«Женщины Великого века»

Женщины Великого века (fb2) - Женщины Великого века (пер. Нина Борисовна Жукова) 1245K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Жюльетта Бенцони

Жюльетта Бенцони Женщины Великого века

© Жукова Н., перевод на русский язык, 2016

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

* * *

Похищение госпожи де Мирамьон Дебют соблазнителя

В предрассветные часы одного из весенних дней 1648 года часовня монастыря Отцов милосердия на улице Вооруженного Человека была полностью погружена в темноту. Утренняя служба только что закончилась, и священники готовились к следующей. Несмотря на мрак, царивший под низкими сводами часовни, отец Клеман, выйдя из ризницы, уверенной походкой направился к колонне, за которой, преклонив колени, стоял статный господин привлекательной наружности. Мужчина был высок, худощав, у него было красивое лицо с ироничным изгибом рта и большими выразительными глазами, выдающими человека умного и образованного. Держался он с элегантной непринужденностью, говорившей о знатном происхождении. Добротный плащ темного сукна, скрывавший его фигуру, вполне соответствовал и прохладе утренних часов, и строгости места.

Приблизившись к незнакомцу, отец Клеман тоже опустился на колени, делая вид, что нисколько не интересуется соседом, но из-за молитвенно сложенных рук донесся его шепот:

– Вы точны, граф! Дама тоже не опоздает, смею вас заверить.

– Как я ее узнаю?

– Когда она придет, я подам знак. Не заговаривайте с ней ни при каких обстоятельствах. Просто обменяйтесь взглядами. Ничего другого. Обещаете?

– Даю слово, преподобный отец.

Удовлетворенный гарантиями, клирик погрузился в свои мысли, а может, и в молитвы, во всяком случае, он обхватил свое костлявое лицо руками. Что касается его вельможного соседа – то был не кто иной, как граф Роже де Бюсси-Рабютен, кузен госпожи де Севинье, – он предпочел наблюдать за прихожанками квартала, которые с часословами в руках, в низко надвинутых на лоб чепцах, закрывавших волосы, и с опущенными глазами входили в церковь. Графу было не до благости молитвы из-за охватившего его возбуждения.

Встретить Бюсси-Рабютена в монастырской часовне в столь ранний час было делом весьма необычным, даже в этот период, когда Париж уже сотрясали бури грядущей Фронды[1] и церкви зачастую использовались не по прямому назначению: скорее для тайных встреч, чем для молитвы. Но для присутствия здесь этим утром у молодого графа имелись веские и даже уважительные причины, хотя набожность ему вообще-то не была свойственна, ибо он был большой повеса: волокита, дуэлянт, заядлый игрок – и не отличался изяществом в выборе удовольствий.

В нескольких словах его история была такова: год назад он овдовел, предав земле супругу – прелестную Габриеллу де Тулонжон, принадлежавшую, как и он сам, к бургундской знати и оставившую ему трех дочерей. Он решил вновь жениться – а что ему оставалось делать с тремя малолетними дочерьми на руках? – и не было недостатка в тех, кто его в этом поддерживал. После возвращения из военного похода во Фландрию он поселился в Тампле[2], с целью поправить пошатнувшееся здоровье, у своего дядюшки Гуго де Рабютена, великого приора Мальтийского ордена. Вместе с приступами лихорадки Бюсси заодно пытался излечить и душевную боль, которая не оставляла его после смерти Габриеллы, и великий приор, человек светский, мог лучше других ему в этом помочь. Дядюшка принимал у себя сливки парижского общества, и однажды Бюсси именно там получил добрый совет от одного любезного соседа по столу, господина дю Бокажа:

– Женитесь снова, дорогой Бюсси. Только преданная и милая супруга вернет вам радость жизни, и я знаю, с кем вас познакомить. Дама живет неподалеку: на углу улицы Святой Авойи[3], в старинном особняке родителей; она тоже овдовела.

После этой преамбулы господин дю Бокаж охотно удовлетворил любопытство Бюсси-Рабютена. Имя предназначавшейся ему спасительницы было Мария Бонно де Рюбель, она была супругой покойного господина де Мирамьона. Марии недавно исполнилось семнадцать, и она вдовела уже полгода. Кстати, она слыла красавицей, да к тому же еще и богатой, что отнюдь не портило дела. Галантного соседа Бюсси послали сами небеса, так как финансовые дела графа были сильно расстроены. Он с жаром принялся уговаривать господина дю Бокажа условиться с молоденькой вдовой о свидании, на которое возлагал самые серьезные надежды. Не знавший отказа у женщин, Бюсси наивно полагался на свою привлекательную внешность и природное обаяние. Увы, все оказалось не так просто.

– Свидание? – изумился дю Бокаж. – Как вы, однако, скоры, военные! Госпожа де Мирамьон почти не выходит в свет и никого не принимает. Молодая женщина соблюдает строжайший траур, и притом очень набожна.

– Как же я рискну штурмовать сию крепость?

– Через исповедника. Единственный способ приблизиться к госпоже де Мирамьон – это заручиться посредничеством ее духовника. К счастью, я знаком с этим святым человеком. Не то чтобы коротко, но знаком.

К исповеднику, судя по всему, было подобраться гораздо проще, и дальше все пошло как по маслу. Дю Бокаж представил Бюсси-Рабютена отцу Клеману, который пообещал, что приложит все усилия к осуществлению столь благого начинания, как устройство брака. Соединение двух исстрадавшихся в одиночестве сердец – воистину богоугодное дело!

Сказать по правде, сам духовник, отец Клеман, не очень-то понравился Бюсси-Рабютену. В нем ощущалась какая-то фальшь, лицо было плебейским, лукавым, речь – двусмысленной, руки – неспокойными и уж чересчур белыми. Чуть ли не с первых слов клирик намекнул, что раз Бог соблаговолит устроить счастье двух душ, следует Его отблагодарить щедрым пожертвованием, перепоручив дело ему – верному слуге Господа, и это упоминание о пожертвовании вызвало невольную гримасу на лице Бюсси, который был далеко не богат. Но раз уж отец Клеман был той единственной тропинкой, что могла привести его к богатой и красивой вдовушке, пришлось смириться.

Было решено, что будущие супруги увидятся как бы случайно в часовне Отцов милосердия, куда госпожа де Мирамьон имела обыкновение являться на мессу каждое утро. И вот этот день настал.

Вопреки свойственной ему уверенной манере держаться, Бюсси-Рабютен нервничал. Что касается отца Клемана, то для человека, погруженного в молитву, он был уж слишком неспокоен. Вдруг его локоть будто ненароком коснулся руки графа.

– Смотрите… вот она… со служанкой.

Действительно, в часовню только что вошла миниатюрная, стройная женщина, которой с трудом удавалось скрыть блестящие белокурые волосы под черной кружевной накидкой. Ее сопровождала служанка с бархатной подушечкой и объемистым молитвенником в руках. При виде дамы молодой человек поднялся с колен, пробрался к кропильнице и, погрузив туда, чуть ли не по кружевную манжету, руку, протянул ее, еще влажную, молодой женщине. Та густо покраснела, скрыв большие светлые глаза за завесой длинных ресниц.

– Благодарю вас, сударь, – быстро прошептала она, в то время как Бюсси, верный данному слову, поклонился ей, не издав ни звука.

Затем, не обернувшись, госпожа де Мирамьон проследовала к своей скамье и опустилась на колени, отдавшись молитве, пока старый священник направлялся к алтарю; впереди него плелся вооруженный колокольчиком сонный мальчик из церковного хора. Итак, встреча состоялась. Теперь Бюсси осталось только поблагодарить услужливого отца Клемана и вернуться в Тампль, где его поджидал дядюшка, словно нетерпеливый читатель, жаждущий получить очередную порцию романа с продолжением.

Гуго де Рабютен, великий приор суверенного Мальтийского ордена, был любопытным персонажем. Истинный вояка, любитель выпить и превосходный оратор, он обошел всю Европу; когда-то он вел жизнь бурную, блистательную, героическую, которая протекала под лязг оружия и плеск развевающихся знамен, и даже принимал участие в достойных пера Гомера сражениях с пиратами Средиземноморья. И эта щедро расцвеченная красками жизнь в итоге привела его к высокой должности, которую он занимал ныне, должности столь же почетной, сколь и скучной. Госпожа де Севинье, близко с ним знакомая, называла его «наш дядюшка-корсар».

Только был ли он корсаром или не был, Гуго де Рабютен обожал свою родню и ни в чем не мог ей отказать. Но это дельце с женитьбой и, главное, то, как оно завязывалось, пришлось ему не по душе.

– Не нравятся мне ухватки отца Клемана, – сознался он племяннику. – К чему столько предосторожностей и тайн? Ты увидел женщину, и она тебя увидела. Почему бы не поговорить?

– С меня взяли обещание молчать, чтобы ее не спугнуть.

– Спугнуть? Вдову? Ну и дела! По-моему, так нужно идти прямиком к ее отцу, попросить по всем правилам ее руки и назначить дату помолвки.

Бюсси-Рабютен сел в кресло, стоявшее возле камина, и, вытянув длинные, обутые в ботфорты ноги, оперся ими на подставку для дров. Он вздохнул.

– Я тоже так думал, но, похоже, толку бы не вышло. Эти судейские, к которым принадлежит папаша, – самые недоверчивые люди на свете. Легче к королю войти в доверие, чем к ним. Отец Клеман говорит, что требуется время и верный расчет.

– Вздор! – прогремел дядюшка-корсар. – Что это отец Клеман все ставит с ног на голову! Подумать только! Представитель дома Бюсси-Рабютенов оказывает неслыханную честь, делая предложение дочери судейского крючка, а те еще и нос воротят! Мне так и хочется послать их куда подальше, пусть сидят в своей крысиной дыре! Стоит показать им, кто они и кто мы. Ей-богу, да они должны плясать от радости!

– И все же признаем, что это не так. По словам отца Клемана, они не жалуют ни военных, ни знать, которые якобы относятся к ним с презрением, ни придворных тем паче: их они боятся до смерти. В зятьях родители вдовы предпочли бы видеть добропорядочного судью в длинной мантии и с внушительных размеров кубышкой, нашпигованной монетами. Вот почему следует не торопить события, а хорошенько обдумать свои действия.

– И действия, разумеется, будут обдуманы, когда отец Клеман набьет карманы твоими денежками. Ну и делишки он обделывает, чертов монах! Но коль ты уж достаточно позолотил ему ручку, осталось ждать урожая. Когда отправляешься в Артуа?

– Завтра. Его высочество принц де Конде[4] меня вызывает, и я должен вернуться на место назначения, раз уже поправился. Но отец Клеман будет мне сообщать о каждом своем шаге и о том, как продвигаются дела.

– Отлично! Ну а если они будут продвигаться слишком медленно, дай знать, я вмешаюсь, – заключил дядюшка, перед тем как пригласить племянника на ужин.

На следующее утро, как он и говорил, Бюсси-Рабютен отбыл на север Франции, где по своему обыкновению являл чудеса храбрости в жестоких стычках с врагом. К концу мая во время осады Перонны он получил письмо от отца Клемана, странное, надо сказать, письмо, оставившее его в недоумении.

В общих чертах духовник давал понять, что госпожа де Мирамьон никак не могла принять решение. С одной стороны, она с симпатией отнеслась к своему воздыхателю, но с другой – не находила в себе достаточно сил, чтобы противостоять близким. Семья настолько была одержима идеей зятя-судьи, что, рискни Бюсси-Рабютен завладеть вдовой, ему оставалось бы только действовать силой. «Вы просто обязаны, – писал священник, – получить путем принуждения то, чего на самом деле жаждет ее сердце».

Мысль вырисовывалась ясно: госпожа де Мирамьон желала, чтобы ее похитили. В те времена, стоит заметить, к похищениям прибегали часто. Однако без скандала тут обойтись не могло, и Бюсси, слегка удивленный тем, что подобный совет исходит от лица духовного звания, счел более предусмотрительным заручиться поддержкой своего начальника.

Конде был человеком действия и находил, что препятствия для того и существуют, чтобы их либо преодолевать, либо устранять. Он полностью одобрил план похищения, разумеется, только после того, как будет взята Перонна.

Едва город пал, молодой граф, не медля, поскакал в Париж, чтобы приступить к осуществлению операции, несколько сомнительной, но от которой зависело его будущее счастье. И естественно, он нашел искреннее понимание у дядюшки-корсара. Тот предоставил в его распоряжение неприступные стены одной из своих крепостей – резиденции великого приора в Лоне, неподалеку от Санса – чтобы Бюсси отвез туда даму сердца (не могло быть и речи о том, чтобы граф препроводил ее в собственное владение, – по соображениям приличия), а также позволил молодому Ги де Рабютену, кавалеру Мальтийского ордена и брату Роже, оказать последнему посильную помощь. Уладив быстро все дела, решили перейти к исполнению задуманного. Но кто же мог предположить, что госпожа де Мирамьон не имела ни малейшего понятия о том, что ее ждет?

Скажем сразу, что на самом деле отец Клеман вовсе не был духовником дамы по той простой причине, что он вообще никогда никого не исповедовал. Этот исполненный дьявольской хитрости пройдоха не гнушался никакими средствами, чтобы вытянуть деньги у ничего не подозревавшей жертвы, – иначе говоря, занимался ремеслом, для которого сутана была одеждой не просто наиболее подходящей, но и гарантирующей безопасность.

Не зная всего этого, Бюсси и его брат назначили дату похищения – седьмое августа. В тот день, как стало известно от подкупленного ими слуги, госпожа де Мирамьон вместе со свекровью, у которой она гостила в Исси-ле-Мулино, должна была отправиться в паломничество к монастырю на горе Валерьен.

Погода стояла превосходная. Молодая вдова и ее пожилая свекровь, госпожа де Богарне-Мирамьон, мирно следовали в карете в распахнутых от жары накидках, перебирая четки, как и подобало паломницам. Карета уже приближалась к набережной Сены, где им предстояло сесть на паром до Сен-Клу, как внезапно из зарослей кустарника выбежали вооруженные люди в масках: двое преградили дорогу лошадям, в то время как остальные связали кучера и слуг. Один из разбойников отворил дверцу кареты и обратился к застывшим от ужаса женщинам:

– Не бойтесь, сударыни, – произнес он приятным голосом, слегка приглушенным бархатом маски, – вам не причинят никакого вреда.

Несмотря на это заверение, дамы Мирамьон сочли необходимым оказать отпор и стали защищаться с такой яростью, что братья Бюсси были вынуждены прибегнуть к силе. Трое из их людей бросились на несчастных женщин, однако это не помешало старшей Мирамьон выхватить шпагу у одного из них и нанести удар. Несчастный с пронзенным легким упал как подкошенный. Тем не менее нападавшие одержали верх. Дверца вновь была закрыта, и карета, в которой двое из похитителей крепко держали пленниц, сопровождаемая ехавшими верхом братьями Бюсси, поспешила укрыться под мрачным пологом Булонского леса. В те времена это был самый настоящий лес – обширный и дремучий, где бандиты всех мастей могли легко найти убежище. Решено было направиться к Обервилю и Пантену, а потом выехать на дорогу, ведущую в Санс.

Заметим, что госпожа де Богарне-Мирамьон оказалась дамой не робкого десятка – был еще порох в пороховницах. Пока ее испуганная невестка, вжавшись в угол кареты, молилась, она притиснулась к дверце кареты и, несмотря на все усилия охранника, завопила что было мочи:

– Я – госпожа де Мирамьон! Госпожа де Мирамьон! Эй, кто-нибудь! Дайте знать моим родным, что нас похитили бандиты!

Несчастный, которому довелось ее сторожить, просто не знал, что делать. Наконец он заставил бунтарку замолчать, освободив ей руки. Однако пожилая дама не замедлила этим воспользоваться: через окошко кареты (ручки дверей были выломаны во время жаркой схватки) она принялась бросать серебряные монеты, которые привлекли местных крестьян, вызвав у них множество вопросов. Ги де Рабютен счел необходимым дать объяснения:

– Бедняга обезумела, вот мы и везем ее в приют для умалишенных!

Но этого оказалось мало, чтобы удовлетворить любопытство зевак. И поскольку после смены лошадей в Мо госпожа де Мирамьон продолжала кричать, сопровождающий решил прибегнуть к последнему средству.

– Довольно! – резко проговорил он. – Кучер, стой! – И когда карета остановилась, он открыл дверцу и буквально выволок наружу непокорную старуху. –  Поверьте, сударыня, – сказал он уже мягче, – я в отчаянии, что вынужден так поступить, но для нашего общего блага мне придется пойти на жесткие меры.

И прежде чем она это осознала, почтенная дама оказалась в одиночестве посреди дороги, в то время как карета помчалась дальше, вздымая клубы пыли.

Тем временем вторая пленница, одна в компании двух стражей, уже готовилась к скорой смерти. При виде мрачных башен резиденции Лоне ужас почти парализовал ее, и когда карета остановилась, она продолжала сидеть, сжавшись в комочек, полуживая от страха.

Однако вскоре перед ней предстал не палач, а приятного вида молодой человек, смотревший на нее с улыбкой, на запыленном камзоле которого были знаки отличия Мальтийского ордена. Он склонился перед ней в низком поклоне, едва не подметая красными перьями шляпы выложенный плитами двор, затем любезно предложил пленнице покинуть карету, шутливо поздравив ее с благополучным прибытием. Но невольная путешественница наотрез отказалась выходить.

– Я не двинусь отсюда, сударь, – произнесла она дрожащим голоском, – и если вы дворянин, то потрудитесь объяснить, прежде чем вы отправите меня домой, почему со мной так жестоко обошлись, – чем скорее, тем лучше!

Эти полные достоинства речи вызвали лишь снисходительную улыбку на губах Ги.

– Полноте, сударыня! Здесь кроме нас никого нет. Не будем продолжать ломать комедию.

– Комедию? Что за комедия?

– Комедию с похищением. Разве вы не пришли с моим счастливцем братом к согласию, чтобы ускорить свадьбу, которой противились ваши родители?

– С вашим братом? Свадьбу? Да вы просто сумасшедший! Кстати, кто вы и кто он, ваш «счастливец брат»?

Ги впервые почувствовал беспокойство, начав подозревать, что Роже могли ввести в заблуждение. Он назвал свое имя и титул, прибавив:

– Кажется, я начинаю верить, сударыня, что произошло недоразумение, но умоляю вас поверить в чистоту и благородство наших намерений.

Мария, однако, была слишком напугана, чтобы смягчиться от его любезностей.

– Не желаю ничего слышать! – воскликнула она. – Вы – просто бандиты с большой дороги! Что до вашего брата, то я не собираюсь с ним знакомиться. Он может быть только отъявленным мерзавцем!

– И все же вы с ним познакомитесь, сударыня, – раздался спокойный, полный достоинства голос графа, который только что подошел. – Если я виноват перед вами, то найду способ все исправить. Но для этого, по крайней мере, вам придется меня выслушать. Соблаговолите последовать за мной. – И он протянул ей руку.

Укрощенная вопреки собственной воле его властным тоном, молодая женщина положила дрожащую ручку на предложенную ей руку графа и дала увести себя в большую залу, где уже был сервирован стол. Но она отказалась выпить даже стакан молока.

Объяснение было долгим и нелегким. С детским упрямством госпожа де Мирамьон отрицала все, что утверждал ее собеседник, и не переставала повторять:

– Я хочу умереть! Хочу умереть!

Скорее всего, у нее была навязчивая идея смерти, что, впрочем, не исключало искренности, так как в неумеренной любви к Богу и своей вере она всегда желала как можно раньше воссоединиться с Господом.

В этом диалоге глухих невозможно было к чему-то прийти. Поняв, что он пошел по ложному пути и женщина не мечтает ни о любви, ни о браке, а намерена полностью посвятить себя Богу, Бюсси вынужден был признать, что проиграл, и прекратил настаивать. Поступив как истинный рыцарь, он извинился и отправил восвояси ту, на которой так пылко жаждал жениться.

Единственным его утешением в момент прощания было то, что в глазах своей жертвы он заметил едва промелькнувшую искорку нежности, а возможно, и сожаления.

Ему больше никогда не доведется встретиться с Марией де Мирамьон. Позднее она раздаст все свое богатство бедным и станет ученицей и последовательницей преподобного Викентия[5], основав религиозную общину мирамьонок, названную так в ее честь.

Что до Бюсси-Рабютена, то перед ним откроется блестящая карьера: смелая, дерзкая, отмеченная победами над прекрасными женщинами, – которая сделает его сначала генерал-лейтенантом королевской армии в Ниверне, потом – главнокомандующим легкой кавалерии, затем приведет его во Французскую академию и лишь в конце будет омрачена ссылкой. Но всегда он будет чувствовать легкую грусть, услышав имя Марии де Мирамьон – его не оставит ощущение, что, возможно, этой женщине он хранил бы верность. Во всяком случае, о Бюсси не перестанут еще долго и много говорить…

Роман маркизы де Колиньи, наделавший много шума Два брака и ни одного супружества!

Семнадцатого мая 1666 года Роже, граф де Бюсси-Рабютен, покинул Бастилию, где провел больше года за то, что «не понравился королю». Вышел он больным, обессиленным, едва ли не умирающим, и это еще хорошо, что он не умер в тюрьме, откуда его вызволили благодаря горячим мольбам жены, которая, хотя и присутствовала в его жизни, значила для него меньше всех остальных.

В крепость граф угодил из-за другой… Вернее, из-за нескольких других дам. Бюсси-Рабютен томился в Бастилии из-за тех, кто либо стал его несчастьем, либо не сохранил ему верность.

Людовику XIV не пришелся по душе этот породистый вояка, бывший приятель Фуке[6], в котором все было чрезмерным, выходящим за рамки дозволенного, – и недостатки, и достоинства. Бюсси, надменный острослов, был слишком независимым, чересчур любвеобильным, умным и непокорным.

Роже де Бюсси-Рабютен сделал блестящую военную карьеру: главнокомандующий легкой кавалерии и генерал-лейтенант Ниверне, он отличился при взятии Мардика, после чего последовал за звездой Великого Конде, своего друга, в Пикардию и Фландрию. Но в дни Фронды Бюсси-Рабютен остался верен королю и с тех пор уже не менял пристрастий. Возможно, он дослужился бы до маршала Франции, если бы не безумство молодости, точнее, настоящий скандал, оставшийся в истории как «дебош в Руасси» и который стоил ему ссылки.

В компании нескольких, таких же как он, повес – герцога Вивонского, брата госпожи де Монтеспан, герцога Неверского, маркиза де Кавуа, герцога Грамонского и будущего кардинала Лекамю, Бюсси во время оргии, пришедшейся к тому же на Страстную неделю, распевал непристойные куплеты, «Аллилуйи»[7], в то время как будущий кардинал совершал «обряд крещения» над молочным поросенком. Когда слухи об этих подвигах дошли до короля, Бюсси было любезно предложено отправиться «поразмышлять» в его земли, в Бургундию.

Удалившись в свой чудесный замок Бюсси-Рабютен, виновник скандала, чей литературный талант мог соперничать с дарованием его кузины и наперсницы маркизы де Севинье (урожденной Марии де Рабютен-Шанталь), скрасил свой досуг написанием «Любовной истории галлов» – искрометной сатиры, в которой автор в серии портретов изобразил любовные интриги придворных дам и кавалеров.

Книга предназначалась для подруги графа, некой госпожи де Монгла, в которую он был пылко влюблен и которая, впрочем, отвечала ему тем же, поскольку он никогда не встречал отказа у женщин, а его внешнее очарование ничуть не уступало уму.

К несчастью, Бюсси-Рабютен не мог сказать женщине «нет» и совершил большую оплошность, доверив рукопись одной из своих приятельниц, госпоже де Лабом, которая тогда коротала дни в монастыре, отправленная туда супругом.

Эта госпожа де Лабом имела славу «женщины ужасной, обольстительной, умной и абсолютно безнравственной». Она была несчастьем семьи, которая ее отсылала то в один монастырь, то в другой. Когда ей удавалось «взломать все замки» (как в прямом, так и в переносном смысле) в одном монастыре, ее тут же переправляли в следующий. Когда же девицу выдали замуж, она продемонстрировала такую разнузданность, что муж продолжил дело семьи – он ее «закрывал».

Завладев рукописью «всего на пару дней», злосчастная ее переписала, отослала напечатать в Голландию и представила на суд широкой публики, хотя книга предназначалась исключительно госпоже де Монгла. Разразился скандал, однако король, которому дали прочесть несколько «портретов», только посмеялся. Госпожа де Лабом тогда обнародовала другие экземпляры, настолько искажавшие исходный материал и такие скабрезные, что невозможно было бы приписать их Бюсси, но, что куда хуже, недвусмысленно нацеленные на короля и его ближайшее окружение. Результат не замедлил сказаться, и в апреле 1665 года бедняга Бюсси-Рабютен был посажен в Бастилию, как раз в тот момент, когда его избрали во Французскую академию. Отныне жизнь его была загублена безвозвратно.

Когда он в возрасте сорока восьми лет вышел из Бастилии, от него оставалась только тень. До такого ужасного состояния его довели не столько тяготы тюремной жизни, хотя и весьма суровой, сколько душевная боль, вызванная, во-первых, подлыми махинациями госпожи де Лабом, а во-вторых, предательством любовницы: прекрасная госпожа де Монгла сочла за благо присоединиться к стану хулителей и поспешила обзавестись новым любовником, президентом[8] Менаром.

Благодаря стараниям умелого врача (в ту пору, когда медицина мало что могла, они все же встречались) он быстро встал на ноги. С замечательным упорством и преданностью месье Далансе ни днем ни ночью не оставлял своими заботами вверенного ему больного.

Дом лекаря, где находился Бюсси, напоминал базарную площадь – там все время теснился народ. Многочисленные друзья – а он умудрился сохранить большинство из них, – равно как и просто любопытствующие, стремились к его ложу, словно к раке святой Женевьевы. Побывала там и госпожа де Севинье, хотя ее «портрет» тоже оказался в «Любовной истории», кстати, скорее лестный, чем оскорбительный, однако великая сплетница XVII столетия никогда не закрыла бы на это глаза, не будь автором ее кузен, к которому она тоже была неравнодушна.

Когда Роже поправился, над ним смилостивились и не отправили снова в тюрьму. Король предпочел «забыть о нем», дав предварительно знать, что остаток дней Бюсси придется провести в его владениях. Тогда граф с тяжелой душой, еще полной отвращения и обиды, отправился в милую Бургундию, которую любил всем сердцем, но которую отныне он покинет лишь дважды за двадцать семь лет ссылки.

Замок Бюсси-Рабютен, приютившийся в глубине лощины, был просто изумителен (да и сейчас он таков!). Полный света и величавого достоинства, окруженный рвом с дремлющими водами, он словно вздымал к небу четыре угловые башни, увенчанные лантернами. Поражали воображение и роскошные, устроенные на итальянский манер галереи, где во всем их великолепии распускались цветы Возрождения, и бледно-розовые стены, будто навеки вобравшие в себя солнечные блики. Со всех сторон усадьбу обступали вековые деревья, меж которых лениво несла свои воды речушка Рабютен.

Поселившийся там изгнанник проводил время в неустанных трудах, деля досуг между обустройством родового гнезда, литературными занятиями и обширной перепиской с многочисленными друзьями и подругами, в первых рядах которых находились кузина де Севинье и его добрая приятельница, блистательная госпожа де Скюдери. Много времени посвящал он и воспитанию детей. От двух браков – с кузиной Габриеллой де Тулонжон и Луизой де Рувиль, – их было у него семеро: пять дочерей и двое сыновей. Старшие дочери – Диана-Жаклина и Мария-Тереза были «приобщены к религии»: первая у сестер-визитандинок[9] в Париже, вторая же была воспитанницей монастыря. Затем шли Луиза-Франсуаза, тоже от первого брака, Шарлотта и Франсуаза-Леонора. Мальчики – Аме и Мишель-Сельс-Роже – следовали за ними. Но из всех своих детей Бюсси-Рабютен особенно выделял Луизу.

Она была восхитительна, впрочем, как и остальные, и когда она приезжала в Париж, целая толпа друзей ее матери спешила полюбоваться на это «чудо». Но столицу она посещала редко. Нежная, чувствительная, обожавшая литературу и своего отца, она с самого начала его ссылки стала для Бюсси и секретарем, и ангелом-хранителем.

Из-за отца Луиза долго отказывалась от замужества, не желая его покидать, хотя ее мачеха и сводные сестры часто наведывались в Париж (госпожа де Бюсси-Рабютен в конце концов стала лишь изредка и на короткое время показываться в замке); она предпочитала оставаться с отцом, сопровождая его на прогулках, занимаясь литературными трудами и наблюдая за рабочими.

Когда же наконец Луиза согласилась выйти замуж, ей было уже тридцать пять лет. Но претендент того стоил. Его звали Жильбер де Ланжак, граф де Дале и маркиз де Колиньи, но что самое главное – девушке он понравился.

Узнав новость, неисправимая госпожа де Севинье тут же взялась за перо: «Заклинаю Вас, милый кузен, посвятить меня в детали. Что касается имени, то лучшего и желать нельзя. Опишите коротенько его самого и усадьбу…» На что Бюсси, который был в восторге от этого союза, не замедлил ответить: «Жених почти так же высок, как я, лицо удлиненное, нос – орлиный и длиннее некуда, цвет лица скорее землистый… Дом в Кресьа, где собираются жить молодые, в двух днях пути до Шазо и трех – до Бюсси».

Итак, брак намечался великолепный, с точки зрения престижа и особенно состояния, но Луиза не слишком привязалась ни к мужу, ни к упомянутому дому в Кресьа, где почти не жила. Как и подобает военному, Колиньи все время проводил в походах и спустя год после свадьбы нашел смерть в бою. Ему едва хватило времени, чтобы одарить супругу сыном. И та с младенцем на руках вскоре вернулась к отцу, чтобы вновь вкусить прелестей родного гнезда.

Они вернулись к прежней жизни в замке, довольно веселой летом, когда у них бывало множество гостей, и весьма тоскливой, несмотря ни на что, зимой, когда парижские знакомцы остерегались бездорожья и мало заботились о том, чтобы навестить скучающих друзей. Но все то время, пока его дорогая Луиза была рядом, Бюсси-Рабютен чувствовал себя счастливым.

Правда, зимой 1678 года ему довелось испытать чувство тревоги. Еще один знатный господин, виконт де Лимож, выразил желание взять в жены молодую вдову. Кандидат в супруги не обладал таким богатством, как Колиньи, напротив, он был скорее беден, зато – молод, соблазнителен и пылко влюблен. Покоренная Луиза пообещала ему свою руку, когда де Лимож вернется с войны, ибо он тоже был офицером.

Но очаровательная Луиза не приносила счастья возлюбленным, так как и этот пал в сражении, прежде чем смог дать свое имя нареченной.

Истины ради заметим, что несостоявшийся тесть, с которого свалился тяжкий груз, вздохнул с облегчением. Теперь не только дочь оставалась с ним, но он мог управлять и состоянием внука, что, учитывая его неблестящее финансовое положение, было кстати. Надеясь, что отныне Луиза окончательно откажется от замужества, он сжился с мыслью, что она никогда не покинет стареющего отца, и, чтобы ее развлечь, открыл двери замка широко, как никогда, для визитеров. Через эту любезно распахнутую дверь к ним и проник элегантный месье де Ларивьер, которого наш изгнанник встретил с распростертыми объятиями, ни на мгновение не заподозрив, что сам запустил волка в овчарню.

Никто толком не знал, кем был этот Анри-Франсуа де Ларивьер, нагрянувший в Бюсси летом 1679 года. Он, как говорили, «обманывал себя, называясь маркизом, но еще больше любил обманывать других». Некогда служивший под началом герцога де Бофора во время похода против берберов, он коротко сошелся во Фландрии с покойным графом де Лиможем. Воспользовавшись этим знакомством, Ларивьер, которого Бюсси прежде лишь изредка видел в Париже, явился в качестве «боевого товарища» покойного навестить затворников. В то время он проживал в Монбаре у одной из так называемых кузин, госпожи По де Рошешуар, которая предоставила ему и стол, и дом (а может, и остальное!), но главное – безопасность, в момент, когда он больше всего в ней нуждался.

Наш распрекрасный «маркиз» на самом деле едва избежал длинных рук начальника парижской полиции Ларейни и допросов судей «Огненной палаты»[10]. Иными словами, он по уши завяз в чудовищном «деле о ядах»[11], и вот как это произошло.

Ларивьер собирался жениться на богатой вдове, а сначала соблазнил и затем бросил госпожу дю Кастелье, которая оказалась недостаточно для него состоятельной. Потом он сумел вызвать пылкие чувства у одной очень хорошенькой молодой женщины, госпожи де Пулайон, которая, правда, не была вдовой, а состояла в браке с высокопоставленным чиновником вод и лесов Шампани, который был намного ее старше.

Обезумевшая от любви, бедная госпожа де Пулайон решила всеми средствами сохранить эту связь, хотя аппетиты любовника превосходили все пределы. Она распродала все, что имела, дабы их удовлетворить: драгоценности, ценную мебель и даже парадную одежду мужа. А поскольку «маркиз» обещал на ней жениться, только если она овдовеет, ей хватило глупости обратиться к знаменитой отравительнице Марии Босс, которая за четыре тысячи ливров продала ей склянку с ядом и приготовила для бедняги Пулайона отравленную рубаху, которая быстро и не привлекая внимания окружающих помогла бы ему отойти в мир иной.

К несчастью для нежных любовников, муж был вовремя предупрежден, и в одно прекрасное утро очаровательную госпожу де Пулайон взяли под арест и препроводили в Бастилию, где ее должны были судить. При столь плачевном исходе дела Ларивьер предпочел поскорее убраться из Парижа и попросить у своей бургундской приятельницы пристанище и строжайшее соблюдение тайны. Вскоре судьба и счастливая внешность обеспечат ему добычу куда более ценную, чем госпожа де Пулайон.

Хотя Бюсси-Рабютен и обладал тонким умом, не было ничего проще, чем завоевать его сердце, если имелась приятная наружность, изящество, непринужденная и остроумная речь, склонность к литературе и умение владеть оружием. Всем этим Ларивьер обладал и в самом скором времени стал одним из близких друзей изгнанника.

С непревзойденной ловкостью Ларивьер сумел снискать расположение Бюсси: он постоянно льстил ему, беззастенчиво хвалил его труды, копировал стиль, даже старался говорить в той же манере. К Луизе же он проявлял нежное внимание, которое возымело действие, хотя оно было скромным и едва ощутимым, дабы не возбудить подозрения отца.

Авантюрист добился успеха, на который и не смел рассчитывать. Вскоре ему предложили поселиться в замке, и отныне они не расставались, к огромному удивлению обитателей соседних имений, даже больше – они вместе путешествовали: когда госпоже де Колиньи пришлось ехать в Риом, чтобы подать прошение в суд, туда отправилась вся троица.

Во время этого путешествия Луиза и дала понять Ларивьеру, что любит его. Это было первое из многочисленных ее писем, адресованных ему, которые, безусловно, можно отнести к одним из самых великолепных образчиков данного жанра. Письма были настолько замечательны, что позже госпожа де Севинье назовет их «португальскими», намекая на их сходство со знаменитыми посланиями португальской монахини Марианы Алькофорадо[12].

«Мне лучше бы удалось обуздать мои чувства, следуй я разуму, а не сердцу, ибо, несмотря на переполняющую меня любовь к Вам, я испытываю угрызения совести, поскольку мне многое о Вас известно. Вы влюблялись всю жизнь… Я не скрываю от Вас своей привязанности и никогда от нее не отрекусь. Как бы я была счастлива, если бы, отдав Вам сердце, которое никого до Вас не любило, я смогла бы удержать Ваше до конца моих дней».

По возвращении в Бургундию Ларивьер выразил желание «уехать домой», но Бюсси в своей слепоте и еще более возросшей привязанности к другу настоял, чтобы тот остался. Любовь же Луизы переросла в настоящее умопомрачение. Вскоре она отдалась ему, и с тех пор каждым вечером, когда «господин де Бюсси желал им спокойных снов», любовники встречались.

Но Ларивьеру требовался брак, и ему было известно, насколько хозяин замка дорожит своим именем и репутацией. Положение «маркиза» было более чем сомнительно, и он прекрасно осознавал, что ему будет нелегко соперничать с такими претендентами, как Колиньи или Лимож. Надежды он возлагал только на Луизу, страсть которой должна была достичь такого накала, чтобы она добилась разрешения от своего ужасного отца. И чтобы быстрее достичь цели, он завязал интрижку с соседкой – графиней де Тришато, к которой и отбыл. Результат сказался незамедлительно.

Не прошло и двух дней, как Луиза написала полное отчаяния письмо, подписанное кровью, в котором дала обещание связать себя узами брака: «Я, Луиза-Франсуаза де Рабютен, обещаю и приношу клятву перед Богом господину Анри-Франсуа де Ларивьеру, что выйду за него замуж, когда он того пожелает. В подтверждение своего намерения я подписываю это послание кровью. Восемнадцатое октября одна тысяча шестьсот семидесятого года…»

Вдобавок Луиза приобрела неподалеку от Бюсси земли и замок Ланти, где она и ее «дорогое дитя» собирались поселиться после бракосочетания.

Получив нужные гарантии, Ларивьер рискнул-таки, вернувшись в усадьбу, попросить у Бюсси руку его дочери.

Первая реакция была скорее благоприятной. Отказано ему не было, хотя граф явно пребывал в замешательстве. Он дал понять претенденту, что хотел бы лучше узнать будущего зятя. Почему бы тому не вернуться в армию? Не стоит ли ему для начала проявить себя на службе, например, там, где для этого есть все возможности, – в герцогстве Вюртембергском?.. Само собой, Ларивьер и не помышлял возвращаться в армию, он вежливо отказался, заметив, что не в состоянии отныне находиться так далеко от возлюбленной, к которой привязан всем сердцем.

Разумеется, предложение Бюсси было шито белыми нитками: он не больше Ларивьера верил в успех его карьеры в герцогстве. Попросту ему хотелось выиграть время… чтобы навести справки, к чему он, не медля, и приступил.

Результат был таков, что по возвращении из совместной поездки в Париж (при соблюдении должной скромности изгнаннику изредка это позволялось) граф просто-напросто выгнал «претендента» из своего дома. Ибо в итоге расследования выяснилось, что «маркиз» был сыном крестьянина по фамилии Ривьер.

Не желая расстраивать дочь, Бюсси не осмелился сказать ей правду и предпочел сойти за несговорчивого отца, который не остановится ни перед чем, если речь заходит о родовом имени или размерах состояния. И совершил ошибку: это разожгло страсть Луизы еще сильнее, и любовники участили свидания, удвоив осторожность. Отныне галантный кавалер умудрялся проникать прямо в спальню Луизы, не возбуждая подозрений у хозяина дома.

Вся эта тайная деятельность не замедлила принести плоды, и в июне 1681 года госпожа де Колиньи поняла, что ждет ребенка. Теперь нужно было как можно скорее уладить дело.

Воспользовавшись отсутствием Бюсси-Рабютена, который на несколько дней отбыл в Дижон, любовники заключили брак девятнадцатого числа того же июня в часовне замка. Приходского священника месье Дюпуасона ничуть не смутил столь неравный союз, и, поскольку обошлись без оглашения и свидетелей, Ларивьер законным путем был определен на жительство с супругой там, где состоялась церемония. Но молодой не терпелось уединиться со своим дорогим мужем, и на те четыре дня, что отсутствовал граф, пришелся их «медовый месяц». Затем они расстались, чтобы Луиза встретила отца. Больше никогда новоявленной госпоже Ларивьер не доведется жить с супругом.

Исповедовавшись и причастившись, Луиза наконец призналась во всем отцу. Гнев Бюсси был ужасен. Он метал гром и молнии, да притом поклялся, что убьет дочь и ее избранника. Луиза, смертельно напуганная, поспешила укрыться в монастыре урсулинок в Монбаре, в то время как Ларивьер, сославшись на то, что ему угрожают расправой, подал жалобу королевскому лейтенанту, который написал безутешному отцу, чтобы тот умерил свою ненависть к «дворянину».

«Ни с каким дворянином я дела не имею, так что вам по должности не положено им заниматься. Когда мне наносит обиду крестьянин, я бью его палкой, и тогда это касается правосудия Парламента. Я же требую, чтобы вы знали, о ком ведете речь, обращаясь к такому человеку, как я!»

В монастыре Луиза рыдала горючими слезами и тайком писала письма «дорогому супругу».

Как-то ночью он даже увиделся с ней тайно при пособничестве одной из послушниц. Там, вероятно, и произошло нечто (этого никто так и не смог прояснить) имевшее странный исход: с момента той встречи Луиза не просто перестала любить Ларивьера, но и воспылала к нему ненавистью, о причине которой никогда не высказывалась. Можно лишь предположить, что в роковую ночь Луизе наконец-то открылось истинное лицо ее героя.

К несчастью, она была беременна и поняла, что Ларивьер воспользуется ребенком, дабы утвердиться в своих правах. Тогда она бросилась за помощью к отцу, и они, объединившись, приготовились к борьбе. Разработанный Бюсси план был прост: брак недействителен, и его дочь не ждет ребенка. Луизе нужно было скрыться до того времени, когда ее положение станет очевидным, и, главное, тайно разрешиться от бремени.

Оба спешно выехали в столицу. Благодаря заступничеству госпожи де Скюдери король был готов его простить. Он принял Бюсси в своих покоях и даже одобрил его план, но и Ларивьер не дремал – он жаждал справедливости. У него тоже имелись кое-какие связи, друзья… взять хотя бы милую госпожу де Севинье, которая втайне все же лелеяла мечту отомстить кузену за злосчастный «портрет». Короче, мошенник пустил полицейских по их следу.

Чтобы не попасть в лапы полиции, Луизе с отцом пришлось укрыться на постоялом дворе «Лотарингский крест» под вымышленными именами госпожи дю Ма и господина дю Пюи, бретонцев. Вскоре пришлось оттуда съехать, и они поселились в гостинице в Бриссаке. Но и там их нашли, после чего они отправились в Вожирар, сняв маленький домик, где несчастная Луиза преждевременно разрешилась от бремени, незадолго до того, как найти убежище у верного друга отца, герцога де Сент-Эньяна.

Ребенка, доверенного заботам кормилицы, почти сразу же похитил Ларивьер. Избежать разбирательства отныне было невозможно: вскоре тесть и зять предстали перед судьями. Больше двух лет продолжалась эта отвратительная тяжба, полная пасквилей, фальшивых документов и клеветы. Бюсси потребовал от Ларивьера, чтобы тот доказал свое благородное происхождение. Злосчастный не смог ничего подтвердить, а в ходе дела выяснилось, что его, как он утверждал, «отец» скончался за два года до его рождения. Ларивьер жестоко за это отомстил, обвинив жену в кровосмесительной связи с отцом, и разъяренный Бюсси, «не помня себя от гнева», дошел до того, что пустил в ход подложные письма… которые, впрочем, его противник сначала признал, хотя потом от них и отказался. Со своей стороны, он предал огласке все любовные послания супруги, которые смаковал весь Париж…

Процесс проходил бурно. Во время заседаний с обеими сторонами судьи обращались одинаково сурово, но, что самое печальное, победил в этой войне Ларивьер: брак был признан действительным, к жестокой радости кузины Севинье, которая, забыв на время о родовой чести, осмелилась написать дочери:

«Благодаря этому процессу наш друг Ларивьер будет в большой моде. Бюсси в бешенстве. Его дочь названа исступленной и отправлена к нему в постель. Все это было предопределено Богом. Аминь…»

Позже она попытается загладить жестокость своих слов, поскольку после процесса Бюсси, у которого открылась старая рана, едва оправился, а несчастная Луиза тоже была близка к смерти от стыда и боли.

Но потом наступил долгожданный покой. Отец и дочь вернулись в родные пенаты. Ларивьер не отказался от жены и ребенка (тот умрет в возрасте шести лет на руках у кормилицы), однако дал понять, что удовольствуется замком и землями Ланти, которые Луиза ему отдала в обмен на спокойствие.

Там Ларивьер и окончит свои дни в возрасте девяноста четырех лет, все еще бодрый и игривый и, как он скажет о себе, «способный развлечь вдовушку, которой нечего делать, жену, чей муж ушел на войну, монахиню вне стен монастыря или девицу на выданье…»

Луиза ушла из жизни гораздо раньше. Похоронив отца в 1639-м, она перебралась в Шазо, затем в Монже, что неподалеку от Отена, где написала биографию своей родственницы, святой Жанны Шантальской, и еще одну – святой Франсуазы Сальской. Скончалась Луиза в 1714 году, не простив мужа, а может быть, так и оставшись безутешной…

Странная история графини де Верю Стать фавориткой принца… чтобы спасти свою честь!

В замке Дампьер, что в долине Шеврез, недавно отгремели свадебные торжества. И уж если говорить о свадьбах, это была всем свадьбам свадьба! Соединялись не только два знатных имени, но и два значительных поместья. И правда, если юная невеста Жанна-Батиста д`Альбер де Люин принадлежала к высшей знати Франции (она была дочерью герцога де Люина и Анны де Роган-Монбазон), то будущий супруг, происходивший из родовитого семейства Пуату, которое состояло на службе у герцога Савойского, был одним из самых блестящих представителей Туринского двора. И, кроме того, этот во всех отношениях великолепный брак был заключен по любви.

Новобрачная была совсем юной: всего тринадцать лет, но и в этом нежном возрасте она уже обещала стать одной из прелестнейших женщин своего времени. Нет, она не была красавицей в строгом смысле слова, возможно, черты ее не отличались безукоризненной правильностью, но перед природной грацией и очарованием Жанны невозможно было устоять. Новобрачная была рослой, стройной и жизнерадостной, с прекрасными темными глазами и светлыми шелковистыми волосами, послушными и блестящими. А так как супруг, которому едва исполнилось двадцать, тоже был не лишен привлекательности, то ни у кого не было сомнений, что брак «по расчету» неминуемо перерастет в настоящий триумф любви.

Столь рано выданная замуж, юная Жанна отбыла в Турин без горьких сожалений. Конечно, она оставляла во Франции любимых родителей и особенно обожаемого брата, шевалье де Люина, который был для нее не просто братом, но и близким другом. Впрочем, тот обещал навещать сестру в ее новом доме, и потом, нелишне добавить, что Жанна души не чаяла в своем супруге.

Впрочем, Туринский двор вовсе не был мрачным местом. Во главе его стоял молодой герцог Савойский, Виктор-Амедей II, которому было всего восемнадцать лет. Настоящий красавец, с живым характером, больше всего на свете ценивший воинские доблести, герцог собрал вокруг себя блестящее общество, в котором не было недостатка ни в прекрасных женщинах, ни в выдающихся умах. В Турине жили весело, проводя время на балах, за которыми следовали концерты, роскошные обеды, пикники и охота. Новоявленная графиня де Верю[13] была принята в этот круг с восторгом, достойным ее имени и прелести.

По правде сказать, этот замечательный прием несколько скрасил другой, куда менее приятный, – тот, что был оказан ей в семействе супруга. Очутившись в громадном и мрачном дворце Верю, расположенном в старинной части Турина, неподалеку от знаменитого дворца Мадама[14], где жила пожилая вдова герцога Карла Эммануила II (пожилая вдова тридцати девяти лет!), Жанна поняла, что ее муж воистину был лучшим представителем своего семейства.

Ее свекровь, вдовствующая графиня – она-то как раз и была «пожилой», – оказалась женщиной несговорчивой, чопорной и, само собой, набожной сверх меры. Это узколобое и иссохшее существо мало интересовали наряды и украшения, а туалетную воду и притирания она явно добывала себе в ризнице соседней церкви, отчего запах, который распространялся вокруг нее, может, и был запахом святости, но, с земной точки зрения, приятностью не отличался. Помимо прочего, эта благородная и высокопоставленная дама была, так сказать, «напечатана в двух экземплярах», поскольку имела свою точную копию в лице ее деверя – аббата де Верю, человека уважаемого и значительного, более чем зрелого возраста, и который, хотя и был прежде посланником и государственным министром, от этого ничуть не меньше ужасающим образом походил на невестку, безусловно, в силу того рода сходства, которое возникает у людей, долго живущих вместе.

Увидев этих двух леденящих кровь персонажей, юная графиня вздохнула, сделала реверанс и с удовольствием отбыла с супругом в отведенные им покои, дав себе слово, что из любви к дорогому Шарлю она приложит все усилия, дабы не испортить с родней отношения, и целиком посвятит себя устройству семейного гнезда.

Сначала все шло хорошо. Несмотря на всю суровость Верю, их устраивал брак, присоединивший к семье дочь великого сокольничего Франции, у которой в роду были Шеврезы и Субизы. Жанна, если ее не вынуждали остаться дома недомогания или заботы, связанные с первым материнством, много времени проводила при дворе, где обзавелась толпой поклонников.

Празднества только удвоились числом той весной, что последовала за ее свадьбой, начавшись с пышного бракосочетания молодого герцога Виктора-Амедея II с племянницей Людовика XIV, принцессой Анной-Марией Орлеанской, дочерью его высочества и несчастной и прелестной Генриетты Орлеанской, умершей четырнадцать лет назад.

Юная графиня де Верю не пропускала ни одного бала. При дворе, таком молодом и беззаботном, всегда царила легкая атмосфера галантности, и Жанне довелось выслушать не одно пылкое признание, на которые она отвечала отказом с неизменной любезностью, чтобы никого не обидеть. Какое ей дело до чувств других, если дорогой супруг стремился исполнить ее малейший каприз?

Кроме того, она обрела верную подругу в лице молодой графини Сальской, и ей хотелось лишь одного: чтобы столь приятное существование продлилось как можно дольше. В этом славном обществе ей удавалось на время забыть о свекрови и дядюшке аббате!

К несчастью, если Шарль де Верю был образцовым супругом, то красавец Виктор-Амедей таковым не являлся. С тех пор как он вошел в возраст мужчины, Виктор-Амедей не знал отказов со стороны женщин, и едва минули первые дни его супружества, как он уже не видел ничего предосудительного в том, чтобы вернуться к своим многочисленным любовницам. Он собрал немалую коллекцию покоренных сердец и стремился добавить туда новые экземпляры. Итак, в один прекрасный день он заприметил Жанну де Верю.

Графине в ту пору было восемнадцать лет, и красота ее настолько расцвела, что сразила принца наповал, хотя тот был знаком с Жанной уже пять лет. Но тем вечером (это произошло на балу в Монкальери[15]) он взглянул на нее так, словно никогда раньше не видел.

– Можно ли, сударыня, быть таким слепцом, чтобы до сей минуты не разглядеть в вас красивейшую из женщин?

– Можно, монсеньор, – ответила Жанна, – в лесу трудно увидеть дерево!

– Если дерево превосходит все остальные, это непростительно!

Двор затаил дыхание. Не оставалось сомнений, что Виктор-Амедей только что наметил новую пассию. Оставалось узнать, какова будет реакция молоденькой графини де Верю.

К счастью, пять лет, проведенные при дворе, научили Жанну многому: она овладела искусством принимать любовные излияния, ничего не обещая, но, как говорится, не лишая надежды. Однако со временем ухаживания Виктора-Амедея стали более настойчивыми и обременительными. Меж тем герцог, отвергать которого открыто Жанна не осмеливалась, всерьез увлекся игрой, и его желание переросло в любовь, пылкую и требовательную.

– Я люблю мужа и не собираюсь ему изменять, – призналась она своей подруге, графине Сальской. Однако если герцог рассердится, бедному Шарлю придется пожинать плоды этого гнева!

– Самым верным будет найти предлог, чтобы удалиться из Турина, – ответила та. – Важно еще, чтобы семья мужа вас поддержала.

Над этим стоило подумать. Готовая на все ради спасения чести и желая сохранить себя целиком для боготворимого супруга, Жанна однажды вечером, когда все семейство было в сборе, объявила, что принц намеревается взять ее в любовницы, чего она никак не может допустить.

– Я скорее умру, – торжественно провозгласила она, в полном соответствии со стилем той эпохи, – чем нарушу супружеский долг!

Она ожидала услышать негодующие речи по поводу герцога от вдовствующей графини и аббата. Также она не сомневалась, что «дорогой супруг» станет метать гром и молнии и будет умолять ее тем же вечером отправиться на край света. Ничего подобного не случилось.

Вдовствующая графиня взглянула на нее с удивлением, к которому примешивалась неприязнь.

– Я не могла и предположить, что вы до такой степени тщеславны, – заметила она. – Ну и самомнение! Итак, вас домогается принц? Подумать только, ведь его окружают прекраснейшие женщины, которым довольно и малейшего намека…

– Не знаю, сударыня, тщеславна я или нет, – обиженно возразила невестка, – я сказала все как есть: герцог мне сделал недвусмысленное предложение, и я желаю немедленно покинуть Турин!

– Не может быть и речи! От чего бежать? От нескольких улыбок и парочки мадригалов, которые вы имели глупость принять всерьез? Да над вами будет смеяться весь город. Вы никуда не поедете!

Аббат пообещал молиться за нее, что до мужа, то от него невозможно было добиться суждения сколько-нибудь ясного и определенного. Он попросту уклонился и вышел из затруднительного положения, уехав инспектировать приграничные земли, что было не чем иным, как намерением оставить жену выпутываться самостоятельно.

Бегство супруга очень задело Жанну. Это не могло не сказаться и на ее любви к мужу. Поневоле она задалась вопросом, а не рассматривал ли он интрижку жены с принцем в качестве возможного источника высочайших милостей и привилегий? Несчастная Жанна была настолько оскорблена, что решила бороться в одиночку, собственными средствами. Отъезд мужа сделал герцога еще более настойчивым, и Жанна поняла, что он пойдет на все для осуществления своей прихоти.

Тогда она решила притвориться больной и объявила всем, что страдает от мучительных приступов ревматизма. Она пропустила несколько придворных балов и с таким умением и непринужденностью взялась за дело, что вскоре семейство Верю стало склоняться к тому, чтобы отправить Жанну подлечиться «на воды» одного из модных курортов, куда устремлялись толпы ревматиков со всей Европы – в Бурбон-л`Аршамбо. Место было выбрано не случайно. Бурбон находился во Франции, и там Жанна была бы избавлена от преследований принца, однако все было так представлено, что свекровь не усомнилась в том, что эта блестящая мысль родилась под ее кружевным чепцом. Увы, пожилая дама выдвинула условие sine qua non[16]: невестка не могла отправиться в путешествие без сопровождающего, которым, разумеется, оказался аббат, тоже якобы мучимый ревматическими болями.

Жанну это расстроило: лекарство оказывалось горше болезни, и «лечение» не сулило ничего приятного. Она подозревала, что ревматизм аббата был столь же фальшив, как и ее собственный, и молодой графине вовсе не хотелось с ним путешествовать. Не понравился ей и довольный блеск в его глазах, который появился, едва была намечена дата отъезда. Вот уже некоторое время он относился к Жанне с подчеркнутой предупредительностью, которую молодая женщина находила подозрительной. И она не ошибалась: старик действительно воспылал к очаровательной жене племянника страстью, которую до сих пор тщательно скрывал, но с которой ему все труднее было справляться.

Не успели они приехать в Бурбон, как плотину старческой любви прорвало, и аббат обрушил на Жанну пылкие признания, но, что самое отвратительное, он ломился в закрытую дверь ее спальни по ночам. Взбешенная приставаниями человека, которому как никому иному следовало ее защищать и оберегать, Жанна обратилась за помощью к своему отцу.

Герцог де Люин, встревоженный, без лишних расспросов бросился дочери на выручку и имел с ней долгий разговор.

– Если вы меня не избавите от него, батюшка, – простонала несчастная, – я буду вынуждена уступить: не проходит и ночи, чтобы он не стучал в мою дверь или не поджидал, спрятавшись в моей спальне. Рано или поздно, благодаря случайности или силой, но он добьется своего. Увезите меня!

Великий сокольничий счел положение серьезным и с огромным удовольствием пообещал увезти дочь в Париж, о чем и сообщил аббату. Возможно, он рассчитывал, что, устыдившись своего поведения, тот тут же склонится перед отцовской властью? Не тут-то было. Вконец обезумев от своей безрассудной страсти, аббат холодно объявил герцогу, что для госпожи де Верю – жены племянника и подданной его высочества герцога Савойского – совершенно невозможно вернуться к отцу, тем более без него, ее компаньона и наставника. Он так далеко зашел в своем цинизме, что пригрозил Люинам дипломатическим скандалом. Пришедший в ярость, но поверженный, герцог был вынужден отступить, дав перед отъездом дочери странный совет:

– Просите защиты у герцога Виктора-Амедея, дочь моя! Он один способен приструнить сластолюбивого мерзавца!

– Но, отец, я и приехала-то сюда, чтобы избежать ухаживаний герцога!

– Положим, но в чем вы видите большую опасность: во внимании молодого, привлекательного и всемогущего принца или в происках хитрого старика, который может пойти на преступление, чтобы заполучить свое?

Слова отца нашли отклик в душе Жанны. Как только Люин уехал, не зная больше, какому святому молиться, Жанна заявила аббату, что в Бурбоне ей надоело и она хочет домой. К счастью, возник и прекрасный повод: она только что получила письмо от Виктора-Амедея, который вновь объяснялся ей в любви и умолял вернуться.

«Вы совершенно завладели моим сердцем, – писал герцог. – Я возвеличу Вас настолько, что никто не посмеет поднять на Вас глаз…»

Именно таких слов ей и не хватало. Приняв твердое решение и больше не слушая возражений опекуна, Жанна собрала вещи и отбыла в Турин. По прошествии недели она уже была фавориткой герцога.

И фавориткой особенно для него дорогой. Эта молодая женщина, некогда с таким рвением отстаивавшая супружескую добродетель, словно испытывала особое удовольствие, выставляя напоказ свой новый статус. Она царствовала при дворе, и в Савойе не было равных ей в могуществе, ибо герцог ее боготворил.

Он возвысил ее в глазах света, как только мог. Жанна отныне ведала одеванием герцогини-матери и получила апартаменты рядом с герцогскими, любовник постоянно осыпал ее золотом, драгоценностями и всевозможными милостями. Больше того, она вошла в число его советников, и вскоре все уже знали в Турине, что она распределяла должности и оказывала огромное влияние на политику герцогства. У нее сразу появилось множество друзей и еще больше врагов, но всемогущие правители уже не могли без нее обойтись.

У этой сверкающей медали была, правда, и обратная сторона: характер самого герцога. Красивый и очаровательный, Виктор-Амедей был гневлив и болезненно ревнив, что порой заставляло его неделями не выпускать любовницу из ее апартаментов. Находясь в плену прелести Жанны, он постоянно подозревал, что она распространяется не на него одного, и стал следить за фавориткой, что стало для нее невыносимой мукой.

Жанна пришла к выводу, что любовь – дело трудное. Конечно, отныне она была избавлена от аббата, догадавшегося в конце концов преставиться, и даже от мужа и свекрови, которые были публично осмеяны и приняли решение уехать из Турина во Францию, то есть к врагам, ибо, к несчастью, отношения между Виктором-Амедеем и Людовиком XIV настолько ухудшились, что, несмотря на все усилия Жанны, в 1690 году началась война. Для молодой женщины это вылилось в настоящую трагедию. Несмотря на ее брак и эту связь, она осталась француженкой до кончиков ногтей. Ее приверженность своей стране была настолько сильна, что она без сомнений стала служить своему королю, начав переписку с господином Тессе[17], которая, с точки зрения Турина, была чистой воды изменой, и этот ад продолжался в течение десяти лет.

Со временем, хотя богатство Жанны множилось и стало баснословным, ее природная жизнерадостность и, что еще важнее, здоровье начали сдавать. Мало-помалу его подточили постоянная тоска по отчизне и родовому замку, а также это полузаточение, чьи границы все сужались, в котором держал ее любовник. Она робко попросила у него позволения уехать, но, разумеется, просьба осталась без ответа. И тогда всем существом этой высокопоставленной, но в то же время и обездоленной женщины постепенно завладела мысль о побеге.

Для осуществления задуманного она попросила помощи у единственного человека, на которого могла вполне рассчитывать, – своего брата. Шевалье де Люин, питавший нежную привязанность к сестре, охотно согласился выступить в роли сообщника, чтобы помочь ей вернуться домой. В октябре 1700 года он дал ей знать, что, переодетый в слугу, он будет ждать ее в определенном месте, недалеко от Турина.

Жанна выехала из города в карете, будто направившись на прогулку. По официальной версии, целью прогулки было посещение очаровательного загородного дома ее подруги, графини Сальской. Никто не воспротивился этой поездке – в этот день герцога во дворце не было. Незадолго до того, как заехать к графине Сальской, Жанна вышла из кареты, чтобы немного размяться в тени деревьев, и любезно послала слуг слегка «освежиться» в местном кабачке.

Оставшись одна, Жанна вышла на проселочную дорогу и вскоре увидела брата: тот поджидал ее с лошадьми и одеждой для верховой езды. Не тратя времени на изъявления радости, они поскакали до Суза, где для них уже был готов паланкин. В нем они добрались до Экзиля, пересев в почтовую карету, которая быстро доставила их во Францию.

Жанна почувствовала себя больной. Поспешное бегство явилось для нее тяжким испытанием, и она была вынуждена провести ночь в Гренобле из-за разыгравшейся лихорадки. Но дольше оставаться там она не захотела, одержимая желанием как можно скорее оказаться дома, и на исходе четырех дней они уже были в Фонтенбло. Оттуда было совсем близко до ее дорогого Дампьера.

К сожалению, Люины не оказали ей приема, на который она рассчитывала. Бог с ней, что она была метрессой герцога, но беглая любовница – это уж слишком! И это несмотря на то, что Жанна, проявив незаурядный ум, заранее переправила во Францию свое богатство.

Оскорбленная, она удалилась в монастырь в Пуасси. Пробыла она там вплоть до 1704 года, когда в сражении при Ондшооте[18] пушечное ядро сделало ее вдовой: Жанна потеряла мужа, с которым так давно находилась в ссоре, что уже не было смысла его оплакивать.

Свободная и богатая, она поселилась на улице Регар и зажила так, как ей хотелось. В салоне Жанны собирались поэты, художники, артисты и разного рода знаменитости. Подруга герцога и герцогини Бурбонских, она стала их доверенным лицом и лучшей советчицей.

Но еще одна любовь ждала ее впереди. Жанна увлеклась неким Глюком, красивым малым, работавшим на фабрике гобеленов и разбогатевшим на этом поприще, которого, благодаря купленным землям, отныне называли господином де Сен-Полем. Безумно влюбленная, она позволила себе… вступить в морганатический брак, как это сделала бы королева.

Умерла она в Париже восемнадцатого ноября 1736 года в возрасте шестидесяти шести лет. Когда-то ради забавы Жанна сочинила себе эпитафию:

Царица неги, что известна всем, Здесь вечный обрела покой, На всякий случай сотворив Эдем Еще в обители земной…

Мария-Анна де ла Тремуй, княгиня дез Юрсен Она была лучшей из тайных агентов

Царствование Людовика XIV началось сравнительно недавно, но и в этом 1663 году никто из высшей французской знати не сомневался, что не следует противиться прихотям молодого монарха, а вернее, его воле, которую уже тогда можно было назвать несгибаемой. Кто-кто, а уж министр финансов Фуке хорошо это знал!

Вот почему юная и прелестная графиня де Шале никак не могла взять в толк, что же такое могло произойти с ее горячо любимым супругом, заставив его беспардонно нарушить монаршие эдикты[19] и драться на дуэли прямо посреди Королевской площади, да еще и сразу после бала у его высочества, брата Людовика XIV, отчего любители посплетничать, которым в Париже несть числа, стали свидетелями этого поединка.

Сама она на балу не присутствовала из-за недомогания, но то, что муж домой не вернулся, очень ее удивило. Вместо него пришло письмо, доставленное посыльным, краткое и взволнованное: Блез дрался на дуэли вопреки королевским эдиктам, убил соперника, и если он не хочет, как некогда Монморанси, сложить голову на эшафоте, то ему следует «проложить границу» между топором палача и собственной головой. К этой границе он сейчас и летел на всем скаку, и то была граница с Испанией. Блез умолял жену немедленно собрать все, что сможет, золото и драгоценности, и приехать к нему в Мадрид, где, благодаря нескольким друзьям, он рассчитывал найти убежище и радушный прием.

С тех пор как она пять лет назад вышла замуж за Блеза де Талейран-Перигора, графа де Шале, Мария-Анна де ла Тремуй, дочь герцога де Нуармутье, ни разу об этом не пожалела. Их брак, заключенный больше по любви, чем по расчету, оказался на редкость счастливым. Тогда ей едва исполнилось семнадцать, и муж за ее любовь отплатил сторицей. Настоящий сорвиголова, дуэлянт и заядлый игрок, он тем не менее всегда оставался верен жене и не обращал внимания на других женщин.

Одна мысль о том, что супруг ее в бегах и так далеко от нее, приводила молодую женщину в отчаяние. Спрятав письмо за корсаж, она позвала камеристку Эмилию и велела той собрать сундуки и раздобыть ей мужской костюм.

– Если король станет меня разыскивать, он увидит перед собой лишь молодого господина, путешествующего для своего удовольствия. И, пожалуйста, поторопись…

– Не лучше ли остаться, госпожа, – взмолилась Эмилия, у которой отнюдь не было желания пускаться в путь. По ее мнению, госпоже стоило обратиться к королю, который был к ней благосклонен, и попросить за мужа.

– Когда речь заходит об эшафоте, – возразила графиня, – такие просьбы рассматривают уже после свершившегося либо на грани того. Король придет в ярость, узнав, что муж нарушил эдикты. Он отправит его к палачу, меня же отошлет в какой-нибудь монастырь, где я смогу выплакаться вволю, уверяя в своем глубоком сочувствии и призывая оставаться верной подданной. Нет, Эмилия, мы уедем, и сегодня же. Супруг зовет меня, а я не могу представить, как смогу прожить без него хотя бы мгновение.

Тем же вечером госпожа де Шале отправилась по следам мужа в Испанию, не подозревая о том, что эта страна, на данный момент – просто безопасное убежище, в один прекрасный день станет для нее чем-то совсем другим и она будет там едва ли не царствовать.

Следуя по дорогам Франции, Мария-Анна испытывала странное чувство. Она была уроженкой Пуату, в ее жилах текла кровь смельчаков и авантюристов, и она снова пожалела о том, что Бог не создал ее мужчиной, чтобы она могла отправиться на войну или участвовать в тех великих делах, что определяют судьбу королевства.

– Мне бы хотелось быть государственным деятелем! – говорила она мужу, который только посмеивался, справедливо полагая, что его восхитительная женушка, темноволосая и голубоглазая, могла бы найти себе более достойное занятие, вместо того чтобы разбирать чужие каракули и корпеть над документами.

Добавим, что для Марии-Анны в ее теперешнем положении беглянки, разыскиваемой полицейскими всего королевства, было что-то особенно будоражащее воображение. Еще немного – и прекрасная авантюристка вообразила бы себя героиней романа.

А между тем она ошибалась. Король не отдавал приказа об ее задержании. В знаменитой дуэли, о которой с момента побега Анне-Марии почти ничего не было известно, приняли участие восемь человек: Шале, Нуармутье, Фламарен и старший брат господина де Монтеспана, с одной стороны, а с другой – Аржанлье, два брата Лафрета и шевалье де Сент-Эньян. Поединок наделал столько шуму, что королю было чем заняться: он и не думал преследовать хорошенькую, одержимую любовью беглянку, которая в мужском платье ринулась на поиски дорогого супруга.

Итак, Мария-Анна, если и не без усталости, то без затруднений, добралась до Мадрида, где и произошла счастливая встреча с мужем, нашедшим пристанище у одного дипломата из числа друзей – аббата Портокарреро. Красавица была принята там с восторгом, который нетрудно представить… и не без приятного волнения со стороны аббата, который был скорее государственным мужем, чем слугой церкви. Он не остался равнодушным к очарованию хорошенькой женщины – образованной, элегантной, умной, овеянной тонким ароматом салонов парижского «Болота»[20], где всегда царила атмосфера галантной непринужденности и остроумия.

Благодаря Портокарреро супружеская чета была вскоре представлена ко двору, где Мария-Анна имела столь же большой успех. Король Филипп IV, отец королевы Франции, проявил к ней внимание и любезность, и, пока он был жив, при Мадридском дворе, благодаря госпоже де Шале, словно витал легкий ветерок, доносившийся из Франции. К несчастью, два года спустя после прибытия беглецов, семнадцатого сентября 1665 года, монарх скончался. Покойный король, надо признать, не был выдающимся государем – на деле Испанией правил герцог д`Оливарес, однако Филипп IV, большой любитель и покровитель искусств, был тем не менее королем Веласкеса[21], а этот титул стоит многого.

На испанском престоле оказался Карл II, сын Филиппа IV. Болезненный плод многочисленных близкородственных браков, этот наследник был отмечен врожденными уродствами и отличался крайне хрупким здоровьем. Целомудренная история наградила его прозвищем «Зачарованный», словно непременно требовалось вмешательство потусторонних сил, дабы произвести на свет сей образчик рода человеческого.

Как бы то ни было, вскоре после его воцарения отношения с Францией настолько испортились, что Блез-Адрие де Шале, не собиравшийся воевать за это ничтожество – Карла II, – решил оставить Испанию.

– Вы поедете в Рим, дорогая, у нас там живут родственники. А я поступлю на службу к дожу Венеции.

– Неужели вы хотите со мной разлучиться? Дорогой… вы разлюбили?

– Только потому, что люблю вас больше жизни, я и не собираюсь продолжать эту нелепую жизнь при дворе, недостойную моего имени. Я был и остаюсь солдатом, Мария-Анна. Так я и должен жить. Мне невыносимо теперешнее праздное существование. Езжайте в Рим, я присоединюсь к вам позже, обещаю.

Супруги, покинув Испанию, отбыли в Италию. Пока Мария-Анна добиралась до Рима, ее супруг направился в Венецию. Увы, ему не суждено было туда доехать. Подхватив скоротечную лихорадку, возлюбленный супруг Марии-Анны скончался раньше, чем увидел звонницу собора Святого Марка.

* * *

Тем временем в Риме молодая вдова вовсе не прозябала в одиночестве. Ее кузен, кардинал д`Эстре, и кардинал Бульонский взяли ее под свое покровительство и поселили в монастыре, неподалеку от Ватикана. И не для того, чтобы она стала монахиней, а намереваясь обеспечить Марии-Анне относительное уединение, комфортное и в то же время светское, столь удобное для благородных женщин, оставшихся в одиночестве, но не желавших полностью вычеркнуть себя из жизни. В монастыре Санта-Мария-ин-Портико госпожа де Шале принимала у себя сливки римского общества, а также многих высокопоставленных священников.

Одним из первых к ней пришел выразить соболезнование Портокарреро, недавно назначенный на должность кардинала, чьи чувства к красивой вдове ничуть не изменились. Он считал, что не к лицу такой прекрасной и наделенной блестящим умом даме вести столь плачевную жизнь в тихом римском монастыре.

– Она просто создана для великосветского общества! – заявил он как-то кардиналу д`Эстре, который разделял чувства коллеги по отношению к Марии-Анне. – Бесконечно жаль, что такая женщина заживо похоронила себя в монастыре.

– Но вам известны неписаные законы света, друг мой. Госпожа де Шале не сможет жить одна и избежать злых языков. Единственный шанс для нее оставить монастырь – это обрести подходящего мужа.

– Красота и очарование Марии-Анны способны завоевать достойнейшего из них! – с жаром воскликнул испанец.

Француз позволил себе улыбку.

– В наши дни красота и очарование без приличного состояния мало чего стоят. Верно, госпожа де Шале молода и прекрасна. У нее нет детей… но ведь и денег тоже нет! Нужно подыскать ей богатого супруга.

И тот нашелся без труда. Если бы не желчный характер, склонность к ревности, пожилой возраст (ему исполнилось пятьдесят пять), а также невзрачная внешность, то у князя Флавиано Орсини, герцога Браччано, имелись бы все необходимые качества, чтобы стать образцовым супругом. Он был вдов, не имел детей, у него в роду была представительница дома Лудовизи, и главное, он был баснословно богат как золотом и драгоценностями, так и землями.

Для двух дипломатов было детской игрой завлечь Орсини в монастырь Санта-Мария, представить его прелестной вдове, а затем уверить в том, что он безумно влюблен. Куда труднее оказалось убедить Марию-Анну. В глубине сердца вдовы продолжал жить образ дорогого супруга, и если она и не собиралась вечно хранить ему верность, то, по крайней мере, надеялась обрести друга более приятного. Но и здесь ловкость кардиналов сотворила чудо. Ей умело намекнули, что, став княгиней Орсини, она сможет спокойно вернуться во Францию, что для госпожи де Шале было бы невозможно. Кроме того, в лице своего знатного супруга она обеспечила бы королю Франции нового верноподданного, живущего в Риме, а еще она могла… чего только она не добилась бы, с ее-то умом, имея такое серьезное подспорье, как знаменитая римская фамилия, известная во всем Средиземноморье, да еще и огромное состояние!

Как бы то ни было, нашим ловкачам удалось выиграть партию, и в феврале 1675 года Мария-Анна стала княгиней Орсини и герцогиней Браччано. Она немедленно открыла салон в древнем, величественном и оригинальном дворце Орсини, воздвигнутом на руинах театра Марцелла близ берега Тибра. Удалось ей это как нельзя лучше: вскоре все, кто обладал именем, положением, богатством или сколько-нибудь пользовался известностью в Вечном городе, стремились засвидетельствовать почтение новоявленной княгине. Салон ее сделался не только местом встреч художников и писателей, настоящей обителью искусств, но и политическим центром тоже, где обсуждались все значимые события в жизни Европы. Давняя мечта Марии-Анны начала обретать плоть. Она не управляла государством, однако царила над толпой влиятельных людей, которые заправляли делами во многих странах. Делала она это с таким успехом, что эхо ее деяний докатилось до Франции, и сам король стал проявлять благосклонное внимание к Флавиано Орсини.

Разумеется, за этим прекрасным фасадом скрывалось много неприятного. Хозяйство велось кое-как. Флавиано устраивал сцены, порой смешные, а порой просто отвратительные, и пришел момент, когда Мария-Анна заявила, что не может дольше выносить тяжелый нрав супруга. Она заговорила о разводе. Портокарреро этому воспротивился.

– Лучше всего поможет сгладить острые углы, свойственные любому супружеству, короткая разлука, – предложил он. – Поезжайте в Париж. Давненько вас не лицезрели в столице, и там, бьюсь об заклад, вас ждет неслыханный успех, который заставит вас забыть о семейных ссорах. За это время супруг ваш тоже успокоится.

Совет был хорош, и Анна-Мария после прохладного прощания с мужем, который все еще сердился, в сопровождении целой толпы челяди направилась в страну, которую не видела столько лет. Она испытывала глубочайшую радость, слегка опьяняющую. Сколько раз, как в Мадриде, так и в Риме, ей вспоминались прекрасные дни, проведенные в Париже, где все было полно молодости, блеска и веселого безумства. К радости, правда, примешивалась тревога. Кем будет она в глазах величайшего из монархов мира? Раскаявшейся бунтаркой или знатной гостьей?

Но вскоре ее сомнения развеялись. В Версале вдове бедняги Шале был оказан не просто почетный, а великолепный прием. Король был любезен и проявлял к ней особенное внимание. Несомненно, дурные воспоминания полностью изгладились из его памяти.

В Версале, блеск и роскошь которого ее ослепили, княгиня Орсини имела счастье встретить – а надо сказать, та сильно изменилась – свою давнюю подругу. Во времена, когда она посещала салоны «Болота», госпожа де Шале часто навещала поэта Скаррона – жалкое, некрасивое существо, зато одаренное одним из самых блистательных умов. В то время Скаррон был женат на прелестной смуглянке знатного происхождения и наделенной такой грацией и серьезностью, что ее прозвали Прекрасной Индеанкой (потому что она родилась на Малых Антильских островах[22]), но которую в действительности звали Франсуазой д`Обинье. Итак, в Версале Мария-Анна увиделась с госпожой Скаррон, превратившейся в маркизу де Ментенон и, как поговаривали, тайной супругой короля.

Дамы встретились с обоюдным удовольствием, часами болтали, а когда пришло время Марии-Анне вернуться в Рим, госпожа де Ментенон попросила подругу писать ей, много и часто.

– Мы сможем обмениваться, – сказала она, – весьма полезными соображениями о том, что видим вокруг. Я – в Версале, а вы – в Риме, мы сможем принести огромную пользу нашему королевству.

Так было положено начало длительной и вдохновенной переписке, которая привела к значительным событиям. Отныне княгиня Орсини вполне могла назвать себя неофициальным дипломатом.

* * *

В 1687 году сварливый супруг Флавиано наконец-то догадался отойти в лучший из миров, оставив отнюдь не безутешной вдове значительное состояние, которое вскоре было еще увеличено вследствие продажи ею титула герцогини де Браччано, который племянник покойного приобрел за кругленькую сумму в два миллиона ливров. Почти сразу после этого бывшая госпожа де Шале, дабы не вызывать пересудов, изменила имя на французский манер, став из княгини Орсини княгиней дез Юрсен, а потом, освободившись от всех материальных забот, с головой ушла в политику.

Несколькими годами позже все мысли княгини дез Юрсен, как и госпожи де Ментенон, были заняты одним серьезным делом, нашедшим отражение в их письмах.

«Нас сейчас заботит только одно, – писала Мария-Анна, – кто унаследует престол короля Испании, нездорового и не имеющего потомства…» На что госпожа де Ментенон отвечала, что дает полную свободу дорогой подруге в ее действиях, направленных на оказание необходимого влияния на папу. Она добавляла: «Не забывайте информировать меня обо всем. Прошу Вас уничтожать мои письма, как и я обещаю поступать с Вашими…»

К счастью для историков, ни та, ни другая обещания не выполнили. Поддержанная таким образом Версалем, госпожа дез Юрсен приступила к осаде дорогого Портокарреро, намекнув, что самым благоприятным для Испании, значительно потерявшей в престиже за период разрушительного правления Карла II, будет возвести на престол государя, происходящего из рода несравненного «короля-солнца». Ничего не могло быть выгоднее, случись это, и для самого Портокарреро, которому была обещана роль первого министра. Все так и произошло, как предвидели маркиза и княгиня. По смерти Карла II внук Людовика XIV был провозглашен королем Испании под именем Филлипа V, что произошло двадцать четвертого ноября 1700 года. С той же даты началось и славное правление госпожи дез Юрсен.

* * *

Филипп V был красивым белокурым молодым человеком семнадцати лет, унаследовавшим от деда большую склонность к женщинам. Однако по причине глубокой набожности, близкой к ханжеству, что не могло не радовать его испанское окружение, он полагал, что любовь возможна только в браке. Это означало одно – следовало как можно скорее найти королеву.

Отыскать подходящую невесту поручили госпоже дез Юрсен. Она выбрала прелестное тринадцатилетнее дитя в лице Марии-Луизы Савойской, которую, при вмешательстве Людовика XIV, ей было велено лично доставить в Мадрид. А для того чтобы это важное посольство имело необходимые блеск и пышность, княгиня получила завидный титул главной статс-дамы, который обеспечил ей огромное влияние на испанский двор и фактически приравнивал в правах к титулу королевы-матери.

Прибыв в Мадрид с юной принцессой, госпожа дез Юрсен с восторгом вкусила опьяняющий фимиам приветствий, но ей пришлось призвать на помощь все свое хладнокровие, чтобы остановить рыдания будущей королевы. Девушка бесконечно сожалела об оставленном ею милом Турине, терпеть не могла испанскую кухню и находила придворных дам безобразными. Она, кажется, выплакала весь запас слез, а юный король, видя ее рыдающей, тоже принимался плакать.

Ощутив леденящий ветерок поражения, княгиня употребила весь свой гений, чтобы обуздать печаль юной Марии-Луизы и заставить ее оценить супруга – прекрасного и любезного. Она также опекала и Филиппа, рекомендуя ему проявить терпение, и в конце концов вышла победительницей: эти двое пылко полюбили друг друга. Вскоре главной статс-даме уже нечему было их учить.

Благодарность отныне купающейся во взаимной любви царственной четы еще больше упрочила ее влияние. Очень скоро стало ясно: госпожа дез Юрсен управляла королевой, королем и королевством в целом. Мария-Анна снимала и назначала министров, и ни одно из значительных событий не прошло мимо нее. Девичьи мечты княгини полностью воплотились в жизнь под звуки бесконечного любовного гимна этой неразлучной и ненасытной любовной парочки.

Так продолжалось все четырнадцать лет, пока молодая королева не покинула этот мир.

Отчаяние Филиппа V было безгранично, и госпожа дез Юрсен не могла придумать, как его успокоить. Впрочем, к этому времени она уже хорошо его знала и поняла, что, помимо отчаяния, король страдал от вынужденного воздержания. У Филиппа больше не было женщины… то есть любви, любовных отношений, без которых он не мог обходиться.

Опасаясь, что по этой причине он может угодить в ловушку какой-нибудь ловкой придворной дамы, госпожа дез Юрсен решила всех опередить. С согласия Версаля она отыскала в покоях одного из дворцов Пармы красивую девушку восемнадцати лет, Элизабет Фарнезе, с отличной фигуркой, но с едва заметными следами оспы на лице. Элизабет, госпоже дез Юрсен это было известно, жила затворницей в отцовском дворце, а чересчур строгая мать сделала из нее настоящую Золушку. Главная статс-дама сразу поняла, что именно она-то ей и нужна. Став королевой Испании, девушка будет ей благодарна за то, что она избавила ее от заточения, и для Анны-Марии могли начаться годы благоденствия.

Брачный союз был заключен. В канун Рождества 1714 года Элизабет Фарнезе прибыла в Гвадалахару, где была принята во дворце герцога дель Инфантадо, в котором ее уже поджидала госпожа дез Юрсен. Чтобы лучше дать понять, чего она ждет от Элизабет в качестве благодарности, главная статс-дама приняла девушку не у входа во дворец, а внутри, на ступенях лестницы, ведущей на второй этаж.

Женщины поприветствовали друг друга, затем уединились в комнате для разговора. Госпожа дез Юрсен объявила новоиспеченной королеве, что та «могла рассчитывать на нее в деликатных вопросах отношений между ней и королем, чтобы они всегда оставались на должном уровне…». Тогда Элизабет Фарнезе выразилась более чем откровенно: она – королева Испании и будет управлять сама как королевством, так и королем.

Затем последовал приказ начальнику стражи:

– Запрягите лошадей, посадите в карету госпожу дез Юрсен и кратчайшим путем доставьте ее к границе Франции. Там у нее будет возможность делать все, что она пожелает!

Переворот удался. Часом позже в сопровождении одного из племянников госпожа дез Юрсен в парадном платье придворной, даже не получив возможности взять вещи или хотя бы манто – а ночь выдалась на редкость холодная, – ехала в направлении французской границы, изгнанная бесстыдной и честолюбивой девчонкой, которая даже не приняла во внимание ее преклонный возраст. Тогда Анне-Марии было семьдесят два года, и во время этого ужасного путешествия она не переставала размышлять о неблагодарности королей и темных сторонах человеческой души. Король Филипп, успевший стать рабом тела жены, не сделал ничего, чтобы смягчить это жестокое выдворение.

К счастью, в Версале все было по-другому. Княгиню дез Юрсен приняли с большой пышностью. У входа в Большую галерею ее встретила госпожа де Ментенон, на глазах всего двора обняла подругу и сама отвела к королю, с которой тот беседовал в кабинете больше часа. Возможно, Людовик XIV предложил ей заняться каким-нибудь другим делом государственной важности? Ведь она настолько в этом преуспела! Но правдой было и то, что Анна-Мария чувствовала себя старой, усталой. Последнее испытание выбило ее из седла. Теперь она жаждала только отдыха, и полная достоинства старая княгиня вернулась в свой римский дворец, где тихо скончалась пятого декабря 1722 года, после того, как в течение многих лет оказывала покровительство королю и королеве Англии в изгнании. Жажда деятельности оказалась сильнее усталости.

Голгофа графини де Сен-Жеран

От автора. История, о которой я собираюсь рассказать, произошла очень давно. Касается она неблаговидных действий персоны, чьи потомки в настоящее время пользуются заслуженной репутацией честнейших людей, далеких от всяких подозрений. Из уважения к ним дама, ставшая ее героиней, будет фигурировать под именем «госпожа Н». Впрочем, поступая таким образом, я лишь следую примеру моих предшественников, прежде меня описавших это мрачное «семейное дело».

* * *

В тот день, когда графиня де Сен-Жеран поняла, что скоро станет матерью, она с трудом смогла в это поверить. Затем, едва врач подтвердил счастливую новость, молодая женщина была вне себя от восторга: не было числа радостным возгласам, слезам и молитвам. Решили спешно отправить посыльного к маршалу де Сен-Жеран, который в то время сражался в Эльзасе в составе французских войск. Жестокая Тридцатилетняя война была в самом разгаре, и кардинал-герцог де Ришелье не давал спокойно спать своим солдатам.

– Главное, – наставляла графиня гонца, – обязательно разыщи господина маршала и передай ему письмо лично в руки! Уверяю, ты об этом не пожалеешь. Еще бы, такая новость!

Новость и в самом деле была потрясающей, ведь к началу этого 1641 года супруги были женаты уже четырнадцать лет и потеряли всякую надежду на рождение наследника. Как только они не молили небеса, сколько сделали пожертвований и благодеяний беднякам со всей округи, какие обеты не давали! Но до сей поры небо оставалось глухо к их мольбам, к огромной радости сестры маршала, госпожи Н, совсем небогатой, для которой отсутствие потомства у брата означало, что ее собственный сын может унаследовать большое состояние.

А надо признаться, наследство было завидным. Владения Сен-Жеранов простирались почти по всей долине реки Алье; это были плодородные земли и множество селений, например Сен-Жеран-де-Во, где высился величественный родовой замок, построенный еще Жаком Кёром[23], или Сен-Жеран-ле-Пюи, где на пересечении дорог от берега Алье и той, что вела от Мулена до Клермона, располагалась превосходная усадьба XV века.

Сказать честно, госпожа де Сен-Жеран не очень-то жаловала золовку, жадность которой уж слишком была явной, но, потеряв всякую надежду стать матерью, она невольно привязалась к племяннику Аженору, милому и живому мальчику, о котором сама только могла мечтать. Кстати, госпожа Н постоянно твердила, что Аженор любит тетю «не меньше матери», и не упускала случая привезти его к дядюшке. Пребывание в замке позволяло ей приятно проводить там время, поскольку ее собственное финансовое положение оставляло желать лучшего. Учитывая все это, нетрудно понять, что ожидаемое рождение наследника нанесло ей жестокий удар.

Но если для госпожи Н новость была скорее печальной, то кое-кого в замке Сен-Жеран она привела в восторг. К графине была очень привязана Гийометта, единственная дочь ее управляющего Гийома. Это была хорошенькая белокурая девочка, умная и деликатная. Мать ее, главная горничная графини, умерла от родов, дав жизнь Гийометте, и не было ничего удивительного в том, что госпожа де Сен-Жеран взяла на себя заботу о несчастной сироте, перенеся на нее несостоявшуюся материнскую любовь, которую хранила в глубине сердца.

Гийометта обожала графиню, рядом с которой она проводила долгие часы, учась у нее искусству ткачества или вышивания либо просто слушая ее рассказы. Золовку графини, от которой девочка видела только презрительное отношение и окрики, напротив, она не любила. И ликование ее по поводу предстоящего рождения наследника объяснялось не только тем, что известие осчастливило ее благодетельницу, но и тем, что оно сильно раздосадовало госпожу Н.

Подобно всем остальным, она думала, что корыстная золовка графини теперь предпочтет сидеть дома и будет редко появляться у Сен-Жеранов. Не тут-то было! Едва госпожа Н узнала, что невестка ждет ребенка, как тут же собрала вещи и переселилась в замок.

– В отсутствие супруга, дорогая сестра, я обязана быть рядом. При беременности в вашем возрасте следует быть очень осторожной.

– Но все же хорошо, Мария! Я не хочу, чтобы вы шли на жертвы, нарушая привычный образ жизни. Ведь у вас дом, хозяйство…

– Довольно, милочка. Я старше вас и, уж поверьте, более опытна в таких делах. Вы должны отдыхать, и как можно больше, притом вам нужна кормилица, здоровая и умелая.

Придя в ужас от такого внимания золовки, однако не осмеливаясь сказать, что та лишь осложняет ей жизнь, графиня смирилась.

Никогда прежде госпожа Н не проявляла по отношению к графине столько заботы и внимания. Она носилась с ней как наседка, уберегая от малейшего сквозняка и вечерней прохлады с помощью кучи шалей и шарфиков. В то же время она заказала колыбельку, самую роскошную из всех возможных: наследник Сен-Жеранов был достоин всего самого лучшего!

– А если родится девочка? – шутливо спрашивала будущая мать.

– Тогда дождемся сына, который придет вслед за ней. Главное, начать.

Она так усердствовала, что госпожа де Сен-Жеран начала уже упрекать себя в предвзятом отношении к золовке. «В глубине души она добра и куда менее корыстна, чем я считала. Словно ей даже доставляет удовольствие, что богатство Сен-Жеранов ускользает от Аженора».

Не обманывалась на ее счет разве что Гийометта, не изменившая своего мнения насчет госпожи Н. Но та словно собиралась покорить всех и вся в замке. С Гийометтой она решила действовать хитростью.

Одажды утром госпожа Н позвала девочку в свою спальню и открыла сундучок, в котором находились несколько платьев. Малышка, привыкшая лишь к бумазее да грубой шерсти, увидела перед собой шелк и бархат.

– Хотелось бы тебе носить эти платья, Гийометта?

– Что вы, госпожа! О таких прекрасных я и не мечтала!

– Превосходно, считай, что они твои. Платья принадлежали раньше моей дочери Жюли – она старше тебя тремя годами. Жюли из них выросла, а тебе, думаю, они подойдут. Давай-ка примерим…

Гийометту не пришлось просить дважды. Через мгновение, надев чудесное платье из нежно-голубого бархата, которое необыкновенно шло к ее светлым волосам, девочка выбежала из замка, чтобы показать отцу подарок госпожи Н.

Она нашла Гийома на конюшне, где тот лечил раненую лошадь.

– Отец! – закричала она, как только его увидела. – Взгляни!

– Откуда оно у тебя? – спросил тот холодно.

Гийом в дочери души не чаял, но по природе это был человек суровый, расчетливый и скрытный. Девочка отвечала ему той же глубокой привязанностью, хотя и немного побаивалась. Личико ее омрачилось.

– Госпожа баронесса подарила. Дочка ее из него выросла… есть еще и другие. Дорогой отец, ты же не заставишь меня их вернуть?

Гийом не ответил. Он глядел на Гийометту, прелестную и нарядную, как настоящая барышня, и с его лица не сходило мрачное и озабоченное выражение.

– Такие платья, Гийометта, тебе носить не стоит, они тебе не подходят.

– Почему не подходят? – вмешалась госпожа Н, последовавшая за девочкой. – Посмотрите, Гийом, как платье ей идет, словно для нее сшито.

– Может, так и есть, госпожа баронесса, и вы вправе ею интересоваться, но я бы хотел, чтобы девчонке не лезли в голову разные мысли, которые совершенно не соответствуют ее положению… служанки!

– Ну же, Гийом! Так-то вы любите дочь? Служанки? Признайте, разве ее красота не заслуживает ничего другого?

На это управляющий ничего не ответил. Молча взглянув на госпожу Н, он отвесил ей поклон, затем развернулся и, ссутулившись, побрел домой.

– Видишь, – сказала баронесса девочке, – я все уладила. Можешь сходить за остальными платьями и отнести их к себе.

* * *

Маршал де Сен-Жеран прилетел быстрее ветра, чтобы расцеловать жену и выразить ей свою радость.

– Мы назовем сына Бернаром, – объявил он. – В нашем роду было много Бернаров, не забудьте об этом, дорогая.

– Вы собираетесь так скоро нас покинуть? Я надеялась, что вы останетесь до родов.

– Увы, война не позволяет мне всецело отдаться моему счастью. Но я спокоен, Луиза, раз за вами присматривает моя сестра. Постараюсь приехать как можно раньше.

– Хорошо, я буду вас ждать.

Как только он уехал, госпожа Н лишь удвоила свое бдительное внимание к невестке. Лето закончилось, пришла осень, и время родов приближалось. Одним прекрасным утром графиня де Сен-Жермен вдруг увидела, что в ее спальне очутилась кровать золовки. На этот раз она не удержалась от замечания.

– Все эти меры предосторожности меня пугают, дорогая сестра.

– Роды могут начаться внезапно.

– Хорошо, я позову на помощь.

– А так вам не придется никого звать!

Госпожа де Сен-Жеран поняла, что имеет дело с непробиваемым упрямством, которое и впрямь начинало вызывать у нее страх. Множество гонцов было отправлено в армию с письмами, в которых она умоляла мужа вернуться к предполагаемому времени родов.

К сожалению, это было невозможно. По долгу службы супруг не мог покинуть армию, и когда ветреной октябрьской ночью у графини начались схватки, она оказалась один на один с золовкой.

– Пока бесполезно будить служанок, – сказала та роженице. – Первый ребенок не явится на свет за пять минут. Я только схожу на кухню и велю нагреть побольше воды.

Но госпожа де Сен-Жеран была уже не в силах спорить, приступы боли участились, и она даже чувствовала удовлетворение, что другая все взяла на себя. Боль, раздиравшая ей чрево, не оставила места для других мыслей.

Между тем в комнате, которая располагалась рядом со спальней, управляющий, предупрежденный госпожой Н, дожидался рождения младенца. Было заранее обговорено, что, как только родится ребенок, Гийом отправится за нотариусом, который засвидетельствует появление наследника, в том случае, конечно, если будет мальчик. Если же родится девочка, достаточно будет и лакея, за которым всегда не поздно послать.

Внезапно приступ чудовищной боли, в десятки раз сильнее, чем все остальные, вырвал долгий стон из груди графини. Госпожа Н взяла свечу и тут только заметила, что ребенок уже явился на свет. Одновременно с роженицей она испустила дикий крик:

– О боже!

Но она ничего не объяснила, поскольку, измученная страданиями, госпожа де Сен-Жеран лишилась чувств.

Некоторое время спустя Гийом оседлал коня и скрылся в ночи, со скоростью ветра поскакав на север.

Итак, родился наследник! А между тем в замке не раздавались радостные возгласы, служанки, наконец-то разбуженные, толпились вокруг постели хозяйки и говорили вполголоса. Но главное, на всех лицах застыло выражение испуга и печали. Шепотом они передавали друг другу:

– Господи! Что будет, когда она узнает?

– Бедная госпожа! Она была так счастлива. Это может ее убить! Она не заслужила подобного наказания.

Мало-помалу графиня де Сен-Жеран стала приходить в чувство. Едва открыв глаза, она увидела стоящую перед ней госпожу Н с таким мрачным и скорбным выражением лица, что ей сразу стало страшно.

– Ребенок… неужели он?..

– Нет, дорогая сестра, к несчастью, младенец жив, и это – мальчик.

– К несчастью? Сестра, что вы хотите этим сказать?

Госпожа Н присела на край кровати и взяла в руки белую как снег ладонь невестки.

– Луиза, – тихо произнесла она, – мужайтесь. Ребенок жив, но вам невозможно будет его растить и нормально воспитывать. Нужно… укрыть его от посторонних глаз.

– Но почему?

– Потому что он ненормален. Это… урод!

Графиня, приподнявшаяся было, вновь упала на подушки, бледная как смерть. Но эта хрупкая и нежная женщина обладала незаурядной силой. Вскоре она снова открыла глаза.

– Я должна его увидеть! – заявила она. – Покажите мне его.

– Нет, Луиза, это вас убьет. Гийом о нем позаботится.

– Я сказала, что должна его видеть!

Тогда госпожа Н встала.

– Хорошо, я велю его принести.

Золовка вышла и вернулась из соседней комнаты с чем-то, завернутым в пеленки и кружева. Наклонившись, она поднесла сверток к лицу роженицы и отодвинула вуаль, закрывавшую лицо новорожденного.

Но едва несчастная мать бросила на него взгляд, как с ужасным криком опять потеряла сознание. Ибо под тонкими кружевами она увидела черную, покрытую волосами морду, в которой не было ничего человеческого. Младенца тут же унесли, а госпожа Н вновь приступила к обязанностям прилежной сиделки.

Придя в себя, графиня де Сен-Жеран погрузилась в отчаяние.

– Мой супруг! – рыдала она. – Бедный супруг! Что скажет он, когда узнает! Муж меня возненавидит!

* * *

Конечно, и для маршала это был удар, ничуть не меньший, чем для его жены. Но когда он вернулся в замок, то постарался скрыть свое отчаяние, чтобы не доставлять еще большие страдания несчастной Луизе, которая чуть не сошла с ума от горя. Жизнь вернулась в прежнюю колею, и никто уже больше не пытался оспаривать надежды на наследство юного Аженора. Ребенок-урод, по словам госпожи Н, был доверен попечению Гийома, который, прежде чем поехать за маршалом, отвез младенца в надежное место, известное ему одному. Все старались заставить забыть бедную мать об этой чудовищной трагедии. Снова пошли визиты, приемы, охота. Госпожа Н вернулась домой и, как в прежние времена, лишь время от времени посещала замок. Но между супругами отныне словно пробежала тень: каждый задумывался, чья столь ужасная наследственность могла привести к подобному несчастью.

Прошло несколько лет. Над башнями замка Сен-Жеран пронеслись весенние ветры и осенние ливни, и вот в один прекрасный день Гийом распрощался с его хозяевами. Он только что получил в наследство от умерших родственников хорошенький домик в Мулене и небольшое поместье, которое отныне позволяло ему жить в свое удовольствие. Гийометта, таким образом, перестала быть служанкой.

Но девушка – к этому времени ей исполнилось шестнадцать – была сильно опечалена отъездом. Она еще сильнее привязалась к своей госпоже и все эти годы старалась быть ей утешением, чтобы помочь несчастной справиться с горем.

– Мне бы так хотелось остаться с вами! – пролепетала девушка, покидая ее.

– Ты станешь приезжать ко мне в гости, ведь Мулен недалеко. И потом, ты стала настоящей барышней. Теперь найдешь хорошего мужа. Вот посмотришь, тебе не придется по мне тосковать.

И Гийометта уехала.

Первое время ей нравилось жить в красивом доме, где у нее была служанка, носить не жалкие, как прежде, а специально для нее сшитые платья. Но очень скоро ей открылось, что теперь она стала еще большей затворницей, чем прежде.

И это было связано с отцом, который вдруг стал лелеять в отношении нее честолюбивые замыслы. Отныне он требовал, чтобы она встречалась только с людьми из родовитых семей, а те не спешили завязывать тесные отношения с бывшим управляющим. Как огня он боялся, что дочь влюбится в парня низкого происхождения, и вскоре бедной девушке из развлечений остались только посещение церкви, вышивание да домашнее хозяйство. Ей не позволялось даже сопровождать отца, когда тот ежемесячно отправлялся в горы Оверни. Там, по его словам, он навещал родственников, которые нуждались в его помощи, но те не подходили для знакомства с ней. Время шло, и Гийометта все больше жалела о том, что потеряла: жизнь в замке, парк, приветливые улыбки графини. Ей исполнилось двадцать пять лет, и перед ней уже четко вырисовывалось мрачное будущее одинокой старой девы, когда внезапно умер ее отец.

* * *

Гийом неожиданно сильно простудился и слег. Вскоре он понял, что в дверь постучалась смерть и дни его сочтены. В один из вечеров он попросил Гийометту поехать в Сен-Жеран и привезти графиню. Вначале девушка подумала, что это лишь прихоть больного.

– Завтра съезжу, отец. Зачем беспокоить графиню в такой поздний час? Ведь путь туда долог.

– Слишком долог! Поэтому ты должна отправиться немедленно и умолять ее приехать! Я постараюсь ее дождаться, поскольку не хочу покинуть этот мир, не поговорив с ней. Меня… душит эта тайна.

– Какая тайна?

– Тебе не скажу! Отправляйся за графиней, да поспеши, если не хочешь, чтобы твой отец умер без покаяния! Ступай!

В ужасе Гийометта запрягла лошадь и, доверив отца соседке, отважно пустилась в путь. К утру она вернулась вместе с госпожой де Сен-Жеран. Гийом был еще жив.

– Госпожа, – пробормотал он. – На моей душе тяжкий грех, и я надеюсь на ваше прощение. Ребенок… младенец, который у вас родился, был красивым и абсолютно нормальным. Вовсе он не был уродом!

И несчастный все рассказал. Управляющий признался, что, надеясь сделать из дочери настоящую барышню, он принял предложение госпожи Н, пообещавшей ему много денег, если он выполнит все ее распоряжения. Как только ребенок родился, он отвез его к своим двоюродным братьям в селение Шерак-сюр-Морж, что неподалеку от Риома, оставив мальчика на их попечение.

– Но ведь… – проговорила в растерянности графиня, – я видела собственными глазами это чудовище.

– Не видели! Хитрая госпожа Н сумела вас обмануть. Вы видели черного щенка, наряженного в пеленки и кружева, предназначенные для младенцев. Ваш сын жив! Ему теперь семнадцать лет. Это рослый, сильный паренек, который очень на вас похож!

Госпожа де Сен-Жеран была мягкосердечной женщиной и не отказала умирающему в прощении. Гийом отошел с миром, но Гийометта не захотела оставаться в доме, купленном ценой стольких слез и страданий. Девушка пожертвовала его беднякам, избавилась от всего, что имела, и робко попросила у графини позволения остаться при ней, в замке. Вместо ответа эта добродетельная женщина заключила ее в объятия, и обе разрыдались.

Но обнаружение наследника ознаменовалось громким судебным процессом, поскольку госпожа Н, вопреки очевидному, пыталась отстоять права своего сына. В конечном счете справедливость восторжествовала, и Бернар де Лагиш, граф де Сен-Жеран, отец которого к этому времени умер, вступил во владение всеми его титулами, землями и состоянием. По прошествии нескольких месяцев он женился на Франсуазе де Вариньи и с честью исполнил воинский долг, вступив в королевскую армию.

Супруги поселились в Париже, где завязали тесную дружбу с госпожой де Севинье. Как-то при осаде Безансона[24] граф получил тяжелое ранение, которое заставило его до конца жизни носить под шляпой железную шапочку-калотту. Возможно, именно оно и свело его в могилу. И все же Бернар де Сен-Жеран успел обзавестись потомством, за которым трогательно ухаживала Гийометта, дочь злодея-управляющего.

Мадемуазель выходит замуж за Лозена Самый удивительный из царственных браков

Сердце старой девы

Мадемуазель[25] занемогла в самый разгар июля, и неизвестно почему. Да, Мадемуазель с большой буквы, которую все называли именно так, или Анна-Мария-Луиза Орлеанская, герцогиня де Монпансье, де Домб, графиня д`Э и еще множества других владений, которые делали ее самой богатой женщиной Европы. Мадемуазель – дочь покойного Гастона Орлеанского, брата Людовика XIII, и, следовательно, принцесса королевской крови и двоюродная сестра молодого монарха Людовика XIV.

Болезнь Мадемуазель не могла быть обычной простудой, явно для нее имелась другая причина, тем более что в свои сорок три года принцесса, крепкая, как швейцарский пехотинец, и превосходно сложенная, обладала завидным здоровьем и не имела ничего общего с теми хрупкими созданиями, что боятся малейшего сквозняка.

Вот уже три дня таинственная хворь держала ее в постели, в точности после двадцать девятого июля 1669 года, когда она вместе со всем двором присутствовала на вручении жезла капитану Первой роты телохранителей, обольстительному, любезному, наглому и несносному Антонену Нонпару де Комону, маркизу де Пюигильему, графу де Лозену.

Тогда Мадемуазель увидела Лозена не впервые, да иначе и быть не могло, ведь граф многие годы находился при дворе и входил в ближайшее окружение короля, но в тот день все-таки произошло нечто неожиданное. Неизвестно, что явилось тому причиной – летний зной, красота зрелища, аромат цветов или восхитительная элегантность голубого, отделанного серебром мундира, впервые надетого по такому случаю виновником торжества, – но только чувствительная принцесса вышла после церемонии с мечтательным видом и уже абсолютно не могла привести мысли в порядок. Вот почему она сочла за лучшее сказаться больной, но странное состояние духа не позволяло ей заснуть, и потому она только ворочалась, не находя удобного положения для сна.

Анна-Мария закрыла для всех двери своих покоев, не способная никого принимать и поддерживать разговор. На третий день, устав от себя самой и множества вопросов, остающихся без ответа, Мадемуазель сняла запрет для одной из самых близких подруг, любезной и мудрой маркизы де Севинье, которую очень ценила за живой ум и здравомыслие.

Войдя в опочивальню Анны-Марии, маркиза, взиравшая на все критическим оком, с трудом удержалась от улыбки при виде принцессы в тончайшем кисейном неглиже, утопавшей в куче подушек. Все это подошло бы скорее нимфе или хрупкому подростку, чем сорокалетней девице, лицо которой, украшенное солидным носом Бурбонов и слегка тронутое оспой, отнюдь не наводило на мысль о нежной любовной истоме. К тому же для больной Мадемуазель слишком хорошо выглядела, а глубокие вздохи, вздымавшие ее внушительную грудь, тотчас заставили предположить маркизу, эту опытную наблюдательницу, что болезнь, сразившая принцессу, была душевного свойства.

Отныне уверенная в том, что вступает на путь, где она была как рыба в воде, госпожа де Севинье села туда, куда ей указали томным мановением руки, и спросила тихо и спокойно:

– Давно ли вами овладел этот недуг, Ваше Высочество?

Вновь послышался тяжкий вздох.

– Вот уже третьи сутки, дорогая! Три бесконечных дня! Я не знаю, что со мной. Все случилось после приема, на котором король вручил жезл господину…

Мадемуазель прервала речь, и лицо ее залил густой румянец.

– Кажется, господину де Лозену?

– Да, ему… Стояла страшная жара, и, должно быть, меня просквозило.

Дрожащий голос и трепещущие ресницы окончательно убедили гостью в справедливости ее подозрений насчет подлинных истоков недуга, от которого страдала подруга: Мадемуазель была влюблена! И что хуже всего, влюблена в отъявленного мерзавца Лозена, блондинчика с большим красным носом, который хотя и не был красавцем, но по изяществу и умению очаровать превосходил самого короля, был дьявольски умен, честолюбивее всех придворных сразу и злее целого выводка гремучих змей. При этом он был знатен, как Монморанси, и обладал в одиночку доблестью всех рыцарей Круглого стола, вместе взятых. Короче, в наделенного всеми этими достоинствами тридцатисемилетнего Лозена были безумно влюблены две трети от общего числа придворных дам.

Надо к этому прибавить, что его любовным приключениям не было числа. Некоторые из них принесли ему серьезные неприятности. И не было ничего удивительного, что такая зрелая, но абсолютно наивная девица, как Мадемуазель, влюбилась в этого донжуана, увидев его гарцующим на коне впереди роты телохранителей.

Уверенная в правильности поставленного ею диагноза, госпожа де Севинье его озвучила:

– Окажись я на вашем месте, Мадемуазель, я спросила бы свое сердце: оно зачастую причиняет нам самую большую боль.

Больная посмотрела на нее с удивлением.

– Сердце? Вы так думаете, дорогая?

– Готова поклясться.

Услышав столь авторитетное мнение, Мадемуазель наконец осмелилась посмотреть правде в глаза и признаться в том, что с ней случилось: она влюбилась в господина де Лозен, и это столь неожиданное для нее самой чувство внесло сумятицу в ее существование, до сей поры размеренное в течение долгих лет.

Разобравшись со своими чувствами, в последующие за этим недели принцесса вела себя как воспитанница пансиона: непрестанно следила за объектом своей страсти, искала случая приблизиться к нему и заговорить и пробовала даже дать ему понять, что влюблена. Со своей стороны, хитрющий, как бес, Лозен без труда раскрыл тайну благородной старой девы, но он скорее дал бы разрезать себя на кусочки, чем сделать вид, что понимает эти прозрачные намеки на чувство, которое она к нему испытывает. Гордясь втайне, что завлек в свои сети персону королевской крови, он куда больше ценил благорасположение короля, зная, что Людовик XIV крайне щепетилен в вопросах, касающихся его семьи.

Мадемуазель и представить не могла, что умный и проницательный Лозен окажется таким непробиваемым, но любовь ее разгоралась только сильнее от того, что она принимала это за излишнюю скромность, и мало-помалу старая дева стала задумываться над тем, какое впечатление на него произведет ее предложение на ней жениться.

Разумеется, это сделать было нелегко, ведь он был обычным дворянином, в то время как она принадлежала величайшему в христианском мире королевскому дому и была баснословно богата. И потом, как заставить счастливого избранника ухаживать за ней открыто?

А ведь храбрости пылкому гасконцу было не занимать. Разве не он осмелился как-то ночью спрятаться под кроватью маркизы де Монтеспан, блистательной фаворитки короля, чтобы подслушать, что она скажет по его поводу своему царственному любовнику? Поговаривали даже, что он, возмущенный услышанным, якобы отвесил всемогущей метрессе пощечину? И все равно, отлупить королевскую любовницу – это одно, а добиваться руки принцессы королевской крови – совсем другое: между этими поступками огромная разница, целая пропасть, и он никогда не посмеет ее преодолеть.

Итак, после долгих размышлений Мадемуазель, у которой никак не выходил из головы этот брак, пришла к выводу, что ей придется сделать первый шаг, иначе никто и никогда его не сделает.

Для достижения своей цели она решила прибегнуть к уловке, которая ей показалась тонкой. При дворе тогда обсуждали ее возможный союз с принцем Карлом Лотарингским. Да и кто, впрочем, не мечтал на ней жениться? От императора до кардинала-инфанта все европейские принцы искали ее руки и богатства. Но поскольку сейчас этот брак был на слуху, Мадемуазель решила поинтересоваться мнением Лозена.

Одним мартовским утром 1670 года Мадемуазель, находившаяся в Сен-Жерменском дворце, выходя от королевы Марии-Терезии, столкнулась нос к носу с Лозеном, который был просто великолепен в мундире гвардейского капитана. Великолепен настолько, что сердце у влюбленной принцессы затрепетало, и, взволнованная его неотразимой внешностью, она нашла, что ее возлюбленный похож на «императора мира». Но она преодолела свою слабость и обратилась к Лозену:

– Я уже давно вижу в вашем лице самого преданного и верного друга, сударь, – сказала она. – Мое доверие к вам бесконечно, и я ничего не хочу предпринимать, не узнав вашего мнения.

– Вы оказываете мне честь, Мадемуазель! Я очень дорожу вашим расположением и сделаю все возможное, чтобы достойно служить вашему королевскому высочеству.

– Вероятно, до вас дошли слухи о том, что король намерен отдать мою руку принцу Карлу Лотарингскому? Это хорошая партия, но я твердо убеждена, что брак должен быть залогом будущего счастья. А такое счастье возможно не со случайным человеком, едва знакомым, а с тем, к кому испытываешь глубокое уважение. Как вы полагаете?

– Несомненно, – подтвердил Лозен, сообразивший, что он должен прикинуться дурачком и сделать вид, что не понимает намеков. – В таком случае зачем вам выходить замуж? Разве вы несчастливы без этого? Вы обладаете всем, о чем другие женщины могут только мечтать.

Кем-кем, а уж глупцом Лозен точно не был. Он уже давно понял, какую бурю чувств вызвал в сердце Мадемуазель. Сначала он был ослеплен победой, но также и встревожен, а потом принялся размышлять: породниться с королем и стать богатейшим человеком Европы – это фантастическое, на первый взгляд, предприятие, как оказалось, не настолько уж и недостижимо. Однако действовать следовало с огромной осторожностью: малейший промах, и все обернется прахом. Вот почему Лозен так старательно изображал наивность, хотя под голубым, подбитым серебром камзолом его сердце бешено колотилось при мысли, что его честолюбивые замыслы близки к осуществлению.

Однако Мадемуазель, пришедшая в отчаяние от подобной недогадливости, сделала следующий шаг.

– Предположим, вы правы, – промолвила она после паузы. – Но в моем возрасте поневоле задумываешься о наследниках. Не лучше ли иметь рядом того, кому ты со временем завещаешь все, что имеешь, чем годами видеть вокруг себя жаждущих наследства родственников? Я уверена, что король, желающий мне только блага, не станет противиться, если я остановлю выбор на каком-нибудь дворянине, выдающихся достоинств и высокородном, разумеется, которому я без опаски могла бы отдать свою руку.

Сердце Лозена остановилось. Разве смел он мечтать, что дело будет продвигаться с такой скоростью, это было невероятно! Но, пожалуй, стоило немного повременить, и, стараясь не выказать радости, он ответил с такой грустью в голосе и с таким артистизмом, что это уже было высокое искусство.

– Великолепные планы, достойные щедрого сердца Великой принцессы, но, к огромному сожалению, я не вижу никого при дворе, чьи происхождение, склонности, достоинства или добродетели были бы настолько значительны, чтобы соответствовать тому, что Ваша светлость готовы ему предложить. Подумайте, ведь он станет принцем королевской крови, герцогом Монпансье и множества других владений. Нет, это решительно невозможно.

Со вспыхнувшим взором Мадемуазель уже приготовилась произнести недвусмысленную ответную речь, которая все прояснила бы, но в этот момент королева, вышедшая из своих покоев, положила конец волнующей беседе. Лозен откланялся, заметив, что ему есть что сказать по столь важному вопросу и позже они вернутся к этому разговору.

Ночью Мадемуазель не смогла уснуть, а на следующий день после обеда у королевы она отыскала Лозена, показавшегося ей мрачным и желчным. Раз уж она хотела обещанного продолжения беседы, он довольно резко ответил, что много думал о том, какие преимущества получит Мадемуазель от подобного супружества.

– Очевидно, – начал он довольно бесцеремонно, – что в вашем возрасте либо уходят в монастырь, либо прибегают к религии или же, одеваясь скромно и неприметно, изредка ходят в оперу, к вечерне, выносу Святых Даров, отправляются на заседание благотворительного общества или в госпиталь, помогая бедным и обездоленным. Напротив, в статусе замужней дамы в любом возрасте можно ходить всюду и одеваться, как все остальные, чтобы нравиться супругу. Но дело как раз в супруге, которого, мне кажется, будет выбрать непросто. Дай я вам такой совет, я бы чувствовал на себе бремя огромной ответственности, в случае если избранник сделает вас несчастной.

Этот дерзкий тон восхитил Мадемуазель еще больше, чем вчерашняя любезность, ибо за ним угадывалось нежное чувство. В тот момент ей не терпелось объявить напрямик возлюбленному, что он и есть избранник ее сердца, но принцессе вновь пришлось иметь дело с воплощенной девичьей стыдливостью.

О, если бы он хотя бы немного ей помог! Притворился бы влюбленным и, главное, оставил эту чопорность и столь неуместный теперь респектабельный тон, чудовищно ее раздражавший, с которым несчастная старая дева не знала, как бороться!

Слишком долгое ожидание

Ловкая и жестокая игра, затеянная Лозеном, продолжалась долгие месяцы. Он, как воплощение дьявола, стал строить из себя соблазнителя.

Временами он был очень любезен, почти нежен, вдруг внезапно превращаясь в полную противоположность: мрачный и нравоучительный, как древняя рукопись, он делал вид, что скрывает какую-то тайную сердечную рану, доводя влюбленную принцессу до отчаяния. На деле же он был подобен опытному рыбаку, который, поймав крупную рыбу, долго изнуряет ее, чтобы сломить сопротивление и вытащить жертву на берег, но притом тщательно рассчитывая собственные силы, дабы в конце концов ее одолеть. Чего же он добивался от Мадемуазель? А того, чтобы та обрела в своей любви силу, способную представить его в качестве жениха всем, включая и короля.

Лозен прибегнул к весьма изощренной тактике. Долгие и томные взгляды, которые он, словно украдкой, обращал на Мадемуазель, горькие вздохи, артистически исполненные, порой вырывавшиеся из его груди, поддерживали волнение в сердце старой девы. И Мадемуазель, почти убежденная, что ее чувство не осталось безответным, объясняла сдержанность возлюбленного лишь огромной разницей в их положении. Как неприметный дворянин смог бы заговорить о любви с принцессой королевской крови?

Итак, долгими бессонными ночами, которые уже вошли у нее в привычку, Мадемуазель вела нескончаемые диалоги сама с собой.

«Я должна заговорить первой, – твердила она себе, – кому как не мне следует сделать первый шаг. Но как на это решиться? Я ведь не кто-нибудь, а принцесса, я должна выбирать и объявить о своем предпочтении, но… Боже! как это тяжело. Почему он этого не понимает? Отчего не поможет? Дай он мне понять, что любит, все стало бы намного проще. В каком ужасном положении могут оказаться порой высокопоставленные персоны!»

Эти нескончаемые тревоги имели один положительный эффект: Мадемуазель лишилась аппетита, который, как у всех Бурбонов, был у нее отменный. Очень скоро она похудела и заметно похорошела.

Устав от всего этого, в один из ноябрьских вечеров несчастная наконец решилась, собрав все свое мужество. Во время светской болтовни в одном из залов Сен-Жерменского дворца, она, словно играючи, опустила палец на зеркальце, затуманенное ее дыханием, и чуть было не написала признание, сжигавшее ее изнутри. Но так этого и не сделала, удалилась на несколько шагов и мысленно отругала себя. Неужели ей бесконечно мучиться? Разве не выстрадала она свое решение? Зачем продлевать ожидание?

И тогда, лихорадочно написав несколько слов на клочке бумаги, она аккуратно сложила записку и подошла к своему избраннику.

– Держите! – сказала она. – Возьмите записку, но не читайте. Обещайте, что развернете ее, только когда придете домой.

– Как вам будет угодно, – произнес Лозен, склоняясь перед ней. – Хорошо, я узнаю о содержании записки, когда буду у себя.

Ясно, что он не сдержал слова: едва Мадемуазель скрылась из виду, он достал записку, которая жгла его карман. Интересно, что ему написали?

Каким бы храбрецом он ни был, у него гулко стучало сердце, пока он разворачивал листок, так медленно, будто в нем была бомба. Но едва он пробежал глазами записку, как его черты разгладились, а из груди вырвался вздох огромного облегчения.

Мадемуазель написала всего два слова: «Это – Вы».

Лозен выиграл партию.

В следующее воскресенье в королевской часовне был страшный холод, но если Мадемуазель и дрожала как осиновый лист под своими мехами и роскошными одеждами, то вовсе не из-за низкой температуры, а по причине огромного волнения: она надеялась встретиться с Лозеном, которого не видела после того, как передала ему свое послание. Никогда еще воскресная служба не тянулась так долго, никогда проповедь не была настолько длинной и скучной.

Когда Анна-Мария наконец подошла к своему другу, у нее пропал голос, и она только и смогла прошептать:

– Я совсем окоченела.

– А я до сих пор не могу прийти в себя от того, что прочел, – с внезапно исказившимся лицом проговорил Лозен. – Негоже насмехаться над своими подданными! Я думал, вы добрее. А вы просто посмеялись надо мной.

– Посмеялась?

– Именно так. Думаете, я поверил хоть на миг, что вы меня выбрали, меня – ничтожнейшего из всех?

– Послушайте! Вы обладаете всем, чтобы стать величайшим сеньором королевства, и я все блага мира готова бросить к вашим ногам.

– Сжальтесь! Я в отчаянии, что вы полюбили меня, ибо у меня столь отвратительный характер, что, несмотря на мои чувства, я никогда не смогу сделать вас счастливой.

Несмотря на его чувства! Так вот оно, долгожданное признание! Наконец-то, наконец, Лозен подтвердил, что тоже ее любит.

Вне себя от восторга, Мадемуазель перестала себя сдерживать.

– Я хочу в супруги только вас, и никого другого! – воскликнула она. – И я очень скоро сообщу королю о своем выборе.

Это были уже речи принцессы, которым никто не был вправе сопротивляться. Мадемуазель сказала «я хочу», и ему оставалось лишь склониться в поклоне, что он и сделал, весь дрожа от радости, как нетрудно догадаться.

Поздним вечером восьмого декабря Мадемуазель все еще находилась в опочивальне королевы. Скоро должен был прийти король, и она во что бы то ни стало собралась с ним поговорить, не обращая внимания на прозрачные намеки Марии-Терезии, которая не могла взять в толк, что заставляет кузину оставаться в ее спальне, и прикладывала все усилия, чтобы поскорее ее выпроводить.

По правде говоря, момент для беседы с монархом был выбран неудачно, поскольку тот чувствовал недомогание, отчего у него всегда портилось настроение. Зато Великая мадемуазель вновь ощутила себя героиней Бастилии[26] и чувствовала себя столь решительной, что, кажется, могла бы сейчас сразиться с самим «великим турком»[27], а при необходимости и со всей его армией.

– Сир, – начала она твердо, сделав реверанс, – великая честь быть двоюродной сестрой Вашего Величества дает мне такую силу, что я считаю себя вправе выбрать супруга по моей сердечной склонности среди ваших самых верных подданных, не унизив своего достоинства, ибо располагаю богатством и титулами, которых хватит на двоих.

Она выпалила эту тираду молниеносно, на одном дыхании, и король не удержался от улыбки. Никогда он не видел Мадемуазель столь решительной.

– Дорогая сестра, – ответил он. – Вы в том возрасте, когда люди знают, чего хотят. Однако прошу вас не принимать поспешного решения, о котором будете жалеть. Кого же вы избрали в мужья?

– Господина де Лозена, Сир. Я люблю его и не хочу иметь супругом никого другого.

Людовик XIV с минуту хранил молчание. Лозен королю нравился своим острым умом и воинской доблестью, но ему трудно было поверить, что тот сгорал от страсти к Мадемуазель.

– Это человек достойный, – проговорил государь, стараясь не выдать своих сомнений. – Но, прошу вас, хорошенько подумайте.

– Я уже год думаю только об этом, Сир! Окажите мне высочайшую милость, одобрив мой союз, умоляю. Как вы и сами сказали, я уже в возрасте и не могу терять время.

Король согласно кивнул.

– Хорошо, пусть будет, как вы того желаете, дорогая сестра. Надеюсь, вы обретете счастье.

Счастье? Да разве не была она уже счастлива? Мадемуазель просто сходила с ума от счастья, сочтя себя неспособной пренебречь добрым советом, что ей дали верные друзья, посвященные в ее тайну: «Женитесь этой же ночью, без всякого шума…»

Увы! Она хотела не только счастья, но и собиралась осыпать земными благами того, кого любила.

Об этой новости при дворе узнали лишь спустя несколько дней, и одновременно невеста обнародовала длинный список баснословных даров, которые она намеревалась сделать возлюбленному, среди которых были и герцогство Монпансье, и графство Э, и графство Домб, то есть все или почти все ее владения.

Лозена переполняли гордость и довольство собой – вот он, рай на земле! Ведь стоит ему жениться, и бывшим дружкам придется обращаться к нему «монсеньор», одно только это приводило его в восторг, наконец-то тщеславие его было удовлетворено! И это не считая возможности по своему усмотрению распоряжаться сундуками вельможной супруги, до отказа набитыми деньгами. Жених с невестой уже заказали великолепные кареты, предназначенные для новоявленного герцога де Монпансье…

К несчастью для бедной принцессы, то обстоятельство, что Лозену предстояло вскоре именоваться монсеньором, многим во дворце не понравилось, в том числе и принцам королевской крови, которые находили отвратительным, что отныне они будут на равных с «малышом Лозеном». Не привело это в восторг и королеву, обычно кроткую и незаметную, в которой на сей раз взыграла испанская гордыня, ибо она была глубоко уязвлена этим, как она выразилась, грандиозным скандалом.

Не стоило забывать и о госпоже де Монтеспан. Была ли у Лозена в прошлом связь со всемогущей фавориткой? Никто точно не знал. Известно лишь, что они находились в приятельских отношениях, а возможно, были и любовниками. Дружба их представляла собой бесконечную череду громких ссор и гораздо более тихих примирений.

Этой высокомерной Атенаис, происходившей из одного из самых родовитых семейств королевства – разве не гласил ее девиз: «До того как возникло море, Мортемар[28] уже нес свои воды», – одна мысль о том, что ей придется называть несносного Лозена монсеньором и склоняться перед ним в реверансе, была совершенно невыносима.

Кроме того, давняя подруга Мадемуазель, знавшая Лозена наизусть, она не питала никаких иллюзий, какого рода «счастье» обретет сентиментальная старая дева в лице этого мерзавца. Не имея собственных законных детей, она рассуждала примерно так же, как и Месье[29], брат короля, который до сих пор считался несомненным наследником Мадемуазель: это же возмутительно, что огромное состояние перекочует в кошелек Лозена! Непростительно даже в случае, если тот обзаведется ребенком от Мадемуазель, впрочем, никто и мысли не допускал, что в ее возрасте она еще способна к деторождению.

Все это привело к тому, что короля осадили со всех сторон: повсюду раздавались возгласы негодования по поводу головокружительного возвышения «выскочки».

Результат этой массированной атаки оказался для Мадемуазель очень печальным. За несколько часов до того, как пойти к алтарю, в тот самый час, когда Лозен, уже ставший герцогом де Монпансье, принимал поздравления – о лицемерие! – от придворных, несчастную влюбленную вызвали в королевские покои.

Она предстала перед монархом с бьющимся от волнения сердцем. А тот был смущенный и опечаленный – он догадывался, как она будет расстроена, отчего у него тоже испортилось настроение, хотя его и не отличала чрезмерная чувствительность.

– Дорогая сестра, – начал он, – я прихожу в отчаяние от того, что намерен вам сообщить. Мне дали понять, что весь мир будет обсуждать ваш брак, и все скажут, что я пожертвовал вами ради возвышения господина де Лозена, и это повредит моей репутации в глазах иностранных держав, а она не должна пострадать. Следовательно, этому нужно положить конец, и как можно скорее. Вы вправе на меня сердиться… Ударьте меня, если хотите! Вам сейчас позволено любое поведение, и нет ничего, что я не стерплю от вас, поскольку я того заслуживаю!

Испустив крик, Мадемуазель упала на колени.

– О, Сир! Что я слышу! Какая жестокость!

Дабы утешить двоюродную сестру, король тоже опустился на колени, и какое-то время они, обнявшись, плакали вместе.

– Увы, – пробормотала принцесса, – слово короля, кто бы мог в нем усомниться! До сих пор вы ни разу его не нарушили. Неужели это впервые произойдет по отношению ко мне и господину де Лозену? Я прежде никого не любила, а сейчас люблю и не перестану любить достойнейшего и честнейшего из ваших подданных. Его возвышение составило бы счастье всей моей жизни! Вы мне дали эту милость, вы же ее и отняли! У меня разрывается сердце!

Было уже поздно, и мучительная сцена начала раздражать Людовика XIV, который вскоре высвободился из ее объятий.

– Ничего нельзя поделать, нужно смириться, вот все, что мне остается сказать.

Все было кончено. Сделав реверанс, Мадемуазель вышла и, сотрясаясь от рыданий, направилась в Люксембургский дворец, где она снова улеглась в постель.

Лозен же отнесся к делу по-философски; однако, зная, кем был нанесен удар, и не решаясь в открытую ополчаться на королевскую семью, удалился из дворца, а затем из города, осыпав единственного врага в лице госпожи де Монтеспан оскорблениями самого низкого свойства.

И он перешел все границы. Людовик XIV, узнав, что тот назвал его фаворитку «грязной шлюхой», велел взять Лозена под стражу, и вскоре тот под более благовидным предлогом был переправлен в Пьемонт, в тюрьму Пиньероль, где уже давно томился в заключении бывший сюринтендант финансов Фуке.

Мадемуазель был нанесен страшный, окончательный удар. Отныне солнце не всходило для нее ни в Париже, ни в остальных ее владениях.

Лозен провел в заключении десять лет, в течение которых он пытался совершить побег, завязал дружбу с Фуке, переговариваясь через дымоход, а затем рассорился с ним, поскольку соблазнил его дочь, когда та получила разрешение на свидание с отцом. Возможно, он оставался бы там и дольше, если бы госпоже де Монтеспан не пришла в голову мысль о возможном усыновлении Мадемуазель старшего из ее незаконных детей, которых она подарила королю: юного герцога дю Мена.

Выбран этот ребенок был не потому, что мать отдавала ему предпочтение: его очень любил король, и, кроме того, его выделяла из всех госпожа де Ментенон, ее гувернантка, пользовавшаяся с недавних пор особым расположением короля. У маркизы имелась двойная цель: с одной стороны, она обеспечивала почти королевское состояние своему ребенку, плоть от ее плоти, а с другой – доставляла удовольствие королю, который уже стал от нее отдаляться.

Мадемуазель не сдалась без борьбы, но ей не терпелось вновь обрести дорогого Лозена, и в итоге она уступила, передав часть своих земель ребенку (но сохранив пожизненное право пользования ими).

Итак, Лозен вернулся. Увы, из прежнего обольстительного кавалера он превратился в немолодого человека, изнуренного долгим заключением. Если и раньше характер был у него неприятным, а временами жестоким, то теперь он стал попросту злобным. Лишь одно осталось неизменным: как был он волокитой, так и остался.

По-прежнему влюбленная, Мадемуазель не замечала ни седых волос, ни беззубого рта. Она немедленно обручилась с ним, на сей раз почти тайно. И очень скоро пожалела об этом, ибо почти сразу после свадьбы поняла, что связалась с бабником, каких свет не производил.

Устав от его измен, она предпочла укрыться в одном из своих владений, в Э или Сен-Фаржо, в то время как Лозен продолжил жить в Париже.

В конце концов она прервала с ним всякие отношения, потому что в одну из их редких встреч он посмел обращаться с ней как со служанкой.

– Пойдите прочь, сударь! И больше не показывайтесь мне на глаза! Вы – негодяй!

Как далеко теперь была их счастливая любовь… Сердце несчастной принцессы не выдержало. Через десять месяцев после изгнания мужа, в марте 1693 года, она преставилась, перед смертью окончательно обратившись к Богу, в своем Люксембургском дворце.

Лозен же, которого король все же возвел в герцоги, так отвратительно вел себя в дни траура, что Людовик XIV, возмущенный и разгневанный, готов был вновь засадить его в Пиньероль. Но он так этого и не сделал, и неисправимый соблазнитель вскоре женился на пятнадцатилетней девушке, которая очень надеялась через короткое время стать вдовой, однако Лозен продолжал отравлять ее существование еще долгих двадцать лет.

Большая любовь Нинон де Ланкло

Никогда еще маркиз де Виларсо так дурно не проводил вечер! Пробило полночь, а проклятое окно, с которого он не сводил глаз вот уже три часа, все еще ярко светилось. Неслыханно!

Это окно второго этажа особняка на улице Турнель принадлежало обворожительной Нинон де Ланкло, в которую Виларсо был влюблен до безумия. Она была и звездой маркиза, и пожиравшим его сердце адским пламенем.

Минуло уже полгода, как он впервые встретился у поэта Скаррона с той, кого называли «царицей Парижа», и с тех пор он и думать не мог о других женщинах. А побед на любовном фронте у него имелось немало, ибо тридцатипятилетний Луи де Морне, маркиз де Виларсо и главный королевский псарь, на попечении которого находились семьдесят гончих Людовика XIV, не знал отказа у женщин. Он был высок и силен, с правильными чертами лицами и излучавшими нежность глазами, которые придавали приятную мягкость его воинственному облику. Изящный, богатый, маркиз обожал женщин, но с того дня, поцеловав прекрасную руку Нинон, он мгновенно забыл о существовании остальных дам.

На следующий день он стремглав помчался на улицу Турнель, где жила обольстительница, и начал за ней ухаживать по всем правилам этикета, что, к его огромному удивлению, не привело к желаемому результату.

Нинон принимала его любезно, с присущей только ей грацией, но на самые пылкие признания отвечала лишь ироничной улыбкой.

А между тем Нинон де Ланкло отнюдь не была недотрогой. Напротив, любовников у нее перебывало множество, как ни у какой другой дамы во Франции. К этому 1652 году, когда Нинон встречала уже свою тридцать вторую весну, вряд ли она смогла бы назвать точное их число, поскольку была не в состоянии хранить верность дольше трех месяцев, а начала она эту нескончаемую любовную игру с семнадцати.

Она родилась в семье дворянина, обладавшего душой артиста и жизнелюба, и с младых ногтей дала себе слово, что станет жить только ради своего удовольствия. Немало повидала она замужних женщин с печальной судьбой, превратившихся в рабынь собственных мужей, и решила избрать для себя иной путь. Ее мать, дама строгих правил и крайне набожная, черпавшая радости жизни лишь в религии, не могла стать для нее достойным подражания примером.

Итак, когда после смерти родителей Нинон получила значительное наследство, позволившее ей отныне жить, не заботясь о хлебе насущном, и обеспечивавшее полную свободу; она больше ничего так не желала, как сохранить и поддержать свою независимость. Память о глубоко верующей матери словно вдохнула в нее слова странной молитвы, которую она нередко обращала к Богу:

– Господи! Сделай меня честным человеком, но только не честной женщиной!

И она безоговорочно следовала своему «нравственному принципу». Никакого труда это не составило, ведь она была просто восхитительна. У Нинон де Ланкло были чудесный овал лица и при фарфоровой бледности выразительные «бархатные» глаза, нежная, как лепесток, кожа, божественное тело и самые стройные ноги на свете. Впрочем, помимо завидной внешности природа одарила ее множеством достоинств: она была блестяще образованна и талантлива во всем: играла на нескольких музыкальных инструментах, пела красивым нежным голоском и обладала живым, веселым и проницательным умом.

Нетрудно догадаться, что, имея на вооружении столько достоинств, Нинон де Ланкло не страдала от недостатка поклонников. За ней обычно следовала целая толпа, а ей оставалось лишь выбирать. И никогда в этом выборе не присутствовала корысть, она покорялась лишь своим капризам. Первым любовником Нинон стал некий господин де Сент-Этьен; правда, у него тут же появились преемники, среди которых называли господ де Миоссана, де Навайя, де Бранша, шевалье де Мере, самого кардинала Ришелье, а также маркиза де Севинье, с кем у нее завязалась мимолетная интрижка, – увы, к тому времени покойного, ибо годом раньше его убили на дуэли. И еще множество других, самым знаменитым из которых был Великий Конде. Нинон охотно принимала щедрые подарки, считая их вполне заслуженными, и притом имела редкий дар не портить отношения ни с одним из воздыхателей. Как только ее увлечение проходило, она, как никто другой, умела смягчить боль расставания, зачислив бывшего любовника навечно в ранг друзей.

Вот почему Луи де Морне не мог уразуметь, отчего Нинон так долго отказывает ему в милостях, которыми столь щедро осыпает других.

В тот вечер он провел несколько незабываемых минут в знаменитом «желтом кабинете», где находилась шумная ватага ее друзей. Он казался еще более одержимым любовью, чем всегда, и, воспользовавшись минутой уединения, умолял ее позволить ему прийти позже, когда гости разойдутся. Увы, как и раньше, Нинон с улыбкой покачала головой:

– Значит, вы не удовлетворены тем, что имеете?

– Вам прекрасно известно, что нет! Молю, разрешите мне вернуться, если не из любви, то хотя бы из жалости.

– Из жалости? Какие отвратительные слова! Вам они совсем не к лицу. Нет, сегодня вечером я не хочу вас видеть.

– Но отчего?

– Я устала и намерена отдохнуть. Прошу вас тоже сжалиться надо мной и дать мне провести вечер в покое.

– А завтра?

– До завтра целая вечность! Кто знает, что с нами будет завтра!

С этими далеко не обнадеживающими словами она его выпроводила, но сделала это с такой милой улыбкой, которая могла бы укротить маркиза, не будь тот настолько влюблен. Он вернулся к себе, в дом, который недавно снял, находившийся напротив особняка Нинон, чтобы всегда быть рядом с ней, и занял наблюдательный пост в комнате, откуда лучше всего просматривались окна красавицы. Сначала маркиз решил лечь спать, чтобы ночь поскорее прошла, но для этого он был слишком взволнован. Несчастный принялся ходить взад-вперед по комнате, заложив руки за спину, и отказывался от еды. Проследив за отъездом последней кареты, он с тех пор не сводил взгляда с окон спальни Нинон и не хотел ложиться спать, не убедившись, что они погасли. Но вот уже больше трех часов они продолжали ярко освещать улицу, как веселый маячок, с которым никак не вязалось представление об отдыхе.

Наблюдателя бросало то в жар, то в холод, и поскольку маркиз изводил себя мыслями о том, что же могло заставить бодрствовать уставшую женщину, в голове его созрела ужасная мысль: Нинон сказала, что собралась отдохнуть, а вдруг она больна? Воображение мгновенно нарисовало ему страшную картину: Нинон, обессиленная, покорная, с мокрыми от выступившего пота висками, лежит с закрытыми глазами в своей огромной постели, и обезумевшая от отчаяния горничная старается облегчить ее страдания. Возможно, к ней уже вызвали врача? На улице царил непроглядный мрак, и ниже окон, на уровне калитки, уже нельзя было рассмотреть, кто входит или выходит. При этой мысли кровь у него застыла в жилах. Маркиз позвонил в колокольчик, и в комнату вошел заспанный лакей.

– Беги немедленно к мадемуазель де Ланкло! – распорядился маркиз. – Ты представишься, принесешь мои извинения и поинтересуешься, не требуется ли ей помощь, если она больна, ну… посмотришь по обстановке!

Лакей помчался. Через несколько минут он вернулся к хозяину. Нет, мадемуазель де Ланкло не больна. Напротив, она пребывает в отличном здравии и не может представить, что заставило поверить маркиза, будто она захворала. Тем не менее она благодарит его за участие.

Безутешный влюбленный отослал слугу и вновь занял наблюдательный пост. Свет в окнах горел ярко, торжествующе, и в этом ему почудился вызов, даже презрение. Мало-помалу недавние опасения сменились гневом. Да Нинон попросту издевалась над ним! О какой усталости могла идти речь! Ей, очевидно, захотелось побыть одной, чтобы написать письмецо очередному любовнику, – кто их разберет, женщин такого рода! – а может, даже принять его у себя. Интересно, кем окажется этот счастливец? Виларсо не имел об этом ни малейшего понятия. Поговаривали, правда, что у нее была связь с маршалом д`Эстре, но с Нинон ни в чем не могло быть уверенности – она всегда действовала с изощренной ловкостью и крайне осторожно.

На сей раз воспаленный мозг маркиза нарисовал ему иную картину, еще более удручающую: Нинон находилась в постели, но речь не шла о болезни, поскольку она была там не одна. Виларсо показалось, что он слышит ее смех, – это над ним, над его жалким видом при прощании с ней, потешалась Нинон вместе со своим другом… Кровь застучала в висках у Луи. Нет, стоит самому убедиться, что все так и есть!

Не отдавая отчета в том, что он делает, маркиз устремился к столику, на котором оставил вчера свою шляпу, украшенную перьями. Схватив что-то, он с силой надел это себе на голову и тут же испустил вопль ярости. Оказалось, что в спешке он надел серебряный кувшин для умывания, стоявший рядом с упомянутой шляпой, причем по самые брови.

Вне себя от гнева, он вновь вызвал звонком слугу и с его помощью избавился от ненавистного «шлема», от которого в одиночку не смог освободиться. Когда же он был освобожден, у него страшно разболелась голова, а ярость увеличилась вдвое. Он точно на крыльях перелетел на другую сторону улицы и принялся трезвонить в дверь Нинон до тех пор, пока ему не открыл испуганный привратник, подумавший было, что случился пожар.

– Доложи своей госпоже, что я хочу ее видеть, и немедленно! – приказал Виларсо. – Я скажу ей нечто не терпящее отлагательства!

– Придется предупредить горничную, – запротестовал привратник. – В столь ранний час мадемуазель еще почивает.

– Значит, проснется! – завопил маркиз не своим голосом.

Он готов был разрушить весь мир и нервно сжимал эфес шпаги, настроенный действовать решительно и затеять ссору с соперником, если таковой откроется. Но его решимость начала сдавать, и он почти робко вошел в пресловутый «желтый кабинет», где его ждала Нинон в домашнем платье голубовато-зеленого бархата, отделанном дорогим кружевом. Мадемуазель сидела в кресле с более чем нелюбезным видом. Сердце у него едва не остановилось: брови красавицы были нахмурены, а глаза сверкали гневом. Как только он переступил порог, она, даже не дав ему возможности объясниться, строго произнесла:

– Скажите, сударь, по какому праву вы посмели ворваться ко мне ночью и устроить скандал? Если бы все мои друзья вели себя подобным образом, мне пришлось бы переехать отсюда, ибо здесь стоял бы гвалт, достойный хлебных рядов Центрального рынка!

Вид Нинон произвел на ее воздыхателя обычное действие: он замер, восхищенный, тем более что причесана она была как накануне, да и в доме не было признаков того, что она проводила время в галантной компании. Осознание крайней нелепости своего вторжения окончательно лишило его мужества. Маркиз решил попросить прощения и рухнул на колени:

– Умоляю, простите меня, о прекрасная и жестокая! С тех пор как я ушел от вас, я не отрывал взгляда от этих окон. Вы сказали, что утомлены… я забеспокоился и…

– И вы еще больше забеспокоились, узнав, что, возможно, я не так уж утомлена! Ради бога, маркиз! Что за дурацкая мысль поселиться у меня под носом? Да вы следите за моей нравственностью лучше любого духовника! Говорите, что у вас за срочное дело ко мне, и убирайтесь!

– Я хотел сказать, что люблю вас… вернее, повторить, ибо отныне нет у меня других слов! Смилуйтесь надо мной и скажите, отчего вы так долго не ложились спать?

– Ну это уж слишком! Вы посягаете на мою свободу под предлогом, что любите. И вместо того чтобы извиниться, осмеливаетесь еще задавать вопросы? Не собираетесь ли вы заодно уж и проверить мою спальню?

– О, вы знаете, это самое пламенное мое желание!

– А мое самое пламенное желание, чтобы вы немедленно исчезли, господин де Виларсо! Избавьте меня от своего присутствия, и незамедлительно, иначе я позову слуг!

Выдворенный столь суровым образом, поклонник тяжко вздохнул, встав с колен с таким трудом, словно ему шел девятый десяток, и направился к двери. Он не увидел, что на губах Нинон заиграла насмешливая полуулыбка. На пороге маркиз обернулся и низко поклонился.

– Завтра, – он снова вздохнул, – я приду опять и буду молить о прощении.

– Если я позволю! Сладких снов, маркиз!

К себе он вернулся, окончательно пав духом, дурно спал, а к утру у него началась лихорадка, и он был вынужден остаться в постели и позвать врача. По кварталу Маре пробежал слушок, что Виларсо умирает от несчастной любви к Нинон.

* * *

Между тем куртизанка вовсе не осталась равнодушной к шарму маркиза. Вернее, она была к нему настолько неравнодушна, что даже испугалась. Когда Луи приближался к ней, сердце красавицы начинало биться сильнее – настолько он был привлекателен. Впервые эта охотница испытывала страх перед дичью. Она знала, какой успех имеет Виларсо у женщин, и опасалась, что в отношениях с ним не сможет действовать с позиции силы. Для женщины, решившей посвятить жизнь наслаждению, нет злейшего врага, чем страсть: она лишает силы, размягчает душу, заставляя сосредоточить все помыслы на возлюбленном. Вот почему обольстительница Нинон де Ланкло не спешила сделать маркиза своим любовником.

Однако весть о его болезни глубоко взволновала Нинон. Сначала она решила, что тот притворяется, и даже вышучивала его, говоря, что Виларсо, должно быть, простудился из-за ночных прогулок; вдобавок и случай с кувшином ее очень позабавил. Но как только к ней пришла с визитом лучшая подруга, госпожа Скаррон, сомнения Нинон развеялись.

Франсуаза д`Обинье, недавно вышедшая замуж за поэта Скаррона, была чуть старше семнадцати, однако опытность ее была достойна зрелой женщины. Рожденную на Малых Антильских островах, эту горячую и нежную красавицу-смуглянку все называли Прекрасной Индеанкой. Когда несколько месяцев назад она вышла замуж за Скаррона, этому дивился весь Париж. Поэт, несомненно, один из самых блестящих умов Франции, был паралитиком, вынужденным прятать свое искривленное в виде буквы «z» тело в инвалидном кресле. Но супруги, страдавшие от постоянной нехватки средств, неплохо ладили. Нинон очень любила госпожу Скаррон, считая ее умной и рассудительной. Узнав от прекрасной Франсуазы о том, что Виларсо серьезно болен, она не могла себе простить нанесенной ему обиды. Сердце ее сжималось при мысли, что Луи может умереть вдали от нее, не догадываясь, что она его тоже любит.

И тогда ей пришла в голову мысль влюбленной женщины, в которой была вся Нинон. Отрезав длинный локон чудесных темно-русых волос, она положила его в конверт и велела горничной отнести в дом напротив. Вместе с пакетом куртизанка передала и коротенькую записку: «Я люблю вас! Поправляйтесь!»

Виларсо был слишком влюблен, чтобы ослушаться. Погружая пальцы в шелковистые пряди, которые он то и дело подносил к губам, маркиз постарался скорее прогнать изнурительную лихорадку, которая мешала ему пуститься со всех ног к предмету его страсти.

Когда наконец он вновь ее увидел, Нинон показалась ему еще красивее и желаннее. Она ввела в моду свою новую прическу с отрезанным локоном, от которой весь Париж приходил в восторг.

* * *

Итак, едва оправившись от недуга, Виларсо сломя голову ринулся к Нинон, и, видимо, встреча их была настолько теплой – к огромному огорчению ее друзей, – что не только двери куртизанки были заперты для всех на целую неделю, но и ставни в ее спальне не открывались.

По кварталу Маре пороховым шнуром поползли слухи: на этот раз Нинон влюбилась так, что забыла об условностях и пренебрегла тем, что могут о ней сказать. Но ведь то была Нинон, для которой правил не существовало! И тем, другим, кто прежде не сумел внушить ей такую страсть, оставалось только сожалеть.

Дальше все пошло еще хуже: по истечении этой безумной недели выяснилось, что Нинон решила покинуть Париж. При отъезде с улицы Турнель за изящной каретой, в которой разместились Нинон и ее любовник, с грохотом ехала огромная телега со всем ее багажом. Вся улица замерла возле окон.

– Не будь это средь бела дня, – воскликнула Нинон, смеясь и прижимаясь крепче к Виларсо, – можно было бы подумать, что вы меня похитили!

– Так и есть, душа моя! Сочувствую всем, кто лишился вашей несравненной грации, ибо я не скоро дам вам свободу!

Это нежное заявление, от которого вчерашняя Нинон пришла бы в негодование, стоило маркикзу лишь поцелуя. По правде говоря, молодая женщина была счастлива, как никогда прежде, и это не единственное, что ее удивляло. Если раньше она не могла дышать полной грудью вдалеке от липовых аллей Королевской площади, то теперь она отправлялась в деревню, которая, как ей прежде казалось, находилась на другой планете, и делала это не только без сожаления, но и почти с восторгом. Так вот, значит, на какие метаморфозы способна истинная любовь!

Замок Виларсо, куда красавец маркиз увлекал свою добычу, находился (и ныне он там) при выезде из деревушки Вексен, в Шосси. Солидная постройка, скорее крестьянского вида, чем элегантная, выглядела романтично с ее круглой башней, отражавшейся в живописном пруду.

В этом уединенном месте Нинон и Луи спрятали от посторонних глаз свою любовь, настолько отрешившись от всего мира, что время пролетело незаметно, как один день.

А Париж ведь не забыл о Нинон! Город словно лишился чего-то очень важного. Последние отголоски Фронды отвлекли парижан на какое-то время, но с отъездом Нинон в столице словно погасла одна из самых ярких ее звезд, и она от этого страдала. В салонах, да и везде, где витал дух поэзии и свободомыслия, очень не хватало живого выразительного взгляда Нинон и ее острого язычка. Приятельницы куртизанки, как им казалось, нашли объяснение этой сентиментальной загадке.

– Нинон стала хранить верность, – судачили они. – Теперь она быстро состарится!

Состарится? Нинон? Да ей не исполнилось и сорока! Говорить так, зная Нинон де Ланкло! Разумеется, она нисколько не постарела, а напротив, в объятиях красавца маркиза чувствовала себя юной как никогда. Теперь она взяла на себя новую роль – поселянки, хозяйки деревенской усадьбы; она много времени проводила на свежем воздухе, обходилась без косметики и носилась верхом по лесам и лугам. Свершилось чудо, и тепличное растение превратилось в полевой цветок!

Так они прожили три года. Три долгих года. Целая вечность для той, которая не могла хранить верность и несколько месяцев. Нинон не отдавала себе в этом отчета, пока в один прекрасный день к ней в руки не попало коротенькое четверостишие, адресованное Нинон одним из друзей – господином де Сент-Эвремоном (который прежде был ее любовником). Оно-то и пробудило в ней старые воспоминания и тоску по парижской жизни.

Фелица[30] несравненная, скажите, Какими чарами, неведомыми прежде, Околдовал вас дерзкий похититель, Что до сих пор вас в старом замке держит?

Вроде бы пустяк, но этого оказалось достаточно. Нинон сразу же догадалась, что «старый замок», о котором писал Сент-Эвремон, – ее теперешнее пристанище. Мысленно она вернулась в свое милое, полное изящества и роскоши гнездышко на улице Турнель. Три года! Минуло уже три года с тех пор, как она его оставила… Да это же просто безумие!

Тем же вечером, когда Луи вернулся с охоты, она заявила без всяких предисловий:

– Друг мой, пришло время мне вернуться в Париж. Возникли срочные дела, требующие моего непременного присутствия.

Луи ответил не сразу. Лицо его залила смертельная бледность, и он отвернулся, делая вид, что греет у камина руки. Впервые Нинон заговорила об отъезде. Это означало, что она уже не довольствуется его обществом.

– Виларсо вам надоел?

– Да нет же! Но у меня в Париже осталось множество незавершенных дел. Стоит проявить благоразумие.

Благоразумие! Разве Нинон была когда-нибудь благоразумной? Да она и слова-то такого раньше не знала! Но маркиз был галантным кавалером и не собирался удерживать ее силой.

– Хорошо, поезжайте. Но вы… ведь вернетесь?

Шею его обхватили нежные руки Нинон.

– Есть ли сила, способная меня остановить?

– Посмотрим, – вздохнул маркиз.

* * *

Виларсо оказался прав. Любовь ушла. Навсегда. В Париже Нинон встретили как королеву, и она никак не могла понять, как обходилась без этого столько времени. Она не вернулась в скромный замок на берегу пруда, а примерно через месяц после возвращения в столицу окончательно забыла Луи в объятиях господина де Гурвиля. Взбешенный, Виларсо утешился тем, что принялся ухаживать за госпожой Скаррон. Итак, бывшие страстные любовники удовлетворились тем, что стали просто друзьями.

Нинон вернулась к привычному образу жизни, но вскоре у нее начались неприятности. Жизнь эта, свободная, не укладывавшаяся в рамки каких-либо правил, обратила на себя опасное внимание «Общества Святых Даров»[31]. Патронессой этой партии «благочестивых» была королева Анна Австрийская, которая дала понять мадемуазель де Ланкло, что ей желательно удалиться в монастырь по ее выбору. А если она не подчинится, ее против воли поместят в «Приют раскаявшихся девиц».

Но недостаточно быть королевой, чтобы запугать Нинон! Куртизанка довольно дерзко ответила, что, во-первых, она не «девица», а во-вторых, что пока не раскаялась и если какой монастырь ей и подходит, то исключительно мужской. Остроумие Нинон порадовало тогда многих, но близкие друзья, опасаясь мести королевы, посоветовали ей все же укрыться на некоторое время в монастыре. Нинон выбрала обитель в Ланьи, более удобную для нее по условиям жизни, чем остальные, и спокойно там пребывала, нисколько не сомневаясь, что близок час ее свободы.

И правда, не прошло и месяца, как благодаря вмешательству принца де Конде ворота монастыря распахнулись перед жизнерадостной грешницей, которая и дня решила не терять, чтобы начать грешить снова. Разве этого не заслуживала любезность Великого Конде?

Минуло время, заполненное любовью, ибо и в семьдесят девять лет Нинон была еще достаточно хороша, чтобы вскружить голову юному канонику Жедуэну, что, согласитесь, просто бьет все рекорды! Она помучила его какое-то время, а на следующий день после «сдачи крепости» в ответ на его упреки, отчего, мол, ему пришлось так долго ждать, ответила просто:

– Простите мне эту прихоть, но я ждала, когда мне исполнится восемьдесят, а это случилось только вчера!

В салоне Нинон по-прежнему можно было встретить блестящую компанию: госпожу де Лафайет, маркизу де Севинье, которая давно простила Нинон отнятых у нее сначала мужа, а потом и сына и которая со смехом называла куртизанку «своей невесткой». Однако самую глубокую дружбу мадемуазель де Ланкло сохранила с госпожой Скаррон, превратившейся в госпожу де Ментенон и тщетно пытавшейся обратить ее к Богу. Пустая трата времени: Нинон не собиралась каяться в своих сладостных грехах.

В последние годы жизни ее нотариус, мэтр Аруэ, как-то привел к Нинон своего сына – мальчугана лет десяти-одиннадцати. Живой ум ребенка вызвал ее горячую симпатию, состарившаяся куртизанка очень привязалась к мальчику и завещала ему две тысячи ливров на приобретение библиотеки. Мальчиком этим был Вольтер. Но доброта Нинон не помешала знаменитому философу, говоря о ней, сделать язвительное замечание, что коль уж ее отец не сколотил себе большого состояния с помощью своего инструмента (господин де Ланкло был профессиональным музыкантом и превосходно играл на лютне), то дочь, напротив, из своего «инструмента» извлекла значительную выгоду. Но разве Вольтеру было когда-нибудь свойственно чувство благодарности?

Скандальный роман принцессы де Кантекруа Герцогиня Лотарингская на две недели

Карл IV Лотарингский больше всего на свете любил женщин. Всех, лишь бы те были красивы и не имели на него законных прав. Кстати, Николь, его супругу, трудно было назвать хорошенькой, несмотря на руки, изящные и прекрасной формы, чему, впрочем, муж не придавал особого значения.

Прошло уже пять лет к этому 1626 году, как они были женаты. Карлу недавно исполнилось двадцать два, Николь – восемнадцать, и если в начале брака стремление мужа искать утешение в чужих объятиях еще можно было объяснить неопытностью юной супруги, то и с течением времени ничего в его поведении не изменилось.

Само собой, брак был заключен по расчету, дабы избежать войны за лотарингское наследство. Ведь Николь была дочерью покойного герцога Генриха II, и ей по местным законам предстояло стать герцогиней Лотарингской после смерти герцога Франсуа II, брата и наследника Генриха II. Иными словами, связав судьбу с Карлом, сыном Франсуа II, она вышла за своего двоюродного брата. О какой верности могла идти речь, раз тот видел в Николь скорее сестру, чем супругу… хотя несчастная и страстно в него влюбилась.

Но в тот год мужу Николь пришлось отвлечься от красавиц и подумать о делах герцогства, а дела эти шли из рук вон плохо. Из-за его откровенно антифранцузской политики возникли неприятности в отношениях с королем Людовиком XIII, которого информировали обо всем неусыпные шпионы кардинала де Ришелье.

И вот, чтобы призвать Карла к порядку, королевские войска вторглись в Лотарингию. Они взяли Понт-а-Муссон, Сен-Мигиэль[32] и быстро продвигались к Нанси, где оставалась безутешная герцогиня Николь, которая не знала, как остановить это нашествие.

Что до Карла, то вторжение французов нисколько его не заботило. Всеми его помыслами завладела юная красавица, о несравненной прелести которой все тогда говорили и которой он еще не видел. Герцог решил во что бы то ни стало добиться расположения прекрасной незнакомки.

Вот почему, бросив на произвол судьбы Николь и предоставив ей право самой разбираться с королевскими солдатами, королем, Ришелье и всей этой кликой, он вскочил на коня и во весь опор поскакал в Безансон. Но не думайте, что он струсил – ничуть! У него и в мыслях не было убегать от опасности, ибо он был настоящим храбрецом. Просто он не мог сопротивляться желанию поскорее убедиться, так ли на самом деле хороша Беатрис де Кузанс, как о ней говорят.

Слухи о прекрасной бургиньонке, как оказалось, не были преувеличены: она восхитила бы любого. Двадцатилетняя Беатрис была обладательницей блестящих белокурых волос, великолепных зеленых глаз, изумительной кожи и соблазнительных форм. Стоит ли говорить, что Карл, который сразу же представился девушке и ее матери, графине Бергской, едва взглянув на красавицу, вспыхнул как спичка. Карл сразу забыл о супруге, своем троне, врагах и всей Лотарингии в целом, превратившись в верного рыцаря мадемуазель де Кузанс, с которой вел себя абсолютно непринужденно, словно собирался просить ее руки.

Беатрис тоже была покорена красавцем принцем, таким же белокурым, как и она, и, стоит признать, очень привлекательным. Но у матери имелось на этот счет другое мнение.

– Герцог женат, дочь моя, – сказала она. – Вы совершаете большой грех, выслушивая признания в любви от человека, который не сможет назвать вас супругой.

– Знаю, матушка. Но, говорят, у герцогини Николь плохо со здоровьем.

– Глупости! Она моложе герцога и в прекрасном здравии. Выбейте эту мысль из головы. Вам не стать герцогиней Лотарингской!

Узнав об этом от возлюбленной, герцог попусту расточал клятвы, что он-де отослал в Рим прошение об объявлении недействительным этого «отвратительного брака, который был навязан из политических соображений»: госпожа Бергская и слышать ничего не желала. Под предлогом, что ей необходимо проследить за поведением крестьян на своих землях, она увезла дочь в их родовой замок Бельвуар, построенный на одной из вершин Дубских гор, в нескольких лье[33] от Безансона.

Беатрис подчинилась, заливаясь рыданиями, к которым ее поклонник не остался равнодушным. Он пришпорил коня и… отправился вслед за беглянками, попросив оказать ему гостеприимство в Бельвуаре. Придя в негодование от такой дерзости, но невольная раба вошедшего в пословицу местного гостеприимства, госпожа Бергская вынуждена была открыть двери замка и впустить волка в овчарню.

Потекли безмятежные дни. Выяснилось, что Беатрис – страстная охотница, сравнимая в этом увлечении разве что со своим рыцарем. Радостных и возбужденных, их то и дело можно было увидеть скачущими бок о бок по лесам, горам и долинам в окружении блестящей свиты. И конечно, Карл без конца подтверждал данное им обещание: он женится на Беатрис, как только получит благоприятный ответ из Рима.

Но мать красавицы вовсе не была легковерной, и эти охотничьи вылазки не приводили ее в восторг. Женщина твердых моральных принципов, она полагала, что женатый мужчина, кем бы он ни был – принцем или кем-либо другим, несмотря на все очарование, остается женатым мужчиной, а значит, запретным плодом. И она решила, что покинет Бельвуар, о чем и сообщила гостю.

– Неотложные семейные дела требуют моего отъезда в Брюссель. Поэтому наши пути расходятся, монсеньор. Лучше мы дождемся расторжения вашего брака в Брюсселе, чем здесь. Предупредите нас, как только это произойдет.

– Очень скоро я к вам приеду! Ничто не заставит меня отказаться от Беатрис! – заверил Карл.

Итак, расстаться все же пришлось. Пока Беатрис с матерью ехали на север, Карл все же решил побывать в Лотарингии, чтобы самому увидеть, как обстоят дела, и проверить, не ответил ли случайно папа на послание.

Желанного ответа не оказалось, и Карл, чтобы успокоить нервы и дать себе разрядку, отбыл на войну в Германию и Эльзас. Разумеется, по дороге он не удержался от ухаживания за несколькими местными красотками. И ухаживания небезуспешного, коль скоро рассказ о его галантных приключениях с прелестными канонессами Ремирмонского аббатства[34], передаваемый из уст в уста как в гостиных, так и в казармах, дошел до Брюсселя. А там Беатрис уже было собралась, несмотря на мольбы матери, дать отставку серьезному претенденту на ее руку – принцу де Кантекруа.

– Великолепная партия! – стонала госпожа Бергская. – Лучшей нельзя и желать! Жених – не чета вашему герцогу Лотарингскому!

И правда, пусть принц де Кантекруа был немолод, зато баснословно богат, и притом по матери приходился внуком императору Рудольфу[35]. Беатрис станет Ее Светлейшим Высочеством! Но верную своему чувству девушку не могли убедить подобные доводы. Она была решительно настроена отказать Кантекруа, и тут до нее дошли слухи о любовных победах ее воздыхателя.

Гордой и самолюбивой Беатрис был нанесен жестокий и неожиданный удар: ведь герцог клялся, что никого кроме нее любить не будет! Для мести хороши все средства, и одно находилось прямо под рукой.

– Я выйду за принца де Кантекруа, и чем скорее, тем лучше!

Графиня Бергская только этого и ждала, как, впрочем, и принц, так что вскоре все дела, связанные со свадьбой, были улажены. Через два месяца Беатрис де Кузанс стала принцессой де Кантекруа и торжественно вступила во дворец Гранвель, где жил ее престарелый супруг.

Некогда построенный для великого кардинала де Гранвеля, дворец был самым роскошным в Брюсселе, и госпожа де Кантекруа, отныне хозяйка этого великолепия, стала настоящей царицей города.

Весть о свадьбе и успехах новоявленной принцессы долетела и до Нанси. Герцог Карл, забыв о собственных прегрешениях и намереваясь любой ценой вернуть то, что, как он полагал, принадлежало ему по праву, не медлил ни минуты: он вскочил в седло и ринулся в Брюссель, где вскоре и оказался, едва не загнав коня.

Дворец Гранвель сиял тысячами огней. Принц устраивал костюмированный вечер, бал-маскарад, где и не замедлил появиться со своей свитой Карл, который предварительно обзавелся масками. Но какая маска могла скрыть красоту принцессы, которую Карл сразу узнал среди гостей!

И Беатрис его тотчас узнала в склонившемся перед ней кавалере, который приглашал ее на танец, хотя герцог и сделал все возможное, чтобы этого не случилось. Едва пальцы их соприкоснулись, она поняла, что еще не выздоровела от любовного недуга, который овладел ею с удвоенной силой.

Несколько упоительных мгновений влюбленные предавались счастью танцевать рядом и ощущать себя на необитаемом острове, не подозревая, что пара бдительных глаз не упускает ни малейшего их движения. Ибо госпожа Бергская тоже распознала герцога в элегантном господине с закрытым маской лицом. Она давно была готова к визиту подобного рода и решила приложить все усилия, чтобы избавить зятя от неудобного и досадного положения рогоносца.

Несколько нужных слов, пара распоряжений, и, едва огни бала погасли, экипаж принца де Кантекруа тронулся с места. Увозя недовольную и «очень уставшую» Беатрис, принц спешно направился в сторону Франш-Конте в компании тещи, чья роль дуэньи была уже очевидна.

Внезапный отъезд возлюбленной привел Карла в ярость. Он не увидел в нем то, что должен был увидеть: дурного предзнаменования. Герцог вновь встретился с дамой сердца, он любил как никогда страстно и был полон решимости устранить любое препятствие, возникшее у них на пути.

Франш-Конте как раз находился в состоянии войны с давнишним врагом герцога – королем Франции. Чем не возможность показать себя во всем блеске! И Карл устремился вперед, отдав и шпагу, и свое войско защитникам Франш-Конте; он освободил осажденный французами Дол, покрыв себя славой и, еще пахнущий дымом сражений, пришпорил коня и вихрем помчался в Безансон, где бросил к ногам принцессы пестревшие лилиями знамена.

Итак, почести были оказаны Беатрис королевские, но… уж слишком все было явно. Разразился скандал. Весь Безансон только об этом и судачил, и если принц де Кантекруа, учитывая молодость супруги, готов был закрыть на все глаза, то влюбленный герцог неожиданно получил отпор со стороны Беатрис, на что уж никак не мог рассчитывать. По его-то мнению, получив в дар королевские знамена, она просто обязана была отплатить ему сторицей… Ничего подобного!

– Я люблю вас, – сказала она. – Но я вышла замуж и обязана уважать имя супруга.

Спустя два года она уже носила это имя в одиночестве. Уехав в Брюссель, супруг ее умер от чумы, которая почти опустошила город. Беатрис, чудом уцелевшая, поскольку вовремя удалилась в Бельвуар, стала вдовой.

Зная, что отныне его возлюбленная свободна (и неслыханно богата), Карл IV решил действовать.

– Я тоже стану свободным! – поклялся он.

Для начала он отправился к Николь в надежде добиться от нее расторжения брака, чего он так и не смог получить от папы. Но ему было отказано.

– Нас разлучит только смерть! – ответила Николь. – Несмотря на ваше безразличие, я все еще люблю вас и хочу остаться вам женой!

И началась война, одна из самых неприглядных, кстати, потому что ради свободы Карл пустил в ход все средства, как законные, так и не совсем. Но поднять руку на жену он все же не осмелился.

Начал он с того, что лишил Николь всех ее властных полномочий в Лотарингии, вытащив на свет старый эдикт герцога Рене II, который ему предоставил услужливый архивариус. Затем он начал судебный процесс по обвинению в колдовстве против духовника жены, отправив несчастного на костер, чтобы потом заявить, что раз уж ее крестил колдун (духовник действительно ее крестил), то Николь не является христианкой и, как следствие, его брак с язычницей должен быть признан недействительным. Впрочем, теперь и помимо церковных дел Николь уже была уничтожена, и чтобы лишний раз ее в этом убедить, любезный супруг имел наглость написать жене письмо следующего содержания: «Можете считать себя мертвой, сударыня. Отныне ничто не помешает мне вновь вступить в брак».

«Эпитафия» возымела действие, на которое бессовестный и рассчитывал. После долгих рыданий в объятиях своей фрейлины Луизы де Прени Николь обратилась за помощью к Риму, в то время как герцог вкушал прелести взаимной любви с Беатрис и готовился к свадьбе.

По правде говоря, это сделать было не так уж и легко. Недостаточно было убить герцогиню Николь морально, чтобы епископ Нанси или какой-либо другой священник согласился засвидетельствовать брак герцога и его любовницы. Но из всех приятелей, помогавших ему в амурных делах, он больше всего рассчитывал на своего врача, Форже, человека ловкого, абсолютно лишенного предрассудков, которому ничего не стоило составить подложный документ. И Форже приложил все старания, чтобы женить своего господина.

Как-то вечером он явился к викарию церкви Святого Петра в Безансоне.

– У меня для вас письмо от вашего кюре, он сейчас болен, как вам известно. Святой отец пожелал, чтобы вы немедленно отправились по адресу, который я вам назову, и совершили там обряд бракосочетания. Пожалуйста, следуйте за мной!

– В такой час? Да ведь уже ночь!

– Час и ночь здесь ни при чем! Прочтите лучше письмо кюре – он настаивает, чтобы вы исполнили его просьбу безотлагательно.

Викарий прочел письмо, затем перечел. Сомнений не оставалось: то были почерк и подпись кюре. Он надел плащ и взял все необходимое для церемонии.

– Пойдемте, сударь!

Кружным путем Форже привел викария в деревенский домик – последнее приобретение Беатрис де Кантекруа. Там святой отец нашел сервированный стол и получил приглашение отужинать. Дважды просить клирика не пришлось, ибо чревоугодие, и лекарь прекрасно это знал, было самым меньшим из его грехов.

Трапеза оказалась обильной и была щедро вспрыснута вином, так что, когда викарий встал, чтобы приняться за свою священную обязанность, оказалось, что он едва держится на ногах. И тем не менее ясности ума ему хватило, чтобы распознать в будущем супруге герцога Лотарингского. Узнал он и красивую женщину, стоявшую с ним рядом.

– Вы должны благословить наш брак, – сказал герцог тоном, не допускавшим возражений.

Несмотря на благотворное действие вина, бедному викарию стало не по себе. Но он опасался, что собравшиеся здесь люди сыграют с ним плохую шутку, если он пойдет на попятный. И вздыхая, он подчинился.

При зажженных свечах «новобрачные», следуя местному обычаю, поцеловались, вместе преломили хлеб и выпили из одного кубка. Затем несколько людей из числа присутствующих поклялись в соблюдении строжайшей тайны, и Карл, сунув в руку своего «сообщника поневоле» двадцать золотых дублонов, сказал:

– То, что вы сделали, стоит гораздо большего, вернее – не имеет цены!

Беатрис тогда ждала ребенка, которому будет суждено умереть пяти месяцев от роду. Но, конечно, весть об их женитьбе вскоре разнеслась по всей округе, так что Карл и Беатрис не стеснялись показываться вместе везде, где возможно, как на охоте, так и на войне, и эта бурная любовь нашла отражение не в одной хронике.

Папа, встревоженный жалобой Николь и возмущенный тем, что творит двоеженец герцог, в конце концов рассердился. Двадцать третьего апреля 1642 года он издал буллу об отлучении Карла и Беатрис от церкви, которую невозможно было проигнорировать. Булла освобождала подданных Карла от всех обязательств по отношению к нему, а его самого ставила вне закона.

Виновные поначалу храбрились, но все же рано или поздно им пришлось покориться. Они предстали перед судом из двенадцати сеньоров и такого же числа священников, которые вынесли виновным приговор: они должны разлучиться. Отныне им предписывалось жить не ближе чем в половине лье одному от другого.

Как ни удивительно, пришел конец великой любви, которая все сметала на своем пути. Карл был из той породы людей, а вернее, детей, которым игрушка надоедает сразу, как только они ее получат. Так и произошло, несмотря на двух родившихся детей, несмотря на торжества, устроенные весной 1648 года по случаю счастливого возвращения в милый Нанси, когда Беатрис оказывались почести, подобающие герцогине, – сердце Карла уже переставало ей принадлежать.

Сначала в этом сердце зажегся любовный пламень к дочери бургомистра Брюсселя, которой он тоже пообещал жениться. Недоверчивые родители запрещали им видеться наедине, и тогда тот взмолился:

– Я пробуду с ней столько, сколько хватит у меня сил держать в ладони горящий уголек…

Странная его просьба была удовлетворена, и Карл, изо всех сил сжавший в руке уголь, погасил его и пробыл наедине с девицей довольно много времени, после чего родители постарались побыстрее спровадить ее замуж.

Потом последовала мадемуазель Пайо, которую вскоре поместили в надежный монастырь. Затем – мадемуазель де Сен-Реми, дочь управляющего в замке герцогини Орлеанской, сестры Карла. Все это время разочарованная Беатрис, чтобы немного утешиться, тоже заводила романы. Короче, отношения их приняли печальный оборот. Каждый жил своей жизнью, переходя от одного приключения к другому, а в редкие мгновения встреч любовное пламя быстро гасло от взаимных упреков.

Беатрис давно рассталась с надеждой надеть на голову корону герцогини и, не стесняясь, упрекала в этом человека, прежде любимого ею с такой страстью, а Карл все больше тяготился бурными сценами, которые ему приходилось терпеть. В их совместном хозяйстве настолько все разладилось, что однажды Карл даже пригрозил, что сурово накажет Беатрис, а детей отошлет в монастырь.

Между тем в 1657 году декорации наконец сменились. Покинутая и забытая герцогиня Николь тихо преставилась в ее полупустом дворце в Нанси. Но в это же время Карл, уже давно раздражавший испанцев своими коварными выходками, был схвачен в Анвере и отправлен в Толедскую тюрьму. Беатрис осталась в одиночестве, и неожиданно в ней возродились мечты о герцогском достоинстве.

Когда после освобождения из заключения Карл вернулся домой, его встретила Беатрис, но он почти не обрадовался. Время сделало свое дело, и от былой цветущей красоты ее ничего не осталось… или почти ничего. И тем не менее из-за воспоминаний, а также общих детей он обращался с ней почтительно, однако наотрез отказался жениться и тем более возводить ее в ранг герцогини. Потом он отдал ей приказ сеньора: она должна удалиться на родину, во Франш-Конте, и не покидать его пределов.

– Разве вы не обещали на мне жениться, когда станете свободным? – протестовала Беатрис.

– Но я не свободен! Я женюсь на Изабель де Людр!

Такое беспримерное коварство привело к бунту. Отныне герцогская корона стала желаннее вдвойне. Беатрис поставила на ноги всю Европу, требовала защиты у императора, сделала ставку на детей, уже к этому времени женатых, поклялась, что отдаст огромные владения Кантекруа Церкви и лишит детей Карла наследства, если тот не примет решения на ней жениться.

Но силы Беатрис были уже на исходе. Бурная жизнь подточила ее здоровье, и вскоре у принцессы де Кантекруа осталось сил ровно на то, чтобы вернуться в Бельвуар весной 1663 года и ждать смерти.

И тогда Карл, осаждаемый со всех сторон детьми, которые пришли в бешенство, узнав, что огромное состояние от них ускользает, согласился покориться.

– Но только если и вправду нет надежды, – уточнил он цинично.

Двадцатого мая 1663 года архиепископ Безансонский наконец-то благословил этот странный брак, который на сей раз был безупречно законным. В течение целых двух недель Беатрис вкушала сладость обращения «госпожа герцогиня», а затем, успокоившись, оставила все почести и блага мирской жизни, удалившись в обитель клариссинок, где и окончила свои дни с подлинным достоинством герцогини Лотарингской.

Карл, узнав об этом, всплакнул. Но это ничуть не помешало ему в шестьдесят один год жениться на юной Луизе д`Аспремон, которой исполнилось всего пятнадцать!

Принцесса и бербериец Недоступная любовь Мулая-Исмаила

Жан-Батист Эстель, французский консул в Сале, уже начинал терять дипломатическую выдержку и еле сдерживал злость, как самый обыкновенный мальчишка. Он стоял на кормовой надстройке «Фавори» – адмиральского судна с опознавательными знаками графа д`Эстре, – не просто опираясь на золоченую балюстраду, а намертво вцепившись в нее пальцами. Придерживая другой рукой парик и шляпу с плюмажем, чтобы защитить их от порывов ветра, он со все возраставшей тревогой вглядывался в даль. Вокруг судна, бросившего якорь посреди вади[36] Бу-Регрега, на равном расстоянии от рыжих стен Рабата и пиратского города Сале, сновали каики[37] с рыбаками либо товаром, но ни один из них по какому-нибудь знаку или убранству не походил на тот, что должен был доставить посланника султана.

Безупречно чистые доски полуюта слабо отозвались на стук красных каблуков адмирала д`Эстре, и вскоре наверху лестницы появилась его статная фигура в голубом, шитом золотом мундире. Он дружески потрепал консула по плечу.

– Так где же наш посланник? Похоже, он не догадывается, что прилив ждать не будет, а нам он еще понадобится, даже в присутствии его драгоценной персоны.

– И не говорите, монсеньор, не говорите… Солнце садится, скоро время вечерней молитвы, а его все нет. Если бы еще знать, что султан рвется в Версаль на переговоры, можно было бы сделать прогноз, однако Мулай-Исмаил хранит глубокое и, я бы сказал, угрожающее молчание на этот счет.

Д`Эстре пренебрежительно пожал плечами и, достав из кармана золотую бонбоньерку, извлек откуда засахаренную сливку, изысканное лакомство из Котиньяка.

– Вы и правда, Эстель, верите в успех этих переговоров? Ведь берберийский султан и раньше отправлял нам посланников.

– Этот должен был стать вторым, монсеньор, – вздохнул Эстель, – а мы отослали уже шестерых. Однако ни господин де Сент-Аман, ни шевалье де Шатобриан, ни даже господин Пиду де Сент-Олон, представляющий Францию сейчас, почти ничего не добились в деле освобождения огромного числа пленников-христиан, удерживаемых в марокканском королевстве. Корсары Сале и другие пираты, бесчинствующие на морях, ежедневно поставляют новых рабов, но Мулай-Исмаил вернул нам пока лишь две сотни.

– Две сотни, монсеньор, – вновь раздался печальный вздох.

– Слишком мало, и я вас поддерживаю: нет у меня веры в «добрую волю» султана. Для строительных работ, которые он вот уже двадцать лет с невиданным размахом ведет в Мекнесе, ему требуются пленники.

Адмирал ответить не успел. Тишину вечера прорезал протяжный крик муэдзина:

– Алла… Ля илла…

– Что я говорил, – пробормотал Эстель, – началась молитва, теперь посланник может все отменить в последнюю минуту.

– Явится он или нет, – сухо проговорил адмирал, – ровно через час, с началом прилива, якорь будет поднят.

И он удалился, оставив несчастного Эстеля, который уже готов был рвать на себе волосы от отчаяния. Если посланник не явится или адмирал отправится в путь, не дождавшись его прибытия, в судьбе тысяч французских пленных вновь ничего не изменится, а консул до сих пор не мог равнодушно видеть больных, голодных, закованных в цепи и одетых в лохмотья рабов султана, таких же французов, как и он сам.

Пока с минаретов двух городов перекликались пронзительные голоса муэдзинов, заходящее солнце окрасило пурпуром рыжие стены башни Хасана[38], а воды реки словно подернулись расплавленным золотом, скрывшим их мрачные глубины. На берегах виднелись тысячи молящихся – грузчиков, матросов, рыбаков или просто прохожих, – распростертых ниц, уткнувших лбы в дорожную пыль и обративших голову в сторону Мекки. С моря подул свежий ветер, соленый, пряный, и Эстель опять испустил глубокий вздох, от которого у любого сжалось бы сердце.

Но едва завершилась молитва, как большой каик, затянутый красным шелком, вынырнул из тени Касбы-Удайи[39] и стал быстро приближаться к «Фавориту». В задней части судна, в стороне от гребцов, находились несколько пассажиров. Двое из них, судя по виду, европейцы, стояли рядом с огромным человеком, чей и без того большой рост увеличивал объемистый золотой тюрбан. У Эстеля от радости перехватило дыхание, и он принялся кричать:

– Вот они, господин адмирал! Наш посланник, а с ним господа Фабр и де Сент-Олон. Наконец-то!

Граф д`Эстре встал с ним рядом и навел подзорную трубу на каик.

– Полагаю, вы правы… Взгляните тоже, дорогой Эстель, знаете, кто это?

Эстель схватил трубу и поднес к глазам, чуть не смеясь от радости. Но голос его осекся, и, страшно побледнев, он простонал:

– Милостивый Господь! Неужели султан послал именно его! Невероятно… невозможно…

– Капитан Абдалла бен Аиша, пират. Представьте, монсеньор, пират назначен посланником в Версаль! Главарь корсаров Сале. Да он один взял в плен больше французов, чем все его собратья, вместе взятые.

– Подумать только! – заметил адмирал с явным интересом. – Насколько я понял, это, так сказать, мой коллега, своего рода адмирал, верно?

– Он – разбойник, монсеньор, – возразил Эстель, едва удерживая слезы негодования, – обычный пират. Нашему королю нанесено оскорбление, как, впрочем, и всем христианам.

– Не драматизируйте, друг мой! Пират он или нет, мне приказано доставить его во Францию, что я и сделаю. А вы проявите любезность и отведете его прямехонько в Версаль. Впрочем, он красив, и дамы придут в восторг.

Несчастный Эстель, который до сих пор не пришел в себя, склонил голову и перекрестился, когда у выхода на наружный трап корабля появился представитель султана Мулая-Исмаила. Раздались сигналы свистков: выстроившийся на нижней палубе экипаж приветствовал прибытие чрезвычайного и полномочного посланника.

* * *

– Я что, баран, которого откармливают, чтобы зарезать к Аид-эль-кебиру[40]? Заперли, держат, как пленника: только ем, пью и сплю. Нет, с меня хватит! Больше я не выдержу…

И Абдалла бен Аиша, схватив первый предмет, оказавшийся у него под рукой, а это были тяжелые и роскошные бронзовые часы, с силой бросил их оземь. Раздался громоподобный шум, и три плитки, которыми был выложен пол, оказались разбитыми. В комнату вбежал рассерженный Эстель:

– Имейте терпение, ваша милость, имейте терпение! Король скоро вас примет, совсем скоро.

– Когда? – Араб оскалил крепкие белоснежные зубы.

– Пока… еще неизвестно. Возможно, через несколько дней или даже часов. Господин де Сент-Олон сейчас в Версале. Вас примут очень скоро. Не усматривайте в этой задержке ничего дурного, просто вас хотят принять с подобающими вам…

– Почему в таком случае меня держат взаперти в этом доме? Мне хочется видеть город, людей. Ваш король ничего не смыслит в жизни. Мне даже не предложили наложницу. Или ваш монарх не мужчина?

– Ну что вы, конечно же, он мужчина. Но у нас не принято одаривать женщинами: они… должны принадлежать тем, кого желают сами.

– Да как они этого пожелают, если вы их не приводите? Я хочу выйти отсюда, понял? И мне нужны женщины. Иначе я размозжу голову любому, кто ко мне приблизится, и сам открою двери.

Подкрепляя слова действием, Абдалла выхватил из-за пояса кривую саблю с широким лезвием и одним взмахом снес голову стоявшему на камине величественному бюсту. Полумертвый от страха, не в силах больше это выносить, Эстель бросился вон, не забыв хорошенько закрыть за собой дверь. Страшный треск, доносившийся из комнаты, говорил о том, что теперь злость мавра обрушилась на мебель.

Укрывшись в передней, бедняга консул смог наконец отереть пот со лба и перевести дыхание.

Вот уже четыре месяца он жил в постоянном страхе смерти вместе с громадным мусульманским посланником. Из них три – во Франции, куда они прибыли после изнурительного путешествия, но лишь две недели минуло с тех пор, как они обосновались в прекрасном парижском особняке на улице Турнон, построенном по распоряжению Кончини – итальянского авантюриста и маршала д`Анкра, где король Людовик XIV имел обыкновение размещать иностранных дипломатов. Эстель находился на грани срыва, он чувствовал, что сходит с ума. С момента прибытия в Брест и до приезда в Париж все шло более или менее нормально. В городах, которые они проезжали, турку оказывали пышный прием, он вызывал всеобщее любопытство, и это ему льстило. Но в столице полномочные послы, согласно дипломатическому этикету, обязаны были оставаться в резиденции и спокойно ждать, когда их примут в Версале. Это ожидание обернулось невыносимым испытанием для нетерпеливого Абдаллы, равно как и для мужества Эстеля, который в любой миг мог лишиться головы.

– Так не может продолжаться, – простонал он сквозь зубы, не обращая внимания на слуг в напудренных париках, охранявших дверь берберийца. – Нет, я лишусь рассудка, я точно его лишусь…

– Надеюсь, этого не произойдет, – раздался любезный, с игривыми нотками, голос. – Иначе король потеряет одного из самых преданных слуг, друг мой!

Элегантный господин в парадном наряде придворного из фиолетового бархата, отделанном великолепным мехельнским кружевом, только что вошел в вестибюль, с улыбкой снимая шляпу с черными перьями. Эстель не пошел, а устремился ему навстречу.

– О, господин де Сент-Олон, я не слышал, как подъехала карета. Вы оттуда? Итак, что сказал король?

– Ваша пытка скоро закончится, дорогой Эстель, а этого… бесноватого в Версале примут послезавтра, шестнадцатого февраля.

– Слава Господу, – с облегчением вздохнул Эстель, падая в кресло. – Мы спасены. Еще немного и…

Словно в подтверждение этих слов из соседней комнаты донесся оглушительный грохот: угрожающие крики, звон битого стекла и вопли слуг, с которыми, по-видимому, варвар обошелся так же, как с бюстом.

– Действительно, самое время, – улыбнулся Пиду. – Иначе пришлось бы подыскивать нашему пирату другое убежище.

* * *

Сидя на троне, король Людовик XIV бесстрастно слушал нескончаемую торжественную речь, которую зачитывал от имени своего повелителя стоявший перед ним капитан Абдалла бен Аиша. На приеме присутствовал весь двор, в том числе Месье, брат короля, герцоги Беррийский и Анжуйский, а также госпожа де Ментенон, которая вот уже четырнадцать лет состояла в тайном супружестве с «королем-солнцем». Тот уже был не тем блестящим молодым человеком своей первой молодости, а пятидесятипятилетним отяжелевшим, располневшим мужчиной, однако величия и внушительности в нем даже прибавилось.

Холодным взглядом смотрел монарх на лежавшие у его ног подарки, преподнесенные посланником: седло красного сафьяна, тигровая и львиная шкуры, в общем, сущие пустяки. А тирада все продолжалась и уже начинала его раздражать, особенно когда речь зашла о срочной и крайней необходимости принятия ислама христианнейшим монархом. Король наклонился и жестом подозвал морского министра. Господин де Поншартрен подбежал.

– Все одно и то же, – прошептал король ему на ухо, – султан ничего делать не собирается. Так нам не добиться толку.

– И что же делать?

– Нужно развлечь посланника, чем-нибудь позабавить. Попробуйте его прельстить, одним словом. Говорят, Абдалла в бешенстве от долгого заточения. Возможно, когда он ближе познакомится с придворной жизнью, нрав его смягчится.

Сказав это, король выпрямился, вздохнул и дал себе труд дослушать речь до конца.

* * *

На этот раз скучать Абдалле не пришлось. Эти французы оказались презанятными: все наперебой старались его приглашать, а уж бал, который этим вечером устроил Месье, брат короля, в роскошных апартаментах замка Сен-Клу, стал поистине великолепным праздником.

Но особенно привлекали его внимание женщины. Нарядные, блистательные, они легко скользили по сверкающему паркету залов в парчовых, переливающихся всеми цветами радуги платьях, унизанных драгоценностями, соперничая друг с другом в чудесной белизне кожи и очаровательных улыбках. Никогда прежде Абдалла, привыкший видеть лишь женщин собственного гарема, а всех других лицезреть только в виде бесформенных коконов, не встречал столько красавиц, собранных вместе. Разве мог он представить, что на свете существуют такие розовые щечки и глаза подобной голубизны. Он решительно терялся, какой вручить пальму первенства, и, стоя возле одного из буфетов в компании злоязычного герцога де Сен-Симона[41] и госпожи де Сент-Олон, любовался этим чарующим зрелищем.

Дамы, кстати, конечно, делая это гораздо скромнее и старясь не проявлять явного интереса, тоже любовались марокканским посланником. И было чем залюбоваться: Абдалла был высок и превосходно сложен, к тому же молод, и лицо его с темной гладкой кожей отличалось приятностью. Нос берберийца был правильной формы, а большие темные глаза мрачно сверкали, и в них угадывалась жестокость. Овал лица, чуть удлиненный темной бородкой, казался безупречным. Разве не был он великолепен в своей длинной ярко-красной, расшитой золотом джеллабе[42], наброшенной поверх просторного ослепительно-белого бурнуса, тоже отделанного вышивкой! Голову посланника венчал высокий тюрбан из белого муслина, обернутый вокруг остроконечной шапочки красного бархата. Драгоценности, которые были на Абдулле, стоили целого состояния.

В то время как внимание посланника было полностью поглощено балом, он не услышал разговора своих соседей. Сен-Симон наклонился к госпоже де Сент-Олон и проговорил шепотом:

– Кажется, нашим прелестницам он понравился. Не знаете, пытался он за кем-нибудь поухаживать?

Госпожа де Сент-Олон, успевшая освоиться с марокканским посланником и находившая его вполне симпатичным, улыбнулась.

– Дам слишком много, и, боюсь, он не знает, на ком остановить взор. К тому же эти сильно декольтированные и раскрашенные христианки внушают ему страх. Но буду удивлена, если его дипломатическая миссия не будет отмечена хотя бы одной интрижкой. Ибо довольно тех, кто сгорает от любопытства и мечтает его удовлетворить.

Возможно, она еще долго изливала бы свои соображения, но в этот момент темная ладонь Абдаллы легла на ее руку.

– Смотри! Вот эта… Никогда не видел женщины красивее!

– Куда смотреть?

– Сейчас она пройдет перед нами: та, что танцует сейчас со стариком в голубой, как небо Африки, одежде. Волосы – чистое золото, а глаза подобны небосводу.

Госпожа де Сент-Олон, страдавшая близорукостью, навела лорнет и шепнула испуганно:

– О! Эта дама… и вправду очень красива. Но даже не пытайтесь к ней приблизиться.

– Почему? Она – красивее всех, и я хочу говорить с ней.

– Это дочь короля – госпожа принцесса де Конти. Она уже давно вдовеет, однако никто не достоин ее руки. Вы правы, она восхитительна.

На самом деле Мария-Анна де Конти, плод любви короля и Луизы де Лавальер, считалась первой красавицей двора. От матери она унаследовала несравненную грацию, прекрасный цвет лица, белокурые, «лунной белизны», чудные волосы, а от Людовика XIV – величественную осанку, «внутренний огонь», совершенство пропорций и глаза невероятной, как говорили, «невыносимой» голубизны. Мария-Анна медленно двигалась под торжественную мелодию паваны[43], абсолютно уверенная в себе и той несравненной красоте, которая вызывала зависть не у одной ее соперницы.

Абдалла вцепился в руку госпожи де Сент-Олон так, что дама легонько застонала.

– Я хочу познакомиться с этой женщиной. Старик, с которым она танцует, говорит с ней, а почему я не могу?

Сен-Симон сделал поклон.

– Нужно, чтобы вас представили. Иначе нельзя: она – принцесса!

– Понятно.

Когда танец подходил к концу, Абдалла внезапно оставил своих приятелей и направился прямо сквозь толпу танцующих к той, что его притягивала как магнит.

– Что он собирается сделать?! – испуганно воскликнула жена французского дипломата. – Ради бога, дорогой герцог, поспешите, бегите и помешайте ему.

Но как ни старался Сен-Симон, длинноногий Абдалла его опередил. Вскоре он уже был возле госпожи де Конти, в момент, когда та направлялась к госпоже де Ментенон, сидевшей рядом с Мадам[44], супругой Месье, знаменитой принцессой Пфальцской. Он низко склонился перед застывшей от ужаса молодой женщиной.

– Я пришел сказать тебе, о, прекраснейшая, подобная ночи Востока принцесса, нежнейшая, словно заря после грозы, что никогда не видел я женщины прекраснее. Благослови Всевышний твою матушку и трижды – твоего отца!

– Но… – растерянно пробормотала Мария-Анна де Конти, удивленная и смущенная одновременно. – Я вас…

К счастью, подоспел Сен-Симон и склонился перед дамой.

– Простите нашего гостя, госпожа. Со здешними обычаями он незнаком и не ведает, как следует обращаться к принцессе королевской крови. Пусть Ваша Светлость увидит в этом жесте лишь бесконечное восхищение…

Принцесса успела прийти в себя и милостиво улыбнулась. Ее голубые, как летние небеса, глаза словно стрелой пронзили черный омут пиратских глаз. Тот по-прежнему не отрывал взгляда от лица принцессы.

– Я польщена, дорогой герцог, – смеясь, произнесла Мария-Анна, – но скажите вашему другу, что так разглядывать женщину – неприлично, в нашей стране не принято столь вызывающе смотреть на дам.

Сен-Симон попытался, конечно, объяснить Абдалле, что хотела сказать госпожа де Конти, но все напрасно: бербериец не сводил с нее пламенного взгляда, более чем откровенного. Принцесса сочла за лучшее обратить все в шутку и снова рассмеялась, но по этому слегка дрожащему смеху было видно, что ей не по себе.

– Отлично, сударь, – наконец решилась она, кокетливо раскрывая веер. – Думаю, теперь вы вдоволь мной налюбовались. Мне пора уходить, Мадам меня спрашивала.

И это почти было правдой. Толстая принцесса Пфальцская безуспешно пыталась рассмотреть, что происходит в центре зала, ерзая на своем кресле. Но увидев, что ироничная и грациозная госпожа де Конти готова уйти, Абдалла остановил ее легким движением руки.

– Нет, я тобой не налюбовался. Хочу снова тебя увидеть!

Словно зачарованная властным тоном его голоса, мрачным и вместе с тем пылким, принцесса немного задержалась, совсем чуть-чуть. Все взоры были обращены на них, жадные, с нехорошим любопытством, и тогда вновь раздался смех Марии-Анны де Конти, которая стала быстро удаляться, легкая, стремительная, может, чересчур оживленная, провожаемая настойчивым взглядом араба.

* * *

С этого времени настроение Абдаллы заметно ухудшилось. Теперь Эстель не прикладывал усилий, чтобы удержать его дома: посланник никуда не выходил из особняка на улице Турнон. Целыми днями он валялся на куче разноцветных подушек, рассеянно покуривая кальян, уперев взгляд в потолок и витая неизвестно где. Если его беспокоили, он отгонял надоедливого визитера медленным жестом руки, а коли тот настаивал, та же рука опускалась на рукоять сабли.

И все же посланник иногда покидал резиденцию, постоянно сопровождаемый супругами де Сент-Олон. Араб посетил собор Парижской Богоматери, Шатле, обсерваторию, Парламент, Королевскую библиотеку и отвечал на многочисленные приглашения, однако его верным спутником сделалось тяжкое, неизлечимое уныние, на мрачном лице больше не появлялась улыбка, что вызывало тревогу у министра Поншартрена.

Однажды Абдалле посчастливилось увидеть ту, чей образ преследовал его неотвязно. Произошло это в зябкий мартовский день пополудни во время прогулки по саду Тюильри. Увидев издали Марию-Анну в конце аллеи, он готов был подбежать и наконец-то объясниться. Но ее сопровождала маркиза де Севинье: она указала ей на посланника, и та с испуганным криком скрылась в боковой аллее.

Отчаяние влюбленного было настолько сильным, что госпожа де Сент-Олон сжалилась над ним, ибо поняла, что речь идет о глубоком чувстве, хотя оно и овладело дикарем. Тогда она решилась передать принцессе любовное письмо и для верности отнесла его сама.

Послание потребовало немалого труда – Абдалла не был искушен в тонкостях французского, однако добрая женщина ему в этом помогла.

– Он и правда очень несчастен, – сказала она, пока принцесса его читала. – Мы просто не знаем, что с ним делать, а ведь вам известно, что от его расположения зависит судьба сотен пленников.

– А я-то что могу? Вы же не думаете, что я собираюсь его принять у себя и ответить на его пламенное чувство?

– Боже сохрани, Ваша Светлость! Одно лишь словечко, намек, немного надежды… чтобы он пришел в себя до своего отъезда, который, говорят, уже недалек. Умоляю, клянусь Вашей Светлости, что никто не узнает.

Принцесса явно колебалась. Вопреки ее воле все последующие дни она не могла избавиться от воспоминаний о горящем взгляде пирата, а когда представляла высокую величественную фигуру араба, по телу ее пробегала мимолетная дрожь. Не так уж легко, оказывается, иногда быть христианской принцессой, особенно если тебе всего тридцать, ты замечательно красива и, кроме того, вдовеешь уже тринадцать лет; муж, конечно, был просто отвратительным, но всё же…

Внезапно приняв решение, Мария-Анна подошла к итальянскому шкафчику из черного дерева и слоновой кости, открыла его, взяла что-то и передала жене дипломата.

– Держите! Вручите это ему и скажите, что я польщена его вниманием, но пусть не ищет со мной встречи. Иначе он вовлечет меня в большие неприятности. Старуха Ментенон просто не сводит с меня глаз.

Госпожа де Сент-Олон задумчиво посмотрела на переданный ей маленький портрет и улыбнулась.

– Неужели Ваша Светлость надеется потушить огонь пламенем? Миниатюра, которая отныне будет у него перед глазами, вряд ли успокоит нашего влюбленного!

* * *

Между тем Абдалле пришлось отказаться от своих безумных амурных планов сойтись покороче с принцессой. Переговоры ни к чему не привели, и ему пришлось собираться в обратный путь. Король назначил ему двадцать шестого марта прощальную аудиенцию, а шестого мая посланник покинул Париж в самом дурном расположении духа.

* * *

Нервно покусывая стебелек красной розы, султан Мулай-Исмаил возлежал на коврах и подушках, с мрачным видом слушая отчет посланника Абдаллы бен Аиши. Кожа сорокапятилетнего монарха была очень темной, а в минуты гнева становилась черной как ночь. Негроидный тип лица, полные губы и слегка приплюснутый нос султан унаследовал от матери – суданской рабыни, а от отца, узурпатора Мулая-Рашида, ему достались железная воля, непомерная гордыня, неслыханная жестокость и властность, равно как и гневливый характер.

Резким жестом Мулай-Исмаил прервал доклад, поднялся с пола и подошел к двери маленькой комнаты со стенами, выложенными мозаичным орнаментом, и потолком из резного кедра, которая выходила в чудесный розовый сад, где еле слышно журчала вода фонтанов.

– На что мне золото и подарки, посланные христианским королем! – взорвался он наконец. – Что может он подарить мне такого, чего у меня нет? Я ждал от короля ремесленников и строителей, которые могли бы мне возвести дворец, подобный Версалю, который, как говорят, неподражаемо великолепен.

– Так и есть, поверь мне. Никогда не видел я ничего красивее.

– Вот мне и нужны мастера, которые сумели построить это чудо. Лишь за такую цену я отдам ему французских рабов. А мы восполним их недостаток испанцами, португальцами или другими. Ты говорил это королю Франции?

– И это говорил, и еще много чего. Но король отказался дать мастеров.

Гнев султана вспыхнул как порох. Бросившись на Абдаллу, он свалил его на пол.

– Ты не смог выполнить доверенную тебе миссию! Ты – просто осел, бойся моего гнева! За нерадивость тебя ждет расплата – умрешь под пытками!

Абдалла в ужасе лежал лицом к земле и ждал смерти. Мулай-Исмаил славился тем, что мог из любой позиции единственным ударом сабли снести человеку голову. Но так же внезапно, как началось, рычание султана вдруг стихло.

– А это что? – произнес он.

Абдалла, осторожно приподняв голову, увидел, что его повелитель держит в руках маленький круглый предмет: портрет принцессы, который, вероятно, выпал из одежды, когда султан бросил его на землю. Огромные желтые глаза Исмаила стали еще больше, толстые ноздри раздувались.

– Кто эта женщина, Абдалла? Кто она – эта чудная красавица?

– Благородная дама королевского двора, дочь короля Франции. Имя ее – госпожа принцесса де Конти. Она – самая красивая из француженок.

– Не сомневаюсь. Прежде мне не доводилось видеть такой. Но скажи, неужели художник нисколько ее не приукрасил?

Абдалла склонил голову и вздохнул:

– Нисколько, мой повелитель… Он заслужил скорее тысячу ударов плетью за то, что не смог передать всю ее красоту…

– Правда?

Воцарилось долгое молчание, которое Абдалла, стоявший до сих пор на коленях, не решался нарушить. Султан, продолжая держать миниатюру в руке, подставлял ее лучам жаркого солнца под разными углами, словно хотел оживить портрет. Гнев его окончательно улегся, и теперь лицо варвара выражало лишь бесконечное восхищение и животное желание, заставившее Абдаллу содрогнуться. Снаружи по-прежнему раздавалось журчание фонтанов и пение птиц, но приятные звуки не могли заглушить скрипа лебедок, криков боли и щелканья плетей, обрушивавшихся на голые спины рабов-христиан. Ни днем ни ночью пленники султана не переставали строить гигантский дворцовый комплекс, который тот намеревался сделать обширнее Версаля, о котором грезил наяву. За белыми стенами Мекнеса жизнь была тесно переплетена со смертью, а под роскошными цветами садов струилась кровь, которой было не меньше, чем воды в питавших розы каналах. Абдалла вздохнул. Слишком хорошо зная своего властелина, он догадывался, что произойдет дальше, и… не ошибся.

– Ты напишешь королю Франции, – спокойно проговорил Мулай-Исмаил, – и скажешь, что я верну ему десять тысяч пленников, если он отдаст мне в жены свою дочь, принцессу.

– Но… – взмолился посланник, – она же христианка и…

– Отречется, только и всего. И станет мне женой, султаншей моего королевства, а уж я брошу к ее ногам всех своих подданных, все свои богатства. Разве может она отказаться?

– А если все же откажется?

Наступая на Абдаллу, султан схватил его за ворот джеллабы и грубо поднял с колен.

– Будет лучше, если согласится, Абдалла бен Аиша. Ты провалил первую миссию, не провали и вторую, если дорожишь жизнью. Теперь ступай и принимайся за дело.

Он скорее вышвырнул посланника, чем выпроводил, и громадными шагами стал удаляться, пересекая сад.

Абдалла, полуживой от страха и полный мрачных предчувствий, долго смотрел ему вслед. Смерти он не боялся и знал, что она не заставит себя ждать. Видеть же белокурую принцессу женой короля-мавра было бы куда хуже смерти. Но вскоре капитан понял, откуда взялось это внезапно нахлынувшее отчаяние и чувство одиночества – Мулай-Исмаил забрал с собой портрет Марии-Анны!

* * *

– Не могу взять в толк, сударыня, откуда марокканский султан узнал о вашем существовании? До меня дошли слухи, что его посланник оказывал вам знаки внимания, но ведь отсюда до предложения руки и сердца его повелителя целая пропасть! Очень хочу надеяться, что вы не вели себя легкомысленно!

Смущенная и испуганная госпожа де Конти слушала короля в его кабинете. Спина ее напряглась, едва касаясь спинки кресла, тонкие пальцы нервно теребили платочек. Гнев отца вселял в нее ужас, равно как и предложение короля варваров, о котором ей сообщили.

– Сир, – пробормотала она, – как вы могли подумать?

– Тут и думать нечего. Одно верно – письмо, доставленное господину де Поншартрену, ставит нас в затруднительное положение. Если ответить отказом, судьба тысяч пленных окажется под угрозой, а отцы францисканцы, на которых возложена миссия выкупа, не смогут вызволить ни единого. А ведь я не могу дать иного ответа. Предполагаю, что вы не горите желанием выйти за короля разбойников и стать мусульманкой?

– Вы обижаете меня, Сир. Разве место вашей дочери в гареме, среди сотен женщин?

– Разумеется, нет, сударыня. И все же я полагаю, что мы оказались в таком положении не без вашего участия. Многие видели, как вы улыбались и шутили в компании посланника мусульман. Веди вы себя более благоразумно, этого не случилось бы.

– Но что же мне делать, Сир? Вы обвиняете меня как преступницу. Неужели все это так важно – улыбка, пара любезностей?

– В данном случае, боюсь, ваша улыбка будет стоить столько крови, сколько не стоила ни одна женская улыбка.

* * *

Проезжая в своей карете через арку Баб-Мансура – монументальные ворота, за которыми открывался имперский город Мекнеса, господин Пиду де Сент-Олон чувствовал себя не в своей тарелке. Получив приказ явиться к султану с первыми лучами солнца, он задавал себе один и тот же вопрос: спасет ли его должность королевского посла от ярости Мулая-Исмаила? С новым чувством оглядел он отрубленные головы, насаженные на колья вверху крепостной стены. Не появится ли в этой коллекции сегодня вечером новый экземпляр?

Дорога была долгой, но по мере приближения к резиденции правителя лошади экипажа ехали все тяжелее, словно везли непомерный груз.

Ответ Версаля на необычное брачное предложение был таким, каким он только и мог быть. Министр Поншартрен писал от имени короля, что этот союз станет возможным лишь в том случае, если «король Марокко согласится принять христианство и торжественно провозгласит свое отречение от ереси Магомета». Накануне послание было вручено капитану Абдалле бен Аише, принявшему его с непроницаемым видом.

Карета остановилась перед воротами Главного дворца, которые охранялись двумя конными стражниками – бесстрастными белыми всадниками на черных конях. Но едва Сент-Олон проник во внутренний двор, как его чуть не сбил с ног необычный кортеж, состоявший из четырех воинов в полном вооружении, с копьями на изготовку, и двух полуголых палачей. Они вели закованного в цепи человека высокого роста, теперь полусогнутого от тяжести его вериг. Проходя мимо, пленник бросил на француза странный взгляд, в котором читались и торжество, и отчаяние одновременно. То был капитан Абдалла бен Аиша, проваливший вторую миссию и заслуживший пытки.

И первое, что увидел Пиду де Сент-Олон, войдя в зал для аудиенций, где его ожидал султан, это валявшийся на полу маленький раскрашенный предмет, который был не чем иным, как портретом, раздавленным каблуком разъяренного мавра.

Через некоторое время Сент-Олон смог наконец покинуть дворец неистового султана, еще трясущийся от страха, но живой. Вновь взглянув на стену, он убедился, что отрубленные головы не только сменились новыми, но и число их заметно увеличилось. Неразделенная любовь Мулая-Исмаила к принцессе де Конти обернулась двумя сотнями загубленных жизней французских пленников. Никогда, как и предсказал король Людовик XIV, женская улыбка еще не стоила так дорого…

«Мадам», Генриетта Английская, невестка Людовика XIV

Свадьба Кошечки

Давненько, думали придворные, набившиеся в тесную часовню Пале-Рояля тридцатого марта 1661 года, в королевском семействе не видывали такой хорошенькой новобрачной! И правда, очаровательная и грациозная принцесса Генриетта-Анна Английская словно освещала своей красотой – и куда сильнее горевших свечей! – это святое место, долгие месяцы видевшее лишь суровое лицо ее королевы-матери, поселившейся во дворце. Будто лучи солнца пронзили туман и сырость по-зимнему холодного утра, ибо погода выдалась в день свадьбы отвратительная.

Прежде всего, с самого утра дождь лил не переставая. К тому же время Великого поста не допускало чрезмерной пышности этого почти королевского бракосочетания. И наконец, прошло всего три недели с того дня, как кардинал Мазарини отдал богу свою расчетливую и обремененную политикой душу. Но изумительная прелесть невесты еще больше, чем стать жениха и роскошь его наряда, превратила этот безрадостный день в настоящий праздник. И оно того стоило: младший брат юного короля Людовика XIV, монсеньор Филипп Орлеанский, которого при дворе называли просто «Месье», без всяких титулов, женился на своей двоюродной сестре Генриетте, дочери несчастного Карла I, обезглавленного несколькими годами раньше Кромвелем, и внучке славного короля Генриха IV, отца ее матери – Генриетты-Марии Французской.

По правде говоря, к восторгу публики примешивалась и толика удивления, поскольку милую Генриетту все хорошо знали: детство ее прошло в Лувре, где она нашла убежище со своей матерью, когда власть в Англии захватил Кромвель, и минуло всего полгода, как девушка вернулась в Англию. Но за эти шесть месяцев с Генриеттой-Анной произошли поистине чудесные изменения! Словно по мановению волшебной палочки, худенькая, нескладная и неприметная смуглянка превратилась в сказочную принцессу. Черные глаза ее светились радостью жизни и умом, а озорная грация завораживала настолько, что и самые искушенные не могли остаться к ней равнодушными.

Юная невеста прекрасно осознавала свою привлекательность и каждой клеточкой тела излучала желание нравиться. Это был ее день, ее триумф над королевским окружением, которое годами относилось к ней с пренебрежением.

Когда четырнадцать лет назад они с матерью бежали во Францию, Людовик XIV был еще ребенком. Наставником его стал всемогущий кардинал Мазарини, о котором ходили слухи, что он – тайный супруг регентши Анны Австрийской. И гостеприимство, которое им оказали, радушным назвать было трудно.

Поселили их на нижнем этаже старого Лувра, они с матерью носили латаные-перелатаные платья, питались порой хуже служанок, мерзли и нередко голодали. Зимой из-за холода им частенько приходилось весь день оставаться в постели, а чтобы найти денег на еду, Генриетте-Марии даже пришлось распродавать позолоченные предметы мебели своих апартаментов.

Обе они очень страдали, их гордость была уязвлена. Мать – оттого, что с ней обращались как с приживалкой, во дворце ее отца, где она жила до замужества. А дочь не могла перенести презрения молодежи, которая ничего не видела вокруг, кроме наглой своры племянниц Мазарини, этих знаменитых «Мазаринеток», с которыми обращались как с принцессами крови и выдавали их за самых именитых женихов королевства.

Никто тогда не отказывал себе в удовольствии лишний раз посмеяться над вечно грустной принцессой, и в глубине памяти Генриетта хранила жгучее воспоминание о королевском бале, когда молодой Людовик XIV наотрез отказался пригласить ее на танец.

– С ней? Танцевать с мешком костей? Она слишком уродлива!

Как она тогда страдала от его слов! Да и поныне страдала, если услужливая память внезапно рисовала ей картины прошлого. Между тем полгода назад серое полотно жизни принцессы обрело иные краски: ее брат Карл, молодой, красивый, отважный, но тоже преследуемый и оттого еще более несчастный, наконец-то вернул себе трон. Став королем Карлом II, первое, что он сделал, – призвал к себе мать и сестру, которая отныне становилась желанной партией для многих. Настолько желанной, что сама Анна Австрийская, руководимая, разумеется, Мазарини, не теряя времени, попросила руки Генриетты для своего второго сына. И кошмар нежданно обернулся волшебной сказкой для юной принцессы, которую брат ласково называл Кошечкой.

А сегодняшний день был лучшим из всех. Когда Генриетта приехала во Францию, ее встретили как истинную невесту королевского дома. Повсюду, где бы ни проезжала принцесса, ее сопровождали цветы, флаги и восхищенные возгласы. В дороге, увы, ей пришлось обратиться к лекарям – она подхватила корь, которая, к счастью, быстро прошла.

Теперь, пока взгляд ее, скрытый вуалью из дорогих кружев, блуждал по сторонам, в голове радостно билась мысль: вот она, вершина ее торжества, ведь на церемонии, соединившей ее с Филиппом, присутствовал сам король. Монарх находился на клиросе, всего в нескольких метрах от нее, и Генриетта несколько раз ловила на себе взгляд его голубых глаз – грустный и задумчивый.

В восторге принцессы было что-то дикое, первобытное. С момента ее приезда Людовик проявлял к Генриетте почтение и нежную внимательность. Как знать, не сожалеет ли он теперь, что взял в жены белокурую испанскую инфанту, безумно в него влюбленную, но пресную и простоватую, в то время как чуть позже он мог жениться на принцессе Англии?

«Я могла стать королевой Франции, – думала Генриетта с легкой грустью, – королевой… вместо того чтобы стать просто Мадам, герцогиней Орлеанской, второй дамой королевства».

И она не ошибалась. Людовик XIV, с тех пор как встретился с ней вновь, испытывал горькое сожаление. «Мешок костей» преобразился в чудесную семнадцатилетнюю девушку, замечательную красавицу с нежным цветом лица «лилии и жасмина» и пышными каштановыми волосами, мягкими и шелковистыми. Сложена она была превосходно, и главное – в облике Генриетты было достоинство и благородство настоящей принцессы. Так что Людовик невольно задумывался: какая из нее вышла бы королева!

Но повернуть время вспять невозможно, и отныне между ними ничего не могло быть, кроме родственных чувств, которые отнюдь не соответствовали неумеренному аппетиту молодого короля. И он твердо решил, что не станет ими довольствоваться, особенно когда смотрел на своего брата.

В наряде из плотного шелка, усыпанном драгоценными камнями, красавец Месье казался верхом элегантности. Людовик презрительно относился к его чересчур женственному вкусу, забывая, по причине крайнего себялюбия, что этот женственный вкус привили брату искусственно, и было это делом рук Мазарини и самой королевы-матери. Оба надеялись, что, став эстетом и модником, Месье не будет интриговать и устраивать заговоры против брата, как это сделал в свое время незабвенный дядюшка Гастон Орлеанский со своим братом – Людовиком XIII. И то, что сердце Месье было добрым и чувствительным, что, возможно, в нем погиб великий военачальник и что отвагу его невозможно было отрицать, по сути, ничего не меняло: все, что могло сделать из Филиппа жаждущего власти честолюбца, было безжалостно вытравлено. Вот почему король не считал брата ни политическим конкурентом, ни соперником в любви.

Между тем Месье достойно исполнил супружеский долг в отношении юной жены и даже чувствовал себя влюбленным… ровно две недели! Не больше, ибо он был очень умен и проницателен и быстро понял, каким дьявольским кокетством наделила его жену матушка-природа. Понял он и то, что у него нет ни малейшего шанса заслужить ее любовь, и вернулся к своим прежним привязанностям: артистам, друзьям и приятелям – довольствуясь тем, что Генриетта – отличная хозяйка и его апартаменты приобрели славу самого приятного места во дворце.

Со своей стороны, Мадам строила грандиозные планы: она хотела быть только первой и собиралась действовать решительно. Не обладая королевским титулом, она могла стать королевой в реальной жизни. Супруга Людовика XIV, ничтожная Мария-Терезия, скромная, невыразительная, богобоязненная и едва говорившая по-французски, не могла оспаривать у нее первенства, которого она жаждала. Да и Филипп, к которому она относилась как к приятелю, нередко обременительному, тоже не мог этому препятствовать. Что же касается того, от кого ее грядущее царствование зависело, то у Генриетты были серьезные основания рассчитывать на успех.

Вполне сознательно утроив самое изысканное кокетство, Мадам то и дело старалась попадаться ему на глаза. А поскольку Людовик только этого и ждал, ибо ему нравилось видеть отблеск собственного величия в блеске черных глаз невестки, то его окружение быстро догадалось, что из новой симпатии монарха можно сделать не только объект наблюдения, но также извлечь кое-какую выгоду. Итак, вскоре Мадам стала центром притяжения самого молодого, веселого и буйного двора, который когда-либо существовал на пространстве между Тюильри и Фонтенбло.

Однако в королевском окружении находился человек, не одобрявший явной склонности монарха к его невестке. Это был один из членов английской свиты бывшей принцессы, молодой и очень красивый герцог Бэкингемский, сын знаменитого Бэкингема, который был настолько влюблен в Анну Австрийскую, что даже собирался воевать против Франции.

До этого проклятого брака Генриетты с Месье молодой Бэкингем был фаворитом, наперсником и верным пажом Кошечки. Отныне низведенный до уровня обычного гостя-иностранца, который рано или поздно уберется восвояси, красавец герцог не мог с этим смириться. Еще во время их путешествия во Францию он намеревался вызвать на дуэль адмирала, которому было поручено доставить принцессу к жениху, и тот, молодой герцог де Норфолк, чудом избежал последствий его бешеной ревности.

Стараясь вернуть угасающее расположение Мадам и привлечь к себе внимание, Бэкингем бросал через окно золотые монеты и придумывал тысячи изощренных безумств в стиле испанских воздыхателей. Тут были и серенады под окнами принцессы, и ежедневные роскошные букеты, подарки, стихи и разного рода знаки внимания, что в конце концов вызвало гнев у того, кто больше остальных имел на это право: Месье, оскорбленный выходками англичанина, прямиком отправился к матери, чтобы высказать свое негодование.

– Да Бэкингем просто осаждает мою жену! – начал он без вступления. – К тому же ему больше нечего делать в нашем королевстве. Пусть убирается на родину, и не будем больше об этом говорить!

Анна Австрийская, очень любившая Бэкингема-отца, с радостью заступилась бы и за его отпрыска, но она поняла по необычно резкому тону сына, от которого всегда видела лишь любезное, полное нежности обхождение, что дискуссии на эту тему он не допустит. И ей пришлось взять на себя эту малоприятную миссию.

Вскоре Бэкингему пришлось со слезами и вздохами отчаяния покинуть дворец без надежды на возвращение… что сразу же расчистило место королю, отныне избавленному от назойливого конкурента. Все лето 1661 года Мадам и ее государь почти не расставались. Погода тогда стояла превосходная, в тенистых зарослях Фонтенбло было тепло и уютно, и нега, упоительная нега молодости пронизывала сердца и тела, кружила голову, властно призывая к любви…

Как только Людовик заканчивал свои королевские дела, он являлся к Генриетте, и, увлекая за собой целую толпу молодых людей обоего пола, они бродили по лесам, охотились либо купались в Сене днем, когда же наступал вечер, слушали музыку, танцевали или отправлялись на полуночные прогулки.

Как далеко зашли их взаимоотношения? Никто не мог сказать наверняка, но король не привык мириться с тем, что на его чувство не отвечают, и тогда всячески демонстрировал свою немилость. Что касается Мадам, то вряд ли она так тщательно заряжала пушки, чтобы те стреляли вхолостую. Вскоре при дворе уже ни у кого не оставалось сомнений, кто в действительности является королевой Франции. Ведь не зря государя и его невестку запечатлел Миньяр[45] в образе Аполлона и пастушки, окруженных нимфами и амурами, которые осыпают лепестками роз счастливую пару?

Прелестная «ширма»

Чувства Людовика XIV к Мадам и, естественно, чувства Мадам к королю были настолько явными, если не сказать демонстративными, что сбитые с толку придворные не знали, что и думать: не будет ли королева Мария-Терезия в один прекрасный день отвергнута монархом, чтобы освободить место его блистательной невестке, и не потребует ли последняя мягко, но решительно, чтобы он расторгнул брак? Все это, однако, трудно было осуществить, поскольку королева ждала ребенка, и подобные изменения привели бы к скандалу. Но при дворе уже все знали, что невозможно противостоять воле короля, если он скажет: «Я хочу!».

Однако произошло то, чего никто не ожидал. Знамя бунта подняла королева – самое забитое и приниженное существо во дворце, чего никто не мог и предположить. Месяцами следила она за развитием любовных отношений между обожаемым супругом и англичанкой, причинявших ей неисчислимые страдания. Влюбленная, как юная девушка, одержимая ревностью страстной испанки, она бросилась за помощью к единственному человеку, который мог ее понять и поддержать, – королеве-матери Анне Австрийской, приходившейся ей теткой.

Итак, войдя в покои Анны, она с удивлением обнаружила там второго «жалобщика» – Месье. Багровый от гнева, с растрепанными волосами, что у него всегда было признаком сильнейшего волнения, Филипп Орлеанский расхаживал по комнате матери, сверкая глазами, изрыгая ругательства и яростно теребя кружевное жабо.

С порога Мария-Терезия услышала последнюю фразу его гневной речи:

– … Хочу, в конце концов, знать, за кого из ваших сыновей вышла Мадам – за короля или за меня!

Увидев вошедшую королеву, герцог застыл как вкопанный в смущении, но она ободряюще и с грустью ему улыбнулась.

– Вы абсолютно правы, брат мой! Я тоже пришла сюда с жалобой и просьбой о помощи. Полагаю, с нами обоими поступают непозволительно, с вами и со мной…

– И в чем причина? – отрезала королева-мать, очень недовольная тем, какой оборот начинает принимать дело. – Вы оба попросту устранились и ничего не предпринимаете. Вам, сын мой, следует поменьше заниматься украшением апартаментов, модной одеждой и друзьями – Гишем и другими – и больше времени посвящать жене. А вы, дочь моя, прекратите дуться на супруга, и поменьше слез – он этого не выносит, – поменьше рабской любви и побольше кокетства.

– Королева-кокетка? Какой ужас!

– Разве Мадам без него обходится? Вот она почти и стала королевой. Если вы видите в ней соперницу, по меньшей мере используйте то же оружие!

– Полноте! – оборвал ее Месье. – Будто вам неизвестно, что только не придумывает король, желая побыть с Мадам наедине: прогулки, концерты в узком кругу, полуночные трапезы, и на них он, как правило, забывает нас пригласить – королеву и меня. Когда же, предупрежденные, мы там появляемся, оказывается, что милая компания уже улетучилась неизвестно куда! Нет, я решительно заявляю, матушка, нужно положить этому конец!

Анна Австрийская ничего не ответила. Она прекрасно понимала, что эти несчастные правы – поведение короля и Мадам вышло за рамки приличий, и ей следовало принимать всерьез недовольство Филиппа. Если, не дай бог, он сильно разозлится, могут возникнуть неприятности, как во времена Гастона Орлеанского, несносного братца покойного Людовика XIII.

– Возвращайтесь к себе оба, – сухо произнесла она. – Обещаю, что сделаю все от меня зависящее.

«Все от нее зависящее» вылилось в посещение престарелой королевы Англии, все еще жившей в Пале-Рояле, которой было сделано внушение, что коль скоро она не приструнит дочь, муж просто выгонит ту из дома.

Что до Месье, он также попытался навести порядок в своем хозяйстве, правда самостоятельно. В тот же вечер, хотя назавтра был назначен бал, а на послезавтра – пикник, он усадил Генриетту в карету, несмотря на ее протесты, и увез на несколько дней в замок Виллер-Котре под предлогом, что жена еще его не видела.

Когда же по приказу короля через пару недель они вернулись, Людовик XIV, атакованный матушкой, был уже твердо убежден, что нужно что-то сделать, не подставляя под удар семейную жизнь, а Мадам, тоже имевшая разговор с матерью, была полностью с ним согласна. Но это «что-то» должно было защитить их от бешеной ревности супругов и одновременно позволило бы им продолжить нежную дружбу, от которой ни тот, ни другая не собирались отказываться.

В первую же встречу, когда они смогли уединиться в парке Фонтенбло, между ними состоялся серьезный разговор.

– Бесполезно скрываться, Сир, ведь везде, где мы появляемся вместе, за нами ведут самое пристальное наблюдение.

– Согласен, но как же мы будем видеться в таком случае, ходить на прогулки, купаться, просто находиться рядом, если я не смогу к вам приходить? Наши ревнивцы успокоятся только при нашем полном разрыве, а этого я не вынесу!

Мадам смущенно улыбнулась. Приятно все-таки услышать такое из королевских уст! Как не потерять голову! Она одарила короля бархатным, ласкающим взглядом.

– И все же есть такая возможность, Сир. Простите, что я об этом подумала, но уловка может оказаться весьма действенной.

– Вы хотите сказать, что мы сможем продолжать видеться и ни у кого не возникнет подозрений?

– Думаю, да. Вот только…

– Говорите!

– Почему не предположить, что вы посещаете мой дом, желая встретиться с другой?

– Не по душе мне это, Генриетта! Значит, у меня дурной вкус? Мыслимо ли смотреть на других, когда рядом вы? Какая нелепость! И на кого пал ваш выбор?

– О, не знаю. Кто-нибудь из фрейлин. Среди них немало хорошеньких. Почти все они приехали со мной, вы их не знаете… В любом случае, по-моему, это должно успокоить ревнивцев.

– Месье, возможно, и да. Но как быть с королевой?

– С королевой? Она слишком высокомерна, чтобы ревновать к обычной фрейлине.

– У вас на все найдется ответ. Что ж, ваш план может сработать. Посмотрим, кого вы мне предложите. Не вашу любимицу, надеюсь? Не мадемуазель де Монтале? У нее чересчур лукавые глаза, и я всегда буду думать, что она надо мной потешается.

– Ладно. Но ни в коем случае не мадемуазель де Тонне-Шарант.

– Почему? Она, на мой взгляд, красива, и к тому же знатного происхождения.

– Именно, даже слишком красива, – заметила Мадам с чисто женской логикой. – Я стану вас ревновать. Нет уж, доверьтесь мне: по-моему, я нашла то, что нам нужно.

– Кого же?

– Малышку Лавальер. Она такая робкая, скромная, что не посмеет извлекать выгоду из вашего внимания и не станет несносной. Потом, она небогата. Вы обеспечите ее «приданым», а мы «оплатим» таким образом нашу любовь, да заодно и поможем бедной девушке: с деньгами она без труда найдет себе мужа.

– Я даже не знаю, о ком вы ведете речь! – раздраженно заметил король. – Наверное, она и вправду очень застенчива. Хорошо, пусть будет Лавальер! Та или другая, не все ли равно…

План незамедлительно был приведен в действие. Людовику понравилась та, которой ему предстояло расточать любезности, – а монарху всегда было трудно завязывать отношения, – неприметная девушка с белокурыми, отливающими серебром волосами, большими голубыми глазами и личиком, если и не красивым, то очаровательным. Все существо ее словно было соткано из нежности и грации, а коль уж Мадам сочла ее неопасной, то, значит, она просто недостаточно хорошо знала мужскую психологию. Луиза де Лавальер слегка хромала, но была подобна цветку – хрупкому и прекрасному, и прелесть ее не оставила равнодушными многих знатных кавалеров, в том числе и ближайшего друга Месье – очень привлекательного, высокородного, красивого и отважного графа де Гиша, сына маршала, герцога Грамонского. Но она всем отказывала под разными благовидными предлогами. Впрочем, говорили, что она была обручена с неким виконтом де Бражелоном, служившим в армии.

Но ни один из них не знал сердечной тайны Луизы, тайны, которую она не выдала бы и ценой жизни. С тех пор как она впервые увидела короля, когда тот отправлялся в Испанию, чтобы жениться на инфанте, и остановился в Блуа у своего дядюшки Гастона Орлеанского, Луиза де Лавальер страстно влюбилась в государя.

Видя, что, вопреки всем ожиданиям, она стала объектом внимания короля, бедная девушка, восхищенная и польщенная, дала волю своим чувствам. Искренняя и глубокая любовь обладает порой огромной властью над теми, к кому обращена, и Людовик, прежде видевший в ней лишь сообщницу, был покорен. Обезоруженный этой неожиданной страстью, так непохожей на все, что он знал прежде, монарх в конце концов без памяти влюбился в девушку… забыв совершенно, что когда-то обожал Мадам.

Поскольку план принцессы обернулся против нее самой, бедная Лавальер обрела в лице Мадам смертельного врага, который не переставал наносить удары.

Изгнанная Генриеттой из своего дома, разумеется, негласно, несчастная Луиза в панике покинула Лувр, найдя убежище и защиту в монастыре кармелиток в Шайо. Но кое-кто узнал, что произошло на самом деле. Обеспокоенная последствиями выходки Мадам, мадемуазель де Монтале, ее близкая подруга, не замедлила сообщить об этом громко и внятно графу де Сент-Эньяну на приеме, устроенном в честь испанского посла.

Людовик XIV обладал превосходным слухом. Прервав официальную церемонию, он расспросил Монтале, оседлал коня и пустил его галопом в Шайо, откуда и привез испуганную и счастливую Луизу.

Сцена, которую он затем устроил Мадам, стала знаменитой. Король бранился, сердился, но принцесса, полная высокомерия, не сдавалась. Тогда Людовик стал ее умолять, даже пролил слезы. Только тогда Мадам уступила, сопроводив свое поражение словами, которые глубоко ранили короля.

– Хорошо! – сказала она. – Я оставлю у себя мадемуазель де Лавальер. Оставлю ее в качестве вашей девки!

И Людовик XIV никогда не простит ей этих слов.

Итак, мадемуазель де Монтале, сослужившая столь прекрасную службу королевским чувствам, была на редкость умной девицей, умевшей читать в женских сердцах. Огорчение Мадам, оставленной ради Лавальер, глубоко тронуло наперсницу принцессы и, кроме того, подхлестнуло ее непомерное честолюбие. Ей пришла в голову мысль, что было бы неплохо утешить Мадам, которая, судя по всему, уже никогда не полюбит своего супруга.

А ведь кое-кто попробовал, правда робко и смущенно, привлечь внимание принцессы, и был им все тот же граф де Гиш, который в прежние времена увивался за Лавальер. Впрочем, ни о какой любви речь не шла, это было лишь мимолетное увлечение.

С Мадам все было по-другому: Гиш на самом деле искренне полюбил принцессу, и эта любовь не укрылась от пронзительного взгляда Анны де Монтале.

Действуя с большой ловкостью, она сумела пробудить интерес своей подруги к красавцу графу. «Семнадцатилетняя Цирцея, – писал Филипп Эрланже[46], – обратив к нему взор, сумела разжечь в душе либертина костер истинной страсти… Первые искры этого костра брызнули во время балета «Времена года», который давали 26 июля[47]…»

Так же как любовь Луизы де Лавальер в свое время зажгла короля, так и чувства Гиша не оставили Мадам равнодушной, и очень скоро, под осторожным покровительством Монтале, молодые люди смогли доказать друг другу взаимное расположение.

Естественно, что влюбленный в Мадам граф де Гиш несколько охладил свой пыл по отношению к Месье. Это предательство поразило принца в самое сердце. Старший по возрасту, Гиш был для него всем: наставником, самым дорогим, нежным другом, порой даже чересчур нежным…

Вне себя от бешенства, принц засыпал друга упреками, хотя и не знал, насколько далеко зашли его отношения с Мадам. Увы, граф не собирался вдаваться в эти нюансы, и, кроме того, разделенная страсть наполняла его безмерной гордостью. И вскоре, «во время выяснения отношений с Месье, он порвал с ним так, словно был ему ровней».

Разрыв этот наделал немало шума, и маршал де Грамон[48], опасаясь его пагубных последствий для себя и своей семьи, отправился к королю и умолял его поскорее отослать куда-нибудь сына. Гиш немедленно получил назначение и отбыл в Нанси пожинать в одиночестве плоды своих любовных подвигов, оставив разгневанную Мадам.

Но Генриетте не пришлось долго предаваться гневу. Месье, решивший, что нужно сделать что-нибудь, дабы супруга успокоилась, нашел самый простой и безопасный способ из всех возможных: он сделал ей ребенка.

Подозрительная цикорная водица

Если 1661 год и начался для Мадам с триумфа, то заканчивался он куда более прозаично. Пока Генриетта упорно боролась с тошнотой беременности, первого ноября все услышали звон колоколов и пальбу из пушек, возвещавших о рождении Великого дофина. В королевстве, помимо Филиппа, теперь появился еще один наследник, прямой преемник короля, в то время как у его брата детей еще не было.

Месье вовсе не предавался печали из-за утраченных надежд. Несмотря на все его пороки, он был добр, великодушен и не завидовал положению брата.

Но Мадам была жестоко уязвлена. Отныне позиции королевы настолько усилились, что можно было назвать это полной победой. Если прежде Генриетта чувствовала себя соперницей королевы, то теперь ей просто необходим был реванш. Мадам во что бы то ни стало должна была родить сына: кто знает, не станет ли он, воспитанный такой умной и тонкой матерью, как она, со временем счастливым конкурентом своего двоюродного брата и не отберет ли у него корону? Много месяцев в отсутствие возлюбленного Гиша Мадам лелеяла эту мысль в ожидании счастливого события, которое, возможно, возместит с лихвой ее поражение.

Увы, двадцать седьмого марта 1662 года Генриетта произвела на свет девочку.

– Бросьте ее в реку! – воскликнула она в истерике.

Ничего подобного сделано не было, к счастью, и прелестная принцесса Мария-Луиза прожила достаточно долго, чтобы стать королевой Испании.

На этот счет, правда, имеется сразу несколько версий. Некоторые, уверенные в том, что Месье неспособен оставить потомство, утверждали, что ребенок был дочерью самого короля. Подозрения эти основывались на якобы услышанном ими коротком диалоге между юной принцессой и Людовиком XIV, когда Мария-Луиза узнала о своем предстоящем браке с королем Карлом II Испанским.

Недовольная будущим замужеством, а испанский король и правда был малопривлекателен, она упрекала монарха в том, что он дурно обошелся со своей племянницей, на что тот ответил:

– Лучшего я не сделал бы для своей дочери!

Как бы то ни было, а Месье стал отцом троих детей, которых была вынуждена «подарить» ему Генриетта. По-видимому, несмотря на все его замашки, брат короля все же был способен к деторождению, ибо никто больше не сомневался в его талантах, с тех пор как после смерти Генриетты он женился на принцессе Пфальцской, Софии-Шарлотте[49]. Принцесса оказалась умной, но абсолютной лишенной женственности, она любила пиво, кислую капусту и частенько обращала ироничный и проницательный взгляд на окружение своего зятя. Плодом этого союза стал регент[50], которого уж точно никто не считал незаконнорожденным.

Тремя своими беременностями Мадам, как ни странно, была обязана скорее ненависти, чем любви. Каждый раз, когда Месье был уж слишком недоволен поведением супруги, он немедленно награждал ее ребенком, наблюдая с тайным удовлетворением, как после очередных родов, которые у нее всегда проходили тяжело, она все больше теряла здоровье и красоту. Мадам же получала удовольствие от того, что отбивала у супруга одного за другим его фаворитов. Место отсутствующего Гиша вскоре занял волнующий и опасный граф де Вард. В союзе с графиней де Суассон он осмелился написать королеве Марии-Терезии подложное письмо на испанском языке, якобы пришедшее из Мадрида. Волей случая Ла Молина, камеристка Марии-Терезии, заподозрила неладное и отнесла это письмо королю, ярость которого нетрудно представить, ибо в послании описывались его любовные похождения с Лавальер.

Как следствие, Вард был помещен в Бастилию, к большому недовольству графини де Суассон, его любовницы. Бывшая фаворитка короля Олимпия Манчини, ставшая графиней де Суассон, для спасения Варда не погнушалась воспользоваться перепиской графа де Гиша с Мадам. Манчини рвала и метала, поклявшись «укоротить нос» проклятой принцессе и, завладев одним, крайне неосторожным, письмом Гиша к любовнице, немедленно показала его королю. В письме говорилось следующее: «Ваш боязливый деверь – напыщенный бахвал. Как только вы окажетесь в Дюнкерке, мы добьемся от него всего, чего пожелаем…» (Гиш уговаривал принцессу навсегда покинуть Францию и остаться в Англии.) Мадам, чтобы выручить друга, в ответ раскрыла королю подробности «испанского письма», обвинив графиню де Суассон и Варда, который продолжал настаивать на своей полной невиновности, укоряя весь белый свет.

На этот раз оскорбленный король нанес мощный удар: Гиш и госпожа де Суассон были высланы из страны, мадемуазель де Монтале брошена в тюрьму, а Вард был лишен всех титулов и заключен сначала в Монпелье, а затем в Эг-Морт. Что касается Мадам, она утешилась в объятиях очередного фаворита своего мужа – красавца принца де Марсильяка. Месье взревел от бешенства и… жена его тут же оказалась брюхатой, в то время как принц обрел нового сердечного друга в лице шевалье де Лоррена.

Младший отпрыск дома Гизов был красив как бог, но никогда еще при дворе не появлялся человек столь зловредный и опасный. Ревнивый, завистливый, полный желчи и злобы, вынашивающий коварные планы с тщательностью алхимика, он скрывал за ангелоподобной внешностью и самыми прекрасными на свете белокурыми волосами свою черную и порочную натуру.

Каким бы тот ни был, Месье его обожал и, забыв прежних фаворитов, больше и дня не мог без него обходиться, хотя шевалье вел себя как тиран, ничуть не стесняясь. Впрочем, к женщинам он не питал отвращения. Долгие годы Лоррен был любовником мадемуазель де Фьен, он даже преследовал настойчивыми ухаживаниями Мадам, и, как утверждали злые языки, не без успеха. Они утверждали это с такой наглостью, что оскорбленный Месье на сей раз встал на сторону жены, которую оклеветал в присутствии всего двора граф де Грамон, дядя Гиша. А поскольку Людовик XIV не наказал Грамона по той простой причине, что граф лишь исполнил монаршую волю, дабы отомстить принцессе за ее пренебрежение к Лавальер, Филипп Орлеанский и сказал своему царственному брату несколько слов, столь резких и нелицеприятных, что тот «ощутил запах пороха» и понял: мягкий и любезный Месье мог не сегодня завтра превратиться в свою полную противоположность и взбунтоваться.

Мадам была признательна супругу за мужественное поведение, и, возможно, все бы в их хозяйстве наладилось, если бы в дело не вмешался шевалье де Лоррен.

Подобно всем самовлюбленным честолюбцам, он сразу становился врагом тех, кто не отвечал на его амурные притязания. Получив отказ Мадам, он возненавидел ее, хотя и продолжал в душе ею восхищаться. И он решил воспользоваться первым же представившимся случаем, чтобы очернить ее в глазах Месье.

Но постепенно способность к борьбе начала покидать Мадам. Рождение троих детей – Марии-Луизы, Филиппа (умершего в двухлетнем возрасте) и Анны-Марии, которая станет королевой Сардинии, серьезно сказалось на ее здоровье, которым она никогда не могла похвастаться. Болезнь тела сказалась и на состоянии духа. Принцесса утратила веселость и нередко предавалась грусти. Частые недомогания привели к тому, что она с трудом переносила Месье, неутомимого в поиске наслаждений, и еще хуже – шевалье де Лоррена, который, кажется, был наделен особым талантом отравлять ей жизнь. Надо заметить, что она не выносила и фавориток короля, так как на смену робкой Лавальер пришла высокомерная де Монтеспан, которая отныне заправляла жизнью во дворце с неслыханной наглостью.

Король в конце концов сложил оружие и установил с невесткой дружеские, почти теплые отношения. А побудило его к этому однажды сделанное ему предупреждение, когда после «дела Грамона» Мадам ему бросила:

– Если со мной будут дурно обращаться, брат короля за меня отомстит!

Да и союз с Англией требовал осторожности. Мало-помалу Людовик XIV привык видеть в Мадам кого-то вроде постоянного дипломатического представителя короля Карла II, что значительно смягчило и нормализовало их отношения. Вот почему, когда в 1669 году Людовик попросил Генриетту отправиться в Лондон в качестве чрезвычайного, но тайного посла, принцесса с радостью согласилась. Ведь она так давно не была на родине! И потом, возложенная на нее миссия была ей интересна: нужно было удержать короля Англии от союза с голландцами.

Подстрекаемый Лорреном, для которого не составляло труда подыграть Месье, который по-прежнему считал, что с ним обходятся как с человеком второго сорта, брат монарха решил воспротивиться отъезду жены. Однако на этот раз он получил от короля гневную отповедь. В качестве компенсации, разумеется, тот потребовал от короля передачи во владение шевалье де Лоррена земель, принадлежавших двум аббатствам, однако рассерженный Людовик наотрез отказал, и более того – выдворил из страны неудобного шевалье, которого, как он знал, Мадам терпеть не могла.

Уничтоженный, переполненный ненавистью, Лоррен уехал в Италию. Уверенный в том, что в его злоключениях виновна Мадам, он вынашивал план мести, которую издалека нелегко было осуществить. К несчастью, во Франции остался кое-кто из его друзей, таких же негодяев, как он сам, и в числе прочих господин д`Эффиа.

Свою дипломатическую миссию Мадам исполнила с блеском, и ее возвращение из Англии превратилось в настоящий триумф. Вновь она стала первой фигурой в Версале, что вовсе не привело в восторг ее супруга. Поспешив воспользоваться тем, что здоровье жены, в отличие от ее настроения, оставляло желать лучшего, он увез ее «подышать свежим воздухом» в свой новый замок Сен-Клу, который он, бесспорно человек со вкусом, превратил в настоящее произведение искусства и которому завидовал сам король.

И действительно, возможно, утомленная долгим путешествием в Англию, Генриетта вот уже некоторое время жаловалась на боли в боку. Часто она просыпалась с тяжелой головой, беспокоили ее также и неприятные ощущения в желудке. С наступлением жарких летних дней у нее вошло в привычку каждый вечер перед сном выпивать стакан цикорной воды, которую лакей готовил заранее, оставляя наполненный стакан в шкафчике рядом с кувшином простой воды.

Вечером в воскресенье двадцать девятого июня 1670 года Мадам, которая весь день себя плохо чувствовала, попросила свою придворную даму, госпожу де Лафайет, принести ей цикорной воды[51].

Отпив глоток, она тут же отодвинула стакан.

– Какая горечь! – проговорила она. – Не хочу больше.

Почти сразу после этого она поднесла руку к животу и согнулась, ощутив сильную боль.

– О боже! Как мне плохо, как плохо! Я не могу терпеть!

Мадам отнесли в постель, но и там она продолжала кричать, металась по кровати, видимо, испытывая сильнейшие страдания. Генриетта корчилась от боли, и вдруг раздался ее громкий крик:

– Яд! Мне дали яд! Меня отравили!

Призвали врачей, но они ничем не смогли помочь. Предупредили короля, и он немедленно явился к больной. Вокруг стояли врачи и, треща как попугаи, наперебой предлагали несчастной всевозможные средства. Испуганный монарх послал за своим личным врачом Валло.

– Нельзя же дать ей умереть вот так, не оказав помощи! Сделайте невозможное, Валло! Я вас отблагодарю!

Королевский лекарь очень старался, но ненамного превзошел собратьев, впрочем, принцессе уже и не требовалась земная помощь. Осознав это, она обратилась за помощью к Богу и попросила прислать к ней епископа Кондомского, монсеньора Боссюэ[52]. Он исповедовал принцессу, так неожиданно приблизившуюся к вратам смерти, и спустя девять часов после ее первого крика боли Генриетта Английская, герцогиня Орлеанская, отошла в мир иной, с редким мужеством снося ужасные боли.

Она покровительствовала Мольеру, вдохновляла Корнеля и Расина, так же как и госпожу де Лафайет, ею восхищалась маркиза де Севинье и восторгался Ларошфуко. Она же заслужила и самую знаменитую надгробную речь.

Несколько дней спустя после ее кончины под сводами собора Парижской Богоматери раздался звучный голос Боссюэ, последнего исповедника принцессы, который возгласил, приведя в трепет не только собравшихся в пышно убранном зале придворных, но и могильные камни. «Мадам умирает! Мадам умерла!»[53]

С согласия Карла II, брата усопшей, Людовик XIV велел провести вскрытие, однако ни французские, ни английские врачи не нашли в теле следов яда.

Между тем один из лакеев в Сен-Клу позже рассказывал, что в то зловещее утро двадцать девятого июня он видел в прихожей Мадам, как маркиз д`Эффиа закрывал шкафчик, где находилась цикорная вода.

– Очень жарко! – пояснил тогда маркиз удивленному лакею. – Знаю, что здесь Мадам держит свежую воду, вот и решил напиться.

Только и всего! Но правда ли это, что маркиз всего лишь выпил воды и не касался приготовленного стакана с цикорным напитком? Казнь маркизы де Бренвилье, состоявшаяся на Гревской площади спустя три года после смерти принцессы, станет своего рода прологом к знаменитому «делу о ядах».

Луиза де Керуаль, тайный агент Людовика XIV Генерал галер

Бретонское побережье в летние дни полно очарования, особенно в местах, где плато прорезают узкие скалистые речные долины: в часы прилива море устремляет туда свои воды и проникает глубоко в ланды, щедро расцвеченные розовым вереском и ярко-желтым утесником.

Летом 1668 года эти цветы расцвели с небывалой пышностью, словно собирались взять штурмом замок Керуаль, находившийся неподалеку от Сен-Ренана, к неописуемой радости живущей в нем прелестной отшельницы. В замке, расположенном посреди ланд, жизнь не отличалась весельем и разнообразием. Знатности и благородства хозяевам было не занимать, а вот средств не хватало, так что Луиза-Рене де Пенанкое де Керуаль прекрасно знала, какая уготована ей судьба из-за безденежья отца: она обречена остаться старой девой, занятой исключительно заботой о близких, а потом, если жизнь в монастыре ей не придется по вкусу, будет тихо чахнуть, глядя, как море бьется о прибрежные скалы Л`Абер-Ильдю[54] и сменяются времена года, и так до конца ее дней.

Да, Луиза была очень хорошенькой, но бедной, а значит, и речи не могло быть о представлении ее ко двору, о чем она втайне мечтала. Придворная жизнь требовала таких больших расходов! Конечно, благодаря своей красоте она могла выйти замуж за какого-нибудь соседского мелкопоместного дворянчика, но такой удел ее не прельщал вовсе. Мечты девушки были вскормлены чудесными бретонскими легендами, которыми издревле славилась эта земля, да и неотесанность местных женихов вызывала у нее неприязнь. Воистину, они мало походили на прекрасных принцев, которые ей грезились и которым не суждено было явиться за ней в этот пустынный край.

И все же принц не заставил себя ждать. Одним прекрасным утром этого чудесно расцветшего лета замок Керуаль вдруг наполнился шумом и суматохой. Во дворе нежданно-негаданно появились роскошно одетые всадники и украшенные гербами экипажи. Атлас и золото богатых нарядов сияли в лучах яркого солнца, а богатый плюмаж шляп трепетал на ветру. Еще не веря своим глазам, но уже переполненная восторгом, смотрела Луиза из окна девичьей комнаты на самом верху башни, как из этой блистательной толпы выделился монсеньор Франсуа Вандомский, второй герцог де Бофор, внук короля Генриха IV и Габриеллы д`Эстре, а также генерал галер[55] Его Величества Людовика XIV – принц, явившийся сюда, чтобы самым мирным способом завладеть ее тихим убежищем.

Несмотря на всю пышность, речь шла о простом визите к старому другу. Приехав в Брест для инспекции флота, герцог завернул в Керуаль, чтобы обнять Гийома, отца Луизы. Но родовитый и высокопоставленный Бофор не умел перемещаться скромно и тихо. И ему охотно прощали эту подчас неумеренную тягу к роскоши и своего рода позерство из-за неиссякаемой веселости и свойственного ему глубокого чувства дружбы. Безалаберный, шумливый и вечно куда-то стремящийся, как и все в их роду, монсеньор всегда оставался верным своим друзьям, даже самым незначительным, чего нельзя было сказать о его возлюбленных.

Во времена Фронды ненависть к Мазарини заставила герцога взяться за оружие. Пылкая натура и простая речь сделали его любимцем парижской черни, которая прозвала Бофора Королем Рынка[56]. Народные симпатии, правда, стоили ему заточения в Венсенском замке, откуда он совершил фантастический побег. И если король и не любил Бофора, то подвиги герцога, равно как и его элегантность и привлекательность, обеспечили ему популярность, едва ли не легендарную.

Тонкий ценитель женской красоты и верный в этом качестве памяти своего дедушки, уроженца Беарна, Бофор широко улыбнулся Луизе, склонившейся перед ним в реверансе.

– Прелестное дитя! – воскликнул он, слегка потрепав ее по щечке. – Что будешь с ней делать, старина Гийом? Выдашь замуж?

– Увы, монсеньор. Луиза хороша, не спорю, но красота – единственное приданое, а этого мало. Были бы деньги, тогда…

– Тогда ее представили бы ко двору, как других знатных девиц? – сказал герцог, рассмеявшись свойственным только ему грубоватым смехом. – Разве это причина, чтобы заставлять здесь вянуть такой прекрасный цветок? Морской воздух вредит красавицам!

– Вы правы, монсеньор! Но что я могу поделать?

– Ты – ничего, согласен, но мои возможности куда больше. Твою прекрасную Луизу обязательно увидят при дворе!

Вскоре Бофор покинул их, закруженный вихрем перьев, под лязг оружия, и вновь на Керуаль спустилась тишина. Луиза уже свыклась с мыслью, что ей приснился этот сказочный визит, как вдруг в замок пришло письмо. Прочесть его было невозможно: мало того, что оно было нашпиговано орфографическими ошибками, как это часто бывает у сильных мира сего, но порой и слова были употреблены неправильно, подменяя одно другим. К счастью, туманный смысл первого послания исчерпывающе прояснялся вторым, написанным на гербовой бумаге: то была королевская грамота, пожалованная девице Керуаль, где говорилось о ее новом статусе – фрейлины Мадам, герцогини Орлеанской, невестки самого короля. Луизе действительно в скором времени предстояло увидеть двор.

Нетрудно вообразить радость девушки и всей ее родни: чтобы дать ей возможность достойно представиться к самому изысканному двору в мире, Бофор, вельможа до кончиков ногтей, приложил к своему тарабарскому письму значительную сумму денег. Итак, в первых числах ноября все семейство отправилось в Париж, а еще через несколько дней Луиза де Керуаль (в патенте ее фамилия была написана иначе – Керуалль) познакомилась с той, кому ей отныне предстояло служить.

Генриетте Английской, или Мадам, понравиться было не так уж просто. Обладая живым и критичным складом ума, она не жаловала женщин. К тому же Генриетта прожила трудное, полное лишений детство и прекрасно знала изменчивый и беспокойный двор, чтобы легко купиться на невинный взгляд или доверчивую улыбку. И тем не менее Луиза ей понравилась сразу. Возможно, потому, что девушка напомнила ей себя в юности: те же темные волнистые волосы, оттеняющие белизну кожи, правильные черты, темные «бархатные» глаза; но если взгляд у принцессы был властный и высокомерный, то глаза юной бретонки лучились добротой и благожелательностью, а этого как раз и не хватало окружению Мадам. Нетронутая злом, чистая душа девушки подействовала на Генриетту расслабляюще.

Что до окружения Месье, ее супруга, то оно не представляло никакой иной свежести, кроме свежести цветов, которыми в изобилии были убраны роскошные залы дворцов Пале-Рояля и Сен-Клу. Ни для кого давно не было секретом, что Месье, Филипп Орлеанский, отважный и умный, но несколько женственный, специально выведенный на этот путь, чтобы он не смог отбросить тень на своего брата короля, не любил женщин, а особенно – собственную жену. Все нежные чувства он перенес на своего сердечного друга – коварного шевалье де Лоррена, младшего отпрыска знаменитой фамилии, прекрасного, как ангел, но столь же «безобидного», как гремучая змея. Мадам и шевалье ненавидели друг друга, так что семейная жизнь Орлеанов была далека от идеала.

С момента последних родов здоровье Мадам заметно ухудшилось. Этому способствовало и горькое разочарование, которое заставил ее испытать Людовик XIV, отчего она замкнулась в себе, стала болезненно-восприимчивой и чуть что вспыхивала как спичка. Стоит вспомнить, что, когда юная Генриетта вышла замуж за Месье, она сразу же завязала пылкий роман со своим деверем, к великой радости дворцовых сплетников. Роман, наделавший столько шума, что дошел до ушей как Месье, так и королевы-матери.

Стремясь защититься от ревнивых супругов, влюбленные нашли тогда для себя «ширму» в лице одной из фрейлин Мадам – молоденькой и скромной уроженки Тура, неприметной хромоножки Луизы де Лавальер. Продолжение истории известно: страстно влюбленной в короля Лавальер удалось зажечь в нем ответное чувство. И что же осталось Мадам? Рыдать да утешиться дружбой красавца графа де Гиша…

Луиза де Керуаль прибыла в тот момент, когда Мадам, устав от бесконечных сражений с шевалье де Лорреном, очень нуждалась в близкой подруге. Тонкий и проницательный ум герцогини подсказал ей, что в этой девушке, которая умела смотреть прямо в глаза, она найдет преданную и полную искренности душу. Тогда она решила привязать ее к себе так крепко, как только сможет, и взяла Луизу под свое особое покровительство.

– Я сделаю все возможное, – однажды сказала она госпоже де Лафайет, – чтобы уберечь это дитя от пороков двора. Досадно будет, если она пойдет торной дорогой.

«Торная дорога» была той, на которую вступила не только Лавальер, но и теперешняя официальная фаворитка, блистательная Монтеспан, тоже бывшая придворная дама Генриетты. Весь двор, да и весь город громко обсуждали новую пассию монарха, ибо царственная Монтеспан была не из тех, с кем можно было предаваться любви на лоне природы. Мадам, отдавая себе отчет в прелести своей бретоночки, совершенно не желала, чтобы та в один прекрасный день навлекла на себя гнев великолепной маркизы за сомнительное удовольствие записаться в число третьеразрядных любовниц короля.

Итак, она все время держала Луизу при себе, в Париже или Сен-Клу, стараясь по возможности не брать ее в Сен-Жермен или Фонтенбло, чтобы не привлечь к ней взглядов короля. А у Людовика XIV было отличное зрение!

И тем не менее, когда король отправлялся на войну с Фландрией, он велел брату и невестке его сопровождать, так что принцессе пришлось поневоле взять с собой Луизу. Более того, из числа придворных дам была выбрана именно она, и не для того, чтобы девушку заметили, а лишь потому, что во время этого путешествия Мадам должна была посетить Англию и навестить брата, короля Карла II. Людовик поручил невестке тайную дипломатическую миссию, и Мадам желала видеть рядом ту, кому она больше всего доверяла. И потом, у юной бретонки, которой предстояло какое-то время пробыть в Англии, не будет возможности привлечь внимание короля, который, впрочем, был, как никогда, одержим страстью к своей маркизе.

Новость о предстоящем путешествии привела Луизу в восторг. Она и раньше немного владела английским, а рядом с герцогиней знания ее заметно улучшились. Не говоря уже о том, что она была бретонкой, и ей очень хотелось пуститься в плавание, ведь в жилах девушки текла кровь не одного морского волка!

Вскоре они отправились в путь. Маршрут путешествия наметил сам король: в Дюнкерке он «приказал» невестке переправиться через Английский канал[57], чтобы встретиться в Дувре с ее братом королем. Людовик XIV снабдил Генриетту эскортом из двухсот человек, среди которых Луизе отводилась роль первой фрейлины. В сундуках Мадам находился проект договора о торговле и взаимной поддержке, настолько важный, что ради этой миссии принцесса не посмотрела даже на расстроенное здоровье, заботы о котором и взяла на себя Луиза.

Двадцать пятого марта 1670 года Луиза де Керуаль, следуя за разодетой в шелка Мадам, впервые в жизни ступила на английскую землю, по торжественному случаю покрытую ковровой дорожкой.

Сувенир для Его Величества Карла

В честь приезда милой Кошечки король Карл II не поскупился на шелковые драпировки, гобелены, кружева и цветы. Пышно украшенный, древний Дуврский замок заметно помолодел. Богатое убранство полностью скрыло все те трагедии и осады, которые в свое время повидали эти старые каменные стены, так что мадемуазель де Керуаль была им очарована; он ей показался замком ее детских мечтаний.

Две недели пролетели, словно во сне, радостном и счастливом, рядом с дорогой принцессой, которую девушка везде сопровождала, следуя за ней тенью, ненавязчивой и полной грации. И все же, несмотря на эту скромность, она не сумела укрыться от пронзительного взора Карла II.

От своего деда Генриха IV – решительно судьба сводила Луизу с потомками, законными либо нет, этого Беарнца[58] – Карл, как и герцог де Бофор, унаследовал неумеренную любовь к женщинам. Гостеприимный король Англии обладал к тому же чувством юмора и легким нравом. В целом он куда больше походил на их общего деда, чем его французский кузен. Только Людовик XIV мог сравняться с ним по стати, однако Карл Английский был выше ростом. Хорошо сложенный и очень элегантный, он был обладателем прекрасной темной шевелюры, в которой к его сорока годам не блеснуло ни единой серебристой пряди. На смуглом лице с полными яркими губами сверкали выразительные глаза, и над всем этим царствовал крупный нос, по которому в нем безошибочно можно было признать Бурбона.

Нетрудно догадаться, что вокруг монарха всегда толпились хорошенькие женщины, в надежде получить хотя бы улыбку. Надо отдать справедливость, в Сент-Джеймсском дворце почти все дамы были хороши собой, за исключением, пожалуй, одной – королевы, законной супруги Карла.

При рождении Екатерины Брагансской феи явно обделили ее красотой. Это была тяжеловесная брюнетка, почти толстуха. Карл женился на ней – согласно легенде, он к тому времени уже вступил в тайный брак с Люси Уолтер, – вопреки собственной воле, из дипломатических соображений. Но едва закончилась церемония, король отчасти выместил свою злобу, отправив на первом же корабле всех придворных дам из эскорта португальской принцессы: целый полк несносных дуэний, закутанных в черное с ног до головы, прямых как палки и желтых как лимон. А после, якобы в целях – о лицемерие! – немного развлечь новоявленную королеву, Карл сам выбрал для супруги придворных дам.

Конечно, то было чистой воды лицемерие: король думал скорее о себе, чем о жене, ведь все выбранные им дамы были из числа красавиц, – и бедная Екатерина Брагансская от близости англичанок только проигрывала.

Самой блистательной из них была, бесспорно, герцогиня Кливлендская: Барбара Палмер, леди Кастлмен. Редкая красавица двадцати девяти лет, с черными как смоль волосами, пышными формами и непомерной гордыней сразу заставила вспомнить мадемуазель де Керуаль о «французском двойнике» Барбары – маркизе де Монтеспан. У леди Кастлмен был тот же неуживчивый характер, но в отличие от Монтеспан в ней не чувствовалось ни ума, ни породы, чего у француженки хватило бы на двоих. Но и этих жалких крох ума ей оказалось достаточно, чтобы заставить заговорить о себе как о женщине, равной которой в мире не существует.

Действительно ли считал так Карл? В этом легко усомниться, поскольку он изменял Барбаре, и не реже, чем королеве. Второй его метрессой была актриса из театра «Друри-Лейн», Нелл Гвин, бывшая торговка апельсинами, сначала попавшая на театральные подмостки, а оттуда – в королевскую спальню. Это была веселая, добродушная, острая на язык и дурно воспитанная деваха с копной ярко-рыжих волос; но эта «диковинка в юбке» очень забавляла Карла, который вскоре наградил ее ребенком, которого она как раз в то время ждала.

Понятно, что леди Кастлмен приходила от соперницы в ужас и ежедневно посылала на ее голову самые чудовищные проклятия, тем более убедительные, что она решительно не знала, как отдалить от нее короля. В этот момент и явилась ко двору принцесса Генриетта, и поскольку глаз у Барбары был наметан, она быстро заметила интерес монарха к молоденькой бретонке. Вопреки обыкновению, Барбара не выразила ни малейшего неудовольствия, даже напротив: новое увлечение могло сыграть свою службу, отвратив короля от пагубной привязанности.

На свой счет пылкая герцогиня не имела опасений: что она могла потерять, разве что статус «официальной фаворитки»? Да и в это поверить ей не позволяла гордость. В остальном же… она буквально была засыпана титулами, милостями и привилегиями… и кроме того, леди Кастлмен сама завела незатейливую любовную интрижку, позволившую ей с лихвой возместить ставшие нечастыми визиты короля. Притом француженка была, подобно ей, католичкой, в то время как отвратительная Нелл Гвин – протестанткой. А для таких женщин, как леди Кастлмен, религиозные войны продолжались и в опочивальнях.

Другое дело – актриса, ту не на шутку обеспокоило впечатление, произведенное на короля прелестной фрейлиной Мадам. Красива, знатного происхождения, прекрасно умеет себя держать – сравнение было явно не в ее пользу! Ну и долго же тянулось время для Нелл Гвин, которой не терпелось дождаться возвращения принцессы во Францию: главное, чтобы та не забыла увезти с собой опасную бретонку.

Рано или поздно, но пребывание в Англии подошло к концу. Тайный договор, привезенный Мадам, был подписан в узком кругу в апартаментах принцессы и в присутствии мадемуазель де Керуаль: король Англии принимал обязательство поддержать короля Франции в войне против Голландии и сделаться в своей стране ревностным сторонником католицизма. Взамен Людовик XIV обещал помочь «дорогому кузену» золотом и войсками, ибо, хотя Карл II и жил на широкую ногу, денег ему всегда не хватало, а содержание короля зависело от Парламента, который не всегда охотно развязывал перед ним кошелек.

Отложив перо, которым он только что подписал договор, Карл велел внести сундуки и шкатулки, которые не замедлил открыть. Там находились драгоценности и редкие ткани – подарки дорогой, нежно любимой сестре в знак признательности короля. Ослепленная этим великолепием, Генриетта горячо его поблагодарила. И тогда он спросил:

– Не оставите ли и вы мне какой-нибудь сувенир в память о вас?

– Сувенир? Да все, что пожелаете, Карл! Сейчас я пошлю за своими вещами! Луиза, дорогая, велите принести…

Но король остановил девушку властным жестом и, взяв ее за руку, подвел к Мадам.

– Вот, дорогая сестра, единственный подарок, который я желал бы иметь на память о вашем визите. Да и существует ли на свете более редкое сокровище?

Генриетта удивленно подняла брови, а Луиза, зардевшись как маков цвет, склонила голову, не осмеливаясь посмотреть на свою госпожу. Услышанное не только смутило ее, но и испугало: как-то воспримет это принцесса? Не дай бог, подумает, что она кокетничала или между ней и королем…

Но Мадам была умна и притом отлично знала брата. Отказ ее стал верхом дипломатической игры и самых тонких уловок.

– Знали бы вы, как мне трудно вам в чем-либо отказать, брат, в ответ на вашу королевскую щедрость, однако эта драгоценность мне не принадлежит, и я поручилась за девушку перед ее семьей. Мне доверили мадемуазель де Керуаль родители по просьбе господина герцога де Бофора, павшего год назад при осаде Кандии. Керуали – древний знатный род со строгими моральными устоями: оставив вам Луизу, я бы нанесла им серьезное оскорбление.

– Но ведь она займет более высокое положение, чем прежде!

– Выше, чем оставаясь на службе у меня, хотите сказать? Не сомневаюсь. Но вряд ли это убедит семейство девушки. Дело можно устроить иначе, – и она лукаво взглянула на брата, заметив, как вытянулось у него лицо. – Все бы уладилось, стань мадемуазель де Керуаль придворной дамой королевы Екатерины, моей дорогой сестры. Правда, вряд ли та захочет увеличить число фрейлин. Как я заметила, скоро из-за них королева и вовсе лишится власти.

Карл II расхохотался и не стал настаивать. Но по красноречивому взгляду, который он на нее бросил, Луиза догадалась, что он не без сожаления оставляет поле брани. Да и девушка в тайном уголке своего сердца затаила печаль, что ей придется расстаться, вероятно навсегда, с этим очаровательным кавалером.

На следующее утро корабли, доставившие Мадам на землю предков, вновь подняли паруса и покинули дуврские Белые скалы[59]. У принцессы глаза наполнились слезами, пока она с грустью смотрела, как постепенно удаляются родные берега в сгущавшейся пелене тумана. В нескольких шагах позади нее, закутанная в длинный плащ с капюшоном, стояла Луиза и тоже провожала глазами исчезавший берег. Глаза ее, как и у принцессы, застилали слезы, ибо она знала, что оставила там частичку своего сердца. Мадам же была еще охвачена мрачным предчувствием, что ей не суждено вновь увидеть Англию, где она провела лучшую часть жизни.

И правда, не прошло и двух недель, как в замке Сен-Клу герцогиня Орлеанская скоропостижно скончалась после ужасной агонии. Произошло это сразу, как только она, по своему обыкновению, выпила на ночь цикорной воды, которую всегда держала под рукой, в шкафчике.

Похороны были устроены с королевской пышностью, и над высоко, как эшафот, воздвигнутым катафалком прозвучал громовой голос Боссюэ, который произнес вошедшее в историю надгробное слово:

– Мадам умирает! Мадам умерла!

Затерянная среди этой светской, а теперь одетой в траур толпы, стоя на коленях, безудержно рыдала молодая девушка: Луиза де Керуаль оплакивала не столько свою госпожу, сколько милую подругу.

Ночной разговор

После смерти принцессы Луиза де Керуаль не просто ощутила чувство потери – она окончательно пала духом. Отныне девушка осталась в одиночестве, без поддержки и защиты при дворе, который, как она догадывалась, таил множество опасностей. По углам придворные с возмущенными лицами шептались, что Мадам не умерла естественной смертью, да, мол, она была слаба здоровьем, но не настолько, чтобы умереть, и лучшим тому подтверждением явилась ее страшная агония. И еще тише поговаривали, что пресловутая цикорная вода оказалась смертельной потому, что этого захотел шевалье де Лоррен, который ненавидел в Мадам не столько женщину, сколько тайную посланницу Людовика XIV, и что сам он стоял во главе заговорщиков, имевших целью разрушить союз с англичанами. Никто, впрочем, не считал замешенным в этой отвратительной истории самого Месье. Несмотря на плохие отношения с супругой, принц имел для этого слишком благородное сердце.

Среди всех этих беспокойных слухов Луиза с тревогой спрашивала себя, что же будет с ней. Кто мог поручиться, что и ей не грозила опасность? Всем была известна ее близость с принцессой, а значит, она могла стать для других возможным источником информации. Самое мудрое при таких обстоятельствах было вернуться домой, на родные берега.

Но ей вовсе этого не хотелось. Уехать в Бретань значило вновь окунуться в бесконечную серость прежних дней, которую еще можно было выносить, если ты не вкусил иного… если на тебе не останавливался, например, восхищенный королевский взгляд. Отныне это означало бы похоронить себя заживо и на веки вечные. Бофор погиб, и больше никто никогда туда за ней не приедет.

Возможно, однако, что именно так Луиза бы и поступила, если бы однажды ей не сообщили, что король ждет ее в своем кабинете, и немедленно. Мадемуазель де Керуаль поспешила на аудиенцию к Людовику XIV. Интересно, что ему от нее понадобилось?

В кабинете короля царила темнота. Над Сен-Жерменским замком повисли грозовые облака, такие черные, что пришлось зажечь свечи. В этой удушающей, несмотря на открытые окна, атмосфере Луизе стало не по себе.

Король был не один. В нескольких шагах от него, четко вырисовываясь на фоне оконного проема, стоял и явно чего-то ждал очень красивый, изящно одетый белокурый молодой человек. Когда Луиза его узнала, сердце ее перестало биться: это же был герцог Бэкингемский[60], близкий друг короля Карла II!

Пока Луиза склонялась в глубоком реверансе, король не сводил с нее изучающего взгляда. Можно сказать, он видел ее впервые и теперь удивлялся, как он не обратил внимания прежде на эту хрупкую красоту, утонченную грацию, совершенство восхитительного личика. Понадобился приезд англичанина, чтобы он открыл жемчужину, которая всегда была у него перед глазами.

– Мадемуазель, – произнес он наконец, когда девушка по его знаку поднялась. – Наш дорогой брат Карл II Английский направил к нам милорда герцога Бэкингемского с очень важной миссией, касающейся вас. Король желает, чтобы вы вошли в число придворных дам Ее Величества королевы Екатерины, в память о том, что вы пользовались большой любовью Мадам, его драгоценной сестры, а также и нашей. Что вы об этом думаете?

Луиза почувствовала, что ее переполняет радость. Значит, «он» ее не забыл, несмотря на свою утрату и всех тех женщин, что только и думают, как бы ему понравиться? Хорошо, она сообразила вовремя опустить глаза, чтобы король не догадался о том, что она – на вершине счастья.

– Я всего лишь скромная слуга Вашего Величества, – проговорила девушка, – и мой долг – подчиняться ему во всем. Я поступлю так, как вы прикажете.

Людовик XIV улыбнулся. Это простодушное послушание ему понравилось. Оно в будущем очень могло ему пригодиться. И король отпустил девушку, обласкав ее словами:

– Ступайте к себе, мадемуазель. Король вами доволен, и вскоре вас поставят в известность о нашем решении.

И это «вскоре» действительно не заставило себя ждать, ибо произошло следующей же ночью. В дверь мадемуазель де Керуаль тихонько постучали. Это был Лапорт, верный камердинер короля, а поскольку Луиза удивилась столь позднему визиту – было уже за полночь, – Лапорт сообщил, что ее вызывает король для немедленного разговора, который должен остаться в тайне.

Набросив темную накидку поверх ночной сорочки, встревоженная Луиза последовала за камердинером по каким-то незнакомым ей коридорам, внезапно открывшимся в толще стен. Через несколько мгновений она оказалась в кабинете короля, где на этот раз Людовик XIV был в одиночестве.

– Дорогое дитя, – сказал монарх, предлагая ей сесть. – Мы послали за вами в столь поздний час, чтобы иметь возможность побеседовать в полной безопасности. Вы поедете в Англию, как того желает король Карл, и будете выполнять с тем же усердием, как и при Мадам, возложенные на вас обязанности, связанные с вашим новым статусом фрейлины королевы Екатерины.

Луиза подтвердила, что она будет стараться изо всех сил, но у монарха имелись и другие соображения.

– Надеемся, что и там вы не забудете, что являетесь француженкой и подданной вашего короля. Уступая воле Карла II, мы лишь на время отправляем вас в Англию, но не отдаем насовсем. Нам необходимо быть с вами в тесном контакте, пока вы будете в Англии, как это происходило с Мадам, уехавшей навестить брата. Понятно, что именно мы от вас хотим?

Да, Луиза понимала. Требовалось, чтобы она играла примерно ту же роль, конечно, не столь официальную, как покойная Мадам, при Сен-Джеймсском дворе: роль тайной посланницы, секретного агента, проводящего в жизнь политику сближения двух стран, но роль, которая будет соответствовать ее скромному положению придворной дамы. Ничего обидного Луиза в этом не усмотрела, напротив: ей предоставлялась прекрасная возможность послужить как своему монарху, так и тому, кого она тайно любила, да ей и понравилась мысль стать «живым мостиком» между Францией и Англией.

– Сир, – тихо произнесла она, – я уже имела честь сообщить Вашему Величеству, что я – самая преданная из его подданных и навсегда ею останусь.

– Вот и прекрасно. У нас нет сомнений, что вы будете достойно представлять Францию при дворе королевы Екатерины. Но мы обязаны вас предостеречь: несмотря на дружелюбие к вам царственных персон, вы, француженка, да еще и католичка, можете почувствовать себя неуютно, ведь страна наводнена протестантами. И тогда вспомните о том, что наш посол Кольбер, маркиз де Круасси, получит специальные инструкции на ваш счет. И каждый раз, когда в этом возникнет необходимость, обращайтесь за помощью к нему.

– Хорошо, Сир!

Тогда Людовик XIV взял со стола конверт, запечатанный его личной печатью, и протянул девушке.

– В этом письме, которое вы уничтожите после того, как выучите его наизусть, содержатся первые директивы, касающиеся вашего поведения в Лондоне. А теперь ступайте к себе: завтра вы отбываете в Дьепп, где вас ожидает герцог Бэкингемский. Мы будем молить Бога, чтобы он хранил вас и помогал вам в служении, которое не всегда будет легким.

Луиза уже склонялась в реверансе, собираясь уйти, но тут король встал, обошел вокруг стола, сделал девушке знак подняться и, положив руки ей на плечи, отечески поцеловал в лоб.

– Я верю в вас, Луиза, – проговорил он, впервые не прибегая к обычному «мы». – Мадам очень вас любила. Точно так же, как и мы с вами любили ее. Нельзя, чтобы со смертью Мадам начатое ею дело осталось незавершенным. Именно вам выпала честь его продолжить.

Слезы брызнули из глаз Луизы, едва за ней закрылась дверь с горящими факелами по бокам, и по дороге, когда она тем же путем возвращалась в свою комнату, девушка продолжала плакать: теперь она знала, что готова немедленно броситься в огонь по малейшему знаку государя.

Утром после бессонной ночи – ведь ей нужно было привести свои дела в порядок и собрать вещи, – Луиза села в экипаж и отправилась по дороге в Нормандию, в конце которой ее ждало море и… король, которого она любила. Никогда небо не казалось ей таким синим, а море – сверкающим в лучах солнца, как в тот момент, когда перевозивший ее корабль заскользил по необозримой спокойной глади, никогда еще путешествие не было столь приятным, ведь ему сопутствовали любовь и надежда.

В Лондоне, пока мадемуазель де Керуаль дожидалась приема у королевы, ее поселили в доме министра иностранных дел лорда Арлингтона, который был католиком. Там она и встретилась впервые после своего приезда с королем.

Увидев девушку, Карл II разрыдался, поскольку Луиза напомнила ему о милой Кошечке, чьей тенью она была, пока ее госпожа сама не отправилась в мир теней. И эта братская и нежная тень, смиряя страстный порыв короля, порыв, который, возможно, отпугнул бы молоденькую бретонку, стала определяющей в их отношениях, где главное место было отдано сердцу, а не плоти.

Но очень скоро Луиза поняла, какую власть имеет она над Карлом II. Только чтобы перекинуться с ней парой слов, увидеть ее, король зачастил и утром, и вечером к министру, в доме которого жили весело: ужины, концерты, балы и праздники устраивались по любому поводу.

Арлингтон, который был в курсе сердечных дел короля, принадлежал к знаменитой группе из пяти министров, в обиходе называемой «Кабэл», потому что это слово состояло из первых букв их фамилий. Это были по порядку: Клиффорд, Арлингтон, Бэкингем, Эшли и Лодердейл. Вместе они пришли на смену прежнему канцлеру Эдварду Хайду, лорду Кларендону, впавшему в немилость благодаря леди Кастлмен, могущество которой оставалось незыблемым. Так король отблагодарил их за то, что после Бредского соглашения[61] к Англии отошло все Американское побережье, от Вирджинии до Новой Англии, с центром в Новом Амстердаме, переименованном в Нью-Йорк в честь брата короля[62].

Но эти горячие головы, члены «Кабэла», правили страной умело и старались извлечь выгоду для Англии при каждом представившемся случае.

Так, Арлингтон, игрок по своей натуре, решил сделать ставку на Луизу де Керуаль и заняться ее будущим, поскольку догадывался о грядущем возвышении бретонки. Итак, согласовав это с королем, он решил, что сам представит Луизу королеве Екатерине.

Искусство «манежить» короля

Уайтхолл, главная резиденция английских монархов, в те времена походил скорее не на дворец, а на кучку разнородных построек на берегу Темзы. Прежнее жилище архиепископов Йоркских, в 1530 году дворец обрел статус лондонской резиденции королей Англии. Величественное, без прикрас, главное здание ничем не напоминало грациозные французские замки. Напротив его окон когда-то высился эшафот, где по приказу Кромвеля был обезглавлен Карл I, отец Карла II, так что во дворце до сих пор витал зловещий дух, с которым не удавалось справиться ни роскошному убранству, ни праздничным увеселениям.

Да и сам Лондон являл собой картину, полную контрастов. Четырьмя годами раньше страшный пожар опустошил город, и в огне исчезли целые кварталы, на месте которых теперь стояли несколько уцелевших хижин да наспех возведенные деревянные постройки. Население очень сильно пострадало, тем более что незадолго до пожара на город обрушилась эпидемия чумы. Огонь спас столицу от заразы, но заставил заплатить страшную дань. И тем не менее Лондон поднимался из руин, люди жаждали радостей жизни, хотели дышать полной грудью. То же происходило и при дворе, и если двор Людовика XIV еще как-то удерживали от крайностей показная стыдливость и фальшивая добродетель, то в кругу Карла II все было иначе: под блестящим фасадом изысканной благопристойности скрывался самый настоящий разгул страстей. И только в редких случаях придворные, а именно таково было окружение королевы, не были захвачены лихорадочным вихрем наслаждений.

И вот в этом дворце и в этом городе лорд Арлингтон как-то вечером представил королеве Екатерине мадемуазель де Керуаль, которая должна была занять свое место среди ее фрейлин.

Видя, как перед ней склоняется это прехорошенькое создание, Екатерина Брагансская скривила губы в грустной улыбке. Уж слишком хорошо знала она своего любвеобильного супруга, чтобы не догадаться о причине появления при дворе прелестной француженки, бывшей фрейлины ее золовки. Именно Мадам способствовала в свое время воцарению других любовниц короля: наглой Барбары Палмер и блистательной Франциски Стюарт.

Но при виде девушки, склонившейся перед ней в глубоком реверансе, исполненном самой покорной почтительности и робкой, нежной улыбки, которой он сопровождался, бедная королева – увы, совсем не привлекательная в своем наряде из золотой парчи – не смогла уберечься от внезапно нахлынувшего чувства симпатии. В противоположность остальным бретонка не казалась вызывающей или высокомерной. По крайней мере, она была католичкой, и этого хватало, чтобы занять место в окружении королевы, горячо приверженной своей религии.

Удивление Екатерины возросло еще больше, когда она узнала от многочисленных дворцовых сплетниц, что вот уже несколько месяцев после своего приезда мадемуазель де Керуаль держит короля на почтительном расстоянии, и тот, несмотря на все его старания, еще ничего не добился. Это вселяло надежду, что, возможно, благодаря этой девушке, которая умудрилась так долго «манежить» своего настойчивого поклонника, в королевском окружении вскоре наступит эра целомудрия.

Но все объяснялось куда проще. Луиза не уступала, потому что не хотела уподобляться многочисленной своре королевских любовниц, которые ходили за королем по пятам. Да, все они пребывали на прежнем месте: олимпийская богиня герцогиня Кливлендская, божественная Стюарт и несносная Нелл Гвин, отвратительная плутовка, которая, похоже, задалась целью испортить жизнь француженке.

Когда Луиза приехала в Лондон, она с наивностью влюбленной подумала, что с ее появлением королевскому гарему придет конец, но очень скоро разочаровалась. Никто из дам не собирался ретироваться. Больше того: и Барбара Палмер, и Нелл Гвин, и Молл Дэвис (тоже актриса, еще до появления Нелл снискавшая расположение короля, к которой тот наведывался время от времени), и прекрасная Стюарт – все они чудесным образом объединились перед лицом грозящей опасности и решили вместе бороться с «выскочкой», к великой радости придворных.

И тогда Луиза по-настоящему опечалилась, отчасти потому, что узнала, как в свое время сопротивление Франциски Стюарт разожгло страсть короля, а может, и оттого, что ей стала известна печальная судьба красавицы Люси Уолтер, матери юного герцога Монмутского. Говорили, что король вступил с Люси в морганатический брак по протестантскому обряду, когда находился в ссылке, и потом она, брошенная монархом, вернулась в Париж умирать в нищете. Но главное – гордость не позволяла Луизе отдаться человеку, будь он хоть сам король, который не может лишиться ради нее даже малейшей прихоти.

Боже, до чего же ей было тягостно выносить ухаживания Карла! После представления ее королеве он не упускал случая, чтобы встретиться с ней, будь то в тенистом уголке сада или в сияющих огнями залах. Карл II не переставал ей твердить о своей любви и умолял отдаться ему, безумно ревнуя к другим кавалерам. Изящество Луизы, ее красота и очарование привлекали мужчин, и ходили слухи, что даже принц Оранский, далекий от утех двора, холодный и неприступный, не смог устоять перед ее прелестью.

Такое положение сохранялось почти год. Вот уже целый год велась «война в кружевах», в течение которой Карл II находился на грани безумия. Уже слишком явно посол Франции Кольбер де Круасси ощущал на своем лице ветерок отчуждения со стороны английского монарха. Дипломат не мог без волнения наблюдать за тем, что пламенная страсть короля остается без ответа. Первое время он сам советовал Луизе «манежить» царственного воздыхателя: дескать, негоже бывшей фрейлине Мадам при малейших знаках внимания прыгать в постель короля. Но он вовсе не советовал девушке оказывать королю упорное сопротивление, которое становилось опасным и ему не нравилось.

Кольбер де Круасси открылся маркизу де Сент-Эвремону, тонкому философу, изгнанному Людовиком XIV за его слишком откровенные суждения о частной жизни государя. Обосновавшись в Лондоне, маркиз вел привольную жизнь эпикурейца и посещал самых красивых женщин. С послом он был в приятельских отношениях и нередко давал ему дельные советы. С этим мудрым человеком Кольбер де Круасси и познакомил Луизу, как только тот появился в Лондоне, и они сразу стали друзьями.

Откровения посла его тоже обеспокоили, и он написал для «бунтарки» нечто вроде катехизиса, или наставления в вере, достойного старого либертина, коим он и являлся, катехизиса в форме письма, содержавшего ряд полезных, по крайней мере по мнению автора, советов, ибо в них сквозила вполне определенная мораль.

«Отдайтесь вполне вашим нежным устремлениям и не прислушивайтесь к голосу гордыни. Любовь и скромность? Условие скромности для меня однозначно: любить только одного человека в одно и то же время. Та, что любит единственного, дарит ему себя. Та же, что любит одновременно нескольких, – отдается. Разумное использование скромности, как любого блага, – похвально, злоупотребление же ею – постыдно».

К большому разочарованию философа, его своеобразная мораль, равно как и увещания, не возымели действия, и тогда Кольбер де Круасси решил взять дело в свои руки и заставить упрямицу внять голосу разума.

Однажды вечером он пригласил Луизу к себе, приняв ее в своем кабинете.

– Здесь находится, – начал он со вступления, указав на стопку бумаг, лежавших на столе, – письмо от Его Величества Людовика XIV. Государь обеспокоен, дорогое дитя, что за столько времени вам не удалось сколько-нибудь сблизиться с королем Карлом. Я бы даже сказал, он высказывает недовольство. И я недвусмысленно предупреждаю вас об опасности. Не думаете ли вы, дорогая Луиза, что пора начать действовать разумно?

– Что вы понимаете под «разумностью», ваша светлость? Должна ли я уступить королю, подобно всем этим женщинам, которые его осаждают и тем бесчестят двор?

– Не смешивайте прихоти с любовью. Король Карл вас любит, и вы это знаете. Никогда монарх не проявлял столько терпения! Подумайте, ведь стоит ему приказать, и вы подчинитесь под угрозой высылки из Англии. Он же только просит, а не приказывает. Что заставляет вас сомневаться в искренности его чувства?

– Как мне в нее поверить, если король продолжает держать возле себя все тех же Нелл Гвин, Молл Дэвис, Барбару Палмер и остальных?

– С герцогиней, от которой, впрочем, у него есть дети, он видится крайне редко. И еще реже с Молл Дэвис. А Нелл Гвин его забавляет своими простецкими ухватками. И потом, будем справедливы, Нелл держит его своей чувственностью, а король это ценит. Их связь может еще долго продлиться… если, конечно, другая фаворитка не отвратит его от актрисы.

– Мне ясно одно, – произнесла сердито Луиза. – Если я не уступлю, король продолжит вздыхать по мне в объятиях госпожи Гвин!

Кольбер де Круасси покачал головой.

– Я вовсе не уверен, что он продолжит по вам вздыхать. Может и устать, ведь терпения у него не больше, чем у его деда, покойного Генриха IV. Боюсь даже, что, обескураженный постоянными отказами, он разлюбит вас, да так, что вы и не заметите. Вам останется лишь подчиниться и уехать…

– Все так просто?

– Не забывайте, я – дипломат. Доверьтесь мне, дитя мое: вашими мнимыми друзьями, теми, кого вы так не любите и кто страстно желает ослабить ваше влияние на короля, уже давно приведен в действие план!

«Сельская свадьба»

В октябре королевский двор имел обыкновение отправляться в Ньюмаркет[63], где открывался сезон скачек, до которых все англичане были охотниками, а король больше всех остальных. Обожавший лошадей, Карл ни за что на свете не пропустил бы осенние бега.

Надо сказать, Арлингтоны владели в Юстоне, неподалеку от Ньюмаркета, замком, считавшимся одной из самых удобных и роскошных построек в Англии. Естественно, что король очень любил там бывать, принимая участие в великолепных празднествах, устраиваемых в его честь. Луизе тоже довелось посетить замок, где она весело провела время.

Леди Арлингтон и Кольбер де Круасси договорились, что на этот раз Луиза будет включена в число приглашенных на скачки. Посланник станет на время опекуном Луизы в надежде, что вскоре он сможет написать своему государю, что дела продвигаются в соответствии с его пожеланиями.

Луиза была далеко не глупа и, получив приглашение, сразу догадалась, что это и был тот самый благоприятный случай, о котором говорил хитрый дипломат, и подошел последний срок сдачи крепости. Девушка согласилась на это без внутренней борьбы, ей надоело сражаться не только с королем, но и с собой, она уже хотела оказаться побежденной в этой чувственной борьбе и «отдаться вполне своим нежным устремлениям», по расслабляющему выражению Сент-Эвремона. Так что на этот раз Луиза ехала в Юстонский замок с бьющимся сердцем, одновременно робеющая и полная надежд.

Замок был чудесен. Построенный из розового кирпича и белого мрамора, он вздымал ввысь свой стройный силуэт посреди огромного, уставленного статуями парка, где свободно резвились лани и козочки, на которых охота была строжайше запрещена. Небольшая речка, свежая и прозрачная, змеилась, пересекая самые прекрасные газоны на свете, густые и мягкие, как бархат.

Да и атмосфера в замке была под стать природе. Если музыканты не играли в залах, они разбредались по парку, укрывшись за деревьями или в рощицах, откуда, невидимые для глаз, радовали чарующими мелодиями одиноких либо прогуливавшихся парочками гостей. Нужно ли говорить, что все в замке было поставлено на широкую ногу, то есть обслуживание приглашенных было роскошным, а присутствие короля, который ежедневно туда наведывался из Ньюмаркета, только добавляло шарма.

Как только Карлу II доложили о присутствии в Юстоне мадемуазель де Керуаль, он стал проводить возле нее все свое свободное время, проявляя к девушке небывалую нежность и не свойственное ему спокойствие. Теперь он уже знал, что скоро его долготерпение будет вознаграждено, и, подобно опытному охотнику, не хотел спугнуть дичь в последний момент.

Со своей стороны, и Луиза, зная, что неизбежное свершится, выбрала наиболее приятный путь: просто жить и наслаждаться всеми удовольствиями, которые ее ждали в этом сказочном месте. Да и Карл казался таким восторженным, пылким и так терпеливо умолял ее, словно еще сомневался в своей победе.

– О Луиза, Луиза! – говорил он не без нотки лицемерия. – Когда завершится эта нескончаемая осада? Наступит ли день, когда вы поверите в искренность моей любви? Неужели вы сомневаетесь, что, будь я свободен, вы завтра же стали бы королевой?

Боже! До чего же приятно было это слышать! Луиза закрыла глаза, ослепленная. Королева! Возможно ли, что он любит ее с такой силой? Мало-помалу она начала спрашивать себя, уж не одержала ли она победу, куда большую той, на которую рассчитывала? Случалось порой, что глаза Карла увлажняли слезы.

– Вы знаете, что я тоже вас очень люблю, мой господин, – как-то вечером сказала она ему, – но мне очень стыдно!

– Стыдно принадлежать мне? О Луиза!

И только было Карл собрался вновь затянуть песнь любви, как из оранжереи вышла леди Арлингтон, где она вот уже какое-то время прогуливалась в компании герцога Бэкингемского, осторожно подсматривая за парочкой. Молодая женщина казалась веселой, ее живые карие глаза горели от возбуждения.

– Сир! – воскликнула она. – Мы с милордом Бэкингемским давно вас ищем. Герцогу пришла в голову замечательная мысль, которой мы немедленно хотим поделиться с Вашим Величеством.

– Мысль? И что же это за мысль?

– Хотим устроить праздник, настоящий сельский праздник! А поскольку самый веселый праздник – свадьба, мы и решили воссоздать настоящую деревенскую свадьбу! Пусть все переоденутся в поселян, мы закажем грандиозный ужин, будем плясать на траве и под майским деревом[64], а также предадимся тысячам веселых безумств. Какого мнения наш король?

– Мысль и правда занятная. А кто будет изображать новобрачных?

– Мы считаем, что роль жениха по праву должна принадлежать Вашему Величеству. Ну а невеста…

Лукавый взгляд леди Арлингтон остановился, естественно, на Луизе, которая густо покраснела.

– Нужна незамужняя девушка. Почему бы не Луиза? Что вы думаете, Сир?

– Ваш вкус, как всегда, безупречен! Если Луиза согласится принять участие в этой небольшой комедии, я с огромной радостью на ней женюсь.

Все немедленно взялись за подготовку к шуточной свадьбе, которая хотя и считалась «сельской», но от этого была ничуть не менее роскошной и полностью соответствовала роли главного исполнителя.

Это был поистине безумный день!

Луизе подобрали великолепное платье невесты, ничего общего не имевшее с одеждой крестьянки, а король облачился в белый наряд, украшенный перьями и алмазами. Затем в сопровождении пышного «брачного кортежа» из гостей все направились под звуки флейт и скрипок в глубину парка, где в одном из гротов, специально для этого подготовленном и освещенном тысячами свечей, переодетый в пастыря Бэкингем исполнил отведенную ему роль с убедительной серьезностью.

Потом все расселись за столом под деревьями, украшенными множеством цветов, так что эта женитьба, устроенная ради развлечения, во всем походила на настоящее свадебное торжество. Пир удался на славу, и самое лучшее французское вино лилось рекой.

Царица праздника, которой хмель слегка ударил в голову, почти не соображала, где она находится и что с ней происходит. У Луизы не было ни сил, ни желания противиться сладостному потоку, который увлекал ее за собой. Приятное опьянение заставляло девушку все видеть в розовом свете, таком же розовом, как и ее славное личико.

Рука короля крепко держала ее за талию, и время от времени, как заправский деревенский жених, он запечатлевал поцелуй на раскрасневшейся щечке своей подружки.

Гости произносили заздравные речи, высказывали пожелания, порой двусмысленные, множество тостов. Потом долго танцевали, а когда бал подошел к концу, веселый кортеж увлек «молодых» в самую роскошную комнату замка, чудесно украшенную и ярко освещенную для главного события этого сказочного дня: первой брачной ночи.

С песнями и шутливыми смешками, под звуки скрипки Луизу раздели и облачили в длинную белоснежную сорочку из тонких кружев, после чего с необычайной торжественностью поместили на брачное ложе. Тем временем группа молодых людей, возглавляемых фальшивым пастырем, отправилась за новобрачным, появившимся в великолепном халате из плотного шелка, расшитом золотом, который упал с его плеч у подножия кровати.

Когда Карл торжественно возлег рядом с Луизой, гости, как по команде, склонились в реверансе и не без шутливых пожеланий заботливо прикрыли полог кровати. Гуськом, один за другим, они покинули спальню, причем каждый норовил двигаться как можно медленнее, после чего все отправились самым веселым образом завершить этот волшебный день, прикончив то, что еще оставалось от выпивки.

Никто, конечно же, не знал, о чем говорили, оставшись наедине, мнимые деревенские супруги, однако наутро Луиза удивительным образом походила на счастливую новобрачную, прожившую самую прекрасную ночь в ее жизни.

Месяцем позже король Людовик XIV, умевший ценить по заслугам тех, кто был ему полезен, отправил леди Арлингтон, воспользовавшись дипломатическим каналом Кольбера де Круасси, великолепное бриллиантовое колье. А через восемь месяцев после отсылки колье мадемуазель де Керуаль произвела на свет чудесного мальчика, на которого любовался весь двор. Никогда еще Луиза не чувствовала себя такой счастливой.

Увы, у каждой медали есть и обратная сторона. Для Луизы этой обратной стороной стало письмо, резкое и полное возмущения, пришедшее из Франции от ее отца. На четырех больших страницах старый Гийом де Пенанкое де Керуаль проклинал дочь и ни больше ни меньше как обвинял ее в том, что она обесчестила свою семью.

Над отцовским посланием Луиза проплакала целые сутки. Помимо родительского гнева молодой женщине вдруг словно открылось между строк, насколько фальшивым и неустойчивым было ее новое положение при дворе – фаворитки короля.

Конечно, любовь, которую испытывал к ней Карл, была по-прежнему пылкой. Он обожал Луизу, как и в тот первый чудесный день их свадьбы в Юстоне. Отныне она стала обладательницей огромных апартаментов в Уайтхолле, состоявших из сорока комнат. У нее были чудесные наряды, великолепные украшения, выезд, достойный королевы, и она принимала у себя самых знатных, самых богатых людей в Англии либо тех, чьи имена были на слуху. Важные чиновники, министры и знаменитости всех мастей почитали за честь оказаться в ее салоне. Карл прислушивался к советам Луизы, предоставляя королю Франции все больше доказательств своего расположения, так что у Людовика XIV имелись все основания быть довольным своим очаровательным секретным агентом.

Однако – и это было очень серьезное «однако»! – мечты Луизы не осуществились в одном очень важном для нее вопросе: остальные любовницы монарха никуда не делись! Более того, сразу три из них обзавелись королевским потомством вскоре после того дня, как она родила ему сына.

Может, именно из-за многочисленности потомства Карл не удосужился признать этих четверых детей, что еще больше взвинтило ярость старика Керуаля.

«Бастард всегда останется бастардом, – писал он, – будь то даже сын короля». И бесчестие было таким же бесчестием, как и для любого другого, менее высокородного человека.

Горе герцогини

Луиза еще рыдала над отцовским письмом, когда, как обычно по вечерам, к ней пришел король. Впервые он застал фаворитку в слезах, ее, всегда спокойную, любезную и улыбающуюся. Монарх был потрясен, тем более что Луиза, в отличие от большинства женщин, и плачущая оставалась прелестной. Молодая женщина протянула ему злосчастное письмо.

Карл прочитал, сначала удивленный, а потом разгневанный.

– Как отец может так жестоко оскорблять дочь, столь добродетельную, как вы? Успокойтесь, моя дорогая, я обещаю, что скоро те, кто обидел вас, горько об этом пожалеют.

Несколькими днями позже действительно мадемуазель де Керуаль получила титул герцогини Портсмутской, баронессы Петерсфильдской и графини Фарельзамской. А еще через некоторое время Карл II достойно завершил дело, признав сына Луизы и присвоив ему двойной герцогский титул: Леннокса и Ричмонда.

Но восторг Луизы продлился недолго. Опасаясь недовольства народа, который просто обожал Нелл Гвин (и, как следствие, ненавидел француженку!), монарх признал также и сына актрисы, дав ему титул герцога де Сент-Олбанса. Поступок любимого жестоко ранил Луизу, ибо в нем она увидела попытку поставить ее на одну доску с бывшей торговкой апельсинами.

К счастью, Луиза была умна и поняла, что ничего не поделаешь с таким человеком, как Карл, ведь он никогда не изменится, и решила полностью посвятить себя делам своего истинного государя – короля Франции. Перестала она сражаться, хотя и прежде почти этого не делала, и с полком своих соперниц, включая несносную Нелл.

Карл II был очень признателен Луизе за ее мудрость. С годами он не утратил к ней глубокой нежности, порой переходящей в страстное желание, и ему всегда нравилось находиться рядом с прелестной и всегда улыбающейся красавицей. В ее апартаментах царила приятная атмосфера изысканного французского шика, утонченной элегантности и хорошего тона. Да и принять гостей хозяйка умела с такой непринужденной искренностью, как никто другой. Редкий день заканчивался для Луизы без визита короля. Порой случалось, что он устраивал у нее дружеские либо дипломатические приемы, что еще больше поднимало престиж герцогини Портсмутской.

Людовик XIV, со своей стороны, по просьбе Карла и дабы не отстать от него, наградил свою верную и скромную чрезвычайную посланницу титулом герцогини д`Обиньи. Земли Обиньи-сюр-Нер, простиравшиеся к северу от Буржа, прежде принадлежали Стюартам, благодаря шотландцу Джону Стюарту из Дарнли[65], графу Бьюкена и коннетаблю Франции[66] во времена Столетней войны[67].

Увы, вскоре над головой Луизы стали сгущаться тучи. На любовном горизонте Карла II только что появилась новая фаворитка, и тем сильнее были страдания Луизы, что та оказалась француженкой – герцогиней Мазарини, Гортензией Манчини, женщиной вздорной, как говорили, но неземной красоты.

Еще во времена ссылки после трагической смерти отца Карл II познакомился с Гортензией в Париже и не остался равнодушным к ее прелести, и вправду несравненной. Потом та неудачно вышла замуж и в поисках удовольствий исколесила всю Европу, влача за собой длинный шлейф поклонников и громких любовных авантюр. Последняя из них произошла в Савойе, где она завладела сердцем герцога Карла-Эммануила. Там Гортензии очень понравилось, но, к несчастью, герцог умер, притом такой странной смертью, что поговаривали об отравлении. И первое, что сделала вдова герцога, – она поспешила избавиться от проклятой интриганки, превратившей ее жизнь в ад. Так что Гортензия, успевшая повсюду оставить за собой неприглядные следы, не нашла ничего лучшего, как обрести убежище в Англии.

Встретили ее там с распростертыми объятиями. Король страстно влюбился в Гортензию, забыв об остальных фаворитках, не исключая и Луизы, от которой сразу отвернулось множество «друзей», устремившихся к новой восходящей звезде.

Самым жестоким из разочарований стало охлаждение к ней старинного друга Сент-Эвремона, который чуть ли не поселился в особняке Гортензии.

Но все-таки английский монарх сохранил теплые и нежные чувства к герцогине Портсмутской. Его политика в отношении Франции не сошла с верного направления, заложенного Луизой, невзирая на все усилия Гортензии, которая затаила злобу на Людовика XIV и старалась настроить любовника против него. Но Карл II оставался тверд в своих политических пристрастиях, на что, впрочем, требовалось мужество, поскольку эту политику – прокатолическую и профранцузскую – не одобрял народ Англии. Некий Тит Оутс[68] даже попытался организовать бунт, который принял такой размах, что Луиза испугалась, и даже сам король начал опасаться за ее судьбу. Тогда Карл решил, что из соображений безопасности ей следует на время выехать во Францию, где она не появлялась много лет.

Весной 1682 года герцогиня Портсмутская прибыла в Версаль, где по распоряжению Людовика XIV ей были оказаны поистине королевские почести. Шестьдесят четыре лошади и четыре кареты с гербами Англии составляли экипаж герцогини, и вскоре Луизу ждала великолепная встреча с монархом, который называл ее отныне «моя кузина».

Недавно отстроенный, блистательный Версаль ее ослепил, и она ослепила Версаль своей красотой и пышностью нарядов. Под золочеными ламбрекенами самого прекрасного дворца в мире Луиза проживала восхитительные часы, тем более пьянящие, что она влюбилась.

Луиза еще в Лондоне была знакома с великим приором Филиппом Вандомским, братом ее благодетеля герцога де Бофора и внука Генриха IV и Габриеллы д`Эстре, который часто ее посещал. Но с каким же восторгом, неожиданным для нее самой, она встретила его во Франции и даже приняла его ухаживания. И вскоре Луиза не устояла…

Итак, когда после пребывания на водах в Бурбон-Ларшамбо и короткого путешествия по Бретани герцогиня Портсмутская вновь достигла берегов Англии, она увозила с собой не только изумительные алмазные серьги, подаренные королем, но и нового любовника. Филипп решил ее сопровождать под самым банальным предлогом: он якобы хотел навестить свою тетушку, которая, только представьте, оказалась… Гортензией Манчини!

Но выбор Луизы, увы, оказался неудачным. Филипп повел себя как мерзавец, абсолютно лишенный деликатности. Он сделал все возможное, дабы предать огласке их отношения, которые чрезвычайно льстили его самолюбию. Оскорбленная герцогиня поняла, что совершила непростительную ошибку, которая могла стоить ей расположения обоих монархов – как Людовика, так и Карла.

Кстати, Нелл Гвин – опять она! – и герцогиня Мазарини, объединившие по такому случаю свои усилия, не лишили себя удовольствия распустить слухи об этой связи с необычайным размахом, имея целью очернить «француженку». Но, как оказалось, они слишком плохо знали Карла II!

Карл по-настоящему любил Луизу и отлично знал, что сам был по отношению к ней небезупречен. Английский король выдворил из страны Филиппа Вандомского, а свою фаворитку окружил еще большим вниманием и нежностью.

«Госпожа Портсмутская и ее сын, герцог Ричмонд – самые дорогие для меня люди», – заявил он однажды в присутствии не только посла Франции, но и всего двора. Интриганки остались с носом. Луиза вышла из этого любовного приключения еще более сильной, чем прежде, в то время как Гортензия ввязалась в губительную авантюру, которая не только лишила ее всех милостей короля, но и привела к самому постыдному концу – пьянству и нищете.

Впрочем, и пребывание Луизы в Англии подходило к концу. Вечером двенадцатого февраля 1685 года Карлу II, выходившему из апартаментов герцогини, вдруг стало плохо. Через четыре дня он скончался, следуя вере предков, как истинный католик, и все благодаря Луизе, которая тайно призвала к его изголовью отца Хаддлстоуна. Признательный ей за это, прежде чем сознание его угасло, монарх горячо рекомендовал Луизу и ее сына своему брату, герцогу Йоркскому, будущему королю Якову II.

– Не бойтесь, – пообещал тот, – я о них позабочусь.

И Яков II сдержал слово. Луиза сохранила свои богатства и привилегии, но без человека, которого она так сильно любила, Лондон и Англия утратили для нее всякую привлекательность. Луизе вновь захотелось увидеть небо милой Франции и великолепный Версаль.

Через полгода после смерти Карла Луиза с сыном покинули Англию, чтобы уже никогда туда не вернуться. Какое-то время герцогиня продолжала вести жизнь, полную роскоши и развлечений, к которой она привыкла. Сын ее с большой помпой был принят в лоно католической церкви, дав возможность Боссюэ угостить двор одной из самых блестящих своих речей.

Но вот незадача: новообращенный швырялся деньгами направо и налево, пустившись в самый непристойный разгул, который в конце концов и свел герцога Ричмонда в могилу. Мать похоронила его в 1723 году. Великий король к тому времени умер, и отныне ей приходилось просто выживать. Богатство истаяло, и у Луизы больше ничего не осталось, кроме долгов.

Удрученная сразу столькими несчастьями, Луиза удалилась в свое владение Обиньи, единственное, что у нее осталось, и посвятила жизнь молитвам и благотворительности. Там она основала монастырь, где сестры-монахини ухаживали за больными и занимались воспитанием девочек из бедных семей.

Однако скончалась герцогиня Портсмутская и д`Обиньи четырнадцатого ноября 1734 года в Париже, куда она приехала, чтобы посоветоваться с врачами. Тогда Луизе было восемьдесят четыре года, и она пережила на полвека своего царственного возлюбленного.

От ее прежних усилий ничего не осталось.

«Только шелковый поясок, – как напишет Сент-Эвремон, – обвивавший талию мадемуазель де Керуаль, соединял Францию с Англией…»

Борьба, на время утихшая, возобновилась. Две страны опять стали врагами, и такое положение сохранится вплоть до 1905 года, пока не будет образовано «Сердечное согласие»[69].

Приключение Ризы-бея и Аделаиды де Леспине Принц из «Тысячи и одной ночи» и его верная супруга

Барон де Бретей, в обязанности которого входило представление иностранных послов при дворе Людовика XIV, был опытным дипломатом и на своем веку повидал немало разных посланников. Многие державы тогда направляли своих высокопоставленных представителей для «обмена любезностями» либо подписания договоров о дружбе и взаимной поддержке, более или менее соблюдавшихся, с «королем-солнцем».

Но, выехав этим утром в Шарантон, где иностранным послам был отведен огромный особняк на берегу реки, он и представить не мог, с какими трудностями ему придется столкнуться, хотя барону и было известно, что его превосходительство Мехмет Риза-бей, чрезвычайный посол персидского шаха, был человеком нелегким и несговорчивым.

С момента высадки в Марселе перс стал причиной целой кучи недоразумений, касавшихся этикета. Прежде всего он наотрез отказался сесть в карету, которую считал «неудобной и душной коробкой». Перемещаться принц желал исключительно верхом, так что в каждом городе, который они проезжали, это приводило к массовым волнениям, напоминавшим народный бунт, что объяснялось редкой эксцентричностью путешественника. Притом посол требовал, чтобы перед ним шел знаменосец с государственным флагом его страны, что категорически не дозволялось протоколом. И наконец, он отказывался принимать пищу, если она не была приготовлена его личными поварами, одно число которых уже представляло проблему.

Но вот Мехмет Риза-бей добрался-таки до Парижа, и барон де Бретей обрел надежду, что дальше все пойдет своим чередом.

Как же он ошибался! Увидев Мехмета Ризу-бея, барон почтительно с ним поздоровался и хорошо поставленным голосом, уместным для данного случая, проинформировал посла, что двумя днями позже состоится официальная аудиенция и он будет принят королем в Версале, рассчитывая, что тот начнет рассыпаться в благодарностях за такое скорое и лестное для него решение дела. Однако перс, сидя по-турецки на диване, лишь оторвал губы от водной трубки[70] и произнес одно-единственное слово, немедленно переведенное:

– Невозможно!

– Что значит «невозможно»? – Барон чуть не задохнулся, задавая этот вопрос. – Но… такова воля моего короля!

– Твой король, о уважаемый вестник, не сможет спорить с Луной. А Луна противится тому, чтобы я отправился во дворец в означенный день.

– Лу… Луна! Вы не ошиблись? – спросил Бретей, оборачиваясь к переводчику, священнику по имени Кодро, кюре Амбуаза, но тот широко развел руки, демонстрируя полное бессилие.

– Да нет же, он сказал «луна». Ведь они, эти язычники, твердо верят в расположение звезд и пальцем не пошевелят, если фаза Луны неблагоприятна.

– И как, вы думаете, воспримет король эту историю с луной?

– Не рискну представить. Знаю одно: его превосходительство посол шагу не сделает, пока Луна не займет нужное положение.

– Это может затянуться.

– Согласен, но и вы, господин барон, поймите, что я ничего не могу поделать.

С трудом сдерживая бешенство, официальный представитель королевского двора холодно попрощался и направился к двери. Он уже выходил из особняка, как его нагнал отец Кодро.

– Господин барон, кое-что не дает мне покоя.

– Что еще? – недовольно произнес Бретей. – Обратитесь к дворцовым астрологам!

– Дело не в этом. С тех пор как мы здесь, многоуважаемые дамы из высшего парижского общества каждый день подъезжают в каретах к особняку. Буквально умоляют их впустить, но я не соглашаюсь.

– Да почему, черт побери! Пусть заходят! Дай только бог им не сильно разочароваться. И потом, ничего плохого не будет, если проклятый перс их немного позабавит! Так что разрешите, дорогой друг, доставьте им удовольствие.

Сделав такое напутствие, барон уселся в карету и пустил лошадей галопом по дороге в Версаль.

* * *

В тот же день пополудни целая толпа хорошеньких женщин, восхищенных таким решением – повезло, так повезло! – были препровождены слегка потерявшим голову Кодро в салон, полный диванов и подушек, где обретался Риза-бей. Подобно стайке раззолоченных, переливающихся всеми цветами радуги птичек, они принялись щебетать, наполнив просторный зал милым гомоном, и смеяться, когда им было предложено разместиться на подушках, прямо на полу.

Риза-бей встал с дивана и, улыбаясь во весь рот, указал одной на подушку, другую одарил взглядом, а третьей адресовал несколько слов, которых та не уразумела. Кодро не успевал переводить вопросы, ответы и уже не сомневался, что очутился в кромешном аду. Правда, случилась передышка: по щелчку пальцев Ризы-бея вошли слуги с подносами, на которых высились горы засахаренных фруктов, медовых пирожных, черной нуги, миндаля, маршмеллоу[71], фиников и каких-то невиданных фруктов, к великой радости любопытных лакомок. Дамы наперебой угощались сладостями и заморскими диковинками, беря их прямо с поставленных перед ними подносов. Все дамы? Нет, не все. Сидевшая между супругой президента парламента и миниатюрной баронессой с бойким взглядом одна совсем молоденькая женщина ничего не пробовала, а только смотрела во все глаза на Ризу-бея, словно задалась целью навечно запечатлеть в памяти его образ. Восхитительная блондинка с очень светлыми, серебристыми, как лунный свет, волосами, большими прекрасными глазами и крошечным, нежным и еще детским ртом. Каждое движение молодой женщины отличала безупречная грация, а восхитительное тело словно таило в себе едва ли осознанный вызов. Ей было всего семнадцать лет, и уже полтора года, как она была замужем за офицером, вовсе ею не любимым, но который, к счастью, отправился на войну, так что она пришла сюда просто развлечься, с соблюдением всех приличий, разумеется, то есть под прикрытием своей матушки, госпожи де Ларош.

В присутствии персидского вельможи графиня Аделаида де Леспине испытывала странное чувство, неведомое ей прежде. Красота принца вызывала ее восхищение, и в то же время Аделаиде казалось, что она давно его знала и всегда ждала. И зачарованный взгляд ее широко раскрытых глаз не укрылся от Ризы-бея. А принц и вправду был очень привлекателен: высокий, стройный, смуглый, с полными губами красиво очерченного рта, который обрамляла короткая черная бородка, блестящая, как атлас. Большие темные глаза его были одновременно и «бархатными», и сверкающими. Прибавим к этому очарование экзотики и неподражаемо величественную стать перса.

Голубой и черный взгляды пересеклись, сцепились узлом… Аделаида заметила, как Риза-бей скупым жестом подозвал к себе Кодро, что-то прошептал ему на ухо. Затем она увидела, как священник воздел руки к небесам и быстро, в спешке, произнес несколько слов, взбудораженный, словно в чем-то отказывал. Но лицо перса зажглось гневом, и в конце концов Кодро приблизился к госпоже де Леспине.

– Монсеньор желает, сударыня, с моей помощью выразить восхищение вашей красотой.

Щечки молодой женщины зарделись от незатейливого комплимента.

– Его превосходительство очень добры и снисходительны ко мне.

– Ничуть, сударыня, ничуть. Принц также надеется видеть вас здесь… как можно чаще.

– В таком случае передайте принцу, что я снова приду… с большим удовольствием!

Госпожа де Ларош, сидевшая рядом с дочерью, преспокойно продолжала поглощать гостинцы, будто ничего не происходило.

* * *

Несколько дней кряду госпожа де Леспине приезжала в Шарантон, неизменно сопровождаемая матушкой, которая находила вполне естественным, что у дочери вошло в привычку «забавляться» в послеобеденное время. Так продолжался немой диалог взоров посла и молоденькой, похожей на воспитанницу монастыря женщины, которая целиком отдалась неожиданно охватившему ее чувству.

И вот настал день, когда Луна позволила Ризе-бею вступить в Версальский дворец. Произошло это девятнадцатого февраля. Стоял трескучий мороз, но посол с прежним упрямством отказывался ехать в экипаже. На этот раз Аделаида, почти ослепленная, могла лицезреть Ризу-бея во всем его великолепии. Задрапированный в роскошное, отливающее серебром одеяние, увенчанный редкими драгоценностями, он приблизился к ожидавшему его на троне Людовику XIV, тоже надевшему несколько фамильных алмазных украшений и окруженному придворными. Стоя среди прочих дам, госпожа де Леспине пожирала глазами красавца-принца с чувством отчаяния. Неужели эта встреча поставит точку в их бессловесном любовном приключении? После приема у «короля-солнца» Ризе-бею больше нечего делать во Франции, и он вернется в свою далекую страну. При этой мысли молодая женщина готова была лишиться чувств. Как продолжить существование без принца, ворвавшегося в ее жизнь, подобно метеору?

В конце приема, когда посол, следуя этикету, предложил гостям кофе и в знак особой милости собственноручно подал ей чашку, Аделаида осмелилась спросить, собирается ли он в скором времени покинуть Францию. На этот раз милейшего Кодро рядом не было, но с тех пор как Риза-бей впервые увидел Аделаиду, он втайне от всех принялся изучать французский язык. Посол понял вопрос и склонил голову в поклоне, ничего не ответив… даже не подозревая, что этим жестом он погрузил молодую женщину в еще большее отчаяние, ибо у персов кивок «да» означает «нет», и наоборот. Он думал, что дает ей понять, что собирается остаться, в то время как госпожа де Леспине поняла, что он намеревается уехать.

* * *

Но вскоре Бог послал ей утешение. Аббат Кодро, слегка смущенный возложенной на него миссией, явился сказать, что Риза-бей приглашает ее на полдник.

– Скоро ли уедет его превосходительство?

– Да нет… Не думаю! Напротив, принц выразил желание, чтобы я еще какое-то время оставался у него на службе.

И на нее нахлынула радость – внезапная, неуправляемая, почти первобытная. Он остается! Не собирается отдаляться… Неужели из-за нее принято такое решение?

Скоро он развеял ее сомнения, когда при виде молодой женщины, впервые явившейся без матери – у той разболелась голова, – Риза-бей поднялся с дивана и, подойдя, торжественно отвесил ей два-три глубоких поклона.

– Его превосходительство говорит, что ваше присутствие здесь для него – самое большое счастье, – перевел, едва шевеля губами, Кодро. – Дабы продлить это счастье, он и отложил отъезд на родину.

Аббат переводил бы и дальше, если бы Риза-бей, щелкнув пальцами, не отослал его прочь. Молодая женщина и перс остались наедине. Тогда Риза-бей снял с пальца великолепный перстень, отделанный бирюзой и жемчугом, и протянул его Аделаиде.

– Это – вам… – сказал он на неуверенном и малопонятном французском, – … от всего сердца.

Шумное вторжение нескольких хорошеньких визитерок положило конец разговору, но все время, пока длился визит, Аделаида крепко сжимала в руке перстень, словно тот был залогом их любви и обещанием. А Риза-бей не сводил с нее восторженных глаз.

* * *

Затянувшееся пребывание Ризы-бея и еще больше нескончаемое паломничество к нему дам одновременно и раздражали, и беспокоили строгую маркизу де Ментенон. Этот язычник-перс, по ее мнению, представлял опасность. Она пригласила к себе для беседы барона де Бретея и министра Поншартрена, чтобы дать им понять, что с этой комедией пора кончать.

– Повсюду только и говорят, что язычник пробудил безумную страсть в молоденькой графине де Леспине. Нельзя допустить, чтобы репутация супруги королевского офицера оказалась под угрозой. Да еще эта история с пикником, который посол устроил для своих поклонниц на Елисейских Полях, чуть не приведшая к бунту. Король не потерпит таких беспорядков! Намекните Ризе-бею, что его присутствие, конечно, делает нам честь, но что его визит должен закончиться!

Поручение было не из легких, и дипломаты не знали, как их намеки будут восприняты. Но, к их изумлению, Риза-бей сказал лишь, что ему и самому не терпится поскорее вернуться в свою страну, что он только и ждет момента… когда Луна будет благоприятствовать его отплытию из Гавра!

Накануне он улучил момент, чтобы перекинуться несколькими словами с Аделаидой, и сказал ей на своем недоученном французском:

– Я скоро уезжать! Вы… едете со мной!

Голубые глаза стали огромными от неожиданности, потом наполнились слезами. Она покачала головой:

– Не могу!.. Я не могу!

Но Риза-бей властно сжал пальцами тоненькое запястье:

– Так надо… Я хочу!

* * *

В день, когда Риза-бей покинул Шарантон, на берегу собралась толпа народа, поскольку восточный принц решил выехать из столицы водным путем: сначала на корабле с поднятыми флагами он доплывет до устья Сены, а там его будет ждать английская галера. Все пожелали ему доброго пути, а королевский двор испытал огромное облегчение.

– Вот и покончено с искушением малышки Леспине, – порадовалась госпожа де Ментенон.

Ведомо ли ей было, что на следующий же день Аделаида, переодетая торговкой хлебом, покинет Париж в двуколке, невзрачной, но запряженной крепкой лошадкой. Дальше на почтовых лошадях ей предстояло добраться до Гавра под присмотром одного из слуг Ризы-бея, также переодетого. Неподалеку от города, в скромном домишке, Аделаиду поместили в большой, обитый изнутри короб с отверстиями для дыхания, который среди прочего багажа принца погрузили на галеру. Городские чиновники спокойно смотрели, как идет погрузка сундуков и корзин, ничего не заподозрив. Золото Ризы-бея обеспечило ему надежных помощников, и прежде всего переводчика, совесть которого оказалась более сговорчивой, чем у добряка Кодро.

Когда галера наконец подняла паруса, освободив от работы гребцов, короб открыли, и Аделаида очутилась в объятиях своего сказочного принца. Она уплывала – счастливая, свободная, без сожалений и угрызений совести, бросив все: родину, богатство, мужа и семью ради любви к этому почти незнакомцу. И волшебное свадебное путешествие началось…

* * *

Им-то и ограничилось счастье госпожи де Леспине. Через две недели после возвращения во дворец в Исфахане[72] Риза-бей внезапно скончался… слишком внезапно, чтобы смерть выглядела естественной. Возможно, шаху не понравилось похищение чужестранки его подданным, а возможно, то была месть одной из ревнивых жен гарема? Кто знает?

Аделаида так рыдала, что чуть не умерла от горя, но, когда ее спросили, не хочет ли она вернуться на родину, молодая женщина ответила с гордостью:

– Господин мой сделал меня своей супругой. Теперь я его вдова и останусь верна ему до могилы.

И никогда больше во Франции не услышат о маленькой голубоглазой графине, которая забыла обо всем из любви к принцу.

Любовная авантюра судьи Леско

Несравненная госпожа Леду

В начале лета 1675 года любезнейший Франсуа Леско, президент Гренобльского парламента, закрыл дом, взял багаж и в сопровождении слуги не без удовольствия отправился в Париж, где собирался лично заняться слишком затянувшимся судебным процессом, который надеялся успешно завершить. Мысль о том, что ему придется какое-то время пробыть в столице, грела ему душу, поскольку он вовсе не был унылым судейским крючком, а любил жизнь, удовольствия, хорошеньких женщин и все то, что могли предоставить счастливый случай и приятная внешность.

Приближаясь к пятидесятилетнему рубежу, судья Леско все еще был очень красив, элегантен, с благородной осанкой, свежим цветом лица и густыми темными волосами – предметом его особой гордости, – в которых не было ни единой седой пряди. Женщины нередко оборачивались ему вслед, их интерес во многом объяснялся и тем, что президент был холостяком и одним из самых завидных женихов.

Зная, что пребывание в столице может оказаться продолжительным, и не желая тесниться на постоялом дворе, Франсуа Леско решил снять жилье в хорошем доме на улице Бюшри у одной очень милой вдовушки – госпожи Леду. В его распоряжение была предоставлена прекрасная комната с довольно просторной прихожей, обставленной модной мебелью. Обслуживание тоже оказалось образцовым – хозяйка не спускала глаз со своих служанок.

Кстати, достопочтенную госпожу Леду ничто так не заботило, как удобство и комфорт постояльцев, и мало-помалу между ней и ее привлекательным жильцом установились самые дружеские отношения. Заходила ли речь о городских улицах, королевском дворе, пригороде или театре, Маргарита Леду превосходно знала и Париж, и Версаль, а особенно – театральную жизнь. Стоит заметить, что господин Леско любил театр до безумия. Только здесь, в Париже, он мог в полной мере дать выход своей страсти, и это лишь прибавляло очарования его пребыванию в столице.

Когда он стал расспрашивать хозяйку о самых нашумевших спектаклях, которые идут в Париже, она дала четкий и определенный ответ:

– Лучшая труппа – в «Отеле Генего». Увидев на сцене мадемуазель Мольер, вдову нашего великого Мольера, вы поймете, что вряд ли можно встретить актрису с бо`льшим дарованием или хотя бы такую же хорошенькую, как она!

Этого вполне хватило, чтобы разжечь любопытство богатого провинциала. Тем же вечером он купил билеты в партер, надеясь приветствовать аплодисментами мадемуазель Мольер, иначе – Арманду Бежар, вдову знаменитого автора комедий.

В ту пору Арманде, которая была и огромной любовью, и причиной мучительных терзаний Мольера, исполнился уже тридцать один год. Выдающейся актрисой, возможно, она и не стала, но хороша была бесспорно, подобна расцветшей розе: длинные белокурые локоны обрамляли прекрасное, слегка лукавое и оттого еще более очаровательное личико с огромными «невинными» голубыми глазами и нежной матовой кожей; притом эти достоинства удачно оттенялись изысканными туалетами и превосходными драгоценностями, которыми поклонники щедро одаривали прекрасную Арманду.

Что касается внутреннего мира актрисы, то картина вырисовывалась не такая привлекательная. Эгоистка, расчетливая, самовлюбленная и очень посредственного ума, мадемуазель Мольер, однако, обладала достаточным внешним лоском, чтобы блистать в столице, где мишура порой ценится выше истинных перлов.

Увидев ее впервые, Леско был ошеломлен и покорен совершенно. Он аплодировал ей как сумасшедший, искоса поглядывая на разодетых молодых господ, которые, едва представление закончилось, по своему обыкновению, ринулись гурьбой в уборную кумира, так что судья вернулся к себе в дурном настроении. В Гренобле ему было достаточно просто показаться, чтобы его приняли в любой ложе, раскланиваясь, но здесь он был обычным незнакомцем и, что еще хуже, провинциалом. Много ли у него имелось шансов быть представленным актрисе?

По возвращении на улицу Бюшри судью поджидал прекрасно сервированный стол, чтобы он мог «дополнить удовольствием желудка удовольствие глаз и ушей». И он горячо поблагодарил квартирную хозяйку, поскольку после трапезы почти успокоился.

Вполне естественно, что, осушив бутылку превосходного бургундского, он поделился с госпожой Леду, что отныне его самым горячим желанием было познакомиться с мадемуазель Мольер, представиться ей… Любезная дама рассмеялась:

– Нет ничего проще, господин президент. Известно вам, что я в дружеских отношениях с этой красавицей?

– Вы?

– Ну да… В былые годы я тоже была одержима театром. Собиралась стать актрисой, мне даже удалось поступить в труппу Мольера… о, на совсем крошечные роли. А потом я встретила господина Леду, мы полюбили друг друга, связали наши судьбы, я оставила сцену, но сохранила приятельские отношения с Армандой. Иногда она заходит ко мне поболтать о былых временах… о, конечно же не афишируя: я опасаюсь сплетен, ведь пускаю только состоятельных квартирантов. Хотите, я ее приглашу? Уверена, вы ей понравитесь. А если… подарите ей несколько незатейливых безделушек, которые столь милы сердцу каждой женщины, то очень даже можете стать с ней добрыми друзьями… Но Арманда страшно кокетлива, предупреждаю!

– Я богат, – неосторожно заметил Леско, – и знаю, как польстить вкусам хорошенькой женщины. Сообщите вашей подруге, что если она проявит ко мне благосклонность, то не пожалеет… Вы тоже, дорогая моя!

Госпожа Леду томным голоском возражала, жеманилась, называла его «негодником», умеющим пользоваться женскими слабостями, и твердо пообещала, что завтра после спектакля блистательная Арманда непременно согласится «закусить» со своим обожателем.

Вдохновленный этим обещанием, ночью судья не сомкнул глаз и весь день занимался украшением своего жилища, а когда, спрятавшись за занавеской, увидел в окно, как из коляски вышла дама в маске и направилась в дом, он схватился за стену, чтобы не лишиться чувств. Разумеется, он сразу узнал неподражаемую походку прекрасной Арманды.

Неподражаемую… или наоборот – идеально подделанную? Ибо в действительности вдова Леду – всего лишь ловкая мошенница, никогда в жизни не играла в театре и не обменялась ни единым словом с мадемуазель Мольер. Напротив, она с чудовищной изобретательностью «направляла» внимание своих провинциальных постояльцев на «Отель Генего», чтобы те полюбовались на Арманду Бежар. Все началось с тех пор, когда Леду, которая тогда вела образ жизни, куда менее респектабельный, чем она хотела в том уверить окружающих, случайно подобрала, можно сказать, на панели красивую девицу нрава весьма свободного, Марию Симоне, как две капли воды походившую на белокурую актрису.

Мария Симоне, известная как Мария Латурель, называла себя вдовой некого Эрве де Латуреля, который, не важно – живой или мертвый, – был целиком порождением ее фантазии. Моложе Арманды, а может, и красивее, девушка скромно жила в маленьком домике укромного уголка улицы Вожирар, где принимала простоватых клиентов, поставляемых ей госпожой Леду. Иными словами, мошенницы беззастенчиво наживались на сходстве Марии с актрисой. Заработок был значительный и почти безопасный. Если реальная Арманда и кичилась своей добродетелью, то Мария неплохо на этом зарабатывала: ее любовников уже невозможно было пересчитать.

Перед влюбленным по уши Франсуа Леско ловкая Мария Симоне сыграла свою роль с блеском примадонны. Для этого она достаточно хорошо изучила модель, научилась причесываться как актриса, носить те же цвета, напускать томный вид, важничать, имитировать ее «отуманенный взор», даже легкое покашливание, к которому прибегала мадемуазель Мольер, чтобы взять паузу. Со своим воздыхателем Мария говорила о театре, рассказывала закулисные анекдоты и жаловалась на ревность и злобу ее менее удачливых коллег. Потом со вздохами она призналась, что ей очень не хватает понимания, нежности и душевной чуткости, ибо она «так одинока» после смерти ее гениального супруга, единственного человека, «кто любил ее по-настоящему». Делая это горестное признание, Симоне не удержалась от слез, и сердце президента было завоевано окончательно. Бросившись к ее ногам, судья поклялся, что готов на все, дабы скрасить ее мрачное существование.

– Позвольте стать вам опорой, поддержкой! – воскликнул он. – Мы, провинциалы, не столь блестящи, как парижане, но зато верны и надежны. Мы способны любить преданно, скромно, избегая всей этой столичной шумихи.

Лже-Арманда вытерла глаза и одарила обожателя лучезарной улыбкой.

– Вы мне очень помогли, друг мой. Мне уже не верилось, что когда-нибудь я встречу такого человека, как вы. Я постараюсь бывать здесь как можно чаще, ведь я уже считаю вас почти другом, только дайте мне обещание…

– Любое… все, что захотите!

– Не приходите в театр.

– Не приходить… о, какая жестокость! Зачем лишать меня волшебства видеть вас во всем великолепии?

«Арманда» вздохнула, взяла шелковую накидку и стала ее надевать.

– Я надеялась, что вы меня поймете, но, как видно, ошиблась. Мне хотелось лишь, чтоб мои злобные завистники не догадывались о нашей дружбе. Стоит им узнать, и все пропало. Злые языки опорочат ее, вываляют в грязи так, что с ней будет покончено. А этого не избежать, явись вы на представление. Прощайте!

В ужасе, что он вот-вот ее потеряет, и мысленно обозвав себя увальнем, судья стал ее удерживать, умолять, заклинать, а так как она готова была сдаться, пробормотал:

– Но только… взамен вы действительно будете часто меня навещать?

– Как только смогу, обещаю.

– Нет, этого мало. Я хочу видеть вас каждый вечер… хоть на несколько минут.

Она словно никак не могла решиться, а потом улыбнулась:

– Будь по-вашему! Обещаю, что стану приезжать каждый вечер. Да вы просто тиран, от которого нужно бежать как от огня! Что ждет меня дальше, если я уже сейчас не могу вам сопротивляться?

– Тогда… до завтра. Вы не представляете, какое счастье вы мне подарили, Арманда!

«Счастье» влюбленный судья облек во вполне конкретную форму: чудесный перстень с алмазом, который он преподнес красавице в залог их «зарождающегося чувства». Тем же вечером они отужинали, ведя галантный разговор и стараясь друг другу понравиться, а на следующий день копия Арманды покинула улицу Бюшри лишь поздним вечером, позволив возлюбленному доказать всю силу его страсти. Тот высоко оценил этот дар, презентовав подруге великолепное золотое колье с жемчугом, которое до сей поры являлось главным украшением витрины господина Дубле, знаменитого ювелира с набережной Орфевр.

Правда, накануне, во время ужина, красавица вскользь упомянула это колье, о котором мечтало столько хорошеньких женщин. И, став его счастливой обладательницей, Мария вознаградила дарителя с такой щедростью, что тот твердо решил с завтрашнего дня начать опустошать ювелирные лавки: ведь доставлять радость мадемуазель Мольер было так приятно!

Много недель все продолжалось без сучка без задоринки. Опьяненный любовью, безумный от счастья, Франсуа Леско покидал теперь улицу Бюшри, только чтобы отправиться во Дворец правосудия, где все продолжался его затяжной судебный процесс, да в лавки торговцев, где он скупал все, что ему казалось достойным его восхитительной любовницы. Золото рекой текло в руки фальшивой Арманды и, конечно, вдовы Леду, ведь согласно их договору прибыль делилась пополам. Последняя не могла нарадоваться на своего провинциала: никогда еще подставная мадемуазель Мольер не добивалась таких блестящих результатов.

Но бесконечно эта история длиться не могла, и два совсем незначительных события привели к краху это безупречно задуманное предприятие: как говорится, в хитроумный механизм попала песчинка и вывела его из строя.

Прежде всего Леско по-настоящему и очень сильно влюбился в «свою Арманду». То, что прежде госпожа Леду принимала за обычное желание, подхлестываемое гордостью, на деле оказалось искренней и страстной любовью, настолько страстной, что несчастная Мария Симоне сделалась ее пленницей: она тоже полюбила своего поклонника. Франсуа был так мил, так нежен! Временами девушка мечтала прожить под покровом этого обожания всю жизнь. Кстати, судья все более настойчиво призывал ее оставить театр и уехать с ним в его горный край.

– Вы станете моей женой! – клялся он.

И Мария печалилась, считая, что та, чью личность она присвоила, таким образом мстит ей, даже того не подозревая, ведь именно ей, а вовсе не бедняге Латурель Франсуа Леско предлагал стать госпожой президентшей.

– Чем все закончится? – с тревогой спросила она как-то вечером Леду.

– А ты как думаешь? – ответила та, пожимая плечами. – Отъездом судьи, конечно, когда процесс, выигранный или нет, завершится, ему придется вернуться домой. Не предавайся мечтам, детка, и, главное, не вздумай откровенничать: это ни тебе, ни мне добра не принесет.

И тут настало время для второй «песчинки, попавшей в шестерню». Леско, как мы уже упомянули, отлучался из дома, только посещая Дворец правосудия. А там, как и во всех общественных местах, в избытке имелись свои интриганы и сплетники. В один прекрасный день, находясь в Главном зале, президент услышал беседу двух адвокатов, а поскольку в разговоре проскользнуло имя мадемуазель Мольер, он подошел ближе, чтобы получше его расслышать. И то, что он узнал, повергло его в отчаяние и страшный гнев.

Господа эти обсуждали любовную связь – наделавшую столько шума! – прекрасной Арманды с ее приятелем по театру, неким Гереном д`Этрише, которого она, кстати, отбила у Гийо, одной из актрис, и в то же время, чтобы следовать новой сердечной склонности, мадемуазель Мольер пришлось положить конец романтическим отношениям, которые у нее были до последнего времени с господином Дюбуле.

– Глупейший разрыв, – судачили сплетники, – ведь Дюбуле богат и влюблен по уши, недаром он собирался на ней жениться. С его стороны это было бы непростительной ошибкой, поскольку красавица неизлечимо больна неверностью!

– Немудрено! Актрисы думают только о собственном удовольствии. Благоразумие же обретают, став некрасивыми старухами. Увы, тогда бывает слишком поздно.

Легко представить состояние духа бедного судьи, когда он внимал этой светской болтовне. Кто он, упомянутый Дюбуле? И какую роль отвели ему, наивному провинциалу, в этой темной парижской интриге?

Он и сам не помнил, как добрался до улицы Бюшри.

Мадемуазель Мольер сердится

Услужливая госпожа Леду толком не поняла, почему в этот вечер ее обычно любезный постоялец, вернувшись, как ненормальный взлетел по лестнице в свою комнату и закрылся там, не задержавшись внизу и не сказав ей ни слова. Он часами расхаживал по комнате, говоря сам с собой, но она так ничего и не поняла, хотя довольно долго простояла за дверью. Вот что ей удалось услышать: «Не может быть!», «Нет, это невозможно!», повторенное множество раз. Но Франсуа Леско выглядел настолько взвинченным, что она не рискнула постучать и выяснить, что же произошло.

Президент же, снедаемый одновременно гневом и беспокойством, метался по комнате, словно раненый зверь в клетке, до того момента, пока не появилась его несравненная подруга, как всегда в маске, и не упала в его объятия. Но поклонник отбросил ее с такой силой, что несчастная влетела в стоявшее напротив кресло, которое едва не опрокинулось.

– В чем дело, сударь? – воскликнула она тоном оскорбленной королевы, который так удавался настоящей Арманде. – Вот так прием! Что на вас нашло?

– Что нашло, нашло… Я узнал кое-что касающееся вас, сударыня!

И он обрушил на нее поток претензий, упреков и ругательств, отчего молодая женщина побелела как полотно. Интересно, что он мог узнать? Пытаясь разобраться в этой гневной тираде, она пришла к выводу, что любовник ставил ей в вину кое-какие амурные делишки прекрасной Арманды… Единственно верным решением было продемонстрировать характер.

– Если позволите вставить слово, то я хотела бы заметить, что в вашей ревности отсутствует логика. Мне нужно обладать поистине сверхъестественными способностями, чтобы посвящать себя искусству, как я это делаю, отдавать оставшееся свободное время вашей милости и сверх того участвовать во всех этих любовных авантюрах, которые вы мне приписываете!

– Тогда поклянитесь, что между вами и Гереном д`Этрише ничего нет, клянитесь самой страшной клятвой!

– Да клянусь же, клянусь! – вскричала молодая женщина с удвоенной энергией, ибо совесть ее была абсолютно чиста относительно упомянутого Герена. – Но раз уж вы задались целью меня обидеть, смиритесь, что этим вечером я вас покину. Одиночество и спокойствие помогут вам осмыслить ваши безумные обвинения.

– Но постойте, поймите…

– Не желаю! Ничего не хочу слышать… кроме извинений, когда вы осознаете целиком ваши жестокость и несправедливость по отношению к несчастной женщине, которая слишком к вам благосклонна.

И не дав обожателю произнести ни слова, величественная в оскорбленном достоинстве, Мария покинула поле брани и села в двуколку, поддерживаемая госпожой Леду, которая успела ей шепнуть:

– Дела – хуже некуда. Исчезни на несколько дней, а я попробую его успокоить.

Но пожар затушить оказалось делом сложным. Президент продолжал буйствовать, и когда на следующий день в обычный час свидания лже-Арманда не явилась, он пришел в такое неистовство, что госпожа Леду, на сей раз всерьез напуганная, не рискнула попасться ему на глаза. Судя по грохоту, неудовлетворенный любовник вымещал ярость на мебели. Еще днем, когда судья встретился с квартирной хозяйкой, он лишь сухо поздоровался, не добавив ни слова. Облака сгущались, и госпожа Леду подумывала, не лучше ли ей уехать на время в деревню, якобы для ухода за больной матерью, которую она потеряла много лет назад. Ох, как ей хотелось, чтобы жилец поскорее убрался к себе в Дофине, чтобы там, среди величественных гор, способствующих успокоению, обуздать свои любовные муки.

Ночь для нее прошла в душевных терзаниях. На следующий день пополудни она увидела, как жилец вылетел из дома пулей. Франсуа Леско так спешил, что она не осмелилась его остановить и только спрашивала себя, куда это он мог так мчаться.

А он просто-напросто отправился в «Отель Генего» в надежде узнать новости о своей возлюбленной, поскольку ярость и гнев в нем уступили место беспокойству и раскаянию. Он не мог себе простить позавчерашней грубости. Чувствительные нервы актрисы наверняка не выдержали, и очень возможно, что она закрылась теперь у себя, больная, обессиленная… Конечно же, вчера она была не в состоянии играть на сцене и вряд ли сможет сегодня. И он спешил броситься к ее ногам, чтобы молить о прощении.

Но его поджидал сюрприз. В театре ему сказали, что накануне мадемуазель Мольер прекрасно играла, что она пребывает в полном здравии и сейчас преспокойно готовится к выходу на сцену. И тут же, забыв о своем обещании не показываться на представлениях, наш президент выкупил для себя одного большую ложу, предпочитая не смешиваться с толпой шумных молодых людей, которые загромождали пространство по обе стороны сцены[73], и надеясь, что так Арманда обязательно его заметит.

В тот вечер давали «Цирцею» Тома Корнеля[74], где главную роль, разумеется, исполняла Арманда Бежар. Когда она появилась на сцене в серебристом хитоне с большим вырезом, украшенном страусиными перьями и усыпанном блестками, Франсуа Леско в любовном порыве, забыв обо всех обидах, завопил так, что перекрыл шум аплодисментов:

– Никогда вы не были столь прекрасны! Не будь я и так без ума от вас, влюбился бы сегодня!

Пламенная декларация судьи рассмешила весь партер и вызвала снисходительную улыбку примадонны, которая давно привыкла к восторженным заявлениям поклонников. Но дело стало принимать нежелательный оборот, когда президент в пароксизме любовной горячки принялся посылать воздушные поцелуи, размахивая руками да еще издавая стенания, от которых чуть не посыпались декорации, делая упор на совершенстве игры актрисы и ее красоте.

Леско подмигивал, делая «особые» знаки глазами, говорил сам с собой и в конце концов устроил такой тарарам, что публика, которую первое время забавляли выходки этого славного малого, начала терять терпение. Подоспел полицейский и сделал ему вежливое предупреждение: либо он успокоится, либо его выдворят из зала.

Президент урок усвоил, но едва опустился занавес, опрометью бросился за кулисы, отыскивая уборную своей возлюбленной. Даже не дав себе труда постучаться, он с видом собственника ворвался к той, которую считал своей любовницей.

– Подите прочь, сударь! Какая дерзость! Что вам здесь нужно?

Франсуа закрыл за собой дверь, но не двинулся с места.

– Полноте, душа моя, успокойтесь и помиримся, наконец! Я пришел сюда молить вас о прощении… позвольте я помогу вам переодеться, вы любили, когда я…

И продолжая улыбаться, он приблизился к актрисе, отскочившей и спрятавшейся за ширму с возмущенным криком.

– Вы – сумасшедший, сударь! Не знаю, кто вы такой, но приказываю вам немедленно убраться! Невиданная наглость! Кто позволил…

– Кто позволил? Да вы сами, моя прелесть! Думаю, раз двадцать я помогал вам одеваться! И вы, не стесняясь, утверждаете, что меня не знаете?

Арманда Бежар не отличалась большим терпением, она продолжила его отчитывать и королевским жестом указала незваному гостю на дверь.

– Если я вас и не знаю, то догадываюсь, кто вы – безумный старик! Сударь, за кого вы себя принимаете?

Франсуа сел на стул, скрестил ноги и улыбнулся:

– За вашего любовника! Вы обходитесь мне слишком дорого, чтобы вам было позволено не узнавать меня при встрече.

Внезапно он встал со стула, и улыбка сошла с его лица.

– Довольно ломать комедию, Арманда! Помню, что обещал не появляться в театре, но ведь и вы обещали каждый вечер навещать меня.

– Вы утверждаете, что я вас навещала? Ваша любовница?! – взвыла актриса, едва дыша от ярости.

– Не просто утверждаю, клянусь! Прибавлю, что вы сильно меня разочаровали, я и не подозревал о вашем коварстве.

Звонкая пощечина прервала его защитную речь. Но президент быстро оправился. Чувство попранной справедливости позволило ему перейти в наступление. Состоялся «обмен любезностями» с помощью рукоприкладства, пока наконец актриса не вышла из себя и не позвала на помощь. На ее крики мгновенно сбежались поклонники из публики, актеры, театральные служащие и пара-тройка полицейских, за которыми послал директор.

Дрожа от возмущения, Арманда рассказала, что произошло, обвинив незнакомца в оскорблении достоинства и побоях, так что президента Гренобльского парламента, назвавшего, разумеется, свою должность и титулы, поместили в кутузку, как обычного воришку.

Ночь он провел в Малом Шатле[75]. Ночь, полную горечи и неудобств, которая навела Леско на еще более горькие размышления. Утром его освободили за солидный залог, и он продолжал настаивать, что Арманда Бежар была его любовницей и получила от него кучу подарков на значительную сумму, – больше он не считал нужным церемониться.

Актриса, полагая, что судебное дело против этого наглеца, богача, да еще и государственного чиновника послужит ей дополнительной рекламой, подала на обидчика в суд. Тут же было назначено расследование, и, естественно, главным свидетелем, названным Леско, оказалась госпожа Леду.

Мошенница во всем созналась, и через несколько дней Мария Симоне, так называемая Латурель, была задержана и помещена в тюрьму. Во время очной ставки ей пришлось встретиться и с президентом, и с Армандой Бежар. Трудно сказать, кто был больше удивлен: актриса, оказавшаяся рядом со своим двойником, или судья, увидевший наконец свою возлюбленную, чьей жертвой он оказался. Но если мадемуазель Мольер ушла, громко хлопнув дверью, то Франсуа Леско попросил и добился разрешения остаться наедине с той, кто его так ловко обманывал.

Свидание продолжалось довольно долго, и что там происходило, никто не знает. Но когда охрана явилась, чтобы увести задержанную в камеру, Мария рыдала горючими слезами, да и у президента были глаза на мокром месте.

Заседание суда состоялось семнадцатого сентября 1675 года. Приговор был вынесен следующий: президента Леско обязали выплатить двести ливров штрафа мадемуазель Мольер за нанесенное ей оскорбление словом и действием (речь шла о пощечинах). Госпожу Леду и Марию Симоне, именующую себя госпожой де Латурель, приговаривали к публичной порке «раздетыми и дважды – перед главными воротами Малого Шатле и домом мадемуазель Мольер». Затем судебными и городскими властями Парижа обе лишались права на проживание в столице сроком на три года; преступницам строжайше предписывалось соблюдать условия высылки под страхом смертной казни через повешение. Также каждой назначалась выплата штрафа в размере двадцати ливров в пользу короля, ста ливров в счет возмещения материального ущерба и морального вреда в пользу мадемуазель Мольер (для которой этот процесс оказался большой удачей!) и в счет судебных издержек.

Услышав приговор, Мария Симоне разразилась рыданиями, которые невозможно было унять. Привести приговор в исполнение должны были утром следующего дня.

Однако, когда полицейские стражи, которые должны были наблюдать за соблюдением приговора, явились в тюрьму, чтобы доставить пленниц на место исполнения первой части телесного наказания, где им предстояло раздеть преступниц и подвергнуть битью плетьми, они обнаружили там одну лишь госпожу Леду. Мария Симоне испарилась, как по волшебству, и никто не мог сказать, что с ней стало. Поговаривали о вмешательстве потусторонних сил, о колдовстве, о том, что ночью ощущался запах серы и странный шум доносился из камеры… но осужденная так и не была обнаружена.

Но кое-кто, кто не был ни дьяволом, ни его подручным, мог бы дать разъяснения любопытствующим, ибо пока плеть палача опускалась на сомнительные прелести Леду, к огромному разочарованию знатоков, рассчитывавших на более впечатляющий спектакль, по южной дороге мчалась карета с зашторенными окнами и без каких-либо опознавательных знаков.

И увозила карета, естественно, президента Франсуа Леско и Марию Симоне, с помощью золота избавленную от заточения, а заодно и от мерзости публичной порки, одна мысль о которой была судье невыносима.

Увидев их бок о бок – высокомерную, самодовольную и безжалостную Арманду и отчаявшуюся Марию, трогательную в своем неподдельном раскаянии, – Леско понял, что на самом деле он любил вовсе не мадемуазель Мольер, а ее очаровательную копию. Что касается девушки, то она была настолько признательна своему спасителю, что хотела только одного – посвятить ему жизнь – и клялась в вечной любви.

История заканчивается на этом месте, с которого начинается безраздельное счастье, купленное, увы, ценою скандала. Вернувшись в Гренобль, Франсуа Леско продал свою должность, женился на Марии и удалился из города, предпочтя сельское уединение, чтобы жить там вместе со своей любовью, обретенной столь странным образом. Купив земли в окрестностях Гренобля, он отгородился от всего и от всех с госпожой Леско и жил так скромно и тихо, что никто больше о них не говорил, что является лучшим подтверждением, что жили они счастливо.

Что касается мадемуазель Мольер, то, как она и предполагала, судебный процесс поднял ее славу на небывалую высоту, не говоря уже о материальной выгоде; она достигла пика своей карьеры и вышла замуж с большой помпой тридцать первого мая 1677 года за пресловутого Герена д`Этрише. И таким образом укрепив фундамент своей «безупречной нравственности», актриса принялась прилежно обманывать мужа, что еще со времен Мольера прочно вошло у нее в привычку.

Однако положение рогоносца еще никого не свело в могилу: упомянутый Герен отомстил за себя, пережив свою легкомысленную супругу на двадцать восемь лет, и решил покинуть этот грешный мир лишь в почтенном возрасте девяноста двух лет… к несчастью для его наследников, почти лишившихся надежды!

«Лед» маркизы де Севинье

Существует порода людей, для которых часы жизни идут либо слишком быстро, либо чересчур медленно, и сердце их бьется всегда невпопад. Любят они только тех, кто их не любит или еще не полюбил, а если и добиваются, чтобы их полюбили, то после самым естественным образом перестают испытывать к ним всякие чувства. Именно так было суждено прожить жизнь госпоже де Севинье, и она не узнала счастья разделенной любви.

Все началось с того, что предобрый аббат де Куланж представил племяннице юного маркиза де Севинье в надежде, что та обретет настоящую любовь на долгие годы. И впрямь не такая уж плохая мысль: двадцатилетний Анри де Севинье был красив, обольстителен, не богат, конечно, но зато носил одно из самых громких имен Бретани, а уж отвага маркиза могла соперничать лишь с его успехом у женщин.

И только одного опасался аббат: как бы Мария уж слишком не увлеклась этим любезным молодым человеком и, как следствие, потом не страдала. Однако восторги Марии де Рабютен-Шанталь после знакомства с Анри оказались весьма умеренными.

– Раз уж вы, дядюшка, выбрали его мне в супруги, я выйду замуж, и, надеюсь, мы будем счастливы.

Надежда очень сомнительная! Как такое могло произойти, если с детства ее сердце принадлежало двоюродному брату – искрометному Роже де Рабютену, ничуть не менее юному, красивому, храброму и обожаемому женщинами, чем Севинье, да еще и настоящему шалопаю! Но Роже, который менял дам как перчатки и уже не считал любовниц, демонстрировал по отношению к своей хорошенькой кузине лишь нежную привязанность, что абсолютно недостаточно для кандидата в супруги.

Севинье пришел в настоящий восторг от знакомства. И не случайно: восемнадцатилетняя Мария была восхитительна: свежий цвет лица, превосходные золотистые волосы и нежно-голубые глаза, напоминающие цветущий лен. Большой ценитель женской красоты, маркиз выждал ровно столько, сколько необходимо истинному соблазнителю: неделей позже он попросил ее руки. Получив согласие, он принялся ухаживать за будущей супругой по всем правилам, но с жаром… и наткнулся на мягкое безразличие, вызывающее раздражение у тех, кто привык к женскому вниманию. И не важно, что в скором времени прекрасная Мария будет ему принадлежать, он испытывал разочарование, что его ухаживания принимаются с такой холодностью, и довольно быстро вернулся к прежним привычкам, более не лишая себя других удовольствий между свиданиями с невестой.

Бракосочетание должно было состояться в мае. Но за несколько дней до торжественной церемонии в дом Куланжа пришла зловещая весть: маркиза де Севинье только что серьезно ранили на дуэли.

С тех пор как умер кардинал де Ришелье, а это случилось год назад, шальная парижская молодежь вновь готова была скрестить оружие по любому пустяку. Севинье, отъявленный дуэлянт, был одним из самых задиристых. И вот теперь безрассудная удаль привела его на край могилы в тот самый момент, когда ему предстояло вести невесту к алтарю.

Как приняла известие Мария де Рабютен? И представить невозможно! Узнав об опасности, грозившей ее легкомысленному суженому, она страшно разволновалась. Девушка до смерти испугалась, что потеряет того, кто еще вчера ей был совершенно безразличен. Снедаемая тревогой, вся в слезах, она часы проводила в церкви, моля Бога проявить милосердие к Анри де Севинье.

– Пусть он поправится, – шептала она в отчаянии, – и я никогда больше ничего не попрошу, Господи!

И небеса сжалились над ним, да и сам Анри был живуч как кошка, во всяком случае, три месяца спустя в церкви Сен-Жерве епископ Санлиский благословил их союз «для радостей и горестей». На следующий день новобрачные уехали в Бретань и поселились в замке Роше, очаровательном сельском строении с серыми стенами и голубой крышей, которое понравилось молодой супруге с первого взгляда.

– Здесь мы будем очень счастливы! – воскликнула она с детской восторженностью.

– Думаете? – пробормотал супруг без особого энтузиазма. – Скоро вы поймете, как скучна жизнь в деревне!

Перед ним вырисовывалась довольно мрачная перспектива долгого проживания в поместье, неизбежного при его скромных доходах и осторожности, проявленной аббатом де Куланжем. Последний выплатил причитавшуюся по контракту сумму приданого, но пока не передал во владение Марии все состояние ее родителей. Девушка еще не достигла предусмотренного законом совершеннолетия, и при том, что образ жизни Севинье был известен, со стороны дядюшки это было мудрым решением.

Так они прожили в Роше два года, и юная маркиза очень скоро поняла, что немного опоздала со своей любовью к супругу. Не успел миновать медовый месяц, как Анри показал себя таким, каким был на самом деле: легкомысленным, бессердечным, эгоистичным и мечтавшим лишь о приятной парижской жизни. Деревня вызывала у него смертельную скуку, жена – ничуть не меньшую, а когда Мария подарила ему дочь, он не стал скрывать разочарования:

– Для чего мне девчонка? Нам нужен наследник!

Молодая мать, конечно, втайне выплакалась, прижимая младенца к груди, и отныне перенесла на ребенка всю свою нерастраченную нежность. Девочка, кстати, росла прехорошенькой, и мать была очень счастлива.

Однако Анри не сиделось на месте. Едва желанное совершеннолетие Марии наступило, как он буквально впихнул в карету ее, еще не оправившуюся после родов, с дочерью и всем скарбом, и опрометью помчался в Париж. Наконец-то он вновь вкусит прелести столичной атмосферы, вернет себе то, что утратил на время: кабаре, приятелей-собутыльников, галантных дам и неизбежные поединки! Мария же со слезами на глазах смотрела, как исчезает из виду замок Роше, где она все устроила более-менее по своему вкусу и обрела покой.

Тем не менее, обосновавшись в красивом доме на улице Лион-Сен-Поль, госпожа де Севинье снова начала радоваться жизни, так как была счастлива встретиться с родными, а особенно с дорогим аббатом де Куланжем, «добрым другом», как она его называла и которого любила дочерней любовью. Радовалась она и тому, что вновь увидела старых друзей и обзавелась новыми, так что вскоре вокруг этой прелестной и образованной женщины, слегка манерной, но наделенной острым, живым умом, разговор с которой превращался в изысканное удовольствие, образовалось приятное сообщество. Там вели беседы о литературе и, конечно, обсуждали жизнь королевского двора. Анри был далек от этого круга, да и не пытался туда проникнуть. Хорошо еще, что время от времени он вспоминал, что женат.

Но это не мешало Анри обижаться на то, что друзья супруги его игнорировали. И он мстил, распространяя по городу слухи, что у его супруги «темперамент айсберга». Это сокровище ума обреталось в холодном как лед теле, а какой настоящий мужчина смирится с подобным?

Правда то была или неправда, однако «лед» Марии служил оправданием его многочисленным амурным похождениям. Анри почти не скрывал их, а жена не давала понять, что глубоко страдает. Осознавая, что в браке она потерпела полное фиаско, Мария приходила в отчаяние. Не нравилось ей и то, что супруг без зазрения совести транжирил ее деньги, и к тому моменту, как в 1648 году она родила, наконец, наследника, которого муж якобы ждал с нетерпением, он уже настолько от нее отдалился, что интересовался только своими любовными приключениями.

Похождения Севинье наделали столько шума, что кузен Марии – великолепный, дерзкий, неотразимый Роже де Рабютен – решил положить этому конец и как-то вечером пришел раскрыть ей глаза.

– Знаете, что он стал любовником Нинон де Ланкло? Весь Париж только о нем и говорит, ведь он в открытую хвастается и гордится своей победой!

Мария в ответ грустно улыбнулась.

– Достойный предмет для гордости! А вам обязательно ставить меня в известность?

Рабютен пожал плечами с презрением. Голубые глаза Роже, так похожие на глаза двоюродной сестры, омрачились.

– Да я в бешенстве, Мария! Невыносимо видеть, как вы – молодая, прекрасная, блистательная – храните верность этому мерзавцу. Ну не глупость ли, если рядом я – любящий вас безумно!

И это было правдой: чем настойчивее Мария ему отказывала, тем большую страсть она в нем вызывала! На мгновение молодая женщина задержала взор на красивом лице кузена. Если прежде она была настолько им увлечена, может, еще не все потеряно? Не утешится ли она в объятиях Роже, не забудет ли о том невыносимом, по милости супруга, существовании, которое ей приходится влачить? Но почти сразу она отвергла эти мысли.

– Неужели вы считаете, друг мой, что стоит вам заговорить о безумствах мужа, как я забуду о своем долге?

– Нет. Но я хочу лишь открыть вам глаза: вы попусту растрачиваете свои молодые годы.

– Только потому, что отказываюсь от роли любовницы, которой довольствуются многие женщины? Видите ли вы меня в образе Нинон? У меня двое детей, дорогой брат, и я хочу целовать их со спокойным сердцем.

Рабютен не стал настаивать. Эта женщина одной с ним крови была для него неразрешимой загадкой. Он и не подозревал, что после его ухода маркиза долго плакала от боли и унижения. И, пожалуй, от беспокойства: аппетиты Нинон де Ланкло могли прикончить любое, самое значительное состояние. А ради нее Анри, не задумываясь, разорит жену и детей.

Когда тем же вечером маркиз вернулся домой, он, вопреки обыкновению, нашел более чем прохладный прием.

– Изменяйте мне, сколько вам будет угодно, сударь, – сказала ему жена. – Знаю, что вы не испытываете ко мне никаких чувств, но не разоряйте наших детей ради этой шлюхи!

Разговор начался столь резко, что Анри предпочел его не продолжать и отправился пожаловаться на судьбу… к Роже де Рабютену, принявшему его почти столь же нелюбезно.

– Пеняй на себя, – заметил тот. – Тебе следовало бы знать, что супружество накладывает ряд обязательств, с которыми необходимо считаться!

– Ты такой же зануда, как исповедник или… как моя жена! – пробормотал Севинье и поспешил испариться.

Едва он удалился, как Рабютен схватился за перо и написал Марии длинное письмо, в котором упрекал ее за несдержанность и прямо предлагал найти утешение в его любви.

«Я достаточно вас люблю, чтобы вновь взять на себя роль посредника между вами и сделаю еще больше, только бы вы были счастливы. А если судьбе будет угодно разорвать ваши отношения, то полюбите меня, дорогая кузина, и я помогу вам отомстить ему, обожая вас до конца жизни…»

К несчастью, это послание из-за глупости лакея попало прямиком в руки мужа, и тот немедленно выставил себя оскорбленной стороной. Надвинув шляпу на лоб, маркиз примчался к Рабютену и устроил ему отвратительную сцену, на что граф отреагировал с завидным хладнокровием. Не драться же ему, в самом деле, на дуэли с Севинье, ведь он с таким совершенством владел шпагой, что легко мог сделать свою кузину очаровательной вдовой. Граф повел себя с ним как с несносным мальчишкой, а тот, пришедший в еще большую ярость, решил, что пребывание его супруги в Париже слишком затянулось.

На следующий же день он отвез жену и детей в Роше, где очень скоро их оставил, строго-настрого запретив им возвращаться в столицу.

Анри больше не доведется с ними встретиться: к концу первой недели февраля 1651 года посыльный аббата де Куланжа известит Марию, что она стала вдовой. Четвертого числа того же месяца Севинье сразился на дуэли с шевалье д`Албре из-за женщины сомнительного поведения, некой госпожи де Гондран, и был убит.

Мария поплакала, убрала дом в траур, а потом решила, что отныне будет жить так, как захочет. Мягкосердечная и снисходительная Мария умерла – родилась госпожа де Севинье.

Роше она оставила не сразу, а прожила еще два долгих года в деревне, занимаясь поместьем и ведя обширную переписку. В лице двоюродного брата Роже она обрела достойного адресата, корреспондента своего масштаба, наделенного тем же живым и насмешливым умом, с тем же образом мысли. Подобно Мортемарам[76], у Рабютенов тоже был свой особый язык.

Но вскоре Мария заскучала по парижскому кругу знакомых и столичной жизни. Оставив Роше, она поселилась в прекрасном доме на Королевской площади, неподалеку от особняка Куланжей, где устроила салон. Успех его невозможно вообразить. Там всегда толпилось множество гостей, желавших выразить почтение красивой и остроумной хозяйке, неизменно появлявшейся с детьми, такими же прелестными, как она сама.

Среди новых друзей самым блистательным и обольстительным был министр финансов Фуке, сосед госпожи де Севинье, поскольку он приобрел старинный особняк, раньше принадлежавший Монморанси, на улице Куртовилен. Мало-помалу между двумя домами установились прочные связи.

Фуке очень любил женщин. Мария де Севинье ему понравилась с первого взгляда, и в нем вспыхнула сильная страсть, которая порой ему была свойственна. Ради Марии он был готов забыть не только о жене, но и о красавице маркизе Дюплесси-Бельер, самой любимой из его подруг. Однако маркиза выслушала его бурные излияния со снисходительной улыбкой:

– И вы говорите о любви той, которая испытывала от нее одни страдания?

– Что можете вы знать о счастье, ведь вы всегда были лишь верной супругой!

– «Счастье»? Красивое слово, но оно ничего не значит. Поверьте, сударь, дружба куда ценнее, потому что длится дольше любви. А ваша дружба мне бесконечно дорога!

– Но что вам от моей дружбы? Вы предпочитаете сражаться в одиночку с бесчисленными трудностями, пытаясь расплатиться с долгами мужа…

– … Вместо того чтобы воспользоваться кошельком и сердцем Великолепного Фуке? Что поделать, друг мой, я такая, какая есть!

На этот раз министр ушел, но потом часто возвращался, не желая признать поражение, потому что слишком уж многие добивались расположения маркизы: герцог де Роган, граф де Люд, принц де Конти и другие. Тогда, решив блеснуть перед ней, он переселился из особняка на улице Куртовилен в небольшой, но восхитительный дворец Сен-Манде, обставленный с большим вкусом и по последней моде, где она царствовала во время веселых праздников над целой армией своих поклонников, неизменно родовитых и образованных. В конце концов министр финансов построил величественный замок Во-ле-Виконт, истратив баснословные средства, но добился лишь того, что «ледяная» маркиза стала его верным другом.

В числе прочих высокопоставленных дам госпожа де Севинье блистала на знаменитом и разорительном празднестве, которое Фуке устроил в честь Людовика XIV. Но на сей раз праздник не доставил ей удовольствия.

На вопрос мадемуазель де Скюдери, удалось ли торжество, она ответила с тревогой в голосе:

– Слишком уж удалось! Больше, чем следует! Наш друг совершил безумство!

– Отчего? Все пришли от него в восторг!

– Согласна, все. Но король – это не «все», а выражение лица государя меня испугало.

Страх этот, почти бессознательный, преследовал маркизу и весь следующий день, когда карета увозила ее в милый сердцу замок Роше. В то же время она обнаружила, не без удивления, что Фуке ей дороже, чем она думала, иначе откуда было взяться чувству тревоги?

И она почти не удивилась, когда по прошествии двух недель узнала, что по приказу короля Фуке был арестован в Нанте и заключен в Венсенский замок. И только тогда, уверенная, что отныне любовь к сюринтенданту принадлежит ей одной, она призналась себе, что уже давно неравнодушна к Фуке. И если Великолепный Фуке ее волновал, то плененный Фуке обрел право на ее сердце.

Маркиза присутствовала на всех судебных заседаниях, полная любви и тревоги, часами молилась в старой церкви Сен-Поль, ибо панически боялась, что однажды он поднимется на эшафот.

Наконец в субботу двадцатого декабря она написала кузену: «Благодарение Господу, сударь, наш бедный друг спасен. Я наконец-то успокоилась и вне себя от радости».

Спасен? От казни – несомненно. Но Фуке был заключен пожизненно в крепость Пиньероль, где через четырнадцать лет он найдет свою смерть. Целых три года госпожа де Севинье проживет в прекрасном особняке Карнавале, откуда мысли ее будут устремляться к тому, кого она готова была полюбить. И утешалась маркиза лишь тем, что хранила Фуке верность до конца его жизни.

Отречение Луизы де Лавальер Шипы и розы

Около шести часов утра в «Пепельную среду»[77] 1671 года стражники Тюильри видели, как из дворца вышла женщина, полностью скрытая серым плащом с капюшоном, и направилась в сторону террасы Бор-де-Ло. Еще не рассвело (дело было в феврале), и часовые, уставшие за ночь от шумной музыки праздника, который король устраивал по случаю закрытия масленичного карнавала, не обратили никакого внимания на быстро удалявшуюся миниатюрную фигурку: очевидно, после ночного дежурства служанка спешила домой.

Редкие прохожие тоже ее не замечали, так что ранняя пташка, не встретив на пути препятствий, вскоре уже звонила в дверь женского монастыря Явления Святой Марии в Шайо.

Постройки обширного и величественного монастыря занимали почти весь холм Шайо. Основанный двадцать лет назад Генриеттой Французской, супругой несчастного короля Англии Карла I, он служил обителью парижским дамам благородного происхождения, решившим обратить взор к Богу. Но в этот предрассветный час первого дня Великого поста, когда раздался настойчивый звон колокольчика, все монахини уже находились в часовне на утренней службе «Пепельной среды». Незнакомке, скромно одетой и не пожелавшей назваться, пришлось дожидаться ее окончания, так как о том, чтобы позвать настоятельницу, не могло быть и речи.

Когда матушка настоятельница прошла в маленькую выстуженную приемную, где ждала незнакомка, та откинула капюшон, открыв ее взгляду искаженное страданием лицо и великолепные волосы цвета льна, а затем упала на колени.

– Матушка, не отказывайте мне в убежище! Кроме Бога, мне больше не на кого надеяться!

Настоятельница едва сдержала возглас удивления: дама, чьи некогда синие, а теперь выцветшие от слез глаза смотрели на нее, оказалась той, кому вот уже десять лет в большей или меньшей степени завидовали все женщины Франции, – Луизой де Ла Бом Ле Блан, герцогиней де Лавальер, фавориткой короля Людовика XIV.

– Вы, госпожа?! – воскликнула монахиня. – Здесь? Почему?

Почему? В этом-то и был весь вопрос. По какой причине эта молодая (ей в ту пору было двадцать семь лет), обожаемая королем женщина, перед которой заискивали придворные, вдобавок мать четверых детей, ранним утром покинула дворец своего возлюбленного и, словно воровка, стала искать убежища в монастыре? Ведь дама, кого все называли не иначе как «эта Лавальер», любила монарха, что ни для кого не было секретом, любила так, как любит потерявшая голову женщина, она любила бы его, даже не будь он королем, и, возможно, даже еще больше. Что же случилось?

Настоятельнице, задавшей этот вопрос, Луиза ответила, что бесконечно устала от светских сплетен и бездушия двора, что она надеялась всем сердцем обрести Бога и вымолить у Него прощение за свою постыдную жизнь, прожитую в грехе.

Ибо к этому действительно сводилось существование той, кому все завидовали: десять лет непрестанных несчастий, унижений, угрызений совести, моральных и телесных страданий, неприязни других женщин, в том числе и королевы, которая ее ненавидела. Мадам, Генриетта Английская (умершая год назад при ужасных обстоятельствах), безумно ее ревновала и портила ей жизнь, поскольку Луиза была ее фрейлиной. Десять лет зависти всех придворных кокеток… и лишь несколько счастливых мгновений, очень редких, когда король принадлежал ей одной!

Когда, приехав из родного Блезуа[78], Луиза поступила на службу к Генриетте Английской, недавно вышедшей замуж за Месье, брата короля, она и представить не могла, какая участь ей уготована. В невинности своих семнадцати лет девушка всей душой полюбила юного монарха, но считала себя такой незначительной и жалкой, что хранила эту тайну в глубине сердца. Для того чтобы тайна эта была извлечена на свет, понадобилась задумка, весьма отвратительная, госпожи Генриетты и Людовика XIV с целью успокоить ревность королевы Марии-Терезии и королевы-матери Анны Австрийской: чтобы скрыть амурные отношения с хорошенькой невесткой, монарх притворился влюбленным в одну из ее фрейлин. Жертвой этой жестокой игры была выбрана самая непритязательная из придворных дам, которой не пришло бы и в голову соперничать с принцессой. Но свершилось чудо. Открыв для себя глубокое чувство, что обитало в глубинах души семнадцатилетней девушки, король был очарован им, и произошло невероятное: Людовик по-настоящему, искренне полюбил Луизу.

В скромности своей девушка предпочитала, чтобы их роман остался тайным, дабы не мучиться раскаянием – ведь она отнимала счастье у другой, завладев сердцем ее мужа. Однако Людовик XIV был не из тех, кто скрывает любовные отношения: после недолгого периода тайных встреч король высоко вознес свою любовницу, сделав ее официальной королевской фавориткой, к огромному ее стыду и огорчению.

Однако при некоторых обстоятельствах следовало все же соблюдать условности, и это оказалось самым трудным. Так, например, чтобы скрыть роды, которые всегда проходили под покровом строжайшей тайны, Луизе приходилось, едва оправившись, подниматься и принимать участие в придворных праздниках или балах, румяниться и наряжаться, когда она порой держалась на ногах только благодаря воле да флакону нюхательной соли, спрятанному в носовом платке (это происходило четырежды!). И еще надо было выдержать, что у нее отбирали только что явившегося на свет младенца, быстро уносили его из дворца в какое-то тайное место, где ребенка передавали кормилице. Приходилось выдерживать, стоя на коленях в часовне среди прочих фрейлин, резкие выпады дворцовых проповедников, которые не лишали себя удовольствия отпустить какое-нибудь замечание по поводу короля и его трепетавшей от стыда любовницы. Но если при этом Людовик, подобно олимпийскому богу, всего лишь хмурил брови, то несчастная Луиза однажды едва не лишилась чувств, когда у нее над головой вдруг раздался громовой голос Боссюэ, указывавшего на нее пальцем:

– Видите эту женщину? Она полностью сложила оружие перед тем, кто ее победил!

Конечно, в конце концов монарх возвысил свою возлюбленную, пожаловав ей табурет герцогини[79], поместья и привилегии, но, правда, он закончил этим, и когда пришло знаменитое свидетельство, Луиза уже не обманывалась: это был прощальный подарок, предшествовавший разрыву, – она перестала нравиться королю!

Той, кто теперь завладел вниманием и любовью Людовика, была прежняя подруга Луизы, когда они обе были фрейлинами Мадам: прекрасная, блистательная, вызывающая Франсуаза-Атенаис де Рошешуар, маркиза де Монтеспан. И уж Атенаис была не скромной фиалкой, ищущей тень, чтобы укрыть в ней свою любовь и раскаяние, подобно Лавальер, но пышной орхидеей, жадно поглощающей солнечные лучи и выставляющей напоказ свою красоту, изобретательность и знатное имя. Монтеспан происходила из дома Мортемаров, и по сравнению с ней бедная Луиза была просто ничтожеством. Новая фаворитка безжалостно ополчилась на свою предшественницу, доходя до такого цинизма, что заставляла Луизу украшать ее драгоценностями и причесывать, прежде чем отправиться в спальню короля. Или как-то спеша к своему любовнику, Атенаис бросила ей на колени собачонку, которую держала на руках, и крикнула:

– Держите! С вас довольно и этого!

Долгое время Луиза терпела. Ведь она еще любила так сильно! Только за один благосклонный взгляд монарха она готова была сносить бесчеловечное, как со служанкой, обращение с ней соперницы, однако в ночь праздника все изменилось. На бал она не пошла, но до нее дошли отголоски пышного празднества масленичного карнавала, отголоски, которым предстояло раствориться в молитвах и умерщвлении плоти Великого поста. И тогда Луиза твердо решила, что ее пост станет окончательным: она покинет дворец…

Но несколько часов спустя после ее ухода королю доложили о бегстве герцогини. Он как раз садился в карету вместе с госпожой де Монтеспан и Великой мадемуазель. Случись то несколькими годами раньше, он бросил бы всех и вся, помчавшись за ней в монастырь. А ведь все было просто: дорога в Версаль шла вдоль стен монастыря Явления Святой Марии. Но… времена изменились, сердце короля – тоже.

И тем не менее, поскольку король был очень чувствителен, он не удержался от слез во время поездки, за которую не проронил ни слова. Госпожа де Монтеспан, желая угодить монарху, тоже всплакнула, а затем к их дуэту присоединилась и Мадемуазель, которую вообще-то трудно было разжалобить. Этот «всемирный потоп», очевидно, вдохновил короля на некоторые шаги, во всяком случае, едва приехав в Версаль, он спешно отправил Лозена в монастырь, чтобы тот вернул беглянку. Пустая трата времени: Луиза отказалась наотрез. Действия маршала де Бельфона тоже ни к чему не привели.

Столкнувшись с таким упорством, король вновь принялся плакать и послал за фавориткой своего первого министра Кольбера, строго наказав ему доставить госпожу де Лавальер, при необходимости прибегнув к силе. Лучше было, конечно, вместо того чтобы рыдать, поехать самому, но королю нужно было утешать госпожу де Монтеспан, которая очень «переживала» за свою соперницу.

Кольбер всегда был для госпожи де Лавальер другом и хорошим советчиком. Ему удалось призвать к разуму молодую женщину, пообещав, что та сможет вернуться в обитель, после того как «еще раз поговорит с королем». Вместе они выехали в Версаль: к тому времени Луиза пробыла в Шайо уже двенадцать часов.

Во дворце беглянке был устроен теплый прием. Король выглядел взволнованным, но радость его казалась несколько натянутой. Он беседовал с Лавальер больше часа, и опять не обошлось без слез. Затем появилась госпожа де Монтеспан, тоже заплаканная, интересно, по какой причине?.. Если только не были верными слухи, что между ней и Людовиком произошла бурная ссора, после того как она заявила, что не жаждет возвращения Луизы. Как бы то ни было, но она заключила беглянку в объятия и горячо расцеловала, к великому удивлению придворных, недоумевавших, почему потоки слез лились ради женщины, с которой во дворце уже давно так дурно обращались. И только Бюсси-Рабютен со свойственным ему практицизмом нашел объяснение этой «слезоточивой загадке»:

– Король вернул госпожу де Лавальер, исходя из собственных интересов, это вопрос политики. Монарху был нужен предлог, чтобы уладить дело с госпожой де Монтеспан.

И не исключено, что он был прав. У прекрасной Атенаис имелся супруг, весьма неудобный и несговорчивый, который не желал покорно сносить роль обманутого мужа. Каждое его появление во дворце сопровождалось шумным скандалом, так что королю нужно было принять меры предосторожности, а бедная Луиза, чья любовная история началась с унизительной роли «королевской ширмы», вопреки ее воле, тем же и закончила.

Нет, ничто после ее возвращения не изменилось. Жизнь во дворце вновь вылилась в бесконечную череду унижений. Месяцами несчастная, вновь низведенная до роли «ширмы», появлялась во дворцах с искаженным от горя лицом и глазами, покрасневшими от слез. Страдания Луизы были настолько очевидны, что однажды вечером ей нанесла визит та, которая ни за что на свете не посетила бы ее прежде: королева!

Тронутая незавидным положением недавней соперницы, Мария-Терезия протянула ей руку помощи, и с тех пор Луиза обрела хоть какую-то поддержку в лице «маленькой испанки».

Но желание посвятить себя Богу крепло с каждым днем. И начало тому было положено восемнадцатого декабря 1673 года, когда Лавальер испытала страшное унижение в церкви Сен-Сюльпис, где ей пришлось выступить в роли крестной матери последнего ребенка госпожи де Монтеспан, которым та одарила царственного любовника. Эта последняя капля переполнила чашу ее терпения: Луиза твердо решила покончить с мирской жизнью.

На этот раз речь не могла идти о «полусветской» обители, такой, как в Шайо. Доведенная до отчаяния госпожа де Лавальер жаждала крайности: она выбрала самую суровую, невыносимую и беспощадную из религиозных общин – монастырь кармелиток.

Раньше, в счастливые годы, ей случалось заходить в этот огромный монастырь на улице Сен-Жак, ведь ее вера в Бога и тогда была искренней и глубокой. И каждый раз, приходя туда, она была потрясена безмятежностью и спокойствием, отмечавшими лица монахинь.

Спокойствие… как она о нем мечтала! И Луиза снова отправилась к дочерям Святой Терезы и узнала о непререкаемых правилах устава ордена: умерщвление плоти, строгие посты, почти полное молчание. Ей также объяснили, что нельзя было найти здесь временное пристанище ради каприза или для залечивания сердечных ран. Но выбор был сделан, и с той поры под роскошными платьями герцогиня де Лавальер носила власяницу.

Но возникло неожиданное, ужасное препятствие: вступить в общину могли только женщины благонравные, не замешанные ни в каких скандальных историях. Вне себя от душевной боли, Луиза рыдала, умоляла, унижалась перед настоятельницей. Юдифь де Бельфон (в лоне церкви – Агнесса Иисусова), тетушка маршала де Бельфона, старого друга Луизы, в конце концов сдалась: вера постулантки – кандидатки в общину – казалась настолько искренней, что стоило принять это во внимание.

Решение Луизы во дворце произвело эффект разорвавшегося снаряда. Любому было бы понятно желание фаворитки удалиться в Шайо или другой подобный монастырь, но Кармель[80] всем внушал ужас: его мрачная тень словно распростерлась над этими людьми, жадными до почестей и удовольствий. Каждый трактовал событие на собственный манер, предпочитая осмеять его, а не содрогаться от ужаса. Многие сомневались в чистоте ее намерений. Подумать только: богачка, герцогиня, мать четверых детей! И эта Лавальер собирается в Кармель? Не слишком ли глупо!

Но Луиза уже начала подготовку, уладила все дела. Дети, которых ей было запрещено воспитывать, находились в хороших руках, у ее подруги госпожи де Кольбер. В тех же руках было и ее состояние, которое в свое время они унаследуют. Двадцатого апреля 1674 года Луиза нанесла прощальные визиты: прежде всего – королеве, у которой она попросила прощения и которая, плача, обняла ее в присутствии всего двора, поскольку и Луиза извинилась публично. Последним был визит к госпоже де Монтеспан, пригласившей ее на ужин.

На следующий день Лавальер присутствовала на дворцовой мессе, и Людовик XIV, сидя в королевской ложе, не замедлил разразиться потоком слез. Затем в сопровождении своих детей, которые должны были проводить ее до улицы Сен-Жак, она наконец вошла в Кармель, чьи тяжелые врата закрылись за ней навсегда.

Затем она пришла в приготовленную ей келью: побеленные стены, соломенный топчан прямо на полу, распятие черного дерева, кувшин и полка для книг. И начиная со следующего дня Луиза в черном чепце постулантки стала ходить на кухню, исполняя самую черную работу.

При всем том с миром еще не было покончено. Конечно, Луизе не терпелось скорее принять постриг. Но до этого должен был пройти целый год новициата[81]. Однако дольше всего тянулся период подготовки к новициату: для Луизы он продолжался три месяца, и второго июня 1674 года, в восьмое воскресенье после Троицына дня, церемония вступления состоялась в присутствии королевского двора, который едва уместился в монастырской часовне.

В последний раз герцогиня де Лавальер появилась в пышном наряде придворной из лилового шелка, расшитом золотом. Она вошла со свечой в руке и опустилась на колени перед аббатом Пиро, который проводил службу. Наставление новициатке произнес преподобный отец Фромантьер. Он сказал, что монашеская стезя – не для слабых духом и не убежище от жизненных испытаний.

– Не думайте, что сладость, которую вы сейчас вкушаете, останется с вами неизменно. Должен вас предупредить, что на этом пути вас ждет и множество страданий.

Когда проповедь закончилась, Луиза получила одежду новициатки, которую благословил архиепископ Парижский, и присоединилась к монахиням, навеки покинув пределы своего прежнего бытия. Она надела власяницу, облачилась в монашеское платье из грубой ткани и белое покрывало, а босые ноги обула в веревочные сандалии, сплетенные там же, в монастыре, потом вернулась и распростерлась перед алтарем, едва закрылась за ней разделявшая часовню решетка.

К принесению вечных обетов Луиза была допущена через год, и во время церемонии часовня вновь заполнилась высокопоставленной публикой: присутствовали Месье, брат короля, принцесса Пфальцская, его новая супруга, Великая мадемуазель, герцогиня де Гиз, весь Версаль и весь Париж… кроме монарха и его любовницы, так и не отважившихся явиться на постриг. На сей раз напутственное слово сказал Боссюэ, и оно изгладило из памяти Луизы обидные замечания, сделанные им когда-то в Версальской часовне, которые так долго мучили несчастную фаворитку Людовика XIV. Теперь Орел из Мо[82] для проповеди выбрал иную тему: «И сидящий на престоле возгласил: Я всему даю обновление…»[83].

Когда громоподобный голос смолк, у публики перехватило дыхание: наступал главный момент церемонии, когда лицо бывшей герцогини навсегда скроется от мира. Королева встала, взяла черное покрывало, поданное ей священником, и протянула настоятельнице, которая медленно опустила его на голову той, что отныне именовалась Луизой от Милосердия.

Настоятельница за руку с новообращенной кармелиткой подошла к входу на хоры, где Луиза распростерлась между двумя бордюрами цветов, подобными тем, что ставят на могилах. Сверху на нее набросили большой черный покров, полностью скрывший тело, что означало смерть монахини для мира.

«Мне больше нечего желать, кроме утраты памяти обо всем, что не есть Бог, – писала она несколькими днями позже маршалу де Бельфону. – Благодаря Его доброте, сердце мое отдалилось от мира, а воля сосредоточена лишь на Нем. Но вот память, от которой я так мечтаю освободиться, порой отвлекает меня. Осталось уничтожить только память…»

Сестра Луиза посвятит этому освобождению тридцать шесть лет своего монашества, до шестого июня 1710 года, когда она после мучительной агонии отдаст Богу душу, которая отныне будет принадлежать Ему одному.

Когда Людовик XIV любил Марию Манчини

На редкость погожим выдался этот июльский день 1658 года, но, несмотря на солнце и жару, никогда еще славный город Кале не казался таким мрачным и печальным. Из всех церквей доносились звуки молитв, а с колоколен раздавался скорбный, заунывный звон, словно заполнивший собой все пространство вплоть до безмятежного, по-летнему голубого моря. Обеспокоенные прохожие со вздохами «Увы!» обменивались понимающими взорами, грустно качая головой.

Но скорбь народа была ничем по сравнению с горем девушки, укрывшейся в маленькой комнате замка и предававшейся самому страшному отчаянию. Как и многие девицы ее возраста, она была хороша собой: может, чуть более смуглая, чем хотелось бы, и с еще не вполне оформившимися чертами лица, но зато с ярким свежим ртом и самыми прекрасными в мире глазами. Но сейчас эти чудесные глазки, распухшие и покрасневшие, почти потеряли привлекательность, а нежные щечки покрылись пятнами, волосы же ее были спутаны и не причесаны.

Весь день она металась между молитвенной скамеечкой, умоляя Небеса внять ее мольбам, и кроватью, на которую бросалась потом в приступе отчаяния, ведь Небо оставалось глухим и безразличным.

Имя несчастной девушки было Мария Манчини. Это была третья из пяти племянниц кардинала Мазарини – целого эскадрона хорошеньких девиц, которых прозвали «Мазаринетками». Теперь подошла и ее очередь выйти замуж. Старшая, Лаура, стала женой герцога де Меркера, средняя – Олимпия – недавно обрела титул графини де Суассон. Две младшие, Гортензия и Мария-Анна, – соответственно тринадцати и девяти лет – были слишком юными, чтобы думать о том, как их пристроить.

Но вовсе не из-за нежеланного жениха заливалась Мария горючими слезами вместе со всем городом Кале: юный король Людовик XIV, во время сражения при Мардике[84] подхватил гнилостную лихорадку, и теперь его, двадцатилетнего, ждала медленная и неизбежная смерть, а Мария была безумно в него влюблена.

Увы, безответной любовью! Вот уже три года, как они почти не расставались, но Людовик видел в ней скорее товарища по играм, чем юную девушку. Разумеется, они больше не играли в классы и не бегали взапуски, а предпочитали чтение модных в ту пору романов, например, «Астреи»[85] или «Дианы» Монтемайора[86]. Король любил совместное чтение и разговоры с Марией, но любовь искал в другом месте. Сначала она со сжатым сердцем наблюдала ухаживания монарха за ее сестрой Олимпией, ослепительной графиней де Суассон, которая, если и не позволяла ему лишнего до брака, после, пользуясь положением замужней женщины, стремилась наверстать упущенное и «погасить пламя» Людовика. Затем Мария была свидетельницей влюбленности короля в прелестную блондинку, мадемуазель де Ламот д`Аржанкур. Правда, эта связь долго не продлилась. Слишком соблазнительную Анжелику быстро спровадили в монастырь, и Мария наконец смогла перевести дыхание, именно перевести, не больше. Кто же будет следующей похитительницей предмета ее страсти?

На этот вопрос, который она столько раз себе задавала, судьба дала зловещий ответ: это – смерть, и убитая горем Мария молила Господа отнять у нее жизнь, сохранив ее Людовику.

Поглощенная отчаянием, она не услышала, как открылась дверь в комнату. И только когда сестра Гортензия принялась трясти ее и прокричала: «Хорошие новости, Мария!» – девушка осмелилась поднять голову.

– Какие еще новости! С тех пор как короля соборовали, я не слышала ни одной хорошей новости!

– Вот именно! Считай, что ты дождалась. Представь, после соборования, в последней надежде помочь больному, послали в Аббевиль за известным врачом по имени Дюсоссуа, и тот…

– Говори скорее! Что он сделал?

– Дал королю новое лекарство – рвотный эликсир, очень сильное средство. Два часа короля тошнило, но сейчас ему лучше. Уже говорят о возможном выздоровлении… а господин Валло, его бестолковый лекарь, вне себя от ярости. О, прислушайся!

Снаружи смолк заунывный перезвон, стихли молитвы, лишь издалека кое-где доносились крики глашатаев. Затем Кале погрузился в тишину, нарушаемую лишь шумом моря, словно на город накинули непроницаемый покров.

Гортензия приложила к губам палец.

– Король уснул, – только и сказала она.

Мария опять принялась горячо молиться, обливаясь слезами, но теперь это были слезы облегчения.

* * *

Языки придворных редко отдыхают. Едва король оправился от чудовищного недуга, как сплетни и интриги обрели прежний размах. Забыв о тревогах и мелких интригах, каждый вновь занялся своим ближним, и Мария вдруг стала объектом всеобщего внимания. Ни от кого не укрылось ее отчаяние, столь неприкрытое, «чисто итальянское», что при первом же удобном случае, когда королевский кортеж направился в Париж ранним утром, чтобы не помешать августейшему выздоровлению, монарха успели попотчевать оживленным, но полным иронии рассказом о той, кто больше всех предавался горю.

А король, действительно чудом вырвавшийся из лап смерти, между тем недоумевал, что забавного нашли они в искреннем сострадании этой девушки, разве не было оно естественным? По его мнению, так и рассказчикам следовало бы испытывать подобное. Он сухим тоном дал им это понять, а в отместку стал проявлять особую милость к Марии.

– Как приятно, что о тебе переживают, – сказал он ей. – Только этим и измеряется истинная привязанность.

И тогда впервые Мария решилась намекнуть королю о чувстве, поглотившем ее целиком.

– Сир, – произнесла она, склоняясь в реверансе, – в сердце Марии Манчини никогда не было иной привязанности, чем к ее государю.

Вместо ответа Людовик внимательно посмотрел на девушку. В его представлении она всегда была лишь товарищем по играм – недавним подростком, еще по-мальчишески угловатым. И этот привычный образ, оказывается, скрывал от него правду: он не заметил, как Мария превратилась в прелестную девушку. В тот день он сделал открытие, что она – красавица. Нет, в ней не было высокомерной, царственной красоты ее сестры Олимпии, но она была пикантнее и обладала тем неотразимым очарованием, которое заставляет сиять глаза, а нежное лицо заливает румянцем. И во время путешествия не раз задумчивый взгляд юного короля, будто ненароком, останавливался на подруге детства.

* * *

Мало-помалу Людовик начал вести себя с Марией как влюбленный. Он делал ей подарки, проводил в ее обществе долгие часы, уже не столь шумные, как прежде. Молчание их говорило о многом, но признание в любви еще сделано не было.

А тем временем двор вновь собрался в дорогу, на этот раз в Лион, где королю предстояло встретиться с двоюродной сестрой, Маргаритой, герцогиней Савойской, дочерью Кристины Французской, ввиду возможного бракосочетания. К союзу этому монарх вовсе не был настроен враждебно, ибо, как отмечала Великая мадемуазель, прекрасно знавшая жизнь двора, «король был очень весел, и все его мысли занимала будущая женитьба». Людовик заявил во всеуслышание, что он женится, если невеста придется ему по вкусу. Нетрудно догадаться, как это расстроило влюбленную Марию. Едва она оправилась от волнения, как ей пришла в голову мысль, что королю следовало бы направить свои чувства в иное русло, и она очень рассердилась, что он с такой готовностью отнесся к браку, который она считала верхом нелепости. «Сделай так, чтобы Маргарита ему не понравилась, – молила она Бога, – пусть невеста окажется некрасивой!»

И молитва ее была еще ревностнее оттого, что, следуя по вызолоченным осенью дорогам (столицу королевский кортеж покинул двадцать седьмого октября), Людовик, ехавший верхом, неизменно находился рядом с каретой, которую Мария делила с мадемуазель де Монпансье. И Великая мадемуазель, обладавшая неженской отвагой и чувствительной душой, не без нежности наблюдала за развитием идиллии своего юного кузена – по войску которого она еще совсем недавно стреляла из пушек Бастилии – и этой умной и хорошенькой итальянки, чья компания ей доставляла удовольствие.

Увы, когда оба королевских кортежа встретились и король, поприветствовав свою суженую и ее мать (Кристину Французскую было принято называть Мадам Рояль), вернулся, он выглядел таким довольным, что сердце Марии сжалось. Подъехав к карете матери, он сообщил ей радостно, так что все услышали:

– Принцесса очаровательна! Она миниатюрнее, чем госпожа маршальша, но прекрасно сложена. Цвет лица ее… смугловат, но очень ей подходит, а глаза… Короче говоря, она мне нравится и вполне соответствует моему вкусу!

Мария почувствовала, что небеса вот-вот обрушатся на ее голову. Прибыв в Лион, она тут же отправилась к своей новой приятельнице по путешествию, ибо не смогла бы вынести эту боль без поддержки Великой мадемуазель. Свершилось. Король женится. Больше на Марию он не смотрел.

А ведь она вовсе не была красива, эта Маргарита.

По мнению девушки, та была лишена изящества и привлекательности. И когда однажды вечером король зашел вечером, чтобы поприветствовать их с Мадемуазель, Мария произнесла вполголоса, не в силах сдержать ярость:

– Не стыдно вам заполучить такую некрасивую невесту?

Людовик ничего не ответил. Но пока Мария с трудом сдерживала слезы, а юный монарх кокетничал с кузиной, кое-кто не сидел на месте, и этот «кое-кто» был кардинал Мазарини.

Грядущий «савойский» брак ему совсем не нравился. И затеян он был им с единственной целью – втянуть в игру короля Филиппа IV Испанского, поскольку он считал, что единственной женщиной, которую должен взять в жены король Франции, была инфанта, дочь Филиппа. Но на Филиппа, похоже, впечатления это не произвело, и Мазарини с нетерпением готовился к прибытию одного из тех персонажей, о которых говорят: «они – ничто и в то же время – всё». Обычно ими бывают нищенствующие монахи, купцы и астрологи; короче, кардинал ждал появления одного из тайных агентов. Время шло, и «савойская» свадьба должна была уже вот-вот состояться, к страшному отчаянию Мари и бешеной ярости ее дядюшки, правда, по абсолютно разным причинам.

Между тем, пока во время бала, устроенного городскими властями, Людовик XIV танцевал с той, кого уже считали его невестой, Кольбера, секретаря Мазарини, тихо предупредили, что скромного вида незнакомец, чья личность неизвестна, желает с ним побеседовать.

Кольбер быстро удалился, еще быстрее вернулся, приблизился к Мазарини и прошептал:

– Ваша взяла, монсеньор. Прибыл посыльный. И не какой-то там бродяга, а сам дон Антонио Пимантель, один из министров Филиппа IV.

– Значит, инфанта у нас в руках?

– Хочу надеяться.

Его преосвященство вихрем умчался с бала, напоследок взмахнув долгополым красным плащом… и тем же вечером юный король узнал, что не стоило дальше тратить время на кузину. Впрочем, приглядевшись хорошенько, он уже не находил ее привлекательной.

Мария опять поплакала с облегчением – приводивший ее в ужас брак откладывался.

– В любом случае он когда-нибудь женится, – сказала ей юная Гортензия. – Пойми, что на этой он не женится только потому, что обязан жениться на инфанте…

Мария небрежно махнула рукой:

– Инфанта пока далеко. Такой брак потребует множества договоренностей и обсуждений. Сначала у дипломатов будет куча работы, а уж потом явится она.

И отношение к ней Людовика давало ей все основания так рассуждать. Освободившись от обязанности все время посвящать кузине, Людовик вернулся к Марии и был настолько пылок, что в этот раз назвал чувство, которое он испытывал к Марии, его подлинным именем.

Возвращение в Париж для молодых людей стало настоящим сказочным путешествием. Словно сговорившись, все, кто прежде препятствовал их любви, теперь оставили их в покое. Королева Анна Австрийская, кардинал, графиня де Суассон и даже Гортензия решили вернуться в столицу, кто на корабле, кто в карете, так что влюбленные имели удовольствие ехать верхом бок о бок, и Мария была как никогда очаровательна в черной бархатной амазонке и шапочке, украшенной разноцветными перьями. Конечно, пришлось терпеть присутствие госпожи де Венель, гувернантки Марии, мегеры наподобие испанских дуэний, но любовь, которую теперь Людовик испытывал к Марии, была так велика, что он и не пытался заставить ее забыть о девичьей чести. Достаточно и того, что он был рядом, мог коснуться ее руки или изредка поцеловать. Любовь короля была чистой и целомудренной, что не могло помешать ей очень скоро стать более требовательной. И зная это, Мария, опьяненная и любовью, и гордостью, все же не теряла головы и дала себе твердое обещание, что ни за что не станет любовницей Людовика. Захочет ее получить, пусть платит… по-королевски! И мало-помалу в ее юной и честолюбивой головке созрел план, который с каждым днем казался ей все менее безумным. Одержать верх над инфантой, заставить короля выбрать ее, стать королевой Франции… Мечты, мечты! Когда Людовик подарил ей знаменитое жемчужное колье престарелой королевы Англии, вдовы несчастного Карла I, Мария почти поверила в победу. Но она недооценила своего дядюшку.

* * *

Когда король заявил ему, что собирается жениться на его племяннице, кардинал Мазарини испытал сильнейший удар. Он был раздавлен, уничтожен, может, на мгновение и соблазнен такой перспективой, но в целом очень испуган. Пимантель был в Париже, переговоры насчет брака с инфантой шли полным ходом. Если придется прервать их, то не избежать войны, ведь Филипп IV не проглотит молча страшного оскорбления: его дочерью пренебрегли ради какой-то безродной итальянки! Нет, Мазарини слишком хорошо помнил о своем долге министра.

– Избранный королем, вашим батюшкой, а также королевой, вашей матушкой, в качестве вашего советника и призванный верно служить вам, я не позволю себе ни обмануть вашего доверия, ни воспользоваться вашей слабостью, дабы вы не совершили поступок, не подобающий вашему рангу. Я отвечаю за судьбу племянницы и скорее собственноручно заколю ее кинжалом, чем позволю ей возвыситься ценой неслыханного предательства!

Но Людовик и слышать ничего не хотел. Тогда он пошел к матери и молил ее обеспечить его счастье. Но Анна Австрийская, даже если она и чувствовала симпатию к Марии и могла понять муки любви, была «слишком королевой», чтобы дать себя уговорить. Тщетно молодой король упрашивал, заклинал, даже рыдал, став перед ней на колени, чтобы смягчить ее сердце, та осталась непоколебимой.

– Разве может король Франции выбирать между любовью инфанты и этой девицы? Подумайте, ведь если будет разорван союз с Испанией, разразится война. Народы двух стран не простят, что вы предпочли личное счастье их спокойствию!

Увы, никакие доводы не могли одолеть страсть Людовика. Мария долго ждала короля и теперь крепко держала его в руках. И тот с легкостью отказался бы от короны, лишь бы ее не потерять.

Мазарини это понял сразу, как только пригласил к себе племянницу с целью обязать ее исполнить свой долг и отказаться от этой невозможной любви. Высокомерная, ироничная, уверенная в себе, она открыто посмеялась над дядюшкой. Кто он такой? Просто министр! Она же – станет королевой. Какое значение имело его недовольство? Что за дело ей до будущего Франции? Сила – за ней!

И наблюдая это, кардинал, всегда любезный и доброжелательный, рассердился. Белая холеная рука Мазарини с силой ударила по столу.

– Ваша наглость беспредельна, мадемуазель, и вы еще далеко не королева. Уверяю, что пока я жив, вы ей не станете, лучше я убью вас собственными руками. В самом скором времени двор отправится в Сен-Жан-де-Люз, где король встретится с невестой. Вы же, поскольку все еще моя племянница и обязаны исполнять мои приказы, завтра же утром вместе с сестрами отправитесь в Бруаж[87], и я велю госпоже де Венель глаз с вас не спускать!

С Мари сразу соскочила спесь, из груди девушки вырвался крик отчаяния:

– Нет, дядюшка, умоляю вас этого не делать! Не прогоняйте! Мне этого не вынести!

– Довольно с меня вас и вашего бесстыдства! Раз я сказал, что уедете, значит, завтра уедете! А теперь ступайте прочь и начните собирать вещи!

Все было кончено. Мария, вся в слезах, бросилась в объятия своего царственного возлюбленного, умоляя ее спасти. Но тот отлично знал, что Мазарини имел власть над племянницей, которую даже он, король, не посмел бы нарушить: кардинал олицетворял отцовскую власть. Людовик понял, что нужно смириться.

На следующий день, двадцать второго июня 1659 года, Людовик XIV, который ни от кого не скрывал своих слез, проводил Марию до кареты, ожидавшей девушку во дворе Лувра. Мария села в нее, не произнеся ни слова, и когда молодой человек, бесконечно страдая от предстоящей разлуки, наклонился к дверце, чтобы взглянуть на возлюбленную в последний раз, бросила ему с упреком:

– О, Сир! Вы – король, вы плачете… а я – уезжаю!

Людовик лишь печально склонил голову. И поскольку он подался назад, чтобы карета могла тронуться, Мария схватила его за кружевную манжету и крикнула:

– Я покинута!

Тяжелый экипаж наконец отъехал и направился по дороге в Фонтенбло, в то время как Людовик, который не мог вернуться в Лувр, где все ему напоминало о Марии, уединился со своим горем в глубине лесов замка Шантийи[88]. Там он надеялся спрятать от чужих глаз свою печаль и написал первое из любовных писем, за которым последует множество других.

* * *

Во время поездки в Бруаж рядом с насмешницей Гортензией и безразличной ко всему Марией-Анной девушка хотела только одного – умереть. Но вместо смерти ее подстерегла болезнь, и в нескольких лье от Орлеана, в Нотр-Дам-де-Клери, она слегла. Новость быстро дошла до короля, и он переехал в Фонтенбло, чтобы оказаться поближе к возлюбленной, а также отослал мушкетера с письмами к Марии и Мазарини, умоляя кардинала положить конец этому бесчеловечному изгнанию.

Но что могло бы остановить государственного мужа, который твердо решил довести до конца задуманное. Больная продолжила путь, а письмо короля настигло ее лишь в Амбуазе. В письме же, отправленном Мазарини королю, было сказано, что здоровье Марии улучшилось, а морской воздух, несомненно, поможет окончательному выздоровлению. Но до полной победы кардиналу было еще далеко.

Между влюбленными завязалась переписка, да столь оживленная, что мушкетеры и посыльные валились с ног от усталости. В конце концов Мазарини не выдержал и написал Людовику: «По многим причинам будет лучше больше не посылать курьеров, и я всем сердцем молю вас об этом!»

Но разве способны молодые люди, охваченные страстным чувством, внять резонам мудрого старика? Посыльные опять принялись за свое, и кардинал снова отправил послание: «Говорят, и это подтверждают преданные мне люди при дворе, что вы продолжаете переписку с той, кого любите. Такое поведение недостойно монарха…»

Людовик и правда продолжал забрасывать Марию письмами, направившись, однако, к испанской границе. Но он согласился тронуться в путь только потому, что той же дорогой следовала Мария.

Анна Австрийская, приходившая в отчаяние от того, что сын так явно пренебрегает своим долгом государя, решила использовать последнее средство: влюбленным было необходимо устроить прощальную встречу. И для этого королева-мать попросила Марию с сестрами прибыть в Ла-Рошель.

Свидание состоялось тринадцатого августа 1659 года. Длилось оно больше трех часов, однако напрасно Анна Австрийская надеялась, что государственные интересы одержат верх над чувствами: Мария воспользовалась этим временем, чтобы еще больше разжечь страсть короля.

– Не рассчитывайте обойтись со мной так же, как с моей сестрой Олимпией, которая стала вашей после замужества. Принадлежать вам я буду только в браке, и никак иначе.

Тогда Анна Австрийская отступилась. Легко закрыла бы она глаза на любовное приключение сына, утолившее его ненасытную потребность в обладании Марией, но ведь что придумала эта безумица – она станет королевой Франции! И королева-мать отдала ей приказ вернуться в Бруаж как можно скорее. Мария уехала, а королевский кортеж продолжил путь в Сен-Жан-де-Люз, где его уже ждал кардинал.

И вот бедная Мария достигла Бруажа – местечка, окруженного городской стеной, где над уходившими в море солеварнями возвышалась старинная крепость, а в безрадостном небе величаво парили морские птицы. Мария с сестрами прибыли в городок пятнадцатого сентября, и там в ее сердце еще была жива надежда. Продолжали приходить письма Людовика, по-прежнему нежные, часто сопровождаемые подарками. И она продолжала надеяться, вплоть до того зимнего дня, когда ей стало известно, что по приказу короля маршал де Грамон отбыл в Испанию, чтобы от лица монарха просить руки инфанты.

– Он меня больше не любит! – рыдала девушка. – Король окончательно обо мне забыл.

Мария ошибалась. Людовик ее любил, но в этой борьбе между монаршим долгом и любовью сильнейшим оказался старый кардинал.

– Сир, – сказал ему Мазарини, – вы соблаговолили приехать сюда, однако продолжаете переписку, которая может обидеть инфанту. Пришло время определиться, стоит продолжать переговоры или нет.

– Вам прекрасно известно, как я люблю Марию. Мы не сможем отказаться друг от друга!

– Возможно, у Вашего Величества и недостаточно власти над самим собой, чтобы отказаться от любви, которая принижает его достоинство, но, уверяю вас, моя племянница, добровольно или по принуждению, от нее отречется.

– И как это произойдет?

– В случае если мне придется разорвать договоренность с испанскими посланниками, я сложу с себя все полномочия. И в тот же час я отбуду в Италию, с племянницами, разумеется!

Людовик опустил голову. Ясно, что старый лис пойдет до конца, поставив на карту даже благополучие – собственное и своей семьи – ради брака, который он считал необходимым. И впервые за все время он осознал, что значит быть королем.

– Продолжайте переговоры, господин кардинал, – твердо проговорил король, – я женюсь на инфанте, даю слово!

Итак, все разрешилось, и пока в Сен-Жан-де-Люзе Людовик XIV заключал брак с инфантой Марией-Терезией, изгнанница, наконец, получила разрешение приехать в Париж. С балкона она наблюдала за торжественным вступлением в столицу молодой королевы, сверкающей золотом и усыпанной драгоценностями. И вновь девушка, заливаясь слезами, вернулась во дворец Мазарини.

На следующий же день она заявила дяде, что готова выйти замуж за того, кого ей предназначили в супруги, – знатного сеньора, Лоренцо Колонну, герцога Тальякоццо, князя де Палиано и Кастильоне, Великого коннетабля Неаполитанского королевства, с которым, впрочем, ей не будет суждено обрести счастья.

Что касается Людовика, то несколько дней спустя, встретив Марию в галерее Лувра, он сказал:

– Судьба, властвующая и над королями, распорядилась нами вопреки нашей сердечной склонности, но в какой бы стране вы ни оказались, с моей стороны вы увидите лишь глубочайшее почтение и признательность.

Искренние слова, но пустые. Больше влюбленным уже не придется встретиться.

Мария Бретонская, герцогиня де Монбазон От ужаса к искуплению

Как-то осенним вечером 1654 года, похожим на все остальные осенние вечера, молодой аббат Жан-Арман Ле Бутилье де Рансе устроил для друзей пирушку в своем роскошном замке Верез, что неподалеку от Тура. Кутежи в Верезе происходили нередко, ведь Жан-Арман – богатый, красивый, влюбчивый и принятый в лучших салонах молодой человек – был одним из тех «потешных» аббатов, каких тогда немало было в знатных семействах. Став аббатом, он в первую очередь рассчитывал на богатый доход с церковного имущества, а жизнь вел вполне светскую, все свободное время посвящая той, которая вот уже несколько лет была предметом его страсти, – прекраснейшей из женщин, Марии Бретонской, герцогине де Монбазон. Принадлежавший красавице великолепный замок находился неподалеку от Вереза, и Рансе ежедневно туда наведывался, когда его подруга гостила в Турени[89].

Но тем вечером ее рядом не было: Мария оставалась в Париже, где, надо сказать, вела жизнь довольно разгульную, надеясь забыть о потерпевшей фиаско Фронде, чьей горячей сторонницей она была, и о том, что король отныне правил страной безраздельно.

Итак, в тот вечер после веселого ужина Рансе начал партию в шахматы с одним из знакомых и, наслаждаясь минутами покоя, сидел возле камина, куда доносились тихие звуки лютни, на которой играла прелестная девушка в другом углу гостиной.

Внезапно Рансе словно пронзило холодом от странного предчувствия. В груди его что-то сжалось, будто прощаясь с ним, и он не мог дать этому определения. Словно чей-то голос рыдал в потаенной глубине его сердца.

Дрожащими пальцами он схватил фигурку из слоновой кости – королеву – и швырнул так, что она покатилась по полу в противоположной стороне комнаты, другой же рукой он смахнул со стола шахматную доску. Затем, встав, приложил ко лбу трясущуюся ладонь.

– Простите, друзья… я должен вас покинуть!

Бросившись из гостиной, он ринулся на конюшню, оседлал лучшего коня и, как сумасшедший, помчался по дороге, ведущей в Париж. Сквозь свист ветра бешеной скачки ему казалось, что он слышит полный отчаяния голос Марии, который он узнал, стоило ему прикоснуться к шахматной королеве. Сердце и душа его настолько были привязаны к герцогине, что он не мог не догадаться, не почувствовать приближения несчастья.

Прискакав в Париж, он устремился к особняку Монбазон, находившемуся на улице Бетизи. Рансе не нравилось это величественное здание, возможно, потому, что с ним было связано преступление. Именно здесь в Варфоломеевскую ночь был злодейски убит адмирал де Колиньи. В этот раз оно показалось ему мрачным и зловещим как никогда.

Двери оказались незапертыми, и в окнах едва брезжил свет. Когда он спросил, где герцогиня, слуги, безмолвные, как тени, жестами указали ему на спальню. Взлетев по лестнице, он толкнул дверь редкой породы дерева, которую так хорошо знал, и почувствовал, что сердце в его груди остановилось: прямо напротив, окруженный желтыми восковыми свечами, стоял гроб. При взгляде на его содержимое волосы Рансе встали дыбом: там находилось туловище, лишенное головы, – тело обезглавленной Марии. Голова же, очаровательная головка, которую он боготворил, покоилась рядом – на подушке. Тогда Рансе решил, что лишился рассудка либо видит кошмарный сон.

Ничего подобного. Объяснение оказалось столь же простым, как и страшным. После смерти Марии, унесенной скоротечной болезнью, плотник неправильно снял мерки для гроба, и поскольку зловещий сундук оказался короче, чем нужно, то попросту отрезали голову, чтобы подогнать шею под нужный размер.

Несколько мгновений Рансе созерцал жалкие останки женщины, которая прежде была воплощением красоты и жизнелюбия. Затем он бросился прочь, унося с собой отвратительный образ, которому уже не изгладиться из его памяти.

На лестнице он столкнулся с одним из знакомых.

– Ну что, аббат, комедия жизни подошла к концу?

Тот посмотрел на него с ужасом. Знакомый продолжал говорить, сообщив ему с делано-сочувственным лицом, что герцогиня в свой последний час отказалась от соборования и умерла без покаяния, едва ли не богохульствуя, ибо не верила, что умрет. И тогда он снова побежал, оставив приятеля, вскочил в седло и вернулся в Верез.

Но роскошь замка вызвала у него отвращение, и он поехал в Тур, где жила его давняя и добрая подруга, матушка Луиза, настоятельница монастыря Сестер Посещения Пресвятой Девы Марии. Она первая выслушала крик этой исстрадавшейся души, успокоила его муки раскаяния. Да, раскаяния, поскольку мысль, что Мария умерла без покаяния, преследовала аббата как жестокий укор. О, ему необходимо было оставаться рядом с ней в те мгновения и, главное, ему следовало отвратить ее от пагубного пути и, уж конечно, не следовать по нему вместе с ней. В его руках находилось ее спасение.

И тогда он вспомнил, что принадлежал Церкви, был человеком Бога, хотя до сих пор делал все, чтобы об этом забыть. В страшных ночных видениях ему являлась Мария, охваченная по пояс адским пламенем, простиравшая к нему руки и рыдавшая… Рансе понял, что час искупления пробил.

Он распродал все – имущество, земли, замок Верез, – что так или иначе способствовало его прежней грешной жизни, а вырученное золото раздал бедным. Избавился он и от церковных доходов, оставив за собой лишь аббатство Ла-Трапп, затерянное в глубине сырой нормандской долины.

Место это, нездоровое и пустынное, находилось в низине, откуда поднимались вверх вредоносные испарения. Там приютились несколько ветхих строений, в которых жили семеро монахов, в полной свободе и без соблюдения каких-либо правил: они играли в шары с крестьянами соседней деревни и принимали женщин, готовых разделить их компанию. Так они и жили на лоне природы за счет подаяний, пользуясь людским милосердием. На полуразвалившуюся церковь с протекавшей крышей больно было смотреть.

Прибыв туда и увидев семерых странных монахов, аббат предоставил им право выбора: либо уйти с несколькими су в кармане, либо остаться, приняв новые правила, которые он установит. Разумеется, те предпочли уйти, но прежде попытались его убить. Какое-то время аббат провел в одиночестве, пока в монастырь не пришли два монаха, что оказало ему большую поддержку.

От короля Рансе получил все необходимые полномочия. Пылкая вера и мужество бывшего «потешного» аббата привлекли в его обитель немало возвышенных душ. Мало-помалу монастырь поднялся из руин и принял новый устав. Это был устав ордена цистерцианцев, очень строгий, очень суровый, которому аббат Рансе подчинил монастырскую жизнь во всей его полноте. И пустынное место с подозрительными прудами и туманами превратилось в пристанище для раненых сердец и для тех жаждущих Бога душ, кто избрал для себя стезю отречения.

«Отныне я могу постучаться лишь в одну дверь, и это дверь обители», – писал он королю, чтобы получить его разрешение на свое монашество в Ла-Траппе. И со временем, в аскезе и воздержании, в повседневном труде, в постоянных размышлениях о смерти и небытии, в страстном желании прийти к Богу аббат Рансе наконец-то обрел внутренний покой. В этой испепеленной горем душе сострадание разожгло пламень, тепло которого распространялось и на самые отдаленные уголки христианского мира.

С годами Ла-Трапп так и не стал ни большим, ни получившим известность монастырем. Зато там, в уединении болот и утренних туманов, пока был жив Рансе, все без устали молились за спасение души Марии де Монбазон. Но стоило хоть единожды приблизиться к этим суровым вратам и увидеть монаха с выбритой головой, в грубом одеянии и деревянных башмаках, чтобы в неизмеримых глубинах тишины вновь раздалась молитва аббата Рансе, умершего для мира из-за любви к Марии де Монбазон:

«Закроем очи, о душа моя! Удалимся от всего, что есть жизнь, дабы не видеть и не быть увиденным…»

Возлюбленные мадемуазель де Кербризон Забавное «дело чести»

В год 1670-й от Рождества Христова, когда Франция, да и вся Европа пребывали в лучах славы Людовика XIV, царствование которого было отмечено не только великими делами, но и небывалой роскошью и огромным числом любовниц, в год, когда монарх решил объединить вокруг себя большую часть французской знати, в провинциальных городках, далеких от парижского светила, люди устраивали общественную жизнь, довольствуясь собственными скромными возможностями, но все же стараясь сделать ее приятной и элегантной.

Так было и в Бретани, в прелестном городке Трегийе, покоившемся на трех реках с грацией красавицы, если и немного сонной, то уж никак не спящей. Городские дома отличались изяществом и благородством, сады с ранней весны утопали в цветах, так что монсеньор епископ, управлявший жизнью этого очаровательного местечка, не мог нахвалиться своей паствой, тем более что центр города украшал великолепный собор, может, и совсем небольшой, но один из самых прекрасных в королевстве. Ах, какие чудные слышались там песнопения во время службы возле надгробия святого Ива, покровителя адвокатов, когда в собор стекался весь город, и в первых рядах, конечно, местная знать.

Во время одной из таких замечательных церемоний и встретил юный шевалье де Лостис де Керор восхитительную дочку старого маркиза де Кербризона и тут же страстно в нее влюбился. Случилось ли то из-за слишком ярко горевших свечей, обрамлявших гробницу святого, возле которой молилась девушка, от неземной ли красоты песнопений, от молитв ли, с пылкостью обращенных к Богу, но только Жоэлю де Лостису показалось, что перед ним – видение. Уж такой хрупкой, нежной и грациозной была светленькая и белокожая Мария-Анна де Кербризон, что двадцатилетний юноша, вскормленный чудесными рассказами и поэтичными легендами, на которые так щедра Бретань, задался вопросом: простая ли перед ним смертная или же сама Дева Мария выбрала собор Трегийе, дабы явиться на бретонскую землю с неожиданным визитом?

После благословения под победоносные звуки гимна, когда церковь опустела и в нее просочились лучи солнца, иллюзия развеялась, однако очарование осталось: красавица, несомненно, принадлежала земному миру; вблизи она показалась ему еще прекраснее, и лучи дневного светила оттеняли ее прелесть еще больше, чем неверный свет свечей. Стоя рядом со своим дядей, каноником, Лостис попросил того представить его незнакомке. И тут же получил удар в самое сердце: на него взглянули очи небесной голубизны в тени длинных, словно колосья ржи, ресниц. И тогда шевалье понял, что им овладел неизлечимый недуг.

Не в состоянии скрыть свое чувство, он всю дорогу, пока они направлялись к красивому дому каноника, не переставал восхвалять несравненные достоинства мадемуазель де Кербризон, и это элегическое признание оказалось столь восторженным, что возмутило святого отца.

– Вы в своем уме, племянник? Да знаете ли вы, о ком говорите?

– Еще бы не знать, сударь! О мадемуазель Марии-Анне де Кербризон, самой прекрасной, нежнейшей, наипрелестнейшей дочери маркиза, подобной которой в Бретани…

И он затянул новый куплет, который был сухо прерван каноником.

– Речь идет о двенадцатилетней девочке!

– Как? – пробормотал ошеломленный Лостис.

– А вот так. Марии-Анне всего двенадцать лет, и язык, который вы употребляете, говоря о ней, неприличен по отношению к ее юному возрасту. Ей бы в куклы играть, а не серенады выслушивать… Уймитесь, наконец, черт бы вас побрал!

Двенадцать! Перед глазами его встал образ Марии: хрупкая фигурка, миниатюрная, конечно, – бретонки редко бывают рослыми, – но уже по-женски лукавая улыбка, кокетливый взгляд и потом… вполне сформировавшаяся грудь… нет, такого просто не могло быть! Двенадцать лет – маловато для любовных игр, но разве это достаточная причина, чтобы заглушить голос любви?

Всю ночь он над этим размышлял, меряя шагами комнату, а под утро пришел к мудрому, на его взгляд, заключению: по сути, его любовь была делом времени. Главное, он убедился, что готов посвятить жизнь этой любви, а значит, следовало запастись терпением. Кроме того, хорошенькая Мария-Анна испытала несомненное удовольствие от знакомства с ним и комплиментов, которые он обрушил на нее в те считаные секунды. И потом, он был уверен, что такая красота не могла остаться незамеченной и, несмотря на возраст девушки, наверняка за ней будут ходить толпы поклонников. Значит, нужно возглавить эту армию воздыхателей, всегда быть на первом месте, а когда настанет час и будет удобно начать разговор о замужестве, одержать над ними верх. В конце концов, ни один закон не запрещает дворянину влюбиться в двенадцатилетнюю девушку, и даже моложе, а также быть любимым ею.

Придя к такому выводу, начиная со следующего дня, наш рыцарь решил приступить к ухаживанию за мадемуазель де Кербризон по всей форме. Далеко не бедный, он не жалел затрат на внешние проявления любви и вскоре буквально засыпал дом старого маркиза цветами, любовными записочками и приглашениями на балы и завтраки, на которых непременно должна была блистать его несравненная дочь, не говоря уж о серенадах.

Маркизу это не понравилось. Не выдержав, он бросился к канонику с последним любовным посланием Лостиса в руке, чтобы излить на него все свое раздражение:

– Этот болван, очевидно, лишился рассудка! – взревел он. – Признаваться в любви ребенку! Неужели нельзя подождать, пока она войдет в возраст? Два-три года – не конец света.

Каноник полностью разделял его мнение, и очень скоро Лостис предстал перед пожилыми приятелями и выслушал приговор: никаких записочек, цветов и признаний до их высочайшего дозволения! Кстати, Марию-Анну отправят в один из городских монастырей, где она завершит образование и заодно достигнет нужного возраста.

Хорошо ли, плохо ли, но пришлось смириться, к огромному огорчению шевалье, ведь его дела явно шли на лад, да и к большому разочарованию Марии-Анны – ей нравилось это обожание, – но которой пришлось удалиться в монастырь, ни в чем не провинившись. Стоит заметить, что почти все благородные девицы ее возраста проводили какое-то время в обители для приобретения хороших манер и совершенствования домашнего образования.

Долго тянутся дни, если не сводить глаз с крыши монастыря, где укрылась возлюбленная, и Лостис решил, что лучшим способом провести время для него будет подготовка к отсроченному браку. С этой целью он привел в порядок финансовые дела, посетил поместья, пожил в нескольких своих домах, изыскал возможность повысить доходы, увиделся с поверенными и даже пару раз съездил в Париж из-за одного судебного процесса, который надеялся выиграть. И лишь на Рождество он позволил себе написать мадемуазель де Кербризон совсем коротенькое, но полное нежной почтительности письмо, в котором, однако, давал понять, что остается верным рыцарем девушки и считает себя женихом.

Прошли два года, и однажды на Лостиса, только что вернувшегося из Парижа, судебное дело которого наконец-то завершалось благоприятным для него образом, обрушились сразу две новости: Мария-Анна вышла из монастыря… и у нее появился второй поклонник.

Речь шла о графе Пьере-Готье де Кермоале, не только знатного рода и к тому же богаче, но также известном и уважаемом во всей Бретани. И вернулся Кермоаль не просто из Парижа, а из Версаля, где завершалось строительство его великолепного дворца, одобренное самим королем. Добрый знакомый старого маркиза, граф не мог избежать знакомства с восхитительной Марией-Анной, а увидев девушку, влюбился до умопомрачения и тут же попросил ее руки. Новому претенденту мудро ответили, что дочь еще слишком молода и ему стоит немного подождать.

Едва наш кавалер об этом проведал, как, бурля от негодования и долго сдерживаемой страсти, он бросился к сопернику и рассказал ему свою историю, стараясь объяснить, как давно он ждет и какие надежды питает:

– Уже несколько лет я считаю мадемуазель де Кербризон своей невестой, и до сих пор меня никто в этом не разубеждал!

Будучи безупречным джентльменом, господин де Кермоаль склонил голову: если мадемуазель де Кербризон просватана, он немедленно удалится, с сожалением, конечно, но удалится.

Удовлетворенный исходом дела, наш рыцарь тотчас же нанес визит возлюбленной и попытался вырвать у старого маркиза обещание по всей форме, чтобы впредь подобного не повторилось.

Принят был он не слишком любезно. Уж очень по сердцу пришлось маркизу предложение Кермоаля, ведь как только оно последовало, старик не раз пожалел, что два года назад не отказал Лостису, лишив его всякой надежды. Да и Мария-Анна выглядела смущенной. Девушка не осталась равнодушной к очарованию элегантного Кермоаля, в котором еще чувствовался придворный шик; сватовство его рисовало юной прелестнице самые радостные перспективы и возвышало ее в собственных глазах. Разве красота ее не заслуживала большего, чем стать женой мелкопоместного дворянина, хотя и состоятельного? Так, мало-помалу семейство Кербризонов стало потихоньку отваживать чересчур настойчивого поклонника.

Короче говоря, с нечастным Лостисом почти перестали церемониться, о чем скоро и проведал Кермоаль. Поняв, что мадемуазель де Кербризон вовсе не похожа на просватанную невесту, удачливый соперник шевалье вновь обрел надежду и возобновил свои визиты.

Все произошло во время бала, грандиозного праздника, который устроил восьмого января 1672 года друг Лостиса, граф де Керир, в честь мадемуазель де Кербризон, желая немного поддержать почти отставленного жениха. С самого Рождества он выглядел таким несчастным, что вызывал сострадание.

Торжество удалось на славу, все было великолепно: танцы, музыка, изысканное угощение и превосходные вина. Лостис был так элегантен и хорош собой, что мадемуазель де Кербризон много танцевала с ним и не раз награждала его улыбкой. Все складывалось к лучшему, если бы не… Едва бал завершился, нескольким друзьям Лостиса пришло в голову продолжить пир, пропустив по последнему стаканчику в доме шевалье, который сиял от счастья и выглядел победителем. Любезно приглашенный соперником, к компании присоединился и Кермоаль.

Все устроились в гостиной, куда шевалье велел принести свое лучшее гасконское вино. Господин де Керир поднял первый тост за «сердечные склонности» хозяина. Затем выпили за те же «склонности» каждого, что в сумме составило немалое количество вина.

Когда очередь дошла до Кермоаля, сидевший рядом с ним Лостис неожиданно спросил, не против ли тот, если за его «склонности» выпьют по полному стакану и не сможет ли он назвать имена тех, кто любезен его сердцу.

Кермоаль уже много выпил, но на этот раз вино не пошло ему впрок, и у него было плохое настроение. Он открыто заявил, что не собирается обнародовать свои сердечные привязанности, так как не хочет, чтобы его сосед раскаялся в том, что попросил его это сделать.

Лостис не пожелал выслушивать неприятные вещи в свой адрес, да еще и у себя дома. И он вставил очень нелюбезное замечание. Слово за слово, и кончилось тем, что Кермоаль поклялся, что обожает мадемуазель де Кербризон и собирается на ней жениться, нравится это Лостису или нет.

Неудивительно, что последний бросился на своего противника, и наименее пьяные из теплой компании попросту растащили их, чтобы они не подрались, как бродяги, и не положили начало традиции, в которой не было ничего аристократического. Кермоаля силой увели домой.

При иных обстоятельствах дело разрешилось бы поединком, но эдикты короля, касающиеся дуэлей, предусматривали тяжелое наказание, а распоряжения епископа Трегийе были еще суровее. Обойти закон не представлялось возможным: ссора должна была стать предметом судебного разбирательства. Итак, стороны предстали перед судьями – господами де Керневенуа и де Мезобран, уполномоченными Суда маршалов Франции[90], которым вменялось в обязанность «вести судебные дела и разрешать споры между лицами дворянского звания епископства Трегийе».

Вскоре состоялось весьма забавное судебное заседание, даже не лишенное своего рода поэзии, поскольку обе стороны, окончательно протрезвевшие, соперничали в восхвалении предмета их общей страсти. Приговор судей, заслуживающий того, чтобы привести его in extenso[91], был таков:

«Суд постановил обязать господина де Кермоаля публично выразить господину де Лостису сожаление по поводу нанесенной ему тем вечером обиды и принести свои извинения… Касательно же соперничества этих господ в деле их искательства руки и сердца мадемуазель де Кербризон и приняв во внимание, что оба живут в одном городе, равно как и упомянутая девица, то в целях недопущения каких-либо конфликтов и ссор между ними во время встреч с девицей или при других обстоятельствах, суд настоятельно рекомендует сторонам придерживаться выработанного им следующего регламента.

Начиная с двадцатого числа сего месяца и вплоть до девятого февраля следующего года они смогут навещать девицу де Кербризон лишь по очереди: в течение трех дней один, в течение трех следующих – другой. В качестве пострадавшей стороны двадцать первого, двадцать второго и двадцать третьего числа это может сделать господин де Лостис, господин же Кермоаль соответственно двадцать четвертого, двадцать пятого и двадцать шестого. Как только истечет его трехдневный срок, каждый должен будет удалиться из города, и так должно продолжаться вплоть до оговоренного судом срока – девятого февраля следующего года. По истечении этого срока тот, в чью пользу будет решен вопрос о браке, с согласия девушки и ее матери, продолжит свои визиты, второй же соискатель обязан будет немедленно их прекратить.

Если же оба соискателя встретятся у какого-либо третьего лица или в общественном месте, они обязаны поздороваться и избегать словесных прений, как и подобает лицам дворянского звания.

Заявляем, что тот из двух, кто нарушит настоящий регламент либо послужит причиной новой ссоры, будет расценен в качестве обидчика и вновь предстанет перед Маршальским судом Франции с тем, чтобы ему было назначено более суровое наказание.

Однако суд не мог не принять во внимание, что господин де Кермоаль, сравнительно недавно начавший ухаживать за мадемуазель де Кербризон, тем самым значительно уменьшил шансы шевалье де Лостиса, который ждал этого брака два года. В связи с этим суд постановляет: в случае если господин де Кермоаль вступит в брак с мадемуазель де Кербризон, он по прошествии восьми дней после свадьбы обязан выплатить означенному шевалье в форме возмещения морального ущерба две тысячи пятьсот ливров, в полном соответствии с эдиктом Его Величества…»

Две тысячи пятьсот ливров золотом были значительной суммой, настолько значительной, что золотистые волосы Марии-Анны слегка померкли в ее блеске. Два-три предписанных визита Кермоаль, конечно, сделал, но сердце его, увы, уже находилось в другом месте…

А через несколько недель после Пасхи, на которую сады в городке расцвели с небывалой пышностью, в прекрасном местном соборе сияющий от счастья шевалье де Лостис сочетался браком со своей возлюбленной, не менее лучезарной, чем и он сам.

«Походный» брак Шарлотты де Кальвьер Упрямая и слишком юная возлюбленная

Воистину, нелегкое дело – опека над хорошенькой и богатой девочкой! С тех пор как на него свалилась эта обязанность, касавшаяся его племянницы Шарлотты, после смерти ее родителей – знатного и высокопоставленного господина Марка де Кальвьера, барона де Конфулана и д`Отерива, советника Тулузского парламента, и госпожи Мадлены де Кайр д`Антраг, – спокойной жизни аббата де Псалмоди пришел конец. По ночам он перестал спать и с каждым днем все больше терял радость жизни. А ведь его подопечной в том 1658 году исполнилось всего одиннадцать лет. Вот только… есть девочки, расцветающие куда раньше времени, и в этом нежном возрасте Шарлотта, по словам одного местного хрониста, «была словно создана для любви, и ее глаза откровенно в этом признавались».

В те времена ранние браки вовсе не были редкостью, и часто в двадцать лет юная супруга уже была матерью троих-четверых детей. Как бы то ни было, но в свои одиннадцать лет Шарлотта уже получила тринадцать предложений руки и сердца. Предложения эти, разумеется, были следствием ее привлекательности, но также и солидного состояния, оставшегося ей как от отца, так и от матери. И несчастный дядюшка Псалмоди (Франсуа де Кальвьер – в миру), любивший пожить в свое удовольствие, быстро осознал, что прелестная Шарлотта с ее золотистыми волосами и черными, слишком томными для девочки глазками – его крест, который будет очень трудно нести.

Поскольку он не собирался оставлять племянницу в своем уютном гнездышке, дабы его не беспокоили ночами серенады, а днем – осаждавшие дом кандидаты в мужья, аббат принял мудрое решение, а именно: поместил Шарлотту в монастырь урсулинок, находившийся там же, в Монпелье. Обитель эта заслуженно пользовалась прекрасной репутацией и могла помочь ему в деле воспитания столь привлекательной юной особы. Под присмотром добродетельных монахинь Шарлотте предстояло стать настоящей женщиной, то есть образцовой будущей супругой и матерью, пока достопочтенный аббат не отыщет какую-нибудь редкую птицу, достойную этого живого чуда.

Главная загвоздка была в том, что редкая птица уже была найдена, причем без малейшего участия дядюшки. Избранником Шарлотты стал Фулкранд Дю Боск, сын мессира Гаспара де Клермона де Кастелно, виконта Дю Боска и его жены Жюльетты де Рокфей. Восемнадцатилетний юноша атлетического сложения был так хорош собой, что по нему вздыхали все девицы округи – от Боска, что неподалеку от Роже, до Монматона[92], тоже принадлежавшего его семье. Семейство, кстати, было очень почтенным: знатность рода и размеры состояния ни у кого не вызывали сомнений. Так что было трудно понять, почему аббат де Псалмоди (чем не имя для певца Божьего!) ответил решительным отказом и на это предложение о супружестве, которое ему направили Дю Боски. Правда, оно стало уже четырнадцатым по счету, но ведь Шарлотта потихоньку подрастала, а согласись аббат немедленно, он бы избавил от головной боли всю провинцию, заткнул бы слишком болтливые рты да притом уберег бы Шарлотту от горьких слез.

Но аббат де Псалмоди имел на этот счет собственное мнение: он выдаст племянницу за того, кого выберет сам, и не собирался отступать от этого плана. Шарлотта отправится к урсулинкам, и всё тут! И пусть больше не заговаривают с ним о ее замужестве! Но как же он плохо знал женскую природу в целом, а в частности – натуру племянницы.

* * *

На все монастыри, где временно находились благородные девицы, распространялось правило: каникулы воспитанницы должны были проводить в своей семье или у родственников. Так было принято и в обители урсулинок. Когда наступило лето 1658 года, племянница аббата де Псалмоди поехала в Фонткод ле-Бен, местечко рядом с Монпелье, в поместье советника Ла-Роша, дочь которого Марта два года назад вышла замуж за Антуана де Кальвьера, двоюродного брата Шарлотты. Любезные, веселого нрава Ла-Роши нравились девушке, и она любила у них гостить. Однако в этот раз в отъезде на каникулы она видела лишь способ вырваться из ворот монастыря. И она предупредила юного Фулкранда Дю Боска, сообщив день и час своего отъезда в Фонткод.

«Если Вы проявите довольно смелости и решимости, о чем вы мне столько раз говорили, то этим вечером я буду в Ваших объятиях», – написала Шарлотта с редкими для ее возраста отвагой и хладнокровием.

Фулкранд был не только смел и решителен сверх меры, он сгорал от желания поскорее заключить в многообещающие объятия свою ненаглядную подругу. Взяв несколько слуг, юноша отправился в указанное место, где должна была проехать карета, жаль только, что это место находилось слишком близко от Фонткода. Крики дуэньи, сопровождавшей Шарлотту, без труда достигли ушей обитателей замка, которые сбежались туда шумной толпой… и затея Фулкранда провалилась.

А заодно и Шарлотты. Ла-Роши, осознавшие, чем они рисковали, быстро предупредили аббата де Псалмоди, и прилежный опекун немедленно вернул беглянку в монастырь под присмотр бдительных сестер, обрадовав ее приятной перспективой провести в монастыре все каникулы в качестве наказания. Но это ничуть не обескуражило юную рабу любви. Она лишь передернула плечиками и тут же написала Фулкранду новое послание, чтобы предупредить его об изменениях, внесенных в ее планы, призывая юношу напрячь воображение и «придумать что-нибудь».

* * *

Единственным решением оставалось… взять монастырь штурмом. Но даже для такого смельчака, как Фулкранд, задача была не из легких. Ему требовалась помощь, и он отправился рассказать о своих трудностях кузену Жюлю де Клозелю, сыну председателя Счетной палаты Монпелье.

– Для нападения на монастырь нужно хотя бы к нему приблизиться, – сказал кузен Жюль, который был опытным малым. – О, я знаю, прямо напротив обители урсулинок есть отличный постоялый двор «Белая лошадь», откуда мы сможем наблюдать за тем, что происходит в интересующем нас месте.

– И что нам даст пустое созерцание этих допотопных стен? – разочарованно спросил Фулкранд.

– Подгадаем момент, которым мы сможем воспользоваться. Узнаем, например, кто поставляет туда провизию, разведаем все новости, касающиеся монастырской жизни. Поверь, занять позицию в «Белой лошади» очень даже стоит.

В конце концов Фулкранд дал себя убедить и вместе с Жюлем и целым отрядом слуг обосновался на постоялом дворе. Среди последних был некий Сентонж, на которого его хозяин возлагал самые большие надежды, поскольку тот был хитер как бес и владел особым талантом переодеваться в кого угодно. Заняв позиции, они стали ждать.

Примерно через неделю, которая показалась влюбленному вечностью, им удалось кое-что узнать. Мадемуазель де Кальвьер заказала себе новое монашеское платье, доверив эту миссию самому лучшему портному Монпелье, постоянными клиентами которого, разумеется, были и кузены. Нечего и говорить, что для Фулкранда с Жюлем было детской игрой атаковать портного и заставить его отдать им требуемое платье. После чего Жюль де Клозель, который был старше Фулкранда, а значит, мог скорее сойти за портного, переоделся, взяв в «подмастерья» Сентонжа, и попросил двоюродного брата предупредить нежную Шарлотту о готовящемся деле. Фулкранд тут же взялся за перо и написал девушке трогательное письмо, которое поручили монастырскому садовнику ей доставить, потом же, когда наступил решающий день, влюбленный устроился возле окна и вновь погрузился в ожидание. Вскоре он увидел, как фальшивый портной с важным видом позвонил в дверь обители. Рядом стоял «помощник» и на растопыренных руках держал предназначенное Шарлотте платье. Когда их впустили внутрь, Фулкранд поспешил за большой каретой, уже стоявшей наготове на соседней улице, и вместе со своими людьми подошел к черному входу монастыря.

Ожидание было недолгим. Не прошло и получаса, как появились Жюль с Сентонжем, сопровождаемые закутанной в плащ женской фигурой, при виде которой сердце Фулкранда забилось сильнее. Конечно же, это была Шарлотта, стремительно бросившаяся в его объятия, смеясь и плача одновременно. И пока карета с Жюлем на козлах и сопровождаемая всадниками мчалась по дороге в Боск, наши голубки в своем укрытии предавались милому бессмысленному воркованию, свойственному всем влюбленным. Произошло это событие четвертого сентября 1658 года.

Но невозможно убежать из монастыря без последствий. Почти сразу была поднята тревога. Господин де Ла-Рош и его зять Антуан де Кальвьер спешно вооружили своих людей и бросились догонять похитителей, которых они настигли на расстоянии четырех лье от Монпелье.

Жюль де Клозель и его слуги не растерялись и оказали самый решительный отпор, сражаясь как львы, не говоря уже о Фулкранде, который немедленно покинул карету и принял участие в стычке. Во время этой ожесточенной схватки погибло множество людей и несколько лошадей, так что господин де Ла-Рош был вынужден повернуть назад с пустыми руками, чего он и представить не мог, в то время как карета продолжила путь по дорогам любви.

В Лангедоке сентябрь всегда прекрасен, и безмерно счастливая Шарлотта нашла восхитительными суровые башни замка Боск (который позже обретет известность, ибо там проведет свои юные годы Анри де Тулуз-Лотрек[93]). Фулкранд был как всегда, и даже больше, очарователен и влюблен, а девушка его просто обожала.

Но эта идиллия оставила абсолютно равнодушным дядюшку Псалмоди, оскорбленного тем, что его так жестоко провели, и он не собирался давать поблажку влюбленным. Через восемь дней после похищения, двенадцатого сентября, он направил жалобу в Тулузский парламент, который приговорил преступников и их подельников к следующему наказанию: Сентонжа – к колесованию, Фулкранда и его кузена Жюля – к обезглавливанию. Замки Боск и Клозель надлежало разрушить до основания и стереть с лица земли «в знак вечного проклятия». Шарлотте же предписывалось немедленно вернуться в дом аббата.

Ничего не скажешь, суровый приговор. Но его еще нужно было суметь привести в исполнение! У четы Дю Босков имелись кое-какие связи в верхах, и они подали апелляцию в Королевский совет, который спешно выслал уполномоченного, господина де Безонса, чтобы тот допросил жертву похищения на месте, то есть в Боске.

Шарлотта встретила королевского посланника с обезоруживающей любезностью, призвав на помощь все свое очарование, а затем заявила с неподражаемым хладнокровием:

– За господами Дю Боском и де Клозелем, когда те приехали за мной в монастырь урсулинок, я последовала по доброй воле. Помимо того глубокого и сильного чувства, что связывает нас с господином Дю Боском, я не могла продолжить пребывание в этой обители, где подвергалась постоянным нападкам со стороны персоны, чье имя я предпочла бы не разглашать.

– Почему?

– Потому, что речь идет о незаконнорожденной дочери моего дяди, аббата де Псалмоди, а я не хочу дискредитировать человека Церкви! – ответила девушка, которой явно было не занимать изобретательности.

Нетрудно вообразить, как аббат воспринял это заявление. Он приложил все старания, чтобы приговор Тулузского парламента поскорее перешел в фазу исполнения. Сопровождаемый капитаном Делапьером, ответственным за арест преступников, вместе с отрядом полицейских стражей он лично отправился в Боск и обыскал замок, никого там не обнаружив, а затем и все соседние постройки – с тем же успехом. Дю Боски, разумеется, не стали дожидаться полицейских и, пока досматривали их владения, преспокойно отсиживались в своем замке Монматон.

Взбешенный и не желавший признать поражение аббат все под тем же прикрытием Делапьера собрал целое войско из пяти-шести сотен человек и, сам возглавив вооруженный отряд, осадил замок Монматон, направив туда требование сдаться.

Предупреждение осталось без ответа, и осаждавшие приступили к штурму… Замок был взят, только вот и он оказался совершенно пуст. И тогда, следует признать, как это ни прискорбно, «воины» аббата де Псалмоди и Делапьера повели себя как бандиты с большой дороги. Деревня подверглась нападению: солдаты грабили, поджигали дома, бесчинствовали, насиловали и убивали… Потом, заложив под башни мины, замок взорвали. Совершив эти злодеяния, изрядно утомленные бессмысленной бойней, вояки затем убрались восвояси, несолоно хлебавши.

Шарлотта между тем находилась совсем близко, укрывшись со своей новой семьей в доме друзей, живших неподалеку. Трагедия, произошедшая в Боске, окончательно переместила девушку в стан возлюбленного.

– Нужно окончательно отделаться от этих людей, – заявила она Фулкранду. – Отныне у меня есть право выйти замуж. Закон позволяет, к тому же этого хочет Бог! Женись на мне!

Фулкранд был не слишком уверен, что Бог так уж этого хочет, но ведь и ему не терпелось воссоединиться с прекрасной Шарлоттой! Так что двадцать четвертого декабря подписали брачный договор, двадцать восьмого было объявлено о бракосочетании, а восьмого января в полуразрушенной церкви Монматона состоялась долгожданная церемония.

– А теперь, – сказал господин Дю Боск невестке, – если мы намерены положить конец вражде двух семей, следует совершить акт послушания.

– Что вы под этим подразумеваете?

– Мы вернем вас опекуну, и он будет нам признателен за оказанное почтение. И потом, он ничего не сможет поделать, раз вы уже вступили в законный брак.

По правде говоря, ни у Шарлотты, ни у Фулкранда такое решение не вызвало восторга. Но чтобы избежать полного разорения Дю Босков и, главное, не навлечь на себя королевский гнев, стоило проявить добрую волю.

– Принц де Конти[94]– за нас, – прибавил Дю Боск. – Он будет нашим ходатаем перед королем, и мы будем восстановлены во всех правах.

Несомненно, ради всеобщего блага сделать это было необходимо, и вскоре с бесчисленными поцелуями и клятвами юные супруги расстались, пообещав ежедневно друг другу писать, и Шарлотта, воплощенная покорность, с покрасневшими от слез глазами села в карету, чтобы отправиться в замок Монпелье.

Она явилась как раз вовремя, застав опекуна умирающим. По словам Таллемана де Рео[95], аббат де Псалмоди уморил себя голодной смертью, придя в отчаяние, когда скончалась одна его кузина, к которой он питал нежные чувства. Но ведь известно, что у Таллемана де Рео был злой язычок, вдобавок в этом самоубийстве было что-то уж слишком светское, так что воздержимся от суждений и скажем так: причина его смерти осталась неизвестной.

Трагическая кончина аббата обернулась для Шарлотты настоящей катастрофой, ведь она готова была поручиться, что с дядюшкой удастся сговориться. Но дядюшки не стало, и ей назначили нового опекуна – господина де Сен-Сезера, которого девушка терпеть не могла, и в самом деле отвратительного человека.

Бессовестный и притом похотливый, он понял, что юная и нежная, да к тому же и богатая девушка – настоящий подарок судьбы. И уж конечно, он не собирался отправлять ее в монастырь урсулинок. Господин де Сен-Сезер присмотрит за ней куда лучше, чем легковерные монахини! Для начала он попытался сделать подопечную своей любовницей, с тем чтобы со временем завладеть ее деньгами.

Шарлотта умела постоять за себя, она оказала наглецу достойный отпор и между делом сообщила, что ее приданое не будет никому принадлежать, кроме мужа.

– Раз все дело в этом, я найду вам подходящего супруга.

– Напоминаю, что он уже есть!

– Брак ваш в ближайшее время будет признан недействительным, и у меня есть на примете подходящий человек: Анри де Лафар, маркиз де Турниак. Он молод, хорош собой, умен. И вас обожает…

Самым большим достоинством господина де Турниака, о чем Сен-Сезер умолчал, было то, что он обещал после свадьбы разделить с ним деньги Шарлотты.

Почувствовав, что, сражаясь с открытым забралом, она ничего не добьется, девушка сделала вид, что согласна, приняла у себя господина де Лафара и даже позволила за собой поухаживать… но тут же отослала два письма – принцу де Конти и своему дорогому Фулкранду.

Можно предположить, какую бурю чувств вызвало это послание у пылкого молодого человека. Шарлотта, его Шарлотта, стала жертвой охотника за приданым! Ни Бог, ни король не смогут противостоять его праведному гневу! Примчавшись в Монпелье и прихватив с собой верных ему людей, примерно пятьсот человек, он осадил особняк Кальвьеров, готовый предать его огню. Притом он трубил на все лады, что явился сюда забрать жену и «ни король, ни правосудие не смогут помешать его планам».

Испугавшись, Сен-Сезер обратился за помощью к губернатору Монпелье, маркизу де Кастри, который немедленно послал отряд полиции для защиты особняка от происков Дю Боска, но с жестким приказом не ввязываться в схватку первыми.

Так два войска оказались друг против друга, и никто не хотел уступать территорию. Со своей стороны, принц де Конти сообщил из Парижа, что поддерживает Дю Боска и ждет только случая представить дело королю.

Маркиз де Кастри был человек умный и осторожный. Поняв, что потасовкой ничего не решить, он направил гонца, чтобы тот выяснил у Шарлотты, кого все-таки она любит? Был ли этим счастливцем Фулкранд Дю Боск или же маркиз де Турниак, которого девушка охотно принимала в последнее время? Шарлотта ответила без колебаний:

– То, что я всей душой люблю Фулкранда Дю Боска, столь же несомненно, как и то, что я его супруга перед Богом и людьми! Что же касается господина де Турниака, – прибавила она с обезоруживающей улыбкой, – знайте, что над ним я просто насмехалась!

Яснее выразиться было невозможно. Получив ответ на свой вопрос, маркиз де Кастри начал с того, что отправил Шарлотту в третьеразрядный монастырь Святого Франциска. Там она продержалась недолго, поскольку устав обители оказался слишком суровым и не соответствовал ее случаю. После девушку перевели в обитель Мальтез, но и там ей не понравилось. В конечном итоге воззвали к самому королю, и тот распорядился отправить «трудного ребенка» в Париж. Шарлотту препроводили в обитель Кордельер де Сен-Марсо, куда она явилась в конце февраля 1663 года. А восьмого июня пришло распоряжение Королевского совета определить Шарлотту в монастырь Святой Авойи, и отныне ее опекун обязывался выплачивать ей пансион в размере трех тысяч ливров. Тот, конечно, стал возражать, почему, мол, он должен снабжать деньгами воспитанницу монастыря, которая доставила ему куда больше хлопот, чем радости… и Королевский совет вынес новое решение: вернуть Шарлотту в монастырь Кордильер де Сен-Марсо.

Шарлотте нравилось в этом спокойном месте, где все были к ней добры, но как ни говори, а монастырь есть монастырь, а она уже ими пресытилась. Время шло, Шарлотте исполнилось шестнадцать лет, и теперь ей хотелось более упорядоченной жизни. И больше всего на свете она мечтала быть рядом с дорогим сердцу Фулкрандом. Но приходилось ждать, пока важные персоны окончательно решат ее судьбу.

Нелегким было это ожидание, хотя монахини старались сделать ее пребывание в обители как можно приятнее, ведь они всей душой привязались к молоденькой и прелестной женщине, трогательной в своей верности милому супругу, о котором она всегда говорила со слезами на глазах.

Само собой разумеется, Фулкранд поспешил перебраться в Париж, где он регулярно посещал принца де Конти, принимая живое участие в его делах. Пребыванием в столице он воспользовался для редких свиданий в монастыре со своей возлюбленной, которые еще больше разжигали их страстное чувство, ведь они бесконечно страдали от затянувшейся разлуки.

Решение нашла Шарлотта. Видя, как она мучается, лишенная свободы по принуждению, добрые сестры позволили затворнице иногда выходить в город, конечно, под присмотром монахини. Однажды Шарлотте даже удалось погостить какое-то время у принца де Конти, и это пребывание на воле оказалось столь благотворным, что к концу года в монастыре произошло событие, для которого он вовсе не был предназначен: юная госпожа Дю Боск произвела на свет чудесного младенца мужского пола, огласившего громким криком суровые стены обители.

Вот уж когда Тулузский парламент стал в тупик! В конце концов, требовалось каким-то образом определить судьбу Шарлотты законодательно. Но бумажная волокита затянулась надолго, и несчастным супругам пришлось испытывать свое терпение еще полтора года. Только шестого мая 1665 года Королевский совет окончательно признал правомочность брака Шарлотты де Кальвьер и Фулкранда Дю Боска. Молодая женщина и младенец были торжественно переданы супругу, и радостная пара, наконец-то, могла отправиться по дороге, ведущей к счастью. Они и правда жили очень счастливо, имели много детей, и даже были настолько великодушны, что ежегодно заказывали мессу за упокой души – ох какой беспокойной! – господина аббата де Псалмоди.

Франсуаза де Рокелор: между любовью и жадностью Бретонский принц и непризнанная дочь Людовика XIV

Ох уж этот Эркюль-Мериадек!

Самой большой новостью в декабре 1707 года в салонах Версаля был предстоящий брак – говорили, что король Людовик XIV его поддерживает и вот-вот благословит, – молодого принца де Леона, сына герцога Шарля де Рогана и герцогини, урожденной Гемене, с дочерью герцогини де Рокелор, юной Франсуазой. Дочерью герцогини, но не герцога! Ибо ни для кого не было секретом, в информированных кругах разумеется, что дитя было зачато в момент, когда Великий король проявлял большой интерес к его матери, в то время как герцог воевал где-то у голландской границы. Ходили слухи, что когда кормилица показала отцу новорожденную, Рокелор с присущим ему изяществом и остроумием отвесил ребенку глубокий поклон и сказал: «Добро пожаловать, Мадемуазель, я не ждал вас так скоро!»

Как бы то ни было, но природа взяла на себя труд отомстить за попранную честь герцога: если остальные дети унаследовали красоту матери, то дочь «короля-солнца», что называется, не удалась: она была дурно сложенной, сутулой и некрасивой. Домашнее образование, когда пришел срок, девушка продолжила, став воспитанницей монастыря Дочерей Святого Креста, располагавшегося на улице Шарон[96]. Это приятного вида строение было окружено прекрасным садом, где Франсуаза в довольстве и покое достигла своего двадцатичетырехлетия.

Однажды утром в обитель явилась старшая Рокелор, сообщив, что король выбрал ее дочке супруга, и та вскоре станет принцессой де Леон. И по этому случаю Франсуазе разрешено принимать в монастыре своего жениха.

Если будущая невеста не блистала красотой, то и жених был не лучше. Двадцатисемилетний молодой человек, тощий и неприглядный, как обед во время Великого поста, он отнюдь не напоминал Адониса, но… все-таки был не лишен обаяния благодаря живому уму, любезности, веселому нраву, изяществу и, скажем так, своему шарму. Он любил жизнь, был не прочь выпить и поухаживать за женщинами и не жалел денег, если речь шла о собственном удовольствии, но становился скупее Гарпагона[97], когда это касалось других. Ничего не поделаешь – семейная черта, свойственная как его отцу, так и матушке.

Но вот что случилось: во время свидания в приемной монастыря произошло чудо, на которое способна только любовь: эти два некрасивых существа покорили друг друга! Чтобы лучше понять причину этого, заметим, что девушка, плохо сложенная и лишенная привлекательной внешности, обладала теми же качествами, что и ее жених, – она была умна и обладала живым и бойким характером, иначе говоря, вполне могла понравиться.

Вот на этом нашей истории и следовало бы завершиться апофеозом великолепной свадьбы в Версале в присутствии короля, его морганатической супруги госпожи де Ментенон и всего двора. Все так бы и случилось, если бы не известная скаредность Роганов и тот факт, что герцогиня де Рокелор, которая тоже умела вести счет деньгам, несмотря на свое богатство, с вожделением поглядывала на солидную кубышку бретонских принцев. Но лучше послушаем Сен-Симона:

«На стадии подписания брачный договор был расторгнут в резкой форме из-за высокомерного поведения герцогини де Рокелор, которая потребовала, чтобы герцог де Роган выделил сыну бо`льшую сумму, чем им было назначено. Роган и его супруга восприняли это в штыки, стояли на своем и разорвали договоренность…»

Истинной причиной завышенных требований дамы и решительного отказа Роганов был тот факт, что в момент, когда переговоры только начались, некая Флоранс Пеллерен, дочка трактирщика из Сен-Жермен-де-Пре, угодила в Бастилию. Впрочем, произошло это с полного согласия Флоранс и благодаря королевскому указу о заточении в тюрьму без суда и следствия, чего добился для нее герцог де Роган. Вот уже четыре года эта Флоранс, кстати очень красивая, держала в плену своего очарования Эркюля-Мериадека, да так крепко, что тот хотел на ней жениться, и теперь она готовилась подарить ему ребенка. В Бастилии с ней обходились как со знатной дамой, даже разрешили на время родов поселиться у жены начальника охраны Марии Базен, с которой она подружилась. Затем, опять же благодаря ходатайству подруги, Флоранс пристроили в один достойный монастырь, где она должна была тихо коротать время в ожидании того светлого дня, когда она сможет воспользоваться небольшим денежным вознаграждением, которое ей было выделено. Вознаграждение, вызывавшее скрежет зубовный у Роганов и которое госпожа де Рокелор считала непозволительным. Дама исходила из принципа, что будущим свекрам стоило бы поднапрячься в финансовом отношении после такого скандала, чтобы заслужить честь с ней породниться. Мы знаем, к чему это привело.

Поставленный в известность родителями, что он не сможет жениться на дорогой Франсуазе, Эркюль-Мериадек в отчаянии бросился на улицу Шарон, чтобы сообщить страшную новость «невесте». Молодые люди сначала вдоволь посокрушались, сетуя на жестокосердие и жадность тех, кому была вверена их судьба, затем принялись думать. Единственным выходом было просто поставить родственников перед свершившимся фактом.

– Я вас похищаю, мы женимся, а там посмотрим!

Нечего и говорить, что Франсуаза одобрила этот план, затронувший романтические струны, которые не могут не отозваться в сердце девушки, воспитанной монахинями. И они сразу приступили к проработке деталей, которые позволили бы его реализовать. Все должно было произойти через три дня.

Так уж сложилось, что госпожа де Рокелор, никогда не покидавшая Версаль, разрешила настоятельнице монастыря отпускать Франсуазу с ее гувернанткой Маргаритой Витю каждый раз, когда крестная мать воспитанницы, маркиза де Ла Вьевиль, пригласит ее в гости.

Узнав об этом, Эркюль-Мериадек не стал терять времени даром. Перекрасив одну из своих карет, он приказал нарисовать на дверцах гербы Ла Вьевилей, переодел двух своих лакеев и кучера в одежду цветов этого благородного дома и отправил все это двадцать девятого мая 1708 года вместе со старым письмом маркизы, которое ему дала Франсуаза, содержавшим приглашение девушки в дом крестной.

Настоятельница ничего не заподозрила, и Франсуаза с победным видом поднялась в карету вместе с мадемуазель Витю… которая принялась громко кричать, как только поняла, что маршрут изменен. Особняк Ла Вьевилей находился на месте нынешней набережной Целестинок, карета же мчалась в сторону холма Менильмонтан. В довершение всего на некотором расстоянии от монастыря в карету вскочил принц де Леон, восхищенный успехом своего предприятия.

К несчастью, гувернантка отказалась молчать и вопила что было мочи. Тогда Эркюль-Мериадек ласково улыбнулся, обещая, что ей не причинят никакого вреда. Вскоре они подъехали к деревушке Менильмонтан, окружавшей замок Брюйер, принадлежавший герцогу де Лоржу, двоюродному брату и лучшему другу жениха. Помимо хозяина там находились граф де Рье и герцог д`Омон, да еще священник-расстрига, готовый на все, по такому случаю вернувшийся к прежнему ремеслу.

После «заключения брачного союза» молодых отвели в приготовленные для них покои со всеми удобствами и огромной кроватью. При виде «чертога новобрачных» вопли Маргариты Витю, которая уже видела себя в тюрьме, возобновились с удвоенной силой, и она бросилась к своей подопечной, дабы помешать ей совершить непоправимое, но куда там! Слуги де Лоржа схватили ее и заперли в шкафу. Столь мужественная защита воспитанницы позволит позже гувернантке не только оправдаться в глазах взбешенной матери, но и заполучить приличное вознаграждение от молодой принцессы де Леон, что наводит на некоторые мысли: возможно, в тот день проявилась бессознательная склонность Маргариты Витю к театру! Порой в людях скрыты незаурядные таланты, которым так и не суждено выйти наружу!

Четыре часа молодые наслаждались уединением в этих приятных апартаментах, а потом их пригласили к столу. Всей честной компании было предложено изысканное угощение (надо полагать, Маргариту Витю извлекли из шкафа), во время которого «новобрачная спела несколько веселых куплетов». Однако к восьми часам вечера новоявленная принцесса де Леон вернулась в монастырь в сопровождении безутешно рыдавшей гувернантки, которая немедленно доложила начальству обители, что она стала беспомощной свидетельницей неслыханного по дерзости происшествия. В то же самое время герцог д`Омон держал путь в Версаль, чтобы поставить в известность герцогиню де Рокелор о свершившемся бракосочетании ее сына.

Скандал в благородных семействах

Нетрудно догадаться, какой прием был оказан представителю молодых супругов свежеиспеченной свекровью, которая ни о чем не подозревала! Презрев этикет, герцогиня де Рокелор велела заложить лошадей и стрелой помчалась к ни в чем не повинной госпоже де Ла Вьевиль, которой устроила ужасную сцену. Ознакомившись с подробностями, несчастная крестная страшно рассердилась, немедленно созвала конюхов и допросила их, но те хором, с убежденностью невинности, поклялись, что в этот день карета со двора не выезжала не только в монастырь на улице Шарон, но вообще куда бы то ни было. Смирившаяся с очевидностью, разгневанная мать вынуждена была принести извинения. Как только гостья уехала, бедная маркиза почувствовала себя плохо и слегла.

В это время Эркюль-Мериадек как раз сообщал родителям о своем бракосочетании. Это вылилось в достойную эпоса сцену, во время которой Роганы дали полный выход своему негодованию, после чего посоветовали отпрыску как можно скорее удалиться в Испанию, дабы не навлечь на себя гнев матери невесты, к тому же близкой ко двору.

В огромном волнении Эркюль-Мериадек отправился к «тетушке Субиз», к которой прибегал в трудных обстоятельствах, поскольку когда-то она – и она тоже! – находилась в весьма теплых отношениях с королем. Именно тетушка уладила дело с Флоранс Пеллерен, и потому стоило выслушать ее мнение.

Питавшаяся исключительно белым мясом, молочными продуктами, салатами и фруктами, госпожа принцесса де Субиз благодаря этой диете сохранила превосходный цвет лица, к большому неудовольствию госпожи де Ментенон и столь же большому удовольствию Его Величества. Прохладно относившаяся к семье, то есть к Роганам-старшим, она была очень привязана к Эркюлю-Мериадеку.

* * *

Но на этот раз принцесса де Субиз говорила с ним на том же языке, что и родители, с одной лишь разницей, что она посоветовала ему до бегства в Испанию нанести визит канцлеру Поншартрену и узнать, что он думает об этом событии и как наилучшим образом преподнести его королю.

Молодой человек немедленно последовал этому совету, но еще кое-кто пришел к тому же выводу, что и «тетушка Субиз». Это была госпожа де Рокелор, которая, подъехав к Канцелярии, увидела во дворе ливреи и гербы своих врагов. Еще больше рассвирепев, она велела своей компаньонке попросить министра поговорить с ней в ее карете.

Зная бурный характер герцогини, Поншартрен принялся ее убеждать решить дело миром и прийти к взаимному согласию. Но та не желала ничего слушать. Герцогиня требовала смертной казни за «святотатство» или как минимум пожизненного заключения в крепость где-нибудь в самом отдаленном уголке Франции. Вполне естественно, что господин де Поншартрен дипломатично, но твердо отказался способствовать такому решению вопроса.

– Превосходно, – заявила герцогиня. – Тогда я обращусь к королю.

Однако Людовик XIV как раз проводил время в Марли, загородной резиденции, как он говорил, в «сельском замке», а когда монарх там отдыхал, то и речи не могло быть о том, чтобы неожиданно к нему нагрянуть лишь по той причине, что с ним связаны приятные воспоминания о былом. Вот почему герцогиня вошла в замок с черного хода и попросила аудиенции у госпожи де Ментенон, которая хотя и не питала к ней большой симпатии, но живо интересовалась монастырскими делами, а потому встреча ей была обеспечена.

Супруга короля не жаловала герцогиню, что вполне объяснялось их общим прошлым, однако выслушала ее со вниманием, после чего проводила в маленькую комнату, и когда Людовик XIV, встав из-за стола, зашел к жене, чтобы выпить свою микстуру, она сообщила, что его ждут. Заранее смирившись, поскольку беседы нельзя было избежать, король принял госпожу де Рокелор прямо в спальне.

Увидев монарха, герцогиня бросилась ему в ноги, плача, стеная и сквозь слезы требуя для провинившегося самого сурового наказания.

– Что я слышу, сударыня! – воскликнул тот. – Вы просите у меня голову принца де Леона, вашего зятя?

– Так и есть, Сир, но примите во внимание чудовищность совершенного им преступления: похищение из монастыря, заключение брака без дозволения, наконец… насилие!

Негодующий тон герцогини вызвал у монарха лишь лукавую улыбку. Прежде она была не столь добродетельна да, пожалуй, и не столь жестока. Но герцогиня стояла на своем. Видя, что дело не сдвинется с мертвой точки, король пообещал ей все, что она требовала, с твердым намерением не выполнять посула, потому что этот брак, на который, впрочем, он уже дал согласие, полностью его устраивал. Разумеется, он поделился этим с госпожой де Ментенон, а та, в восторге, что вскоре бывшей сопернице будет подложена огромная свинья, поспешила растрезвонить повсюду новость о предстоящей пышной свадьбе. И в первую очередь она была адресована тем, кто мог вволю порадоваться неприятностям, свалившимся на голову как госпожи де Рокелор, которую при дворе никто не любил, так и Роганов, которых там любили еще меньше.

Тем временем, не обращая внимания на слухи, герцогиня помчалась в Париж со скоростью, на которую только были способны ее лошади, направившись прямиком к начальнику уголовной полиции Леконту, где она подала жалобу на принца де Леона. Уж она-то была твердо уверена, что к рассвету ее поверженный враг будет в Бастилии ожидать решения своей дальнейшей участи.

И она была бы сильно разочарована, узнав, что Леконт тотчас же предупредил короля об этом нежданном визите, а тот дал ему понять, что в этой странной истории не было ни насилия, ни соблазнения, ни похищения, поскольку все произошло с полного согласия мадемуазель де Рокелор. Канцлеру Поншартрену же вменялось в приятную обязанность объявить матери невесты монаршую волю: поскольку этот брак, действительно сумбурный и поспешный, никак нельзя считать законным, он будет заключен вторично и по всей форме.

Обе стороны пришли в бешенство, но бунтовать было бессмысленно. Роганы тем не менее тянули, сколько могли, пока их сын предавался тоске, а Франсуаза оставалась в своем монастыре под охраной четырех монахинь.

Первой капитулировала госпожа де Рокелор, у которой вовсе не было желания ссориться с королем. К тому же в душе она была не прочь выдать замуж дочь, не блиставшую красотой. Роганы оказались менее сговорчивыми, и понадобился прямой приказ короля, чтобы они дали согласие на брак, причем оба поклялись, что отныне не скажут ни слова непокорному сыну. Безутешные супруги прибавили также, что их щедрость ограничится лишь двенадцатью тысячами ливров ренты, на что госпожа де Рокелор ответила, что она собиралась назначить сумму в восемнадцать тысяч, однако теперь не видит оснований давать больше, чем ее противники. Как бы то ни было, король подписал брачный договор второго августа 1708 года, но затем это должны были сделать родители, а обычай требовал, чтобы мероприятие проходило в доме невесты.

Сначала старший Роган наотрез отказался идти к Рокелорам, но в конце концов согласился при условии, что он и словом не обмолвится с хозяйкой дома. Это-то и послужило причиной бурной сцены.

Едва войдя, Шарль де Роган тут же бросился к окну, открыл его и облокотился на подоконник, чтобы находиться спиной ко всем, присутствующим в гостиной. Появились новобрачные. Молодой человек начал с того, что попросил прощения у всех, кого невольно обидел, но когда он приблизился к отцу, тот обрушил на него такой поток оскорблений, что несчастный малый, не выдержав, решил немедленно удалиться. Неумолимый герцог только тогда повернулся со словами: «Если этот мерзавец уходит, я протестую против брака, который нам навязали!» Все бросились вслед за женихом. Кардинал де Ноай, присутствовавший на церемонии, самолично настиг беглеца, а тем временем невеста лишилась чувств, равно как и ее матушка. В конечном итоге договор всё же подписали. Оставалось венчание, но о Версале уже и речи идти не могло. Той же ночью, в полночь, Роганы и Рокелоры отправились в церковь Святого Павла. Добравшись туда по отдельности, семьи даже вошли в разные двери, встретившись только возле алтаря. Едва церемония завершилась, они точно так же покинули церковь, даже не поздравив друг друга. Молодые супруги наконец-то воссоединились, не получив со стороны родни ни малейшего знака внимания.

Медовый месяц им пришлось провести в доме, находившемся в Нейи[98], который когда-то служил убежищем для любовной интрижки Эркюля-Мериадека с красоткой Флоранс, но свадебный ужин оказался скорее скудным, потому что любезный свекор отказался дать сыну хоть немного денег. И только герцогиня де Рокелор на следующий день отправила им сто пистолей.

И все же их брак оказался счастливым, несмотря на постоянные нехватки и удивительную атмосферу постоянно сменявших друг друга ссор и примирений. Молодая пара старалась жить на широкую ногу, однако не всегда имела достаточно дров, чтобы согреть комнаты гостей. Но и страдая от безденежья, принц сумел-таки доказать свою любовь к жене, купив у герцога де Лоржа небольшое имение, где Франсуаза наконец-то почувствовала себя хозяйкой.

Таинственная смерть маркизы Дюпарк Был ли Расин убийцей?

Заседание «Огненной палаты», проходившее двадцатого марта 1679 года, близилось к концу. Вот уже восемь дней длился допрос «предсказательницы будущего» Катерины Монвуазен, больше известной как Лавуазен. Расследование по «делу о ядах», отбросившему страшную тень на царствование Людовика XIV, было в самом разгаре. В зале Арсенала, где происходили слушания, звучали самые громкие имена Франции, раздавались самые чудовищные обвинения. Речь шла о «порошках для наследства»[99], черных мессах, приворотных зельях, порче, восковых фигурках, пронзенных иглами, и прочей чертовщине, всплывшей на поверхность из зловещих глубин мрачного Средневековья.

Каждый день Лавуазен прибавляла к своему списку все новые имена, делала все новые разоблачения. Казалось, этот источник никогда не иссякнет, и председательствующий на суде государственный советник Базен де Безон приходил в ужас от разверзнувшейся перед ним бездны преступлений. На сегодня для него, пожалуй, было довольно. Весь день Париж пронизывал резкий ветер, да еще с ледяным дождем, и у советника было единственное желание: поскорее прийти в свой уютный дом и сесть в удобное кресло возле камина. Хватит и того, что начальник королевской полиции Никола де Ларейни, с которым они обычно проводили заседания, сегодня отсутствовал.

Но Лавуазен, судя по всему, вовсе не была утомлена. Маленькая, плотная, на плебейский вкус довольно привлекательная, своей наглостью она могла отвратить кого угодно. Тяжелый взгляд, который она обращала на судей, словно хранил всю мерзость того, что ей довелось повидать, а покрасневший нос свидетельствовал, что она не была врагом бутылки.

И вдруг тишину, нарушаемую лишь скрипом секретарского пера по бумаге, прервал ее негромкий голос:

– Кстати, господин советник, а почему вы не расспрашиваете меня о смерти маркизы Дюпарк, актрисы из «Бургундского отеля», которая скончалась одиннадцать лет назад? Может, потому, что вы академик, как и господин Расин? Собратьям легче договориться?

Базен де Безон подскочил на месте, вперив в обвиняемую испуганный взгляд.

– Что все это значит? Насчет чего я, по-вашему, мог договориться с Жаном Расином?

– Насчет того, например, что он отравил маркизу, но… его не арестовали. А ведь в свое время смерть несчастной наделала много шума!

И правда, сейчас Базен припомнил: кончина известной актрисы, скоропостижная, необъяснимая, была тогда у всех на слуху. Ходили разные сплетни, тем более что покойная была любовницей Расина, а нрав у ее покровителя был далеко не легкий. В глубине души советник признавал, что в характере Расина было много странного, непредсказуемого и таинственного. Но ведь это не повод объявлять его убийцей! И Базен де Безон строго спросил:

– Если предположить, что ваше обвинение небеспочвенно, скажите, на чем конкретно оно основано? Вы сами снабдили его ядом? Расин входил в число ваших клиентов?

По лицу прорицательницы скользнула улыбка, в желтоватых глазах вспыхнули странные искорки.

– Нет, яда не давала, могу поклясться. Но я была знакомой маркизы Дюпарк и очень ее любила. Она мне доверяла… и вот ее больше нет! Уж коль вы копаетесь во всем этом грязном белье, почему бы заодно не заняться и делом маркизы? Прошло столько времени, а она до сих пор не отомщена. Слишком несправедливо, что она – единственная из пострадавших, чья смерть останется без возмездия. Я сказала, что ее отравил Расин, и настаиваю на этом! Делайте свою работу!

Видно было, что к этому она ничего не добавит. Смущенный настойчивостью женщины Базен де Безон прервал заседание. В одиночку он не мог принять решение, для продолжения стоило поговорить с Ларейни. Преступницу отвели обратно в камеру.

* * *

Начальник королевской полиции Ларейни к пятидесяти четырем годам навидался и наслушался всякого, так что больше ничему не удивлялся. Сделав парижскую полицию достойной этого имени, очистив столицу от всякого сброда, разделавшийся с «дворами чудес»[100], всю жизнь посвятивший служению королю, этот человек никогда не полагался на волю случая, и особенно в том, что касалось отвратительного «дела о ядах», которое он намеревался довести до конца. Сведения, полученные от Базена де Безона, не слишком его взволновали, как и то, что Расину покровительствовал Людовик XIV, сделавший его придворным историографом, не говоря уже о том, что он был самым знаменитым драматургом своего времени. Поскольку его коллега не знал, как ему следовало поступить, Ларейни решил, что они еще раз выслушают Лавуазен вместе. Предсказательницу подвергли строжайшему допросу.

– По какой причине, по вашему мнению, Жан Расин мог отравить маркизу Дюпарк? – спросил начальник полиции.

– Из ревности! Есть кое-что, чего вы не знаете, господин начальник полиции: Расин женился на своей любовнице.

– Женился на маркизе? Расин? Бросьте! Об этом сразу стало бы известно!

– Да ведь и было известно кое-кому. Арманде Бежар – уж точно, Мольеру и госпоже Горла, матери маркизы, тоже. Расин всегда был ревнивцем. За два года до смерти маркизы он из ревности заставил ее перейти из театра Мольера в «Бургундский отель». По любому пустяку его охватывал страшный гнев. Уж кто-кто, а я знаю, мне довелось увидеть несколько бурных семейных ссор, но я никому о них не рассказывала из уважения к маркизе.

Каким уверенным тоном говорила эта несчастная, чьих преступлений было не счесть! Нахмурив брови, Ларейни сделал вид, что не замечает тревожных взглядов, которые бросал на него Базен де Безон, и продолжил:

– Наверное, маркиза вела себя легкомысленно, если заслужила такую ревность. С актрисами такое случается.

– Легкомысленно? Ничуть! Но у нее, правда, был страстный и очень упрямый воздыхатель: шевалье де Роган, тот, кто…

– … лишился головы в 1674-м за участие в заговоре против короля?

– Точно! Он был без ума от маркизы и даже хотел на ней жениться.

Базен де Безон не выдержал:

– Роган? Жениться на актрисе? На этот раз вы переборщили!

– Вовсе нет! У меня есть его письма к маркизе: она мне их доверила, чтобы муж не нашел. Захотите, дам вам прочесть.

– Почему она хотела сохранить письма? В память о прошлом?

– Не только. Честно сказать, по-моему, она продолжала с ним встречаться и после замужества. Вот почему академик так взбесился.

Начальник полиции усмехнулся:

– Послушайте, у вас слишком богатое воображение. Вы ненавидите Расина, ведь он закрыл для вас двери дома сразу после предполагаемой вами женитьбе на маркизе. И вы решили отомстить, ведь так?

Ничуть не возмутившись, Лавуазен пожала плечами.

– Ошибаетесь: я не ему мщу, а пытаюсь отомстить за бедную маркизу. Но если я лгу, будьте добры, господа судьи, ответить на следующие вопросы. Почему во время последней болезни маркизы господин Расин никого к ней не пускал: ни мать, ни даже ее старую служанку Нанетту, верную и преданную? Даже когда она была при смерти, мать не смогла в последний раз поцеловать дочь и узнала об ее кончине только после похорон.

– Откуда вам все это известно, раз вы не имели доступа к маркизе?

– От ее матери.

– Так вы же сказали, что госпожа Горла, чья репутация далеко не из лучших, не переступала порога дома маркизы.

– Да, но Флешуа, врач покойной, обо всем докладывал матери.

– Тогда я допрошу Флешуа.

– Невозможно. Восемь лет назад он умер.

– Как прекрасно! Единственный свидетель и тот мертв! Мы попусту тратим время, выслушивая вас.

– А зачем, по-вашему, мне лгать? Теперь уж мне терять нечего. Я знаю, что скоро умру, и смерть Расина моей – не помешает. Но я хочу уйти со спокойной совестью. А успокоить ее я смогу, если узнаю, что этот великий негодяй не останется безнаказанным! Верите вы мне или нет, не важно, но вот что я вам скажу: в момент смерти маркиза была беременна… и ей не разрешили даже позвать ее горничную Манон, а ведь та была повитухой.

– Итак, Расин одновременно отравил и жену, и своего ребенка?

– Не своего, а ребенка шевалье де Рогана. И заодно избавился от неверной жены.

* * *

Исповедь Лавуазен, несмотря на все их предубеждение против нее, серьезно поколебала позиции судей. Высокое положение Расина, в ту пору когда и самые знатные оказывались втянутыми в неблаговидные дела, по сути, ничего не меняло. Превосходный литератор мог оказаться отвратительным человеком, а тяжелый характер Расина отнюдь не свидетельствовал в его пользу.

Озабоченные и не знавшие, какие дальнейшие шаги предпринять, Ларейни и Безон, поразмыслив, решили обратиться к Лувуа[101]. Министр, по-видимому, тоже долго раздумывал, поскольку лишь одиннадцатого января советник Базен де Безон и начальник полиции Ларейни получили от него записку следующего содержания: «Прилагаю королевский ордер на арест госпожи Ларше (сообщницы Лавуазен). Ордер на арест господина Расина будет вам отослан по первому требованию».

Теперь оставалось только провести расследование, на этот раз основательное, поскольку дело оказалось мрачным и запутанным. Но прежде чем отправить стражу в дом Расина, Ларейни решил вызвать подозреваемого в полицию и выслушать у себя в кабинете.

* * *

К сорока годам внешность Жана Расина вполне соответствовала значимости его личности: драматурга отличали благородство черт лица и внушительная осанка. Он был еще красив, с иссиня-черными волосами, и очень нравился женщинам, несмотря на суровый взгляд и тонкую линию всегда сжатых губ. Если он и не слишком был удивлен вызовом в полицию, то взорвался после первых же слов Ларейни:

– Свидетельство Лавуазен? Скажу честно, я разочарован, что такой человек, как вы, принимаете на веру сплетни этого ничтожества!

– Не будем говорить о Лавуазен, она такова, какова есть. За свои преступления она уже заплатила на костре. Но ее свидетельство, хотя мы и немногое смогли из нее вытянуть, было проникнуто такой искренностью, что поневоле мы заинтересовались ее словами.

– Невероятно! Если я правильно понял, эта женщина осмелилась обвинить меня в отравлении и вы меня вызвали сюда для дачи показаний?

– Именно так, сударь.

– Тогда я немедленно вас покидаю! Если вам требуются объяснения по этому поводу, обратитесь к королю. Вы ведь знаете, он очень добр ко мне и…

– Знаю, что королю в первую очередь важна справедливость! Персоны и более высокого ранга, чем вы, побывали здесь… с полного согласия Его Величества!

– Что вы хотите сказать? – проговорил Расин, слегка побледневший.

– А то, что я могу сегодня же вечером вас арестовать, сударь. И монарх меня поддержит. Если, конечно, вы не пожелаете прояснить некоторые обстоятельства по доброй воле!

Заявление Ларейни произвело эффект разорвавшегося снаряда. Писатель застыл на месте, ноги у него подкосились, и он снова сел в кресло, нервно теребя пальцами перья шляпы.

– Какого признания вы ждете? – глухо произнес он. – Готов поклясться, что я не отравитель. Произошел несчастный случай… ужасный и непоправимый! Да поймите, я ее любил… любил как безумный! – И Расин стал рассказывать…

– Когда я познакомился с маркизой в 1664 году, ей был тридцать один год. В ту пору она только что потеряла супруга, славного Рене Дюпарка, за которого вышла замуж в шестнадцатилетнем возрасте. Надо сказать, он наградил ее не только детьми, но и сделал из нее самую выдающуюся актрису современности. Конечно, она очень страдала, так как всей душой любила Рене, но все равно… была в самом расцвете красоты. Вы ведь знаете, ее грация и прелесть неподражаемы. Именно за это все и называли госпожу Дюпарк маркизой, хотя ее настоящее имя было Тереза Горла.

Как мог я не полюбить ее? Столько мужчин обожали маркизу тогда или в недавнем прошлом: Мольер, Лафонтен, оба Корнеля. Вы, наверное, помните, господин де Ларейни, очаровательный, но полный обиды стишок, адресованный ей Корнелем[102], которого она сочла слишком старым и осмеяла?

Мой лик с увядшими чертами, Похоже, не по нраву Вам! Но что, маркиза, будет с Вами К почтенным, как мои, годам?..

Не стану утомлять вас чтением всего стихотворения. Знаю только, что оно ничуть не взволновало маркизу, она прочла его со смехом. О, как она была хороша! Разве могла она представить, что ее, как и всех остальных, подстерегает старость… Она любила жизнь, любила… любовь, и никогда ни один актер не имел более внимательной и нежной супруги, подобно бедняге Дюпарку.

– Когда вы познакомились, прошло ведь совсем мало времени с момента его смерти?

– Да, и это было к лучшему. Я уже тогда ревновал ее бесконечно к этой прошедшей любви. Знаете, ведь маркиза заставила меня ждать целых три года, три невыносимых года, пока не позволила любить себя! И притом я должен был…

– Жениться? Да, я знаю, – спокойно произнес Ларейни. – Продолжайте, господин Расин.

– И я на ней женился, ничуть не пожалев, ибо в ней обрел не только превосходную супругу и пылкую любовницу, но и замечательную актрису.

– Говорят, вы заставили ее уйти из театра Мольера?

– Ну а как иначе? Мне она была необходима, чтобы появились «Андромаха», а затем «Британик»… Нечего ей было делать у Мольера, который уж слишком к ней привязался.

– Так вы ее ревновали, ревновали до такой степени, что запретили видеться с друзьями, даже с матерью?

– Да, ревновал! – подтвердил драматург. – Что в том странного? Я был моложе, но куда там соперничать с ней, с ее красотой… и потом, я опасался Мольера. Что до тех, кого вы называете друзьями: шарлатанки всякого рода, ворожеи вроде Лавуазен или Делагранж! Невелика потеря! Не следовало бы маркизе знаться с такими личностями.

– Как насчет матери?

– Горла ничуть не лучше! Она беззастенчиво пользовалась дочерью, занималась сводничеством, стараясь знакомить ее с состоятельными людьми… даже стариками! Разве я мог это терпеть?

Ларейни кивнул, давая знать, что понимает его и что он может продолжить. И Расин заговорил вновь:

– До начала 1668 года мы были счастливы, очень счастливы, пока в ее жизни вновь не появился шевалье де Роган, который и раньше был одержим ею.

* * *

В тот вечер Расин долго ждал прихода маркизы в их маленькой квартирке на улице Гренель-Сен-Жермен. Как же долго тянулось время, и его терпение подходило к концу, вернее, то, что от него осталось: за несколько последних месяцев поведение маркизы резко изменилось. Супруга стала рассеянной, приходила с опозданием, держалась отстраненно, и, конечно, порывы страсти мужа часто наталкивались на ее напряженную холодность.

Вначале озабоченный, а потом начавший ревновать, он стал за ней следить и обнаружил, что молодая женщина в последнее время зачастила к своей матери. Взбунтовавшись, он устраивал скандалы, которых маркиза не могла выносить и раздраженно возражала, что никто и ничто на свете не заставит ее отказаться от посещения матери. К несчастью, вскоре драматург узнал, что шевалье де Роган довольно часто гостил в Париже и порой его видели в доме госпожи Горла.

Однако тем вечером маркизы в доме матери не было, но домой она не возвращалась. Погода стояла отвратительная, хлестал ледяной дождь, и похоже было, что к первым числам декабря выпадет снег. Стемнело. Маркиза уже давно должна была вернуться, тем более что в последние недели она чувствовала себя очень усталой и ей часто нездоровилось. Расин уже побывал везде, где она могла появиться, но впустую.

Было уже около десяти, когда раздались шаги маркизы. Почти не сдерживая гнев, Расин бросился к двери, готовый разразиться криками, но при виде молодой женщины, очень бледной и с темными кругами под глазами, он не осмелился и лишь сухо спросил:

– Где ты была? Я искал повсюду… даже у матери. Никто тебя не видел!

Она бросила на него усталый взгляд, сняла накидку из плотного шелка и протянула ее Нанетте, старой служанке, которая сразу поспешила к хозяйке, заслышав ее шаги. Потом медленно приблизилась к камину и протянула к огню иззябшие руки. Только когда Нанетта ушла, она наконец ответила:

– Я ходила к врачу! Его не оказалось на месте, и мне пришлось долго ждать.

– Зачем так долго ждала? Неужели этот визит настолько важен! Ты плохо себя чувствуешь?

Знаком она показала, что так и есть, но при этом улыбнулась.

– Сказал он, что у тебя за болезнь?

Тон мужа оставался суровым, но маркиза, словно погруженная в себя, этого не замечала. Ровным голосом она объявила:

– Да… У меня будет ребенок!

Молчание, которое воцарилось после этих слов, было таким многозначительным, что Расин не мог этого вынести. Но маркиза, кажется, ни на что не обращала внимания. На лице ее играла бессмысленная улыбка, вызвавшая приступ ярости у драматурга. Разве так сообщают мужчине о том, что он скоро станет отцом? Делая последнее усилие, чтобы сдержать себя, он пробормотал:

– И… от кого ребенок?

Маркиза вздрогнула, будто только сейчас увидела мужа и его искаженное гневом лицо.

– А от кого он может быть, по-твоему?

– Ну, уж нет! Неужели ты даешь мне понять, что он – мой? Месяцами ты ведешь себя не так, как прежде, ты полностью изменилась! Сколько раз ты подпустила меня к себе? Вечные мигрени, головокружения, бог знает что еще! Нет, тебе не удастся убедить меня, что я отец этого ребенка! Напротив, сейчас ты мне признаешься, кто его отец.

– Ты что, обезумел? Как смеешь говорить со мной в таком тоне?

Начавшаяся таким образом сцена на этом не закончилась. Она была ужасной, невообразимой. Всю ночь Жан Расин и маркиза терзали друг друга: он не переставал ее допрашивать, а она яростно защищалась, но силы у нее начали иссякать. Расин хотел добиться правды любой ценой. Не чувствуя ни малейшей жалости к жене, едва державшейся на ногах, он засыпал ее одними и теми же вопросами, надеясь, что рано или поздно она собьется и запутается в противоречивых «показаниях». Обезумевший от ревности, он готов был ее убить, но к утру, окончательно выбившись из сил, маркиза решила признаться: ребенок, которого она носила, был не от Расина, а от шевалье де Рогана. Да, они несколько раз увиделись, всего дважды или трижды, проснулись старые воспоминания, неожиданно оказавшиеся такими волнующими… Она уступила… и вот теперь эти короткие мгновенья принесли свои плоды.

– Но только, – прибавила она, заливаясь слезами, – клянусь, что все кончено. Он вернулся в Бретань, и мы больше никогда не увидимся… никогда, даю тебе слово!

– Слово? Ты чуть не навязала мне ребенка, которого заимела от другого!

– А что мне оставалось? Когда я поняла, что произошло, я просто обезумела, не хотела его, но вот только доктор сказал, что мои подозрения имеют основания, как произошло нечто странное – я перестала бунтовать. Я была почти счастлива! Ребенок! Как это чудесно!

– Можешь считать это чудесным, воля твоя! Но я не желаю его, ни в коем случае!

* * *

Какой ужас вызвала у него эта женщина с вкрадчивым голосом и туманными, двусмысленными речами, к которой Расину пришлось обратиться по совету одного из приятелей! Логово ее, так называемая аптека, попахивало мерзкими историями, тошнотворными тайнами, преступной торговлей гнусным зельем. Захоти он купить яд, и она бы его продала, вне всяких сомнений. Достаточно дать требуемую цену. Но вовсе не это было ему нужно.

– Необходимо прервать нежелательную беременность, – просто сказал он.

– Только и всего? Это легко.

В обмен на золотой женщина вложила ему в ладонь маленький пузырек из темного стекла.

– Пусть она выпьет его содержимое перед сном, и через несколько часов дело будет сделано.

Когда он дал маркизе снадобье, та не протестовала. Она поняла, что, если ребенок не появится на свет, все разногласия между ней и супругом будут устранены. Раз уж она рассталась с шевалье де Роганом…

– Слава богу, дело еще не зашло далеко, – сказала она. – Все будет хорошо.

Но все получилось очень плохо. От той ночи, хотя прошло уже столько лет, у Расина сохранились страшные воспоминания. Маркиза испытывала неимоверные страдания. Явившийся врач сказал, что это выкидыш, даже не поинтересовавшись, чем он вызван.

– Отдых, хорошее питание, и все наладится, – проговорил он с оптимизмом, видимо, искренним, поскольку был полным невеждой.

Ничего подобного не произошло, маркиза слабела день ото дня. Затем у нее началась лихорадка. Ухаживал за женой один Расин. По взаимному согласию они всех удалили из дома, даже Нанетту, чтобы никто не узнал об истинной причине болезни маркизы.

– Скоро я поправлюсь, – повторяла она, – поправлюсь, я чувствую.

Вечером одиннадцатого декабря, когда Расин пришел к ней с чашкой бульона, он нашел маркизу мертвой.

* * *

Драматург поднял глаза на полицейского, и в них было столько боли, что у Ларейни сжалось сердце.

– Теперь вам известно все. Я убил маркизу, не желая того… и воспоминания о той ночи, несмотря на прошедшие годы, жгут меня раскаленным железом. Вы знаете, я снова женился, и моя вторая супруга никогда не слышала об этом ужасном деле, но я, сколько буду жить, никогда не забуду!

В кабинете воцарилась мертвая тишина. Ларейни взял в руки гусиное перо с письменного стола и стал нервно покусывать кончик, глядя в упор на гостя. Глаза его словно старались проникнуть в душу Расина, и тот спросил сдавленным голосом:

– Что вы со мной сделаете? Если собираетесь арестовать, прошу дать мне время увезти из города жену…

Ларейни встал, отбросив перо в сторону.

– Арестовать? Нет… Как вы и сказали, это был несчастный случай. Я знаю – потому что старался это узнать, – что вы ужасно страдали, когда скончалась ваша супруга. Невозможно страдать до такой степени, если желаешь смерти человека. Возвращайтесь домой, господин Расин и… забудьте нашу встречу! Я доложу королю и господину Лувуа об отсутствии состава преступления. Ваша слишком требовательная любовь убила маркизу Дюпарк… не вы!

Шанмеле: «священное чудовище»[103] Великого века В стане маркизов

Январские дни коротки. К четырем часам пополудни таверна «Мартышка», расположенная на улице Вьей-дю-Тампль, уже полностью погрузилась в темноту, и служанка внесла в зал масляные лампы и несколько подсвечников, поставив один на столик неподалеку от двери. Пламя свечей выхватило из мрака молодую пару. Мужчина и женщина, хотя они и сидели друг напротив друга, словно были погружены в свои тайные размышления.

Когда юноше лет двадцати двух – двадцати трех в глаза ударил свет, он вздрогнул и улыбнулся служанке.

– Принеси-ка нам еще кувшин, – сказал он, показывая на опустевшие кружки.

Служанка удалилась, юбки ее соблазнительно заколыхались, подчеркивая крутые бедра. Молодая женщина, сидевшая за столиком, наконец вышла из оцепенения. Повернувшись к очагу, в котором слуга разводил огонь, готовясь к ужину, она вынула из муфты руки и прижала их к груди.

– Думаешь, еще долго ждать? – обратилась она, улыбаясь, к своему спутнику.

Юноша в ответ тоже одарил ее улыбкой:

– Надеюсь, не очень. Мне кажется, что мы просидели здесь уже много часов.

– И мне.

Присмотревшись внимательно, никто бы не назвал ее красивой в строгом смысле слова. Живые глаза молодой женщины были невелики, кожа – желтоватого оттенка, зато в каждом жесте сквозила непередаваемая грация, фигура, даже скрытая толстой короткой накидкой, была превосходна, осанка же – благородна и полна достоинства. Добавим к этому роскошные каштановые волосы и тонкие, правильные черты лица, а главное – неизъяснимой прелести голос: нежный, глубокий и проникновенный. И наконец, она обладала чарующей улыбкой, перед которой невозможно было устоять. Имя этой молодой женщины было Мария Демаре, и она являлась законной супругой Шарля Шевилле, больше известного как Шанмеле, который и был тем белокурым юношей, сидевшим напротив. Оба были комедианты, играли в бродячем театре и совсем недавно приехали из Руана. Их озабоченный вид и нетерпение объяснялись тем, что несколько часов назад они прошли прослушивание, представ перед Руководящим комитетом «Театра Маре», второй по значимости театральной труппы Франции, и теперь ждали решения.

В этот момент дверь открылась – служанка вернулась с новым кувшином вина. Вместе с мощной струей холодного воздуха в зал проник старик, закутанный в длинный серый плащ, который сразу бросился к столу четы Шанмеле. Едва отдышавшись, он проговорил взволнованно:

– Ступайте! Поспешите! Господа из Комитета требуют вас!

– Что они решили? – спросила Мария.

– Неизвестно. Но я почти уверен, что вы приняты. Ларок сказал, что очень вами доволен.

Молодая женщина взяла со стола муфту и набросила на голову капюшон. Если Ларок остался доволен, значит, все будет хорошо, ведь именно он представил их дирекции «Театра Маре». Впрочем, он был в нее влюблен.

Действительно, несколько минут спустя Мария и Шарль Шанмеле были зачислены в труппу: ему предназначались роли королей в трагедиях, ее же амплуа еще не было определено, поскольку некоторые члены руководства не были до конца уверены в ее таланте.

Ларок вызвался давать ей уроки сценического мастерства, и пятнадцатого февраля, то есть через полтора месяца после поступления в театр, Мария дебютировала в «Празднестве Венеры» аббата Буайе[104] с огромным успехом. Да, это первое выступление принесло ей такой неслыханный триумф, что из благодарности к Лароку она стала его любовницей… на несколько недель.

* * *

Шарля Шанмеле можно было назвать самым спокойным и снисходительным из мужей. Моложе Марии на четыре года, он преклонялся перед ней, возможно, еще и потому, что супруга родилась в семье королевского сборщика налогов в Нормандии, то есть была почти знатной персоной, в то время как он просто пошел по стопам отца, бродячего комедианта. Шарль был неизменно любезен, улыбчив, всегда в хорошем настроении и очень галантен с дамами… порой даже слишком.

Не подлежало сомнению, что он любил жену, но это чувство не сделало Шарля слепцом по отношению к красоте других женщин вообще, и его поклонниц в частности. А уж их насчитывалось немало! Когда Шарль Шанмеле, с царственным видом и непроницаемым лицом, выходил на сцену в длинной мантии, короне или тиаре, стоило ему лишь воздеть руки в благородном жесте, как по телам женской части публики пробегала сладостная дрожь, и бог знает, сколько любовных записочек, надушенных или нет, оказывалось тогда в уборной Шарля, который время от времени одаривал наиболее удачливых поклонниц своими милостями… Разве в таких условиях позволительно было ему строить из себя строгого и нетерпимого мужа? Шарль рассматривал свой брак как удачное и плодотворное сотрудничество, прекрасно осознавая, что во многом успех Марии объяснялся ее чисто женскими достоинствами. А что, скажите, ему оставалось?

Самое разумное было закрыть на все глаза и отдаться собственным любовным похождениям, оставив Марию в покое. А супруге тоже было чем заняться.

Пожертвовав несколько недель «признательности» дорогому Лароку, Мария взяла в любовники титулованную особу – графа де Ревеля, который ей быстро надоел. Потом она отдала предпочтение маркизу де Лафару, но тот оказался столь же скучным – он уж слишком любил поесть. От первого маркиза прекрасная сладкоголосая Мария перешла ко второму, в котором не было ничего примечательного, кроме солидной кубышки. Этот маркиз де Тьерсе оказался ревнивцем, правда щедрым. Как и первый, он был немолод, но ведь жизнь актрисы диктует свои условия, а шелк и кружева стоят недешево! И потом, у Марии и Шарля было столько забот, что не приходилось задумываться о тонкостях любовных утех.

Так что если недавно сердца Шанмеле трепетали от радости, когда их приняли в труппу «Театра Маре», то теперь они уже мечтали оттуда уйти и поступить в единственную «королевскую труппу» – «Бургундского отеля».

* * *

В доме номер пять по улице Мазарин, где с некоторых пор обитала чета Шанмеле, царило необычайное оживление. «Бургундский отель» наконец-то сделал им предложение перейти в его труппу, поскольку теперь театр был не прочь заполучить эту пару, добившуюся огромного успеха у публики. Более того, говорили, что Мария исполнит роль Гермионы в «Андромахе» Жана Расина, драматурга, чьи пьесы вот уже два года не сходили со сцены. Мария, вне себя от радости, дала согласие поступить в «Бургундский отель», когда до нее дошли обескураживающие слухи, что Расин отказывался давать ей эту знаменитую роль. С тех пор Мария все время пребывала в дурном настроении.

– Почему, интересно, этот упрямый осел не хочет дать мне роль Гермионы? Неужели не считает меня достойной подавать реплики его любимой Дюпарк?

Жан де Лафонтен, к кому был обращен вопрос, сделал неопределенный жест и улыбнулся:

– По его мнению, ни ваш голос, ни внешность не подходят для Гермионы.

Мария с досадой повела плечами. Что за глупость! Оказывается, ее данные не годятся для греческой царевны, охваченной страстью! Да какое Расин имеет понятие, как выглядела и говорила героиня? Подобно всем звездам, Мария терпеть не могла тех, кто сомневался в ее таланте или пренебрегал им. Перестав нервно расхаживать по комнате, она остановилась перед баснописцем.

– Но вас считают его другом, и притом, по вашим словам, вы – мой друг. Неужели вы не в состоянии его переубедить? С болезнью мадемуазель Дезейе нам представляется редкий случай, нужно им воспользоваться!

Поэт, чей первый сборник «Басен» принес ему оглушительный успех, рассмеялся. Ему нравилась актриса, которую теперь весь Париж запросто называл «Шанмеле». Прежде всего потому, что она была необыкновенно изящна, а Лафонтен был очень чувствителен к женской красоте, а также потому, что считал ее доброй и умной.

– Я сделаю все, что в моих силах, дорогая Мария. Но вы не можете вообразить, до чего упрям Расин.

– Упрям он или нет, нужно его убедить. Я хочу играть Гермиону, слышите? Не будет мне покоя, пока роль не отдадут мне!

Лафонтен тяжко вздохнул. Спорить с женщиной, да еще и рассерженной, – это жестокое испытание. Но в живых глазах Марии блеснули слезы ярости, а он не выносил женских рыданий… даже собственной супруги. Поэт пообещал актрисе выполнить все ее требования, проявил настойчивость и в итоге добился своего. Расин сдал позиции: Шанмеле будет играть в «Андромахе»!

* * *

Вечером в «Бургундском отеле» вновь давали «Андромаху». Ни одна постановка этого прославленного театра еще не видела подобного успеха. В роли Гермионы Мария достигла вершины актерского мастерства, монологи ее были исполнены такой искренности и столь глубокого чувства, что публика долго не могла успокоиться, приветствуя ее громкими возгласами.

Утомленная, но бесконечно счастливая, Мария вошла в свою уборную и сняла с головы корону. Заняв оборону возле двери, Шарль с трудом сдерживал толпу поклонников, настаивая на том, что актриса нуждается в отдыхе.

– Но уж меня-то вы пу´стите! – раздался взволнованный голос. – Я – автор пьесы!

Дверь широко распахнулась перед Жаном Расином, который на мгновение замер в проеме. Мария и ее гость пристально посмотрели друг на друга. Тогда Расину было около тридцати лет, выражение его лица поражало суровостью, а взгляд – глубиной. Одет он был в элегантный костюм серого шелка с тонкой золотой отделкой. Сделав несколько шагов, он молча приблизился к Марии и, опустившись на одно колено, взял ее руки и страстно их поцеловал.

– Благодарю, – с жаром произнес он. – Вы были великолепны, блистательны! Я сотни, нет, тысячи раз готов просить у вас прощения, даже не знаю, с чего начать…

Молодая женщина приветливо улыбнулась, но высвободила руки.

– А вы и не начинайте, сударь! Рада, что вас оставило предубеждение на мой счет, и надеюсь, что в будущем мы лучше поймем друг друга.

– Отныне вы будете исполнять все главные роли, я начну писать специально для вас…

Но Мария уже его не слышала. Взгляд ее был прикован к двери, в которую входил совсем молодой человек в роскошном камзоле из голубого бархата, расшитого серебром. У юноши был превосходный цвет лица, прекрасные белокурые волосы и тоненькие усики. На лице его сияла улыбка, смущенная и немного глуповатая, однако Мария этого не замечала. Она видела только, что юноша был красив, элегантен и смотрел на нее с безграничным восхищением. Мария совершенно забыла о Расине, и тот, обиженный, поспешил удалиться. Так в жизнь Шанмеле вошел очередной маркиз – Шарль де Севинье.

* * *

Госпожа де Севинье, мать юного маркиза и великая писательница, вознесшая эпистолярное искусство на небывалую высоту, жила в то время в прекрасных апартаментах особняка на улице Ториньи. В салоне маркизы перебывало всё сколько-нибудь интересное, значительное и незаурядное, что только можно было найти в «Болоте», которое являлось подлинным «царством» парижского великосветского общества.

Однако тем вечером, несколько дней спустя после победоносного возвращения на сцену «Андромахи», очаровательная маркиза никого не принимала. В кабинете, с пером в руке, она предавалась излюбленному занятию: писала письмо обожаемой дочери – госпоже де Гриньян.

Было уже поздно, и в доме погасли огни. Закончив письмо, маркиза поставила подпись, посыпала песком и, достав из ящика письменного стола сургучный цилиндрик, поднесла его к пламени свечи и запечатала послание.

В этот момент по лестнице прогрохотали чьи-то шаги. Маркиза замерла с письмом в руке. Раздался стук в дверь, а затем, не дождавшись ответа, в кабинет ворвался молодой человек.

– В чем дело, Шарль?! – недовольно воскликнула маркиза. – Ну и манеры у вас! Вы случайно не заболели?

На самом деле Шарль де Севинье выглядел неважно. С горьким вздохом он опустился в большое штофное кресло, застонавшее под его тяжестью. Шляпа юноши, отделанная по краям красными перьями, свалилась и покатилась по полу. Волосы Шарля были в беспорядке, кружевное жабо помято, одежда казалась неряшливой. Госпожа де Севинье встала из-за стола, с нескрываемым удивлением посмотрев на сына. Ну и вид был у обычно элегантного знаменосца роты жандармерии Дофина!

– Может, объясните, что происходит? – мягко спросила она.

Шарль поднял на мать безжизненный взгляд, в котором внезапно засверкали молнии. Вскочив с кресла, он принялся нервно расхаживать взад-вперед по комнате.

– Случилось то, что я опозорился в глазах любимой женщины, сударыня! Видимо, я унаследовал вашу пресловутую холодность, в то время как вам следовало бы наградить ею дочь, чей бурный темперамент всем известен. Но, увы, оказывается, я слишком похож на вас!

– Я-то полагала, что вы удовлетворены нашим сходством, – проговорила маркиза с едва заметной улыбкой.

– В обычной жизни, разумеется. Но я полюбил, сударыня, полюбил до потери дыхания самую прекрасную и блистательную женщину в Париже…

– Знаю, вы говорите о Шанмеле.

– … и по необычайной милости судьбы, она ответила мне взаимностью, – продолжил Шарль, прерывая мать. – О, в тот самый миг, когда я надеялся обуздать это бушующее пламя, приблизившись к тому чудесному мгновенью, о котором мечтает каждый влюбленный мужчина…

– Выражайтесь, пожалуйста, менее вычурно, – отрезала маркиза. – Называйте вещи своими именами: в момент, когда вы собирались стать ее любовником…

– Да, так, если угодно. – Шарль согласился с таким видимым неудовольствием, что матери пришлось поневоле убрать с лица улыбку.

Шарль предпочел повернуться спиной, чтобы избежать ее проницательного взгляда, и заговорил снова.

– Короче… в это самое мгновение я… потерпел фиаско. Ничего не произошло.

После этого признания, в которое юноша вложил столько печального достоинства, неожиданно раздался звонкий смех маркизы.

– Какое же замечательное слово вы нашли: «короче»! – воскликнула безжалостная мать, почти сложившись пополам от смеха. – Дорогой Шарль, простите, что я смеюсь, но правда, уже давно не приходилось мне так забавляться! Мне очень вас жаль.

– Последнего могли бы не говорить, – заметил задетый за живое Шарль.

А поскольку госпожа де Севинье, тоже упавшая в кресло, продолжала хохотать от всей души, смех этот поневоле передался ее собеседнику, и тот не стал сопротивляться. Ведь если подумать, лучшим способом замять нелепую ситуацию является искренний смех. И Шаль принялся хохотать, вторя матери.

Немного успокоившись, маркиза с нежностью обняла сына.

– Не печальтесь, Шарль, – сказала она, вопреки всякой логике, ибо сын ее чуть не рыдал от смеха. – Подобная и вполне безобидная неприятность может случиться с каждым мужчиной, даже влюбленным. В следующий раз вам повезет больше.

* * *

Но к великому отчаянию молодого маркиза, ни в следующий раз, ни позже ему не повезло. Госпоже де Севинье снова пришлось взяться за перо, чтобы поделиться с дочерью последними событиями.

«Это чудо из чудес не разорвало связь с Шарлем, но, убеждена, скоро это произойдет. Описываю причину: как-то сын явился ко мне с другого конца Парижа и поведал печальную историю. Им представился благоприятный случай встретиться наедине, и что же ты думаешь – осмелюсь ли я это сказать? – его «петушок» оказался несостоятельным! Удивительно! Полагаю, с нашей «звездой» такое впервые. Бедный возлюбленный ее тут же покинул, уверенный, что его околдовали, но что самое необычное – он умирал от желания поскорее поделиться со мной этой неприятностью. Мы вдоволь посмеялись. Я сказала, что в восторге от того, что он был наказан таким образом за прежние грешки. Сын вспылил и заявил, что я передала ему свою холодность, а он охотно отказался бы от такого наследства, оставив его для сестры. Наговорил мне кучу всего, да и я в долгу не осталась…»

Госпожу де Гриньян наверняка позабавило это письмо, о котором вряд ли знают школьники, полученное от достопочтенной матушки. Но, несмотря на игривый тон послания, было заметно, что госпожа де Севинье не на шутку встревожена. Шарль с каждым днем все больше худел, бледнел и казался совершенно выбитым из колеи. Это «фиаско», многократно повторившееся с любимой женщиной, могло привести к болезни и властно требовало врачебного вмешательства. Но мать ни за что на свете не рассказала бы эту историю домашнему врачу Пеке, ибо она была не слишком лестной для юноши двадцати двух лет. Кроме того, госпожу де Севинье очень беспокоила продолжавшаяся близость молодого офицера с комедианткой, которая крепла день ото дня. Влюбленные писали друг другу, часто виделись, бедный Шарль вздыхал, страдал и становился слишком сентиментальным. Необходимо было что-то предпринять, дабы вернуть Шарлю мужскую гордость и отвратить его от этой слишком навязчивой девицы.

Маркиза де Севинье перебрала в уме всех парижских женщин и вскоре пришла к выводу, что на эту роль годилась единственная из них, способная одновременно и растопить «лед» Шарля, и отвадить его от Шанмеле, – Нинон де Ланкло.

Задумка показалась ей удачной. Справившая полувековой юбилей, Нинон по-прежнему оставалась самой обольстительной и желанной женщиной Франции, притом обладала редким умом и безупречным воспитанием. Но осуществление плана представляло некоторые трудности: жившие в соседних кварталах маркиза и знаменитая куртизанка никогда не виделись. И дело тут было не в соображениях респектабельности со стороны маркизы: у Нинон перебывал весь цвет парижского общества, в ее салоне раздавались самые громкие имена королевства, как мужчин, так и женщин. Единственная причина заключалась в следующем: около двадцати лет назад маркиз де Севинье, отец Шарля, получил от маркиза д’Альбер удар шпагой, превративший очаровательную маркизу в безутешную вдову. И этот смертельный удар был ему нанесен из-за Нинон. Такое трудно забыть.

Но материнская любовь одержала верх. Госпожа де Севинье велела заложить карету и поехала к своей доброй подруге маркизе де Лафайет.

* * *

Помимо отдаленного родства, двух маркиз связывали прочные дружеские узы. Обе были одиноки: если госпожа де Севинье овдовела, то госпожа де Лафайет постоянно жила без мужа, который не вылезал из своего оверньского поместья. Обеих отличали изящество, прекрасная образованность, их очень ценили в обществе «прециозниц»[105], где госпожа де Лафайет была известна под именем Фелицианы.

Но в свете маркизу де Лафайет знали под другим именем, менее приятным, но более понятным: за ее холодность ее наградили прозвищем Туман.

Госпожа де Севинье сразу оценила эту «холодность», поскольку догадывалась, какой внутренний жар скрыт в ее подруге, притом она знала, каковы на самом деле ум и сердце маркизы. Добавим, что госпожа де Лафайет, как и она, владела пером. Но та писала не послания, подобно своей подруге, а романы, которые высоко ценились критикой. Но ни одному из них не суждено было принести ей такую славу, как ее шедевр «Принцесса Клевская», который она напишет годы спустя.

Секретов от подруги у маркизы де Севинье быть не могло, и она рассказала ей без обиняков о случае, вызвавшем у нее большое беспокойство.

– Мне хотелось бы свести Шарля с Нинон, но я не представляю, как за это взяться. Что вы об этом думаете?

Подруга рассмеялась:

– Как познакомить сына с Нинон и вызвать у него интерес к ней? Да есть сотни, тысячи способов. Нет ничего проще. Достаточно пригласить обоих на ужин и усадить рядом.

– Вы говорите, что все просто? Но ведь не у вас же состоится этот ужин! Нет, вряд ли это удастся.

Сложив веер, госпожа де Лафайет легонько стукнула им по одетой в перчатку руке гостьи.

– А для чего тогда друзья? Дорогая Мария, если я и не стану устраивать ужин, другие охотно это сделают. Как насчет моего приятеля Ларошфуко?

Да, хорошая мысль. Герцога де Ларошфуко и госпожу де Лафайет многие годы связывало глубокое чувство, абсолютно платоническое. Разве мог отказать он маркизе – смыслу его существования? Госпожа де Севинье вернулась домой, почти успокоенная.

Действительно, несколько дней спустя они получили приглашение на ужин к герцогу. Нинон де Ланкло, сидевшая рядом с Шарлем де Севинье, была настолько покорена его молодостью, что немедленно решила завязать с ним знакомство. А уж если Нинон давала себе труд кем-то заняться, тот, каким бы упорным он ни был, терял всякую способность ей сопротивляться. Ослепленный, очарованный, околдованный, Шарль де Севинье всецело отдался во власть притягательности, которую излучала эта знаменитая искусительница. Не прошло и недели, как в альковах на Королевской площади он вернул былую уверенность в себе, а заодно и радость жизни. Ну а чем в это время занималась Шанмеле?

* * *

Мария работала не покладая рук. Дебют в «Бургундском отеле» прошел с таким блеском, что нужно было во что бы то ни стало сохранить за собой первое место, завоеванное с таким трудом. Время ей отныне приходилось делить между театром, домом на улице Мазарин, завсегдатаями которого сделались Лафонтен и его друг Буало[106], и любовниками – маркизом де Тьерсе и юным Севинье, начавшим ей надоедать. Между тем ему удалось преодолеть робость, подпортившую начало их связи. Но с каждым днем маркиз становился все менее внимательным к актрисе.

Кстати, кое-кто, напротив, прилагал неимоверные усилия, чтобы войти в ее жизнь, и Мария не знала толком, нравится он ей или раздражает. После триумфа в роли Гермионы Расин забрасывал ее письмами, часто навещал и не отходил ни на шаг, когда она бывала в театре. Мария признавала, что ей по сердцу его задумчивый взгляд, уверенные манеры и выразительные черты лица. Но каким же он был надоедливым: заставлял во всех деталях разбирать стихи, тысячи раз пережевывать одно и то же на репетициях, даже требовал менять интонации, порой с маниакальной дотошностью, что ее сильно нервировало. Сотни раз за день она едва сдерживалась, чтобы не дать ему пощечину.

Однажды утром, когда он читал ей отрывок из своей последней трагедии «Британик», Мария окончательно выбилась из сил. Расин декламировал роль Юнии, которую ей предстояло играть.

– Ты хочешь правду знать? Казалось мне порою — Нет больше сил молчать, всю правду я открою…[107]

Мария вспылила, вырвала текст из рук поэта и бросила его в дальний угол комнаты.

– «Нет больше сил молчать!» Ненавижу, когда мне вдалбливают, как я должна исполнять роли! Я прекрасно знаю пьесу, с первых дней, как ее начали ставить, а прошел уже год! Видела, как ее играли другие, пока вы не соизволили доверить роль мне! Если разрешите, у меня собственный взгляд на то, как следует ее исполнять!

Расин, пораженный, смотрел, как она, красная от ярости, мечется по комнате, словно молодой зверь по клетке; шелковые, гранатового цвета юбки вздымались, гонимые ветром ее гнева.

– Но… дорогая моя Мария…

– Я – не ваша дорогая Мария! Я – актриса, которую вы замучили придирками и поучениями! Сыграла же я Гермиону, кстати, вы были довольны, без единого вашего указания, не правда ли? Я предпочитаю, чтобы мне доверяли.

– Доверяю, доверяю, но…

– Вот, весь вы тут! «Доверяю, но…» Вам самому-то не кажется это «но» оскорбительным? Довольно, уходите! Иначе мы наговорим друг другу много неприятного.

Расстроенный и немного обиженный, Расин выразил желание остаться. Тогда, окончательно выйдя из себя, Мария взяла его за плечи и бесцеремонно вытолкала из комнаты.

– Придете, когда начнете мне доверять!

Она с силой захлопнула дверь и легла на софу, занимавшую большую часть ее уборной. Не удалось ей полежать и пяти минут, как в проеме двери появилась белокурая голова ее юного возлюбленного.

– Можно войти?

Шанмеле бросила на гостя неприязненный взгляд. «Только тебя здесь не хватало!»

Не ведавший ничего о грозе, которая здесь недавно пронеслась, Шарль де Севинье, как всегда милый и непринужденный, вошел и наклонился, чтобы ее поцеловать. Мария отвернулась.

– Что вам угодно?

Такого сурового приема маркиз не ожидал. Остолбенев, он взглянул на свою подругу, забившуюся, как зверек, в угол софы. В глазах ее сквозила досада, губы подрагивали от гнева.

– Дорогая моя, я проходил мимо и решил заглянуть… засвидетельствовать свое почтение…

– Я сто раз говорила, что не выношу, когда меня беспокоят во время работы!

– Да ведь… скоро я отправлюсь на войну… вот и подумал…

Боже! До чего же трудно было маркизу об этом сказать! Несчастный Шарль проклинал себя за то, что так неудачно выбрал время для весьма деликатного дела, которое его сюда привело. Единственное, чего он хотел, это попросить Марию вернуть ему полные страсти письма, которые он посылал ей целый год в начальный период их неистовой любви. Иными словами, он собирался… порвать с ней. Но коль уж он здесь, нужно было все немедленно уладить. Вздыхая и путаясь в словах, маркизу удалось поведать Марии свою историю, настолько туманную, что та принялась смеяться.

– Зачем все усложнять, милый Шарль? Почему не перейти сразу к цели? Наше любовное приключение подошло к концу, вам оно наскучило… Или же мадемуазель де Ланкло делает мне честь, демонстрируя ревность? Почему бы не сказать об этом проще? Останемся добрыми друзьями. Хотите назад письма? Сегодня же вечером вы их получите. А теперь, бога ради, оставьте меня – у меня страшно разболелась голова.

Юный маркиз не верил своим ушам. Он словно прирос к полу и ничего не понимал. Но в глубине души затаилась обида. С тех пор как Шарль пообещал Нинон отдать ей письма, адресованные Шанмеле, он мысленно готовился к сцене отчаяния, которую просто не могла не сыграть Мария. Слезы, крики, проклятия. Он увидит перед собой взбешенную Гермиону… Однако ничего не произошло. Гермиона, пребывавшая в дурном настроении, не вопила и не рыдала: она посмеялась, только и всего. Мария была согласна на разрыв, и это его очень обидело.

Тем же вечером, отправляясь на Королевскую площадь с письмами в кармане, Шарль де Севинье испытывал не чувство гордости, а только досаду.

* * *

Что же заставило Нинон потребовать эти письма? Не в ее привычках было ревновать любовников, но на этот раз она взбунтовалась. Молокосос, которому сама судьба даровала ее благосклонность, бывший для нее только прихотью, как оказалось, не довольствовался ей одной, а одновременно находился в связи со знаменитой актрисой. И это было непереносимо.

Она намекнула Шарлю, что ему следовало бы порвать с Шанмеле, а иначе двери покоев, которые он охотно посещал, навсегда перед ним закроются. И Нинон было приятно, что юноша сразу покорился.

– Иного я и не ждала от вашей любви, дорогой друг. Спасибо!

– Что вы сделаете с письмами? – поинтересовался Шарль, видя, как Нинон аккуратно укладывает их в ящик маленького итальянского шкафчика, инкрустированного слоновой костью.

На лице куртизанки заиграла загадочная улыбка, и она заявила:

– Невозможно допустить, чтобы любовник делил себя между двумя женщинами, равно как и то, что женщина, которую содержит любовник, не хранит ему верность. Не сомневаюсь, что маркиз де Тьерсе очень ими заинтересуется.

Шарль почувствовал, как кровь отхлынула от его лица. Не ожидая подобного злодеяния от Нинон и оказавшись на краю пропасти женского коварства, готовой перед ним разверзнуться, он немедленно вышел и направился к той, которая могла ему дать единственно верный совет, – к своей матушке.

* * *

– Да вы простофиля, Шарль! И к тому же лишены деликатности! Как вы посмели отдать этой женщине письма, адресованные другой?

На этот раз госпожа де Севинье разгневалась не на шутку. Никогда еще сын не видел ее в такой ярости. Маркиз попытался защищаться.

– Я не мог поступить иначе. Нинон пригрозила, что перестанет меня принимать!

– Подумаешь, «пригрозила»! Вы что, собрались жениться на даме, годящейся вам в бабушки, в постели которой перебывали все мужчины Парижа? Велика потеря, если она перестанет вас принимать! Немедленно ступайте к ней и потребуйте обратно ваши письма.

– Но… матушка!

– Никаких возражений. Отправляйтесь, я сказала, и не возвращайтесь без проклятых писем, иначе найдете запертой и эту дверь!

Пристыженный, Шарль покинул улицу Ториньи и вернулся на Королевскую площадь.

Часом позже он уже шел домой, снова с письмами в кармане… окончательно рассорившись с Нинон де Ланкло, которая после этого раструбила по всему свету:

– Ни комедиантке, ни мне так и не удалось растопить эту «ледышку». Вместо души у него – каша-размазня, а вместо сердца – тушенная в снегу тыква!

Шанмеле оказалась менее жестокой и сохранила добрые чувства к юноше. Она нисколько на него не сердилась. Впрочем, у нее была куча более серьезных дел.

В последнее время Расин заметно вырос в ее глазах и стал занимать куда большее место в ее сердце. Однажды он явился на улицу Мазарин с толстым свертком под мышкой. Сверток драматург положил к ногам Марии, которая наблюдала за ним с удивлением. Расин обратил на нее взгляд, в котором было столько любви, что сердце актрисы дрогнуло.

– Это моя последняя пьеса. Написана она для вас, Мария, с мыслями о вас. Знайте, что это – плод моей огромной любви.

Шанмеле наклонилась, подняла с пола толстую стопку листов, нежно провела по ней рукой. Актрису охватило внезапное волнение, никогда еще сердце ее не билось так сильно.

– Как называется пьеса? – спросила она, отвернувшись, чтобы скрыть свое смятение.

– «Береника». Вы будете в ней великолепны.

* * *

Прощай. Нам не идти с тобой одним путем, Но в летописях мы останемся втроем Печальной памятью о страсти самой нежной, И самой пламенной, и самой безнадежной[108].

С губ сладкоголосой Шанмеле сорвался последний звук. Зал взорвался оглушительными аплодисментами, в то время как самые знатные господа из публики, сидевшие по бокам сцены, уже ринулись к актрисе, пока торжественно опускался занавес, чтобы затем подняться снова и снова.

– Неподражаемо, чудесно, восхитительно! О, можно лишиться чувств от восторга, увидев вас, дорогая! – воскликнул маркиз де Севинье, который, несмотря на их разрыв, не отказался от дружбы с Марией и часто приходил на спектакли, чтобы ее поприветствовать.

– Видели вы нечто подобное? – приходил в восторг граф де Сент-Аман. – Каково искусство, сколько величия! Дорогая Мария, ни одной актрисе до вас не удавалось передать такую силу чувств, это самоотречение…

Решительно, «Береника» имела неслыханный успех. Каждым вечером повторялся триумф первого представления. Осаждаемая со всех сторон, почти задохнувшаяся, Мария с трудом протиснулась в свою уборную, дверь в которую она тут же закрыла с любезной непреклонностью.

– Дайте же мне несколько минут передышки, господа! – полушутливо взмолилась она. – Я без сил, увидимся позже, на ужине.

Крики поклонников остались за дверью. Со вздохом облегчения актриса сбросила тунику из красного муслина и села перед зеркалом, у которого горели свечи. К ней подбежала Жаннетта, ее костюмерша, и Шанмеле ей улыбнулась:

– В один из таких вечеров они меня убьют!

– Ты сама себя убьешь, – донесся из глубины комнаты мрачный голос. Мария вздрогнула, увидев в зеркале Расина, неожиданно возникшего из темноты, а теперь освещенного желтым пламенем свечей. На лбу поэта залегла скорбная морщинка.

– Это ты? Ты был здесь?

– Как видишь. Кажется, ты не очень-то меня ждала!

Шанмеле подавила вздох. Мария вновь почувствовала надвигающуюся мигрень после утомительного выступления, а он не нашел ничего лучше, как устраивать сцены! С тех пор как она стала любовницей поэта, то есть почти сразу после премьеры «Береники», жизнь ее заметно осложнилась. Расин оказался необычайно ревнивым, был вечно чем-то обеспокоен, и ничто не могло удовлетворить его до конца.

Надеясь избежать назревавшего скандала, актриса ласково улыбнулась.

– Я и не надеялась, что ты придешь, – мягко произнесла она. – Думала, ты сейчас во дворце.

– Был там, но вернулся и, к восторгу своему, узнал, что ты собралась поужинать в галантной компании, вместо того чтобы спокойно дождаться меня.

Нет, вряд ли удастся предотвратить сцену ревности, уж слишком решительно был настроен Расин! Дрожащей рукой Мария взяла гребень и провела по густым локонам.

– Галантная компания? Преувеличиваешь! Просто ужин в кругу друзей. Да ты всех знаешь: Депрео, Лафонтен, Сале, Родели, Севинье…

– Друзей? Скажи лучше – любовников, бывших или же сегодняшних.

Мария со вздохом встала и положила руки на плечи поэта.

– Не будь таким ревнивым, Жан. Ты прекрасно знаешь, что я замужем, а мои ужины в Отейе совершенно безобидны.

– Как же! На них крепко выпивают, говорят глупости, да и не только говорят… Ведя такой образ жизни, ты погубишь себя, Мария!

Когда любовник переходил к угрозам нравоучительного характера, говорил о «жизни вечной», это было для Шанмеле самым тяжелым испытанием, она попросту их не переносила. Возможно, из своего сурового детства, не исключено, что и глубоко религиозного, прошедшего в Пале-Рояле, Расин вынес эту нетерпимость, но… лишь по отношению к другим. Сам он не допускал, чтобы критиковали его творчество или личную жизнь. Мария нервно передернула плечами.

– Полагаешь, я меньше гублю себя в твоих объятиях? Согласись, что я замужем и обманываю супруга с тобой. Но тебя, кажется, это нисколько не волнует. А теперь оставь меня, я нуждаюсь в покое. Уходи!

Лицо Расина исказилось от злости, взгляд стал ледяным.

– Ты меня гонишь?

– Не гоню, а прошу дать немного покоя. Кстати, ты можешь прийти на ужин в Отей, я тебя приглашаю.

– Спасибо, я не привык делить тебя с другими.

Произнеся эти жестокие слова и хлопнув дверью, Расин ушел. Мария же испытала облегчение вместо волнения и продолжила снимать грим.

* * *

Ужины «в кругу друзей» были самым уязвимым местом Расина, вызывая у него страшный гнев. С тех пор как чета Шанмеле приобрела небольшой загородный домик в приветливой, утопающей в зелени деревушке, супруги полюбили принимать там близких знакомых, особенно в теплое время года. Вот уже полвека, как Отей пользовался славой здравницы, особенно когда там обнаружили целебные источники. Туда устремились потоки отдыхающих из высшего парижского общества и артистической среды. В Отейе часто проводил время Мольер.

На вечеринках у Шанмеле собиралась кучка молодых людей обоего пола, не отличавшихся строгими устоями, и ужины порой заканчивались очень поздно. Главное было дать достойный отпор скуке, ханжеству и показной добродетели, так что иногда праздники оборачивались настоящими оргиями, отчего и приходил в ужас Расин, неизменно отказываясь принимать в них участие.

В тот вечер он, по своему обыкновению, не присоединился к веселой компании. Впрочем, он мог и не беспокоиться – Марии тоже не довелось появиться на ужине. Когда она выходила из театра, чтобы сесть в карету и присоединиться к гостям, перед ней внезапно возникла женщина, одетая как служанка из богатого дома и с закрытым маской лицом.

– Одна знатная персона, желающая вам только добра, намерена с вами встретиться без свидетелей, мадемуазель[109]. Соблаговолите последовать за мной.

– Сейчас? – удивилась актриса. – Но вечером я занята, меня ждут гости. Нельзя ли перенести свидание на завтра?

– Завтра упомянутая персона встретиться не сможет. А она не из тех, кого следует заставлять ждать. Вы идете?

Мария взглянула на мужа, который в этот момент к ним приблизился. Славный Шарль остался все тем же понятливым, внимательным и очень скромным супругом. Мария прошептала ему на ухо несколько слов, указывая на посланницу.

– Ступай без меня, – проговорила она. – Извинись перед гостями, пожалуйста.

Шарль был отлично вымуштрован и не стал возражать даже для формы, а просто поцеловал кончики пальцев жены и сел в ожидавшую их карету. Актриса повернулась к незнакомке.

– Мы пойдем пешком?

– Нет, мадемуазель. За вами послана карета, стоящая неподалеку.

Действительно, карета оказалась рядом. Вот только на дверце Мария не увидела герба, на месте которого была нарисована роза.

* * *

Посланница наконец открыла Марии цель их путешествия, и когда карета подъехала к величественному особняку на улице Вьей-дю-Тампль, та уже знала, к чему следовало готовиться. Как и всем в Париже, ей был прекрасно известен особняк Туренн-Буйон, и она поняла, что знатная персона, пожелавшая ее увидеть, была герцогиней Буйонской.

И Мария не ошиблась. Едва переступив порог роскошно убранной комнаты, в которую провела ее посланница, она тут же узнала одну из самых знаменитых придворных красавиц.

Как и сестер, Марию-Анну Манчини[110], герцогиню Буйонскую, отличала типично итальянская красота: очень темные волосы, огненный взор, превосходный цвет лица, необычайная живость речи и порывистость движений. В тот вечер на ней было роскошное неглиже цвета зари, придававшее ей сходство с розой.

Пока актриса склонялась в глубоком реверансе, Манчини смотрела на нее с той сердечной улыбкой, которой, возможно, и объяснялось ее неотразимое обаяние, и, не дав Шанмеле возможности рассыпаться в любезностях, указала ей на кресло рядом со своим, стоявшее в углу перед камином.

– Этот визит был окружен таинственностью не ради того, чтобы вызвать ваше любопытство. Я не раз видела вас на сцене, мадемуазель, и хочу выразить вам свое восхищение вашим безмерным талантом.

– Госпожа герцогиня слишком добры ко мне.

– Отнюдь, отнюдь. Мое глубочайшее уважение к вам, актрисе самого высокого ранга, и заставило меня так поступить. Поскольку я желаю вам только добра, меня очень расстроит, если с вами случится несчастье.

Шанмеле искренне удивилась.

– Несчастье? Со мной? Я настолько мелкая персона, госпожа герцогиня, что несчастье – а это очень серьезно – вряд ли озаботится моей судьбой.

– Вы – лучшая актриса Парижа. И если я заговорила о несчастье, то, поверьте, я знаю, что делаю. С вами может произойти несчастье, если… вы немедленно не порвете с господином Расином!

Имя любовника, сорвавшееся с тонких губ герцогини, моментально заставило актрису насторожиться. Ненависть Марии-Анны Манчини к поэту была известна, именно она пыталась противопоставить ему всех сколько-нибудь удачливых литераторов. Манчини даже возглавила настоящий заговор против драматурга. Мария задумалась. Ответ ее мог иметь самые непредсказуемые последствия, если учесть импульсивный характер герцогини.

– Несчастье, связанное с Расином? – произнесла она, отлично сыграв святую простоту. – Я люблю его, и от него не может исходить зло, поскольку и он меня любит.

Герцогиня облокотилась о кресло, ее кружевной веер коснулся руки гостьи:

– Приходилось вам слышать о Дюпарк… и ее странной смерти? Или вы не знали об их идиллии с Расином и его ревности, которая, вероятно, не новость и для вас? В то время и она была великой актрисой. Итак, в один прекрасный день, на пике славы, в расцвете сил – ей было всего тридцать пять, – Дюпарк внезапно скончалась. И это неожиданное зло, обрушившееся на нее, оказывается, имело вполне конкретное имя.

Покраснев до кончиков волос, актриса встала. Ей с трудом, но все-таки удалось побороть свой гнев.

– Поверить в это я не в состоянии. Кто осмелится такое утверждать?

– Те, разумеется, кто имеет для этого основания. Слышали вы о предсказательнице, у которой перебывали все дамы высшего света, дорогая? О некой Лавуазен?

– Да, слышала. Но видеть ее не приходилось.

– А жаль. На вашем месте я бы к ней наведалась. У нее найдется что рассказать о смерти Дюпарк. Та довольно долго была в числе ее клиентов, а госпожа Горла, мать актрисы, до сих пор ее посещает. У этой госпожи Горла вроде бы имеются неопровержимые доказательства отравления.

По-прежнему стоя перед герцогиней, Шанмеле внимательно посмотрела ей в лицо. В нем не было ничего настораживающего, ничего, кроме бесконечного участия и симпатии. Но Мария не могла отделаться от мысли, что ей угрожают. Вряд ли эту высокопоставленную даму всерьез заботила судьба обыкновенной актрисы, пусть и знаменитой. И она решила выяснить, в чем тут дело.

– А как бы вы советовали мне поступить? – поинтересовалась она, забыв от волнения, что должна обращаться к герцогине в третьем лице.

Но Марию-Анну Манчини, похоже, не заботили тонкости этикета.

– О, все просто. В целях вашей безопасности достаточно немедленно разорвать эту… нежелательную связь. Мне известно, что господин Расин в числе авторов «Бургундского отеля», а ведь вы с мужем из этой труппы. Но вам не составит никакого труда перейти в труппу «Отеля Генего», например, чья репутация ничуть не ниже, а на мой взгляд, так и выше, чем у вашего театра. Вам будет оказан королевский прием. Что вы на это скажете?

– Мне нужно подумать. В любом случае, хочу заверить госпожу герцогиню, что я ей чрезвычайно благодарна за интерес, проявленный к моей скромной персоне, и я обещаю быть его достойной.

Мария де Шанмеле не имела ни малейшего намерения менять труппу, но слишком уж она хорошо знала коварство придворных дам, и особенно, по слухам, это касалось окружения Манчини, с которой она не осмелилась бы открыто вступить в противоборство. Теперь она понимала, чего добивалась герцогиня Буйонская: лишить Расина его главной и знаменитой исполнительницы, иначе говоря, ослабить его труппу и возвысить, таким образом, соперничавшую с ней труппу «Отеля Генего».

Покидая особняк герцогини, Мария дала себе слово ни за что не разрывать отношений с поэтом и уж точно воздержаться от посещения прорицательницы по имени Лавуазен. Рассказу Манчини о смерти Дюпарк она не придала ни малейшего значения. Самое обычное грязное вранье завистников – ничего другого!

Из духа противоречия, свойственного большинству женщин, особенно если речь заходит о любви, Мария удвоила нежность и заботливость к Расину и не собиралась этого скрывать. Теперь они приступили к работе над новой трагедией поэта – «Баязет».

* * *

Герцогиня Буйонская была не из тех, кто сдает позиции, если ими что-то задумано. По Парижу стали распространяться куплеты вольного содержания, в которых речь шла о «супружестве втроем» – Расина и четы Шанмеле. Один из самых безобидных звучал так:

Наш Шанмеле – счастливчик редкий! Сидит в «Отеле» он, как в клетке. Расина там взяла… в друзья Его жена… Аллилуйя!

Борзописцы Манчини не сидели сложа руки, но Мария только посмеивалась, когда на их с мужем головы обрушивался град язвительных стишков. Как ни говори, а это тоже реклама! Но премьера «Баязета» развязала против Расина настоящую войну, начатую герцогиней Буйонской в интересах поэта, который вовсе не нуждался в подобной протекции, – Пьера Корнеля.

Во время премьеры к аплодисментам вдруг присоединились свист и злобные выкрики, и все последующие представления проходили в таком невообразимом шуме, что невозможно было расслышать слова актеров.

Расина упрекали в том, что он написал «турецкую» пьесу, намекая на недавнее убийство Мональдески[111] его любовницей, Кристиной Шведской, в Фонтенбло. По поводу самой пьесы говорилось немало обидного, в частности, что она была лишена таланта. Эта чудовищная глупость нашла отражение даже в письме «провидицы» – маркизы де Севинье, адресованном госпоже де Гриньян: «Расин пишет для Шанмеле, но не для вечности».

Между тем маркиза была пылкой поклонницей актрисы и превозносила ее до небес. Кстати, насчет злосчастного «Баязета» она позже напишет дочери, посылая ей текст пьесы, что «следовало бы умудриться и вместе с ним прислать и саму Шанмеле…».

Все это время Мария мужественно противостояла интригам и нападкам недоброжелателей.

– Угораздило же меня влюбиться! – говорила она своему автору. – Из-за тебя моя жизнь превратилась в кошмар, но самый худший кошмар – ты сам!

Разумеется, Расин нисколько не изменился по отношению к ней и вел себя по-прежнему. За сценами следовали сцены, имевшие основание или нет, но неизменно бурные. Иногда у Расина они сменялись моментами жестокого раскаяния или периодами истовой набожности и отстраненности, когда поэт замыкался в себе. Но Мария все равно его любила.

Как-то вечером она обнаружила в своей уборной записку. «В ”Баязете” особенно удачно отражены темные стороны любовной страсти. Автору, очевидно, они хорошо знакомы. Предупреждение, сделанное мной однажды, остается в силе. Мадемуазель, будьте осторожны!»

У Марии и так было плохое настроение. Пожав плечами, она не только разорвала записку на мелкие кусочки, но и сожгла их в пламени свечи, после чего отправилась на ужин с Депрео.

* * *

А Расин все продолжал «писать для Шанмеле» свои великолепные пьесы. Годы словно были не властны над его страстью к Марии. В 1673-м увидел свет «Митридат», и в том же году Расин был принят во Французскую академию. Годом позже из-под его пера вышли «Ифигения» и «Гофолия», прошедшие сначала в Версале, а затем и в Париже с огромным успехом.

– Невозможно удержаться от слез! Все представление испытываешь непередаваемый восторг… – признавалась маркиза де Куланж.

Слава Шанмеле росла вместе со славой драматурга, ведь она была живым воплощением его героинь. Король пожаловал Расину дворянский титул и назначил его своим советником. Даже клика интриганов, врагов поэта, приутихла, настолько явным было благоволение к нему монарха.

Но число врагов продолжало расти. Никакие почести не способны были изменить характер Расина, он остался все тем же бескомпромиссным гордецом. Добряк Лафонтен тоже перешел в стан его противников, и его часто видели в особняке де Невер, где тогда жила герцогиня Буйонская. Теперь баснописец стал центром притяжения недоброжелателей Расина, которые отслеживали каждый его шаг, поджидая, когда он совершит ошибку, которая будет ему стоить расположения короля.

И вот в 1676-м Расин преподнес Шанмеле новую пьесу, которую решили немедленно репетировать, и там враги, наконец, нашли то, что искали годами.

* * *

– Эта пьеса – чистое безумие! Ты не подумал, какие возможности открываешь для своих противников?

– Не вижу, чем именно.

– Любой усмотрит намек на то, что сейчас происходит во дворце. Сам король может повернуться к тебе спиной.

– Ну, это уж слишком, король!

– Хорошо, Монтеспан, что, по сути, одно и то же.

Расин, небрежно кивнув, протянул руки к огню, пылавшему в камине. В декабре на Париж обрушился страшный холод. Из окон его дома, выходивших на порт Сен-Ландри, в западной части острова Сите, виднелся берег в снежных сугробах и застывшие, покрытые искрящимся инеем баржи. По еще не замерзшей Сене, увлекаемые течением, медленно плыли серовато-зеленые льдины. Сидя в кресле, Мария посмотрела на своего друга с нежностью, смешанной с неудовольствием.

– Монтеспан нечего видеть в этой пьесе, – сухо проговорил Расин. – Там нет ничего, касающегося фаворитки.

– Отдельные стихи содержат прозрачные намеки, которые тотчас же наводят на мысль о ней.

– Скажи, какие?

– Не смей со мной лукавить! – раздраженно бросила Мария. – Оставь это для других. Я тебя слишком хорошо знаю. Вот что я имею в виду:

Да, если бы и так! Ведь мне самой известно мое предательство. Как те искусницы, что, ловко скрыв свой грех, Глядят с невинностью бестрепетной на всех…[112]

– Все в Париже в один голос объявят, что это достоверный портрет прекрасной маркизы!

– Это лишь докажет, что Париж набит глупцами. В любом случае я ни слова не изменю в тексте. Либо она будет поставлена в таком виде, либо не будет поставлена вовсе.

Вздохнув, Мария встала и бесшумно, как кошка, приблизилась к окну, вглядываясь в зимний пейзаж.

– Она будет поставлена, ты это отлично знаешь, но вот долго ли продержится, не знает никто.

Вместо ответа Расин опять сделал неопределенный жест, не вставая с места. Он сидел к ней спиной. Отойдя от окна, Мария приблизилась к большому письменному столу, заваленному бумагами. Сверху лежало распечатанное письмо, она взяла его и тут же отбросила.

– Ну что? Есть новости от тетушки из Пор-Рояля?

Мгновенно повернувшись к ней, Расин побагровел от гнева и в сердцах произнес:

– Не касайся письма! Написано оно святой и не должно попасть в руки… комедиантки!

Мария побледнела, но взяла себя в руки. Губы ее сложились в презрительную складку.

– Я ожидала худшего определения для себя! Матушка Агнесса де Сент-Текл настолько озабочена спасением твоей души, что в этом не было бы ничего удивительного. Мне кажется, ты должен больше об этом думать. Ведь ты застрял на полдороге между воспоминаниями юности и страстью к театру, между дьяволом и Господом Богом. Тебе следовало бы вернуться туда… в Пор-Рояль!

– А тебе следовало бы заняться тем, что касается только тебя.

Актриса не стала продолжать. Мало-помалу сжигавшая ее большая любовь к Расину начала иссякать. Она устала от сцен ревности, несправедливых упреков и его невыносимого поведения, так ее раздражавшего. Марии хотелось еще немного насладиться молодостью и ее безумствами. О, и молодость, и безумства словно воплотились в графе де Клермон-Тоннере, влюбленном в актрису и засыпавшем ее подарками. Да и сам он очень ей нравился… Ну а пока ей предстояло воплотиться в Федру.

* * *

В то время как Расин занимался постановкой «Федры», герцогиня Буйонская и ее брат герцог Неверский приступили к исполнению коварного плана. Узнав о готовящейся к выходу пьесе, они заставили несчастного Прадона[113] в сжатые сроки написать другую «Федру», которую сразу же начали репетировать в «Отеле Генего». Эту вторую «Федру» должны были сыграть через два-три дня после трагедии Расина.

Кроме того, чтобы нанести удар по гордости поэта, герцогиня с друзьями выкупили все места как в «Бургундском отеле», так и в «Отеле Генего» на шесть первых представлений каждой из пьес.

Но вовсе не для того, чтобы освистать Расина и Шанмеле или затеять скандал, были выкуплены места. Замысел Марии-Анны Манчини оказался куда хитрее: в день премьеры, когда в «Бургундском отеле», по обыкновению, зал ломился от публики, туда не явился ни один человек. Напрасно актеры ждали своих зрителей. И так продолжалось еще пять вечеров подряд, в то время как клика герцогини заполнила до отказа зал «Отеля Генего» и обеспечила Прадону небывалый успех.

В эти мрачные дни Шанмеле впервые увидела на глазах своего друга слезы.

– Жалкие мерзавцы, – срывающимся голосом говорил он. – Они мне за все заплатят… да, заплатят.

– Не отчаивайся, поддержка короля поможет тебе добиться справедливости, впрочем, конечно, если он поддержит.

Между двумя партиями развязалась настоящая война: взаимные нападки, язвительные пасквили, оскорбительные куплеты. Расину недвусмысленно угрожали расправой, и никто не знает, чем бы все это кончилось, если бы не вмешательство Великого Конде. Он сделал все, чтобы положить конец ссоре, взяв под свою защиту Расина и его друга Буало-Депрео, которого враги тоже собирались «побить палками», и все вошло в прежнее русло.

Тот вечер, когда «Бургундский отель» наконец заполнился беспристрастной публикой, стал для Шанмеле настоящим триумфом. Из всех Федр она была самой великолепной, выразительной, впечатляющей. Память о ней пройдет сквозь века, а имя актрисы будет навсегда связано с этой ролью, может быть, самой трудной из всех театральных ролей прошлого и настоящего.

Однако Расин получил удар в самое сердце, тем более что Мария начала от него отдаляться, хотя и оставалась его подругой. Поэт догадывался о зарождавшейся любви актрисы к графу де Клермон-Тоннеру, но что он мог поделать? Во время «войны сонетов» приятели герцогини Буйонской распевали куплеты, намекая на его положение:

В ней, созданной для неги и искусства, Глубокое укоренилось чувство. Но кто бы мог предвидеть это горе: Гром прогремел, из сердца вырвав Корень![114]

Расин устал от света, театр ему опротивел, к тому же он помирился с Пор-Роялем. Великий Арно[115], знаменитый отшельник[116], и Расин с рыданиями упали друг другу в объятия. Поэт больше ничего не желал, кроме мира и спокойствия в тихой обители. Однажды вечером он распрощался с Марией.

– Дороги наши расходятся. Не думаю, что мы встретимся снова.

Искренне взволнованная, комедиантка не могла сдержать слез.

– Ты навсегда останешься в моем сердце! – пообещала она.

Но сердце Марии уже находилось далеко от поэта. И сожаление от потери быстро изгладилось. Актрису ничуть не задела новость о женитьбе бывшего друга на скромной, невзрачной и очень набожной Катерине де Романе несколько месяцев спустя. Пути их окончательно разошлись. Однако Мария Шанмеле продолжала быть воплощением театра, от которого Расин все больше отдалялся, чтобы укрепить свои позиции при дворе.

* * *

После того как в 1679 году Расин оставил театр, супруги вошли в труппу «Отеля Генего», где играли главные роли в большинстве спектаклей. Притом они не до конца разорвали связь с «Бургундским отелем», и когда годом позже обе труппы слились в одну, более сильную и богатую талантами, Мария и Шарль стали первыми актерами-пайщиками только что родившегося театра, которому предстояло стать самым знаменитым театром всех времен, – «Комеди Франсез».

В течение многих лет Мария безраздельно отдавалась высокому искусству, которое было ее подлинной страстью. Но шли годы, молодость миновала, здоровье актрисы заметно пошатнулось, однако она продолжала работать, не жалея сил. И Расин, нежный, пылкий Расин, когда-то безумно в нее влюбленный, писал теперь о ней такие слова: «Самое удручающее – упорное нежелание этой несчастной отказаться от театра…»

А между тем Люлли[117] так говорил своим ученикам об «этой несчастной»: «Если хотите услышать, как до`лжно петь написанное мною, идите и послушайте Шанмеле».

Незаметно подкрался день, когда тело Марии окончательно вышло из повиновения духу. В начале 1698 года обессилевшая актриса удалилась в маленький домик в Отейе, повидавший на своем веку столько веселых праздников, с ее верным Шарлем – примерным мужем и таким славным спутником жизни! Шанмеле знала, что осталось ей недолго. Однако Мария сопротивлялась до последнего, не желая вернуться в лоно Церкви, которой требовалось ее отречение от театра и прошлой жизни, что обязан был сделать комедиант, если хотел, чтобы его похоронили по христианскому обычаю. Все это казалось ей трусостью и предательством. И все же в самый последний момент Мария решилась подписать отречение, после чего тихо угасла. «Золотой голос» смолк навсегда семнадцатого мая 1698 года. Было ей тогда пятьдесят шесть лет.

Месяцем позже Расин, чей возврат к добродетели ничуть не смягчил резкость его суждений, писал своему сыну: «Шанмеле умерла с добрыми чувствами, отрекшись от театра и раскаявшись в прежней жизни, но испытывая ужас перед неминуемой смертью», – доказав тем самым, что у большого поэта далеко не всегда большое сердце.

Вскоре и ему доведется испытать этот «ужас перед неминуемой смертью», что произойдет двадцать первого апреля 1699-го. Меньше чем через год после кончины Шанмеле и Расин покинет этот мир.

Примечания

1

Фронда (1648–1653) – движение против абсолютизма во Франции, в котором принимали участие представители старой французской знати, буржуазии, городских низов и крестьянства.

(обратно)

2

Тампль – резиденция Мальтийского ордена в Париже. Во время пребывания в столице семья Бюсси-Рабютенов обычно останавливалась в Тампле.

(обратно)

3

Авойя Сицилийская (Sainte-Avoye) – христианская святая III–IV (?) вв., родившаяся на Сицилии; по преданию, была спутницей святой Урсулы.

(обратно)

4

Принц де Конде (1621–1686) принадлежал к боковой ветви династии Бурбонов и считался «принцем крови», то есть ближайшим родственником королевской семьи. Этот выдающийся полководец, прозванный Великим Конде, одержал несколько блестящих побед в Тридцатилетней войне и был участником Фронды.

(обратно)

5

Викентий де Поль (1581–1660) – католический святой, основатель конгрегации лазаристов и конгрегации дочерей милосердия (общества апостольской жизни).

(обратно)

6

Никола Фуке – генеральный контролер финансов Франции; в 1664 г. был осужден за злоупотребления и участие в заговоре против короля.

(обратно)

7

Куплеты «Аллилуйи», авторы которых неизвестны, пародировали церковный гимн и были весьма фривольного содержания; в них высмеивались королевская семья, духовенство и высшая аристократия.

(обратно)

8

Президент – зд. председатель одной из палат Парламента.

(обратно)

9

Монашеский орден Сестер Посещения Пресвятой Девы Марии, или визитандинок (от фр. visitation – «посещение»).

(обратно)

10

Чрезвычайный суд при Парижском парламенте и провинциальных парламентах Франции.

(обратно)

11

«Дело о ядах», или «Дело о версальских отравительницах» (1675–1682) – громкий судебный процесс об отравлениях, в котором участвовали сотни обвиняемых.

(обратно)

12

Мариана Алькофорадо (1640–1723) – португальская монахиня и духовная писательница, автор «Португальских писем».

(обратно)

13

Итальянская форма имени «де Веруа».

(обратно)

14

Палаццо Мадама – дворцовый комплекс в Турине, построенный на месте древнеримского лагеря с использованием укреплений того времени.

(обратно)

15

Южный пригород Турина.

(обратно)

16

«Без чего нет» (лат.) – непременное условие.

(обратно)

17

Генерал (позднее – маршал) Тессе командовал французскими войсками на севере Италии во время похода против Савойи (1690–1693).

(обратно)

18

Ондшоот – город на севере Франции.

(обратно)

19

При Людовике XIV было выпущено одиннадцать эдиктов против дуэлей.

(обратно)

20

Излюбленный аристократами модный район в Париже (также – квартал Маре, от фр. marais – «болото») со множеством роскошных особняков столичной знати.

(обратно)

21

Испанский художник Диего Веласкес (1599–1660) был придворным живописцем короля Испании Филиппа IV.

(обратно)

22

На самом деле Франсуаза д`Обинье, маркиза де Ментенон, родилась в городе Ньор, на западе Франции. В четырехлетнем возрасте она вместе с родителями отбыла на остров Мартинику (Малые Антильские острова), где провела шесть лет.

(обратно)

23

Жак Кёр (1400–1456) – французский промышленник и государственный деятель, советник короля Карла VII.

(обратно)

24

Осада французами города Безансона, принадлежавшего Испании, произошла в 1674 г., во время Голландской войны (1672–1678).

(обратно)

25

Анна-Мария-Луиза Орлеанская с рождения имела титул Мадемуазель, который носили незамужние внучки, племянницы и двоюродные сестры короля.

(обратно)

26

Известно, что Мадемуазель принимала участие в военных действиях во времена Фронды (после чего ее стали называть Великой мадемуазель) и даже стреляла из пушки Бастилии по войскам короля, сражаясь на стороне принца Конде.

(обратно)

27

Во Франции XVII–XVIII вв. были в моде сюжеты на турецкую тему. Героями трагедий и опер часто становились «великие турки»: Баязет I, Мехмед II Завоеватель или Сулейман I Великолепный.

(обратно)

28

Полное имя маркизы де Монтеспан – Франсуаза-Атенаис де Рошешуар де Мортемар.

(обратно)

29

Титул «Месье» давался родному брату короля Франции, следующему за ним по старшинству.

(обратно)

30

В римской мифологии богиня успеха и счастья.

(обратно)

31

Могущественная и разветвленная тайная организация, одновременно религиозная и политическая, в которую входили как лица духовного звания, так и миряне. В просторечии «Общество» называли «шайкой святош».

(обратно)

32

Сен-Мигиэль (Сен-Мие) – город в Лотарингии на реке Мез (Маас).

(обратно)

33

Старинная французская мера длины, равная примерно 4,5 км (сухопутное лье).

(обратно)

34

Ремирмонское аббатство – бенедиктинский монастырь в центре города Ремирмон (Лотарингия).

(обратно)

35

Рудольф II Габсбург (1552–1612) – император Священной Римской империи с 1576 г.

(обратно)

36

Бу-Регрег – река на западе Марокко; приливной эстуарий Бу-Регрега, простирающийся вверх по реке на 24 км, называют «вади-сала», или просто «вади».

(обратно)

37

Каик – турецкое узкое и длинное легкое гребное (реже – парусное) судно.

(обратно)

38

Башня Хасана – заложенный в XII в. минарет мечети в г. Рабат (Марокко), который так и не был достроен.

(обратно)

39

Касба-Удайя – главная крепость Рабата, расположенная на берегу Атлантического океана.

(обратно)

40

Аид-эль-кебир – большой праздник у мусульман с жертвоприношениями, называемый также «малый байрам».

(обратно)

41

Луи де Рувруа, герцог де Сен-Симон (1675–1755) – мемуарист, автор хроники событий и придворных интриг времен Людовика XIV.

(обратно)

42

Джеллаба – традиционная одежда берберов (берберийцев) в виде длинного халата с капюшоном.

(обратно)

43

Павана – старинный медленный танец.

(обратно)

44

Титул «Мадам» носила жена брата короля.

(обратно)

45

Пьер Миньяр (1612–1695) был главным придворным художником при Людовике XIV.

(обратно)

46

Филипп Эрланже (1903–1987) – французский писатель, автор серии популярных биографий французских монархов.

(обратно)

47

Балет «Времена года» был впервые исполнен в Фонтенбло 26 июля 1661 года; Мадам танцевала во втором акте, граф де Гиш – в пятом.

(обратно)

48

То же что Грамонский.

(обратно)

49

Автором допущена неточность: Филипп I Орлеанский (1640–1701) был женат на Елизавете-Шарлотте Пфальцской (1652–1722).

(обратно)

50

Филипп II Орлеанский (1674–1723) был регентом Французского королевства при малолетнем Людовике XV.

(обратно)

51

Цикорная вода – напиток, распространившийся в Европе с XVII века как заменитель кофе; считался успокаивающим и снотворным средством.

(обратно)

52

Жак-Бенинь Боссюэ (1627–1704) – французский проповедник, автор богословских и исторических трудов; с 1670 г. – воспитатель наследника престола.

(обратно)

53

Боссюэ сделал акцент на скоротечности болезни Генриетты Английской, намекая на то, что было совершено убийство.

(обратно)

54

Бухта Л`Абер-Ильдю в западной части Бретани разделяет воды Атлантики и Ла-Манша.

(обратно)

55

Так называлась должность командующего галерным флотом Франции.

(обратно)

56

Центральный парижский рынок (фр. Les Halles) считался местом скопления простолюдинов.

(обратно)

57

Ла-Манш, или Английский канал – пролив между побережьем Франции и Великобританией.

(обратно)

58

Беарнец – прозвище Генриха IV.

(обратно)

59

Дуврские скалы имеют очень живописный вид благодаря входящему в их состав мелу, оттененному черным кремнем. Для моряков дуврские Белые скалы издавна служили символом приближения к берегам Англии.

(обратно)

60

Сын герцога Бэкингемского, влюбленного в Анну Австрийскую. – Примеч. авт.

(обратно)

61

Международный договор, подписанный в голландском городе Бреда 21 июля 1667 г. Англией, Голландией, Францией и Данией. Сводившийся к тому, что стороны могут владеть тем, что захватили, он способствовал образованию английских колоний в Нью-Йорке, Нью-Джерси, Пенсильвании и др.

(обратно)

62

Яков II Стюарт, младший брат Карла II, носил титул герцога Йоркского.

(обратно)

63

Деревня в Саффолке, в 105 км к северу от Лондона. В 1660 г. Карл II основал королевскую традицию: дважды в год приезжать в Ньюмаркет на скачки.

(обратно)

64

Дерево (или высокий столб), украшенное венком, гирляндами и лентами, которое по традиции устанавливают ежегодно к первому мая, на Троицу или Иванов день на площадях в городах и деревнях европейских стран. Обычно майское дерево убирают в конце месяца, однако есть регионы (например, в Баварии), где его оставляют на целый год.

(обратно)

65

Владение Обиньи-сюр-Нер было подарено французским королем Карлом VII находившемуся у него на службе Джону Стюарту за военные заслуги. После смерти последнего из Стюартов в XVII веке земли формально унаследовал английский король Карл II, однако он не хотел считаться вассалом Людовика XIV (поскольку владение находилось на территории Франции), так что вопрос о принадлежности этих земель оставался спорным.

(обратно)

66

Коннетабль Франции – высшая военная государственная должность в средневековом Французском королевстве.

(обратно)

67

Столетняя война (1337–1453) – продолжавшаяся более века серия военных конфликтов между Францией и Англией.

(обратно)

68

История о так называемом Папистском заговоре, не существовавшем в реальности, была придумана и сфабрикована ловким авантюристом протестантского толка Титом Оутсом, что привело к антикатолической истерии, охватившей Англию в период с 1678 по 1681 г.

(обратно)

69

Первоначально англо-французский союз «Антанта» (фр. entente – «согласие»), образованный в 1904–1907 гг., имел название «Сердечное согласие» в память о кратковременном англо-французском союзе 1840-х гг., носившем то же название.

(обратно)

70

Водная трубка – также бонг, приспособление для курения.

(обратно)

71

Вид сладкого теста.

(обратно)

72

Исфахан – древняя столица Персии.

(обратно)

73

В то время существовал обычай продавать места на сцене, которые занимали самые знатные и состоятельные зрители, что очень мешало игре актеров.

(обратно)

74

Тома Корнель (1625–1709) – французский драматург, младший брат поэта и драматурга Пьера Корнеля (1606–1684), которого называли «отцом французской трагедии».

(обратно)

75

Малый Шатле – замок на левом берегу Сены, служивший тюрьмой, в отличие от Большого Шатле, располагавшегося на правом берегу, где заседал Парижский уголовный суд.

(обратно)

76

Мортемары – старинный французский дворянский род, известный со времен первого Крестового похода. «Языком Мортемаров» называли изысканные, «сглаженные» речи, за которыми скрывались смелые, порой циничные идеи. Этим языком в совершенстве владела, например, фаворитка Людовика XIV маркиза де Монтеспан, происходившая из рода Мортемаров.

(обратно)

77

«Пепельная среда» – первый день Великого поста у католиков.

(обратно)

78

Историческая область в Шампани.

(обратно)

79

Получив «табурет», придворная дама могла сидеть в присутствии королевы. Как правило, этой чести удостаивались герцогини.

(обратно)

80

Так называли монастырь кармелиток в Париже.

(обратно)

81

Новициат – в католической церкви период послушничества, то есть испытания тех, кто вступает в монашеский орден.

(обратно)

82

Орел из Мо – имя, данное Боссюэ по названию местечка на реке Марна, неподалеку от Парижа. В Мо Боссюэ служил епископом.

(обратно)

83

Евангелие от Матфея, 19: 28. В русском переводе звучит так: «Вы, последовавшие за мною, – в пакибытии, когда сядет Сын Человеческий на престоле славы своей, сядете и вы на двенадцати престолах…» («пакибытие» – «жизнь вне человеческого бытия», «новое существование»).

(обратно)

84

Речь идет об инспекционной поездке двадцатилетнего Людовика XIV в форт Мардик в 1658 г. во время франко-испанской войны за владычество в Европе (1635–1659).

(обратно)

85

«Астрея» – французский пасторальный роман Оноре д`Юрфе, памятник прециозной литературы XVII в.

(обратно)

86

Монтемайор (ок. 1520–1562) – псевдоним испанского писателя, настоящая фамилия которого осталась неизвестной.

(обратно)

87

Средневековый город-форт на Атлантическом побережье, южнее Нормандии.

(обратно)

88

Замок Шантийи (Шантильи), окруженный густыми лесами, находился приблизительно в 50 км севернее Парижа.

(обратно)

89

Турень – историческая область Франции, расположенная в центральной части долины Луары, с главным городом Тур.

(обратно)

90

Суд маршалов Франции был учрежден в 1651 г. для рассмотрения дел об оскорблении высшего дворянства и военных чинов.

(обратно)

91

В подробностях (лат.).

(обратно)

92

Роже, Боск, Монматон – старинные названия владений на юге Франции.

(обратно)

93

Анри де Тулуз-Лотрек (1864–1901) – французский художник-постимпрессионист.

(обратно)

94

Арман де Бурбон, принц де Конти (1629–1666) – родной брат Великого Конде. Братья Конде и Конти считались «принцами крови».

(обратно)

95

Жедеон Таллеман де Рео (фр. Gédéon Tallemant des Réaux; 1616–1692) – французский литератор, мемуарист.

(обратно)

96

Увы, впоследствии на месте этой прелестной обители был воздвигнут малопривлекательный Женский Дворец Армии спасения. – Примеч. авт.

(обратно)

97

Персонаж, олицетворяющий жадность; главное действующее лицо в пьесе Мольера «Скупой».

(обратно)

98

Нейи-сюр-Сен – западная окраина Парижа.

(обратно)

99

Так называли мышьяк, которым пользовались отравители благородного происхождения для избавления от завещателей либо нежелательных наследников.

(обратно)

100

«Двор чудес» – название некоторых парижских кварталов, населенных бродягами, нищими, ворами, цыганами и публичными женщинами; полностью ликвидированы «дворы чудес» были только в XVIII в.

(обратно)

101

Франсуа-Мишель Летелье, маркиз де Лувуа (1641–1691) – государственный деятель и военный министр, к которому Людовик XIV относился с особым доверием.

(обратно)

102

Стихотворение, посвященное маркизе Дюпарк, было написано Пьером Корнелем.

(обратно)

103

«Священными чудовищами» во Франции называют людей, достигших славы: артистов, художников, музыкантов, политиков. В обиход это выражение ввел французский писатель, поэт и драматург Жан Кокто (1889–1963), назвавший так свою пьесу об известных актерах, написанную в 1940 г.

(обратно)

104

Клод Буайе (1619–1698) – французский драматург.

(обратно)

105

«Прециозницами» (в русском переводе также «причудницы» или «жеманницы») называли дам высшего общества, увлекавшихся галантной («прециозной») литературой и имевших соответствующие манеры.

(обратно)

106

Никола Буало-Депрео (1636–1711) – французский поэт, критик, теоретик классицизма.

(обратно)

107

Акт III, сц. 7. – Перевод Э. Линецкой.

(обратно)

108

Ж. Расин. Береника, акт. V, сц. 7. – Перевод Н. Рыковой.

(обратно)

109

Так было принято обращаться к актрисам, даже если те были замужем.

(обратно)

110

Мария-Анна Манчини (1649–1714) приходилась родной сестрой Марии Манчини (1639–1715), о которой идет речь в главе «Когда Людовик XIV любил Марию Манчини».

(обратно)

111

По приказу и в присутствии Кристины Шведской (1626–1689), во время пребывания королевы во Франции, 10 ноября 1657 г. был убит ее обер-шталмейстер, маркиз Мональдески, заподозренный ею в измене.

(обратно)

112

Ж. Расин. Федра, акт III, сц. 3. – Перевод М. Донского.

(обратно)

113

Жак Прадон (1632–1698) – второстепенный, хотя и довольно известный в то время французский драматург.

(обратно)

114

Игра слов: «Расин» на французском означает «корень»; «Тоннер» – «гром».

(обратно)

115

Антуан Арно (1612–1694) – французский богослов, философ, логик и математик.

(обратно)

116

При загородном Пор-Рояле (фр. Port-Royal des Champs) образовалась группа отшельников, состоявшая из дворян, военных, крестьян и ученых, оставивших свет, но не принявших монашеские обеты. Во главе этих отшельников стоял Антуан Арно.

(обратно)

117

Жан-Батист Люлли (1632–1687) – французский композитор, создатель национальной оперы, крупнейшая фигура музыкальной жизни при Людовике XIV.

(обратно)

Оглавление

Похищение госпожи де Мирамьон Дебют соблазнителя

Роман маркизы де Колиньи, наделавший много шума Два брака и ни одного супружества!

Странная история графини де Верю Стать фавориткой принца… чтобы спасти свою честь!

Мария-Анна де ла Тремуй, княгиня дез Юрсен Она была лучшей из тайных агентов

Мадемуазель выходит замуж за Лозена Самый удивительный из царственных браков

Большая любовь Нинон де Ланкло

Скандальный роман принцессы де Кантекруа Герцогиня Лотарингская на две недели

Принцесса и бербериец Недоступная любовь Мулая-Исмаила

«Мадам», Генриетта Английская, невестка Людовика XIV

Луиза де Керуаль, тайный агент Людовика XIV Генерал галер

Приключение Ризы-бея и Аделаиды де Леспине Принц из «Тысячи и одной ночи» и его верная супруга

Любовная авантюра судьи Леско

Отречение Луизы де Лавальер Шипы и розы

Когда Людовик XIV любил Марию Манчини

Мария Бретонская, герцогиня де Монбазон От ужаса к искуплению

Возлюбленные мадемуазель де Кербризон Забавное «дело чести»

«Походный» брак Шарлотты де Кальвьер Упрямая и слишком юная возлюбленная

Франсуаза де Рокелор: между любовью и жадностью Бретонский принц и непризнанная дочь Людовика XIV

Таинственная смерть маркизы Дюпарк Был ли Расин убийцей?

Шанмеле: «священное чудовище»[103] Великого века В стане маркизов Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg