«Джон и Джордж. Пес, который изменил мою жизнь»

Джон и Джордж. Пес, который изменил мою жизнь (fb2) - Джон и Джордж. Пес, который изменил мою жизнь (пер. Заур Аязович Мамедьяров) 1793K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Джон Долан

Джон Долан Джон и Джордж. Пес, который спас мою жизнь

© John Dolan 2014 Cover photography @ George Brooks Illustrations @ John Dolan

© З. Мамедьяров, перевод на русский язык

© ООО «Издательство АСТ», 2016

* * *

Посвящается памяти Джерри и Дот Райан и Леса Робертса

Джорджу

Пролог

– Как думаешь, Джон, сколько я сегодня заработал для тебя? – спросил Грифф, улыбнувшись от уха до уха.

– Откуда мне знать? – Я пожал плечами. – Червонец?

Я сидел на тротуаре Шордич-Хай-стрит и зарисовывал здания, стоявшие вокруг, – так проходил каждый мой день последние три года.

Пальцы замерзли, и я как раз думал, смогу ли купить чашку чая и какой-нибудь бутерброд, чтобы не умереть с голоду.

Джордж был, как всегда, рядом, завернутый в пальто. Перед ним стоял бумажный стаканчик, в который прохожие могли кидать мелочь.

– А сколько это – червонец? Я подзабыл.

– Ну ты и мажор! Десятка.

– Нет, Джон, побольше десятки будет.

Мне это понравилось. Хотя мы уже не один час сидели на улице, в стаканчике валялось всего несколько фунтовых монеток, немного никеля и горстка медяков. Каким бы ни был улов Гриффа, в тот день ему явно повезло больше, чем нам с Джорджем.

– Сотню фунтов? – полушутя, предположил я.

– Нет. Бери выше!

Грифф дрожал от возбуждения. Его переполняла энергия, но я не спешил заразиться его энтузиазмом.

– Но мне-то почем знать? Пять сотен?

– Еще выше.

– Тысячу?

– Выше.

Теперь я заинтересовался – удержаться было невозможно.

– Выкладывай уже!

– Джон, речь идет о тысячах.

– Ты серьезно? О каких еще тысячах?

– Ну… Если точнее, о пятнадцати тысячах фунтов.

Через секунду я уже стоял на ногах, смеялся и хмурился одновременно, недоуменно почесывая голову.

– Прямо так? Ты заработал для меня пятнадцать тысяч фунтов? Сегодня? Но как?

– Я продал пять твоих рисунков. Один из них ушел за пять штук.

Я понимал, что Грифф не врет, но никак не мог во все это поверить. Нужно было время. Такого праздника на моей улице еще не бывало.

– Надеюсь, ты не разыгрываешь меня, Грифф. Иначе…

– Джон, это истинная правда. Я продал пять рисунков. Получил за них пятнадцать штук.

Джордж, как обычно, сидел гордо и неподвижно. Его передние лапы стояли ровно, голова – высоко поднята. Выжидающе глядя на меня, он начал принюхиваться, готовый к любой команде.

– Ко мне, Джордж! Ко мне, мальчик!

Он вскочил на все четыре лапы и ткнулся головой в мои протянутые руки, как только я наклонился, чтобы поболтать с ним.

– Ты слышал, Джордж? Пятнадцать штук! Я разбогатею.

Я до смерти боялся потерять крышу над головой, но в эту краткую секунду все мои страхи рассеялись. Мне все не верилось, что услышанное было правдой.

Кажется, Джордж тоже отнесся к моим словам с недоверием. Он навострил уши и принялся наклонять голову то в одну, то в другую сторону – все его внимание было направлено на меня. Пасть его расплылась в довольной улыбке, глаза засияли.

«Когда я получу свою долю?» – сказал бы он, если бы умел говорить, ведь Джордж был тем еще маленьким мерзавцем. «Правда, рад за тебя, дружище, – добавил бы он, как мне кажется. – Ты заслужил передышку. Только не забудь, кто принес тебе удачу…»

* * *

Это случилось весной 2013 года. Мне исполнился сорок один год, и продажа этих рисунков стала всего лишь вторым счастливым случаем за всю мою жизнь.

Первым, действительно невероятным, стала встреча с Джорджем несколькими годами ранее. Тогда я еще не знал этого, но именно он стал моим ангелом-хранителем – этот пес перевернул весь мой мир вверх тормашками.

Не будь Джорджа, я бы не взял в руки карандаш и не принялся рисовать снова, после того, как несколько десятков лет отрицал свой талант, и никогда бы не встретился с Гриффом – местным галеристом Ричардом Ховардом-Гриффином. Я бы либо валялся в сточной канаве, либо угодил за решетку, либо отправился на кладбище – уверен, так и случилось бы.

Но вместо этого мне довелось сотрудничать с известными на весь мир уличными художниками, мои картины висят на стенах повсюду, от Нью-Йорка до Москвы, и у меня на счету уже есть успешная лондонская выставка. Но путь к этому был чертовски сложен. Когда я встретил Джорджа, я уже много-много лет, как оказался в ловушке: дома у меня не было, и жизнь моя представляла собой бесконечную череду преступлений, тюрем, депрессии и наркотиков.

Именно Джордж помог мне разорвать этот круг. Именно Джордж позволил творческой части моей души проявить себя и выйти из тени.

Это великое дело для молодого стаффордширского терьера, особенно учитывая, что и он хлебнул горя до того, как мы с ним встретились. Джордж – моя вселенная. Я люблю его до беспамятства и на этих страницах собираюсь рассказать о том, как он изменил мою жизнь.

Глава первая

Джордж появился в моей жизни зимой 2009 года. Я был совсем один и жил на временной муниципальной квартире над газетным киоском на Ройал-Минт-стрит, недалеко от Тауэра. Мне повезло набегами бывать там в течение двух лет, но на этом плюсы моей жизни заканчивались. Я страдал так, как только может страдать человек: у меня не было работы и не было дохода, к тому же я не мог справиться со своей зависимостью от наркотиков. У меня был только дом, и я прекрасно понимал, как мне повезло иметь хоть какую-то крышу над головой, ведь за последние годы я немало ночей провел под открытым небом. В детстве моя мама Дот говорила мне, что милосердие рождается дома, поэтому, встречая на улице людей, которым повезло меньше, я порой приглашал их на пару ночей к себе. Так я и познакомился с Бекки и Сэмом.

Я встретил их около станции «Тауэр-Хилл». Они сидели там и просили милостыню – милая юная парочка, обоим слегка за двадцать. Как и все бездомные попрошайки, они казались загнанными. Похоже, им нужна была передышка. С ними была овчарка, и она чем-то напомнила мне собаку, которая жила у меня, когда я был совсем юным. Так мы впервые и разговорились. Где-то через месяц я уже довольно хорошо знал Бекки и Сэма, ведь, как ни стыдно мне в этом признаваться, я тоже просил милостыню – за неимением лучшего. Я говорил, что был «стеснен в средствах», но вообще-то дела обстояли гораздо хуже. Мне с трудом давалась даже забота о себе. У меня не было ни гроша в кармане, и казалось, что иных вариантов, кроме как стоять с кепкой в руке, прося прохожих дать хоть немного мелочи несчастному бедолаге, не было. Так или иначе, всякий раз, когда я встречал Бекки и Сэма, мы старались подбодрить друг друга, передавая из рук в руки чашку чая, чтобы согреться, или делясь историями о том, что услышали от местных.

– Один парень сказал, что у меня классная улыбка, дал пятерку и пожелал удачи, – говорила Бекки.

– А мне один чудак заявил, что я позор рода человеческого и лучше бы мне броситься под автобус, – шутил я. Это было недалеко от правды, и только смех помогал мне не сдаваться.

Приближался декабрь, становилось по-настоящему холодно. Я по собственному опыту знал, как печально в это время оставаться на улице, поэтому предложил Бекки и Сэму некоторое время пожить у меня – если, конечно, они были не против. Они два года спали под открытым небом, поэтому неудивительно, что они тотчас ухватились за такой шанс, хотя я и предупредил их, что моя квартирка не похожа на номер в «Ритце». Там было влажно, холодно и тесно – места едва хватало для дивана, но они все равно преисполнились благодарности, радостно перебрались в эту комнатку и стали засыпать в обнимку прямо рядом со своей овчаркой. Они рассказали, что спасли собаку из какой-то ночлежки для бездомных, где у них на глазах ее избили до полусмерти, и это меня проняло. Я не раз становился свидетелем бездумной жестокости и насилия, да и сам собрал немало тумаков, пока жил на улице.

– Вы молодцы, правильно поступили, – сказал я Бекки. – Надо помогать друг другу.

Через несколько дней после переезда Бекки с озабоченным лицом взбежала по лестнице, ведущей в квартиру. Едва переведя дух, она спросила, можно ли привести в дом еще одну собаку. Я был ошарашен этим вопросом. Бездомным лучше не брать на себя лишней ответственности, ведь нелегко достать денег даже себе на пропитание. Как же потянуть еще и заботу о двух псах?

– Что такое, милая? Что случилось? – спросил я.

– Странная история приключилась, – начала она, отдышавшись.

Оказалось, что на одной из станций подземки Бекки наткнулась на пьяного шотландца, который предложил ей купить его собаку.

– И сколько за нее? – спросила она.

– Банка крепкого пива – вот ей цена, – ответил шотландец.

– Не смеши меня! – воскликнула Бекки. – Нельзя же продать собаку за банку пива!

Она взглянула на пса, который мирно сидел около шотландца, явно думая о своих собачьих делах. Он был молодым, красивым и очень живым: было просто безумием менять его на банку пива – хоть крепкого, хоть какого другого. Бекки решила, что шотландец не заслуживает иметь собаку, раз думает, что такова ей цена, поэтому пошарила в карманах и проверила, сколько у нее было денег.

– Слушай, я дам тебе двадцать фунтов, – сказала она. – Бери, но больше не возвращайся, понял?

– Ясно, крошка. Понял, – ответил он, считая деньги. – Кстати, его зовут Джордж.

Шотландец ушел, пошатываясь, а Бекки осталась, сжимая в руках потрепанный поводок Джорджа. Размышляя о том, что наделала, она надеялась только на то, что я позволю этому псу тоже жить в своей квартире.

– Почему бы и нет? – сказал я, дослушав ее рассказ. – Похоже, этому парню тоже нужна передышка. Давай, веди его сюда.

Бекки спустилась, чтобы забрать пса, и через несколько минут дверь снова отворилась – вошел Джордж. К моему удивлению, он был невероятно хорош собой. Собаки бездомных обычно выглядят не очень ухоженными, многие из них грязны и слабы, но этот пес, хотя и казался немного взволнованным, был полон жизни. Особого обаяния ему добавляло черное пятно вокруг левого глаза и уши разного цвета – одно темное, а другое светлое. На одном из них красовался порез, словно пес где-то подрался, но это ничуть не умаляло его красоты.

– Банка крепкого пива? – переспросил я. – Да твой шотландец, должно быть, спятил!

Я потрепал Джорджа по голове и сказал «Привет!», но не стал чересчур суетиться вокруг него, заметив, что пес чувствует себя немного не в своей тарелке. Думаю, этому вряд ли стоило удивляться. Ему, наверное, было нелегко в странной квартирке с новыми владельцами, но одному богу известно, какой была его жизнь с прежним его хозяином.

– И сколько он прожил у этого шотландца? – спросил я.

Бекки пожала плечами.

– Понятия не имею. Но мне кажется, Джордж довольно молодой.

Я согласился. Он уже не был щенком, но казался не старше полутора лет.

Джордж тихонько сидел на полу, осматриваясь, прислушиваясь и сохраняя при этом удивительную неподвижность. Он переводил глаза с одного говорившего на другого, а уши его вставали торчком при каждом звуке, доносившемся из подъезда. Он явно был настороже, но, похоже, оставался совершенно спокойным. Честно говоря, от Джорджа было не оторвать взгляд. Он сразу же понравился мне.

* * *

– Ты не мог бы несколько часов приглядеть за Джорджем? – спросила меня Бекки несколько дней спустя. – Я бы не стала просить, но это действительно важно.

У них с Сэмом была назначена встреча с социальным работником, который пытался вытащить их с улицы, и, как объяснила Бекки, они не хотели идти на нее с двумя собаками. Я знал, что овчарка всегда ходит за ними хвостом, и с радостью согласился помочь. За те несколько дней, что я знал Джорджа, он вел себя как шелковый. Он почти никогда не лаял, держался особняком и успокаивал меня одним своим молчаливым присутствием. Он оказался очень благодарным гостем.

– С удовольствием, – ответил я. – Ты ведь хороший мальчик, да, Джордж?

Он взглянул на меня и наклонил голову. Я подумал, что у меня с ним не возникнет проблем. Честно говоря, я вообще-то ни о чем не думал.

* * *

Бекки с Сэмом ушли надолго. Я покормил Джорджа – дал ему полбанки собачьих консервов из «Теско», которую они оставили около чайника, и миску воды. Хоть у меня давным-давно не было собаки, я понимал, что, если Бекки и Сэм не вернутся в ближайшее время, мне нужно будет вывести пса на прогулку. Я ждал до последнего, пока не начали сгущаться сумерки, а потом решился. Джордж явно засиделся: не стоило держать такого молодого пса запертым в крошечной квартирке. Когда я наконец прицепил поводок к его ошейнику, он очень обрадовался, а стоило открыть дверь, как он рванул в нее и потянул меня вниз по лестнице, прямо как хаски тянет за собой санки.

Оказавшись на улице, я крепко взял Джорджа за поводок и повел его вокруг квартала. Я переживал, понимая, что пес достаточно силен, чтобы сбить меня с ног, тем более что я страдал артритом, и у меня болела лодыжка. Но я старался не думать об этом, стараясь сосредоточиться на радости, которую доставляла мне прогулка с собакой. Прошло, наверное, лет пятнадцать с тех пор, как я в последний раз так гулял. Казалось даже, что впервые за пятнадцать лет я шел куда-то, имея перед собой хорошую, честную цель.

Пока Джордж петлял по парку, я вспоминал о том, как гулял в детстве по улицам Лондона со своей собакой Задирой, прекрасной черной дворнягой, и думал о будущем. Как же чертовски давно это было! И каким жутким разочарованием обернулась моя жизнь!

– Жизнь не всегда складывается так, как ожидаешь, правда, приятель? – сказал я Джорджу, а тот неожиданно обернулся и лизнул мою руку. – Эй, веди себя прилично! Ты что, играешь со мной?

Он ткнулся носом в мою ногу, и это подбодрило меня. Казалось, он хотел сказать спасибо за прогулку и за то, что я присмотрел за ним. Но ему не стоило благодарить меня. Благодаря ему я вышел на улицу – гулять и дышать свежим воздухом, вместо того чтобы сидеть в четырех стенах унылой маленькой квартиры, думая о том, как забыть о своем бедственном положении. Мы оба были обязаны друг другу.

И все же прогулка с Джорджем немного волновала меня, ведь я совершенно не умел брать на себя какую-либо ответственность, да и о собаке в последний раз заботился чертовски давно. Когда мы выходили из парка, Джордж наклонил голову и пристально посмотрел на меня, словно пытаясь меня понять. Я почувствовал, что надо сказать ему что-то, ответить на вопросы, которые читались в его глазах.

– Со мной не пропадешь, сынок, – произнес я. – У тебя передышка. Ни о чем не волнуйся.

Он наморщил лоб и смерил меня взглядом. Я сел на скамейку, и Джордж лег возле моих ног. Подобрав старую газету «Ивнинг Стандард», я начал перелистывать страницы, пока не наткнулся на репортаж о сокращении пособий, который привлек мое внимание. Я стал читать. Сокращение пособия стало одной из причин, по которым я оказался в таком состоянии. Разумеется, не единственной – поэтому мне определенно было чего стыдиться, – но отчасти именно поэтому я стал просить милостыню на улицах, хотя мне вовсе этого не хотелось. Мне отчаянно нужна была передышка, но, учитывая историю моих скитаний, ни один человек в здравом уме не предложил бы мне работу. Я не знал, как выбраться из ямы, которую сам себе вырыл, и постепенно привыкал к мысли, что моя жизнь никогда не станет лучше. Скорее всего, она могла стать только гораздо хуже.

Пока я читал, Джордж сел между моих коленей и ткнулся носом в газету. «Вот негодник», – пробормотал я, отложил газету и стал почесывать пса по голове, что ему, похоже, понравилось. Я же впервые внимательно рассмотрел Джорджа. Когда я заглянул ему в глаза, пес ответил долгим и преисполненным гордости немигающим взглядом. Между нами как будто бы возникла связь. В собачьих глазах была удивительная глубина и какая-то свобода, и меня в тот момент охватило спокойствие. Впервые за долгое время я чувствовал что-то подобное умиротворению.

* * *

Когда позже тем же вечером Бекки и Сэм вернулись в квартиру, я сразу заметил, что они просто горели от нетерпения рассказать мне о чем-то.

– Хорошие новости? – спросил я.

Они явно были взволнованы, но голос Бекки, когда она заговорила, звучал обеспокоенно.

– Тут такое дело, Джон… ладно, скажу как есть. Нам предложили квартиру, но… – Она взглянула на Джорджа, который, казалось, прислушивался к каждому слову.

– Вот здорово! – перебил я. – Поздравляю! Вам очень повезло.

– Но есть одна проблема.

– Выкладывай…

– Можно взять только одну собаку.

Я посмотрел на Джорджа, который тихо сидел и смотрел в пол. Видит бог, мне стало его жаль! Я прекрасно знал, каково это – быть тем, кого не выбрали, кого оставили. Но я понимал, что Бекки и Сэм не могли отказываться от возможности получить крышу над головой после долгой жизни под открытым небом. Конечно, с ними должна была отправиться овчарка. И Джордж становился бездомным.

– Не переживай, приятель, – сказал я, подойдя к Джорджу и потрепав его по голове. – Такой красавец, как ты, без труда найдет новый дом.

– Э-э, – начала Бекки, нервно потирая руки. – Джон, я хотела еще кое о чем попросить.

– О чем же?

– Мы надеялись, что ты позаботишься о Джордже. Сможешь?

Снова посмотрев на Джорджа, я вспомнил нашу прогулку по парку и понял, что ответ мог быть только один.

– Само собой. Он может жить со мной сколько угодно, пока вы не найдете ему новый дом. Я не откажусь от такой компании.

Бекки улыбнулась, но я заметил, что она еще не закончила.

– Вообще-то я имела в виду не только на некоторое время… – продолжила она, переводя глаза с Джорджа на меня. – Может, оставишь его? Возьмешь Джорджа себе?

Я не мог поверить своим ушам. Мне уже очень давно никто ничего не доверял – и вдруг Бекки предложила отдать мне это прекрасное животное.

– Я? Мне? Вы хотите, чтобы я взял Джорджа? – сказал я больше для себя, чем для Бекки.

– Да… Если, конечно, хочешь. Мы видим, как хорошо ты о нем заботился. Ты парень каких поискать, Джон. Мы с Сэмом это заметили. Мы уверены, что ты станешь для него отличным хозяином, – иначе мы бы не предложили.

Когда просишь милостыню, чтобы свести концы с концами, комплименты получаешь нечасто, поэтому слова Бекки тронули меня. Она видела, как здорово мы с Джорджем поладили, и это вселило в меня уверенность.

– Правда? Что ж, раз так… Ты ведь знаешь, милая, что лесть всегда помогает!

Вот так все и было решено. Я хлопнул ладонями по бедрам.

– Ко мне, Джордж! Ко мне, мальчик!

Он встал и подбежал, виляя хвостом.

– Ну, что я говорил? Жизнь не всегда складывается так, как ожидаешь, правда, приятель?

* * *

В тот же вечер Бекки и Сэм съехали. Я добрался до постели очень поздно. В те дни я вообще-то спал не очень хорошо, но, разобрав диван и устроив Джорджа на полу, я сразу провалился в сон. Проснувшись на следующее утро, я обнаружил, что сам лежу на боку, а Джордж свернулся прямо у меня под коленкой. На секунду мне показалось, что я все еще вижу сон. Пес, казалось, полностью расслабился, словно всегда спал рядом со мной. Через пару минут я полностью проснулся и сразу подумал: «Что ж я натворил?»

Уверенность, которую я ощущал накануне, улетучилась. Я был бродягой. Ни работы, ни денег, ни цели. Я и о себе-то не мог позаботиться, что уж говорить о Джордже? А он ведь был немаленьким. Все это было совершенным безумием – я точно не справлюсь. Я закрыл глаза и решил не замечать проблем. Утром я всегда был никакой – ничего дельного у меня до полудня не выходило. Обычно, проснувшись, я начинал думать, как бы протянуть еще один день, и сомневался, доживу ли вообще до вечера. Я и так жил на грани, поэтому беспокойство о собаке вполне могло стать последней каплей. Бекки поняла бы меня. Что ж, если для Джорджа все-таки придется найти новый дом, то мне стоит этим заняться самому.

Пес пошевелился и ткнулся носом прямо мне в лицо, заставив снова открыть глаза. Он был всего в нескольких дюймах и с интересом разглядывал меня. В квартире было жутко холодно, и каждый выдох Джорджа летел мне в лицо облачком пара.

– Чего тебе? – спросил я. – Ты что делаешь, а?

Его коричневые глаза блестели. Он казался живым и возбужденным – я же чувствовал себя как раз наоборот.

– Ну же, проваливай! Встану через минуту. Уйди отсюда!

Я взял мобильник и позвонил своей сестре Джеки. Из всей семьи я теперь разговаривал только с ней, хотя бывало, мы не общались по шесть, а то и девять месяцев, да и не встречались уже несколько лет.

– Джон, что случилось? – спросила она, по опыту зная, что я звоню, только когда у меня проблемы или если мне нужна помощь.

– Я сделал глупость.

– О, нет! Что на этот раз?

Как всегда, в ее голосе слышалась симпатия и забота, хотя она, должно быть, устала до чертиков нянчиться со своим никудышным младшим братом.

– Я взял собаку. Но я ведь даже о себе позаботиться не могу!

Джеки рассмеялась:

– Ты серьезно?

– Без шуток. Что мне делать?

– Что ж, ты мог натворить и что-нибудь похуже. Как зовут собаку?

– Джордж.

Пес тем временем осматривался в квартире, но снова подошел ко мне, как только я произнес его имя, и выжидающе уставился на меня. Я понял, что ему, видимо, нужно на прогулку. Мне же нужен был только сон и время, чтобы разложить все по полочкам и понять, что делать дальше.

– Какой он?

– Красивый, – не задумываясь, ответил я. – Это самый красивый пес, которого ты когда-либо видела, Джеки.

Джордж снова запрыгнул на кровать и принялся толкаться и лизать мне лицо.

– Слушай, мне пора. Собака зовет. Позже поговорим.

Оттолкнув Джорджа, я сказал ему:

– Ладно, я понял. Ты хочешь на улицу. Пойдем гулять, а после решим, что делать…

Тогда я еще не понял, но именно в эту минуту я принял решение, которое полностью изменило мою жизнь. Теперь я должен был вставать утром, а не в обед, и вести Джорджа на прогулку, хотя мне вовсе не хотелось гулять.

Около половины десятого мы направились в небольшой парк поблизости. День был морозный, зимнее солнце стояло низко, но светило ярко. Голова у меня была тяжелой, глаза болели от света. Я не мог припомнить, когда в прошлый раз так рано выходил из дома. Молодая женщина с коляской заметила нас на тротуаре и уступила дорогу. Я подумал было, что она боялась собак вроде Джорджа, но потом понял, что из нас двоих как раз я выглядел опасно. В квартире было холодно, поэтому я всегда спал в одежде. Горячей воды тоже не было, что делало водные процедуры крайне неприятными – мыться и бриться я ненавидел. За последние годы я потерял несколько зубов, и это не сделало меня привлекательнее. Я давно не смотрелся в зеркало, потому что не хотел видеть свое отражение. Кроме того, пахло от меня явно не розами, да и от Джорджа тоже. Сложно было винить эту женщину за то, что она ушла с дороги. Внешность моя вряд ли соответствовала появлению на публике, и уж точно я не был похож на человека, способного заботиться о собаке вроде Джорджа.

Как и накануне, Джордж тянул вперед, и когда мы оказались в парке, я уже с трудом стоял на ногах. Правая лодыжка болела сильнее обычного; нужно было взять костыли, как я обычно делал, когда в зимние месяцы артрит разыгрывался не на шутку, но я оставил их в квартире, ведь я не мог одновременно держать и Джорджа, и костыли. В этой битве пес явно одерживал верх.

Дома я нашел старый теннисный мячик и захватил его с собой в парк. Спустив Джорджа с поводка, я кинул мячик как можно дальше, надеясь немного перевести дух.

Джордж бросился за ним и вернулся всего через пару секунд, сжимая мячик в пасти, из которой капала слюна.

– Хороший мальчик! Брось мячик. Брось мячик, Джордж!

Задире, псу, который был у меня в детстве, этих слов было достаточно. Он быстро научился команде «Брось!» и всегда ее выполнял. Джордж, однако, меня не понял. Он наотрез отказывался разжимать челюсти, стискивал их, как будто от этого зависела его жизнь, и сидел насторожившись. Я потянулся к нему и принялся голыми руками вытаскивать мячик у него из пасти. Это было первый и последний раз, когда я попробовал залезть в пасть к Джорджу. Он едва не отхватил мне пальцы!

– Эй! Ты что! – вскрикнул я, отдергивая руку. – Они мне еще понадобятся.

Он посмотрел на меня и как будто закатил глаза, всем своим видом говоря: «Да ладно тебе». Я стал замечать, что он всегда смотрел мне в глаза, когда я говорил, и обратил внимание на дерзость его характера. Я снова бросил мячик и потратил еще больше сил, чтобы вытащить его из собачьей пасти. Джордж ворчал и пускал слюни, явно наслаждаясь перетягиванием добычи. Как только я решил, что хорошо ухватил мяч, он зарычал и сжал челюсти еще сильнее, снова едва не укусив меня. И тогда я понял.

«Черт возьми, да он взрослый!» – пронеслось у меня в голове. А это уже не шутки. Я не мог и себя привести в порядок, и уж точно не справился бы с сильным мускулистым псом. У меня не было никакого опыта общения со стаффордширами или подобной породой. Я знал, как обращаться со своим старым псом Задирой, который был обычной дворнягой, да и то уже все позабыл.

Оставить Джорджа было безумием, настоящим безумием. Но я, в общем-то, и не был в своем уме – тогда уж точно.

Глава вторая

До того как Джордж появился в моей квартире и моя жизнь стала меняться, я был другим человеком. Я так долго убегал от прошлого, что почти забыл, кто я и откуда. Я вырос в одной из множества квартирок в муниципальном доме Президент-Хаус на Кинг-сквер в Излингтоне. Окрестные дома были невысоки. Мы жили на третьем этаже из пяти, и в детстве, стоя у окна на кресле, я мог разглядеть купол собора Святого Павла, три башни Барбикана и здание «Би-Пи» в лондонском Сити.

Тогда архитектура меня не интересовала – уж точно не так, как сейчас. Я был гораздо больше увлечен ожиданием своего отца Джерри и выглядывал, не идет ли он с работы. Джерри был мусорщиком. Каждый день он вставал в четыре часа утра, уходил, когда еще не было пяти, и работал до полудня, очищая урны Камдена. Потом он всегда сразу шел домой, чтобы переодеться и отправиться в паб «Бык» на Кинг-сквер, где он проводил три-четыре часа за стаканом «Гиннесса», после чего возвращался домой и утопал в своем старом кресле с высокой спинкой. Должно быть, он выпивал пинт двенадцать в день, но дома он мне никогда не казался пьяным.

«Не буду я смотреть это дерьмо!» – всегда говорил он, входя в комнату и переключая каналы на телевизоре, что бы я ни смотрел. Вскоре я заметил его привычку и, слыша, как поворачивается ключ в замочной скважине, быстро подскакивал к телевизору и переключался с BBC1 на ITV или наоборот. Я понимал, что отец все равно переключит программу, но так я буду смотреть то, что выбрал сам. Но я тщательно следил, чтобы меня не застукали за этим делом, ведь отец, как и большинство мужчин его поколения, любил устанавливать свои правила. Когда он выходил из себя, то кричал на всю квартиру и эхо с грохотом разносило его слова, как речь злодея в пантомиме. У меня от страха поджилки тряслись.

«Мой дом, мои правила, – часто говорил Джерри. – Не нравится – ты знаешь, где дверь на улицу». Дверью на улицу мы называли дверь в квартиру, хотя от нее до улицы было целых три лестничных пролета. Отец был сильным человеком, он обладал чувством собственного достоинства и имел свое мнение почти обо всем на свете. Дома шутили, что если отец не составил своего мнения о каком-нибудь человеке или вопросе, то этот человек еще не родился, а вопрос не был задан.

Как и любой сын, я смотрел на отца с обожанием. Он любил читать о войне и часто рассказывал мне о разных сражениях и солдатах. А еще он был одаренным художником и мог нарисовать что угодно на чем угодно. Если, конечно, хотел. Обычно он набрасывал портреты, и однажды он сказал, что нарисовал портрет королевы, который так точно передавал ее красоту, что все убеждали его послать рисунок в Букингемский дворец. Но он отдал набросок кому-то из своих приятелей. Таким уж был Джерри – скромным и очень щедрым. Все местные вечеринки устраивались у нас дома, а если в пабе отец натыкался на парня, которому негде было переночевать, он частенько предлагал ему помощь.

– Кто спит у нас на диване? – спрашивала на следующее утро моя мама Дот.

– Парень из паба, – отвечал отец.

Мама понимала Джерри и никогда не жаловалась. У нее было доброе сердце, и она не боялась закатать рукава и помочь кому-нибудь.

Пока я рос, она каждый день работала уборщицей в офисах Сити. Она приступала к работе рано утром, пока офисы еще были закрыты, поэтому с шести до десяти утра я ждал ее возвращения у соседей по лестничной клетке.

Вечером Дот снова уходила и до семи или восьми часов убирала опустевшие офисы, а потом возвращалась домой на автобусе.

Она почти никогда не жаловалась, но длинные смены и физический труд давались ей нелегко. Денег было немного, а детей в семье – пятеро. У нее не было выбора, нам нужен был каждый пенни.

Я самый младший. Братья Малкольм и Дэвид были гораздо старше меня, и у них был другой отец. Когда я родился, Малкольму было пятнадцать, а Дэвиду семнадцать. Сколько я себя помню, они всегда были очень сильными. В начале восьмидесятых Малкольм стал профессиональным боксером, а Дэвид – владельцем обновленного Клуба боксеров-любителей «Таймс». Тогда, да и сейчас, клуб находился в центре района и давал молодежи любого происхождения возможность заниматься спортом. В конце концов Дэвид превратил его в тренировочную базу олимпийского класса.

Сестры Мэрилин и Джеки были младше Малкольма и Дэвида, но старше меня. Мэрилин была дочерью Джерри от предыдущего брака. Когда я родился, ей было шестнадцать лет. Она проводила много времени у матери; я почти не помню, чтобы она жила с нами. В общем-то, я даже не считал ее сестрой и обычно, когда она приходила, что случалось нечасто, называл ее «тетей Мэрилин». Другая моя сестра, Джеки, была на восемь лет старше меня, и я безумно любил ее. Самым ранним моим воспоминанием о ней стал момент, когда она уезжала в больницу, чтобы ей удалили миндалины. Мне было года четыре, но я изо всех сил обнял ее и не хотел отпускать.

Джеки обожала родителей, была доброй и всегда хорошо вела себя, помогала по дому и отлично училась. А еще она сидела со мной и казалась мне просто невероятной.

Я почти не помню того времени, когда мы, все пятеро детей, жили под одной крышей. С самым старшим из братьев нас разделяли семнадцать лет, а Мэрилин частенько оставалась у матери, поэтому мы редко собирались все вместе. В выходные и после школы Джеки гуляла с друзьями, а я оставался с родителями. Я был самым маленьким, и Джерри с Дот избаловали меня. Например, отец, возвращаясь из паба, частенько покупал мне комиксы у газетчика. На Рождество и дни рождения он отправлялся со мной в магазин игрушек «Биттис» на улице Хай-Холборн и ставил на подоконник снаружи, чтобы я мог прижаться носом к витрине.

– Слушай, пап, можно мне этот «Тардис» из «Доктора Кто»? – с азартом кричал я, разглядывая сияющую синюю игрушку на полке.

– Да, сынок, я куплю ее тебе, – отвечал Джерри.

Он всегда говорил «Да, сынок» и никогда «Нет, мы не можем себе этого позволить». Каким бы ни было наше положение, у меня должно было быть все. Однажды он купил мне танк с дистанционным управлением, который стоил сто фунтов – баснословные по тем временам деньги. Я всегда завороженно следил за тем, как он медленно и спокойно входил в магазин и просил достать ему игрушку с витрины.

– Смотри, Джон, я взял именно ту, которую ты выбрал, – говорил он мне на улице.

Даже тогда я понимал, что потрепанная, выцветшая коробка, в которую была упакована игрушка, должно быть, позволяла отцу получить скидку. И все же каждая купленная им игрушка была для меня особенной.

* * *

Я был маленьким, и Дот с Джерри радовались моим выходкам. Родители были очень либеральны, и я самовыражался как мог. По дороге из местного супермаркета Дот часто заходила со мной в небольшой парк, где множество старушек грелись на солнышке. Она садилась рядом с ними, и одна из них обязательно спрашивала меня, «где мой старик».

– Дома, пьет! – отвечал я, словно сам был одной из старушек, а Джерри – моим мужем.

– А каков твой старик? – спрашивала другая.

– Старый ублюдок, – отвечал я, хитро улыбаясь.

Это сценка повторялась снова и снова, но всегда вызывала веселье. Возможно, за весь день старушки не видели ничего более интересного, чем мальчишка, сквернословящий, как грузчик.

Чем больше они смеялись, слушая, как я ругаюсь, тем больше я расходился, пока Дот не уводила меня прочь. Идя по аллее, я все еще слышал за спиной их смех. Это забавляло и саму Дот, которая, хоть и говорила, что не одобряет моего поведения, на самом деле любила наблюдать за мной. Такими уж они были: не возражали, пока я не перегибал палку.

Совсем скоро я стал сквернословить так часто, что это вошло у меня в привычку, хотя сам я даже не замечал этого. Я и сейчас часто кричу Джорджу: «Ко мне, ублюдок!» – когда хочу, чтобы он посидел со мной на улице. Но я говорю это по-доброму, просто играя. Он обычно осуждающе смотрит на меня, словно говорит: «Тебе что, обязательно нужно было это сказать?» И он прав. Но, когда ругаешься так, как я ругался всю жизнь, это уже становится чертой характера.

По субботам мы с мамой и Джеки ходили на Чапел-Маркет около Энджела. Это тот самый рынок, который показывали в сериале «Дуракам везет», – так же, как на телеэкране, он был полон жизни и удивительных личностей. Мы всегда ходили по одному маршруту: мама с Джеки заходили в «Маркс-энд-Спенсер», затем в «Бутс», а после осматривали уличные прилавки. А потом мы ели мясной пирог с картофельным пюре из забегаловки «Манзе» – лучший в Лондоне. Однажды, когда мне было лет пять, я начал просить пирог и картошку, как только мы вышли из автобуса.

– Мама, мама, мама, хочу пирог и пюре!

– Не сейчас, Джон.

– Хочу пирог и пюре прямо сейчас!

– Хорошо, Джон, мы его купим. Просто потерпи…

Я кричал все громче, и Джеки, которой тогда было лет тринадцать, умирала от стыда.

– МАМА! Хочу чертов пирог и картошку! – орал я.

Я бился в истерике, тянул Дот за рукав и отказывался идти дальше.

– Слушай сюда, старая корова! Хочу чертов пирог с картошкой прямо СЕЙЧАС!

Совершенно обезумев, я топал ногами. На меня смотрело полрынка. Мама огляделась по сторонам и прошептала Джеки:

– Просто притворись, что он не с нами. Давай оставим его в забегаловке и позже заберем.

Заметив мое состояние, ко мне подошла сухонькая старушка.

– Что случилось, малыш? – спросила она, выразительно посмотрев на маму.

– Отвали, это не твое дело, – ответил я.

Рассмеявшись, мама как можно быстрее потащила меня в забегаловку: стало очевидно, что никак иначе меня не заставить заткнуться и прекратить позорить их с Джеки.

По воскресеньям мы ходили в гости к бабушке Райан, матери Джерри. Она жила в Шордиче, неподалеку от того места, где я живу сейчас, и держала в клетке говорящего скворца, который имел забавную привычку изображать ее старых друзей и умерших родственников. Бабушка Райан давала мне пятьдесят пенсов, и, проведя у нее около часа, я прощался и отправлялся на воскресный блошиный рынок на Брик-лейн рядом с Бетнал-Грин-роуд. Там продавались электротовары, которые никогда не работали, – любой, кому повезло не получить удар током или не сжечь свой дом с помощью того, что он купил на этом рынке, мог считать себя счастливчиком. Бабушкина подруга однажды купила там певчую птичку, а потом оказалось, что у той щербинка на клюве и она не может даже чирикать, – эту печальную новость бедная покупательница узнала, когда отнесла птичку к ветеринару, надеясь выяснить, в чем дело.

И таких историй было не счесть. Но люди все равно стекались туда и самозабвенно торговались в надежде заключить выгодную сделку. Там всегда было людно. Помню, на перекрестке Брик-лейн и Бетнал-Грин-роуд околачивались скинхеды в пальто «Кромби» и в ботинках «Доктор Мартенс». Они продавали газеты «Национального фронта»[1], а прямо перед ними стоял полицейский кордон.

Мне нравилось это место – в основном потому, что я всегда покупал там яблочный пончик, а затем шел за комиксами к букинистам на Склэттер-стрит. Обычно мой выбор падал на старые американские издания Marvel или DC – про Бэтмена, Супермена и других героев, – хотя в детстве меня занимала лишь возможность срисовывать оттуда картинки.

Когда мы возвращались с рынка, я часами сидел у себя в комнате с карандашом в руках, пытаясь скопировать героев, передать резкие черты лица и движения. Особенно важными мне казались тени, и я прорабатывал мельчайшие детали, подбирая оттенки серого и добиваясь того, чтобы мой рисунок был как можно больше похож на картинку из комикса. Допуская ошибку, я не пытался стереть неверную линию, а сразу начинал заново – через полчаса комната была завалена скомканными листками. Я не мог остановиться, пока не воспроизводил каждую деталь и не понимал, как именно художник сделал это. Когда я рисовал, во всем мире не было такой вещи, которая могла бы отвлечь меня.

Глава третья

Когда мне было лет пять, Джеки стала по вечерам ходить на работу с мамой, чтобы вместе с ней убирать офисы на Флит-стрит и Тотенхем-Корт-роуд. Мы с отцом оставались дома одни, и в девяти случаях из десяти он засыпал в своем кресле. Я же обычно просматривал комиксы, срисовывал несколько картинок или смотрел телевизор, но Джерри, выпив несколько пинт пива, мог часами сидеть в отключке, и через некоторое время мне становилось скучно.

Мальчишке, предоставленному самому себе, в квартире было не слишком интересно. Чтобы убить время в перерывах между рисованием, я рассматривал свое отражение в каждой из зеркальных плиток, которыми был выложен камин, или изучал циферблат больших красновато-коричневых часов с маятником, стоявших на каминной полке, которые Дот купила по каталогу. Но это занимало меня ненадолго, ведь за дверью происходило столько всего интересного. Я просто сгорал от любопытства.

Однажды вечером я решил отправиться на небольшую прогулку. Чтобы не разбудить Джерри, я прижал подушки к его ушам, а сам притащил стул к входной двери, открыл замок и выскользнул наружу так тихо, как только мог.

Я несколько раз прогулялся туда-сюда по коридору на нашем этаже, а потом набрался смелости и прошел дальше, к общей лестнице. В тот вечер мальчик по имени Дэвид, который жил в Тернпайк-Хаус и был немного старше меня, тоже ускользнул от своего отца. Я наткнулся на него возле мусоропровода, спустившись на несколько этажей. Наши взгляды встретились, и мы улыбнулись друг другу.

– Привет, Джон! – слишком громко сказал Дэвид, а затем хитро спросил, не хочу ли я пробраться на подземную парковку.

– Отличная идея! – ответил я, понизив голос, и мы побежали вниз по лестнице, толкаясь и тихонько хихикая.

Парковка предназначалась для обитателей окрестных домов, но использовалась и во многих других целях. Местные подростки водили сюда своих девушек, чтобы наскоро перепихнуться, а в темных углах прятались токсикоманы, которые рычали друг на друга как стая орангутангов. Полиция знала об этой парковке и время от времени туда наведывалась. Токсикоманы разбегались во все стороны, но хотя бы один всегда попадался, потом его вели домой и стыдили перед родителями.

В конце семестра студенты расположенного неподалеку Университета Сити совершали набег на парковку и угоняли машины, чтобы съездить домой на каникулы. Жители нашего района часто обнаруживали лишь масляные пятна там, где накануне оставили машину.

В тот вечер, когда мы с Дэвидом спустились на парковку, он направился прямиком к ряду сияющих автомобилей и стал разглядывать красивый «Форд Кортина» с хромовой отделкой. Тогда я еще не знал этого, но Дэвид задумал поджечь машину. Не спрашивайте меня почему. Оглядываясь назад, я никак не могу этого вспомнить. Но, когда Дэвид вытащил коробок спичек и велел мне пошарить в баках и притащить старых газет и мусора, я не стал спорить. Я подумал, вот смеху будет! Наверное, мы были слишком малы и глупы, чтобы понять, чем все это обернется.

Мы вместе затолкали газеты и мусор под «Кортину», а затем отступили на пару шагов, и Дэвид прошептал:

– Давай сожжем ее!

Я запалил спичку и бросил ее на бумагу. Сначала ничего не произошло, и я кинул под машину еще несколько горящих спичек. И как только маленькие огоньки стали набираться жизни, на парковку въехала полицейская машина, из которой вышли двое здоровых копов.

– Эй, вы двое! – сказал один из них. – Что это вы делаете? Это вы разожгли огонь?

Мы с Дэвидом застыли на месте. Я никогда еще не попадал в серьезные неприятности и, хоть и привык видеть полицейских в нашем районе, не мог и представить, что однажды они придут за мной. Я был в ужасе. Не успели мы и глазом моргнуть, как полицейские потушили пламя и запихнули нас на заднее сиденье своей черно-белой машины.

– Мы отвезем вас домой, – сказали они нам.

По дороге к выезду с парковки Дэвид заметил, что им не надо даже покидать пределов района, ведь наши квартиры находились как раз над стоянкой. Он держался гораздо увереннее меня и вовсе не выглядел испуганным. Я же сидел зажмурившись и перебирал в голове все, что могли сказать и сделать мои родители. И вдруг Дэвид на заднем сиденье начал хихикать.

– Над чем ты смеешься? – серьезно спросил один из полицейских, обернувшись и посмотрев на Дэвида.

– Над ним, – усмехнулся тот, указывая на меня. – Он обделался.

– Разве? Не может быть, – ответил коп, наклоняясь ко мне и принюхиваясь.

– Да, черт возьми, так и есть! Так ему и надо!

Дальше я запомнил, как стоял в лифте в Президент-Хаусе, чувствуя себя так, словно меня вели в тюрьму, а не домой.

Джерри пришел в ярость, когда двое полицейских разбудили его стуком в дверь. Мне нельзя было даже гулять так поздно вечером, не говоря уж о том, чтобы пытаться поджечь машину. А в довершение всего я вонял и дрожал как осиновый лист.

– Ах ты негодяй! – зарычал он на меня, как только «мусора», как он называл полицейских, ушли. – Вот погоди, узнает об этом твоя мать, маленький негодник!

Он отвел меня в ванную и стал яростно скрести меня щеткой, продолжая кричать и ругаться. Я надеялся, что мама поступит со мной справедливее, но, придя тем вечером домой и услышав от Джерри, что я натворил, она хорошенько оттаскала меня за уши.

Еще как минимум неделю всему этому не было конца. Ругань и крики раздавались целый день, пока я не ложился спать, а утром возобновлялись с новой силой. Когда я сидел у себя в комнате и рисовал, мне было слышно, как Джерри и Дот жаловались Малкольму, Дэвиду и Джеки, что на меня нет никакой управы. Братья и сестра заступались за меня, но, к сожалению, вскоре я снова всех разочаровал.

Однажды вечером, примерно через неделю после того, как я впервые нарушил закон, я жутко заскучал и предпринял еще одну вылазку в коридор на этаже. Я подумал, что, если не пойду далеко и не стану делать никаких глупостей, все будет в порядке. Вернувшись домой из паба, Джерри влил в себя еще несколько пинт и отключился, захрапев громче обычного. Я на цыпочках прокрался позади него, со скрипом открыл дверь и выскользнул на балкон, оставив щель, чтобы можно было вернуться. Некоторое время я бесцельно слонялся по коридорам и лестницам, думая, чем бы заняться, а потом наткнулся на двоих мальчишек постарше – Терри и Дерека. Им, наверное, было лет по тринадцать или четырнадцать. Они были в драных футболках по панковской моде того времени. Всем своим видом ребята подчеркивали, какие они важные. И я, разумеется, преклонялся перед ними.

– Что ты здесь делаешь так поздно, Джон? – спросил меня Терри.

– Папаня в отключке, напился, – ответил я, чувствуя себя по-настоящему взрослым. – А я решил прогуляться, только и всего. Оставил дверь открытой.

Они быстро переглянулись.

– Тогда нам лучше бы отвести тебя домой, так? – сказал Дерек, настаивая, что проводит меня до квартиры.

Это меня испугало. Я боялся, что Джерри впадет в ярость, узнав, что я снова слонялся по коридорам.

– Только не говорите этому старому козлу, где я был, ладно? – сказал я.

– Само собой, Джон. Не бойся, мы просто убедимся, что ты дома и все в порядке.

Распахнув дверь в нашу квартиру, они вошли вместе со мной. Джерри по-прежнему пребывал в отключке. Однако, вместо того чтобы отправиться по своим делам, проводив меня, один из парней порылся в небольшом баре в гостиной и сунул в карман бутылку джина «Гордонс», а другой опустился на колени возле Джерри и ловко вытащил кошелек из кармана его брюк. Я стоял в углу и наблюдал за ними, не в силах пошевелиться. Мне жутко хотелось заорать и разбудить Джерри, чтобы рассказать ему, что происходит, но я понимал, что таким образом выдам себя.

Они пробыли в квартире не больше пары минут, а когда собрались уходить, один из них налетел на сервант и стаканы в нем зазвенели. В это мгновение Джерри проснулся. Он открыл глаза, увидел парней и тотчас вскочил с кресла и бросился к ближайшему из них. Он схватил Терри за рукав и задержал его, а Дерек сумел улизнуть и даже не оглянулся. Вцепившись в Терри, Джерри не произнес ни слова. Он просто смерил парня взглядом и залепил ему увесистую пощечину, а потом велел проваливать. По слухам, несколько дней спустя мой брат Малкольм нашел Дерека и тоже отвесил ему оплеуху. Родители Терри и Дерека не стали разбираться с нами: тогда к детям относились именно так. Набедокурил, получил по заслугам – не жалуйся.

Конечно, я снова попал в немилость, и весьма основательно, но в этот раз хотя бы не весь гнев обрушился на меня: тем ребятам влетело куда сильнее. И все же Джерри орал на меня всю ночь, заявляя, что я настоящий идиот, раз связался с этими негодяями. Я пытался объяснить, что все было не так, но он не слушал. Оглядываясь назад, я понимаю, что именно с того момента Джерри стал относиться ко мне иначе. Хотя я и был еще очень мал, тогда он, видимо, решил, что мне больше нельзя доверять.

Как раз в те дни я пошел в начальную школу Морленд. Она находилась на Госуэлл-роуд как раз напротив фабрики джина «Гордонс» и через дорогу от нашего дома. Когда Дот мыла посуду на кухне, ей был виден школьный двор, и впоследствии оказалось, что это не так уж здорово. В детстве я был очень пухлым, ведь меня не ограничивали в чипсах и сладостях, да и гулял я редко: по большей части я сидел у себя в комнате за рисованием или развалившись перед телевизором. Прежде я этого не замечал, но, как только пошел в школу, мой вес неожиданно стал доставлять массу неудобств. Мама и Джеки были худыми, а Джерри был коренастым и плотным, а остальных членов моей семьи можно было бы назвать по меньшей мере «крепко сбитыми». Я всегда был полным, но дома никогда не переживал из-за этого и не чувствовал себя неуютно. Теперь все изменилось. По сравнению с пяти – и шестилетними одноклассниками нормальной комплекции я был огромен и стал стесняться собственного веса. Возвращаясь домой из школы, я спрашивал маму, не толстый ли я, но она просто отшучивалась и с некоторой гордостью говорила, что я «растущий организм».

Ребята в школе быстро подобрали другие эпитеты. Меня стали называть «толстяком», Билли Бантером или Фэтти Арбаклом – как толстых героев комиксов и мультфильмов. Ко мне прилипли клички Гигантский Стог и Большой Папочка – они проносились у меня в голове, когда в воскресенье утром я смотрел реслинг по телевизору.

Скоро насмешки стали нескончаемыми, и я возненавидел школу. Игры на уроках тоже были испытанием, ведь я страдал от одышки. После двух минут упражнений я задыхался, как старый курильщик, высаживавший по две пачки в день. Я очень переживал, но никому – ни в школе, ни дома – не говорил, как далеко все это зашло. В семидесятых не было всех этих психологов и вечной опеки, как сейчас, приходилось справляться самому.

Дот, конечно, видела, каким толстым я был, и замечала, что я переживал из-за своего веса, но все же не запрещала мне есть что угодно и когда угодно. Она всегда давала мне десять пенсов, чтобы я купил что-нибудь перекусить после обеда – пакет чипсов или кулек конфет, даже если я только что съел отбивную с огромной порцией картофельного пюре, сдобренного жирной подливкой.

Думаю, одна из причин этого заключалась в том, что и мама, и отец выросли в военное время – они оба родились в 1939 году с разницей в несколько месяцев. Они прекрасно помнили продуктовые карточки и хотели дать своим детям все возможное. В их времена никто не садился на диеты – наверное, Дот просто считала, что мой детский жирок уйдет сам, когда я подрасту.

«Не стоит волноваться, он всего лишь ребенок и перерастет это», – в те годы я не раз слышал эту фразу, которая то и дело всплывала в разговорах родителей. Жаль, что в моем случае это не было правдой.

* * *

В свободное от школы время я изучал свой район. Меня завораживали личности и события, средоточием которых был Тернпайк-Хаус, а прогулка по парку Кинг-сквер или вокруг наших домов всегда оказывалась весьма познавательной. В те времена родители давали детям гораздо больше свободы, чем сейчас. Никто не переживал, что ребенок повстречает какого-нибудь незнакомца – обычно мы смеялись над их странностями, а не пугались их, ведь заслуживавших внимания персонажей вокруг было предостаточно.

Ранним вечером можно было встретить старую Нелли, которая вываливалась из паба, во весь голос распевая песни военных лет и хиты мюзик-холлов. Нелли была старой девой, которую не привлекали мужчины, зато привлекала выпивка. «Долог путь до Типперери, – орала она. – Долго нам идти…»

Внезапно ее пение прерывалось звоном битого стекла: это кто-нибудь из окрестных домов швырял в Нелли винные бутылки со своего балкона. «Эй, заглохни, а? Вот тебе!» – доносилось оттуда, а потом раздавался громкий БАЦ! Почему-то в бутылках всегда была разноцветная соль для ванн, а Нелли всегда каким-то чудом удавалось уклоняться от снарядов, не теряя мелодии.

– «До свидания, Пикадилли, прощай, Лестер-сквер…»

БАЦ!

– «Долог путь до Типперери…»

БАЦ!

– «Но сердце мое прямо ТАМ!»

БАЦ! БАЦ! БАЦ!

Другой выдающейся личностью был старый Джо Карран. Этот престарелый еврей рассказывал всем, что во время Второй мировой служил матросом и принимал участие в известной битве, но никогда не уточнял, в какой именно. Старый Джо рассекал по окрестностям на классном велосипеде, а иногда, обычно перед выборами, он катался по широкой Госуэлл-роуд с мегафоном в руке и каким-нибудь политическим плакатом и выкрикивал слоганы.

«Голосуйте за лейбористов!» – призывал он на этой неделе, а на следующей уже горланил: «Поддержите Национальный фронт!» или «Маргарет Тэтчер – в премьер-министры!».

Он любил порассуждать о событиях в стране. Помню, он болтал о беспорядках на карнавале в Ноттинг-Хилле, а затем перескакивал на отставку Гарольда Уилсона, словно все это было связано. Я не знал, насколько разумные вещи он говорил, но, судя по снисходительным взглядам взрослых, понимал, что, видимо, он нес какую-то ерунду.

Старый Джо занимался и другими удивительными вещами. Он рылся в мусорных баках, а затем в подробностях описывал, какие прекрасные вещи ему удалось там найти. Это могла быть пластинка Sex Pistols с царапиной, которую, по его мнению, можно замазать, или сломанный блендер, который он планировал разобрать на запчасти, чтобы починить полдюжины других штуковин.

Джо заводил одну собаку за другой и каждой из них восхищался. Одному богу известно, где он их доставал, – скорее всего, это были бродячие молодые дворняги, – но стоило им подрасти, как они надоедали Джо и он избавлялся от них, словно это был мусор, найденный в каком-нибудь баке. Он увозил собаку на автобусе или поезде в Уонстед на востоке Лондона, спускал там с поводка и сматывался. Не знаю, почему он выбрал именно Уонстед, – ведь до этого места было миль двадцать пять. Вероятно, Джо надеялся, что пес не сможет найти дорогу домой. Если же бедная собака каким-то образом все же добиралась обратно, Джо – по ходившим среди ребятни слухам – убивал ее. Ужас, конечно. Теперь я вспоминаю это с содроганием. Мне всегда нравились собаки, которые бегали по району, и история Джо Каррана вызывала во мне волну негодования. Просто в голове не укладывалось, как он мог творить такое, особенно учитывая, что все остальное время он казался безобидным старичком.

Мне очень нравилась черная овчарка по кличке Макс, легенда Излингтона. Не знаю, принадлежал ли этот пес кому-нибудь, но он постоянно бегал по нашему району, поднимался и спускался по лестницам и шастал по парку, преследуемый стайкой ребятишек. Он был бойким и очень красивым, но дружил с маленьким и лохматым коричнево-белым безродным псом по кличке Виски, который был далеко не так популярен. Никто не обращал на него внимания, а подростки еще и норовили пнуть как следует. Из-за этого он стал немного дерганым; мне было его жалко, поэтому я всегда старался его погладить, обнять и потрепать по голове, как я частенько делаю с Джорджем. Однажды Макс и Виски попали под несущиеся машины на дороге неподалеку от Олд-стрит, и я очень расстроился, когда узнал об этом. Мне ужасно нравилось бегать по окрестностям вместе с ними. Не знаю, пожалел меня Джерри или просто я никак не унимался, все твердя об этом, но вскоре у нас появилась маленькая черная дворняга-полукровка по кличке Задира.

Мне в то время было почти десять лет, и Задира почти сразу стал моей собакой, ведь именно я всегда был готов погулять с ним или поиграть дома. Вскоре я начал дрессировать Задиру и обучил его нескольким командам: сидеть, делать стойку и припадать к земле – самым азам, которые все же доставляли немало радости. Он вообще был очень забавным псом. Во-первых, ему вовсе не подходила его кличка – Задира не был грубияном. Тот, кто назвал его так, должно быть, сделал это в шутку. Он был милым маленьким псом, но стоило поднести кулак к его носу, как он скалился и рычал. Больше всего мне нравилось водить Задиру на прогулку. В выходные и во время каникул я вставал очень рано, быстро завтракал и все утро проводил вместе с Задирой, гуляя по Сити и по району Барбикан, который был выстроен как раз в те годы. Задира был симпатягой, и многие подходили к нам, трепали его по голове и отвешивали ему комплименты. Гуляя с Задирой, я не думал ни о чем, кроме того, куда пойти дальше. Насмешки в школе, переживания из-за лишнего веса, последние стычки с мамой и отцом просто вылетали у меня из головы. Мир принадлежал мне, а улицы Лондона были вымощены золотом – именно так я чувствовал себя, гуляя в детстве со своей собакой.

Глава четвертая

В детстве все было гораздо проще – и счастливее, если, конечно, не считать школы. Мы были бедны и жили в муниципальном многоквартирном доме, но, если светило солнце, не было на свете места лучше. Мне нравилось, когда около нашего дома разворачивали передвижную игровую площадку. Грузовик, в кабине которого сидели две толстухи, заезжал на газон Кингс-сквер, и ребятня из окрестных домов налетала на него, как саранча. Женщины опускали борта кузова, и показывались веревки и пластиковые штуковины, из-за которых машина напоминала огромный детский конструктор. Рядом с грузовиком раскладывали гигантский надувной матрас, на который можно было забраться только с разбега. Размерами он был с два двухэтажных автобуса, и требовалась недюжинная сноровка, чтобы вскарабкаться на него и удержаться на ногах, но, когда это получалось, можно было подпрыгивать чуть ли не до неба. К нам никогда не приезжали ярмарки, но мы не горевали – у нас был свой надувной замок.

Как только площадка была развернута, вдалеке раздавался звонок вагончика с мороженым. Когда он подъезжал ближе, дети спрыгивали с грузовика и бежали к мамам выпрашивать десять пенсов на эскимо. Другие ребята поднимали головы к окнам многоэтажек Тернпайк-Хаус и Президент-Хаус и кричали, чтобы привлечь внимание своих мам.

Я не был исключением. Однажды я попросил денег на мороженое у своего брата Дэвида, который загорал, развалившись на траве.

– Кто просит, не получает, а кто не просит, не хочет, – ответил он.

Ошарашенный, я стоял и пытался понять его. Не стоит и говорить, что мороженого в тот день мне не досталось. Я сидел на скамейке, смотрел, как другие дети наслаждаются лакомством, и силился понять, что имел в виду брат.

В другие дни все ребята играли в войну. У кого-нибудь оказывался ключ от чулана для велосипедов в одном из окрестных домов, и мы вламывались туда. Мы назначали кого-нибудь сержант-майором, а еще двоим приходилось маршировать по кладовке и подчиняться его приказам. Еще мы слушали переносной радиоприемник и подпевали любимым песням вроде «Video Killed the Radio Star» группы The Buggles.

За шестьдесят пенсов в магазине сладостей можно было купить Red Bus Rover[2]. Мы забирались на заднюю площадку старого двухэтажного «Рутмастера» и отправлялись за много миль на экскурсию по Лондону, посещая места вроде «Лондонского подземелья», крейсера «Белфаст» и Королевского фестивального зала на берегу Темзы.

Если карманных денег не оставалось, мы играли в Жестяного Томми – нечто среднее между прятками и салочками. Мне нелегко было тягаться с другими ребятами, я быстро уставал из-за своего веса и одышки. В те дни я вечно бегал по району, но с боков все равно свисал жир, а подбородков было два, если не три. К девяти годам я весил уже больше девяноста килограммов, что должно было вызывать опасения, особенно учитывая, что мой рост составлял всего метр двадцать. Но я лишь усугублял дело: чем больше меня дразнили в школе, тем толще я становился, заедая обиду чипсами, сладостями, мороженым и жареной картошкой – всем, что попадалось под руку. Однажды, притворяясь больным, чтобы прогулять школу, я услышал какой-то переполох во дворе и подошел к окну, чтобы выяснить, в чем дело. На крыше Тернпайк-Хаус стояла съемочная группа, которая снимала клип на песню Another Brick in the Wall группы Pink Floyd. Я наблюдал за всем процессом, чувствуя, что сам стал частью этого видео, и представляя себя звездой на съемках голливудского фильма. Само собой, с тех пор я не раз видел этот клип по телевидению и всякий раз поражался его смыслу. Я был одним из тех детей, о которых пел Роджер Уотерс: школа была для меня стеной.

Оглядываясь назад и размышляя, как обернулась моя жизнь, можно, пожалуй, сказать, что я не был создан для школы. Математика и английский мне совершенно не давались, а география и история навевали смертную скуку. Единственной сферой, в которой у меня проявлялись хоть какие-то способности, было искусство. На уроках рисования я схватывал все сразу, и учителю не приходилось объяснять снова и снова. Я просто понимал, как рисовать, инстинктивно знал это. Конечно, помогало и то, что некоторое время я копировал картинки из комиксов, и все же зарисовка форм и образов не вызывала у меня никаких проблем. На более скучных уроках я постоянно рисовал на полях тетрадок и повсюду таскал с собой карандаш или маркер, рисуя все, что приходило в голову: чье-нибудь лицо, портрет Задиры или то, что привлекло мое внимание.

В тот учебный год мой брат Дэвид заметил, как сильно я переживаю из-за своей внешности. Однажды он поймал меня перед зеркалом, когда я втягивал живот, пытаясь выглядеть более худым. Он ничего не сказал, но как-то встретил меня после уроков. Прежде чем я смог вымолвить хоть что-то, он сказал:

– Я знаю о насмешках, Джон, и понимаю, что тебе, должно быть, очень нелегко. Пойдем со мной в клуб, там ты научишься боксировать.

Он уверял, что это поможет справиться с обидчиками: узнав, что я боксер, они вряд ли станут задирать меня. В ту минуту я едва сдерживал слезы – так радостно мне было иметь старшего брата, который приглядывал за мной.

И все же я помню, как страшно мне было войти в клуб в самый первый раз. В ярком свете прожекторов все казалось огромным и суровым. В центре помещения стоял боксерский ринг, на котором двое крупных ребят наносили друг другу удар за ударом. Еще я помню звук: низкие, приглушенные хлопки, с которыми кулаки обрушивались на соперника. Дэвид выдал мне спортивные шорты и жилет и отправил разминаться: я делал подскоки, бегал, приседал и прыгал «звездочкой». Мне было стыдно позорить своего брата, ведь всякий раз мой жирный живот вываливался наружу, но вскоре я втянулся и начал тренироваться на мягкой боксерской груше, а затем и на твердой, научившись двигаться. Было тяжело. Я пыхтел и задыхался, но не останавливался. Дэвид сказал, что очень важно правильно двигаться, и я был сосредоточен, внимая каждому слову тренера.

– Вот так, сынок, это танец с кулаками! Ты порхаешь, как бабочка!

Занятия словно подстегнули меня. Месяц я посещал клуб дважды в неделю и уже был готов выйти на ринг. Меня ставили в пару с ребятами на четыре-пять лет старше, ведь нужно было соответствовать по весу, а не по возрасту, а больше девяноста килограммов весили только подростки. Я был не хуже других, и с каждым спаррингом моя уверенность росла. Вскоре я уже мечтал выйти на детскую площадку, как Сильвестр Сталлоне в «Рокки», и выбивать искры из глаз у всех, кто хоть раз задирал меня. Я лишь представлял это – но и того было достаточно, чтобы почувствовать себя лучше. Насмешки продолжались слишком долго, но я верил, что наконец-то переворачиваю страницу, и был полон надежд на будущее.

Глава пятая

Воспоминания о тех временах, когда я боксировал в клубе и свободно болтался по всему району, до сих пор одни из самых счастливых в моей памяти. Тогда у меня установился определенный жизненный распорядок, и я чувствовал, что все шло по-моему. Я делал успехи в боксе, все лучше двигал ногами и заметил, что вес начал понемногу уходить. Когда Дот обратила внимание на то, что старая одежда стала мне великовата, она просто понимающе улыбнулась. Она безропотно перешивала мои школьные брюки даже после долгих рабочих смен. Думаю, больше всего удивился своему перевоплощению я сам. Я знал, что Дэвид очень гордился мной и вечно ставил остальным в пример. Даже Джерри, который обычно оставался холоден, стал называть меня «чемпионом».

– Сынок, я должен тебе кое-что рассказать, – начал однажды отец.

Голос его звучал сухо, и я тотчас понял, что разговор намечается не о боксе и не о комиксах – и даже не о плохом поведении Задиры. Но не похоже было, что он собрался меня ругать. Нет – уловив его тон, я почувствовал, что тема была гораздо важнее, но не мог и предположить, насколько серьезными и судьбоносными окажутся его слова.

Я встретил Джерри, когда он шел домой из паба, а сам я как раз возвращался из школы, и мы подошли к газетному киоску за углом, как бывало порой, чтобы купить комикс. В эти редкие моменты мы садились вместе на полу в гостиной, Джерри выбирал картинку и предлагал мне ее срисовать. Пока я рисовал, он не произносил ни слова. Ему было достаточно видеть, что я частично унаследовал его художественный талант.

По пути к газетному киоску он обычно спрашивал меня, какой комикс я бы хотел купить. Мне очень нравились комиксы про Судью Дредда, поэтому я всегда был готов к вопросу. Однако на этот раз Джерри шел молча, и его слова о том, что он должен мне «кое-что рассказать», надолго повисли в воздухе.

– Что, пап? Что? Что ты должен мне рассказать? – спрашивал я, шагая рядом, не в силах сдержать любопытство.

– Извини, сынок, я ошибся. Ты слишком мал, чтобы понять. Я расскажу тебе, когда ты подрастешь, – ответил он, неожиданно передумав.

Я был боксером, борцом – достаточно взрослым и сильным, чтобы справиться с любым выпадом.

– Ну же, пап! Что такое? Неужели ты не можешь рассказать сейчас? Пожалуйста! Пап, это нечестно!

Он покачал головой и опустил глаза.

– Нет, сынок, когда подрастешь.

Это прозвучало жестче и решительнее.

– Когда подрастешь, – повторил он, подчеркнув эти слова. – Расскажу, когда подрастешь, ладно?

Но я не собирался мириться с этим и ныл всю дорогу до дома, вверх по лестнице и по коридору к нашей квартире.

– Ну, пап, пожалуйста! Пап, пап, пап, пожалуйста! Просто расскажи мне, черт возьми!

Тут он остановился и повернулся ко мне. Я решил было, что навлек на себя неприятности, но он вставил ключ в замок и мягко сказал:

– Хорошо, сынок, я расскажу.

* * *

Мне пришлось подождать еще немного, пока мы не зашли в квартиру. Проходя через гостиную в спальню, мы поздоровались с мамой, которая была на кухне. Распахнув дверь, отец предложил мне сесть рядом с ним на кровать, затем снял кепку, мягко положил руку мне на плечо и притянул к себе. Он никогда этого не делал. Никогда не выставлял напоказ чувств и не проявлял никаких признаков привязанности. Мое сердце билось все быстрее. Я отчаянно пытался успокоиться, чувствуя, что новости будут не из приятных, и надеясь сдержать себя. Отец глубоко вздохнул и обрушил на меня страшный удар.

– Сынок, тут вот какое дело. Ты зовешь меня папой, а маму – мамой. Нелегко говорить тебе, но вообще-то мы не твои родители. Видишь ли, на самом деле мы твои дедушка с бабушкой. Ты понимаешь меня, Джон?

Время остановилось. Я лишь смотрел в глаза Джерри, изо всех сил пытаясь не моргать. Мне хотелось показать, что я не боялся, но никак не получалось сдержать слезы, которые наворачивались на глаза. Удары сердца гулко отдавались в ушах. Зачем он вообще поднял эту тему? Что я ему сделал, чтобы он сказал такое? Как он мог говорить, что не был моим отцом?

– Это неправда, – ответил я после долгой паузы, затянувшейся, как мне показалось, на несколько часов. – Ты врешь! Это не может быть правдой… так ведь, пап?

– Боюсь, может, Джон. Мне очень жаль, что тебе вот так пришлось об этом узнать. Но не переживай – нет никакой разницы. Это ничего не меняет. Мы по-прежнему любим тебя. Честно говоря, мы любим тебя даже больше, ведь ты наше сокровище.

Все это стало для меня ужасным ударом, который угодил прямо в живот. Я понимал, что Джерри наверняка говорил правду.

Пораженный, я не мог вымолвить ни слова. Мне даже в голову не пришло спросить, кем на самом деле были мои родители, ведь я был полностью сосредоточен на тех, кто ими не был.

Джерри продолжил говорить, пока я всхлипывал и пускал сопли на школьную рубашку. Плечи мои подрагивали под тяжелой рукой Джерри, я не мог справиться с собой. Я был опустошен.

– Ты ведь знаешь тетушку Мэрилин? – донеслось до меня, когда я прислушался к его словам.

Я кивнул. Конечно, я знал тетушку Мэрилин, хоть и нечасто с ней виделся. Но она ведь была моей сестрой, разве нет?

– Вот тетушка Мэрилин и есть твоя мама, – сказал он мягко, словно в этом не было ничего удивительного.

Я был совершенно сбит с толку и ревел без остановки: слезы катились по щекам, пока я безуспешно пытался сдержать их.

– Нет, это неправда, пап. Этого не может быть. Ты мой отец.

Мэрилин была дочерью Джерри, поэтому должна была быть моей сестрой, как же иначе? Должна была! Я ничего не понимал.

– Прости, парень, но это правда. Но, как я уже сказал, это ничего не меняет. Ты был и всегда будешь младшим из моих сыновей.

Перед глазами у меня встал образ Мэрилин – ее круглое улыбчивое лицо, короткие темные волосы и тонкие выщипанные брови. Она сделала брови совсем тонюсенькими по моде начала восьмидесятых, хотя мне всегда казалось очень странным вырывать собственные волосы. Был ли я похож на нее? Я не знал. В голову вообще ничего не лезло. Я едва мог припомнить, когда в последний раз видел ее.

Кем бы она мне ни была – тетушкой, сестрой или матерью, – я почти не знал ее. И в тот момент меня это не волновало. Для меня она была человеком, который время от времени появлялся в нашей квартире и которого мне велели называть «тетушкой Мэрилин». Она не обращала на меня особого внимания и не выказывала особой привязанности ко мне. Она даже не всегда приходила к нам даже на мой день рождения и на Рождество. Порой мне казалось, что она вообще не замечает моего присутствия.

– Мне придется уйти отсюда? – выдохнул я, не понимая толком куда, ведь дома у Мэрилин я никогда не был. Когда я был младше, она жила в другой части Лондона со своей матерью, но теперь я и представления не имел, где она осела. Мне было почти десять, так что ей должно было исполниться двадцать шесть. У нее была своя жизнь за пределами нашего семейства, о которой я ничего не знал.

– Нет, ты живешь здесь. Твоя настоящая мама любит тебя, но тебе, разумеется, не нужно никуда уходить.

В дверях появилась Дот – а может, она уже давно стояла там, я не мог сказать наверняка. Светлые волнистые волосы спадали ей на плечи, и я, помню, подумал, что на бабушку она совсем не похожа. Дот не была старой или хрупкой. На ней был цветастый фартук, обхватывавший талию, и обычный длинный мешковатый кардиган, но бабушкой она не казалась. Она казалась мамой. Моей мамой.

– Джерри! Что ты наделал?

– Однажды ему пришлось бы сказать.

– Я понимаю. Но почему сегодня? И почему ты не позвал меня? Мы об этом не говорили!

Не думаю, что Джерри знал ответ на эти вопросы. Он знал лишь, что теперь тайное стало явным. Мэрилин была его дочерью, и, наверное, он считал, что сам должен сказать мне правду. Его дом – его правила. Я плакал, а Джерри по-прежнему обнимал меня и продолжал рассказывать.

Не помню точно, что и в каком порядке он говорил, но в итоге я узнал историю своего появления на свет.

Мэрилин постоянно металась между домом Джерри и Дот и домом, где жила ее мать, и наконец, когда ей было шестнадцать лет, сбежала – или просто Джерри не видел ее месяца три. Вернувшись, Мэрилин предъявила всем огромный живот – она была на седьмом месяце беременности.

Она тогда встречалась с Джимми Доланом. Имя показалось мне знакомым, и я понял, что несколько раз видел этого парня у нас дома. Я не знал, почему он приходил к нам и с кем из семьи дружил, – он просто был пареньком по имени Джимми, которого знала вся семья и которому, насколько я помню, оказывали у нас не слишком радушный прием. По-моему, мне велели называть его «дядюшкой Джимми», но он точно не был моим дядей: я понимал это, потому что никто его тут не встречал с распростертыми объятиями.

Джерри сказал, что Мэрилин не хотела оставаться с Джимми и была слишком юна, чтобы в одиночку воспитывать ребенка. Было решено, что она родит и отдаст младенца на усыновление. Я родился в больнице «Хекни-Дженерал», и Джерри подчеркнул, что Мэрилин только взглянула на меня и тотчас влюбилась, хотя я и оказался самым крикливым ребенком в палате. «Нельзя было отдавать тебя на усыновление, Джон, никак нельзя».

– Поэтому мы с мамой и взяли тебя к себе, – сказал Джерри. – Никто не хотел отпускать тебя.

Раньше я никогда не задавался вопросом, почему в семье только я носил фамилию Долан. Это удивляет меня всякий раз, когда я теперь размышляю об этом, хотя, видимо, я просто был слишком мал, чтобы задумываться. Наверное, я бы все равно вскоре начал задавать неудобные вопросы – может, именно поэтому Джерри и завел разговор первым.

Мне сложно было все это понять. Отец оказался моим дедушкой. Его дочь – моей матерью. А моя мама – бабушкой. А что насчет Малкольма и Дэвида? Я считал их старшими братьями. А теперь? Кем они были? Дядями? Я решил, что это не важно, я не собирался считать их дядями. Они навсегда должны были остаться моими старшими братьями, а Джеки – старшей сестрой. Никто не мог забрать их у меня.

Насколько я помню, все снова вернулось на круги своя практически сразу же после этих новостей, как мне и хотелось. Я не обсуждал их ни с кем, никто ничего мне не говорил, а сам я пытался обо всем забыть.

«Нет никакой разницы. Это ничего не меняет», – сказал мне Джерри, и я хотел, чтобы так и было. Всякий раз, когда мне становилось не по себе, я повторял это снова и снова, пока мне не становилось лучше.

Я по-прежнему гулял с Задирой, по-прежнему занимался боксом, меня по-прежнему дразнили в школе. Я все так же ужинал за тем же столом и спал в своей комнате.

«Это мой брат!» – гордо говорил я, завидев Малкольма или Дэвида на лестнице Президент-Хауса. «Сегодня со мной сидит моя сестра Джеки, а родителей вечером не будет дома», – сообщал я своим приятелям. Ничего не изменилось – я твердо верил в это. Однажды я услышал, как Джерри по телефону рассказывает Мэрилин, что все мне рассказал.

– Я должен был сделать это, – твердо сказал он.

После этого я не видел Мэрилин еще месяцев пять или шесть, и в этом не было ничего удивительного. Когда она наконец появилась у нас дома, я отказался вести себя с ней как-то иначе, да и в ее поведении ничего не изменилось. Я по-прежнему называл ее тетушкой Мэрилин, а она никогда не рассказывала мне ничего о прошлом. Это радовало меня, но вскоре меня ждало новое разочарование.

Прошло немного времени, и Джерри снова пришел ко мне с тем же серьезным выражением лица, с которым в прошлый раз усадил меня на кровать и сообщил потрясающие новости. Мне тотчас стало не по себе.

– Сынок, тебе нужно кое-что узнать.

– Что? – нервно спросил я.

Мне хотелось зажать ему рот руками и не дать словам вырваться наружу, но вместо этого я притих, сел и стал слушать, почти ничего не соображая от страха.

– Я хочу рассказать тебе правду, сынок, – начал Джерри. – Не хочу, чтобы ты слушал всякие сплетни.

Проболтался один из соседей, и следующий скелет нашей семьи готов был выпасть из шкафа. Джерри вздохнул, положил руку мне на плечо, прямо как в тот день, когда раскрыл мне прошлый секрет. Моя старшая сестра Джеки тоже была удочеренной. Я ловил каждое его слово. Глаза мои были размером с блюдца, пока он рассказывал историю Джеки. Хоть это жестоко, я почувствовал облегчение, что оказался не единственным.

Как и сказал Джерри, не было никакой разницы, это ничего не меняло. Теперь я знал правду – это просто была очередная семейная история, которую хотелось засунуть подальше на полку и как можно скорее забыть. Для меня Джеки была старшей сестрой – и до сих пор остается ею.

Все вернулось на круги своя – так я твердил себе снова и снова, пока окончательно не поверил в это.

Глава шестая

Вскоре после того, как Джерри рассказал мне все, меня посетила блестящая идея прогуливать школу. Если бы меня спросили, зачем я это делал, я бы, наверное, ответил: «Хватит с меня насмешек. Не могу их больше терпеть». Насмешки и правда по-прежнему не утихали, но, оглядываясь назад, я вижу, что правда о семейных тайнах так на меня повлияла, что я только сейчас начинаю это понимать. Я потратил уйму времени, отворачиваясь от правды, и еще больше – чтобы убежать от нее. Сбежать из школы было проще всего. Я все еще был очень толстым и ел ничуть не меньше, чем обычно. Казалось, что весь вес, который уходил в боксерском клубе, тут же возвращался ко мне. Иногда я не появлялся в клубе неделями, зато переедал каждый день, поэтому не стоит удивляться, что я не превратился в Рокки за одну ночь. И ребята в школе не позволяли забыть об этом.

Прогулы казались идеальным решением: если бы я не ходил в школу и не подвергался нападкам, все мои проблемы были бы решены. Больше никто из ребят моего возраста не прогуливал. Думаю, в то время было неслыханно, чтобы ученик начальной школы не посещал занятия, но у меня получилось. Дот и Джерри весь день работали, а Джеки уже училась в колледже. Я был достаточно большим, чтобы ходить в школу самому, поэтому и не доходить до нее я научился без труда.

Я выходил из дома в десять минут девятого, не забывая как следует попрощаться с Задирой, но шел не вниз по лестнице и через дорогу в школу, а вверх – на последний этаж Президент-Хауса. Оглядываясь через оба плеча и представляя себя одним из изобретательных героев, которых я видел в сериалах «Старски и Хатч» и «Ти Джей Хукер»[3], я крался по коридору, ведущему на крышу, понимая, что никто меня там не надйет.

По ночам старшие мальчишки курили на крыше самодельные косяки, но днем там обычно никого не было. Выбравшись туда, я сворачивался клубком, клал голову на ранец и спал как можно дольше или доставал ручки и карандаши и начинал лениво зарисовывать проплывавшие облака. Так и проходили мои дни. Даже холод не беспокоил меня – главное, что я был не в школе, а больше меня ничего не волновало. Но проблема заключалась в том, что, как бы мне ни нравилось прогуливать школу и сидеть в одиночестве на крыше, я не мог побороть скуку, а потому начал искать что-нибудь, что могло занять меня.

Я заметил, что молочник каждое утро приезжает около половины десятого и оставляет как минимум по одной бутылке у каждой двери. Однажды, просидев на крыше примерно час, я спустился и принялся сбрасывать вниз бутылки, одну за другой. Я не видел, куда они падали, но слышал, как они разбивались о поручни балконов и лобовые стекла машин во дворе. Я просто обезумел и делал то, что доставляло мне удовольствие. Многие жильцы вышли из квартир и принялись кричать, но я не обращал на них внимания и продолжал хулиганить. Никто меня не видел, к тому же мне было совершенно все равно, что они думают. А потом я вдруг услышал голос Дэвида, который вернул меня к реальности.

– Джон, это ты? Джон! Лучше бы тебе не попадаться, маленький негодник!

Я слышал тяжелые шаги Дэвида на лестнице и его голос, который становился все громче:

– Джон, ты слышишь меня? Где ты? Джон? Это ты?

Спрятаться было негде, поэтому я постарался изменить голос, притворяясь, что разговариваю с приятелем.

– Ну же, Джон, давай! – крикнул я самым низким голосом, какой только мог изобразить. – Помоги мне с этими бутылками! Давай!

– Нет! Хватит, остановись! – ответил я высоким голосом, постаравшись, чтобы он звучал как можно более невинно. – Нет! Я этого делать не буду. Прекрати! Прекрати!

Разыгрывая это представление, я продолжал сбрасывать вниз молочные бутылки и остановился только тогда, когда услышал, что Дэвид завернул за угол.

– Ты не поверишь, что натворил этот сумасшедший! – с притворным осуждением сказал я, глядя вниз с пустого балкона. – А теперь еще и сбежал!

– О чем ты говоришь, Джон? – воскликнул Дэвид. – Ты здесь единственный сумасшедший, да еще и врунишка! Иди сюда сейчас же!

Он схватил меня за шиворот своей громадной рукой и одним рывком приподнял над землей, а затем потащил домой, где уже ждала Дот, чтобы задать мне хорошую трепку.

– Он совершенно от рук отбился! – жаловалась она Дэвиду, несколько раз ударив меня по заднице. – Не знаю, что с ним делать.

Когда Джерри пришел вечером домой, Дот рассказала ему о моих прогулах и молочных бутылках, и он просто взбесился, не в силах поверить, в кого я превратился. Он не хотел выяснять причины, и хотел лишь одного – быть уверенным, что это больше не повторится.

– Ты, маленький жирный негодяй! – снова и снова в бешенстве кричал он. – Даже не ДУМАЙ еще хоть раз выкинуть что-нибудь подобное. Слышишь меня? ТЫ МЕНЯ СЛЫШИШЬ?

– Прости, пап. Мне правда очень жаль. Я не знаю, почему натворил все это.

– Потому что ты маленький негодяй, вот почему. Натворишь еще хоть что-нибудь – узнаешь, где дверь на улицу.

Как бы плохо я ни вел себя раньше – попадался полиции, впустил тех двух парней в квартиру, – Джерри никогда не грозил мне дверью на улицу. А следующие его слова до сих пор эхом отдаются у меня в ушах.

– На этот раз ты перешел все границы. Ввяжешься еще в какие-нибудь неприятности – и отправишься жить к Джимми Долану. Слышишь меня? Либо к Джимми Долану, либо в детский дом. Мне все равно.

Он впервые угрожал отправить меня к Джимми Долану, и это сломало меня. Хотя я и знал, что Джимми был моим биологическим отцом, для меня он оставался незнакомцем. Сама мысль о жизни с ним наполняла меня таким ужасом, что меня мутило. Я столько раз повторил себе, что в семье ничего не изменилось, что почти поверил в это, но вдруг Джерри, которого я всегда считал своим настоящим отцом, сказал, что я могу катиться на все четыре стороны. С этого момента дверь на улицу всегда оставалась приоткрытой.

* * *

Должен сказать, взбучка возымела действие, и я некоторое время вел себя гораздо лучше, снова вернулся к обычной рутине, не высовываясь и держась подальше от любых неприятностей. Насмешки в школе продолжались, но я старался не позволять им задевать меня так сильно, как раньше. Окончив начальную школу, я пошел в школу для мальчиков «Сентрал Фаундейшн», которая находилась совсем рядом с развязкой на Олд-стрит. Это была очень большая школа – там училось около пятисот мальчишек от одиннадцати до восемнадцати лет. Ходили слухи, что учиться там трудно. Я слышал множество страшных историй о толстяках, учившихся там, и умолял Дот не отправлять меня в эту школу.

– Все будет в порядке, Джон, – говорила она. – Ты крупный и сильный парень, у тебя не будет проблем.

Я не верил ей. Когда наступил первый день занятий, нервы мои были напряжены до предела. Жаль, я не мог взять с собой Задиру, чтобы тот защитил меня.

Я еле плелся всю дорогу до школы и целый день мечтал стать невидимым и надеялся, что мне не понадобится зайти в туалет, где вечно торчали старшие ребята. Во второй половине дня, едва не лопнув, я все же отправился туда. Никогда не забуду запах, который стоял на широкой и длинной лестнице, спускавшейся к туалетам в подвале, – и это была не вонь испражнений. Из-под двери плыли клубы дыма. Оказавшись внутри, я не мог ничего разглядеть даже на расстоянии вытянутой руки – таким плотным был дым. Как меня и предупреждали, в туалете оказалась целая шайка старших парней, гораздо более страшных, чем ребята из моего района. Они курили, сквернословили и жаждали веселья или неприятностей – а лучше и того и другого. Они повернулись ко мне, и я сглотнул. Галстук в золотую полоску слишком плотно обхватывал мне шею. В желудке урчало.

– Боже, вот это пузо! – воскликнул один из парней. – Все лето над ним работал, наверное, да? Ел одни пироги? Как там звали толстяка из «Гранж Хилл»[4]? Роланд? Да, решено, теперь мы будем звать тебя Роули.

Лицо мое вспыхнуло, но, к счастью, они лишь посмеялись и продолжили дымить, оставив меня в покое. У некоторых из них были припрятаны бутылки с алкоголем, другие сворачивали длинные самодельные сигареты. Позже я на собственном опыте убедился, что тяжелый запах объяснялся тем, что курили в школе не только табак, но и травку. В первый день я как можно быстрее зашел и вышел из туалета, поразившись, что меня не пихнули головой в унитаз. Вероятно, старшие ребята просто решили, что им тяжеловато будет опрокинуть вниз головой человека моих размеров.

Мне потребовалось некоторое время, чтобы освоиться, хотя я, пожалуй, так и не втянулся окончательно. Просто учеба в школе была не для меня. На большинстве уроков я сталкивался с теми же проблемами, что и раньше: я не мог сосредоточиться, и кучу времени рисовал на полях. И снова единственным предметом, с которым я справлялся прекрасно, было рисование. Его вел неторопливый мистер Гловер, который всегда позволял мне выбирать, чем заняться. Он оставлял меня одного за партой и позволял делать черно-белые карандашные наброски или копировать из журналов, сложенных стопкой в дальнем конце класса, изображения машин и знаменитостей. Это были единственные уроки, на которых я был сосредоточен. Я так увлекался рисунком, что время пролетало незаметно, и я всегда вздрагивал, когда раздавался звонок. Мистер Гловер был так добр, что был не прочь нарушить ради меня некоторые правила. Однажды я шел мимо его класса на географию и решил, что лучше мне отправиться на рисование, после чего спросил его, могу ли я войти.

«Конечно, Джон, если только будешь сидеть тихо. В заднем ряду есть свободное место». Неважно, вел он урок у третьего, четвертого или даже пятого класса, – с этого дня он всегда позволял мне присоединиться и никогда не спрашивал, какой урок я прогуливал или откуда меня выгнали.

Он был единственным учителем, который хвалил мою работу и иногда останавливал на перемене и спрашивал, чем я собираюсь заниматься, когда вырасту. Тогда я и понятия об этом не имел и отвечал уклончиво, но именно его вопросы заставили меня понять, что я на что-то гожусь, и возможно, у меня есть талант, который стоило использовать. Впервые учитель вообще заинтересовался тем, что я делал.

Дома я по-прежнему много рисовал, чтобы не скучать, но уже не так часто, как в более раннем возрасте. Джерри больше не покупал мне комиксы: видимо, я стал слишком взрослым и, по его словам, не заслуживал особого обращения, как раньше.

В основном я создавал наброски, копии и зарисовки всего, что попадалось мне на глаза. Я почти никогда не заканчивал начатое. В этом весь я. Мне понадобилось двадцать пять лет, чтобы понять, как закончить рисунок. Хотите верьте, хотите – нет, но этим рисунком стал портрет моего Джорджа. И это был первый рисунок, который я продал.

Глава седьмая

Хотелось бы рассказать вам больше о Джордже. Он доставлял мне неудобства, вертясь у стола, пока я писал.

– Иди полежи, – говорил я ему. – Дай мне немного тишины и спокойствия, ладно?

Он усаживался в кожаное кресло в арт-студии Гриффа на Ривингтон-стрит в Шордиче, наклонял голову и смотрел на меня поверх своего носа.

– Что, теперь наслаждаешься своей ролью писателя, да? – словно говорило насмешливое выражение его морды.

– Вообще-то да. А теперь свернись в клубок и засыпай.

Могу лишь сказать вам, что, отправившись в парк с Джорджем в то первое утро, когда я только взял его, я осознал, что у меня на руках оказалось большое, сильное животное, которому требовался серьезный уход. А я при этом едва мог уследить за собой. На обратном пути из парка Джордж с силой тянул поводок и тащил меня за собой, а я постепенно свыкался со своим решением и твердил себе, что все будет в порядке, что я как-нибудь справлюсь, как вдруг… БАЦ! Джордж вырвал поводок у меня из рук и пулей понесся вперед. Осмотревшись, я увидел где-то в тридцати метрах от себя небольшую пятнистую кошку, которая, ничего не подозревая, терлась спиной о прутья забора, не замечая стаффордширского терьера, приближавшегося к ней с безумным лаем. Я в панике наблюдал, как Джордж погнался за кошкой, которая, заметив его, бросилась наутек вниз по улице.

– Джордж! Ко мне! – кричал я, ковыляя за ним. – Джордж, вернись, негодяй!

Минуту или две спустя он снова возник передо мной. Поводок волочился по земле, путаясь у него в лапах, а сам Джордж выглядел чрезвычайно довольным этим небольшим приключением.

– Ну ты и дрянь! Чертов ублюдок! – обругал я его, подхватил поводок и обернул его вокруг руки. Я говорил так громко и грозно, как только мог, желая убедиться, что пес понял: то, что он только что сделал, впредь повторяться не могло.

Джордж опустил голову и наморщил лоб, но затем посмотрел на меня щенячьими глазами. Я видел, что он сожалеет о случившемся, но в то же время на морде у него застыл немой вопрос: «Ты с ума сошел? Разве можно ругать пса за то, что он гнался за кошкой?»

Мне пришлось признать, что он был в чем-то прав, но позволить ему продолжать в том же духе я не мог. Джордж был неуправляем, а это означало, что он представлял опасность для самого себя, для меня и для людей вокруг, не говоря уж о несчастных кошках нашего района. Будь я разумным человеком, я бы, наверное, запихал Джорджа в такси и отвез в ближайший приют для животных, развел бы руками и сказал: «Прости, мне не справиться».

Но, повторю, в те времена я был каким угодно, только не разумным. Я взял Джорджа, поддавшись порыву. И даже не подумал, во сколько обойдется его содержание, – ни одной практичной мысли не пришло мне в голову. Даже понимая, что Джордж обречет меня на все возможные неприятности, за несколько дней нашего знакомства я уже полюбил этого пса.

Мне нравилось его присутствие дома, ведь я привык, что в квартире постоянно были Бекки, Сэм и их овчарка, и внутренний голос требовал, чтобы я оставил его. Кое-что в Джордже делало его уникальным, и это что-то тотчас заставило меня взять его под свое крыло. Это сложно объяснить, но, если вы встретитесь с ним – а я надеюсь, что однажды это произойдет, – вы сразу поймете, что я имею в виду.

«Как-нибудь справимся», – сказал я себе, хотя пока еще не знал, как именно.

Джордж ходил за мной хвостом весь тот вечер, а ночью снова заснул у меня под коленом. На следующий день я решил снова взять его с собой на свое обычное место у станции «Тауэр-Хилл» и посмотреть, смогу ли раздобыть для нас несколько фунтов и купить псу еды. Сэм и Бекки оставили несколько банок с собачьей едой, но Джордж был постоянно голоден, и запасы подходили к конц. Да и вообще – что могло пойти не так, пока я крепко держал Джорджа на поводке?

– Что угодно, – как будто бы ответил мне Джордж, пока я пристегивал поводок к ошейнику, и глазами спросил: – Хочешь неприятностей?

– Эй, веди себя прилично, – сказал я ему. – Пойдем.

Всю дорогу Джордж был настоящей занозой в заднице. Я боялся не углядеть за ним на костылях и оставил их дома, поэтому приходилось идти очень медленно и осторожно. Джорджу это было не по нраву. Он чуть не вырвал мне руку из плеча, пытаясь заставить меня ускориться. Мою больную лодыжку пронизывала боль всякий раз, когда я застывал на месте, стараясь сохранять вертикальное положение.

– Прояви к старику хоть немного уважения! – сказал я Джорджу.

Как только мы добрались до места, ко мне подошло несколько знакомых бездомных. Они уже немало знали о предыдущем владельце Джорджа. Парочка из них даже была знакома с пьяницей-шотландцем и посоветовала мне быть осторожным.

– Я слышал, он будет забирать у тебя по фунту при каждой встрече, – сказал один. – Посматривай по сторонам!

Другой заметил, что шотландец вообще был злобным типом и прославился тем, что грабил бездомных. Мне такие новости не понравились, и я понадеялся, что он не узнает о нас с Джорджем.

– Я о нем знаю, – ответил я, немного преувеличив. – У меня все под контролем. Его поджидает бейсбольная бита, на которой во всех возможных направлениях вырезано его имя. Если он будет угрожать мне или попытается отобрать у меня Джорджа, то сразу с ней познакомится.

Я по природе своей человек не жестокий и не собирался ни на кого нападать с бейсбольной битой, но мне хотелось, чтобы обо мне пошли слухи как о крепком орешке, и я знал, что могу положится в этом на ребят с улицы. С годами я заметил в обществе бездомных приятную черту: большинство из них прикрывает друг друга. Когда живешь без гроша в кармане и без крыши над головой, понимаешь важность взаимовыручки и заботы о людях, которые плывут с тобой в одной лодке. Распуская слухи, я знал, что другие ребята с улицы подхватят их, чтобы защитить нас с Джорджем.

В то время я обычно бродил около входа в метро, подходил к прохожим и вежливо просил немного мелочи. Родители мои, Джерри и Дот, обладали чувством собственного достоинства и воспитали меня соответственно, поэтому я ужасно стеснялся своего положения. Примириться с необходимостью просить милостыню мне помогало лишь то, что я представлял себя артистом, собирающим чаевые, так что я всегда старался вести себя с людьми, к которым подходил, добродушно и заставлял их улыбнуться.

«Как ваши дела? – спрашивал я. – Идете в какое-нибудь приятное местечко? Один фунт – и доедете у меня на закорках». Получалось довольно глупо, но я и представить себе не мог, как просто буду стоять с отчаянно протянутой рукой или наводить страх на окружающих. Даже в самые тяжелые времена я всегда улыбался и всячески пытался завязать разговор.

Большинство людей смотрело сквозь меня, как будто меня не существует. Другие смущались и вытаскивали мелочь, а потом уходили так быстро, как только могли. Лишь немногие поддерживали разговор и обращались со мной как с человеком. Я не виню людей за то, что они думают, будто с бедняком или бездомным обязательно что-то не так. Мысль о том, почему человек оказался на улице, может быть пугающей: кажется, будто он совершил что-то ужасное или не совладал со своей темной стороной. Я все это понимаю, хотя в большинстве случаев это очень далеко от истины. Я сам один из них и, зная многих других, могу сказать, что попрошайки и бездомные – такие же люди, как и все остальные. Это люди того сорта, которых пугает одна мысль об издевательстве над собакой или о злобном шотландце, который грабит беззащитных людей и угрожает им. Большинство из них оказалось на улице лишь потому, что удача изменила им или они оступились в жизни, часто даже не по своей вине. Это не значит, что они лишены человеческих чувств или стоят ниже других и не заслуживают ни капли уважения.

Хоть я и улыбался самым бодрым образом и всячески старался сделать процесс выпрашивания милостыни настолько безболезненным, насколько это вообще возможно, я всегда терпеть этого не мог. Я просил подаяния лишь потому, что был голоден и отчаянно нуждался в чашке чая, но при этом отдавал себя на милость чужих людей и чувствовал себя унизительно и крайне неприятно.

Я оптимистично полагал, что, если Джордж будет рядом, просить милостыню станет легче. Я знал, что многие опасаются собак бойцовых пород – вроде стаффордширских терьеров, поскольку о них пишут много плохого, но все же надеялся, что Джордж поможет мне, ведь он очень красивый пес.

– Ну что, подключишь свое обаяние? – сказал я ему, подходя к станции «Тауэр-Хилл». – Джордж, ты должен сразить их.

Он задрал лапу около стены и бросил на меня взгляд, словно говоря:

– Отвали! Как, по-твоему, я это сделаю?

Первые пять минут, что мы сидели, Джордж бродил вокруг, обнюхивал людей, лаял, тянул меня в сторону и вообще причинял всяческие неудобства. Я старался заставить его сесть и успокоиться, но он совершенно не слушался. Все вокруг увлекало его: шум такси, воркование голубей, даже сильный ветер. Он просто не мог сидеть спокойно. Но самое худшее – один из прохожих бросил крайне раздраженный взгляд на Джорджа, и я почувствовал себя просто ужасно. Я совершенно точно не контролировал пса так, как это требовалось такому животному, и понимал, что это неправильно. Мы не стали задерживаться у станции.

– Ты должен научиться вести себя, – сказал я Джорджу на прогулке. – Во-первых, женщинам не нравится, когда ты обнюхиваешь их юбки или наскакиваешь на них. Придется обучить тебя хорошим манерам.

Он посмотрел на меня долгим мрачным взглядом, словно раздумывал, как парень вроде меня собирается это сделать.

– Что, серьезно? – читалось у него на морде. – Джентльмен Джон, да?

– Я тебя научу, – сказал я. – Смотри и учись, Джордж. Я не так прост, как кажется, вот увидишь.

Мы отправились домой, и несколько минут я радовался, видя, что Джордж спокойно шел на поводке. Все было хорошо, пока мы не повернули на Роял-Минт-стрит и в нескольких метрах перед нами на дороге не появилась черная кошка. Она перебежала на другую сторону улицы, и Джордж устремился за ней, как Хитрый койот за Дорожным бегуном из мультфильмов «Луни Тьюнс». Он сорвался с места так быстро и с такой силой, что выдернул у меня из руки поводок и я ударился о фонарный столб.

– Стой, Джордж! Зараза! Ко мне! Стоять, мерзавец! – кричал я как можно строже. – Стоять, тупой ублюдок!

Он даже не оглянулся, и я в ужасе увидел, как он промчался прямо перед самым такси, которое в последний момент вильнуло в сторону. Водитель отчаянно сигналил, а потом показал мне кулак и проорал:

– Черт тебя подери, почему ты не следишь за ним?!

Кошка перепрыгнула через забор, а Джордж отчаянно лаял, оставшись по другую сторону.

– Прости, приятель! – бросил я таксисту, который хмуро посмотрел на меня, покачал головой и уехал.

– СТОЙ ТАМ, ДЖОРДЖ, МЕРЗА-А-АВЕЦ! – орал я через дорогу. – ЖДИ! СЛЫШИШЬ МЕНЯ? СТОЙ ТАМ!

Я ждал, пока проезжая часть освободится, чтобы перейти и забрать его, и все это время пес смотрел прямо на меня. Понятное дело, я хотел, чтобы он не двигался с места, но Джордж либо не понимал этого, либо у него были свои планы. Он побежал назад через дорогу, перепугав парня на велосипеде, который обозвал меня идиотом. С этим я тоже поспорить не мог. С невероятным облегчением я снова взял Джорджа на поводок, с тревогой раздумывая, как же я смогу отвести его обратно домой. На лбу у меня выступили капли пота, а руки тряслись.

– Еще раз сделаешь так – и окажешься на улице, – предупредил я его. – Тебя что, вообще ничему не учили?

Он принюхался и стал вылизываться.

– Будем считать, что это «нет», – сказал я. – И лучше бы тебе сейчас же прекратить это.

Сказав это, я сердито потряс одним из своих костылей над Джорджем. Он вздрогнул, заскулил и сразу замер. Не нужно было быть гением, чтобы понять: ему явно доставалось, и не раз. Смотреть, как он дрожит, было невыносимо, в груди у меня защемило. Я виновато бросил костыль и принялся гладить Джорджа по голове. Какой бы ни была раньше жизнь у этого пса, я решил, что ему нужна передышка. Я знал, каково это – когда удача поворачивается спиной, и очень хотел помочь ему. В детстве я дрессировал Задиру и, хоть это было очень давно, не сомневался, что смогу выдрессировать и Джорджа, если поставлю себе такую задачу. Также я понимал, что, если не сделаю этого, мне, возможно, придется расстаться с Джорджем, а это с каждым днем становилось все труднее.

Он сидел рядом и смотрел на меня так, что я чувствовал себя неуютно, словно он пытался прочитать мои мысли. У Джорджа была удивительная черта: он, безусловно, был очень умен и обладал харизмой и духом, которых я никогда раньше не встречал в собаке. Нельзя, конечно, сказать, что он был почти человеком – это уж слишком. И все же иногда я думал, что у него больше мозгов, чем у меня. Невозможно было не откликнуться на его насмешливый взгляд. Честно говоря, я бы не удивился, если бы он вдруг неожиданно открыл пасть и пролаял:

– Эй, дружище, ты как, в порядке?

– Да, Джордж, – неожиданно ответил я на его невысказанный вопрос. – У меня все в порядке, приятель. Просто размышляю, вот и все. Думаю, что делать дальше.

Он посмотрел вниз, словно понял, что должен пока оставить меня в покое, чтобы я привел мысли в порядок.

Никто толком не знал, как Джордж появился у злого шотландца, но я решил, что история, наверное, была та еще, учитывая характер бывшего владельца пса. Я размышлял о собственном воспитании и понимал, что, оставив Джорджа, взвалил на себя огромную ответственность. Мне нужно было не только ежедневно заботиться о нем, но и научить, как правильно вести себя и выживать в этом огромном безумном мире. Я получил Джорджа в наследство точно так же, как Дот и Джерри получили в наследство меня. Нужно было сделать для него все возможное: ведь когда я нуждался в семье, родители дали ее мне. Нужно было научить Джорджа вести себя прилично без поводка: тогда я бы смог ходить на костылях, не боясь, что он повалит меня или я не справлюсь с ним.

– Джордж, у меня есть план. Давай-ка выдрессируем тебя так, чтобы вообще обходиться без поводка.

Когда я упомянул поводок, Джордж начал его искать его, обнюхивая квартиру, – решил, что я собираюсь вести его на прогулку.

– Нет, Джордж, забудь об этом, – сказал я ему. – Пойдем со мной, у меня есть неплохая идея.

Я жил рядом с шоссе, которое вело от Тауэрского моста к Эссексу. Я решил, что там мы с Джорджем и будем тренироваться. Там всегда было полно машин, но я знал это место как свои пять пальцев и понимал, что если смогу научить Джорджа безопасно переходить это шоссе без поводка, то потом научу его чему угодно.

Когда мы собрались начать, мой артрит разошелся не на шутку, и я буквально висел на костылях. Я понимал, что будет нелегко, и очень волновался – с той самой минуты, как мы вышли из квартиры, но отступать было нельзя. Ведь если я не научу Джорджа ходить без поводка, то не смогу оставить его.

– Так, парень, вот условия, – сказал я Джорджу, остановившись на тротуаре. – Если не отойдешь от меня сейчас, сможешь остаться со мной навсегда. Но если что не так – сразу отправишься за дверь на улицу.

Я и сам удивился, когда сказал это. Мне самому не понравились мои слова. Мы уже немало пережили вместе, и я все сильнее привязывался к Джорджу. Кажется, он чувствовал ко мне то же самое: он следил за каждым моим движением и очень внимательно слушал меня, словно действительно хотел понять и сделать все как надо.

– Джордж, ты хороший малый, – сказал я. – Иди рядом со мной, приятель. Вот так, молодчина. Иди рядом. Правильно.

Все шло как по маслу. Джордж шагал рядом и так часто оглядывался, что я стал опасаться уже не того, что он убежит, а того, что он налетит на что-нибудь. И все же всякий раз, когда мы заворачивали за угол, я поспешно оглядывался по сторонам, молясь, чтобы поблизости не оказалось кошек. Если Джордж отходил больше, чем на полметра, я строго кричал:

– Джордж, ко мне! Эй! Ко мне, СЕЙЧАС ЖЕ!

Я повторял это снова и снова, и Джордж отлично реагировал, хотя на его морде, казалось, было написано:

– Ты это уже говорил. Я собака, а не аквариумная рыбка, которая все забывает через пять секунд.

По опыту с Задирой я знал, что в разговорах с собакой важны не слова, а тон, которым их произносишь. Чтобы пес слушался, нужно повышать голос и стараться, чтобы он звучал властно, не забывая при этом контролировать язык тела и выглядеть так, словно ты главный. Кстати, этому я тоже научился у Джерри. Ему крайне редко приходилось применять ко мне физические меры: обычно хватало строгого тона.

Когда я говорил более мягко и спокойно, Джордж вилял хвостом.

– Молодец, Джордж! Хороший мальчик!

Когда мы добрались до шоссе, наступил час пик. Возможно, теперь моя затея кажется настоящим безумием, но тогда я рассуждал так: хоть дорога и будет перегружена, но транспорт будет двигаться не слишком быстро. Джорджу как раз это и было нужно. Чтобы уяснить дорожные правила, ему необходимо было чувствовать опасность, но лучше, чтобы угроза оказалась не слишком страшной.

– СТОЯТЬ! – крикнул я, как только мы подошли к пешеходному переходу у мебельного магазина. – Джордж, СТОЯТЬ.

Машины ревели, и я видел, что Джордж напрягся: уши встали торчком, глаза бегали. Этого я и хотел. Мне нужно было, чтобы он увидел опасность и, поддавшись инстинктам, не стал отходить от меня.

Тогда эта идея казалась мне отличной, но теперь, вспоминая об этом, мне кажется, я так и слышу голос Джорджа, который говорит:

– Ты что, смеешься? Ты правда думаешь, что это сработает?

Но, видимо, таков уж я. Даже в самые тяжелые времена сохраняю проблески оптимизма. Или все-таки это были моменты безумия?..

Как бы то ни было, в тот день я действительно пребывал в приподнятом настроении и не сомневался, что у нас все получится.

– Давай, Джордж, стой рядом. Стоять. СТОЯТЬ! ДЖОРДЖ! ДЖОРДЖ! ВЕРНИСЬ, НЕГОДЯЙ! ДЖОРДЖ! МЕРЗА-ЗА-АВЕ-ЕЦ!

Джордж сорвался с места и устремился на другую сторону шоссе. Он мчался через шоссе, как шарик в автомате для пинбола. Он вообще не смотрел на дорогу: все его внимание было приковано к огромной рыжей кошке, которая разгуливала вдоль витрины магазина напротив нас. Я с ужасом видел, как водители тормозили, резко сворачивали в сторону или ударяли по тормозам, чтобы не сбить Джорджа. Белый фургон едва не врезался в ехавшую перед ним машину; со всех сторон мне отчаянно сигналили и махали руками.

А я не мог пошевелиться от страха, сердце отчаянно колотилось. Но не успел я перевести дух, как Джордж повторил свой маневр. Видимо, кошка убежала, поэтому он тут же развернулся и рванул обратно ко мне, петляя между машинами, а я в панике наблюдал за происходящим. В мгновение ока он уже снова стоял рядом, тяжело дыша. И, казалось, сам был в таком же ужасе, как и я.

– ПЛОХОЙ ПЕС, Джордж! Стой здесь! Слышишь меня? СТОЯТЬ!

Только чудом он не стал виновником аварии и сам не угодил под колеса. Я со всей силы стукнул костылем по тротуару и ругал его как можно громче, показывая свое крайнее негодование, чтобы пес понял, какой ужасной была его выходка.

– ДРЯНЬ! ПЛОХОЙ ДЖОРДЖ! – орал я снова и снова.

Он прижал уши, наморщил лоб и взвизгнул. Мне было его жаль, я совсем не хотел так с ним обращаться, но все-таки почувствовал облегчение.

По собственному опыту я знал, что Джордж мог просто отвернуться от меня. У многих бездомных собак, с которыми плохо обращаются, появляется одна особенность: они перестают реагировать, когда их ругаешь. Но Джордж мужественно слушал меня, и я понял, что мы не пропадем. Несколько прохожих с неодобрением смотрели, как я обращался с собакой, и я понимал, что далеко не всем понравятся мои методы. Но я кричал не от злости и не отыгрывался на Джордже. Умение не гоняться за кошками и не метаться по дороге могло в будущем спасти ему жизнь. С того самого дня Джордж больше никогда не бегал за кошками. Теперь, даже если кошка подходит к нему на расстояние вытянутой руки, он не двигается, пока я ему не позволю. И он больше не бегает, как сумасшедший, через дорогу. Мне лишь иногда приходится прикрикнуть на него, чтобы он не забывал о правилах.

– Так ведь, Джордж? – спросил я его только что, увидев, что он проснулся в кожаном кресле Гриффа и самодовольно смотрит на меня. – Сделай лицо попроще. Я как раз рассказываю, каким глупым засранцем ты был.

Разумеется, тогда я и понятия не имел, что, попытавшись спасти Джорджа, я спасу себя самого. Джордж оказался счастливчиком, и его везение вскоре начало передаваться и мне, хотя и не сразу.

Глава восьмая

– Я записала тебя к доктору, Джон, – как-то сказала мне Дот.

– Зачем, мам?

– Просто чтобы проверить твой вес, сынок, – как ни в чем не бывало ответила она. Прозвучало это так, словно намечался обычный осмотр, но это было не так.

Ко второму году обучения в старшей школе я стал толще, чем когда-либо.

Мама никогда не говорила со мной о моем весе, но, видимо, решила, что пора действовать. Я по-прежнему время от времени боксировал, но при этом совершенно не худел. Я даже толстел. Когда мы пришли на прием, мне было ужасно неловко даже стоять перед врачом без рубашки, пока он проводил всякие измерения. Поставив меня на весы, он передвигал гирьки все дальше, пока не обнаружилось, что я вешу восемьдесят четыре килограмма. А ростом я был всего метр тридцать! Я страдал ожирением, и доктор сказал Дот, что боится, как бы мой вес не повредил сердцу. Он решил, что мне нужно обратиться за помощью к специалисту. Я не задавал вопросов. Мне хотелось одного: как можно быстрее натянуть рубашку и покинуть кабинет.

* * *

Вскоре после этого мама сказала, что во время летних каникул мне придется несколько недель провести в больнице святого Варфоломея, «где мне помогут немного похудеть» – так она выразилась. Лежать в больнице мне не хотелось, но и быть толстым мне тоже не нравилось, поэтому я просто кивнул.

Больница святого Варфоломея, или сокращенно – Бартс, находится в Смитфилде, в лондонском Сити. Это огромное старинное здание, к которому примыкает норманнская церковь. Мама сказала, что ей почти тысяча лет. А еще, что эта церковь выжила в Великом лондонском пожаре и во время Второй мировой войны, и это самое безопасное место на земле. Когда мы подходили ко входу, я заметил, что некоторые люди кидают монетки в пруд, и остановился на минутку, вглядываясь в воду.

– Ого! Ты только погляди, какие огромные золотые рыбки, мам! – воскликнул я.

– Это декоративные карпы, милый, – поправила меня какая-то старушка, ковылявшая мимо в ходунках.

Я был очарован и в то же время испуган – никогда в жизни я еще не видел такого здания. Позже я нарисовал множество лондонских домов, но так никогда и не пробовал передать красоту деталей и величественность Бартса. Окрестности тоже были великолепны – как иллюстрация из исторической книги, – но у меня не было времени насладиться их видом, ведь я гораздо больше переживал о том, куда направлялся.

Из-за специфического запаха и жары в палате у меня разболелась голова, а медсестры в накрахмаленной форме, которые с шумом толкали металлические каталки, пугали меня. Моя кровать оказалась рядом с кроватью парня лет пятнадцати, у которого была сломана нога. Четверым остальным ребятам из нашей палаты удаляли гланды. У нас было мало общего, за исключением того, что мы отчаянно скучали по дому и изо всех сил старались не показывать этого. Я впервые оказался вдали от дома.

* * *

Медсестры будили меня в семь утра и заставляли бегать по саду и вверх-вниз по лестнице, которая, как я позже узнал, была украшена потрясающими фресками Уильяма Хогарта. После утренней зарядки я посещал физиотерапевта, а затем специалиста, который в первый день посадил меня на своеобразный велотренажер, подключенный к спидометру, и я проехал на нем семь миль, хотя и задыхался и сопел при этом, словно рудокоп, который курит одну сигарету за другой.

Родителям позволяли навещать меня после обеда. Однако Дот часто приходила одна. По-моему, в те времена они с Джерри не очень ладили, но я не осмеливался спросить почему. Мне вполне хватало и ее одной – я просто радовался знакомому лицу. Обычно она проводила со мной несколько часов между своими рабочими сменами. У меня складывалось впечатление, что она оставалась бы и дольше, если бы могла, чтобы подольше не возвращаться к Джерри в Президент-Хаус. Дот могла часами болтать с другой матерью, чей сын лежал в нашей палате, а я сидел в постели, рисуя или копируя картинки из старых журналов. Я не был привередлив: мне подходили и «Удар!», и «Оглушительные хиты». Я мог рисовать и футболистов, и голову Саймона Ле Бона.

Я провел в больнице две недели, а затем еще три месяца посещал стационар. Моя диета исключала чипсы, шоколад и сладкую газировку, в неделю мне позволялось съесть всего одну порцию жареной картошки. Дот обычно готовила на ужин сосиски с картофельным пюре, или печень, или бекон – и все, что можно было жарить, жарилось, но теперь это тоже пришлось прекратить. Теперь у нас постоянно были фрукты и овощи, сваренная на пару рыба с соусом из петрушки и яйца-пашот – ко всему этому я быстро привык, и еда стала приносить мне удовольствие.

Вес уходил, и к Рождеству на второй год обучения в старшей школе я весил уже всего килограммов шестьдесят. Я больше не был «толстяком», и это стало огромным облегчением. Потеря двадцати пяти килограммов изменила мою жизнь: помню, я смотрел в зеркало и не мог поверить глазам. Я расправлял плечи и чувствовал себя выше. Я чувствовал себя другим человеком: у меня по-прежнему были способности к рисованию и Задира, но я впервые был в такой хорошей форме. Все складывалось очень хорошо.

Оглядываясь назад, я вижу, что, хоть потеря веса и была прекрасна, мое поведение в школе, как ни странно, становилось все хуже. Я стал более задиристым и озорным, чем раньше. Может быть, так начинался подростковый гормональный бунт, но, как бы то ни было, совладать с этим я никак не мог. Школа наскучила мне, и даже мистер Гловер, который по-прежнему разрешал сидеть на задней парте на любом его уроке, уже не мог удержать меня.

– Не хочешь устроить выходной? – спросил меня как-то утром парень постарше. – Давай с нами?

Я знал, что этот здоровяк входит в группу старших ребят, которые частенько собираются на лестнице подземной парковки и редко ходят в школу. А еще я знал, что они не только курят. Парень, который меня позвал, нюхал растворитель «Типпекс» и жестянки из-под газа для зажигалок. В те редкие дни, когда он добирался до школы, он засовывал банку в рукав своего блейзера и делал вдох-другой прямо на уроке или мочил рукав растворителем, прижимал мокрую ткань к лицу и вдыхал пары.

Но это не остановило меня и я примкнул к его банде. Втайне мне даже было приятно, что меня пригласили. Пока я был толстым, такого со мной не случалось, поэтому меня не пришлось просить дважды.

– Дайте Джону попробовать, – сказал здоровяк, как только мы встретились с его приятелями в темном углу парковки.

Один из ребят протянул мне бутылку растворителя «Типпекс», и все стали советовать мне вылить немного жидкости на рукав и вдохнуть.

– Это круто, Джон! – крикнул здоровяк. – Попробуй!

Я вдохнул, даже не подумав. Мне казалось, что пара вдохов не причинит никакого вреда. Растворитель можно было купить в магазине или стащить из школьного чулана, так что он вряд ли был запрещенным веществом. Голова тут же закружилась, и мне это понравилось. По прошлому опыту я знал, что не каждый прогул сулит такое веселье, поэтому с радостью присоединился к парням, которые подстрекали друг друга нюхать все больше. Мы шатались по улицам, катались на автобусах, болтали о всякой ерунде и просто прожигали жизнь. Время пролетело незаметно, и на следующий день я пришел за новой порцией впечатлений – так я думал.

– Вот, попробуй! – снова сказал здоровяк, но в этот раз протянул мне жестянку с газом для зажигалок.

Его приятели хихикали. Было всего девять утра, но они уже нюхнули газа и явно радовались жизни. Они показали мне, как нюхать, и я сразу понял, что эта штука гораздо круче растворителя. Было такое ощущение, что мой рассудок слегка повредился. Меня накрыло, и день прошел еще быстрее, чем накануне. Казалось, будто я повернул выключатель и отправил сознание в другие миры, где зрение и прочие чувства уже не справлялись, и все становилось размытым и нерезким или просто не совсем нормальным. Мне нравилось чувствовать себя не совсем нормальным.

Несколько недель, а то и месяцев, я время от времени нюхал «Типпекс» и разные аэрозоли. Почти все время я проводил с ребятами, появляясь в школе только тогда, когда оттуда звонили Дот или когда Джерри угрожал, что, если я не образумлюсь, то он выставит меня за дверь и отправит в детский дом или к Джимми Долану.

Я испытывал терпение Джерри и Дот, но при этом любил их до беспамятства и не мог себе представить жизни без них. Я ненавидел себя всякий раз, когда доводил Дот до слез, и терпеть не мог, когда Джерри выходил из себя и орал на меня. Учителя могли кричать и неистовствовать сколько влезет – я просто не обращал на них внимания, но любая трепка Джерри расстраивала меня, ведь я любил его и мне было не все равно, что он обо мне думал. Но все-таки угрозы Джерри не настолько пугали меня, чтобы я исправил свое поведение.

Чем старше я становился, чем легче мне было пропадать с радаров. Когда мне исполнилось пятнадцать лет, родителям было уже хорошо за сорок – по современным стандартам они были не такими уж старыми, но вырастили четверых детей при вечной нехватке денег, и Джерри уже начинал выдыхаться. Да и кто бы мог его в этом винить?

В конце концов меня начали мучить головные боли, но, как глупо это ни звучит, я не связывал их со своим пристрастием к растворителю. Дот переживала, так как голова у меня болела сильно, и это было похоже на мигрени, от которых она сама страдала. Она отвела меня к врачу, который задал кучу вопросов, чтобы выяснить, когда они начались. Я наврал, и мы вышли из кабинета с рецептом на серьезные болеутоляющие. Каждый день я принимал максимальную дозу и продолжал нюхать клей. И по-прежнему недоумевал: почему у меня болит голова!

Однажды Дот пришла домой, выдернула из розетки телевизионный провод и влепила мне оплеуху.

– За что?!

– Сейчас узнаешь, – ответила она, дрожа от возмущения, и, открыв сумочку, достала пакет с клеем.

– Я нашла это у тебя в комнате!

– Ох, мам, извини…

– Не нужны мне твои извинения! Говоришь, голова болит?! Не знаешь почему?! Я тебе покажу чертовы головные боли, Джон…

Я думал, что она снова ударит меня, но она просто упала на диван и заплакала. Я извинялся снова и снова. Дот выглядела ужасно усталой и встревоженной. Не в силах вынести этого, я попытался успокоить ее.

– Это просто ради смеха, – сказал я. – Не думал, что ты найдешь. И у меня нет зависимости. Ничего такого! Не думаю, что головные боли вообще связаны с клеем…

Дот проплакала всю ночь, а на следующий день снова повела меня к врачу и выложила пакет с клеем на стол.

– Похоже, я нашла причину его головных болей, – сказала она. – И хочу, чтобы Джону помогли. Нас с отцом он слушать не будет.

Через несколько недель меня записали на прием к «мозгоправу». В те времена никто не использовал слов «психолог», «психиатр» и тому подобное. Мы должны были попасть к «мозгоправу», который собирался выведать у меня, почему я занимался глупостями и нюхал клей. В клинике я ожидал увидеть только одного врача, но передо мной оказалось полдюжины мужчин и женщин. Они сидели полукругом, и некоторые из них были в белых халатах. Меня посадили перед ними на стул, и они принялись по очереди задавать вопросы.

– Тебе неуютно дома? – спросил один.

– Нет, – ответил я. – Родители балуют меня.

На этот раз я не лгал. Я любил родителей и не мог представить себе жизни без них. Они одевали и кормили меня, а если я чего-нибудь хотел, то всегда это получал. Другим ребятам приходилось справляться самим. Дома у них было грязно, матери пили, а отцы дрались. Моя жизнь была совсем другой, и когда я сказал, что мое детство было идеальным, то искренне в это верил.

– У тебя проблемы в школе? – спросил другой.

– Нет, – ответил я, помолчав. – Я ее просто ненавижу.

– Что именно ты ненавидишь?

– Все.

– Должно же быть что-то, что тебе нравится. Назови что-нибудь.

– Уроки рисования, пожалуй. И все. Все остальное я ненавижу.

* * *

Я пообещал Дот, что больше не буду общаться с теми парнями и прекращу эксперименты с растворителями. Я дал это обещание на Рождество, и в подарок получил набор особенных ручек: если окунуть их в воду, можно было рисовать на картоне как будто красками. Получалось замечательно, и я стал рисовать сам, а не срисовывать картинки из комиксов. Я чувствовал себя настоящим художником с мольбертом и кистью в руках – единственное отличие заключалось в том, что я использовал фломастеры. Ведь при копировании цвет мне, в общем, был не нужен. Обычно я срисовывал изображения варваров или готичных персонажей вроде семейки Аддамс. Я рисовал страшных девочек с длинными космами, как у ведьм, жутких старух и странноватых мужчин и женщин с темными кругами под глазами. Я никогда не доводил работу до конца, у меня получались только наброски, но я рисовал не для кого-то, а для себя – чтобы получить удовольствие и прикинуть, что еще я могу нарисовать.

Однажды Дот сунула один из моих рисунков в свою сумочку, чтобы показать друзьям на работе. Она прибирала в офисах в районе Смитфилдского мясного рынка, и один из торговцев заметил мою картинку, когда ее передавали из рук в руки.

– Кто это нарисовал? – с интересом спросил он.

– Мой сын Джон, – гордо ответила Дот.

– Спросите его, не придумает ли он для нас логотип?

Этот человек искал художника, чтобы тот придумал логотип для его компании, который будет красоваться на борту грузовиков.

– Вы заплатите? – спросила Дот.

– Пятерку за каждый грузовик, на котором появится логотип, – ответил он.

– Я спрошу его, – ответила Дот. Ведь это был реальный шанс подзаработать.

Когда она рассказала мне, я воодушевился. Впервые кому-то, кроме членов моей семьи и мистера Гловера, понравилось то, что я делал. Я тотчас принялся за работу и стал перебирать стили и образы. Мне хотелось создать что-то оригинальное. Что-то, что будет бросаться в глаза.

Я решил прогулять школу и отправился на Смитфилдский мясной рынок, чтобы посмотреть, как выглядели логотипы других компаний. На этот раз я не чувствовал себя виноватым из-за того, что пропускал занятия, – я рассудил, что, раз уж я собирался стать известным художником, то это шаг в правильном направлении.

Вернувшись домой, я попробовал нарисовать логотип, но ничего не получалось. Может, потому что мне впервые нужно было сделать что-то на заказ, а может, мне тогда не хватало веры в свои способности. В итоге я нарисовал веселого мясника в полосатом фартуке с ножом, занесенным над веселым цыпленком. Это было слишком прямолинейно, и я понимал, что могу сделать лучше, но надеялся, что этого хватит. В конце концов, торговец ведь обратился именно ко мне. Но, когда я показал рисунок Дот, она сказала: «Не думаю, что это именно то, что нужно. Но ты молодец». Тем все и кончилось. Я получил первый заказ, но не справился с ним. Но больше всего меня обидела реакция матери. Она всегда поощряла мои занятия рисованием, но на этот раз ей как будто было неловко – она даже не попыталась показать мой рисунок заказчику.

Глава девятая

– Заткнись, придурок! – крикнул я, нажав кнопку Си-Би-радиостанции[5].

Мои приятели покатились со смеху: мы снова прервали разговор двух влюбленных.

В те дни был настоящий бум Си-Би-связи: для нас, пятнадцатилетних мальчишек, она была «Твиттером» своего времени. Можно было разговаривать друг с другом на радиоволнах, и это поражало, но больше всего нам нравилось собираться у меня дома, пока Джерри и Дот работали, и подслушивать чужие разговоры. По радио договаривались о драках и очень четко описывали место и время встреч, одежду участников и даже их внешний вид. Мы с приятелями частенько вмешивались и раззадоривали говорящих, выкрикивая что-то вроде: «Не появляйся там, неудачник, он выбьет из тебя дух! Судя по голосу, ты и из мокрого бумажного пакета не выберешься! Тебе и дверь не открыть, если не напрячь мускулы!»

Смешнее всего было слушать разговоры влюбленных, которые шептали друг другу милые глупости. Особенно здорово было то, что парень не слышал оскорблений, которые мы выкрикивали в его адрес, пока общался со своей девушкой. Если сигнал твоего передатчика был более мощным, чем сигнал другого человека, находившегося на том же самом канале, можно было говорить поверх него. Когда девушка начинала спрашивать, в чем дело, и выяснять, почему кто-то называл ее парня придурком, мы слушали, как прекращался их разговор, и хихикали.

– Дерек, – начинала она, – кто-то еще говорит одновременно с тобой.

– О чем ты, крошка?

– Тебя называют придурком.

– Кто еще на этом канале? – кричал Дерек. – Ты, Тревор?

В этот момент вступали мы с оскорблениями.

– Эй, Дерек, твоя крошка страшна как черт! Что за уродина! Она что, сестра Циклопа?

Иногда мы были особенно азартны и преследовали их по всем сорока каналам, если они пытались скрыться от нас. В конце концов им приходилось прервать разговор. Это было гораздо интереснее, чем просто сидеть дома с Задирой.

Чем больше мы занимались этим, тем больше втягивались. Дошло до того, что мы забирались на крыши окрестных домов и срезали передатчики других пользователей Си-Би, если они казались нам лучше наших. Затем мы использовали их, чтобы улучшить сигнал своих радиостанций. Попасть на крышу было несложно – мы просто покупали ключи у местных слесарей, которые только радовались возможности заработать. Они ни о чем нас не спрашивали, а мы ничего не говорили – вот и все.

Чтобы избавиться от скуки, мы не только крали передатчики. Мы с приятелями курили травку и проводили долгие часы под кайфом у кого-нибудь дома, слушая музыку на огромных кассетных магнитофонах – особенно группы вроде Five Young Cannibals и Public Image Ltd. К кому идти, мы решали просто – к тому, у кого родителей не было дома. Джерри все еще работал по утрам мусорщиком, поэтому у меня мы почти никогда не собирались. Но сидеть дома с отцом я просто ненавидел и все время гулял с Задирой. Псу тогда было лет шесть, но он остался маленьким и по-прежнему был очень пугливым: не отходил далеко, когда я спускал его с поводка. Всякий раз, когда приятели замечали, как я выгуливал его, они беспощадно высмеивали меня.

«Ого, какой смешной пес, Джон! Настоящий задира», – всего этого я наслушался с лихвой.

Однажды вечером я был в гостях у друга, который жил в Президент-Хаусе. Когда нам надоели обычные развлечения с радиостанцией, он рассказал, что его отец держит под кроватью болторез. Его родителей не было дома, мы проскользнули в их спальню, вытащили болторез и тут же придумали, как его использовать. Неподалеку был небольшой парк, ворота которого на ночь закрывали на замок, и мы решили, что будет здорово срезать его. И все. Мы не собирались ничего красть – просто подумали, что срезать замок – это весело. Мы подошли к воротам парка и начали возиться с замком, но всего через несколько секунд мой приятель внезапно крикнул:

– Джон! Копы!

Обернувшись, я заметил на соседней улице полицейскую машину, в которой сидели двое полицейских и смотрели на нас. Мы, идиоты, даже не огляделись по сторонам! Я бросил болторез, и мы разбежались.

Не знаю, куда рванул приятель, но я оказался в соседнем районе около здания «Мидуэй», которое напоминало лабиринт. К счастью, я знал его как свои пять пальцев, а два копа, преследовавших меня, то и дело натыкались друг на друга. К тому времени я уже избавился от мучившей меня в детстве одышки, и я мог бегать очень быстро.

Я перепрыгнул целый лестничный пролет, пересек Госуэлл-роуд и ринулся в безопасный Президент-Хаус. Через минуту я уже неистово барабанил в свою дверь.

– Какого черта ты громыхаешь почтовым ящиком? – прорычал Джерри.

– Мне в туалет нужно, пап! Пусти, пожалуйста! Скорее!

Ничего лучше я придумать не смог. Я ринулся в ванную, чтобы Джерри не подумал, что я соврал, и постарался отдышаться, а затем отправился к себе в комнату. Успокоившись, я залез под одеяло и стал хихикать, вспоминая, как улизнул от полиции. Я даже показал копам кукиш.

К полуночи Дот и Джерри тоже легли, в доме стало очень тихо, но вдруг тишину нарушил громкий стук в дверь. На этот раз стучали не почтовым ящиком – кто-то дубасил в дверь кулаками. Так поздно к нам никто никогда не приходил. И никто не стучал кулаками. Я сразу же понял, что это полицейские. Видимо, приятеля схватили и он сдал меня копам.

Джерри негромко ругался, пока шел к двери, затем выругался громче, открывая замки, и еще громче – увидев перед собой двух бравых блюстителей порядка.

– Здесь живет Джон Долан? – спросил один из них.

– Что он опять натворил? – услышал я ответ Джерри.

– Мы точно не знаем. Возможно, нанесение ущерба собственности. Возможно, взлом с проникновением.

– Что, ограбление?!

– Возможно. Поэтому нам и нужно с ним поговорить. Он дома?

– Да, подождите минутку.

Джерри не успел сделать и шага в сторону моей комнаты, когда я вскочил, натянул одежду и вышел в коридор, встретившись с отцом на полпути. Сонно взглянув ему в глаза, я произнес:

– Прости, пап.

– Я тебе покажу прости, когда вернешься домой, негодяй! – ответил он.

Полицейские защелкнули наручники у меня на запястьях и отвели меня в свой фургон. До полицейского участка Кингс-Кросс было минут десять езды, и всю дорогу я думал о том, как встречусь со своим приятелем и хорошенько стукну его и как тяжко мне придется потом дома.

Меня обвинили в хулиганстве, что, конечно, не могло сравниться с Великим ограблением поезда, но все же не остановило судью Клеркенвеллского суда от того, чтобы назначить мне штраф в тридцать фунтов, который пришлось заплатить Джерри.

– Ты негодяй, – сказал он мне, выдав несколько банкнот из тяжким трудом заработанных денег.

Несколько следующих недель, если не месяцев, Джерри все никак не мог успокоиться. Каждый раз, когда я попадался ему на глаза, он еле слышно шептал «негодяй». Я всеми силами старался не появляться дома, отправляясь на долгие прогулки с Задирой или проводя по несколько дней у приятелей. Когда Джерри злился, а когда он был пьян, случалось это нередко, он опять грозил мне дверью на улицу или заявлял, что с радостью отошлет меня к Джимми Долану. Это по-прежнему до смерти пугало меня. Хотя к тому времени я уже познакомился с Джимми, я все равно его толком не знал и не хотел с ним жить.

Я несколько раз разговаривал с ним. Он рассказал о предприятии по продаже подержанной мебели, которым владел вместе с отцом. Долан был тот еще тип; все его звали Безумный Джимми. Не нужно было быть гением, чтобы понять, как он получил свое прозвище. Джимми сказал, что бизнес идет хорошо, и спросил, не хочу ли я помогать ему иногда, и мне показалось, что это неплохой способ заработать немного карманных денег. Во всем этом не было ничего особенного. Не произошло драматического воссоединения отца с сыном: для меня он, как и раньше, оставался Джимми Доланом, и мы хорошо ладили, когда по выходным я помогал ему таскать мебель.

* * *

В выпускном классе меня отправили в специальное учебное заведение для проблемных детей со всего Лондона. Я никогда не проявлял особого внимания на занятиях и постепенно начал всем мешать, даже несмотря на то что мистер Гловер по-прежнему старался помочь мне. Всем было бы лучше, если бы я ушел из школы. Новое место больше напоминало колледж, чем школу, и в нас там видели скорее молодых взрослых, чем детей. Можно было играть на гитаре или брать уроки кулинарии, а также там была курилка, где все мы после занятий дымили сигаретами «Бенсон и Хеджес». Я ходил на занятия каждый день, но на самом деле просто отбывал свой срок, считая дни до официального выпуска.

Когда в последний учебный год в мае начались экзамены, я помню, как вошел в большой зал с толпой других выпускников, и учитель объявил:

– Если кто-нибудь среди вас не хочет сегодня сдавать экзамен, пусть выйдет и не мешает другим работать.

Я встал первым, и это вызвало эффект домино: следом поднялись еще несколько ребят, и в коридор вышло около дюжины учеников. Когда несколько недель спустя наступил последний день учебы, я покинул школу, не получив никакой квалификации. Я довольно хорошо умел рисовать – и только. Но это не волновало меня – я был убежден, что жизнь только начинается. Теперь я мог делать что хотел и с нетерпением ждал, что будет дальше.

Многие ребята, с которыми я вырос, очень рано обзавелись семьями и детьми, но себя я в роли отца пока не видел. У меня никогда не было девушки. К сожалению, к окончанию школы я весил столько же, сколько и до обращения в больницу святого Варфоломея, и рассчитывать, что в обозримом будущем у меня появится девушка, не приходилось. Думаю, я потерял вес всего на год, а потом я пристрастился к травке и начал есть все подряд, забыв о диете. С такой внешностью я просто не мог найти в себе силы пригласить девушку на свидание.

Многие выпускники начали торговать на барахолках в районе Кларкенуэлла, несколько моих приятелей получили работу на крупной обувной фабрике на Марджери-стрит и стали приклеивать подошвы к ботинкам. В этой роли я себя тоже не видел и ужасался перспективе изо дня в день заниматься одним и тем же, но других планов у меня не было. Я думал, что все как-нибудь само образуется и сложится удачно для меня. Я был очень наивен.

Мне хотелось проводить время с приятелями, слушать музыку, курить травку и заниматься всякой ерундой. Но это не вписывалось в картину мира Дот и Джерри. Им не нравилось, что я сижу дома без дела, и они начали наседать на меня, требуя найти работу. Я не получил никакой квалификации, поэтому задача оказалась не из легких. Когда Джимми Долан предложил мне больше работать в его фирме по продаже офисной мебели, родители неохотно согласились, хотя Дот прямо сказала, что мне следует как можно скорее подыскать себе «нормальное место».

Чем больше времени я проводил с Джимми, тем лучше понимал, что он был неплохим парнем и ему, похоже, действительно было не наплевать на меня. Я стал считать его кем-то вроде старого друга семьи. Когда он предложил еще поработать на него, я тут же согласился, ухватившись за шанс успокоить Джерри и Дот.

На этот раз Джимми доверил мне «карточки». Я должен был ходить по городу и раздавать прохожим рекламные листовки: «Скупка новой и подержанной офисной мебели – отличные цены». Работа мне нравилась, я начал зарабатывать сам, но проблема заключалась в том, что этот доход был нерегулярным. Например, я работал две недели подряд, а потом неделю отдыхал. А когда я отдыхал, я курил все больше травки, ведь теперь я мог позволить себе покупать ее гораздо чаще. Целыми днями я просто сидел дома, спал и курил. Время от времени я отжимался и упражнялся с гантелями – в основном из чувства вины, – и это помогло немного сбросить вес, хотя этих тренировок было явно недостаточно. Меня всегда больше тянуло спать, чем заниматься спортом. Я еще не понимал, что неумолимо приближается ужасное пробуждение.

Глава десятая

Когда мне было восемнадцать лет, я попал в Фелтем, тюрьму для мальчиков-подростков. Мы с другом занимались мелким жульничеством: я подделывал подписи в украденных сберегательных книжках и снимал на почте или в банке по пятьдесят или сто фунтов. Правосудие настигло меня, и я был обвинен в мошенничестве и приговорен к шести месяцам тюрьмы.

Был декабрь 1989 года. Только что пала Берлинская стена, а Нельсона Манделу вот-вот должны были выпустить с Роббенэйланда. Я считал, что мне повезло: я жил в свободной стране, и по моему делу состоялось честное слушание. Дот и Джерри почти не смотрели на меня во время суда. Чаша их терпения уже переполнилась.

Я слышал, что Фелтем – опасное место, но это все-таки была тюрьма не для взрослых, и попал я туда ненадолго. Меня посадили за простое жульничество, я не был головорезом или разбойником. Срок был небольшим, и я полагал, что скоро выйду на свободу, забуду этот неприятный эпизод и моя жизнь продолжится как ни в чем не бывало.

Но эти шесть месяцев оказались самыми сложными в моей жизни – и это говорю я, человек сорока двух лет, который побывал почти в каждой из тюрем Большого Лондона и еще в нескольких других.

Мучения начались еще до того, как я прибыл в Фелтем. Из зала суда меня привезли в огромный «обезьянник» в Ламбете, на юге Лондона. Там сидело человек пятьдесят юных правонарушителей со всего Лондона, и, едва взглянув на них, я понял, что далеко не так крут, как о себе думал. Некоторые выглядели прямо как гангстеры: все в шрамах, их глаза горели злобой, они играли мускулами и скрежетали зубами. Любой из них мог уложить меня одной левой. Как только в камеру вошел азиат, довольно крупный парень в новом костюме и с хорошими часами, к нему тут же подскочило восемь ямайцев. Они набросились на новичка и сдернули часы у него с запястья. Полицейские, сидевшие за дверью, просто закрыли на это глаза. Так я получил представление о том, что ожидает меня в Фелтеме, и понял, что жизнь там мне раем не покажется.

Нас посадили в «душегубку» – фургон, кузов которого разделен на множество отсеков, – и, как скот, перевезли нас через весь город в Фелтем, который находится недалеко от Хитроу. Если вы, как и я тогда, полагаете, что знаете, как это бывает, потому что видели фильм «Отбросы» с Рэем Уинстоном, то вы ошибаетесь. На самом деле все в десять раз хуже: мои ладони и лоб моментально покрылись потом, и всю поездку я отчаянно боялся. Мы ехали сорок минут, и все это время у меня поджилки тряслись от страха.

Наконец мы добрались до тюрьмы, и всех нас заперли в каком-то помещении, и нужно было ждать, пока выкрикнут твое имя. Парни оценивающе разглядывали друг друга; в воздухе чувствовался запах агрессии и тестостерона. Я оказался совершенно не в своей стихии.

– Джон Долан! – выкрикнул надзиратель.

Я вышел из боковой комнаты и подошел к стойке, за которой сидел полицейский. После того, как я назвал свой адрес, я ответил на другие вопросы, и меня отвели в другую камеру. Там мне пришлось оставить все личные вещи и переодеться из своей одежды в голубую рубашку, спортивные штаны и поношенные трусы и носки, которые до меня, должно быть, носило уже человек пятьдесят. Носки были толстыми и шерстяными, но их у тебя тут же отбирали, если только у тебя не потели и не воняли ноги и ты не страдал грибком. Затем мне выдали смену постельного белья, пластиковую кружку, столовые приборы и отправили в камеру. Пока меня вели туда, я кусал губы и едва сдерживал слезы, но понимал, что нельзя показывать свои чувства. Это расценили бы как слабость, а я не мог позволить себе стать легкой мишенью для насмешек. К тому времени, когда я добрался до своей камеры на первом этаже, я уже стал просто номером, просто штрихкодом.

Вскоре я узнал, что вместе со мной срок отбывали парни, которых взяли за убийства и вооруженные ограбления, – они были по-настоящему жестоки, я даже боялся смотреть на них. Я покидал Президент-Хаус один-единственный раз – когда лежал в больнице святого Варфоломея, и теперь никак не мог понять, почему должен жить вместе с чужими людьми, которые совершили гораздо более тяжкие преступления, чем я.

Я быстро привык к распорядку дня и освоился, но легче от этого не стало. Постоянно воняло дезинфицирующим средством, и мне никак не удавалось привыкнуть к еде – она была просто отвратительной. Если давали вареную картошку, из четырех картофелин съедобными оказывались только две, а еще две были твердыми, как кирпич. Нас кормили трижды в день, но есть не особенно хотелось, ведь я почти ничего не делал.

Дни тянулись медленно. Телевизора не было. В камере было пусто. В качестве развлечения мы слушали радио – приемник по моей просьбе прислала Дот – или читали книги из библиотеки. Как я уже говорил, в школе я учился неважно, чтение мне не давалось. Читать я научился только в десять лет, когда директор начальной школы Морланд всерьез взялся за меня и еще пятерых отстававших ребят. Он каждый день оставлял нас после уроков и с трех до половины пятого учил по своей системе. В тюрьме я стал читать запоем и брал любые доступные книги, наслаждаясь бесконечными историями о войне и автобиографиями.

В Фелтеме я ни разу не брал в руки карандаш и даже не пытался рисовать. Мне это и в голову не приходило. Когда отбываешь срок, это вытягивает все силы, и в те дни у меня не было ни капли творческой энергии.

* * *

Однажды из соседней камеры донеслись звуки жуткой драки, и я перепугался за сидевшего там парня, ведь его соседом был жуткий качок. Увидев его в очереди за ужином без единой царапины, я немало удивился – и, само собой, обрадовался. Расспросив других заключенных, я узнал, что произошло.

– Надзиратель хотел забрать «Ролекс» у здоровяка, – объяснили они мне.

Тем вечером я не заметил качка за ужином: видимо, его отправили в тюремную больницу.

В тюрьме можно было довольно легко достать марихуану, но я решил не усложнять себе жизнь и завязал с травкой. Кстати, оказалось, что это не так уж и сложно. И все же я помню, как удивился, узнав, что дилерами были даже некоторые надзиратели, – видите, каким наивным я был?

Вместе со мной в камере сидел испанец. Он говорил на ломаном английском и на первый взгляд показался мне вполне приличным человеком. Но это ничего не значило. Я быстро понял, что в тюрьме возможно всякое, и научился не судить о людях по одежке.

– За что сидишь? – первым спросил он меня.

– За мошенничество. Получил шесть месяцев за использование ворованных сберегательных книжек.

Казалось, он почувствовал облегчение, но не до конца поверил мне.

– Правда? Всего-то?

– Да, вот так. А у тебя что?

Я боялся, что испанец соврет, но он, казалось, даже гордился своим преступлением. Он показал мне протокол, в котором все было зафиксировано, – только так и можно было проверить, не врут ли тебе в лицо, – и рассказал, что его посадили за участие в террористической атаке ЭТА[6], во время которой он кого-то взорвал.

– Такого я еще не встречал, – ответил я, стараясь не показывать, насколько удивлен. На этом наш разговор тогда и закончился.

В последующие дни мы обсудили кучу всего: музыку, книги, планы на будущее. Сосед оказался очень приятным собеседником, и я обрадовался, что делю камеру именно с ним, а не с кем-то, кого арестовали за пьяную драку или убийство. Таких среди заключенных было полно. С моим соседом можно было чувствовать себя в безопасности, если, конечно, не касаться независимости басков, чего я делать, в общем-то, и не собирался.

Часто по ночам в коридоре начиналась возня, а наутро оказывалось, что какой-то бедолага пытался вскрыть вены или повеситься или был до полусмерти избит соседом по камере. Спал я довольно плохо. Я бы, пожалуй, чувствовал себя спокойнее в клетке со львами в Лондонском зоопарке, чем тут.

* * *

Ближе к концу срока меня опять посадили в душегубку и перевезли в Рочестерскую тюрьму в Кенте, где было куда хуже, чем в Фелтеме. О ней я, пожалуй, рассказывать не буду. О том месте я не могу вспомнить вообще ничего хорошего. Избавившись в конце концов от тюремной одежды и вонючих носков, я подумал: «Да чтоб я еще когда-нибудь связался с законом! Никогда в жизни».

Поэтому можно сказать, что тюрьма пошла мне на пользу – по крайней мере, так мне тогда казалось. Я был тверд в своем решении не сбиваться с пути и никогда больше не попадать за решетку. Выйдя на солнце летом 1990 года, я чувствовал огромную благодарность за то, что обрел свободу, и горел желанием жить дальше.

Глава одиннадцатая

Иногда я смотрю на Джорджа и жалею, что сам не родился собакой. Он сидит, ни о чем не заботясь, почесывается и насмешливо смотрит на меня, словно говорит: «Нелегко тебе живется, да, простофиля?»

А я заканчиваю один рисунок за другим, работаю над заказами и новыми проектами, пишу эту книгу и готовлюсь к следующей выставке.

«Не знаешь ты, что такое нелегко», – говорю я Джорджу, который глаз с меня не сводит. Меня всегда поражает, что он смотрит мне прямо в глаза, будто провожает взглядом ценный груз. И выглядит он при этом озабоченным, как будто думает, что я в любой момент могу сломаться.

Жизнь не всегда улыбалась Джорджу, и, уверен, он знает, что я в курсе. Со временем я многое узнал о Джордже, и оказалось, что на его долю неприятностей выпало не меньше моего.

* * *

Мы прожили на Роял-Минт-стрит девять месяцев, и с каждым днем Джордж все больше удивлял меня. Я хотел убедиться, что он больше не будет выбегать на дорогу или гоняться за кошками, и я продолжал дрессировать его во время наших долгих прогулок. Он был крепким орешком и нелегко поддавался дрессировке.

А затем произошел один случай, после которого я решил, что должен вести себя с Джорджем строже. Несколько недель мы гуляли без поводка. Я с трудом удерживал пса, ковыляя на костылях, и поэтому стал оставлять поводок дома. Однажды мы вышли на улицу, и Джордж убежал вперед на несколько метров. Когда мы завернули за угол, нас остановили двое полицейских. Они были недовольны.

– Сэр, этого пса следует держать на поводке, – резко сказал один из них. – Отпускать его слишком опасно. Если он будет бегать без поводка, нам придется его забрать. Понятно?

Я все понимал, но что я мог поделать? Ходить на костылях и одновременно держать Джорджа на поводке было просто невозможно.

На следующий день я внимательно смотрел, не появятся ли рядом полицейские, и не отпускал Джорджа далеко от себя. Когда мы дошли до местного парка, он, как обычно, припустил вперед. И в этот момент я увидел ниже по улице ярко-желтый сигнальный жилет и понял, что мы попались. Полицейские направлялись в нашу сторону, и я не сомневался, что они заберут Джорджа. Я не видел, куда он убежал, страшно запаниковал и звал его настолько громко, насколько мне хватало смелости. Вдруг я почувствовал, как что-то задевает мою ногу, и понял, что Джордж вернулся и идет вплотную ко мне. Я понятия не имел, откуда он появился, и был уверен, что он не слышал, как я его зову, и все же он как будто понял, что нужно подбежать как раз в этот момент. Вскоре мы уже шли в ногу, а благодаря костылям даже казалось, что в руках у меня поводок. Когда мы поравнялись с полицейскими, я слегка кивнул им и пожелал хорошего дня. Едва они скрылись из виду, как Джордж снова припустил в сторону парка. Я успел только заметить, как он высунул язык, набирая скорость.

* * *

После этого я стал больше заниматься с Джорджем, превратив все в игру. Сперва я решил научить его садиться на тротуар и не вставать без разрешения. Он был все таким же неугомонным и непоседливым, но мы проводили все больше времени на улице, и нужно было, чтобы он умел спокойно сидеть. Если Джордж хоть немного сдвигался без разрешения, я стучал костылем по тротуару и рявкал так, чтобы он хорошенько запомнил, что бывает, если он не слушается. Через некоторое время я решил проверить, насколько хорошо Джордж запомнил урок, привел его к светофору и усадил на тротуар. Потом я спокойно велел ему идти, и он зашагал рядом со мной. Когда мы добрались до островка безопасности на середине дороги, я велел Джорджу сесть. Мы раз десять повторили это упражнение, переходя дорогу туда-сюда и не заботясь о том, что думают окружающие. Джордж схватывал все на лету и явно наслаждался процессом: казалось, ему нравится учиться.

Уроки дисциплины стали приносить плоды, и вскоре начал проявляться истинный характер Джорджа. Робкий и забитый маленький пес исчез. Вместо него появилось пышущее энергией гордое животное с блестящими глубокими глазами. Он был счастлив, и я стал счастлив вместе с ним.

Однажды, когда я сидел у станции «Тауэр Гейтвей», ко мне подошел молодой полицейский и принялся меня ругать. Это профессиональный риск, которого не избежать никому из тех, кто попрошайничает на улице. Просить на улице милостыню нельзя, и, хотя многие полицейские всего лишь просят бездомных уйти, ты всегда боишься того, кто начинает угрожать именем закона. Джордж зарычал и оскалился. «Чертов бюрократ», – думал я, глядя на полицейского.

«Ты прямо снял слова у меня с языка», – ответил мне взглядом Джордж. Полицейский в конце концов ушел, взяв с меня слово больше тут не появляться. Я легонько хлопнул Джорджа по спине.

«Один раз – за то, что в целом вел себя хорошо. Но если будешь еще рычать, завтра получишь два».

Пришлось приучить Джорджа не рычать на людей, особенно на полицейских, но в то же время мне было приятно, что он повел себя именно так. Я понял, что он привык ко мне, и у него появилось желание меня защищать.

По четвергам и пятницам мы с Джорджем стали появляться в Бишопгейте рядом с пабом под названием «Грязные болты». Там было очень шумно и многолюдно, но к этому времени Джордж уже перестал быть обузой в толпе и начал помогать мне. Он стоял как стойкий оловянный солдатик, даже когда мимо проходили полицейские собаки. Прохожие просили разрешения погладить Джорджа и в девяти случаях из десяти сами завязывали разговор, благодаря чему просить милостыню становилось легче.

– Откуда он у вас? – спрашивали люди, гладя Джорджа по круглой голове. – Давно он с вами? Как его зовут?

Я с удовольствием поддерживал разговор, и мне всегда перепадало несколько фунтов. Обычно люди всегда подчеркивали, что это для Джорджа, но мне было неважно, ведь это была помощь нам обоим.

Несколько месяцев спустя я расположился около заправочной станции в Ист-Энде и усадил Джорджа рядом. Он был уже хорошо обучен, и мне достаточно было лишь повысить голос: «Джордж, даже не ДУМАЙ», – чтобы он послушался. К тому времени он уже выполнял все мои команды.

– Эй, приятель, это что, Джордж? – вдруг услышал я однажды.

Слова были сказаны неразборчиво, с шотландским акцентом. Я никогда прежде не слышал этого голоса, но почему-то он показался мне знакомым, и я насторожился, крепко взяв Джорджа за ошейник.

– Этот пес был моим. Может, мне стоит его забрать?

Я не верил своим ушам.

– Повтори-ка, дружище.

– Я сказал, что это Джордж и что когда-то он был моим…

– Этого пса ты назад не получишь, – сказал я. – Ты продал его за банку пива, припоминаешь? Сделай милость, отвали!

Я посмотрел на него самым суровым взглядом, на какой был способен, – таким, какой не раз видел в тюрьме, – и постарался, чтобы мой голос не дрогнул. Я чувствовал, что мы попали в беду.

Шотландец пошел прямо к Джорджу.

– Джордж, дружок, узнаешь меня? Узнаешь своего старика? Не пожить ли тебе пару дней у папочки?

Я кипел от злости, но старался держать себя в руках.

– Этого не будет, приятель. Теперь он мой. Ты продал его, так что отвали и больше не возвращайся.

Но Джордж вообще не реагировал на «папочку». Он сидел неподвижно, как я его научил, и, казалось, даже скучал. Сложно было понять, о чем он думает.

– Он помнит меня, – твердил шотландец, но в его голосе уже звучало отчаяние. – Посмотри на него, он помнит своего старика! Так ведь, Джордж?

– Он теперь хорошо выдрессирован, – сказал я. – Это мой пес, приятель, и я обучил его хорошим манерам. А теперь, будь добр. Слышишь? Видеть тебя больше не желаю.

– Ладно, я понял, дружище, – ответил он, но я ему не поверил.

Вскоре после этой стычки до меня дошли слухи, что шотландец собирается выкрасть Джорджа. Узнав об этом, я содрогнулся. Сама мысль о потере пса была невыносима. Я постоянно искал глазами шотландца. Куда бы мы ни отправились на прогулку, я не отпускал Джорджа от себя и всегда смотрел по сторонам, чтобы знать, кто идет позади. Я многое принимаю близко к сердцу, поэтому порой я просыпался в панике, думая, что Джорджа похитили. Заметив, что он спит у меня под коленом или на полу, если я случайно столкнул его, я радовался так, словно выиграл в лотерею. К тому моменту я уже привязался к Джорджу и не мог себе представить жизни без него.

– Со мной ты в безопасности, сынок, – говорил я ему. – Я за тобой пригляжу.

За Джорджа я готов был стоять до последней капли крови – так я чувствовал.

Я пообещал Джорджу, что, встретив шотландца в следующий раз, сделаю так, чтобы он нас больше не беспокоил. Вскоре мне пришлось сдержать свое слово.

Однажды мы сидели на своем месте около станции «Тауэр-Хилл», и тут он незаметно подошел к нам.

– Как дела у старины Джорджа? – начал он.

Я не собирался это терпеть.

– Послушай-ка меня как следует. У меня для тебя припасена бейсбольная бита, на которой во всех направлениях вырезано твое имя. Еще раз увижу тебя – и она пойдет в ход. Ты меня понял? Или показать биту?

– Ладно, приятель…

– Ты точно понимаешь, что я говорю? – спокойно спросил я, хотя все внутри бушевало.

– Ладно, приятель, пес твой…

Почесав Джорджа под подбородком, он ушел. К счастью, мы никогда о нем больше не слышали.

Я пишу об этом и не перестаю удивляться тому, как Джордж на него отреагировал. Не зная подробностей, можно было подумать, что жизнь этого пса всегда была безоблачной. Но я догадывался, что Джорджу не так уж везло и что когда-то у него были плохие времена. Только несколько месяцев спустя я узнал правду о прошлом Джорджа. Однажды мы проходили мимо одного магазина на Коламбия-роуд, и какой-то парень, завидев нас, остановился.

Казалось, он узнал Джорджа.

– Держу пари, его зовут Джордж, – сказал он, протягивая мне руку. – А я, кстати, Фред. Приятно познакомиться.

Джордж никак не показал, что узнал Фреда, но тот казался славным малым и, похоже, не собирался нам угрожать. Мне хотелось расспросить его.

– Я однажды нашел Джорджу пару, – объяснил он. – Родилась целая куча щенков, но сука не подпустила его к ним. Как только он подходил поближе, она набрасывалась на него – так у него и появился вон тот шрам на ухе.

В этот момент я понял, что Фред не врет, ведь шрам на ухе Джорджа был почти незаметен: чтобы найти его, нужно хорошо постараться. Мне захотелось узнать о Джордже больше. Пес столько сделал для меня, и мне казалось, что он знает меня лучше, чем я его. В то же время я встревожился, испугавшись, что Фред может потребовать Джорджа назад. Он рассказал, что его дочь просила щенка, но он не хотел давать ей пса из помета Джорджа, потому что у нее были проблемы с наркотиками и она бы просто продала собаку, чтобы достать денег на дозу. И тогда он отдал ей Джорджа, который никак не уживался с сукой.

– И что случилось потом? – спросил я.

– Не знаю. У меня жили и другие стаффордширы, но обоих след простыл, стоило им погнаться за лисой. Впрочем, не думаю, что так вышло и с Джорджем. Однажды я пришел к дочери и не обнаружил его. Она не смогла толком объяснить, что случилось, и мне оставалось только гадать… Наверное, она продала его, чтобы выручить денег на наркоту.

Это многое объясняло. Стало понятно, почему Джордж поначалу был таким дерганым и почему стал так верен мне, как только я начал как следует его дрессировать. Насколько я теперь знаю, до Бекки и Сэма он сменил как минимум трех владельцев, ни один из которых не относился к нему как следует. Любая собака привязывается к своему владельцу и тяжело переживает разрыв, особенно в таком юном возрасте, как Джордж. А если собаку не дрессировать и не устанавливать правила, она начинает чувствовать себя особенно неуверенно.

Поэтому, как бы часто я ни дразнил Джорджа сейчас, называя его ленивым и никчемным негодяем, который как сыр в масле катается, я говорю это в шутку. Ведь раньше жизнь не казалась ему сказкой. Мы оба на своей шкуре испытали, каково это – быть одиноким, отвергнутым, выбитым из колеи, и, похоже, поняли друг друга.

– Хотите забрать его назад? – спросил я Фреда, почувствовав, как в горле встал ком.

Он был честен со мной, и мне хотелось знать его планы.

– Не, я и не надеялся, приятель. Выглядит он неплохо. Хорошо выдрессирован и сыт. Оставь его себе. Ты заслужил быть его владельцем.

– Как я рад это слышать! – воскликнул я. – Кроме него, я никого в своей жизни так не любил.

– Ну ты и расчувствовался, старина, – таков был ответ, но не Фреда, а Джорджа, который смотрел на меня так, словно я совсем рехнулся.

Глава двенадцатая

– Не возвращайся сюда, – сказал Джерри.

Он смотрел мне прямо в глаза и, похоже, не шутил. Я вышел из тюрьмы с маленьким пакетом, в котором лежали все мои вещи, и на поезде доехал до Президент-Хауса. Я понимал, что Дот и Джерри вряд ли закатят вечеринку в честь моего возвращения, но такого холодного приема никак не ожидал. Они несколько раз навещали меня, но никогда не упоминали, что больше не хотят, чтобы я жил с ними.

– А мама дома? – спросил я, чувствуя, как в груди нарастает паника.

– Дороти! Джон пришел.

Джерри стоял в дверном проеме, ясно давая понять, что не позволит мне войти. Взволнованная Дот возникла позади него, нервно вытирая руки передником. В этот момент я понял, что она встала на сторону Джерри. Кровь застыла у меня в жилах.

– Прости, Джон, но отец прав: ты не можешь больше жить здесь. Это просто невозможно…

Дот выглядела опустошенной, и даже Джерри, похоже, было не по себе, хотя в его взгляде сверкала сталь.

– И что же мне делать? Мне больше некуда идти.

– Тебе стоило хорошенько подумать об этом, прежде чем загреметь за решетку, – отрезал Джерри. – И не говори, что я тебя не предупреждал. Сколько раз я повторял, что ты отправишься восвояси, если не разберешься в себе?

– Жирный урод! – бросил я.

Прежде я никогда не позволял себе такого, и ответ Джерри не заставил себя ждать.

– Вали отсюда и никогда не возвращайся, подонок неблагодарный!

Несколько соседей услышали шум и вышли на лестницу, чтобы выяснить, что происходит. Бедная Дот не знала, что делать, и мне не хотелось все усложнять.

– Раз так, хорошо, – сухо сказал я. – Увидимся.

Развернувшись, я пошел прочь и услышал, как у меня за спиной захлопнулась дверь. Горло свело так, что казалось, будто кто-то душил меня. В слезах я прошел по коридору и спустился по лестнице, оставив позади дом, в котором я вырос.

Мне нужно было где-то переночевать. Я подумал о Джеки, Малкольме и Дэвиде, но чутье подсказывало мне, что лучше не впутывать их. К этому времени они все уже обзавелись семьями и вели размеренную и счастливую жизнь. Я и так доставил им кучу неприятностей: появиться у них на пороге и попроситься на ночлег было бы настоящим издевательством. А стучаться домой к друзьям я просто не хотел. Как я уже говорил, меня воспитали так, что просить помощи я не хотел, да и не мог.

Некоторое время я просто задумчиво бродил по району, а затем запрыгнул в первый попавшийся автобус, который направлялся в Вест-Энд. Усевшись внизу, я без остановки плакал и вовсе не заботился о том, кто смотрит на меня. Одна старушка услышала, как я всхлипываю, и сочувственно посмотрела на меня, но мне стало только хуже. Я ревел, как ребенок, перед кучей народа в переполненном автобусе, не замечая, куда мы ехали, и не следя за остановками, ведь я понятия не имел, куда податься. Постепенно я начал понимать, что стал бездомным, и эта мысль опустошила меня. Мне было девятнадцать лет, я только что вышел из тюрьмы, и, черт возьми, мне некуда было идти.

Я пересел в другой автобус, который шел в противоположном направлении, и вышел у вокзала Кингс-Кросс, зная, что там собирается много бездомных. Плана у меня не было – я просто чувствовал себя невыносимо одиноким и жаждал контакта с людьми. Какой-то парень заметил мое состояние и подошел поговорить.

– Сколько тебе лет? – спросил он.

Когда я назвал ему свой возраст, он сказал, что мне следует пойти куда-то на Пентонвиль-стрит, в какое-то место, которое называлось «Один в Лондоне» и предназначено для подростков вроде меня.

– Могу тебя проводить, если хочешь.

– Сам доберусь, – сказал я.

– Мне не сложно показать дорогу. Все равно больше делать нечего.

Я подумал, что он говорит правду. После тюрьмы глаз у меня был наметанный, и он явно не был проходимцем. Он просто хотел помочь: так поступают многие бездомные. Они знают, каково это – достичь самого дна.

Слова на вывеске «Один в Лондоне» были написаны синими буквами на черном фоне, разрисованном лунами и звездами. Один взгляд на нее привел меня в уныние.

– Ладно, дружище, дальше я сам, – сказал я парню. – Спасибо огромное за все.

– Да не за что. Удачи, сынок. Все наладится, – сказал он, и мы расстались.

Я стоял у двери и не мог пошевелиться. Я просто не мог зайти внутрь – ведь пока все было еще не так плохо. Должно найтись решение получше.

В конце концов я засунул подальше свою гордость и примерно неделю ночевал у друзей. Думаю, я надеялся вернуться в Президент-Хаус, когда Джерри успокоится, хотя и понимал, что этого не будет. Мне даже самому себе не хотелось признаваться, как низко я пал.

Может, в ту первую ночь я и был бездомным, но лишь временно, к тому же на лбу у меня не было написано, что случилось. Я сказал себе, что скоро со всем разберусь, и очень хотел в это верить. Я мог найти работу, а потом и жилье. Такой у меня был план.

Через несколько дней я пришел к Джимми Долану и спросил его насчет работы. Раньше он хорошо ко мне относился, и я решил, что для начала стоит все разузнать у него. Когда Джимми увидел мое состояние, мне пришлось признаться, что Джерри выставил меня, и рассказать о том, как я спал на полу и на диванах у друзей. Джимми не только предложил мне работу в мебельном магазине, но и вызвался помочь с поиском жилья.

– Знаешь, я бы взял тебя к себе, Джон, но вряд ли получится, ведь у меня семья, и все такое… – сказал он.

Я был благодарен ему уже за то, что он вообще думал обо мне. У него были жена и дети, которые едва меня знали, и я вовсе не собирался ему навязываться.

Джимми привез меня в приют для бездомных «Центрпойнт» на Шафтсбери-авеню. Мы поднялись по старой кованой лестнице, заваленной птичьим дерьмом. Жутко воняло. Я вошел в дверь и оказался в просторной комнате. Там стояло несколько диванов, старый телевизор и пара чайников, повсюду сидели люди – просто болтали или играли в шахматы и карты. Меня поразило, насколько расслабленными и счастливыми они казались, ведь я был подавлен уже тем, что оказался там.

Прежде чем уйти, Джимми сказал мне, что в «Центрпойнте» я перекантуюсь всего одну ночь, максимум две. Наутро мы должны были отправиться в Совет Ислингтона, и Джимми не сомневался, что нам стоит лишь объяснить ситуацию, как мы получим помощь.

В первую ночь в «Центрпойнте» я плакал на виду у всех, и никак не могу забыть это. Помню, я лежал на узкой односпальной кровати и мечтал снова оказаться дома, играть с Задирой или смотреть телевизор – заниматься самыми обычными вещами. Здесь мне все казалось нереальным, хоть я и отсидел срок в Фелтеме. Казалось, что все это происходит не со мной.

Джимми заехал за мной на следующий день, а потом – еще раз. Мы обошли все возможные службы, и везде нам давали от ворот поворот. В итоге, отстояв в одном месте четыре часа в очереди, я получил адрес пансиона на Кингс-Кросс, временное проживание в котором мне мог оплатить совет.

– Может он записаться в очередь на получение жилья в муниципальном доме? – спросил Джимми.

Женщина за стойкой едва не рассмеялась нам в лицо.

– Может, но ждать нужно семь лет. Конечно, если он не забеременеет, – ответила она, видимо, решив пошутить. – Тогда можно получить квартиру без очереди.

Никто не рассмеялся в ответ на ее шутку.

Пансион находился в одном из переулков квартала красных фонарей возле Кингс-Кросс и оказался настоящей дырой, но я сказал себе и Джимми, что это ненадолго и скоро я найду что-нибудь получше. В ванной, которую приходилось делить с семью соседями, ползали тараканы, а в одной комнате со мной жил мужик сорока двух лет, от которого разило потом. Местечко нельзя было назвать райским.

Вскоре я узнал, что хозяева так называемого «отеля» были еще хуже, чем условия жизни в нем. Совет платил им сотни фунтов в неделю за каждого жильца, они гребли деньги лопатой. Но с «гостями» обращались так, словно те были отбросами общества. Существовало огромное количество правил проживания, и хозяева придирались к любой мелочи, чтобы выманить у тебя все до последнего пенни. Однажды один из них выстроил с десяток постояльцев в ряд, как перед расстрелом.

– Платите подушный налог! – требовал он, хотя и не вправе был брать с нас денег, ведь этот сбор входил в ту сумму, которую совет выплачивал за наше содержание.

Мы спорили до посинения, но он в итоге выгнал всех, кто не раскошелился, включая меня. Во многих пансионах происходило то же самое. В тот период жизни мне, к сожалению, пришлось пожить в куче всяких подозрительных мест.

Даже если хозяева не были такими уж тиранами, каждое утро ровно в десять они выставляли постояльцев на улицу, всучив им перед этим на завтрак скользкое яйцо и резиновую сосиску. Возвращаться до восьми вечера было запрещено, то есть на улице приходилось проводить чертовски много времени. Чаще всего я занимался чем-нибудь у Джимми, но постоянной работы у него не было. Он всегда давал мне несколько фунтов из своего кармана, но нередко я полдня просто сидел где-нибудь и курил травку. К тому времени я снова подсел на нее и с радостью позволял времени проплывать мимо.

Если я не работал у Джимми, то искал другие способы развлечься. Прогуливая в детстве школу, я обнаружил, что, если у тебя нет денег, не заскучать на улице трудно. Иногда я покупал проездной на день и наматывал круги по кольцевой линии метро, просто наблюдая, как мир проносится мимо. Или шел в Британский музей и бродил там среди экспонатов. Я занимался чем угодно. Бывали дни, когда я садился на автобус и ехал на Парламентский холм, где просто часами сидел на скамейках и размышлял, как дошел до такой жизни.

В те дни мне было невероятно одиноко. Однажды, месяца через три с момента нашей последней встречи, я набрался смелости навестить Дот и Джерри. Я все еще жутко злился на Джерри за то, что тот выгнал меня, но не хотел полностью терять контакта с ними – вынести это в дополнение ко всему остальному я бы просто не смог.

– Не волнуйся, я ненадолго, – сказал я, когда Дот открыла дверь. – Можешь заверить старого негодяя, что я не собираюсь тут оставаться.

Она впустила меня, сказала, что рада меня видеть, и спросила, чем я занимаюсь. Джерри со мной едва поздоровался. Стараясь выглядеть как можно бодрее, я рассказал им, что работаю в мебельном магазине у Джимми и у меня есть крыша над головой, – не вдаваясь, впрочем, в подробности и не упоминая о том, что эта крыша вечно менялась. Постоянного жилья у меня не было и не предвиделось.

– Я рада, что ты нашел подходящее место, – сказала Дот. – Кстати, я прибрала у тебя в комнате. Не стала ничего оставлять, ведь одежда все равно была тебе не по размеру. Можешь взглянуть, если хочешь.

Я не стал. А зачем? Даже если Дот сохранила что-то нужное – какие-то детские рисунки, например, – я не собирался таскать это старье в рюкзаке по всему Лондону.

* * *

К тому времени здоровье родителей уже сильно пошатнулось, и это стало одной из причин, по которым я не хотел разрывать с ними связь. Несколько лет назад у Дот обнаружили рак, хотя она храбрилась и долгое время вовсе не казалась больной. Как говорили у нас дома, у нее были проблемы «в подвале», то есть рак яичников. Она никогда не говорила о нем и не обсуждала лечение – а может быть, когда ей поставили диагноз, я был слишком мал, чтобы понять, что ей пришлось вытерпеть. Зато теперь она часто лежала в больницах и выглядела по-настоящему больной. Лицо осунулось, и она сильно похудела по сравнению с тем, какой была во время нашей прошлой встречи. Это обеспокоило меня.

– Как здоровье? – спросил я.

– Неплохо, Джон, – ответила она. – Но и не хорошо.

И она посмотрела мне прямо в глаза, надеясь, что я не буду больше задавать вопросов. Больше она ничего не сказала, но стало очевидно, что ее состояние вызывает опасения.

Джерри тоже был не в форме. С возрастом у него развилась астма, и, так как дышать ему стало трудно, с работы пришлось уволиться. Ему не было и пятидесяти, когда это произошло, но с тех пор он редко выходил из дома и вел растительный образ жизни. Время от времени он откупоривал бутылку сидра или банку «Гиннесса», но обычно просто сидел на диване и смотрел телевизор, выпивая галлоны чая и опустошая литровые бутылки «Колы» и лимонада. Едва ли не единственным поводом покинуть квартиру для Джерри была запись к врачу: он даже не выводил Задиру на прогулку, даже если больше было некому. Джерри был из тех мужчин, которые ни за что не обратятся к врачу, если только не поймут, что другого выхода нет. Но однажды Дэвид застал его в очень плохом состоянии и вызвал скорую помощь. Выяснилось, что у Джерри почки не в порядке, и ему назначили диализ, из-за которого он стал еще более угрюмым и ворчливым. Когда он смотрел на меня, я видел, как в его глазах растет негодование.

– Нам больше проблем не нужно, – предупредил он меня в тот день, едва я перешагнул порог.

Я пробыл у них совсем недолго. Был тихий вечер, я вышел и сел на скамейку в парке на Кинг-сквер. Стоило мне увидеть наш старый двор, как в памяти тут же всплыли дни, проведенные на детской площадке или за игрой в Жестяного Томми, которые теперь казались такими далекими. Теперь я был взрослым, жил в реальном мире и начал понимать, как же чертовски тяжела жизнь.

У меня не было ни сил, ни желания возвращаться в пансион, поэтому я лег на скамейку, сунул под голову куртку и в конце концов заснул. Было не слишком удобно, зато ночь выдалась ясная, и я мог смотреть на звезды. Но главное – на меня не орала старая карга, а на соседней койке не ворочался вонючий тип.

На следующее утро я больше не захотел идти в пансион и решил, что спать под открытым небом гораздо лучше, хотя, конечно, мой район не подходил для этой затеи. Мне не хотелось, чтобы меня увидели старые друзья. Я загремел в тюрьму, когда они начинали работать или создавали семьи, а теперь еще и оказался бездомным. Это было унизительно, и к тому же я считал, что мы с бывшими приятелями вряд ли найдем общий язык, ведь наши пути давно разошлись. Примерно по тем же причинам я не шел на сближение и с Джеки, Малкольмом и Дэвидом. Я и так уже был для них непутевым младшим братцем, поэтому мне казалось, что лучше будет снова наладить отношения, когда я встану на ноги и сделаю что-нибудь достойное уважения, ведь я полагал, что этот момент не за горами.

Позже в тот день я отправился на разведку, чтобы найти скрытое от посторонних глаз место, где можно будет спать и меня никто не найдет, и обнаружил идеальное убежище. В дальнем углу жилого квартала на Коммершел-стрит стоял брошенный «Вольво Эстейт». Я забрался в машину и провел там ночь.

Как и на скамейке, я чувствовал облегчение, оттого что больше не нужно общаться с хозяевами пансионов. Но был и минус: я не получал завтрака, а с ним начинать день все же было веселее. На следующее утро я украл сэндвич из магазина «Сейфуэй» и вскоре стал просыпаться раньше, чтобы воровать еду.

Неподалеку от Юстен-роуд и театра Шоу находилась фабрика, в столовую которой еду привозили на рассвете. Я пробирался туда, когда тележки вывозили из фургонов, и воровал бутылку молока и пару круассанов, стоило доставщикам отвернуться. Очень скоро мелкое воровство вошло у меня в привычку. Едва ботинки начинали изнашиваться, я заходил в «Маркс и Спенсер» на Оксфорд-стрит и примерял новую пару. Это был единственный магазин из тех, что я знал, где на витрине стояли оба ботинка, а защитных ярлыков в те годы еще не придумали. Я выходил из магазина в новенькой обуви и оставлял там старые кроссовки. То же самое я проделывал с джемперами и куртками в «Гэпе», а потом шел в «Макдональдс» или «Уимпи» и тратил несколько фунтов, которые зарабатывал у Джимми, на чашку чая. Там я сидел до тех пор, пока работники не начинали коситься на меня, давая понять, что я злоупотребляю их гостеприимством.

В «Вольво» я спал несколько месяцев, пока не началась зима и я не стал задумываться, что однажды могу умереть, замерзнув во сне. Я обзавелся несколькими одеялами и пальто и оставался там до последнего, потому что такой образ жизни по-прежнему казался мне настоящей роскошью по сравнению с пансионами. Как бы странно это ни звучало, мне не хотелось отказываться от личного пространства. К тому времени я уже познакомился со многими бездомными со станции «Кингс-Кросс», куда отправлялся всякий раз, когда чувствовал себя одиноко. Находясь в компании людей, оказавшихся в таких же стесненных обстоятельствах, как и я сам, я всегда немного успокаивался. Помню, как-то раз я сидел в кафе напротив «Кингс-Кросс», как вдруг станция взорвалась ликованием.

– Что происходит? – спросил я бездомного парня, сидевшего рядом.

– Понятия не имею, дружище. Пойдем узнаем.

Это было 23 ноября 1990 года, и, выбежав на улицу, мы услышали, что Маргарет Тэтчер подала в отставку. В тот день я не встретил ни одного бездомного, который бы не праздновал это. Мы все презирали Железную леди. С точки зрения людей, оказавшихся на дне, он забирала деньги у бедных и отдавала их богатым, и все мы обрадовались, увидев ее падение.

Я по-прежнему иногда работал у Джимми, но этого было недостаточно, чтобы содержать себя. Выбора не оставалось: пришлось обратиться за пособием, и это оказалось болезненно. Я достиг настоящего дна моей жизни. Я признавал поражение и заявлял, что не могу сам встать на ноги. Я вырос в семье работяг и последнее, чего я хотел – просить помощи у государства.

Знакомый бездомный рассказал мне о хостеле на Док-стрит неподалеку от Тауэрского моста. Надвигалась зима, и в «Вольво» становилось все холоднее, поэтому я решил посмотреть, что это за место. Там, скорее всего, не слишком уютно, но лучше, чем в пансионах в районе «Кингс-Кросс». Оказалось, что это чертовски огромное и жуткое здание, где было около трехсот комнат для мужчин и женщин. В прошлом, когда доки функционировали, там лет восемьдесят жили матросы. В здании было два зала с телевизорами, большая комната для игр с полноразмерным столом для снукера, сукно на котором, казалось, разрезали снова сразу же после того, как обновляли, и просторная столовая, где то и дело вспыхивали жаркие споры между постояльцами, а иногда и между служащими.

Там я познакомился с хорошими людьми, чудаками и безумцами. Помню, там жил африканец по имени Принц, который уверял жильцов, что он самый настоящий принц и, когда вернется домой (не помню только, в какую страну), станет королем своего народа. Помню еще, что шеф-повар – или, как мы прозвали его, шеф Джефф – носил парик и мы нещадно над ним издевались.

Там же я встретил веселого парня по имени Легси, который всегда умел развлечь нас; с ним было приятно проводить время. Он жил с матерью на Коммершел-роуд, но любил бывать в хостеле. Довольно быстро я заметил, что у Легси слишком много денег для безработного.

– Как это тебе удается? – спросил я, узнав его получше.

– Я граблю магазины, – ответил он и подмигнул.

– Ты серьезно?

– Серьезнее некуда. На квартирных кражах много не заработаешь. Да и неохота. А вот в магазинах и кафе доход получше. Если повезет, могу срубить тысячи три фунтов за ночь.

Легси был мастер приукрашивать свои истории, поэтому я решил, что он как обычно преувеличивает, но у него и правда всегда было полно наличных. Но в основном в хостеле селились люди, чья жизнь замерла на месте. У девяноста девяти процентов постояльцев не было работы, причем у многих – из-за проблем с выпивкой, наркотиками или психическим здоровьем. В этом хостеле было уютнее, чем в большинстве пансионов Кингс-Кросса, но назвать его милым местом язык не поворачивался.

Глава тринадцатая

– Миссис Райан, подползите к двери на коленях, держа руки за головой!

15 декабря 1991 года, утро, начало шестого. Прошло два года с момента моего первого ареста за мошенничество с банковскими книжками. Дот была дома одна, Джерри положили в больницу, потому что у него отказали почки.

– Кто там? Что происходит? – крикнула она.

Ее разбудил стук в дверь. Спросонья она ничего не понимала.

– Полиция. У нас к вам разговор. Повторяю, миссис Райан, подползите к двери на коленях, держа руки за головой.

– Я не могу, – ответила Дот. – У меня рак. Мне очень больно.

Последовала пауза, а затем полицейский прокричал:

– Хорошо, миссис Райан, тогда включите свет и откройте дверь.

Распахнув дверь, откуда сразу потянуло ночным холодом, она увидела у выхода в общий коридор двух вооруженных офицеров полиции. Один из полицейских, опустившись на колено, целился в Дот из пистолета, другой с автоматом стоял позади напарника и тоже держал Дот на мушке.

– Что за…

Пораженная Дот испуганно огляделась по сторонам и шагнула за порог, чтобы выяснить, что происходит. Это было ошибкой: как только она оказалась в коридоре, дверь захлопнулась и Дот уже не разрешили вернуться домой. Полицейские сказали, что пришли обыскивать квартиру, но должны дождаться разрешения какой-то шишки из Скотланд-Ярда, чтобы зайти внутрь. Все это время Дот пришлось стоять на балконе, дрожа и плача. Она промерзла до костей. Полицейские опустили оружие, когда стало очевидно, что она не представляет угрозы, но по-прежнему были настороже. В воздухе чувствовалось напряжение.

– Можно я зайду в квартиру и оденусь потеплее? – умоляла Дот полицейского, который присматривал за ней.

– Боюсь, что нет.

– Тогда может кто-нибудь передать мне что-нибудь теплое? Я ведь замерзну до смерти!

– Нет, вы должны подождать, пока мы закончим.

– Что вы ищете?

– Не могу вам сказать.

– Это как-то связано с моим сыном Джоном?

– Не могу вам сказать.

Только через час полицейские получили разрешение войти и обыскать квартиру. Прежде чем они переступили порог, Дот сообщила офицерам, что дома только старый Задира.

– Не трогайте собаку, пожалуйста, – попросила она.

Полиции хватило пяти минут, чтобы обыскать все и понять, что меня дома не было. Да – искали они, как всегда, именно меня.

Как только полицейские ушли, Дот наконец-то упала на кровать, прижав руки к животу, измученная и замерзшая. Позднее выяснилось, что в Смитфилде произошло вооруженное ограбление газетного киоска, продавца вырубили ударом пистолета по голове, и полиция подозревала, что я был в нем замешан. Они утверждали, что специально обученные собаки, которых привели на место преступления, учуяли мой запах и привели офицеров в нашу квартиру. Там они обнаружили лишь стартовый пистолет «Дерринджер», который появился у меня еще в детстве. Он так давно лежал на холодильнике, что покрылся толстым слоем пыли.

Во время нашей последней встречи я дал Дот телефонный номер, по которому она могла связаться со мной в экстренной ситуации. Так я и узнал обо всем, что случилось той ночью в Президент-Хаусе.

– Не приближайся к нашей квартире, – сказала мне Дот. Она была рассержена и переживала, и даже по телефону я слышал, что она едва сдерживает слезы. – Держись отсюда подальше.

– Ладно, – пообещал я. – Сделаю, как ты скажешь. Мне очень, очень жаль, мам.

Через два дня Дот попала в больницу: боль в животе стала невыносимой. Прошло несколько недель, наступило Рождество, но ни ее, ни Джерри не выписали. Мне тогда казалось, что из них двоих не выкарабкается именно Джерри, который постоянно находился на диализе.

Если я считал, что моей репутации в семье уже ничто не может повредить, то я сильно заблуждался. Я больше не пользовался уважением ни Джерри и Дот, ни братьев с сестрами. Малкольм и Дэвид рвали и метали и не хотели иметь со мной ничего общего, и даже Джеки не могла сказать обо мне ничего хорошего, как ни пыталась.

Накануне Нового года врач Дот сказал всем, что она вряд ли вернется домой. Рак вошел в агрессивную стадию, ее здоровье стремительно ухудшилось. Во время нашей последней встречи я едва мог держать себя в руках. Она выглядела такой хрупкой. Та живая и энергичная женщина, с которой я вырос, исчезла. Напоследок она сказала мне:

– Джон, ты должен вернуться домой и ухаживать за отцом.

До самого конца она не переставала думать о других. Через несколько дней она умерла. Ей было всего пятьдесят два.

Похороны были многолюдными. В церковь набилось триста человек, включая друзей и коллег отовсюду, где она когда-либо работала, а также бывших соседей и людей со всей Кинг-сквер. Никто не мог сказать о Дот ничего плохого.

Вскоре я переехал обратно в нашу квартиру. Я некоторое время жил там и до кончины Дот, в основном, чтобы присматривать за Задирой, ведь Джерри оставался в больнице. Было так странно находиться дома одному: там по-прежнему стоял стул, на котором всегда сидела Дот, а на крючке в кухне висел ее фартук. Мне нравилось снова гулять с Задирой по своему старому району, но мне не хотелось жить там.

Джерри знал, что я вернулся заботиться о нем по просьбе Дот. Он понимал, что ему нужна помощь и что в одиночку он не справится. Альтернативой был дом престарелых, но Джерри был слишком горд, чтобы на это согласиться. Я думал, что ухаживать за ним будет несложно. Я ошибался.

После смерти Дот Джерри стало наплевать на себя. Он тяжело переживал свою утрату. Они с Дот могли неделями не разговаривать, но все-таки привыкли друг к другу; их союз был крепким. Джерри отчаянно скучал по Дот.

Когда она умерла, он целыми днями сидел дома, читал газеты и разгадывал кроссворды. Потом смотрел телевизор, читал книги и дремал. Целых двадцать лет Дот делала для него все: выполняла его поручения, готовила, делала всю работу по дому – теперь этим пришлось заняться мне. Я не справлялся, и каждый божий день Джерри напоминал, как сильно он жалеет, что я снова оказался рядом.

– Что ты здесь делаешь, лентяй? – приветствовал он меня каждое утро.

– Чего ты спишь, лентяй? – говорил он, если я отваживался закрыть глаза и прикорнуть на диване.

– Что за дерьмо? – раздавалось всякий раз, когда я накрывал на стол. – Черт возьми, да от тебя никакого толку! Даже чашку чая приготовить не можешь.

Это изматывало меня, вытягивало всю душу, но, помня, как плохо я попрощался с Дот, я не хотел терять связь с Джерри и поддерживал ее как можно дольше.

– Может, выйдешь на улицу, прогуляешься? – спрашивал я. – Пойдем вместе с Задирой. – Задире тогда исполнилось десять или одиннадцать лет, и он тоже начал сдавать. – Недалеко, просто обойдем квартал.

– Нет, у меня случится приступ паники, – отвечал он.

– Если случится, вернемся.

– А если я сознание потеряю?

– Не потеряешь. Я за тобой присмотрю.

– Да разве до тебя дойдет, что делать? Никчемный идиот. Отвали, оставь меня в покое. Я с места не сдвинусь.

Свежим воздухом он дышал, только стоя возле открытого окна. Чем дольше он сидел без дела, тем сильнее портилось его здоровье и тем более ворчливым он становился. Время от времени заходили Малкольм, Дэвид и Джеки со своими детьми, и Джерри неизменно сообщал им, каким никчемным я был. Малкольм женился, и у него родились дочери Энджел и Джесси и сын Джек. Дэвид тоже был женат, у него была дочь Вики и сыновья Джо и Джон, а у Джеки подрастали две девочки – Натали и Эмили.

Казалось, Малкольм и Дэвид всякий раз хотели поздороваться со мной, но в последний момент передумывали. Я их не виню. Им сложно было простить меня за то, что случилось с Дот. В нашей семье я оказался настоящей паршивой овцой. Обычно я отсиживался у себя в комнате, нам всем было легче, если я никому не попадался на глаза.

* * *

Я по-прежнему доставал деньги, совершая ограбления, и не выходил из магазинов, не прихватив что-нибудь с собой. Джерри уже понял, чем я занимался: чтобы догадаться, особого ума не требовалось, учитывая, что по всей квартире валялась одежда и обувь. Иногда он расспрашивал меня, словно ему и правда интересно, но всегда оставался непредсказуем. Мне никогда не удавалось угадать, понравится ли ему моя история, как это иногда случалось, или он обрушится на меня с гневной тирадой и назовет «негодяем и ворюгой».

Вскоре у меня появилась возможность браться за более серьезную «работу», в основном через Легси – того парня, с которым я познакомился в хостеле на Док-стрит. Мы все больше времени проводили вместе и проворачивали дела, которые приносили нам до пяти тысяч фунтов. Мы грабили рестораны, ателье, склады – любые места, где стояли ненадежные охранные системы и где мы не рисковали причинить вред кому-нибудь, кроме самих себя. Все получалось до смешного легко, и быстро вошло в привычку. Возбуждение от взлома, адреналин, волнами прокатывавшийся по молодому телу, – все это было подобно наркотику, опасному и вредному для здоровья. Грабежи позволяли едва ли не купаться в деньгах без особых забот, но, оглядываясь назад, я понимаю, что лучше было и не начинать.

Нас с Легси поймали, когда мы грабили магазин пончиков «Данкин Донатс» около станции «Эмбенкмент»: охранник из соседнего здания увидел нас в окно и позвонил в полицию. Мы узнали об этом только тогда, когда темноту забегаловки прорезали голубые вспышки мигалок первой полицейской машины, прибывшей на место происшествия.

Легси всегда твердил, что, если нас поймают, я не должен сопротивляться аресту. Нужно положить руки на голову и, получив команду, протянуть их вперед, чтобы на меня надели наручники.

– Проявляй уважение, – говорил Легси. – Если будешь вести себя прилично, тебя отпустят на поруки. Дежурным наплевать на грабежи, но они не отстанут, если ты будешь буянить при аресте.

Я сделал все так, как говорил Легси, ведь я ни за что на свете не хотел попасть обратно в тюрьму.

Глава четырнадцатая

Большую часть своего третьего десятка я провел в тюрьме Пентонвиль, которая стала мне домом. Меня осудили за кражу в «Данкин Донатс», и я покатился по наклонной. Я отсиживал три месяца, выходил, снова грабил, меня снова ловили, и я возвращался за решетку. Это был замкнутый круг, из которого я никак не мог вырваться.

Каждый раз оказываясь в тюрьме, я прощался с чувством собственного достоинства так же спокойно, как сдавал на входе свою одежду и личные вещи. Когда меня приводили в камеру, в желудке появлялось то же самое тянущее ощущение, которое я почувствовал в восемнадцать лет в Фелтеме. Ты как будто погружался в кошмарный сон, чертовски хорошо понимая при этом, что пробуждения в ближайшее время ждать не приходится.

Проблема заключалась в том, что я не мог остановиться не из алчности и не потому, что хотел все больше и больше вещей. Ограбления просто стали стилем моей жизни. Мне больше нечем было заняться. Я по-прежнему заботился о Джерри, сердитом, как никогда, и одиноком после смерти Дот. Ночные вылазки с Легси делали мою жизнь хоть сколько-нибудь сносной. Я всякий раз чувствовал воодушевление. Всякий раз, ища деньги или ключ безопасности в очередном кафе, я ощущал трепет. Мне нравилось это, нравилась возможность показать полиции кукиш. Деньги никогда не были главной причиной.

Пентонвиль находился на Каледониан-роуд, или Калли, недалеко от тех мест, где я вырос; там содержали преступников всех сортов. Убийцы, насильники и так далее – не было такого преступления, которое не совершили бы узники Пентонвиля.

Моим первым соседом по камере оказался здоровенный ирландец. Таких вонючих ног, как у него, я в жизни не видел. У нас не было ни радио, ни телевизора, и каждый день тянулся, как целая неделя. Он залезал на верхнюю койку и свешивал свои вонючие ноги, болтая ими прямо у меня перед носом. Меня мутило, хотелось блевать, но еще больше мне хотелось хорошенько врезать ему в челюсть.

Каждый день повторялось одно и то же, и от этого мы одуревали, но так, наверное, и было задумано, чтобы дать нам время подумать над своими преступлениями. Дверь камеры открывалась в половине девятого утра ровно на двадцать минут, и в это время можно было пройтись по коридору, выпросить бычок или обменяться журналами с кем-нибудь из других заключенных. В девять утра всех отправляли на так называемую «работу», то есть в тюремную мастерскую, где приходилось заниматься чудовищно скучным делом: например, надевать поролоновые прокладки на одноразовые наушники, которые выдают в самолетах. Если ты не работал, можно было пройти обучение, при условии что на курсе, который ты выбрал – уроки компьютерной грамотности или математики – для тебя найдется место. Эти курсы были моим спасением. Я записался всюду, куда только было можно. Беспросветная тюремная жизнь научила меня ценить окно в квартире Джерри. Его в любой момент можно было открыть, чтобы вдохнуть свежего воздуха. За решеткой такой роскоши не существовало. Я чувствовал, что застрял. И понимал, что еще долго никуда не смогу пойти.

Я решил привести себя в порядок. Отказавшись от травки, которую курил почти ежедневно с того момента, когда в последний раз вышел из тюрьмы, я попытался сократить и количество сигарет – их уходило слишком много, штук двадцать в день. Пока я сидел, Джерри присылал мне десять фунтов в неделю. На свидания он не приходил, что меня не удивляло, но я ценил его щедрость, ведь, учитывая, как он презирал меня, ему, должно быть, приходилось всякий раз бороться с собой из-за этих денег.

– Я всегда говорил, что ты ни на что не годен, – проворчал он, узнав, что я отправляюсь за решетку. – Никчемный кусок дерьма. И как прикажешь мне справляться одному? Ты об этом даже не подумал, да?

Он был прав: об этом я не подумал, потому что вообще не думал, что попаду в тюрьму. И так случилось, что мое заключение, из-за которого Джерри остался один, еще сильнее очернило мое имя в глазах семьи.

Однажды в нашу камеру принесли две новеньких чертежных доски. Я уже лет пять не брал в руки карандаш, и моя склонность к рисованию не получала никакого развития. Это казалось неважным, учитывая, как шла моя жизнь: я был бездомным, Дот болела, Джерри вечно ругался, – а в тюрьме вся творческая энергия пропадала из-за невыносимой скуки. В тот день, однако, у меня было более приподнятое настроение, чем обычно, поэтому я взял ручку и принялся рисовать. Сначала в голову ничего не приходило, но держать ручку было приятно, нахлынули воспоминания о том, как в детстве меня вдохновляли комиксы. Я действовал автоматически, и уже через несколько минут на доске кое-что начало вырисовываться. Не останавливаясь, я ушел с головой в творческий процесс. Не прошло и четверти часа, как рисунок – первый за пять лет – оказался готов: я изобразил кулачный бой девятнадцатого века. Вдохновение пришло со старой картинки, которую я несколько дней назад увидел в библиотечной книге. Это была гравюра Уильяма Хогарта «Переулок джина». Помню, я разглядывал ее и чувствовал, что сам стою на месте дерущихся. Жизнь казалась мне боксерским поединком, и пока что я проигрывал. Но оставалось еще несколько раундов.

В тот момент мимо проходил охранник мистер О’Брайан. Он заметил мой рисунок, зашел в камеру и направился прямо к чертежной доске, чтобы рассмотреть картину.

– Мне нравится, – восхищенно сказал он. – Отличный рисунок!

Его реакция удивила меня, тем более что нам не разрешалось ничего вешать на стены.

– Спасибо, – сказал я мистеру О’Брайану. – Я несколько лет не рисовал.

Он смотрел на мой набросок и улыбался. И я увидел, что рисунок ему действительно нравится.

– Возьмите себе, – предложил я. – Когда-нибудь за него назначат солидную цену!

Рисунок остался на доске, когда я покинул ту камеру, но я так и не забыл слов, которые мне сказал надзиратель. Они снова разожгли во мне страсть к рисованию и заставили поверить, что когда-нибудь я все-таки смогу стать художником.

Но этого момента еще надо было дождаться, ведь тогда в моей жизни были вещи поважнее. Во-первых, мне предстояло пережить очередной тюремный срок, во-вторых, выйти на свободу и, наконец, самое сложное – не сбиться снова с пути. Других целей в моей жизни не было.

* * *

Пока меня не перевели в камеру к наркоману Томми, я почти ничего не знал о тяжелых наркотиках. Попадая в тюрьму, ты резко переставал принимать дурь: в те времена в Пентонвиле не было специального отделения для детоксикации. Мы с Томми разговорились, и я довольно быстро понял, что он несколько недель ничего не принимал: он все время дрожал и потел.

– Эй, дружище, ты мне не поможешь? – умоляюще спросил он.

Я превратился в слух, готовый сделать что угодно, лишь бы не видеть, как он страдает.

– Как тебе помочь?

– Порежешь меня? – жалобно проговорил он.

– О чем ты? – ответил я.

– Если ты порежешь мне запястье, меня отправят в больничное крыло.

– Порежь запястье сам – тогда тебя тоже отправят в чертово больничное крыло!

– Сам я не могу.

– Почему? – спросил я. – Почему ты меня об этом просишь?

Он не собирался сдаваться и протянул мне бритву.

– Ладно, – сказал я. – Но я сделаю только поверхностный разрез. Сиди тихо и не дергайся.

Он протянул мне руку и отвернулся, а я попытался сделать длинный порез, не нанеся при этом серьезных повреждений. Я хотел сделать так, чтобы было много крови и Томми забрали в больничное крыло, но чтобы он при этом не пострадал. Я провел лезвием по его руке, от локтя до тыльной стороны запястья, чтобы не задеть вены, и почти не давил, только вскрыв кожу, но внезапно на руке Томми образовалась зияющая рана, похожая на крышку жестянки с фасолью, вскрытую консервным ножом. Все было рассечено до кости.

Мы закричали от ужаса, и я, разволновавшись, порезал и свою левую руку. Потекла кровь. Из моей раны она лилась гораздо быстрее, чем у Томми. Рука его напоминала кусок мяса из мясной лавки, но крови почти не было.

Позже я узнал, что его ткани отреагировали таким образом, потому что он столько раз вкалывал наркотики себе в руку, что его кожа невероятно истончилась. О ломке речь уже не шла: Томми метался по камере и орал. Мне пришлось замотать его руку полотенцем, чтобы успокоить его, а потом я принялся барабанить в дверь камеры и звать на помощь.

– Этот чертов идиот разрезал себе руку, – сказал я, когда прибежали охранники.

Порез оказался очень глубоким, и Томми увезли в городскую больницу за пределами тюрьмы. Он сказал, что пытался покончить с собой, и ему наложили пятьдесят швов. Когда через несколько недель он вернулся в тюрьму, глаза у него были стеклянными, а взгляд – отсутствующим, как у зомби, ведь теперь тюремные доктора накачивали его огромными дозами валиума и антидепрессантов. Томми хотел только одного – получить кайф, и я убеждал себя, что, наверное, все-таки оказал ему услугу.

* * *

Когда я выходил на свободу, в промежутках между тюрьмой моя жизнь была не многим лучше. Конечно, неплохо было снова оказаться на воле, но необходимость идти домой всегда ужасала меня. Здоровье Джерри ухудшалось, а сам он становился все агрессивнее. Я понимал, что возвращаюсь домой, просто чтобы получить еще больше пинков.

– Какого черта ты здесь делаешь? – говорил Джерри. – Ты мне не нужен! Ты для меня чертово пустое место! Убирайся!

Иногда я целыми днями спал и вообще не хотел выходить на улицу. Все мои бывшие друзья разъехались, я уже никого не знал в своем районе. Многие уехали из Лондона, но полно было и тех, кто, как я, оказался в тюрьме.

Задира доживал последние дни, и я понимал, что мне придется похоронить его. Мысль об этом пугала меня. Задира жил у меня с тех пор, как мне исполнилось десять, и он всегда радовал меня. Иногда я смотрел на Задиру так же, как смотрю сейчас на Джорджа, и представлял, о чем он думает, или рассказывал ему все, о чем думал сам.

– Не расстраивайся из-за него, он просто несчастный негодяй, – говорил я, когда Джерри начинал буянить, и мы с Задирой уходили на прогулку. – Он это не всерьез. Он просто больной старик. Не принимай близко к сердцу.

Задира смотрел мне в глаза, и мне нравилось думать, что он остался на моей стороне, хотя больше никто из семьи меня на дух не переносил.

Он был таким старым и больным, что было бы милосерднее его усыпить. Когда настал день отвести его в клинику, у меня не было денег на такси и нам пришлось отправиться в последнее путешествие на автобусе. Я взял Задиру на руки и сел, а он устроился у меня на коленях. Автобус приближался к ветеринарной клинике, и, ужасаясь того, что вот-вот должно было произойти, я не мог представить себе, как останусь один на один с Джерри. Я понятия не имел, как сладить с ним.

Ветеринар неловко взял Задиру у меня из рук, чтобы отнести его туда, где ему сделают последний укол, и это стало моим последним воспоминанием об этом псе. Я видел, что Задира мучился от боли, его лапы беспомощно болтались. Он внимательно посмотрел на меня, прежде чем ветеринар унес его за дверь. Я последний раз глядел вслед своему другу и верному спутнику, который был со мной целых четырнадцать лет. Больше я его уже не увидел. Уверен, он тоже понимал, что в тот день его жизнь должна была закончиться. Мне было так больно, что я просто не мог оставаться рядом с ним и видеть его последний вздох. Я буду с Джорджем, когда настанет его час, это я уже решил. Мне остается только надеяться, что до этого еще много, много лет.

День, когда я попрощался с Задирой, оказался одним из самых печальных в моей жизни. Я не был к этому готов. Моего питомца больше не было рядом, и казалось, что вместе с ним умерла еще одна частичка меня. Мне было двадцать четыре, я был одинок и чувствовал, что у меня не осталось ничего, ради чего стоит жить.

Через несколько дней я вышел на улицу и прошелся по тем местам, которые мне нравились в детстве. В конце концов я оказался на Брик-лейн, по-детски мечтая посетить все знаменитые лондонские рынки и вспоминая все истории о мошенниках и аферистах, которые услышал за годы.

«Жизнь не стоит на месте», – думал я, бродя по знакомым улицам. Даже если ничего не делать, как я, она все равно плывет дальше и поворачивается так, как ты и не предполагал.

На углу Брик-лейн около детского магазина стоял азиат, и я стал наблюдать, как к нему подходят люди. Он явно продавал наркотики, причем прятал брикетики за щекой. Получив деньги, он выплевывал брикетик себе на ладонь. Они были сделаны из пакетов, которые давали в магазинах, – таких, в красно-синюю полоску. Пакеты были нарезана полосками, а затем на маленькие красные и синие квадраты; каждый пакетик с дозой был завязан маленьким узелком, чтобы порошок не просыпался. В красных был крэк-кокаин, который на улице называют «белым», а в синих – героин, «коричневый».

Дилер держал пакетики во рту: если нагрянет полиция, он успеет их проглотить. Я никогда раньше не видел, чтобы дилер так делал, поэтому подошел и спросил:

– Что продаешь?

Он ответил, что сегодня у него только кокаин, и я вдруг взял и купил сразу двадцать доз. Отдал триста фунтов – все до последнего пенни.

Я решил, что именно это мне и нужно, чтобы выйти из депрессии. В голове была только одна мысль: как перестать чувствовать такую боль. Все получилось, как я и ожидал: я ловил кайф и ненадолго вырывался из реальности, а ведь именно этого мне и хотелось.

Месяца через три выдался особенно паршивый день: Джерри совсем загонял меня, а я и так был подавлен. И я вернулся к тому парню.

– У тебя есть еще крэк?

– Нет, приятель, сегодня только коричневый, – ответил он, имея в виду героин.

Я отошел от него, чувствуя не просто разочарование, а отчаяние. Почему у него сегодня только героин? Я ненавидел героин после того случая с Томми. Я не мог забыть, как он умолял порезать его, чтобы избавить от ломки.

И все же я был так подавлен, что чувствовал: мне просто необходима подпитка химией. Удаляясь от дилера, я едва волочил ноги, и каждый вдох давался мне с трудом, на сердце было ужасно тяжело. В голове звучали настойчивые голоса, витали печальные мысли, и я убеждал себя, что, пожалуй, стоит купить героина на двадцать фунтов.

«Это ведь всего ничего, – сказал я себе. – Просто курну чуток. Я ведь уже принимал наркотики и не подсел». Я без умолку молол языком, пытаясь оправдать решение, в глупости которого ничуть не сомневался. Но я так отчаянно хотел избавиться от депрессии, что мне уже было все равно.

…Все произошло мгновенно: казалось, кто-то обнял меня так крепко, как никто в жизни меня не обнимал. Меня не волновало, что объятие было химическим, опасным, грозящим зависимостью: оно давало мне как раз то, чего я так жаждал. Казалось, депрессия моя рассеялась впервые за долгие годы, и я облегченно вздохнул.

Я поздравил себя с тем, что принял разумную дозу. Зависимость не развилась с первого вдоха. На следующий день я просто чувствовал себя немного заторможенным и слабым, но не более того. Я думал, так все и останется.

* * *

Зимой 1996 года Джерри тяжело заболел и умер в январе следующего года. Его положили в больницу в понедельник, а скончался он в воскресенье. Ему было пятьдесят восемь лет. Незадолго до этого он совсем перестал разговаривать со мной, а попав в больницу, каждому в нашей семье заявил, что не хочет меня видеть.

Когда я пришел навестить его в Лондонской королевской больнице в Уайтчепеле, медсестра попыталась остановить меня и не пустить в палату.

– Чушь, – сказал я, отодвинул ее в сторону и подошел к кровати отца.

Джерри был в полубессознательном состоянии, но услышал переполох. Открыв глаза, он взглянул на меня и проворчал:

– Ты что здесь делаешь?

Не успел я ответить, как у меня за спиной появилась медсестра. Она взяла меня за локоть и потащила к выходу.

– Уходите, Джон. Вам здесь не рады, – сказала она.

Спорить мне не хотелось.

– Ладно, я понимаю, – спокойно ответил я.

Я даже не взглянул напоследок на Джерри. Так все и закончилось – больше я отца живым не видел. Его похоронили рядом с Дот на кладбище в лондонском Сити. Он пережил ее всего на пять лет.

* * *

После смерти Джерри мне пришлось съехать из Президент-Хауса: квартира понадобилась Совету Ислингтона, чтобы поселить там другую семью. Не могу сказать, чтобы мне было грустно уезжать оттуда, хотя я покидал дом, где прошло мое детство. Все изменилось. Воспоминания о том, как в детстве я смотрел, как мама моет посуду, или ждал отца, стоя у окна, казалось, принадлежали какому-то другому миру. Детские воспоминания оказались перечеркнуты проблемами, с которыми я столкнулся во взрослой жизни.

Меня поселили в однокомнатной квартире в Макклесфилд-Хаусе на Ливер-стрит, но я умудрился упустить и ее: просрочил платежи и явился на слушание дела о передаче собственности, так как в очередной раз сидел в Пентонвиле.

Медленно, но верно я начал употреблять все больше героина. Сначала раз в три месяца, потом раз в месяц, а потом уже раз в три недели, раз в две недели – и понеслось. При этом я постоянно увеличивал дозу. Когда мне исполнилось двадцать восемь лет, я принимал героин уже дважды в день.

Всякий раз я хотел лишь снова ощутить то химическое объятие, которое почувствовал, попробовав впервые. Но как бы часто и как настойчиво я ни пытался, то чувство не возвращалось ко мне. В этом и кроется опасность героина. Я долгое время не понимал, что зависим, но теперь вижу, что оказался на крючке с первого же раза – я курил снова и снова, надеясь ощутить разливающееся по телу тепло. Я уже не наслаждался наркотиком, а принимал как раз столько, сколько нужно, чтобы унять ломку. Но мне было нужно все больше героина, чтобы чувствовать себя нормально и прожить следующий день.

Грабил я тоже больше, чем раньше. Теперь я уже воровал не просто для того, чтобы почувствовать радость от покупки новой пары туфель или хорошей рубашки. Я был зависим от наркотиков, и мне нужны были деньги, много денег, чтобы покупать их. Все силы уходили на то, чтобы найти деньги на героин, без которого я уже не мог. Я открывал утром глаза, и это становилось моей единственной целью.

В этом жалком состоянии я провел большую часть следующих десяти лет, пока не повстречал Джорджа.

Глава пятнадцатая

– Как насчет переезда на Суонфилд-стрит?

Джордж, казалось, не был впечатлен.

«Звучит дерьмово, – читалось у него на морде. – Почему ты вообще улыбаешься?»

Отсидев последний срок и выйдя на свободу, я без устали направлял в Совет прошения, чтобы мне подыскали жилье попросторнее. Моя квартира на Роял-Минт-стрит была меньше тюремной камеры и, казалось, съежилась еще больше, когда в ней появился Джордж. Вряд ли он сильно вырос за те девять месяцев, что жил у меня, но уверенности у него явно прибавилось: создавалось впечатление, что теперь он занимает гораздо больше места, чем вначале. Джордж быстро стал вести себя, как хозяин: он ходил с таким видом, словно квартира принадлежала ему, валялся на диване и с упоением чесался.

– Проваливай! – говорил я, когда хотел лечь сам.

Он хмурился и принимал обиженный вид из-за того, что его прогнали на пол. Но уже через несколько минут, поднявшись и сделав кругов десять по комнате, он забирался назад и начинал бороться со мной за место на диване. «Твоя очередь проваливать, лентяй», – читалось у него на морде.

Наконец мне предложили однокомнатную квартиру на Суонфилд-стрит в квартале Баундари, который находился в Ист-Энде и был одним из самых старых муниципальных кварталов Европы. Я согласился бы получить квартиру в любом районе Лондона, лишь бы места было побольше, и по чистой случайности она оказалась в Шордиче, совсем недалеко от тех мест, где я вырос. Этот район я знал с детства.

Мы с Джорджем переехали в эту квартиру летом 2010 года, мне как раз исполнилось тридцать девять. Из вещей у меня была лишь одежда, в которой я ходил, и консервный нож, чтобы открывать банки с едой для Джорджа. Квартира была не обставлена, мы спали на голом полу. Не было даже плиты. Мне дали подъемные – двести фунтов, – чтобы привести все в порядок, и я купил ковер и кровать.

Пособия мои сократили так, что они не покрывали даже стоимости аренды, не говоря уж о покупке еды и мебели. Было ясно, что одно попрошайничество не могло спасти меня.

– Что будем делать? – спросил я Джорджа. Я сидел на полу рядом с ним и пытался найти выход. – Не могу же я снова вернуться к своим старым штучкам, так ведь?

* * *

Когда в моей жизни появился Джордж, на моей совести уже было более трехсот преступлений и я более тридцати раз сидел в тюрьме.

Вы, наверное, думаете, что я был неудачливым вором, раз меня так часто ловили, но дело было в том, что мне так тяжело давалась жизнь на улице, что я нарочно попадался, чтобы зимовать в тюрьме. Я даже не пытался заметать следы – специально не надевал перчатки, чтобы оставить отпечатки пальцев, а если случалось порезаться, не вытирал кровь.

Я понимал, что подставляюсь, зато мне не приходилось больше добывать пропитание и искать крышу над головой, что на улице порой очень непросто.

Жизнь бездомного выматывает: шатаешься от дневного центра к хостелу или благотворительной миссии, а иногда и вовсе ночуешь в машинах или сараях для мусорных баков, как, например, тогда, когда меня выгнали из Президент-Хауса. Иногда я впадал в такое отчаяние, что, мечтая просто поспать на койке, подумывал, не бросить ли кирпич в окно полицейского участка, а потом сразу протянуть руки, чтобы на меня надели наручники…

Когда у меня появился Джордж, я все еще не мог выбраться за пределы этого замкнутого круга. Он появился у меня, когда я уже семь или восемь месяцев был на свободе; приближалась холодная зима 2009 года. Если бы все было как обычно, я бы попался на следующей же краже и обеспечил себе крышу над головой и сносное существование до наступления тепла.

Но вышло так, что, когда я задумался об этом, в моей жизни произошли некоторые изменения и Джордж прочно обосновался на новом месте. Отправившись в тюрьму, я бы его потерял. Но мы уже слишком сдружились, чтобы даже думать об этом. Впервые за долгое время у меня появился кто-то, о ком нужно было заботиться, и это наполняло мою жизнь смыслом. Я иногда встречался с девушками и даже заводил отношения, но все они заканчивались через пару месяцев. Я видел, как мои братья и сестра общались со своими детьми, как сильно они их любили, и начинал испытывать что-то подобное к Джорджу.

Я понял свои чувства к нему, когда мы сидели однажды рядом со станцией «Фенчерч-стрит». К нам подошла женщина, которая выглядела богатой, и принялась восторгаться Джорджем.

– Какой замечательный пес! – сказала она, гладя его по голове и восхищаясь. – Совершенно очаровательный! Никогда раньше не видела такого милого стаффордшира. Может, вы продадите его мне?

От изумления я не мог вымолвить ни слова. Кем надо быть, чтобы предлагать такое?

– Он просто невероятный, – продолжала она. – Я очень хорошо заплачу!

Она сказала, что может дать две тысячи фунтов наличными, но я остановил ее.

– Простите, мисс, без обид, но у вас есть дети? – спросил я.

– Да, но я хорошо знаю стаффордширских терьеров! Уверена, он прекрасно поладит с детьми…

– Я не об этом. Скажите, что бы вы почувствовали, если бы кто-нибудь захотел купить вашего ребенка?

Она с недоумением посмотрела на меня.

– Видите ли, Джордж мне как сын. Я люблю его, как будто он моя плоть и кровь. Я не продам его за две штуки. Я даже за сто штук его не продам. Он слишком много для меня значит.

Она отреагировала очень вежливо. У меня не осталось никакого тяжелого осадка, и, когда дама ушла, у Джорджа даже засветились глаза.

Этот случай подтвердил то, что я и так уже прекрасно знал. Мы с Джорджем стали не разлей вода, прошли вместе огонь, воду и медные трубы. В те первые месяцы я просто не знал, как все будет дальше. Но теперь Джордж значил для меня гораздо больше, чем все остальное в мире. Я любил его, и мысль о том, чтобы расстаться с ним, была просто невыносима.

* * *

Мы с Джорджем сидели на полу в нашей квартире, и я вспоминал ту женщину и сумасшедшие деньги, которые она предлагала. Две тысячи фунтов нам бы теперь совсем не помешали.

– Надо было продать тебя той леди, Джордж. Купил бы себе классные золотые часы.

Джордж вздохнул, лег и положил голову между передними лапами. Он выглядел грустным, да и я чувствовал себя неважно.

– Эй, слушай, я просто пошутил. Ты тут ни при чем, – сказал я.

Он приподнял уши.

– Хотя нет, ты все-таки при чем, глупая скотина, – усмехнулся я. – Ладно, все в будет порядке, дружище. Не парься.

Я вспоминал, как у меня появился Джордж, и все то время, что мы провели вместе. С самого первого дня я почти не спускал с него глаз. Даже не оставлял на привязи рядом с супермаркетом. Если нужно было купить собачьей еды, я всегда просил приятеля, которому доверял, приглядеть за ним пару минут и торопился изо всех сил.

Сначала я боялся, как бы не вернулся шотландец, а после того, как та леди пыталась купить Джорджа, я начал опасаться, что его украдут.

Я не мог отправиться на дело, оставив Джорджа одного. Это было исключено. Моя хромота все осложняла, я уже был не таким проворным, как раньше. Что, если меня поймают и продержат за решеткой целую ночь? Кто тогда покормит пса и выведет его на прогулку? Я прекрасно понимал, что потеряю Джорджа, если меня посадят, и не было никого, кто мог бы приютить его хоть ненадолго.

– Нет, этому не бывать, – громко сказал я, думая о тюрьме. – Значит, нужно найти работу.

Джордж сидел, навострив уши, и на морде у него читалось: «Старый дурак, ну и как ты собираешься это сделать?» Я хотел объяснить ему, что у меня на уме. Наверное, я действительно был дураком, думая, что он сможет меня понять, но мне и правда казалось, что он меня слушает.

Я был очень глупым еще и вот по какой причине: мне оставалось совсем немного до сорока, а я еще нигде и никогда официально не работал. Кто возьмет меня на работу с таким списком криминальных достижений? Он был огромным, как телефонный справочник. И даже если какой-нибудь безумец согласился бы рискнуть, как бы я справился с работой, не отпуская от себя Джорджа?

Значит, выход по-прежнему был только один. Мне не хотелось всю жизнь просить милостыню, но я понимал, что пока не могу отказаться от этого, иначе нам обоим придется голодать.

– Давай, Джордж, – сказал я. – Пойдем прогуляемся по Шордич-Хай-стрит.

Глава шестнадцатая

Шордич-Хай-стрит теперь совсем не была похожа на ту спокойную старую улицу, которую я помнил с детства. Вокруг было полно суматошных молодых и стильных людей, слышался постоянный гул голосов. Вид на Сити, на Бродгейт-Тауэр и другие небоскребы, возвышавшиеся вдалеке, заставил меня осознать, как быстро меняется эта часть Лондона. Больше всего удивляло, как легко городская культура смешивалась тут с офисным миром. Чуть в стороне от великолепных небоскребов стояли старые промышленные здания, расписанные яркими граффити, поражавшими проработкой деталей. Я слышал о Бэнкси – а кто о нем не слышал? – и знал, как много он сделал для того, чтобы поднять репутацию уличных художников, но я и представить не мог, что уличное искусство стало таким популярным. В моем словаре не было даже подходящих слов для этого. Оказавшись в районе, где искусство присутствовало так явно и было настолько неотделимо от окружающей среды, я почувствовал себя как дома.

Светило солнце, в воздухе стоял гул, будто весь район вибрировал, как живой. Ребята из Сити в строгих костюмах выходили из баров, работяги в пыльных комбинезонах жевали бутерброды, девушки в модных шмотках разглядывали витрины, а толпы студентов просто шатались по улицам.

На тротуаре сидел старик и просил милостыню. На плечи у него был накинут большой стеганый спальный мешок, хотя день выдался на редкость теплым. Никто не воротил от него нос, и я видел, как самые разные люди, проходя мимо, кивали ему и давали шиллинг. Это грело сердце. Та первая прогулка по Хай-стрит произвела на меня огромное впечатление. Я почувствовал, что вступил в новый мир.

Собравшись с духом и достаточно осмелев, я пробрался с Джорджем в маленький, но многолюдный уголок недалеко от заправки «Тексако» в конце Хай-стрит рядом со станцией надземной железной дороги. Я привык подходить к пассажирам и просить мелочь у станций надземки «Тауэр-Хилл» и «Ливерпуль-стрит», но тут я почувствовал себя гораздо спокойнее. Я сел на тротуар и посадил Джорджа рядом.

Я поставил перед собой бумажный стаканчик и некоторое время просто молча сидел, впитывая атмосферу и наблюдая, как вокруг течет жизнь. Люди стали кидать в стаканчик деньги, не дожидаясь моей просьбы, некоторые заводили разговор: хвалили Джорджа, спрашивали, как его зовут.

В теплую погоду просить всегда легче, ведь люди идут не так быстро, да и настроение у них лучше, но я никогда не думал, что все может быть настолько легко. В Шордиче, очевидно, привыкли видеть бедняков и бездомных, так что я стал приходить на это место каждый день.

Мы всегда зарабатывали себе на еду и еще немного сверху.

Было приятно сводить концы с концами, не воруя, но это все равно не изменило мое отношение к попрошайничеству. Я всегда ненавидел это занятие. Каждый пенни, который я получал, вызывал у меня стыд и смущение. А то, что я занимался этим там, где вырос, на улице, по которой в детстве гулял со своей семьей, делало это в десять раз тяжелее. Я бы умер десять тысяч раз подряд, если бы мимо прошли Джеки, Малкольм или Дэвид. Все они жили неподалеку, и меня терзала мысль о том, что они могут увидеть меня. Я пообещал, что встречусь с ними снова лишь тогда, когда приведу себя в порядок. Тогда мне до этого было чертовски далеко. Но другого плана у меня не было, поэтому день за днем я приходил на Шордич-Хай-стрит. Мы с Джорджем выживали благодаря чужой доброте, и пока этого было более чем достаточно.

* * *

Несколько недель спустя я понял, что лучше сидеть на противоположной от заправки стороне дороги: там на тротуаре стоял один из зеленых технических ящиков, к которому я мог прислониться. Меня мучил артрит, а там сидеть было удобнее, да и вид оттуда был лучше. Слева был лондонский Сити, а старые викторианские дома на Хай-стрит стояли прямо напротив. Сочетание было ошеломляющим.

Я научил Джорджа сидеть со стаканчиком, как будто это он просит денег. Это преследовало две цели: во-первых, привлекало внимание, так что нам давали больше денег, а во-вторых, я чувствовал себя не таким жалким, ведь стаканчик стоял не прямо передо мной. Я с трудом верил, что Джордж смог достичь столь многого. Когда я впервые встретил его, он был свершенно неуправляемым. Я и подумать не мог, что выдрессирую его так, что он несколько часов подряд будет спокойно сидеть на шумной и многолюдной улице.

Я всегда думал о том, как бы выбраться с улицы и вместе с Джорджем начать нормальную жизнь. В Шордиче я видел самые разные проявления искусства и стал спрашивать себя, смогу ли заработать несколько фунтов, если начну рисовать. Некоторые образчики уличного искусства казались не особенно впечатляющими, и это заставило меня задуматься о том, чтобы использовать своей небольшой талант.

Как вы понимаете, я не лопался от уверенности в себе. Уже много лет я ничего не рисовал и даже не представлял, на что теперь способен.

«Не нужно, наверное, быть Пикассо, чтобы заработать несколько фунтов», – убеждал я себя, глядя на Джорджа и думая о том, что его нужно кормить и обеспечить теплым жильем.

– Что скажешь?

– Просто сделай это, – ответил Джордж, ну или ответил бы, если бы мог. – Давай начистоту, что еще ты умеешь делать?

– Ничего.

– Тогда вперед.

– Но что, если я разучился рисовать? Мы окажемся в полном дерьме.

– Никогда не узнаешь, пока не попробуешь. Да и что ты теряешь?

Такие мысли целыми днями, если не неделями, кружили в моей голове. Я продолжал тянуть время, но однажды мне стало так скучно просто сидеть и просить милостыню, что я принялся набрасывать одно из старых зданий напротив. Едва начав, я почувствовал возбуждение. У меня все получалось, а суета и толкотня вокруг, казалось, стихли, пока я прорисовывал архитектурные детали. Настроение поднялось, словно у меня появилась цель. Я не ожидал этого, а еще было очень приятно не сидеть без дела, ожидая, пока кто-нибудь бросит мелочь Джорджу в стаканчик.

Набросок оказался совсем не плох, и на следующий день я нарисовал то же здание, решив кое-что улучшить. Это был дом номер 187 по Шордич-Хай-стрит, в котором когда-то был магазин «Кожа и замша». Раньше я рисовал только лица и фигуры, но сейчас меня восхищали старые здания, которые я видел, сидя на тротуаре. Чем более обветшалыми они были, тем интереснее казались. Я выбрал самые старые и разрушенные здания, которые мог видеть оттуда, где сидел, и начал зарисовывать их в мельчайших деталях – с поврежденной кирпичной кладкой, осыпавшимися дверными проемами и выщербленными подоконниками. Я зарисовывал даже граффити и росписи, которые покрывали крыши.

Держа в руке ручку и рисуя, я ощущал приток свежего воздуха. Мне очень нравилось больше не чувствовать себя попрошайкой. Теперь я как будто говорил прохожим: «Я художник в поисках работы», а не: «Подкиньте немного мелочи…» Я не строил никаких планов или иллюзий, но чувствовал себя гораздо лучше.

Первые рисунки не были совершенны, но даже в самый плохой день я понимал, что мне просто нужно больше практиковаться. Поэтому я снова и снова рисовал одни и те же здания. Я учился, делая набросок за наброском. Тогда я не планировал продавать свои рисунки, ведь ни один из них не был окончен и я не считал, что они достаточно хороши, хоть и чувствовал, что двигаюсь вперед.

Кроме того, я понимал, что, даже если бы нарисовал здания на Хай-стрит так, что рисунки можно было бы продать, они не принесли бы мне много денег. Я начал думать, что смог бы больше заработать, если бы научился рисовать акварелью. Тогда я мог бы отправиться в Хэмпстед, нарисовать там несколько дорогих домов и попытаться продать рисунки их богатым владельцам.

– Дружище, пожелай мне удачи, – каждый день говорил я Джорджу, когда усаживался у зеленого ящика. – От этого зависит наше будущее.

Перед Джорджем всегда стоял стаканчик, и пес сидел очень спокойно. Каждый день он смотрел на стаканчик, затем переводил взгляд на мою бумагу и ручки, будто говорил:

– Пора бы уж тебе заняться делом.

Потом он садился и погружался в размышления, а я приступал к работе.

Как только набралось достаточно денег, я купил в художественном магазине чуть выше по улице хорошую бумагу и черные ручки с тонким стержнем. Снова и снова я рисовал ряды грязных каминных труб, покосившиеся телевизионные антенны, граффити и траву, которая росла на крышах, фрагменты зданий и мельчайшие детали кирпичной кладки.

Два дома – 187-й и 189-й по Шордич-Хай-стрит – я нарисовал не меньше двух тысяч раз, а то и больше, стараясь правильно передать все детали. Возможно, вам это покажется скучным, но мне так никогда не казалось. То, что я делал, не напоминало мне бесконечное копирование натюрморта, на котором изображена ваза с фруктами. Да, я каждый день сидел на одном и том же месте, но вид оттуда всегда открывался разный. Леса на зданиях и рукава для сброса мусора появлялись и исчезали, витрины магазинов менялись; дополнительное разнообразие вносили студенты, толпившиеся на тротуарах и одевавшиеся самым удивительным образом.

Городской ландшафт менялся и с каждым днем становился лучше. Я видел, как окружающее пространство прямо на глазах превращалось в огромную коллекцию уличного искусства и культуры, и мне хотелось запечатлеть старый Шордич, пока не станет слишком поздно. Я никогда не рисовал людей, мне были интересны только старые здания, но вдохновляла меня именно атмосфера улицы.

Через месяц или два я заметил, что у меня кое-что получается, и начал чувствовать себя настоящим художником, хотя иногда я смотрел на свои рисунки и думал, что это полное фуфло.

– Что скажешь? – спрашивал я Джорджа, когда он смотрел на меня.

Клянусь, он отвечал:

– Полное фуфло.

Я понимал, что мне нужно развиваться, но знал, что и сделано уже немало. Я выходил на улицу в любую погоду, не пропускал ни дня. Когда шел дождь, я обматывал себя и Джорджа черными мусорными пакетами, а когда становилось холодно, закутывал Джорджа в старое непродуваемое пальто. Я выворачивал его наизнанку и обхватывал рукавами спину пса, так что он оказывался внутри уютного одеяла. Он никогда не жаловался и, чтобы облегчить мне задачу, не двигался, пока я его укутывал.

– Эй, парень! Это, черт возьми, жестоко! – крикнул мне однажды какой-то пьяница. Была пятница, он вывалился из стриптиз-клуба «Браун», что находился неподалеку, и стал убеждать меня, что Джорджа нужно немедленно отвести домой.

– Думаю, тебе не стоит лезть в чужие дела, парень. Проваливай, – ответил я.

Другие люди иногда говорили то же самое, что этот пьяница, но не так агрессивно. Указывая на Джорджа, женщины спрашивали:

– Ой, а ему не холодно тут сидеть?

– Нет, – отвечал я. – Если я оставлю его дома, он свихнется. Ему нравится сидеть на улице.

И это было правдой. Стоило мне только открыть дверь квартиры, как Джордж вскакивал на ноги. Он всегда рвался на улицу гораздо сильнее, чем я. Если мне приходилось оставлять его дома, он скулил и выл.

– Только посмотрите, какой дуралей! – говорил я. – Я в магазин на углу. Вернусь через десять минут.

«Знаю я твои десять минут», – читалось у него на морде.

Однажды вечером я проходил мимо стриптиз-клуба на Хэкни-роуд и увидел, что один из вышибал вышел на перекур.

Я пару раз взглянул на него, пока он прохаживался по тротуару. Его лицо казалось знакомым, но мне понадобилось несколько минут, чтобы вспомнить, кто это. Это был мистер О’Брайан – один из надзирателей Пентонвиля! Именно он обратил внимание на мой рисунок кулачного боя. Он меня, наверное, не узнал, а может, не захотел узнавать, поэтому я не стал заводить с ним разговор. Но эта встреча и воспоминание о его похвале снова придали мне уверенности.

– Знаешь, дружище, я стану художником, – сказал я Джорджу в тот вечер. И я на самом деле чувствовал, что все будет именно так. – А еще я разбогатею, вот увидишь.

Джорджа мои слова, похоже, не впечатлили, и я продолжил:

– Брэд Питт сыграет меня в голливудском кино. Жаль, конечно, он ведь далеко не так красив, как я.

Я стал мечтать о том, как восстановлю отношения с Малкольмом и Дэвидом. Я часто думал о своей семье и, поверив, что смогу стать художником, представлял, как скажу им, что наконец-то победил себя и они могут мной гордиться.

Год назад, в начале 2009-го, я смотрел по телевизору местные новости, и вдруг диктор сказал: «Также в новогодний список награжденных попал почтальон Дэвид Райан…»

Оцепенев, я смотрел репортаж. Черт побери, мой старший брат Дэвид получил Орден Британской империи за общественную деятельность! Теперь он работал почтальоном, но продолжал три раза в неделю тренировать молодых боксеров в любительском боксерском клубе «Таймс». Он выполнял огромное количество волонтерской работы, помогал воспитывать трудных подростков. «Мама бы очень гордилась», – сказал он репортеру, и по спине у меня пробежали мурашки.

Дэвиду было за пятьдесят, и было очень странно видеть его спустя столько лет, но его история меня вдохновила. Я очень гордился им и отчаянно хотел восстановить отношения и наконец-то дать своим близким повод для гордости.

* * *

Я продолжал сидеть на тротуаре, даже когда валил снег. Пальцы синели от холода, а рисовать в перчатках не получалось. И все же я не позволял холоду одержать верх. Мой артрит разгулялся не на шутку, но я не останавливался. Слишком многое было поставлено на карту.

– Все это окупится, вот увидишь, – говорил я Джорджу.

– Давно пора, – казалось, отвечал он. Но никогда не жаловался, даже если стояли сильные морозы, шел град или дул ветер.

Наконец я скопил достаточно денег, чтобы купить Джорджу пальтишко потолще с подкладкой из овчины. Какие бы сюрпризы ни преподносила нам природа, он смирно сидел на тротуаре, словно всю жизнь только это и делал.

Я быстро освоился в местном сообществе и начал наслаждаться минутами, проведенными на Хай-стрит; каждый день мимо проходили одни и те же люди, они здоровались со мной и с Джорджем. В приютах и хостелах, где я провел долгие годы, я познакомился с несколькими бездомными и попрошайками из Шордича, и все они были с нами дружелюбны.

Как только я стал регулярно появляться на улицах района, они сказали, что место у банкомата возле «Теско» занимают по очереди, поскольку оно считается лучшим во всем Шордиче. Мне нравилось, что они соблюдают неписаные законы улицы. Но я не стал становиться в очередь, потому что был доволен своим уголком на противоположной стороне, и они отнеслись к этому с пониманием.

В холодные дни, когда Джордж был одет в овчинное пальтишко, люди просили разрешения сфотографировать его. «Ради бога», – отвечал я, надеясь, что в знак благодарности они бросят монетку в стоявший перед ним стаканчик. К сожалению, многие просто фотографировали Джорджа и уходили прочь.

В конце концов я сделал табличку, на которой написал: «Фотографируйте меня ради бога! Но, пожалуйста, бросьте пару монет в стакан, а не то укушу! Хорошего дня! Пес Джордж».

Люди видели, что я рисую, и понимали, кто я такой. У меня самого не было никакой таблички, но я как бы говорил всем вокруг: «Я безработный художник».

– Мне нравится, что вы не просите денег, – говорили мне. – Хорошо, что вы заняты делом.

По вечерам в пятницу и субботу мимо проходило довольно много парней из Сити, которые вываливали на улицу из спорт-баров. Они протягивали мне то десять, то двадцать фунтов. А я давал им один из своих рисунков, стараясь, чтобы все было по-честному. Это были просто этюды и неоконченные наброски, ведь я все еще набивал руку, но люди хоть что-то получали взамен.

Однажды ко мне подскочили двое агрессивных парней, оравших: «Эй, почему бы тебе, черт возьми, не найти работу?» Но я был готов к этому; я знал, что рано или поздно это случится.

Я уже некоторое время учил Джорджа лаять, когда показывал на кого-нибудь пальцем. Он быстро усвоил эту команду, как и все остальные уроки. Если он лаял без необходимости, я повышал голос и слегка шлепал его по заднице, но всякий раз, указывая на кого-нибудь пальцем, я позволял ему разойтись не на шутку.

Когда парни подошли ко мне, я не сказал ни слова. Я просто поднял руку и указал на них, и Джордж сразу оживился, зарычал, залаял и напугал парней до полусмерти. Больше они ни разу меня не беспокоили.

А еще я научил Джорджа сидеть абсолютно неподвижно, когда рядом появлялись другие собаки. Маленькие собаки его не интересовали, но при виде больших я всегда настораживался, потому что некоторые местные бродячие псы были весьма агрессивными.

Я тут же начинал без остановки отдавать Джорджу команды и замечал при этом, что, по мнению прохожих, несколько перегибал палку, ведь я действительно не замолкал ни на секунду, пока псы бродили поблизости.

– Стоять, Джордж. Молодец, стой тут, не отходи… – повторял я снова и снова.

Люди бросали на меня странные взгляды, но я не считал нужным оправдываться. Я до сих пор отдаю Джорджу команды, ведь именно такое обращение необходимо собакам его породы, особенно когда их спускают с поводка.

Само собой, не все собачники разделяют мои взгляды на дисциплину. Однажды какой-то парень с питбультерьером на несколько минут остановился на Хай-стрит поболтать с приятелем прямо около нас с Джорджем. Он совсем не следил за своим псом, и чертов питбуль молниеносно вцепился Джорджу в глотку.

– Прости, приятель! – сказал парень, когда я разнял собак. – Ужасно сожалею.

– Нечего извиняться, – ответил я. – Черт возьми, просто обучи его. Что, если бы он набросился на ребенка?

Я не говорю, что Джордж идеален, – до этого ему далеко. В конце концов, он ведь собака, да и отучить его от некоторых вредных привычек я не в силах. Одна из самых скверных: подбирать всякий мусор, который валяется на дороге. Сколько бы корма он ни съел, стоит ему унюхать брошенную коробку из-под еды на вынос, набитую обглоданными куриными костями и остатками картошки, как он тут же сжирает все вместе с картонкой.

– Ну ты и паршивец, – всегда говорю ему я.

Я регулярно даю ему средство от глистов, и я знаю, что проблема не в этом: такой уж он жадина по своей природе.

Но хуже всего в нем то, что он рассеянный. Когда мы переходим дорогу, за ним по-прежнему нужен глаз да глаз, ведь в Шордиче много машин и он легко может ошибиться, если я не напомню ему, что нужно идти рядом.

Примерно через год после нашего переезда в этот район я получил напоминание об этом. Был вечер пятницы, и я переходил улицу возле автозаправки. Из-за угла вывернул автобус, который остановился посреди дороги. Я обошел его спереди и притормозил, чтобы проверить, нет ли за ним машин, но Джордж не последовал моему примеру: обойдя автобус, он оказался на пути приближавшейся машины. Его сбили на скорости около двадцати миль в час, и он буквально оказался под колесами.

– Джордж! – закричал я.

Наши взгляды встретились как раз в тот момент, когда он упал. Я очень испугался, но он тут же встал и позволил отвести его на обочину. Я махнул водителю, показав, что его вины в случившемся не было, и взял Джорджа на колени.

– С ним все в порядке, приятель? – спросил меня какой-то парень на автобусной остановки. – У меня аж мурашки по коже.

– Похоже, все хорошо, – ответил я. – Джордж, ты в порядке?

Он посмотрел на меня и моргнул, словно сказав:

– Что это было?

Я проверил его грудную клетку и каждый сантиметр тела, чтобы удостовериться, что ничего не сломано. На нем не оказалось ни царапины. Он даже не дрожал! Думаю, я испугался больше: вспоминая об этом, я до сих пор вздрагиваю. Некоторое время после этого происшествия я не спускал Джорджа с поводка.

* * *

Прошло несколько месяцев. Я рисовал, сидя рядом с Джорджем на тротуаре, и мы уже стали частью нашей улицы. Наконец-то я ощутил, что у нас появился свой угол. Такого чувства у меня не появлялось с раннего детства, когда я жил в Президент-Хаусе.

– О, смотри, это тот парень, – говорили люди. – Он здесь каждый день рисует. А собака сидит неподвижно. Только посмотри!

Мои наброски становились все лучше, я с головой ушел в свое дело. Прохожие останавливались и смотрели, как я работаю, но, бывало, я даже не замечал их, погрузившись в рисование. Шли часы, я прорабатывал все более мелкие детали, а Джордж тихо сидел рядом, наблюдая за жизнью улицы и почти не двигаясь. Через некоторое время меня начали спрашивать, сколько стоят рисунки, и вскоре я уже брал по десять, а то и двадцать фунтов за набросок. Они были неоконченными: я бы добавил больше деталей, знай я заранее, что эти картины купят, но их и так разбирали.

– А что еще вы рисуете? – однажды спросила меня какая-то женщина.

– А что бы вы хотели? – ответил я.

– Можете нарисовать мне портрет вашей собаки?

Я взглянул на Джорджа, который, как обычно, сидел в своем пальтишке, красивый и гордый, со стаканчиком перед носом, и вовсе не удивился, что эта женщина захотела его портрет. Многие фотографировали его, а я все собирался как-нибудь нарисовать его. Я посмотрел на Джорджа, и у меня в голове что-то щелкнуло. Джордж казался очень спокойным и умиротворенным, и мне хотелось запечатлеть это.

– Конечно, могу, – сказал я. – Возвращайтесь через полчаса, все будет готово.

– Отлично, спасибо. И сколько это будет стоить?

– Для вас, мэм, десять фунтов.

Я старался выглядеть и говорить как можно более уверенно, но на самом деле не знал, что у меня получится. Я никогда в жизни не рисовал собаку, но это ведь был Джордж…

Едва приступив к наброску, я почувствовал, что это будет не так-то просто. Когда речь идет о портрете, нужно не только перенести на бумагу образ, но и ухватить дух человека или животного, которое рисуешь. К тому времени я изучил Джорджа вдоль и поперек – все его ужимки и повадки, все его причуды, – и мне хотелось изобразить его во всей красе. Для этого нужны были совсем другие навыки, чем те, что я использовал, рисуя окружавшие меня дома, но стоило мне начать, как я понял, что портрет получится особенным. Я нарисовал блестящие глаза Джорджа, его округлый живот, тупой нос. Но главное – я ухватил его самого, моего лучшего друга. Рисунок получился отличным, как я и надеялся. Отложив ручки и взглянув на получившийся портрет, я понял кое-что еще: это был первый рисунок, который я действительно закончил, а что еще важнее – я справился со своим первым заказом. Именно благодаря Джорджу я взял в руки карандаш, и теперь именно благодаря Джорджу мог назвать себя художником. Под рисунком я просто написал: «Пес Джордж. Шордич. Лондон».

– Как здорово! – воскликнула леди, вернувшись.

Впрочем, я не был удивлен. Я и сам понимал, что сумел поймать характер Джорджа, и реакция женщины только подтвердила это.

– Большое спасибо, – спокойно сказал я. – Не могу передать, как мне приятно. Хорошего вам дня!

Я держал себя в руках, но про себя ликовал: «Черт меня дери! Я справился с первым заказом! И получил деньги! Я чертов художник!»

После этого я стал часто рисовать Джорджа. Наброски продавались каждый день. Работники местных офисов, продавцы из магазинов и официанты начали говорить о нас, и неожиданно по Шордичу пошла молва о нас с Джорджем и моих рисунках.

Я чувствовал, что все налаживается. Хоть я и жил все еще за чертой бедности, мои планы отправиться в Хэмпстед и рисовать там отошли на второй план: я не сомневался, что успех ждал меня здесь. Требовалось лишь время, чтобы все получилось, – в этом я был уверен.

– Я справлюсь, – говорил я Джорджу, когда чувствовал, что нам обоим не помешало бы подбодриться. – Я все сделаю.

Джордж при этом всегда смотрел на меня так, словно в эти минуты я проявлял слабость, но я точно знал, что однажды покажу ему, на что способен.

– Не смотри так на меня, маленький негодяй, – говорил я. – Просто подожди – и увидишь.

Глава семнадцатая

Однажды в пятницу я сидел на своем обычном месте и рисовал, и вдруг ко мне подошли два парня, которые спросили, можно ли заказать мне рисунок для книги, которую они собирались издать. Это было что-то новенькое. Я знал, что о моих рисунках уже говорят, но книга – это же совсем другой уровень. Звучало профессионально.

– Неплохая идея, – сказал я, и глаза мои загорелись. – Что за книга?

Парни представились – их звали Стивен Моффетт и Стивен Дрэй – и объяснили, что готовят публикацию под названием «Шордич без границ». Оба они были людьми творческими и принялись рассказывать, что в книгу, которая выйдет ограниченным тиражом, войдут статьи, фотографии и картины, которые расскажут об истории Шордича и познакомят читателей с художниками, которые сейчас работают в этом районе. Потом я узнал, что в книгу вошли работы многих талантливых людей, от Трейси Эмин до Гилберта и Джорджа[7].

К тому времени я начал неплохо разбираться в уличном искусстве. Я видел группы, которые ходили с экскурсией по району и рассматривали странные и удивительные вещи вроде картин на старой жвачке, приклеенной к тротуарам, которые создавал Бен Уилсон. Я заходил за угол и оказывался на Грейт-Истерн-стрит, чтобы взглянуть на стену клуба «Виллидж Андерграунд», которая была отведена под уличные картины и на которой рисовали художники со всего мира. И все чаще в разговорах с местными всплывали имена известных уличных художников вроде Стика и Тьери Нуара, как будто бы я должен был знать их, хотя мне эти имена ровным счетом ни о чем не говорили. Я признался в своем невежестве одному из знакомых бездомных, и он мне все объяснил.

– Сходи на Ривингтон-стрит, – сказал он. – Стик рисует человечков с ногами-палками, а Тьери Нуар – это француз, который расписал Берлинскую стену. Он рисует цветные лица с белыми глазами и толстыми губами.

Я пошел посмотреть и оказался совершенно поражен их работами.

Теперь я гордился еще больше – мои рисунки собирались напечатать в книге вместе с творениями таких художников, как они, не говоря уж о Трэйси Эмин и Гилберте и Джордже. Гилберта и Джорджа я даже несколько раз встречал на Хай-стрит. Они жили по соседству на Брик-лейн, и я частенько видел их на улице. Мы уже некоторое время кивали друг другу. Каждый вечер в одно и то же время они проходили мимо меня, всегда одетые в одинаковые твидовые костюмы. Каждый раз они смотрели на мои рисунки и давали мне несколько советов. Я же невероятно гордился тем, что сумел привлечь внимание художников их масштаба.

Должен признаться, я никогда не слышал о ROA, но впоследствии узнал, что это всемирно известный бельгийский уличный художник, известный своими изображениями огромных черно-белых зверей и птиц. В Лондоне его узнали после того, как он нарисовал гигантского кролика на стене звукозаписывающей студии в Хакни и создал несколько невероятных картин в Шордиче.

Через несколько дней я снова встретил двух Стивенов на цветочном рынке возле Колумбия-роуд и протянул им пару рисунков. На одном листе были наброски трех мужских лиц, а на другом – магазин «Кожа и замша» и разрушающееся здание рядом. Я подписал свои работы «Джон Долан. Шордич-Хай-стрит, 2011», взял с них сто пятьдесят фунтов и подписал какую-то бумагу, передав им авторские права на рисунки.

Больше я об этом не думал. Я понятия не имел, станет ли книга успешной и увидит ли свет вообще, но, как бы ни сложилась ее судьба, я был очень рад, что и мне дали возможность внести свой вклад. Я чувствовал, что это еще один шаг на пути к нормальной жизни, и моя уверенность в себе еще немного выросла.

Вскоре после этого случилось вот что. Мы с Джорджем выходили из квартиры, и я вдруг почувствовал жуткую боль в ногах. Просто не мог пошевелиться. В этот момент из квартиры напротив выходил старик, и я заметил, что он на костылях.

– У вас не найдется лишней пары костылей? – спросил я, потому что мои остались в квартире, и я не мог до них добраться.

– Нет, отвали. Больница недалеко, спроси там.

Больница действительно была недалеко, но я не мог сдвинуться с места, поэтому вызвал скорую помощь, и меня увезли в больницу на рентген. Джордж поехал со мной, и я нагнулся к нему и гладил, думая, как тяжело будет заботиться о нем со сломанной лодыжкой. К счастью, оказалось, что ничего серьезного у меня не было, просто разыгрался артрит. Позже в тот же день под действием обезболивающего я сам доковылял домой на новых костылях.

Примерно через месяц мы с Джорджем ехали в автобусе, как вдруг я снова увидел старика, который сказал мне тогда, чтобы я отвалил.

– Меня зовут Лес, – сказал он, подойдя к нам. – Извини за костыли и все такое… Мне в тот день и самому пришлось несладко. Прошу прощения.

Оказалось, что Лес был ВИЧ-положительным геем и страдал от остеопороза. Мы поболтали немного и попрощались, а потом он пригласил меня к себе на чашку кофе. Я и сам не заметил, как рассказал ему историю своей жизни и объяснил, что привело меня на Хай-стрит.

– Я живу только рисованием, – сказал я. – И это моя единственная надежда на то, что все наладится.

Я не разговаривал по душам ни с кем, кроме Джорджа, поэтому очень приятно было найти человека, который меня слушал. И я видел, что Лесу тоже было хорошо со мной.

– Заходи еще, – сказал он. – Я бы взглянул на твои рисунки в книге, когда она выйдет.

Думаю, он был одинок, и я пообещал ему, что скоро снова зайду. Через некоторое время мы с Лесом сдружились. Я заходил к нему раз в пару дней, чтобы проверить, все ли в порядке, а если у меня отключали горячую воду, он позволял мне пользоваться его стиральной машиной, а я в благодарность давал ему за это двадцатку. Я в шутку называл его «престарелой королевой» или «мамой», но он и правда в некотором роде стал для меня матерью. Я мог поделиться с ним чем угодно, а он заботился о нас с Джорджем и баловал нас.

Я рассказывал Лесу обо всем, что происходило на улице, а он – о том, что творилось в мире, потому что постоянно смотрел по телевизору новости. Я давно перестал включать его, потому что и так был сыт по горло репортажами о сокращении пособий, но Лесу нравилось быть в курсе событий, и всякий раз, когда мы встречались, сообщал, чего нам ждать от Джеймса Кэмерона.

Разговоры всегда получались интересными. Я смотрел на Джорджа и говорил:

– Смотри, благодаря Лесу я могу наконец поговорить с кем-то разумным!

Лес смеялся, когда я так дразнил Джорджа, поэтому я всегда повторял эту шутку.

– Эй, Джордж, ты тут единственный ходишь без костылей. Может, поставишь чайник для разнообразия? – говорил я, и Лес хохотал.

Однажды на Хай-стрит ко мне подошла женщина и сказала, что у нее галерея в Брикстоне. Я тогда рисовал много портретов, и, похоже, они ей особенно понравились. Она оставила мне свою визитку.

Я еще даже не успел понять, что произошло, как ко мне подошли еще две женщины. Они говорили, что собираются устроить выставку, и утверждали, что тоже держат галерею. Я договорился встретиться с ними на следующий день, но пошел дождь, и я все отменил.

Нечто похожее произошло со мной еще примерно через месяц. Ко мне подошли несколько ребят творческого вида и сказали, что снимают тут рядом клип ритм-энд-блюз-исполнителя Лемара. Они спросили, не могу ли я рассказать им о своей работе, и мы назначили встречу, но они то ли опоздали, то ли не пришли вообще. В общем, мне надоело ждать, и я ушел домой.

Я рассказывал Лесу обо всем этом; мне всегда было интересно его мнение.

– Может быть, стоило подождать? Или самому проявить больше инициативы? Что думаешь?

– Доверяй чутью, – всегда говорил Лес. – Хоть кто-то из них показался тебе тем самым человеком?

– Нет, иначе я бы пошел за ними.

– Вот именно. Ты сам поймешь, когда настанет нужный момент. Считай все эти предложения похвалой и не торопи события. Ждать осталось недолго.

Я слушался Леса и продолжал заниматься своим делом, в любую погоду день за днем сидя с Джорджем на Хай-стрит. Я брал уже по двадцать фунтов за некоторые портреты Джорджа, потому что на их создание уходило больше времени и я лучше прорабатывал детали, особенно когда рисовал его одетым в овчинное пальтишко.

Прохожие начали просить меня нарисовать портреты их друзей или собак, и я делал наброски прямо в их присутствии, и все равно продолжал рисовать здания на Хай-стрит. Там все время что-то строилось и перестраивалось, и, хотя я сначала и не думал об этом, по моим рисункам можно было проследить изменения, которые происходили на Хай-стрит.

Рядом с домом номер 187 по Шордич-Хай-стрит висел старый рекламный плакат, и, чтобы добавить остроты моим работам, я стал сам придумывать для него слоганы и рисовал их потом на своих рисунках.

Особенно мне нравилась фраза «Дэвид Кэмерон – УМДАК», ведь благодаря Лесу я неплохо разбирался в том бардаке, который правительство устроило с пособиями.

Реформы Кэмерона должны были избавить общество от тех, кто нагло пользовался помощью общества, но таких – среди всех нуждавшихся – было немного. Большинство составляли люди вроде меня, которым необходима поддержка, пока они пытаются выбраться из дерьма. Если бы со мной не было Джорджа, я бы снова стал воровать, ведь только так, не имея опыта работы и обладая кучей судимостей, я мог держаться на плаву.

И мне повезло: рисунки с плакатом про Кэмерона пользовались популярностью. Даже совсем юные девушки останавливались возле Джорджа, гладили его, а затем спрашивали:

– А есть у вас рисунок с м***ком? Можете нарисовать?

Меня немного коробило, когда они произносили это слово, но я не жаловался. Рисунки все же продавались.

Все это создавало особенную атмосферу на улице, и мне хочется думать, что Джордж все реже бросал на меня саркастичные взгляды, замечая то внимание, в котором он купался.

Бьюсь об заклад, тогда он думал: «Должен признать, дела у нас идут неплохо».

Глава восемнадцатая

Однажды вечером в августе 2012 года ко мне подошел молодой модно одетый парень. Он сказал, что его зовут Ричард Говард-Гриффино, он работает с несколькими известными уличными художниками и представляет их интересы. С ним был его приятель Ситизен Гражданин Кейн, который прославился созданием рельефных масок, развешенных по стенам Ист-Энда.

Ричард, или Грифф, как его называли, был очень увлечен своим делом и сказал, что ему было бы интересно поработать со мной.

– Мне очень нравятся ваши рисунки, – произнес он хорошо поставленным голосом. – Было бы здорово поработать вместе.

Он казался вдумчивым и, определенно, сообразительным парнем. На первый взгляд ему было лишь немного за двадцать, но он сказал, что у него есть офис и студия на Ривингтон-стрит, прямо за углом от того места, где я сидел.

Я упомянул о «Шордиче без границ» и о том, что ко мне уже подходили другие люди, и сказал, что мне, разумеется, интересно послушать, что он может предложить.

Ситизен Гражданин Кейн купил один из моих рисунков с надписью «Дэвид Кэмерон – УМДАК», а Грифф попросил нарисовать дом номер 187 по Шордич-Хай-стрит в большем масштабе и с пустым плакатом. И я, конечно, согласился. Он пошел в соседний художественный магазин и купил мне большой холст и множество ручек и маркеров. Я пообещал ему нарисовать картину как можно быстрее.

Мы больше ни о чем не договорились, не назначили следующую встречу и не заключили сделку, но у меня появилось хорошее предчувствие по поводу Гриффа. Он был энергичен, обладал своим взглядом на вещи и не говорил чепухи. Мне это понравилось. Мы могли отлично сработаться – я чувствовал это нутром.

Мне потребовалось несколько дней, чтобы нарисовать 187-й дом в большем масштабе. Я использовал маркеры, и это придало работе оттенок поп-арта. Пока я рисовал, сидя на Хай-стрит, кто-то подошел ко мне и спросил, можно ли купить картину.

– Извините, нет, это для галериста, – не без удовольствия ответил я, а Джордж, я уверен, ухмыльнулся.

Как и просил Грифф, я оставил плакат пустым и был очень доволен тем, что получилось. Даже Джордж приподнял брови, увидев картину.

– Недурно. Определенно недурно, – сказал я. – Хоть я и говорю это сам себе.

Джордж просто отвернулся и тихо сел рядом со своим стаканчиком. Думаю, он пока не был до конца доволен, ведь он тот еще скептик.

Через несколько дней я отнес огромный холст, завернутый в полиэтилен, в студию Гриффа. Картина ошарашила его. Он поднял ее и рассмотрел с каждого угла, прикладывая к разным стенам и отодвигая от себя на вытянутой руке.

– Мне нравится, – сказал он, – серьезно.

Именно тогда он и поделился со мной своей идеей. Он хотел, чтобы другие уличные художники разместили свои работы на пустом плакате с моей картины. Честно говоря, я тогда не очень понял, что он задумал. Мне казалось, что я мог бы добавить на плакат собственные работы. Однако я не знал, что Грифф думает не о том, чтобы пригласить кого попало – он собирался предложить сотрудничество лучшим в мире.

Я оставил ему холст, а он обещал снова встретиться со мной, и я понял, что он сделает это.

У меня в кармане была визитка Гриффа, и я поспрашивал о нем в округе. Один из знакомых с ним местных торговцев сказал: «А, этот… Ему нельзя доверять», – и я рассмеялся.

– Он, определенно, тот самый человек, – позже сказал я Лесу. – Он, конечно, ходит в модных шмотках, но у нас точно есть что-то общее!

В сентябре два Стивена пришли снова, прихватив с собой только что отпечатанный экземпляр книги «Шордич без границ». Мои наброски трех мужских лиц и магазина «Кожа и замша» разместились рядом на двух больших страницах, прямо перед сияющим портретом Боя Джорджа. Я был поражен и восхищенно перелистывал страницы, разглядывая работы таких талантливых художников, как Трэйси Эмин и Гилберт & Джордж, Стик и Тьери Нуар.

Книга получилась поистине необычной. Она была на пружине, в коробке, похожей на кусок кирпичной стены, и продавалась в магазинах за восемьдесят фунтов. Она оказалась очень стильной. Увидев свои рисунки сохраненными для потомков, я почувствовал ком в горле.

– Знаете, это мое величайшее достижение, – сказал я ребятам. – Не могу передать, как много это для меня значит.

Позже, когда мы с Джорджем листали книгу дома, я сказал:

– Вот видишь, Джордж, я художник, и мои работы публикуют!

Ему нечего было ответить, и он уже не смотрел на меня с насмешкой. Хочется думать, что он чувствовал то же, что и я: лед тронулся, осталось только дождаться следующего шага.

История с «Шордичем без границ» вселила в меня уверенность, и однажды я решил показать книгу в местной галерее, чтобы попробовать подхлестнуть интерес к своим работам и, может быть, договориться об организации выставки. Я просто лопался от гордости и энтузиазма, показывая свои рисунки в книге, но владельцу галереи мои наброски, похоже, не понравились, причем у него даже не хватило такта вежливо мне отказать. Меня просто выставили за порог, и вся моя уверенность улетучилась. Тогда я понял: чтобы зарекомендовать себя в мире искусства, нужно гораздо больше, чем пара рисунков, даже если их напечатали в книге.

Я продолжал рисовать Пса Джорджа на Хай-стрит и картинки с плакатом и продавать их по десять и двадцать фунтов. Я ждал. Реакция владельца галереи отбросила меня назад, но, пережив первое разочарование, я не перестал верить в себя. Благодаря «Шордичу без границ» я не сомневался, что рано или поздно стану настоящим художником: просто нужно продолжать усердно работать и ждать, когда повезет. Я точно знал, что шанс у нас будет, и, хоть Грифф временно исчез с нашего горизонта, я был уверен, что именно он станет моим счастливым билетом.

Я стал иногда раскрашивать свои рисунки и придумал еще несколько текстов для плаката, которые тоже понравились людям. «Вздор. com» – этот слоган высмеивал всякую чепуху в Интернете. А «Секс, наркотики, рок-н-ролл и старая добрая чашечка чая» свидетельствовал о том, что я начинал стареть.

В феврале 2013 года Грифф навестил меня на Хай-стрит. Снова моросило, и мы с Джорджем сидели под зонтиком. Помню, я тогда надеялся, что мне больше ни одной зимы не придется провести на улице. Я не надоедал Гриффу, хоть с нашей первой встречи прошло уже полгода. Я был уверен, что он появится, когда придет время.

Грифф объяснил, что не давал о себе знать, потому что был невероятно занят организацией двух крупных фестивалей уличного искусства, которые должны были состояться в мае и июне в Далвиче и Чичестере.

Мы снова обсудили идею с плакатами и планы о сотрудничестве с уличными художниками со всего мира.

Он объяснил свое видение, и я слушал его с интересом, хотя и не совсем понимал, на что я подписываюсь. Моя уверенность росла, но я только что начал считать себя настоящим художником, а потому идея о совместной работе с другими художниками казалась мне прыжком в неизвестность.

Но Грифф настаивал. Он сказал, что через пару дней у него назначена встреча со Стиком и Тьери Нуаром в кафе на углу, прямо через дорогу от того места, где я сидел.

– Я хочу, чтобы ты тоже пришел и познакомился с ними, – сказал он.

Оба эти имени были мне уже хорошо знакомы, я видел несколько настенных росписей, созданных этими художниками, но все еще полагал, что знаю о них недостаточно.

Грифф рассказал, что Стик уже больше десяти лет рисует своих человечков по всему Ист-Энду и получил мировое признание. Он также поставил несколько успешных шоу и поддерживает благотворительные организации вроде «Международной Амнистии». Это очень меня впечатлило. А Тьери Нуар получил всемирную известность, когда без разрешения разрисовал целые мили Берлинской стены, а на пике своей славы сотрудничал с гигантами вроде U2. Грифф познакомился с Нуаром в Берлине примерно в то же время, когда впервые встретил меня, и пригласил его в Шордич, чтобы он вместе со Стиком разрисовал стену клуба «Виллидж Андерграунд» на Холливелл-лейн. Стена эта была самым престижным холстом для уличных художников в Лондоне. Тьери Нуар и Стик должны были встретиться в местном кафе, чтобы создать первые наброски будущей картины.

Я согласился прийти на встречу, но понятия не имел, чем все это кончится. Попрощавшись с Гриффом, я взглянул на Джорджа, чтобы узнать его мнение. Выражение его морды могло означать только одно: «Удачи, дружище. Она тебе не помешает».

Через два дня, когда я пришел в кафе, Грифф уже сидел там с двумя парнями в ярко-желтых спецовках, которые были похожи на мусорщиков, и молодой девушкой, которую он представил как свою ассистентку Карину.

Я задумался, когда же появятся художники, как вдруг Грифф представил меня двум этим невзрачным парням.

– Это Стик, – сказал Грифф, улыбнувшись более молодому из них. – А это Тьери Нуар, – добавил он, вежливо и почтительно кивнув старшему.

Грифф явно безмерно уважал этих художников. Он обращался с ними так, словно они были рок-звездами, и это было заслуженно, ведь в мире уличного искусства они давно стали легендами. Сам того не заметив, я стал вести себя так же, как Грифф. На той встрече меня подхватил поток энергии, я чувствовал, что самим приглашением мне уже оказана честь. Мне было ужасно стыдно, когда я подумал, что, когда Тьери Нуар расписывал Берлинскую стену, я был восемнадцатилетним вором и должен был вот-вот впервые впервые отправиться в Фелтем. А теперь мы вместе сидели в кафе в Шордиче, пили чай и собирались обсудить совместный проект. Это казалось просто нереальным.

Теперь я понял замысел Гриффа. Надо отдать этому мажору должное: идея была чертовски хороша. Он собирался предложить известным уличным художникам (начав со Стика и Тьери Нуара) разместить свои работы на пустых плакатах, которые я рисовал на панорамах Шордич-Хай – так, как будто на стенах нарисованных мной домов были настоящие уличные картины. Грифф хотел не только познакомить меня со Стиком и Тьери Нуаром, но и узнать их мнение об этой идее.

– Мне нравится, идея просто супер, – сказал Стик, когда Грифф показал ему мои работы.

Тьери тоже согласился.

– Концепция отличная, – кивнул он. – И мне нравятся твои рисунки, Джон. Из тебя явно может что-нибудь выйти.

Оба они держались дружелюбно и ободряли меня. Их оценка невероятно много значила для меня. Я чувствовал, как в крови бурлит адреналин. Рядом со мной сидели два известных и уважаемых художника, и они не только тратили на меня свое время, но и всерьез рассматривали идею о совместной работе. Более того, они дали понять, что готовы работать бесплатно, чтобы помочь проекту встать на ноги, ведь они прекрасно понимали, каково это – сидеть, как я, на улице и начинать с нуля.

Позже я узнал, что Грифф сказал им, что я был, по его выражению, «парнем что надо» и поистине воспитан улицей. Я по-прежнему работал на тротуарах, рисовал, чтобы выжить, и они уважали меня за это.

Я протянул Тьери портрет Джорджа, а Стику – несколько других рисунков, которые оказались у меня с собой; мне хотелось что-нибудь подарить им. Они поблагодарили меня и пожелали удачи.

После встречи я отправился вместе с Гриффом в его офис на Ривингтон-стрит, чтобы обсудить деловые вопросы. Джордж тоже пошел с нами.

– Что именно ты можешь для меня сделать? – спросил я Гриффа, когда мы разместились у него за столом.

– Джон, а что ты хочешь, чтобы я сделал? – ответил Грифф.

– Сделай меня богатым художником! – полушутя, сказал я.

– Это я смогу! – воскликнул он.

– Почему ты хочешь мне помочь?

– Потому что ты хороший парень.

Он сказал это с долей иронии, но мы с Джорджем все равно переглянулись.

«Чепуха!» – было написано над нашими головами, словно мы были героями комикса.

Я прямо спросил Гриффа, чего он потребует, если я соглашусь, чтобы он стал моим галеристом. Он сказал, что для начала мы будем делить выручку с каждого проданного рисунка.

– Пятьдесят на пятьдесят? – переспросил я, засмеявшись. – Бог мой, да ты на ходу подметки режешь!

К концу разговора мы оба улыбались и, ударив по рукам, заключили сделку. Я не собирался торговаться, но и подписывать тоже ничего не собирался. Грифф не возражал. Я ему этого не говорил, но мне очень не хотелось провести еще одну зиму на улице, и я надеялся, что он сможет мне помочь.

Грифф дал меня огромное количество отличной бумаги и ручек, и я вернулся на тротуар и продолжил рисовать панорамы города с плакатом. Вскоре Грифф опять явился с очередным ворохом идей и новостей. Согласие Стика и Нуара позволяло надеяться, что он сможет привлечь к сотрудничеству художников со всего мира – причем художников не абы каких. Грифф собирался разослать копии рисунка всем знаменитым уличным художникам мира, которых он знал и которые жили в разных городах и странах, от России до Берлина и от Колумбии до Лос-Анджелеса.

На мой взгляд, это звучало очень амбициозно. Я понятия не имел, насколько обширны знакомства Гриффа, поэтому не мог судить, насколько реалистична его затея, но после встречи со Стиком и Нуаром я ему доверял. Не спрашивайте почему, но я был уверен, что у него все получится.

Грифф предложил мне рисовать более крупные здания, чем раньше, и набросать больше видов Хай-стрит и портретов Джорджа.

– Зачем? – спросил я, не видя необходимости в этих рисунках. Они вроде бы не вписывались в его идею.

– Если работ будет достаточно, мы сможем организовать выставку, – сказал Грифф.

Я остолбенел. Неужели мои рисунки окажутся в галерее? Более того, выставка будет персональной, и, если все пойдет по плану, мое имя окажется вписанным в мировую историю уличного искусства. У меня это просто в голове не укладывалось.

– Сколько же рисунков для этого нужно? – спросил я.

Как бы взволнован я ни был, я должен был понимать, смогу ли выполнить то, о чем просил Грифф.

– Считая совместные работы с уличными художниками? Пятьдесят видов Хай-стрит и пятьдесят портретов Джорджа, – сказал он.

Работы было невпроворот, тем более что я не привык рисовать под давлением.

– И когда ты планируешь эту выставку? – неуверенно спросил я.

– Месяца через четыре. Или через пять.

– Где?

– Об этом я еще не думал.

– Ладно, тогда мне нужно чертовски быстро приниматься за работу, – сказал я.

Я не мог сдержать улыбки, но в душе очень переживал. На мои плечи еще никогда не ложился такой груз ответственности, но я совершенно определенно не хотел ни словом, ни делом лишить себя этой возможности. Это был лучший шанс за всю мою жизнь. Моя главная надежда, что мне наконец-то удастся обеспечить нам с Джорджем безбедное будущее. И это был мой шанс дать своей семье повод для гордости.

Глава девятнадцатая

– Джон, признавайся. У тебя проблемы? – это был Грифф, и я впервые видел его взбешенным.

Я сразу понял, что он имел в виду, и робко поднялся на ноги. Разговор предстоял серьезный.

– О чем ты?

– Выпивка, наркотики?

Обманывать его не было смысла. Он чертовски много сделал для меня, и мне не хотелось разрушать доверие, которое между нами установилось.

– Да, у меня проблема. Я уже много лет употребляю наркотики. Я могу объяснить…

Стыдно было признавать, но мне так и не удалось справиться с зависимостью, даже после того, как у меня появился Джордж. Каждый день я принимал маленькую дозу героина, которой было достаточно, чтобы снять симптомы начинавшейся ломки. Те, кто видел меня на Хай-стрит, никогда бы не подумал, что у меня вообще есть такая проблема. Гриффу понадобилось время, чтобы выяснить это. Я вел нормальную жизнь и не был похож на дрожащего наркомана с плохой кожей и темными кругами под глазами. Я приводил себя в порядок, потому что у меня было жилье, и мне каждый день удавалось работать и общаться с людьми на улице. Но я просто не мог побороть привычку к наркотикам, хоть и пытался много раз.

Я рассказал Гриффу все, чувствуя, что должен говорить правду. Я хотел, чтобы он знал: я не пытаюсь пустить ему пыль в глаза. Я настолько привык контролировать свою проблему, что это стало моей второй натурой, и я просто не думал, что должен это с кем-то обсуждать.

Он выслушал меня, а затем спокойно сказал:

– Джон, я должен быть уверен, что ты справишься с выставкой. Могу я положиться на тебя? Рисунки будут готовы?

– Да, будут. Я тебя не подведу, – ответил я. – Завтра же пойду к врачу и запишусь на реабилитацию. Раньше у меня никогда не было такого стимула. Я сделаю это.

И Грифф, по его собственным словам, «перешел Рубикон» и принял решение – полагаясь больше на чутье, чем на перспективы получить выгоду. Он предложил мне аванс в тысячу фунтов за все виды Хай-стрит и портреты Джорджа, надеясь, что это поможет мне сосредоточиться на работе и даст необходимый толчок, чтобы я выполнил свои обязательства.

– Я возьму сто фунтов, – сказал я. Не хотелось спустить все деньги на ерунду, а банковского счета у меня не было. – Можно, остальные девятьсот будут пока храниться у тебя?

Думаю, Грифф удивился, но согласился и оставил мои деньги у себя в офисе. Он сказал, что я смогу получить их, когда захочу.

Потом он рассказывал, что никогда не испытывал такого напряжения, как в те месяцы перед выставкой. «Не от каждой выставки зависит человеческая жизнь», – говорит он теперь, но в моем случае все оказалось именно так. Эта выставка стала переломным моментом в моей жизни, финансах, здоровье. От нее зависело и будущее Джорджа.

Теперь Грифф подшучивает над этим, но тогда нам было не до смеха. Когда мы запланировали выставку, он всего несколько лет был в арт-бизнесе, но уже потратил кучу денег на организацию фестивалей уличного искусства в Далвиче и Чичестере. Он потратил много сотен фунтов на покупку материалов для меня и привлек к сотрудничеству двух лучших уличных художников, Стика и Тьери Нуара, чтобы все закрутилось по полной.

И дал мне аванс, когда рисунки для совместного проекта еще даже не были закончены, и нередко сам работал до двух часов ночи, чтобы все получилось. Все должно было идти по плану. Только так, и никак иначе.

Несмотря на все это давление, в голову Гриффу пришла еще одна гениальная идея. Если бы ему удалось организовать мне доступ на крышу одного из окрестных зданий, я смог бы включить в свой рисунок стену клуба «Виллидж Андерграунд», которая стала бы даже лучшей площадкой для уличного искусства, чем плакат. Панорама Лондона с крыши в районе Шордич-Хай-стрит тоже смотрелась бы изумительно, а у меня появилось бы новое поле деятельности. Он очень много сделал, чтобы обеспечить мне доступ на крышу офисного центра позади «Теско», который находился прямо напротив моего обычного места и возвышался над Хай-стрит. Грифф в буквальном смысле сдернул меня с тротуара и затащил на самую верхотуру – меня, мольберт, Джорджа и все остальное. Если он не мог прийти сам, то посылал свою ассистентку Карину присматривать за мной. Место оказалось превосходным. Оттуда открывался вид не только на стену «Виллидж Андерграунда», но и на переделанные вагоны позади него, в которых были художественные мастерские; дальше высились небоскребы Хирон-Тауэр и Бродгейт-Тауэр, а слева выглядывала верхушка «Лондонского огурца»[8]. На переднем плане находилась надземная железная дорога; ее ветка заворачивала налево, а под ней проходила оживленная трасса. А дальше за ней между путями была зажата печально известная сауна «Колесницы»[9].

Едва начав работать над панорамой, я поверил в себя, как никогда. Мне хотелось, чтобы рисунок получился идеальным, поэтому я не спешил и усердно работал день за днем. Процесс шел медленно, да и условия были не из лучших. Офисные работники воротили нос, когда видели, как мы с Джорджем поднимаемся наверх мимо их кабинетов, таща с собой мольберт и прочее барахло. Погода тоже не радовала, и несколько дней оказались потерянными, потому что было слишком сыро и ветрено, чтобы сидеть на крыше. Со временем у меня появились фотографии панорамы, благодаря которым я смог работать над рисунком по вечерам в своей квартире.

Для продвижения моей работы Грифф нанял местного кинематографиста Уилла Робсона-Скотта, который должен был снять небольшой документальный фильм обо мне. Работа над картиной мне понравилась. Уилл провел меня по всем моим старым прибежищам, включая Пентонвильскую тюрьму. По дороге я рассказывал водителям такси:

– Мы снимаем кино, потому что я вот-вот взорву арт-пространство!

Пока Грифф был на фестивале уличного искусства в Чичестере, со мной связались рок-музыканты из группы Heaven’s Basement. У них было назначено интервью в программе «Радио 1» с диджеем Элис Левайн. Формат программы предполагал, что гости приносят подарок Элис и ее соведущему. Музыканты попросили меня нарисовать портрет диджеев, и я это сделал. В то время женские лица мне совсем не давались, и я попросил ребят объяснить это Элис, потому что мне совсем не понравилось, как вышел ее портрет: я его просто-напросто запорол. Как только музыканты начали передавать мои слова Элис, она воскликнула: «И не говорите, женские лица ему явно не даются!» Все расхохотались, но все же в этом были и свои плюсы: обо мне говорили. Музыканты подробно рассказали обо мне и о том, как я рисую, сидя на тротуаре вместе с Джорджем.

Я воспринял это как очередное доказательство того, что постепенно становлюсь известным художником. Обо мне говорили на национальном радио. Все шло именно так, как я и надеялся.

* * *

Никогда в жизни я не работал так усердно, как весной 2013 года. Я рисовал виды Хай-стрит и портреты Джорджа так быстро, как только мог, и продавал их прохожим, чтобы обеспечивать нам с Джорджем жилье и пропитание, а затем приходила Карина, которая сопровождала меня на крышу, где я трудился над созданием рисунков для выставки. Когда становилось темно, мои глаза уже косили, а пальцы болели, но сама работа и понимание цели вселяли в меня фантастическое чувство.

Должен признать, когда я был подростком и слонялся по улицам без работы и без всяких перспектив, я не видел смысла надрываться только затем, чтобы отдать кучу заработанных тяжким трудом денег какому-нибудь таксисту. Теперь мои взгляды полностью изменились. Я наконец-то начал понимать, как приятно заниматься честной, продуктивной работой.

Лес время от времени приглашал меня на ужин, и я с упоением рассказывал ему, как упорно и тяжело трудился.

– Я тебя жалеть не буду, – говорил он. – Продолжай. Ты все делаешь правильно.

Джордж сидел рядом с ним и кивал, и после еды, не прерывая разговора, я брал ручку и снова рисовал Джорджа, который позировал, сидя на полу.

Грифф сгорал от нетерпения скопировать панораму и разослать ее уличным художникам и каждый день узнавал у меня, как идут дела.

– Я не тороплюсь, – говорил я, – но не переживай. Я работаю.

Но Грифф все же волновался и даже решил перенести выставку на сентябрь. Таким образом я получал больше времени, чтобы закончить виды Хай-стрит и портреты Джорджа, а Грифф смог довести до конца еще больше проектов.

Художественный мир был мне в новинку, поэтому я очень внимательно слушал Гриффа, когда тот рассказывал, как именно собирается привлечь художников к сотрудничеству. Он объяснил, что некоторые художники с радостью согласятся помочь и уже проявили интерес, как Стик и Тьери, но других нужно уговаривать либо потому, что им не нравится работать с кем-то еще, либо потому, что они просто слишком заняты и за их перемещениями не уследить. Грифф знал многих известных уличных художников и со многими должен был встретиться на организованных им фестивалях в мае и июне, но он хотел запустить наш проект пораньше.

– ROA в городе, – сказал он. – Я достал ему крупную стену рядом с Бетнал-Грин-роуд, позади KFC. Ты должен с ним встретиться! Возьми с собой рисунок с плакатом, объясни концепцию и спроси, не хочет ли он принять участие в проекте.

Грифф много рассказывал мне о ROA, и меня пугала сама перспектива обращаться к человеку его уровня.

– ROA? Тот парень, который рисует гигантских черно-белых животных и птиц? Который нарисовал гигантского ежа на Ченс-стрит?

– Да, Джон.

– Но он ведь настоящая легенда.

– Да. А еще он художник «без компромиссов».

– Что ты имеешь в виду?

– Он рисует только то, что хочет.

Я боялся, но Грифф заверил меня, что у нас было гораздо больше шансов заручиться поддержкой ROA, если бы я пошел к нему сам и рассказал о своем творчестве. Грифф хотел, чтобы я показал ему рисунок, чтобы ROA сам решил, соглашаться на это или нет.

Такой подход казался мне чересчур бесцеремонным, но Грифф настаивал.

– Встретимся здесь во вторник, я вас познакомлю, – сказал он.

Я нехотя согласился. Грифф пригласил репортера из газеты «Метро», чтобы тот взял интервью у ROA, и, как потом признался, сказал ему: «Можно будет встретиться с людьми с разных концов спектра. ROA – это художник-суперзвезда, а Джон Долан – художник, который до сих пор практически живет на улице».

Мне не хотелось расстраивать Гриффа, но я чертовски нервничал, пока мы с Джорджем шли на Бетнал-Грин-роуд. Лил дождь, и по пути я мечтал лишь о том, чтобы повернуть назад, на Хай-стрит или домой, чтобы только не встречаться с ROA.

Грифф уже был на месте. С ним рядом стояли его ассистентка Карина и художник Кристиан Нагел, известный скульптурными грибами, установленными в странных и удивительных местах по всему миру.

– Отлично, у ROA как раз перерыв, он говорит с репортером «Метро», – сказал Грифф, когда мы пошли по переулку. – Джон, тебе нужно просто подойти к нему и поговорить, когда представится шанс.

Я восторженно смотрел на ROA. Мы несколько минут подождали, пока он закончит интервью для «Метро», а затем не успел я оглянуться, как Грифф уже шевелил бровями и кивал в сторону ROA, который как раз ел сэндвич.

– Вот твой шанс! – сказал Грифф. – Иди, поговори с ним.

Глубоко вздохнув, я неохотно подошел к ROA и представился. Репортер из «Метро» еще не ушел и теперь понял, что на его глазах встретились «два конца спектра», о которых говорил Грифф. Он задал мне пару вопросов, которые помогли растопить лед, а затем вступил и Джордж, который принялся глазеть на обед ROA. У нас даже осталась фотография, на которой запечатлен этот момент. У меня с собой были ручка и бумага, так что я на ней рисую здание, ROA ест свой сэндвич, а Джордж пожирает глазами еду. Первоклассная фотография.

Как бы то ни было, я все еще очень стеснялся спросить ROA, не захочет ли он сотрудничать со мной, а он, как я видел, уже готов был вернуться к созданию рисунка.

– Вы будете здесь завтра? – спросил я, решив уйти сам.

– Да, – ответил он.

– Ничего, если я и завтра приду?

– Ничего, конечно, – сказал он.

Когда я пришел на следующий день, ROA оказался один и слушал музыку, стоя высоко на приставной лестнице. Я замер в отдалении, зачарованно глядя, как уверенно он держал баллончик с краской, и выжидая момент, чтобы подойти к нему и заговорить.

Наконец он спустился с лестницы и залез на ближайшую крышу, чтобы посмотреть, что получается. Если бы Грифф был там, он бы наверняка сказал:

– Давай, сделай это. Подойди и заговори с ним.

Так я и сделал.

ROA слушал грайм[10] со своего телефона. Я тоже большой поклонник грайма, и мы разговорились. В итоге я расслабился, и мы проболтали около двух часов, но я при этом ни на секунду не забывал, что мне нужно собраться с мужеством и спросить ROA о своих работах перед уходом.

В конце концов я задал вопрос прямо, объяснив идею Гриффа о привлечении уличных художников к разрисовке плаката, рассказал, как разросся наш замысел, и упомянул, что я работаю над панорамой города, чтобы художники могли рисовать на стене «Виллидж Андерграунд».

– Может, и ты согласишься принять в этом участие? – спросил я.

– Конечно, – просто ответил он. – Без проблем.

Как выяснилось, я переживал совершенно напрасно. Он был приятным парнем, и мне не стоило бояться разговора с ним. Я поблагодарил его, и мы поболтали еще немного. Спускаясь с крыши, я положил свой рисунок с плакатом ему в сумку и скрестил пальцы.

На стене ROA изобразил невероятное скопление зверей и птиц, сцепившихся друг с другом, и роспись стала сенсацией. Спустя неделю вышла статья в «Метро», и, к моему удивлению, мои слова тоже напечатали. Такого я не ожидал и был просто сражен, особенно учитывая, что в статье упоминался и Бэнкси. «Вот же черт! – думал я, все еще не веря в происходящее и глядя на Джорджа. – Обо мне пишут в той же статье, что и о ROA с Бэнкси, – и это в лондонской газете!»

В этот момент я поверил, что Грифф может что угодно. Я безгранично верил в него и восхищался его пылом и целеустремленностью. Я считал, что для него нет ничего невозможного, раз уж он устроил так, что обо мне упомянули на страницах «Метро». Он все еще подыскивал подходящее помещение для выставки и еще не назвал окончательную дату, но выставка точно должна была состояться. Увидев свое имя в газете, я больше не сомневался: я стал участником чего-то серьезного. Я был уверен, что не просто устрою выставку, но стану Биг Боссом Джонни и своим искусством буду вдохновлять других бездомных людей.

– Ты сможешь договориться с Брюсом Спрингстином, чтобы он пришел на выставку? – спросил я, и в моих словах была лишь доля шутки, ведь я считал, что у Гриффа связи во всем Лондоне и он может связаться с кем угодно.

В тот день, когда вышла статья в газете «Метро», я позвонил своей сестре Джеки. Живя в Шордиче, я время от времени рассказывал ей, как у меня дела, звонил примерно раз в полгода с тех самых пор, как мы расстались. Я рассказывал Джеки о том, что сижу с Джорджем на тротуаре и что перед псом стоит стаканчик для денег. Когда я начал рисовать, я поделился с сестрой и этим тоже, ведь новости в Ист-Энде распространяются быстро, и мне не хотелось, чтобы она услышала обо мне от кого-то другого.

– Прочитай «Метро», – сказал я ей. – Обо мне написали в той же статье, что и о Бэнкси!

– Правда? – удивилась она. – Ты серьезно?

Мне нужно было кое о чем ее спросить, и казалось, что момент подходящий.

– Джеки, я хочу, чтобы ты пришла на открытие выставки. В Шордиче все только обо мне и говорят. Ты должна прийти!

Я объяснил Джеки, что думаю о выставке и почему мне так хочется, чтобы она пришла на открытие.

– Я много лет держался от тебя подальше из-за своего образа жизни, – сказал я. – Но наконец-то я снова могу вернуться в семью. Я смогу попросить прощения и дать вам повод гордиться младшим братом.

– Да, Джон, пора бы уж! – пошутила Джеки.

Наверное, она не знала, что еще сказать, ведь моя просьба была очень серьезной, учитывая, что мы столько лет не виделись. Я впервые в жизни позвонил сестре, чтобы сообщить хорошие новости: конечно, нелегко было поверить, что старый ворюга вдруг стал честным художником, у которого вот-вот состоится персональная выставка в Лондоне.

Я спросил ее о Малкольме и Дэвиде и сказал, что хочу видеть на открытии и братьев.

– Пожалуйста, Джеки, уговори их прийти. Мне очень важно увидеть всех вас на этой выставке.

Бедная Джеки оказалась в затруднительном положении.

– Обещать не могу, – сказала она. – Насколько я знаю, Малкольм и Дэвид работают, у них почти нет свободного времени…

Было очевидно, что она не знает, верить ли вообще в то, что эта выставка состоится, и уж явно не могла обещать за Малкольма и Дэвида.

– Держи меня в курсе, – сказала Джеки на прощание. – Дай знать, когда утвердят дату и все остальное. Удачи, Джон.

– Я сообщу, – пообещал я. – Жду не дождусь встречи.

Глава двадцатая

Мне было нужно, чтобы наша выставка стала успешной, я очень этого хотел. Грифф увидел, насколько серьезны мои намерения, когда я пошел на встречу с ROA под проливным дождем и почти против своей воли. Это и ему помогло поверить, что все, что мы делаем – не зря. Я постоянно чувствовал, как развивается и растет наша идея, и часто просыпался по утрам, думая о выставке, с нетерпением и воодушевлением ожидая ее.

Потребовалось несколько недель тяжелой работы, чтобы завершить панораму, но я справился. Без всяких сомнений, это был мой лучший рисунок. В мае Грифф отправился на фестиваль уличного искусства, организованный им в Далвиче, прихватив с собой множество копий моей панорамы. Я вернулся на Хай-стрит и целыми днями рисовал работы для выставки, а также зарабатывал по несколько фунтов другими рисунками, чтобы мы с Джорджем оставались на плаву.

Большую часть времени я был настолько погружен в работу, что это напоминало медитацию. Джордж тихо сидел рядом, и я работал молча, не замечая, как бежит время и люди проходят мимо, если только кто-нибудь не заговаривал со мной.

Иногда приходил Стик и сидел вместе с нами. Он тоже в прошлом был бездомным, так что у нас оказалось много общего. Мы по-настоящему сдружились. Он всегда подбадривал меня, говоря, что я талантлив и заслуживаю успеха, и я был благодарен ему за это, ведь мне нужно было слышать это время от времени.

Несмотря на все воодушевление и энергию, которые наполняют мою жизнь, у меня до сих пор бывают моменты, когда депрессия незаметно поднимает свою уродливую голову и бьет меня в самое больное место, напоминая, что она все еще здесь. Это беда тех, у кого в прошлом были проблемы с психикой. Я не просто чувствую себя грустно или вяло. Моя депрессия – это медицинский факт, и я ничего не могу с этим поделать. И, когда меня накрывает, я погружаюсь в полнейший пессимизм.

– Что, если все это просто минутная удача? – спросил я Стика в один особенно плохой день.

– Нет, Джон. Ты должен продолжать верить в себя, – он вел меня, все время подталкивая вперед, и это помогало.

Как всегда, Джордж был постоянным источником моего вдохновения, моим талисманом. Иногда я смотрел на него и напоминал себе, как далеко я ушел с тех пор, как мы встретились. Взяв его, я был ни на что не годен, но теперь все стало по-другому. Где-то в глубине души я знал, что выставка будет успешной, но говорил себе: что бы ни случилось, я уже многого достиг благодаря Джорджу.

– Эй, засранец, – говорил я ему, когда он пытался подобрать объедки с тротуара и когда вел себя безупречно, свернувшись на полу рядом со мной.

– Ты – засранец! Ты это знаешь, да? – твердил я.

Он смотрел на меня, как бы отвечая:

– На себя посмотри…

Мы оба сбились с пути, но нашли друг друга и теперь связаны навсегда, что бы ни случилось. Как бы ни прошла выставка, я знал, что продолжу рисовать и наконец буду честно зарабатывать на жизнь. Я понимал, что больше не вернусь в тюрьму, ведь рядом со мной был Джордж, который направлял меня и не давал свернуть с дороги.

Надо мной висела одна черная туча, грозившая все уничтожить, – наркозависимость. Я до сих пор не поборол свою привычку, но узнал, где мне могут помочь. Я пообещал Гриффу к выставке привести себя в порядок, хотя это было совсем не просто. Понимая, как тяжело мне будет, учитывая стресс от предстоящей выставки и кучу работ, которые еще предстояло завершить, я никак не мог собраться с силами и обратиться к врачу.

Я твердил себе, что обязан сделать это до того, как выставка откроется, и это стало моей новой целью. Это был мой долг перед Гриффом и всеми, кто работал со мной и верил в меня. Успех и позитивный отклик художников на фестивале в Далвиче стали еще одной причиной наконец решиться на это. Я поверил, что, раз уже смог зайти так далеко, то смогу сделать следующий шаг и слезть с наркотиков.

* * *

Гриффу начали приходить ответы на предложения о сотрудничестве. Вместе с ROA они решили, что позволят художникам добавлять свои рисунки не только на стену клуба «Виллидж Андерграунд», но и в другие места городской панорамы.

– Думаю, стоит использовать физику реального мира, – однажды сказал мне Грифф по телефону, – и предложить художникам использовать только те поверхности, которые можно разрисовать в обычной жизни. Что думаешь?

– Я понял, о чем ты, мажор, – поддел я его. – Ты имеешь в виду, что можно рисовать только на стенах и вагонах, как если бы художники действительно работали на улице, так?

– Именно. Как будто они используют воображаемое уличное пространство.

– Звучит отлично. Интересно придумано. Физика реального мира, ага. Что думаешь, Джордж?

Джордж смотрел на меня без всякого выражения. Наша судьба была в руках Гриффа, и я не возражал. Мне нравилось работать с ним. К тому моменту я слышал и видел достаточно, чтобы понимать, на что Грифф был способен, и доверял ему. Тьери Нуар приехал на фестиваль Гриффа в Далвиче и благодаря той нашей встрече в кафе уже понимал суть проекта и был готов помочь. Он стал первым художником, который рисовал на моей панораме и подписался под рисунком. Я очень благодарен ему за это, ведь дальше возник эффект снежного кома.

– Не ограничивайся только стеной «Виллидж Андерграунда», разрисуй еще пару подворотен, как ты бы сделал на реальной улице, – сказал Грифф, зная, что Тьери открыт для предложений и не возражает против таких подсказок.

Тьери с удовольствием принялся за работу. Он разрисовал стену клуба своими классическими лицами, раскрашенными в ярко-красный цвет и обведенными черным контуром, и поместил парочку других картин на постер и на кузов грузовика под железнодорожными путями.

На фестивале в Далвиче в одном доме с Тьери останавливались и многие другие уличные художники, включая ROA, мастера RUN из Италии и Ликвена из Испании. Грифф выложил на стол работу Тьери, чтобы все могли посмотреть ее, и однажды ROA обратил на нее внимание.

Он так и не закончил работу над моим рисунком, который я дал ему тогда на Бетнал-Грин-роуд, но помнил нашу встречу и по-прежнему интересовался как самой идеей, так и тем, что сделал с ней Тьери.

Внимание, проявленное ROA, сдвинуло проект с мертвой точки, ведь остальные художники знали, что он занимается только тем, что действительно интересно. Однажды вечером он сел за стол и нарисовал птицу на железнодорожном мосту. Этот крошечный набросок как будто открыл шлюзы: вслед за ROA в игру вступили многие художники из дома в Далвиче. Ликвен, например, на другой копии посадил на облака огромного Бога. Грифф тем временем разослал десятки рисунков другим художникам со всего мира. Некоторые уже разрисовали панораму, придерживаясь оригинальной идеи, но, когда Грифф увидел великолепные работы ROA и Ликвена, он предложил другим художникам творить свободнее.

Стик поступил довольно просто: он поместил огромного желтого человечка на одну из граней Бродгейт-Тауэр, заняв ее целиком. Очень интересными оказались и работы художников RUN, Dscreet, BRK и Маларки, каждый из которых интерпретировал концепцию по-своему. Некоторые художники добавляли свои работы на один и тот же оттиск, чего я уж точно не ожидал. Это было просто невероятно. Благодаря узнаваемому стилю, который каждый из художников приносил в мои принты, работы были совершенно не похожи друг на друга. Реакция художников на мои рисунки трогала меня до глубины души. Когда все работы были закончены, Грифф начал подогревать интерес к выставке, предложив несколько работ своим клиентам и назвав это «предпродажей». Все это было для меня в новинку, и я позволил Гриффу заниматься делами, а сам стал просто надеяться на лучшее. На панораму я добавил крошечного Джорджа и теперь стал включать его портрет в каждую из своих работ, считая его своим талисманом.

Разрисованные панорамы стали возвращаться назад, и на конвертах были штемпели и марки со всего мира. Как минимум один или два раза в неделю в офисе Гриффа появлялся курьер «Федекса» с тубусом, и Грифф вызывал меня с Хай-стрит, чтобы мы вместе распечатали посылку. Я очень волновался, доставая очередную работу, когда своими глазами видел, как художник изменил мой рисунок. Мы с Джорджем фотографировались с каждым постером, чтобы запечатлеть момент.

К этому времени я уже познакомился и начал сотрудничать со многими художниками. Однажды в студии появился старый приятель Бэнкси по прозвищу Роуди, он превратил поезд на моей панораме в крокодила, а затем нарисовал отдельный ночной пейзаж, детально проработанный и раскрашенный в яркие цвета. Результат меня просто ошеломил.

– Я говорил Гриффу, что хочу, чтобы кто-нибудь наконец набрался смелости и разрисовал небо и всю остальную картину, – и вот, ты сделал это! – сказал я ему.

Мне очень понравилось. А рисунок Ситизена Гражданина Кейна с гигантским индуистским богом на золотом листе до сих пор один из моих самых любимых.

Некоторые художники просили небольшой процент от продажи рисунка, но большинство работали бесплатно, помня, каково это – быть на моем месте, ничего не иметь и строить репутацию с нуля.

Грифф всегда старался организовать для меня встречу с художниками-иностранцами, когда они приезжали в Лондон, и я волновался при каждом знакомстве, ведь новые связи давали мне ощущение, что я делаю очередной шаг к тому, чтобы стать одним из них – то есть стать признанным художником. Но как бы все это меня ни радовало, на финишной прямой перед выставкой я чувствовал себя неуверенно, словно одна моя нога еще была в прошлом, а другая – уже стояла в будущем.

Иногда я был прежним: сидел на тротуаре с Джорджем, перед которым стоял стаканчик, и чувствовал себя обычным попрошайкой. Моя репутация крепла, я продавал много рисунков, но бывало, что за несколько часов мне не перепадало ни пенни, ведь на улице бывает и так. В такие минуты затишья я страдал от приступов отчаяния и беспокоился, что вновь вернулся на первую клетку игры. Страхи эти были беспочвенными, я знал, что выставка станет громким событием, но ничего не мог с собой поделать.

В другие дни я летал, как на крыльях, чувствуя себя настоящим художником. Вокруг собирались люди, которые наблюдали за моей работой, или Грифф звонил и приглашал к себе в офис, потому что курьер «Федекса» принес очередной тубус из Мадрида или Нью-Йорка.

Моя неуверенность была вызвана тем, что ни одна из моих теперешних ипостасей не казалась мне постоянной и эмоции вечно накладывались одна на другую. Рассказывая всем вокруг, что я собираюсь молнией ворваться в мир искусства, я слышал в своей голове голосок, который твердил: «Надеюсь, я не порю сейчас чепуху!»

Время от времени я выводил Джорджа прогуляться вокруг квартала или пройтись до цветочного рынка, чтобы проветриться и разложить все по полочкам. «Какого черта я влез во все это? – думал я. – Что, если я и правда прославлюсь? Я славы не хочу!» А Джордж вел себя как обычно: обнюхивал урны в поисках объедков и шел рядом, если я этого требовал. Его поведение меня успокаивало: не все в моей жизни менялось, было в ней и нечто постоянное – и это был мой лучший друг Джордж.

И вдруг я получил еще одно письмо из Совета. Прочитав его, я снова почувствовал себя старым тупым Джоном Доланом. Это было требование погасить задолженность по арендной плате. Восемьсот фунтов. Самое ужасное заключалось в том, что всю сумму необходимо было внести в течение недели, иначе меня выселят на улицу. У меня таких денег просто не было.

Занятый созданием рисунков для выставки, я совершенно не следил за оплатой счетов. Бывали дни, когда у меня на Хай-стрит отбоя не было от покупателей. Грифф наседал на меня с просьбой нарисовать крупные, оригинальные городские панорамы, на которых была бы отражена история моего района, поэтому у меня было готово меньше половины тех пятидесяти видов Хай-стрит и пятидесяти портретов Джорджа, которые я обещал закончить к выставке.

Я был в панике и обливался потом. Мне становилось физически плохо при одной мысли о том, что меня выгонят из квартиры. Мы с Джорджем три года считали ее своим домом, и я просто не мог остаться сейчас без крыши над головой. Мне уже перевалило за сорок, я был слишком стар, чтобы возвращаться на улицу, и мне не верилось, что я снова обрек себя на неприятности, когда жизнь наконец начала налаживаться.

И все же мне не хотелось забирать у Гриффа те девятьсот фунтов, которые по-прежнему хранились у него в офисе, хотя это было проще всего. Гордость не позволяла мне пойти на это. Мне не хотелось краснеть, объясняя Гриффу, что я мог потерять крышу над головой. Я просто не мог явиться к нему с протянутой рукой, особенно после всего, что он для меня сделал.

Глава двадцать первая

Я уже доказал однажды, что могу расплатиться с долгами, продавая свои рисунки на Хай-стрит, так что я расправил плечи и решил сделать это еще раз. Старый я никогда не смог бы довести это дело до конца, но все изменилось. Я стоял на жизненном перепутье, и у меня был выбор: плыть или утонуть. Я знал, что если очень постараюсь, то смогу за несколько дней заработать деньги на оплату аренды. Люди спрашивали меня, можно ли купить большие рисунки зданий, над которыми я работал для выставки, и я понимал, что могу просить за них несколько сотен фунтов. Конечно, продавать те, что были созданы специально для выставки, я не собирался, ведь это было бы нечестно по отношению к Гриффу. Но я решил сделать паузу в подготовке к выставке и нарисовать больше портретов Джорджа и видов зданий на продажу прохожим.

Четыре дня я сидел на ледяном тротуаре почти без передышки, и, хоть это едва не убило меня, я справился. Мне удалось заработать достаточно денег, чтобы погасить долг перед муниципалитетом и сохранить наш дом.

Я радовался этому достижению, как никогда. Я больше не нуждался в помощи; я мог сам выбраться из трудной ситуации. Джордж стал мои спасителем, а теперь мой талант спас нас обоих. Мне не хотелось снова открывать ворота и впускать беду на порог. Я продолжал рисовать, сосредоточившись на работах для выставки, и был благодарен за каждую монету, которую прохожие кидали в стаканчик Джорджа, ведь именно эти деньги позволяли нам двигаться дальше.

* * *

Именно так я и сидел на улице в тот судьбоносный день, когда Грифф подошел и сказал, что продал пять совместных работ на предпродажах за пятнадцать тысяч фунтов. Этот момент стал поворотным в моей жизни, и я никогда не забуду его.

Конечно, те деньги еще не лежали в банке, поскольку еще предстояло выписать счета, но все это не имело значения. Я не испытывал отчаянного желания заполучить наличные. Важнее было другое. Успех на предпродажах стал доказательством того, что мои надежды и мечты начали сбываться.

Я не сказал о деньгах никому, кроме Джеки, надеясь тем самым убедить ее прийти на выставку. Не знаю, поверила ли она всему, что я ей сказал, но это уже неважно.

– Этот Грифф вообще нормальный? – с сомнением в голосе спросила она, когда я рассказал о предпродажах. – Ему можно доверять?

– Да, Джеки, можно. Не волнуйся. Просто пообещай, что придешь на выставку, хорошо?

– Хорошо, Джон, я очень постараюсь.

– Пообещай, что придешь с Малкольмом и Дэвидом с их семьями. Мне правда хочется, чтобы вы все пришли.

– Я постараюсь, но я ведь уже говорила: они сейчас очень заняты.

Я все еще не был уверен, что она мне поверила, и не мог винить ее за это. Следующие несколько месяцев перед выставкой пролетели, как один миг. Я рисовал круглые сутки, как робот, и Грифф каждый день рассказывал мне о других художниках.

– Так, пока у нас есть Стив ESPO Пауэрс, Зомби, Пабло Дельгадо, Бешеный Си, Flying Fortress, CEPT, Гайя и C215… – перечислял он, вспоминая каждого, кто принял участие в проекте.

Каждый день я слышал новые имена и едва мог удержать их в голове.

У Гриффа в студии было множество книг по уличному искусству, и, когда у меня появлялась свободная минута, я просматривал их, стараясь запомнить, кто есть кто и чем прославился. Это было нелегко. Всего собралось около сорока художников.

Для выставки нам нужно было подходящее помещение, и через несколько месяцев команда Грифф вышла на тех, кто реставрировал дом номер 189 по Шордич-Хай-стрит, рядом со старым магазином «Кожа и замша». Это был просто подарок судьбы. Эти люди знали меня, поскольку каждый день видели, как я сижу на улице рядом с зеленым ящиком, и были очень рады предоставить нам первый этаж, пока будут продолжать ремонт в остальной части здания. Они заинтересовались моей работой, и один из владельцев дома даже купил у меня рисунок.

Когда три года назад я впервые рисовал этот дом, он казалось мне лишь облезлым старым зданием, на котором можно набить руку, перед тем как отправиться в Хэмпстед, чтобы рисовать богатые дома. Если бы мне тогда кто-нибудь сказал, что в этом здании состоится моя персональная выставка, я бы решил, что он чокнутый. А теперь я готовился к первой в своей жизни выставке по адресу Шордич-Хай-стрит, 189.

Конечно, здание выглядело несколько неряшливо, ведь там шли ремонтные работы, однако это не оттолкнуло нас. Напротив, это придавало дополнительное очарование, отлично сочетаясь и со мной, и с моими работами, родившимися на улице. Снаружи Грифф поместил простую табличку «Галерея Говарда Гриффина» и сделал рекламные листовки для выставки. Открытие было назначено на половину восьмого вечера 19 сентября 2013 года. Я сгорал от нетерпения.

Глава двадцать вторая

Мы назвали выставку «Пес Джордж, художник Джон». Я сам придумал это название, оно показалось мне простым и удачным.

На одной стороне листовки был рисунок Тьери Нуара и ROA, а на другой – фотография, на которой я рисовал, сидя на тротуаре, а Джордж в своем пальтишке нес вахту рядом. Перед Джорджем стоял стаканчик для мелочи.

«Вы, может быть, не знаете Джона Долана, но в Восточном Лондоне он стал теперь самым известным художником, – было написано на листовке. – Вместе со своим псом Джорджем Джон Долан каждый день сидит на Шордич-Хай-стрит и рисует окрестные здания, создавая удивительные работы, запечатлевая меняющееся лицо современного Шордича».

Дальше перечислялись имена некоторых уличных художников, которые приняли участие в нашем проекте, а заканчивалось все так: «Эти художники создали невероятные работы, рисуя на стенах и зданиях с панорам Долана, показывая постоянство и переменчивость города, который находится в вечном движении».

– Твою же мать, – сказал я, впервые увидев листовку. – Похоже, этот Долан крут. Кто это такой?

– Понятия не имею, – казалось, ответил Джордж. – Дурак какой-то, наверное.

Грифф проделал невероятную работу, и листовка в моей руке подтверждала, что все вокруг совершенно реально, и пути назад нет. Теперь нужно было привлечь людей на выставку. Я стал раздавать листовки прохожим на Хай-стрит, продолжая при этом рисовать. Они останавливались, говорили со мной или желали мне удачи, а иногда просили подписать полученную листовку. Многие из них годами видели меня на этом самом месте и наблюдали, как я становился художником.

– А тот рисунок, над которым вы сейчас работаете, будет на выставке? – спрашивали некоторые.

Им нравилось думать, что на их глазах я создаю работы для галереи, что мое искусство действительно рождается прямо на улице.

Однажды вечером я дал листовку Гилберту и Джорджу, которые каждый день проходили мимо в одно и то же время, как по часам. Когда они пошли дальше, я крикнул им вслед:

– Будет здорово, если вы придете, но я заранее извиняю вас, если не сможете!

Они не пришли, и сейчас я думаю, что это и к лучшему, иначе они оттянули бы все внимание на себя.

Нам нужна была помощь, чтобы раздать четыре тысячи листовок, и я привлек к этому своего друга Гэри Риксона. У него в жизни была черная полоса из-за пристрастия к выпивке, его тоже выгнали из семьи, и я надеялся, что выставка и ему поможет. Я знал отца Гэри, позвонил ему и пригласил на открытие, ведь мне хотелось, чтобы Гэри, как и я, снова встретился со своими родственниками.

– Я знаю, Гэри ни с кем не хочет видеться в своем теперешнем состоянии, – объяснил я. – Я тоже через это прошел и понимаю, каково ему. Но я о нем позабочусь и приведу его на выставку. Я уверен, он будет рад увидеть вас.

Грифф энергично занимался над продвижением выставки и сумел договориться с репортером с «Би-Би-Си», чтобы тот взял у меня интервью перед открытием и организовал съемки.

Я решил воспользоваться этим козырем, чтобы наконец-то заставить Джеки и всех остальных членов моей семьи поверить мне и прийти на выставку.

– Слушай, Джеки, событие будет громким, – сказал я сестре по телефону. – Ты должна прийти. Репортер с «Би-Би-Си» берет у меня интервью. Меня покажут в шестичасовых новостях.

– Правда? Когда?

– Еще точно не знаю, сообщу тебе позже.

– Ладно, договорились.

Ее ответ меня расстроил: я чувствовал, что Джеки все еще сомневается. Но я не собирался так быстро отказываться от задуманного. Неважно, что я повторялся или что мои слова звучали отчаянно. Я с жаром убеждал сестру, чтобы быть уверенным: она меня поняла.

– Послушай, Джеки, – сказал я. – Я знаю, что был тем еще гадом и расстраивал вас, но мне наконец-то выпал шанс извиниться и доказать, что теперь я другой. Я снова хочу быть частью семьи, а не просто время от времени говорить с тобой по телефону.

– Я понимаю, – задумчиво сказала Джеки. – Просто мне нужно подумать. Прошло столько времени, Джон. Все это у меня просто в голове не укладывается…

– Знаю, Джеки, но поверь мне на этот раз. Ты должна прийти. Я уже сказал: мне просто хочется снова оказаться в семейном кругу. Я хочу, чтобы вы с Джонни и девочками пришли на открытие, хочу увидеть Малкольма и Дэвида с женами и детьми. Я понимаю, они уже не дети, но ты ведь понимаешь, о чем я. Ты позвонишь им ради меня? Расскажешь о выставке? Пригласишь их? Я знаю, ты можешь, Джеки. Ты можешь с ними поговорить.

Я понимал, что Джеки переживала, как все сложится, но в конце концов она согласилась позвонить братьям.

– Спасибо, Джеки, – сказал я, почувствовав, что у меня камень с души свалился.

Я так давно мечтал об этом и рассчитывал, что с помощью Джеки все получится.

– Джеки, пожалуйста, сделай так, чтобы они пришли. Скажи, что это очень важно для меня и что я прошу прощения за то, что был таким негодяем в детстве, и за все беды, которые я причинил семье. Скажи, что я исправился и это моя попытка извиниться. Мне правда хочется собрать вас всех, если вы, конечно, не против. Я хочу, чтобы вы все могли мной гордиться.

Вряд ли можно было выразиться яснее. На следующий день Джеки позвонила Малкольму и Дэвиду и попросила их сообщить новости семье.

Я звонил Джеки несколько раз в неделю и снова и снова спрашивал:

– Как Дэвид? Как Малкольм? Джеки, они придут на выставку?

– Не знаю, – отвечала она. – Честно говоря, они оба очень заняты.

Я понимал, что Джеки не могла обещать за них и не хотела, чтобы я оказался разочарован, но при этом не сомневался, что моя настойчивость принесет плоды.

Новостями я решил поделиться с Лесом, как нередко это делал. Он готовил мне ужин по вечерам и подбадривал меня с тех самых пор, как я впервые встретил Гриффа, но в последнее время его здоровье стало ухудшаться. Он сильно похудел и напоминал теперь скелет. Я видел, что жизнь покидает его, хотя ему было всего шестьдесят два года.

– Ты им покажешь, – сказал он. – Семья будет гордиться тобой.

Было ясно, что Лес мной уже гордится. Он сказал, что именно мои рассказы о выставке придавали ему сил. Поддерживая меня все это время, он обещал держаться, чтобы увидеть мой успех.

– Ты заслуживаешь, чтобы все прошло хорошо, – сказал он. – Не сомневаюсь, ты преуспеешь. Эта выставка станет очень удачной.

Здорово было иметь такую поддержку, и слова Леса подгоняли меня; я работал без устали, чтобы успеть закончить рисунки.

Видя, как Лесу становится все хуже, я понял, как коротка наша жизнь, и осознал, что, если я не перестану вредить себе, скоро и я буду выглядеть так же. Наконец-то я собрался с силами и принял решение отказаться от наркотиков. Набравшись мужества, я отправился к врачу и записался на программу реабилитации. И почувствовал, что последний кусочек паззла встал на место. Я понимал, что Лес прав, и готов был вытерпеть предстоящие мучения. Жизнь налаживалась, и мне не хотелось, чтобы хоть что-то мешало этому. Я повторял это себе снова и снова, пока шла ломка: я обливался холодным потом, у меня ужасно болела голова, ломило спину и ноги.

Но теперь в моих руках было не только мое будущее, но и будущее Джорджа. Если я и правда любил его, я должен был вытерпеть все это. Не жалея себя, я каждый день боролся с симптомами. Такой боли я не чувствовал никогда в жизни. Если кого-то из тех, кто это читает, посещают безумные мысли попробовать наркотики, не делайте этого. Это прямая дорога к самоубийству.

Глава двадцать третья

В день открытия выставки я очень волновался. Месяцами именно я твердил Гриффу, что нас ждет оглушительный успех. Я уже представлял, как мое имя засияет в Голливуде. Джон и Джордж станут суперзвездами, а фильм о моем ослепительном восхождении с тротуара на вершины мира живописи будут крутить в кинотеатрах весь год. Моим энтузиазму и оптимизму не было границ, а Грифф оставался более сдержанным и наблюдал за развитием событий.

За несколько часов до открытия мы поменялись ролями. Я паниковал и сидел как на иголках, а Грифф был в приподнятом настроении и пытался передать мне свое настроение.

– Что, если придет всего шесть человек? – спросил я Гриффа.

– Джон, придет гораздо больше, – уверенно ответил он, хотя было видно, что он тоже волнуется.

После полудня я отправился покупать себе новую одежду.

– Тебе не обязательно быть таким элегантным, – сказал Грифф.

– Я не бродяга, – ответил я, подмигивая Джорджу. – Полагаю, по такому случаю я могу позволить себе что-нибудь новенькое и стильное.

Грифф, должно быть, воображал, что я заявлюсь к нему этаким стилягой, но я просто купил пару новых кроссовок и приличную куртку с флисовой подкладкой. А еще я купил новые вещи для Гэри, ведь мне хотелось, чтобы он предстал перед своей семьей во всей красе.

«Би-Би-Си» снимали меня всю неделю на Хай-стрит, готовя репортаж к открытию выставки. Однажды, когда шел дождь, они сняли меня сидящим под железнодорожным мостом, а потом репортер поймал меня у стены «Виллидж Андерграунд», когда я, стоя под зонтом, говорил с аргентинским художником Мартином Роном.

– Мы должны выглядеть так, словно говорим об искусстве, – сказал я, нервно посмеиваясь. – Но вообще-то можно нести любую чепуху, они все равно не поймут.

Вот что я говорил в тот момент, когда мимо проехала камера, и Мартин Рон тоже засмеялся. Я подшучивал над ситуацией, потому что для меня все это было в новинку. Я чувствовал себя, как рыба, выброшенная на берег, и, чтобы расслабиться, мне нужен был смех.

В шесть часов вечера перед открытием выставки меня показывали по лондонскому «Би-Би-Си». Мы с Джорджем сидели дома и смотрели репортаж, который мне совсем не нравился, – все казалось хуже, чем во время съемок.

– Что я наделал? – обратился я к Джорджу. – Ведь я никогда не стремился оказаться в центре внимания.

– Ну, теперь-то твое желание исполнится, – говорил его взгляд.

В течение нескольких недель перед выставкой у меня брали интервью репортеры местных газет и еще несколько человек, которые пишут для журналов.

Я говорил журналистам, что уже лет двадцать не видел своих близких. Впрочем, ни одна из публикаций не уделяла особого внимания моим семейным неурядицам. Каждый раз, говоря о воссоединении с семьей, которого так ждал, я начинал очень нервничать. Несмотря на все мои усилия и разговоры с Джеки, я все еще не знал, придет ли на открытие хоть кто-нибудь из родственников.

Репортаж закончился, и я начал размышлять о прошлом. За шестнадцать лет много воды утекло. Когда я видел родных в последний раз, прошло всего несколько дней со смерти Джерри. Мне тогда было двадцать пять лет. Придут ли они? Я не знал. Придет ли кто-нибудь из моих друзей-бездомных? Я вспотел еще до того, как вышел из квартиры.

Я понимал, что мне придется сказать несколько слов, но заготовленные фразы вылетели у меня из головы. Слишком многое нужно было объяснить. Мне хотелось рассказать, как я пытался успеть нарисовать старые здания, пока их не снесли, потому что они восхищали меня, а Шордич перестраивали бешеными темпами. Тем самым я отдавал долг обществу, ведь я много лет воровал у него. Я пожертвовал несколько работ ЮНИСЕФ и фонду «Большое дело», собрав тем самым несколько тысяч фунтов, и не собирался на этом останавливаться. Мне хотелось поблагодарить всех уличных художников за то уважение, которое они проявили ко мне, работая над совместным проектом.

Нужно было подумать и о воссоединении Гэри со своим отцом, и о том, как я благодарен Гриффу. Мыслей было много. А если случится чудо и придет моя семья, как мне держаться с Малкольмом, Дэвидом и Джеки? Как пройдет воссоединение семьи на фоне другого важнейшего события моей жизни?

Прежде чем отправиться в галерею, я несколько минут молча посидел на диване, попытавшись собраться с мыслями. Джордж прижался ко мне, словно хотел показать, как он близок ко мне в ту самую минуту, когда я так нуждался в поддержке.

«И кого я обманываю?» – думал я.

Был один человек, который точно не придет на выставку. К сожалению, Лес умер за месяц до открытия – спокойно, дома, сидя в своем кресле. Я знал, что он хотел дожить до выставки, но отчасти был рад, потому что его время пришло и мне не хотелось, чтобы он мучился и страдал из-за меня.

– Что бы сказал Лес, а? – спросил я Джорджа, собираясь выйти из квартиры.

– Это твой вечер, – сказал он. – Оторвись по полной.

Именно так ответил бы Лес, и это все, что мне нужно было знать. Лес оказывал на меня только положительное влияние, и я собирался дать ему повод для гордости.

* * *

Добравшись до галереи, я почувствовал себя кроликом в свете фар. Еще издалека я заметил длинную очередь, которая растянулась по тротуару. Это казалось совершенно нереальным; за спинами людей виднелся зеленый ящик, возле которого я так долго сидел. Около него стоял парень с листовкой в руках, он собирался перейти дорогу. Тут было полно типичной для Шордича публики: хипстеры и бездомные, ребята из Сити, модники, строители, студенты, художники, и много кто еще – людей становилось все больше и больше. Казалось, что общество сплотилось ради меня, – и именно так я и чувствовал себя на улице. Если прохожие не покупали рисунок, они опускали монетку в стаканчик Джорджа, помогая нам держаться. Теперь все они вместе со мной переместились на другую сторону улицы, по-прежнему оказывая мне поддержку. Это дорогого стоило.

Двери галереи распахнулись, стали разносить напитки, а фотографы тянули меня в разные стороны. Я смутно все помню, тут и там щелкали вспышки, а журналисты совали мне под нос диктофоны. Том Донкин, репортер с «Би-Би-Си Уорлд», снимал открытие и брал у меня интервью. Мы с Томом подружились, как и со многими другими людьми, которые пришли на выставку, но он стал одним из тех, благодаря кому наше мероприятие было больше похоже на пышную премьеру, чем на скромную художественную выставку в разваливающемся доме. «И с чего вообще такая суета? – все думал я. – Все говорят обо мне, о Джоне Долане!»

Джордж, похоже, был ошеломлен не меньше моего. Он смотрел по сторонам, словно говоря: «Какого черта вы все тут делаете? И почему на стене пятьдесят почти одинаковых моих портретов?»

Зал выглядел прекрасно. На всех стенах висели мои рисунки. У нас набралось сорок совместных проектов, причем в работе над некоторыми принимали участие сразу несколько художников. В одном конце зала висели пять больших подсвеченных панорам; маленькие портреты Джорджа и виды Хай-стрит заполнили всю боковую стену, а напротив висели мои рисунки, разрисованные другими художниками. Это выглядело просто невероятно, потрясающе.

Пока я разговаривал с репортерами, у Гриффа отбоя не было от покупателей. Я пытался подойти к нему, но это было непросто: в зал набилось человек двести, а еще двести стояли на улице, ожидая возможности войти.

Я этого не знал, но в это самое время ко входу подъехало три такси, заполненных людьми разного возраста. Пассажиры с изумлением смотрели на то, что предстало их взору. Ведь они приехали не очень охотно и думали, что их ожидает очень скромное мероприятие.

* * *

Когда я пишу эти строки, мне до сих пор приходится щипать себя, потому что мне совсем не верится, что все это правда. В такси сидела Джеки с дочерьми Натали и Эмили, а также Малкольм с женой Гэй и две их дочери – Энджел и Джесси, а также Дэвид и его старшая дочь Вики со своим мужем.

Они вошли все вместе и были ошарашены тем, что увидели. Они явно думали, что приедут в тихое месте, где несколько человек будут спокойно пить вино. Но даже это было бы для меня достижением, ведь в семье я считался паршивой овцой. Именно так они и думали, потому что до сих пор видели от меня только проблемы и разочарование.

Сперва я увидел Джеки и ее девочек и, расчувствовавшись, обнял их. Мне пришлось протискиваться сквозь толпу, чтобы подойти к остальным. Видеть их спустя столько лет было невероятно радостно, но это не было похоже на классическое воссоединение семьи. Они стояли посреди зала, где проходила моя выставка, и меня переполняли чувства. Не думаю, что хоть кто-то из нас до конца понимал, что происходит. Вспоминая это, я как будто пытаюсь связать воедино обрывки сна, таким нереальным выглядело все тогда. Я понимал, что все происходит наяву, но мне все равно казалось, что я вижу сон.

Малкольм и Дэвид почти не изменились. Как только они заговорили, прошедшие годы, казалось, просто растворились в воздухе.

– Это ты сам все нарисовал? – удивился Малкольм, рассматривая совместные проекты, которые привлекали внимание публики.

– Не совсем. Сейчас объясню, – ответил я.

Я провел его по выставке и рассказал, как встретился с ROA, Тьери Нуаром и Стиком и как сработал эффект домино, благодаря которому сотрудничать со мной соглашалось все больше художников. Малкольм, похоже, был очень впечатлен, а затем я вдруг услышал позади себя голос Дэвида. Обернувшись, я увидел, как он, хитро прищурившись, спрашивает Гриффа:

– Эй, парень, он тебя не грабит?

– Лучше спросите Джона, не граблю ли его я! – рассмеялся Грифф.

Я поздравил Дэвида с получением ордена Британской империи. Рассказал, как увидел репортаж о нем по телевизору и что очень горжусь братом, который так много сделал для других. И добавил, что именно благодаря его примеру решил сотрудничать с благотворительными организациями.

– Рисунок, который я пожертвовал ЮНИСЕФ, ушел с аукциона «Кристи» за несколько тысяч, – сказал я. – Я очень горжусь этим, и мне хочется продолжать.

Ухмыльнувшись, Дэвид заметил:

– Ты и должен гордиться. В этом вся суть, сынок.

Честно говоря, я едва сдерживал слезы. Много лет я мечтал, чтобы у моей семьи был повод гордиться мной, а ведь было время, когда я едва не потерял всякую надежду на это. Теперь я поверил, что мне все удалось.

Когда я встал, чтобы сказать несколько слов, люди столпились вокруг и даже поднялись на ступеньки старой лестницы в дальнем конце галереи, чтобы лучше видеть. Воцарилась тишина. Я начал говорить, и все глаза обратились ко мне. Джордж был рядом, спокойный и собранный, как всегда.

Говоря о совместных проектах, я сказал, что надеюсь, что мои рисунки помогут людям внимательнее посмотреть на окружающий мир.

Я встретился глазами с Натали, старшей дочерью Джеки. Я не видел ее с тех пор, как она была крошкой, а теперь она стала красивой молодой женщиной. Ее присутствие так обрадовало меня, что я едва не расплакался. Мне пришлось даже прикусить губу. Когда я нашел глазами Вики, дочь Дэвида, то почувствовал то же самое. Я не видел ее с тех пор, как она была подростком, а теперь она стала успешным экономистом.

– Нужно будет поговорить о твоих налогах, – пошутила она, когда чуть позже мы разговорились.

Видеть всех моих племянников и племянниц состоявшимися и взрослыми людьми было просто потрясающе.

Отец Гэри тоже пришел на выставку, и, хоть я и не смог уделить им много времени, я точно знал, что они с Гэри снова встретились после долгих лет, проведенных в разлуке. Это очень много для меня значило, ведь я хотел, чтобы мое искусство помогало другим, а не только давало нам с Джорджем возможность заработать пару фунтов. Как выразился Дэвид, когда я рассказал ему о своем участии в благотворительности, «в этом вся суть». Тот вечер стал для меня переломным моментом, и мне хотелось использовать это с умом и помогать другим.

Пришел и мой хороший друг Джорджи Трикс, и это меня тоже очень обрадовало. Он был одним из тех ребят, с которыми я залез во двор автомеханика, когда мне было четырнадцать. С ним был его сын, который немного отстает от сверстников в развитии. Я увидел его впервые в жизни и с трудом справился с эмоциями, радуясь новой встрече с Джорджи, ведь прошло больше двадцати лет. Я был так тронут, что спросил, могу ли как-то помочь его сыну. Расчувствовавшись, я готов был дать ему денег на поездку в Диснейленд или что-нибудь подарить. Джорджи сказал, что его сыну нельзя летать, но он ценит мой порыв. В общем-то, Джорджи не нужна была помощь, он и сам отлично справлялся. Он женился на Трэйси, в которую был влюблен с самого детства, и работал на хорошей должности в рекламном агентстве. Я был очень рад за него и не сомневался, что Дот тоже радовалась бы. Она дружила с мамой Джорджи, Энни, и обе они очень переживали за наше будущее. Думаю, и Дот и Энни были бы поражены нашими достижениями и гордились бы сыновьями.

* * *

Вечер продолжался, и наконец я почувствовал, что устал, и вышел на улицу, чтобы подышать свежим воздухом. В галерее было полно народу, люди стояли плечом к плечу, мне было жарко, и я был вымотан столкновением моего прошлого с настоящим.

– Ты в порядке? – спросил Джорджи, который тоже вышел подышать.

– Думаю, я просто в шоке, – неожиданно для самого себя ответил я. – Чувствую себя, как будто оказался в незнакомой стране.

Не уверен, знал ли Джорджи, что на это сказать, но ему и не пришлось отвечать, потому что неожиданно я услышал женский голос:

– Джон, ты меня помнишь?

– Конечно, помню, – сказал я, как только разглядел лицо женщины. – Ты Сара!

Я не видел ее с тех пор, как она была подростком, но сразу узнал: Сара была старшей дочерью Джимми Долана.

– Мы видели тебя в новостях! – сказала она. – Отец часто думал, где ты пропадал все эти годы.

Конечно же, я спросил ее о Джимми, и Сара сказала, что ему ампутировали ногу из-за диабета. Я расстроился и пообещал больше не пропадать. Мне очень хотелось спросить, пытался ли Джимми найти меня, но я не стал. В голове роились сотни вопросов, но я не мог больше получать новую информацию. Все эти разговоры можно было оставить на потом, на сегодня было достаточно.

К десяти часам я уже не мог дождаться, когда можно будет уйти домой. Нервы мои не выдерживали, я чувствовал физическую и эмоциональную усталость. Мне нужно было побыть наедине с Джорджем и попытаться осмыслить все, что произошло.

Только на следующий день я узнал, сколько мы заработали, и значение выставки в моих глазах еще больше возросло.

Все портреты Джорджа и виды Хай-стрит разошлись по цене от двадцати до пятидесяти фунтов за штуку, еще мы продали тридцать совместных проектов, за каждый из которых дали от пятисот до трех с половиной тысяч фунтов. Выручка составила тридцать пять тысяч фунтов, а если прибавить пятнадцать тысяч, заработанные на предпродажах, выходило пятьдесят штук. Пятьдесят штук за искусство! Вот так вот.

Пятьдесят штук! Сумма казалась нереальной, но меня волновали не столько деньги, как то, что произошло с моей семьей.

– Когда такси остановилось и я увидел, как много народу пришло на выставку, я почувствовал огромную гордость, – сказал мне Дэвид.

Его слова произвели на меня большое впечатление. Он не мог сказать ничего лучше. Много лет я был уродом в своей семье, но наконец-то смог чего-то добиться. Для меня не могло быть лучшей награды, чем признание моих заслуг старшим братом. В тот момент я мог умереть и отправиться на небеса, ведь я достиг главной цели в своей жизни.

– Говорил же я, что у меня все получится, да? – сказал я Джорджу.

Он внимательно смотрел на меня, пока я вспоминал события прошедшего дня.

– Семья гордится мной, – добавил я, похлопав его по загривку. – Кто бы мог подумать?

На морде Джорджа снова появилось хитрое выражение, которое я уже видел в тот день, когда Грифф рассказал мне о предпродажах. Казалось, Джордж спрашивает:

– И когда же я получу свою половину?

Я сгреб его в охапку и крепко обнял. Он заслуживал больше половины. Я абсолютно всем был обязан Джорджу.

Эпилог

Пока я писал эту книгу, я задумался над двумя серьезными вопросами. Когда все пошло не так… и когда все стало, как надо?

Прошло уже восемь месяцев после выставки, а я все еще пытаюсь осознать, какую встряску устроила мне жизнь.

Как я уже говорил, я не считал выставку только способом заработать и обеспечить будущее себе и Джорджу. Мне хотелось изменить жизнь других людей, вдохновить бездомных и вообще всех, у кого есть проблемы, с которыми мне пришлось столкнуться.

Мне представился шанс написать книгу, и это настоящая удача, потому что я могу рассказать о своем прошлом и объяснить, как и почему сбился с пути. Искренне надеюсь, что каждый, кто читает эти строки и кому повезло начать жизнь лучше, чем мне, поймет, что порой люди вляпываются в дерьмо просто потому, что так устроен мир.

* * *

Я не родился плохим. У меня не было генов, которые сделали меня вором, наркоманом или бездомным. Мне просто не шла карта, как и многим в этом мире, и понадобилось немало времени, чтобы перетасовать колоду и привести все в порядок.

Я никого не виню. Многим на старте было гораздо хуже, и я понял: какие бы карты тебе ни выпали, жизнь сложится так, как ты сам решишь. Не стоит закапывать свои таланты в землю – а таланты есть у каждого! Их нужно использовать для того, чтобы снова и снова вылезать из дерьма, и как можно быстрее.

Оглядываясь назад, я не могу поверить, что мне хватило дерзости много лет подряд совершать ограбления. Разумеется, я не горжусь криминальным прошлым, хотя воспоминания о некоторых проделках до сих пор заставляют меня хохотать.

Когда я был моложе, я пытался убедить себя, что преступления, которые я совершал, никому не причиняли вреда, но теперь я так не считаю. Не бывает преступлений без жертв, даже если ты просто забрался в чертов «Данкин Донатс»!

* * *

Пока мы с Гриффом готовили выставку, я все повторял ему, что мы не должны забывать о благотворительности. Я верю, что дающему воздается. Сидя на улице, я многое получал благодаря милосердию других людей и теперь очень хочу вернуть долг обществу.

Я только начинаю работать с благотворительными организациями: отправил свои рисунки в ЮНИСЕФ и фонд «Большое дело». Кроме того, я помог «Центрпойнту», предоставив картину для благотворительного аукциона, и недавно принял участие в общественном арт-проекте при поддержке музея Лондона. Мне хочется поддерживать всемирные благотворительные организации и помогать людям в Индии, у которых нет доступа даже к элементарной медицинской помощи и питьевой воде, не говоря уж о крыше над головой.

После успеха моей выставки Грифф открыл постоянную галерею Говарда-Гриффина в доме номер 189 по Шордич-Хай-стрит. А в конце этого года мы с Гриффом устраиваем выставку в Лос-Анджелесе, такую же, как в Лондоне, но с лос-анджелесской панорамой в качестве основы для новых совместных проектов. Честно говоря, мне по-прежнему в это не верится – этого, черт возьми, просто не может быть! Мне до сих пор кажется чудом, что у меня появился паспорт и деньги, чтобы добраться в США, что уж говорить о новой выставке…

* * *

Моей сестре Джеки в этом году исполнилось пятьдесят, и меня пригласили на вечеринку в небольшом клубе на Чансери-лейн.

– Ты ведь придешь, да? – заранее уточнил Малкольм.

– А кто еще будет? – спросил я.

– Семья и друзья, – ответил он. – Ты должен прийти!

Совсем недавно о таком разговоре я мог только мечтать, и, конечно, я согласился.

Джеки выглядела прекрасно. Здесь были не только родственники, но и многие люди из ее прошлого, включая старых школьных приятелей и друзей, которых я знал еще со времен Президент-Хауса.

Как и на выставке, впечатлений было море. Многие знали о проблемах, с которыми я столкнулся в жизни, и, честно говоря, мне было немного неуютно, я переживал из-за того, что они говорили обо мне. Может, теперь они будут говорить что-то хорошее, но я не был уверен.

Я пришел ненадолго, потом попрощался со всеми и ушел. Это не голливудская жвачка, а моя настоящая жизнь, и мне не хочется притворяться, что все закончилось идеальным хэппи-эндом, ведь это неправда. Нужно время, чтобы заново выстроить все мосты, которые я годами ломал, но я безмерно благодарен за то, что у меня появился шанс, и не собираюсь упускать его. Я наконец-то усвоил урок.

* * *

Когда я пришел домой в тот вечер, Джордж спал. Я сел рядом и долго смотрел на него, думая о том, как все могло сложиться, если бы он не появился в моей жизни.

Это просто не укладывалось у меня в голове. Как стаффордширский терьер смог так изменить мою жизнь? Просто безумие, скажете вы. Но это было правдой.

Я в неоплатном долгу перед Джорджем, и надеюсь, он знает, как сильно я его люблю.

Благодарности

Большое спасибо художникам со всего мира, которые оказали мне большую честь, работая вместе со мной. Я безмерно благодарен всем вам.

2501 (Италия)

Агостино Иакурци (Италия)

Бен Уилсон (aka Парень со жвачкой) (Великобритания)

Broken Fingaz Crew (Израиль)

BRK (Испания)

C215 (Франция)

CEPT (Великобритания)

Кристиан Нагель (Южная Африка)

Гражданин Кейн (Великобритания)

Дэвид Уолкер (Великобритания)

Dscreet (Австралия)

Экта (Швеция)

Flying Fortress (Германия)

Gold Peg (Великобритания)

Гайя (США)

Хитнес (Италия)

Ян Стивенсон (Великобритания)

Kid Acne (Великобритания)

Know Hope (Израиль)

Ликвен (Испания)

Бешеный Си (Германия)

Маларки (Великобритания)

Мартин Рон (Аргентина)

Мэйзер (Ирландия)

Майкл Де Фео (США)

Пабло Дельгадо (Мексика)

Пелукас (Испания)

Пез (Испания)

ROA (Бельгия)

Ронцо (Германия)

Роуди (Великобритания)

RUN (Италия)

Север (США)

Стив ESPO Пауэрс (США)

Стик (Великобритания)

Суэт (Дания)

The London Police (Великобритания)

The Rolling People (Великобритания/Испания)

Тьери Нуар (Франция)

Зомби (Великобритания)

Кроме художников, мне помогали и многие другие люди, без которых у нас с Джорджем ничего не получилось бы.

Еще раз спасибо всем художникам, которые оказали мне честь и работали со мной. Спасибо Дэвиду Бернсу, который разрешил мне использовать крышу своего офиса для создания панорамы Шордича, и Карине Клаассенс, которая всегда проверяла, добрался ли я туда. Отдельное спасибо Рону и Орену Розенблюм за то, что они любезно предоставили дом номер 189 по Шордич-Хай-стрит для проведения моей выставки. Особая благодарность Ханне Зафиропулос, отличному организатору, которая трудилась без устали и обошла все улицы Шордича в поисках подходящего места для выставки. Спасибо Дэйву и Пэдди Эванс и Робину Филлипсу, которые помогли развесить работы в день открытия: если бы не они, стены были бы пустыми. Спасибо Гэри Рикстону за то, что раздавал рекламные листовки по всему Шордичу. Спасибо Уиллу Робсону-Скотту, Маркусу Пилу, Альберту Торну, Робу Уиру и Тому Донкину за умение обращаться с камерой. Спасибо Силии Андерсон из фонда «Большое дело» и Франческе Джорджи-Монфорт и Дэвиду Моррису за помощь и терпение. Спасибо всем, кто пришел на выставку и сделал ее одним из самых приятных вечеров в моей жизни, и огромное спасибо тем, кто купил мои работы в день открытия.

Спасибо моему редактору Джеку Фоггу из «Рэндом Хаус» и всей команде издательства, которая неустанно трудилась, чтобы эта книга увидела свет. Спасибо Рэйчел Мерфи за помощь и поддержку.

Мы с Джорджем сердечно благодарим всех обитателей Шордича, которые три года поддерживали нас на Хай-стрит. Они покупали рисунки, кидали монетки в стакан Джорджа или просто подбадривали нас словом.

Спасибо Большому Бену и Полу из спорт-бара «Радуга», которые всегда приглядывали за мной по пятницам, когда множество безумных пьянчуг шаталось по Шордичу.

И наконец, спасибо Ричарду Говарду-Гриффину, или Гриффу. Без его дружбы и самоотверженности ничего вообще бы не получилось.

Примечания

1

Британская радикально-националистическая политическая партия. – Здесь и далее прим. переводчика.

(обратно)

2

Дневной билет, который можно было использовать в любом автобусе.

(обратно)

3

Американские телесериалы о полицейских.

(обратно)

4

Британский телесериал о школе.

(обратно)

5

CB (англ. Citizen’s Band, гражданский диапазон) – доступная гражданским лицам радиосвязь на коротких волнах.

(обратно)

6

Радикальная организация, выступающая за независимость Страны басков.

(обратно)

7

Gilbert & George, Гилберт Прош и Джордж Пассмор – британские художники-авангардисты, работают в жанре перформанса, фотографии.

(обратно)

8

Небоскреб Мэри-Экс – сорокаэтажный небоскреб в Лондоне, за зеленоватый оттенок стекла и характерную форму прозванный «огурцом».

(обратно)

9

Самая большая гей-сауна в Лондоне.

(обратно)

10

Музыкальный жанр, близкий к хип-хопу.

(обратно)

Оглавление

Пролог

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая

Глава девятнадцатая

Глава двадцатая

Глава двадцать первая

Глава двадцать вторая

Глава двадцать третья

Эпилог

Благодарности Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg