«Пропащий. Последние приключения Юджи Кришнамурти»

Пропащий. Последние приключения Юджи Кришнамурти (fb2) - Пропащий. Последние приключения Юджи Кришнамурти [ёфицировано] (пер. Елена Плеханова) 3024K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Луис Броули

Пропащий. Последние приключения Юджи Кришнамурти

Предисловие редактора русского издания

Перевод книги с английского языка сделан на основе неизданного первоначального авторского варианта (где Юджи Кришнамурти показан куда более шокирующе), с использованием опубликованной издательством Non-duality press сокращённой версии, в которой некоторые моменты изложены более понятно. Материалы, не вошедшие в печатное английское издание, увеличили объём книги более чем на треть. Русскоязычному читателю предоставляется очень редкая возможность ознакомиться с честным описанием человеческого существа, которому действительно удалось выйти за рамки как обычного человека, так и святого — за пределы царства диктата мысли. «Вышедших за рамки» последователи и почитатели обычно снова в эти рамки запихивают в своём представлении, обрезая всё то, что в них не вписывается, и добавляя свои «духовные» фантазии. И в итоге получается нечто вполне благообразное — эдакий сахарный «петушок на палочке», — но уже далёкое от оригинала. Рамакришна, Рамана Махарши и многие другие не избежали подобной участи. Но в этой книге Юджи описывается таким, каким он действительно был в свои последние пять лет жизни, и потому она особенно ценна.

Константин Кравчук

Вы пытаетесь представить меня религиозным деятелем, каковым я не являюсь. Вы не можете понять то самое важное, что я подчёркиваю. В том, что я говорю, нет никакого религиозного содержания, никакой мистической подоплёки. Человека нужно спасать от спасителей человечества! Религиозные деятели — они и себя обманывали, и всё человечество дурачили. Выбросьте их! Это и есть мужество, потому что оно здесь присутствует, — это не то мужество, которое практикуете вы.

Юджи Кришнамурти

goner (сленг) — человек или предмет, которому невозможно помочь, который не может выздороветь или восстановиться. Чаще всего означает человека, который уже умер или стоит на пороге смерти.

(Словарь современного английского языка Collins)

Юджи часто признавался в любви к американскому андеграундному сленгу. Он не раз вспоминал свою жизнь в Лондоне, когда, не имея ни копейки за душой, с «отсутствующей головой» на плечах, он ходил в Британскую библиотеку и сидел в кресле, где Карл Маркс написал свой «Капитал». Чтобы убить время, он часами читал словарь американского андеграундного сленга. «Goner» (пропащий / конченый человек) — одно из его любимых словечек, которым он называл людей, «вертевшихся» около него.

Факт в том, что вы не хотите быть свободными. Страх потерять то, что вы имеете, то, что вы знаете, — причина ваших проблем. Все эти терапии, все эти техники, религии или что-то иное лишь увековечивают агонию человека.

Юджи Кришнамурти

По дороге с Юджи Кришнамурти

«То, что я говорю, вы не должны понимать буквально. Столько проблем было создано людьми, понимающими мои слова буквально. Вы должны проверять каждое слово, каждую фразу, вы должны смотреть, имеет ли это какое-либо отношение к тому, как вы функционируете. Вы должны проверять, но возможности принять у вас нет — нравится вам это или нет, к сожалению, это факт. Записывая за мной, вы принесёте больше вреда, чем пользы. Видите ли, я нахожусь в очень трудном положении: я не могу помочь вам — что бы я ни говорил, это лишь вводит вас в заблуждение».

Юджи Кришнамурти, «Ошибка просветления»

Юджи: Шум, производимый этой кофемашиной, будет для вас гораздо более полезным, чем то, что получится из этого так называемого интервью.

Интервьюер: Почему же?

Юджи: Потому что вы пытаетесь сделать что-то из того, что ничем не отличается от шума кофемашины, в которой кипит вода.

ГЛАВА 1

Утром 13 марта 2007 года я вышел из комнаты, в которой умирал Юджи. Переступив порог итальянского сада, я увидел, как косые лучи утреннего солнца пробивались сквозь листья растущей в центре пальмы. Позади меня, закрываясь, лязгнула дверь. Большие, во всю стену окна, задёрнутые тяжёлыми бордовыми шторами, не пропускали свет. Я провёл внутри рядом с ним почти восемь недель без перерыва. Это был третий и последний раз, когда он упал, занимаясь стиркой ранним утром 1 февраля. Левая нога, беспокоившая его два года, не выдержала, когда он поднимал ведро. В последующие недели, как и прежде, он упорно отказывался от медицинской помощи, только на этот раз выздоровления не наступало. Мы все сидели рядом с ним, наблюдая, как его лежащее на диване тело без малейшего сопротивления превращалось в тростинку.

Я знал, что никогда не увижу его снова, но до предела вымотанный обязанностями ночного сторожа и медсестры, не чувствовал ничего. Наша последняя встреча проходила в молчании — таково было условие посещения. Да это было и не важно: всё уже было сказано. После стольких лет, проведённых с ним, необычное стало обычным.

За три дня до этого, перед вторым и последним приездом Махеша, он предупредил меня: «Остались считанные дни, приятель». Прошло почти пять лет с тех пор, как я встретил его, и я всё думал, что должен сделать что-то особенное, сказать ему что-то, но ничего не выходило. Другие люди признавались ему в любви, открыто проявляя свою сердечность, а я большую часть времени не знал, что мне делать, и сдерживался, не желая показаться ещё большим дураком, чем уже был. Хотя, конечно, он прекрасно знал, о чём я думал и что чувствовал. Я ужасно устал, стараясь быть в потоке с этим человеческим вихрем, дувшим через мою жизнь в течение последних пяти лет, а теперь всё подходило к концу. Ветры стихали.

Махеш стоял на дороге, ожидая меня.

— Ну что? — Его зычный режиссёрский голос отогнал видение стоящей перед глазами картины финальной сцены.

— Всё. Он уже дал мне всё необходимое, чтобы я мог получить то, что мне нужно. Мне от него больше ничего не надо, это кажется глупым.

Но что-то нарастало внутри меня. Страх.

В течение последних недель он не раз, как бы шутя, предлагал мне значительную сумму денег за оказанную ему помощь — ношу, которую, по его собственным словам, он никогда бы не взвалил на себя в отношении кого бы то ни было. Он шутливо называл моё участие в его жизни «кайф доброделателя». Знакомые советовали мне взять деньги, и хотя я знал, что предложение было всего лишь одной из его шуток, это не мешало мне фантазировать на тему того, как бы я себя чувствовал, имей на руках столь кругленькую сумму. Всю жизнь я, как и другие, беспокоился о деньгах, но идея получить «фонд роботов»[1] была одновременно и заманчивой, и смехотворной. Он уже дал столько, что было не унести. Я, конечно, жадный, но не до такой степени.

Встреча с Юджи была просто подарком судьбы после бесконечной череды неудовлетворённости всем, что я видел. Наконец нашёлся кто-то, кто действительно имел то, что мне было нужно. И у него этого было в избытке. Он был этим. Это была поистине дикая природа в человеческой форме — бесстрашная, гармоничная и непредсказуемая. Встреча с ним была вздохом облегчения после вечности напряжения. Он подтвердил мои наихудшие опасения относительно всего и при этом являлся олицетворением самой жизни, бьющей прямо из источника.

Его слова иногда ставили в тупик, но его общество было пронзительным, словно звенящий в лесу колокольчик. Его присутствие уже само по себе было учением. Он был живым настолько тотально, что места для понимания не оставалось. Он был слишком скор для понимания.

Я больше чувствовал, чем понимал это с самого первого момента нашей встречи. Поначалу меня всё в нём поражало. Постепенно, по мере сближения с Юджи, мои страдания начали усиливаться, но я верил, что всё, что ни делается, к лучшему. Сомнения возникали, когда страдания становились невыносимыми, но это примерно как в хирургии: сначала чертовски больно, а только потом рана заживает. После встречи с ним всё изменилось до такой степени, что это изумляет меня по сей день. По какой-то причине я почти сразу смог сблизиться с ним, и с тех пор моя жизнь понеслась по пересечённой местности в непредсказуемых направлениях, как выскочившие из колеи сани. Он был ускорителем человеческих частиц.

ГЛАВА 2

«Моя личная история бесполезна: она не может служить образцом для кого бы то ни было, потому что ваша история уникальна в своём роде. У вас свои условия жизни, своё окружение, своё происхождение — у вас всё другое. Отличается каждое событие в вашей жизни».[2]

Я родился в католической семье в пригороде Средней Америки. Каждое воскресенье я неизменно ходил в церковь, а в остальные дни посещал церковно-приходскую школу. После восьми лет ношения обязательной униформы с рубашкой и галстуком я облегчённо вздохнул, перейдя в государственную среднюю школу. Полагаю, религия была своего рода социальной обязанностью, но в моей семье, казалось, все поголовно верили в бородатого дядьку на небесах. Для матери это было более важно, чем для отца, поскольку ему было достаточно подтверждения его тождественности и обещания небесного наследства. Он был стопроцентным ирландцем из Бостона и гордился этим. Когда мне было шестнадцать, мы переехали в престижный район на Восточном побережье. Переехали на моё счастье, поскольку на старом месте я уже начинал делать карьеру малолетнего преступника. Новое окружение заставило меня более полно осознать тот факт, что растущий средний класс оказывается зажатым между двумя реальностями — бедностью и богатством, словно в прослойке сэндвича. Казалось, мы постоянно стремились к одному берегу и отталкивались от другого. Как бы то ни было, пытаясь избежать пригородной скуки, я стал выпивать и употреблять наркотики, как любой обычный американский подросток, а также, скрываясь в мире литературы, читать Германа Гессе, Карлоса Кастанеду и «Двери восприятия» Олдоса Хаксли. Винсент Ван Гог и Энди Уорхол натолкнули меня на мысль, что профессия художника может помочь мне вырваться из окраины. Главное было — не работать в офисе, как мой отец.

Меня приняли в местный университет, где я взялся за учёбу и смог поступить на обучение по специальной премиум-программе.

Однажды профессор по искусству, взявшая меня под своё крыло, вручила мне книгу, написанную человеком по имени Джидду Кришнамурти. Поначалу имя автора меня сильно смутило. Выскользнув из лап католической церкви, я меньше всего хотел иметь дело с каким-нибудь индийским гуру, но из уважения к преподавателю книгу прочёл. Автор книги считал сомнение необходимым инструментом при рассмотрении вопроса жизни и духовности. У меня сложилось впечатление, что он пережил то, что называется подлинной трансформацией сознания. Казалось, он действительно мог быть просветлённым. Идею просветления я взял из книг Гессе и других авторов, но было что-то такое в его тоне, что заставило меня поверить в его истинность. Во время бесед он не цитировал других людей, а в том, что говорил, присутствовало какое-то особое качество. Могло ли такое быть? Мог ли он оказаться человеком, подобным Сиддхартхе?

«Религия — это скептическое исследование всего нашего существования, которое есть сознание. Ваша медитация абсолютно бессмысленна, если присутствует страх. Непременное условие исследования — свободный ум: там, где есть страх, свободы быть не может»[3].

То, что он говорил, вызывало во мне резонанс. Это был совсем новый подход к волнующему меня вопросу религии. Я понимал, что в религии что-то есть, но что? Ссылки на пережитые им «необъятные» опыты были интересными, поскольку звучали очень правдоподобно и разумно. «Не принимайте на веру ни слова из того, что вам говорят», — постоянно повторял он, призывая к собственному исследованию. Я никогда не слышал ничего подобного в своей католической молодости: на все существовавшие у меня тогда вопросы я получал готовые и настолько неубедительные ответы, что они рассеивались как в поле дым. Читая в одной из книг Дж. Кришнамурти диалог между ним и физиком Дэвидом Бомом о ментальной природе происхождения пространства и времени, я почувствовал, словно кто-то залез ко мне в мозг и развернул его в другом направлении.

«Времени нет. И что тогда имеет место? Что происходит? Не со мной, не с моим мозгом. Что происходит? Мы сказали, что когда отвергают время, существует ничто. В итоге этого долгого разговора ничто означает всё. А всё — это энергия. И мы тут остановились. Но это не конец»[4].

А затем эти двое продолжали всесторонне рассматривать механизм ума, создающий ощущение времени и пространства.

По какой-то причине их слова оказали на меня глубочайшее воздействие. Я никогда не забуду комнату и маленький обшарпанный стол, за которым я сидел, читая этот отрывок. Прежде духовность была для меня просто теорией, но во время чтения у меня возникло чёткое ощущение некоего присутствия в комнате рядом со мной. Это чувство было настолько сильным, что мне даже стало не по себе — казалось, что-то или кто-то невидимый разглядывал меня сразу со всех сторон. В результате этого переживания курс моей жизни изменился настолько радикально, что поворот вспять стал невозможным. Я не мог понять, что это было за необычное ощущение, я не мог его объяснить, а уж тем более не мог кого-либо спросить о нём. Я отправился в путь без пути, о котором говорил Джидду Кришнамурти, на поиски абсолютной истины, будучи почти полностью слепым.

Я постарался увидеть его лично как можно скорее. Эта встреча состоялась в Мэдисон-сквер-гарден. Он появился из-за занавески и, выглядя слегка потерянным, сел на простой складной стул, стоящий перед зрителями. Безупречно одетый пожилой индиец аккуратно подложил трясущиеся руки себе под бёдра и молча сидел несколько минут, пока зрители не начали аплодировать.

Он был явно раздражён.

«Чему вы аплодируете, господа? Это не развлекательное мероприятие», — сказал он, поворачивая голову вместе с негнущейся шеей и сканируя взглядом аудиторию. Затем он прикрыл глаза, внутренне собрался и не спеша начал свою речь. В течение последующих полутора часов тишина стояла такая, что слышно было, как пролетает муха.

«Можем ли мы отправиться в путешествие вместе, как двое друзей?»

Он говорил на очень приличном британском английском с небольшим индийским акцентом, завораживая аудиторию тщательно подобранными словами и поощряя её отвечать согласными взглядами, когда слова находили у неё отклик. Говоря о бедах человечества, о поиске свободы, счастья и истины, он призывал слушателей внимательно всматриваться в эти понятия, следуя за ним слово за словом. Он призывал быть «беспристрастно осознанными» к тем реакциям, которые вызывали его слова.

«Знаете ли вы, что означает изучать? Если вы действительно изучаете, то изучаете на протяжении всей своей жизни, и нет какого-то одного учителя, который бы вас учил. Вас учит всё: опавший лист, летящая птица, запах, слеза, богатство и бедность, плачущие люди, улыбка женщины, заносчивость мужчины. Вы учитесь у всего, поэтому нет никакого наставника, философа или гуру. Сама жизнь — ваш учитель, и вы в состоянии постоянного изучения»[5].

«Не верьте мне на слово, господа! Убедитесь во всём сами!»

Он не уставал повторять эти слова в каждой своей книге, и, тем не менее, было здорово вживую послушать человека, чья история пробуждения к тому времени стала очень известной. Он был очень необычен, поскольку имел мужество выйти из всемирно известной организации — Теософского общества — как раз тогда, когда оно собиралось провозгласить его учителем мира. После личного знакомства с Джидду Кришнамурти я уговорил профессора по искусству поехать со мной на его беседы в Охай. Мы расположились в горах в лагере неподалёку. Это было моё первое знакомство со Скалистыми горами. Холмы пестрели лавандой, а дорожные знаки — дырами от пуль. Во время бесед смущал тот факт, что приходилось занимать место на огромной парковке и затем, заплатив за привилегию быть свидетелем бесед бывшего мирового учителя со своими «друзьями», стоять в очереди.

«Если вы рассмотрите природу организованной религии, вы увидите, что все религии в сущности своей одинаковы, будь то индуизм, буддизм, ислам, христианство или коммунизм — другая, самая последняя форма религии. В тот момент, когда вы поймёте сущность тюрьмы, — а это значит увидеть суть веры, ритуалов, священников, — вы никогда более не будете принадлежать ни к какой религии; потому что только человек, свободный от веры, может открыть находящееся за пределами всякой веры — неизмеримое»[6].

Пока мы оставались в Охае, до меня постоянно доходили слухи о разрыве между Джидду Кришнамурти и его бывшим менеджером Раджагопалом, до сих пор жившим при доме. Чего я тогда не понимал, так это того, что существовавшие в моей жизни отношения были очень похожи на те, в которых состоял, как оказалось, этот не-гуру с женой его менеджера в течение двадцати восьми лет. Я не видел поразительного сходства наших ситуаций в определённый момент времени, но тогда я был с головой увлечён этим «благочестивым» человеком.

Как и прежде, он сидел на небольшом возвышении, изредка вытирая аккуратно сложенным белоснежным платком большие слезящиеся выразительные глаза. Из-за болезни Паркинсона руки его дрожали. Слышно было, как ветерок тихо шелестел в дубовой роще, в то время как плотная толпа собравшихся старалась уловить каждое его слово. Он всегда начинал примерно одинаково.

«Если во время слушания говорящего вы просто интерпретируете его слова в соответствии со своими пристрастиями и предубеждениями, не сознавая собственных тенденций в интерпретации, то слово становится тюрьмой, в которую оказывается пойманным, к сожалению, большинство из нас. Но если вы осознаёте значение слова и то, что лежит за ним, тогда общение становится возможным. Общение подразумевает не только понимание слов, но и совместное продвижение, совместное исследование, открытость по отношению друг к другу, совместное созидание»[7].

Он был мастером перформанса, управляющим вниманием огромной толпы, но я чувствовал беспокойство. Дело в том, что мне было скучно и меня отвлекали мысли о женщине из коммуны Ошо Раджниша в Орегоне, пригласившей меня на горячий источник.

«Итак, что случилось с вашим умом, с вашим мозгом, который услышал всё это — не просто ухватил несколько слов, а действительно слушал, делился, контактировал, изучал? Что случилось с вашим умом, который слушал, относясь с чрезвычайным вниманием к сложности проблемы, осознавая свои собственные страхи, и обнаружил, что мысль взращивает и поддерживает страх, равно как и удовольствие? Что стало с качеством ума, слушавшим подобным образом? Является ли качество вашего ума совершенно отличным от того, каким оно было в начале нашей беседы утром, или это всё тот же повторяющийся ум, пойманный в ловушку страха и удовольствия?»[8]

Мне было даже трудно сконцентрироваться, когда я думал о том, сколько, должно быть, теряю. А осознание, что он выше всего этого, лишь ухудшало моё состояние. Уходя с бесед, я уже находился в депрессивном состоянии и ругал себя за отсутствие силы воли. К этому времени я уже завязал с алкоголем и наркотиками, но у меня было чёткое ощущение, что он был гораздо более чистым человеком, чем я когда-либо мог бы быть. Мне в голову пришла мысль о том, чтобы устроиться на работу в одну из его школ или взять обет безбрачия, но это означало бы конец моих амбиций как художника и расставание с женщиной, которая меня с ним познакомила. Идея целибата была удобным предлогом, чтобы дистанцироваться от неё, но пролитых ею слёз оказалось достаточно, чтобы отказаться от обеих идей.

Моя жизнь продолжалась, но что-то в ней поменялось. Я был молод, не уверен в себе, беден и нереализован. Я чувствовал себя потерянным.

В конце концов книги Кришнамурти начали пылиться на полке. Время от времени я погружался в них, пытаясь «ухватить это», может быть, с другой стороны, может быть, через месяц или через год, или через пару лет.

«Если вы не уделили всё своё внимание, не отдали всё, что у вас есть, выяснению вопроса, что есть мышление, вы никогда не сможете узнать, возможно ли наблюдение без «я». Если вы не можете наблюдать без «я», проблемы продолжатся — одна за другой»[9].

Как бы я ни старался, в конечном итоге это было похоже на игру в прятки с неизвестным. Потребовалось ещё двадцать лет и другой Кришнамурти, чтобы окончательно освободиться от влияния этого человека.

ГЛАВА 3

«Я только что говорил собравшимся, что поклонение быку там, в храме, и поклонение Шиве, все эти дела с лингамом и йони пошли от пещерного человека, для которого секс был лучшим из известных ему удовольствий. Позже у человека случилось переживание блаженства, высшего наслаждения и всё поменялось, но первоначально секс был главнее всего. Даже крест являет собой фаллический символ».

История моей жизни представляла собой нанизанные одна на другую реакции на людей, которые, как мне казалось, делали мою жизнь ужасной. Но как бы ни поступали со мной другие, то, что делал с собой я, было гораздо хуже. Подавленность шла изнутри.

После того как наши дороги с профессором разошлись, я прошёл ещё через ряд отношений, но они, казалось, разваливались раньше, чем успевали начаться. Не могу сказать точно, что было тому причиной — моё нежелание вступать в брак или неготовность оказаться в ловушке, но это всегда чувствовалось как нечто, от чего нужно держаться подальше. Не женщины заставляли меня чувствовать себя в ловушке, а давление общества, принуждавшее меня делать то, от чего я бежал. Наконец я переехал в Нью-Йорк, вернулся в школу, получил ненужную мне степень магистра в области изобразительного искусства и продолжал искать подружек и терапии для решения личных проблем. Программа Двенадцати шагов помогла мне понизить уровень стресса и беспокойства, но вечное подводное течение, лежащее в основе всего происходящего в жизни, казалось, ускользало от меня. Ещё лет восемь я пытался медитировать, читать бесконечные книги о духовности и духовных людях, изучать философию и чего ещё только не делать, пытаясь решить вопрос моего постоянного беспокойства.

Второй ретрит дзэн в северной части штата, напомнивший мне о католической школе, был последней каплей, приведшей меня назад к Джидду Кришнамурти. Кажется, он был единственным, чьи слова не расходились с действием — по крайней мере, он казался чистым. К сожалению или счастью — можно посмотреть на это по-разному — история его секс-скандала впервые привлекла моё внимание уже после его смерти. Я посмеялся над собой. Эта история не была новостью для людей в дискуссионной группе, которую я посещал, были даже те, кто подтверждал её достоверность, но я ничего не хотел слышать. В конце концов, сказал я себе, его любовница была его близким другом, даже если она и была женой его менеджера. Я успокоил себя идеей о том, что он никогда не выступал против секса, никогда не говорил о браке свысока, так почему бы и нет? Узнать, что ничто человеческое ему не чуждо, что у него есть такие же нужды, как и у меня, было большим облегчением. И даже когда я имел на руках эту информацию, он казался мне слишком возвышенным, чтобы упасть с пьедестала, на который я поставил его, сам того не подозревая.

Я снова проводил время, поглощая его книги одну за другой дома, на работе, во время долгих поездок в метро. Я заказывал аудиокассеты и слушал, как «К» (Джидду Кришнамурти) продвигается «медленно, основываясь на логике и здравом смысле, шаг за шагом», слово за словом… Я вдумывался в каждую фразу, уверенный в том, что, уделив ей достаточно внимания, смогу ухватить «…возможность трансформации того, что есть».

Глядя на эти книги сейчас, я поражаюсь тому, как я их выносил.

Я поехал на ежегодное празднование его дня рождения в Охае. Странно было снова оказаться в этом месте после стольких лет. Профессор давным-давно умерла, Джидду Кришнамурти умер, моя жизнь тоже как-то поменялась, но некоторые вещи, к сожалению, не изменились. Надежда не умерла. Вот только некогда наполненное жизнью и энергией пространство вокруг Дубовой Рощи ныне представляло собой лишь пыльные останки былой славы. Трясина внутренней борьбы за власть в школах и организации, созданной для «сохранения учения в его первозданной чистоте», затягивала всё своей болотной тиной. Я встретил людей, приехавших в Охай, чтобы быть рядом с великим учителем, и оставшихся там жить после его смерти. Они говорили о горечи и разочаровании в нём, его школе, его учении. Как такое могло случиться? Один из его домов был превращён в учебный центр, и в нём поселился запах церкви. Его личные документы поместили в хранилище, оборудованное климат-контролем, который гудел словно электростанция, установленная за огороженными подстриженными лужайками. Несмотря на столь грустный финал, я решил поехать в Индию, дабы посмотреть, как обстоят дела в когда-то организованных им школах. Может быть, в них сохранился некий ключ к сердцу его учения. Я поделился своей идеей в чате (где, воруя корпоративные часы, проводил большую часть своего офисного времени), и бывший учитель из школы Дж. Кришнамурти ответил мне, что школы были заполнены раздолбаями, оказавшимися там по воле своих богатых родителей. Что-то в этой картинке было не так. Я только не мог ткнуть пальцем и сказать, что именно.

ГЛАВА 4

«Проблема именно в этом: вы боитесь поставить под сомнение самое главное, потому что это разрушит нечто очень ценное для вас — непрерывность того, каким вы себя знаете, каким вы себя воспринимаете».

За день до своей первой поездки в Азию я посмотрел в Интернете погоду в Индии. Температура в Дели доходила до сорока градусов. Меня охватила паника. Я из любопытства собирался пересечь половину земного шара, и теперь повод для поездки уже не казался мне столь убедительным — мне нужна была гораздо более серьёзная причина. Я сдал билет, потерял сто долларов и с лёгкой душой остался дома.

Несколько дней спустя, во время просмотра сайта Джидду Кришнамурти, я обнаружил другого Кришнамурти, чей сайт находился тут же под сайтом Джидду. «Что это? Племянник, что ли? Или какой-нибудь клоун, который косит под великого человека?» — подумал я. К этому времени чат Джидду Кришнамурти потихоньку угасал. Люди убивали время в нудных тягомотных разговорах об учении, учителе и эффекте, который он оказывал на учеников, — возникало ощущение, что и без того тонкая бумага истончилась до предела и готова была порваться.

Вероятно, участники чата, так же, как и я, просто коротали время, отбывая часы на своей скучной работе. Разговоры о духовности, о том, что имел в виду Кришнамурти в том или ином случае, самопрезентации по поводу личных «пониманий» превратились в скучные разговоры ни о чём.

Понимая, что духовных подражателей пруд пруди, я, тем не менее, от нечего делать открыл ссылку. Сайт с фотографиями и высказываниями этого парня был просто отстойным. Я до сих пор помню разочарование, испытанное мной при взгляде на фото женоподобного мужчины в длинной струящейся одежде, сидевшего с подобранными под себя ногами. Не забывайте, мне было скучно, поэтому я продолжал читать. Юджи Кришнамурти был одно время последователем Дж. Кришнамурти, но они не были родственниками. По всей видимости, фамилия Кришнамурти в этой части Индии была такой же распространённой, как Смит. Приверженцы Дж. Кришнамурти записали его в подражатели, и после просмотра сайта я написал в чате Джидду саркастическое замечание по поводу фото Юджи Кришнамурти.

Очень скоро в ответ на моё замечание появилось сообщение, заставившее меня взять паузу. Тон письма был очень вежливым и корректным. Писавший знал обоих Кришнамурти. Он говорил, что каждый раз после его визита к Юджи Джидду Кришнамурти спрашивал его: «Что он говорит?» Тот факт, что Джидду знал о нём и интересовался его мнением, распалил моё любопытство. Я снова полез в Интернет и нашёл ещё один сайт, на котором были выложены его книги. Можно было читать их онлайн сколько душе угодно. Я иногда задаю себе вопрос, собрался бы я пойти и купить их в магазине?

Он не писал книг и не получал никаких денег от их продажи. Не было никакого упоминания о семинарах, школах или ретритах. Более того, он отказался от авторских прав на первой странице первой книги под названием «Загадка[10] просветления».

«Моё учение, если именно так вы хотите это называть, не охраняется никаким авторским правом. Вы можете воспроизводить, распространять, истолковывать, искажать, коверкать его, делать с ним что угодно, даже называть себя его автором без моего согласия или чьего бы то ни было разрешения».

На следующей странице он приступал прямо к делу:

«Люди называют меня «просветлённым» — я не выношу этого определения — они не могут найти другого слова, чтобы описать то, как я функционирую. Вместе с тем я отмечаю, что просветления как такового вообще не существует. Я говорю это, потому что всю свою жизнь провёл в поисках, я хотел стать просветлённым, но обнаружил, что просветления вообще нет, так что не возникает и вопроса о том, является ли какой-то определённый человек просветлённым или нет. Мне плевать на Будду, жившего в VI в. до нашей эры, а тем более на всех прочих претендентов, живущих среди нас. Это кучка эксплуататоров, наживающихся на человеческой легковерности. Нет никакой силы вне человека. Человек создал Бога из страха. Так что проблема в страхе, а не в Боге».

Не думаю, что когда-либо раньше мне приходилось открывать книгу духовного содержания, в которой автор с первых же строк отказывался от понятия просветления и не пытался тут же заменить его каким-нибудь новомодным словечком. Я продолжил читать дальше, ожидая обнаружить морковку. Лишь гораздо позже я осознал, насколько хорошо я, оказывается, был подготовлен к тому, что принесли мне слова этого человека. Для меня подход Дж. Кришнамурти к духовности представлял собой радикальный уход от традиционных определений духовности или философии, поскольку он общался со своей аудиторией напрямую, не опираясь на другие тексты или практики. История его жизни впечатлила меня не меньше, чем его слова. После смерти Дж. Кришнамурти его любовная связь пробила брешь в моём представлении о нём, но содержание его слов по-прежнему впечатляло.

Но то, что я обнаружил в словах Юджи, было шагом вперёд, больше походило на квантовый скачок, поначалу такой незаметный, что я не сразу понял, как это касалось учения Дж. Кришнамурти. Была одна вещь в ранней карьере Джидду, которая докучала мне: стихи, напичканные слащавыми викторианскими фразами о возлюбленном и другом. В этих началах было нечто подозрительно сентиментальное, но в зрелости этот стиль ушёл, по-видимому, в результате «процесса», посредством которого некое воздействие, о котором он всё ещё упоминал в мистических терминах, но исключительно в личных беседах, продолжало «готовить ум» для учения.

С первых страниц «Ошибки просветления» зазвучал свежий голос с интонацией отрицания, отсекавший всякую надежду на мистификацию, нетерпимый к сентиментальным блужданиям духовной поэзии, подобной той, что всё ещё встречается в печатных журналах Дж. Кришнамурти. Джидду радикально изменил подход к духовности, но Юджи был тем, кто стёр само понятие духовности.

Когда его просили прокомментировать подобные вещи, Юджи указывал на бесполезность затасканных духовных терминов, которые всегда были причиной моего раздражения.

В том отрывке было много всего, но одна вещь поразила меня особенно: чувствовалось, что его отказ от просветления был совершенно искренним и окончательным. Помню, как подростком я стоял в глубине храма и думал о том, что если бы Бога не существовало, то его пришлось бы выдумать — уж больно гладко всё здесь устроено. Он также говорил о том, что духовные термины используются к месту и не к месту, и мне это тоже всегда претило! Конечно, словами разбрасываться так просто! Но если просветление, о котором все говорят, существует на самом деле, как оно может заключаться в словах? Всё, чем меня до сих пор кормили, было только словами. Пока ничто непосредственно не противоречило подходу Дж. Кришнамурти, и всё-таки какое-то отличие чувствовалось. В его комментариях было нечто, что оставляло Джидду далеко позади. Так же, как тот Юджи, я всю жизнь пытался просветлеть тем или иным способом, но сколько бы книг я ни читал, мысль о том, что кто-то может этому научить, казалась мне очень маловероятной. Юджи определил источник поиска в совершенно новом свете и очень просто: «Я не хочу хотеть то, что они хотят, чтобы я хотел». Джидду Кришнамурти никогда не обещал просветления, это правда; фактически, чем больше я читал его книг, тем менее вероятным мне это казалось. Если бы это было так легко, я бы уже давно просветлел лишь благодаря одной своей силе воли и количеству часов, потраченных на чтение. Джидду Кришнамурти всегда намекал на нечто подобное, но никогда никому ничего не обещал. Он вёл вас по дороге к подразумеваемой награде, маячившей вдалеке, а остальное зависело от вас. Этот же человек даже не допускал мысли о том, что может вам помочь.

Джидду Кришнамурти никогда так не делал. Он никогда не говорил, что не может помочь. Напротив, он всегда выступал именно как помощь, организовывая школы, проводя беседы, и, тем не менее, несмотря на все его старания, похоже, никто так и не смог оправдать его ожиданий.

Юджи Кришнамурти вырос в зажиточной религиозной семье, в которой о нём заботились бабушка с дедушкой. Его мать умерла вскоре после его рождения, отец ушёл и женился во второй раз. С самого детства он занимался медитацией, йогой и подобными вещами и испытал массу духовных переживаний в возрасте от четырнадцати до двадцати одного года, а потом поочерёдно отказывался от них, обнаруживая лицемерие каждого из своих духовных учителей — никто не жил в соответствии со своим учением — и находя упоминания о подобных переживаниях в прочитанных им книгах. Бывшие в употреблении переживания были для него недостаточно хороши. Достижения других никуда его не вели, поэтому он никогда не опирался ни на чьи слова. Между тем о себе он говорил совсем не лестно.

«Все говорят: „Не злись!“ — а я постоянно зол. Во мне полно жестокости, их слова не соответствуют тому, что есть. То, каким я, по мнению этих людей, должен быть, для меня фальшиво, а поскольку это фальшиво, это сделает фальшивым и меня. Я не хочу жить жизнью фальшивого человека. Я жаден, а они говорят об отсутствии жадности. Тут что-то не так».

Его манера выражаться была необычной. Честность подобного рода редко встречается в бизнесе, где классикой считается предъявление себя в качестве образца «девственной» чистоты с последующим ожиданием толпы клиентов. Этот парень говорил о себе как о человеке, который полон того же, что и все мы: «Я животное, я чудовище, я полон насилия — и это реальность. Я полон желания».

Он описывал мне меня самого, вплоть до последней детали. Он добрался до описания своей встречи с человеком из Южной Индии по имени Рамана Махарши, который, по его словам, был последним встреченным им «святым человеком». К нему его притащил его друг. Юджи задал вопрос Рамане:

— То, что у вас есть, можете ли вы мне это дать?

— Я могу дать, но сможете ли вы взять? — ответил Рамана.

Этот ответ помог ему сформулировать вопрос, который затем неотступно преследовал его в течение двадцати девяти лет: «Что это за состояние, в котором находятся эти люди?» Он сказал, что никогда больше не ездил к тому человеку, поскольку счёл его ответы слишком традиционными. И, тем не менее, в этой встрече было что-то особенное. Юджи сказал, что она помогла ему сформулировать главный вопрос.

Дальше в книге шла информация о его семейной жизни, его карьере общественного лектора в Теософском обществе, и наконец я добрался до части, которая интересовала меня больше всего: его отношения с Джидду Кришнамурти. Ещё бы! Если он говорил, что Рамана Махарши был последним святым человеком, которого он встретил, то кем же тогда был для него Джидду Кришнамурти?

В «Ошибке просветления» он дал ответ: «От своего деда я унаследовал Теософское общество, Джидду Кришнамурти и кучу денег».

Итак, он рос в тени человека, который и меня заманил в эту ересь.

Как оказалось, он был способен противостоять человеку, который втянул меня в эту игру поиска, будучи на пике своей энергии. В течение семи лет он участвовал в небольших закрытых дискуссиях и индивидуальных беседах с Джидду Кришнамурти. Его молодая семья, казалось, была обласкана вниманием этого человека. В какой-то момент возникло разочарование, их отношения разладились, и жизнь Юджи начала разваливаться под воздействием его интенсивного исследования учений. Цена, которую он заплатил за свой поиск, говорила красноречивее всяких слов и не шла ни в какое сравнение с комфортными диванными размышлениями и беседами, с которыми многие люди ассоциируют эти вечные вопросы. Ко времени начала «катастрофы» жизнь Юджи была практически полностью разрушена.

Когда Джидду Кришнамурти спрашивали, понимал ли кто-нибудь хоть что-то из того, что он говорил, в ответ всегда звучало громкое «Нет!». И вот передо мной был человек, который, если верить книге, провёл рядом с ним годы и теперь поливал его грязью! Такое случилось впервые. Что же произошло? Было ли это просто способом очернить, дистанцироваться от бизнеса известного человека с целью открыть собственную сеть духовных ресторанов?

По поводу Джидду Кришнамурти он сказал: «Он говорил об отсутствии учения, учителей и учеников, а затем отправлялся открывать школы и фонды, призванные сохранить учение в их первозданной чистоте для будущих поколений».

Раньше я никогда так на это не смотрел. По мере продолжения чтения казалось, кто-то «отдёргивает завесу» с учения, которое столько лет сбивало меня с толку. Оглядываясь назад, я вспоминаю, что получал несколько рекомендаций от людей прочитать ту или иную книгу, но одного взгляда на фотографию, изображавшую индийца, сидящего со скрещёнными ногами, было достаточно, чтобы тут же отвергнуть любое предложение. Я с большим предубеждением относился ко всему, что напоминало стиль Джидду Кришнамурти. К счастью, на фотографиях Юджи не сидел со скрещёнными ногами, и у него было довольно здравого смысла, чтобы соблазниться тем же человеком, что и я. Его комментарий по поводу стремления Джидду Кришнамурти сохранить своё учение в чистоте был таким точным, что с моих глаз будто шоры сняли и показали нечто, что было здесь всегда. После всех этих лет я начал постепенно освобождаться от одержимости, продолжавшейся на протяжении десятилетий.

Кто такой был этот Юджи?

ГЛАВА 5

«Меняется вся химия тела, так, что оно начинает функционировать своим естественным образом. Это значит, что всё отравленное (я намеренно употребляю это слово) и загрязнённое культурой выбрасывается из системы. Оно удаляется из системы, и тогда это сознание жизни (или назови это как угодно) выражает себя и функционирует совершенно естественным образом. Всё это должно быть извергнуто из твоей системы; иначе, если ты не веришь в Бога, ты становишься атеистом и проповедуешь атеизм, учишь ему и обращаешь в него. Но эта индивидуальность не является ни теистом, ни атеистом, ни агностиком — она то, что она есть».

Что по мере продолжения чтения убеждало меня всё больше и больше, так это ясность послания и история жизни автора. Он следовал учению Джидду Кришнамурти в течение двадцати лет, а теперь критикует его. Неужели я наткнулся на кого-то, кто в конце концов «разорвал» учение Джидду Кришнамурти, к чему тот всегда призывал своих слушателей? Последующее чтение всё больше и больше приоткрывало дверь, и всё больше света проникало в ранее абсолютно тёмную комнату сомнений. Если не брать во внимание похожие слова и выражения, которыми пользовались оба Кришнамурти, говорили они совсем о разном. Юджи рассказывал о своём поиске, чего Джидду Кришнамурти никогда не делал, утверждая, что большую часть воспоминаний о своей прежней жизни он потерял после того, как его захватил «процесс». Процесс Джидду Кришнамурти был тайной за семью печатями, которую он никогда не обсуждал на публике и тем более в беседе, что легко приводило прекрасных женщин в полуобморочное состояние. Но я не хочу углубляться в этот вопрос.

Юджи говорил о своём несогласии с учением Джидду Кришнамурти, и именно это вызывало мой неподдельный интерес.

«Затем (в июле 1967 года) наступила другая фаза. Кришнамурти снова был с беседами в Саанене. Мои друзья потащили меня туда и сказали: „Теперь наконец это бесплатно. Почему бы тебе не пойти и не послушать?“ Я сказал: „Ладно, пойду послушаю“. Когда я его слушал, со мной произошло нечто странное — возникло отчётливое ощущение, что он описывает не своё состояние, а моё. Зачем мне нужно было знать его состояние? Он описывал что-то, какие-то движения, какое-то осознавание, какую-то тишину — „В этой тишине нет ума; есть действие“ — и всё такое. Так вот: „Я в этом состоянии. Какого чёрта я делал эти тридцать или сорок лет, слушая всех этих людей и борясь, пытаясь понять его или чьё-то ещё состояние, Будды или Иисуса? Я сам в этом состоянии. Сейчас я сам в этом состоянии“. Затем я вышел из-под навеса, чтобы больше уже никогда не вернуться.

Потом — очень странно — этот вопрос „Что это за состояние?“ преобразовался в другой: „Откуда я знаю, что я в этом состоянии, состоянии Будды, состоянии, которого я так хотел и требовал от каждого? Я в этом состоянии, но как я могу знать это?“

На следующий день (сорок девятый день „рождения“ Юджи) я сидел на скамейке под деревом, с видом на одно из самых прекрасных мест, семь холмов и семь долин (в Сааненланде). Я сидел там. Было бы неверно сказать, что меня беспокоил вопрос, нет — всё моё существо было одним вопросом: „Откуда я знаю, что я нахожусь в этом состоянии? Внутри меня присутствует какое-то явное разделение: есть кто-то, кто знает, что он находится в этом состоянии. Знание об этом состоянии, представляющее собой всё, о чём я читал, что испытал, о чём они говорили, — именно это знание смотрит на это состояние и именно оно спроецировало это состояние“. Я сказал себе: „Послушай, старина, за сорок лет ты не сдвинулся ни на шаг; ты всё там же, в клеточке номер один. Это то же самое знание, что спроецировало твой ум туда, когда ты задал этот вопрос. Ты в той же самой ситуации и задаёшь тот же самый вопрос: ‹Откуда я знаю?›, потому что это знание, описание этого состояния другими людьми создало для тебя это состояние. Ты дурачишь себя. Ты чёртов дурак“. Итак, ничего. Но всё же было некое особое чувство, что это то самое состояние.

На второй вопрос: „Каким образом я знаю, что это именно то состояние?“ у меня не было никакого ответа, а вопрос всё продолжал вращаться в бесконечном водовороте. Потом вопрос внезапно исчез. Ничего не произошло; вопрос просто исчез. Я не сказал себе: „О боже! Теперь-то я нашёл ответ“. Даже состояние исчезло — то состояние, в котором, как я думал, я нахожусь, — состояние, в котором пребывали Будда, Иисус, — даже это исчезло. Вопрос исчез. Для меня всё закончилось, вот и всё, понимаете. Это не пустота, не отсутствие, не вакуум, это не является ничем подобным; вопрос вдруг исчез, вот и всё.

Это не-событие вызвало внезапный „взрыв“ внутри, который словно взорвал каждую клетку, каждый нерв и каждую железу в моём теле. И с этим „взрывом“ исчезла иллюзия, что существует продолжительность мысли, что есть центр, есть „я“, связывающее мысли».

Никогда раньше я не встречал подобного описания. Откровения о личном опыте пробуждения Джидду Кришнамурти были совсем другими, в них было много тайны, и он никогда его открыто не обсуждал. То, о чём говорил Юджи, было настолько просто, что можно было легко упустить главное: он просто-напросто отказался прекращать поиск до тех пор, пока тот полностью не закончился, не завершился, не стал невозможным.

Пока не всплыла вся правда о Джидду Кришнамурти, я был влюблён в образ человека, жившего, как мне казалось, безупречно чистой жизнью. Его организация и все его книги поддерживали эту картинку вплоть до его смерти. Юджи в свою очередь не пытался создать красивый образ себя, вместо этого он подчёркивал свои недостатки и неврозы. Он был шокирующе прямолинеен. Читать о нём было всё равно что наблюдать за вырвавшимся из-под контроля огнём.

Похоже, кому-то всё же удалось сделать то, к чему постоянно призывал своих последователей Джидду Кришнамурти: «Разорвите это в клочья, господа!» Джидду Кришнамурти словно подготовил почву для того, чтобы этот парень мог прийти и взорвать всё изнутри. Однажды во время одной из встреч он спросил Юджи: «Дом в огне, сэр! Что вы будете делать?» Тот ответил: «Подолью ещё бензина и сожгу его дотла!»

Оглядываясь назад, я вижу, что мой уход от Джидду Кришнамурти к Юджи оказался для меня серьёзным потрясением. Что мне было делать с этой информацией? Я продолжал читать, не в силах оторваться от неё.

Юджи настаивал на том, что перемены, произошедшие в его теле в результате так называемой катастрофы, не имели никакого отношения ни к мистике, ни к духовности. Он говорил о них как о физиологических, физических процессах. Они не были связаны с какой-либо практикой, даже с «невыбирающим осознаванием» Джидду Кришнамурти — Юджи зашёл настолько далеко, что начал насмехаться над ним. Юджи стоял на позиции невозможности обнаружения пункта, с которого можно было бы добраться до конечной станции. Он говорил, что ничего из того, что он делал ранее, не могло привести его к этому. Он утверждал, что все его попытки понимания только блокировали естественное функционирование тела. В свете сказанного любое обещание кого бы то ни было привести к духовному пробуждению неизбежно оказывалось ложью. Пробуждение само по себе было ложью, оно было идеей, сфабрикованной для поддержки учителей, процветающих на «легковерии и доверчивости народа».

По его мнению, до тех пор, пока идея просветления не будет выдворена из нашей системы, она будет только вводить нас в заблуждение, а как только она будет выдворена, исчезнет также и нужда в ней. Удивительно, что в случае с Юджи она, казалось, отпала сама собой. Его слова по этому поводу были схожи со словами Джидду Кришнамурти: тот указывал примерно в том же направлении, но вот их действия отличались кардинально. Джидду Кришнамурти никогда не говорил о жестокой безнадёжности предприятия, он клеймил гуру и их ложные обещания и при этом продолжал основывать школы имени себя. Юджи не создавал ничего, кроме бунтарского отношения, он отказывался успокаивать людей, и это казалось весьма привлекательным.

«То, чего ты ищешь, не существует. Ты бы с большим удовольствием ступил на зачарованную землю с блаженными видениями радикальной трансформации этого несуществующего „я“ в состояние, вызываемое некими чарующими фразами».

Таким образом, Юджи Кришнамурти только усугубил смутное разочарование, с которым я боролся годами. Ходили слухи, что любое упоминание о Джидду Кришнамурти приводило его в ярость, но, как позже заметил Юджи, «старик» (так он иногда называл Джидду Кришнамурти) говорил, что если такая штука случится, то она окажется потрясением для всего организма до самого последнего нерва, до последней клетки, а это именно то, что случилось с ним. Можно только догадываться, какова на самом деле была роль Джидду Кришнамурти. Вне всякого сомнения, он был блестящим духовным учителем, но Юджи говорил, что произошедшее с ним оказалось для его системы шоком такой силы, что подготовиться к нему было невозможно. Джидду Кришнамурти говорил о «возлюбленном» и «ином», когда описывал красоту созерцания одинокого дерева, наблюдения за облаками и слушания журчания реки. Юджи резко реагировал на такие сантименты:

«Для человека, ожидающего чего-либо подобного, это будет катастрофой!»

Юджи говорил, что вы даже дерево не можете увидеть, а если вы его всё-таки хоть раз увидите, то свалитесь замертво. Джидду Кришнамурти был специалистом по изучению работы ума, разоблачая ограниченность мысли с поразительной ясностью, но эффект слов Юджи был ещё более глубоким. Юджи был грубым, яростным и прямым, но эффект был глубже, чище и тоньше, чем я полагал поначалу. Я думал, что видел ограниченность мысли, но определённые моменты, касающиеся образа жизни Джидду Кришнамурти и его подхода, ставшие очевидными благодаря Юджи, я раньше даже не замечал. Было даже неловко за свою легковерность. В том, что говорил Юджи, не было никакой поэзии. Он старался полностью убрать всякий налёт таинственности.

«Это одна из причин, почему я выражаю это чистыми и простыми физическими и физиологическими терминами. В этом нет никакого психологического содержания, никакого мистического содержания, никаких религиозных подтекстов, на мой взгляд. Я должен сказать это, и мне всё равно, принимаете вы это или нет, это не имеет для меня никакого значения».

Несмотря на то что я был сильно впечатлён, правда также и то, что я был несколько напуган. Отдельные отрывки были просто мрачными. До сих пор мне не приходилось сталкиваться ни с одним учителем, философом или гуру, который бы так смело отрицал инструменты собственной торговли. Его равнодушие к системе, истории, священным писаниям и системе ценностей в духовной практике ощущалось как пощёчина. Джидду Кришнамурти намекал на что-то подобное, но при этом постоянно держал вас за руку и продвигался вперёд так чертовски медленно, что вы почти засыпали. Юджи продолжал движение независимо от того, нравилось вам это или нет. Он-то уж точно не уговаривал слушателя «следовать вместе с ним», наоборот…

«Понимать нечего, каким-то образом это понимание уже есть. Как оно случилось — никто не знает, и нет никакой возможности заставить вас это увидеть. Вы спрашиваете: „Почему ты говоришь?“ Вы приходите сюда (вот почему)».

После встречи с Джидду Кришнамурти у меня осталось ощущение, что ограниченное «я» могло коснуться чего-то безграничного. Он говорил, что это невозможно, но при этом возникало отчётливое чувство, что сам он находится в постоянном контакте с безграничным. А затем, «взяв нас за руку», он продолжал сбрасывать подобных мне ищущих леммингов с утёса самоисследования в пустоту «невыбирающего осознавания» — эшеровский лабиринт замкнутых разочарований.

Юджи отрицал существование «я» в каком-либо другом виде, кроме как в грамматической форме.

«Существует только местоимение первого лица единственного числа! Я не вижу там никакого „я“!»

Чтение Юджи Кришнамурти вызывало во мне множество ощущений: от восторга до холодного пота, от уныния до надежды. С ещё большей силой я ощутил клаустрофобию, вызываемую тюремной камерой моего «я». Решётки на окнах сознания, освещённые лучом прожектора, в деталях высвечивали картину моей захваченности. Юджи утверждал, что в результате всего произошедшего с ним он чётко увидел, что любые религиозные и духовные стремления являются причиной, а не решением человеческих страданий.

Джидду Кришнамурти начинал выглядеть лицемером.

Так неожиданно, сбросив одну обезьяну со спины, я, сам того не ведая, собирался посадить на её место трёхсотфутовую гориллу, готовую вцепиться в мои короткие волосы и швырнуть меня в мир.

ГЛАВА 6

«— А вопрос о том, чтобы приносить пользу, не возникает?

— Абсолютно нет. Он не считает себя особенным, избранным некоей силой для изменения мира. Он не считает себя ни спасителем, ни свободным человеком, ни просветлённым».

Обнаружив нечто неожиданное, то, что я уже даже не надеялся найти, я первым делом решил выяснить, как можно увидеться с интересующим меня человеком. Я связался с техническим дизайнером веб-сайта Юджи, чтобы узнать о его местонахождении, и в ответ получил номер телефона в Калифорнии. После нескольких гудков в трубке послышался женский голос:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте. Я звоню по поводу Юджи Кришнамурти.

— Да, вы хотите поговорить с ним?

Этого я ожидал меньше всего.

— А он на месте?

Где-то в глубине, на том конце провода послышался ещё один голос:

— Кто там? Чего они хотят?

— Чего вы хотите? Он спрашивает…

Я быстро сообразил и просто констатировал очевидное:

— Ну, я только что прочёл все его книги онлайн и по какой-то причине мне стало очень легко. Я просто хотел поблагодарить его.

На том конце линии послышался приглушённый разговор, и вот уже господин Юджи Кришнамурти взял трубку телефона:

— Здравствуйте, Юджи слушает. Кто вы?

— Видите ли, сэр, я только что прочёл онлайн все ваши книги. Раньше я был тем, кого вы называете фанатом Джидду Кришнамурти, а теперь чувствую такое облегчение. Не знаю точно почему, но мне очень захотелось поблагодарить вас!

Я не знал, чего ожидать, но он неожиданно рассмеялся. У него была репутация довольно грубого человека, однако по телефону он был очень мил.

— Не думайте об этом!

Не зная, что ещё сказать, я спросил, планирует ли он приехать в Нью-Йорк. Он ответил, что ещё не совсем определился с планами, но будет снова в Нью-Йорке по пути в Европу. У меня возникло ощущение, что в один прекрасный день мы с ним встретимся.

В течение многих лет я был одержим Джидду Кришнамурти, я читал всё им написанное и не имел ни малейшей надежды на личную встречу. Был ещё один учитель — учитель дзэн из северной части штата; чтобы я получил возможность прикоснуться к его мудрости, меня прежде должны были ему представить и испросить на то разрешения. В случае с Юджи я просто позвонил ему и мы поговорили, хотя не было даже предварительной договорённости. Простота этой первой встречи поразила меня больше, чем живая встреча с Джидду Кришнамурти. В этом было что-то очень реальное.

Положив трубку, я в восторге откинулся на спинку стула, выдохнул и улыбнулся.

Вот это да!

ГЛАВА 7

«Но те, кто „сделал это“, живут среди людей, вы можете их там видеть».

16 октября 2001 года я нашёл в Нью-Йорке женщину, которая знала Юджи в течение многих лет. Спустя много лет я обнаружил запись об этом в одном из многочисленных блокнотов, которые я бог знает зачем постоянно таскаю с собой, записывая в них всё на свете.

«Сегодня утром я позвонил Х из телефонной книги по поводу просмотра видео с Юджи. Она перезвонила. Возможно, он приедет. Я буду там в следующий понедельник. Всё звучало достаточно обыденно. Интересно, что… что? Ничего, просто отметил. Как я буду себя чувствовать, находясь рядом с подобным человеком? „Ты бы этого не хотел“. Конечно же, именно из-за „меня“ я не свободен. Свобода не предполагает никакого „меня“».

Мне сказали, что будут рады видеть меня в любое время, поэтому я назначил дату и вскоре пришёл. Женщина из Нью-Йорка была лет на пятнадцать старше меня, при этом от неё исходило ощущение молодости, радушия и принадлежности к богеме. Как только она открыла дверь, вся моя неловкость тут же испарилась.

Интерьер говорил о любви к богеме и немалых доходах. Белая ткань покрывала кушетки, стулья и большое пианино, стоящее в углу огромной гостиной. Комната, в которой останавливался Кришнамурти, располагалась за кухней и была самой маленькой в доме. В ней мы сели за стол и стали смотреть видео, на котором Юджи беседовал с друзьями в разных домах по всему миру.

Она предложила мне чаю, и через пару часов разговора я продолжил свой путь, нагружённый книгами и видео с Юджи. Когда я пришёл в следующий раз, в квартире был ещё один посетитель. На полу в комнате сидела женщина и фотографировала свои работы — изысканные гравюры, выполненные в розовато-бежевых тонах. Она была такой тихой, что я едва мог расслышать, что она говорит. Поездка в Европу к Юджи, намеченная на 11 сентября, отменилась, и с тех пор она ждала, когда он вернётся. Своеобразная манера речи, высокий мягкий голос создавали ощущение, что она тоскует о ком-то очень близком и любимом. Танцовщица в прошлом, артистка с голосом Мэрилин Монро и лицом Ингрид Бергман, практик и преподаватель йоги — там было во что влюбиться. Я с облегчением выдохнул, узнав, что она замужем. В любом случае она бесспорно была очень красива.

В феврале моя новая нью-йоркская знакомая наконец сообщила мне по телефону, что Юджи приехал в город. Я тут же отправился к нему в гостиницу. По иронии судьбы та находилась прямо через улицу от Мэдисон-сквер-гарден, куда я раньше ходил слушать Джидду Кришнамурти. Дверь в комнату 2107 была слегка приоткрыта, но я всё равно постучал. Кто-то внутри сказал: «Входите, не заперто». Я был одет по-зимнему, поскольку на улице было холодно, а в комнате явно кто-то очень любил жару. Нью-йоркерша и Йогиня взглянули на меня, улыбнулись и поздоровались, когда я вошёл в помещение, оставив свои кожаные ботинки и куртку в коридоре.

Человек, ради встречи с которым я пришёл, сидел на диване в гостиной и разговаривал с горсткой людей. Он был небольшого роста, пожилой, худой и энергичный, с копной светлых волос, разделённых на пробор посредине головы и спадающих по обе стороны лица. Не могу сказать, был ли он точно похож на индийца: в его речи слышались и индийские, и английские нотки — так что трудно сказать. Не так, как в случае с Джидду Кришнамурти, голос которого временами приобретал явно британский акцент. Короткий воротник рубашки торчал вокруг жилистой шеи, выглядывая из-под чуть более тёмного свитера. Из-под отутюженных коричневых брюк были видны постоянно меняющие положение босые ноги. Одежда цвета загара выгодно оттеняла цвет кожи.

Нью-йоркерша представила меня.

— Зачем вы пришли сюда? — спросил он вежливо, внимательно изучая меня серыми глазами. Взгляд его не казался ни доброжелательным, ни враждебным.

— Я захотел с вами встретиться после того, как прочёл ваши книги.

— Тот факт, что вы находитесь здесь после прочтения книг, говорит о том, что они не выполнили свою задачу.

Сказав это, он откинулся на спинку софы. Я не знал, что сказать, поэтому молчал.

— Как вы узнали обо мне?

— Я прочитал о вас на веб-сайте.

— Понятно. Ну во всяком случае, теперь, когда вы пришли, я думаю, вам следует уйти, вы здесь ничего не получите. Я ничего никому не могу предложить, и нет нужды говорить, вы сами обнаружите, что вам не нужно получать что-либо от кого-либо в этом мире.

Несмотря на такое приветствие, он на самом деле не собирался прогонять меня. А вот что касается всего остального, он был категоричен и непреклонен. Решительным жестом руки он отмёл всякую возможность получения от него чего бы то ни было. Я почувствовал спазм в животе. Не зная, что делать, я минуту стоял в нерешительности, пока кто-то не предложил мне место на диване перед ним, и он вернулся к разговору.

— Да, да, пожалуйста, чувствуйте себя как дома.

Я сел перед ним и у меня возникло ощущение, что он говорит одновременно со всеми и ни с кем конкретно. Остальные были заняты оценкой первого впечатления, которое произвёл на них новый человек. Народу было так мало, что я вскоре расслабился, едва ли не чересчур. Это немного напоминало обычный визит к родственникам — никаких церемоний, люди просто сидят и болтают. По крайней мере, один из них болтал.

Я не совсем понимал, о чём он говорит и почему вообще выбрал для обсуждения такую тему.

Он вернулся к разговору об индийской истории.

— Этот ублюдок Ганди был худшим, что когда-либо случалось с Индией. Я даже не хотел касаться индийских рупий. Почему они на каждой банкноте изобразили его гнусную физиономию? Я хочу знать! Ту книгу, что он написал, нужно было назвать «Мои эксперименты с едой», а не «Мои эксперименты с Истиной». Если бы он был сейчас здесь, я бы так ему врезал! Я при встрече ему так и сказал: «Когда-нибудь они всадят в тебя маленькую пульку, и тебе придёт конец».

Это было забавно, хотя я и не понимал, что он имеет против Ганди. Чудно́ было слушать его комментарии. Подозреваю, он знал об этом, но это не мешало ему выражаться очень экспрессивно.

— Затем этот Неру занялся разделом Индии, потому что спал с женой Маунтбеттена Эдвиной. Это она уговорила его. Она была настоящей сукой.

Было интересно, что он встречался с Ганди, и уж, конечно, о Неру я такого никогда не слышал. Всё, что я знал об индийской истории, могло уместиться в одном параграфе. Он продолжал об этом трещать, как будто важнее ничего на свете не было.

Я смотрел, как он двигался. Его руки танцевали в унисон со словами, махали и указывали, хватали и бросали что-то там и тут, а ноги в это время постоянно меняли положение с ловкостью, необычной для человека его возраста. Он был таким же расслабленным, как на видео, только выглядел гораздо старше. Его морщинистое, с приятными чертами лицо не было обвисшим. Взгляд серых глаз был отсутствующим. Хотя он и смотрел на предметы, взгляд его, казалось, не фокусировался надолго. У него был высокий, хорошо оформленный лоб с явным возвышением в виде листочка в середине, кончик которого касался точки между бровями в том месте, где у человека традиционно рисуют третий глаз. Стройные и красивые по форме ноги и руки были такими же быстрыми, как и речь. Из-за огромного количества движений руки казались больше, а ноги двигались почти с одинаковой с ними скоростью.

Йогиня сидела перед ним в изящной позе с немыслимо завёрнутыми ногами. Мягкий стул в центре комнаты занимала женщина с тёмными вьющимися волосами по имени Эллен Кристалл, представленная как человек, ответственный за редактирование одной из книг с его беседами под названием «Мужество оставаться самим собой»[11]. Нью-йоркерша представила меня индийской паре с именами Лакшми и Гуха. Она уже немного рассказала мне о них: они питали глубокую привязанность к Юджи и сейчас сидели у его ног, довольные достигнутой целью.

Большую часть времени Нью-йоркерша что-то печатала на своём ноутбуке за столом напротив него, разговаривала по мобильному телефону или занималась ещё какими-то делами; в это время все остальные тихо сидели и внимали главному действующему лицу с неким подобием благоговения, но без лишней серьёзности и важности.

В какой-то момент, вспомнив мой прошлый интерес к Джидду Кришнамурти, он повернулся ко мне:

— Вы знаете, что имя Джидду на нашем языке означает «жир»? А Уппалури означает «каменная соль». Это название места, где её добывают. Я люблю повторять, что эта соль нужна для того, чтобы избавиться от того жира.

Он имел в виду своё имя: Уппалури Гопала.

Я был вынужден рассмеяться, поскольку это было именно то, что произошло со мной. Указывая рукой на присутствие в комнате несуществующего жира, он засмеялся тоже. Глаза его ярко блестели.

Окно напротив дивана выходило на северную часть Седьмой авеню. Он то и дело напоминал нам о том, что любит останавливаться в отеле в одном и том же номере. Предпочтение отдавалось цифре семь или кратной ей. Ему нравилась эта угловая комната номер 2107. В какой-то момент он начал разговор о Будде и о том, каким он был идиотом. Это было что-то новенькое.

— Я называю его «буд-ху», что означает «идиот» на хинди.

Затем ему пришла мысль чем-то поделиться со мной.

— Слушайте-ка! Я хочу вам кое-что показать!

Слегка коснувшись моей руки, с озорной улыбкой он вскочил с дивана и исчез в спальне. Его прикосновение было похоже на дуновение ветерка — прохладное и мимолётное. Пока он отсутствовал, я посмотрел на остальных и заметил, что они улыбаются со знанием дела. Вернувшись с тонкой папкой в руках, Юджи встал прямо передо мной. Он вытащил из папки самый яркий распечатанный на принтере листок и протянул его мне:

— Смотри, вот это мать Будды!

Это был коллаж, составленный из нескольких не слишком художественных картинок. На нём лицо обычной азиатской женщины было прилеплено к телу порнозвезды с задранными вверх ногами, которая находилась в процессе совокупления с белым слоном. Изображение со слоном, несомненно, было выдрано из журнала о природе. Картинка была очень грубой и не допускала никакой двусмысленности. Юджи стоял передо мной, в ожидании реакции рассматривая моё лицо своими ликующими пустыми глазами. Всё, что я мог делать, это улыбаться и смеяться, наблюдая абсурдность происходящего. Он напоминал мне школьника на детской площадке, довольного своей проказой. В некотором смысле я был очень рад, потому что никогда по-настоящему не принимал культ Далай-ламы.

— Я отослал эту картинку Далай-ламе в день рождения этого ублюдка Будды. Это изображение его матери, которую имеет белый слон! Так говорится в легенде о матери этого ублюдка, поэтому я послал её Далай-ламе на день рождения Будды! Его личный секретарь — мой хороший друг.

С энтузиазмом двенадцатилетнего подростка он похвастался:

— Эта сволочь меня не любит!

— Ещё бы! — не мог не заметить я.

Меня не столько шокировала картинка, сколько сам факт того, что он с такой гордостью показывал мне эту абсурдную оскорбительную вещь — меньше всего я мог предположить что-либо подобное в первую встречу. Видимо, в последнее время ему понравилось вести себя с людьми вызывающе. В своих книгах он приравнивал логику к фашизму, так что его методы не расходились со словами, это было ясно. Я был в полушаге от того, чтобы узнать разницу между учителем и таким человеком, как он, но я всё ещё был слишком нацелен на ментальное понимание процесса, мне нужно было нечто, во что я мог бы вонзить клыки своих мозгов. Я просидел ещё несколько часов, наслаждаясь абсурдной болтовнёй и терпеливо ожидая возможности встрять в разговор и спросить что-то осмысленное. Часы шли, лавина слов не прекращалась, и я влез прямо в неё — по крайней мере, попытался:

— Юджи, вы, очевидно, в другом…

Не успел я закончить предложение, он меня тут же прервал:

— Нет, сэр!

Неожиданно он стал очень раздражённым.

— …состоянии, но я…

Он был уже в наклоне вперёд с поднятой вверх рукой.

— Ерунда! Всё пустые слова и пустые фразы!

— Но…

Он обрубил меня моментально, словно ждал, пока эта глупость выползет из своего укрытия в кустах…

— Это не ваш вопрос! Знаете ли вы, сколько людей, переступивших порог моего дома на протяжении многих лет, задают мне одни и те же вопросы?

Я был в шоке, всё полетело под откос…

— …Но ваше состояние… это естественное состояние…

Всё, забудь. Я совсем растерялся.

— Единственное состояние/штат, в котором я нахожусь, это штат Нью-Йорк.

Он продолжал душить меня словами, и я сидел, как дурак, с так и не заданным вопросом.

Что-то подсказывало мне: «Расслабься, пусть пройдёт какое-то время». Разговаривать с этим парнем было всё равно что пытаться ухватить отражение в реке. Невозможно.

Наконец на улице стемнело, и я почувствовал, что пришло время прощаться. Я поблагодарил его, он в ответ любезно поблагодарил меня за визит. Я ушёл.

Голова моя шла кругом.

ГЛАВА 8

Июль 2002

«Мои разговоры с людьми случайны — я действительно имею это в виду — иначе я бы забрался на трибуну. Какой толк забираться на трибуну? Мне это неинтересно. У меня нет никакого послания».

Я не мог поверить, что еду на встречу с Юджи Кришнамурти в то же самое место, где на протяжении стольких лет проводил беседы Джидду Кришнамурти. А ещё я не представлял, насколько красива Швейцария. Весь путь до Гштаада, куда я добирался поездом и на машине, занял три часа. Город находился по соседству с Сааненом — местом, где в 1967 году Юджи слушал ту лекцию Джидду Кришнамурти. Дорога на поезде была похожа на путешествие по сказочной открыточной стране.

Нью-йоркерша и Гуха подобрали меня в соседней деревне и отвезли к Юджи в шале, расположенное рядом с открытым полем и коровником, полным швейцарских коров.

Выйдя из автомобиля, я оказался под чистым летним голубым небом с плывущими по нему через Альпы пушистыми облаками. Женщины провели меня по витой цементной лестнице в подвальное помещение дома. Дверь открылась, и я оказался в большой комнате, заполненной людьми, сидящими кто на чём. В противоположном конце комнаты сидел и что-то говорил Юджи. Увидев меня, он воскликнул:

— Что? Ты? Что ты здесь делаешь?

Я почувствовал себя неловко.

— Просто заглянул в гости.

— Не говорите, что время чудес прошло!

Одетый в рубашку кремового цвета и отглаженные брюки, с босыми ногами, стоящими на каком-то пуфике, он вскинул руки с притворным удивлением.

— Что с тобой? Зачем ты проделал весь этот путь?

— Здравствуйте. Как дела, сэр?

— Отлично! Сижу разговариваю с народом. А с тобой что случилось?

Мне нечего было сказать в ответ.

— Ну давай заходи, мы тут болтаем о всякой ерунде.

Йогиня сидела перед Юджи в кресле. На ручке кресла расположился высокий человек, и я машинально отметил, что его рука лежит на спинке кресла. Она помахала мне рукой, я ответил и быстро перевёл взгляд снова на Юджи.

Остальные бросили на меня короткий взгляд и вернулись к главному развлечению. Вид собравшихся в дальней части комнаты напомнил мне мотыльков, собравшихся вокруг источника света. Занавес за креслом Юджи скрывал идущие по стене водопроводные трубы. Если где-то наверху открывали кран с водой или спускали бачок унитаза, комната наполнялась характерным музыкальным шумом. Рядом с креслом, под единственным окном в этом подвале, стоял диван. В течение дня крошечный луч света перемещался по дивану как по солнечным часам. Люди ужасно мучились, пытаясь одновременно впустить в подвал глоток свежего воздуха и в то же время блокировать доступ солнечного света. Причиной такой предосторожности было замечание Юджи по поводу свежести чего бы то ни было. «Свежий воздух — это чувственное удовольствие! Этому телу не нужен свежий воздух. Вы все зависимы от идеи о здоровье и свежем воздухе. Свежий воздух, свежая еда; все эти идеи вложены в вас этими ублюдками. Вы все хотите быть здоровыми. Вы едите идеи и носите лейблы! Я ем только консервированную пищу, а для вегетарианцев скажу — я никогда не ем овощи! Я не такой, как вы, люди! Посмотрите на меня. Мне восемьдесят пять лет по индийскому календарю, идёт восемьдесят шестой, как говорится. А вам, людям, всем хочется думать, что вы моо-о-о-лоды!»

Его рассуждения о несоответствии индийских, тибетских и «грязных западных» календарей были забавными. Беседа шла таким образом, что можно было вклиниться в любой момент. Он говорил утверждениями, не заботясь ни о продолжении мысли, ни о связи мыслей между собой. Он рассказал историю о человеке, специально приехавшем из далёкой Бразилии для встречи с ним и страшно разочаровавшемся в Юджи после того, как тот весь день проговорил об экономике. Человек ушёл в гневе (Юджи любил рассказывать о тех, кто «уходил в гневе»), но вернулся на следующий день и остался ещё на несколько недель, несмотря на первоначальный «гнев» из-за разговоров о мирских, а не духовных вещах.

Всё это напоминало прошлую встречу в Нью-Йорке, и я действительно периодически задавался вопросом, зачем я, как он выразился, проделал «весь этот путь». Однако вскоре мне стало понятно, что меня это гипнотизирует, наполняет энергией, заставляет скучать и интригует снова и снова.

Аудитория состояла из разного рода мужчин и женщин преимущественно европейской внешности. На диване перед Юджи сидели двое — явно американцы: крупный мужчина средних лет с тёмными кругами под глазами и женщина с отсутствующим взглядом. Они казались полностью погружёнными в присутствие Юджи. Рэй и Шарон руководили нью-эйджевской церковью на Среднем Западе и тратили немыслимые суммы денег, чтобы повидаться с ним, как только предоставлялась возможность. Дочь Шарон, Синди, пребывала в таком же оцепенении, как и они.

В тот день он говорил о своём заклятом враге Джидду Кришнамурти. До сих пор не знаю, кто оказался в этой долине первым: Юджи или Джидду…

— Я никогда не видел этого грязного ублюдка после нашей последней встречи в Уимблдоне в 1960 году! Он сам пригласил меня, этот грязный ублюдок. У него хватило наглости спросить: «Почему вы отошли от вашей семьи, сэр?» — Подражая старику, Юджи произнёс слова с преувеличенным британским акцентом. — Я даже не хотел его видеть! Это он меня позвал. Он сидел там и гладил кошку. Вы ведь знаете, он любил кошек. Он спросил меня: «Вы любите домашних животных, сэр?» И я ответил ему: «Я не люблю даже человеческих животных!» Можете себе представить?

Все засмеялись.

— Ничего себе! — откинувшись на спинку дивана, произнёс преподобный Рэй. Не отрываясь, он смотрел в глаза Юджи, точно собираясь найти в них золото, а нога его от радости дёргалась. Обращаясь к нему, Юджи продолжал:

— Я сказал: «Я не хочу больше никогда вас видеть!» — и вышел. Знаете, что он сделал? Он попытался обнять меня! Я не спросил его тогда, но если бы это случилось сейчас, я бы сказал: «Кришнаджи, у вас что, гомосексуальные наклонности?» Представляете? Тот ещё ублюдок!

— Ну даёт!

Это представление о Джидду Кришнамурти было мне особенно интересно. Тот факт, что я оказался в долине, о которой читал так давно, удивлял меня невероятно. Когда-то я об этом и не мечтал, а теперь вот находился рядом с человеком, который не только знал Джидду Кришнамурти, но, казалось, смог проглотить существенное, а ненужный остаток выплюнуть. Я знал все истории, про которые он говорил. Я сидел рядом с молодым индийцем по имени Нарендра из нью-йоркского отеля. Нарендре понадобилось поехать в город, чтобы отправить электронную почту. Заметив его отсутствие, Юджи спросил меня со своего места:

— Где твой друг?

Было приятно, что он обратился ко мне.

— Он поехал в город отправить почту.

— А, понятно.

Пока Нарендра отсутствовал, я поговорил с сидевшей неподалёку французской парой. Они, казалось, были немного встревожены тем, что происходит, или… не происходит. От них первых я узнал о том, что Юджи больше «не говорит». Судя по их словам, он перестал вести серьёзные разговоры, заменив их бесконечной болтовнёй о деньгах с любым, кто был готов его слушать. Я читал его книги и знал, что он был способен на «серьёзные» беседы, и не мог представить, что такой человек мог когда-либо потерять «это», чем бы оно ни было.

Сейчас его манера разговора создавала ощущение, что он даже не подозревал о вашем существовании. Казалось, большую часть времени он был погружён в свои истории, но при этом в его голосе слышалась некая отрешённость. Вскоре я понял, что он чётко отслеживает приходы и уходы всех посетителей. Если вдруг меня не было в комнате, а потом при входе я сталкивался с Нарендрой, он обычно говорил мне: «Юджи искал тебя».

Это льстило. Как будто твоё отсутствие что-то для него значило.

В какой-то момент возникло обсуждение термина «духовная кома», придуманного молодой женщиной, пришедшей, видимо, вместе с американской парой, которая сидела перед Юджи. Дело в том, что одни люди в присутствии Юджи, казалось, впадали в сонное состояние, а другие неотрывно смотрели на него глазами, полными экстатического огня.

— Не называйте это энергией! Духовная кома! — говорил он, указывая на кого-нибудь, кто клевал носом. Он всегда говорил о духовной коме только в шутку, но я заметил, что в его присутствии что-то заставляло людей выглядеть моложе и спокойней. Я обратил на это внимание, когда мы оказались за пределами комнаты: умиротворённые и безмятежные, почти парящие в его присутствии люди вдруг оказывались плотно заземлёнными. Он же упорно твердил, что ничего необычного не происходит.

— Нет такого понятия, как дух. «Дух» — это латинское слово, означающее дыхание. Вот и всё. Никакого отношения к вашей духовной чепухе он не имеет! Никто не был настоящим! Они все были преступниками, они обманывали себя и обманули всех вас. Не говорите мне о медитации! Я всем этим занимался. И ничего. Гоните их взашей, убейте этих ублюдков!

За этим комментарием обычно следовало предупреждение:

— Любой, кто занимается этим всерьёз, в конечном итоге будет распевать весёлые песенки Луни Тюнз в дурдоме или покончит жизнь самоубийством. Что и произошло со многими из ваших святых!

Мне нравилась его ссылка на мультфильмы. В памяти сразу всплывало описание одного его ощущения, которое он заметил после катастрофы: когда он лежал в кровати, его тело казалось ему мультяшным персонажем из «Тома и Джерри», по которому проехался паровой каток.

Что касается многих его комментариев, было бы заблуждением считать, что вы правильно понимаете его мысль. В этом отношении всегда приходилось быть начеку. Например, он мог заявить о своём желании отослать вас прочь из дома или нежелании разговаривать, но если вы выходили из комнаты, он хотел знать, куда вы пошли, что делаете и зачем. А по возвращении приветствовал вас взмахом руки и дружелюбным: «Где вы были? Что видели?»

Я обнаружил, что незамеченным можно было выйти из комнаты лишь тогда, когда его внимание было занято чем-то ещё. Юджи был настолько поглощён предметом своего наблюдения — независимо от его содержания, что если человек в другом конце комнаты вставал, то он, полностью поглощённый своим объектом, мог не заметить движения. А потом он вскидывался, как потерявший игрушку ребёнок:

— Где этот парень?

Каким-то образом кто-нибудь всегда знал, о ком идёт речь.

— О, я думаю, он ушёл.

— А куда он пошёл?

В то лето Юджи впервые позволил столь большому количеству людей принимать пищу вместе с ним. Он неоднократно повторял, что ему ненавистна идея ашрама, видимо, предполагающая необходимость есть в присутствии большой компании людей. В прежние годы встречи с людьми проходили у него с десяти утра до полудня и затем с четырёх до шести в послеобеденное время. Теперь он был доступен в течение всего дня — с шести утра до восьми — девяти вечера. Во второй половине дня, около трёх часов, устраивали перерыв на кофе — он называл его полдником.

Помимо некоторого количества «вдов Джидду Кришнамурти» среди посетителей было немало тех, кого Юджи называл «вдовами Раджниша». И если Джидду Кришнамурти он считал «величайшим мошенником XX века», то бывшего гуру по имени Раджниш он называл «величайшим сутенёром XX века», поскольку «он брал деньги у мальчиков и девочек и все-е-е их оставлял себе!»

Практически о каждом участнике духовного шоу-бизнеса он мог сказать что-нибудь гадкое. Вдохновлённый Раджнишем, известным также как Ошо, он в те дни часто говорил о традиции святых людей брать другие имена: «Только преступники и святые меняют имена. Я бы предпочёл быть аферистом, нежели богочеловеком».

Несмотря на то что он производил впечатление старого доброго знакомого, было в нём что-то, что создавало между ним и вами определённую дистанцию. В комнате царила доброжелательная атмосфера, но всё внимание людей было полностью занято Юджи. Разговаривая с конкретным человеком, он словно обращался через него ко всем остальным. Его пустотность создавала эффект вакуума там, где вас привлекали его движения или направленный в никуда бесконечно долгий взгляд светло-серых глаз.

Его посетители представляли собой постоянно меняющийся микрокосм мира с его представителями из Европы, Ближнего Востока, Азии, Южной Америки и русскими. Тут были и мусульмане, и иудеи, и индуисты во всём своём многообразии, буддисты, христиане всех сортов и, конечно, бывшие последователи современных религиозных учителей и гуру. Казалось, у каждого была своя история, связанная либо с Шри Бхагаваном Раджнишем, иначе — Ошо, либо с Саи Бабой, либо с Бабой Да Фри Джоном, либо Эндрю Коэном, ну и, конечно, Джидду Кришнамурти. Люди были самых разных профессий и возрастов, были среди них и безработные, и очень состоятельные люди.

Многие годы он поддерживал тесные дружеские отношения с гетеросексуалами, гомосексуалистами, бисексуалами и транссексуалами. Он, казалось, действительно не обращал внимания на сексуальные предпочтения, цитируя по этому поводу Кристину Йоргенсон — первую знаменитость, изменившую пол: «Пол в вашей голове, а не теле. Не поймите меня неправильно! Я не против!» Он так очаровательно тянул слово «не про-о-отив». Обычно после этого он продолжал: «Секс и войны исходят из одного источника. Это ваше „Я так люблю тебя, моя дорогая!“ не стоит ничего. Если вы не получаете от отношений того, что ждёте, что происходит? Они превращаются в ненависть. Любовь — это слово из четырёх букв!»

Затем он мог продолжить: «Все мои отношения строятся на одном: что я от них получу?» Этим он забивал последний гвоздь в крышку гроба романтической любви.

О физических аспектах любви он делал незабываемые заявления: «Все дырки одинаковы. Вначале может быть и туго, но с течением времени ослабнет».

Очень сентиментально.

Конечно же, наше представление о том, что для любви нужны двое, основывается на идее разделённости и означает конфликт. Не раз и не два я убеждался в этом на собственном опыте. Его аудитория отличалась от других: каждый из его посетителей уже имел дело с какой-либо духовной практикой. Едва ли в окружении Юджи мог задержаться человек, прежде не выполнявший никакого «домашнего задания» — как называл практику, или садхану, Юджи. А те, кто занимался практиками серьёзно, просто не могли «отмести его в сторону». Вещи, о которых он говорил, не казались слишком абсурдными, если человек уже потёрся какое-то время в духовном театре.

Людей привлекало к нему качество его компании. Язык, которым он выражался, продать было невозможно. Он перестал следить за своей речью, отвергая саму идею о том, что произошедшее с ним можно получить в результате обучения. Случившееся не имело причины. Это очень трудно объяснить, поскольку для него это было способом существования, а для всех остальных — идеей.

По этому поводу он обычно вспоминал классическое индийское философское выражение «Нет дыма без огня» и спрашивал: «Почему нужно связывать эти два события? Каждое из них существует само по себе».

На интуитивном уровне мы понимали, что наблюдение за человеком, за его манерой общения с другими людьми, его поведением учило нас многому — может быть, это было единственное, что могло нас научить. Причина, по которой его речь была столь абсурдной, заключалась в том, что он относился к логике, как к фашизму, — и он действовал так быстро, что язык за ним не успевал. Он сам описывал этот феномен как запаздывание звука в фильме. Точно так же его действия шли впереди его слов. Одним из его любимых наказов водителям было: «Смотрите глазами, а не головой!» Объектив камеры не знает, на что он смотрит, он просто передаёт изображение, не нуждаясь в ярлыках. «Вы, люди, просто боитесь признать тот факт, что вы — машина, вот и всё».

Осознать, что в результате «катастрофы» в нём была разрушена «структура, формирующая образы», было невероятно сложно. Моя профессия зависит от создания и использования образов. Я понял, что после «катастрофы» слова возникали в нём всего лишь как реакция на сложившуюся ситуацию. Как он говорил, они не оставались в нём настолько долго, чтобы сформировать образ. Возможно, именно поэтому следовать за ним мыслью было довольно трудно. Что-то очень прозрачное и неуловимое ощущалось в его присутствии. Это всё равно что смотреть на льющуюся воду: невозможно не быть загипнотизированным её движением и невозможно её схватить, потому что она течёт сквозь пальцы. Так же невозможно было чувствами ухватить его действия.

ГЛАВА 9

«У вас нет способа узнать что-либо о вашей смерти: ни сейчас, ни в конце вашей так называемой жизни. Если знание, если непрерывность знания не прекратится, смерть наступить не может».

Юджи имел привычку цитировать отдельные отрывки, которые когда-то попались ему на глаза. «Христианство показывает нам силу страдания, индуизм раскрывает глубокие духовные возможности, а ислам и иудаизм учат нас быть страстно преданными Богу и верности в действии!»

Долгое время я думал, что он говорил «быть ревниво преданным Богу», а не «страстно преданным» — меня ввёл в заблуждение его акцент.

Юджи постоянно поносил некоторых персонажей религиозной и политической жизни, чем подогревал мой интерес к ним. Что бы он ни говорил о Шри Рамакришне — я знал, это не имеет к нему никакого отношения. Регулярное упоминание прежде неизвестного мне имени Раманы Махарши побудило меня взяться за чтение книги его диалогов. Во время чтения я подумал, что вряд ли мог сам когда-либо заинтересоваться ей. А сам ли я выбирал родиться личностью, которая будет интересоваться подобными вопросами? Почему мне интересны эти люди? Моё окружение в детстве никак не могло способствовать пробуждению этого интереса. Я никогда особенно не задумывался о концепции свободной воли до тех пор, пока не прочёл диалоги Махарши. Именно читая их, я осознал, что практически не контролирую большинство вещей в своей жизни. На второй день моего пребывания в Швейцарии Юджи пригласил меня в свой автомобиль во время путешествия по горному перевалу Ле Дьяблере. Мы поднимались по извилистым горным дорогам с пересекающими долину впечатляющими горными грядами и сосновыми лесами, разливающими свою прохладную зелень по долине внизу. Я задал вопрос, который возник у меня во время чтения одной из книг Раманы Махарши:

— Юджи?

— Да?

— Существует ли какая-нибудь свобода воли?

— Никакой, сэр, — ответил он тихо.

Было ощущение, что Юджи знал, почему я задал этот вопрос, и отвечал соответственно.

В тот день после поездки мы ужинали в местной пиццерии. После ужина я заметил, что Юджи стоит на краю стоянки и освобождает желудок от только что съеденного грибного супа. Я впервые видел такое его «опорожнение». Обычно для подобного процесса мы используем слово «рвота», однако назвать этим словом то, что происходило, у меня язык не поворачивается. Было в этом что-то невероятно грациозное. Он слегка наклонился вперёд, плавным жестом руки показал земле полость своего рта и извергнул струи жидкости в кусты. Он сделал это пару раз, затем лёгким жестом аккуратно и быстро вытер рот бумажным полотенцем и вернулся к ожидавшей его машине. В годы, следующие сразу за «катастрофой», врачи подозревали у него рак. Он обследовался, рака не нашли. Тогда его состояние приписали ахалазии, или кардиоспазму пищевода.

Я лежал в темноте небольшого отельного номера и через окно смотрел на полную луну. Вдруг возникло ощущение, что из грудной клетки, словно пылесосом, из меня вытягивают энергию. Резко сев на кровати, я пытался сообразить, что происходит. По спине струился холодный пот. Пытаясь справиться с накатившим страхом смерти, я сконцентрировался на чавкающих звуках за окном, издаваемых жующими траву коровами. Постепенно целенаправленное глубокое размеренное дыхание и перезвон колокольчиков на шеях коров в ночи сделали своё дело, я расслабился, лёг и наконец заснул.

В то лето я наивно тешил себя надеждой, что со мной обязательно произойдёт что-нибудь необычное, пока я буду находиться рядом с Юджи. Однако едва возникал намёк на нечто подобное, меня тут же охватывала паника с головы до ног и страх вонзался в каждую клеточку тела. Как только мой маленький мир оказывался под угрозой нестабильности, тут же возникало «параллельное мышление», как называл его Юджи, чтобы спасти мою задницу от забвения. Привычка сохранения собственного образа была так сильна, что малейший указатель на отсутствие свободной воли тут же ею подавлялся. Я ничего не мог с этим поделать. Я гонялся за тенями — безобидными идеями, основанными на образе Юджи, который уже начинал складываться в моей голове. Эти образы, моё понимание сказанных им слов, выводы, к которым я пришёл на основании этих слов, — всё это становилось препятствием. В качестве примера человека, пытающегося освободиться от мысли, он приводил ребёнка, думающего, что он может убежать от своей тени. Как-то сидя с ним в подвале, я почувствовал, что моя голова стала абсолютно пустой, словно это была не голова, а обуглившаяся деревяшка. Когда по пути домой в отель я рассказал об этом Нарендре и голландцу Андре, они долго смеялись. И тут до меня с горечью начало доходить, что именно на таких ощущениях в духовном бизнесе делаются миллионы. Единственное условие: ты должен хотеть верить в эту чушь. И если у меня и прежде были какие-то сомнения относительно этого, Юджи навсегда разгромил возможность самообмана. Единственным выходом из этого бреда была смерть, и я начал понимать, что как раз эту простую истину он постоянно пытался донести до нас. Эта истина была ужасно неудобной и некомфортной, поскольку отвергала все блага, предлагаемые обычными гуру и учителями. Она же делала круг последователей самого Юджи очень и очень скромным. Кому охота умирать? У кого хватит духу на это? Если такая смерть не самоубийство, то она не в твоих руках. Даже он не желал того, что случилось с ним. Он продолжал повторять это раз за разом, но поверить его словам было трудно — уж слишком невероятными они казались. «Вы собираетесь стать чудесным человеком завтра! Но если что-либо должно случиться, оно должно случиться сейчас!»

Он видел всё приходящее и тут же прихлопывал его как клопа.

За два дня до того как покинуть город, мы с Йогиней пошли на прогулку по альпийским лугам и устроили небольшой пикник. Обстановка была романтической, компания изысканной, и после пикника мы вернулись в её комнату, чтобы немного вздремнуть. Она пригласила меня к себе на кровать, и мы кувыркались с ней в простынях как подростки. Ситуация разворачивалась словно сон, происходящий в неправильное время в неправильном месте. Помню, я выглянул из окна швейцарского шале с мыслью о том, что всё слишком идеально — так же идеально, как сцена в конце фильма «Синий бархат», где маленькая птичка, поющая на кухонном окне, будучи освещённой лучом голливудского солнечного света, оказывается деревянной игрушкой. К тому времени, когда мы вернулись в комнату, меня слегка подташнивало.

Однажды вечером в отеле я веселил Нарендру и Андре пародиями на людей. Юджи прознал о моих способностях к мимикрии, и едва я переступил порог его комнаты на следующий день, эта тема всплыла. Он потребовал представления, и это меня несколько напрягло. Я попросил разрешения отлучиться на несколько минут, но он ясно дал понять, что мне от его просьбы не отвертеться. Тогда я спародировал для него нескольких находящихся в комнате людей. Смех зрителей придал мне уверенности, и в итоге кто-то попросил меня спародировать Юджи. Он тут же ухватился за эту возможность: «Да! Да! Покажи меня!» У него была привычка теребить приколотый к внутреннему карману ключ и поглаживать себя по лицу, когда он сидел в кресле. Я показал ему его, и он хохотал вместе с остальными. Это было так здорово, что я даже не ожидал; он помог мне расслабиться. Так или иначе это открыло дверь, которую он, конечно же, заметил и впоследствии вовсю использовал.

На обратном пути домой, в аэропорту, меня вдруг накрыло леденящее чувство. Всё выглядело и ощущалось хрупким, как стекло. Я чувствовал себя привидением, находящимся за пределами окружавшей меня реальности. Это было очень волнующее и сильное ощущение.

Оно исчезло к тому времени, когда я добрался до Нью-Йорка.

ГЛАВА 10

«Я не имею права говорить что-либо против кого-либо в Индии, потому что я здесь не работаю».

Жаркой сентябрьской ночью 2002 года я прибыл в Мумбай. Чудовищные качающиеся тени пальмовых деревьев над головой, вырастающие в темноте из тягучей плотной влажности, напоминали мне размытые пейзажи Сутина. В воздухе витали совершенно незнакомые запахи: какая-то смесь пыли, плесени, дерьма, специй и пота. Едва я занёс ногу, чтобы сойти с тротуара, толпа нетерпеливых таксистов тут же кинулась ко мне. Борясь с головокружением и усталостью после долгого перелёта, я выбрал одного из них, чтобы доехать до отеля, заранее забронированного онлайн. Шоссе, с которого мы начали свой путь, вскоре превратилось в клубок запутанных грунтовых дорог, чередующихся с широкими людными улицами. По обеим сторонам открытого заднего сиденья тесного трёхколёсного тук-тука взмывали вверх огромные ветхие здания. После небольших чертыханий и ворчания водитель нашёл наш отель на грунтовой дороге в самом центре города. Слово «потеряться» приобрело для меня новый смысл, когда, прибыв в отель, я понял, что ожидавшие меня люди понятия не имели о моём местонахождении.

Проснувшись в Индии, я обнаружил, что специфический запах приобрёл новые оттенки: в нём чувствовалась примесь дезинфицирующего средства и табака. Никакого желания выходить на знойную, кишащую людьми улицу у меня не было, поэтому после вполне сносного завтрака в отеле я, сколько мог, скрывался в помещениях с кондиционерами и кабельным телевидением. По телевизору не шло ничего, кроме индийских фильмов и соревнований по крикету. Мало-помалу индийские песни и выкрики, которых я не понимал, стали действовать мне на нервы и в конце концов выгнали меня из отеля в уличную жару. Не мог же я сидеть в помещении целый день, уткнувшись в телевизор, который лишь нагонял на меня тоску по дому. Пришло время встретиться с музыкальным хаосом Бомбея. В любом случае, до приезда Юджи была ещё минимум пара дней, и мне нужно было как-то их убить.

Двигаясь по паутине улиц, я думал, что иду по направлению к железнодорожной станции, однако пыльные повороты и аллейки быстро заглотили меня и выплюнули в какой-то тупик на улице, идущей параллельно магистрали. Было совсем не похоже, что улица, ведущая в противоположную от тупика сторону, идёт в нужном направлении, однако, не желая останавливаться, я потащился дальше по пеклу, твёрдо решив продолжать движение. Остановка была невозможной — от солнца спрятаться некуда, присесть негде. Казалось, остановись я, и всё станет только хуже: соберётся толпа или я расплавлюсь на солнце.

По ходу слева от меня тянулась бесконечная череда маленьких лачуг, некоторые из которых представляли собой одни лишь стены без крыш. Мужчины в изношенных рубашках и оборванных до колена штанах барабанили по металлу, рубили дрова, двигали камни или просто пытались починить какую-то рухлядь, пережившую, похоже, не одно воплощение. Удивительно, какими трудолюбивыми были эти люди при такой бедности. В Индии переработка отходов — это не столько забота об окружающей среде, сколько экономическая необходимость.

Никто из них не посмотрел на залитого потом чудака с Запада, бредущего по дороге. Тонкие длинные мышцы, навечно приговорённые к труду, были заняты работой с инструментами. Уличную жару пронзали постоянные звуки ударов. Сновавшие тут и там собаки искали себе местечко в тени, устраиваясь под мятыми листами железа и полуразрушенными бетонными стенами. Все дворняги были одинаковыми, все светло-коричневого цвета, все с тревожными глазами.

Я понятия не имел, куда меня к чёрту занесло и куда я иду. Вперёд вела только одна дорога. Вскоре материализовалась улица с мостом и многообещающей тенью под ним, но стойкий запах мочи в тени погнал меня дальше. Продолжай идти! Вон впереди деревья, возможно, под ними менее зловонная тень. То здесь, то там в оконных стёклах осколками отражалась фигура едва волочащего ноги белокожего придурка, совершенно не вписывающегося в окружающий пейзаж.

Наконец я увидел знак Эм-Джи-роуд — главной улицы, которая могла вывести меня куда-нибудь в более приятное место из этой юдоли нищеты. Будучи абсолютно уверенным в бесполезности карты, из-за которой я и потерялся вначале, я, тем не менее, нашёл на ней несколько знакомых названий, среди которых был железнодорожный вокзал неподалёку.

На этом месте я решил, что могу со спокойной совестью вернуться в отель после двух часов кошмарной прогулки и освежиться в своей безопасной и относительно чистой комнате. С наступлением сумерек я снова пошёл на улицу и направился в Джуху-Бич — район, считающийся в Мумбае престижным. Однако прогулка по престижному району Мумбая сильно отличалась от прогулки по престижному району Нью-Йорка. Небольшое отклонение от маршрута в пользу небольшой и не слишком парадной улочки привело меня к огромному грязному полю, по обеим сторонам которого люди жили в палатках и лачугах. В сгустившейся темноте я ещё сильнее ощущал на себе их взгляды, и вызывавшая ужас мысль о том, чтобы спросить дорогу, заставляла меня делать вид, что я, к чёрту, знаю, куда иду. Вскоре огни магазинов изменили окрестности до неузнаваемости, превратив их в неимоверный пазл улиц и дорожек. Я сам был удивлён, когда в итоге каким-то чудом нашёл в темноте дорогу в отель. Решив больше не испытывать судьбу, я переключился на задачу найти что-нибудь съедобное, от чего мне потом не было бы плохо, и на этом день можно было считать законченным.

На следующий день смена временных поясов выгнала меня из гостиницы ещё до рассвета. Приятная прохладная тишина окутывала малолюдные улицы, и только обеспокоенные дворняги коричневого окраса бродили там и тут, словно призрачные стражники, да какая-нибудь случайная корова издавала чавкающие звуки у кучи с мусором. Собаки здесь были похожи на стаю суровых койотов, слишком занятых своими внутренними делами для того, чтобы отвлекаться на каких-то представителей человеческой расы. Они были полной противоположностью средней американской собаке, живущей в роскошных условиях и являющейся символом гостеприимства и семейного благополучия. А эта бедная скотина едва выживала в сутолоке людей и безумного городского хаоса. Коровы, обезьяны, козы вплетались в уличное движение, создавая параллельный поток.

На Западе всё не так. Если взрослому человеку случится встретить настоящую корову или лошадь, не говоря уже о козе или свинье, он приходит в состояние ужаса. Мы скорее заберёмся в машину и оттуда сфотографируем животное. Мы едим их каждый день, но никогда их не видим. На Западе всему отведено своё место, нищие убраны подальше с глаз, животные обязательно держатся на привязи, их откармливают и убивают — всё для удобства человеческой популяции. Ну может быть, только общество крыс и тараканов, живущих в стенах и под цементом, где мы их не видим, ещё более многочисленно и упорядоченно, чем сообщество людей.

В тихие утренние часы, до того как солнце начинало поджаривать мир, натянутые повсюду сверху яркие цветные нити фестивальных огней подсвечивали сучковатые деревья и угрюмые здания с жёлтыми, розовыми и оранжевыми воротами под названием Ганеша чатуртхи пандалс. На входе в улочки поменьше были установлены весело поблёскивающие конструкции с праздничными огоньками, извещающие всех и каждого о праздновании религиозного фестиваля. Невысокие шершавые стены все сплошь были увешаны нарисованными от руки плакатами с рекламой фильмов, фитнес-клубов, мыла, кастрюль и сковородок. Реклама какого-нибудь ширпотреба, носящего имя одного из многочисленных индуистских божеств, прекрасно уживалась с настоящими религиозными фигурами и символами. Это был коллаж из смеси культур, и я полной грудью вдыхал его богатство и новизну.

Дом, в котором должен был остановиться Юджи, находился в нескольких кварталах от железнодорожного вокзала, в лабиринте улиц в противоположной стороне от моего отеля. Расположенное прямо напротив школы, это бетонное здание с изрядно потёртыми цементными ступеньками пыльно-розового цвета с патиной, казалось, пережило века. Вообще любопытно, что хотя в Индии всё выглядит и ощущается очень старым и ветхим, редко какая постройка имеет возраст более тридцати, ну, максимум пятидесяти лет. Ощущение старины создаёт, видимо, древняя индийская культура, насчитывающая десятки тысяч лет. Большинство зданий здесь такие же типичные, как и арендуемые кривобокие многоквартирные дома в Нью-Йорке. В вечерние часы, словно отполированные янтарным светом, они приобретают желтоватый оттенок.

Случайно или по удачному стечению обстоятельств, но на противоположной стороне дороги стояла Тэа — тихая англичанка, с которой я познакомился у Юджи в Швейцарии. Её светлая кожа и летящие белые одежды делали её похожей на маяк, выделяющийся на фоне суетливой улицы. Она показала мне ресторан рядом со станцией, где можно было пообедать, — она знала его хозяина и половину посетителей. Говорившая едва ли не шёпотом, она, словно тихий островок в бесконечной человеческой сумятице, годами путешествовала по Индии из конца в конец и знала улицы Мумбая как свои пять пальцев. Весьма прилично и недорого пообедав, мы вернулись назад, чтобы выяснить, когда появится Юджи. За решётчатой деревянной дверью показался пожилой мужчина в одежде Ганди — белой шапочке и курте, которые он носил в знак преданности стандартам индийской независимости. Безразличный к нам, он не смотрел в глаза — напротив, опустил голову вниз и немного в сторону, что напомнило мне священника в кабинке для исповеди. Он разговаривал с нами тихо, из-за двери.

Ровным мягким тоном Тэа поинтересовалась о Юджи.

— Его здесь нет, — сказал он без малейшей эмоции в голосе, отводя глаза, чтобы не лицезреть наше нечестивое западное присутствие.

— Вы знаете, когда он приедет?

— Не сегодня, — последовал односложный ответ. — Зайдите позже.

ГЛАВА 11

«Но несмотря на это, несмотря на тот факт, что вся атмосфера религиозна (что бы ни означало это слово; для меня религия, о которой вы говорите, не что иное, как суеверие; празднование всех этих постов, пиров, торжеств и хождение в храм не является религией, понимаете), никто из этих учителей не произвёл ещё одного учителя. Не может быть ещё одного Будды в рамках буддизма. Не может быть другого Рамануджачарьи в рамках этой философской школы».

Звук голоса Юджи, эхом разносящийся по цементным лестничным клеткам, сказал нам всё, что мы хотели знать. Войдя в индийскую квартиру, расположенную в двух тысячах километрах от того места, где я видел его в последний раз, я услышал то же самое приветствие:

— Не говорите, что время чудес прошло!

Затем, естественно:

— Для чего ты проделал ве-е-е-есь этот путь?

Будучи единственным человеком с Запада (по какой-то причине Тэа уже тогда казалась мне индианкой), я чувствовал себя очень неуверенно в доме ортодоксальных индийцев. Юджи, как обычно, сидел у стены, противоположной к входу в комнату, его маленькая фигура, одетая в белые шёлковые индийские одежды, была окутана светом, падавшим из окна позади него. Когда он встал и подошёл ко мне, я был несколько шокирован. Стоя рядом со мной и глядя на меня своими серыми глазами, он, улыбаясь, протянул мне руку; при этом взгляд его был слегка отсутствующим, но тёплым.

Это рукопожатие было словно глоток холодной чистой воды из родника.

— О, ты выглядишь очень духовным! Это не значит, что ты очень духовный, просто выглядишь духовным!

Я засмеялся и ответил, что бритая голова свидетельствовала о модном решении моей ситуации с волосами, а не претензией на духовность. Его шутка и особенно его приветствие помогли мне расслабиться среди тех, кто впоследствии стал моей джайнской семьёй. В такие моменты его доброта не знала границ. Возникало ощущение, будто кто-то — кто-то очень значительный и важный — лично расчистил для тебя пространство, чтобы усадить среди незнакомых людей.

Мы сидели, и он говорил в течение нескольких часов, пока не пришло время обеда. Его присутствие в этом доме выглядело как посещение родственников, к которым он приехал в гости. Стол был накрыт, я извинился и направился к двери. Я стоял несколько сконфуженный на улице, когда вслед за мной вышла Тэа.

— Почему мы это сделали? — спросила она меня.

С тех пор она всегда лёгким кивком головы давала мне понять, что можно остаться на обед, поскольку была лично знакома с хозяином, мистером Париком. Она стала моим ориентиром в глубине комнаты на всё время визита.

В Индии Юджи делал практически то же самое, что и везде: он по-прежнему крушил всё, что человеческие существа выстраивали внутри и снаружи себя на протяжении столетий. Это было фантастическое глобальное разрушение всех концепций и институтов — как западных, так и восточных. Всё, что могло быть как-то связано с человеческой мыслью, он считал совершенно бесполезным. Такое абсолютное уравнивание вещей позволило мне чувствовать себя среди чужаков, в центре Мумбая, как дома. Я был невообразимо далеко от места, в котором родился, воспитывался и вырос, и при этом в его обществе я чувствовал себя на равных с любым человеком на планете. Мы все были в одной лодке, и от этого ощущения становилось очень легко.

— Вас не может интересовать то, что я говорю! Вы, такие, какими вы себя знаете, какими вы себя чувствуете, придёте к концу! Вы упадёте замертво, я вам говорю! Вы хотите, чтобы я говорил о любви, блаженстве и божественности, как этот грязный ублюдок Джидду Кришнамурти? Не дождётесь! Я не заинтересован в том, чтобы продать вам дрянной товар. Для этого можете найти массу других гуру на рынке. Нет нужды говорить, что вы ничего не получите от меня и вы ничего не получите от них. Вы поймёте это сами, но то, что привело вас сюда, приведёт вас куда-нибудь ещё.

Хозяин квартиры, мистер Парик, высокий строгого вида мужчина, в течение целой недели не сказал никому ни слова, включая Юджи. Они с женой принимали у себя Юджи в течение более двадцати лет. Её нигде не было видно: она всё время что-то готовила или убирала, давала указания слугам, к нам не выходила.

Прошлый опыт мистера Парика в качестве учителя медитации випассаны и его дружбу с Гоенкой, основателем этой школы медитации, поколебала, а затем и вовсе уничтожила его открытость Юджи. В самом начале их общения Парик напрямую спросил Юджи, должен ли он отказаться от своей практики. Юджи ответил: «Не спеши. Она должна отпасть сама собой».

После двух или трёх визитов Юджи в последующие годы его интерес к медитации отпал почти незаметно.

Однажды мы отправились на «моцион» на машине. Юджи пригласил нас с Тэа в свою машину. Мы проехали через весь Мумбай от Джуху до полуострова Ожерелье Королевы — места средоточия зажиточных домов и бизнес-офисов. Молодой индиец, которого Юджи называл «пилотом компании „Эйр Индия“», предложил ему пойти в Клуб военных офицеров неподалёку от Ожерелья Королевы, но вход иностранцам туда был воспрещён, и Юджи отказался. Без всякого сомнения, он бы принял приглашение, если бы был один.

Вместо этого мы поехали на пляж прибрежной линии Ожерелья Королевы. Постепенно кроваво-красное солнце опускалось в океан, и вдоль изгиба побережья к северной части Ожерелья начали мерцать светлячки городских огней. Мы остановились на обочине дороги и в закатном свете солнца шутили о манере Юджи критиковать школы Джидду Кришнамурти.

— Этот ублюдок таскал всех детей смотреть на закаты! Всё это — стремление к удовольствию, ничем не отличающееся от наблюдения за прыгающими грудями женщины, говорю я вам! На обратном пути мы ехали мимо знаменитых мумбайских трущоб, представлявших собой безрадостную картину убогих условий человеческой жизни. Самодельные временные лачуги, начинавшиеся от обочины, тянулись вдоль дороги на всём пути вплоть до Джуху на севере. Это была чудовищная экспозиция экономического неравенства. В замечаниях Юджи по этому поводу сочувствия не было: «Богатые воруют у бедных всё на свете. Затем бросают им копейки, чтобы оправдаться перед самими собой, и называют это благотворительностью. Эти грязные ублюдки всё разворовали на этой планете! И я не исключение. Мы все живём жизнью Райли, и вы и я. На Земле достаточно еды, чтобы прокормить всех, тогда почему же они голодают, хотел бы я знать?»

Будучи щедрым в юности, он приоткрыл ту сторону экономики благотворительности, о которой мало кто знал. Как только его школьные приятели, которым он когда-то по бедности помогал книгами и обувью, становились на ноги и достигали финансовой свободы, они тут же злорадно отворачивались от тех, кто испытывал нужду. Они становились, как он говорил, «жадными эгоистичными ублюдками, похожими на всех остальных». Поэтому, по его мнению, благотворительность была вещью абсолютно бесполезной. Он считал Индию страной нищих: «Индия получила свою свободу на блюдечке с золотой каёмочкой, тогда как другим странам свобода досталась тяжело: люди сражались и умирали за свою свободу — в этом вся проблема». Обычно, когда мы приходили утром, он сидел в гостиной, свет из террасы позади него подсвечивал копну светлых волос, белая шёлковая пижама поблёскивала, а руки во время разговора порхали, совершая непредсказуемые грациозные жесты. Он редко бывал спокойным: возникало ощущение, что перед нами постоянно двигается и мерцает язык белого пламени. Доносящиеся через окно звуки школы, расположенной неподалёку, наполняли комнату ритмом будней. В определённое время голоса и крики детей усиливались, а затем стихали снова. Медленно и незаметно опускался вечер, и тёмная улица снова становилась декорацией в театре, в котором ничего не происходит.

Забавно — слушать его было всё равно что слушать себя. Мы легко могли сидеть часами, словно наблюдая за костром в темноте.

Простой обеденный стол фирмы «Формика» всегда был сервирован к обеду прежде, чем мы успевали это заметить. Несмотря на то что Юджи придерживался строгой диеты идли[12], он пробовал также другие блюда, чтобы поддержать компанию и выразить свою признательность хозяйке. Во время еды к нам присоединялась большая чёрная ворона, которая в это время устраивалась на подоконнике. Из столовой через коридор можно было видеть всю квартиру. Каменные полы и стены походили на отдраенную до блеска съёмочную площадку какого-нибудь минималистского фильма. В глубине коридора служанка на четвереньках мыла кафельный пол или несла что-нибудь из одной комнаты в другую, словно сошедшая с полотна голландского мастера Вермеера индийская версия его героини. Комнаты были обставлены простыми столами, стульями, шкафами по моде 1960-х годов, а глянцевая плитка пола отражала свет так, что каждый предмет оказывался выделенным из окружающего пространства с математической точностью. Стены комнат были окрашены в прохладные зелёные и бирюзовые оттенки — уже слегка выцветшие, но приятные глазу.

Когда день клонился к закату и наступали сумерки, в комнате включалась свисающая с потолка на проводе лампочка. Косой солнечный луч, меняя угол падения и медленно перемещаясь по комнате, смешивал цвета на стене, чуть подсвечивая то один, то другой оттенок, помогая дню плавно соскользнуть в вечер. Комната словно сияла под воздействием замедлившегося времени. Что-то распахивалось во Вселенной, когда он сидел с нами; его тонкий неуловимый аромат пронизывал собой обычные предметы и помещения. Обстановка убаюкивала, и порой его голос возвращал меня к действительности, когда, очнувшись от забытья на низком диване с кучей подушек и уставившись в угол комнаты, я пытался сообразить, где нахожусь.

До меня постепенно начинало доходить, что я уже в течение получаса смотрю на ту самую свисающую с потолка лампочку и что у меня нет ни малейшего желания уйти.

— Духовная кома! — кричал он, если кто-нибудь засыпал, но всё равно раз за разом происходило одно и то же.

Мы плавали в потоке его благозвучного, резкого, переливающегося голоса, который, подобно пламенеющим облакам на горизонте, гипнотизировал нас своей природной силой, в то время как он говорил, говорил, говорил… весь день и вечер без остановки.

— Проститутки — единственные, кто реально поставляет товар, и на их улице бывает праздник. Но даже у проституток жизнь когда-то заканчивается!

И так далее и тому подобное.

— Таково моё мнение! — обычно напоминал он нам, когда речь снова заходила о Джидду Кришнамурти. — Он как тот моряк. В каждом порту у него было по девушке. Но одна вещь восхищает меня в этом ублюдке! У него получилось сохранить это в тайне! Когда в деле замешано более одной женщины, это почти невозможно!

Эти фразы, повторяемые многократно, я запомнил наизусть, потому что они самостоятельно вползали в несуществующий ум и прописывались там, независимо от обстоятельств, хотя в его присутствии обстоятельства, похоже, вообще имели мало значения. Встретиться с ним было всё равно что открыть дверь в некое безвременное пространство, где вы находили то самое сладкое ничто, подвешенное в обычной жизни, как удобный космический стул. Я никогда раньше не сидел так долго без ощущения скуки в её привычном значении. Абсолютное отсутствие какой-либо деятельности с виду было похоже на скуку, но эффект имело совершенно противоположный. Чем больше я его слушал, тем менее скучно мне становилось. Меня поражало, что целыми днями я мог находиться в комнате, полной незнакомых людей, и беззаботно парить вместе с ними в воздухе, как пылинки в луче света по имени Юджи Кришнамурти.

Я никогда не забуду, каким был свет в той комнате. Иногда мне хотелось заснять происходящее на видео, но я понимал, что механическое устройство не в состоянии передать окружавшее его пространство — живое, пульсирующее светом и энергией. В то время я не знал, почему рядом с ним было так легко. Присутствие этого непостижимого человека помещало мир туда, где ему и положено быть, — в забвение. Бледные цвета стен, доносящиеся с улицы бормочущие голоса и ощущение прохладного пола под ногами в сентябрьской жаре Мумбая — вот и всё, что существовало. Всё остальное стирали его голос, его улыбка, его выпады. Даже если они оказывались крайне резкими, его комментарии вскрывали рану конфликтующего человеческого сознания.

Он снова говорил о духовности:

— Вы все попались на эту чушь. Я отказался процветать на легковерии и доверчивости людей!

А я процветал на голосе, повторяющем фразу с механической точностью. Он испускал непрерывный поток многогранных вибраций, образующих неповторимую музыку. Вибрации рождались с каждым его вдохом и растворялись снова в одном непрерывном движении. Он вздымал и разрушал мысли подобно океану, ритмично накатывающему на берег и размывающему его своими волнами.

ГЛАВА 12

«Вам не нравится то, что я говорю, потому что это подрывает всю индийскую культуру и психологическую надстройку, воздвигнутую на фрейдистской фальшивке».

До тех пор, пока он не появился, Юджи постоянно спрашивал:

— Где он? Где этот ублюдок?

Махеш Бхатт, его близкий друг, его голос в средствах массовой информации, его контраст и биограф, однажды наконец объявился. Громогласный болливудский режиссёр/продюсер вошёл в комнату так, словно ступил на сцену, рванув на груди мешковатую рубашку и орудуя телефонами, как пистолетами. Этот крупный круглый человек с благородным лицом и огромными драматическими глазами уставился на Юджи. Он был одет в униформу: чёрную рубашку и синие джинсы с отворотами. Сделав театральную паузу и задержавшись в дверях, он крикнул так громко, что мы вздрогнули от неожиданности:

— Я пришёл!

— О Господи! — пробормотал Юджи, отпрянув и закрыв уши руками, а затем закричал на него:

— Эй! Ты где был?

Игнорируя вопрос, Махеш вышел в центр сцены, ступая осторожно, словно охотник, напротив которого находится опасный рычащий и воющий зверь, чувствующий добычу.

— Эй! Ты почему ещё живой?

Неожиданно он превратился в зверя, присмиревшего в присутствии великого волшебника.

— Юджи, нет! Ты меня уже убиваешь! Я же ещё молодой! Мне ещё рано уходить!

Снова превратившись в охотника, он сложил из пальцев фигуру, напоминавшую пистолет, и направил на него.

— Помогите мне! — сказал он нам, стреляя сверкающими глазами по комнате. — Я должен убить его до того, как он убьёт меня!

Снова пригнувшись, дразня и угрожая «пистолетом», не забывая поглядывать на нас, он подошёл совсем близко к Юджи, бесцеремонно плюхнулся на пол и уселся со скрещёнными ногами, бросая взгляды во все стороны. Затем он вцепился в ногу Юджи, а тот отпрянул и с притворным удивлением закричал на Махеша:

— Эй! Ты, ублюдок!

Тогда Махеш схватился за ножку стула и начал трясти её, крича:

— А-а-а-а-а! Юджи!

Вдруг Юджи стал похож на маленькую хрупкую птичку. Махеш снова неожиданно изменился, превратившись на этот раз в дикого, но не опасного кабана, замершего перед хрустальным кристаллом. Юджи опять закрыл уши руками, прижав седые волосы к голове, в то время как Махеш громко затянул мусульманскую молитву: «La ilaha ill Allah hu Akbar!»

Он был просто мощным потоком свежего воздуха. Столько энергии! Он смеялся, когда Юджи в ответ крикнул ему:

— Hindi motboliay! Chopra hou! — и объяснил: — Эй, это я тебе говорю! Я сказал тебе на хинди «заткнись», то есть «закрой-свой-огромный-рот.

Тогда Махеш поднялся и встал позади него.

— Юджи, как поживает твоя грудь сегодня? — Он потянулся к его груди, словно собираясь ласкать причину своего гормонального взрыва. Этот эпизод стал потом знаменитым в изданной Махешем биографии Юджи.

— Эй ты! Брысь от меня! — закричал Юджи.

Оправившись от этой беспримерной дерзкой фамильярности, я понял, что эта игра доставляла удовольствие обоим, и Юджи на самом деле не был шокирован. Никогда я ещё не встречал никого, кто мог бы сравниться с Махешем по количеству фонтанирующей энергии, шуток и игр, которых у него всегда было полно в запасе для крошечного мудреца. И похоже, Юджи это нравилось. На протяжении всего этого спектакля он старался спрятать улыбку.

Наконец Махеш уселся на полу, но не успокоился: он схватил газету и начал читать заголовки, завалив Юджи вопросами о политической обстановке в Индии и на планете, о том, что ему следует говорить и делать, а что следует говорить и делать индийцам. Юджи резко высказывался против индийской политики, политиков, гуру и учёных мужей в целом. В итоге, вспоминая события истории, осыпая проклятиями «духовную помойку, которая называется Индией», он напомнил Махешу:

— Ты должен сказать это! Ты единственный, у кого хватает духа противостоять этим ублюдкам!

Махеш мог сказать в индийских медиа всё, о чём бы Юджи его ни попросил. Можно было легко недооценить опасность такого послушания, но под руководством Юджи Махеш за эти годы превратился в очень мощную публичную личность. Юджи всячески побуждал его использовать свои таланты во всех сферах, не поступаясь свободой выражения.

«Бешеные псы» из Белого дома только что развязали войну в Афганистане и Ираке, и Юджи говорил о влиянии Америки на Индию. Они часто обсуждали тему использования Индии в качестве рабочей силы, новую экономику, с которой приходилось считаться. Юджи клял американцев задолго до появления Джорджа Буша на индийской земле:

— Индия пригласила Америку, чтобы та пришла и оттрахала эту страну!

Это был один из самых яростных его выпадов, и я съёжился от крепких выражений, сказанных при людях, которые казались мне утончённейшими индийскими душами, впитывающими каждое слово Юджи. Много позже я узнал, что делать подобные заявления относительно политики Индии было очень небезопасно, и лишь очень немногим подобное сходило с рук.

Индийские друзья, остававшиеся при нём многие годы, были серьёзными людьми, понимавшими, что перед ними — бриллиант. Они бы снесли от него что угодно. В отличие от многих других гуру, имеющих толпы фальшивых в своём большинстве последователей, он был практически неизвестен в широких кругах духовной Индии, и вряд ли существовал человек, которого бы это заботило меньше, чем его. В начале 1970-х годов его первое публичное выступление привело к нему тысячи людей и было широко освещено в СМИ в Бангалоре. После этого выступления он больше никогда публично в Индии не выступал. Многие из тех, кто услышал его в тот раз, остались с ним на долгие годы. Он был абсолютно, инстинктивно эффективен в каждом своём движении.

— Индия — это духовный отстойник, и за то, что она сделала с планетой, она должна быть стёрта с лица земли! — крикнул он, сделав резкий, экспрессивный, широкий сметающий жест в сторону комнаты.

— А как насчёт Америки, Юджи? — спросил Махеш и, указав на меня, добавил: — Смотрите-ка, а среди нас есть кое-кто с Запада!

Направленный на меня обвиняющий указательный палец, принадлежащий видной общественной фигуре Индии, заставил меня почувствовать себя не в своей тарелке. Юджи проигнорировал слова Махеша и продолжил:

— Америка тоже должна исчезнуть с лица земли, но не думаете ли вы, что они захотят уйти красиво? Ни за что! К сожалению, они унесут с собой все формы жизни на этой планете!

Махеш снова повернулся ко мне, зачитывая вслух заголовок статьи о Бен Ладене с первой страницы газеты. Его интересовало моё мнение обо всём этом. У меня возникло противоречивое чувство внутри. Дело в том, что я считаю, что лгут все политические партии, все они мошенники и воры: и Бен Ладен, и Буш, и все остальные. Больше я о них ничего не думаю.

Позже, когда он спросил меня что-то типа: «Что ты здесь делаешь?» и, обращаясь к Юджи, заметил: «Да он просто свихнувшийся ребёнок», Юджи вернул ему его же слова: «Ты сам свихнувшийся ребёнок!» На этом всё.

Впервые я почувствовал какую-то враждебность по отношению к себе, но в то же время испытал облегчение, потому что Махеш выразил то, что, как мне казалось, могли испытывать ко мне и другие. Если нужно было рубить правду-матку, на него можно было рассчитывать.

Разговор продолжался, пока наконец у Махеша не зазвонил один из его телефонов. Прижав трубку к уху, он удалился на застеклённую терраску позади Юджи и, бурно жестикулируя, начал что-то обсуждать приглушённым голосом по конференц-связи. Он шагал перед окном взад-вперёд, словно лев в клетке, периодически дёргал себя за рубаху и что-то говорил то в одну, то в другую трезвонившую трубку — так продолжалось до конца встречи.

Приходили и уходили ещё какие-то друзья Юджи, многие казались мне знакомыми — я помнил их по видео, которые смотрел раньше. Было ощущение, словно всё происходит во сне.

Затем Юджи уехал, и вместе с ним уехала причина моего пребывания в Мумбае. Однако до отлёта у меня оставался ещё месяц и мне нужно было как-то его убить. Похоже, это было не самое плохое время для того, чтобы попутешествовать по стране и почувствовать её. Юджи советовал побывать в местах, о которых принято хвастаться, чтобы поставить галочку в своём списке и забыть об этом. Именно так я и поступил, узнав о стране за три недели больше, чем за последующие три года.

ГЛАВА 13

Декабрь 2002

«Притяжение есть действие».

Шёл только первый год моего знакомства с Юджи, а я уже успел побывать в Швейцарии и Индии. И вот теперь, в тот же год, я направлялся в Калифорнию в третий раз в моей жизни.

Люди съезжались к Юджи на рождественские каникулы отовсюду: приехали Гуха с Нью-йоркершей, Йогиня, пара из Германии. Разговором, как всегда, заправлял Юджи. Каждое утро происходило примерно одно и то же. Мы встречались в его маленьком домике, примыкавшем к главному дому, в котором на тот момент жили какие-то его местные друзья.

Слегка потёртая мебель из «ИКЕА», абсолютный порядок, календарь на одной стене, часы на другой. Послание Юджи заключалось скорее в эффективном каждодневном функционировании, чем в высоких идеях о духовности, истине или логике. К последним он относился просто как к куче мусора. Он был сосредоточен на том, что его окружало, и терпеть не мог умных дискуссий о чём-либо ещё. Его образ жизни, его жильё, его манера выражаться были одним непрерывным движением, это была трёхмерная живая книга жизни. И если вы были достаточно наблюдательны, вы могли учиться у него непосредственно, безо всяких объяснений.

Для каждого посетителя у него находились свои варианты одного и того же приветствия с подковыркой: «Доброе утро! Насколько доброе это утро? Я не вижу никакой причины называть это утро добрым! Вы всё говорите, говорите, говорите, а каков план вашей игры? Я не собираюсь сидеть здесь весь день с выпученными глазами!»

Независимо от времени суток его функционирование всегда было направлено на вмешательство мысли, возникавшей в окружавших его людях. Это было его постоянным, никогда не прекращающимся действием.

Одним из стандартных вопросов, которые он часто задавал кому-нибудь лично или всем сразу, был: «В вашей жизни это работает?» И действительно, жизнь Джидду Кришнамурти и подобных ему людей вовсе не являлась подтверждением его слов, его учения. Юджи любил шутить по поводу подарков, которые люди дарили Кришнаджи. Особенно часто он вспоминал «Мерседес Бенц» последней модели. Джидду Кришнамурти безумно любил машины, и когда ему был предложен шикарный блестящий автомобиль, он сказал: «Не дарите его мне, сэр! Подарите его нашей организации!»

И не важно, что он был единственным, кому позволялось трогать это сокровище, не говоря уж о том, чтобы на нём ездить. Не слишком ли много для человека, говорящего об «отсутствии учителя, отсутствии учения, отсутствии ученика» — так, словно он был авадхутой, блуждающим по улицам в набедренной повязке.

Первым делом, входя в комнату утром, Юджи начинал ругать или хвалить любого, кто попадался ему на пути, затем читал заголовки сообщений в Интернете, так называемые «Ссылки», или доставал кого-либо по поводу подходящего маршрута для путешествия.

— «Кабазон»! — мог предложить Рэй, которого я впервые увидел в Гштааде.

Это был торговый центр примерно в часе езды.

— Ты бесполезен!

Таков был стандартный ответ на большинство предложений. Он постоянно угрожал нам тем или иным способом. Его угрозы были смешными и абсурдными, как угрозы ребёнка или императора — никогда точно не знаешь. Затем, конечно же, он начинал рассказывать истории. Как-то Нарен сделал предсказание, касающееся отношений Марио и Лизы: итальянца, живущего в Германии, и американки, живущей в Палм-Спрингс. Юджи называл Марио «чистильщиком грибка», но он так много курил, что мы его звали «Кумарио».

— Ха-ха-ха-ха! Созданы друг для друга! Он им сказал! Вы можете в это поверить?

Юджи говорил об астрологическом прогнозе, который немецкий астролог Нарен, знавший Юджи в течение многих лет, сделал им накануне их разрыва, и теперь Юджи его безжалостно подначивал. Он повторял эту историю много раз, и из подробностей всплывали другие истории об этой паре, так что ему было о чём поговорить. Как только он узнавал новые детали, он тут же выстраивал следующую версию — чем скабрезнее, тем лучше. Ещё одним средством, с лёгкостью вызывавшим у него взрыв бурных эмоций, были «Ссылки» — коллекция постов в Интернете, так или иначе касающихся Юджи. Лиза стала собирать эту коллекцию, когда её отношения с Марио наконец зашатались под натиском Юджи. С явной гордостью зачитывая сообщение о семнадцатилетней девушке, которая любит панк-музыку, мороженое и Юджи Кришнамурти, он равно акцентировал внимание и на содержании поста, и на дате его размещения. Это было странно и весело.

Многие люди, среди которых были и старые и новые его знакомые, думали, что Юджи просто выпендривается, ведёт себя как эгоист. На самом же деле, читая вслух эту «чепуху», он показывал несоответствие — реальное несоответствие языка и того, что он описывает. Таким образом он мог как-то общаться с людьми, не идя на компромисс и не превращаясь в «учителя». Он делал это очень умело. В то же время для тех, кто не осознавал этого, кто не понимал, что его слова мало что значат, что имеет смысл лишь то, как он живёт, — что ж, им просто не повезло.

С другой стороны, если у кого-то был искренний вопрос, он, отвечая, становился таким же терпеливым или нетерпеливым, властным или мягким, как и задавший вопрос человек.

Здоровая пища была ещё одной темой для порицания. Он считал, что здоровая пища — это миф, и то и дело употреблял вредную пищу вместе с нами. Он ел картофельные чипсы, солёные крендельки и пил кофе. Я даже не раз видел, как на остановке для отдыха на шоссе он ел кетчуп из пакетиков без картошки. Однако его ежедневный рацион был довольно аскетичным: он не ел мяса, яиц, печенья, тортов, не пил прохладительных напитков.

Проверка фактов не имела смысла в его присутствии. Наша ежедневная реальность основывается на нашем банке памяти, и каждый раз, когда вставал вопрос идентичности, он приводил пример: «Красная сумка, стул, твёрдый, мягкий! Вот что вы собой представляете, и ничего больше! Вы — коллекция воспоминаний, определений. Вы ни разу не смотрели на что-либо без того, чтобы не назвать это для себя!»

В этом смысле он рубил самую сердцевину глупых затасканных духовных историй и вместо них приводил практичные и применимые к жизни примеры того, как мы действуем, исходя из опосредованной информации. Истории из жизни его друзей, которые он нам рассказывал, были скроены таким образом, что делали явной ограниченность наших великих концепций.

— Но, Юджи, я прожила с ним треть моей жизни! Как же я могу уйти? — умоляла одна женщина, когда её отношения шли к разрыву.

— Если ты действительно любишь его, иди туда и зарабатывай деньги на чистке унитазов! Но ты же не пойдёшь зарабатывать деньги таким способом! — отвечал он, проигнорировав привычные слова утешения, которые мы обычно говорим своим друзьям в сложных жизненных ситуациях.

Жёсткая реальность отношений между людьми находила в нём предельно ясное и простое выражение.

— Единственный вид отношений, который существует между тобой и мной, это «Что я от этого получу?», — обычно говорил он, хотя слова его противоречили его делам.

На самом деле он имел в виду движущую силу наших поступков, заставляющую вести разговоры о любви для того, чтобы оправдать собственное удовольствие, полученное за счёт другого человека.

Истории Юджи были волшебным средством коммуникации, обнаруживавшим при ближайшем рассмотрении зыбкую и туманную природу фактов. Кто что кому сказал и зачем? Стоило чуть поскрести поверхность и факты рассыпались. Истина — это твоё слово против моего, и в конечном итоге весь суд сводится к оружию, которым мы готовы защищать своё добро. Например, когда он говорил о Джидду Кришнамурти: «Всё лишь пустые слова и пустые фразы, сэр!», в каком-то смысле он говорил обо всех нас, а с другой стороны, его самая суть была — ничто. Каждый раз, когда он выходил из комнаты, его отсутствие создавало вакуум, который быстро заполнялся словами, возникавшими в нас, между нами, независимо от нас.

Рассказы о его друзьях высмеивали наши представления о себе, и, приспосабливая нужную историю к текущему моменту, он держал на мушке каждого. Он практически не использовал обычные для духовных учителей истории; вместо этого главными героями его метафорических баек становились его друзья. Если вы выбрали быть в его присутствии, то история вашей жизни использовалась для атак на концепции, на опосредованный опыт, наполняющий собой большую часть человеческой жизни, на то, что отделяет вас от жизни. Его рассказ мог быть мощным, точным и болезненным или унизительным, выкорчёвывающим всё второстепенное из большинства учений и достигающим нервных окончаний самой вашей жизни. Он копался в грязном белье, но его мишенью была мысль — во всех её возможных видах и вариантах. Если он хотел использовать какой-то из традиционных текстов, то умудрялся выразить в одном предложении всю суть учения:

— Бездействие есть действие. Вот ваша Гита.

Он доносил это так, что шанса не понять не оставалось. Это было более чем великолепно. Он был источником, не ссылкой. Случалось, кто-нибудь пытался его поправить, тогда он отвечал: «Не будь немцем, который всегда кричит: «Я прав! Я прав!» Тебе всегда хочется чувствовать себя на коне». Тот факт, что ничему иному не было позволено случаться в его присутствии, иногда сводил меня с ума. Это случалось часто. Он каким-то образом обрубал всё внешнее и заставлял тебя оставаться сфокусированным на нём, хотя ты об этом даже не подозревал, поскольку было ощущение, что ничего не происходит. Люди говорят, что это звучит жестоко, но я никогда не встречал более сострадательного человека в моей жизни. Он не боялся встретиться с фактами лицом к лицу, в то время как большинство людей бегут от них, как от чумы, чтобы не нарушить баланс социальных взаимодействий. Если ты ничего не инвестировал в создание собственного имиджа в глазах других людей, то ты имеешь огромное количество энергии для самовыражения. Именно по этой причине нам так нравится наблюдать за детьми. Они просто утверждают то, что видят, пока мы, взрослые, не научим их нашим правилам игры: ложь, ложь, ложь и ещё раз ложь.

— Я подрываю саму основу человеческой мысли! — заявлял он наигранным высокомерным тоном.

Его нападки в результате облегчали бремя концепций, стоящих преградами на пути жизни — той самой жизни, от которой мы постоянно хотим отгородиться. Если мы сопротивляемся, то испытываем боль, а не сопротивляться не можем, поскольку рутина знаний и есть то, что составляет саму структуру личности. Рядом с ним идеи постоянно горели в огне. Он поливал бензином и бросал зажжённую спичку в то, что ты холил и лелеял, равно как и в то, что ненавидел.

— Вас не может интересовать то, что я говорю! Это будет окончанием вас — таких, какими вы себя знаете и какими ощущаете!

Тогда что же нас интересовало? Полагаю, что развлечения самого разного рода. Честно сказать, если честность возможна в принципе, других объяснений я не вижу.

— Вы все ищете счастья, в котором бы не было ни одного несчастливого мгновения. В этом весь ваш поиск, и нет разницы, ищете вы его в баре или в храме.

Если ему указывали на то, что он сам когда-то сидел и слушал Джидду Кришнамурти или медитировал, он не отрицал этого:

— Когда я был молодым и глупым, я так поступал, но ничто из этого не помогло мне ни на йоту.

— Боль — это целитель! — говорил он в других случаях. — Но вы постоянно стараетесь устранить проблему и сбежать, что только ухудшает дело.

Одного взгляда на манипуляции нашей фармацевтической промышленности достаточно, чтобы оценить точность его слов. Наши идеи о способах лечения внушаются нам компаниями, занимающимися продажей лекарств, которые используют тактику запугивания, чтобы поддерживать нас «здоровыми».

Когда я слушал, как он рассуждает о фашизме мыслей, мне пришло в голову, что механизм, генерирующий идеи, является лжецом. Единственная реальная польза логики в том, чтобы применить её по отношению к тому, что видится как угроза самой логике, — идее об алогичности. Если нет логики и нет алогичного мышления, тогда что? Пустота непереносимая.

Идентичность — это фикция, которая по кусочкам собрана из информации, призванной заставить нас точно следовать по заданной траектории обусловленности. Заданная траектория — это форма конфликта, фашизм идей — в противовес неизвестному. Его катастрофа уничтожила эффективность личности, взращённой шаманами культуры с Пятой авеню. Всякое «понимание» с моей стороны, способность собрать воедино данные выводы и выразить их здесь словами не в состоянии остановить бесконечный процесс. На самом деле это всё, что я могу сделать. Это одна из болезненных реалий, с которыми я столкнулся, находясь рядом с Юджи. Это ловушка, в которую попадают люди, ошибочно полагающие, что раз они «поняли» то, что он говорит, значит, они «постигли». Осознать тот факт, что постигать нечего, не так легко, как кажется. Популярные книги о дзэн и дешёвая фундаментальность, которую они предлагают, тому подтверждение.

«Мысль контролирует это тело до такой степени, что, когда контроль ослабевает, нарушается весь метаболизм».

После «катастрофы» идентичность Юджи представляла собой набор идей, продолжающих своё существование в организме, известном внешнему окружению как «Юджи Кришнамурти». Для него же эта история закончилась. Болезнь под названием «личность» была удалена хирургическим путём по случайному стечению обстоятельств. В какой-то момент я осознал, что эта болезнь настолько полно владеет мной, что избавиться от неё почти невозможно. Я видел это явно, когда пытался медитировать, а шум в голове только усиливался. Опять же мантры, обманчивый механизм, производящий белый шум…

При этом Юджи никогда в качестве альтернативы не предлагал избавиться от мыслей. На самом деле, когда ум занимает должное место, он выполняет нормальную здоровую функцию, помогая нам выживать. Память и инстинкт самосохранения настолько глубоко впаяны в тело, что, как рассказывал Юджи, происходящие на уровне клеток изменения во время «катастрофы» едва не убили его. Мы обычно пытаемся изменить образ мыслей, заменяя одну мысль или концепцию на другую. Идея того, чтобы не заменять мысль ничем, невыносима.

По его словам, для нас было бы лучше оставить его, уехать и заработать «много-много денег», чтобы, как он мягко выражался, мы могли «жить в страданиях и умереть в страданиях». Однако, если кто-то действительно собирался покинуть комнату, он останавливал его.

Седовласый гном, облачённый в наряд кремового цвета, с босыми ногами, удобно устроившимися на хрупком журнальном столике из стекла и пластика, он приветствовал нас каждое утро. Сквозь шторы в восточной части комнаты просвечивало неяркое утреннее солнце.

— Насколько хорошо это утро?

Я сидел рядом с ним на стуле, и пока он продолжал говорить, игрался с ремешком своих часов. В какой-то момент я порвал ремешок, и у меня появилась причина сходить в торговый центр. Время от времени он, словно пробудившись ото сна, спрашивал нас: «Что с вами, люди? Почему вы здесь сидите? Я просто повторяю одно и то же снова и снова».

Периодически я был полностью с ним согласен. Даже после поездок в Швейцарию и Индию — двух достаточно длительных путешествий, целью которых было увидеть этого человека, — я задавал себе вопрос: если всё, что он говорит, правда, то не придурок ли я тогда?

«Что, чёрт возьми, со мной не так? Что я здесь делаю?» Я спрашивал сам себя, снова и снова вертя в руках часы, рассматривая ковёр или считая людей в комнате, пока остальные впадали в транс.

Меня то и дело подрывало, и я выходил курить — я снова приобрёл эту привычку в Индии в Бенаресе, где воздух был таким грязным, что не было разницы: дышать им или курить. Я незаметно уходил и шёл бродить по широким пустым улицам Палм-Спрингс, где одинаковые дома бесконечно тиражировали себя в бесконечности, подобно разговорам Юджи. Курение выручало: я уходил, немножко прогуливался, выкуривал сигарету, затем неожиданно начинал беспокоиться о том, как бы не пропустить что-то важное, и при полном отсутствии каких-либо ещё занятий возвращался, чтобы обнаружить по-прежнему болтающего Юджи. «Я здесь как магнитофон: вы нажимаете кнопку и заставляете меня говорить».

Неудивительно, что в комнате рядом с самым удивительным человеком на этой чёртовой планете было не более десяти человек! Он держался в тени ещё задолго до «катастрофы» — казалось, он знал, за что стоит бороться: за ничто. Вместо того чтобы обрастать армией поклонников, он направил всю свою энергию на горстку счастливчиков, способных разглядеть то, что находилось за яростными отрицаниями и взрывными эмоциями. В нём было что-то такое беззащитное, какая-то глубинная обнажённость. Как он говорил, его раздели и не сказали, где осталась его одежда. А позже он понял, что одежда ему не нужна, и теперь пытался убедить в этом нас. В нём чувствовалось естественное смирение, проистекающее из осознания того очевидного факта, что ты не можешь раздеться самостоятельно. Тебя раздевают.

«Как только оно стало чистым от себя и само по себе, тогда ничто не может задеть его, ничто больше не может загрязнить его. Всё прошлое вплоть до этой точки присутствует, но оно больше не может влиять на твои действия».

Мы отправлялись в длительные поездки к торговым центрам или просиживали долгие дневные часы в гостиной центрального дома. Потёртая ручка дивана или фотография каких-то морских существ, висящая за ним слишком высоко под потолком, — детали этой гостиной просто впечатались в мой мозг. Он сидел там, сплетая кружево из слов с фантастическим и ужасно смешным изяществом. Его монолог был полной импровизацией, язык и смыслы создавали в воздухе некую вибрацию, которую кроме как ароматом назвать было нельзя.

Иногда у меня в животе возникало явственно противное чувство, что надежды на получение чего-либо нет. Затем мои подозрения усиливались, но каждый раз очарование его компании брало верх над моими реакциями. В целом всё это было утомительно. После целого дня слушания Юджи, реагирования на него, реагирования на других людей в комнате, попыток удержания нити разговора, провала этих попыток, попеременных состояний скуки, голода, злости, подавленности и повторения того же цикла я возвращался домой в состоянии коллапса.

В конце каждого дня мы с Йогиней отправлялись в «Арнольд Палмер Люкс», названный так в честь знаменитого гольфиста, которого обожал мой отец. С прошлого лета наш сексуальный союз уже расстроился. В попытке «прояснить» ситуацию и сконцентрироваться на главном объекте — Юджи я успел испортить всё, что собиралось начаться между нами, снова вступив в отношения с моей старой подружкой, с которой тоже вскоре расстался.

Между тем Йогиня вела себя так, будто ничего не произошло. Она пекла картошку на ужин, пока я смотрел ранние серии «Клана Сопрано» по старому кабельному телевизору. Мы делились друг с другом общим ощущением смятения и одновременно радости от его присутствия, затем она удалялась во вторую комнату, чтобы похоронить себя под кучей одеял, а я шёл курить на террасу под холодное покрывало звёзд, чтобы незаметно позвонить подруге в Нью-Йорк. Я был благодарен Йогине за компанию. В комнате Юджи её улыбка была для меня словно маленький лучик солнца в штормовом море.

Ближе к Новому году народу стало собираться всё больше, и в комнате становилось тесно. Юджи сказал, что собирается навестить друга в Северной Калифорнии и не хотел бы, чтобы наша толпа беспокоила его. В тот вечер все бросились в свои комнаты и начали лихорадочно звонить, пытаясь забронировать гостиницу на следующий день и найти в аренду автомобиль.

На следующее утро воздух в маленькой комнате искрил от эмоций. Он передумал. Накануне я пошутил, что выстроившаяся перед дверью обувь делала его комнату похожей на ашрам. Теперь он, как царь Соломон, использовал мою шутку в качестве предлога, чтобы сократить толпу наполовину. Он часто хвастался тем, что в детстве бабушка называла его «kara katulka», что означало «сердце мусульманского мясника». Когда она отказалась уезжать из дома её покойного мужа, он привёл туда семью неприкасаемых, и она уехала в течение часа. Он никогда не страдал сентиментальностью. Каждый раз я съёживался в кресле, когда он благодарил меня за моё замечание о том, что его дом превращается в ашрам. В недвусмысленных выражениях он велел Лакшми и Гухе, Нью-йоркерше, немецкой паре и ещё нескольким людям ехать осматривать достопримечательности прекрасного Сан-Франциско. Он ни за что не хотел ехать с ними.

— Если вы останетесь, я уеду, и можете забрать ту сучку с собой! — сварливо сказал он, даже не удостоив взглядом даму из Нью-Йорка.

Я ждал, что он и меня отошлёт паковать чемоданы вместе с остальными за моё «остроумное» высказывание накануне. Но кто знает, может быть, именно оно и было причиной, по которой он не заставил меня уехать. Наконец, он разогнал народ.

Практически ежедневно мы совершали длительные поездки. Я помню, однажды мы поехали в казино в соседний город. Юджи загребал выигрыши всех игроков себе.

— Что моё, то моё, а что ваше — то тоже моё! — объявил он, смеясь.

Мы тоже смеялись вместе с ним.

ГЛАВА 14

«Это не чтение мыслей; это всего лишь эхо-камера: что происходит там, происходит и здесь. Ты не можешь этого делать; ты хочешь расшифровывать каждую мысль, всё переводить».

В мае 2003 года я сдал в аренду свою квартиру в Нью-Йорке на три с половиной месяца, чтобы побыть это время вместе с Юджи. Сим-карта, купленная в аэропорту Цюриха, отказалась работать в моём телефоне, вернуть деньги за неё не получилось, и мне пришлось потратить 200 франков на новый телефон. Неделю спустя я случайно утопил его в озере Лаунен. Ещё через неделю у меня полетела материнская плата в компьютере. Когда до меня дошло, что я наделал, решив остаться в Гштааде на три с половиной месяца, по спине пробежал холодок страха, который не отпускал меня затем в течение многих дней. Меня буквально трясло от волнения. Какого чёрта я собираюсь делать три с половиной месяца в этом дорогущем городе альпийских коров с людьми, которых едва знаю?

Йогиня была одной из немногих счастливиц в этом мире, которым не нужно было работать. Она сняла небольшую приятную квартирку в городе на год и приглашала меня к себе. Несмотря на то, что между нами было, пусть даже не долго, она, кажется, не держала на меня зла. Я старался не думать слишком много о том, о чём я думал. Я снова порвал со своей девушкой — на этот раз навсегда, и намеревался полностью сосредоточиться на Юджи. Отличный шанс.

У меня был номер в отеле «Луди Хаус» — там же, где Юджи устраивал встречи. Кто-то сказал ему, что у меня были с собой слайды моих картин, и он немедленно потребовал устроить показ в комнате L, также известной как «Ад». Проектор сломался, и я вздохнул с облегчением. Однако на следующий день нашёлся другой проектор и шоу продолжилось.

На третьем слайде он сказал: «Скучно!» и заснул в своём кресле. Щёки мои загорелись в темноте, но я продолжил показывать до конца. На последнем кадре он проснулся и подытожил: «Ты ужасный художник!»

Возможно, он был прав. Дело в том, что я потратил годы, работая в офисе, чтобы прокормить себя. Мне нравилось рисовать картины, но я ненавидел их продавать. Позже он постоянно повторял мне, что картины ужасны и никто их не купит. Но я так до сих пор и не бросил это занятие.

Моя комната была на верхнем этаже, с большим окном в наклонной крыше над кроватью, плитой, холодильником и раковиной. Душ и туалет находились в коридоре. Йогиня описала деревянную обивку интерьера как «ранний Дракула». В первый день она пришла ко мне, упала на кровать и, глубоко выдохнув, сказала: «Как здорово, что у тебя есть возможность исчезнуть так легко». (Всё то лето наши встречи проходили в здании.) «А мне, чтобы уйти, нужно пешком тащиться через весь город». Она так легко плюхнулась на мою кровать, что я занервничал. Она определённо хотела устроиться как можно более комфортно. Не знаю, о чём думала она, но я подумал: «Только не это снова!» Когда народу стало больше, встречи стали проходить этажом ниже в комнате большего размера. Мне было поручено организовывать кофе во время перерыва. Пару раз Йогиня помогала мне, но когда появились дети Гухи и предложили свою помощь, она быстро исчезла со сцены. Шилпа рассматривала свои волосы в зеркале над раковиной, Сумедха стучала венчиком по молочнику, взбивая сливки и глядя при этом в телевизор. Её движения становились всё медленнее и медленнее, пока я не вывел её из мультикового транса. Йогиня появилась в дверях, засмущалась и удалилась. Она была такой застенчивой, что малейшая конкуренция заставляла её ретироваться тут же. В первый же вечер в большой комнате возникла неловкая ситуация, когда мы с Юджи дурачились. Было уже поздно, фактически уже нужно было расходиться, а я уже готов был начать шуточные препирательства по этому поводу — мне нравилось смотреть на его реакцию и просто смешить народ. Я не мог сопротивляться искушению похохмить, когда все остальные сидели в глубоком молчании. Иногда мы с Юджи были похожи на двух сорванцов, дурачившихся на задней парте в классе.

Как бы там ни было, я что-то сказал, чтобы спровоцировать его, и он толкнул в мою сторону ногами тяжёлый деревянный журнальный столик. Он улыбался, думая, что я не осмелюсь толкнуть его назад, поэтому, конечно же, улыбаясь, я тоже толкнул его. Он снова толкнул, припечатав мой стул к шкафу, стоящему позади меня. Меня удивила его сила. Пристально глядя ему в глаза, я снова медленно толкнул столик, в то время как его стул отодвинулся назад и стукнулся о дверь. Клац! В этот раз он очень быстро снова толкнул столик на меня и стекло шкафа за мной задребезжало. Теперь я был надёжно прижат к передней стеклянной стенке шкафа, прикрученного к стене.

На секунду воцарилась тишина. «Хм, что теперь?»

Я поднялся, схватился за край тяжёлого деревянного стола и сделал вид, что собираюсь перевернуть его на Юджи.

Он просто улыбнулся мне, как съевший канарейку кот, но комната по краям потемнела. Остальные, очевидно, думали, что я действительно мог опрокинуть стол на него. Юджи был известен своей способностью привлекать к себе безумных людей и никогда ни за что не отступал, если существовал риск, — наоборот.

Ситуация перестала быть смешной, нужно было давать задний ход. Я сел и спокойно поправил стол.

«Шутка».

Разве это было не очевидно? Полагаю, что нет. Пара человек реально плакали. Я покраснел от смущения, когда увидел всю картину. Страх был заразителен: хотя я не собирался никоим образом причинить ему вред, а что, если я уже это сделал? Он меня не остановил.

«А что, если я действительно причинил ему боль? Блин! Он такой старый, возможно, я сломал ему ноги!» Эти мысли молнией пронеслись в моём мозгу, и на лбу выступил пот.

Мёртвая тишина висела в комнате, когда он обычным тоном сказал, что пора расходиться. К тому моменту как комната опустела, я уже принял решение уехать из города утренним поездом.

Один парень, заметивший, видимо, выражение моего лица, сказал: «Луис, то, что произошло, уже закончилось. Не волнуйся».

Для меня ничего не закончилось. Мне казалось, всё только начинается. Я в панике вышел из здания и отправился пешком как можно дальше от всех. «Что, чёрт возьми, со мной не так? Мне здесь жить ещё три месяца, а я уже в беде!»

Позавтракав в номере на следующее утро, я нерешительно спустился в комнату, всё ещё намереваясь уехать из города следующим поездом. Я тихо сел в дальнем углу комнаты.

Юджи посмотрел на меня, взгляд его был настороженным. Это меня подкосило.

— Доброе утро.

— Доброе утро.

Затем я заметил, что когда я расслабился, он расслабился тоже. Всё закончилось.

Тем летом он однажды меня ударил. Я не помню, о чём он говорил, но движение было совершенно внезапным. Во время разговора я сидел рядом с ним на полу, и вдруг неожиданно — бац! — он треснул меня по лицу. Я был в шоке, но боли не чувствовал.

«Настоящий учитель загонит тебя в угол, перекроет все пути к спасению».

Он действовал в соответствии с фразой, которую постоянно повторял все эти годы, находя угол, в который нужно было меня загнать, а моё дурацкое поведение подкидывало ему идеи.

ГЛАВА 15

«Вы думаете, что чем больше вы слушаете, тем более для вас это становится понятным; но ясность мысли ещё более затрудняет понимание того, о чём я говорю».

В течение трёх месяцев я каждый день сидел рядом с ним на полу. О том, чтобы сделать перерыв, не могло быть и речи. Я сидел, прислонившись спиной к телевизионной тумбочке, пока тело не начинало ныть. Почти каждый вечер он заставлял меня пародировать, и ему это никогда не надоедало. Даже когда я уже был сыт по горло, он хотел ещё. Я переживал из-за того, что мои пародии могут сказаться на отношениях с окружающими, но его это не волновало. Он мог выбрать кого-либо из присутствующих и настаивать, чтобы я изобразил его, до тех пор, пока я не сдавался.

— Он очень наблюдательный! — одобрительно повторял он раз за разом, в то время как у людей с каждым представлением в глазах появлялось всё больше и больше настороженности.

«Только не меня!» — говорили их умоляющие взгляды, но выбора у меня не было.

Ни за что на свете я не хотел бы оказаться на их месте. Дело набирало обороты, и скоро я уже готов был делать что угодно, лишь бы все смеялись. К счастью, к тому моменту, когда начинался беспредел, народ уже катался по полу. Разрешено было всё. Однажды я имитировал секс с большим круглым столом для иллюстрации «крутых тантрических техник». Его смех был невероятно заразительным, он утверждал, что никогда раньше так не смеялся. Конечно, я не верил, но мне бы хотелось, чтобы это было так.

Прекратить это представление можно было только одним способом — выйти из комнаты.

Не знаю, зачем ему это было нужно. Когда Махеш появился тем летом, он всё время повторял: «Юджи тебя подталкивает!»

Подталкивает к чему? Я думал об этом. Возможно, таким образом он хотел подвести меня к новой профессии. Мои картины не приносили мне дохода. Так может, я мог бы стать комедиантом? Плохо, что я такой ленивый. Меня не привлекала идея двигаться в этом направлении. В шоу-бизнесе у меня была подруга, но она была серьёзной бизнесвумен со всеми регалиями. А у меня ничего не было.

Он же продолжал толкать и толкать. Возможно, таким способом он хотел показать людям их образ себя. Но меня он явно использовал. Йогиня считала, что с моей помощью он раскручивал энергетику в комнате. Я никогда не понимал, что означает этот нью-эйджевский вздор.

Его улыбка была настолько лучезарной, что дурное настроение, периодически возникающее как гром среди ясного неба, казалось ещё более страшным на её фоне. В то лето он однажды спустил на меня собак, и это было похуже пощёчины. Не помню вопрос, который вызвал его реакцию, но ни с того ни с сего он вдруг повернулся ко мне и с яростью сказал: «Если ты действительно хочешь знать всё о жизни после смерти, спрыгни с крыши и разбейся насмерть!»

Он сказал это с такой злостью, что я покраснел и слегка подался назад. Не успел я прийти в себя, как он голосом, острым как мясницкий нож, начал разделывать меня: он говорил, что мне нужно перестать тратить его время, болтаясь тут, объедая его друзей и занимая место. Я чувствовал себя цыплёнком на вертеле, жарящимся в шипящем тоне его голоса.

Я снова стал перебирать имеющиеся у меня варианты. Куда мне идти? Что делать оставшуюся часть лета? Что теперь? Я мысленно пробегался по списку вещей, которые я сделал или не сделал для того, чтобы обидеть его, навлечь на себя его гнев. Вина католика расцветала во мне, но я не мог позволить себе застрять в этом состоянии. Было ощущение, что сила его слов физически толкнула меня в мешанину вины и стыда. Мне понадобилось несколько минут, чтобы взять себя в руки, — это было похоже на попытку устоять в грязной скользкой ванне.

Если у кого-то и был к вам вопрос, так это у него. У него был вопрос, над которым можно было думать всю жизнь: «Чего ты хочешь?»

За вопросом следовало неоспоримое раздражающее разъяснение: «Вы хотите десять вещей! Если ваше желание будет сконцентрировано лишь на одной вещи в этом мире, вы получите её гарантированно. Я вам говорю! Вы хотите всё это и ещё всё то, у вас нет шанса!»

Мы с Йогиней оказались в тупике. Я залип на сексуальном желании: она всегда была там, удобно устроившись в другом конце комнаты, — эти вкусные ножки, соблазнительные изгибы и грустные, похожие на звёзды глаза — всё это находилось на диване часами и днями. Время от времени она совершала выстрелы по моей мнимой духовной дисциплине. Так, однажды, когда она раздавала шоколадные конфеты, а я сидел рядом с Юджи с закрытыми глазами, она толкнула меня ногой и насмешливо спросила: «Эй! Хочешь штучку?» Мне хотелось толкнуть её в ответ, но вместо этого я поблагодарил её и взял конфету.

Как-то вечером, когда некоторые из присутствующих стояли вокруг обеденного стола, она спросила, обращал ли кто-нибудь внимание на то, какие грязные у меня пародии. Никто не произнёс ни слова. Она сама всегда смеялась вместе со всеми. Я редко пародировал её, а когда делал это, старался быть особенно аккуратным. Вызвать смех, показывая её движения балерины и исключительную йогическую гибкость, было очень просто, и она веселилась так же, как и все остальные. В чём-то она казалась очень сдержанной и хрупкой, а в чём-то — жёсткой, как сталь. Она была постоянно меняющейся загадкой. В каждом её движении присутствовал некий танец, тело выражало такую уверенность и победоносность, что это даже пугало. Её ограниченный словарный запас был скомпенсирован набором рафинированных выражений лица, которые могли заставить любого почувствовать себя персоной на миллион баксов или же куском дерьма — достаточно было лишь одного её мимолётного взгляда или недовольно надутых пухлых губёшек.

В то лето приехал её отец, и Юджи справился с ситуацией профессионально. Её отец был бизнесменом с довольно консервативными взглядами, и то, что она осмелилась привести его к такому человеку, как Юджи, восхищало меня. Правда, иногда я сомневаюсь, была ли это смелость или расчёт. Когда он вошёл, Юджи вскочил и с распростёртыми объятиями направился через комнату, чтобы поприветствовать его у двери. Он тут же сделал ход конём: «Она такая талантливая девушка! Как вы позволили ей оставить карьеру балерины? Посмотрите, она пришла к тому, что тратит свою жизнь на эту дурацкую йогу!»

Её ошарашенный отец ничего не сказал и только улыбнулся, но Юджи произвёл на него неизгладимое впечатление. Он тут же расслабился в этом театре абсурда, почувствовав себя среди абсолютно незнакомых людей так, словно воссоединился с семьёй, и даже внёс свой вклад в Максимы о деньгах, которые диктовал Юджи: «Скучен человек, который только и знает, как зарабатывать деньги», — весьма скромное заявление для человека, положившего жизнь на преумножение капитала с помощью одной лишь усердной работы и решимости.

Юджи тут же перевернул это утверждение с ног на голову: «Скучен человек, который не знает, как зарабатывать деньги».

Её отец был вполне приличным человеком, но я несколько стеснялся знакомиться с ним. Он напоминал мне о моём отце, в том смысле, что вместе с его появлением здесь появилось всё то американское, что заставляло меня чувствовать себя не в своей тарелке. Конечно же, я столкнулся с ними прямо на улице, в кафе, где они пили кофе. Заметив меня, Йогиня вскочила с места и представила своему отцу. Из-за нервозности я завёл обычную нудную светскую беседу, описывая все красоты, которые можно увидеть, гуляя пешком по городу. Я болтал без умолку как идиот. Когда я закончил, она выдержала паузу и спросила с лёгкой улыбкой:

— Ты когда-нибудь сам совершал хоть одну из этих прогулок?

— Нет, конечно же, нет!

Мы все втроём рассмеялись, и он пригласил меня присоединиться к ним. Я собирался вернуться к Юджи, поэтому, пообещав составить им компанию в следующий раз, пошёл назад, чувствуя себя как-то глупо.

Отец Йогини пробыл у нас выходные и в понедельник полетел назад. Он был настоящим тружеником.

В конце каждого дня, разминая затёкшие после долгого сидения ноги, я подолгу бродил по городу вдоль реки Саанен. Проходя мимо квартиры Йогини, я обычно замечал её на балконе, где она постоянно возилась с цветами, и она приветливо махала мне рукой. Бывало, прямо за углом её дома, под уличным фонарём, я видел лису, мягко и грациозно исчезавшую в кустах, когда я подходил ближе.

Не только я не мог перестать думать о Йогине, хотя в то время я о других не знал. Она не была невзрачной серой мышкой, которую можно было не заметить.

ГЛАВА 16

«Как только вы используете это, чтобы получить желаемое или прийти в какую-то точку, вы обманываете себя, вступая в ту же самую старую игру, — вот что вы должны видеть».

Тем летом Юджи диктовал Максимы денег. Он начал диктовать их Синди. Синди была «духовной» дочерью Преподобного (Рэя) и фактической дочерью Шарон, его молчаливой партнёрши. Он начинал с черновых вариантов, затем тщательно шлифовал их до блеска — так, чтобы каждое высказывание касалось исключительно денег и ничего больше.

«Я надиктовал 108 штук с ходу за двадцать минут!» — заявлял он позже, хотя на самом деле ему понадобилось в целом около трёх месяцев, чтобы достичь желаемой цифры в 108 максим. Использование цифры 108 было одной из его причуд, имеющих отношение к «Великому Духовному Наследию Индии». Мантра повторяется 108 раз, во время пуджи называются 108 имён богов, богинь и божеств, 108 — одно из самых благоприятных чисел в индуистской традиции.

Как только возникал какой-то малейший разговор о деньгах, он обычно тут же кричал: «Мадемуазель! Запишите это!», и «потомок Сорбонны» лезла в деревянный шкафчик рядом с диваном, где хранила свой блокнот с черновиками, и начинала всё заново.

Максимы денег заставляли народ неожиданно вспоминать о делах, которые им нужно было сделать в срочном порядке. Однажды я улизнул на балкон, забрался назад через окно в коридоре и сбежал из дома. Если он замечал, что кто-то уходит, он кричал: «Эй! Куда это вы собрались? Мне нужна ваша помощь!»

Со вздохом опустившись на своё место, люди были обречены погружаться в философию финансов в сотый раз.

Ему нравилось, как Йогиня произносила слово «деньги», растягивая его особенным образом, и он просил её повторять его снова и снова.

— Мадемуазель! Скажите его! Скажите слово «деньги»!

Это был его способ вытаскивать её из апатичного молчания и держать привязанной к себе. Ей это нравилось и она повторяла слово так часто, как он того хотел, произнося его мягко, нарочито протяжно — «маннэй».

Каждый раз они смеялись, как дети, а потом за ними следом начинали смеяться и мы, дружно повторяя «маннэй!».

Было приятно видеть её повеселевшей и немного отвлёкшейся.

Он сочинял Максимы денег и дотошно выверял их, стараясь подчеркнуть их абсолютность, их независимость от каких бы то ни было духовных или религиозных тривиальностей. Он уже придумал свои Десять заповедей, точно так же перевернув с ног на голову всё, что известно духовно ищущим:

1. Просто трахайся, не говори о любви.

2. Воруй, но не попадайся.

3. Поддавайся искушениям — всяким и разным.

4. Убей соседа, спаси себя.

5. Лучше быть собакой, чем святошей.

6. Ненавидь мать свою — бей суку.

7. Убей всех докторов — каких и как только увидишь.

8. Лучше мастурбируй, чем медитируй.

9. Ешь, как поросёнок, боров и свинья в одном лице.

10. Исчезни и не появляйся.

В принадлежащей Юджи ламинированной копии Десяти заповедей была размещена также его фотография, где он указывал на дорожный знак с надписью «Дорога в несчастье»; под фото была надпись: «Это не просто место, это твоё право по рождению», а ещё ниже, конечно же, «Хорошего дня!». Это «специальное издание» высвечивало скрытое предупреждение, которое люди часто не замечали.

Он всегда был ловкачом. Возможно, он перенял эту привычку у своего старого приятеля Джидду Кришнамурти, которого всегда обвинял в том, что тот «бросается абстракциями в людей». Он вывел этот вид спорта на новый уровень.

Несмотря на всю эту ерунду, если когда и существовал источник религиозных идеалов или поведения до того, как его заляпали грязью священники и пандиты, то он, вероятно, существовал в человеке, подобном Юджи. Ключом являлись его живые слова. Его жизнь являла собой подтекст этой явной чуши, и Максимы были всего лишь ещё одним упражнением в стирании своей личности с помощью создания чего-то настолько скучного, нудного, примитивного и бессодержательного, что это её уничтожало. Я их считал раньше и продолжаю считать сейчас удивительно пустыми и озадачивающими, подобно невысоким кирпичным стенам. Его жизнь была полной противоположностью тому, на чём он настаивал как на самом важном, и Максимы денег представляют собой иллюстрированное руководство, описывающее реальное поведение человеческих существ за лживой маской разговоров о духовности.

Он также нашёл прекрасную возможность проявить свою любовь к сленгу «американского андеграунда»:

Деньги в жизни рулят!

Делай деньги не мытьём, так катаньем

Бери деньги и вали

Позже один его друг-немец сделал из них колоду игральных карт, и Юджи с превеликим удовольствием предлагал их шокированным гостям. Те приходили в надежде на встречу с духовным учителем, а вместо этого им вручали карту с очень мудрым полезным советом, словно передавали секретный ключ от Вселенной. Юджи предлагал человеку вытянуть одну карту не глядя, просил передать её ему, а затем торжественно зачитывал её вслух: «Женитесь не на красотках, а на тех, кто умеет делать деньги!»

Люди в комнате начинали ахать и охать, а посетителю только и оставалось, что чесать в затылке. В некоторых местах язык был архаичным, но там, где речь шла о денежных отношениях, это не имело никакого значения. Тон библейских писаний был в тему; всё, что высмеивало религиозное ханжество, приветствовалось, и нас просто тыкали носом в одержимость, которая владеет всеми нашими мыслями: Сколько это стоит? Где мне это взять? Сколько у меня есть? На сколько хватит моих денег?

Так же, как Максимы, эти беспокойные мысли продолжали носиться по кругу.

Священник в церкви, бомж на скамейке в парке, даже Билл Гейтс постоянно думают о деньгах.

Деньги говорят, богатство шепчет

Нет денег — нет сладкой любви

Позже он эффективно применял ко мне последнее выражение — для этого ему даже не нужно было бросать обычные косые взгляды на Йогиню. Вероятно, главной причиной того, что я даже не пытался развлечь себя мыслями о женитьбе, были деньги. У меня их никогда не было. Поразительно, сколько отговорок я придумывал себе, объясняя такое положение дел, и сколько я при этом тратил энергии на беспокойство о нехватке денег! Зачем же добавлять к этому беспокойству ещё беспокойство по поводу лишнего рта, а то и нескольких? Неудивительно, что я постоянно чувствовал себя виноватым после секса с девушкой. На каком-то уровне я чувствовал, что должен ей отплатить. Возможно, давали о себе знать издержки католического воспитания, утверждающего, что женщина должна быть вознаграждена за грех, который ей пришлось совершить, или ещё что-нибудь такое же безумное. Я боялся не любви, я переживал о деньгах. Есть ли разница? Я не уверен. И то и другое рождает самые сильные ощущения боли и удовольствия.

Юджи обычно говорил, что деньги — лучшая проверка на вшивость. Он никогда не зарабатывал деньги на том, что с ним произошло. Однажды его друг из Бангалора обвинил его в паразитизме. Юджи ответил: «Ну конечно! А почему бы нет? Кто не паразит?»

Игра с деньгами развела его и некоторых из его близких друзей, с которыми он дружил долгие годы, по разные стороны. Я слышал много историй о людях, которые были уверены в том, что Юджи грозит старческое слабоумие или что у него что-то не в порядке, одна группа обвиняла другую в плохом влиянии на него. А мне казалось, он дотрагивается до нерва, до очень мощного нерва. Если вы действительно хотите посмотреть, насколько кто-нибудь искренен, обратите внимание на его отношения с деньгами. Он прессовал людей по поводу денег все те годы, что я находился рядом с ним, — это правда, но он никогда не взял ни цента за возможность присутствовать рядом с собой. Часто он, не раздумывая, выделял большие суммы, если нужно было помочь другу в нужде, и при этом на себя никогда много не тратил.

Наблюдая за тем, как Юджи обращается с деньгами, я понял, что его слова вводят в заблуждение, и в своих Максимах он использовал это умышленно. Меня безмерно удивляли блеск и точность, с которыми он редактировал данный «документ», явно предназначенный для создания у людей неправильного мнения о нём. Некоторые были уверены, что больше всего на свете он желал им «грести деньги лопатой». Если бы они посмотрели на то, что стояло за его словами, они бы увидели совсем другую историю, вполне очевидную. Нельзя сказать, что он не желал людям иметь много денег, — вовсе нет, просто он был безразличен к этому вопросу, а подделать такое отношение невозможно. В своих лёгких и свободных отношениях с деньгами он был похож на великого артиста, чувствующего себя абсолютно естественно в знакомой ему театральной среде.

Тем летом он заставлял девочек петь песни о деньгах. Они делали это по его просьбе постоянно, и я до сих пор помню, как они впервые исполнили песню из «Южного парка» о маме Кайла.

— Девчонки! Спойте ту песню!

Конечно же, они знали, про какую песню он говорит, их улыбки их выдавали:

— Ты имеешь в виду песню суки, Юджи?

— Да, да! Именно! — отвечал он с нетерпением.

— Ну-у-у-у-у-у-у-у, мамаКайлабольшаяжирнаясукаонасамаябольшаясукавовсёммире.

Они пели так быстро, что слова разобрать было практически невозможно, пели намеренно грубо, заканчивая песню долгим раскатистым «су-у-у-у-у-у-у-ка!».

И он снова заливался радостным детским смехом.

Песня нравилась ему также потому, что в ней затрагивалась ещё одна из его любимых тем: «матери — чудовища».

— Все беды начинаются с матери! Моя мать говорила: «Я твоя мамочка, я твоя мамочка!» Кажется, я её ударил. Потом она умерла. Вот когда разделение начинается: мамочка, стул, стол, красный стол — все эти слова отделяют вас от того, что находится перед вами.

Девочки пели вместе добрую часть своей жизни и потому их голоса звучали в унисон как у ангелов. Они пели «Битлз» «Деньги» («Вот чего я хочу»), а Люсия, их подруга из Италии, закольцевала её:

Я хочу много денег, Дай мне много денег, Я хочу денег, я хочу денег Вот всё, чего я хочу.

Был также вальс от Нарена, исполненный с великим немецким усердием:

Делай деньги не мытьём, так катаньем, Катаньем, катаньем, Проси одолжить или воруй! Воруй, воруй.

В это лето я подарил Юджи денег больше, чем дарил когда-либо кому-либо в своей жизни. Это был эксперимент.

По мере приближения к дате своего дня рождения он всё чаще повторял, что люди присылают ему деньги со всех концов света. Нередко вокруг маленькой суммы он поднимал больше шума, чем вокруг большой. Без тени смущения он называл Преподобного дешёвой мелкой скотиной за то, что тот дал ему тысячу долларов, и заявлял, что тот его обсчитывает. Нью-йоркерша тоже была постоянной мишенью для оскорблений — при том, что она давала ему деньги чуть ли не до того, как он успевал заикнуться об этом. Зато если кто-то другой давал ему банкноту в пятьдесят франков, он мог говорить об этом до конца дня или недели.

В то лето удача повернулась ко мне лицом и мне предложили работу на арт-ярмарке в Базеле. Утром, когда я собирался уезжать на работу, Юджи в присутствии Махеша похвалил меня, по-моему, единственный раз в жизни, назвав «чем-то типа художника». Выходя из комнаты, я начал его благодарить, а он повернулся ко мне со свирепым видом и рявкнул: «Не благодари меня!» Махеш стоял там же. Оценив обстановку, он сказал со своим обычным напором: «Он дело говорит, мужик! Слушай учителя!»

Единственное, что я понял, так это то, что мне не нужно его благодарить, поскольку он ничего для меня не сделал.

За день до дня рождения Юджи я заперся у себя в комнате и стал готовить ему подарок. Это была книга его изречений о деньгах, иллюстрированная коллажем из журнальных вырезок и настоящих банкнот — всё в юмористическом тоне. На следующее утро я положил книгу на его стул, в то время как у самого в животе порхали бабочки. В книге был весь мой заработок, полученный за работу на ярмарке: тысяча франков, тысяча долларов и тысяча евро. Даже когда я просто держал эту сумму в руках, у меня кружилась голова. Обнаружив книгу, он преувеличенно демонстративно открыл её, быстренько повытаскивал деньги и начал расхваливать то, что он называл «картинами». Я был на грани нервного срыва, когда, переворачивая страницу за страницей, он подсчитывал сумму с громким «Ва-а-ау!».

Он тут же вычислил, что это было от меня: на последней странице было изображение лысого парня, сложившегося пополам и буквально выкашливающего из себя деньги.

В то лето многое напомнило нам о том, что Юджи смертен. Однажды утром я вошёл в комнату и заметил, что при разговоре он прикрывает рот рукой. Вскоре стало понятно, что он сидит без зубных протезов — без них он выглядел очень старым. Протезы сломались, народ пытался убедить его в необходимости их починить, а он сопротивлялся, жалуясь на то, что от протезов у него болят дёсны. С того времени он начал утверждать, что его тридцать два зуба начали расти снова. Он доказывал, что врачи ничего не знают о старении и теле. Хороший предлог, чтобы не идти к врачу.

— Зачем детям ходить к зубному врачу, хотел бы я знать!

Он удалил зубы в начале восьмидесятых, потому что они шатались во время интервью на радио и телевидении в тот короткий период, когда он был «на публике», сразу же после смерти Джидду Кришнамурти. Теперь он утверждал, что новые зубы упираются в протезы и поэтому он не хочет их больше носить. Шилпа и Нарен уговаривали его не отказываться от них: «Юджи, так ты похож на деревенского старикашку!»

Наконец он уступил, разрешив отремонтировать протезы в последний раз.

Ещё как-то утром он рассказывал, что ночью его кровать сильно трясло. Сначала он подумал, что под кровать забралось какое-нибудь животное. Он слез посмотреть, но там никого не было, тогда он решил, что вибрация означала подступающую смерть. Он собрал все финансовые документы и пошёл в «Луди Хаус», позвонил в квартиру Рэя, поскольку Шарон была доктором и, предположительно, могла знать, как поступать в подобных случаях. Он был готов умереть в любой момент, в нём не было ни капли страха. Они не слышали звонок или он не сработал, а поскольку он не хотел никого беспокоить, он вернулся домой. Он не хотел никого беспокоить!

Люди со всех уголков земли приезжали, чтобы побыть с ним, чтобы помочь ему, сделать что-нибудь для него, а он боялся кого-нибудь побеспокоить. Но даже оставив этот момент в стороне, представить, что кто-то может стоять в ожидании смерти ночью на улице, было более чем странно, а он спокойно стоял и ждал свидания с хранителем времени — все документы в порядке, под мышкой, можно сразу подшивать в дело.

Пару раз после этого я замечал, как он смотрит вниз и шарит рукой под стулом, а затем спрашивает других, чувствуют ли они тряску.

Вечером, когда «лавочка закрывалась», он обычно шёл домой в сопровождении толпы народа. Местные жители, несомненно, знали пожилого индийца, живущего среди них уже много лет, после того, как другой индиец перестал проводить беседы под тем навесом через долину. Он разговаривал с нами по дороге, временами останавливаясь, чтобы доказать свою точку зрения, в то время как группа дрейфовала вокруг него по мощёной дорожке. Невозможно описать, каким притягательным был этот невысокий человек в его кремовом наряде, с седыми, слегка торчащими сзади вверх волосами, шагающий расслабленно и неторопливо, болтающий с друзьями о том о сём или молчащий — никогда не праздный, никогда не делающий усилия. Обычно я возвращался домой в темноте по тропинке вдоль полигона, через луг, вниз по лестнице, через реку Саанен на другую сторону. Среди деревьев было прохладно. После целого дня, проведённого в душной комнате среди жарких тел, ночной воздух казался невероятно приятным. Довольно скоро я уже мог ходить по этой тропинке почти в полной темноте. Иногда я садился на скамейку и вдыхал запахи свежескошенной травы, вечнозелёных деревьев и слушал звуки реки. Пару раз я даже засыпал на скамейке под шум реки и просыпался при свете луны, просвечивающей сквозь ветки деревьев, и мерцающих звёзд. Я постоянно проверял, не изменилось ли что-нибудь внутри меня. Произошло ли что-нибудь? Ничего никогда не происходило. Ну или так казалось.

Каждый раз, когда я шёл мимо квартиры Йогини, я смотрел наверх: вдруг она была на балконе. Иногда она там действительно была и замечала меня, и тогда мы махали друг другу рукой. Я всегда испытывал облегчение, застав её в одиночестве.

ГЛАВА 17

«Сожгите это, сэр, и посмотрите, что появится в пепле».

Ярким осенним солнечным днём того же года я прибыл в Амстердам. Это был первый европейский город, который я посетил более десяти лет назад. Он остался таким же, каким я его помнил: каналы, выложенные булыжником мосты, извивающиеся улочки с мультяшными узкими высокими зданиями, склонившимися над водой. Юджи остановился у друга, с которым был знаком более тридцати лет. Квартира представляла собой холостяцкое жилище с одной спальней в современном бетонном здании рядом с центром города. Тянущиеся вдоль стен книжные полки были забиты книгами на духовную, философскую и религиозную тематику, однако, несмотря на столь богатую серьёзную библиотеку, хозяин обладал прекрасным чувством юмора. Перед раздвижными стеклянными дверями, ведущими на крошечный квадратный балкон с видом на улицу, стоял стол с книгами на продажу, а на стене висели фотографии Раманы Махарши, Нисаргадатты Махараджа, известного продавца биди из Бомбея, и Юджи. Отличная компания. Юджи никогда не комментировал эти фотографии. Когда я вошёл в комнату, он буйствовал и стучал по стоящему перед ним столу:

— Я никогда не говорю себе, что это жёсткое, а это мягкое!

Бам!

— Это тело никогда не регистрирует жёсткое и мягкое. Пока вы не скажете сами себе «это жёсткое, а это мягкое», вы никогда не узнаете разницу. Вы постоянно вешаете на всё ярлыки. Это красное. Это синее. Это часы, это стул. Если вы хотите изменить название, у меня совершенно никаких возражений. Я переучусь. Моя бабушка говорила мне, что «небо голубое», а я сказал: «Нет!» Вы, люди, едите идеи и носите ярлыки.

Войти в комнату, где он находился, было всё равно что открыть одну из его книг на первой попавшейся странице: слова сами по себе, никаких логически выстроенных конструкций, никакого медленного погружения, в одном предложении что-то возникает и тут же уничтожается. В каждом его действии присутствовал постоянный огонь жизни, сжигающий дотла гниющий труп человеческой мысли. Всё, что от тебя требовалось, это сделать шаг вперёд и быть сожжённым на костре его ясности. К тому моменту все его фразы были мне уже более чем знакомы — значит, меня влекло что-то ещё. Йогиня тоже была там, она, как обычно, сидела позади всех, привычно тихая, но дружелюбная.

— Это горячее. Это холодное… нет!

Кстати, хозяину приходилось страдать от жары в квартире. Юджи ставил обогрев на максимум, а Хенк потом незаметно уворачивал кран. Они спорили о комнатной температуре как старая супружеская пара. Хенк вежливо выслушивал всё недовольство Юджи по поводу наших «больных идей о свежем воздухе», а потом тихо исчезал из комнаты и убавлял мощность. Через некоторое время Юджи это замечал и кричал кому-нибудь, чтобы включили обогрев на всю катушку. Затем кто-нибудь тайком открывал дверь, давая доступ свежему прохладному воздуху, а спустя ещё какое-то время это обнаруживалось и дверь закрывалась.

Обычно нашим размещением в отелях занимались европейцы, что всегда заставляло меня переживать по поводу денег и сталкиваться с так называемым вопросом финансового контроля. Я ненавидел быть настолько зависимым от других, но выбора у меня было мало или не было вовсе. Плати или вали.

«Единственные отношения, которые у меня есть с другими, — это отношения с деньгами!»

Где бы мы ни были, если жильё и еду нам обеспечивали другие, в воздухе всегда висело напряжение. Юджи постоянно напоминал нам о правилах:

— Либо по-моему, либо по-вашему. Нет такого понятия, как «по-нашему».

То, как ты ведёшь себя, оказавшись в подобных обстоятельствах, показывает, какой ты в отношениях с другими людьми, — не слишком приятное зеркало твоего чувства незащищённости.

— Вас никогда не подвергали испытаниям! — обычно говорил он, когда речь заходила о предположительно дружественных отношениях. Мы же подвергались испытаниям ежедневно, пытаясь ужиться все вместе рядом с ним. В этот раз я хотел самоустраниться, просто чтобы «погордиться» собой. Переговоры с портье о моём переезде заняли почти час. Он был таким обдолбанным, что никак не мог взять в толк, о чём я ему говорю. Он повторял свой вопрос «Так что вы хотите?» с бездумной настойчивостью персонажа пьесы Беккета.

Я добросовестно перефразировал:

— Я переселяюсь в другой отель и хочу, чтобы комнату, зарезервированную на моё имя, отдали кому-то другому.

— Так что вы хотите? — спрашивал парень точно как Юджи.

— Я не буду жить в комнате, забронированной на моё имя. Я оставляю комнату другим людям.

— Так что вы хотите?

Единственный раз в жизни я имел только одно желание, но донести его до другого было невозможно, поэтому я оставил портье со звёздочками в глазах стоять за стойкой и пошёл за угол к другому отелю, стоившему на пять евро меньше, с ощущением, будто совершил великий подвиг.

*

Кто-то привёл с собой на встречу к Юджи так называемого суфийского учителя. Когда они пришли, Юджи находился в спальне по соседству, а на его стуле в центре комнаты сидела двенадцатилетняя девочка. Суфийский учитель тут же завладел вниманием аудитории, объяснив, что нам крупно повезло присутствовать при встрече двух великих учителей. Юджи вошёл и тихо сел в глубине комнаты, пока суфий при всех регалиях, в халате и тюрбане, продолжал свой монолог. Пытаясь подключить Юджи к разговору, друг спросил:

— Юджи, что вы думаете о суфизме?

— Религиозное дерьмо.

Суфийский учитель не мог не слышать этот комментарий. Завернувшись в халат, он тут же сдулся. Проповедь быстро зашла в тупик, и вскоре он попрощался со всеми и отправился в местный бар зализывать раны. Позже мы с Йогиней и приведшим суфия товарищем пили кофе в местной кафешке. Озадаченно улыбаясь, он вспоминал ситуацию и удивлялся вслух, зачем он вообще хотел кого-то познакомить с Юджи.

*

Некоторые из нас отправились с Юджи на юг, в Кёльн, где его ждала группа побольше с «огромной кучей денег!», затем в Гштаад по его банковским делам, потом в Бавено — город на краю Лардо Маджоре, окружённый итальянскими Альпами. Он остановился на квартире у итальянской пары. Дорога к их дому была очень крутой, и из их квартиры открывался невероятно красивый вид. Юджи задёрнул шторы: «Вот почему вы все слепнете. Ваша дурацкая театральная красота! Пока вы все наслаждаетесь своей дурацкой красотой, я вздремну».

Это было похоже на какой-то фантастический сон: все эти поездки на машине, все эти страны за один день, вся эта красота. Мы молча собирались вокруг него, слушали час за часом его несвязный разговор, затем загружались в машину и куда-нибудь ехали, и так снова и снова. Во время поездки в машине он закрывал боковое окно страницами газет с рекламными объявлениями, аккуратно подтыкал их, чтобы не проникал свет, опускал козырёк лобового стекла и слегка «вздрёмывал», как он это называл: голова его болталась влево и вправо, как у тряпичной куклы. Когда бы мы ни обедали в ресторане, он всегда садился спиной к свету или красивому виду.

Мы оставили нашего водителя в местном аэропорту, и новым водителем был назначен я. В машине находились Йогиня, Юджи и его друг из Германии.

— Ты хорошо водишь машину? — спросил он о том, что нам всем ещё предстояло выяснить.

— Конечно.

Едва машина тронулась, серое небо потемнело от нависших впереди над горами грозовых туч. К тому времени как мы выехали на шоссе, уже наступила тёмная ночь, и дождь лил как из ведра. У минивэна с высокой посадкой очень нестабильный центр тяжести, что очень заметно на поворотах. Я страшно нервничал. Подаваясь телом вперёд на изгибах дороги, вылетая из бесчисленных туннелей в чёрный как смоль проливной дождь, я боялся, что в любую минуту ситуация может выйти из-под контроля.

Желая скрыть волнение, я не снижал скорость, двигаясь в одном потоке со всеми. Лишь спустя годы Йогиня сказала, что тогда я нёсся как сумасшедший. Я даже не подозревал об этом. Юджи всё это время сидел молча, его лицо ничего не выражало. Когда я бросил взгляд назад и увидел, что он дремлет и его голова мотается туда-сюда, я немного расслабился. Он забавно заваливался на одну сторону, но в тот момент, когда казалось, что он вот-вот упадёт, выпрямлялся, а затем медленно и ритмично начинал съезжать на другой бок. Бывало, один раз глянешь назад — он сидит прямо, уставившись невидящим взглядом в темноту. А через минуту смотришь, он уже спит.

Мы приехали в Гштаад в два часа ночи. Я чувствовал себя необычно спокойно после такой стрессовой поездки. Попрощавшись со всеми, я отправился в местное шале, чтобы отдохнуть пару часов, прежде чем уехать на следующее утро в аэропорт на поезде.

ГЛАВА 18

«Эта структура порождена временем и действует во времени, но не кончается посредством времени».

С Йогиней, одетой в стильное кашемировое пальто, мы столкнулись в индийском посольстве: нам обоим нужна была виза на 10 лет. Мы пошли вместе пообедать. Оказалось, что примерно в одно и то же время в семидесятых и восьмидесятых мы ходили в школу в Филадельфии, жили недалеко друг от друга в девяностых. Когда мы стояли на улице, мимо нас прошла женщина с двумя детьми, и с чем-то похожим на вздох облегчения Йогиня сказала: «Это могли бы быть мои». По молодости она крутилась в довольно модных кругах среди людей, о которых я только слышал. Странно, у нас было столько возможностей пересечься раньше, но этого не произошло, а теперь мы где только не встречались. В данный момент она сделала перерыв в поездках к Юджи, чтобы побыть с отцом.

Она ещё какое-то время собиралась побыть в Штатах.

На следующий день после Рождества я прилетел в Цюрих и оттуда отправился в Гштаад. По возвращении я обнаружил, что к нашему каравану присоединился ещё один человек, старый друг Юджи из Калифорнии, который будет рядом с ним, с небольшими перерывами, до самого конца. Калифорниец был стройным тихим парнем, закрывшим свой ресторанный бизнес, чтобы проводить время с Юджи. Были ещё несколько человек, которых я уже знал раньше. Юджи вёл разговоры о том, чтобы поехать в Индию.

Сначала мы вернулись в Бавено, чтобы навестить итальянцев на озере Маджоре, где Юджи в 1967 году пережил «уход святых» в номере отеля недалеко от озера вскоре после «катастрофы». Он говорил, что тогда «те грязные ублюдки, религиозные преступники» были выдворены из его сознания.

Это было ещё одно необъяснимое событие, о котором он рассказывал так же обыденно, как мы рассказываем о походе в овощной магазин: «Наконец, на озере появились три риши. Я сказал им: „Выметайтесь отсюда!“»

Перед ним возникли Мухаммед, Иисус, Сократ и «куча других, которых я не знаю…». Он словно встретился с ними на улице.

«Я их спрашивал: „Ты кто?“ — „Я — Иисус“. — „А ты кто?“ — „Я — такой то и такой-то“. Их было так много и они просто исчезли. Они не могли здесь больше оставаться. Был один приятель — очень симпатичный мужчина с длинным носом. Я спросил его: „Ты кто?“ — „Я — Мухаммед“, и он исчез!»

Позже он говорил, что именно от Джидду Кришнамурти он узнал об этом месте на озере. Джидду Кришнамурти бывал во всех эксклюзивных местах мира, и Юджи, кажется, знал о них всех. Снова чувствовалась какая-то его таинственная связь с человеком, к которому половину своей взрослой жизни Юджи так или иначе стремился, а вторую половину жизни проклинал. По дороге Юджи указал на тот самый отель, вспомнил, сколько стоил номер и как ему оставляли еду под дверью, когда он неделями не выходил из комнаты.

Вспоминая последствия своего опыта в «Ошибке просветления», он говорил:

«Ты возвращаешься назад к источнику. Ты снова в этом первозданном, изначальном состоянии сознания — назовите это «осознаванием» или как угодно. В этом состоянии вещи происходят, и нет никого, кто заинтересован, никто не смотрит на них. Они приходят и уходят своим чередом, подобно текущим водам Ганги: втекают сточные воды, наполовину сожжённые трупы, и хорошие вещи, и плохие — все, — но эта вода всегда чиста».

Он говорил, что за мудрецами пошли святые и началась «целая мешанина» из структур и организаций. Если бы не это, мудрецы были бы полностью забыты: нечего было бы продавать. А так пришли святые и начали продавать массам истории о мудрецах.

*

Итальянцы предлагали широкий выбор экзотических мест, где можно было поесть или выпить чашечку кофе. Когда мы приходили в одно из таких заведений, Юджи обычно брал ньокки и, жуя тёртый или мягкий сыр, подначивал нас по поводу того, что мы едим «двадцать пять блюд, как поросята, свиньи и боровы в одном лице». Часто он оценивал внешний вид официанток и эффективность официантов: «Она хорошенькая?», «Она — сучка!», «Он такой ме-е-е-едленный! Если бы я был его боссом, я бы уволил его тут же!» Он делал комментарии, когда они едва ли могли его слышать, после чего оставлял чаевые. Особенно большие чаевые доставались тем официанткам, которых он определял как настоящих сучек, при этом он говорил нам: «Никто не должен служить другому, люди не должны работать. Еды на планете более чем достаточно, и если бы не ваш уродливый образ жизни, каждый бы получил причитающуюся ему долю». Мы же просто переглядывались, пожимали плечами, улыбались и соглашались, когда он поносил нашу коллективную жадность.

— Мы с вами разворовали всю планету! — заявлял он, включая себя в число критикуемых. — Эта планета может прокормить 15 миллиардов людей. Нас всего 5 миллиардов на планете. Я вам говорю! Почему столько людей голодает? Я хочу знать! — Он сопровождал свои слова рубящим жестом руки.

*

Изрядно наездившись, мы направились назад в Гштаад через Альпы. Свежий зимний ветер превратил пейзаж в сверкающий свадебный торт.

Он планировал путешествие в Индию, но поскольку до поездки ещё оставалось время, изводил нас вопросами о том, куда бы пока съездить. Он спрашивал, мы расшибали себе лбы, придумывая маршруты и объясняя, почему нужно ехать именно туда, а он одним махом уничтожал все наши предложения и доводы.

— Юджи, а куда ты хочешь поехать?

— Ты хочешь сказать, что если бы я знал, я бы спрашивал тебя?

— Как насчёт Монтре?

— Мне без разницы, ты босс.

Раз за разом продолжался этот диалог по кругу, пока он неожиданно не заявлял, что он просто собирается «убраться из этого места!» и вопрос «куда?» его не волнует. Спустя секунды после объявления «мы едем» он осматривал всех и спрашивал: «Люди, вы чего ждёте?», хотя пункт назначения так и не был выбран. В конце подъездной дороги он указывал рукой направо или налево, и мы отправлялись в путь.

Он часто жаловался: «Вы, люди, ограничиваете мою свободу передвижения».

Чем ближе к дате отъезда, тем сильнее он настаивал на том, чтобы я поехал с ним в Индию, поскольку ему нужна была моя помощь в «развлечении людей». Я тогда всё ещё продолжал пародировать народ, и мне его оценка льстила, но я понимал, что он — последний, кому нужна какая бы то ни было помощь. Если кто и нуждался в помощи, так это я.

Мы втроём — Калифорниец, Йогиня и я — жили в отеле «Кабана» в номере с двумя спальнями. Я никак не мог понять, что происходит между ними двумя. Казалось, что между ними было что-то большее, чем просто дружба, но при этом они спали в разных спальнях на противоположных концах гостиной. Я спал на диване в гостиной, и мы, бывало, часами разговаривали о Юджи, пока я рисовал на журнальном столике.

Снег продолжал идти, и Юджи сделал меня ответственным за поддержание огня.

— Ты должен использовать три полена.

Пока я не сделал так, как он сказал, пламя гасло. Я гордился своими походными навыками, но почему-то они не помогали до тех пор, пока я не послушал его.

Ему нравилось выбрать кого-нибудь из исторических личностей и специально позлословить по его поводу. По поводу Эйнштейна он говорил: «Если бы я встретил этого шутника, я бы наподдал ему, а затем приковал его к камню железной цепью из нержавейки и бросил в реку, чтобы даже труп его не всплыл!»

Не помню, почему он прицепился к известному гению — возможно, из-за его «грязных» теорий о пространственно-временном континууме или потому, что на нём лежала ответственность за открытие атомной энергии, приведшей в конечном итоге к созданию атомной бомбы. В любом случае развлечения ради я купил открытку с изображением Эйнштейна с высунутым языком и положил ему в рот купюру в сто франков. После того как Юджи выхватил купюру, я надел открытку на палку и поджарил её на огне, как зефирку. Юджи был доволен. На следующий день я купил открытку с Далай-Ламой и распял его на маленьком деревянном кресте с ещё одной купюрой в сто франков. Он снова заграбастал деньги, и я бросил её в огонь, распевая песню о белом слоне, занимающемся сексом с матерью Будды:

Меня зовут Долли Лама, Юджи издевается над Будды мамой. Я даю сто долларов, Остановите это или я завоплю.

Мы немного посмеялись. Потом он захотел увидеть мой обратный билет. Раньше тем же днём по пути на стоянку магазина «КООП» в Гштааде я погрузился в мысли об Индии… Ехать или не ехать?.. Когда мы шли по тротуару рядом с магазином, он внезапно схватил меня за руку и, пристально глядя в глаза, резко произнёс: «Ты просто продолжай и продолжай!»

Сидя у огня, он попросил показать ему мой обратный билет. Я протянул его. Юджи имел привычку изучать документы очень тщательно. Несколько раз просмотрев его вдоль и поперёк, он заявил, что билет дешёвый, и предложил сжечь его.

Я бросил билет в огонь.

— Смотрите! Смотрите! — сказал он остальным. — Как у тебя с головой?

— Хорошо. — Я просто засмеялся.

Затем я потратил немыслимую кучу денег на билет туда-обратно до Бангалора. Такова была «экономика Юджи». Для чего ещё нужны деньги? Он всегда говорил, что деньги должны перемещаться из одного кармана в другой — предпочтительно, чтобы они перемещались из наших карманов в его; тем не менее я видел, как он обращается с деньгами, и, по-моему, у него это получалось очень хорошо. У меня были деньги, так почему бы их не потратить? В конце концов, может быть, это была последняя возможность видеть его в Индии.

С приездом Йогини в Швейцарию враждебность между нами усилилась. Она дёргалась по поводу Калифорнийца и того, что я живу в одной комнате с Немкой. Я переживал из-за её непонятной «дружбы» с Калифорнийцем. Между ними то и дело случались напряжённые разговоры по телефону, и днём воздух в комнате просто искрился. К тому моменту как мы добрались до аэропорта во Франкфурте, ситуация значительно ухудшилась. Каждую минуту возникали и рушились новые коалиции.

ГЛАВА 19

«Ты хочешь продолжаться, возможно, на другом уровне, действовать в другом измерении, но ты хочешь каким-то образом продолжаться».

В декабре 2003 года около двух часов утра наша небольшая компания, пошатываясь, вышла из самолёта и оказалась в объятиях влажного бриза в старом международном аэропорту в Бангалоре. Чандрасекар, Сугуна и Маджор забрали Юджи к себе, а нас отправили на такси в отель.

После шикарных, обитых деревом швейцарских апартаментов зелёный флуоресцентный свет, прыгающий по цементным стенам, казался невыносимым. Проворочавшись на бугристом матрасе всю ночь, я так и не смог заснуть после перелёта и смены часового пояса. Да и номер был больше похож на эхо-камеру, чем на комнату в отеле: всю ночь я слушал звуки улицы и лай дерущихся собак. Постепенно цементные стены становились всё более светлыми по мере увеличения потока авторикш на улице, перемежавшихся с разносчиками товара. Я встал, умылся над крошечной раковиной и с неприятным чувством в животе отправился в вестибюль отеля. И снова всё те же лица, только в другой обстановке.

Сидя на диване с шести утра, Юджи разговаривал со своими друзьями, ждавшими его приезда весь год. Он был источником их надежды и отчаяния, крушащим всё вокруг, яростно палящим привычными фразами. Прервав на короткое время свой монолог, он поинтересовался, насколько хорошим был отель и как нам здесь спалось. Затем он сказал, что друг, у которого он остановился, арендовал для иностранцев дом неподалёку, и предложил нам переехать туда.

Митра Вихар представлял собой один из домов в Бангалоре, построенных на американские доллары откуда-нибудь из Нью-Джерси или Силиконовой Долины. Это было такое же цементное здание, как и любое подобное ему в пригороде, с той лишь разницей, что на кухне и в ванной имелся электрический водонагреватель. Какой-то человек принёс раскладушки и постельные принадлежности, и мы начали заселяться. Шорти и Йогиня заняли две спальни на верхнем этаже. Мы с другими мужчинами остались внизу. Калифорниец занял единственную спальню на нашем этаже, и я оказался по соседству с ним в столовой с примыкающей к ней крошечной комнатой для пуджи, похожей на клозет.

Калифорниец имел интеллигентный вид, был стройным, медленным и спокойным. Как-то раз, ещё во время нашей первой встречи в Италии, прогуливаясь вечером у озера Маджоре, мы с ним говорили о Юджи. Потом разговор зашёл о Йогине и я косвенно намекнул на некоторые «взаимодействия» между нами. Я понимал, что хотя и вычеркнул себя из этой истории, покоя мне не будет. Йогиня была не из тех, кто позволял себя игнорировать. Одной её внешности было достаточно, чтобы мои мысли постоянно крутились вокруг неё, а тут ещё соблазнительный язык тела и выраженная сексуальность.

Каждый вечер он на пару часов поднимался к Йогине, а мне приходилось бороться со своими внутренними демонами этажом ниже.

Что я мог поделать? Сначала я, теперь другой. Это сводило меня с ума. Типичный случай.

Однажды поздно вечером я пошёл слоняться по улицам в состоянии острой жалости к себе. Я надеялся найти какой-нибудь другой отель, но тщетно. Измученный, тоскующий по комфорту своего дома, находящегося в нескольких тысячах миль отсюда, я вернулся в привычное состояние. Как говорил Юджи, когда ты не получаешь того, что хочешь, любовь превращается в ненависть. Я соскальзывал в ненависть стремительно и тем быстрее, чем больше её внимание было направлено на кого-то другого. В Индии меня просто накрыло.

Выражение «Как постелешь, так и поспишь» сподвигло меня перетащить сложенный пополам матрас в крошечную комнатку для пуджи, где я, свернувшись калачиком, попытался заснуть. На следующее утро я оставался в своей тесной темнице, пока все не ушли, и только после этого пошёл в ванную. Приняв душ в дальней ванной комнате, я оделся в привезённую из Швейцарии зимнюю одежду и пошёл на улицу. Так я сходил с ума ещё три дня, пока не вернулся наконец в комнату и не начал спать на складной кровати с москитной сеткой вокруг, почти как человек. Каждое утро начиналось одинаково: Юджи болтал, а мы сидели вокруг него, пребывая в утреннем ступоре каждый в своей степени. В семь часов Сугуна подавала кофе и приглашала всех на завтрак. Она кормила свою семью, Юджи и всех гостей и друзей, которые к нему приходили. При виде Юджи она заплакала. Его зубные протезы снова сломались, и в итоге он вообще выбросил их несколько месяцев назад. Это очень сильно отразилось на его внешнем виде. Тогда, сразу после «катастрофы», он, наоборот, выглядел гораздо моложе своих лет. Это было видно и на фото тех лет, и на большинстве видео. Потом, даже в свои семьдесят с хвостиком он был полон сил и энергии. И всё-таки возраст догнал его. Ещё в прошлом году он выглядел много лучше.

— В конце концов, есть такая вещь, как процесс старения, — говорил он, когда люди реагировали на изменения его внешности.

— Юджи, что случилось? Ты сильно сдал!

— Ничего со мной не случилось! Я выкинул свои протезы, поэтому теперь-то мои тридцать два зуба смогут вырасти снова! Эти грязные доктора превратили вас в дрожащих цыплят! Посмотри, у меня даже цвет волос восстанавливается! — говорил он, показывая оставшуюся среди седых волос тёмную прядь на затылке.

Он делал эти абсурдные заявления и сопротивлялся любой попытке накормить его чуть больше, чем он хотел. Он стал таким худым, что Сугуна боялась за него. На языке телугу она упрашивала его съесть хотя бы ещё одну рисовую лепёшку.

— Нет! Когда становишься старше, важно сбросить вес. Тогда помирать легче будет!

От одного упоминания о смерти у неё на глаза наворачивались слёзы.

— Я прожил достаточно долго и насладился всеми привилегиями, которые этот мир мог мне предложить. Я готов уйти в любое время!

Это была правда: он прожил замечательную жизнь и не собирался потакать желанию продолжить её. Когда возникла эта тема, наш страх потерять его можно было почти потрогать руками. Каждый чувствовал себя ответственным за него, упуская из внимания тот факт, что он подчинялся только своему телу и ничему больше.

В первое же утро он отвёл мне роль придворного шута, когда представил всем как агента ФБР. До сих пор люди, с которыми я встретился тогда, продолжают меня спрашивать о моей несуществующей работе в Бюро.

— Ты сегодня уже подал рапорт?

— Я работаю над ним.

— Ты сказал обо мне что-нибудь хорошее?

— Как можно? Вы — угроза нашей национальной безопасности.

Представляете, какое это производило впечатление, учитывая политику США на Среднем Востоке? В годы правления Буша террор был главным средством убеждения. Подавляющее большинство европейцев боялось не столько террористов из третьих стран, сколько самого Буша. Индия более благосклонно относилась к американской политике, поскольку та способствовала появлению на рынке рабочих мест в сфере услуг.

Я работал на сцене весь день. Утро всегда начиналось с кофе, за ним следовало долгое и напряжённое сидение в одной позе. Нам очень повезло, что мы могли находиться рядом с ним, но за всё приходится платить, и он использовал меня для развлечения толпы максимально недуховными методами. Агент ФБР, комик, мим — это была его новая игрушка, которую он использовал для того, чтобы не дай бог никто не подумал, будто он святой. Одним это очень нравилось, другие ненавидели его за это. Только годы спустя стало ясно, как сильно отличалась та его поездка от всех предыдущих. Чем абсурднее становился наш театр, тем безумнее произносились диалоги.

Поскольку мои мысли постоянно крутились вокруг Йогини и Калифорнийца, это отвлечение было для меня настоящим благословением. Вместо того чтобы сидеть на полу и томиться, я был вынужден развлекать народ практически постоянно на протяжении всей поездки.

— Сделай что-нибудь! — говорил он, хлопая меня по руке раз за разом.

Я должен был придумывать глупые песни, пародировать — всё, как обычно. Не было никаких поездок, а если и были, то совсем не много по сравнению с тем, что мы творили на Западе. Я не был на его встречах в Индии раньше, поэтому даже не знал, на что это могло быть похоже, но часы, проводимые им на диване в беседах, удесятерились. Он просто говорил, не прекращая. Единственными перерывами в течение дня были лишь короткие моменты, когда он задрёмывал. Инстинкт самосохранения у него отсутствовал. Часто голос становился хриплым от постоянных разговоров, иногда он словно стучал по ушам молотком, вызывая одновременное ощущение боли и блаженства, и мне хотелось что-нибудь придумать, чтобы дать ему перерыв. Заметив, что голос садится или веки тяжелеют, я мягко заводил колыбельную:

Баю-бай, Юджи, засыпай в большом кресле, Здесь никого нет, пока ты говоришь, Никто не понимает, о чём ты говоришь, Мы все сидим вокруг тебя, и в наших головах полно дыр.

Вскоре он начинал зевать между словами, как ребёнок, проигравший битву в борьбе со сном, под мою колыбельную, которую я пел на предложенный Йогиней мотив песни «Мерцай, мерцай, звёздочка». Срабатывало здорово. Я сочинял стихи о том, как мы арендуем машину, чтобы лететь в космос, а люди, заботясь о нём, как о ребёнке, делали всё возможное, чтобы в комнате стало тихо. Его друзья были как одна большая коллективная мать. Было в нём что-то абсолютно невинное. Его голова падала на грудь, затем выпрямлялась, сопротивляясь сну, как это бывает у детей. Иногда голова опускалась на моё плечо, и он дремал. Мягко и нежно я пел как можно дольше, чтобы дать ему возможность поспать. Потом он, вздрогнув, просыпался, извинялся: «О, простите», и безумие начиналось снова.

*

Вечером до одиннадцати часов у него было спокойное время, которое он проводил с семьёй, а на следующее утро в пять часов снова был готов заводить эту карусель.

— Не цитируй источник, ты сам оригинал!

Если вдруг возникало временное затишье, он приносил ссылки, взгромождал один из огромных томов себе на колени, пролистывал их и что-нибудь зачитывал вслух. Он мог читать их часами для тех, кто не смог вовремя исчезнуть из комнаты. Это не было ни обсуждением, ни диалогом — нельзя сказать, что это было бессмысленное занятие, но сказать, что в нём было много смысла, тоже нельзя. Ссылки представляли собой бесчисленные заметки о нём, Джидду Кришнамурти, Рамане Махарши, поп-группах, порнографии, науке и фантастике. Он забавлялся идеями и образами, с которыми люди его ассоциировали, тасовал их туда-сюда, потом оставлял их и переходил к следующей странице и читал другой отрывок, уделяя равное внимание дате, времени поста и самому содержанию текста. При взгляде на него возникало ощущение, что он рисовал для нас на доске нашего коллективного слушания образ себя, подсмотренный в головах других людей, а затем стирал его и начинал заново. После сравнения себя с компьютером или парковочным местом (в Швейцарии и Германии парковочные места нижних уровней обозначаются знаками U.G. или Untergeschoss), или со святым или с поп-звездой он захлопывал книгу, бросал её на стол, говорил: «Довольно!» и просил стакан воды.

В Индии люди задавали больше вопросов. Он обычно отвечал что-нибудь совсем не в тему.

— Это не твой вопрос!

Но не задавать вопросы было невозможно, потому что только вопросы у нас и были. Если кто-нибудь продолжал настаивать и спрашивать, он советовал сходить куда-нибудь на вечер вопросов и ответов. Дискутировать он не любил.

«Почему мы до сих пор задаём те же самые вопросы? Итак, это не ответы. Если бы они были ответами, вопросов бы не было. Тот факт, что мы всё ещё задаём вопросы, означает, что они не являются ответами. Итак, решения, предложенные для наших проблем, не являются решениями. Иначе почему бы проблемы оставались проблемами?»

Вам ничего не оставалось делать, как спрашивать, а ему ничего не оставалось делать, как разочаровывать вас, давая ответы, ведущие в никуда. Ни один ответ не может помочь вам вылезти из болота мыслей. Каждый вопрос содержит в себе ответ, если только это не вопрос технического характера. «Вы пытаетесь использовать обычный метод вопрошания, чтобы получить то, что, как вы думаете, есть у меня, но это не тот способ».

— Слово «как» нужно исключить из языка! В этой местности проблема именно в «как»!

*

Он представил гостям свои Максимы денег со 108 фразами, созданными для просветления наших кошельков. Довольно скоро песни о деньгах распевали все.

— Мои Максимы денег, они такие популярные, лучше любых книг, они везде, даже в университетах. Кандидаты в президенты обсуждают их! Как там его имя? Керри и Эдвард со своей женой полчаса обсуждали их с моим хорошим другом там, в Калифорнии. Но та сука — жена миллиардера, сбежала, когда услышала их!

Американская президентская гонка была в разгаре, и он не забывал упомянуть об этом, чтобы «продвинуть» себя. Он был совершенно уверен в своей несуществующей славе.

Когда Юджи развернул свой цирк с песнями и плясками на всю катушку, хозяева жилья начали заметно волноваться. Толпы людей становились всё больше, многие приходили просто развлечения ради, а Юджи всё усерднее использовал моё кривлянье для того, чтобы отвлечь народ от его духовных занятий.

Сугуна, хозяйка дома, могла часами стоять на пороге кухни, озадаченно глядя на всё происходящее. Её жизнь представляла собой постоянное перемещение между гостиной и кухней или столовой. Всегда тихая, немногословная, всегда в работе. Когда она радовалась, её улыбка освещала всю комнату. Её преданность Юджи была абсолютной, в течение сорока лет он занимал главное место в её доме. Она познакомилась с ним как раз накануне свадьбы с Чандрасекаром, он сопровождал их из дома в дом, он оставил им на попечение Валентину и заботился о том, чтобы они ни в чём не нуждались. Он был там, когда рождались дети. Когда их дочери было отказано в приёме в университет на основании того, что набор закончен, он сказал: «Кто они такие, чтобы говорить „нет“?», и на следующий день пришло письмо, в котором было сказано, что освободилось одно место и она будет принята.

А теперь Юджи, каждый раз пробираясь сквозь толпу людей в комнате, советовал их внуку выполнять одну из его десяти заповедей: «Ненавидь мать твою, бей суку!» Народ замирал. Услышав предложение ударить мать или бабушку, в зависимости от того, на чьих руках он сидел, ребёнок отодвигался назад с криком «Нет!» или начинал плакать, если Юджи пытался подтолкнуть его к действию. Каждый день, как только Юджи замечал мальчика, шагающего через комнату на руки к бабушке, он кричал:

— Возвращайся в Америку! Возвращайся в Америку!

— Нет.

— Я сказал, поезжай назад в Америку!

— Н-е-е-е-т!

К тону голоса у мальчика добавлялся дерзкий взгляд чёрных сверкающих глаз.

С течением времени глупостей становилось всё больше. Однако у меня было ощущение, что эта глупость — только отвлекающая поверхностная пена, прикрывающая глубокое озеро спокойствия, тотчас возникавшее там, где появлялся Юджи. В любой из комнат, где он находился, присутствовало что-то неуловимо сладостное и умиротворяющее.

Чандрасекар довольно спокойно относился к происходящему в доме. Правда, изредка он выходил из себя, но при том нарастающем по спирали безумии я не могу придумать ни одной причины, почему бы это должно было быть по-другому. Юджи обычно кричал ему через комнату, что ему срочно понадобилось что-то из его комнаты наверху. Несмотря на свою забинтованную ногу, Чандрасекар, шаркая ногой по полу, тащился наверх. Часто к тому моменту, когда он возвращался, Юджи уже не нужна была та вещь, которую он требовал от Чандрасекара с такой настойчивостью всего лишь несколько минут назад. Затем следовало следующее оскорбление: «Это Лэндмарк Форум сделал его таким медленным! Он был очень шустрым парнем. А теперь посмотрите на него!»

В перерыве между поручениями Чандрасекар исчезал в офисе, находящемся за гостиной, пока Юджи снова не требовал у него сходить за чем-нибудь наверх.

— Он очень талантливый парень, но он такой ме-е-е-е-едленный!

Атмосфера комнаты менялась, когда Чандрасекар пел посвящённые Юджи полные сердечной мольбы песни. У него был талант певца. Когда он пел, в воздухе чувствовался дух настоящего древнего индийского поклонения. Его песни и переводы воскрешали в памяти историю его поисков, разочарований и борьбы с чёрной дырой абсолюта, предлагаемой Юджи. Он встретил Юджи, ещё будучи молодым, и теперь весь опыт своей жизни со всеми его устремлениями, преданностью, неудовлетворённостью и печалью он с огромным чувством проживал в этих песнях. Чандрасекар знал традиции индуизма, соблюдал их ежедневно и был преданным, поэтому его песни давали возможность посмотреть на слова Юджи с несколько иной перспективы и увидеть, насколько тотальным было отсутствие надежды: не разбирающим своих и наших, не дающим никому никакой гарантии на получение того, что было у Юджи.

Ты можешь стоять на голове, а можешь каяться, Ты можешь своей силой стирать горы в порошок, Ты можешь обладать всеми йогическими силами и сиддхами, Ты можешь быть очень богатым и иметь кучу денег, Ты можешь быть очень хитрым, ловким, коварным, Ты можешь знать все Веды и шастры, Ты можешь быть очень набожным, с открытым любящим сердцем, Ты можешь молить о милости, Но ничто из этого не поможет достичь тебе этого состояния, Даже одному из миллиарда не дано достичь этого состояния, Постоянно утверждая этот факт, говорит, что у тебя нет выхода, Юджи, истинный видящий, милый сердцу Чандрасекара.

«Как нам понять тебя?» — молил он в своих песнях. Ответ Юджи приходил тут же, и он не оставлял никакой надежды: «Просто забудьте об этом, у вас нет шанса!»

ГЛАВА 20

То, что «Бог» символизирует, уже и так содержится в человеке — вне человека нет силы — и она должна выразить себя по-своему.

В Бангалоре к нам снова присоединились Сидд и Кара, на этот раз с человеком, который когда-то познакомил их с Юджи. Смерть уже несколько раз подходила к Бабе очень близко, но, услышав о приезде Юджи в Индию, он приободрился и попросил взять его с собой в Бангалор. Для поддержки при ходьбе ему требовалась пара рук, и услышать его приближение можно было за полквартала. Он занял место рядом с Юджи, держал его руку, целовал и гладил её. Он часами воздавал хвалы Юджи и множеству других «прекрасных милых людей» (многие из которых были привлекательными молодыми девушками).

Хотя Юджи сам отказывался заниматься духовным бизнесом, он призывал некоторых идти по этой дороге, если видел, что у них есть к тому талант, и верил в него, как это было в случае с Бабой. Других он отговаривал от духовной практики, понимая, что для них это будет напрасной тратой их талантов. Похоже, для него не было разницы между духовным и каким-либо другим бизнесом: и то и другое давало средства к существованию, а поскольку его не интересовал ни один из видов бизнеса, то и мнения с точки зрения морали у него ни по одному из них не было.

Бхаскаррао был высоким худым индийцем, носившим белые одежды и шерстяную шапочку, натянутую на самые глаза в целях защиты от солнца. Он закидывал голову назад и смотрел на мир через кончик носа взглядом рассеянного профессора. Будучи немного моложе Юджи, он провёл годы своей юности рядом с Раманой Махарши. Кажется, они были давнишними приятелями. Юджи обычно звал его сесть рядом с собой на диван и просил почитать по руке. Бхаскаррао, речь которого представляла собой самое неразборчивое бормотание, которое мне когда-либо приходилось слышать, с шумом поднимался и, похихикивая, что-то радостно бубня, с видом притворного непонимания подходил к нему. Когда он аккуратно и нежно брал руку Юджи, единственное, что я смог разобрать, было: «Я не могу ничего сказать о руке, подобной этой, Юджи! Она содержит в себе всё, это произведение небесной красоты. Ты слишком необычен». «Ах-ха-ха-ха, — слегка протестуя, отвечал Юджи, — не пытайся умничать».

После этого Бхаскаррао, улыбаясь, оглядывал комнату.

Было интересно наблюдать за двумя друзьями. Бхаскаррао сидел, поглаживая руку Юджи с выражением тихого счастья на лице, изредка вставляя что-то невнятное в речь друга. Юджи продолжал говорить, оставив свою руку в руке Бхаскаррао. Иногда он выдёргивал её, чтобы сделать какой-то жест или куда-то указать, после чего рука возвращалась на место, и Бхаскаррао снова гладил мягкую кожу ладошки, наблюдая за комнатой из-под шапки. Пару раз Юджи поддразнил его по поводу курения и бормотания — двух безобидных грехов, оставшихся с ним в этом мире.

*

В конце первой недели мы поехали в ретритный центр за Бангалором, предназначенный для проведения семинаров по различным экологическим и социальным проблемам. Центр представлял собой единое строение, состоящее из современных деревянных конструкций и большого конференц-зала, напомнившего мне о школе Джидду Кришнамурти в Охае. Во время обеда Юджи представил нас — тех, кто приехал с Запада, — как «топовых людей» в своих областях: «Это — известная медсестра в главной больнице Цюриха, которая в данный момент является директором по связям с общественностью в центре Раджниша в Кёльне. Очень успешный бизнес!» Йогиня была известной балериной и великим йогом. Американец управлял знаменитым рестораном в Калифорнии. По словам Юджи, мы все были знаменитыми и успешными, хотя в иные времена он нисколько не стеснялся назвать нас неудачниками.

После обеда директор собрал нас всех в большом зале, коротко поделился целями и достижениями организации, а затем передал слово Юджи. Затаив дыхание, я в предвкушении ждал, как он будет реагировать на столь идеалистичные взгляды директора. Юджи был удивительно мягок и начал спокойным тоном хвалить его и его организацию за достигнутые успехи. Он говорил почти час и, постепенно набирая обороты, словно полноводная стремнина, устремился в итоге по привычным каналам, закончив выводом о том, что любая реформа или цель, являющаяся продуктом деятельности мозга, безнадёжна. «Революция — это переоценка прошлого. И ничего больше». Он постепенно превратил цели предприятия в маленькую аккуратную кучку бесполезных камней, после чего опять продолжил многословно хвалить директора за усилия, пока тот совсем не запутался. Не имея больше что сказать, директор только удивился вслух, как мы можем жить с такими негативными и депрессивными взглядами на жизнь. Было видно, что Юджи ему понравился, он не чувствовал себя оскорблённым, но он явно был потрясён.

Мы посмеялись с ним, затем Юджи взял вожжи правления в свои руки и устроил шоу, развлекая его в течение нескольких часов, вплоть до нашего отъезда. То, как он оживил всё вокруг и снял напряжение, заставив меня дурачиться, кого-то петь, кого-то плясать, подтверждало, что, если продолжать двигаться вместе с энергией жизни, такая вещь, как депрессия, невозможна.

*

Однажды в Бангалоре он повернулся ко мне и спросил: «Что ты скажешь, если кто-нибудь спросит тебя: «А ты знаешь Кришнамурти? Что он говорит?»

Вопрос был задан прямо в лоб, когда я сидел с ним рядом. В комнате повисло ожидание, все взгляды обратились ко мне. Он внимательно слушал, как в полной тишине я старался максимально просто объяснить, чем он мне интересен и как на меня действует его общество:

Юджи был природной силой, которая взывала к природной силе тех из нас, кто выбрал быть с ним. Так называемое я каждого из нас было навязанной коллекцией идей, сопротивляющихся феномену того, что мы все называли Юджи, — природной силе, к которой наше тело стремилось постоянно. Единственной естественной вещью, которую тело хотело делать, было то, что делал Юджи, и то, от чего мой так называемый ум отказывался так упорно.

Он не перебил и не поправил меня.

ГЛАВА 21

«Вы обусловливаете свой ум этой тарабарщиной — вот и всё, что вам необходимо понять».

На шикарном «Мерседесе», принадлежащем другу Юджи, мы поехали к нему и его жене в гости в Мадрас. Йогиня всегда находилась в одной машине с Юджи. Это был его способ держать её при себе и одновременно игнорировать. По прибытии Юджи остался у хозяев, а нас поселили в расположенных неподалёку одинаково роскошных домах дочерей промышленника. Йогине пришлось спать в одной комнате с детьми — это был новый для неё опыт. К счастью, мне выделили отдельную комнату по соседству: Йогиня с Калифорнийцем плотно общались, а я мог уединиться в своём убежище.

Царившие в городе жара и влажность создавали ощущение клаустрофобии. Я чувствовал себя в ловушке, будучи вынужденным оставаться в помещении. Когда жалуются местные, ты понимаешь, что дело действительно плохо. Они описывали лето в Мадрасе как сущий ад; сейчас была зима, но уже стояла невыносимая духота. Нищета улиц ужасала, здесь она чувствовалась даже сильнее, чем в Бангалоре. В Мадрасе, как и в Бомбее, полированные дома соседствовали с крытыми соломой лачугами. Проезжая по улицам, я видел тысячи людей, живущих в дренажных трубах на строительных площадках. Плюс к этому — беспощадное солнце: изо дня в день, с утра до ночи.

Встречи с Юджи проходили в гостиной большого хозяйского каменного дома или на втором этаже в просторной комнате с кондиционером, когда внизу становилось чересчур жарко. Я же обливался потом независимо от того, где мы находились. Однажды утром, когда мы сидели в гостиной, полной тяжёлой, обитой замшей мебели, брат жены хозяина Маджор рассказал нам историю строительства отдельного входа для Юджи. Когда хозяева предложили Юджи любую комнату на выбор, он вместо специально приготовленной для него огромной комнаты выбрал самую маленькую в глубине дома на первом этаже и потребовал, чтобы с другой стороны дома к ней пристроили ступеньки и отдельный вход, «чтобы мне не приходилось на всех вас смотреть, люди, когда я прихожу и ухожу». Он так никогда и не воспользовался ступеньками, превратившимися в удобный проход для слуг, использовавших их для быстрого перемещения по дому. Он часто выдвигал какие-то требования для себя, в результате которых выигрывали другие люди.

Жена хозяина приходилась Маджору сестрой. Она была преданной кришнаиткой и до знакомства с Юджи её часто посещали видения Кришны, помогающего ей по дому. После встречи видения прекратились. Пару раз она пела для него. Её голос был похож на расцветающий в лунном свете цветок, испускающий нежный аромат ладана, поднимающийся вверх изысканной вязью мелодии и вызывающий ощущение мурашек на спине. Её муж обычно ходил по дому широкими шагами, затем ненадолго присаживался, пока его помощник не звал его из офиса в передней части дома. Он был крупным мужчиной, представляющим собой яркую иллюстрацию промышленника и человека, обладающего властью. Мне же он казался комиком раннего телевидения с хрипловатым смехом, растягивавшим рот в улыбке, и очень выразительными глазами.

Брат Маджора был врачом, полностью, практически до самозабвения преданным Юджи. Его сын тоже был врачом, он писал длинные странные стихотворения, которые читал нам вслух, останавливаясь на каждой строке, чтобы разъяснить значение и показать места на теле, подвергшиеся изменениям под влиянием присутствия Юджи. Он требовал от нас полного внимания, в то время как Юджи никак на него не реагировал, дремал или слушал с безразличием, не перебивая.

Однажды в доме появился провидец — чтец по лицам. Он носил очки с увеличительными стёклами, что делало его взгляд ещё более пристальным, когда он всматривался в лицо своей жертвы. Местные жители рассказывали, что когда-то он был очень бедным человеком, обладающим духовными добродетелями, бравшим за свои услуги гроши. Встреча с Юджи изменила ситуацию. Он велел ему брать больше. Теперь, когда жизнь его стала легче, некоторые стали скептически относиться к его способностям, обвиняя в пристрастии к деньгам. Кое-что из того, что он говорил, было неожиданно глубоко, хотя и подавалось в завуалированном виде. Где бы Юджи ни появлялся, у него был с десяток таких персонажей под рукой. Похоже, ему нравились эти представления, однако лицо физиономиста из Мадраса отличалось от других невинностью и скромностью.

Комната с кондиционером была забита под завязку самыми разными людьми. Юджи показывал то на одно, то на другое европейское лицо и спрашивал чтеца по лицам, что он видит. После паузы тот обнародовал свои наблюдения, периодически останавливаясь, чтобы его речь можно было перевести.

Сидд был великим святым с Гималаев, а Чучи — собака Кары — была его учителем в прошлой жизни (он действительно видел собаку в доме, и интересно, что Чучи была любимицей Кары и центром, вокруг которого всё вертелось). Кара была разочарована, когда он сказал, что не видит в её лице ничего. Она была второй половинкой Сидда (не говоря о том, что в Индии претензия быть «ничем» холится и лелеется, особенно среди женщин!). Ближе к концу он разглядел в ней Лопамудру, жену великого индийского святого по имени Агастья. Агастья создал её из самых прекрасных частей животных и скрывал своё сокровище во дворце царя Видарабхи, чтобы жениться на ней, когда она вырастет (хитрый народ эти святые!).

Лицо Йогини он уже читал в прошлый приезд, и на этот раз история осталась прежней: она станет Святой Матерью, организует духовный центр в Канья Кумари в самой крайней точке Южной Индии, куда Юджи будет приезжать каждые шесть месяцев, чтобы посмотреть, как идут дела. Поскольку я сидел рядом с Юджи и был персоной, привлекающей много внимания, он оставил меня на закуску. Я просветлею к 2007 году, перееду на Гоа, буду жить на берегу, носить лунги в духе Раманы Махарши, есть рис и творог, подаваемые женщиной, которая будет заботиться обо мне, пока я буду строить храм для Юджи. (Может быть, я приехал на Гоа слишком поздно, но ничего из предсказанного не сбылось.) Он сказал, что у меня серьёзные связи с мафией в Нью-Йорке и что я бесполезен для женщин. По крайней мере, одно он угадал.

Затем Юджи указал на директора духовного центра в Германии, тихо стоявшего в задней части комнаты. Он попросил его встать, чтобы его было лучше видно.

— А что насчёт него?

Провидец повернулся к высокому Немцу и, прежде чем произнести хоть слово, долго смотрел на него, выпучив глаза. Затем затараторил как пулемёт: он ещё не определился, как относиться к Юджи, он мирской человек, его интересуют только деньги и бизнес. В комнате повисла тишина, а Немец с отвисшей челюстью, явно потрясённый, вжался в стену. Провидец замолчал, и Юджи перенаправил его внимание на кого-то другого, затем ещё на кого-то, а затем снова вернулся к Немцу. «Как насчёт него? Что-нибудь ещё?» И снова чтец по лицам повторил то же самое. К третьему кругу он был истощён. Повернувшись к своему другу, он произнёс: «О боже! Что я сделал этому человеку в прошлой жизни?»

В последнее время Немец достаточно часто появлялся у Юджи, отдав себя во власть человека, чьи взгляды были угрозой для многих членов общества, главой которого он являлся. Интерпретация физиономиста, должно быть, нанесла приличный удар по его самооценке. Было заметно, что он переживает настоящий шок. Как говаривал Юджи об эффекте, который он производил на людей: «Может быть, я чуть-чуть облегчу вашу ношу, но это всё, что я могу сделать». Он скромничал. Позже Немец сказал, что тот случай стал поворотным моментом всей его жизни. Впервые он открылся и вошёл в отношения с человеком, который на момент встречи не был членом его общины.

Образы, нарисованные прорицателем, возымели свой эффект: следующую пару лет я живо представлял себя на пляже Гоа, где я, просветлённый с кругленьким животиком, не ведая никаких забот, любуюсь прекрасным видом на океан, меня кормит рисом и творогом красавица, и я принимаю звонки от моих друзей-мафиози в Нью-Йорке. Многие последующие разговоры навели меня на мысль о том, что Юджи использовал тогда игру и веселье, чтобы атаковать и разрушить наши неосознанные желания и представления о себе. Когда представление закончилось, физиономист собрал с нас по 600 рупий, напомнив тем самым, что шоу — для кого весёлое, для кого не очень — закончилось, и нас ждёт реальный мир со своими делами и заботами. При этом он неплохо заработал.

ГЛАВА 22

«Человек, вошедший в самадхи, похож на сумасшедшего и ребёнка в одном лице».

У меня был довольно неплохой материал для подражания, но он меня выматывал. К Юджи ходил русский парень, который говорил слова «самоса» или «чапати» с таким акцентом, что народ просто прыскал от смеха. Он появился у нас вместе с каким-то бородатым Греком, явно выжившим из ума, — наверное, слишком много медитировал. Парень устроил Юджи яростный допрос, при этом тихонько похихикивая себе под нос и бросая взгляды по сторонам на начинавшую волноваться аудиторию, пока разговор Юджи не выгнал его, почти вопящего в истерике, из комнаты.

Я пошёл за ним, чтобы убедиться, что с ним всё в порядке, и около дороги он пустился в длинные рассуждения по поводу того, как учителя «оттуда» советовали ему послушать истинное послание, передаваемое через Юджи. Пародирование этих двоих доставляло публике невероятное удовольствие. Вздувшиеся от напряжения вены, несколько подпрыгиваний на полу в стиле просветлённого Даффи Дака — и народ уже взрывался хохотом. Они были даже чуть слишком хороши для пародий. Все хотели видеть Русского и Грека, и хотя пародировать их было физически непросто, возможно, они помогли мне самому не сойти с ума.

Всемирно известный музыкант из Южной Индии, знакомый с Юджи уже несколько десятков лет, приехал к нему со всей своей семьёй. Он пел для Юджи, а индийцы в знак одобрения покачивали головами из стороны в сторону. Юджи заставил меня сесть рядом с ним и петь. Я громко орал собственную безумную интерпретацию греческой песни. И он, и певец смеялись вместе со всеми, когда я изображал идиота, поправлявшего его талам — отбиваемый ладонью ритм. Затем я ещё улучил минутку и дал ему несколько советов по пению.

Иногда на меня накатывал леденящий душу ужас от того, что внимание всех людей в комнате направлено на меня. Теперь я понимаю, что такое страх сцены. Голова становится абсолютно пустой, всякое движение мысли парализуется. У меня не было преимуществ, которые даёт сцена, — вся публика была тут же, рядом, у моих ног. Толкающий меня в рёбра локоть Юджи лишь усугублял положение:

— Ты ни на что не годен! Давай! Сделай что-нибудь!

Уйти некуда, никакого занавеса, который можно было бы опустить, никакого места за кулисами, где можно спрятаться.

— Скуууууууучно!

Став пунцовым, окаменев, я не мог вообще что-либо делать.

— Скучно.

В крайнем случае меня всегда выручали Джордж Буш, Джон Эшкрофт и Дональд Рамсфельд. Всё, что мне нужно было делать, это немного поковеркать речь Буша на пресс-конференции, — с этим заданием справился бы и ребёнок.

Только непосредственно общаясь с людьми, родившимися и выросшими в Индии, можно было понять, насколько они пропитаны религиозными ритуалами, церемониями, мифологией, знанием и различными системами. Они носят их в себе так же легко, как американцы носят кредитную карту, спортивную статистику или программу телепередач. Средства массовой информации, развлечения и сам образ жизни в Индии опутаны такой плотной паутиной идеологии, что она кажется непроницаемой. Это обстоятельство жизни молодого Юджи сейчас, с течением времени, позволяет мне видеть, насколько действительно радикальным он был. Рождённый в самой гуще культуры с тысячелетними традициями, он, тем не менее, каким-то образом сумел освободиться от её мощных объятий. Она не отпустила его, но она больше не контролировала его жизнь. По крайней мере, так казалось. Даже великие святые до него — не важно, относил он их к просветлённым или нет, — размышляя о тысячах лет истории, обращались к священному языку. Юджи сделал радикальный шаг, устранив даже священный язык как препятствие. В древних книгах люди, подобные Юджи, всегда описывались как невероятно красивые и глубокие, а он описывал своё состояние исключительно в физических и физиологических терминах, чего до него, насколько я знаю, не делал никто. Конечно, ему также удалось вдохнуть новую жизнь в некоторые базовые идеи.

Как только Юджи достиг того возраста, когда разрешения на выезд за границу от бабушек и дедушек не требовалось, он уехал в Англию, чтобы изучать западную мысль в университете. Как он часто позже повторял, он отказался от неё (что, должно быть, не так сложно было сделать после отказа от гораздо более сложного тысячелетнего наследия индуизма).

Он очень любил проходиться по поводу Декарта:

— Этот ублюдок заявил: «Я мыслю, значит, я существую». А я сказал: «А если ты не мыслишь, где ты тогда, чёрт возьми? Я хочу знать!»

Затем он обычно замечал, как много времени потребовалось, чтобы это дошло до других «ублюдков».

Давление культуры, которое я почувствовал в Индии, удивило меня. Я полагал, что жизнь в Индии должна была, по крайней мере, способствовать появлению большего количества освобождённых живых существ. На Западе большинство из них были сожжены на костре, помещены в психбольницы или повешены как еретики. Но вскоре пришло отрезвляющее осознание, что индийцы были не такими свободными и либеральными, как я ожидал. Конечно, они были более терпимы к деревенским идиотам, превратившимся в святых. Но философия максимальной открытости и приятия, встроенная в культуру, также произвела на свет огромное количество мошенников, обладающих достаточным знанием для того, чтобы дурачить как страждущих европейцев, так и местных жителей. Что касается конечной цели религии, в ней, как мне кажется, есть, по крайней мере, стремление к гармонии со своей природой. Даже в самых ранних христианских текстах Бог считается чем-то, что присутствует во всех нас. И если начальный импульс стал ощущаться менее выраженно из-за привычек тела, то глубинное течение всё равно присутствует, хотя со временем и оно иссякает. Логическое мышление европейца эгоцентрично, оно не впускает в жизнь фантазию, миф или сказку. Ментальность Америки крутится вокруг денег и вечной молодости — совершенно нелепого дурацкого желания всего населения использовать достижения в области медицины для противостояния базовому закону природы, согласно которому всё стареет и умирает.

Индийцы менее циничны по сравнению с европейцами, и это заставляло меня осознавать, насколько циничным был я. По возвращении на Запад я почувствовал эту разницу ещё более сильно, я увидел европейские города и пригороды разобщёнными и отгороженными, защищающими свою собственность и проповедующими культуру изолированности. Конечно, в Америке присутствует определённая открытость, берущая начало в масштабности просторов страны. В некотором роде это сказывается на сознании американцев. К сожалению, движение в сторону освоения новых пространств связано с опасной потребительской культурой и быстрым вовлечением в международную войну. Капиталистическая жадность, понятное дело, эксплуатирует желание сохранности американской мечты. Мечта основана на страхе. А страх — результат того, что мы прячем голову в песок благодаря дурному воспитанию и прогнившей культуре, ведущей к ожирению.

Юджи любил цитировать Джорджа Буша-младшего: «Я обещаю, что буду поддерживать высокий стандарт жизни всегда!» Он подшучивал над нашей «банановой республикой».

Я говорил об этих отличиях с индийскими друзьями, мы сравнивали культуры, создаваемые мыслями ограничения, исследовали весь багаж, который наш друг Юджи вытащил на свет божий, чтобы разорвать в клочья и уничтожить. В конце концов, мы не слишком отличались друг от друга: стены имели разный цвет, были сделаны из разного материала, но они оставались стенами тюрьмы человеческой мысли.

Как он говорил: «Куда бы вы ни пошли, люди везде примерно одинаковы. Юрист в Индии похож на юриста в Америке. Дантист в Индии похож на дантиста в Германии, и так далее».

Единственное, что было понятно до встречи с Юджи и становилось понятнее с каждым днём в его присутствии: религия искажает истории великих святых для того, чтобы манипулировать людьми и строить институты вокруг памяти о них.

Вскоре мы вернулись в Бангалор, а затем полетели назад в Европу.

ГЛАВА 23

«Вы никогда не узнаете, что такое жизнь».

В феврале 2004 года аэропорт Франкфурта встретил нас безоблачным прохладно-синим зимним небом. У меня не было обратного билета, я собирался купить его в аэропорту. Мне не терпелось отделаться от небольшой компании, направлявшейся дальше к Юджи и толкавшейся на железнодорожном вокзале в ожидании поезда на Кёльн. Когда я уходил, Калифорниец, несколько немцев и Йогиня помахали мне рукой на прощание. В последний момент она повернулась ко мне и нежно сказала: «Позвони мне, когда вернёшься».

Что это было? В течение месяца я бегал от них с Калифорнийцем, как от чумы, а теперь вдруг такой мёд.

Недавно Юджи снова спрашивал о моих финансах. Йогиня всегда оказывалась рядом, когда он задавал эти вопросы: «Как он умудряется вести такой образ жизни? Он, что ли, богатый?» Она давала короткие ответы. Мастерица по коротким ответам, просто профи. Большую часть времени она была настолько немногословна, что сложно было понять, что, к чёрту, вообще происходит. Она была туманной личностью, идеально точно выражающей смыслы, не поддающиеся расшифровке. Если посмотреть на наши отношения с точки зрения астрологии, то в самых простых словах их можно описать так: я был Таврическим быком, гоняющимся за её Девой в красной мантии — изящной статуэткой, принявшей вид соответствующего по цвету знака вопроса.

— Он не богат, Юджи.

Ну всё было предельно ясно.

Действительно, как в Максимах денег: «Нет денег — нет сладкой любви».

Он никогда не стеснялся бросить камень в мой огород.

Слегка не в себе от смены часовых поясов и свободы, я забрал свой багаж и обнаружил, что у меня кончились наличные. Заняв у дружелюбной немки Шорти немного евро на завтрак в аэропорту, я отправился на поиски своего самолёта. У аэропортов есть приятный побочный эффект: они стирают всё, что было до них и будет после. В аэропорту Франкфурта я чувствовал себя как в чёртовом спа-салоне.

По возвращении в Нью-Йорк меня всегда ждала работа. Парни шутили по поводу моих путешествий вместе с «гуру», их интересовало, не просветлел ли я ещё, и когда собираюсь спуститься с гор. На самом деле никому до тебя нет никакого дела, если только ваши пути не пересекаются. Мои домашние даже не знали про Юджи. Они бы только волновались, если бы были в курсе.

Я был уверен, что его общество приведёт меня к некоторой ясности в жизни, но до сих пор, кажется, всё становилось только хуже. Несмотря на полное крушение надежд, я продолжал околачиваться вокруг него с мыслью о том, что если он может так жить, почему я не смогу? В любом случае я был намерен оставаться рядом до тех пор, пока я либо не получу желаемое, либо умру в попытках достичь этого.

Вскоре после возвращения в Нью-Йорк до меня дошла информация, что Юджи стало «шатать» и он упал в Германии. От помощи он отказывался, продолжая уверять всех, что ему просто нужно следовать совету доктора и не вставать сразу после приёма пищи, поскольку в это время кровь приливает к желудку; нужно подождать немного, чтобы не спровоцировать головокружение.

Самый плохой период начался в апреле, когда он жил с группой друзей в Шварцвальде. Он упал и ударился в темноте головой о стол. Утром он был в ужасной форме, и поскольку всегда жил один, в комнате на стенах вокруг выключателя остались размазанные пятна крови, под глазом у него была рана. Пара сантиметров ниже — и никто не знает, чем бы тогда закончилась эта история. Он сидел тихо, отказываясь от медицинской помощи, пока остальные кружили вокруг, безуспешно пытаясь чем-то помочь. Плюс к этому добавились проблемы с мочеиспусканием. Сотни раз в день он ходил в ванную комнату, но безрезультатно. Никто не понимал, что происходит. Неужели конец? Позже Калифорниец говорил мне, что каждый раз, вставая со стула, Юджи останавливался, чтобы посмотреть в окно — чего практически никогда не делал, — словно хотел взглянуть на что-то в последний раз. Йогиня рассказывала, что это время было настоящим кошмаром. Она никогда особенно не любила Германию, но с тех пор она просто ненавидела тот маленький немецкий городок в Шварцвальде.

Юджи постепенно восстанавливался, но при этом стремительно терял в весе.

Когда я позвонил, он не проявил никаких эмоций относительно произошедшего. Он шутил: «Приезжай прямо сейчас. Мне нужна твоя помощь. Я дам тебе пятьдесят тысяч долларов, чтобы упаковать меня на тот свет. Я довольно уже пожил и попользовался всем, что может предложить этот мир! Приезжай и избавься от этого тела, просто выкинь его куда-нибудь в мусор!»

Его обычный чёрный юмор помог снять напряжение, но, тем не менее, вопрос о том, сколько он так протянет, оставался висеть в воздухе. Я позвонил Гухе: «На твоём месте я бы тотчас помчался в аэропорт и полетел!» Я бы так и сделал, если бы у меня был выбор. Я делал принты для предстоящего шоу в Лос-Анджелесе. В итоге шоу всё равно закончилось тратой времени и денег, но на тот момент у меня был арт-директор, инвестировавший в мою работу, и я просто не мог подвести его. Где-то в это же время в Нью-Йорке снова возникла Йогиня, приехавшая на несколько недель к отцу. Мы пошли с ней пообедать, и я настоял на прояснении ситуации с Калифорнийцем. Она сделала удивлённое лицо и уверила меня в том, что между ними абсолютно ничего не было. Затем она предложила мне остаться у неё, поскольку было уже поздно. Я ухватился за эту возможность в надежде возродить былую любовь. Оглядываясь назад, я вижу, что всё, что касалось моих с ней взаимодействий, превращалось в череду страданий и бедствий: наши встречи, разрывы, общение, отсутствие общения… Утверждение «бездействие есть действие» является правдой для какого-нибудь персонажа Бхагавадгиты, но не для меня. Ирония жизни в том, что подхваченная где-то идея целибата оказывалась для меня совершенно невыполнимой: эта женщина притягивала меня настолько сильно, что я не мог ей противиться, что бы ни происходило. Пять минут физического удовольствия стоили мне беспокойного утра и последующих месяцев мучений. Хотя если бы не она, был бы кто-то другой или что-то другое.

*

Учитывая его состояние, я отправился к нему в Италию в апреле, как только нашёл деньги. Он встретил меня в аэропорту и пожал руку. Пожатие было очень лёгким и дружелюбным — он словно влил в меня заряд силы, понадобившейся для дальнейших событий.

Мы поехали на трёх машинах пообедать в ресторан в Стрезе. Не успели мы сесть за стол, как я понял, что со мной нет моей новой куртки, в кармане которой лежал аккуратно завёрнутый паспорт. За столом Юджи меня поддразнивал, но мысли мои были в другом месте. Нью-йоркерша передала мне немного денег, чтобы я по приезде отдал их Юджи — к счастью, я успел переложить их в сумку. Я отдал их Юджи, и как только он спрятал их в карман, тут же ради смеха обвинил меня в том, что я прикарманил деньги.

После обеда любезный Немец снова отвёз меня в аэропорт, пока остальные поехали любоваться красивыми видами. Мы переходили от одного пункта досмотра к другому, сумки не было, и моя паника начала принимать угрожающие размеры. Мой друг-терапевт использовал все свои профессиональные навыки, чтобы не дать мне полностью потерять контроль. Наконец мы пришли в офис карабинера, где я через окно увидел висевшую на стуле куртку. Я описал её карабинеру, и он засмеялся, когда я в доказательство достал из кармана куртки статуэтку Ганеши — маленький подарок от Сумедхи, который я возил с собой на счастье.

*

Это было время пасхальных каникул, и приехавшие на каникулы дети Гухи встречали меня у ворот с криками: «Святой Луис, Святой Луис, мы не достойны, мы не достойны!» (Видимо, насмотрелись фильмов Майка Майерса.) Юджи начал называть меня Святым Луисом после того, как однажды увидел название бренда с этим именем на пакетике с сахаром в кафе в Эвиане. С тех пор каждый раз, когда мы обедали, он всовывал мне в руку пакетики с сахаром любых названий, а если не было пакетиков, то высыпал сахар прямо из сахарниц мне в ладонь. «Тебе это нужно! — говорил он. — Подчищай!» Он высыпал один пакетик себе в рот, а затем слегка пожимал плечами и жестами призывал меня следовать его примеру: «Ну, давай!» Я находил различные способы, чтобы рассыпать или спрятать оставшийся сахар, но всё равно последствия вскоре становились заметны. В процедуре «подчищения» сахара вместе с объектом поглощалось также огромное количество энергии, и я превращался в толстяка.

«Именно святые переворачивают всё вверх дном!»

*

После очередного падения в квартире своих итальянских друзей, где он жил в одиночестве высоко на холме, Юджи переехал в отель «Азалия» в Бавено ко всем остальным. Время жить одному подходило к концу. Скользя босыми ногами по гладкому деревянному полу, он перемещался как канатоходец, грациозно балансирующий над пропастью. Мой друг-терапевт оказался в непростом положении. После двенадцати лет молчаливого и незаметного присутствия в задней части комнаты, Юджи вытащил его на сцену, предлагая водить машину, оплачивать прогулки и готовить между походами в «Банко-Мат». Уже имел место ужасный случай, когда Юджи упал, и Немец хотел помочь ему встать. Предложение было встречено настолько жёстким отказом, что он просто опешил. «Не смей ко мне прикасаться!»

Бедолага отступил назад, пока Юджи самостоятельно поднимался с пола. Не важно, что мой друг был врачом — возможно, именно это послужило причиной отказа.

Йогиня приехала на день позже меня. Приятные ощущения нашей нью-йоркской связи испарились, превратившись в сексуальную паранойю. С самого начала знакомства с ней я хитрил, возвращался к своей старой подружке, уходил и приходил в компанию Юджи бесчисленное количество раз, а она в это время вела себя с другими мужчинами так, что все женщины нервничали, а меня просто сжирала ревность. Я страстно жаждал наслаждаться возобновившейся связью, однако она вылила на меня ушат холодной воды, сказав, что до тех пор, пока мы с Юджи находимся под одной крышей, этот вопрос не обсуждается. Сказать, что я расстроился, это ничего не сказать. Гнев и ревность метались между бортами моего тонущего корабля. Во время поездок она всегда была в другой машине — его машине, рядом с кем-нибудь ещё. Целыми днями я наблюдал за её взаимодействиями с другими людьми. Её флирт был настолько естественным, что, казалось, против него иммунитета нет ни у кого. А что ещё было делать рядом с Юджи, когда он замолкал или когда говорил, а мы в течение долгого времени просто сидели и слушали, уставившись друг на друга. Перегревалась не только голова. Столько времени проводить возле Юджи, в одной комнате с ней, имея возможность лишь смотреть на неё, — это было мучительно. О том, чтобы заговорить с ней при нём, даже речи быть не могло.

Плюс к тому мы должны были быть очень осторожными, потому что если бы наши отношения стали достоянием общественности, Юджи начал бы трубить о них по всем каналам в режиме широкоформатного вещания. Он бы придумал историю и просто заполнял бы ею эфир. Конечно, он не вчера родился и не мог не знать, что происходит. Как он мило замечал: «Я приехал в город не в карете из тыквы». Если бы он захотел, он бы так и сделал. Все всё знали. Мы жили в мыльном пузыре, стеклянном доме, пытаясь скрыть очевидное.

Каждый день Юджи выдавал свои обычные комментарии по поводу того, что секс нужен только для продолжения рода, и это действовало Йогине на нервы. «Брак — это узаконенная проституция!» — говорил он. Он называл её «балерина», но при этом, якобы по причине акцента, произносил это слово так, что оно звучало как «исполняющая танец живота». Это был изощрённый террористический акт, направленный против моего вовлечения в какое-либо «чувственное удовольствие». Это чёртово выражение производило эффект царапанья ногтями по школьной доске, когда мисс «Просто скажи нет» использовала духовность для уклонения от близости. Я страдал от сексуальной неудовлетворённости и при этом, идиот, был одержим идеей целибата, представляете?

— Вы получили по заслугам! — мог сказать Юджи кому-нибудь, бросив взгляд на меня, или, сильно перефразировав Шекспира, выдать фразу: «В аду нет столько гнева, сколько его в женщине, которой пренебрегли».

В Дакшинешваре, в знаменитом храме, где жил Рамакришна, есть статуя богини Кали — Божественной Матери, которой он поклонялся. Она стоит на груди возлюбленного Шивы в состоянии ярости. Её глаза дики, она до зубов вооружена и обвешана гирляндами из черепов, её язык в гневе высунут наружу. История гласит, что Шива бросился ей под ноги, чтобы сдержать её гнев, грозивший уничтожить всю Вселенную. Этот образ женской ярости является мощным символом эквивалента страха мужчины перед женщиной. Набегающие волны неконтролируемых животных эмоций в присутствии маленького старого мудреца и прекрасной Йогини бросали меня, как тряпичную куклу, из одной крайности в другую. Единственным выходом справиться с каждым из них было сдаться, но на тот момент я ещё не мог этого сделать. Я не мог ни сдаться, ни уйти. Борьба продолжалась, и я терял время. Дни проходили в отчаянии, с периодически случающейся суицидальной депрессией. Интересно, можно ли говорить о суицидальной депрессии, если ты о ней только думаешь? Да нет, на самом деле — просто переодетая жалость к себе. Он говорил, что реинкарнация существует до тех пор, пока в неё верят. Мои худшие предположения о том, что страдания не заканчиваются со смертью, подтвердились.

«Тот факт, что ты находишься сейчас здесь, говорит о том, что ты ещё питаешь надежды». Согласен.

Мы продолжали путешествовать на машинах. Поскольку мы были в Италии, больше всего нам нравилось посещать магазины шоколада. Однажды смеха ради я устроил представление, смешав в одну неприглядную массу все остатки шоколада и с жадностью набросившись на него. Сделав это однажды, я был обречён повторять это действие многократно. Ничто меня не учило. «Ну-ка, подчисти всё!» — требовал он всё чаще и чаще к удовольствию присутствовавших. Всё, что бы я ни делал ради выпендрежа, развлечения или снятия напряжения, лишь добавляло масла в огонь. И всё больше сказывалось на моём желудке. Но и остановиться я не мог.

Мы ненадолго съездили в Гштаад по банковским делам Юджи. Девочки захотели пиццу на обед, и, уступив их желанию, мы пошли обедать в «Арк-ен-Сиель». На обратном пути в Италию мы уже доехали до Готардского туннеля, 17-километровой махины в горах, когда Лакшми обнаружила, что при ней нет кошелька, в котором остались её с девочками паспорта. После лихорадочных поисков девочки посигналили другим машинам, чтобы те остановились у обочины на выезде из тоннеля.

Лакшми была в ужасе от того, что причиняет Юджи неудобства.

«Ты возвращайся и найди его, а я поеду домой», — только и сказал он.

Я, то засыпая, то просыпаясь, весь день ехал с температурой в другой машине. Взглянув на Нью-йоркершу, которая была за рулём микроавтобуса, я понял, что надо вмешаться. Сумедха была погружена в «Гарри Поттера», Шилпа и Синди слушали музыку в наушниках. До сих пор девочек мало заботили подробности поездки. Несмотря на протесты Лакшми, я забрался на место водителя микроавтобуса, и мы отправились обратно в туннель. Юджи часто раздражало то, что люди плохо ориентируются в дороге и постоянно сверяются с картой, и потому было особенно удивительно, как легко мы нашли дорогу назад без неё. Естественно, кошелёк находился на том же месте рядом с диваном, где Лакшми оставила его за обедом.

Было восемь часов вечера, когда мы запрыгнули в машину и рванули из Гштаада в Италию. После того как кошелёк нашёлся, Лакшми расслабилась, но о сне не могло быть и речи, и она помогала мне не сбиться с дороги. Имея собственный опыт потери паспорта в аэропорту, я понимал, как она себя чувствует. Другим простить тебя гораздо проще, чем тебе самого себя.

Следование в потоке с другими машинами — занятие утомительное и погружающее в состояние дорожного гипноза, поэтому обратная поездка доставила мне удовольствие. Два раза проехать через туннель за один день было более чем достаточно, и мы выбрали дорогу через перевал Симплон в Альпах. Машина тихо шуршала по дороге, пассажиры салона мирно спали. Выезжая на сверкающий холодным белым зимним светом перевал, мы с Лакшми глядели в оба. Полная луна освещала путь, машин на дороге не было, и нам иногда становилось не по себе от того, как мы в одиночестве скользили над вершинами массивных Альп. Казалось, живые и дышащие горы только того и ждут, чтобы мы, поскользнувшись, совершили ошибку и полетели в тёмные глубины, притаившиеся за зубчатыми каменными стенами, и пропали там навсегда. К полуночи мы уже спускались по итальянской территории в сопровождении луны, то выглядывающей, то прячущейся за плечом горы. Поворот за поворотом мы спустились в долину и прибыли в Бавено около двух ночи. Можно было выдохнуть.

ГЛАВА 24

«Это живое зеркало, отражающее вещи именно такими, какие они есть».

После двух недель, прожитых в живописной Италии, я вернулся домой, чтобы заработать денег. Я поступил так, как поступают индийцы: когда они уходят, они говорят: «Я ухожу, и я вернусь». Я уехал домой и вернулся в Гштаад на неделю в мае. Юджи потихоньку восстанавливался, но состояние его было всё ещё очень нестабильным. И хотя я планировал вернуться только летом, в какой-то момент я понял, что должен обязательно проверить, как у него дела. Я перестал подсчитывать, во сколько мне выльется поездка, заказал билет туда-обратно в Швейцарию и улетел. Можно легко представить, в каком состоянии я находился, если даже мне эта поездка не казалась экстравагантной.

По утрам он усердно, не стесняясь выражений, пытался стрясти денег с Марио.

— Где этот ублюдок?

Возле дверей возникал шорох, и кто-нибудь обычно отвечал: «Думаю, это он». Затем раздавался скрип дверной ручки и входил улыбающийся итальянец, обожающе глядящий на Юджи.

— Что?! Почему ты так поздно?!

— Пррривет, пррривет!

— Эй, ублюдок! Где ты был?

— Добрррое узра тебе, Бозз!

После этого он шёл через заполненную людьми комнату, ложился на ковёр на полу рядом с кухней и вздыхал:

— Как я рррад визить тебя!

— Что он говорит? — спрашивал Юджи, морщась, как будто не мог понять его. С этого начинались приставания к «чистильщику грибка», когда тот лежал ничком на полу в состоянии физического изнеможения.

— Эй, ублюдок! Как дела с уничтожением грибка?

— Отцень хоррррозо, зэррр!

— А твоя дама тебя ещё не выгнала?

— Неат еастчо!

Он всегда напоминал Марио о «трёх страницах криминальной сводки», показанных ему одним его анонимным другом из ФБР в Америке, которые заставили бы его даму мгновенно выгнать его на улицу, если бы она только всё узнала. Затем он начинал подшучивать над его «усечённым британским акцентом». Несмотря на то что Марио мог разговаривать на четырёх языках, они всегда звучали у него как разные версии итальянского. Каздое злово вылезало дак быздро и зелало англизкий таким звонгим, зто злузать его обыздно было довольно забавно. Перепалка между двумя знатоками английского языка всегда несла в себе доброе веселье.

— Ты уже позавтракал?

— Неат еастчо! — поёт он уже другим тоном.

— Заткнись, ублюдок! — скрывая улыбку, Юджи отмахивался от него как от большой назойливой мухи. Но это ещё не всё, он ещё не закончил.

— Оукей… — После этого на некоторое время воцарялась тишина, периодически прерываемая умиротворёнными вздохами, исходящими от лежащей на полу фигуры.

— Аххххх… — произносил Марио, словно мультяшный персонаж, устроившийся на полу поспать, но которому не дают этого сделать.

После временного затишья Юджи останавливал свой взгляд на лежащей на полу фигуре, вымотанной поздними поездками на машине.

— Эй! Если ты хочешь спать, иди спи к себе в комнату. Ты ублюдок!

— Ноу Юдзы! Я зэ не зплю. Я пррросто прррикрррыл глаааззззки.

Удержаться от смеха было невозможно.

— Что он сказал? — спрашивал он с раздражённым видом.

— Не знаю, сэр. Думаю, это была шифровка… — сидя напротив Юджи, улыбаясь, предположил Сидд, сворачивая и разворачивая пару чистых белых носков. Кара засмеялась, когда Юджи обратился к Марио:

— Слушай, слушай! Ты слышал? Шифровка!

— Дааа, бозз! Сидд пррразильно говорррит, я изпользую жифр!

— Помнишь того парня, который сказал, что ты говоришь на английском с усечённым британским акцентом? — напомнил ему Юджи.

— Дааа, сэрр! Я говорррю так чиздо, каг наздоящий англиздчанин! И это издина, — соглашался он, тщательно выговаривая все звуки, демонстрируя свой блестящий английский.

Он так лежал ещё несколько минут, затем наступало время «круазанов» и кофе в «Ерли Бекс», ну и конечно же, следующей «цигаретты».

— Я сейчас верррнусь, сэрр! Мне пррроста нузен маленький завдрак.

— Ты ублюдок! Ты уйдёшь на три часа! Я не буду тебя ждать! Ты мне здесь не нужен! Мне не нужна твоя машина! Мне не нужны твои грязные деньги! И совершенно точно мне не нужен ТЫ!

— Пятназать минут, сэррр! Чезно!

Он обладал умением отвести от себя любую угрозу.

— Твои пятнадцать минут — это три часа!

И вот он уже выбежал за дверь, но пока дверь ещё полностью не закрылась, Юджи бормочет, старательно пряча улыбку: «Грязный ублюдок!»

Это были самые любящие слова, которые он мог себе позволить.

*

В гости к Юджи приходил высокий бородатый гуру, с длинными, собранными наверху, как это часто бывает у йогов, волосами. У него были безумные серые глаза и пугающие манеры. Как-то раз он был с нами на обеде в Цюрихе. Он тогда посмотрел на меня своими остекленевшими круглыми глазами, а я схватил его в свои медвежьи объятия, приподнял и начал выталкивать из лифта. Каким-то образом он спровоцировал меня на такую реакцию. Юджи познакомился с ним в Индии в момент краха его попыток стать гуру. Что-то такое Юджи в нём увидел, разглядел некий потенциал и настоятельно рекомендовал ему уехать из Индии в Европу и предъявить себя как духовного учителя там. Он даже дал ему деньги на билет в один конец. В итоге горе-гуру оказался в Германии, но был вынужден убраться оттуда по причине нескольких скандальных сексуальных историй. Конечно, он любил женщин, а женщины любили его — и вот всё выплыло наружу. Что-то такое есть в этих духовных парнях. Наконец он нашёл себе красивую женщину в Швейцарии, работающую в швейцарском банке.

Каждый раз во время телефонного разговора Юджи предлагал ей свою помощь в отношениях: «Тебе нужна моя помощь, чтобы скинуть его с балкона?»

Его визит к Юджи совпал с полнолунием, и под воздействием сложившейся планетарной обстановки в нём проснулась космическая ярость. Пройдясь по комнате, он оскорбил всех по очереди. Сначала он разнёс в пух и прах нашу коллективную западную лживость, глупость и желание эксплуатировать Индию, затем его понесло и он наговорил ещё с три короба неприятных вещей.

Удобно свернувшись в кресле, Юджи невозмутимо слушал его, полуприкрыв глаза. Оскорбления брызгами разлетались по комнате. Пылая гневом Шивы, Свами честил Нисаргадатту Махараджа фразами Юджи, как какой-нибудь безумный персонаж из «Луни Тьюнз». Гуха попал под раздачу за то, что стоял одной ногой в Индии, а другой в Америке — ещё одна из фраз Юджи, а также за помощь, которую он оказывал грязным американским учёным своей «сверхпроводимостью». Гуха ощетинился, но сдержался. Я видел, как напрягалось его лицо, сужались глаза, губы превращались в одну тонкую полоску по мере того, как гуру становился всё более и более неадекватным, хвастаясь тем, что провёл много лет в Тируваннамалае — духовной столице Южной Индии.

В этот момент Гуха спокойно заметил:

— Да ладно, заткнись, ты явно там ничему не научился!

Это его не остановило, но немного поубавило пыл. Юджи предоставил ему всё необходимое пространство, позволив выплеснуть всю свою энергию. Постепенно буря утихла. И Свами замолчал.

Прошло ещё немного времени, он встал, постоял несколько минут, вперив свой безумный взгляд в Юджи, а затем вышел. Оставшуюся часть дня его встречали то тут, то там: держался он виновато и был кротким, как ягнёнок.

Пока всё это происходило, меня трясло от эмоций и желания его убить. По окончании представления у меня возник вопрос: «Кто здесь сумасшедший?» Спокойствие Юджи действовало на меня умиротворяюще, пока я не начинал слушать этого придурка и заводиться снова. Юджи считал, что если тебе что-то не нравилось, ты был волен либо сказать об этом, либо уйти, либо тихо сидеть, но сам он никогда не вмешивался, не испытывал страха и чувства его не были задеты. Его спокойствие было выражением абсолютного бесстрашия.

После этого случая Юджи долго отказывался брать трубку, когда звонил «гуру»: «Я не хочу разговаривать с этим парнем!» Он звонил ещё много раз, напрашивался в гости, но Юджи каждый раз говорил ему, что он уезжает, что планы его ещё не определены и так далее. Изгнание было платой за поведение.

После той сцены Юджи сказал: «Он сумасшедший».

Я каким-то образом понимал чувства «гуру». Его гневная тирада была речью человека, объятого пламенем. Люди такого типа никогда не вписываются ни в одно общество. Жизнь нелегка даже для тех, кто вписывается, а уж для тех, кто нет, и подавно. И всё равно я его до сих пор не выношу.

*

Калифорниец как-то рассказал мне о том, как Юджи однажды обедал в его ресторане в Калифорнии и на кухне разразился огромный скандал. Когда всё закончилось, вошёл Юджи, чтобы посмотреть, по поводу чего был весь сыр-бор. Калифорниец признался, что в середине спора ему реально хотелось ударить шеф-повара. Юджи сказал, что он очень праведный человек. «Именно в этом разница между праведником и мудрецом. Мудрец бы ударил». Непосредственная прямота его действий и близко не стояла с тем, что я практиковал в качестве «грубой живописи». Мне отчаянно хотелось действовать подобным образом, но чем больше я этого хотел, тем больше понимал, что это не что-то, что я могу выбирать. Если живёшь подобным образом, у тебя нет ни друзей, ни врагов. У тебя вообще ничего нет, поэтому тебе нечего терять. А я был привязан к такому количеству вещей, что быть простым и ясным даже в малейших действиях оказывалось невозможным. Если когда-нибудь что-то подобное и происходило, то это была случайность — такая, к примеру, как встреча с Юджи. Один его старый друг как-то сказал: «Самая большая удача в этой жизни — просветлеть, вторая большая удача — встретить просветлённого».

Надо не забывать считать благословения в этой жизни.

Я поехал в Нью-Йорк, чтобы заработать немного денег и тут же вернуться снова.

ГЛАВА 25

«Ты знаешь себя на протяжении всей жизни, ты всегда был здесь, и поэтому у тебя присутствует ощущение вечности».

Гштаад — это льстивое сказочное существо с гнилыми зубами, где блондинки в дорогих розовых нарядах катаются в зоопарке верхом на пони, а над Альпами, словно иллюстрация к какой-нибудь сказке, висят пушистые фиолетовые облака с лавандовыми вкраплениями. Юджи сказал, что ему больше не хочется здесь оставаться, но куда двинуться дальше? В то лето наше общение приняло несколько эксцентричную форму, и это чувствовалось почти на физическом уровне.

«Это просто зеркало. Оно показывает только то, что уже присутствует в вас».

В июне эта сучка, я имею в виду Йогиню, делала всё возможное, чтобы отомстить мне. Возможно, это была расплата за прошлое лето, когда я вёл себя как полный засранец. Не раз она вставляла мне шпильку, когда мы отдыхали с ней в спальне в свободное время. Мы заводились от физического контакта друг с другом только для того, чтобы она потом красиво вильнула хвостом и прочитала мне проповедь по поводу «чувственных удовольствий» в стиле сексуальной красотки Бетти Бупп. Меня тошнит от подобных нравоучений, а ещё больше бесит то, что я сам долгие годы следовал этой логике и потерпел поражение. Почему же у неё всё получалось?

В июне комната 609 видела меня то в страданиях, то в экстазе, а то и в том и другом одновременно. Первый месяц был просто адом. Я не мог отвести от неё глаз. Я метался между ним и ей, словно собака между двумя костями. В своих шуточных представлениях с Юджи я стал ещё более демонстративным, я бы даже сказал — агрессивным. Я чувствовал себя как уж на сковороде. Сидеть неподвижно было невыносимо. Маленькая вселенная, вращавшаяся вокруг него, как в зеркале, отражала мир со всеми его конфликтами, и избежать их было невозможно. Ты был свободен уйти в любое время. Но если ты пришёл, ты сразу оказывался на решётке гриля, под которой горело постоянное обжигающее пламя. Каждый раз, когда кто-нибудь уходил прогуляться, он заявлял, что физическая активность вредна для тела. Не важно, что сам он, будучи моложе, ходил пешком в Саанен за почтой каждый день.

«Настоящий учитель может помочь, потому что блокирует все возможности побега!»

А желание сбежать было таким же сильным, как и желание оставаться с ним. Я страдал от того, что приходилось неподвижно сидеть в течение долгих часов, слушая его, в то время как мне нестерпимо хотелось выйти на свежий воздух. Однако я не знал, вдруг он соберётся куда-нибудь поехать и я ему понадоблюсь в качестве водителя. Если я выходил, рано или поздно я начинал хотеть вернуться. Неопределённость иногда бесила, но всё равно я сидел, как загипнотизированный, как зомби, а вечером, вымотанный, возвращался домой ни с чем. Йогиня жила по соседству с комнатой, где проходили наши встречи с Юджи, поэтому я часто заглядывал к ней в гости или мы вместе ходили гулять. Мы часами бродили по полям Бернского Оберланда — это потрясающе красивая местность. Однажды во время прогулки она рассказала мне о своём любимом фильме, в котором героиня выходила замуж за мужчин, а затем убивала их ради денег. Мило. С другой стороны, я не мог её в этом обвинять, у меня самого были подобные фантазии. Мы ходили по горным тропинкам до озера Саанен, подвергая испытанию наши бедные лёгкие и ноги. Не представляю, как я сидел изо дня в день в неподвижной каменной позе в течение первых двух лет, удивляясь, что люди позволяют себе такую непростительную вольность, как выходить на улицу и тратить драгоценное время на дурацкую природу, в то время как всё самое важное происходило в комнате, с ним.

В третье лето он уже практически непрерывно просил меня дурачиться, развлекать народ или просто находиться в комнате, где я сходил с ума по моей маленькой королеве драмы, которая, к моему большому удивлению, старалась сесть то слева, то справа, то прямо передо мной. Когда я возвращался с прогулки, мне обычно говорили: «Он тебя искал».

Едва я переступал порог, он спрашивал: «Где ты был? Что ты делал? Что ты видел?»

Я говорил, что делал отчёт. Эти прогулки давали нам с Йогиней возможность провести какое-то количество времени наедине: достаточное, чтобы подышать свежим воздухом, и не слишком большое, чтобы между нами успело возникнуть напряжение.

Он её игнорировал почти полностью.

ГЛАВА 26

«Тебе остаётся, как это говорится в боксе, „выбросить полотенце“, признать себя побеждённым, быть совершенно беспомощным. Никто не может помочь тебе, и сам ты не можешь».

Он стал использовать меня, чтобы самому изображать «старика»: для этого он начал меня бить и бросаться вещами. Однажды я сделал вид, будто кто-то позвонил ему по телефону, и позвал его к трубке. Взяв трубку и обнаружив, что я его разыграл, он улыбнулся и тут же швырнул в меня бутылкой с апельсиновой содовой. Сладкая вода облила всего меня, телефон и ковёр. Не обращая на это внимания, он смеялся: «Я не милый парень! Я не святой!»

Я очень хорошо знал, кто он.

После того как всё было убрано, я кинул в него салфеткой. Новый джинн был выпущен из бутылки, и сумасшествие закрутилось с новой силой.

Он взял в привычку сажать меня рядом с собой и щипаться.

— Ущипнуть? — спрашивал он кого-нибудь из тех, кто сидел впереди.

Ещё он мог полить мою руку горячей водой из чашки, объясняя, что я нахожусь в очень высоком духовном состоянии. Я подыгрывал ему, изображая «духовную продвинутость»: перебивал его, поправлял то, что он говорил, пока он не начинал щипать мою руку, а потом и лицо. В том моём состоянии меня это нисколько не заботило. По сути, ничего более весёлого, чем эти дружеские развлечения, в моей жизни не было. Он был невероятно забавным и никогда не уставал дурачиться. Мне казалось, он может превратить в золото любой нонсенс, и я до сих пор так думаю. Мне нравилось нарушать священную тишину, образовывавшуюся вокруг него. Я чувствовал, что именно его энергия была даром, и не важно, в какой форме она проявлялась. Если бесполезность логических аргументов и идиотских догм осознана, что ещё остаётся? Можно и повеселиться. Жаль, что я не мог в этом убедить Йогиню, не говоря уж о себе самом…

Однажды он вылил на меня кувшин воды. Я вылил ещё один в свои карманы. Вскоре он начал «швырять» меня по всей комнате подобно тому, как это делают борцы на международном ринге. Разыгрывая этот маленький спектакль, он тянул меня за руку и я эффектно «пролетал» через всю комнату. Иногда люди начинали хватать воздух ртом, когда он начинал капать горячей водой мне на руку. Это был безобидный театр, и некоторые, понимая, что происходит, ещё и подбадривали его. Если спектакль слишком затягивался, я, для смены декораций, бежал по лестнице наверх, перепрыгивал через балкон и, свесившись со стропил, плюхался прямо перед ним на пол, получая пинок, щипок или просто заваливаясь на бок.

Теперь он не отпускал меня от себя. Он был как тот двухлетний малыш, которому нравится, когда его кружат, и твоя усталость не имеет для него никакого значения.

Любой человек, не понаслышке знакомый с сильной эмоциональной болью, знает, что лучше зашибить палец, обжечь руку или попасть в автокатастрофу, чем постоянно испытывать душевные страдания. То время было идеальным для таких представлений.

По мере того как он становился всё слабее физически, меня легко можно было использовать и для развлечения, и для поддержки. Да и кроме того, это было просто весело.

— Хочешь сказать, я слабею?

— Ну-у-у-у, ты — крошечный старичок…

Ба-бах! Он использовал мои слова в качестве предлога, чтобы «швырнуть» меня на пол и поставить свою ногу на мою руку или ногу и стоять на ней, демонстрируя свою силу! Он был таким лёгким, что я едва его чувствовал. Затем он обязательно должен был убедиться в том, что Йогиня наблюдает за нами.

— Глянь, глянь! Она смотрит! Мне надо быть поосторожней. Затем он поворачивался к ней за разрешением:

— Можно?

— Зачем ты это делаешь, Юджи? — спрашивала она, с тревогой в глазах глядя на него.

— Он это заслужил! Поделом ему!

Затем он поворачивался ко мне:

— Значит, говоришь, я слабею?

— Ну-у-у-у…

И он пинал меня, пока я не откатывался прочь.

— Смотри, он просто играет!

Это занятие могло длиться часами, и прекратить его можно было, только покинув комнату. Я был у него на коротком поводке. Ему нравилось мучить меня, и вскоре он начал привлекать к игре детей.

— Давайте, девочки, бейте его!

Сначала они вообще никак не желали участвовать.

— Юджи, я не хочу! — пожаловалась Шилпа. Конечно, Лакшми тоже начала нервничать. Однако он продолжал настаивать, и мне пришлось показать девочке язык. Тогда у неё в глазах загорелся огонёк, и она ввязалась в драку, ударив меня по голове подушкой. Плотина была прорвана.

— Шилпа! Осторожнее! — закричала Лакшми, и Шилпа разозлилась уже на неё:

— Мам! Он сам сказал мне!

Это был финал. Делая вид, что я её не интересую, и глядя в сторону, она нанесла мне лёгкий удар, извинилась, а потом ещё раз хорошенько меня стукнула. Когда я попытался прикрыться рукой, Юджи схватился за неё и ещё подстегнул её:

— Давай! Сильнее! Сильнее! Ну что так слабо?

Затем он взялся за Сумедху. Вскоре они уже обе регулярно били меня подушками.

— Сильнее! — кричал он, если чувствовал, что они бьют не в полную силу. — Сильнее! Сильнее! Слабо бьёшь!

На самом деле Сумедха никогда не уступала. Она наносила удар и убегала. Об упрямстве Сумедхи я узнал ещё прошлым летом, когда Юджи приказал мне «притащить её сюда вниз!». Он хотел, чтобы она сыграла ему на скрипке, а она ненавидела её настолько, что забросила занятия вообще. Я пошёл к ней, сказал, что мне приказано «притащить» её, и, когда она отказалась, просто cхватил в охапку и отнёс вниз. Больше я никогда так не делал. Она тогда одарила меня таким взглядом поверх своих очков, что даже для одиннадцатилетней девочки это было более чем серьёзное предупреждение.

История с песнями набирала обороты. Больше всего он любил балладу о Джидду Кришнамурти на мотив «Джингл Беллз». Я сочинил эту песню во время предыдущего визита в Индию, и каждый раз, когда появлялся кто-нибудь из «людей Джидду Кришнамурти», он требовал эту песню:

— Эй, придурок, или мне лучше звать тебя «ублюдок»? Пой ту песню!

Динь-дилень, Юджи говорит, что Джидду Кришнамурти — фальшивка. Единственное, что восхищает меня, — его секс-авантюры. Динь-дилень, Юджи говорит, что Джидду Кришнамурти — фальшивка. Новое лицо всё той же старой теософской игры.

— Он сочинил её спонтанно! — с гордостью напоминал он присутствующим.

Конечно, я не сочинил её спонтанно, она родилась у меня на Рождество: просто я так много знал о Джидду Кришнамурти и отношении Юджи к нему, что она получилась сама собой, почти как автоматическое письмо. Затем шло требование показать Русского и Грека — ему нравилось, а меня выматывало. Иногда, когда он этого требовал, я просто уходил в горы.

ГЛАВА 27

«Можешь ли ты переживать такую простую вещь, как эта скамейка напротив тебя? Нет, ты переживаешь только знание, которое есть у тебя о ней».

Рэй арендовал многоместную легковушку, и мне было велено занять место сзади как верному сторожевому псу. В таком положении я путешествовал неделями, и это было гораздо лучше, чем сидеть зажатым с двух сторон. К счастью, меня не укачивало, как многих других. В машине с Юджи, слово под воздействием нервного газа, народ начинал засыпать сном без сновидений. Мы могли часами ехать в полной тишине.

Девочки были привычны к длительным поездкам. Когда они были ещё совсем маленькими, их укачивало, но он неделями не обращал внимания на их состояние. День за днём их тошнило, пока не перестало — раз и навсегда. Теперь они пели все песни подряд, от «Битлз» до «Ред Хот Чили Пепперз», глупые песни типа «Май притти фройляйн» и, конечно же, какие-то мотивы из «Звуков музыки» — они знали их все и пели втроём — Шилпа, Сумедха и Синди, раскладывая партии на три голоса. Юджи поддерживал их, и чем больше они дурачились, тем больше ему нравилось. В один год как-то приезжал Калифорниец, и Юджи заставил его катать горланивших песни девчонок, пока тот не сбежал из страны.

Юджи сидел рядом с водителем, Рэй был за рулём, Шарон сидела за ним, подкармливая его конфетами, кофе и шоколадом, чтобы тот не заснул. Рядом с Шарон сидела Синди, за ней Шилпа, а Сумедха иногда перебиралась ко мне на заднее сиденье. Рэй откидывал спинку сиденья под максимальным углом, как в раскладывающемся кресле «Лейзи-бой», и ноги Шарон были зажаты под ним. Когда он шевелил длинными конусообразными пальцами в воздухе и, бормоча, просил дать ему что-нибудь перекусить, она всовывала ему в руку батончик «Сникерс», кофе или конфету. На крайний случай на приборной доске у него стоял «Ред булл». Один глоток этой смеси, скорее всего, доконал бы его. Шарон также в любой момент была готова подкормить Юджи, и через неделю салон машины напоминал свинарник. Юджи это нисколько не беспокоило. Когда кто-нибудь хотел навести порядок в машине, он говорил ему: «Пойди и наведи порядок в своей голове! Это будет более полезно!»

*

По мере приближения дня рождения он бурчал всё больше. «Я не хочу никого видеть. Я не хочу ни с кем говорить. Я не шучу. Я просто хочу убратьсяотсюдаподальше!» — ворчливо произносил он в одно слово.

— Я не такой, как вы, люди, со всеми вашими сюсюканьями! — произносил он нараспев. — Ну что такого счастливого в этих ваших счастливых днях рождения, хотел бы я знать? Мне восемьдесят девять лет по индийскому календарю! Вы постоянно навязываете этот ваш грязный календарь всему миру, грязные ублюдки! Вы хотите быть мо-о-о-оло-о-о-ды-ы-ы-ыми! В конце концов, есть такая вещь, как процесс старения. Кроме того, как вы чувствуете ваш возраст, хотел бы я знать?! — Он всегда обращался к кому-нибудь с подобным вызовом, желая, чтобы тот объяснил ему эти понятия и попробовал доказать!

— Вы просто забываете это!

Седьмое июля приближалось. Он не уставал напоминать нам, что совсем скоро он начнёт получать «огромные кучи денег» со всех концов земного шара по почте. «Они присылают их со всего мира! Так много стран: Польша, Америка, Турция, Россия, страны Южной Америки! Я даже не знаю, кто их присылает!»

Отчасти это было правдой.

Наступил день рождения. Мы завтракали в номере 609, когда Юджи снова начал настаивать на поездке. Он пришёл в дурное расположение духа.

— Послушайте, я серьёзно: я не хочу никого видеть и ни с кем разговаривать.

Поскольку завтрак у нас состоялся в десять утра, мы были готовы ехать, и ехать далеко.

— Куда мы едем?

— Лондон, — предложил Рэй.

— Не смеши меня! — ответил Юджи, хотя знал, что Рэй поехал бы с удовольствием.

Раздался нервный смешок.

— Слишком далеко!

— Как насчёт Санкт-Морица?

Дорога туда занимала девять часов в один конец, но Рэй всегда был рад максимально длинным поездкам, поскольку тогда он мог эксклюзивно наслаждаться компанией учителя.

— Эй… Закрой рот!

Остальные были более чем согласны с Юджи.

— А что скажешь по поводу Парижа? Города огней? — Он снова испытывал наше терпение. По комнате пронёсся стон и, к счастью, он сам сказал: — Слишком далеко.

Возникла пауза.

— Ведь так?

— Даааа! — ответила ему комната хором. Видимо, в ответе прозвучало слишком много энтузиазма. Семя было посеяно.

— Неееет! — парировал Преподобный, яростно вцепившись в ручки кресла.

Наконец Юджи остановил свой выбор на кофе у своего друга во Фрайбурге в Германии. Уже легче, всего четыре часа езды. Летом он иногда «заглядывал на чашечку кофе» к своим друзьям, когда они были слишком заняты, чтобы навестить его. Если гора не шла к Магомету, Магомет шёл к горе.

Мы отправились в путь в то же утро. Юджи сидел на переднем сиденье, я — рядом с Шилпой, Клэр и Сумедха — в задней части автомобиля. В машине Сарито ехала Йогиня, Нандини, Тэа и Уеша. Рядом с Нью-йоркершей на переднем сиденье расположилась Лакшми, а Майк и Кати из Венгрии сидели сзади. Мы приехали во Фрайбург, попили кофе, поели сладостей, поболтали немного, а затем Юджи решил, что стоит поехать в Кёльн. Это пять часов езды на север, и Рэй был вне себя от счастья. Настроение остальных, мягко говоря, вовсе не было радужным, поскольку для них это означало либо четырнадцать часов в машине за сутки, либо ночь в Кёльне.

В итоге на ночь глядя мы отправились в Кёльн.

Счастливые путешественники добрались до дома его друзей к восьми часам утра без еды, без вещей, даже без зубных щёток. Кого-то разместили у них в доме, кого-то определили в гостиницу, и кому-то хватило здравого смысла принести несколько зубных щёток. Потом мы долго обсуждали планы на следующий день. Юджи настаивал на поездке в Амстердам, чтобы Преподобный мог увидеть «дам в окнах» в знаменитом районе красных фонарей. Возможно, он как-то связывал это с тем, что подругой Иисуса была известная проститутка Мария Магдалина.

Мы прибыли в Амстердам ярким солнечным утром следующего дня — не самое удачное время для поисков «дам в окнах». Он велел нам искать их до тех пор, пока они не будут найдены, и, естественно, мы заблудились. Высовываясь из окна машины, я просил прохожих показать дорогу. В этом городе и пешком-то заблудиться пара пустяков, а уж на машине это гарантировано. Странно, но ни один из жителей не захотел признаться, что он знает, где находится улица красных фонарей. Мы, конечно, представляли собой то ещё зрелище: какой-то лысый мужик, рядом с которым сидят женщина и девочка-подросток, ещё двое девочек-подростков на заднем сиденье, фактурная фигура Преподобного за рулём и то ли женщина, то ли мужчина на переднем сиденье рядом с ним. Наконец одна радостная молодая пара из Австралии подсказала нам дорогу.

К тому времени, когда «дама в окне» была найдена, её с равным успехом можно было принять за уборщицу. Рэй что-то пошутил насчёт проституток, но Юджи взялся яростно их защищать: «Проститутки — единственные, кто поставляет реальный товар! Вы все смотрите на них сверху вниз. А сами? Единственный способ существования в вашем грязном сообществе — это воровство! Деньги должны кочевать из одного кармана в другой. Разве вы лучше хоть чем-то?» Он не забывал упомянуть, что, по крайней мере, их товар доставляет реальное удовольствие. «Художники — проститутки, — говорил он, имея в виду и меня тоже. — Конечно, чтобы что-то получить, ты должен убедить людей в ценности твоих грязных картин! Меня они не впечатляют». Рэю тоже досталось по ходу: «А ты бы лучше благодарил этого грязного Иисуса за то, что он даёт тебе средства к существованию!»

Так как большую часть времени в городе мы не очень понимали, где находимся, а законы парковки были очень строгими, есть нам приходилось очень быстро, практически на ходу. «Ноги моей не будет в ресторане! У меня есть своя еда! Мне не нужно есть ту гадость, которую вы, люди, едите». (Конечно, у него была своя еда, поскольку мы наперебой старались сделать ему приятное. Обычно кто-нибудь из женщин с ревностью тигрицы следил за тем, чтобы в наличии был запас рисовых палочек.) Несколько порций рисовых палочек с крекерами или крендельками плюс горячая и холодная вода имелись в машине всегда. Иногда он ел что-нибудь помимо этого, но самим предлагать ему еду было рискованно: он мог отказаться есть вообще, и тогда мы начинали волноваться, что он может снова ослабеть и упасть.

Особого выбора, где поесть, у нас не было. Мы отправились пешком по улицам, пока наши водители сидели в машинах, готовые тут же тронуться с места по нашему сигналу. Рэй побежал в кофе-шоп, где можно было взять кофе навынос. «Извините, кофе нет!» Грибы или героин — пожалуйста. Лучше бы мы выбрали наркотики. Большая часть сально-жирной смеси с картонным вкусом под названием «Турецкая пицца» пошла в мусорную корзину.

Было ещё довольно рано, но Юджи не хотел терять время, так как цель поездки — «дамы в окнах» — была достигнута. Итак, мы снова пустились в путь.

Вопрос «куда ехать» угрожающе завис в воздухе. Сделав несколько неверных поворотов, мы наконец выехали на шоссе, так и не придя ни к какому решению.

— Куда, сэр? — спросил Преподобный, всегда жаждущий доставить удовольствие человеку, для которого удовольствия не существовало.

— Мне без разницы. Ты — босс, — пассивно и невнятно ответил Юджи, сидя на переднем сиденье авто и зажёвывая кренделёк в ожидании начала битвы. Были предложены французский Страссбур, Лондон и, конечно же, Париж. Опять этот Париж! Это был уже перебор! Что нужно было этому Рэю? Несомненно, он рассматривал всё это предприятие как коан дзэн, от которого все остальные вынуждены были страдать.

В итоге Юджи остановился на Брюсселе, где мы могли полакомиться его любимыми шоколадными конфетами из «Леонидаса». И купить их там можно было дешевле. Поскольку водитель был «как-никак евреем», он не мог упустить возможность сэкономить хотя бы бакс, несмотря на то что принадлежал католической церкви и тратил деньги, как пьяный матрос.

— Отлично, если вы настаиваете.

Пока мы пересекали сельскую местность Северной Европы, Шилпа научила меня языку жестов в игре «Виселица».

Мы добрались до Брюсселя в час пик, под проливным дождём, не имея ни малейшего понятия о том, где может находиться магазин. Люди постоянно направляли нас то в одну, то в другую сторону, но поскольку Рэй удачно игнорировал все подсказки, мы, уставшие донельзя, продолжали кружить по городу. После целого дня в пути наше состояние быстро ухудшалось. Моя пятая точка уже просто болела, когда мы наматывали пятый круг по городу. Юджи продолжал действовать Рэю на нервы каждый раз, когда тот приближался к повороту или самостоятельно выбирал направление движения. Он произносил: «Религиозные люди всегда поворачивают туда, куда надо». В один подземный переезд мы въезжали минимум три раза — я его помнил. На третий раз, когда мы застряли в пробке и мне надоело обозревать расположенное передо мной кресло, я увидел в окно водосточную трубу, из которой хлестала дождевая вода, — я её точно уже видел дважды.

Каждый раз, когда мы снова упирались в тупик, Юджи ворчал негромко, но довольно отчётливо, чтобы все слышали: «Ну конечно». Хотя он находился в самом центре этой бесконечной карусели, ситуация его нисколько не волновала. Более того, он умышленно подзуживал Рэя, пока тот не потерял способность соображать вообще что-либо. Я видел это по его лицу, отражавшемуся в зеркале заднего вида. Он был измучен. «Давайте-ка, вы все, разбирайтесь», — произносил Юджи и снова отправлял нас в бесконечную петлю поисков. Когда Рэй спрашивал его, туда ли он поворачивает, Юджи отвечал: «Конечно, мне без разницы». Как только поворот был сделан, слышалось его ворчание: «Не туда». Если бедолага Рэй пытался сказать, что он только следовал указаниям, он тут же получал:

«Вам, людям, всегда нужно найти виноватого!»

Он просто был хорошим учителем, блокирующим все выходы.

Смотреть на всё это с заднего сиденья было невыносимо. Мне не нравится, когда мне указывают, что мне делать (а кому нравится?), поэтому я выходил из себя. Неспособность Рэя действовать самостоятельно означала для нас бесконечное движение по Дантовым кругам ада. Мысль о том, что будь я на его месте, я бы справился с задачей лучше, делала меня ещё более несчастным. Разве не довольно с него было того, что ему позволили всю дорогу быть за рулём рядом с ним? Неужели для понимания этого нужно пройти через всю эту чёртову драму? Юджи продолжал всё в том же ключе. Согласное бормотание Преподобного слышалось через равные промежутки времени: «Угу», «Да, сэр», «Да, сэр». Он полагался на Юджи, глядя на него своими выпученными глазами, вместо того чтобы просто спросить дорогу у прохожих. Его здравый смысл куда-то испарился. Меня поражало спокойствие девочек. Шилпа сидела рядом со мной и читала книгу или играла в игру, как будто находилась где-нибудь в гостиной. Синди и Сумедха второй день кряду сидели в тесноте заднего сиденья автомобиля, пока Шилпа учила меня алфавиту жестов, чтобы иметь возможность час за часом играть в «Виселицу». Она отказывалась разговаривать, поэтому я распознавал буквы по её кивкам или мотаниям головы, указывающим, угадал я или нет. Белая кофта между нами, которую мы назвали «стеной», давала ощущение личного пространства. На лице Шарон не отражалось ничего, кроме добродушия, даже если обстановка накалялась. Однако в зеркале заднего вида я начал улавливать обеспокоенный взгляд Преподобного, словно он с переднего сиденья чувствовал закипавший во мне гнев.

Когда мы снова вырулили на главную дорогу, машины практически не двигались. Я выпалил: «Я думаю, это там, наверху. Пойду посмотрю», — и, не дожидаясь ответа, не спрашивая разрешения, выскочил из машины. Как приятно было ощутить свежий ветер и дождь. Я нёсся сломя голову, пока не запыхался. Мне было всё равно куда бежать. Бежать — это так прекрасно. Пробираясь сквозь толпу возвращавшихся с работы людей, я стал просчитывать имевшиеся у меня варианты и проверил карманы. Кошелёк и паспорт были при мне, я мог сесть на поезд до Гштаада и покончить с этим бредом. Я продолжал бежать дальше, обдумывая эту возможность, когда неожиданно обратил внимание на вывеску «Макдоналдса». Люди шли домой после долгого рабочего дня, и именно это ожидало меня, если бы я решил отправиться назад и «взять свою жизнь под контроль». Нет уж, спасибо! Кто, в конце концов, контролирует? Они? Не похоже. Вне всякого сомнения, мне с моей пыткой повезло. Я снова вернусь в машину и останусь там, но теперь уже по другой причине. Свобода означает, что тебе нечего терять. Я видел её в маленьком человеке, сидевшем на переднем кресле рядом с водителем, поэтому я знал, как выглядит свобода. У меня же по-прежнему было «полно всего», что я не хотел терять. И это «полно всего» указывало на то, что я ещё не готов.

Сканируя взглядом поток машин в поисках знакомого авто, я увидел козырёк магазина «Леонидас». Нью-йоркерша стояла впереди толпы, в которой стали угадываться знакомые лица. Я подбежал к ним, и вопросы посыпались градом: «Как мы здесь оказались?», «Где машина Шорти?», «Кто-нибудь знает, куда мы едем дальше?» Я обернулся и неожиданно увидел у обочины машину Юджи. Затем появился Сарито. Остальные машины волшебным образом также выскочили из дорожного потока и выстроились вдоль обочины. Мы ели шоколадные конфеты, обменивались впечатлениями и шутили. Нью-йоркерша подала Юджи через окно его любимое лакомство, затем коробку пустили по кругу, и вскоре Юджи подал знак о том, что пора ехать. Мы отправились назад в Кёльн без каких-либо лишних объяснений, снова приехали туда в восемь часов, и вся канитель повторилась по новой: «Куда поедем завтра?»

Утром третьего дня Юджи развлекался тем, что дразнил Эрика, нашего хозяина, оплачивавшего кормёжку всей нашей оравы и номер Юджи в «Ренессансе» — самом дорогом отеле города. В оплату номера входил завтрак на двоих, но шутка была в том, что никто там никогда не ел. Зато в обмен на его гостеприимство Юджи не забывал привозить ему из всех отелей бесплатное мыло и шампуни. Полочка в ванной комнате Эрика ломилась от пузырьков с шампунем, кусочков мыла, зубных щёток и прочих умывальных принадлежностей, привезённых из многих отелей, где останавливался Юджи. «В конце концов, ты заплатил за них много денег!» — напоминал он ему, и Эрик театрально стонал и исчезал в своём офисе, чтобы «извлечь немного денег, которые он там прятал».

— Скажи мне, где он их прячет? — нарочито громким шёпотом спрашивал он Фиону. — Ты сотворила чудо!

— Нет, Ючи! Это ты сотворил чудо! — отвечала она.

— Неееет! — Пауза.

— Или правда я?

Затем снова:

— Ну скажи мне, где он прячет все эти деньги? Она смеялась в ответ.

— Я не знаю, Ючи. — Она произносила его имя совершенно очаровательным образом.

Эрику нужно было проводить семинары или тренинги сразу после нашего отъезда, а уезжали мы всегда примерно минут за двадцать до их начала — с тем прицелом, чтобы у него не было времени на подготовку. Юджи не давал ему возможности подготовиться и напоминал: «Если ты до сих пор не знаешь, что делаешь, то ты никогда не узнаешь!»

Эрик говорил, что после таких визитов Юджи день всегда проходил интересно: работа шла гладко, почти без мыслей. Успешность была побочным эффектом общества Юджи. Он подталкивал людей к их пределу и помогал им стать профессионально более эффективными — если требовалось именно это. Раньше Эрик общался с другим гуру. Он сказал мне, что, встретив Юджи, волновался, что опять забросит работу. Однако Юджи, напротив, контролировал, чтобы тот работал ещё усерднее, и забирал у него всё больше денег по мере того, как росли доходы. Юджи непосредственно участвовал в его бизнесе. Он должен был оплачивать счета в отеле и «пожертвования», как бы драматично это ни звучало. Эрик рассказывал мне, что перед приездом Юджи он всегда определял сумму, которую собирался отдать ему. Вокруг этого постоянно возникали какие-то ситуации, Юджи требовал больше денег, но в итоге, не сказав ни слова, всегда уезжал с той суммой, которую Эрик запланировал заранее. Впечатляющая ловкость рук.

К третьему дню девочки начали меняться одеждой, чтобы как-то разнообразить свой гардероб. Шарон не выказывала никаких признаков усталости, хотя, конечно, не могла её не чувствовать. Местные друзья прикладывали невероятные усилия, чтобы вырваться с работы и присоединиться к нашему безумному каравану. Юджи пригрозил одному из них, главе местной духовной организации Раме Тиртхе, устроить вынужденный перерыв по причине «отравления рыбой», которая закроет офис на весь день. В конце концов, большая часть руководителей этой организации крутилась возле Юджи. Рама стонал и нервно посмеивался: «Юджи — ты настоящий смутьян!»

За день до дня своего рождения Юджи утром устроил приём при дворе, собирая «деньрожденьевские деньги» и рассматривая планы на день. Сумма была внушительная. Работавшие в духовной организации люди никогда не стеснялись выразить свою преданность деньгами. Подтрунивая над Рамой, Юджи спросил его, как дела у «босса». Рама глубоко вздохнул, гортанно засмеялся и, передавая тонкий конверт с несколькими крупными банкнотами евро, исчезнувшими с быстротой молнии, признался: «Юджи, я не знаю!»

— Ух ты! Глянь-ка, глянь! — Юджи закрыл глаза рукой и сквозь растопыренные пальцы, словно ребёнок на Рождество, изучал содержимое конверта. Иногда он вытаскивал деньги, а открытку или конверт с поздравлением вертел в руках, читал её и делал вид, что не понимает язык, на котором оно написано.

— «Я люблю тебя, Юджи». Что это значит?

Как приятно было сидеть в комфортных креслах и принимать пищу в доме, а не в придорожном кафе! Стараясь скрыться подальше от его глаз, я лежал на подушке за софой в ожидании вопроса: «Где этот ублюдок?» В любую минуту он мог выдернуть меня из толпы, а настроения развлекать у меня сейчас не было.

— Куда едем?

Этот вопрос разрезал воздух, словно нож.

— Гштаад!

— Не то!

— Париж! — гнул своё Рэй.

— Нет, слишком далеко.

Пауза…

— Или поехать?

Мы были обречены.

Девочки прыгали от радости: подобного приключения у них ещё не было. Остальные стонали. День был чудесным. Мы поехали в направлении Парижа. Дорога была замечательной: уже через несколько часов мы колесили по окрестностям Франции. Фермерские хозяйства по обеим сторонам дороги тянулись милями, людей видно не было. Лучи солнца, как прожектора, пробивались сквозь тучи, нависшие над огромной пустой зелёной сценой, выхватывая яркие пятна зелени. Промышленное хозяйство отмело всё лишнее, заставив уйти мешающие ему маленькие фермы и очаровательные маленькие города на периферию. Лавина прогресса смела с поверхности пейзажа неэффективных представителей человеческой расы, оставив только невероятно роскошную красоту, которую несколько счастливых богатеньких ублюдков отвоевали разбоем, грабежами и убийствами. Они заполучили не только нереальные красоты, но и богатейший источник пищи — главное оружие всех времён и народов. Неширокая двухполосная дорога прорезала зелёные поля одной непрерывной линией. Порывы ветра от проносящихся мимо грузовиков так и норовили выбросить нашу машину на обочину, заставляя меня то и дело замирать от ужаса. Мы остановились на АЗС заправиться и купить что-нибудь поесть. Автозаправки были новыми форпостами человечества. То, что мы видели вокруг, могло легко находиться где-нибудь на Среднем Западе Америки: те же сетевые магазины, те же известные бренды: «Принглз», «Кока-Кола», «Сникерс», кофе. Пересекая сельскую местность, мы продолжили двигаться в направлении Парижа, повсюду наблюдая огромные комбайны, гигантские амбары, элеваторы и неповоротливые машины.

Постепенно города, как кустарник, начали вырастать вдоль дороги: тонкие щупальца окраин появлялись то тут, то там, наполняя воздух промышленным запахом — таким же устойчивым, как въевшееся в старую ванну пятно жира, — явный признак густонаселённой местности. Серое небо расплакалось дождём, и наше настроение вовсе соскользнуло в минор.

К моменту, когда мы добрались до центра Парижа, дождь уже хлестал как из ведра — так же, как днём раньше в Брюсселе. Мы влились в поток движения в час пик и были настолько усталыми, что звук шин по мокрому асфальту просто гипнотизировал нас. Юджи пребывал в дурном настроении. Казалось, он был сыт по горло путешествием, а может быть, нами — трудно сказать. Наш водитель склонился над рулём под грузом сыпавшихся на него словесных ударов. За неимением карты он был вынужден доверять своему дьявольскому навигатору, издевавшемуся над ним как никогда и дававшему ему указания одно нелепее другого своим ехидным насмешливым голосом с множеством искусственных модуляций. И несмотря на это, маленький седовласый гном на переднем сиденье, стреляющий словами, как из дробовика, выглядел невероятно забавным:

— Смотри глазами! А не своей отсутствующей головой!

На улицах Парижа игра началась снова: чем ближе мы подъезжали к месту назначения, тем более невыносимыми становились указания, оскорбления и проклятия. Юджи велел Рэю ехать по улицам, которые помнил по своей поездке тридцатилетней давности.

Он командовал: «Поезжай вперёд!», несмотря на наличие запрещающего знака и стоящего на дороге жандарма с угрожающим видом.

— Юджи, я не могу повернуть здесь. Он не разрешает!

— Плевать! Какое они имеют право?

Потея и сжимаясь, Рэй делал очередной неверный поворот, и мы снова удалялись от нужного нам места. Это было похоже на ночной кошмар, в котором ты пытаешься подняться по лестнице, а следующая ступенька исчезает из вида и растворяется. Вскоре наступила темнота и надежда на облегчение, которое, казалось, должно было вот-вот наступить, снова исчезала в бесконечной путанице. Мы кружили и кружили до тех пор, пока снова не оказались на противоположной стороне города, потеряв машину Сарито с её уставшими пассажирами — второй день кряду — в этом прекрасном «городе огней». Вскоре мы обнаружили себя в точке, где запрещены были все повороты. В момент, когда вся компания пребывала в состоянии предельной усталости, Юджи ещё подбавил огоньку. Я ёрзал на своём кресле, борясь с желанием выхватить руль у Рэя. Юджи явно хотел, чтобы мы проехали по самому центру Парижа, не обращая внимания ни на правила дорожного движения, ни на законы физики. Его поведение подразумевало, что у нас бы всё получилось, если бы мы имели достаточно веры. Пока он благополучно заставлял нас забыть о Париже, мы с девочками сочинили песню:

Не поворачивай налево, Не поворачивай направо, Поезжай только прямо, Поезжай только прямо.

Смех Юджи, раздавшийся с переднего сиденья, означал, что висевшее в воздухе напряжение спало. Обстановка разрядилась и вскоре мы были уже рядом с отелем «Руэ дэ Амстердам». Отель нашёлся, и каким-то чудесным образом вскоре к нему подтянулись все остальные. Уставшие, в темноте мокнущие под дождём, мы оказались у отеля, где номер полагался только ему. Наконец в холл гостиницы ввалились все наши, в глазах их была пустота. Юджи в гнусном настроении сидел в кресле вестибюля, пока все остальные в страхе топтались вокруг него. Идея пообедать в местном индийском ресторане была отвергнута со словами:

— Я даже смотреть на вас не хочу, люди. Вы сами по себе. Я не хочу здесь никого из вас видеть.

Ответственные за пропитание Юджи рылись в многочисленных сумках, выискивая для него хлеб, сыр и воду. Остальные стояли или сидели, как дураки, в нервном ожидании. Нью-йоркерше, когда-то жившей в Париже, было велено отвести девочек на экскурсию по городу. Стоит ли говорить о том, что это указание было аккуратно проигнорировано. Консьерж с истинно французским презрением взирал из-за стойки на кучку потрёпанных чудаков во главе со странным маленьким человечком. Позже я видел, как девочки своими силами втаскивали дополнительные кровати в лифт, никто из персонала им не помогал, но, кажется, их это мало волновало. Ведь они были в Париже! На их стороне был весь энтузиазм молодости. Преподобный предложил сердитому Юджи немного сыра — этот номер был пострашнее, чем кормить льва в клетке. Ни слова не говоря, Юджи удалился в свой номер. Вскоре после этого кто-то вошёл в холл и спросил о Юджи, на что консьерж ответил: «Ваш диктатор в своём номере».

Мы разделились и ушли в парижскую непогоду в поисках еды и жилья. Несколько минут спустя все снова встретились в местном ресторанчике здорового питания. Перекусив, мы с Майком решили всё-таки пройтись посмотреть Париж, однако одного квартала, пройденного под дождём, оказалось достаточно, чтобы задаться вопросом: «А зачем?» и вернуться в наши дешёвые страшные номера неподалёку.

После душа я развесил одежду, три дня служившую мне верой и правдой, на просушку и включил прикрученный к стене над кроватью телевизор. Смотреть было нечего. Я стал смотреть на улицу на освещённые окна дома напротив и представлять, как там живут люди. Несомненно, его обитатели были богатыми, несчастными, сопливыми и самоуверенными парижанами, жующими фуа гра. В какой-то момент мне стало завидно. Выключив телевизор, я лёг на кровать и стал слушать звуки, доносящиеся из коридора. Старый линолеум и прогнивший под ним пол крякал, скрипел и делал слышимым малейший шорох. Французская речь и смех отскакивали от гулких стен и, проникая в ночь, порождали беспокойные сны.

Утром мы освободили свои номера и встретились в отеле. Слава богу, нам хотя бы не приходилось таскать с собой багаж — может, хоть в этом был какой-то смысл. Юджи как-то рассказывал нам, что в своё время жил у вокзала Лазар в Париже в течение девяноста дней, каждый день пробуя новый вид сыра. Вдохновила его на этот поступок фраза французского президента Шарля де Голля: «Невозможно управлять страной, в которой существует 365 видов сыра!»

Ну что ж, настал его день рождения — день, от которого мы все убегали. Настроение его нисколько не улучшилось, несмотря на чудесное яркое солнце, светившее в небе. Он жаждал снова отправиться в путь, но прежде решил показать девочкам город.

— Пойдёмте! Убираемся отсюда! — раздражённо ворчал он. — Поедемте на экскурсию. Они должны увидеть Париж!

Это была классическая экскурсия Юджи: три машины в ряд, пролетающие мимо Лувра, Елисейских Полей к Эйфелевой башне, затем вдоль Сены до Нотр-Дама, обратно через реку с другой стороны к Елисейским Полям. «Смотрите! Смотрите! Смотрите!»

Когда мы объезжали Триумфальную арку, Нью-йоркерша приблизилась на опасное расстояние к нашей машине, в руке её был мобильный телефон.

— Скажите Юджи, что звонит Махеш!

— Юджи, Махеш звонит, — передал я сообщение.

— Я не хочу разговаривать с этим ублюдком! Мне плевать, кто звонит! Я не собираюсь ни с кем разговаривать!

Я жестом передал ей отказ и телефон исчез в машине, когда мы, прибавив скорость, понеслись в единственно знакомом Рэю направлении — к аэропорту. Наша катавасия продолжалась уже третий день, а Юджи был свеж как огурчик, и всё с тем же напором подстёгивал, покрикивал, попинывал Рэя. В то утро Рэй вовсе не был готов к войне. Он пробормотал что-то типа «тесны врата и узок путь», на что Юджи ответил: «…и посмотри, во что ты себя превратил!» Самообладание Преподобного дало трещину и рассыпалось. Услышав его тихую мольбу, я посмотрел в зеркало заднего вида и увидел, что по его лицу катятся слёзы.

— Юджи, пожалуйста, перестань.

Последовала долгая пауза.

— Хорошо, — мягко сказал Юджи. Затем добавил: — Мне всё равно…

Позже Рэймонд прочитал мне всю цитату целиком: «Тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их» — цитата из Библии в Евангелии от Матфея 7:14.

Рядом с Юджи у нас всех было чувство, что мы так близко к воротам, но тропинка, по обеим сторонам которой зияла пропасть, оказывалась невероятно узкой. Думаю, присутствие некоторых из нас бросало ему вызов, чтобы дать нам «то, что есть у него», и он показывал нам степень, до которой мы не могли это принять. Рэй старался изо всех сил, и Юджи превратил его в месиво — так это выглядело для меня со стороны, однако никто никогда ни о чём впоследствии не жалел, я в этом уверен.

Некоторое время, пока Рэй пытался вернуть самообладание, мы ехали в тишине. Затем мы взяли направление на юг, в Дижон, и постепенно Юджи вернулся к обычной болтовне. Он шутил по поводу знаменитой французской горчицы. В полдень мы остановились заправиться и поесть, и к этому моменту всё вернулось на круги своя. Не могу сказать, что к тому моменту я устал от Юджи, но у меня было отчётливое чувство, что Рэй продолжал его провоцировать, резко останавливая машину, случайно заглушая мотор, ожидая ответа на вопрос, куда ехать дальше, или любым другим способом — как маленький ребёнок, изо всех сил колотящий игрушкой, чтобы испробовать её на прочность. Однажды после кофе-брейка, на выезде из парковки, Юджи начал громко ругать Рэя за его зависимость от него, а тот смотрел на него выпученными глазами со смешанным выражением отчаяния, непонимания, усталости и… желанием проглотить своего любимого гуру со скоростью лягушки, поедающей насекомое. Это был чудовищный образ уныния, печали, разочарования и неутолимой страсти. Между тем остальные, находящиеся в других машинах позади нас, скрежетали зубами, злясь на водителя, ворующего священное внимание в надежде на милость, которая должна была на него свалиться прямо с неба: казалось, внутри себя он даже высунул язык в ожидании повода лизнуть оголённый провод высоковольтной линии, чтобы покончить со своими мучениями раз и навсегда.

Наконец, чтобы разрушить чары, я сказал:

— За нами машины!

Юджи велел ему двигаться: «Чего ты ждёшь?» В тот момент я почувствовал, как это часто бывало, что Рэю было наплевать на мнение других, ничто не имело значения. Остальным пришлось бы ждать ровно столько, сколько нужно было ему, чтобы «получить это». Меня потрясла его духовная жажда и целеустремлённость.

Мы добрались почти до Аннеси, когда наконец прозвучала команда поворачивать в Гштаад. Выезжая из города, мы остановились на заправке. Похоже, остальные были уверены в том, что мы знаем дальнейший маршрут, поскольку наша машина ехала первой. На каждой остановке Сарито с едва скрываемым неудовольствием спрашивал меня: «Итак, Луиджи, куда мы направляемся?» Смешно, но я понятия об этом не имел, даром что постоянно находился в одной машине с «диктатором». Юджи мог знать, а мог и не знать направление движения до тех пор, пока не махнёт куда-нибудь рукой, и тогда мы поворачивали.

Мы с радостью отправились назад в Гштаад, предвкушая долгожданный сон в собственных кроватях и — о счастье! — свежее бельё и одежду. Когда мы наконец подъехали к его шале и он, шатаясь, вышел из машины, остальные поблагодарили его за путешествие. Глаза их были стеклянными. Группа растворилась в ночи, как мелкие рваные кусочки мокрых бумажных салфеток.

ГЛАВА 28

«Отсутствие этого движения, вероятно, и есть запредельное, но ты никак не можешь испытать запредельное; „тебя“ тогда нет. Почему ты пытаешься испытать то, чего испытать невозможно?»

После нашего парижского турне Йогиня ещё долго не могла прийти в себя. Я даже не подозревал, какие мучения она испытывала по поводу того, что находится не в одной машине с Юджи. Эгоизм заставляет быть довольным и слепым одновременно. У меня было моё место, а она, несмотря на разрешение Юджи находиться рядом с ним в течение довольно длительного времени, казалось, такого места не имеет — эта тема постоянно проигрывалась в их отношениях. Он обладал способностью чувствовать, чего на самом деле хотят от него люди, и делал всё возможное, чтобы не дать им этого, зато с лёгкостью делился с теми, кто в этом не слишком нуждался. Иногда болезненный, этот метод работал отлично.

«Сначала вы должны помучить себя…»

Ах, эти мучения.

Мы продолжали совершать долгие прогулки, борясь с депрессией и оцепенением, возникающим после многочасового сидения. Временами я доходил до того, что в течение нескольких дней не хотел никого видеть и ни с кем разговаривать.

Мы поднимались по дорожке за отелем и шли вдоль фермерских полей. Альпы, окружавшие долину Саанена и Гштаад, с этой высоты были похожи на красные накатывающие каменные волны. Она часто говорила о своём страхе быть изгнанной: она была уверена, что он больше не хочет видеть её рядом. Я понимал её страхи, поскольку сам временно остался без жилья. При этом я не разделял её беспокойства по поводу изгнания: он всегда спрашивал, где она. Неопределённость была тем крючком в его обучении, на который он насаживал жертву, чтобы загнать её в угол.

Если ты хотел уйти, он велел остаться.

Если ты оставался, он превращал твою жизнь в ад.

Фермеры, некоторые из которых были довольно пожилыми женщинами и мужчинами, постоянно работали в поле. Мы наблюдали за одинокими фигурами, часами напролёт перемещавшимися по лугу и порой довольно крутым склонам. Йогиня лазила в кустах ежевики и рассматривала долину сверху, пока я валялся на траве или делал зарисовки. Иногда, сидя на лугу в горестных размышлениях, я сравнивал себя с фермерами: я не знаю, кто из нас был богаче — я или они. Столько свободного времени, сколько было у меня сейчас, я не имел ещё никогда в жизни. И чем дольше это продолжалось, тем больше меня ужасала мысль о возвращении домой. В наших отношениях с Йогиней появлялось всё больше злобного молчания: миры тела и духа находились в глубоком конфликте. «Если ты хочешь только одну вещь, ты её обязательно получишь! Но если тебе нужны хотя бы две, ты никогда не будешь удовлетворён!» Каждый раз Юджи в разговоре обращал на это наше внимание.

Сидя в своём кресле, Юджи постоянно был чем-то занят: вертел в руках газету, возмущался грязными религиозными ублюдками, вытягивал деньги из одного, дразнил напоминавшего ему террориста другого, кричал на Нью-йоркершу. Он был постоянным движением, безразличным, но втягивающим в свою орбиту каждого. Он знал меня лучше, чем кто бы то ни было, я же его едва знал. Никакое мнение о нём не могло сохраниться дольше нескольких секунд. Он был водопадом, орошавшим леса своей живительной водой. Солнцем, дававшим растениям жизнь, — без него они бы жили в тени. Светом, утверждавшим: «Я не свет!», отрекавшимся от себя для того, чтобы не дать мёртвому уму вместить его в рамки каких-либо идей. Рядом с ним процесс мышления продолжался, как обычно, но он постоянно показывал его несостоятельность.

Иногда идущий от этого источника света жар сводил с ума. И сделать с этим что-либо было невозможно. Если человек отпускал себя, его увлекал за собой поток. Часто людям, пришедшим к Юджи за мудрым словом, становилось скучно, и они уходили, даже не уловив его аромата. Он был течением, уносившим вас в океан блаженства, если вы позволяли этому быть. Пена на поверхности заставляла фокусироваться на его словах, в то время как мощное глубинное течение с корнем вырывало вашу жизнь и изменяло её форму. Поток вымывал всё из шкафов, затем из коридора, а потом вы понимали, что и сам ваш дом уже несётся по волнам. Когда воды потопа спадали, возникало ощущение лёгкости. На протяжении всего этого процесса «местоимение первого лица единственного числа» внутри отчаянно пыталось поддерживать порядок. Оно сопротивлялось, чтобы сохранить себя. Он грозил разрушить нашу юдоль печали, а мы безуспешно старались выстроить её заново.

«Желание постоянства есть причина человеческого несчастья!»

Никто не знал, что находится по другую сторону. Все идеи, полученные от матери, отца, бабушек, дедушек и психиатров, в таком случае должны были бы уйти, а кто действительно хочет этого? Они научили нас быть несчастными, чтобы мы могли адаптироваться в обществе. «Держи оружие наготове, иначе тебя раздавят!», «Защищай себя, иначе у тебя всё отберут».

Но смерть уносит с собой всё — хотим мы этого или нет. Мы ничего не можем взять туда, а при жизни отпустить ничего не можем — так и застреваем в пространстве лимбо. Где-то между этими двумя состояниями зажата структура личности, и падение в смерть гарантировано каждому. Хотя Юджи говорил, что мы об этом не узнаем.

Во время стычек, постоянно случавшихся в его присутствии, он никогда не принимал чью-либо сторону. Казалось, он даже специально подливал масла в огонь, чтобы конфликт разгорелся сильнее и жарче. Ему ничего не стоило обронить замечание, которое настраивало людей друг против друга. Потом ты замечал его хитрую улыбку, в какой-то момент ненавидел его за его козни, а потом не мог удержаться от смеха.

«Христианство показывает нам силу страдания». «Он всех заставил страдать, этот ублюдок!»

«Христос приходил для того, чтобы сделать тебя Христом, а не христианином».

«Твой вопрос не является твоим собственным, он был вложен в тебя теми ублюдками! Какой вопрос у тебя? Чего ты действительно хочешь?»

Удивительно, но на этот вопрос было очень трудно ответить. «Ты — самолюбивый ублюдок!» — напоминал он мне. Да, конечно, мне нужно было то, что было у него, но мне по-прежнему нужна была, по крайней мере, ещё одна вещь. Она сидела прямо напротив меня в другом конце комнаты. Выражение «Я не хотел хотеть того, что они хотели, чтобы я хотел» приобрело для меня новое значение. Иногда он смотрел на меня и произносил: «Не принимай так близко к сердцу» именно в тот момент, когда я был готов взорваться.

— Эй, не будь такой серьёзной! — говорил он Уеше, сидящей с нахмуренными бровями и плотно прикрытыми глазами. Она открывала глаза и спрашивала:

— Разве я серьёзная, Юджи?

Затем он поворачивался к Эрику, чей неотрывный внимательный взгляд был направлен на Юджи, и кричал Фионе через всю комнату:

— Что это с ним?

— Чтооо? Я ничего не говорил! — подыгрывал он.

— Выражение твоего лица более чем красноречиво!

Эрик смущённо продолжал:

— Ну чтоооо, Юджи?

— Где банк-о-мат?

— А, к сожалению, они не работают сегодня!

— Ох-ох-ох! Не пытайся умничать. Ты думаешь, что ты очень умный. Если бы я заметил в тебе хоть какие-нибудь признаки ума, я бы первый указал на них, но ты не умный, разве что умеешь делать деньги. И делиться ими с беееееедным индийцем! Ну давай же! Где банкомат?

Спустя некоторое время его взгляд падал на Йогиню и он просил её произнести заветное слово «деньги»:

— Ну давай, мамзель, скажи!

— Деееньги! — протяжно произносила она.

Затем он поворачивался к следующему:

— Ты называешь себя религиозным человеком? — В его устах это слово звучало как что-то дешёвое.

— Нет такой вещи, как духовность! Дух означает дыхание! Вы живы, вы дышите, и это всё!

Я считал количество деревьев за окном.

— Всё это вместе с небесами! Просто забудьте об этом! Это не то, до чего вы можете дотянуться десятифутовым шестом!

Рядом с домом проехал грузовик. На часах было десять. Ещё два часа до ланча. Всё, чем мы занимались, — это сидели в комнате или ели. Или садились в машину, а потом останавливались где-нибудь поесть.

Между тем, как позже справедливо заметила Шилпа, «Юджи легко расставался с деньгами, и некоторые люди от этого здорово выигрывали». Я не говорю, что Юджи запросто делился с нами, когда мы в чём-то нуждались, нет. Он вытягивал из нас деньги и копил их, но в момент нужды в деньгах у кого-либо, заботился о том, чтобы человек получил необходимое. И это были немалые суммы. Не моргнув глазом он однажды летом дал знакомому врачу семьдесят тысяч долларов, когда у того возникли проблемы с финансами и здоровьем. Он собрал десять тысяч долларов, чтобы купить пианино для сына своего друга, в то время как его родной дед вложил всего пятьдесят. Своим советом в критические моменты он часто помогал людям решить их сложные финансовые ситуации или спасти от банкротства. Лиза сделала карьеру благодаря его заботливой опеке в то время, когда они жили в одном доме в Палм-Спрингс.

Однажды в Бангалоре Юджи споткнулся о ногу человека, сидевшего на земле с закрытыми глазами. Позже тот человек сказал: «Я никогда не забуду, с какой заботой и сожалением о случившемся он на меня посмотрел. Это я сидел у него на проходе, а он ещё так искренне извинился за то, что коснулся моей ноги». Я часто вижу что-то, что мне не нравится, но предпочитаю молчать, поскольку от этого зависит моя репутация. Мы привыкли считать это «хорошими манерами». У Юджи было полно того, что он называл «элементарными манерами и элементарной порядочностью», — «викторианское воспитание» никуда не денешь — однако в отличие от меня никаких скрытых мотивов за ними не было. Наблюдая за его действиями, вы отчётливо видели эту разницу. Юджи проявлял хорошие манеры и порядочность в очень большой степени, при этом никогда не смущался сказать грубую правду в лицо человеку, если видел, что тот может её выдержать. Он чувствовал, кто может, а кто не может принять её. Если кто-то оскорблял его, он смеялся. Однажды он потерял всё и у него не осталось ничего, что ему нужно было бы защищать. Невозможно забрать у человека то, чего у него нет.

Он был лёгким как пёрышко.

Люди говорили мне, что в последние годы жизнь рядом с ним стала похожа на жизнь в ашрамах. Я ничего не знаю об ашрамах, но, похоже, в этом что-то есть. Невозможно скрыть свои проблемы, находясь под пристальным наблюдением двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю. Попробуй прикрыться одёжкой, и она тут же сгорит, как наряд куклы Барби, находящейся у доменной печи.

Одним из самых больших полей битвы была кухня. Раньше Юджи готовил для своих друзей сам. Он готовил простую еду, которая, как мне говорили, была безумно вкусной. Те дни минули, но кухня по-прежнему привлекала большое внимание. Это был целый театр — наблюдать, как люди отвоёвывали своё место на кухне: кто-то деликатно и грациозно, а кто-то просто беря бастион силой. Каждый боролся за свою территорию на кухне и столь желанную позицию. Как только появлялись новые люди, борьба за право кормить Юджи принимала особенно острый характер. У каждого были свои идеи относительно того, как это лучше делать, при этом все старались, чтобы споры и разногласия не дошли до ушей Юджи. Конечно же, он был в курсе каждого движения и ловко пользовался сложившейся ситуацией. Он знал кухню «сверху донизу, изнутри и снаружи, и если четвёртое измерение существовало, то оно было там», — говаривал он. Целое лето множество людей сновало туда-сюда по кухне, обеспечивая завтрак, обед и перекусы. Возможностей для самовыражения было полным-полно.

ГЛАВА 29

«Каждый раз, когда рождается мысль, рождаешься ты. Когда исчезает мысль, исчезаешь и ты. Но это „ты“ не хочет дать мысли исчезнуть, а мышление даёт непрерывность этому „тебе“».

Однажды днём, когда не было никаких поездок, старинный друг Юджи задал ему несколько вопросов на тему отношений. Юджи начал издалека — с того, что рассказал о своих книгах и своей невовлечённости в них. Описывая процесс создания образов в несуществующем уме, он обратился к примеру физика, который «так сильно ударился головой об стол», когда объяснял в своей собственной уникальной манере неуместность теорий так называемого пространственно-временного континуума. Всё это относилось к тому, о чём спрашивал человек. Нужно было просто сидеть и внимать. Затем он стал разбирать ситуацию со стихами Рэя, посвящёнными Юджи. Рэй писал стихи, чтобы выразить ему свою искреннюю, чистую, неподдельную любовь.

— Все эти книги, которые люди публикуют, мне до лампочки.

— Нет!

— Меня это не впечатляет. Это ваша проблема. Вы делаете это ради себя, а не ради меня.

— Да.

— Ты написал для меня тысячи поэм, для чего?

— Для себя.

— Что?

— Для себя.

— Да. Это даёт тебе определённое приятное чувство. Это эгоистичное действие. Всё, что вы делаете для кого-либо, является эгоистичным действием. Вы можете заработать на нём. Открыть церкви, храмы. Все ашрамы являются… борделями.

Здесь вмешался другой человек:

— Юджи?

— Да?

— Если нет отношений, то что есть?

— Ничего. Вы создаёте отношения, не я.

— Но какое слово ты используешь, чтобы описать свою связь с нами?

— У меня ни с кем нет никакой связи. Когда я смотрю на тебя, я не говорю себе, что я смотрю на того-то и того-то. Если я отвернусь в противоположную сторону, ты совершенно и полностью исчезнешь для меня! Когда смотришь на свою жену или детей, не страдая при этом болезнью Альцгеймера, никогда не знаешь, на что смотришь, до тех пор, пока не возникнет запрос — а этот запрос всегда возникает снаружи. Ты можешь спросить меня: «Кто эта женщина?» — «Моя жена». Что означает «моя жена»? У тебя есть образ того, что стоит за этим словом. Но что касается самого слова, это всего лишь статья в словаре и ничего больше. Если повернёшься в другую сторону, никогда не будешь знать, как она выглядит.

Никто не мог мне этого объяснить: «Что за механизм действует в тебе, который создаёт образ?» Ты знаешь, как выглядит твоя жена, а что создаёт этот образ внутри тебя? Как так получается, что если кто-то спрашивает меня: «Кто это?», я отвечаю: «Это моя дочь»? Но здесь нет отношений: слово «дочь» ничего не означает, слово «моя» я вынужден использовать для того, чтобы сказать, что это не её дочь и не твоя, — исключительно для целей коммуникации. Если ты не знаешь, как они выглядят, и при этом не страдаешь болезнью Альцгеймера, тогда что это за фигня?

Здесь кто-нибудь вставлял:

— Старческое слабоумие.

— Старческое слабоумие. Нет никакого способа, которым ты можешь сказать себе, что ты смотришь на свою жену. Какими тогда будут твои отношения с женой?

Затем начиналась история…

— Недавно один физик-ядерщик приходил — крутой такой парень, проводит исследования разных новых идей в надежде получить Нобелевскую премию. Он приходил ко мне со своей подружкой. И вот он начал грузить меня всякой идиотской чепухой. «Пространства не существует». Я это и без него знаю. Будучи студентом-физиком, я учил всё это. «Времени не существует. Материи не существует! Пространства не существует, существует только четырёхмерный континуум». Я слушал этот бред двадцать минут, а затем спросил этого ублюдка: «Если пространства не существует, можешь ли ты в этом случае трахать эту или любую другую суку?» Он сказал: «Никогда я ещё не слышал, чтобы о пространстве говорили так, как говорите вы». И он ударился головой об стол! «Что мне делать? Весь мой проект рухнет!» — «Иди и мой посуду в ресторане, чтобы заработать себе на жизнь». Я сказал ему: «Убирайся отсюда!»

После этого он сделал ещё один комментарий, проведя границу, пересечь которую по своему желанию не мог никто из нас:

— Вам нужно всё на свете. В моём же случае связи создаются и в следующий момент разрушаются. Они никак не связаны с эмоциями. «Что я от этого получу?» — для меня это единственная основа отношений. Для меня, понимаете? Даже если вы дадите мне двести тысяч долларов, я не буду их использовать. Я брошу их вам в лицо: «Убирайтесь! Мне не нужны ваши деньги!» Почему вы это делаете? Потому что у вас возникает приятное чувство — ведь вы помогаете бедному, бедному, бедному индийцу. Вы помогаете мне только потому, что вам так комфортно, вы чувствуете себя «благодетелями» — как сказали бы чёртовы психологи.

Затем он выдвинул абсурдное утверждение:

— Вы когда-нибудь видели, чтобы я кому-нибудь помогал? Никогда, никогда я этого не делаю!

Потом всплывала правда… ну или почти правда:

— В отдельных ситуациях, если это требуется… ну… Но даже тогда это не действие просветлённого негодяя! Таковых вообще не существует. Нет такой вещи, как просветление. Как может существовать просветлённый ублюдок? Они все — преступники! С самого начала, на протяжении всей истории нужно было сажать в тюрьму их, а не тех преступников, которых мы создали, присвоив себе всё, что по праву принадлежит каждому на планете, — и это не коммунизм и не социализм! Ни то ни другое! Ничего подобного! Нас на планете всего пять с половиной миллиардов, а планета, или называй её как хочешь, на данный момент в состоянии обеспечить всем необходимым пятнадцать миллиардов человек. Кто-то сказал, что если численность населения достигнет отметки в пятнадцать миллиардов — если, конечно, люди смогут дожить до этого времени (а шансов на это никаких), то они будут уничтожены! Да за то, что мы сотворили со всеми формами жизни на планете, нас надо было уничтожить давным-давно. Присвоив себе всё, те негодяи говорят тебе: «Тебе нужно, тебе просто необходимо много есть — двадцать пять блюд за раз».

После этого Юджи вспомнил, как разозлился его друг, задетый его насмешками по поводу вкусовых пристрастий Джидду Кришнамурти.

— Он был зол. Отлично, если я не буду видеться с тем, кого знал в течение двадцати пяти лет, окажет ли это на меня какое-нибудь влияние? А?

— Ммм… нет.

— Никакого. Никакая сила в мире не может повлиять на меня, ни в одной сфере существования. Понятно?

— Ммм, хм.

— А?

— Да.

Позже, пересматривая видео этого разговора, я обратил внимание на то, какими выразительными были все его движения и жесты, его танцующие изящные руки обладали не меньшим красноречием, чем слова. Всё его существо было выражением чистого движения. Всё способствовало максимально ясному разъяснению, и если что-то понять было сложно, то лишь из-за проявления механизма блокировки, который помогал людям выживать: «живя в страданиях и умирая в страданиях».

ГЛАВА 30

«Это и происходит в тебе: природа пытается разрушить преграду, эту мёртвую структуру мысли и опыта, которые не свойственны ей».

Однажды поздним вечером приехала молодая семья с несколькими детьми, и он тут же сделал меня мишенью мести детей. В комнате было много его старых друзей, именитый пожилой врач, писатель и наша обычная честная компания. Пока комната заполнялась людьми, он дурачился, швырял меня по комнате, как в старые добрые времена, и повсюду слышался смех. Я спрыгнул с внутреннего балкона на пол, он наклонился надо мной, стал угрожать, а затем увидел младшего ребёнка. Схватив одновременно нас обоих, он велел ему бить меня, пока он держит меня на полу.

— Эй! Бей этого ублюдка!

И у малыша совпало: он имел нужное количество энергии и отсутствие запрета выпускать её. Его родители наблюдали, как он с яростью принялся за работу. Какое-то время было весело, а затем он сосредоточился на своём занятии и начал бить меня в живот со всей силы. Он сидел прямо на мне и дубасил что есть мочи.

Юджи был на седьмом небе от счастья:

— Хорошо! Ещё!

Маму происходящее, казалось, не волновало, а вот папа стал заметно нервничать. Он попытался остановить сына, пригрозив ему, но куда там — ребёнок был занят. Юджи игнорировал отца.

— Юджи, зачем ты это делаешь? — спросил отец. Ответа не последовало. Он снова обратился к ребёнку, как это делают все родители:

— Эй, полегче там!

Когда он это произнёс, Юджи закричал:

— Не слушай его!

Малыш, подбадриваемый Юджи, расходился всё сильнее. Теперь он тяжело дышал, лицо его было полностью сосредоточено, удары сыпались градом. Люди продолжали смеяться, но напряжение между отцом и Юджи продолжало нарастать, и их взгляды начали бегать с одного лица на другое в ожидании развязки.

— Бей сильнее этого ублюдка!

Я высунул язык, принимая новую серию ударов.

— Это всё, на что ты способен, да? Отец уже бесился:

— Юджи, зачем ты это делаешь?

Мальчик на секунду поднял на него глаза, а Юджи закричал с ринга:

— Не обращай внимания! Бей этого ублюдка!

— Юджи, прекрати!

Юджи был немного похож на сумасшедшего, я уже хорошо знал этот взгляд к тому времени — взгляд, означавший, что он не остановится до тех пор, пока сможет это продолжать. Что-то где-то было готово взорваться. Отец мальчика, не желая проигрывать сражение, кричал мальчику, чтобы тот остановился; Юджи кричал, чтобы он продолжал; ребёнок во всей этой суматохе продолжал метелить меня всё сильнее.

Я устал от этой игры, от отца, от всего происходящего, поэтому скинул с себя малыша, и тогда Юджи схватил меня за рубашку, не давая уйти. У него получалось делать это с необыкновенной силой (свидетельство тому — мои несколько порванных рубашек). Я оказался в деликатном положении: мне нужно было освободиться от захвата этой маленькой ручонки так, чтобы не повредить её, — в конце концов, ему было 88 лет («девяносто по индийскому календарю»), но, словно подслушав мои мысли, он закричал на меня своим раздражающим командным голосом, словно инспектор манежа или дрессировщик в цирке:

— Теперь… пой!

Это реально вывело меня из себя.

— Что? Забудь об этом!

Неожиданно я растерялся, поскольку он изменил привычный ход событий. Мне не нравился папа этого малыша. Если честно, мне доставляло удовольствие видеть, что он испытывает дискомфорт. Юджи обломал меня и теперь хотел установить некое равновесие в происходящей сцене.

— Давай, ублюдок! Пой!

— Разбежался! Ни за что!

Я быстро освободился от его захвата и направился к двери. Я слышал, как за моей спиной он кричал мальчику: «Беги и хватай его!» Отец предостерегал: «Довольно!» Юджи снова вопил: «Не слушай его! Пойди и схвати этого ублюдка! Бей его!» Я схватил свои туфли и сумку и сбежал вниз по лестнице.

Всегда, когда он вовлекал детей в эти игры, я злился несколько больше обычного, но на этот раз я, можно сказать, даже был доволен, потому что таким образом как будто мстил встревоженному отцу. Юджи никогда не волновался, как кто из нас себя чувствует, но его внутренняя чувствительность с лазерной точностью определяла, к чему я был готов, и он немедленно втягивал меня в это. Возможно, он демонстрировал глубинную склонность к насилию в «цивилизованном» человеческом существе. Он и раньше это проделывал, преимущественно с мальчиками, разжигая в них глубинную животную ярость и размахивая ею перед взрослыми, словно в насмешку. Во время этих игр, к которым он привлекал не успевших закостенеть детей и людей типа меня, опасности не подвергался никто, кроме него самого. Он был диким. Может быть, именно его дикости я и верил, за исключением тех случаев, когда она была направлена на меня. Таким образом, я снова ушёл в раздражении. Со стороны это, наверное, выглядело как обида. Я снова начал думать о том, чтобы уехать. И снова размышлял: «Если всё будет идти так и дальше, это никогда не закончится, а я больше не собираюсь терпеть это дерьмо». Я посидел у реки, немного поотчаивался — что было приятно — и побрёл назад в свою комнату. Примерно через час зазвонил телефон. Это была Чирантон. Она сказала, что Юджи волновался обо мне и хотел, чтобы она привезла меня назад. Она уже повернула на мою улицу и собиралась ждать снаружи. Ну раз уж она уже проехала через весь город, то почему бы не поехать с ней?

Шри Рамакришна когда-то рассказывал историю о трёх типах докторов. Первый доктор был всегда занят, поэтому он велел больному принять аспирин и позвонить ему в понедельник. Второй доктор был очень участливым, он сразу принимал пациента: «Заходите, пожалуйста, сейчас я помогу улучшить ваше состояние». А третий доктор заходил к вам в дом, бросал вас на пол, садился вам на грудь и заталкивал лекарство в рот. Юджи был третьим типом доктора.

Наше баловство продолжалось. Однажды постучавшись в дверь, за которой прятался непослушный мальчик Юджи, я уже не мог захлопнуть её. Слишком много удовольствия это доставляло ему. Я оказался в ловушке, взяв на себя роль джокера, и на самом деле он был прав, когда говорил: «Ему это нравится! Вы думаете, он бы меня не прервал, если бы захотел?» Это было правдой. Честно говоря, я чувствовал себя не очень комфортно относительно всего, что касалось духовности. Я даже от самого себя скрывал, насколько важна она была для меня, а уж признаться в этом публично… Поэтому я сам назвался груздем и теперь был вынужден постоянно сидеть в этой корзине глупости.

Каждый день, когда я выходил на балкон, он следовал за мной, хватал за воротник рубашки и волок назад. Он даже разорвал навес, отделявший одну часть балкона от другой. Он колотил меня, как безумный, а затем втаскивал в комнату и ещё добавлял. В его серых глазах в это время отражалась всепоглощающая пустота. Она-то и подсказывала мне, что конца этому не предвидится. Такая настойчивость бывает у детей, и он получал от неё такое же удовольствие, как и я.

«Здесь нет „я“, производящего действие. Всё, происходящее внутри тебя, проявляется и снаружи».

Когда мы сидели рядом, он мог посмотреть на меня и сказать: «Глядя на тебя, у меня возникает единственная мысль: „Бей его!“» Он говорил без злости, скорее, с удивлением.

Если я уходил в другую часть комнаты, он подходил, садился рядом и всё начиналось сначала. Сначала он брал меня за руку, затем начинал шлёпать по руке или щипаться — и так по нарастающей. И он был прав — мне это нравилось. Мне это нравилось почти даже чересчур. Было ощущение, что впервые в жизни мне дали свободу. Я едва мог выносить её.

ГЛАВА 31

«Это сознание, функционирующее во мне, в тебе, в садовой улитке и дождевом червяке, — одно и то же».

Каждый год друг Юджи из Рима, архитектор, приезжал к нему в гости. По его поводу шутили, что он всегда обещал заехать на днях, а сам появлялся бог знает когда — чисто в «итальянском стиле». После тридцати с лишним лет общения с Юджи он по-прежнему являлся к нему с вопросами. Ему нравилось таким образом взаимодействовать с Юджи, а поскольку делал он это с исключительной грацией и юмором, было очевидно, что и Юджи это приходится по душе. В этот раз он спрашивал о культуре, и, естественно, Юджи не преминул вспомнить об их общем друге Джидду Кришнамурти.

Юджи объяснял:

— Музыкой управляет дыхание. Где тут музыка? Вы развили вкус или пристрастие к этому, поэтому вам и нравится.

Во время разговора с Сальваторе, рядом с Юджи сидел Рэй. Кто-нибудь всегда должен был занимать это место, если Юджи общался. Казалось, ему нужен был человек, который бы строил мост или основание для разговора, не имеющего ни начала ни конца. На Рэя можно было положиться: как только возникала пауза, он всегда был готов вставить «Ммм… ага!», «Да!» или «Точно!», и разговор продолжался снова или начинался с начала. — Как получится. Работка та ещё…

— Когда я впервые приехал в Лондон, кто-то потащил меня слушать одного из тех известных парней, что выступали в Альберт-Холле.

Затем, указав на Нарена (немца, который очень любил музыку) лёгким взмахом салфетки, продолжил:

— Его любимая Девятая симфония Бетховена… он начал… я встал и вышел. А потом я ещё был в Москве.

— Ага…

— Мой гид, сука, настаивал на том, что я должен пойти и послушать концерт, очень знаменитый концерт в Большом театре…

— Ааа…

— Он называется Большой театр… «Мадам, ноги моей не будет в вашем грёбаном театре!», — поглаживая рукой воздух перед собой, сказал он и продолжил:

— Вы до сих пор не создали ничего более интересного, вы по-прежнему играете Моцарта! — Он разминался перед тем, как напасть на проявления творчества, имея в виду Нарена.

— Ага…

Затем взорвался ворчливым немецким: «Баааах!» и состроил насмешливую рожицу.

Нарен в ответ на это пролаял: «Бах! Бах!»

— Что, Нарен? Баааах! — Юджи шлёпнул его и широко улыбнулся оттого, что все смеялись над его произношением.

Преподобный добавил:

— Его Бах хуже, чем его укус!

Когда он это сказал, Нарен побежал к столу и стал колотить по нему, как не в себе:

— Бах! Бах! Бах!

— Бах! Бах! — Юджи не собирался сдаваться. — А Вагнер хуже всех!

И окончательно уничтожил пантеон немецких культурных драгоценностей его последний выстрел:

— Я знаю о музыке больше, чем…

— Мммм…

— Даже лучшие музыканты!

— Мммм!

— Они не в силах этого вытерпеть!

— Не в силах!

— А? Что? — Он хотел, чтобы Преподобный снова повторил ему то, что он уже знал.

— Ты знаешь гораздо больше о музыке!

— Чем лучшие музыканты! — напомнил Юджи, смеясь и указывая вверх, критикуя с радостью пятилетнего ребёнка.

Сальваторе снова встрял:

— Юджи, ты очень-очень прррав, потому что…

Комната разразилась смехом. Мы смеялись над самим фактом его согласия с этим нелепым бредовым разговором. Желая обнаружить причину смеха, он обернулся и рассмеялся сам. Но перед этим Юджи успел вставить:

— Не говори, что я прав!

— Но… э… послушай, потому что я могу… э… с тобой…

— А?

— Потому что… э… это тоже музыка, — сказал он, отстукивая карандашом ритм по столу.

— А ещё лифт… э… который тебе нравится… э… в моём доме… — вспомнил он. — Бррр, тебе нравится, ты помнишь?

— Я знаю.

— Мууурти сказал… э… мне: «Это музыка!» Ла-ла-ла! — ответил он, размахивая карандашом как дирижёрской палочкой. — Ты помнишь? Так же и звук, музыка — это звук…

Он продолжил постукивать по столу, затем добавил бит другой рукой. Начала вырисовываться приятная мелодия.

— Но затем человек начал что-то делать с этим звуком.

Юджи это не поколебало.

— Ничего.

— Ах, но… э… Юджи, звук он сначала, а потом… творчество…

Затем Сальваторе начал напевать, подражая звукам скрипки:

— Хммммм, эмммммммм, аммммммм…

Юджи легко рассмеялся.

Сальваторе снова улыбнулся:

— Ах, Юджи, ты не понимаешь.

— Согласен, не понимаю.

— А, ну ты… э… шутишь, понятно…

— Нисколечко. — Улыбнувшись, он воспользовался возможностью снова свернуть на свою колею и повернулся к Рэю: — Понимаешь, когда я разговариваю с музыкантами, я обычно говорю: «Видите ли, гармония в западной музыке, а мелодия — в восточной». Раньше в Индии никогда не использовались музыкальные инструменты.

— Хммм!

— Раньше, в Адьяре, в Теософском обществе, я был окружён лучшими музыкантами. Сколько лет я там провёл? С 1932 по 1951-й?

Пока он так разговаривал с Сальваторе, Мэгги, наша хозяйка в Палм-Спрингс, истерически хохотала вместе со своим братом Нареном, по прозвищу «Святой». Это было очень весёлое зрелище. Один вид этой парочки вызывал смех.

Я находился в дальней части комнаты на диване вместе с Майком и Уешей, отпуская комментарии по поводу происходящего, играя в этой компьютерной игре роль тупого боевого оружия. Остальные сидели кто где в разной степени расщепления сознания и, слушая Юджи, покатывались со смеху. Периодически влезая в разговор со своими глупостями, я заставлял половину комнаты взрываться смехом, пока Юджи объяснял вещи, которые мы все уже тысячу раз слышали, и мы словно заново смотрели знакомое кино. Во время разговора он был похож на ребёнка: его руки и ноги постоянно двигались, он смеялся, улыбался, откидывался в кресле.

Его несло, и ничто не могло его остановить.

— Они не в курсе, я очень хорошо знал Кришнамурти, мы были очень хорошими друзьями, он меня очень любил.

Преподобный подыгрывал:

— Он очень тебя любил!

— Каждый день мы ходили с ним на прогулки в Ченнаи, Адьяре. Мои дочери играли с ним. И он не знал, как нужно пить апельсиновый сок. — С этими словами он погладил Преподобного по руке.

— Однажды моя жена пригласила его: «Пожалуйста, покушайте с нами». — «Нет, если я приму ваше предложение, я должен буду принимать предложения всех людей». И он пригласил меня пообедать с ним… «Никогда!»

Юджи рубанул воздух рукой и, перепрыгнув на несколько десятилетий вперёд, начал рассказывать до боли знакомую историю о том, как Джидду Кришнамурти пригласил его прокатиться по дороге в Гштаад. Углубляться в детали не было необходимости: если Юджи что-то упускал, ему помогала вся комната. По сюжету тогда шёл дождь, и машина Джидду Кришнамурти остановилась рядом с шагавшим под дождём Юджи. Словно подтверждая правдивость своих слов, он добавил: «Там был Боб. Я не выдумал это», — как будто мы ему не верили. Но на всякий случай Преподобный подтвердил: «Точно».

— Я спросил его: «Есть ли у вас страхование ответственности перед третьими лицами, Кришнаджи?»

Ещё один взмах руки, означавший, что у Кришнаджи ничего подобного не было, и мы все знали, что после этого Юджи сказал старику: «Я предпочту быть идущим под дождём и поющим под дождём!» На что тот ответил: «Ну как знаешь, старина!» «Он всегда называл меня «старина» на английский манер. Это был первый раз, когда я встретился с ним, и последний».

Несмотря на неточность, а возможно, именно из-за неё, Рэй подтвердил:

— Первый и последний!

— …после 1961 года никогда больше его не видел! Сальваторе пытался вклиниться снова:

— Юджи… э… скажи мне «да» или «нет»…

Раньше, чем он успел задать вопрос, Юджи громко ответил:

— Нет!

— Но… э… как ты… э… думаешь…

— Нет! Нет, нет, нет!

— Но… э… вопрос…

— Нет, послушай меня! (Как будто у Сальваторе был выбор!) Во всём моём словаре есть только два слова: «нет» — для всего, «да» — для денег!

Несмотря на отсутствие логики в этом объяснении, что касалось Юджи, он считал вопрос закрытым, и всё же… и всё же…

— Да… э… — незамедлительно согласился Сальваторе, а Юджи тут же удостоверился:

— Понял? — и улыбнулся.

Сальваторе не собирался сдаваться так быстро и продолжал продираться сквозь джунгли:

— Как ты думаешь, он был в особенном состоянии или нет?

— Что?

— Кришнаджи. Он был в особом состоянии или нет?

Юджи ловко увильнул от вопроса, задав собственный:

— Хочешь послушать, что я говорил о нём?

Комната снова содрогнулась от смеха, мы все знали, чем грозит этот вопрос.

— Нет, Юджи, только «да» или «нет»!

— Ни да, ни нет, но он был величайшим обманщиком двадцатого века!

— Обман, обман, о`кей, — вторил ему Сальваторе. — Значит, он не был в том состоянии?

— Нет, нет, нет!

Затем неубедительный вывод рухнул при следующем вопросе Юджи:

— В каком состоянии?

— Иногда да, иногда нет?

— Он был очень умным парнем.

Юджи продолжал уклоняться от ответов:

— Эй! Не забывай… мы жили в той же атмосфере, его учителя были моими учителями. А? Ты же это знаешь. — Он снова широко улыбнулся и под общий смех обвёл взглядом комнату — народ наслаждался рассыпавшимся на куски диалогом. — Но я выбрал другого учителя! Кутхуми был моим учителем. Мория был его учителем!

Ещё раз оглядев комнату, он взглядом обратился за поддержкой к Нарену:

— А Кутхуми был великим музыкантом, эй, каким был его…

Нарен был тут как тут со своим ответом:

— …орган, который было слызно во взэ-э-э-эй взэленной!

У него хорошо получилось сказать это. Юджи был доволен.

— Ты слышал? Было слышно во взэ-э-э-эй вселенной!

— И все зузчества, которые были зпозобны чуздтвовать, задрогались в экзтазе и блазэндзтве!

Это был перебор.

— Закрой рот, — сказал ему Юджи на телугу, не вынося грязного слова «блаженство».

— Мы не хотим говорить о нём… — Юджи сделал похлопывающее движение в воздухе в сторону Сальваторе.

— Но это… э… ты… э… говоришь о нём. Я ничего не говорю! — ответил он, пожимая плечами.

— Ты очень хорошо знал его! — напомнил ему Юджи.

— Я… опять же не буду спорить, но я его любил.

Сальваторе был итальянским романтиком до мозга костей.

— А?

Юджи определённо им не был.

— Я… э… люблю его… в определённом… э… смысле.

— Ты любил его? — словно не расслышав, переспросил Юджи.

— Да, я… э… благодарен ему за многое.

— За что? Назови хоть одно!

Смех в комнате снова усилился, когда Юджи театральным тоном продолжил своё объяснение и повёл разговор совсем в другую сторону:

— …потому что он был близким другом мадам Скаравелли. Смеясь, он показал на Сальваторе и, естественно, пошёл дальше:

— … потому что он подтолкнул её мужа к самоубийству.

— О, я не… э… знаю.

— Ты был там, когда она пригласила всех последователей Кришнамурти в Рим, и я должен был проводить беседу, — напомнил он Сальваторе, а затем снова ушёл в сторону:

— Эй, а её сын, он умер или всё ещё жив?

— О, он умер.

— Ты, должно быть, слышал, что он говорил о Кришнамурти. Что он говорил! Ему не нравилось, что мать тратит столько денег. В Риме! Она собрала там столько людей! Ну давай! — Он снова сделал приглашающий жест в сторону Сальваторе и продолжил:

— Нет, мы не говорим о том милом парне. Он был моим хорошим другом. Правда? Что?

И снова все смеялись, пока эта песня бесконечно продолжалась по кругу. Юджи тоже смеялся, то отклоняясь на спинку, то наклоняясь вперёд, улыбаясь своей беззубой улыбкой, дразня Сальваторе очевидностью своих ответов, отказываясь следовать его вопросам…

— Что?

— Ну… ты… э… знаешь… э… Юджи, ты… э… знаешь, я ему… э… в некотором роде благодарен…

— Ему?

— Да.

Здесь Юджи напомнил ему о том, как Джидду Кришнамурти разрушил жизни его так называемых друзей, уведя их прочь от возможности сделать карьеру.

— Ты знаешь, что он не хотел, чтобы ты оканчивал свой архитектурный институт.

— Да.

Он обратился к остальным:

— Он не позволял ему окончить… а сейчас он очень знаменит. Я толкал его: «Не слушай Джидду Кришнамурти! Он жизни стольких людей загубил!»

— Да.

Юджи указал на него, словно говоря: «Видишь, что я имею в виду?»

— Да, я согласен с тобой…

— Он согласен со мной…

— …потому что он берёт тебя с собой в… э… прекрасное, прекрасное путешествие…

Преподобный старался оставаться бесстрастным.

— Правильно.

Юджи не собирался останавливаться…

— А когда они встретились со мной, я оттолкнул их (от него). Все они сейчас на вершине мира… И он тоже!

Указав на Сальваторе, Юджи был прав. Благодаря его вмешательству многие карьеры были спасены. Сальваторе знал это, но всегда смело вставал на защиту Кришнаджи.

— Но… э… путешествие… э… было таким прекрасным…

— А?

— Путешествие… э… было прекрасным…

— Какое путешествие?

— Мышленное, куда мы… э… идём, шах за шахом… — напомнил он Юджи о путешествии — фальшивой обманке.

— Я сказал ему: «Твой самолёт фальшивый!»

Сальваторе тоже рассмеялся.

— Юджи, я любил его.

— Я тоже его любил.

— J’des amore, — на романтичном французском выразил свою любовь Сальваторе.

— Почему мы о нём говорим? — улыбнулся Юджи.

— Да нет, я бы хотел говорить о многом другом…

— А?

— Я хочу говорить о многих других умных вопросах.

— А у тебя есть какие-то умные вопросы?

— Да… э… я составил список, три-пять страниц.

Казалось, Юджи это было не слишком интересно… все смеялись над этим знаменитым списком.

— Сколько мы с тобой знакомы? Тридцать пять лет?

— Да.

Сальваторе продолжал настаивать:

— А ещё я хочу… э… записать… э… кое-что из того, что… э… ты говоришь, чтобы я… э… мог изменить себя… э… за время… э… зимы.

Он сам смеялся, когда говорил это, и, естественно, мы поддержали его.

— Нарен, что?!

Юджи обратился к астрологу, душевно хохотавшему над его выходками вместе со своей сестрой в глубине комнаты. Сальваторе предупредил:

— Эй, там, сзади, не смейтесь!

— Что происходит, Нарен? Он — мой очень хороший друг! И он был лучшим другом Джидду Кришнамурти!

— Да!

Заметив, в какую сторону поворачивает разговор, Сальваторе встрял:

— Я хочу… э… задать Нарену вопрос… если я… э… изменюсь следующей зимой?

— Ха-ха-ха. Ты слышал это, Нарен?

Преподобный перефразировал вопрос для астролога:

— Он хочет знать, изменится ли он следующей зимой?

Немцу и минуты не понадобилось, чтобы выяснить ответ у звёзд. Реакция была моментальной:

— Ни малейжего чанза!

— Ты слышал это? Ни малейшего шанса! — в этот раз поддержал его Юджи. Затем добавил:

— Ты обречён!

— Ок, я знаю!

Последовала пауза, во время которой Юджи непроизвольно постукивал кулаком по ручке кресла, явно наслаждаясь происходящим.

— О, мама мия!

Сальваторе снова принялся за своё:

— Ок, простой вопрос, Юджи…

— А?

— Очень простой вопрос — умный, но простой!

— Да у тебя же ума-то нет, разве не так?

— Как ты думаешь, экологи могут изменить мир?

— Нет. Они его сделают хуже.

— Хуже.

Сальваторе поправил очки и улыбнулся в ответ, что дало Юджи возможность рассказать свою историю о девушке на ресепшене в Эн-би-си, которая совершила ошибку, спросив о его отношении к экологии, — он, естественно, напомнил ей, что попу она вытирает туалетной бумагой… но это совсем другая история!

ГЛАВА 32

«Структура, постоянно размышляющая обо всех возможных ситуациях, старающаяся всё предусмотреть, подготовиться к самого разного рода случаям, которые могут возникнуть в ходе твоей жизни, — штука бессмысленная, потому что каждая ситуация отличается от другой».

Лето заканчивалось. Дождь шёл, не переставая, и мы сидели в комнате, сходя с ума. У меня уже начиналась клаустрофобия. Состояние Юджи трудно было определить точно. Одним утром он упал (у меня есть пометка на календаре, когда именно), но ничего страшного не случилось. Он хотел уехать из Гштаада, и мы отправились в Бавено, куда приехали повидаться с ним его друзья из Милана. Затем мы поехали через Ванс ещё к одному его другу, живущему на Средиземном море. Все места были безумно красивыми — настолько же безумными были и наши бесконечные дороги к ним. Наше с ним постоянное дурачество стало для него удобным предлогом, чтобы опираться на мою руку, когда нужно было выйти из комнаты. Он мог часами прямо сидеть в своём кресле, но когда поднимался, ноги уже не держали его так хорошо, как раньше.

Я пытался определиться, что же мне делать: то ли улететь первого сентября, как и планировал, в Штаты, то ли послать все дела в Нью-Йорке к чёртовой бабушке. Сейчас даже трудно представить, каким сильным тогда было искушение всё бросить и разом избавиться от всей своей собственности. Долгое время это было просто моей навязчивой идеей. И всё-таки чувство самосохранения заставило меня вернуться назад. Я всё ещё мог продать какие-то картины. Да и кроме того, предоставить моим друзьям выкидывать вещи из моей квартиры на улицу тоже было как-то не очень. Я бы сам не хотел оказаться в подобном положении.

Тем не менее, когда мы ехали на юг, я прокручивал в голове идею о том, чтобы остаться. Юджи спросил меня о планах. Я позволил ему порвать мой обратный билет, но билет был электронный, поэтому ничего страшного не случилось. Я обсудил ситуацию с ребятами в Вансе, пока мы болтали, стоя на маленьком каменном плато, возвышающемся над живописной равниной, — то был один из редких моментов, когда можно было насладиться прекрасным видом после выматывающего дня почти полного ничегонеделанья. Мы с Калифорнийцем говорили о своём намерении, по возможности, быть с Юджи до самого конца. Похоже, он производил на нас обоих одинаковый эффект — нечего более ценного и стоящего для нас в мире не было. Я сомневался, ехать ли мне в Нью-Йорк, поскольку думал, что Юджи может нуждаться в моей поддержке: «Что будет, если я уеду, а он упадёт?» Спасибо Марио — он напомнил мне о том, что Юджи умер давным-давно и на самом деле никогда ни в чьей помощи не нуждался.

Я решил вернуться и уладить свои дела в Нью-Йорке.

После моих субарендаторов в комнате царила полная разруха. Я дал себе неделю на то, чтобы увезти свои картины и несколько самых необходимых вещей, а со всем остальным безжалостно расстался. Соседи, жившие через коридор от меня, были в шоке, когда увидели телевизор, кровать, стулья, уже и так поломанные, и прочую лабуду: «Что ты собираешься с этим делать?»

«Угощайтесь», — сказал я и радостно поставил на этом жирную точку. Теперь у меня практически ничего не было, и мне было интересно, какой станет моя жизнь без всего.

После этого я немедленно отправился во Франкфурт, доехал до Амстердама с Уешей, где мы присоединились к остальным. Мы провели в Амстердаме несколько дней, затем отвезли в Кёльн женщину, которой нужно было на работу, а потом снова отправились в Гштаад в новой «Вольво» Эрика. Эрик был за рулём, Юджи на переднем сиденье. Мы втроём — Калифорниец, Йогиня и я — были зажаты на тесном заднем сиденье автомобиля. Юджи хотел съездить в Лондон, навестить своих старых друзей.

К тому времени как мы остановились первый раз заправиться и пописать, Йогиня обнаружила, что растительное масло, предназначенное для готовки, разлилось по всей её новенькой дорогой сумке. Мой рюкзак, лежавший сверху, полностью промок. Я бросил его. Что до остальных трёх дней этого турне, я даже говорить о них не хочу. Я увидел Лондон. Я обливался потом в супержарком помещении, которое арендовал Юджи. Приехал Махеш. Была совершенно дискомфортная поездка по английским окрестностям, где жила «та жирная сука» королева, с заездом в Кембридж, затем в Оксфорд и назад. К концу поездки мы трое были просто всмятку на своём заднем сиденье. Я был готов взорваться. Посмотрев на Йогиню, Махеш сказал: «Моя дорогая, ты выглядишь так, словно ждёшь пулю в лоб!» Он постоянно отводил меня и советовал держаться подальше от Юджи. Мне, знавшему историю их взаимоотношений, это казалось странным. Но, очевидно, он считал, что нам надо прятаться, чтобы не быть «разрушенным» Юджи и не стать, как он выражался, полными изгоями в обществе. Я воспринимал это как одно из типичных драматичных представлений Махеша.

Не было человека счастливей меня, когда, вернувшись через три дня в Люксембург на «континент», я увидел, как подъехал Марио в минивэне с нормальными сиденьями. Я готов был его расцеловать.

Юджи потащил нас дальше в Италию, на побережье Амальфи, где, по его словам, он искал себе место «постоянной дислокации». Он продолжал говорить об уходе, приводя в пример слонов, самостоятельно выбирающих место своей смерти, однако создавалось впечатление, что ему просто нужен был предлог, чтобы не сидеть на месте. Многие годы он не уставал повторять, что для него остановка означает смерть. Кто-то из друзей рассказал о том, что к югу от Генуи есть замечательное местечко, и мы поехали посмотреть его. На одной из продуваемых ветром, идущих вдоль моря прибрежных дорог, во время остановки, я открыл дверь новёхонькой «Вольво» и случайно стукнул её о каменный парковочный столб так, что осталась вмятина. Водитель почти не отреагировал. В тот же день мы вернулись в Гштаад. Поскольку мы постоянно перемещались с места на место, Юджи предложил, чтобы мы, дешёвые американцы, взяли себе в аренду отдельную машину.

Европейцы возили нас на своих машинах большую часть времени, что, естественно, было достаточно затратно, даже если мы участвовали в оплате бензина. Юджи часто не разрешал «помогать» им, как он это называл, вынуждая водителя нести все издержки самому. Я всегда помнил о том, что я путешествую за чей-то счёт, — надо сказать, не очень приятное чувство.

Таким образом, наша троица американцев — мистер Калифорния, принцесса Йогиня и мистер Бешеный (то есть я) — взяли напрокат маленький красный «Фиат». Мы даже не успели выехать из гаража в Комо, как начали пререкаться с Йогиней по поводу моего умения водить машину. Мистер Калифорния беспокойно ёрзал на заднем сиденье. На тот момент он варился в мыслях о двусмысленности поведения Йогини и милом романтичном разговоре с девушкой из Германии, которая не слишком лестно отозвалась о её балетных навыках. Сестри-Леванте — это небольшой солнечный прибрежный городок, устроившийся в скалах вдоль Средиземного моря. Прибрежные дороги — это сплошные спуски и подъёмы с противными крутыми изгибами, бросающие вызов моему небольшому водительскому опыту езды на машине с ручным переключением скоростей. Но вид был таким красивым, что просто дух захватывало. Как только мы приехали и устроились в небольших апартаментах, где закатные лучи утопающего в море солнца нежили нас своим мягким светом, Юджи тут же захотелось поехать куда-нибудь дальше.

— Что мы делаем в этом месте! Давайте же! Я хочу куда-нибудь поехать!

В это время года в городе было малолюдно. Большинство из нас занимали апартаменты на четверых человек с видом на море с различной высоты. Мы с Калифорнийцем жили в одном номере, а Йогиня с Немкой в другом — по соседству. В такую идиотскую ситуацию мы попали потому, что не хотели делать наши отношения достоянием гласности и, соответственно, попасть под прицельный огонь Юджи. Минус этой стратегии был в том, что он всё равно всё знал, а мы только делали себя несчастными в попытках скрыть правду. Я был равно виновен в сложившейся безумной ситуации. Мои чувства были глубоко противоречивы: с одной стороны, у меня не было ни малейшей заинтересованности в том, чтобы довести отношения до логического завершения, а с другой стороны, физическое желание моего тела было таким сильным, что я просто разрывался на части. Знание того, что эти процессы никак мной не управляются, погружало меня в состояние полного отчаяния. Я знал, что в этом Юджи мне помочь не может. Я то хотел её, то не хотел, но в одном был уверен точно: я не хотел, чтобы кто-нибудь ещё хотел её. Ни одна из этих «хотелок» никогда не была удовлетворена. Неудивительно, что мне нравилась роль шута — этим методом при подобных обстоятельствах я пользовался с детства.

Пару слов о моих взаимоотношениях. С того самого момента, когда мне впервые захотелось секса с женщиной, для меня было очевидно, что желания жениться у меня нет. Я был как тот одержимый: влюблялся и зацикливался на женщине до тех пор, пока она не становилась моей, после этого разворачивался и шёл в другую сторону. Для меня всегда трава в чужом огороде была зеленее. Понимание того, что дела обстоят именно так и ничего здорового в этом нет, ситуацию не облегчало. Я влюблялся, но чувство любви никак не влияло на моё нежелание жениться. Я до сих пор не знаю, почему так. Я объяснял себе это тысячами разных способов, но до сути проблемы так и не смог докопаться — дурацкая ситуация.

Даже просветлённый человек, если такое бывает в принципе, не мог мне в этом помочь. Моё шутовское поведение в присутствии Юджи было криком отчаяния и способом скрыть свои мучения. Он помогал мне своими постоянными побоями. Разделения не было: я сам бил себя постоянно, а ему просто случалось быть поблизости.

При этом я понимал свою удачу быть рядом с таким человеком, как Юджи — огромной силой, явлением природы, чем-то таким, что никак нельзя профукать, особенно если обстоятельства дали тебе возможность не только найти его, но и проводить с ним время. Найдя его однажды, я ни за что не хотел его упустить, я хотел оставаться с ним рядом во что бы то ни стало. Через какие бы тернии я ни проходил, я точно знал, что у меня просто не было выбора, этот вопрос даже не обсуждался.

Более того, теперь, когда он становился заметно слабее, он явно пользовался мной для физической поддержки. Оглядываясь назад, я понимаю, что его внимание помогало мне несказанно: оно было тем, что отвлекало меня от моих собственных болезненных переживаний. Если он был прав, и эмоции были тем же, что и мысли, значит, я просто принимал лекарство в его лице.

Однажды, возвращаясь домой на машине из долгой поездки, мы ждали, пока поменяется свет на светофоре перед старым узким однополосным тоннелем. Я пинал куски земли и, дурачась, топал по выветренному утёсу над морским прибоем, чувствуя себя фурией после многочасового заточения в машине вместе с другими довольными туристами. Народ нервничал, кто-то говорил мне, чтобы я не подходил близко к краю. Вдруг неожиданно Юджи вылез из машины и появился передо мной: лицо его озаряла широкая улыбка, а в серых глазах отражалось знакомое «ликование безумства». В небе висели оставшиеся после шторма рваные клочья облаков. Дующий с моря ветер развевал седые волосы Юджи, заставляя их трепетать вокруг головы, словно языки пламени, открывающие его огромные слоновьи уши. Он озорно засмеялся, словно подстрекая меня продолжать. Из всех стоящих вокруг его лицо было единственным, на котором не было ни малейшего признака страха. Он «толкнул» меня через деревянный заборчик. Вечером он провозгласил, что «сбросил меня в море».

Йогиня обнаружила проход к крохотному пляжу внизу у подножия крутых холмов — через лабиринт задних дворов, тропинок, виноградников и парковочных мест. Вечером, после целого дня, проведённого в машине, она спустилась вниз, чтобы быстро искупаться перед ужином. Я побежал за ней, и когда она уже выходила, нырнул в море. Заметив, что волны стремительно увлекают меня за собой в открытое море, я запаниковал. Мне потребовалось хороших десять минут, чтобы выбраться на берег. Неплохое местечко я выбрал, чтобы утонуть. Море напоминало таинственный морской пейзаж Альберта Пинкхэма Райдера. С берега за мной наблюдала мать с ребёнком, думая, наверное, о том, что только сумасшедший может полезть в такое море. Йогиня уже ушла наверх — даром что я разделся догола для купанья — и теперь я старался как-то незаметно для женщины с ребёнком выйти на скользкий берег.

В тот вечер Юджи объявил о том, что с избиениями меня покончено. Мне было интересно почему. «Сбрасывание в море» послужило тому причиной? Или предстоящий визит в Индию имел отношение к его решению? Возможно, он просто не хотел шокировать индийцев.

Когда мы спускались в долину на ужин, Юджи позвонил друг. Дорога была довольно крутой, и я поспешил к нему на помощь, но он прекрасно шёл без меня. Небо по-прежнему было покрыто грозовыми тучами, но солнце то там, то здесь разрывало их своими лучами. С этим телефоном Марио он был похож на существо с другой планеты. Опять в нём появилась сила бушующего моря. Казалось, вся разрушительная игривость природы собралась вместе в одном теле старика. Оказалось, его друг унаследовал от дальнего родственника огромную кучу денег. Юджи был в экстазе.

— Сколько я получу? — проказливо спросил он.

— О боже мой! Ну как ребёнок!

ГЛАВА 33

«Одна форма жизни живёт на другой форме жизни. Поэтому жизнь вечна».

Индия 2004–2005

Ноябрь, декабрь, январь

Наш самолёт направлялся в Бангалор, и впервые мы с Йогиней летели одним рейсом с Юджи. Едва выйдя из самолёта, я почувствовал знакомый обволакивающий запах ночной Индии — возникло ощущение дежавю. В ночной темноте мы отправились по пустым дорогам с нависающими над ними, как фантомы, огромными деревьями к дому Чандрасекара. Бывший «Город садов» тяжело дышал под луной в пелене хаотичного городского строительства. Тысячи лет духовных стремлений, ещё не до конца похороненных, просачивались сквозь гниющую почву в стране, где абсолютно всё посвящено Богу, и пронизывали небо, словно палочка космических благовоний, горящая огнём человеческих устремлений.

Мы с Йогиней заняли разные комнаты в гостевом доме на Ринг-роуд. Место кишело слугами, входившими в комнаты с кофе и тостами прежде, чем мы успевали встать с постели. Комнаты соединялись с большим помещением с мебелью в пятнах и заляпанной жиром кухней, еда из которой отправлялась на стоявшие снаружи столы. Выспавшись, мы стали утром спорить по поводу завтрака. Я был ещё не в себе после перелёта, и мне хотелось знать наши планы на день. У неё было примерно такое же настроение, и она от греха подальше спряталась в свою раковину. Разговаривать с ней в таком состоянии было всё равно что говорить с воздухом: разглядеть что-либо за пустым взглядом карих глаз и насмешливым выражением пухлых губ было невозможно. Она была воздухом. Я землёй. Как бриз, она продувала меня насквозь, но настоящего взаимодействия никогда не случалось.

Мы переехали в большой дом на холме через кольцевую дорогу, арендованный для иностранцев. С крыши открывался вид на город в любом направлении. Огромные дома возвышались повсюду, занимая каждый квадратный дюйм города, превращавшегося непонятно во что из некогда буйно цветущего сада. Здания всевозможных причудливых форм сидели друг на друге, образовывая диких цветов конструкции с квадратами, треугольниками и невероятными изгибами. Эти «долларовые колонии» наносили вред окружающей обстановке, но они вырастали настолько быстро, что никому и в голову не приходило остановиться и осознать это. Из примерно двадцати пяти природных озёр в городе осталось только три: остальные были заполнены мусором или обросли плотными рядами домов. Юджи всегда ругал индийцев за то, что те «стояли одной ногой в Америке, а другой — в Индии». Я не вполне понимал его претензии к индийцам, пользовавшимся преимуществами западной экономики после того, как Запад эксплуатировал их на протяжении многих столетий. Он изводил трёхлетнего внука Чандрасекара своим «Возвращайся назад в свою Америку!» каждый раз, когда ребёнок шлёпал по комнате в поисках деда. Поскольку тот родился в Штатах, он мог претендовать на американское гражданство, и казалось, по какой-то причине Юджи считал, что будущее принадлежит «земле свободных и дому бравых» — как он саркастично называл Америку.

В белой одежде, похожей на тренировочный костюм для пробежек, Юджи пришёл к нам в дом посмотреть, как мы устроились. После обследования всех комнат с нижнего этажа до верхнего он сказал:

— Хороший дом. Вам нравится?

Его внимание к нашему жилищу было проявлением заботы любящего родителя или хозяина, пришедшего убедиться, что у всех всё нормально и оплата производится вовремя. Мы с Йогиней занимали верхний этаж с балконом, откуда был виден второй этаж. Наши комнаты разделяла ванная. Обратив внимание на то, в каком месте я выбрал поселиться, он мне сказал: «Тебе придётся научиться уживаться с другими». Я ничего не ответил. Я знал его привычку запоминать ответные реплики и затем воспроизводить их где-нибудь при большом количестве народа. Первый этаж занимала постоянно меняющаяся группа гостей. Юджи остановился в доме у Сугуны и Чандрасекара, и дом сразу превратился в большой вокзал. Помимо приходящих местных друзей, целая толпа народа с Запада собралась в том году в Индии. Казалось, Запад собственной персоной явился к Юджи, чтобы поучаствовать в руководимом им неистовом безумном представлении, полностью опровергавшем его мнение о нём. В ту поездку он заслужил репутацию живого воплощения разрушителя Шивы.

С момента возникновения его болезни мы постоянно были начеку, чтобы не пропустить знаки начинающегося «пошатывания», подобного тому, что случилось с ним в Шварцвальде. Многие из индийцев знали мало или вовсе не знали о том, что с ним произошло, поскольку в то время ему не хотелось об этом распространяться: «Не хочу всех этих взволнованных телефонных звонков». Людям, которые знали его многие годы, было больно узнать, что он был болен, а им никто об этом не сказал.

Это, однако, не мешало ему играть на обычных человеческих страхах и фобиях, касающихся болезни и смерти, стоило только кому-нибудь сказать слово на эту тему.

Многие из его европейских друзей, знавших о состоянии его здоровья и уверенных в том, что он не будет беречь себя в Индии, советовали ему отказаться от поездки. Но когда он оказался в Индии, его энергия начала фонтанировать сильнее, чем когда бы то ни было. Позже я смотрел видео его предыдущих визитов: с возрастом он стал более яростным и резким по отношению к аудитории — или мне так показалось. Странно, он постарел, стал более хрупким, но при этом в нём словно постоянно горело пламя: он говорил, кричал, ругал всё на свете с ещё большим жаром и смаком, чем раньше. Почему теперь? Почему эта его ярость стала изливаться с такой силой именно в старости? Я понятия не имел. Сидя рядом с ним, я мог только наблюдать за её проявлениями. В его присутствии осмыслить что-либо было невозможно. И если какой-то смысл во всём этом был, то именно в этом.

— Нет такой вещи, как тишина! Тихий ум? Ха! Какая-то идея, пустые слова, пустые фразы.

Если смотреть на водопад, откуда там тишина? А ураган? А землетрясение?

Именно так я на него смотрел позже — как на естественно случившийся природный феномен — откуда было взяться идеям о тишине и блаженстве рядом с ним? И тем не менее…

Видя, как он неистовствует, я мог с уверенностью сказать, что это был его последний визит в Индию. Он был похож на сосуд, опустошающий себя, чтобы затем быть выброшенным. Было очевидно, что он располагал огромным количеством энергии — энергии, которую обретаешь в отсутствие идеи о том, чтобы сохранить какое-то её количество на чёрный день. У меня возникало ощущение, что его худое маленькое тело — всего лишь кукла, за которой стоит что-то много большее.

Сразу после «катастрофы», случившейся много лет назад, он говорил о смерти. Принимая во внимание последствия «катастрофы», многие врачи подозревали у него рак. Позже он любил напомнить, что многие из докторов, которых ему довелось встретить в своей жизни, давно уже сами оставили этот мир. Ещё он любил поговорить о том, что такие выдающиеся духовные фигуры, как Рамакришна, Анандамайи Ма, Рамана Махарши, Нисаргадатта, умерли от рака. В какой-то момент он даже заставил доктора заранее выписать ему свидетельство о смерти и указать причину смерти — рак, просто чтобы быть членом этого клуба. Конечно, его желание стать частью общества, которое он якобы презирал, было всего лишь частью его великой шутки. Он не забывал упомянуть, что вскоре после того, как свидетельство было выписано, врач сам отправился в мир иной. Когда Сугуна увидела, каким он стал тощим, вопрос питания тут же стал её главной заботой. Его желудок в результате кардиоспазма выбрасывал столько еды, что было вообще непонятно, на чём он живёт. Она кормила его более тридцати лет, ухаживая за ним как мать или дочь, а теперь вдруг все подряд начали давать ей советы по поводу его питания. Внешность кинозвезды, стройность и осанка, отличавшие его ещё пять лет назад, исчезли безвозвратно. Он был стариком, а без зубных протезов казался ещё более дряхлым.

Он сразу же создал определённую напряжённость, потребовав, чтобы мы принимали пищу в доме вместе с ним. Особенно по этому поводу огорчилась Йогиня, поскольку в предыдущей поездке она пыталась организовать еду в другом доме, но её идея была безоговорочно отвергнута, а потом её ещё и обвинили в отсутствии настойчивости. Несмотря на свою сверхпривлекательную внешность, она была такой тихой, что никто её не слушал. Как обычно, она тут же закрылась в своей раковине. Молодая дама из Венгрии, познакомившаяся с Юджи годом раньше, приехала снова и поселилась в нашем доме. Она была более агрессивной и взяла на себя роль организатора и хозяйки на кухне. Эти двое были несовместимы, как вода и масло. Йогиня была тихой, выдержанной, воспитанной барышней, а Венгерка — дочкой коммуниста, ведущей цыганский образ жизни с манерами, от которых хотелось лезть на стену. В конце концов каким-то образом мы пришли к соглашению относительно приготовления еды в доме. Несмотря на приглашение Юджи, единственным удобным вариантом было потихоньку уйти и поесть у себя.

Юджи снова попросил меня сесть рядом с ним на диване.

— Эй, придурок! Насколько хорошее сегодня утро?

— Прекрасное, Юджи, прекрасное…

— Подходи, подходи, ты должен составить мне компанию. — Хитро улыбаясь, Юджи похлопал рукой по подушке, как обычно делают индийцы, когда хотят подозвать тебя к себе.

Поскольку в Италии было официально объявлено о том, что битьё прекращено, я подумал, что во время утреннего кофе мы с ним поболтаем о том о, сём, поиграем словами, посплетничаем и поподкалываем друг друга. Как только мне передали первую чашку кофе, он нанёс мне быстрый удар по голове. Это было настолько неожиданно, что я потерял дар речи. Я вспыхнул, но промолчал и притворился, что ничего особенного не произошло. Он же сам объявил перемирие! Тогда что такое это было? Моё лицо стало красным. Следующее, что я почувствовал, это щипок в бедро, который дал мне понять, что всё могло опять измениться. Я опять его проигнорировал. Тогда он ещё раз ущипнул меня и быстро ударил.

Люди в комнате были удивлены, послышался смех. Сугуна была в шоке. Лицо её выражало озабоченность и дискомфорт. Затем последовало обычное расследование Мохана — большого круглого человека, позитивного и брызжущего энергией, который отказывался работать, когда в город приезжал Юджи. Он имел привычку часами тараторить вопросы.

— Ох-хо, Юджи! Что это?

Взволнованная Сагуна спросила более конкретно:

— Юджи! Что ты делаешь?

Отвесив мне ещё пару затрещин, он обыденным голосом ответил, разъясняя:

— Он это заслужил!

Ещё один удар по голове.

— О боже! — прогромыхал Мохан из другого конца комнаты. Затем с выпученными глазами проорал одну из своих любимых реплик: «Прямая передача энергии!», и его большой живот затрясся от смеха. Только в Индии подобные вещи могут приписать чему-то духовному. Теперь уже я был готов стукнуть его, поскольку Юджи мог легко использовать его слова в своё оправдание. В любом случае шлюз был открыт: пока я прикрывал голову от удара, он сильно щипал меня за внутреннюю поверхность бедра, где было реально больно, затем его пальцы находили мягкое место у меня на руке, и вскоре я уже постоянно пригибался и ставил блоки, пока он продолжал свою утреннюю проповедь, разговаривая и поколачивая меня, — всё, как обычно. Я потерял интерес к кофе и под воздействием кофеина начал потеть. Словно услышав, как я потею, он попросил Сугуну принести мне ещё чашку кофе, когда я ещё ту не допил.

— Эй! Мне не нужна вторая чашка!

— Думаешь, у тебя есть выбор?

— Ну перестань!

— Ты думаешь, я нежный сладкий Иисус?

Бац!

— Я не святой!

Щипок! Щипок!

— Я не милый парень!

— Хорошо! Хорошо! Я понял!

— Не думаю, что ты понял! В конце концов, ты просто болван и ублюдок!.. Кто из них?

— Тебе решать! — Я перестал сопротивляться и на время согласился с ним. Мне снова предстояло смириться с происходящим или уйти, а я ведь ещё даже десяти минут не пробыл в комнате.

Вскоре мы вернулись к горячей воде, поливаемой мне на руку или голову, закускам, которые мне приходилось доедать после него. Если я отказывался от его еды или кофе — ещё чашечки и ещё одной, то горячий кофе тут же зависал над моей головой в состоянии полной боевой готовности. Я знал, что он не волновался о том, прольёт ли кофе на диван: хозяева всё равно винили бы в этом не его, а меня. Как оно началось, так и пошло дальше: редко случалось, чтобы я был в комнате и он не подозвал меня к себе и не начал бить.

— Эй! Где этот ублюдок?

— Он здесь, Юджи! — подсказывал ему кто-нибудь добрый, когда я направлялся к входной двери.

— Если мне придётся идти за тобой, сам знаешь, какие будут последствия!

Если я не шёл к нему по собственной воле, он грозился притащить меня силой. Я не хотел подвергать его риску падения или просто усугублять ситуацию. Каждый раз, с новой силой нанося удары по мне, он мстительно приговаривал:

— Думаешь, я слабак?

Бац!

Снова и снова, глядя на меня, он говорил: «Когда я смотрю на тебя, единственная мысль, которая приходит ко мне в голову, — ударить тебя!» Это было ещё одно объяснение из всего лишь двух возможных. Первое: «Ты это заслужил!»

В подавляющем большинстве случаев всё проходило довольно весело, но болезненно, и я иной раз доходил до отчаяния, стараясь шутками сбалансировать ситуацию и не сделать её ещё хуже.

Когда приехал Преподобный, я оказался зажатым на диване между ними: с одной стороны Юджи, с другой — пребывающий в состоянии «духовной комы» развалившийся Рэй, упиравшийся крест-накрест лежащей ногой мне в колено. Я сидел, сжавшись до максимума, получая тумаки от Юджи слева, впившуюся в колено ногу Преподобного справа, и почти физически чувствовал, как близко мои ноги находятся к лицам сидящих на полу людей. Естественно, они все стремились сесть к нему как можно ближе.

Если на мне были очки, возникал шанс их раздавить. Если я пытался блокировать его нападение, он садился мне на руку. Если я сопротивлялся, возникал риск нанести ему вред. Если война начинала затихать, он командовал:

— Расскажи им что-нибудь смешное!

Если я тут же что-нибудь быстро не придумывал, щипки, шлепки и удары становились нестерпимыми.

— Понял? Ты думаешь, что я «святой ублюдок», как милый сладенький Иисус. Не дождётесь!

Каждый раз, когда я думал, что испытываю максимальный дискомфорт, он ещё больше усиливал его.

Ко всему прочему, от него шло такое количество энергии, что я постоянно чувствовал себя под кайфом. Временами мне стоило больших усилий держать глаза открытыми, поскольку возникало ощущение парения в каком-то бесконечном пространстве — словно сидишь в ночном небе безо всякой опоры, пока кто-то не ущипнёт тебя, напоминая, что, мол, парень, у тебя тут есть ещё и тело! В то время как он сидел на моей руке, в нём не возникало ни малейшего напряжения, не говоря уж о движении. Он был полностью расслаблен — до момента, когда я пытался освободить руку. Тогда он хватал её с быстротой молнии, щипал меня, скручивая кожу на руке, и предупреждал: «Не пытайся быть умным! Побью!»

Стараясь держать глаза открытыми, я сдавался своей судьбе и сидел в водопаде энергии, разбрызгиваемой во все стороны, пока он меня бил.

— Эй, болван, или ублюдок! Что с тобой такое?

— Ничего! Абсолютно ничего!

Его выражение «визуальный контроль» как нельзя более точно описывало происходящее в комнате, заполненной уставившимися на него людьми. Это был глубокий колодец жизни, в оцепенении созерцающий сам себя, мигающий в одном ритме, подобно квакающим в озере лягушкам. Кто-то приходил к нему ради развлечения, но большинству хотелось погреться в его лучах, они вручали ему себя в надежде «получить это». Они впитывали в себя присутствие, которое могло бы помочь их кризису жизни дойти до кульминационной точки. Таких людей он сокрушал, срывая с них всё неважное, несущественное, а то, что оставалось, изменялось под его тонким влиянием. Однажды кто-то использовал выражение «сгорание кармы» для определения его воздействия на людей. Обычно люди получали то, за чем они приходили, несмотря на их отрицания, — многие осознавали этот факт гораздо позже. Постоянно ходили разговоры о страданиях, имевших место рядом с ним, за которыми в жизни следовали огромные перемены. Как-то он сказал мне: «Сначала ты должен помучить себя, а затем…» Не было необходимости продолжать предложение — взмах руки был более чем красноречивым.

В тот раз народу с Запада приехало очень много. Преподобному было позволено взять с собой свою молчаливую спутницу, которая приехала в Индию впервые. Дэн и Мэгги жили в домике для гостей на кольцевой дороге, раджнишевские друзья из Кёльна расселились по разным отелям.

Словно громогласный инспектор манежа цирка с тремя аренами, по комнате пронёсся Махеш. Он был переполнен любовью к Юджи — его создателю и его же разрушителю. Махеш как-то потихоньку спросил нас: «Когда вы собираетесь свалить от него? Он же вас убивает! Как вы можете это выносить?» Похоже, он думал, что мы постоянно крутимся вокруг Юджи внутри этого «мыльного пузыря» и избегаем выходить во внешний мир. Многие люди, с которыми я разговаривал, были такого же мнения, но я-то знал, зачем я там оставался. Когда мы были в сентябре в Лондоне, Махеш бросил на Йогиню встревоженный взгляд:

— Моя дорогая, ты выглядишь так, словно ждёшь контрольного выстрела!

— Я действительно так плохо выгляжу? — спросила она меня. Это было не так. На самом деле для меня она всегда хорошо выглядела, но она проводила время в компании Юджи, и потому у людей была масса причин для самой разнообразной интерпретации её внешности. Она говорила мне: «Я хочу, чтобы он растворил меня», и я знал, что она имела в виду. Она пыталась узнать, как это — жить без багажа, который мы все, сами того не желая, а то и вовсе не осознавая, носили с собой всю жизнь. Если кто и мог выжечь это из нас дотла, то только он. Однажды Юджи кому-то сказал: «Проще сделать людей просветлёнными, чем научить их паковать багаж!» Действительно, любая поклажа — лишь крошечная толика груза, от которого мы пытались избавиться.

Конечно, жизнь рядом с Юджи влияла на нас. «Что это такое — жить, как он?», «Что будет, когда он уйдёт?» Эти вопросы постоянно подкарауливали нас за углом, эго цеплялось за жизнь и высасывало силы. То, что оставалось, функционировало более эффективно — это можно было видеть на примерах жизней других людей, даже если в своей жизни заметить перемены было довольно сложно. Мы находились так близко, что рассмотреть что-либо, кроме конфликтов и неврозов, было невозможно. И потому в данной ситуации смирение со всем происходящим было единственным актом веры.

Иногда он вёл себя как самое милое и дружелюбное человеческое существо на свете. Его вежливость была безупречной. Посреди бушующей гневной бури он мог долго извиняться за то, что коснулся своей ногой чьей-то ноги. Он делал всё возможное для того, чтобы помочь людям, находящимся рядом, но делал это не из благих побуждений, а потому что такова была его природа. У него не было выбора. Все его рассуждения на эту тему были неубедительными. «Вы хотите сказать, что если бы у меня был выбор, я бы сидел тут с вами, люди? Я мог бы иметь двадцать пять „роллс-ройсов“ в личном распоряжении, если бы захотел!»

Меня завораживало его постоянно меняющееся лицо, даже если при этом он меня бил. Как ни удивительно, но для меня это было всё равно что держать руку над огнём. Если бы он перестал меня бить, я бы расстроился. Это как находиться в клетке с диким животным: ты уверен, что он тебя не убьёт, но, тем не менее, не знаешь, что именно он предпримет. Я ничего не мог с собой поделать. Я хотел играть с ним, а он тотально отвечал на мой идиотский вызов. Оглядываясь назад, я содрогаюсь и в то же время смеюсь над собственным поведением. Это реально было сильнее меня. Он заставил меня хотеть прочувствовать радость на полную катушку. Полный абсурд.

Я взял за привычку на некоторое время возвращаться домой, чтобы передохнуть. Даже радостное возбуждение от игр с тигром может утомить. Однажды я решил сидеть с ним рядом столько, сколько смогу высидеть. Когда я пришёл, он начал, как обычно: «Иди сюда, придурок!» Он выкрикивал эту фразу, едва я только появлялся на горизонте. Он делал это настолько часто, что люди снаружи начинали искать меня заранее.

— Где этот ублюдок?

— Он идёт, Юджи! — Затем они бросали на меня то полный зависти, то слегка сожалеющий, то ожидающий взгляд и говорили: «Он звал тебя».

— Эй! Я знаю, что ты там!

Я знал, что он знает. Часто я стоял снаружи и разговаривал с кем-нибудь, стараясь убить время и оттянуть неизбежный момент. Его внимание к моей персоне заставляло меня чувствовать счастье и ужас одновременно. Как только я переступал порог комнаты, я оказывался «втянутым» в огненное кольцо — «Всемирное духовное соревнование по борьбе».

— Эй! Где ты был?

— Заполнял отчёт.

— Иди сюда, болван, или мне лучше звать тебя ублюдок?

— Ублюдок! Грязный ублюдок! Я — грязный вонючий ублюдок!

Но последнее слово всегда оставалось за ним, даже если я соглашался.

— Это слишком хорошее слово для тебя! Он делал знак рукой, чтобы я подошёл.

— Что происходит? — спрашивал он, пока я втискивался на своё место пытки между ним и Преподобным.

— Ничего.

— Где ты был? Что ты делал?

Шлёп! Шлёп! Шлёп!

Казалось, кофе со сладостями подавали всегда именно в тот момент, когда я приходил. Даже если я только что поел, меня мучила изжога и я не хотел никаких конфет, он настаивал: «Ты должен поесть! Ты выглядишь измождённым!» Попытка избежать тяжёлых индийских сладостей только усугубила бы ситуацию.

— Подожди! Подожди! Дай мне это! — останавливал он каждого, кто шёл с едой. Тарелку передавали ему, он хватал пригоршню сладостей и силой запихивал мне в рот.

— Прасад! — кричали люди. — Еда от самого Бога!

Считается величайшей честью получить еду от такого человека. Тогда почему я не испытывал удовольствия? Полагаю, на это нужно было смотреть с духовной точки зрения. Как хорошему христианину, мне бы следовало знать: «Христос показывает нам силу страдания!»

— Эй! У тебя нет выбора! Ты живёшь в состоянии отсутствия выбора, — говорил он, пытаясь затолкать бананы мне в рот. Смеха ради я сжимал зубы, и бананы размазывались по всему моему лицу и пачкали рубашку.

— Ты — свинья, кабан и боров в одном лице! — цитировал он свою же фразу. — Не цитируй источник! Ты сам оригинал!

Затем добавил: «Жирный ест жирное!» — и начал размазывать все сладости по моему лицу, стараясь пропихнуть их сквозь сжатые зубы в рот.

Вскоре — а это действительно всегда оказывалось слишком «вскоре» — приходило время нового развлечения с песнями, пародиями, комментированием и так далее.

— Скажи что-нибудь! — Он хватал меня сзади за шею и наклонял мою голову к кофейному столику.

— Ты хочешь, чтобы я разбил тебе голову на четыре куска? — Он оглядывал комнату в поисках Йогини, чтобы убедиться, что она смотрит. Она обычно пряталась в толпе, сидя в каком-нибудь неудобном месте в течение нескольких часов. Когда он обнаруживал её, чтобы задать вопрос, лицо её выражало замешательство и муку. Он спрашивал у неё разрешения:

— Разбить? Разбить?

Выражение боли и непонимания, которое и так присутствовало на её лице большую часть времени, словно застывало. Остальные замирали в ожидании или с отвращением выходили из комнаты. Она ни за что и никогда не выходила из комнаты. Это поразительно. Может быть, она просто не могла уйти.

— Зачем ты это делаешь, Юджи? — с гримасой боли спрашивала она. Она тоже не могла понять, почему я терпел всё это. А что ещё мне оставалось делать? Сугуна стояла в дверях кухни с таким же выражением боли на лице. Йогиня мне потом рассказывала, что Сугуна часто отводила её в сторону и спрашивала: «Что происходит?»

Откуда она могла знать!

Кому-то из толпы нравилось. Мельбурн, молодой австралиец, казалось, получал особенное удовольствие и подбадривал Юджи с хулиганским задором, словно был зрителем на стадионе на финальном матче по футболу:

— Бей его! Бей его! Е-е-е-е, Юджи!

Мохан кричал: «Духовная передача!» Но когда я предложил ему поделиться передачей, он отказался: «О, нет, нет, нет!»

Иногда мне казалось, что она эмоционально переживает сильнее, чем я физически. На её вопрос: «Почему?» всегда был один ответ:

— Он заслуживает этого! Он это заслужил! А потом он обращался ко мне:

— Видишь, она на твоей стороне!

— Не вижу, — отвечал я, не в состоянии повернуть голову.

Мне кажется, иногда ей нравилось, что он меня бьёт. Даже не сомневаюсь, что порой она и сама была не прочь меня побить. Хоть и была она утончённой штучкой, он её раскусил:

— Она говорит «Нет!», но выражение лица говорит «Да!». — Переделав фразу на собственный манер, он произносил её, театрально прикрыв глаза одной рукой и держа меня за шею другой. Затем он начинал всё снова, словно пятилетний пацан.

Бац! Бац! Бац!

— Три раза!.. Двенадцать раз!.. Двадцать четыре раза!

Обычно примерно через час или два мне это надоедало, я стряхивал его с себя и выскакивал из комнаты. Но не в этот раз. Я вознамерился оставаться столько, сколько смогу — несмотря ни на что. Должно быть, он услышал мои мысли, когда, уткнув меня головой в колени, начал локтями стучать мне по спине.

Тук! Тук! Тук!

На самом деле было даже приятно, поскольку в мышцах спины скопилось много напряжения, но потом ему в голову пришла новая идея, и он стал вовлекать других. Он выбрал Русского, которого я пародировал. Тот сидел на полу прямо напротив столика с каким-то особенно страдающим загадочным видом, свойственным русским ищущим. От внутреннего рвения черты его худого лица были напряжены до крайности, пот катился по морщинам градом. Я знал, что он будет вынужден сделать всё, что Юджи попросит.

— Зис из стрейнч, Ючи! Ай кен нот!

Растянутые в неестественной улыбке губы говорили сами за себя. Я знал, что произойдёт дальше, и начал сопротивляться, тем самым ещё больше утверждая в своём желании силу природы, сидевшую рядом со мной и крепко меня державшую.

— Нет! — предупредил я. — Не смей!

— Ай кхэв ту! — коряво извивавшиеся слова вылетели из его практически беззубого рта.

— Не смей!

Мельбурн неистовствовал:

— Ударь его! Ударь его! Хоу — хоу — хоу! Йе-е-е, детка!

Он был тот ещё придурок, и мне хотелось вывести его из дома и показать, что я думаю по этому поводу и по поводу ещё кое-чего.

Понимая, что закончиться эта дорога в туннеле могла только столкновением с грузовиком на встречке, я, в надежде на быстрый исход, сказал:

— Хорошо! Тогда поторопись!

— Айм сори, ай кхэв ту! — сказал он и, разрядив напряжение, пару раз легонько шлёпнул меня по голове.

Но для Юджи это была только разминка:

— Ещё! Ещё!

— Ай кххант, Ючи! Тогда Юджи обратился к женщине из Венгрии:

— Теперь ты! Ударь его!

— Ноу, Юджи, ай конт ду дэт, хи из э найз гай!

— Нет, не хороший, он — грязный ублюдок! Ты должна это сделать по-любому! Я тебе велю! А теперь ударь его!

— Хорошо!

Она тоже легонько меня стукнула. Но ему этого было мало, а моя голова между тем по-прежнему находилась у меня между коленей. К тому моменту я чувствовал себя уже достаточно униженным. Моё решение терпеть что бы то ни было поколебалось. Я уже достиг своей критической точки, а времени было всего лишь около часа дня. Он заставил ещё нескольких людей ударить меня, а затем ко мне начал приближаться Австралиец. Если эта сволочь меня ударит, мне придётся ответить тем же. Юджи подталкивал меня к моему пределу. Неожиданно посреди всего этого безумия один парень из Канады, который предположительно делал документальное видео о Юджи, сунул камеру прямо мне в лицо:

— Что ты сейчас чувствуешь, Луис?

В разговоре перед домом этот парень учил меня тому, как нужно себя вести с Юджи. Наблюдая за происходящим, он хотел записать это на видео, но у меня возникло чёткое ощущение, что он решил поиграть в режиссёра. Я решил проигнорировать эту манипуляцию. Неожиданно он начал забрасывать меня вопросами, как ведущий программы какого-нибудь дурацкого реалити-шоу. Я полностью переключился с Мельбурна на него. Даже меня он удивил.

— Пошёл ты! — прорычал я на него. — Засунь свою камеру в задницу!

Я аккуратно рывком высвободился из захвата Юджи и встал с дивана.

— Пошёл я отсюда на хрен!

Расталкивая плотную толпу, я выскочил за дверь и пошёл по улице, на глазах выступили слёзы. Это была ещё одна неудачная попытка вытерпеть и промолчать. Он всё время находил какой-нибудь новый способ, чтобы сделать это невыносимым: угрозы физическому телу никогда не было, атаковалось моё эго.

— Смотрите! Он убегает!

Я ненавидел эти слова. Меня тошнило от мысли, что это было всё, что требовалось доказать.

Моя голова гудела, как осиное гнездо, когда я, шатаясь, шёл по горячей пыльной кольцевой дороге. Темнокожие незнакомцы равнодушно смотрели на меня. По дороге я опять планировал побег. Единственная вещь, которую я «получал», было унижение. Чем ближе я подходил к дому, тем шум в голове становился тише и варианты вырисовывались более отчётливо. Я мог вернуться в Нью-Йорк.

А что потом?

Я бы вернулся к своей прежней жизни. А потом? Я был с ним для того, чтобы прекратить жить той жизнью. Он знал это и давал именно то, что мне было нужно. «Он заслужил это!» — хорошее и плохое, без разбора, без предпочтений. Рядом с таким парнем, как он, нужно было быть более осторожным в своих желаниях. Он готов был делать всё что угодно, чтобы даровать тебе исполнение твоего желания. Я бы ни за что в жизни не позволил подобные вольности ни одному человеку на планете — это факт, и я доверял ему больше, чем себе. Когда он сказал: «Он хочет, чтобы я это делал», он был прав. Я хотел, чтобы он «покончил со мной», избавил меня от груза моего эго, но каждый раз он показывал мне, как сильно я за него держусь.

Когда я подошёл к дому, мне не оставалось ничего другого, как развернуться, пойти назад и встретиться со своими проблемами лицом к лицу. Вот дерьмо.

— Наслаждайся своим несчастьем! Живи в страданиях и умри в страданиях.

Я думал, что наелся своих страданий, но я ошибался. Когда страдание — это всё, что ты знаешь, когда оно проникло до мозга костей, не так легко от него избавиться.

Вечером я вернулся.

ГЛАВА 34

«Но оно также знает, что это тело однажды упадёт замертво, так же, как и другие (тела), — ты наблюдаешь смерть других, — и это пугающая ситуация, потому что ты не уверен, продолжишься ли „ты“, если это (тело) уйдёт».

Однажды стало ясно, что он заболел. Он кашлял, его голос был хриплым, но он не прекращал говорить в течение всего дня. Он не делал перерывов и ни за что не стал бы принимать какую-нибудь микстуру от кашля. Когда кто-то заметил вслух, что он кажется не совсем здоровым, он тут же яростно отбросил саму мысль об этом:

— Я не простужен! Я не болен. Это вы все больные люди! Эти грязные ублюдки медики делают на вас состояние, а вы и рады! Надо быть такими дураками! Я не собираюсь слушать ваш вздор!

Нам оставалось только сидеть и ждать, пока всё пройдёт.

— Я не простужен!

Кхе! Кхе!

— Видал я всех этих докторов! Они уже давно в могиле, а туда же — давали мне советы! Кхе! Кхе!

К тому времени объявленное число почивших докторов достигло тридцати трёх — и число это всё росло!

Между тем дом до отказа заполнился иностранцами, индийцами, песнями и плясками. Он снова начал вспоминать Максимы денег. Приходили члены его семьи, приехали девочки из Штатов: по его просьбе они пели и кричали — обычно комбинируя то и другое на протяжении нескольких часов кряду.

Его голос сел до хриплого шёпота, но это не мешало обличительным пинкам, которые он раздавал налево и направо целый день. На него было больно смотреть. Однако на следующий день ему стало лучше, через день — ещё лучше, и вскоре он снова был в порядке.

Когда примерно через сутки заболело горло у меня, я попытался проверить его теорию и так же, как он, говорил, не переставая. Я решил, что, возможно, это вариант — впустить болезнь. По его примеру я пел песни и разговаривал. К концу дня горло полыхало огнём. Утром я проснулся в таком ужасном состоянии, что даже не смог встать, и оставался прикованным к постели в течение трёх дней.

— Не пытайтесь повторять за мной! Вы станете ещё более несчастными!

Его действия невозможно было свести к каким-либо идеям, я уж не говорю о том, чтобы как-то сопоставить их с тем, что я читал о просветлённых людях. Для него отрицания на словах было недостаточно, каким-то образом его поступки были более мощными, чем его слова. Имея дело со сферой коллективного человеческого мышления, он сражался с тысячеголовым монстром: вместо одной отрубленной головы появлялось две новых. Битва не требовала усилий с его стороны, так что трудно сказать, кто здесь побеждал, а кто проигрывал.

В последние годы его проявления стали более выразительными, чем когда-либо. Вдруг нецензурные слова приобрели духовную окраску:

— У обычных выродков больше шансов просветлеть, чем у тантрических отморозков!

Он мог сказать, что, просветлев, ты перестанешь видеть разницу между своей матерью и женой или «соседской красоткой». Как всегда в случае с ним, легко было упустить смысл сказанного, если забыть, что при просветлении — по крайней мере, так было в его случае — секс становится невозможным. Он любил подменять понятия, поскольку меньше всего хотел учить людей морали. Наши проблемы обычно уходят корнями в наши моральные принципы.

«Если вы думаете в терминах „правильно“ и „неправильно“, вы всегда будете поступать неправильно».

Юджи не использовал грязные слова просто так, для заполнения пауз в речи. Они нужны были ему, чтобы описывать функции человеческого тела. Он обращался к примеру Шри Рамакришны, одного из самых почитаемых бенгальских святых, ссылаясь на его язык и отношение к деньгам. Он часто повторял нам: «Когда люди приходили к нему (Рамакришне), он первым делом спрашивал их: „Сколько у вас денег? Сколько вы мне можете дать?“» Речь Шри Рамакришны, сельского жителя, изобиловала самыми крепкими выражениями, которые только были возможны на его родном языке бенгали. Юджи предложил Гухе, уроженцу Бенгали, прочитать учение Шри Рамакришны от начала до конца на его родном языке, чтобы лично убедиться в этом. Он жаловался, что переводчики сильно подчистили текст. Однажды он высказал это монаху, приехавшему в Лондон с миссией Шри Рамакришны, на что тот ответил: «В противном случае был бы разрушен образ, который мы создали». Юджи с большим уважением относился к Рамакришне. Я предполагаю это с большой долей вероятности, поскольку самых яростных тирад удостаивался тот, кого он считал «настоящим Маккоем». Однажды я попросил Гуху привести пример использования Рамакришной грязных слов. Глядя на двух собак, совокуплявшихся на улице, он сказал: «Я вижу бога в пизде той собаки».

Несмотря на то что Юджи постоянно использовал подобные обороты, в речи других людей они выглядели совершенно неуместными. Один человек рассказал мне, что после нескольких дней, проведённых рядом с Юджи, он начал в разговоре постоянно использовать слово «сука». Его сын сказал ему: «Пап, когда так говорит Юджи, всё нормально, но когда говоришь ты, это звучит пошло».

Мне рассказывали, что раньше он почитал Шри Рамакришну и Раману Махарши. Теперь не осталось ничего, кроме оскорблений. Насколько я понимаю, это были две стороны одной медали. Фактически он делал всё от него зависящее, чтобы разрушить образы всех мудрецов, созданные людьми в своих головах. Жалобы на язык Юджи больше характеризовали тех, кто жаловался, чем Юджи. Он же вообще никак на них не реагировал.

Сколько динамики было в том, что он называл «этой грязной страной, которую вы называете Пунья Бхуми! Это духовный отстойник!» Духовная индустрия Индии, возможно, является самым прибыльным экспортом, и недовольство Юджи относилось именно к ней. Вылетавшие из него ругательные слова были похожи на тонны динамита, предназначенные для сокрушения тюремной крепости. Продвижение фальшивых продуктов на духовном рынке, «процветающем на доверчивости и неопытности людей», он считал отвратительным.

После нескольких коротких прогулок он перестал выходить из дома совсем и оставался сидеть на диване, разговаривая по четырнадцать-шестнадцать часов в день с короткими перерывами на еду. Такой график тяжёл для любого человека, не говоря уже о 85-летнем старике. Рассказывали, что в прежние годы он редко принимал гостей более двух часов подряд: как правило, это происходило с 10 до 12 часов дня и затем снова между 16 и 18 часами вечера. Он никогда столько времени не разговаривал с посетителями. Почему сложился такой график теперь, когда он выглядел таким хрупким? Люди приходили рано утром и оставались до поздней ночи. Если кто-то звонил ему и предупреждал о своём приходе, он не выходил из комнаты, даже если они появлялись во время его обеденного перерыва. Нам приходилось уговаривать его пойти поесть. Лично для себя он не оставлял ни одной свободной минуты. Иногда он напоминал сидящую на диване седую обезьянку.

Временами он замирал, переставал говорить и сидел со сложенными у груди руками, в то время как его отсутствующий взгляд следовал за каким-нибудь движением света или тени на стене, перемещением объекта или движением ветра. В эти моменты на его лице безошибочно читалось чистое присутствие. Непрекращающиеся движения глаз делали его похожим на ребёнка или животное. В его лице было что-то дикое, отражавшее постоянное движение текучего тела. Само воплощение тишины. Местный бизнесмен вывел меня на улицу, чтобы поговорить о том, что происходит. «Зачем нужны все эти оскорбления Джидду Кришнамурти? Какой смысл приходить сюда и говорить, если никто не может задать вопрос, а он только и делает, что превращает всё в какую-то шутку? В чём его учение?»

Всё, что я мог ответить: «Смотри и учись». Мне всегда казалось, что у Юджи можно было учиться единственным способом — наблюдать за тем, как он жил. В обход понимания. Попытка понять — это бездонная яма ментальной мастурбации под маской потребности в диалоге, поддерживающей иллюзию того, что «понимание» возможно, стоит только получить подробную и точную информацию. Юджи считал, что так называемый диалог делал всё более и более мощным инструмент, который и был причиной всех проблем, — ум. Он постоянно повторял, что ничего не происходит, что возникает только шум. У него реально не было точки зрения, и он уничтожал саму идею о том, что она должна быть. Он никогда не делал абсурдных заявлений об отсутствии реальности, напоминая, что если к виску приставлен пистолет, реальность становится более чем реальной.

Он снова и снова говорил о том, что мысль существует параллельно с естественным функционированием чувств, отделяя одну вещь от другой для того, чтобы поддерживать собственное существование.

«Майя означает „измерять“, — пояснял он своей бабушке, — для того чтобы измерять, у тебя должна быть точка отсчёта. Если такой точки (эго) нет, то нет и места, от которого можно было бы мерить».

Такие примеры были поразительно простыми — я полагаю, слишком простыми.

Новые западные персонажи со всей Индии продолжали стекаться к дому Юджи. В нашем доме поселилась ещё одна женщина. Когда она возвращалась после беседы с Юджи, на неё напал мужчина. Она сумела вырваться, отделавшись лёгкими царапинами. Узнав на следующий день о том, что случилось, Юджи не выказал никакой внешней реакции, однако позаботился о том, чтобы с тех пор женщин всегда провожали, если они возвращались поздно. Он как-то рассказал историю о женщине, приходившей к нему, когда он жил в Чикаго в 1950-е годы. Она спрашивала его совета после того, как была «изнасилована», по её словам, «очень красивым мужчиной» в пятизвёздочной гостинице. Из того, как он рассказывал эту историю, я понял, что она просто изменила мужу и чувствовала вину за то, что разрушила брак. В последнее время Юджи использовал слово «изнасилование» как синоним секса. Он при муже сказал ей, что ей бы следовало получить от того акта удовольствие. После этого семейное равновесие было восстановлено и, как он выражался, они «жили долго и счастливо».

Было Рождество, я положил балладу, которую сочинил о Джидду Кришнамурти, на музыку Jingle Bells, а ещё одну — Jalla Samadhi (о просветлённых, которые умерли в Jalla Samadhi по причине духовного утопления) — на мотив Yellow Submarine. Ему по-прежнему нравилось, когда девочки пели песню из «Южного парка»: «О-о-о-о… МамаКайлабольшаяжирнаясукаонасамаябольшаясукавовсёмогромноммире…»

Местные индийцы были в ужасе от такого проявления подопечных Юджи — порождений Америки, произошедших от индийских родителей. Если они запевали обычными голосами средней громкости, он кричал: «Громче! Громче!» до тех пор, пока они не начинали орать. Так могло продолжаться несколько часов кряду. Толпа присоединялась, насколько могла. Эта его новая сторона превращала гостиную в сумасшедший дом с утра до обеда, приводя хозяев в жуткое состояние стресса.

Однажды пришла вдова знаменитого индийского гуру. Юджи не только не оставил её в покое, но и втянул в участие в общих песнях и плясках. В полдень Чандрасекар, потеряв контроль над собой, взорвался отчаянием: «Довольно! Это смешно!», но он ничего не мог поделать. Безнадёжно, но, как любил говаривать Юджи: «Не достаточно безнадёжно!» Его нисколько не тронули слёзы Сугуны, появившиеся при виде изрядно потрёпанных незнакомых людей, с неистовым безумством отплясывающих в её гостиной.

Когда кто-то закричал: «Юджи, соседи будут жаловаться!», он ответил: «Пусть уезжают отсюда, если им не нравится!»

В то время сложно было рассмотреть добрую сторону Юджи. Он действовал как клинический психбольной. Почему на этой стадии игра развернулась таким образом? Было ли это его прощальным салютом? Действовал ли он так, чтобы людям потом было легче принять его смерть? Пытался ли он на самом деле разрушить всякую идею о собственной святости? Он так сильно толкал каждого в разных направлениях, что сориентироваться было невозможно.

«Сколько они могут ещё выдержать?» Этот вопрос возникал всё чаще по мере того, как происходили всё более дикие вещи. Я задавал себе тот же вопрос: «Как долго это будет продолжаться?» Но как только он начинал сетовать на то, что слишком долго задержался: «Уже три недели мы здесь? Это слишком много!» (он всегда отмечал день, время и место), его начинали отговаривать: «Нет, Юджи! Ты должен остаться. Переезжай в Бангалор, тебя здесь больше всего любят!»

— Юджи, нам нравится, когда ты живёшь у нас! — говорила Сугуна твёрдо, несмотря на то, что творилось в её доме, и она нисколько не кривила душой.

— Я слишком долго задержался в этой отстойной стране! Я нарушаю покой вашей жизни.

Хоть он и безумствовал, идея его отъезда печалила Сугуну.

— Нет, Юджи, ты должен остаться навсегда! — предложил Мохан. — Переезжай в Бангалор!

— Ни за что! Вы хотите, чтобы я остался в этой грязной стране, где вы постоянно рядом? Ни за что в жизни! — ответил он с лёгкой улыбкой.

Все засмеялись: он не проявил никакой сентиментальности в отношении своей родины или друзей — наоборот, и тем не менее… Он сделал эту семью и их дом местом своего обитания много десятков лет назад и не пропускал ни года, чтобы не приехать к ним погостить на несколько месяцев. Он был близок со своими друзьями независимо от места жительства и их ощущений по этому поводу.

— Я привык чувствовать себя как дома в любом конце мира. А теперь, странное дело, я не чувствую себя дома нигде!

Затем он просматривал возможные варианты, по ходу вычёркивая один за другим:

— Америка? Вон! Европа? Вон! Индия? Никогда! Уж не хотите ли вы сказать, что если бы у меня был выбор, я бы когда-нибудь выбрал родиться на этой грязной индийской земле? Никогда! У меня не было выбора, родители просто меня заделали и вот он я!

В тот вечер его сумасбродство дошло до той точки, когда происходящее начало казаться мне дурным сном. Во время одной из наших «схваток» он снова засунул мою голову под кофейный столик и поставил свою ногу мне на шею, чтобы я не вырвался. Я подумал о том, что мог бы посадить его себе на плечи и пронести по комнате. Словно подслушав мои мысли, он уселся мне сверху на спину и велел поднять его. Вскоре я уже гарцевал по гостиной с Юджи на плечах, как папа с ребёнком где-нибудь в парке. Народ замер в изумлении. Беспокоясь, как бы он не ударился головой о вентилятор на потолке, я посмотрел на отражение в стеклянных шкафах. Опасность ему не грозила, но поверить в то, что это происходит на самом деле, было сложно. Беззубое старое лицо над моими плечами улыбалось широкой детской улыбкой. Конечно, фотоаппарата ни у кого наготове не было, поэтому фотографий нет, но вряд ли кто-либо из там присутствовавших сможет забыть это зрелище.

В то время мы с Йогиней переживали очень непростое время. Она чувствовала себя брошенной. Я обычно приходил в свою комнату, уединялся и читал, рисовал, делал что угодно, чтобы не пересекаться с ней и не усиливать и без того изводящее меня желание. Ей очень хотелось проводить время со мной, но только в определённых рамках. Это раздражало, если не сказать больше. Потом она делала комментарий по поводу того, что я не понимаю, как им с Калифорнийцем тяжело, потому что они уже очень давно, дольше всех остальных, живут не дома. Я закипал. «Почему ты злишься?» — спрашивала она и бесила меня этим вопросом ещё больше. Как будто она не знала. Она сначала выводила меня из себя, а затем исчезала, как облако дыма. А я всегда оставался в подвешенном состоянии.

Однажды после мимолётного сексуального «грехопадения» она обвиняюще обозвала меня хищником. Мне просто хотелось её убить. Я обзывал её как только мог до тех пор, пока она не ударила меня по лицу. Мы стояли посреди заполненной людьми улицы и орали друг на друга. Это было так здорово, скажу я вам. Я провоцировал её ещё на один удар. Было важно, чтобы кто-то разрядил напряжение. Если бы это был я, от неё бы живого места не осталось.

Однажды у меня было что-то типа видения Юджи. Весь экран занимало его лицо. Глаза его были закрыты, а изо рта текло дерьмо, пока он что-то там монотонно произносил. Я спросил Чандрасекара, что это значит. Он ответил, что дерьмо из уст гуру означало приход денег. Что за религия! Во всём есть смысл. Для меня это значило всё и ничего. Но образ был очень впечатляющим. Он не вызывал у меня никакого отвращения в то время, просто было в нём что-то очень сильное.

ГЛАВА 35

«Это движется, это — постоянный поток, но вы не можете посмотреть на него и сказать: „Вот это — поток“».

На третье января у меня был взят обратный билет до Франкфурта. По какой-то причине Юджи попросил своего турагента забронировать ему билет первым классом на этот же рейс. У Йогини не получилось поменять свой билет или купить новый на этот же самолёт, и она пребывала по этому поводу едва ли не в панике. Напряжение между нами достигло критической точки. Сидя перед турагентом, я чувствовал её зависть, злость, ревность и паранойю, которые буквально сочились у неё из всех пор. С одной стороны, она боялась оказаться брошенной, а с другой, ей хотелось сделать перерыв. Поскольку билет купить не удалось, она думала о том, чтобы остаться отдохнуть с друзьями в Бангалоре. Эта идея то приносила ей облегчение, то ввергала в пучину привычного страха.

— Он злится, что я остаюсь здесь. Не думаю, что ему это нравится.

И так по кругу. Ей очень хотелось отдохнуть, но решение остаться приносило страдания. Похоже, она родилась со способностью испытывать постоянные муки выбора.

Юджи всегда хвалил её за существование «в тихом фоновом режиме», но никогда не забывал убедиться, что она с ним в одной машине. Он отражал её тишину своей тишиной.

Мы с ней продолжали воевать каждый день по любому поводу, а Юджи наблюдал за происходящим.

Однажды кто-то при Юджи пригласил меня в Coffee Day — кафешку типа Starbucks. Я безумно хотел пойти туда и немного отдохнуть, когда неожиданно Юджи захотел присоединиться к нам. Это всё равно как если бы старшему брату хотелось куда-нибудь свалить, а за ним увязался младший брат. Я знал, что его присутствие означает шоу. Поэтому, естественно, все, кто только мог вместиться в машину, поехали с нами.

Когда мы сидели за столиком на улице, он — напротив меня, я пытался прикрыть мою сине-чёрную руку со ссадинами, полученными в результате удара о стену во время одной из наших драк. Он спокойно посмотрел на неё, затем в мои глаза и мягким тихим голосом, слышным только мне, сказал: «Плачет».

У меня на глаза навернулись слёзы, и мне пришлось их проглотить. К счастью, тут появились другие люди и отвлекли его внимание.

Пока мы сидели, к нему подошёл какой-то индийский друг с денежным конвертом. Затем подошёл кто-то ещё и тоже дал Юджи деньги. Неожиданно перед ним образовалась куча банкнот, на которую с недоумением уставились люди с других столиков. Он, как обычно в присутствии публики, начал кричать и размахивать ими. Я вспомнил чувство беспокойства, испытанное мной, когда он вальсировал по аэропорту в Италии, размахивая зажатыми в руке евро, в то время как нормальные люди обычно деньги прячут, опасаясь за свою жизнь. А он был бы только счастлив, если бы вор смог подкрасться к нему сзади и лишить его денег. Он как-то хвастался тем, что однажды в Нью-Йорке был ограблен карманником. Он рассказывал, что неожиданно почувствовал в своём кармане чужую руку. Когда парень убежал, он хотел найти его и пригласить на обед. Ну или он так только говорил. В любом случае его восхитили способности карманника.

В день нашего отлёта он, как обычно, просидел на диване весь день. Прилетая куда-либо, он всегда сразу включал обратный отсчёт времени. Где бы он ни оказался, с первого же дня он начинал спрашивать: «Что я здесь делаю? Зачем я проделал весь этот путь? Три недели здесь? Это слишком много. Что я делаю в этом месте?»

Казалось, он каждый день удивлялся тому, почему он вообще где-то находится. К этому привыкаешь, а потом наступает день отлёта. И да, кстати, интересно, что в подарок своим друзьям он всегда привозил часы и календари.

В тот день он буйствовал, нападая на всё, что имело отношение к духовности. Его любимое грубое слово из четырёх букв, как всегда, летало по комнате, но в тот день — с особенной силой. Что ни слово — то удар ножа, вонзающийся в воздух, или выстрел пистолета, пробивающий любую идею насквозь. Иногда эти вибрации ощущались мной внутри как физический толчок. Подходя к дому тем утром, я услышал его голос за полквартала. Шёл час за часом, но он нисколько не снижал темп. Пришло время обеда. Затем, как обычно, в три часа принесли кофе. Дом был забит до отказа, заполнены были даже боковые и передняя комнаты — многие люди пришли в последнюю минуту, чтобы дождаться его ухода и удостовериться, что он безопасно и благополучно покинет город.

В обед я пошёл домой собираться и вернулся через некоторое время уже с вещами, готовый к отъезду. В доме всё было по-прежнему. После обеда он снова вернулся на диван. Мне становилось не по себе от мысли, что после всего этого я полечу с ним один на один в самолёте. Время приближалось к девяти часам вечера, а он всё продолжал кричать на людей, словно готов был сражаться до последнего вздоха и умереть прямо на месте, если бы это потребовалось для того, чтобы люди его услышали. В какой-то момент я даже подумал: «Выживет ли он после такого накала?» После месяцев хаоса и беспорядка его тело выглядело тощим и сухим, но качество его энергии не менялось: пылающее пламя. Пока он наводил священный ужас на всех подряд, я вышагивал взад-вперёд перед домом и от волнения что-то бормотал себе под нос. Он не проявлял абсолютно никакого беспокойства по поводу времени. Я не слышал, чтобы он когда-либо опаздывал на самолёт, поэтому моя тревога была пустой тратой энергии. Не знаю, были ли собраны его чемоданы, но сидел он всё в той же заляпанной белой хлопковой пижаме, что и вчера и позавчера.

Наконец примерно в 9.30, когда до отлёта оставалась буквально пара часов, он пошёл вверх переодеться, пока я ждал его внизу и прощался с друзьями.

Спустившись вниз в западной одежде, он выглядел так, словно только что прибыл — свежий, как цветок, и готовый отправиться в путь. Прощаясь с народом и складывая руки в жесте намасте, он быстро пробирался через толпу и естественным образом увлёк её за собой на улицу. Сделав прощальный взмах рукой в темноте, он сел в машину, и мы помчались в аэропорт. Вместе с нами в аэропорт отправился целый караван машин. В зале для вип-класса ему пришлось немного подождать до объявления посадки. Во время ожидания молодой индиец задал ему пару вопросов, явно выказывающих имеющийся у него интерес к Джидду Кришнамурти.

— Юджи, можно задать серьёзный вопрос?

— Я никогда не отвечаю на вопросы.

— Он атакует саму основу спрашивающего, — сказал Маджор, вышагивая за его спиной взад-вперёд, как пантера.

— Правильно. — Он очень редко так отвечал. Помолчал немного и добавил:

— Учёный послушает меня и очень скоро почувствует в моих словах угрозу себе. Святой человек может провести со мной больше времени, потому что у него слишком много сетей, с помощью которых он надеется меня поймать.

В самый последний момент, когда Юджи уже направлялся к контрольному пункту досмотра, те двое последовали за ним. И словно боясь упустить последний шанс, со всей возможной настойчивостью, почти преследуя Юджи, молодой индиец выпалил:

— Юджи, столько людей пришли, чтобы увидеться с тобой, ничего о тебе не зная. Этот постоянный разговор о деньгах, из-за которого многие ушли, так и не получив того, что они хотели. Самое главное, что они унесли с собой, — неверное, ошибочное представление. Почему ты это делал, Юджи?

Юджи остановился и повернулся. Глядя прямо ему в глаза, он сказал низким голосом, от которого побежали мурашки по спине:

— Они безмозглые дураки, раз ушли. — После этого он снова повернулся и ушёл.

Мы прошли контроль, ещё раз помахали на прощание. Уже тогда, при взгляде на него, плывущего словно призрак, создавалось впечатление, что он наполовину покинул этот мир. Я шёл за ним, не спуская глаз. Публики не было, поэтому и выступлений тоже. Он тщательно изучил всю рекламу и всё, что его окружало, — лицо его было каменным. Каким облегчением было находиться рядом с ним в тишине его пространства, без людей. Ближе к концу полёта я понял, что заснул. Беспокоясь, что за это время с ним что-то могло случиться, я пошёл вперёд к его месту в салоне. Он был единственным пассажиром в первом классе. Мне показалось, что его место пустует, но затем я заметил торчащие из-за спинки кресла седые волосы. Прикрытый пледом, он спал сном младенца в огромном шикарном кресле. Он напоминал мне маленькую хрупкую птичку. Сначала я не мог определить, дышит ли он, но затем заметил признаки жизни. Я немного пошуршал, и он проснулся в мягком солнечном свете, проникающем через окно.

— А, ты здесь! — тепло сказал он.

— Как дела, Юджи?

— Отлично! Лучше и быть не может! Она так заботливо ко мне отнеслась, — ответил он, показывая на стюардессу.

— Хорошо!

Он молча смотрел в окно. Казалось, панорама облаков в нежном утреннем свете удивляла его. Но, возможно, это лишь моя интерпретация, я не могу утверждать точно. Могу лишь снова и снова повторять, что это был чистый детский взгляд. В тот момент у окна он представлял собой картину абсолютной невинности.

ГЛАВА 36

«Что ты выбираешь из этой „мыслесферы“, зависит от твоей обусловленности, твоей культуры — это как антенна. Эта антенна сломана».

Я переживал из-за длинного перехода, который нам нужно было совершить, чтобы добраться до зоны прилёта в аэропорту, но он справился прекрасно. Немцы были очень рады видеть его, и мы отправились под холодным зимним серым небом на север, в Кёльн.

Зимние дни в Кёльне короткие, их холодный голубоватый дневной свет быстро уступает место сверкающим неоновым огням вечерних улиц. Главная достопримечательность Кёльна — Домский собор, к которому ведут, кажется, все улицы — едва ли не единственное здание, выстоявшее во время атаки союзников в конце Второй мировой войны. В довоенные годы, когда Юджи ещё читал лекции при Теософском обществе, он как-то отправился на прогулку по Рейну с остановкой в Кёльне. Он говорил, что Домский собор — единственная церковь, в которую когда-либо ступала его нога — настолько его впечатлил размер сооружения.

Несмотря на зиму, в молодых жителях города явно чувствовалась свойственная юности сексуальность. После столь длительного периода, проведённого в Индии, Германия производила странное впечатление. Это было похоже на некий сдвиг реальности, стирающий прежний опыт. Моё внимание привлекла большая неоновая фигура, рекламирующая пиво, на стене здания. Огромная, размером в три этажа, она возвышалась над соседними домами. Неоновые полоски жёлтых огней, означающих пиво, поднимались вверх, и фигура изменяла свой пол с мужского на женский по мере того, как «пиво выпивалось». Эта реклама напомнила мне Юджи, который также легко менял свои мужские энергии на женские и сейчас начал перезаряжаться после длительного потребления и испускания жёлтого света Индии. Я даже вспоминаю, что в каком-то интервью он говорил, что в Индии он видит в своей голове жёлтый свет, а в Европе — голубой. Где бы он ни оказался, он тут же начинал отражать окружающую его обстановку. Места, которые я посещал позже, казалось, никогда не были так заряжены, как тогда, когда он находился рядом. Он словно был ключом к самой сути любого места, превращавшим рядовые события в неординарные. Язык, который он использовал, являлся точным отражением окружавшей его обстановки. Он возвращал людям то, что было у них в головах, освещая ситуацию необычным светом, генерируемым в нём без его участия, без вообще какого-либо центра, просто светом. Его можно было чуть ли не приборами мерить. В Кёльне деньги, казалось, текли из всех кранов, они проходили через него, его прикосновение освящало их и превращало в однородную нематериальную массу, так что он мог их передавать дальше уже как очищенную субстанцию. Он «приводил в баланс фонд» из Индии, выжимая деньги из всех своих друзей в виде евро, долларов или франков. К концу дня на полу комнаты, где мы встречались, выросла большая куча банкнот самых разных достоинств и наименований, как будто только что завершилась сделка наркоторговцев. Он «материализовал» более десяти тысяч долларов. Его местный друг платил 250 евро в сутки за номер, так он вытребовал из него ещё. Когда тот, состроив смешную гримасу, появился в дверном проёме с ещё одной купюрой в 100 евро и всунул её Юджи между пальцев ног, девушка друга испытала потрясение. Юджи вынудил её просить его принять деньги.

— Взять?

— Пожалуйста, Ючи, возьми деньги! — с акцентом попросила она.

— Взять? — спросил он ещё раз и… хвать! Банкнота исчезла из его ног со скоростью молнии.

Снова и снова он напоминал своему приятелю, сколько он платил за отель, за дополнительный завтрак и бутылку вина в комнате. Он напомнил ему о своих подарках — о всех шампунях и мыле, которые он когда-либо привозил ему из отелей, где жил.

— Деньги должны перемещаться из одного кармана в другой. В моём случае это всегда одностороннее движение!

Он всегда точно знал, кто сколько дал, независимо от того, куда эти деньги уходили потом: он легко делился с детьми, официантами, обслуживающим персоналом или другом, который в данный момент нуждался в деньгах. По поводу официанток он всегда говорил: «Никто не должен работать. Она такая симпатичная, ей нужно убираться отсюда!» Он мог дать деньги кому-нибудь из своих знакомых — тому, кому они реально были нужны. Он потом всю жизнь ему напоминал об этом, но, тем не менее, деньги приходили, и из его рук они приходили освящёнными. Его способность легко обращаться с деньгами, использовать их по собственному усмотрению помогала мне преодолеть беспокойство по поводу будущего, которое занимало львиную долю моего времени. «Если он может это делать, почему я не смогу?»

— Если мне чего-то хочется и у меня есть на это средства, то в чём проблема?

Он, не колеблясь, потратил своё наследство, чтобы найти лекарство от полиомиелита, скрючившего ноги его сына, и это было ещё до того «что, как вы думаете, случилось со мной».

Точно так же легко он обращался с деньгами других людей.

— Конечно же, у меня есть средства! В конце концов, это же ваши деньги! — поддразнивал он, бросая взгляд на своего приятеля, и кричал ему:

— Эй! Где банк-о-мат?

— Они все сегодня сломались.

— Оооо-хо-хо-хо! Не пытайся умничать!

Естественно, сразу по приезде в Кёльн мы стали обсуждать план дальнейших поездок. В процессе обсуждения вопроса, между питьём кипятка из чашки и походами на кухню для избавления от содержимого желудка, Юджи упал на полу кухни. Мы услышали стук головы об пол и замерли. К счастью, обморок был недолгим, он пришёл в себя без посторонней помощи и свёл всё к шутке.

В тот вечер он бушевал: «Мне не нужен караван! Я сыт вами всеми, люди, по горло! Вы ограничиваете мою свободу передвижения». Это относилось ко мне, потому что я сказал, что надо заняться стиркой. Это было единственное, о чём я тогда мог думать. В Индии мне никак не удавалось отстирать одежду. «Тебе нужно отправить в стирку твою несуществующую голову!» Неплохая идея, но как это сделать? В любом случае, видимо, пришло время расставания. Я всегда готовился к моменту, когда он выкинет меня, как и многих других. Я хотел быть готовым заранее, чтобы, когда это произойдёт, не забыть, что всё свершается для моего блага. У меня был билет в Нью-Йорк на 15 января, и до отлёта я мог позволить себе задержаться во Франкфурте ещё на несколько дней. Во всяком случае, было похоже, что следующий день мне придётся провести уже без Юджи, наряду с ещё несколькими людьми, также вычеркнутыми из реестра. Я решил для себя, что всё нормально, что цепляться не надо, хотя опыт был достаточно болезненным, поскольку рушился костяк нашей команды. К моменту, когда мы расходились тем вечером, я уже был настроен идти паковать чемоданы и уезжать. Мной овладело странное чувство — близкое к облегчению: мне казалось, что что-то в моей жизни подошло к концу.

Марио настоятельно советовал поговорить с Юджи до отъезда. Терять мне было нечего, и я пришёл к нему в отель примерно в 5.30 утра. Я постучал в дверь, и мне открыл улыбающийся Миша — высокий, худющий немец, живший неподалёку.

— О, привет! Ты очень рано! Что случилось? — тепло приветствовал меня Юджи.

Он всегда отмечал время прихода.

— Я хотел поблагодарить тебя за всё, пока не уехал, поэтому — вот, благодарю тебя за всё!

— За что ты меня благодаришь?

Он всегда спрашивал очевидные вещи.

— Ну, я знаю, что ты сегодня уезжаешь, и, возможно, я тебя больше не увижу. Поэтому…

— А ты куда едешь?

— Ну, я понимаю, что ты не хочешь, чтобы с тобой ездила толпа. Мне нужно заняться стиркой и всё такое…

— Ну, я не вижу никакой причины, почему бы тебе не поехать.

Я стал как вкопанный. Затем он спросил:

— Что скажешь?

Широкая улыбка расплылась по лицу Миши.

— Э, ну… я…

— Иди и собирай свои вещи. Прямо сейчас! Быстренько! А другой что? Куда он собрался?

Неожиданно мы все снова оказались на борту.

Подошёл хозяин дома, чтобы попрощаться с Юджи, но ситуация поменялась, и теперь нам нужна была ещё одна машина.

Меньше чем через час он был готов везти Юджи в Бавено. Пора ехать, быстро!

Это был январь 2005 года, третий год рядом с Юджи, и я уже довольно хорошо умел приспособиться к мгновенному изменению планов.

Мы поехали прямо в Бавено, где персонал отеля Residence de Fiore уже начал привыкать к странной группе, возглавляемой маленьким стариком. Юджи занял номер люкс под названием Azelia на верхнем этаже гостиницы, с удобным диваном и системой отопления, позволяющей воссоздавать климат пустыни Сахары. У стойки регистрации картина была обычной: борьба за лучшее место под солнцем после долгого дня путешествий. Страсти кипели и бурлили вовсю: кому какая достанется комната, с какой ванной и каким видом из окна. Я подождал, пока война за лучший туалет утихнет. Ввязываться не хотелось. Соответственно, в моей комнате оказалось почти девять стен. По соседству жила пара из Италии, которая то ли ссорилась, то ли просто громко разговаривала — полагаю, для итальянцев принципиальной разницы в этом нет. После девяти часов дороги кровать, казалось, вибрировала, но даже орущий в мягкой итальянской ночи соседский телевизор не мешал мне заснуть. Юджи отсыпался после шестинедельного взрыва в Индии. Мне снова было велено сидеть рядом с ним. Когда он просыпался и видел, что я рисую или пишу, он мог забрать у меня книгу или вырвать ручку и усесться на неё либо передать её кому-нибудь, чтобы её спрятали. Он всегда наблюдал за тем, кто, где и что оставил. Он мог схватить бесхозный мобильный телефон или, упаси боже, бумажник, а потом требовал выкуп. Я начал писать и заниматься дудлингом в книге, сидя рядом с ним в Бангалоре. Иногда он просил меня прочитать написанное. Обычно я стеснялся, но это было лучше, чем петь или пародировать.

Глядя на меня рисующего, он заметил, что в студенческие годы изучал биологию и делал зарисовки цветов. Я протянул ему ручку и бумагу, и он начал рисовать как ребёнок — чрезвычайно сосредоточенно. Склонившись над листом, он закончил щедрыми завитушками один рисунок. Затем другой. Он рисовал меня в моей новой полосатой рубашке или цветы по памяти.

Однажды днём, когда он, размеренно дыша, спал на диване, я с кем-то говорил о ценах на недвижимость в Нью-Йорке. Мы проговорили добрых пятнадцать минут. В тот вечер он прошёлся непосредственно по этому разговору. «Вы всё время обсуждаете такие глупости, как недвижимость. Кого это волнует? Почему вы тратите своё время?» После этого он повторил некоторые отрывки разговора слово в слово.

— Юджи, мы все видели, что ты спал во время разговора. Как ты можешь его помнить?

— Сэр, это тело полностью расслаблено. Но несмотря ни на что, запись идёт постоянно. Там нет Юджи, который бы был сфокусирован на чём-либо, поэтому входит всё и всё записывается. Даже в вас запись идёт, не выключаясь, но вы всё время практикуете избирательность и цензуру. Поскольку здесь нет Юджи и некому редактировать, у меня энергии гораздо больше, чем у вас. Мне приходится приводить того парня назад и тогда он может выбирать что-то, но он не может остаться там. Это тело может также слышать и во время того, что вы называете сном. Возвращалась Йогиня, и я поехал посреди ночи встречать её на железнодорожную станцию, расположенную в нескольких часах езды от нашего места. Пока я закидывал сумки в машину, она стояла с каменным выражением на лице. Едва мы тронулись, она начала меня доставать: спрашивала, кто сейчас готовит; сетовала, что теперь это мои друзья, а не её; жаловалась, что она «позабыта-позаброшена». Осторожно напомнив ей о том, что она сама выбрала остаться в Индии, я почувствовал, как во мне начинает закипать гнев. Я держался, сколько мог, хотя и чувствовал себя очень уязвлённым, но потом всё-таки втянулся в соревнование «кто кому больше насолит». Возможно, она расстроилась из-за того, что Юджи не приехал, как это иногда бывало, встретить её лично, хотя на дворе была глубокая ночь. Как бы то ни было, её подозрения и сомнения распространялись на всё и всех. Она продолжала говорить о «моих друзьях» с обвиняющей ухмылкой, словно я что-то пытался скрыть от неё.

Я игнорировал, я успокаивал, я приводил доводы, а затем взорвался.

Наконец мы добрались до Гштаада, где под белым пудровым одеялом сверкали Альпы. Амбары и шале были одеты в праздничные рождественские огни, их крыши напоминали сияющие перевёрнутые буквы V.

Вместе с несколькими нашими мы поселились в «Охотничьем домике» с огромным количеством комнат, камином и развешанными повсюду оленьими рогами. Создавалось ощущение, будто действительно находишься в домике охотника где-нибудь на Диком Западе. Я спал на диване в пространстве столовой, поскольку Йогиня очень трепетно отнеслась к тому, чтобы делить комнату на двоих. Схватка в Бавено оставила шрамы, но, по счастливому случаю, на другой стороне улицы освободилась комната, так что я смог выйти из зоны огня и немного остыть. Ноги Юджи стали очень слабыми. Я удивлялся тому, что он ещё был способен передвигаться. На тот момент он извергал из себя столько еды, что казалось, он питается одним воздухом. Ему по-прежнему нравилось меня мутузить и бросаться чем-нибудь, но после смертоубийства в Индии это был просто отдых.

— Существует такая вещь, как процесс старения! — напоминал он нам, после чего, как пятилетний ребёнок, заталкивал мне на улице снег под куртку и толкал в сугроб.

Мы отправились в Грюйер пообедать. Водитель подвёз его прямо к двери ресторана, так чтобы ему не пришлось идти. Было очень морозно, обледеневшие булыжники таили в себе опасность. Он вышел из машины и под предлогом проверки обменных курсов прошёл пешком весь путь обратно к началу небольшого средневекового города. Мы могли только беспомощно следовать за ним, пока он занимался мониторингом кончины доллара. Его куртка хлопала на ветру, и если бы кто-то посмел сказать ему о холоде, он тут же нарвался бы на шквал проклятий и угроз:

— Это тело не знает холода или жары! Не существует таких понятий! Вы все — напуганные куры!

Он насмехался над стихиями. Его интересовало более неотложное дело.

— Смотрите, сэр! Ваш доллар снова внизу! О, я доволен!

Я радостно согласился с ним, лишь бы он продолжал идти.

В кафе во время обеда он нарисовал меня с моей лысой головой, в смешно выглядящей рубашке. Приковав внимание всех сидящих за столом, он начал рисовать женскую фигуру. То, что она была женской, было понятно по сиськам. Её огромные глаза косили на мужчину, который смотрел в другом направлении. Присутствующие, не отрываясь, следили за руками Юджи, словно тот показывал фокус. Затем, состроив шкодливую детскую физиономию, он чётко обозначил соски, чтобы уж точно ни у кого не осталось сомнений, что это была женщина. От головы мужчины он провёл несколько линий к голове женщины, что можно было интерпретировать как угодно. Я видел в этой картинке женщину, которая била мужчину по голове чем-то вроде пениса. Йогиня позже высказала свою версию, разглядев на рисунке мужчину, тянущего энергию из женщины. Я попросил Юджи расшифровать его рисунок, и он подтвердил, что на нём была изображена бьющая мужчину женщина. Но я даже не сомневаюсь, что если бы спросила его она, он бы сказал ей, что это мужчина, который тянет из женщины энергию. C’est la vie: и то и другое было правдой.

Словно желая усугубить ситуацию, он, где бы мы ни оказывались, всё время садился рядом со мной. Иногда она занимала место рядом с ним, и тогда он отодвигался от неё. Мне хотелось оставаться незамеченным и не бередить раны, но он не давал мне такой возможности: он бил меня, стучал ложкой по голове, проливал на меня воду, кофе, просыпал сахар, в то время как она наблюдала за происходящим на расстоянии. Это расстраивало меня.

— Смотри, смотри, это тебе, — говорил он, отдавая мне остатки своей еды. Он таким образом признавал существующую между нами связь: мне он отдавал остатки кофе, а ей — остатки сливок.

— Где она?

— Вон там, Юджи.

— Тебе, — говорил он, добавляя ложку взбитых сливок в её чашку с горячим шоколадом.

— Спасибо, Юджи.

Мне льстило, что мы ему были настолько интересны, что он даже нарисовал нас. Я хранил его рисунок как талисман, напоминалку. Всё, что он делал, было чрезвычайно значимо, информация продолжала распаковываться даже годы спустя. Взять, к примеру, его привычку пичкать меня сахаром: ведь он в буквальном смысле давал мне сладость в ситуации настолько горькой, что я едва с ней справлялся. Его внимание спасало меня от бездны отчаяния, в которую я готов был погрузиться из-за отношений с Йогиней. Он поддерживал меня так, как я его никогда не поддерживал. Это всё равно что постоянно находиться в заботливых, терпеливых руках мамы. Он позволял мне совершать ошибки, которых я не мог не совершить, обжигаясь снова и снова, и не отказался от меня, хотя я был полным идиотом. Когда он говорил: «Я не обзываю тебя идиотом, ты и есть идиот», это было чем-то вроде благословения.

Боясь, что он упадёт, я старался повсюду незаметно следовать за ним. Теперь он постоянно опирался на мою руку, выходя из ресторана, переходя улицу или спускаясь по лестнице. Когда он переигрывал, изображая «старикашку», выходило смешно. Играя на публику, он с широчайшей улыбкой на лице горбился и ковылял сверх меры, создавая совершенно определённое ощущение бестелесного кукловода, руководящего собственным телом.

Его руки всегда были прохладными. Его прикосновение ощущалось кожей как лёгкий ветерок, невинный и добрый.

Леди из Нью-Йорка с его одобрения коллекционировала салфетки из мест, где мы ели. «В конце концов, мы за них платим!» — напоминал он нам. «Я не ворую! Но я подбиваю других на воровство!» «Ничего, если мы украдём это?» — спрашивал он громко, смущая нас и нервируя официантов.

В ту зиму мы опять куда только не ездили. Йогиня временно успокоилась, пока ей ничего не угрожало, и она отвечала за кормёжку Юджи в машине. Её пугала конкуренция. Когда людей вокруг было меньше, она всегда готова была взяться за дело. Обычно она какое-то время заботилась о Юджи, а потом на горизонте появлялся кто-нибудь ещё, и она начинала чувствовать себя ненужной. Зная о том, что люди соревнуются за то, чтобы иметь возможность кормить его, он вредничал. Он пытался не дать им упаковать еду для него, бесконечно повторяя, что не собирается есть. А потом ел. Каждый день по этому поводу происходили драмы.

— Он сказал не брать еду!

— Но он всегда так говорит!

— Ох!

— Ты думаешь, он всерьёз говорит?

Со смешанным чувством вины и удовольствия я наблюдал за тем, как он усеивает безупречно чистые дороги бумажными стаканами, салфетками и плевками. Иногда в окне проезжающей мимо машины можно было заметить чьё-нибудь гневное лицо. Его реакция была бесподобной: «Не нравится — убирай!» Он никогда не уставал рассказывать нам историю о своём друге, жаловавшемся на дорожные пробки. Юджи сказал ему, что он в равной степени участвовал в создании проблемы.

— Таким образом, ты можешь тоже наслаждаться пробкой! У нас была замечательная возможность именно это и сделать.

В моей памяти осталось также несколько коротких моментов, когда вдруг в самых неожиданных местах возникала тема духовности, вернее, намёк на неё. В придорожном кафе в Германии я сидел напротив Юджи, когда рядом с нами возник разговор о Раджнише. На столе лежала оранжевая салфетка, и словно желая сказать, что меня подобные вещи не могут одурачить, я скомкал салфетку в шарик оранжевого цвета — традиционного цвета санньясинов — и бросил её себе в чашку.

Спокойно глядя мне в глаза, он громко сказал: «Не всё так просто».

Опять я промахнулся.

При этом он никогда не сдавался, не терял терпения — или, по крайней мере, так казалось.

ГЛАВА 37

«Вы всю жизнь только и делали, что слушали других. В этом причина ваших несчастий».

После нескольких недель таких путешествий мы с Йогиней полетели вместе с Юджи назад в Нью-Йорк. Сопровождая его в аэропорту, мы наблюдали, как он очаровывает таможенника.

— Какова цель вашего визита, сэр? — спросил офицер из-за пластика.

Юджи решил сыграть роль гордого отца и деда.

— Мой сын — вице-президент компьютерного отдела в такой-то компании!

Офицер, молодой испанец, чей отец, по всей видимости, эмигрировал в США, оживился:

— Ух ты! Фантастика!

Разглядывая паспорт с огромным количеством штампов, он спросил:

— Почему вы не живёте здесь, сэр?

— О, я не хочу быть обузой своим детям.

С доброй улыбкой молодой человек поставил ему штамп на въезд в Америку, пока мы с ней ждали.

— Кто они? — спросил он.

— О, они мои добрые друзья.

— Они — члены семьи?

— Нет.

— Пожалуйста, ожидайте за жёлтой линией.

*

Нью-йоркерша приехала на огромном внедорожнике, чтобы отвезти нас в отель в Нью-Джерси. Юджи любезно согласился провести одну ночь неподалёку от аэропорта, так как привычный ему номер в South Gate был занят. Мы с Йогиней поселились в квартире его знакомой Эллен Кристал на 34-й Авеню, достигнув очередного временного мирного соглашения. Поскольку Йогиня боялась, что за этим последует и очередная близость, она уехала под предлогом посещения отца.

— Где она? — спрашивал он снова и снова. Когда мы сказали ему, что она уехала, он ответил: «А на самом ли деле она поехала проведать своего отца?» Похоже, он скучал по ней, хотя и игнорировал постоянно. Я тоже взял передышку. Солгав, что мне нужно было навестить мать, я завис в квартире Эллен и наслаждался уединением в течение нескольких драгоценных дней, хоть жильё и не было моим. Наконец мне это тоже наскучило. Впервые в жизни у меня в Нью-Йорке не было собственного жилья. Юджи из отеля заметил на улице магазин «99 центов», и мы в жуткий холод пошли взглянуть на него. Шляпу Юджи не носил никогда, независимо от погоды. В магазине на 34-й Авеню он, как ребёнок, радовался, читая названия на футболках — чем непристойней, тем лучше. «Это город Нью-Йорк, твою мать! Привыкай!» Он читал громко, выразительно и смешно, чётко артикулируя оскорбления всякого вкуса и приличий. Заказав билеты из номера отеля, мы с Йогиней снова полетели с ним в Лос-Анджелес. По прибытии нас встречало всё калифорнийское сообщество. Как только Юджи сел в лимузин Рэя, все остальные тоже распределились по машинам. Моему водителю было поручено следовать за Преподобным в её новом авто.

«Держись меня, дитя! Мы не ждём!» — как всегда вежливо сказал он и умчался прочь со своей драгоценной «поклажей». С нервной улыбкой на лице она старалась как могла, непривычная к высокой скорости на шоссе под проливным дождём. Это была её первая поездка по автостраде Лос-Анджелеса, но Рэй пленных не брал.

*

Обычно коричнево-зелёный Палм-Спрингс взорвался цветом после выпадения рекордного количества осадков в пустыне. Горы вместо коричневых стали зелёными. Над пустырями, всегда покрытыми низкими кустарниками и песком, сейчас колыхались, словно лёгкие разноцветные облачка, цветы нежных пастельных оттенков.

И снова утром, глядя на него, можно было подумать, что он всю ночь питался светом и космической праной. Кремового цвета одежда и копна седых волос оттеняли смуглую кожу, выглядевшую на тон или два темнее. Его черты несли на себе отпечаток всех благородных энергий пустыни. Пустота и древние вибрации окружающих гор, казалось, протекали через него, когда он занимался своим любимым утренним видом спорта — третировал Немца-астролога.

— Ючи, почему ты не мочешь отнозиться легче? Ты зэ только что приехал! — смеялся тот, когда Юджи набрасывался на него. На этот раз Рэй щеголял новеньким «Линкольн Тауном», припарковав его рядом со входной дверью в коттедж. Сидд и Кара приехали на пару недель. Кара постоянно моталась в Сан-Диего, расположенный в трёх часах езды, пока Чучи Баба присматривал за её матерью. Каждое утро до семи часов (времени, когда Юджи ел иддли) появлялась Лиза со свежими ссылками для Юджи. Гари приходил и находил место на полу в крошечном коттедже, чтобы посидеть там несколько минут перед работой.

Юджи нравился неповоротливый Калифорниец, он никогда не забывал спросить его:

— Как она с тобой обращается?

Гари вздыхал с тщательно скрываемой улыбкой:

— Ну-у-у-у-у-у, Юджи, я не знаю. Не сказать отлично, но и не плохо…

Юджи смеялся:

— Видишь! Послушай, что он сказал…

— Да, да, я знаю. Я — настоящая сука.

Она была из тех редких людей, которых невозможно было вывести из себя. Он мог говорить о ней что угодно, даже гадости — она никогда не обижалась. Это невероятно бодрило.

Юджи был в превосходной форме и поддразнивал местных друзей. Он полностью восстановился после Индии. Наша хозяйка, Мэгги, на середине утренней «проповеди» потихоньку исчезала и ровно в семь часов (немецкая точность) звала есть иддли. После этого мы садились планировать поездки: торговый центр был одним из обязательных пунктов в повестке дня. Юджи использовал утренние часы, чтобы помучить Мэгги разговорами о тонкостях приготовления иддли. Иногда в разговор пытался встрять Дэн — хозяин коттеджа и шурин Нарена, о чём любил напоминать Юджи, но с ним разговор был совсем другой…

— В конце концов, они не так уж и плохи, — он поворачивался к её мужу, — что скажешь, босс?

Тот всегда соглашался:

— Да, Юджи, они не так уж и плохи, но и не хороши. Я не знаю…

— Эй, что это значит? — Она всё слышала из кухни, поэтому он быстро исправлялся:

— Я думаю, они более чем неплохи, Юджи!

*

Мы снова сидели с ним в комнатах и машинах, ездили в торговые центры и кафе, рестораны. Его присутствие проникало в любое рядовое событие тонким туманом абсолюта, заставляя его светиться и быть значимым самим по себе. Доктор Линн однажды метко назвал его порталом в бесконечность.

Мы с Йогиней ездили в одной машине и жили в одной квартире. Вот уже двадцать минут мы кружили по городу без остановок, и я варился в своём адском котле, не в силах отвести от неё глаз или перестать о ней думать. Я говорил себе, что мы живём в одной комнате, потому что так удобно, но это была не вся правда. Я явно ещё надеялся, что наши отношения как-то наладятся. Мы действовали друг другу на нервы по мелочам. Она всегда вставала в пять часов утра. Я был не в состоянии жить по такому графику, и своим напоминанием об этом она сводила меня с ума. Мои рисовальные принадлежности, книги и фотоаппараты были разбросаны по комнате, от чего страдала её любовь к порядку.

Каждый день мы понемногу сжигали мосты взаимопонимания.

— Я сказал своей жене, что у неё есть 99,9 процентов полной свободы делать то, что хочется, — любил повторять Юджи.

Этот крошечный процент мог сделать жизнь невыносимой. Он говорил: «Мне не важно, кто меня окружает или с кем я живу. Но для того, кто рядом со мной, это может быть ужасно».

Он подтверждал эти слова ежедневно и часто рассказывал историю про Валентину: когда у неё стала ухудшаться память, он ей однажды сказал: «Скоро ты меня не будешь узнавать». «Ты это заслужил», — ответила она. А ещё она говорила: «Из всех встреченных мной в жизни людей он был самым добрым…» И, как обычно, в историях, связанных с Юджи, вторая часть уравновешивала первую: «…остальное можете себе представить».

Как же мне доказать, что временами он был очень милым? Эта его лёгкость… Он мог буйствовать в течение долгого времени, а потом остановиться буквально на середине предложения и попросить воды самым скромным дружелюбным тоном. О чёрт, на этом месте я таял…

Неделями он сидел, бушевал, таскал нас по торговым центрам. Я отложил возвращение в Штаты, чтобы иметь возможность вернуться в Лас-Вегас вместе со всеми. Он имел привычку совершать ежегодное паломничество в построенный бандитами город. Почему-то ему очень нравилось это место. Он говорил, что если бы ему захотелось повесить чью-нибудь фотографию в доме, то это был бы Аль Капоне, а не какой-нибудь бог или богиня. Помня об этом, Нью-йоркерша распечатала большое изображение знаменитого чикагского гангстера и положила ему под дверь. Он тут же выбросил его в мусорку. Сборщики мусора подумали, что люди ошиблись, выкинув нужную вещь, и вернули её назад под дверь. На этот раз Юджи разорвал плакат на кусочки. Понимая, чьих рук это дело, он потребовал «компенсацию за моральный ущерб». Нью-йоркерша тут же округлила сумму в большую сторону и с радостью вручила ему.

По пустыне Мохаве мы ехали двумя автомобилями. До этого я никогда не был в настоящей пустыне. Земля благоухала цветами, не виданными до этого в течение предшествующих пятидесяти лет. Зелень разнообразных мягких оттенков покрывала резные горы, прежде имевшие коричневый цвет. Временно образовавшиеся озёра дождевой воды, как зеркала на огромном полу, отражали окружённое горами необъятное небо.

Лас-Вегас был похож на мираж. По прибытии нас встретили расположенные в виде листа клевера высотные здания. Пригород с его местами для гольфа расползался во все стороны. Город представлял собой улыбающееся лицо безумной Америки. Если бы не Юджи, рядом с которым это виделось совершенно ясно, город произвёл бы гнетущее впечатление. «Не любовь, но ужас соединят людей».

Куда бы мы с ним ни ездили, снова и снова меня поражало наше отношение к застройкам. Почему, чёрт возьми, люди не видят, как это отразится в будущем на окружающей среде?

— У меня нет проблем ни с чем в том виде, в котором оно существует, — говорил он. — Мы с тобой хотим жить такой жизнью. Америка потребляет 25 процентов мировых ресурсов. И не надо мне гнать этот вздор об экологии, сэр!

Он замечал, что точка невозврата уже пройдена. Попробуй-ка прожить несколько дней, не пользуясь автомобилем. Если ты живёшь в городе, это невозможно.

Казино были накачаны стероидами кредитной экономики. Повсюду продавались футболки и плакаты с Капоне, кружки, игрушки и носовые платки с кланом Сопрано и Крысиной Стаей. Продавался набор для детей с пластиковым ручным пулемётом, ножом и поддельным мешочком с кокаином, чтобы можно было представить себя Человеком со шрамом в роли Аль Пачино. Повсюду были фальшивые груди, глаза, подбородки, источавшие зловонный запах пластика.

Дешёвая еда для азартных игроков, поразившая меня в первый приезд десять лет назад, исчезла. Теперь в казино можно было найти галереи картин Ренуара, Моне и Пикассо стоимостью в миллионы. В одном казино входной билет в галерею стоил двадцать долларов на человека. А один из владельцев казино случайно проткнул картину Пикассо локтем, когда хвастался своим друзьям, что только что продал её за сорок миллионов долларов.

— Смотри! Смотри! Для тебя! — сказал Юджи, передавая мне пакетик сахара, который ему подали вместе с кофе. Он принимал всё, что видел, с беззубой улыбкой и безразличием, призывая всех играть в азартные игры, чтобы воспользоваться всеми нашими выигрышами и проигрышами. Он говорил, что сам не играл никогда в жизни, но, по его мнению, фондовый рынок можно было смело приравнять к азартным играм.

«Когда вы выигрываете, они тоже выигрывают, когда вы проигрываете, они всё равно выигрывают».

Всё человечество играет в азартные игры. Желание что-то получить на халяву — это точно такое же желание, как и желание просветления, призванное сделать тебя навсегда счастливым. Шансов выиграть в лотерею, вероятно, больше, чем стать просветлённым — если относить Юджи к таковым. Притягательность этих целей обусловлена одним и тем же — избеганием проблем, а наши проблемы практически всегда сосредоточены на деньгах, бабках, бабосах, баксах и так далее — на главном герое его Максим денег. Я находился в постоянном беспокойстве по поводу моего банковского счёта, в то время как держал на мушке мой приз — Юджи. Ну… и ещё один приз.

«Если тебе нужна всего лишь одна вещь, только одна, ты непременно её получишь».

Когда у Юджи спрашивали про его финансы, он приводил людей в полное замешательство. Есть видео с ним, где он разговаривает с друзьями прямо посреди одного из казино в Лас-Вегасе.

— В чём секрет? — кто-то спрашивает его.

— У вас вообще нет денег, нет ресурсов, нет инструментов для зарабатывания денег, у вас нет инструментов для выживания! Нет денег! Но мысли о том, «как бы я хотел, чтобы у меня были деньги. Как я смогу выжить без денег?», у вас тоже не должно быть. В этом случае у вас никогда не будет проблем. Но такой человек не придёт сюда и не будет играть в азартные игры.

И действительно, Юджи ходил и смотрел, как крутятся деньги в Лас-Вегасе, но никогда ни в чём не принимал участия сам. Как и в духовном бизнесе, где обещания никогда не исполнялись, в Лас-Вегасе опорой индустрии была «наивность и доверчивость людей». Но как вступить в ту область, о которой говорил Юджи? «Само слово „как“ должно исчезнуть из вашего языка», — говорил он.

Все волнуются о деньгах — не важно, десять долларов у них или десять миллиардов. А Юджи, судя по моим многолетним наблюдениям за ним, несмотря на постоянные разговоры о деньгах, не волновался о них нисколько. Его разговоры имели отношение к постоянным тревогам, испытываемым другими люди: он высвечивал и делал явным их последний барьер. У духовных людей постоянные разговоры подобного толка, естественно, вызывали отвращение и беспокойство, поскольку они были пойманы в сети религиозной коммерции и не хотели это признавать. Эта проверка была очень крутой, даже ещё более крутой, чем проверка сексом. Притворная неозабоченность деньгами ни на секунду не могла его одурачить. Он всегда показывал, что большинство ищущих в Индии были «неудачниками в обществе, ищущими лёгкий путь жизни».

Юджи был несколько удивлён, когда я проиграл десять баксов в автомате, потому что не знал, как он работает. Он подошёл ко мне и тихо сказал, чтобы я не беспокоился. Он насквозь видел тонкий кошелёк моего сердца, но мне стало тепло от его слов, я чувствовал его заботу, понимал, что я не на крючке и мне не нужно что-либо доказывать, даже если он подзуживал остальных.

Вся наша компания пошла в парижский отель, чтобы ещё спустить немного денег. Удалившись в кафе в стиле Монмартра, я пил кофе и пытался вычислить, были ли булыжники мостовой фальшивыми. Они выглядели настолько убедительно, что сбивали меня с толку. У меня возникло полное ощущение, что я сижу в декорациях мюзикла 1950-х годов. Один нереальный мир существовал внутри другого нереального мира — от этого кружилась голова. Я побывал с Юджи в самых разных городах: от элитных в Европе до фальшивых в Неваде; от придорожных кафе до взрослых игровых площадок, реализующих американскую мечту, европейскую мечту, индийскую мечту, мечту человека любой национальности. И я никак не мог проснуться. Иногда меня даже тошнило. Юджи был неподвижной точкой в центре колеса рулетки. Всё кружилось вокруг него, и невозможно было не видеть безнадёжность и одновременно красоту нашей ситуации.

Неудивительно, что меня постоянно лихорадило рядом с ним. Я часто чувствовал себя дезориентированным, и порой мне было физически плохо от этой смеси кристальной ясности и пространственного сдвига.

Однажды, когда он выходил из дома, я спросил его, куда он идёт.

— Хочу пойти и понаблюдать, как они реагируют.

Кажется, в своей жизни я только и умел, что реагировать.

Он жил в области, свободной от всякой обусловленности. Он проходил её, как призрак, ничто к нему не липло. Сейчас мне кажется, что он проникал собой во всё — прозрачная фигура, движущаяся сквозь пространство, являющаяся им и не задевающая его. Звучит безумно, я понимаю. Он был вершиной равнодушия природы, смотрящей на себя посредством человеческой формы взглядом бесконечности. Это чувствовалось в его спокойствии и постоянном балансе, что для бешеного ума было просто целебным бальзамом. И что же? Я постоянно находился рядом с ним, меня трясло от жара дезориентации, а затем приходил он и снижал температуру одним своим прикосновением. Этого я тоже никак не могу осознать.

— Полегче, болван!

Я не находил опоры под ногами, но рядом с ним образовывалось пространство, вмещающее в себя всё. Когда я проходил через неоновый кошмар человеческого желания, его присутствие омывало моё беспокойство молоком и медовым нектаром. Он сделал апокалипсис более очевидным и одновременно более переносимым. Как это, чёрт возьми? Он был цветущей веткой жизни, раскалённым угольком с копной седых волос. Жаркий и прохладный, проливающий свой свет повсюду, невидимый, непостижимый, невероятный.

— Мне нравится это место, — с энтузиазмом сказал он. — Ну давай же, болван, или мне называть тебя ублюдком? — подбодрил он меня, пока я тащился позади толпы.

— Как вам угодно, сэр.

В то утро Йогиня со мной не разговаривала. Накануне вечером мы с Гари и Лизой ходили в ресторан. Они стали встречаться после того, как Лиза рассталась с Марио — итальянцем из Германии. Когда она впервые привела Гари к Юджи, тот встретил мужчину более чем сомнительным комплиментом: «Я сказал тебе найти жирного кота, а не толстяка!» Каким-то образом он переварил оскорбление и очаровался Юджи. Лиза была миниатюрной блондинкой, он — внушительным блондином, страдающим любовью к высоким скоростям, точно как я. Конечно, поход с ними был моей небольшой местью Йогине. Но я подумал, что со своей привычкой к раннему подъёму она бы всё равно не пошла. Естественно, она обиделась.

Люстра в холле Bellagio представляла собой огромные разноцветные стеклянные цветы, похожие на «грибные» видения Хантера Томпсона. Брызги световых осколков отскакивали от разудалых ковбоев, шествовавших по холлу рука об руку с безупречными красотками. Я, как загипнотизированный, наблюдал за этим шоу, пока не вышли остальные и мы не отправились в итальянскую часть города. Бродить по улицам уменьшенной крытой Венеции после того, как несколькими месяцами раньше ходил по настоящему городу, было странно. Он остановился посмотреть на рабочих, реставрировавших раскрашенное небо позади фасадов старых зданий рядом с каналом. Высыпав содержимое пакетика с сахаром себе в рот, он сказал с довольной улыбкой:

— Ух! Ну и ну!

Похоже, ему нравилась созданная иллюзия.

— Это действительно нечто!

— Смотри! Смотри! Это тебе! — Вручив мне пакетик сахара, он ждал, пока я его опустошу. Он забросил жменьку в свой беззубый рот, чтобы ещё раз показать мне, как это делается.

— Теперь ты! Я и так уже сладкий, зачем мне это нужно?

По всей видимости, я всё ещё нуждался в подсластителях — мне всегда их не хватало.

На следующее утро мы завтракали у себя в комнатах, пока Юджи одновременно проводил брифинг, читал проповедь и делал комментарии, после чего объявил, что посещение Лас-Вегаса закончено.

В середине утра мы уже возвращались назад, пересекая пустыню под серым небом.

Остановившись отдохнуть в торговом центре на месте, где некогда был город, я попытался выяснить наше местоположение у маленькой старушки, стоявшей рядом с Denny’s. «Буллхед», — спокойно ответила мне она. Тёмное небо, подвывающий ветер — было в этом что-то мрачное и притягательное одновременно.

Курорт «Озеро Хавасу» был одним из любимых мест Юджи. Какой-то американский бизнесмен воспроизвёл Лондонский мост и установил его там, посредине пустыни. Одетые как порнозвёзды девушки порхали вокруг, преследуемые сексуально озабоченными парнями с пивом в руках. Сидя на переднем сиденье машины перед магазином с пончиками, Юджи, поставив ногу на приборную панель, расслабленно наблюдал за происходящим. Затем негромко произнёс: «Развлекайтесь, девочки. Ваши дни сочтены».

Взяв реванш за целый день приличного поведения, Гари рванул мимо первой машины на скорости около ста миль в час, подобно преодолевающей препятствия дикой лошади. На дороге то и дело попадались ямы, и нас подбрасывало к потолку как на американских горках. Небо над горами за окном отсвечивало пурпурным блеском. Если к этому добавить рвущиеся из радио громкие звуки классического рока, то не будет преувеличением сказать, что езда по этим дорогам сильно отличалась от наших спокойных путешествий по Европе. Я был на грани. Казалось, тёмный край смерти теперь постоянно выглядывал из-за горизонта, когда Юджи был рядом.

ГЛАВА 38

«Если бы книги могли чему-то научить, мир был бы раем».

Юджи хотел знать тему рождественской проповеди Преподобного.

«Пробуждение сердца».

— Если вы сделаете это, вас хватит сердечный удар!

Началось обсуждение достоинств торгового центра в Буллхеде. Затем прямо посредине «проповеди» Юджи сказал: «Как можно трахаться с пенисом, как у ребёнка?» Одним из последствий «катастрофы» был взрыв его гормональной системы, приведший к уменьшению размера полового члена до детских размеров — об этом феномене не часто говорят, упоминая «таких людей». Он стоял в штанах, державшихся на резинке от старой пары шёлкового белья. Когда-то он рассказывал, что не носит ремень, потому что в детстве дед отходил его ремнём, а он в ответ ударил деда. Теперь он ни за что не соглашался надевать ремень. И вот он стоял и требовал, чтобы мы засвидетельствовали бесполезность его скукожившегося члена, являвшегося явным доказательством того, что «сам бы он ни за что на свете не пожелал себе такой участи!».

Иногда, благодаря своей невероятно лёгкой походке и спутанным волосам, он напоминал безумного койота. Он мог пойти на кухню, открыть холодильник и напихать полный рот еды, ни дать ни взять койот.

— Я здесь буду сорок дней и сорок ночей, а потом уеду, — начал он регулярно повторять.

Хозяева запротестовали, но он настаивал:

— Я достаточно долгое время доставлял вам беспокойства. Пришло мне время уезжать и оставить вас в покое.

— Ты нас не беспокоишь, Юджи!

— Пожалуйста, останься! Нам нужна твоя помощь!

Мы поехали на день в Хемет, чтобы всё обдумать.

«Проклятый Хемет» представлял собой торговый центр посредине неизвестно чего. Моё мнение по поводу этого места можно опустить. Но если бы я его озвучил, я бы сказал, что оно уродливое, ровное и абсолютно неинтересное. «Дерьмо, слетающее с твоего языка, — единственное различие между тобой и тем парнем в полях», — говорил Юджи относительно культурного превосходства.

На стоянке «Старбакса» в Хемете я увидел его под деревом сразу после того, как его вырвало только что съеденной пищей. Наши глаза встретились: это был взгляд какой-то древней формы жизни. Произошёл какой-то сдвиг, как будто время неожиданно расширилось до бесконечности позади и впереди меня. Что это было такое? Не представляю.

Комната всё больше и больше напоминала палату психбольницы. Большую часть времени я чувствовал себя ребёнком, сидящим на задней парте в классе. К этому моменту я уже настолько утвердился в роли придворного шута, что говорить с ним по-другому было невозможно. Это меня выматывало. Я сам себя загнал в ловушку. Полагаю, я сделал то же самое во всех остальных областях моей жизни. Я постоянно изображал придурка. Я и есть придурок.

«Я не обзываю тебя идиотом. Ты и есть идиот».

Это было понятно и мне самому. Но существовало ещё нечто, что наблюдало за этим и говорило мне об этом. Что это, чёрт возьми? Юджи постоянно держал занятыми мои лобные доли, но в другой, более объёмной области происходило что-то, что постоянно меня путало, злило, разочаровывало и так далее. Думаю, моё нестерпимое желание Йогини тоже пряталось там. Он просто подогревал ситуацию своим присутствием.

«Давайте уберёмся из этого места!»

Мы шли в торговый центр и пили кофе.

Рэй тенью следовал за ним, как курица-наседка и телохранитель в одном лице, когда Юджи покупал гаджеты по просьбе друзей, давших ему деньги. Ему нравились будильники, которые можно было настроить под себя. На одном из них он велел Дэну сделать звукозапись голосом: «Вставай, вставай, вста-а-ава-аай!» Это была вариация его последней мантры: «Заткнись, заткнись, за-а-аткни-и-и-сь!», которую Марио использовал вместо мелодии звонка на своём мобильном телефоне.

В середине «сессии звукозаписи» для будильника я встрял с каким-то предложением, когда Юджи объяснял Дэну, что нужно делать. Я был несколько раздражён, и мой суперумный комментарий был продиктован нетерпением. Повернувшись ко мне и пронзив меня ледяным взглядом, Юджи сказал: «А ты заткнись. Меня не волнует, что ты думаешь».

Он сказал ещё что-то, но всё, что я запомнил, это ощущение тотальной раздавленности. Нечасто происходило подобное. Щипки и удары и рядом не стояли с его словами. Они были совсем другого порядка, и я понимал, что он не шутит. Мне было так плохо, что я едва не расплакался. Затем я как-то взял себя в руки, замолчал, но не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Это ещё один пример того, как он реагировал на ситуацию, когда кто-то вмешивался в его взаимодействие с другим человеком. Таким образом он отшвыривал тебя в сторону.

О да — это удавалось ему круто.

Он купил для отца Йогини маленький брелок-фонарик, которым тот потом пользовался много лет.

Когда темп нашей жизни замедлялся, мы садились смотреть видео с его интервью. На одном из видео с Джоном Реном-Льюисом Юджи говорил:

— Мне нужен был достоверный результат. Его невозможно добиться логикой.

— Этому вас не может научить ни один учитель. Вы должны это открыть для себя. Обычный парень является чем-то экстраординарным!

— Мне нечего сказать.

Рен-Льюис открыто спросил его о Джидду Кришнамурти:

— Как вы могли слушать его в течение семи лет?

— Да, я слушал, но в конце концов ушёл. Бывало, я сидел снаружи и размышлял: «Что происходит там, за закрытыми дверьми?»

Пока мы смотрели видео, он не отвечал на телефонные звонки. Даже Гуха получил «в доступе отказано». Когда в видео возникла пауза, он потерял интерес. «Заткнись, ты, ублюдок», — сказал он своему образу на экране. Повернувшись ко мне, он сказал: «Мне не нравится этот парень. У него плохой английский. Такой надменный ублюдок!»

Преподобный небрежно бросил какую-то загадочную фразу, что-то о «золотой нити», и Юджи тут же выпалил:

— Золотая нить не нужна. Одной нити достаточно, чтобы повеситься.

*

Я отправился назад в Нью-Йорк, чтобы заработать немного денег.

ГЛАВА 39

«Вероятно, это неограниченное сознание толкает вас, я не знаю».

На этот раз я остановился в квартире друга на Верхнем Ист-Сайде. Меня одолели депрессия и сомнения. Весь день я в поту пролёживал на кожаном диване, чувствуя себя бродягой, а через три дня перешёл жить на первый этаж квартиры моей бывшей подруги в Бруклине. Затем я провёл несколько дней в новом доме у матери, убивая время за просмотром кабельного телевидения и стараясь ни о чём не думать. К счастью, по приезде у меня, как у фрилансера, по-прежнему было много работы, но, находясь вдали от него, я испытывал ещё большее отчаяние и любая работа была сродни зубной боли. Сумм денег, которые люди тратили на картины, которые я вешал, могло хватить мне на годы. Конечно, я не завидовал коллекционерам — их жизнь имела свою цену, и я не хотел бы быть в их шкуре ни за какие коврижки.

В метро все глаза и уши были заняты айподами, книгами, газетами, мобильниками. Мы были автоматами-зомби, воткнутыми в розетку и включёнными на полную мощность потребителями поп-культуры. В Нью-Йорке было так много красивых людей, но все они казались одинаковыми. Общий объём молодёжной культуры и следования трендам, который я видел, всё больше и больше заставлял меня чувствовать себя не слишком молодым. Это ещё хуже, чем быть аутсайдером. Жёсткие взгляды юной уильямсбургской богемы пронзали тебя как ледышки. Хипстер-гибриды, скользящие по улицам, смотрели не на тебя, а сквозь тебя. Журналы об искусстве пестрели фотографиями прекрасных юных художниц, позировавших, как фотомодели. Всё, о чём я мог думать: «Где здесь моё место?»

Жизнь с Юджи была так далека от всего этого, что даже представить трудно.

Я начал читать книгу Радхи Шлосс о личной жизни Джидду Кришнамурти. Мне и без того было плохо, а стало ещё хуже. Насколько я ошибался, считая его святым существом. Тот факт, что я идеализировал Джидду Кришнамурти, в то время как он был обычным человеком, заставлял меня чувствовать себя полным дураком. До тех пор, пока я не прочёл в книге подробности его ежедневного существования, во мне каким-то образом по-прежнему сохранялся образ его «непорочности», даже после встречи с Юджи.

К тому времени, когда Юджи оказался в нашем городе на обратном пути в Европу, я уже ждал встречи с ним. У меня нигде не было ничего своего. У меня оставался только он. Я перешагнул порог отеля, и все мои страхи и беспокойства исчезли. Он был искривлением пространства, жизненной энергией, втягивавшей меня внутрь или выталкивавшей наружу независимо от меня. Я был в месте, где все заботы отваливались сами собой, он был единственным, что было важно. Всё держалось на нём.

ГЛАВА 40

«Человек не может стать человеком до тех пор, пока он следует за кем-то».

Лето 2005 года началось спокойно, рутина была всё той же с сопутствующими ей радостями и горестями. Йогиня нашла мне квартиру неподалёку от аэропорта Саанен: первый этаж с видом на стену из камней, пересекающую взлётно-посадочную полосу. Чем дольше я находился рядом с Юджи, тем тяжелее мне становилось. Когда я встретил его впервые, я всё ещё игрался с идеей целибата. Потом я встретил её. Я хотел не хотеть её, но она постоянно была рядом изо дня в день, а желание избежать его хирургического вмешательства только усугубляло ситуацию. Я всё время сражался сам с собой. Это лекарство, как любое сильное лекарство, было ужасным на вкус. И не важно, что она при этом делала. Мне постоянно хотелось обвинять её во всём, но на самом деле это была моя проблема. Кто знает, что бы произошло, если бы я был с ней откровенным. Не имеет значения, потому что я не был. И страдал за это.

В тот момент я радовался, что у меня есть место, в котором я мог укрыться, и я проводил много времени в шале аэропорта, спасаясь от жары, занимаясь рисованием или письмом. Я решил начать писать книгу, потому что он продолжал говорить о ней. Это был хороший повод для оправдания своего отсутствия.

К счастью, подвернулась работа в Базеле. Я страшно обрадовался возможности исчезнуть на некоторое время и занять себя делом. Рано утром по дороге на железнодорожный вокзал я зашёл к нему попрощаться. Такие встречи один на один всегда проходили очень мило.

Я постучал в дверь.

— Войдите.

— Доброе утро, Юджи.

— А, доброе утро. Ты уезжаешь сегодня.

— Да. Пора подзаработать немного денег.

Он спросил, что именно я собираюсь делать в Базеле, и после небольшого традиционного обмена фразами перешёл к теме своей «катастрофы». Он подчеркнул, что это случилось, потому что религиозные истории были исторгнуты из его системы.

— Весь этот религиозный мусор блокирует твою красоту, твою индивидуальность.

Я редко слышал, чтобы он употреблял слово «красота». Затем он сказал рассеянно:

— Я не понимаю, почему люди несут ко мне свои личные проблемы.

Я кишел личными проблемами, но никогда ни о чём его не спрашивал. Я осознал, что не могу вести себя иначе, чем так, как веду себя. Всё вокруг него разыгрывалось именно таким образом, каким и должно было быть. Затем он вспомнил, как у него случился секс на одну ночь с дамой из Техаса, после которой, как он говорил, его сексуальная жизнь закончилась. Улыбаясь сам себе, он сказал, что провёл с ней три дня. «Выдающаяся женщина», — произнёс он задумчиво. После этого он рассказал о своей реакции на женскую грудь.

— Поразительно, как физическая проекция притягивает внимание и тут же исчезает. У меня не было секса более пятидесяти лет! Я никогда не мог предположить, что такое может случиться! Я никогда этого не выбирал!

Казалось, он до сих пор удивлялся своему состоянию. Несомненно, эта тема возникла в нём как отклик на мою внутреннюю борьбу.

Ещё раз спросив, когда я собираюсь вернуться, он попрощался со мной, и я ушёл.

По приезде из Базеля я обнаружил, что практически ничего не изменилось — всё шло своим ходом. Затем однажды утром я пришёл, а его не было. Странно, он никогда не опаздывал. Похоже, он позвал к себе доктора Линна на «конференцию» в «Кабану». Затем нам позвонили. Он снова упал. Повредил ногу, но не позволял доктору Линну осмотреть его.

Неизбежное случилось.

«Существует такая вещь, как процесс старения». Меня вызвали к нему.

Когда я открыл дверь, он сидел в кресле, улыбаясь почти робко. Посмотрев на меня, он словно споткнулся, тут же взял себя в руки и начал шутить, чтобы скрыть серьёзность ситуации. Линн, расслабленно, как обычно, сидел рядом с ним на диване, но что-то в нём изменилось.

— Посмотри, кто здесь, Юджи!

Лёгкая улыбка Линна принесла облегчение, но за радостным приветствием я услышал серьёзные нотки. Юджи тут же начал обвинять меня в своём падении.

— Посмотри, что ты со мной сделал! Я упал прошлой ночью, и мне пришлось ползти к этому стулу! Это ты виноват!

— Извини, Юджи, но ты совсем отбился от рук. Я должен был что-то предпринять.

Затем он ясно дал понять, зачем меня вызвали. Он всегда шутил по поводу созданного им «фонда роботов». Он говорил, что в старости собирается купить механизм, который бы ухаживал за ним, чтобы не зависеть от благодетелей, которые будут вскарабкиваться на духовные вершины за его счёт.

— Видишь, эти японцы ещё не разработали таких роботов, поэтому я должен просить тебя помочь мне.

— Чем смогу, Юджи. Я свободен.

— Очень мило с твоей стороны.

Он описал, как упал ночью, пытаясь встать с кровати, и как ему потом пришлось ползти к телефону.

— Похоже, мне теперь, чтобы перемещаться, некоторое время будет требоваться твоя помощь.

На тот момент я был самым подходящим роботом. Вероятно, отсутствие медицинского образования сделало меня таковым. Профессиональная медицинская помощь отвергалась с порога. Возможно, он не хотел, чтобы его друзья упали замертво в попытках вылечить его!

Из той картины, что по кусочкам воссоздал доктор Линн, получалось, что Юджи потянул мышцы паха — этим часто страдают спортсмены и пожилые люди. Любая попытка двинуть ногой вызывала у него сильнейшую боль, но нога, кажется, не была сломана. Если бы она была сломана, боль не отпускала бы и в состоянии покоя. На тот момент физическое взаимодействие, которое имело место в наших с Юджи отношениях, как раз играло на руку. Оно словно специально существовало для того, чтобы подготовить меня для выполнения этой задачи. О больнице и речи не могло быть: он бы никогда не позволил медицинским технологиям вмешаться в деятельность его тела. Ни за что. К тому времени Йогиня стала такой переменчивой, что я каждый день переживал серьёзные потрясения. Мы могли пойти на прогулку, замечательно болтать, и вдруг она, как гром среди ясного неба, неожиданно говорила что-то такое жестокое или низкое, что меня начинало тошнить. Почему у нас было всё так тяжело? С течением времени ситуация становилась всё более кривой и сложной. Я звонил друзьям в Штаты, пытаясь разобраться, что мне делать. Уехать? Остаться? Я мечтал о том, чтобы на какое-то время сбежать в Непал. Или в Орегон. Я не был ни там, ни там. В любом месте трава мне казалась зеленее, чем в долине Саанена. Самое мучительное в наших отношениях было то, что когда я отдалялся, она приближалась, когда я приближался, она отдалялась. Этот манёвр мне был слишком хорошо известен — я сам практиковал его всю жизнь.

Теперь же, в связи со сложившейся ситуацией, я снова оказался в самой гуще событий. На этот раз он, кажется, действительно нуждался во мне. Конечно, если бы не было меня, кто-то другой выполнял бы мои функции.

Когда «медицинская конференция» была закончена, всем остальным было разрешено прийти. Очень скоро крошечная квартирка заполнилась людьми, а также мухами, налетевшими с навозной кучи, наваленной на скотном дворе по соседству. Мухи роились и вынуждали людей постоянно отмахиваться или прихлопывать их. Юджи никогда не бил мух. Одно дело призывать Джорджа Буша стереть человечество с лица земли, и совсем другое дело мухи, тараканы, клопы и комары. Он кричал на мух, обзывал их: «Эй, ублюдок! Что тебе надо?», махал на них рукой, ругался на них: «Эй! Иди отсюда!» Но если кто-нибудь хотел прибить муху, он напоминал: «У них точно такое же право быть здесь, как и у вас».

Очень скоро в комнате стало не продохнуть от мух и людей. Он снова взялся за своё, магазин открылся:

— Если я никогда больше не встану с этого кресла — мне плевать! Думаете, мне не плевать? Мне никогда не бывает скучно. Если вам скучно, можете уйти в любой момент.

Он поддразнивал людей, беспокоившихся о его здоровье. Народ нервничал, рассуждал о том, что произошло и как скоро он сможет поправиться. Это то? На главный вопрос, сможет или не сможет он ходить, ни у кого не было ответа. Вне дома интенсивно обсуждались варианты возможной помощи. А он сидел в комнате, посреди бури, и подшучивал над своей ситуацией. Моя работа на тот момент заключалась в том, чтобы подтягивать его на кресле вверх: его шёлковая пижама была настолько скользкой, что он то и дело съезжал, и мне приходилось приподнимать его каждые несколько минут. Я занял позицию за креслом.

— Эй! Ублюдок! Подтяни меня!

Когда я наклонился, он шлёпнул меня по голове:

— Ты плохой!

Эта канитель продолжалась до тех пор, пока были зрители. Он бил и щипал меня везде, где только мог достать. Я несколько занервничал, когда он плеснул в меня водой, в то время как я сидел рядом с телевизионным кабелем и лампой. Несмотря на жару и духоту в комнате, он не позволял включать вентиляторы.

— Тело не заботят жара и холод. Вы все — умственно больные люди.

Его тело было всегда прохладным.

Как только выдался шанс, я поговорил с доктором Линном за пределами квартиры. Он сказал, что восстановление может занять месяцы. Практически любое движение ногой грозило ему обмороком. Мысль о том, что я застрял там на неопределённый период, не прибавила мне оптимизма. Получалось, что я был привязан к нему весь день: мне нужно было то отвести его в туалет, то одеть, то подтянуть в кресле — и так без конца. Я оказался в неловком положении, так глубоко вторгшись в его частную жизнь. Единственное, что мне оставалось, — играть роль робота.

В то утро он сказал:

— Я снова начал думать так, как раньше — до «катастрофы». Я снова думал, как вы, люди. Я думал о том, что делать с деньгами на моих счетах. Я не хочу, чтобы они достались банку. Я собираюсь написать завещание.

Раньше он говорил, что никогда не станет писать завещание и включать «ожидание смерти». Он всегда готовился к неизбежному, он «был готов уйти» в любой момент. Он просто не хотел зависеть от заботы таких ублюдков, как я! Эллен Кристал работала нотариусом в государственной нотариальной конторе Нью-Йорка, поэтому она могла заверить завещание. Всё должно было быть оформлено в соответствии с законами Швейцарии. Юджи, гражданин Индии, писал завещание в Швейцарии, которое заверял американский нотариус. Его друг-юрист, приехавший из Калифорнии, тоже подключился к этому нелёгкому занятию.

— Я всегда следую правилам, даже если они нелепые. Швейцарские законы изменились, и я должен измениться вместе с изменившимся временем.

В Швейцарии вступили в силу новые законы, касающиеся счётов иностранных граждан. К тому времени у Юджи на его кредитном счёте было около миллиона американских долларов. Он напомнил нам, как Йогиня «заставила» его дать определённую сумму денег его праправнучке. Теперь ему нужно было найти ещё девочек, чтобы отделаться от остальной суммы.

Весь первый день только и было разговоров, что о завещании и деньгах, и когда день наконец закончился, я впервые остался с ним наедине на ночь.

Когда все ушли, я закрыл дверь и тихо сел на диван. Я ждал указаний, готовый делать всё, что потребуется. Он молчал и словно не замечал моего присутствия в комнате. Шоу закончилось. Он тихо сидел в кресле, и только часы тикали всё громче и громче. Кроме этого тиканья да гула осушителя воздуха, в квартире не было абсолютно никаких звуков. Через несколько минут я встал:

— Я буду убирать.

— Да, да, давай.

В течение следующего получаса я был занят тем, что пылесосил пол, поправлял ковры, выливал воду из осушителя и менял воду в чашке.

В ту ночь мне стало ясно, что для человека, который говорил: «Никакого магазина! Никаких товаров на продажу», магазин всё-таки существовал, и когда люди уходили, он закрывался. Веки опустились на глаза, и они стали пустыми, как пустое здание. Он отсутствовал для всех намерений и всех целей. Что он продавал — сказать трудно. Но что бы то ни было, он отдавал это даром, посвящая себя своим друзьям. Если вам настолько повезло, что вы были его другом, то эта дружба была из тех, что длятся вечно и объемлют вас целиком и полностью. Вы становились его проектом: ваша жизнь, карьера, личная жизнь — всё подпадало под его влияние. Во всём, что вы позволяли ему, он заботился о вас с максимальной эффективностью. При этом если вы сидели рядом с ним, ему удавалось скрыть своё отношение за критичным поведением. Быть его другом означало быть в его власти. Это было нелегко, но факты моей жизни, с тех пор как я встретился с ним, свидетельствовали о богатстве этого дара. Если не брать в расчёт эмоциональные страдания (а какой рассказ может обойтись без них?), приобретения любого мгновения, проведённого рядом с ним, намного перевешивали любые горести. Эмоциональная боль похожа на толстые слои старой краски, которую снимают с куска дерева, обнажая его естественную красоту.

В момент, когда все ушли, моя роль клоуна сменилась ролью няньки, домработницы и повара. Мы общались друг с другом сухим механическим тоном. Ничего другого я и не ждал. Я был там, чтобы выполнять работу, а не беспокоить его пустыми разговорами, и меня это устраивало. Я знал, что временами мой ум будет испытывать дискомфорт и мысли поскачут во все стороны, поэтому я старался занять себя чем угодно, а когда делать было совсем нечего, просто закрывал рот и сидел рядом с ним на диване, ожидая указаний. Мне постоянно приходилось быть начеку, поскольку я не знал наверняка, чего он от меня хочет или не хочет.

Мухи продолжали садиться на чашку, из которой он пил. Он их отогнал и прикрыл её аккуратно сложенной салфеткой. Все предметы вокруг него были расположены под прямыми углами. У него был пунктик по этому поводу. Если ему хотелось воды, он мягко спрашивал: «Можно мне немного воды, сэр?»

Он был вежливым, как мальчик из хора. После уборки я в тишине делал заметки о прошедшем дне, стараясь не глазеть на него и не думать о неловком молчании. Он продолжал молчать. В преддверии первой ночи я сделал запись о его физическом состоянии:

«Сегодня я видел вблизи эффект его „катастрофы“. Мне нужно было помассировать ему ногу и помочь в ванной комнате. Впервые в жизни он не может забраться на унитаз и сесть на корточки, как это делают индийцы, чтобы сходить по-большому. Его пенис похож на пенис ребёнка. Он сказал, что он больше не встаёт. По его мнению, с точки зрения привлекательности он больше похож на женщину, чем на мужчину. Его бёдра выглядят почти женскими».

Позже я написал: «Десять минут девятого, он спит. Мухи повсюду. Сейчас, когда магазин закрыт, в комнате царит полная тишина. Сегодня он связался с членами семьи и попросил их приехать, поскольку они могут больше не увидеть его живым». Когда я в первый раз перемещал его в туалет, он был лёгким, как пёрышко, и пах чем-то приятно-сладковатым. Он отмечал боль только в тот момент, когда она возникала. Никакого напряжения в теле в ожидании её. Чувствуя боль, он просто говорил: «Есть боль. Ох!» и почти терял сознание. Мне приходилось быть максимально внимательным.

Он казался хрупким, как стекло, заставляя меня осознавать тяжесть собственных рук, охватывающих его крошечную фигуру. Каждый раз, когда я с величайшей осторожностью поднимал его под руки, он смотрел вниз на свои ноги, отрывавшиеся от пола, и тихо произносил: «Вау!» Я обратил внимание, насколько невинной и детской была его реакция. В первую ночь я аккуратно положил его на диван, потому что дорога к кровати показалась ему слишком рискованной. Когда я наконец погасил свет, мухи успокоились.

Утром он проснулся в четыре часа, и я тут же перенёс его с дивана на кресло. Из церковного мальчика он превратился в сержанта:

— Принеси воды!

— Мало!

— Унесите это, сэр!

На секунду его командный тон напомнил мне моего отца с его надменностью по отношению к подчинённым (читай, всем остальным на свете). Я вспыхнул внутри и подумал: «Слушай, приятель, я тебе не мальчик на побегушках!» Меня накрыла волна раздражения, но я понимал, что главное — не переставать двигаться. Я очень боялся, что он может услышать мои мысли. В такие моменты голоса в моей голове просто устраивали драку в баре. Позже он стал поддразнивать меня из-за моей фамилии: «Ты — Броули! Вот ты и бурлишь всё время!»

В этом он был прав.

Что было хорошо, так это тишина и покой, которые наступали после закрытия двери. Теперь, вместо того чтобы допекать меня, он меня игнорировал. Когда занавес опускался, мы оставались за кулисами в гримёрке забвения, где он и жил на самом деле. Не думаю, что, оставаясь в одиночестве, он вёл себя по-другому. Проще говоря, потребности в действии у него лично не было. Весь этот театр он устраивал для других. Эхо-камера была пустой.

Честно сказать, сидеть с таким человеком ночью, много ночей, ночь за ночью — было более чем необычно.

Первые несколько дней боль в ноге была такой сильной, что когда я носил его в ванную пописать, он практически терял сознание. Он только повторял: «Есть боль! Есть боль!» Его голова начинала мотаться, и глаза закатывались. Мне приходилось быть очень внимательным, потому что он сообщал о боли в последний момент, когда было почти поздно. То, как он говорил о своём теле, отражало отношения между тем, чем он являлся, и его телом. Если я спрашивал: «Тебе больно?», он никогда не забывал поправить: «Не говори „мне больно“! Боль просто есть!» Как будто боль случалась с кем-то другим.

Я думал о том, насколько имперсональной была речь Юджи по сравнению с речью Джидду Кришнамурти, который постоянно оговаривался, участливо называя себя «я», а потом спохватывался и исправлялся: «Эм… тот, кто говорит». В случае с Джидду Кришнамурти можно было говорить об идейной позиции — это было понятно из его запинок и грамматических корректировок. А в Юджи просто функционально возникала реакция на феномены. Он никогда не притворялся, что был в меньшей степени человеческим существом. Он хвастался своим абсолютным эгоизмом, превозносил себя, дабы никто не мог заподозрить его в отсутствии эго. Всё это хвастовство было очевидной театральной бутафорией, стоило только понаблюдать за его функционированием. Нельзя сказать, что боли не было, — она была, но тело и боль были дистанцированы друг от друга. Это создавало ощущение отсутствия тела.

Днём каждый старался быть чем-то полезным. Он ел или пил, а затем извергал всё в чашку. После этого посуду меняли. У него были любимые чашки, из-за которых возникло соревнование: кто больше украдёт чашек из Brot Bar. Нью-йоркерша принесла неимоверное количество, после чего добавила к списку ещё и салфетки. С тех пор, где бы он ни оказывался, она всегда захватывала с собой салфетки. Он никогда не делал публичных заявлений об этом, но долгое время салфетки занимали лидирующее положение в рейтинге самых важных вещей в его жизни. Однажды он гордо показал нам содержимое его кухонных шкафчиков, заполненных салфетками, которые были украдены из придорожных кафе и ресторанов. Так забавно было видеть их сложенными в ровненькие кучки — прямо как банкноты в сейфе. Салфетки были едва ли не единственной его страстью.

Первые несколько ночей он предпочитал оставаться в кресле. Он говорил, что там ему удобнее всего. Перемещение в кровать по-прежнему было слишком болезненным. Я спал на полу перед ним с маленьким фонариком-брелоком с синим светом и ночью периодически проверял, как он спит.

Находиться с ним в его комнате ночью было очень странно. Первые несколько ночей я практически не спал, переживая, что он может забыть о своей травме и попытается встать. Когда я смотрел на него, лежащего на диване, освещённого неярким голубым светом фонарика, с отбрасываемой им тенью на стене, происходящее казалось мне сном. Я вспомнил, как менее двух лет назад, во время моего первого визита к нему, я подумывал о том, чтобы предложить ему фотографировать его в течение двадцати четырёх часов в сутки. Мне хотелось создать документальный фильм о ежедневной жизни такого человека, как он, но тогда я посчитал, что это будет слишком большим вторжением в его личное пространство. Мог ли я когда-либо представить, что мне придётся еженощно заботиться о всех возможных физических проявлениях его тела? Иногда я жалел о том, что у меня не было с собой фотоаппарата, но потом я отбрасывал эту идею как неуместную.

Утром первого дня он собственноручно приготовил мне кофе — по его просьбе я принёс все ингредиенты: растворимый кофе, естественно, много сахара и сливки. Сидя в своём полосатом кресле перед столом, он, как алхимик, смешивал все составляющие, пока я наблюдал за ним. Он заставил меня выпить его до того, как начал завтракать сам. Кофе был крепким и очень сладким. После этого я всегда готовил себе кофе сам, а он каждый раз контролировал, чтобы я выпивал его до того, как подам ему его овсянку.

— Вы уже выпили свой кофе, сэр? — спрашивал он, вежливый, как дворецкий.

Несмотря на то что я годами готовил себе овсянку, у меня никак не получалось нормально сварить её для Юджи: она получалась то слишком густой, то слишком жидкой. Он ни разу не жаловался. В любом случае он её ел, а вскоре его рвало.

Он был очень аккуратным, все вещи располагались ровненько, под прямым углом: ковры, простыни, салфетки. «Эзотерическая тренировка, сэр!» — вежливо говорил он мне, прося поправить край ковра. Вставая ночью в туалет, он всегда поправлял салфетки на прикроватном столике — точно как военный. Я знал, что в первые дни заправлял кровать отнюдь не идеально, но я делал, что мог, и шёл дальше. Я пытался быть незаметным. На пятницу, через две недели после того, как Юджи упал, у Йогини была запланирована поездка к отцу на пару недель. Ей не хотелось оставлять Юджи в такой момент, но делать было нечего. Он спрашивал меня: «Зачем она проводит свою жизнь здесь?» и добавлял: «Она богатая и симпатичная». При этом каждый раз, когда она собиралась уезжать, он интересовался причиной отъезда. Она приносила мне завтраки и бутерброды на обед. Я постоянно находился при нём из соображений, что ему может понадобиться моя помощь, чтобы сходить в туалет. Единственное, ради чего я ненадолго покидал его квартиру и уезжал домой, — чтобы принять душ. И каждый раз он мне говорил, что принимать душ нет никакой необходимости: «Ты убиваешь тысячи микроорганизмов всякий раз, когда моешься!»

Слава богу, Нью-йоркерша предоставила свою машину в моё распоряжение, так что я мог быстро гонять туда-обратно. Уже просто выбраться и вдохнуть свежего воздуха было для меня удовольствием. Даже если это происходило на большой скорости. На всякий случай у меня всегда с собой был телефон. Обычно он звонил в тот момент, когда я стоял под душем: «Где ты?»

Юджи срочно требовалось в туалет по-большому. К тому времени, когда я приезжал, он уже не хотел.

Однажды, в самый разгар лета, я насчитал в крохотной «пещере» Юджи 35 человек. В комнате была просто сауна. Когда он стал способен сам подтягиваться в кресле, я перешёл в другую часть комнаты и вернулся к вынужденной писанине и рисованию, пока он правил балом.

— Только у воров есть собственность! — кричал он, когда народ работал над его завещанием. Затем он закричал девочкам через всю комнату:

— Эй, девчушки! Что вы делаете с деньгами?

— Мы делаем им пуджу, Юджи! — сострила Шилпа.

— Нет, не делайте эту грязную пуджу! — Юджи был против любых духовных ритуалов, даже если они имели отношение к деньгам.

Что касалось потребностей его тела, то о них приходилось заботиться нам, поскольку он о них не думал. Если в комнате находились люди, он никогда не говорил мне, что хочет в туалет. Пару раз после ухода посетителей оказывалось, что он уже какое-то время терпел. Его самоотверженность была абсолютной, при этом он никогда этого не признавал.

— Вы думаете, я добрый милый Иисус? Я не хороший парень! Он часто повторял эти слова, но его действия говорили об обратном: он служил приходившим к нему людям с утра до вечера каждый день. Он только этим и занимался.

Как-то приехала очень красивая женщина экзотической внешности со своим другом. Они только что вернулись с культового джазового фестиваля в Монтре. Её друг спросил Юджи, любит ли он джаз.

— Терпеть не могу слушать это дерьмо.

После того как они ушли, Юджи сказал:

— Я сразу могу определить, насколько богат человек.

Затем он посмотрел на меня:

— Вот по твоему лицу я вижу, что ты ублюдок без гроша в кармане.

Это было более чем правдой. «Нет денег — нет сладкой любви».

Он был в исключительно хорошем настроении.

Казалось, сама Вселенная сияла через него, когда он в своей шёлковой пижаме сидел в кресле и смотрел на всех глазами, похожими на глаза танцующего Шивы в каком-нибудь индийском храме. Удивительно, как много раз он повторил фразу:

— Очень хороший день!

Во второй половине дня косые лучи солнца проникли в его «пещеру». Примерно час он сидел в луче солнечного света. Трудно было понять, что является источником света: он или солнце. Радостная энергия била из него ключом. Шёлковая пижама медного цвета переливалась, жесты создавали ощущение движения золотой пыльцы — он был похож на ангела из другого измерения. Что-то в нём было такое древнее, что у меня по спине побежали мурашки. Безграничная жизнь вырывалась из него мощным, ничем не связанным священным потоком. Он был пылающей, танцующей на месте формой — то ли мужской, то ли женской, — в которой будто соединились воедино все боги из всех уголков коллективного духовного сознания. И снова вокруг него образовался водопад света и разлился повсюду божественный нектар. Можно было понаблюдать за движением этих частиц в воздухе, как они вздымались вокруг него, появляясь из бесконечного пространства и исчезая в бесконечном пространстве, словно грозовое облако, взрывающееся на разворачивающемся пейзаже вечности.

В тот день люди были потрясены исходящим из него мощным потоком мягкости. Как арбуз, раскололся в его присутствии ум и исчезли в золотой дымке время и пространство.

Видимо, для баланса, поскольку все духовные толки сошли на нет, главной темой обсуждения стал запор у Юджи.

Для него не было ничего святого, поэтому, естественно, он постоянно вскрывал скрытую зацепку людей за духовность, преследовавшую его словно тень. Дерьмо было его любимой метафорой для обозначения ценности мысли. Он всегда говорил о «Дерьмовых Упанишадах» Мурти, в которых тот восхвалял его учение: «Всё, что вы говорите, — это устное дерьмо! Лучше бы вы ели своё дерьмо и пили свою мочу — это было бы более полезно!»

Он повторял эти слова достаточно часто для того, чтобы мы их усвоили. Если дерьмо является продуктом важной функции организма, то мысли по большей своей части — это канализация и проблемы. Он шутил по поводу того, что мне следует есть его дерьмо. Я подыгрывал ему, и скоро игра превратилась в не слишком пристойный диалог между нами двумя. Что мы только не обсуждали в процессе разговора! Он часто упоминал монахов-агхори, которые ели свои испражнения и пили свою мочу, практикуя искусство тантры в Гоа, пока португальцы не пришли и не перебили тысячи человек. Ему удавалось заставлять всю комнату кататься от смеха. Заботы игнорировались или утрировались до тех пор, пока они не исчезали. Рассуждения по поводу его физического здоровья начисто испарялись, чтобы потом опять вернуться, как грибы после дождя. Любые попытки дать какой-то медицинский совет пресекались на месте. Поскольку он никак не выказывал своего желания и не ходил в туалет, пока в комнате оставался хотя бы один человек, нам пришлось разработать сигналы, чтобы устраивать для него вынужденные перерывы: к примеру, народ неожиданно решал пойти попить кофе. Когда они возвращались, начинались бесконечные вопросы по поводу успеха или провала его попыток. Чтобы избежать ненужной суеты, я стал рисовать кучку дерьма на листочке, обводить её в кружочек и, перечеркнув крест-накрест, приклеивать к двери. Доводя людей до исступления, он сбивал их со счёта, доказывая, что прошло всего два дня с начала запора, в то время как на самом деле прошло пять. Затем он начинал играться с самым большим страхом каждого присутствующего.

— Мне всё равно! Я могу сидеть здесь, пока не умру! Мне без разницы. Я достаточно пожил! Я насладился всем, что мир готов был мне предложить, и я готов уйти!

В ответ на эту угрозу стройный хор затягивал:

— Нет, Юджи! Ты должен жить дальше! Ты нам нужен!

Затем возникала дискуссия на тему, сколько он ещё должен продержаться.

Для медиков и практиков у Юджи была ещё одна песня:

— Это тело может справиться само! Я никогда не слушал советов врачей! Негодяи! Их нужно стрелять на месте! — Затем, оглядев всех своих друзей, так или иначе связанных с медициной, добавлял:

— К вам это, конечно, не относится.

Он не принимал никаких лекарств и игнорировал все советы врачей, однако прислушивался к Линну, убеждавшему его выжидать некоторое время, прежде чем избавляться от съеденной пищи. Он предупреждал его, что в противном случае кровь из головы слишком быстро переместится в желудок и он может ослабеть, упасть и больше уже никогда не подняться. Хотя и в этом он не видел ничего страшного.

Он сопротивлялся любой идее, если чувствовал, что она была продумана заранее. Если человек входил и предлагал что-либо с ходу, не колеблясь, то он был склонен послушаться его. Однако если у него возникало ощущение, что за предложением стояла некая идея или страх, или если человек уже находился в комнате некоторое время, что-то прокручивая в голове и затем выдавая результат своего обдумывания, он неизменно отказывался.

После восьми дней запора он стал следовать гораздо большему количеству советов. Трудно было предугадать, на что именно он согласится. Как-то Преподобный принёс какое-то масло, и Юджи залпом его выпил. А сок из чернослива, который принесла Нью-йоркерша, без дела простоял в холодильнике неделю. Потом я просто налил полную чашку сока и молча подал ему, он без сопротивления выпил. В итоге ушла вся бутылка.

Когда его система наконец прочистилась, мы испытали огромное облегчение. Главное препятствие было преодолено. Даже это событие стало предметом его шуток: «Шум, который я производил во время процесса, был более мелодичным, чем эта ваша Девятая или Пятая симфония Бетховена!» После этих слов я издавал соответствующие громкие звуки, вызывая смех у всех, включая его самого.

Он не испытывал совершенно никакого смущения по поводу функций физического тела. В момент, когда у него получилось сходить по-большому, он был так взволнован, что позвал меня из туалета: «Смотри, смотри, Луис! Я думаю, это всё!» Немного приоткрыв дверь, он показал мне приз чуть меньшего размера, чем бильярдный шар, лежащий у него в руке на сложенной в несколько слоёв туалетной бумаге. «Вау, Юджи! Здорово!» — сказал я (надо же было как-то отреагировать!).

Посетители Юджи уходили примерно в восемь вечера. В десять часов тишина в комнате нарушалась словами: «Я пойду туда» и взмахом руки по направлению к кровати. По-прежнему каждый раз, когда я его поднимал, он смотрел на свои отрывающиеся от пола ноги и тихо произносил: «Вау!» Сначала он спал на спине. Затем, когда нога стала беспокоить меньше, он начал потихоньку переворачиваться на бок. Натягивая одеяло на своё маленькое хрупкое тело и поправляя подушку, он был похож на ребёнка.

— Спасибо, сэр, — говорил он, и мы гасили свет.

Я устроил себе лежбище на месте между двумя коврами, отделяющими гостиную от спальни. Я ложился на спину и смотрел на луч света на потолке, проходящий посредине комнаты, думая о том, как это удивительно — быть здесь, с ним.

Однажды ночью после того, как свет был потушен, я лёг на пол и вскоре неожиданно услышал женский шёпот рядом с его кроватью. Двери точно были заперты, в комнате до этого была полная тишина, поэтому мне не могло показаться. Я не мог себя заставить посмотреть в его сторону. В течение нескольких минут продолжался быстрый шёпот на незнакомом мне языке. Затем всё прекратилось. Я лежал и соображал, что это такое могло быть, осушитель воздуха всё это время тихо гудел у стены. Ничего, больше никакого шёпота. Пришло и ушло, как святые, которые покинули его строем много лет назад.

Поначалу я спал так чутко, что если он шевелился во сне, меня будил шорох его простыней. Я включал маленький фонарик, чтобы посмотреть, который час. Иногда он в темноте сидел на краю кровати. В такое время в нём было что-то особенно магическое. Порой его лицо, подсвеченное снизу, как на сцене, светильником у кровати, напоминало лицо Джидду Кришнамурти — вытянутое индийское лицо с глубокими морщинами. На стене за ним нависала его тень. Я никогда не слышал, чтобы он храпел, но время от времени его дыхание становилось размеренным и тяжёлым, как у человека, спящего глубоким сном. Первые несколько ночей, когда я боялся, что он упадёт, он просыпался и видел, что я не сплю.

— О, ты не спишь. Сколько времени сейчас?

— Одиннадцать часов.

— Что? Только одиннадцать?

— Да, сэр. Одиннадцать.

— Мне нужно пописать.

— Хорошо.

Я помогал ему сесть на кровати. Это была очень деликатная процедура, потому что я всячески старался не задеть его ногу. Затем я приносил ведро и поддерживал его, пока он стоял, опираясь на меня, и мочился, немного наклонившись для равновесия. Такая странная сцена. Она может показаться ещё более странной, если заметить, что его пенис действительно был похож на пенис ребёнка, ставший таковым, по его словам, в результате «катастрофы». Несколько раз он говорил мне: «Посмотрите, сэр, он бесполезен! Вы хотите сказать, что с этим можно заниматься сексом? Я никогда, никогда не мог предположить, что такое может случиться, такое невозможно представить. Это конец того, каким вы себя знаете!» Было не по себе видеть тому явное свидетельство. Это не имело ничего общего с тем образом просветлённого, который предлагал духовный рынок. Чисто физический процесс, который он описал как редкую и болезненную мутацию, прикончивший его, не говоря уже о таких не подходящих для продажи побочных эффектах, как этот. Ясно, что в такой жизни места ни для каких идей не остаётся.

ГЛАВА 41

«Когда я говорю, что не могу никому помочь, какого чёрта вы здесь делаете? (я не имею в виду вас)».

Боб Карр спрашивал мнение людей о Юджи. Юджи тоже включился, поинтересовавшись причиной данного опроса у Боба. Боб знал его почти сорок лет, но у него до сих пор не было ответа на вопрос, кто же такой Юджи…

— Ну, Юджи, кто ты? Если ты не относишь себя к духовным людям…

— Совершенно не отношу. Обычный человек. Животное. Все очеловеченные животные, человеческие особи очень умны. Очеловеченные животные. Им не нужно учиться чему-либо у кого-либо ни в какой области. — Он легко покачал головой и на несколько минут закрыл глаза. Искал ли он ответ? В комнате возник разговор по поводу приезда его дочерей. Обстановка была очень спокойной.

— Если коротко, что ты думаешь о нём? — спросил Боб Синди, сидевшую у ног Юджи. Она познакомилась с Юджи, когда ей было тринадцать. Десять лет спустя она по-прежнему была им очарована.

— Я не знаю, что он такое. Я просто доверяю всему, чем он является, что он собой представляет, — просто и без пафоса сказала она. Юджи считал её очень умной девушкой, и её ответ был прямым и практичным.

— Я только знаю, что это добрая сила, которая как-то меня направляет по жизни, хотя я её совсем не понимаю, — широко улыбнувшись и засмеявшись, добавила она. — И это всё.

Юджи понравился её ответ. Он продолжил критиковать духовность, размышляя о словах Джидду Кришнамурти: «Если Матери Индии не станет, что случится с миром?»

— Он так сказал? Он действительно верил в это? — отозвался Преподобный.

— Он реально в это верил.

Затем, наклонившись вперёд, он рассеянно повторил его имя. Мягко постукивая пальцами по столу, он продолжил небрежно:

— Я спросил его: «Как вы можете говорить об искусстве видения, искусстве слушания?» Бред. Вы вообще ничего не можете видеть. Вы никогда в своей жизни ничего не слышали. Слушает слушатель. Слушатель встроен туда культурой, образом вашей жизни, вашими привычками. Мне очень жаль. Я никогда ничего не принимаю. Не только весь этот духовный вздор, но и всё, что относится к так называемому человеческому мышлению — во всех его возможных ипостасях. Никто не может на меня повлиять, и я не думаю, что научился чему-нибудь у духовных или светских учителей. Только тому, как учить всему этому дерьму снова и делать на этом деньги. Деньги нужно делать каким-то другим способом.

Снова обращаясь к Бобу, он сказал:

— Единственная свобода, которая в этом мире даёт свободу делать всё, что ты хочешь, и получать всё, что ты хочешь, — это деньги.

Он хлопнул рукой по бедру, подчёркивая свою мысль.

— Знаешь, когда я это сказал, та сучка в одном из телевизионных интервью спросила: «Можете ли вы купить любовь?» — «О, это купить легче всего». Ну, если тебе нужна какая-то определённая дырка, то придётся заплатить побольше. Понятно?

Преподобный засмеялся при этих словах, остальные усмехнулись в предвкушении. Мы все знали, что будет дальше. Это была одна из самых неромантичных его тем:

— Все дырки одинаковы.

Хитро показав на сидящую в ожидании грубого примера женщину на диване, заметил:

— Вы знаете, что я об этом думаю. Они могут быть тугими вначале, но в должное время они все расслабляются.

Кристал, сидевшая перед ним, засмеялась, остальные похихикали, и он сказал на камеру:

— Эй, ты это не записываешь?

Затем отклонился назад на диван и добавил:

— Мне всё равно. Я это уже много раз говорил раньше.

— Для потомков в его первозданной чистоте, — процитировал Преподобный Джидду Кришнамурти.

Юджи напомнил нам, на случай, если мы забыли:

— Нет потомков, а тем более нет первозданной чистоты. Он удовлетворённо постукивал рукой по ручке кресла:

— Всё это полное дерьмо собачье! Собачье, коровье, лошадиное и… цыплячье!

Синди отметила, что он уже может сам подтягиваться в кресле. Он ответил:

— Я достаточно силён, чтобы пнуть его сейчас.

Пока продолжались все эти вопросы-ответы, я сидел в другой части комнаты.

— Поди-ка сюда, болван, надо поговорить!

Он хотел добавить немного перца в интервью Боба. Он снова на минуту закрыл глаза, лицо его стало бесстрастным. Затем он опять поинтересовался приездом своих дочерей и спросил свою правнучку, не надоело ли ей ещё «болтаться здесь». Послышался смех…

— Не смущайся… можешь говорить всё что вздумается.

Затем он показал на Боба:

— Эй, ну давай же, он хочет задать тебе вопросы о твоём прадеде…

Закатывая глаза и улыбаясь, она сказала что-то вроде:

— Очень редко можно встретить такого человека, как он.

— Что? — Юджи притворился, что не расслышал. — Безумного?

— Редкого! — чётко проговорила она.

— Нет, она имела в виду безумного! — поправил он.

Преподобный передал по кругу пакет шоколадных конфет из «Леонидаса». К тому времени нам уже надоел белый шоколад. Юджи предупредил меня:

— Эй, веди себя хорошо! Что мы собираемся делать?

— Мы собираемся сидеть здесь, — прошептал я.

— Срать здесь?

— Мы питаем сраную надежду, что ты посрёшь.

Я решил влезть в разговор с Бобом:

— Боб, как ты считаешь, почему он так параноидально боится, что его причислят к религиозным людям?

— Я думал об этом… и интересно, почему ему так нравится убеждать нас, что, мол, он не из тех парней. Полагаю, у него до сих пор есть какой-то образ себя.

— Это вы создаёте образ, а не я, — тихо ответил Юджи.

— Вас беспокоит… что…

— Меня не беспокоит. — Он махнул рукой. — Вы хотите представить меня в странном свете…

Затем он переключился на Преподобного, но Боб снова взялся за своё:

— Это начнётся в Бангалоре…

— Что?

— Обожествление, — сказал Боб.

Я вставил свои пять копеек:

— Обожествление Юджи в Бангалоре уже не начнётся. Так же?

Он покачал головой, а затем пробурчал себе под нос:

— Его и раньше не было. Он повернулся ко мне:

— Видите, вам очень нравится проводить черту и говорить о том, что было до и что будет после. А я всегда был таким.

— А каким ты всегда был?

— Отвергающим всё, что поколение за поколением пытались навешать на меня.

Затем он снова говорил о том, что религиозная жизнь не имеет к нему никакого отношения… Говорил о Теософском обществе и своей жене.

— Если уж с этим покончено, то навсегда. Меня спрашивали, зачем я тогда поехал к Рамане Махарши. Я не хотел его видеть, поэтому через десять минут ушёл от него. Всё, что они говорят об этом, неправильно.

Он начал перебирать в памяти людей, с которыми тогда встречался, а когда Боб напомнил ему о его присутствии под навесом у Джидду Кришнамурти, объяснил, что находился там, поскольку писал его биографию. Он сказал, что Валентина вдохновила его на проведение чего-то типа исследования. Боб спросил, зачем же он тогда посылал его (Боба), Терри и Дугласа к Джидду Кришнамурти. На что Юджи ответил: «Чтобы вышвырнуть его вон!» Боб поинтересовался, не было ли создание школ Джидду Кришнамурти даже хуже, чем его сексуальный опыт. Юджи согласился: «По крайней мере, в сексе есть хоть какая-то цель».

Я напомнил ему, что когда-то он был очень увлечён Джидду Кришнамурти.

Он сопротивлялся, но в качестве подобного примера привёл своих родителей, занимающихся сексом. Почему он называет Индию грязной страной?

— Все сидящие на ЛСД негодяи говорили о духовности. Никогда её не было в той стране, а уж сегодня тем более. Духовность была лишь товаром для тех проворных мерзавцев. Лучше содержать бордель, чем ашрам, потому что первый продаёт товар, а второй — нет! Ни один ашрам никогда не произвёл ни одного просветлённого ублюдка. Только кричат! Конечно! Иисус обеспечил вам безбедное существование. — Он повернулся к Преподобному. — Раньше совсем безбедное, но теперь стало посложнее. Конкуренция! Я говорю священникам, которые приходят ко мне: «Если парни типа меня или вас — это то, что производит эта страна, не стоит беспокоиться о великой духовной истории Индии. «Забудь о нас! В ней появился такой человек, как ты!» — говорят они мне. Несмотря ни на что, мне повезло наткнуться на что-то совершенно отличное от того, о чём говорили все эти люди. Я освободился от пут всего этого дерьма, которое вбили мне в голову. И я не собираюсь создавать ещё одну организацию, чтобы продавать сигареты под собственным брендом.

Он остановился, чтобы сплюнуть в чашку. Поставив её на стол и аккуратно сложив салфетку, продолжил:

— Слушающий — это худшее, что там есть. Смотрящий — худшее, что есть.

Я перевёл разговор на Анандамайи Ма, заметив, что он никогда не говорил о ней плохо.

— Я никогда не встречался с ней лично.

— Да, я знаю, но ты что-то такое о ней говорил, не помню точно что…

— Она оказалась настоящим товаром, в тех рамках.

— Каких рамках?

— В рамках религии.

— Она была поистине религиозным человеком?

— Да. Не такой, как другие.

Весь день он смешивал религию и духовность с грязью, а тут вдруг по-своему хвалил религиозного человека.

— И что же это значит?

— То и значит.

Он остановился и снова потянулся за чашкой, остальные молча ждали развития темы.

— Она даже где-то упоминала, что после случившегося у неё больше никогда не было секса. Причиной тому была не духовность или что-то в этом роде. Это стало невозможно.

Он говорил совершенно искренне. Было любопытно, насколько далеко он углубится в этот вопрос.

— Это просто невозможно.

— Значит, то, что с ней произошло, было на уровне физики, правильно?

— Но она должна была одеть это в религиозные одежды.

— Для того чтобы выжить в мире?

— О нет! Для того чтобы было на что жить.

— Ага.

— Мне не нужно зарабатывать на этом деньги. У меня для этого есть вы — мои друзья. Но что-то произошло с ней помимо её воли…

— Но почему людям понадобилось втискивать её пример в рамки религии? — спросил Боб.

— У них нет других рамок.

После ещё нескольких вопросов без ответов и намёков на коррупцию Джидду Кришнамурти он сказал Бобу:

— Ты и меня хочешь вписать в рамки, поскольку иначе твоя конструкция рухнет.

Помолчав, он откинулся на спинку дивана:

— Вы готовы? — Ещё одна пауза. — Что останется после — не ваша забота и вы никогда об этом не узнаете.

Он снова сплюнул в чашку и продолжил:

— Я говорю о том, что… это животное, в прямом и переносном смысле, будучи освобождённым от мёртвой хватки того дерьма, что было внедрено в нас посредством всевозможных человеческих мыслей, функционирует невероятно умным образом.

Он сел на своего конька.

— Когда подобное случается, оно не может воспроизвести даже обычное физическое тело, себе подобное, — продолжил он тему собственной бесполезности для природы и науки. — Этот пенис меньше, чем у ребёнка. Вы просто не можете больше иметь сексуальных отношений.

Боб продолжал давить:

— Есть ли какая-либо часть вас, которая хотела бы быть обнаруженной?

— Что? Ни одна… Тем более что вы не можете ничего обнаружить.

Снова возникла тема продажности религиозных идей. Религия не имела никакого отношения к тому, чем он являлся. Религия — это бизнес, продающий духовность за деньги.

— То самое грязное и вонючее дерьмо. А вот это дерьмо ценно, — сказал он, имея в виду настоящие экскременты. — Ты можешь прожить на нём.

Он рассказал о монахах-агхори в Гоа, употреблявших в пищу свои экскременты до тех пор, пока не появились португальцы и не перебили их всех.

ГЛАВА 42

«Вы постоянно пытаетесь перевести те вибрации на свой язык, вы пытаетесь их понять, потому что хотите извлечь что-то из того, что слышите».

Ночью я услышал, что он возится в кровати, и посветил на него.

— О! Ты не спишь! — Он включил маленький светильник.

— Не сплю, — ответил я с пола.

— Извини, что побеспокоил тебя, — вежливо сказал он.

— Без проблем, Юджи.

— Сколько времени?

Я посмотрел на часы.

— Полночь.

— О… — Он выключил свет.

Прошёл час. Я снова услышал шорохи на кровати. Опять включился светильник.

— Сколько сейчас времени?

— Час.

— Только час? — нетерпеливо спросил он, как человек, ожидающий начала фильма.

— Да, простите, — ответил я.

— Странно, — тихо ответил он. Свет погас, и на некоторое время наступила тишина. Прислушиваясь к темноте, я услышал, что его дыхание стало глубже. Я снова заснул и снова проснулся от шорохов и включённого света.

— Сколько времени, сэр? — снова спросил он. Я снова посмотрел на пластиковые часы на стене.

— Час тридцать, — ответил я. Прошло только полчаса, а он не мог дождаться, пока закончится ночь.

— Почему? — спросил он раздражённо.

— К сожалению, я не знаю почему, но сейчас только час тридцать!

Мы засмеялись, и свет снова погас до четырёх утра — времени, когда он обычно встаёт. Неудивительно, что он всегда говорил: «Когда смотришь на часы, время идёт так медленно! А когда не смотришь — бежит!» Интересно, сколько он вообще спал ночью? Почему он был таким нетерпеливым? И что с ним происходило, когда он не спал? Было ли ему скучно? Да вроде не похоже. Иногда казалось, что ему хочется вскочить, куда-то пойти или поехать, а иногда, по его словам, он мог бы просидеть весь день в кресле и ничего не делать.

В «Ошибке просветления» есть интересный отрывок, который может дать некоторое представление о том, как он функционировал:

«Возможно, я могу тебе дать некое ощущение этого. Я сплю четыре часа ночью, не важно, во сколько я ложусь. Потом я лежу в кровати, бодрствуя, до утра. Я не знаю, что это лежит в кровати; я не знаю, лежу ли я на левом боку или на правом, — я так лежу часами. Если снаружи есть какой-то шум — птица или что-то ещё, — он просто отражается во мне».

И дальше:

«Если задать вопрос „Что там внутри?“, то есть только осознание точек контакта, там, где тело соприкасается с постелью и с простынями или с самим собой, например, в скрещении ног. Есть только ощущения прикосновения от этих точек контакта, а остального тела нет. Есть некая тяжесть, вероятно, сила притяжения, что-то очень неуловимое. Внутри нет ничего, что связывало бы эти вещи. Даже если глаза открыты и смотрят на всё тело, всё равно есть только точки контакта, и они не связаны с тем, на что я смотрю. Если я захочу попытаться связать эти точки контакта в форму моего собственного тела, у меня, вероятно, получится, но к тому времени как я это закончу, тело снова будет в той же самой ситуации различных точек контакта. Связь не может сохраняться. То же самое, когда я сижу или стою. Тела нет».

День начинался в четыре часа. Он просыпался, и я перемещал его в кресло. Там он одевался и раз в несколько дней брился пластиковой бритвой, умываясь затем сандаловым мылом из Майсора.

Однажды он сидел на краю кровати, а я помогал ему одеться. Рубашка случайно выскользнула из моих рук и упала на пол. Я даже не успел наклониться, когда он со скоростью молнии поднял её пальцами ноги. Его тело постоянно было расслабленным. Я никогда не замечал в нём напряжения, какой бы ни была ситуация. Несколько раз нога доставляла ему такую боль, что он просто падал в обморок, но он никогда не кричал и не напрягался: просто слышался стон, глаза закатывались и он терял сознание.

Был ещё как-то случай, тоже во время одевания, когда он сидел на кровати, а я подавал ему его брюки: неожиданно он указал пальцем на кого-то невидимого за моей спиной и обвиняюще, со злостью произнёс: «Негодяи! Грязные негодяи!»

Я ничего не сказал. Он разговаривал с кем-то слева от меня, точно показывая в то место. Понятия не имею, что это было, поскольку в комнате, кроме нас, никого не было — насколько я мог видеть. Не знаю, видел ли он кого-либо или разговаривал сам с собой. В то утро я при всех спросил его о случившемся. Он сказал, что, наверное, ругался на кого-то, кто ехал по дороге. Я был уверен, что это было не так. Поэтому, когда он заметил, что некоторые вещи видеть невозможно, он словно восстановил баланс:

— То, что ты не видишь их, ещё не означает, что их там нет. Кого нет? Он ничего не подтвердил и ни от чего не отказался — думай что хочешь. Примерно так же на его вопрос ответил Джидду Кришнамурти, когда Юджи спросил его:

— А как насчёт существования Учителей? Старик ответил:

— Если я скажу что-либо по этому поводу, это будет использовано как авторитетное утверждение.

Юджи явно научился некоторым фокусам у Джидду Кришнамурти.

Люди часто замечали, что во время поездок он указывал на что-то невидимое, присутствовавшее в машине. Таких историй было великое множество. Нью-йоркерша однажды рассказала мне, как они ехали по мосту Золотые Ворота в Сан-Франциско, и он неожиданно спросил её небрежно:

— Ты чувствуешь это?

— Что, Юджи?

— На заднем сиденье кто-то есть.

Она посмотрела в зеркало заднего вида — сзади никого не было. У неё по коже побежали мурашки. Некоторое время спустя он сказал:

— Исчезло.

Позже кто-то рассказал мне, что мост был излюбленным местом самоубийц.

ГЛАВА 43

«Для меня вопрос сомнения в моих действиях до и после их совершения закрыт».

К пяти часам утра он одевался, съедал свой завтрак и просил меня открыть дверь и раздвинуть шторы, чтобы люди знали, что можно приходить. Его магазин открывался примерно за час до того, как появлялся кто-нибудь из посетителей. Пока никого не было, мы обычно сидели молча. Я делал записи или дремал на диване. И хотя иногда я слышал, как мечется мой ум, я напоминал себе, что безумная суматоха мыслей ничто по сравнению с интенсивностью, в которой жил он. Я никогда не чувствовал, чтобы он меня как-то оценивал. Сидеть с ним рядом было всё равно что находиться в Гранд-Каньоне и слушать шум ветра, но даже в таком месте мысли не прекращались. У меня возникало ощущение, что он убеждает меня в том, что быть обременённым мыслями, над которыми у тебя нет никакого контроля, это совершенно нормально. Для таких людей не существует положительных или отрицательных мыслей — для них это всё тот же шум.

По мере улучшения состояния Юджи начал устраивать шоу, вставая самостоятельно и заставляя людей, переживавших, что он может снова упасть, нервничать. Однажды, когда меня в комнате не было, он изобразил небольшой «танец», стоя и шаркая ногами. В конце концов он начал ходить в ванную комнату самостоятельно — опять же, когда меня не было рядом. Вскоре он уже с нетерпением ждал новых встреч в «Кабане». Когда он смог нормально передвигаться по дому сам, его ежедневный распорядок вернулся в своё русло без моей помощи. Через некоторое время у меня, естественно, возник вопрос, как долго мне нужно было ещё оставаться. Я ждал, что он что-нибудь скажет по этому поводу, но он молчал. Как-то утром, когда в комнате было всего пара человек, он сказал: «Я хочу посмотреть на лестницу». Мы наблюдали за тем, как он пошёл к двери, вышел и с минуту смотрел на ступеньки.

— Нет. Ещё нет. — Он вернулся назад в кресло.

Семнадцатого июля он проснулся, принял душ, оделся и позавтракал без моей помощи. Пришли люди, всё шло, как обычно, и неожиданно он произнёс:

— Я хочу убраться отсюда прямо сейчас!

Он пошёл к двери, вышел и снова посмотрел на лестницу. Когда я сделал движение по направлению к нему, чтобы помочь, он прорычал на меня:

— Нет, сэр. Мне не нужна ваша помощь! Вы думаете, мне нужна ваша помощь?

После небольшой паузы он схватился за перила и потихоньку пошёл вверх шаг за шагом. Добравшись до верха лестницы, он сделал небольшой притоп ногами и торжествующе улыбнулся. Народ радовался за него и подбадривал.

Затем он забрался в роскошный «Пежо 607», неделями простаивавший без дела. Рэй, стараясь быть максимально осторожным, мягко закрыл дверцу автомобиля, и… стекло бокового окна автоматически поднялось вверх, прищемив пальцы Юджи.

— Ой, пальцы! — сказал он странным безучастным голосом, пока мы с ужасом наблюдали за этой сценой. Бедный Рэй судорожно начал шарить по салону машины в поисках чёртова пульта дистанционного управления, чтобы освободить пальцы Юджи от тисков механического стеклоподъёмника. К тому времени, когда стекло опустилось, пальцы его стали чёрно-синими. Конечно, он не волновался о них: он тут же растворил всякое чувство вины, потребовав по тысяче швейцарских франков за каждый пострадавший палец. Рэй никак не мог прийти в себя, но всю оставшуюся часть лета Юджи гордо держал руку пальцами вверх, как напоминание и пример того, что они заживали гораздо быстрее, чем предсказывали эти «идиоты доктора». Он любил настаивать на том, чего нет, до тех пор, пока все с ним не соглашались.

Позже кто-то рассказал мне историю, случившуюся с Анандамайи Ма. Один из её учеников спросил, что будет, если она вдруг уронит уголёк на ногу, — такой нечувствительной к собственному телу она казалась. Когда он отвернулся, она бросила уголёк себе на ногу и просто стояла и смотрела на него, словно удивляясь сама себе. Только когда ученик снова повернулся к ней и увидел, что нога дымится, она сбросила уголёк и засмеялась. Им потом пришлось перевязывать её рану.

ГЛАВА 44

«Я говорю вам, что вы более уникальны и неповторимы, чем все эти святые и спасители человечества, вместе взятые».

Как-то раз перед обедом он объяснял, насколько нерелигиозным человеком он был. Фонтан энергии, бьющий из него ключом, более чем впечатлял, особенно если учесть его недавнее падение. Особенно сильно он чертыхался, обращаясь к Махешу и Преподобному. Начав с проклятий солнцу, сияющему над вершинами Альп у него за спиной, он добрался до истории религии. В тот день он неистовствовал больше, чем обычно.

— Я не религиозный ублюдок! Это они грязные ублюдки, они говорят, что людям нужно делать, как себя вести. Результат всего этого дерьма — неэффективность. Погрешность! Ничтожные люди, это вы производите всех негодяев, всех духовных учителей! Вы — животное! Вы не можете жить как животное! Вы думаете, что вы не такие. В этом причина человеческого несчастья. Оставайтесь такими же несчастными и уничтожьте этот человеческий вид на планете. Он будет уничтожен! Нас с вами там не будет, чтобы сказать: «Я говорил тебе, ублюдок!» Это должно произойти. Мне даже делать ничего не нужно. Вы привели в действие такие жуткие вещи во имя Божие — этого несуществующего ублюдка, грязного ублюдка. Если вы, ребята, верите в этого Бога, вы думаете, он на вашей стороне? Хоть раз будьте честными! Ему следует быть на их стороне, а не на вашей и не на моей — на стороне тех грязных негодяев, что проповедуют всё это дерьмо в церквях, храмах и мечетях. Это не атеизм. Это не иконоборческий вздор. Нет места на планете для вашего религиозного дерьма. Вы до сих пор живы, потому что обладаете самым разрушительным оружием. Слава богу, существуют страны, способные смести Америку с лица земли, но вы не уйдёте просто так, вы унесёте с собой все формы жизни. Вот с какой ситуацией мы сегодня имеем дело. Все американцы должны быть уничтожены, а до этого должна исчезнуть вся Индия со всем своим индийским дерьмом! Это не моё пожелание. Это то, чего не миновать.

Показав на Преподобного, он сказал:

— Я рад, что твоя духовная дочь нашла танцующего таракана, и где? В микроволновой печи! И он выбежал оттуда и продолжил танцевать. Теперь я верю тому ублюдку, что сказал: «Тараканы — единственные, кто выживет в ядерной войне».

Его руки порхали как птицы, то вверх, то вниз, то симметрично, то каждая сама по себе, то вперёд, то назад; он разговаривал всем телом, слова, перемежаясь паузами, выскакивали из него быстро и гневно; выражение лица постоянно менялось, подчёркивая ту или иную степень отвращения; слова взлетали и разбивались друг о друга, смыслы налетали на смыслы, чтобы затем быть выплюнутыми в лицо так называемой человеческой цивилизации. Это был целый театр, и он мог часами продолжать выступать в том же духе, пока мы, в полном изумлении, сидели рядом с ним.

На другой день он зачитал нам пророчество Нади, полученное им много лет назад: удивительно, как точно оно описывало события его жизни за много лет до того, как они произошли. Пророчества Нади — древняя индийская астрологическая практика. Листья Нади представляют собой высушенные и свёрнутые пальмовые листья, имеющие длинную, узкую, похожую на линейку, форму, на которых написаны предсказания. Грамотный чтец может перевести написанное человеку, пришедшему за пророчеством. У Юджи в блокноте было несколько таких предсказаний. Когда он был ещё ребёнком, его дедушка взял для него такое чтение, и оно оказалось очень точным, но Юджи всегда напоминал, что подобное же пророчество, сделанное его дедушке, не сбылось вообще. Благодаря этим записям Юджи мы могли прикоснуться к осознанию того феномена, который видели перед собой. Возможно, это покажется преувеличением, но именно так и было.

«Интеллект данного человека выходит далеко за рамки обычных академических исследований. У него прекрасные способности к языкам. Где бы он ни находился, язык той местности будет ему понятен».

Пролистав немного дальше и пропустив некоторые детали, он продолжил: «По нему невозможно определить, беден он или богат, человек он или Бог». Здесь он остановился, чтобы подтвердить данные слова мнением одного из членов его семьи: «Мне нравится, как говорит моя правнучка: „Его мышление — самая загадочная вещь в мире, никто ничего не может сказать о нём. Он знает всё, он само воплощение мудрости, и ничего подобного ему не существует ни в одной из восьми сторон света“».

На этом моменте он задержался, чтобы поздравить себя, сделав шутливую гримасу и пожав плечами.

«У него есть собственные ресурсы, но обращается он с ними так, словно они не принадлежат ему. В этом рождении он женился ради дружеского общения».

Сделав паузу, пролистав ещё несколько страниц, он тихо произнёс в пустоту: «Понятно?»

«Этот человек никогда не работает. Идущий дорогой мудрости, он совершенно уникален, такого больше в мире нет. Он абсолютно бескорыстен!»

Он ещё пробежался по страницам и остановился на месте, где глава страны убит «в среду», — мы огорчились, что это событие ещё не произошло. «Ваш Буш!» Затем: «Интересно, да?»

«Он не верит в хиромантию и астрологию, он не верит в чтение Нади, он не верит в чудеса, ему наплевать на существование Бога, но он очень сострадателен по отношению к человечеству. Он наделён способностью достичь чего угодно в этом мире. В его распоряжении все сверхъестественные способности, но он не смог спасти собственного сына, кровного родственника, от смерти».

Ещё с минуту он читал текст про себя. Затем, не обращаясь ни к кому, произнёс: «Ну и?» и прочитал вслух отрывок, с которым мы были хорошо знакомы по собственному опыту.

«Он истинный Брахман, просветлённый высшего порядка, но большинство людей не могут принять прямоту и непосредственное выражение его достижений, они уходят от него, наполненные пренебрежением к нему. Те же, кто постоянно находится рядом с ним, кто сделал выбор прийти к нему, получают помощь, о которой и не мечтали».

Доказательство этих слов сидело рядом с ним во всех комнатах по всему миру.

*

Несмотря на свои недавние травмы, он не снижал темп жизни. У нас было несколько поездок в Италию. Как-то утром я отвёз одного из его родственников в аэропорт в Цюрихе, а по возвращении он решил, что девочкам обязательно нужно поесть пиццы в Италии. Рэй проделал один из своих опасных трюков на дороге в Италии в час пик, несмотря на то что за ним ехало ещё пять наших машин, резко съехав с шоссе сразу по выезде из туннеля и влетев в грязь на обочине. Остальным машинам пришлось последовать его примеру, в то время как мимо нас на огромной скорости неслись большие грузовики. Он выскочил из машины только для того, чтобы сообщить нам, что перед следующим въездом нужно будет свернуть с дороги. Затем он прыгнул обратно за руль и, не глядя по сторонам, рванул на шоссе, едва не столкнувшись с выезжавшей из туннеля машиной. Сидевшей за рулём женщине пришлось резко уйти в крайнюю полосу, машины чудом разминулись.

Проведя к тому времени за рулём хороших двенадцать часов, я взорвался гневом. Ругаясь на чём свет стоит, я выехал на соседнюю полосу, поравнялся с его машиной и, нажимая на клаксон, показал ему палец и заорал во всю мочь что-то типа: «Какого… пи…пи…пи…пи…пи… нас всех угробить… пи…пи… пи…пи…пи… мать!»

Бедные пассажиры в моей машине смотрели на меня с ужасом. Ещё бы. Впереди нас ещё ждало многочасовое возвращение назад. Пока я орал на него, он пожимал плечами, показывая всем своим идиотским видом, мол: «Ты чего? Что я такого сделал?», а затем просто уставился на дорогу.

Юджи смотрел на меня своим блаженным пустым взглядом. В конце концов я успокоился, но ночной кошмар продолжился ещё одним его «неправильным поворотом» на горной дороге. Мы вернулись в Гштаад в два часа. К тому времени я провёл за рулём примерно двадцать часов.

*

Я жил в его квартире до 22 августа. К тому моменту у меня уже было полно свободного времени, я только ждал его указаний. Со всеми делами по дому он уже справлялся без меня. В конце концов однажды утром, когда собрался весь народ, он начал ругать мою показную добродетельность и делал это до тех пор, пока у меня внутри всё не закипело.

— Твоя работа здесь закончена. Ты думаешь, я сам о себе не могу позаботиться? Я мог заполучить десять медсестёр, справляющихся лучше, чем ты, просто разместив объявление! — сказал он холодно. — Тебе нравится чувствовать себя полезным! Мне не нужна твоя помощь. И ничья помощь мне не нужна!

Я знал, что он делал это специально, устраивая маленький театр, чтобы обрубить мою привязанность к роли опекуна. Он хотел, чтобы я избавился от него с радостью. И надо сказать, действовал он очень эффективно. К моменту моего ухода я уже проклинал его. Однако уходил я не с пустыми руками: в знак благодарности он подарил мне кашемировый свитер, DVD-проигрыватель и напутственное проклятие. Я знал, что на самом деле он был мне благодарен, и знал, что проклятием он освобождает меня от чувства вины по поводу покинутого корабля. Поэтому я снова вернулся к своей постоянной, без перерыва на обед, несчастной жизни.

На следующий день я набросал несколько вариантов ухода из жизни:

1. Многократное нанесение ударов в шею швейцарским армейским ножом.

2. Повешение в дверях на ремне.

3. Повешение на перекладине в шале.

4. Нырок головой вниз с высокого водопада на камни.

5. Цианистый калий.

6. Пистолет в рот.

7. Обезглавливание при помощи устройства моментальной смерти Руби Голдберга.

8. Въезд в стену на высокой скорости.

9. Шаг навстречу несущемуся грузовику. (Много грязи, участие невиновной стороны.)

10. Смерть от голода. (Плюсы: мистические видения. Минусы: слишком долго.)

А между тем я понял, что, совершенно не думая о себе и таская его по комнате, я нанёс урон своему здоровью. Моё яичко опухло, и я немедленно поставил себе диагноз: «рак яичка». Несомненно, это был самый желаемый прогноз, который, впрочем, не мешал мне горько себя оплакивать. Разве могло со мной быть по-другому? Ланс Армстронг вот-вот должен был выиграть «Тур де Франс» в седьмой раз, и его борьба с болезнью «посеяла во мне зерно» (простите). Однако между нами была разница. У Ланса имелась медицинская страховка, которой не было у меня. Я представлял, как буду умирать медленной мучительной смертью в каком-нибудь богом забытом Орегоне без страховки. Почему именно в Орегоне? Не знаю. Наверное, северо-западная территория была последним прибежищем моей фантазии, поскольку я там никогда не был. В этот раз он меня действительно поймал. За яйца. Что мне было делать?

Самое плохое, что я не мог отделаться от постоянного потока направленных на него гневных мыслей, я не мог справиться со смесью обиды, благодарности и зависти — да, я завидовал его способности справляться с собственным физическим телом. Я говорил себе: «Он бы никогда не подставил себя под удар и не причинил себе вред», и чувствовал себя ещё более глупо. Когда начались дальние поездки, вибрация машины и длительное сидение за рулём действительно вызывали сильную боль. Но разве мог я сказать ему об этом? Я был слишком горд и слишком смущён. Я продолжал страдать, переживая ещё одно вселенское доказательство собственной никчёмности и невозможность как-то это изменить. Как я мог сказать людям, что у меня от поездок болят яйца? Казалось, именно тогда, когда моё унижение было максимальным, под ним оказывался ещё один слой, с ухмылкой поджидавший в засаде.

ГЛАВА 45

«Описание этого состояния очень опасная вещь, потому что вы пытаетесь связать это с тем, как вы функционируете».

День 31 августа был наполнен суетой, поскольку Юджи решил избавиться от половины народа. Лето закончилось, и он гнал всех от себя. Я упаковал вещи на бешеной скорости, поскольку перепутал даты, и вместо суток у меня в распоряжении оказался всего один час. Я помог Израильтянину собрать палатку, посадил его на поезд, побежал назад за своими вещами, на обратном пути выкинул на помойку чемодан с дополнительной одеждой, захватил с собой ещё одного человека в «Кабане» и отправился к Юджи. Нам нужно было ещё посадить одну пару на поезд в Шпице и потом можно было отправляться в Кёльн.

Во время утреннего кофе в кемпе Фрайбурга Юджи решил, что женщина из Венгрии должна арендовать машину. Она так и сделала, и Немка отвезла её на арендованной машине в Кёльн. Преподобный надеялся, что Юджи захочет использовать его машину: тогда бы он отвёз его на север, а сам на следующий день вернулся в аэропорт Женевы. Однако Юджи избавил европейские магистрали от потенциального убийцы и отправил его с его молчаливой спутницей назад в Женеву.

Остальные поехали в Кёльн, где мы с Йогиней оказались в очередном противостоянии.

Ну что за?..

Той осенью наш цыганский табор изъездил Европу вдоль и поперёк. Мы ездили в Италию, возвращались в Гштаад, затем отправлялись снова во Фрайбург, меняли водителей и машины по несколько раз за поездку, доезжали до Кёльна и опять приезжали в Италию. Это были невыносимые поездки с короткими благостными перерывами. Он везде был на своём месте: и в придорожных кафе, и в дешёвых ресторанах, и в пятизвёздочных отелях. Планы то и дело менялись, один ужин сменялся другим, кто-то платил за еду, кого-то он постоянно поддразнивал. Во время движения мы изводили друг друга своими невротическими реакциями по любому поводу. Мы рассказывали истории из своей жизни, рассказывали истории о нём, плавая в особенном прозрачном пространстве, что, как шлейф, сопровождало его повсюду. Мы ездили туда-сюда по Альпам, пересекали Францию или Италию вплоть до Шварцвальда, нас можно было видеть на швейцарских, итальянских, немецких магистралях. Дошло до того, что мы могли определить страну по особенностям её дорог и еды в ресторанах. Лучший кофе делали в Италии, худший — во Франции. Самые удобные дороги были в Швейцарии, самые быстрые — в Германии. Виды и пейзажи были потрясающими везде, но мы настолько к ним привыкли, что практически их не замечали.

Во время этих сентябрьских поездок, пока мы мотались между югом Франции и Италией, выяснились некоторые факты его биографии, связанные с жизнью в Ментоне, городе на Средиземном море, где они с Валентиной останавливались в 1960-е. Юджи не уставал повторять, что туда любили приезжать художники. Те дни давно миновали. А сейчас Юджи хотел проверить, как идут дела в строительстве его новой «пещеры» в Италии. С этой целью мы отправились на Средиземноморье в Валлекрозию — город, расположенный недалеко от французской границы. Втиснувшись машинами на подъездную дорогу к дому, мы увидели приветствовавшую нас Люсию с широкой улыбкой на лице и кистью в руке, занятую руководством работниками. Маляры клали последние мазки краски на «пещеру Юджи». Перед нашим взором предстала неожиданная, но от того не менее прекрасная картина: похожая на теплицу постройка со спальней в одном конце и кухней в другом, примыкавшая к главной вилле. Окна, шедшие вдоль передней стены, были надёжно задёрнуты тёмно-бардовыми шторами. Освещение было великолепным. Юджи вошёл, сел на своё место на диване рядом со мной и сказал с усмешкой: «Это не пещера, это — дворец».

Люсия села у его ног, обхватив колени, как девочка перед рождественской ёлкой. Больше всего его интересовало, как работало отопление. С двумя огромными батареями от пола до потолка на каждой стороне комнаты и маленькой плитой в придачу всё было отлично. Тепло от батарей плюс солнечные лучи, беспрепятственно проникавшие сквозь стеклянную крышу, через пять минут превратили комнату в жаровню. Вскоре стало ясно, что осталась лишь одна проблема — пары краски, которые были настолько интенсивными, что выгнали большинство людей в сад.

Он не обращал внимания на наши жалобы из-за запаха краски, но ему мешала влажность: «Я не могу здесь оставаться, слишком сыро!»

После кофе он дал команду возвращаться в Ментон — «жемчужину Франции», где мы ночевали накануне. Когда мы выезжали из узких ворот, Люсия плакала, но он заверил её, что мы приедем на следующий день с проверкой. До конца недели мы мотались туда-сюда. В отличие от Майами-Бич Ментон превратился в место пляжного отдыха для стариков. Юджи заезжал в свой дом, чтобы проверить влажность, выпить кофе, немного пожариться в «пещере» со включёнными на всю мощь радиаторами, а затем снова уезжал. Его друг из Фрайбурга нашёл для него на неделю только что отремонтированную квартиру с белыми мраморными полами и балконом с видом на море. Вид был настолько потрясающим, что даже Юджи обратил на него внимание: «Посмотрите, сэр! Посмотрите, какой вид! Вау!»

Все остальные нашли себе квартиры в том же здании на других этажах. Погода стояла чудесная. Юджи был в своей стихии. Каждый день мы ездили в Валлекрозию «проверять, как движутся дела в его „пещере“», а оставшееся время проводили на Ривьере, наслаждаясь её красотами.

Мы с Йогиней снова жили в одной комнате. Всего один вечер мы с ней «повеселились», а затем, как обычно, стали держаться на расстоянии. Видимо, количество причуд у нас с ней было одинаковое, поэтому происходившее между нами напоминало шоу Панча и Джуди. Кажется, мы не могли жить друг без друга.

По утрам он сидел на небольшом стуле из дерева авокадо спиной к окну, и проникавший из окна свет с моря обволакивал его. Возле него на белом кожаном диване сидел Немец — его глаза были прикрыты, а брови слегка нахмурены. Рядом с Немцем, приложив руку ко лбу и привычно медитируя на головную боль, сидел Калифорниец. Нью-йоркерша либо дремала, либо бегала по делам, занимаясь нашим обеспечением. Женщина из Венгрии сидела в пляжном кресле, задрапированная, как зомби. Поблизости к ней пристраивалась Йогиня с поджатыми губами, на лице которой читалось некоторое раздражение. Доктор со своей женой также занимали пляжные кресла — они были расслабленными и привычно ловили кайф. Я сидел за стеклянным обеденным столом и лихорадочно строчил, чтобы не сойти с ума.

Юджи поочерёдно наезжал то на Немца — за то, что тот был немцем, то на меня — за то, что я был плохим художником, то на Нью-йоркершу — по любому поводу. Он редко когда цеплялся к кому-то ещё, никогда не трогал Йогиню — по крайней мере так, чтобы кто-то мог это заметить.

Сидя в уютном кресле в гостиной арендованной квартиры, он говорил о своей семейной жизни, об окончании сексуальных отношений. Несмотря на отрицание всякой пользы, которую могла принести дисциплина: «Она была только препятствием! Ничем больше!», я никогда не встречал более дисциплинированного человека. В остальное время он молча просматривал ссылки, иногда прерываясь для того, чтобы зачитать что-то интересное для нас. Обычно это начиналось словами: «Эй, болван, послушай. Это самое интересное».

На дальнем плане, на горизонте позади него над морем висели крошечные изящные тучки. Атмосфера была достаточно плотной и ещё более сгущалась в точке, где земля встречалась с небом. Он точно так же концентрировал всё пространство до тех пор, пока всё содержимое Вселенной, казалось, не сходилось в одну точку. Крик чаек вклинивался в паузы между ритмичным шумом набегавших волн и дорожным гулом. Комната словно была заряжена его присутствием. Несмотря на дискомфорт, мы, в состоянии некой заторможенности, продолжали сидеть, окутанные его теплом.

Вечером занавески задёргивались и комната преображалась: исчезал выбеленный пейзаж Средиземноморья и мы оказывались в пространстве, лишённом всяких границ. Это могло быть любое время, любая страна. Он сидел в своём маленьком кресле, пока все остальные спали космическим сном, а почти видимые глазом прозрачные светлые фиолетовые энергии моря проходили сквозь него волна за волной, наполняя собой комнату и мягко пульсируя рядом с ним подобно потокам вечности, вливающимся в водопад.

«Да ладно! — можете вы мне сказать. — Брось! Что это за описания такие?» Что ж, простите, может быть, я выпил какое-то сонное зелье, но именно так и было. Вы что, думаете, я полный идиот, чтобы сидеть там только ради терапии? Как бы не так! Там было что-то ещё.

Погода продолжала нас баловать: казалось, лето не собиралось заканчиваться. Из-за всех этих путешествий время года вообще определялось с трудом, только людей на улицах стало заметно меньше. Юджи обратил внимание, что нам почти не встречалась молодёжь.

— Где они? Почему повсюду только старики? Нужно радоваться жизни, пока ты м-о-о-о-л-о-о-о-д! Пусть эти старики уже убираются восвояси и уступают дорогу молодым!

Я постоянно думал о деньгах, а он не уставал мне повторять, что никто никогда не купит мои ужасные картины, и тут же называл меня миллиардером. Миллионера для меня, видать, маловато было. Конечно, я производил впечатление такового: путешествовал по французской Ривьере Христа ради. Он продолжал втыкать в меня очень маленький, но очень острый нож:

— Ты не художник.

«Конечно, — думал я. — Отлично! Какого чёрта я ещё могу сейчас делать?»

Я всё это записывал и пытался представить, что будет со мной, когда этот «пузырь» лопнет. Его жестокость нервировала, но в то же время его внимание, хотя и ранящее порой, воодушевляло меня. Я понимал, что это внимание человека, который видит вещи настолько глубоко, что в конечном итоге я только выиграю. Иногда его слова доставляли боль, но его глаза не обвиняли и не оскорбляли — он говорил полностью отстранённо. Это была жёсткая реальность, указывающая на мягкий, полный желаний ум, с которым твои друзья никогда не стали бы связываться.

Пока я писал, он рассказывал о своём визите в Нью-Йорк с женой и сыном в 1950-х годах. Они пошли в «Мэйсиз», и магазин ей так понравился, что она «обезумела» и заблудилась в универмаге. Он сказал, что оставил её там, и вернулся с сыном в отель.

— Она думала, я буду её ждать. Ни за что.

Его семейные зарисовки всегда были какими-то неопределёнными. Несомненно, его жене приходилось с ним нелегко. Когда он ушёл, её собственная семья отвернулась от неё, она сошла с ума от горя и семья стала «шататься». Он часто использовал слово «шататься» для описания эффекта, который он производил на людей, но то же слово применимо и к его семье, учитывая, через что пришлось пройти ему самому, его жене и детям, пока он исследовал свой вопрос. На кон было поставлено всё, и секс был только началом. После измены он вернулся домой и тут же рассказал жене о случившемся. Несомненно, она была привычной к его прямоте, но, видимо, на этот раз она почувствовала, что всё закончилось.

По его словам, женщина, с которой у него случился тогда секс, даже приходила потом к его жене, чтобы убедить её оставить Юджи. Но его жена достаточно хорошо знала своего мужа, чтобы понимать, что если он сказал, что всё кончено, значит, всё кончено. И действительно, спустя некоторое время, когда Юджи был в Париже, та женщина пригласила его на обед и предложила денег. В тот момент с деньгами у него было очень туго, но, видимо, чувствуя, какой будет цена этого подарка, он «бросил ей их в лицо».

Это не был сознательный выбор в пользу целибата. Он сказал, что измена заставила его осознать тот факт, что невозможно использовать секс для удовольствия, не используя при этом другое человеческое существо.

«Даже если другая сторона — испытывающая желания жертва, факт остаётся фактом: тебе приходится использовать другого человека. Я просто отказался».

Это убеждение подтверждалось тем, как он отказывался продавать себя в любых других областях. Эти подробности кажутся такими простыми, но когда ты наблюдаешь человека, который каждый день живёт так, как говорит, ты понимаешь, что имеешь дело с чем-то исключительным. Он часто повторял, что двумя основными функциями организма являются выживание и воспроизводство — «траханье», как он это называл, — так что ошибки в понимании здесь быть не может. Тогда что это за состояние для человека, который больше не воспроизводит, для которого стремление к этому навсегда исчезло? Понятия не имею, но по сравнению с обычным морализмом, существующим вокруг темы секса в религиях, его история более чем необычна. Для него конец сексуальной жизни был началом конца его самого. Иногда находиться рядом с таким человеком казалось очень странным, вы словно существовали в параллельных вселенных.

В тот день прибой шумел сильнее обычного. Пожилые дамы плавали в волнах топлес — видимо, это были те же дамы, которые в 1960-х годах впервые шокировали публику, обнажив свои прекрасные юные тела. Сейчас на них никто не смотрел.

Гречанка, познакомившаяся с Юджи и с Джидду Кришнамурти в одно и то же время много лет назад, сейчас путешествовала с нами. Всё в ней: и её тело, и детская внешность, и лёгкость, с которой она впархивала в комнату и исчезала, напоминало бабочку. «Всёё хорошо, ничего страааашного, я бууууду примеееерно через поооолчасаааа». Юджи постоянно грозился, что мы уедем без неё, но каким-то образом она всегда умудрялась появиться вовремя. «Она очень независима», — говорил о ней Юджи, если она вдруг почему-то отсутствовала, но когда она пела, он лучился теплом и детской радостью. Она исполняла греческую песню со ставшим хитом прилипчивым припевом, который Юджи просил меня изобразить или спеть, когда хотел повеселиться.

Юджи читал отрывки из новой биографии. Рассказывая о годах, предшествовавших «катастрофе», индийский писатель описывал мельчайшие детали его семейной жизни… «Юджи отличался от всех, его образ жизни был очень странным…»

Кто-то спросил: «А в чём была странность?» — «Я никогда больше не хотел заниматься с ней сексом, я не хотел, чтобы она была рядом».

Я пытался собрать воедино биты информации и склеить разбившуюся на отдельные кусочки историю. Осколков было слишком много. Я не мог найти причину, приведшую его к случившемуся. Он постоянно был занят чтением своей биографии, как будто даже он пытался восстановить целую картину, правда, не подбирая фрагменты и не задумываясь о их смысле.

— Это как с Шалтаем-Болтаем. Части никогда не становятся на своё место.

Для него история закончилась. Чтение вслух было всего лишь созданием шума.

Мы с Йогиней каждый день выходили в семь утра, чтобы пройти несколько кварталов до его квартиры пешком. В рассветном розовом свете полыхающие яркие кустарники по сторонам дорожки наполняли улицу ароматом. Вскоре мы оказывались в лобби из мрамора и металла, где на полпути к лестнице красовалась статуя обнажённой девушки в классическом греческом стиле. Мраморные полы напоминали мне об Индии. Мы поднимались к нему на лифте и по мере приближения начинали слышать становящийся всё более громким звук его голоса. Он рассказывал о своём друге, на которого неожиданно свалилось наследство. Из коридора был слышен его крик:

— Сколько денег он получил от той суки, которую убил?

Соседи быстро спрятались в своих норках и закрыли двери на замок.

Когда бы мы ни пришли, он всегда был занят делом.

— Те, кто серьёзно практиковал садхану, не могут от меня просто отмахнуться. Они сидят у моих ног!

Он рассказал историю о своём друге, который после многих лет совместных с ним и Валентиной путешествий, ухаживания за Валентиной во время её болезни, подошёл к нему и сказал:

— Юджи, я думаю, пришла пора мне уйти.

Без долгих раздумий Юджи полез в свой карман:

— Вот две тысячи долларов, вон машина, пока! Иди!

Его друг был в шоке. Вероятно, он надеялся на какое-то обсуждение вопроса. Давая обратный ход, он произнёс:

— Я могу остаться и помочь…

Но было слишком поздно.

— Твоя помощь мне не нужна.

Если я считал себя незаменимым, мне стоило подумать об этом ещё раз.

«Желание постоянства в любой сфере жизни — причина человеческих страданий!» — говорил он, не исключая также нашего желания быть рядом с ним.

Он нашёл в ссылках цитату из Ошо: «Если вы не утверждены в своём росте, Юджи Кришнамурти может разрушить вас окончательно». Когда он её зачитывал, в его голосе послышалось привычное предупреждение. Затем, взглянув на меня, он добавил:

— Мы с тобой во всём одинаковые, кроме одного…

Он воткнул лезвие немного глубже.

— Я — везунчик, а ты нет.

Подобно острейшему самурайскому мечу, он делал разрез настолько изящно, что я даже не замечал этого. Мои вырезанные внутренности упали с глухим стуком, кровь забила фонтаном. Он был настолько же порочен, насколько порочны были мои чувства по отношению к Йогине, и он плевался ядом с такой точностью, что мне до него было далеко. Я точно так же исходил ядом, общаясь с Йогиней, я ничего не мог с этим поделать, мной рулило желание воспроизводства.

В ранних записях с ним где-то было: «Думаете, хиппи такой миролюбивый. А вы попробуйте забрать его гитару! Он вас отметелит!»

Если бы я ушёл, я стал бы ещё одной историей в его арсенале, а кто-нибудь другой встал бы на моё место. Приходилось постоянно помнить о том, что в его словах и поведении не было ничего личного. Он не раз сильно ссорился со своими самыми ярыми поклонниками и близкими друзьями — некоторые из них уходили и не возвращались. Но тех, кто возвращался, он встречал милой улыбкой, кроткий, как ягнёнок. Я знал, что области жизни, подвергавшиеся его нападениям, были у меня проблемными, и он был единственным, кто мог сказать мне это прямо в лицо без колебаний.

В тот вечер огненно-рыжие сумерки поблёкли, когда свет мерцающего моря высветил узор на занавесках, висевших на окнах позади него. Свечение окутало кресло, в котором он сидел, положив руки на колени, аккуратно поставив ноги рядышком на полу и прикрыв глаза. Он не спал. Комната была наполнена удивительной совершенной тишиной. Я находился с ним в одном пространстве и у меня возникло неудержимое желание запечатлеть всё, что я ощущал. Я писал и писал, но ничто не могло вместить эту тишину. Не то, не то, не то… Мраморный пол и белые стены отбрасывали мягкий свет на публику, состоявшую из пяти человек: двое на диване, двое в креслах и я, строчащий эти строчки в задней части комнаты. Мы ждали возвращения женщины из Венгрии, уехавшей в Милан за визой. Шум дороги за окном внизу смешивался со звуком прибоя и гулом электронагревателя, дующего в ноги Юджи и создающего ощущение мягкого покачивания его кресла.

На следующий день всё закончилось. Пришло время уезжать.

— Мне нравится это место, — сказал он, пока мы готовились к отъезду.

Захлопали двери, стали слышны звуки застёгивающихся молний на сумках — воздух наполнился ожиданием. Говорят, в прошлом он становился ужасно противным, когда приходило время отъезда. И никогда раньше он не позволял такому большому количеству людей сопровождать его.

— Вы ограничиваете мою свободу передвижения! Он собирался за пять минут:

— Я готов. А вы там чего стоите?

Я закрыл жалюзи, полагая, что он идёт на выход, но он просто прошёл на кухню, чтобы отрыгнуть немного еды. Увидев, что он возвращается, я снова стал открывать жалюзи.

— Нет, нет, сэр, это не важно. Я живу в темноте, — сказал он с блеском в глазах. Мы переглянулись с Немцем, несколько обескураженные. Мысленный образ Юджи пронёсся сквозь меня как ветерок внутреннего пространства. Он всегда пребывал в темноте неизвестного, у него не было опоры, ему не нужен был свет, ему даже не требовалось пространства. Ему не нужно было ничего.

«Свет светит в темноте, и тьма не может объять его». Это была одна из его любимых цитат из Библии.

Продолжалась обычная суета, пока мы разбирались с машинами. Некоторые из пожилых людей с тросточками, гулявших по дорожкам, глазели на нас.

— Пусть они уходят! — пробурчал он себе под нос. — Бесполезные старики, такие же, как и я. Они должны освободить место для молодых, чтобы те наслаждались жизнью!

А молодые люди отчаянно загружали себя работой, чтобы потом иметь возможность наслаждаться старостью.

ГЛАВА 46

«В конце концов, „смерть“ — это страх, страх того, что что-то подходит к концу».

Мы снова поехали в «пещеру» в Валлекрозии. Юджи отказывался оставаться в ней без Люсии. Она, со своим вечным портфелем под мышкой, разрывалась между живущими неподалёку больными родителями, магазином в Тренто, расположенном в пяти часах езды от места, и квартирой в Милане — в трёх часах езды. Она не видела необходимости находиться в доме, но Юджи никак не соглашался жить в «пещере» без неё. В конце концов его уговорили, пообещав, что либо она, либо Джованни, либо Анита будут находиться там столько времени, сколько потребуется.

Как только солнце нагревало стеклянную крышу, комната превращалась в токсичную сауну, что очень его устраивало. Все остальные жарились заживо. Я находился в комнате сколько мог, а потом сбегал в сад. Джованни же сидел на диване полностью одетый, обязательно в рубашке и свитере или пиджаке. Я удивлялся, глядя на него.

Юджи настаивал, чтобы мы платили за своё проживание. Хозяйка сначала сопротивлялась, но затем согласилась, взяла с нас деньги и немедленно передала их ему. Две маленькие комнаты в здании, соединённом с «пещерой», были предоставлены гостям, так же как и квартира на другой стороне виллы, принадлежавшая её сестре. В квартире Аниты комнаты были большими и прохладными, с плиткой на полу и фресками на стенах. Йогине они очень понравились. Там мы могли наслаждаться утренним ритуалом совместного приготовления кофе и овсянки.

В первую же ночь возникли проблемы с электроснабжением в «пещере». Он разжёг огонь, использовав салфетки Нью-йоркерши. Утром дверца новой печи оказалась в трещинах. Юджи тут же переложил ответственность за случившееся на нескольких человек. Нью-йоркерша пришла в восторг от того, что её салфетки пригодились для разведения огня, и пошутила: «О, Юджи, это так романтично!» Проигнорировав эти слова, он обвинил её в том, что она разбила стекло. Затем вошла женщина из Венгрии, и вина была перенесена на неё. Думаю, я был виноват тоже. А мы были только рады, что не хватало электрических мощностей: на какое-то время в комнате стало не так жарко.

Однажды я находился в «пещере» один, пока он избавлялся от пищи в ванной комнате. Не помню, чтобы он когда-либо жаловался на своё физическое состояние. Вернувшись из ванной, он бросил на меня хитрый взгляд и сделал несколько ритмичных шаркающих движений ногами в стиле «Чаттануги чу-чу». Я засмеялся. Он со вздохом снова сел в кресло и ничего не сказал. Ноги его всегда стояли на пуфике. Выписывая цифры большим пальцем ноги, он словно плавал в пространстве нагретого печкой тёплого воздуха. Несмотря на жару, на нём всегда был кашемировый свитер, а из-под брюк в районе лодыжек выглядывали тёплые кальсоны. В комнате было жарко, как в аду. Наверное, ещё жарче можно было сделать, только поместив её прямо на огонь.

— Сожгите её дотла, посмотрим, что появится из золы!

Я часто задавал себе вопрос, не понимают ли женщины Юджи лучше, чем мужчины, поскольку особая физическая чувствительность, которой он обладал, была больше свойственна женщинам? Матери узнают о происходящем напрямую, минуя вербальный уровень, так как в них заложена способность воспроизводства жизни в собственном теле, в то время как мужчины склонны к абстрагированию. Юджи говорил, что от своего новорождённого сына он за первые два года его жизни узнал больше, чем от любого духовного или светского учителя. Его способность гасить любые высокоинтеллектуальные абстракции простыми практичными наблюдениями, наверное, приходилась очень по душе женщинам, являвшимся постоянными свидетелями того, как самодовольные мужчины важно рассуждают о жизни и истине, пока они тихо вынашивают, а затем воспитывают своих детей. Комната накалилась до предела.

Сцена в саду напоминала воссоединение семьи, поскольку все присутствующие постепенно выползали из пекла в сад. Не понимая, что происходит, он тоже вышел в сад. Мы вытащили для него самое красивое плетёное кресло из кухни, и он сидел в нём, поддразнивая нас, сплетничая и просто наслаждаясь погодой. Мина — старая кошка, подошла потереться о его ногу. Он всегда устраивал шоу, крича на домашних животных.

— Эй, киса! Ты мне не нравишься! — Он махал на неё рукой. — Не подходи сюда!

Но двадцатилетнее чёрно-белое существо бесстрашно подошло к нему с высунутым языком. Плевать ей было на его крики.

— Эй! Что ты делаешь?

Он был в прекрасной форме и болтал в тот вечер до девяти часов. Мы даже думали, уж не полнолуние ли на него так влияло. В те дни я почти не думал о будущем. Я был слишком занят тем, что предоставлял мне текущий день.

ГЛАВА 47

«Вы всегда должны распознавать, на что вы смотрите, в противном случае вас там нет».

Люсия спросила Юджи о страхе.

— Так только страх и существует. Страх не получить то, что вы хотите, или страх потерять то, что у вас есть. В конечном итоге это страх потерять то, что у вас есть. Страх — это вы, такие, какими вы себя знаете, и если этот страх придёт к концу, вы тут же упадёте замертво.

Он воспользовался возможностью, чтобы снова рассказать историю смерти Джидду Кришнамурти.

— Старик чуть не убил меня. Он хотел забрать меня с собой. Это была одна из тех таинственных историй, которые он рассказывал, пока мы не выучили её наизусть.

Найдя глазами своего худого друга Калифорнийца в дальнем углу комнаты, он напомнил нам, как тот спас его в знаменательный день в 1986 году, когда «старик» из Охая умирал и пытался прихватить его с собой:

— Эй! Спасибо, что спас меня!

— Пожалуйста, Юджи! — отметил он с лёгким поклоном и кривой улыбкой. Калифорниец был одним из тех, кого вопросы духовности мало заботили, но он был очень предан Юджи: его никогда не интересовали другие гуру, духовные люди или идеи.

История отношений между двумя людьми с одинаковой фамилией Кришнамурти продолжала трансформироваться в моей голове по мере того, как всплывало всё больше деталей. Я подслушал, как Калифорниец рассказывал на кухне историю о смерти Юджи. Юджи не был уверен, что его тело сможет выдержать пульсировавшую в его теле энергию. Он показал своим друзьям, где лежат важные документы, и дал инструкции относительно того, что делать с его телом, если он не справится. Он говорил, что волны энергии идут вверх и вниз из головы в грудную клетку.

Калифорниец также рассказал о том, как Юджи явно умирал несколько раз разными способами в разное время. Вскоре после случившегося взгляд Юджи часто становился пустым, голова опускалась на руки и на какое-то время он «исчезал». Если с ним начинали в это время разговаривать, он «возвращался». Иногда у него на лбу появлялось похожее на пепел вещество, но он быстро его стирал. Будучи тогда более открытым к обсуждению, он объяснял, что пепел являлся результатом выжженной изнутри мысли — процесса, называемого в ранних аудиозаписях «ионизацией мысли». Он считал, что именно отсюда берёт начало ритуал размазывания пепла по лбу в индийской религиозной практике. На одной из записанных в 1970-е годы кассетах он размышляет на эту тему и замечает, что видел подобную субстанцию на коже Джидду Кришнамурти.

— О, он тот ещё плут, я вам говорю! Он не любил трепаться о подобных вещах.

*

Хозяйка дома, в котором мы жили, предложила познакомить меня со своей подругой — коммерческим арт-дилером, занимавшейся проведением частных выставок в своём доме в Савоне.

В то утро Юджи превзошёл сам себя, прилюдно разнося мои картины в пух и прах. Я чувствовал себя очень неловко. Мне не нравилось, что ей придётся везти меня знакомить со своей приятельницей, когда рядом будет Юджи: он настоял на том, чтобы поехала вся наша честная компания. Я беседовал с ней, а они в течение нескольких часов ждали меня в местной кофейне. В конце разговора она сказала, что следующей весной можно устроить выставку двух художников с моим участием.

Когда я вернулся к нашим, Юджи ни о чём не спросил, ну и я промолчал. В итоге ничего из этой затеи не вышло. Несколько месяцев спустя он уже рассказывал о том, как артдилерша устроила мне выставку, поскольку не хотела обидеть подругу, и ни одна из картин не была продана. Я продолжил рассказ и добавил деталей: арт-дилерша заболела, её муж разорился, а в семье произошло несколько трагических смертей. Мои картины стали использовать вместо туалетной бумаги. Моё дополнение ему понравилось.

Я стал проводить довольно много времени в своей комнате. Он постоянно посылал за мной Йогиню, чтобы та «притащила меня вниз». Ей это надоело до чёртиков, а мне до чёртиков надоело крутить баранку. У меня появились новые боли — на этот раз в заднице, которые, казалось, с каждой поездкой становились всё сильнее и сильнее. Я снова был уверен, что у меня рак. Теперь это был рак простаты.

Время от времени мы готовили вместе обед. Обычно она была инициатором, поскольку хотела как можно больше вещей делать сообща. Юджи взял за правило хвалить за еду меня, хотя прекрасно знал, кто готовил на самом деле. Она не возражала. Он часто спрашивал нас друг о друге, когда мы находились тут же вместе с ним в комнате. Вопросы не отличались разнообразием: «Что она здесь делает? Она такая богатая талантливая девушка». Я отвечал, что у меня нет ответа на этот вопрос и лучше спросить об этом у неё.

Наедине она была гораздо более разговорчивой, чем это можно было представить. Часто она не понимала, что он имел в виду, сделав комментарий по тому или иному поводу: «Что он имел в виду, когда сказал?..» Я понятия не имел. В большинстве случаев эффект сказанного испарялся в тот же момент. Она постоянно сомневалась, но, тем не менее, просиживала в «пещере» час за часом. Из всех окружавших его людей она была самой стойкой, самой верной. Гримаса была на её лице или улыбка — она продолжала сидеть. В ответ на мой вопрос об этом она ответила: «Я хочу, чтобы он растворил меня».

ГЛАВА 48

«В вас присутствует некое ощущение, и вы говорите, что вы пребываете в депрессии или что вы несчастны, счастливы, радостны, завидуете, жадничаете. Это навешивание ярлыков даёт жизнь тому, кто является переводчиком всех этих ощущений».

Не успели мы приехать в Гштаад, как Юджи тут же задал свой любимый, действующий нам на нервы вопрос:

— Какие планы?

Мы все ещё вибрировали от дороги, а новая поездка уже неумолимо маячила на горизонте. Марио предложил, чтобы мы снова поехали в Кёльн. Я уже был готов заткнуть ему рот, когда Юджи сказал:

— Зачем мне ехать в Кёльн?

Согласно его расписанию через несколько дней ему предстояло лететь из Парижа в Нью-Йорк. В эти несколько дней могло уместиться ох как много поездок! Что касалось меня, здесь у меня хотя бы была крыша над головой, а что ожидало в Нью-Йорке — кто знает? Я хотел какое-то время понаслаждаться ничегонеделанием, но надежды на это было мало. Между тем в гостиной разразилась гроза.

— Я не хочу иметь с вами ничего общего, люди! Я иду к себе и не хочу видеть ваши лица!

Он велел Марио везти его домой одного.

Небо было чистым, день прекрасным. Белые облачка, вытянувшиеся над Альпами, отбрасывали случайные тени на коров на соседском поле. Где-то в здании стучали рабочие. Казалось, рабочие долбят во всех местах, где я останавливаюсь. На улице было так хорошо, что я решил выбраться в город и устроить шопинг. Йогиня уже ушла за покупками. Я пошёл в супермаркет и просто бродил по нему. В такие моменты чувство свободы действовало как наркотик. Моя голова была настолько пустой, я чувствовал такое умиротворение, что до покупок дело не дошло. Я просто не мог думать о том, чего я хочу. На обратном пути я решил посмотреть, что там происходит с этим маленьким седовласым гномом. Чем ближе к его дому я подходил, тем сильнее свербило у меня в животе, но сопротивляться желанию заглянуть к нему я не мог.

Добравшись до нижней ступеньки и заглянув внутрь, я увидел, что все остальные уже там. Кто-то заметил меня, и он велел мне быстро заходить. Неожиданно снова в благодушном настроении, он тут же объявил, что его пригласили на обед, приготовленный мной. Я подыграл ему, все снова загрузились в машины и поехали назад на квартиру. Абсурдность того, что я вообще пошёл к нему, поразила меня до глубины души. Он был как доза для наркомана, его всегда было мало. Почему? Я что, настолько подсел на него? Я что, был настолько глуп? Но факт оставался фактом: меня несло течение, неподвластное моему контролю, течение, которое било меня обо все препятствия, встречавшиеся на пути.

Вернувшись в квартиру, он снова был в приподнятом настроении и снова… хотел ехать.

— Каков план?

Все предложения отвергались или игнорировались. Он кричал на Марио. Он кричал на Нью-йоркершу. Затем он принялся за меня, начав ругать мои картины. Я работал над маленькой акварелькой в другой комнате.

— В них ничего оригинального! Никакого искусства, никакого мастерства!

На всё было большое «Нет!», пока он не начал вспоминать цветную осень в Вермонте, Ванкувере и замечательные пейзажи на Северо-Западе, виденные им во время путешествия через Северную Америку на локомотиве «Санта-Фе».

Затем, чтобы сбалансировать свои рассуждения о красоте, сказал:

— Сейчас я бы там даже срать не сел!

За окном было прозрачно и холодно — чудесный день. Большая белая гостиная была заполнена светом, и мебель была такой комфортной. Мы наслаждались отдыхом и покоем, пока Нью-йоркерша зачитывала ему имейлы от людей, которых Юджи интересовал. Молодой грек писал Юджи, что он изменил его жизнь.

— Порви и выбрось! — был его ответ.

Она прочитала ещё одно письмо с «каким-то идиотским вопросом» о шансах на просветление.

— Девушки на кассе в супермаркете имеют больше шансов! Порви и выбрось!

Марио сказал ему, что друг, присматривавший за квартирой Юджи в городе, собирался навестить его.

— Хорошо! Я передам её ему и уеду.

В то утро он с женщиной из Венгрии занялся выбрасыванием ненужных вещей из кухни. Самолюбие Йогини было уязвлено, поскольку он не позвал её.

Нью-йоркерша хотела вымыть свою машину.

— Почему ты хочешь её помыть? Иди и помой свою голову! Друг, который повсюду возил его в течение нескольких недель, собрался уезжать. Он ещё за порог не вышел, как Юджи уже выпроваживал его.

— До свидания, спасибо, сэр! — сказал он, раньше времени пожимая ему руку с некоторым пренебрежением и подталкивая.

— Подожди, Юджи! Я могу побыть ещё пару минут! — Он хотел задержаться хотя бы ещё на несколько мгновений прежде, чем уехать.

Нью-йоркерша делала бронирование. Гречанка сидела на диване и улыбалась, как ребёнок, наблюдая за тем, как он хватает какую-то еду на кухне. Женщины вообще любили смотреть, как он рыщет по холодильнику, закидывает сыр или конфетку из «Леонидаса» в рот, шарит рукой по полкам в поисках вкусностей. Он стоял перед полкой, жуя круассан, или забирался пальцами в пластиковый контейнер с рисовыми палочками и засовывал их в свой беззубый рот.

— Так мило! — хихикали они.

Нью-йоркерша предложила купить ему ещё одну из его любимых рубашек.

— Юджи, можно я куплю тебе рубашку такую же, как эту?

— Зачем? — деловито спросил он.

— Эта уже износилась, Юджи.

— Я уже сам износился.

Он действительно уже износился. Только делом времени было наше окончательное расставание с ним, расставание с телом, выдуманным миром. Все понимали, что нам повезло быть сейчас там, и каждый надеялся на лучшее, но где-то в глубине наших несуществующих умов мы все знали, что долго это не продлится.

План моего размещения в Нью-Йорке накрылся. Я всё ещё не привык просить людей о месте для ночлега. То поведение, о котором я раньше даже подумать не мог, медленно становилось моим образом жизни. Переход в новое состояние происходил не слишком гладко. Должно быть, он почувствовал моё отчаяние. Он похлопал меня по руке, сказал что-то утешительное в своём роде. Мир за пределами мыльного пузыря поджидал меня, как рычащий под дверью волк.

ГЛАВА 49

«Видите ли, я нахожусь в очень трудном положении: я не могу помочь вам, и все мои слова вводят вас в заблуждение».

Это была душная ночь на Хеллоуин 2005 года. Очертания Нью-Йоркского аэропорта были размыты дождливой моросью. Город вонял какой-то помойкой. Потерпев неудачу найти другое жилище, я поехал в студию скульптуры моего друга на Кристи-стрит, где можно было переночевать на полу: в прошлый приезд он дал мне ключи от этого помещения. Прямо в одежде я лёг спать на старое, пахнущее плесенью покрывало от одной из его скульптур. Всю ночь по мне шастали мыши, а новый день приветствовал меня рёвом шлифовальных машин и вонью от разгружавшихся на тротуаре грузовиков. В одной из витрин сувенирного магазина в Ист-Виллидж есть чёрная футболка с изображением направленного на вас пистолета, а на спине написано: «Нью-Йорк… Это не Канзас, Дороти!»

Явно, к чертям собачьим, не Канзас.

Я проснулся с противным ощущением себя бомжом.

Умывшись, насколько это было возможно в грязной раковине в ванной в коридоре, я отправился на улицу. Здание студии представляло собой бетонный улей художников-хипстеров. Мой друг снова делил свою студию пополам, чтобы иметь возможность сдать её кому-то ещё и покрыть увеличившиеся расходы по собственной арендной плате. Если дела так пойдут и дальше, скоро ему придётся жить и работать в коробке с инструментами. Улица Кристи была похожа на тело, вскрытое для пересадки сердца. Вовсю шло строительство новой роскошной высотки на углу, десятилетиями служившем местом парковки автомобилей. Рабочие ползали по открытой ране улицы. Человеческие тараканы сновали через стальные балки, сварку и вездесущий грохот. Постоянных клиентов, таких, как мы, вымывало потоком новых денег. Каждые несколько месяцев на местах бывшей пиццерии или ателье возникало новое здание. Излюбленные места пуэрториканцев, наркоманов и еврейских швейных мастерских перепахивались под жилища для представителей нового мирового порядка.

Я сел на поезд F и поехал посмотреть, что творится в отеле. А чем ещё было заняться? Юджи приветствовал меня и вернулся к разговору с народом, который после короткой ночи, проведённой в «Мотеле 6» в Нью-Джерси, и утреннего подъёма в пять часов с целью поездки в город был похож на россыпь разбитых кофейных чашек.

Он оставался в Нью-Йорке в течение двух недель, пока не возник план отправиться в Калифорнию. Йогиня навестила своего отца, я навестил мать, и мы заказали билеты на самолёт в Калифорнию. Она снова хотела жить со мной в одной комнате, но мне, прежде чем отправиться туда, нужно было доделать работу в Нью-Йорке: на несколько месяцев я был плотно привязан к двум арт-ярмаркам. В начале декабря я был готов присоединиться к ним в Палм-Спрингс. Всё это время Йогиня жила в городе со своим бывшим. В гостинице, которую оплачивал он. В ушах у меня постоянно колотились Максимы денег Юджи: «Нет денег — нет сладкой любви». Как она вообще умудрилась связаться с таким придурком, как я? Мой бак всегда был почти пустым, у меня не было ни постоянной работы, ни денег.

Конечно, беря пример с Юджи, я продолжал говорить себе: «Карманных денег мне хватает, а смысла копить на чёрный день я не вижу». Подражать подобным людям опасно.

Я собирался ехать. Я знал, что поеду, но это не мешало мне фантазировать и ежедневно придумывать возможности побега. Он слышал меня за две тысячи миль.

Когда я позвонил ему, он поздоровался и тут же эхом транслировал мне мои мысли: «Я рад слышать, что ты не приедешь. Чем более счастлив ты, тем более буду рад я, что тебя здесь не будет».

Я сидел в квартире моей матери и, убивая время, смотрел по телику криминальные шоу, чтобы не сойти с ума в этой волшебной стране на окраине. Йогиня ездила навестить отца, и он подбросил её до квартиры моей матери в одном из его маленьких спортивных красных кабриолетов. Её визит был желанным подтверждением нормальности мира. Мы поехали попить кофе в город. У меня возникло ощущение, что мы зависли в каком-то пространстве между мирами, предназначенном только для нас двоих. Когда она улетела в Калифорнию, я позвонил ей. Ей казалось сумасшествием снова оказаться там. Она задавала себе вопрос, что она опять делала в той гостиной? Затем она вошла внутрь и передала ему трубку… Произошёл забавный разговор:

— Я рад, что ты не приедешь в Калифорнию.

— Не приеду. Я не люблю Калифорнию. Вместо неё я приеду в Палм-Спрингс.

— Что тебе так нравится в нём?

— Там есть вращающийся вортекс.

— Что?

— Я сказал: «Там есть вращающийся вортекс…»

— Я не понимаю твой американский английский.

— Я тоже.

В первую же ночь из моего номера в отеле Майами, где я находился по работе, у меня украли все мои вещи. А в последний день моего пребывания там мне позвонило руководство отеля и сообщило, что все вещи были найдены в одном из других номеров. Жизнь становилась всё более странной.

Глядя вниз из окна самолёта, направлявшегося в Калифорнию, я подумал о том, что положение человечества на земле было очень шатким. Все занятия людей были детскими игрушками на ковре. Когда я находился в небе, меня не покидало чувство, что Вселенной ничего не стоило проглотить этот ковёр в мгновение ока. В аэропорту я ловил сладкие минуты одиночества, отодвигая момент, когда меня снова закрутят подъёмы и спады бушующего водопада. Тёмно-коричневые тени гор Сан-Хасинто напоминали огромные кучи кофе, когда появились встречающие меня Йогиня с Мэгги. Мы обнялись, в их хитрых взглядах читался вопрос: «Ну что, снова здорово? Ты готов к этому?»

Названия улиц здесь звучат как имена школьных чирлидерш: Сэнди, Николь, Дебора. Когда я вошёл в дом, знакомые лица приветствовали меня официально, как будто присутствовали на саммите в сумасшедшем доме. Глава организации, капитан, босс сидел у входной двери, тощий как палка, но энергичный и бодрый.

— Посмотрите, кто пришёл. Рад вас видеть.

— Рад видеть вас также, сэр. Вы хорошо выглядите.

— Она очень хорошо обо мне заботится, — сказал он, показывая на хозяйку.

Толпа варилась с ним в одном котле вот уже несколько недель. Мы быстро поздоровались с другими. «Хватит, хватит, хватит!» — кричал он, когда люди обнимались. Он вспомнил историю о том, как его внук хотел обнять его. «Дедушка, ты хочешь сказать, что ты никогда никого не обнимаешь?» — «Я за всю жизнь ни разу никого не обнял!» (Эта история из серии того, что он никогда в жизни не плакал или не говорил своей жене, что любит её.) «Ты хочешь сказать, что ты никогда не обнимал свою жену?» — спросил мальчик.

— Он поставил меня в очень деликатное положение. «Если бы я не обнимал её, тебя бы здесь сейчас не было! — сказал я ему. — А теперь давай отсюда!»

Объятия и поцелуи просто не приняты в Индии, по крайней мере на людях. Достаточно сложить руки в жесте намасте. По всей видимости, вскоре после «катастрофы» он совсем перестал дотрагиваться до людей, объясняя это тем, что его энергии были слишком разрушительными.

Мы с Йогиней любили пошутить над раджнишевскими объятиями. Там, когда обнимаешься, нужно обязательно смотреть человеку в глаза, держать его крепче, чем обычно, и издавать что-то вроде стона.

Я сел на ковровое покрытие в глубине комнаты. Стена позади него была освещена напольным светильником. Всё было то же самое, тот же мыльный пузырь — за исключением этой небольшой новой детали.

— Если хочешь узнать, что станет с тобой после смерти, иди и убей себя!

— Не используйте это грязное слово «сострадание»! Это дерьмо собачье!

— А если сделать это, упадёшь замертво? — спросил кто-то, продолжая в его духе.

— Что произойдёт, ты не можешь знать, это будет конец тебя. Он снова читал свою биографию — это был тот же текст, который он читал в Ментоне. Один разговор был описан очень подробно, с мельчайшими деталями.

— Он знает о моей жизни больше, чем я! Он шутил.

Описание его жизни до «катастрофы» представляло собой набор разрозненных историй.

— Что случилось с Юджи после «катастрофы»?

— Он никогда не существовал.

На второй день я спросил:

— Юджи, как так получилось, что ты больше не знаменит?

— Чтобы быть знаменитым, нужно что-то продавать. Я отказался.

Мы пошли перекусить в огороженный кондоминиум неподалёку, арендованный двумя нашими парами. Всё было новеньким, белым, с ковровыми покрытиями от стены до стены. Типичная вычурная мебель подпирала наклонный потолок, заканчивавшийся панорамными окнами, выходившими на ярко-зелёную психоделическую лужайку. Юджи сел спиной к окну. Чучи Баба, шотландская овчарка Сидда и Кары, принесла ему деньги в ошейнике. Сидд был ветераном вьетнамской войны. Его жена Кара стала такой же преданной Юджи, как и он сам, хотя прежде, в результате контактов с Ошо, её дом гостеприимно раскрывал двери любому духовному учителю, проезжавшему через Южную Калифорнию. Свою первую встречу с Юджи Сидд сравнил с миссией в джунглях, вызывавшей ощущение смерти, дышащей тебе в затылок. Он говорил, что во время первой встречи волоски на его шее буквально встали дыбом — и это было реальное физическое ощущение. Подняв глаза, он увидел, что Юджи смотрит на него.

Мы пили кофе, ели торт, печенье и картофельные чипсы. Юджи напоминал нам о том, что во всех продуктах присутствуют пищевые добавки.

— В вашем сыре есть морфин!

Лиза недавно нашла в Интернете ссылку по этому поводу.

— Даже овсянка вызывает привыкание, поэтому я перестал её есть, — сказал он с ноткой отвращения.

В одной из ссылок ему понравилось название «окулярная проекция». Он сказал, что людям, оперирующим этим понятием, он бы хотел задать один-единственный вопрос: «Где внутри меня происходит процесс создания образов?» После «катастрофы» эта способность у него исчезла. Было ли это место областью сознания, где не только создаются образы, но и поддерживается идея непрерывности личности? Он был не способен формировать образы людей, как только они исчезали у него из вида. Он говорил, что у него остались только слова, с помощью которых он мог описывать вещи, но образов не было. Понять это было нелегко.

— Я могу сидеть в этом кресле бесконечно. Мне не бывает скучно. Вам, людям, бывает скучно, потому что вы думаете, что где-то происходит что-то более интересное.

После «катастрофы» он, казалось, жил на краю безразличной чёрной дыры полного растворения.

— Я умираю постоянно. Кажется, вы не понимаете, что жизнь и смерть — это единое движение. Каждый раз, когда мысль возникает, она здесь выжигается. Похоже, вы не понимаете. Те ублюдки заложили в вас все мысли и идеи. Ничто из того, что вы видите, ничто из того, что вы переживаете, не является вашим собственным. У меня всё то же самое. У меня нет ни одной мысли, ни одной идеи, которую я мог бы назвать своей.

Центральная структура создания образов разбилась в нём, как фарфоровая кукла, на мелкие кусочки, полностью перестроив биохимию его тела, после чего склеить его было невозможно. «Я как тот Шалтай-Болтай. Того Юджи восстановить невозможно. Он много раз пытался, но нет никакого способа заставить его продолжаться хоть сколько-нибудь».

По молодости он брал уроки йоги, чтобы справиться с болью переходного процесса, но в итоге понял, что они не помогают, — по его словам, энергия поменяла направление: она стала идти не снизу вверх, а сверху вниз.

— Вы не готовы совершить самоубийство, — сказал он своим друзьям в 1970 году. У Юджи не было суицидальных наклонностей, но в момент поиска страсть, с которой он искал ответ на вопрос, его готовность рискнуть всем в конце концов столкнула его с обрыва, и когда он обнаружил, что остался жив, оказался в новом, совершенно незнакомом месте.

— Старик намекал, что там ничего нет, — вспоминал он свой разговор с Джидду Кришнамурти. — Я представлял, что есть вершина, на которую я должен забраться. А он мне сказал: «Мальчик, тебе придётся прыгать на равнине». Но я не мог.

Он описал опыт смерти, ставший предметом обсуждения в группе Джидду Кришнамурти в 1953 году, сделавший очевидной их тесную связь с учителем на тот момент. Он рассказал Джидду Кришнамурти о своём переживании смерти, на что тот несколько грубовато ответил: «Зачем ты мне об этом говоришь? Если что-то в этом есть, оно будет работать!» Тогда Юджи спросил, означает ли это, что ему стоит перестать ходить на беседы, и старик категорично ответил: «Ни в коем случае!» Это был Юджи, которого я не знал, — страстный ищущий, повинующийся каждому слову своего учителя.

— Оглядываясь назад, я вижу, что это… (переживание смерти) обладает собственной движущей силой.

Движимый этой силой, Юджи вылетел в забвение, как от удара молнии или неожиданного удара в лобовую. Беспричинно.

— Я мог сойти с ума. Мне повезло, что я не съехал с катушек. Крепость физического тела и ригидность ума, возможно, спасли его от смерти или безумия. Иначе зачем он снова и снова повторял, что это унесло жизни тех святых и мудрецов, кто занимался медитацией всерьёз?

После нескольких дней, проведённых в гостиной, меня снова начало охватывать чувство потерянности в каком-то нелепом мире. Я тратил время своей жизни, сидя здесь и слушая его бесконечные разговоры. Сбежав во двор, я садился под деревом и с удовольствием вдыхал воздух пустыни. Я не мог отделаться от мысли, что я буду делать, если вдруг всё это продлится гораздо дольше. Я чувствовал, что хватаюсь за пустоту. Он не гнал меня прочь, он не просил меня остаться. Я был с ним по своей собственной воле, если таковая вообще имеет место быть.

«Настоящий учитель блокирует все выходы».

— Что такое личность и почему мы так защищаем её? — спросил я его.

— Нет такой вещи, как личность, сэр. Весь этот вздор вам вбили в голову те негодяи!

Он постоянно предупреждал нас:

— Хватит болтаться тут. Вы потеряете вкус к жизни.

Это было более чем правдой. А затем добавлял:

— Есть тонкая грань, отделяющая меня от сумасшедших.

— Что это за грань, Юджи?

— Нет такой вещи, как безумие!

Если он не был религиозным человеком, как так получалось, что все те немногие люди, которые приходили к нему, были вовлечены в духовный поиск? В чём ещё заключалась его функция, как не служить духовному сообществу?

«Всякий, кто серьёзно практиковал садхану, не может отодвинуть меня в сторону!»

На тему религии и духовных людей он был категоричен:

— Все преступники. Это работает в их жизни? Нет!

— Если вы выйдете отсюда и никогда больше не вернётесь, я буду самым счастливым человеком на земле!

Но его друзья как раз были теми, кого он относил к «преступникам, святым и мудрецам», и именно поэтому они были способны уловить намёк на то, о чём он говорил.

— Им следовало бы держаться подальше от меня. Они не получат от меня ничего. Пусть они уходят и найдут того, кто предложил бы им какой-нибудь товар!

Немногие остались с ним рядом, а те, кто остался, приходили снова и снова с маниакальным упорством.

— Вы боитесь, что если воспримете мои слова всерьёз и послушаетесь, то потеряете меня.

Его общество было садханой само по себе. Он представлял собой концентрированную суть того, к чему стремились все практики. Он говорил, что духовные практики не дают результата. Практически во всех случаях без исключения он советовал бросить их. И он сам был тем, против чего предостерегал.

По утрам мы с Йогиней отправлялись на прогулку на велосипеде. Мы оба получали удовольствие от нагрузок и были счастливы в это время. Она пела песенку индейцев-чероки, мы шутили. Воздух и велосипеды делали из нас цивилизованных людей. Однако довольно скоро меня снова начинало тянуть в квартиру. Обычно я появлялся там позже всех — остальные уже успевали уйти на завтрак. Она, модно одетая, приходила всегда точно вовремя. К тому моменту она уже смягчила «провокационные» тенденции в гардеробе, учитывая контингент Юджи.

В тот раз у нас с ней зашёл спор на тему того, зачем я занимался теми «грязными картинами», как их называл Юджи. Она была уверена, что вся затея с выставками была лишь бунтом против отца. А для меня сама мысль о том, чтобы бросить работу, была неприемлемой. В конце концов, рано или поздно мне опять понадобятся деньги. Они же не свалятся мне с неба. Я и так жил на минимуме. И меня возмущало отношение, которое могли себе позволить те, кому не нужно идти, потеть и ругаться, зарабатывая себе на пропитание. Экономическое неравенство в паре — это реальная штука. Говорят, пары ссорятся из-за двух вещей: секса и денег. И по первому и по второму поводу мы ругались очень мощно и всё равно продолжали проводить время вместе. Мы во многом были одинаковыми, так почему бы и нет? Конечно, по множеству вопросов у нас были разные мнения. Я не верил в духовных наставников и вихревые потоки. Она считала меня интеллектуалом. Никто из нас не был способен слышать друг друга. Я восхищался ей до тех пор, пока она не открывала рот. Она была более терпеливой, чем я, но моя привычка опаздывать действовала ей на нервы. Юджи утром встречал её вопросом: «Где он?», который ещё больше бесил её.

Ссылки становились всё более и более дикими.

— Эй ты, ублюдок! Послушай вот это. Это самое интересное: «Думайте об Иисусе, когда мастурбируете». Что происходит?

Где Лиза находила эти ссылки?

— Действительно ли нужны мозги? Что эти ублюдки соображали так долго? — Его всегда это раздражало. — Я говорил об этом ещё сорок лет назад, будучи студентом-психологом!

Затем добавлял:

— У папы римского — СПИД! Вероятно, когда в него стреляли, ему пришлось переливать кровь и его заразили вирусом! Кого они дурят? А вы знаете, что новый папа был его бойфрендом?

Его любимыми источниками информации были журналы о знаменитостях из супермаркета, серьёзные медицинские издания или ссылки. Ссылки на какую-нибудь девочку-подростка из киберпространства, по уши увлечённую музыкой хеви-метал, картами Таро и философией Юджи Кришнамурти, были столь же популярны, как и, к примеру, группа панк-рока, иногда называемая «Пибодиз», которой мировоззрение Юджи было глубоко симпатично. Ситуация становилась всё абсурдней.

В перерывах между чтениями и разговорами он рассеянно поглаживал свои ногти, веки его тяжелели, и невидящий взгляд уходил куда-то вдаль. В такие моменты возникала глубокая тишина: мы слышали гул мира, но не было ни малейшего движения.

По просьбе Юджи хозяева защищали его от общения с новыми людьми. Номер телефона в коттедже был государственной тайной, и всем ясно дали понять, что если человек не знал Юджи прежде, вход ему был закрыт. Но парочка людей всё-таки просочилась. Первым был молодой человек из Сан-Франциско. Утром юноша задал несколько вопросов Юджи, тот, как всегда, был очарователен, и больше парня никто не видел — ни на следующий день, ни когда-либо ещё. Второй была женщина, которая специально приехала из Седоны, чтобы спросить Юджи о просветлении.

— Мадам, что вы собираетесь с ним делать?

То, как он задал этот вопрос, и меня заставило задуматься: «Что, к чертям собачьим, я ожидаю получить? И что я буду с этим делать?»

Женщина ушла и не вернулась.

Он демонстрировал пугающую возможность навсегда потерять всё, что было известно тебе прежде. Мой мозг, когда я слушал его, всегда мошенничал, искажая факты и приводя их к тому, что я хотел бы слышать.

— Если бы я мог дать вам возможность прикоснуться к этому, вы бы бежали отсюда, как чёрт от ладана!

У него не было личной жизни, и, похоже, ничто в его существовании от него не зависело, несмотря на то что он отвечал за всех нас. Или не отвечал? Какого фига? Это что, только мои проекции? Всё дело в страданиях: я действительно просто искал выход и сам возложил на него все надежды. Болван. Как моё постоянное нахождение рядом с ним могло мне помочь, чем бы он ни был?

— Если бы у меня была свободная воля, думаете, я бы тут сидел со всеми вами? — шутил он. — Я бы имел тысячу лимузинов «роллс-ройс», если бы захотел.

Каждый раз, когда звонил телефон, он говорил громко:

— Заткнись! Кто ты такой, что тебе нужно?

Он сформулировал своё учение в нескольких словах:

— Ваша задача в жизни — заткнуться!

Если бы я мог.

Йогиня ложилась спать около девяти вечера, а я любил вечерами смотреть телевизор. Разделения между спальной и жилой зонами не было, поэтому, естественно, возникали трения. Не обошлось без них и на этот раз. Однако в этот раз пространство было более гармоничным. Она была гораздо более сдержанна в эмоциях. Интересно, почему? Не знаю. Если бы ещё и мою мантру «заткнись!» привести в действие. Увы…

ГЛАВА 50

«Там присутствовало то же самое лицемерие, в том смысле, что в их жизнях ничего не было; они были пусты — учёные люди, властители дум, выдающиеся фигуры».

Юджи очень нравилось читать интернет-переписку между Джидду Кришнамурти и французом по имени Доминик. Молодой профессор французского языка перевёл ту часть переписки, где Доминик спрашивает своего учителя о подходе Юджи. Эти отрывки вряд ли можно было отнести к самым ярким фактам из досье Юджи, но он снова и снова перечитывал ответы Джидду Кришнамурти. Конфликт, который Доминик чувствовал между Юджи и Джидду Кришнамурти, по мнению последнего, существовал только в его голове. Любимым отрывком Юджи был тот, где Джидду Кришнамурти говорил: «Он (Юджи) заставил нас пересмотреть наши взгляды на духовные вопросы». Он просил Преподобного повторять эту фразу снова и снова.

Возможно, для него действительно не было никакого конфликта между ними двумя. Если ты себя никак не позиционируешь, то какой может быть конфликт с кем-то? Ещё ему нравилась строчка, в которой Джидду Кришнамурти говорил: «Подход Юджи, если о таковом можно говорить, был бы для вас очень опасен».

Слова выражали почтительное отношение к его методу. То, что осталось в голове Юджи после «катастрофы», скакало в пустоте всю оставшуюся часть его жизни. Не думаю, что это хоть как-то его волновало.

Мы отправились в калифорнийский город Броули — эдакую сладко-солёную местность между озером Солтон и Шоколадными горами. По пути нам попался курорт «Бомбей-Бич», странно и одиноко торчавший на высохших берегах озера. По поверхности земли шли огромные трещины, и отбрасываемый озером серебристый свет создавал жутковатую нереальную мерцающую атмосферу. Мы продолжали ехать до тех пор, пока не оказались на 86 футов ниже уровня моря. Проезжая через какой-то полуразрушенный город, мы почувствовали ужасный гнилостный запах: источником его была расположенная у дороги ферма интенсивного производства крупного рогатого скота — кошмарный образец промышленной эффективности.

К моменту, когда мы добрались до города, в машине повисло напряжение. Йогиня едва сдерживалась. В салоне была невыносимая жара, и она попросила водителя уменьшить обогрев, на что тот ей ответил, что она может выйти, если её что-то не устраивает. Мы стояли за зданием на Мэйн-стрит, и она плакала. А я потерял абсолютно новый сотовый телефон, который одолжил мне Сидд. Этот телефон ему подарила Кара, и он сегодня впервые начал им пользоваться. Отчаяние хотелось чем-то заесть, и ноги сами привели нас к ресторанчику «Метро» за углом автозаправки. Оставшуюся часть дня обед угрожающе бурлил в наших животах.

Но это было ещё не всё.

Вернувшись в гостиную, Юджи рассеянно постучал себя по голове. Череп отозвался гулким звуком.

— Как будто дерево!

— Иди сюда! — сказал он Преподобному.

Рэй подошёл и мягко похлопал по голове, смущаясь, словно дотрагивался до головы младенца.

— Нет. Сильнее! Он не мог.

— Оно как дерево!

Возникла пауза. Потом он спросил, не обращаясь ни к кому конкретно:

— Почему?

— J’ en say pas, — как обычно, ответил Рэй, когда не знал, что сказать.

— Давайте смотреть «Дерьмо». Это лучше того дерьма, что происходит вокруг.

Прошлым летом кто-то привёз видеокассету с записью телешоу под названием «Дерьмо», которое показывали по кабельному телевидению. Передача рассказывала о тёмных сторонах популярных религий, политических кумиров и шоу-звёзд. В одном из эпизодов говорилось о Матери Терезе, Махатме Ганди и Далай-Ламе. Ганди спал с юными девственницами и обсуждал с ними своих врагов; в Колорадо, при финансовой поддержке ЦРУ, Далай-Лама содержал учебные лагеря по подготовке тибетских монахов к проведению террористических акций. Мать Тереза принимала деньги от самых разных диктаторов и богатых коррупционеров, чтобы руководить своими женскими монастырями. По словам гостей программы, передаваемые средства предназначались для лепрозориев в Калькутте, но Мать Тереза направляла их на увеличение армии своих монашек. Одна из бывших монахинь, в негодовании покинувших монастырь, рассказывала, что родственникам больных проказой не разрешалось навещать своих членов семьи, вынужденных жить в унизительных и антисанитарных условиях: Мать Тереза объясняла это тем, что «христианство показывает силу страдания» и доводила эти страдания до садизма.

Юджи был доволен. Он постоянно клеймил этих троих, и новая информация была очень кстати. В программе также обсуждались сексуальные наклонности Майкла Джексона, но тут Юджи был категоричен, заявив, что этого парня нужно оставить в покое: сначала за приставание к мальчикам нужно наказать католических священников, а потом уж предъявлять претензии к кому-либо.

После этого мы смотрели специальный выпуск с Биллом Маром. Мар был единственным общественным деятелем, открыто выступившим против администрации после событий 11 сентября. В своём шоу Мар процитировал известную песню Криса Кристофферсона: «Свобода — это всего лишь ещё одно слово, означающее, что терять нечего». Я слышал, как Юджи тихо сказал: «Именно».

Прежде чем покинуть Калифорнию, он снова потащил нас в Броули. На этот раз путешествие оказалось лёгким. Кто-то сфотографировал нас вдвоём перед городским театром, под названием города, совпадавшим с моей фамилией. И мне и ему было радостно. Он взял меня за руку и потянул по улице. Остановив какого-то дедушку, показал на меня: «В честь этого ублюдка назвали ваш город». Чарли оказался милым старичком с дружелюбным лицом. «Что ж, рад познакомиться», — сказал он, улыбаясь столь необычному представлению. Я спросил, знает ли он какое-нибудь хорошее местечко, где можно было бы купить сэндвичи, и он показал на христианское заведение под названием «Скала» через дорогу. Впервые за долгое время наша банда получала удовольствие от совместной еды. Это был редкий момент гармонии. А я был счастлив от того, что фамилия моей семьи помогла этому.

По возвращении в Нью-Йорк меня ждал новенький паспорт. Сидя напротив него в его номере в отеле, я заказал билет в Индию — всё равно деваться мне больше было некуда.

Он предупредил меня: «Если ты поедешь в Индию, ноги моей не будет на этой грязной земле!» Его слова всколыхнули во мне дремавшую паранойю. Они собирались в Европу на несколько недель, а я себе этого позволить не мог и потому отправлялся в Бангалор, чтобы подождать его там и проверить его обещание.

ГЛАВА 51

«Почему вы беспокоитесь о тех парнях? Они мертвы. Их следует бросить в реку».

Как приятно было самому решать, куда идти и что делать. Несколько недель я провёл в Бангалоре, посещая разные места вместе со своими новыми друзьями.

Он приземлился рано утром 15 февраля 2006 года. Маджор, Чандрасекар и Сугуна пошли встречать его в здании аэропорта, ещё несколько человек остались снаружи. Он вышел в зону для встречающих и ждал, пока остальные подтянутся со своим багажом. Мы спросили, не хотел бы он присесть или пойти в машину, он ответил: «Зачем? К чему такая спешка!»

Стоя рядом с нами, он ждал и, изображая старика, шутил со мной, легко и беззаботно болтал с другими. Я был поражён его внимательностью и заботой. Приятные манеры и соблюдение правил хорошего тона отличали его всегда.

В Бангалоре полным ходом шла подготовка к празднованию пятидесятилетия известного гуру. Тысячи людей стекались сюда со всего мира, волонтёры за столами, специально установленными в аэропорту, приветствовали прибывающих гостей. Конечно же, самого гуру нигде видно не было. А здесь, в толпе, находился настоящий Маккой — человек, являвший собой самую суть того, что воспевали величайшие индийские поэты. При мысли об этом меня захлестнули эмоции.

Когда он приехал, маленький дом был заполнен людьми. Чандрасекар ходил вдоль стен комнаты, отвечая на телефонные звонки и периодически исчезая в своём кабинете. Я редко видел его на диване рядом с Юджи. На этот раз визит проходил более мягко. Уменьшившееся количество людей компенсировал громкий выразительный голос Юджи по любому поводу. Его последней находкой была книга интернет-издательства под названием «Разоблачение гуру». Духовные легенды XIX и XX столетий разоблачались и обвинялись в различных правдоподобных и не слишком правдоподобных сексуальных извращениях, отклонениях и скандалах. Для Юджи это была манна небесная. Он зачитывал списки их проступков. «Не то чтобы я был против них! Не поймите меня неправильно!» Маджор со скрещёнными ногами сидел у ног Юджи, положив голову на журнальный столик. Во взгляде его читалось одновременно принятие и отрицание.

— Что, сэр? Что происходит? — желая поддеть Маджора, спросил Юджи, зачитывая чертовски раздутую историю о чересчур ласковом обращении Рамакришны с Вивеканандой. Он не собирался отставать от него:

— Что, сэр? Здесь говорится, что он игрался с пен-н-нис-с-сом Вивекананды!

Вивекананда, пожалуй, был самым почитаемым духовным и политическим героем Индии, поэтому Юджи с особенным энтузиазмом читал о том, как «он посещал все бордели Индии, этот ублюдок!». Маджор только качал головой: «Да, сэр!» Он говорил это, не столько потакая Юджи, сколько смеясь над абсурдностью самого метода ведения беседы. После предыдущего визита людей мало беспокоили эти безумные новые обвинения. В 11 часов Сугуна подала нам кофе и сладости. Её дочь ожидала ребёнка и большую часть времени в течение этого визита она проводила в её новом доме.

В этот раз он чаще выбирался на прогулку под предлогом визита к молодой женщине, родившей ребёнка преждевременно. Он ответил отказом на её просьбу принести ребёнка к нему или прийти без него. Вместо этого он сам ходил к ней. Каждый раз, завидев его на пороге, она лила слёзы радости. Он предсказал, что когда-нибудь ребёнок будет великим музыкантом.

Спускаясь по ступенькам в их доме, он немного споткнулся, а у меня сердце ушло в пятки. В этом году он приехал позже обычного: на дворе стоял март, и в Бангалоре становилось очень жарко. Однажды, когда до моего отлёта оставалось не так много времени, я проснулся в слезах. Я подумал о том, что случится, если он упадёт, а меня не окажется рядом, и тут же принял решение сдать билет.

Мы с Йогиней поселились в расположенном у кольцевой дороги новом отеле с комнатами замысловатой формы. Номер, который мы заняли, по счастью, находился в конце коридора, и шум дороги в нём был не слишком слышен. Йогиня постоянно и безуспешно ходила к портному за своей новой одёжкой. Доходило до смешного. У индийцев есть анекдот на эту тему. Молодой человек заказывает портному сшить рубашку, а на следующий день его сажают в тюрьму. Отсидев два года, он первым делом направляется к портному за рубашкой. А тот ему отвечает: «Извините, сэр, она будет готова завтра». Вот что-то типа того. Но она ничего не могла с этим поделать, так же как я не мог перестать строчить или рисовать мои «ужасные» картины. Нам всем нужно было чем-то заниматься. Каждое утро, сокращая путь и стараясь избежать кольцевой дороги, мы шли «на работу» напрямик: через минное поле мусора и грязи — мы так и не смогли до конца к этому привыкнуть.

Юджи хотел увезти куда-нибудь гостей, чтобы Сугуна могла исполнить церемонии, связанные с рождением внука, поэтому было решено навестить друзей в Ченнае. В полдень, под палящим солнцем мы появились у них. Как приятно было ступить ногами на прохладный мраморный пол! Жаркое дыхание ветерка покачивало висячее кресло на веранде, где устроился хрупкий, похожий на школьника Юджи. У него снова пропадал голос.

— Не говорите мне, что у меня простуда! Вы все — испуганные цыплята!

Он кашлял, но продолжал разговаривать, когда днём приехали новые люди из Тируваннамалая. Пожилой француз сказал, что чувствует, как в присутствии Юджи у него поднимается кундалини. Юджи, конечно же, от всего открестился.

— Я не вижу никакой кундалини! Где возникает вопрос о кундалини?

Он говорил до тех пор, пока голос не стал скрипеть, как несмазанное колесо. Появился Махеш и спровоцировал его на бунт. Махеш работал над статьёй для индийской газеты, и потому разговор пошёл о политике. В Индию собирался приехать Джордж Буш, мнение о котором у Юджи было однозначным:

— Он приезжает, чтобы поиметь индийцев!

Раскачиваясь в кресле, как скучающий ребёнок, он точно и по сути отвечал на все вопросы Махеша. Как всегда, Махеш разразился гневной тирадой, и вскоре они уже орали друг на друга, несмотря на хрипоту Юджи. В последнее время, говоря о Юджи, Махеш использовал выражение «повелитель историй», имея в виду человека, который не выступает на авансцене, не является героем повествований, но даёт подпитку всей индустрии развлечений. Переживая за голос Юджи, я забыл и о себе, и о серьёзности ситуации и вклинился в разговор. Когда Махеш спросил его, что может сделать Индия, чтобы достичь такого же могущества, каким обладает нынче Китай, я сказал ему с сарказмом в голосе:

— Как он может отвечать за всех людей?

Юджи выпрыгнул из своего висячего кресла, с быстротой молнии подошёл ко мне и трижды сильно ударил меня по лицу.

— Заткнись, ты, грязный ублюдок! Держи свой большой рот на замке!

Мне хотелось исчезнуть. Я моментально покраснел. Он сел назад, тут же вернулся к разговору, а я стоял весь в поту, переживая собственную глупость. Он столько раз бил меня до этого, что, казалось бы, ещё одна пощёчина ничего не значит. Но на этот раз она несла в себе совершенно определённый смысл: «Никогда и ни за что на свете не вмешивайся в то, что происходит между ним и кем-либо ещё». В течение нескольких минут я размышлял о том, чтобы уехать следующим поездом, автобусом, улететь на самолёте. Для него всё закончилось в одну секунду, а я ещё какое-то время сильно вибрировал.

Однажды поздно вечером, уже после того, как он ушёл к себе, приходила женщина. Утром наши хозяева сообщили ему об этом, и он тут же отправился в Ауровиль, чтобы встретиться с ней. Всю дорогу до её симпатичного маленького домика, где Кореянка приготовила для нас обед, он прошёл пешком. Он получал удовольствие, общаясь с разными людьми, и даже заметил, что за дверью спряталась какая-то женщина, которая не хочет выходить. Хозяйка удивилась, что он узнал про неё.

Через несколько дней, проведённых в Ченнае, мы вернулись в Бангалор. Сугуна совершила все обязательные церемонии, и дом снова был свободен.

*

В Бангалоре Юджи пригрозил уехать, если возникнет такой же бедлам, как в прошлый раз. Он, правда, забыл упомянуть, что в прошлый раз бедламом дирижировал именно он.

— Если вы будете продолжать рассказывать людям, что я здесь, я уеду! Я не собираюсь снова вариться в этой каше!

Но было слишком поздно: слух уже пошёл, и с каждым днём всё больше и больше людей звонило, желая увидеться с ним. В конце концов комната стала наполняться людьми, как прежде.

Мы продолжали много путешествовать, и, несмотря на страшную жару, он всегда выбирал машину Маджора, хотя в ней не было кондиционера. Сколько бы ни предлагал ему другой его друг свою машину с кондиционером, он неизменно отказывался. Юджи отстаивал свою точку зрения на то, что необходимость в охлаждении воздуха является просто психологическим вздором. Естественно, мы попадали в пробки, и чтобы не дышать загрязнённым воздухом, он не открывал окна. Салон автомобиля превращался в душегубку, и дважды после таких поездок он практически терял сознание. Только после этого он смягчился и пересел в другую машину, но с условием, что за рулём будет Маджор. Он был очень преданным.

Хотя Юджи был не слишком известен в Индии, поскольку отказывался продвигать себя или читать лекции, его часто цитировали в прессе — ситуация, которую невозможно представить на Западе. Там он всегда оставался в тени.

Я пришёл к выводу, что Джидду Кришнамурти был лжецом, поддерживавшим свой фальшивый образ в обществе, но факт остаётся фактом: Юджи, по его собственным словам, следовал за этим человеком более двадцати лет. Сейчас я был привязан к Юджи гораздо больше, чем когда-либо к Джидду Кришнамурти. Мои представления о том, что связывало Юджи и Джидду Кришнамурти вплоть до момента «катастрофы», с течением времени менялись. В моём чёрно-белом отрицании Джидду Кришнамурти как абсолютного лжеца появились серые полутона. Уже один тот факт, что и дня не проходило без упоминания его имени, говорило о чём-то таком, что я до конца ещё не понимал. Он продолжал кормить меня сахаром, «подслащивая» мою жизнь, горечь которой, казалось, то и дело хватала меня за горло своими стальными конечностями. Сначала я думал, что он предлагает мне «ощутить вкус» сахара по аналогии со сладостью просветления. Он часто говорил о человеке, который видел сахар, но никогда не пробовал его на вкус. Однако чем более безнадёжной становилась эта затея, сахар приобретал более конкретное земное значение. Он указывал мне на необходимость смягчения моего взгляда на жизнь и людей в ней. «Лжец заставит тебя чувствовать себя хорошо, по крайней мере, на время, уверяя тебя, предлагая тебе удовольствие, а искренний человек сделает тебя несчастным». Отсроченный эффект длительного времени, проведённого в его обществе, стал с некоторых пор проявляться как проблески умиротворения и счастья, не сравнимые ни с чем, испытываемым мной раньше. Интенсивность наших взаимодействий по большей части не давала возможности замечать этого в моменте.

На этот раз он определённо умерил пыл в песнях и плясках, но атмосферу полного абсурда, тем не менее, создал — хотя и другим способом. Он говорил, говорил, говорил, говорил — бесконечно. Он выбил почву из-под ног у всех, опереться хоть на что-либо привычное не было никакой возможности: он отменил все правила обычного общения, врываясь в коллективный разум своими огненными и точными насмешками.

Он максимально преувеличивал и обыгрывал истории из книги о разоблачениях гуру. Рассказывая их, он улыбался. Я иногда думал, не отвращение ли к уму и всем его путям заставило его сдаться и поднять всё на смех. Его методы возникли как следствие его способа функционирования. Он получал информацию, перерабатывал её, пропуская через ясность, в которой жил. Мы — все остальные — были потеряны, а он, пребывая в сознании «незнания», потерянным не был. А возможно, он потерялся сильнее всех и был счастлив от этого. Всё, что может быть обнаруженным, имеет свои пределы. Он непосредственно видел то, что находилось перед ним, и его «электрический глаз» автоматически вычислял лживость.

Приехал человек, который опубликовал первую книгу Юджи под названием «Ошибка просветления». Позже я слышал рассказы о том, как прошёл пресс-релиз той книги: была представлена очень красивая книга с замечательной обложкой, все листы которой оказались абсолютно пустыми. Прекрасное выражение учения Юджи в стиле дадаизма.

Юджи был вежливым и спрашивал о друзьях, с которыми не виделся двадцать лет.

Некоторых из них он навещал, и тогда они вместе сидели на диване и болтали.

Молодому начинающему сценаристу из Мумбая он посоветовал отказаться от написания сценариев: «Вы не сделаете на этом денег. Нечего здесь болтаться. Идите и зарабатывайте деньги!»

Во время разгорячённой дискуссии и отнюдь не хвалебных возгласов в адрес Раджниша он сказал: «О, мне нужно поберечь моё пылающее горло» и тут же немедленно себя поправил: «Нет, нет». Он продолжил говорить и, улыбаясь, кричать на Боба, снимающего на видео всё происходящее. (Боб и Юджи познакомились ещё до «катастрофы», когда они оба ходили к Джидду Кришнамурти.)

Оглядываясь назад на время его последних визитов в Индию, на общий тон его разговоров с другими людьми, сравнивая с тем, что было раньше, я думаю, что иногда он действительно был похож на сумасшедшего. Бесконечное повторение смешных претензий, безумное количество энергии — всё это признаки сумасшедшего человека.

Молодой человек подошёл и вежливо спросил:

— Юджи, у меня вопрос.

Он наклонился вперёд на диване и указал на него:

— Нет! У тебя нет ни одного своего собственного вопроса. Иди к учёным и обсуди это дерьмо с ними!

Он считал, что единственными стоящими вопросами были вопросы практической жизни. Ответы он давал только на них, относя всё остальное к школьной логике. Рассуждая таким образом, он заявил, что психиатры убивали себя, выяснив, что психоанализ мёртв. Эта тема стала новым рефреном.

День за днём я сидел в спальне напротив него, моё сознание расщеплялось между тем, что он говорил, и тем, что я писал. Эллен обычно тоже находилась в спальне, помогая Нью-йоркерше рассортировать ссылки. Кровать превратилась в стол со списками его любимых ссылок, разложенных повсюду, чтобы их можно было быстро найти по первому требованию. Однако эта система только создавала ещё больший хаос. Когда он просил Нью-йоркершу что-то найти, она начинала суетиться и он снова на неё кричал. В редкие мгновения тишины в разных местах комнаты слышалось тиканье часов — все часы были подарены им. Теперь звук ходиков всегда напоминает мне о нём. Создавая эхо, часы в спальне вторили друг другу, отсчитывая мгновения, наполняя пространство своей музыкой.

Какой-то журналист взял у Юджи интервью для местной газеты. Он смело жонглировал его высказываниями, начиная с заявлений о феминизме и вибраторах и заканчивая бесперспективностью будущего Индии. На следующий день после выхода статьи в доме у Юджи объявился сумасшедший молодой человек, принадлежавший к экстремистской группировке под названием RSS. Его разозлило мнение Юджи об Индии, и он пригрозил прийти с оружием, чтобы Юджи сам перестрелял всех индийцев. Группа мужчин, сидящих на полу, стала громко кричать на него. Наконец Юджи соскочил с дивана, быстро пересёк комнату и, остановившись в дюйме от парня, заорал, чтобы тот убирался к чёрту. Он использовал свои самые жёсткие выражения.

— Если бы Будда был здесь, этот грязный ублюдок упал бы к моим ногам!

Жёлчь сочилась из каждой поры этого маленького тела, не ведавшего страха. Я сидел на полу прямо под ними и снимал происходящее на видео. Юджи в гневе отвернулся от парня, и уже через какую-то долю секунды на его лице снова появились безмятежное выражение и милая улыбка. Там некому было бояться. Он вернулся на диван и сказал с удовлетворённым видом:

— Мне нравится этот парень.

Затем, словно объясняя своё поведение, заметил:

— Вы можете воспринимать то, что видите, как гнев. Нет! С этим покончено. Просто прекращение шума! Бесполезного шума!

ГЛАВА 52

«А вы не знаете, как помочь себе, — вот в чём дело».

По утрам Юджи приветствовал нас и отдавал нам свой недопитый кофе: то мне, то Йогине. Однажды утром он взялся делать ей комплименты и тут же начал её дразнить. Он удивлялся, почему она тратит свою жизнь, «болтаясь» около него. Ей всегда было некомфортно, когда он говорил об этом. Она воспринимала его слова буквально, хотя у него одно предложение противоречило другому. В конце дня, после её бесконечных вопросов: «Почему он сказал так, почему он сказал этак?» я понял, что объяснять ей что-либо бесполезно. Я понимал, что могу лишь криво, по своему разумению интерпретировать его слова. Вопросы продолжались до тех пор, пока она в конце концов в очередной раз не убедилась в том, что я интеллектуал, и не решила, что именно по этой причине я могу «понять» его, а она — нет. Я ненавидел ярлык «интеллектуал». После нескольких минут таких разговоров я закипал. Они сводили меня с ума.

Свобода передвижения, которую ей давало отсутствие необходимости работать, остальным казалась роскошью. С другой стороны, она постоянно чувствовала неуверенность в себе и своих способностях заработать деньги самостоятельно. Юджи всегда хвалил её за одно и то же, одобрительно повторяя: «Она постоянно там, в глубине комнаты, тихая и незаметная». И тут же называл её известной балериной, нарочито перевирая слово так, чтобы оно звучало как «исполняющая танец живота».

Почти каждое утро, когда я просыпался и упирался взглядом в вентилятор на потолке, в моей тяжёлой голове возникала только одна мысль: «Вот дерьмо. Я всё ещё в Индии».

Юджи стал чаще ходить в фермерский дом. Он проводил там час-другой, разговаривая, показывая свою спальню, подстрекая внука Чандрасекара к тому, чтобы тот на меня нападал, кусался, щипался и кричал. У меня сохранилась фотография, где он кусает меня за руку.

— Эй! — говорил Юджи, едва завидев ребёнка. — Бей этого лысого ублюдка!

Тот был рад повиноваться, набрасываясь на меня с визгом и не отставая до тех пор, пока я не выбегал из комнаты. После этого он выбирал другую цель и атаковал деда, бабушку или любого другого взрослого в пределах досягаемости. Мохан подстёгивал мальчика вопросами, заводя его ещё больше. Ребёнок так распалялся, что ответы на вопросы следовали вместе с тумаками, которые он обрушивал на Мохана. Вмешивался Юджи и превращал ситуацию в полный бред, смущая, запутывая и зля мальчика.

— Рама — ублюдок! — дразнил его Юджи

— Рама — великий! — парировал ребёнок.

— Эй! Сита была сукой!

— Нет, не была!

— Была!

— Не была!

Что было мочи каждый орал своё.

ГЛАВА 53

«У меня нет ни сожалений, ни чувства вины: все мои действия совершаются автоматически».

Однажды вечером Юджи устроил сложную операцию с деньгами — эта тема была единственной, выводившей окружающих его людей из духовного ступора либо скуки. Женщина из Венгрии, ныне известная как «сучка», заказала билеты на обратный рейс, поскольку ей нужно было возвращаться на работу. Она сделала это, несмотря на его запрет. Он требовал, чтобы она вернула ему две тысячи евро, которые одолжила в Калифорнии. Обычно он доставал её в течение дня, но не так чтобы очень сильно, сейчас же, блокируя все выходы, взялся за неё всерьёз.

— Юджи, я не иметь такой сумма денег.

— Мне плевать! Я хочу получить деньги сейчас же!

Весь день она пыталась подтвердить своё бронирование в авиакомпании. Она упросила двух человек — пилота компании Аir India и авиаинженера из Бомбея — помочь ей выбраться из города. Она подтвердила заказ, но с тех пор, казалось, всё пошло кувырком.

— Самая практичная вещь для меня — уехать отсюда двадцать шестого. Я еду на юг Франции, я работаю, я приезжаю в Валлекрозию, я отдаю тебе деньги и всё!

— Неа. У тебя есть чековая книжка?

— Нет. У неё есть, — сказала она, указывая на Нью-йоркершу.

Не пошевелив и мизинцем, просто улыбаясь и отказываясь, он загнал её в угол. Женщина всё ещё смеялась, но чувствовала себя очень неловко. Йогиня злилась на то, что я позволил ей воспользоваться своей кредитной картой при бронировании билетов, и решила взять небольшой реванш:

— У неё есть карта «Бонк».

— Я имею карта «Бонк», но она почти пустая.

— Пустая? А если в банкомат?

— Ты много не снимешь с неё, точно…

Юджи улыбался, откинувшись на спинку, с чашкой воды в руке.

— Что? Каждый день ты можешь снимать…

— Угу, — она нервно засмеялась, — но там не есть много, что можно снять.

Маджор рассмеялся.

— Там ничего нет.

— Не пытайся хитрить. Две тысячи евро это сколько будет в долларах США или в швейцарских франках?

— Ты помнишь, эти две тысячи евро почему ты дал мне? Потому что у меня уже не было денег. Вот почему.

Чувствуя себя в ловушке, она начала нервничать и объяснять то, что он и так прекрасно знал.

— Ты что, хочешь получить деньги из того, что нет?

С длинными театральными фразами он медленно ей разъяснил:

— Я хотел, чтобы ты получила у-у-у-до-о-о-во-о-ольствие… твой первый визи-и-и-т… в Америку. Мне было больно видеть, как ты борешься… поэтому я дал тебе две тысячи евро, а ты обещала вернуть их мне немедленно!

— Нет, Юджи! Я не обещала! Как могла я?

— Обещала! Или ты что, хочешь сказать, что я дал бы такую сумму де-е-е-нег… — он выдержал паузу для эффекта, — такой сучке, как ты?

Смеялись все, кроме неё. Юджи улыбался, как кот, держащий канарейку в своих острых зубах. Он окинул всех взглядом и увидел, что её друг записывает разговор на видео.

— Смотри, он пишет!

— Да, он это любит, — произнесла она с капризной ноткой в голосе.

Юджи посмотрел в камеру и спросил:

— Мне стоит продолжать называть её сукой?

Молча покачав головой в подтверждение, её друг рассмеялся вместе с Юджи, а она ответила вместо него:

— Угу, почему нет…

Юджи пожал её другу руку в честь присоединения к команде:

— Он на моей стороне!

— А кто нет!

— Только ты! Ты — сука.

— Я тоже на твоей стороне.

Заходя с другой стороны, он снова начал:

— Сколько у тебя денег? Сейчас?

Направив взгляд вверх, она что-то подсчитывала про себя.

— Ну вот смотри… Я имею пятьдесят евро наличными и ещё, может быть, сотен пять на счёте.

Она нервно постукивала пальцами по журнальному столику. Он предложил:

— Ну давай пойдём сейчас и снимем…

— Эй! Мне нужно во Франция!

На этом месте Эллен посоветовала ей:

— Эй! Доверяй гуру!

— Я знаю! Я доверяю! Я почему тут сижу?

Юджи продолжал сидеть, откинувшись на спинку дивана, поигрывая ложечкой и делая небольшие глотки воды. Он сказал с улыбкой и знакомым хитрым видом:

— Ты не знаешь, во что ты ввязываешься.

— Знаю. Я уже в этом.

— Когда ты последний раз была здесь?

— Когда?

— Это было в прошлом году.

— Где? Здесь? — сказала она, по-прежнему постукивая по столу… Становилось жарковато… Она видела, что обстановка накаляется, поэтому старалась быть милой.

— В любом случае спасибо тебе.

— За что? Почему тебе нужно меня благодарить?

— Чтобы ты отпустил меня!

— Нет! Я тебя не отпускаю!

— Эй! Юджи!

— Нет! Ни за что!

Ещё раз красиво произнеся «Неа!», он поставил чашку на стол и сделал взмах рукой, означавший, что игра окончена.

Она попробовала привести другой довод:

— Я спрашиваю тебя, когда мне заказать билет, и ты говоришь: «Не заказывай билет, потому что я не знаю, когда я поеду». Я снова тебя спрашиваю: «Юджи, какой день хороший?» — «Ах, я не знаю», а потом: «Ах, двадцать шестое — хороший день»… Я так и сделала.

В раздражении она вперилась в него взглядом:

— И ты отменяешь всё! Сегодня — двадцать шестое! Он передразнил её:

— Аххх! Оххх!

Смешно пародируя её насмешливый тон, он взмахивал руками, как фокусник, показывающий, что у него в рукавах ничего нет, — просто невинный шутник.

— Ты сказал двадцать шестого! И…

— Ни за что!

— А потом ты говоришь мне: «Скажи тем индийским парням из авиакомпании, они могут помочь, и я говорю им, и он весь день помогать мне и он звонить в Бомбей, большой босс и всё такое…

— Кто? Ты сочиняешь, сука!

— Не сочиняю! Не сочиняю!

— Гони деньги! — скомандовал он, хлопнув ладонью по столу. — Две тысячи плюс проценты, ты должна отдать три тысячи евро!

Чем дальше это продолжалось, тем невыносимей становилось…

— Да!

Она начала играть с его чашкой на столе, пытаясь, возможно, отвлечь его внимание этим простым трюком.

— Хочешь воды?

Он наклонился вперёд и предупредил её:

— Эй! Я тебе не позволю! У меня есть вышибалы! — Он показал на место, где я сидел.

— Я знаю…

Я спросил его бандитским голосом:

— Босс, хотите, чтобы я выдворил её из комнаты?

Маджор вставил:

— Луис, он хочет, чтобы ты проводил её к банку!

— Пройдёмте, девушка! — сказал я, строя из себя вышибалу…

Но Юджи по-прежнему был сфокусирован на своём:

— Деньги!

— У меня только деньги на самолёт… Я должна быть двадцать седьмого!

— Это ложь!

— Нет, это не ложь!

— Ты — лгунья!

— Юджи…

— Я люблю лжецов, но не таких, как ты!

Она начала играться салфеткой Юджи, шлёпая ей по столу, становясь всё более и более раздражённой.

— Ну давай же! Я прощу тебе одну тысячу, и ты отдашь мне две тысячи, которые ты взяла у меня в Америке! Ина-а-а-аче…

— Юджи, я отдам их тебе.

Теперь Юджи игнорировал её, на ходу сочиняя список возможных вариантов:

— Выпрашивай…

— Я это и делаю!

— Бери в долг, подделывай, кради! Делай что угодно, чтобы добыть деньги!

Нью-йоркерша начала выписывать чек.

— Что она делает?

— Она выписывает чек…

— Где наличка?

— Это чек! — сказала Нью-йоркерша.

— Твой чек будет отвергнут!

В конце концов он пошёл в свою комнату и принёс деньги, которые требовал, — две тысячи пятьсот долларов. Он отдал их её другу-израильтянину, у которого никогда не было денег, чтобы тот одолжил их ей, чтобы она могла оплатить свой долг. Затем он передал их Нью-йоркерше в качестве «ссуды» — хорошая шутка, учитывая, сколько денег она «заставила его взять» за эти годы. В итоге «сучка» оказалась должной денег своему нищему приятелю, который их никогда не потребует, а Юджи передал сумму истинному кредитору.

Ещё несколько часов после этого события люди чесали затылки.

Но её рейсы были все отменены, и в конце концов она так и не получила работу. Это было странно, он не мог этого знать заранее. Как многое другое, что случалось в его присутствии, описывалось его фразой: «Это не зависит от тебя, это не зависит от меня. Просто оставь это в покое».

ГЛАВА 54

«Культура сделала невозможным для человека по-своему проявлять себя, потому что у культуры есть различные идеи».

Он подчёркивал, что был скорее функционирующим, чем идейным существом. У него оставались предпочтения и вкусы, он по-прежнему любил определённую марку йогурта, ему всё так же хотелось, чтобы цвета сочетались друг с другом. Я как-то утром вслух заметил, что он ссылался на какую-нибудь традицию, если та совпадала с его мнением. Мне хотелось знать, что он на это ответит.

— Юджи, для нерелигиозного парня ты, кажется, любишь ссылаться на традиции.

— Мне нравятся традиции, когда они мне подходят.

Он в сотый раз попросил меня почитать по его руке, и я продолжил игру. Ладони Юджи могли превратить в верующего кого угодно. На них были совершенно удивительные линии, даже если смотреть на них с точки зрения дизайна. На правой руке на линии жизни имелся огромный разрыв, означавший «катастрофу». Другие линии, коих было множество, брали своё начало в самом основании руки и практически беспрепятственно поднимались вверх, уходя в пальцы. Во всех значимых местах были звёздочки, а вдоль главных линий шли защищающие квадраты. Чтобы импровизировать, материала было более чем достаточно. Я сказал, что он никогда не путешествовал, поскольку уничтожил пространство и находился одновременно повсюду. Джидду Кришнамурти был на левой руке, а Рамана Махарши — на правой.

— А как насчёт Рамакришны? — спросил кто-то из местных. Я ответил, что он был вписан в обе руки.

Юджи ничего не говорил, только улыбался. Затем я взял его за оба запястья, он вытянул вперёд руки и вывернул их под прямым углом. Его гибкость впечатляла. Он сказал, что после «катастрофы» его запястья стали более гибкими. Чандрасекар рассказывал, что во время беседы Юджи с небольшой группой в Швейцарии вскоре после «катастрофы» кто-то спросил его, достиг ли кто-либо ещё такого состояния. Юджи встал, сложил руки в пранам, поблагодарил на телугу всех, кто был в этом состоянии до него, и вышел из комнаты. Позже он сказал, что желает им всем скатертью дорогу, поскольку теперь они выброшены из его системы. Я слышал, как в ранних записях он утверждал, что его руки сами собой стали складываться в пранам, притягиваясь друг к другу так, что их невозможно было расцепить. Он объяснял этот феномен сухо и по-научному: «В конце концов, все тела представляют собой магнитные поля».

День был прекрасным: в помещении было жарко, но на улице дул приятный прохладный ветерок. После обеда мы сидели и слушали нападки Юджи на Джидду Кришнамурти. В комнате присутствовала женщина, которую он знал как преданную Джидду Кришнамурти, и всё то время, пока она находилась там, он продолжал, не останавливаясь. Он выбирал и читал самые гнусные ссылки о нём из Интернета, смаковал самые шокирующие абзацы, всё время улыбался или смеялся.

В тот день мы смотрели видео с Юджи, снятое в Еркауде и Бангалоре в 1996 году. Казалось, это было так недавно. Я размышлял о своей тогдашней жизни в Нью-Йорке. Я не мог не думать о том, где был бы я сейчас, если бы встретился с ним тогда. Некоторых из людей, заснятых на видео, уже не было в живых. Брахмачари, его старый друг, танцевал и шутил с Юджи.

— Где сейчас этот ублюдок? — спросил сам себя Юджи и сам себе, почти без эмоций, ответил: — Он мёртв.

В тот день после обеда началась вечерняя сессия. Маджор рассказал нам, что когда-то Юджи хвалил Марио за его замечательные поварские способности. Услышав эти слова, Юджи закрыл уши руками и закричал: «О боже!» В перерывах между криками на Нью-йоркершу и выдаваемыми мне тумаками он рассуждал о йоговском туре Йогини в Майсуре. Он считал, что вся его польза заключалась в том, что Йогиня научилась ценить упму — южноиндийское блюдо. Затем он снова сел на своего конька — тема Джидду Кришнамурти пользовалась у него особой популярностью, поскольку поклонница Джидду Кришнамурти по-прежнему находилась среди нас. Казалось, он получил удовлетворение, только когда из её глаз полились слёзы.

— Перестань, Юджи! Кришнаджи был для нас Богом! — сказала она.

— Меня это не впечатляет.

Раньше мне доводилось видеть снимки этой невероятно красивой индианки. Сейчас она была несколько старше, но это её нисколько не портило. Сидя у его ног, подобно экзотическому цветку, в своём роскошном сари пастельных тонов, она говорила на английском с характерным индийским акцентом. Её отточенные движения напоминали движения гейши. Её глаза наполнялись слезами, когда Юджи сильнее обычного честил Джидду Кришнамурти, уделяя особое внимание его сексуальной жизни. Он несколько раз повторил при ней, что Джидду Кришнамурти достиг полного успеха, а он потерпел сокрушительное поражение, потому что не смог убедить никого из нас уйти от него и больше не возвращаться. Это прозвучало в ответ на вопрос:

— Получилось ли у кого-либо сделать то, о чём вы говорите?

— Ни у кого.

Он делал так же, как «старик». Фактически в этом смысле он «получил это» от Джидду Кришнамурти: он ушёл и никогда больше не вернулся к нему. Ушёл ли кто-нибудь от него? «Нет», — ответил он.

Каждую ночь к нам наведывался местный пьяница, выпрашивающий деньги. Он всегда давал ему несколько сотен рупий после того, как тот демонстрировал какие-нибудь сложные йогические позы или исполнял пару бхаджанов. Юджи брал деньги у Нью-йоркерши, шлепком вкладывал деньги в ладонь пьяницы, делал намасте и желал ему пойти и напиться.

— Это лучше, чем сидеть здесь и слушать весь этот вздор!

В тот вечер в воздухе витала какая-то особая сумасшедшинка.

Пришли новые люди. Судя по их лицам, им казалось, что они попали на чайную церемонию к Шляпнику из «Алисы в стране чудес». Найти смысл хоть в чём-нибудь было невозможно. Любого, кто пытался привести какие-то логичные аргументы или задавать вопросы духовного порядка, тут же затыкали. Он снова начал заставлять людей танцевать. Каждый, кто пытался ответить себе на вопрос, что он тут делает, вскоре уходил. С большим удовольствием к компании примкнул глухой музыкант из Перта. Он играл на гитаре и громче всех пел песню «Аббы» «Мани, мани, мани». Вскоре хаос набрал привычные обороты.

Маджора убедили, что это последний визит Юджи в Индию, однако в прошлом году я тоже думал, что тот визит был последним, и ошибся. Это было почти самое жаркое время года, и энергия Юджи, как всегда, била ключом.

Смотрели DVD с записью визита семьи Юджи к нему в Нью-Йорк (слава богу, без звука). Я думал о 2003 годе, когда они приезжали к нему, и я чувствовал себя таким дураком среди успешных молодых профессионалов. Пропасть, разделявшая жизнь тех, кто крутился рядом с Юджи, и тех, кто жил обычной социальной жизнью, проявлялась в такие моменты особенно ярко. Все члены его семьи успешно реализовывали себя в социуме, и он говорил о них с гордостью отца семейства. Без звука видео было похоже на старое домашнее кино. Это было одно из последних видео, на которых он ещё был со вставными зубами, и казалось, с того момента прошла целая вечность. Время летело незаметно. Он очень сдал.

С целью шокировать публику он продолжил читать порнографические ссылки, изобилующие полюбившимися ему в последнее время словами «дерьмо» и «выродок», а также несколько отрывков из Ошо — «величайшего сутенёра, которого когда-либо видел мир!», после чего вернулся к маловразумительным сообщениям о провалившихся попытках мошенничества Джидду Кришнамурти в третьем томе главного сборника под названием «Ссылки ещё и ещё».

Его повторяющиеся заявления о том, что «Ссылки» в итоге найдут своё пристанище в архивах правительства Индии, казались почти дадаистскими, гарантирующими его забвение в будущем. Я не могу представить, чтобы коллекция упоминаний о нём имела значение для кого-нибудь, кроме него.

Видео, которые мы смотрели, создавали странное ощущение: казалось, то, чем он когда-то был, уже наполовину ушло и мы как будто одним глазом заглядывали в могилу. На записях, конвертированных в DVD-формат, звук намного отставал от изображения: «сначала происходит восприятие света, а затем звука». Мы начали смотреть «фильм», записанный на камеру, которую кто-то оставил включённой под столом на полу, с объективом, направленным на обратную сторону сиденья дешёвого металлического стула. Было видно, как туда-сюда перемещаются ноги двух индийских женщин, в фоновом режиме происходит какой-то разговор ни о чём. Некоторые моменты были странно гипнотическими. Юджи говорил, что для него движения руки представляли не меньшее совершенство, чем какой-нибудь священный стих. Мы смотрели это кино в течение всего дня, «в реальном времени» сидя рядом с ним. После этого данный «фильм» обрёл равное право на существование в материалах Юджи. Во время наблюдения за движущимися ногами мне было интересно, чьи это были ноги и что с ними случилось потом. Вполне может быть, что их хозяина уже не было в живых.

ГЛАВА 55

«Здесь же совокупный процесс прекратился: единственное действие — физическое; только на этом уровне».

Проведя почти два месяца в Индии, я вымотался полностью. Приближалось время отъезда, один за другим люди задавали ему вопросы, а он отказывался на них отвечать, и я чувствовал всю тщетность своих попыток «получить это». Цирком я был сыт по горло, но за его пределами было ещё хуже. Если он не мог решить мои проблемы с головой, то ей уже ничто не могло помочь.

Юджи велел Чандрасекару читать предсказание Нади, которое его дед взял для него в 1926 году: в нём упоминались основные события его будущего.

В какой-то момент в столовой Юджи обыденным тоном передал мне обращённые к нему слова Джидду Кришнамурти: «Тебе придётся продолжать мою работу». Это сообщение было настолько неожиданным, что я его почти упустил. Я даже подумал, что мне показалось, что я всё придумал. Юджи удавалось некоторые вещи внедрять в вас настолько незаметно, что они гладко соскальзывали куда-то глубоко внутрь и вы даже не сразу понимали, что произошло, — требовалось время, чтобы осознать случившееся. Однажды услышав их, вы потом уже не могли от них избавиться.

Читая предсказание, Чандрасекар перечислил главные перемены, произошедшие в жизни Юджи в 1986 году, следовавшем сразу после смерти Джидду Кришнамурти. В тот год Юджи поехал в местечко в Бангалоре в Индии сразу же после получения денег от своих друзей-англичан. В тот год впервые после «катастрофы» он выступал на публике, давал теле- и радиоинтервью. В тот же год вышла его первая книга «Ошибка просветления» и Валентина перестала путешествовать с ним. Год смерти Джидду Кришнамурти явно стал для Юджи годом огромных перемен. Был ещё один момент признания заслуг Джидду Кришнамурти в то утро: Юджи сказал, что он подтолкнул его к тому, чтобы продолжать идти самостоятельно. После этого и случился его «уход» — он сделал то, что не удавалось никому до него.

По крайней мере, он таких не знал.

На следующее утро после завтрака Нагеш стал подтрунивать над Моханом по поводу обнаруженной в его блокноте записи о том, что «Мохан — единственный просветлённый на планете». Когда Юджи услышал об этом, он сначала начал дразнить Мохана со своего места на диване, поздравляя его с преувеличенным энтузиазмом:

— Ты единственный просветлённый, которого я встретил за всю свою жизнь!

Затем он вскочил с дивана и сел на пол перед Моханом, и прежде чем мы успели опомниться, уже стирал пыль с его ног. Мохан в ужасе пытался отодвинуться от него. Юджи опустился на пол достаточно жёстко, и мы с Маджором обменялись взволнованными взглядами. Приземляясь, он слегка поморщился, а когда шоу закончилось, позволил мне помочь ему подняться.

26-го вечером Юджи прочёл вслух несколько отрывков о Джидду Кришнамурти из книги Мукунда Рао. Он ругал его, настаивал на том, что у него нечего было взять, и при этом повторял его имя снова и снова. Я слушал всё это, а в голове у меня крутились его слова из записи 1968 года: «Интересно, выбросили ли абстракции Кришнамурти кого-либо ещё в это состояние?» Можно было только догадываться о том, что стояло за действиями Юджи.

В записях 1967 года он давал детальное описание последних разговоров, которые он слушал в шатре. Джидду Кришнамурти говорил о сравнивающем уме и тишине. Юджи описывал «странное самадхи», в котором он пребывал, сидя у него. Всё это проносилось у меня в голове, когда он отрицал влияние человека, имя которого не сходило у него с уст последующие сорок лет. Меня снова прибил тот факт, что вся моя взрослая жизнь прошла под влиянием обоих Кришнамурти: сначала вдали от них, затем совсем рядом.

Вечером выглядевший усталым Юджи сидел на диване, подперев голову руками, когда Нагеш негромко запел. В бледно-зелёном флуоресцентном свете гостиной его песни полились одна за одной. В моём состоянии опустошения флуоресцентный свет комнаты, полной тёмных силуэтов, превратился в пустой театр конечного и бесконечности. Я чувствовал жало смерти, хрупкие оболочки тел и бездонную темноту, полную энергии. Мы были сфокусированы на присутствии одного — того, кто никогда не был ни на чём сфокусирован. Он был сверкающим нектаром смерти, рассеянно потирающим подбородок, пока Нагеш пел следующую песню, всё сильнее погружая нас в тусклый сон. На физическом уровне было очевидно, что тело Юджи полностью износилось, но то, что им двигало, было похоже на язык пламени на поверхности солнца, недоступный нашему ограниченному человеческому восприятию. Тончайший лист бумаги, зависший над невыносимой красотой небытия.

Ума спела песню о Юджи, положенную на мотив песни о Рамакришне. Они с Баладжи придумали слова о муках бедного Мохана, задающего вопросы, о преданности Маджора и опьяняющем блаженстве, испытываемом Чандрасекаром в присутствии Юджи.

На следующий день мы смотрели фильм о знаменитом мудреце Вемане, том самом святом поэте, которого цитировал Кришнамурти. У Чандрасекара в офисе на полке стояла книга о нём, и я её пролистал. История была впечатляющей. Для старого индийского кино фильм тоже был неплох. Юджи подшучивал над ним, а мы с Моханом усмотрели схожесть в сюжетах между отношениями Веманы и его гуру и отношениями Юджи и Джидду Кришнамурти. У Мохана хорошо получалось находить сходства в ситуациях, а Юджи со своим чёрным юмором отпускал комментарии во время самых сентиментальных сцен: там, где Вемана молился, он сказал: «Заткнись, ублюдок!», а где малышка умирала на руках у Веманы: «Умри, сука!» Смеялась даже преданная Джидду Кришнамурти, когда мы подшучивали над персонажем, который бы подошёл на его роль. Жизнь Юджи как Веманы была подходящей космической шуткой, и с этой точки зрения Вемана был настоящим Маккоем.

ГЛАВА 56

«„Я не знаю, что делать. Я беспомощен, абсолютно беспомощен“ — пока ты думаешь, что ты абсолютно беспомощен, ты будешь зависеть от какого-то внешнего средства».

В воскресенье утром перед уходом Йогиня выглядела подавленной. «Думаю, человек привыкает ко всему», — сказала она мягко, пока мы, сокращая дорогу, пробирались через груды мусора, через пустырь с наваленными кучами старых грязных обносков, обёрток от продуктов, пластиковых бутылок, сношенной обуви и испражнений: человеческих и животных.

В доме нам, как обычно, подали кофе в металлических чашках. В комнату вошёл большой банкир со своей женой и огромной пачкой рупий для Юджи. Юджи начал снова третировать Йогиню по поводу её денежных «инвестиций», чем явно огорчил и неприятно удивил её, поскольку несколькими месяцами раньше она передала ему внушительную сумму. Он редко когда говорил о её вкладе. Я спросил, как она себя чувствует, и услышал в ответ: «Теперь у меня возникло желание уехать». Однако она осталась. Юджи пытался ещё раз вернуться к этой теме, но она наградила его испепеляющим взглядом, что-то сухо ответила, и всё вернулось на круги своя.

Йогиня была похожа на облако, за которым постоянно тянулся шлейф. Иногда это был смог, а иногда — мерцающая волшебная пыль. Она всегда сногсшибательно одевалась. Во время коротких перерывов на ланч мы прекрасно ладили друг с другом. Мы оба так весело проводили время на людях. Удивительно, насколько всё менялось, когда мы оставались наедине. Общаться в присутствии Юджи не было никакой возможности: он наполнял собой комнату до краёв. Баладжи говорил мне, что в Тируваннамалае, где жил Рамана, семейные пары часто распадались, зато те, кто собирался серьёзно практиковать, неожиданно влюблялись. Юджи говорил так: «Шоколад вызывает ту же химическую реакцию, что и влюблённость. Лучше есть шоколад, чем влюбиться и испортить свою жизнь!»

Она любила шоколад.

Сугуна надеялась, что ко дню рождения Чандрасекара у неё появится второй внук. Юджи использовал ожидание этого радостного события, чтобы рассказать историю о том, как он заставил жену на шестом месяце беременности сделать аборт в Чикаго.

— Единственный раз в своей жизни я чувствовал себя действительно ужасно. Мне пришлось выбросить в мусорное ведро полностью сформировавшегося ребёнка.

Жутчайшая история.

Много, много позже я услышал ещё одно спровоцированное Сугуной признание. Когда он в очередной раз хвастался тем, что не плакал ни разу в жизни, она спросила: «Юджи, ты не плакал ни разу в жизни?»

Сугуна обычно очень редко задавала вопросы, но она была очень искренним человеком. Не имея возможности противостоять искренности, он подумал минуту и сказал: «Да, когда я оказался в Лондоне и увидел, что стало со мной, кем я был окружён, увидел, что вокруг одни преступники, я заплакал».

Он говорил о периоде нищеты в 1960 году. У него было право получать пособие по безработице, но Юджи никогда не принимал подачки. Он скорей предпочёл бы украсть. Старый друг Юджи, знавший его ещё до «катастрофы», рассказал мне, что Юджи, похоже, провёл ночь в тюрьме за то, что воровал еду в магазине.

Точно так же, когда Махеш спросил, действительно ли он не испытывал страха никогда в жизни, он ответил: «Когда всё рушилось вокруг меня (до „катастрофы“), мне было страшно».

Местный индуистский фундаменталист, рассуждая спокойно и серьёзно, попытался прояснить некоторые политические моменты с Юджи. Тот отреагировал мгновенно: «Ты не знаешь своей собственной страны! Не говори мне всего этого!» Лицо мужчины покраснело, он замолчал. Благодаря этому событию утренняя проповедь под кофе началась с политики:

— Этот ублюдок Ганди убил тьму индийцев во имя ненасилия! Ты не знаешь истории. Я кипел от возмущения в Америке, когда они не смогли остановить русских после войны. Зачем они поделили Германию? Я хочу знать! Они не могли остановить тех ублюдков! — Он негодовал по поводу разделения Германии на восточную и западную и неспособности американцев противостоять русским.

— Меня тошнит, когда я вспоминаю, как этот ублюдок Никсон сбежал из Вьетнама! Они хоть одну войну выиграли? Я хочу знать! И не говори мне, без тебя знаю, что выиграли они только одну войну — в Гренаде! Ха! В качестве оправдания они подставили тех агентов ЦРУ!

Затем он похвалил Никсона:

— Меня восхищает в этом ублюдке только одно: у него хватило духа отменить золотой стандарт, сделав меня очень богатым человеком! — не забыв, однако, тут же наградить его словом «дристун!».

Снаружи доносился голос отца Чандрасекара, который смотрел новости на верхнем этаже и ругал их на чём свет стоит. Его было слышно, наверное, за два квартала. Ещё было слышно, как с утра пораньше откашливается сосед за стеной. На улице уже становилось жарковато, и Юджи заметил:

— Целый месяц здесь! Я не смогу выдержать ещё пять дней! Пришло ещё несколько новых его поклонников. В тот приезд он привлёк внимание семейной пары врачей. Они принесли с собой видеозапись танцевального выступления их дочери, желая услышать от него какой-нибудь совет. Он молча посмотрел выступление, а потом сказал:

— Я вижу здесь совершенство техники, но я не вижу в движениях её.

Я помог доктору Свами отнести стол наверх, где он хотел устроить праздничный обед. Пока мы были наверху, Сугуна показала мне комнату в конце второго этажа, где спал Юджи. В ней было пусто, как в келье монаха. Вдоль дальней стены стояла кровать. На полках, расположенных напротив кровати, лежали салфетки, привезённые Нью-йоркершей из Европы и Америки. Они лежали аккуратными цветными стопочками рядом с его одеждой. Это было даже мило.

Сидя рядом с ним в тот день, мне привиделось, что звук его голоса — это пустой сосуд, вытеснивший своими вибрациями содержимое коллективного разума. Лишь на краях сосуда оставалось нетронутым то, что было необходимо телу для выживания.

На следующий день Юджи снова взялся за своё: «Я не называю тебя идиотом, ты и есть идиот!»

Мы с Маджором разговаривали перед домом. Он считал, что Юджи предлагал своим слушателям две вещи: нирасу — отсутствие желаний и нирмоху — непривязанность. По возвращении Юджи отверг и то и другое: «Я абсолютно уверен в том, что стремление к отсутствию желаний ничем не отличается от желания сбежать с соседской красоткой. Вы должны отказаться от рассветов и закатов, тогда вам не придётся отказываться от рассматривания подпрыгивающих женских грудей». И ещё:

«Прежде чем может случиться физическая смерть, вы должны потерять сознание — тогда вы не будете знать, что происходит». Тема Джидду Кришнамурти о том, что мы «оттачиваем инструмент, который и является проблемой», приобрела новое звучание. «Нет такой вещи, как страх неизвестного. Вы боитесь потерять известное».

Была ещё одна область, в которой Юджи вторил Джидду Кришнамурти: он считал, что отношений между двумя существовать не может. Когда я зачитал Юджи его слова спустя секунды после того, как он их произнёс, мне показалось, что он мониторит мой прогресс больше, чем что бы то ни было. И он меня не поправил, не сделал никакого комментария, что само по себе было комментарием.

Пока я находился рядом с ним, меня постоянно мучил вопрос: «Почему мы должны ему верить, если он снова и снова повторяет нам, что он никому не верил?» По всей видимости, я не мог отпустить его, потому что я на него опирался. Классическая дилемма — вытаскивание одного шипа другим. Найти выход с помощью логики не получалось. Действительно ли было что-то такое в его присутствии, что влияло на всех нас? Возможно ли, что мы были просто неспособны рассмотреть это?

Надежда, как сорняк, растёт на любой почве.

Чем дольше я исследовал его биографию, тем больше мне начинало казаться, что я сам придумал историю его жизни, основываясь на слухах, дурача самого себя, занимаясь поисками улик в уже закрытом деле.

В относительном мире очень многое из того, что он говорил, было ложью. Но он жил в абсолютном мире, а в нём всё было неизвестным, непознаваемым и безымянным.

— Говорю же вам, вам не может быть интересно то, о чём я рассказываю!

Нам и не было интересно. По крайней мере, это было логично. Тогда откуда же возникал интерес? Как всегда, здесь мои логические рассуждения упирались в тупик. Они просто крутились в голове, не давая мне отдыха.

«По кругу бежал оборванный негодяй».

Он был слишком абсолютным. То, о чём он говорил, имело отношение к физической смерти. Его история жизни была доказательством его желания отбросить всё.

«Можете ли вы выбросить полотенце и повернуться спиной ко всей структуре?» Ответ: «Нет». «Вы не готовы совершить самоубийство!»

Конечно, великий учитель Гурджиев почти убил себя, пытаясь добиться того же, что и Юджи, но, похоже, у него ничего не получилось. У каждого своя судьба.

«Если и существует нравственный человек, то он никогда не будет говорить о нравственности и никогда не будет делать ничего безнравственного».

«Эго есть не что иное, как конфликт между правильным и неправильным, плохим и хорошим. Это абстракция, никакого эго не существует».

Он был вправе так сказать. Другие — нет.

*

По мере приближения отъезда Юджи вопросы Мохана становились всё более быстрыми и напористыми.

— Юджи, кто слушает?

Он был как та собака, что гоняется за своим хвостом, выкапывая в процессе ямку. Казалось, Мохан думал, что если он будет задавать вопросы достаточно быстро, то натолкнётся на собственный ответ и вся конструкция развалится сама собой, но он никогда не доходил до этой точки.

— Как ты слышишь меня, когда я задаю вопрос?

— Ты разговариваешь сам с собой.

— Кто отвечает на вопрос, если Юджи там нет?

— Никто.

— Как я могу смотреть без мысли?

— Ты не можешь этого делать даже в течение секунды. Если это случится, ты умрёшь.

Раздражённый, но не сдающийся, Мохан продолжал:

— Ты можешь прояснить это раз и навсегда и дать это мне?

— Нет.

Доктор Свами нашёл объяснение побоев с духовной точки зрения. Мастера использовали битьё для того, чтобы помочь своим ученикам духовно расти. Юджи тут же взял это на вооружение.

— Ты слышал, что говорится в той книге, где Джидду Кришнамурти бил Дэвида Бома с целью его духовного продвижения? — говорил он, ссылаясь на несуществующий параграф в несуществующей книге. — Я ускоряю твою духовную практику!

Бац!

У меня такое ощущение, что в индийской традиции каждый поступок обязательно вписывается в ту или иную категорию. Это и восхищает и бесит одновременно, снова подтверждая тот факт, что ничего нового не происходит, всё уже давно известно и прописано. Ум только оттачивает своё мастерство по обнаружению уже знакомых вещей и залипает в них. Каждая вновь обнаруженная вещь становилась частью безумия, и вся комната превращалась в сумасшедший дом. Именно такое чувство возникало в присутствии Юджи. Кто был сумасшедшим, а кто — нет, зависело от выбранного угла зрения. Неэффективность мышления становилась явной в его пустоте, а проблески идей находили своё отражение в зеркале его жизни. Подобно наркоману, внутреннее знание требовало следующей дозы, и ещё одной, и ещё… Постоянно. Отпустить вопрос означало поставить под угрозу саму жизнь, и для того, чтобы избежать ломки пробуждения, мы продолжали снова и снова искать наркотик. Или он продолжал нас искать…

— Он бил Бома до тех пор, пока тот не сошёл с ума!

Я ещё не сошёл с ума. В качестве средства, помогающего мне оставаться в здравом уме, я использовал письмо. Это было моё оружие. Оно продолжало подкидывать дрова в пылающий огонь моего смятения. Его побои не наносили мне вреда. Они вызывали острые ощущения. Каждый раз моё эго получало шок, и это изумляло меня. Это как с грубыми словами:

Шлепок! = Твою мать! Удар! = Вот дерьмо!

До тех пор, пока он чувствовал, что вызывает во мне или других шок, он не останавливался.

Он снова и снова делал абсурдные заявления по поводу того, что у него растут новые зубы: «У меня не получается укусить вас словами, придётся кусать вас моими тридцатью двумя зубами!»

Когда-то святой Кабир сказал, что потратил жизнь, продавая зеркала слепым людям. Так и Юджи теперь всё время повторял: «Я полный и абсолютный неудачник!»

Он говорил, что понятия не имел о том, как оказался в том состоянии, поэтому что он мог посоветовать нам? Он не знал, как он сделал это. Он знал только, что «был вышвырнут»…

— Это история тела, вышвырнувшего Юджи вон!

ГЛАВА 57

«Умные люди — самые скучные и тупые люди, они самые легковерные».

С самого утра я получил три хороших удара наотмашь, после которых встал и ушёл. Я не мог уехать, потому что Йогиня оставалась здесь, хотя сам я был сыт происходящим по горло. Вокруг моей головы собралась туча комаров. Превосходная метафора. Юджи не останавливался, он продолжал движение, как заведённый механизм. Это было ненормально. Я хотел убраться оттуда к чёртовой бабушке. До отъезда оставалось недолго, но теперь к усталости и паранойе добавилась ещё паника Йогини из-за того, что одна женщина, как ей казалось, злилась на неё. В общем, напряжение испытывали все, а он постоянно подпинывал нас.

Люди, у которых было шесть недель, чтобы увидеться с ним, в массовом порядке пришли теперь, когда он собирался уехать из города.

Однако независимо от того, как я переживал происходящее, мысль о возвращении в Нью-Йорк угнетала меня ещё больше. Я устал от постоянных оскорблений, даже если они способствовали моему скорейшему духовному росту. Мои новенькие швейцарские очки, купленные за бешеные деньги, были слегка погнуты. Каждый раз, когда он смахивал их с моего лица, я боялся увидеть их разбитыми. На моём лице были царапины от его ногтей, а веки полыхали огнём — очевидно, из-за загрязнения воздуха.

Стоя снаружи под крышей зелёного цвета, я заговорил с коммунистом, о котором Чандрасекар рассказал мне несколько недель назад. Приятного вида мужчина пятидесяти с лишним лет, довольно бодрый, он обычно неделями тихо сидел среди других посетителей. Я спросил его, как он познакомился с Юджи. В течение долгого времени он активно занимался политикой. О Юджи ему рассказал его друг, но духовные люди его тогда не интересовали. Тогда Юджи посоветовал его другу: «Скажи ему, что я был женат и у меня четверо детей. Я знаю, как это — ласкать грудь женщины».

Услышать такие слова от человека, считающегося чуть ли не святым, было странно, и он пошёл посмотреть на него из любопытства. И вот уже тридцать лет смотрел.

— Юджи, все ли устремления одинаковы? — спросил молодой человек с искренним интересом. Юджи ответил что-то не в тему.

— Он эксперт по отвлечению нашего внимания, — заметил Маджор.

— Юджи, есть ли какая-нибудь разница между выбором и устремлением? — попытался он снова.

— Нет.

За этим коротким ответом последовала история о выборе шоколадных конфет, затем ещё одна левая история о молодой женщине, совершившей самоубийство, а затем:

— Сэр, между избирательностью и удовольствием нет разницы. Нет такой вещи, как удовольствие, и нет такой вещи, как боль. Вы хотите постоянно быть счастливыми. Ваше желание бесконечного счастья душит вас.

Его слова были остры как иголки, и они втыкали в наш запутавшийся мозг осколки непознаваемой мудрости. «Не называйте это мудростью!»

Одна женщина ходила к нему годами. Чувствуя, что, возможно, это последний раз, когда она имеет возможность спросить, она начала давить его вопросами о том, как достичь того, о чём он говорит.

— Юджи, мы устали пытаться, что нам делать?

— Ваши ноги так устали от бега, от постоянного бега!

Она не поняла, что он хотел сказать, и отчаянно желала получить ключ прежде, чем он уедет.

— В любом случае это не важно! Вы — жулики, делающие много денег, — утешил он её не слишком приятным комментарием.

— Ну в чём тут соль, Юджи? — умоляла она.

Никакого ответа.

— У тебя уже есть ответ в любом случае!

Вмешался Маджор и положил конец её вопросам. Они с доктором Свами влезали в разговор в самый последний момент, интерпретируя то, что удалось выжать из Юджи, и побуждая людей задавать вопросы, пока была возможность.

В тот день мы навестили мать с её новорождённым ребёнком в последний раз. Когда Юджи ушёл, она снова залилась слезами.

ГЛАВА 58

«Непрерывность жизни и непрерывность мысли это две разные вещи».

30 марта 2006 года, Бангалор. В этот день Юджи улетал. Снаружи было прохладно, внутри с каждой минутой становилось всё жарче. На улице громко пищали бурундуки. Какой-то новый парень хотел поговорить про свой опыт переживания смерти. Юджи коротко заметил, что если бы таковой был на самом деле, он бы здесь не сидел. Как обычно, получив с утра три хорошие затрещины, я ушёл, а когда вернулся, он тут же попросил меня снова сесть рядом с ним на диван. Я удалился в другую комнату, подальше с его глаз.

В этот день в Индии отмечают Новый год, и пятилетняя племянница его друга пришла к Юджи и уговорила его пойти к ним в дом на ужин. Её дядя позже рассказал мне, что друг, который жил в этом доме, ожидал её в панике, потому что если бы Юджи не принял приглашение, это означало бы, что их преданность была недостаточной. Юджи приехал с целым кортежем машин, был устроен грандиозный праздник, и отец публично передал ему 1500 рупий. Это было верхом лицемерия. Тот же человек делал всё возможное, чтобы финансово разорить своего сына, посмевшего выйти из религиозного ордена. Выходя за дверь и прокручивая в голове эти мысли, я почувствовал, как Юджи взял меня за руку и сказал:

— Зачем они дают это мне? Я же отдам их ему (сыну).

Как только мы вернулись в дом Чандрасекара, он вышел отдать деньги мальчику. Ему пришлось догонять его на улице, хотя парень и остро нуждался в деньгах. Мальчик боялся, что он будет обвинён в особенном отношении.

Ближе к полудню люди, которые не помещались в комнате, стали смотреть в окна. Это было похоже на вывернутый наизнанку зоопарк. И конечно, в последнюю минуту по приказу Юджи пришёл Махеш.

Юджи позвал меня на диван, где они оба сидели, и с энтузиазмом школьника начал сталкивать нас головами. Вскоре они перебрались в переднюю часть дома на кушетку. Неподалёку стояла толпа одетых в свои лучшие наряды маленьких детей, которые, выпучив глаза и хихикая, глазели на известного режиссёра Махеша Бхатта. Я уверен, что они понятия не имели, кто такой Юджи. Да их это в общем-то и не интересовало. Они попросили сфотографироваться с Махешем, на что тот с радостью согласился.

Позже мы с Махешем болтали в спальне. «Юджи сказал мне в тот раз, когда звонил: „Приезжай сюда, получи тумаков и уезжай!“ — „Слушаю и повинуюсь!“» Он выталкивал Махеша на свою собственную дорогу. Я спросил, в чём он видел отличие используемых методов Юджи раньше и сейчас.

— Добавилось балаганное измерение, — как всегда, своеобразно выразился он. — Вокруг Юджи теперь всегда сумасшедший дом. Жаргон поменялся, новый лексикон появился из какого-то тайного места, нечто непостижимое.

— А как насчёт его шуток?

— Не на публике Юджи всегда был весёлым, но в последнее время его юмор проявляется более открыто. Только ты успел махнуть одним прыжком в цифровую эпоху MTV, а Юджи уже тут как тут — использует его как средство для уничтожения духовных основ.

По пути в аэропорт в Мумбае я заметил изображение Вивекананды на задней части автобуса с цитатой «Только те, кто живёт в служении, истинно живы. Остальные более чем наполовину мертвы». Конечно, я подумал о Юджи. Как только я приехал, Юджи начал говорить о Вивекананде — о том, что он посещал бордели в Индии, а также о Рамакришне, который игрался со своим пенисом и имел Вивекананду сзади! Любые авторитеты и идеалы разрушались на корню. Он мог использовать для этого разные способы, но с самого начала действовал в одном направлении. Огонь сжигает всё своим пламенем.

Юджи начал громко звать Махеша:

— Где этот ублюдок? — Он был как ребёнок, которому нужна была его любимая игрушка.

— Он там, разговаривает с ещё одним ублюдком, Юджи! — подсказал кто-то.

В комнате яблоку негде было упасть.

Юджи подозвал меня, чтобы отдать остатки своего кофе.

— Твоя очередь или её?

— Её, Юджи.

— Что ты делаешь?

— Мы разговариваем.

— О чём?

— О чём ещё здесь можно разговаривать? О тебе!

Махеш пробрался через толпу к кушетке и плюхнулся рядом с Юджи. Схватив подушку, расслабившись рядом со своим старым другом, громыхая акцентом, он снова втянул Юджи в политическую дискуссию. Он продолжал думать о Китае.

— Юджи, что нам нужно сделать, чтобы достичь того, чего достиг Китай?

Юджи выпалил ответ незамедлительно:

— У вас нет ни малейшего шанса!

— Но почему? Почему нет?

И я почти слышал ответ до того, как он слетел с его губ:

— Вы все рабы! Индия должна быть стёрта с лица земли за то, что она сделала с человечеством!

Затем последовало предложение уничтожить весь средний класс индийцев.

— Почему же именно средний класс нужно уничтожить? — с сарказмом спросила какая-то нахальная барышня.

Он взорвался:

— Ты безумная! Просто заткнись и выйди вон отсюда!

Она была из тех, кто воспринимал его угрозы как жаркий вызов. Каша заварилась, и её смелость зацепила его внимание. Из того места, где я стоял снаружи, было слышно, как волной прокатился смех.

— Как насчёт богатых? — парировала она.

— Уничтожить и тех и других!

Всё в топку и посмотреть, как это будет гореть… Снова послышались взрывы смеха. Последние часы в Индии до самой последней минуты он был в прекрасной форме.

За обедом он быстро поел и проскользнул в кухню, чтобы избавиться от пищи. Проходя через дверной проём по пути к своей кушетке, он был похож на льва, входящего в клетку. Я услышал, как он произнёс себе под нос: «Что происходит?» Влившись в хаотическую массу людей, набившихся в комнату и желающих в последний раз повидаться с ним в Индии, он снова забурлил, как проснувшийся вулкан. Подобно листьям, поднимаемым сильным ветром, люди сновали по комнате туда-сюда.

Ума безутешно плакала. Она была уверена, что никогда больше не увидит Юджи. Как оказалось, она была права. Он постоянно угрожал, что больше не приедет в Индию. Пока она в слезах сидела рядом с ним за обеденным столом, он продолжал есть. Когда она покинула комнату, он повернулся к нам:

«Почему она плачет? Я даже не представлял, что она такая сентиментальная».

Я не поверил своим глазам, когда в восемь часов он начал давать интервью. Я хотел быть уверенным, что всё-таки уберусь из города. Я уже представлял, как опаздываю на рейс, самолёт улетает без меня, а я остаюсь стоять в своей замызганной одежде. Прошмыгнув мимо меня внизу лестницы, он велел мне подождать пять минут и затем зайти за сумкой. В этот самый момент появилась женщина с мужем и недоношенным ребёнком. Они получили разрешение зайти попрощаться к нему в самую последнюю минуту. Им хотелось подняться наверх и увидеться с ним. Я переживал, что они застанут его полуголого. Они также прошмыгнули мимо меня, я пошёл за ними и увидел, что Юджи уже вышел из комнаты. На нём была одежда западного образца. Женщина упала на пол, делая простирание, касаясь своими руками его ног. Она плакала.

— О Юджи гару! Мы очень сильно благодарим тебя за всё!

— За что? — спросил он, как будто смущаясь, когда мужчина тоже упал на пол. — Эй! Зачем ты это делаешь?

Невозможно было не растрогаться при виде такой преданности. Имея разные с ними религиозные взгляды, я знал, как они чувствовали себя, но я никогда не мог так выражать свои чувства. Он каждый раз спрашивал людей, зачем они проявляют свою преданность подобным образом, просил их не делать так, но они тоже не могли ничего с собой поделать.

В западной одежде он выглядел совсем по-другому. Я мало видел его утром. Меня одолевало беспокойство о его физическом теле — моя вечная забота. Он же справлялся с ним мастерски и выглядел как огурчик. Спустившись вниз в хаотичное море лиц, рукопожатий, пранамов, он изящно проложил себе дорогу сквозь толпу. Последний взмах руки и он уже сидит в машине, покидая дом Сугуны и Чандрасекара навсегда.

В аэропорту начался полный хаос. Едва мы остановились на обочине, я схватил свои сумки и побежал. Очередь на регистрацию практически не двигалась, у индийских пассажиров, направлявшихся в США, чего только не было в багаже — ну, может, только кухонная раковина отсутствовала. Рейс задерживался. По залу пронеслась человеческая масса, в конце которой был Юджи, а за ним, неся его крошечный чемодан, следовал гигант. Возникло небольшое замешательство, когда выяснилось, что Юджи оставил свою куртку в зоне досмотра. Кто-то побежал за ней. Юджи выглядел ужасно хрупким, его лопатки просматривались через шёлковый свитер. Занятый возвратом куртки, он меня не видел, и я встал у него за спиной, чтобы не дай бог кто-нибудь случайно в него не врезался. Через несколько секунд он обернулся и увидел меня.

— Что ты здесь делаешь? Ты опоздал на самолёт? — спросил он безучастно.

— Нет, сэр. Рейс задерживается.

— Рейс отменён, — сказал он холодно и пошёл прочь.

После всех этих недель, проведённых на диване в беседах, после пощёчин и шуток, всё было кончено — моя отставка не заняла и секунды. Я пошёл за крошечной фигурой, спокойно пробиравшейся через напирающую толпу, за которой следовал огромный человек с его сумкой. Затем он завернул за угол и растворился в воздухе, как он всегда и грозился сделать.

Через несколько секунд Нью-йоркерша прошла мимо меня в людской толчее. Я помахал ей и показал жестом, куда он исчез. Она также жестом показала мне, чтобы я позвонил, когда доберусь, после чего её унесло толпой.

ГЛАВА 59

«Вы отделяете себя от осознавания и создаёте сущность, которой на самом деле там нет».

Я проснулся в дальней спальне квартиры моего друга в Бруклине. Неяркий серый свет пробивался сквозь жалюзи, когда сработал радиобудильник у противоположной стены и зазвонил мой сотовый. Звонила Йогиня из Гштаада. Они уже подыскивали жильё на лето. На дворе был март и казалось, до лета было ещё очень долго. С наличными у меня была беда. Я вспоминал всех тех, кто говорил мне, что деньги откуда-нибудь придут. «Он о тебе позаботится». Всё, о чём я мог думать, было: «Где они сейчас? Где он сейчас?»

С другой стороны, остаться без него после такого количества дней, проведённых вместе в плотной сцепке, было всё равно что сбросить с себя огромный груз. У меня появилось больше энергии. Мне казалось, я могу летать. Криками и пинками меня загоняли в новое существование. Он действовал на меня как поток чистой воды, проносящийся через грязную трубу.

Следующие два месяца я провёл, слушая первые оцифрованные копии бесед Юджи, которые он проводил аж в 1967 году. Там были и интервью, которые у него брали в течение нескольких недель сразу после «катастрофы». Они стали для меня откровением. Я был поражён, слушая, как он описывает десятилетия своей борьбы с Джидду Кришнамурти, и я был ошеломлён степенью его преданности ему. Если посмотреть на факты его биографии, всё становилось очевидным, но он вкладывал такое количество энергии в отрицание и сочинение историй на эту тему, что услышать от него самого его раннюю версию было шоком. Фразы были всё теми же, но, словно будучи перетасованными в карточной колоде, приобретали новое значение. Он описывал молодого англичанина, который убеждал Юджи в том, что они функционируют по-разному. Он находил Юджи более интересным, чем Джидду Кришнамурти. Дальше Юджи рассказывает, что он использовал парня в качестве зеркала, чтобы понять, что происходит с ним самим. Теперь он слово в слово приписывал это действие Джидду Кришнамурти: «Тот человек (Джидду Кришнамурти) использовал меня как своё зеркало».

Когда я слушал эти записи, кое-что для меня прояснилось. Изменилась ли от этого история? Говорил ли он что-то другое? Нет, но что отличало ранние записи — в них была история его борьбы. Похоже, к тому моменту она уже не имела для него значения. Не раз во время многочасового прослушивания тех записей у меня возникало чувство, что то, что он давал нам позже, отличалось от того, что он говорил в самом начале. Эта разница заключалась в методе. Слова, люди и то, что они могли от него взять, были разными в разное время в разных обстоятельствах. Это было откровение об относительности фактов.

Я позвонил Дугласу Роузстоуну, чтобы узнать, что он помнит о ранних днях Юджи, до «катастрофы». Он видел другую сторону отношений между Юджи и Джидду Кришнамурти. Я порасспрашивал его о том, что было «до» и «после». «Непосредственно перед «катастрофой» Юджи пребывал в состоянии, которое я бы назвал яростью. Он злился на то, что не может выбраться из ловушки, в которую попал. Юджи был очень преданным человеком. Ему было очень непросто отказаться от старика. Перед окончательным пробуждением у таких людей бывает очень слабая привязанность к миру. Они находятся в постоянном состоянии самадхи, как это было и в случае с Юджи, хотя он пытался это скрывать. Юджи разрывался между преданностью Джидду Кришнамурти — за то, что тот помог ему избавиться от интеллектуального наследия Теософского общества и желанием стать свободным от самого Джидду Кришнамурти. Он был тогда достаточно грубым и абсолютно равнодушным, чувства людей не волновали его ни в коей мере.

Поговорить с Дугласом было всё равно что посмотреть старый фильм. Понятно, что информация была пропущена через него. С кем бы я ни говорил, все версии немного отличались.

Я позвонил Йогине в Европу. Они ехали в машине, и она передала телефон Юджи. Я сказал ему, что только что говорил с Дугласом.

— Зачем тебе понадобилось разговаривать с ним?

— Я расследую твоё дело, вот почему!

Как агент ФБР я просто делал мою работу. Он рассмеялся и повесил трубку.

Ещё через несколько дней я снова позвонил Дугласу и спросил, почему Юджи всегда выбирал именно Гштаад. Юджи говорил, что открыл для себя этот город в 1953 году — значит это место уже существовало в его памяти. Оно явно было связано с Джидду Кришнамурти. Мне нигде не встречалась информация о том, чтобы Джидду Кришнамурти приезжал в город до 1960 года, но он путешествовал и жил во многих местах Швейцарии с 1920-х годов, и трудно поверить, что Юджи оказался там случайно.

В 1953 году он всё ещё вёл долгие, с глазу на глаз, беседы с Джидду Кришнамурти. Интересно, что в тот же год, когда с ним случился опыт переживания смерти, он поехал в Гштаад и уже тогда хотел остаться там навсегда. Он рассказывал нам об этом раньше. Его жена не согласилась. Для неё там было слишком холодно.

Все эти исследования создали новые образы. Чем больше я узнавал, тем больше информации хотел получить. Я ничего не мог с собой поделать. На одной из записей интервьюер попросил Юджи воссоздать события, приведшие его к «катастрофе». Он подробно описал беседы, с которыми летом 1967 года выступал Джидду Кришнамурти, начинавшиеся с дискуссии об образовании и уходившие в рассуждения о сравнивающем уме. У меня было ощущение, что я открываю тайны мироздания.

Продолжались разговоры об образовании. Этот предмет меня нисколько не интересовал. Когда я вошёл под навес, возникло осознание навеса. Я оказался в особенном состоянии осознавания. Было тихо. Я знал, что это ум… Он (Джидду Кришнамурти) сказал: «Любой, кто отправился со мной в это путешествие, окажется в состоянии великой тишины». Затем он остановился и сказал: «Я получил это. Кто-нибудь ещё получил?» Он обвёл присутствующих взглядом и добавил: «То, что есть, это сравнивающий ум». Меня просто прострелило! Так, значит, это было моё состояние ума, состояние сравнивающего ума! Что ты наделал? Этот парень отбросил меня на четырнадцать лет назад! Всё это время ты сам себя обманывал! Иначе ты бы этого не знал.

На следующий день он начал:

— Существует эта энергия.

Моё тело начало вибрировать…

— Существует энергия в этой тишине…

Я начал осознавать, что внутри меня присутствует некое движение…

Затем он добавил:

— Есть некое движение…

Я обнаружил себя в особом состоянии, где само движение листочка было движением во мне. Это ум создавал состояние движения внутри. Я спросил себя: «Зачем я всё это делаю?»

Прежде чем он произносил какое-то слово, я уже обнаруживал себя в этом состоянии. Наконец в последний день он сказал:

— В этой тишине есть действие.

Когда он произнёс слово «действие», я сидел в особенном состоянии самадхи. Не существовало ни наблюдателя, ни наблюдаемого. Глаза застыли в одном положении. Никаких движений никакого рода. Он закончил беседу и встал, и я поднялся и вышел из шатра. Через три дня начали случаться все эти вещи. То действие уничтожило ум. То действие происходит в области, не входящей в сферу осознавания. Всё тело деревенеет. Вот эта жёсткость тела — единственное, что вы осознаёте, теряя сознание. И вот вы мертвы.

Я знал его в течение сорока лет. Зачем он швыряется в меня этими абстракциями? А зачем я слушаю? Я выбросил всё, но заменил всё им. Почему я его слушаю? Просто слушая, получить это невозможно. Это делало меня несчастным, поэтому я продолжал думать в терминах религиозного опыта. Я не мог представить блаженства без ума.

Однажды вкусив этого, вам больше не придётся никого спрашивать. Чем бы он ни обладал, это было всего лишь идеей, так зачем я его слушаю? Только затем, что у меня есть представление о том, что у него есть. Я подходил к обрыву, смотрел в него, видел долину и хотел прыгнуть. Он меня туда приводил и говорил: «Мальчик, ты должен прыгнуть!» Он столько раз намекал, что там ничего нет. А я до сих пор представлял, что там есть некая вершина. Я думал, что совершил прыжок на эту вершину, а я никуда не прыгал! Вершина была только в моём воображении. Ничего нет…

О, мы разговариваем каждый день…

Это было самое подробное описание его «большого взрыва», которое я когда-либо слышал. Я легко мог представить всю картину, поскольку тоже знал Джидду Кришнамурти. Юджи сказал, что случившееся с ним было совершенно не похоже на то, что случилось с Джидду Кришнамурти, и если такое случится с кем-либо ещё, оно будет отличаться полностью. Жизнь — это несвязанные между собой события, проявляющиеся одно за одним различными способами. Жизнь — не из памяти. «Понимание — это не тот путь. Понимание — это ментальный процесс. Ментальные процессы основываются на памяти, поэтому понимание мертво».

И затем этот небрежный прекрасный комментарий в конце интервью… Он бесценен: «О, мы разговариваем каждый день…»

Позже Юджи настаивал на том, что слушать Джидду Кришнамурти было ошибкой. Вполне может быть, что когда всё пошло своим ходом, для него это стало очевидно. У меня было совершенно отчётливое чувство, что он использовал Джидду Кришнамурти как клин, выбивший его из его собственной дилеммы. До этого момента он, как на костыли, опирался на созданный внутри себя образ человека. Я делал то же самое с его образом.

Я позвонил Йогине в Швейцарию и попросил поговорить с Юджи — хотелось как-то приободриться. Я в шутку попросил к телефону «мистера Кришнамурти», на что он ответил: «Он умер в 1986-м! Его здесь нет!»

В самых ранних записях видно, как он словно спотыкается о только что приобретённый опыт, пытаясь выяснить, что происходит с его телом, будто проваливаясь сквозь зеркало на другую сторону. Как-то один мужчина спросил его: «Юджи, вы можете поместить меня в это состояние?» Юджи ответил тихо, почти неслышно: «Послушайте, сэр, я работал над этим двадцать лет».

Мысль о том, что он, по крайней мере, проходил через борьбу, помогала. Позже он откажется, скажет, что никакой борьбы никогда не было. По мнению Гухи, он страдал гораздо больше, чем показывал. Оставить молодую семью было делом нешуточным. Его жена умерла в одиночестве, сойдя с ума после того, как он её бросил. Высокая цена, которую он заплатил, должно быть, сильно повлияла на него. Он бродил один, без гроша в кармане, оплакивая свою судьбу и удивляясь тому, как всё закончилось. Именно об этом периоде он вспомнил, когда Гуха спросил его, действительно ли он не плакал никогда в жизни.

Безусловно, всё это указывало на человека, не останавливавшегося ни перед чем, чтобы получить желаемое. Это заставило задуматься о том, а что же мешало мне? «Все вы — испуганные куры!» Он говорил, что попытка подражать ему является всего лишь ещё одной идеей. Думаю, так оно и было.

«Любое движение в любом направлении только усиливает проблему».

Ничего другого не оставалось, кроме как продолжать беспомощно сидеть рядом с ним.

Из того, как он описывал события, приведшие к «катастрофе», у меня возникло чувство, что он столкнулся с самим собой именно в тот момент, когда смог сделать шаг назад и посмотреть со стороны на свои отношения с Джидду Кришнамурти. Найти себя — это трюк, который невозможно выполнить по собственной воле, должен произойти некий крах. Ты должен дойти до полного отчаяния, но и тогда нет гарантий, что это случится. «Ты тут же упадёшь замертво». Нет, не самоубийство. Эта смерть от тебя не зависит, это страшная милость, которая полностью оголяет тебя и оставляет стоять на улице, как в тех словах, которые, как я выяснил позже, приписывали отшельнику Шиве:

«На кого падёт Моя милость, тот будет ограблен и раздет догола, и будет оставлен стоять на улице».

*

Шедшая от мясокомбината пыль густой пеленой застилала улицу. Кирпич и огораживающая колючая проволока резко контрастировали с сельской местностью Швейцарии, где я собирался провести ещё одно лето. В комнате жужжала муха — такая же тошнотворная, как и моё состояние. Я провёл слишком много времени в одиночестве. Совсем скоро времени на себя у меня не будет совсем. С бетонной ограды заднего двора я наблюдал, как самолёты, совершающие рейс из «Ла Гуардии» оставляют след в сумерках ночного неба. Скоро я тоже буду там, вверху, на пути к раздольным зелёным лугам.

ГЛАВА 60

«Каждый раз, когда рождается мысль, рождаетесь вы».

Расположенная в подвале студия была тёмной и сырой, кухни в ней не было, а единственное окно выходило на цементную лестничную клетку. Весь первый летний месяц я просидел внизу, в студии, скорчившись над ноутбуком, прослушивая ранние записи с Юджи, исследуя доказательства тридцатилетней давности, в то время как он разговаривал наверху. В одной из записей он рассказывал о том, что видел часы, висевшие на другой стене комнаты, сквозь тело Валентины. Он даже не сразу сам осознал это. По причине состояния, в котором он больше не чувствовал себя отдельным от чего бы то ни было, с ним то и дело случались странные вещи. Ни измерить, ни протестировать это никто не мог. Он был абсолютно один в своих ощущениях. Его истории смахивали на научно-фантастические рассказы.

Он продолжал утверждать, что его состояние было не таким, как у Джидду Кришнамурти. Будучи связанным со всем, он оказался в положении абсолютной беззащитности. Я понимал, о чём он говорил, когда заявлял о своей бесполезности для общества и нас как личностей. Он также утверждал, что это был единственный способ пребывать в покое. Это состояние явно граничило со смертью. Для него жизнь и смерть были так же близки, как вдох и выдох.

Представление о том, что я являюсь отдельным существом, взаимодействующим с «внешним миром», — основополагающая ошибка самоопределения. По его словам, «я» представляет собой набор идей, нанизанных одна на другую. Меня учили и хорошенько натаскивали, чтобы я мог действовать и выживать в этом обществе. То, что я вижу, слышу и чувствую, является таким же продуктом социальной идеологии, как и слова.

Там, наверху, Юджи выглядел фантастически. У него был прекрасный аппетит. Утром он безжалостно дразнил немецкого астролога, насильно пытаясь впихнуть ему кофе, ругался на него, а затем мягко гладил по руке. Потом, хитро улыбаясь, начинал всё заново. Атмосфера была очень лёгкой.

Йогиня собиралась вернуться в Штаты, где не была уже очень давно. И хотя пока мы с ней не ссорились, я был рад тому, что мне не придётся жить в ожидании неожиданного взрыва. Небо с балкона казалось живой копией одной из иллюстраций Максфилда Пэрриша. Пышные облака пенились вокруг силуэта берёзы, за которой простиралась синь неба. Тепло этой весной пришло гораздо раньше обычного, и снег на горах быстро таял. По всему городу оранжевыми шпилями торчали строительные подъёмные краны.

В начале июня я, как обычно, отправился работать на ярмарку в Базеле. В последний вечер на ярмарке зашёл разговор о Гштааде. Один из менеджеров поинтересовался, чем я там занимаюсь.

— Что ты там делаешь всё лето?

Я сказал ему, что пишу книгу, и, как смог, чуть-чуть рассказал про Юджи.

— Сколько ты ещё собираешься этим заниматься?

— Я не знаю на самом деле. Наверное, пока он не умрёт.

— Это духовная штука?

— Думаю, за отсутствием лучшего определения мне придётся согласиться.

Он посмотрел на меня долгим взглядом и ничего не сказал. Меня задело то, что я не смог найти правильные слова для описания происходящего. Я думал, как более понятно донести это до них в следующем году.

Уезжая с ярмарки, я наблюдал за группой мужчин, двигавшихся этажом ниже меня. Они напомнили мне стадо животных. В последнее время я остро чувствовал животное начало в окружавших меня людях. Самый опасный поведенческий инстинкт животных — территориальность. Но гораздо сильнее животных к приобретению, сохранению и защите своей территории склонны люди. В Юджи это качество полностью отсутствовало. Он ничего не имел, кроме одежды на себе, да и с ней был готов легко расстаться, так же, как и с деньгами в кармане.

Ожидая поезда, я наблюдал за тем, как птицы ловят тепловые потоки. Принимая во внимание утверждение, что физический глаз видит вещи плоскими, я размышлял над тем, каким образом я всё время собирал мир в единую картинку. То, на что я смотрел, так же как и то, как я смотрел, уже представляло собой интерпретацию. Даже мои ощущения были заученной реакцией на внешний раздражитель. И всё это пришло ко мне от «тех ублюдков». Как объяснить всё это в простых терминах, когда спрашивают о нём? Простота его комментариев была обманчивой. Я не обладал той «однозначностью», которая была у него. Вырванные из контекста, его слова теряли смысл. Во мне не было никакой силы. Я был копией, сделанной из копий, как попка, повторяющий слова, в то время как его слова подтверждались действиями. Без его присутствия невозможно было передать смысл того, что он имел в виду. Даже находясь рядом с ним, я плохо понимал его.

Друг познакомил меня с редактором нового журнала об искусстве, которому нужна была статья о прошедшей ярмарке.

Это была хорошая возможность заявить о себе, и редактору нравился мой стиль письма. Под влиянием суеверных страхов я отдал Юджи 100 долларов из моего первого авторского гонорара в благодарность за то, что он наставил меня на этот путь. Он тут же потребовал ещё 100 в евро и в швейцарских франках: «Это традиция!» Инстинкт самосохранения не позволил мне отдать ему все деньги: надеюсь, это не скажется на моей жизни фатальным образом!

«Мастерское бездействие и бдительное ожидание», — этой фразой он описывал состояние ума, в котором он пребывал летом 1967 года. Он был полон решимости раз и навсегда добраться до сути того, о чём говорил Джидду Кришнамурти.

В ранних записях Юджи явно слышалось беззащитное изумление, но уже через год его голос определённо изменился. Беззащитность превратилась в суровый и требовательный тон, и создавалось впечатление, что с Джидду Кришнамурти было покончено: он выполнил свою роль трамплина, позволившего совершить прыжок, и больше был не нужен. Юджи прыгнул или упал, что-то вышвырнуло его из решётки мысли в естественное состояние, и после этого со всем было покончено. Если Джидду Кришнамурти не знал, что он делает, и Юджи не знал, что он делает, то у меня уж точно не было никакой возможности понять, что делаю я. Расцвет и сгорание на огне ожиданий, лихие надежды, крушение логики — всё происходило на бешеной скорости. Он был ускорителем частиц человеческого состояния.

Тем не менее вопрос моего друга заставил меня думать над ответами.

— Чем ты там занимаешься три месяца?

— Работаю на реконструкции. Вернее, это работа по сносу.

— Что ты сносишь?

— Себя.

— Ты знаешь, что все эти гуру разрушают личность?

— Если бы это было так легко!

Я застрял. Я верил в Юджи, поэтому застрял в этой теме. Наверное, по этой причине Юджи сказал, что я выбрал не тот объект для своей книги. Но длительно поддерживать интерес к чему-либо ещё я бы не смог. Я подумал, что, называя меня святым, он на самом деле намекал на мою хитрость, убеждённый в том, что я намеревался выручить кругленькую сумму за свою книгу.

ГЛАВА 61

«Вся моя речь совершенно несвязна, как у маньяка, — разницы тут не больше, чем на волосок, — вот почему я говорю, что в этот момент ты либо сходишь с ума, либо исчезаешь».

Войдя в номер 609 на завтрак, я увидел, что он слушает запись радио-шоу: его речь была наложена на музыку в стиле микса рэгги-техно и хип-хопа. Матерные слова затирались, вместо них появлялся звук «пи…», создающий ещё одно ритмичное ударение. «Просто „пи…“ не говори о любви!», «Ты слушаешь весь этот „пи…“!» Слова хорошо сочетались с музыкой, его утверждения были созвучны чувствам неудовлетворённости и агрессии, испытываемым молодёжью. В качестве основы был взят фрагмент из видео, на котором был заснят разговор многолетней давности между Юджи, Махешем и Марио. Юджи кричал, что не видит в Махеше отчаяния, несмотря на его заявления о страданиях. Услышав ещё чей-то голос на записи, Юджи спросил:

— А это кто говорит?

— Это хиромант.

— Он сумасшедший!

Кто-то в глубине комнаты вставил:

— Он с самого начала был немного странным.

— А как ещё он мог бы оказаться здесь? — спросил я.

Юджи вернул нас к главному:

— Эй! Эй! Я на радио! Вы слышите?

— Да, Юджи! Ты просто вне себя!

Свернувшись клубочком на кресле, слушая свой голос, он был похож на забавляющегося малыша, который подражает самому себе.

Записанный разговор продолжался:

— Как вы интерпретируете те вибрации? Вас интересует медитация. Вы хотите доказать миру, что эта машина способна регистрировать тишину. Вы интерпретируете в рамках того ублюдка! Вы не смотрите! Почему вы повторяете всю эту чушь? Вы никогда в своей жизни ни на что не смотрели! Это так! Не говорите ничего!

На заднем плане ситара Джорджа Харрисона обволакивала его голос словно лёгкий ветерок, когда на переднем плане Юджи честил всех подряд.

— Мария была сукой, а Иисус был ублюдком! — перекрикивал Юджи свой голос.

Запись продолжалась:

— Говорю вам, всё это только теория! Приходит какой-то ублюдок, одурачивает нас и получает за это Нобелевскую премию! Они все дурачат сами себя и нас! То, что они говорят, ничем не лучше того, что они выкидывают в мусорные корзины!

Вернувшись мыслями в реальное время, он спросил, ни к кому не обращаясь:

— Эй, о чём он говорит?

Голос на записи продолжал звучать:

— То, что я обнаружил, относилось к мысли, но мыслью не являлось. Как вы на это смотрите?

Группа «Doors» запела «Оседлавшие шторм», где нежная мелодия со звуками свадебных колокольчиков ложилась на чёткий ритм, а Юджи в это время, обращаясь к собеседникам, кричал что-то про лай собаки и хрюканье свиньи.

Довольный, он проорал мне:

— Эй, мистер! Ты это слышишь?

Затем в записи:

— «Как» означает, что вы хотите добавить ещё и ещё.

Слушая, он переходил от возбуждённого состояния к созерцательному, временами, кажется, вовсе теряя интерес. Затем он снова оживлялся, показывал на компьютер, пока все остальные продолжали поглощать остатки завтрака.

Я попросил Немку из Кёльна прояснить кое-что в моём гороскопе. Я всё никак не мог разобраться с этими двенадцатью домами. Астрология была одной из тем, где я никак не мог склеить одно с другим. Ближе к концу её объяснения Юджи спросил о моей карте рождения.

— Как у него карта, мадам?

— Очень хорошая, Юджи.

— Будет ли у него много денег?

— Он будет получать деньги через других.

А как ещё человек может получать деньги, интересно?

По индийскому календарю у Юджи в тот день был день рождения, и мы пошли обедать в горы по направлению к Дьяблере и озеру Лак-дю-Рато. Это было очень маленькое озеро — практически пруд — с пришвартованной к берегу лодкой в окружении лугов и горных вершин. Он дурачился, бил меня ложками, пугал пакетиками сахара. С нами снова были дети, и воздух был пропитан энергией молодости. Мы с Йогиней сидели напротив него, однако между ним и мной была ещё одна пара, что мешало ему разойтись на всю катушку. Тем не менее весь обед он пытался разорвать мою подставку под еду и угрожал мне водой и ложками.

После обеда я рассказывал одной из поклонниц Ошо об отношениях Юджи и Джидду Кришнамурти. Юджи прислушивался к разговору, но ничего не говорил. Я сказал ей, что, по моему мнению, для Юджи в молодости много значил тот факт, что Джидду Кришнамурти отказался от традиционного подхода к просветлению. Учитывая воспитание и окружение Джидду Кришнамурти, он был довольно радикальным учителем для своего времени, хотя Юджи и не хотел этого признавать. Несомненно, Джидду Кришнамурти был выдающимся духовным лидером. Уже одно то, что он оказался способным выйти из Теософского общества, не могло не оказать на Юджи очень сильного влияния.

В конечном итоге Джидду Кришнамурти превратился в образец для подражания. А то, что делал Юджи, когда настаивал на том, чтобы мы участвовали в поездках, оставляли духовные практики, постоянно ели, просиживали «день за днём» с ним в комнате, давали ему деньги, было почти издевательством над образцом. Возникало ощущение, что он хотел разрушить нас, используя нашу тенденцию «следовать» за кем-либо. На самом деле, не думаю, чтобы он намеренно собирался кого-либо разрушать, — просто сама его природа требовала атаковать эти лживые попытки.

На следующий день под предлогом того, что доктору Линну нужно было ехать в свой банк во Франции, мы отправились в Эвиан. Эта нелепая затея привела Юджи в доброе расположение духа. Каждый раз, когда мы оказывались в ресторане или кафе, он с удовольствием сыпал мне лёд на голову, предварительно убедившись в наличии зрителей. Нью-йоркерша заставила нас смеяться, когда, потянувшись через стол, чтобы дать Юджи прочитать эсэмэску, опрокинула и разбила стакан. Она пыталась извиниться, но Юджи весело махнул рукой и сказал: «Конечно, чего ещё было ждать?»

Мы пошли в супермаркет, и стало заметно, что траектории, по которым Юджи перемещался между витринами, изучая цены и рассматривая новые гаджеты, становились всё короче и короче. Он слегка прихрамывал на больную ногу. Мы не выпускали его из виду.

После почти года непрерывных путешествий с Юджи, Эллен решила в конце месяца вернуться в Нью-Йорк. В прошлом году максима денег «Хватай бабло и дуй в дорогу!» подстегнула её отправиться в столь долгое путешествие. Сейчас она боролась со всё усиливающимся чувством своей неадекватности: ей становилось всё труднее находиться в обстановке, воспринимаемой ей как тотальный контроль. Я понимал её чувства. Но мне уходить было некуда. А может быть, я был слишком отчаянным. Я знал, что пока крутишься вокруг Юджи, его кажущееся безразличие к твоему комфорту не даст тебе ни мгновения передышки, давление не прекратится ни на одну секунду. Я уже представлял, как меня снова накроет в попытках избежать этих сумасшедших бешеных поездок, когда явится Преподобный.

Как-то днём в поездке, уже на подъезде к Саанену, Калифорниец сделал мне нумерологический прогноз. В его системе я был классической семёркой. Это означало, что для меня были характерны обращённость внутрь, желание проводить много времени в одиночестве за чтением книг и размышлениями над тем, как всё работает. Это должна была быть жизнь отшельника, но в тот год я находился на пороге больших перемен. Кто-то с заднего сиденья добавил, что и с точки зрения астрологии год был очень для меня значимым. Плутон в двенадцатом доме. Что бы это ни означало, казалось, на астрологической кухне по моему поводу заваривается нечто грандиозное. Хотя в общем-то моя жизнь текла, как обычно.

Несмотря на непростую ситуацию с жильём, мы с Йогиней жили довольно дружно. Дела пошли гораздо лучше после того, как я перестал делать попытки устроить всё по-своему. Юджи всегда говорил о важности сдачи. Сделать это намеренно невозможно — это просто случается. Между тем Юджи стал таким внимательным по отношению ко мне, что мне порой становилось неловко. Он подходил, когда я сидел на диване или шёл в магазин, брал меня за руку и притворялся, что собирается сделать бросок. Я очень хорошо осознавал качество его прикосновения. Оно было необыкновенно мягким и ободряющим, но я чувствовал себя каким-то неуклюжим. Кроме того, хотя он выглядел как женщина, временами мужчина чувствовался в нём очень сильно. Мне всё время казалось, что он тратит на меня слишком много времени.

ГЛАВА 62

«Ваше обусловленное прошлое — единственное, что может выразить себя».

Она уехала к отцу, и на июль я перебрался в её квартиру в Шале Биркенвилд, располагавшуюся прямо над студией Юджи. Это была небольшая светлая мансарда с окном в крыше и крошечной прилегающей к кухне спальней. Она была похожа на каюту на яхте, через прозрачную крышу которой можно было наблюдать за проплывающими облаками. Впервые за месяц я хорошо выспался. Начавшийся сильный дождь оставил в воздухе здоровый запах деревенского навоза. Звук дождя по крыше успокаивал. Я мог дни напролёт проводить там в работе над книгой.

С тех пор как я отдал ему 100 долларов из гонорара за статью, он изводил меня, требуя такую же сумму в евро и франках. «Сто франков, сто евро и сто долларов — это традиция!» В его день рождения я чувствовал давление особенно сильно. Он продолжал трясти с меня «долг» и в то утро, выходя из дома, сказал: «Держись за свои грязные деньги и живи в нищете!» Я знал, что он просто дразнит меня, но его слова крутились у меня в голове весь день. Даже сейчас я иногда вспоминаю их. Как только он начинал продавливать меня по поводу денег, у меня тут же появлялись две мысли: первая — о финансовой катастрофе, а вторая — о том, как он загонял некоторых в долги, а потом их финансовое положение кардинально менялось в лучшую сторону. В конце концов я оправдал свою нищету тем, что приехал к нему не ради зарабатывания денег. Если я снова ввяжусь в эту игру, я очень скоро обнаружу себя не в его обществе, а в самолёте по пути домой, без копейки в кармане и с мыслями о том, где бы заработать.

В середине июля интенсивность наших поездок нисколько не уменьшилась. Было скучно, однообразно и, за исключением общения с ним во время какого-нибудь обеда или перерыва на кофе, болезненно. Как-то мы провели в дороге десять часов кряду, проехав до Валлекрозии и обратно. На следующий день мы снова отправились в Эвиан, а затем ещё и в Шамони. Не важно, как я себя чувствовал, он хотел, чтобы я был рядом, и мне приходилось подчиняться. Каждый раз, когда я садился за руль, у меня возникало ощущение непрекращающегося ночного кошмара. Каждый изгиб на любой из дорог, ведущих из долины, я знал как свои пять пальцев.

После поездок мы возвращались в номер 609, ели или расходились по домам, когда он был готов пойти к себе. Он то и дело просил меня помочь ему при ходьбе, а затем бросал на пол, превратив этот небольшой ритуал в ежедневную рутину. Каждый раз он смеялся с неослабевающим энтузиазмом. Он хватал мою руку со словами:

— Думаешь, я слабею?

— Нет!.. Ну, может быть…

До того как сесть в машину, у него почти всегда было хорошее настроение. Затем мы спускались с ним и вечно толкущимся рядом Преподобным на лифте в гараж. В лифте Юджи, дурачась, постоянно подталкивал меня плечом, оттесняя к задней стенке. Иногда я сбегал вниз по ступенькам, чтобы открыть для него дверь гаража, пока он шёл к нему по наклонному полу.

Молчаливая спутница Преподобного держала его машину наготове. Юджи занимал своё место, и только после этого за руль садился Преподобный. Они начинали выезжать, протискиваясь своим огромным авто между цементными стойками гаража и каждый раз едва не задевали их.

Наконец, чтобы привести себя в норму, мне пришлось на несколько дней сделать перерыв в поездках. Когда он меня проигнорировал, меня накрыла вина. Поразительно, с какой скоростью я посчитал себя изгнанным из королевства. Сработал привычный шаблон, заставлявший меня воображать подобные вещи. Примерно так же чувствовала себя Йогиня перед отъездом.

После того как машины скрылись из вида, я увидел, что на скамейке перед своей квартирой сидит Линн. Я сказал ему, что больше не могу. Он улыбнулся, а затем засмеялся: «Я всё смотрел и думал, ребята, на сколько вас хватит». Я вывалил ему все свои сомнения и страхи. Погода на улице была чудесной. У его дочери в юридической школе были каникулы, и она проводила их вместе с отцом. Зная Юджи много лет, выросши на его глазах, она не была зачарована им подобно нам. Мы с Линном пробродили и проболтали несколько часов. Вернувшись назад и убедившись, что машины ещё не вернулись, мы пообедали и стали болтать снова. Впервые за многие недели я возвращался домой без чувства тяжести.

На следующее утро Юджи снова требовалось куда-то ехать, на этот раз праздновать чей-то день рождения. «Я не собираюсь целый день сидеть здесь и глазеть на вас!» Пулей выскочив из комнаты, я сел за руль вэна и помчался к Рави, другу из Бостона, чтобы попросить его один день побыть водителем. Как только они уехали, я вернулся в квартиру в надежде посмотреть телевизор и обнаружил там Нарена — немца-астролога. Я и ему вывалил кипевшие во мне, как в адском котле, чувства, и, слава богу, он помог мне с ними разобраться.

Войдя в комнату на следующее утро, я услышал, как Юджи читает дадаистскую проповедь на излюбленные темы политики и религии:

— Думаю, мне нужно построить храм в честь вашего президента Никсона!

— Я посрал на фото этого грязного ублюдка Раманы Махарши! А сейчас посрал бы ещё и на его лицо.

— Джидду Кришнамурти раздевал догола всех шестнадцатилетних девушек и наблюдал за ними в кровати.

— Единственное учение, которое у меня есть, — это деньги! Не рассказывайте мне весь этот бред!

На столе стояла маслёнка с открытой крышкой. Нью-йоркерша вернула крышку на место, прикрыв масло, и тут же получила от Юджи:

— Я хочу, чтобы мухи насрали в масло, чтобы вы ели их дерьмо!

Время от времени он спрашивал:

— Что там Юджи говорит? Я хочу знать!

Затем, не дожидаясь ответа, продолжал:

— Вы не можете ни согласиться, ни опровергнуть. Что вы можете об этом сказать? Я хочу знать!

Затем он произнёс слова, полностью противоположные своим постоянным заявлениям о деньгах:

— Изобретение денег — худшее, что когда-либо случалось в этом мире.

ГЛАВА 63

«Ты постоянно находишься в состоянии самадхи; вопрос о том, чтобы войти в него или выйти, не стоит — ты всегда там. Мне не нравится использовать слово „самадхи“, поэтому я называю это состоянием незнания».

Когда Йогиня вернулась, я снова переехал в номер 601. Это была квартира на первом этаже через дорогу от того места, где мы собирались у Юджи. Обитая деревянными панелями и обставленная мебелью 1970-х годов, она пахла плесенью. На улице весь день шёл дождь. Девушка Марио занимала переднюю комнату. Сам он с парой ребят жил в городе. В последнее время пары всё больше предпочитали жить раздельно. Отношения и в обычной-то жизни были самой сложной темой, а уж в присутствии Юджи — тем более.

Юджи захотел перебраться в Шале Биркенвилд с подвального этажа на первый. Молодой человек, живший в комнате до него, любил повеселиться. Ванная изобиловала порножурналами, а бутылки ликёра можно было найти в любой части комнаты. Забавно было представить, что там будет жить Юджи. Марио взялся за покраску, девушки за уборку. Вечером мы с Марио пошли поесть пиццы. Похоже, он испытывал те же смешанные чувства, что и я. «Я вообще не понимаю, что происходит! Ничто не имеет смысла!» Я был полностью с ним согласен. Не сказать, что что-то шло неправильно, но жизнь рядом с Юджи постоянно несла в себе какой-то хаос.

Прошло довольно много времени, когда объявился индийский гуру из Цюриха. Он приехал в гости к Юджи на день, привезя с собой парочку чокнутых учеников и двадцать больших сумок с едой. Зрелище было более чем странное. Он уселся рядом с Юджи и снова начал кричать на всех присутствующих в комнате, периодически цепляя и Юджи. Он напомнил мне Распутина: действовал он так же безумно, как и выглядел. Как обычно, Юджи не реагировал. Минут десять я сидел в комнате, скрипя зубами, пока наконец Лакшми не повернулась и не сказала мягко: «Луис, тебе необязательно оставаться здесь». Смотреть на то, как этот псих крутится вокруг Юджи, орёт на него, трясёт его руку, было невыносимо. Я послушался её совета и весь остаток дня провёл в своём номере 601 за прослушиванием аудиозаписей.

На следующий день Юджи сказал, что его трясло, когда он проснулся, всё его тело вибрировало от энергии. «Я сплю максимум двадцать минут, а когда просыпаюсь, моё тело вибрирует. Что это?» — спросил он молчаливую спутницу Преподобного — единственного врача в комнате. Её молчание, поднятые брови и блаженная улыбка говорили сами за себя: «Понятия не имею!» На кассетах, записанных сразу после «катастрофы», он говорил, что по вопросам функционирования тела склонен больше доверять йогам, чем врачам. В зависимости от аудитории он мог сказать прямо противоположное: «Единственные, от кого я мог бы принять совет, так это от врачей, а на всех этих духовных ублюдков я посрать хотел!»

Я развёл бурную деятельность в моих новых апартаментах, рисуя, делая записи, слушая кассеты и бесконечно раскладывая пасьянс. Я всячески избегал комнаты 609, заглядывая в неё лишь на время короткого обеденного перерыва, а затем исчезал снова. «Ешь и беги!» Ощущение внутреннего удушья проявлялось даже физической болью в горле…

Раскладывай пасьянс.

Читай книгу.

Ешь шоколад.

Пей кофе.

Пиши.

Рисуй.

Думай, думай, думай…

Я предпочитал заниматься этим, а не сидеть наверху, бездельничая и гоняя по кругу мысли о том, чем сейчас занята Йогиня или как соблазнительно она в этот день выглядит. «Если вам нужна всего лишь одна вещь, вы обязательно получите её. Проблема в том, что вы хотите сразу десять разных вещей». Если бы я перестал думать о других вещах, у нас с ней всё было бы шикарно.

На несколько дней к Юджи приезжали Френчи и Дин — его давние друзья. В течение вот уже нескольких недель Френчи беспокоила боль в ноге, но врачи ничего не находили. Нога болела так сильно, что Френчи перестала ходить гулять. Однажды утром она сидела напротив Юджи, когда во время нашей «битвы» он решил «бросить» меня на пол. Крутанувшись на месте и пытаясь удержать равновесие, он приземлился руками аккурат на её бёдра. На секунду их глаза встретились, затем он отскочил назад и начал многословно извиняться.

— Мне очень жаль, мадам! Это всё он! — в шутку обвинил он меня.

Между тем больную ногу стало жечь. Ощущения были сильными и болезненными. Она шёпотом рассказала Дину о том, что с ней происходило. Ощущение жжения продолжалось ещё в течение некоторого времени, а потом исчезло совсем.

На следующий день Юджи настоял, чтобы она ехала в одной машине с ним. Оказалось, что это было их последнее совместное путешествие. В машине она как бы между прочим рассказала ему о случившемся. Он спросил её:

— А сейчас болит?

— Нет.

— Что произошло?

— Когда ты упал на мою ногу, её стало жечь, и с тех пор она не болит.

— Да, так и должно быть.

На следующий день он всем рассказал об исцелении ноги. Конечно же, он всё переиначил, превратив историю в шутку: «Эй! Это чудо! Святой Луис исцелил её!» Но мы-то знали, что было на самом деле.

Два года спустя она сказала мне, что до сих пор не может забыть его взгляд в тот момент, когда он опёрся на неё.

В день его переезда я появился в Шале Биркенвилд в 5.30 утра. Переезд к тому времени уже почти закончился. Юджи упаковал все свои вещи накануне, поэтому вся процедура заняла менее двух часов.

Утром я побеседовал с Робертом Гейссманом о ранних годах Юджи. Именно он организовал для Юджи первое и единственное публичное выступление в Саанене в 1967 году и арендовал тент у шале Пиффенинг для второго выступления, но оно было отменено из-за дождя. Его жена когда-то была близкой подругой мадам Скаравалли — первого организатора бесед Джидду Кришнамурти в Саанене. Когда Роберт с женой как-то пришли к ним на ланч, мадам Скаравалли сказала своей подруге: «Я не могу вам запретить приходить, но я была бы вам очень признательна, если бы вы больше этого не делали». Возможно, и самой Скаравалли было не слишком приятно отрекаться от подруги, но для жены Гейссмана это был просто удар, да и сам Гейссман так никогда и не простил им этого оскорбления. Давление «сверху» было слишком сильным. После этого случая люди Джидду Кришнамурти весьма недвусмысленно дали им понять, что не хотели бы видеть их снова.

— Они были, как нацисты! — зло сказал он.

Я спросил его, что его привлекло в Юджи, когда они встретились впервые.

— У меня было ощущение, что этот человек действительно что-то проживает.

Он сказал, что незадолго до «катастрофы» Валентину беспокоила устойчивость психики Юджи. Она предложила ему сходить к психиатру, но он отказался. В отличие от Джидду Кришнамурти, хрупкого во многих отношениях человека, Юджи был здоровым, как бык, и таким же упрямым. Возможно, именно поэтому он смог пережить тот шок, который испытала его система, смог «полететь», а не «двинуть кони». Многие из людей, знавших его во время «катастрофы», говорили, что он испытывал боли, его лицо часто становилось красным, его бросало в жар, голова и тело постоянно болели. Не один раз он думал, что это конец. За обеденным столом итальянец по имени Джованни Торкуи также рассказал свою историю Юджи. Ещё в юности он познакомился с Джидду Кришнамурти и забросил сулящую большие перспективы карьеру в Милане. После смерти Джидду Кришнамурти его всё больше стал интересовать Юджи. Он так описывал основное различие между характерами и восприятием двух мужчин: Джидду Кришнамурти был ярким светом, чьё учение можно было объяснить людям. Он был милосердным, красивым, элегантным и очаровательным. Юджи по-своему тоже был элегантным и красивым, но его учение или то, что он называл чёрной дырой, познать было невозможно. В случае с Юджи за его словами никого не было. Пустота, воплощением которой он являлся, действовала разрушительно по сравнению со сверкающими, полными обещаний речами Джидду Кришнамурти. «Живя в народе», Юджи оказывал на своих друзей немедленное воздействие. А весь стиль жизни Джидду Кришнамурти был театром, рассчитанным на публику.

На праздник Гурупурнима, считающийся благоприятным днём для поклонения гуру, к Юджи пришла индийская пара, знакомая с ним уже много лет. Они сказали, что у Юджи будет огромное количество энергии в тот день. Я не склонен верить подобным заявлениям, но впервые за долгое время я сидел рядом с ним с утра до вечера и у меня не возникло желания уйти. Пространство было словно наэлектризованным. Он попросил меня спеть несколько песен. В тот день приходили ещё несколько индийцев, кто-то спросил о значении и цели жизни. Обычно такие вопросы отметались сразу, а в тот раз он в течение всего дня давал серьёзные ответы. Я обратил внимание на необычное тепло, окружавшее его, и желтоватое свечение в атмосфере. Я и раньше замечал нечто подобное. Это не столько исходило из него, сколько окутывало всё рядом с ним.

Юджи подбил меня на второе интервью с Гейссманом, а ещё предложил поговорить с Денис Десьярданс — француженкой, проведшей много лет рядом с Анандамайи Ма. Денис каждый раз привозила ему красивый кашемировый свитер, который он носил в течение одного дня, а потом отдавал. Это была одна из его историй: «Ей было так обидно! Она привозила мне очень дорогой свитер из Шотландии, а я тут же его отдавал!» Она принимала его странное поведение, продолжая приезжать и снова привозить дорогущие свитера.

«Она так давно меня знает! И она провела много времени с Анандамайи Ма. Ты должен поговорить с ней», — сказал он, подойдя ко мне во время обеда и легко коснувшись моей руки. Такое прикосновение было редкостью. В то время я был привычен к более «активному» обращению. Когда он меня не метелил, его касание могло быть касанием ангела, лёгким прохладным ветерком.

Во время второго интервью Гейссман был более прямолинейным и противоречивым. Он не любил Валентину, считая её слишком «раджасичной», что на санскрите означало «вспыльчивой и агрессивной». Ему было гораздо комфортней находиться в обществе более «медитативной» женщины, какой была, к примеру, его жена. Когда-то давно во время прогулок Юджи обсуждал с ним вопрос, что ему делать с приключившейся с ним «штукой». Поскольку Гейссман был писателем, Юджи предложил ему написать об этом книгу, вылившуюся в конечном итоге в «Ошибку просветления». Гейссман отказался, так как не чувствовал, что может писать на данную тему. Он был среди тех, кто описывал воздействие слов Юджи, производимое на людей в те годы, как «чрезвычайно жёсткое». Мне многие говорили об этом. Однако были и те, кто утверждал, что он был с ними добр и мягок. Гейссман же сказал, что многие люди после бесед с ним испытывали глубокую депрессию. Записи 1967–1971 годов указывают на интенсивность, с которой он вёл беседы, — это был всё тот же Юджи, которого я знал, несмотря на то что тогда он больше опирался на разум и логику. Он постоянно резал по живому, как он это называл. Гейссман также отметил, что Юджи был продуктом традиции, согласно которой, если ты лично к чему-то пришёл, твоя обязанность — уничтожить всё, что было до тебя.

В комнате Юджи поддразнивал меня по поводу того, что я спас ему жизнь, когда он «почти сломал ноги». Затем, чтобы сбалансировать картину, сказал, что я играл с его пенисом, пока ухаживал за ним. Я ответил, что и хотел бы это сделать, но там, увы, играть уже не с чем. Я шутил с серьёзным лицом, и ему это нравилось.

— Юджи, твой внутренний свет был таким сильным, что твой главный орган ушёл внутрь прославлять его.

Ему так понравился мой ответ, что он подошёл ко мне, сел рядом на диване и заставил повторить и записать его.

После многолетних обещаний к Юджи в гости приехали два его старых друга: муж с женой. Жена рассказала мне, каково это было — находиться рядом с Юджи и Валентиной в Париже 25 лет назад. Валентина была очень опрятной женщиной с маленькими, но чрезвычайно пронзительными глазами. Юджи безжалостно над ней насмехался в присутствии других, особенно когда она стала носить теннисные туфли, как у бабушек в собрании Джидду Кришнамурти. Она очень следила за своей внешностью. Йогиня спросила, была ли она женственной. «Нет, совсем нет. Она всегда носила широкие брюки и большие свободные рубашки. Валентина была гораздо более радикальной и социально раскованной, чем болтающиеся вокруг молодые люди, ведущие жизнь хиппи. Она часто рассказывала о своей дружбе с известным французским поэтом-сюрреалистом Антонином Артраудом и о том, как она разрабатывала костюмы и декорации для его театральных постановок в Париже».

В новой квартире Юджи ещё нужно было кое-что доделать. Единственное, что никогда не менялось в его жилищах, так это простота и функциональность. В квартире имелось место для приготовления пищи, встречи с посетителями и сна. У него никогда ничего не было сверх необходимого. Если он обнаруживал что-нибудь подобное, тут же производилась генеральная уборка. На новое место жительства Юджи я пошёл вместе с Йогиней и тощим немецким парнем, присматривавшим за квартирой Юджи. Он был одним из самых ярых её поклонников и настоял на том, чтобы она пошла с нами и поучаствовала в последних приготовлениях. Парень был от неё без ума, а она умело им манипулировала, вызывая безумную ревность его бывшей подруги. Я же в течение некоторого времени умудрялся игнорировать происходящее — просто не мог воспринимать его всерьёз. Пока он прокладывал кабели под коврами, она сшивала шторы, чтобы отделить спальную зону от гостиной. Я проверял всё остальное.

Зеркало на стене при входе висело для проформы: я никогда не видел, чтобы Юджи смотрелся в зеркало. Он даже брился без зеркала, объясняя это тем, что не может соединить части лица в одно целое: «Я потерялся в чертах и не могу определить, что там происходит».

Две маленькие коробочки: одна с 35 %-ным, другая — с очень жирным кремом на средней полке холодильника, рядом с пластиковой бутылкой растворимой смеси «ананасового сока» казались очень маленькими по сравнению с огромным пустым пространством. В морозилке лежали четыре банки замороженного ананасового сока марки Dole и парочка термопакетов. Окна и двери были закрыты, спёртый воздух комнаты смешивался с идущим от ковра запахом то ли сосны, то ли клея. Тощий Немец заметил, что соседа зовут Гейст, и на немецком это означает «дух, призрак». Когда я сказал об этом Юджи, он ответил: «Призраков не существует. «Дух» сам по себе является призраком!»

В тот день он дурачился, заставляя меня сидеть «у ног учителя» — как он это называл. Я сидел, уставившись на него круглыми глазами, пока он не выпучил глаза в ответ. В середине этой маленькой комедии он сказал коротко и резко:

— У тебя нет шанса!

Я почувствовал, как безнадёжность подкатила комом к горлу. Похоже, он только что, походя, дал мне отставку, искусно вплетя её в сюжет комедии. Фальшиво подыгрывая, я не смог удержаться, чтобы не задать ему вопрос:

— Что именно ты имеешь в виду? Он выдержал паузу.

— Ты никогда не станешь знаменитым художником.

Затем он продолжил:

— Если хочешь, можешь продолжать, и, возможно, когда-нибудь потомки тебя оценят. Но ты очень хороший писатель!

Я вздохнул с облегчением, хотя он тут же, как обычно, добавил, что требуется очень много времени, чтобы состояться как писатель. Несмотря на то что я очень люблю читать, я никогда не думал о карьере писателя. Я до сих пор об этом не думаю. Нисаргадатта говорил, что писал стихи до тех пор, пока его гуру не сказал ему, что он становится слишком привязанным к своему творчеству.

Я поговорил с Денис. Она рассказывала преимущественно об Анандамайи Ма и своих путешествиях в Индию. Позже Юджи попросил меня пересказать разговор. Он слушал очень внимательно, хотя речь шла не о нём.

На мои вопросы о Юджи она ответила письменно, поскольку её родным языком был французский, а по натуре она была перфекционисткой и ей не хотелось ударить в грязь лицом.

Когда я познакомилась с Юджи, меня, во-первых, поразили его глаза — острые и пронзительные, а во-вторых, простота в поведении и ум, элегантность и изящество жестов. Это было в Швейцарии и все, казалось, чувствовали себя как дома. Конечно, присутствовали уважение и забота, но не было идолопоклонства. Моя первоначальная тревога исчезла, и я стала слушать его максимально внимательно. Как он часто говорит, никто не может слушать по-настоящему, но и того, что я услышала, было достаточно, чтобы произвести на меня огромное впечатление. Я чувствовала невероятную энергию, исходившую от него, — эта энергия могла утешить, но могла и разрушить всё, что должно было быть разрушенным: ненужные верования, суждения, непрекращающиеся поиски совершенства (мой случай) и маски, которые носит большинство из нас. Он напомнил мне Рудру-разрушителя (одно из имён Шивы). Я сказала себе, что он не учитель, он — феномен, очень редкий феномен, выходящий за пределы обычного человеческого существования. В нём роза цвела, в отличие от нас, пребывающих в состоянии бутона.

Невозможно понять того, кто функционирует без знания, без имён, без формирования образов. Его память отлично работает, если нужно ответить на вопрос или вспомнить друзей. (Он) — человек, который никогда не бывает отделённым от природы или тех, кто находится рядом с ним. Неразделённость, адвайта — можно немного почувствовать, что это такое, что такое единственный процесс, о котором он говорит. Он никогда не говорит о любви, но этот процесс гораздо больше, чем любовь. Он говорит, что в некоторых случаях его тело даже может чувствовать боль, которая присутствует в чужом теле. Могу ли я вообразить или постичь, а уж тем более описать человеческое существо, которое больше не управляется мыслями, которое направляет невероятный разум тела?

Она также сказала несколько слов о Валентине — его компаньоне на протяжении 28 лет жизни:

«Валентина была сильной, мужественной и даже смелой женщиной. Прямолинейной, очень искренней, абсолютно свободной от условностей, легко говорившей то, что думает. Она бескорыстно делала для Юджи всё, не ожидая ни похвалы, ни награды».

После интервью с Денис я ещё раз поговорил с Гейссманом. Едва я успел войти в комнату после состоявшихся бесед, Юджи стал меня расспрашивать, как всё прошло. Начав пересказывать историю Гейссмана о том, как Юджи запрещал Валентине отвечать на чьи-либо вопросы, я почувствовал напряжение в груди. Я пытался придать разговору шуточный оттенок, изображая сильный французский акцент, но тут поддакнул Рэй. Крим тоже подтвердил, что в какой-то момент у Валентины было много разного рода переживаний, но Юджи велел ей «заткнуться». Я остановился после рассказа о том, как Валентина упала в палатке Джидду Кришнамурти, а Юджи смеялся над ней. Он тут же перевернул всё с ног на голову, объявив, что это Джидду Кришнамурти смеялся над ней и не захотел ей помочь. Иногда информация о его поведении была жёсткой и неприятной.

Эти истории о прошлом были интересными, но у каждого они были своими, на каждой лежал отпечаток восприятия рассказчика. Юджи был хроническим лгуном. Он лгал постоянно, но его ложь была пустой. Забавно, Юджи умер до смерти и умудрился в течение всей жизни не платить налоги, не имея вида на жительство в Индии и постоянно живя в разъездах. Когда ему было предложено гражданство США, он сказал одному из чиновников: «Вы думаете, я буду жить в этой грязной стране как гражданин второго сорта?» Какой гениальный ход! Не совершив ни религиозного, ни юридического преступления, он умудрился обойти налоги, не преступив черту закона! Это такое же редкое явление, как просветление. Он никогда не позволял себе создать ничего, что могло бы ассоциироваться с его именем. Существует история о том, что он создал «Клуб конченых людей» в Шварцвальде, собрав со своих друзей сумму около десяти тысяч евро, и распустил его в течение часа.

ГЛАВА 64

«Так что, если вы не хотите никуда идти, откуда взяться необходимости искать путь?»

Мы с Йогиней шли по тропинке через возвышение на лугу к железнодорожному вокзалу Грубена. Ветер шевелил бархатную траву, перекатывая длинные полуденные тени, простирающиеся по долине на несколько миль. В воздухе чувствовался привкус осени, и каждый раз, выходя на прогулку, мы ощущали его всё сильнее.

К моменту возвращения Йогини ясных дней становилось всё меньше.

— Извините, сэр, я не знаю, почему я говорю так много!

Иногда его автоматическая речь прекращалась, и что-то начинало звучать из вполне определённого места, замещая собой голосовое воспроизведение потока, льющегося из резервуара под названием «Ничто». Он мог говорить без остановки целый день. Если вы находились с ним рядом, вам постоянно нужно было подкармливать его внимание чем-то типа «да» или «нет», или «ха-ха-ха». Это выматывало, но Рэй и Шарон могли заниматься этим час за часом, день за днём, месяц за месяцем. Я не обладал таким терпением. Думаю, никто больше не обладал. Его голос через какое-то время начинал меня раздражать. Уму становилось скучно, а телу тяжело. Нью-йоркерша большую часть времени сидела перед ним на диванчике со своим новеньким компьютером, блуждая по Интернету в поисках свежих ссылок и писем, или дремала. Она только что приобрела Apple, и тощий Немец учил её пользоваться им. Каждый день она входила, открывала ноутбук на журнальном столике напротив Юджи, загружала новые ссылки, полученные от Лизы, а затем шла через дорогу, чтобы распечатать их у себя дома. Так она ходила весь день. Где бы мы ни оказывались, повсюду нас сопровождала гора ссылок.

Юджи рассуждал по поводу швейцарских законов, предписывающих порядок обращения с телом человека, умершего в их стране:

— Если вы умрёте здесь, вашему правительству придётся платить за утилизацию тела.

Он говорил о проблемах, которые могли бы возникнуть, если бы он умер, пока его родственники были с ним в Швейцарии: поскольку Швейцария давала визу индийцам с очень большой неохотой, те были вынуждены брать расходы по медицинской страховке на себя, и если с ними что-то случалось, как крайний вариант — смерть, Швейцария не хотела нести за это ответственность. Он стал чаще говорить о собственной смерти.

По утрам мы плотно завтракали хлебом и круассанами, овсянкой, кофе и бананами. Это был пир. Стараясь использовать малейшую возможность продемонстрировать необоснованность медицинских предупреждений по поводу холестерина, он каждое утро брал у Йогини половину её круассана с маслом. Он мог потянуться через весь стол, положить половину палочки масла на крошечный кусочек хлеба или просто отрезать кусок масла и запихнуть его в свой беззубый рот с ужасно довольным видом. Сделав смешную рожицу, он пожимал плечами, поднимал кверху руки, словно говоря: «Видите, я же вам говорил!», улыбался во весь рот, а потом шёл в ванную, чтобы избавиться от съеденного.

Он приставал с кофе к астрологу.

— А! Вот и он!

У дверей слышался скрип сандалий астролога.

— Ах, вот он — святой человек! Ты уже пил кофе?

— Таааа. Тоброе утро, Ючи!

— А ты уже позавтракал? Кто-нибудь должен принести тебе кофе!

Кому-нибудь поручалось принести кофе — обязательно полную кружку!

— Ючи, достаточно! Я и так узэ зовсем не зплю! Ты пытаеззся разрузыть зупер хорозый день!

В итоге Юджи начинал гоняться за ним с кружкой, по пути расплёскивая кофе по всему ковру. Нам приходилось бежать за полотенцами.

После завтрака он часто ходил в банк, чтобы положить на счёт деньги, полученные из разных источников. Нередко он приглашал с собой Йогиню:

— Мадемуазель? Вам не нужно проверить вашу почту?

— Да, Юджи!

Эта задача была для неё одной из немногих, осуществляемых без особых усилий или риска. Нью-йоркерша постоянно просилась с ними в компанию, но он категорически возражал, за исключением случаев, когда она действительно была для чего-либо нужна. Несколько раз он покушался на её кошелёк. У неё была привычка оставлять его открытым на столе или на полу рядом с ним. Опасная привычка. Он хватал кошелёк, забирал бумажные деньги и с хитрой улыбкой возвращал только монеты. Позже каким-нибудь другим способом он возвращал ей эти деньги, но вот если она оставляла фотоаппарат, очки или один из своих телефонов, это была совсем другая история. Тут же начинались штрафы, пени и выкуп, которые редко затем возвращались назад. Всякий раз, когда она получала компенсацию за что-либо из магазина — будь то два франка за возврат бутылки или что-либо более существенное, — она всегда отдавала их ему. Часто сумма округлялась до большего числа: пять с половиной превращались в десять или двенадцать в зависимости от расположения планет на небе.

В то лето его достаточно часто навещал итальянец, преподававший когда-то химию в Школе Джидду Кришнамурти в парке Броквуд. Он входил, снимал пальто и шляпу и тут же усаживался со скрещёнными ногами у ног Юджи. Он бомбардировал Юджи вопросами, качал головой в ответ на отказ Юджи отвечать и несмотря ни на что постоянно улыбался. Он был очень настойчивым, но не агрессивным. Мы сидели и подсчитывали количество вопросов, оставшихся без ответа.

По краю дивана образовалась область, которую мы окрестили «компьютерной секцией» комнаты — там всегда находилась батарея ноутбуков. Диван выполнял то функцию офиса, то кровати — в зависимости от времени суток и уровня активности в комнате.

Наши отношения с Йогиней в то время были довольно натянутыми, поскольку после её приезда я решил вернуться в номер 601, а не остался жить с ней. Возможно, наличие соседа у меня в квартире также способствовало обострению ситуации. То ли по этой, то ли по какой другой причине, но мы с ней сильно поссорились. Всё было очень плохо, хотя я даже не помню точно, из-за чего мы бодались.

Потом ситуация выровнялась, всё вернулось на круги своя. Самое главное, что у нас были наши прогулки — наша нейтральная зона, где мы могли немного отдохнуть от беспокойства и фрустрирующей обстановки. Мы думали о том, чем будем заниматься, когда всё закончится. Время от времени она предлагала мне стать распространителем учения Юджи. Именно в такие моменты я понимал, что наши взгляды никогда не сойдутся.

ГЛАВА 65

«В том состоянии всё случается, но нет никого, кто был бы в этом заинтересован, никого, кто смотрел бы на это».

«Я всё время пытаюсь сбить точку отсчёта».

Гречанка принесла магнитофон и целую коллекцию настоящих магнитофонных записей ранних разговоров с Юджи.

На вопрос Юджи, что у неё там, она ответила: «Ничего особенного. Ты там говоришь то же самое, что и сейчас…»

Получив разрешение Гейссмана, она тут же притащила всё это богатство вместе с магнитофоном ко мне. Я жадно набросился на новый материал и начал лихорадочно, страницу за страницей, исписывать тетради утверждениями Юджи. Это была золотая жила, невостребованная в течение многих десятилетий, — уникальная история уникального человека. Теперь, многие годы спустя, он сидел здесь, лишь с небольшой горсткой людей рядом. Ему отлично удалось сделать себя почти незаметным. Возможно, что-то было в словах западных астрологов, приписывающих Юджи качества Рака. Он был семейным человеком, управлявшим жизнью из гостиных, разбросанных по всему свету.

Словно нож масло разрезает голос Юджи все интеллектуальные построения в беседе с Дэвидом Бомом 1968 года. Идеи Бома, подхваченные у Джидду Кришнамурти, старые известные слова и фразы казались безнадёжно устаревшими.

— Мы можем поговорить о намерении?.. — спросил Бом.

— В этой области мысль абсолютно бесполезна, — прервал его Юджи.

Сколько людей приходило и уходило прочь, потому что «ничего не происходило». И тем не менее в тысячах мельчайших мгновений, не связанных между собой событий, о которых он всегда говорил, жизнь проглядывала сквозь прорехи в разорванной завесе мысли: он без устали взрывал само основание мысли. Об этом замечательно сказал Нисаргадатта: «Духовность — это не более чем распознавание этой игры сознания — попытайтесь найти, в чём подлог, отыскав его источник». Могу представить, что на это сказал бы Юджи: «Сознания не существует, источника не существует и духовности не существует! Слово „дух“ означает всего лишь дыхание!»

Он постоянно спрашивал: «Что мы здесь делаем?»

Махеш называл Юджи «разрушителем историй». Это имя идеально ему подходило. Как кинорежиссёр, Махеш знал основные правила, которые нужно было соблюдать, чтобы фильм имел успех: главный герой должен был преодолеть все невзгоды и прийти к победе. Убери это, и фильм никто не будет смотреть. Прекрасная метафора, иллюстрирующая функционирование личности. На этом простом уравнении держится вся структура общества, вся наша реальность. Неудивительно, что история повторяет сама себя, она другого пути не знает. Если бы она не повторялась, она бы не существовала. Как говорит Юджи, если бы у нас не было проблем, мы бы их обязательно придумали, чтобы убедить себя в том, что мы существуем.

В ранних записях тема «старика» Джидду Кришнамурти всплывала очень часто. «Переживание в области мыслительного процесса, о котором говорил Джидду Кришнамурти, оказывает огромное влияние. Это начало, понимаете? Это начало. И ваш взгляд на вещи, ваш стиль жизни меняется — таково его влияние». (Плёнка № 7)

В старых записях многие его утверждения явно противоречили нынешним высказываниям, но было полно и тех, что не изменились за сорок лет. При этом нельзя сказать, что он хоть сколько-нибудь изменил свою точку зрения.

«Год за годом они приходят слушать Джидду Кришнамурти, потому что им это доставляет удовольствие. Это не поможет».

А как же он сам? Он рассказывал о вызванном умом состоянии самадхи, пережитом им под навесом, и о случившихся с ним ранее мистических переживаниях, от которых потом отказался. В разговоре он немного затрагивал свою жизнь «до»: «Люди считали меня очень легкомысленным человеком. Но, знаете, внутри меня постоянно звучал вопрос: „Что это такое?“»

Этот вопрос горел в нём постоянным пламенем и в итоге сжёг его изнутри.

«Понимаете, для большинства людей это является интеллектуальной вещью».

Когда однажды какая-то женщина сказала, что у него была уникальная жизнь, он скромно ответил, что таких жизней в Индии не так уж мало. Огромное количество людей подвергалось такому же влиянию религии, как и он, однако это никак на них не отразилось. Интенсивность ли вопрошания отделила его остальных? Или просто удача? В любом случае, как он однажды мне сказал: «Это была фортуна, а не просто везение игрока». На седьмой плёнке женщина из Англии смело его спросила: «Но, Юджи, разве вы не владеете силами? Разве вы не можете дать своего рода толчок?»

Её вопрос напомнил мне вопрос Юджи Рамане Махарши:

— То, что у вас есть, можете ли вы мне это дать?

Его ответ не слишком отличался:

— Да, у меня это есть, но это очень жестокая вещь. Говорю вам, вы бы не захотели её получить!

После паузы он продолжил:

— Это совсем не похоже на голубя, спускающегося с небес на вашу голову!

— …Природа жестока. Она не беспокоится о вашем комфорте.

— …Никто не может вам этого дать. Никто! Этот разговор ограничивает вас, и не может существовать никакого общения между вами и мной! Вы можете спросить: «Зачем же тогда разговаривать?» Потому что это наш способ существования! И разговор разрушает это!

Не важно, что и как он говорил, у меня было чувство, что слова скорее являлись средством, чем указателем на что-то важное в нас. Именно так я воспринимал его речь, его использование языка. Сейчас он стал более скандальным, но связи между тем, что он говорил, и тем, на что указывал, по-прежнему не существовало.

— Если что-то случалось с одним из монахов в Рамакришна матхе, им приходилось оставлять его там! Ничего не поделаешь!

Доказывать это не было необходимости. Даже поведение Рамакришны стало причиной многих проблем в храме Дакшинешвара.

Дальше шли рассуждения о том, что западные религии уничтожали саму возможность человека войти в это состояние, потому что в их системе верований для этого не было места. Вместо того чтобы вешать или сжигать таких людей на костре, в Индии их обычно оставляют в покое и, прежде чем вынести суждение, некоторое время относятся к ним как к безумным. Даже в Индии выживание такого человека зависит от удачи и случая. Существует масса историй великих святых Индии, которых в своё время поносили и игнорировали, но эти истории обычно заканчивались появлением кого-нибудь, кто объявлял этого явно помешанного человека святым, а не появлением священника, называвшего его воплощением дьявола.

Эббот и Костелло в лице Юджи и Рэя продолжали вести свои бредовые диалоги. Как обычно, каждое утро начиналось с абсолютно несуразного разговора.

— Что такое слово? — требовал Юджи.

— Реальное рационально, а рациональное реально… — уходил в метафизику Рэй.

— Существует ли что-либо реальное?

— Дасэр! — Рэй переключал на нейтралку.

— Все фразы идиотские? Да-а-а?

— Дасэр!

— Чего ж хвастаться?

— Дасэр!

— Как немцы?

— Абсолютно!

— Что происходит?

Юджи пробовал публику на отклик. Тишина…

— Что такое слово?

Молчание, несколько улыбок, взгляды — по большей части пустые…

— Это — слово!

Чуть позже уже не имело значения, кто, что, кому сказал. В ожидании Годо или в ожидании Бога, или лающей собаки мы шутили по поводу позднего периода Великого Юджи Кришнамурти, «окружённого мощными интеллектуалами!». Мы хохотали над нашими пустыми головами и великолепием происходящего идиотизма.

Юджи попросил прочитать, что я написал. Я начал читать свои записи на тему разговоров на старых плёнках. Я дошёл до места, где отмечал, что тогда Юджи говорил не так оскорбительно о Джидду Кришнамурти и хвалил Раману Махарши.

— Эй! Заткнись!

Я продолжал читать.

— Никто не слушает!

Кто-то засмеялся. Я всё читал. Юджи затянул свою короткую песню:

— Эй! Заткнись! Заткнись! Заткни-и-и-ись!

Это было его последнее учение…

Он сказал шумному мальчику-индийцу, перекатывавшемуся с бока на бок рядом с ним на полу:

— Эй, ударь его!

Это несколько напоминало комнату отдыха в дурдоме. С победной улыбкой на лице ребёнок направился в мою сторону. Юджи остановил его:

— Эй! Это перебор! — и улыбнулся.

Погода становилась холоднее, но день был ясным и замечательным. Тёмно-зелёные силуэты склонов Эгли и Виспил картинками накладывались друг на друга на фоне фиолетовых гор, навсегда оставляя свои отпечатки в визуальном банке памяти. После многочасового смотрения на них в окно, сосновые леса и сверкающие зелёные луга с крошечными, едва передвигающимися по ним коровами под идеально голубым небом проникали в саму структуру клеток. Неровные зубчатые края гор вслед за движущимися тенями меняли цвет от светлого к тёмному. Вместе с облаками через горы переползали и просветы солнца. Струящийся вверх по долине утренний туман создавал впечатление облака, упавшего на землю и стремившегося вновь воссоединиться с небом, пока прохладная земля вкатывалась в свою осеннюю орбиту.

Он спросил, откуда тянет холодом, и мы разожгли огонь. Подперев лицо руками, вытянув босые ноги к огню, он то и дело задрёмывал. Лакшми с девочками собиралась уезжать. Нью-йоркерша взяла с собой девочек в город, чтобы те напоследок прошлись по магазинам. Лето заканчивалось, и народу становилось всё меньше и меньше.

— Сколько сейчас времени?

— Двадцать минут одиннадцатого.

— Всего-то?

— Дасэр.

*

Где бы Юджи ни находился, каждое утро звонили австралийцы из Южной Африки, чтобы сказать ему «Джей Рам», что означает «Слава Богу». Они действительно считали его Богом. По мнению Юджи, в них было больше от индусов, чем в самих индусах. Когда они звонили, он каждый раз говорил: «О господи! Они звонят каждый день, сэр!» и закрывал уши от восторга, как будто это случилось в первый раз. Диалог всегда был коротким и заканчивался его вежливым: «Спасибо за звонок». После окончания разговора, отодвинув трубку от уха, он неизменно говорил: «Они звонят каждый день! Зачем они это делают?» Телефон болтался в его вялой руке, пока кто-нибудь не клал его на место. Свернувшись в кресле, он возвращался ко сну или продолжал делать свои дела.

С того места, где я сидел на оранжевом диване, было видно отражение огня на экране телевизора. Двери и окна были наглухо закрыты, и комната скоро начала наполняться дымом. Юджи нисколько не волновали наши представления о необходимости свежего воздуха. Комната, полная дыма, доставляла ему, похоже, несказанное удовольствие. Немцы едва не сходили с ума. Когда мы пытались проветрить комнату, он обязательно просыпался.

— Все эти ваши разговоры о дурацком свежем воздухе! Когда я жил в Йеркоде, моя комната вся была в дыму. Можете спросить Мурти! Я всё ещё здесь! А где они, хотелось бы мне знать? Все давно померли!

Молодая индианка, мать того самого ребёнка, начала кашлять. Австралийка встала и открыла дверь на балкон, которую перед этим закрыли.

— Он любит дым, — сказал я.

— Я понимаю.

Затем кто-то снова закрыл балконную дверь.

Мать снова закашляла, Австралийка снова встала и открыла дверь.

— Я беру ответственность на себя, — мягко, но с раздражением сказала она.

Кто-то предложил:

— Почему бы вам самой не выйти?

Народ начал сочувствовать молодой женщине.

Юджи спал. Рэй свернулся в кресле, добирая минуты сна, которого ему так не хватало. Его молчаливая партнёрша, уставившись взглядом в бесконечность, сидела рядом с ним на диване. Она никогда не вступала в подобного рода споры, вряд ли она вообще видела комнату.

Юджи встрепенулся от своего сна, забытья, оцепенения.

— Десять тридцать семь! Что происходит?

— О, много всего, сэр! — Рэй пытался стряхнуть с себя сон и сесть прямо, но снова начинал тонуть в сонном болоте. Он находился в состоянии перманентной усталости и недосыпа от бесконечного вождения и попыток бодрствовать всё то время, пока Юджи болтал.

— О-хо-хо! Что?

— Тишина, сэр, — сказал он с преувеличенным энтузиазмом.

— Да брось!

— Дасэр!

— Что происходит? — спросил он, не обращаясь ни к кому.

Дело было не в том, что происходило, а в том, что должно было произойти. В комнате было полно дыма, а участники ситуации старались контролировать происходящее, но при этом держаться от него подальше. Звуки внешнего мира просачивались через приоткрытую дверь. Слышны были голоса с дороги и работающий вдалеке двигатель. Вероятно, это был управляющий стройкой — он каждый день с утра до ночи работал для поддержания швейцарских вилл в порядке. Эти парни никогда не спали. На звук потрескивающих поленьев накладывался ритмичный шуршащий звук проносящихся по дороге машин. Перед камином на одном из белых пластиковых стульев, словно в коматозе, сидел молодой индиец. Юджи предупредил его:

— Эй! Спину не сожги!

— Ох! Ох! — Он очнулся от сна и, радостный от того, что его заметили, расплылся в широкой улыбке.

— Спасибо, Ючи! Спасибо! — прошелестел тихий, бестелесный голос, словно принадлежащий кому-то, кто парит в вышине и смотрит на себя сверху. Выпрямившись, он передвинулся чуть подальше от языков пламени и оказался ближе к другому огню, сидящему перед ним.

Приехали два пожилых джентльмена из Турина: один — здоровенный парень с бородой, а другой — лысый. По приглашению Юджи они сели прямо перед ним. Тот, что с бородой, был похож на человека, живущего в горах, или отшельника.

Юджи вежливо начал:

— Откуда вы? Зачем приехали сюда? Вы прочитали мои книги и по-прежнему заинтересованы в том, чтобы встретиться со мной?

Короткий обмен репликами ни к чему не привёл. Затем они пробормотали что-то про таксиста из Турина, который когда-то давно по непонятным причинам исчез из нашей компании и так никогда больше и не появился. Очевидно, он и был их проводником к Юджи.

Не увидев смысла в разговоре с джентльменами, Юджи вернулся к своему глубокому разговору с Преподобным:

— Одиннадцать сорок, сэр! Что происходит?

— Ничего!

Ну раз ничего не происходит, я вернулся к себе в 601-й номер слушать записи дальше. Нарен зашёл ко мне, чтобы узнать, как дела. Мы поговорили о том, как лучше переписать плёнки, чтобы сделать их более доступными.

Открыточный вид за окном усиливал ощущение сна. Зелёная трава швейцарских лугов реально была нереально зелёной.

ГЛАВА 66

«Знаешь, этот диалог помогает только тогда, когда мы доходим, мы оба, до сути дела и осознаём, что никакой диалог невозможен и никакой диалог не нужен».

Как только Лакшми с девочками уехала, настроение Юджи испортилось, и он приказал полностью очистить кухню от еды и всех продовольственных запасов. К десяти утра на кухне было пусто. До отъезда главных игроков оставалось ещё несколько дней, поэтому данная процедура выглядела как предварительное, если не полное закрытие лавочки.

— Я больше не хочу встреч с людьми. Больше никаких гляделок и никакой еды. Кухня закрыта!

Желая поскорей уехать, он хотел знать все наши даты отъезда.

— Мне не нужен здесь ашрам! Вы, люди, ограничиваете мою свободу передвижения!

Три человека оставались жить в квартире ещё на несколько дней, так что вряд ли можно было полностью отказаться от приготовления пищи. Квартира неожиданно приобрела тот же вид, что и до его вселения.

Он отказался там есть, вызвав в комнате ещё одну волну шока. Люди по кругу обменивались взволнованными взглядами.

— Я с этим местом покончил! Давайте скорее убираться отсюда!

Под угрозой быть изгнанным из общества кто-то втихаря подогревал на кухне его рисовые палочки, кто-то наливал горячую воду и упаковывал «Леонидас». Он питался только этим, но если бы он застал кого-то на кухне, мог отказаться от еды вообще. Конечно, он бы потом попросил поесть в машине. Поэтому вся деятельность быстренько сворачивалась и мы выметались из 609-го номера, хватая по пути свои сумки, кошельки и паспорта.

В любимой кофейне в Эвиане он отказался от сливок, которые обычно пил с кофе. Народ недоумевал: «Что происходит?»

Нам было велено ехать вдоль Женевского озера, чтобы «показать город» гостям из Индии, прежде чем они улетят со своим сыном в Бостон. Они молились всем индуистским богам, чтобы тот был умницей и женился. Юджи позаботился о том, чтобы их хорошенько покатали по городу без лишних остановок. В тот день, несмотря на то что я был за рулём, я чувствовал себя замечательно. Пока мы стояли в пробке в Женеве, я выскочил из машины и побежал к его машине. Протянув блокнот и ручку в окно с его стороны, я попросил автограф великого индийского философа Юджи Кришнамурти. Взяв в руки ручку, он с улыбкой написал: «Ты самый большой болван в мире, с которым мне только приходилось сталкиваться!» Внизу вместо подписи он написал: «Женева». У меня до сих пор где-то лежит этот блокнот. Мы возвращались по грунтовым дорогам, проходящим рядом с сельскохозяйственными угодьями вдоль озера. Озеро блестело, как лист аквамаринового стекла. Полуденное солнце сквозь фильтр облаков согревало поля своим тёплым жёлтым светом. С далёкого расстояния коровы в поле были похожи на желтовато-коричневые игрушки. В свете солнца они казались пластиковыми. Смешанные букеты пухлых, вытянутых и бесформенных облаков были разбросаны по всему небу.

Когда австралийцы позвонили на следующее утро, он был очень кратким и, отдавая назад телефон, рассеянно спросил:

— Наша любовь всегда отсюда. Что это? Что это значит, сэр?

— Любовь, сэр!

— О, ха-ха-ха!

Он снова отказался завтракать в номере 609, сказав, что хочет уехать из Гштаада, но к девяти утра он уже должен вернуться, поскольку ему нужно в банк. Он захотел прокатиться. Погода была великолепной, и я быстро ретировался к себе в комнату — меня даже взяла досада, когда они вернулись неожиданно быстро.

Мой сосед по комнате пригласил их в наш 601-й на кофе, поскольку номер 609 «закрылся» — запланированную прогулку пришлось отложить. Да и дождь уже пошёл к тому времени. Было странно сидеть с ним вместе в той же комнате, где я слушал его старые записи. Он сидел в кресле-качалке в гостиной и пил свою горячую воду. Мы развели огонь. В конце концов разговор зашёл о планах на сентябрь. Он предложил поехать в Шварцвальд. Отыскав взглядом Йогиню, сидящую в глубине комнаты, он спросил её мнение.

— Я ненавижу Фрайбург!

Откровенно гневные нотки в её голосе сказали больше, чем слова. Фрайбург ассоциировался у неё с падением, случившимся с Юджи два года назад, и ужасным временем, которое пережили мы все, наблюдая за его выздоровлением. Возникла пауза, и по комнате пронёсся нервный смешок. Юджи выглядел озадаченным и, пока он продолжал обдумывать свой вариант, на лице его какое-то время сохранялась кривая улыбка. Затем он оставил эту идею.

После кофе мы поехали обедать в Лаунен. Шёл дождь, и мы не могли, как обычно, прогуляться до озера. Вместо этого Рэй поехал вокруг озера по однополосной грязной дороге, пестревшей запрещающими дорожными знаками. По дороге мы шутили по поводу того, какую банкноту будем предъявлять, если нас накроет местная полиция. В ресторане Юджи обрадовался, увидев, что нас будет обслуживать его знакомая симпатичная официантка из Чехословакии. Она тут же принесла ему его горячую воду и суп — всё, как он любил. Только после этого она начала обслуживать остальных. Он сидел во главе стола с каменным лицом, пока Преподобный не уступил мне своё место. После этого в течение всего обеда Юджи складывал мне на голову салфетки, брызгал в меня горячей водой и набивал мне рот хлебом. Затем он взял свечу и сделал ей передо мной три круговых движения. Это было то, что индийцы называют Арати — благословение огнём.

ГЛАВА 67

«Обычно я перестраиваю вопрос, перефразирую его так, чтобы он оказался для вас бессмысленным».

Прошло почти пять лет с момента моей первой встречи с Юджи. Поводок вокруг шеи затянулся настолько туго, что я начал вспыхивать от малейшей искры. Юджи грозился в последующие месяцы объездить с нами всю Европу. Дожди шли не переставая, и спасения не было. Я был вымотан до предела, а он каждое утро вставал свеженьким, как огурчик, готовый к новым свершениям. В последний день моей свободы от машин и кресел я ушёл гулять далеко в горы.

Первого сентября мы всем караваном отправились в Кёльн на день рождения. Мы с Йогиней остановились в разных домах. Она предлагала поселиться вместе, но я не был уверен, что смогу заснуть. Я панически боялся очередного взрыва эмоций. Естественно, наша случайная встреча на улице закончилась ссорой. В тот день нам пришлось есть невероятно дорогой и практически несъедобный праздничный обед в замке: все блюда были замаринованы в таком количестве водки, что просто не лезли в рот. Мы оставались в Кёльне около недели.

Прошло два дня со времени нашего приезда в Кёльн, когда я сидел в гостиной и дремал. Юджи прервал мой сон: он схватил меня за воротник, поволок в другую комнату, стащил с меня очки и засунул их себе под ногу. Я разозлился до такой степени, что меня начало трясти. Наш хозяин занервничал.

— Юджи, мне кажется, он начинает злиться.

— Начинает? Да он уже зол, — сказал Юджи, небрежно махнув рукой.

Я в ярости повернулся, изо всех сил ударил по стене и ушёл. Почему этот маленький ублюдок такой невыносимый? Почему я так реагирую на него, на неё? Для чего я болтаюсь около него и почему я так жалок?

Я лежал на скамейке у канала, солнечный свет заливал мне лицо. Рука онемела. Обычно причиной хорошего удара по стене становилась Йогиня. На этот раз я был почти уверен, что сломал руку. В тот момент состояние безумия было почти желанным.

Моё крайне нервное истощение и небольшой телесный жар наделили всё окружавшее меня пространство качеством изначального присутствия. Все предметы виделись предельно ясно. Всякое дерево, всякая куча мусора, всякий светофор, всякое движение машин, всякое перемещение людей на улице стали единым органичным целым. Каждая визуальная деталь была частью непрекращающегося невообразимого движения, миллионы битов сознания ткали узор без всякого смысла в пустоте, заполненной шумом цивилизации. Внутри здания сидел крошечный человечек, кажущийся гномом по сравнению со сводчатыми довоенными потолками и дышал тяжело, как зверь. Казалось, он и был зверем, который наблюдал за собой в состоянии удивлённого неведения.

ГЛАВА 68

«То, что вы берёте от меня, — ваше личное дело, это всё ваше, а не моё — здесь нет ничего, что я мог бы назвать моим».

После Кёльна Юджи захотел навестить старых друзей в Риме. Марио нашёл по Интернету новый курортный город где-то поблизости от Гроссето в Тоскане. Сельские угодья с лесами, используемыми в основном для охоты на кабана богатыми итальянскими политиками, выглядели достаточно мрачно: к тому времени, когда мы, изрядно поколесив по окружным дорогам, нашли наконец нужное направление, итальянское солнце успело скрыться за горизонт. В течение примерно часа я вообще пребывал в уверенности, что мы заблудились. В случае с Марио так было всегда — удовольствие длилось чуть дольше, чем того хотелось бы. После часа ругательств и чертыханий, доносящихся в темноте из машины Марио, мы всё-таки оказались на месте. Это был очаровательный городок с тремя магазинами и окружённым зеленью рестораном с видом на долину. Позади жилых домов простирались поля с готовыми к посеву свежевспаханными бороздами земли. Только небольшие итальянские штрихи отличали эту картину от многих ей подобных, существующих в любом уголке земли. Юджи понравилось место, и он поселился в квартире напротив нас. Это был один из редких моментов, когда мы c Йогиней не могли отрицать, что спим вместе.

Плитка на полу в маленьких домиках напоминала мне об Индии.

«Я мог бы легко жить с кем угодно. Но для других жизнь со мной была бы настоящим бедствием».

К этому времени моё нахождение рядом с ним превратилось в настоящий тест на выносливость. Я торчал возле него в надежде, что его качества могут каким-то образом благоприятно на меня воздействовать. Но я не видел никакой пользы. В тот момент я просто пытался остаться в строю.

Три дня мы завтракали в обложенной кафелем кухне. С полей до нас доносился едва уловимый лёгкий сладковатый запах свежевспаханной земли. Ужасно не хотелось никаких поездок, обстановка убаюкивала и опьяняла. Раз в день кто-нибудь обязательно срывался, падая от усталости после дороги. В такие моменты я чувствовал себя чернилами, размазанными вдоль размеченных линий трассы. Он строчил на асфальте какой-то не поддающийся расшифровке код.

Он смеялся над этой мыслью, но сам реально жил жизнью авадхуты[13].

Это была ловушка, в которую с каждой минутой я падал всё глубже и глубже.

ГЛАВА 69

«Проблема не в вопросе, а в спрашивающем».

Он хотел остановиться в квартире своего друга, находящейся на пятом этаже здания, но в его состоянии эта идея казалась убийственной. Год назад он потерял сознание, спускаясь как раз по такой лестнице. Сейчас он был совсем хрупким, но его это не останавливало. Иногда его постоянные перемещения были похожи на движение самого одиночества, но слова «одиночество» в его словаре не было. Он никогда не забывал тех, кто принимал его в своём доме. Мириться с Юджи, впускать в свою квартиру кучу его друзей и просто незнакомых людей, при том что хозяева зачастую отсутствовали днями, — это вам не шутки.

Мы приехали в Рим, надеясь найти жильё тут же в городе, но после нескольких часов безуспешных попыток сдались. Марио направил нас на юг в приморский городок под названием Неттуно, где мы нашли сомнительного вида отель с большими комнатами. Увидев в коридоре одного из номеров картину с изображением женщины с голой грудью, Юджи наотрез отказался жить в нём: «Я не останусь здесь с этой сукой!» В том номере поселились мы с Йогиней, а он занял комнату прямо над нами.

После напряжённой езды в хаотическом потоке машин Рима мы добрались до дома Сальваторе, расположенного рядом с Ватиканом. Комната, в которой мы собирались вначале, представляла собой узкий длинный офис с окном в дальнем конце, выходящим на улицу. Она напоминала мне тесную студию в Ист-Виллидж. Через какое-то время мы перебрались в просторную гостиную со сводчатыми потолками и потолочными окнами. Старые друзья показались, чтобы поздороваться и тут же попрощаться, а Юджи всё болтал без остановки.

Мы с Йогиней остались перекусить, в то время как половина нашей группы пошла осматривать Рим. Сальваторе приготовил вкуснейший обед, рассказывая о давно минувших днях, проведённых с Юджи в Саанене. Затем мы с Йогиней пошли посмотреть Ватикан, но внутрь нас не пустили, поскольку её руки не были достаточно прикрыты. Нью-йоркерша и Австралийка оставались с ним весь день. В тот вечер один из друзей принёс видеооборудование и записывал интервью с Юджи. С прямой спиной, как самурайский воин, он сидел на стуле напротив Юджи и часами допрашивал его, пытаясь постичь тайну, в которую не мог проникнуть.

ГЛАВА 70

«Поскольку нет никого, кто мог бы использовать мысль как механизм самозащиты, она сжигает сама себя».

После Рима наш путь снова лежал в Валлекрозию. Оказавшись на месте, мы оккупировали сад, где и проводили всё свободное время в перерывах между едой и поездками. Мы с Йогиней заняли квартиру Аниты. Я наслаждался прохладным диваном в гостиной, чтением детективов и простым ничегонеделанием. Йогиня устала постоянно бегать за мной по требованию: «Тащи этого парня сюда!» Она говорила, что Юджи обращался к ней только тогда, когда хотел видеть меня: «Где этот парень?»

В эти дни он сказал нечто, чего я не слышал от него раньше: «Любовь — это вынужденный элемент в жизни».

Я оценил его отказ от сентиментальности, и, тем не менее, когда Гречанка пела ему свои наполненные любовью и нежностью песни, он улыбался с искренней теплотой. Он снова читал по моей руке и говорил, что у меня полно денег и мне, равно как и ему, не нужно работать. Это давало приятное ощущение беззаботности. Однако последовавший затем вопрос Йогини относительно моих планов на будущее развеял волшебные чары.

В его «пещере» было невыносимо жарко, и народ мало-помалу перебирался в сад охладиться. Он вышел вслед за всеми со своим обычным вопросом:

— Что происходит?

К нему подошёл старый кот и устроился рядом.

— Эй! Котяра! Ты мне не нравишься! Уходи! Они все любят меня, все животные. Однажды я был с Махешем в Риме и там была пантера…

Он продолжал рассказывать историю о дикой пантере, которую Махеш собирался использовать в фильме. Мы слышали эту историю много раз.

— Потом пантера прыгала и танцевала, а я скомандовал ей: «Сидеть!» и она села! Когда дрессировщик увидел это, он спросил: «Он укротитель, что ли?» Этот парень хотел знать. Я велел ей сесть на английском, возможно, она не понимала, что я ей говорю.

И хотя мы знали, что всё в этой истории поставлено с ног на голову, справа налево и шиворот-навыворот, — всё равно было смешно.

Я попросил Юджи разъяснить его комментарий об «осознанности» во сне. Он сказал:

— Не называй это осознанностью, это бодрствование.

Что бы я ни думал по этому поводу прежде, появилась новая вводная, и она взрывала всё то, что, как мне казалось, я уже понял.

Мы с Американцем после обеда сидели на кухне и говорили о нём. Примерно через полчаса в дверях появился наш босоногий пожилой джентльмен. Легко перемещаясь по комнате в своих хлопающих по лодыжкам коричневых вельветовых штанах и элегантно свисающем с худеньких плеч свитере, он с улыбкой и блеском в глазах жевал хлебную палочку, делая вид, что мы его не интересуем. Конечно, он знал, что разговор шёл о нём. Сев рядом, он продолжал жевать, как будто ничего не случилось, и вскоре на кухню потянулись остальные. Он так старательно изображал беззубого старика, что наш разговор как-то поблёк и быстро сошёл на нет. Своим присутствием он привносил столько жизни в комнату, что любой разговор становился неважным, пустым. В последнее время он часто подшучивал над собой, над жизнью, и мы смеялись, когда он, строя рожицы, изображал немощного беззубого старика, пытающегося жевать хлебную палочку.

— Что вы смеётесь? — спрашивал он, пожимая плечами.

— Юджи, ты действительно нечто!

— Где тебя носило, что ты раньше этого не понял?

Он сидел и смотрел на нас, как съевшая канарейку довольная кошка.

Когда я не ездил вместе со всеми, место начинало звучать совсем по-другому: словно кто-то незаметно поворачивал ручку громкости. Пока он был здесь, за пеленой его белого шума мир не замечался. В его отсутствие запахи сада и моря, мерцающие в вечернем воздухе, становились очень отчётливыми. Звуки тяжёлых машин и голоса работников городских служб, наводящих порядок после наводнения, разносились эхом среди окружавших сад зданий. В это время года дети снова ходили в школу, а взрослые — на работу, вернувшись в город после летних отпусков. Когда Юджи был на месте, крича на Марио, требуя у «суки» горячей воды, звук его голоса словно заколдовывал всё вокруг. Будучи постоянно погружённым в него, я переставал замечать всё остальное.

Мир вокруг нас был фоном, вырезанной из картона картинкой. Для него он ничего не значил. Его образ жизни был возможен, лишь когда «тело представляет собой уплотнённое воображение» — как это было для него. Мы представляли, что мы живём в мире, и он подыгрывал нам, никоим образом не привязываясь к реальности, которую мы воображали. Он был намёком на что-то неизвестное, но постоянно существующее.

Находиться рядом с ним было всё равно что жить в чистилище: можно чувствовать небо, но не иметь возможности к нему прикоснуться. И сам себе кажешься немного мёртвым по сравнению с тем, насколько живым был он.

Джованни был немногословен: он наблюдал за тем, как Юджи снова балуется с кошельком Нью-йоркерши, доставая из него бумажные деньги. Монетки он оставил…

— Не люблю звон монет, — сказал он, цитируя Рамакришну. Джованни повернулся ко мне. Смеясь, он поднял руки вверх и сказал, пожимая плечами:

— Он постоянно чем-то занят!

Когда Нью-йоркерша обнаружила пропажу, она с удовольствием ему подыграла. Как бы он её ни обзывал, в их отношениях чувствовалась глубокая забота. У неё хватало здравого смысла оставаться с ним, не обращая внимания на несущественное. Йогиня поехала назад в Штаты навестить отца. Вечером, накануне её отлёта, Юджи подбросил в наш окоп гранату. Когда встал вопрос о жильё в Гштааде, он сказал:

— Он может остановиться в её шикарной квартире.

Она мне этого не предлагала. Всю дорогу до квартиры Аниты она отпускала едкие комментарии. Я повернулся и пошёл прочь в сторону ворот, ведущих на главную дорогу. Не успел я до них дойти, как она выскочила на балкон с криками: «Луис! Говорю тебе, постой! Не уходи от меня!»

Я слышал, как повсюду стал включаться свет. Даже не сомневаюсь, что он в это время сидел в своей маленькой пещерке и улыбался. Ублюдок!

Мы прекратили ругаться только на главной улице. К моменту, когда мы достигли её середины, оба были расстроены до крайности. Нам уже даже не важна была причина ссоры. Осознав это и согласившись, что мы так и не смогли ни к чему прийти, мы решили пойти домой. Нужно ли говорить, что в ночь перед её отъездом мы не сомкнули глаз.

Мы отвезли её в аэропорт в Ниццу и ещё на несколько дней вернулись в Гштаад, где в его новой квартире на первом этаже проходили наши встречи. Из её квартиры двумя этажами выше (в результате нашей последней разборки мы пришли к тому, что я должен остаться у неё — впрочем, какая разница?) я слышал скрип его двери, когда кто-нибудь входил. В этот момент возникал свистящий звук, и жаркий воздух комнаты засасывал воздух из коридора внутрь, а вместе с ним искусственный запах сосны, идущий от коридорных ковров. При входе в его комнату из-за духоты и соснового запаха возникало ощущение, что попадаешь в коричневую утробу. Он сидел лицом к двери, приветствуя нас, когда мы вошли в его приёмную залу с приглушённым светом, закрытыми шторами и тёплыми полами, нежно поджаривающими снизу. Подогревающий мат оставался лежать под ковром, даже если Юджи куда-нибудь уезжал.

— Эй ты, ублюдок! Ты где был? — спросил он, когда я вошёл вслед за всеми.

Устроившись подобно маленькой белой обезьянке в своём полосатом набитом кресле, он постоянно шевелил пальцами рук, кричал на Марио, раздавал приказания или отвечал на телефонные звонки. Он почти непрерывно двигался, мельтеша в кресле, обнимавшем его как трон. И если при входе казалось, что он спит, возникало ощущение, что эта крошечная фигурка словно чуть-чуть зависла над креслом.

Однажды кто-то сказал о Рамане Махарши, что встреча с ним была подобна встрече с тигром: он съедал целиком и только косточки выплёвывал. На что Юджи тут же отозвался: «А здесь даже косточек не остаётся!» Он был сверхпроводником бесконечного движения, пульсирующего в тонком гибком теле. Он производил впечатление призрачной куклы, приводимой в движение невидимыми нитями. «Я даже не знаю, что говорю!»

Если бы слушателей не было, он бы растворился в пространстве.

«Спокойной ночи».

Я уверен, что после того, как большая деревянная дверь с щелчком закрывалась, он исчезал в воздухе.

*

К этому моменту всё казалось лишённым смысла. Нью-йоркерша либо спала на кушетке, подвергаясь угрозе высылки, либо носилась по городским магазинам.

— Эй! Если хочешь спать, иди домой и спи там!

— Юджи, я не сплю!

— Не пытайся умничать!

Одна женщина пришла и тихо села. Другая, с густыми, как у Ошо, нахмуренными бровями сидела с закрытыми глазами, реагируя на отдельные замечания Юджи молчаливой улыбкой. Калифорниец сидел, облокотившись на дверь туалета и, как обычно, потирал рукой лоб, мучаясь головной болью. Марио расположился на полу, пытаясь урвать кусочек сна. Дешёвка, Сучка или Шельмовка — не помню, как её звали в тот день — смотрела перед собой невидящим взглядом, как кукла со сломанными веками. Австралийка пребывала в трансе. Я радовался, что рядом со мной нет моей дамы, способной устроить скандал в любой момент. Отсутствие остальных героев пьесы делало меня его постоянной мишенью. Не знаю, может быть, я был самым оживлённым персонажем этой компании, но он неустанно задирал меня, как только я входил в комнату.

— Эй ты, ублюдок! Чем занят?

— Ты поймал меня, Юджи. Я прямо сейчас любуюсь видами Швейцарии.

— Ох-хо-хо.

Я чувствовал, что задыхаюсь, но тот же самый воздух, за которым я приехал, был его нектаром. И он обладал невероятной мощью.

*

Я потерялся в его лице. Когда я смотрел в эти пустые серые глаза, наблюдал за порхающими во время разговора руками и танцующими ногами, значения глупых слов вспыхивали и угасали, бесследно исчезая в пустоте. Что-то неуловимое и непостижимое мелькало в этом теле. Его беззаботность была заразительной: она заставляла меня верить, что и во мне было это качество, но затем я делал очередной шаг и снова действовал, как придурок. С каждой минутой отчаяние охватывало меня всё сильнее. Я знал, что мне чертовски повезло сидеть здесь рядом с ним. Мне также безумно повезло, потому что у него осталось не так много времени. Единственным выходом из существующего положения была смерть — той или иной стороны. Он был как тот святой Дракула: когда он смотрел в зеркало, отражения не было. Взяв тайм-аут, я покинул ад и ушёл на её кухню. Стоя у окна, я наблюдал за коровами. В свете яркого осеннего утра шале казались меньше и немного напоминали игрушечные домики с такими же игрушечными животными вокруг.

Я знал, что в тот день не поеду с ними.

В страхе я вернулся назад. Тихий и угрюмый я сидел в гостиной, разрабатывая стратегию побега. Через несколько минут я просто встал и повернулся, чтобы уйти. Я старался двигаться максимально тихо, но он тут же открыл глаза.

— Пока.

— Тссс! Остальных разбудишь.

Я попытался шутить, но почувствовал, как крошечный нож поворачивается у меня в животе. Я просто хотел бесследно исчезнуть. Я хотел, чтобы они удивились, куда это я подевался. А вместо этого они смотрели на меня, и их глаза смеялись.

— До свидания, — сказал он равнодушно и сделал привычный прощальный жест рукой. Он знал, что я оказался в затруднительном положении.

— Какие у тебя планы?

У меня свело живот. Я ответил голосом Шварценеггера:

— Я вернусь…

— Зачем?

И снова этот нервирующий пренебрежительный голос. Голос, который говорит: «Мне без разницы, чем ты занят; такие, как ты, здесь не нужны». Ничего не ответив, я ушёл. Я чувствовал себя выброшенной на берег рыбой. Он наверняка чувствовал моё постоянное желание убежать от него куда подальше. Марио сказал мне, что он не поставил на мне крест: это и раздражало, и обнадёживало одновременно. Мне не нравилось думать, что решение принимаю не я. Мне также не нравились советы, о которых я не просил, — даже если временами я в них крайне нуждался. Ох уж это раздвоение, да нет, куда там — растроение ума! Сколько этих чёртовых умов во мне было?

— Одного недостаточно, сэр? Очевидно, нет.

— Тебя взращивали на подобном дерьме столетиями, и если изменить рацион, ты умрёшь с голоду!

*

На следующий же день я чётко дал понять, что не поеду с ними, если они куда-нибудь соберутся. После того как я появился после завтрака и он увидел, что я не спешу присоединиться к ним, он снова выказал пренебрежение:

— Если вы не можете соответствовать этому ритму жизни, тогда гуд-бай! Мне не нужны такие люди. Ты мне здесь не нужен.

ГЛАВА 71

«Такое, должно быть, произошло с очень многими людьми. Я хочу сказать, это происходит с одним из миллиарда, и ты этот один из миллиарда».

В течение двадцати лет он следовал за Джидду Кришнамурти. Он оставил семью, его жена умерла, дети после смерти матери остались на попечении родственников. Он разорился, был арестован за бродяжничество, возможно, также за кражи в магазинах, оказался на улице после экспериментов с самыми различными формами духовных практик. Он явно потерял всё, кроме ума, да и с тем почти расстался. Поэтому, когда он говорил: «Не верьте мне на слово! Вы сами, на собственном опыте выясните, что в этом ничего нет!», в его словах чувствовалась такая правда, что всё остальное просто превращалось в пыль. Если вы принимали его слова на веру — что ж, это были ваши проблемы. Я бы не стал мириться со всем происходящим, если бы дело было только в словах. Но я-то знал другое. И я сам выбирал сидеть там, оставаться там, проходить через страдания, потому что, несмотря на всю боль, я был уверен — это шоу было единственным достойным внимания.

Я отправился наверх и слушал кассету, датированную 1970 годом. Плёнка № 7, дорожка 1, часть 1. Женщина сравнивала его слова со словами «того другого парня».

«Вы должны дать своей личности рациональное объяснение, почему вы слушаете какого-то парня. Благодаря этой рационализации эта структура продолжается… Вы должны плюнуть на них обоих и уйти. Но у вас кишка тонка сделать это, понимаете?.. У вас кишка тонка плюнуть на то, за что вы держитесь.

— Вы говорите то же самое, что говорится повсюду!

— И так происходит из века в век. И приходит какой-нибудь дурак и говорит: «Вы должны сохранить учение в его первозданной чистоте…» Какого чёрта, разве кто-нибудь хоть что-нибудь новое открыл? Я не открыл ничего нового! Это всё, о чём я говорю!»

На следующий день мы поехали в Кёльн.

Ещё через день вернулись в Швейцарию.

Спустя ещё два дня мы поехали в Италию. Встретив Йогиню в том же аэропорту, где посадили её на самолёт две недели назад, на пару дней вернулись в Валлекрозию. Затем мы на неделю с лишним укатили в Гштаад.

Дважды за эту неделю он частично терял сознание, направляясь на кухню своей крошечной квартирки, чтобы отрыгнуть пищу. Оба раза он едва не упал. Однажды его подхватила Йогиня — он этого даже не заметил. Мы жили с ней вместе этажом выше. Тот факт, что он оставил нам ключи от своей квартиры на случай, если вдруг он не откроет дверь, говорил о многом. Теперь он ел вместе с нами наверху, в узкой комнате с наклонными потолками, где было не слишком много людей. Он всё время беспокоился о том, чтобы мы не стукнулись головой о потолок. А у меня было чувство, что мы стучим по его голове. Когда народу стало прибывать, Йогиня запаниковала, но всё шло хорошо. Хотя мы крутились рядом с Юджи вот уже почти пять лет, всё равно было удивительно видеть его в соседней комнате и осознавать, с кем мы делили кров и проводили время. Пару раз он просил готовить меня. Казалось, я научился какому-то фокусу, который делал его рисовые палочки съедобными. Когда я сильно волновался, они ему очень нравились, а когда я был в себе уверен, палочки не удавались. К счастью, Йогиня и Дешёвка взяли надо мной шефство. По счастливому стечению обстоятельств от моей еды никто не умер.

Мы с Йогиней довольно долго жили мирно. Это радовало.

Всё больше людей навещало его в Кёльне, и поэтому мы оставались в городе на более долгий срок. Мы ездили попить кофе или по магазинам в Эвиан, Монтре, Аври, Невшатель. На каждой остановке он совал мне за шиворот лёд, плескал в меня водой и заталкивал в руки пакетики с сахаром.

Гуха вернулся на две недели как раз за день до приезда Рэя и Шарон, которые собирались провести с Юджи весь ноябрь. Гуха постоянно рисковал работой, стараясь провести как можно больше времени с Юджи. Тот всё больше благоволил этому. Гуха был похож на лошадь, закусившую удила, готовую на любом повороте унестись с ипподрома прочь.

Дорога в Легль светилась осенними красками, становившимися всё более яркими по мере спуска в долину. Сквозь окно маленькой квартирки на чердаке было видно, как колышется на ветру берёза. Её тёмно-зелёные листочки мерцали, словно маленькие огоньки. Облака листвы над крышами шале простирались разноцветными слоями насколько хватало глаз — до самого горизонта, до гор, постоянно меняющих свой цвет в зависимости от времени суток. Каким бы ни было время года, вид на долину всегда был потрясающим.

Снова начали проходить встречи в «Кабане». Снова в комнате 609. Это позволяло мне хоть как-то поддерживать физическую форму: утром и вечером я ходил пешком по полям и просёлочным дорогам.

Растущая молодая луна светила в вечернем небе над Сааненом и Гштаадом. Из окон я любовался деревьями, постепенно теряющими свой красочный наряд. Ясное вечернее небо было усыпано звёздами.

— Физические упражнения вредны для организма!

Он болтал все дни напролёт. Преподобный всё время что-то поддакивал, а я боролся с неизменным желанием оставить всё и уехать домой. К тому же там совершенно нечем было заняться. Я не успевал проголодаться, как уже несли обед, или ужин, или завтрак.

Он занимался тем, что бесконечно рифмовал слово «дерьмовочка», обзывая женщину из Венгрии. Она не реагировала.

Снова и снова он повторял, что мои картины были из рук вон плохи и что никто никогда их ни за что не купит. Однако, по его словам, я был очень хорошим писателем, хотя и выбравшим неправильную тему для своей книги. Слова здорово цепляли за живое, но в то же время сияли как солнце.

Все уехали, и я провёл целый день, слоняясь по дому и смотря фильмы на DVD-плеере, который он мне оставил. Вечером прошёл дождь. Пресытившись часами одиночества, проведёнными в помещении, я решил пойти на прогулку. В горах у реки лежали сотни поваленных деревьев, покрытых зелёным грибком. Картина была мрачной. Вид свалки деревьев вдоль серой грязной дорожки действовал угнетающе. Тяжёлая техника работала вовсю, растаскивая больные деревья. Планета гнила у нас под ногами. Природа прекрасно обойдётся без людей. Юджи говорил, что умней всех на свете тараканы. Всё, что человек разрушает себе в угоду, всё, до чего могут дотянуться его руки, достанется в итоге тараканам.

После нескольких часов прогулки я зашёл поесть в ресторан «Саанерхоф». Я чувствовал себя бесплотным духом среди отражённых голосов в пустом зале. В камине горел огонь. В баре напротив было полно местных. Обед в одиночку — пустой перевод денег и еды. Находясь рядом с Юджи, я никогда не волновался о деньгах. Его лёгкое отношение к финансам было заразительным. Пока он сидел перед тобой с карманами, набитыми деньгами, можно было чувствовать себя спокойно. Но когда ты оставался один на один со швейцарскими ценами, темнота шла войной на твой кошелёк.

Неожиданно мы задержались в Гштааде на более долгий срок, чем ожидали. Постоянно обсуждались планы его дальнейших путешествий. За последние годы график его визитов в Индию изменился. Как-то он высказал удивление по поводу того, что тело продолжает жить дольше, чем он рассчитывал.

— Похоже, я даже смогу ещё раз в Америку съездить.

Он словно говорил о бензобаке, в котором горючего оказалось больше, чем показывал датчик. В слабость тела Юджи было сложно поверить: несмотря на кажущуюся внешнюю хрупкость, он был невероятно живым и подвижным, с вечно припрятанным джокером в рукаве.

Он начал поговаривать о том, чтобы к нему в Швейцарию приехала его семья. Ему звонила жена его внука, только что родившая дочек-двойняшек. Звонила также правнучка и «грозила появиться», как он сказал. Он оформил необходимые документы для передачи двойняшкам денег в дар на обучение, «чтобы они смогли стать очень богатыми и вышвырнули своих родителей вон!».

Они приехали во время празднования Дня благодарения.

Не успели они переступить порог дома, как он тут же «натравил» на меня малышей и правнучку. Не обращая внимания на их слёзы и вой, он заставлял их буквально силой. Родители полностью доверяли ему. Мы знали, что он не сделает им ничего дурного, но его безразличие к детским слезам действовало на нервы. В этом действительно было что-то дьявольское. Однажды он шлёпнул одну из малышек, когда та «танцевала», как он это называл, размахивая ручками, — не сильно, но достаточно для того, чтобы она заплакала. Никто ничего не сказал, но даже я был в шоке. Позже, когда его друг-терапевт спросил его, зачем он это сделал, он ответил: «Посмотреть, что будет». В другой раз он потребовал от него же банкноту в пятьдесят евро и отдал её одному из малышей. Пожав плечами, произнёс:

— Видишь, всё ушло.

Терапевт говорил, что если доверять Юджи, у него можно многому научиться благодаря этим играм. С теми, кто ему не доверяет, он не играл. Он рассказал, как вёз его однажды вдоль Женевского озера и по дороге вслух заметил, что Монтре находится по другую сторону озера. Юджи повернулся к нему и начал кричать, что там был вовсе не Монтре, а Монблан или ещё какое-то место, которого там явно не было и об этом знали все, включая Юджи. Никто не посмел спорить с ним. А Юджи продолжал орать:

— Глазами смотри! А не своей несуществующей головой!

Это продолжалось так долго и громко, что он уже готов был выкинуть его из машины. В тот же момент, как его посетила эта мысль, Юджи повернулся к нему с широкой улыбкой и всё закончилось.

Толпа из Калифорнии приехала в то же время, когда объявились друзья-итальянцы. Юджи начал говорить о том, чтобы остаться в Швейцарии на Рождество. Это был самый пик самого дорогого времени года в самом дорогом месте мира. Типично абсурдная экономика пришла в движение.

Он отправился с нами в город, чтобы по пути в банк и на почту, куда он ходил с Йогиней, посмотреть только что отремонтированное здание СOOP. Было очень холодно. Пальто он надеть отказался, поэтому на нём был только свитер. Время от времени то один, то другой спрашивал его, не хочет ли он надеть куртку, но он всем отвечал одно и то же:

— Вы все испуганные куры! Для тела не существует такой вещи, как холод или жара. Посмотрите на зверей в полях!

Он вышагивал в летних лёгких туфлях по припорошённой снегом улице, его седые спутанные волосы, которые мы называли «небесным крюком», торчали на затылке вверх. Он выглядел довольно странно среди консервативно одетых туристов и кутавшихся от холода местных жителей. Люди глазели на него. К тому моменту как они с Йогиней проверили свои почтовые ящики, тело его начало дрожать. По дороге он постоянно болтал, читая письмо от какой-то женщины, и то и дело останавливался, чтобы акцентировать внимание на каком-нибудь отдельном моменте:

— «Юджи, ты самое поразительное открытие моей жизни!» Что? О чём она говорит?

Мы медленно двигались к банку. Я не преминул заметить, что коров зимой держат в тёплом помещении, да и мех у них есть. Я пытался подталкивать его вперёд, играя роль глупой пастушьей собаки, дурачился, пытаясь отвлечь его, падал в снег и ходил как умственно отсталый.

Смеясь, он спросил у Йогини:

— Что это с парнем?

— Я не знаю, Юджи.

Мы поехали в торговый центр в Аври, расположенный на французской территории. К нам присоединились Сидд и Кара из Калифорнии, поэтому Юджи сел рядом со мной в машине и как «бегущая строка» комментировал всё подряд: Юджи, войну в Ираке, ужасное состояние экономики дома. Он импровизировал так смешно, что я смеялся всю дорогу до магазина.

После кофе в ресторане Migros Юджи вместе со всеми пошёл в торговый центр. Он направился к отделу с электроникой в дальней части магазина посмотреть часы. Он слегка прихрамывал.

— С возрастом вы уменьшаетесь и идти становится легче. Он ничего не купил.

Оказавшись снова в 609-м номере, Рэй начал пичкать его конфетами из «Леонидаса», пытаясь нарастить хоть немного жира на его кости. Периодически он вскакивал из кресла, где сидел в скрюченном положении, подтягивал брюки, перестёгивал ремень, бросался на кухню и возвращался с небольшой тарелкой, на которой лежали угощения для Юджи.

— Снова?

Юджи начинал ругать его:

— А как же остальные?

Рэй шлёпал себя по лбу:

— Ах да, я забыл!

Юджи отсылал его назад, зная, что Рэй хотел все конфеты сберечь для него. Затем он внимательно следил за тем, чтобы каждый получил свою порцию белого шоколада — иногда до полного опустошения коробки.

— Надо ему дать одну!

— Она голодна!

В комнате раздавались стоны:

— Нет, спасибо! Мне уже хватит.

Если он слышал подобное, тут же выдавал добавку:

— Вы должны взять ещё одну! Ну давайте же! Дайте это ей! Я делал вид, что съедаю шоколад, а сам незаметно отдавал его Йогине: обычно она ела мало, как мышка, но только не тогда, когда дело касалось шоколада.

В тот год лыжникам не слишком повезло. Мокрый снег выпал поздно, и его было слишком мало, чтобы лечь плотным слоем. Чахлые облака чуть припорошили белой сахарной пудрой верхушки деревьев. Зато когда на закате шёл снег, белые плиссированные складочки долины блестели и переливались над тенями цвета индиго. Сверкающие рождественские огоньки превращали похожие на перевёрнутую букву V горные массивы в гирлянду по краю долины. Последние отблески солнца золотили пики гор и являли миру жёлтые бриллианты в оправе из вечернего синего неба.

*

Из её квартиры я снова позвонил Дугласу.

— Он когда-нибудь говорил нормально?

— До «катастрофы» он был таким же, как и все в этом смысле. Но потом в нём было выжжено всё.

Когда Дуглас с Юджи встретились впервые, последний отправил его к Джидду Кришнамурти. Дуглас сказал, что они подъехали к шале, где жил Джидду Кришнамурти, и Юджи заставил нервничающего девятнадцатилетнего парня постучать в дверь. Естественно, Джидду Кришнамурти открыл ему.

— Он говорил что-нибудь о Юджи?

— Нет! На самом деле Юджи велел мне не упоминать его имени.

— И как прошла встреча?

— Ну, это было забавно, потому что он открыл дверь и спросил:

— Послушайте, сэр, вы видите облака на небе? Посмотрите. День был ясным и солнечным.

— Нет, вы шутите?

Мы рассмеялись. Это было типичное для Джидду Кришнамурти начало разговора.

— Я серьёзно.

Он действительно так сказал. Он действительно таким был! Но он был невероятно обаятельным. Потрясающий человек на самом деле, хотя Юджи пошёл намного дальше него. Юджи стал мудрецом — чем-то, чем Кришнаджи не был.

Дуглас спросил меня о здоровье Юджи и его планах относительно путешествий. Я мог ответить только то, что отвечал в последнее время всем и всегда, — что понятия не имею.

— Думаю, на самом деле он этого тоже не знает. Мне кажется, он просто дожидается импульса изнутри и тогда просто едет.

Кто-то показывал Юджи видео последней поездки в Индию. Чандрасекар пел посвящённые ему песни. В его песнях чувствовалась глубокая печаль и тоска по ясности. Юджи перевёл песню: «Ты говоришь, что ума нет, религии нет. Ты говоришь, что ты сам — Шива. Ты постоянно повторяешь, что мокша и просветление — чушь. „Как мне достичь этого состояния?“ — спрашиваю я тебя. Ты только смотришь на меня и улыбаешься с жалостью. Я посвящаю себя тебе. Пожалуйста, прими».

— Ни в коем случае! — пробормотал Юджи.

Затем мы смотрели несколько видео с Джидду Кришнамурти на ютьюбе, пока Юджи, улетев куда-то за тысячу вёрст, сидел напротив и рассеянно поглаживал свои ногти.

— Он такой умный, — сказала Эллен.

— Я не понимаю. Что он говорит? — вмешался кто-то.

Эта информация была новой для других, но меня этот голос возвращал в то время, когда каждое сказанное слово досконально изучалось. Сейчас все эти слова не имели никакого смысла, потому что напротив меня сидел человек, которому удалось расцепить железную хватку этого голоса и открыть пространство чудес и разочарований.

(Не смею здесь цитировать старика: не хочу, чтобы мне предъявили иск.)

Юджи сидел в своём кресле, безразличный к видео.

— Что это? — спросил он.

— Твой старинный друг, — ответил я.

— О, — пробормотал он. — Всё это вздор.

Было странно видеть одного Кришнамурти в комнате, а другого — в киберпространстве. Они были абсолютно разными. Юджи, как топором, рубил все инструменты, которыми Джидду Кришнамурти пользовался для общения. Юджи был уверенным, а Джидду Кришнамурти колеблющимся. Удивительно думать, что Юджи слушал его в течение многих лет и, тем не менее, смог не увязнуть в нём. Он всё порубил на куски и сжёг. Я пытался представить силу удара или взрыва, которая требовалась для того, чтобы выкинуть этого парня из системы. Снова и снова я вспоминал аналогии из священных текстов, где сказано, что для извлечения одного шипа нужен другой шип. Если затем не выбросить второй шип, то что изменится?

Юджи был тем самым вторым шипом. Мог ли я выбросить его? Пока что это было маловероятно.

Из-за всей этой новой информации, драматических поворотов, секс-скандалов и прочего, связанного с Джидду Кришнамурти, я начал на многие вещи смотреть иначе. И теперь я действительно не понимал, что мне думать о нём, о Юджи или отношениях между ними. Я знал только, что у меня с ним покончено, а насчёт всего остального… Что я должен был о нём думать?

Юджи существовал сам по себе — вольная птица, кристально чистая, разрушающая, харизматичная — иногда до непереносимости. В последнее время казалось, что Джидду Кришнамурти был не такой уж фальшивкой. По крайней мере, встреча с Джидду Кришнамурти подготовила меня к встрече с Юджи — это факт.

Однажды Юджи рассказал Махешу о своём разговоре с Джидду Кришнамурти:

— Я чувствую себя слепым человеком, ищущим в абсолютно тёмной комнате кошку, которой там нет.

— Кошка там, — последовал ответ Джидду Кришнамурти.

«Он лгал, — сказал Махеш. — Он кормил людей надеждой».

*

Боль в коренном зубе становилась всё сильней. Я хотел вылечить его в Индии, где цена на услуги была более приемлемой, но так и не собрался сходить к врачу. Нью-йоркерша предложила мне пойти вместо неё по записи к местному стоматологу. Я решился. Врач, молодой итальянец, оказался духовно ищущим. После разговора с Нью-йоркершей его стала интересовать тема Юджи. Вечером после приёма он пришёл познакомиться с ним и, естественно, выслушал все его теории относительно растущих зубов.

— Мои тридцать два зуба растут снова, сэр!

Юджи даже согласился сделать рентген. Рентген так никогда и не был сделан, но стоматологу Юджи пришёлся по душе. Когда Юджи сказал, что хочет вырастить заново все свои зубы, чтобы кусать ими людей, поскольку слова до них не доходят, стоматолог уверил его, что слова его были достаточно кусачими, особенно те, которые были направлены на Нью-йоркершу.

ГЛАВА 72

«Я знал, что внутри меня произошло что-то действительно фантастическое, — что это было, я не знал, но меня это не беспокоило».

На Рождество Юджи с особым остервенением ругал хорошо нам всем известную компанию грязных ублюдков. Это было похоже на безумие. Вёл ли он себя ещё более безумно, чем раньше? Не знаю.

Гуха принёс небольшое рождественское дерево, и девочки украсили его. Шилпа вошла, сияя, как луч солнца, полностью оправившись от небольшой семейной ссоры, случившейся накануне вечером. Сумедха положила бант на телефон рядом с Юджи. Он улыбнулся. Подарки были развёрнуты за спиной Юджи, и завтрак продолжился в обычном режиме.

Он встал, чтобы похвастаться своей свежевыкрашенной, местами с разводами рубашкой, поскольку кто-то спросил про неё. Его наэлектризованные волосы встали дыбом, когда он стаскивал с себя свитер, желая предъявить результат работы, проделанной накануне вечером. Он был похож на взъерошенного цыплёнка.

— Жемчужно-серая! — гордо объявил он на всю комнату. Солнечный свет из окна попадал прямо на сноп волос вокруг головы, образуя круг белого пламени. Его тощая фигурка выглядела очень забавно и мило.

В новом свитере и тёмных брюках он казался совсем другим. В то утро в нём бурлила энергия молодости.

По окончании Рождества семейство Гухи уехало. Калифорниец к тому времени тоже уехал, и толпа снова поредела. В конце дня я задал Юджи несколько вопросов по поводу его образования. Его первым предметом была адвайта-веданта, вторым — психология. Он изучал их в течение трёх лет. Как он говорил раньше, он хорошо познакомился и с западным, и с восточным подходом к уму, прежде чем отказаться от обоих. Я спросил, что включало в себя изучение адвайта-веданты, и он ответил, что среди прочих других они проходили и Гаудападу. Шанкарачарья впоследствии интерпретировал главные тексты по-новому.

— Шанкарачарья, Мадхавачарья, Рамануджачарья — эти три великих учёных создали три школы мысли.

Вероятно, он воспроизвёл точные слова из лекции, на которой присутствовал. Он отвечал механично, как машина. Те немногие детали, которые я и так слышал уже тысячу раз, выдавались после длительных пауз. Он сидел молча, с закрытыми глазами, затем глаза открывались и из него выходила пара предложений ни о чём. Я посмотрел в его глаза, отражавшие две маленькие точки света, и спросил: «Что там есть такое внутри, что передаёт информацию рту?» В ответ я получил какой-то несвязный кусок речи, не имеющий никакого отношения к этой говорящей машине.

Глядя в огонь, я испытывал чувство, что могу просидеть рядом с ним вечность, но так и не «постичь». Как он говорил, преградой была именно та вещь, которая пыталась постичь. Я был похож на пьяную от идей обезьяну, прыгающую по горящим углям. Бесполезно было сидеть рядом с ним и тешить себя надеждой, что он меня освободит. И что делать? Я вообразил, что он обрёл свободу, «разобравшись» с Джидду Кришнамурти. А не случилась ли эта «разборка» лишь в его голове? Если он был проекцией моего воображения, не был ли Джидду Кришнамурти проекцией его воображения?

Нет.

Это тоже не то.

Огонь продолжал гореть. В голове ворочалось месиво мыслей, но ни одна из них ничего не давала на выходе. Один только пар. Всё не то.

— Бездействие есть действие, вот ваша Гита.

*

После праздников мы часто ездили. Одиннадцатого января мы снова на день остались в Гштааде. Как оказалось, это был его последний день, проведённый там. На своей последней квартире в Гштааде он провёл меньше шести месяцев.

Я пришёл рано. В комнате с задёрнутыми шторами было жарко. Он сидел в кресле — худенькая фигура в обрамлении бледных серо-зелёных полосок. Чувствовалось, как мощная энергия распространяется по комнате во всех направлениях. Плиссированные занавески за ним уходили куда-то в бесконечность. Худые ноги под мягкими складками отутюженных брюк опирались на стоящий впереди деревянный столик. Руки охватывали одно колено: одна рука привычно делала складку на штанине, вторая держала её. Он молчал, что в те дни было большой редкостью. Сквозь него и под ним пульсировали странные, мягко распылявшиеся во все стороны волны. Может, это была пыльца человеческого цветка? Но что бы то ни было, это перемещалось вокруг его физической формы, пока он сидел с отсутствующим взглядом на лице. Его голова неподвижно застыла на узких плечах. Неописуемая, почти жидкая энергия пропитывала буквально каждый миллиметр воздуха вокруг него. Он был погружён в неё и в то же время сам являлся её источником. Когда его ранее полуприкрытые глаза закрылись, возникло ощущение, что он купается в нежных объятиях.

Его голова слегка отклонилась назад, будто вдыхая аромат, принесённый лёгким ветерком из другого измерения. Я чувствовал в комнате дыхание бесконечности.

Мой Бог, тот день — это было что-то!

Все его последующие крики на нас были только попыткой скрыть следы этого блаженного аромата. Сидя рядом с ним, я временами ухватывал проблеск того места, которому он принадлежал. Находясь с ним в одном пространстве, чувствуя неотвратимость полной сдачи чему-то, выходящему за пределы сознания, я сопротивлялся этим ощущениям как ощущениям, но прогнать их было невозможно. Они были слишком сильными. В такие моменты моё тело и всё, что я воспринимал, становилось ложью, фальшивой нотой, отвлечением от того. Эта невыносимая тотальность прикончила бы меня, позволь я этому произойти. По крайней мере, именно это говорил мне мой страх. Произошло точно так, как он говорил: если ты увидишь это однажды, ты пропал. Как бы скептически люди ни относились к его загадкам, шуткам и шокирующим заявлениям, я нисколько не сомневался, что он буквально имел в виду то, что говорил. Именно я — тот, кто загадывает загадки и шутит, незаконно вселившийся в это тело грязный ублюдок Луис.

Какая ирония! Он жил в огне жизни, в то время как социализированные существа сидели дрожа вокруг картонных декораций, выкрашенных в ярко-оранжевый цвет Хеллоуина, притворяясь, что им тепло.

ГЛАВА 73

«Человека надо спасать от Бога — это очень важно, потому что… Я не имею в виду Бога в том смысле, в каком вы используете слово „Бог“; я имею в виду всё, что символизирует „Бог“, не только Бога, но и всё, что связано с этим представлением о Боге, даже карму, реинкарнацию, перерождение, жизнь после смерти, всё, всё то, что вы называете „великим наследием Индии“, — всё это, понимаешь».

Днём позже он покинул Гштаад, чтобы больше никогда уже туда не вернуться. Тогда этого никто не знал и всё же… Я помню, как, собираясь уезжать, мы сидели в вэне, следующем за его машиной, и разговаривали о том, что будет, когда он умрёт. Было даже как-то неловко обсуждать эту тему, но другие потом признались, что у них были схожие мысли.

Мы поехали в Валлекрозию.

Так начался наш последний бешеный тур по итальянскому побережью и французской Ривьере. Каждый день мы катались в Ниццу, Монако, Империю, а затем возвращались в его «пещеру» в Валлекрозии. Мы уезжали на день в маленькие средневековые города, устроившиеся в окружавших нас горах Италии.

В одном таком городке мы остановились пообедать на побережье. Это была небольшая гавань с гротом, о котором когда-то написал стихотворение Байрон. Пока мы исследовали место, он сидел в машине. Затем в ресторане он шутил с официантами, у него было прекрасное настроение. Когда он поднялся и направился в уборную, я, помня об имевшихся там коварных ступеньках, пошёл следом. Мне пришлось ждать снаружи непривычно долго. Выйдя из туалета, он выглядел странно: одежда была заправлена кое-как и сам он был весь в воде. Ему явно стало труднее двигаться. Казалось, возвращаться к столу в таком виде было не совсем удобно, но это волновало только меня, он был совершенно спокоен. Юджи был осенним увядшим листом, готовым оторваться от дерева и улететь вместе с ветром. Его аромат долго наполнял этот мир. Ракушка распадалась, являя миру совершенный свет — яркий и прозрачный, словно едва заметное дуновение ветерка.

На следующий день мы отправились в аэропорт встречать кого-то из гостей. Уходя с ними в дальний конец зоны ожидания, чтобы решить какую-то проблему с арендованным автомобилем, он хромал сильнее обычного. У меня возникло ощущение, что его уносит быстрина, а я, беспомощный, стою на берегу. Они отсутствовали очень долго. Когда все вернулись, мы загрузили багаж и поехали назад.

Это было его последнее путешествие.

На следующее утро Йогиня разбудила меня дурной вестью:

— Юджи снова упал! Авнер оказался там первым и помог ему подняться. Он зовёт тебя!

Лист оторвался от ветки.

ГЛАВА 74

«Когда я на что-то смотрю, я действительно не знаю, на что смотрю, поэтому называю это состояние незнанием».

Кати с Авнером пришли в то утро первыми. Кати пошла на кухню, а Авнер отправился к Юджи. Заглянув к нему, он увидел, что тот лежит на полу. Вернувшись к Кати, он сказал ей: «Не знаю, стоит ли входить, он на полу, видимо, занимается чем-то вроде йоги».

Она знала, что это была не йога.

— О нет! Он снова упал!

Они вдвоём бросились к нему в комнату.

— О! Вы пришли! Я снова упал!

Он произнёс это беззаботным шутливым тоном. Полуголый, он чем-то прикрылся, пока сидел на полу. Авнер помог ему подняться и усадил в кресло.

— Мне позвать Луиса?

— Да! Иди и приведи этого ублюдка!

Когда я вошёл, он сидел в кресле.

— Сэр, мне снова нужна ваша помощь!

Я помог ему одеться, и он сразу начал описывать, как он упал и как ему пришлось ползти к двери. Он потерял сознание и упал во время стирки белья, нагнувшись за ведром с водой.

— Были ведь сигналы, — говорил он позже. — Меня несколько раз качнуло утром, когда я стоял над раковиной.

Теперь он сидел в кресле, одетый и готовый идти, но с тех самых пор ему уже никогда не удавалось пройти по комнате без поддержки. Он без промедления приступил к делу: на этот раз он хотел продиктовать свою лебединую песню. Пришло время выразить себя в последний раз с помощью бумаги и чернил.

Я снова проводил с ним ночи, приносил ему воду и следил за огнём. Он спал на диване, и вскоре после падения стало ясно, что он не может сам прямо сидеть в кресле, поскольку постоянно съезжает с него. На следующий день мы переместили его на диван. Так он и оставался на нём до самой смерти. После того дня он никогда не мылся, но от его тела не было никакого запаха. Утром он не стал завтракать, так же как и в последний раз в Гштааде.

— Забудьте, сэр! Я позже поем.

Утром я первым делом старался прошмыгнуть в свою комнату, чтобы не отвечать на многочисленные вопросы. Каждого интересовало, ел ли он вечером, садился ли, ходил ли в туалет по-большому, что я думал о его шансах на выздоровление. У меня редко были хорошие новости. Да и какие-либо новости вообще. Складывалось впечатление, что он сам наблюдает за тем, что происходит.

Вечером после ухода посетителей мы ещё какое-то время слышали разговоры под шум дождя по стеклянной крыше. Несколько минут я молча сидел рядом с ним, чтобы дать улечься суёте дня, затем расставлял мебель по местам, убирал в комнате и садился с компьютером напротив него. Иногда он пил воду, а вот с едой ситуация была гораздо более серьёзной: кардиоваскулярные спазмы, являвшиеся причиной постоянной рвоты, только усиливались. Он слабел и практически ничего не мог протолкнуть в себя. Он отрыгивал почти столько же еды, сколько съедал.

Несколькими месяцами ранее мы шли по Гштааду в банк, когда нам попался по дороге старик с палочкой.

— Я не хочу быть недееспособным.

Даже простая трость была для него показателем недееспособности. Если он не сможет стоять на своих двух ногах, забудьте об этом! Марио однажды решил над ним пошутить и купил ему трость. Юджи потом использовал её, чтобы бить Марио.

Поездки закончились, и по этому поводу я вздохнул с облегчением, но довольно скоро вернулся в прежнее состояние. Его друзья постоянно приходили и уходили с предложениями о том, как его лечить, где должны лежать подушки, как ему нужно питаться. Все эти разговоры нагнетали обстановку. А вдруг у него рак? Что нам делать? Что будет? Как с ним обращаться? Других тем не было. Рэй занял кресло напротив него — так, что его вытянутые ноги оказывались на пути любого, кто бы пожелал подойти к Юджи. Шарон расположилась рядом с ним в другом кресле. Как обычно, никто не двигался без прямого указания босса. Присутствие Рэя и Шарон рядом с Юджи успокаивало: они были самим воплощением выносливости и бдительности. Остальные часами сидели неподвижно, никто не думал о перерыве.

Он ел всё меньше и меньше, пил и тут же отрыгивал. Общими усилиями мы старались не допустить обезвоживания организма. Поначалу он был так плох ночью, что я боялся, как бы он не впал в кому и не умер. Его дыхание периодически становилось затруднённым, а затем и вовсе прекращалось. Через какое-то время он начинал дышать снова. Я облегчённо вздыхал, но продолжал думать о том, что мне делать, если дыхание неожиданно прекратится совсем. Я задал этот вопрос нашему врачу Шарон, и она спокойно заверила меня, что так сразу это не случится, пройдёт ещё какое-то время. Его жизненные показатели были высокими. С момента первого падения при нём всегда находились его друзья, взявшие на себя роль врачей и медсестёр, проверявшие его пульс. Правое запястье он называл «ублюдком», а левое «сукой».

— Как там сегодня ублюдок?

— О, сегодня он над ней командует, Юджи.

Он часто говорил о расщеплении в теле, представляя одну половину мужской, а вторую женской. В то время, когда «святые маршем покидали его тело», эти две половины занимались любовью друг с другом. В подтверждение разделения, появившегося в результате «катастрофы», Юджи поднимал рубашку, демонстрируя проходившую по центру тела линию. Позже в Евангелии от Фомы я нашёл такие строки: «Когда мужчина станет женщиной, а женщина — мужчиной, тогда вы войдёте в царствие небесное».

Каждый день я испытывал сильные эмоции то по одному, то по другому поводу. Всё сильнее сказывающаяся усталость, беспокойство и бесконечное повторение одной и той же информации разным людям час за часом вымотали меня.

Через несколько дней он отказался снимать одежду: «Зачем?» Он отказался принимать регулярную пищу и заговорил о легальности эвтаназии в Швейцарии.

— Как там это называется? Пентотал натрий? — Он шутил о выборе между тем, чтобы принять яд и «избавиться от этого тела», и тем, чтобы позволить мне его «упаковать» за четыреста тысяч долларов. Это должно было меня задеть, но не задевало.

— Не называйте это самоубийством. У вас не было выбора рождаться или нет, но некоторый контроль над смертью у вас есть. Если я в чём-то и уверен, так это в том, что я снова упаду, а я не хочу так страдать. И не надо мне рассказывать о том, что жизнь священна. А как же все ваши солдаты, которых вы убиваете в Ираке и Афганистане? Ни смысла, ни значения в страданиях нет, сэр! Не надо рассказывать мне всю эту ерунду. С этими идеями можете сходить в церковь!

Как-то я получил письмо от Баладжи, что Аджа из Путтура парализован. Это случилось с ним в тот же день, когда упал Юджи. Мы были в комнате одни, и я рассказал Юджи о проблеме со здоровьем у Аджи. Он стал вспоминать время, когда тот навещал его в Бангалоре. Я спросил, что он о нём думает. «Хороший парень, — сказал он, — настоящий и искренний». Нечасто можно было услышать от Юджи произнесённую уважительным тоном похвалу подобного рода.

Дневная игра света и тени на стенах и мебели его парниковой «пещеры» непременно сопровождала его обычные разговоры, но интенсивность их постепенно снижалась, словно увлекаемая садящимся за горизонт солнцем. Похожий то на бесёнка, то на труп, он продолжал дирижировать событиями со своего дивана.

Когда мы оставались ночью наедине, я не спал и наблюдал за ним до самого утра. Поддерживая огонь, я подбрасывал дрова в печку до тех пор, пока не становилось очень жарко. Но не тут-то было.

— Слишком холодно.

Я ещё подбрасывал дров.

— Здесь слишком жарко, я вспотел.

Я в ужасе ждал, пока комната остынет. Как определить, когда слишком жарко? Когда слишком холодно? А между тем в тишине продолжали тикать настенные пластиковые часы, а далёкий церковный колокол отбивал время. В пять утра, оповещая об очередном рассвете, начинал выводить свою песню чёрный дрозд. Я мечтал о длинном ночном сне и потому, дождавшись первого посетителя, старался быстрее улизнуть наверх.

Скоро у Юджи снова встала проблема запора, но его отношение к этому факту было обычным: «Не называйте это запором, сэр! Тело само о себе позаботится!» Если бы он согласился на капельницу, это помогло бы восстановить силы. «Ни за что!» Как обычно, не имея возможности что-либо предпринять, ситуация виделась нам гораздо более страшной, чем была на самом деле. Избежать тревожных разговоров было нереально. Не волноваться и не выражать обеспокоенности считается знаком безразличия, но привязать отсутствие заботы к результатам практически невозможно — он всегда действовал, не думая о результатах. Через две недели настал день, когда он совсем отказался от еды. Он по-прежнему страдал запором и требовал, чтобы я постоянно находился рядом на случай, если ему понадобится моя помощь. Я был как собака на привязи: лишь один раз за день я глотнул свежего воздуха, выбежав на несколько минут в оазис супермаркета. Пришёл вечер, а он так ничего и не ел. Отовсюду приехали его друзья. Обстановка напоминала воссоединение семьи у постели умирающего родственника. А я всё думал о том, что после сорока лет рвоты, или, как он постоянно говорил, «избавления» от пищи, его тело было изношено.

— Почему вы постоянно меня заставляете? Я не собираюсь есть!

В тот день я устал сильнее обычного. Я завалился в угол позади него, и в следующий раз, когда нужно было подтянуть его на диване, собирался так долго, что он попросил Авнера поднять его. Похвалив его, он пожаловался, что я его обижаю. Чтобы компенсировать чувство вины, я спросил Авнера, что он собирается делать оставшуюся часть вечера. Я покраснел, зная, что Юджи, вероятно, почувствовал моё нежелание. Мне было стыдно. Кроме того, Авнер — молодой израильтянин — чувствовал себя с Юджи так легко и свободно. Я понимал, что подхожу для работы со стариком меньше, чем кто бы то ни было. Я бы не удивился, если бы в один прекрасный момент он попросил меня исчезнуть. Так было бы лучше для всех. Но со мной ещё не было покончено. Он не собирался позволить мне сорваться с крючка. Да и как бы туго мне ни приходилось, если бы он это сделал, я бы почувствовал себя несчастным.

Юджи неоднократно предлагал мне четыреста тысяч долларов «в награду». Он делал это так часто, что я начал размышлять о том, как потратить такую огромную сумму. Это обещание было одновременно невероятным даром и проклятием. Чем чаще он его повторял, тем больше я задумывался о своих скрытых мотивах. Было безумием думать о возможной прибыли от его смерти.

Когда он упал в прошлый раз, я сказал Юджи, что не могу позволить себе поехать в гости к его старым друзьям Эду и Лулу в Лондоне — это был тот редкий случай, когда мне нужен был его совет. Мы сидели вдвоём в комнате, пока остальные занимались какими-то делами, и он сказал мне: «Давайте закончим работу, сэр!» Я сомневался потому, что понимал, что скоро всё может закончиться, и мне бы не хотелось отсутствовать по какой-нибудь нелепой причине. Я бы потратил деньги, не проблема, не это было источником моих сомнений. Его мягкое утверждение убедило меня. Какие бы эмоциональные трудности я ни испытывал, мне всегда хотелось только одного — быть чем-нибудь ему полезным. Я только не хотел чувствовать себя связанным.

Я почувствовал облегчение, когда он послал несколько человек, и меня в том числе, обменять доллары на евро. Мы звонили из казино, затем из банка, чтобы сообщить ему, что курс обмена сейчас очень высокий, но его это не заботило ни в малейшей степени — деньги были ему нужны немедленно! Мы уехали с тридцатью тысячами долларов наличными, а вернулись со значительно меньшим количеством евро. Всю сумму он потратил на оплату билета на самолёт первым классом для своего друга Мурти из Калифорнии.

Из Рима приехал Сальваторе со своей «девушкой из Кентукки». Юджи был довольно бодр для человека, не евшего двое суток.

— Но… а… теперь… а… Юджи, как насчёт чакр? — спросил Сальваторе, начав таким образом обычную череду вопросов и ответов.

— Забудь ты эти чакры! Я никогда в жизни не видел ни одной чакры! А ты видел? Этот Ледбитер пытался мне рассказывать всю эту дурь про чакры. Я спросил его: «Где они? Покажи!»

Это был странный образ: словно десятилетний ребёнок просит престарелого главу Эзотерического отдела Теософского общества предоставить ему физические доказательства «так называемых чакр!». Когда девушка Сальваторе передала ему апельсин, не зная о том, что он, по его словам, никогда не ел фруктов, он взял его красивым движением руки, закрыл одну ноздрю, с забавным выражением лица втянул запах другой и заметил: «Странно нюхать фрукт». Народ засмеялся.

Он потребовал, чтобы после обеда я прочитал последние черновые заметки «Лебединой песни». Это было последнее и максимально сжатое его не-послание миру. Он напомнил мне, что скоро появится Мурти и будет редактировать ужасно исковерканный мной вариант того, что он надиктовал.

Когда приехали Мурти из Калифорнии и Лакшми с девочками, в комнате стало тесновато. В середине недели ещё собиралась приехать Лиза из Калифорнии. Разговаривая по телефону с Чандрасекаром и Сугуной, он велел и им приезжать «немедленно!».

Один за другим появлялись его друзья из Европы. Снова казалось, что это конец, но в случае с Юджи в этом никогда нельзя было быть уверенным: он всегда был готов к тому, чтобы убраться — из этого места ли, с планеты ли — для него не было разницы.

Позвонил Махеш и велел Юджи не умирать, пока он с ним не увидится. Юджи ответил, что он ещё не готов уйти, но это мало утешало, поскольку Махеш был человеком, у которого, случись что, всегда имелись средства, чтобы прилететь в последнюю секунду. Я подсчитал, что Юджи должен был протянуть как минимум до приезда дочери, но она прилетала восемнадцатого… А на календаре было только десятое февраля… за это время могло случиться всякое.

Одиннадцатого числа он снова смог есть и пить воду. Ранним утром следующего дня примерно в 3.30 он попросил воды и, пока пил, пролил её на колени. Я начал убирать, а он заметил, что не ел вот уже несколько дней, неделю не ходил в туалет, и, тем не менее, всё продолжалось. Снова ругая медицинские технологии, он сказал:

— Сам ваш образ жизни является причиной человеческих страданий! Это тело может позаботиться о себе само. Оно просто красиво уходит, и вы сваливаете его куда-нибудь в яму.

В тишине раннего утра слова производили особенно сильное впечатление. У меня всегда было чувство, что он не конкретно со мной разговаривает. Он обращался к присутствующей перед ним мысли — не важно, что было её источником. Интересные ощущения возникают, когда с тобой разговаривают подобным образом.

В одно пасмурное серое утро он, казалось, точно умирал. Я чувствовал свою полную непригодность, бесполезность, беспомощность, когда наконец, выйдя из комнаты, отправился к себе отдохнуть. Я принял душ и лёг спать в семь часов. Проснувшись от кошмаров, я обнаружил, что снаружи было тихо. Меня же терзали мысли и тревога: я не понимал, что от меня требуется и чем я могу помочь, если что. В тот же день позже я снова поговорил с Шарон. Я спросил её, каковы шансы, что он ночью впадёт в кому, и что мне в таком случае делать. Шарон меня успокоила, сказав, что до комы ещё далеко. Затем она добавила на своём протяжном южном диалекте: «У него такие огромные запасы энергии. Эта последняя медитация… что ты! Он ещё не готов умереть. Он держит всё под полным контролем». Я сказал ей, что чувствую себя абсолютно беспомощным и постоянно живу в тревожном ожидании. Она улыбнулась и ответила, что существует предание, будто в последние годы своей жизни святые притягивают к себе людей, так и мы с Йогиней оказались притянутыми к Юджи в последние пару лет. Что бы это ни значило, но её слова утешали и, конечно, немного льстили.

Интересно, что она сказала о медитации. Никто об этом не говорил, но в действительности находиться в его присутствии уже само по себе было медитацией.

Сразу после нашего разговора Люсия принесла ему немного ньокки. Он ел, а затем пил воду впервые за несколько часов, глядя на меня, не произнося ни слова, словно заявляя: «Видите… вы ничего не знаете!»

Я обнял её и поблагодарил от всего сердца.

— За что? Я ничего не сделала, — ответила она.

ГЛАВА 75

«Я ничего не могу с этим поделать — даже вопрос не встаёт о возврате в прошлое состояние; всё кончено — это действует и функционирует по-другому. (Мне приходится использовать слово „по-другому“, чтобы передать вам это ощущение.)».

Недели шли одна за другой, но мало что менялось. Приехавшая дочь Юджи Булбуль надеялась на его выздоровление. Он выглядел плохо, но вовсе не так плохо, как раньше. Он позволил ей сделать ему массаж ног. Появившийся следом за Булбуль Махеш тоже сомневался, что видится с Юджи в последний раз. Он обсудил с доктором Линном вероятность его скорой кончины. «Не думаю, что старик умирает», — утверждал Махеш на кухне. Линн боялся, что болезнь Юджи могла быть проявлением ракового заболевания, однако поскольку ему однажды уже случилось быть свидетелем выздоровления Юджи, он также не терял надежду: «Он же смог выздороветь в прошлый раз, он способен на всё».

Ночью я наблюдал за крошечными муравьями, ручейком втекающими в комнату, поднимающимися по дивану, бегущими вдоль половиц, исполняющими свои сложные задачи. Когда мы начинали их давить или травить, он напоминал нам, что они имеют такое же право находиться здесь, как и мы. Я никогда не видел, чтобы он убил хотя бы одного муравья, комара или муху. Он мог отмахиваться, кричать на них, но никогда не убивал.

— Он такой милый, он муху не обидит, — говорил Ричард Алперт, позже известный как Рам Дас, после встречи с Юджи.

В один из дней его навестило четырнадцать человек, и перед каждым он устроил шоу, предлагая мне свой «фонд роботов». Я либо игнорировал его слова, либо отказывался, но где-то на задворках сознания уже делил деньги, решая, сколько отдам его семье. Конечно, они получат львиную долю, но и себя я не обижу. Так сколько же оставить себе? Хм.

Рано утром, когда никого ещё не было, он взглянул на меня с дивана, в то время как я подавал ему воду. Ткнув пальцем в моём направлении, он изложил свою точку зрения:

— Благодаря этому падению я понял, что наше рождение от нас не зависит, а вот смерть в наших руках. Не называйте это самоубийством! Когда это тело готово уйти, оно просто идёт в пещеру и умирает там. Мне нужно найти пещеру. Но сначала я должен попрощаться со всеми моими друзьями здесь. Потом мне нужно убраться из этого места и вернуться в Швейцарию. Америку вычёркиваем, Индию вычёркиваем, похоже, свои дни я закончу в Швейцарии.

У меня снова возникло странное ощущение, что я просто муха на стене.

Ночью его дыхание напоминало исчезающий в облаках воздушный змей. Затем каждый раз оно постепенно возникало снова и медленно опускалось в его измождённое тело.

Днём он то и дело приставал к Преподобному: «Мне нужна ваша помощь! Какой у нас прогноз на будущее?» Я чувствовал, что он просчитывает возможность вернуться в Гштаад. Ещё оставался нерешённым вопрос, что будет с его счетами там.

Рукой, похожей на руку скелета, он постоянно отмахивался от всех предложений еды. «Это тело может позаботиться о себе само. Я никогда не слушал эти ваши грязные идеи и не намерен начинать делать это сейчас! Я не ел десять дней и я в порядке». Каждый день он сидел или лежал на диване и разглагольствовал в привычной манере, объединяя людей, знавших друг друга на протяжении десятилетий. Вспоминались старые истории, возникали новые.

Я читал «Лебединую песню» Мурти, бывшему профессору психологии, чтобы он мог должным образом исправить то, что я «напортачил».

— Он очень хороший редактор, сэр!

*

Юджи Кришнамурти… середина февраля 2007 г.

То, что я сам в себе обнаружил, находится в противоречии со всем, что было сказано кем-либо в любой области человеческой мысли. Они сами пошли по неверному пути и других ввели в заблуждение. Вы всё ещё у них на крючке, потому что, к примеру, (верите, что) если вам придётся изменить диету, вы умрёте от голода. Но я хочу жить вечно! Можете ли вы гарантировать мне жизнь и здоровье, если я буду жить так, как жил в течение своих девяноста лет? Нет? Но меня интересует только это!

Когда однажды ваше тело извергнет из себя всё, чем напичкала его ваша грязная культура, оно будет функционировать невероятно разумным образом. Оно способно позаботиться обо всём.

Если я когда-то с чем-то и соглашаюсь в отношении функционирования тела, то не с тем, что мне рассказали религиозные люди, а с тем, что открыли медики. Но то, чего они ещё не знают, — необъятно, и им никогда не узнать, как это тело функционирует.

Я никогда не принимал лекарств и ни разу не ходил на приём к доктору. Все врачи, советовавшие мне отказаться от того образа жизни, который я вёл, уже давно почили. Есть одно исключение — однажды, когда я жил в Мадрасе, я заболел брюшным тифом. Брат моей жены был главным врачом центральной больницы в Мадрасе. Британцам принадлежало отдельное крыло этой больницы и никто, кроме них, не имел права находиться в комнатах этого крыла. Однако в тот год они открыли эту часть больницы для всех. Так, мой шурин получил там одну комнату для меня и одну — для членов моей семьи: в ней жили мои жена и бабушка. Три медсестры ухаживали за мной, меняясь каждые восемь часов в течение целого месяца, пока я не выздоровел.

Хотя я и утверждаю, что всех врачей нужно расстрелять, я не даю совет другим не ходить к врачу. Я не знаю, что бы я сделал, если бы оказался в ситуации, когда хотел бы сколько-нибудь продлить свою жизнь. Поэтому я никогда не отговаривал других от посещения врача.

Я избавился от всего, что порождено человеческой мыслью. Всё, что они говорили, давало мне ложное представление о себе. И то, что вы пытаетесь получить, вы никогда не получите, потому что получать нечего.

Вы представляете собой идею. Если вы отпускаете одну идею, вы должны заменить её на другую, иначе вы тут же упадёте замертво. Я говорю вам, случится клиническая смерть. И это не околосмертный опыт тех «околосмертных» негодяев.

Поэтому лучше идите, зарабатывайте деньги и наслаждайтесь возможностями, которые они дают.

Все эти грязные религиозные люди дурачат себя и дурачат других, пользуясь доверчивостью и легковерностью людей, живут не тужат, продают подделки и обещают вам сладости, которых никогда не смогут вам предъявить. Но вы хотите верить во всю эту чепуху. Именно из-за отражения в вашем уме вы ловитесь на всю ту чушь, к которой открыты.

Никто не выдавал мне мандата на спасение вас, люди, или спасение мира. Человеческий вид должен быть уничтожен за то, что он сотворил со всеми другими видами на планете! Ему нет места на этой планете! Если я в чём и уверен, так это в этом. Если бы не ваше разрушительное оружие, вы были бы уничтожены давным-давно. И вы будете уничтожены, поскольку у других теперь есть возможность сделать это. Но вы не собираетесь уйти по-тихому, не прихватив с собой все формы жизни на этой планете.

Минимальными средствами может быть уничтожена максимальная сила.

Тело знает, что ему нужно, чтобы выжить. Если у него нет возможности выжить, оно элегантно уходит. Единственная причина, по которой существует этот организм, — продолжение человеческого рода. Секс существует только для размножения, а вы превратили его в движение ради удовольствия. Для чего ещё нужен секс, кроме как для размножения?

Человеческий вид появился на планете и думает, что всё это было создано для него. Вы думаете, что были созданы для великой и благородной цели. Человеческое существо — самое презренное среди всех остальных форм жизни на планете.

Вы просто животные, но вы не готовы это признать. Вы не более разумны, чем другие животные.

Природная разумность человеческого тела потрясающа. Это всё, что ему нужно для выживания в любой опасной жизненной ситуации.

Природная разумность — это то, с чем вы рождаетесь; интеллект — то, что вы приобретаете на основе того, чему вас учат. Таким образом, у вас нет никаких слов, фраз и даже переживаний, которые вы могли бы назвать своими. Вам приходится использовать вложенное в вас знание, чтобы вы могли что-либо переживать.

Ваша любовь пуста: если вы не получаете того, чего хотите, что случается с вашими «я люблю тебя, дорогая, милая, медочек, куколка, сахарная попка, маленькая шу-шу, сладкая штучка»?

Что случается с вашим милым голубком, если вы не получаете таким образом того, что хотите?

Для меня единственный тест — деньги. Насколько вы свободны в своих отношениях с деньгами? Я не имею в виду «Насколько вы расточительны?».

Я ничего не потеряю, если всё это исчезнет. Я ничего не приобрету, если всё останется как есть.

Единственные отношения с другими, которые есть у вас в этом мире: «Что я могу с этого поиметь?» Это всё, что вас заботит. Ничего другого в отношениях нет!

Вы обманываете себя, думая, что получите что-то, находясь рядом со мной… хо-хо-хо! Вы ничего не получите, потому что нет необходимости получать что-либо от кого-либо.

Вам не удастся запихнуть меня в какие-либо религиозные рамки. У меня нет нужды дурачить людей и процветать за счёт их доверчивости и легковерности. Зачем мне это? Говорю вам, вы потеряете всё! Вы ни от кого ничего не получите. Нет необходимости говорить, что вы вообще ни от кого не можете получить то, что хотите. Вы узнаете это на собственном опыте. Но вы не можете сделать это, приложив собственные усилия, проявив силу воли, что-либо сделав или не сделав. Это не то, что случается в области причины и следствия.

Из моей системы было выброшено всё. Не знаю, что сбросило меня с этой карусели. Я крутился, крутился и крутился. Мне повезло, но это не то везение, когда вы идёте в казино и выигрываете, если вам улыбнётся удача. Они посадили меня на карусель, и это длилось, и длилось, и длилось. У меня кишка была тонка спрыгнуть с неё. Меня просто сбросило с неё, как животное с верхушки дерева. Животное просто вскакивает и убегает.

Страх делает ваше тело жёстким, и тогда вы, конечно же, ломаете ваши руки-ноги. Моё тело никогда не бывает жёстким. Требование постоянства — постоянных отношений, постоянного счастья, постоянного блаженства — в любой области человеческого бытия является причиной человеческих страданий. Нет ничего постоянного.

Так что не будьте дураками! Идите и делайте деньги! Это единственное, что впечатляет меня, — деньги на бочку! Я говорил это своим бабушке и дедушке, даже когда был ребёнком. Я нахожусь в совершенной гармонии с этим миром — таким, какой он есть.

Я никогда не нарушу законы, какими бы нелепыми они ни были.

Я сказал Бертрану Расселу: «Водородная бомба — это продолжение вашего полицейского. Вы что, хотите покончить с полицейским?»

«Ты должен где-то провести границу!» — сказал он. Я просто попрощался и вышел.

Я не социальный человек. Но и не асоциальный.

На что я снова и снова хочу обратить внимание, так это на то, что случившееся со мной не имеет никакого отношения к духовной чепухе, которую они проповедуют. В этом нет ни малейшей капли духовного содержания. Это физический феномен — чистый и простой. Как только это тело освобождается от мёртвой хватки всего, что было втиснуто в него духовными и светскими учителями или учёными и медицинскими технологиями, оно функционирует очень эффективно.

В момент моего рождения, когда, обняв и поцеловав меня, моя мама представилась мне как «Я — твоя мамочка», я, видать, ударил её, и она умерла через семь дней после моего рождения. Поместив меня в рамки «просветлённого», они объяснили её смерть тем, что мать такого ребёнка не могла больше иметь детей или заниматься сексом. На самом деле она умерла от родильной горячки, а не потому, что родила просветлённого человека. Им обязательно нужно запихнуть такого человека в рамку «родившая просветлённого человека».

Просветлённый человек не может заниматься сексом, потому что он не может воспроизвести подобного себе. Однажды корреспондент на телевидении спросил меня: «Разве мы не можем взять вашу сперму и оплодотворить женщину?» Я ответил: «Спермы больше нет». У Анандамайи Ма месячные прекратились, когда ей был 21 год, после того как с ней произошло то, что произошло. Она была милой женщиной. Она была настоящей. Ваше рождение от вас не зависит. Вы здесь потому, что ваши родители занимались сексом. Но сейчас я могу сказать, что ваша смерть в ваших руках.

В страдании нет ни смысла, ни выгоды.

Если тело настолько удачливо, чтобы случайно натолкнуться на свой естественный способ функционирования, то это происходит не благодаря вашим усилиям или силе воли — это просто случается, не в результате вашего делания или неделания чего-либо. Это даже нельзя назвать «событием» в рамках понятий причин и следствий.

Самое подходящее слово для этого — «беспричинное», потому что ни одно событие не может происходить вне рамок причин и следствий.

Если тело автоматически, само по себе натолкнётся на это, то такое тело будет уникальным, не имеющим себе равных в мире, и будет функционировать совершенно невероятным образом. Такого тела ещё никогда не было на планете.

Вы не обязаны верить мне на слово. Продолжайте страдать и умрите в своих страданиях.

И такой человек будет более духовным, чем все остальные претенденты, но не в обычном смысле слова «духовный» — забудьте этот вздор. Дух — это просто дыхание, как в выражении «он испустил дух»; это слово не имеет ничего общего с духовным дерьмом.

Конец

ГЛАВА 76

«Такой цветок ты можешь поместить в музей и смотреть на него — это всё, что ты можешь сделать».

На Махашиваратри, новолуние, он перевернулся и проспал шесть часов. Это был самый продолжительный его сон. Два года назад именно сон в положении на боку стал поворотной точкой в его выздоровлении. Утром на завтрак он съел хорошую порцию идли с гхи, а днём выпил кофе со сливками. Воссоединение семьи становилось всё более полным и, казалось, давало ему заряд энергии. Люсия элегантно справлялась со всё возрастающим количеством народа и как только у неё появлялась минутка в плотном графике, заходила в комнату, чтобы посидеть у ног Юджи и посмотреть в лицо небесного цветка в её саду.

— Они потратили восемьдесят пять тысяч евро, чтобы построить это для меня! Милые люди, — напомнил он нам, а затем, повернувшись ко мне, добавил: — Не то, что ты! Ты превратился в очень дешёвого ублюдка!

Я поблагодарил его за комплимент.

Когда прибыла банда из Нью-Джерси, Гуха уселся у его ног и время от времени касался его колена или руки. Лакшми разговаривала с ним на телугу. Девочки догнали Синди и умудрялись учиться посреди хаоса. Нью-йоркерша звонила из Нью-Йорка каждые несколько минут. Незадолго до своего падения он её прогнал, когда она в чём-то переступила черту. Её «брат» Гуха умолял Юджи разрешить ей вернуться, хотя бы только для того, чтобы привезти какие-то вещи для Юджи и уехать снова. Она делала для него покупки на расстоянии в две тысячи миль. Он закрывал уши руками и кричал: «Я не хочу, чтобы эта сучка толклась рядом со мной!» Конечно же, первым делом, когда Гуха приехал, он спросил о ней. Сразу после возвращения она попала в автокатастрофу и довольно сильно пострадала. «Она в порядке?» — справился он. А её больше всего расстраивало то, что она не могла быть с ним в такой тяжёлый момент.

Большую часть дня я провёл на полу, рядом с диваном, подальше от его глаз. Отражавшийся от стен и мебели свет был таким красивым. Впервые мне не хотелось уходить, поскольку в тени всех остальных, занимающих его внимание, я мог расслабиться как никогда.

Махеш вернулся в Индию. Линн улетел в Калифорнию, уверенный в том, что до ухода Юджи ещё масса времени.

Как-то ночью я слышал, как Юджи разговаривает во сне. Он лежал, вытянув руки вперёд, и почти кричал: «Что вы делаете? Он слишком большой!» Похоже, он руководил размещением какого-то предмета.

На следующую ночь я проснулся в состоянии осознанного сновидения. Голубой свет сиял на потолке и предметах вокруг него. В моих снах всё всегда происходило в воображаемом пространстве, но на этот раз это точно была его комната. Он часто ночью жестикулировал руками, как обычно делал это в поездках или днём, когда было тихо. Он словно руководил людьми. Как-то вечером, когда все разошлись, я сидел напротив него. Он лежал на диване с закрытыми глазами и скрещёнными на груди руками. Вдруг его руки начали совершать движения, то указывая на меня, то касаясь своей груди. Я ничего не понимал из того, что видел. Я был невежественным зрителем на переговорах между ним и какой-то невидимой стороной. Казалось, он говорил: «Не обращайте на него внимания, он просто ухаживает за мной».

Кто-то рассказывал, что во время своего прошлого падения в Шварцвальде три года назад он утверждал, будто может видеть всё происходящее в мире на расстоянии чуть ли не до Австралии. Иногда он говорил, что был на звёздах или видел что-то на других планетах. Когда я спросил, не был ли Юджи немного не в себе, мне ответили, что вовсе нет. Похоже, Юджи сам не понимал, как он мог всё это видеть.

Был ещё один случай, напомнивший мне о моих католических корнях. Я сидел напротив него и прислушивался к его дыханию. Проваливаясь в сон, я почувствовал, как на вдохе в мой рот мягко втёк поток, наполненный жизненной силой. Иногда мне кажется, что он сам давал мне силу, чтобы «закончить дело». Однажды утром Гуха и Лакшми пришли очень рано. Гуха сел на пол перед Юджи, тот сделал в его направлении поглаживающее движение рукой и сказал: «Хорошо». Он лежал с закрытыми глазами, и я впервые увидел, как не выдержал Гуха и, сложившись пополам, обхватил голову руками и заплакал. Я едва мог поднять глаза на Лакшми, у которой тоже по лицу ручьями текли слёзы. Она вытирала их своим сари.

Перед рассветом поднялся ветер и лимонное дерево начало демонически стучать в темноте по крыше. Ветер не унимался весь день. Йогиня стала очень напряжённой. Одна женщина потеряла сознание и плашмя упала на спину на кухне — что удивительно, она даже не ушибла голову. У меня в животе нарастало тревожное чувство.

Юджи говорил о голосе в своей голове:

— Он постоянно говорит мне, что прошло уже довольно времени, что пора собираться и уходить! Такая коротенькая песенка: «Пора уходить! Пора уходить!» Что это значит? — невинно спрашивал он. Никто не хотел отвечать на этот вопрос.

Днём приехали друзья из Венеции, он тепло их приветствовал и долго разговаривал с ними, принимая их за других людей. Он то и дело спрашивал, где их дочь. Поняв свою ошибку, он превратил её в шутку, но по комнате прокатилась волна беспокойства. Его лицо было серым и опухшим, а глаза более пустыми, чем обычно.

Во второй половине дня мы с Марио разговаривали, стоя у окна на втором этаже. Как я ни силился, я ничего не смог понять из того, что он говорил. Неожиданно за окном послышался гвалт: на фоне неспокойного серого неба во двор, издавая громкие звуки и хлопая крыльями, слетелись сотни ласточек. Кто-то во дворе закричал. Картина напомнила мне кадры из фильма Хичкока «Птицы». Беспорядочно пометавшись несколько минут в безумном танце, ласточки улетели, оставив после себя огромное количество птичьего помёта. Вечером, чтобы принять душ, мне пришлось пройти под лестницей, на которой кто-то стоял и отмывал стены от птичьих какашек. Плохое предзнаменование, прямо из фильма ужасов.

В течение всего дня люди подходили ко мне, чтобы сказать о том, что он меня ищет: «Ах, Луиджи, вот ты где! Он спрашивал о тебе!» Я чувствовал себя зомби, державшимся из последних сил. Навалившаяся тяжесть вкупе с психической усталостью отдавались эхом внутри меня каждый раз, когда он кричал, чтобы я не убегал. Да и бежать-то было некуда! Я столько времени проводил, сидя возле него, что едва вообще мог сидеть, не говоря уже о ежедневном и еженощном бдении в его парниковой «пещере». У меня было ощущение, что мою грудную клетку засасывало в пол. Я находился на одной точке безвылазно уже два дня. Я чувствовал себя заключённым в психушке.

К семи часам в комнате собралось около пятидесяти человек. Это начинало напоминать Индию. Он выглядел слабым и много спал. Его руки всё так же двигались, совершая таинственные жесты, указывая на что-то невидимое.

Утром, занимаясь приготовлением завтрака на кухне по соседству, я старался всё делать максимально тихо: в каменном доме был слышен малейший звук. Йогиня тихонько проскальзывала ко мне на кухню и спрашивала, как я спал. Обычно я засыпал только рано-рано утром, к самому концу моей смены. Проснувшись, я помогал ему в каких-то мелочах и уходил сразу же, как только она приходила сменить меня. Изредка он что-нибудь мне говорил. Она же была настолько тихой, что в её присутствии он молчал на протяжении всего утра. Да и после такого количества времени, проведённого рядом с ним, обсуждать было нечего.

Однако как только появлялись другие люди, он начинал разговаривать. Я шёл в свою комнату, ложился на кровать и так лежал с задёрнутыми шторами. Слабый отсвет на стене становился всё ярче, и я плавно проваливался в сон. И вместе с этим куда-то плавно проваливалась моя жизнь. Я потерял контроль абсолютно — такой неопределённости в жизни, такого полного отсутствия представления о будущем у меня ещё никогда не было.

Однажды утром Юджи рассказал, что во сне ему явилась богиня. Гуха позже заметил, что речь шла о Гуванешвари[14]. По словам Юджи, она сказала ему, что с этих пор она будет заботиться о нём. Когда мы остались наедине, я спросил его о сне.

— Это всё пустые слова и пустые фразы. Образ без содержания, — объяснил он, сделав рукой один из своих отметающих жестов.

Каждый день он всё больше говорил о песне в своей голове:

— Пора уходить. Пора уходить!

Как-то утром он сказал:

— Если оно так говорит, значит, на самом деле оно не хочет уходить. — Он был беспристрастным свидетелем всего, что разворачивалось вокруг и внутри него. Иногда казалось, что он не знал точно, что ему делать, но и выяснить это сильно не стремился. Единственное усилие, которое он прилагал, состояло в том, чтобы делиться механикой работы своего угасающего тела.

Он разорвал пополам и бросил в огонь чеки на большую сумму от Нью-йоркерши и Преподобного. Чек Преподобного на 384 тысячи долларов был датирован 2008 годом. Он дразнил им Юджи, чтобы иметь возможность постоянно оставаться с ним в контакте, но это не работало.

В тот день Юджи сказал:

— Очень странно. Дыхание не даёт словам выходить.

Затем он засмеялся и, указывая на ноги, неподвижно лежащие на диване, сказал:

— Здесь есть стремление к движению.

За исключением нескольких перемещений — одного в туалет по-маленькому и двух безуспешных по-большому — он лежал на диване, не вставая, неделями. Когда я носил его в туалет во второй раз, он дважды терял сознание, не замечая этого. Его глаза закатывались и тело обмякало. Я быстро вернул его в кресло, пока он не понял, что произошло.

Пытался ли он сознательно морить себя голодом? Пытался ли он есть, но не мог? Если блок в пищеводе открылся, не означало ли это, что он шёл на поправку? Ждал ли он приезда Махеша, чтобы уладить правовые вопросы перед уходом? Готовился ли он заморить себя голодом по приезде в Швейцарию? Когда бы Шарон ни проверяла его жизненные показатели, они были такими сильными, что трудно было представить, что он может в скором времени умереть. Также было трудно поверить в любые его слова о будущем, поскольку он был к нему совершенно безразличен. Какие бы дискуссии на эту тему он ни начинал, это всё была только болтовня. Иногда я задавался вопросом, может ли он сам по своей воле уйти из тела, но это означало бы, что у него есть воля, а это противоречило всему, что он говорил. Он привык существовать в темноте, в незнании, тогда как остальные этого ужасно боялись.

Как-то он сказал:

— Я закрываю глаза и вижу миллионы и миллионы лиц людей. Я их даже не знаю.

Потом снова:

— Странно, когда я закрываю глаза, я вижу ребёнка. Каждый раз, когда я закрываю глаза, я вижу ребёнка.

Преподобный сказал:

— Я тоже вижу ребёнка.

— Конечно. Вы святой человек, сэр.

Друг купил у меня несколько картин после нескольких месяцев намёков на его к ним интерес. Покупка была крайне неожиданной и более чем своевременной. Поскольку Юджи всегда критиковал мои картины, я не хотел, чтобы он узнал об этом, хотя было ощущение, что именно он руководил процессом. Я всё больше и больше начинал тревожиться о будущем, деньгах, обо всём. Постоянно возникали вопросы: «Что, чёрт возьми, будет со мной и Йогиней после этого?», «Чем, к чертям собачьим, я буду заниматься?»

Ещё одним неожиданным бесценным подарком для меня оказался компьютер, подаренный мне в благодарность за уход за Юджи. Рэй и Шэрон заказали его для меня через Интернет. Дочь доктора Линна забрала его в Штатах и переправила сюда. Юджи презентовал мне его как подарок от Преподобного. Не могу передать, как счастлив я был получить компьютер, и отказаться от него я не мог: моя старая машина дышала на ладан, и Юджи был прав — это был мой спасательный круг.

Я был настолько потрясён, что даже не смог толком выразить свою благодарность за компьютер. Я чувствовал себя ужасно неуклюжим и неадекватным. К горлу подкатил ком, и мне пришлось быстро выйти из комнаты, чтобы не разреветься на глазах у всех. Я вернулся к себе и зарыдал, как ребёнок.

ГЛАВА 77

«Время от времени природа каким-то особым, свойственным ей образом производит некий цветок, являющийся законченным продуктом человеческой эволюции».

После многочисленных задержек и проволочек приехали наконец Чандрасекар с Сугуной. Сугуна вошла в комнату и упала перед ним на колени. Уткнувшись головой в его колени, она начала громко причитать на телугу: «Почему это происходит с тобой! О, Юджи!» Он посмотрел на неё с материнской нежностью, не замечая, что по его лицу тоже текут слёзы. Прикрыв лицо рукой, он с удивлением обнаружил, что рука мокрая:

— Смотрите! Плачу! О мой Бог!

Казалось, кто-то отдёрнул завесу его грубой наружности и открыл обычно скрытую суть, незапятнанное зеркало всех нас. Комната бурлила эмоциями. Они приехали, надеясь застать его уже выздоровевшим, собираясь поехать с ним в Швейцарию и Германию. Увидеть его в таком состоянии было для них жёстким пробуждением от сна.

Маленькая столовая напротив кухни превратилась в медиа-центр. Люди информировали друг друга по всему миру, стучали по клавишам компьютеров и разговаривали по скайпу. Перед своим отъездом Нью-йоркерша с помощью Марио установила вай-фай хотспот, предоставив всем возможность коммуникации с внешним миром. Каждый раз, когда я входил туда, Авнер пытался кого-нибудь вызвонить по скайпу: «Привет… Привет… Вы меня слышите?»

До нас дошли сведения, что умер Аджа. Говорили о том, что мир теряет своих учителей, и последствия будут катастрофическими.

Практически каждый день Юджи проверял, остался ли ещё на месте этот «Юджи», и каждый день приходил к разным выводам. Тема известная, но сейчас он был сфокусирован на ней очень мощно. Ничего из того, что он говорил, не противоречило его основной идее. На самом деле по мере приближения к смерти его больше всего занимала возможность передать особенности своего состояния без искажений.

— Это — функциональное существо, а вы все — идейные существа!

Он заставлял Преподобного повторять эту строчку целый день. В записи, сделанной в 1969 году, он говорил то же самое слово в слово. С момента «катастрофы» он подчёркивал эту мысль постоянно. Кто-нибудь «понял» это? Если да, никто из нас не был бы в состоянии сказать. Значение этих слов ещё продолжало раскрываться.

Я вышел к Чандрасекару в сад. В это время я перечитывал его «Stopped in our tracks», и мы поговорили о том, насколько удручают бесконечные навязчивые мысли. В моей жизни они вмешиваются во всё, даже в такие времена, как сейчас. Я спросил, что будет с телом Юджи, когда он умрёт. Он спросил меня, возможно ли будет кремировать его тело в Италии. Я понятия не имел.

Вечером 11 марта я предположил, что меня могут освободить от обязанностей ночной сиделки. Юджи не мочился в течение всего дня. Зачем я тогда был нужен? Он мог выбрать кого-нибудь другого, кто бы сидел рядом с ним, раз уж он всё равно не двигался. Но как только все разошлись, он пописал и снова выпил воды. Он противоречил не только своим словам, но и делам, уничтожая саму необходимость каких-либо логичных выводов. Снова и снова он доказывал, что жизнь — это что-то, что понять невозможно.

Было очень важно слышать всё это. Я оценил постоянные повторения позже, оказавшись в мире, где так легко было отвлечься на обычную ерунду.

ГЛАВА 78

«Что человеку необходимо, так это освободиться не только от своего личного прошлого, но и от прошлого всего человечества».

Он дал сигнал Махешу вернуться. В тот вечер он сказал, что ждёт Махеша утром послезавтра, и когда Махеш приедет, я уйду.

— У тебя осталось всего два дня, парень! — сказал он мне. — А затем я скажу «гуд-бай».

Почти ровно пять лет я провёл рядом с ним, а теперь мне были готовы подписать увольнительную. Я не знал, что сказать. Последние несколько недель почти лишили меня чувствительности. Он не шутил. Предшествовавшие этому окончательному заявлению дни я старался избегать его комнаты и работал на новом компьютере. Я уже больше не мог сидеть неподвижно.

Что, чёрт возьми, мне теперь делать?

Я думал только о том, что мне нужно вылечить зуб. По крайней мере, я мог заняться этим в Гштааде. Было ощущение, что Юджи полностью стёр мой жёсткий диск, отвечающий за мышление. Я был совершенно растерян. Йогиня позвонила своему отцу, и тот пообещал помочь ей найти работу в правительстве. Она плакала.

Со всех концов земли звонили друзья. Когда позвонил учитель йоги Дешикачар, у Юджи не было сил, чтобы поднять трубку. Я передал Юджи его благодарность за отменные обеды, которыми тот раньше кормил его в Гштааде.

Он тихо лежал на диване и почти всё время молчал. Если он и говорил, то речь его была короткой и отрывистой: он описывал, как дыхание перекрывается «механизмом блокировки», когда он пытается что-либо сказать. Посидев и поговорив около пяти минут, он снова заваливался на диван.

Гуха заметил, что со времени его приезда угол подушки, поддерживающей голову, становился всё меньше и меньше.

Утром он поел немного рисовых хлопьев и выпил воды, сказав, что этого достаточно, чтобы продержаться до того момента, пока приедет Махеш. День был спокойным. Я подумал о том, что в ветреный день держаться за тело ему было трудно. Он был барометром, реагирующим на погоду и людей. В тихий день он был тихим. Все молчали, ждали и пристально наблюдали за ним. Это было наблюдение за умирающим. Больше никто не говорил о выздоровлении. Поскольку Мурти был всё ещё там, я помог ему встать и сделать несколько шагов по комнате. В течение минуты он пытался изобразить что-то вроде небольшого танца, а затем сделал мне знак отпустить его и снова завалился на диван. Народ зааплодировал, но обмануть кого-либо было невозможно. Конец явно маячил на горизонте. Я больше не мог выносить скорбный вид и печальные взгляды присутствующих. У меня было ощущение, что мы дышим ему в затылок. Казалось, его это не волновало, но я хорошо помнил его желание умереть в пещере в одиночестве, а не в комнате, полной людей, неотрывно глядящих на него грустными глазами. Было тяжело и не хотелось думать, что всё может закончиться вот так.

В какой-то момент он уставился на потолок, показал на него и засмеялся. Гуха, сидя в кресле у подножия дивана, спросил его, что там было смешного. Юджи показал на линию света, просвечивающую через изоляцию в потолке. «Это линия», — сказал он и засмеялся как младенец, открывающий для себя объекты при помощи органов чувств. Его это радовало. Никаких признаков боли не было заметно. Он снова и снова подчёркивал, что тело было всего лишь транспортным средством дыхания.

— Это тело лёгкое. Я не имею в виду «лёгкое» в том смысле, я имею в виду, что оно весит очень мало.

Когда я пришёл после утреннего отдыха, он сказал мне: «Это последний день, парень! Ты стал веб-маньяком». Смысл его слов был очевиден: он хотел, чтобы я оставался с ним весь день. Передать не могу, насколько сложно мне это было сделать. Я чувствовал себя ведром, доверху наполненным этой комнатой. Ещё одна капля, и оно лопнет.

Я дрейфовал туда-сюда.

Внезапно, как прорвавший плотину поток воды, сопровождаемый мощным порывом свежего ветра, в комнату ворвался Махеш. Он упал на пол перед Юджи и долго целовал его ноги, а затем хлопал его по коленям с интенсивностью, необычной даже для него. Так же, как и тогда, во время первой встречи с Махешем, он взорвал комнату жизнью и смехом, вытряхнув из пространства пыль сентиментальности. Я до сих пор помню, как он схватился тогда за ножку стула Юджи в квартире Парика в Бомбее и тряс её, рыча на Юджи как игривый тигр и одновременно стреляя глазами по комнате, оценивая производимый на аудиторию эффект. Именно за отсутствие благопристойности и несоблюдение внешних правил приличий любил его Юджи. Он был полон жизненной силы — того, что сейчас медленно покидало тело Юджи. Тогда, как и сейчас, большое, наполненное энергией, физически крепкое тело Махеша казалось даже опасным рядом с хрупким и невесомым Юджи.

Усевшись на полу перед Юджи, лежавшим теперь на диване почти без движения, он передал ему все послания от друзей, которые не смогли приехать. Затем он предоставил себя в его распоряжение. Юджи еле слышно объяснил, что у него проблемы с дыханием.

— Ещё бы! — заорал Махеш. — В этой комнате до хрена народу!

Все засмеялись. Юджи начал давать ему указания. Его нужно было перевезти в место, где люди не смогли бы его найти, и дать ему умереть. Слова звучали прерывисто, и мы все наклонились вперёд, чтобы расслышать их. «Даже чтобы этот святой Луис не знал, где я. Или не разрешай ему приближаться ко мне». Махеш должен был взять все деньги, оставленные на его счёту. Затем он назвал цифру в четыре тысячи долларов и небольшим жестом словно бросил их в него рукой.

Махеш засмеялся:

— Какое преуменьшение это было, мои соотечественники! Добавь несколько нулей, Юджи!

Снова все засмеялись, заставив на мгновение исчезнуть окутавший комнату туман горя. Затем всё стихло. Наклонившись вперёд или откинувшись назад, люди сидели со слезами на глазах. Я сел за кухонный стол, стоящий за ним, в ожидании какой-нибудь реплики. Он ничего не сказал. У меня было чувство, что он пытался обдумать, как ему поступить, если он не умрёт вот так сразу. Может быть, он хотел избавиться от всех нас, чтобы умереть в покое. Но, похоже, для этого было уже слишком поздно. В тишине в комнату из спальни мягко вплыли мелодии индийских песнопений. Эти звуки и исходившие от преданных флюиды начинали придавать всей обстановке религиозный оттенок. Ситуация становилась неловкой и предсказуемой.

Затем он, задыхаясь, начал говорить Махешу о том, что хочет убраться из этой комнаты и остаться один. Снова возникла неловкая пауза. Я подумал: «Это уже слишком, он хочет, чтобы мы ушли». Я чувствовал, что мы начинаем его душить. Схватив компьютер под мышку, я встал и вышел. Остальные почти сразу последовали за мной. Возможно, пришло время, чтобы Махеш и Рэй посадили его в машину и отвезли обратно в Швейцарию.

Как только мы оказались снаружи, я предложил всем разъехаться, чтобы он мог спокойно умереть. Похоже, у всех были такие же мысли. В тот момент, когда мы это обсуждали, вышел Махеш и сделал последнее объявление. Юджи велел передать нам, чтобы мы все возвращались туда, откуда приехали, чтобы он мог умереть.

ГЛАВА 79

«Это подобно тому, как вода находит свой собственный уровень — такова её природа».

Возникла короткая пауза, а потом все начали двигаться. Он хорошо нас натренировал: когда он говорил, что пришло время уходить, люди уходили. Конечно, до меня неожиданно дошло, что у нас с Йогиней нет машины.

Для Чандрасекара, Сугуны и Булбуль новость оказалась очень тяжёлой. До приезда они не предполагали, насколько он слаб. Теперь они надеялись хотя бы остаться с ним, но каждый час приносил новое крушение надежд. Сначала он согласился, чтобы эти трое остались жить в соседней комнате, однако вскоре резко изменил своё решение: «Скажи им всем, пусть едут туда, откуда приехали!»

Они были вынуждены освободить дом. Сердца их были разбиты. Со слезами на глазах Сугуна сказала Йогине: «Он всегда относился ко мне с таким уважением, а теперь всё кончено». Это казалось таким жестоким, таким бездушным. После всех этих лет, когда они принимали его у себя в Бангалоре, в доме, купленном им для них, они были не нужны. Дело в том, что во время последнего визита Юджи в Индию Чандрасекар сказал ему, что не хочет быть свидетелем его смерти. Его желание было исполнено в точности.

Толпа распалась. Я поднялся в квартиру и сидел там в оцепенении. Я не знал, что делать. Мы с ней оба чувствовали, что можем остаться на месте до тех пор, пока не решим вопрос с транспортом. Махеш попросил нас пока не уезжать. Казалось, сложившаяся ситуация привела его в состояние, близкое к отчаянию. Он остался с Юджи один на один, и первое, что Юджи от него потребовал, — арендовать инвалидную коляску, посадить его в неё и отвезти куда-нибудь! Юджи думал, что Махеш мог отвезти его в Швейцарию, но в его состоянии о перевозке и речи не могло идти. Кроме того, как оказалось, была ещё масса причин, по которым Махеш не мог выполнить требование Юджи.

Мы сидели за столом в гостиной, когда пришёл Махеш в панике.

— Он хочет, чтобы я взял эту грёбаную инвалидную коляску, посадил его и увёз куда-нибудь! Я не умею водить, я не говорю по-итальянски и у меня нет визы в Швейцарию! Что, чёрт возьми, прикажете мне делать?

Это начинало походить на безумие.

— Он говорит, что мне нужно пойти и попросить помощи у какого-нибудь человека с улицы!

Йогиня предложила ему арендовать инвалидную коляску в магазине медицинских товаров, расположенном вниз по улице, но вскоре ситуация поменялась. Позже Махеш снова заглянул к нам в сад, чтобы сказать:

— Забудь об инвалидной коляске, моя дорогая. Он успокоился. Но теперь он говорит о том, чтобы поехать во Францию. Я не знаю, что ещё может случиться, но не уезжайте пока!

Мы собирались пообедать с остальными на побережье. Марио и Сарито было велено оставаться поблизости, но не показываться. Марио был необходим для улаживания дел с итальянскими властями, а Сарито отвечал за вопрос оплаты утилизации тела, когда придёт время.

На закате мы шли по дороге в ресторан, когда на телефон Йогини позвонил Махеш. Юджи хотел, чтобы я срочно вернулся назад. Ему нужна была помощь, чтобы добраться до туалета. Я побежал назад с мыслью о том, не передумает ли он и не попросит ли меня остаться. Может быть, я смогу быть с ним до конца?

К моменту моего появления в доме кризис миновал. Преподобный вернулся и сидел на корточках перед огнём, а Юджи кричал на него. Йогиня топталась в дверном проёме. Я подумал, что, возможно, нужно помочь с огнём, но когда я двинулся внутрь, он рявкнул:

— Не ты!

Никто не произнёс ни слова. Внезапно я почувствовал себя гостем, который вернулся на вечеринку, когда та уже закончилась. Мы ушли молча. Он велел Рэю и Шарон вернуться, когда понял, что Махешу потребуется помощь. Они явно были самыми подходящими людьми: одна была врачом, а второй — министром, они явно знали всё про приходы в жизнь и уходы из неё. Махеш вышел вслед за нами на улицу. Мы стояли на грунтовой дороге:

— Это ещё не конец! У меня нет чувства, что с тобой покончено.

Мне стало легче, и я поверил ему на слово. Мы снова пошли наверх. В этот момент я не понимал, какое чувство мне испытывать. Его звонок реально снова выбил меня из колеи. Она размышляла о будущем, а я о том, не профукал ли я только что возможность остаться с ним до конца из-за несостоявшегося ужина.

Она напомнила мне о его предложении денег, «чтобы начать новую жизнь». Я отказался от идеи взять деньги, но на душе у меня было тяжело. Мозг сверлила одна забота: «Что дальше?» Играясь с идеей о получении наличных, я поймал себя на мысли о том, что, по крайней мере, мне не придётся возвращаться к тому образу жизни, который я вёл раньше. Принятие денег попахивало чем-то, что совершается из страха. Я знал, откуда растут ноги у этого ощущения. Почему я должен брать деньги, которые дали ему другие люди, за то, что любой из них выполнил бы для него с великой радостью? Это было отвратительное чувство. Ещё одна невысказанная мысль не давала мне покоя: я понимал, что никакая совместная жизнь у нас с Йогиней не получится. Моя жизнь в Нью-Йорке не получится. Я был в полной жопе. «Рассчитывай уже только на себя» — это было всё, о чём я мог думать: защищавшего меня укрытия больше не было.

Последнее, что он сказал мне, было:

— Пришло время тебе начать новую жизнь.

И как это должно было выглядеть? Я понятия не имел.

Вечером мы вернулись и встретили остальных в квартире у моря. Сидя на балконе, мы переваривали шок и обсуждали произошедшее, прежде чем спуститься вниз на ужин. Солнце садилось. Побережье Франции на западе было фиолетовым с мерцающим ожерельем светящихся в сумерках точек.

После ужина мы вернулись к себе на квартиру. Дым из трубы его «пещеры» уходил столбом в небо и рассеивался где-то вверху. Шторы пылали, как красные угли. Впервые с момента нашего знакомства я чувствовал себя лишним.

На следующее утро она напомнила мне о деньгах. На подъезде к дому стоял Махеш, я пошёл прямо к нему и вывалил ему все свои самые страшные страхи. Мне это было жизненно необходимо, я не хотел уезжать, утаив о себе хоть самую малость. Я рассказал ему, что даже представить не могу, что меня ждёт с работой, что у меня практически совсем нет денег и нет медицинской страховки. В свете этих страхов о деньгах, с одной стороны, было, конечно, глупо отказываться от предложенной суммы, но, чёрт возьми, я точно знал, что пришёл к Юджи не за деньгами. Его разговоры о награде взрастили во мне мерзкую, изводящую меня одержимость.

К моменту, когда я кончил говорить, я полностью раскис, я был эмоционально сломлен.

— Я даже не доверяю этим грязным эмоциям! — плакал я.

Махешу это очень понравилось!

— Наконец-то, мой дорогой! У тебя есть чувства по поводу всего этого! Вот оно! Ты ещё не умер! Оставь весь этот духовный бред, тебе самому чего хочется? Ты должен закончить это! Я сказал ему, что ты хочешь увидеться с ним ещё раз. Он сказал, что ты можешь прийти, только чтобы никаких разговоров.

И я вошёл внутрь, чтобы увидеться с ним в последний раз.

ГЛАВА 80

«Вы не сделали ни единого шага. Вам не нужно делать никаких шагов».

Он лежал на диване с закрытыми глазами и сложенными на груди руками. Всё было так же, как и раньше. Рэй и Шарон сидели на своих обычных местах напротив него. Я не знал, спит он или нет — вроде нет, но это было не важно. Я подошёл и сел на пол напротив него. Едва заметное движение грудной клетки указывало на дыхание. Мне нечего было ему сказать. У меня не было вопросов. Я только хотел избавиться от этой одержимости деньгами, а для этого надо было просто сидеть там и позволить этому быть сожжённым. Я знал, что он знал. Это витало в воздухе. Глядя на него, лежащего в расслабленном великолепии, я думал об одном: «Я приехал сюда, потому что у него было то, что мне было нужно, и это были не деньги». Несмотря на все его разговоры о деньгах, он был к ним абсолютно равнодушен. Сейчас он умирал, и его по-прежнему ничто не беспокоило. Именно по этой причине я приехал сюда, именно это было мне нужно.

В этот момент по ковру передо мной полз паук. Мне пришла мысль: «Этому пауку деньги не нужны». Конечно, у пауков нет экономики, они не испортили свой образ жизни развешиванием ценников на вещи (по крайней мере, насколько мы знаем). Если такому простому организму, как паук, не нужны деньги, почему я так сильно о них волновался? Мои страхи испарились. Я ещё немного посидел, глядя на него. «Что-нибудь ещё?» — спрашивал я себя. Думая о том, что всё закончилось, я не чувствовал, что закончилось хоть что-либо. Я оставлял эту комнату, я оставлял это тело лежать там, но разве что-либо где-либо происходило? Кто уходил? Кто оставался? Я не мог придумать причину, чтобы продолжать сидеть там. Работа была закончена.

Вот и всё. Я тихо встал, повернулся, сделал намасте Рэю и Шарон и пошёл к двери. Когда я оглянулся на него в последний раз, его глаза были открытыми. Я стоял прямо на пороге двери. Даже брать паузу было слишком поздно. После пяти лет, проведённых в компании самого потрясающего существа, которого я когда-либо встречал, я помахал ему рукой, он улыбнулся, помахал мне с дивана, и я вышел из комнаты.

ГЛАВА 81

«Но то, что вы переживаете, ничего не стоит — это не оно, потому что это пережить нельзя, это не переживание».

Невидимая нить была разорвана. Как только я понял, что всё закончилось, меня охватило ужасное чувство потери. Мы сидели в ожидании отъезда, а он лежал там, в квартире, через дорогу, за шторами, опущенными в яркий погожий день. В доме было тихо. Люсия кормила народ, делая своё дело, не вовлекаясь в происходящее в комнате. Гуха отвёз Чандрасекара и Сугуну, улетавших домой в Индию, в аэропорт Цюриха и тут же вернулся обратно, чтобы оставаться здесь. Кроме Люсии и троих человек, всех остальных прогнали.

В ту ночь мне приснилось, что его дочь Булбуль зовёт меня со двора. Я проснулся и выглянул наружу, но во дворе никого не было. Не в состоянии заснуть, я стал бродить по залитой луной квартире. Занавешенные окна через дорогу полыхали в ночи кроваво-красным цветом. Дым над домом говорил о том, что огонь внутри продолжал гореть. Я вышел во двор в зону вай-фая проверить электронную почту. Из «пещеры» появилась завёрнутая в шаль фигура — это был Махеш. Он сделал жест рукой, но я не хотел подходить. Его закутанная фигура исчезла в доме. Через несколько минут показался Рэй и вошёл в «пещеру», не поднимая головы. Смена дежурства.

Я чувствовал себя одиноко. Что-то накалялось и загоралось, прежде чем взорваться и исчезнуть в пространстве. Дым, извиваясь, прокладывал себе дорожку от крыши в тёмно-синее звёздное небо. Я вспомнил, как годом раньше я точно так же стоял на углу улицы в Бруклине. Была морозная зима, а я только что вернулся из Европы после нескольких месяцев, проведённых с ним. Тогда я тоже стоял, не понимая, как меня занесло в это ужасное морозное чистилище. Как можно было так легко переместиться из тепла его присутствия в кошмар цивилизации? Разве не должен был мир измениться пусть на чуть-чуть, но навсегда? Откуда мне было знать, что готовило нам будущее? Будучи полностью погружённым в его присутствие, невозможно было заметить хоть что-то ещё. Глядя через террасу на жар, идущий от тех окон, казалось, весь мир движется к своему концу.

«Желание постоянства — причина человеческого несчастья». В течение последующих двадцати четырёх часов мы получили бесчисленное количество смс-сообщений, писем по электронной почте и телефонных звонков со всех концов земного шара с одним-единственным вопросом: «Что происходит?»

Я одновременно чувствовал себя глупо, злился, обижался и ощущал свою беспомощность.

Йогиня довольно хорошо справлялась со своими чувствами. Если ты женщина, тебе разрешено плакать. Слёзы постоянно были готовы хлынуть из моих глаз, но я не решился открыть эту плотину. Куда делась уверенность, которую я чувствовал, когда в последний раз сидел рядом с ним? Я ушёл от него спокойный, с лёгким сердцем, и вдруг оказался в тисках горя более страшного, чем когда умер мой отец. Всё, на что я смотрел: улицы, магазины, пейзажи, небо — всё было пропитано душераздирающими эмоциями. От постоянных усилий сдержать слёзы у меня болело горло. Каждый раз, когда я бросал взгляд через сад, я словно вторгался во что-то святое, по-настоящему святое. Как будто подсматривал за исчезающими, рассеивающимися, разрушающимися, выветривающимися природными силами.

Идущий из трубы дым напоминал мне о бесконечных ночах, проведённых у камина за поддержанием огня, в то время как он лежал на диване. Теперь, когда поводок с моей шеи был снят, была дана ясная команда: «Убирайся! Уходи!»

Когда наконец через день мы уехали, я почувствовал, как с каждым километром, отдаляющим нас от его дома, придавивший сердце камень становится всё легче и легче. Стоял прекрасный солнечный день, и дорога через итальянские Альпы действительно была очень приятной. Мы остановились поесть мороженого в том же магазине, где останавливались раньше по дороге в Швейцарию. Добравшись до него, мы шутили и смеялись, вспоминая наш последний визит туда.

По приезде в Гштаад мы распрощались со всеми и пошли с Йогиней в её квартиру наверху.

Этажом ниже по пустым комнатам гуляло эхо.

ГЛАВА 82

«Говорю вам, вы гораздо более уникальны и неповторимы, чем все эти святые и спасители человечества, вместе взятые».

Несколько дней мы бездельничали. Каждое утро я просыпался с головной болью и тревогами о деньгах. Ни о чём другом я думать не мог.

«Получать нечего, и у вас нет необходимости что-либо получать».

Мы сидели в её крошечной гостиной и через застеклённый скос потолка наблюдали за плывущими по небу облаками. Йогиня ухаживала за садом на балконе, а я купил ящики, чтобы сколотить стол для работы. Ей предстояло вернуться в Штаты и уладить дела с бумагами, я же оставался работать здесь: эта книга сейчас была моим единственным спасением. В город приехали Миша и Эллен. Миша вернулся назад в Италию с документами для Юджи, а Эллен поселилась в «Кабане».

Мы пошли к ней в гости, и я вытянул несколько карт таро на прошлое, настоящее и будущее. На прошлое мне выпала карта «Сила», изображавшая женщину, руками держащую открытой пасть льва. На настоящее — «Отшельник» — монах в капюшоне с лампой в руке. А картой будущего был «Суд» — что-то прямо из Библии: с духами, поднимающимися из могилы, и ангелом, трубящим с неба, — эту карту называют картой расплаты. Под Отшельником» лежал «Король жезлов» — по словам Эллен, символ огня и путешествий, а над «Отшельником» — «Семёрка пентаклей» с изображением фермера, опиравшегося на мотыгу и размышляющего о плодах своего труда, что должно было означать деньги, заработанные тяжёлым трудом.

Через два дня Эллен снова уехала в Штаты. Мы остались одни. Единственная дошедшая до нас новость была о том, что он по-прежнему лежал на диване.

Квартира внизу продолжала пустовать. Я хотел использовать одну цитату из книги Мукунды Рао и знал, что в его шкафу был экземпляр этой книги. Мы спустились вниз поискать её. Со свистящим звуком дверь открылась, словно впуская нас в покрытый коврами сейф. Всё осталось в точности так, как было при нём. Тусклый коричневатый свет, пробивавшийся сквозь тяжёлые шторы, висел в комнате, как туман. Йогиня сидела на диване, пока я искал книгу и мельком оглядывал квартиру. Две баночки крема стояли рядом в пустом холодильнике. Чемодан Юджи лежал на столе у подножия кровати. Находиться там было жутковато, и мы постарались покинуть квартиру как можно скорее.

Когда позвонила Сарито, Йогиня уже уехала. Как только я услышал её голос, я понял, что всё кончено. Он умер во второй половине дня 22 марта 2007 года, примерно в три часа. На следующий день тело увезли. Я не спросил, что они сделали с прахом. Я не спросил, где его кремировали. Все детали я выяснил гораздо позже, но в тот момент я просто слушал и, что удивительно, почти ничего не чувствовал. Уже потом я узнал, что прошло несколько дней, прежде чем тело было кремировано. Как и любому другому телу, его телу пришлось ждать своей очереди.

«Я всего лишь обычный парень. Вы, люди, боитесь быть обычными, в этом ваше несчастье».

*

Приехал Миша и освободил его квартиру. Места наверху было слишком мало, поэтому я решил арендовать её. Прошло уже четыре недели с тех пор, как Йогиня уехала в Штаты. Я думал о том, сможем ли мы жить вместе, когда она вернётся.

«Святые мужи хотят знать о моей жизни — это был дрянной роман».

Я бродил в горах, а в голове у меня крутились эти строчки. Каждый день я выбирал для прогулок разное направление.

«Это тело представляет собой отвердевшее воображение». Пару раз я спускался вниз и в сумерках сидел в его квартире. Я ощущал присутствие неких бестелесных сущностей, плавающих в пространстве и, очевидно, ждущих его. Я не склонен к экстрасенсорике, но это ощущение было явным. Через пару дней всё прекратилось.

«То, что вы их не видите, ещё не означает, что их там нет».

Когда я сидел на его диване, высокий звук работающего холодильника пронизывал тишину комнаты точно так же, как гул осушителя воздуха в его «пещере». Для него любое место было подходящим, но на моё настроение сумрачный свет повлиял. На секунду я собственным телом почувствовал тяжесть его образа жизни.

«Вы бы и на шаг не захотели к этому приблизиться. Вы не можете просить о том, чего не знаете!»

Через несколько дней я собрал вещи и переехал вниз. Открыв все окна, я заснул на диване: заставить себя лечь на его кровати я не смог. Спалось очень плохо. Только передвинув мебель несколько раз, я понемногу привык к комнате.

На следующий день после её приезда мы сильно поссорились, и я, чтобы немного отойти и подумать о том, стоит ли мне оставаться в Гштааде на всё лето, поехал в Кёльн. Сарито рассказала мне о его последних днях. Перед смертью он четыре дня лежал в коме. Когда всё закончилось, они с Марио вошли в «пещеру», чтобы помочь обмыть его и выполнить последние приготовления.

— Он выглядел по-иному?

— Цвет был немного другим, но выглядел он практически так же.

— Как его забирали из комнаты?

— Двое мужчин подняли его с дивана и вынесли. Я волновалась, что голова откинется назад, потому что они взяли его за торс и ноги, но тело было жёстким.

— Они уважительно с ним обращались?

Я подумал о том, что они понятия не имели о том, кем был Юджи.

— Они действовали очень профессионально.

Марио сказал, что глядя на тело Юджи, можно было с абсолютной точностью утверждать, что Юджи, чем бы он ни был, ушёл. Когда люди из крематория спросили, хочет ли кто-либо сопровождать тело, они посмотрели друг на друга и никто не почувствовал потребности пойти. Даже у Сарито, самой эмоциональной из всех нас, не было никаких чувств вообще. «Было очевидно, что он ушёл полностью. Это было удивительно. Не осталось ничего».

Ящик с останками, углеродное содержание Юджи Кришнамурти, рождённого в 1918-м и умершего в 2007 году, был погружён в фургон и увезён на сожжение.

Мне было почти пятьдесят и я никогда не видел мёртвого человека вне зала для прощания похоронного бюро. С имеющимися представлениями в моей голове я пытался дорисовать картинку, но это были всего лишь пустые домыслы. Временами меня словно простреливало током, когда я осознавал, насколько потрясающая вещь случилась в моей жизни: я встретился с таким человеком, я проводил с ним время — это было похоже на сон, но сном не было. При мыслях об этом у меня на глаза наворачивались слёзы. Иногда я бродил по Гштааду как в тумане и думал: «Боже мой, я действительно приехал сюда и встретил его. И это было только началом». Временами мне было сложно об этом говорить. Трудно было сдержать себя. Грандиозность произошедшего не укладывалась у меня в голове.

«Единственное, что будет происходить вокруг меня, так это то, что людская ноша станет чуть-чуть полегче, вот и всё».

Это было преуменьшением.

«Что бы ты ни сделал с этой книгой, тебе не удастся засунуть меня в рамки религиозного человека!»

Это было моей целью.

ГЛАВА 83

Вопрос: Есть ли какая-нибудь разница между тем, чтобы пойти в церковь или прийти сюда?

Юджи: По сути мотивация одна и та же: вы ищете нового учителя, новую Библию, новый порядок, новую церковь — это всё, что вы можете делать.

В ноябре я оставил Шале Биркенвилд навсегда. Она уехала месяцем раньше, страстно желая обосноваться в Штатах и начать новую жизнь. Она думала о том, что, возможно, слишком много времени провела рядом с Юджи. Я никуда не спешил. Мне некуда было идти. Зимой меня ждала работа в Штатах, но перспектива жить там в одиночестве совсем не радовала. Отработав на ярмарках во Франции и Париже, я вернулся в Гштаад, чтобы собрать свои вещи. Сидя перед открытой дверью, ведущей в сад, я остался один на один со своими пожитками и новой дорогой. У меня было достаточно денег, чтобы продержаться до конца года. От двери чёрного входа веяло холодом. К тому времени я уже знал все этажи. Две недели первого лета в Швейцарии я провёл в подвале. Следующим летом мы три с половиной месяца провожали его домой, встречаясь в его «подвальной» пещере. Я провёл там почти два месяца, ухаживая за ним день и ночь. После этого мы с Йогиней жили в помещении над ним, и, наконец, я жил в его последнем жилище. Разве мог я когда-либо представить, что смогу провести столько времени в подобных обстоятельствах в маленьком провинциальном городке в долине Альп. Это было моё последнее прибежище.

Независимо от времени года вечера в этом небольшом местечке были шикарными всегда, хотя лето одаривало их особенным волшебством, превращающим освещённые пики гор на юге в изумительное розовое ожерелье, сверкающее на фоне вечернего неба. Однако на подходе была зима. И уже задували метели, оставлявшие после себя полметра снега. Индия будет первым местом моей дислокации после того, как я заработаю деньги. У меня была книга, над которой мне надо было работать, и всё время мира, чтобы иметь возможность сделать это. Наконец-то у меня было что-то стоящее, о чём я мог рассказать. То, что он ушёл, было благословением. Я не знаю, смог бы я уехать от него и сколько бы ещё я протянул. Если бы я знал, что он где-то есть, я бы продолжал искать встреч с ним, узнавал, что он планирует, что он думает о том или этом, до конца своей жизни. Книга раздулась до более чем шестисот страниц. У меня было слишком много информации, слишком много записей по тому или иному случаю. Теперь они все казались очень важными. Как же выбрать? Они окружали меня как беспорядочная масса откровений, не ведущая никуда.

На момент встречи с ним моя жизнь была определена работой, искусством и поисками любви. Я надеялся на какой-нибудь счастливый случай, который сможет вытянуть меня из этого болота. Он стал тем самым случаем. Он ушёл, и неожиданно я оказался один в мире, где у меня не было своего места.

Мои дни сосредоточились вокруг написания книги. Это стало моей основой, а путешествия стали моим образом жизни. Работа и кров нашли меня в Нью-Йорке, Лондоне, Париже, Венеции, Майами, Базеле, Лос-Анджелесе, Сан-Диего, Бангалоре, Дели, Бомбее, Катманду. Жизнь из абсолютного застоя превратилась в одно постоянное движение. Места были взаимозаменяемы. Через какое-то время место моей дислокации перестало быть важным для меня. Юджи, каждый раз добравшись до какого-нибудь места, спрашивал: «Что я делаю в этом месте?» Я начал чувствовать примерно то же самое. Странно было слышать его слова как свои собственные у себя в голове. Наши дороги с Йогиней разошлись. Похоже, не было особого смысла цепляться за отношения, но привычка быть парой всё ещё оставалась. Мы поддерживали отношения, но то, что происходило между нами, было более туманным, чем когда-либо. Знакомый голос на том конце телефонной линии стал моей точкой покоя.

В интервью, которое Юджи давал ведущей на радио в 1980-х годах, он достаточно красноречиво сказал о любви:

Ведущая: Я хотела спросить о любви.

Юджи: О боже!

В.: Люди говорят о любви.

Юджи: А что вы об этом думаете? Что вы думаете?

В.: Я не знаю.

Юджи: Тогда и я не знаю.

В.: Не другое ли это…

Юджи: Должно быть двое. Я люблю кого-то, и кто-то любит меня. Везде, где есть разделение, не может быть никакой любви. Видите ли… (смеётся)… видите ли, мы пытаемся перекинуть мост через эту пропасть… и это ужасно для нас. В этом нет смысла. Это чего-то требует от нас, опираясь на фантазию о том, что должна быть любовь между этими двумя людьми.

В.: Так есть ли…

Юджи: В чём разница между «Я люблю мою жену», «Я люблю мою страну» и «Я люблю мою собаку»? (Оба смеются.) Возможно, вам это покажется циничным. На самом деле разницы нет. Вы любите свою страну. Я люблю свою страну. Поэтому идёт война.

В.: Значит, любви нет? Любовь — это ещё одно умственное представление?

Юджи: Да. Созданное мыслью.

В.: А как насчёт тела? Может ли тело знать любовь?

Юджи: Оно себя не любит. (смеётся) Здесь нет разделения.

В.: Значит, любви нет? (смеётся)

Юджи: Вы хотите, чтобы я дал положительный ответ? (смеётся) Я не хочу давать никаких умных ответов, дипломатичных ответов. Почему вы спрашиваете об этом… о любви?

В.: Человеческие существа одержимы ей.

Юджи: Очевидно, наши отношения не настолько любящи, поэтому мы хотим каким-то образом превратить их в любовный роман. И какое количество энергии мы вкладываем, чтобы превратить отношения в любовный роман! Это же целая битва! Это сражение! Это всё равно что постоянно готовиться к войне, надеясь на мир, вечный мир. И устав от борьбы, вы соглашаетесь на эти ужасные безжизненные, нелюбящие отношения, мечтая и надеясь, что в один прекрасный день не останется ничего, кроме любви.

«Возлюби ближнего своего, как самого себя»… И сколько миллионов было убито во имя этого?

В.: Между любовью и сексом связи нет?

Юджи: Нет. В тот же миг, когда возникают приятные ощущения, возникает требование, чтобы это продолжалось и продолжалось.

*

Легко упустить те моменты в его речи, где он говорил о том, что у каждого из нас есть всё для жизни и процветания. В бумажном варианте легко упустить то количество радости и смеха, которое вызывали его слова, несмотря на его богохульство против фальшивого бога под названием «надежда». Ещё одна запись…

В.: Так как насчёт всех остальных духовных идей, религиозных идей? Знаете ли вы о какой-нибудь традиции в…

Юджи: Я могу сказать одно. Всё это ложно, я считаю, и сделало ложным меня. Поэтому не спрашивайте меня: «Как все они могут быть ложными?» Не это главное. Я не хочу быть представленным в ложном свете, потому что это не тот способ, которым я функционирую. Я пытался привязать всё это к моему способу функционирования и я боролся, боролся… упорно боролся…

В.: Вы боролись?

Юджи: Это ни к чему меня не привело. Нет возможности отказаться от этого, потому что оно создало вас.

В.: Что создало меня?

Юджи: Система ценностей создала вас. Поэтому у вас нет возможности освободиться от неё. Что бы вы ни делали для освобождения от своей системы ценностей, это лишь придаёт ей дополнительный импульс. Это единственная вещь, до которой я не додумался в то время.

Позже она, смеясь, сказала:

В.: Это достаточно безрадостно!

Юджи: Это не безрадостно! Как вы можете говорить, что это безрадостно! Это единственная вещь! Настоящая вещь…

В.: Это просто…

Юджи: Есть!

В.: Есть. Это не жёстко. Это не что-либо. Это просто есть.

Юджи: Вовсе нет, вовсе не жёстко. Вам бы хотелось использовать это слово, это придуманное слово «безрадостно». Разве это безрадостно? Посмотрите на это в этот момент! Чудесно! Я не пишу стихов. В следующий момент, когда я смотрю на вас, вы прекрасны, как океан. Возможно, более прекрасны, если у меня отсутствуют представления о том, что такое красота. Это нечто, понимаете, невероятное! Это всё, что меня интересует, понимаете, нет нужды менять хоть что-либо.

*

Это к вопросу о том, почему мы разошлись. Думаю, просто наши отношения были для нас недостаточно значимы. Некоторые пары более удачливы: у них больше общих ценностей, и это делает возможным преодоление разногласий. В наших отношениях этого необходимого элемента не хватало. Полагаю, в моём случае отсутствовал и ещё один непременный элемент — деньги. Когда бы я ни думал об отношениях, я всегда вспоминал слова физиономиста из Мадраса: «Он бесполезен для женщин». У меня никогда не было больше нескольких пятаков в кармане. Это было и благословением, и проклятием одновременно. Когда мне становилось грустно по этому поводу, я тут же с очевидной ясностью начинал видеть, как хочу, чтобы всё было по-моему. Я ничего не мог с этим поделать. Работая с довольно богатыми людьми, я понимал, что деньги не решат моих проблем. Для того чтобы остаться с красивой женщиной, нужно было приложить столько же усилий, сколько для расставания с ней. А я становился ленивее с каждым днём.

В Париже я увидел сидящую в дверях женщину-бродягу. Заглянув ей в глаза, я увидел знакомый взгляд — отсутствующий, непостижимый, ничего не выражающий — взгляд Юджи.

Прогуливаясь вокруг горы на юге Индии, я наткнулся на кучу золы в поле. Сначала я подумал, что вижу сожжённую метлу, но затем заметил в серой куче очень простой глиняный церемониальный сосуд и части костей, что указывало на место кремации. Это были останки деревенского бедняка, слишком бедного даже для того, чтобы позволить себе табличку с надписью, которые я видел в других местах. Через несколько дней на том месте уже ничего не было. Жизнь приходила и уходила, а что оставалось? Что было до этого? А как насчёт после? Никто не знает. Жизнь, предав забвению очередной набор идей, отправилась дальше перетасовывать атомы.

Так существует ли на самом деле движение жизни? Юджи называл это «перетасовыванием атомов» — энергия, оживлявшая одну форму, уходила затем куда-то ещё.

Продолжая читать книги Нисаргадатты и ответы на вопросы Раманы Махарши, я также дни напролёт слушал и переслушивал ранние записи Юджи. Я всё равно что дышал кислородом, находясь на большой высоте. Юджи настолько вычистил реестр, что в нём практически ничего не осталось — одни лишь простые задачи: есть, спать, справлять нужду, общаться. Постоянные переезды сильно облегчали задачу невовлечения во что-либо внешнее.

Красной нитью проходило приятное ощущение потери большой значимости чего бы то ни было. Страхи и беспокойства никуда не делись, но их хватка слабела, хотя я ничего для этого не делал. Кто знает, возраст тому причиной или его влияние? Когда я встречался с другими людьми, проведшими рядом с ним годы, его воздействие на их жизни было для меня более очевидным, чем для них. Он был невидимым вирусом, действующим на механизм понимания. Никто не может знать точно, что происходило с ним во время или до того, как это случилось. Это скорее ощущалось, чем зналось. Мой друг из Лондона спросил меня при встрече через два года, что во мне изменилось. Я ответил, что я гораздо больше чувствую себя собой, чем когда-либо. Если правда то, что мои мысли о себе являются лишь заимствованными идеями, то мне не понять, почему это приносит такое облегчение.

«Вы отделяете себя от осознавания и создаёте сущность, которой в реальности не существует».

Я поместил на первую страницу моего ежедневника две фотографии Юджи. На одной из них был запечатлён сурового вида молодой человек с длинными волосами, стоящий на балконе и глядящий далеко вдаль. На другой — худенький старичок, сидящий на полу со скрещёнными ногами и играющий в карты с двумя малышами. Во мне одновременно живут воспоминания о пяти годах, проведённых со стариком, и голос молодого человека из аудиозаписей на моём компьютере. Этот особенный, отличающийся от всех голос, словно ножом пронзает все остальные голоса и наполняет ясностью, возникающей из ниоткуда и исчезающей в никуда.

«Я даже не слышу, что говорю».

Встреча с ним взорвала мою линию жизни, выкорчевала меня и выбросила в мир.

«Джидду Кришнамурти подготовил основание для того, что должен сказать я».

Тайна их отношений никогда не раскроется мне. То, как это выглядит со стороны, меняется день ото дня.

«Вы не можете переживать данность.

Вы можете переживать только абстракцию».

В выложенном на ютьюбе отрывке из его интервью в Австралии он сравнивает себя с обычной канализационной крысой, продолжая утверждать, что «у нас нет ни честности, ни порядочности, ни благородства, чтобы признать, что ничто здесь нам не принадлежит. Всё заимствовано со стороны».

На самом деле не имеет значения, как я попал в тот гостиничный номер в феврале 2001 года — единственное, что имеет значение, что это случилось.

«Иди и живи новой жизнью».

Это уже произошло. Его слова открыли дверцу ловушки и растворились в пространстве, в то время как все мои слова, как теннисные мячики, отскакивали и били меня по лицу. Я не вижу пути ни назад, ни вперёд. Пути вообще нет. Неудивительно, что мы срываемся с места и находим тысячу предлогов, чтобы убежать от того, что мы есть. Привычка настолько сильна, что практически стала судьбой.

«Всё бегал и бегал по кругу оборванный негодяй».

Именно об этом его насмешливые стихи.

Когда он закончил в буквальном смысле изгонять нас из наших умов, он умер.

«Только тогда, когда есть деньги, вы можете диктовать условия отношений».

Следование за Юджи означало быть протащенным через личную психологическую идеологическую канализационную трубу, полную завалов, ошмётков, засоров, и быть выплюнутым в итоге в виде полностью истрёпанных уродливых остатков, что, впрочем, нисколько его не волновало. В процессе вы тонким образом очищались и растуманивались. Для него не было ни труб, ни канализаций, ни проблем. Он постоянно двигался: то как бриз, то как ураган.

«Мы с вами находимся в одном и том же месте.

Вы убегаете из этого места и спрашиваете других, где оно».

В первый год после его смерти я вернулся в Индию. Постепенно перемещаясь на север, я оказался в Непале — стране, в которую он всегда категорически отказывался ехать. Чтобы отпраздновать своё пятидесятилетие, я добрался до базового лагеря Анапурны, но «катастрофы» со мной не случилось. Дважды самолёт чуть не разбился, пытаясь сесть во время сильной грозы в День дурака. Я едва не упал по глупости с ледника в бушующую реку, когда спускался с горы. Маленькая гребная лодка почти перевернулась, когда неистовая гроза застала меня одного посреди озера Покара. «Мучунда Муди» — «магическое число три», как говорят индусы. Каждый раз, когда я чувствовал запах смерти, я громко кричал: «Эй, Юджи, я ещё не закончил книгу!»

«Бог — это тот, кто вообще не ведает страха».

После двух лет и семи переписываний мне приснился сон, где я увидел его на смертном одре. Во сне он встал и бросился вперёд на землю, выполняя полное простирание. Затем передо мной появилось его лицо — это было всё, что я мог видеть: глаза полузакрыты, и он ворчит: «Я не слышу тебя». Кто знает, был ли в этом какой-то смысл, но у меня возникло ощущение, что окончание книги было более актуально, чем когда-либо.

Он также постоянно повторял нам: «Ваша задача в жизни — заткнуться».

Я продолжаю чего-то добиваться, когда на самом деле хочу отдохнуть, но мир стал таким лёгким: он весит около десяти фунтов — именно столько весит в среднем человеческая голова. Нас всех неконтролируемо тащит течением. В последнее время это чувство перестало быть неприятным. Бесцельно дрейфуя, без дома, без гарантий, без имущества, я замечаю, что ожидаю радости цветения, но вместо этого цветок увядает и лепестки его опадают.

Эти поездки в Индию открыли мне об индуизме гораздо больше, чем я мог себе представить, но Юджи, казалось, стоял выше всего этого духовного, религиозного или философского. Ни в одной религии не было ничего, что могло бы объяснить феномен Юджи, но существовали священные тексты, которые примерно описывали то, какими могли бы быть такие люди, как он. Он был вне рамок всего, что можно было представить с помощью мысли, а то, чем он являлся, как он всегда говорил, сформулировать было невозможно. После прочтения многих Упанишад, книг о Нисаргадатте, Рамане, Анандамайи Ма я вдруг понял, что Юджи Кришнамурти представлял собой совершенно новое выражение. Его образ жизни был безупречно чистым. Ему удалось говорить об абсолютном, не пойдя на компромисс ни в малейшей степени и не дав людям фальшивой надежды. Его язык, несмотря на периодическую скабрёзность, всегда был настолько точным и простым, что понять его мог даже ребёнок. Мукунда Рао прислал мне несколько отрывков из новой книги о Будде, над которой он работал в свете влияния на него Юджи. Я очень удивился, узнав в Speaking of Nirvana, что в течение первых пятисот лет после смерти Будды не существовало его изображений, вместо него рисовали дерево, под которым он сидел, когда получил то, что получил. Мать Будды умерла спустя семь дней после его рождения. Записи говорят о том, что в течение семи дней с Буддой происходили разного рода трансформации, так же, как и с Юджи. Это была поразительная информация, независимо от того, что я собирался с ней делать дальше. А я не собирался ничего с ней делать на самом деле. Будда сказал, что у него нет учения, и посмотрите, что они с ним сделали! Восьмеричный путь, инициации, ритуалы — они превратили отсутствие учения во всемирный институт.

Неспособность принять тот факт, что всё это ложный путь, не даёт мне покоя. Он снова и снова повторял, что если вы заблудились в джунглях, вам следует просто остановиться. Как бы я ни заблудился, я ещё не заблудился окончательно.

«Всё, что я делал, не имело к этому никакого отношения».

Весной 2009 года я жил в квартире рядом с гаражом на берегу реки Гудзон. Весь день лил дождь, и я скрывался в комнатах, удивительным образом похожих на комнаты в Гштааде. В темноте ночи глухо рокотал гром, светлячки подсвечивали пространство между чернильными силуэтами деревьев, словно безучастные созвездия. За рекой мигал огонёк. Восприятие пространства зависит от моей памяти, которая играет в игры для того, чтобы всё продолжалось. Мне пришло в голову, что наконец-то я живу жизнью ленивого оболтуса, которому можно позавидовать. Я пишу, едва сводя концы с концами, чтобы только избежать настоящей работы. Надо же мне чем-то заниматься. У меня практически ничего не было, и это меня вполне устраивало. Временами я осознавал, что не научился у Юджи ничему. Наоборот, просто оставаясь самим собой, он лишил меня каких-то вещей, которые на самом деле были мне не нужны, — насильно, конечно же.

«Это не в ваших руках. Это не в моих руках. Просто оставьте это в покое, пусть будет, как есть».

Ко мне в гости приехала Йогиня, мы сидели с ней на причале, смотрели на реку и слушали негромкие раскаты грома над Катскилз. Этот приезд был очень тихим и душевным. Мы провели вместе пару дней. После её отъезда у меня случился философский вечер. Мне пришло в голову, что если оставить в покое любовь, счастье и удовольствие, большинство жизненных проблем исчезнет. Я отправил своему другу имейл с этими глубокомысленными выводами, на что его жена ответила: «А может ли он это сделать?»

Конечно, не могу. Но звучит неплохо, не правда ли?

Постоянное пребывание рядом с Юджи и непременное участие в его разъездной жизни способствовало тому, что моя собственная жизнь покатилась по тем же рельсам. Лёгкость, с которой я сейчас живу, напоминает мне о том, через что прошёл Юджи. Мои знания ограничены моей зоной комфорта. Знание — это и моё богатство, и моя ловушка. Идея говорить правду смешна. «Логика школьника» — прекрасное название, отражающее суть философии, дающей рабочие места. Единственное, что мне приходилось делать, так это постоянно задавать себе простой вопрос Юджи: «В твоей жизни это работает?»

Это позволяет видеть вещи в перспективе.

«Если кто-нибудь спросит вас: „Что говорил Юджи?“, вы ничего не сможете ответить».

Я сидел на причале, слушая птиц, устраивающихся на ночь. От ливня газон в сумерках казался тёмно-зелёным. Над головой плыли серые облака. Дни пролетали мимо, принося с собой свои ежедневные маленькие победы и поражения.

В доносящихся издалека звуках дороги мне слышалось невнятное бормотание человечества. В двухэтажном городе я чувствовал себя странником, появившимся, чтобы снова исчезнуть и быть забытым довольно скоро. Большие пастбища пустовали, таблички с указателями вдоль дорог отмечали места с расположенными на них дореволюционными строениями. В лесопосадках и полях время застыло. На обочине дороги стояли выставленные на продажу грузовики и легковые машины. За мимолётной мыслью о покупке мгновенно последовало ощущение тяжести, груз владения собственностью. Чем меньше имеешь, тем легче перемещаться с места на место.

«Для того чтобы оставаться одному, нужен очень сильный ум».

Несмотря на то что я жил в глуши, я не был один. Кого я обманываю? Юджи как-то сказал, что работа может быть закончена, может быть закончена, если получится слушать. Если бы. Слушание означает потерю себя, но я и есть тот, кто слушает. Отпустить невозможно, тогда почему бы не сдаться? Потому что даже сдаться невозможно: вы должны быть ограблены, избиты и выброшены голым на улицы неизвестности. По всей вероятности, лишь какое-нибудь божественное стечение обстоятельств может отвлечь это «я» от действия на достаточно долгое время. «И в этой тишине есть энергия…» — сказал Джидду. А Юджи в этот момент сказал себе: «Что это такое, я не могу знать…» И по-видимому, он сдался, или его «отпустило» коллективное сознание. Он рассказывал Махешу, что в тот момент возник жуткий страх, потому что его мир рушился. Но было уже слишком поздно. Словно со стороны наблюдая за тем, как всё катится к обрыву, он сдался и позволил себе упасть в то, чем он всегда был. «Я совершил переход и оказался в том же самом месте. Идти было некуда».

В последней строке своей первой книги «Ошибка просветления» он говорит: «А если вы не хотите никуда идти, откуда взяться необходимости искать дорогу?»

Будь я проклят, если я знал.

К дому подъехало такси и остановилось под ивой. В сумерках за рекой исчезали последние лучи солнца. Пора было идти. Закрыв за собой дверь, я вытащил багаж и попрощался, ни к кому не обращаясь.

Нужно было успеть на самолёт, направлявшийся на Западное побережье.

*

Какое влияние Юджи оказал на мою жизнь? Я стоял на крыльце дома моего друга в северной части штата, наблюдая за грозой и одновременно переживая все свои старые страхи и опасения относительно отсутствия жилья, денег, будущего… и до меня вдруг дошло: встреча с Юджи вытащила меня из заплесневелого чердака на Нижнем Ист-Сайде, мира живописи, писательства, библиотеки культуры, в которых я искал счастье. Благодаря ему я сделал шаг наружу и стал свидетелем чего-то за пределами крошечного фальшивого мирка. Он показал мне, что такое жить полной жизнью. Чёрт, просто оставаясь собой, он показал мне, что такое жизнь. Я жил не так, как он, но то, что он мне открыл, было огромным в своей всеохватной простоте. Обнаружив Это в его обществе, я стал видеть это там всегда — независимо от того, нравилось мне это или нет. Он жил за границами цивилизации, в простых чудесах запахов, образов и звуков — максимально живое тело, свидетельствующее мир. Помню, в молодости я сделал маленькую штучку с зеркалом, которая гласила: «Ешь небо». Это была попытка сказать, что Вселенная смотрит сама на себя через это живое тело. Переживание Джидду Кришнамурти немного приоткрыло это окно, но по большей части я продолжал жить в рамках своих мелочных амбиций, согласно требованиям, предъявляемым мне обществом. Культура является средством к существованию, заплесневелой справочной библиотекой, полной «школьной логики», используемой для бартера на наше существование, местом, абсолютно чуждым самой жизни. Она не соответствовала его жизненной силе. После встречи с ним никто из моих любимых писателей и артистов, философов с блестящими умами и художников, способных на создание самых искусных шедевров, не мог вписаться в реальность, которую он мне открыл. Он был неопровержимой и бесполезной истиной.

После его смерти все мои страхи остались на месте, но теперь это место было окружено гораздо более сильным ощущением жизни. Несмотря на все страхи, я двигался теперь в нём более плавно. По крайней мере, я двигался. Я видел дверь. А вот смогу я через неё пройти или нет, от меня не зависело.

Луис БроулиИюнь 2010Престон Холлоу, Нью-Йорк

1

Средства, направленные на разработку роботов или подключённых к Интернету устройств.

(обратно)

2

Эпиграфы и другие цитаты Юджи Кришнамурти взяты из «Ошибки просветления» (The Mystique of Enlightenment), если не указан другой источник. На русском языке книга издана ИД «Ганга» в 2012 г.

(обратно)

3

Lutyens, M. Krishnamurti «The open door». John Murray Publishers Ltd., 1988. p. 37.

(обратно)

4

Krishnamurti, J. and Bohm, D. Ending of time. New York: Harper and Row, 1985.

(обратно)

5

Krishnamurti, J. Think of these things. New York: HarperOne, 1989. p. 10.

(обратно)

6

Krishnamurti, J. Think of these things. New York: HarperOne, 1989. p. 149.

(обратно)

7

Krishnamurti, J. The impossible question. London: Victor Gollancz, 1972. Р. 32.

(обратно)

8

Krishnamurti, J. The impossible question. London: Victor Gollancz, 1972. Р. 36.

(обратно)

9

Krishnamurti, J. The impossible question. London: Victor Gollancz, 1972. Р. 29.

(обратно)

10

Юджи прокомментировал, что книгу следовало бы назвать «Ошибка просветления». Под этим названием она и вышла на русском языке в ИД «Ганга» (2010).

(обратно)

11

На русском языке опубликована из-вом «Ганга».

(обратно)

12

Индийские рисовые лепёшки. — Ред.

(обратно)

13

Вышедший за пределы эгоистического сознания, двойственности, и ведущий жизнь, свободную от общественных стандартов.

(обратно)

14

Скорее всего, имеется в виду Бхуванешвари — Владычица всего сущего в феноменальном мире, одна из десяти Махавидий. — Прим. ред.

(обратно)

Оглавление

Предисловие редактора русского издания

По дороге с Юджи Кришнамурти

ГЛАВА 1

ГЛАВА 2

ГЛАВА 3

ГЛАВА 4

ГЛАВА 5

ГЛАВА 6

ГЛАВА 7

ГЛАВА 8

ГЛАВА 9

ГЛАВА 10

ГЛАВА 11

ГЛАВА 12

ГЛАВА 13

ГЛАВА 14

ГЛАВА 15

ГЛАВА 16

ГЛАВА 17

ГЛАВА 18

ГЛАВА 19

ГЛАВА 20

ГЛАВА 21

ГЛАВА 22

ГЛАВА 23

ГЛАВА 24

ГЛАВА 25

ГЛАВА 26

ГЛАВА 27

ГЛАВА 28

ГЛАВА 29

ГЛАВА 30

ГЛАВА 31

ГЛАВА 32

ГЛАВА 33

ГЛАВА 34

ГЛАВА 35

ГЛАВА 36

ГЛАВА 37

ГЛАВА 38

ГЛАВА 39

ГЛАВА 40

ГЛАВА 41

ГЛАВА 42

ГЛАВА 43

ГЛАВА 44

ГЛАВА 45

ГЛАВА 46

ГЛАВА 47

ГЛАВА 48

ГЛАВА 49

ГЛАВА 50

ГЛАВА 51

ГЛАВА 52

ГЛАВА 53

ГЛАВА 54

ГЛАВА 55

ГЛАВА 56

ГЛАВА 57

ГЛАВА 58

ГЛАВА 59

ГЛАВА 60

ГЛАВА 61

ГЛАВА 62

ГЛАВА 63

ГЛАВА 64

ГЛАВА 65

ГЛАВА 66

ГЛАВА 67

ГЛАВА 68

ГЛАВА 69

ГЛАВА 70

ГЛАВА 71

ГЛАВА 72

ГЛАВА 73

ГЛАВА 74

ГЛАВА 75

ГЛАВА 76

ГЛАВА 77

ГЛАВА 78

ГЛАВА 79

ГЛАВА 80

ГЛАВА 81

ГЛАВА 82

ГЛАВА 83 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg