«Выжить любой ценой»

Выжить любой ценой (fb2) - Выжить любой ценой [Немецкий пехотинец на Восточном фронте, 1941–1945] (пер. А. Л. Андреев) 874K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Оскар Скейя - Дан Чиарелло

Оскар Скейя. Литературная запись Дана Чиарелло Выжить любой ценой. Немецкий пехотинец на Восточном фронте

Книга посвящается моей большой семье, разбросанной по всему земному шару. У каждого из ее членов своя история. Это часть моей попытки найти их всех и сохранить их воспоминания, что поможет мне обогатить понимание того, кто есть я сам.

Oskar Scheja

As told by Dan Chiariello

THE MAH IN THE BLACK FUR COAT

Предисловие

Я звал его дядей Оскаром, хотя на самом деле он не был мне дядей. Оскар жил с теткой моей матери, Хедвиг, которую мы звали тетя Хеди. Они встретились в середине 1950-х и почти сразу же стали жить вместе, прожили вдвоем до конца жизни, но никогда не были женаты. Имею ли я на самом деле право считать его своим дядей? Я привык звать его так всегда и буду называть его так в этой истории.

Моя мать родилась в 1940 году в Гельзенкирхене, немецком городе в промышленном Руре (Северный Рейн-Вестфалия). Она росла в разрываемой войной Европе. Маму растили ее мать Иоганна, ее отец Маттиас и ее тетка Хеди. Хеди была очень близка со своей сестрой Иоганной. Она стала для моей мамы второй матерью. Какое-то недолгое время Хеди была замужем за человеком по имени Вальтер, о котором я почти ничего не знаю. Не знаю я и о том, как он выпал из общей картины. В начале 1950-х годов Хеди выехала из Германии в Америку, где поселилась неподалеку от Ньюарка, штат Нью-Джерси. Там в клубе общества немецких граждан, живущих в США, она познакомилась с Оскаром, и они стали жить вместе. Через несколько лет они переехали в квартиру в Бриджпорте, штат Коннектикут. Здесь они прожили много лет, прежде чем в начале 1970-х вернулись в Германию. Хеди и Оскар поселились в небольшом городке под названием Фехта на северо-западе страны (около 60 километров юго-западнее Бремена). Местность здесь была равнинной, изобиловавшей верховыми болотами, покрытыми ковром из сфагновых мхов, под которым располагались торфяники, а также многочисленными пастбищами. Во многих поселках этого района лошадей и коров было больше, чем проживало людей.

К тому времени моя бабушка, после ухода из жизни деда, жила в Гельзенкирхене одна. Вскоре и она перебралась в свою собственную небольшую квартирку в Фехте, чтобы быть поближе к сестре. Там они и провели остаток своих дней.

Моя мама в начале 1960-х годов переехала в Штаты, где остановилась у своей тетки в Нью-Джерси. Там она вскоре познакомилась с моим отцом. Я родился в Нью-Джерси в 1964 году, вскоре здесь же родились и двое моих братьев. Моя мама была очень близка со своей теткой и после того, как Хеди с Оскаром переехали в Бриджпорт. Время от времени наша семья навещала их в Коннектикуте. Дядя Оскар всегда был на месте, но, как мне запомнилось, он предпочитал сливаться с окружающей обстановкой. Он был всегда спокоен и лучше всего подходил под описание мужчины с большим чувством собственного достоинства. Можно было догадаться, что в более молодом возрасте это был человек большой силы и крепости, но после того, как он разменял шестой десяток, эта крепость постепенно таяла, и теперь ему больше подходило определение «тучный». В его редких волосах причудливо смешались черные и седые пряди. Глаза он постоянно держал полуприкрытыми, что придавало его лицу отчужденное выражение. Я редко видел его смеющимся, даже когда он пребывал в хорошем настроении. Вспоминая прошлое, я вижу его в своем воображении в красном пиджаке, восседающим на хозяйском месте в гостиной с безукоризненно прямой спиной и с зажатой во рту сигарой «Белая сова». Его кресло стояло у радиоприемника, и это был вовсе не небольшой переносной портативный аппарат, а нечто напоминающее предмет мебели размером с платяной шкаф. Он мог слушать радио часами. Звук всегда был убавлен настолько, что мне не удавалось разобрать, слушает ли он музыку или речь. Этот уголок в доме принадлежал дяде. Приезжая в гости, мы всегда старались не беспокоить его, не потому, что нас так инструктировали, а потому, что чувствовали: этот человек нуждается в собственном личном пространстве. Время от времени с другого края комнаты, рядом с кухней, где моя мама и тетка разговаривали за чашкой кофе с кусочком сухого «мраморного» торта, до него доносилось: «Не так ли, Оскар?» – и он обычно переспрашивал: «Was sagt ihr?» («Что они сказали?»). И тогда одна из женщин повторяла вопрос по-немецки. Дядя Оскар участвовал в разговоре, бросая реплики размеренным командным тоном, как будто в них содержалось нечто, имеющее в высшей степени важное значение. Такие громкие фразы на иностранном языке заставляли нас с братом отвлечься от своих занятий, которыми мы были увлечены. Оскар бросал в нашу сторону короткий взгляд, быстро подмигивал или скупо улыбался, перед тем как снова нырнуть в свое кресло у радиоприемника. Мы не понимали, что он сказал, но сознавали, что он был горд своими высказываниями.

Когда мне было 13 лет, наша семья на два года переехала в Фехту в Германии. Наши родители хотели дать нам с братьями возможность познакомиться с другой культурой, а также поближе сойтись с семьей моей матери. Мы арендовали средний из недавно построенных трех соединенных друг с другом домиков по соседству со множеством отдельных и многоквартирных зданий, расположенных строго в геометрическом порядке через крошечные интервалы. Такой вид открывался от парадного входа в наш дом. Выйдя через заднюю дверь на кухне, можно было попасть прямо на пастбище, где паслись коровы. Слева за рядом домов на нашей улице располагалось поле с капустой кольраби, а правее коровьего пастбища фермеры выращивали озимую пшеницу.

Хеди и Оскар жили чуть дальше, на одной с нами улице, но через несколько месяцев после нашего приезда переселились в соседний дом. Сегодня, оглядываясь назад, я думаю, что это было бы для меня хорошей возможностью узнать Оскара поближе, но почему-то этого не произошло. Мои дни были заполнены школой, новыми друзьями, ездой на велосипеде, игрой в футбол с соседскими мальчишками, одним словом, всем тем, чем занимаются дети в 13 лет. Я довольно часто виделся с Оскаром, так как он и тетя Хеди периодически обедали с нами за одним столом, но он был все так же молчалив и полон достоинства.

В распорядок дня Оскара входила ежедневная прогулка. В редких случаях я сопровождал его. Он вышагивал с тростью в руках так, что создавалось впечатление, будто не обошлось без профессионального хореографа. Процесс состоял из четырех этапов: трость отставляется назад, затем молниеносно выбрасывается вперед, затем прочно утыкается в землю и удерживается в этом положении до следующего шага. Эта походка являла пример его подхода к совершению любого действия: порядок и дисциплина. Он говорил очень мало. Наши разговоры обычно ограничивались обсуждением того, как стремительно меняется все вокруг. Через два года мы уехали из Германии и вернулись в свой дом в Нью-Джерси. Вскоре после этого Оскар отошел в мир иной.

После смерти Оскара Хеди много лет жила в квартире одна. Она умерла в 1990 году. Мама полетела в Германию, чтобы уладить дела Хеди, и, вернувшись оттуда, передала мне несколько предметов, предназначенных для меня. Там были фотографии, коллекция почтовых открыток и старый блокнот с более чем сотней исписанных страниц. В блокноте стояла подпись «Оскар Скейя», и я понял, что это его личный дневник, описывающий то, что происходило с ним во время Второй мировой войны.

Строчки дневника были все еще ясно различимы, а страницы выглядели настолько белыми, что трудно было поверить в то, что на первой проставлена дата «10 февраля 1946 г.». Переплет был цел, и ни одна страница не вырвана. Блокнот выглядел так, будто его почти не открывали. Я был уверен, что он содержит в себе увлекательную историю. Существовало семейное предание, согласно которому дядя Оскар участвовал в боевых действиях на Восточном фронте, был захвачен русскими в плен, а затем бежал из лагеря для военнопленных. Мне очень хотелось когда-нибудь прочитать дневник. В этом мне виделся мой долг перед Оскаром, который так аккуратно вел записи и так бережно хранил их. Я сделал несколько попыток прочесть дневник, но каждый раз меня хватало лишь на несколько первых слов. Препятствием был не язык, а то, что я никак не мог разобрать почерк. Дело в том, что записи были сделаны старыми немецкими буквами. Позже я узнал, что этот тип письма называется Sutterlin (шрифт Зюттерлина, или готический курсив. – Пер.). Многие буквы были мне неизвестны. Даже моя мать, которая выросла в Германии, не могла прочитать дневник, как и учителя, обучавшие моего сына немецкому. Все шло к тому, что дневник останется просто семейным артефактом. Он пролежал нетронутым в шкафу в нашем подвале почти двадцать лет. Его страницы так и оставались белыми, а история непрочитанной и не оцененной читателем.

Судьба дневника изменилась несколько лет назад, когда мы с женой стали проявлять все больший интерес к нашей коллекции семейных фотографий. Нам удалось отсортировать их и отпечатать отдельными альбомами с помощью цифровой камеры. Затем мы занялись систематизацией наших цифровых фото, отсканировали снимки и собрали их в один общий каталог. Этими снимками мы пользовались для составления альбомов за каждый конкретный год. В альбомах содержались не только снимки, но и другие события, относившиеся к данному году, такие как рассказы, школьные сочинения, корешки билетов и другие памятные вещи. Мы начали с настоящего и постепенно двигались назад во времени. В конце концов мы надеялись создать полный оцифрованный печатный архив нашей жизни с фотографиями и семейными рассказами.

Примерно в это время моя мама переехала из своего дома и увидела возможность избавиться от нескольких больших коробок с семейными фотографиями, что занимали много места в подвале. Воспользовавшись моим вновь открытым увлечением семейными артефактами, она пригрозила мне, что просто выбросит все это, после чего я решился действовать и забрал большую часть этих снимков. Моему отцу нравилось покупать фотоаппараты, и он любил фотографировать. Накопилось несколько тысяч снимков, относившихся к 1940-м годам. Некоторые лица моих теток, дядьев, двоюродных братьев и сестер были мне знакомы, но многие другие – нет. Моего отца уже не было в живых, и он не мог помочь мне узнать лица людей и запечатленные на снимках события. Вскоре я понял, что должен сменить курс на противоположный и начать со старых фотографий, пока еще живы люди, которые могли бы мне с этим помочь.

Я не просто сканировал старые фото и помечал их ярлыками, но по мере возможности продолжал работу со старыми артефактами. Сюда относилось собрание стихов моего отца, оцифрованные фильмы с восьмимиллиметровой пленки, аудиозаписи с катушек, а также дневник, посвященный поездке отца в Европу в 1957 году. Я был полон решимости создать долговременную сокровищницу для своих детей, чтобы дать им возможность, посмотрев эту коллекцию, узнать настоящую историю своей семьи.

Объем работ был настолько огромным, что воплощение проекта должно было занять многие годы. Я относился к этому занятию как к хобби, чему-то такому, чем мне нравилось заниматься в свободное время. Пользуясь несколькими свободными часами в воскресные дни, я имел возможность отсканировать кучу фотографий и разместить их в своей базе данных. Это был простой труд, который я мог начать и прервать в любое время. Однако дневник Оскара – совсем другое дело. Для того чтобы взяться за этот проект, мне пришлось бы выучить новый алфавит, прочитать более сотни страниц текста, осмыслить его и изложить в современной орфографии. Его нужно было снять с полки. У кого есть на это время? Только не у меня.

В конце 2012 года мне предложили работу консультанта на Манхэттене. Жить на северо-западе Нью-Джерси и каждый день совершать поездку на Манхэттен и обратно само по себе уже является работой. Сначала нужно было 20 минут добираться до железнодорожного вокзала, а затем еще полтора часа сидеть в поезде. Я принял предложение, но эти поездки внушали мне ужас. Никогда прежде мне не приходилось сидеть на одном месте, ничего не делая столь продолжительное время. Чем мне занять себя во время этих долгих поездок? Я мог бы дремать или читать книгу, как это делали все пассажиры вокруг, но что мне это даст?

И тогда я вспомнил о тетради, которую всегда мечтал прочитать, но на что у меня никогда не находилось времени. Я понял, что смогу превратить эти поездки во что-то полезное. Эта работа дает мне возможность, которой я был лишен в течение более чем 20 лет. Я стал изучать образцы различных немецких шрифтов и отсканировал страницы дневника Оскара. Буква за буквой я собирал каждое слово. Это была сложная и кропотливая работа. Была ли эта буква J? Нет. Тогда F? Может быть. Возможно, мне поможет следующая буква. Так происходило с каждым словом. На то, чтобы одолеть первую страницу, мне потребовалась неделя. О некоторые слова мне приходилось запинаться, так как я обнаружил, что Оскар не в ладу с правописанием. Время от времени я находил грамматические ошибки, которые еще больше осложняли работу.

Наконец я одолел первую страницу и через неделю стал уже лучше справляться с прочтением текста. Сначала за день мне удавалось прочитывать одну страницу, потом две. В моем переносном компьютере в одном окне я открывал отсканированный дневник, а в другом – новый документ. Я входил в документ, открывал функцию «Вид документа» и делил страницу на две колонки. Я читал предложение из дневника, переходил в новый документ, записывал его по-немецки с левой стороны и в правой колонке давал английский перевод. Затем повторял ту же процедуру со следующим предложением. Наконец-то я был на пути к тому, чтобы выполнить эту работу.

Каждое утро я ждал этого путешествия, ждал, что смогу продолжить захватывающий процесс и узнать, что же произошло с моим героем дальше. Поездки на работу стали для меня лучшей частью дня. Это было больше чем просто чтение рассказа, так как я не мог просто читать дневник. Мне приходилось работать над ним и постепенно, с каждым очередным словом, приобретать новые навыки. Закончив, я понял, что нашел нечто гораздо более ценное, чем просто часть истории моей семьи. Это была капсула времени, рассказ о событиях Второй мировой войны от немецкого солдата, которым тот никогда и ни с кем не делился. Здесь описывались некоторые бои на Восточном фронте, условия содержания в русских военных тюрьмах, а также послевоенная борьба, которую вели немецкие семьи в Нижней Силезии, перешедшей под власть правительства Польши. Это рассказ, которым я должен поделиться, привнеся свой голос в общий хор, создающий полное повествование о событиях той войны.

С течением времени я обратился за помощью к нескольким коллегам, которые сумели перевести некоторые русские выражения, которыми Оскар приправлял свою историю. Одна из коллег рассказала мне, что родилась в украинском городе Днепропетровске, в котором происходит часть событий, описанных в дневнике. Я поинтересовался, знакомы ли ей какие-либо из описанных мест. Во время нашего разговора она рассказала мне о страданиях ее собственной семьи во время войны, когда они бежали из города со многими другими евреями и нашли убежище в таких местах, как Сибирь или Узбекистан. Для меня стало удивительным открытием, что до сих пор живы миллионы людей, которые могут рассказать о том времени поразительные истории, истории о храбрости, лишениях, стойкости и тяжелых утратах. Каждая из них подобна звездам на небе, что сама по себе мерцает прекрасным светом и одновременно является частью неисчерпаемой коллекции, любой из предметов которой достоин нашего внимания.

Я хочу воспользоваться этой возможностью и для того, чтобы узнать тех других, которые воодушевляли нашего героя и помогали ему. Я благодарен Оскару и за то, что он вел записи о том, что с ним происходило, и сохранил их для будущих поколений. Я благодарю мою мать за то, что она сберегла дневник Оскара, за то, что привезла его с собой, чтобы порадовать меня. И более всего я благодарен моей супруге Лайзе, сыновьям Дэвиду и Джереду. Я с благоговением отношусь к их творческим способностям, блестящему воображению, умению четко и порой забавно выражать мысли. Лайза в колледже специализировалась на английском языке. Дэвид – художник и писатель. Джеред только поступил в среднюю школу, но уже становится ярким рассказчиком, не жалеющим красок, обладающим собственным стилем и воображением. В отличие от них, я изучал математику и трудился на ниве техники. В данном случае я представляю собой их полную творческую противоположность. Я благодарен им всем за то, что они продемонстрировали мне достойный уровень таланта художника, что значительно украсило данный проект.

Эти записи о том большом опыте моего дяди помогут нам лучше понять события, происходившие во время Второй мировой войны на Восточном фронте. Больше всего я надеюсь, что данный рассказ поможет и вам, читатель, обновить свой интерес к истории вашей собственной семьи. Слушайте рассказы. Записывайте их. Не давайте их потерять или забыть. Делитесь ими с вашими детьми, племянниками, двоюродными братьями и сестрами. Дайте и им возможность обогатить свою жизнь. Лицо на этой старой фотографии из ящика из-под обуви – это не просто ваш старый родственник, которого вы едва знали в детстве. За этим лицом стоят множество лет и событий. И если вы посмотрите внимательнее, то познаете, что такое благодарность, когда придет время для того, чтобы запомнили и вас самого.

Дан Чиарелло

Глава 1 Приказ выступать

Сегодня 10 февраля 1946 года. Последние несколько месяцев я провел прячась. Через небольшое окно проникают последние лучи зимнего солнечного света, дающие мне возможность рассмотреть тесное пространство моего убежища, где я скрываюсь от холода и любопытных глаз. По всем углам высокими штабелями сложены ящики. Для меня остается совсем немного места, его достаточно только для того, чтобы лечь и вытянуть ноги. Мой желудок пуст уже так долго, что он уже больше не урчит, требуя от меня внимания, но я все же хотел бы наполнить его хоть чем-то. Я знаю, что мне нужно немного поспать, но не могу отвлечься от мыслей о жене и нашем мальчике. Я говорю себе, что пока находятся от меня далеко, они в безопасности. Я нахожусь на другом краю города, в месте, что называется Бад-Кудова[1], прямо у границы с Чехословакией. Я довольно далеко от них, но все же достаточно близко, чтобы время от времени, когда мне удается раздобыть немного еды, приносить им ее. Я прихожу туда невидимый под покровом ночи и быстро ухожу обратно. Когда-то мои родители жили здесь, в Бад-Кудове, в прекрасном доме на опушке величественного леса. В обозримом будущем ни они, ни я не вернемся сюда.

Сегодня мне повезло, и у меня есть крыша над головой в доме, на который, я надеюсь, никто не станет обращать внимание. Я благодарен женщине с верхнего этажа за то, что мне позволили здесь остаться. Она не знает, кто я такой, а я не знаю ее. На самом деле я даже не запомнил, как ее зовут. Днем я стараюсь быть полезным, помогая по дому или работая в саду. Иногда мне везет, и удается найти работу, за которую получаю несколько злотых. Я отдаю сколько могу хозяйке дома, а остальное идет в оплату за еду, за то малое, что здесь можно купить. Большую же часть дней мне нечего делать, кроме как прятаться, испытывая чувство тревоги.

Как изменилась моя жизнь за последние годы! Я провел много времени и затратил много сил, чтобы остаться невидимым и неузнанным, но я хотел бы, чтобы люди узнали, кто я такой. Мне пришлось испытать невероятные приключения, и эта история заслуживает того, чтобы рассказать о ней. Та женщина дала мне чистую тетрадь и ручку. У меня еще есть пара часов светлого времени, и сегодня я никуда не собираюсь идти.

Все это началось для меня в ранние утренние часы 22 июня 1941 года. Я состоял в 5-й роте 2-го батальона 525-го пехотного полка 298-й пехотной дивизии армии Германии. Вот уже несколько недель мы стояли лагерем у реки Буг (Западный Буг) в городе Хрубешув. Это была грозная сила, и все мы знали, для чего находимся здесь. Русские тоже знали об этом[2]. Они развернулись на другом берегу реки и не спускали с нас глаз. В четыре часа утра меня вдруг разбудило движение в нашей палатке. Солдаты говорили, что командир приказал нашему подразделению собраться на открытой площадке, где проходила наша строевая подготовка[3]. Строем мы проследовали туда. Для такой большой массы людей мы создавали очень мало шума, отчасти оттого, что были злы на то, что нас так рано выдернули из кроватей, но больше от предвкушения новостей, которых все давно ждали.

Командир шагнул в центр группы и объявил, что пришло время начать движение на восток, на русскую территорию. Я, как и все остальные, с нетерпением ждал этого дня, но, услышав эти слова, застыл на месте. Я бросил быстрый взгляд на солдата, стоявшего рядом, но тот не отрывал взгляда от нашего командира. Его лицо было бесстрастным, но я знал, о чем он думает. Впереди нас ждало много тяжелой работы. Территория России обширна, а ее армия огромна, но все мы верили в себя и были готовы начать.

Наша дивизия быстро развернулась к бою. Мы были достаточно опытны и хорошо подготовлены, о чем свидетельствовало то, как методично мы приготовили оружие и отправились на позиции. Вскоре пришел приказ, и тишину только что наступившего рассвета нарушили звуки первых разрывов. Я стоял неподвижно и внимательно смотрел на восток, туда, куда были направлены стволы наших орудий. Колеса закрутились, и началось приключение, из которого не было пути назад. Артиллерийский обстрел длился примерно полчаса. Все это время мы почти не говорили. Когда орудия замолчали, наступила довольно продолжительная пауза, а потом поступил приказ о том, что пришла и наша очередь.

Мы рванулись через Буг (Западный Буг) к городу Устилуг на восточном берегу реки. Там стояли русские войска, и мы должны были атаковать их. Мы стремительно продвигались через поля к позициям врага и оповестили противника о своем появлении градом пуль. Поскольку ожидаемого сопротивления не последовало, темпы нашего продвижения ускорились. Мы не обнаружили здесь русской артиллерии, которой поставили бы задачу противостоять нашему наступлению, а нашли лишь отдельные оборонительные позиции. Русские солдаты массово убегали из мест развертывания в одном нижнем белье. Многих пристрелили на бегу, еще больше сдалось в плен.

То, что мы взяли город практически без боя, подтвердило эффективность огня нашей артиллерии. Бой быстро закончился, мы выполнили поставленную задачу. Моя дивизия захватила первых пленных, и я вместе с другими товарищами из нашего батальона повел пленных обратно через Буг (Западный Буг) в лагерь, который мы подготовили для них заранее, так как были уверены в успехе. Когда мы подходили к реке, по нас впервые открыли огонь укрывшиеся в лесистой местности русские солдаты. И пусть перестрелка быстро прекратилась, наша рота понесла свои первые потери в той войне. К счастью, после короткой контратаки нам удалось спасти шестерых раненых солдат и перенести их в безопасное место в наш лагерь на западном берегу Буга около города Хрубешув. В Хрубешуве части нашей дивизии перегруппировались, но мы не долго там оставались. Мы привели в порядок технику, оружие, развернулись и снова отправились через реку, совершая бросок в глубь русской территории. Следующим городом на нашем пути, всего в нескольких километрах восточнее Устилуга, был Владимир-Волынский. Прежде чем мы бросились штурмовать город, наступление и на этот раз началось с мощного артиллерийского обстрела. В тот день мы понесли больше потерь, так как на этот раз нам не удалось так же легко застать русских врасплох. Но несмотря на то что число погибших и раненых возросло, мы все же захватили город без особого труда. Война началась хорошо, но мы знали, что перед нами стоят гораздо более грандиозные задачи, в частности захват столицы Украинской ССР Киева. Это потребует гораздо больших сил.

До Киева нам предстоял долгий путь на восток. На пути мы не сталкивались со значительным сопротивлением, так как русские быстро отступали, чтобы создать у Киева оборонительный рубеж[4]. Мы вышли на окраины города, и в течение следующих шести дней готовились к предстоящему сражению. Прямо перед тем, как пришел приказ наступать на город, мы получили пополнение на смену убитым и раненым солдатам, а также дополнительное количество оружия и боеприпасов. Немецкая армия образовала кольцо вокруг столицы Украинской ССР, чтобы отрезать русские войска внутри города и запереть их там перед сражением. Наша дивизия начала наступление на Киев с севера, через город Борисполь[5]. Как только Киев был окружен, мы начали разрушать оборону русских непрерывным артиллерийским огнем, а потом устремились в город. Командир дивизии определил в качестве важной цели первого этапа наступления радиостанцию, и приказ на овладение этим объектом был отдан нашему батальону. Мы справились с задачей и захватили радиостанцию. Вскоре немецкие войска одолели противника, и оборона города пала. Киев был наш.

В августе дивизия получила новый приказ[6]. Мы должны были отправиться из Киева к городу Полтаве[7]. Перед тем как выполнить его, нашей роте было предоставлено пять дней отдыха от боев для приведения в порядок. Во время отдыха командир огласил данные о потерях, которые были очень высоки. Мы потеряли 6 унтер-офицеров, фельдфебеля и 18 солдат. Несколько человек было ранено. Количество личного состава в роте уменьшилось со 180 до 123 человек. Командир дивизии подготовил данные о потерях во всей 298-й дивизии. В своем донесении он указывал, что дивизия нуждается в пополнении личным составом, оружием и техникой. Последними словами в донесении были: «Как только дивизия восстановит свой боевой состав, она должна будет двигаться дальше». В общем, мы знали, что все обстояло не совсем гладко.

Предоставленные нам после победы под Киевом пять дней пронеслись очень быстро. Нам поступил новый приказ – двигаться в направлении на город Балаклея, расположенный в 120 километрах юго-восточнее города Харькова[8]. По дороге мы сделали остановку и встали лагерем в городе Чугуеве, на реке Северский Донец. Там мы занимали позиции 11 и 12 декабря 1941 года. Этот городок служил местом последнего рубежа в случае нашего отступления, если бы в этом была необходимость. 12 декабря нам поступил новый приказ: теперь нам предстояло двигаться вместо прежнего направления в город Изюм, который лежал южнее Балаклеи на реке Северский Донец. Мы выступили немедленно. Через несколько дней мы вошли в Изюм и обнаружили, что русские войска были там прежде нас, но потом ушли оттуда. Было видно, как тщательно русские разграбили город[9]. Не встретив сопротивления, мы разместились здесь на рождественские праздники.

24 декабря во время празднования Рождества колокольный звон потонул в разрывах огня артиллерии. Русские попытались застать нас врасплох и прорвать наши позиции. Они обстреливали город всю ночь, но так и не смогли выбить нас с наших позиций. Наша оборона в городе выстояла, и русские в конце концов отступили.

28 декабря 3-й батальон сменил на позициях наш 2-й батальон, и мы получили возможность отдохнуть от боев. 3-й батальон остался в Изюме с задачей удерживать город, а нам разрешили отойти западнее, на территорию, удерживаемую немецкими войсками для отдыха и перегруппировки. Мы прошли маршем несколько километров на запад, вдоль реки, к поселку Петровское, где должны были остановиться для кратковременного отдыха. Больше всего на свете мы тогда мечтали помыться. Грязны были как мы сами, так и наше обмундирование. После жизни в окопах и стычек с противником мы все страдали от того, что были покрыты бесчисленными вшами. Куда бы ты ни протянул руку, повсюду, сжав кулак, можно было поймать несколько этих насекомых. К нашему несчастью, не успели мы отдать наши пожитки в чистку, как нам приказали снова собраться и начать движение.

Русские угрожали прорвать нашу оборону в городе Изюм. Наш батальон двигался на запад, в направлении от города. К 13 января 1942 года русские собрали прямо за городом огромные массы солдат и танков. Они прорывались через наши позиции, а их танки преодолевали заградительный огонь нашей артиллерии. У нас не было сил сдержать их, поэтому мы сдали Изюм русским и отошли. Наши войска откатились назад за реку Северский Донец. Это стало для нас первым отступлением во время той войны[10].

Мы развернулись на юг, чтобы отступить через Барвенково к городу Павлограду. Последний бой с русскими войсками был тяжелым и поставил на грань существования всю дивизию. Командиры определили в качестве пункта сбора для 298-й дивизии центр города, и встревоженные солдаты устремились к главной площади на назначенное место. Нас группами распределяли по ротам и батальонам. Передышка между боями оказалась очень короткой. Не успели мы ничего понять, как нас снова развернули и заставили совершить обратный марш в 20 километров в сторону Барвенкова, где в тот момент проходила линия фронта.

После того как мы восстановили линию фронта в Барвенкове[11], мы с удивлением узнали, что 2-й батальон передали в румынскую дивизию. Мы посмеивались про себя, когда видели румын. Их головные уборы смотрелись очень смешно. Но все же они воевали на нашей стороне, и мы старались вести себя с ними как можно вежливее.

Командира нашего батальона звали Курт Шилле. Подчиненные его уважали, как храброго командира и хорошего тактика. Прошлое его тоже было интересным. В сентябре 1939 года, во время Польской кампании, он был унтер-офицером. Там он продемонстрировал хорошие навыки тактика и командира. В 1942 году его отозвали в Берлин, где вручили Рыцарский крест с дубовыми листьями и повысили в звании до капитана. Мы гордились тем, что служим с ним вместе.

Снова началась перетасовка наших задач. 2-й батальон забрали из румынской дивизии и заменили его другим, из прежней дивизии. Мы получили пополнение, и количество личного состава в нашей роте выросло от 41 до 120 солдат. Теперь мы снова были готовы идти в бой.

Нашей новой задачей стало обеспечение прикрытия наших разведывательных групп, когда они переходили линию фронта и углублялись на территорию, занятую русскими, чтобы вернуться с разведывательными данными. Разведчиков отправляли для наблюдения за передвижениями русских войск в глубине их территории и уточнения, не направляют ли через реку Северский Донец свежие части.

К тому времени мы знали, что одна из немецких танковых групп наступала на город Харьков с севера, а вторая двигалась туда с юга. Мы начинали образовывать кольцо вокруг Харькова, не давая русским перебрасывать туда резервы.

Кольцо блокады вокруг Харькова сомкнулось к 15 мая 1942 года[12]. На нашем участке фронта обстановка была очень спокойной, так как в румынском секторе, справа от нас, занимал позиции весь 525-й полк. Мы сориентировали свои позиции по отношению к румынам и занялись оборудованием массивных бункеров. Бункеры строились группами, согласно указаниям командира на этом участке обороны, который инспектировал проведение работ. Их размеры должны были быть 3 на 5 метров, глубиной 2 метра 80 сантиметров. Сверху укладывались железнодорожные рельсы, которые мы снимали с железнодорожных путей, проходящих через этот район. Рельсы укладывались крест-накрест поверх бункера, и оттуда могли вести огонь два человека. Пол также оборудовался из участков железнодорожных рельс, его толщина достигала 90 сантиметров.

Бункеры необходимо было хорошо маскировать, чтобы не дать противнику обнаружить их. Вход в бункер располагался в сторону, обратную линии фронта. Мы начали копать траншеи вручную с помощью железнодорожных кирок, но земля была такой твердой, что, затратив на работы много времени, мы сумели выковырять лишь несколько килограммов грунта. Мы работали долго и упорно, выполняя поставленную задачу, и эта тяжелая работа была практически безрезультатной, но мы не снижали темпа. Командир батальона метался взад-вперед вдоль окопов, где мы рыли землю, и напоминал нам то, чему учили каждого солдата на Восточном фронте: «Любое сопротивление можно сломить». Наконец нам удалось разработать новый метод. Мы рыли отверстия окружностью по 30 сантиметров. Потом брали по шесть ручных гранат, связывали их вместе и совали в отверстие. Потом мы брали детонационный шнур длиной 10 метров. Через три секунды шнур поджигали, заряды взрывались, и взрыв разрыхлял землю. Солдаты тут же не мешкая ныряли в грязь. Лопаты и кирки мелькали в воздухе, и траншея становилась глубже.

Метр за метром мы вгрызались в землю и строили наши укрепления. 19 мая 1942 года, после того как работы над бункерами были закончены, нас снова вернули на участок к румынам. Вместе с ними 20 мая мы начали наступление на Харьков. В пять утра мы начали готовиться к штурму, а румынская артиллерия сдерживала русскую пехоту. Она хорошо проявила себя во время русской кампании и заслужила наше уважение. В то же время пехота румынской армии оказалась абсолютно ни на что не годной. Каждый знает, что румыны представляют собой не более чем нацию цыган и ублюдков-ребятишек. Артиллерия вела огонь по городу в течение получаса. Примерно в 6:30 обстрел прекратился. Я высунулся из бункера, чтобы занять хорошую исходную позицию, и распластался по земле в ожидании сигнала к атаке. Когда сигнал прозвучал, я быстро вскочил на ноги и вместе с волной немецких и румынских солдат побежал через открытые поля в сторону города. Сначала мы кричали что-то, адресованное противнику, но после нескольких сотен метров бега обнаружили, что до города все еще остается почти 2 километра. Приближаясь, мы слышали, как пули, выпущенные обороняющимися в городе, свистят мимо наших ушей. По щекам хлестали осколки гранат. Но мы продолжали бежать через поля неудержимо и бесстрашно. Моя цель находилась в 4 километрах от центра города. Бег под вражеским огнем был долгим и опасным, но я вместе со своим батальоном добрался до города[13]. Я добежал до какого-то двухэтажного здания и нырнул в это укрытие, чтобы восстановить дыхание. Несколько моих товарищей последовали за мной. Посмотрев вниз, я обнаружил, что рукав моей левой руки у локтя намок от крови. Не обращая на это внимание, я приготовил оружие, посмотрел вокруг на солдат нашего батальона и отдал сигнал идти по улицам города дальше.

Бой продолжался примерно семь часов, после пушки нашего противника замолчали. Наши взяли верх, и город был захвачен.

Почти сразу же мы стали готовиться к отражению контратаки противника. Мы заняли оборонительные позиции в городе и стали ждать, но контратаки не последовало.

Это позволило нашим санитарам очистить поле боя от мертвых и раненых. Потери в моей роте были небольшими. У нас было 4 убитых и 11 раненых. При этом ранения 5 были тяжелыми, а у остальных 6 – более легкими. Двое из легко раненных остались в своих подразделениях.

Чуть позже в тот же день тишина была нарушена. Левее позиций 1-го батальона появился синий дымок. Это означало, что туда движутся атакующие танки. Первый батальон сместился на пару километров назад, в сторону прежней линии фронта и под углом к ней, чтобы использовать ее как прикрытие и избежать дальнейших потерь в начавшемся бою. Командир нашего батальона был мудрым человеком. Сам он находился в передовых подразделениях. Он отдал приказ сохранять спокойствие и дать русским танкам вклиниться поглубже. Когда русские подошли в заданный район, румынская артиллерия открыла по наступающим машинам огонь. Мы видели, как пять из них сразу же окутались пламенем. Остальные развернулись и удрали. После этого какое-то время от русских ничего не было слышно.

На следующее утро 21 мая румынская кавалерия изготовилась к новой атаке. В 5 часов она выдвинулась со своих позиций и стала наступать на город Лозовая. Румыны собирались атаковать с юга, а мы должны были наступать с севера и взять город. Бой был стремительным. Примерно в 6 часов вечера 22 мая Лозовая уже во второй раз оказалась в руках немецких войск[14].

Глава 2 В окопах под Петровским

В Лозовой мы сделали остановку. Нам наконец дали день отдыха.

На следующий день наше подразделение вышло из Лозовой и отправилось маршем по направлению к реке Северский Донец на Изюм. 27 мая 1942 года мы подошли к селу Петровскому, которое все еще удерживалось русскими. Они упорно обороняли свои позиции, но кольцо, в которое мы взяли село, тесно сомкнулось вокруг них. Мы делали все, что могли, чтобы попасть в Петровское, но не могли сломать их оборону. Нам нужна была помощь.

Для поддержки наших войск вызвали немецкие люфтваффе. С момента, когда к наступлению подключилась авиация, преимущество уже было на нашей стороне. Мы брали одну цель за другой. За время всей кампании я никогда больше не был свидетелем игры такого грозного оркестра. Русские понимали, что проиграли, и попытались вырваться, но каждый танк, кавалерист или пехотинец, решившийся выйти из кольца, попадал под бомбы.

Да, это была победа, но такая, что мне было трудно праздновать ее, так как все мы видели, что село Петровское исчезло в пламени. Русские войска, оборонявшие его, были истреблены. В селе проживало полторы тысячи жителей, и, скорее всего, немногие из них выжили.

По дороге в горящее село командир батальона отдал нашей роте приказ зачистить траншеи, что начинались к западу от Петровского и тянулись вдоль ряда деревьев на север примерно на два километра. Наша задача не была бы выполнена до тех пор, пока мы не зачистим местность от последнего вражеского солдата. Обер-лейтенант Шег собрал свой взвод и командиров отделений, чтобы оценить ситуацию. В 10 часов утра мы получили приказ и начали зачистку территории. Продвигаясь вдоль двухкилометровой линии окопов, я думал о том, что эта местность мне знакома. Той же дорогой мы отступали от Изюма всего несколько месяцев назад. Я сказал об этом своему командиру. Мы вышли к окопам на окраине поселка к 11 часам того же утра. Там нас встретил немецкий танк и его экипаж. Они захватили пленных и попросили нас о помощи. Я сказал командиру, что возьму на себя заботу о двух русских военнопленных. Тот кивнул в ответ, соглашаясь.

Я принял командование 1-м взводом, а командир – 2-м. Я заставил двух русских идти впереди себя с поднятыми руками, чтобы не упускать их из виду. За мной шагал мой взвод. Нас отделяла от командира и его взвода линия окопов, и я шагнул через нее. Мы осторожно продвигались через первую сотню метров окопов, когда обнаружили там первого спрятавшегося русского солдата. Он сразу же поднял руки и отбросил свое оружие. Я отправил его во взвод, который следовал за мной. По дороге вдоль окопа я обнаружил еще нескольких русских солдат. Они тоже сдались, не оказывая сопротивления.

Траншея была глубокой, изобиловала поворотами, загибами и темными углами. В конце концов я потерял контакт с моим командиром и взводом, что двигался впереди меня. Мои товарищи, что шли вдоль траншеи за мной, время от времени тоже пропадали из виду, пока я шел впереди с двумя своими пленными, переданными экипажем танка. В очередной раз свернув за угол, я обнаружил укрытие. Впереди, на расстоянии четырех метров, лежал русский боец. Он был ранен пулей в колено. Я обратился к нему на русском языке, стараясь произносить каждое слово ясно и громко: «Ты вооружен?» Он ответил отрицательно. Все еще не упуская из виду двух своих пленных, я подошел к нему и поднял его с земли. Я проверил наличие у него оружия и, ничего не обнаружив, отправил обратно в свой взвод. А потом я вдруг услышал свист, донесшийся из укрытия. Я подобрался поближе, внимательно прислушиваясь к звукам, которые могли бы вызвать тревогу. Это было укрытие, в которое вела выкопанная нора. Через темноту за входом я уловил небольшой проблеск света. Тогда я крикнул по-русски: «Сейчас же выходите!» Между досками, прикрывавшими нору, появились пальцы, которые отбросили доски. Наверх вылезли трое русских – старший лейтенант и два солдата. Они все еще были с оружием, но тут же положили его на землю и подняли руки. Я услышал, как они бормотали дрожащими голосами: «Пожалуйста, не стреляйте».

«Не бойтесь, – ответил я, – вам не причинят вреда, если вы будете вести себя правильно». Я опустил ствол своего пистолета-пулемета и направился к пленным, чтобы разоружить их. Но едва я успел сделать первый шаг, как мне пришлось заплатить за то, что утратил бдительность. Последовал одиночный выстрел. Пуля ударила меня в верхнюю часть правого бедра и прошла навылет через ягодицу. Нога сразу онемела. Со стоном как подкошенный я рухнул на землю, прямо в рыхлую грязь окопа. Но быстро поднялся и направил на русских свое оружие. Стиснув зубы, чтобы отогнать боль, я пристально уставился на них в ожидании каких-либо действий, что спровоцировали бы меня и позволили открыть по ним ответный огонь. Но все они смотрели с удивлением на лицах, будто не понимая, что случилось. Они также понимали и то, что теперь рискуют своими жизнями. Опустив взгляд, они, безоружные, смотрели на раненого врага с оружием, направленным на них.

Товарищи сзади услышали выстрел и мой крик. Они бросились через извилистую траншею в мою сторону. Когда они подбегали, я увидел, как один из русских попытался убежать. Четвертый русский, которого я не заметил сразу, был комиссаром, прятавшимся за старшим лейтенантом и двумя солдатами, которые выбирались из укрытия под моим наблюдением. Пока те трое стояли с поднятыми в знак того, что они сдаются, руками, этот четвертый взялся за свой револьвер и выстрелил в меня. Увидев, как он начал движение по траншее прочь от меня, я спокойно потянул спусковой крючок своего автомата. Комиссар упал на землю. В это время ко мне подтянулся мой взвод. Некоторые из моих солдат подбежали к упавшему комиссару и со злости выпустили в него еще несколько пуль.

Трех русских солдат обыскали и отвели к другим пленным, которых мы захватили. Мои товарищи помогли мне встать и повели вдоль оставшейся части траншеи, чтобы мы могли закончить выполнение задания. Один из них выбрался из траншеи и отправился к командиру с вестью о моем ранении. Вскоре оба взвода встретились в конце траншеи. На часах было около 12:30. Вызвали медиков, которые в первую очередь занялись нашим подразделением.

Один из докторов быстро осмотрел меня. Обернувшись к командиру роты, он доложил, что меня необходимо срочно доставить в село, так как, возможно, повреждена основная артерия. Командир принял командование всей ротой и отдал приказ идти назад. Выполняя его приказ, мы потянулись в сторону села. Всего мы захватили 68 пленных. Для доставки раненых выделили одну машину и пару лошадей с телегой. Меня везли на машине вместе с четырьмя ранеными русскими пленными. Мой взвод снова втянулся в траншею, чтобы, перед тем как вернуться в наш лагерь в центре села, еще раз прочесать ее.

На обратном пути в село наш транспорт был атакован с воздуха 6 русскими бипланами. Было ясно, что они наблюдали за всем происшедшим, и мы сразу же оказались под огнем. Один из раненых русских, лежавший рядом со мной, сумел добраться до задней части машины. Он смог открыть ее и на ходу выкатиться на землю. Некоторые из наших солдат остались в тылу, чтобы дать бой русским, все еще остававшимся в окрестностях, в то время как другая часть нашей роты и перевозивший меня грузовик сразу же отправились обратно, в центр Петровского.

Когда мы добрались до села, я поспешил к врачу, который сразу же занялся мной. Осмотрев меня, он убедился, что артерия не задета. Пуля прошла всего в двух сантиметрах от нее. Точно так же она прошла мимо лимфоузлов. Меня оставили в покое с сознанием, что все у меня будет в порядке. Доктор сделал мне укол против заражения крови. Он должен был поддержать меня, пока мне не будет оказано более квалифицированное лечение. Потом меня вернули в транспорт, который доставил меня к главному штабу наших войск, расположившемуся в центре села.

Здесь мне предстояло провести ночь, так как перемещения оттуда все еще были небезопасны и все еще сохранялся риск попасть под огонь артиллерии.

Осаду села пережили всего несколько зданий. Наши подразделения заняли те, что все еще стояли. Там разместились штабы, а также места отдыха солдат. Жилое пространство быстро заполнилось. За неимением комнаты в оставшихся целыми домах медики поместили меня вместе с другими ранеными в бане. Среди раненых было 12 немцев и много русских пленных. Я попытался отдохнуть, но прошло немного времени, и тишину снова нарушили звуки боя. Примерно в полночь той ночью русская кавалерия попыталась отбить Петровское обратно. Эти позиции были важны для русских, так как они устроили здесь свой фронтовой штаб[15].

Мы все лежали рядом в бане на дощатых койках, прислушиваясь к звукам боя, что кипел вокруг нас. Никто, разумеется, не мог предугадать его исход, но некоторые из раненых солдат считали иначе. Русские приветствовали наступающих казаков криками «Ура!». Даже раненые немцы были вынуждены, в свою очередь, оказать поддержку нашей стороне, тоже принявшись подбадривать их криками. Я полагал, что та храбрость, которую они демонстрируют, выглядит комично, потому что мы были полностью беззащитными и ни у кого не было оружия. В мою голову закралась мысль, что если русским удастся прорваться здесь, то у нас нет ничего такого, что помогло бы нам обороняться.

Но для нашего противника та ночь оказалась суровым испытанием, и он почувствовал на себе всю мощь немецкого оружия. Пытаясь вернуть село, враги понесли тяжелые потери. Бой продолжался полтора часа, после чего русские сняли осаду и отступили. Звуки разрывов и огонь стрелкового оружия быстро затихали, пока не смолкли совсем. Мои раненые товарищи тоже прекратили кричать, и мне наконец удалось немного отдохнуть.

Через несколько часов, примерно в 4 часа следующего утра, пришли санитары и по одному погрузили нас в кузов грузовика. Там мы и устроились лежа поперек, все 10 человек. Нас отвезли за 30 километров на запасной аэродром в Барвенкове. На поле стояли 7 самолетов Ju.88[16], на которые нас погрузили, и в 7 утра самолеты взлетели и взяли курс на Днепропетровск.

После приземления нас вынесли из самолета и отнесли в большой ангар для осмотра. То, что мы увидели там, являло собой ужасную картину, вызвавшую в нас страх и беспокойство. Все пространство ангара, насколько хватало взгляда, было занято носилками с ранеными немецкими солдатами. Их там было так много, тяжелораненых, страдающих. Большая часть потерь была после битвы за Харьков, которая закончилась 29 мая 1942 года[17]. Я прождал какое-то время, пока не подошла моя очередь для осмотра. После короткого осмотра меня погрузили в санитарную машину и повезли в военный госпиталь в расположенном поблизости городе Новомосковске (севернее Днепропетровска). Там я пролежал девять дней.

8 июня я снова был в пути. Меня погрузили в медицинский эшелон, на котором я доехал до города Лемберга (Львов. – Пер.) в Польше[18]. В Лемберге мы провели пять дней. Оттуда начался путь через Польшу, Чехословакию, а затем – в Саксонию. Конечным пунктом был городок Арнсдорф близ Дрездена. Я находился в Арнсдорфе до тех пор, пока доктора не объявили, что я полностью излечился. Мне повезло с моей раной, так как пуля, ничего не задев, вышла наружу и рана заживала хорошо. Я знал, что вскоре снова окажусь на фронте.

Глава 3 Отвоеванная высота

20 августа доктора выписали меня из военного госпиталя. Армия направила меня в резервную дивизию под номером 164, расквартированную в городе Мец в Лотарингии. 24 августа я доложил о прибытии в дивизию, и мне сразу же предоставили три недели на восстановление и отдых плюс еще две недели отпуска дома.

Мой отпуск закончился 12 октября 1942 года. Я покинул резервную дивизию и был направлен в полевой батальон в Баумхольдер, около Саарбрюккена (55 километров к северо-востоку), где располагался учебный центр. Было странно называть это место учебным центром, поскольку там нам совсем не давали оружия. Как я понял, это объяснялось тем, что оружие берегли для боев. Через два дня после прибытия в Баумхольдер мне наконец выдали новый мундир. К тому времени в батальоне численность личного состава превысила штатную, поэтому самых молодых солдат, в основном тех, кому было по 19 лет, отправили в резервную часть в Мец. Нас не долго держали в Баумхольдере, и 4 декабря я снова оказался на Восточном фронте в России. По пути туда была остановка на четыре дня в Ренгерсдорфе, около города Глац[19]. 12 декабря мы снова отправились в путь, и я снова оказался в том «раю», что представляла собой советская территория.

Наш путь лежал через Лемберг, через Днепропетровск в сторону города Сталино (сейчас Донецк. – Пер.). Оттуда мы ехали в Горловку, потом в Ворошиловград (ныне Луганск. – Ред.) и, наконец, в Каменск-Шахтинский. Рождество мы встретили в пути. Согласно полученным проездным документам, нас везли в мою прежнюю часть. Однако мы не могли добраться до своей дивизии, так как она находилась в русском окружении и путь туда был закрыт[20]. Поэтому мы остановились в Каменске-Шахтинском, ожидая пока не откроется надежный способ встретиться со своими товарищами.

В Каменске-Шахтинском бурлила жизнь. Через город проходили соединения, отходившие с фронта под Сталинградом[21], и другие – из Кавказского региона[22]. Многим солдатам Каменск-Шахтинский назначали в качестве сборного пункта. Здесь предполагалось восстановить линию фронта и остановить наступающие русские армии. К несчастью для нас, противник теперь превосходил нас численно, и мы не могли больше его сдерживать. Спустя некоторое время нашим войскам приказали отходить к Ворошиловграду. Когда мы были в 30 километрах от этого города, нам встретились подразделения 304-й дивизии из Саксонии, которые отступали, оставив свои позиции на реке Северский Донец. Когда мы увидели друг друга, то молча подняли вверх высоко над головами в торжественном приветствии свое оружие. Через несколько шагов наши пути разошлись, как это и должно было случиться.

В Каменске-Шахтинском я снова получил новое назначение, на этот раз в 6-ю роту 2-го батальона 574-го полка. В составе этой части мне предстояло вновь идти в бой. У солдат этого полка было очень мало боевого опыта и совершенно отсутствовал опыт боев с русскими. Дивизия, в состав которой входил полк, два года была расквартирована во Франции, но поскольку обширные русские территории требовали новых войск, ее перебросили для боев на востоке. Наш командир полка понимал, что солдатам не по себе. Поэтому он собрал личный состав, чтобы обратиться к нам напрямую. Он сообщил, что дивизии предстоит находиться на переднем крае до 1 апреля 1943 года. Свое обращение он завершил твердым бодрым обещанием: «Солдаты! Вы являетесь испытанными и опытными бойцами, и я уже вижу на каждом из вас награды, которые вы заслужите на востоке».

Во 2-м батальоне в моей роте было столько же солдат, сколько в моем прежнем подразделении, 6-й роте. Мы получили 60 человек пополнения, но, когда я прибыл туда, в этой новой роте не было командира. Наконец он был назначен и впервые появился в роте как раз тогда, когда мы собирались выступать. Вскоре после его прибытия командир батальона собрал всех командиров взводов и отделений. Он объявил, что завтра в 3 часа ночи нам предстоит выполнить важное военное задание. Мы должны отбить обратно высоты, которыми немцы уже владели прежде. Эти высоты уже стоили нам многих жизней. Как для нас, так и для нашего противника они являлись очень ценными техническими позициями.

Мы находились на западном берегу реки Северский Донец. Нашей задачей были захват и удержание полоски земли на возвышенности на нашем берегу. Помимо этого там находился вражеский опорный пункт, усиленный значительным количеством пехоты. Их нужно было выбить оттуда, прежде чем мы начнем наступление на высоты. Согласно замыслу мы должны были пройти мимо русских обороняющихся, а потом развернуться всем оружием и техникой, пройти через населенный пункт и суметь захватить высоты. Если русские решат удерживать там свои позиции, им придется уничтожить нашу технику и артиллерию, которую мы перебросим сюда.

Наш батальон получил приказ совершить маневр через город и вокруг высот, вести наблюдение и связать боем противника, если он попытается перебросить сюда по воде дополнительные войска и технику, чтобы укрепить свои позиции на высотах. В то утро командир батальона часто повторял нам, что рано утром, то есть в 2 часа ночи, мы должны будем занять исходные позиции. Затем он убыл, пожелав нам солдатской удачи. Командир роты еще раз уточнил, что бой должен начаться завтра в 3 часа.

Примерно в 10 часов вечера наша рота оттянулась обратно в Каменск-Шахтинский, где дислоцировались боевые подразделения батальона. Нам пришлось продвигаться по сельской местности в глубоком снегу. К 2 часам мы вошли в городок. Два долгих часа нам пришлось провести, греясь в отведенных нам домах. Затем посыльный доставил приказ через час прибыть на исходный рубеж. Взяв необходимое, мы собрались на исходном рубеже и приготовились к выдвижению. Командир батальона явно нервничал, было странно видеть, как он суетливо бегает взад-вперед по подразделениям. Он отдал приказ роте выдвигаться на правый фланг, затем на левый фланг, потом – снова на правый. Из-за этой задержки противник обнаружил наш маневр и был готов к неожиданностям.

Командир предупредил нас, что нам будет противостоять неприятель, оснащенный тяжелым вооружением, в том числе двумя минометами и артиллерией. Кроме того, в его составе были вооруженные до зубов пехотинцы. Но наши солдаты демонстрировали готовность к бою и не обращали внимание на предупреждения. Мы с нетерпением ждали начала штурма, поскольку первоначальным замыслом предусматривалось, что мы должны нанести удар на нашем участке в 3 часа, а сейчас было уже почти 6.

После того как командир высказал нам свои опасения, мы на собственной шкуре ощутили воздействие того тяжелого вооружения, о котором нас предупреждало руководство. В 6 часов батальон, численность которого сейчас составляла 160 человек, из которых 60 приходилось на нашу роту, укомплектованную лучше других, получил приказ выступать. В нашей роте было очень мало солдат-ветеранов и всего один опытный командир. Но вскоре это должно было измениться.

Мы прошли примерно 200 метров, когда вдруг обнаружили, что нас атакуют справа. Мы выдвинули наше тяжелое вооружение на левый фланг, приготовив его к бою, и, как могли, постарались замаскировать его. Мы были введены в заблуждение и думали, что там находился русский лагерь. Но это была лишь уловка, ложный лагерь, и мы клюнули на нее. Там не было никого.

Пришлось развернуть весь фланг, чтобы нацелить наше тяжелое оружие на противника. Артиллеристы и тяжело вооруженные пехотинцы Сталина стреляли в нас из укрытий в лесу, совсем с другой стороны, с берега Северского Донца. К счастью, нам удалось быстро отреагировать и в высшей степени грамотно сменить тактику. Мы открыли ответный огонь и обрушили на них всю свою мощь. Бой был выигран, мы выполнили свою задачу и выбили противника с его позиций, захватив высоты. Это была просто узкая, всего в 300 метров, полоска земли, но на ней располагалось много военных объектов, которые стали теперь нашими, в том числе 8 станковых пулеметов, 3 миномета, большое количество винтовок, было взято в плен 38 человек. Остальные вражеские солдаты бежали на другой берег Северского Донца.

Во время боя нигде не было видно командира нашего батальона. Но когда мы уже почти захватили высоту, он вдруг появился. Я был рядом с ним, когда он гордо доложил вышестоящему командиру о том, что «задача выполнена». Он передал по радио, как много он захватил оружия, сколько пленных, о том, что разгромленный и преследуемый противник бросился за Северский Донец. Старший командир спросил о наших потерях, но он не ответил, так как его еще не проинформировали об этом.

Мы узнали, что потери нашей роты оказались очень высоки. Из имевшихся 60 солдат мы потеряли 43 человека. Был убит и командир роты обер-лейтенант Рамм. И хотя мы выполнили задачу, наше положение было неустойчивым. У нас осталось всего 17 человек, которые должны были оборонять занятую территорию, но мы знали, что для этого необходимо не менее 60 солдат. К 10 часам русские снова притихли, и даже мертвому было ясно, что нас могут выбить отсюда. В том бою я получил свое третье ранение, но не хотел снова ехать в отпуск по ранению и решил остаться в подразделении.

В 11 часов командир батальона встретился со мной во второй раз. Он зашел в мою палатку и стал расспрашивать меня об обстановке. Я рассказал ему, что происходит, о том, что мы используем любое средство, все, что можем найти здесь, рядом с нашими позициями, чтобы усилить нашу оборону перед возможной контратакой. Командир батальона поинтересовался моей фамилией, возможно, для того, чтобы отметить меня наградой, подобно той, что я получил год назад. Он сказал, что я нужен ему, чтобы организовать здесь все, а он пока запросит подкрепление, и сразу же убыл в штаб полка, расположенный в 6 километрах позади нас. Командир назвал мне точное время – 11:15 и заверил, что подкрепление подойдет через час. Он обещал, что, как только подойдет подкрепление, я и мои 16 солдат тут же сможем оставить позиции. Почему-то его слова показались мне не очень убедительными. Я доложил, что здесь небезопасно и что, если подкрепления не подойдут до 3 часов пополудни, я отведу отсюда всех своих людей. К 3 часам подкрепления так и не подошли. Я отправил одного из своих товарищей на скрытую позицию для наблюдения за противником, чтобы он подал нам сигнал тревоги красной ракетой, если враг начнет наступать на нас. В 3:15 я дал сигнал, чтобы мой товарищ оставил свой пост. Мы не могли больше ждать подкрепления. Настало время оставить позиции, за захват которых мы заплатили так дорого. Мы устало побрели в деревню, через которую прошли прошлой ночью. Мне сказали, что нам пытались отправить колонну войск, но она развернулась и отошла на исходные позиции, наткнувшись на противника, который захватил раненых. Мы были всего в сотне метров от городка, когда вдруг увидели сигнал ракеты. Он означал, что русские выдвигаются для захвата населенного пункта. Колонна с ранеными была русскими захвачена и находилась в их руках.

Мне пришлось искать новый путь для отхода. Я достал компас и карту и повел своих солдат в обход городка к КП полка. Когда мы добрались туда, было уже 12 часов ночи. Я доложил о прибытии командиру полка и проинформировал его об обстановке. Но мне показалось, что он уже был в курсе происходящего. Командир спросил меня о численности нашей роты. Я доложил: 16 человек. Тогда командир полка спросил мое имя, и я с гордостью сообщил его ему.

Я нашел дом, где остановились мои товарищи, и лег отдохнуть. Мы спокойно ожидали дальнейших указаний. Наступило 27 января 1943 года. Какое-то время мы провели в городке. Я воспользовался возможностью показаться доктору, чтобы мне обработали полученную во время боя рану. Это было ранение в спину осколком гранаты, и я начал чувствовать в этой области небольшую боль. Медики сделали мне укол против столбняка. Поскольку рана не была тяжелой, я заявил, что готов к службе. Через какое-то время боль в спине стала отступать и больше не причиняла мне неудобств.

После доктора я отправился обратно в роту и обнаружил, что там меня ждал командир батальона. По дороге я наблюдал за оживленным передвижением войск, особенно подразделений с противотанковым вооружением. Командир батальона поставил нас в известность, что в 5 часов мы снова должны атаковать при поддержке подошедших войск. Позже к атаке присоединятся 5 штурмовых орудий. За городом возвышалась все та же большая высота. Ее захват снова стал нашей задачей, и наш батальон изготовился к атаке.

Бой начался ровно в 5 часов. Мы слышали лязг гусениц штурмовых орудий, взрывы снарядов ложились на вражеские позиции. Обстрел продолжался полчаса, после чего противник оставил высоту. Мы выдвинулись вперед, чтобы снова занять там позиции. На этот раз русские оставили нам очень мало: всего 3 пулемета и несколько винтовок. Потери с нашей стороны были незначительными. За исключением нескольких небольших поломок наших штурмовых орудий, все шло по плану. Когда наши подразделения заняли высоту, весь фронт затих. Командование войсками на высоте принял обер-лейтенант из 8-й роты. Мотопехота и штурмовые орудия вернулись в городок. Я остался с остатками своей роты и забрался наверх, на наблюдательный пост. Попав туда, я посмотрел вниз и увидел, что перед ним лежат трое наших погибших товарищей, раздетые донага и обобранные до нитки.

Прошло немного времени, и тишину нарушил слабый, но встревоживший меня звук. Через каждые пять минут мои товарищи, занявшие позиции, подходили ко мне и сообщали, что слышат звуки бензопилы и падающих деревьев. Мы сделали вывод, что русские рубят деревья, чтобы построить мост через Северский Донец и переправить по нему свои танки. Мы доложили об этом командиру батальона. Он тут же поспешил на наблюдательный пост. Он тоже слышал этот звук, но не мог прийти ни к какому выводу. Командир вновь и вновь повторял нам, что мы должны удерживать и оборонять нашу позицию. Потом он вернулся на свой КП. Последними словами командира была команда дать ему знать, если произойдет что-то необычное.

В 5 часов утра мы увидели вдалеке силуэты русских машин. Это движение мы объясняли тем, что эти машины собирали раненых и убитых с поля боя. К 5:30 активность русских достигла пика. Тут внезапно произошло нечто необычное. Одна из русских машин появилась примерно в 150 метрах от нас. Она была оборудована громкоговорителем, голос из которого призывал: «Товарищи, выходите. Мы дадим вам отдых. Мы дадим вам «посылку от фюрера». Было ясно, что они пытаются выманить нас из нашего опорного пункта обещаниями подобных подачек. Мы ответили градом пуль. Машина поспешила в укрытие, но через несколько минут вернулась, и снова послышались обращения из громкоговорителя. И снова мы обрушили на них залпы из нашего оружия. Мы обменялись пулеметными очередями, но все скоро кончилось и русские отступили.

После этого мы вновь услышали звуки работы бензопил, которые на этот раз были громче. На очереди были танки русских. Наше положение было очень шатким, так как у нас не хватало людей. Мы ждали атаки противника, но русская пехота не стала сразу идти вперед, очевидно, в ожидании поддержки танков.

Кто-то заметил, что мы уже долго не видели нашего командира. Все гадали вслух, не захватили ли его русские в плен во время перестрелки. На КП вернулся обер-лейтенант из 8-й роты, который сообщил, что во время последней перестрелки командир батальона получил пулю в голову. Он был убит на месте. Мы продолжали ждать, а звуки бензопил все приближались.

Вскоре перед нашими взглядами выросли башни 2 русских танков. Я доложил в батальон, что в сторону КП движутся 2 русских танка, которые сейчас находятся примерно в 300 метрах от нас. Командир приказал мне держаться и заметил, что он не видит никаких танков. Я снова вызвал его и доложил, что теперь в атаке участвуют 10 танков. Наконец и он сумел разглядеть первые 2 танка всего в 200 метрах от КП. Командир батальона был в курсе, что наша позиция была слабой. Он дал команду уходить и спасаться, если это возможно. Каждый в батальоне понимал, что нам не по силам выдержать такую атаку, и наконец командир отдал приказ всем отходить к Ворошиловграду. Там нам предстояло восстановить наш передний край.

Глава 4 Аэродром

Из Ворошиловграда мы получили пополнение. Мы оборудовали себе позиции севернее аэродрома, где благополучно продержались до 5 февраля.

Утром 5 февраля русские внезапно вышли на нас и открыли по нас огонь. Вскоре они сломили наше сопротивление и обратили нас в бегство, а потом заняли наши позиции. У нас было какое-то количество противотанкового вооружения, которое обеспечивало оборону аэродрома, но все оно замерзло и не действовало. Мы благополучно оставили свои позиции на аэродроме и обратились за помощью в расквартированный рядом полк СС, чтобы он помог нам вновь отбить аэродром у русских. Мы стали действовать совместно с мотопехотой СС, которая рассыпалась по полю боя. Мы легко отбили аэродром обратно – русские владели им всего около пяти часов.

Затем мы быстро бросились зачищать территорию аэродрома. Я повел подразделение в небольшой домик у летного поля. Мы вышибли дверь и вбежали внутрь. Там мы увидели, как четверо русских солдат побежали с первого этажа в подвал. Мы ринулись за ними и обезоружили их без всяких происшествий. Потом мы обследовали соседнее помещение и обнаружили там трех наших немецких товарищей из люфтваффе. Двое, рядовой и ефрейтор, были привязаны к стульям, а третий, фельдфебель, лежал на полу лицом вниз. Он был едва жив. Я сначала посмотрел туда, где были привязаны двое наших солдат. Их волосы были седыми. Прежде я никогда не видел солдат боевых подразделений с седыми волосами. Двое солдат пребывали в состоянии шока. Мы отвязали их от стульев и попробовали поговорить с ними, но они не могли промолвить ни слова. Только спустя примерно час они начали приходить в себя и рассказали нам о том, что с ними произошло. После того как русские атаковали аэродром, эти трое солдат попали в плен к врагу. Четверым русским солдатам, которых мы пленили в том здании, было приказано охранять их. Двоих тут же привязали к стульям. Фельдфебелю удалось освободиться, и он пытался освободить двух остальных, но его самого схватили. Один из русских нашел где-то поршень, которым ударил фельдфебеля по голове, и тот упал. Взвод солдат СС, которые последовали за нами в то здание, забрал у нас четверых русских солдат и трех бывших пленников из люфтваффе. Доктор, приписанный к подразделению СС, осмотрел раненого фельдфебеля люфтваффе и определил, что тот не оправится от ран. Двое других стали говорить более внятно и рассказывать нам о своем горьком опыте. Их сразу же отвезли в госпиталь. Погибшего фельдфебеля отвезли на немецкое военное кладбище в Ворошиловград, где он и упокоился. Через несколько дней русские вернулись, чтобы отомстить. Они били по нас без остановки. Они бросили на нас свою авиацию, которая сбросила на Ворошиловград столько бомб, что город едва можно было узнать. Немецким войскам пришлось отступить из района Ворошиловграда, как до этого из Кавказского региона. Мы опасались, что окончательно потеряем город.

Глава 5 Отступление

Мы отошли на позиции неподалеку от Ворошиловграда. В субботу 11 февраля нам сказали, что, когда мы увидим в небе красные ракеты, это будет сигналом, что нам следует вернуться и дать бой противнику. Ранним утром в 3 часа 12 февраля мы увидели этот сигнал. Мы оставили свои позиции, построились на дороге и отправились маршем обратно в сторону Ворошиловграда. К этому времени мы уже были полностью дезорганизованы. Здесь были группы солдат из разных дивизий, и никто точно не знал, какова поставленная нам задача. Подойдя к городу, мы с удивлением обнаружили, что русские не бросили сюда войска для его обороны, и тогда мы вошли внутрь. Мы прибыли на сборный пункт в центре города, где нам дали команду собраться в подразделения по своим дивизиям. На сборном пункте я поздоровался с двумя своими товарищами, но кто-то тут же вручил мне приказ следовать в мое прежнее подразделение[23].

Новым местом назначения для нас стал Кременчуг, и, чтобы добраться туда, нам пришлось проделать долгий путь в 160 километров. К нашему несчастью, железнодорожное сообщение было прервано, и нам пришлось самим искать скорейший способ добраться до места службы. Мы пришли к заключению, что единственным реальным способом было отправиться туда пешком. 14 февраля мы вышли (бежали. – Ред.) из Ворошиловграда и проследовали через Горловку, Сталино, Мариуполь, Запорожье, Днепропетровск и наконец добрались до Кременчуга. Дорога в суровые зимние дни была тяжелой. Дивизия стояла в Кременчуге в ожидании пополнения, чтобы компенсировать потери в боях. Недавние бои выдались для нее тяжелыми. Дважды части дивизии оказывались в западне, попадая в окружение в Донбассе, но каждый раз нам удавалось благополучно вырваться. Во второй раз дивизия отошла в район Кременчуга, где теперь ожидала прибытие пополнения. 2 апреля, получив свежее пополнение, дивизия доложила о готовности к развертыванию.

5 апреля нам поступил приказ выдвигаться на Славянок. Вскоре после прибытия туда наши командиры направили нас на 20 километров восточнее, в городок Александрова[24]у реки Северский Донец. Мы сменили стоявшую там дивизию и взяли на себя оборону городка. Наши силы включали в себя в основном разведывательные и штурмовые подразделения. Обеспечение обороны городка продлилось до 12 мая, после чего нас сменил другой полк, и мы без происшествий были отведены назад на 9 километров. Новое место развертывания было спокойным, возможно, даже слишком спокойным для наших командиров. Поэтому в 4 часа утра они отправили нас в очередной марш, на этот раз на 10 километров на восток, к переднему краю. По прибытии мы то и дело перемещались туда-сюда вдоль линии фронта. Нам объясняли, что целью таких перемещений было ввести противника в заблуждение, убедить его, что у нас больше сил, чем мы имели на самом деле. В реальности, как мне казалось, один и тот же полк просто гоняли бесцельно совершать марши то туда, то сюда.

18 мая снова настало время моего трехнедельного отпуска. Я отправился домой навестить мать. Я предвкушал, как снова ее увижу. Хорошо было и то, что можно оказаться далеко от передовой и на какое-то время не думать о ней. Я приехал домой 22 мая, был рад быть дома, но в глубине души не мог найти себе места. Я не мог перестать думать о том, что этот отпуск скоро закончится, что меня снова отправят на войну. Мы часто вместе слушали новости. В новых передачах сообщали, что русские угрожают нам на участке фронта вдоль реки Северский Донец. 13 июня мой отпуск подошел к концу. Почему-то меня не оставляло ощущение, что он был последним. Пришло время возвращаться на проклятую Богом территорию России.

17 июня я прибыл в Славянок, где, как оказалось, меня ждала целая куча проблем. Русские вышли на окраину города и установили там свою артиллерию. Мы знали, что теперь у них есть преимущество при захвате у нас города. Я искал свой батальон и не мог найти его. Тогда я обратился к охраннику на железной дороге и спросил у него, куда девалась моя дивизия. Я знал, что моя часть занимает позиции севернее Славянска, и у меня был приказ следовать туда. Итак, я отправился пешком. Я вышел на основное шоссе, что вело из Славянска на Харьков; где-то здесь стояла моя дивизия. По дороге мне попалось новое кладбище для немецких солдат. Я остановился и подумал, что за время моего отсутствия многие из моих товарищей успели лечь в эту землю навечно. Вскоре я вышел на линию связи и еще через полтора часа пути нашел свою дивизию. Там меня проинструктировали, где искать мой батальон.

В 10 часов вечера повара наконец сумели доставить в роту еду, что было невозможно сделать под огнем днем. Я отнес свою порцию в палатку и начал обустраиваться. Пока я ел, осматривался вокруг. Появилось много новых лиц, в том числе целая рота, укомплектованная тюркскими народами России. Это были солдаты Власова, а этих сразу можно было опознать по раскосым глазам. Их вид вызывал жалость. Наверное, это было самое слабое подразделение солдат, когда-либо воевавшее в германской армии[25].

Несмотря на то что я распаковал некоторые свои пожитки, я сомневался, что сумею устроиться удобно. Враг был слишком близко. Могло случиться все что угодно. Мы все гадали, что ждет нас через несколько ближайших дней. А потом огонь русской артиллерии настроил нас совсем на другой лад.

Наша позиция располагалась на опушке леса. Неприятель укрылся за ровным участком местности всего в двух сотнях метров от нас. Этот русский огонь не был непрерывным, но они вели его и днем, и ночью. Наш противник не собирался успокаиваться, так как, насколько мы знали о его целях, он намеревался захватить город Славянск к 25 июня. У нас создавалось ощущение, что мы не сможем остановить русских, так как мы хорошо знали о слабости наших сил на этом участке. Но нам удалось удерживать Славянск и после 25 июня, и нас утешало то, что мы хоть в какой-то степени сумели нарушить планы врага.

Спустя месяц город пал и оказался в руках неприятеля, но это случилось только потому, что мы выполнили плановый отвод наших войск. Военное руководство решило, что наша армия должна отойти назад к реке Днепр и там провести перегруппировку. Мы начали отход 25 июня[26]. Отступление проходило очень медленно. Мы начали уничтожать в городе все имеющие мало-мальски важное значение объекты. Мы взорвали все железнодорожные пути, ведущие в город. Мы взрывали каждый железнодорожный мост и уничтожали переправы через реку. Кроме того, из города было уведено все население – все люди и весь скот. Наконец весь город предали огню. Это было ужасное зрелище. Когда мы выходили из города, мы слышали крики его жителей и видели обгорелые останки животных. Мы поступали так в каждом городе, в каждом поселке на своем пути. С наступлением ночи можно было видеть на много километров вдаль горящие поселки, которые мы оставляли за собой по окончании нашего марша через Восточную Украину. Это было жуткое зрелище, и мне оно совсем не доставляло удовольствия.

Методичный отход немецкой армии продолжался много месяцев. На нашем пути горели пшеничные поля, горел скот. 27 сентября мы переправились через Днепр и вошли в город Днепропетровск[27]. После того как последняя дивизия переправилась через реку, мы взорвали все мосты. По берегу Днепра мы немедленно оборудовали новые позиции. Они должны были стать нашими зимними квартирами, но, к нашему удивлению, русские на другом берегу уже смотрели нам в лица. Мы обнаружили, что в 20-х числах сентября многие их подразделения уже форсировали Днепр.

Всем нам стало ясно, что наше зимнее пребывание на Днепре не состоится, что нам придется зимовать где-то поближе к реке Одер в Силезии. Мы держались на наших позициях с 27 сентября до 12 октября. 12 декабря пришло время «продолжить танцы». Мы вышли из Днепропетровска и проделали путь между Кривым Рогом и Никополем по дороге на Одессу. Мы прошли от Днепропетровска около 130 километров и остановились, чтобы оценить обстановку.

Несмотря на все препятствия, которые мы организовывали нашему противнику, в том числе взрывы мостов, минирование дорог, подготовку засад, он постоянно наступал нам на пятки[28]. Мы сделали остановку на железнодорожных путях у железнодорожной станции в Чезабудинове. Мы провели там несколько дней, воспользовавшись паузой в преследовании нас неприятелем, но нам пришлось расположиться открыто вдоль железной дороги. По ту сторону путей находился небольшой поселок. Мы провели в нем разведку и убедились, что это место может послужить более удобной для нас оборонительной позицией. Здесь мы могли бы укрыться, в том числе и от непогоды.

Глава 6 Меня выдают немецкие сапоги

20 октября мы получили приказ готовиться атаковать Брандк. Оборона городка была слабой, и штурм получился быстрым и легким. Наши новые позиции были значительно лучше, чем прежние, на железнодорожных путях у всех на виду[29].

На следующий день я слег с простудой. По рекомендации доктора я решил провести несколько дней в обозе. 27 октября за мной прислал командир батальона. Он рассказал, что дела разваливаются и после выздоровления я буду очень нужен ему на службе. Вернувшись в расположение подразделения, я сразу же отправился к командиру. Он поинтересовался моим здоровьем, на что я ответил, что со мной снова все в порядке. Командир довел до меня новость, что русские готовят новое наступление. Он приказал мне отправляться на наблюдательный пост и там внимательно слушать, так как я понимал русский. Я подготовился к выполнению порученной задачи и к 1:30 ночи 28 октября уже находился на наблюдательном посту. Ночь была очень темной. Плотные облака полностью заслоняли свет луны и звезд. Сначала мне было довольно сложно сориентироваться на местности, но, побродив немного вокруг, я стал довольно хорошо представлять местность. Я решился направиться подальше от городка, и вот, миновав два поля и проделав путь примерно в полтора километра, я оказался совсем рядом с передним краем русских. Их позиции находились на краю пшеничного поля.

Я прокрался через ряды ссохшейся, сморщившейся пшеницы и устроился в удобной для наблюдения точке, откуда были хорошо видны позиции русских. Я был не один. Приблизившись к тому месту, я увидел там своего товарища из 5-й роты. Он также посчитал нашу позицию удобной и расположился на ней. Было так темно, что, если бы я не окликнул его, он не заметил бы меня. Я дважды спросил у него, где развернулась 6-я рота. Он в ответ просто кивнул куда-то вправо. Я понял общее направление, но в этот момент туман был настолько плотным, что видимость ограничивалась всего лишь парой метров. Погода была странной. Туман не стоял на месте: он то снижался до расстояния полуметра от земли, то снова поднимался на два метра вверх. На переднем крае все было очень спокойно, как это бывает в затишье перед бурей. Поскольку мой предполагаемый личный наблюдательный пост оказался занят, я продолжил вести наблюдение методом патрулирования, отправившись в направлении немецких позиций. На одном из участков туман вдруг рассеялся, открыв мне вид, который заставил меня застыть на месте. Я увидел силуэты двух человек, стоявших всего примерно в 30 метрах от меня. Я сразу же понял, что это не были наши солдаты, что я оказался совсем близко от врагов. Я подал условный сигнал, по которому военная полиция должна была отправиться в мою сторону. Помощь не замедлила появиться. Когда мои товарищи подходили ко мне, их быстро засекла русская разведка. Я бросился на землю в поисках укрытия и поднял свое оружие, карабин 98к. Когда наш патруль подошел туда, где находился я, солдаты поступили так же, и вскоре на этом месте завязалась активная перестрелка. Через минуту или две стрельбы я заметил, что по правой моей руке течет кровь. Я был ранен, но не тяжело.

Я несколько минут пролежал, распластавшись на земле, под какими-то кустами, но мое положение было очень уязвимым. Если я останусь здесь, то скоро стану мертвецом. Я подготовился к тому, чтобы совершить бросок из моего укрытия. Слева я слышал шаги нашего патруля. Внимание патрульных привлекла стрельба, и я с облегчением подумал, что помощь на подходе. Я не мог выбраться наружу, так как только поднял голову, у моих ушей засвистели пули. Какое-то время мне было бы лучше спокойно лежать и ждать, когда противник уйдет. Снова начал подниматься туман. Я посмотрел на часы. На них было 3 часа ночи. Примерно в 20 метрах от меня я различал отчетливые клубы черного дыма. Было похоже, что русские прижали к земле не только меня одного. Я решил, что то место даст мне лучшую защиту – там я смог бы сориентироваться и определить, где нахожусь. Я выпрыгнул из своего укрытия и побежал изо всех сил. Русские стреляли в меня, я почувствовал, как мимо просвистело несколько пуль, но продолжал бежать. Когда я достаточно приблизился к новому убежищу, то сразу же нырнул туда головой вперед. С облегчением я понял, что в меня не попали, и на какое-то время почувствовал себя в безопасности.

Я сел и осмотрелся. Было темно, но я увидел, как на меня уставились сразу шесть пар глаз. Я увидел и минометчика. Один из солдат спросил меня по-русски: «Эй, с тобой все в порядке?»

Мое сердце ушло в пятки. Я знал, что со мной все совсем не в порядке. Что я наделал!

На мне был черный полушубок, который я раздобыл много месяцев назад, и большая русская зимняя шапка. Шестеро солдат в укрытии посчитали, что я тоже русский солдат. Наверное, внешне я походил на них. Я слегка кивнул солдатам, но ничего не сказал. Я изо всех сил старался скрыть свой страх. Мне нужно было выбираться оттуда, и как можно скорее. Я стал карабкаться обратно, вон из укрытия. Один из солдат внутри обратил внимание на мои сапоги, узнав в них часть обмундирования немецкого военнослужащего. Он схватил меня за ногу и втянул обратно в укрытие с криком: «Это чертов фриц!» Вскоре я почувствовал, как меня схватили сразу несколько рук и прижали к земле. Солдаты окружили меня, отобрали оружие и заставили поднять руки. Один из них стащил с меня полушубок, заставил меня повернуться кругом и обшарил все мои карманы. Они забрали мой бумажник со всем содержимым, а потом сорвали все награды: Железный крест, нагрудный отличительный знак за участие в атаке, румынскую медаль и серебряный знак за боевое ранение. Русские внимательно изучили их, их лица светились гордостью за поимку пленного. Достаточно налюбовавшись своими трофеями, они выволокли меня из укрытия и повели к командиру своей роты, который находился на расстоянии всего примерно сотни метров.

По прибытии в лагерь русских мою охрану поручили трем часовым. Солдаты снова обшарили мои карманы, нашли там зажигалку, зеркало и расческу. Подошел командир и молча забрал расческу себе. Потом он взял мою солдатскую книжку, которая выдается каждому солдату и содержит подробное описание его карьеры, данные о роде войск и другую ценную информацию. Он пролистал ее, но ничего не смог вынести из ее содержания. Он посмотрел на меня внимательным изучающим взглядом. Казалось, мой вид ставит его в тупик. Я подумал, что это оттого, что я не носил на кителе погон и знаков различия.

– Ты офицер? – спросил он.

– Нет, я повар, простой повар подразделения. – Я знал, что могу говорить ему все что угодно, потому что видел: он не понимает, что написано в моем «зольдбухе».

Он сделал два шага в мою сторону и ударил меня по лицу моими документами. Потом протянул их мне назад со словами:

– Забери это, ты… (и дальше непечатно)!

Потом командир повернулся к моим охранникам:

– Забирайте этого фрица в батальон. И будьте осторожны. Я не хочу, чтобы он сбежал.

Те ответили хором:

– Есть, командир!

Один из конвоиров ткнул своим оружием мне в спину:

– Руки за голову!

Я покорно повиновался, стараясь не делать резких движений. Другой солдат толкнул меня в спину, давая команду идти вперед. Сам он держался сзади вместе с тем первым, что познакомил меня со своим оружием. Третий конвоир шел примерно на 3 метра впереди меня, давая мне знать, что я должен следовать за ним. Предрассветный мрак и плотный туман затрудняли мне возможность видеть его даже на таком близком расстоянии.

Всю дорогу меня не оставляло чувство беспокойства. Я не мог не думать о своем «зольдбухе». Он станет для врага ценным документом, когда его сумеют прочитать. Я должен избавиться от него, но как? Пока мы шли, те русские, что конвоировали меня сзади, оживленно беседовали между собой. При этом они начали отставать. Изо всех сил стараясь не вызвать подозрений, я нащупал свои документы и потихоньку достал их из левого кармана. Достав «зольдбух», я уронил его на землю. Потом я наступил на него и сапогами отбросил его в сторону, постаравшись закопать в грязь. Несмотря на то что увидеть все это в темноте и тумане было практически невозможно, шорох привлек внимание русских, и они тут же ринулись ко мне. Один из них набросился на меня и ударом повалил на землю. Потом он несколько раз коротко ударил меня флягой по спине. Когда его удовлетворили результаты такой работы, он, поднявшись, прокричал: «Встать! Быстро! Или я тут же пристрелю тебя!»

Я со стоном поднялся на ноги.

– Что ты делал? – спросил меня конвоир, но я не ответил.

Он снова ударил меня прикладом, но не так сильно, чтобы сбить с ног.

– Теперь вперед! Если ты снова повторишь такое, то ты – покойник! Понял?

Я снова ничего не сказал. Несмотря на то что спина сильно болела, мне удалось улыбнуться. То, что произошло, заставило русских резко оборвать беседу. Теперь их шаги звучали гораздо ближе.

Пока мы шли через пшеничное поле, ночь и туман внезапно отступили. В соседнее село, где расположился КП русского батальона, мы прибыли под ласковыми лучами солнца. Один из трех моих конвоиров побежал докладывать в штаб. Двое других остались снаружи со мной. Они смотрели подозрительно и обеспокоенно, так как сознавали, что теперь находятся в обществе своего начальства.

Вскоре вернулся первый караульный, который забрал меня и отвел через входную дверь, а затем доложил обо мне командиру. Внутри КП вокруг меня собралось несколько офицеров и солдат тыловых служб. Сначала такое всеобщее внимание мне показалось забавным, и я даже негромко рассмеялся вслух. Но вскоре пришло понимание тяжести моего положения, которое тут же смыло улыбку с моего лица.

Командир батальона приказал сержанту обыскать меня. Меня заставили раздеться до нижнего белья. Мои карманы вновь обшарили, осмотрели каждый уголок одежды. Двое солдат тщательно прошлись руками вдоль швов на сапогах. Разумеется, они ничего не нашли, потому что до этого меня уже успели дважды обобрать. Когда все были удовлетворены результатами обыска, они схватили мою одежду и швырнули мне ее обратно.

Командир батальона приблизился ко мне на несколько шагов, медленно, чтобы дать мне возможность впопыхах натянуть на себя одежду. Приблизившись, он спросил на немецком языке:

– Где ваши документы?

Я посмотрел ему в глаза и ответил:

– Их уже забрал командир роты.

Командир оглянулся на старшего группы конвоиров и спросил:

– Это правда?

Тот ответил нервно:

– Да, товарищ командир. Мы забрали их. Наверное, я отдал их кому-то, а может быть, положил куда-то. Я поищу.

– Идите и поищите.

Командир отделения кивнул и бросился вон из комнаты.

Командир батальона снова обратился ко мне:

– Вы офицер?

– Нет, я простой солдат, повар. Это был мой первый бой.

Он улыбнулся и отошел назад на несколько шагов, к своему столу. Потом он развернул кусок бумаги и положил его передо мной. Это была карта всего района. Там был показан передний край русских и точно обозначено местонахождение всех дивизий вплоть до рот в их составе.

– Вам знаком этот район?

– Нет, незнаком.

Он посмотрел на других офицеров за моей спиной и сказал по-русски:

– Этот… (бранное слово) валяет дурака. У меня нет на это времени. Отведите его в штаб дивизии.

Караульный схватил меня за руку, которой я только что успел застегнуть последнюю пуговицу, и отвел меня в маленькую комнату, где меня продержали под охраной примерно пять часов. В 2 часа пополудни уже другой конвоир забрал меня из моей камеры и вывел из здания. Снаружи ждали еще двое солдат.

Штаб дивизии располагался в другом поселке, в 20 километрах в глубь русской территории[30]. Я шел туда пешком в сопровождении трех солдат. Мы прибыли на место в 6 часов вечера. Один из них побежал вперед, чтобы предупредить о нашем прибытии часового у ворот. Потом мы сразу же последовали в кабинет командира дивизии. Этот офицер был в звании полковника. Один из солдат передал командиру записку. Тот молча прочитал ее, потом посмотрел на меня и улыбнулся. Я размышлял про себя, вызвана ли эта улыбка моим видом или содержанием записки. Командир подошел ко мне, заглянул мне в лицо и прорычал угрожающим тоном:

– Тебе придется начать отвечать на вопросы.

Это совсем не напугало меня, но я понял, что сейчас все обстоит гораздо серьезнее, чем прежде. Полковник обошел вокруг меня. Я продолжал стоять на месте. Он снова и снова спрашивал:

– Где твои документы?

Я каждый раз отвечал, что их забрал кто-то в роте. Такая линия поведения, похоже, работала на меня, и я решил ее придерживаться.

Все это продолжалось несколько минут. Затем он отвернулся и прокричал:

– Мне это надоело. Запереть его.

Двое конвоиров, встав рядом со мной с обеих сторон, препроводили меня в соседнее здание. Когда мы зашли внутрь, они передали меня солдату, который, как я узнал, выполнял обязанности начальника гауптвахты дивизии. Он сидел за столом в комнате в передней части здания. С ним рядом находились три женщины. Мне не так часто попадались женщины в русской армии. Я уверен, что он был горд таким окружением. Там был еще один человек, русский гражданский, который, как я позднее узнал, был хозяином дома.

Начальник дивизионной тюрьмы поднялся из-за стола и подошел ко мне. У него ко мне был всего один вопрос:

– Отправляете ли вы домой посылки или краденые вещи? Такого вопроса я не ожидал. Я не ответил. Тогда вперед выступил гражданский, который спросил у меня:

– Ты, фриц, разве не украл этот полушубок?

Что это были за вопросы! Я не ответил и на этот.

Глава 7 В тюремной камере

«Как хочешь», – проскрипел надзиратель. Он открыл замок, отворил крепкую дверь, которая вела в темное помещение, и толкнул меня внутрь. Затем быстро закрыл дверь за мной. Я оглянулся вокруг и обнаружил, что нахожусь в камере с пятью другими пленниками. Все они были русскими. Трое из них носили немецкие мундиры армии Власова. Двое других были гражданскими. Раньше они служили в украинской полиции, и, как выяснилось, немцы заставили их служить насильно. Все сразу же узнали, что я немецкий солдат. Они принялись внимательно меня разглядывать, но я даже не посмотрел на них и сразу же направился в противоположный угол камеры. Я стоял и молча разглядывал стену. Остальные тоже молчали. Сколько я продержусь, пока они не потеряют терпение? И, что важнее, что со мной станет, когда это произойдет? По-видимому, у меня было достаточно времени, чтобы обдумать эти вопросы.

Было 30 октября. До наступления темноты все мы очень устали, и каждый улегся на пол и заснул. Ту ночь мы провели в холодной камере, прижимаясь друг к другу потеснее, чтобы сохранять тепло. Я так и не сказал никому ни слова. В 7 часов утра мы услышали, как в замке поворачивается ключ. Дверь громко заскрипела и приоткрылась на ширину, достаточную для того, чтобы пропустить в темноту лучик света. Потом она быстро хлопнула, закрываясь. Через час дверь снова открылась, на этот раз более медленно. Это пришел хозяин дома, который принес завтрак: котелок с супом, шесть ложек и шесть кусков хлеба. С ним зашла женщина. Надзиратель тоже вошел в камеру и навис над нами.

– Ешьте! – пролаял он.

У меня не было никакого настроения есть, поэтому я отказался от пищи. Тогда он обратился ко мне:

– Ах, это для вас слишком примитивно! – Потом он посмотрел на женщину и бросил: – Этот солдат хочет есть из собственной тарелки. Принесите ему ее.

Женщина вышла и тут же вернулась с тарелкой и немецкой ложкой. Только мне одному выдали деревянную ложку. Я не был голоден, но хотел выразить свою признательность за такую чуткость к моему немецкому происхождению. Все так же сидя на полу, я посмотрел надзирателю в глаза и кивнул ему в знак благодарности. Потом взял тарелку и начал есть. Он улыбнулся и проговорил:

– Культура есть культура.

С этими словами надзиратель и женщина исчезли за дверью и снова заперли ее за собой.

В 12 часов надзиратель вернулся. Свет сияющего солнца, проникнув через дверь в темную камеру, на мгновение ослепил нас. В руке надзиратель держал лист бумаги, на котором были записаны две фамилии. Он прочитал их, и два полицая встали со своих мест. Вручив каждому по лопате, он приказал им выйти. Когда дверь закрылась, мы четверо посмотрели друг на друга. Мы понимали, для чего лопаты. Вскоре они должны были пригодиться и нам. Через час те двое вернулись. Надзиратель открыл дверь и втолкнул их внутрь. Избитые до кровоподтеков полицаи упали на пол. Трое других пленников спросили, что они делали. Дрожащими голосами те ответили, что их заставили рыть ямы, и это было все. Мы знали, что должно было произойти после этого. Один из нас будет первым, кто займет одну из этих ям. Русские тихо переговаривались между собой, и я слышал, как они говорили, что, скорее всего, первым будет «фриц». Через два часа снова вошел надзиратель с новыми указаниями. Не задерживаясь, он выкликнул троих солдат-власовцев. Выражения их лиц сразу же изменились. Они грустно посмотрели друг на друга, понимая, что жить им осталось всего несколько минут.

Они сели на пол и со слезами на глазах смотрели на шестерых русских солдат, которые без всякой жалости поволокли их прочь. Наш надсмотрщик вышел вместе с солдатами. Теперь в камере установилась тишина, и каждый из нас старался разобрать звуки снаружи, которые могли бы помочь нам угадать нашу судьбу. Примерно через пять минут тишину разорвали несколько винтовочных выстрелов, а потом – ужасающий крик. Я крепко закрыл глаза, будто это могло уберечь меня от сцены снаружи. Один из убийц[31]явно не сумел чисто поразить свою цель. Эту промашку вскоре исправил еще один выстрел, на этот раз из пистолета. Потом все снова затихло. Я широко раскрыл глаза и посмотрел на оставшихся сокамерников. Они уставились на меня виновато, как будто и вправду считали, что, выкопав могилы, стали причастны к казни. Один из полицаев впервые посмотрел мне прямо в глаза:

– Это было в саду около дома, примерно в сотне метров отсюда. Там мы копали ямы.

Я хотел сказать что-то, чтобы ободрить их, но все, что смог выдавить из себя, было:

– Ладно.

Установившуюся снаружи тишину лишь изредка нарушали звуки шагов и приглушенные голоса. Мне стало очень жарко, и я расстегнул мундир. Дважды или трижды пытался ходить туда-сюда, но лучше от этого мне не стало. Уставившись в грязный пол, я вслух сказал самому себе по-немецки:

– Это так странно.

Подняв голову, я заметил, как мои сокамерники смотрят в мою сторону и явно ждут от меня продолжения. Я решил, что будет более вежливо продолжить мысль на русском языке.

– Очень странно думать о том, что моя жизнь закончится именно здесь. Когда я призывался в армию, то предполагал, что вполне могу погибнуть. Я не боюсь смерти, но я надеялся на более осмысленный конец моей жизни, чем этот. Вероятно, моя семья никогда не узнает о его обстоятельствах. Со временем они узнают, что я погиб. Мои товарищи по батальону будут знать лишь то, что в одну из ночей я пропал во время патрулирования. Мое имя внесут в списки солдат, которые пропали без вести и так и не были найдены. Когда наш батальон перебросят с этого участка фронта, я стану просто одним из тех, кто не примет участия в этом. Не будет никаких указаний о том, где находятся мои останки, и, вероятно, вообще нигде не сохранится запись, что я находился в плену именно здесь. Меня просто вычеркнут из жизни. Какой странный конец.

Один из сокамерников возразил:

– Еще не все кончено.

Я выдавил из себя короткий смешок:

– Да, ты прав. Еще не все кончено.

Я тихо сидел в углу в ожидании своей очереди. И мне не пришлось долго ждать. Снова появился надзиратель. Он открыл замок и распахнул дверь на достаточную ширину, чтобы просунуть туда руку и указать пальцем на меня.

– Эй, ты, пойдем, – проговорил он.

Я вскочил на ноги и выпрямился. Дверь распахнулась немного шире, и я увидел, что здесь же находится и командир дивизии.

– Забери свою шубу, – приказал командир.

Я направился к двери со словами:

– Она мне больше ни к чему.

– Бери ее с собой! – приказал он. – На улице холодно и мерзко. Там ураганный ветер, идет снег вперемешку с дождем.

Я был не в том настроении, чтобы спорить. Я вернулся, чтобы забрать шубу, набросил ее на плечи и последовал за командиром. Когда мы вышли наружу, я осмотрелся в поисках вооруженных часовых. К своему удивлению, так никого и не обнаружил. Я шел за командиром дивизии через расположение войск, затем вошел в здание, где меня уже ждал какой-то лейтенант. Я снял шубу. Офицер предложил мне сесть. Я сел перед столом, за которым сидел он, посмотрел на него и стал размышлять, что ему от меня могло понадобиться.

Офицер достал карту и стал что-то рисовать на ней. Я сидел тихо и наблюдал, как молодой лейтенант усердно выполняет свою работу. Наблюдая за его занятием, я почувствовал, как напряжение начинает оставлять меня, потому что все это не было похоже на приготовления перед казнью. Мне показалось, что он трудился над картой почти целый час, а я с удовольствием наблюдал за его работой. Он был действительно хорош: я сумел убедиться, что он был знаком с искусством не понаслышке. Офицер вел себя очень дружелюбно. Он предложил мне сигарету, которую я с радостью взял, а потом спросил, была ли у меня сегодня возможность умыться.

Мне стало понятно происходящее. Было похоже, что русские решили использовать меня в качестве посыльного для доставки ложной военной информации для немецкой стороны. Мой сокамерник был прав: еще не все кончено. Когда офицер закончил работу, он жестом показал мне, что я должен забрать ее, что я и сделал.

После того как я забрал карты с нанесенной на них обстановкой, тот, кому было поручено следить за мной, отвел меня в соседнее помещение к командиру дивизии. Пусть он и не подходил ко мне близко, но в его дыхании явно присутствовал сильный запах алкоголя. Даже проделывая этот короткий путь, он умудрялся шататься. Этот парень, должно быть, был скверным солдатом. И я полагал, что в этом лагере должно было быть еще много подобных ему. Вскоре я снова предстал перед своим добрым другом полковником. Поскольку я знал, что они планировали сохранить мне жизнь, по крайней мере на ближайшее время, я не испытывал чувства страха.

– Сядь сюда, – сказал он, указав на стул во главе своего стола. Я занял предложенное мне место и смотрел, как он положил передо мной другую карту, на которой было указано место дислокации его дивизии.

– Будь со мной откровенным и ответь на несколько вопросов. Мы можем пойти легким путем либо трудным путем, но, так или иначе, мы собираемся заставить тебя говорить.

– Хорошо. – Это было все, что я мог сказать.

– Итак, какова была численность твоей роты?

– Девяносто пять человек, – тут же ответил я.

Он ткнул пальцем в карту и прокричал:

– Не лги мне! Я знаю точно, что в твоей роте было всего двадцать пять человек.

Я спокойно ответил:

– Если вы точно знаете это, тогда почему спрашиваете у меня?

Когда-то, до плена, в моей роте на самом деле было 95 человек. Сейчас в ней оставалось всего 12.

Он встал со стула и стал сердито расхаживать вокруг меня, явно пытаясь сдержать свой гнев.

– Где твои документы? Ты офицер?

Я снова ответил:

– Я всего лишь повар, самый обычный солдат.

Он язвительно засмеялся:

– Чертовы немцы. Во всей немецкой армии я так и не смог обнаружить ни снайперов, ни командиров батальонов, ни офицеров. Одни повара!

Он подошел к двери, открыл ее и заорал так громко, что, наверное, его слышали за километр от нас.

– Убирайся отсюда!

Я спокойно поднялся и, не глядя на него, вышел в дверь. Когда я шел мимо, он проговорил:

– Как пожелаешь, фриц. Завтра мы заставим тебя говорить, и я обещаю тебе, что это будет гораздо менее приятно.

Пахнущий водкой рядовой уже ждал меня снаружи, чтобы препроводить обратно к месту заключения. По дороге конвойный дважды ударил меня в спину прикладом, бормоча при этом что-то неразборчивое. Я не стал обращать на это внимания. Он передал меня надзирателю, а потом отвел обратно в камеру. Я с облегчением обнаружил, что двое моих русских сокамерников все еще живы и ждали меня. Перед тем как запереть дверь, караульный наклонился ко мне вплотную и дал мне совет:

– Не знаю, кто ты, но, пока сегодня ты будешь здесь лежать ночью, тебе лучше внимательно подумать о том, что тебе кричал полковник.

С этими словами надзиратель вышел, закрыв за мной дверь.

Двое пленников быстро вскочили с земли. На их лицах застыло выражение недоверия.

– Тебя били? – спросил один из них. Он был высоким и мускулистым, со светлыми волосами, говорил по-русски очень тихо.

Я ответил просто:

– Нет.

– Что они с тобой делали? – снова стал спрашивать он.

Я ответил не сразу. Пленный быстро посмотрел на своего товарища по камере, потом придвинулся ко мне поближе:

– Меня зовут Гриша. А это Иван.

Я посмотрел на Ивана, и он слегка кивнул мне. Иван был немного пониже Гриши, с темными волосами и худым лицом.

– Куда они тебя водили?

Я решил, что могу без опасений ответить на этот вопрос.

– Меня водили к командиру дивизии. Он пытался получить у меня информацию о позициях наших войск.

– Сколько было конвоиров? – спросил Гриша.

– Немного. Должно быть, у них здесь есть небольшой пост. Но я видел немного. Тот, кого приставили ко мне, был сильно пьян.

Мы с Гришей продолжали говорить еще какое-то время, но я стал чувствовать, что эти двое что-то затевают. Вскоре Гриша встал и отправился обратно к Ивану, который оставался в дальнем углу нашей камеры. Они углубились в тихую беседу между собой. Я слышал, как Гриша говорил Ивану, чтобы тот спросил меня, не хочу ли я пойти с ними. Иван посмотрел в мою сторону и жестом подозвал меня поближе. Я пополз по полу на другой край помещения к двум моим сокамерникам.

– Мы собираемся выбраться отсюда, – сказал Иван. – Сегодня ночью. И приглашаем тебя с собой.

Я посмотрел на него с насмешкой и спросил:

– Разве это возможно? Прямо за дверью часовой, а неподалеку отсюда – еще несколько.

Иван ответил:

– Пусть тебя это не беспокоит. Я говорю тебе, что мы в любом случае собираемся выбраться отсюда.

Я не стал долго раздумывать.

– Хорошо. Скажите, чем я могу помочь.

– Пока просто оставайся рядом и веди себя тихо.

Гриша начал работать над нашим побегом. Пока они с Иваном копали то, что стало могилами для солдат-власовцев, он нашел в саду лошадиную подкову и спрятал ее под шинелью. Лежа на полу камеры у наружной стены, что выходила в сад, он начал тихо скрести под стеной подковой. Это было просто, так как стены были сделаны из глины. Иван лежал слева от него и прислушивался к движениям в помещении за дверью. Я лежал справа от Гриши, вдоль стены напротив бани, где русские держали лошадей. Мы с Иваном тщательно прислушивались к любым шорохам снаружи. Мы слышали, как поочередно сменяются часовые. Новый часовой должен был, меняя прежнего, открыть дверь в камеру, чтобы убедиться, что все пленные на месте. Наблюдая за сменами караула, мы верно определили, что было около 10 часов вечера. Вскоре после того, как сменился очередной часовой, который проверил наше присутствие, Гриша уже успел проделать в стене огромную дыру. Мы почувствовали, как в камеру ворвался холодный воздух и поняли, что наш план начинал срабатывать. Через несколько минут Гриша прекратил скрести стену и повернулся к нам. Он был весь в пыли, но его лицо лучилось неподдельным энтузиазмом.

– Пора выбираться отсюда, – заявил он.

Лежа на спине, Гриша проскользнул через проделанную им дыру в стене, вынося вместе с собой комки глины. Он быстро исчез, проделав свой первый шаг к свободе. Через пролом мы услышали, как он позвал Ивана:

– Беги!

Но следующим пополз я. Иван держался за мной. Когда я выбрался на мокрый снег и грязь снаружи, я быстро вскочил на ноги, чтобы освободить путь Ивану. Погода была очень плохой, но меня охватило возбуждение от чувства свободы, от того, что я сумел обмануть своих пленителей. Было очень темно, и луна лишь очень слабо отсвечивала за облаками. Мы молча крались по улочкам поселка, ныряя в тень домов и сараев, изо всех сил стараясь остаться незаметными, пока наконец не выбрались на окраину городка. Вдоль его периметра участками были вырыты окопы. Они оказались пустыми, и было понятно почему. Мы были в 20 километрах или даже больше от линии фронта, и домики поселка были для солдат гораздо более удобными и привлекательными, чем сидение в холодных грязных траншеях. Мы скользнули вниз и осторожно побрели через траншеи, пока не вышли к их краю, где снова поднялись наверх и молча побежали прочь в открытые поля.

Небо было очень темным, и света почти не было, но мои новые русские друзья хорошо знали эту местность. Это было для меня большой удачей, так как я едва ли смог бы понять, в каком направлении меня вели. Мы не сказали друг другу ни единого слова, пока не прошагали примерно 12 километров через поля сушащегося сена и вытоптанных остатков урожая, пока не вышли к небольшому еврейскому местечку. Оно было целью моих попутчиков. Когда дома селения были уже на виду, мы сделали остановку и внимательно стали осматриваться вокруг, прежде чем продолжить наш путь. Гриша подошел ко мне и положил мне руку на плечо:

– Здесь живет моя сестра. Она может помочь нам и добыть для нас что-то из еды.

Я кивнул в знак согласия:

– Это хорошо.

Потом я начал размышлять, что нам предпринять дальше. Пройдет немного времени, и русские военные обнаружат нашу пропажу. На самом деле я был уверен, что они уже знают об этом.

Иван заметил, что мы разговариваем, и вернулся назад, чтобы присоединиться к нам.

– Очень скоро они начнут нас искать, – заметил он. – И тогда нам не удастся удрать от них. Гриша, я видел патрульного. Здесь, в городке. Мы не должны попасться ему на глаза.

Гриша жестом показал Ивану, что нам следует идти дальше. Я осторожно взял Гришу за руку и слегка потянул его за рукав. Потом посмотрел ему в глаза и открыто улыбнулся в знак благодарности за помощь.

Когда мы подошли к городку, то старались не выходить на улицы, чтобы не нарваться на патрульных. Примерно около 1:00 ночи мы вышли к дому, где жила его сестра. Ее звали Маруся. Мы подошли к задней стороне дома, и Гриша осторожно постучал в заднюю дверь. Нам пришлось немного подождать, пока появится Маруся. Она осторожно выглянула из окна, узнала брата и открыла нам дверь. Мы втроем нырнули внутрь, закрыли дверь и выключили свет, чтобы не привлечь чье-то любопытство.

– Гриша, что происходит? – спросила девушка. – Мне сказали, что тебя забрали в тюрьму.

Гриша положил руку сестре на плечо и отвел ее в другой конец комнаты, где они заговорили о чем-то приглушенными голосами. Мы с Иваном оставались в другом углу. Я смотрел, как Иван бродит туда-сюда по темной комнате, дожидаясь окончания разговора. Когда брат с сестрой закончили говорить, Маруся повернулась к Ивану. Не говоря ни слова, она подошла к нему, протянула к Ивану руки и поприветствовала его ласковым объятием и поцелуем. Так я узнал, что, как оказалось, Маруся была еще и подругой Ивана. Она жила с женщиной, муж которой был на войне.

– Я скажу Шуре, что вы здесь. Вас будут искать. Не включайте свет и не шумите. Я отведу вас наверх, на сеновал, где вы сможете переночевать. А потом я принесу вам чего-нибудь поесть.

Маруся ненадолго вышла из комнаты куда-то в глубь дома, чтобы предупредить вторую женщину о нашем приходе. Мы молча дожидались в темноте и холоде возвращения Маруси, согревая руки дыханием. Вернувшись, она взяла Ивана за руку и повела нас на выход через другую дверь. За дверью обнаружилась только узкая лестница, ступени которой жалобно скрипели под каждым нашим шагом. Лестница вела на сеновал над жилой частью дома. Здесь было еще холоднее, но зато нас, конечно, никто не мог бы увидеть.

– Я сейчас вернусь с какой-нибудь едой. – Маруся развернулась и стала спускаться вниз по скрипучим ступеням. Гриша немного подождал и пошел за ней. Мы с Иваном обосновались в углу чердака, приготовив себе в сене место, где можно было присесть, и стали ждать. Я надеялся получить что-нибудь поесть.

Через несколько минут мы услышали, как открылась дверь, а затем скрип ступеней возвестил, что вернулся Гриша. Он вручил каждому по куску вяленого мяса и хлеб. Кроме того, он принес бутылку воды, из которой мы пили по очереди.

– Еще раз спасибо тебе, – поблагодарил я его и начал грызть жесткое мясо.

– Я говорил с Шурой, – продолжал Гриша, машинально повертев в руках кусок хлеба. – Она с радостью поможет нам. Мы можем оставаться здесь столько, сколько нам будет нужно.

– Она добрая женщина, – вступил в разговор Иван. – Она мне всегда нравилась. Но, Гриша, ты же знаешь, что мы не можем оставаться здесь слишком долго. Они найдут этот дом и обязательно найдут здесь нас. Они станут искать здесь в первую очередь.

– Я знаю. – Гриша взял еще один кусок хлеба. – Но у нас есть немного времени. Мы можем остаться здесь переночевать.

– Можем, – согласился Иван. – Но не дольше.

– Иван, а куда мы пойдем? – спросил Гриша не для того, чтобы поспорить, а просто из-за беспокойства за себя и за своего друга. – Ты что, хочешь так и бродить по стране, пытаясь опередить красноармейцев хоть на шаг? А что мы будем есть? Что будет с Марусей?

– Успокойся, друг. Я знаю… Я знаю. Нам просто нужно все обдумать.

Я сидел молча, пока мои новые друзья пытались запланировать наши будущие шаги. Мне повезло, что я встретил их. Они знали местность и представляли, какие опасности могут нас здесь поджидать. Я понимал, что они были для меня большим подспорьем, не забывая при этом обдумывать свои дальнейшие планы. Мне нужно было вернуться в немецкую армию, но я оказался так далеко во вражеском тылу, что не имел никакой возможности связаться со своими товарищами. Я не участвовал в разговоре, но внимательно прислушивался к нему. Гриша рассказал, что, когда он говорил с Шурой, женщина сообщила, что русские солдаты вошли в городок и заняли обширную территорию вокруг.

Два бывших полицая взвешивали свои возможности. Выходить наружу было слишком опасно. Мы находились прямо посреди сосредоточения крупных сил русских, и русские искали нас. Они обсудили имена своих знакомых. Кроме Маруси и Шуры, пришли к выводу мои товарищи, они не могли доверять в городке больше никому. Если мы останемся в доме, нас обязательно найдут. Это было одно из первых мест, где нас начнут искать.

Я различал Гришин силуэт в тусклом луче света, что проходил через окно. Он схватил бутылку с водой и пил из нее скупыми глотками. Потом он поделился с нами пришедшей ему в голову идеей:

– Нам нужно спрятаться. Прямо здесь, в саду, за домом. Мы отроем для каждого отдельное укрытие. Шура и Маруся позаботятся о нас. Они будут нас кормить. Мы будем прятаться здесь, пока опасность не минует.

– Это поможет нам выиграть немного времени, – ответил Иван.

– Мы можем пока побыть здесь. Ведь когда-нибудь армия уйдет отсюда. Им придется. Линия фронта все время меняется.

– Да, – согласился Иван. – Похоже, это лучшее решение. Оскар, как ты думаешь?

Я кивнул в знак согласия.

– Хорошо, – подвел итоги Иван. – На завтра мы останемся здесь, на сеновале. А ночью начнем готовить себе укрытия. Работать придется ночью.

Оба снова замолчали. Наконец мы набросали себе сена, улеглись на него и заснули. Было холодно, но я чувствовал себя вполне комфортно в своей длинной меховой шубе.

Глава 8 Скрываясь от всех

Мы проснулись, когда утренний свет пробился сквозь пыльное окно и узкие щели между досками стен сеновала, но вставать было рано. Маруся принесла нам кое-что на завтрак, но Иван запретил ей появляться на сеновале до наступления темноты, так как это могло возбудить подозрения. Мы терпеливо ждали наступления ночи. Мы мало говорили друг с другом, но в нашем молчании не было неловкости. Сначала я злился на себя за то, что совершил ошибку, с головой ныряя в то укрытие к русским, даже не зная, куда попаду, за то, что дал захватить себя в плен. Но в конце концов я сумел убедить себя, что, воюя, тебе приходится принимать молниеносные решения, ценой которых может стать жизнь или смерть, что мы редко можем позволить себе роскошь обладания драгоценным временем, когда можно спокойно обдумать каждое свое действие и его возможный результат. Я успокоился, поняв, что я действовал по наитию, и что тогда мне был предоставлен лучший шанс на выживание, что я получил тактическое преимущество в той перестрелке. В конце концов, мне повезло встретить двух этих людей, которые пожелали мне помочь, разделить со мной пищу и кров. Дожидаясь окончания дня, я размышлял над своими будущими действиями. В результате тех размышлений я пришел к двум выводам. Во-первых, я не могу снова попасть в русский плен; во-вторых, должен выжить, чтобы дождаться возможности вернуться в немецкую армию. На какое-то время я решил вручить свою судьбу в руки двух беглецов, с которыми был едва знаком.

Наступил вечер, и Гриша объявил, что уже достаточно темно, чтобы мы могли начать работать. Мы выскользнули во двор и обошли вокруг дома, исследуя местность. Мы искали не вызывающее подозрений место, где можно было оборудовать наши убежища, а также материалы, из которых можно было их построить. Я предоставил двум бывшим полицаям возможность возглавить этот процесс. Через несколько минут они нашли подходящее место, и каждый из нас приступил к постройке укрытия. Строительным материалом служили жерди, которые мы нашли во дворе, и солома из конюшни. Убежище представляло собой небольшие норы, расположенные всего в 2 метрах от сарая, в котором держали корову. Оно было построено тем же манером, что и сарай, и мы старались встроить свои укрытия в старую постройку. Гриша оборудовал себе место с того края, где было лошадиное стойло, Иван устроился рядом с хлевом, а я расположился между ними. Вход в наши укрытия находился под круглым туннелем в конюшне под яслями. Мы работали всю ночь. Когда все было сделано, мы прошли несколько раз вокруг вновь построенных сооружений, разглядывая их под разным углом. Обойдя несколько раз вокруг маленького сарая, Гриша и Иван посмотрели друг на друга и улыбнулись, а потом, посмотрев на меня, снова заулыбались. Мы гордились своей работой. Должен заметить, что укрытия были построены очень хорошо, и было видно, что мои новые русские друзья были мастерами на подобные вещи. Мы так хорошо замаскировались, что, глядя со двора, ничего нельзя было заметить. Вскоре должен был наступить рассвет, время, которое подвергнет нашу работу строгому экзамену. Каждый из нас заполз на свое место, которое должно было стать его новым домом. Никто не знал, на сколько времени.

Я устроился на своем месте и на минуту замер, чтобы оценить свое новое убежище. Оно было тесным, и я не имел возможности даже вытянуть руки и ноги. Воздух был спертым и вонючим, но солома, которую мы принесли с собой, помогла сделать мое обиталище более удобным. Было темно так, что хоть глаз выколи. Сюда не проникал ни малейший луч света. Поначалу было трудно привыкнуть к полному отсутствию света, но вскоре я приноровился к нему и даже стал находить в этом какой-то комфорт.

Чуть раньше тем же вечером Маруся вышла из дому и отправилась к Гришиной жене, чтобы проинформировать ее о случившемся. Супруга Гриши жила на другой стороне городка, примерно в 2 километрах от нас. Примерно через час после того, как мы устроились в своих убежищах, около 3 часов ночи, мы поели прямо на месте, и впервые еду нам принесла Шура. Затем я попытался немного поспать, но, как оказалось, это было довольно сложно. Меня не оставляло ощущение, будто кто-то подкрадывается ко мне. Когда заперт в норе под землей, будто крот, то немудрено, что тебе кажется, будто кто-то постоянно ползает там, наверху, пока ты лежишь здесь на своей постели из соломы. Ко всему прочему, этот спертый затхлый воздух и скверный запах. Мы позаботились о том, чтобы обеспечить приток свежего воздуха в наши убежища, однако часть этого воздуха все же не проникала внутрь.

Наконец мне удалось заснуть. Когда я проснулся, то на секунду высунул из своего убежища голову. Я понял, что день давно уже был в полном разгаре, солнце стояло на небе довольно высоко. Почти полное отсутствие света в наших норах сделало переход с ночи на день и обратно практически незаметным. Вот проходит день, и снова наступает ночь. Мы трое могли общаться друг с другом в своих укрытиях, но практически не разговаривали. Мы никак не могли знать, нет ли снаружи кого-нибудь, кто мог бы нас услышать, поэтому между собой мы договорились, что самое безопасное для нас будет в течение дня соблюдать тишину.

Самыми худшими были первые из проведенных в укрытии дней. В дневное время здесь становилось слишком жарко, настолько, что временами я сбрасывал с себя всю одежду. Кроме того, я весь покрылся вшами и чесался практически постоянно. В результате мое тело было покрыто язвами от жары и от почесов. На третий день я попросил у Шуры керосиновую лампу, чтобы избавиться от вшей. Терпеть я уже не мог. Она принесла мне лампу, но я быстро отказался от своей идеи, поскольку спичек, чтобы ее зажечь, не было.

Три женщины взяли на себя обязанность заботиться о нашей безопасности и кормить нас. Маруся заботилась о своем друге Иване, за Гришей присматривала его жена, а меня поручили заботам Шуры. В наших укрытиях было достаточно места, чтобы туда могли забраться наши няньки, принести нам еду и на некоторое время составить компанию. Еду нам приносили по утрам в 5 часов и в 10 часов вечера под покровом темноты. Утром нам давали по килограмму хлеба, суп и стакан воды, брюссельскую капусту, а также иногда кусок мяса, курицы или индейки. По вечерам, если повезет, мы ели жареную картошку с жареным яйцом и пили воду. От случая к случаю нас угощали и самогоном, который для русских был как луч света.

Шура забиралась внутрь моей норы с едой и сидела в темноте, пока я ел. Она жаждала моего внимания, и я охотно уделял ей его. Когда я заканчивал с едой, мы начинали разговаривать, и эти разговоры с каждым днем становились немного длиннее. Поскольку места для двоих было очень мало, у нас не было выбора, кроме как сидеть практически друг на друге.

На третий день она оставалась со мной очень долго. Я обнял ее, а она положила мне голову на плечо, пока мы разговаривали.

Мне никогда не удавалось толком разглядеть ее лицо при дневном свете. Как мне казалось, она была довольно привлекательной, но теперь мне думается, что в темноте, после того как ты больше двух лет не видел женщин вообще, любое существо женского пола будет для тебя выглядеть привлекательным. (За исключением тех трех женщин в русском штабе. Наверное, нужно будет провести в плену много долгих лет, чтобы прийти к мысли, что они привлекают тебя.) Шура, вероятно, достигла 30 с небольшим лет, то есть была со мной одного возраста. У меня было ощущение, что раньше она была более крупной, но поскольку после того, как разразилась война, еда стала скудной, она, скорее всего, сильно похудела. Она рассказывала мне истории о своем муже. Он ушел из дома больше двух лет назад, и прошло уже больше года с тех пор, как она в последний раз получала от него или о нем весточку. Она смирилась с фактом, что, скорее всего, он никогда не вернется назад. Она рассказывала мне о его пьянстве, о том, как он мог явиться в дом пьяным после ночи в кабаке и изнасиловать ее. Я внимательно слушал ее не перебивая, а она все говорила и говорила.

К тому времени, когда она закончила, она уже крепко обнимала меня обеими руками. Я поцеловал ее в лоб, и мы тихо посидели, прижавшись друг к другу, еще несколько минут.

– Очень благодарен тебе, – проговорил я, – ты рискуешь из-за меня жизнью. Ты же понимаешь, что, если меня поймают, нас расстреляют обоих.

Она погладила рукой меня по щеке:

– Я буду заботиться о тебе, пока все это не кончится, до конца войны. Ты можешь остаться здесь.

Прошло уже шесть дней, как я не видел ни лучика солнечного света. Я спрашивал у Шуры, как долго мне еще придется здесь сидеть, но она не переставала уговаривать меня потерпеть, говорила, что все изменится в лучшую сторону. Каждый день я порывался хотя бы час побыть на свежем воздухе, но моя сиделка удерживала меня от этого и заставляла оставаться в моей норе. Во время посещений, когда она приносила еду, Шура приносила новости о том, что происходит на войне, услышанные от русских солдат. Сюда прибыло еще очень много русских войск, которые полностью наводнили городок и его окрестности. Она говорила, что часто видела, как по улицам ведут немецких пленных. Эти новости приводили меня в полное возбуждение. Я хотел выбраться отсюда и воевать рядом с моими товарищами. Ей надоело слышать от меня это, и со временем она перестала пересказывать мне новости.

Дни переходили в недели. Все, что я мог делать, – это просто сидеть в своем убежище, в безопасности, доверясь людям, которые обо мне заботились. По мере того как тянулось время, я ощущал растущее беспокойство. Похоже, моему пребыванию здесь не будет конца, потому что это местечко по-прежнему занято русскими войсками. В то время как двое моих товарищей, кажется, были вполне довольны тем, что проводят время в укрытии, меня это не устраивало. Независимо от того, что происходит снаружи, они находились у себя дома. А до моего дома было далеко. Они были рядом с теми, кого любили. А мне нужно было вернуться в мой батальон.

Во второй половине дня 15 декабря снаружи послышалось какое-то движение, и монотонное течение дней в укрытии было нарушено.

Я услышал, что во дворе кто-то громко разговаривает. Я не мог точно разобрать, что именно говорили, но это был голос мужчины, который явно был на что-то зол. Потом я услышал, как он кричит требовательным голосом:

– Где они?

Маруся отрывисто ответила:

– Здесь никого нет!

Я слышал приближающиеся шаги, лязг лопаты, когда мужчина начал копать около конюшни. Потом послышался звук второй лопаты, вонзившейся в землю, когда к работе присоединился второй солдат. Вокруг все перевернули вверх дном. Мы сидели, замерев, в надежде, что нас не найдут. Я ничего не видел, но понимал, что они близко, где-то совсем рядом. Через некоторое время копать перестали. Солдаты ничего не нашли, потому что наши укрытия находились над яслями, а не под землей. Снова стало тихо, но здесь, в норах, наши жизни повисли на волоске. Время остановилось. Каждая минута тянулась будто час. Похоже, сегодня нам удалось уйти от своей пули. Прошло еще несколько длинных, полных волнения часов, когда нам рассказали о том, что приключилось.

После наступления темноты мы наконец услышали голос Маруси. Она принесла нам какую-то еду и сказала, что попозже ночью принесет еще. По ее словам, нас выдал сосед, который донес властям, что кто-то прячется на конюшне, потому что туда все время носят еду. Маруся предложила нам через два дня уходить отсюда. У нее были родственники в городке в 30 километрах отсюда, которые могли бы нас приютить. Теперь за нами по пятам шел НКВД, и она боялась, что эти люди вернутся. В ту ночь я так нервничал, что не мог уснуть. Я наконец собирался покинуть это место, но снова мне предстояло отправиться совсем не туда, куда я хотел бы.

На следующее утро, еще до восхода солнца, Маруся принесла всем нам немного еды. Этого было мало, но она сказала, что вечером еды будет больше. Прошло десять часов, прежде чем я услышал, как пришли Маруся и жена Гриши, чтобы позаботиться о своих мужчинах. Маруся наклонилась над моим убежищем и тихо предупредила меня, что Шура придет ко мне через час. Но не прошло и десяти минут, как я услышал выстрел и рассерженные голоса нескольких мужчин. Энкавэдэшники вернулись, и теперь они были совсем рядом с конюшней. Я слышал, как один из солдат приказал:

– Выходите!

У меня кровь застыла в жилах. Какое-то время никто не выходил. Потом кто-то несколько раз выстрелил из пистолета в землю перед нами и снова прокричал:

– Сейчас же выходите!

Я слышал, как Гриша и Иван медленно вылезают из своих укрытий. Их обнаружили, противников было больше, и у них не было другого выхода, кроме как сдаться. Я застыл в оцепенении, лихорадочно размышляя о том, не раздастся ли команда покинуть убежище и в мой адрес. Я ждал, что же будет дальше, но окрика, адресованного мне, так и не последовало. Теперь я мог только ждать… ждать, когда Иван и Гриша выдадут меня.

Еще несколько секунд прошло в тишине. Похоже, на меня никто не обратил внимания. Хотя я и не слышал больше голосов, снаружи то и дело раздавались шаги. Потом шаги стали удаляться от дома. Двор застыл в тишине. Прошел еще час, и ничего не происходило. Я начал верить, что мне удалось выжить, когда вдруг услышал шаги, которые приближались к входу в мою нору. Я решил, что меня, скорее всего, выдали. Я уже приготовился к худшему, но, к своему облегчению, услышал голос Шуры, которая прошептала:

– Оскар, это я!

Она забралась внутрь и сомкнула вокруг меня руки. Она нервничала и все еще всхлипывала и тяжело дышала, когда рассказывала мне о случившемся.

– Это сосед. Он понял, что мы кого-то прячем. Он разыскал офицера НКВД и рассказал ему, что здесь, во дворе, он сможет найти кого-то из тех, кто скрывается. Зачем он это сделал? Мы всегда хорошо с ним ладили.

– Это война, – сказал я мягко. – Она так давит на каждого из нас, на наши жизни. Это ощущается по-разному. Возможно, он просто хотел остаться в стороне, не быть замешанным в чем-то, в случае если кого-то поймают.

Женщина все еще продолжала плакать. Я тесно прижимал ее к себе.

– Теперь все в порядке, и мы в безопасности. Нужно сохранять внешнее спокойствие.

Я не сказал больше ничего до тех пор, пока она не успокоилась.

– Оскар, когда из НКВД пришли вчера обыскать двор, они ушли с пустыми руками. Но они не ушли совсем. Вместо этого они остались где-то поблизости и продолжали наблюдать за тем, что происходит во дворе. Когда позже те две девушки вынесли из дому какую-то еду, сюда сбежались их агенты. Я видела все, что происходит, из окна. Они вбежали во двор, схватили девушек и приказали мужчинам выходить из укрытий. Они ничего не знали о тебе. Как только те двое выбрались наружу, офицеры сразу же увели их.

– С их стороны было очень милосердно не выдать меня.

Шура замешкалась на секунду с ответом, прежде чем прошептать:

– Оскар, все они мертвы.

– Они мертвы?

– Мертвы. Их казнили. Прямо в центре городка. Сразу же.

Она склонилась ко мне, и я обнял ее:

– Мне так жаль.

Я высунул наружу свободную руку и ухватился за доску, которую мы встроили в стену нашего убежища. Я сжимал ее изо всех сил.

– Они так много для меня сделали, а я почти не знал их. Я так многим им обязан. – Доска треснула, и это напугало Шуру. – Я должен уходить отсюда. Сегодня ночью. Ты в опасности. Они вернутся за тобой. Ты знаешь об этом. Мне нужно оказаться от тебя как можно дальше.

– Да, я знаю, – ответила Шура. – Но только не этой ночью. Не уходи сегодня ночью. Это слишком опасно. Подожди до завтра.

– Да, ты права. Пусть будет завтра. Но теперь тебе надо идти. Кто знает, не видел ли тебя кто-нибудь. Возвращайся в дом. Пожалуйста.

Она поцеловала меня и осторожно попятилась назад из норы по проходу.

На земле в укрытии она оставила мне ужин, завернутый в маленькое ручное полотенце. Какое-то время я просто сидел неподвижно, слишком расстроенный, чтобы есть. В конце концов я развернул свой ужин, который она оставила для меня. За многие недели мне впервые пришлось есть в одиночестве, без своих товарищей. Я свернулся на сене калачиком и уснул.

Снова появился и снова исчез дневной свет. Я опять остался сидеть в своем укрытии в надежде, что агенты НКВД не вернутся сюда в поисках остальных беглецов. На следующий вечер, как стемнело, я медленно выполз из своей норы. Но, оказавшись на открытой местности, я вдруг почувствовал себя очень больным и дезориентированным. За последние семь недель я ни разу не дышал свежим воздухом и не видел солнечного света. Шура через кухонное окно видела, как я рухнул на землю. Я просидел неподвижно на мягкой земле несколько минут, медленно и глубоко дыша, чтобы снова привыкнуть к окружающему миру. Выйдя из дому, Шура подбежала ко мне со словами:

– С тобой все в порядке?

– Да, все нормально. Просто мне нужно немного времени.

– Оставайся здесь, – велела она и побежала обратно в дом.

Потом почти сразу же вернулась с собранным для меня в узел большим полотенцем. Шура приготовила еды мне на дорогу. Я был очень благодарен ей за это. Улыбаясь, я посмотрел на нее и сказал:

– Спасибо. Большое тебе спасибо за все, что ты сделала.

– Куда ты пойдешь? – спросила Шура.

– Я думал об этом. Решил, что лучше всего будет пойти в сторону Днепропетровска. Думаю, что так у меня будет больше шансов найти немецкую армию. – В городе находился штаб вермахта, и я надеялся, что, вероятно, город все еще в наших руках[32].

Я начал подниматься с земли, и Шура помогла мне встать. Я несколько раз глубоко вздохнул и снова улыбнулся ей:

– Было приятно встретиться.

Она развернула меня вокруг и показала в направлении прямо на центр городка.

– Город находится примерно в 150 километрах отсюда в том направлении. Просто иди и иди в эту сторону. Не сомневаюсь, что ты найдешь его.

– Никаких сомнений. – Я застегнул шубу и положил сверток, который она приготовила мне, в один из карманов. Я повернулся к ней и крепко ее обнял. – Спасибо за все.

– Удачи, Оскар, – прошептала она мне на ухо. – Берегись и будь осторожен.

– Когда кончится война, я обещаю, что найду тебя. Мы обязательно снова увидимся.

Отступив на полшага назад, она улыбнулась:

– Посмотрим.

Я начал свой путь через городок, особенно стараясь не попасться на глаза соседям. Так быстро, как только мог, я постарался выйти на окраину. И вот я уже в полях, далеко за домами. Потом я принялся кружить вокруг городка в поисках железнодорожных путей, пока не вышел на них. Я был уверен, что железная дорога приведет меня прямо в Днепропетровск.

Я шел всю ночь по железнодорожным путям. Небо было темным, и единственным моим ориентиром были рельсы. Мне было приятно ощущать, как мои ноги снова ходят, но вскоре дорога утомила меня, так как я не пользовался этими мышцами много недель. Можно сказать, я потерял много сил от выпавших на мою долю испытаний.

И все же я сопротивлялся изо всех сил желанию остановиться и отдохнуть: ведь мне надо было как можно скорее попасть в Днепропетровск, чтобы свести к минимуму время, проведенное во вражеском тылу. То здесь, то там поблизости слышались шорохи и шелест, с которыми животные пробегали мимо по сухим листьям, оставшимся от убранного несколько недель назад урожая. Воздух был холодным, и это помогало мне быть начеку.

По моим расчетам, за ту ночь я преодолел около 50 километров. Мой путь привел меня к месту, где у русских проходил передний край. Хотя было темно, я ясно увидел то самое убежище, где пару месяцев назад я из-за своих сапог попал в плен. Здесь и начались все мои злоключения. Я продолжал брести через обширные поля пшеницы и брюссельской капусты. Начало подниматься раннее утреннее солнце. Я устал, но время поджимало.

По дороге мне попадалось все больше свидетельств войны. Я снова прошел через скрытую позицию, оборудованную на нашем участке обороны. Потом я миновал поселок, около которого нас атаковали русские танки. Я постоял там немного, наблюдая за местностью. Тот бой был жестоким. Мы понесли в нем тяжелые потери. Я во второй раз увидел остовы танков, которые мы тогда подожгли. Оглядываясь на ходу по сторонам, я видел огромное количество павших солдат, русских и немцев. Меня удивило, что тела все еще не убрали. Было видно, что некоторыми трупами уже успели поживиться животные. Но мне надо было идти дальше.

Везде, где я шел, оставались следы пребывания здесь наших солдат. Такой находкой стал стальной немецкий солдатский шлем, и мне хотелось верить, что он оставлен здесь специально, чтобы указать мне дорогу к своим. Днем мне пришлось держаться от железнодорожных рельс на некотором расстоянии и идти прямо через поля, где никто не мог бы меня обнаружить. По мере того как день подходил к концу, погода становилась все хуже, пока не испортилась совсем. Начался дождь, сначала мелкий. Но затем он превратился в настоящий потоп. Земля очень размокла, и идти становилось все труднее, особенно моим усталым ногам. Казалось, вся грязь липнет к подошвам моих сапог. С каждым новым шагом я все больше опасался потерять их в грязи.

Очень хотелось пить, но воды поблизости не было видно. Я прошел мимо старой артиллерийской огневой позиции, где нашел несколько пустых снарядных гильз. Некоторые из них стояли на днище и успели наполниться водой. Так мне удалось напиться.

Через несколько километров я вышел прямо на селение, которое было беспощадно разрушено артиллерийским огнем. Дождь успел кончиться, но я все еще был очень мокрым. Я решил пойти в селение, которое посчитал покинутым. Я думал, что смогу отыскать здесь какую-нибудь еду и что-нибудь попить. А может быть, найду и укрытие, где смогу отдохнуть. Я дошел до полуразрушенного дома. Верхний этаж был снесен взрывом. К моему удивлению, я обнаружил, что в доме жила женщина. Я подошел к ней и очень скоро понял, что она была вне себя от горя, вероятно, из-за того, что ее дом разрушили. Я попросил у нее стакан воды. Она посмотрела на меня с презрением и ничего мне не дала. Наверное, она поняла, что я немец, несмотря на то что я разговаривал с ней на русском языке. Потом я представил себе, что та женщина могла обо мне подумать, и поспешил прочь от того дома. Женщина повернулась и направилась прямо в селение, вероятно, для того, чтобы рассказать соседям, что поблизости находится немец. Я поспешил прочь. Выбираясь обратно, я постоянно оглядывался, проверяя, не преследуют ли меня. Но я никого так и не увидел. Наверное, здесь не осталось мужчин. Все мужчины были на фронте.

После этого я решил, что буду держаться подальше от местных жителей, которые очень подозрительно относились к незнакомцам. Я поспешил назад в поля, подальше от дорог и поселков, мимо которых шел мой путь. В тот день по дороге я обнаружил много небольших кладбищ, созданных моими немецкими товарищами. Я видел и то, что русские нарушили некоторые из могил. И вот внезапно наступила ночь. Я сделал небольшую остановку. Стоял и смотрел на огромные бескрайние небеса. Тот момент казался мне очень мирным, несмотря на ужасную погоду. Похолодало и пошел снег. Я размышлял о положении, в котором оказался, о серии событий, которые привели меня в эти места. Как ужасно было сознавать, что я оказался здесь один, замерзший, голодный и усталый. Я нахожусь в сотнях километров от дома, на чужой вражеской земле. В любой момент я могу попасть в плен или погибнуть. Мне хотелось оказаться снова у себя дома, с моей семьей, в уюте и тепле. Я потряс головой, чтобы снова вернуться в настоящее и сосредоточиться на ближайших задачах. Мне нужно было найти безопасное место, где я мог бы спрятаться, чтобы немного отдохнуть. Я миновал пшеничное поле, где наткнулся на старую траншею. Бродя на ощупь в темноте, я нашел там сухой участок, где и улегся. Вскоре началась сильнейшая снежная буря, но траншея была такой глубокой, что ветер не попадал в нее, а только обдувал сверху. А я был настолько вымотан, что быстро заснул, несмотря на то что чувствовал себя очень некомфортно на этом холоде и сырости.

Не знаю, на сколько времени я выбыл из реальности, но меня вырвали из сна так, будто мимо проехал локомотив. Открыв глаза, я увидел, что уже наступил день. Какое-то время, пока осуществлялся переход из глубокого сна в дневное бодрствование, я оставался на земле. Я полез в узелок, приготовленный для меня Шурой, и вынул оттуда кусок сушеного мяса и хлеб. И то и другое было жестким и твердым, но мой пустой желудок был рад и этому.

Мои приключения продолжились после того, как я поднялся на ноги и начал выбираться из траншеи. Перед тем как ее покинуть, я остановился и внимательно осмотрелся вокруг, желая убедиться, что я здесь один. Никого в пределах видимости не было. Я выбрался на землю, встал и пошел дальше. Я в общих чертах представлял себе, где нахожусь, сориентировавшись по направлению полетов самолетов люфтваффе над головой. Мне думалось, что они летели из района Днепропетровска к линии фронта. Я не знал, как далеко зашел и сколько мне еще нужно пройти, но был абсолютно уверен, что двигаюсь в правильном направлении, что в конце концов обязательно окажусь в безопасности на немецких позициях. Через несколько часов я вышел на группу людей, которые были от меня достаточно далеко, но шли в моем направлении. Я взял правее, чтобы выйти к линии деревьев, лесополосе от ветра между полями, чтобы они меня не заметили. Я дошел до лесополосы, спрятался за толстым стволом дерева и стоял так, не двигаясь и наблюдая за ними. Они прошли мимо, не заметив меня. Когда они отошли на достаточное расстояние, я пошел дальше.

Идти становилось легче по мере того, как становилось холоднее и земля замерзала. Светило солнце, давая немного тепла. Я шел так целый день, не заходя в деревни, которые попадались на моем пути. Единственными признаками цивилизации, с которыми я сталкивался, были случайно попадавшиеся мне навстречу сараи и небольшие домики, стоявшие отдельно в полях, похожие на острова в океане бесплодной земли[33]. Снова наступил вечер, и нужно было искать место для ночевки. На эту ночь мне удалось устроиться лучше, чем вчера, – в стоге сена. Сено было собрано и оставлено в открытом поле. Я медленно забрался внутрь, стараясь не зарываться слишком глубоко. Там я подготовил себе небольшую нору и, забравшись туда, замаскировал вход. Этой ночью мне было по-настоящему удобно и тепло.

На следующее утро после освежившего меня сна я был готов покрыть оставшиеся километры до Днепропетровска. У меня почти кончилась еда. Для того чтобы немного утолить голод, я подобрал с земли немного найденного здесь же зерна. Наконец я увидел далеко впереди город Днепропетровск. Вид города, выросшего на ровной земле, придал мне новых сил. Я вышел к окраине города примерно к 4 часам пополудни. Домов становилось все больше, они стояли все теснее, по мере того как я углублялся к центру города. Я крался по узким улицам, не зная обстановки. На улицах почти не было видно людей. Стояла тишина. Никто не разговаривал. Тишину нарушали лишь звуки изредка проезжавших неподалеку машин. Ничто не указывало на то, занят ли город немцами или русскими[34]. Отсутствие любых признаков, которые объясняли бы, что происходит в городе, пугало до дрожи. Я чувствовал опасность. Если я был не прав, принимая решения добираться сюда, я могу снова оказаться в тюремной камере.

Я дошел до знакомой мне части города. Прежде мне трижды приходилось бывать в Днепропетровске. Последний раз это было всего пару месяцев назад. Наша дивизия останавливалась в городе на Днепре примерно через две недели после отступления из Славянска. Мне довелось познакомиться с некоторыми районами города, и я сумел найти эти места. Я искал улицу под названием Половей № 6, и она нашлась довольно быстро.

На этой улице жил дантист, которого я однажды посещал. Три месяца назад он делал мне на зуб коронку. Мы подружились, и я чувствовал, что могу доверять этому человеку. Было около 5 часов вечера. Я дошел до небольшой лестницы у парадной двери в дом и осторожно постучал в дверь. Дверь открыла дочь дантиста. Бросив на меня быстрый взгляд, она повернулась, чтобы позвать свою мать: – Мама, здесь в дверях нищий. Можно я принесу ему кусок хлеба?

Голос матери ответил из соседней комнаты:

– Дай ему несколько рублей.

Девочка посмотрела на меня, и я улыбнулся ей:

– Это очень любезно с твоей стороны, но мне не нужны деньги.

Услышав мой голос, мать девочки сразу же появилась у двери. Она мягко отодвинула девочку в сторону, взяла меня за руку и повела в дом. Прежде чем закрыть дверь, она быстро осмотрелась вокруг, выглянув на улицу.

– Пожалуйста, садитесь, – предложила она.

Я сел на ближайший стул и посмотрел вокруг. Девочка стояла передо мной неподвижно и смотрела на меня во все глаза. На лице женщины промелькнуло беспокойство, и она сказала дочери:

– Пойди позови отца.

Когда девочка вышла выполнять поручение, женщина неловко улыбнулась мне, потом отвернулась и рухнула на стул, опустив взгляд в пол. Ее муж Николай находился в соседней комнате, где он занимался зубами. Девочка постучала в дверь и быстро распахнула ее. Она вошла в комнату и сообщила отцу новость. Николай сразу же поспешил за ней. Он подошел ко мне, и я встал, чтобы поздороваться. Он положил мне руки на плечи:

– Оскар, как я рад снова вас видеть!

– Здравствуйте, Николай.

Он отступил на полшага, чтобы как следует разглядеть меня.

– Оскар, – сказал он после этого, – что с вами произошло?

– Я все расскажу вам, но сначала можно попросить у вас стакан воды?

Он отвернулся и пошел к шкафу со спиртным:

– Никакой воды для вас, Оскар.

Вместо воды он налил мне стакан водки. Я с благодарностью принял его, поднял и выпил до дна. Наблюдая за нашим общением, жена Николая немного расслабилась. Она поднялась со стула, посмотрела на меня и спросила:

– Должно быть, вы голодны?

– Да, – ответил я. – Еще раз спасибо вам.

– Я приготовлю что-нибудь поесть. – Женщина повернулась и вышла на кухню. Ее дочь пошла за ней.

Николай повел меня в зал и попросил подождать, пока он закончит работать с пациентом, который, должно быть, уже думал, что Николай позабыл о его зубах. Я был рад спокойно посидеть, удобно расположившись у очага в этом доме, где на какое-то время мог чувствовать себя в безопасности от властей и шумных соседей. Николай вернулся через 10 минут и сел рядом со мной. Он охотно стал ждать, когда я расскажу ему о том положении, в котором очутился. Я поведал ему о том, что со мной приключилось: о плене, заключении и побеге. Я доверял этому человеку. У меня просто не было другого выхода, если я хотел найти дорогу назад, в свою дивизию. В свою очередь, Николай поделился со мной новостями с фронта. Немецкая армия не вернулась в Днепропетровск, как я надеялся. Вместо немцев пришли русские войска, которые теперь контролировали город. К этому времени фронт сместился на запад, передовая проходила где-то между Никополем и Кривым Рогом[35]. Я проделал весь свой путь, чтобы просто узнать, что и здесь я не смогу почувствовать себя в безопасности.

Мы поговорили еще какое-то время о том, что с нами происходило за эти несколько месяцев. Вскоре жена Николая позвала нас на кухню ужинать. Это была самая чудесная еда, которую мне довелось пробовать с тех пор, как я побывал дома в июне. Внутри желудка стало так тепло от картофеля и овощей! Я съел все до последней крошки. Когда с ужином было покончено, тарелка была чистой, как будто она стояла в посудном шкафу. Было видно, что семья была приятно удивлена этим. Когда мы закончили ужинать, женщина принесла нам по чашке горячего кофе, и мы продолжили наш разговор, сидя вместе за кухонным столом. Сделав несколько глотков, Николай предложил дочери выйти из-за стола, и мы остались втроем, чтобы обсудить мои злоключения.

Мне нужно было выбраться из города, отчаянно попытаться найти дорогу обратно через фронт на территорию, контролируемую немцами. Разумеется, для этого мне придется идти прямо в сторону русской передовой, через район боевых действий. Такой путь обязательно стал бы для меня гибельным. Но безопасной дороги просто не существовало. Не мог я и остаться здесь. Николай не предлагал мне этого, и он был прав. Но даже если бы он предложил, я не принял бы этого предложения. Я уже видел, что произошло с добрыми людьми, которые прятали меня от властей. И я ни в коем случае не должен был подвергать такому риску его семью.

Мы перебирали различные варианты, и ни один из них не был хорош. Я находился теперь в глубоком русском тылу[36]. Преодолевать огромные расстояния, которые теперь отделяли меня от моих товарищей, было бы глупо. Наступила зима, и находиться вне помещений было опасно не только из-за холодной температуры. Это увеличивало для меня риск быть пойманным. Отправиться автобусом или поездом я тоже не мог, в первую очередь из-за отсутствия документов. По мере того как мы перебирали варианты, разговор становился все менее оживленным и более мрачным. Скоро мне придется уйти отсюда и вернуться на улицы города. Я должен прийти к какому-то решению.

А потом Николай придумал план. Он понимал, что несколько выходил за пределы допустимого риска, но, по его мнению, план был выполним. Николай сказал мне, что, поскольку я знаю польский язык, я могу вступить в польскую армию. В городе находился штаб русской армии[37]. Может быть, я могу обратиться туда с просьбой направить меня в польскую армию. А когда я окажусь там, мне будет проще находиться вне досягаемости для русских. Сначала жена Николая посмеялась над этой идеей. Но когда мы продолжили обсуждать эту тему, она заметила, что, таким образом, я смогу спокойно ходить по улицам, так как у меня появятся документы. Я смогу передвигаться по местности и в конце концов найду дорогу на немецкую сторону.

Я поскреб подбородок и посмотрел на обоих. Они тоже смотрели на меня в ожидании реакции. Я снова опустил голову, склонившись над чашкой с кофе. Это было безумием, но могло оказаться для меня лучшей возможностью. Не поднимая головы, я ответил:

– Думаю, что это прекрасная идея.

Я знал, что Николай с женой хорошо относятся ко мне. Меня снова поразила доброта людей на этой земле, в чем я уже имел возможность убедиться, те усилия и те жертвы, на которые они идут ради меня. Мне было неудобно думать об этом, сознавая, что я принес на их землю так много несчастий и разрушений. Я вспомнил наш путь от Славянска, когда мы взрывали и сжигали все на своем пути. Мы принесли столько бед простым людям, таким, как Николай и его жена.

Было безумием даже подумать, что для того, чтобы обезопасить себя от Красной армии, мне придется отправиться прямым ходом в русское военное учреждение. Это само по себе требовало отдельного планирования. Я спросил Николая, не будет ли он так любезен добыть для меня несколько русских рекомендательных писем.

– Я займусь этим прямо сейчас, – ответил он и с этими словами встал из-за стола, надел пальто и вышел из дому.

Его супруга тоже встала и начала убирать со стола.

– Не беспокойтесь, Оскар, – сказала она мне, – все будет хорошо. А пока я настаиваю, чтобы вы провели эту ночь здесь с нами.

Я еще раз поблагодарил ее за ужин и за гостеприимство. Я оставался сидеть за столом, чтобы составить ей компанию, пока она мыла кастрюли и тарелки. Закончив, она вышла и вскоре вернулась с одеялом и простыней, которую собиралась постелить на диване. Постелив мне постель, она, смутившись на секунду, сказала:

– Если хотите, можете принять ванну и почиститься.

Я был грязен, и она явно беспокоилась за состояние одеяла и самого дивана.

– Конечно! Еще раз спасибо!

Я не принимал ванну несколько недель, даже месяцев, с тех пор как попал в плен. Я уверен, что этот факт не ускользнул от ее внимания.

Когда я закончил мыться и вернулся в зал, Николай уже успел возвратиться. Он, волнуясь, вручил мне сложенную вместе пачку бумаг. Я открыл их и стал внимательно изучать. Там говорилось, что я являюсь польским гражданином, что немцы отправили меня на работы в Россию. Документ был подписан 19 декабря полковником Малиновским. Николай посоветовал мне захватить бумаги в пункт набора новобранцев, который располагался в другом конце города.

– А теперь вам нужно пойти и немного поспать, – добавил он. – Вам придется начать действовать прямо с раннего утра, но не слишком рано, чтобы не вызвать лишних подозрений.

Я пожелал супругам спокойной ночи и устроился на диване для сна. Я предвкушал это. Сон на диване был для меня еще одной роскошью, которой я был лишен много месяцев.

Я проспал всю ночь и поднялся рано утром следующего дня. Затем спокойно вышел из дому и направился в сторону улицы Москравской[38]. Николай тоже встал, чтобы проводить меня. Когда я выходил из дому, он предупредил меня, чтобы я нигде не упоминал о встрече с ним, иначе кто-то сможет отследить путь к нему по поддельным документам. Я кивнул и снова поблагодарил его. Теперь, когда у меня были документы, я чувствовал себя гораздо увереннее. Я открыто шел через город в пункт призыва на воинскую службу. По дороге я высоко держал голову, как будто те бумаги были для меня щитом, способным отразить нападение любого, кто вздумает причинить мне вред. Я прибыл на место примерно к 9 часам утра и обнаружил, что пункт призыва представлял собой большой военный объект, как и аналогичное учреждение в Германии. Николай полагал, что если меня здесь примут на службу в польскую армию, то направят в окрестности Харькова в места формирования. Пришло время воплощать план в действительность.

Глава 9 НКВД

Я прошел в центральную часть комплекса и отыскал то, что, как я полагал, являлось кабинетом, где производился набор новобранцев в армию. Вскоре кто-то заметил меня и подошел ко мне. Я гордо подал принесенные с собой документы майору и объявил, что явился сюда, чтобы записаться в польскую армию. Лицо офицера, перебиравшего мои бумаги, оставалось непроницаемым. Не глядя на меня, он задал мне несколько общих вопросов. Я отвечал уверенно, хотя и не был полностью уверен в том, что говорил. Когда обмен репликами завершился, он поднял голову и быстро окинул меня внимательным взглядом. Потом он предложил мне сесть. Офицер наблюдал за тем, как я занимаю один из стоявших рядом стульев. Он оставался сидеть за столом и все еще рассматривал документы. Затем он поднялся и распорядился, чтобы я подождал несколько минут. Проходя мимо меня, он предложил мне сигарету. Я взял и поблагодарил. Он остановился, чтобы дать мне прикурить, потом вышел из комнаты. Почти сразу же в помещение вошли двое других, вооруженных автоматами. Они очень напомнили мне офицеров НКВД.

– Следуйте за нами! – распорядился один из них.

Я молча встал и дождался, когда они повели меня.

Двое охранников препроводили меня обратно за дверь, затем дальше по улице к высокому зданию, в котором располагался НКВД. Это место было мне знакомо. Я уже был здесь, когда наша дивизия была расквартирована в Днепропетровске. Я узнал то здание, куда меня привели. Здесь в то время, когда эта территория была занята немцами, располагалось гестапо.

Охранники ввели меня в небольшое помещение и обыскали. Это явно говорило о том, что у меня проблемы. Я старался сохранять спокойствие и принять вид, будто и не ожидал другого обращения. После того как закончился осмотр моей одежды, меня отвели в другой кабинет, к другому офицеру. Не говоря ни слова, охранник, у которого были мои документы, вручил их этому офицеру. Тот принял бумаги, и мои конвоиры ушли. Офицер коротко посмотрел на меня, потом взял в руки документы, которые дал мне Николай, и принялся внимательно их рассматривать. Через минуту он небрежно бросил их на стол перед собой, посмотрел на меня и строго спросил:

– Ты сам готовил эти документы?

– Нет, – ответил я спокойно. – Как можно? Я даже не умею писать по-русски.

– Но ты же говоришь по-русски? – спросил офицер.

Это было упущением с моей стороны. В моем желудке образовался и стал расти комок. Я посмотрел на русского, но ничего не ответил.

– Откуда ты? – продолжал он. – Откуда ты прибыл?

– Я прибыл отсюда, из Днепропетровска. Я здесь, чтобы вступить в польскую армию.

После этого офицер резко оборвал разговор. Его поведение было непонятным, оно свидетельствовало о том, что в чем-то крылась ужасная ошибка. Русский нажал на кнопку на своем столе, и вскоре вернулся один из охранников. Конвоир занял место за мной, уставив мне в спину ствол автомата. Офицер приказал отвести меня в кабинет 98. Охранник с автоматом обошел меня, посмотрел мне в лицо и скомандовал:

– Идем.

Я пошел за ним по длинному коридору. Пока мы шли по нему, нам пришлось миновать несколько человек, которые внимательно рассматривали меня. Я очень старался выглядеть как можно более беззаботным, чтобы создать впечатление своей полной невиновности, как будто все происходящее было большой ошибкой.

В кабинете 98, куда мы вскоре пришли, сидели несколько офицеров НКВД, в том числе и тот майор, с которым я уже разговаривал. Один из офицеров предложил мне стул рядом с собой, куда я и присел. Майор спросил меня, ел ли я сегодня что-нибудь. Я ответил, что нет. Тогда тот человек, что предложил мне стул, вышел из помещения и через несколько минут вернулся с едой для меня. Он поставил передо мной поднос с каким-то супом, кусок хлеба и немного сыра. Я оглянулся вокруг. Все офицеры смотрели на меня и подбадривали:

– Ешь, ешь.

Они наблюдали за каждым моим движением. Я снова осмотрелся по сторонам. Я точно знал, где нахожусь: теперь меня передали под юрисдикцию ГПУ[39]. Во время войны мы много слышали об этой организации. Это был очень трудный момент, и я призвал всю свою веру в Бога, обращаясь к нему за помощью, чтобы он помог мне пройти через это испытание. Я поблагодарил того человека и стал молча есть то, что он принес, а остальные в это время наблюдали за мной. После того как я поел, другой офицер угостил меня сигаретой. Должен заметить, что все вели себя очень вежливо.

Мы все знали, что должно было произойти позже. Все начинается с того, что к тебе втираются в доверие, предлагая еду и сигареты, а потом через пять минут начинается допрос. У каждого из присутствующих в помещении офицеров был с собой блокнот. Справа от майора сидел стенографист.

– Ваши имя и фамилия?

– Оскар Скейя, – твердо ответил я.

– Дата и место рождения?

– 4 марта 1908 года, Краков. Сейчас я живу с родителями в Катовице.

Писарь записывал все мои ответы. Офицеры тоже что-то писали в своих блокнотах, очевидно, описывали свои собственные наблюдения.

– Что вы делаете в России? – продолжал майор.

– Я работал в Днепропетровске на немецкую фирму. В момент, когда немецкие войска отступили из города, я находился далеко от Днепропетровска, в небольшом поселке. Я не знаю названия этого населенного пункта.

Один из офицеров положил перед майором новый лист бумаги. Я продолжал:

– Я хочу быть подальше от немцев. Я не желаю больше на них работать. Кто-то из гражданских, с которым я познакомился в том поселке, сказал мне, что, когда фронт отодвинется отсюда, я должен буду записаться в польскую армию, поскольку являюсь гражданином Польши. Я последовал его совету и ушел из поселка, направляясь сюда. Прошло две недели, и немцы отступили. Они ушли вечером, а уже утром сюда пришли русские. Я отправился к русскому командиру, и он выдал мне документы, которые сейчас перед вами. Он сказал, чтобы я отправлялся с ними на призывной пункт Днепропетровска. Вот и все, что я могу сказать.

Один из офицеров спросил:

– Вы можете вспомнить что-то в том поселке, где находились? Сможете отыскать его, если кто-то будет сопровождать вас?

Я ответил на это:

– Не думаю, что мог бы снова разыскать тот поселок.

Он снова спросил меня:

– У вас есть знакомые в Днепропетровске?

– Нет, – ответил я, – я прибыл сюда в поисках работы.

Находившиеся в помещении снова переглянулись. Тот офицер, что меня допрашивал, продолжал что-то писать в своем блокноте. Закончив, он посмотрел на меня и спросил:

– Все, что вы сказали сейчас, – это правда?

– Да, это правда, – немедленно ответил я.

– Тогда, пожалуйста, подпишите здесь, чтобы подтвердить это. – Офицер вырвал лист из блокнота и протянул его мне. Я тут же взял у него документ, подписал его и вернул обратно.

Офицер с удовлетворенным видом передал лист майору, сидевшему за столом. Майор забрал бумагу, бросил на нее быстрый взгляд и вызвал конвой. Двое с автоматами тут же возникли в комнате. Встав позади меня, они приказали мне идти с ними. Я с готовностью повиновался. Мы втроем прошли назад по коридору и вышли из здания. Мы прошли по городу совсем немного, до следующего здания. На нем были небольшие, забранные решетками окна. Нетрудно было догадаться, что здесь располагается.

Когда мы вошли внутрь, конвойные довели меня до небольшой комнатки за поворотом, где за большим столом сидел какой-то человек. Было понятно, что это тюремное начальство. Караульные развернулись и вышли. Тюремщик посмотрел на меня быстрым взглядом.

– Снимите свои подтяжки и отдайте их мне, – распорядился он отрывисто.

Я молча повиновался.

Он забрал у меня подтяжки и положил их на стол.

– Теперь выньте все из карманов и положите на стол.

Я полез в карман и обнаружил, что там все еще лежит полкуска хлеба и кусочек вяленого мяса, которыми меня снабдил Николай на прощание. Кроме того, у меня были две пары перчаток, которые я тоже положил на стол перед тюремщиком, но тот жестом показал мне, что я могу все это оставить.

– Выверните карманы так, чтобы я мог видеть, что они пусты, – продолжал он. – А теперь повернитесь кругом.

Он продолжал рассматривать меня, не выходя из-за стола. Наконец, почувствовав себя удовлетворенным, он поднялся со стула и сказал:

– Идемте со мной.

Тюремщик вел меня по длинному коридору, а я придерживал штаны руками. Было темно и холодно. Тишину нарушали только наши шаги. По обе стороны коридора располагались железные двери с висячим замком и небольшим откидным лючком, закрывающим окошко в двери. Когда мы подошли к помещению, которое должно было стать моей камерой, тюремный страж достал целый набор ключей и открыл дверной замок. Дверь открывалась с громким шумом, эхом прокатившимся по всему коридору. Этот звук почему-то вызвал у меня ассоциации со старинной церковью. Эта обстановка резко отличалась от места моего прошлого заключения, отчего часть меня почувствовала себя счастливой, что меня будут держать в таком месте. Похоже, обо мне, по крайней мере, будут заботиться, и никто здесь не станет в меня стрелять.

Я подумал о том, как долго меня продержат здесь, но мне не дали времени как следует обдумать эту мысль, так как меня отвлек надзиратель, который быстро отобрал у меня перчатки, возможно, потому, что у него самого их не было.

Подобное поведение было типичным для русских. Если у тебя есть что-то такое, что им нужно, они тут же решают, что этот предмет больше тебе не принадлежит, а теперь является собственностью государства. И только потом я получил тычок в спину и оказался посреди камеры, а дверь за мной захлопнулась. Я осмотрелся в тускло освещенном помещении и обнаружил там четыре высокие стены, небольшое зарешеченное окно и семерых мужчин. Они тепло поприветствовали меня как еще одного из тех, кто разделит с ними страдания.

Сначала я подумал, что все стоявшие передо мной мужчины выглядят очень хорошо, что у них полные лица. Это, как я полагал, было признаком того, что в этом заведении мне будет обеспечен хороший уход. Но вскоре я убедился, что был не прав, так как услышал, что их желудки раздувало от недоедания. Все семеро были русскими, и каждого обвиняли в том или ином преступлении. Они были рады пополнению в их компании, и каждый горел желанием поговорить со мной. Прошло совсем немного времени, и я подружился со всеми и узнал о том, что произошло с каждым из них.

Первый из заключенных был инженером, который работал на заводе в Германии. Второй был директором молокозавода, где производилось сливочное масло, молоко и сметана для немецких военных госпиталей. Третий был бургомистром одного из расположенных поблизости городков. Четвертый возглавлял железнодорожную станцию в Днепропетровске. Пятый был парикмахером и обслуживал немецких солдат. Шестой работал в Павлограде на компанию, которая производила подсолнечное масло. Наконец, седьмой работал при немцах в полиции. Этот седьмой был самым молодым, ему был всего 21 год. Он был очень веселым и хорошо говорил по-немецки. По поводу моего заключения в тюрьму он снова и снова напевал мне песенку Ich bin der Bub vom Fuldatal[40].

Самому молодому был вынесен самый долгий срок – 20 лет Сибири[41]. Инженер, начальник на железнодорожной станции, директор молокозавода – все получили по 15 лет Сибири. Двоим дали по 10 лет, а одному – 7. Мне же еще только предстояло дождаться приговора.

В камере было более чем прохладно – всего плюс 4 градуса по Цельсию. Не было печки для обогрева. Пол был из темного камня. Не было ни скамеек, ни другой мебели. Единственным предметом в помещении, помимо нас восьмерых, было большое ведро, которым мы все пользовались в качестве туалета. Совсем отсутствовала циркуляция воздуха, и вонь от ведра и людей, которые не мылись неделями или даже месяцами, была просто невыносимой. По мере того как шли дни, мы вели между собой беседы тихим голосом. Каждый из моих сокамерников был рад появлению новичка, с которым можно было поделиться своим печальным опытом. Все хотели знать как можно больше обо мне, но я избегал разговоров на эту тему. Я поделился со всеми только тем, что являюсь польским гражданином и пытаюсь попасть в польскую армию и что я не знаю, за что меня здесь держат.

Дни тянулись медленно. Когда мы мерзли, то наматывали шаги из одного угла камеры в другой, чтобы согреться. С наступлением ночи мы с той же целью сгрудились вместе, будто крысиная семья в своем гнезде. А вши! Это не вши были у нас, а мы у вшей.

Рано утром в 6 часов нас будил надзиратель, и все мы по очереди пользовались ведром. Я узнал, что есть дают всего один раз в день в 2 часа пополудни. Каждому полагалось по 250 граммов хлеба и пол-литра картофельной воды. Это был весь наш рацион на целый день.

Снова наступила ночь, и в камере прошел еще один день. Разговоры стали короче. В конце концов русские поняли, что я не намерен много говорить о себе, и все перестали меня расспрашивать. Время от времени они разговаривали между собой, рассказывали истории из прошлого, случаи, произошедшие в военное время, и даже посмеивались над этим. Несмотря на свои страдания, они находили в каждом что-то, что вносило умиротворение в эту компанию. Это восхищало меня в них.

В тюрьме очень донимала тишина, но особенно – холод. Время от времени кто-нибудь из нас начинал расхаживать по камере туда-сюда. Наступил и прошел третий день. Мне все еще не говорили ни слова о том, что меня ждет. Через четыре дня я понял, что слабею. Мне становилось все труднее подниматься с пола. Прошла неделя, за ней – еще одна. Через 15 дней меня начало раздувать, как и всех остальных.

Наконец я дошел до точки и понял, что больше не выдержу. С большим трудом я постучал в дверь, чтобы привлечь внимание надзирателя. Через секунду я услышал чьи-то шаги, которые доносились из коридора и остановились перед нашей камерой. Распахнулась маленькая дверка, через которую меня спросили:

– Что тебе нужно?

– Я хочу переговорить с начальником, – ответил я слабым голосом.

Тюремщик усмехнулся и, не говоря ни слова, закрыл окошко, а потом медленно пошел назад по коридору. Через несколько минут он вернулся. Он долго искал ключи, но наконец открыл замок и отворил дверь.

– Пойдем со мной, – сказал он мне.

Я шел за ним по коридору, пока меня не привели к знакомому тюремщику. Это был тот самый парень, что забрал мои перчатки.

– Господин, – каждое слово давалось мне очень тяжело, – я польский гражданин. Я пришел сюда, в это здание, чтобы вступить в армию. Когда я сюда пришел, меня здесь закрыли. Я даже не знаю, почему я здесь. Не могли бы вы объяснить мне, что происходит?

Он взял в руки документы, которые прислали со мной из НКВД, и небрежно просмотрел их. Отложив их в сторону, он пояснил:

– Вам следует сохранять спокойствие. Выполнение бумажной работы занимает много времени.

– Бумажной работы для чего? – спросил я.

Он посмотрел вниз на свой стол и вздохнул:

– Пойдем со мной.

Он отвел меня в соседнюю комнату, где сидел майор. Положив документы перед майором, тюремщик сказал ему по-русски:

– Мы отправим эту собаку в Сибирь на десять лет.

Я понял, что он говорит майору, и спросил у него:

– За что? Я же ничего не сделал.

Майор мрачно посмотрел на меня, показал мне знак большим пальцем вниз и заявил:

– Это ничего не значит. Никто не может просто так приехать в Россию. Вы должны отправиться назад, откуда и пришли.

Направленный вниз большой палец означал, что я никогда больше не увижу снова мой дом.

Я не мог придумать ничего в свою защиту. Старший тюремщик вывел меня из кабинета и отвел обратно к надзирателю, который, в свою очередь, снова запер меня в моей камере. Мои товарищи по заключению подошли ко мне и начали быстро спрашивать меня о том, что говорил мне майор и тюремный начальник. Я коротко ответил им и дал понять, что не желаю больше это обсуждать. Не было никакого смысла делиться с ними этой информацией, поскольку они не могли ничем мне помочь.

Меня продержали в этом здании с 20 декабря по 8 января. Мы вместе встретили Рождество и Новый год, но это совсем не напоминало нам праздник.

Потом, рано утром 8 января, пришел надзиратель, чтобы разбудить нас, но на этот раз он открыл дверь и назвал мое имя.

– Да, – отозвался я.

– Пойдешь со мной.

Я почувствовал, что больше не вернусь в эту камеру, поэтому попрощался со своими товарищами по тюремным страданиям. Мне было грустно покидать их таким образом. Я был поражен тем, что они умудрялись сохранить оптимизм, несмотря на невыносимые условия, которые выпали всем нам. Когда они, в свою очередь, прощались со мной, на их лицах было все такое же веселое и приветливое выражение. Кто-то из них подошел ко мне, чтобы сказать, что мы снова увидимся, когда нас всех повезут в Сибирь, будто надеялся разделить удовольствие от этой поездки со мной. Когда надзиратель услышал это, он рассмеялся. Я снова отправился с ним в место приемки заключенных, где меня ожидал офицер в сопровождении трех автоматчиков. У каждого из автоматчиков за спиной был мешок, наполненный продуктами. Я понял, что покидаю это место, и пытался угадать, куда меня поведут теперь. Офицер взял мои документы и быстро просмотрел их. Потом он посмотрел на меня и строго спросил:

– Ты говоришь по-русски?

Я скромно ответил:

– Да.

– Хорошо. А теперь слушай меня внимательно. Не делай по дороге никаких глупостей. Всего один шаг в сторону, влево или вправо, – и эти трое солдат тебя пристрелят. Ты понял?

– Да, – снова ответил я.

Было ясно, что мое положение ничуть не улучшилось.

Офицер сложил мои документы и передал их одному из конвоиров. Он молча жестом приказал мне следовать за ними. Они вывели меня из тюрьмы и повели по городским улицам куда-то в сторону от центра города. Люди смотрели на меня широко раскрытыми глазами и, наверное, пытались угадать, какое же преступление я совершил, если меня сопровождают сразу трое охранников, вооруженных автоматами. Это вводило меня в дрожь. Вскоре мы дошли до железнодорожного вокзала, где на меня взирали еще большие толпы людей. Пока я дошел туда, я устал и выбился из сил. Недостаток питания дорого обошелся моему организму, но мои конвоиры не дали мне отдохнуть ни секунды. Они подталкивали меня в спину, пока мы не дошли до перрона. Я попытался сесть на землю, пока мы ждали поезда, но, направив на меня автоматы, меня заставили подняться и продолжать стоять. Примерно через 20 минут поезд подошел, и мы сели в него. Охранники отвели меня в купе, где мне наконец представилась возможность сесть. Слева от меня располагалось окно. Один из охранников сел в угол скамьи, продолжая наблюдать за мной. Двое других сели на полку напротив. Лейтенант приказал мне спать. Я про себя посмеялся мысли о том, что кто-то может приказывать мне отправляться ко сну. В 11:10 поезд отправился с вокзала в путь. Надпись на платформе говорила о том, что мы едем в направлении Харьков – Москва. Я облокотился на стену и прикрыл глаза.

Эта поездка на поезде была долгой, через обширные, покрытые снегом поля. Пока я наблюдал за пустынным пейзажем, мои надежды на благополучный исход все тускнели. Я видел, что остальные пассажиры вагона испытывали любопытство по отношению ко мне. Они спрашивали у лейтенанта, русский ли я. Он снова и снова отвечал, что я – это фриц, который притворяется поляком. Я понимал каждое слово, которое произносил лейтенант. И я понял, что, куда бы ни привез меня этот поезд, впереди меня не ждет ничего хорошего.

В 3 часа ночи мы прибыли в Харьков. Мы дождались, пока выйдут остальные пассажиры, а потом моя охрана вывела меня из вагона. Мы прошли через вокзал и вскоре оказались в центре города, а потом дошли до здания управления НКВД. Лейтенант отдал мои документы какому-то офицеру, и мне приказали сидеть и ждать дальнейших указаний. Через пару часов лейтенант вернулся и приказал мне подниматься. Мы с конвоирами отправились обратно на вокзал. На этот раз мы сели в поезд, который отправлялся на юг. До места назначения мы ехали два дня и две ночи. Потом поезд сделал короткую остановку, и мы оказались на месте без всяких опознавательных знаков. Я внимательно прислушивался к тому, что говорили между собой мои конвоиры. Так я узнал, что место нашего назначения находится примерно в 23 километрах южнее города Сталино. Лейтенант посмотрел на меня и насмешливым тоном сообщил мне, что через час я снова буду дома. Для того чтобы попасть туда, придется пройти пешком примерно 4 километра.

Глава 10 Лагерь № 240

Мы сошли с поезда на крошечной станции, которая, казалось, была наспех возведена посреди пустоты. Погода была ужасной. Мы попали в сильную снежную бурю при крепком морозе. Было холодно до костей, на которых у меня осталось слишком мало плоти, чтобы эти кости согревать. Без всяких остановок мы сразу же начали продираться через глубокий снег. Конвойные смеялись надо мной и, чтобы заставить меня двигаться, били по спине стволами автоматов. Вдалеке сквозь заряды снега стали проступать контуры того, что оказалось огромным лагерем для военнопленных. Для меня не было ничего удивительного в том, что мой путь должен был закончиться в подобном месте.

Подойдя ближе, мы вдруг услышали сквозь звуки сметаемого бурей снега какой-то посторонний шум. Оказалось, это пели люди. И песня была очень печальной. Я ожидал услышать немецкую мелодию, однако, приблизившись и услышав пение более отчетливо, я с изумлением понял, что это было не так. Люди пели по-русски. Чуть дальше по дороге мы встретили длинную колонну людей, идущих из лагеря в том направлении, откуда пришли мы. Вероятно, пунктом назначения для них была все та же крошечная железнодорожная станция. Это напомнило мне старое кино, которое я видел дома, о том, как людей в качестве наказания гнали в Сибирь. Когда мы шли мимо, люди в колонне едва ли обратили на нас внимание, занятые борьбой со стихией. Мне стало очень грустно. Лейтенант почувствовал это и воспользовался возможностью продемонстрировать свою власть надо мной. Он указал рукой на колонну бедолаг и заявил:

– Видишь, это страдают твои товарищи. Добро пожаловать домой.

Остальные конвоиры принялись хихикать.

Место моего заключения называлось лагерь НКВД № 240[42]. Оно было предназначено не для немецких военнопленных, а для государственных преступников. Лагерь окружали пять рядов колючей проволоки. По углам располагались сторожевые вышки с пулеметчиками. Через каждые 50 метров стояли вооруженные часовые, а через каждые сто метров – сторожевая собака. В лагере содержалось 15 тысяч заключенных[43], представлявших все слои населения. Некоторые прежде были высокопоставленными чиновниками, но в основном здесь держали простых рабочих. Среди обитателей лагеря было примерно 800 женщин. Заключенные были, по большей части, русскими гражданскими лицами, осужденными за сотрудничество с врагом. Их вина состояла в том, что они трудились на немецкие промышленные фирмы. Здесь были и военные, офицеры, взятые в плен немецкими войсками, но затем освобожденные для работ в интересах Германии. Здесь, в лагере, они использовались как осведомители.

Я прибыл сюда 11 января 1944 года. Мои конвоиры привели меня в здание у входа в лагерь и передали мои бумаги одному из находившихся в здании военных. Конвой тут же забыл о моем существовании, отправившись погреться и поболтать с лагерными охранниками. Сидевший за большим столом очень быстро закончил формальности приемки меня в лагерь, будто он уже проделывал эту процедуру тысячи раз. И я не сомневался, что так оно и было на самом деле. Он жестом показал одному из солдат, что его работа закончена. Конвойный, на которого он указал, казалось, был несколько раздосадован тем, что его оторвали от разговора с солдатами. Он грубо схватил меня за руку и повел к месту моего будущего местонахождения. Это был барак, где содержались вновь прибывшие. В лагере было два таких барака для заключенных-новичков. Было предписано содержать нас там на период карантина, чтобы мы не принесли в лагерь болезни и заразу.

Организационно место нашего заключения состояло из рот, батальонов и групп (подразделений). В каждом подразделении был старший. Я узнал, что меня назначили в 6-е отделение 2-го взвода 5-й карантинной роты. Командир взвода встретил меня в двери, потом провел в барак. Его подразделение располагалось в трех помещениях. Каждое было размером всего примерно 4 на 4 метра, но в нем располагалось 107 человек (так в тексте. – Пер.).

Я вошел внутрь, и вид ужасных условий заставил меня замереть от ужаса. За мной зашел старший по батальону, который закрыл за мной дверь и механическим голосом зачитал мне следующие правила: «Здесь царит порядок и дисциплина. Сигнал к подъему – в 5 часов. В 7 часов вы получаете пищу, одна порция – один литр супа. В 8 часов барак должен быть убран. В 12 часов выдают 600 граммов хлеба, 100 граммов рыбы и 25 граммов сахара. В 4 часа еще раз выдают суп, а в 6 часов – время отбоя. Во время карантина заключенные не выполняют никаких работ. Все, что от вас требуется, – это находиться в этих бараках в течение последующего 21 дня и не создавать проблем. Тебе понятно?»

Не глядя на него, я просто ответил: «Да».

Он повернулся и оставил меня одного. Я глубоко вздохнул и отправился в одно из помещений, изо всех сил стараясь не обращать внимания на уставившиеся в мою сторону лица, пока я пробирался через множество тел, чтобы найти свободный уголок у стены. Добравшись до края комнаты, я рухнул на пол, прижав колени к груди. Меня одолевали грустные мысли. Условия здесь были невыносимыми. Снаружи стояли морозы, температура держалась ниже нуля, внутри же можно было умереть от жары и спертого воздуха. На улице было темно, и все, чего я хотел, было закрыть глаза и спрятаться от всего, что происходит со мной. Я сидел на полу без всяких мыслей в голове, так как был слишком изнурен, чтобы думать. Через два часа свет выключили, и пришло время сна, но нас набили сюда так тесно друг к другу, что проспать всю ночь, вытянув ноги, было просто невозможно. Практически мы спали друг на друге. На моей спине лежала чья-то нога. Каждый раз, когда я прислонялся к мужчине, что лежал позади меня, он отталкивал меня. Но я был слишком уставшим и подавленным, чтобы обращать на это внимание. Та ночь была худшей в моей жизни.

На следующее утро, когда в первый раз принесли еду, я обнаружил, что нам не дали даже того, что было обещано.

Это было потому, что русские командиры питались той же пищей, что и заключенные. Их обслуживали первыми, начиная с командиров рот. Командир батальона брал что хотел, а остальное отдавал старшим в ротах. Каждый из старших в батальоне получал продукты на весь свой батальон. Все они могли брать из этого все, чтобы набить свои желудки, а затем остатки распределялись среди старших в подразделениях. Когда тот выбирал свою порцию, дальше все проходило по той же схеме. Поэтому из обещанных нам 600 граммов хлеба мы получали всего примерно граммов 400. Из 100 граммов рыбы – примерно 60, не было никакой речи о 25 граммах сахара, вместо этого нам доставалось примерно граммов 10.

Жаловаться было бессмысленно. Когда около места выдачи пищи собирались люди, я воспользовался этим для того, чтобы занять место в освободившемся углу, где я смог устроиться так, чтобы ни с кем не соприкасаться. Наконец раздача хлеба дошла и до меня. Я попросил одного из своих товарищей по несчастью принести мне мой суп. Он с удовольствием выполнил эту просьбу, так как воспользовался этим в своих интересах. Когда он вернулся, было явно видно, что он сумел урвать оттуда что-то для себя. Для меня осталось всего около полулитра супа. Я повернулся спиной к бараку и стал есть свою порцию очень медленно. Я воспользовался случаем, чтобы сосредоточиться на чем-то и отвлечься от неудобств и чувства печали, которое владело мной. Но когда с едой было покончено, мне не оставалось ничего другого, как снова погрузиться в отчаяние.

Каждый из тех несчастных дней я изо всех сил старался избежать контактов с кем бы то ни было. Я понимал, что мои товарищи по бараку испытывают чувство любопытства по отношению ко мне, потому что я говорил редко. Бежать из лагеря было невозможно. На четвертый день один из охранников проходил мимо меня, когда я сидел на полу, и ему понравилась моя обувь. Он приказал мне разуться. Поскольку у меня не было выбора, я покорно отдал ее охраннику. Он сначала поднял ее вверх, чтобы рассмотреть, а потом снял один за другим свои ботинки, чтобы примерить обновку. Довольный, он швырнул мне в лицо свои старые изношенные ботинки и пошел прочь. Я поднял их и с готовностью натянул на ноги, как будто так и было положено.

Через два дня температура в помещении начала падать. Мы израсходовали положенную нам норму угля для обогрева. Как нам объяснили, мы сами виноваты в том, что сожгли слишком быстро слишком много угля, и теперь нам придется ждать, пока выдадут следующую положенную нам норму. Разумеется, лагерный персонал жил в тепле. Какая-то толика тепла из их комнат доходила через коридор и до помещений, где содержали нас. Самым лучшим стало считаться место у двери, обладание которым стало причиной нескольких ссор. Я же довольствовался своим углом. Я старался скорчиться так, чтобы стать как можно меньше в размерах, чтобы лучше сохранять тепло собственного тела, но это было бесполезно. Стена была холодной как лед. Несмотря на то что моя шуба была теплой, она не обеспечивала достаточной защиты от холода. К тому же никуда нельзя было спрятаться от вони. Я рассчитывал, что когда-нибудь сумею привыкнуть к неприятному запаху, стоявшему в помещении, но этого так и не произошло.

Я страдал от неописуемого голода и невыносимого холода. Прежде мне довелось испытать на войне много лишений, но все они не идут ни в какое сравнение с теми несчастьями, что свалились на меня здесь. С каждым днем я чувствовал себя все более слабым и все более одиноким. Я был уверен, что моя семья, друзья, товарищи по батальону уже давно решили, что я мертв. Наверное, так и должно было произойти.

Я продержался 14 дней, по истечении которых решил, что больше так не могу. Я дошел до крайней степени отчаяния. Я чувствовал, что мне оставили только лишь один выбор, как распорядиться моей жизнью.

Одно лишь это решение дало мне то чувство душевного комфорта, которого я давно уже не испытывал. По крайней мере, у меня появилась хоть какая-то задача, цель для достижения, вместо того чтобы просто проживать очередной жалкий день. Я стал готовиться к выполнению этой задачи. Я нашел в нашем помещении место, откуда можно будет наблюдать за казармой охраны. Я дождался, пока вся охрана покинет помещения и никто из них не сможет увидеть меня. Потом я быстро вошел на территорию их казармы и забрал оставленное у раковины бритвенное лезвие. Я воспользуюсь им, чтобы разрезать себе вены. Я спрятал лезвие в рукаве шубы и спокойно пошел назад. Затем вернулся в свой угол с драгоценной добычей и сел на пол. Я медленно вынул лезвие из кармана, стараясь, чтобы никто не увидел, что я делаю, и принялся долго разглядывать его.

Несколько раз я вертел лезвие в руках. Я чувствовал все большее возбуждение от того, что мои страдания скоро должны прекратиться. Я старался обратить свои мысли к тем, кого люблю, тем, кого оставил в прошлом, к своей семье и друзьям, но вместо этого никак не мог перестать думать о тех русских, с которыми познакомился в тюремной камере НКВД на призывном пункте. Они встречали все невзгоды с таким достоинством. Я восхищался ими за это и чувствовал стыд, что не могу вести себя так же. Что это за слабость существует во мне, которая не поселилась в их телах? Вместо радостного возбуждения я стал испытывать стыд. Ведь я позволил себе сдаться. Вдруг мысленно я снова стал вгрызаться в твердую, как скала, землю под Харьковом, готовя окопы перед тем, как мы взяли этот город. «Любое сопротивление можно преодолеть». Этому нас научили долгие тренировки. Разве я не трудился изо всех сил, чтобы преодолеть это сопротивление? Или все произошло наоборот, и русские сумели преодолеть это в себе? Всего секунды назад в моей голове все было ясно, и я принял решение покончить со своей жизнью. Теперь я пребывал в растерянности, так как потерял эту уверенность. Я продолжал вертеть в руках лезвие, будто изучая его. Я думал, что оно должно помочь мне вернуть потерянный смысл.

Но буквально за одно мгновение все изменилось. Теперь, оглядываясь назад, я считаю, что это было настоящим чудом.

Я не знал, что один из заключенных наблюдал за мной. Он понял, что я собираюсь сделать. Он потихоньку вышел и позвал командира батальона. Я продолжал сидеть спиной к бараку и изучать лезвие, но через несколько минут почувствовал присутствие людей, стоявших очень близко ко мне. Я медленно повернулся и с ужасом обнаружил, что за мной внимательно наблюдают двое. По лицу скользнула слеза. Командир приказал мне встать. Я уронил лезвие обратно в рукав шубы и, выполняя команду, с трудом поднялся на ноги.

– Кто вы? Как ваше имя? – спросил командир. Его голос звучал вежливо, но твердо.

– Меня зовут Оскар Скейя. Я поляк. Я не знаю, почему я здесь. Я не должен здесь быть. – Мой голос дрогнул. Я был настолько слаб и подавлен, что едва соображал. Я взвешивал каждое свое слово и обнаружил, что делаю длинные паузы между фразами. – Я был офицером польской армии. И мое единственное преступление состоит в том, что я хотел снова вернуться туда. Вот и все. Это все, чего я хотел. Я просто хотел вернуться в армию. А вместо этого меня привезли сюда. Я не знаю, чем я заслужил это. Я не… – Я пытался изо всех сил сдержать слезы, но во время этого пояснения просто оставил эти попытки. Они сломали меня, и мне было все равно, что подумает обо мне этот человек.

Командир задумался. Я чувствовал, как он смотрит на меня, хотя я и не поднимал на него взгляда. Я продолжал смотреть в пол. Я ждал, когда он решит, что делать со мной, с этим жалким бедолагой, на которого он сейчас смотрел. Он глубоко вздохнул и спросил:

– Вы получаете свою порцию?

– Да, – ответил я.

– Это неправда! – ответил заключенный, который сообщил обо мне, начиная принимать участие в сцене. – Я наблюдал за ним. Он один из тех, кому не достается ничего, но он слишком скромен и поэтому никому не говорит об этом.

Я поднял голову, чтобы увидеть, как командир отреагирует на это. Разве ему есть до этого дело? В любом случае на самом деле меня сюда отправили умирать. Командир осмотрел меня сверху донизу, и я почувствовал его реакцию, которой не должно было быть. Мне показалось, что ему меня жаль. Он оглянулся назад и послал за своим подчиненным, лейтенантом Анищенко[44], который был родом из Киева. Анищенко вошел в помещение, подошел к нам и доложил командиру о прибытии.

– Заберите этого человека в баню, вымойте его и избавьте от вшей.

– Есть, командир, – ответил Анищенко. – Идемте со мной.

Он повел меня из барака, но командир снова отозвал его, давая новые указания. В это время я стоял около двери, прислонившись к стене, и старался успокоиться. Я не слышал разговора, но понял, что командир распорядился, чтобы Анищенко выдал мне что-нибудь из одежды. По дороге в баню Анищенко забрал у кого-то из охраны пару офицерской обуви. Он разыскал также пару брюк, зеленую немецкую рубашку и гражданскую шубу, которая была в хорошем состоянии. Это была длинная черная меховая шуба, похожая на ту, что была у меня до этого, но в гораздо лучшем состоянии. Лейтенант вручил все это мне. Я ничего не сказал, но посмотрел на него и одарил этого человека самой искренней улыбкой, чтобы выразить ему свою благодарность. Как я понял, он был рад этому.

Я настолько ослаб от голода, что едва мог стоять. Лейтенант Анищенко поддержал меня и помог одеться в бане. Когда мы стали снимать мою ветхую одежду, из рукава, нарушив тишину, с тихим звоном упало на пол бритвенное лезвие. Мы оба застыли на минуту и посмотрели вниз на блестящий предмет. При этом я почувствовал стыд. Я попытался достать его и быстро отбросить в сторону, но, протягивая руку к лезвию, я едва не упал. Анищенко быстро поддержал меня одной рукой, а другой, наклонившись, спокойно подобрал лезвие. Встав, он опустил лезвие в карман шинели, повернулся ко мне и сказал:

– Больше оно тебе не понадобится, если, конечно, не захочешь побриться.

Он чувствовал, что мне неудобно говорить о том, что произошло, и мы снова сосредоточились на том, как меня отмыть. Несмотря на то что наш разговор был закончен, лейтенант был любезен и терпелив. У меня ушло много времени на то, чтобы помыться и одеться, так как я не мог двигаться быстро. Лейтенант не выказывал никаких признаков нетерпения. Может быть, он был рад заняться чем-то иным, помимо поддержания дисциплины и порядка. Когда я наконец был готов, он отвел меня обратно к командиру батальона, и тот встретил меня приветливой улыбкой:

– Вот так. Теперь вы выглядите гораздо лучше, Оскар Скейя.

– Да. Да, так точно. Спасибо вам, командир.

– Пойдемте со мной, – приказал он, и я повиновался.

Командир представил меня другим офицерам батальона. Среди них был и еврей капитан Тараканов, который был тоже родом из Киева. Всем было приятно познакомиться со мной, все вставали и подавали мне руку для рукопожатия при знакомстве. Для меня было непривычным такое обращение со стороны офицеров, и я чувствовал себя не в своей тарелке. Потом Анищенко сказал, чтобы я пошел с ним куда-то из барака. Он привел меня в здание неподалеку, где размещалось лагерное начальство. Анищенко представил меня нескольким начальникам и охранникам, которые находились в здании. Один из них, по фамилии Столярук, был из Сталино. Меня смущало все это внимание, которое мне уделялось, но это, конечно, повлияло на мое настроение, поэтому я просто отдался процессу и не особенно задумывался над происходящим. Когда Анищенко привел меня назад в барак, командир обсуждал положение, в которое я попал со своим начальством.

Когда с моим представлением было покончено и мы вернулись в барак, Анищенко привел меня в одно из помещений для охраны, где меня ждал командир. Командир попросил меня сесть.

– Я просмотрел ваше дело, Оскар. Это все правда, и вы действительно были офицером в польской армии?

– Да, командир.

– Все документы, что были при вас, не фальшивые?

– Нет, командир, я обо всем говорил правду.

Командир посмотрел на Анищенко, и тот утвердительно кивнул в ответ.

– Оскар, – продолжал командир, – мы считаем, что вас прислали сюда необдуманно. У нас сейчас хорошие отношения с польской армией. К сожалению, должен признать, что я не могу освободить вас из лагеря.

Я посмотрел в пол и ответил:

– Я понимаю.

– Но я могу вам помочь. Война сейчас поворачивается в нашу пользу. Немцы бегут. Как вы знаете, мы потеряли на войне много солдат, но нужно еще больше, чтобы отбросить захватчиков обратно в Берлин и обеспечить нашу победу. В этом лагере нам очень не хватает охранников. Если вы действительно бывший офицер польской армии, я готов принять вас в качестве одного из сотрудников в 10-ю роту.

Я внимательно посмотрел на командира в недоумении. Я быстро понял, что мне нужно немедленно убрать выражение крайнего шока с лица, чтобы не возбудить подозрений в том, что это их решение для меня неприемлемо. И все же я едва сумел сдержать эмоции. Мой голос слегка дрожал, когда я тихо переспросил:

– Что?

– Лейтенант Анищенко введет вас в курс дела. Мои поздравления, Оскар.

С этими словами командир поднялся и вышел из помещения. Я тоже попытался встать, но у меня не получилось сделать это достаточно быстро, поэтому, когда я вытянулся, командир уже скрылся из виду. Анищенко поддержал меня за руку, помогая подняться.

Я посмотрел на Анищенко:

– Я не знаю, что сказать. Я… – Я не мог больше говорить, все свои силы я тратил на то, чтобы сдержать слезы.

– Пойдем, – сказал он. – Есть еще люди, с которыми тебе нужно познакомиться. А потом я отведу тебя в твою казарму, где ты сможешь немного отдохнуть.

Офицер отвел меня в комнату для личного состава роты. Там он представил меня лейтенанту Николаю Шарапилу из Москвы, который служил адъютантом (соответствует должности начальника штаба. – Пер.) в полку, охранявшем сторонников повстанцев[45]. Я подумал, что буду выглядеть жалко в его глазах, но он привык видеть людей в моем состоянии и не обратил внимания на то, что его подчиненный сам едва одет. Мне выделили место в казарме и поручили работу в роте при выполнении приказов из батальона. Меня даже снабдили обмундированием. Я сильно вымотался после слишком насыщенных событиями последних часов. Лейтенант Шарапил разрешил мне отдохнуть в казарме до ужина. Я с удовольствием повиновался.

Впервые за много недель я мог лечь, полностью вытянув ноги и туловище. В комнате было тепло, так как не было недостатка в угле для печи, и я закутался в мою чудесную новую шубу. Меня переполняло чувство комфорта. Это было незабываемое ощущение. Пустой желудок все никак не мог угомониться, но меня утешала мысль о том, что вскоре он будет наполнен, когда я получу свою порцию еды. Я все еще был потрясен тем, как быстро изменилась моя судьба. Всего за несколько часов я превратился из заключенного, умиравшего от голода и готового расстаться с жизнью, в офицера, который несет службу в русской армии. Представьте себе, офицер в рядах русских! Как мне удалось добиться этого? Я был горд собой и улыбался. Кроме того, мне пришлось признать доброту, которую продемонстрировали захватившие меня в плен русские, мои враги. Это стало еще одной новостью для меня, которой я не ожидал. «Как странно», – подумал я вслух.

Через несколько часов я проснулся после короткого отдыха, чтобы получить свой ужин. Впервые за много месяцев я смог поесть так, чтобы полностью утолить голод. Мой желудок не был привычен к обильной пище, поэтому мне потребовалось несколько дней, прежде чем я снова мог есть нормально. Анищенко отпустил меня на весь вечер. Я с благодарностью вернулся к своей койке, но я понимал, что мне предстоит выполнить много работы. Из этого обмана кое-что получилось, но это было только началом. Опасность все еще не миновала. Мне придется оставаться здесь, на этом месте до того, как представится возможность действительно отправиться в польскую армию, а после этого и в немецкую армию, или пока не возникнут какие-либо другие обстоятельства, что позволят мне действительно оказаться в безопасности. Я хотел снова встать на ноги и намеревался стараться заслужить их доверие и расположение. Это стало для меня новой целью. Она сильно отличалась от той, что я наметил себе прежде, всего несколько часов назад. На следующее утро, проснувшись, я быстро оделся. За мной в мою комнату зашел Анищенко, который улыбнулся, когда увидел на мне новую форму. Это потребовало от меня больших усилий, но с самого первого дня я выполнял любое отданное мне распоряжение точно и в срок. По мере того как шли дни, мой паек увеличивался, и я стал больше похож на человека. Кроме того, я каждые 10 дней получал по 100 граммов табака, столько же, сколько получали и все русские офицеры. Вскоре ко мне начали возвращаться силы. Через две недели после того, как я принял предложение командира батальона, он повысил меня в должности до разводящего. Я снова и снова должен повторить, что был очень благодарен за то, что Бог не оставил меня.

Глава 11 Осведомители

Прошло четыре недели с тех пор, как я принял предложение стать русским военным. Меня все еще воодушевляла эта странная перемена в моей судьбе, однако удовольствие от этого пошло на спад. Я ни в коей мере не избавился от опасности. Командир моего батальона получил повышение, и из командира пенитенциарного подразделения стал командиром боевого батальона на фронте. Его место занял капитан Тараканов из 10-й роты. Ко мне все еще обращались как к «поручнику», то есть старшему лейтенанту, хотя многие из моих приятелей из лагерной охраны говорили, что я должен иметь более высокое звание.

Я узнал, что русские заключенные очень интересуются любым человеком в лагере. Я часто слышал, как они подробно перемывают косточки своим коллегам и офицерам. По моему мнению, этим людям было просто больше нечем особенно себя занять, но, как мне кажется, стремление знать всех и все, с чем тебе приходится сталкиваться, является у русских характерной чертой.

Однажды вечером, после получения пайка, я встретился в комнате капитана Тараканова с ним и с двумя другими офицерами. Я уже чувствовал себя намного лучше и как раз только что успел поужинать. В комнате было тепло, заключенные сидели тихо по баракам. Я даже ненадолго забыл, что все еще нахожусь в компании врагов, в лагере заключения, и позволил себе расслабиться, покурить в приятной компании людей, которых начал считать своими друзьями. Я хорошо поладил со своими приятелями-офицерами, но всегда держался с ними осторожно, стараясь рассказывать им о себе как можно меньше.

Как-то Тараканов обратил внимание на то, что я немногословен, и попытался вовлечь меня в разговор:

– Знаете, Оскар, люди в бараках разговаривают о вас.

– Да? – просто ответил я. Мне не понравился ход разговора, но я решил продолжить его.

– Да. Я слышу это все время. Они говорят: «Кто он такой? Он не похож на русского».

Я сделал еще одну затяжку своей сигареты и улыбнулся.

А Тараканов продолжал:

– Я слышу, как люди говорят вам вслед: «Вот идет человек в черной шубе». Знаете, они вас так и зовут – «человек в черной шубе».

– Да, я слышал. – Я еще раз затянулся и замолчал. В разговоре наступила долгая пауза, а потом один из офицеров начал рассказывать что-то о своих подопечных. Я с облегчением вздохнул, поняв, что перестал находиться в центре внимания. Я рассеянно слушал, но на самом деле погрузился в свои мысли. Я часто слышал от людей вокруг:

– Вот идет человек в черной шубе.

И это все, что я позволил им узнать обо мне. Так во всем лагере меня стали называть «человек в черной шубе». Некоторые пытались разговорить меня и задавали вопросы, но я всегда давал на них разные ответы. Одному я представлялся французом, другому – англичанином, для третьего я был поляком. В конце концов никто не имел ни малейшего представления о том, кто я на самом деле.

Мне приходилось играть в опасную, но одновременно и захватывающую игру. Я должен был быть чрезвычайно осторожен, чтобы никто, ни охрана, ни заключенные, не узнали, кто я. Я гадал, как долго я смогу продержаться. Конечно, я знал, что на самом деле это совсем не игра. Все было взаправду, и от этого зависела моя жизнь.

Подобные разговоры повторялись почти каждый вечер. Лейтенант Шарапил рассказывал нам о том, что обо мне говорили солдаты. Некоторые считали меня англичанином, французом, поляком, но были и такие, кто сомневался в этом и считал, что я мог быть и немцем. Я порадовался той таинственности, что сумел создать вокруг своей особы, и почувствовал гордость за себя.

Каждый день мы с лейтенантами Анищенко и Шарапилом делали обход лагеря. Мы всегда особенно внимательно относились к той его части, где содержались женщины. Некоторые из них были довольно привлекательны, а две особенно мне нравились. Конечно, я понимал, что сближаться с кем бы то ни было в этом месте было бы глупо. Я все же находился в лагере для заключенных ГПУ[46]. Я оставался дисциплинированным сотрудником и гнал посторонние мысли прочь. Как-то во второй половине дня, когда мы были в нашей офицерской казарме, лейтенант Анищенко предложил мне:

– Оскар, давай прогуляемся после обеда. В лагере есть кое-кто из новеньких. Она только недавно прибыла сюда. Она армейский старший лейтенант, и ее направили сюда для контроля прямо с фронта. Она видела нас вместе вчера вечером и спросила у меня о тебе. Думаю, ты ей понравился. Она спросила, можно ли встретиться с тобой сегодня вечером, и я обещал организовать такую встречу.

Мы с капитаном Таракановым стали хорошими друзьями. Он услышал мой разговор с Анищенко. Позже, когда тот вышел, Тараканов подошел ко мне. Он посмотрел мне в глаза и предупредил:

– Только между нами, Оскар. Вы знаете о НКВД. Вам следует быть осторожным.

– Да, я понимаю, о чем вы говорите. – Я коснулся его локтя. – Спасибо, что заботитесь обо мне.

Позднее вечером ко мне в комнату зашел Анищенко.

– Оскар! – громко проорал он, чтобы привлечь мое внимание.

Я молча посмотрел на него. Он жестом показал, что я должен следовать за ним, так как пришло время для прогулки. Я схватил свою шубу и вместе с ним вышел за дверь. Вскоре мы дошли до женской казармы, почти не разговаривая по пути. Когда мы подошли к двери, лейтенант улыбнулся мне и сказал:

– Она тебе понравится.

А я подумал о совете, полученном от Тараканова. Я надеялся, что сумею не натворить глупостей, и одновременно мне было любопытно и не хотелось разочаровывать Анищенко. По всей видимости, ему пришлось преодолеть много препятствий, чтобы организовать эту встречу в знак расположения ко мне. Мне было необходимо продемонстрировать свою благодарность за это.

Когда мы подошли к казарме, он постучал в дверь. Я увидел метнувшуюся к окну фигурку, которая затем на секунду исчезла, чтобы вскоре выскользнуть из здания. Ее звали Анной, и она была поразительно хороша. Ростом примерно 170 сантиметров, пышная блондинка. Сколько времени прошло с тех пор, когда я видел подобную женщину! Я мгновенно решил для себя, что правильно поступил, проигнорировав предупреждение Тараканова, так мне хотелось насладиться моментом. И все же умом я понимал, что капитан был прав. Девушка сделала несколько шагов в нашу сторону, чтобы присоединиться к нам. Анищенко представил ей меня:

– Анна, это Оскар.

– Привет, Оскар, – тепло проговорила она и протянула мне руку.

Я машинально ответил «Привет», принял ее руку и вежливо задержал в своей на секунду. Девушка была одета в новую длинную шубу, меховую шапку и белый шарф, но не носила перчаток. Ее кожа была холодной, но мягкой, и я боялся слишком сильно сжать эту тонкую ладошку, когда наши глаза на секунду встретились. Мы втроем повернули от здания, выбрав нужное направление, и начали прогуливаться по территории лагеря. Пока мы ступали посреди темных зданий, Анищенко с Анной вели между собой оживленный разговор. Ограда вокруг лагеря освещалась яркими огнями, но дорожки внутри были темными. Мы видели, что часовые на вышках время от времени обращают на нас внимание. Через несколько минут Анна попыталась вовлечь в беседу и меня:

– Итак, Оскар, вы новичок в лагере.

– Да. Я прибыл сюда в январе.

Мы прошли еще несколько шагов, прежде чем она добавила:

– И я слышала, что вы польский офицер.

– Правда, – ответил я. Когда я говорил это, то не смотрел на нее. Я старался, чтобы мои ответы были как можно короче и содержали как можно меньше информации.

Но Анна, по всей видимости, решила подстегнуть наш разговор. Анищенко замолчал, будто бы уже выполнил свою работу и теперь просто ждал нужного результата. Несмотря на то что девушка была очень привлекательной, я понимал и то, какую опасность она может для меня представлять.

– Вы говорите по-немецки, Оскар? – спросила она.

Я ожидал подобного вопроса. Я испытал приступ облегчения, когда понял, что эта «случайная встреча» была организована заранее. Теперь я мог спокойно продолжать разговор, так как точно понимал, что происходит, и полностью себя контролировал. Сделав небольшую паузу, я ответил по-немецки:

– Да, немного. Но не очень хорошо.

Она с гордостью сообщила мне, что бегло говорит по-немецки, и продолжила наш разговор на этом языке. Я отвечал ломаными немецкими фразами, стараясь делать иногда грамматические ошибки, но чтобы это не звучало так, что я делаю это намеренно. Я никогда не отвечал на вопросы сразу, чтобы создать впечатление, что мне сначала необходимо составить в уме фразу на немецком, прежде чем выдать ее вслух. Я спросил у нее, как она попала в этот лагерь, и она очень подробно рассказала мне, что ее сюда направили наблюдателем. Мы втроем еще немного поговорили, пока вечер не подошел к концу, так как к 10 часам каждый из нас должен был находиться у себя в казарме. Когда пришло время расставаться, она спросила, можем ли мы встретиться еще раз завтра вечером, и я согласился. Анищенко объяснил, что он прийти не сможет и нам придется побыть вдвоем.

Мы с Анищенко быстро прошли короткий путь до наших казарм.

– Ну, Оскар, – спросил он, – ведь я был прав?

Я посмотрел на него и улыбнулся:

– Да, она довольно красива.

– Ха! – выкрикнул он, потом подул на руки, чтобы согреть их. – Да, да, так и есть.

Остаток пути мы проделали молча и попрощались, когда я собирался повернуть к своей казарме. Я быстро устроился на своей койке и стал думать об этой встрече. Я раздумывал, куда она может привести меня.

Следующим вечером я также встретился с Анной у входа в ее казарму, только на этот раз я был с ней один на один. Мы сразу же отправились гулять, без того обмена любезностями, что состоялся между нами при знакомстве днем ранее. Она продолжала разговаривать со мной исключительно по-немецки, но на этот раз говорила мало. Она повела нас подальше от хорошо освещенного периметра, и мы оказались в почти не освещенном пространстве между казармами. Она вела себя так, будто что-то очень ее отвлекало. Я спросил, о чем она думает.

– Оскар, – начала она, – я думала кое о чем всю ночь и весь день.

Я продолжал хранить молчание, пока мы продолжали идти дальше, терпеливо ожидая, когда она продолжит.

– Я думала о том, как можно бежать из лагеря.

Я все еще не отвечал. Я подумал, что нужно подержать ее немного в таком подвешенном состоянии и посмотреть, что она скажет дальше. Тем самым я давал понять, что контролирую ситуацию.

Она взволнованно продолжала:

– Я уверена, что заключенные в лагере думают об этом постоянно. Но о чем они думают? Какие планы могут строить? Это всегда занимает их ум, и они думают об этом целыми днями. Я уверена, что кто-то из них уже обнаружил слабые точки.

Я пожал плечами и проронил:

– Я не знаю.

Наши шаги, пока мы шли, отдавались эхом от стен здания. Было очень тихо, что добавляло к этому разговору дополнительный оттенок тревоги. Мы подошли к темному углу здания склада, в котором не было окон. Она остановилась и повернулась ко мне:

– Пойдете со мной?

Я изучающе посмотрел на нее:

– Что я должен сделать?

Она снова зашептала:

– Согласны совершить побег вместе со мной? Вдвоем.

Я никак не ожидал такого вопроса, но начал понимать, что происходит.

– Я должен подумать об этом. Да. Итак, вы нашли путь отсюда? Прямо сейчас?

– Да, и я знаю, что это сработает. Каждое утро в 9 часов приходит грузовик, который привозит продукты и кое-какое имущество для хранения на складе. Водитель всегда приезжает один. Он знает меня, так как мы с ним земляки. Он всегда везет с собой несколько пустых бочек. Мы можем забраться в грузовик и спрятаться в них. А когда мы выберемся из лагеря, то можем поехать на Кавказ, где живут мои родители. А там я позабочусь обо всем остальном.

Я внимательно слушал все, что она говорила. Она взволнованно ждала моей реакции. После того как я намеренно затянул период молчания, заставив ее почувствовать себя еще более неловко, я ответил:

– Это мне нравится. Это умный план.

Она была рада тому, что я, казалось, согласился с ней. Улыбнувшись, она сказала:

– Он сработает, я знаю.

– Но почему вы хотите бежать из лагеря? – И прежде чем она смогла ответить, я продолжил: – Мне здесь нравится. Но я слышал и о другом лагере в Москве, который гораздо лучше этого. Там живется на сто процентов лучше. – Посмотрев ей в глаза, я добавил: – И я слышал, что у вас там даже есть муж.

Выражение ее лица изменилось, и она посмотрела на меня довольно испуганно. Я снова улыбнулся ей. Несмотря на то что я говорил на ломаном немецком, я думал, что она меня поняла.

– Хорошо, – сказала она, и мы снова стали гулять. С этого момента Анна стала гораздо менее разговорчивой. Мы вернулись к ее казарме, так как вечер быстро подошел к концу. Она пояснила, что вдруг почувствовала, что очень устала. Прощаясь, я спросил, когда мы сможем увидеться снова. Она ничего не ответила и молча закрыла за собой дверь. Я про себя улыбнулся и быстро направился обратно к себе в казарму, ощущая в себе гордость за то, что сумел так ловко разрулить ситуацию.

На следующий день та девушка бесследно исчезла из лагеря. И я никогда больше ее не видел.

Анна была не последним таинственным офицером, с которым я встретился в том лагере. Были и другие такие же, и капитан Тараканов предупреждал меня о них. Всего через несколько дней знакомства со мной стала искать еще одна женщина. Она отличалась от других, или, возможно, я просто смотрел на нее по-другому после того, как стал участником этой игры. С самого момента нашего знакомства было очевидно, что она не была заключенной. Она была мелкой преступницей, сотрудничавшей с ГПУ. Я был уверен в этом. Как-то днем во время прогулки она подошла ко мне и завязала разговор:

– Как дела?

– Хорошо, спасибо.

Она немного приблизилась и стала тихо говорить мне:

– Помните ту блондинку, с которой познакомились несколько дней назад?

– Да.

– Она из НКВД. Ей приказали узнать о вас как можно больше. Но когда она не смогла ничего из вас выжать, она уехала обратно, к себе в отдел.

Я держался спокойно и беззаботно. Я посмотрел ей за спину, на лагерную территорию, и спросил:

– Почему вы говорите мне это? Вы же тоже работаете на НКВД?

Она наклонилась ко мне и мягко проговорила:

– Я расскажу вам, если вы пообещаете сохранить это между нами. Я не хочу навсегда остаться работать в этом лагере, как вы.

– Обещаю.

– Ладно, Оскар. Если вы на самом деле хотите покинуть этот лагерь, вы должны письменно составить официальный рапорт в НКВД, где заявите, что являетесь польским офицером. В НКВД рассмотрят ваш рапорт, и, возможно, вам действительно удастся вернуться в польскую армию, если вы в самом деле этого хотите.

Больше никто из нас не произнес ни слова. Она повернулась и ушла.

Я застыл на месте и какое-то время молча предавался размышлениям. Это была интересная мысль. Разумеется, я не доверял ей, более того, я не верил ей ни на грош, но в конце концов я решил, что не случится ничего плохого, если я попробую. Ведь это НКВД определил меня сюда, и, как ни странно это звучит, он мог бы послужить для меня ключом для выхода отсюда. Я попросил своего друга капитана Тараканова написать этот рапорт за меня, и он с удовольствием выполнил мою просьбу. Тараканов, Анищенко, Столярук и Николай Шарапил – все поучаствовали в этом, давая советы и комментарии. Тараканов отправил документ, и я стал ждать. В конце концов мой рапорт дошел до командования НКВД, и от меня потребовали дополнительных пояснений. Когда я выполнил и это требование, капитан НКВД посоветовал мне сохранять спокойствие, так как документы отправили в управление в Москву. По его словам, у курьерской почты такие вопросы занимают много времени. Итак, я стал ждать.

Однажды после обеда в офицерской компании началась какая-то суматоха. Я не обратил на это внимание, но капитан Тараканов стал зычным голосом выкрикивать мое имя:

– Оскар! К тебе приехал твой соотечественник.

Услышав это, я вздрогнул, и меня охватил страх, что конец у моей шарады может вдруг оказаться совсем не таким, как мне хотелось бы. А вдруг они узнают, кто я на самом деле? Я постарался собраться и беззаботно зашагал в офицерскую столовую, где увидел незнакомое мне лицо.

Этого человека звали Бруно Шмагельский. Ему было 34 года, и он был родом из Крушвица, что находится в Польше в районе Данцига[47]. Он был низкого роста, грязный и истощенный, как почти все обитатели этого лагеря, но у него было открытое приятное лицо, которое так и излучало озорство и непослушание. Я узнал, что он жил в Крушвице до 1933 года, а потом уехал из Польши в Германию, где поселился в Потсдаме. Там он вступил в СС, а потом, во время Польской кампании, стал сотрудником гестапо. После завершения кампании в Польше он сбежал из гестапо и отправился в Россию. Ему удавалось хорошо ориентироваться вокруг, так как он свободно говорил и по-русски, и по-польски, и, что самое главное, потому что он был умен и находчив. Бруно устроился в Днепропетровске, где старался держаться, не вызывая подозрений, и ждать возможности вернуться в Польшу, где, как он надеялся, уже не будет немецких войск. К сожалению, он все же вызвал подозрения у местных жителей, и те схватили его и передали подпольщикам, действовавшим в Днепропетровске, которые заподозрили в нем шпиона. Однако Бруно удалось убедить их в обратном, и его освободили, продержав в плену всего три дня. Он покинул Днепропетровск и, намереваясь доехать до Лемберга (Львов), отправился в Харьков. Там он надеялся вернуться к гражданской жизни и смешаться с местным населением, но в Харькове был арестован НКВД и оказался в тюрьме. Там он провел полгода, так как не имел никаких документов или справок. Оттуда его отправили в лагерь НКВД. Здесь он прошел 21 день карантина и 15 апреля 1944 года был определен в 10-ю роту.

Вот так и пересеклись наши пути: как только он оказался в лагере, он обратился к офицерам с заявлением, что на самом деле является прапорщиком польской армии и желает туда вернуться.

В помещении Бруно находился в компании еще пяти офицеров. У одного из них был вещмешок, наполовину наполненный сухарями и ветчиной, которые, по его словам, дала ему какая-то женщина со склада. Офицер, у которого был этот вещмешок, спал с ним в обнимку всю ночь, тесно сжимая его в руках, так как боялся, что кто-то украдет мешок. Но Бруно был находчивым вором. Он взял лезвие, прокрался к тому офицеру, прорезал мешок и выкрал оттуда большую часть продуктов. Когда офицер, проснувшись, почувствовал, что мешок наполовину опустел, он пришел в ярость. Он собрал нескольких других офицеров и отправился в бараки на поиски похитителя. Вскоре они выволокли Бруно из группы сокамерников и приволокли его ко мне, чтобы рассказать о произошедшем. Я сказал пострадавшему офицеру, чтобы он составил жалобу в письменном виде, где указал бы также, кого он подозревает. Тот ответил, что уже написал такое заявление, где обвиняет в содеянном Бруно. Офицер передал заявление мне. Я посмотрел на Бруно и отпустил офицеров.

Когда все посторонние вышли и мы с Бруно остались вдвоем, я подошел к нему и попросил изложить свою версию этой истории. Бруно не пытался защищаться и сразу же во всем сознался. Он смотрел на меня и спокойно ждал моей реакции, будто бы его ничто не волновало в этой жизни и ожидание наказания вовсе не было для него чем-то новым.

– Ни о чем не волнуйся, – сказал я ему. – Я забрал бумагу и отправил ее в мусорную корзину.

Я сразу понял, что мы с Бруно станем добрыми друзьями.

Я узнал, что Бруно был тем еще типом. Он часто рассказывал мне дикие истории о том, что проделывал, когда сидел в тюрьме НКВД. Однажды, когда он содержался в тюремной камере в Харькове, он отчаянно пытался найти способ, чтобы его отправили в госпиталь, надеясь оттуда бежать. Сначала он решил притвориться больным. Но это не сработало. Тогда он захотел, чтобы кто-нибудь повредил ему ногу, но добровольцев не нашлось. Тогда в один из дней он выпрыгнул из окна, чтобы приземлиться на ногу и сломать ее. К сожалению, и этот трюк не сработал и ему не удалось переломать себе кости, но нога после этого действительно болела ужасно. Это был настоящий смелый чертяка, который перепробовал все виды безумств. Он рассказал мне столько нового о себе и о своих взглядах на жизнь. Мне нравилась его компания, и я с удовольствием слушал его рассказы, но сам в ответ почти не давал ему никакой информации о себе. Я очень старался, чтобы он не узнал обо мне, кто я на самом деле. В этом месте я не верил никому.

Через несколько дней после того, как я впервые встретился с Бруно, я обратил внимание еще на одно лицо, которое сразу же привлекло мой интерес. Это был лейтенант из 11-й роты, и было понятно, что ему дали задание наблюдать за мной. После утреннего доклада этот офицер подошел ко мне и спросил, не поляк ли я. Я ответил утвердительно. Он продолжал спрашивать, говорю ли я по-немецки, но я в ответ заявил, что говорю на немецком лишь немного. Я уже слышал этот вопрос прежде. В НКВД могли бы изобрести какую-нибудь новую тактику. Лейтенант напирал, что очень хорошо говорит по-немецки, что он еврей. Дальше он стал говорить со мной по-немецки, но я отвечал ему лишь фразами на ломаном языке. Я уже знал, что происходит и как играют в эти игры.

На следующее утро ко мне подошел майор из НКВД и предложил мне новое назначение. Он видел, как я разговаривал с тем человеком из 11-й роты. Он попросил меня разузнать, не еврей ли он, где он в последнее время жил и работал. Майор сообщил мне, что услышал, как тот лейтенант очень хорошо говорит по-немецки, и, возможно, он будет полезен в качестве переводчика. Кроме того, он предупредил меня, что тот человек вооружен, и был случай, когда он не должным образом обошелся с русскими заключенными. В НКВД знали, что из того парня трудно что-либо вытянуть, но я могу быть тем человеком в лагере, который способен сблизиться с ним. Я ответил майору, что выполню его приказ.

Лейтенант из 11-й роты ходил за мной по пятам весь следующий день. Я сосредоточился на том, чтобы постоянно говорить с ним на ломаном немецком. Я записывал наши разговоры. На следующий день я подготовил рапорт для НКВД.

Я указал, что этот человек еврей и что эсэсовцы убили его родителей и сестру. Он работал на немцев в рабочем лагере в Киеве в качестве переводчика. Когда я доложил об этом майору НКВД, мне показалось, что он абсолютно равнодушно отнесся к выполненному мной заданию. Он сказал, что я хорошо выполнил свою работу, и приказал, чтобы я прекратил наблюдать за тем человеком.

Мне все это было так знакомо. На следующий день тот человек вдруг куда-то исчез из лагеря, и больше никто его не видел. Я рассказал о случившемся капитану Тараканову. Он снова повторил мне:

– Оскар, с самого начала я говорил тебе, что ты должен быть осторожен. Тот человек и мне задал несколько вопросов о тебе. Он говорил, что еврей, но я поговорил с ним немного на идише, и он не знал, как ответить мне. Я знаю, что никакой это не еврей, а просто еще один офицер НКВД.

Прошло уже почти четыре месяца с тех пор, как я прибыл в лагерь. Дни тянулись однообразно. Во время наших вечерних прогулок с Анищенко и Шарапилом я часто впадал в молчание, предоставляя им вести разговор вдвоем. Мне нравилось это знакомство, и я хотел бы считать их друзьями, но я знал, что мне никогда не следует ослаблять бдительность и считать нашу дружбу настоящей. Они часто заговаривали о своих семьях, о планах, взглядах на войну, мыслях и чувствах, которые позволяли мне понимать этих людей. Много раз, в свою очередь, они задавали мне сложные вопросы, но я всегда отделывался краткими ответами. Наконец они прекратили эти попытки и просто приняли мою молчаливую компанию. Я чувствовал, что разочаровываю их, но, в конце концов, это были люди, у которых я нахожусь в плену. Я ничем им не обязан.

Делало ли это мою жизнь более безопасной? Может быть, мне следовало продолжать оставаться на другой стороне в качестве заключенного? Мне нужно было только выжить, соблюдая правила. Я не без основания верил, что когда-нибудь война закончится и всех нас отпустят, по крайней мере тех, кто все еще жив. Но вместо этого я выбрал комфорт, и за это следовало платить. Если кто-нибудь догадается, что я немецкий солдат, меня казнят. А мое разоблачение могло последовать откуда угодно, будь то агент НКВД, или кто-то из офицеров, или даже кто-то из моих друзей. Одна ошибка – и все будет кончено.

Глава 12 Порядок и дисциплина

Смерть в лагере была обычным явлением. Некоторые не смогли пережить карантин, некоторые гибли от недоедания и болезней, некоторые – потому, что не соблюдали правила.

Каждый день поступал доклад об обнаруженном умершем в бараках или на территории лагеря. После этого нужно было позаботиться о трупе, и эта работа ложилась на плечи самих заключенных. Такой труд был изнурительным, особенно для людей, истощенных голодом, болезнями и физическими наказаниями. Земля в основном была все еще мерзлой и твердой. Лопаты и кирки были ледяными от холода, ими было тяжело управляться, когда они вгрызались в камень и мерзлую почву. От людей требовали слишком много работы, а у них оставалось слишком мало сил. И эти люди все хорошо понимали, насколько близок день, когда и им самим придется лечь в одну из таких ям.

Могилы располагались рядом с лагерем. За заключенными, которые их рыли, очень внимательно наблюдали. Но даже при таких строгих мерах однажды двоим из них удалось бежать. Оба были женаты. У одного было четверо детей, у второго – двое. На поимку отрядили лагерную охрану. Через четыре дня беглецов поймали и привезли обратно в лагерь. 8 марта, примерно за месяц до того, как я познакомился с Бруно, над ними состоялся публичный суд, на котором должны были присутствовать все заключенные лагеря. В России общепринято, когда в проблемах правосудия участвует народ. Роль судей исполняли старшие офицеры НКВД. Они сидели на балконе главного административного корпуса, единственного двухэтажного здания в лагере. Балкон нависал над большой открытой площадкой размером почти с городскую площадь, где было принято в подобных случаях собирать большие массы народа. Несмотря на то что на площади стояли, сгрудившись вместе, тысячи человек, царила странная тишина.

Офицеры вышли со второго этажа здания и заняли свои места на балконе. Начальник лагеря вызвал первого обвиняемого, и конвойный подвел того к месту суда. Начальник лагеря приказал обвиняемому изложить суть дела.

Тот встал и громким голосом, так, чтобы его могли слышать все присутствующие на площади, стал давать объяснения своим действиям. Он рассказал судьям, как в 1941 году служил в Красной армии и во время битвы за Киев попал в плен к немцам. Немцы освободили его, и он отправился в свой родной город. Там он устроился при немецкой администрации переводчиком, так как немного знал немецкий язык. «Я стал там работать, чтобы прокормить свою семью, – защищался он. – И мне не стыдно перед своим народом».

Суд был скорым, и этого человека приговорили к трем годам лагерей, во-первых, потому, что его признали немецким шпионом, а во-вторых, потому, что он пытался бежать. Судья встал и зачитал вердикт. Потом он спросил у всех, согласны ли они с таким решением. Все тихими голосами выразили свое понимание.

Затем настало время предстать перед судом второму обвиняемому. Он рассказал, что ему 26 лет, что у него жена и двое детей. Затем он поведал суду свою историю:

– До 1933 года у моих родителей было свое хозяйство и примерно 12 гектаров земли. Однажды к нам домой пришли коммунисты и объявили, что именем государства они отбирают у нас наше имущество. Они забрали лошадей и коров и все, что у нас было. Когда мой отец пытался сопротивляться, его осудили на 10 лет.

В то время мне было 15 лет. В нашей семье было шестеро детей. Нас лишили отца и выставили из дома. Потом нас переселили в другую деревню, в 30 километрах от нашей, где заставляли работать в трудовом лагере. У нас не было никакого имущества, кроме той одежды, что оставалась на нас. Все мы жили в одной маленькой комнатке в том лагере.

В 1940 году я вступил в Красную армию, а еще через год началась война с Германией. Я дезертировал и добровольно перешел на сторону немцев. Любой на моем месте поступил бы так же! В армии с нами обращались очень плохо, и за малейшую провинность любого ждала Сибирь. Я больше не желал сражаться за коммунистическую партию. Вскоре после того, как я оказался в немецком плену, мне разрешили покинуть место заключения. Как мне приказали, я немедленно встал на учет в полицейском участке в своем городе. Когда немцы отступили, меня арестовали и отправили в этот лагерь. Я бежал отсюда, потому что мне здесь не место. Я заявляю вам всем, что не стану защищать свою страну, пока моего отца не вернут нашей семье[48].

Судья встал и огласил приговор. В течение двадцати четырех часов этот человек должен быть повешен здесь же, в лагере. Это был способ показать всем заключенным, насколько суровым может быть наказание. Далее судья заявил, что подобным людям не место в Советской стране. Он спросил у толпы, согласна ли она с вердиктом, и все ответили «да». На следующий день была сооружена виселица, а затем ранним утром в 4 часа того человека повесили. После подъема многие собрались у виселицы, чтобы посмотреть на происходящее. И перед их глазами предстало прямое свидетельство того, какими могут быть последствия неповиновения. Администрация оставила тело, это ужасное средство устрашения, висеть в течение суток.

Примерно в это время началась большая чистка заключенных. За первую половину апреля 1944 года примерно 7 тысяч человек отправили из нашего лагеря в лагеря Сибири. Приговоры этим людям могли были разными – от 3 до 20 лет. Среди осужденных были и высокопоставленные русские офицеры. Еще 3 тысячи человек отправились из лагеря в штрафные подразделения на фронт. Это были люди, которые в оккупации работали на немцев в их рабочих лагерях. Некоторых из них заставляли работать в немецких шахтах под усиленной охраной.

Несмотря на исход столь большого количества заключенных, лагерь оставался сильно переполненным. Сравнительно лучшими были условия содержания в бараках, где было меньшее количество ртов, где стало больше места для ночлега заключенных. Я продолжал исполнять свои обязанности почти механически. Я не жаловался, но и не старался выделиться.

Я часто думал о судьбе своих товарищей из немецкой армии. Где теперь был фронт? До лагеря доходило очень мало новостей с фронта. Большая часть новостей, которые мне удалось узнать, касалась того, что русские берут верх и гонят немецкие войска в обратную сторону от Москвы. Я не знал, насколько можно было доверять этому, так как был уверен, что информация доходила до нас в отфильтрованном виде и что, возможно, она даже была сфабрикована, чтобы поддержать моральный дух. Единственное, в чем я мог быть твердо уверен, – это то, что немецкие войска далеко от этих мест.

Дни были похожи один на другой. Большая часть провинностей, допущенных заключенными, была незначительными проступками, которые не выливались в такие публичные спектакли, как казнь через повешение, свидетелями которой мы стали несколько недель назад. Нарушения в основном представляли собой случаи мелкого воровства или нарушения дисциплины, но даже и они могли быстро превратиться в большую проблему. Особенно это касалось случаев воровства пищи. Один такой случай произошел, когда трем взводам нашей роты было приказано отправиться за 2 километра до ближайшей сельской пекарни за хлебом для лагеря. По возвращении после проверки продуктов выяснилось, что часть их пропала по вине солдат. После короткого расследования мы заподозрили, что двое солдат моего взвода украли 6 килограммов хлеба, но не могли ничего доказать. В результате пострадала вся рота, так как позже, при выдаче хлеба, мы получили на 6 килограммов меньше положенного. Это вызвало недовольство.

Один из лейтенантов орал:

– Почему я должен за это отвечать? Эти двое украли хлеб, и теперь за это у меня забирают мою долю!

Он доложил об инциденте капитану Тараканову, который тут же послал за теми двумя солдатами. Они упорно все отрицали, и в конце концов ему пришлось раздраженно отпустить их. Капитан не особенно переживал по поводу этого случая. Сам он не пострадал, и ему было все равно. Как нам казалось, все разрешилось, и солдаты наконец успокоились.

Позднее в тот же вечер я сидел с капитаном Таракановым и лейтенантом Шарапилом. Вскоре после 9 мы услышали ужасный крик, доносившийся из помещения в конце коридора. Я вскочил и побежал туда, за мной бежал Тараканов. Дверь в помещение, где размещался 3-й взвод, была открыта, и я понял, что крик раздался оттуда. Когда я приблизился к помещению, оттуда прямо в мои руки выскочил какой-то заключенный, перемазанный кровью. Мы с Таракановым отвели его в нашу комнату. Мы узнали в нем лейтенанта, подавшего рапорт, в котором обвинял двух солдат в краже хлеба. На него напали во сне и избили его же сапогами так сильно, что лицо превратилось в кровавую маску. Тараканов был взбешен, так как теперь ему придется докладывать обо всем этом администрации лагеря. НКВД сразу же направил в нашу казарму трех солдат, которые сразу же забрали оттуда всех троих: избитого лейтенанта и двух подозреваемых в краже. Наказание лагерной администрации было молниеносным и суровым. На следующие 25 дней этих людей лишили 200 граммов хлеба и половины порции супа.

Так каждый проведенный в лагере день вызывал отрицательные эмоции, угнетал душевно. В конце концов, я и сам был здесь заключенным, только мое заключение было более комфортабельным, чем у тех бедолаг, которых я должен был охранять. Я очень старался надевать на себя маску отчуждения и равнодушия. Я не хотел приближать к себе других людей, чтобы не показать им свое истинное лицо. Я никогда не смотрел людям в глаза. Я избегал компаний. Я не улыбался. Это стало для меня второй натурой, и я беспокоился, что в результате всех этих усилий я как личность навсегда потеряю свою настоящую сущность. Кроме того, чтобы заглушить переживания и боль от той обстановки смерти и отчаяния, что царила вокруг, я старался еще более усердно работать. Я понимал, что со временем вся эта безнадежность и нищета сделают меня черствым и я перестану обращать на нее внимание. Я не дошел до этого, по крайней мере пока, но все это начало выматывать меня.

Мне удавалось находить моменты, когда можно было отвлечься на что-то приятное или смешное, когда можно было посмеяться над чем-то про себя. Я помню, как один из наших взводов отправили на работы. Я с Таракановым находился в его комнате. В помещение зашел командир взвода, который прервал нашу беседу:

– Товарищ капитан, один старший лейтенант отказывается выходить на работу.

Тараканов поднес руку к лицу и медленно потер глаза. Потом снова опустил руку и посмотрел на командира взвода так, как будто его попросили разрешить спор между четырехлетними детьми.

– Хорошо, пришлите его сюда.

Командир взвода ушел, и через минуту в комнату вошел офицер, о котором шла речь.

Тараканов заговорил с ним самым обычным голосом:

– Почему вы не хотите сегодня работать?

– Я готов работать, – ответил офицер, – но у меня нет перчаток.

– А где ваши перчатки, лейтенант?

Офицер простодушно ответил:

– Я пользуюсь ими, чтобы хранить там немного хлеба, который накопил. Я не хочу, чтобы другие знали об этом.

После этих слов Тараканов оглушительно захохотал. Я никогда не видел, чтобы он так смеялся. Даже офицер не сумел сдержать удивления от того, что сумел доставить своему командиру наслаждение этой комедийной сценой. Когда капитану удалось перевести дыхание, он с трудом выдавил из себя:

– Убирайся отсюда!

Даже мне пришлось засмеяться.

Позже в тот же вечер произошел еще один инцидент с пищей. На ужин каждая рота получала свою порцию супа в большом баке. За раздачу отвечал лейтенант Анищенко, который распределял хлеб и суп. Кухня обычно была великодушна при выдаче супа, и нам, как правило, доставалось на 15–20 порций больше, чем было положено. В роте было 300 человек, и каждый хотел, чтобы эта лишняя порция досталась именно ему. Когда раздача супа бывала закончена, рядом с ним обычно собиралась целая орда охотников за той дополнительной порцией. Все они толпились вокруг, толкаясь и мешая друг другу, окунали туда ложки, пока наконец кто-то случайно не толкал бак. Бак переворачивался вместе с содержимым. Солдаты умолкали и расстроенно стояли над потерянной едой. Что касается меня, я всегда смеялся над этим. Про себя я думал, что в Германии такого просто никогда не могло произойти и в лагере царили бы порядок и дисциплина[49].

Наконец всего через несколько дней произошел самый забавный случай. На этот раз, можно сказать, автором шутки стал я, и это едва не стоило мне жизни. Приближалось 1 мая, что в России считалось особенным праздником. Весь лагерь лихорадочно готовился к праздничному дню, в том числе к демонстрации и параду для лагерной администрации. Принимать участие в параде должны было несколько рот, в том числе и моя рота. День должен был начаться со спортивных соревнований и игр. Сразу же после этого должен был прибыть полковник НКВД из Москвы, которому было поручено возглавить официальное мероприятие. Он прибыл заранее, чтобы поучаствовать в репетициях, которые мы проводили накануне праздника. Все понимали, что офицеры лагеря воспринимали все это очень серьезно, возможно, в надежде произвести впечатление на свое командование в Москве.

И вот полковник объявил о начале парада и сам возглавил его. За ним следовала целая толпа людей, в том числе кто-то в немецком обмундировании. Он пытался выглядеть похожим на Адольфа Гитлера. Он изображал, что пытается бежать с русских земель на лошади. Сразу же за Гитлером следовала немецкая армия. Она была представлена группой солдат, наряженных в немецкие мундиры. На некоторых были настоящие немецкие кители, на других – сапоги, и все они затыкали уши. Когда я увидел ту группу, то подумал о судьбе тех солдат, с которых сняли эти мундиры. Может быть, эту форму носили товарищи из моего батальона. Но у меня не было времени долго рассуждать над этим, чтобы не попасть на глаза кому-то из посторонних. Все вокруг меня веселились, радовались возможности отвлечься от ужасов заключения. Пришла весна, погода становилась все теплее. Доходившие до лагеря новости с фронта давали надежду, что русская армия и в самом деле отбросит обратно немецкие войска. Настроение у всех было приподнятым, почти счастливым, но не у меня.

Люди громко смеялись над заранее отрепетированными трюками и шутками. Некоторые из мнимых немцев использовали ходули, изображая попытку бегства из лагеря. Они делали зигзаги влево и вправо, изображая преследование Гитлера на его лошади, на которой он спасался из России.

Парад продолжила другая группа людей, которая следовала сразу же за тупыми немцами. Эта группа изображала русский народ, изгоняющий прочь немецкую армию. Они махали кулаками и кричали на немцев впереди, когда проходили мимо трибуны. После постановки в парадном строю промаршировала наша рота. Мне пришлось возглавить парадный ротный марш. Мы отнеслись к поручению очень серьезно и начали готовиться к параду за 14 дней до назначенной даты. Тараканов был полон решимости разыграть перед начальством величественный спектакль.

Вот пришло 1 мая, и пришло время начинать праздничные мероприятия. Все шло так, как мы и планировали, и было видно, что лагерное начальство на трибуне было довольно представлением. Все смеялись над немецкой армией. Они гиканьем и воплями приветствовали русский народ, который гонит ее прочь. Наконец пришло время марша нашей роты. За последние две недели капитан Тараканов несколько раз напоминал мне, что мой долг хорошо провести его. Мы все встали в строй, и, должен признать, я довольно сильно нервничал.

Последние месяцы я так старался, чтобы остаться незаметным. И вот на какой-то момент мне предстоит участвовать в спектакле, стать центром внимания всего лагеря и офицеров НКВД. Этого мне хотелось меньше всего. Но я чувствовал себя в большом долгу перед Таракановым. Это представление было важным для него, и он рассчитывал на меня.

Тараканов обернулся к нам и скомандовал:

– Смирно! – Потом он крикнул мне: – Ну, Оскар, покажи нам, что ты умеешь!

Причина того, что произошло потом, стала для меня тайной на многие годы. Я думаю, что какая-то часть меня каким-то образом была загнана в подсознание и мной овладели инстинкты, приобретенные за годы тренировок. Я начал марш, стараясь выдать для капитана свой лучший шаг, когда нога идет «на уровень ремня». Через несколько шагов я понял, что делаю, и чуть не упал замертво, остановившись. Мой бог, что я наделал? Неужели я выдал свою немецкую принадлежность этим «гусиным шагом» перед толпой русских офицеров? Весь лагерь смотрел на меня. Что мне делать? Дальше все было еще хуже. Я обернулся назад и увидел, как вся моя рота вслед за тем, кто идет впереди, следует за мной тем же гусиным шагом прямо перед трибуной, с которой офицеры НКВД в диком изумлении наблюдали за зрелищем. Я уже не мог остановиться, так как это выглядело бы намеренным.

Я старался не смотреть на офицеров, когда мы шли мимо них. Все, чего я хотел, – это чтобы все это поскорее закончилось и мне можно было бы спрятаться где-нибудь. Марш продолжался всего несколько минут, но казалось, что он длился часы. Люди смеялись, глядя на меня, говорили что-то друг другу. Я был убежден, что уже гарантировал себе место перед расстрельной группой. Сердце бешено стучало, я обливался потом, но не мог допустить, чтобы кто-то заметил, что все это не было сделано случайно. А что подумает Тараканов?

К моему крайнему удивлению, никакой катастрофы не произошло. Наоборот, Тараканов был очень горд тем, как мы прошли. Когда парад закончился, я остановился, а солдаты вокруг меня нарушили строй и разошлись. Они смеялись и переговаривались друг с другом. Многие подходили ко мне, хлопали по спине и благодарили за такое прекрасное представление. Я всем улыбался в ответ, но сам все еще продолжал пребывать в шоке.

Поискав глазами Тараканова, я обнаружил, что тот идет к трибуне, чтобы поговорить с полковником. Позже он рассказал мне, что офицеры НКВД вызвали его, чтобы расспросить о человеке, который организовал такое прекрасное прохождение строем. Тараканов ответил, что это был польский старший лейтенант. Было видно, что полковнику понравился марш. После короткого разговора Тараканов оглянулся в нашу сторону и приказал всем, кто участвовал в парадном прохождении, собраться вместе. Потом он указал на меня и жестом приказал подойти. Я проложил себе путь через толпу, и когда я подошел к капитану, тот положил мне руку на плечо:

– Я только что разговаривал с полковником. Ему так понравился наш марш, что он хотел бы посмотреть его еще раз. Отведите людей обратно на исходную позицию.

Я просто внимательно смотрел на него и не мог ничего придумать, чтобы сказать в ответ.

– Вперед! – выкрикнул капитан и направился обратно к трибуне.

Я повернулся к солдатам, и вместе мы быстро вернулись на исходную позицию, где построились для повторного прохождения. Издалека я видел, как Тараканов о чем-то судачит с другими офицерами на трибуне. Я держал его в поле зрения, ожидая сигнала на прохождение. Когда он махнул мне рукой, я глубоко вздохнул и снова начал свой марш с подъемом ноги «до уровня ремня». Я слышал грохот подошв у себя за спиной, звуки смеха, но на этот раз не осмелился оглянуться назад. Офицеры аплодировали, когда мы проходили мимо, а я вежливо отсалютовал кивком головы Тараканову. Он явно гордился мной. Я, однако, все еще пребывал в неверии в то, что происходило вокруг.

Мы во второй раз прошли мимо трибуны, и на этот раз строй рассыпался еще быстрее. Я попытался смешаться с группой своих солдат, чтобы скрыться от взглядов, но один из полковников выкрикнул мое имя. Я оглянулся, и он помахал мне в знак того, что хочет поговорить со мной. Я подбежал к нему и отдал честь.

– Как ваше имя?

– Оскар Скейя.

– Ну и спектакль же вы разыграли сегодня, Оскар Скейя.

– Спасибо, – ответил я, не соображая, о чем это он.

– Ваш командир рассказал, что вы подали рапорт о том, что хотите вернуться в польскую армию. Это правда?

Все еще стоя по стойке «смирно», я ответил:

– Да, это так.

– Что ж, я хотел бы, чтобы вместо этого вы подумали о том, чтобы вступить в русскую армию. Там будет гораздо лучше, чем служить в польской армии. Мы можем предложить вам гораздо больше.

Я едва мог поверить в то, что это происходит на самом деле.

– Мне все равно, служить ли в русской или в польской армии.

После этого его настроение резко изменилось, и он решил не терять больше со мной времени. Он махнул мне рукой и сказал:

– Очень хорошо.

Затем развернулся и пошел к остальным офицерам НКВД. Я понял, что свободен. В свою очередь, развернувшись, я постарался сделать максимальным расстояние между мной и офицерами НКВД.

Позже в тот вечер я узнал от капитана Тараканова, что его второй раз вызывал к себе полковник, чтобы попытаться снова убедить меня вступить в русскую армию. По возвращении капитан предложил мне снова нанести визит полковнику. Капитан делал это для меня, но я отказался. Это был просто случайный эпизод, и я не хотел его продолжения. Я желал бы оставить тот случай в прошлом, насколько это возможно.

Глава 13 Лагерь № 280

В тот же месяц в лагерь в 9-ю роту прибыл новый офицер. Его звали Йозеф Малиновский, он был поляком, как говорили, из Лемберга. Капитан Тараканов горел желанием представить нас друг другу, очевидно принимая на себя на общественных началах роль ответственного за соединение всех польских граждан лагеря. Я поговорил с Малиновским, и он признался мне, что какое-то время занимал в немецкой армии должность старшего врача. Русские захватили его в плен в Одессе и упрятали в тюрьму. Пока он был в заключении, русские стали пользоваться его искусством для лечения гражданского населения города, получившего ранения в боях. Все это время он заявлял, что на самом деле является офицером польской армии. В конце концов русские решили, что им он больше не нужен или что слишком велик риск того, что он сумеет бежать. Поэтому они передали его в лагерь НКВД.

Теперь в лагере было три польских офицера, включая Бруно. Со временем мы узнали, что были единственными поляками на 15 тысяч человек, содержавшихся в лагере. Все остальные были русскими. Меня окружали враги, и от казни меня хранило только то, что моя личность не была раскрыта. И я не знал, как долго эта защита будет спасать меня. Все внутри меня говорило о том, что нужно покинуть это место. Прошло уже много недель с тех пор, как я подал официальный рапорт о переводе в польскую армию. Я чувствовал, что пришло время сделать еще одну попытку. Однажды вечером мы с Бруно и доктором собрались в укромном месте на территории лагеря, и я объявил им, что нам необходимо найти способ выбраться отсюда. Всем коллективом мы направились к одному из лагерных начальников и вручили ему официальный рапорт о переводе из лагеря туда, где мы могли бы служить в польской армии. Офицер взял рапорт явно равнодушно и приказал нам ожидать ответа.

Через неделю ответ пришел, но он оказался совсем не таким, на какой мы надеялись. Меня вызвали к майору НКВД, который заявил, что коллективные рапорты не рассматриваются. Мы должны были вновь письменно подать такое же заявление, каждый индивидуально. С тем майор меня и отпустил. Я передал его слова Бруно и доктору, и мы сделали так, как он нам посоветовал. Потом мы снова принялись ждать.

А еще через четыре дня произошло нечто необычное. Исчез доктор. Я узнал, что его вместе с еще двумя тысячами заключенных отправили «на этап». Слово «этап» означало принудительные работы на полях капусты примерно в 80 километрах от Сталино. Больше я его не видел. Теперь в лагере оставалось только двое поляков. А еще через несколько дней я стал думать, что последний рапорт, как и предыдущий, ничего не даст.

Но я ошибался. Как-то вечером на территории лагеря меня отыскал Тараканов и приказал мне отправляться к одному из лагерных офицеров НКВД. Он сказал, чтобы я захватил с собой Бруно. Это распоряжение вызвало у меня нехорошее предчувствие. Конечно, оно касалось нашей просьбы, и все это могло означать, что для нас двоих появились новости. Но никто не мог быть уверенным в том, чем закончится разговор с НКВД. Мы вместе подошли к офицеру и, волнуясь, встали по стойке «смирно» в ожидании, пока нам объяснят причину вызова. Я с облегчением узнал, что наш рапорт о переводе был удовлетворен. Я постарался сдержать свои чувства, сохранив их глубоко внутри, чтобы никто не узнал, что для меня это означает не простое желание продолжать сражаться, а еще один шаг к свободе.

Наше назначение было не совсем тем, на что я рассчитывал, но оно означало шаг в нужном направлении. Нам было приказано явиться в лагерь, где содержались немецкие пленные солдаты. Этот лагерь располагался в 18 километрах восточнее Сталино и был известен как первый филиал лагеря № 280[50]. В 11 часов утра мы в сопровождении одного офицера и четырех солдат пешком отправились из лагеря № 240. Когда перед нами распахнулись ворота, я во весь рот ухмыльнулся. Я понимал, что все еще не на свободе, но на какое-то мгновение мне показалось, что все было именно так. День был прекрасен, и было приятно провести его на воле. Впервые я внимательно оглядел окружающий пейзаж, и Россия больше не казалась мне таким уж ужасным местом. Время от времени мы с Бруно обменивались улыбками, не говоря друг другу ни слова. К моменту нашего прибытия было уже довольно темно. На часах было около 22:00 часов. Я ждал встречи с немецкими солдатами, надеялся снова оказаться среди своих. Представители лагерной администрации встретили нас у ворот и проводили внутрь. Сопровождавший нас из прежнего лагеря офицер передал караульному распоряжение позаботиться о двух прибывших польских офицерах.

Когда мы вошли в здание администрации, нас тепло приветствовала лагерная администрация. Нас сразу отвели к доктору для осмотра. Тот приказал нам обоим раздеться. Врач осматривал нас не очень внимательно, так как сразу убедился в том, что нам удалось сохранить силы. Закончив бумажную работу, врач отдал нам заполненные документы, и часовой отвел нас к начальнику лагеря. Тот отвел нас в барак, где нас уже ждал другой конвоир. Солдат отдал начальнику честь и вышел.

А потом я впервые за показавшейся мне вечностью промежуток времени снова услышал речь на своем родном немецком языке. Речь доносилась из соседнего помещения. На глаза навернулись слезы. На секунду мне показалось, что я дома. Начальник отвел нас в небольшую комнатку, где стояли две койки. Он вручил нам два одеяла и сказал, что утром ознакомит нас с обязанностями по службе и другой нужной информацией. После долгого пешего пути к лагерю № 280 мы очень устали и с удовольствием легли.

В 8 часов утра на следующий день к нам зашел русский офицер, который отвел нас в столовую. Персоналу на кухне он представил нас как двух польских офицеров и приказал, чтобы нас кормили по офицерской норме. Это означало ежедневно по 300 граммов белого и столько же черного хлеба, 25 граммов сахара и 30 граммов сливочного масла. Мы прошли с офицером к месту, где кормили военнопленных, и сели среди них. Там я познакомился с немецкими лейтенантом и унтер-офицером, возглавлявшими немецкую лагерную администрацию. Фамилия лейтенанта была Бёнер, а унтер-офицера, который был родом из Нюрнберга, звали Тапс. Лейтенант повел нас с собой и представил немецким, румынским и венгерским офицерам.

Всего здесь было 18 немецких, 6 румынских и 11 венгерских офицеров. Потом нам сказали, что здесь же содержатся две группы поляков, с которыми мы тоже познакомились. Все поляки радостно приветствовали нас. В лагере сразу же распространилась новость о прибытии двух польских офицеров. Нам рассказали, что Польшу уже освободили, и теперь польская армия вместе с русскими войсками воюет против немцев[51].

Я понял, что прибыть сюда было не такой уж и умной мыслью. На самом деле мое положение теперь может стать еще более неопределенным. Мне удалось надуть русских, которые поверили, что я был поляком, а не немецким солдатом, но гораздо сложнее будет обманывать немцев и поляков. Я понял, что здесь мне необходимо вести себя еще более осмотрительно, чтобы никто не заподозрил во мне немца. Кроме того, я опасался, что встречу здесь кого-нибудь, с кем знаком лично. А это будет означать конец всей моей шарады. Какое-то время мне еще предстоит продолжать жить в обстановке обмана.

На второй день ко мне зашел какой-то напыщенный человек в русской военной форме. Было уже довольно поздно, и мы с Бруно лежали на своих койках, отдыхая после дневных хлопот. Когда он вошел в комнату, я вскочил на ноги, отдал честь и четко выкрикнул по-русски:

– Здесь содержатся двое русских офицеров.

Но тот человек обратился ко мне по-немецки. Он спросил, говорю ли я на этом языке, и я ответил утвердительно. Он приказал мне отправляться вместе с ним в пятый барак и спросил, где он может видеть лагерного инструктора. Я сказал ему идти за мной.

Я привел его в административное здание, где мы нашли инструктора, которого правильнее было бы называть лагерным пропагандистом. Командным голосом, которому просто невозможно было не подчиниться, тот попросил нас обоих пройти вместе с ним к нему. Ни о чем не спрашивая, мы проследовали за ним в здание, где он проживал. Встреча не была богата на события, так как нам задавали самые простые вопросы о количестве лагерного персонала, его составе, количестве военнопленных и их организационной структуре. Покинув его компанию, я разыскал лейтенанта Бёнера и спросил у него о том, кто был этот человек. Он рассказал мне, что это немецкий коммунист, бежавший в Россию в 1933 году после прихода к власти нацистов. Он был родом из Саарской области. Русские пользуются его услугами, когда нужно произносить перед военнопленными антифашистские речи.

Вскоре мне приказали прибыть к инструктору, и я сразу же повиновался. У меня было очень странное чувство в присутствии этого человека, и я ощущал некоторую неловкость относительно своего положения здесь. Я стоял в дверях его кабинета и ждал, пока он обратит на меня внимание. Инструктор сидел за столом, поглощенный документом, который лежал перед ним на столе. Подняв голову, он попросил меня сесть перед его столом. Я сел, и он, очистив перед собой место на столе, достал новый блокнот.

Инструктор спросил мои имя и фамилию, которые он тщательно записал. Затем он спросил о моем звании, об обязанностях, которые я выполнял в польской армии. После того как я ответил, он заметил, что я очень хорошо говорю по-немецки. Поскольку здесь вокруг меня было так много немцев, я не особенно старался это скрывать. Я ответил, что изучал немецкий в школе. Он спросил у меня, говорю ли я также по-английски и по-французски, и я ответил, что говорю. Я спокойно говорил ему обо всем этом, потому что ранее он признался мне, что прежде был всего лишь помощником слесаря. Он никоим образом не мог бы говорить по-английски или по-французски, а значит, не мог здесь проверить меня. Потом инструктор спросил, готов ли я ответить на несколько вопросов, касающихся политики. Я ответил:

– Я никогда не интересовался и не буду интересоваться политикой. Мне ясно одно: солдат никогда не станет политиком, как и политик не сможет стать солдатом.

Он посмотрел на меня пустым взглядом, затем уткнулся в блокнот и дословно записал мой ответ. Последним его вопросом было, не являюсь ли я братом Гитлера. Я ответил:

– Как я понял, вы всегда попадаете в самую точку, опознавая кого-нибудь.

Он снова что-то записал в своем блокноте, потом поблагодарил меня и попросил, чтобы я прислал сюда моего товарища.

Я вернулся в барак, нашел Бруно и сказал, чтобы он шел к инструктору. Он спросил, о чем пойдет речь, но я не знал, что ему ответить. Бруно вышел, но минут через 20 вернулся. Он рассказал о своей беседе, которая показалась мне несколько более живой, чем мой разговор с инструктором. Я надеялся, что этот лагерь будет другим, но вырисовывалось, что он мало отличается от прежнего. К счастью, прибывая сюда, мы оба уже знали, как работает НКВД. Все может начаться с инструктора, а закончиться в НКВД.

На следующее утро к нам в казарму зашел старший лейтенант НКВД. Беседа с самого начала была почти приятной. Он спрашивал, как мы устроились, нравится ли нам обстановка. Он не очень хорошо говорил по-польски, поэтому спросил, понимаем ли мы с Бруно русский. Когда мы ответили утвердительно, он вздохнул с облегчением. Обернувшись ко мне, старший лейтенант спросил, какую конкретно должность я занимал в польской армии. Я уклонился от прямого ответа и заявил только, что был лейтенантом, а Бруно – прапорщиком. Тогда он спросил, служили ли мы когда-нибудь в немецкой армии. Мы ответили, что нет, что мы лишь недолго проработали в немецких строительных бригадах. Он продолжал допрашивать нас о нашем военном прошлом, но время от времени снова задавал вопрос, не являемся ли мы немецкими офицерами. Наконец он отстал от нас, попрощался и, явно недовольный, вышел из комнаты.

Последний разговор оставил у меня очень неприятный осадок. Я сказал Бруно, что нам следует вести здесь себя очень осторожно. Мы должны расспросить окружающих, нет ли здесь других людей из одних с нами мест, которые могли бы опознать нас. Он согласился, и мы оба стали обходить лагерь, слоняясь среди заключенных, стараясь разузнать побольше о том, кто и откуда сюда попал.

В тот же вечер Бруно принес мне новость. Он объявил:

– Оскар, здесь есть еще один человек из моего родного города. Я еще не говорил с ним. Он работает на складе. Давай пойдем туда вместе прямо сейчас.

Мы сразу же нашли того человека, поляка родом из города Грудзендз (Грауденц) под Гданьском (Данциг). Мы спросили, на какой улице он жил, и по странному совпадению он оказался с той же улицы, на которой жил и Бруно. У нас возникли некоторые сомнения в его ответе, и мы стали настойчиво переспрашивать его. Я спросил, не жил ли он на той же улице, что и некто по фамилии Шмагельский. Он ответил, что да, там был такой человек, но он уже много лет как поселился в Германии. Бруно понял, что речь шла о его двоюродном брате. Он говорил, что его брат жил там же, но на соседней улице. Это могло быть единственным выходом, чтобы Бруно мог спастись.

Потом мы сосредоточились на том, чтобы выявить кого-либо, кто мог бы проживать в одном районе со мной. В течение следующих нескольких дней мы бродили по лагерю и наугад спрашивали солдат, откуда они родом. Мне повезло, и за все время, что я провел в лагере, я не встретил никого, кто мог бы знать меня. Кроме того, я старался держаться подальше от здания, где размещалась администрация лагеря.

Этот лагерь был очень похож на лагерь № 240. И тот и другой были наспех построены на обширной территории, бывшей когда-то сельскими угодьями. Грубо сколоченные бараки были окружены многочисленными рядами колючей проволоки. Но в этом лагере, похоже, было больше порядка. и это объясняется, несомненно, присутствием здесь стольких немцев, которые гораздо более дисциплинированны, чем русские. Сигнал к подъему звучал в 5 часов утра, а в 5:30 мы уже выходили наружу для осмотра и поверки. Завтрак подавали ровно в 6 часов утра. Каждому полагался литр супа. Суп был жидким, в нем едва плавали редкие зерновые. Полагалось также по 200 граммов хлеба, которые после взвешивания на русский манер превращались всего в 80 граммов. Если рабочая бригада выполняла дневную норму, человек получал дополнительно еще 200 граммов хлеба. В обед получали еще по 200 граммов хлеба и еще литр супа, а также 50 граммов рыбы (морского окуня). После приготовления рыба нарезалась тонкими кусками и сдабривалась подсолнечным маслом. К ужину заключенные получали те же 200 граммов хлеба, небольшую чашку кофе и 100 граммов другой рыбы, несколько меньшего размера.

В 12:00 делался перерыв, во время которого давали задание на новые работы. Те, кто не мог идти на работу, оставались в бараке, и их осматривали медики. Рабочие бригады возвращались назад в 18:00 после долгого рабочего дня, затем наставала их очередь ужинать. В 22:00 раздавался сигнал начала комендантского часа. В каждый барак назначался караул. Если кому-то нужно было выйти в ночное время, конвоир должен был проследить за тем, чтобы он вернулся.

Один раз в месяц каждого заключенного осматривал доктор, который следил за тем, чтобы люди сохраняли свои силы. Заключенных сортировали в зависимости от физического состояния и здоровья. Те, кто попадал в первую категорию, работали на заводе на погрузке тяжелых 100-килограммовых бомб, которые отправляли на фронт. Каждый за восемь рабочих часов должен был погрузить 107 штук. Каждую бомбу было необходимо отнести на расстояние от 50 до 120 метров. Вторая категория составлялась из тех, кто по каким-то причинам не смог попасть в первую, так как не обладал достаточным здоровьем. Они тоже работали на заводе и переносили 50-килограммовые снаряды. За восемь часов полагалось погрузить 150 снарядов на человека. Если рабочая бригада выполняла норму, ей выдавали дополнительный хлебный паек.

К третьей категории относились еще более слабые физически люди. Они делали уборку на заводе, вели учет и поддерживали порядок. Кроме того, сюда приписывали людей, прошедших реабилитацию после четвертой категории. Им поручались только легкие уборочные работы и несение дежурств на территории лагеря. Самой последней шла группа, которую мы называли шлапп-командой (командой слабаков). Эти люди были настолько сломлены и истощены, что любые попытки вернуться в более высокие категории для них заканчивались тем, что через три недели они возвращались назад, так как работа для них была слишком тяжела, а ухода за ними практически не было.

Рабочие жили в трудных условиях. Ночью они спали на голых деревянных досках. Зимой бараки отапливались печью, на которую полагался один кусок угля на заключенного. Рабочим не выдавали одеял, и по ночам им одеялами служили собственные шинели. Если кто-то заболевал и не мог работать, но у него не было на это подтверждения врача, ему полагалось трое суток тюрьмы. Такими суровыми были порядки, установленные администрацией в первом филиале лагеря № 280[52].

Как-то вечером я разговаривал с лейтенантом Бёнером. Беседа была приятной, пока он вдруг не заявил мне, что даже если я и был польским офицером, то все же обязательно какое-то время служил и в немецкой армии. Я беззаботным тоном ответил на это, что никогда не был в польской армии. Он бросил на меня каменный взгляд, резко оборвал наш разговор и побежал немедленно докладывать об этом. Я понял, что у меня серьезные неприятности. Я отправился на свою койку, чтобы придумать версию, которая будет достаточно хороша, чтобы помочь мне выпутаться из этой истории. Той же ночью примерно в 2 часа меня разбудил конвоир, который потребовал, чтобы я немедленно отправлялся в административное здание. Когда я пришел туда, меня уже ждал офицер НКВД. Он сразу же повел меня в свой кабинет и указал на небольшой стол, на котором уже лежал листок бумаги и карандаш. Я сел на низкий стул перед столом и стал ждать указаний. На листке был записан перечень общих вопросов относительно моего происхождения. Офицер приказал мне ответить на них. Я щедро засеял документ фальшивыми данными, надеясь, что обладаю достаточной изворотливостью, чтобы продолжать свою обманную игру. Я написал, что учился в гимназии, потом поступил в офицерское училище в Польше, где получил чин прапорщика. В 1930 году я побывал во Франции, сначала в Эльзасе и Лотарингии, а затем в Меце. Там я поступил в сельскохозяйственное училище и в 1933 году получил специальность инспектора по сельскому хозяйству.

Тем временем к нам присоединилась женщина, также в звании лейтенанта НКВД, которой, видимо, поручили наблюдать за мной и контролировать обстановку. Я сидел в том кабинете и заполнял опросные формы до 4 часов, после чего меня отпустили. Я вернулся на свою койку вымотанным и опустошенным. Меня все больше волновало положение, в котором я оказался. Лежа в постели, я усиленно старался поточнее запомнить то, что написал, так как знал, что моя память мне понадобится, если возникнет необходимость вспомнить что-то из моих рассказов. Казалось, что сигнал к подъему прозвучал всего через минуту или две после того, как я наконец снова заснул.

Через два дня последовал еще один ночной визит из НКВД, и мне приказали еще раз ответить на те же вопросы. Потом был и третий такой же визит. Такое упражнение повторялось несколько раз в течение нескольких дней, и за это время мне пришлось заполнять опросные формуляры восемь раз. Все они были одинаковыми. Бруно пришлось пройти через те же испытания. Что-то явно пошло не так.

Через 10 дней нас с Бруно вызвали на совещание офицеров в бараке, где жили командиры. Мы заняли свои места и, волнуясь, стояли перед собравшимися перед нами людьми в военной форме. За длинным столом сидели трое старших начальников лагеря. После того как мы подтвердили свои имена, один из офицеров, приступая к сути дела, объявил, что, если выяснится, что мы на самом деле служили в немецкой армии, мы потеряем свои места в штате начальственного состава лагеря. Мы ничего не ответили на это. Офицеры обсуждали ответы на вопросы в формулярах и пытались оспорить их правдивость, но мы настаивали на своих ответах. Мое сердце билось тяжело, так как было понятно, к чему все шло. В конце концов все оказалось бесполезным. Офицеры НКВД этого лагеря не купились на наш рассказ. Мне снова изменила удача. Я был лишен должности офицера лагеря и назначен в рабочую бригаду. Такая же судьба постигла и Бруно. Не успели мы понять, что произошло, как нас назначили на работу на завод грузить бомбы вместе с остальными военнопленными.

Объявив свое решение, офицеры быстро вышли из помещения. Двое конвоиров, стоявших рядом с нами, отвели нас обратно в нашу казарму. Наши пожитки, включая и форму, которая была на нас, конфисковали. Мне вручили дурно пахнувший комплект одежды: китель, брюки, носки и сапоги. Я был уверен, что тот, кто носил все это до меня, теперь лежал в земляной яме где-нибудь на окраине лагеря. Я не сказал ни слова. Я думал, что после того, как я так много потерял, меня наполнит чувство печали, но ничего подобного не произошло. То, что я тогда испытывал, было больше похоже на решимость. Я уже сумел избежать гибели, мне удалось победить русских в обманной игре. Я жил ею так долго. И я знал, что я снова сумею победить.

У меня не было времени на дальнейшие раздумья. Было все еще раннее утро, и нас быстро погнали на завод в помощь остальным рабочим. Несмотря на то что был в относительно хорошей форме, я не привык к такому изнурительному труду, на который меня неожиданно направили. Было очень тяжело поднимать бомбы, и их количество казалось бесконечным. К моменту, когда смена закончилась, я совершенно выбился из сил. Несмотря на то что голые деревянные нары, на которых мне пришлось спать, были немилосердно жесткими, это не помешало мне сразу же уснуть.

Следующие два дня прошли очень быстро. Дневные часы были заполнены монотонными движениями при подъеме и погрузке. Мышцы болели. Мне стало трудно сосредоточиться на чем-либо кроме очередной поднимаемой вверх бомбы. И все же я лелеял надежду, что когда-нибудь смогу выйти отсюда. Время от времени я выбирал момент, чтобы оглядеться вокруг территории фабрики. За нами постоянно наблюдали несколько часовых, но они часто были пьяными. То же самое касалось и охранников в бараках. Это давало шанс и внушало надежду.

Глава 14 На улицах Киева

Через три дня после того, как меня лишили должности и причислили к остальным военнопленным, в лагере стало наблюдаться большое оживление. Быстро пошли слухи о том, что нас переводят в другое место. В тот вечер завод опустел, и всех работоспособных заключенных собрали на большой площади под открытым небом. Часовые разбили нас на пять групп, каждая из которых выстроилась перед столом. Один за другим каждый получил по паре кожаных ботинок, похожих на армейские. Кроме того, всем выдали и по паре деревянной обуви. Мы пытались понять, что происходит. Получив обувь, все проходили к следующему месту, к доктору, который осматривал каждого. Прошедшие медосмотр получали различные кухонные принадлежности, например черпак или небольшой котелок. Так, мне по окончании процедуры выдали очень странный набор предметов. Нам приказали сесть на землю и ждать дальнейших распоряжений.

В 2 часа дня к группе заключенных, спокойно ожидавшей своей участи на грязной земле, подошли несколько охранников, которые обыскали карманы каждого из тех, кого доктора признали достаточно здоровыми для того, что ждало нас впереди. Всего обыску подверглись примерно 1700 человек. Мы так и сидели на месте до вечера. Русские даже подали нам ужин туда же.

Вскоре после еды мы узнали, что лагерная администрация затеяла все это, чтобы убедиться в том, что мы здоровы. В 19:00 конвой приказал нам встать. Длинной колонной нас погнали из лагеря. Конвоиры следовали рядом с колонной через каждые 10 метров. Как только мы вышли на дорогу, нас заставили бежать в темпе, который едва можно было выдержать. За 20 минут мы преодолели 4 километра[53]. Бег закончился на небольшой железнодорожной станции. Было темно, и я не понял, была ли это та же станция, на которую я прибыл, следуя в лагерь № 240. Вдоль железнодорожных путей стояло множество вагонов для скота, и нас погрузили в них. Военнопленных отбирали по национальности. Для немцев, поляков, французов, румын, венгров и финнов были выделены отдельные вагоны. Как только последний заключенный скрылся внутри, двери вагонов закрыли на засовы, а на окна натянули колючую проволоку. Нас продержали так добрый час, прежде чем поезд тронулся. В каждый вагон набилось так много народу, что внутри не было возможности даже присесть, поэтому мы так и стояли плечом к плечу.

Была ночь, небо было облачным, поэтому мы не могли понять, в каком направлении нас везли. Перед отправлением конвойные снесли в один из вагонов еду и кухонные принадлежности, из чего мы сделали вывод, что путь будет долгим. Когда поезд шел вперед по сельской местности, нас трясло так сильно, что мы часто падали друг на друга. Ноги болели, в воздухе стояла вонь. Постоянное сталкивание тел друг с другом действовало на и без того измотанные нервы. Про себя я подумал, что в Германии даже коровы путешествуют с большим комфортом, чем в России люди[54].

На рассвете мы сумели определить, что движемся на север. Вагоны быстро прогревались от солнечного тепла снаружи и от массы тел, стиснутых внутри. К полудню температура внутри стала почти невыносимой. Каждый вдох давался с трудом. При прохождении мимо железнодорожных станций в небольших городах поезд замедлял ход и двигался практически ползком. Поселки тянулись вдоль железнодорожных путей. Когда мы проезжали мимо, люди плевались в нашу сторону, грозили кулаками и швыряли камни. Они выкрикивали: «Смерть фрицам!» – вперемешку с ругательствами.

В тот день мы дважды останавливались для приема пищи. Нам давали по литру супа, 600 граммов сухого хлеба[55] и поллитра воды. Но важнее еды и питья была возможность побыть на время остановки на свежем воздухе. Охрана выгоняла нас из вагона и отводила подальше от путей, чтобы дать возможность выгружать других пассажиров. Как только охранники удалялись, мы валились на землю и жадно глотали воздух. Передышка длилась ровно на время раздачи пищи. Через несколько минут конвоиры поднимали нас с земли и снова заталкивали в вагоны. Та же самая процедура повторялась и на следующий день и вечер. На третий день поезд остановился окончательно, и мы поняли, что наконец доехали до места назначения. Русские выгнали нас из вагона, но на этот раз не дали времени перевести дух: на путях стояли эшелоны с войсками, ожидавшие своей очереди сделать остановку на вокзале. Конвоиры быстро согнали нас с путей и, погрузив на грузовики, привезли на большую площадь. Никто из пленных не разговаривал, и никто даже намеком не обмолвился о том, что нас ожидало. Когда нас вывели на улицы, стало понятно, что мы находимся в большом городе, который значительно пострадал от огня немецкой артиллерии. Я начал узнавать те места. Это был Киев. Три года назад мне довелось участвовать в его взятии. После выигранного сражения мы провели здесь пять дней. Каким же странным было мое возвращение сюда!

Когда мы прибыли на большую площадь, я смог полностью осознать, какой величественный спектакль готовили здесь русские. Вдоль дороги, заполняя переулки, стояли тысячи жителей города. Они с любопытством таращились на огромные массы оборванных людей, собранных на обширной площади города. Через каждые 200 метров вперемешку с толпой гражданских стояли танки, орудия которых были угрожающе направлены в нашу сторону. На каждом углу были оборудованы пулеметные точки, с которых, высунувшись, за нами внимательно наблюдали русские солдаты. На площади, на возвышениях, установили огромные громкоговорители, через которые нам на разных языках подавали команды, в какую сторону двигаться. Вот машина, на которой нас везли, остановилась. К нам тут же подошла группа русских солдат, которые должны были о нас «позаботиться». Не обращая внимания на механический голос из громкоговорителя, я просто делал то же, что делали люди впереди меня. Под направленными на нас пулеметными дулами мы построились на площади.

До меня начало доходить происходящее. Это было пропагандистское мероприятие. Русские власти на нашем примере демонстрировали своему народу захваченных пленных и то, что с ними стало. Мы были военным трофеем и все смотрелись ужасно. С тех пор как нас отобрали для этого мероприятия, нам не позволяли бриться. Мы должны были выглядеть так, будто нас только что привезли с линии фронта[56]. Это был спектакль, шоу, где нам была доверена главная роль. Мы терпеливо ожидали на площади на глазах тысяч зевак, пока не прибудет последний грузовик с пленными и его пассажиры не займут свои места. Я поднял голову, чтобы попытаться увидеть полную картину. Здесь собрали огромное количество пленных, по моим прикидкам, примерно 20 тысяч человек[57]. Я заметил среди гражданских нацеленные на нас массивные фото– и кинокамеры, как будто они вместе с танками и пулеметами помогали заставлять нас держать строй.

После того как последние пленные заняли свои места, раздался сигнал к началу спектакля. Толпа осыпала нас насмешками. В ответ на хриплые голоса из громкоговорителей жители города разражались криками, махали кулаками. Я ни на что не обращал внимания, мне просто хотелось вернуться обратно в медленно ползущий вагон поезда. Про себя я смеялся над собой за то, что предпочел бы эти вагоны тому чувству дискомфорта, что испытывал в тот момент. Не могу с точностью сказать, было ли это чувство стыда, раздражения или даже злости. Думаю, что в первую очередь я ощущал себя полностью раздавленным. Я был частью команды, которой поручили выполнить свою задачу и которая с этой задачей не справилась. Мы все на той площади были проигравшими. Это я позволил своим пленителям торжествовать. Сегодня они победили, но для меня ничего еще не было кончено. Я хотел медленно доползти в этом вагоне для скота обратно в лагерь, вернуться туда и выжить!

Пока я дышу, игра не окончена!

Когда закончились речи, мы начали движение, но не обратно к нашему транспорту. Вместо этого мы выплеснулись на городские улицы. При этом соблюдался полный порядок, и по бокам от нас шагали многочисленные русские солдаты, готовые испытать свое оружие на любом, кто осмелится ступить прочь из колонн. Мы шли парадным строем через улицы Киева, это был марш 37 тысяч военнопленных. На каждом углу стояли камеры с репортерами, снимавшими мероприятие для прессы. Правительство объявило тот день выходным для своих граждан, чтобы они могли наблюдать за демонстрацией и сами быть снятыми на камеры на улицах. Я обратил внимание, что на улицах собрались в основном женщины. Сжимая кулаки, они выкрикивали что-то вроде: «Фриц, сначала мы восстановим Россию, а потом тебя ждет Сибирь!» Некоторые женщины швыряли в нас камни. Колонна пленных прошествовала через весь город. Она шла по улицам несколько часов, прежде чем нас вернули на станцию. Потом нас снова загрузили, как какие-то пожитки, обратно в вагоны, а затем поезд вернул нас в нашу тюрьму на востоке[58]. Мы были измотаны, но теснота в вагонах не позволяла нам растянуться на полу. Снова стиснутые со всех сторон, мы качались туда-сюда, пока поезд прокладывал себе путь через поля. Обратная дорога заняла всего два дня, и мы прибыли обратно в свой лагерь у города Сталино.

Глава 15 Возвращение домой

В ночь, когда мы вернулись, я заснул очень быстро, так как впервые за долгое время получил возможность лечь и вытянуть ноги. К сожалению, долго спать мне не дали. В 3 часа ночи меня толчками автоматного ствола разбудил офицер НКВД. Он приказал мне встать и следовать за ним. Полусонный я вышел на улицу, а за мной вплотную следовал, подталкивая меня локтем, офицер. Так мы дошли до административного корпуса. Все еще плохо соображающего, меня посадили на стул перед столом, за которым сидел другой офицер НКВД, который заявил, что у него новые вопросы ко мне. Он снова и снова спрашивал меня об одном и том же. Мне было трудно вспомнить, что я отвечал на них прежде, и спустя какое-то время я перестал задумываться над этим. В тот момент я не представлял, чего от меня пытаются добиться.

Наступил рассвет. После окончания допроса я решил, что должен буду продолжить работать на заводе, но и здесь произошли изменения. Моему другу Бруно сказали, что его не вернут вместе со мной на завод, а назначат на работы вместе с рабочей бригадой поляков. Через три дня в лагере была создана новая бригада, штрафная бригада под № 50. Туда я и должен был отправиться. Бригадой командовал еврей по имени Иуда Бринкман. Там собрались представители многих народов, многие из которых бежали из родных мест, когда туда пришли отряды СС. Бригаде не разрешалось работать за пределами лагеря, только на его территории.

Я узнал, что русский народ воспринимает чистку туалетов как самую худшую и унизительную форму наказания. Эту задачу возложили на бригаду штрафников – чистить туалеты с восхода до заката солнца. Конвоиры, назначаемые нашей бригаде, были даже хуже прочих в лагере. Было ясно, что и для них это было формой наказания. Охрана, казалось, была постоянно пьяна, и, вероятно, поэтому нам не позволялось выходить никуда за периметр лагеря. Состояние охраны давало бы любому из нас легкую возможность бежать.

Я, в отличие от русских, не считал, что этот труд унижает меня. Напротив, эта работа была гораздо легче, чем целыми днями ворочать тяжелые бомбы на заводе. И все же я задумывался о том, чего от меня добивались сотрудники НКВД. Во время одного из перерывов я спросил у назначенного старшим поляка, почему меня назначили в эту бригаду. Он ответил, что бригада была только что создана, и я показался подходящей кандидатурой на эту работу. Я воспринял это как комплимент. В конце концов, может быть, это вовсе не было для меня наказанием.

На второй рабочий день я с радостью узнал, что к нашему подразделению присоединился и мой друг Бруно. Могу себе представить, что ему пришлось проделать, чтобы заслужить назначение сюда. Через несколько дней произошли новые изменения. Бринкмана лишили должности бригадира, и на его место назначили меня. Было ясно, что мне удалось произвести на кого-то впечатление. Это породило в лагере множество сплетен. Как обычно, я предоставил каждому думать обо мне то, что ему хочется. Теперь в составе бригады было 43 человека, в том числе два немецких капеллана и немецкий же лейтенант Альбрехт фон Бирен. Я узнал, что лейтенант, как и я, ездил на том поезде в Киев.

Через несколько дней после того, как меня назначили бригадиром, я попытался несколько прояснить вопрос о том, до какой степени простирается доверие ко мне со стороны администрации лагеря. Я обратился с просьбой увеличить нам хлебный паек, так как нас лишили возможности работать на заводе. Нам дали дополнительно по 200 граммов, но я вынужден был пообещать, что каждый в ответ на это продемонстрирует, что значит хорошо трудиться. И если наверху решат, что это не так, я получу 10 лет тюремного наказания. Я согласился, но вскоре понял, что лишние 200 граммов хлеба не сделали нас сильнее. Вскоре нам пришлось отказаться от дополнительного пайка.

Шли месяцы, и жизнь в лагере шла своим чередом. Стояло лето 1944 года. Погода была теплой. Работа была неприятной, но мой организм справлялся с ней легче, чем с тяжелым трудом на заводе. Члены моей бригады постепенно установили связь с гражданскими, работавшими на складах. Я тоже познакомился с некоторыми из этих людей. С течением времени заключенные установили с гражданскими что-то вроде бартерного обмена. Например, заключенный мог обменять пару обуви на три килограмма хлеба. Некоторые умудрялись продавать даже свои штаны и шинели. Мне не стыдно признаться в том, что и я тоже участвовал в работе лагерного черного рынка. Однажды я сторговал 200 граммов хлеба за пять сигарет. Мне удалось как-то даже выменять на хлеб кучу конского навоза.

Примерно в это время я начал испытывать чувство настоящего презрения по отношению к румынам в нашем лагере. Я и прежде никогда не доверял им и не ценил их высоко, даже когда мы воевали на одной стороне. Румыны в нашем лагере пользовались большей свободой, чем все остальные. Если, например, пленному румыну нравилась обувь пленного немца и он хотел ее заполучить, то в тот же вечер в бараке румын просто отнимал у немца обувь. Если немец жаловался на это начальству, то он оказывался виноватым и получал наказание. Часто румыны били немцев просто так, без всякого повода, несмотря на то что когда-то они были братьями по оружию.

Вскоре румыны получили возможность подвергать издевательствам еще большее количество немцев. Однажды в лагерь прибыли две тысячи новых военнопленных. Их привезли из Бессарабии, где они были захвачены в плен румынами[59]. Как нам рассказывали, их там содержали в невыносимых условиях. Румынские войска окружили немцев и сказали, что если они сдадутся и сдадут оружие, то с ними ничего не сделают. К тому времени у немцев кончились боеприпасы, они шесть дней ничего не ели, поэтому они сдали оружие и сдались сами. Румыны тут же схватили их, ограбили и подвергли издевательствам. Это было гораздо хуже, чем то, как обращались с немцами русские. Румыны не давали пленным ничего из еды. Продержав пленных так в течение четырех дней, они передали их русской армии. Русские накормили пленных, погрузили в вагоны и привезли к нам в лагерь. Из двух тысяч тех, что были переданы русским, только половина добралась до Сталино живыми. Остальные умерли по дороге, в основном от тифа.

Вскоре после этого, 8 октября, в лагерь прибыли еще 982 пленных. Это тоже были немецкие военнопленные, захваченные румынскими войсками. Они тоже страдали от тифа и немедленно попали в карантин. Через 10 дней 836 человек из них умерли.

Было и еще кое-что в румынах, что заставляло меня презирать их. В лагере строго-настрого запрещалось контактировать с теми, кто болен и находится в карантине. Несмотря на это правило, многие румынские военнопленные игнорировали этот запрет и передавали своим соотечественникам через окна воду. Они передавали им обувь, шинели, кольца и т. д. Они часто забирали одежду и другие предметы у мертвых и зарабатывали деньги, продавая все это гражданским. Вот так и жили румыны в лагере, в то время как немцев заставляли целыми днями грузить тяжелые бомбы.

Спустя какое-то время мы с лейтенантом фон Биреном стали друзьями. В лагере у него было интересное хобби. Лейтенант был художником и писал портреты русских офицеров. За это ему давали хлеб и курево. Время от времени он делился своими заработками со мной. Однажды мы с ним вдвоем придумали план, как бежать из лагеря. С приближением зимы нам выдали новые свитера. Мы обменяли их гражданским на продовольствие, которое должно было нам понадобиться, как только мы окажемся за пределами лагеря. 24 декабря мы планировали бежать во время работ, но за два дня до этого фон Бирен тяжело заболел и был переведен с команду «слабаков». А я не мог уйти из лагеря без него, поэтому план побега пришлось отложить. Фон Бирен восстанавливался долго. Он провел в команде «слабаков» целых четыре месяца. Я терпеливо ждал, когда к нему вернется здоровье.

Мы отложили план нашего побега, а потом в моей судьбе снова наступили изменения. Лагерное начальство объявило, что всех поляков вернут обратно в польскую армию. Каждому из польских граждан было приказано явиться в административное здание за дальнейшими указаниями. Эту новость принесли мне трое разных людей. Информация, которой они поделились, внушала оптимизм, но не было ничего известно о дате, на которую намечена передача поляков. И все же это давало мне надежду на то, что времени моего нахождения в русских лагерях для военнопленных скоро придет конец. Я работал в ночную смену. В ту ночь примерно через полчаса после полуночи я вышел на улицу, когда вдруг в небе между ковшами Малой и Большой Медведицы мелькнул луч света. Он ярко сиял и был прекрасен. Так продолжалось примерно три минуты, потом свет исчез, потом возник снова. Такое повторилось четыре раза. Я внимательно всматривался в небо. Меня поразил этот феномен, и я был уверен, что он нес мне какое-то предзнаменование.

Ровно через месяц, в мае 1945 года, Германия капитулировала. Какая-то часть меня не желала поверить в эту новость, но глубоко внутри я ждал ее. За последний год я много раз слышал от русских офицеров, что удача в войне теперь на их стороне. Я был уверен, что информация, которая до них доходит, тщательно фильтруется, для того чтобы повысить моральный дух в их рядах, но вид побитых, потрепанных немецких солдат, поток которых хлынул в лагерь, говорил об обратном. 9 мая в 6 часов ранним утром начальник лагеря выстроил всех его обитателей и сделал объявление. До всех военнопленных довели внушающую воодушевление весть о том, что в конце концов всех освободят. Это построение очень ободрило всех нас. Начальник сообщил нам, что первыми будут освобождены поляки. Я размышлял, войду ли и я в эту группу, так как между собой поляки часто говорили обо мне, что я вовсе не поляк, а немец. Даже немецкие офицеры начали сомневаться, на самом ли деле я поляк. Как и прежде, о времени нашего освобождения ничего не говорилось, но само осознание этого поднимало дух в каждом из нас, как среди военнопленных, так и у охранников.

Прошло несколько недель, но никаких новых объявлений не последовало. А потом, 1 июля, лагеря НКВД получили приказ отпустить некоторых из поляков. Эта новость разошлась по всем уголкам лагеря. Всем полякам было приказано в полдень собраться у главного административного здания. Незадолго до назначенного часа я нашел Бруно, и остаток пути мы, не говоря ни слова, проделали вместе. Оба пребывали в приподнятом настроении, хотя у нас были все причины для того, чтобы нервничать. Ровно в 12 часов из здания вышел офицер НКВД, который обратился к собравшимся с речью. После краткой вводной части, которую я плохо расслышал, он принялся зачитывать имена тех, кого должны были освободить в первую очередь. Я беспокойно ждал, пока не услышал, как назвали и мою фамилию. Меня тут же охватило чувство облегчения. Я чуть не упал в обморок. С моих плеч как будто упала тяжелая глыба. Чуть позже я услышал и имя Бруно. Я с улыбкой повернулся к нему. Какое-то время он стоял, уставившись на офицера, который только что сообщил ему лучшую в его жизни весть. Затем его захлестнули эмоции, и он заплакал. Он повернулся ко мне и тоже улыбнулся, потом протянул ко мне руки.

– Мы сделали это, Оскар. Сделали, – прошептал он тихим голосом.

– Да, сделали. – Это все, что я смог ответить.

После того как зачитали последние фамилии из списка, толпа стала рассеиваться. Ко мне подошел немецкий полковник и положил мне руку на плечо.

– Оскар, – сказал он, – выходите за одну станцию перед Варшавой. Не оставайтесь рядом с остальными польскими солдатами. Таких солдат, как вы, можно найти только в немецкой армии.

Мое сердце на секунду перестало биться, когда я посмотрел ему в глаза. Должно быть, на моем лице читалось выражение крайней степени удивления, но в ответ он лишь улыбнулся, потом развернулся и пошел прочь. В течение минуты я размышлял о произошедшем, но потом решил, что мне не стоит беспокоиться. Я не хотел думать ни о чем, что мешало бы мне радоваться счастливому моменту. Пришло время тихо про себя праздновать событие.

13 июля мы с Бруно вместе с несколькими десятками польских военнопленных стояли в ожидании у ворот лагеря. Настроение было радостным, все шутили друг с другом. Часовые оставались серьезными – они ждали приказа открыть ворота. Когда эта команда поступила, ворота открылись, и все устремились прочь. Впервые мы с Бруно вместе шагнули из лагеря без сопровождения охраны, и на нас не было нацелено оружие. Это был действительно самый счастливый день в моей жизни.

Мы так и пошли всей толпой по грязной дороге на железнодорожный вокзал в Сталино. Мы смотрелись как жалкая толпа, но никого это не волновало. Никто не нес никаких вещей, так как у нас их просто не было. Должно быть, мы представляли собой интересное зрелище, когда вошли в город и пошли по его улицам на вокзал. Мы поймали на себе множество недобрых взглядов, в наш адрес сыпался град ругани, но мы не обращали на это внимания. Мы даже не оглядывались назад. На станции русские охранники уже ждали нашего прихода. Они приказали нам подождать еще один день, пока мы не сядем в поезд, на котором сможем добраться до Варшавы. Ночь мы провели на земле на улице. Ночной воздух был теплым и ласковым. Нам выдали небольшие порции хлеба и воду, чтобы мы могли поддержать свои силы.

На следующее утро прибыл наш поезд. Затем последовали 9 дней дороги на запад. Мы остановились в Познани, где нас выгрузили с поезда и отвели в другой русский лагерь для осмотра. Русские власти допросили каждого из нас и убедились в том, что наши документы были в порядке. Здесь наши с Бруно дороги разделились. Мы с ним обнялись на прощание, потом он повернулся и исчез. Я никогда больше его не видел. Я старался сохранять спокойствие, и меня очень поддерживала мысль о том, что вскоре у меня будет шанс вот так же исчезнуть и покончить с этой грустной страницей в своей жизни.

Я оставался в том лагере еще несколько дней. Условия там были ненамного лучше, чем в предыдущих двух лагерях, но, по крайней мере, здесь меня не заставляли работать. И вот 1 августа я получил документы, разрешающие мне продолжить путь. Когда мне вручили их, я долго глазел на бумаги и не мог поверить, что все это происходит на самом деле. Там значились мое имя, фамилия, домашний адрес в Катовице и т. д. Да, это на самом деле было со мной!

Начальник русского эшелона пожелал сохранить порядок среди возбужденной толпы бывших военнопленных, поэтому нас заставили маршировать колонной по одному из лагеря до главного железнодорожного вокзала Познани. Все мы были счастливы и спешили попасть на поезд. В 22 часа мы отправились из Познани вечерним составом на Катовице. К месту назначения мы прибыли в 14 часов на следующий день. На мне все еще были немецкое кепи и мундир, выданный мне на пропагандистское мероприятие в Киеве, но у меня была и черная русская шуба, которую я носил поверх формы. Я вышел из поезда, прошел примерно 500 метров от вокзала и огляделся. Я сильно нервничал, так как для меня настал момент истины. На вокзале нас встречала группа польских солдат. Им приказали отвести военнопленных в другой лагерь в Катовице для очередной проверки. В Познани не было возможности проверить нас всех, так как это был очень плотно загруженный железнодорожный узел, через который проходили тысячи бывших военнопленных, направлявшихся в Данциг и в Верхнюю Силезию.

Многие гражданские ждали на станции прибытия поездов, ожидая встретить своих любимых. Раздавались крики радости, люди обнимали друг друга, рассказывали истории о том, что с ними приключилось, пока они были в разлуке. Многие из бывших пленных, сойдя с поезда, бегом бросались прочь, чтобы не попасть в толпу людей, вышедших встречать поезда. Я не желал участвовать в этом. Опустив голову и плотно завернувшись в черную шубу, я скользнул мимо польских солдат, ожидавших нас для проверки. Я поспешил вдоль железнодорожных путей, чтобы поскорее уйти оттуда. Я не мог рисковать, что раскроется то, что я никогда не служил в польской армии.

Я шел через Катовице в направлении близко расположенного города Забже[60], где родился. По пути я прошел мимо многих людей на улицах, но старался не встречаться с ними взглядом. Тем не менее мое внимание привлекла одна женщина, которая шла навстречу мне в противоположном направлении. Она была моего возраста и, когда мы сблизились, посмотрела на меня долгим, пристальным взглядом. Я в ответ улыбнулся ей. Наверное, она заметила на мне военную форму, но думаю, что не смогла как следует разглядеть ее и определить ее немецкую принадлежность. Женщина остановилась напротив меня и протянула мне 10 злотых.

– Возьмите. Вы, должно быть, голодны, – сказала она.

Это был ценный подарок, так как у меня совсем не было денег. Я поблагодарил ее и продолжил путь по главной улице через Забже в сторону полицейского участка. Я знал многих из работавших здесь людей и надеялся обрести здесь дружеское сочувствие. Подойдя ближе, я привлек к себе внимание часового снаружи.

– Эй, вы! – прокричал он. – Идите сюда! Скорее!

Я заколебался ненадолго, потом пошел в его сторону, стараясь выглядеть как можно более спокойным и вызывающим доверие. Но внутри я был охвачен паникой. Про себя я подумал, что прийти сюда было ошибкой с моей стороны. Вот и закончилась моя игра. Сейчас меня раскроют и отправят обратно в русский лагерь для военнопленных. Я вверил свою судьбу Господу, попросив его направить меня на верный путь.

Когда я подошел ближе, часовой снова приказал:

– Подойдите и следуйте за мной.

Я, ничего не говоря, последовал за ним в полицейский участок, прошел по коридору в комнату, где за столом сидел какой-то офицер.

– Присаживайтесь, – пригласил он.

Я сел на стул по другую сторону стола и стал ждать решения своей судьбы. Офицер за столом внимательно посмотрел на меня и жестким тоном спросил:

– Вы говорите по-польски?

Я ответил почти заносчиво:

– Разумеется. Поскольку я являюсь польским гражданином, я конечно же должен в числе прочего и уметь говорить по-польски.

– Могу я взглянуть на ваши документы?

Я полез в карман, беспокоясь, чтобы не была видна надетая на меня немецкая форма, и передал ему документы, которые мне выдали перед освобождением из лагеря.

Человек за столом довольно долго рассматривал документы. Через несколько минут стало видно, что он чем-то недоволен. Поднявшись из-за стола, он бросил мне:

– Ждите здесь.

Офицер вышел в коридор и заговорил с часовым, который привел меня и теперь ожидал за дверью в кабинет. Эти двое говорили приглушенными голосами. Я не мог разобрать, о чем они говорят, но похоже, они намерены были снова бросить меня в тюрьму. Я решил, что настал момент попытаться вызвать в них сочувствие к моему положению.

– Простите, господа, – сказал я громко, чтобы привлечь их внимание. – Я являюсь польским офицером. Я возвращаюсь из России, где два года провел в лагере для заключенных. Меня освободил НКВД, то есть русские официально отпустили меня. Я устал. Я грязен. Я месяцами не видел нормальной еды. Я годы не видел свою семью, которая, наверное, считает, что меня нет в живых. Я просто хочу отправиться домой. Пожалуйста, помогите мне.

Офицер из-за стола снова поднял на меня взгляд и проговорил:

– Сию минуту, солдат.

Мне сразу же вернули документы об освобождении. Потом он вызвал первого попавшегося на глаза польского капрала.

– Проводите этого человека до автобуса, – отдал он команду. – И не задавайте ему никаких вопросов. Мы хотим, чтобы он как можно скорее вернулся к своей семье.

– Огромное вам спасибо, – самым растроганным тоном поблагодарил я обоих.

Мы с капралом вышли из здания и прошли немного по улице. Несколько минут мы провели в молчаливом ожидании, пока не подошел автобус. Когда водитель открыл дверь, капрал сказал кондуктору, что с меня не нужно брать плату за проезд. Тот в ответ кивнул в знак согласия. Я поблагодарил обоих мужчин и поднялся в автобус. Во мне еще горел луч надежды на счастливое возвращение домой.

Сев на скамейку в автобусе, я начал волноваться по поводу моей немецкой формы. Это беспокоило меня все больше и больше. Я размышлял, удастся ли мне поменять мундир на гражданскую одежду. Потом я вспомнил о двоюродной сестре, которая жила в окрестностях города Кёнигсхютте[61]. Проехав на автобусе еще пять остановок, я сошел и направился через поля в сторону Кёнигсхютте. К этому моменту уже совсем стемнело. Этот день для меня был долгим. Я улегся на пшеничном поле, чтобы поспать и переждать ночь.

На следующее утро я пошел через поля дальше и шел так, пока не добрался до Кёнигсхютте. Я крался по улицам молча и осторожно, опасаясь с кем-нибудь заговорить. Когда же наконец я добрался до дома моей кузины, то постарался оглядеть дом со всех сторон, чтобы никто не мог видеть, как я вошел. Постучав в дверь, я стал с нетерпением ждать. Мне повезло, и дверь открыла она сама. Сначала кузина не узнала меня. И в этом не было ничего удивительного. За последние год или два я сильно потерял в весе. Я был небрит и очень грязен. Я сказал двоюродной сестре, что надеюсь на ее немедленную помощь, так как нахожусь в беде и нуждаюсь в одежде. На ее лице появилась теплая улыбка. Взяв меня за руку, она повела меня в дом, а потом быстро захлопнула за нами дверь. Она сказала, что в первую очередь мне нужно отдохнуть, помыться и побриться, а уж потом, завтра, я смогу продолжить путь. Она достанет для меня все необходимое. Я с удовольствием повиновался. И вскоре снова почувствовал себя человеком. Я был чрезвычайно благодарен своей родственнице за ее гостеприимство.

Ранним утром следующего дня я снова был в дороге, и мои приключения продолжились. Из Кёнигсхютте я выехал на автобусе, оплатив проезд несколькими монетами из полученных от родственницы. Мой путь лежал через Гинденбург в Глейвиц[62]. Мне приходилось избегать центра города, так как я подозревал, что там меня обязательно остановят и подвергнут допросу. Как только я вышел из автобуса, там тут же прямо передо мной возник полицейский. Мне пришлось опять положиться на то, что Бог не оставит меня. Все походило на то, что, не успев приехать сюда, я сразу угодил в ловушку, но полицейский не обратил на меня внимания, и автобус благополучно погрохотал прочь. Наклонив голову, я быстро пробирался по боковым улочкам через родной город. По дороге я обратил внимание на множество вещей, таких, как незнакомые русские и польские лица, здания, пострадавшие от огня немецкой артиллерии. Мне и прежде довелось видеть много следов войны, от неприятных до откровенно страшных, но оттого, что теперь пришлось наблюдать слады разрушений и оккупацию в родных для меня местах, мне было особенно не по себе.

Я прошел чуть дальше, и вот он уже – мой родной дом. Но даже эти знакомые места не миновали военные отметины. Прямо на стене красовалась надпись, которая читалась как «Здесь нечего грабить». Я потрогал входную дверь, но она оказалась закрытой. Я лишь бросил быстрый взгляд через окно в комнату за ним, чтобы никто не подумал, будто я пытаюсь проникнуть внутрь. Мне показалось, что дома никого нет. Мной вдруг овладело чувство тревоги. Я отошел от дома и отправился в центр города, где жили мои родственники. Вскоре я увидел перед их домом свою невестку. Я попытался пониже наклонить голову, чтобы она не заметила меня, но было уже поздно – она смотрела в моем направлении. Невестка побежала ко мне, не переставая выкрикивать: «Этого не может быть!» Она знала, что в 1943 году я пропал без вести, и считала меня погибшим. Прежде чем она бросилась ко мне в объятия, я поднес ко рту палец, чтобы она остановилась.

– Не нужно, чтобы нас видели. Ты понимаешь?

– Конечно! – ответила невестка, но было видно, как она взволнована. – Хорошо, Оскар. – Родственница не удержалась от того, чтобы очень быстро, но крепко меня обнять. Она отступила на шаг назад, но продолжала держать меня за руку. – Не могу поверить в это!

Я медленно и отчетливо спросил:

– Где моя семья? С ними все в порядке?

– С ними все хорошо. Сейчас они дома. Пойдем.

Взяв меня за руку, она повела меня к дороге, по которой я только что вернулся, обратно к моему дому. Парадная дверь была заколочена, чтобы через нее в дом не могли проникнуть мародеры, поэтому мы обошли дом и направились к задней двери. Потом она осторожно постучала. К нам тут же подскочил молодой парень со словами:

– Я сейчас открою дверь, тетушка, у меня есть ключи.

Через окно я заглянул в дом и увидел лицо сына, который направился к двери, чтобы открыть ее. Тогда я окончательно почувствовал, что и вправду нахожусь дома.

Глава 16 Здесь небезопасно

Сын не узнал меня через окно. Я подумал, что это оттого, что на мне была польская военная форма, которую дала мне кузина. За сыном следовала моя жена. Ничего не подозревая, она открыла дверь и посмотрела на меня. Мгновенно выражение ее лица изменилось, и на нем появилось выражение изумления. От лица отхлынула кровь, и жена стала оседать на пол. Я быстро обнял ее и прижал к себе.

– Все хорошо, – сказал я. – Все будет хорошо. Ведь я теперь здесь.

Невестка просто лучилась радостью. Сын стоял неподвижно, ожидая своей очереди приветствовать меня.

– Стой спокойно, – продолжал я. – Давайте войдем. Не хочу, чтобы люди видели меня.

В этот момент мой сын Эрих тоже обнял меня. Я крепко прижал его к себе.

Мы уже ступили в дом, когда моя жена вернулась к жизни и потянула меня назад.

– Оскар, подожди, нам нельзя туда.

– Но почему?

Немного поколебавшись, она тихо ответила:

– Там русский офицер.

Чувство радости во мне тут же сменилось злостью.

– Что значит – там русский офицер? Что русский офицер делает в моем доме?

Отстранив жену, я решительно ступил через дверь в жилую комнату. Какое-то время трое моих спутников оставались на месте. Потом пошли за мной.

Первой, кого я увидел, была женщина. Ее лицо показалось мне знакомым, но я не мог вспомнить ее имя. Но я был уверен, что она была немкой. Потом я увидел русского офицера. Сначала он не выказал никакого интереса ко мне, продолжая разговор с немкой. Я молча стоял в дверях. Наконец офицер обратил на меня внимание. Я понимал, что мне нужно сохранять обманчивое спокойствие перед лицом этого ивана. Игра еще не закончилась. Офицер встал, представился сам и представил женщину, с которой пришел. Я не запомнил их имена и забыл о них самих сразу же, как только смолкли их голоса. Я поздоровался, но не стал называть своего имени. Должно быть, русский почувствовал мое нежелание говорить с захватчиком, потому что он сразу же заявил, что ему и женщине нужно идти. Я был рад, когда они ушли. Наконец-то я остался наедине со своей семьей. Жена объяснила, что немецкая женщина была ее соседкой. Вместе с русским военным они заходили ненадолго для проверки.

Несмотря на то что эти двое ушли, в доме еще оставалось несколько людей. Например, там была теща и некоторые другие родственники. Они объяснили, что поляки после того, как пришли на эти земли, многих выгнали из своих домов[63]. Такими жертвами стали и мои родственники. И все же я был рад, что мы собрались вместе. Испытав чувство облегчения от того, что наконец нахожусь дома со своей семьей, я смог как следует поздороваться с женой, сыном и всеми остальными. Нам так много нужно было сказать друг другу. И мы проговорили до самой ночи. Мы так наслаждались обществом друг друга! Я рассказал им о своих злоключениях, а они поведали мне о том, что довелось испытать им.

Я ясно понимал, что, несмотря на то что война кончилась, впереди нас ожидало множество испытаний.

Наконец-то всех одолел сон. Мне было так радостно и комфортно лежать в собственной кровати со своей женой, несмотря на то что и здесь нас не оставляли звуки войны. Ночью я несколько раз слышал крики о помощи женщин, которых насиловали поселившиеся по соседству поляки. Мне так хотелось, чтобы эти мои пытки наконец закончились, чтобы эти крики прекратились, но я ничего не мог сделать. На улицах было небезопасно, по крайней мере, для живущих здесь немцев. Для меня война не закончилась, она просто вступила в новую фазу.

Я еще не зарегистрировался в полиции, поскольку не был уверен, что мне следует здесь оставаться. По соседству жил один из моих дядьев, и я думал, что, может быть, он сможет объяснить мне, что происходит, и посоветует, как мне быть дальше. Утром я отправился в его дом. Открыв мне дверь, моя тетка была изумлена, потому что не ожидала увидеть меня. Она быстро повела меня внутрь. Дяди дома не было. Новости были плохими. Тетка сказала мне, что любой, признавшийся в том, что он бывший солдат, но не имевший документов, сразу же будет отправлен в тюрьму. Кроме того, она дала мне понять, что мой дядя ничем не смог бы мне помочь, даже если бы у меня были на руках документы из русского лагеря и от польских властей в Забже.

Когда она сказала мне все это, я на минуту замер, чтобы поразмыслить, как я должен теперь поступить. Мне было понятно, что не следует снова идти в полицию. Много лет назад я помог моему дяде в решении одной проблемы. И я думал, что он пожелает отблагодарить меня за это. Тот факт, что он ничего не сможет сделать, означал, что я оказался в очень плохом положении. Подняв взгляд на тетку, я сказал, что всегда смогу обратиться за помощью к Богу.

Моя тетка явно испытывала неловкость от моего присутствия в ее доме, поэтому я решил как можно скорее уйти. Я быстро шел по улицам обратно к себе домой. Я объяснил семье, что мы не сможем здесь оставаться. Я чувствовал, что лучшим местом для нас будет дом моих родителей. Я собрал пожитки, которые сын хранил под досками пола. Вместе мы собрали столько, сколько могли унести, и пошли к железнодорожной станции. Когда мы выходили из дому, я в последний раз оглянулся назад, думая о том, увижу ли я свой дом снова. Мне было грустно оставлять его. Мне пришлось испытать столько лишений, для того чтобы просто выжить, чтобы вернуться сюда. И вот всего через один день мне уже приходилось оставлять его.

Мы сели на поезд, который направлялся на запад через Одер в сторону чехословацкой границы в Глац. В поезде со всеми поляками, которые обращались ко мне, я говорил по-русски. А своей семье я сказал вообще не говорить ни слова. В поезде ехали два русских офицера. Я хотел, чтобы поляки, решив, что и я был одним из тех русских, оставили меня в покое. Это сработало. От Глаца было совсем недалеко до Бад-Кудовы. Мы добрались до дома моих родителей поздно вечером. Они жили на просторной вилле на опушке леса, совсем рядом с чешской границей, которая проходила по холму над городом. Открыв дверь, оба испытали шок, увидев нас, так как знали, что я пропал без вести. В доме мы снова рассказали друг другу наши истории. Я с грустью узнал, что и в Бад-Кудове дела обстоят так же, как в Глейвице. Это значило, что и здесь я не мог зарегистрироваться в полицейском участке. Нам всем следовало держаться подальше от посторонних взглядов и от властей, пока не минует опасность. И мы не знали, как долго это будет продолжаться.

Безопасность стала для нас большой проблемой, однако вскоре вдобавок к ней появилась еще одна. После войны продукты стали большим дефицитом, и у нас было мало средств, чтобы добыть их. Я не мог открыто пойти в город и что-нибудь там покупать. Кроме того, для меня было почти невозможно получить работу, чтобы содержать нашу большую, разросшуюся семью. Теперь в ней стало много ртов, которые было необходимо кормить. Мне нужно было начинать поиски еды. Каждое утро я вставал очень рано и отправлялся в лес за грибами. По ночам я шел в поля, откуда приносил украденные там картошку, капусту и капусту кольраби. Я не испытывал стыда: я делал то, что должен был делать, чтобы выжить. Мне нужно было приносить в дом достаточно еды, чтобы прокормить семерых человек.

Через несколько дней после того, как мы поселились в доме моих родителей, я приготовил для них особенный сюрприз. Я пришел домой с тушей теленка, которую приобрел у мэра городка за 180 злотых. Все были этому рады, кроме моих родителей. Они очень волновались при мысли о том, чем мне могло грозить пребывание там, на рынке. Мэр считал меня русским и поэтому продал мне мясо без вопросов. Я считал, что сумею выдать себя за русского, тем более что я все еще брил голову наголо. Это помогало. Мы приготовили мясо всего за полчаса. А когда оно было готово, у нас был настоящий пир. Я так не ел уже очень давно и теперь снова мог вспомнить, как это хорошо, когда твой желудок полон.

На следующий день мы снова отправились на поиски еды, тем более что обильная еда предыдущего дня значительно подкрепила наши силы. Такой распорядок, когда ты тихо сидишь дома, подальше от людских взглядов, а по ночам отправляешься на поиски еды, поддерживался еще две недели. Затем все для нас стало гораздо сложнее. К нам пришли представители властей, которые объявили, что наш дом забирает польское правительство. У многих польских граждан правительство конфисковало землю и имущество после утверждения власти коммунистической партии. Мои родители обратились к властям с прошением разрешить нам оставаться в доме, пока мы не сможем переселиться. К счастью для нас, им это разрешили. Родители проинформировали полицию, что в доме проживают семь человек: они сами, мой брат, две мои сестры, еще одна женщина (моя жена) и ее сын. Я не мог допустить, чтобы кто-то узнал, что здесь живу и я, так как не был зарегистрирован как польский гражданин. В дневные часы я прятался в лесу. А по ночам пробирался обратно в дом, чтобы принести туда добытую еду и немного поспать. Потом рано утром мне приходилось снова вставать, чтобы незамеченным выскользнуть из дому.

Однажды, когда меня не было дома, мои родители сделали кое-что такое, что заставило меня изрядно встревожиться. Они подружились с кем-то из новых соседей, общественным рабочим, который переехал в дом, расположенный неподалеку от дома моих родителей, несколько ближе к центру города. Этот человек предложил моим родителям взять на сохранение кое-что из их ценных вещей. Не знаю, что он говорил родителям, но он сумел внушить им доверие. Они уже потеряли свою землю и дом и теперь боялись, что пройдет немного времени, и коммунисты явятся к ним за остальным имуществом. Наверное, они были правы, но я плохо знал того человека, чтобы понять, заслуживает ли он доверия. Мать с отцом собрали ювелирные изделия и некоторые другие личные вещи в прочную коробку, которую заперли на замок. Они подбивали меня поступить так же, и я неохотно согласился. Они были очень рады познакомиться с тем человеком, так как он произвел на них очень хорошее впечатление. Как бы мне хотелось разделить их энтузиазм! В тот вечер я провожал родителей до дома, где их новый знакомый согласился с нами встретиться. После того как мы передали ему коробки, я попытался поскорее отправиться обратно домой, но он уговорил нас остаться и завязал с моими родителями разговор. Я старался говорить как можно меньше. В один из моментов разговор зашел о том, что тот человек предложил родителям обменивать им продукты, которые он получал из Польши, на то, что они были готовы ему продать. Это предложение вызвало во мне подозрения, и теперь я чувствовал себя в его обществе еще менее комфортно.

На следующий день тот рабочий заявился в дом, чтобы, по его словам, проверить, как у них дела, так как он беспокоился. В это время меня не было дома – я был в лесу. Каким-то образом новый знакомый убедил родителей вечером снова прийти к нему домой и показать, что он хранил для них в коробке. Я не смог убедить свою мать, что это была плохая идея, и в тот вечер мы с братом с большой неохотой снова сопровождали моих родителей до его дома, где они должны были открыть коробку и показать ее содержимое. Когда мы зашли к нему, он усадил нас за столом на кухне, а сам нырнул в подвал за коробкой. Вскоре он снова вынырнул оттуда и поставил коробку на стол. Потом поднял взгляд, внимательно оглядел каждого из нас и спросил у меня, кто я.

Я не хотел отвечать, но моя мать объяснила, что я ее сын. Он посмотрел на меня странным взглядом. Потом он достал портсигар и предложил по сигарете моему отцу и брату, но закрыл портсигар перед моим носом, не предложив закурить мне. Я понял, что получил послание.

Мать открыла коробку и пояснила, что было внутри. Она с удовольствием обратилась к деталям и гордо рассказывала историю некоторых из вещей. Наш собеседник очень старался демонстрировать интерес к разговору, но сам говорил очень мало. Он внимательно всматривался в коробку с ее содержимым, будто мысленно старался запомнить его. Когда разговор был закончен, он поблагодарил нас и дал понять, что теперь нам следует идти.

На следующий день еще до восхода солнца я был на ногах и отправился на целый день в лес. Места, в которых я обычно отсиживался, становились все менее изобильными. Мне становилось все труднее находить еду, исследуя леса или совершая ночные набеги на поля. Было ясно, что это не может продолжаться долго. Мне нужно было добыть денег, чтобы обеспечить еду на столе своей семьи. На следующее утро я дождался дневного света и отправился в соседний поселок Ержиковице в поисках работы. Я зашел на одну из ферм на окраине городка. Около дома какой-то старик ремонтировал дверь. Я подошел к нему и спросил, нет ли у него для меня работы. Старика звали Драшнер. Я был очень рад, когда он согласился нанять меня себе в помощники на ферме. Это очень помогло моей семье.

Пока я пытался заработать немного денег работой на ферме, моя мать начала продавать некоторые из наших пожитков тому рабочему, которому они с отцом доверили на хранение свое имущество. Это тоже помогало добывать еду на семейный стол, но с течением времени она получала в обмен все меньше и меньше. Я догадался о причине только тогда, когда единственным, что тот человек дал нам за какое-то из ювелирных украшений, стало полкило соли. Мать понимала, что у нее не было другого выбора, кроме как брать то, что он нам предлагал. Ведь у нас было мало источников получения продуктов.

Моя работа на ферме позволила мне более уверенно чувствовать себя в дневное время, поэтому я все меньше времени проводил в лесу и все больше посвящал себя работе по дому, когда не был нужен на ферме.

Как-то около 11 часов утра я рубил дерево во дворе родительского дома, когда что-то вдруг привлекло мое внимание. Я посмотрел в сторону города и увидел, как тот рабочий вышел из своего дома. Еще через час я увидел, как он возвращается обратно, но не один. За ним шли трое солдат, и все они направлялись к нашему дому. Я бросился внутрь, чтобы предупредить родителей. Я понимал, что должен был вынести из дому наружу все, что было упаковано и готово к этому, но было уже слишком поздно. Единственное, на что у меня хватило времени, – это предупредить всех и броситься прочь в лес, чтобы спрятаться самому.

Моя семья сбилась в кучу внутри, надеясь, что это столкновение с властями не приведет к тому, что их выгонят из дома. Не постучав в дверь, солдаты вошли в дом вместе с тем господином, которому мои родители так доверяли. Теперь он следовал за солдатами. Моя мать умоляла их оставить нашу семью в покое, но солдаты не обращали внимания на то, что она говорила. Пока двое из них обыскивали дом, третий приказал матери сообщить, где она прячет свои пожитки, которые должны быть конфискованы государством. Мать была слишком расстроена, чтобы отвечать, поэтому солдаты продолжали все переворачивать в доме вверх ногами. Они обстучали все стены и пол в поисках ценностей и оружия. Вскоре они нашли большую часть того, что мы успели упаковать, и сразу конфисковали все это. Кроме того, они забрали некоторые другие вещи, представлявшие, по их мнению, какую-то ценность, включая и то, что привезли с собой мы с женой и сыном. Они ушли, нагруженные трофеями, но, как мне показалось, не удовлетворились этим. Я внимательно наблюдал за ними с безопасного расстояния, укрывшись в лесу, ожидая, когда они отойдут от дома достаточно далеко, чтобы я мог вернуться туда. У меня было предчувствие, что они еще придут.

Мне нужно было убедиться в том, что мои личные вещи не достались коммунистам. На следующий день я отправился в дом общественного рабочего и потребовал, чтобы он вернул их мне. К моему удивлению, он повиновался, правда, сделал это с таким выражением лица, будто был уверен и хотел продемонстрировать это и мне, что когда-нибудь получит все это обратно. Я отвез вещи на ферму в Ержиковице, где, как надеялся, они будут в полной сохранности. Я был благодарен фермеру за то, что он разрешил мне спрятать здесь мои пожитки. Я решил не оставаться там и не возвращаться на работы, по крайней мере, несколько дней. Я понимал, что для меня будет опасно, если меня здесь увидят, по крайней мере прямо сейчас. Я не хотел подвергать опасности самого фермера за то, что тот связался со мной, но мои возможности были ограничены, а все мы остались без еды.

Подобные события стали случаться все чаще. Власти продолжали обыскивать дома в городе, даже по ночам. К моему счастью, стояла хорошая погода, что давало мне возможность ночевать в лесу. Однажды днем, как я и ожидал, в дом моих родителей снова пришла полиция. Я понимал, что они не удовлетворились тем, что нашли у нас в первый раз. На этот раз они действовали более основательно. Полицейские снова тщательно обыскали дом, переворачивая мебель и проделывая дыры в стенах, будто искали что-то ценное. Они пытались найти и захватить меня, гражданское лицо без документов, которое могло представлять собой угрозу для властей. Они требовали сказать, где я, но моя семья продолжала отрицать, что в доме проживает кто-либо еще. Ситуация накалилась, когда кто-то из полицейских достал пистолет и направил его на моих мать и отца. Он заявил им:

– Если до 9 часов вечера не будут найдены остатки вашего имущества и ваш скрывающийся сын, то вы знаете, что будет с вами.

После этого полицейские покинули наш дом. Мой сын побежал искать меня в лесу и рассказал мне эту новость. Я понял, что должен действовать немедленно.

Глава 17 Auf Wiedersehen

Нам нужно было немедленно бежать. Я доверился одному из чехов, которого знал и который жил у границы, совсем рядом с домом моих родителей в Бад-Кудове. Я собрал дорогих мне людей – родителей, жену, сына, брата, двух сестер и четырехлетнего племянника. Мы взяли с собой очень немного вещей: кое-что из одежды, несколько кастрюль, чтобы готовить еду, и деньги, которые все еще оставались у нас. Мы покинули родительский дом на холме и бросились в леса. Мы дошли до места, откуда до границы оставалось около 500 метров, и укрылись там. Я проинструктировал всех, чтобы они лежали тихо и не говорили ни слова, пока я отправлюсь дальше, чтобы убедиться, что оставшаяся часть пути до перехода через границу свободна. Так и было. Я вернулся и сообщил, что путь открыт. Потом мы все бросились на территорию Чехословакии.

Мы пошли дальше через лес к дому моего знакомого чеха. Он жил с женой, которая была немкой. Этот человек был рад помочь и предложил нам небольшую комнату в своем доме, где моя семья смогла на какое-то время остановиться. Я знал, что он проделывал похожие вещи уже не раз. Я оставил у него в доме семью, а сам той же ночью отправился в Ержиковице, чтобы забрать свои вещи. Мои родственники очень опасались за меня и не могли успокоиться, пока я не вернулся обратно. Я благополучно пришел назад в тот же вечер. Мы собрались все вместе в той же маленькой комнате, чтобы решить, как нам быть дальше.

Мы понимали, что и здесь не можем чувствовать себя в безопасности. Сюда часто заглядывают пограничные патрули, они же тщательно обыскивают местность. Мне нужно было принимать новое решение. На следующее утро я опять вернулся в городок Бад-Кудова, чтобы посмотреть, что стало с родительским домом. Когда я подошел к дому поближе, оставаясь невидимым в лесу, то с безопасного расстояния заметил в доме какое-то движение. Я увидел в доме и вокруг солдат. Это были поляки, которые явно нас искали. Я постоял так и понаблюдал за домом какое-то время, а потом снова вернулся в дом на границе.

Прошло 10 дней. Мы знали, что настало время уходить. Если мы останемся здесь дальше, то рискуем быть пойманными. Я решил, что лучшим путем для нас будет уехать в Германию, но сначала мы должны были съехать с этого дома. Мне было нужно какое-то время на то, чтобы подготовиться к путешествию. Мы все, девять человек, снова вернулись на территорию Польши в поисках нового места, где мы могли бы спрятаться. Первую остановку мы сделали в доме фермера в Ержиковице. Я попросил у фермера Драшнера разрешения на то, чтобы моя жена и сын пожили на ферме несколько дней. Он был понимающим человеком и с удовольствием помог нам. Потом я повел родителей и других родственников обратно в Бад-Кудову, где они смогли остановиться у своих друзей. Мы делали все что могли, чтобы отблагодарить их.

5 октября польское правительство объявило, что всем проживающим в Польше немцам, которые желают вернуться в Германию, разрешается зарегистрироваться для отправки туда. Мои родители и родственники воспользовались этой возможностью и записались на переезд. Это должно было произойти не сразу, но я был рад, что вскоре они избавятся от всех здешних проблем. Мне же не так повезло. Как бывший солдат немецкой армии, я опасался того, что со мной может произойти, если я обращусь к польским властям. Поэтому мы с семьей продолжали прятаться в Ержиковице. Мои жена и сын переселились в другой дом там же, в Ержиковице, к одному моему знакомому, который был настолько любезен, что согласился нам помочь. Я оставался на ферме, чтобы зарабатывать хоть немного денег. Кроме того, я чувствовал, что для них будет безопаснее жить отдельно от меня.

Такое решение, как оказалось, было правильным. 1 ноября на ферму прибыла группа из пяти вооруженных людей, которые объявили, что эта собственность подлежит конфискации в пользу государства. В этот момент я работал на картофельном поле вместе с фермером и несколькими другими работниками. К нам прибежала женщина, которая и сообщила новость. Я вместе с фермером отправился назад к дому, чтобы посмотреть, что происходит, но неподалеку от дома фермер остановился и жестом показал мне, чтобы дальше я пошел один. Когда я подошел к дому, из-за угла выскочили пять человек и остановились передо мной. Один из них спросил:

– Вы хозяин этого дома?

– Нет, я здесь только работаю, – ответил я по-польски, что, похоже, удивило их.

– Кто вы? – спросил другой полицейский.

– Я чех, но могу говорить по-польски. Что случилось?

– Вас это не касается, – заявил первый. – Предъявите документы.

– Мои документы в доме, но дом сейчас закрыт. Все работают в поле.

Полицейские переглянулись и ухмыльнулись. Один из них показал мне свой значок:

– Мы из криминальной полиции. Поднимите руки и повернитесь кругом.

Я повиновался. Первый полицейский обыскал меня, проверяя наличие оружия. И конечно, ничего не обнаружил. Он снова развернул меня кругом и заявил:

– А, это ты, партизан из Кудовы.

– Я не партизан, – громко возразил я. – Я просто здесь работаю.

Но они не купились на это. Полицейский со значком проговорил:

– Пройдемте с нами, – и попытался взять меня за руку.

Я сохранял спокойствие, пытаясь убедить их в том, что я невиновен, что меня не следует опасаться. Я просто сделал шаг назад и проговорил:

– Послушайте, пожалуйста, позвольте мне пойти в дом и принести мое пальто и мои документы. Потом я с удовольствием пойду с вами, и мы сможем все прояснить. Ладно?

Я разыгрывал эту сцену, хотя, конечно, никаких документов у меня не было.

После неловкой паузы старший из полицейских взглянул на двоих коллег, стоявших справа от него, и приказал:

– Проводите этого человека внутрь.

Я улыбнулся:

– Спасибо, господин.

Потом повернулся к ним спиной и пошел в сторону парадной двери в сопровождении двух полицейских, которые шли позади. У входа в дом я резко остановился и обернулся так, что один из полицейских столкнулся со мной.

– Ах, я забыл, дом закрыт. Я не смогу попасть внутрь.

Я смотрел на дом, а полицейские уставились на меня. Я показал на сеновал над сараем:

– Сюда. Я могу залезть в дом через сеновал. Помогите мне найти лестницу.

Я посмотрел в сторону конюшни, но ничего похожего там не обнаружил. Те двое делали нерешительные попытки помочь мне в поисках, но, похоже, были больше заинтересованы в том, чтобы это занятие поскорее закончилось и меня можно было просто арестовать. Я вышел из конюшни, ненадолго замер стоя, глядя на сеновал, он был для меня единственным выходом, который помог бы мне выбраться из затруднительного положения. В сарай вела дверь, которая была достаточно высокой для того, чтобы я мог влезть на нее и вскарабкаться оттуда на сеновал. Я наступил на ручку двери, потом оказался на ее верху. Тот из полицейских, что был повыше ростом, помогал мне, удерживая дверь, чтобы она не двигалась. Приложив некоторое усилие, я сумел дотянуться до сеновала и протолкнуть туда тело. Я вполз внутрь и медленно встал на ноги. Потом посмотрел на полицейских, которые наблюдали за мной снизу. Я улыбнулся им и выкрикнул:

– Auf Wiedersehen!

Потом как можно быстрее понесся в дом.

Оказавшись внутри, я почувствовал себя немного спокойнее. Мне не понадобится много времени, чтобы выбраться отсюда. Дом был закрыт на замок, но это было не единственным препятствием, не дававшим полицейским войти внутрь. Я слышал, как они кричат друг на друга, и понял, что они боятся ломать дверь, боятся, что у меня внутри может быть спрятано оружие. Я спустился по лестнице на кухню, нашел свое пальто и надел его. Выглянув наружу, я увидел, что полицейские окружили дом. Один из них стал кричать мне:

– Сейчас же выходите, или мы подожжем дом!

Недолго обдумав это, я решил, что ради того, чтобы выманить меня из дома, они не станут его поджигать. И у меня в голове созрел план.

Я прошелся по дому, чтобы убедиться в том, что все выходившие во двор окна закрыты. Перед домом оставалось только четверо полицейских, так как пятый побежал за подкреплением. Они достали пистолеты и снова стали кричать, чтобы я выходил. Прокричал в ответ:

– Хорошо. Вы победили. Я выхожу. Пожалуйста, не стреляйте!

Я полагал, что это даст мне дополнительно еще несколько минут.

Я подошел к окну в торце дома, которое выходило в сад. Это окно я сам недавно закрыл, но теперь выглянул в него и убедился, что с этой стороны дом сейчас не охраняется. Я стремительно нырнул в окно. Оно было старым, и я разбил одно из оконных стекол. Я стал выбираться наружу, но зацепился ногой за занавеску. Я потряс ногой, чтобы освободиться и разорвать ткань, а потом вывалился из окна. Падать было невысоко, но я довольно сильно ударился о землю, а потом скатился вниз, на дно глубокой дренажной канавы. Как можно скорее я пополз по ней, пока не добрался до узкой тропинки через поле, которая вела в лес. Поскольку лес был совсем рядом с чешской границей, мне было нетрудно сбежать на ту сторону.

Вскочив на ноги, я изо всех сил побежал прочь. Я во все глаза смотрел на лесистую местность впереди, до которой оставалось примерно 300 метров. Я ждал, что услышу свист пуль в моем направлении, как это было, когда мы ворвались в Киев, и в то же время надеялся, что такое не случится, иначе все будет слишком глупо. Когда я добрался до первых деревьев в лесу, то был взвинчен до предела. Согнувшись, я нырнул за самое большое из них, чтобы восстановить дыхание. Через минуту я оглянулся в сторону дома. Все четверо рыскали вокруг него, ожидая моего появления. Наконец они подошли к той стороне дома, откуда я совершил побег, и обнаружили разбитое окно. Тогда они поняли, что я сбежал.

Какое-то время я наслаждался тем, как они осыпали друг друга ругательствами. Потом я сделал несколько шагов в направлении дома, чтобы они увидели меня на опушке леса. Я хотел, чтобы они поняли, что меня уже нет в доме, чтобы они не вздумали его поджечь. В то же время я нахожусь слишком далеко, и они не могут меня подстрелить. Наконец один из полицейских увидел меня. Все они быстро покинули ферму и куда-то исчезли. Возможно, они не стали преследовать меня, потому что решили, что я могу привести на помощь других партизан из леса.

Я оставался под прикрытием деревьев весь остаток дня, а ночь снова провел под открытым небом. Я был уверен, что эти люди скоро вернутся с подкреплением и в поисках меня перевернут вверх дном весь поселок. Мои жена с сыном были надежно спрятаны в здании школы, где мой знакомый учитель помог им скрываться. Я нашел укрытие на холме над городом. Пользуясь опытом, почерпнутым несколько лет назад из рассказов офицеров на Украине, которые умели строить прекрасно оборудованные укрытия, я соорудил для себя что-то вроде бункера. На холме я провел в одиночестве несколько дней, ожидая, когда минует опасность.

Глава 18 Пища и кров

С фермером из Ержиковице мы подружились. Он знал о моих проблемах и как мог старался мне помочь. Время от времени он навещал меня, приносил что-нибудь из еды и составлял компанию, но это продолжалось недолго. Несмотря на то что фермер был уважаемым членом общества и даже состоял в партии, власти заподозрили его. Они подозревали, что он помогает партизанскому движению. Через какое-то время фермер понял, что за ним следят, и перестал приходить ко мне.

Проведя на холме восемь дней, я решил вернуться в Бад-Кудову. Я начал волноваться за семью. В ту ночь я вернулся на ферму, чтобы поговорить с фермером. Он очень любезно дал мне немного хлеба, муки, овощей и картошки. После этого я пошел в город, чтобы оставить продукты в здании, где скрывались члены моей семьи. Время от времени я снова наведывался к фермеру за едой, а потом повторял свой маршрут еще раз.

Так продолжалось примерно неделю, пока не иссяк источник еды. Однажды фермер Драшнер навестил меня в моем убежище на холме. Это было для меня сюрпризом, так как он не навещал меня уже некоторое время. Сначала я обрадовался, увидев его, но быстро понял, что он расстроен. Он рассказал мне, что польское правительство отобрало у него не только землю, но и его ферму. Со слезами на глазах он объяснил, что теперь не сможет помогать мне даже маленьким кусочком хлеба, так как у него самого уже ничего нет. Он лишился дома и средств к существованию и впал в отчаяние. Я крепко обнял Драшнера и пообещал, что сделаю все, чтобы позаботиться и о нем тоже.

Мы долго оставались вместе, почти не разговаривая, но на самом деле испытывая друг к другу чувство благодарности и симпатии.

Потом я вспомнил, что несколько недель назад мы вдвоем создали здесь тайник с запасами еды на непредвиденный случай. Мы припрятали три ящика картофеля, ящик кормовой капусты, морковь, капусту и другие овощи. На наших лицах засияли улыбки. Мы очень волновались, когда выкапывали наши запасы, но с радостью убедились, что продукты находятся в отличном состоянии. Это подняло наш дух и дало еще некоторое время. Я ушел, чтобы забрать свою семью. Так же поступил и Драшнер, который отправился в другую сторону, чтобы собрать четыре другие семьи, которые все это время нам помогали. Через несколько часов мы все собрались на холме. Вместе почистили картошку и брюкву, чтобы приготовить себе какую-нибудь еду. Мы все были голодными бездомными, но сумели даже в этих условиях превратить вечер в нечто вроде торжественного события.

После войны голод свирепствовал по всей Польше[64]. Недостаток продовольствия был повсеместным. Те из польских граждан, кто прошел процедуру регистрации, получали карточки, по которым могли получить базовый набор основных продуктов, но даже этого было недостаточно, чтобы прокормить семьи. Те же, кто не зарегистрировался, тоже могли подать заявление на снабжение продуктами, но они были вынуждены работать на польское правительство два дня бесплатно, и только после этого получали хоть что-нибудь, часто лишь кусок хлеба.

Что касается нашей семьи, мы выглядели неплохо, но совсем лишились сил. Мы съедали днем три картофельные лепешки, а вечером – жидкий суп с мукой, но без мяса или жира или какого-либо другого белка. Вскоре наши запасы совсем истощились. Нам опять нужно было искать какой-то выход.

Взвесив все «за» и «против», я решил отправиться в Браунау[65] в Судетах. Там я попробую найти поддержку у проживающего в этом городе своего дяди. Он был деятелем антифашистского движения. Я рассчитывал, что мы сможем проехать через территорию Чехословакии и оттуда попасть в контролируемую американцами зону. Я хотел посоветоваться с ним и узнать, можем ли мы рассчитывать на это. Мой 17-летний сын попросил взять его с собой, и я был рад, что он составит мне компанию.

21 ноября в 4 утра мы оба направились к чехословацкой границе. Я узнал, что пограничная стража не приходит туда до 6 часов утра и до этого времени переход никем не охранялся. Пройдя 200 метров до границы, мы остановились. Я положил руку на плечо сына. Потом тихо проинструктировал его:

– Сделаем так: я пройду вперед примерно на 50 метров. Ты останешься здесь. Не упускай меня из виду. Ты понял?

– Да, папа, – нервно ответил сын.

– Если ты вдруг почувствуешь опасность, разворачивайся и беги обратно к дому, где вы остановились с мамой. Не сходи с тропы и не смотри по сторонам, беги так быстро, как только сможешь. Ты понял?

– Да.

– Если что-нибудь случится со мной, не беспокойся. Я сумею убежать и вернусь за тобой.

Эрих нервно кивнул в знак согласия.

Я встал и стал потихоньку красться к границе, не спуская глаз с домика охраны. Когда я отошел примерно на 50 метров от места, где оставил сына, то вдруг услышал, как кто-то очень быстро приближается ко мне. Я обернулся и увидел, что ко мне в полной панике бежит сын. Когда он поравнялся со мной, я обхватил его руками, оттащил в сторону и швырнул на землю. Жадно хватая ртом воздух, он проговорил:

– Папа, сюда кто-то идет! Я слышал шаги!

Я постарался успокоить его:

– Успокойся, ничего страшного. Где ты слышал их?

– Я слышал шаги на той же дороге, по которой шли мы.

Я крепко прижал его к себе:

– Тсс, все в порядке. Если мы будем вести себя тихо, с нами ничего не случится.

Подняв голову, я огляделся вокруг, но почти ничего не было видно.

– Ты видишь что-нибудь? – спросил сын.

– Нет, ничего, – ответил я, продолжая обследовать местность.

– Я слышу их! Они приближаются! – Эрих опустил голову.

Продолжая прижимать его к себе, я тихо проговорил:

– С тобой ничего не случится, обещаю тебе.

Я напряг слух, пытаясь расслышать поточнее, что это был за шум, но все, что мне удалось услышать, было биение сердца собственного сына, которое так громко стучало в груди, что, казалось, вот-вот выпрыгнет наружу.

Несколько минут мы молча пролежали на земле. Когда его дыхание восстановилось до нормы, он поднял голову и стал оглядываться вокруг:

– Я больше ничего не слышу. Звук пропал.

Я почувствовал, что ему было стыдно. Я потрепал ему волосы и сказал:

– Послушай, все в порядке. Я точно знаю, что ты слышал. В этом нет ничего такого, чего следовало бы опасаться. Понял?

– Понял. Со мной теперь все в порядке.

Я прошептал:

– Иди за мной.

Я посмотрел сыну в глаза и ободряюще подмигнул ему. Он просиял. Мы поднялись. Домик охраны был пуст, и путь через границу свободен. Всего несколько шагов – и мы пересекли границу и оказались на чешской земле. Мы гордились этим достижением, но знали, что были еще далеко не в безопасности. Дорога привела нас в городок Тронов. Мы знали, что по улицам приграничных населенных пунктов ходят чешские патрули, поэтому шли осторожно, чтобы не попасться им на глаза. Затем мы свернули на север[66]и прошли пешком до городка Политц[67]. Там мы наткнулись на пограничника, который внимательно смотрел на нас. Мы притворились, что идем порознь: один из нас шел впереди второго примерно на 100 метров. Вскоре патрульный потерял к нам интерес, и мы сумели пройти через городок без приключений.

Наш путь проходил через городок Ладнай к городку Штерн[68]. Я не знал эту местность, поэтому нам приходилось консультироваться с найденной нами картой. Мы прошли мимо главной церкви в Штерне и определили направление, по которому нам следует идти, чтобы попасть в Браунау. Мы отыскали нужную дорогу. На дороге я заметил свежие отпечатки обуви и следы собак. Нам следовало быть осторожными, чтобы не попасть в руки пограничному патрулю, поэтому мы вскарабкались на скалистый холм над дорогой и пошли дальше параллельно ей. Карабкаясь наверх, мы слышали лай собак. Я повернулся к Эриху и сказал:

– Мы в опасности. Нам нужно найти другую дорогу туда, которая не проходила бы так близко к границе.

Мы снова спустились с холма и отыскали другую дорогу, которая, как нам показалось, вела на запад, в глубь чехословацкой территории. По ней мы и пошли, пока не наткнулись на здание с призывной надписью «Америка Инн.». Я вновь почувствовал, что сам Бог указывает мне путь и хранит меня, не давая попасть в руки патрулей. Поскольку у нас не было документов, мы могли считаться нелегальными мигрантами, что было для нас не слишком хорошо. Мы увидели старика, который показался мне безобидным. У него мы спросили дорогу на Браунау, и он с удовольствием помог нам. От того дома мы пошли той же дорогой. Она петляла в пшеничных и овощных полях, пока не привела нас к селению Векельсдорф. Мы пошли по ней дальше и вскоре оказались у городских стен вокруг городка Браунау. Эрих прежде уже бывал в доме моего дяди и немного знал эти места. Мы быстро прошли вокруг городской площади и, прежде чем поняли это, оказались перед нужным нам домом. Дверь открыл мой дядя. Успев только взглянуть на меня, он испытал такой шок, что был вынужден присесть. Он не мог поверить в то, что нам удалось добраться сюда.

Когда мы оказались в безопасности внутри дома, он накормил нас. Мы рассказали о своем путешествии сюда, о том, как нам удалось избежать встречи со здешней службой безопасности. Он был удивлен такой благосклонностью к нам фортуны.

Мы остались в его доме только на один день и одну ночь. Нам пришлось уходить, потому что городские власти трижды в неделю обыскивали каждый дом в поисках беженцев-нелегалов. Было приятно провести время в обществе своего дяди, но теперь я знал, что для нас не было пути на запад через чехословацкую территорию. Нужно было искать другую дорогу. Когда пришло время уходить, родственник вручил нам по буханке хлеба в дорогу. Домой мы пошли тем же путем, каким добрались сюда. Мы вели себя очень осторожно и не привлекли внимания пограничников. Через шесть часов пути мы снова были на границе. На этот раз у перехода стоял польский пограничный патруль. Мы держались от него на почтительном расстоянии, прячась в лесу в ожидании, когда его смена закончится и мы сможем прорваться через границу. Потом мы продолжили путь по дороге и пришли в городок Бад-Кудову. Я проводил сына до места, где остановилась жена, и рассказал ей о том, что узнал. Мне и близко не удалось подойти к нужному решению. Напротив, впереди меня ожидали многочисленные приключения.

Глава 19 Исход

Наша жизнь пошла, как и прежде, со всеми тревогами, волнениями и лишениями. Я продолжал прятать жену и сына в том же месте, продолжая поиски других, делая все что мог, чтобы накормить и позаботиться о них. Надвигалась зима. Стало еще сложнее добывать еду, так как урожай уже собрали. На фермах не стало работы. Я проводил целые дни в поисках хоть какой-нибудь работы, за которую мог бы получить несколько грошей. Иногда мне удавалось переночевать в сарае или на конюшне. Время от времени я находил убежище в подвалах домов, куда мне удавалось прокрасться тайком. Нигде я не мог находиться слишком долго, не подвергая себя риску быть обнаруженным.

Однажды я провел ночь в убежище в компании группы рабочих. Мне предложили постель и пищу, состоявшую из жидкого супа и маленького куска хлеба. Было 10 часов вечера, когда мы услышали стук в дверь. Никто не успел ничего сообразить, когда дверь вдруг распахнулась. Это был очередной польский рейд. Они стали частыми и беспощадными. Внутрь ворвались четверо в форме и принялись обыскивать дом. Они присвоили все мало-мальски ценное, что сумели отыскать. Самый старый мужчина в доме получил приказ провести патруль по всем помещениям, предварительно открыв двери туда. От каждого обнаруженного требовали предъявить документы, удостоверяющие личность. Когда приблизились к комнате, в которой спал я, я услышал, как один из полицейских спрашивал старика обо мне, описывая мои приметы. Услышав это, я быстро открыл окно и без колебаний выпрыгнул в него. До земли было четыре с половиной метра, но это было лучше, чем быть пойманным. Я приземлился в какие-то кусты, которые смягчили падение. К счастью, я ничего себе не повредил. Я остался лежать неподвижно, ожидая, что кто-то выглянет наружу.

Вместе со мной в комнате было еще несколько человек, в том числе двенадцатилетняя дочь семьи, которая владела этим домом. Лежа на земле, я видел, как она подошла к окну, из которого я выпрыгнул. Я оставался невидимым в кустах вдоль небольшого ручейка, который протекал около дома. Ночь была очень темной. Было ужасно холодно, но я оставался лежать неподвижно довольно долго, пока наконец не услышал, что полиция уходит из дома. Тогда, полагая, что опасность миновала, я тихонько прокрался назад. Но в ту ночь мне больше не удалось отдохнуть. Через два часа эта пытка повторилась, и полиция показалась снова. Наверное, кто-то заметил, как я снова вхожу в дом и предупредил власти. На этот раз пришли всего двое. Они заявили, что пришли за аккордеоном, который видели под кроватью во время обыска два часа назад. Не знаю, действительно ли они были настолько мелочны или это был просто предлог, который они изобрели, чтобы сделать еще одну попытку обнаружить меня. Я молча и неподвижно лежал в кровати, но никто так и не вошел в комнату. Я слышал, как всего через несколько минут эти люди ушли.

Я понимал, что люди, жившие в доме, были теперь напуганы. Я сказал женщине-хозяйке дома, что она не должна никому говорить, что я здесь. Я чувствовал себя неудобно по отношению к живущим здесь людям, понимая, что одним только своим присутствием подвергаю их опасности. Я собрал свои скудные пожитки и вскоре, как только полицейские удалились на достаточное расстояние от дома, ушел. Остаток ночи я провел, слоняясь по лесу, стараясь держаться подальше от городских зданий.

На следующий день я переселился в другой дом в Бад-Кудове, хозяйкой которого была жена торговца. Я был знаком с этой семьей, но не очень хорошо. Но, как выяснилось, и здесь мне не удастся найти надежное пристанище, так как сосед выдал меня, сообщив властям о моем присутствии в доме. Однажды примерно в полдень к этой женщине-торговке подошли полицейский в форме и в гражданском. На этот раз у меня не было возможности скрыться. Дом стоял на главной улице. Фасадом он выходил на нее, а жилые комнаты выходили на задний двор. Я помогал женщине в магазине, чтобы оплатить свое жилье, убирая помещение и раскладывая товар. Когда полицейские вошли, я как раз шел в переднюю часть дома, в магазин. Мы сразу же встретились глазами. Я беззаботно улыбнулся и, развернувшись на 180 градусов, неторопливо направился назад, но мне не позволили так быстро удалиться.

– Эй, вы, вернитесь. Вы здесь хозяин? – остановил меня один из офицеров.

Я ответил по-немецки:

– Нет, я только работаю здесь. Схожу разыщу хозяина.

В магазине на виду были свалены несколько упаковок рекламных материалов. Почему-то двое полицейских сосредоточили на них свое внимание. То, что они отвлеклись, дало мне возможность выскользнуть через заднюю дверь. Услышав мой разговор с двумя полицейскими, из жилой части дома в магазин вошла хозяйка. Она прошла к ним сразу же после того, как я вышел. Я спустился вниз и схватил ведро с водой, будто выполняя приказ хозяев, и с ним в руках проследовал за дверь во двор. Оказавшись на улице, я перемахнул через забор и побежал в лес. Как следует спрятавшись, я повернулся в сторону дома и увидел, что его тщательно обыскивают. Женщина звала меня, но я оставался в лесу.

Через час я понял, что опасность миновала, и вернулся в дом. Женщина встретила меня у входа внимательным взглядом и спросила, в чем дело. Я сказал ей, что, если впредь будет снова происходить что-то похожее, пусть она говорит, что я ее сосед. Но она явно была встревожена случившимся по моей вине, поэтому мне снова пришло время уходить. До ночи я закончил с работой, которую она мне поручила. Поблагодарив женщину за гостеприимство, я покинул и этот дом.

Под покровом ночи я добрался до поселка Ержиковице. Здесь у фермера Драшнера была еще одна ферма. В доме фермерского дома был чердак, который был свободен, поэтому я решил найти в нем убежище. Подойдя к дому, я убедился, что он пуст. Дверь была открыта, поэтому я сразу же вошел внутрь. Было темно, но я прежде уже бывал здесь, поэтому хорошо ориентировался внутри. Я поднялся в мансарду, оттуда – на чердак, потом спустился по ступенькам в маленькую комнату. Я попробовал открыть дверь в комнату, но она оказалась заперта на засов. С помощью имевшегося у меня ножа я попытался отодвинуть засов и открыть дверь. Потом медленно, всего на несколько сантиметров, распахнул дверь и почувствовал, что из комнаты выходит теплый воздух. Там кто-то разжег огонь в печи. Значит, внутри кто-то был.

Примерно с минуту я колебался. Из комнаты не доносилось никаких звуков. Слегка открыв дверь, я прокричал:

– Выходите или я буду стрелять! – хотя у меня не было оружия.

Я услышал, как заскрипели доски пола и кто-то медленно поднялся со стула и пошел к двери. Что-то стукнулось о стену, как будто с нее кто-то что-то снимает. Может быть, это было оружие? Наверное, угрожать было не самой удачной задумкой с моей стороны. В моей голове стремительно, одна за другой, роились мысли о том, как бы мне защитить себя в случае нападения, но у меня не было времени что-то придумать. Дверь вдруг широко распахнулась, и передо мной возник мужчина, поднявший над головой топор. Я закрыл голову руками, но при свете огня заметил, что это был фермер. Он сразу же узнал меня:

– Оскар! Я так рад тебя видеть!

Фермер опустил топор, и мы крепко обнялись.

– Мы здесь чуть не довели дело до беды, не правда ли?

Я в ответ выдохнул:

– Согласен.

– Заходи и погрейся.

Я вошел в комнату, и он быстро закрыл за мной дверь. Мы рассказали друг другу свои истории, которые оказались жутко похожими. Фермер сказал, что и его тоже преследуют власти. Я объяснил, почему мне пришлось покинуть Бад-Кудову: за мной тоже идет охота. Фермер поведал, что его тоже выдал сосед, который сообщил о нем как о лице, скрывающемся без документов. Сосед был настроен так воинственно, что однажды явился на ферму, подошел к фермеру, ни слова не говоря ударил его и пошел прочь.

Следующие два дня мы провели вместе на чердаке фермерского дома. Это были дни покоя, каких у меня давно уже не было. Потом я предположил, что запасы моей семьи должны были подходить к концу. Нужно было что-нибудь добыть для них. Я снова спустился в Бад-Кудову, чтобы навестить своих родных и узнать, как у них дела. Они действительно голодали. Я решил, что лучшим выходом будет принести им что-нибудь из Чехословакии. Однако и здесь условия ужесточились. Граница теперь хорошо охранялась. Никому не разрешалось посещать Наход (пограничный чешский городок), а потом приносить оттуда продукты в Польшу. В Чехословакии тоже было тяжело с продовольствием.

Поход через границу превратился в очень рискованное предприятие. Если ты попадешься патрулю пограничников, у тебя отнимут все твое имущество, а тебя самого на десять часов посадят в тюрьму. Говорили также, что охрана там избивает задержанных. Говорили, что женщины получают по 50 плетей, а мужчины – по 100. После этого ты можешь быть свободен. Однако голод был так силен, что, несмотря на опасность, многие все же шли на все это. Некоторым из перешедших границу удавалось добраться до Глаца, но с теми, кого ловили, обращались ужасно. Один из наших знакомых, вернувшийся из тюрьмы, рассказывал истории о том, как там пойманным немцам ломали пальцы. Заключенных заставляли вставлять пальцы в дверной проем, а затем эти головорезы закрывали дверь, калеча пальцы.

Я посчитал, что у меня нет другого выхода, поэтому, несмотря на предупреждения, отправился к границе. Вниз по дороге я спустился к городку Зареч. Там я надеялся купить карточку, по которой смогу получить продукты. Затем я планировал пешком преодолеть 10 километров до Находа и купить кое-что из вещей. Я направился к границе примерно в 3 часа пополудни. Мне нужно было подойти туда к полуночи, времени, когда меняются пограничные патрули.

Переход через границу прошел благополучно. Я без происшествий добрался до городка Зареч, но тут выяснилось, что мне не удастся получить продуктовую карточку, так как я не могу доказать, что являюсь чешским гражданином. Я отправился дальше, в Наход, где за заработанные деньги мне удалось купить немного еды. Мне повезло и в том, что я снова сумел благополучно переправиться с продуктами, предназначенными для моих родных, через границу.

Потом в течение нескольких месяцев я много раз ходил в Чехословакию за продуктами. Это продолжалось до 13 марта 1946 года, когда польское правительство организовало для живущих в нашей области немцев транспорт на немецкую территорию. Те, кто постарше или имел детей, должны были отправиться в зону, контролируемую русскими. А там детей старше 14 и женщин старше 40 лет отправляли в лагеря для беженцев. Мы решили, что такой вариант нас не устраивает. Я не хотел, чтобы нас снова разделили.

Мы собрали немногие оставшиеся у нас пожитки и всей семьей перешли через границу в Чехословакию. По пути к нам присоединились несколько человек, в том числе четверо детей. Конечным пунктом нашего путешествия был Наход. Один из тех, кто был в нашей группе, был знаком кое с кем, кто мог бы помог нам с кровом и пищей на несколько дней.

Другая женщина в нашей группе рассказала, что у нее в Браунау живет зять. Отдохнув несколько дней в Находе, мы пошли в глубь чешской территории, в город Браунау. Зять той женщины любезно позволил нам остановиться у него на несколько дней. Он состоял в комитете Глясера и в антифашистском движении. Женщина и ее дети решили остаться в Браунау у зятя, после чего в нашей группе осталось шесть человек. Она обещала мне переговорить с зятем по поводу документов для меня. Эта женщина выполнила свое обещание. Ее зять поручил кому-то из своих подчиненных отвезти меня в Прагу, где за 500 крон я мог получить разрешение на репатриацию. Наших денег едва хватило на покупку этих документов. Поездка и сделка прошли удачно, и вскоре я уже возвращался в Браунау с документами на руках, которые давали мне право беспрепятственно пересечь границу Чехословакии. Я молча сидел в машине, ошарашенный известием, что больше не являюсь беженцем без документов. Меня охватило чувство свободы. Еще предстояло преодолеть множество препятствий. Моя семья все еще была бездомной и голодной, и я не имел никаких средств для того, чтобы поддержать ее. Но за мной больше никто не будет охотиться, как за дичью, мне больше не нужно бояться любого незнакомого взгляда на улице.

Пять полных злоключений лет подошли к концу. Здесь были бои, отчаяние, голод, но больше всего в них было обмана. Я горд тем, что мне удалось совершить. Я выжил. Каждый день мне приходилось вести борьбу за то, чтобы оставаться в тени, неузнанным. Никто из тех, с кем мне довелось встретиться, даже те люди из НКВД, никогда не узнали, кем я был на самом деле.

Заключение

В предисловии я упоминал, что оригинал записей сохранился на удивление хорошо. На первых четырех строчках записан заголовок:

«1941–1945 гг. Бад-Кудова, 10 февраля 1946 г.

Человек в черной шубе

События, начиная с русской военной кампании

От 22 июня 1941 г. по июль 1945 г.».

Оскар начинает рассказ сразу с приказа на марш – на переправу через реку Буг (Западный Буг), из Польши[69]на территорию России, согласно плану «Барбаросса». Здесь нет никакой предыстории – это просто отчет о том, что происходило с ним в тот период. Явно бросается в глаза отсутствие рассказа о том, какой была его жизнь до войны, а эта отсутствующая глава, по моему мнению, могла бы сделать повествование более интересным, придать ему более личностный характер. Вообще, помимо сухого изложения событий очень мало внимания уделяется тому, что он чувствовал, о чем думал, дается мало описаний мест, где он побывал, людей, с которыми встречался. Многие из героев повествования вообще не имеют имен. Я даже не знаю, как звали его жену, поскольку он так ни разу и не назвал ее имени.

Хотелось бы особо выделить одно из мест в его дневнике: это начало главы 3, где он пишет о том, что ему дали отпуск. А в следующем предложении наш герой уже держит путь обратно на фронт. И в тексте нет ни слова о том, как он проводил время дома, и даже о том, где находится его дом. Что он ощущал, находясь там, далеко от мест боев? Чем он занимался? Каким были его мысли о войне, о том, что ему довелось увидеть? Мне представляется странным, что автор дневника предпочел опустить все это. Может быть, он не думал о том, что эти записи станут слишком походить на настоящий дневник? Или, быть может, он предполагал, что тот, кто не сочтет за труд прочитать их, и так будет все знать об авторе?

Интересна и структура документа. Дневник состоит из 117 страниц рукописного текста. В тексте совсем не выделены абзацы. Первые 81 страница написаны так, как будто их писали в один прием. Записи сделаны черными чернилами готическим шрифтом. Затем на половине 82-й страницы стиль написания вдруг меняется. Теперь записи ведутся обычным алфавитом, и чернила становятся синими. Меняется и почерк: ясно видно, что эту часть писал кто-то другой и в другое время. Манера письма и чернила вновь меняются на странице 102 и остаются такими до конца текста.

Сам рассказ тоже поделен на фрагменты. В «готической части» рассказ ведется в форме прямого изложения вплоть до времени, когда герой попадает в лагерь НКВД. Вскоре после того, как впервые меняется шрифт, почерк и стиль, автор как будто хочет поскорее покончить со своей историей. Весь рассказ о том, как он покидает лагерь для военнопленных и до момента, когда он впервые видит лицо сына, занимает у него всего несколько страниц. Затем рассказ снова возвращается к тому времени, когда Оскар находился в лагере, и появляются некоторые новые подробности о том, что ему довелось там испытать. Это походит на то, будто он вдруг понимает, что у него есть еще о чем рассказать или, быть может, появилось время для этого. Когда Оскар доходит до момента встречи с женой и сыном, он вновь подхватывает повествование с этого момента и описывает свои скитания в послевоенной Польше после освобождения из лагеря.

Я бы вместо слова «автор» употребил бы здесь термин «писатель», потому что считаю, что здесь историю за него записывал кто-то другой, а он только диктовал ее. Отсюда другой почерк и чернила. Есть и другие признаки этого. В части, написанной готическим шрифтом, и в той, что написана обычным шрифтом другим почерком, название родного города Оскара отличается в написании.

Одной из сложных задач был правильный перевод названий перечисленных автором городов, мест боев, маршрутов движения войск и географических названий в Силезии. Названия украинских, польских и чешских городов даются в немецком написании и произношении. Много раз, как уже говорилось, Оскар мог просто догадываться о том, как называется тот или иной город. Часто он делал это верно, но иногда ошибки исчислялись милями, а некоторые места и вовсе так и остались неузнанными. Такое встречается довольно часто, когда города на немецком, польском, русском, чешском или украинском языках звучат по-разному. Верно и то, что названия некоторых городов даже на одном и том же языке в XX веке претерпели изменения. Я сделал все что мог: пользовался картами, другими описаниями Восточной кампании, но все же далеко не все географические названия удалось идентифицировать со стопроцентной точностью.

Разбивка текста по времени также много говорит о тех событиях. На первой странице автор начинает с 10 февраля 1946 года. После этого он вернулся по времени назад и рассказывает множество эпизодов о времени, которое провел в лагере для военнопленных, прежде чем снова вернуться к моменту, когда 12 марта 1946 года он добрался до дома. Эта дата всего на один месяц идет впереди от даты начала текста. В этот период Оскар скрывается от властей и заботится о своей семье. В течение длительных промежутков времени ему не оставалось ничего другого, кроме как прятаться. Я полагаю, что он описал и эти события, а также воспользовался выпавшей возможностью написать обо всем, что с ним произошло. Именно поэтому я и начал приводить его рассказ именно с этого момента.

Последняя часть, где говорится о времени, проведенном в послевоенной Польше, датирована 8 апреля 1954 года. Она была написана через два года после того, как Оскар переехал в США. Как раз в это время он познакомился с моей дорогой тетушкой Хеди. Я предположил, что, может быть, Хеди помогала ему в написании этой части дневника.

Но когда сравнил почерк писем, отправленных мне тетушкой Хеди, я определил, что та часть текста была написана не ее рукой.

Как я уже говорил, оригинальный текст изложен очень сухо. Он представляет собой лишь серию событий, и в нем почти отсутствует то, что чувствовал Оскар, как он воспринимал этот мир. Строки дневника записаны так, как будто это составленный собственноручно ежедневный доклад вышестоящему командиру. В его истории были моменты, в которых ощущается некоторая глубина, но большая часть записей представляет собой довольно плоское повествование. Я делюсь с читателем этой историей, попытавшись несколько дополнить ее красками и жизнью там, где они совсем уж явно отсутствуют. Но моим искренним намерением является представить этот рассказ как можно ближе к оригиналу. Насколько постижимой является правда? Трудно сказать. Сегодня я не смог бы найти тех людей, которые могли бы послужить независимыми свидетелями описанных событий, хотя и могу сослаться на даты и места проведения боев, в которых он участвовал. Я признаю, что без подтверждения из независимых источников мне трудно с уверенностью утверждать, что в тексте содержится строго фактический материал. Я знаю лишь то, что обо всем этом было написано в дневнике.

После того как я просто перевел текст, я добавил глубины некоторым его персонажам. Я не стал отходить от стиля изложения или нарушать последовательность событий, не стал добавлять в текст новых героев или изобретать взаимоотношения между людьми, чего не стал делать и сам автор. Моей целью было стараться точно и правдиво изложить то, что было описано в дневнике, чтобы как можно лучше представить эту историю, поделиться ею честно, следуя авторскому замыслу. Так мне посоветовал один из моих друзей, преподаватель творческого письма в Массачусетском университете, который сам называет этот стиль «творческой документалистикой». Я очень благодарен ему за помощь.

Если читатель заинтересован в том, чтобы увидеть дословный перевод немецкого текста, а также сам текст в современном немецком шрифте или даже в оригинальном написании, я могу все это предоставить. Я создал для этого соответственный блог, и через мой сайт со мной всегда можно связаться. Со мной можно также связаться и в двух очень популярных социальных сетях, активным подписчиком которых я являюсь.

В самой этой оригинальной истории есть ряд явных пропусков, которые мне очень хотелось бы заполнить. Это очень помогло бы мне до конца понять смысл того, о чем здесь идет речь. Самым главным для меня является вопрос о том, как Оскар оказался на территории, которую он в самом начале называет своим домом в Германии. У него был дом в Глейвице, где проживали его жена и сын, его родители владели домом в городке Бад-Кудове, и у него самого было много родственников в близлежащих населенных пунктах. Речь идет об области, которая известна как Нижняя Силезия. Этот рассказ вдохновил меня на поиск более подробной информации об этом регионе в Польше. Я узнал, что на этих землях в конце XIX и начале XX века со времени экспансии Германии на восток проживало много немцев[70]. Польша получила эти земли назад в качестве так называемых «возвращенных территорий» после войны. Я сделал для себя вывод, что именно поэтому Оскар считал себя немцем, проживая в самом сердце того, что стало территорией Польши. Очевидно, он был не единственным, оказавшимся в такой ситуации. В нескольких эпизодах он упоминает о том, как польские офицеры ассоциировались у него с принадлежностью к немецкой армии.

Я не знаю, когда он вступил в германский вермахт, но явно считал, что находится там, где и должен быть. Сама за себя говорит та часть в повествовании, где его отправили в лагерь для военнопленных, и он пишет, что, когда услышал немецкую речь, на глазах у него выступили слезы.

Было нечто, что поставило меня в тупик, – это то, как легко было для Оскара «скакать из стороны в сторону» в лагере НКВД, когда из страдальца-заключенного он достиг одной из командных должностей в лагере. Действительно ли имели место в России такие капризы судьбы? Мне показалось странным, что русские так скоро приняли польского офицера на свою службу, особенно если учесть, что речь здесь шла о политическом заключенном. Пусть автор и не вникает в подробности того, как это произошло, я думаю, что ряды русской армии сильно поредели после тяжелых потерь, понесенных в борьбе против немецкого вторжения на восток. Может быть, русские решили воспользоваться услугами Оскара и принять его в свои ряды, так как в данной ситуации здесь они практически ничем не рисковали.

Непонятно и то, как герой оказался в Соединенных Штатах. Моя мать рассказывала мне, что она слышала, будто Оскар бежал из Германии потому, что был связан с нацистской партией, но я нигде не нашел подтверждения этому. А сам Оскар ничего не писал о политике. Понятно и то, что он оставил свою жену. Мама рассказывала мне, что сын порвал все отношения с Оскаром, когда тот ушел из семьи, и никогда больше не общался с ним. Если сын Оскара Эрих или кто-то из его детей сейчас живы, мне очень хотелось бы встретиться с ними. Согласно списку пассажиров-эмигрантов начала 1952 года, он прибыл в страну с женщиной по имени Эмма Скейя, 37 лет, которая значится там его женой. Мама рассказала мне, что Эмма была ему не женой, а другом семьи, которая согласилась на этот брак, чтобы помочь Оскару попасть в США. В Америке они сразу же расстались, и Оскар поселился в городе Ньюарк, штат Нью-Джерси, где он в конце концов познакомился в немецком клубе с Хеди.

Читая эту историю, я думал о том, что связывает меня с этим человеком. Я понял, что, пока он был жив, я так и не узнал, кто же он. Я мог бы назвать его «человек из красного дома». Мне довелось провести с ним немного времени один на один, но теперь я жалею об этом. Теперь все, что мне остается, – это выразить ему посмертную благодарность за то, что он оставил для меня под обложкой дневника, за те открытия, что я сделал более чем через 20 лет после его смерти.

Примечания

1

Ныне Кудова-Здруй в Польше, Нижнесилезское воеводство. (Здесь и далее примеч. ред.)

(обратно)

2

К сожалению, советское командование знало далеко не все, о чем знали немцы, и нападение (без объявления войны) оказалось внезапным, о чем далее и у автора.

(обратно)

3

Немцы начали артподготовку в 3 часа 15 минут, в 3:40 – налеты пикирующих бомбардировщиков, в 4:15 началась переправа через Буг (Западный Буг) передовых частей.

(обратно)

4

Автор ничего не пишет о тяжелых боях, в которые была втянута немецкая группировка (прежде всего 1-я танковая группа) на этом направлении, в частности контрударах советских механизированных корпусов, в результате чего с 23 по 29 июня в районе Луцк – Радехов – Броды – Ровно развернулось встречное танковое сражение. На ближние подступы к Киеву (25–20 километров от города) 1-я танковая группа вышла только 11 июля, захватив 9 июля Житомир и пройдя за два дня 110 километров. Но немцы были остановлены, и борьба за город продолжалась.

(обратно)

5

Борисполь находится к востоку от Киева.

(обратно)

6

Киев был оставлен советскими войсками только 19 сентября.

(обратно)

7

Полтаву немцы взяли 18 сентября.

(обратно)

8

Автор не пишет, что Харьков был немцами взят 25 октября после пяти дней жестоких уличных боев, стоивших 6-й армии немцев тяжелых потерь.

(обратно)

9

В период после взятия немцами Харькова этот район был ареной тяжелых боев. В районе Изюма фронт стабилизировался 28 октября.

(обратно)

10

Очевидно, автор имеет в виду свою дивизию. Немцы к этому времени вынуждены были отступить во многих местах. 29 ноября их выбили из Ростова-на-Дону, а с 5 декабря началось контрнаступление Красной армии под Москвой.

(обратно)

11

У Барвенкова немцы в январе 1942 года фронт не восстановили – он откатился на 35 километров к юго-востоку.

(обратно)

12

Харьков в 1942 году оставался в руках у немцев. В ходе Харьковского сражения 12–29 мая 1942 года советские войска, наступавшие на город с северо-востока и юго-востока, подошли к Харькову на расстояние 25–35 километров, но в дальнейшем 23 мая были окружены в районе Барвенковского выступа.

(обратно)

13

Повторимся, что Харьков в описываемое время был в руках у немцев.

(обратно)

14

Немцы заняли этот город совместно с румынами (6-м армейским корпусом).

(обратно)

15

Советские войска (очевидно, 6-й кавалерийский корпус и другие) пытались вырваться из кольца окружения после прекращения наступления на Харьков с юга.

(обратно)

16

Скорее всего, это были не бомбардировщики «Юнкерс-88», а транспортные самолеты «Юнкере-52» либо использовавшиеся в качестве транспортных «Хейнкель-111».

(обратно)

17

Действительно, Харьковское сражение, начавшееся 12 мая, закончилось 29 мая. Однако бои непосредственно за город не велись. Очевидно, единственным настоящим боем для него был тот, где его ранили в бедро.

В ходе Харьковского сражения наступавшие на город советские войска оказались в окружении. Вырвались только 22 тысячи человек, в частности остатки 6-го кавкорпуса и 23-го танкового корпуса. Безвозвратные потери советских войск (пленные, убитые, пропавшие без вести), включая потери войск, наступавших на Харьков с северо-востока, составили 170 тысяч 958 человек, санитарные – 106 тысяч 232 человека. Немцы же, к этому времени начавшие сильно преувеличивать свои победы и преуменьшать поражения, протрубили на весь мир о «240 тысячах пленных русских». Но это была их последняя в войне крупная удачная операция на окружение, впереди были Сталинград и ужасы окружений, в которые попадали теперь уже немцы и их союзники – до самой капитуляции в мае 1945 года.

(обратно)

18

В сентябре 1939 года древний русский город Львов, основанный в 1256 году князем Даниилом Галицким, был вместе с Западной Украиной и Западной Белоруссией возвращен в состав «большой России» (СССР) после краха Польши.

(обратно)

19

Г л а ц (Глатц) – ныне польский Клодзко.

(обратно)

20

298-я пехотная дивизия вермахта была в феврале 1943 года уничтожена советскими войсками.

(обратно)

21

Те, кому удалось избежать окружения и гибели в ходе наступления советских войск, начавшегося 19 ноября 1942 года.

(обратно)

22

С фронта на Северном Кавказе, чтобы избежать грозившего немцам здесь еще одного окружения в дополнение к сталинградскому.

(обратно)

23

На самом деле немцы, впав в определенную панику после прорыва в тыл советского 8-го кавкорпуса, решили оставить Ворошиловград под прикрытием арьергардов, которые сдерживали штурмовавшие город советские пехоту и танки, но 14 февраля над городом снова взвилось знамя Красной армии.

(обратно)

24

Очевидно, Рай-Александровка.

(обратно)

25

В данном случае речь идет о так называемом «туркестанском легионе», подразделения которого предателю Власову непосредственно не подчинялись.

(обратно)

26

Славянск был окончательно освобожден от немцев 6 сентября 1943 года в ходе Донбасской наступательной операции.

(обратно)

27

Автор, очевидно, был в составе тыловых частей, обеспечивавших выполнение директив о «выжженной земле» Гитлера и Манштейна.

(обратно)

28

На самом деле в указанном районе шли тяжелейшие бои. Немцы наносили контрудары, окончательно их сопротивление здесь было сломлено в ходе Никопольско– Криворожской операции 30 января – 29 февраля 1944 года.

(обратно)

29

Где это происходило, непонятно.

(обратно)

30

КП дивизии в годы войны располагался гораздо ближе к переднему краю.

(обратно)

31

Исполнителей приказа по ликвидации предателей родины.

(обратно)

32

Днепропетровск был освобожден Красной армией 25 октября 1943 года – за три дня до того, как автор попал в плен.

(обратно)

33

Здесь плодороднейшие черноземы.

(обратно)

34

Довольно странно. Днепропетровск, освобожденный относительно недавно, 25 октября 1943 года, находился сравнительно недалеко от линии фронта, здесь были важнейшие мосты, по которым выдвигались войска, – жизнь в ее суровом военном обличье здесь была очень активной.

(обратно)

35

После нанесенных немцами контрударов они контролировали важнейшие в экономическом отношении Кривой Рог и Никополь, а линия фронта до конца декабря 1943 года находилась всего в 40 километрах от Днепропетровска.

(обратно)

36

До линии фронта было всего 40 километров, более или менее глубоким тыл здесь стал к концу февраля, когда фронт отодвинули на 120 километров.

(обратно)

37

Штаб 3-го Украинского фронта.

(обратно)

38

Очевидно, Московской.

(обратно)

39

На Западе любят эту аббревиатуру. ГПУ – Государственное политическое управление, которому в феврале 1922 года была передана часть функций упраздненной ВЧК; ГПУ был в составе НКВД РСФСР, но уже в 1923 году было создано Объединенное государственное политическое управление (ОГПУ) при СНК СССР, в 1934 году упраздненное – было создано ГУГБ, Главное управление госбезопасности в системе НКВД СССР. В описываемое время (с апреля 1943 года) существовали НКВД СССР и НКГБ СССР.

(обратно)

40

«Я – мальчишка из долины Фульды» – немецкий военный марш. Фульда – река в Германии, приток Везера.

(обратно)

41

Имеются в виду ИТЛ (исправительно-трудовые лагеря).

(обратно)

42

Лагерь НКВД № 240 находился в Азербайджане (Кировабад, ныне Гянджа).

(обратно)

43

Численность явно преувеличена.

(обратно)

44

Так у автора. Очевидно, Онищенко.

(обратно)

45

Очевидно, не повстанцев, а бандитов из националистических формирований, действовавших в тылу Красной армии.

(обратно)

46

НКВД

(обратно)

47

Крушвиц, ныне польский городок Крушвица, находится около 185 километров по прямой к югу от Гданьска (при немцах – Данциг).

(обратно)

48

Возможно, автор все это придумал, или же у беглого заключенного произошел нервный срыв.

(обратно)

49

Какие «порядок и дисциплина» царили в нацистских концлагерях, теперь хорошо известно.

(обратно)

50

Спецлагерь НКВД № 280 действительно находился в Сталинской области, лимит по количеству заключенных в этом лагере – 1500 человек.

(обратно)

51

До освобождения Польши в описываемое время было еще далеко. Только в июле 1944 года советские войска в ходе Белорусской и Львовско-Сандомирской операций начали освобождать восточные области Польши.

(обратно)

52

Хорошо бы сравнить с порядками в немецких лагерях для советских военнопленных, где от голода, холода и непосильного труда, например, из 3,4 млн военнослужащих и гражданских лиц, плененных вермахтом в 1942 году, к концу января 1942 года в живых осталось только 1,4 млн (данные из немецких источников: Шрайт К. «Они нам не товарищи»). Военнопленные же из числа вермахта, многие из которых работали в советских трудовых лагерях до начала 1956 года, в большинстве (86,1 %) вернулись домой; умерло на советской земле 13,9 % (данные из книги: Кривошеев Г.Ф. и др. Россия и СССР в войнах XX века. Книга потерь. С. 542).

(обратно)

53

Нетренированные и ослабевшие заключенные такой темп на протяжении 4 километров не могли бы выдержать.

(обратно)

54

Снова напрашивается сравнение с перевозками заключенных концлагерей в Германии.

(обратно)

55

Советским военнопленным в немецких лагерях такое количество и не снилось.

(обратно)

56

Примерно в то же время, 17 июля 1944 года, в Москве по улицам под конвоем провели 57 тысяч немецких военнопленных, захваченных в основном в ходе Белорусской наступательной операции. В Киеве такой парад провели 16 августа, когда по улицам разрушенного города провели 37 тысяч пленных немецких солдат и офицеров.

(обратно)

57

На самом деле 37 тысяч.

(обратно)

58

Возможно, кого-то и привозили из восточной части Украинской ССР, но пленных и так было предостаточно – в ходе Белорусской операции было взято в плен 158 тысяч солдат вермахта, в ходе Львовско-Сандомирской операции – более 34 тысяч. А немного позже, в ходе Ясско-Кишиневской операции 20–29 августа 1944 года, было уничтожено 22 только немецкие дивизии (и почти все румынские), в плен сдалось (до 3 сентября) 208 600 солдат и офицеров врага.

(обратно)

59

В Бессарабии, а также в Румынии огромное количество пленных захватили в ходе Ясско-Кишиневской операции советские войска. В это время на стороне Красной армии сражалась только 1-я румынская пехотная добровольческая дивизия им. Тудора Владимиреску, сформированная на советской территории. Эта дивизия приняла боевое крещение в конце августа у Васлуя в Румынии, то есть западнее Бессарабии. А вот после перехода на сторону СССР Румынии и ее армии румыны вполне могли где-то захватить в плен пару тысяч немцев из разбитых Красной армией соединений, отходивших к Карпатам (таких было немного, основная масса была пленена (208,6 тыс., в том числе 25 генералов) или убита.

(обратно)

60

При немцах – Гинденбург.

(обратно)

61

Ныне Хожув.

(обратно)

62

Ныне Гливице.

(обратно)

63

Поляки не «пришли», а вернулись на исконные польские земли Силезии, онемеченные за время пребывания в составе Австрии, затем Пруссии и Германии.

(обратно)

64

Голод в 1946–1947 годах был и в СССР. Причина – засуха 1946 года и тяжелейшие последствия войны.

(обратно)

65

Городок Броумов в 18 километрах северо-северо восточнее городка Кудова-Здруй, ныне Чехия, тогда Чехословакия.

(обратно)

66

Они и так шли на север, а теперь на северо-северо-восток.

(обратно)

67

Ныне Полице-над-Метуйи.

(обратно)

68

Немецкие названия малых чешских населенных пунктов.

(обратно)

69

Оккупированной немцами.

(обратно)

70

Силезия начала постепенно онемечиваться уже с XIV века, но особенно с 1526 года, когда вместе с Чехией вошла в состав Австрии. В 1740–1742 годах основная часть Силезии была захвачена Пруссией, и онемечивание продолжалось вплоть до 1945 года, когда победа СССР вернула Польше эти земли.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Глава 1 Приказ выступать

Глава 2 В окопах под Петровским

Глава 3 Отвоеванная высота

Глава 4 Аэродром

Глава 5 Отступление

Глава 6 Меня выдают немецкие сапоги

Глава 7 В тюремной камере

Глава 8 Скрываясь от всех

Глава 9 НКВД

Глава 10 Лагерь № 240

Глава 11 Осведомители

Глава 12 Порядок и дисциплина

Глава 13 Лагерь № 280

Глава 14 На улицах Киева

Глава 15 Возвращение домой

Глава 16 Здесь небезопасно

Глава 17 Auf Wiedersehen

Глава 18 Пища и кров

Глава 19 Исход

Заключение Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg