«Аппарат»

Аппарат (fb2) - Аппарат 3396K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Виктор Васильевич Прибытков

Об авторе

Автор книги — Виктор Прибытков — 390 дней (с момента назначения Черненко на пост Генсека и до дня его смерти) исполнял обязанности помощника Генерального секретаря ЦК КПСС. Девять лет до этого вместе со своим шефом совершал подъем по ступеням иерархической лестницы ЦК КПСС. Ему довелось готовить многие партийные документы, присутствовать на заседаниях Политбюро и Секретариата ЦК, разбирать тайные архивы вождей, осуществлять подготовку и участвовать во многих официальных (и неофициальных) зарубежных турне коммунистических лидеров страны.

Виктор Прибытков как никто иной знал жизнь лидеров Советского государства, воочию видел, как готовятся те или иные решения партийного аппарата, какую реакцию они вызывали у сторонников и противников той или иной инициативы.

Пройдя строгую школу штабной работы — «водителей перышка», как частенько в шутку называли сами себя сотрудники дома на Старой площади, Виктор Прибытков, в течение долгих десяти лет не спешил поделиться своими знаниями с читателем.

У этого решения много причин, о которых внимательный читатель самостоятельно может узнать из книги. Но одно из них — желание сохранить тайну — похоже, потеряло былой смысл.

Достойна преждевременного упоминания (о ней подробно рассказывается в книге дальше) лишь одна весьма забавная история: будь в один прекрасный день В. Прибытков чуть менее расторопным, чуть менее исполнительным — никогда бы Михаилу Горбачеву не удалось стать лидером в партии, а, значит, впоследствии Президентом СССР. Всего лишь ничтожные

десять минут 1978 года определяли последующую судьбу огромной державы и могли повернуть ход всемирной истории по совершенно иному пути…

Несколько позднее, когда Михаил Сергеевич все еще был рядовым секретарем ЦК, а Генеральным — Константин Черненко, будущий Президент СССР принялся за создание персонального «трона» — начал создавать многочисленную личную охрану, без ведома менять направление своей работы, совершать много малопонятных для непосвященного, но на самом деле четко выверенных и хорошо просчитанных, секретных ходов, а его супруга — Раиса Максимовна при этом интенсивно готовилась к непривычной для провинциальной дамы роли первой леди…

По долгу службы Виктор Прибытков должен был знать многое о повседневной жизни партийных руководителей низшего звена — уровня обкома, крайкома, горкома, которым (по прошествии времени) только еще предстояло сыграть свою роль в истории государства.

Но сбор информации шел не только по направлению снизу вверх: от низовых звеньев — в ЦК. «Великолепная шестерка» — Брежнев, Суслов, Громыко, Андропов, Устинов, Черненко — шесть высших руководителей партии и государства, будто сго

ворившись между собой на тайном совете, никого близко не подпускали к «трону». Ведь вторым эшелоном шли: Романов, Гришин, Кириленко, Соломенцев, Горбачев… Ельцин же не усматривался даже в самом отдаленном проекте. Так вот они — эти шестеро «из высшей касты», по вполне понятным причинам, тоже хотели знать друг о друге как можно больше.

«Придворная жизнь» не позволяла отказываться от выполнения казалось бы странных заданий — по «велению свыше» Виктору Прибыткову приходилось с головой окунаться в спортивную жизнь и становиться еще более фанатичным, чем он был на самом деле, болельщиком «Спартака», превращаться в завзятого театрала, гоняться по «Острову Свободы», как в настоящем детективе (в потемках, при выключенных фарах), за лидером кубинской революции Фиделем Кастро…

Много чего любопытного случалось в жизни Виктора Васильевича Прибыткова за долгие годы работы в Кремле и на Старой площади.

Личные контакты со многими лицами из высшего руководства КПСС, обязательное участие во встречах с лидерами зарубежных держав, деловые и товарищеские отношения с помощниками, референтами, секретарями, охраной партийных лидеров позволили автору скрупулезно точно и чрезвычайно живо описать загадочную жизнь верхнего эшелона партийной власти, при этом, естественно, уделяя большое внимание человеку, с которым работал долгие годы — Константину Черненко.

Парижская «Монд» в номере от 21 марта 1984 года писала об авторе этой книги, преждевременно суля ему весьма высокий пост в ЦК КПСС где-нибудь в 86-м или 88-м годах:

«…Новый деятель появился в кильватере Черненко сразу после избрания на пост Генерального секретаря… Речь идет о В. Прибыткове, который в качестве «помощника» присутствовал при встречах с Бушем, Моруа, Колем и другими… Сегодня В. Прибытков является уже депутатом Верховного Совета… Судя по всему на этом дело не остановится. Он может рассчитывать войти в состав ЦК на следующем съезде партии через два года, а возможно даже и на более высокие посты. Разве сам Черненко не занимал 20 лет назад весьма схожий пост при своем патроне — Л. И. Брежневе?..»

Сбыться этому преждевременному пророчеству Мишеля Татю — корреспондента французской газеты — не удалось. История, не посоветовавшись с ним, направилась совершенно иным путем. Но тем интереснее и любопытнее «свидетельские показания» одного, далеко не рядового, ее творца, которые, вне всякого сомнения, заслуживают пристального читательского внимания.

Автор выражает искреннюю признательность фирме «Maximum Ltd.» (Москва) за предоставленную программу «UniSpell», которая существенно упростила процесс работы над рукописью.

Глава 1 Начало конца. Смерть Черненко

Начало марта 1985 года «заполнено» для меня сплошным вакуумом. Мне никто не звонит. Я никому не нужен. И звонить самому, за исключением врачей да охраны, некому…

Это означало, что меня списали со счетов. Но, оказалось, чуть раньше времени. Я еще потребовался…

Тишина взорвалась неожиданно. В воскресный день — десятого марта, около одиннадцати часов вечера…

Голос Жени Калгана — дежурного из приемной Генерального секретаря ЦК КПСС был чрезвычайно встревоженным.

— Виктор Васильевич, — сказал он без обычного в таких случаях приветствия. — Вам надо срочно приехать в Кремль!

— Да, конечно. Что-то случилось?

— Автомобиль выслан, — сказал он с непривычной для него сухостью в голосе, так и не ответив на мой вопрос. — Вас ждут…

Я сразу обо всем догадался. Честно говоря, все минувшие с того момента дни, как я в последний раз посетил Кунцевскую центральную клиническую больницу (ЦКБ), именуемую в народе «Кремлевкой», я ждал нечто подобного. Состояние здоровья моего непосредственного начальника — Генерального секретаря ЦК КПСС, лидера Советского Союза — Константина Черненко было абсолютно безнадежным.

Перед глазами возник «люксовый» отсек больницы. Та самая палата, где около года назад столь же медленной и мучительной смертью умирал предшественник Черненко — тоже Генеральный секретарь партии, в прошлом Председатель могучего КГБ — Юрий Андропов.

В палате, кажется, все осталось как при прежнем владельце. Те же шторы, светильники, мебель, телевизор… Разве что кровать другая… Не та, на которой умер Андропов. А, может быть, та же самая…

Лицо Черненко бесцветно сливалось с подушкой. Его знакомая многим телезрителям седая шевелюра казалась желтовато-серой. Едва я возник в дверях, глаза Черненко чуть оживились и тотчас, не в силах сосредоточиться, снова потеряли блеск. Рука, бессильно лежавшая поверх одеяла, была холодной и вялой. Но он все же попытался приветствовать меня.

За несколько дней до этого сил в Черненко было несколько больше: голос в телефонной трубке, хотя и с большими, присущими астматикам паузами, задержками дыхания, хрипотцой, был узнаваем.

— Как там, на воле, Виктор?

— Все в порядке, Константин Устинович. Приеду, расскажу, если разрешите…

И приезжал, и докладывал: о материалах Секретариата, Политбюро, показывал последние шифротелеграммы ГРУ, КГБ, МИДа. Старался не спрашивать о самочувствии и тем более не выражал сочувствия — он этого не любил. В конце бесед речь обязательно заходила о хоккее или футболе. Здесь была «одна, но пламенная страсть».

Служебная «Чайка» несла меня на северо-западную окраину столицы. Для нее — со специальными правительственными номерами, сопровождаемой командами по милицейским и рациям КГБ — всюду по трассе был только «зеленый свет». Самый главный человек в стране ждал своего ближайшего помощника.

Сегодня совсем другая «Волга», прорезая огнями ярких фар ночную непогодь, столь же торопливо мчится в Кремль.

Узкий проезд Боровицких ворот. Привычный кивок, еще ничего не знающего, а потому совершенно спокойного, обыденно бдительного дежурного охранника.

Машина, не сбавляя хода, преодолевает крутой подъем, со скрежетом шин сворачивает налево, проскакивает как всегда чистую,

словно вымытую с мылом, площадь и замирает у «крылечка».

Сколько раз я брался за полированную бронзовую ручку этой двери? Ровно столько, сколько ходил на заседания Политбюро… Не сосчитать…

Фойе, коридор, лестница, лифт, другой коридор… Иду и ничего не замечаю. Перед глазами одна картина сменяет другую. Словно кадрики старого потертого фильма… Их не просишь, а они совершенно невольно, самостоятельно всплывают из глубин подсознания… Иначе, наверное, и быть не может. Все часы после этого звонка в моей квартире незаметно начали отсчитывать секунды и минуты другой эпохи. Но об этом никто еще не знает, кроме тех, кто меня вызвал в Кремль в столь неурочный час. А воспоминания обращаются не в будущее, они обращаются в прошлое. Недалекое прошлое, которое послужило «началом конца»…

Первая сцена — упрек самому себе: Черненко «втягивают» в предвыборную кампанию. Ему трудно, тяжело, болезнь поглощает его немощное существо, отнимает последние силы, но, видимо, кому-то очень нужно, чтобы Черненко участвовал в этом парадно-праздничном шоу именно в таком виде. Генсек еле стоит на ногах: вялые движения рук, отсутствующий взгляд…

Нет, это более поздние воспоминания. Нужно копнуть глубже. Вот, то что надо — самое начало его недуга!

Картина вторая… Начиналась болезнь странно. Очень странно. Я, пожалуй, один из немногих, кто присутствовал при первых ее «проявлениях»…

Восемьдесят третий год. Со дня смерти Брежнева прошло всего несколько месяцев. На посту Генерального — Юрий Андропов. Константин Устинович, по строгому партийному табелю о рангах — второй человек в партии. Он направляется в Крым. С ним вместе — жена Анна Дмитриевна, сын Владимир со своей супругой, внук Костя. Маленькому Косте Черненко, названному в честь деда, лишь два с половиной года. Берет с собой и меня. У меня командировка подобного рода первая. Раньше Черненко помощников «в отпуск» не брал…

Никаких иллюзий не питаю — предстоит однообразная нудная работа: читка и обработка оперативной информации, всяких там шифровок, ежедневные доклады… Где-то невдалеке будет шуметь море, в котором, если повезет, разок-другой искупнусь…

У шефа начинается обычная курортная жизнь. У генеральных секретарей «пляжный распорядок» не слишком отличается от простых людей. Черненко весь день на море. Купается, загорает и… во всю ворчит на своего охранника — Владимира Семеновича Маркина.

— Ты чего, Володька, все около меня крутишься? Я ж лучше тебя плаваю… — подначивает он Маркина. — Я ж с енисейской закалкой… Это знаешь какая река?

— Знаю, знаю… — добродушно ворчит Маркин, но продолжает «наступать на пятки».

Черненко снова идет к воде, плывет на спине, невзирая на запретные буйки уходит далеко в море. А Маркин знай «гнет свою линию» — по-прежнему в двух-трех метрах… Не покидает. Препирались они так, препирались, вылезли из воды и уселись на песке. Рядышком сидят. Разница в годах большая, а выглядит Черненко неплохо. Все ж 72 года. Возраст приличный, но, видимо, влажный морской воздух на пользу. Даже про астму бронхиальную, что его давно мучает, забывать стал.

В трех или четырех километрах от этой дачи, располагается другой правительственный санаторий, рангом пониже. Там отдыхает В. В. Федорчук — недавний Председатель КГБ Украины, после Андропова ставший Председателем КГБ СССР, потом назначается министром внутренних дел и носит чин генерала армии.

Ни в одной из упомянутых служб подчиненные его не любили. Больше того — боялись: из-за жестокого необузданного нрава, солдафонства, прямолинейности и приверженности к необъяснимым запретам, как-то: не иметь милиционерам в личном владении садово-огородных участков и автомобилей…

Но в данном случае — на черноморском берегу — он не занимается ведомственным указотворчеством, а коротает время за рыбной ловлей. Сам ловит ставриду, сам солит и сам коптит…

Именно Федорчук и появляется в один прекрасный летний вечер в резиденции Генерального секретаря с увесистым пакетом рыбы из собственного улова. В принципе, в этом визите не было ничего необычного — Федорчук и Черненко давно знали друг друга.

Ставрида была на удивленье хороша. Свежая, жирная, чуть солоноватая. Под свежую отварную картошечку просто объедение.

Угощалась черноморским деликатесом вся семья. Анне Дмитриевне рыба очень понравилась. По ее признанию, трудно было оторваться.

А ночью с Константином Устиновичем плохо. Боли в животе. Рвота. Сильное отравление. В крайне тяжелом состоянии его срочно переправляют в Москву. Так спешно, что даже я — ближайший помощник — узнаю об этом лишь утром.

Что произошло? Говорят, вроде рыба оказалась не слишком свежей…

Ну и дела! Все члены семьи живы и здоровы. У Анны Дмитриевны ни малейших признаков недомогания. А Константин Устинович в кремлевской реанимации. Просто удивительная ставрида «точечного бомбометания»!

— Что с ним произошло? — спрашиваю я сразу же по возвращении в столицу у самого главного медика страны — академика Евгения Ивановича Чазова.

Тот отчего-то прячет взгляд, уводит глаза в сторону. С трудом выуживаю у него признание:

— Вирусная инфекция…

— ?!

Внятного, вразумительного ответа я так и не услышал. Что ж, медицине виднее. На то она и медицина. Но идет время, а состояние Черненко почти не улучшается. Или улучшается, но очень медленно — оно не такое, как было до Крыма.

Проходит время… Умирает первый человек в партии и в государстве — Юрий Владимирович Андропов, мой шеф становится Генеральным секретарем партии. То есть для правительственной медицины — объект № 1.

Снова дела позволили Черненко выкроить некоторое время для отдыха. Да и товарищи по Политбюро советуют. Медики рекомендуют…

Вызывает меня Черненко и говорит:

— Ты, Виктор, не устал? Пора отдохнуть. Собирайся, едем в «Сосновый бор» — Чазов с Горбачевым очень рекомендуют. Горный воздух! Очень чистый… Приготовь вот что… Хотя, там все есть: бумага, карандаши, ручки… Я хочу тебе кое-что подиктовать, а ты запишешь…

Идея надиктовать какие-то воспоминания из собственной жизни зрела у Черненко давно, но он все время оттягивал начало работы — дела в Москве не позволяли. Вот во время отдыха, когда Москва с ее немыслимой суетой далеко и не надо каждый день проводить совещания и участвовать в них, совсем другое дело. Но я отреагировал не на слова, касающиеся предстоящей работы…

— Константин Устинович, — как-то потерянно спросил я, зная о его астме. — Высокогорье… Свыше тысячи метров над уровнем моря…

— Хороший курорт, — довольно улыбнулся Черненко. — Евгений Иванович и Михаил взахлеб расхваливают… Ничего, поедем!

Поехали… В «Сосновом бору» Черненко смог пробыть лишь 10 дней. Ни разу не выходил из помещения. Даже по комнатам начал передвигаться с трудом. Дилетантскому, с медицинской точки зрения, взгляду было видно, что каждый день «отдыха» в этом курортном местечке дается ему с огромным трудом и напряжением всех сил.

Главный врач страны — Евгений Чазов и его помощник Чечулин прибыли лишь тогда, когда их проинформировали, что снова срочно нужна «каталка».

— Будем смотреть… — неопределенно произнес Чазов после осмотра больного, читая в моих глазах немой вопрос. — Надо менять курорт…

— Почему, Евгений Иванович, вы его направили сюда? Ведь сами рекомендовали… — совершенно конкретно спросил я светило отечественной медицины.

Тот смутился и снова отвел глаза в сторону. Ничего не ответил.

Кто знает — может, просто привычка у него такая была… Судить не берусь, даже по прошествии минувших лет.

Сразу после высокогорного курорта Черненко спешно перевозят в Подмосковье, на бывшую дачу Брежнева — «Завидово». Там продолжается интенсивное лечение. Вскоре ему становится несколько лучше. Он понемногу начинает ходить. С трудом, но говорит. Частыми становятся приступы астмы, которые раньше были редкостью. Все время покашливает, в груди слышны хрипы…

До неминуемой смерти остается несколько месяцев. Здоровье подорвано окончательно.

Как тут прогнать нехорошие мысли? Скажу больше — подозрения! Не знаю… Я, например, не мог избавиться от них тогда, не получается и теперь. Бередит душу вопрос — кому так сильно мешал Черненко? Кому нужно было спешно убрать его с дороги? Еще тогда, когда у руля стоял (точнее лежал) одолеваемый недугом Андропов… А что, если… Нет, эту мысль я заканчивать не буду. Но допускаю, что «претендент» не хотел терять лишнего года, его снедало нетерпение обладать властью, взять бразды правления сразу же после Андропова. Но Черненко, несмотря на щедрое «угощение» из рук бывшего Председателя КГБ и министра внутренних дел Федорчука, чудом выкарабкался. Сразу же после того, как Горбачев добился вожделенного поста, Федорчука отстранили от дел и отправили в политическое небытие. Словно основного свидетеля спрятать старались…

Совсем недавно попалась мне в руки книга Владимира Тимофеевича Медведева — бывшего личного охранника Брежнева, а впоследствии и Горбачева. И в ней описывается несколько странноватая роль Евгения Ивановича Чазова: в то время как охранники неумело, в первый раз в жизни, в течение чуть ли не сорока минут после обнаружения бездыханного тела Генерального секретаря, пытаются делать искусственное дыхание уже скончавшемуся Брежневу, Евгений Иванович, приехавший на место события только после Председателя КГБ Юрия Андропова, под ходит к телу, долго пытливо смотрит…

Медведев докладывает:

— Был еще теплый… Пытались привести в чувство…

— Ну что ж, — отвечает Чазов. — Все делали правильно. А где Андропов? — и тотчас пошел следом вниз.

Комментарии, как говорится, излишни.

Но оставлю в покое Чазова. У политических «сподвижников» тоже были свои виды на медленно умиравшего Черненко. И эта внезапная физическая немощь была им вовсе некстати…

Черненко, после этих двух «отпусков», уже физически не мог участвовать ни в каких избирательных кампаниях — ни стоя, ни сидя, ни лежа. Даже заграничные патентованные стимуляторы не могли вдохнуть в его ослабевшее тело крохотную толику так необходимой для работы руководителя государства энергии. А добровольно уходить с подобного поста — не в наших правилах. Не было подобного при Ленине, не было и позже…

По традиции, сложившейся давным-давно, встречи депутатов с избирателями проходили принародно. С большой помпой, освещением в газетах и журналах, по радио, во всех средствах массовой информации. Отказаться от этого мероприятия, значит, нарушить давние советские традиции! Об этом не только было страшно подумать, но даже мысль такого рода, если она возникала в чьем-нибудь воображении, тотчас — в том же самом воображения — трусливо гасилась. Отменить такую встречу могли либо врачи, либо сам кандидат в депутаты…

И он и они молчали! Даже Генсек не имел права нарушать традиций.

Организационная же машина — по всенародным выборам — работала на полных оборотах. Раскручивали маховик в Московском комитете партии. В первую очередь его секретарь Виктор Гришин, который в это самое время находился в полной конфронтации с рвущимся к власти Горбачевым. За Гришиным стояли совсем другие силы, которые эту власть отдавать не намеревались ни под каким видом. А как отнять и не давать?

Только одним путем — заслужить у нынешнего Генерального секретаря такую весомую благосклонность, каковая имеет юридическую силу бесспорного завещания.

Гришин прикладывал все силы, чтобы услужить! К встрече с избирателями спешно заканчивалась отделка нового, только что выстроенного, крупнейшего в столице, какого еще не было до этого, киноконцертного зала, составлялась солидная многочасовая программа выступлений самых маститых деятелей искусства…

А Черненко уже не хватало сил и энергии, чтобы устоять несколько десятков минут на собственных ногах.

Кто-то, наконец поняв, что ничего из этой шумихи не получается, предложил:

— Пусть выступит сидя… Закажем специальную трибуну!

И с трибуной ничего не вышло. Силы Черненко шли на убыль с каждым часом…

— Тогда давайте запишем выступление в больнице и пустим его по телевидению… Неужто мы не в силах что-то придумать? — предлагал тот же доброхот.

И приезжали в палату, где лежал смертельно больной человек, многолюдные бригады прикормленных телевизионщиков, сноровисто воздвигали хитроумные декорации, устанавливали на штативах тяжеленные камеры, полыхали тысячесвечовыми софитами, тянули шнуры микрофонов…

Черненко, накачанный лекарствами, едва оторвавшись от маски кислородного прибора, с тоской поглядывал на всю эту кутерьму, часто бросая взгляды в мою сторону, словно ища поддержки. Чем я мог ему помочь? Разогнать? Выставить вон? Но эту команду должны были дать либо врачи, либо он сам, либо члены Политбюро. Все молчали.

Вскоре организаторы маскарада поняли, что и эта затея окончательно проваливается. Черненко начинал задыхаться, едва только начинал раскрывать рот — лицо синело, грудь рвал кашель, с губ слетали разве что одни хрипы.

Кажется, все видели никчемность этой затеи, а по большому счету — издевательства над больным, но никто не мог, не имел права отменить эту глупость. И ведь врачи — присутствующие здесь — не отменяли этого глумления… Выходит и они не имели на подобный вердикт никакого права!

По различным «присутственным» необходимостям Черненко нет-нет да и доставляли в Кремль. Это не оставалось незамеченным…

Западная печать частенько публиковала репортажи о состоянии здоровья советского лидера, но в СССР этой информации старались не замечать. Германский «Штерн» опубликовал серию фотоснимков: охранник чуть не на руках вносит Черненко в кремлевскую резиденцию, другой застегивает пуговицы на его плаще, третий помогает взобраться по ступеням…

Удручали не фотографии в журнале, убивал тот факт, что все это не было никаким преувеличением или хитроумным монтажом лаборанта — изображение на фотографиях абсолютно соответствовало истинному положению дел!

И все же ту самую злополучную встречу с избирателями не отменили. Ее только перенесли на другой день, а речь, «по поручению» кандидата в депутаты, прочел сам «несдающийся» Виктор Васильевич Гришин.

Телевидение способно творить удивительные чудеса! Когда, повинуясь указу, народ дружно проголосовал за ставшего недееспособным депутата, сам депутат голосовал в… собственной палате кремлевской больницы. На экране все выглядело довольно веселенько — ковры, занавеси, члены комиссии в строгих пиджаках и с дежурными улыбками на устах, урна для голосования, восторженные очевидцы…

Финал — вручение депутатского мандата!.. Если бы не личный охранник, каким-то хитрым, поистине акробатическим манером удержавший Черненко со спины, история могла закончиться большим конфузом — сил стоять у Константина Устиновича не былосовсем. Сил для жизни оставалось на три дня…

10 марта… Почти полночь. Зал приемной. Несмотря на поздний час, много народу. Одного взгляда достаточно: собрались те самые люди, которые в последние два-три года, по горькой иронии судьбы, набили руки на посмертно-торжественных ритуалах. Все хорошо мне знакомы. Других здесь и не могло быть. Дежурный провожает меня в зал. В центре — длинный стол с двумя рядами стульев. В его торце — стол Генсека. Теперь опустевший… Маленькие столики вдоль стен — для помощников, заведующих отделов, министров, приглашаемых на заседания гостей.

За столом сидят двое, в одинаково строгих, официальных костюмах. На лицах дежурная скорбь. Один из них — Горбачев — секретарь ЦК КПСС, член Политбюро с небольшим стажем, отвечавший за сельское хозяйство, но в последнее время самолично решивший, что идеологическое направление работы ему ближе, второй — Егор Лигачев — тоже секретарь ЦК КПСС, самый молодой член Политбюро, только в 83-м году прибывший из дальнего сибирского Томска. Оба — ярые противники суетившегося в последние дни, старавшегося заслужить благосклонность Генерального секретаря Виктора Гришина. За ним когорта его сподвижников…

— Садитесь, — пригласил меня к столу и указал место напротив Михаил Сергеевич. Я безоговорочно подчинился. — Произошло страшное… — продолжил Горбачев. — Наше всеобщее горе! В 19 часов 20 минут… — последовал вздох, пауза. — Ушел из жизни наш дорогой Константин Устинович…

Как ни ожидал я этого сообщения, как ни догадывался о том, что могу услышать в столь поздний час в этом кабинете, а от сказанных в полный голос слов все равно растерялся. Не знаю почему, но мне отчего-то захотелось сказать какие-то добрые слова о покойном, поведать о каких-то важных мелочах…

Горбачев слушал внимательно, время от времени вежливо кивая. Лигачева же мои слова явно раздражали и он всем своим видом высказывал нетерпение. Наконец, он дал мне понять, чтобы я заканчивал воспоминания и шел выполнять данное только что — «весьма ответственное» — поручение…

А поручение, данное мне в этот поздний час, было самым что ни на есть обычным — составить текст завтрашнего траурного обращения партии к советскому народу. Утром текст утвердят на Политбюро, а затем оно одновременно появится во всех газетах, многократно будет прочитано по радио и телевидению.

Через несколько дней с гранитной трибуны мавзолея, над всей Красной площадью, голосом Горбачева торжественно пролетят привычно-официальные слова: «Ушел из жизни верный ленинец, выдающийся деятель Коммунистической партии и государства, международного движения, человек чуткой души и большого организаторского таланта…»

Жена Черненко — Анна Дмитриевна после похорон пригласила нас с супругой, как людей близких ее мужу, на одну из правительственных дач — в Ново-Огарево. Здесь в разное время были гражданские панихиды по матери Брежнева, по нему самому, по Юрию Андропову. Теперь по Черненко… Тут она рассказала о последнем свидании с мужем в кремлевской больнице.

Ее вызвали к нему незадолго до смерти. Когда вошла, была поражена обилием врачей и самой сложной аппаратуры. Все тело умирающего было оплетено проводами и датчиками. Какие-то пришлепочки из пластыря, от которых тянулись хитроумные шланги, были прикреплены на лбу, носу, губах… Создавалось впечатление, что шел сложный научно-исследовательский процесс.

Ей позволили заговорить с ним.

— Ну, что, Костя, худо тебе?..

— Да-а-а… — едва слышно прошелестели его губы.

— Держись, Костя, крепись! Ты сильный, ты выдержишь! — пыталась успокоить и поддержать его Анна Дмитриевна.

— Да-а-а… — в последний раз дрогнули губы Черненко.

Ее вывели в коридор. Начинался очередной врачебный консилиум. Но продолжался он недолго. Вскоре вышла Зоя Васильевна — лечащий врач.

— Анна Дмитриевна, — сказала она, борясь со слезами, — Константин Устинович нас покинул…

Обычно на поминки такого рода прибывает все Политбюро в полном составе. В этот раз не пришел никто. Все боялись хоть на секунду упустить вожжи власти. Даже еще не вожжи, а дорогу к ним. Претендентов, как оказалось, было много. Из видных партийных людей пришел единственный — Владимир Иванович Долгих, секретарь ЦК КПСС и лишь кандидат в члены Политбюро. Пришел он не только по поручению, данному Горбачевым, но и по своей собственной воле. С Черненко они были земляками. И дружили…

Начинался новый непредсказуемый виток истории.

Я же поздней ночью — 10 марта 1985 года — в полном одиночестве в последний раз в жизни вышел из подъезда, где располагался зал заседаний Политбюро ЦК КПСС, медленно, не спеша сошел по ступеням парадного кремлевского «крыльца» и никогда больше на него не вернулся…

Глава 2 Первый день в ЦК

В 1972-м мне «стукнуло» тридцать семь… По сравнению с возрастом большинства работавших в то время в ЦК партии сотрудников аппарата, многие из которых помнили хрущевскую оттепель и сталинскую диктатуру, годы молодые, даже очень молодые. Не «октябрятские», конечно, но где-то, по большому счету, «пионерские».

Незнакомый мне лично Константин Черненко, работавший где-то в необозримой вышине партийной власти, решает «освежить» кадры своего отдела в ЦК. Решил, как потом оказалось, вполне традиционно. Точно так же, как решали до него. Да и сам Черненко попал в партработники из комсомола.

Это традиционный и классический путь! Именно по нему прошли многие руководители вообще и нынешней демократии в частности. Ни секретарь обкома, ни крайкома партии никак не мог миновать сей стези, проскочить на верхний этаж без шаткой комсомольской лесенки.

Для меня предложение о переходе в ЦК КПСС грянуло словно гром средь ясного неба. Я был в командировке в Свердловске, где выступал перед комсомольцами предприятий на какую-то производственную тему. Точно уж и не припомню какую.

На трибуну передают записку: «Срочно пройдите за кулисы, вас к телефону. Москва!»

Извиняюсь. Прерываю доклад. В зале полная тишина. Ни звука, ни ропота. На проводе — Борис Мышенков. В то время заведующий отделом ЦК ВЛКСМ.

— Срочно вылетай. Завтра утром нужен здесь!

— Зачем? Отчего такая срочность?

— Дуй быстро. Приедешь, узнаешь!

Ничего не понимаю. Кому я так потребовался? Уезжал, все было нормально. Может, Тяжельникову? Хотя, зачем я первому секретарю?

Закончил выступление. Первым утренним рейсом — домой. Сразу на Маросейку, которая тогда называлась улицей Богдана Хмельницкого. Захожу к Мышенкову.

— Зачем вызывал?

— Иди в ЦК, — говорит он, указывая взглядом на другую сторону площади, где располагались внушительные серые здания, но уже не комсомола, а партии.

— Что случилось?

Тот без малейшей улыбки — сама серьезность в гости пожаловала — отвечает:

— Там скажут… У Черненко.

И называет номер этажа и комнаты.

Фамилия Черненко говорит не очень о многом. Знаю, что есть такой. Чем-то заведует…

Оказалось, что вызывают не меня одного. Туда же направляется мой хороший товарищ — Володя Бутин.

— Пошли вместе?

— Пошли…

Он тоже не догадывается о причинах скоропалительного вызова.

Минуем проходную, поднимаемся на лифте, входим в приемную. Секретарша в курсе. Как только мы называемся по фамилиям, следует предложение идти дальше — в кабинет.

Входим. Первое впечатление — очень маленькое помещение. Неужто в ЦК такие бы вают? Здесь все должно быть огромным, просторным.

До этого ни Владимир, ни я Черненко в глаза не видели. Он исполнял обязанности заведующего общим отделом и не входил в круг тех лиц, которым было суждено попадать в объективы фото- и телекамер.

Седоватый, средних лет, в сером костюме, смуглый от природы. Сидит за очень странным, на наш взгляд, полукруглым столом. Вся поверхность занята стопами бумаг. Прямо перед Черненко шикарная кожаная папка без каких бы то ни было клапанов для застежки… Догадываемся, что папка для самых высоких докладов. Наверное, для Брежнева.

Робко сели у окна. Ждем.

— Ну что? Какие соображения? — огорошивает нас вопросом хозяин кабинета, а сам довольно иронично улыбается.

Нам с Бутиным остается только недоуменно переглянуться и молчать. Мы не имеем ни малейшего представления о теме предстоящей беседы. Борис Мышенков — старый комсомольский аппаратчик и порядочный «темнила», сколько мы его ни пытали, так и не «раскололся».

— Что, — спрашивает Черненко, — вам ничего не сказали?

— Нет…

— Хм… Вам предлагается работать в ЦК. Инструкторами. В общий отдел…

Шок! Полное смятение. Что-то происходит небывалое — с наших маленьких должностей в комсомоле в аппарат ЦК КПСС никого не брали. Надо служить, как медным котелкам. Перескок по лестнице субординаций значительный, через несколько ступеней.

— Согласны?

Молчим, не в силах «переварить» предложение. Похоже, что Черненко наше поведение начинает изрядно веселить. Губы растягиваются в улыбке, в чуть раскосых глазах пляшут веселые чертики, иронии в голосе — хоть отбавляй.

— Хо-ро-шо… А я ожидал услышать, что «считаете за большую честь»! Все так говорят… — его тон снова становится серьезным, он встает из-за стола, пожимает руки. — Ладно, идите!

Вышли ни живые, ни мертвые. Вели себя как-то по-дурацки… В молчанку играли. А что, интересно, могли сказать? Не предупредили же…

«Возьмут или откажут?» — этот вопрос, как ни странно, отчего-то мучил не слишком сильно.

Через два или три дня после встречи с Черненко вопрос решился. Нас взяли…

Отдел, которым руководил Константин Устинович, назывался «общим» и, значит, занимался всем сразу: от анализа и обобщения различной информации до контроля и проверки исполнения всевозможных партийных решений. Работа эта мне тогда представлялась бюрократически-скучной, но статистически точной. Я же обладал живым характером, любил стихи, особенно Пушкина, творчество которого хорошо знаю до сих пор, собрал огромную поэтическую библиотеку, ходил в походы, пел песни, и, чего греха таить, был не прочь посидеть за добрым столом с товарищами…

Переход в ЦК сулил некую стабильность. Придавал серьезность и весомость положению. Обещал встречи с интересными людьми. Сулил масштабные задачи, наверное…

В общем, вырос я из комсомольских «штанишек». А всем хорошо известно, что будучи на организационной работе в комсомоле, в принципе, можно тянуть лямку до самой пенсии. Сил бы хватило, да молодежной энергии! Были случаи, когда это происходило в самом деле.

Что у меня в багаже… Комсомольский вожак на Липецком тракторном, секретарство в обкоме, работа в ЦК ВЛКСМ.

А тут — Старая площадь!

Мои опасения относительно рутинности работы в общем отделе частично подтвердились — с прибывшими новичками начал инструктаж заместитель Черненко Клавдий Михайлович Боголюбов. Говорил он скучно, с излишней методичностью, артистически выверенными паузами, делая ударения на словах: «самый главный отдел», «ответственней шая работа», «большая честь»…

Его манеры, стиль поведения, разительно отличались от черненковских.

Забегая немного вперед и опережая этим самым ход событий, сразу же хочу несколько подробнее рассказать о Клавдии Боголюбове — только с той целью, чтобы больше к его персоне никогда не возвращаться. Лично мне рассказывать о нем — радость не большая…

Словно герой Уильяма Шекспира, этот Клавдий — не отчим принца датского Гамлета, а человек, долгие годы работавший в непосредственной близости от Черненко, бывший его заместитель. Продвигаемый вверх по служебной лестнице Клавдий-2 был также не лишен изрядной доли коварства, что особенно ярко проявилось в последние годы жизни Константина Устиновича.

Находясь на высоких ответственных должностях в аппарате ЦК, будучи человеком весьма приближенным к Брежневу, а затем и Андропову, Боголюбов весьма преуспел в получении жизненных благ.

В начале войны Клавдий Михайлович не сколько месяцев заведовал каким-то отделом в некоем райкоме. Оттуда пошел в высшую партшколу. По причине учебы война минула его стороной. Однако в биографических справках, заполняемых им многократно и в разные годы, Боголюбов всегда указывал, что он участник Отечественной войны 1941–1945 годов.

Не обладая, по мнению многих, работавших с ним вместе людей, заметными талантами и способностями, но удачливо используя свое высокое и приближенное к руководству страны и партии положение, Боголюбов без труда защищается и становится доктором наук. В соответствии с научным званием приходит и должность — заведующий отделом ЦК. Это облегчает путь вверх — в членство ЦК и в депутатство — Верховный Совет СССР.

Боголюбов хорошо отрабатывает и оттачивает технологию «награждения» самого себя орденами и медалями. Суть этой процедуры оказывается на удивление примитивной — будучи заведующим общим отделом (как раз именно этим отделом в день моего прихода в 1972 году заведовал Черненко), он, в качестве технического исполнителя, оформляя списки к награждению, не забывал время от времени вписывать и свою фамилию.

К своему 70-летию он именно таким образом получает орден Ленина. На следующий год — за успешное проведение олимпийских игр — орден Дружбы народов. И так далее, и так далее…

В то время наградная «эпидемия» (вернее патология) была в самом разгаре. Ходить с одной геройской звездочкой было не слишком престижно. Все помощники Брежнева, например, были лауреатами Государственных премий, а один даже — Ленинской!

У Боголюбова же никакого лауреатства не было. А чем он хуже? Клавдий Михайлович, не мудрствуя лукаво, «втискивается» в список проектировщиков одного сугубо научного и технического проекта — лауреат Госпремии!

А Ленинскую слабо? Ничуть.

Следующий список строителей и архитекторов одного из служебных зданий в Кремле украшает его фамилия!

Теперь ему не хватало только Звезды Героя… Не Советского Союза — это слишком — а Социалистического Труда. Тем более, что социальные блага обе награды дают одинаковые.

Приближается 75-летие Боголюбова. На семидесятилетие его Звездой не наградили, хотя он сильно старался. Орденом пришлось ограничиться.

Семьдесят пять — это вполне подходящий повод, а шанс, в связи с преклонным возрастом, последний.

Началась интенсивная подготовительная работа. Чтобы достичь своей коварной цели, надо «обезоружить» высокое руководство. Расчет простой: у него, руководства, есть свои слабости. Им надо потрафить… Раньше с Брежневым это хорошо получалось. Намекнешь, кому надо, побегаешь чуть-чуть, посуетишься, и вот — не четырежды, а «пятирежды» и новый бюст на родине героя…

В сентябре, когда Боголюбову исполнялось 75, Генеральному секретарю ЦК Черненко исполнялось 73. Дата для Черненко не круглая. Наград по такому поводу, по цековским канонам, не полагается.

— Но ведь речь идет о Генеральном! — убеждает всех Боголюбов. — Вы что, не понимаете?

Он развивает бурную деятельность, не только рождает идею, но и максимально содействует ее реализации, получает одобрение и поддержку…

Вот так совершенно больной Черненко — за несколько месяцев до смерти — получает (из рук Дмитрия Устинова) третью Золотую Звезду.

Теперь Боголюбов мог без упреков совести ходатайствовать и о себе самом. Вписывать в чужой рескрипт Звезду нельзя, этот процесс не массовый, а индивидуальный — только просить, просить, просить. Или требовать!

Как-то я приехал к Черненко с докладом на дачу в Усово. После второго «высокогорного» отдыха ему становилось то лучше, то хуже, но режим оставался прежним: постельно-комнатным. В конце разговора Константин Устинович вдруг, без всякой связи с предыдущим, замечает:

— Тут вот что… Боголюбов очень хочет получить Героя к своему юбилею… Для него это, пожалуй, слишком… Ты передай Горбачеву от моего имени — он сейчас «хозяин», за Секретариат отвечает, — чтобы воздержался…

Смотрю на полный комплект «вертушек» и телефонных аппаратов, стоящих на столе — в двух шагах от замершего посреди палаты Черненко — и молчу. Что-то лукавит Константин Устинович. Раньше за ним такого не водилось. По отношению ко мне, во всяком случае… Но делать нечего. Надо исполнять указание!

Приехав в Москву, я исполнил поручение, позвонил Михаилу Сергеевичу и передал слова Генерального. На том конце провода услышал какое-то не то возмущение, не то мычание — не разобрать. Неопределенная какая-то реакция, правда, с нотками удивления.

При очередном звонке в Усово докладываю Черненко об исполненном задании:

— Горбачеву я сказал, Константин Устинович, чтоб воздержался в отношении Боголюбова, как велели…

Теперь здесь не следует никакой реакции. Ни да, ни нет…

Я начинаю забывать об этой истории, а через несколько дней узнаю чуть ли не из газет, что Клавдий Михайлович Боголюбов получил свою вожделенную геройскую звезду! Как говорят французы: «Се-ля-ви!» Такова жизнь!

В народе образно говорят: «Жадность фраера сгубила!» Грубовато, конечно, но точно. Попался Боголюбов — человек весьма солидного возраста — в 1985-м! При том же самом Горбачеве — когда «по привычке» вписал себя в наградной лист к 40-летию Победы. Тут и сказке конец: всплыла его изначальная ложь о фронтовой биографии, а за ней ниточкой потянулись другие неблаговидные истории с издательской деятельностью, когда фамилия Боголюбова фигурировала во всех сборниках КПСС в качестве составителя, когда за эти публикации шли баснословные гонорары, партвзносы же с них, как водится, не платились… И так далее, и так далее, и так далее…

Я без особого удовольствия рассказал об этом человеке. Но я, как и многие другие, долгие годы работал с ним в одном коллективе, был невольным свидетелем его поступков и молчал. Хотя почему молчал? Не молчал. Как и другие, говорил об этом шепотом, возмущался в кулуарах, иногда терпеливо (как в самый первый день работы в ЦК) слушал его выспренние речи на собраниях…

Что ж, было и такое. Из песни слова не выкинешь!

Возвращаюсь к самому первому дню работы в ЦК. Как давно он был и с чего начинался…

С оборудования рабочего места. На нем нет никаких «вертушек»: ни специального аппарата высшей правительственной связи «АТС-1», ни более скромного — министерского уровня — «АТС-2». Только самый обычный — городской. Рядовому инструктору больше не положено. Плюс стол, на котором должен стоять аппарат, настольная лампа, жесткий стул, канцелярские принадлежности, сейф, да вешалка в углу комнаты…

И началась рутинная работа. Ее суть, провозглашенная моим наставником на первое время, была примерно такой: «Что было раньше — наплевать и забыть! Начинай учиться сначала…»

В тридцать семь лет! Не очень легко. А тут еще трудно изжить из себя комсомольские страстишки.

Девятнадцатого мая — в день Всесоюзной пионерской организации на Красной площади идет красочное действо с детским смехом, цветами и веселой шумихой. Ничего удивительного — очень хочется туда сходить, посмотреть хоть одним глазком. Смотрю, и Володя Бутин мнется. Тоже, видимо, не прочь сходить.

Долго мнусь, потом решаюсь испросить разрешения у своего нового начальства:

— Можно? Тут два шага. На полчасика…

В ответ ловлю недоуменный непонимающий взгляд — «не к лицу, надо быть солиднее, это не комсомол, а — ЦК партии…»

Вздохнул и смирился. Уткнулся носом в бумаги…

Их много и все на одну тему — контроль исполнения документов внутри служб и подразделений самого ЦК… Это мое основное направление работы. И никаких «пионерских праздников», никакого «комсомольского задора»!

Через два месяца мое «ученичество» закончилось. Я выехал в первую командировку — в Северную Осетию. Там я нес крест не только представителя общего отдела, а представителя всего ЦК, центрального аппарата партии…

Это обязывало ко многому…

А первый рабочий день кончился буднично. Работа казалась какой-то чересчур бюрократической… К этому предстояло привыкнуть.

Глава 3 «Водители перышка»

Итак, я работаю в общем отделе… Что это за отдел? Чем занимается? Каково его положение в общей, весьма запутанной с первого взгляда, но, на самом деле, весьма четкой структуре аппарата?

Чтобы суметь ответить на эти вопросы, надо обратиться к истории. Не очень дальней — не стоит копать слишком глубоко. Ограничимся описанием аппарата времен Сталина.

В период его властвования это подразделение называлось не «общим» и даже не «отделом», а «Особым сектором». Даже от одного этого названия веет какой-то повышенной секретностью. Да так, по сути дела, оно и было. Редкий документ не имел грифа «секретно» или «совершенно секретно». В соответствии с этим, число сотрудников, допущенных к партийным тайнам, было весьма ограниченным, а проверка их благонадежности — «архисерьезной».

Не минула сия чаша и меня. Персона, претендующая на работу в этом подразделении, тщательно проверялась в КГБ. Достоверность каждого фактика биографии скрупулезно и тщательно анализировалась. Изучались родственные и «не родственные» связи…

Однажды, когда я уже работал помощником у Черненко, в момент откровенной беседы, касавшейся репрессий 30-х годов, я, неожиданно для себя, признался:

— Константин Устинович, а мой дед был расстрелян…

Черненко посмотрел на меня и тотчас ответил:

— Я знаю…

Больше мы к этому разговору никогда не возвращались. Но я понял: с материалами проверки моей «благонадежности» он знаком досконально. И если для него, в те времена — в середине 70-х годов — факт репрессированного родственника не имел особого значения, то это, на мой взгляд, делало шефу честь…

В сталинские времена подобного случиться не могло! Особый сектор — святая святых партии. И возглавлял его легендарный Поскребышев.

Почему легендарный? Очень просто. Личность этого человека, долгие годы будоражит не только умы обывателей, но и людей сведущих — журналистов. Чего стоит лишь одна красивая легенда о том, что Поскребышев, человек наиболее близкий (по работе в аппарате ЦК) Иосифу Сталину, перед смертью написал мемуары или раньше вел дневники, и они хранятся где-то в потаенном месте. Вот стоит их найти, прочитать, опубликовать, и весь мир вздрогнет от массы сенсационных разоблачений. Увы, миф об этих мемуарах напоминает историю с таинственной библиотекой Ивана Грозного. Все о ней говорят, но никто не знает, где искать…

Однажды я спросил об этих мемуарах или дневниках у Черненко.

— Нет, — ответил он мне. — Я твердо убежден, что таких дневников не было. Он не мог их вести в силу специфики работы у «Самого» и из-за особенностей своего скрытого характера… По крайней мере, после его смерти ничего обнаружено не было. Мне ль не знать — изъятием архивов занимается наш отдел…

Старейшие работники ЦК вспоминали Поскребышева охотно и даже с уважением.

— Человек-машина! Безотказен ночью и днем… Никогда не ходил с пухлыми папками, — тут они иронично улыбались, очевидно, намекая на нынешние гроссбухи для докладов. — На вызов «Самого» ходил с «корочкой», в которой был лишь один документ, но нужный Сталину именно в сию минуту. Блокнотик у него был малюсенький. В нем никаких записей! Так, одни пометочки…

Из этих воспоминаний выходило так, что Поскребышев все поручения «вождя» по самому широкому кругу вопросов, от партийных и экономических до международных и культурных, запоминал и контролировал исключительно по памяти. У него в голове непонятно как умещались и тотчас в нужный момент извлекались всевозможные цифры, показатели, фамилии, даты, географические координаты и так далее…

О его дисциплине и исполнительности рассказывали так, что становилось непонятно, когда он отдыхал и отдыхал ли вообще…

Журналисты и литераторы (а также киношники), создали следующий портрет Поскребышева — появляется и исчезает, словно статист в театре, молчаливая фигура: голова наголо обрита, жесткий френч, ни малейших эмоций на лице. В общем — их версия ничуть не противоречит рассказам стариков — цековских аппаратчиков.

По иронии судьбы моя судьба дважды как бы пересекалась с судьбой Александра Николаевича Поскребышева. Конечно, лично мы знакомы не были и быть не могли, ведь он родился в 1891 году и умер в середине шестидесятых, задолго до моего прибытия в аппарат ЦК. Но, во-первых, мне, как и ему, довелось побыть в шкуре помощника генсека, во-вторых, когда в марте 1984 года меня выдвинули кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР, я узнал, что в 1946 и 1950 годах именно по этому округу баллотировался генерал Поскребышев.

Итак, «Общий отдел», который раньше назывался «Особым сектором»! Самый настоящий центр бюрократии. Бумаги — туда, бумаги — сюда… Бумаги — вверх, бумаги — вниз… Несметное количество «входящих» и «исходящих». И не дай Бог запутаться в этом мире!

Как-то Черненко попросил меня подготовить материал для доклада о борьбе с бюрократизмом. Сказано — сделано! Беру письма Ленина к Цурюпе, а там такие слова: «Тов. Цурюпа!.. Все у нас потонули в паршивом бюрократизме „ведомств“. Большой авторитет, ум, рука нужны для повседневной борьбы с этим. Ведомства — говно; декреты — говно. Искать людей, проверять работу — в этом все…»

Когда я подал вариант вставки в статью Черненко, он не спеша прочитал, а затем сказал:

— Хочешь, скажу, почему ты процитировал именно это письмо? Тебя привлек, наверняка, непривычно резкий, грубоватый тон и желание процитировать именно такого Ленина. Что, не так?

Я молчал. А он продолжал:

— Думается, что прибегнув к таким, напрочь лишенным дипломатии выражениям, он наверняка хотел встряхнуть управленцев — попробовать освободить их от говорильни, гипноза бумаготворчества, заседательской суеты… — и включил предлагаемую мной вставку в свою статью.

Я понял, что Черненко, многие годы проработавший на посту заведующего самым «бюрократическим» отделом ЦК — Общим отделом — до тонкости знал аппаратную работу и, может, по-своему любил ее…

Надеюсь, что всем ясно — речь идет об аппарате «правящей» и «управляющей» партии. Система функционирования была хоть и тщательно отлаженной, но необычайно жесткой. Ничто и нигде не решалось без бумажки. Документы в ЦК, документы — из ЦК, документы — внутри ЦК.

Задача отдела определялась интригующе лаконично — «обслуживание высших органов партии». Под этим подразумевалось: организационное и техническое обеспечение съездов, пленумов, заседаний Секретариата, заседаний Политбюро и так далее… Документы имели дату своего рождения и смерти — от подготовки до помещения в архив. Ни одна, самая срочная, самая важная, самая неожиданная, сверхконфиденциальная информация не могла миновать Общий отдел.

И от этого знания, чувства причастности к сверх-, супер- и ультра-тайнам, голова могла просто пойти кругом…

В адрес ЦК — без которого не решалась ни одна проблема — ежедневно «мешками» валили письма. С мест поступали тысячи просьб и предложений. Масса документов носила кадровый характер…

Каждый из этих документов требовал дополнений — к ним прикладывались справки, подкалывались запросы и ответы, по ним готовились проекты решений.

В безмерном потоке бумаг, захлестывающим аппарат, можно было раз и навсегда безнадежно потеряться.

Вот тут я и понял: бюрократия — слово хорошее! Оно означает — четкий порядок и безупречную организацию делопроизводства…

Работа с документами в аппарате ЦК — в начале семидесятых — была отлажена по-старинке. Она практически ничем не отличалась от сталинских времен. Но в некоторых правительственных учреждениях, например, Госплане, Госснабе, министерстве обороны, прогресс был куда больше — там уже внедрялась различная «кибернетика».

Черненко стоило немалых усилий, чтобы сломать работу «по-старинке». При нем в ЦК появились, привычные теперь всем, репринтные машины, начало применяться микрофильмирование, этажи здания прорезали трубы пневмопочты, замерцали дисплеи первых компьютеров… Тогда это были удивительные новшества, о которых можно было прочесть лишь в журнале типа «Наука и жизнь».

Иногда мне казалось, что, являясь инициатором всех этих нововведений, Черненко иногда им не доверял — железки они и есть железки! Много ли с них возьмешь?

Иногда он их проверял — поднимет трубку и говорит какому-нибудь сотруднику:

— Не помню, то ли в прошлом, то ли в позапрошлом году принимали мы решение… Об оказании финансовой помощи такой-то развивающейся стране… Не могли бы вы мне сообщить, какая была сумма, в какие сроки должны были исполнить и, вообще, исполнили ли?..

Сидит, на часы поглядывает.

Проходит минуты три-четыре… Звонок: — Константин Устинович, — говорит сотрудник. — Решение принималось тогда-то… Сумма такая-то… Исполнено такого числа… А копия документа направлена в ваш секретариат по пневмопочте.

Через минуту входит секретарь и подает документ. Тот самый, что по пневмопочте пришел.

Чувствуется, что Черненко доволен, но внешнего своего удовольствия ни за что не покажет, будто все в порядке вещей.

— Спасибо. Можете идти… — и весь разговор.

Через четыре года умопомрачительной работы в самом секретном — Общем отделе ЦК я получил предложение стать помощником секретаря ЦК КПСС Черненко (пока еще не генерального). Произошло это столь же обыденно, как и в первый раз.

— Ну что? — спросил меня Черненко. — Какие будут соображения?

— О чем вы, Константин Устинович? — не понял я вопроса.

— Есть предложение… — сказал он.

И я стал его помощником, влился в другую «кухню» — уникального подразделения ЦК КПСС, получившего во времена Брежнева особое влияние. В течение последующего времени мне пришлось исполнять нелегкие, порой весьма расплывчатые, а то и вовсе странные обязанности.

Многолетняя история формирования верхних эшелонов власти показывает, что никто не может ограничиться лишь одними официальными должностными лицами. Каждый лидер формирует дополнительно свой «теневой кабинет». В него, как правило, входит группа людей, способных четко уловить мысль шефа и облечь ее в предложение удобоваримой формы: будь то текст доклада, выступления или интервью журналистам…

Как правило, эти люди, никому не известные, аккумулируют и анализируют всяческую информацию, составляют справки, изучают статистические данные и постоянно «подпитывают» своего патрона. Только с их помощью он может держаться «на плаву».

Роль помощников генсека неимоверно выросла при Брежневе. Особое приближение к высокому руководству буквально гипнотизировало многих из них. Некоторые из них так умели преподнести свои таланты и способности, что шеф и в самом деле начинал верить в их незаменимость, недюжинность и талант. Им многое прощалось и многое сходило с рук…

Брежнев не мог шагу ступить без своих помощников. Они участвовали во всех переговорах, многочисленными свитами мотались с ним по заграничным вояжам и дошли до того, что… перестали выполнять некоторые свои основные обязанности. Например, писать доклады речей и выступлений генсека. А зачем, когда к этой работе, пользуясь именем шефа, можно привлечь широкий круг авторов самого высокого ранга: известнейших ученых, редакторов центральных газет и журналов, писателей, крупных специалистов отраслей…

Так родилась великая литературная эпопея: «Малая земля», «Возрождение», «Целина» — настоящими авторами которых являются покойный ныне Анатолий Аграновский и ныне здравствующие Валентин Лазуткин и Александр Мурзин.

В качестве мастеров первоначальных набросков приглашались бойкие молодые «перья» — способные журналисты, работавшие в самом аппарате ЦК, умеющие «водить перышком».

Они работали на академиков и редакторов. Те, в свою очередь, «причесывали» материал и литературно обрабатывали. При этом, встречая свежие, порой неординарные мысли, концепции, суждения, выдавали их за собственное творчество — в муках выпестованное, выстраданное, с потом и кровью взлелеянное.

Каждый помощник обрастал своим кругом авторов. На многие недели и месяцы они отвлекались от своей основной работы, вывозились в загородные правительственные резиденции, содержались в условиях санатория самого высокого «пятизвездочного» класса, корпели над своими разделами «трудов».

С годами статус помощников Генерального — этой, в общем-то, не высокой должности, резко возрастает. Они избираются депутатами Верховного Совета СССР и РСФСР, входят в состав руководящих органов партии, получают по полной программе все льготы и привилегии.

Я выше уже рассказал, что все помощники Брежнева стали лауреатами Госпремии, а один из них — Александров-Агентов — Ленинскоё. Столь высокую, по тем временам, награду он получил за то, что был консультантом двадцатисерийного советско-американского фильма «Великая Отечественная». Кто забыл, напомню: каждая серия начиналась с пространной цитаты Леонида Ильича, а последняя — двадцатая, имела в финале сцену: генсек на катере плывет у черноморского побережья и старческим оком вожделенно озирает «Малую землю» — тот самый плацдарм, на который когда-то высаживалось подразделение, где подполковник Брежнев был скромным политработником.

Многие, вскользь брошенные «водителями перышка» фразочки, со временем становились громкими лозунгами: «экономика должна быть экономной», «чтобы лучше жить — надо лучше работать», «решающий, определяющий и завершающий» года пятилетки.

Один из авторов такого «перла» как-то, будучи в приподнятом хорошем настроении, не без гордости произнес:

— Это мои лозунги читает советский народ!

Не обходилось и без курьезов. Некоторые из них становились достоянием общественности и прямиком попадали в анекдоты.

На торжественном республиканском заседании в Баку, посвященном 60-летию Азербайджана, многочисленная свита Брежнева переусердствовала и всучила ему текст выступления, которое он должен был произносить не в этом, а совсем в другом месте и только на следующий день.

В течение нескольких минут Генеральный секретарь старательно, добросовестно, с расстановкой, читал написанное, не реагируя на подаваемые из-за кулис реплики. В конце концов его помощник приблизился к трибуне и дернул его за рукав.

— А-а-а? — обернулся Брежнев и, получив комплект совсем другого доклада, улыбнулся в зал. — Я не виноват, товарищи!..

Все не только посмеялись, но даже поаплодировали этой шутке.

Никаких негативных последствий это происшествие не имело. А виноваты были двое: помощник — Александров-Агентов и начальник охраны — генерал Рябенко.

Именно Рябенко, бдительно «охранявший» первые экземпляры текстов, сунул Брежневу в последнюю минуту совсем не те листы.

Почему я, рассказывая об Общем отделе, уделил внимание институту помощников? Да по той простой причине, что числились они все именно за этим отделом. Здесь они получали зарплату, состояли на партийном и профсоюзном учете, здесь платили взносы и так далее…

Со смертью Брежнева институт помощников Генерального секретаря претерпел значительные изменения. Пропал этакий ореол таинственности и недоступности, но в «корпусе» царила необычайная пестрота и неразбериха.

Период от Брежнева — через Андропова — к Черненко составляет два с небольшим года. В это время исчезают со сцены «брежневцы»: A. Блатов — послом в Нидерланды, Г. Цуканов — в отдел работы с загранкадрами, В. Голиков — на пенсию, Е. Самотейкин — послом в Новую Зеландию.

Дольше всех продержался и «дожил» до Черненко Александров-Агентов.

У Андропова по приходе к власти были свои помощники — два генерала, пришедшие с ним вместе из КГБ — В. Шарапов и П. Лаптев. Кроме них — двое «гражданских»: хорошо известный всем А. Вольский из отдела машиностроения и Б. Владимиров из бывшего аппарата Суслова.

Вскоре Владимиров отправился в отдел науки, на его место — уже к Черненко — пришли B. Печенев, а в качестве референта был прикомандирован П. Осокин, с самим Черненко пришел автор этих строк — В. Прибытков.

Так уж получилось, что Черненко, не отказываясь — то ли из деликатности, то ли из боязни обидеть, ни кого не прогнал и стал обладать группой помощников из шести человек!

Такого не было ни при одном его предшественнике. Правда, вскоре, после ухода П. Лаптева назад в КГБ, помощников осталось пятеро… В полном соответствии со штатным расписанием.

Думаю, будет уместно, рассказывая о помощниках генеральных секретарей, вспомнить и об одном помощнике Горбачева — о Валерии Ивановиче Болдине.

Болдин работал с Михаилом Сергеевичем давно, со времен, когда тот стал рядовым секретарем ЦК КПСС. Пришел к нему с «сельского хозяйства», как и сам Михаил Сергеевич. Стал у него правой рукой — помощником номер один!

В дни августовского (1991 года) путча, вошедшего в историю под названием ГКЧП, занял позицию, совершенно противоположную позиции своего шефа. Вошел в число Комитета. Потом Лефортово — тюрьма КГБ, суд…

Тоже очень любопытная судьба. Не правда ли?..

Сегодня описываемые мной события все дальше и дальше уходят в историю. В тех кабинетах, где когда-то сидели «водители перышка», находятся совсем другие люди — тех разнес, разметал ветер перемен. Но иногда берешь в руки какую-нибудь статью, передовицу, очерк, текст выступления, начинаешь читать и тотчас восклицаешь: «Автор, я тебя знаю! Мне знакомо твое перо, твои обороты речи… Но что с тобой произошло? Твои выводы полная противоположность тому, что писал раньше. Ты шагаешь в ногу со временем? Ты стал радикальным, смелым, откровенным и резким? Я от всей души поздравляю тебя! Ты жив, „унесенный ветром“ демократии лишь потому, что в свое время прошел хорошую школу — школу аппарата, школу общего отдела ЦК…»

Глава 4 Дружба дружбой, а таблетки врозь…

С пожелтевшей за десятилетие газеты смотрит на меня из траурной рамки Черненко. Фотографию, когда готовили «похоронный номер», редакторы подобрали пятнадцатилетней давности — здесь будущий Генсек полон сил и энергии. Ретушью, естественно, лаборанты и художники подмолодили солидно: навели лоск и глянец, убрали морщины и родимые пятнышки. В общем — миф, он и есть — миф! Ничего общего с живым человеком… Как, впрочем, и слова, произносимые Горбачевым с трибуны в час прощания: «выдающийся партийный и государственный деятель», «самоотверженный борец за мир во всем мире» и так далее…

Сегодня, по прошествии минувших лет, эти слова режут мне слух точно так же, как и раньше — никакой Черненко не «выдающийся», никакой он не «самоотверженный», а самый простой человек, умевший грамотно трудиться на порученном участке.

Тысячи и сотни тысяч точно таких же как он людей, с их преданным отношением к работе, не выбивались в генсеки, а довольствовались должностями бухгалтеров, инженеров, служащих. В строго положенное время они уходили на пенсии, пользовались почетом и уважением в своем районе, городе, поселке, не претендовали на большее, оставляя в памяти людской добрые воспоминания…

О Черненко в народе, как и о коммунистической партии в целом, воспоминания в сегодняшние демократически-разгульные времена, скорее недобрые. В лучшем случае — вообще никакие! Это несправедливо — он же был живым человеком: спал, ел, слушал радио, читал газеты и книги, что-то любил, что-то ненавидел, ходил, перемещался в пространстве, работал, решал что-то там в партии, стал секретарем ЦК, определял политику, встречался с лидерами других держав, ездил к ним в гости, потом… вокруг него посуетились перед смертью! Что-то там ему дали! Чем-то наградили! Он помер! А его похоронили!..

Последние пять восклицательных знаков только и отложились в памяти современников. Мне как-то довелось услышать краем уха такой разговор в толпе — речь шла о моем шефе, только что назначенном на пост.

— Слышь, друг, я тебе так скажу: другой бы на его месте — отказался… Зачем такая головная боль на старости лет? Сидел бы лучше с внуками. Нянчился… Что, не так?

Я улыбнулся в тот момент, так как знал, что они весьма недалеки от истины. Когда Черненко вернулся домой с Пленума, где его избрали Генеральным секретарем, Анна Дмитриевна — супруга — встретила его буквально со слезами на глазах.

— Что ты наделал, Костя? Зачем согласился?

Тот тяжело опустился на стул в прихожей и, виновато глядя на жену, пробормотал:

— Так надо! Нет другого выхода…

На какой выход он намекал?

Подъем Черненко по ступеням власти прослеживается чрезвычайно легко (при этом за кадром остается его юность, комсомольская работа, служба в погранвойсках, работа в партийных органах Красноярска, Пензы, Молдавии задолго до приезда туда Брежнева, и в Молдавии при нем, и в Молдавии после его отъезда в Москву):

1964 год — Брежнев «смещает» со своего поста Хрущева. Вместе с собой в Кремль приводит другую команду. Комплектует ее из своих сподвижников. Среди них — сравнительно молодой человек — никому не известный Константин Черненко. Ему поручается самый «влиятельный» участок — Общий отдел ЦК. Ему поручается тот отдел АППАРАТА, в котором не просто готовятся те или иные решения, но, в силу «бюрократически-бумажной» специфики, появляется возможность управлять процессом ВЛИЯНИЯ: быстрое решение «нужных» и медленное решение «не нужных» Брежневу вопросов. Только от одного движения документов, их скорости перемещения в пространстве, зависит много, очень много в работе и управлении государством! Что-то пропихивается вперед, что-то ложится в долгий ящик…

На подобную должность, от которой зависит собственное существование самого АППАРАТА, ставят не всякого, а самого верного доверенного друга! Таким для Брежнева был один — Черненко. Хранитель, своего рода, партии! Ее секретов!

Эта неординарная роль Черненко оказалась подмеченной многими — вот как, например, рассказывает о ней личный охранник Брежнева — генерал-майор КГБ СССР Владимир Тимофеевич Медведев:

«Одним из близких людей и соратников Брежнева являлся Константин Устинович Черненко. Они работали вместе в Молдавии, и с тех пор Черненко сопровождал его до конца жизни… Я застал его еще в ту пору, когда он заведовал Общим отделом… Обращаясь ко многим на «ты», Брежнев, тем не менее, называл соратников по имени-отчеству, к Черненко же всегда при всех: „Костя, ты…“

Черненко свое дело знал и успевал переваривать огромный объем информации, отличался трудолюбием, добросовестностью, исполнительностью».

Но вернемся к «лестнице»: подъем вверх продолжается!

1976 год — за отличную подготовку и проведение XXV съезда партии (вся организация съезда на Общем отделе, возглавляемом Черненко), он избирается секретарем ЦК и награждается Звездой Героя соцтруда. При этом остается, как и раньше, заведующим «стратегическим» — Общим отделом!

Вообще, пока Брежнев будет у руля, Черненко непременно будет у руководства Общим отделом. Никто даже не мог помыслить, чтобы этот отдел возглавил кто-то иной — не столь близкий и преданный Брежневу человек. Только Черненко! В этом, кстати, мудрость Брежнева, которого иногда недооценивают, пытаются представить чуть не выжившим из ума стариком. Где это было нужно, он был хорошим стратегом и тактиком: Черненко знал многие партийные тайны и не было никакого смысла увеличивать число людей, к ним допущенных. Черненко — не раз мог убедиться Брежнев и его окружение — вполне предан, умеет держать язык за зубами и не способен на предательство…

Вообще, из его — Брежнева команды — на предательство не способен никто. Так он их воспитал! Так вскормил в духе преданности…

Достойна упоминания охота в подмосковном Завидове, куда, в знак особого расположения, Леонид Ильич приглашал с собой лишь людей очень близких… Каждый понимал — приглашение на охоту как знак особого доверия. Болея, дряхлея, люди не могли отказаться от благорасположения генерального, а открыть свое недомогание не хотели.

В квартире Черненко раздавался телефонный звонок. К телефону подходила жена. Звонили от Брежнева, кажется, кто-то из охраны, передавали приглашение на охоту.

— Вы знаете, — отвечала Анна Дмитриевна, — Константин Устинович плохо себя чувствует. Вы как-то скажите Леониду Ильичу…

Но услышав, с кем говорит супруга, трубку брал сам Черненко и вмешивался:

— Да, чувствую себя неважно. Но вы про это не говорите Леониду Ильичу. Скажите, что допоздна работал, очень устал…

Просьбу передавали в точности — в этом не приходилось сомневаться. Но Брежневу был нужен Черненко. Нужен даже для совместного отдыха. Без него ему было скучно…

Следующий звонок от самого Брежнева — минуя помощников — раздавался не прямо с утра, а чуть позже, похоже, с телефонного аппарата в несущейся в Завидово машине:

— Костя, бросай работу. Тебе надо отдохнуть. Приезжай, жду!

«Косте» ничего не оставалось делать, как вставать и ехать.

Частенько он возвращался с этих охот простуженный и с температурой. Но отказываться от подобных предложений было не в его правилах.

Я, конечно, на эти охоты не ездил. Нечего на них помощникам делать. Там для охраны работы вдоволь. Но трофеев вкушать удавалось не раз…

Воскресный вечер. Звонок в дверь моей квартиры. На пороге офицер фельдсвязи, но только не с привычным кожаным портфельчиком в руках, а с объемистым бумажным свертком.

— Вам от Черненко… — загадочно говорит посыльный и передает довольно тяжелую поклажу.

Беру сверток. Вношу на кухню. Разворачиваю… В пакете шикарный кусок свежей кабанятины (или лосятины — как повезло в этот раз охотникам)…

Тотчас ставится на огонь сковорода, готовятся приправы. Ах, пальчики оближешь!

— Ну как мясо? — пряча от меня довольный взгляд спрашивает утром Черненко. — Сам подбил… Здоровая животина была!

— Вы знаете, Константин Устинович… — признаюсь я ему, — пулю в куске обнаружил.

— Я ж тебе говорю, что сам подбил, — смеется Черненко. — Вот тебе и свидетельство…

Сегодня многие журналисты вдоволь поиздевались над этими охотами — мол, вот до чего дошли в подхалимстве, больной, с температурой, а с начальством едет, отказать не может… Думаю, что в этом современные «судьи» ошибаются. Черненко тоже любил побродить по лесу с ружьишком в руках. Почему с Брежневым, а не с кем-нибудь другим? Ну, извините, товарищей не выбирают…

Что же касается обвинений в «подхалимстве», то полагаю, что тут нет особого смысла пускаться в долгие пояснения. Вспомните, дорогие читатели, свою жизнь — вы отказывались от веселого пикничка, если вас приглашало начальство? А?

То-то и оно!

Они — верхние эшелоны власти, представители партийного АППАРАТА — абсолютно живые люди, со своими слабостями и пристрастиями, были сделаны из того же самого теста…

Снова служебная лестница!

1978 — Черненко кандидат в члены Политбюро, оставаясь при этом заведующим тем же самым Общим отделом!

1979 — член Политбюро. Общий отдел — при нем! Никуда не девается! Черненко был единственным членом Политбюро, который продолжал заведовать отделом! Это «заведование» дает ему особый статут — он может, не просто по-приятельски, а и по делу входить, звонить напрямую, минуя помощников и секретарей, обращаться к Генсеку в любое время дня и ночи. Подобной привилегией обладали далеко не все секретари ЦК.

И снова свидетельство Медведева — он в этот период был неотлучно при Леониде Ильиче и заметил многое из жизни моего шефа, что прошло мимо моих глаз и ушей. Не прибегнуть к его помощи, в данном случае, мне кажется, будет неправильно — мы потеряем из образа Черненко тот штрих, без которого его портрет окажется неполным.

«Я не могу никого из этих людей, — говорит Медведев об окружении Брежнева, — назвать товарищами. На таком уровне товарищей не бывает. Товарищи по партии — да, то есть коллеги, соратники. Позволю себе утверждать: Брежнев в людях разбирался достаточно хорошо. Во всяком случае, никто его не предал, как это было до него с Хрущевым и после него с Горбачевым. И в рамках той системы подбора и назначения руководителей, которая существовала, повторяю, задолго до него, кадры подбирались сильные, люди были незаурядные…»

При Андропове Черненко оставил Общий отдел. Думается, это произошло по инициативе Андропова. Что подразумевалось под этим перемещением, известно лишь Кремлевской стене, где неподалеку друг от друга покоятся оба Генеральных секретаря. С подчиненными эта тема тогда не обсуждалась. Но мне от Константина Устиновича стало известно, что покинул он этот пост без особого удовольствия.

Деваться было некуда — второй человек в партии уже не мог совмещать свои обязанности с ведением делопроизводства.

Наступает февраль 1983-го! Пленум! Генеральный секретарь!

— Что ты наделал, Костя? Зачем согласился? — спросила Анна Дмитриевна своего супруга, сразу же как он вернулся из Кремля.

— Так надо! — отчего-то потупив взор безрадостно отвечает супруг. — Нет другого выхода… — говорит он и тяжело опускается на стул в прихожей.

О чем он думает в этот момент? О том, что он — «последний из могикан»? Почти последний! Есть еще двое из «шестерки»! Громыко да Устинов — все что осталось от мощной касты, долго не подпускавшей к себе близко, и по этой причине загодя не готовившей себе замены. На что они надеялись? На то, что вшестером смогут протянуть долго! На то, что время есть и есть возможность лучше приглядеться к молодняку! Выбрать из них самого достойного! С хорошими данными, верностью идеалам…

«Великолепная шестерка» — Брежнев, Суслов, Громыко, Устинов, Андропов и Черненко. Шесть мраморных слоников на кремлевской полочке. Вернее, не слоников, а маленьких мамонтов…

Все они — люди почтенного возраста! Самый молодой — Андропов — в 1982 году ему исполнилось 68 лет! Остальным больше. Стало быть, ему и принимать бразды правления, давая дожить старикам. Ему и подбирать преемника! Растить, пестовать, медленно вводить в курс дела…

Все идет по заранее намеченному плану (почти завещанию) — в 1982 году умирает главный идеолог — Суслов. «Шестерка» не расширяется за счет новичков. Место покойного занимает Андропов!

Новая смерть — Генерального секретаря Брежнева. Их остается четверо, но — Генеральным становится самый молодой, Андропов. Он молод, успеет подготовить надежную замену. А трое оставшихся — Черненко, Устинов, Громыко — его надежная опора и поддержка.

В расчеты вкралась ошибка судьбы! Никто не полагал, что «самый молодой» не протянет и года. Трое старцев, при так и не подготовленной замене, остались у самовольно покачивавшегося руля огромного государства.

«Ну кто мог подумать, что самый молодой не протянет больше года?!» — видимо, не раз в сердцах восклицали они. — «Ты, Константин, второй — тебе и карты в руки!» — видимо, решили министр обороны Устинов и министр иностранных дел Громыко. — «Мы поддержим! Решайся! Время есть. Что-нибудь придумаем…»

— Так надо! — сказал Черненко жене в тот день Пленума. — Нет другого выхода…

И выхода, похоже, в самом деле не было — не было готового молодого претендента! Нормального, надежного, стопроцентно преданного идее коммунизма. За год его предстояло подготовить. Из кого?

В Москве есть Гришин… Из Ленинграда — Романов… Со Ставрополя — Горбачев, очень активен в ЦК, но к нему надо еще приглядеться… Из Томска Лигачев прибыл… Интереснейшая персона! Есть и старики, и молодые: Алиев, Воротников, Соломенцев, Тихонов, Щербицкий, Демичев, Долгих, Пономарев, Чебриков, Шеварднадзе, Зимянин, Капитонов, Рыжков — а выбирать не из кого…

Но кто в тот момент мог полагать, что двоим из «ветеранской троицы» не протянуть больше года. На похоронах Черненко был лишь Громыко. Устинов умер чуть раньше Черненко…

А в АППАРАТЕ после смерти Андропова свара начиналась изрядная. Пока она еще не столь заметна — сильная роль «троих мамонтов»! Пока свара не выплеснулась в кознях, интригах и страстишках. Но она уже ощутима…

Похоже, создаются подпольные группировочки и коалиции. Рвущиеся к власти осторожно пробуют ногой почву для грядущего наступления… А главная драка, думается, впереди!

— Так надо… — сказал Черненко, вернувшись с Пленума и добавил: — Нет другого выхода…

Он был прав, хотя и знал, что пробудет на этом посту совсем недолго. Здоровье не то… Слабые легкие, одышка, часто приходится болеть… — не выезжал бы в свое время на эти дурацкие морозные охоты, уносящие здоровье не по минутам, а по месяцам, может быть, годам, — все было бы совсем иначе. Не прогрессировала бы с такой быстротой астма! Но отказываться было нельзя — дело не только в возможном неудовольствии шефа, не в боязни потерять кресло… А в чем? Может, в том, что нравилось быть в гуще событий? Страшно было выпасть на обочину? Уйти на пенсию? А разве САМ БРЕЖНЕВ не мог нарушить традицию и уйти вовремя? Нет, не мог! Это нарушение законов АППАРАТА…

Они должны были быть вместе до самого конца, помогая и поддерживая друг друга. Зная друг о друге все: и слабые места и сильные стороны…

Однажды Леонид Ильич завел разговор о том, что у него очень плохой сон, на что Черненко ответил своей обычной фразой:

«Все хорошо, все хорошо…»

Брежнев повторил: «Уснуть ночью никак не могу!»

Черненко, к тому времени принимавший сам большие дозы снотворного, снова ответил, будто не слышал или не понимал:

«Все хорошо».

Брежнев вскипел, выругался, и громко крикнул:

— Что ж тут хорошего? Я спать не могу, а ты — «все хорошо»!

Черненко словно очнулся:

— A-а, это нехорошо!

После этого Черненко непременно делился с Брежневым снотворным. Дело в том, что Брежневу давали разные таблетки и они ему помогали мало. Для усиления эффекта опытные «специалисты» посоветовали запивать таблетки и порошки «Зубровкой». Брежнев посоветовался с Чазовым. Тот ответил, что спиртное и в самом деле усиливает снотворный эффект, но посоветовал не злоупотреблять. И даже эта композиция помогала плохо. Тогда, видя бесполезность всех этих патентованных «нозепамов» и «ноксиронов», лечащий врач начал давать генсеку «пустышки» — внешне похожие, но совершенно безвредные таблетки. Что так не спит, что так — все едино…

Тот почуял неладное и начал облагать данью товарищей. А ты что пьешь от бессонницы? А ты?

Своими лекарствами с Брежневым делились все — Черненко не исключение. То же давал, может, больше других.

Все эти злоупотребления со снотворными, прием больших доз лекарств, не могли пройти незаметно для здоровья соратников — это должно было рано или поздно сыграть свою пагубную роль. Они, конечно же, влияли на память, способствовали развитию склеротических явлений.

Как-то раз, после того как Брежнев и Черненко долго в кабинете обсуждали план мероприятий, потребовалось основательное вмешательство помощников. Черненко утверждал, что они назначили с генсеком однвремя для совещания, а Брежнев называл совсем другое.

Кого подвела память, было совершенно непонятно. Пришлось обращаться за помощью к присутствовавшей при той беседе референту — Галине Дорошиной. Стенографически-точные записи назвали правильное время — оно оказалось совсем иным, третьим, не соответствовавшим ни первому, ни второму варианту…

Лекарства губили их, но они не могли от них отказаться. Этому пристрастию, как ни странно, всемерно потакала медицина. Не могу не рассказать об одном случае, произведшем на меня самое тягостное впечатление.

Был четверг — день, когда обязательно проходили заседания Политбюро. Я с утра решил заскочить на дачу, чтобы познакомить Константина Устиновича с поступившими за минувшие сутки документами. Как всегда, по привычке, начинаю подход от охранников. Захожу к ним в комнату и беседую с Володей Маркиным.

— Как дед?

— Знаешь, что-то не пойму… — отвечает мне Володя.

— Сегодня Политбюро. Поедет или нет?

— Думаю, нет… Он себя очень неважно чувствует.

— С Чазовым только что встречался, — делюсь информацией я. — Говорит, все нормально…

— Иди сам, — говорит Володя.

С папкой под мышкой приближаюсь к кабинету. Черненко сидит за столом. Это он и одновременно — не он! Вид невменяемого человека! Самое интересное — он смотрит в мою сторону, но каким-то совершенно отсутствующим взглядом. Я начинаю привычный доклад… Реакция странная — вроде он все понимает, но ничего не говорит… Что делать? Выговариваюсь до конца. Реакция нулевая!

— Тут, Константин Устинович, вам две записочки отправлены. Надо бы подписать…

Черненко вполне осмысленно берет в руку фломастер и… совершенно не соразмеряя движения размашисто чертит хаотично-ломаные линии. Видимо, это надо воспринимать как подписи…

Прощаюсь, выхожу из кабинета, не получив никаких указаний и ответа на вопрос: едет он на заседание или не едет? Похоже, не едет…

Чуть позже до меня доходит, что виной всему — лекарства. Те самые транквилизаторы, без которых он не мог уснуть, а потом не смог вовремя проснуться. Я ж говорил со спящим человеком! С сомнамбулой… Вот и Володя Маркин не мог взять в толк, что происходит с шефом… А другой Володя — Медведев — охранник Брежнева, пытался привести в чувство своего подопечного…

И все же старики не могли жить друг без друга — им нужен был совет. Как-то в квартиру Черненко позвонил Брежнев. Звонил, видимо, из машины, так как в этот день был на охоте и еще в Москву не возвращался.

— Слушай, Костя, у меня предстоит разговор с Мазуровым. Об отставке… Как лучше — пригласить к себе или..?

Брежнева беспокоило, что Мазуров — человек немолодой, но еще энергичный, вдруг откажется уходить. Это могло повлечь некоторые сложности.

— Ты побеседуй с Кириллом Трофимовичем с глазу на глаз. Чтоб об этом никто не знал. Вроде он сам пришел к этому выводу… Лучше, если прямо перед пленумом? А-а?..

Все прошло гладко. Мазуров на этом пленуме попросил освободить его от работы.

Подобный уход «по совету» в АППАРАТЕ весьма поощрялся. Он подразумевал дальнейшую, весьма не пыльную, работу.

Например, чрезвычайным и полномочным послом за рубежом или в инспекционной группе Министерства обороны, полной всяческих благ, льгот и привилегий…

А в 1978 году, когда старики еще не были стариками, я однажды и весьма неожиданно для себя, оказался «зажатым» одновременно меж трех генеральных секретарей партии — реального Брежнева, будущего Черненко и совсем отдаленного Горбачева. Если бы я тогда — в течение сравнительно небольшого отрезка времени — оказался чуть менее расторопным, все сложилось бы по-иному в «до ме Облонских»…

Накануне пленумов приходилось засиживаться в общем отделе допоздна. Много не решенных «пустячков». Звонок от шефа.

— Слушаю, Константин Устинович…

— Виктор, ты сможешь быстро найти Горбачева? Леонид Ильич ждет. Я должен идти с ним и представлять…

— Постараюсь…

Из сказанного мне понятно — Горбачева со Ставрополья, наверное, хотят утвердить секретарем ЦК, взамен недавно умершего Кулакова. Видимо, решение пришло неожиданно и Черненко получил приказ «представить» претендента «пред светлые очи».

Где его искать? Обычно секретари останавливались в гостинице, что на Арбате в Плотниковом переулке. Звоню туда:

— Горбачева Михаила Сергеевича можно попросить к телефону?

— В город вышел, — отвечает дежурный. — Куда пошел, не сказал…

— Пусть сразу звонит, как появится, — говорю я в трубку. — Черненко или мне…

Проходит 15 или 20 минут. Взрывается в очередной раз телефон шефа:

— Ты нашел Горбачева? — голос Черненко сочится недовольством.

— В гостинице нет. Ищу…

— Плохо ищешь…

Снова звоню в гостиницу. Горбачев не появлялся. Обзваниваю несколько отделов ЦК: сельскохозяйственный, организационный, пропаганды…

— Нет.

— Не был…

— Не появлялся!

Звоню Черненко.

— Нет его нигде, Константин Устинович…

В ответ слышу раздраженное ворчание:

— Зайди!

Захожу. Сидит туча-тучей.

— Где твой Горбачев?

— К сожалению, Константин Устинович, не могу яайти…

— Все проверил? У тебя больше нет каналов?.. Так! Если за 30 минут не найдешь, то… то у нас есть и другие кандидатуры на секретарство! Вот!

Бегом возвращаюсь в кабинет. Хватаю аппарат ВЧ. Звоню в Ставрополь — там вторым секретарем крайкома у Горбачева работает мой старый приятель по комсомолу:

— Привет, Виктор! Как дела? Давно не виделись… Слушай, есть просьба! Говорить некогда! Где найти твоего шефа в Москве? Дай все телефоны, какие можешь…

Тот смеется:

— Много не нужно. Дам один, но стопроцентный… — диктует быстро, по памяти, я едва успеваю записать эти несчастные семь цифирок.

Кидаю на место трубку, хватаюсь за обычный городской, накручиваю номер, сообщенный знакомым.

— Алло?

— Здравстуйте, — отвечает мне женский голос.

— Можно попросить Михаила Сергеевича?

— Минуту… — пауза продолжается несколько секунд, трубку берет мужчина.

Это не Горбачев. Голос принадлежит другому моему знакомому — Марату Васильевичу — хорошему приятелю Горбачева, он подзывает его.

— Михаил Сергеевич, срочно приезжайте к Черненко. Очень важное дело…

Снова звонок от Константина Устиновича.

— Нашел?

— Нашел. Сейчас будет. Из-за стола поднял…

— Из-за стола? — не понял Черненко. — Он что..? Того этого? Вести-то его к Брежневу можно?

— Не знаю, — сказал я. — По голосу вроде ничего…

Так Горбачев, не без моих забот, стал секретарем ЦК. Кто знает, поищи я его чуть дольше, не догадайся позвонить на Ставрополье Виктору, и стал бы секретарем ЦК КПСС совсем другой человек…

А когда я перед уходом домой заглянул в приемную Черненко, секретарь — Зинаида Ивановна хитро посмотрела на меня и с укором сказала:

— Вы чего ж, Виктор Васильевич, Горбачева такого веселенького нашли? Наверное, долго искали?

— В чем дело, Зинаида Ивановна?

Но она понимающе улыбнулась и ничего мне не ответила.

Глава 5 Три грузовика и одна папочка «совершенно секретных» секретов!

Работа в аппарате Общего отдела не оставляет места для скуки… Не одна проблема навалится на тебя, так обязательно другая…

Умер Микоян Анастас Иванович. Бывший Председатель Президиума Верховного Совета СССР — теперь бы сказали — Президент! Член ЦК КПСС. Главная историческая реликвия страны!

Это про него — Микояна — москвичи при думали довольно меткую и образную шутку:

«От Ильича до Ильича без инфаркта и паралича…» Думаю, что нет смысла уточнять — первый Ильич это Ленин, второй — Брежнев.

Биография Микояна и в самом деле столь богата всяческими событиями, что вдоволь хватило бы на десяток авантюрно-приключенческих романов.

Взять хотя бы тот факт, что Микоян один-единственный из оставшихся в живых 26 бакинских комиссаров… Выходит, был двадцать седьмым, что ли? Был со всеми вместе, а как остался в живых? Что-то там связано с англичанами, проходом на Каспии и так далее… Никогда не мог разобраться в этой запутанной истории…

Среди близких друзей Анастаса Ивановича, знакомых, товарищей по партии были все — и Ленин, и Сталин, и Бухарин, и Троцкий, и Орджоникидзе, и…, и…, и…

Особенно четко я это понял примерно на десятый день после смерти великого, без преувеличения, коммуниста-долгожителя.

Вызывает меня Черненко:

— Вот какое задание тебе, Виктор… — говорит он и задумчиво перебирает на столе какие-то документы. — Микоян умер…

— Знаю… — отчего-то растерялся я, а сам быстрехонько пытаюсь понять — какое это ко мне имеет отношение.

— Подбери надежных ребят из аппарата, — продолжает Черненко, — которые язык за зубами держат и…

Я внутренне напрягся, жду дальнейших слов.

— Помещение вам выделено… Распоряжение я уже дал. В общем, его архивы начнут свозить сегодня. Вы все сортируете, составляете описи, так, чтоб ни одна бумажка не пропала! Понятно говорю?

— Понятно, Константин Устинович.

— Описи пойдут на самый верх. Вместе с обнаруженными документами, естественно… Там может оказаться всякое. Он с дореволюционных лет собирал. Понимаешь ответственность? Вот! Сначала обо всем мне будешь докладывать…

Архив Микояна свозился из нескольких мест — дачи, квартиры, еще откуда-то. Впечатление создавалось такое, что было этих бумажек, папок, вырезок из газет и прочего барахла видимо-невидимо и никак не меньше трех здоровенных грузовиков.

В аппарате ЦК КПСС испокон веков было два самых главных архива — архив Политбюро и архив Секретариата. Иначе их называли так: 6-й сектор, 7-й сектор (по названию секторов общего отдела). Оба эти архива были из разряда «не для простых смертных». Более того — вообще не для «смертных». Пользоваться помещенными туда материалами могли далеко не все Секретари ЦК. Но Черненко, на правах заведующего Общим отделом, имел в оба эти архива не ограниченный доступ и знал все их фонды преотлично.

Часто случалось так, что видные историки и писатели обращались с просьбами в ЦК: «Ознакомьте, пожалуйста, с тем или иным документом… Роман не напишу! Диссертация будет грешить против истины…»

Решения принимал Черненко! Только от него зависело — допустить или нет. И тут у него советчиков не было… Но все одно редко кто туда попадал, будь ты хоть четырежды лауреат всех премий разом.

Итальянский журналист Авеллино сразу после избрания Черненко поспешил опубликовать громадный материал про нового советского Генсека. Назвал он статью — «ХРАНИТЕЛЬ ПАРТИИ»! Вот, как говорится, попал в самую точку…

В ЦК КПСС всегда существовало непреложное правило — после смерти любого Секретаря ЦК, его архив в обязательном порядке изымался, анализировался и помещался после сортировки в сверхсекретный сектор. Такие архивы оставались практически у всех — у кого больше, у кого меньше. Исключение составил лишь один человек — главный идеолог партии Михаил Андреевич Суслов, после которого не было обнаружено никаких архивов. Похоже, они ему попросту были не нужны…

Самым серьезным грифом в седьмом секторе был не привычный всем «секретно» или «совершенно секретно», а иной — «особой важности особая папка». Здесь покоились сверхконфиденциальные материалы. Доступ к ним имел очень узкий круг лиц, в число которых под первыми номерами входили Брежнев и Черненко. Брежнев этими фондами не интересовался. Черненко знал об этих фондах все!

Архив почившего в бозе Микояна представлял с одной стороны — «терра инкогнита» (неизведанную страну), с другой — огромную потенциальную опасность… Никому не было известно, какие откровения оттуда можно было выудить и как они, эти откровения, позволь им выплеснуться на свет божий, будут себя вести…

Обстановка в стране «напряженная»: капиталисты-империалисты день и ночь головы ломают, чтобы побольней укусить социализм, а тут еще внутреннее диссидентство разыгралось — песни под гитары на разные голоса поет, за границу сбежать норовит, да по «Голосу Америки» строй обтявкать…

Случись такое событие, попади кое-какие странички из микояновского архива в «свободный» западный микрофон и шуму было бы много… Вот почему к работе с архивом были допущены не просто люди, а проверенные люди, и не просто — проверенные, а проверенные компетентным КГБ СССР.

Самые любопытные, неожиданные и интереснейшие находки пошли чуть ли не с первого дня!

Из архива А. И. Микояна

(Воспоминания А. Микояна об ошибке Сталина и о Карибском кризисе)

ОЧЕРЕДНОЕ УПРЯМСТВО СТАЛИНА

Как-то в 1947 году Сталин выдвинул предложение о том, чтобы каждый из нас подготовил из среды своих работников 5–6 человек, таких, которые могли бы заменить нас, когда ЦК сочтет нужным это сделать. Он это повторял несколько раз, настаивал.

Я высказался в поддержку такой идеи, но сказал, что 5–6 человек, зная своих работников, не могу подготовить, чтобы они смогли меня заменить. У меня есть на виду 2–3 работника. Если с ними год — два хорошо поработать, то они могут стать достойными кандидатами для замены. В ответ на вопрос Сталина я назвал трех моих заместителей: Крутикова, Меньшикова и Кумыкина. Сталин спросил, что они из себя представляют. Я конкретно рассказал, на что они способны, какие имеют достоинства и недостатки.

В последующем Сталин часто спрашивал о них. Отвечая ему, я всякий раз подчеркивал способности Крутикова.

Вдруг через год Сталин неожиданно предложил выдвинуть Крутикова на должность заместителя Председателя Совета Министров СССР с возложением на него обязанностей по внутренней торговле. Я остро возражал.

Сталин упрекал меня, что не хочу уступить ему своего зама, что мне не хотелось расставаться с ним. Я сказал, что не этим руководствуюсь, а боюсь, что он не готов для этой должности. Для этого надо ему еще поработать. Я заявил, что даже Министром внешней торговли он сегодня не может еще стать, но через год наверняка это будет реально.

Сталин со свойственным ему упрямством, при моих настойчивых возражениях, в июле 1948 года все же провел назначение Крутикова, даже не побеседовав с ним. Через семь месяцев он был освобожден с переводом на меньшую работу.

Экземпляр единственный

Диктовка т. Микояна А. И. 1.VI-65 г.

В середине мая, когда усилились бомбардировки Северного Вьетнама и началась вооруженная интервенция в Доминиканскую республику, это вызвало сильное возбуждение. На заседании Президиума ЦК КПСС выступил министр обороны с оценкой положения и с предложениями.

Как потом оказалось, это было сделано по поручению секретаря ЦК.

Доклад министра был сделан в письменном виде, но он кое-что добавил и от себя.

На мой взгляд, оценка была дана неправильная, преувеличенная, оба события оказались чуть ли не попыткой американцев к столкновению с нами и утверждалось, что нам нельзя ограничиваться тем, что мы делаем сейчас в смысле помощи Вьетнаму, что после доминиканских событий могут последовать события, направленные против Кубы. Поэтому мы должны принять активные меры для противодействия американцам.

Предлагалось на Западе (наверное, в Западном Берлине и на границе с Западной Германией) провести военные демонстрации, перекинуть некоторые части — воздушные, десантные и другие — с нашей территории в Германию, в Венгрию.

Потом министр добавил, что если так дело пойдет, то Куба окажется под угрозой. Нам нужно быть готовыми ударить по Западному Берлину. Потом от себя он сказал, что вообще нам, в связи с создавшейся обстановкой, следует не бояться идти на риск войны.

Эти слова министра меня поразили.

Ввиду того, что было позднее время, а вопрос крупный, решили ограничиться обсуждением, обдумать и в следующий раз специально обсудить этот вопрос.

Через неделю это было сделано. Министр доклад повторил, но там уже не говорилось о риске войны, о Западном Берлине. Речь шла о демонстрационных мерах, об учениях войск и пр., которые, конечно, могли быть проведены и какое-то впечатление могли произвести, но не имели бы никакого результата, кроме отрицательного.

После выступил секретарь ЦК в том же духе. Выступил и я. Сказал, что требуется трезвая оценка обстановки. Что касается Вьетнама, то сами вьетнамцы готовы вести борьбу чуть ли не 10 лет, до полного освобождения Вьетнама, китайцы же еще больше. Поэтому не надо горячо на это реагировать, надо спокойными быть.

К тому же, мы не можем никаких мер принять, поскольку без содействия Китая это не возможно. Да и сами вьетнамцы, как вы знаете, отказались от наших сил, которые мы им предлагали.

Что касается Кубы, то, конечно, американцы, и в первую очередь Джонсон, хотел бы с Кубой расправиться, но я не вижу данных, которые бы говорили о том, что американцы готовятся напасть на Кубу.

Действия американцев в Доминиканской республике особого рода. Мы с ней никакими обязательствами не связаны, мы ведем всю необходимую борьбу против американцев в защиту Доминиканской республики в Совете Безопасности, политическими средствами. И Кастро очень доволен нашей политикой и борьбой в этом конфликте.

Я выразил удивление и неудовольствие тоном доклада и предложениями министра. Поскольку все эти меры не дадут никакого эффекта, если не иметь целью начало военных действий, то должны ли мы воевать в Европе против американцев, когда они повода прямого не дают, ведут себя хорошо и в Берлине и в других странах, где находятся наши войска?

Главный смысл всех мероприятий — сохранить мир для Советского Союза и тех социалистических стран, с которыми имеем прямые договоры об обороне. Если, например, нападут на ГДР, Чехословакию и другие соцстраны, то, конечно, мы должны будем воевать.

Поэтому я считаю, что мер никаких не нужно принимать, а если есть планы учений войск и другие мероприятия, то они должны проходить в назначенные ранее сроки. Что же касается предложения созвать Консультативный комитет Варшавского пакта, я не возражаю, поскольку созыв через полгода после очередной сессии будет естественным. Там и обсудить вопрос о нынешней обстановке и другие вопросы, но нам не следует никаких подобных предложений, изложенных министром, им предлагать, а можно спросить, что они думают и какие предложения будут.

Я убежден, что ни Польша, ни Чехословакия, ни другие страны не поддержат эти предложения.

Тов. Косыгин также выступил, сказал, что ведь когда-то Сталин начал блокаду Западного Берлина, но вынужден был отступить, при этом потеря была нашего престижа. И Хрущев неправильно сделал в 1948 и 1961 годах, после выступления Кеннеди по поводу увеличения количества оккупационных войск. Это не привело к поднятию нашего престижа, а наоборот.

Тов. Подгорный в том же духе высказался.

Тов. Суслов, примерно, так же сказал.

В общем договорились через месяц — полтора устроить Консультативное совещание как очередное и таких предложений не вносить.

Сперва я уткнулся в ворох пожелтевших от времени газет «Правда», «Известия». С первых полос гладит молоденький Микоян. Рядом с ним Бухарин. Сталин… Кто-то еще, кого и в лицо признать трудно.

О гениальности Николая Ивановича Бухарина слышать приходилось не раз, а вот прочитать что-нибудь из его творчества до сего дня не удавалось. Книги не публиковались, из библиотек они были изъяты, а газеты тех лет перекочевали давным-давно в запертые на многие ключи комнаты.

Беру одну статью Бухарина, читаю — чувствую разочарование… Поверхностные суждения, не слишком глубокий анализ, скоропалительные выводы. Беру следующую газету — что-то об антирелигиозной пропаганде…

Сплошная литературщина!

Больше читать Бухарина я не стал. Журналист он, видимо, был не плохой, а политик аховый. В общем, я разочаровался. Но появились и другие находки — куда интереснее!..

Никому неизвестные письма Сталина. Их несколько. Все адресованы Анастасу…

Приведу одно из них полностью. Оно того стоит не только из-за своего уникального содержания, но и по другой — пока «таинственной» причине, о которой скажу позже…

«Здравствуй, АнастасI

1) Твою записку о валютной «реформе» и ответ Брюханова читал. Я думаю, кто мы не можем и не должны проводить в данный момент никакой валютной реформы. Ты хорошо отмечаешь в записке отрицательные результаты нашей «системы». Но предлагаемое тобой средство («девальвация») выходит далеко за пределы поставленной задачи и влечет за собой (обязательно повлечет) целый ряд отрицательных финансово-экономических и политических результатов, которые (т. е. результаты) будут усугублены в условиях нынешних затруднений. Ради чего, собственно, нужна вся эта тряска? Из-за запроса американцев насчет леса?..»

Я с удивлением взирал на ровные карандашные строчки, начертанные рукой Сталина. Листки, похоже, вырывались из его «генсекского» блокнота. Ручкой Сталин не пользовался. Только карандашом — синим или простым. Но что безмерно поражало — это абсолютная грамотность. Тут не то, что в собрании сочинений не было никакой редакторской или корректорской правки, а запятые стояли на своих местах!

«…Кстати, у тебя в Америке сидят сплошь паникеры, не умеющие еще вдобавок скрывать свою панику перед врагами. Но запрос американцев пустяки: Америку можно обойти другими путями. Может быть из-за того, что перепродают червонцы концессионерам? Но разве у нас нет средств локализовать эту штуку другими путями?..

2) Я думаю, что кредитная блокада есть факт! Этого надо было ожидать в условиях хлебных затруднений… Немцы особенно вредят нам потому, что они хотели бы видеть нас совершенно изолированными, чтобы тем легче принудить нас пойти на монополию немцев в наших сношениях с Западом (в том числе и с Америкой). Стало быть: а) нельзя доверять немцам (Крестьянский тем и плох, что слепо верит немцам), б) надо глядеть в оба и иметь выдержку, не пугаться трудностей, ибо паника перед трудностями не облегчает, а усугубляет трудности, в) лучше сжать импортный план и выкроить резервы, чем сдаться немцам. Только при этих условиях мы сможем сохранить свободу действий на Западе… Атмосфера может несколько облегчиться теперь при двух условиях: а) если подпишем говеный пакт Келлопа, который (т. е. пакт) имеет для нас то значение, что может в некоторой степени связать Польшу (а также Англию) в смысле нападения на СССР и тем несколько нейтрализовать нынешние отношения тревоги и неуверенности, б) если нам удастся вывезти хотя бы ячменя миллионов на 20–30 рублей.

3) Думаю, что с хлебом у нас будет трудно еще недели две — три. Потом будет лучше. Может быть, это к лучшему? Почему? Потому, что сбережется хлеб и в конце года у нас могут оказаться резервы. Главное выдержать эти 2–3 недели, сжаться и выдержать. Надо теперь же направить работников по хлебу на Волгу, в Казахстан, на Урал, в Сибирь. ЦЧО (Центрально-Черноземная область — прим. автора), Украина, Севкавказ, которые от нас никуда не убегут, тоже, я думаю, раскачаются.

Словом, держись и не унывай — наша должна взять.

Твой И. Сталин

28/VIII.28

P. S. Мне кажется почему-то, что, несмотря на серьезность болезни, Серго вылезет. Сообщи об его здоровье, как только получишь сведения.

И. Ст.»

Анастас!

Твою записку получил. Видимо, с хлебом дела пойдут. Приходится признать, что Бухарин теряет возможность повести „форсированное наступление на кулака“ путем нового повышения цен на хлеб. Можешь ему сказать, что я вполне понимаю его положение и почти-что соболезную.

Был в Абхазии. Пили за твое здоровье.

Да, чуть не забыл. Теперь самое главное (самое главное!) вооружиться плюшкинской скупостью и не разбазаривать заготовленный хлеб. Нужна большая выдержка. Держись!

Жму руку.

Твой Сталин.

17/IX (год не указан)

Письмо получил.

1) На счет Ай-Ви-ли ничего не могу сказать. Лично я против свидания. Не знаю как думает об этом Н.(?)Б. Но отказать прямо сейчас, пожалуй, невыгодно. Лучше всего будет, если напишешь ему, что я нахожусь вне Москвы и нужно прежде всего списаться со мной, чтобы можно было сообщить ему (Айвили) мое согласие или несогласие.

2. Беленького следовало бы поставить на заготовках. На каком именно посту — это ты сам должен решить.

Жму руку.

Сталин

9/ VIII (Год не указан)

P. S. Форсируй во-всю эскпорт хлеба. В этом теперь центр.

Ст.

К письму приложен листок из другого блокнота с расчетами по хлебу (без подписи, но написанный той же рукой). Вот его содержание:

I) Трехмесяч. запас прод. хлебов (100 м. п.), как неприкосновенный запас (независимо от мобфонда), накопить не позже, как к 1-ому января.

2. План заготовки за год составить по линии продовольств. хлебов, а не только зерновых.

3. Украине дать год. план не менее 180 м. п. прод. хлебов, Сев. Кавказу — 50 м. п.

Письмо И. В. Сталина А. И. Микояну от 26 сентября 1928 года

Анастас!

Письмо получил. Как бы хорошо ни пошли хлебозаготовки, они не снимут с очереди основы наших трудностей, — они могут залечить (они залечат, я думаю, в этом году) раны, но они не вылечат болезни, пока не будут сдвинуты с мертвой точки техника земледелия, урожайность наших полей, организация сельского хозяйства на новой основе. Многие думали, что снятие чрезвычайных мер и поднятие цен на хлеб — есть основа устранения затруднений. Пустые надежды пустых либералов из большевиков! Что касается залечивания ран, то я думаю, что хлебного кризиса в этом году не будет, и мы сумеем кончить заготовительный год „так на так“ с некоторым запасцем. Этого для нас мало, очень мало. Но это все-таки лучше, чем заготовительтный кризис.

Насчет Стомолякова Молотов ничего еще не писал. Если с Парижем не выходит дело, я не возражаю против его назначения твоим замом.

Об Угланове поговорим по приезде в Москву. Он оказался, к сожалению, безнадежным путаником и в политических, и в организационных вопросах. Жаль, очень жаль.

Жму руку.

Твой Сталин.

26. IX.

Записки Сталина к Микояну касались разных периодов жизни — сначала дружественные, товарищеские отношения, со временем заметно охладевали. Сталин и Микоян отдалялись друг от друга. Но во всех этих письмах красной нитью проходит одна тема: хлеб, хлеб, хлеб…

«Анастас! Твою записку получил. Видимо, с хлебом дела пойдут. Приходится признать, что Бухарин теряет возможность повести «форсированное наступление на кулака» путем нового повышения цен на хлеб. Можешь ему сказать, что я вполне понимаю его положение и почти-что соболезную…»

Или еще в одном письме:

«…Форсируй вовсю экспорт хлеба. В этом теперь центр. Сталин».

Но иногда проскальзывали мнения и суждения о коллегах по партии:

«…Об Угланове поговорим по приезде в Москву. Он оказался, к сожалению, безнадежным путаником и в политических, и в организационных вопросах. Жаль, очень жаль».

«…Насчет Стомолякова Молотов ничего не писал. Если с Парижем не выходит дело, я не возражаю против его назначения твоим замом…»

«…Насчет Розенгольца я уже написал Молотову и внес формальное предложение. Серго может дать взамен Розенгольца Клименко.

«О Рябоволе написал Молотову…»

Иногда появляется нечто личное:

«…Был в Абхазии. Пили за твое здоровье!..»

И в каждом финале обязательное:

«…Жму руку. Твой Сталин…»

Я и мои коллеги из отдела тотчас ксерокопировали эти письма, подвергали расшифровке (почерк Сталина был весьма заковырист) и включали в описи. Описи вместе с отличными копиями ежедневно ложились на стол Черненко. Оригиналы до поры до времени ждали своей участи в сейфах. В конце разборки архива описей оказалось столько, что они были переплетены в три толстенных гроссбуха, размером каждый с хороший энциклопедический том.

Один документ поразил меня очень сильно. Всего три с половиной странички машинописного текста. Со всеми входящими номерами, естественно. С грифом «секретно»!

К Хрущеву и Микояну обращался легендарнейший маршал Григорий Константинович Жуков. Каждое его слово в письме от 27 февраля 1964 года сочится обидой и болью:

«…Про меня рассказываются и пишутся всякие небылицы. Какие только ярлыки не приклеивали мне, начиная с конца 1957 года и по сей день:

— и что я новоявленный Наполеон, державший бонапартистский курс;

— у меня нарастали тенденции к неограниченной власти в армии и стране;

— мною воспрещена в армии какая бы то ни было партийная критика в поведении и в работе коммунистов-начальников всех степеней;

— и что я авантюрист, унтер-пришибеев, ревизионист и тому подобное…

Мне даже не дают возможности посещать собрания, посвященные юбилеям Советской Армии, а также парадов на Красной площади. На мои обращения по этому вопросу в ГЛАВПУР мне отвечают: „Вас нет в списках!“

Никита Сергеевич и Анастас Иванович! Поймите в какое положение я поставлен…»[1]

Судя по отсутствию резолюций на письме, Никита Сергеевич и Анастас Иванович письмо «зажали». Не дали ему никакого хода… К чему это привело — все прекрасно знают! Должные почести у нас принято воздавать после смерти…

Каждый день к Черненко на стол ложилась новая опись и новый комплект обнаруженных документов. Он их просматривал и тотчас отправлял дальше: к Андропову и Суслову. Оттуда они возвращались через несколько дней, с приколотыми резолюциями типа: «Продолжайте присылать на ознакомление…»

Насколько я мог судить по автографам Суслова и Андропова, ничто особенно их не заинтересовало. Они не заказали подборки на какую-то строго определенную тему. Брежнева микояновский архив не интересовал вовсе. У меня сложилось впечатление, что Черненко рассказывал кое о каких документах из этого архива, в частном приватном порядке. Любопытство у Брежнева не проснулось…

А материалы продолжали и продолжали вываливаться из папок, свертков и вороха желтых газетных листов.

Среди самых любопытных находок — вне всякого сомнения, нужно считать фотографии Ленина. Не того Ленина, что в Кремле, в Горках или на отдыхе, а того, что лежит в мавзолее.

Снимков было два. Оба очень четкие. Сделаны специалистами-медиками кремлевской лаборатории. Никто другой в то время их сделать просто не мог — это категорически запрещалось. Появление человека с камерой на пороге мавзолея строго каралось по всей тяжести закона…

А у Анастаса Ивановича фотографии покойного частенько бывали в руках. Он их, похоже, подолгу разглядывал.

Облик Ленина на этих снимках совсем не тот, что ныне — кожа на лице еще не столь дряблая, лишена лакировочного глянца, морщины у глаз будто живые, а вот с левой рукой дела обстояли неважно… Кожа, судя по фотографии, начала трескаться и расползаться. Видимо, эти неприятности и привели реставраторов тогда в мавзолей с фотоаппаратом в руках, а Микоян, воспользовавшись моментом, забрал впоследствии эти снимки себе.

Историческая роль этих фотографий, видимо, довольно значительна хотя бы по той причине, что сделаны они через несколько лет после смерти Ленина, задолго до войны, еще при жизни Сталина.

Эти фотографии тоже совершили, как и остальные документы, путешествие вверх и вниз — от нас к Черненко, от Черненко к Андропову и Суслову, потом назад…

— Ты вот что, Виктор, — сказал мне как-то Черненко, когда я забирал очередную порцию вернувшихся документов, а работа с архивом Микояна подходила к концу. — Сложи часть документов в особую папочку и принеси мне… Пусть пока у меня полежат…

— Какие, Константин Устинович?

— Письма Сталина, ленинские снимки в мавзолее и еще это, это и это, что карандашиком отмечено…

Я выполнил это поручение шефа в полном соответствии с полученным указанием. В нем не было нарушения никаких норм — Черненко имел право оставлять при себе любые документы.

Потом эта приметная папка несколько раз попадалась мне на глаза, когда Черненко доставал и передавал мне из своего сейфа те или иные бумаги. Почему-то он не спешил расставаться с письмами Сталина — листами из блокнота, исчерченными неровными синими карандашными строками… Может, действительно находил в них что-то очень важное для себя? Не знаю…

Когда Черненко умер, в ЦК началась поразительная кутерьма, связанная с борьбой за власть. Меня в его кабинет больше не пустили и какова дальнейшая судьба той папочки я не знаю. Но… Но я хорошо знаю, что в ней лежало!

Когда Черненко затребовал те самые документы по описи, чтобы поместить в свою личную папку, ксерокопии тех документов оказались как бы никому не нужны, они зависли в воздухе — их просто некуда было подшивать!

Иногда я достаю эти листки, вглядываюсь, например, в каллиграфически-красивые китайские иероглифы, в оттиски чудных «с дракончиками» печатей, и пытаюсь немного, в порядке развлечения, поломать голову…

Ну что, спрашивается, здесь такого интересного?

«Товарищ Туманян! Многие наши новые и старые части еще не имеют винтовок и очень нуждаются в вооружении. Поэтому убедительно прошу Вас из Порт-Артура или из любого другого места доставить десять тысяч винтовок, 600 легких пулеметов, двести тяжелых пулеметов в Ляо-Ян и передать нам. Так как время напряженное, мне пришлось за помощью обращаться только к вам.

С комприветом, Пын-Джен и Линь-Бяо.

13/XI 1945 21 час»

Сколько ни смотрю в этот лист, сколько ни вчитываюсь в строчки перевода, не могу взять в толк, что привлекло Черненко в этом письме двух видных китайских революционеров — одного полководца, второго политика? Разве что только автографы?

Но были в архиве Микояна и смешные находки. Всех нас — «архивариусов» — очень развеселила карикатура, вырезанная Микояном из какого-то американского журнала и аккуратно подшитая в папочку.

На рисунке изображена трибуна мавзолея, на которой стоит множество людей в абсолютно одинаковых пальто и шапках. Один из иностранцев, стоящий среди гостей на Красной площади, спрашивает у своего приятеля: «Скажи, Фрэнк, а что это за люди, которые стоят рядом с Микояном?»

Похоже, что карикатура Микояну очень нравилась. Она льстила его самолюбию тем, что из всех ныне живущих и взбиравшихся на трибуну мавзолея вождей, по мнению американцев, никто не обладал такой известностью, как он — Анастас Микоян!

Рисунок этот также, кажется, перекочевал в личный архив Черненко.

Показывать смешную картинку Андропову, а тем паче — Суслову, Константин Устинович не стал.

Думается, из моральных соображений…

Глава 6 Тайная любовь секретаря ЦК

Едва я стал помощником Черненко, как стал свидетелем его тайной страсти. Страсти всепоглощающей, азартной, отнимающей помыслы, бередящей душу…

Как-то раз вызывает он меня в свой кабинет… Ходить на «ковер» я не боялся, но всегда старался как бы угадать тему предстоящего разговора, чтобы быть наготове, не показать в нужный момент своей неосведомленности. В этот раз вышла промашка. Не угадал!

— Ты, Виктор, как… — несколько издалека начал Константин Устинович, — …к футболу относишься? Болеешь?..

— Нормально отношусь…

— Тогда у тебя нагрузка прибавится, — в голосе шефа появились шутливые интонации. — Будешь моим помощником по «Спартаку»! Без прибавки жалования, естественно…

Так началась моя восьмилетняя эпопея с известнейшим футбольным клубом страны. К счастью, мои симпатии и пристрастия шефа совпали. Случись иначе — болей я, к примеру, за «Динамо», пришлось бы туго…

1976 год был для «Спартака» тяжелым. Он с позором провалился в первенстве высшей лиги страны. Его тренер — Галимзян Хусаинов — хороший игрок, но, как оказалось, никудышный воспитатель, довел команду не только до последних мест в своей лиге, но «уронил» в низшую лигу. Дальше падать было почти некуда…

Но дело было не только в тренере. «Спартак» был в кризисе еще и потому, что не имел приличной материальной базы, мощных шефов (теперь бы сказали — спонсоров), не складывались отношения между руководством «Спартака» и руководством Спорткомитета страны.

Были, конечно, хитроумные попытки оставить «Спартак» в высшей лиге путем увеличения числа команд, которым дозволено числиться в высшей лиге при этом «проигравшийся» в пух и прах «Спартак», как бы автоматически оставался среди мастеров. Но эти хитрости вызывали лишь смех у настоящих болельщиков.

А они — любители футбола — начали волноваться не на шутку, памятуя, что каких-то двадцать лет назад их любимая команда была героем Мельнбурнских олимпийских игр.

Нужно было кому-то срочно решать целый комплекс проблем: от вопроса с тренером, до финансового, материально-технического и так далее… Получалось так, что кроме ЦК партии решать этот вопрос было некому! Не потому, что вопрос спорта — партийный вопрос в «государственном масштабе» престижа вообще, и на международной арене в частности… И хоть провозглашали порой с гордостью государственные мужи, что в капиталистическом обществе профессиональный спорт извращен наживой, а у нас основан на любви к физкультуре и соревновательности, значит, настоящий — любительский! — Все это на самом деле не очень соответствовало действительности.

Просто в Кремле оказались влиятельные болельщики!

Черненко, будучи секретарем ЦК, тяжело переживал неудачи любимой команды. Не заметно, исподволь, он влез в дела «Спартака». В первую очередь обратился к ветеранам команды — непререкаемым авторитетам. Ими, конечно, были братья Старостины.

Первое заседание «тайного общества» по спасению «Спартака» состоялось на квартире Андрея Петровича. В числе приехавших к нему домой был и я — «спартаковский помощник без прибавки к жалованию». Встречаться раньше с ним не приходилось, поэтому я волновался — все ж кумир юности!

Андрей Петрович был простужен и вышел «в залу» весь закутанный в шарфы, свитера и шерстяные носки. На стенах множество фотографий, медалей, кубков, вымпелов… все меня поражало и восхищало.

Несмотря на простуду, говорил Старостин четко и неторопливо. Отчего-то поражала торжественность в его голосе, хотя суть обсуждаемой нами темы была чрезвычайно минорной, далекой от праздника.

— Я буду говорить без обиняков… — сразу же сказал решительно Андрей Петрович. — Прошу моих гостей… — следует взгляд в мою сторону, — …не обижаться! Футбол — дело серьезное…

— Раз серьезное, — передаю я ему слова Черненко, — то надо решать главное — кого вы можете предложить на должность нового тренера?

— Бескова! Константина Ивановича Бескова! И никого иного… Только он может быть старшим тренером. А начальником команды — Николая!

— Старостина? — догадался я. — Николая Петровича?

— Да, брата, — кивнул Андрей Петрович.

— Но Бесков завзятый «динамовец»! — возразил я, хорошо знавший футбольную поднаготную. — Действующий офицер МВД, активист центрального совета общества… Захочет ли?

— Да, он однолюб… — вздохнул Старостин. — Прикипел к «Динамо»… Но, думаю, должен будет согласиться! Хотя бы потому, что любит футбол вообще, а не по отдельным командам. Разговор с ним я беру на себя! С Николаем тоже побеседую — тут легче. Но остальное на вас, передайте это Константину Устиновичу! Помощь будет нужна солидная… Не копеечная!

Разговор закончился, мы поднялись:

— Ладно, решим. Вы сначала с Бесковым и братом поговорите…

Я остался доволен этим разговором. Похоже, дело сдвинется с места. Как хорошо, что Старостин понял меня правильно и мне не пришлось передавать ему горькие слова Черненко: «Нужно поднимать „Спартак“! Не хорошо это… Стыдно!»

Разговор с Бесковым был, как оказалось, и в самом деле не очень легким.

В это время он был офицером МВД СССР (к тому же, в немалом чине) и переходить в гражданский клуб с низкими заработками ему вовсе не улыбалось. Кроме этого, увольнение из органов неминуемо вело к потере солидной прибавки к пенсии. Вот такие, в общих чертах, проблемы…

Чтобы решить все вопросы разом, требовалось высокое партийное вмешательство. Болельщик — Константин Черненко — таким уровнем обладал: приказом Министра внутренних дел — Николая Анисимовича Щелокова — подполковника Бескова откомандировывают в гражданское общество «Спартак» с оставлением в кадрах вооруженных сил…

При этом, МВД СССР, решает вопрос с присущей этой организации «хитринкой» — в звании Бескова оставляют, выводят, как говорится, за кадры, а платить зарплату обязывают команду «Спартак»[2].

Люди, следившие за перипетиями со «Спартаком», наверное, помнят, что Константин Иванович Бесков застрял там надолго.

Благодаря хлопотам высокопоставленного болельщика Черненко, он, будучи на службе в гражданской организации, стал полковником, а затем, когда настал необходимый момент времени, ему была надлежащим образом оформлена неплохая военная пенсия…

Делалось все это, как теперь принято говорить, в порядке исключения! В данном случае повезло «Спартаку»!

А что было бы, если «покровитель» любил, к примеру, «Торпедо» или сельскохозяйственную команду «Урожай»? А ничего особенного — тоже самое — деньга пошли бы другой любимой команде. И именно она, наверняка, вышла бы на первые места. Ведь в ней — команде — по воле другого какого-нибудь «болельщика» оказались бы те же самые люди: наиболее опытные тренеры страны, самые перспективные, собранные со всех команд страны, игроки, и только название команды сменили бы на иное…

Я не взял бы на себя сегодня смелость порицать те или иные пристрастия членов ЦК — увлечение футболом, как мне кажется, одно из самых безобидных, конечно, исказивших реальную расстановку сил в спорте, но не приведших, насколько мне известно, к тяжелым последствиям… Игра, она и есть игра! Люди, облаченные властью, тоже играли… Порицать это нельзя — такое было время!

В случае с помощником Черненко по «Спартаку» футбольные пристрастия, к счастью, совпадали. Но у самого Черненко они вовсе не совпадали с Брежневым. Леонид Ильич, как известно, отдавал предпочтение ЦСКА. И частенько приглашал Константина Устиновича в Лужники на хоккей. Если матч проходил между этими командами и выигрыш доставался ЦСКА, Черненко замыкался в себе и мрачнел. Брежнев, наоборот, радостно подначивал приятеля.

Говорить с Константином Устиновичем на любую тему (даже служебную) на следующее утро, было поистине нелегкой задачей…

Бесков энергично принялся за подъем команды. Первым делом они вместе со Старостиным положили на стол Черненко специальный, тщательно расчерченный, лист миллиметровки. На нем были указаны все игроки команды, с указанием года рождения, членства в ВЛКСМ (весьма незначительное), членства в КПСС (все беспартийные) и потребности в жилье (весьма высокие!).

По просьбе Черненко (и не только Черненко — первый секретарь МКГ В. Гришин тоже болел за «Спартак»), Моссовет сделал все, чтобы быстро удовлетворить потребности игроков в жилье. Были отпущены значительные средства, и база в Тарасовке на глазах преобразилась. Она заискрилась новым оборудованием, свежей краской жилых помещений, приличным сервисом в обслуживании.

В качестве шефа (спонсора!) «Спартаку» был определен не кто иной, как могучий и мощный всепогодно-крылатый «АЭРОФЛОТ»! Решение об этом принималось на уровне Черненко и министра гражданской авиации Бориса Бугаева!

Теперь у «Спартака» не было никаких проблем с перелетами по стране и всему миру.

Всю организационную работу в команде взял на себя, как и обещал Андрей Петрович, Николай Старостин.

Мне он показался человеком интеллигентным, симпатичным, не лишенный некоторого педантизма в суждениях, твердостью в отстаивании собственных взглядов, тактичного.

Черненко время от времени приглашал к себе на «тайную вечерю» всю троицу — братьев Старостиных и Бескова. Разговор «вполголоса», длящийся часами, беседами назвать было трудно. Наверное, так общались между собой «заговорщики из тайного союза по свержению законной власти».

Вожди футбола чувствовали неравнодушное отношение партийного «вождя» к «Спартаку» и умело играли на этой струнке.

На тайных вечерях Черненко оттаивал, глаза его искрились, лицо смягчалось. Он был счастлив, что сидел рядом со своими кумирами, мог напоить их чаем, угостить печеньем.

Братья-футболисты охотно рассказывали ему о житье-бытье команды, сообщали новости, делились воспоминаниями, припоминали смешные случаи и истории, смягчали сердце кремлевского собеседника, но никогда и ничего у него не просили напрямую.

Все просьбы звучали потом — через «помощника по „Спартаку“ без жалования».

И просьбы эти были, не сказать, что очень скромными. Но они все равно выполнялись… Тут Черненко взяли за живое! Это дало свои результаты.

В сезон 1977 года «Спартак» пришел полностью обновленным. Ключевые места в команде заняли молодые парни из глубинки. Они обживались в Москве, обживались в новых квартирах, обживались и на стадионе…

Сперва придирчивые и ироничные московские болельщики иронично и едко кривили губы: «Докатился „Спартачок“ — из лесов костромских набирает игрочков!»

Но вскоре имена игроков начали произносить с чуть большим уважением (о них взахлеб заговорили газеты): Юрий Гаврилов, Георгий Ярцев, Сергей Шавло, Вагиз Хидиятуллин…

А вратарь — двадцатилетний астраханец из «Волгаря» — Ринат Дасаев — вытянутый в Москву с помощью все того же Черненко — со временем станет не только кумиром всех отечественных болельщиков, но и капитаном сборной СССР.

Вот так, тайная любовь Черненко к «Спартаку» вернула команду в 1977 году в высшую лигу, а в 1979 — в чемпионы.

В благодарность Черненко была вручена специальная «спартаковская» ваза — высокий бокал с золотым ободком. Ниже ободка — эмблема команды и медаль победителя чемпионата. Их обрамляют миниатюрные портреты игроков, тренеров и микроскопические автографы тех и других.

Получил точно такую же уникальную, выпущенную всего в нескольких экземплярах, вазу, и «помощник по „Спартаку“ без жалования». Она и сейчас стоит у меня в комнате и напоминает о тех днях мытарств и борьбы за «Спартак»…

Конечно, Черненко не ограничивался общим руководством, а влезал и во всякие мелочи команды. Да к нему, чего греха таить, и сами приставали, когда встречались с малейшими проблемами: цэковский уровень покровителя позволял все решать сразу, легко, почти без сопротивления[3]…

К примеру, надо вызволить хорошего футболиста из ЦСКА или «Динамо». А какой тренер отдаст хорошего футболиста? Ясно, никакой.

Сценарии операций походили на лихо закрученные детективные романы. Вагиз Хидиятуллин из «Спартака» в связи с призывом в армию «уводится» в ЦСКА… Со стороны «Спартака» сразу же предпринимаются попытки отозвать его из армейского строя.

Сам Хидиятуллин бурно, насколько это позволительно, протестует! Его, согласно уставам воинской службы, загоняют за строптивость в Закарпатье…

Черненко набирает номер министра обороны Устинова:

— Дмитрий Федорович, твои ребята в ЦСКА того-этого… Надо бы отдать Хидиятуллина «Спартаку». Проси, что хочешь, но верни… — и футболист вскоре возвращался в родные пенаты.

Или Александр Бубнов из «Динамо»! Не сложились у него отношения с динамовскими тренерами, хочет перейти в «Спартак», а на плечах погоны внутренних войск, его и не отпускают. Он, парень с гонором — форды бачит, естественно, пропускает тренировки.

Его в наказание выводят из основного состава. Он подолгу сидит на лавке запасных, но не сдается.

Бесков торопится к Черненко:

— Выручайте, Константин Устинович, ну жен мне Бубнов позарез… Это ж такой игрок, такой игрок! А у них мокнет с тоски, что осиновый пень под дождем…

Черненко поднимает трубку связи с министром Щелоковым:

— Николай Анисимович, слушай, что твои динамовцы хорошего парня гноят? О ком, о ком, о Саше Бубнове. Знаешь что, отдай его ко мне в «Спартак», а? Очень Бесков, понимаешь, за него хлопочет… Ладно, ладно, потом сочтемся… Спасибо! — и поворачиваясь к Константину Ивановичу говорит. — Завтра будет у тебя. Доволен?

Вот такие тайные страсти случались у вождей и их подчиненных…

Глава 7 Смерть Брежнева

Фотографии в газетах и журналах, если они каким-то чудом сохранились в архивах библиотек, способны открыть забавную тайну… Сразу, в день выхода газет, это не мог заметить, пожалуй, никто. И следующий номер давал немногое… А вот если газеты положить рядышком, да месяцев, этак, за десять — пятнадцать — все хитрости сразу становятся видными…

Возьмем газету «Известия» (хотя в «Правде», «Труде», «Сельской жизни»… — тоже самое):

29 апреля 1976 года. На трибуне мавзолея стоят видные партийцы и хоронят маршала Гречко. Черненко на самом краю трибуны!

1 мая — Первомайская демонстрация. Те же люди. Черненко последний в ряду!

8 мая — Кремлевский парадный зал. Брежневу вручают маршальскую звезду. Черненко перемещается к середине ряда: за ним оказываются секретари ЦК: Зимянин, Катушев, Капитонов. Это верный знак подъема вверх!

29 мая — Другой кремлевский зал, подписание договора между СССР и США. Черненко между Сусловым и Кириленко! От Брежнева близко, но еще не совсем рядом.

12 июня — Москва — Кремль. Подписание декларации Индия — СССР. Черненко обходит еще одного, стоящего в «очереди» — Демичева.

28 июня — Белорусский вокзал. Проводы партийно-правительственной делегации в Берлин. Позади Черненко оказывается еще больше народу — Кириленко, Пельше, Кулаков…

6 октября — Аэропорт «Внуково». Встреча Брежнева из Алма-Аты. Черненко обогнал всех претендентов и стоит рядом с Генеральным секретарем! Брежнев, улыбаясь, смотрит на него. Видимо, доволен…

Отныне, где бы ни появлялся Брежнев — на охоте, в зарубежной поездке, стадионе, театре и так далее — Черненко неотступно при нем.

Но Леонид Ильич вынужден всячески поднимать статус своего нового товарища и сподвижника — Константина Черненко. «Водиться» Брежневу с рядовым членом ЦК КПСС, не отягощенному привилегиями и благами, не очень престижно. Начинается быстрый подъем по линии «жизненных благ».

Фотографии, как четкий фиксатор жизни и деятельности АППАРАТА, расскажут немало любопытного и о последующих поколениях коммунистических лидеров:

— Сентябрь 1981 года. Брежнев вручает вторую золотую звезду Черненко. Первый щелчок затвора фотоаппарата фиксирует на чало церемонии — Леонид Ильич читает указ — секретарь ЦК М. С. Горбачев стоит позади Суслова, примерно в середине ряда — пятый от генсека.

Второй щелчок фотоаппарата — звезда на груди героя, а Горбачев обходит Суслова, еще нескольких человек и становится третьим (!) от Брежнева. Конечно, это стремление оказаться как можно ближе к «раздатчику благ» может показаться случайным. Но между двумя «щелчками аппарата» прошло всего несколько минут! Все присутствующие на этой церемонии стоят на месте, не «пританцовывают», словно «приросли» к полу, а Михаилу Сергеевичу отчего-то не стоится — он смотрит в объектив фотоаппарата и тщательно выбирает место для «истории».

— Ноябрь 1983 года. Званый прием в Кремле в честь годовщины Октябрьской революции. Генерального секретаря Ю. В. Андропова за столом нет. Он с августа месяца лежит в «Кремлевке», где врачи отчаянно сражаются за его жизнь. «Тронную» речь читает премьер Н. А. Тихонов. Старики — Черненко и Громыко, стоят слева от него. Гришин и Горбачев — справа. Но дело не в том, с какой стороны кто стоит, дело в том, что Михаил Сергеевич совершил еще один шажок к лидерству — сейчас путь к главному месту, где микрофон и место председателя преграждает один лишь Гришин (!).

— Сентябрь 1984 года. Вручение Черненко третьей золотой звезды. Гришин, похоже, проиграл! Между генсеком и Горбачевым никого нет! Они стоят рядышком! Ни у кого из присутствующих на этой многолюдной церемонии на пиджаках и мундирах нет ни одной звездочки. Лишь депутатские флажки на лацканах. Геройские звезды только у двух — маршала Устинова и Черненко.

И жить обоим осталось меньше пяти месяцев!

Но я изрядно забежал вперед, опередив естественное течение времени. Брежнев еще жив и почти здоров. В том смысле, что ни на что не жалуется, с аппетитом ест, следит за собственным весом, любит смотреть мультяшки по телевизору… Работает он понемногу — 2 или 3 часа в день. Половина этого срока уходит на отдых. Но средства массовой информации неустанно поддерживают у народа веру в трудоспособность генсека. Все время публикуются его фотографии, не исчезают со страниц беседы с корреспондентами, приветствия трудовым коллективам по всяческим приличествующим датам…

Вторым человеком в партии является «Костя» — как величает Брежнев Черненко. «Костя» вынужден в этот период даже составлять распорядок дня своего шефа, планировать график его работы и отдыха. Каково состояние генсека, таков и график, генсек престарелый — график «застойный»!

И ничто не может нарушить стабильную и спокойную жизнь аппарата. Все выверено, все регламентировано и никаких ЧП. Разве что только мелкие «чепушечки» случаются на уровне культуры, литературы, искусства…

В одном из известнейших московских театров поставлена новая пьеса про революцию, а комиссия ее не принимает. Говорит, что образ Ленина в ней какой-то не такой — ернический, что ли…

Режиссер бегом в ЦК — к Брежневу!

Драматург за ним следом — к Брежневу!

Хотят хором выпалить: «Леонид Ильич, хорошая же пьеса! Сами посмотрите! Не пожалеете…»

Но работа аппарата выстроена так, что к Брежневу с такими пустяками не прорвешься. Для приема подобных посетителей есть «начальник штаба», он же заведующий общим отделом — Константин Черненко.

Он режиссеру и драматургу назначает встречу. Не сразу, конечно, а через несколько дней — надо про пьесу кое-что разузнать, посоветоваться с людьми опытными… Как иначе?

Когда наступает время для встречи, те приходят, рассказывают о спектакле, приглашают в театр, естественно…

Черненко не отказывается, но и не пойдет сам. Тут дело в «политике» — приди он в театр лично, там сразу многие скажут (больше того — в газетах напишут): на спектакле присутствовал член Политбюро, секретарь ЦК КПСС и так далее… Это, считай, уже почти что одобрение спектаклю, путевка в жизнь…

— Ты, Виктор, как к театру относишься? — хитро спрашивает Черненко меня и не дожидаясь ответа говорит. — Вот и отлично! Свяжись с Ефремовым… Там некий Шатров пьесу написал — сходи, посмотри, доложи…

Не успеваю я вернуться в свой кабинет, уже звонит телефон. На проводе сам Шатров.

— Виктор Васильевич, ждем вас непременно… Билетик в партере приготовлен. Четвертый ряд устроит?..

Что-то очень быстро позвонил? Я ж минут пять до кабинета шел, не больше. Ясное дело — не без хитрости Черненко все произошло: еще при «театралах» решил послать, а меня только сейчас в известность поставил.

Прихожу на спектакль. Шатров радуется, рядом со своей родственницей сажает, чтоб приглядывала, что ли? Сижу, смотрю на сцену.

Ленина — Александр Калягин играет! Да как играет! Закачаешься… Сильно, мощно, с напором! Особенно мне понравилась сцена встречи вождя революции с Армандом Хаммером.

После спектакля меня берут под локоток и ведут в режиссерскую. Столик небольшой накрыт — немного спиртного, закуска из буфета. Кроме драматурга Шатрова и режиссера театра никого нет. Вполне доверительный разговор намечается.

— Ну как? — спрашивает Ефремов, разливая по рюмкам коньяк.

— Мне понравилось… — честно говорю я. — Александр Калягин хорош… Мне нравится этот артист…

Ефремов довольно кивает.

— Конечно, Ленин у вас не канонический получается, — продолжаю я. — Но ничего оскорбительного нет. Не знаю, что там товарищи от культуры страшное углядели? Похоже, перестраховываются…

Тут и Калягин в комнату заглянул. Веселый человек! Без грима на Ленина вовсе не похож. Даже удивительно, как он быстро преобразился.

Выпили еще по рюмке. Поговорили вчетвером, все обсудили.

На следующий день прихожу к шефу, докладываю:

— Понравился мне спектакль, Константин Устинович. Особенно сцена с Хаммером. Там Ленин с молодым капиталистом очень здорово разговаривает. Да вы сами сходите как-нибудь посмотрите…

— Как-нибудь схожу… — неопределенно отвечает Черненко и на этом считает тему исчерпанной, больше к ней не возвращается.

Сам на спектакль он не пошел, но, видимо, кому надо сказал, что надо сделал, на кого надо надавил — спектакль был выпущен и пошел дальше, дальше и дальше…

О нем в то время много писали в газетах. Он стал заметным явлением в жизни столицы.

А сам Черненко «привел» на него Брежнева гораздо позже, кажется, в начале восьмидесятых. Тогда сразу все газеты захлебнулись в восторге: «Генеральный секретарь ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета СССР и так далее…» В общем — почтили своим присутствием.

— Ну как спектакль? — спросил я на следующий день Константина Устиновича. — Не ошибся я тогда?

— Хороший спектакль. Не ошибся.

— И Леониду Ильичу понравился? — поинтересовался я.

Черненко нахмурился и довольно неприветливо буркнул:

— Мне кажется, он не понял, куда его привели… Перепутал что-то…

Умер Брежнев неожиданно — уснул и не проснулся. Охранники его сорок минут пытались реанимировать, но неудачно. Странно, но на даче не было медицинского поста, не дежурила медицинская сестра… И это привсем при том, что после 1975 года, когда Леонида Ильича после обширнейшего инфаркта чудом вытянули с того света, он мог в принципе умереть в любой момент.

Многие, надеюсь, помнят — не только москвичи: мчится кавалькада машин — Брежнев, охрана, помощники, сотрудники, а сзади обязательно «реанимационная» катит.

А вот на даче в ту злополучную ночь никого из медиков не оказалось. А ведь, как мне потом рассказывали, симптомы были — поужинал Леонид Ильич и на боль в горле пожаловался: «Тяжело глотать…» Его спросили: «Может, врача позвать?» Он в ответ: «Нет, не надо!» Телевизор смотреть не стал, а поднялся из-за стола и пошел спать.

Утром охранники обнаружили его еще теплого. Умер!

Я о смерти Брежнева узнал утром от охранников. Но всей стране об этом еще долго не сообщалось. Догадаться, конечно, можно было по передачам радио и телевидения. Музыку по всем каналам заиграли очень грустную. Какую программу не включишь — музыканты смычками скрипочки «перепиливают», «лебеди умирающие» па-де-де вытворяют, а вечером — министр внутренних дел Николай Анисимович Щелоков (10 ноября — День советской милиции) милиционеров с праздником поздравлял и ни разу «вождя» не вспомнил. Да и сам многочасовой концерт самых главных звезд эстрады отменили — случай небывалый!

Это уже стопроцентное свидетельство! Можно в магазин за колбасой бежать (и многие бежали), а то как бы перебои с продовольствием не начались.

Позвонил на всякий случай в приемную. Поинтересовался — не нужен ли?

— Константин Устинович тобой не интересовался, — информирует дежурный.

Сижу в кабинете. Один-одинешенек. Час проходит, другой — меня никто не вызывает.

Я никому не нужен. В коридорах непривычная пустота. Словно все вымерли. Подозрительно это до невозможности. Делать нечего, сижу, завариваю чай, пью… Час пью, два… Тишина! Хм-м-м…

Началось Политбюро. Что там происходит — тайна за семью печатями! Правда, довольно скоро выяснилось, кто назначен председателем «похоронной комиссии», а он, по традиции, всегда будущий генсек! Встретил в чуть ожившем коридоре коллег — они и рассказали.

А по радио из-за рубежа свои версии спешат изложить. Одна страшнее другой:

«…Борьба за власть началась не в это хмурое ноябрьское утро 10-го ноября, а гораздо раньше — еще при Брежневе. И рвался к ней, конечно же, Андропов. По „закону“ он стать Генеральным не может. Слишком далек от Брежнева. Перед ним длинная очередь секретарей ЦК, а под первым номером — Черненко.

Но за Андроповым стоит не очередь из претендентов, за ним стоит прекрасно вооруженный Комитет государственной безопасности, который имеет досье на каждого претендента и в нужный момент может припомнить все прегрешения перед Богом, Царем и Отечеством!..

На Черненко, похоже, в КГБ ничего нет — его нельзя опорочить! Он, один из немногих членов ЦК не вовлечен ни в какую коррупцию, не берет взяток, не прелюбодействует…» — вот такие наблюдения рассказывали тогда по радио из-за рубежа, посвящая этим «странным» качествам Черненко не одну минуту времени и продолжали дальнейшие рассуждения. — Для Андропова эта «черненковская чистота» неважное качество. Его трудно опорочить. А ведь с Брежневым, проживи он чуть дольше, эта операция прошла бы успешно: в самом начале 1982 года вокруг имени Брежнева закрутился целый ряд интригующих событий и фактов.

Для затравки из КГБ начали интенсивно распространяться слухи о том, что генсек резко и бесповоротно «впал в маразм», потом была произведена «утечка информации» о незаконных валютных операциях детей генсека, при этом говорилось, что они чуть ли не бегут за границу. Неожиданно разоблачается друг Брежнева — секретарь Краснодарского крайкома партии Медунов. Начали мереть словно мухи другие сторонники генсека: во время пустячной операции в «Кремлевке» гибнет первый секретарь Якутского обкома партии Чиряев, за ним тотчас следует непонятная смерть первого секретаря из Татарии, первого секретаря из Таджикистана, Председателя Совмина Грузии…

Утром 10-го ноября должно начаться заседание Политбюро. Всюду тишина. Никто не слоняется без дела. Коридоры опустели. Телефоны молчат…

Зарубежные голоса продолжают нагонять страхи:

«…Еще не успело остыть тело покойного, как на отдаленных улочках Москвы загремели траками танки гвардейской Кантемировской дивизии, из кузовов крытых брезентом грузовиков посыпались на заснеженный московской асфальт солдаты дивизии Госбезопасности имени Дзержинского.

Их присутствие как бы служит катализатором для работы Политбюро в правильном направлении на этот час, как нам сообщают из Москвы, Политбюро расколото, как минимум, на два лагеря. Тихонов и Кунаев голосуют за Черненко. Устинов, Громыко и Романов за Андропова. Кузнецов и Рашидов никак не могут занять определенной точки зрения. Кириленко и Пельше постарались отсутствовать по уважительной причине. Щербицкий, Демичев, Пономарев и Горбачев, сперва бывшие на стороне Черненко, быстро сориентировались и встали на сторону солдат и танков, то есть Андропова…»

Интересно, как они там на Западе узнали обо всем раньше меня? Солдаты, танки, дивизии… Чушь собачья! Ничего этого не бы ло. Хоть кого угодно в Москве спросите — не видели в эти дни танков, они гораздо позже в Москве появились — в августе 91-го… Но кое-что в этих сообщениях было очень похоже на истину.

Например, расклад сил. Противостояние Андропов — Черненко! Было это, было… Но голосование на внеочередном Пленуме, тем не менее, прошло единогласно. Это тоже было! Андропов, совсем недавно вырвавшийся из аппарата КГБ на простор идеологического фронта (это произошло всего лишь около года назад, после смерти Суслова), не был настолько сведущ во всех тонкостях аппаратных игр. Тут ему еще трудно было ориентироваться. А Черненко — зубр! Почти двадцать лет в самом сердце партийной бюрократии! Конечно, вокруг Андропова много новых, свежих сил, молодых кадров, но им тоже неплохо хоть немного «повариться» в этом высшем партийном котле, набраться опыта.

В общем, Андропову на первое время нужен человек, который будет работать! Который знает АППАРАТ! Который может управлять Центральным Комитетом!

Черненко после внезапной кончины Брежнева не стал первым человеком в партии, но с места «второго человека» в партии его пока, похоже, никто гнать не собирался — он был нужен как опытнейший АППАРАТЧИК…

Глава 8 Ссылка без ареста

Начал Андропов «во здравие»! Каждую неделю встречи, совещания, беседы на высоком уровне. Как говорится, «все флаги в гости к нам»!

В период со дня смерти Брежнева и до сентября 1983 года не проходит ни одной недели, когда бы Андропов не встречался с кем-нибудь лично. Все время в гуще событий, все время на людях, все время за столом переговоров.

Мало кто из «непосвященных» знал, что Андропов к этому времени был тяжело и неизлечимо болен. Выглядел он плохо, но на встречах с зарубежными делегациями неизменно улыбался, держал себя в руках. Его графики работы свидетельствуют о кипучей энергии — не успевала отъехать одна делегация, как наезжала другая. Все должны были заметить — к рулю государства и партии пришел новый человек, не дряхлый и старый, как прошлый генсек, а молодой, энергичный, сильный, у которого большие планы по обустройству государства.

Андропов с самого начала своего правления решил реанимировать страну — разбудить «уснувшее» при Брежневе ЦК, расшевелить правительство, привести в действие новые силы.

Для всего этого Андропову нужно было «задвинуть в угол» достаточно «сильного», но, как он полагал, консервативного аппаратчика и бюрократа, Черненко! В чем была сила Черненко, которой опасался новый генсек?

Константин Устинович к этому моменту времени сконцентрировал в своих руках: руководство промышленностью, идеологией, контроль за партийными кадрами и обладал такими связями внутри самого аппарата ЦК, которые нарабатываются годами. Не следует забывать, что знал Черненко всяких тайн и секретов ничуть не меньше самого бывшего председателя КГБ СССР. Такова была его многолетняя обязанность — заведовать общим отделом и читать шифрограммы и депеши председателя Андропова. Тут уместно напомнить, что Андропов никогда не обращался к Брежневу напрямую: официальный путь — через общий отдел, неофициальный — через подчиненную ему охрану Брежнева (телохранителей).

Черненко, чтобы сохранить свои позиции в партийном аппарате — все же он «второй человек в партии!» — должен был не дать Андропову принять ни одного нового секретаря в ЦК КПСС, так как пользуется авторитетом в основном у стариков. Что ждать от молодых, еще неизвестно…

Андропов прекрасно понимает всю эту стратегию и тактику и, наоборот, начинает сильно омолаживать коллектив аппарата!

Из кандидатов ЦК — в члены Политбюро переводится Гейдар Алиев (бывший руководитель КГБ Азербайджана и, значит, проверенный, свой человек), секретарем ЦК становится Николай Рыжков, вторым человеком в партии (по степени доверия со стороны Андропова) становится молодой Горбачев…

За все пятнадцать месяцев, что Андропов был у власти, Черненко появляется на людях всего несколько раз: встреча и проводы в аэропорту Мозамбикской делегации (в самих переговорах Черненко не участвует); сидит в президиуме торжественного собрания, посвященного 165-летию Маркса, но отсутствует на вечере, где собрались все деятели партии и государства в честь дня рождения Ленина; поднимается на трибуну в день похорон Пельше; выступает с докладом на июньском пленуме…

На этом можно поставить точку. Но было еще одно событие, которое очень характерно для взаимоотношений Черненко и Андропова. Одному из рук второго нужно получить то, что никто другой ему дать не в силах. «Президентский» пост! Тогда он назывался несколько иначе…

17 июня открывается сессия Верховного Совета СССР. На ней Черненко, окончательно сдавшись, скрипя зубами, без особого желания выступает с очень короткой, «вынужденной» рекомендацией — «предлагаю избрать товарища Андропова Юрия Владимировича Председателем Президиума Верховного Совета СССР…»

Из своих рук он дает Андропову то, что ему крайне не хватает — руководство государством. В этот момент Андропов выглядит физически немощным и выступает буквально через силу. Но факт остается фактом — он обладает всей полнотой власти в государстве.

После этого Черненко настолько прочно задвигается Андроповым на задворки, что даже не приглашается на проводимую с огромной помпой, весьма торжественно, встречу с ветеранами партии.

На ней присутствуют: Романов, Зимянин, Капитонов, Рыжков. Председательствует Андропов! Встречу открывает самый молодой член Политбюро — Горбачев! Именно он представляет ветеранам генсека, который стремится на этой встрече заручиться у ветеранов поддержкой и подчеркнуть, что он преемник во власти и в партии.

Черненко на встречу не приглашают. За столом президиума — одна молодежь!

После этого Черненко надолго исчезает из поля зрения. Куда? Он отправляется в отпуск, где откушает рыбки «от Федорчука». Неправда ли, чрезвычайно удобное время для «скумбрии»? Как там в фильме — «загнанных лошадей пристреливают, не так ли?» Очень похожая ситуация…

Даже тогда, когда в сентябре месяце Андропов, переехав в люксовый отсек «кремлевской больницы», прочно улегшись на больничную койку, день и ночь привязанный шлангами к аппарату «искусственная почка», навсегда исчезает с экранов телевизоров и страниц газет, на них поочередно появятся другие — молодые и старые: Тихонов, Устинов, Громыко, Алиев, Горбачев, Рыжков… — и ни одного раза не будет упомянут Черненко.

Это будет ссылка без ареста! Или с арестом? Имея в виду долгое лежание на больничной койке, по соседству с умирающим генсеком, медленное выздоровление одного при столь же медленном угасании второго…

В АППАРАТЕ в отсутствие двух «конкурентов» резвится молодежь: ездит по заграницам, наводит личные контакты с лидерами зарубежных государств, примеряют на себя бремя высокой ответственности.

Но АППАРАТ не может перестраиваться слишком быстро, он живет по своим, понятным немногим, законам. Если в него слишком быстро внедряются молодые силы, то начинается закономерное отторжение. Ветераны Политбюро, понаблюдав за «юной порослью», вдруг забыли о конкуренции, но обнаружили между собой много общего — стремление сохранить власть и привилегии, например. А разве молодежь пришла в ЦК не за этим? Именно за этим — взять власть и привилегии…

Начался естественный процесс — противостояние!

Тихонов, Кунаев, Щербицкий и Гришин (шестым был Черненко) начали, пока еще тихо и тайно, противиться «омоложению» Политбюро. И Андропову, стоявшему одной ногой на пороге «Кремлевки», ничего не удалось сделать! Он не смог по своему усмотрению перетряхнуть кадры. Ни один из новых сторонников Андропова не был введен на Пленуме в состав Политбюро ЦК КПСС.

Андропов, долго варившийся в котле КГБ, плохо представлял себе психологию партийного АППАРАТА, его капризный и мстительный характер, обидчивый нрав. Ни Гришин, ни Щербицкий не простили Андропову допущенной в их адрес бестактности: он их, как и Черненко, не пригласил на встречу с ветеранами — мероприятие по партийным меркам не рядовое, показывающее «старикам» и всей стране, из кого дальше будет формироваться аппарат управления партией и государством. То есть Андропов забыл, очень быстро забыл о их роли, забыл о том, что получил власть благодаря их поддержке.

Стоило Андропову лечь в больницу, как перед Щербицким и Гришиным встал один-единственный вопрос: «Кого поддерживать дальше? Андропова? Горбачева? Черненко?..»

С Андроповым все понятно: такие болезни быстро не проходят, сколько бы ни пришлось ему прожить, а руководить государством ему будет тяжело. Это, пожалуй, будет вариант примерно брежневский: есть почетный лидер, а правят бал совсем иные. Кто они? Горбачев и Черненко — самые вероятные кандидаты в «управляющие хозяйством».

Черненко понятнее, он человек из их мира.

Горбачев — технократ, человек пришлый, сравнительно недавно появившийся в Москве… Хотя, конечно, первые наблюдения неплохие: надежный, основательный, солидный; он всегда оказывается в числе тех, кто чутко и быстро реагирует на малейшие колебания генеральной линии; вроде достаточно искренен; полностью подчиняется вышестоящим директивам, покладистый…

И все ж, Черненко куда верней — он легко просчитываем, легко прогнозируем, легко узнаваем! Он бы не стал устраивать «революционных» кадровых перетрясок — еще 83-й год не кончился, а уже по стране заменено 20 процентов первых секретарей обкомов и крайкомов, 22 процента членов Совмина и почти все зав. отделами ЦК…

Примерно таким был расклад сил, когда прошли пятнадцать месяцев короткого правления Андропова и вместо провозглашения «здравиц» настал период пения «заупокойных» месс…

Глава 9 Смерть Андропова. Превращение врагов в друзей…

Андропов умер, как и жил — в тайне! Он скончался в четверг 9 февраля 1984 года в люксовом отсеке кремлевской больницы. В последние месяцы его жизни доступ к нему был весьма ограничен. Но незадолго до смерти к нему по служебным делам приезжал один из членов ЦК. Потом он неоднократно рассказывал об этом визите:

— Машина, которая меня везла к Андропову, свернула на Рублевское шоссе. Въехав через главные ворота, мы свернули налево, к двум одинаковым двухэтажным домикам. Поднялись на второй этаж, разделись. Мне указали, как пройти в палату Юрия Владимировича.

Палата выглядела скромно: кровать, рядом с ней несколько медицинских приборов, от них тянутся шланги, на специальных кронштейнах установлены капельницы. У стены — маленький столик, за которым сидит какой-то человек.

В первый момент я не понял, что это Андропов. Я был потрясен его видом и даже подумал: может быть, это вовсе не он, а кто-то другой, кто проводит меня дальше?

Но нет, это был Андропов, черты которого до неузнаваемости изменила болезнь: острая почечная недостаточность.

Негромким, но знакомым голосом, он пригласил:

— Проходи, садись…

Принесли чаю, и мы неторопливо беседовали минут пятнадцать…

Юрий Владимирович был одет по-домашнему — в обычную рубашку и полосатые пижамные брюки. Я вглядывался в его лицо и по-прежнему не узнавал его. Внешне это был совсем другой человек. Я понимал: его силы на исходе…

Встреча, о которой идет речь, произошла в декабре, а в четверг 9-го февраля он умер…

В тот же вечер по обкомам и крайкомам полетели из ЦК шифровки. Одна из них долетела до сибирского Томска, где в тот момент находился в командировке Егор Кузьмич Лигачев — секретарь ЦК КПСС и друг будущего генсека М. С. Горбачева.

Лигачев, в силу целого ряда причин, о которых речь ниже, был проинформирован быстрее, нежели прилетела шифровка.

«…Меня застал, — написал он в своих воспоминаниях, — ночной звонок Горбачева:

— Егор! Случилась беда: умер Андропов! Срочно вылетай! Завтра же утром будь в Москве. Ты нужен здесь…

Официальная шифровка о смерти Андропова поступила в обком только утром».

Мне кажется, что это признание Лигачева весьма показательно — оно, как нельзя лучше, повествует о той закулисной борьбе, которая неминуемо должна была развернуться на предстоящем Пленуме. Горбачев спешно собирал преданные силы! В этой ситуации даже один лишний голос мог играть решающую роль…

Но дальше Лигачев как-то странновато объясняет причину столь решительной поспешности и ночного звонка от Михаила Сергеевича:

«В то же утро в кабинете Зимянина мы писали некролог. Было нас человек пять—шесть, среди них, помню, Замятин, Вольский, помощник Андропова, кто-то еще. Когда написали о Юрии Владимировиче «выдающийся партийный и государственный деятель», кто-то из присутствующих засомневался:

— Не слишком ли?.. Генсеком-то он проработал совсем немного…

Но я возразил:

— Дело не во времени, не в сроках, а в результатах!..»

Красиво сказал Лигачев, ничего не скажешь. Только, пожалуй, не слишком искренне, с излишним пафосом. Хорошо, сделаем скидку на еще не до конца изжитый партийный стиль в литературе и в журналистике, склонный к преувеличениям и излишней изящности. Ведь точно так говорили о Брежневе, потом об Андропове, а вскоре и о Черненко: «выдающийся партийный и государственный деятель»…

Лично я бы сказал иначе: и Андропов, и Черненко, будучи на постах генеральных секретарей, сделали очень и очень мало! Так мало, что ни о какой «исторической роли и гигантском вкладе» речь идти не может. Им для этого, попросту, не было отпущено времени. Что это за сроки — 15 месяцев, 13 месяцев?..

Итак, 10 февраля 1984 года. Никакого сообщения о смерти Андропова в утренних газетах нет. «Известия» и «Правда» помещают на первых полосах пространные отчеты о деятельности правительства, материалы подготовки к выборам, зарубежную информацию…

Но вся страна о смерти Андропова знает уже в пятницу. Это ничего не меняет в жизни горожан — они спешат на лыжные прогулки, идут в магазины, на концерты и выставки. В деревнях рубят дрова, топят бани, едут на рынок…

Откуда же эти поразительные знания? В первую очередь, как всегда из зарубежных голосов, с трудом прорывающихся сквозь установленные по приказу самого Андропова мощные «глушилки». Вот она, жестокая ирония судьбы, «андроповские глушилки» мешали оповестить советский народ о смерти самого Андропова!

Кажется, первой отреагировала «Свобода», за ней «Голос Америки», а потом информацию подхватил весь мир.

Милиция в Москве была в ночь на десятое переведена на особый режим патрулирования, были отменены краткосрочные отпуска, выдано табельное оружие.

В Колонном зале Дома Союзов начались приготовления к похоронам. Москвичи к очередным похоронам любопытства не проявили, шутя бросив в первый раз в толпу реплику о трех «пэ»: Пятилетка Пышных Похорон, и досадовали на обилие симфонических оркестров, звучавших с экранов телевизоров и радиодинамиков, вместо эстрадных концертов и спортивных трансляций.

А в ЦК КПСС готовились к Пленуму! И вот тут уместно, думается, вспомнить откровение Егора Кузьмича Лигачева о срочном вызове из томской командировки. Он явно о чем-то недоговаривает в этих воспоминаниях. Наверное, о разговоре, состоявшемся по прибытии: между ним и Горбачевым о раскладе сил перед Пленумом, о том, что не Черненко должен прийти к власти, а совсем иной человек, более молодой и крепкий… Иначе и быть не могло!

Горбачеву не было смысла столь спешно срывать приятеля из Сибири, а Лигачеву — особого смысла столь торопливо лететь в Москву и мчаться на Старую площадь, чтобы рано утром, придя в кабинет Зимянина, участвовать лишь в написании некролога и обсуждать результаты жизнедеятельности почившего генсека.

Припомним — «было нас пять или шесть человек…» Поименно: Зимянин, Замятин, Вольский, Лигачев, помощник Андропова — без указания фамилии… Пять! А кто шестой? Ладно, оставим пока вопрос открытым. С помощником все ясно — именно их обязанность сочинять посмертные речи о своих шефах. Сам писал, знаю! Кстати, получил это указание от Егора Кузьмича и Михаила Сергеевича… А что здесь делают остальные — во главе с шестым — очевидно, Михаилом Сергеевичем? Очевидно, совещаются…

При этом ситуация, рассказанная Егором Кузьмичом: ночью нужен, а утром не потребовался, как нельзя лучше говорит о том, что расклад сил показал — нужно на время затаиться!

И Пленум прошел вполне гладко! С подачи премьера Н. А. Тихонова, Генеральным секретарем ЦК КПСС единогласно был избран Черненко.

Не очень «гладко» прошло первое организационное заседание Политбюро.

Черненко, понимая, что Горбачев, выдвинутый предшественником на высокие партийные роли, весьма ревностно относится к своей карьере, предложил Михаилу Сергеевичу весьма высокий пост:

— Пусть Михаил Сергеевич ведет заседания Секретариата! Он человек молодой, энергичный, физически крепкий…

В этом предложении Черненко было больше трезвого расчета, нежели хитроумной подоплеки: сделать из Горбачева союзника, а не противника…

Однако не все члены Политбюро оказались столь благорасположенными к Горбачеву. Возразил тот же Тихонов, который совсем недавно (при Андропове) был накоротке с Горбачевым:

— Ну, Горбачев превратит заседания Секретариата в коллегию Минсельхоза… Будет вытаскивать лишь аграрные вопросы…

Тотчас посыпались аналогичные отводы.

Их суть чрезвычайно проста — настало время «стариков» отыграться на «выскочке», но это было от эмоций, а не от ума. Резко отмел подобные возражения министр обороны — маршал Устинов. Он в категорической форме поддержал предложение Черненко, причем сделал это столь решительно, что возражать ему было чрезвычайно трудно:

— Лучшей кандидатуры не найти. Прав Константин Устинович. Горбачев молод и энергичен!..

Но великий дипломат Громыко, совсем недавно безоглядно поддерживающий молодого андроповского выдвиженца Горбачева, вдруг завилял и заюлил:

— Давайте подумаем, не будем сейчас торопиться, а позднее к этому вопросу вернемся.

Тут я позволю себе маленькое отступление, чтобы лучше описать характер Громыко, право слово, он того стоит! Всегда молчаливо-замкнутый в официальной обстановке, он был совсем не такой в обыденной, рабочей, повседневной. Тогда проявлялись его малоизвестные широким кругам качества: себялюбие, высокомерие, пренебрежение к чужому мнению, а то и поразительное упрямство. Об этом знали все члены ЦК!

Как-то Черненко при разговоре с Брежневым о предстоящем голосовании «вкруговую», то есть всех сидевших на совещании по очереди, сказал в моем присутствии:

— Чтобы Андруша не упирался и не ставил «против», ты начни голосование с него. Найди подход, уговори, чтобы он не упрямился…

Андрушей — так за глаза величали Громыко все члены «шестерки» в Политбюро. Его белорусское произношение некоторых русских слов так никогда до конца и не выветрилось. Я вспоминаю, что выступая на Пленуме накануне похорон Черненко, когда он предлагал на пост генсека Горбачева, он характеризовал его, как «блестяшчаго» организатора, который «блестяшча» вел за седания Секретариата… Сегодня я эти слова и слова самого Черненко об Андруше вспоминаю с улыбкой. А тогда было не до улыбки — Громыко юлил и изворачивался. Пришлось седому как лунь Черненко, производившему впечатление флегматика, проявить недюжинную твердость и крепость характера:

— Я все-таки настаиваю на том, чтобы вы поддержали мое предложение: доверить, ведение Секретариатов товарищу Горбачеву…

Да, произошло именно так. Из песни слов не выкинешь. И хотя между Черненко и Горбачевым, по свидетельству многих очевидцев, не всегда лояльных как к первому, так и ко второму, никогда не было дружбы или близости, так никто не замечал и никакой неприкрытой или замаскированной вражды. Честно говоря, ее и быть не могло в условиях аппарата — принцип подчинения меньшинства большинству предполагал борьбу и сопротивление до известного предела. Дальше наступало подчинение!

Естественно, что Горбачев хотел власти и не хотел, после 15-месячного андроповского резкого скачка вверх, снова оказаться внизу иерархической лестницы, на каком-нибудь аграрно-сельскохозяйственном участке работы. Ему уже понравилось представлять СССР в зарубежных поездках, запросто беседовать с лидерами великих государств, например, Канады или Франции… А теперь? Что теперь? Вниз? Об этом даже думать не хотелось…

Черненко, похоже, читал его мысли и прекрасно понимал тревоги Горбачева. Тут не требовался хитроумный расчет. И он решил не поступать с ним так, как совсем недавно с ним самим поступил Андропов. Он доверил ему и настоял на этом — что гораздо труднее! — второй по значимости пост в партии. Отныне и до самой смерти Горбачев станет правой рукой Черненко, тем самым предопределялась будущая судьба Горбачева — ему открывалась зеленая трасса вверх до будущего Президентского кресла всего СССР!

Многие потом с удивлением припоминали, что Горбачев при Черненко продолжал успешно делать карьеру и ему никто не чинил препятствий. Припоминали и удивлялись, как это за столь короткий промежуток времени превратить противника более сильного, молодого и энергичного конкурента в сподвижника, помощника, коллегу…

Этому искусству Черненко учился всю жизнь в школе… Нет, не в школе, а в институте, университете, академии АППАРАТНОЙ РАБОТЫ!

Самому Горбачеву, к сожалению, этого искусства впоследствии не хватило…

Глава 10 Корабль для Кнуда, Портфель для Парфенона, Детектив с Фиделем и устрица по приказу партии…

Как известно, на похороны съезжаются гости — все больше иностранные. При этом жмут ручку «новому кремлевскому хозяину» и, навострив глазки, пытаются в нем разглядеть нечто такое, что поможет контактам на международном уровне.

Черненко принимал соболезнования…

Вице-президент США — Джордж Буш, Премьер-министр Великобритании — Маргарет Тэтчер, Пертиньи — из Италии, Индира Ганди и многие, многие другие были в эти дни в Москве. Иронии в глазах людей столь высокого ранга не бывает, не предусматривается дипломатическим этикетом, но Черненко эту иронию как бы чувствовал нутром. Он переживал, что уже не молод, понимал, что не очень здоров, допускал, что есть кандидаты в генеральные секретари куда энергичнее его…

Смотреть на него в эти дни было нелегко — подготовка к каждой такой встрече напоминала долгое прихорашивание модника перед зеркалом. Зеркала, конечно, не было! Но Черненко перед каждым выходом к иностранному гостю мобилизовал внутренние запасы бодрости, приосанивался, изо всех сил старался показать себя всемогущим лидером.

За очень короткий промежуток времени ему пришлось «приосаниться» более 100 раз! Ровно столько, сколько было бесед и встреч с иностранными лидерами…

Мне же пришлось «приосаниться» чуть позже. Черненко требовал подробнейшие отчеты и анализы зарубежной прессы: кто что про него сказал? Кто что про него написал? Кто что из журналистской братии успел подметить?

К счастью, в начале 1984 года еще никто не усомнился в том, что у Черненко хватает сил для генсекства. Более того, во многих газетах писалось, что нужно считаться не только с тем или иным лидером СССР, а с самим государством, которое занимает огромную часть земного шара и при этом неплохо вооружено.

Джордж Буш, например, обнаружил у Черненко потенциал сильного лидера и чувство юмора. Интересно, что ему сказал Черненко такого смешного? Не знаю…

Маргарет Тэтчер увидела в новом генсеке и руководителе СССР отсутствие враждебности к Западу и умение логично излагать трудную советскую позицию… Ох, уж этот английский этикет — «отсутствие враждебности»… Что он ее за локоть укусить должен был или гранату из ящика стола извлечь? Но ничего не попишешь — первая Леди Великобритании заметила «миролюбивость»!

Канцлер ФРГ Гельмут Коль охарактеризовал Черненко, как человека вполне откровенного, отказавшегося от пропагандистского коммунистического подтекста при беседе с ним. Это точно, вступать в КПСС Черненко Коля не агитировал.

Канадский и французский лидеры — Трюдо и Миттеран — в своих высказываниях были очень близки (видимо по той причине, что в их странах говорят на французском языке): при этом руководителе возможен дальнейший диалог о разоружении и что в воздухе веет демилитаризацией! Тут, как говорится, комментарии излишни…

Для Черненко эти первые отклики из-за «бугра» имели огромное значение: он, во-первых, почувствовал некую уверенность в себе — мол, принят, не отторгнут, и, во-вторых, узнал, что от него ждут на Западе…

Дипломатом Черненко был не только неискушенным, он не был дипломатом вообще! А где, спрашивается, ему было набраться опыта? В общем отделе ЦК? Чушь!

Там он, конечно, собирал, обобщал и подшивал различную международную информацию в папочку к Леониду Ильичу, но это трудно назвать дипломатией. Это, скорее, бюрократия!

Впервые Черненко приобщился к ней в 65 лет! Тогда, когда возглавил делегацию в Дании… До этого тоже ездил, но рядовым членом. Даже на сессию ООН и на совещание по безопасности в Хельсинки! Но какая это дипломатия? Пройдите сюда, встаньте здесь, теперь можете сесть и улыбнуться в объектив… Такой дипломатией оказались и крымские встречи лидеров стран соцлагеря, и советско-американская встреча в Вене в 1979 году, когда подписывали договор ОСВ-2.

В 1982 году Черненко доверили даже возглавлять комиссию по иностранным делам в Верховном Совете СССР, но там было полно специалистов и дипломатов, которые и решали все вопросы, оставляя Черненко почетную должность — «заседателя у микрофона».

В общем, повторяю, опыта ведения международных встреч и переговоров у Черненко не было и быть не могло. И очень удивительно и, наверное, даже хорошо, что Буш и Тэтчер, Коль и Миттеран, Трюдо и Ганди, разглядели в нем то, что должно было еще только со временем «потенциально» развиться…

Впервые Черненко возглавил партийную делегацию в 1976 году. Поехали тогда в Данию.

Компартия Дании в то время была на подъеме. Численность ее была небольшая, но она горячо отстаивала интересы рабочих вкупе с более сильными профсоюзами. Из-за ее боевитости в борьбе с «толстосумами» — хозяевами предприятий, партия пользовалась поддержкой у молодежи.

Председателем КП Дании был Кнуд Есперсен — человек немолодой, но чрезвычайно энергичный, веселый, подвижный, как ртуть, жизнелюб и оптимист, в прошлом он был участником Сопротивления.

Свой бойцовский дух он вносил и в датский парламент, депутатом которого был не один год. Вся Дания его называла не иначе, как «Красный Кнуд»! Вот к нему в гости и приехал Черненко «со товарищи», а среди «товарищи» был и ваш покорный слуга.

Хочу вам рассказать, что представлял из себя «Красный Кнуд» на партийной трибуне — это было зрелище, какое не часто увидишь: у микрофона седоватый, спортивного «покроя» человек с огромными, будто искрящимися, озорными глазами… Непокорные волосы, то взлетают вверх, то прилипают к разгоряченному лбу.

На трибуне ему тесно — он отбегает в сторону и вешает пиджак на спинку стула. Все равно жарко! Закатывает рукава рубахи… Энергично жестикулирует. Кажется, еще мгновение, и он останется в майке. Но этого не происходит, он всецело отдается непонятной для меня без помощи переводчика речи, энергично размахивает кулаком, отчаянно жестикулирует…

Все это разительно отличалось от наших чопорно-торжественных съездов, где все было строго регламентировано и многократно выверено, взвешено, отмеряно до долготы пауз между словами.

Представлялось, что Кнуд молод и здоров, как бык. А в разговоре с датчанами, оказалось, что все совсем не так — он смертельно и неизлечимо болен, знает об этом и не собирается с этим считаться…

Через год с небольшим лидер датских коммунистов умер. Мне его жаль. Он был, по-моему, человеком искренним и верил в то, о чем говорил в тот день с трибуны. А говорил он тогда о том, что рабочие должны жить достойно, они должны пользоваться благами собственного труда, иметь все права цивилизованного общества — отдых, труд, свободу…

Вечером в советском посольстве был устроен прием по случаю дня рождения Черненко. Пришел и приглашенный Кнуд Есперсен. Посол СССР Н. Егорычев самолично внес в комнату огромный торт с 65-ю зажженными свечами. Юбиляр, не обладавший мощными легкими, хоть и не с первого раза, но загасил их…

Посидели, выпили, закусили, а потом вдруг оказалось, что «Красный Кнуд» знает много русских песен и прекрасно их поет по-русски. Мне потом рассказали, что Кнуд учился в Москве в существовавшей когда-то международной ленинской школе…

С именем Есперсена связана одна прелюбопытнейшая история, которую с позиции сегодняшнего дня можно трактовать по-разному — умелая бизнес-операция? Помощь одной компартии другой компартии? Или профсоюз профсоюзу друг, товарищ и брат? Не знаю! Но проживи Кнуд Есперсен чуть дольше, он стал бы обладателем собственного огромного теплохода! А наши новоявленные бизнесмены — «новые русские» — заподозрили бы его в получении огромного диллерского процента от сделки. Кнуд же действовал в интересах датских рабочих! При этом совершенно бес корыстно! Хотите верьте — хотите нет.

Вот как это произошло: в один прекрасный день советскую делегацию привезли на крупную, но «не без капиталистических трудностей» судоверфь. На «Бормайстере ог Вайне» Черненко рассказали о том, что падает капиталистическое производство, душит капиталистический кризис и наступает тот самый капиталистически-звериный оскал, который многих рабочих сделает безработными.

Профсоюзный комитет верфи совместно с рабочими коммунистами желает узнать у представителя Коммунистической партии великого СССР господина Константина Черненко, не будет ли в СССР какого-нибудь судостроительного заказчика, чтобы не сворачивать производство и не делать несчастными многие тысячи рабочих?..

Черненко близко принял к сердцу датскую боль. По приезде он лично переговорил с Леонидом Ильичом, вынес сей вопрос на Политбюро, «Бормайстер» получил заказ, рабочие — работу, и вскоре со стапелей в Дании сошли два сухогруза: «Известия» (это в честь одной московской газеты) и «Кнуд Есперсен» (в честь лидера датских коммунистов, к тому времени уже умершего).

Я часто вспоминаю эту историю. Особенно в последнее время, когда Россия тоже стала державой капиталистической. Такой капиталистической, что безработица снедает многие отрасли производства, особенно бывшие военные. Обратиться что ли за помощью к датской компартии, если она существует — пусть чего-нибудь у нас закажут… Микроскоп какой, электронный, что ли… Или лодку подводную, можно даже не ядерную — она дешевле получится! Не хотят… То-то и оно! И дело тут вовсе не в лодке — комбайн или трактор тоже не захотят, хоть делай мы их лучше всех в мире. Просто на такую помощь — «братскую пролетарскую» — сегодня никто в мире больше не способен! Ведь выгода от сделки исчислялась не в рублях, долларах или франках с кронами, а в совсем других единицах измерения — с нашей стороны, советской, хотя бы… В солидарности пролетарской, во взаимопомощи. Может, датчане и не об этом думали, но Кнуд Есперсен, наверняка об этом.

Другая поездка у Черненко в Грецию случилась. Тоже на съезд партии. Там часто случались и неофициальные беседы — к русским в Греции хорошо относились: помнили те жертвы, которые пришлось положить на алтарь свободы в борьбе с фашизмом. Греков в той войне тоже много погибло. Партизанили вовсю… Так что встречали хорошо.

В Элладе не только в залах заседали, но и с историей знакомились — храм Афины Паллады посетили, на Парфенон полюбовались. Тогда Черненко в лицо еще не знал никто, кроме ближайших сподвижников. Это и хорошо было. Бродили по местам достопримечательным без излишней суеты и толпы сопровождающих. Черненко темные очки надел, но это от солнца, а не от скрытности. Пиджаки в гостиницах все оставили, а рукава у рубашек закатали.

Смотрю я сейчас на те фотографии, где мы у Парфенона разгуливаем, и сам удивляюсь — ходим как простые туристы, а не какие-нибудь строгие официальные лица. Группа — пять человек. Одеты обычно. Невдалеке немцы прогуливаются, так по одежке или внешнему виду ничем особым от нас не отличаются. Лишь портфели в наших руках выдают некую странность… Почему мы их тогда в гостинице не оставили? Что у нас там за секреты такие были? Не помню. Ничего, кажется, не было. Просто по привычке взяли. Ну как настоящему бюрократу-аппаратчику в Греции без портфеля гулять? Никак нельзя!..

А вот поездка на Кубу в 1980-м году случилась запоминающейся — детективной, можно сказать, поездка получилась… Время тогда было не только олимпийским. В Афганистане война вовсю развернута была. Нас за эту войну весь мир, как мог, поливал хорошенько… Кроме Кубы, естественно! Та на нашей стороне была. У нее один враг на все времена — Америка. И если для Америки что-нибудь плохо, то для Кубы это самое «плохо» обязательно со знаком плюс…

И эта безоглядная поддержка СССР довела Кубу до того, что блокада острова стала еще более прочной, чем раньше. Ну очень прочная блокада — фелюга рыбацкая сквозь кордоны не проскочит.

Американские конгрессмены так и сказали: «С этого острова революция по всему миру экспортируется. Значит режим охраны надо удвоить или утроить даже… Чтобы к ним импорта товаров не было, а к нам, стало быть, экспорта революции…»

Делегаты второго съезда Компартии Кубы были взвинчены до предела, настроены не только воинственно, но и весьма решительно — они были готовы тотчас уйти со съезда и с винтовками в руках идти защищать революцию. Что в этой ситуации делать приглашенным гостям, было не очень понятно. Вставать в очередь за патронами как-то не хотелось… А ситуация, между тем, была весьма накрученной — на съезде стихийно возникло движение по созданию территориальных формирований отрядов по защите революции. По радио и просто так из уст в уста передавалась информация о готовившемся покушении на Фиделя Кастро.

Служба национальной безопасности тщательно скрывала его местопребывание. Каждую ночь он менял ночлег. А сколько у Кастро было предусмотрено на этот случай резиденций, не знал никто. Мы специально осведомлялись, но ответа не получили, так как это очень секретные данные были.

Но партийная делегация СССР не могла уехать восвояси, не повидавшись на прощание с Фиделем. Это понимали мы, это понимал он. Разговоров потом не оберешься…

Встречу нам назначили, но отъезд отчего-то все время переносили: час, еще час, еще немного, чуть позже…

Мы долго ждали сигнала, поглядывая то на хронометры, то на быстро темнеющее незнакомое небо, усыпанное острыми яркими шипами звездочек. Наконец поехали. Фары нескольких джипов освещали сперва асфальт вполне приличной трассы, потом асфальт с выбоинами, потом грунтовку, потом какую-то такую узкую тропку, что ветви кустарников хлестали по лобовым стеклам…

Остановились неожиданно. Еще не вышли из машины, как увидели, что перед нами железный забор, а вокруг машины много солдат с автоматами.

Сопровождающие долго говорили с охраной. Показывали какие-то документы. Указывали на часы. Смотрели в сторону «русских товарищей».

Нас пропустили. Машины очень медленно покатили вперед. Снова начались какие-то кусты по обочинам. Поворот, еще поворот… Наконец мы остановились у приземистого бунгало с плотно зашторенными окнами. Свет сквозь них проникал столь слабо, что трудно было нашарить ногами ступени крыльца. А фонари, даже если бы они у нашей делегации и были, зажечь, видимо, не удалось бы…

Кастро вышел навстречу. Он был в привычном зеленоватом френче с майорскими погонами, а на широченном кожаном поясе болтались сразу две кобуры с пистолетами.

С Черненко Фидель обнялся, так как был давним знакомым. Секретарю ЦК Долгих и полномочному послу СССР в Республике Куба просто пожал руки.

— Фидель приглашает пройти в комнату… — проворковал переводчик.

Кастро снял свой пояс с амуницией и передал порученцу.

— Это акт высокого доверия к вам состороны Фиделя, — пояснил шепотом один из кубинцев, хорошо владеющий русским.

Все расселись за небольшим круглым столом. Освещение все равно оставалось скудным. Будто под потолком горела хилая двадцатисвечовка.

— Рауль! — представил нам Фидель своего брата, присутствовавшего при переговорах, и дальше не стал представлять его по должности, но мы и так прекрасно знали его посты: министр обороны, министр внутренних дел, министр безопасности… Как бы теперь сказали — силовой министр!

С давних комсомольских лет, когда мы хором распевали: «Куба — любовь моя!» и «Говорит вдохновенно Фидель — мужество знает цель!» — мне он представлялся человеком небывалым, мощным, монументальным что ли…

И вот он передо мной! Я сижу с ним за одним столом… Мечта сбылась!

Но что это?.. Холодные, бесстрастные глаза, безучастно смотрящие сквозь собеседников. Резкий тон. Безапелляционно судящий обо всем человек. Не привыкший слушать возражения и доводы кудлатый бородач…

«Устал, — решил я про себя оправдать былого кумира, — и находится на пределе человеческих возможностей…»

В ходе беседы говорил один Фидель, изредка прерываемый переводчиком. Суть одна: «США — оплот зла! СССР — единственный друг!»

Разговор о финансовой и экономической помощи Кубе в устах Кастро не нес характер просьбы — это было настоятельное требование, высказанное в резкой и категорической форме.

Черненко не собирался возражать. Политика СССР в отношении к Кубе всегда развивалась так, что любые просьбы-требования удовлетворялись… Пообещали, что все будет в точности выполнено и в этот раз.

В Гавану мы вернулись лишь утром. Дорога была столь же непонятной и таинственной, напоенной ароматом незнакомых растений, наполненной ночным посвистом чужих птиц и пылью, пылью, пылью… Утром, как ни в чем не бывало, мы вернулись на съезд. Страсти там накалялись еще больше! Каждый выступавший требовал тотчас отправляться в бой с оружием в руках и защищать революцию до последней капли крови. При этом выступавшие глядели в нашу сторону: «Мы обращаемся к СССР — надо тотчас и немедленно вооружить народное ополчение!»

На эти требования нужно было давать ясный, а не уклонный ответ. Сказать «нет», значит стать врагом революции! Сказать «да», значит получить второй карибский кризис!..

Когда Черненко придумал слова, которые произнес в тот день с трибуны кубинского съезда, до сих пор не пойму — за спиной полная мытарств бессонная ночь, тряска, качка и ни минуты нормального отдыха?

— Дорогие кубинские друзья! — сказал Черненко. — Экспортом революции ни мы, ни вы, не занимаемся… Революции рождаются и побеждают в каждой стране по-своему. Но и экспорт контрреволюции недопустим. Это империализм должен знать!..

В зале раздались оглушительные аплодисменты. Острота вопроса несколько начала спадать, страсти стихать.

А мне Черненко потом сказал:

— Да-а-а… Не хорошая вообще-то фраза получилась… Я ее говорю, а сам про Чехо-Словакию вспоминаю. В 68-м войска ввели… А? Вот тебе и не занимаемся экспортом.

В общем, на мой взгляд, с дипломатическим образованием у Черненко дело обстояло неважно. Не было у него никакого такого особого международного опыта. Партийная убежденность — да, была. А опыта международного, нет, не было. Да он ему, как покажет время, и не потребуется. За те 13 месяцев, что Черненко пробудет в руководителях партии и государства, никуда больше съездить ему не удастся. А из тех поездок, что случились с ним раньше в период пребывания рядовым секретарем ЦК, он не вынес большой охоты к заграничной работе. Да, кажется, и не очень любил ездить по странам и континентам. Хотя, тут я не совсем прав.

Франция произвела на Черненко незабываемое впечатление. И хоть с их коммунистическим лидером Жоржем Марше отношения у Константина Устиновича не сложились (меж ними были принципиальные разногласия о возможных путях строительства социализма в СССР и во Франции), с его замом Гастоном Плиссонье все обстояло самым лучшим образом.

Черненко сразу оценил французскую кухню! Человек он был в общем не очень предрасположенный к кулинарным изыскам, любил и капустку квашеную, и пельмени сибирские, но и устрицам французским отдал однажды должное… Произошло это в Париже. Гастон Плиссонье пригласил русских товарищей в пригородный ресторанчик, которым, как следовало из объяснений, владел «коммунист со съезда».

Ресторан славился в округе рыбной кухней. Он так и назывался «La criee» — «Рыбный аукцион».

Рыбацкая уха сменялась непривычными трепангами, морскими ежами, акульими плавниками, щупальцами осьминога и… устрицами!

Застолье оказалось по-французски непринужденным. Много говорили, шутили, смеялись. Лишь один человек — Павел Федирко, могучий, будто сибирская круча над бурливой рекой, секретарь Красноярского крайкома партии — выглядел мрачным.

Черненко заметил это и спросил:

— Что с тобой, Павел? Ничего не ешь. Мяса, небось, хочешь, как дома в Сибири? А ты устриц попробуй! Деликатес все ж…

— Я, конечно, могу… — отвечал Федирко. — И вот с этой тарелочки «непонятное» попробовать, и вот это, что в раковинке лежит — устрицей — бокальчик «чего покрепче» сверху придавить, но…

— Что «но»? — уставился на него Черненко.

— Только в порядке партийного поручения, Константин Устинович!

— Даю! — тотчас отреагировал Черненко.

При этих словах Федирко, словно бросаясь грудью под танк, решительно опрокидывает в себя чуть не фужер коньяка, закусывает самой маленькой устрицей и выносит вердикт:

— А маслята — все одно лучше!

Во время той же самой поездки на XXIV съезд компартии Франции получился «конфуз» и еще с одним делегатом, вернее делегаткой: многократной героиней соцтруда, ткачихой Валентиной Голубевой. Жила она не при посольстве, как основная часть делегации, а в пятизвездочном парижском «люксе» с обилием непонятных кнопочек на стене.

Проснувшись утром, еще толком не одевшись, она из любопытства легонько дотронулась до одной из них. Не прошло и трех минут, как в дверь позвонили решительно и требовательно.

Голубева в испуге распахнула дверь. На пороге стоял огромный негр, с улыбкой произносил: «Мадам…», а дальше следовало нечто по-французски непонятное, но сопровождаемое жестом руки в сторону постели.

— Что?! Нет, нет, мосье… — закричала Голубева, подозревая, что она нажала на какую-то самую что ни на есть потаенную «развеселенькую» французскую кнопочку.

Негр стер с лица улыбку, недоуменно пожал плечами и удалился.

Внизу в фойе Голубеву поджидал переводчик. Она рассказала о произошедшем случае, «забыв» поведать о кнопочке. Тот возмутился и ринулся к метрдотелю: «Что это, мол, за гнусности?..»

Возвращался назад к Голубевой после разговора с метрдотелем переводчик несколько смущенным.

— Что? — спросила Голубева. — Что он хотел?

— Вы, Валя, нажали кнопку, которая называется «уборка постели»… — сказал переводчик, и, борясь со смущением, постарался спешно выйти на улицу.

Можно, конечно, закончить рассказ о международном опыте Черненко на этой, не связанной непосредственно с ним, а только с членами его делегации, веселой ноте. Но, наверное, будет не совсем верно с моей стороны, упомянув ранее о разногласиях между Черненко и Жоржем Марше, не рассказать из-за чего они произошли.

Марше вместе с французской компартией «перестроился» раньше всех! В зале съезда висел лозунг: «Построим социализм всех цветов Франции!» А в докладе Марше провозгласил: «Долгое время мы верили в существование „Модели“ социализма. Но теперь мы решили этот вопрос четко: социализм не должен быть прививкой на дереве нации…

Социализм по-французски должен сохранить все, что завоевано в области Свободы! Французский социализм — это социализм прав человека… Социализм не может быть предметом импорта. Социализм цветов Франции, это не социализм, приготовленный где-то и перекрашенный в цвета Франции!..»

Для КПСС это было неслыханным оскорблением. Черненко не мог, да и не собирался себя перебарывать он так и не принял французской модели социализма.

Но, как я сегодня понимаю, в словах французского лидера была прекрасная «установка» на будущее: «Социализм, дарующий не диктатуру, а свободу, уважающий права человека, имел неплохое будущее. Как знать, пойми тогда в ЦК КПСС слова Марше и, может, что-то в сегодняшней нашей стране тоже сложилось как-то иначе, по-другому…

Глава 11 Прозаическая смерть Щелокова, странный визит Чурбанова…

Все началось при Андропове! Сначала возникло громкое дело о директоре «Елисеевского» магазина Соколове, потом проштрафилась фирма «Океан», потом пошло, поехало…

История с этими уголовными делами покрыта мраком неизвестности и таинственности до сих пор. Взять хотя бы факт стремительных расстрелов главных обвиняемых — Соколова, Трегубова… Они рассказали следователям все, что знали, а снисхождения не получили. Их расстреляли столь стремительно, что они не успели, кажется, даже подать прошений о пересмотре дел. Видимо, они представляли для кого-то огромную опасность.

Но не только работники торговли оказались на прицеле у бдительного и зоркого КГБ СССР. В поле зрения попали и крупные партийные функционеры: первый секретарь Краснодарского крайкома Сергей Федорович Медунов и министр внутренних дел Николай Анисимович Щелоков.

Между собой эти два человека связаны не были. Знакомы, несомненно! Все же в одной аппаратной «связке» долгие годы проработали, но «общих» криминальных дел как будто не имели. Во всяком случае, мне об этом ничего не известно.

Букет содеянного ими был похож: там и там огромные финансовые средства, там и там коррупция, там и там неприкрытые хищения, нарушение правил о валютных операциях…

Поэтому, видимо, не случайно, что их персональные дела рассматривались на одном и том же заседании Пленума в июне 1983 года, и по обоим кандидатурам принято решение: «вывести из состава ЦК за допущенные ошибки в работе…»

Это был лишь первый шажок. Ведь нельзя же в самом деле было судить членов ЦК КПСС. Сперва их надо было поснимать со всех постов, разжаловать и лишь потом судить…

Медуновско-щелоковская эпопея была известна еще со времен Брежнева. Об этих партийно-правительственных «излишествах» своевременно докладывали Леониду Ильичу, но…

Еще раз позволю себе прибегнуть к свидетельству Владимира Медведева:

«…Сейчас говорят, что именно Андропов повел решительную борьбу с преступностью, коррупцией. Да, он — когда стал Генеральным секретарем. Но где же он был раньше? Вся информация находилась у него в руках. Неужели бороться с преступниками нужно лишь на посту главы государства? Кстати, вся информация о Щелокове, Чурбанове, Галине Брежневой также шла к нему, но он не решался довести ее до Брежнева.

Некоторые робкие попытки, впрочем, были.

В один прекрасный день я находился в кабинете Леонида Ильича, когда ему позвонил Андропов. Связь переключили с телефонной трубки на микрофон, все было слышно. Я поднялся, чтобы выйти из кабинета, но Леонид Ильич взмахом руки попросил остаться. Юрий Владимирович докладывал о Медунове. Говорил о том, что следственные органы располагают неопровержимыми сведениями, что партийный лидер Кубани злоупотребляет властью, в крае процветает коррупция.

Как обычно, Брежнев ждал конкретного предложения от собеседника.

— Что же делать?

— Возбуждать уголовное дело. Медунова арестовать и под суд, — предложил Андропов.

Брежнев, всегда соглашавшийся с Андроповым, на этот раз долго не отвечал, потом, тяжело вздохнув, сказал:

— Этого нельзя делать, Юра. Он — руководитель такой большой партийной организации, люди ему верили, шли за ним, а теперь мы его — под суд? У них и дела в крае пошли успешно… Мы одним недобросовестным человеком опоганим хороший край… Переведи его куда-нибудь на первый случай, а там посмотрим, что с ним делать…

— Куда его перевести, Леонид Ильич?

— Да куда-нибудь… Заместителем министра, что ли.

На этом разговор окончился. Брежнев был очень огорчен: Медунов — его ставленник — подвел. В том, что Андропов говорил правду, Брежнев не сомневался…»

После этого Медунов, как видим, не выпал из обоймы руководителей и вполне успешно просуществовал до июньского пленума 1983 года. Много времени потребовалось Андропову, чтобы, уже находясь в должности Генерального секретаря и главы государства, самостоятельно принять решение — «вывести из состава ЦК». Но на этом дело изрядно застопорилось… Провинившихся увольняли, лишали регалий, проводили в отношении их следственные действия, но все как-то развивалось ни шатко, ни валко.

Видимо, и Юрий Владимирович проповедовал лозунг, провозглашенный в свое время главным идеологом страны — Михаилом Андреевичем Сусловым: «Стабильность кадров — залог успеха!» А, может, у него, сломленного тяжелым недугом, просто руки не доходили…

Медунов как будто жив и по сей день. Здравствует. На бедность не жалуется. В судебном смысле не слишком сильно пострадал. И к скоропалительной смерти его, как Трегубова с Соколовым, никто не подталкивал.

А вот с министром внутренних дел СССР — Николаем Анисимовичем Щелоковым — как раз перед этим самым пленумом пришлось разбираться Черненко. И сложность этой разборки, в частности, заключалась в том, что родной брат Константина Устиновича — Николай Устинович — ходил у Щелокова хоть и не в первых, но в заместителях: в то время он заведовал системой высшего и среднего образования в МВД СССР — всеми учебными заведениями вплоть до Академии МВД, что на Войковской, а также различными курсами, учебными пунктами и так далее…

Естественно, сложившееся положение вещей — с проворовавшимся «начальником всей милиции» — создавало для генсека Черненко немыслимые морально-этические трудности… И если Брежнев не мог (или не хотел) наказывать Щелокова лишь по той причине, что когда-то давным-давно они вместе работали в Молдавии, то Черненко (тоже работавший со Щелоковым в Молдавии) дополнительно был отягощен родственной связью с системой МВД.

Но отношение Брежнева и Черненко к Щелокову, кажется, были куда сложнее… Однажды, когда вся страна с упоением вчитывалась в главы эпохальных произведений Брежнева: «Малая земля», «Возрождение», «Целина», я задал неосторожный вопрос Константину Устиновичу.

— Не понимаю… Брежнев описывает молдавские годы, а про Щелокова ни слова. Отчего так случилось?

Черненко, тоже работавший в те годы в Молдавии вместе с Брежневым и Щелоковым и не только читавший указанные произведения Брежнева, но и принимавший самое активное участие в их публикации, внимательно посмотрел на меня и ушел от прямого ответа:

— Есть кое-какие обстоятельства…

На этом разговор и кончился. Прошло довольно много времени. Не месяцы — годы! И вот, в один прекрасный день, незадолго до того самого июньского пленума, он неожиданно вызвал меня к себе:

— Ты, Виктор, интересуешься, вопросы задаешь… Вот, почитай! — он положил предо мной добрую дюжину скрепленных машинописных листков.

— Я могу взять их себе? — наивно осведомился я, полагая, что в кабинете ознакомлюсь с документом более обстоятельно.

— Здесь читай! — сказал Черненко, а сам, чтобы не мешать, вышел в комнату отдыха.

Это было заключение военной прокуратуры СССР, направленное в адрес ЦК КПСС. Черненко, будучи завотделом ЦК, обязан был с ним ознакомиться первым.

В документе скрупулезно перечислялись все прегрешения министра внутренних дел: и то, что он захапал в личное пользование несколько служебных «мерседесов», и то, что не брезговал забирать к себе домой и на дачу, а также раздавать ближним родственникам, арестованные милицией вещественные доказательства и конфискованные произведения искусства и антиквариата… Но и это далеко не все, о чем говорилось в этом документе.

Помню меня поразили два факта — это организация подпольного магазинчика «для своих», в котором реализовывались те арестованные вещи, которые не глянулись самому шефу «над всей милицией»; и то, что члены семьи Щелоковых были замечены в обмене в банках огромных сумм в потертых, захватанных, довольно ветхих рублях…

Я понял это так, что Щелоков и его семья не гнушались деньгами, которые следователи ОБХСС вытряхивали из чулок и закопанных в землю бидонов своих «криминогенных подопечных». Деньги, изъятые в «теневой экономике» у созревших раньше перестройки «цеховиков» и «рыночных воротил», менялись на новые более крупные купюры, обращались в личный доход и без того не бедного министра. Как в пословице: «Вор у воров дубинку украл»…

Кем же был Щелоков накануне Пленума? Генералом армии, но уже не на министерском посту, а в инспекторской группе Министерства обороны СССР. Эта инспекторская группа в шутку называлась «райской». Попавтуда кто раньше, кто позже пенсии, генералы не обременялись никакими служебными обязанностями, а прикреплялись ко всем мыслимым и немыслимым благам — пайкам, денежному довольствию, специальному медицинскому обслуживанию… Из этого «рая» генералы обычно попадали в рай поднебесный. То есть прекрасно жили до самой смерти!

Попал в этот «отстойник» и Щелоков. И жил безбедно до самого Пленума. А тут следствие андроповское продолжается, вопросы всякие неудобные задает, обыски грозит проводить…

Щелоков решается обратиться в ЦК!

А к кому?

Естественно, ко второму человеку в партии — начальнику Секретариата (знакомому с молдавских молодых времен) — Черненко.

Разговор в кабинете с глазу на глаз продолжался у них несколько часов. О чем они там говорили, я не знаю. Но выход Щелокова из кабинета Константина Устиновича вижу так отчетливо, как будто это было вчера. Столкнулись мы с ним в приемной нос к носу лишь потому, что Черненко решил пока зать мне его «живьем» и вызвал в кабинет тоща, когда тот еще не ушел.

Щелоков появился в дверях черненковского кабинета в привычном мундире. Он был весь увешан наградами. Медали и ордена тонко потренькивали при каждом его, как мне показалось, несколько неуверенном шаге. Лицо Щелокова, покрытое багровыми пятнами, все равно оставалось общего землисто-серого цвета.

Бывший министр, кажется, не замечал ничего и никого вокруг: он шел к двери по будто бы начерченной прямой линии. Руки его дрожали…

— Вот, полюбуйся! — гневно воскликнул Черненко, как только я подошел к столу. — Он принес справку, что оплатил через банк два «мерседеса»… Этим он хочет сказать, что не надо рассматривать его вопрос на пленуме…

Черненко говорил с одышкой — его душила не столько астма, сколько гнев. Я не мог понять зачем он меня вызвал — никакой видимой причины не было. Да вроде бы и поручений не предвиделось.

— Как он мог?.. — несколько раз повторил Черненко один и тот же вопрос, горько качая головой.

Похоже, Черненко решил поделиться со мной своей болью и досадой.

— Ладно, Виктор, иди… — ворчливо произнес Черненко и принялся за бумаги. — Работай… — я пожал плечами и пошел к себе.

Через некоторое, весьма короткое, время поступила информация о том, что в ожидании обыска, находясь в собственной шикарной квартире, Щелоков, облаченный в полный генеральский мундир, при орденах и медалях, в белой рубахе и брюках с широченными лампасами — застрелился из имевшегося у него в наличии коллекционного дорогостоящего ружья «зауэр». На Черненко это известие не произвело никакого впечатления. Похоже, он давно мысленно вычеркнул этого человека из списка реально живущих на земле. После всего что он успел натворить, безудержно пользуясь властью, Щелоков для него был совершеннейшим нулем, пустым местом…

Однажды мне, невольно, пришлось напомнить Черненко (он тогда уже был Генеральным секретарем) об этой истории и вернуть его к воспоминаниям о давно почившем Щелокове. Связано это было с его первым замом…

С Юрием Михайловичем Чурбановым я познакомился тогда, когда он, еще в самом отдаленном проекте не видел себя в качестве мужа Галины Брежневой и зятя генсека. Это был красивый и статный комсомольский функционер: веселый, жизнерадостный, он любил выпить и посидеть в шумной компании. Тогда он приехал в Липецк в командировку по линии ЦК ВЛКСМ.

Потом мы с ним не виделись много лет. Даже по телефону не говорили ни разу. Хотя, похоже, он знал, где я работаю и на какой должности. Я его тоже не упускал из виду, но никакой служебной надобности в нем у меня не было, а стать друзьями за время короткой его командировки в Липецк — двадцать лет назад — мы не успели.

Представьте себе, каково было мое изумление, когда Чурбанов позвонил ко мне в кабинет и, как будто мы виделись лишь вчера, сказал:

— Привет, Виктор. Это Чурбанов…

— Здравствуй, Юра…

— Мы не могли бы встретиться?

— Приезжай. Какие разговоры…

— Я не хочу появляться на том этаже, где сидят генеральные…

— Я на шестом, а не на пятом нахожусь.

Приезжай! Тут спокойно поговорим…

— Нет, давай лучше на нейтральной территории…

Тогда я предложил для встречи сквер перед Старой площадью. То место, где расположен — позади Политехнического музея — памятник героям Плевны. Чурбанов встретил меня сидя на лавочке. Первым протянул руку: «Привет!»

— Привет!

Одет он был в штатское. Сопровождающих его — все ж чин высокий: первый заместитель министра внутренних дел страны — видно нигде не было.

— Федорчук жмет до предела… — не сказал, а выдохнул Чурбанов. — Копает, все копает… Сил никаких нет!

Я тактично молчал, а он все говорил и говорил — мы не один раз прошлись вдоль сквера: вниз и вверх. От памятника-часовни до входа в метро «Площадь Ногина» и обратно, потом еще раз.

— Ты скажи Константину Устиновичу, — попросил меня Чурбанов, — что ни в чем я не виноват… Этому Федорчуку все неймется! Без году неделя на министерстве, а поди ж ты…

Доводов у Юрия Михайловича не было никаких, а просить надо было, опираясь на то, что Чурбанов для покойного Брежнева человек далеко не чужой — женат на его дочери. А Черненко и Брежнев верные друзья-товарищи. Ради доброй памяти о товарище…

«Должен, должен заступиться», — очевидно, полагал Юрий Михайлович.

Я в тот же день был в кабинете у шефа и обстоятельно, во всех подробностях рассказал Черненко об этой встрече. Константин Устинович не перебивал меня, выслушал от начала до конца. При этом взгляд его совершенно серьезный, без малейшего следа улыбки был направлен прямо на меня. Мне трудно было понять, как он относится к моей «инициативе».

Когда я закончил рассказ, Черненко открыл лежавшую на столе папку с документами и без упоминания о только что услышанном, сказал:

— Так, начинаем, Виктор, работать… Тут у нас вот на сегодня какие проблемы… — и ни одного слова о Чурбанове, как будто и не было этого долгого рассказа с моей стороны. А, может, как всегда, он знал куда больше моего и не стал ставить меня в неудобное положение.

Чем эта история кончилась для Чурбанова, наверное, все помнят — долгие годы за тюремной решеткой. Но, если быть до конца откровенным, что-то в его истории все же не совсем так… Остается некая недосказанность!

Глава 12 Суета вокруг генсека!

4 декабря 1984 года Черненко долго не отпускал от себя обслугу. Парикмахер Люба в который раз старалась уложить непослушную прядь черненковских волос, а Константину Устиновичу все казалось, что он выглядит не слишком представительно. В конце концов сошлись на том, что пора выходить к гостю…

Где-то в приемной его ждал человек, встречи с которым Черненко одновременно ждал и боялся. Он боялся его не потому, что тот был крупнейшим «воротилой» американского бизнеса и «угрожал гримасами капитализма» стране революции… Нет, нет, вовсе нет!

Он боялся его потому, что он в молодости «походил» на… актера Евгения Киндинова! Или наоборот — Киндинов походил на него в молодости… Так было в том самом шатровско-мхатовском спектакле, где Александр Калягин — по роли Ленин встречался с Киндиновым — Армандом Хаммером! Именно на этот спектакль когда-то давным-давно Черненко отправлял меня в «идеологическую разведку».

Вот этого самого Хаммера, который в своей весьма отдаленной юности встречался с Лениным, Черненко и боялся. Боялся потому, что к нему впервые в жизни протянулась живая незримая ниточка от вождя мирового пролетариата, труды которого он многократно штудировал, прекрасно знал и, чего греха таить, боготворил.

«Господи, — весьма вероятно, думал в эти минуты Черненко, — сейчас я пожму ту самую руку, которую когда-то жал сам Владимир Ильич!»

Черненко в последний раз посмотрел на себя в зеркало, вздохнул и решительно взялся за ручку двери, ведущей из комнаты отдыха в собственный кабинет.

Доктор Арманд Хаммер, которому не было смысла лукавить перед американским читателем, так вспоминал впоследствии эту встречу:

«…Она была назначена на полдень. Я старался сосредоточиться в ожидании предстоящего разговора. Судьба предоставила мне возможность, которую я не должен был упустить. В течение десяти месяцев со дня смерти Андропова и после короткой встречи Черненко с вице-президентом Джорджем Бушем в день похорон, ни один американец, кроме нескольких журналистов, не встречался с новым Генеральным секретарем. Да и их разговоры в основном состояли в зачитывании заранее приготовленных ответов на предварительно полученные вопросы. Сам Черненко не встречался с американцами со времен внушительной победы президента Рейгана на ноябрьских выборах.

В это время отношения между Америкой и СССР были хуже чем когда-либо в течение шестидесяти пяти лет, с тех пор как я впервые приехал в Советскую Россию. Обе стороны называли друг друга „империей зла“. Было необходимо снова начать диалог, без промедления провести встречу на высшем уровне в надежде, что при личном общении Черненко и Рейган проявят теплоту, которая поможет растопить лед в отношениях между нашими странами.

Начиная с Ленина и кончая Брежневым, мои встречи с главами Советского государства всегда проходили в кабинете Генерального секретаря в Кремле. Поэтому я рассматривал как оказанную мне честь тот факт, что Черненко решил встретиться со мной не в кремлевском кабинете, предназначенном для официальных приемов, а на своем рабочем месте.

Когда двери открылись, я с интересом окинул взглядом огромную комнату, в которой меня ожидал новый руководитель СССР. Один из самых влиятельных людей на Земле. Естественно, мне хотелось знать, правду ли говорят, что он больной человек. Он легко поднялся из-за стола, стоявшего в другом конце комнаты, и пошел мне навстречу, улыбаясь и протягивая руку для теплого, уверенного и сильного рукопожатия. Его слегка порозовевшее от волнения лицо и уверенные манеры не имели ничего общего с бледной, немощной фигурой, которую нам показывали по телевизору…

Он похвалил мои усилия, „направленные на развитие сотрудничества“, а затем сказал:

— Сегодня важнее всего найти практические пути предотвращения атомной катастрофы во всем мире. Я подчеркиваю — практические пути! В мире достаточно общих заверений о доброй воле… Чтобы действительно добиться разоружения, надо засучив рукава браться за дело и подготовить конкретные предложения.

Это прямо касалось меня: я привез с собой конкретные предложения.

Когда Черненко закончил читать свое заявление, он снял очки и отложил в сторону бумагу. Настала моя очередь:

— Господин Генеральный секретарь! В этом году в интервью в „Вашингтон пост“ вы сказали, что СССР несколько раз призывал Вашингтон последовать его примеру и обещать, что не применит первым ядерное оружие. Если Вашингтон согласится дать вам такое обещание… готовы ли вы… также обещать не применять первыми ядерное оружие?

— Как вы знаете, — сказал Черненко после весьма продолжительной паузы, — мы сделали это предложение более двух лет назад… Я повторил его для „Вашингтон пост“ и телекомпании „Эн-би-си“. Однако, каждый раз, как мы даем подобное обещание, мы получаем отрицательный ответ от американского президента…

Я прервал переводчика и заговорил по-русски:

— Господин Черненко! Естественно, Америка будет придерживаться такой позиции, ведь вы обладаете куда большими запасами обычных вооружений…

— Предположим, что было бы наоборот… — прервал он меня. — Предположим, США сказали бы нам: „Мы готовы!“, а я бы ответил: „Нас это не устраивает“, — представляете, какой шум бы поднялся во всем мире: „Вот, СССР первым хочет применить ядерное оружие…“

Теперь переводчик стал нам не нужен. Мы прекрасно понимали друг друга. Разговор перетек в непринужденное русло. Я почувствовал большую уверенность и заговорил свободнее. Я старался убедить Черненко как можно скорее встретиться с Рейганом и не допускать больше в отношениях между нашими странами никаких проволочек из-за пререканий по поводу количества вооружений.

Черненко слушал меня с большим вниманием, не прерывая и не возражая.

— Мне было бы интересно узнать реакцию Президента Рейгана, — сказал он в конце беседы, и я воспринял это как знак того, что при правильной подготовке можно решить и эту очень сложную международную проблему…»

Описывая в своей книге эту встречу, произошедшую всего за несколько месяцев до смерти Генерального секретаря ЦК КПСС, Арманд Хаммер по-человечески тепло ото звался о Черненко. Но писал-то он эту книгу, отнюдь не движимый желанием угодить кому-нибудь или подсластить горькую пилюлю… Хаммер — американец! Они, как правило, не кривят душой перед читателями. Репутация дороже!

И еще: эта книга вышла много позже смерти Черненко, когда в России уже на ступило время сноса памятников и бюстов, срыва со стен мемориальных досок…

Значит, сумел миллионер или миллиардер — точно не помню размеров его фантастических состояний — разглядеть в лидере СССР нечто такое, что проскочило мимо доморощенных политиков и журналистов.

Помню, как несколько дней Черненко находился под впечатлением от этой встречи. Он был до некоторой степени очарован Хаммером. Завидовал его бодрости и энергии — в куда более преклонные, нежели у него самого, годы.

Черненко никак не мог взять в толк: «Надо же, с самим Лениным виделся…»

Многие, наверное, помнят ходивший в начале 80-х годов анекдот об Арманде Хаммере:

Рано утром подходит к милиционеру на Красной площади незнакомый пожилой мужчина и просит пустить его в мавзолей.

Милиционер отвечает: «Никак нельзя! Он открывается лишь в 10 часов…»

— Вы понимаете, — говорит мужчина, — я сегодня улетаю домой и очень хочу повидаться с Лениным.

— Никак нельзя, — возражает милиционер. — Категорически запрещено!

Тогда мужчина ему и говорит:

— Я Арманд Хаммер.

— Ну и что? — спрашивает милиционер. — Я, конечно, о вас слышал, но пропустить все одно никак не могу…

— Тогда вот! — говорит Хаммер, открывает бумажник и достает склеенный на сгибах ветхий листок бумаги.

Разворачивает его милиционер и читает:

«Мандат. Выдан товарищу Арманду Хаммеру в том, что он является другом первого в мире социалистического государства рабочих и крестьян. Прошу пропустить его ко мне в любое время дня и ночи. Владимир Ульянов-Ленин».

Стушевался милиционер, начал за кнопочки рации дергать, со своим руководством созваниваться. В общем, получил он команду:

— Невзирая на время Хаммера к Ленину пропустить! Сам Владимир Ильич об этом распорядился. Никто отменять не вправе…

Самое интересное, что этот анекдот, или притча, на самом деле чрезвычайно достоверный и жизненный — зная отношение Черненхо (а он лидер государства и Генеральный секретарь) к Хаммеру, я бы ничуть не удивился, если бы «американский товарищ и друг» в самом деле получил «добро» на посещение мавзолея в любое время дня и ночи.

К счастью, насколько я помню, Хаммер подобного прецедента на самом деле не создавал.

Иногда мне смешно вспоминать, какие посетители рвались на прием к Генеральному секретарю. Сколько их было! По каким вопросам…

У Черненко была одна слабость — он не мог отказывать в просьбах, в том числе и личных. Он искренне считал, что если уж дошли до него, то это крайний шаг. Этот его «пунктик» знали и использовали многие. К нему прорывались через секретариат и помощников, через знакомых и знакомых их знакомых… Шли министры, первые секретари крайкомов и обкомов, председатели совминов республик, другой чиновный люд, и у всех была по сути дела одна просьба: протолкнуть вопрос, выбить резолюцию, сдвинуть с мертвой точки…

Шли художники — получить внеочередное «заслуженное или народное» звание.

Шли космонавты — «гражданские» хотели быть приравнены по льготам к «военным».

В кабинете и приемной Черненко всегда сидели посетители — ветераны, дети именитых людей (например, сын Валерия Чкалова), сами именитые люди (летчики Беляков и Байдуков), все приходили решать свои вопросы, всем Черненко был нужен…

Самый именитый всех времен и народов писатель — Сергей Владимирович Михалков буквально зачастил в гости к Черненко. Вроде бы по делам Союза писателей, а на самом деле при каждой встрече обязательно проталкивал какой-нибудь свой личный вопросик. У Михалкова сложился свой «бюрократический» почерк: приходил он в ЦК КПСС с пухлым портфелем и начинал обходить простой люд — секретарей, референтов и помощников. Вручал для их чад и домочадцев свои книги с именными дарственными автографами. Имея надежные «тылы» в общении с простыми сотрудниками ЦК, он с необычайной легкостью мог проникать в любые самые высокопоставленные кабинеты. Естественно, что все вопросы он решал чрезвычайно успешно…

Странно, но потом Сергей Владимирович очень быстро постарался отмежеваться от своего благодетеля. А Черненко помог ему многим…

Или другие посетители из мира искусства — кинорежиссер А. Наумов и его супруга — актриса Наталья Белохвостикова. У них в квартире взорвался цветной телевизор. Дочка, присутствовавшая при этом, к счастью, физически не пострадала, но нервное потрясение было сильным. Настолько сильным, что девочка после выздоровления боялась подходить к двери собственной квартиры.

Надо было менять жилье! Но как? Это же Москва — не Париж, не Лондон, не Нью-Йорк! Это там можно купить новую квартиру или снять на время какую другую…

Сейчас уже можно и у нас — в России, а тогда это был, пожалуй, одним из самых трудных вопросов…

Черненко тотчас позвонил в МоссоветПромыслову:

— Здравствуй, Владимир Федорович… Тут, понимаешь, какая история… У наших замечательных киношников — режиссера Наумова и актрисы Белохвостиковой дома несчастье произошло… Надо бы им помочь с новой квартирой!

Не проходило и несколько дней, как случалось «новоселье». Были званые гости, лилось шампанское, провозглашались тосты за здоровье…

Я там не был, мед и пиво по усам не текло — не положено было бывать на таких мероприятиях работникам моего ранга, но приглашения долго еще поступали от Наумова и Белохвостиковой. Людьми они оказались благодарными… То билет на премьеру пришлют, то на встречу со зрителями. Со временем эти приглашения прекратились…

Но вернемся к Черненко! Казалось бы — генсек на посту, работает, принимает посетителей, значит, все в норме! Не тут-то было, ведь в то самое время вокруг «трона» идет немыслимая кутерьма, борьба за власть.

Не нужно быть особым провидцем, чтобы понять — Черненко медленно но верно угасает. Если Хаммер его видит энергичным и порозовевшем, то это скорее усилия врачей, а не какие-то скрытые резервы организма. Если генсек принимает «доктора-капиталиста» в кабинете, а не в Кремле, значит, туда ему добраться во сто крат тяжелее…

Снова обращусь к свидетельствам Владимира Медведева. В это самое время он, после смерти Брежнева, получил новый, не соответственно малый пост — охрану супруги одного из секретарей ЦК. Этим секретарем был Горбачев!

Во время поездки в Болгарию (сентябрь 1984 года) «у нее была своя связь с Михаилом Сергеевичем, тем не менее она спрашивала меня каждое утро:

— Какая информация из Москвы?

Она старалась выяснить новости по моим каналам, как будто чего-то ждала. Чего? Можно было лишь догадываться: тогдашний Генеральный секретарь ЦК КПСС Черненко был неизлечимо болен…

— Все в порядке, все нормально. Ничего чрезвычайного, — отвечал я…

Последнее солнечное утро застало нас в Варне, отсюда мы должны были лететь в Софию: прибывал Горбачев. Снова, как всегда:

— Какая информация из Москвы?

Мои догадки подтвердились. В самолете в этот последний совместный наш с нею перелет Раиса Максимовна интересовалась подробностями моей службы у Брежнева, расспрашивала, как была организована охрана, кто подбирал обслугу, каков был состав обслуживающего персонала — повара, официанты, уборщицы, парковые рабочие… кто еще? Расспрашивала о структуре и взаимоотношениях охраны и обслуги.

— Возможно, к этому разговору мы еще со временем вернемся, — сказала она и подвела итог поездки:

— Все у нас прошло вроде нормально, все хорошо.

Тайное стало явным. Черненко был еще жив, и жить ему оставалось полгода, а Раиса Максимовна уже готовилась стать „первой леди“ страны».

Да, готовилась! Готовилась столь интенсивно, что хочешь-не хочешь, а подозрения усиливаются. В одну цепочку выстраиваются: копченая скумбрия «а ля Федорчук», рекомендация высокогорного курорта «а ля Чазов и Горбачев», нетерпеливые ожидания чего-то «а ля Раиса Максимовна» и непонятная, необъяснимая, скоропалительная, быстротечная смерть маршала Устинова!

Устинов, если бы смерть Черненко произошла раньше, вне всякого сомнения, твердо и прочно стал бы новым Генсеком! Но Устинов умер в кремлевско-чазовском люксе не только раньше Константина Устиновича, но и из-за ерундовой болячки…

Привезли его в ЦКБ в очень тяжелом состоянии. Черненко, как только представилась такая возможность — а он в это самое время был также частым гостем больницы — навестил друга. Устинов лежал на кровати и спокойным взглядом смотрел на генсека. Самое странное, что «лежачий» больной утешал «стоячего»:

— Держись, Костя! Твоя болезнь обязательно отступит. Нам не пристало сдаваться…

— Ты-то как сам?

— Долго здесь лежать не собираюсь. Через несколько деньков оклемаюсь и на службу! Работы невпроворот…

Через несколько дней, сразу после операции, Устинов умирает. Для Черненко это сильный удар, от которого он не оправится до самого своего последнего дня.

— Я этого не ожидал от Дмитрия Федоровича, — с горечью признается он в день похорон, когда врачи не отпустили Черненкона траурную церемонию (ему, по состоянию здоровья, находиться долгое время на морозе было абсолютно противопоказано).

Из шестерки «великих» осталось двое — стоявший одной ногой в могиле Черненко и «Андруша» — министр иностранных дел Громыко. Хотя и тому жизни оставалось на полторы дюжины месяцев. Можно допустить, что не согласись Андрей Андреевич собственноручно передать власть Михаилу Сергеевичу на очередном «похоронном пленуме», и траурная музыка у кремлевской стены заиграла бы куда раньше.

Перед новой популяцией кремлевских политиков открывалась широкая, прекрасно вымощенная предшественниками дорога! По ней можно было мчаться с любой скоростью, если только хорошо усвоить и соблюдать «правила движения» и не бросать на произвол судьбы педали сцепления…

Глава 13 Вместо эпилога. Мы и были, и есть, мы и будем…

Вот, пожалуй, и все, о чем мне хотелось бы рассказать в этой небольшой книге. К чему писать большую? Люди сейчас все больше заняты делами меркантильными — добыванием денег, например, и у них очень плохо обстоят дела с наличием свободного времени.

Детектив, возьми его в руки на ночь глядя, и тот из рук валится. А тут книжка про политику, да еще с картинками «из прошлого». Если она не пролистается за три перегона в вагоне метро, между короткой дачной поездкой в электричке или в салоне автобуса, то и покупать ее не стоит…

Не мне об этом судить, дорогие читатели. Я попытался честно рассказать о том, что знал сам, но знал я не так уж и много — на большой фолиант бы не хватило. К тому же его не имело смысла писать после того, как о своих наблюдениях поведали почти все из былого цековского круга: Чазов — изложил свою «версию»; Медведев — написал наиболее честно; Андрей Грачев — рассказал о своем видении; Горбачев — порядочно навспоминал, как он сделал «перестройку», даже не одну, а несколько; Ельцин про эти же самые времена, но со «своей колокольни» прописал многократно…

Что ж осталось мне? Подобрать те крохи, которые остались после них? Но после них осталось достаточно много хотя бы потому, что большинство из них не писали правды, максимально старались приукрасить происходившее, спрятаться за удобным вымыслом…

Для меня этот путь показался неприемлемым. Последним толчком, чтобы взяться за перо и погрузиться в эту, не свойственную мне «литературную работу», стали многочисленные публикации в газетах. Лихие журналисты весьма «борзо» судили о тех, кто долгие годы стоял у власти, это была месть плебеев к почившим патрициям (сколько ласковых и льстивых слов про вождей написано ими на газетных страницах ранее):

«В разное время года и суток одна и та же картина: ни людей, ни живого цветочка у постамента. Лишь породистый фокстерьер или болонка, коих прогуливается здесь бессчетное количество, на секунду приостановится у гранитного угла памятника…»

Это строки из красноярской газеты, города, откуда был родом Черненко.

«Теперь вместо памятной доски Черненко на фасаде дома по Большой Бронной, дом 19, торчат одни лишь ржавые штыри…» Это из московской газеты — города, где Черненко прожил долгие годы.

Не знаю, может, это признак цивилизованного общества — обгадить могилу (или память) неугодного вождя. Как будто в по-настоящему цивилизованных странах этим не занимаются…

И я решил написать не о конкретных людях. Не о конкретном времени… Я решил написать о конкретной службе! Об АППАРАТЕ…

Он существует всегда. Он вечен и не сильно изменяется во времени. Без него не существует ни одно государство. Всюду есть бюрократы, всюду есть номенклатура, всюду есть люди, «водящие преимущественно перышком»…

Я — один из них!

У Эльдара Рязанова в фильме «Забытая мелодия для флейты» есть прелюбопытнейшие стихи. С первого взгляда кажется, что он в них кого-то высмеивает, а приглядишься, вслушаешься в звучание этих бесхитростных строк и вдруг отчетливо видишь: автор проявляет чрезвычайно тонкое знание сути:

«Мы бумажные, важные люди, Мы и были и есть, мы и будем. Наша служба трудна изначально, Надо знать, что желает начальство. Угадать, согласиться, не спорить. И карьеры своей не испортить… Чтобы сдвинулась с места бумага, Тут и гибкость нужна и отвага. Свою подпись поставить иль визу, Все равно, что пройти по карнизу… Нет прочнее бумажной постройки, Не страшны ей ветра перестройки. Мы бойцы, мы службисты, солдаты Колоссальнейшего аппарата…»

Сегодня в новой России расплодилось великое множество аппаратов, аппаратиков и аппаратищ! Бывают они государственные и частные, коммерческие и благотворительные, гражданские и военные… Всякие!

Но есть в них одна черта — они похожи друг на друга. Чем? Хотя бы тем, что в большинстве из них работают хорошо всем известные люди — мои бывшие коллеги — прошедшие школу той АППАРАТНОЙ работы, которая закладывалась во все советское послевоенное время, на самом верху которой долгое время стоял самый главный «бюрократ» страны — Константин Устинович Черненко.

Посмотришь иной раз на состав сегодняшней демократической Думы и Мэрии, или Муниципалитетов всяких разных, или Префектур всевозможных, а также различных Союзов промышленников, аграриев и предпринимателей, а сам про себя думаешь:

— Здравствуйте, ребята! Начался новый трудовой день и вы уже склонились за столом! Все, как один, с раннего утра и до позднего вечера корпите над бумагами! Работаете! Вприпрыжку несетесь с зажатыми под мышкой папками по коридорам! Сталкиваетесь локтями возле лифта! Даете новые задания машинисткам и компьютерщикам…

«Наливался тучами закат: Перестройку начали с рассветом. Не по делу снятый бюрократ Со своим прощался кабинетом. — Ты прощай, мой светлый кабинет, Ты прощай, ковровая дорожка, Дай в карельском кресле напослед Посижу хотя б еще немножко! Пусть в последний раз в мой строгий взгляд Ясный свет прольется из плафонов. Пусть по мне прощально прозвенят Все мои пятнадцать телефонов…»

Это тоже песенка из фильма Рязанова, только поэт изрядно ошибся: никто ни с кем не простился и не собирается прощаться потому, что:

АППАРАТ ЖИЛ! АППАРАТ ЖИВ! АППАРАТ БУДЕТ ЖИТЬ!..

Фотографии

В. Прибытков встречает Черненко.

До скумбрии от Федорчука.

Через год, после высокогорного отдыха, рекомендованного Чазовым и Горбачевым.

Бюрократ № 1

Значок "летчик-космонавт" Черненко сделал за три недели.

Когда я пришел в ЦК, эти два человека были самыми главными в стране.

Парадный портрет Георгадзе.

Выезд на охоту.

Визит Хонеккера.

Вот он — аппарат!

«Мраморные слоники».

Черненко получает вторую звезду.

Таблетки для Генсека.

С внуком.

Из архива А. И. Микояна.

Чемпион СССР 1979 года «Спартак» Москва. Стоят: (слева направо) А. Калашников, В. Никонов, Р. Дасаев, Ю. Гаврилов, Л. Пивоваров, А. Сорокин, А. Мирзаян, В. Самохин, С. Шавло, В. Хидиятуллин и П. Беленький. Сидят: О. Романцев (кап.), К. И. Бесков (ст. тр.), Н. П. Старостин (н-к к-ды), Ф. С. Новиков (тр.).

Встреча с Т. Живковым.

«Три веселых друга».

Как Горбачев за 10 минут обошел очередь?

Первый день — Генсек!

С Д. Бушем.

С Хаммером.

Визит во Францию.

На Елисеевских полях.

Кавказское гостеприимство.

С М. Тэтчер.

У Парфенона.

С У. Пальме.

Вручение мандата за несколько дней до смерти. Кому это надо?

Соратники плечом к плечу.

Андропов в больнице! Горби — среди «бессмертных».

Французы кормят коммунистов.

Примечания

1

Секретно.

ПЕРВОМУ СЕКРЕТАРЮ ЦЕНТРАЛЬНОГО КОМИТЕТА КПСС

товарищу Н. С. ХРУЩЕВУ

ЧЛЕНУ ПРЕЗИДИУМА ЦК КПСС

товарищу МИКОЯН А. И.

Я обращаюсь к Вам по поводу систематических клеветнических выпадов против меня и умышленного извращения фактов моей деятельности.

В газете "Красная Звезда" от 11 февраля 1964 г. в статье, посвященной 20-летию Корсунь-Шевченковской операции "Канны на Днепре", Маршал М. В. ЗАХАРОВ пишет: "...Создалась довольно напряженная обстановка. В этих условиях координировавший действия 1-го я 2-го Украинских фронтов Маршал Советского Союза Г. К. Жуков не сумел организовать достаточно четкого взаимодействия войск, отражавших натиск врата, и был отозван Ставкой в Москву. Вся ответственность за разгром окруженного противника была возложена на Маршала КОНЕВА".

Вы, Никита Сергеевич, в это время были членом Военного Совета 1-го Украинского фронта и хорошо знаете события тех дней, и мне нет надобности здесь их расписывать. Доложу лишь о нижеследующем:

Утром 12 февраля мне позвонил СТАЛИН и сказал: "Мне сейчас звонил КОНЕВ и доложил о прорыве фронта ВАТУТИНА и выходе из окружения Корсунь-Шевченковской группировки противника. Вы знаете об этом?"

Я доложил СТАЛИНУ: "КОНЕВ во совсем правильно доложил обстановку. В районе Лысянка противник действительно потеснил части ВАТИТИНА, но меры приняты и положение там будет скоро восстановлено".

СТАЛИН продолжал: "КОНЕВ предлагает объединить в его руках все войска внутреннего фронта для ликвидации окруженного противника, как это было сделано под Сталинградом, а отражение ударов противника со стороны внешнего фронта возложить на Вас и ВАТУТИНА".

Я сказал СТАЛИНУ: "В этом нет необходимости, так как через два-три дня окруженный противник будет добит".

Через пару часов была получена шифровка, в которой предлагалось мне и ВАТУТИНУ заняться отражением ударов противника со стороны внешнего фронта, где наступало до восьми танковых и шесть пехотных дивизий противника. КОНЕВУ поручалось завершить ликвидацию окруженного противника, для чего ему и передавались некоторые войска 1-го Украинского фронта.

В Москву Ставка меня не отзывала, а, как Вам известно, я продолжал помогать войскам Воронежского фронта отражать наступление противника в районе Корсунь-Шевченковской и одновременно готовить наступление фронта на Чертков, Черновицы, а 1-го марта, в связи с ранением В. Ф. ВАТУТИНА, мне пришлось вступить в командование 1-м Украинским фронтом. С 3-го марта, как известно, я проводил Проскуровско-Черновицкую операцию. Операция закончилась успешно и 10 апреля 1944 года я был награжден орденом "Победа".

Следовательно то, что пишет ЗАХАРОВ в отношении меня, является его досужей выдумкой.

Газета "Известия" в октябрьских номерах 1961 года опубликовала репортаж своего спецкорреспондента "Атомная подводная лодка в плавании", в которой говорится:

"...Жуков отрицал значение технического прогресса, развития техники для вооружения армии и флота. Он утверждал, что ракета - дура, а штык - молодец, считал флот архаическим пережитком, нужным лишь для праздничных парадов. Это были тяжелые времена для нас, подводников, - говорил мне один адмирал, герой войны..."

Кто это "герой войны, один адмирал", в репортаже не сказано.

Вы знаете мое отношение к подводному флоту, к техническому перевооружению армии и флота, и знаете, что я никогда не отрицал ракетного оружия, тем более не являлся сторонником штыковой тактики.

В редакцию "Известия" я послал письмо, просил разобраться с умышленным извращением фактов, но прошло больше года в из редакции "Известия" на моё письмо даже не ответили. Видимо сочли, что со мной теперь вообще можно не считаться.

В ряде мемуаров, журналах, в различных выступлениях высказывались в высказываются всякие небылицы, опорачивающие мою деятельность как в годы Великой Отечественной войны, а также в послевоенный период.

Какие только ярлыки не приклеивали мне, начиная с конца 1957 г. и по сей день:

- и что я новоявленный Наполеон, державший бонапартистский курс;

- у меня нарастали тенденции к неограниченной власти в армии и стране;

- мною воспрещена в армии какая-бы то ни было партийная критика в поведении и к работе коммунистов - начальников всех степеней;

- и что я авантюрист, унтер-пришибеев, ревизионист и тому подобное.

Вопреки решению Октябрьского пленума ЦК КПСС 1957 г., меня здорового человека лишили работы и уволили в отставку. Больше года под различными предлогами мне не разрешали посещать партийные собрания, а затем меня вызвал полковник из политуправления и объявил, что есть указание передать меня на партучет в райком.

Мне даже не дают возможности посещать собрания, посвященные юбилеям Советской Армии, а также и парадов на Красной площади. На все мои обращения по этому вопросу в ЦК партии и ГлавПУР мне отвечали "Вас нет в списках".

Никита Сергеевич и Анастас Иванович! поймите в какое положение я поставлен.

И обиднее всего то, что несправедливое отношение ко мне происходит не в первый раз.

В 1937-38 годах меня пытались ошельмовать и приклеить ярлык врага народа. И, как мне было известно, особенно а этом отношении старались бывший член Военного Совета Белорусского Военного округа Ф. И. ГОЛИКОВ (ныне Маршал) и нач. ПУРККА МЕХЛИС, проводивший чистку командно-политического состава Белорусского ВО.

В 1946 году, под руководством АБАКУМОВА и БЕРИЯ, на меня было сфабриковано клеветническое дело. Тогда меня обвинили нелойяльном отношении к СТАЛИНУ.

БЕРИЯ в АБАКУМОВ шли дальше в пугали СТАЛИНА наличием у ЖУКОВА бонапартистских тенденций, и что я очень опасный для него человек.

Фабрикуя на меня дело были арестованы ряд моих сослуживцев генералов и офицеров, в том числе бывший член Военсовета 1-го Белорусского фронта генерал-лейтенант ТЕЛЕГИН К. П., бывшие мои адъютанты и порученцы генералы МИНЮК, ФИЛАТОВ, ВАРЕЙНИКОВ, СЕПОЧКИН в другие.

Всех их физически принуждали дать показания а на меня и о наличии "Военного заговора" во главе с Маршалом ЖУКОВЫМ.

Но с арестом самого АБАКУМОВА это дело провалилось.

И, как Вам известно, после смерти СТАЛИНА и расстрела БЕРИЯ, постановление ЦК о нелойяльном моем отношении к СТАЛИНУ и прочих сфабрикованных обвинениях, Президиумом ЦК было отменено.

Но вот сейчас на меня вновь клеветники наговаривает всякие небылицы. И, как мне известно, докладывают Вам всякие вымыслы о нелойяльном моем отношении к Вам и к другим членам Президиума ЦК. Как только поворачивается язык у этих людей, есть-ли у них простая человеческая совесть.

Я прошу Вас принять меры, которые Вы сочтете необходимыми, чтобы прекратить клеветнические выпады против меня и всякие бездоказательные обвинения.

Прошу правильно меня понять.

Желаю Вам хорошего здоровья и многих лет жизни!

С уважением

Маршал Советского Союза (Г. Жуков)

27 февраля 1964 года.

(обратно)

2

МИНИСТЕРСТВО ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СССР

15.12.1976 1/7555

ЦК КПСС т. Черненко К. У.

СОВЕТ МИНИСТРОВ СССР

О прикомандировании подполковника БЕСКОВА К. И. к Московскому городскому совету общества "Спартак"

В Министерство внутренних дел СССР обратился Московский городской Комитет КПСС (тов. Гришин В.В.) с просьбой направить для работы в Московскую футбольную команду "Спартак" в качестве старшего тренера военнослужащего внутренних войск МВД СССР подполковника БЕСКОВА Константина Ивановича и оставить его на действительной военной службе.

В соответствии со статьей 36 Положения о прохождении воинской службы офицерским составом Вооруженных Сил СССР, утвержденного постановлением Совета Министров СССР от 18 ноября 1971 года, Министерство внутренних дел СССР просит в порядке исключения разрешить прикомандировать подполковника БЕСКОВА К. И. сроком на один год к Московскому городскому совету добровольного спортивного ордена Ленива общества "Спартак" и сохранить за ним права, льготы и преимущества, которыми пользуются в соответствии с действующим законодательством лица офицерского состава внутренних войск, с выплатой всех видов положенного довольствия за счет указанного общества.

Министр - Н. А. Щелоков

(обратно)

3

КОМИТЕТ ПО ФИЗИЧЕСКОЙ КУЛЬТУРЕ И СПОРТУ при СОВЕТЕ МИНИСТРОВ СССР

№ 351с 21 января 1980 г.

Секретно

Экз. № 1

СОВЕТ МИНИСТРОВ СССР

О выплате денежных премий футболистам и тренерам сборных команд-призеров VII летней Спартакиады народов СССР

В июле-августе 1979 года в программе VII летней Спартакиада народов СССР проведен футбольный турнир с участием сборных команд союзных республик, гг. Москвы и Ленинграда, укомплектованных лучшими футболистами высшей и первой лиг. Эти соревнования явились очередным этапом подготовки игроков-кандидатов в сборную команду СССР к XXII летним Олимпийским играм 1980 года в Москве, полностью моделировали предстоящий олимпийский турнир по футболу, проходили в острой бескомпромиссной борьбе, способствовали выявлению новых кандидатов в сборные команда страны. Первое место в турнире заняла сборная команда Москвы, второе - Грузинской ССР, третье - Украинской ССР.

Комитет по физической культуре я спорту при Совете Министров СССР просит разрешения на выплату денежных премий футболистам и тренерам сборных команд-призеров VII летней Спартакиады народов СССР за счет средств Спорткомитета: за первое место - в размере до 500 руб., за второе - до 300 руб, , за третье - до 200 руб.

С Министерством финансов СССР (т. Деменцев В. В.) - согласовано.

Председатель комитета - С. П. Павлов

(обратно)

Оглавление

Об авторе

Глава 1 Начало конца. Смерть Черненко

Глава 2 Первый день в ЦК

Глава 3 «Водители перышка»

Глава 4 Дружба дружбой, а таблетки врозь…

Глава 5 Три грузовика и одна папочка «совершенно секретных» секретов!

Глава 6 Тайная любовь секретаря ЦК

Глава 7 Смерть Брежнева

Глава 8 Ссылка без ареста

Глава 9 Смерть Андропова. Превращение врагов в друзей…

Глава 10 Корабль для Кнуда, Портфель для Парфенона, Детектив с Фиделем и устрица по приказу партии…

Глава 11 Прозаическая смерть Щелокова, странный визит Чурбанова…

Глава 12 Суета вокруг генсека!

Глава 13 Вместо эпилога. Мы и были, и есть, мы и будем…

Фотографии Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg