудь из «начальствующих». Пришел худощавый и седовласый мужчина лет пятидесяти. Он сел на матрас и за час проронил, наверно, не больше нескольких невразумительных фраз. Мы с Владом тем временем выговаривались, как могли. Высказывали все свои праведные обиды, просили не обманывать нас насчет освобождения, не кормить обещаниями двух-трех дней и пр. В конце концов Влад сказал:

– Ладно. Допустим, мы понимаем, что наше скорое освобождение зависит не от вас. Вы тоже хотели бы избавиться от нас побыстрее. Но если уж мы пока остаемся под вашей непосредственной властью, кормите хотя бы раз в день как следует.

Седой медленно встал и молча ушел. Спустя пару дней мы получили на обед много мяса с бульоном и отяжелевшие ходили из комнаты в комнату, пытаясь переварить съеденное. После встречи с седым нам стали устраивать праздник живота в среднем раз в три дня. Только с куревом по-прежнему было туго. Бывало, что нам приносили пачку-другую, видимо, причитающихся нам сигарет, но потом больше половины выкуривали те же охранники.

Чаще всего людей похищают с целью получения выкупа. Изначально требуемый выкуп за освобождение заложника всегда оказывается неприемлемым для правительства, компаний или родственников жертвы. Необходимо хорошенько взвесить все нюансы и найти баланс между рисками вашей жизни и стоимостью выкупа, который готовы за вас заплатить. Цена вашего освобождения должна быть не чрезмерной для отдающих выкуп и достаточно высокой для похитителей, чтобы они пошли на риск вернуть вас.

Чем дольше удерживается заложник, тем больше вероятность, что похитители могут быть уличены и наказаны. И чем сильнее они боятся этого, тем меньше стоит ваша жизнь. Иными словами, чем дольше вы сидите, тем больше обесцениваетесь.

Нашими «перехватчиками» оказались бамутцы. В первый день, когда я спал в комнате с окном, я случайно обнаружил под занавеской на подоконнике удостоверение одного из наших охранников, выданное бригадным генералом, командующим каким-то бамутским подразделением Вооруженных сил Ичкерии Хайхароевым. Хайхароев был известным полевым командиром, и я даже встречался с ним в Бамуте осенью 1995-го, когда программа «Взгляд» совместно с «Новой газетой» вела поиски захоронений российских солдат в Чечне.

Бамутцы – народ особенный. Грубоватый и чрезвычайно упертый. Сами чеченцы говорят, что если бамутец заупрямился, то легче в отчаянии задушить его, чем, набравшись безграничного терпения, переубедить в чем-то. Может, поэтому федеральные войска целых два года не могли взять под контроль их село. Наши новые охранники были типичными бамутцами. Если что-то вбивали себе в голову, то спорить с ними было абсолютно бесполезно. Как-то раз охранник, прозванный нами «спортсменом» из-за того, что часто неожиданно падал на пол и отжимался до изнеможения, пришел с веником и приказал, чтобы мы подмели пол и «вообще уборку тут сделали». Мы не раз выносили тупые насмешки и нелепые подколы, но тут я не сдержался.

– Ты, бля, сидишь здесь с автоматом, обращаешься с нами как с нелюдьми, хочешь большие бабки за нас срубить и еще требуешь, чтобы мы у тебя тут уборкой занимались?!

«Спортсмен» никак не ожидал от меня такой реакции. Он стоял в дверном проеме, совершенно ошалевший от моего тона. В одной руке автомат, в другой – обтрепанный веник. Он торчал столбом несколько секунд и никак не мог взять в толк, что происходит. Сначала ему показалось, что вся проблема в его русском языке:

– Не понял, чо ты сказал?..

Влад поспешил одернуть меня, но я уже завелся.

– Мы не будем подметать пол, – сказал я попроще.

Тут он понял, но найти нужные слова не хватало сообразительности, ему захотелось действовать. Мы с нарастающим ужасом наблюдали, как побагровело лицо «спортсмена» и как в его руке задергался автомат. Он мучительно соображал, что же делать. Убивать нельзя, бить тоже – запрещено, долго соображать и молчать тоже нельзя – мы можем подумать, что сломили его, а этого просто не может быть.

– Я вас убью сейчас! – вырвалось у него вдруг. В это мгновение Влад вытянул с напрягшихся рук «спортсмена» веник и сказал, что не стоит так переживать из-за пустяка – он подметет. Приподнявшийся было ствол автомата медленно опустился вниз, охранник еще какое-то время стоял и смотрел на меня в упор, не моргая, не в силах расслабиться и отступить. Наконец, он резким движением закинул автомат на плечо и вышел в коридор, угрожающе бурча себе что-то под нос.

Глава 14

Среди всех командировок в воюющую Чечню наиболее ярко мне запомнились несколько первых. До этого мне, будучи еще студентом, уже приходилось бывать в горячих точках – тлеющих осколках развалившейся советской империи: в Приднестровье, Южной Осетии и Абхазии. Кстати, именно в Абхазии я в первый раз оказался в заложниках.

Дело было так. Мне, студенту четвертого курса журфака МГУ, удалось получить командировочное удостоверение (без причитающихся суточных) от одной маргинальной газеты под емким названием «Политика» и попасть в зону боевых действий с блуждающей линией фронта между абхазами и грузинами.

С тремя моими коллегами, к которым присоединился в Гудауте, я добирался на перекладных в сторону Сухуми. Не помню уже, сколько мы не доехали до подконтрольной в тот момент грузинам столицы Абхазии, но каким-то образом оказались в небольшом горном ауле подальше от побережья. Тут нас и взяли двое вооруженных охотничьими ружьями ополченцев, патрулировавших подступы к селу. Они сопроводили нас к полуразвалившемуся сарайчику на окраине села и заперли в нем, не желая выслушивать никаких объяснений и подробностей. Предварительно они изъяли у нас документы, всю аппаратуру и тщательно обыскали. Для них все объяснялось просто: это грузинское село, а мы – журналисты из страны, поддерживающей абхазцев, потому и следует нас задержать до, как говорится, выяснения.

Двое из нашей группы были телевизионщиками, если не ошибаюсь, из Ростова-на-Дону, один – газетчик из Москвы (к сожалению, не помню их имен), старшему было немногим больше тридцати. Мы познакомились только в то утро и – на́ тебе! – оказались друзьями по несчастью. Это внезапное обстоятельство сблизило нас довольно быстро. За несколько часов, проведенных в деревянном сарае, мы полушепотом обсуждали свою участь, и, что запомнилось, никто из нас даже не намекал на худший сценарий. Мы, конечно, понимали всю серьезность своего положения, но допустить, что нас могут просто так взять и убить, мы не могли. А если бы это все-таки произошло, о нашей судьбе вряд ли когда-нибудь узнали бы: после нашего последнего контакта с внешним миром мы прошли немалое расстояние пешком, плутая, как идиоты, по лесистым горам Абхазии; никто не мог бы рассказать, куда именно мы направились и с кем столкнулись.

За все часы нашего заточения к нам никто не заглядывал, снаружи доносились редкие разговоры наших охранников, лай собак и нечастая разноголосица аульского скота. Только ближе к вечеру послышались громкие голоса и дверь нашего сарайчика со скрипом отворилась. Все те же двое с ружьями и еще двое новых, но уже с автоматами вывели нас наружу и выстроили вдоль покосившейся стены. Рядом стояли еще несколько вооруженных грузин, один из которых, полный и краснощекий, с отросшими смоляными волосами и густой щетиной, отдавал распоряжения. Тут, помню, у меня в голове всплыла та самая недобрая мысль: а ведь могут же и убить. Ощущение было такое, будто одним невидимым щелчком окружающий мир развернулся какой-то другой гранью, а я, выпав из действительности, стал наблюдать за всем происходящим со стороны.

Грузины какое-то время изучающее смотрели на нас и переговаривались между собой. Пузатый командир производил впечатление рассудительного человека, который пытался разобраться в ситуации, но нас самих при этом он ни о чем не спрашивал и никак не намеревался вступать с нами в контакт. Он вытащил из кармана своей куртки наши удостоверения и стал их рассматривать одно за другим, сверяясь с нашими лицами. Затем он передал документы стоявшему рядом и подошел к нам вплотную.

– Нанэсэние привэнтивных тэлэсных повреждений в цэлах защиты государствэнных интэрэсов Республики Грузия!

После этих слов он подходил к каждому из нас и наносил по одному удару – кому в лицо, кому в торс. Мне досталось по лицу. Огласив уникальный в своем роде приговор и сам же исполнив его, командир местного грузинского ополчения велел отдать нам все наши вещи и аппаратуру. После чего ополченцы немедленно препроводили нас подальше от села и показали направление к морю.

Таковым был мой первый опыт заложника войны – когда ты не принимаешь участия в противостоянии, но невольно оказываешься жертвой вооруженного конфликта и страдаешь от его последствий. По юношеской душевной простоте я не придавал этому случаю особого значения: подумаешь, посидел денек в сарайчике под замком! Если и рассказывал об этом своим друзьям, то лишь как о забавном происшествии. Только спустя время, понабравшись «боевого» опыта, начинаешь понимать, что на войне всегда и в самом деле случаются несчастья. И какое-то из этих несчастий запросто может произойти именно с тобой.

В зонах повышенной опасности невозможно предугадать, чьей мишенью вы можете оказаться – правительства, его противников или враждующих группировок: и те и другие могут захотеть использовать вас в своих целях. Не будьте легкой добычей. По возможности имейте контакты со всеми сторонами конфликта, но оставайтесь подчеркнуто независимым и самостоятельным. Не пользуйтесь одними и теми же маршрутами, встречи назначайте в людных местах. Меняйте телефонные номера, SIM-карты и адреса электронной почты. В своих посланиях никогда не пользуйтесь военными и полувоенными терминами; почаще удаляйте сообщения в своем телефоне и не называйте в контактах своего босса боссом, а маму – мамой…

Кроме того, не стоит выглядеть и вести себя так, будто вы дорого стоите. Это особенно важно при встрече с незнакомыми людьми.

Вернусь, однако, к рассказу о наиболее запомнившихся первых своих поездках в Чечню. После того как оператор отказался ехать со мною из Ингушетии в воюющую Чечню (его, кстати, Александр Любимов уволил сразу после нашего возвращения в Москву), во «Взгляде» встал вопрос о том, кто бы из «видовских» операторов сам вызвался поехать на войну. Им оказался старший оператор телекомпании «ВиД» Эдуард Черняев – отец моего будущего друга по несчастью Владислава Черняева. Эдуард посчитал, что, будучи старшим из операторов и по должности и по возрасту, не вправе подговаривать ехать кого-то другого – командировки в горячие точки для сотрудников компании были делом сугубо добровольным.

Кстати говоря, готов ли я ехать на войну, никто меня особо не спрашивал. На летучках обсуждались всякие злободневные темы, и одной из них, естественно, всегда оказывалась Чечня. Надо было туда ехать. И все в этот момент смотрели на меня: во-первых, в тот раз я по личной инициативе поехал в Грозный, в то время как командировка была в «околочеченские» области, о чем я писал чуть выше. Во-вторых, сам я кавказец, родом из этих краев, легко тут ориентируюсь и нахожу общий язык как с военными, так и с чеченцами (хотя по-чеченски я научился произносить несколько фраз только после десятков поездок). В-третьих, я никогда не отказывался ехать на войну: если вставал вопрос о командировке ТУДА, все имели в виду меня, а я, в свою очередь, соглашался с этим, как с само собою разумеющимся. Так и повелось во «Взгляде» времен первой чеченской войны: точка и тема были «забронированы» Богатыревым.

Итак, если не ошибаюсь, февраль 1995 года. Бойня за так называемый Президентский дворец кончилась. Как он устоял и не обрушился на мелкие части, было непонятно. После ожесточенных боев, в результате бездумных и безжалостных потерь федеральные войска заняли трамвайный парк, район цирка, железнодорожный вокзал – весь центр Грозного.

Мы с Эдуардом прошли пешком через частный сектор от западной окраины города к его центру и оказались у безлюдной, временно ничейной площади Минутка. На нее время от времени с бешеным ревом и визгом выскакивал какой-нибудь «жигуленок» и, ловко виляя между воронками, проносился прочь от усиливающейся стрельбы где-то на противоположной стороне Минутки. Рядом из пробитой осколками газовой трубы с гулом вырывалось огромное огненное пламя: газ не прекращал поступать в опустевшие грозненские дома, за разбитыми окнами которых продолжались уличные бои.

Эдуард зашел в один из полуразрушенных частных домов и стал снимать следы недавнего пребывания хозяев. Внимание его привлекла обычная сковородка на плите, в которой оставалась недоеденная жареная картошка. Стена в кухне обрушилась, и на фоне серого промозглого неба сиротливо торчала сковородка с изогнутой ручкой. «Какой абсурд», – произнес Эдуард, поправляя фокус камеры. Он хотел поснимать еще в других комнатах, но тут поблизости раздался взрыв, послышался грохот рухнувшей кирпичной стены.

– Надо валить отсюда, – сказал я Эдуарду и, пригибаясь, вышел из осиротевшего двора на улицу. Раздался еще один взрыв на противоположной стороне улицы. Я видел, как взлетел в воздух очумевший разорванный кусок жести. Через несколько секунд мы бежали вдоль улицы, прижимаясь к кирпичным заборам. Минометный обстрел усиливался. Взрывы раздавались с угрожающей частотой и, казалось, становились все ближе и ближе. Кого обстреливали, мы не могли понять – кругом не было ни души, от этого становилось еще страшнее. Мы остановились и присели передохнуть у высокой кирпичной стены, и в тот же момент взрыв раздался прямо за этой стеной. Нас осыпало снегом и мелкими камушками. Кладка стены зашаталась и треснула, но устояла и не рухнула на нас. Было такое впечатление, что именно нас и хотят накрыть обстрелом.

– Они стреляют прямо сюда! – закричал Эдуард, и мы, вскочив на ноги, побежали дальше.

Под обстрелом не бегите по прямой, распределите ваш маршрут на несколько бросков: от груды кирпичей к дереву, оттуда до воронки. Дома не годятся для укрытия: вы не знаете, что вас ждет внутри. Кроме того, рано или поздно крупнокалиберка пробьет стены, а снаряды обрушат их вам на голову.

Бежать пригнувшись очень трудно: быстро устаешь и быстро начинают болеть все мышцы, особенно если ваши джинсы пропитались потом и грязью.

Минометный обстрел района прекратился также внезапно, как и начался. Стало тихо, разрывы и стрельба слышались где-то далеко. Мы ушли из района Минутки и вышли к западной окраине Грозного, которую, как я потом узнал, называют Катаямой. Здесь мы сняли небольшую группу боевиков в белых камуфляжных халатах и чеченку, катившую огромную тележку с домашним скарбом. В своем темно-сером пальто и наспех завязанном шерстяном платке она казалась сошедшей с кадров кинохроники времен Великой Отечественной войны. Увидев нашу камеру, она остановилась и, не переводя дыхание, стала ругать Ельцина с Дудаевым. Затем протащила несколько метров свою тележку и снова остановилась:

– Идите, посмотрите, что они сделали с нашим домом! Посмотрите, что стало с нашими соседями! Жили мирно, бед не знали. За что?.. Все разбомбили, разнесли в клочья!..

Она коротко перевела дыхание и хотела еще что-то сказать, но не находила слов. Сделав несколько шагов, она опять повернулась к нам, показала пальцем в сторону центра города и еще раз настоятельно добавила:

– Идите, идите и посмотрите, что они натворили…

Женщина с тележкой скрылась за поворотом. Эдуард опустил камеру и какое-то время стоял как вкопанный и часто-часто моргал.

Мы ночевали в небольшом частном доме в том же районе. Нас пригласил к себе чеченец – сверстник Эдуарда, отставной офицер советской армии, у которого с моим оператором как-то сразу сложился разговор. Казалось, они давно знакомы, но по неизвестным причинам не общались только в последние несколько лет. Я не принимал участие в их разговоре, потому что был лишним. Эдуард годился мне в отцы, и вообще в ту единственную с ним командировку я все никак не мог найти подходящий тон для общения с ним. Я старался соблюсти уважение к нему как к старшему, опытному профессионалу и в то же время вынужден был отдавать ему какие-то указания по поводу объектов съемок. Как бы там ни было, его наметанный глаз и операторский опыт сделали те съемки одними из лучших в ту чеченскую войну.

Если обстрел застал вас на улице, первое, что вы сделаете совершенно инстинктивно, без всякой подсказки, найдете себе какое-нибудь укрытие и распластаетесь на земле. Далее: а) если рядом есть более надежное укрытие, отползите туда, и дай бог, чтобы это место не оказалось чьей-то огневой точкой; б) не ищите взглядом стреляющего, прислушайтесь, откуда палят, и двигайтесь прочь оттуда; в) если вы решили использовать в качестве укрытия автомобиль, держитесь подальше от бензобака и дверей. Надежнее там, где двигатель, у передних колес; г) никогда не поднимайте голову выше укрытия; д) если вы в группе, передвигайтесь каждый в отдельности и как можно менее предсказуемо; е) если попали под авианалет, не следите за летящим самолетом или вертолетом, пока тот развернется для следующей атаки, бегите; ж) забудьте о своем профессиональном оборудовании.

Так вот, Эдуард в ту ночь проговорил со своим новым чеченским другом до утра. Они потягивали красное домашнее вино, изготовленное хозяином из своего же винограда, и мирно беседовали о самом разном, припоминали старые времена и недоумевали о настоящем. Они сидели при тусклом свете свечи за журнальным столиком, я лежал на диване рядом и дремал. Между нами зияла черная квадратная дыра – это наш гостеприимный хозяин открыл люк, чтобы в случае артиллерийского или минометного обстрела мы быстренько могли спуститься в подвал. Глухо доносился раскат канонады, время от времени издали слышался автоматный цокот и треск пулемета. Все это проходило на фоне искренних восклицаний собеседников: «Вот именно», «Так я о том же», «Да, да, конечно», «В том-то и дело»… Ночной разговор за жизнь советского подполковника в отставке и главного оператора телекомпании «ВиД» удался. Я же до утра так и находился между сном и бодрствованием, нелегко было спокойно заснуть в первую ночь в воюющем Грозном. В какой-то момент я все ж заснул и мне приснился сон, который оказался вещим. Это был словно знак свыше, что из всех передряг на этой войне я спасусь целым и невредимым.

Глава 15

Наши новые «хозяева» вели себя довольно открыто и безо всякой опаски. Они с самого начала не скрывали своих лиц и называли друг друга по именам. Бамутцы были настолько уверены в собственной безнаказанности, что в наш домик-тюрьму иногда наведывались посторонние посетители. Им хотелось поглазеть на живых заложников-журналистов и «почесать свои шершавые языки о наши невольные уши», как я называл такие свидания.

Приходил к нам как-то рослый подросток с пистолетом в новенькой кобуре на широком кожаном поясе, весь из себя бесстрашный и боевой. Он опустился на матрас, сваленный в углу нашей комнаты, широко расставил ноги в начищенных солдатских ботинках и демонстративно поправил кобуру:

– Ну что, сидите?.. Сидите, сидите – так вам и надо, шпионы кремлевские. Волк Ичкерии схватил шакалов! Ха-ха-ха! Есть такой этот, мультфильм, «Маугли» называется. Слышали? Вот там есть волк, и есть шакалы трусливые. Волка никто не победит, он сильный и умный, потому что…

И все в таком же роде продолжалось не помню уже как долго. Я лежал на кровати, смотрел на него, пару раз хотел было ответить, но подумал, чего ради затевать бессмысленный разговор с тупым молодчиком.

Но с другим посетителем я уже не смог так себя вести, не сдержался. Он завел меня, что называется, с полуоборота. Это был мужчина лет под пятьдесят, с наглым пренебрежительным и высокомерным выражением лица, с первой же минуты он разговаривал с нами брезгливо, а потом оскорбительно выпалил:

– Вы все, бессовестные и наглые кровососы, наживались на беде чеченцев. Солдатня мародерствовала и убивала, а все журналисты получали большие деньги за то, что ездили сюда и показывали победы русских. Теперь вам пора выплачивать все обратно, продажные подонки!

– Какого черта! Подонки как раз те, кто похитил нас, безоружных, пришли, приставили дуло, прикладом по башке – и все геройство! И обращаются с нами как с животными.

– Замолчи! Я и перережу вам горло, как животным. Ничего себе, обнаглевший журналюга! Ты еще и разговариваешь тут. Да я тебе сейчас голову размажу по стене.

– Это вы, конечно, можете. Кто же вам помешает – все свои. Но оскорблять не надо, у нас ведь тоже есть свое человеческое достоинство.

– Какое еще на… достоинство? Вы не люди. Вы бесчеловечное зверье – война это показала. Вы голодное зверье без чести и достоинства, вы рабы и подонки Русни.

– Неправда. В отличие от вас, во время той же войны люди здесь нас уважали и хорошо к нам относились. Если бы не такое их отношение к журналистам, мы, может, и не выжили бы…

– Да кто вы такие, чтобы хорошо к вам относиться?! Все вы продажные и лживые подонки! Никто из вас никогда не говорил, что на самом деле здесь происходило. Да вас сюда и не для этого посылали. Вас присылали в Чечню только для того, чтобы зарабатывать деньги на нашей смерти. Ничтожества и подонки! Каждый день здесь убивали, а вы говорили о наведении конституционного порядка. Иди, на… и наводи у себя дома порядок! А в Чечне хозяин я! Ты понял?! – Визитер разгорячился не на шутку. По всей видимости, злости у него накопилось через край, и он долгое время не имел возможности излить на кого-нибудь свою желчь. Но мы не обязаны были безответно выслушивать такое, тем более это было абсолютно несправедливо по отношению ко мне и к Владу.

– Вы не можете такие вещи говорить о нас. Вы вообще не знаете нас. Мы видели эту войну и знаем о ней немногим меньше, чем вы. Мы не следили за военными операциями и не считали количество героев, победителей и побежденных. Мы всегда показывали простых людей, не по своей воле оказавшихся в пекле войны и ненавидевших ее. Мы всегда искали и находили человеческое в солдатах, выполнявших приказы, и в боевиках, защищавших свой дом и семью. Вы ничего об этом не знаете.

– В воевавших здесь русских солдатах не было ничего человеческого. Все эти солдаты либо бездуховные вооруженные уголовники, либо пушечное мясо. Ты понял, журналюга-фээсбэшник…

Понятно было одно: с таким человеком разговаривать невозможно, просто не имеет смысла. Об этом же говорил мне и Влад, периодически толкая меня локтем. У этого человека с прошедшей войны накопилось столько ожесточения и злобы, что ему надо было наехать и выругаться на кого-нибудь из ненавистной Москвы – ими оказались мы с Владом. Но не мог я промолчать и не сказать хотя бы самого главного.

Еще долго после разговора я не мог успокоиться, он произвел на меня такое давящее впечатление, что невозможно было просто забыть об этом и переключиться на что-то другое. В тот момент я подумал, что война в Чечне не кончилась. Кругом тихо и спокойно, как бывает на всех руинах после беспощадных боев и кровопролития. Война опустошила и ожесточила людей, но c прекращением военных действий война не ушла в прошлое, не покинула умы и души людей. И с этой точки зрения неважно, кто выиграл войну. Простые люди, не воевавшие, но пережившие все тяготы и лишения, безвинно потерявшие в войну родных и близких, ожесточившиеся на ней – главная беда войны. У таких людей в какой-то момент происходит внутренний не то чтобы надлом, нет, надлом – это другое, скорее – мгновенный, испепеляющий пожар, ожоги от которого вряд ли когда-нибудь заживут. Они никогда уже не станут нормальными людьми, они не способны забыть свои боль и отчаяние. Взгляд на мир у них становится черно-белым. Больше всего надо остерегаться таких людей, потому что всякие войны кончаются, а такие люди живут еще долго после победы или поражения. И чем дольше длится война, тем юнее эти «дальтоники», ибо в руки берут оружие молодые, не знающие ничего, кроме войны, и готовые пронести ненависть через всю свою жизнь. Говорят, первой жертвой любой войны становится правда. Мне кажется, именно эта правда об искалеченных и обозленных душах и становится первой ее жертвой.

«Война всегда одинакова: двое горемык в разных формах, полумертвые от страха, палят друг в друга, а какой-то представительный сукин сын, сидя с важным видом в своем кабинете под кондиционером очень далеко от того места, где идут бои, покуривая сигару, изобретает лозунги, знамена, национальные гимны и набрасывает эскизы памятников неизвестным солдатам, пока те ваяют эти памятники из грязи и дерьма. На войне наживаются лавочники и генералы, дети мои. А все остальное – фуфло».

А. Перес-Реверте. Территория команчей

Наш ожесточенный посетитель ушел, приговаривая: «Сидите и не рыпайтесь. С вами только так и надо!» А мы еще долгие часы оставались в некоем оцепенении. Никогда раньше я не слышал ничего подобного от чеченца. Я лежал на противно скрипучей кровати и думал: ведь он не один в Чечне ходит с такими мыслями. Плохой же я журналист, если не замечал этого раньше. Бывало, конечно, во время командировок, что кто-то из толпы выкрикивал оскорбления, но быстро и незаметно смолкал под давлением большинства. Слава богу, люди все-таки в большинстве своем забывают плохое, избавляются от него, освобождаются, чтобы жить дальше. Трудное это дело – ходить по жизни с тяжелой ношей ненависти и злобы, очень много человеческой энергии они пожирают. Мне кажется, такие люди долго не живут, иссыхают изнутри и тают раньше времени.

Однако нам надо было думать о собственной участи. И я снова «впряг» Влада в работу по обдумыванию побега. Поскольку я плохо видел без очков, то все время просил его приглядываться к деталям окружающей обстановки и обо всем рассказывать мне. Сильно прищурившись, я что-то видел, но всех подробностей разглядеть не удавалось. Особенно меня интересовал путь через окошко в туалете: я понимал, что лучшего способа не найти. И вот мы решились. На сей раз и Влад был готов, ведь теперь попытка освободиться не требовала от нас причинять кому-либо вред или убивать, надо было просто взять и убежать – таков был план. Мы более или менее определенно представляли себе район, где нас удерживали: знали, что это достаточно плотно заселенная одноэтажная окраина Грозного, утопающая в зелени, что было нам очень на руку. В отличие от предыдущего места, где мы сидели замурованные в четырех стенах, здесь окна не были заколочены, а входная дверь за смежной комнатой охранников целыми днями оставалась открытой нараспашку и у нас была возможность изучить окружающую обстановку. Однако только мы стали выбирать наиболее удачное время для побега, когда охрана дремлет, а кругом полная тишина, обнаружилась неприятная подробность. Как-то раз Влад пошел якобы справить нужду и вернулся с вопросом, знаю ли я, кого он заметил во дворе дома, куда выходит окошечко в туалете. Оказалось, по двору то ли с автоматом, то ли с винтовкой в руке расхаживал тот самый озлобленный «гость».

Вот это был облом! Наши новые хозяева обставили нас со всех сторон, подтянув к круговой обороне и охране и своих соседей. По всей видимости, в этом квартале жили земляки – община выходцев из Бамута, представители одного тейпа, скоординировавшиеся, чтобы сорвать за нас большой куш. «Перехватчики» организовали бригаду из жителей округи еще и потому, что побаивались, как бы наши первые хозяева, прознав, кто у них перехватил «товар», не захотели силой вернуть нас обратно. Так или иначе, помышлять о побеге оказалось слишком рискованно. Мы пали духом и смолкли на долгие, невообразимо растянувшиеся дни и ночи. Ходили из одной комнаты в другую, валялись на кроватях, теребили свои обросшие физиономии и длинными ногтями вылавливали из волос грязь, ковырялись в подмышках, бездумно смотрели на тупые развлечения скучающей охраны и вроде перестали даже чего-то ждать.

В одну из таких ночей нам завязали глаза и повели на выход. Посадили в машину, велели не дергаться и молчать. Я поймал себя на мысли, что не испытываю никакого волнения. Ноль эмоций. Все равно, куда везут, зачем…

Глава 16

У каждого журналиста, работавшего в Чечне, был свой более или менее постоянный водитель. Он же зачастую выступал как проводник по постоянно менявшимся маршрутам войны и в большинстве случаев гостеприимно предоставлял нашему брату свой дом для ночлега. Был такой водитель и у меня. Его звали Лёма, лет под сорок, немногословный и опытный, в прошлом профессиональный водитель грузовика на какой-то городской автобазе. Мы познакомились с ним у площади перед Домам печати, у «трех дураков», как называли памятник трем революционерам, боровшимся за советскую власть в Чечено-Ингушетии.

Приезжая каждый раз с новым оператором, я старался пересечься именно с Лёмой и только затем приступать к съемкам. Сам он был грозненским, жил с тремя детьми и женой в однокомнатной квартире на окраине города…

В каком бы конце Чечни мы ни оказывались к ночи, Лёма умел позаботиться о ночлеге и быте и возил нашу съемочную группу до самого конца очередной командировки. Он был шофером-асом: на своей старенькой «Волге» умудрялся проезжать по таким дорогам и бездорожью, что, ей-богу, позавидовал бы любой чемпион по трофи. Лёма всегда был в курсе расценок на федеральных блокпостах, знал, как при необходимости можно их объехать и при каких обстоятельствах лучше этого не делать – люди, оказавшиеся в условиях войны, вынуждены приспосабливаться и выкручиваться, чтобы жить дальше. Саму войну Лёма, как и большинство чеченцев, считал бесчеловечной политической авантюрой, затеянной в Кремле. Однако присоединиться к боевикам и воевать с федералами он и не думал. Лёма был не особо разговорчив, а я хоть и никогда не лез с расспросами, но достаточно было нескольких нейтральных бесед, чтобы понять, какого невысокого он мнения о Дудаеве и его сторонниках.

Раза три или четыре мы попадали с ним под обстрел. В первый раз это было после того, как, свернув на грунтовую дорогу, мы направились в заблокированные федеральными силами Старые Атаги. Бойцы, сидевшие в засаде за блокпостом, открыли по нам автоматную очередь. Что нас спасло – это высокая скорость и жиденький пролесок, каким-то образом прикрывший наше движение. Тогда нас не задело. В двух других случаях нам, а точнее нашей машине, повезло меньше: осколок снаряда величиной со спичечную коробку пробил лобовое стекло и засел в спинке переднего пассажирского сиденья. По идее этот осколок должен был принять я – прямо в грудь. К счастью, нас в этот момент не было в машине. Как только начался обстрел, мы выскочили из нее и успели залечь в укрытии за несколько секунд до разрыва. Обошлось легкой контузией. А в другой раз была пробита задняя дверь и переднее крыло с водительской стороны. Тут мы не успели ничего понять, услышали только хлопки с тупым жестяным отзвуком. Вероятно, снайпер целился в водителя и, слава богу, не попал, промахнулся дважды. Другой раз был случай где-то в горах Шатойского района, когда ночью мы чуть не задели растяжку, расставленную чеченцами на подъезде к селу. До сих пор не пойму, как Лёма на достаточно большой скорости заметил при свете фар тонкую леску, протянутую поперек дороги! И главное – успел затормозить и остановиться буквально в полуметре от взрыва…

В одном из предгорных сел, где мы с оператором ночевали у дальних родственников Лёмы, я узнал историю про нашего водителя, объяснявшую некоторую сдержанность и замкнутость в его поведении с другими чеченцами и в целом его невеселый нрав. Оказывается, незадолго до начала войны был убит его брат. Убит безвинно другим чеченцем, и убийца остается неотомщенным. По чеченским обычаям Лёма не мог поставить на могиле брата надгробный камень до тех пор, пока не достанет кровника и не сведет с ним счеты. Кровник тот в Чечне не появлялся, а собраться и пуститься на его поиски Лёме не удалось. Но говорили, что он копит деньги и ждет, когда в Чечне поутихнет. Тогда можно будет спокойно оставить семью и исполнить свой долг перед убитым единственным братом.

…Дом, в котором мне рассказывали эту историю, спустя пару месяцев постигла большая беда. Он и еще два дома в селе попали под артиллерийский обстрел. Погибли семь человек, в их числе родственница Лёмы, ее муж и дочь, из семьи в живых остался только сын-подросток, который в момент обстрела оказался в гостях. Это случилось вечером как раз во время моей очередной командировки, а утром об этом узнал Лёма и рассказал нам.

Село Гехи-Чу, в котором это произошло, оказалось заблокированным. Мы по-разному пытались уговорить молодого офицера, непоколебимо стоявшего перед выставленным поперек дороги бэтээром. Все без толку. Мы потратили больше часа, но все же попали в село.

Дом родственников нашего водителя стоял в самом конце переулка, за ручьем – еще один сельский квартал, но там все дома уцелели. Вообще в селе пострадали пять-шесть домов, два из них были уничтожены прямым попаданием снарядов, в том числе тот самый дом, где мы ночевали несколько недель назад. Этого дома теперь просто не было. Снаряд попал в то место, где раньше находился навес, примыкавший к дому. Огромная воронка поглотила все вокруг. Когда мы приехали, огонь в руинах продолжал тлеть. Люди разгребали обломки и еще не приступали к обряду похорон. Тела убитых лежали во дворе соседей, дом которых стоял без стекол, весь в трещинах и разломах. Отец, мать и дочь лежали, прикрытые одним большим куском грязно-синего брезента. Девушке было не больше двадцати, помню ее открытое и светлое лицо, она всегда улыбалась, казалось, что ее как-то не особо касаются все эти боевые действия вокруг.

Мы снимали эти трупы и руины. Ходили от воронки к воронке и молча фиксировали повисший в воздухе ужас. Онемевший мужчина в шляпе заторможено ходил по бывшему двору с куском обугленной доски в руке и как будто что-то искал под ногами. Другие так же неторопливо обменивались тихими полусловами и скупыми жестами, приоткрывали брезент и по одному уносили изуродованные тела, перекладывая их на разноцветное одеяло… Мы с оператором знали, что эти трупы никто из телезрителей не увидит, будут показаны только разрушенные и дымящиеся дома.

«Не могу представить себе американских телезрителей, столь же сильно переживающих войну, в которой они сами не принимают участия, особенно если эта война показана им в стиле CNN – в виде статистических данных, перемежающихся дипломатическими и военными сводками. Критики “Аль-Джазиры” возразят, что ей следует многому научиться у авторитетных западных информагентств, воспевающих объективность и ею же прикрывающихся. Но американским СМИ тоже есть чему поучиться: только показывая истинную жестокость войны, можно заставить зрителей осознать ее природу. Щепетильное отношение наших телеканалов к насилию позволяет нам абстрагироваться от человеческой смерти и страдания, воспринимать их как абстрактное следствие политики. Но когда речь идет о людях, решение игнорировать насилие никак нельзя назвать нейтральной позицией».

Эрик Калдервуд, аспирант Гарвардского университета

Этот обстрел был пьяной дурью или откровенной провокацией. Дело в том, что весной 1995-го был недолгий период перемирия, и стороны, приступив к переговорам, обязались воздерживаться от огня. А тут на тебе! Впрочем, это был не единственный случай, спровоцировавший возобновление боевых действий.

…Здесь я должен извиниться перед читателем за некоторую сумбурность своего повествования. Но для полной ясности своей позиции скажу, что вина за ту авантюрную войну в Чечне почти полностью лежит на Кремле: высшее руководство страны пошло на поводу у тех, кому была выгодна в тот момент военная заварушка. При этом я не преуменьшаю пороки лидеров самопровозглашенной Ичкерии, которые допустили разнузданный криминал в Чечне и не умерили пыл риторики независимости. Тем не менее именно политическое руководство одной из мировых держав с неограниченным дипломатическим потенциалом обязано было проявить элементарную сообразительность и определенное хитроумие, чтобы использовать очевидные возможности мирного урегулирования ситуации вокруг одного из своих субъектов. Перекладывать вину на маленькую Чечню, какой бы строптивой она ни казалась, на мой взгляд, просто несерьезно.

Я убежден в том, что если бы политическое руководство России тверже стояло на позиции мирного решения чеченского, по сути своей внутригражданского, вопроса, это удалось бы без особых усилий. Да, после развала Союза была неразбериха, объективные сложности и субъективные просчеты. Но каким бы слабым ни казалось российское государство после развала советской империи, оно вполне могло обойтись без применения силы в одной из своих частей, как поступало, сталкиваясь с не менее острыми вопросами в других регионах, стремившихся выбить себе побольше независимости от Москвы. Мы до сих пор пожинаем плоды ошибочного политического решения, принятого в 1994 году. Эта ошибка, как говорил Талейран, хуже, чем преступление. Многих проблем в северокавказском регионе можно было бы избежать, не будь тогда команды стрелять. Не зря, спустя годы, первый Президент РФ Б. Н. Ельцин признал развязывание войны в Чечне главной своей ошибкой. Но те, кто активно ратовал за применение военной силы и постоянно провоцировал эскалацию боевых действий, либо ушли в мир иной, либо хуже того – помалкивают до сих пор.

В 2004 году журналисты компании Би-би-си попыталась восстановить картину десятилетней давности, сложившуюся вокруг Чечни. Здесь я бы хотел привести несколько ключевых моментов из исследования коллег.

30 ноября 1994 года Совет безопасности России принял решение ввести в Чечню войска. Участники заседания известны: президент Борис Ельцин; премьер Виктор Черномырдин; спикер Совета Федерации Владимир Шумейко; спикер Госдумы Иван Рыбкин; министр обороны Павел Грачев; министр иностранных дел Андрей Козырев; министр по чрезвычайным ситуациям Сергей Шойгу; министр юстиции Юрий Калмыков; директор ФСК Сергей Степашин; директор Службы внешней разведки Евгений Примаков. Против высказался один Калмыков – выходец из Северного Кавказа. За активно выступал Андрей Козырев и главный докладчик заседания Совбеза, тогдашний министр по делам национальностей, ныне покойный Николай Егоров, который заверил Ельцина, что 70 % населения Чечни будут приветствовать российские войска.

Согласно воспоминаниям участников, на заседании доминировали эмоции, вызванные недавним грозненским скандалом, когда чеченская оппозиция, поддержанная российскими танковыми экипажами, секретно набранными из Кантемировской дивизии, потерпела полный провал. По всей видимости, кто-то очень сильно завел президента заявлениями в духе: как это, такая страна и не может справиться с маленькой Чечней. По словам того же главы администрации Ельцина Сергея Филатова, «было и вмешательство Соединенных Штатов со стороны президента Билла Клинтона, который тоже советовал разобраться с этой маленькой страной силой и навести там порядок».

Грачев сомневался и предлагал перенести операцию на весну, но, услышав упреки в нерешительности, произнес знаменитую фразу о том, что порядок в Чечне можно навести за два дня одним парашютно-десантным полком.

От поспешных действий предостерегали начальник генштаба Михаил Колесников и главком сухопутных войск Владимир Семенов. Заместитель Семенова Эдуард Воробьев, которому поручили возглавить операцию, отказался – и вскоре был отправлен в отставку.

Руководить согласились командующий Северо-Кавказским военным округом Алексей Митюхин и начальник оперативного управления генштаба Анатолий Квашнин.

1 декабря 1994 года президент России своим указом потребовал от граждан Чечни, незаконно владеющих оружием, сдать его властям до 15 декабря. На переговорах с Грачевым и министром внутренних дел Виктором Ериным в ингушской станице Слепцовская 6 декабря Дудаев ультиматум отклонил. 9 декабря был подписан указ «О мерах по пресечению деятельности незаконных вооруженных формирований на территории Чеченской Республики и в зоне осетино-ингушского конфликта», ставший правовым основанием для боевых действий. Рано утром 11 декабря армия и внутренние войска МВД пришли в движение.

Ельцин выступил по телевидению только через три дня. По данным близких к Кремлю источников, пауза была задумана, чтобы доложить народу о полном успехе. Все это время пресса практически единодушно советовала Ельцину немедленно остановить войска и отмежеваться от случившегося, свалив ответственность на подчиненных, проявивших чрезмерное усердие. Однако первого президента России можно было упрекнуть во многом, но только не в желании спрятаться за чужие спины. Ворочая слова, будто булыжники, он проговорил: «Я приказал…», «те, кто воюет сегодня на Северном Кавказе, выполняют волю президента…».

Итак, весной 1995 года Москва готовилась к празднованию юбилея Победы в Великой Отечественной войне. В столицу должны были съехаться высокие гости из разных стран, с которыми, кроме всего прочего, предполагалось обсудить важные вопросы предоставления России очередных кредитов. Непрекращающиеся боевые действия в Чечне омрачали праздник и портили дипломатический и информационный фон торжественных мероприятий и переговоров. Потому решено было объявить перемирие и запустить процесс так называемых переговоров.

К весне 1995 года основные чеченские силы были оттеснены в предгорные и горные районы республики, почти все города и стратегически важные объекты и узлы находились под контролем федеральных войск. Перемирие, предложенное российской стороной, было принято чеченцами. При этом все прекрасно понимали причину зачехления стволов, и каждая из воюющих сторон пыталась с максимальной тактической пользой использовать наступившее затишье: чеченцы перегруппировали свои силы и готовились к партизанской войне, федеральная группировка проводила разведку и готовилась к затяжным боевым действиям в горных условиях. Как только юбилейные торжества закончились и высокие гости покинули российскую столицу, боевые столкновения возобновились. Несмотря на формальное сохранение статуса перемирия, боевики начали обстреливать появившиеся новые блокпосты федеральных сил в предгорьях, а российское командование все чаще и чаще стало поднимать в воздух авиацию. Мы с оператором были свидетелями того, как в Веденском районе был сбит военный самолет, который по соглашению о перемирии не должен был подниматься в воздух над Чечней. Боевики говорили, что самолет был сбит огнем из обычного ручного пулемета в момент пикирования в ущелье под Беноем. Помню, какое мы с Сергеем чувствовали отвращение, глядя на боевиков, которые устроили вдруг пляс вокруг обгоревшего трупа пилота, лежавшего среди горящих обломков. У летчика, кстати, в уцелевшем кожаном портфеле почему-то оказались казахстанские документы… В общем, пошло-поехало – боевые действия возобновились в полном, так сказать, объеме.

Но вскоре уже случился Буденновск, и после него стороны, уже при посредничестве ОБСЕ, вновь приступили к переговорам. На этот раз, несмотря на отдельные незначительные нарушения нового соглашения о перемирии, на протяжении двух-трех месяцев активные боевые действия на территории Чечни не велись.

Это были очень странные, вялотекущие переговоры, в которых с самого начало не были конкретно определены их цели и потому, естественно, они не могли привести к какому-то решению. К тому же полномочия людей, которые вели их, были расплывчаты и не подтверждены руководством страны. Тогдашний командующий Объединенной группировкой войск в Чечне генерал-полковник Анатолий Романов и начальник Штаба вооруженных сил Ичкерии Аслан Масхадов достаточно быстро нашли общий язык на переговорах в Грозном и договорились прекратить огонь и не предпринимать никаких мер по передислокации своих сил.

На тех летних переговорах были достигнуты значительные успехи по многим вопросам, главным из которых был вопрос о разоружении боевиков. Безусловная заслуга в этом принадлежит Анатолию Романову – генералу-миротворцу, искренне желавшему прекращения войны. Почти все вопросы, входившие в полномочия командующих вооруженными силами противостояния, сторонами были согласованы. Что дальше – никто толком не знал. Достигнутые соглашения требовали логического продолжения, но на их продвижение никаких определенных распоряжений из Кремля так и не поступило. Следующие шаги так или иначе упирались в политические вопросы, к обсуждению которых Москва была не готова или не имела желания приступить. Если верить словам Джохара Дудаева, высказанным им мне в интервью, чеченская сторона предлагала Кремлю вернуться к проекту договора, который обсуждался до начала военных действий и не вызывал принципиальных возражений у высшего руководства России.

Мы с оператором Сергеем Плужниковым были на одной из пресс-конференций Романова. Генерал в своей характерной манере, медленно и четко, будто отчеканивая и шлифуя слова, перечислял случаи обстрела боевиками блокпостов федеральных сил. В конце командующий возложил ответственность за возможный срыв переговоров на чеченскую сторону.

Чем дольше длились непонятные переговоры, тем чаще сторонами нарушались условия перемирия. Произошло несколько ожесточенных боестолкновений в предгорьях республики. Попытки разобраться, кто виноват, как водится, ни к чему не привели. Участились авианалеты по предполагаемым местам дислокации боевиков. В конце концов делегации чеченских боевиков во главе с Масхадовым было предложено переместиться на окраину Грозного – в гаражи и подсобные помещения бывшей автобазы. Это небезосновательно было расценено как преднамеренное унижение и выдавливание из столицы, а следовательно – как сигнал к возобновлению боев. Через пару недель боевики перестали появляться в Грозном, посчитав, что их водят за нос. Тем не менее командующий федеральной группировкой до последнего старался избежать полномасштабного возобновления боевых действий.

…6 октября 1995 года на командующего группировкой было совершено покушение. Автомобиль генерал-полковника Романова, слывшего активным миротворцем, был взорван в Грозном, в тоннеле под железнодорожным мостом на площади Минутка. Он получил тяжелейшие ранения, но чудом выжил. Лёма привез меня с оператором к месту покушения минут через сорок после взрыва. Раскуроченный уазик командующего еще дымился. Чеченец – растерянный полковник милиции завгаевского марионеточного правительства – не мог ничего объяснить, он еще не знал, кто находился во взорванной машине. Когда узнали, все поняли: хана переговорам, даешь войну!

Спустя месяц в подвале бывшего сельсовета Ведено я встретился с Масхадовым. Отличный артиллерист, настоящий полковник советской армии, защищавший свою великую страну и во времена сепаратистских волнений в Прибалтике, теребил в руках обрубок карандаша и рассказывал о своих встречах с Романовым:

– Он искренне хотел остановить эту войну. И я ему верил. Во время нашей последней встречи он говорил, что происходит что-то непонятное вокруг него и что у него плохие предчувствия…

Анатолий Романов до сих пор жив, но остается инвалидом и находится под наблюдением в одном из московских госпиталей. Генерал-полковник понимает речь, но, к большому сожалению, говорить не может…

Глава 17

Когда перехватившие нас бандиты развязали нам глаза в новом месте, мы оказались в вытянутой комнате с высоким потолком, со шкафом в ближнем углу и двуспальной кроватью в дальнем, ближе к большому окну. Прямо перед коричневым шифоньером лежали два матраса с одеялами и подушками. На стене висел большой пестрый ковер.

– Это ваше новое место, – коротко сказал один из охранников и вышел за дверь. Я обернулся и увидел еще одну большую комнату с диваном, креслами, шкафом и большим телевизором на тумбочке. На диване уже сидели двое других охранников с автоматами на коленях и смотрели «видик». Наш провожатый тут же присоединился к ним и оставил нас с Владом обустраиваться в своем углу.

Все вокруг говорило о том, что дом вполне себе жилой, какая-то семья оставила его если не перед самым нашим приходом, то не более чем за пару дней до этого. Дверь между нами и развлекавшейся охраной оставалась открытой. Когда мы попросились в туалет, нас неожиданно по одному вывели из дома во двор и проводили до будки, стоявшей прямо у кирпичного забора высотой не более двух метров неподалеку от железной калитки, выкрашенной в зеленый цвет. Я подумал, что это очень даже замечательно, если у нас появится возможность выходить на свежий воздух несколько раз в день. К тому же можно оглядеться и снова подумать о заветном. В темноте я успел только заметить, что двор был маленьким, сплошь усаженным деревьями, а от калитки до порога вела тропинка длиною не более семи-восьми метров.

Но я рано радовался: это был наш единственный выход за все время нашего заточения в этом доме. На следующий день нам показали ванную с туалетом внутри дома, где в кранах не было воды и мы, как и в предыдущем доме, пользовались водой из одной большой кастрюли: умываться, сливать, пить и чай кипятить. Входная дверь закрывалась на ключ, который, как я заметил позже, был один на всех охранников. Но самое главное – одно окно в застекленной прихожей открывалась без проблем, просто ручкой. Кроме того, все двойные окна в доме не были зарешечены и имели хотя и высоко расположенные, но достаточно большие форточки, чтобы в них можно было пролезть. Таким образом, открывались неплохие перспективы для побега. Более того, у нас была относительная свобода передвижения по нашей спальне, большой комнате и кухне, выходившей в прихожую с ванной и туалетом, то есть нам позволяли ходить практически по всему дому. Раз в несколько дней, ночами, привозили продукты, и охранники сказали нам, что мы можем готовить сами на газовой плите. Готовить, конечно, было особо не из чего, рацион состоял в основном из яиц, и мы готовили – яйца вкрутую, яйца всмятку, яичницу-глазунью и, может быть, еще омлет. Или все наоборот. Через сутки-двое яйца и консервы кончались, и мы все вместе с охраной сидели на яблоках и чае.

Между тем у Влада не на шутку разболелся зуб. Он начал болеть еще в первом доме наших «перехватчиков», а здесь флюс раздулся так, что Влад уже не мог нормально выговаривать слова. Мы просили охранников дать какое-нибудь лекарство, но вначале они то ли не поняли, чего мы хотим, то ли не обратили внимания. Вскоре не замечать его раздавшееся лицо стало невозможно, и наиболее вразумительный из бамутцев обронил, что это вообще-то дом врача и где-нибудь в шкафу должны быть лекарства. Порывшись в шкафу, я обнаружил картонную коробку с лекарствами. Многие из таблеток оказались просроченными, однако среди них нашлось не только средство от зубной боли, но и кое-что немаловажное для нашего побега – снотворное! Эта находка оказалась как нельзя кстати. Тут уж было просто грех не попытаться убежать. Такого благоприятного шанса у нас не было раньше ни разу: относительно легкий выход из дома и возможность разбавить снотворное в чайнике, откуда охранники часто пили чай. У нас сразу улучшилось настроение, и с Владом у нас было полное взаимопонимание, теперь мы думали и настроились одинаково: надоело ждать, надо бежать!

Душа пленника – в дороге. У пленника семь рассудков в поисках выхода. Плен мучительней увечья.

Карачаево-балкарские поговорки

Через пару дней Влад забыл про свой флюс, который пошел на убыль, взбодрился и стал «вокруг смотрящим». Я, в свою очередь, в разное время суток подходил к окнам и как можно дольше, но стараясь не вызвать подозрений у охраны, вслушивался в различные шумы вокруг. Насколько я понимал, мы находились в одном из поселков, вплотную прилегавших к Грозному. Скорее всего, это был поселок им. Катаямы (или просто Катаяма), расположенный в холмистом пригороде чеченской столицы. Дорога за оградой была грунтовой; по ней довольно редко проезжали машины даже днем и не слишком часто слышались людские голоса. Возможно, как и в Долинском, нас прятали на окраине поселка. Как бы там ни было, обстоятельства вокруг были в нашу пользу. Я исходил из того, что чем тише вокруг, тем дальше мы сможем уйти, не привлекая к себе внимания.

Наши охранники, впрочем, не совсем уж потеряли бдительность. «Спортсмен», спустя несколько суток после прибытия в новое место, зашел к нам и ни с того ни с сего стал обыскивать нас с ног до головы. Как ни странно, он искал карандаш или ручку в наших карманах.

– Вы писали записки? – спросил он вдруг. Увидев наши совершенно недоуменные и растерянные лица, он решил, что надо бы сначала точнее выразить свои претензии:

– Вы выбрасывали записки по дороге, пока ехали сюда? Призывали на помощь и писали, где вы находитесь?

Он грозил немедленной расправой, если тут же не выдадим чистосердечного признания. Признаваться было не в чем. У меня в кармане валялся коротенький, бледно пишущий стержень от ручки. Конечно, можно было попробовать написать несколько коротких призывных текстиков и разбросать по дороге послания в нелепой надежде, что кто-нибудь на пыльной дороге поднимет листочек из блокнота и станет действовать надлежащим образом – не знаю даже, каким. «Спортсмен» рылся, как мог, но каким-то чудом он не прощупал завалявшийся в одном из многочисленных кармашков жилетки стержень от ручки. Впечатление было такое, что ты, сам того не ведая, совершил-таки преступление и вроде как схвачен за руку, но надеешься, что самая важная улика обвинения так и не будет найдена. И ты стоишь перед направленным на тебя дулом и думаешь, что действительно хотел бы совершить такое «преступление», но, сглупив, не сообразил сделать это в нужный момент.

После бесплодного обыска охранник сказал: если выяснится, что это мы навели на них людей, расправится с нами лично. Эпизод с обыском угас так же быстро, как и возник; о выброшенных по пути записках больше не было ни слова. По всей видимости, «перехватчики» почуяли, что кто-то задышал им в затылок, и засуетились в поисках наследившего. Одной из версий было то, что «наследить» могли именно мы, беспомощные, но хитрые и изощренные заложники-журналисты, подкованные тайные агенты ФСБ. Вот уж точно пожалеешь, что не был научен заковыристым приемам разведчика – легче было б убежать.

Пока же мы домысливали свой «кустарный» план побега. Все складывалось как нельзя лучше. Поскольку дверь между нашей спальней и охраной всегда оставалась открытой, у нас была возможность следить за распорядком охранников. Особенностью этого распорядка было то, что его как такого и не было. Днем нередко с нами оставался один автоматчик, остальные незаметно исчезали и так же незаметно появлялись вновь. Далеко ли они уходили, мы пронаблюдать не могли, возможно, они сидели на скамеечке прямо за калиткой и, щелкая семечки, засматривались на редких проходящих мимо девушек. К вечеру команда от двух до пяти охранников была в сборе, чтобы продежурить ночь. Причем нашим постоянным охранником оставался только «спортсмен», остальные же постоянно менялись. Обычно они смотрели все те же дешевые американские боевики, которые нам уже на третий день успели изрядно надоесть, но нередко смаковали любительские съемки боев и военного быта в Бамуте. Я узнавал некоторые места в этом селе, а порой вроде бы мелькали знакомые лица. К тому же в разговорах охранников часто слышалось слово «Бамут». Все это подтверждало нашу версию, что «перехватчиками» были именно бамутцы. Насмотревшись, они зачастую дремали в обнимку с автоматами, не выключая телевизора..

Итак, настал час икс. Наш прошлогодний и истрепанный календарик подсказывал нам, что это была пятница. Охранников в тот день было трое. Вечером я должен был высыпать в чайник предварительно тщательно измельченные таблетки снотворного. Завернутый в кусок газеты порошок находился у меня в кармане трико. Оставалось набрать полный чайник воды, вскипятить, налить себе чай и незаметно высыпать содержимое пакетика в чайник.

План был следующий: уходить будем через форточку в нашей комнате (за пару дней до этого окно в прихожей заколотили гвоздями, заметив, что оно открывается просто ручкой). Для проверки произведем якобы непроизвольный шум, а затем, когда поймем, что снотворное подействовало, я помогу Владу пролезть в форточку ногами вперед, потом головой вперед полезу я, а Влад подхватит меня снаружи.

Мы, естественно, очень волновались. Еще и еще раз, лежа спинами к охранникам и притворяясь спящими, шепотом обсуждали наш план. Он был прост, казался нам вполне разумным и продуманным. Я встал, позевывая, прошел мимо лежавших в полутьме охранников, наполнил чайник водой из кастрюли и поставил греться. Ничего не подозревавшие охранники, продолжали смотреть очередной по кругу боевик и довольно энергично, рассекая кулаками воздух, сопереживали главному герою в его кровавой борьбе за мировую справедливость. Когда чайник закипел, я направился на кухню и громко, так, чтобы слышали охранники, спросил у Влада, будет ли он чай. Он ответил, что нет. Оставалось налить себе чай и, став спиной к охранникам, насыпать в чайник снотворное, что и было сделано – спокойно, без всякой дрожи в руках. Я выпил кружку чая и вернулся к своему матрасу. Сцена была сыграна как нельзя лучше. Теперь оставалось подождать, пока они захотят пить чай, и молить Бога, чтобы, выпив, они не заметили ничего подозрительного и заснули крепким сном.

Глава 18

В течение почти двух лет поездки в Чечню были для меня обыденным делом. Бывало, приезжаешь в Москву, в совершенно другой мир, высыпаешься и, немного отдохнув, летишь обратно. Помню, был какой-то напряженный период, когда я не успевал выйти в город и купить себе новые джинсы. Старые залатали мне в чеченской семье, где нас приняли на ночлег, а в Москве распоротый шов тех же джинсов зашивала редактор «Взгляда» прямо во время монтажа, пока я сидел перед мониторами, набросив на себя куртку…

При встрече с любопытствующей группой вооруженных людей, не говорите, что вы приехали из благополучной и далекой Москвы или Лондона. Назовите какую-нибудь другую, не очень далекую зону конфликта, с которой вы знакомы: у вас появится общая тема для разговора.

Постарайтесь не выделяться. Не озирайтесь вокруг как долбаный турист и не ловите чужих взглядов. В зоне боевых действий вы можете столкнуться с совершенно неожиданными вещами. Не психуйте, сохраняйте спокойствие. Если в конце улицы заметите какую-то заварушку, не останавливайтесь и уж тем более не разворачивайтесь и не бегите. Постарайтесь реагировать на происходящее так, как реагируют местные.

Носите то, что носят рядовые местные жители, и лучше, если эта одежда будет не новой. Присмотритесь, какие марки машин чаще всего встречаются на дорогах, и арендуйте именно такую. (И не надо в зоне боевых действий сходить с ума и пристегиваться ремнем безопасности – вы по меньшей мере будете выглядеть подозрительно.) И не забывайте: вы можете научиться быть малозаметными среди местных жителей, но слиться с ними у вас все равно не получится, а если попытаетесь, вас примут за шпиона.

«Однажды недалеко от гостиницы в центре Багдада я стал очевидцем похищения вооруженными людьми одного иорданца. Все происходило в десяти шагах от меня: банда силой затащила несчастного в машину и увезла его, возможно, на верную смерть. Я наблюдал за преступлением с безразличием, потягивая свой чай, как и другие иракцы вокруг. Если бы я вел себя иначе, я привлек бы к себе внимание и, скорее всего, стал бы их вторым заложником».

Джеймс Брэндон, британский журналист

Кстати, именно в тот период, когда мне приходилось постоянно сталкиваться с ужасами войны, со мной произошел странный случай. Я вернулся из очередной командировки, во время которой стал свидетелем ужасной картины. Женщина в Грозном опознала среди погибших своего сына: страшный звериный крик и мать падает на бездыханное тело сына… Я уезжал в Минводы, чтобы вылететь в Москву, и со мною все было нормально. Но уже дома я вдруг проснулся посреди ночи и ни с того, ни с сего зарыдал и плакал настоящими слезами и, не знаю, минут пять или десять просто не мог остановиться…

«Верите ли вы в единого и любящего всех и вся Бога, которому по-настоящему небезразличны мы, простые смертные?.. Поезжайте в пару зон военных конфликтов и голода, посмотрите, как там умирают дети, а потом уже отвечайте на этот вопрос.

Впрочем, есть и обратная сторона: многие из людей, которые прошли через все эти беды, верят в Бога сильнее, чем кто-либо, кого я когда-либо встречал на этой планете. Вот и поди разберись…»

Брюс Хейли, фотограф

Операторы – Сергей Плужников, Илья Папернов, Константин Кряков, Кирилл Корнилов, Игорь Михайлов (извините, если кого не вспомнил) – менялись, моя фамилия в списке командированных в Чечню оставалась неизменной. Мы, как правило, улетали в субботу или воскресенье, возвращались в четверг – прямо к монтажу очередного выпуска программы. В пятницу около трех дня в эфир выходила знаменитая программа «Взгляд» – сначала на Дальний Восток, затем по часовым поясам в десять вечера зрители смотрели ее в европейской части страны.

Я не успевал нормально отслеживать реакцию на те или иные свои сюжеты, быть в курсе событий в Москве, толком не замечал, чем и как живут коллеги в родной редакции. Как бы там ни было, у меня остались самые лучшие воспоминания о нашем «взглядовском» коллективе. До сих пор считаю, что он был одной из лучших команд среди всех, с кем приходилось работать. Один эпизод с порванными джинсами чего стоит! Скажу больше. Специфическая школа «Взгляда» воспитала меня как журналиста, научила искать и находить характеры и судьбы в любых, даже самых глобальных новостных событиях. И по сей день в моих уже режиссерских работах для меня важнейшим остается человек, его неповторимое лицо, особые мысли и преломления души.

Одна забавная деталь из того периода работы. Спустя несколько лет я случайно узнал, что, оказывается, среди «видовских» операторов у меня была кличка «партизан»: почти все время молчал, ничего о предстоящих съемках не рассказывал, не объяснял, куда едем, что и как будем снимать. Это, понятное дело, особенно раздражало тех, кто выезжал со мною в первый раз. Каюсь, я не особо разговорчив и не из тех, кто легко сходится с людьми. Представляю себе оператора, который, возможно, не сразу решился ехать снимать войну, боится, как все нормальные люди, надеется, что я, набравшийся опыта, введу его в курс текущих боевых событий, объясню, настрою и успокою. Ан нет: я всю дорогу в аэропорт еду себе и смотрю в окно, молча лечу в самолете, и вот мы уже где-то среди руин и пепелищ, а я опять ни слова лишнего; едем дальше, потом долго ходим пешком, кругом вооруженные люди и не игрушечные танки, и пальба-стрельба, и непонятные движения… И где-то здесь, в какой-то момент я говорю всего лишь одно слово: «Работаем!» Одно слово – «партизан».

Кто-то из операторов, помню, пытался вытянуть из меня что-нибудь, пока летели на Кавказ. Я не знал, что ему ответить. Действительно не знал, какой у нас маршрут, с кем мы будем встречаться и где будем ночевать. Понимаю, что весь смысл задаваемых им вопросов сводился к тому, чтобы выяснить, насколько опасная нам предстоит поездка. Я не мог ему этого сказать, разве кто-нибудь знает, как все может обернуться на войне? О редакционном задании я знал то же, что и он. Мы, конечно, постараемся все выполнить, а там уж как обстановка сложится.

А я вот всегда не любил болтливых операторов. Мне кажется, слова рассеивают внимание, лучше снимать молча. Не могу поверить в то, что разговоры да дискуссии помогают оператору сконцентрироваться, без чего невозможно заметить и снять тот самый кадр.

«Взгляд» старался не показывать кровь, трупы и всякие иные запредельные жестокости войны. И передо мною никогда не ставилась задача влезть в пекло и постараться снять живой бой. Как я уже сказал чуть выше, программа акцентировала внимание на другой, на человеческой, если можно так сказать, стороне войны, рассказывая о том, как она калечит людей и делает их несчастными. К примеру, когда все российские телепрограммы говорили о том, что федеральные войска заняли Шали, я снимал ветерана Великой Отечественной войны в Ведено. А когда главной новостью из Чечни был бой у Новогрозненского, мы показывали мальчика, потерявшего родных и жившего в бомбоубежище в Грозном. Или же вместе с несчастной матерью пытались освободить из плена восемнадцатилетнего солдата, в то время как другие были увлечены очередным политическим скандалом в Москве.

Одной из самых интересных историй, рассказанных «Взглядом» о той войне, является сюжет о второй, русской матери одного чеченского мальчика. Вкратце эта история о том, как в палаточном лагере беженцев в Ингушетии случайно встретились две женщины – Валентина и Фатима. Валентина, активистка Комитета солдатских матерей, вместе с другими русскими женщинами ходила среди чеченцев и собирала информацию о пленных российских солдатах, чтобы помочь им освободиться и вернуться домой. Фатима – одна из тысяч пострадавших от войны, беженка с четырьмя детьми на руках, самому младшему – Рустаму – около двух. Валентина и Фатима как-то сразу нашли общий язык и несколько часов провели вместе, Валентина пыталась хоть как-то помочь в нехитром и убогом палаточном быте. Рустам болел и выглядел совсем ослабевшим. И тут эта русская женщина неожиданно предложила Фатиме отдать ей Рустама.

– Не знаю, как я могла отдать своего ребенка, – рассказывала потом Фатима в камеру. – Я просто посмотрела на Валю и поняла, что могу ей довериться. Я только спросила на всякий случай: «А ты мне его потом вернешь?» «Конечно, верну», – ответила Валя и увезла моего Рустамчика в Саратов.

Это спасло мальчика от вероятной смерти. Валентина, имеющая своих уже взрослых двоих детей, подлечила малыша-чеченца у врачей, ухаживала, играла с ним. Через год здорового и поправившегося мальчика Валентина вернула его родной матери – Фатиме…

Я вспоминаю еще одну русскую женщину, убежавшую из Грозного вместе с соседями-чеченцами в горный аул. Она рассказывала, как люди в спешной суматохе вынуждены были уезжать из родного города, ставшего вдруг смертельно опасным для жителей. До этого она спокойно описывала жуткие подробности о смерти своих соседей, которых не смогли вытащить из-под завалов, сдержанно пересказывала чужие истории о потере близких, мирных горожан, и подошла к моменту, когда ей надо было уже садиться в переполненный автобус и уезжать из Грозного. Тут она замолчала на несколько секунд и, переменившись в лице, заплакала навзрыд, а потом с трудом договорила:

– У нас была собачка – Черныш… Я не могла взять ее с собою… И говорю ей: «Черныш, иди домой. Иди же!.. Я не могу тебя взять, понимаешь, не могу!» Черныш сразу перестал вилять хвостом, и у него потекли слезы из глаз.

Дальше она не могла ничего рассказывать, заливаясь слезами и, не в силах сдерживать рыдания, женщина убежала.

«Под обстрелом привычная жизнь меняется: телефоны замолкают, из крана перестает течь горячая вода, бензоколонки закрываются. Исчезают магазины, светофоры, такси, полицейские, и в тебя стреляют. Шофер может запросить $25 за десять километров, если ехать надо по району, обстреливаемому снайперами; банка консервов может стоить $5 или $10, а маленькая охапка дров зимой – 200 немецких марок. И если на войне ты хочешь передвигаться и работать, то вынужден иметь дело с перекупщиками и с сомнительными типами: ты даешь взятки, пользуешься черным рынком, нанимаешь украденные машины или крадешь их сам. Но разве можно объяснить это чиновнику, который ровно в шесть запирает кабинет, чтобы успеть домой к началу трансляции футбольного матча?»

А. Перес-Реверте. Территория команчей

Война опасна для репортеров по многим понятным причинам, но тяжела единственно только потому, что тебе приходится слышать много ужасающих человеческих историй.

Таких историй в нашей программе было немало. Это не значит, что мы держались подальше от горячих событий войны – и таких кадров, снятых нами в Чечне и хранящихся в архивах телекомпании «ВиД», много. Нередко мы возвращались из очередной командировки, садились просматривать привезенный материал и не могли поверить, что это снято нами. Когда смотришь в окуляр камеры, все воспринимается как-то по-другому – ты просто находишься рядом и фиксируешь, делаешь свою работу. Сколько раз говорил себе: «Страшно. Окажись я там снова, ни за что бы не полез!» И это правда: лучше, конечно же, не лезть. Понятно без лишних объяснений, что ни один, даже самый удачный кадр, не стоит жизни журналиста или оператора.

Но если вы журналист и попали на войну, держитесь: горячо может стать в любой момент и прямо перед вашим носом. Боитесь? Это хорошо. Страх говорит о совершенно естественном инстинкте самосохранения. Он поможет вам быть осмотрительнее и избегать псевдогеройских порывов. Если бы в людях не сидел страх быть убитым или покалеченным, человечество истребило бы себя еще на заре своего существования. Но, по-моему, трус не тот, кто боится, а тот, кто не делает шаг. Если вы на войне, значит вы уже сделали этот шаг. Второй шаг вы сделаете, если захотите вернуться сюда. И если вы добровольно вернулись-таки на войну, похоже, с вами что-то не так. Может, вам лучше записаться в группу любителей экстремального туризма?..

«Если вы не понимаете, в чем заключается идея артиллерийской вилки (пристрелка к цели, когда один снаряд до нее не долетает, а другой – перелетает, после чего начинается стрельба на поражение. – И. Б.), не ездите в зону боевых действий. Если из всего моего списка вы запомните только один пункт, пусть это будет этот пункт».

Брюс Хейли, фотограф

Каждый раз, пересекая границу Чечни, я испытывал легкий мандраж. Когда вспоминаю об этом моменте, у меня перед глазами встает полуразрушенный стенд у въезда в Грозный и надпись «Добро пожаловать в ад!». Ад для меня заключался не в самих бомбардировках и обстрелах, под которые ты уже угодил, а в постоянном страхе оказаться под ними вновь. Когда ты попадаешь в простреливаемый район, учишься очень быстро, инстинктивно. У тебя резко обостряется слух, и вскоре ты с достаточной долей вероятности можешь по звукам определять, откуда и куда стреляют. Это открытие значительно облегчает ориентацию в поиске укрытий. Оказавшись под обстрелом, вы соображаете предельно трезво, холодно, прозрачно и мгновенно, вам просто не до страха как такового – вам необходимо действовать, действовать немедленно, сию секунду. Если же вы побледнели и впали в ступор, вам хана.

Меня иногда спрашивают, как часто мне вспоминаются эпизоды из пережитого тогда, снится ли мне война и все такое. Нет, мне теперь очень редко снится война, и я старюсь не возвращаться в воспоминаниях в те дни. И эту книжку я решил написать, чтобы совсем избавиться от тех воспоминаний и не возвращаться к ним больше никогда. Только в первые несколько лет мне часто снился один и тот же сон, будто попали мы под обстрел на грозненской площади Минутка. Я весь прижимаюсь к земле и изо всех сил пытаюсь просочиться в нее целиком, и это усилие я чувствую каждой частичкой своего тела. В следующее мгновение вижу, как женщина с ребенком перебегают площадь, огибая руины, бегут из последних сил, но так и не могут одолеть расстояние до противоположной стороны площади. И я изо всех сил кричу: «Ложись! Ложись!!!» С этим криком я и просыпался каждый раз.

К чему это я? Честно говоря, не знаю. Просто на минуту представил себя на месте вчерашнего выпускника какого-нибудь журфака, который вот так же, как я в свое время, оказался в горячей точке и ни черта не понимает, не знает, что и как делать, только ругается про себя и проклинает ту минуту, когда решил сюда ехать. А сколько таких молодых и «зеленых», не успевших дописать свой первый военный репортаж, полегло по глупости. И из-за элементарного неумения ориентироваться в экстренной обстановке.

Некоторое время назад я общался с несколькими старшекурсниками родного факультета журналистики МГУ им. Ломоносова. Их неосведомленность в вопросах освещения конфликтов и войн вызвала у меня досаду и удивление. Ладно уж мы, заканчивавшие журфак в первые постсоветские годы: конфликтологию нам не преподавали, это еще считалась наукой западного буржуазного общества, а мы жили в «безконфликтной стране». Когда я в 1993 году писал дипломную работу об особенностях работы телерепортера в зонах конфликта, приходилось по крупицам собирать теоретическую информацию на эту тему в различных библиотеках Москвы. Все книги были жутко идеологизированы, но предоставляли хоть какую-то информацию об элементарных правилах поведения в зонах конфликта, об особенностях поведения людей, вовлеченных в противостояние. С нами никто не делился опытом работы в горячих точках, никто не рассказывал, как спасаться под огнем, как оказывать первую помощь при ранении или, к примеру, как по глупости не напороться на мину. Сегодня в том же Интернете можно найти много полезных советов об особенностях работы в горячих точках. Здесь я приведу всего несколько из них.

Если стрельба на улице становится все ближе и есть опасность, что здание может оказаться под обстрелом и уже нет возможности покинуть его: а) укройтесь в бомбоубежище или во внутренней комнате подальше от внешних стен здания; б) если есть время, вышибите стекла в окнах до последнего кусочка, чтобы в момент взрыва осколки не могли никого поранить; в) намочите матрас и подушки, обложите ими те стены, за которыми ведется наиболее интенсивная стрельба: это несколько укрепит защиту от осколков снаряда и крупнокалиберных пуль; г) не вставайте во весь рост, оставайтесь сидеть или лежать на полу; д) по возможности сообщите о ситуации кому-нибудь вовне; е) не высовывайтесь до наступления полного затишья; ж) будьте особенно осторожны при выходе из здания: ваше появление может быть расценено как вылазка противника.

При отсутствии предупреждающих знаков очень трудно отличить заминированные места от других. Лучшими советчиками могут быть местные жители. Если нет возможности осведомиться у них, помните о следующем: а) заминированные поля, будучи очевидно пригодными для посевов, остаются заросшими дикой травой, и на них могут быть останки мертвых животных; б) заброшенные дома и строения со следами от прошедших боев также могут быть заминированы; в) лучше не ступать в местах, где нет явных признаков, что здесь недавно ходили другие.

Если вы обнаружили, что оказались в заминированном месте, немедленно прекратите всякое движение. Не пытайтесь сразу же вернуться назад по своим следам. Это касается также случаев, когда вы сидите в машине (даже руль не крутите). Сохраняйте спокойствие и призовите кого-нибудь на помощь: криком, телефонным звонком, звуком клаксона… Визуально определите ближайшее безопасное место: изъезженная дорога, истоптанная тропинка, некая надземная конструкция или сооружение. Тщательно приглядитесь вокруг и не двигайтесь, если для достижения безопасного места вам придется ступить на неизвестную зону. Ждите помощи: лучше двое суток провести на минном поле, чем всю оставшуюся жизнь инвалидом.

Если же не от кого ждать помощи и вам грозит мучительная смерть от голода и жажды, попробуйте спастись сами. У вас неплохие шансы только в случае, когда ваши следы совершенно четко просматриваются на снегу, песке или грязи. Вы можете также пройти назад по явным следам от колес вашей машины.

Оказание первой медицинской помощи при ранении. Если у вас нет специальной подготовки, речь, скорее, идет о воздержании от оказания излишней помощи. Вы можете сделать только две вещи: причиной большинства смертельных исходов после ранения является кровопотеря, поэтому прежде всего вам необходимо остановить кровотечение простым наложением стерильной повязки и защитить рану от загрязнения и инфицирования. Важно также обратить внимание на то, чтобы у раненого, особенно в голову или шею, не возникло удушья от закрытия дыхательных путей сгустками крови, слизью и рвотными массами или при западении языка.

Нельзя прикасаться к ране руками, очищать ее и промывать, удалять из нее инородные тела, отдирать прилипшие к ране куски одежды, вправлять поврежденные вывихи суставов и выпавшие внутренние органы. Нельзя поить раненого, кормить его, а также вводить анальгетики раненым, у которых подозревается повреждение органов живота. Нельзя применять морфин при травме головного мозга и легких. Все, что необходимо, сделает квалифицированный специалист, так что постарайтесь как можно быстрее доставить раненого к врачам. И сделать это лучше в течение одного часа.

Сегодня я спрашиваю у студента четвертого курса журфака, какие документы он бы предъявил офицеру на блокпосту: «Все, какие есть, лишь бы пройти, куда мне надо». Ответ неправильный. У такого мало шансов договориться с офицером. Предъявлять надо только один, самый главный документ. В данном случае им может быть аккредитационное удостоверение. При необходимости офицер запросит у вас еще какие-нибудь документы, а до того нечего щеголять перед ним веером из бумаг. Это раздражает вояк, для которых на войне убедительным документом считается лишь заряженное и умело пристрелянное оружие.

Я спрашиваю у юного коллеги:

– Кавказ сейчас считается неспокойным регионом. Тебя туда командировали. Представь себе, ты оказался в ауле, и речь идет о том, что тебе могут организовать интервью со случайно пострадавшими во время контртеррористической операции. В ожидании интервьюируемого ты садишься за общий стол напротив аксакала, беседа ни о чем затягивается, ты нервничаешь и куришь. В конце концов тебе отказывают и просят, чтобы ты уехал. Вопрос: почему тебе отказали?

Будущий журналист отвечает:

– Пострадавший в контртеррористической операции сочувствует ваххабитам, вот и отказался общаться с журналистом.

Может быть и так. Я, конечно, не пытаюсь обобщать, просто мне, похоже, попался не сильно продвинутый студент. Но в то же время почему-то никто из его сокурсников не пытался высказать свое мнение о предложенных мною ситуациях. Между тем, во втором случае ответ был прост: молодому человеку не стоило закуривать в присутствии аксакала…

Говорят, что все журналисты – циники. Я один из них и признаюсь, что это правда. Говорят еще, что журналисты – профессиональные дилетанты. Все хорошие журналисты действительно дилетанты-универсалы – каждый раз, берясь за новую тему, они выглядят профессионалами в этом деле, и после очередной планерки легко переходят в совершенно другую область и готовят следующий журналистский материал. Такие журналисты для войны слишком рассудительны и точны. А еще поговаривают, что настоящие военные репортеры не могут стать хорошими журналистами, то есть профессиональными дилетантами. Думаю, это тоже правда. Конечно, как из всякого правила, из этого тоже бывают исключения.

Военному журналисту, в отличие от обычного коллеги, слишком трудно знать обо всем понемногу и легко переходить от темы к теме. Он слишком сосредоточен на одной, главной – человеческой трагедии, меняется лишь география и нюансы. У такого репортера постепенно теряется способность к кропотливой драматургии и выстраиванию сложных связей. Я сам долго не мог вернуться к мирной жизни после длительных и частых поездок на войну. Все теперь казалось пресным, скучным и бледным. Нет в мирной жизни той оголенной остроты, присущей событиям и характерам на войне. Когда все кончилось, я впал в депрессию. Хотелось завести себе компактную камеру и купить билет в один какой-нибудь нескучный конец. Честно говоря, желание заделаться вольным стрингером иногда возникает и сейчас. Это спорт, адреналин, образ жизни и мышления, тяжелая форма болезни, от которой труднее излечиться, чем от наркомании…

Кстати, о стрингерах, вольных стрелках – людях, которые снимают в горячих точках без прикрытия, на свой страх и риск. Именно благодаря их хладнокровию и риску в 1990-е годы снималась реальная кинолетопись СССР – России в горячих точках страны, начиная с неразлучных оператора Юриса Подниекса и Александра Демченко и заканчивая Эдуардом Джафаровым. Беспристрастный объектив стрингера фиксировал все происходящее на полях пылающих осколков империи – все горячие точки на постсоветском пространстве. В большинстве случаев съемки велись в местах, куда не ступала нога штатного журналиста.

Похоже, после Беслана многие еще оставшиеся в живых вольные операторы негласно договорились между собой, что без прикрытия они отныне снимать не будут. Потому что, во-первых, это слишком рискованно, а во-вторых, потому что общество больше не заинтересовано в независимой информации. Люди, живущие в России, уже не анализируют конкретные ситуации, они предпочитают одну из двух точек зрения – либо власти, либо тех, кто против нее.

В 1998 году при Дирекции информационных программ ОРТ (нынешний Первый канал) по поручению Александра Любимова я занимался созданием стрингерской сети на Кавказе. В планах было развить подобную сеть в других горячих точках планеты. Но спустя год кавказская сеть распалась: одних стрингеров переманил к себе НТВ, другие же отказались сотрудничать с ОРТ после нескольких случаев неоплаты прошедших в эфир сюжетов. Однако если бы даже удалось тогда создать разветвленную стрингерскую сеть, в наши дни она оказалась бы невостребованной. Почему? Потому что стрингер, хоть и не признанный, но все же профессионал, в отличие от рядового пользователя мобильным телефоном с функцией видео, чьими записями часто пользуются сегодняшние телеканалы.

Стрингер – не случайный свидетель, он сам лезет в пекло и как профессионал всегда выдает концентрированную информацию, а, как известно, чем она концентрированнее, тем ценнее. Беда только в том, что такая информация сейчас никому не нужна – ни власти, контролирующей СМИ, ни гражданам, которым в огромном инфоокеане проще пользоваться разбавленной и отсортированной информацией в виде пропаганды. Отсюда я делаю вывод: чем свободнее СМИ, тем более востребована работа стрингера. Она наполняет информацию главными ее ценностями: срочность, важность и достоверность. Если даже допустить, что сегодняшние российские теленовости все же ценят срочность, то важность и достоверность они толкуют очень по-своему.

После «затухания» каждой горячей точки стрингер впадает в глубокую депрессию, и мало кто выбирается из нее самостоятельно. Только новая поездка в горячую точку может излечить и оживить его. Нанюхавшийся пороху стрингер точно не станет журналистом – профессиональным дилетантом.

Безбашенные с камерой в руках. Их никто не любит – ни официальные журналисты, ни их руководители, ни военные. Уцелевшие в постсоветских войнах российские стрингеры сегодня оказались не у дел и, кажется, профессии стрингера пришел конец.

…В горнолыжном поселке Терскол, что в Кабардино-Балкарии, стоит единственная в России скромная стела с неполным списком из 20 погибших в Чечне журналистов, половина из которых – стрингеры. О том, что такая стела там есть, и местные-то не все знают, а уж в России – и подавно.

Глава 19

Итак, вечером мы с нетерпением ждали, когда наши охранники выпьют чай с подсыпанным мною в чайник снотворным. Выпили они этот чай или нет, и если выпили, то как он на них подействовал, – нам не суждено было узнать. Пока мы с волнением ждали результата, послышался шум подъехавшей к дому машины. Зашел тот самый седой молчаливый хозяин дома, в котором наши «перехватчики» удерживали нас вначале. Выглядел седой невесело. Он недолго переговорил со «спортсменом», после чего охранники велели нам собираться. «Спортсмен» был явно недоволен тем, что сказал седой. Я успел только уловить единственные слова, сказанные по-русски: «просто так». В голове сразу мелькнуло: если говорят такие слова, то речь не может идти ни о чем другом, кроме как о нашем освобождении. Ну надо же! А мы только собрались бежать. Оно, конечно, лучше, ведь неизвестно, как бы все у нас получилось…

Нас посадили в новенькую «Волгу». В первый раз взялись перевозить нас не с завязанными глазами. И это тоже казалось хорошим знаком. Значит, в этом уже нет необходимости.

Откуда именно мы уезжали, я так и не смог понять, как-то не удалось присмотреться. Возможно, потому, что был слишком возбужден подготовкой к побегу и столь неожиданным поворотом дела. В освобождении не могло быть сомнений. Не можем мы дважды обманываться в, казалось бы, очевидных деталях, говоривших именно об освобождении. К тому же два месяца уже прошли, за это время определенность в переговорах об освобождении должна была быть достигнута. Я был возбужден и еле сдерживал свои эмоции.

По всему выходило, что мы, наконец, ехали на свободу. В машине нас было четверо: седой за рулем и рядом с ним какой-то незнакомый мужчина в гражданском. Я узнал Грозный, когда выехали на Минутку и через весь город поехали в сторону Ингушетии. Время было не очень позднее, проезжали машины, кое-где вдоль дороги виднелись группки людей у освещенных кафешек.

Все молчали. Сопровождавшие нас что-то тихо сказали друг другу, только когда выехали за город и, свернув на грунтовую дорогу, остановились на темном пустыре за каким-то бетонным строением.

– Сидите здесь, – сказал седой и вышел из машины. Напротив нас с включенными подфарниками стояли две машины, у которых медленно прохаживались несколько вооруженных людей. Сопровождавшие нас поздоровались с некоторыми из них. Мы никак не могли понять, что опять, черт возьми, происходит, что не так, в чем запинка. Я усиленно щурился, пытаясь разглядеть подробности. Минут десять мы смотрели через лобовое стекло, как седой говорил с одним из вооруженных незнакомцев. Теряясь в сонме лезущих в голову догадок, мы с Владом не могли ничего вымолвить. Все-таки эта сцена скорее походила на «сходняк», чем на последние минуты нашего заточения.

Нам сказали, чтобы мы пересели в «Ладу-99». Сразу за нами сел тот самый молодой парень, который разговаривал с седым, и мы тут же с пробуксовкой рванули вперед.

– Где ты был, Ильяс? Мы тебя долго искали, – запросто и весело заговорил подсевший. Он вел себя так, будто мы давние друзья и будто в последний раз виделись неделю назад на вечеринке, откуда я рано ушел, ни с кем не попрощавшись.

Меня прямо в холод бросило от его слов: «перехватчики» вернули нас похитителям – нашим прежним долинским хозяевам! Ё-моё!!!

– Где мы были, нам не говорили. Вы, я думаю, знаете лучше, где мы были и с кем, – ответил я, еле-еле выдавливая из себя слова. А затем, сделав глубокий выдох, сам задал ему вопрос.

– Как это они вернули нас? – любопытство одолело презрение и ненависть ко всей этой своре вокруг нас.

– А куда бы они делись! Мы им сказали: или возвращаете, или будем воевать. – Дальше «весельчак» перешел на чеченский и, видимо, стал делиться своими победными ощущениями с «компаньонами».

– Когда же нас освободят? – вклинился я со своим вопросом.

– А, считай, что вы уже освободились.

– Да уж. Те тоже так говорили.

– Ты их не слушай. Это я тебе говорю. Обо всем уже договорились. Просто приедут люди из Москвы, и вы будете дома. Не переживай.

Только таких слов нам и не хватало, чтобы почувствовать себя свободными и счастливыми! Хотя если без иронии, в этих словах было что-то новенькое, а именно: «уже договорились». Да и настроение у долинских было заметно приподнятое, словно у людей, уже закончивших тяжелую работу, получивших предоплату и с готовым товаром дожидающихся положенного вознаграждения.

Машина, выключив фары, резко свернула с дороги и остановилась во дворе многоэтажки. Когда глаза привыкли к темноте за лобовым стеклом, я разглядел здание – скорее всего, школы, – во внутреннем дворе которого мы и стояли. «Весельчак» вышел и пропал, ушел часа на три. Все наши попытки завязать разговор с сидевшими впереди, словно натыкались на резиновую стену: вроде поддается, но тут же отталкивает и замирает. Так и просидели на заднем сиденье почти всю ночь, слушая то русскую попсу, то чеченские национальные песни, приглушенно звучавшие из магнитолы.

«Весельчак» вернулся и довольным тоном переговорил с теми двумя «резиновыми», а нам сказал, что сожалеет, но ему придется завязать нам глаза. Дело это для нас стало привычным и без его сожалений, и мы, опустив руки, вытянули свои шеи. На этот раз мне попалась какая-то вонючая тряпка, наверное, из багажника. Повязали ее не очень добросовестно, и я мог подглядывать за дорогой. Однако, как бы ни щурился, разглядеть что-нибудь более или менее отчетливо я не мог. Ехали быстро с ближним светом фар по каким-то проселочным дорогам, с частыми поворотами, так, что нас кидало из стороны в сторону.

От того школьного двора ехали около получаса. Затем, уже с выключенными фарами, мы, не сбавляя скорости, резво вкатились во двор, посыпанный гравием, и резко тормознули. «Весельчак» вышел, направился в дом и вернулся с двумя фигурами, в сопровождении которых мы прошли широкий двор и навес с огромной кучей кукурузных початков. Перед нами открыли низкую деревянную дверь, две ступеньки вниз – и мы оказались в тускло освещенном мрачном пространстве. После того как жесткая хватка рук наших сопровождающих ослабилась, с минуту мы продолжали стоять на месте. Молодой человек в гражданке с автоматом на плече развязал нам глаза и сказал, чтобы мы располагались здесь.

Это был полуподвал длиною метров шесть и шириною три метра. Лампочка в помещении, большая и толстая, сама по себе была довольно мощной, но казалась сдавшейся и обессиленной в окружении тяжелых темно-серых стен и навалившегося на нее низкого потолка. Весь полуподвал был оштукатурен, но не успел еще высохнуть, поэтому отовсюду несло какой-то едкой сыростью и специфическим бетонным запахом со скрежещущим на зубах привкусом цемента и песка. В этот момент я подумал, что тусклая лампочка вот-вот перегорит – вконец отчается и погаснет.

За дверями послышался лязг висячего замка, и мы остались одни. У противоположных стен нашего нового, бетонного мешка стояли две старые сетчатые кровати, застеленные тонкими матрасами и одеялами. Ими, наверное, накрывали кукурузу под навесом. В углу перед дверью стояла фляга, а у кровати, выбранной Владом, – небольшой столик.

Мы сняли жилетки, сбросили кроссовки и одновременно рухнули на свои новые скрипучие кровати. Настолько опустошенным я никогда себя не чувствовал. Казалось, я медленно падаю в глубокую яму, на дне которой уже неважно, что ты испытываешь.

Человек быстро привыкает к неволе. Всего за два месяца ты начинаешь воспринимать все уже по-другому. До сих пор с удивлением вспоминаю свои ощущения тех последних дней заточения. Похоже на полумистический сюжет японского писателя Ямамото: спешивший на службу герой вдруг попадает в яму и, несмотря на все усилия, не может оттуда выбраться. Постепенно он забывает обо всех своих неотложных делах и планах, вчера еще казавшихся жизненно важными. Со временем герой обустраивается в яме, блаженно следит за звездами в небе и уже не желает, чтобы его вытаскивали на поверхность. Пьеса так и называется – «Яма».

Кажется, мы с Владом были близки к этому состоянию. Теперь мы не спеша осматривались в новой камере и обустраивались в ней как можно удобнее. Присматривались к каждой мелочи, раскладывали вещички, стараясь придать этому процессу смысл и важность, так, будто ходили на работу, занимались домашними делами, а затем долго отдыхали, лежа в постели. Неосознанно мы начали выискивать что-то положительное в своем заточении и, кажется, даже находили.

Под утро к нам зашли двое – старик лет под семьдесят и молодой парень с автоматом в руке. Он молча стоял у двери, а старик прошел внутрь и представился:

– Меня зовут Ахьяд, – сказал он тихо, словно смущаясь своего имени. – Вы уж простите, ребята, что вынуждены держать вас в таких условиях. Честно говоря, не хотел я брать на себя грех, но вот сказали, так надо. Ничего о вашей судьбе сказать я не могу, но пока вы находитесь здесь, я сделаю все, чтобы смягчить вашу участь. Я человек верующий и боящийся бога, мне не нужен лишний грех.

Ни у кого из нас вопросов не возникло. Все было сказано коротко и ясно.

Спустя десять минут на нашем столике c раскосыми ножками появились яства, о которых мы не могли даже мечтать: огромный арбуз, персики, бананы, варенье, теплый домашний хлеб, вареное мясо с картошкой, горячий чай в чайнике – одним словом, неожиданно случился пир желудка. Мы съели настолько много, что из головы улетучились все мысли, и кровати под нами заскрипели сильнее прежнего.

Глава 20

Это заточение было для меня не первым в Чечне. Расскажу, как я здесь в первый раз оказался «под арестом». Но прежде необходимо обрисовать предысторию события.

В самом конце декабря 1995 года меня командировали встречать Новый год в компании ни много ни мало президента самопровозглашенной Ичкерии Джохара Дудаева. Задание было не из простых. Если раньше речь шла о так называемой официальной встрече и подготовленном интервью, то сейчас предстояло через десятых людей договориться о неформальной встрече в какой-никакой, но праздничной новогодней обстановке. Я отказался от оператора и большой камеры, взял компактный HI8 и вылетел в Ингушетию.

После нескольких встреч с незнакомыми мне ранее эмиссарами из окружения Дудаева, поздно вечером 31 декабря меня на заднем сиденье уазика с тонированными стеклами вывезли из Урус-Мартана в неизвестном направлении. Когда вышли из машины, я оказался в большом дворе небедного домовладения. Под навесом к своему удивлению я заметил большой белый лимузин, не помню, какой марки. Меня тут же проводили в дом и предложили расположиться в просторной комнате с телевизором. Вскоре в комнату вошел смуглый брюнет с резкими чертами лица. Его невозможно было не запомнить: у него были густые черные усы, изгибом переходящие в бакенбарды. Это был военный прокурор Ичкерии Магомед Джаниев, о чем я узнал позже в гораздо более неприятной для себя обстановке. А в тот раз он представился просто Магомедом и спрашивал меня о том, как долго я работаю во «Взгляде», как туда попал и насколько зависит от меня то, как будет показан отснятый мною материал в эфире. По простоте своей я без всяких увиливаний отвечал, что, в общем-то, как автор отвечаю за достоверность своих сюжетов. Разговор на этом был исчерпан.

Ближе к полуночи мне сообщили, что Дудаев приехал. Я схватил камеру и вышел на улицу. Только я хотел навести объектив на уазик, из которого выходил Дудаев, мне сказали, что машину снимать нельзя. Съемки приезда не удались, но зато внутри дома я мог снимать сколько угодно. Две огромные комнаты были полны людьми, в основном женщинами и детьми. Они по очереди подходили к Дудаеву, обнимались и здоровались с ним, затем тихо отходили в сторону, уступая возможность поприветствовать его следующим. Дудаев держал строгую и прямую генеральскую осанку, но улыбался всем и каждому в отдельности. Поздоровавшись со всеми, Дудаев прошел в следующую комнату, где в углу стояла настоящая новогодняя елка c украшениями. В течение получаса Дудаев произносил свою последнюю новогоднюю речь – спустя неполных четыре месяца он будет убит ракетой, наведенной, как говорили, на сигнал спутникового телефона, по которому он разговаривал в свои последние минуты. О чем была новогодняя речь президента Ичкерии, я не понимал, он говорил на чеченском. Рядом с ним в эти минуты стояли несколько вооруженных людей, в числе которых были двое его сыновей, младшему из которых было лет 12–13. Так, пока я снимал, и наступил 1996 год.

У меня и далее была возможность снимать Дудаева, уже сидевшего за столом вместе с несколькими приближенными. Оказывается, это был дом одного из его родственников, и все, кто был тут в гостях, так или иначе доводились ему родней. В общем, последний новогодний праздник президента Ичкерии проходил, как и полагается, в кругу семьи и близких соратников. За скромным праздничным столом, состоявшим в основном из овощей и фруктов, Дудаев все больше общался со своими и, как только я включал камеру, переставал есть и слегка отодвигался от стола. После застолья Дудаев, сидя на диване, долго разговаривал по тому самому спутниковому телефону, раскладывавшемуся как чемоданчик. Как пояснял мне его помощник, сначала он общался с кем-то в Турции, затем звонил в Москву, депутату Госдумы Константину Боровому – человеку, с которым у Дудаева были какие-то особые отношения как с главным посредником между ним и руководящими кругами России.

Позже, уже ближе к утру, в соседней комнате я познакомился с женой Джохара Дудаева Аллой, в девичестве – Куликовой. Воспитанная в семье офицера, скромная русская жена волевого генерала, с почти детским голосом и стеснительными манерами и жестами. Познакомившись, я сразу включил камеру: она пудрилась и поправляла платок на голове, хотела было попросить, чтобы я не снимал это, но не стала настаивать.

Алла Федоровна читала свои стихи. Она перелистывала свою книгу и подбирала те из них, которые, как ей казалось, наиболее точно отражают ситуацию в Чечне. Она очень волновалась, но старалась держаться как можно естественнее. Выключив камеру, я спросил ее, как они познакомились с Джохаром. Она без тени смущения рассказала историю о том, как молодой и пылкий офицер ухаживал за ней и уверенно отбивал ее у других претендентов в далекие 60-е…

9 января 1996 года отряд полевого командира Салмана Радуева совершил вылазку на территорию Дагестана, в ходе которой атаковал местный аэродром и военный городок батальона Внутренних войск МВД России. Под натиском федеральных сил боевики отступили в Кизляр и, захватив в городской больнице заложников, двинулись в сторону Чечни, но были заблокированы в селении Первомайском. Для освещения этих событий «Взгляд» отправил одну съемочную группу в Дагестан, а другую в Чечню. Мне было поручено отслеживать действия чеченских боевиков на границе с Дагестаном. Тогда удалось выйти на Масхадова и прямо спросить у него, как он, как начальник штаба, относится к вылазке Радуева:

– Я не поддерживаю его действия. И с ним мы потом будем разбираться. А сейчас считаю необходимым помочь чеченским бойцам, вовлеченным в эту авантюру, и вывести их из окружения.

Осада дагестанского села Первомайского длилась уже несколько дней. Напряжение нарастало с каждым часом. Село постоянно подвергалось назойливому огню, но предпринимать штурм силами спецподразделений было очень опасно: во-первых, боевики успели уже окопаться, а во-вторых, они буквально перемешались с заложниками, и избежать жертв среди мирного населения при атаке было бы просто невозможно. Именно тогда президент Ельцин произнес свой комментарий ситуации, ставший одновременно печально знаменитым и анекдотичным: «Операция очень и очень тщательно подготовлена. Скажем, если есть 38 снайперов, то каждому снайперу определена цель и он все время видит эту цель. Она, цель, постоянно перемещается, и он глазами перемещается постоянно – вот таким образом…»

Террористам предлагался свободный проход в Чечню при условии освобождения всех заложников, но те отказались, полагая, что командование российской группировкой не допустит повторения буденновского сценария, когда Басаеву со своими боевиками удалось уйти, прикрываясь заложниками. Со стороны Чечни приграничная территория представляет собой открытую местность – уничтожить здесь боевиков, оставшихся без заложников, не составляло никакого труда. Военное руководство готово было пойти и на крайние меры. Так, в какой-то момент, видимо, чтобы развязать себе руки, командование группировкой объявило, что все заложники в Первомайском расстреляны террористами.

Но это было не так. Именно в тот момент мне лично удалось пообщаться по рации, предоставленной адъютантом Масхадова, с несколькими заложниками, которые рассказали, что все они живы и умоляют не стрелять и не бомбить их. Этот эпизод в сюжете программы «Взгляд» по указанию откуда-то сверху был запрещен к показу на европейской части России. Полную версию сюжета с соответствующими комментариями программа показала только через неделю, когда все уже было позади. В России все-таки была тогда свобода слова. А если кто-то пытался заткнуть журналистам рот, запросто мог получить жесткую сдачу.

В ночь на 19 января Радуеву удалось вырваться из окружения и уйти в Чечню, потеряв, по некоторым данным, более 50 боевиков.

После всех этих событий в эфир вышел очередной выпуск «Взгляда», в котором кадры встречающего Новый год Дудаева перемежались с кадрами захваченных в Кизляре заложников. Президент Ичкерии, в отличие от Масхадова, поддержал тогда вылазку Радуева. Кадры сюжета и жесткие комментарии Александра Любимова не понравились руководителям Ичкерии. В следующий приезд я с оператором Ильей Паперновым вновь оказался в том самом доме, где снимал Дудаева в Новый год.

В этот раз меня приняли уже далеко не радушно. Нас с Ильей препроводили в какую-то старую пристройку, отобрали всю технику и документы, приказали сидеть и дожидаться следствия. Бедный наш водитель Лёма пытался заступиться за нас. Я слышал, как за высокими воротами он объяснялся с взявшим нас под стражу верзилой. Потом Лёма упрекал меня за то, что я сказал, что оплачиваю его услуги таксиста. Если бы я этого не говорил, у него был бы повод заступиться за нас как за своих кунаков. А я наоборот, чтобы не впутывать его в свои дела и уберечь от неприятностей, посчитал, что так будет лучше: ничего личного, он просто нанятый таксист.

Поздно вечером появился военный прокурор Ичкерии Джаниев. Он сразу припомнил мне мои слова о том, что я несу ответственность за достоверность сказанного мною в эфире. Но это было только начало. Он обвинил нас в злостной дискредитации образа президента Дудаева, в шпионаже и подрывной деятельности, а это по законам военного времени карается расстрелом. Старая административная карта Чечено-Ингушетии, портативный радиоприемник, подаренный другом из Питера, и блокнот с записями были изъяты из моего рюкзака и представлены как «вещественные доказательства» моей «шпионской деятельности».

Если полевой командир спрашивает, где вы предпочитаете быть похороненным – на родине или в его стране, скорее всего, это не праздное любопытство.

Военный прокурор вел разговор очень жестко, любые попытки возражать пресекались окриком и угрозами. Спустя час появился другой «следователь», имени которого я не помню. Он оказался «добрым», вел себя спокойно, говорил тихо, вопросы задавал вкрадчиво. «Злой» прокурор давил, «добрый» выуживал. Они добивались признания в том, что я являюсь агентом ФСБ. Когда стали одинаково прессовать нас обоих, я попросил, чтобы к Илье они не приставали, поскольку он вообще только во второй или третий раз в Чечне и к истории со встречей Нового года не имеет никого отношения. Илья в их глазах был еще слишком молод, да и видели они его первый раз. Он действительно был совсем юнцом, ему тогда, наверное, не было и двадцати. А я, по мнению обвинения, был в чине не меньше капитана.

– Когда они тебя завербовали? Когда еще учился, да?!

– Возможно, они тебя шантажировали чем-то, пугали? – добавлял «добрый».

– Признайся! – кричал «злой». – Чистосердечное признание облегчит наказание. Может, расстреляем не сразу.

И так почти до утра. Под конец Джаниев огласил приговор:

– Расстрел. Если признаешься, можешь обратиться за помилованием к президенту. Время – до утра.

О чем думает человек, приговоренный к смерти? Ни о чем конкретном. В горячем мозгу одни мысли пролетают мимо, а другие зависают, как на паузе. Они возникают одна за другой и тут же путаются в клубок. О родных и любимых боишься даже вспомнить. Представляешь, как вонзятся в тебя пули и из тебя потечет кровь. Слабость сменит боль, ты рухнешь на землю и вскоре, наверное, просто заснешь… О прожитом и не сделанном? Ну да, не без этого: думаешь, что мог бы сделать больше, а если бы осуществил свои мечты, то после тебя твоя жизнь осталась бы в памяти людей. Что из того, что ты совершил в жизни, может надолго пережить твою смерть? Я ведь и сегодня не уверен, что добился чего-то, а в те свои годы и подавно. К тому моменту пожил, будто поле пробежал – не о чем было бы и вспомнить. И еще: сильно жалеешь себя, и от этого ком подкатывает к горлу, хочешь проглотить слюну, но не можешь.

Мы, конечно, не спали всю ночь. Какой идиот мог бы спокойно спать после вынесения ему смертного приговора?! Илья, закрыв глаза, лежал на стареньком диване, я сидел за столом и то ронял голову на руки, то глядел в одну точку на стене. Человек, однако, не может долго находиться во власти одного и того же состояния. Мне кажется, что все приговоренные в большинство своем верят в чудо и в то, что с ними ЭТО не случится. Как бы там ни было, я тоже рассчитывал, что с рассветом приговор смягчат или вовсе отменят. Я же ни в чем не виновен. Я не шпион, не диверсант, а, скорее, наивный репортер, который, вероятно, был не в силах понять, что на войне бывают и такие жертвы.

Утром нам принесли завтрак. Во дворе дома я заметил одну из тех женщин, которая была в ту новогоднюю ночь рядом с Дудаевым. Вскоре появился мрачный верзила, а за ним и сам Джаниев:

– Решено выслать вас обоих за пределы Чеченской республики Ичкерия. И чтобы вы больше никогда не появлялись на ее территории! Особенно ты! – ткнул он мне в лицо пальцем.

Нам вернули паспорта и деньги и посадили в машину. Я попытался заговорить о нашей аппаратуре и личных вещах. В ответ военный прокурор сильно хлопнул дверью машины и резко махнул водителю. В общем, он был прав: какая на фиг аппаратура, после отмены расстрела надо быстро делать ноги.

Нас высадили за селом Гехи-Чу, чтобы дальше добирались своим ходом. Однако я не намерен был сдаваться. Отправив Илью из аэропорта Нальчика в Москву, я вернулся в Чечню искать, что называется, правду и вернуть изъятую камеру с личными вещами. Конечно, это было полным безрассудством, но я впал в слепой азарт, считал, что с нами обошлись несправедливо, дерзко и унизительно. Я рассчитывал встретиться с Дудаевым, объясниться с ним, и даже если и не заставить этих людей извиниться, то хотя бы вернуть личные вещи и аппаратуру, что по моему представлению было равнозначно извинению. Мне казалось, что одно дело потерять технику на съемках боя какого-нибудь или заварушки и совсем другое, когда у тебя ее просто отняли и ты вернулся в редакцию без нее, как боец без табельного оружия… Одним словом, меня взяли в Урус-Мартане и увезли куда-то на запад. В одном из предгорных сел (позже выяснилось, что это Рошни-Чу) посадили под домашний арест и велели не высовывать носа за ворота. Так началось мое двухнедельное заточение.

Небольшой саманный дом, рядом – большой кирпичный, широкий двор с навесом, высокие ворота. Мне велели расположиться на диване в одной из комнат большого дома. В первые дни со мной вообще никто не общался. Ходили разные, чаще всего вооруженные люди, садились рядом и разговаривали о чем-то своем, на меня почти не обращали внимания – так, зададут пару дежурных вопросов о жизни в Москве. По всей видимости, все домочадцы и приходящие в гости были в курсе моей истории и не испытывали ко мне особого интереса, будто и не жилец я вовсе.

Но вот наконец появился хозяин дома, лет 45, с беззлобным лицом, обросший, в дешевом камуфляже со «стечкиным» на поясе. Похоже, вернулся то ли с рейда, то ли с длительного дежурства в засаде. Неожиданно улыбнулся мне и представился:

– Меня зовут Доку. Мои ребята все рассказали про тебя. Я видел тебя по телевизору. Что же это ты, Ильяс, нашего президента обижаешь. Он к тебе с доверием, а ты… Ладно, разберемся. А пока поживи у меня. В моем доме можешь никого не бояться. Но попытаешься сбежать – пеняй на себя! – строго завершил хозяин.

Что означало «разберемся», осталось непонятным и повисло в воздухе еще на несколько дней. Доку исчез, но относиться ко мне стали заметно лучше, кормить стали сытнее и разрешили прогуливаться во дворе. В доме или поблизости все время находился один или несколько вооруженных людей. Они то спали сутки напролет, то возились с чем-то по хозяйству и нередко оставляли свои автоматы прямо у меня в комнате. Вначале я удивился этому и, подумав, что пытаются провоцировать, проверил, заряженные ли они. Автоматы с подствольниками были заряжены «под завязку» – стреляй не хочу.

Время между тем тянулось жутко медленно, а иногда останавливалось. В такие минуты не было слышно ничего, даже отдаленного лая собак. Сидишь себе, как оглохший, в полутемной комнате и тупо смотришь в окно, заклеенное крест-на-крест, – а там, оказывается, и облака застыли и недвижно повисли в воздухе. Я пытался читать. Обнаружил какую-то потрепанную книжку с пожелтевшими страницами и листал ее. Поверите ли, совершенно не помню, о чем она была. Томительная неопределенность, нараставшее нервное напряжение мутили рассудок.

Но вот вновь появился Доку и сказал, при каких условиях я могу быть освобожден. Боже, наконец-то!

Любимов должен принести извинение за тот январский эфир. Но как это сделать, как передать в Москву информацию об условии моего освобождения? «Дай номер телефона, мы свяжемся с ним», – сказал Доку и пригласил меня поужинать с ним.

Связывались с Любимовым долго. То есть вообще не было никакой информации, состоялся ли разговор и если состоялся, то чем именно он закончился.

В одну из ночей, полных различными предположениями, в доме у Доки появился сам Шамиль Басаев в компании нескольких соратников. Он разговаривал со мной запросто, как ни в чем ни бывало. После буденновских событий я виделся с ним два-три раза, один раз, помню, даже сыграл с ним короткую партию шахмат. Короткую, потому что я быстро проиграл и он не захотел больше играть со мной. Только в конце разговора Басаев спросил, что это я делаю дома у Доки. Я коротко объяснил. «Что-то этот усатый слишком много на себя берет в последнее время», – сказал Басаев. Его друг явно поддержал своего командира, хотя точно я не понял, что он сказал по-чеченски. «Ладно, – сказал Басаев, – все будет нормально. Скажем ему, чтобы и камеру тебе вернул». Камеру так и не вернули, но вскоре меня освободили.

За запретными воротами меня ждали мой старший брат Магомет, мои друзья – Керим Ахматов, Сергей Холодный, режиссер «Взгляда» и честный мой водитель Лёма. Начальство подарило мне неделю отпуска, которую я провел в Подмосковье в целебных пеших прогулках.

…Мы с Сашей Любимовым долго думали, как сдержать обещание и извиниться за тот злосчастный эфир и в то же время сохранить лицо и остаться при своем мнении относительно жестокого захвата заложников в Кизляре. Формулировка была найдена. И насколько я знаю, все остались довольны.

Глава 21

Ну, раз уж стали нормально кормить, значит скоро освободят! По всему было видно: наша драматическая эпопея близилась к концу. Мы так долго думали об освобождении, рисовали его в своем воображении, прислушивались и ковырялись в своих предчувствиях, гадали на промасленных картах, расшифровывали свои сны и привидевшиеся образы, что, видимо, развили в себе шестое чувство. Оно подсказывало нам, что ЭТО произойдет скоро. Такое ощущение поднимало настроение. А удерживать его помогало хорошее питание. Что ни говори, мы все-таки животные, и пища, пожалуй, первая из присущих нам потребностей. И нас кормили, как на убой, точнее, приводили в «товарный вид», а это означало, что «покупатель» созрел. Похитители договорились об условиях нашего с Владом освобождения.

Многие из тех, кто нажился на нашем похищении, сегодня уже мертвы – это Арби Бараев и его подручные. Мы их не забудем и, как говорится, не простим, а там уж Бог им судья. А тех, кто отдал за наше долгожданное и счастливое освобождение деньги, мы до сих пор не знаем, в лучшем случае только догадываемся. Вам не кажется, что это несправедливо? До сих пор хочу узнать имя человека, отдавшего немалые деньги за нашу свободу. Я хотел бы знать, кто выдвигал похитителям встречные условия, кто, не вдаваясь в детали, принимал окончательное решение. Я, может, хочу сказать спасибо своему не безымянному, а конкретному благодетелю.

Этим благодетелем не мог быть покойный Бадри Патаркацишвили, который лично приезжал в аэропорт встречать наш спецрейс из Ингушетии. Бадри Шалвович, финансовый руководитель ОРТ, не мог принимать таких решений самостоятельно, ибо наше освобождение в Москве представлялось не столько денежным, сколько все-таки политическим вопросом. Ведь неспроста информацию о нашем с Владом освобождении не хотели вначале предавать огласке до намечавшейся встречи Бориса Ельцина с Асланом Масхадовым. Предполагалось использовать наше «продолжающееся заточение» как аргумент в разговоре с чеченским президентом.

«К сожалению, даже успешное освобождение – это еще не конец всех страданий. У освобожденных заложников часто наблюдаются странные реакции, впервые описанные после захвата в 1973 году заложников во время ограбления банка в Стокгольме. Между террористами и их узниками устанавливается сильная психологическая связь, получившая название стокгольмского синдрома. Пережив эмоциональное потрясение, многие бывшие заложники начинают симпатизировать террористам, с которыми они находились в очень тесном контакте и от которых зависела их жизнь. Кроме того, большинство бывших заложников довольно долгое время переживают посттравматическое стрессовое расстройство. Его симптомами могут быть бессонница, потеря аппетита, апатия, внезапные вспышки ярости, трудности в общении с близкими. Иногда освобожденные заложники переживают так называемую вину выжившего. Человека преследует мысль о том, что он каким-то образом виновен в смерти других заложников… Все эти реакции естественны, со временем человек избавится от них. Исключения составляют лишь похищенные ради выкупа миллионеры – владельцы крупных компаний. Опыт беспрекословного подчинения воле похитителей особенно болезненно действует на тех, кто сам привык отдавать приказы и распоряжения».

Алан Белл, профессиональный телохранитель, специалист по безопасности

Босс и партнер Патаркацишвили Борис Березовский, в тот период заместитель секретаря Совета безопасности РФ, а по сути, мне кажется, руководитель этого важного государственного органа, наверное, и есть тот самый человек, который вполне мог принимать решения в нашем вопросе, равно как и в вопросе освобождения всех других попавших в заложники российских журналистов. Для этого у него были и финансовые возможности, и политические полномочия. Вспомните, каким колоссальным влиянием он обладал на ближайшее окружение Президента РФ Бориса Ельцина. Вспомним еще, как зам. секретаря Совбеза чартером прилетел в Грозный и при съехавшихся видеокамерах триумфально увозил с собой им же освобожденных сотрудников ОРТ – Романа Перевезенцева и Вячеслава Тибелиуса. В телевизионных комментариях говорилось о сложных переговорах, тщательно продуманных и спланированных шагах, многоходовых комбинациях – все ради освобождения невинных и несчастных журналистов. Активное участие при освобождении наших коллег – Юрия Архипова, Николая Загнойко, Николая Мамулашвили и Льва Зельцера – принимал тогдашний секретарь Совета безопасности Дагестана Магомед Толбоев, один из подчиненных Березовского. Значит, Борис Абрамович и есть тот, кому и мы с Владом Черняевым должны быть признательны и сказать свое большое и искреннее спасибо. Только вот как-то сразу и несколько вопросов возникало к нему. Да вот задавать их уже поздно, нет с нами больше Березовского. Остается лишь строить предположения, которыми я поделюсь чуть ниже…

Однако я отвлекся и забежал несколько вперед. Пока еще мы оставались заложниками. Мы все еще находились в «камере», шестой по счету, считая яму. Наш сырой полуподвал задней стеной выходил на дорогу, откуда через крохотное вентиляционное отверстие до нас отчетливо доносились голоса прохожих, особенно часто мы слышали играющих детей. Там все так же бурлило лето. Своими приглушенными птичьими голосами оно изводило нас особенно изощренно. А когда шел дождь, мы совсем притихали и слушали, как где-то наверху обильно льет на крышу, а потом, когда дождь затихал, его ровное гудение дробилось на части и переходило на отдельную мелкую капель. И вот дождь уже кончался, но еще долго здесь и там капли продолжали назойливо стучать по лужицам.

У нас же царили сырость и духота. Пространство бледно-черного обиталища тяжело висело вокруг. Отсыревшая одежда так плотно прилегала к телу, что отлипала нехотя, как липучка. Мы не могли полной грудью вдохнуть воздух, нам просто не хватало кислорода, и мы иногда даже припадали к зарешеченной дырочке вентиляции, пытаясь вдохнуть свежего воздуха с запахами лета.

Кормилец наш Ахьяд и вечно хмурый вооруженный охранник невольно воротили носы, входя в наше помещение – настолько сильна была разница между воздухом на улице и у нас в «камере». Тогда Ахьяд принес нам тарахтелку – вентилятор 1953 года выпуска, чтобы хоть как-то расшевелить затхлый и влажный воздух. Вентилятор, скрипя, поворачивался из стороны в сторону и старался продуть подвал изо всех сил, но поскольку вентиляции как таковой не было, свежее не становилось, только чуть прохладнее. Но зато какая забота о заложниках! Нам принесли даже зубную щетку и полтюбика зубной пасты. Наконец-то мы могли почистить зубы: сначала я, потом, промыв щеточку, Влад. Оголенные нервы выбитых передних зубов я чистить не мог, разинув рот, тщательно и долго чистил коренные. Не представляете, какая свежесть образовалась во рту! Эта маленькая гигиеническая процедура оживила слегка притупившиеся ощущения естественной человеческой опрятности и чистоты. Наверное, чувство брезгливости – главное, что отличает цивилизованного человека от дикаря.

Чем ближе становилось 17 августа, тем чаще Ахьяд давал обнадеживающие обещания о самом что ни на есть настоящем освобождении, которое произойдет в самое что ни на есть ближайшее время. Нам самим казалось, что сутки уже не такие бесконечно долгие, как раньше, они немного поджались и стали проходить чуть резвее. Об их смене мы по-прежнему узнавали по приглушенным звукам извне. Подтверждением наступившему новому дню служило появление Ахьяда с едой в сопровождении своей тени – безмолвного вертухая-автоматчика. Они дважды, а иногда и трижды в день носили нам еду, но главное, непременно горячее блюдо, всегда подавалось утром. Вот так вот, есть ведь еще богобоязненные люди на свете, черт подери!

О 17 августа как о Дне нашего освобождения нас никто не предупреждал. Мы всегда представляли себе этот праздник ночным, а тут действие началось в солнечный день-деньской. Дверь открылась, и вместо Ахьяда с «тенью» появились новые фигуры, лица которых невозможно было разглядеть в контровом свете дверного проема.

– Всё, едете домой. Завязываем глаза и тихо садимся в машину.

Нам небрежно бросили полотенца, чтобы мы сами завязали себе глаза. Не знаю, как у Влада, но мое полотенце было чистым, только выстиранным, чувствовался запах стирального порошка. Я постарался завязать полотенце так, чтобы оставить узкий просвет снизу. Не очень жестко, но движением, не терпящим сопротивления, меня взяли чуть выше локтя и повели на улицу. Помню, как я сконцентрировался и стал усиленно подглядывать вокруг, опасно задирая голову и рассчитывая заметить что-нибудь важное. Но стоило мне выйти на улицу, как от букета разнообразных запахов у меня закружилась голова, а мысли начали путаться. Я привычно устроился на заднем сиденье то ли «шестерки», то ли «восьмерки» и притих, медленно вдыхая запахи.

Ехали около получаса. Газовали по асфальту, затем поехали по грунтовке и тут же остановились. Я услышал, что мы не одни, едем двумя машинами. Вторая остановилась прямо за нами, и наш водитель переговорил к кем-то из сопровождения. Спустя несколько секунд вторая машина рванула и ушла вперед. Мы оставались на месте с работающим двигателем. Стало жарко. Пот начал разъедать глаза, пробиваться из-под полотенца и капать мне на колени. Все сидели молча – мы с Владом на заднем сиденье и двое спереди. Руки наши были свободны, но мы не решались делать никаких лишних движений в столь ответственный момент. Честно говоря, я не испытывал чего-то особенного в те долгожданные минуты. Не знаю, почему, но я дышал ровно, безо всякого трепета и волнения, спокойно вдыхал воздух полной грудью. Голова перестала кружиться и все, будто после землетрясения, стало возвращаться на свои места: каждый кирпич к кирпичику, каждый разлом к своей песчинке, каждая трещина – к своей положенной склейке. Казалось, мир вокруг словно очнулся и принялся стремительно возвращаться в свое нормальное состояние. А где-то в глубине души становилось тепло и приятно.

Минут через десять мы медленно тронулись с места. Похоже, машина сопровождения поехала вперед на разведку, а потом подала нам сигнал, что, мол, все в порядке, можно подъезжать. И мы подъехали и остановились все так же, не заглушая двигатель. Сидевший рядом с водителем вышел, и снаружи послышались короткие реплики переговорщиков. Говорили на русском. Затем меня с Владом поочередно вывели из машины, и я почувствовал, как медленно разжали мое запястье и освободили руку. Последовала пауза. В эту минуту мы стояли между похитителями и теми, кто освобождал (или, точнее, выкупал) нас. Непонятно было, то ли «покупатели» приценивались, то ли они просто с любопытством рассматривали, как выглядят заложники вживую. Голос спросил наконец: «Скажите, как вас зовут?» Влад и я назвали себя. Убедившись, что мы – те самые, за кого шел торг, нас подвели к высокому порогу машины и подсадили на сиденья. Дверь захлопнулась и через секунду мы поехали, все так же с завязанными глазами. Пару минут мы ехали в полной тишине и только затем услышали ЭТО: «Все, ребята, вы свободны! Можете развязывать глаза». Вот так вот легко – без пафоса и фанфар. Часто в жизни самое важное происходит прозаично и просто.

Мы сидели на задних запасных сиденьях джипа. В машине кроме нас были еще четверо. Среди них и. о. министра внутренних дел Ингушетии Дауд Коригов. Он сидел рядом с рослым парнем, по всей видимости, личным водителем, одетым в камуфляжную форму. Между ними лежал автомат с подствольником. Ближе к нам сидели двое, один из которых говорил с грузинским акцентом. Никто из них не желал заводить с нами разговор, да и между собой они только вполголоса перекидывались несколькими фразами. Я стал смотреть в окно, близоруко прищуриваясь, пытался разглядеть, где мы проезжаем. Это был район села Горагорского, что на границе Чечни с Ингушетией. Так оно и есть: бандиты как раз за полчаса привезли нас из Долинского до холмистых окрестностей Горагорского, где в укромном местечке и произвели обмен.

– И сколько вы отдали за нас? – спросил я вдруг. Это вырвалось у меня как бы само собой: надо же было получить информацию, уточняющую условия развязки всей истории с нашим похищением. Человек, сидевший рядом с грузином, повернулся и, медленно наклонившись ко мне вплотную, спокойно посмотрел в глаза:

– Никогда никому не задавай этого вопроса.

Это было произнесено очень убедительно.

В аэропорту в Ингушетии нас ждал Саша Любимов. Он был искренне рад нашему долгожданному освобождению. Оказывается, он до последней минуты не был уверен в том, что в аэропорт привезут именно нас, а не группу НТВ во главе с Леной Масюк. Это значит, что мы находились в руках одной и той же бандитской группировки и переговоры об освобождении шли параллельно. Елена Масюк, Илья Мордюков и Дмитрий Ольчев были освобождены в следующий день, 18 августа.

…Наш самолет, летевший чартерным рейсом, приземлился в московском аэропорту «Внуково». Нас сразу повели в безлюдное место за воротами, где нас встречал зам гендиректора ОРТ Бадри Патаркацишвили в спортивном костюме. «Что-то ты, Ильяс, задержался в командировке», – сказал он и поздоровался с нами. Затем нас попросили сесть в машину и подождать. В салоне представительского «Мерседеса» мы прождали не меньше часа. Как я писал выше, все это время обсуждался вопрос, выдавать ли информацию о нашем освобождении в эфир или попридержать. Любимов, по всей видимости, об этом же говорил и с корреспондентом НТВ, чья группа появилась тут как из-под земли. Одни использовали нас, удерживая в заложниках, теперь другие пытались использовать наше освобождение. Впрочем, Влада и меня это все ничуть не волновало. Слава богу, мы теперь на свободе! Мы сидели на мягких кожаных сиденьях представительского авто с распахнутыми настежь дверьми. Рядом никого не было, но мы, видимо, уже по привычке, не осмеливались как-то выйти наружу. Мы сидели молча, с наслаждением проникаясь осознанием того, что все позади. От безделья я непроизвольно приподнял крышку лакированного столика между нашими сиденьями. Там лежало с десяток связок стодолларовых банкнот. «Ну их…» – сказал Влад. Я спокойно захлопнул крышку.

Глава 22

После того как я окончил учебу и стал работать на Первом канале, отец несколько раз спрашивал меня, уверен ли я в том, что делаю. Он не ждал от меня подробностей или объяснений, он просто хотел убедиться в сознательности моего выбора. «Если уверен, поступай, как считаешь нужным», – говорил он. Отец исходил из того, что недостаточно одного лишь воспитания, каждый человек проходит свой личный жизненный опыт, который подсказывает ему, что хорошо, а что плохо.

В июне 1997 года у меня не было уверенности в правильности моего решения. Опыт подсказывал мне, что поездки журналистов в Чечню небезопасны, хотя там уже и перестали стрелять. Тем не менее я поехал туда, вел себя неосмотрительно, по легкомыслию попался сам и увлек с собой менее опытного товарища. Отец очень переживал за меня и заболел в том году. Он умер спустя ровно год после нашего освобождения, на следующий день после моего приезда в очередной отпуск…

По некоторым официальным данным, в Чечне в период с 1991 по 2005 год были похищены 2548 человек: среди них простые строители, выкуп за которых отдавали подрядчики, приехавшие в республику для проведения так называемых восстановительных работ, коммерсанты и бизнесмены, их родственники, дети чиновников. (Никакого реального восстановления на самом деле не происходило. Из федерального центра выделялись средства, которые тратились большей частью на косметический ремонт полуразрушенных зданий того же Грозного. Бывали случаи, когда «восстановленное» здание по сговору с боевиками намеренно подвергалось обстрелу, после чего запрашивался очередной транш на повторные работы.) Среди похищенных было много самих чеченцев и граждан иностранных государств. В Грозном была даже биржа, на которой продавали, перепродавали, дарили и обменивали на что-то живых людей. Рынок рабов несколько лет просуществовал на площади Дружбы народов, рядом с Домом печати. Скольким людям эти похищения исковеркали судьбу и истощили душу! Сколько родителей, жен и детей исстрадались в переживаниях за своих родных! Разве можно это забыть?..

С 1997 по 2000 год журналисты в Чечне пользовались большим спросом. Их особый социальный и политический статус делал их ценным товаром. В это время здесь, по некоторым данным, были похищены 19 журналистов, из них 12 представителей центральных СМИ России.

23 февраля 1997 года в Грозном похищен итальянский журналист еженедельника «Панорама» Мауро Галлигани. Он был освобожден только 12 апреля 1998 года.

4 марта того же года корреспондента ИТАР-ТАСС Николая Загнойко и журналистов «Радио России» Юрия Архипова, Николая Мамулашвили и Льва Зельцера похитили почти в центре чеченской столицы. Машину, на которой они ехали, остановили бандиты, угрожая автоматами, они пересадили журналистов в другой автомобиль и увезли в неизвестном направлении.

10 мая была похищена журналист НТВ Елена Масюк вместе с оператором Ильей Мордюковым и звукооператором Дмитрием Ольчевым.

Спустя месяц, 11 июня, заложниками стали мы с Владом Черняевым.

19 июля 1999 года похитили фотокорреспондента ИТАР-ТАСС Владимир Яцина. Он был убит в феврале 2000 года во время одного из горных переходов в Шатойском ущелье. Боевики хладнокровно расстреляли журналиста за то, что он потерял силы и больше не мог самостоятельно передвигаться.

1 октября 1999-го был похищен французский фотокорреспондент Брис Флетье, который провел в чеченском плену восемь месяцев. Стрингера освободили, по версии спецслужб, в результате спецоперации, а по другой версии – за $1 млн Флетье вернулся в Париж. А меньше чем через год покончил с собой. По мнению коллег Бриса Флетье, к этому шагу его подтолкнула его новая книга о чеченском плене: воспоминания о пережитом привели к тяжелой депрессии, а потом к суициду.

4 октября того же 1999-го в Ингушетии был похищен специальный корреспондент газеты «Московские новости» Дмитрий Бальбуров. Его схватили в Назрани и увезли в Чечню, где удерживали три месяца, в том числе среди боевиков в землянке в горах…

Как я уже писал выше, первыми журналистами, похищенными 19 января 1997 года, оказались корреспондент новостей ОРТ (1 канала) Перевезенцев и оператор Тибелиус. Выкуп, отданный за их освобождение заместителем Секретаря Совета безопасности Борисом Березовским, спровоцировал волну похищений журналистов.

Березовский не мог не знать, к чему приведет выкуп журналистов. Отдавая деньги (в данном случае неважно, чьи) похитителям, Березовский прекрасно понимал, что отныне ни один журналист не сможет спокойно работать в Чечне. Он намеренно провоцировал охоту на журналистов и каждое похищение работало на дискредитацию чеченцев в глазах журналистского сообщества и общественности в целом. Не секрет, что в первую военную кампанию многие журналисты сочувствовали чеченцам и выступали против силового решения конфликта. После серии гнусных похищений удалось изменить отношение к конфликту как самих журналистов, так и людей в стране и за рубежом. Это позволило добиться нужного пропагандистского и идеологического эффекта перед подготовкой ко второй кампании, в неизбежности которой, собственно говоря, мало кто сомневался.

Кроме того, немалые деньги, отдаваемые на благое вроде бы дело освобождения журналистов в качестве выкупа, на самом деле усиливали позиции вооруженных группировок, неподконтрольных официальным чеченским властям во главе с Асланом Масхадовым. Выше я описывал, чем закончился приезд Масхадова в тот же поселок Долинский, где удерживались журналисты и где своего президента называли не иначе, как «ушастиком». Подпитывая оппозиционные бандитские группировки, федеральный центр поддерживал в Чечне ситуацию, при которой не мог быть наведен относительный порядок силами одной из сторон – ни властью, ни вооруженной оппозицией. Официальной власти не хватало сил и средств организовать элементарные государственные структуры в послевоенную разруху, а бандитские группировки чувствовали свою безнаказанность и получали ощутимые выгоды от торговли людьми. Эти обстоятельства ослабляли центральную власть Грозного и усиливали внутренние противоречия в Чечне, которые умело были использованы Москвой во вторую кампанию.

Самой большой загадкой для меня до сих пор остается непосредственная причина начала второй чеченской кампании – рейд Шамиля Басаева в Дагестан летом 1999 года. Поднять братьев дагестанцев на священную борьбу против России? Не верю. Басаев не мог не знать, как отнесутся к его вторжению дагестанцы. Не мог он никак рассчитывать на поддержку Дагестана «в своей борьбе», просто не было для этого ни единого значимого повода. Некоторые говорят, что он поверил своим дагестанским «моджахедам», которые обещали безусловную поддержку у себя на родине, как только начнется движение Басаева из Чечни на Дагестан. Если Басаев думал начать вторую Кавказскую войну, просто поверив словам своих сподвижников, то он полный идиот. Вы верите, что он был наивным простачком? Я – нет. Или приказ напасть на Дагестан был отдан его новыми правоверными спонсорами из за рубежа? Допустим. В таком случае сознательной целью Басаева была не «освободительная кавказская война против России», а новая чеченская война. А зачем зарубежным недругам России давать ей лишний повод для ввода войск в мятежную республику? Ведь понятно было, что теперь уж Россия так просто отсюда не уйдет.

Помню, как в Новолакском районе Дагестана авиация накрыла позиции чеченских боевиков и в сопровождении офицеров нас повезли показать результаты операции. Убитых басаевцев я насчитал больше двадцати, говорили, что их там было до полусотни. Что меня удивило: боевики окопались на совершенно голой возвышенности в десятке километров от районного центра. Кругом ничего, голое поле. Разнести в клочья такую позицию – два-три захода пары «вертушек».

Я был в Дагестане, когда под натиском федеральных войск и дагестанских ополченцев разрозненные группы басаевцев пытались убежать обратно в Чечню. В нескольких разных селах разговаривал со многими дагестанцами, ночевал у них дома, видел, как они относятся к происходящему: без преувеличения – Дагестан ополчился против вторжения на свою землю группировки Басаева и Хаттаба. И если бы это было не так, неизвестно, где бы сегодня был Кавказ и что происходило бы с Россией.

Итак, к 1999 году журналисты уже не симпатизировали чеченцам. Ни одно, даже самое радикальное издание не осмелилось бы выступить против ввода войск в Чечню и уж тем более призывать граждан расклеивать у своих подъездов антивоенные вкладыши, специально выпущенные пацифистским номером издания. Так в конце 1994 года отреагировала на ввод войск в Чечню одна широко известная центральная российская газета. Общественное мнение покорно согласилось с властью в том, что необходимо навести наконец порядок в Чечне и заодно взять реванш за позорный уход оттуда в 1996 году. Остальное должны были сделать уже не в пример первой кампании более слаженные и напористые действия федеральной группировки вооруженных сил.

Журналисты теперь стали более покладистыми и чтобы они совсем уже не занимались самодеятельностью, как в 1994–1996 годах, в январе 2000-го был создан единый информационный центр, который возглавил помощник Президента России Владимира Путина по информационно-аналитической работе Сергей Ястржембский. Главные направления работы: информационное обеспечение контртеррористической операции в Чечне, вопросы взаимодействия со СМИ.

Аппарат помощника президента Сергея Ястржембского старательно наладил работу журналистов в зоне контртеррористической операции, и уже ни один журналист не мог свободно работать в Чечне. Да зачастую и не хотел. Редакции, желающие отправить туда в командировку своих корреспондентов, заранее подавали заявку в Информцентр. Когда сформировывалась группа, все садились в автобус, организованно вылетали на место, базировались, где положено, на так называемый сбор информации выезжали группой в сопровождении бойцов и бэтээра. Так и я выезжал и, в общем, чувствовал себя в безопасности, тут уж вряд ли кто осмелился бы похитить нас. Два бойца при полном вооружении ни на шаг не отходили от нашей съемочной группы. Но в одну из таких поездок мне удалось на минутку, хоть и без оператора с камерой, вырваться все же из-под плотной опеки. Тогда в толпе чеченцев я впервые услышал историю о том, как на окраине Грозного свои же расстреляли колонну сергиевопосадских омоновцев. Я не поверил этому, подумал, чеченцы пытаются прикрыть своих боевиков. Но это оказалось правдой, которую военные тогда пытались скрыть…

Политическое и военное руководство страны хорошо усвоило уроки первой чеченской кампании и перед началом второй прежде всего подготовило информационное пространство, расчистило поле брани от идеологических сомнений, а заодно незаметно, но уверенно отодвинуло всех, кто пытался выступить в защиту прав мирных сограждан. В том, что российские вооруженные силы смогут подавить сопротивление и взять под контроль территорию небольшой по размерам Чечни, никто не сомневался. Даже самый первый из всех непримиримых сепаратистов никогда и не мечтал победить российскую армию. Они не шамилевские мюриды середины XIX века, которые не имели понятия о масштабах, величии и возможностях Российской империи и наивно полагали вот-вот одолеть агрессора. Чеченские сепаратисты конца ХХ века по большому счету рассчитывали перехватить инициативу в мировом информационном поле, вызвать сочувствие и создать образ маленькой, гордой, отчаянно борющейся за независимость республики. Это означало одержать пропагандистскую победу. Результатом именно такой победы стало подписание Хасавюртовского соглашения, после которого федеральные силы покинули республику. В серьезной игре по преодолению итогов этого соглашения журналисты-заложники и стали пешками. Хотя нет, судя по результатам разыгранной партии, наша роль все же была поважнее пешек…

Глава 23

Один российский политик в кулуарной беседе говорил, что Чечня является неотъемлемой частью России, и как имела она Чечню, так ее и будет иметь. Прошло не так много времени. Анархия в Чечне сменилась полной централизацией власти. Режим контртеррористической операции на ее территории отменен. Из федерального бюджета на восстановление республики поступают огромные средства. Люди вернулись к мирной жизни, приезжая сегодня в Чечню, невозможно поверить, что эта та самая Чечня! Однако проблемы, порожденные «наведением конституционного порядка» и «контртеррористической операцией», распространились по всему Северному Кавказу, радикализировав антироссийские настроения в мизерной среде сочувствовавших чеченским сепаратистам.

При этом насилие в регионе не прекращается, внесудебные казни, которые проводят силовые структуры, практикуются на Кавказе до сегодняшнего дня. Найти и наказать виновных в исчезновении человека или подозреваемых в открытом убийстве не представляется возможным, и люди ищут правды за пределами своей страны. В Европейский суд по правам человека подано более двухсот жалоб из Северного Кавказа, из рассмотренной половины дел все претензии к российскому государству удовлетворены. В этих делах авторитетный Европейский суд нашел со стороны России нарушения хотя бы по одной статье Европейской конвенции по правам человека, чаще всего самого фундаментального права – права на жизнь. В самой Чечне по различным оценкам правозащитных организаций в период с 1999 по 2010 год исчезли от 3000 до 5000 человек. По статистике, российское государство нарушало право на жизнь на Северном Кавказе больше, чем все страны Совета Европы вместе взятые, а это сорок с лишним государств. Федеральные политики рассчитывали, что бескомпромиссно жесткое применение военной силы в обеих кампаниях позволит быстро решить чеченский вопрос и преподать урок внутренним и внешним врагам единства страны. Безусловно, урок усвоен. Но такой урок отнюдь не делает чести Центру, возлагающему на себя миссию объединителя огромного евразийского пространства с его разноликими народами и племенами.

Кавказ федеральному центру представляется объектом постоянного применения только ему самому понятных усилий. В обществе утвердилось мнение, что для поддержания мира и спокойствия с Кавказом непременно надо что-то делать. Замкнутый круг так называемых экспертов вечно высказывает невнятные взгляды, выкладывает заумные прогнозы, предположения и варианты развития событий. В пределах Садового кольца столицы сложилась каста «кавказских» гуру, готовых в любой момент порассуждать о судьбах горцев в свете каких-нибудь новых происшествий и террористических актов. В качестве примера успешной борьбы с терроризмом приводят опыт Израиля. Но может ли считаться успешным решение проблемы, если в какой-то момент это государство решило отгородиться от нее железобетонным барьером, превышающим высоту Берлинской стены в два раза? Одним словом, Москва относится к Северному Кавказу как к необузданному придатку, как к извечному подростку, которого надо воспитывать, гладить и бить, и высокомерно учить жизни.

Такую роль отвели этому горному краю и пользуются этим в златоглавой по своему усмотрению.

Сотни федеральных чиновников наживаются на откатах, получаемых от выделяемых бюджетных денег в этот дотационный регион. (Такой чиновник ни за что не позволит Кавказу стать независимым от денег федерального бюджета и ни за что не станет выяснять, как на месте были потрачены выделенные под его подписью деньги.) Спесивые местные чиновники тоже неравнодушны к бюджетным деньгам и расхищают то немногое, что могло бы облегчить жизнь простых людей. А народ тут горячий, на несправедливость реагирует резко…

Силовики из года в год увеличивают свой бюджет на борьбу с террористами и незаконными вооруженными формированиями. То в одной, то в другой точке с завидным постоянством вводится режим контртеррористической операции (КТО). И если где-то в квартире многоэтажного дома засел террорист, то полдома сносят к чертовой матери крупными калибрами. А чего мелочиться? На проведение спецопераций деньги выделяются только так. Какой же генерал захочет обезвредить террористов несколькими точными снайперскими выстрелами или с помощью усыпляющего газа? «…Оба были убиты в ходе спецоперации в жилом многоэтажном доме в городе… были причастны… планировали…». Это уже приевшиеся штампы из тысячного по счету информационного сообщения. И опять получается так, что изначальной целью спецоперации было их уничтожение? Значит, был приказ: «Живыми не брать»? Чтобы живые ненароком не рассказали о каналах поставок оружия, о финансировании, о смертниках-камикадзе?..

Как бы активно и чуть ли не пачками их ни уничтожали, количество так называемых террористов (таковые они или нет, может быть доказано только судом) при этом остается неизменным последние лет десять. Такое впечатление, что силовики одной рукой без суда и следствия убивают одного террориста, а другой – порождают нового, и своим беспределом выдавливают его в леса, чтобы потом получать бюджетные деньги на борьбу с ними. Вспомните классика: «Разбои Дубровского благодать для исправников: разъезды, следствия, подводы, а деньги в карман. Как такого благодетеля извести?

Террор – самое страшное оружие сегодняшнего дня, и западные средства массовой информации используют этот страх против своего же народа самым бесстыжим образом.

Усама бен Ладен

Тот, кто рассказывает истории, правит миром. Правда – это то, во что люди верят.

Афоризмы вождей индейских племен XIX века

Борьба с терроризмом стала исключительной прерогативой силовых структур, туда не позволяют соваться простым смертным. Полное отсутствие общественного контроля за теми, кто призван защищать это общество, отнюдь не повышает доверия к ним. Убежден, что невозможно одолеть террористические угрозы одними только тайными операциями и сами спецслужбы знают об этом лучше других. Но они вечно ссылаются на пресловутую секретность своей работы и никогда не признаются в собственном бессилии справиться с этой угрозой в одиночку. Потому я хочу знать как можно больше о тех, кто подрывает и убивает нас: кто они, какой идеологии придерживаются и чего добиваются; хочу от них самих услышать, какие у них претензии к политике моего государства и к образу жизни людей, с которыми я живу. Мы что, опасаемся, что их слова загипнотизируют нас? Неужели мы боимся убедительности их мотивов и нам нечего противопоставить им? Я хочу побольше знать о проводимых КТО, чтобы оказывать посильное идеологическое и информационное содействие в борьбе с врагами моего общества. Или же спецслужбы не доверяют подавляющему большинству своих законопослушных граждан и не желают делать их своими союзниками в борьбе с терроризмом? И почему в последние годы никто не берет на себя ответственность за террористические акты и не говорит, чего хочет? Такая анонимность пугает больше, чем захват Басаевым Буденновска. Согласитесь, что-то не так в защите нашей собственной безопасности. Предпосылки терроризму заложены в неурядицах нашего общежития и, похоже, эти же неурядицы порождают нескладицу в борьбе с этим ужасом.

Нам незаметно привили привычку жить в страхе перед терроризмом, и он продолжается потому, что мы стали его потенциальными жертвами, то есть социально и психологически готовы быть ими. Наше общество говорит про терроризм: «Это ужас!», не кричит: «Что это, кто это, почему это?» К сожалению, наша реакция – впадать в ужас, а не вопрошать и требовать ответа – уже запрограммирована громкими терактами, которые стали меткой нового тысячелетия. Случилось худшее: терроризм вошел в наше сознание неоспоримым фактором страха, который, по всей видимости, будет постоянно поддерживаться.

…Если бы Северного Кавказа не было, его необходимо было бы придумать – настолько он удобен всем расплодившимся казнокрадам. Разнокалиберные политиканы тоже, конечно, пользуются этим жупелом. Кавказский козырь у каждого из них всегда лежит в нагрудном кармане: чуть что, сразу разыгрывается партия, которая защищает рядового избирателя от кавказца…

В умах миллионов россиян регион и его представители целенаправленно отчуждаются от остальной страны. Вот уже 20 лет средства массовой информации приучают людей к мысли, что кавказцы не такие, они инородцы, неспособные уживаться в семье единой страны. Еще немного – и призыв какого-нибудь экстравагантного политика отгородить Кавказ от остальной России колючей проволокой не будет казаться бредом, легкомысленно оброненной фразой в полемическом пылу. Еще несколько лет – и отчуждение может стать необратимым.

Русский объединительный фактор стремительно теряет свои особые атрибуты социальной и культурной привлекательности, забота о единстве страны сводится к простой физической формуле сохранения ее территориальной целостности. В стране стремительно тают остатки единого духовно-исторического наследия, которое складывалось многими поколениями народов, населяющих Россию. Уникальная русская культурная доминанта растворяется в безликой глобализации, теряет свою притягательную силу в умах нового поколения представителей так называемых малочисленных народов страны. И за этими процессами очень небезразлично следят соседи России, которые исторически неравнодушны к региону и превосходно понимают его возросшее геополитическое значение. В последние годы в той же Турции и Южном Кавказе к северокавказцам проявляют подчеркнутое уважение как к представителям уникальной культуры и менталитета, располагают их к себе благосклонным участием, преференциями в образовании и ведении бизнеса. Понятно, что делают они это отнюдь не из простого приличия…

Между тем Кавказ обладает колоссальным потенциалом, взращенным сотнями поколений народов, живущих здесь тысячи лет. Культура и традиции этих людей уникальны и питают их пассионарной энергией, которой так не хватает сегодня исконной Руси. И если кажется, что Кавказ излишне неспокоен, то это беспокойство вызвано не собственными его проблемами как таковыми, а тем, что регион чутче и острее реагирует на роковые болячки России в целом. И, как точно подмечает один из тех кавказцев, у которых в центральных медийных и политических кругах не принято спрашивать мнение, Кавказ ставит проблемы перед Россией и этим он ценен для нее. Решая эти проблемы, Россия становится сильнее. От себя добавлю, что Россия не способна их решить без самих кавказцев. Никто другой не знает Кавказ, как сами кавказцы. Хватит относиться к ним как к надоедливым пасынкам и использовать их в бесконечных комбинациях всяческой наживы. Сделайте их друзьями и партнерами, своими ребятами. Хотя бы для исторического разнообразия. Приведу один уникальный пример того, как может быть по-другому.

Недавно завоеванные российскими войсками и вошедшие в состав России кавказские народы не очень любили приставов новой власти. Так в 1851-м, например, войсковой старшина Мистулов был застрелен во время сбора штрафов в ауле Хурзук. В заварившейся потасовке было убито еще несколько человек, в том числе и стрелявший крестьянин. Вскоре новым начальником Эльбрусского округа, в который входили карачаевские и несколько абазинских аулов, был назначен молодой офицер Петрусевич. Встретили его весьма настороженно. Но Николай Григорьевич не заперся в своем управлении при старой турецкой крепости, а сразу же стал ездить по селениям, беседовать с простыми людьми. Чтобы не пользоваться услугами переводчика, а говорить непосредственно с горцами, Петрусевич стал учить карачаевский язык и достиг в этом деле больших успехов. Он стал изучать обычаи и нравы народа, расспрашивать о его истории. Проникнувшись уважением к местному народу, изучив его социальное устройство, Николай Григорьевич стал проводить поземельные реформы, заботясь о малоимущих и слабых. Отношения нового пристава с населением не понравились вышестоящему начальству Кубанской области, и те вынесли Петрусевичу запрет «входить в гласное обсуждение каких бы ни было общественных вопросов прежде, чем общие основания таковых вопросов будут утверждены начальником области».

Средства, выделяемые правительством на проведение реформ и облегчение положения крестьян, в большинстве округов оседали в руках чиновников или попадали владетельным князьям. Только в Эльбрусском округе они были направлены действительно на улучшение положения простых людей. Строились дороги и мосты, были открыты первые светские школы, выпускники которых успешно продолжали учебу и становились специалистами…

В 1880 году Петрусевич получил чин генерал-майора и был направлен начальником Закаспийского военного отдела в Средней Азии. Это было большой потерей для горского населения, которое относилось к нему как к самому справедливому начальнику. Но еще больше потрясло их известие о гибели Николая Григорьевича при штурме крепости Гек-Тепе. Старейшины Карачая на общественном сходе приняли решение перевезти тело Н. Г. Петрусевича на Кавказ и похоронить на своей земле. Инициативу поддержали абазины, черкесы, осетины. Поэт Коста Хетагуров писал об этом: «Любовь туземцев к Петрусевичу была настолько сильна и искренна, что после безвременной его кончины на поле брани… они на свои средства перевезли прах своего любимца в Баталпашинск и похоронили его в ограде церкви, увенчав могилу надгробным мраморным памятником, и устраивают ежегодно в его память скачки, в которых участвуют исключительно туземцы».

…Большевики снесли ту церковь и разровняли с землей могилу царского пристава. Но память о добром «зукку-приставе», как называли карачаевцы Петрусевича, удивительно жива и сейчас, хотя прошло более ста лет со дня его смерти.

Напоследок

Я давно уже вернулся со всех своих войн, и для моих близких, столько всего переживших в дни моих частых военных командировок, это время осталось в прошлом. Они считают, что я так же счастлив от своего возвращения, как они – оттого, что видят меня живым и здоровым. Они уверены, что я никогда уже не соберусь куда-нибудь в «горячку» и что если бы у меня была возможность начать все заново, то никогда не поехал бы туда. Может быть, и не поехал бы. Но мне не хватает той войны в Чечне. Войн вообще. Мне и сегодня хочется вновь оказаться там. И мне очень трудно понять и объяснить, почему это так.

Война меняет наши жизненные ориентиры, смещает и искажает их. Обнаруживает зоны, которые для большинства остаются темными и неизвестными. Когда открываются эти зоны, они становятся частью нас на всю оставшуюся жизнь.

Война не похожа ни на что другое. В обычной жизни нам недостает сильных ощущений, и война восполняет эту нехватку, восполняет с лихвой. Война возбуждает, кипятит твою кровь, сдирает с тебя кожу и обнажает нервы, красит впечатления в броские цвета. Смертельная опасность обостряет чувства. Она искажает, но и обогащает реальность. Это простой животный инстинкт, который заставляет острее чувствовать вкус, запахи, цвета и полутени. Животные чувства, которые сидят в нас, усиливаются, и оттого жизнь кажется насыщеннее и ярче, как в затянувшейся вспышке.

На войне действительно только то, что здесь и сейчас, ощущение времени не размазывается на вчера и завтра, на планы в будущем и на оценки прошлого, а восприятие жизни такое концентрированное и острое, словно все сосредоточено вокруг тебя на маленьком пяточке, за пределами которого мира не существует. Это не может не возбуждать. Когда я думаю об этом сегодня, меня поражает дикая смесь необъяснимой эйфории и тривиальной боязни смерти.

Временами мне кажется, что мои чувства притупились, некогда оголенные нервы затянулись бесчувственной кожей. Мне хочется пощекотать их, хоть на секунду испытать внезапное потрясение. В такие минуты я ухожу гулять быстрым шагом или включаю фильм ужасов. Раньше я не смотрел их, теперь это один из моих любимых жанров. И еще я нервничаю, когда кто-то близко стоит за спиной и когда в помещении полумрак.

Однажды вскоре после освобождения меня водили к психиатру. Друзья настояли, чтобы я обследовался. Говорили еще, чтобы я вставил нормальные зубы и проверил работу мозга после сотрясения. Тогда я даже и не слышал ничего о посттравматическом синдроме, потом только узнал, что синдром этот ведет себя непредсказуемо и может проявиться спустя годы. А пока все в порядке – я нормальный.

Из публикаций в прессе

Похищения журналистов. Торговля «живым товаром»

В 1997 году на территории Чечни не было зафиксировано ни одного случая убийства журналиста (напомним, в 1996 году их было пять). Однако абсолютно все случаи преступных посягательств, которые имели место в этой республике в 1997 году, были связаны с новым вектором приложения сил доморощенных чеченских предпринимателей – торговлей живым товаром. Именно в 1997 году и именно в связи с событиями, произошедшими в Чеченской Республике, прочно вошло в оборот словосочетание «журналист-заложник». В 1996 году их было два. А в 1997-м – уже 14. Конечно, заложниками в Чечне становились не только журналисты, однако в силу популярности их деятельности и абсолютной незащищенности они оказались самым доступным и «ликвидным» объектом наживы.

19 января корреспондент ОРТ Роман Перевезенцев и оператор Вячеслав Тибелиус исчезли в районе селений Самашки и Ачхой-Мартан, примерно в 30 километрах от чечено-ингушской границы, когда направлялись по автодороге Ростов – Баку из Грозного в Назрань для перегона репортажа по каналам спутниковой связи в Москву.

23 февраля фоторепортер итальянского еженедельника «Панорама» Мауро Галлигани был похищен в Чечне.

4 марта журналист агентства ИТАР-ТАСС Николай Загнойко, корреспонденты «Радио России» Юрий Архипов, Николай Мамулашвили и оператор спутниковой связи Лев Зельцер были похищены вечером на территории Октябрьского района Грозного после того, как они взяли интервью у министра внутренних дел Чечни Казбека Махашева. Автомобиль «Москвич», в котором ехали журналисты, остановили вооруженные люди. Прострелив тремя выстрелами колеса автомобиля, они пересадили журналистов в другую машину и увезли в неизвестном направлении, оставив на свободе водителя-чеченца, который и сообщил о случившемся в МВД Чечни.

Фотокорреспондент газет «Челябинский рабочий» и «Саткинский рабочий» Александр Утробин и корреспондент газеты «Саткинский металлург» Ольга Багаутдинова занимались в Чечне поисками пропавшего во время боевых действий солдата из Сатки. 15 марта журналисты отправились в горные селения и пропали без вести. Сначала появилась версия, что А. Утробин и О. Багаутдинова просто заблудились в горах и их никто не похищал, но 4 апреля мэру города Сатка Владимиру Садырину позвонил неизвестный и сообщил, что звонит из Москвы и представляет интересы группировки, которая похитила журналистов. За их освобождение звонивший потребовал выкуп. Подобные звонки были и в редакцию газеты «Саткинский рабочий». Факт исчезновения в Чечне двух журналистов подтвердили представители совместной розыскной комиссии в Грозном.

10 мая в районе чеченского населенного пункта Самашки неизвестными вооруженными лицами захвачена съемочная группа телекомпании НТВ. Елена Масюк, Дмитрий Ольчев и Илья Мордюков возвращалась в Назрань с материалом, отснятым на митинге сторонников Радуева, когда автомобиль, в котором они ехали, догнали и блокировали две машины. Из них выскочили четыре человека в масках, вооруженные автоматами и пистолетами, пересадили водителя в один из своих автомобилей, а за руль машины с группой НТВ сел один из нападавших. Все три машины направились в сторону Самашек. По словам водителя группы, вскоре похитители вновь пересадили его в автомобиль НТВ, перерезали шланги подачи топлива и оставили одного. На двух машинах преступники скрылись вместе с похищенными журналистами.

11 июня корреспондент Ильяс Богатырев и оператор Владислав Черняев из телепрограммы «Взгляд с Александром Любимовым» независимой телекомпании «ВиД» были похищены неизвестными в Грозном.

Случаи незаконного ограничения свободы журналистов в России, к сожалению, не исчерпываются вышеприведенными.

Центр экстремальной журналистики России

Чеченский «щит» не спас захваченных журналистов

Вчера в Чечне начался второй этап операции правоохранительных органов «Щит правопорядка». Главная ее цель – освободить заложников и остановить преступный беспредел. Несмотря на заявление пресс-секретаря президента Чечни Казбека Хаджиева о нежелании властей искать сотрудников телекомпании «ВиД» Ильяса Богатырева и Владислава Черняева, одной из задач операции был поиск похищенных групп Елены Масюк и «Взгляда». Между тем появились сведения, что четверых сотрудников ИТАР-ТАСС и «Радио России», освобожденных на прошлой неделе, выкупили за $2 млн. Среди освобожденных заложников журналистов не оказалось.

Широкомасштабную операцию «Щит правопорядка» возглавил президент Чечни Аслан Масхадов. А планировалась она при участии членов Совета безопасности России. Вероятно, потому, что основной целью операции был поиск и освобождение захваченных журналистов телекомпаний НТВ и «ВиД». Накануне операции министр внутренних дел Чеченской Республики Казбек Махашев был почти уверен в успешном ее завершении. Кстати, несколько раньше он сетовал на «беспечность, проявленную Богатыревым и его оператором, приведшую к столь тяжелым последствиям» (министр имел в виду отказ журналистов от охраны). Их поиски, по его словам, отвлекают часть сил от поиска Елены Масюк и ее товарищей. Вскоре после этого пресс-секретарь президента Чечни Казбек Хаджиев заявил, что власти республики не будут искать журналистов «Взгляда», так как считают их причастными к торговле людьми, что вызвало возмущение руководства телекомпании «ВиД». Однако в ходе «Щита правопорядка» искали всех пятерых журналистов. В операции приняли участие практически все правоохранительные органы Чечни, включая антитеррористический центр, а также отдельные подразделения вооруженных сил республики. Спецподразделения обыскивали нежилые помещения и подвалы, пытаясь найти в них заложников. Захваченных людей искали даже в высокогорных районах республики. Журналистов так и не нашли. Зато освободили шестерых других заложников: Альберта Саркисяна, Альви Чепмурзаева, Алика Карагулова; имена остальных не сообщаются в интересах следствия. Альберт Саркисян был похищен 16 мая. По его словам, бандиты захватили его недалеко от собственного дома в Грозном. За него просили выкуп $100 000. Почему бандиты выбрали его в заложники, Саркисян не знает: «Я всю жизнь работал водителем, богатства не накопил». Жителя Щелковского района Чечни Альви Чепмурзаева и его брата из Дагестана Алика Карагулова похитили 9 июня. По словам братьев, их содержали в неизвестном им селе в горной местности и никаких требований предъявить не успели. Кроме освобождения заложников, чеченские правоохранительные органы задержали трех человек, разыскиваемых за убийства, арестовано несколько обвиняемых в разбое и грабежах, предотвращена попытка вывезти из Чечни некий ценный груз. Судя по всему, чеченские власти довольны таким итогом операции. Помимо поиска журналистов, по словам начальника штаба МВД республики Алавди Чагаева, основной целью операции было «показать преступному миру способность силовых ведомств решать любые проблемы, а также их сплоченность и единство». Заместитель же секретаря Совета безопасности России Борис Березовский прокомментировал операцию так: «Я не хотел бы сейчас давать оценку их действиям. Они лучше нас понимают, что нужно делать. На месте виднее. Я полностью доверяю чеченским политикам. Вот только опасаюсь, чтобы отсюда никто не начал давать им указаний, что нужно делать и как себя вести».

На выкуп журналистов скинулись родственники «авторитетов»

Вчерашние аресты и задержания, по заявлению чеченских властей, были вторым этапом «Щита правопорядка». Первый прошел 2 июня. Тогда были освобождены трое заложников – австрийский бизнесмен Роберт Хилл и двое местных жителей. А вскоре после окончания первого этапа были освобождены и четверо сотрудников ИТАР-ТАСС и «Радио России». Была ли в освобождении четверых журналистов заслуга чеченских правоохранительных органов – непонятно. По одной из версий, за этих заложников был уплачен выкуп $2 млн. Платили родственники четверых влиятельных чеченских бандитов, которые находились в российских тюрьмах. За выкуп журналистов уголовники якобы вернулись к своим семьям. Борис Березовский лаконично пояснил, что «это обсуждалось как вариант, который предложил один из посредников, но реализован он не был». А пресс-секретарь Совета безопасности Игорь Игнатьев добавил: «Действительно, были такие товарищи (фамилии их я называть не буду), которые выступили с инициативой сбора денег для выкупа. Когда же их попытки были отвергнуты, они стали говорить об этом в печати». Эту версию прокомментировал и секретарь Совета безопасности Дагестана Магомед Толбоев: «Я как политик никогда не имею дел с деньгами и другим политикам советую держаться от них подальше. Мы со своей стороны вели переговоры два месяца. Но мне говорили, что ведутся какие-то переговоры и по другим каналам. И я думаю, что Ильяс Богатырев пострадал именно из-за своей посреднической деятельности. Дагестан же всегда работает честно и достойно». Пока чеченские правоохранительные органы искали вчера российских журналистов, руководство телекомпании «ВиД» распространило официальное заявление, в котором назвало высказывания Казбека Хаджиева «ложью, к которой некоторые руководители Чечни прибегают часто». Руководители телекомпании понадеялись, что «господин Масхадов вспомнит Ильяса Богатырева – человека, который неоднократно оказывался рядом с ним в самые тяжелые дни войны и давал ему возможность сказать миру о том, что происходит в Чечне». А также напомнили ему, что в «новейшей российской истории уже были случаи, когда президенты опровергали слова своих пресс-секретарей». Телекомпания «ВиД» попросила Масхадова приложить все усилия для освобождения своих сотрудников. Пока «Щит правопорядка» не принес желаемого результата. Предполагалось, что второй этап операции завершится в понедельник в 20 часов по местному времени. Однако в правоохранительных органах Чечни не исключают вероятности того, что президент Аслан Масхадов может продлить ее до сегодняшнего утра.

Юлия Папилова, Екатерина Заподинская,«Коммерсантъ», июнь 1997 г.

«Интерфакс» – Москва 21 мая истекает срок, отведенный на выплату выкупа за российских журналистов, захваченных в заложники в Чечне

21 мая истекает срок, отведенный на выплату выкупа за корреспондентов ИТАР-ТАСС Николая Загнойко, «Радио России» Юрия Архипова, Николая Мамулашвили, а также инженера космической связи Льва Зельцера, захваченных 4 марта в заложники в Чечне.

В интервью газете «Коммерсантъ-Daily» в среду единственный из журналистов, встречавшийся с захваченными, корреспондент телепрограммы «Взгляд» Ильяс Богатырев сообщил, что террористы угрожают расстрелять заложников, требуя за их освобождение $2 млн. По его мнению, террористы настроены серьезно и «действительно могут пойти на крайнюю меру, если не выполнить их условий».

И. Богатырев отметил, что после возвращения из Чечни рассказал о своей встрече с захваченными журналистами председателю ВГТРК Николаю Сванидзе, однако он категорически отказался вести переговоры о выкупе.

Корреспондент «Взгляда» считает, что у Н. Сванидзе есть «свой план» освобождения заложников. По его словам, руководитель ВГТРК постоянно поддерживает связь с президентом Чечни А. Масхадовым.

Оценивая действия чеченских властей, направленные на поиск и освобождение заложников, И. Богатырев заявил, что у МВД и Национальной службы безопасности Чечни «есть возможности для того, чтобы найти и обезвредить террористов». Однако, полагает он, власти Чечни «боятся навредить журналистам при попытке их силового освобождения».

И. Богатырев также подчеркнул, что готов оказать помощь следствию, но пока ни с чеченской, ни с российской стороны к нему никто не обращался.

У заложников лучше не брать интервью

Министр внутренних дел Чечни Казбек Махашев заявил на пресс-конференции в Грозном, что в случае продолжения кем-либо из журналистов прямых контактов с бандитами, органы правопорядка республики будут вынуждены задерживать их и снимать показания. Так, по сообщению ИТАР-ТАСС, Махашев прокомментировал показанную в пятницу по ОРТ беседу с похищенными в Чечне корреспондентами российских СМИ Николаем Загнойко (ИТАР-ТАСС) и Юрием Архиповым («Радио России»).

Видеть заложников на телеэкране – шок для всякого нормального, эмоционально развитого человека. Когда «по ящику» показывают сотни захваченных в Буденновске плачущих женщин и детей, под дулами автоматов молящих с экрана о помощи, а вы ничем им помочь не можете, поскольку борьба с терроризмом предполагает не эмоциональное соучастие, а высокопрофессиональные действия спецслужб, то единственно возможная реакция – потянуться за валидолом. Именно прямая трансляция из буденновской больницы оправдала прошлым летом в глазах общественности Виктора Черномырдина, вступившего в диалог с Шамилем Басаевым.

Премьер-министр принял тогда совершенно человеческое, всем понятное решение: у него была возможность действовать и он действовал. У телезрителей такой возможности не было, и, глядя на лица буденновских заложников, вряд ли кто-то из них холодно рассуждал, может ли уважающий себя государственный деятель вести переговоры с бандитами. До сих пор, правда, не ясно, чему больше способствовала прошлогодняя трансляция – успешному освобождению людей или славе Шамиля Басаева.

Чеченский министр Казбек Махашев расценивает действия корреспондента «Взгляда» Ильяса Богатырева, который попал к находящимся в заточении российским журналистам, как посредническую миссию, которая «вольно или невольно способствует похитителям людей в реализации преступных замыслов». Заявление Махашева кажется вполне обоснованным. Публичный показ страдающих в плену людей действительно на руку похитителям, поскольку он оказывает эмоциональное давление. Правда, не на тех, от кого реально зависит освобождение журналистов.

Напрашивающиеся в таком случае вопросы, например, о том, как же вверенное Махашеву ведомство, круглосуточно, по его словам, ведущее розыск семерых пленных российских журналистов, никак не может достичь результатов, в то время как корреспонденту Богатыреву удалось поговорить с двумя из них, никто уже не задает. Ведь у большинства телезрителей свежо в памяти интервью Елены Масюк с Шамилем Басаевым, когда того усиленно разыскивали российские спецслужбы.

Любому ясно, что связанные с похищениями журналистов действия спецслужб – это игра, ведущаяся по своим правилам. Но, становясь невольным свидетелем, а значит, в какой-то степени участником этой игры, зритель оказывается в дурацком положении. Средства массовой информации, считающие трансляцию трагедий своим профессиональным долгом, постепенно приучают зрителей к нечувствительности. При постоянном столкновении с чужими страданиями, которым нет возможности помочь, нечувствительность вырабатывается неизбежно – действует рефлекс самозащиты.

С профессиональной точки зрения действия Ильяса Богатырева более чем успешны: ему удалось показать то, чего не удалось показать никому. С этической – сомнительны. Ведь трансляция беседы с пленными журналистами, уже два с половиной месяца ждущими освобождения, никакого реального облегчения их участи не предполагает.

«Коммерсантъ-Daily», май 1997 г.

Сто и один день

Вчера в Москву вернулась съемочная группа телекомпании НТВ в составе Елены Масюк, Ильи Мордюкова и Дмитрия Ольчева. А днем раньше – корреспонденты программы «Взгляд» Ильяс Богатырев и Владислав Черняев, также освобожденные из чеченского плена. Официальные лица России и Чечни утверждают, что на этот раз за освобождение журналистов не платили. Решающую роль якобы сыграл ультиматум Масхадова, пригрозившего покарать преступников, если те не отпустят россиян. С этим категорически не согласен бывший руководитель «ВиД» Александр Любимов, который заявил на пресс-конференции: «Я не сомневаюсь, что платили деньги».

Из Чечни вернулись все журналисты

Съемочная группа НТВ вылетела в Москву спецрейсом из Ингушетии. Самолет приземлился во «Внуково» в начале десятого вечера. В аэропорту уже толпились журналисты. «Сегодня главные герои не мы. Но мы счастливы», – говорили им руководители НТВ Евгений Киселев и Игорь Малашенко.

Первой из самолета вышла Елена Масюк. Она поблагодарила всех за поддержку. Потом состоялась импровизированная пресс-конференция. «Нас захватили неподалеку от границы с Ингушетией. Блокировали два автомобиля. Вооруженные автоматами люди в масках завязали нам глаза и куда-то повезли. Сначала держали в подвале в Грозном, а затем в пещере, в горах. Там когда-то жили абреки, скрывавшиеся от переселения. Относились в целом нормально». По словам Масюк, чувство безысходности росло с каждым днем: «101 день! Сколько это еще могло продлиться?»

Телеоператор Илья Мордюков и звукооператор Дмитрий Ольчев говорили немного. «Я до сих пор не верю в свое освобождение, – волновался Ольчев. – Еще сегодня мы были в горах. Надеюсь, что я больше никогда туда не попаду».

Журналисты отказывались говорить о том, как их освобождали, и со всеми подобными вопросами отсылали к руководству НТВ. Евгений Киселев отрезал: «Остальное завтра».

А в это время в «Интерфаксе» заканчивалась пресс-конференция освобожденных накануне взглядовцев. Александр Любимов не стал рассказывать, как были освобождены его репортеры, и не назвал имена их похитителей. Зато он сообщил, что на начальной стадии переговоров с вымогателями сумма выкупа составляла $1 млн (по $500 000 за человека), но позже похитители затребовали уже $2 млн. «У меня нет доказательств, но я не сомневаюсь, что деньги были заплачены», – сказал Любимов.

Богатырев и Черняев рассказали, что за время заточения их часто перевозили с места на место: «Из дома в яму, из ямы снова в дом. И так несколько раз». Однажды журналистов перехватила конкурирующая группировка, которая перевезла их в новое место (похитители имитировали их освобождение и даже увезли на милицейской машине с тремя машинами сопровождения). Через несколько дней Богатырева и Черняева вернули прежним владельцам, которые называли журналистов не иначе как «товаром».

Незадолго до освобождения журналисты почувствовали, что отношение к ним изменилось: стали хорошо кормить, постирали одежду. А когда им завязали глаза и куда-то повезли, они поняли, что дело идет к развязке. По свидетельству бывших заложников, их удерживала группировка, лидер которой тесно связан с силовыми структурами Чечни. При этом особого беспокойства по поводу выдвинутого Масхадовым ультиматума боевики не испытывали.

Между тем чеченское руководство утверждает, что решающую роль в освобождении журналистов сыграл именно ультиматум Аслана Масхадова. Но то, что заложники оказались на свободе, для министра внутренних дел Махашева, пресс-секретаря Масхадова Хаджиева и даже для командира спецбригады по борьбе с похищениями людей Магомадова явилось полной неожиданностью. Поэтому Любимов довольно скептически отозвался о помощи чеченского руководства: «У меня такое ощущение, что подошел такой момент, что либо все подчинятся Масхадову, либо будет гражданская война». По словам Любимова, наибольшую помощь оказал Совет безопасности России, ингушские власти и Союз мусульман России. Тем не менее он подчеркнул, что его ребят все-таки выкупали.

Так это или нет – неизвестно. Любимов доказательств не привел. Однако корреспондентам «Коммерсанта-Ъ» стало известно, как проходили переговоры о выкупе бригады НТВ.

Все свободны: и заложники, и террористы

Через несколько дней после захвата журналистов на руководство Мост-банка и телекомпанию НТВ вышли три посредника, предложившие свои помощь в освобождении корреспондентов. Ими оказались бывший руководитель аппарата завгаевского правительства Шарфутдин Лорсанов, его младший брат Нарутдин и помощник губернатора Приморья Адам Имадаев, курирующий в крае национальные вопросы. Как уже рассказывал «Коммерсантъ-Daily» в номере от 16 августа, они занимаются тем, что за деньги помогают освобождать пленников из Чечни. Тот же Имадаев, став весной 1997 года помощником Наздратенко, выкупил, по его собственному признанию, девять человек. Впрочем, огласке был придан только один случай: во Владивостоке с большой помпой прошла встреча военнослужащего из Сургута Дмитрия Копылова с родителями. Имадаев его выкупал лично. При этом в беседах с журналистами он все время подчеркивал, что деньги на выкуп брали не из бюджета.

Еще одной причиной того, что руководство Мост-банка вступило в переговоры с этими посредниками, стало то обстоятельство, что они принимали участие в освобождении челябинских журналистов Александра Утробина и Ольги Багаутдиновой.

Посредники передали руководству Мост-банка и НТВ требование похитителей – $2 млн. По некоторым сведениям, 8 августа служба безопасности Мост-банка передала им $1,5 млн и договорилась, что за эти деньги освободят Масюк, а потом за $500 000 отпустят Мордюкова и Ольчева. В этот же день двое посредников улетели в Грозный. В качестве гаранта в службе безопасности банка оставался Шарфутдин Лорсанов.

Но журналисты не были освобождены. Говорят, что террористы по каким-то причинам отвергли предложенные деньги, и они были возвращены «Мосту». Но договориться все-таки удалось. Конечная сумма неизвестна.

А журналисты НТВ, встречавшие своих коллег во «Внуково», говорили, что Масхадов был в курсе всего, что происходило с их коллегами. Именно этим и объясняется, что все заложники были освобождены практически одновременно с началом переговоров в Москве. К тому же опять по делу о похищении никто не арестован, а фамилии террористов держатся в секрете.

Леонид Беррес, Дмитрий Павлов, «Коммерсантъ-Daily», август 1997 г.

Журналисты-заложники освобождены

В воскресенье, 17 августа, освобождены журналисты телекомпании «ВиД» Ильяс Богатырев и Владислав Черняев, похищенные неизвестными еще в июне. Из заявлений секретаря Совета безопасности РФ Ивана Рыбкина и первого вице-премьера Чечни Мовлади Удугова следует, что освобождение стало возможным благодаря совместным усилиям правоохранительных органов России и Чечни. При этом особо отмечалось, что выкуп за журналистов не выплачивался.

Как известно, в пятницу правительство Чеченской республики предъявило похитителям ультиматум с требованием в течение двух суток освободить журналистов.

Срок ультиматума истек. Сразу после этого в Грозном под председательством президента Чечни Аслана Масхадова началось экстренное совещание, на котором обсуждались вопросы освобождения заложников. А через два часа Иван Рыбкин сообщил журналистам, что заложники освобождены.

Как сообщило вчера вечером НТВ, в Чечне освобождены также корреспондент этой телекомпании Елена Масюк и два ее товарища.

Александр Авдошин, «Труд», август 1997 г.

Ильяс Богатырев: «В Чечню я больше не поеду»

Вызволенный за $2 млн из чеченского плена корреспондент программы «Взгляд» Ильяс Богатырев наконец приехал в Хабаз.

Его возвращение домой несколько затянулось, поскольку, по словам Ильяса, необходимо было привести себя в порядок. Похитители брали его силой и при этом прикладом автомата выбили несколько зубов.

Ильяса и его товарища – оператора Владислава Черняева, как известно, похитили в самом центре Грозного, во дворе многоэтажного дома, среди белого дня, вскоре после интервью с министром внутренних дел Чечни. Отъехав несколько сот метров от здания МВД, водитель-чеченец взглядовской «Нивы» пошел за охранником, выделенным корреспондентам по распоряжению руководства Чечни. Пока они отсутствовали, почему-то достаточно долго, появились «Жигули», которые сразу вызвали подозрение у Богатырева. На глазах продавщицы, у которой он успел купить мороженое для охранника и водителя, их и взяли. Кстати, это были люди, которых Ильяс, всю войну проработавший в Чечне, знал в лицо.

Мимо поста провезли, накрыв полотенцем и заставив присесть. Один день держали в доме с заколоченными окнами. В комнате Ильяс обнаружит «Природоведение» для третьего класса со штампом «Долинская средняя школа». Затем перевели в яму 2 × 2 м, огороженную металлической сеткой. В яме были два матраса. Кормили консервами. Выходить из ямы нельзя было ни при каких обстоятельствах. По этому поводу Ильяс заметил, что корреспонденту НТВ Елене Масюк, которая была в плену вместе с мужчинами, пришлось тяжелее всех…

Охранники сочувствовали, но ничего поделать не могли. Для организаторов же бизнеса не имеет никакого значения, что Богатырев – балкарец, предков которого репрессировали вместе с чеченцами, что Алла Дудаева преподнесла ему сборник своих стихов с дарственной надписью, что во времена информационной блокады Богатырев давал слово и Дудаеву, и Масхадову.

«Когда я ехал в очередную командировку в Грозный, я действительно был уверен, что буду там в безопасности», – говорит Ильяс.

Делать материалы для «Взгляда» из Кабардино-Балкарии пока не собирается. Еще будучи студентом журфака МГУ, как внештатный корреспондент «Вестей» он приезжал в Нальчик и делал репортаж о противостоянии правительства и Конгресса кабардинского народа. Позже, уже оказавшись по рекомендации товарища в команде Александра Любимова, он подготовил сюжет о чабане из Зольского района, который рассуждал о смысле жизни. Сюжет, по словам Ильяса, попал в «золотой фонд» «Взгляда». Зато чабану попало от начальства: по какому праву выступал от имени республики…

Зарема Хадарцева, «Газета Юга», сентябрь 1997 г.

Почем независимость Чечни

Предположения о том, что освобождение российских журналистов, захваченных в Чечне, будет приурочено к встрече Бориса Ельцина и Аслана Масхадова, оправдались. Сначала – накануне саммита – были освобождены два сотрудника телекомпании «ВиД» Ильяс Богатырев и Владислав Черняев. Вчера – непосредственно в день встречи – сотрудники телекомпании НТВ Елена Масюк, Дмитрий Ольчев и Илья Мордюков. За освобожденных можно только радоваться – им сейчас не до холодного анализа того, какая роль отводилась заложникам в большой российско-чеченской политике, стоял ли за всем этим циничный торг, наконец, было ли в какой-то мере причастно чеченское руководство ко всей этой игре.

Масхадов и его окружение не раз и не два делали «последние грозные предупреждения» «неизвестным террористам» (впрочем, были намеки на то, что имена этих террористов все же известны ичкерийскому руководству, но оно умышленно не предает их гласности, опасаясь за жизнь российских заложников). Не раз и не два угрозы оставались нереализованными, виновные – безнаказанными, а заложники – неосвобожденными. Поразительное совпадение освобождения журналистов со встречей Ельцин – Масхадов, на которую чеченское руководство возлагает столько надежд, может быть объяснено либо какой-то особенной грозностью и решительностью «последнего ультиматума» террористам, либо тем, что все это, увы, умело разыгранная циничная партия.

Как можно было с большой долей вероятности «предсказать» освобождение заложников именно «к саммиту», так с той же долей вероятности можно предсказать и политические последствия самого «саммита». Уже вчера – до вечернего подведения итогов трудных переговоров двух президентов – было ясно, что результаты встречи будут преподноситься по-разному в Москве и Грозном. В этом смысле ситуация аналогична той, что была 12 мая, когда те же Ельцин с Масхадовым подписали договор о мире. Для президента Ичкерии это стало «признанием независимости Чечни», для президента России – отсрочкой обсуждения вопроса о статусе республики и официальным прекращением войны.

На сей раз для Масхадова и его людей ключевым снова стало слово «независимость». Имеющуюся у него установку на переговоры он сам перед их началом охарактеризовал следующим образом: он видит отношения с Россией «равноправными, основанными на полномасштабном межгосударственном договоре, предусматривающем взаимное признание, открытие посольств, невмешательство во внутренние дела».

Советник чеченского президента по национальной безопасности Ахмед Закаев был еще многословнее и конкретнее в своих рассуждениях о чеченской независимости. Он заявил, что признание независимости Чечни Россией положит начало ее всемирному признанию, что «совершенно необязательно» дожидаться конца 2001 года, чтобы в соответствии с Хасавюртовскими соглашениями определить статус Чечни. Наконец, что признание Российской Федерацией независимости ЧР «отнюдь не подвигнет к выходу из состава РФ ни одного из других субъектов Федерации». И вообще, внесение полной ясности в вопрос о государственном статусе Чечни – это лучше, чем длящаяся несколько лет неопределенность. В качестве жеста доброй воли по отношению к России сепаратисты обещают стать «близким и надежным партнером России», а также не вступать в расширяющееся НАТО. Спасибо, как говорится, и на этом.

Что касается Бориса Ельцина, то его пространство для маневра, по сути, оказалось до предела ограниченным всей «постхасавюртовской» политикой Москвы в отношении Грозного, в концентрированном виде представленной действиями руководства Совбеза РФ. Суть этой политики сводится к следующему: Москва должна пытаться «купить» расположение Масхадова как лидера Чечни, понемногу приручая его и финансируя из российского бюджета.

Увы, приручение не получается. Сколько волка ни корми…

Вчера Борису Ельцину не оставалось ничего другого, следуя все той же логике «приручения», как отступить на заранее подготовленные позиции – последний рубеж.

Проводившиеся вчера российским президентом аналогии с договорными отношениями с Татарстаном, увы, ничего не спасают и ничего не проясняют – чеченцы на это идти не хотят и ни о каком статусе а-ля Татарстан слышать не желают.

Дабы хоть как-то смягчить настрой сепаратистов, президент России прибег к столь любимому ими языку денег. Российских бюджетных денег. Он посетовал на то, что деньги эти до Чечни не доходят, и предложил «совместно» следить за их прохождением. А то получается, что «у нас с Масхадовым здесь разные цифры» – данные объемов финансирования федеральными властями Чечни, которыми располагает Масхадов, в шесть раз меньше, чем та цифра, которая была представлена Ельцину. «Эти деньги куда-то, черт их знает куда, утекают», – резюмировал президент России.

Президент и его советники употребили все многообразие русского языка, чтобы толком не произнести фразу: «Чечня – независимое государство». По словам Бориса Ельцина, собеседники договорились «не упираясь, одновременно продумать дальнейшие шаги в отношении свободы Чеченской республики».

Какие еще дальнейшие шаги можно изобрести, чтобы все-таки не констатировать то, что уже свершилось де-факто, – Чечня не является частью России в том смысле, что не подчиняется никаким распоряжениям ее властей?

По выражению Ельцина, с Чечней в конечном итоге может быть создано совместное «экономическое, оборонное и авиационное пространство». Как можно создать единое экономическое и оборонное пространство без единого правового и политического? Что касается странным образом сюда приписанного единого авиационного пространства, то, помнится, о едином европейском небе до Урала мечтал еще генерал де Голль…

Борис Ельцин предложил «создать рабочую группу» по подготовке российско-чеченского договора. По замыслу Москвы, она должна сыграть роль последней соломинки, предотвратив все же каким-то чудом объявление Чечни независимой. Это примерно как в шахматах, когда мат неизбежен, но проигрывающий еще делает какие-то шаги, оттягивая неприятное пожатие руки победителю. Впрочем, помнится, в литературе был описан прием, который может совершеннейшим образом сломать ситуацию, – знаменитый «бросок в голову» Остапа Бендера, когда фигуры попросту сметаются с доски. В политике это принято назвать корректно и не без изящества – «силовое разрешение проблемы». Как вариант…

Георгий Бовт, Евгений Крутиков, «Сегодня», август 1997 г.

Пленник со стажем

Документальный фильм «Рынок рабов» вызвал настоящий шок и в России, и на Западе. Никто из зрителей – ни друзья, ни противники чеченских мятежников – не сомневались в подлинности показанной ленты.

Один из тех, кто начинал снимать этот фильм еще в прошлую войну, журналист Ильяс Богатырев сам побывал в чеченском плену. Стрингер, продолжая рубрику «Кавказский пленник», публикует беседу с ним.

– Ильяс, про вас говорят, что вы «пленник со стажем».

– Впервые в плен я попал в Абхазии. Был студентом четвертого курса журфака, отправился на войну как начинающий корреспондент «Вестей». В нашей группе было пятеро журналистов. Мы отправились по грузинским селам в Абхазии. И вдруг всех хватают, привозят в какой-то сарай. Все отняли: аппаратуру, документы…

Потом пришел забавный круглолицый грузин, поставил нас к стенке сарая и сказал с невообразимым акцентом: «Нанесение превентивных телесных повреждений в целях защиты государственных интересов Грузии». Надавал нам по шее, вернул все документы и отпустил.

В Чечне меня впервые заперли в 1996 году с официальным обвинением: пособничество изменнику Ичкерии Имаеву и целенаправленная дискредитация образа Дудаева. Дело в том, что незадолго до этого мне удалось сделать эксклюзивную съемку – Новый год в семье Дудаева. Ее мы совместили в эфире «Взгляда» с рассказом бывшего прокурора Ичкерии Имаева. А он был объявлен к тому времени персоной нон грата в Чечне.

Я разыскал его и привез в Москву на прямой эфир. Они утверждали, что я не смог бы этого сделать, если бы не служил в КГБ. И потом, такое сплетение сюжетов не очень выгодно показывало Дудаева. В общем, две недели просидел под следствием. Наконец объявили приговор: расстрел. Правда, сказали мне, можешь приговор обжаловать. Я, конечно, обжаловал. И Дудаев меня помиловал.

Побывал я заложником в Буденновске, в числе заложников-журналистов. Ехал в автобусе с Басаевым. Позже разыскал его в горах, мы проговорили целую ночь. Тогда он уверял, что чеченцы хотят только одного: возможности представлять самих себя в международном сообществе.

К слову, Басаев гениально играет в шахматы. Несколько раз я получал мат в два хода.

Похищение

– Расскажите про последний, самый известный плен.

– Мы с оператором Владом Черняевым поехали в Чечню снимать тот самый фильм, «Рынок рабов». У нас уже тогда, в 1997 году, была серьезная информационная база по похищениям людей.

Остановились в Грозном, в здании МВД Ичкерии, на квартире приближенного Басаева.

На следующий день пошли брать интервью у Казбека Махашева. А он с порога объявляет: у него есть достаточные основания для моего ареста за якобы доказанную связь с похитителями людей.

Дело в том, что за месяц до этого мне удалось найти двоих из четверых похищенных ранее журналистов в подвале: вышел на посредников, они завязали мне глаза и отвезли в какой-то заколоченный дом. Мне удалось две минуты поговорить с Загнойко и Архиповым.

Масхадов тогда заявлял, что они не находятся на территории Чечни, а я привез короткий репортаж, это и не понравилось.

Мы вышли. Поехали за нашим охранником – у того был выходной. Заехали во двор. Водитель Султан остановил машину – почему-то не у того подъезда – и ушел.

Во дворе никого не было, кроме продавщицы мороженого. Мы с Владом купили по порции… И в этот момент я увидел подъезжающую «шестерку» с вооруженными людьми. Я закричал: «Влад, выходи из машины!» Он не понимает, в чем дело. Из-за ближайшего угла можно было выскочить на проспект Ленина. Едва я об этом подумал, подъезжает еще одна машина.

Я заскочил в ближайший подъезд в надежде, что до кого-нибудь смогу достучаться. Но чеченец схватил меня за руки: «Ваши документы!» – наверное, тоже растерялся, не знал, что сказать. Я нелепо начинаю вытаскивать документы, он тянет меня назад, я вырываюсь. И тут я увидел, что Влада уже ведут к машине. Понимаю, что надо сопротивляться, но таким образом вызываю агрессию – меня начинают лупить прикладами.

Короче, очнулся в машине. Помню, что в руках у Влада – еще не растаявшее мороженое. Все в моей крови. Нас заставили сесть на заднее сиденье и пригнуться голова к голове.

Подробности ада

Когда мы выезжали из Грозного, я попросил охранника отдать очки. Он раздавил их и выкинул в окно.

До наступления темноты нас держали в поле, потом перевезли. Обыскивали, рылись в вещах. Видимо, какая-то мелкая сошка: удивлялись, почему у меня в бумажнике всего 80 000 рублей по тем деньгам, где остальные, где аппаратура? – Она, к счастью, осталась в багажнике «Волги» и сохранилась. Очень боялись пейджера – думали, что это прибор, позволяющий установить местонахождение хозяина. Первые дни были самыми страшными, мы никак не могли поверить, что именно с нами это случилось.

Через двое суток нас посадили в яму, зиндан. Ее вырыли в сарае, под навесом. Два на два, высотой тоже два метра. Там мы просидели две недели. Тяжелое время. У меня были выбиты зубы, я не мог есть. А если что-то получалось проглотить, сказывалось сотрясение мозга: тут же тошнило.

– Чем вас кормили?

– Хлебом, консервами, печеньем. Иногда мясом. Чай давали. Горячую пищу редко приносили.

Потом перевели в заколоченный дом. По сравнению с ямой он показался санаторием. Можно было ходить, выпрямляться. На полу лежали матрасы. В одну из ночей нам сказали, что должны освободить, даже принесли чистые футболки. И вдруг шум, кто-то окно выбивает, снаружи кричат: мы шестой отдел, ломайте дверь. Мы выбрались через окно.

Тогда я подумал, что о нашем освобождении договорились, но создают видимость силового освобождения, чтобы Махашев и Масхадов могли сказать, что они этого добились. Нас сажают в милицейский уазик, и в сопровождении нескольких машин с мигалками везут в сторону Грозного – с территории Молсовхоза, от так называемой Долинской группировки.

Привезли на окраину Грозного, в частный сектор. И тут я понял, что нас просто перехватила другая группировка. Бамутские. Тоже продержали около двух недель, потом вернули обратно. По обрывкам разговоров охранников я сложил, что долинские нас искали, нашли и потребовали вернуть, угрожая расправой.

В общем, вернулись обратно. Нас опять посадили в подвал и начали усиленно кормить: фрукты, овощи, супы, бананы – не успевали съедать. Я понял, что скоро отпустят. Так и произошло.

«Я не хотел ждать»

– Скажите, вам ничего не объясняли во время плена?

– Какое-то время наши охранники входили в масках, потом надоело. Их наняли работать: сказали, что есть двое заложников, надо кормить и усиленно охранять. Пообещали $2000 за две недели работы. Они даже жаловались нам, что договаривались на две недели, а уже больше месяца прошло.

Долинские неоднократно говорили, что лично против нас ничего не имеют. С бамутскими же было сложнее – они абсолютно отвязные. Просто подлецы. Они нас унижали, пытались заставить убирать помещение. Я отказался: «Ты за меня, сволочь, деньги получишь, а я за тобой убирать буду?» Думал, пристрелит на месте. Но он не мог убить заложника, за которого ожидали миллионы.

Каждый раз при перевозке обыскивали. Глупые вопросы задавали: какие звания у нас в ФСБ, когда завербовали, с каким заданием прибыли? В Чечне вообще повальная шпиономания. Они существуют в маленьком мире уже несколько лет.

– Какого возраста были эти люди?

– Почти всем было около 20 лет. Первые охранники чуть постарше. Одному было 35, законченный наркоман: курил анашу, кололся.

– Какие книги вам давали?

– Одна – какого-то прибалтийского писателя, про восстановление колхозов, еще одна – приключенческая, про пиратов. Мы с Владом разорвали ее пополам. Я читал конец, он начало. Потом поменялись.

А в стенном шкафу я нашел учебник по природоведению со штампом «Долинская средняя школа». Так удостоверился в нашем местонахождении. В книгах, которые приносили потом, страницы с библиотечными штампами были вырваны.

– Вы разговаривали со своими охранниками?

– Да. Особенно часто с тем наркоманом. Он много говорил о том, как понимает жизнь. Например, жена ушла потому, что он не смог обеспечивать семью. Значит, плохой муж. Что ему оставалось? Охранять.

Он не воевал, а его молчаливый напарник воевал, но ничего не имеет. Я спрашивал его: «Вы понимаете, что война будет долгой и никто из журналистов не будет к вам ездить?» Он отвечал: «Понимаем. Нам все равно».

– Бежать не пытались?

– Бамутские нас держали, видимо, в доме врача – мы нашли просроченные снотворные таблетки. Хотели подсыпать в чай охране. Но вокруг было слишком много вооруженных людей.

Был и другой план. Нам приносили чай в китайском термосе. Еще был нож для хлеба без рукоятки. Я предлагал Владу ударить наркомана по голове термосом, а сам готов был даже убить охранника.

Влад же считал, что нас все равно освободят, зачем убивать человека? Я не хотел ждать. Мне было противно думать, что эти подонки получат миллион долларов.

«Мы тебя уважаем»

– Как вы считаете, ваше похищение было заранее спланировано?

– Я в этом уверен. За нами следили. Правда, мы осознали это только потом. Позже нам рассказывали, что, узнав о нашем похищении, Масхадов объявил подъем сил. Нас искали. И его люди якобы прошли прямо рядом с нашим зинданом. Я этому верю. Как и тому, что Масхадов ничего не мог поделать.

Однажды он приехал в Долинское и сказал: «Я знаю, что в ваши подвалы везут заложников. Перестаньте». А те встали в позу. «Аслан, мы денег просим не у тебя, а у ненавистной Москвы, чтобы восстановить дома, вылечить раненых, одеть наших детей. И это не твое дело. Мы не спрашиваем тебя, откуда у тебя деньги на охрану и «Мерседес». К сожалению, у многих из них такой менталитет: один чеченец не может советовать другому, как зарабатывать деньги. Честь и слава тому, кто умеет.

Например, Басаев, будучи вице-премьером Ичкерии по ТЭК, хотел навести порядок, разъезжал по мини-заводам и пытался убедить чеченцев работать не на себя, а на государственный карман. Приехал к бывшему однополчанину. А тот сказал: «Мы тебя уважаем, но я остановлю свой перегон нефти, когда я и мои ребята будут ездить на таких джипах, как ты». И Басаеву нечего было ответить.

Ольга Богданова, «Стрингер», июль 2000 г.

Жизнь на спусковом крючке

Беседа военного обозревателя «Новой газеты» майора Вячеслава Измайлова с корреспондентом телекомпании «ВиД» Ильясом Богатыревым.

В. И.: Вас захватили 11 июня. А на следующий день вместе с Лечи Идиговым я вылетел в Грозный и был у министра внутренних дел Казбека Махашева. Он рассказал, что часа за два до твоего захвата беседовал с тобой. Вы говорили о твоем участии в освобождении четверых журналистов из «Радио России» и ИТАР-ТАСС.

И. Б.: Да, только все произошло не через два часа, а минут через сорок после беседы с Махашевым. Интересно, что он обо мне говорил?

В. И.: Все официальные лица Чечни, в том числе и Казбек, выражали недовольство твоим не санкционированным ими участием в освобождении Загнойко, Архипова, Мамулашвили и Зельцера.

Казбек Махашев на тебя зла не держал. Он сказал тогда, что политика политикой, но он считает тебя своим другом и сделает все для освобождения. И показал мне найденную в твоих вещах схему освобождения четверых журналистов.

И. Б.: Да, это схема Магомеда Талбоева.

В. И.: Было ли у тебя ощущение, что за вами следят? Мне Казбек Махашев также сказал, что ты отказался от его услуг по вашему размещению и обеспечению охраной.

И. Б.: Мы с Владиком Черняевым остановились у одного из близких к Шамилю Басаеву командиров – Асланбека Абдулхаджиева, живущего в здании МВД. Но Асланбек не гарантировал нашу безопасность. Тогда я попросил об этом командира роты охраны при МВД Чечни, и он тут же прислал нам бойца с автоматом. Один день – 10 июня – он нас сопровождал. Но водителя мы наняли случайного, так как старых знакомых я не нашел.

11 июня после беседы с Махашевым мы поехали за нашим охранником. Он живет на улице Ленина, напротив грозненской церкви, в девятиэтажке. Водитель знал, где живет охранник, и пошел за ним, а мы с Владом ждали в машине. Тут подъехали две бежевые «шестерки» без номеров. Я сразу все понял и крикнул Владу: «Выходи!»

В. И.: Зачем? Чтобы бежать?

И. В.: Надо было что-то делать. Шел двенадцатый час дня. Я заскочил в подъезд дома, бросился вверх по лестнице, чтобы спрятаться в какой-нибудь квартире.

За мной бежал человек с автоматом и кричал: «Ваши документы!» Я вынужден был остановиться, потому что он мог стрелять… Вижу, что внизу схватили Влада. Человек с автоматом приставил ствол к моей груди и еще вытащил пистолет.

Я спустился к машине и там попытался сопротивляться, чтобы привлечь внимание людей. Меня несколько раз ударили прикладом по голове, я упал, схватил за ногу одного из бандитов. Он закричал: «Отпусти ногу!» Меня били прикладом. Никто на помощь не пришел. Нас с Владом затащили в машину, завязали глаза полотенцами и повезли.

В. И.: В каком месте вас спрятали?

И. Б.: По времени и направлению движения я понимал, что мы отъехали километров двадцать от города. По-видимому, в район поселка Долинского.

Нас провели в дом. Развязали глаза. На книжной полке я увидел учебник природоведения за третий класс со штампом «Долинская средняя школа». Значит, я не ошибся.

Там мы были двое суток – с 11 по 13 июня. А потом нас с завязанными глазами вывезли.

Новым пристанищем стала яма два на два метра и два метра в глубину. Яма была накрыта трубами с припаянными металлическими листами, а стены обтянуты металлической сеткой. На земле несколько досок, грязный матрас. Из ямы нас не выпускали даже в туалет. Здесь мы просидели 16 дней – до 29 июня. Видимо, поблизости было болотистое место, потому что квакали лягушки.

Затем нас перевели в какой-то дом. Там было электричество. Сухо и тепло.

В. И.: Была ли возможность побега? Общались ли вы с теми, кто вас сторожил? Что это были за люди? Чем вас кормили?

И. Б.: Кормили рыбными консервами, иногда тушенкой, хлебом.

Был момент, когда на двое суток дали 13 огурцов и буханку хлеба. Чай приносили в большом китайском термосе. У меня мелькала мысль использовать его в качестве орудия для побега: дать им по голове и убежать. Но Влад меня не поддержал, мы даже слегка поссорились.

Охранников было четверо, дежурили они по двое в смену. Среди них были и наркоманы. Один – ему 30 лет, но выглядит на все 50 – любил после принятия очередной дозы заглянуть к нам пообщаться.

В. И.: Знали ли они, кого охраняют?

И. Б.: Знали, что мы журналисты из «Взгляда».

В. И.: Какие деньги они получали за вашу охрану? Нельзя ли было им предложить побольше, чтобы дали возможность бежать?

И. Б.: За две недели охраны им платили по $5000 каждому. Я предложил больше. Но мне ответили: «Зачем деньги, если не будет головы?»

…26 июля мы услышали шум и крики. Разрубив металлические завесы на окнах и выбив решетку, к нам ворвались вооруженные люди, одетые в турецкий камуфляж. Они нам кричали: «Мы – шестой отдел! Быстрее на улицу!» Во дворе стояли три милицейских уазика и иномарка с мигалкой. Мы обрадовались, думали, это освобождение.

Однако нас вывезли в Грозный, в район поселка Мичурина, и поместили в частный летний домик из трех комнат и кухни. Тут мы пробыли до 4 августа…

Похоже, нас постоянно перевозили с места на место, чтобы спрятать не столько от официальных силовых структур, сколько от конкурирующих банд.

А последнее наше пристанище – где-то в районе Горагорска. Туда нас вывезла первая банда, которая нас снова перехватила.

Пожилой человек, приносивший пищу, сочувствовал нам и жаловался на свою долю. Он говорил, что нас скоро освободят. Кормил он нас очень хорошо: три раза в день горячей пищей. За день до освобождения по просьбе Владика Черняева постирали всю нашу одежду.

В воскресенье – 17 августа – за нами пришли. Посадили в машину, заставили пригнуться. Проехали небольшое расстояние и пересадили в другую машину. В ней находились офицер из МВД Ингушетии и с ним еще люди.

В. И.: Ты собираешься продолжать чеченскую тему?

И. Б.: Не знаю. Я должен прийти в себя.

P. S. Я позвонил в Грозный нашему другу Арби Эльдарханову. Попросил забрать в прокуратуре Чеченской Республики видеокамеру, кассеты и личные вещи Ильяса и Влада. 21 августа они эти вещи получили.

«Новая газета», август 1997 г.

Нож к горлу

На ОРТ впервые в России создают сеть телерепортеров-стрингеров

Сенсационные телерепортажи из самых что ни на есть горячих точек. 68 дней в заложниках в Чечне. Вывод на расстрел и угроза перерезать горло… Все это всего за три года выпало на долю специального корреспондента Дирекции информационных программ ОРТ Ильяса Богатырева.

За интересы Грузии – по морде!

– Ильяс, у вас репутация журналиста, который лезет в самое пекло. Не страшно?

– Волнуюсь и боюсь. Не верю тем, кто бьет себя в грудь, дескать, мне все нипочем. Хотя желание ехать снова неистребимо, страх перед неизвестностью остается. Трус не тот, кто боится, а кто не делает шаг.

– И что заставляет вас рисковать? Деньги?

– Естественно, заработать хочется, а лишний раз пощекотать нервы – нет. Но порой за монтажным столом, когда видишь хороший результат, готов за это профессиональное удовольствие сам заплатить. Это наслаждение никакие деньги не заменят.

– Оплата риска, полагаю, вполне достойная?

– Один японский оператор рассказал мне, что за неделю недавних съемок в Чернобыле заработал на всю оставшуюся жизнь. В Чечне телевизионщикам НТВ платило $200, а ОРТ и РТР – $100 в сутки.

– Может, если что, поможет страховка?

– Через год после начала войны в Чечне руководство «ВиД» выдало мне страховку с первым взносом в 270 000 рублей. Общая сумма проставлена не была. Я на страховку не надеялся и в ее условия даже не вникал.

– Были, знаю, ситуации, когда никакая страховка не выручит…

– Когда я ездил снимать коллег, захваченных в Чечне, меня часа два возили с завязанными глазами на разных машинах. Вдруг начали обыскивать и прямо говорят: «Найдем “жучок” (подслушивающее устройство. – Ю.П.) – горло перережем».

– Впервые так угрожали?

– Еще до Чечни, во время войны в Абхазии, поехали снимать грузинские села. И сразу попали в плен к местному отряду самообороны. У нас отобрали документы, фотоаппараты. Посадили в сарай. Вечером командир, полный такой грузин, вывел нас на улицу и поставил к стенке. Дальше «полководец» вынес приговор: «Нанесение превентивных телесных повреждений в целях защиты интересов Республики Грузия!» И заехал каждому по лицу.

– Так что летнее более чем двухмесячное заточение в Чечне было для вас не первым…

– Третьим. Я сделал репортаж о том, как Дудаев в кругу семьи встречал Новый год – он оказался для него последним. А 9 января произошел захват чеченскими боевиками больницы в Кизляре. Во «взглядовском» фильме «Новый год в Чечне» боевые действия в этом городе соседствовали с новогодним застольем Дудаева. Когда я вновь попал в Чечню, меня обвинили в злостной дискредитации президента Чечни и работе на ФСБ. Прямо заявили: «Ночь посидишь – утром расстреляем». Не спал всю ночь. Утром отпустили.

– Так просто взяли и отпустили?!

– Оставили себе мои личные вещи и профессиональную аппаратуру. Чтобы вернуть видеокамеру, я обратился к Басаеву, другим полевым командирам. Бесполезно. Опять, только на две недели, посадили в одном из сел Чечни под домашний арест и выпустили лишь после личной договоренности руководителя «Взгляда» Александра Любимова с полевым командиром, захватившим меня.

Пиво расчистит дорогу

– А первую командировку в Чечню вы помните?

– Еще бы! По фронтовому Грозному мы бегали на пару с корреспонденткой авторского канала «Радио России» Надеждой Чайковой. Как-то надо было перебраться на другую сторону чистой вроде бы площади. На самой ее середине, откуда ни возьмись, – боевой вертолет на бреющем. Мы – на землю, ищем, за что бы спрятаться. Видим – ржавая труба. Легли за нее, голову прижали. Вертолет стрелять не стал, улетел. А мы, когда опасность миновала и смогли разглядеть получше свое убежище, принялись… хохотать, как безумные: труба-то толщиной чуть поболе карандаша.

– Такие сюрпризы, думаю, на войне – обычное дело. Вы к ним готовы?

– К экстремальным ситуациям готовлюсь загодя, просчитываю варианты, договариваюсь, с кем надо. Но непредвиденные ситуации возникают на каждом шагу. Обычно стараюсь с измотанными войной, озлобленными людьми никогда не идти на конфликт: что скажут, то и делаю.

– А что-нибудь более осязаемое, чем слова, не используете?

– Крайне редко – обычно не берут – предлагаю деньги. Если надо просочиться через блокпост, захватываю с собой пиво. Тогда и пропустят, и безопасную дорогу подскажут.

«Белые колготки» не снимал

– Операторы на войне нередко становятся мишенью для снайперов: то объектив камеры блеснет, как командирский бинокль, то камеру на плече примут за гранатомет…

– Я снайперш – пресловутых «белых колготок» – в Чечне не видел. А страх перед ними был. Помню, наш блокпост, уже вопреки летним договоренностям 1995 года, не давал жителям одного села свободно его покидать. Тогда местный полевой командир нарядил двух своих родственниц в камуфляж, заставил их надеть белые чулки, чтобы из-под брюк были видны, дал им по снайперской винтовке и послал «на позицию» недалеко от федералов. Уже на следующий день командир блокпоста стал соблюдать все договоренности.

– Западные телекомпании для рискованных репортажей часто используют стрингеров.

– Такую службу создаем и мы. Сейчас, когда любая поездка московских корреспондентов в Чечню чревата захватом их в заложники и требованием выкупа, мы во «Взгляде» и Дирекции информационных программ ОРТ стали заказывать интересующие нас материалы местным репортерам. Два сюжета от них уже получили. Конечно, они ангажированы, и я пишу к полученным материалам свой текст, который затем со стрингерами согласовываю – ведь им в Чечне жить и работать. Нескольких стрингеров пытаемся найти и в Таджикистане.

– Вы видели фильм Невзорова о войне в Чечне?

– Читал сценарий. Мое мнение – показывать его нельзя, сплошной мат, крайняя жестокость. Я тоже снимал весь этот ужас, но уже давно согласился с Александром Любимовым: зло и звериная жестокость на экране могут породить только новую беспредельную злобу. Этого я не хочу ни за что!

Беседовал Юрий Петляков, «Телеэкспресс», февраль 1998 г.

Годовщина худого мира

В Терсколе, у подножья гор, рядом с памятником погибшим в годы Великой Отечественной стоит скромный обелиск. Нина Ефимова, Рамзан Хаджиев, Синтия Элбаум, Шамхан Кагиров, Евгений Молчанов… 20 фамилий журналистов, погибших во время необъявленной и очень странной войны в Чечне.

31 августа сюда приехала группа журналистов центральных СМИ, ОРТ, РТР, Чешского ТВ, РЕН ТВ – тех, кто во время войны работал собкором в Чечне. Поездку приурочили специально к этой дате – годовщине подписания Хасавюртовского соглашения о прекращении военных действий в Ичкерии и вывода войск из этой республики. Как сказал СК корреспондент телекомпании «ВиД» Ильяс Богатырев, один из инициаторов журналистской акции, не однажды приезжавший в «горячую» Чечню, отсидевший вместе со своим коллегой Владом Черняевым в чеченском плену около трех месяцев, этот обелиск был открыт летом 1997 года при помощи правительства Кабардино-Балкарии. Почему именно в Терсколе – никто так и не смог дать этому объяснения.

Наверно, правильно было бы памятник погибшим журналистам установить где-нибудь у федеральной трассы, по которой шла бронетехника в Чечню, на том же Черменском кругу, который и сейчас постоянно мелькает на экранах ТВ как место, где передают силовикам освобожденных заложников, где круглосуточно несут дежурство сотрудники милиции сопредельных республик и Внутренних войск РФ.

«Война закончилась», – заявил, поставив свою подпись под договором, генерал Лебедь. Воевавшие в Чечне утверждают: Лебедь предал армию, предал тех, кто погиб в этой кровавой мясорубке. «Война закончилась», – заявил президент Ичкерии Аслан Масхадов. Но жители Чечни считают, что война продолжается. С августа 1996 года не было дня, чтобы не звучали выстрелы, не убивали людей, не захватывали заложников, не совершали теракты.

Благодаря Лебедю, подписавшему Хасавюртовское соглашение, война в Чечне не закончилась, а превратилась в хроническую болезнь, от которой страдают жители всех республик и областей Северного Кавказа. Что такое жить в состоянии каждодневного ожидания беды, может понять только тот, кого так или иначе коснулся «чеченский синдром».

А боевые действия в Дагестане, спровоцированные «интербригадами», пришедшими в эту республику из Чечни, – разве это не продолжение войны, так браво «закончившейся» на клочке бумаги, подписанном Лебедем и Масхадовым?

Журналистов упрекают в том, что мы своими публикациями накаляли и без того сложную обстановку. Журналисты не виноваты в том, что война в Чечне не закончилась и сейчас наступила ее ремиссия. Они писали и пишут о том, что их волнует. Даже если их за это убивали.

Татьяна Гантимурова, «Северный Кавказ», август 1999 г.

Кинофестиваль в Белграде

Все пять программ, представленных ОРТ, получили премии в своих номинациях. Серия телевизионных роликов «Русский проект» получила «Золотую маслину». На пресс-конференции президент международного жюри Бранка Оташевич сказала: «Жюри потрясено увиденным. Это открытие нового телевизионного жанра, наше решение было единодушным». Программа «Угадай мелодию» («ВиД») удостоена «Серебряной маслины». Кроме того, «Золотые маслины» получили репортаж телекомпании ВИД «Новый год в Чечне» (авторы – Дмитрий Кончаловский, Сергей Куракин, Ильяс Богатырев) и документальный фильм «Сны о войне» (авторы – Александр Куприн и Ильяс Богатырев, производство «ВиД»).

Или ты, или тебя. Третьего не дано

Мы привыкли к чеченской войне как к чему-то само собой разумеющемуся и естественному.

Чтобы избавиться от равнодушия, нужна сильная эмоциональная встряска.

Она невольно происходит после просмотра документального фильма «…И тогда я выстрелил» – новой работы молодого, но уже известного тележурналиста Ильяса Богатырева, побывавшего почти во всех горячих точках на постсоветском пространстве, включая Чечню. Это попытка рассказать не столько солдатскую, сколько человеческую, даже животную правду о войне. С автором фильма, в недавнем прошлом журналистом программы «Взгляд», а ныне обозревателем телеканала РЕН ТВ, беседует наш корреспондент.

– Почему ты решил показать войну с самой, наверное, неприглядной стороны?

– Я был соавтором нескольких документальных фильмов во «Взгляде»: «Сны о войне», «Новый год в Чечне», «Рынок рабов». Но сделать собственный фильм о войне по разным причинам не удавалось. И вот однажды нам с режиссером Сергеем Холодным пришла идея фильма-размышления: запечатлеть на пленке рассказы простых солдат о том, как они учились убивать, что при этом чувствовали, и как с этим прошлым им живется после войны. Женя, наш выпускающий редактор, помогал искать героев. Сначала я общался с ними по телефону, объяснял, что хотел бы от них услышать. Многие отказывались говорить на эти очень тяжелые темы, не желая ворошить прошлое. Бывало так, что мы приезжали к солдату домой, садились на кухне, включали камеру – и разговор не шел. «Я сейчас тебе все расскажу, – говорил герой, – а потом мне придется недели две пить, успокаиваться. Не хочу». Очень сложно было «вытаскивать» человека на такие темы. В итоге героями фильма стали пятеро солдат – четверо из Москвы и один из Воронежской области.

– Меня поразило, как один из них спокойно сравнивал убийство человека со стрельбой в тире…

– Если хочешь выжить на войне, – обязан стрелять. Либо ты, либо тебя – третьего не дано. Один из ребят рассказывал: «Сначала не понимаешь, что происходит. Шок от разорванных тел, кусков мяса, месива из крови и грязи. Потом начинаешь потихоньку привыкать, обустраивать быт на войне. А когда с ребятами выходишь в рейды, сталкиваешься с боевиками – там уж не зевай, хочешь не хочешь, а нужно стрелять. Убил первого, второго, а дальше все происходит на автомате».

– После просмотра фильма-размышления приходишь к выводу: чтобы уцелеть на войне, нужно в каком-то смысле стать животным. Это так?

– У одного снайпера после поездки домой «поехала крыша». Однажды он сидел на позиции у оконного проема, пацаны ему говорят: «Слезь оттуда, не то снайпер “снимет”». Он: «Мне по фигу». Тут пуля попадает ему в ногу – свалился. Ранение не тяжелое, перевязали, и через пару часов он, никого не слушая, опять залез. Снайпер выстрелил ему прямо в голову. Людей без защитных нервных отростков на войне меньшинство. Они либо погибают, либо сходят с ума. Но большинство ребят выживают, и выживают по-животному.

– Каково им с этими отростками в гражданской жизни?

– Тяжело. Больше половины пацанов потом спиваются.

– …Или находят себя там, где освоенное ими ремесло – убивать – востребовано?

– Профессиональные убийцы – совсем другой контингент, это не герои моего фильма. Но один из ребят, с которым я беседовал, уж точно не может не воевать. Он сначала попал в Чечню по призыву, потом вернулся туда по контракту. Боюсь, что он плохо кончит. Таких вдвойне жалко. Не найдя понимания среди близких людей, не найдя себя на «гражданке», они считают себя людьми пропащими как для семьи, так и для всего общества. Целое поколение ребят, воевавших в первую и вторую чеченские кампании, – потерянное.

– У военных журналистов возникают похожие проблемы?

– Да, особенно у тех, кто почти безвылазно находится в Чечне. Взять небезызвестного Бабицкого, который месяцами там пропадал. У меня было более 50 командировок: приеду, сниму, уеду. После первой кампании я почти год пребывал в сильнейшей депрессии, много пил с коллегами в «Домжуре». Все творческие идеи, возникавшие в мирной жизни, казались или слабыми, или очень скучными.

– Наверное, жизнь вне экстремальной ситуации, без риска уже представляется пресной. Опасности тебя там подстерегали?

– Много раз. Но, слава богу, все обошлось (стучит по дереву. – В. Б.). Единственный раз получил контузию, после которой левым ухом долгое время плохо слышал. Для журналиста самое сложное на войне даже не то, что приходится приспосабливаться к боевым условиям. Самое сложное – это слушать людей, переживших шок. Никогда не забуду рассказ женщины о том, как она убегала из горящего Грозного в Гудермес. Как всем двором садились в маленький автобус, как она не знала, что взять с собой и где ее муж, дети. Все это рассказывала удивительно спокойно и потом вспомнила про свою собачку: «К автобусу подбежал Черныш, хвостиком виляет. Я ему говорю: “Черныш, я не могу тебя взять с собой – некуда”. Собачка встала на задние лапки, смотрит на меня, и слезы из глаз покатились. Она все поняла…» – после этих слов женщина заплакала.

– Ты симпатизировал чеченцам?

– Да. Сейчас акценты изменились, но в целом я не могу сказать, что оправдываю эту войну.

– Они неоднократно брали тебя в заложники, притом что ты был лично знаком с некоторыми их лидерами. Как это происходило?

– Первый раз это случилось в Буденновске. Я со своим оператором был в числе 11 наших журналистов, согласившихся сопровождать Басаева в Чечню.

– Вы думали, что рискуете жизнью?

– В тот момент лично я ничего не думал. Каждый из нас дал расписку: «Я, такой-то, добровольно соглашаюсь сопровождать банду Басаева до Чечни. За возможные последствия несу ответственность сам». Уже потом узнал, что имелись три варианта разрешения ситуации, вплоть до полного уничтожения колонны. В автобусе были также депутаты Госдумы – может быть, это спасло нас от ликвидации.

В следующий раз я оказался в заложниках уже не по своей воле. Дудаевцы обвинили меня в преднамеренном искажении образа их лидера во «Взгляде». Я снимал встречу Дудаевым Нового года в кругу родственников. Чуть позже Радуев совершил свой рейд в Кизляр. И так совпало, что оба эти сюжета вышли в эфир в одной программе «склеенными». Чеченцы мне заявили: получается, что Дудаев празднует, а Радуев воюет. Дескать, ты нас подставил. Две недели сидел у них в Гехи-Чу. Открыли следствие, допрашивали, грозили расстрелом. Но потом освободили с условием, что Любимов (руководитель и ведущий «Взгляда». – В. Б.) принесет извинения в эфире. Потом мы долго думали, как извиниться и при этом не извиниться. Нам это удалось.

– Последнее твое пребывание в заточении растянулось уже на несколько месяцев…

– Да. В 1997-м году мы с моим оператором Владом Черняевым по злой иронии судьбы поехали снимать фильм о том, как в Чечне воруют людей. И сами «попали». Два с половиной месяца отсидели в разных местах – в яме, подвале, заколоченном доме. Потом нас перехватила группировка конкурентов, затем вернула. Мы точно знаем, что это за люди, где нас держали и каков был выкуп за наше освобождение.

– Значит, выкуп все-таки был?

– Конечно. За Тибелиуса и Перевезенцева – первых похищенных журналистов центральных СМИ – заплатили $800 000. За ними приехал Березовский, посадил в самолет и доставил в Москву. После этого началась череда похищений московских журналистов. В тот первый раз категорически нельзя было платить.

– Тогда заложников убили бы.

– Не убили бы. Похитители сами до конца не были уверены, что получат деньги. Березовский – умный человек, занимал тогда высокую должность первого зама секретаря Совета безопасности Рыбкина. Он не мог не представлять последствий первого выкупа. Поэтому, я считаю, охота на журналистов была им целенаправленно спланирована.

– Для чего?

– Чтобы отбить у них желание сочувствовать чеченцам и изменить общественное мнение в пользу начала еще одной военной операции. Так мы подошли ко второй войне.

– Какие были у Березовского интересы ее начинать?

– Думаю, что интересов много. Здесь я буду исходить из каких-то гипотез, но не высосанных из пальца, а сложившихся из общения с разными людьми. Чечня была «черной дырой», через которую Березовский отмывал огромные деньги, в том числе поставкой оружия боевикам. Всем известно, какие у него были отношения с их лидерами. При мне Удугов разговаривал с ним из Чечни по мобильному телефону, называя «Борей». Использовав журналистов в качестве пешек, Березовский провел по-своему блестящую операцию.

– У героев своего фильма ты интересовался, каково им было убивать людей на войне. А каково тебе было быть заложником?

– Если бы встретил кого-нибудь из захватчиков – своими руками задушил бы. С тобой обращаются, как с живым товаром. Кормят, чтоб не убежал, но и не сдох. Когда нас стали усиленно кормить – появились свежее мясо, бананы, ананасы, – мы поняли, что нас приводят в «товарный» вид. Значит, скоро освободят. Я очень благодарен своему оператору Владу Черняеву. При похищении меня хорошо избили. Не мог есть – всего выворачивало. Влад заставлял меня принимать пищу, поддерживал, как мог. С тех пор у меня с ним особые отношения. Он остался оператором во «Взгляде», мы иногда встречаемся, но никогда не вспоминаем о тех месяцах, что провели в плену.

Беседовал Виктор Барулин, «Москвичка», № 18, 2000 г.

Языком документа

16 марта в 22:35 в эфире телеканала РЕН ТВ – премьера документального фильма производства телекомпании РЕН ТВ «…И тогда я выстрелил».

Будничные, привычные нашему глазу картины – обстрелы, развалины, мужчины в камуфляже. Не сразу разберешь, где федералы, а где боевики, кто это роет окопы, кто разливает обед… чьи это трупы и чьи раненые дети. Картина Ильяса Богатырева, который сам четырежды побывал в заложниках, посвящается военной теме. Сознательно избегая конкретики, автор попытался показать самую суть войны, ее неизменный трагический итог для всех – независимо от того, кто и когда эту войну затеял.

«…И тогда я выстрелил» – первый за всю историю современной чеченской войны фильм-размышление. Фильм – крупный план бесконечно-сегодняшней войны, о том, что остается за сухими сводками о вроде бы далеком фронте. Простые солдаты – пятеро из тех, кому повезло вернуться живыми, – рассказывают, как учились убивать и что при этом чувствовали, какую память принесли с войны и как теперь живут с этим.

Еще задолго до того, как автор стал профессиональным журналистом и начал ездить в горячие точки, он зачитывался Хемингуэем: «Когда человек едет на фронт искать правду, он может вместо нее найти смерть. Но если едут двенадцать, а возвращаются только двое – правда, которую они привезут с собой, будет действительно правдой, а не искаженными слухами, которые мы выдаем за историю». По-настоящему он понял эти строчки только после первых командировок на войну. С тех пор у него было желание попытаться рассказать не столько солдатскую, сколько вот эту человеческую, животную, если хотите, правду о ней. Может быть, это заставит обратить внимание на то, что мы все еще живем в убивающей себя стране. Ведь самое ужасное, что могло произойти в нашем отношении к войне в Чечне, к сожалению, уже произошло – она и ее участники нам стали безразличны.

«Труд», 22 марта 2001 г.

Стрелять, чтобы выжить

Журналист Ильяс Богатырев о чеченской войне знает не понаслышке. Начиная с первой чеченской кампании, он почти каждую неделю бывал на передовой. «Сначала считал поездки на войну, но после пятидесятой сбился», – признается он. Два раза Ильяс попадал в плен к боевикам. Однажды соратники Джохара Дудаева приговорили его к расстрелу «за преднамеренное извращение образа Джохара Дудаева». Для программы «Взгляд» он снял десятки сюжетов о войне, был соавтором фильмов «Сны о войне», «Новый год в Чечне» и др. 16 марта телеканал РЕН ТВ покажет его авторский фильм «…И тогда я выстрелил».

«У них обостренный слух и зрение, они четче чувствуют запахи, движения у них инстинктивные и автоматические. Окружающий мир сужен до того района, где они находятся. Если погибает кто-то рядом, то чувство опасности перерастает в стойкое желание спастись любой ценой…»

Из фильма «…И тогда я выстрелил»

Символ войны

Кадры войны сменяет крупный план музыкальной шкатулки-пепельницы, которая нестройным звоном колокольчиков исполняет полонез Огинского «Прощание с Родиной». Для журналиста Ильяса Богатырева эта шкатулка – символ чеченской войны. Нашел он ее во время первой командировки в Чечню в грозненском кафе «999», которое располагалось на печально известной площади Минутка. Шкатулку оставили солдаты. Был январь 1995-го. Дома, в Москве, Ильяс спрятал шкатулку далеко в угол серванта, чтобы она реже напоминала об ужасах войны. А когда начал снимать фильм «…И тогда я выстрелил», достал.

Взгляд сквозь прицел

– На войне все, даже смерть, постепенно становится безразличным. Первым у меня был пулеметчик. Сказали, что его надо убрать. Я долго сидел в засаде, а когда он вышел, в чеченской шапке и обвешанный пулеметными лентами, – выстрелил. Я видел, что попал в голову.

Это рассказ Саши Щербаня. Он нервно курит и смотрит в сторону. Саша один из пяти героев фильма, кто согласился говорить о том, как приходилось воевать и убивать, и что при этом происходило в душе.

– Я намеренно избегал рассказов о том, в каком полку служили герои фильма, под чьим командованием, у какого села воевали, кто они: контрактники или срочники. Главное – переживания людей, вернувшихся с войны. Они живут с этими воспоминаниями и тяготятся ими, – говорит Ильяс Богатырев.

Несколько раз Ильяс был сам близок к смерти. В последнюю чеченскую кампанию в районе села Гехи-Чу попал под обстрел российских вертолетчиков. Тогда на уазике с чеченскими номерами съемочная группа пыталась попасть в окруженное российскими войсками село. Машину заметили и начали бомбить. Огонь был плотный и длился около получаса. Уазик разнесло в клочья. Людей спасло только то, что все сразу после начала обстрела покинули машину и укрылись в воронке.

– Сначала было дико страшно. Но в какой-то момент вдруг мне стало казаться, что я наблюдаю за всем со стороны, как будто это не со мной происходило, – вспоминает Ильяс.

Во время одной из первых чеченских командировок Ильяс Богатырев был арестован спецслужбами Дудаева и приговорен к расстрелу. Незадолго до этого он снял сюжет о том, как Джохар Дудаев в семейном кругу встречает Новый год. Этот сюжет совпал с налетом Радуева на Кизляр. Во «Взгляде» сюжеты вышли один за другим. Ильяса обвинили в том, что он преднамеренно извратил образ президента Чечни. Но расстрелять все же не решились…

Второй раз в плен он попал два с половиной года спустя. Вместе с оператором Владом Черняевым. Освободили их одновременно вместе с группой Елены Масюк с НТВ.

Нарушенное обещание

После второго плена Ильяс Богатырев зарекся, что никогда больше в Чечню не поедет, даже маме пообещал. Но через год обещание нарушил, поехав с бельгийскими журналистами в качестве проводника и эксперта.

– Я в этом фильме сказал главное, что хотел сказать о чеченской войне: что я ее ненавижу.

«Телевизор»

Никто не хотел убивать

Наша газета уже рассказывала (в № 39/808 за 3 марта с.г.) о презентации нового фильма Ильяса Богатырева в литературном салоне «Классики XXI века», состоявшейся во время поэтического вечера, посвященного выходу сборника стихов о чеченской войне. «…И тогда я выстрелил» – так называется фильм. Его премьера состоялась на канале РЕН ТВ.

Ильяс Богатырев – профессиональный военный корреспондент, более 50 раз побывавший в Чечне. В 1997-м вместе со своим оператором Владом Черняевым попал в плен к боевикам. Два с половиной месяца просидел в наручниках – в подвалах, в ямах… Освобожден (выкуплен у боевиков) в один день с Еленой Масюк.

Фильм Богатырева отличается от потока документальной хроники, формирующей сознание будничности перманентной войны, своим философским подходом.

Человек на войне каждый день убивает другого человека. Убивает себе подобных. Зачем, почему? Что он чувствует при этом? Вот вопросы, на которые пытается найти ответ автор фильма.

Фабула фильма проста. Пять человек, пять ее участников вспоминают о войне. Вспоминают на фоне цитат из Священного Писания и на фоне кадров со своими детскими фотографиями. Мы видим, как дети играют в войну, стреляют в тире. Повзрослев, с азартом играют в пейнтбол. Пейнтбол – тоже игра. Продолжение детских игр. Попав же на поле настоящего сражения, человек меняется внутренне.

– Меня часто спрашивают, почему воспоминания русских солдат предваряются цитатами из Корана, – рассказывает Ильяс Богатырев. – «А почему нет?» – в таких случаях отвечаю я. Ведь ни одна религия не призывает убивать. Каждая из мировых религий – это средоточие философской мысли. И меньше всего мне хотелось бы, чтобы чеченская война ассоциировалась у зрителей с религиозным конфликтом.

– Но вспоминают о войне лишь солдаты федеральных сил, – напоминаю я автору фильма.

– Да, я мог бы снять и тех, и других. У меня в Москве много знакомых чеченцев, воевавших еще в ту войну, и тех, кто залечивает здесь свежие раны, – отвечает Ильяс. – Но вряд ли кто из них согласился бы что-то сказать перед камерой, если только со спины. А такой ход нарушил бы структуру фильма.

– А кто участвует в вашем фильме – контрактники или солдаты срочной службы?

– Для меня это не имело принципиального значения. Для меня все они – просто люди войны, независимо от того, как они попали на нее. А впрочем, зрители всегда безошибочно угадывают, кто есть кто.

Мы вместе с Ильясом смотрим фильм. Я тоже стараюсь угадать, кто есть кто. Вспоминаю первого из персонажей. Холодный безразличный взгляд. Будничные воспоминания об убитых однополчанах:

– Был он – нету его. Просто, как в тире.

Потом рассказ о том, как сам убивал. Рассказ о хорошо проделанной работе. Это доброволец чеченской войны, присвоивший себе полномочия Всевышнего:

– Убрал. Попал в голову.

– А вдруг у него дети? Я убью его, а дети будут голодные? – это первые ощущения молодого призывника Димы Островерхова. – Но когда барьер был преодолен, нам уже хотелось воевать. Хотелось пулю всадить.

«Если ты не убьешь, тебя убьют», – вот квинтэссенция его военного опыта. Человек меняется радикально.

– Попавший под пули всегда желает только одного: уменьшиться в размерах и полностью слиться с поверхностью земли, – говорит с экрана Ильяс Богатырев. – А еще лучше – просочиться в ее глубь маленькими невидимыми молекулами.

– Когда пуля все-таки попадает в тебя, кажется, что это уже происходит не с тобой, и остается одно спокойное желание, чтобы все это чем угодно, но поскорее кончилось, – эти слова Ильяса Богатырева предваряют рассказ никого не убившего Димы Кузьмина: он был ранен в первом же бою. Ему прострелили легкое. Осколок попал в позвоночник. Предстоит еще одна серьезная операция, на которую он, переживший войну, пока не решился.

– Думал, никого больше не увижу, и из родных никого, ведь крови много потерял. Мало пожил, почти ничего еще не сделал, – вот первые мысли лежащего в придорожной грязи раненого бойца. А потом: – Того, кто стрелял, гранатами закидать хотелось. Убить его хотелось, но сил не было!

Вот воспоминания другого участника войны:

– Либо – тебя, либо – ты. Третьего не дано. Потому что это война – выбирать не приходилось, – говорит последний, пятый персонаж фильма, радостно вспоминавший, как одним орудийным выстрелом удалось «накрыть» сразу троих, когда куски их тел разлетались во все стороны.

– Видел, как они летели, все трое. Кричал: «Точно в цель попал!»

Другой его боевой эпизод:

– Я видел, что именно моя пуля его убила. Когда я в него попал, я был доволен тем, что не промазал. Самоудовлетворение своего рода было!

– Война по правилам – понятие странное и совершенно нелогичное. Получается, по каким-то одним законам человек человека убивать может, а по другим нет, – говорит с экрана автор фильма, не оправдывая и не осуждая своих героев. – Сочинители подобных правил, безусловно, всегда были далеки от войны. Впрочем, как и те, кто в наши дни пытается применять такие законы на практике, вынося вердикты о военных преступлениях.

Я все же еще раз спрашиваю автора, кто есть кто.

– Да, вы совершенно правы. Эти двое – первый и последний – это контрактники, пришедшие на войну добровольно, – подтверждает мои догадки автор. – Последний персонаж – это апофеоз войны. Эти «щупальца» шестого чувства, отрастающие у человека на войне, превращающие его в дикого животного, у него не смогли атрофироваться. Он не смог найти себя в мирной жизни. Сейчас он снова на войне. Профессиональный «солдат удачи».

– И меня совершенно не интересовала политическая подоплека военных действий, – продолжает Богатырев. – Я хотел просто показать, что война делает с человеком. Вот и все. Сделать такой пацифистско-философский фильм. Показать, как война коверкает душу человека.

Кроме воспоминаний, в фильме есть много военной хроники. И с той, и с другой стороны. Будничная военная жизнь. Люди едят. Окапываются, отдыхают, стреляют, наконец. И все это делается совершенно одинаково, буднично. Вот что самое страшное. А если из увиденного зрителю неясно, на чьей я стороне, считаю, что фильм удался.

Я же, просмотрев вместе с автором документальные кадры, вспоминаю, что и федералы, и боевики воюют одним и тем же оружием. У всех одинаковые автоматы Калашникова, гранатометы, ручные гранаты. И артиллерия есть и у тех, и у других. Все это делается на одних и тех же заводах где-нибудь в Туле или в Ижевске. И в Туле, и в Ижевске каждый день вытачиваются патроны и снаряды как для федералов, так и для боевиков. Рабочие получают за это свою мизерную зарплату. Акционеры – миллионную прибыль. Уже полтора десятка миллиардов рублей запланировано на восстановление Чечни. К удовольствию владельцев многочисленных строительных фирм, их можно будет списывать после каждой удачной бомбардировки, не приглашая аудиторов к воронкам из-под взрывов.

До тех пор, пока война будет удачным бизнесом, задействующим значительную часть национальной экономики, политическим фактором, поднимающим рейтинг только что назначенного премьер-министра, потом и. о. президента, и приводящим его к победе на президентских выборах, до тех пор война будет клонировать мутантов, «щупальца шестого чувства» которых, как говорит Богатырев, уже не смогут в этой жизни ничего другого, кроме как нажимать на спусковой крючок. Они могут только убивать. А убивать каждый день, в силу специфики гражданской войны, им приходится граждан своей же страны, которые живут потом в одних и тех же мегаполисах, где тоже продолжают греметь взрывы и свистеть пули.

А в финале фильма – дети войны. Ямы, в которых горы детских трупов. Больничная койка, на которой изуродованная девочка с обезображенным лицом. У нее нет рук и ног. Руки ампутированы по плечи. Дети войны, играющие на развалинах. Мальчик на сломанном велосипеде. И – крупно – слеза, медленно стекающая по щеке мальчика из города Грозного. Зрителю неважно, кто это, чеченец или русский. Это слеза ребенка, о которой писал Достоевский.

Искандер Кузеев,«Новые известия», 30 марта 2001 г.

Неформатный фестиваль

Кинофестивалю «Сталкер», который сейчас проходит в Москве, далеко до раскрученного Московского международного. Здесь нет ни красной дорожки, ни мировых звезд. Это другой фестиваль – маленький, камерный, уютный. И кино тоже другое: фильмы берут не бюджетом, они берут за душу.

Сегодня «Сталкер» является единственным некоммерческим кинофестивалем. Его цель – не привлечь как можно больше спонсоров, а рассказать о проблемах, от которых зачастую отворачиваются остальные режиссеры. Каждая картина – это напоминание обществу о том, что среди нас живут дети-инвалиды, психически больные люди, беженцы и переселенцы, жертвы политических репрессий, наркоманы. Обо всех тех, кто однажды не по своей воле попал в страшную беду. И о ком сразу же все постарались забыть. Все, кроме этих режиссеров-документалистов.

Программа фестиваля включает 96 фильмов, из них 12 иностранных картин из Германии, Грузии, США, Перу, Финляндии, Италии, Великобритании и Франции. Покажут и нашумевших «Хористов» Кристофа Барратье, и «Переводчицу» Сиднея Поллака.

Президент кинофестиваля – народный артист СССР Марлен Хуциев, в жюри – президент Фонда защиты гласности Алексей Симонов, кинорежиссеры Валерий Ахадов, Алексей Мурадов, Елена Цыплакова, Вадим Абдрашитов, документалист Сергей Говорухин, режиссер анимационного кино Андрей Хржановский, писатель Анатолий Приставкин.

На приз кинофестиваля «За права человека» в этом году номинированы три документальных фильма: «Чудеса и тайны» Олеси Фокиной, «Письмо матери» Альгиса Арлаускаса и «Беслан. Свидетели» Вари Кузнецовой.

Каждый день фестиваля посвящен определенной проблеме: тоталитаризм, война, террор, беженцы, роль женщины в современном мире. О нелегкой судьбе одной из женщин рассказал в своем фильме известный телевизионный журналист Ильяс Богатырев.

Имя героини его 30-минутной ленты «Суфьян» неизвестно. Суфьян – это имя ее мужа, погибшего в Великую Отечественную войну. Тогда женщина осталась одна, с умирающим ребенком на руках. Потом были депортация в Киргизию, голод, разруха. Перед уходом на войну муж наказал хранить ему верность. Женщина-горянка слово сдержала и больше не вышла замуж.

Сейчас героине фильма уже далеко за восемьдесят. Она живет в маленьком селе Безенги в Кабардино-Балкарии. 30 минут – это монолог бабушки, затерянный аул, горные хребты, водопады и песни на балкарском языке. Рассказ тоже почти полностью записан на балкарском. На русском текст пожилой жительницы горного села читает молодая незамужняя девушка. «Девушку искали в Москве, причем именно незамужнюю, чтобы у нее не было собственного опыта семейной жизни, – говорит автор фильма, – только в этом случае удалось избежать собственных эмоциональных оттенков». Речь передана почти дословно. Чтобы сохранить кавказский колорит, многие слова вообще не переводили на русский язык.

«Когда решили снимать, даже не знали, кто будет героиней фильма, – рассказывает Ильяс Богатырев. – Познакомились с этой бабушкой совершенно случайно, стали снимать ее и не ожидали, что она так раскрепостится перед камерой. Женщина как будто окунулась в воспоминания, часами не могла выговориться». Тогда вопрос, вокруг кого будет строиться фильм, отпал сам собой.

Исходный материал, из которого смонтировали картину, составил более 16 часов. «Суфьян» снимали почти год, а идею автор вынашивал несколько лет. Ильяс Богатырев – журналист, работал на федеральных телеканалах, был спецкором «Взгляда». Именно его глазами зрители популярнейшей в 1990-е годы телепрограммы видели первую чеченскую войну, ставшую самым сильным потрясением для российского общества в конце XX века. В 1997-м Ильяс вместе с оператором Владом Черняевым более двух месяцев провел в чеченском плену. Пережив шестьдесят с лишним дней ада, он тем не менее остался верен профессии и выбранной тематике – жизнь обычных людей в экстремальных ситуациях.

По словам Богатырева, работая на телевидении, он ощутил, что после каждого сюжета на душе остается осадок чего-то невысказанного: очень сложно уместить в две-три минуты стандартного репортажа все, что «зацепило». И порой эта невысказанность оседала в душе на несколько лет.

Это уже шестая картина Ильяса Богатырева. Все предыдущие фильмы были о чеченской войне. «Сны о войне», «Новый год в Чечне», «…И тогда я выстрелил»… Содержание понятно из названий. «Теперь, – говорит документалист, – я захотел рассказать, что на Кавказе не только воюют. Там живут обычные люди, такие же, как в Москве. Они так же любят, так же надеются».

Фильм «Суфьян», возможно, будет показан по телеканалу «Культура». Однако окончательной договоренности еще нет. Большинство документальных картин, которые демонстрируются в рамках фестиваля «Сталкер», вообще никуда не попадут. На телевидении это называется «неформат»: длинные планы, нет сценария, а главное – не завлекает. Нежные, умные, добрые фильмы с грустной кинематографической судьбой. Увидеть их можно только на фестивале «Сталкер» в столичном Доме кино в ближайшие три дня.

Ольга Павликова, «Газета», 14 декабря 2005 г.

В Москве наградили лауреатов Национальной премии «Страна». Это региональные тележурналисты, режиссеры, операторы, продюсеры, которые снимают фильмы о российской глубинке. Жюри выбрало лучших в восьми номинациях, но один приз был вручен отдельно.

Еще до официального открытия церемонии награждения победителей премии в холле начали собираться гости. «Страна» в этом году объединила более 80 городов России. Такова география конкурса. Уже в зале эту «географию» звучно обозначила первая номинация – «Общий дом».

30-минутный фильм «Суфьян» взял первое золото премии. Это исповедь безымянной женщины. Она потеряла мужа во время войны. Зритель видит героиню уже в старости. В глухом ауле Кабардино-Балкарии. Режиссер и сценарист Алла Сурикова, которая вручала приз, назвала ленту «необычайно проникновенной». Автор – журналист Ильяс Богатырев – военный репортер, провел в чеченском плену больше двух месяцев.

Премия «Страна» – ежегодный творческий конкурс работ российских тележурналистов, режиссеров, операторов и продюсеров. В этом году в нем участвовали 800 фильмов. Авторское, интеллектуальное кино, документалистика. Главный критерий отбора на конкурс – региональное производство. Фильмы о стране – made in, в российской глубинке.

Почти все ленты на конкурсе – о людях. Об инвалиде, который идет к своей мечте, о невесте в предвкушении семейного счастья, или о семилетней девочке, которая верит в отца-героя.

Отдельный приз – «Вне номинаций» – жюри премии вручило ветерану Великой Отечественной Борису Александровичу Соколову. Это его кадры сейчас используются почти во всех фильмах о войне. Фронтового оператора зал встречал стоя.

Таланты премия «Страна» в этом году нашла и в коротком метре в номинации «Начало» для игрового кино. И даже на «Большой сцене». Так названа музыкальная номинация, где жюри выбрало лучшего исполнителя.

Соискатели премии «Страна» боролись не только за победу, но и за федеральный эфир. В программной сетке одноименного телеканала фестивальному кино отведено специальное место. Зрители увидят в эфире даже те фильмы, что остались без статуэток, но были отобраны жюри и достойны того, чтобы их оценила многомиллионная аудитория.

vesti.ru

Круглый стол на тему «Терроризм: какая роль отводится СМИ?». Ответить на этот непростой вопрос изъявили готовность создатели и участники недавно отснятой документальной ленты «Терроризм как реклама». В этом 26-минутном фильме представлена одна из важных и достаточно щекотливых сторон террора сегодня. Речь идет об активном использовании средств массовой информации организаторами террористических акций для достижения поставленных целей. Залог успеха акции устрашения – «гласность», которую обеспечивают журналисты. Конечно, не они одни, но в первую очередь, и главную роль играют они. В фильме делается попытка вскрыть механизм этого и высветить пути противодействия. Опытом освещения терактов в фильме делятся журналисты Палестины и Израиля, о сущности терроризма рассказывают генеральный секретарь ОДКБ Николай Бордюжа, психолог, занимающийся вопросами терроризма, Леонид Китаев-Смык, профессор Университета г. Хайфа Габриэль Вэйман. В ходе круглого стола будут показаны фрагменты фильма, в котором использованы уникальные кадры, снятые автором во время теракта в г. Буденновске в 1995 году. Участники круглого стола: автор фильма, тележурналист Ильяс Богатырев; психолог, специалист по вопросам терроризма Леонид Китаев-Смык; создатель психологической службы МВД России профессор Михаил Марин; генеральный директор Национального антитеррористического фонда Олег Нечипоренко; руководитель Центра экстремальной журналистики Олег Панфилов.

Фильм «Терроризм как реклама» был удостоен следующих наград:

• им. Романа Кармена «За личное мужество в освещении темы», XIX Открытый фестиваль документального кино «Россия» в Екатеринбурге, 2008 год;

• специальный приз «Закон и Общество», фестиваль «ТВ – Радио – АНТИТЕРРОР» в Москве, 2008 год;

• приз жюри прессы за лучший неигровой фильм, Чебоксарский международный кинофестиваль, 2009 год.

РИА «Новости», 11 июля 2008 г.

Терроризм как реклама

Стоит ли брать интервью у террористов? Этот вопрос довольно широко обсуждается в России последние лет двадцать. Во время первой чеченской войны, например, центральные российские телеканалы не раз показывали записи бесед с лидерами «независимой Ичкерии». А с одним из них – Шамилем Басаевым – перед телекамерами общался даже премьер-министр страны Виктор Черномырдин. О том, что допустимо, а что нет при освещении теракта, почему российские спецслужбы не могли найти лидеров боевиков и почему власти сделали ставку на Ахмата Кадырова, а не Аслана Масхадова, корреспонденту «Росбалта» рассказал известный военный корреспондент Ильяс Богатырев.

– Ильяс, в последние годы вы занимаетесь документалистикой, но в 1990-е годы в России вы были известны прежде всего как военный корреспондент. Сколько раз всего вы были в горячих точках?

– Впервые я попал на войну еще студентом. С группой из шести человек поехал в Абхазию. Во время той командировки, кстати, первый раз оказался в заложниках – у грузин. Позже мне пришлось еще несколько раз побывать в плену. Самый жестокий случай был уже после первой чеченской войны – в 1997 году, когда боевики объявили охоту на журналистов. Я как-то попытался подсчитать, сколько всего у меня было поездок на обе чеченские войны, – получилось более 70 командировок. Поскольку тот же «Взгляд» выходил каждую пятницу, то я каждую неделю привозил из Чечни репортажи. Было у меня также несколько командировок в Приднестровье – уже к спаду конфликта. Затем был Таджикистан. Мы ездили со съемочной группой в Афганистан после ввода туда американских войск. Был в 2004 году в Судане, хотя там, к сожалению, не удалось побывать, где хотелось.

– Заказчиками материалов из этих горячих точек были российские телеканалы?

– Да, только российские каналы. В частности, новости Первого канала. Я одно время работал стрингером, и в качестве вольного стрелка делал для них репортажи. Сейчас я уже сам снимаю документальное кино. У каждого журналиста бывает период, когда ты вырастаешь из «репортажных штанишек» и хочется чего-то большего. В работе не раз бывали случаи, когда случались какие-то интересные истории или происходили необычные встречи, но рамок репортажа, даже развернутого, не хватало. Всегда оставалось ощущение недосказанности. Каждый журналист позже пытается высказать это в каких-то больших формах. Так произошло и со мной. Конечно, не всегда это бывает удачно, и денег не всегда хватает на съемки. Хотя по сравнению со многими зарубежными странами в России с документальным кино дело обстоит не так уж и плохо. Какое-то государственное финансирование существует. И телеканалы у нас заказывают документальные фильмы.

– Мне иногда кажется, что с документальным кино в России дело обстоит даже лучше, чем с игровым…

– Да, мастеров документального кино у нас много. В этом году я первый раз в жизни был на международном фестивале документальных фильмов в Катаре в качестве члена жюри. Это был уникальный опыт – фильмы были более чем из ста стран. А когда ты за неделю видишь, как снимают кино на разных континентах, то картинка складывается потрясающая. Тут и менталитет сказывается, и национальный характер каждой страны, и темпоритм кино – как его «клеят» в разных странах. Например, норвежское кино сильно отличается от индонезийского.

– По качеству или по смыслу?

– И по смыслу, и по качеству. Но еще и по принципу монтажа: у норвежцев очень длинные, потрясающе выстроенные планы. Каждый из них как фотография. Против рваного, неравномерного индонезийского монтажа. Со смыслом, но с каким-то своим.

– Один из снятых вами фильмов называется «Терроризм как реклама». Откуда взялось такое название?

– Мы делали этот фильм с Аидой Соболевой при поддержке Росгоскино. Тема была понятна и злободневна: как вести себя журналисту при освещении террористических актов? Давать ли слово террористам? В работе тех, кто освещает подобные темы, всегда возникает много сложных вопросов. К сожалению, хронометраж фильма всего 26 минут, и мы не смогли раскрыть все темы. Хотя примечательные моменты мы отметили. Позже планировали продолжить работу, но финансирование было прекращено.

– Каково ваше отношение к этой проблеме как журналиста: стоит ли давать слово террористам?

– В каждом случае по-разному. Но в целом я считаю, что главный критерий того, как вести себя при освещении террористического акта, – поможет ли это сохранить жизнь заложникам? Спасет ли это чьи-то жизни? Если это спасет жизни людей, то, я считаю, террористам можно давать слово. Другое дело, какие слова давать в эфир, а какие не давать. Например, когда в 1995 году захватили Буденновск – это был самый массовый захват заложников в истории, – Черномырдин вышел на прямую связь с Басаевым. Должен он был это делать? В этой ситуации, я считаю, что должен был. Иначе жертв могло быть гораздо больше, чем 131 человек. Позже власти были вынуждены Басаева отпустить. Он потребовал к себе в автобус журналистов и депутатов. А я был в числе 12 российских журналистов, которые согласились поехать с ним. Кстати, иностранных журналистов там было много. Но как только всем раздали бумаги на подпись – согласен добровольно сопроводить банду, – ни одного иностранного журналиста не осталось. В этом смысле наши журналисты вели себя намного мужественнее, хладнокровнее и профессиональнее, чем иностранцы.

– Может быть, потому что это была, что называется, «своя» война?

– Я тут имею в виду не этот случай, а вообще работу российских журналистов в горячих точках. Они всегда проявляли удивительную смекалку и умение выкручиваться из самых невероятных ситуаций, тогда как иностранные коллеги больше проявляли осмотрительность и осторожность. Возможно, это во благо, но для работы не всегда бывает полезно. Я сейчас хочу выпустить книгу, в которой будут приведены воспоминания мои личные и моих коллег, а также некоторые элементарные правила для журналистов – как вести себя при работе в горячих точках. Как себя вести с военными, как – с повстанцами и террористами, а как – с жителями незнакомого региона.

– Работая журналистом во время чеченских войн, вы брали интервью и у Басаева, и у Радуева. Это была их инициатива? Или заказ редакции? И как вам удавалось на них выходить – они вам доверяли?

– Это не могла быть только их инициатива. Редакция сама была заинтересована в интервью с ними.

– То есть редакция выходила на контакт с ними?

– В редакции говорили: «Если тебе удастся в командировке с ними встретиться и пообщаться – сделай это». Мы пытались представить обе стороны. У нас были бригады, которые одновременно работали по разные стороны. Например, я ухожу в горы за Басаевым или Дудаевым, а другая съемочная группа работает с командованием федеральных сил. Хотя мы старались сделать упор не на военных событиях – кто кого побеждает, а на том, как эти события отражаются на рядовых солдатах, на обычных гражданах, оказавшихся в этой ситуации. Для меня до сих пор остается открытым вопрос, почему спецслужбы не могли найти выход на Дудаева или Басаева. Я не помню случая, когда бы я захотел кого-то из них увидеть и не нашел выход. Когда было задание редакции найти и задать какие-то вопросы, то я на них выходил. После Буденновска, когда Басаев скрывался в горах Чечни, ФСК рыскала везде и не могла его найти. В редакции тоже решили его поискать, и через две недели нашли. Мы привезли большое интервью, записывали его всю ночь, и картину оно проясняло. Мы много раз встречались с Масхадовым как с потенциальным политиком, на которого можно сделать ставку, начать какой-то диалог. Но в России не было стабильной, структурированной и организованной власти, она бросалась из одной крайности в другую, и в итоге ничего не вышло.

– А почему, на ваш взгляд, в итоге было решено сделать ставку на Кадырова, а не на Масхадова?

– Во-первых, Кадыров представитель самого большого тейпа Чечни, а Масхадов – нет. Это очень важно. Во-вторых, у власти была попытка выйти на связь с Масхадовым, но у того не было группы людей, на которых можно было бы опереться и навести порядок. Например, выстроить отношения с Москвой. Масхадов был великолепным офицером-артиллеристом, прослужившим до самого распада СССР в Прибалтике. Но он был слабым политиком. В отличие от Кадырова, у которого еще была и группа людей, на которых опереться он мог. Думаю, именно поэтому была сделана ставка на Кадырова. Кроме того, ведь он был реальным духовным лидером в своем регионе. Нельзя сказать, что он был несомненным духовным лидером, но к 2000 году, когда в Чечне произошел резкий раскол между радикальными исламистами и приверженцами традиционного ислама, победили кадыровские силы. Я был недавно в Грозном, и сейчас невозможно узнать город, настолько сильно он изменился. Я при этом знаю, какой ценой это дается. Люди все еще продолжают пропадать. Но, видимо, это как раз та цена, которую приходится отдавать за стабильность и за то, чтобы строить республику дальше.

– Если бы сейчас, например, в редакции Первого канала вам сказали, мол, спецслужбы не могут найти Доку Умарова, – найдите и возьмите у него интервью. Думаете, это было бы для вас реально?

– Я думаю, что нет ничего невозможного. Не знаю почему, но мне как-то везло и удавалось выходить какими-то путями на них. Я всегда выжидал. Запрашивал то, что меня интересует, но никогда не давил и не подгонял, условий не ставил. Это очень важно, поскольку ты имеешь дело с людьми воюющими, и на каждое резкое движение с твоей стороны могут отреагировать неадекватно. Ты пришел – ушел. А они остаются и воюют дальше. Когда мы ехали из того же Буденновска в Чечню целые сутки, мы оказались в одном автобусе с Басаевым. Я за все это время ни разу не приставал к нему с вопросами. Нервное напряжение там было на пределе, и я понимал, что любое вмешательство с микрофоном неуместно. Нельзя никогда думать, что я вот такой журналист, все покажу да расскажу. Нельзя себя так позиционировать в общении с террористами, поскольку любое неверное движение может прервать контакт. Или все закончится еще хуже.

Беседовал Константин Петров, rosbalt.ru, октябрь 2012 г.

Александр Любимов о книге «Цена человека»

Эта книга уникальна. Мало кто из заложников, пережив все ужасы плена, готов опять возвращаться к тем скорбным дням, когда покидала даже надежда.

Мы все во «Взгляде» были уверены, что наша, как говорится, торговая марка защитит нас от бандитского произвола. Так было испокон века. В какие только передряги ни попадали журналисты «Взгляда», но всегда находились люди, которые приходили на помощь, потому что им было близко то, что мы говорили с экрана. Так было и в Чечне. В наших репортажах с чеченских войн мы рассказывали о том, как люди, несмотря на ужасы происходящего, находили в себе силы оставаться людьми, приходить на помощь слабым, делиться последним с обездоленными. Бывало, что воевавшие друг против друга русский и чеченец встречались на свадьбе одного из них или вместе ехали навещать раненых в госпиталь. Во многом именно такие истории по-своему защищали нас и наших корреспондентов в командировках в Чечню.

Но не защитили. Один раз обошлось тяжелым и длинным разговором с полевым командиром, которому не понравился один из наших сюжетов. Тогда удалось его убедить, и Ильяс вернулся в Москву.

И вот плен. Для меня, как для ведущего программы «Взгляд» и руководителя всей телекомпании «ВиД», это был вызов – профессиональный и человеческий. Последовали сложные переговоры в Москве, в Махачкале, в Грозном и других местах. Помогали многие замечательные люди: майор Измайлов из «Новой газеты», который много раз участвовал в спасении пленных российских солдат, российские контрразведчики, чьи имена я не назову по понятным соображениям, руководство Ингушетии и «кровники» чеченцев из соседнего Дагестана.

Помню встречу с одним из главных работорговцев, вице-президентом мятежной Чечни Яндарбиевым, – долгие разговоры, психологическое давление и… полное отсутствие результата. Потом встреча в лесу с самой бандой. Хотели миллион долларов, я вытащил кредитку и предложил ее обнулить прямо день в день в Махачкале. На ней было $120 000. Торговались, было неуютно под их звериными взглядами и стволами. И опять не получилось.

И вот, наконец, долгожданный рейс в Слепцовск, в Ингушетию. На борту спецы, встречает Дауд Коригов, бывший тогда министром внутренних дел Ингушетии. Еще час, и я не верю своим глазам. Ребята с нами, измученные, худые, но живые.

Со «Взглядом» в моей жизни много связано экстремальных историй, которые не люблю рассказывать, чтобы детей не пугать – ни своих, ни чужих. Эта история одна из таких.

А в конце добавлю. Да, с нами в Слепцовск прилетел тяжелый атташе-кейс с долларами. Он остался в лесу, но его содержимым у бандитов воспользоваться не получилось.

И последнее. Пусть эта книга объяснит всем главное про нас, про журналистов. Мы не присягаем сторонам военных конфликтов в верности, мы отправляемся на войну, потому что так велит нам профессиональный долг. Враги должны слышать друг друга, видеть друг друга. Пусть по телевизору. С этого тоже начинается путь к миру. А любая война, как известно, заканчивается миром.

Александр Любимов, один из основателей независимой телекомпании «ВИД», генеральный директор РБК-ТВ

Об авторе

ИЛЬЯС БОГАТЫРЕВ – военный журналист, режиссер и кинодокументалист.

В 1993 году окончил телевизионное отделение факультета журналистики МГУ им. М. В. Ломоносова, а в 1994-м – прошел курс режиссеров документального кино. Профессиональную карьеру начал на пятом курсе университета внештатным корреспондентом программы «Вести» (РТР). Позже работал корреспондентом программы «Взгляд», специальным корреспондентом Дирекции информационных программ ОРТ (1 канал), обозревателем на РЕН ТВ, сотрудничал с 1-м каналом Чешского ТВ и RTBF (Бельгия).

Принимал участие в освещении конфликтов в Приднестровье, Южной Осетии, Абхазии и Чечне.

Лауреат Национальной телевизионной премии «ТЭФИ» за мужество при исполнении профессионального долга, лауреат премии Международной конфедерации журналистских союзов. Номинант и лауреат ряда международных кинофестивалей. В настоящее время является генеральным директором студии «Элия-Фильм», а также директором Открытого фестиваля документального кино и авторских телепрограмм Северного Кавказа «Кунаки».

Сноски

1

Российские офицеры в Чечне не носили знаков различия на форме, чтобы не быть легко узнаваемой мишенью для снайперов, охотившихся прежде всего на командиров и контрактников.

(обратно)

2

Заложников в больнице Буденновска удерживали с 14 по 19 июня 1995 г. – Прим. ред.

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Напоследок

Из публикаций в прессе

  Похищения журналистов. Торговля «живым товаром»

  Чеченский «щит» не спас захваченных журналистов

    На выкуп журналистов скинулись родственники «авторитетов»

  «Интерфакс» – Москва 21 мая истекает срок, отведенный на выплату выкупа за российских журналистов, захваченных в заложники в Чечне

  У заложников лучше не брать интервью

  Сто и один день

    Из Чечни вернулись все журналисты

    Все свободны: и заложники, и террористы

  Журналисты-заложники освобождены

  Ильяс Богатырев: «В Чечню я больше не поеду»

  Почем независимость Чечни

  Пленник со стажем

    Похищение

    Подробности ада

    «Я не хотел ждать»

    «Мы тебя уважаем»

  Жизнь на спусковом крючке

  Нож к горлу

    За интересы Грузии – по морде!

    Пиво расчистит дорогу

    «Белые колготки» не снимал

  Годовщина худого мира

  Кинофестиваль в Белграде

  Или ты, или тебя. Третьего не дано

  Языком документа

  Стрелять, чтобы выжить

    Символ войны

    Взгляд сквозь прицел

    Нарушенное обещание

  Никто не хотел убивать

  Неформатный фестиваль

  Терроризм как реклама

  Александр Любимов о книге «Цена человека»

Об авторе Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg