«Игнатий Лойола»

Игнатий Лойола (fb2) - Игнатий Лойола 1481K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анна Михайловна Ветлугина

Игнатий Лойола

Автор выражает глубокую признательность Дмитрию Володихину, Светлане Кузнецовой, Петрану Лелюку. Благодарит за содействие сестру Валентину Новаковскую CSA, Пину Молодцову, Веру Аксёнову.

Отдельное спасибо отцу Янезу Северу SJ (орден иезуитов) за консультации и предоставленные материалы.

ГЕНЕРАЛ ИЕЗУИТОВ

Я хочу увидеть смех. У христианина

нет никаких причин, чтобы печалиться,

и много причин для того, чтобы быть весёлым.

(Приписывается св. Игнатию Лойоле)

РИМ, 1551 ГОД

   — Полагаю, склонить его к этой мысли лучше всего получится у вас, отец Иероним. Попробуйте поговорить с ним.

   — Вы думаете, Поланко, сие имеет смысл? Он опять ускользнёт от меня. Скажет, что у него сегодня видения, или будет охвачен очередным приступом скромности. Может, у отца Луиса выйдет?

   — Я бы попробовал, но меня посылают в Испанию. Тогда но возвращении? Только ведь можем не успеть...

Этот разговор происходил под сводами римской обители Общества Иисуса весной 1551 года. В прошлом году новый орден отметил первый маленький юбилей — десять лет. Иезуитов насчитывалось уже несколько сотен. Под девизом «Ad majorem Dei gloriam» («К вящей славе Божией») они проникли и самые отдалённые земли, вплоть до Индии и Нового Света. Организовывали школы для бедных, работали в больницах, попутно борясь против ереси, охватившей Европу. Даже не верилось, что такую большую и слаженную организацию создал всего один человек...

Именно за ним — генеральным настоятелем ордена, сокращённо генералом — охотились эти три священника. Они давно хотели написать о его жизни. Члены ордена нуждались в примере для подражания. Но отец Игнатий — так звали настоятеля — постоянно нарушал планы своих рьяных последователей.

Уже не один раз он отказывал им, ссылаясь то на жару, то на свои экстатические видения, то на здоровье папы римского. Сегодня они снова решили взяться за дело. После долгих споров в настоятельскую келью отправился священник по имени Иероним Надаль.

Он остановился перед дверью, не решаясь постучать. Прислушался. Внутри шаркали торопливые неровные шаги. Отец Игнатий сильно хромал, но всегда ходил очень быстро. Сейчас он, видимо, размышлял, по обыкновению меряя пространство комнаты.

Надаль протянул руку, собираясь постучать, но не успел. Дверь резко распахнулась.

   — Laudetur Jesus Christus! — смущённо пробормотал Надаль, будто застигнутый на месте преступления.

   — Слава вовеки... — рассеянно ответил настоятель, делая рукой приглашающий жест. — Иеронимус! Сейчас я побывал выше неба!

Словно показывая, как это было, он вытянулся во весь свой небольшой рост.

   — Как трактовать ваши слова, отче? Видения опять посетили вас? — с благоговением произнёс Надаль. Отец Игнатий бросил на него быстрый взгляд. Засопел и спросил: хорошо ли пели на утренней мессе, а кроме того, выздоровела ли больная лошадь? Ответив на все эти неинтересные вопросы, Надаль счёл возможным завести разговор о книге. Книге-руководстве для ныне живущих братьев. Книге-завещании для тех, кто придёт. Книге...

   — И сколько ты собираешься писать эту свою книгу? — поинтересовался настоятель.

Иероним растерялся:

   — Как получится.

   — А точнее?

   — Думаю, несколько месяцев, отец.

   — Ты точно знаешь, что проживёшь столько? — с весёлым интересом спросил отец Игнатий, совершенно смутив Надаля.

Нерешительно тот начал:

Но... братья желают узнать о вашем опыте...

Пускай отслужат мессу об исполнении своего желания.

   — А вы... — Надаль уже понимал: разговор не удался, но ещё надеялся на что-то, — вы ведь...

   — Мне некогда, если честно, — признался настоятель и добавил неожиданно мягко: — Вы правда отслужите мессу, потом расскажете, не изменились ли ваши желания.

Нужно было идти, но Иероним Надаль всё топтался в настоятельской келье.

   — Отец Игнатий... а когда вы впервые почувствовали в себе призвание?

Настоятель развернул его лицом к двери и сказал беззлобно, но властно:

   — Иди, Надаль.

И уже вслед уходящему глухо проронил:

   — Весной... весной это было.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. О ПРИЗВАНИЯХ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Стояло чудесное майское утро 1521 года. Солнце, ещё не накопившее летней убийственной силы, ласково поглаживало улочки Памплоны. Сочно кустилась не выжженная зноем зелень, свистели птицы. По узорчатому балкону богатого особняка, выстроенного в модном стиле платереско, медленно шла серая кошка. Дойдя до конца балкона, где мелкое скульптурное украшение резко переходило в мавританский орнамент, она остановилась и начала брезгливо обнюхивать архитектурные излишества. Потом фыркнула, лениво стекла с балконной ограды и исчезла в недрах особняка.

Две дамы, наблюдавшие за ней с балкона дома напротив, вздохнули и вернулись к своим сплетням.

   — А я тебе говорю, эта так называемая девственница уже полгода, как беременна! — возмущённо покачивая головой, говорила одна из них. — В Италии уже давно бы все знали, а у нас наденут вердугос с баскиньей — и не видать ничего!

Вторая усмехнулась:

   — Так эти ж обручи для того и придуманы! Ещё Хуана Португальская ими брюхатость свою скрывала.

   — Вот-вот. А говорится, будто для скромности, чтобы искушений не было! — И дама огладила свой вердугос, превращавший её фигуру в конус, ничем не напоминавший очертания женского тела. Другая томно обмахнулась веером и промокнула лоб платком.

Подруги осторожно опустились в кресла. Несмотря на утреннюю свежесть, обе вспотели. Учитывая огромное количество громоздких одежд, которые они носили, это было не удивительно. Все знатные дамы Испании втайне завидовали не только итальянкам с их светлыми, свободно струящимися платьями, но даже и своим более бедным соотечественницам, избавленным хотя бы от вердугос.

Разумеется, вслух в этом никто бы из них не признался.

Некоторое время обе дамы молча обмахивались веерами. Вдруг одна толкнула другую в бок:

   — Смотри, это наш комендант идёт, что ли?

   — Тише! — прошептала другая. — Да, это он.

   — Какой он всё-таки маленький! Весьма необычно, я бы даже сказала, странно для военачальника.

По улице решительными шагами прошествовал невысокий поджарый человек в чёрном хубоне и чёрных же сапогах. Последнее обстоятельство было отмечено дамами как признак скорой войны. В мирное время мужчины сапог не носят.

...Собственно говоря, война между Испанией и Францией уже шла. Но жители Памплоны ещё не видели настоящих военных действий и спокойно наслаждались весной, несмотря на то, что их город имел стратегическое значение.

...Проходя мимо балкона, комендант неожиданно повернулся и бросил вверх острый, прямо-таки орлиный взгляд. Женщины смущённо прикрылись веерами, но предмет их беседы уже энергично шагал дальше.

Первая дама прошептала:

   — Маленький-маленький, а посмотрит — в дрожь бросает!

   — А я тебе что говорю? — отозвалась её собеседница. — Задору в нём на четверых. Он ещё у короля-католика при дворе послужить успел. Большие надежды подавал. А сослали его сюда к нам за какое-то тёмное дело. Вроде как оскорбился и, честь свою отстаивая, какую-то знатную персону на поединке прирезал.

Первая дама хихикнула:

А я слышала, что не прирезал, а соблазнил. Только не посоветовала бы я его своим подругам в любовники!

   — Почему? — спросила вторая. — Думаешь...

   — Ах нет, совсем не то! — посмеиваясь, перебила её первая. — Просто с таким характером он свою любовницу легко вдовой сделает. А кому это нужно, сама посуди?

Солнце протянуло луч прямо на лицо говорившей. Та недовольно поморщилась и, придерживая многочисленные тяжёлые юбки, начала вставать с кресла. Вторая последовала её примеру.

Комендант Памплоны Иниго де Лойола успел уйти уже довольно далеко. Путь его лежал к восточной городской стене. Он больше не смотрел по сторонам и не заметил бедно одетую девочку, лет десяти, следующую за ним, как привязанная.

Никого не было у стен в этот утренний час. Иниго поднялся по замшелым потрескавшимся ступеням и встал у края, напряжено вглядываясь в лазурную даль, затуманенную то ли дымкой, то ли простой пылью. Маленькая оборвашка потопталась немного у лестницы. Потом, воровато оглянувшись, взбежала наверх и встала прямо за спиной коменданта.

ГЛАВА ВТОРАЯ

   — Дон Иниго, дон Иниго! А вы сапоги надели! Май на дворе, а вы сапоги надели!..

   — Чёрт побери, Лионелла! Разве можно так неожиданно кричать человеку в ухо? Не зря мне советуют тебя высечь...

Лионелла потупилась. Почесала грязную босую пятку. Сдвинула брови домиком и шевельнула носом. Гримасничала она виртуозно — такое уж подвижное лицо.

Через мгновение скорбное выражение вновь сменилось любопытством.

   — А сапоги-то зачем всё же, дон Иниго?

   — А то ты не знаешь, какие в мае страшные грозы бывают?

   — Да сейчас-то солнышко, дон Иниго, я не глупая. Говорят, де Фуа к нам с войском идёт. Значит, с ним-то воевать вы сапоги и надели. И на стену влезли, чтоб первей всех его увидеть.

Ну вот, сама себе и ответила. Иди отсюда, не мешай мне думать.

Девочка потопталась рядом, оценивая серьёзность его последней фразы. Решила, видимо, что вправду занят. Снова скорчила презанятнейшую рожицу. Бочком, подобрав залатанную серую юбку, спустилась по лестнице и упорхнула.

Иниго де Лойола вернулся к тяжёлым раздумьям. Приближение французских и наваррских войск под предводительством Андре де Фуа не предвещало ничего хорошего. Ни пограничной Памплоне, пестро населённой недружественными народами, ни ему, Иниго, лично. Сам он собирался хранить верность королю при любом раскладе сил. Предстоящее сражение его не пугало. В военных действиях он участвовал с пятнадцати лет, хорошо владел оружием, имел мгновенное чувство ситуации, столь необходимое любому воину. Мучило его другое.

Годы текли, вот уже разменян четвёртый десяток, а всё никак не получалось разбогатеть. Никакими подвигами не удавалось изменить плохую данность: тринадцатый ребёнок в семье, никакого наследства, никаких перспектив.

В юности казалось — вот он, выход, совсем близко, только извернись половчей. Ловкости Иниго было не занимать — не успел при дворе появиться, как пажом в свите короля Фердинанда сделался. А дамой сердца официально объявил не кого-нибудь, а саму инфанту Каталину. Это позволялось. С принцесс не убудет, а петушки молоденькие службу намного веселее несут. Иниго, помнится, объявив её высочество своей дамой, всю ночь потом не спал, всё виделось ему великое будущее.

Вот оно, его будущее, — эта проклятая Памплона. И глушь безнадёжная, и спокойствия нет — вечно Испания с Францией Наварру делят. Он уже устал ждать неприятностей. Пусть бы случилось что — может, не так муторно станет на душе. Вот и сапоги военные надел, едва услышав про приближение войск, будто мальчик. Смешно, право!

Иниго внимательно осмотрел горизонт. Пусто. Ласковая прозрачность майского неба. Завтра, небось, дорога запылит. Или сегодня ночью подойдут, чтобы под покровом темноты. Как будто можно в этом городе что-то тайно сделать! Даже малые дети всё знают.

Хмурясь, он спустился со стены, и сейчас же в кустах мелькнула тень. Опять Лионелла! Эта девчонка хвостом за ним ходит. И откуда только у стряпухиной дочки столько наглости? Действительно, высечь пора да на кухню отправить, чтоб не вылезала. Только ведь без её гримас и кривляний совсем скучно будет.

...Иниго шёл по улице, прикидывая, как оборонять этот проклятый город. У де Фуа — пушки. А стены памплонские выстроены, когда чугунные ядра ещё по воздуху не летали.

   — Благородный дон! — от стены отделилась женская фигура. Простолюдинка. Впрочем, здесь и аристократки-то захудалые, не то что в Мадриде. Ни гордости, ни стати, смотреть не хочется. А этой оборвашке что надо?

   — Благородный дон! Уж как страшно мне вас тревожить, но скажу. Вы ж на девочку мою внимание нет-нет да обратите. А ей что ж? Ей тоже бус всяких хочется да сладенького. А кто ж ей купит-то? Отца нет у неё. А я уж помолюсь Пресвятой Деве за вас...

От неё кисло пахло дешёвым вином. Иниго поморщился. Не считая, сунул в жадно трясущуюся тёмную руку горсть монет.

Завернул за угол. Сердито пнул прогнившие доски — мосток через канаву. В грязной воде, будто в насмешку, плавали цветки королевской герани.

...Лионелла настигла его уже через несколько шагов.

   — Дон Иниго! Не давайте ей денег! Мне не нужно бус, мне с вами интересно. А она, может, и в церкви-то за вас не помолится. Может, на всё вина купит.

Лицо её при этом выделывало самые невозможные фортели, рот лодочкой ездил от уха к уху. Чёрные засалившиеся кудряшки вздыбились, будто рожки чертёнка.

Иниго вдруг неожиданно для себя закричал:

   — Знаешь что, дрянная девчонка! Вот сейчас пойду и прикажу тебя высечь! Впредь неповадно будет лезть, куда не просят!

Девочка вздохнула как-то очень по-взрослому:

   — Ну и высеките, если вам легче станет, я только радостная буду. Я же знаю, вам тяжело. Тут кругом наваррцы, а вы — баск. Не пойдут они за вами. И за короля не станут драться.

Лойола воззрился на неё с удивлением, будто в первый раз увидел:

   — Лионелла... Ты зачем такая умная?

   — Ну я же некрасивая зато, — задумчиво проговорила она, комкая худыми исцарапанными пальцами засаленный шнурок на рубашке. И вдруг заглянула ему прямо в глаза. — Дон Иниго... а я... очень некрасивая?

Не в силах выдержать её пристального взгляда, он сделал вид, словно заинтересовался распятием на одном из ближайших домов. Оно и впрямь выглядело диковинно: вроде бы деревянное, а отлив рубиновый и мерцает. Не иначе как из Нового Света древесину привезли.

Со вздохом повернулся к девочке.

   — Ты же ещё ребёнок, Лионелла. Станешь женщиной — сильно изменишься.

   — Понятно, — тихо сказала она, — значит, очень.

Потом шли молча — к дому, где жил де Лойола и где работала стряпухой мать девочки. Вонь из канав причудливо смешивалась с ароматами весенних цветов, напоминая одновременно о бренности и вечности. У самого дома Лионелла снова повеселела, начала гримасничать.

   — Вот бы мне грамоте выучиться! — выдала она, пытаясь кончиком языка достать прыщ на щеке.

   — Это ещё зачем? — удивился Иниго.

   — Я бы рыцарские романы читала, как вы. Я знаю, вы их сильно любите. Они, правда, так хороши?

Он задумался:

   — Может, и не так хороши, но жить с ними, пожалуй, интереснее...

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

На следующее утро ситуация с де Фуа полностью прояснилась. Его войска подошли к Памплоне и стали лагерем у стен. Иниго видел пушки. Рядом с ними суетились артиллерийские расчёты. Добротность и яркость неприятельских одежд бросалась в глаза даже с такого расстояния. Также Лойола отметил малочисленность вражеского обоза.

Похоже, французы с наваррцами не сомневались в скором и лёгком успехе кампании.

Иниго пошёл к градоправителю и попытался организовать некое подобие военного совета. Они собрались в зале градоправительского особняка — сам глава с помощниками, начальник стражи и несколько священников, зачем-то примкнувшие к ним.

Лойола распинался битый час, говоря о возможном направлении неприятельских атак, хотя время для речей вышло ещё вчера. Давно следовало встать на стенах...

Произнося имя короля, Иниго возвысил голос, пытаясь пробудить в этих городских властях... а что он мог пробудить? Нынешний король Карлос — не чета своему деду Фердинанду. Тот не упускал ничего, что было бы полезно для Испании, а этот даже шерсть фламандскую запретить не хочет. И царствует он много где помимо Испании, а сюда и приезжает неохотно. Хотя с такой матушкой, как королева Хуана Безумная...

   — Мы должны хранить верность королю, — мрачно закончил Иниго.

   — Разумеется, — согласился градоправитель, покручивая перстень на толстом пальце, — но наши стены...

   — Есть же ещё другие, — Лойола махнул рукой по направлению к центру города, где находилась небольшая крепость. Её стены казались выше и прочнее городских.

   — Да... в случае чего... можно и так... — неопределённо пробормотал градоправитель. Прочие «советники» вперились в пол, будто там происходило что-то крайне интересное.

   — Но это ведь крайний случай! — возмутился Иниго. — Сейчас нужно организовать оборону городских стен. У нас тоже пушки имеются, нужно только хорошо рассчитать...

Нет-нет, сеньор Рекальдо (полное имя Иниго звучало Лопес де Рекальдо Лойола), не нужно пушек раньше времени. Мы должны выяснить их намерения.

   — Что? — Иниго показалось, что он ослышался. — Выяснять?! Ну да, действительно, нужно выяснить: с какими это такими намерениями войска встают у стен города? Может, у них обычная прогулка? Или они хотят покрасоваться пушками, как дамы — нарядами?

   — Сеньор Рекальдо, вы ведь приезжий, — мягко сказал градоправитель, — вы не видите всего...

«Да почему же, вижу!» — хотелось сказать Иниго, но ранг беседы не позволял вести её в подобном тоне.

Совет окончился. Нужно было срочно собирать своих. Хоть и всего, дай бог, полсотни наберётся, но хотя бы в верности их сомневаться не приходится.

Лойола поспешил в длинное серое здание близ церкви Креста. Там обитали королевские солдаты, вместе с которыми он приехал в этот город. В отличие от городских властей, они находились в полной боевой готовности, ожидая только приказа. Иниго оглядел их с явным удовольствием и сказал:

   — Сидите пока. Градоначальство не определилось, с кем оно.

   — А нам что с того? — проворчал пожилой солдат с багровым шрамом во всю щёку. — Мы-то всё одно за короля. Иль скажешь, нет?

   — Не скажу. Но и отдавать приказ поперёк воли градоначальника тоже не буду. Двое из вас пусть сейчас идут к воротам следить за обстановкой. Остальные — здесь.

   — Э-эх! — выдохнул воин и ковырнул пол шпагой.

Иниго сидел среди солдат, уставившись в одну точку, когда подбежал смущённый слуга:

   — Сеньор! Вас какая-то бешеная девчонка требует. Грозит всех перекусать.

   — Пусть придёт, — не двинувшись с места, отозвался Лойола.

Лионелла выглядела воинственно, прыщ на щеке расцарапан, волосы торчат. Оценив положительно её готовность кусаться, он поинтересовался:

   — Ну что, совесть в твоей душе так и не приживается?

   — Дон Иниго! — страшным шёпотом произнесла она. — У меня к вам два очень важных вопроса. Я не могу говорить при них, — она кивнула на солдат.

   — Нет, ну твою наглость даже можно назвать в своём роде совершенством! Мне что, выгнать воинов с их законного места?

Она потупилась, но проговорила твёрдо:

   — Очень важно. Нужно наедине.

Тяжело вздохнув, он поднялся и вышел вместе с девочкой в коридор.

   — Ну, если опять твои шутки...

   — Это не шутки, дон Иниго! — она протянула ему помятую розу. — Я украла её у статуи Мадонны. То есть... я попросила Пресвятую Деву разрешить мне взять у неё цветок для вас. Потому что вам теперь придётся очень трудно, а он вас защитит... От врагов убережёт. Вот! — она сунула ему розу за воротник камзола и быстро вытерла глаза рукавом.

   — Спасибо, — искренне поблагодарил он, — что ещё?

   — Это не так уже важно для вас, но... для меня очень! Дон Иниго! А какой рыцарский роман самый лучший?

   — Вот ещё глупость. Зачем тебе?

   — Я обязательно выучусь грамоте и прочту, что вы скажете. Ну скажите, какой лучший?

Иниго задумался.

   — Не знаю, лучший или нет. Мой любимый — «Амадис Галльский». А теперь беги и не попадайся мне на глаза.

   — Да сохранит вас Всемогущий Бог! — торопливо пробормотала Лионелла и исчезла.

Лойола вытащил розу из-за воротника, повертел её в пальцах. Пожав плечами, вложил цветок в щель над дверным косяком. В этот момент загрохотали шаги. Вбежали солдаты, которых он посылал к воротам. Сообщили, что те открыты по приказу градоначальника, войска де Фуа входят в город, а жители вроде бы не выказывают неудовольствия.

   — Ах... дьявол... — устало произнёс Иниго. Впрочем, когда через минуту он обратился к своему отряду, от усталости его не осталось и следа.

   — В городе — предательство! — выкрикивал он. — Враг уже на улицах! Пришло время показать нашу верность королю! Займём крепость и будем держаться до последнего! За короля! За Испанию!

И все как один бросились за ним. Проскакали по улицам и укрылись за высокими стенами. Французы и не заметили, что произошло, они ещё были там, у городских ворот, с градоначальником.

Иниго хорошо знал эту старую памплонскую крепость — город в городе. Не самое лучшее оборонное сооружение. Её планировали усовершенствовать, но не успели. Бастионов с редутами в ней не было. Казематов пушечных — тоже всего ничего. Сейчас бы время на подготовку к осаде — понастроили бы несколько рядов укреплений, чтобы заставить противника пробивать несколько брешей, штурмовать ряд верков... но где гам! С вершины одного из ронделей дозорные уже через полчаса заметили, что французы подтаскивают первую пушку.

   — «Саламандра»! — с завистью кивнул на неё один из солдат. — А у нас одни только девки непотребные.

Он имел в виду старые германские мецы — неуклюжие орудия, которые в Германии называют тем же словом, что и доступных женщин.

Иниго рассмеялся беспечно:

   — Не трусь, Мигель. Зато у нас аркебузы с курками. Дёшево не продадимся.

   — Не у всех курки-то, — не унимался Мигель, — дорогое удовольствие. А фитиль пока подожжёшь — тебя сто раз ухлопают. Да ещё вон туча идёт — порох, глядишь, отсыреет! Сомнительная затея!

Лицо Иниго побелело.

   — Господин Мигель немного ошибся местом, — произнёс он сквозь стиснутые зубы, — ему к градоначальнику нужно. Скиньте его со стены.

Тут же солдата обступили со всех сторон.

   — Да... да как же? — растерялся тот. — Я... за успех опасаюсь.

   — Опасатели нам не нужны, Мигель, — уже спокойно сказал Лойола, — уходи, пока не началось, французы тебя не тронут... а то и вправду скинем.

Мигель нерешительно потоптался на месте. Потом сгорбившись и пряча глаза, выскользнул из башни.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Французы окружили цитадель, но штурм почему-то не начинали. Туча, которую так боялся Мигель, погуляла над Памплоной и постепенно истаяла, открыв пространство яростно-кровавому небу на западе. Закатный свет слепил глаза защитникам, его зловещие краски действовали угнетающе. Настроение испортилось ещё больше после подсчёта припасов. Крепость давно не снабжалась, её не готовили к осаде. Иниго осмотрел жалкие, потравленные мышами мешки с крупой, бочонки с сомнительным вином и тут же высчитал размер порций для всех — только чтобы не умереть с голоду. Себе назначил вполовину меньше.

Наступила ночь, но по замку продолжали бродить недовольные тени с горящими лучинами. С голодухи да и от тяжёлых мыслей спится плохо. Ближе к рассвету сам собою собрался военный совет. Все уселись за стол в огромном сыром пиршественном зале замка. В его разбитые окна свободно влетали ласточки, с криками носясь под высоким сводчатым потолком.

Иниго забился в угол и молча слушал предложения своих соратников и подчинённых. Каждый высказывался по-своему, но на одну и ту же тему: об условиях капитуляции.

Комендант просто диву давался. Какие условия может диктовать горстка людей, закрывшихся в замке? Французы наверняка знают о количестве припасов — градоначальник уж точно не упустил случая выслужиться. О чём же здесь говорят эти, вроде бы опытные с виду, люди?

Вон толстый Педро грозно шевелит усами, доказывая Карлосу, что нужно настаивать о разделении Памплоны, — пусть восточная часть станет французской, а на западе будут испанские кварталы. Бледный от недосыпания Карлос стучит кулаком, от чего на другом конце стола подпрыгивает пустая деревянная миска. Он считает переселение людей издевательством. Пусть французский король гарантирует, что не будет притеснять испанцев. С Карлосом спорят другие — они встают со своих мест, бурно жестикулируют. Наконец аргументы исчерпаны. Спорщики в изнеможении садятся. Кто-то спохватывается:

   — А что же думает комендант?

Иниго вставать не стал. Зачем ноги утруждать? При его росточке величественности это действие не добавит.

   — Капитуляции не произойдёт, — он говорил негромко, зная, что будет услышан. Его голос временами звучал необъяснимо проникновенно. Сейчас как раз и был такой случай.

Они все приподнялись, даже вытянулись как будто.

   — Но если не сдадимся, нам всем крышка... — пробормотал тощий Карлос.

   — Редко кому из людей выпадает настоящая судьба, — не повышая голос, вкрадчиво продолжал Лойола. — Все мы здесь давно не юнцы. Что будет с нами лет через пятнадцать-двадцать? — Он выдержал паузу и кивнул, словно услышал ответ: — Правильно. Болезни. Чем дальше — тем больше. Наша ценность начнёт измеряться тем наследством, что мы оставим родственникам. И каков бы ни был размер этого наследства — нам это уже не принесёт радости. Потом настанет забвение. Забвение... — он будто попробовал слово на вкус. — Поминальные службы всё реже — ведь они стоят денег. А у родственников есть более насущные траты.

Он оглядел солдат. Все прятали глаза.

   — Судьба милостиво позволила вам... нам всем совершить подвиг, — продолжил он задумчиво. — Нас не забудут. Мы станем неуязвимы для вечности. Наш образ останется в песнях и рыцарских романах, куда не дотянется серая паутина забвения. Друзья!.. Мы счастливцы! Нам уготовано совершить настоящий подвиг, неужели вы не понимаете этого?

Толстяк Педро недоумённо крутил на столе бесполезную миску.

   — Подвиг? И как мы его совершим? У нас и пороху-то почти нет.

Другой кабальеро, по имени Мануэль, поддержал его:

   — Действительно, как? Они разрушат эти стены своими пушками в первую же атаку!

   — Как?! — Иниго внезапно перешёл на крик. — Вы не знаете, как? Вы, воины, и не знаете? Мы будем биться врукопашную. Рапирами! Камнями! Кулаками! Мы умрём под развалинами, но место в новом романсеро себе обеспечим, я вам обещаю! Или ваши бренные вонючие шкуры вам важнее? Сейчас я отпущу из крепости всех, кто со мной не согласен. Если нужно — буду биться один. Ну? Кто первый на выход? Быстрее!

Никто не пошевелился. Все сидели, будто зачарованные, а за узкими высокими окнами пиршественного зала уже вовсю светило солнце. Время от времени вскрикивали ласточки. Наконец Карлос медленно произнёс:

   — Вы удивительный человек, дон Иниго...

...К обеду началась вялая осада. Французы выстроились в подобие боевого порядка. Пару раз стрельнули пушки, не причинив стенам никакого вреда.

   — Косорукие они, что ли? — удивился Карлос.

Иниго хмурился, почёсывая мизинцем орлиный нос. Он понимал, для чего предназначены эти бесполезные выстрелы. У врагов достаточно пороху. Они могут себе позволить тратить его на всякие деморализующие жесты.

   — Так и мы можем сделать вид! — предложил Педро. — Чем мы хуже? Пальнём — мало не покажется.

«Делать вид» комендант запретил. «Собака градоначальник» всё равно сообщил французам об истинном количестве пороха и людей в памплонской цитадели. Поэтому стрелять защитники крепости будут, когда начнётся настоящий штурм, а не эти дамские реверансы.

Французы между тем увлеклись театральными жестами не на шутку. Они пели, что-то вопили. Из их лагеря постоянно доносились взрывы смеха. От этих звуков испанцы постепенно впадали в чёрную меланхолию. Кто-то из кабальеро попытался со злости пальнуть в сторону врага из аркебузы, но, увидев лицо коменданта, поспешно опустил оружие.

Угнетающее ничегонеделание продолжалось два дня. На третий враги изъявили желание провести переговоры. Парламентёров пустили в крепость. Трое жизнерадостных французов бодро протопали по изъеденным временем лестницам цитадели и резко сникли под мрачными взглядами испанских кабальеро.

   — Я слушаю вас, — сказал Иниго, рассеянно перебирая какие-то документы.

Они посовещались между собой по-французски. Потом один из них решительно произнёс на плохом испанском:

   — Замок нужно сдать. Всем будет помилование. Король гарантирует.

   — А кто командует вами? — спросил Лойола. — Неужели сам король к нам пожаловал?

   — Король гарантирует милость, — повторил француз уже не так решительно.

   — Но ведь он же не здесь, я знаю, — в голосе Иниго послышалось снисходительное дружелюбие. Так говорят с маленькими детьми. — Вами командует Андре де Фуа, верно?

   — Де Фуа, — подтвердил француз уже совсем растерянно. Его товарищи переглянулись.

   — Вот и славно, — комендант наконец оторвался от бумаг, — ему и передадите наш ответ. Слушайте внимательно: мы не сдвинемся отсюда ни на полпальца. Лучше погибнем под развалинами этого замка, чем запятнаем позорной сдачей воинскую славу Испании! Вы меня поняли? Переведите им! — обратился он к Карлосу.

Тот старательно перевёл, но, похоже, они всё поняли и так.

— Вы смелые рыцари и... м-м-м... хорошо безумны, — удивлённо сказал один из французов, молчавших до сей поры. После чего все трое вежливо откланялись и удалились.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Лойола ждал от врагов решительных действий, но день снова прошёл в мучительной неопределённости. Полуголодные, измученные бессонными ночами и бездействием защитники держались. Мрачно, но безропотно. Да Иниго и не боялся их ропота. О победе речи и быть не могло, а его личный подвиг уже не испортить. Забавно вышло: в юности он столько раз мечтал совершить что-нибудь выдающееся, да не случилось. А теперь, когда и пыл порастерян, и денежки начали манить поболе славы, — извольте соответствовать своим рыцарским идеалам! Но всё же глупо погибать за эту надоевшую до тошноты Памплону! Может, пока французы чешутся — король Карлос успеет прислать подкрепление? Город-то всё же стратегически важный.

...На рассвете следующего дня его разбудили караульные. Ёжась от холода, он поднялся на башню и огляделся. Во вражеском лагере явственно наблюдалось шевеление. Вокруг палаток суетились люди, куда-то поскакали три всадника, а главное — пушки подтаскивали на более близкое расстояние, и с этим трудно было бороться. Французы использовали для прикрытия кусок земляного вала. Его когда-то начали насыпать для дополнительной защиты цитадели, да так и бросили.

Иниго тем не менее приказал стрелять. Кабальеро торопливо принялись заряжать проржавевшие мецы.

   — Дон Иниго! — упавшим голосом позвал Педро.

   — Ну что ещё?

   — Порох-то, похоже... того... отсырел чуток...

   — Вот дьявол! — пробормотал Лойола. — Педро! Сбегайте в подвал, где хранится крупа. Там в углу есть одна подозрительная бочка... явно не с вином. Никакого порядка у этих проклятых наваррцев!

Толстый Педро, тяжело дыша, бросился исполнять приказ. В это время знобкая сырость определилась в моросящий дождик. Корпус мецы потемнел и заблестел, как новенький. «Может, и вправду дёшево не дадимся!» — подумал Иниго с неожиданным задором.

Порох из продовольственной кладовой тоже частично отсырел, но находился в гораздо лучшем состоянии, чем на пороховом складе. Правда, оказалось его в той бочке всего ничего. Забили им три мецы, с замиранием сердца начали поджигать. В двух пушках упорно не загоралось, зато третья выстрелила.

Грохот потонул в торжествующих воплях. Некоторые кабальеро не удержались и тут же пальнули в сторону французов из аркебуз. Никакого практического смысла эта затея не имела — слишком далеко. Но для бодрости духа полезно, поэтому комендант не стал их останавливать.

   — А! Забегали певуны! — злорадно выкрикнул Карлос. — Подождите ещё, сейчас...

Он не успел договорить. С адским грохотом выстрелили сразу несколько «Саламандр». Всё вокруг покрылось едким удушливым дымом. Стало трудно дышать. Когда серный дух преисподней немного рассеялся — Лойола огляделся. Вроде бы никто не убит и не ранен и башня цела. Но вот за башней в стене зиял громадный пролом.

   — Вниз! Быстро! — закричал Иниго. — Обороняем брешь!

И первым бросился к пролому.

Он бежал не оглядываясь и слышал за собой топот верных кабальеро. Добежав, проворно вскарабкался на груду камней — то, что осталось от стены, — и гордо встал, обнажив шпагу. Он приготовился стоять до последнего, бросаясь на каждого, кто соберётся лезть в пролом. И солдаты всё правильно поняли. Боковым зрением комендант видел, что они расположились позади полукругом и пребывают в полной готовности.

Только вот французы штурмовать пролом не спешили. Прошло несколько томительных минут. Ничего не происходило.

«Сейчас снова выстрелят, — понял Иниго. — Ах, дьявол!»

Сердце его сжалось, но осанка стала ещё более гордой. Расставив ноги, он продолжал стоять на камнях с высоко поднятой шпагой.

Адский грохот вновь разорвал пространство. Волна нечеловеческой боли накрыла храброго коменданта и, сомкнувшись над ним, лишила чувств. Сразу же после этого крепость была сдана. Верные кабальеро, оставшиеся без бешеной энергии своего командира, сложили шпаги и безропотно впустили французов с наваррцами в пролом.

...Придя в себя, Иниго увидел небо, стремительно очищающееся от облаков. Как будто чья-то невидимая рука раздвигала их, увеличивая колодцы бездонной синевы. Он попытался вспомнить, что произошло, но волна боли снова накрыла, и сознание померкло. Очнувшись в следующий раз, он увидел совершенно чистое небо и услышал рядом с собой разговор:

   — Ну что вы хотите? Это ведь чугунное ядро! Странно, что он остался жив.

   — Точнёхонько между ног пролетело! Рассказать кому — не поверят!

   — Сам не поверил бы, кабы не видел.

«Вот смех-то, — думал Иниго, — интересно, с кем это случилась такая нелепость? А ноги ему всё же зацепило или нет?»

Представляя, как мог произойти столь необычный случай, он попытался шевельнуть ногами и опять лишился чувств от боли.

Потом небо сменилось обшарпанным потрескавшимся потолком. Иниго увидел прямо над собой лицо одного из трёх французов, присутствовавших на переговорах. Неподалёку навязчиво бубнил чей-то очень знакомый голос, только слов было не разобрать. Рывком повернув непослушную шею и отчаянно скосив глаза, комендант разглядел своего подчинённого — тощего Карлоса. Тому перевязывали руку, и делал это почему-то враг-француз.

Охваченный глубоким презрением и отвращением, Лойола попытался плюнуть в предателя, но слабый плевок не захотел лететь и в итоге оказался на его собственном лице. Иниго собрал последние силы, но вдруг забыл, зачем собирался плевать в Карлоса.

К вечеру этого ужасного дня реальность наконец перестала играть с комендантом в прятки. Правда, ясное понимание того, что произошло, едва ли принесло ему радость. Обе его ноги оказались перебиты ядром, удивительным образом пролетевшим между ними. Крепость была сдана, город полностью перешёл к французам.

* * *

Они, а вовсе не король Карлос, оценили подвиг бывшего коменданта. Французские врачи с восхищением осматривали его перебитые ноги. Ещё бы! Вряд ли они когда-либо в своей практике встречали подобный случай удачливости.

   — Удивительная доблесть и удивительное везение!

   — О да, Бог помогает хорошо безумным! — говорили они друг другу, фиксируя специальными палками его переломанные кости.

Сам Лойола вовсе не чувствовал себя везунчиком. Боль так мучила его, что он постоянно мечтал о потере сознания. Но ещё хуже боли было осознание полной бесполезности этого подвига.

...Забегая вперёд, следует отметить, что на самом деле подвиг гордого коменданта оказался крайне полезен для Испании. Именно за те несколько дней, когда де Фуа со своей армией, будучи полностью уверен в победе, занимался в Памплоне рыцарскими расшаркиваниями, испанский король Карлос успел перегруппировать войска. Благодаря чему, примерно через месяц, испанцы разгромили французов под Эскавором, и Наварра присоединилась к короне Карлоса.

Про Лойолу при этом никто не вспомнил.

Французы же, полечив его, насколько это представлялось им возможным, отдали испанцам, вместе с носилками. На этих носилках, по горным дорогам, через многочисленные перевалы храброго рыцаря понесли в родовой замок Лойолы, окружённый тенистым садом из каштанов и яблонь.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В это время на другом конце огромной империи, управляемой Карлосом (он же Карл V) творились небывалые дела. Обычный священник и профессор теологии вступил в борьбу с Церковью, обвинив в грехах не кого-нибудь, а самого папу римского.

Жители Виттенберга ещё не успели забыть то холодное сырое октябрьское утро, когда, придя в замковую церковь, они обнаружили прибитую к двери объёмистую рукопись. Многим из них довольно скоро стало жарко. Пробегая по улицам, они громко кричали: «Вы видели это?!» Другие, наоборот, покрылись от страха холодным потом и, забившись в церковь, внимали мессе с повышенным смирением.

Школяр Альбрехт Фромбергер тогда был сильно влюблён в соседку Эльзу. Поэтому такое великое событие, как появление 31 октября 1517 года знаменитых 95 тезисов Мартина Лютера мало затронуло его душу. Но день этот он тоже хорошо запомнил. Во-первых, из-за беготни и всеобщего переполоха на рыночной площади переколотили горшки с молоком, и молочница убивалась так пронзительно, что у всех закладывало уши. А во-вторых, почтенные Эльзины родители после мессы пошли к соседям обсудить происшествие. Дочку они, против обыкновения, отправили домой одну, и Альбрехт не упустил такого случая.

Они с Эльзой так увлеклись друг другом, что их чуть было не застукали. Правда, после этого случая любовь школяра к девушке почему-то быстро пошла на убыль. Хорошо ещё, ничего серьёзного не случилось. Эльза просто перестала с ним здороваться.

Зато тремя годами позже Фромбергер уже с радостью отдал бы душу за Лютера. Тот стал его любимым университетским преподавателем. Теперь Альбрехт знал наизусть все 95 лютеровских тезисов. Они опьяняли его сильнее самого крепкого пива. Они оправдывали нежелание следовать по стезе отца и братьев, испокон века занимавшихся скучным пекарским делом.

Хорошими католиками Фромбергеры тоже слыли испокон века. Церковные ритуалы с детства казались маленькому Альбрехту чем-то тяжёлым и пыльным, вроде их старого комода, изъеденного червями. Комод загромождал детскую, пах сыростью и не отличался удобством, но никому и в голову не приходило избавиться от него.

Такими же тяжко-необходимыми были и бесконечные мессы на непонятной латыни. Но как обойтись без них? Разве можно жить без Церкви? И Лютер доказал: можно. Лютер нёс свет, озаряя им тёмные невежественные души, освещая пыльные, затянутые паутиной закоулки ума. К святая святых — церковным таинствам — он, не стесняясь, подошёл с острым ланцетом научного сознания. Он начал переводить Библию. Вместо старого закостенелого: «Совершите исповедь» Лютер предлагал более точный вариант: «Измените свои мысли». Такая трактовка приводила в восторг юного студиозуса.

В это сумеречное промозглое утро Фромбергер, как обычно, пересекал рыночную площадь, направляясь на занятия любимого профессора. Лекции Лютера имели статус «antilucanae», то есть обязательных. Потому читались они до колокола, призывавшего к молитве. За такую варварскую рань можно было возненавидеть любого профессора, но не этого. Альбрехт, да и его товарищи, находили в себе героизм проснуться, несмотря ни на какие вчерашние попойки.

Итак, студиозус летел на встречу со знаниями. Уже на подходе к университету его слуха коснулся гул голосов, слишком громкий для времени, когда все спешат, боясь опоздать и получить выговор от ректора. Завернув за угол, он обнаружил, что пути дальше нет. Университетский двор был запружен беснующейся толпой студентов, бакалавров, магистров и просто городских зевак. Рядом с собой Альбрехт увидел Людвига — прыщавого шалопая с вечно жирными слипшимися волосами — и спросил:

   — Что стряслось, не знаешь?

   — Да всё dominus nostris! — с воодушевлением ответил тот. «Нашим господином» они по старинной студенческой традиции звали Лютера. — Его тезисы всё-таки дошли до папы!

   — Так это разве новость? — удивился Фромбергер. — Лев X уже давно обозвал его упившимся немцем, который бредит с похмелья. Только, по-моему, Лютера это не сильно обеспокоило.

   — Теперь обеспокоит. — Людвиг ожесточённо начал чесать ухо. Тут толпа завопила «Лю-тер! Лю-тер!» Студиозусы присоединились к воплям.

   — Смотри! — Людвиг больно ущипнул Альбрехта. — Вон он идёт, и булла в руке. Что же будет?

   — Так что же, папа... — с ужасом начал Фромбергер. В голове его пронеслось множество мыслей. Булла, анафема, сожжение на костре... А что будет с теми, кто разделял его взгляды? Вроде бы инквизиция в германских землях не так свирепа, как, скажем, в Испании, но ведь никто не знает этого наверняка. А вдруг все студенты Лютера уже отмечены в особых списках? И он, Альбрехт Фромбергер, стоит там первым номером?

Ноги его сами сделали несколько шагов прочь. Людвиг посмотрел насмешливо:

   — Что? Крысы чувствуют — наш кораблик дал течь?

   — Так его всё-таки отлучают? — Альбрехт ещё потопал вперед-назад, как будто хотел согреться.

   — Ха! Проснулся. Отлучили уже. Сам папский аббревиатор буллу составил. И ещё... — начал Людвиг и осёкся потому, что вокруг наступила мёртвая тишина.

Раздался хорошо знакомый им, глуховатый голос Лютера. Они увидели его сухощавую фигуру на каком-то возвышении. Наверное, кто-то принёс скамью из аудитории. Лицо профессора выглядело усталым и одутловатым от бессонных ночей, проведённых за переводом Библии.

   — Я получил эту папскую буллу, — произнёс он с отвращением. — Я презираю и отвергаю её, как безбожную и лживую. До сих пор я только слегка играл с папой. Теперь начнётся самая серьёзная борьба...

Безмолвная толпа зашевелилась. Многие протискивались, стремясь покинуть университетский двор. Но не Альбрехт.

Безумное вдохновение вдруг охватило его. Он сорвал с плеча сумку и начал торопливо рыться в ней.

   — Враги жгли мои труды, — продолжал Лютер, — это дало мне свободу... дало свободу...

Альбрехт выхватил наугад одну из книг. Это была печатная книга по риторике, стоившая больших денег. На ходу вырывая из неё страницы, он протиснулся сквозь толпу к скамье, на которой стоял любимый профессор. Достигнув цели, сел на землю перед скамьёй. Вокруг теснились грязные башмаки и сапоги. Смяв книжные страницы, он нагрёб руками соломы, от которой уже давно собирались очистить университетский двор, и вытащил огниво. Лютер бросил на него короткий благодарный взгляд и говорил ещё что-то, а другие студенты и магистры подгребали солому. Когда костёр запылал — в него под крики толпы полетела папская булла, и Альбрехт почувствовал ни с чем не сравнимый восторг причастности к великому...

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

...Иниго тащили на носилках его бывшие соратники — Педро, Карлос, Мануэль, ещё какие-то испанцы-братья, чьи имена он всё время путал. Путешествие вконец измотало раненого. Ноги и так-то болели непереносимо, а из-за того, что дорога постоянно шла то вверх, то вниз, его тело съезжало с носилок, доставляя дополнительные мучения. Тем не менее ясность сознания больше не покидала его. Бывший комендант Памплоны пребывал в полном рассудке и злости, переходящей в ярость.

   — Проклятые французы! — шипел он сквозь сжатые от боли зубы.

Толстяк Педро каждый раз добродушно возражал:

   — Чем вам так не угодили французы, дон Иниго? Уж и помощь оказали, и отпустили с Богом.

   — Гореть им в аду вместе с их помощью! — злился Лойола. — Коновалы!

Тощий желчный Карлос предположил:

   — Сдаётся мне, дон Иниго, что вас снедает обыкновенная зависть к их рыцарскому поступку. Это весьма нехорошо. Разве одному вам позволено поступать благородно?

   — Пользуешься тем, что мне не вызвать тебя на поединок? — выкрикнул Иниго и замолк, пронзённый новой болью. Педро, понизив голос, сказал Карлосу:

   — Не сердись на него. Он не на тебя и не на французов злобу держит. За короля ему обидно, больше, чем за себя самого.

   — Здесь можно и согласиться, — проворчал Карлос, — мой венценосный тёзка в последнее время плохо различает подданных и их поступки с высоты своего величия.

   — Оставьте в покое короля! — прервал их Лойола слабым голосом. — Его власть от Бога, что тут ещё обсуждать...

   — Страдания весьма облагородили вам душу, дон Иниго, — заметил Карлос, — раньше мы как-то не слыхали Божиего имени из ваших уст.

В этот момент дорога круто повернула, огибая скалу. Откуда ни возьмись с гиканьем вылетели всадники в чёрных колетах и полумасках и окружили носилки с раненым.

   — Деньги! — крикнул один из разбойников, свесившись с лошади и издевательски щекоча шею Карлоса кончиком кинжала. Остальные негодяи молча поигрывали обнажёнными клинками. Храбрый кабальеро выхватил рапиру, но Педро поймал его руку и сильно сжал. Потом снял с пояса кошель и протянул разбойнику:

   — Вот. Возьмите и пропустите. У нас больной. Его нельзя задерживать.

Разбойник внимательно посмотрел в кошель и недобро ухмыльнулся:

   — Нельзя задерживать? Аристократ, что ли?

   — Он просто наш друг... — торопливо начал Педро, но был перебит срывающимся голосом Иниго:

   — Моё имя Иниго Лопес де Рекальдо Лойола.

Всадники в полумасках расхохотались.

   — Придётся забрать тебя с собой, Лопес де Рекальдо, раз ты такой гордый! — сказал главарь разбойников. — Выкуп за тебя порадует нас больше, чем эта жалкая подачка, — и он бросил кошель Педро в дорожную пыль. От удара кошель раскрылся, из него выкатилось несколько кривых серебряных монет, изготовленных недавно в Новом Свете. Такие деньги назывались «корабельные песо» — намёк на то, что их чеканили прямо во время плавания, невзирая на качку.

Карлос горько усмехнулся:

   — Какой тут может быть выкуп! Этот несчастный умрёт у вас через сутки.

   — Врёшь! — засомневался разбойник.

   — Да ты посмотри на его ноги! — начал уговаривать Педро. — Видишь — кость наружу торчит? Его пушечным ядром ударило, странно, что ещё жив.

   — Вот страсти-то Господни! — удивился разбойник. Даже вытянул шею, разглядывая Иниго. — Ладно, даёте ещё столько же и везите своего гордого покойника дальше. А ну, поднимите кошелёк! — велел он своим людям. Тут же двое спешились и наперебой бросились рыться в пыли, жадно выуживая кривые монеты. Карлос тяжело засопел и снял с пояса свой кошель.

Когда разбойники остались далеко позади — Педро сказал с восхищением:

   — А всё же рыцарь вы, дон Иниго, прямо как в старинных романах.

Карлос промолчал.

Июньское солнце обрушило на горные дороги лавину безжалостного зноя. Носилки уже давно казались путникам чугунными. Но ещё хуже было лежащему на них. У него снова начался жар, губы превратились в какую-то корку, постоянно трескавшуюся то здесь, то там. Как назло, кончилась вода, а до ближайшего селения оставалось не менее трёх часов пути. Сознание Иниго снова начало путаться, он провалился в полусон-полубред.

Карлос и Педро отработали свою очередь тащить. Отдали носилки братьям, чьи имена никак не мог запомнить Лойола, и, в качестве отдыха, честно плелись в хвосте процессии.

   — У него удивительный дар убеждать, — задумчиво произнёс Карлос, — до сих пор не понимаю, почему в цитадели я так верил в нашу победу. Ведь и младенцу было ясно, чем всё закончится.

Педро покивал согласно. Помолчав, спросил осторожно:

   — А ты ведь знаешь о его прежней жизни. Почему он вообще в Памплоне оказался? Он же вроде как при дворе блистал. Говорят, за какое-то преступление сослали?

Карлос хмыкнул.

   — Да я бы не сказал, чтобы он каким-то особенным блеском отличался. Служил пажом у Фердинанда, всё о фрейлине одной мечтал. Жозефиной её звали. Подвиг мечтал совершить для неё. Только ведь фрейлин при дворе всегда значительно меньше, чем таких... мечтательных юнцов. А в тюрьму, да, угодил. Было дело. Подожди, вон до дерева дойдём...

Впереди действительно торчало одинокое развесистое дерево. Все тут же прибавили шагу, стремясь в вожделенную тень. Осторожно поставили носилки у самых корней и устроили краткий привал.

   — Ну, так что же за преступление он совершил? — любопытство распирало Педро. Карлос огляделся. Раненый спал, постанывая время от времени. Остальные разлеглись вокруг дерева, наслаждаясь прохладой.

   — Знаешь, никакого особенного преступления ведь и не было. Так... обычный пьяный дебош. От стражи ускользнул, а потом сам пошёл сдаваться. Да не кому-то, а епископу. Брат сказал, будто церковный суд милосерднее светского, — Карлос вздохнул. — Не учёл, что придворного гуляку там судить не будут. Потом ещё и клириком назвался, когда понял, к чему всё идёт. Вот только клирики длинные волосы и оружие не носят. Епископ и начал допрашивать его со всей строгостью, а когда выяснил всё, отправил к светским властям. Ещё и велел дополнительно наказать за столь наглый обман. Правда, в тюрьме Иниго долго не задержался. Уболтал начальство, его и выпустили. Дар убеждения у него дьявольский.

   — Ему бы проповедником быть, — подал голос Мануэль, — глядишь, еретиков бы поубавилось.

Карлос снова вздохнул:

   — Это правда. Да только раньше у него совсем иные мечты были, а теперь, похоже, и вовсе ему мечтать осталось недолго...

   — Всё в руках Божиих, — назидательно сказал Педро, вставая и берясь за ручки носилок.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Иниго потерял счёт дням. Ему казалось, что путешествие продолжается вечно. Поэтому он даже удивился, когда на закате солнца перед ним неожиданно возник огромный серый куб, сложенный из грубо обтёсанных каменных глыб, — родовой замок Лойола.

Впрочем, некрасивая кладка портила вид только первого этажа. Выше замок начинал обнаруживать некоторую архитектурность, а четыре тонкие башни по его углам даже претендовали на изящество. Ворота тоже были не простые, а стрельчатые, в готическом стиле. Словно смеясь над их попыткой выглядеть красиво, над самой аркой нависал герб рода Лойол, грубо вытесанный из чёрного камня.

...Носилки внесли в прихожую замка. Запах сырого камня мешался с ароматом чуть подвявшей герани — так пахло детство Иниго. Воспоминания роем вылетели из тёмных углов и закружились над горячим лбом раненого. Вот отец вручает маленькому мальчику его первую в жизни рапиру. Потом, хмурясь и покусывая тонкие губы, следит за его неуклюжими движениями. Вот мать на коленях перед статуей Девы Марии. Она почему-то выделяла Иниго, хоть родился он у неё тринадцатым. Ему даже рассказывали, что, почувствовав схватки, она пошла рожать в хлев по примеру Пречистой Девы. Лойола никогда особенно не верил в эти рассказы — ему казалось: мать ценит превыше всего чистоту в доме. Хотя что он знал о матери? Воспитывали его не родители, а крестный Хуан Веласкес, королевский казначей в Кастилии. Домой Иниго приезжал редко. Но всё равно не мог себе представить мать лежащей в хлеву на грязной соломе. Спросить хотел, да не решался, а потом она умерла...

...Вокруг него собрались люди — полузабытые лица и вовсе незнакомые. Эта полная дама в чёрном — наверное, вдова брата Хуана. Тот наследовал замок, но давным-давно сгинул в Неаполитанской войне. Кто сейчас здесь хозяин? Следующий по старшинству — Мартин Гарсиа? Или смерть успела подкараулить и его?

Иниго слышал, как люди переговариваются, решая, куда нести раненого. Хотел что-то посоветовать им, но почему-то не смог произнести ни слова.

   — Лучше получить расплату за грехи на земле, чем пойти в ад, — тихо, но строго произнёс полузнакомый женский голос.

«Неужели это про меня? — подумал он. — Разве так много я грешил?»

«Много, много», — отозвался кто-то в глубине сознания. От этих слов Иниго, храбрый рыцарь, не боящийся смерти, заплакал, как ребёнок.

   — Да как же вы несли его? — спросил тот же женский голос совсем близко. — Все повязки сползли, а тут... О Пресвятая Дева! Срочно вызывайте лекаря!

   — Я же говорил: коновалы ваши французы! — хотел грозно произнести Лойола, но получился какой-то вялый нечленораздельный шёпот.

Вынырнув из пучины сна, он обнаружил себя в своей детской спальне. Стояло ясное июньское утро, но узкое окно, выходившее на север, пропускало слишком мало света. Над кроватью склонилась женщина. Её смуглое лицо с чёткими дугами бровей и тонким носом так напоминало лицо матери, что Иниго счёл было себя мёртвым. Потом вспомнил: кажется, одна из его сестёр — Магдалена — сильно походила на мать. Годы превратили похожесть в точную копию.

   — Проснулся, — сказала она кому-то.

   — Ну, что ж, тогда начнём, пожалуй! — бодро произнёс мужской голос. Над кроватью Иниго с любопытством нависли два здоровенных бородача не особенно презентабельной наружности.

   — Вы лекари? — с опаской спросил он. Они переглянулись. Один сказал успокаивающим тоном:

   — Конечно, нет, сеньор. Мы — цирюльники. Кровопускатели.

   — Что? — попытался рявкнуть Иниго. Сил опять, разумеется, не хватило. — Сестрица! Почему ко мне не вызвали лекарей?

   — Потому, что вы, братец, нуждаетесь в операции, — с ледяным спокойствием произнесла Магдалена, — а хирурги относятся к цеху цирюльников. Церковь не велит отворять кровь в качестве лечения, разве вам неизвестно?

   — Ах... дьявол... — выдохнул Иниго.

   — И прекратите произносить нечестивое имя в доме своих покойных родителей. Это просто недопустимо.

Иниго закрыл глаза, не желая продолжать разговор. Однако вскоре они сами открылись, даже вылезли на лоб от ужасной боли.

   — Да что вы творите... совесть у вас не приживается... — прошептал раненый. Бородачи переглянулись с довольным видом.

   — Хорошо болит? — спросил один из них. — А так? — склонившись к кровати, он сделал какое-то движение, и глаза несчастного снова полезли на лоб.

   — Отлично! — обрадовался второй бородач.

   — Магдалена! — простонал Иниго. — Объясни мне: что здесь происходит? Твоего родного брата мучают, а ты стоишь и наблюдаешь, как адский судия?

   — Вы на земле, а не в аду, дон Иниго, — произнесла сестра высокопарным тоном, — хотя вполне могли бы попасть туда после вашего хм... рыцарского образа жизни. Поэтому лучше покайтесь сейчас, когда ваша душа размягчилась.

   — Так, а здесь? — продолжал щупать первый бородач, снова заставив раненого вскрикнуть. — Просто замечательно. С виду казалось много хуже.

   — Замечательно мучить человека? Перестанете вы или нет? — взмолился Иниго.

   — Замечательно, что болит, — объяснил кровопускатель. — Значит, антонова огня нет, ноги можно оставить.

   — Слава богу! — обрадовался Лойола. — Сестрица, раз операция не нужна, — не могли бы вы всё же позвать лекарей? Для выздоровления мне наверняка понадобится какая-нибудь мазь. Я собираюсь вернуться на службу как можно скорее.

   — Ну, о службе-то речь, я думаю, пока не идёт, — пробормотал второй бородач. Он стоял у окна спиной к кровати, но Лойола всё же услышал его.

   — Неужели... всё настолько плохо?

   — Сеньор Лойола, вам неправильно зафиксировали переломы, — негромко, но веско сказал первый хирург. — Сращение костей уже началось, но ходить вы на таких ногах не сможете.

   — Как... вообще ходить? — непослушными помертвелыми губами пролепетал Иниго. — А... но ведь есть же какой-то выход, наверное?

Второй хирург повернулся от окна. Иниго не мог видеть против света выражение его лица. Только тёмный силуэт.

   — Выход есть всегда... или почти всегда, пока человек на земле. Молитесь, сеньор Лойола, Бог милостив. Мы можем заново сломать ваши кости и срастить их уже правильно. Только... я не знаю, как вы перенесёте боль. Похоже, конституция у вас довольно нежная.

Иниго посмотрел на безмолвно стоящую Магдалену и вдруг улыбнулся:

   — Ломайте. Я не доставлю вам неприятностей. Вы меня вообще не услышите.

Тут же нахмурился и прибавил:

   — Говорил же я, эти французы — коновалы!

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Альбрехт и Людвиг сидели на профессорской скамье в одной из аудиторий университета. Сегодня пришла их очередь наводить порядок. Близился вечер, все давно разошлись. Университет погрузился в многозначительную гулкую тишину, настраивающую на возвышенный лад и способствующую возникновению мистических баек.

Студиозусы не торопились домой, хотя работу свою давно закончили. Собственно, потрудиться пришлось немного. Они честно запинали в угол солому. Несмотря на вялый запрет ректора, её снова кто-то притащил. Оно и понятно. Без соломы лекции воспринимались куда как хуже. Скамей на всех не хватало, а сидеть на холодном каменном полу кому понравится? Последнего здоровья лишиться можно, да и мысли с горних высот неодолимо спускаются к презренной пятой точке.

Помимо упорядочивания соломы, друзья вымели особо крупные залежи грязи и выровняли криво стоящие скамьи.

   — Всё же он великий человек! — нарушил гулкую тишину Альбрехт. — Разве кто до него осмеливался подойти к вере с чётких позиций разума?

Людвиг наморщил прыщавый лоб:

   — Подходить-то подходили. Просто шумиху из этого не делали.

И он яростно шмыгнул носом. Вдобавок к своей неопрятности Людвиг вечно страдал от насморка.

   — Да ты... — Альбрехт не знал, как выразить охватившее его негодование. Из них двоих Лютер выделял именно Людвига, и это было обидно. Не изменило ситуации даже то, что именно Альбрехт разжёг костёр для папской буллы. Поступок казался студиозусу выдающимся. Никто ведь, кроме него, не смог решиться на подобное!

   — Ты что, сомневаешься в dominus nostris? — наконец выдавил он.

   — Да нет, — скучно пожал плечами Людвиг, — зачем мне в нём сомневаться? Профессоришка наш прост и понятен, как полгрошовая монета, И хочет, и боится. Решимости ему Бог не дал, а без этого зачем и огород городить?

Альбрехт опешил:

   — Решимости?! Это ему-то Бог не дал? Да у кого ж тогда она вообще есть?

   — Есть... у некоторых, — уклончиво сказал Людвиг. — Пошли домой. Не жить же нам теперь в alma mater.

Студиозусы покинули здание университета. До рыночной площади им было по пути. Далее Альбрехт шёл в квартал ремесленников, где жили его родители. Людвиг сворачивал в переулок, открывал дощатую, местами заплесневевшую дверь и оказывался дома, в тёмной подвальной каморке, которую он за гроши снимал у какой-то торговки.

Сегодня на площади проповедовал монах-францисканец — тощий, босой и в изрядно потрёпанном балахоне. Он говорил всё то, в чём так давно разочаровался Альбрехт, — о пользе таинств, об истинности Вселенской Церкви... Вокруг него собрались люди — совсем немного, но слушали со вниманием.

Людвиг мрачно сплюнул:

   — Болтун и обманщик! И не стыдно ему вводить в искушение наивных людей?

   — Что ты к нему привязался? Он верит в то, о чём говорит, разве не видно? — вступился за монаха Альбрехт. Ему теперь хотелось оспорить каждое слово товарища.

Людвиг не остался в долгу:

   — О! В нашем кругу появился друг и защитник монахов! Извини, сейчас я немного оскорблю твои чувства.

С этими словами он поднял булыжник и, замахнувшись им, крикнул:

   — Уходи, продавец индульгенций! От твоего гнилого товара у честных торговок молоко киснет!

Монах испуганно отшатнулся, но отвечал с достоинством:

   — У меня нет индульгенций. Я лишь стараюсь нести людям свет Писания.

   — Твоё Писание лишь убивает, но не оживляет, — распаляясь, закричал Людвиг. — Только тот, кто в душевных бурях познал Бога, — истинный Его избранник. Иди в свой монастырь, не мешай людям жить.

   — Я не уйду, покуда не исполню свой долг, — сказал монах с твёрдостью.

В глазах Людвига сверкнуло безумие:

   — Так не уйдёшь?

Монах молча покачал головой. Тогда разъярённый студиозус с силой метнул в него камень и пустился бежать. Всё произошло так неожиданно, что его никто не догадался задержать. Монах упал, держась за голову.

Мгновенно набежала целая толпа, всё возмущённо зашумели, кто-то указал на Альбрехта. Сын честного пекаря, а также доброго католика Якоба Фромбергера и глазом моргнуть не успел, как его схватили, поволокли по каким-то переулкам. Затем швырнули в вонючий подвал, где на полу, при свете чадящего масляного светильника, сидели четверо мужчин в лохмотьях, две такие же оборванные женщины и грязный мальчик лет четырнадцати.

Забившись в угол, он с ужасом оглядывал странную компанию.

   — Чего вылупился? — хрипло поинтересовалась одна из женщин. — Тебя за какие делишки-то казнят?

Альбрехт тонко икнул:

   — М... меня?

   — Тебя, понятное дело. За что меня — я сама знаю. Нас тут всех — за бродяжничество. Чтоб дороги зря не топтали.

   — Разве за бродяжничество... казнят?

   — Ещё как, — подал голос мужик в лохмотьях. — Да это ещё не так страшно. Вот если калёными щипцами мучить начнут...

   — Да кому мы нужны-то, щипцы об нас пачкать, — с трудом, задыхаясь кашлем, проговорила вторая женщина, — вот парня, может, и пощупают. Школяр, поди?

Альбрехт кивнул.

   — Плохи твои дела, — вздохнула женщина и снова закашлялась. — В университете-то вашем, говорят, смута завелась. Точно пощупают тебя, как пить дать.

Тут загремели засовы. Вошли двое стражников и увели наверх всех, кроме Альбрехта. Бедный студиозус сидел на холодном полу и слушал стук собственных зубов, происходивший от смертельного страха. Через некоторое время в плошке догорело масло. Стало совсем темно. Он думал, что не вытерпит пытку одиночеством, темнотой и неизвестностью, но молодой здоровый организм решил по-другому. Альбрехт сам не заметил, как заснул.

Разбудили его пинки. Отвешивали их те же стражники. Не злобно, но чувствительно. Лампа вновь горела.

   — Пожалуйте на суд, — насмешливо сказал один из них.

Студиозус вспомнил о своей несчастной доле и поплёлся за ними вверх по лестнице. Его препроводили в большую комнату, где сидели трое в военной одежде и при мечах. В углу стоял вчерашний францисканец. Он был бледен, голова обмотана тряпкой.

   — Этот? — спросил его самый суровый из троих.

Монах всплеснул руками.

   — Да что вы! Этот благочестивый юноша, наоборот, заступался за меня! Почему его схватили? Верно, по недоразумению! Да и того, кто кинул в меня камень, я прощаю. Бог ведь велел нам прощать.

   — Хорошо, святой отец, мы отпустим этого шалопая, — успокоил монаха суровый незнакомец, — того, другого, вы, конечно, прощайте, но мы будем его ловить, дабы он не сеял смуту в городе.

...Альбрехт сам не помнил, как оказался дома. Почтенная госпожа Фромбергер, увидев его, заплакала:

   — Где ты ночевал, паршивец? Разве затем мы собираем деньги на твою учёбу, чтоб ты шлялся по непотребным девицам? Сейчас я позову отца, и он высечет тебя, как в детстве!

Но «паршивец» почему-то страшно обрадовался этой перспективе:

   — Да, мамочка! Да! — закричал он, чем испугал мать ещё больше.

   — О, Пресвятая Дева, защити нас! — прошептала она, обнимая непутёвого сына.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

   — Сеньор Лойола, — с сомнением, будто извиняясь, сказал бородатый хирург. — Придётся вам взять в зубы вот это, — и он протянул гладко обструганную палку, чуть толще большого пальца.

   — Зачем? — не понял Иниго.

   — Операция очень болезненная. В таких случаях иногда больного лишают сознания ударом по голове, но мы очень надеемся обойтись без этого.

   — Вот и правильно, — одобрил пациент, — но палку глотать я тоже не буду. Я же сказал — вы меня не услышите. Вам мало моего слова?

   — Не подумайте, что мы вам не верим, сеньор, — заговорил второй хирург, стараясь придать своему голосу кротость, — да нам и не помешают ваши крики. Просто вам так будет легче. И ещё: мы вынуждены крепко привязать вас к кровати, дабы вы резкими движениями не навредили своим ногам ещё больше.

Раненый страшно возмутился:

   — Ещё чего придумали! Связать меня, как дикого зверя? Даже и не пытайтесь, вам это дорого встанет!

«Кровопускатели» переглянулись и пошли искать хозяина замка, дона Мартина. Как назло, тот недавно уехал по делам. Тогда позвали донью Магдалену. Лойола уже знал, что она замужем и давно не живёт в родительском замке, а просто приехала погостить к старшему брату.

Капризы Иниго она, конечно, осудила.

   — Дорогой братец, в вас говорит гордыня. Поверьте, ничего плохого не случится, если вы покоритесь этим людям, если уж ваша жизнь довела вас до такого плачевного состояния.

Лойола закрыл глаза и обиженно сказал:

   — Не понимаю, почему вы все не верите мне? Я ещё никогда не нарушал данного слова.

   — Хозяйка, — шепнул Магдалене один из хирургов, — а нет ли у вас в подвалах вина покрепче?

   — Я не хозяйка здесь, — объяснила она, — а вино... у дона Мартина есть необычное вино, он привёз его с юга. Говорят, оно выдерживалось тридцать лет, а крепость в нём такая — любого с ног валит. Ну как, братец? — обратилась она к Иниго, так и лежащему с закрытыми глазами. — Не откажешься выпить вина перед операцией?

Он молчал.

   — Заснул, наверное, — предположил один из бородачей. В это время рука раненого прочертила в воздухе какой-то странный знак. Он открыл глаза и произнёс неожиданно благостно:

   — Почему не выпить? Несите.

Вино и вправду оказалось убойно-крепким. Цвет его был золотисто-янтарным, словно закатное солнце, вкус хранил воспоминание о дубовых бочках. Полный стакан этого напитка ввёл Лойолу в туманно-восторженное состояние. Казалось, ноги уже почти в порядке, и так хотелось продлить блаженное отдохновение от боли...

Он увидел, как «кровопускатель» снимает со стены меч, висящий здесь с незапамятных времён.

— Других инструментов не нашлось? — заплетающимся языком спросил Иниго. Хирурги осматривали рукоять оружия, прикидывая для чего-то размеры. Он смотрел на них, и вдруг его остро пронзило неприятное предчувствие — не кричать-то, пожалуй, будет действительно трудно.

Коротко выдохнув, он изо всех сил сжал кулаки. Вовремя. Один из мучителей схватил его ногу. Иниго смог сдержаться и не вскрикнуть, вонзив в ладони сильно отросшие ногти. Только это и позволило ему сдержаться и не издать ни звука, пока ему ломали кости рукоятью меча. Когда «бойня», как он называл потом операцию, закончилась — обе его ладони оказались в крови, буквально продырявленные ногтями.

Он уже плохо понимал происходящее. Кажется, Магдалена принесла ещё один стакан янтарного вина... Вроде бы хирурги были довольны своей работой...

На следующий день ноги потеряли чувствительность. Поднялся жар. Раненый совсем загонял служанку, поминутно прося пить, но делал только маленький глоток, и то не всегда. Его тошнило. Жар всё усиливался. Дон Мартин, обеспокоенный состоянием брата, вызвал других лекарей. Они не нашли ошибок в проведённой операции и высказали предположение: пациент страдает от лихорадки, никак не связанной с его ранами.

Независимо от причины, болезнь неуклонно пожирала храброго рыцаря. Он уже давно ничего не ел, всё чаще проваливался в вязкое забытье. Через несколько дней врачи собрали в замке консилиум и решили, что больной не перенёс операции. Набожная донья Магдалена, продлившая свой визит в родительский замок ради несчастного брата, послала письмо своему духовнику. Она просила священнослужителя прийти и совершить последние таинства над умирающим.

Иниго сквозь тяжёлый красноватый туман смотрел, как строгий, чем-то похожий на его сестру священник расставляет чаши на столе около кровати. Латинские слова мессы, знакомые с детства, жужжали над ухом. Их смысл проступал из тёмной глубины и погружался в неё снова. Иниго почти не знал латыни. Вдруг фраза «Mortem Tuam annuntiamus, Domine» дошла до его понимания и ужаснула. «Смерть Твою возвещаем, Господи».

— Как же так? — спросил он поперёк чтения. — Почему мы возвещаем смерть? Зачем?

Сестра сердито шикнула. Священник, будто не слыша, продолжал ронять звучные и непонятные латинские фразы.

Причастив умирающего, священник удалился. Иниго оставили в покое. У дверей дежурила служанка. Вынесли свечи, оставив только одну большую. Её неторопливого горения должно было хватить до утра.

«Ну вот и всё, — подумал Иниго, — закончилось будущее. Ничего уже не добьёшься, ничего не изменишь...»

Он безуспешно попытался повернуться.

«Неужели всё же нет выхода?» — «Молитесь, дон Иниго, Бог милостив...» Сколько молитв прочитал он за свою жизнь! Но можно ли назвать настоящей молитвой хоть один из этих механически повторяемых текстов?

У рода Лойол есть свой покровитель — святой Пётр. Сколько страстных романсов когда-то сочинил юный Иниго к инфанте Каталине, которую даже ни разу не видел, к фрейлине Жозефине, чьей любви безуспешно добивался... Сейчас он создаст гимн святому Петру и вложит в него всё своё сердце...

Иниго представил свою мандолину. Он привык складывать слова, тихо перебирая струны. Музыкальный инструмент остался в Памплоне. Там же, где и роза Девы Марии, украденная для него верной Лионеллой. Может, ядро поразило его из-за пренебрежительного отношения к святыне? Или из-за самоуверенности? Хотя скорее то была безумная вера в победу.

Свеча оплыла и покосилась, но служанка не входила. Она боялась открывать дверь без надобности. Ни стонов, ни тяжёлого дыхания не доносилось из комнаты. Умирающий сочинял стихи. Они представлялись ему в виде чёток — среди простых костяшек испанских слов он вставлял самоцветы латыни. «Mortem tuam, mortem meam» — шевелились его губы. А потом появился святой Пётр. Он выглядел недовольным.

   — Ты же покровитель нашего рода, — сказал ему Лойола, — к кому мне ещё обращаться?

   — Обращайся к Тому, Кто сделал меня Петром, — велел святой, и в разгорячённую голову раненого впорхнули строки из детства, которым так хотела научить его мать:

Душа Христова, освяти меня. Тело Христово, спаси меня. Кровь Христова, напои меня...

* * *

Утром Магдалена осторожно заглянула в комнату. На кровати неподвижно высилась гора одеял. Женщина подождала на пороге. Подняла руку, чтобы перекреститься, да так и застыла, услышав с кровати бодрый голос брата:

   — Совесть у вас не приживается, дорогая сестрица, никак не дозовёшься вас. Хотите уморить голодом больного человека!

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

С этого дня Иниго начал поправляться. Правда, встать он пока не мог, не говоря о том, чтобы ходить. Донья Магдалена осталась в замке ещё на некоторое время, чтобы собственноручно ухаживать за братом. Он строил планы на будущее, говорил о скором возвращении на службу. Вот только встанет. Сестра украдкой вздыхала и прятала слёзы.

Однажды он счёл себя вполне способным читать и велел сестре принести рыцарских романов. Донья Магдалена нахмурилась. Хотела ответить резкостью, но передумала и кротко согласилась:

   — Как вам будет угодно, братец. Сейчас поищу.

   — Только не «Амадиса Галльского», — крикнул ей вслед Иниго, — я его в Памплоне уже наизусть выучил... а, впрочем, можно и его... в крайнем случае.

Вернулась Магдалена с книгами. Осторожно сложила на одеяло толстые фолианты.

   — Сестрица! — возмутился Лойола. — Что ты принесла мне? Я разве священник? Зачем мне Библия? А эти толстые жития? Да я же умру от скуки над ними! Давай, неси романы!

Магдалена опустила взгляд, но произнесла твёрдо:

   — Нету романов, братец. Из чтения — только церковные книги.

   — Что это случилось с доном Мартином? — удивился Иниго. — Или Перо заморочил ему голову? (Он имел в виду их брата, дона Перо, служившего священником в церкви Святого Себастьяна в Аспетии). У нас же были полки с нормальными книгами, я помню.

   — Не знаю, дон Иниго, я ведь давно не живу здесь, — пожала плечами Магдалена, внутренне цепенея от страха. Она занималась лжесвидетельством, попросту говоря — врала. Правда, делала это во имя спасения брата. Ей давно казалось — Иниго ведёт неправедную жизнь. Все годы, что они не виделись, — до неё долетали слухи не только о воинских подвигах младшего брата, но и о его многочисленных амурных похождениях, попойках и скандалах.

   — Надо будет спросить Мартина, может, он не всё выбросил, — проговорил Лойола, с отвращением открывая Житие Франциска Ассизского. — Спросишь, а, сестрица?

Та кивнула, моля Бога не карать её за обман. Потом помолилась, чтобы обман не раскрывался как можно дольше. Иниго, сердито сопя и бормоча себе под нос, переворачивал тяжёлые страницы, кое-где склеившиеся от долгого лежания на полке. Сестра на цыпочках, стараясь не спугнуть его, покинула комнату.

Через некоторое время к ней прибежала служанка с известием о том, что больной срочно зовёт её к себе.

Донья Магдалена заметалась. Как поступить, если он потребует позвать брата Мартина? Она ведь не успела посвятить того в свои душеспасительные планы. Да и поддержит ли её старший брат? Он, конечно, не такой гуляка, как Иниго, но особого рвения в вере тоже не проявляет.

Она попадётся на обмане. Такая безупречная! Лучше уж признаться самой... Да, она прямо сейчас пойдёт и признается младшему брату, объяснив всё заботой... но тогда придётся нести ему эти романы, исчадие греха... Нет, никогда!

Закусив губу, она нерешительно вошла в комнату.

   — Сестрица, — сказал ей Иниго, — неужели Мартина, как всегда, нет дома?

Она машинально кивнула, отметив, что продолжает нагло врать. Старший брат копался в садике под окном, Магдалена прекрасно знала об этом.

   — Ну, нет и не надо! — махнул рукой Иниго. — И тебя хватит. Мне поговорить нужно. Послушай, сестрица, я ведь стал калекой, верно?

Магдалена отчаянно замотала головой, но её запас по вранью неожиданно закончился. Она почувствовала, как краснеет, будто девчонка, укравшая сладкий пирожок.

   — Не отвечай, — разрешил он, — я сам знаю. Видишь ли, я уже несколько дней бодрюсь впустую. Не представляю, как жить дальше. Тебе этого не понять, наверное, но... мне удавалось неплохо коротать жизнь ожиданием подвига. Я ведь был неплохим воином, спроси тех, кто служил со мной. Вот... и дождался. Вряд ли я теперь вернусь на службу. Такая история.

С помощью локтей он немного приподнялся на подушках, изо всех сил подтащив прикрученные к палкам, будто неживые ноги.

   — Я всё думал, как жить дальше, — помолчав, продолжал он, — и всё выходило, что жить не нужно...

   — Самоубийство — страшный грех! — запальчиво прервала его Магдалена.

   — Да... я знаю, — отозвался он с досадой. — Только не тебе судить меня. Ты здорова.

Она снова залилась краской. Иниго полистал книгу о Франциске Ассизском.

   — Вот, где-то здесь... нет, не могу найти. Но я понял сегодня: быть святым гораздо почётнее, чем рыцарем. В общем, сестра, я решил стать святым.

   — Да ты... твоя гордыня не знает границ! — она даже задохнулась от возмущения.

   — Почему же? — кротко спросил Лойола. — Ты не была рыцарем и не знаешь, насколько это трудно. Но я же справился. Здесь, конечно, потруднее будет, но ничего, у меня ведь впереди целая жизнь.

   — Вы очень самоуверенны, братец, — сказала она, откашлявшись, — между прочим, святых избирает Бог. Стать святым по своему хотению не во власти человека.

   — Ну а почему же ты так уверена, что Бог не изберёт меня? Меня же посвящали Ему. Даже тонзуру, говорят, выбривали в младенчестве. И мама меня рожала в хлеву.

   — Да не ходила она ни в какой хлев! — вздохнула Магдалена.

   — А ты рядом стояла?

   — Да нет, просто наша мама такая чистюля была, — сестра прикрыла глаза, предавшись воспоминаниям, — не могла она ... на соломе...

Иниго улыбнулся:

   — Вот и я так считал. А прочитал твою книгу — и будто увидел всё заново. Мадонна Пика, мать Франциска, тоже ведь в хлеву его родила. Прекрасно здесь про Франциска написано. Ему во сне голос был: «Кому ты хочешь служить — господину или слуге?» Он ответил: «Конечно, господину». И я подумал — какой смысл служить королю, если он сам — слуга Божий? Не лучше ли стать сразу Христовым рыцарем? Обязательно займусь этим!

Магдалена слушала его рассуждения, и её одолевали противоречивые чувства. Вроде бы правильные вещи говорит брат, но таким непривычным тоном! Будто прикидывает, как ловчее устроить выгодное дельце. Вроде бы нужно радоваться — Бог услышал её молитвы, помог обратиться грешнику. А такое чувство, словно братец обхитрил её и всё-таки изыскал возможность развлечься, несмотря ни на что.

Он криво лежал на подушках. Бледный, изрядно полысевший с момента ранения. Морщил лоб и, шевеля губами, загибал пальцы, будто подсчитывал что-то.

   — Ещё, кстати, — голос его стал задумчив, — мои прошлые грехи можно рассматривать как путь, ведущий к покаянию. Даже своеобразный дар.

   — Замолчите, братец! — взмолилась Магдалена. — Вы всё переворачиваете с ног на голову!

   — У меня получается неплохой набор качеств для святости, — не слушая её, Лойола продолжал загибать пальцы. — Стойкость. Я же смог не закричать во время этой бойни. Харизма. Мне удалось увлечь за собой солдат там, в Памплоне. Грешная жизнь, которую я вёл. Многие святые с этого начинали. Прекрасно.

   — Спи лучше, — чуть не плача, сказала сестра, забыв о своей правильности. Перекрестила его и торопливо вышла из комнаты.

Только дверь за ней закрылась, как силы опять оставили Иниго. Осторожно откинув одеяло, он посмотрел на ноги и содрогнулся. Потом вспомнил несколько особенно стыдных случаев из своей прошлой жизни. «Вот потому-то я и не умер там, в Памплоне. Придётся расплачиваться».

Он яростно стёр слезу со щеки и снова открыл житие святого Франциска.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Альбрехт шёл по мосту через Эльбу в ближайшее селение, где жила родня его матери. За его плечами трясся в такт шагам высокий короб, полный пирогов. Их поручили сменять на копчёную свиную ножку и прочую всякую всячину. Обычно родственники сами предлагали цену. До происшествия на рыночной площади Альбрехт терпеть не мог подобных поручений и всегда находил какие-нибудь отговорки, чтобы не тащиться в деревню. Теперь пережитый страх размягчил его сердце, и он сам вызвался помочь матери.

Впрочем, дойдя до моста, студиозус уже несколько раз раскаялся в своей опрометчивой доброте. Ветер, наполненный дождём, нещадно трепал его плащ, время от времени срывая с головы капюшон. До деревни ещё топать и топать, а дорога уже в городе стала непроходимой жижей. Что же будет в полях? К тому же мать долго копалась, собирая пироги, и вышел он поздно. Значит, вернётся глубокой ночью, мокрый и грязный, а завтра ни свет ни заря вставать на лекции.

С отвращением глядя на серую, испещрённую дождевыми каплями воду Эльбы, Альбрехт машинально просвистел первую фразу студенческой застольной песни «Gaudeamus igitur». Это переводилось: «Итак, возвеселимся». Он засмеялся и просвистел фразу ещё раз. Как же он удивился, когда откуда-то из-под моста ему ответили второй фразой!

Ускорив шаг, он перешёл через реку и оглянулся. Из-под моста глядела прыщавая ухмыляющаяся рожа Людвига.

   — Ты чертовски кстати, Фромбергер! Идём, покажу кое-что интересное!

Альбрехт сам не заметил, как уже мчался по мосту обратно в город рядом с Людвигом. Тем самым, из-за которого чуть не окончил свои дни на виселице и которому собирался не подавать руки. Руки Людвиг не протянул и сам — дождь хлынул как из ведра, стало не до приветствий. Они бежали по улицам, но не к университету, как ожидал Альбрехт, а к ремесленническим кварталам.

   — Чудный дождик! — прокричал Людвиг, круто заворачивая в узкий переулок. Альбрехт, не ожидавший такого резкого поворота, поскользнулся и плюхнулся в лужу.

   — Ч-чёр-р-рт!!! — заорал незадачливый студиозус, вложив в ругательство всю злость на товарища и на собственную мягкотелость. — Ну и что же тут чудного? — возмущённо вопросил он, оглядывая свою одежду, которую мать чистила всё утро. С неё текла чёрная жижа. Людвиг захохотал.

   — Да стража в такой дождь точно по домам сидит! — объяснил он, с трудом сдерживая смех. — Меня же вроде как ловят теперь, после нашей прогулки.

Альбрехт пожал плечами:

   — А в другой город уйти не пробовал? Университетов теперь везде много, а Лютера ты не особенно ценишь, насколько я понял?

   — Видишь ли, здесь мне есть кого ценить помимо Лютера, — объяснил Людвиг, — не могу пока уехать. Но ты сейчас сам меня поймёшь.

Он толкнул неприметную дощатую дверь и поманил за собой спутника.

Очень странная картина открылась взору пекарского сына. Сначала ему показалось, будто он попал в таверну, только очень маленькую. Пространство заполняли три длинных стола, за которыми теснился народ. Альбрехт увидел несколько знакомых лиц — слушателей Лютера. Остальные явно не относились к студенческой братии — ремесленники, рудокопы с въевшейся грязью на лицах, крестьяне... На столах стояли кружки с пивом, лежала нехитрая снедь.

Все загомонили, приветствуя вошедших. Людвиг помахал им и осведомился:

   — А сам-то? Будет?

   — Будет, будет, — отвечали со скамей, — садитесь, закусывайте.

   — У нас тоже есть к столу, — радушно объявил Людвиг и шёпотом велел Альбрехту: — Открывай короб.

Тот возмутился, но не нашёл, чем возразить, и начал нерешительно доставать пироги. Короб порядком запачкался, но содержимое вроде бы не пострадало.

   — Быстрей, — поторопил его бессовестный спутник, — сейчас начнётся. Не до еды станет.

Словно иллюстрируя его слова, дверь отворилась. В сопровождении двух студентов вошёл хорошо одетый человек с мясистым носом и глазами, похожими на совиные. Не мигая, он уставился на собравшихся. Все засуетились. Тут же кто-то притащил деревянное кресло с подушкой. Незнакомец сел, и тут Альбрехт вдруг узнал его. Это был Мюнцер, бывший сподвижник Лютера, ныне превратившийся во врага. Ему с почтением поднесли пирожки папаши Фромбергера. Взяв один, он надкусил его и задумался.

   — Вас стало больше, это отлично, — голос его был груб и неприятен, но против воли западал в душу. — Помните: змей-искуситель торжествует. Церкви, эти пещеры дьявола, полнятся наивным людом, который ждёт погибель. Но мы с вами — новый избранный народ, это я вам говорю, и именно мы (отодвинув недоеденный пирожок, он ударил кулаком по столу), именно мы поразим змея в сердце и истребим безбожных церковников, губящих невинные души! Ах, любезные друзья, как славно прогуляется Господь с железной дубинкой среди старых горшков!

Поймите, дорогие мои, самое величайшее зло на земле заключается в том, что никто не стремится помочь горю бедняков: большие господа творят, что хотят. И разве одержимые алчностью, творящие зло большие господа не сами виноваты, что бедный человек становится их врагом? Они не желают устранить причину восстания. Как же это может кончиться добром?

В подобном тоне он вещал ещё некоторое время. Альбрехт видел, как горят глаза у слушателей. Самого студиозуса тоже будто охватила горячка. Ему захотелось немедленно действовать, спасая наивный люд от происков церковников. Может, и пиво оказалось тому виной, но вернее — всё же талант Мюнцера. В этом человеке не было лютеровской благородной научности, но мрачная сила его корявых фраз убеждала.

Договорив, Мюнцер торопливо ушёл, так и оставив надкусанный пирожок на столе.

   — Что же он так быстро? На вопросы не стал отвечать! Мы так ждали! — начали роптать собравшиеся.

   — Не только вы же у него! — сказал кто-то из студентов.

Один из рудокопов понимающе закивал:

   — Ещё бы! Нас теперь много. Небось, к бедному Кондратику пошёл?

Другой рудокоп толкнул соседа кулаком в бок, бросив выразительный взгляд на Альбрехта.

   — Да не дрожите вы! — успокоил Людвиг. — Он паренёк ничего. — И прибавил, издевательски ухмыляясь: — Добрый католик!

Сын пекаря, уже порядком нахлебавшийся пива, возмутился:

   — Что ты ругаешься! По шее хочешь схлопотать? А ну отвечай живо, кто такой ваш бедный Кондратик?

Они захохотали, как-то неестественно весело. Но пьяный Фромбергер не замечал никаких нюансов.

   — Вы ещё и смеётесь? Если сейчас же не ответите — всё вам здесь разломаю к дьяволу! Ну?

   — Что «ну»? — угодливо поинтересовался Людвиг.

   — Кто такой бедный Кондратик?

Людвиг успокаивающе похлопал его по плечу:

   — Ничего плохого. Он хороший человек. Только бедный. Понимаешь?

И он посмотрел на товарища столь значительно, что тот захлопал глазами и перестал спрашивать.

Посидев ещё немного в странной таверне, студиозусы вышли в ночь. Дождь уже закончился, но ветер стал холоднее и пронизывал до костей. К тому же одежда Альбрехта ещё не высохла после той злополучной лужи, так что протрезвел он очень быстро.

   — Всё же ты сволочь, Людвиг! — с чувством сказал он спутнику, поправляя на спине пустой короб. — Вот как я объясню матери...

Тот усмехнулся:

   — Боишься, что тебя выдерут за пирожки? Фромбергер, ты уже взрослый. Прекрати играть в детство!

   — Но ты всё равно сволочь, — продолжал настаивать Альбрехт, — зачем дураком меня выставил с этим Кондратиком?

   — Дураком ты сам себя выставил, — пожал плечами Людвиг. — Зачем спрашивал? Разве не видел, как они всполошились? Это название тайного братства. Говорят, именно там «летучие листки» сочиняют и распространяют.

   — Что ещё за листки? — удивился Альбрехт.

   — О-о-о, какой ты ещё наивный люд! Тебя просвещать и просвещать! Хочешь, всё тебе расскажу? Только прямо сейчас. Завтра меня может уже не быть в Виттенберге.

Фромбергер оглянулся. Улица, освещённая тусклым факелом, казалась знакомой. Где-то рядом поворот, за которым родительский дом. Там его ждёт тяжёлое объяснение с матушкой, зато можно высушиться и завалиться спать. Видя отчаянные колебания студиозуса, его спутник захихикал:

   — Трусишь? Не стоит! Маму ты уже не послушался, самое страшное позади. Пошли в какую-нибудь таверну!

   — Ты так говоришь, будто я ни разу там не был!

   — Был, конечно, я сам свидетель сему факту! — подтвердил Людвиг и добавил заискивающе:

   — Может, у тебя и грошики есть? А то я поиздержался чуток...

Опять шли тёмными переулками, шлёпая по лужам.

Башмаки Альбрехта превратились в пакостный ледяной компресс, а носом незадачливый студиозус теперь шмыгал не хуже своего спутника. Минуя заведение у ратуши, особенно любимое студентами, они свернули в узкую щель между домами и оказались в страшно захламлённом дворике. Кругом валялись груды досок, колеса и ещё какие-то части телег. Всё это освещалось довольно ярким масляным фонарём над стеной, густо увитой плющом.

   — Маяк для блуждающих душ! — усмехнулся Людвиг и потащил товарища в дверь, обнаружившуюся среди листьев.

Внутри находилась вполне обычная таверна — зала со столами и скамьями. По стенам сушились пучки трав и лука. Народу было немного — в углу дремал какой-то плешивый старикашка, да беседовала над пивными кружками небольшая компания.

Людвиг приятельски кивнул хозяину и сказал:

   — Нам как всегда, — и шепнул на ухо спутнику: — Здесь отменный сидр. Ты же не откажешься?

Сидр оказался много крепче обычного. Альбрехта очень быстро развезло. Он из последних сил крепился, пытаясь вникнуть в историю тайного общества. Однако, значительно уклончивые рассказы Людвига ничего не проясняли. Фромбергер понял так: «Бедный Кондратик» могуч и неуловим и ещё всем покажет, а до него был «Союз башмака», но его накрыли в самый неподходящий момент, как раз, когда готовилось нечто важное.

А ещё сын пекаря понял, что главное зло — в церковных проповедниках, которых нужно «убивать, как бешеных псов».

На рассвете Людвиг незаметно исчез...

Альбрехт, шатаясь, шёл на лекции и непрестанно клялся найти самого опасного из церковников и убить его.

День с похмелья выдался тяжёлым. К тому же студиозуса мучила мысль о предстоящем разбирательстве с родителями. Но всё обошлось. Добрая госпожа Фромбергер не сказала мужу о пропаже пирожков, и сына-шалопая не наказали. Людвиг больше не появлялся, и никто не спрашивал о нём. Бежал из университета и профессор Лютер, объявленный вне закона. Говорили — перед тем как скрыться, он выступил перед самим императором, защищая свои идеи, и никто не смог убедить его смириться. Его объявили еретиком, а трактаты приказали сжечь.

Жизнь Альбрехта снова потекла по привычному кругу — учёба, домашние дела, изредка попойки с сокурсниками...

Но однажды сонное виттенбергское болото загудело, разбуженное неслыханными бесчинствами. Неизвестные убили священника, шедшего на службу. В этот же день неподалёку от Виттенберга крестьяне подняли на вилы управляющего в замке одного из местных богачей. Сам хозяин замка спасся бегством.

Что-то случилось с Альбрехтом. Он потерял аппетит и сон, как когда-то во время влюблённости в Эльзу. Всё его существо будто превратилось в туго закрученную пружину, готовую распрямиться в любой момент. Он чувствовал наступление перемен и боялся упустить свой шанс. Шанс, который приведёт к славе его, сына простого пекаря.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Иниго теперь лежал, привязанный к кровати сложной системой верёвок, ремней и палок. Для скорого срастания ноги нужно было выдерживать неподвижно в определённом положении. Дни свои бывший рыцарь заполнял попеременно чтением душеспасительных книг и мечтаниями о Прекрасной Даме. Правда, мечтания эти радовали его всё меньше. Бывшая инфанта Каталина, которую в далёкой юности он объявил дамой сердца, уже давно царствовала в Англии. Фрейлина Жозефина, скорее всего, замужем. Но даже если и нет — зачем ей нужен нищий калека? После подобных мыслей ему на ум обязательно приходила Лионелла, заставляя грустно усмехаться.

Прошло больше двух месяцев. Костоправы, после очередного осмотра, решили, что больной может попробовать встать.

Посмотреть на это событие собрались все обитатели замка. Дон Мартин с женой и детьми, слуги, домочадцы. Снова приехала Магдалена. Она жила у себя дома с тех пор, как здоровье младшего брата перестало внушать опасения.

Лойола спустил ноги с кровати. Они ещё не восстановили чувствительность, казались чужеродными предметами. Осторожно, держась за спинку, он начал вставать и снова упал на одеяла от боли. Хирурги, однако, были довольны. По их словам, процесс выздоровления шёл очень хорошо. На следующий день, согласно их обещаниям, должно стать вдвое лучше.

   — Ладно, поверим, — мрачно сказал больной, — сегодня ноги, склеенные вами, выдержали ровно одно мгновение. Если прибавлять в день по мгновению — к концу года я точно выйду в коридор.

   — Не гневи Бога, брат! — строго прервала его Магдалена.

   — Не буду... ой, зачем это? — Иниго с ужасом смотрел на свою правую ногу, которую впервые после ранения видел без повязок и фиксирующих палок и ремней. Ниже колена торчал какой-то страшный нарост. Он хотел потрогать, но не решился и растерянно спросил врачей:

   — Откуда это взялось?

   — Кость сместилась почти сразу после операции, — объяснил один из хирургов, — вероятно, вы метались по кровати, сеньор. Но мы не могли ничего поделать, ваше состояние на гот момент было слишком тяжёлым. Ещё одно вмешательство точно привело бы вас к смерти.

   — Ничего себе! — возмутился Иниго. — Теперь, значит, мне придётся жить вот с этим? Как с этим можно жить, я вас спрашиваю?

Никто не ответил.

   — Вот и я так считаю, — продолжал он, — а поэтому сделайте что-нибудь. Только не говорите мне, что это невозможно.

   — Возможно... — нерешительно сказал лекарь, — но представьте: нам придётся разрезать в этом месте кожу и отпилить кусок кости. Это же принесёт вам ужасные страдания!

   — А вы полагаете, ваши предыдущие манипуляции приносили мне исключительно райское наслаждение?

Стоявший молча хозяин замка, Мартин Лойола, вдруг вмешался и стал умолять брата не подвергать себя больше таким мукам. Иниго рассмеялся:

   — Я знаю, ты просто жалеешь своего андалузского хересу! Не бойся, я смогу не кричать и на трезвую голову.

   — Да я готов споить тебе всю бочку, лишь бы хоть как-то облегчить твои мучения! — чуть не плача, воскликнул сердобольный Мартин. — Зачем эти ужасы? Ты ведь сможешь ходить и так!

Магдалена, во все глаза глядящая на младшего брата, произнесла значительно:

   — Кажется, я знаю, зачем...

   — Чего тут знать! — проворчал Иниго. — Выглядит же отвратительно! Как с таким жить?

   — Выглядит?.. — разочарованно ахнула сестра. — Я думала, вас, братец, прельщает мученический венец...

   — Но я же великий грешник, сестрица, — неожиданно миролюбиво объяснил больной, — ты сама говорила. Зачем мне венцы, я всё-таки надеюсь снискать успех в миру. Давайте не будем терять времени. Мартин! Ты не пошутил насчёт бочки?

...На этот раз Иниго позволил себе две кружки. «Можно было обойтись одной, как тогда, — сказал он Мартину, — но я зачем-то как раз вчера постриг себе ногти».

Пилить кость позвали нового хирурга, известного своей ловкостью именно в подобных операциях. Он несколько раз прерывал работу, хватаясь за уши.

   — Всё в порядке, — успокоил его один из прежних врачей, — он действительно не кричит. Ты не оглох.

После пиления наступать на ногу снова оказалось невозможно. К тому же выяснилось, что эта несчастная нога стала сильно короче другой. Иниго методично допекал врачей, пока они не сделали ему хитроумные приспособления для растягивания. Нога после использования их не особенно удлинилась, зато больной был занят и не впадал в уныние. Постепенно, преодолевая боль, он начал вставать. Заставлял себя каждый день делать определённое количество шагов. Однажды он вышел в коридор, погрозил кому-то кулаком, потом улыбнулся своим мыслям.

Магдалена, успокоившись, вновь начала собираться восвояси. Она уже увязала платья и велела конюху седлать мула, когда вбежала служанка от младшего брата:

   — Донья Магдалена! Вас просят срочно подойти.

«Опять, что ли, хуже стало?» — с волнением подумала она.

Подобрала тяжёлые юбки и побежала в комнату Иниго.

Брата она обнаружила в бодром расположении духа. Но вот вопросы, которые он задал, вконец озадачили добрую женщину.

   — Скажи мне, сестрица, — начал он, закрыв Житие святого Доминика, — почему выходит так: когда я предаюсь грёзам об одной весьма благородной и возвышенной особе — моё сердце наполняется раздражением и скукой. Когда же я представляю, что иду босиком в Иерусалим, питаясь по дороге одними травами, — то чувствую удивительную бодрость и свежесть, как будто мою душу выкупали в горной речке?

   — Это же так просто, братец, — улыбнулась Магдалена, — суетные развлечения не способны напитать нашу душу, тогда как духовные подвиги...

   — Тут всё ясно, сестрица, — прервал он её излияния, — вопрос в другом: получается, мне действительно нужно идти в Иерусалим? Как раз я уже начал ходить...

Сестра представила его с костылями и мешочком трав на пыльной дороге под палящим солнцем. В глазах у неё потемнело от ужаса.

   — Нет, Иниго, нет! — воскликнула она непроизвольно.

   — Но тогда зачем мне всё время приходит эта картинка? — продолжал допытываться Лойола. — Может, это искушение от дьявола?

Она даже руками замахала от возмущения:

   — Ты что? Врагу рода человеческого противно всё, связанное с именем Божиим! Как он может показывать тебе место, где находится Гроб Господень?

   — Тогда остаётся последний вариант: эта картинка появилась в моей голове сама по себе. Пришла и поселилась. Может быть такое?

Магдалена испуганно покачала головой. Иниго торжествующе рассмеялся:

   — Ну вот. Что и требовалось доказать. Значит, буду готовиться к паломничеству.

Магдалена напряжённо думала, как ответить. Она считала себя достаточно сведущей в вопросах веры. Регулярно вела беседы со своим духовником, правда, тот не задавал ей каверзных вопросов.

   — Послушай, братец, — осторожно начала она, — а если твой Иерусалим — это аллегория, а не призыв к действию?

Иниго, кряхтя, слез с кровати. Стуча костылями, подошёл к сестре и заглянул ей в глаза:

   — Не призыв, значит? То есть Бог решил меня просто развлечь красивой картинкой, ты это хочешь сказать?

Сестра не нашлась, что ответить. Робко предложила:

   — Нужно посоветоваться с Мартином. Он всё-таки старший из нас.

   — Нет уж! — запротестовал Иниго. — Не привлекай к этому Мартина! Он ещё жалостливей тебя. Запрет меня здесь... для моей же пользы, как он скажет. Уж лучше спросить брата Перо — тот хотя бы священник... Нет, только не Мартина!

Отъезд придётся переносить, поняла Магдалена.

Всё же, после долгих колебаний, она рассказала о планах младшего брата Мартину. Тот немедленно пришёл в ужас. Хотел тут же идти к Иниго, но сестра уговорила подождать — вдруг сумасбродный братец сам одумается.

На следующее утро за Магдаленой вновь прибежала служанка. В этот раз всё оказалось значительно серьёзней. Иниго посетило настоящее видение. Ночью ему явилась Пресвятая Дева с Младенцем. Насколько поняла Магдалена, Она не сказала ничего существенного. Вернее, вообще ничего не сказала, но Иниго видел Её совершенно ясно, «вот как тебя сейчас».

Дон Мартин развёл руками. Он не знал, как реагировать. Семья Лойол слыла приличной и умеренно набожной. Духовидцев Мартин вполне уважал, но не был готов встретить одного из них в числе близких родственников.

   — Может, Она и являлась, но отпускать его в таком состоянии в Иерусалим нельзя.

   — Он же упрям, — вздохнула сестра.

   — Как десять ослов, — согласился старший брат.

...Они написали Перо. Мартин по просьбе Магдалены специально указал: дело важное, но вовсе не срочное. Таким образом, они надеялись задержать Иниго в замке до полного выздоровления. Но его ноги были изуродованы слишком сильно. Даже через несколько месяцев он продолжал ходить с помощью костылей. Несмотря на это, Мартин время от времени слышал со двора стук, сопровождаемый яростными комментариями. Больной пытался вернуть былые ратные умения, нанося удары мечом по дереву.

Зима пришла и закончилась. Магдалена покидала замок, занимаясь своими делами, и вновь возвращалась проведать Иниго. В начале марта 1522 года приехал их брат-священник Перо. Ему рассказали обо всём, что приключилось с Иниго. Свои видения подробно описал сам новоявленный визионер. Мартин с Магдаленой, затаив дыхание, ждали от священнослужителя вердикта, но тот не спешил высказывать мнение. Он спросил младшего брата:

   — Чувствуешь ли ты какие-то изменения в себе после видений? Может быть, делаешь нечто новое?

Вместо ответа Иниго принёс ему тетрадь, куда теперь выписывал из Священного Писания то, что считал самым существенным. Бумагу он разлиновал аккуратнейшим образом, почерк выглядел образцовым. Слова Христа были выписаны красными чернилами, а всё, связанное с Пресвятой Девой, — синими. Перо долго рассматривал работу брата, потом поинтересовался:

   — Это всё? Или ты открыл для себя ещё какое-нибудь новое занятие?

   — Смотреть на звёзды, — признался Иниго. — Я занимаюсь теперь этим каждую ночь в садике у замка. Почему-то не могу оторваться. Странно.

   — Что вы скажете нам, отец Перо? — с нетерпением произнесла Магдалена. — Подлинны ли его видения?

Священник долго молчал, глядя вниз и нервно пошевеливая пальцами. Наконец ответил:

   — Я не вправе брать на себя такую большую ответственность.

   — Но его нельзя пускать в Иерусалим в таком состоянии! — воскликнул Мартин. — Ты не дойдёшь! — обратился он к Иниго. — Это верная погибель! Я не пущу тебя. Я старший брат и могу вмешиваться в твою судьбу.

   — Да, — кротко сказал младший Лойола. — Не волнуйтесь. Давайте выпьем вина. Мы так редко бываем вместе. А завтра снова нужно расставаться. Перо уезжает рано утром, и Магдалене, я знаю, пора домой.

   — Давайте! — согласился старший и хлопнул в ладоши, подзывая слугу. — Принеси-ка андалузского хересу! Хотя...

может, другого вина... не связанного с тяжёлыми воспоминаниями?

Иниго рассмеялся:

   — А всё-таки жаль тебе хересу, братец, хоть и не хочешь признаваться!

Засиделись за полночь. Поутру Мартин собирался встать пораньше — проводить Перо. Магдалена, опасаясь, что проспит, попрощалась с братом-священником ночью.

Утром Мартина разбудил яркий солнечный свет, лившийся из окна прямо на кровать. Значит, уже наступил полдень, и Перо давно уехал. Стыдно, конечно, не проводить брата. Они так редко видятся! Это всё херес виноват, слишком уж крепок.

Размышляя таким образом, хозяин замка Лойола шёл по коридору. Женская фигура бросилась ему навстречу столь стремительно, что он не сразу узнал Магдалену.

   — Мартин! Он всё же ускользнул от нас!

   — Кто? — зачем-то спросил Мартин, хотя сразу понял, о ком идёт речь.

   — Взял мулицу в конюшне и уехал вместе с Перо, — причитала сестра, — и костыли оставил!

   — Правда, оставил?

Она, всхлипнув, кивнула. Добавила, утирая слёзы:

   — Кинжал взял и шпагу. И одежду... военную надел...

Старший брат развёл руками:

   — Тогда, может, и дойдёт до Иерусалима. Да нет, с таким упорством и моей мулицей точно дойдёт!

РИМ, 1551 ГОД

   — Вы отслужили мессу за эту свою книгу? — спросил отец Игнатий у священника Иеронима Надаля.

   — Да, отче, — кротко отвечал тот.

   — И как? Ваше желание не уменьшилось?

Надаль незаметно вздохнул и терпеливо объяснил:

   — Мы же говорили вам: наше желание останется неизменным в любом случае.

   — Вот как? — тонкие изогнутые брови настоятеля взлетели вверх, высокий лоб на мгновение покрыли волнистые морщины. — Вы все настолько тверды в своих желаниях? А если бы сам Господь захотел разубедить вас?

   — Господь не допустил бы в нас этого желания, будь оно неправедным, — неуверенно возразил Надаль.

Настоятель рассмеялся:

   — Твоя вера прекрасна. Она сильнее происков дьявола, — отец Игнатий быстро, но аккуратно перелистывал страницы Мессала. Тот был великолепно издан. С золотым тиснением и красочными миниатюрами. — Так что вы от меня хотите?

   — Чтобы вы пообещали нам рассказать о своей жизни. О многочисленных странствиях, которые привели вас...

Настоятель прервал его излияния:

   — Хорошо. Обещаю, — теперь он листал ещё быстрее. Оглянулся на стоящего рядом Надаля: — У тебя какой-то новый вопрос?

   — Продолжение старого, вероятно... — промямлил тот, — хотелось бы узнать, когда...

   — Что когда?

   — Когда вы начнёте рассказывать?

   — А-а-а! — обрадовался отец Игнатий. Видимо, он наконец нашёл в Мессале искомое. — Вот оно, это место. А насчёт рассказа... Будьте добры, напомните мне в воскресенье.

И он громко захлопнул огромную толстую книгу.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. О СТРАННИКАХ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Два брага ехали верхом, поднимая клубы пыли, всё дальше и дальше от родительского замка. За ними на некотором расстоянии трусили на ослах двое слуг. Иниго взял их с собой по настоянию Перо. Иначе тот не соглашался держать отъезд младшего брата в тайне. Этим слугам младший Лойола время от времени давал поручения и раньше. Из-за этого их не хватились бы в замке очень скоро.

Перо не чувствовал вины перед Мартином за своё согласие потакать безумным планам Иниго. У него имелся свой план. Он надеялся, что дорожные тяготы быстро умерят пыл новоявленного паломника. В крайнем случае, можно будет повозить его по близлежащим церквям и обителям. Авось, успокоится.

Однако Иниго не выказывал ни малейших признаков усталости. Ощупывая шпагу, он грозно приосанивался, словно собираясь поразить невидимого врага. Не переставая говорил о Гробе Господнем. О духовном подвиге, который ждёт его в Иерусалиме. Оружие своё он отныне собирался посвятить Пресвятой Деве.

— До Иерусалима, пожалуй, трудно будет добраться, — будто размышляя вслух, произнёс Перо. — Я не представляю, как это сделать по суше. А на корабли теперь никого не берут без справки о здоровье. Кажется, в Венеции или ещё где-то чума.

Иниго хмыкнул:

   — Мне-то что до того? Я ведь не из Венеции. А даже если и потребуют — разве я похож на чумного?

   — Боюсь, всё равно тебе трудно будет получить документ, — вздохнул Перо. Младший брат внимательно оглядел его, подъехав на своей мулице почти вплотную.

   — Плохой ты священник, — наконец промолвил он разочарованно, — на твоих глазах кающийся грешник собирается спасать свою душу, а ты не хочешь поддержать его даже словами.

   — Ты полагаешь: священник должен быть лишён сострадания? К тому же ты — мой брат. Да и грехи твои, подозреваю, не столь страшны, чтобы доводить себя до погибели.

   — Ты не знаешь моих грехов! — горячо возразил младший Лойола.

Стоявшее в зените солнце уже наливалось силой, несмотря на раннюю весну. Дорога была пуста. Не пели птицы, уползли в тень собаки. Люди скрылись — кто дома, кто на постоялом дворе. Перо предложил последовать их примеру, но неутомимый паломник ответил отказом. Впрочем, из соображений человеколюбия, он предложил брату и слугам свернуть на дорогу, ведущую в Онтьяте. Там находился дом мужа Магдалены, и скоро должна была появиться она сама.

   — А ты? — с испугом спросил его Перо. Он видел, что брату нехорошо. Лицо у того побледнело, глаза горели лихорадочным блеском.

   — Я поеду в санктуарий Девы Марии, он здесь не очень далеко.

   — Нет! — вскричал Перо. Соскочив на землю, он схватил за поводья мулицу Иниго. — Я не пущу тебя, пока ты не отдохнёшь!

   — У тебя нет власти удерживать меня! — Иниго начал отнимать у брата поводья. Мулица замотала головой и громко фыркнула. Полуоткрытая ставня дома неподалёку отворилась пошире. Кому-то там за занавеской стало интересно: почему служитель церкви так громко кричит. Слуги остановились в отдалении, шёпотом споря: подерутся братья или нет.

   — Так ведь я и хочу отдохнуть, — вдруг смиренно произнёс Иниго, оставив поводья в покое, — помоги мне в этом, братец. Отслужи в санктуарии вигилию. Ты ведь имеешь такое право?

   — Имею, конечно, — удивлённо сказал священник, отдавая брату поводья и одёргивая рясу, — но какой же тут отдых? Всю ночь не спать!

   — Отдохновение души важнее телесного отдыха, — назидательно произнёс младший Лойола, — тебе ли не знать этого, братец?

...В санктуарии было прохладно и гулко. Монах-картузианец удивился намерению отца Перо служить вигилию, но не стал препятствовать.

Всю ночь Иниго с яростным героизмом преодолевал свою немощь, стоя на коленях. Перо в промежутках между чтением псалмов и распеванием гимнов смотрел поверх богослужебной книги в крайнем изумлении. Священник хорошо помнил и пьяные дебоши младшего брата, и его крайне легкомысленное отношение к церковным обрядам. Однажды тот даже ухитрился подраться с монахами...

С первыми лучами солнца братья покинули санктуарий и двинулись по направлению к Ансуоле. Перо с увлечением рассказывал о чудесной паэлье, которую умеют готовить в доме Магдалены. Иниго кивал, всем видом показывая заинтересованность. Но когда они достигли перекрёстка — повёл себя неожиданно. Попросил передать привет «прекраснейшей из сестёр», а сам собрался к Манрике де Лара, герцогу Накеры, у которого числился на службе. Потому что «должно мне предстать пред начальством, раз я уже могу двигаться. И начальник мой, по воле Божией, как раз гостит неподалёку».

   — Что ж, поезжай, — разочарованно вздохнул священник. И подумал, глядя вслед братцу, удаляющемуся вместе со слугами: «Поигрался в покаяние и — снова за старое. Может, и к лучшему. С таким упрямством трудно возрастать духовно. А герцог вроде бы обещал ему хорошую и к тому же посильную должность».

Бормоча под нос и морщась каждый раз, как мулица взбрыкивала слишком резво, Иниго в сопровождении слуг тащился к посёлку. Там он рассчитывал найти герцога. «Неподалёку» — это было очень громко сказано. Расстояние от Онтьяте, где новоявленный путешественник простился с братом, до Наваррета даже быстрый конь не преодолел бы за день. Денег в кошельке Иниго насчитывалось совсем мало. Еле хватит на скудное пропитание ему и слугам.

Ах, как красочно расписывал Магдаленину паэлью братец Перо!

Иниго оглянулся. Слуги молча трусили за ним.

   — Послушайте, — спросил он, — как вам кажется, что лучше: паэлья, в которую напихали что ни попадя, или простой честный кусок хамона?

Они помялись.

   — Лучше всего, сеньор, не испытывать голода, — сказал один из них.

   — Вот и я так думаю, — согласился Лойола, — поэтому нужно хорошо накормить ослов и мулицу, а люди немного потерпят. Зато в Наваррете, когда я получу деньги, вы сможете выбрать между паэльей и хамоном, купив того и другого.

   — Мне должны там несколько дукатов, — успокаивал он сам себя, расплачиваясь на постоялом дворе за овёс для животных. В кошельке оставалось несколько мелких монет — только на сухари да пару кружек дешёвого вина.

Между тем герцог Накеры, покровитель Иниго, переживал чёрные времена. В результате интриг он внезапно потерял должность вице-короля, перестал получать жалованье. К тому же начались беспорядки, и его дом жестоко разграбили.

Ничего этого Иниго не знал. Достигнув Наваррета, тут же бросился на поиски герцогского казначея. Тот, не узнав гостя, оказался нелюбезен:

   — Нет денег, — отрезал он, едва выслушав просьбу вернуть долг. Лойола вспомнил лица слуг, которым наобещал гору вкусной еды, и рука его непроизвольно легла на рукоять шпаги. Казначей, заметив это движение, закричал, требуя, чтобы «этого невежу» немедленно вывели вон. Случайно на шум пришёл сам герцог. Узнав Иниго, он пришёл в страшный гнев и обрушился на казначея.

   — Но... ваша светлость! — растерялся тот. — Вы же сами сказали, что у нас совсем нет денег.

   — Даже если их СОВСЕМ НЕТ, — медленно, чуть ли не по слогам, произнёс герцог, — это не относится к Лойоле!

Получив свои дукаты, Иниго пообещал молиться о здоровье доброго герцога, а также его нелюбезного казначея. От завидной и почётной должности tenencia — поручика — отказался, сославшись на состояние здоровья.

Бодро, хотя и сильно подволакивая ногу, он вышел на улицу, где его ждали слуги с ослами и мулицей. Не раздумывая, отдал им всю полученную сумму, кроме нескольких монет, которые положил во внутренний потайной карман хубона.

   — Возьмите отсюда, сколько позволит вам совесть, — велел он, — остальное разделите пополам. Одну часть раздайте хорошим людям. Их список я вам сейчас напишу. Другую отвезёте в санктуарий Богоматери, что недалеко от Онтьяте. Скажите — пусть обновят Её образ. Он находится в упадке.

После этого Иниго аккуратно отделил один лист от своей записной книги и безупречным почерком написал десятка два имён. Это были люди, которые в разное время помогали ему. Отдав листок слугам, он отпустил их, пожелав прожить жизнь в страхе Божием. Сам же купил на одну монету мешок сухарей, остальные деньги спрятал обратно. Сел на мулицу и отправился на юго-восток. Там, неподалёку от Барселоны, находился монастырь с таинственной статуей Девы Марии чёрного цвета. Говорили, сам святой Пётр привёз её в Испанию. Во времена сарацинского нашествия её спрятали в горной пещере и не смогли найти. Почти двести лет Чёрная Мадонна пролежала там, пока её не обнаружили пастухи, увидевшие над пещерой неземной свет и услышавшие ангельское пение.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Мулица Иниго бодро трусила по пыльным испанским дорогам. Всадник предавался раздумьям. Прикидывал, какой бы ему совершить подвиг во имя Господа, Которому решил служить в качестве рыцаря. Вспоминал житие Франциска, мечтая превзойти этого святого. Хотелось немедленно приступить к духовным свершениям, но по дороге не попадались ни больные, ни страждущие.

Если честно, Лойола вряд ли мог сейчас помочь кому-нибудь. У него почти не осталось ни сил, ни денег. Скоро самому придётся просить милостыню у какой-нибудь церкви. Тем не менее он старательно внушал себе возвышенные мысли, очень похожие на цитаты из любимых рыцарских романов. Одновременно гнал от себя мысли недостойные — о потерянной должности tenencia и о собственной физической ущербности.

«Подвиг! Подвиг? Подвиг...» — бормотал он на разные лады, героически борясь с чёрной меланхолией. Эта дрянь разыгралась не на шутку, когда сохранять лицо стало не перед кем.

Иниго вспомнил, как в далёкой юности отдубасил семинаристов, оскорбил и унизил случайно толкнувшего его прохожего, а ещё не слишком красиво обошёлся с одной дамой... да нет, не с одной и не с двумя... Мерзейшие поступки. Зато теперь, с изуродованными ногами, уже трудно будет совершить нечто подобное. Получается, Бог любит его, раз отнял возможность грешить. Хотя...

Проезжая мимо придорожного дерева, он засмеялся неприятным сухим смехом, представив себя раскачивающимся в петле на суку. Такой грех, пожалуй, потянет на десяток дам и целую толпу семинаристов. Правда, верёвки с собой нет.

— Ладно, — сказал он мулице, — признаемся честно, до святости мне много дальше, чем до Иерусалима. Но, Господи! — бедное животное шарахнулось от его неожиданного вскрика. — Господи, как мне научиться прожить по-новому оставшийся кусок жизни? Может, Ты пошлёшь мне учителя — какого-нибудь умудрённого и праведного старца?

Вскоре, после его отчаянной мольбы, сзади послышался стук копыт. Иниго радостно оглянулся, готовясь принять со смирением любые старческие нравоучения, но на лошади сидел совсем молодой человек, к тому же в чалме и цветном шёлковом халате.

«Сарацин, — разочарованно подумал Лойола, — и чему же он может меня научить?»

Тем не менее поздоровался с путником. Тот ответил весьма вежливо и поинтересовался, куда едет славный рыцарь.

   — В сторону Барселоны, — уклончиво сказал Иниго. Подумал и решил сказать полностью: — в Монсеррат, к Черной Мадонне.

   — О-о-о! — мавр уважительно прищёлкнул языком. — Очень важное место для христианина! А я следую в посёлок неподалёку от Уэски, мне по пути с вами до Сарагосы. Не хотите поехать вместе?

«А вдруг удастся обратить его?» — мелькнуло в голове у Иниго.

   — Что ж, я не против совместного пути, — ответил он с учтивостью, — хорошая беседа делает дорогу короче.

И они начали сокращать путь. Мавр, которого звали Зияуддин, рассказывал об Андалусии, откуда был родом. О её прекрасных виноградниках. Иниго поддержал беседу, вспомнив чудесный херес брата Мартина. Слово за слово, перешли на обсуждение Монсеррат. К своему стыду, Лойола очень плохо представлял, что такое знаменитая Чёрная Мадонна.

   — Вы с севера, — успокоил его Зияуддин, — это очень далеко. Вот в Барселоне все про неё знают. Даже те, кто верит в пророка Мухаммеда, тоже знают. Она чудесная на самом деле, я вам скажу. Её как нашли на вершине горы — решили вниз к людям принести. Взяли её, подняли. Идут, а она с каждым шагом тяжелее. Так и не смогли дойти. Пришлось им на горе храм построить.

   — Я слышал, — вспомнил Лойола, — будто эту статую изготовил сам апостол Лука.

   — Возможно, — ответил мавр, как показалось Иниго, несколько небрежно.

   — Вы не верите, что Лука мог сделать эту статую? — напрягшись, спросил он. Зияуддин, однако, пожелал остаться миролюбивым.

   — Зачем не верю? Просто мы плохо знаем ваших пророков, как и вы наших. Но Мириам мы уважаем.

   — Её нельзя не уважать, — согласился Лойола. — Никто не достоин большего уважения и восхищения. Ведь Она единственная из людей смогла до конца преодолеть грешную человеческую природу.

   — Это вы о том, что Она зачала без мужчины?

   — Не только без мужчины, но от Святого Духа, вот что главное!

   — Это очень важно, — почтительно согласился Зияуддин. — Только вы, христиане, всё же неправильно называете Её Пресвятой Девой. Она ведь родила. Как можно после этого остаться Девой?

Иниго закусил губу. Надо было срочно опровергнуть кощунственные слова мавра, но логичных аргументов никак не находилось.

   — Вы не христианин, — наконец сказал он, — поэтому не живете в полноте истины. Вам не понять нашей веры.

   — Зачем так говорите? — обиделся мавр. — Я могу понимать. Она выше всех для вас. Она могла иметь ребёнка без мужчины, я тоже верю в чудеса. Но после родов нельзя остаться девушкой. Или я не нрав?

   — Не правы! — горячо возразил Лойола. — Как вы думаете, что проще: сохранить девственность или родить Бога? Эти вещи нельзя даже сравнивать, правда? Неужели, родив Бога, Она не нашла сил на такую мелочь? Если вы разумный человек, то согласитесь со мной.

Зияуддин внимательно смотрел на него, чёрные, как андалузская ночь, глаза поблескивали любопытством. Вдруг он остановил лошадь и предложил:

   — Послушайте, почтеннейший! Не свернуть ли нам сейчас налево? Скоро вечер придёт, а тут недалеко я знаю хороший постоялый двор. Можем продолжить нашу беседу за столом. Ай, какое там мясо на углях!

Рука Иниго дёрнулась было к кошельку, да и вернулась назад. Он ведь раздал всё полученное от герцога. С собой только мешок сухарей, притороченный к луке седла, да несколько песо в потайном кармане, чтобы купить самое необходимое для паломничества в Иерусалим. В кошельке же, помнится, только одна монетка, и та сомнительная, из Нового Света. Не каждый торговец возьмёт такую. А мавр, узнав, что «почтеннейший» на самом деле нищий сумасброд, вообще не захочет ничего слушать.

Поступок, ещё утром казавшийся бесспорным и ведущим к святости, вдруг стал препятствием обращению грешника.

«Если всё может менять своё значение, — подумал Лойола, — стоит ли вообще называть что-то чёрным или белым?»

Упрямо мотнув головой, он прервал мавра, с увлечением расписывавшего кушанья, предлагаемые на постоялом дворе:

   — Вы считаете мои слова нелогичными?

   — Почему нелогичными? Просто так не бывает — ребёнок родился, а Она девушка.

   — Но ведь... — Лойола начал терять терпение, — и так тоже не бывает: обычная женщина — и родила бессмертного Бога!

   — Она не обычная женщина, совсем нет! Почти богиня! Я в это верю. Так могло быть.

   — Значит, по-вашему, великое чудо могло случиться, а небольшое — нет?

   — Почему нет? — заладил упрямый мавр. — Но зачем Богу делать такое странное чудо? Какая в нём польза? Это даже не очень умно.

Иниго возмутился.

   — Слово «умно» вообще неприменимо к Богу! Бренный человек может поступать умно или глупо, но не Бог. А чистота Пресвятой Девы совершенна и безгранична!

Увлечённые спором, они так и стояли у развилки дорог. Зияуддин, утомившись, тронул поводья:

— Слышишь, почтеннейший, очень хочется есть! — крикнул он. — Поехали в таверну, наконец, или я один поеду!

Подождал немного и с силой пришпорив лошадь, помчался налево, к постоялому двору.

Иниго, охваченный негодованием, остался у перекрёстка. Получается, он сам спровоцировал поругание святейшего имени Богоматери сарацином. Не смог защитить Её непорочность. И это после того, как Она являлась ему в сияющем обличье!

Его начало трясти, хотя до ночной свежести было ещё далеко. Нужно срочно исправить содеянное. Новые слова не приходили на ум. Да и вряд ли они помогут. Мавр вроде бы говорил на том же испанском языке, но донести до него мысль оказалось невозможным. Оставался последний аргумент, который ещё ни разу не подводил Иниго, — кинжал. Угостить им сарацина — значит защитить от поругания Её прекрасный образ. А то, что сил после ранения осталось совсем немного и в поединке с молодым крепким мавром он может погибнуть, — даже к лучшему. О такой красивой смерти можно только мечтать.

Иниго замахнулся кнутом, намереваясь хорошенько взгреть мулицу, и... тихо опустил руку.

А вдруг он ошибся? Разве хорошо взять и убить человека, пусть иноверца? Не специально же этот мавр оскорблял Богоматерь. И правильно ли самому Иниго погибнуть, так и не объяснив сарацину истины? А ведь заблуждается не один только Зияуддин. По Испании да и по всему миру ходят толпы сарацинов, язычников и еретиков. Сколько пользы можно принести, проповедуя им!

Сомнения разрывали сердце. Несколько раз он дёргал ни в чём не повинную мулицу, то направляя её к постоялому двору, то возвращая на столбовую дорогу.

Наконец Иниго понял: какое бы решение он ни принял — всё равно будет раскаиваться. Рассудок и сердце тянули его в противоположные стороны. Не зная, чему довериться, он решил отдать свою судьбу в руки Господа. В качестве орудия Господня он выбрал всё ту же мулицу. Бросил поводья и стал ждать — куда пойдёт животное.

Налево, куда ускакал мавр, трава была много зеленее, чем у дороги на Сарагосу. Мулица потянула шею в сторону зелени, сделала пару шагов.

«А может, и одолею сарацина, — подумал Лойола, ощупывая шпагу, — может, и не помешают ноги...»

В это время животное закрутилось, словно намереваясь укусить себя за хвост. Потом чихнуло и резво затопало по сарагосской дороге.

— Вот вам и свобода воли, — бормотал Иниго, трясясь в седле. — К каким только грехам не приведёт! Эй! — он подёргал мулицу за ухо. — Может, ты теперь всегда будешь принимать за меня решения? Только ведь дьявол легко может влезть и в твою серую шкуру? Распознавать всё надо, ох, распознавать! Правильно говорила Магдалена.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Никто уже не помнил, когда именно пирожник Шнайдер поселился в Виттенберге. Может, в пятнадцатом году или шестнадцатом. Не позднее девятнадцатого, это уж точно. К 1522 году он уже твёрдо стоял на ногах. Завёл дружбу с мельником, нанял кучу помощников и постепенно стал вытеснять конкурентов, среди которых оказался и папаша Фромбергер.

Можно было сколько угодно ненавидеть Шнайдера, насылая на его голову различные напасти, но пирожки у него получались отменные. Причём пек он разнообразно — на любой вкус. С капустой, яйцами и гусиной печёнкой. Сладкие корзиночки, а также всевозможные виды хлеба. К этому негодяю переметнулись все постоянные покупатели Фромбергера, и семейное дело у последнего начало безнадёжно чахнуть. Им пришлось урезать расходы. Одним из первых пострадал Альбрехт, вернее, его обучение.

Напрасно добросердечная мамаша плакала и пыталась продать свои брошки. Папаша Фромбергер накричал на неё. Совсем избаловала сына. Хватит этому шалопаю учиться. Пусть идёт работником к родственникам в село!

Рука у доброго католика Якоба Фромбергера была страх, как тяжела. Поэтому Альбрехт сделал вид, будто согласен с отцовской волей, и даже вправду немного поработал в деревне. Потом попросил родственников часть платы отдать его родителям, а сам, забрав остальное, стал вагантом, попросту говоря, бродягой.

Он говорил себе: необходимо продолжить образование, а для этого придётся постранствовать, слушая лекции в разных университетах. Но скитания длились уже несколько месяцев, а образование продолжалось пока только беседами в тавернах с такими же недоучками, как он сам. Частенько, встречая недавних интересных собеседников на улице, Альбрехт дрался с ними из-за милостыни.

Во всех городах главной темой студенческих бесед оставалась продажность прогнившей Римской церкви. За пенным пивом и кислым вином студиозусы и бродячие профессора перемывали косточки монахам и епископам, обвиняя их в разврате, стяжательстве и необразованности. К Лютеру, напротив, относились с большим уважением. Альбрехт даже заработал изрядное количество пива рассказами о его лекциях.

Однажды, в какой-то из саксонских таверн, Фромбергер в очередной раз начал вспоминать.

Он нашёл для таких выступлений определённую манеру — неспешную, проникнутую вагантской самоиронией и несколько отстранённым, как бы «научным» восхищением перед личностью любимого профессора. Та как нельзя лучше гармонировала с внешностью студиозуса — крупной фигурой, большими руками и ногами, широким лицом с голубыми глазами.

Окружающие внимали с большим интересом и видели за медлительностью или даже неуклюжестью истинное величие.

Он рассказывал о сожжении папской буллы, и уже чувствовал вкус грядущего пива на пересохшей гортани. Денег-то опять не было. А послушав, как — не кто-нибудь, а он сам! — запалил для буллы костёр из Аристотеля, купленного за материны брошки, сотрапезники, как правило, немедленно раскошеливались.

   — И вот я, значит, рву этого несчастного грека, — с пафосом, но не забывая про ироническую полуусмешку, вещал студиозус. — Все смотрят разинув рты и отверзнув очи. А душа моя уже скатилась в бездну ужаса, ибо инквизицию никто не отменял. Вдобавок я понимаю, что когда попаду в ад за грехи ужасные, то прямо на пороге меня встретит разгневанный Аристотель с дополнительной порцией масла для моей ужасной сковородки.

Обычно на этом месте кто-нибудь не выдерживал и придвигал Альбрехту свою кружку. Сейчас все молчали, внимательно слушая. Какой-то худой мужичок с редкими слипшимися волосами и блестящими глазами нетерпеливо ёрзал по скамье. Дождавшись паузы в речи Фромбергера, он спросил:

   — А какая идея у Лютера?

   — В смысле? — растерялся студиозус.

   — Ну, ты говоришь, он ругает Римскую церковь. А что предлагает взамен?

   — Он ведь не саму церковь ругает, — Альбрехт старался держаться уверенно, хоть и не знал ответа на вопрос, — а попов с монахами.

   — Для ругани профессором быть не нужно, — строго возразил собеседник, — ругать и я могу. Только папа мне буллу не пришлёт. Потому как никому моя ругань не интересна. А за ним вон ещё и охотятся. Правильно я говорю? — спросил он остальных сотрапезников.

Те согласно закивали.

   — Ну так чему ж учит твой Лютер? — снова пристал он к Фромбергеру.

   — Думаю... он выражает свою идею в переводе Библии на немецкий язык, — нашёлся тот.

   — Библию, это хорошо, — сказал тощий мужик, потеряв интерес к беседе, — но всё же неплохо знать точно идеи своего профессора, раз уж ты у него учишься.

В этот вечер бесплатного пива Альбрехту не досталось. Не нашлось и приличного ночлега. Студиозус забился в дырявый сарай, зарылся в слежавшуюся прошлогоднюю солому и долго не мог заснуть. Вспоминал лютеровские лекции, мучительно пытаясь найти в них идею, о которой говорил мужик в таверне. Вертелся, поминутно вытаскивая колющие соломинки из-под одежды, но так ничего и не вспомнил.

Самое неприятное, что дрянной мужичонка лишил его былой уверенности. После того неудачного вечера он уже не решался публично вещать, зарабатывая себе пиво. Да и вообще приуныл от собственной необразованности. Вот если бы теперь поучиться у Лютера! Он бы уже не просто восхищался профессором, а задавал правильные вопросы. Да только где теперь его найдёшь?

Между тем пришла зима. Выяснилось, что продолжать образование в холод, не имея крыши над головой, совсем неуютно. Альбрехт даже начал подумывать, не вернуться ли к родителям, но гордость мешала. А главное — за несколько месяцев скитаний студиозус ушёл слишком далеко от родного Виттенберга. Для возвращения потребовалось бы несколько дней конного пути, а лошади у ваганта, разумеется, не было.

Постепенно стало совсем холодно. Пришлось искать постоянный ночлег. Студиозус нашёл его в тюрингском городе Айзенахе и отдал за это удовольствие последние гроши, отложенные на чёрный день. В его распоряжении оказалась даже не комната, а угол с грязным соломенным тюфяком. Ещё три таких же предмета обстановки размещались по остальным углам. Около одного тюфяка стоял полуоткрытый мешок, из которого торчал потёртый носок сапога.

На других сидели, перебрасываясь фразами, двое мужчин средних лет. Альбрехт понимал все слова, но смысл их куда-то ускользал.

   — Канава, — говорил один, — милое дело.

   — А если всё же приползёт? — возражал другой.

   — Переведём, что трусишь?

Впрочем, когда они поняли, что Альбрехт вселился сюда надолго, — разговор их стал вполне обычным. Они даже оказались приятными людьми. Предложили ему подработать носильщиком. Труд, привычный для ваганта, а для крупного и крепкого пекарского сына — и не особенно обременительный.

Они привели его во двор, где стояло несколько телег, груженных мешками. Показали на одну и велели взять с неё три мешка и отнести в переулок, выходящий к площади Ратуши. Мешки оказались тяжёлыми, тащить даже Альбрехт смог бы только по одному. Новые знакомые поступили странно: всю дорогу твердили о крайней срочности дела, а помогать Фромбергеру не стали. Якобы не хотели уменьшать его заработок.

Пожав плечами, он поднял на спину первый мешок и пошёл по указанному адресу, а его спутники куда-то делись.

Заподозрив неладное, он хотел бросить свою ношу и бежать, но было жаль заработка. К тому же ночлег он оплатил на месяц вперёд. Значит, вечером с него спросят за пропажу мешка.

Пока он раздумывал, послышался топот. Его кто-то догонял. Альбрехт заметался, не зная куда бежать. Незнакомый город ловил его, словно птицу, сетью узких переулков. Топот слышался то с одной стороны, то с другой. Эхо играло им, кидая в каменные стены. Начав задыхаться, Альбрехт бросил мешок. Поздно: наперерез ему уже мчался человек. Фромбергер бросился назад, но из-за угла выскочил другой преследователь в рабочей одежде с гербом курфюрста, вышитым на рукаве. Увидев этот герб, студиозус решил не сопротивляться, и его немедленно схватили.

— Отведём к страже или как? — спросил тот, который с гербом. Он был плотный, кряжистый, хотя и пониже Альбрехта. Глаза немного навыкате и длинные усы придавали лицу зверское выражение. Второй, тощий, подпоясанный верёвкой, старательно возился с мешком. От удара тот развязался, на мостовую упала утиная тушка.

Альбрехт почувствовал, как кровь приливает к вискам от обиды и гнева. Уже второй раз он попадает в дурацкие истории, заканчивающиеся тюрьмой. В этот раз, похоже, ему не отвертеться... ещё и этот с гербом...

   — Знаешь, похоже, он не вор, — сказал тот, который без герба, завязав мешок.

   — Как это? — не понял первый. — А кто же? Носильщик, что ли?

   — Угу. Именно носильщик. Я видел в окно, как всё произошло. Те, кто его привёл, — недавно из тюрьмы вышли, я их знаю. Они ему показали на мешки и убежали. Уверен, этот простофиля вовсе и ни при чём. Может, отпустим?

Тот, который с гербом, хмыкнул.

   — Вот ещё! Он заставил меня бегать. Меня — главного повара курфюрста! Пускай отрабатывает. Эй, ты! — крикнул он Альбрехту. — Выбирай. Или мы сдаём тебя страже и рассказываем всё как было, а может, и побольше. Или ты идёшь со мной в замок и три месяца работаешь за еду. Ну?

   — Конечно, в замок! — обрадовался студиозус. Похоже, на этот раз ему повезло больше, чем в прошлый. Не только избавился от тюрьмы, но и заимел крышу над головой. Да ещё какую крышу!

   — Иди уж к своей тётушке, — сказал товарищу важный кухонный начальник, — свезло тебе. Этот детина мне всё притащит.

   — Не боишься?

   — А чего мне бояться? Ну иди, иди. Ты — к тётке. А ты пошёл работать.

Полный надежд на сытую тёплую зиму, Альбрехт следовал за поваром, таща всё тот же мешок. Пришли в знакомый двор. Фромбергер поёжился. Не метнут ли в него нож из-за угла прежние сомнительные знакомые? Размышлять, однако, не дали. Указали на телегу с впряжённой в неё рыжей кобылкой и велели класть ношу. Туда же последовали ещё несколько мешков с других возов.

Пересчитав груз, повар вывел лошадь со двора и сел на край телеги. Животина уверенно зацокала по булыжникам, видимо, знала дорогу. Альбрехт шёл рядом.

   — Садись уж, — проворчал кухонный начальник, — успеешь ещё набегаться. Откуда будешь, воришка?

   — Я не воришка, — возмутился студиозус.

   — Знаем. Иначе давно бы тебя сдали куда следует.

Альбрехт обиделся. Подумал было бежать. Повару точно не с руки бросать поклажу и гоняться за ним. Только еда и тёплый ночлег пропадут. И Фромбергер смирился. Ответил, садясь на телегу:

   — Из Виттенберга я.

   — И как там у вас? Попов громят?

Перед бегством Альбрехта в его родном городе как раз убили священника.

   — Есть немного, — сказал он, подумав.

   — У нас вокруг замка всё тихо. И в Айзенахе пока не слышно. А дальше к Мооргрунду монастырь, говорят, пожгли. И северней крушат, жгут, душегубничают. Что творят, что творят!

   — Не случайно же всё это, — осторожно начал Альбрехт. Искоса он поглядывал на собеседника, пытаясь угадать его мысли. Повар быстро пресёк эти угадывания:

   — Я никого не сужу, парень, моё дело — кухня. И твоё теперь тоже. Умничать начнёшь, когда отработаешь. И нечего морду кривить. Нету ведь у тебя ни что пожевать, ни где поспать, скажи, я не прав?

   — В какой-то степени, — Альбрехт пытался сохранить достоинство. Повар хихикнул и отвернулся.

«Странно, — подумал Фромбергер, — он совсем не похож на глупца, а берёт в замок незнакомого человека. Вдруг я всё-таки окажусь вором и стащу самый жирный окорок? Или вообще отравлю сиятельных хозяев?»

Лошадёнка неторопливо цокала по городским улочкам. Вскоре город кончился, потянулись луга, болотца... Впереди нависла гора, поросшая густым лесом. На самой её вершине, словно гигантские ели, вздымались остроконечные башни.

«Повезло мне, — думал студиозус, — когда бы ещё пустили в такую красоту?»

Кобылка вошла в лес, поднялась несколько кругов по извилистой дороге и остановилась.

   — Слезай, честный человек! — весело сказал повар. — Пора своё доброе имя отрабатывать.

В родительском доме Альбрехт немало натренировался на мешках с мукой, но это не слишком помогло. Он совершенно выбился из сил, поднимая тяжеленные брюкву и морковь на гору, к воротам замка. Повар в это время беседовал наверху со стражником.

   — Это только один раз! — успокоил он потного студиозуса, волочащего последний мешок. — Потому как наружу выйдешь только через три месяца, — объяснил он, дождавшись, пока стражник запрет ворота.

   — Спасибо, что уберегли меня от самой тяжёлой работы, — язвительно поблагодарил Альбрехт.

   — Да не стоит благодарности! — радушно отозвался повар. — Внутри работёнка не легче.

И он указал на боковую тропу, круто поднимающуюся почти сразу от входа.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Иниго решил всерьёз заняться своей душой. Столько непонятного, даже опасного скрывалось в ней! Следовало отметить чем-то зримым начало новой жизни. Почти доехав до Монсеррат, он счёл себя неподготовленным к посвящению в воины Христовы и рыцари Пресвятой Девы. Действительно, разве его жизнь достаточно изменилась, хоть и средств стало меньше? Несмотря на ранения, он всё тот же сеньор Иниго Донёс де Лойола, гордый, пусть и небогатый дворянин из прославленного рода.

С этими мыслями он свернул в Лериду — последнее большое селение перед знаменитым монастырём. Там продавалось кое-что полезное для паломников. Лойола тут же купил альпаргату — полотняные туфли на пеньковой подошве. Осмотрел покупку внимательно. Нахмурился.

   — Удобные, не сомневайтесь, — заверил его лавочник.

   — Вот то-то и оно! — вздохнул Иниго. — Не паломничество, а приятная прогулка в таких получится.

Продавец пожал плечами:

   — Все берут, не жалуются.

   — Ещё бы им жаловаться! — проворчал под нос будущий паломник. — Ах... Кстати, что это у вас висит такое замечательное?

   — Да чего ж тут замечательного, сеньор? Мешки и есть мешки.

   — Вы сами их шьёте или, может быть, заказываете портным?

   — Да каким портным, сеньор. Сами, конечно. Тут и шить-то нечего.

Порывшись в потайном кармане своего чёрного хубона, Лойола достал монету.

   — Сшейте мне такой же мешок. Только с прорезями для рук и головы.

Продавец внимательно посмотрел на него.

   — Простите, сеньор, я вас правильно понял, вы хотите сшить из мешочной ткани... рубашку?

   — Правильно понял, — Иниго хищно ощупывал взглядом полки, — вот эту тыковку для воды ещё дайте.

   — Но... сеньор, — лавочник даже забыл изображать суету. — Разве можно прямо на тело одежду из мешковины? Колоться ведь будет, не стерпите.

Он с жалостью посмотрел на странного покупателя. Тот невозмутимо осматривал посохи.

   — Колоться, это хорошо. Обязательно сшейте. Прямо сейчас. Много времени это шитье не займёт.

   — Такая одежда подходит только для праведников, — с благоговением в голосе ответил лавочник, — вы праведник, сеньор?

Покупатель, будто не слыша, продолжал:

   — И ещё вот этот посох. Ты прав. Одежда выйдет превосходная. Обязательно подарю её знакомому праведнику.

Со свежесшитой колючей рубашкой, а также с другими покупками, притороченными к луке седла, Иниго покинул Лериду.

   — Праведник... Праведник? — бормотал он, направляя мулицу на дорогу, ведущую к монастырю. — Неужели и впрямь мне суждено стать праведником? А вдруг опять искушение?

Монсеррат потряс его своим величием. Немало гор и скал ему пришлось повидать, но эти!.. Будто тысячи человеческих фигур рвались в небо, да так и окаменели, слившись в единый монолит.

Лойола слез с мулицы. Долго стоял, держась за седло, не решаясь двинуться дальше.

   — Добрый рыцарь, а добрый рыцарь! — раздался скрипучий голос откуда-то снизу. На земле, прикрывшись ветошью, лежал нищий. Лицо было грязное, из-под тряпья высовывались ноги, покрытые багровыми язвами.

   — Поможешь несчастному, добрый рыцарь? — проскрипел он.

Иниго по привычке потянулся к кошельку и замер. Теперь денег не было совсем. Последние гроши он потратил в Лериде.

   — Прости. Нету, — ему показалось, что голос прозвучал фальшиво.

Нищий не ответил. То ли закашлялся, то ли засмеялся. Со вздохом, Лойола снова влез в седло и поехал в гору. Вскоре начали встречаться монахи, спешащие по своим делам. Одному из них он поведал о своём желании генеральной исповеди. Получив совет обратиться к отшельнику Жану Шанону, Иниго пожертвовал монастырю мулицу, служившую ему верой и правдой всю дорогу, и, опираясь на посох, отправился на поиски исповедника.

Это происходило за три дня до праздника Благовещенья.

Будущий паломник, боясь упустить какой-либо грех, попросил письменной исповеди. Все три дня до праздника он без отдыха трудился, исписав немало страниц своим безупречным почерком. Отшельник счёл возможным отпустить грехи, и Иниго, верный своим любимым рыцарским романам, пошёл посвящаться в рыцари Пресвятой Девы. Он повесил перед Её престолом своё оружие — кинжал и шпагу — и всю ночь простоял на коленях, совершая рыцарский обряд «бдения над оружием».

Впрочем, несколько раз за ночь пришлось сделать себе поблажку из-за нестерпимой боли в ногах — подняться с колен и стоять, опираясь на посох. Из-за этого он остался не вполне доволен собой.

На рассвете Лойола переоделся в одеяние из мешковины. Надел верёвочную туфлю на правую ногу — ту, которой больше досталось. Она опухала, несмотря на бинты и езду верхом. Отныне ей предстояло совершить невозможное. Левую ногу он решил оставить босой.

Тяжело вздохнул и, таясь, покинул монастырь. Кинжал и шпага остались висеть в церкви. С трудом спустившись с горы, он критически оглядел своё имущество. Посох, сумка с бумагой для записей, тыковка-фляга, наполненная водой, да узел с прежней богатой одеждой. Последний казался явно лишним. И тут Иниго вспомнил о нищем, которому ничего не подал.

Поспешно он вернулся ко входу. Разумеется, там никого не было в такой ранний час. Будущий паломник решил не уходить, покуда не найдёт этого бедного человека. Монахи, проводившие в часовне молитвенные бдения, подсказали ему, где обычно спит этот нищий.

Лойола заглянул в пещеру, подходившую по описанию, и разглядел в полумраке ноги, покрытые язвами. Преодолев отвращение, протянул руку и потряс лежащее тело. Ноги исчезли. Показалась всклокоченная голова.

— Вот. Это тебе от доброго рыцаря, — сказал голове Иниго. Положил свёрток и ушёл, теперь насовсем.

Он брёл, размышляя о своём новом состоянии, уже довольно долго, когда со стороны монастыря послышался топот копыт. Что-то подсказало ему: скачут за ним. Может, монсерратский духовник счёл какой-то из его грехов слишком тяжёлым?

Настигший его всадник держал в руках узел.

   — Это вы отдали бродяге свою одежду?

   — А в чём дело?

   — Он говорит: вы сделали ему подарок. Но тут слишком богатые вещи. Мы должны выяснить, не украл ли он их.

Ком подкатил к горлу Иниго. В то время как он радовался своему доброму поступку, бедного нищего подозревали в краже, может, даже били! Есть ли на земле хоть что-нибудь однозначное?

   — Вещи мои, — мрачно сказал он, — и я действительно их подарил. Верните и оставьте человека в покое.

Он повернулся, собираясь продолжить путь. Однако всадник медлил:

   — Сеньор... Настоятель интересуется: вы же, верно, из очень знатного рода... Не из Страны ли Басков, случаем?

   — Зачем это настоятелю?

   — Вас кто-то узнал. Слышали о вашей доблести, и теперешний ваш духовный подвиг...

Лойола нахмурился.

   — Какая разница, кто откуда родом? Главное — куда мы попадём после смерти. Передай это настоятелю. С Богом!

И захромал прочь, решительно вонзая посох в дорожную пыль.

«Узнали, значит, — сердито бормотал он, — похвалы разводить будут... мало мне искушений!»

Он решил свернуть с большой дороги, идти окольными путями. Авось первое время знакомые не встретятся. А потом узнать сеньора Лопеса Рекальдо де Лойолу будет уже труднее. Он перестанет бриться, стричь и укладывать волосы — то, что всегда делал с огромным тщанием.

Путь его лежал в Барселону, откуда уходили корабли в Святую землю. Брат говорил: из-за чумы теперь на кораблях требуют справку о здоровье.

«Надо попробовать силу убеждения, — думал Лойола, — в моём теперешнем обличье врачи, пожалуй, не захотят меня осматривать. Но почему бы мне не убедить капитана? Чем он лучше солдат в Памплоне?»

По дороге Иниго практиковался в новом для себя занятии — просил милостыню. Поначалу сильно волновался — как оно будет, хватит ли, чтобы не умереть с голоду? Но почему-то ему подавали необыкновенно щедро. Другие нищие завидовали. Он делился с ними, оставляя себе лишь самое необходимое.

Всё это время Иниго продумывал речь для уламывания капитанов. Однако тщательная подготовка оказалась напрасной. Барселонский морской порт закрыли из-за чумы. Попасть в Иерусалим удалось бы только через Венецию.

«Что ж, пойдём пока пешком, — подумал Иниго, — может, это и лучше, чем кататься на кораблике».

Он начал спрашивать о дороге в Италию.

«Кругом чума, путников не любят», — пугали одни.

«Ты хромой, тебе не дойти», — предрекали другие.

Иниго спокойно выслушал всех, выяснил лучший маршрут и продолжил путь.

Он торопился. Уже так много времени потеряно! Прежняя жизнь казалась гнойной язвой. Она разрасталась всё шире, грозя захватить душу целиком. Требовался острый нож хирурга.

Паломник находился ещё совсем недалеко от Барселоны, когда ноги его сами свернули со столбовой дороги на просёлочную. Небольшое селение, окружённое полями и виноградниками, привлекло его внимание. Всё там было хорошо: ленивые горлицы на крышах, остроконечная церквушка, взгромоздившаяся на холм, детский смех и женское пение, доносящиеся из ближнего дома. Молодая женщина в чёрном показалась на крыльце. Она улыбалась, но, увидев Лойолу, немедленно посерьёзнела.

   — Где я? — спросил он её. — Что за село?

Она снова улыбнулась.

   — Манреса. Здесь рядом доминиканский монастырь. Ищете кого-то?

   — Пожалуй, — ответил он. — Но пока не могу сказать кого. Так бывает.

Она кивнула и скрылась за дверью.

«Странноприимный дом», — прочитал Иниго на табличке. Он мог с полным правом войти внутрь. Очень кстати. Ему как раз неплохо бы посидеть спокойно, разобраться с мыслями, записать кое-что. Писать нужно аккуратно, он ненавидит каракули. Для этого необходим удобный стол, ну хотя бы просто стол... И день-два оседлого житья. День-два, не больше.

Лойола открыл дверь...

ГЛАВА ПЯТАЯ

Альбрехт проклял тот день, когда согласился идти с поваром в замок на горе. Жизнь его превратилась в мучение. Работа у родственников в деревне теперь казалась отдыхом. Повар гонял бедного студиозуса с рассвета до позднего вечера. То за водой в колодец у ворот, то на чердак за сушёными травами, то просто по кухне — резать мясо, чистить горшки. Кроме обязанностей поварёнка его постоянно заставляли мыть лестницы и полы. Фромбергера удивляло — кто делал всю эту работу до него? Одна служанка объяснила: у повара в помощниках ходили сыновья. Получив дармовую рабочую силу в виде Альбрехта, он отправил их домой — помогать матери.

Возмущённый студиозус неоднократно требовал отпустить его. Повар только ухмылялся:

   — Иди. Правда, стража тебя не выпустит. А коли сбежать вздумаешь — тут же листки расклеят: разыскивается вор. И твои, стало быть, приметы. Мне не трудно, у меня шурин в тюрьме работает.

Альбрехт не слишком верил в могущество кухонного повелителя, но мало ли? Засадят в тюрьму, а там хуже, чем в замке. К тому же кормил этот мерзавец неплохо, грех жаловаться. И Фромбергер решил не протестовать до конца оговорённого срока.

Однажды его опять послали на чердак.

Теперь он любил эти поручения. Можно было залезть по лестнице и некоторое время посидеть спокойно среди развешанных пучков трав и лука. Толстый повар не долезал сюда да и вообще не заходил в эту часть замка.

В этот раз Альбрехт даже задремал на чердаке. Проснулся от тихого равномерного шарканья и ощущения присутствия кого-то. Здесь гнездились совы. Они могли производить всякий шум. Но этот звук не принадлежал им. В полумраке тихо и сосредоточенно прогуливалась взад-вперёд человеческая фигура.

Шагающий не видел студиозуса. Тот свернулся калачиком за пыльной прялкой и ещё какой-то рухлядью. Сначала он испугался — вдруг это вор? Пропадёт что-нибудь, а скажут на него, Альбрехта. Потом подумал: как же вору попасть в укреплённый замок? А если он из своих — какой смысл ему прятаться? Может, какой-нибудь сумасшедший родственник хозяев, которого стыдятся и потому держат на чердаке? Хотя сюда может попасть кто угодно — вход ведь не запирается.

Незнакомец стал шагать шире, шепча что-то. Дошёл до прялки, за которой скрывался Фромбергер. В полумраке студиозус разглядел бороду изрядной дремучести, благородный нос, решительный взгляд. Лицо показалось знакомым, но имя никак не выплывало в памяти. Тут человек негромко кашлянул, и Альбрехт вздрогнул. Это растянутое задумчивое «Кх-хек-хем-м-м!» было невозможно ни с чем спутать. Столько раз он слышал его на лекциях любимого профессора! Без сомнения, перед ним стоял сам Лютер, только сильно изменившийся из-за отросшей, не особо ухоженной бороды.

Подавив в себе желание немедленно броситься к профессору с криком, Фромбергер продолжал наблюдать из-за прялки. Лютер подёргал себя за бороду. Видимо, она смущала его своей непривычностью. Ещё раз прокашлялся и подошёл к лестнице.

Сейчас он уйдёт, и Альбрехту не найти его. Будучи вне закона, Лютер наверняка скрывается здесь. Но кто же даст студиозусу обшаривать комнаты?

Заскрипела лестница. Профессор уходил. Альбрехт рванулся вслед.

«Не получится, и чёрт с ним! — подумал он со злостью. — Зато не буду грызть себя за упущенный шанс».

   — Профессор! — громким шёпотом позвал он. — Подождите! Это я, Альбрехт Фромбергер, ваш виттенбергский студент!

Спина уходящего вздрогнула, но он не обернулся. Тогда Альбрехт, проявив ловкость, неожиданную для своего крупного телосложения, бесшумно обогнал его в узком коридоре и, извернувшись, оказался лицом к лицу.

   — Я юнкер Йорг, — скучным голосом сообщил Лютер, — что вам от меня нужно?

   — Я могу быть полезен вам, — скороговоркой, боясь не успеть, затараторил Альбрехт, — могу переписывать или редактировать, если вы позволите, или ещё чего... Я здесь не по своей воле, работаю на кухне, можете спросить, если не верите.

Лютер молча выслушал и двинулся по коридору.

   — Умоляю, — упавшим голосом закончил студиозус.

   — Завтра. Придёте сюда в это же время, — не оборачиваясь, произнёс профессор и скрылся за углом.

Охваченный волнением, Фромбергер двинулся на кухню. Хитрый повар, опасаясь бить такого крупного парня, дипломатично не заметил его долгого отсутствия. Зато придирался хуже инквизитора. Всё ему стало не так. Невкусно, нерасторопно. Несколько раз, явно запугивая, говорил, что может упечь в тюрьму кого угодно. Альбрехт не особенно слушал. Все его мысли роились вокруг любимого профессора. Причастность к великой идее обновления кружила голову.

Лютер не пришёл на другой день в условленное место. Студент несколько раз бегал к чердачной лестнице, навлекая на себя гнев повара. Всё напрасно. Фромбергер почувствовал жестокое разочарование. Может, зря он сбежал из родительского дома? Хотел поднять скандал и вырваться на волю из замка, но уж больно промозглая погода стояла за окном.

Через несколько дней Альбрехт проснулся в кладовке от птичьего щебета. Странно. Обычно повар будил его затемно, когда птахи ещё сладко спали. Может, что-то случилось с поваром? Фромбергер терпеть его не мог, но как объяснить своё пребывание в замке в отсутствие этого крохобора? А без объяснений можно и в тюрьму угодить.

Полный тревожных мыслей, студиозус поплёлся на кухню.

Там уже всё кипело и булькало. Повар метался между горшков и котелков, явно не успевая охватить их вниманием. Альбрехт остановился у печки, силясь сделать виноватое выражение лица.

   — Вот... проспал я отчего-то...

   — Отчего-то! — хохотнул повар. — Сон твой бережём, стало быть, на цыпочках ходим. Вот и дрыхнешь. Кто ж знал, что ты такая важная птица? Сам хозяин про тебя спрашивал!

   — Курфюрст? — Альбрехт не верил собственным ушам.

   — Он самый. Умывайся и иди, Гретхен проводит. Ох, выкормил такого борова, себе в убыток!

Мысли бешено завертелись в голове Фромбергера. Может, удастся получить в замке работу поинтереснее таскания мешков и чистки горшков! Пожалуй, есть надежда, раз курфюрст знает о его существовании. Только куда делся Лютер?

Пока размышлял, явилась посудомойка. Толстушка Гретхен питала к рослому плечистому студиозусу нежные чувства. Постоянно подкладывала в его тарелку самые жирные куски, хотя Альбрехт и так питался неплохо. Она, должно быть, и мешки принялась бы таскать, вот только повар, раз увидев, жестоко пресёк это её начинание. От чрезмерного усердия у женщины тряслись руки, а мыть приходилось, среди прочего, блюда из настоящего порцеллана, очень хрупкого. Привезли эти посудины аж из самого Китая, и даже показательная казнь Гретхен в случае их порчи не утешила бы курфюрста.

   — Идём, Альбрехтик, — она радостно улыбнулась, показав гнилые зубы.

   — Что за видение снизошло на вашего хозяина? — полюбопытствовал Альбрехт.

   — Сами не знаем, — зашептала служанка. — Бог милостив, ты человек учёный, может, и свезёт.

Она вела его вверх по лестнице. На стенах висели портреты рыцарей в доспехах и роскошно одетых дам — вероятно, родственников курфюрста. Стены здесь были гладкими и чистыми, не в пример кухонным. Коридор расширился, превратившись в небольшую залу, устланную коврами. Фромбергер не сразу заметил человека, сидящего на полу. Лишь когда тот окликнул посудомойку и резко встал.

   — Привела? Ступай теперь на кухню.

«Неужели курфюрст?» — Альбрехт приготовился кланяться, но тот, поманив за собой, быстро пошёл по коридору.

Портреты и ковры закончились. Стены снова стали грязными и шероховатыми. Фромбергер почувствовал жестокое разочарование, но тут провожатый втолкнул его в какую-то дверь. Там оказалась каморка с маленькой печкой и потрескавшимися стенами. У окна за некрашеным столом сидел... Альбрехт присмотрелся и радостно вскрикнул, узнав профессора.

   — Вы пришли? — Лютер, не поднимая глаз, торопливо писал. — Очень рад. Сейчас...

   — Подниметесь? — тихо спросил посланник курфюрста. Профессор, схватив бумагу, вскочил со стула.

   — Да, разумеется.

Они вышли, оставив Альбрехта в каморке, и студиозус окончательно успокоился. Похоже, всё складывалось лучшим образом. Впереди ждала работа с профессором, да ещё и в замке курфюрста!

Скрипнула дверь. Альбрехт обернулся с почтительноумным выражением лица, да так и застыл, а губы растянулись в блаженно-тупейшей улыбке. Ибо такого он не встречал никогда.

Девушек на своём веку Альбрехт повидал немало. В зелёных платьях и с подносами — тоже. Но стоящее перед глазами видение поразило его до глубины души. Красавица казалась ненастоящей и напомнила студиозусу куклу, изображающую императрицу. Спину она держала неестественно прямо, носки ставила строго врозь и волосы имела ослепительно белые — не пшеница, а чистый снег. Кожа неземного существа светилась странной белизной, напоминающей китайский фарфор. Глаза имели невиданный желтовато-серый оттенок, а их белки — чуть розоватый.

Обыкновенный дешёвый поднос с кружкой пива и пирожками казался в её руках чем-то инородным. Словно изящное творение искуснейшего из мастеров куда-то задевалось, и она взяла первый попавшийся под руку.

Как же обратиться к ней? И кто она? С подносом, но точно не служанка. Женщин, встреченных во время вагантского житья, Фромбергер разделял на три типа и обращался к ним соответственно: «моя овечка» (или «ангелочек»); «прекрасная дама»; «кума», она же «подруга верная», для особ постарше и попроще.

Видение наплывало на него, пирожки пахли восхитительно, пиво колыхалось в кружке. Альбрехт тотчас вспомнил о голоде, даже в животе заурчало. Чуть подавшись в сторону, девушка со стуком поставила поднос на столешницу.

   — Это м...мне? — всё ещё сияя улыбкой, вопросил студиозус.

   — Это — Йоргу, — голос оказался низким, чуть хрипловатым, совсем не кукольным. — Вы едите на кухне.

   — А... вы?

   — К чему вам знать, где я ем?

   — Да нет! — Фромбергер частично овладел собой. — «Вы» не в смысле — где вы едите. Это в смысле — кто вы. Вот такой смысл моей бессмысленной речи.

Обычно, слушая заковыристые фразы, женщины оживлялись. У этой ничего не дрогнуло в лице. Настоящая кукла!

   — Я — племянница капеллана, — спокойно, без улыбки ответила она и собралась уйти, но в каморку, тяжело дыша, вбежал Лютер.

   — Они взбесились, ей-богу! — он швырнул исписанные листы на стол. — Подожгли церквушку, куда мы ходили неделю назад! Ещё и обвинят меня в подстрекательстве! Ты слышишь, Альма?

Кто-то позвал его из-за двери, и студиозус вновь остался наедине с прекрасной Альмой. Она тревожно нахмурилась, подошла к окну и высунула голову, пытаясь разглядеть что-то. Альбрехт не отрываясь смотрел, как двигаются лопатки под зелёным сукном платья, а на тонкой розоватой шее шевелятся от сквозняка белые прядки, выбившиеся из высокой причёски. Всё-таки живая!

   — Дым, — сообщила она, закрывая окно, — далеко, но увидеть можно.

Фромбергеру захотелось сказать девушке что-то приятное, но не комплимент. Уж больно решительно она держалась.

   — Ужасные дела творятся... — начал он.

   — Почему ужасные? — она смело посмотрела прямо на него огромными странными глазами. — Вы разве папист?

   — Нет... ну... вы же племянница капеллана, разве не так?

   — А вы подстраиваетесь под всех, кого встретите?

   — Нет. Альма... — он произнёс её имя и почувствовал тёплую волну по всему телу. Ничего подобного он не ощущал ни с Эльзой, ни с многочисленными «овечками», «ангелочками» и «дамами».

Невесомая белая прядка лежала на зелёном сукне, как следы ночной метели на изумрудной зелени полей.

   — Будете писать под диктовку, а также расшифровывать записи. Вы меня слышите, молодой человек? — Альма уже ушла, а вернувшийся Лютер совал ему в руки какие-то листы. Альбрехт очнулся:

   — Да, профессор, — он мотнул головой, отгоняя зеленоснежное наваждение, и добавил: — Да. Да!

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Что-то было не так. Прошло уже две недели с того момента, как сеньор Лопес де Лойола посвятил себя Христу и Пресвятой Деве, став нищим паломником, но ничего не изменилось в душе. Пусть он жил теперь на милостыню и питался хлебом с водой — особых духовных прозрений это не приносило. От этого он постоянно чувствовал себя угнетённым. Но самые ужасные муки наступили, когда, роясь в сумке в поисках клочка бумаги, он нашёл черновик своей генеральной исповеди. Грехи будто снова вернулись. Получается, они никуда не делись после исповеди?

Паломник Иниго поступил так же решительно, как когда-то в Памплоне поступал комендант Иниго. Не сдавать крепость до последнего. Очищать душу, не надеясь ни на кого.

Для начала он запретил себе просить милостыню каждый день, дабы не есть хлеба вдоволь. Внимательно осмотрел свой балахон из мешковины. Грубая ткань кололась, как и обещал лавочник в Лериде, но не сильно, и тело уже привыкло. Иниго задумался.

   — Колоться, говоришь, будет, — ожесточённо пробормотал он, — сейчас посмотрим, как это происходит.

Иниго пошёл на пустырь за стеной странноприимного дома и придирчиво осмотрел тамошний бурьян. Выбрал растение с тёмно-зелёными мясистыми листьями, каждый из которых был усеян длинными острыми иглами. Сплёл что-то наподобие пояса и надел под балахон. Никаких особенных чувств это не вызвало, кроме боли и раздражения.

   — Ничего, научимся. Военное дело тоже непростое, — сказал себе Лойола и пошёл к деревенскому кузнецу. Выпросив у того две неотшлифованные цепи средней тяжести, Иниго отошёл подальше, ударил себя по здоровой ноге... чуть не вскрикнул от боли. Удовлетворённо хмыкнув, паломник сложил цепи в сумку, повернулся, чтобы уйти, и только тогда заметил наблюдательниц. Девушки остановились возле дверей кузницы и во все глаза смотрели на него. Засмущались и попятились, лишь встретившись с ним взглядом.

   — Праведник, — прошептала одна из них.

Иниго остановился в раздумье. «Вдруг они нравы? Да нет, уж больно быстро и легко. Хотя разве я понимаю в этом?»

   — Займитесь лучше делом, чем искушать человека, — строго сказал он девицам, приведя их, судя по всему, в ещё большее восхищение. Потом похромал на всё тот же пустырь, позади приюта, а они крались следом и зааплодировали при его новой попытке самоистязания.

   — Ах... дьявол! — он сунул железки обратно в сумку. Посмотрел на девушек так, что они мгновенно исчезли за углом. Вздохнул, снова вытащил цепи и, покручивая ими над соцветиями бурьяна, глубоко задумался.

Позади раздался тяжёлый кашель. Иниго, словно застигнутый на месте преступления, испуганно обернулся. Перед ним стояла бедно одетая старуха с провалившимися губами и кустиком седых волос на подбородке, худая и ростом выше его на целую голову.

   — Ты не прав, странник, — её шамкающая речь навязчиво лезла в уши, — зачем привязался к девочкам? Ты сам искушаешь их своим неподобающим кривлянием.

Лойола смотрел на неё снизу вверх, переживая бурю чувств. В былые времена никто бы не осмелился говорить с ним в подобном тоне. А ведь, пожалуй, пренебрежение этой нищенки, а то и сумасшедшей, выходит для него больнее самобичевания!

   — Зачем тебе этот путь? — строго вопросила старуха.

   — Видишь ли, у меня нет другого пути, — смиренно ответил он, — если меня постигнет здесь неудача, жить станет просто незачем.

   — Есть очень скользкие пути, странник. Лучше не иметь на таких удачи.

   — Что скользкого в желании служить Господу? — возмутившись, он забыл про смирение. Старуха поджала и без того тонкие синеватые губы:

   — Служить. А не выслуживаться. Вот в чём дело.

Иниго вдруг с силой швырнул цепи в бурьян:

   — Да! Выслуживаться. Разве плохо стать лучшим? Когда я был воином, я хотел лишь одного — совершить подвиг, который бы вынес меня из тьмы безвестия.

Раздался странный звук, напоминающий птичий клёкот. Собеседница смеялась:

   — Ты и здесь хочешь славы? Напрасно. Тут другие законы.

Иниго пошевелил кончиком посоха чертополоховый стебель и заметил:

   — Какие бы ни были законы — упорство поможет добиться цели. Разве не так?

Ловко повалив ударом посоха засохшее растение, он продолжал:

   — Я прошёл долгие часы тренировок, прежде чем научился достойно сражаться. Здесь я собираюсь поступить так же, благо времени у меня — целая жизнь, сколько бы её ни осталось.

Он размахивал посохом, ища новую жертву среди бурьяна. Старуха пресекла это, решительно взяв его руку, и, притянув к себе, тихо сказала:

   — Ошибки в военном деле могли стоить тебе жизни. Здесь речь пойдёт о жизни твоей души.

Иниго растерялся. Собеседница оказалась непроста.

   — Можешь ли ты посоветовать мне что-нибудь? — спросил он, помолчав. Она отпустила его и задумалась.

   — Желаю только одного: пусть наш Господь Иисус Христос сам явится тебе!

«Всё-таки сумасшедшая», — разочарованно подумал он и услышал:

   — Может быть, тебе повезло, что Фердинанд умер и ты не остался при дворе. Прощай. С Богом.

Она быстро удалялась по тропе. Высокая и прямая, как палка.

Иниго вернулся в странноприимный дом, где занимал крошечную каморку, и начал расспрашивать о ней. Монахи-доминиканцы, переглянувшись, закивали:

   — Это Бенита, служанка Божия. Её знают по всей Испании. Говорят, даже не раз приглашали ко двору.

«Надо прислушаться к её словам, — подумал Лойола, — только как же это Иисус может явиться мне?»

Теперь он уже не решался производить свои духовные опыты в посёлке. Неподалёку от Манресы находилось безлюдное скалистое место. Иниго разыскал там ровную каменную площадку, за которой находилась узкая пещера, почти щель. Вход в неё зарос терновником, подъём казался трудным даже для человека со здоровыми ногами.

Лойола сказал монахам в приюте, что идёт в церковь Святого Павла за несколько миль от Манресы, а сам двинулся к пещере. Еды с собой не взял вовсе, намереваясь подвергнуть себя строгому посту.

«Хватит уже вокруг да около! — сердито бормотал он, — Святые тоже были людьми и достучались... куда нужно! Будем стучаться».

Список грехов в сумке продолжал смущать его. Сомнительно, чтобы отшельник Жан из Монсеррата смог отпустить такое количество сразу. А для стяжания славы духовного рыцаря нужна безупречность. Интересно, этого достигнуть легче, чем богатства, или нет?

Он задумался и плюнул с отвращением:

   — Тьфу! Что за суетная приземлённая душа? С такой не добьёшься толку... нужно воспитывать.

Наполнил тыкву-флягу водой из ручья и, кряхтя и морщась, начал взбираться по скалам.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

   — Они будут говорить мне, будто это невозможно! Сколько святых делали то же самое! Да что святые? Сам Христос удалялся на сорок дней в пустыню, хоть Ему-то уж точно не требовалось освобождать Свою душу. А они мне будут говорить!

На самом деле никто и не пытался говорить с Иниго. Вокруг стояла тишина. Даже птицы редко появлялись среди скал. Только по ночам в пещеру приползала змея, вселяя страх в новоиспечённого отшельника. Она производила шорох и длинное свистящее шипение, а уползала всегда до рассвета. Из-за этого было совершенно невозможно установить, ядовита она или нет. По правде сказать, Лойола не слишком разбирался в змеях, но почему-то думал, что сможет определить степень ядовитости по внешнему виду животного.

Между тем греховная суть, для борьбы с которой он забился в глушь, не отпускала. Напрасными оказались многочасовые молитвы и стояния на коленях. Вместо возвышенности дум они приносили одно раздражение, усугубляемое голодными спазмами желудка. Так прошла неделя, и отшельник, озлобленный, как сто дьяволов, вынужден был спуститься в Манресу. Не мог же он пропустить воскресную мессу и пополнить этим свой и без того длинный список!

Придя к исповеднику манресской церкви, он предупредил его об обилии грехов. Священник повертел в руках листок, почесал мизинцем тонзуру.

   — Приходи после мессы! А то у меня сегодня вся деревня да ещё толпа пилигримов.

Иниго не уходил, раздумывая.

   — Вообще-то я уже исповедовался в этих грехах монсерратскому отшельнику, — нерешительно сказал он.

   — Так в чём же дело? — удивился служитель церкви.

   — Есть ощущение, что этого недостаточно.

   — Хм... — удивился священник, — интересно. Но всё равно, после мессы.

Месса вызвала у Лойолы раздражение, несмотря на совершенно великолепный хор мальчиков. Он еле дождался конца.

После службы исповедник сам разыскал его. Развернул шуршащий список грехов, начал читать, приговаривая:

   — Много натворил. Наверное, по молодости, как иначе? Ты писцом служил? — видимо, каллиграфический почерк весьма впечатлил его.

Иниго смотрел в пол, не отвечая. Священник закончил просматривать листок и с любопытством спросил:

   — Это всё?

Иниго молча кивнул.

   — Как-то не верится. А воровать не приходилось?

Лойола скрипнул зубами от гнева, но ответил смиренно:

   — Не приходилось. Почему вы спрашиваете?

   — Глаза у тебя всё время бегают.

Услышав такое нелепое обвинение, Иниго расхохотался до слёз, чем явно испугал духовника. С трудом сдержавшись, объяснил:

   — Это просто от голода. Я не ел неделю.

   — А ты от голода-то, случайно, ничего не украл?

Сдержав очередной неуместный взрыв смеха, Лойола принялся объяснять: он голодал добровольно и намеренно, для умерщвления плоти.

Священник почему-то совсем не обрадовался:

   — На такие подвиги не следует идти самостоятельно, без благословения. Сегодня непременно поешь. В качестве епитимьи прочитаешь десять раз Литанию ко всем святым и десять раз Розарий. Весь целиком, со всеми тайнами.

Иниго так и поступил, но настроение не улучшилось. Может, он вообще не создан для духовного пути? Может, следует вернуться к герцогу Накеры, с благодарностью принять должность поручика и забыть о великой славе?

Стремительно, как когда-то в памплонскую цитадель, он бросился в свою пещеру, заросшую терновником, и надолго скрылся там.

На этот раз он собрался лишить себя не только еды, но и сна, а также захватил с собой цепи, взятые у кузнеца.

На пятые сутки неодолимое желание поспать сменилось лихорадочным возбуждением. В эту ночь змея задержалась в пещере до первых лучей солнца. Она дремала, свернувшись кольцами. Иниго, держа посох наготове, нагнулся, чтобы рассмотреть её, и в ужасе отпрянул. Пятнистая шкура состояла из живых глаз, с холодным любопытством взиравших на отшельника. Он замахнулся посохом, но рука онемела. Узкое тело змеи вдруг расширилось до небольшого ковра нежнейшего цвета зари. Глаза плавали в розоватой туманности, то гневно наливаясь кровью, то весело подмигивая.

«Получилось!» — он боялся спугнуть. Похоже, ему удалось прорваться в области, недостижимые прежде.

Нежное марево колыхнулось. Стая глаз вылетела за пределы пещеры и истаяла в лучах восходящего солнца. Потом свет дня сгустился в прозрачную фигуру. Длинные одежды её ниспадали, как поток воды со скал. Он узнал Пресвятую Деву, только явилась Она не в виде образа с какой-то иконы, а как нечеловеческая, но вполне живая сущность. И таким смешным и никчёмным показался он сам себе, рядом с прекрасным видением. Такой глупостью и гордыней повеяло от аккуратного списка грехов... Ему захотелось немедленно броситься вниз с площадки, но разум вовремя подсказал: высота может оказаться недостаточной для самоубийства. Тогда он сказал себе: «Ты хочешь умереть от лени и нежелания стать сильнее. Мнишь себя духовным рыцарем, а выезжаешь на ристалище, как неопытный юнец, который помахал шпагой с друзьями и думает, что научился ратному делу».

Удивительная ясность пришла к нему. Ведь так просто! Для духовных борений нужно упражнять душу. Даже голова перестала болеть и кружиться от этой мысли. Он вытащил из сумки бумагу, на которой писал грехи. Хотел швырнуть её с обрыва, но, передумав в последний момент, начал шарить в сумке. Письменные принадлежности оказались на месте и в полном порядке — чернильница не протекла и очиненные перья аккуратно завёрнуты в тряпочку.

Лойола поискал, как бы устроиться поудобнее. В глубине пещеры в тёмной нише лежал камень, показавшийся ему достаточно плоским. Он протянул в нишу руку, но нащупал вместо камня какой-то предмет, завёрнутый в тряпку. Вытащил, развернул — там оказались два изящных бронзовых подсвечника. «Это для того, чтобы записывать мысли ночами», — понял Иниго. Усмехнулся и положил странную находку обратно.

Потом всё же нашёл плоский камень, перевернул лист бумаги чистой стороной вверх, откупорил чернильницу, взял перо и задумался.

...Солнце подошло к зениту. Иниго скрипел пером, не замечая ни зноя, ни усталости. Фигуры ангелов, сотканные из дневного света, недвижно висели перед ним.

Время первое — утро, когда человек встаёт с постели; тогда надо сразу же решить старательно избегать определённого греха или несовершенства, от которых он желает избавиться.

Иниго нарисовал жирную линию, безупречно прямую. Критически осмотрел её. Оставшись довольным, начал писать дальше.

Время второе — после обеда. В это время человек должен просить Господа Бога нашего познать свет благодати и вспомнить, сколько раз впал в грех и слабость, от которых хочет избавиться, и молить, чтобы Бог помог ему исправиться. Потом пусть поставит на первой линии столько точек, сколько раз впал в упомянутый грех либо слабость.

Он нарисовал ещё одну линию.

Время третье — после ужина. Тогда совершается второе испытание; точно так же требуется отчёт час за часом, от времени первого испытания до настоящего. После этого на второй линии схемы ставится столько точек, сколько было падений в эту слабость или грех.

Получившееся так понравилось Иниго, что он даже сделал себе поблажку, разрешив съесть кусок плесневелого хлеба. Снова появлялись глаза — теперь они сложились в контур причудливого дома. Лойола трактовал их, как символ прозрения. Оно и привело его в дом Божий.

Исполнившись необъяснимой бодрости, он покинул своё убежище и спустился вниз. Ему хотелось немедленно поделиться с кем-нибудь открывшимися истинами, но никто не попадался навстречу. Тогда он решил, не теряя времени, приступить к испытанию совести, о котором написал, и тут же увидел грех лжесвидетельства. Он ведь сказал братьям-доминиканцам, что идёт в церковь Святого Павла, а сам забился в пещеру.

Когда-то Лойола вовсе не считал подобные вещи грехом, позже, решив стать духовным рыцарем, — по много раз каялся в них. Теперь ему пришло новое решение: зачем каяться, если можно исправить?

С поспешностью он пустился в путь и быстро вышел к церкви, но та, как назло, оказалась закрыта. Тогда он вспомнил про большой крест, стоящий на обрыве у реки, и решил вознести благодарения там.

Встав на колени, Иниго начал читать свою любимую молитву «Душа Христова». Когда дошёл до слов «и не позволяй мне отделиться от Тебя», почувствовал чьё-то присутствие. Он боялся прерваться и не оглядывался, хотя любопытство распирало. Рядом, судя по всему, находился не человек, а очередное видение, и духовидец, разбалованный прежними картинами, хотел насладиться новой красотой. Но над крестом парило только белое бесформенное пятно. Лойола разочарованно вздохнул, но вдруг каким-то непостижимым образом понял, что перед ним Божественная сущность. В ушах зазвучали слова старухи Бениты: «Желаю только одного: пусть наш Господь Иисус Христос сам явится тебе!»

Не успел он осознать происходящее, как вновь появились многочисленные глаза. Они в причудливом танце закружились вокруг креста. Светлое пятно, внезапно увеличившись, накрыло всю стаю, и сквозь призму божественного света Иниго разглядел крайнюю отвратительность зверя, состоящего из глаз.

Не символ Божественного знания это был, а мерзкий бес, очаровавший неопытного духовидца!

— Господи! — вырвалось у него. — Зачем я отдал эту мулицу, уберегавшую меня от ошибок? Укажи мне, где и в ком я смогу, наконец, обрести истину. Я готов пойти даже за бездомной собачонкой!

Лойола сам не помнил, как добрался до своего пристанища. Солнце уже садилось с обратной стороны скал, и камни перед пещерой стали сырыми и холодными. Он влез на площадку и стоял там в полной растерянности. Подумал было прочитать молитву, но в сердце зияла лишь холодная пустота. Махнув рукой, он собрался зайти в пещеру. Сделал шаг и упал без чувств.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Смеркалось. По каменистой тропинке, петляющей между скал, торопливо шли двое в невысоких войлочных шляпах и полотняных крестьянских рубахах. Они явно что-то искали — осматривали камни, нервно озирались по сторонам, время от времени принимались жестикулировать и спорить вполголоса.

   — Сюда!

   — Ходили уже. Вспоминай давай. Сейчас совсем стемнеет.

   — Сам вспоминай. Ты хотел здесь прятать.

   — А ты согласился.

   — Да разве ж было время думать?

   — Так и не спорь. Ищи. Здесь вроде?

   — Найдёшь, как же! Все камни-то одинаковые. Зачем было вообще прятать?

   — Тебе разве голову на плечах носить надоело?

Они ещё поднялись по тропе. Один из них споткнулся о камень. Чудом не упал, но обрушил вниз кучу гальки.

   — Хватит шуметь! — напустился на него спутник.

   — Да не нарочно я! И всё равно никого нет, разве только... — он осёкся, услышав чей-то стон.

   — Там кто-то есть!

В сторону и вверх уходила совсем узкая тропка.

   — Ну и ладно, — отрезал второй, — тебе зачем?

   — Посмотрю. Мало ли... — и вор (это, конечно, были два вора) проворно полез по тропинке. Второй молча последовал за ним.

На каменной площадке лежал невысокий, страшно исхудавший человек с длинными редкими волосами и в грязном изорванном рубище. Вышедшая луна бросила свет на заострившиеся черты. Он казался покойником, если бы не судорожные хрипы, время от времени вырывавшиеся из груди.

Воры посмотрели друг на друга.

   — Надо отнести его вниз и отдать доминиканцам, — предложил один. Другой молчал, раздумывая и озираясь по сторонам.

   — Да это ж ведь оно! То место! — вдруг тихо вскрикнул он.

Воры жестоко переругались. Один предлагал взять подсвечники и уходить, не привлекая внимания. Другой не соглашался оставлять умирающего из соображений человеколюбия, но главное — из чувства суеверной благодарности — ведь спрятанную добычу нашли благодаря стону. Обижать Фортуну показалось страшновато. Они оставили подсвечники в пещере и потащили бесчувственное тело в манресский доминиканский монастырь.

По дороге опять разгорелся спор:

   — А если его не возьмут? Скажут: «Самим жрать нечего»?

   — Они всех берут.

   — Всех? Может, и нас покормят?

   — Тогда работать придётся. Мы же с тобой не в беде.

   — Пока вроде бы да. А ну как он чумной?

   — Сам ты чумной. Он от голода умирает. Смотри, какой лёгкий!

   — Что ж твои монахи его не накормили?

Так, вяло переругиваясь, они дошли до монастыря. У самого входа один из них в темноте зацепился ногой за древесный корень и упал, уронив больного. От удара тот открыл глаза и отчётливо произнёс:

   — Ну где эти чёртовы слуги? Быстро подавайте обед!

После чего обмяк и снова закрыл глаза, не отвечая на вопросы и тормошения. Воры всполошились:

   — Дворянин, смотри-ка! Оставь его да пойдём, а то грехов навешают — вовек не отмолишь!

   — Может, наоборот, наградят.

   — Наградили тебя уже. Вечно придумаешь, а мне расхлёбывать. И подсвечники твои никто не купит, вот увидишь! Бросай его, и делаем ноги, говорю тебе!

Но они не успели. Дверь внезапно распахнулась. Высыпала толпа монахов, один держал большой фонарь.

   — Кто здесь? — крикнул он.

Воры сочли за лучшее не убегать, а объяснить. Якобы они нашли этого человека лежащим на дороге и полагали, что милосердие Божие...

   — На какой дороге? — переспросил монах не особенно дружелюбно.

   — Вот тут... — нерешительно начал вор, оглядываясь на товарища.

   — Да не тут, а дальше, — с раздражением перебил его тот.

Доминиканец подозрительно оглядел пришедших:

   — Так всё-таки «тут» или «дальше»? Из ваших слов ничего нельзя понять. К тому же по этой дороге я только что прошёл сам и ничего...

   — Послушай-ка, брат Хосе, — перебил его другой доминиканец, — это ведь тот самый человек, которого разыскивает настоятель. Несите его за мной, — велел он.

Воры осторожно, изображая самое великое почтение, протащили таинственного незнакомца но лестницам и коридорам. Внесли в большое помещение, полное столов и скамей, видимо, трапезную, и остановились. Там сидели трое мужчин в богатой светской одежде. Между столов расхаживал священник, объясняя что-то.

   — Положите на скамью, — распорядился монах. — Отец настоятель, взгляните-ка.

   — Это он, — обрадовался настоятель. — Где вы его нашли?

   — Вот, пусть расскажут, — доминиканец кивнул на потупившихся воров, — они принесли его в монастырь.

   — Мы... — нерешительно начал один. Другой тут же наступил ему на ногу. Неизвестно, чем бы кончилось дело, но вмешались богачи. Попросив разрешения у настоятеля, они дали по монете каждому из воров, и те радостно исчезли.

   — Да тут, пожалуй, больше подсвечника будет, — принялся размышлять один из воров, когда ворота монастыря остались далеко позади. Он шёл, временами оглядываясь через плечо, словно ожидал погони. Вертел в руках монету, то пробуя на зуб, то пытаясь поймать ею лунный луч, временами высовывающийся из-за облаков.

   — Подсвечники твои всё равно никто не купит, молчи, — отрезал второй.

   — А я говорю — купят! Только как мы их теперь найдём в такой тьмище?

   — Я и говорю — с тобой нельзя иметь дело...

Их шаги простучали по камням, хрустнули веткой и растаяли в ночной тишине.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В это время несчастного Иниго перенесли в монастырский госпиталь, где начали отпаивать травами. Распоряжалась этим старуха Бенита, которую и вправду очень уважали. Это она подняла всю Манресу на поиски пропавшего паломника. Она же, пользуясь своим особым положением, достучалась до местных богачей и, рассказав им о благородном происхождении Лойолы, убедила помочь с его лечением.

Иниго, в довершение к самоистязаниям, в пещере подхватил лихорадку и, мучимый сильным жаром, несколько дней пребывал за гранью реальности. Он пытался найти и уничтожить свои записи, шаря по кровати и не находя сумки. Гневался на себя за то, что не защитил Пресвятую Деву от мавра. Но больше всего его угнетала мысль о неправильном молении. Он привык молиться Отцу, Сыну, Святому Духу, а после — всей Троице. В итоге получалось не три, а четыре молитвы, и это в бреду казалось ему немыслимым кощунством.

Однажды, не в силах больше терпеть разочарование, он, воскликнув: «Господи, прости!» — попытался выброситься в окно, но от слабости он упал на пол, так и не дойдя до цели.

Постепенно травы бабушки Бениты возымели действие. Жар спал, сознание больного прояснилось. Он заметил, что собирался выбрасываться с первого этажа. Рядом с кроватью обнаружил свою сумку и внимательно перечитал упражнения, записанные в пещере.

   — Удивительно, — сказал он себе, — неужели это я написал? Как же теперь доделывать? Боюсь, мне уже не повторить таких подвигов. Запас здоровья израсходован на много лет вперёд. Кстати, вот и тема для продолжения. «Как умерщвлять плоть, сохраняя при этом здоровье». Это очень важно для духовного служения. Навряд ли Господу угодны больные рыцари, у которых нет сил встать с постели.

В комнату на цыпочках зашёл молоденький монашек.

   — Сеньор Лопес, вы проснулись? Кушать будете?

Лойола тяжело вздохнул. Ну вот. Его уже знают. Зря скрывался столько времени. Но разве это повод менять свой путь?

   — Какой я тебе сеньор? У всех нас один Сеньор на небесах. Зови меня Иниго и на «ты».

   — Хорошо, — смутился монашек. — Но как же всё-таки насчёт еды?

   — Насчёт еды? — Иниго привстал на подушках. — Конечно. А как же человеку без еды? Кстати, какой у нас день сегодня, не пост, я надеюсь? Может, и мяса найдёте? Но лучше всего жареные каштаны.

Однако бодрость его оказалась преждевременной. Желудок, измученный духовными подвигами и ядовитой хлебной плесенью, не желал восстанавливаться. Пришлось растянуть травное лечение на целых три месяца. Всё это время местные аристократы упорно заботились о пропитании «праведника», как теперь его привыкли называть. Лойола негодовал. Требовал, чтобы принесённое ему немедленно отдавали вдовам и сиротам. Разумеется, это только увеличило его популярность и поток приношений.

Как-то настоятель поведал ему о неких «весьма уважаемых господах, желающих беседы с праведником».

   — Отец настоятель! — возмутился Иниго. — Зачем вы поддерживаете все эти разговоры о моей так называемой праведности? Мало того, что это совсем не радует меня, оно ещё и не соответствует истине!

Настоятель пожал плечами:

   — Вы сами создали такое впечатление о себе, сеньор Лопес.

   — На «ты», отец! — простонал Иниго. — Я же просил называть меня на «ты» и по имени! А эти «уважаемые господа», можно ли внушить им, чтобы они оставили меня в покое?

Священник покачал головой:

   — Навряд ли. Они ведь немало потратились на лечение. Не то чтобы они требовали благодарности, но мне понятно их желание поговорить с таким... гм... необычным человеком.

   — Хорошо, — сказал Лойола, — на необычного человека я, пожалуй, соглашусь. Пусть приходят. Но скажите им: я готов беседовать только в том случае, если они, зайдя в комнату, трижды обойдут вокруг моей кровати с криками: «Грешник! Грешник!»

А сам подумал: «Вот и посмотрим, насколько сильно их желание общаться с праведниками!»

К моменту их прихода Иниго уже достаточно окреп, чтобы не проводить весь день в постели, но специально улёгся, не желая менять договорённость. Он слышал, как «уважаемые господа» нерешительно топчутся у входа в комнату, о чём-то прося настоятеля. Тот отвечал мягко, но, судя по всему, непреклонно.

   — Я не знаю, какого он мнения о себе, — донеслось из-за двери, — но если вы не исполните его просьбу, беседа вряд ли состоится.

   — Ну давайте уже! — пробормотал Лойола. — Сколько можно тянуть!

Приняв скорбный вид, он откинулся на подушки. Ему было неловко. Эти люди стараются делать добро, интересуются чем-то помимо сплетен. Придётся сильно озадачить их, может быть, даже расстроить.

«Уважаемые» нерешительно толкались на пороге.

   — В Манресе и окрестностях идёт молва о вашей праведности, — начал один.

   — Отец настоятель! — позвал Иниго. — Помогите мне встать. Я должен покинуть эту комнату. Договор не соблюдён.

Они растерянно озирались на священника. Тот развёл руками. «Я вас предупреждал», — читалось в его взгляде. Манресские аристократы затравленно переглянулись и невнятно вразнобой забормотали: «Грешник, грешник».

   — Что же вы так плохо стараетесь? — огорчился Лойола. — Совсем не хотите помочь человеку спастись. Ну-ка, громче! Решительней!

Они возвысили голоса, но как-то не слишком убедительно.

Иниго пожал плечами.

   — В ваших поступках нету логики. Судя по вашим словам, вы питаете ко мне немалое уважение. Пришли сюда, оставив свои дела, не побоявшись натрудить ноги... И в то же время не хотите исполнить всего одну мою небольшую просьбу? К тому же вы уже обещали выполнить её, да не кому-нибудь, а настоятелю монастыря! Совесть у вас, видать, не приживается!

Аристократам стало стыдно, и они трижды обошли вокруг кровати с громкими криками: «Грешник!»

   — Спасибо! — искренне поблагодарил Иниго. — Вы очень помогли мне. Дай вам Бог всего самого доброго!

Они не уходили. Лойола поинтересовался у настоятеля:

   — Отец, вы не знаете, что ещё нужно этим людям?

   — Они просили о беседе.

Иниго удивлённо вскинул брови:

   — О беседе с грешником? О чём тут можно беседовать?

Настоятель молчал.

   — Сеньор Лопес, — почтительно начал один из пришедших, — мне и моим друзьям очень интересно узнать, как вам удалось так сильно измениться. Мы слышали, у вас была блестящая судьба...

   — Интересно? — повторил он вдруг охрипшим голосом. — Вам интересно покопаться в чужой душе, вместо того чтобы очищать свою? Я вас понимаю. Копаться в своей душе совсем не интересно. Это — отвратительно и больно. Гораздо легче пожертвовать денег на праведника. Сразу сам чувствуешь себя почти праведником. Хотя вы всё-таки лучше других. Вы хотя бы думаете о душе. Вот и думайте дальше. Ступайте. С Богом!

Растерянные, они покинули комнату. Настоятель пошёл проводить их. Когда через несколько минут он вернулся — Иниго сидел на подоконнике, постукивая по раме кончиком посоха.

   — Смело вы с ними, — заметил настоятель.

   — «Ты». «Ты с ними», — машинально поправил Лойола.

Они помолчали.

   — Всё-таки вам... тебе, Иниго, легче свободно разговаривать, твой род древний и уважаемый...

   — Быть служителем церкви не менее почётно, особенно — настоятелем монастыря.

   — У нас в Испании пока так и есть, — согласился настоятель, — а вот в Германии люди перестали уважать церковь. Говорят, священников там грабят и убивают.

Иниго от изумления чуть не свалился с подоконника.

   — Вы это серьёзно, отец?

   — К сожалению — да.

   — Какие-то разбойники?

   — Да нет, обычные люди. Крестьяне, торговцы, солдаты. Один наш брат-доминиканец служил где-то в Саксонии. Еле спасся, когда начали громить храм.

   — Может, спьяну? Не понимаю, как это возможно в трезвом уме. Они разве не верят в Бога?

   — Верят. Но якобы церковь только мешает их вере.

   — Удивительные вещи вы говорите! — Иниго встал и поднял взгляд к потолку, будто надеясь прочесть там нечто важное. Прямо перед его носом сбежал по ниточке юркий паучок. Покачался и снова втянулся наверх.

   — Я, кажется, понял, — сказал Иниго. — Они хотят свободы, как малые дети, которые рвутся гулять в лес. Помилуй их, Господи!

Он возбуждённо ходил по комнате, хромая и стуча посохом.

   — Хорошо было бы попасть в Германию, но я пока не имею права. Меня ждёт Святая земля. И если вначале я не знал, чем мне там заниматься — созерцанием или проповедью, то теперь знаю точно: мой путь — действие. Буду обращать неверных. Покину ваш приют прямо сегодня.

   — Ты ещё недостаточно окреп, сын мой, — с тревогой произнёс настоятель.

   — Времени нет. Я собирался передохнуть в Манресе пару дней, а задержался почти на год. К тому же мне сказали: барселонский порт уже открыт. Вы дадите мне благословение, отец?

Настоятель раздумывал о чём-то.

   — А где твои вещи, с которыми ты собираешься идти? — вдруг спросил он.

   — Какие вещи? — удивился Лойола. — У меня давно нет никаких вещей, кроме тыквы и книги для записей.

   — Ты собираешься идти прямо в своём мешке и босиком?

   — Разумеется.

   — А если бы тебе предложили вещи?

   — Мне уже предлагали. Я всё отдал, как вы знаете.

Настоятель загадочно улыбнулся.

   — Сын мой, зима ещё не кончилась, а в этом году она особенно холодна. Если ты пойдёшь в мешке и босиком, то не получишь моего благословения.

   — Хорошо, — согласился Лойола, так покладисто, что священник ему не поверил, — но где же можно быстро разыскать зимнюю одежду? Ждать дальше я не намерен.

   — Эти уважаемые люди, которых ты заставил участвовать в своём балагане, принесли тебе кое-что полезное.

Паломника облачили сразу в две ропильи из очень толстого сукна. Бабушка Бенита собственноручно зашила фальшивые рукава одной из них, чтобы защитить ему руки от холода. Также его заставили обуться и надеть на голову тёплый суконный берет. Свою тыкву, а также одежду из мешковины, чертополоховый пояс и цепи он оставил настоятелю. Тот собирался порадовать всем этим праведническим скарбом «уважаемых».

Провожаемый добрыми напутствиями, Иниго покинул доминиканский приют и тут же у ворот подарил одну ропилью манресскому нищему. Настоятель, наблюдающий за ним в окно, затаил дыхание, но Иниго не стал развивать благотворительность дальше. Он помахал монастырю и двинулся в путь. Маленькая чёрная фигурка в берете, помелькав меж деревьев, исчезла из виду.

«Больной человек, — думал настоятель, — но как же он умеет подчинять себе! Казалось, скорее солнце погаснет, чем эти господа послушаются хоть кого-то. Он заставил их повиноваться за несколько минут, будто провинившихся школяров. Уверен, останься он в Манресе — они превратились бы в его свиту! Хорошо, что он всё-таки покинул нас. И почему Бог даёт такую силу сумасшедшим?»

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Альбрехт не понимал, что с ним происходит. Мысли об Альме преследовали его и днём и ночью. А ведь совсем недавно он смеялся над влюблёнными простачками! Зачем воздыхать, если всегда можно найти подходящую женщину? На аристократок практичный Фромбергер не заглядывался, а всякие вдовушки да и молоденькие дочки хозяев, в чьих домах он подрабатывал по хозяйству, сами липли к нему, как мухи. Им страсть как нравилась его витиеватая речь в сочетании с крепкими плечами и большими руками, легко поднимавшими любую «овечку» или даже «кумушку».

Всё это закончилось, лишь он увидел Альму. Сочетание кукольной красоты с пугающей странностью и хриплым голосом будоражило его, мешая работать. Куда-то подевалась предприимчивость и рассудительность, с которой он всегда очаровывал своих «кумушек». Лютер уже не раз упрекнул добровольного помощника в нерадивости. От упрёков Альбрехт будто просыпался и, сделав над собой усилие, некоторое время думал только о строках, которые переписывал. Но коварное вожделение капля за каплей снова наполняло его, и в копии опять появлялись ошибки.

Однажды Лютер не выдержал:

   — Послушайте, я не понимаю, зачем вы рвались помогать мне, если теперь не желаете стараться? Я вас вовсе не держу, идите туда, где вам интересно.

   — Профессор, умоляю, послушайте! — вскричал несчастный студиозус. — Бывают, знаете ли, в душе такие исключительные... исключительнейшие состояния, полностью исключающие разумные обоснования...

Любовная бессонница, видно, совсем истощила его, раз он начал говорить с профессором витиевато, будто с «кумушкой».

   — Вы бредите, Фромбергер, — устало прервал его Лютер, — но у меня нет ни сил, ни желания разбираться в ваших состояниях. Переписчик мне и вправду нужен. Учитывая объем Библии, вы один не справитесь. Мои друзья посоветовали, в качестве надёжного человека, одного вашего сокурсника из Виттенберга. Завтра он придёт, будете работать вместе. Надеюсь, вам полегчает от общения с ним, и мне не придётся выгонять вас. Потому что при таком количестве ошибок от вашей работы нет никакой пользы.

«Сокурсником из Виттенберга» оказался Людвиг. Его привели селить в Альбрехтову каморку. За год наглая рожа с приплюснутым носом стала ещё прыщавее.

   — Фром-м-бер-гер-р-р! Что за милая встреча! — и он с ходу бросился обниматься. У Альбрехта остались не самые приятные воспоминания о товарище, но сейчас, измучившись от любви и одиночества, он искренне обрадовался. Правда, следующая фраза эту радость омрачила:

   — Как тут с бабами, дружище? — поинтересовался Людвиг, почёсывая отвратительно сальную голову. — А то встретилось мне сейчас на крыльце одно чудище. Белёсая, как упырь, никогда таких не видел. И с дрожащими глазами.

   — Как... с дрожащими? — опешил Альбрехт.

   — Не знаю уж как, говорю, что видел. А фигурка даже очень недурна. Прелесть какая фигурка, особенно плечики. Как ты думаешь, у этого чуда глаза в темноте светятся?

Удивительно, почему этот нахал успел сказать об Альме так много. Может быть, Альбрехту потребовалось время для хорошего замаха? Удар получился что надо. Товарищ мгновенно переместился на пол, а его приплюснутый нос приплюснулся ещё больше под могучим кулаком влюблённого.

   — Фромбер-гер-р-р, ты не в себе чуток... — пролепетал Людвиг, лёжа с закрытыми глазами и ощупывая окровавленное лицо, — предупреждать же надо...

В этот момент дверь открылась и вошла Альма с подносом. Альбрехт попытался загородить собой тело павшего товарища. Разумеется, безуспешно.

   — Студенты развлекаются? — презрительно поинтересовалась она. — Наслышаны про ваши нравы, как же. Имейте в виду, курфюрст, в случае чего, может наказывать без суда.

Со стуком поставив поднос на стол, она гневно топнула и выскочила из комнаты, подняв своими юбками ветер.

   — Прости, Людвиг, — красный от стыда студиозус помогал товарищу подняться.

Тот вытер о штаны окровавленную руку. Поискал, куда сплюнуть, но не нашёл ничего лучшего, кроме собственной ладони.

   — Ладно уж. Я ведь не знал, что ты влюбился... ой, нет-нет! Не влюбился! — вскрикнул он, услышав нарастающее угрожающее сопение.

Впрочем, бурная встреча не помешала им через несколько минут мирно беседовать, уплетая пирожки, принесённые Альмой.

   — Не узнаю тебя, Фромбергер. Ну что ты страдаешь? Забыл, как подкатываются к девкам?

   — Да дурак я, дурак, понимаю! — раздражённо прервал его Альбрехт. — Околдовала она меня, наверное...

Людвиг внимательно посмотрел на товарища:

   — Тебе нужно развеяться, дружище. Ты закис. Слишком давно не жил настоящей жизнью. Сегодня мы не нужны профессору, я спрашивал. Пойдём в Айзенах, проветримся. У меня есть деньги. Ты ведь кормил меня в Виттенберге. Теперь моя очередь.

Вероятно, Альбрехт и впрямь закис. Выйдя за ворота, он почувствовал, как грудь его наполняет свежий воздух, совсем не такой, нежели во дворе замка. Ветер сдул остатки снега с веток, и галки галдели по-весеннему. Думая о предстоящих развлечениях, студиозус уверенным шагом вышел на извилистую дорогу, опоясывающую гору. Так его вёл повар. Но Людвиг подмигнул и, насвистывая, свернул на тропинку, протоптанную в неглубоком слежавшемся снегу.

   — Неохота хороводиться, — пояснил он, — здесь напрямик меньше получаса быстрым шагом.

И точно. Через полчаса они входили в город. Пронырливый Людвиг уже знал здесь все таверны и повёл товарища в лучшую. Видимо, он не ошибся. Зала для посетителей была забита под завязку, да не кем-нибудь, а вольным студенческим народом.

Альбрехт, уже позабывший в замке, кто он есть, страшно обрадовался.

   — Э-ге-гей! — завопил он прямо с порога. — Gaudeamus igitur!

Громкий нестройный гомон раздался в ответ. Друзья ринулись к свободному месту на скамье и стали втискиваться.

   — Вы из какого университета будете, любезные братья? — вопросил рыжекудрый носач в голубом кафтане.

   — Из славного Виттенбергского! — гордо отвечал Фромбергер.

   — Чего в нём славного? Мы и не знаем такого! — послышались голоса.

   — Он новый, — объяснил Людвиг, — ему только двадцать лет.

   — Ха-ха-ха!!! — загремела вся компания. — Разве это университет? Вот возьми Венский — ему почти двести лет!

   — Ягеллонский старше! — заспорил рыжий кудряш.

   — Засунь себе в торбу свой Ягеллонский! — крикнул кто-то с длинными спутанными волосами, подвязанными платком. — Самый наидревнейший есть Карлов университет в Праге! Suus verum!

   — Как бы там ни было, любезные братья, — кудряш почесал внушительный нос, — а возраст вашей alma mater не позволяет считать её таковой. Вы ни черта не студенты, братья, а нагло пытаетесь возложить честные и славные лавры студенчества на свои недостойные головы.

   — Ни черта не студенты, ты прав, дружище! — хриплым басом подтвердил подвязанный, опрокидывая в рот остатки пива. — Это про них: «Они скитались повсюду, но нигде их не интересовали манеры и нравственность».

   — Короче, — подытожил кудрявый носач, — либо вы признаете своё студенчество несостоятельным, либо посвящаетесь заново.

   — Это мы не студенты? — заорал Альбрехт. — К чёрту! Посвящай! Но сначала пива! Людвиг, чёрт тебя раздери, ты обещал мне.

Грудастая разносчица, как раз прислушивающаяся к новым посетителям на предмет заказа, радостно подскочила к их столу.

   — Послушайте, братья, — доверительно наклонился к ним кудряш, — новичок может избежать посвящения, подарив что-то товарищам. Нам хватит по кружке пива каждому.

Людвиг обеспокоенно полез в кошель, но Альбрехт оттащил его руку.

   — Даже и не думай! Эти тёмные личности сами порочат светлое знамя студенчества, подвигая нас к мздоимству. Нет! Посвящение и ещё раз посвящение.

   — Да нас вообще-то посвящали в Виттенберге, — сказал Людвиг, наступая под столом на ногу товарищу. То есть он собирался так сделать, но промахнулся и придавил чью-то совсем чужую ногу.

   — Они ещё и врут! — визгливым бабьим голосом выкрикнул тощий юнец с коровьими ресницами. — Зачем их посвящать!

Альбрехт встал во весь рост, красный от бешенства:

   — Посвящайте немедленно!

   — Вам как, мой господин, — издевательски поинтересовался кудряш, — символически или, может, по-настоящему?

   — Конечно, по-настоящему! — крикнул Альбрехт, схватив за шиворот Людвига, который попытался незаметно выскользнуть из-за стола. Рыжий носач остановил его:

   — Не держи, мы все сейчас выйдем на улицу. Нельзя проделывать тайные и древние обряды при посторонних. Эй, хозяин! Попридержи этот замечательный стол для людей знания. Мы сейчас вернёмся.

Толпа студиозусов, человек не меньше двадцати, вывалилась из таверны. Было темно и безлюдно — как раз то, что нужно.

   — Поскольку все непосвящённые априори есть животные дикие и невежественные, — гнусаво завёл рыжий носач, — то акт посвящения призван лишить их признаков дикости, как-то: рога! зубы! когти!

   — Ессе veritas! — взвизгнул юный обладатель коровьих ресниц.

   — Становитесь, господа, на обезроживание, — строго велел обвязанный.

Альбрехта с Людвигом небольно ударили по головам. Затем компания запела странную песню:

Iohannes super bestiam sedere vidit feminam ornatam, ut est meretrix, in forma Babylonis.

«Иоанн видит женщину, сидящую на звере в вавилонской форме...» — ничего больше не смог понять Фромбергер, а он ведь считал себя знатоком латыни. Внезапно бешенство охватило его:

   — Надоел ваш цирк! Заканчивайте, я пива хочу!

   — Поскольку рога наши любезные братья имеют воображаемые, то и ломаются они легко, — пояснил носач, — а вот с зубами и когтями будет труднее. У кого-нибудь есть клещи для вырывания когтей? Нет? Значит, обойдёмся символически, одними зубами.

Он пронзительно свистнул, и все бросились с кулаками на виттенбергских студиозусов. Людвиг тут же упал, выплёвывая передние зубы. Но с Альбрехтом нельзя было так шутить. Сила того самого изгоняемого дикого животного проснулась в нём. Мгновенно, ударами рук и ног, он раскидал избивавших, а одного схватил и так треснул головой о булыжную мостовую, что тот остался лежать без движения. Тяжело дыша, Фромбергер огляделся: кого бы ещё ударить, — но услышал слова, звучащие с гневом и печалью:

   — Вы что творите?! Разве не знаете — сказано: возлюби ближнего своего, как самого себя? Изверги! Гореть вам в аду!

Перед толпой пьяных студентов стоял пожилой сухонький священник. Даже странно: откуда такой сильный голос в тщедушном теле?

   — Проходи, святой отец! — раздражённо прервал его носач. — Твои постные нравоучения вызывают одну тошноту!

   — Бог накажет тебя за эти слова! Обратись, ещё не поздно! — умоляюще крикнул старичок, но теперь его голос потонул в гомоне толпы:

   — Уж кому гореть в аду — так это вам, церковникам, с вашей продажной курией! — кричали студенты. — Ваш Рим — вавилонская блудница! Попы врут! Торгуют индульгенциями! Тянут деньги с народа! Зачем Богу ваше гнилое посредничество? Давно пора освободить мир от вас!

   — Тихо! — пробасил, перекрывая всех, подвязанный. — Други, хватит говорить, будем делать. Освободим мир хотя бы от одного лицемера, который имеет наглость вмешиваться в наши дела.

Священник съёжился и попятился назад, но его уже окружили. Двое пьяниц схватили его под руки и с силой бросили своим товарищам напротив. Те, кое-как поймав, швырнули следующим, но там поймать уже не успели. Старичок рухнул на мостовую, будто куль с соломой. Озверевшие студиозусы бросились пинать его. Про Альбрехта с Людвигом все забыли. Они незаметно отступили в узкий переулок и помчались наутёк.

Через несколько кварталов, на какой-то широкой пустынной улице, освещённой фонарями, они остановились. Пьяные голоса уже не слышались. Стояла тишина. С ночного неба слетали редкие пушистые снежинки.

   — Звери вавилонские, — шепелявя из-за выбитых зубов, бормотал Людвиг. — Это ж надо, как не везёт нынче моему светлому челу, — добавил он, ощупывая то нос, то рот.

   — Действительно, звери. — Альбрехт всё никак не мог прийти в себя от увиденного. — Пожалуй, забьют человека насмерть. Что он такого сделал?

   — Старичок-то? — прищурился Людвиг и плюнул кровью. — Он нам сильно помог. Но сам он — человечек гниленький, раз пошёл в эту продажную шайку.

   — Что уж такого в них продажного? — Альбрехт вспомнил знакомых священников из родного Виттенберга и вдруг опешил: — Слушай... но Лютер ведь тоже священник.

   — Конечно. Поэтому я и не доверяю ему особо. Помяни моё слово, когда начнётся резня, он предаст всех.

   — Какая ещё резня? — удивился Альбрехт.

   — Фромбергер! — строго сказал Людвиг, наклоняя к товарищу грязное, сильно распухшее лицо. — Не пугай меня своей тупостью. Ты что, не видишь, к чему всё идёт? Народ еле сдерживается. Скоро пойдёт громить клириков и тех, кто их покрывает.

Альбрехту представилась осада курфюрстовского замка. Крайне неприятная перспектива! Он поёжился и отогнал мрачные мысли.

   — Не верю я, что всё так серьёзно. Рим в союзе с нашим императором, ты разве не знаешь?

Товарищ сосредоточенно вышагивал рядом, изредка трогая пальцем разбитую губу. Они уже вышли из города и брели по тропинке, ведущей к замку.

   — Знаю. Но я знаю ещё много чего другого. Не всё так однозначно в мире...

   — Послушай, — перебил его Альбрехт, — а замок-то заперт ночью. Куда мы так спешим?

   — Вот чёр-рт! — выругался Людвиг. — Всю ночь бродить по такому холоду! И в таверну ту не пойдёшь! А другие уже закрыты.

   — Представь себе, что ты — паломник, — съехидничал Фромбергер, толкая товарища в бок.

   — Я паломник?! — воскликнул тот. — Ну если только колесо Фортуны переедет меня. Лишь тогда я, может, смогу присоединиться к этому стаду умалишённых.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

До Барселоны Иниго добрался без приключений, но в городе перед ним встала серьёзная дилемма. Он был крайне недоволен открытием своего инкогнито в Манресе. Старуху Бениту не винил — та выдала его исключительно из человеколюбия. Чтобы поставить на ноги такого истощённого больного, требовалась хорошая еда и уход в течение нескольких месяцев. Как бы она обеспечила всё это без помощи «уважаемых»?

Теперь же он совершенно не хотел никому открываться. И средств для оплаты путешествия на корабле у него тоже не было. В Барселоне между тем жили две сеньоры, весьма продвинутые в духовной области, которые охотно помогали паломникам. Ему рассказала о них всё та же Бенита.

После долгих раздумий Лойола пришёл к выводу, что его страх быть узнанным — следствие всё той же гордыни. Поэтому собрался с духом и пошёл к одной из сеньор, предварительно потренировавшись делать «простонародное», как ему казалось, выражение лица. Слуги провели его в домашнюю оранжерею, где госпожа, одетая в простое чёрное платье, ухаживала за растениями.

   — И куда ты хочешь плыть? — спросила она, выслушав просьбу.

Иниго замялся. Сказать: «В Иерусалим» — вдруг показалось ему верхом тщеславия.

   — В Рим, — ответил он.

   — Ты стремишься попасть в этот сомнительный город? — огорчилась она. — Да какая там польза для духа, один разврат! Нет! Я не хочу помогать в таком путешествии.

   — Хорошо. Спасибо, — кротко ответил он. Сеньора смягчилась.

   — Тебе трудно ходить. Я знаю людей, которые тоже хотят посетить Рим. Подожди, я пошлю за ними. Вы познакомитесь и пойдёте вместе.

   — Спасибо, но... нет! — в голосе его появилась твёрдость. Сеньора так удивилась, что даже перестала ощипывать у цветов лишние усики.

   — Ты такой гордый?

   — Гордый? — задумчиво, будто пробуя слово на вкус, повторил Иниго. — Да нет, думаю, дело в другом. Если я возьму кого-нибудь в спутники, то буду надеяться на его помощь в трудных ситуациях. А мне бы хотелось надеяться только на Бога.

   — Тогда иди один, — сказала дама немного раздражённо, — и мой тебе совет: когда приходишь просить — не веди себя так независимо. Людям твоего круга это не пристало.

«Интересно, к какому кругу она меня приписала? — думал Лойола, постукивая посохом по булыжнику барселонских улиц. — Ну что ж, пойдём, проверим её совет на капитанах. Денег-то по-прежнему нет».

В порту покачивалось на волнах три больших корабля и несколько маленьких. Иниго начал свою проверку с больших, заодно выяснив: прямого сообщения со Святой землёй по-прежнему нет, и плыть нужно до Италии. На всех трёх суднах ему отказали в бесплатном проезде, в одном месте даже чуть не побили. Не смутившись этим, он двинулся проверять прочие судёнышки, но нигде не находил понимания. Когда остался последний кораблик, покачивающийся у самого причала, паломник занервничал, но сказал себе: «Такая, значит, твоя вера?» После чего успокоился и с большим трудом по неудобной лесенке взошёл на палубу.

   — Мне всё равно, я пустой иду в Гаэту, — жуя вяленый инжир, отозвался капитан. — Давай. Мешок сухарей только притащи.

Лойола ковырнул посохом трещину в палубной доске.

   — Я же просил о бесплатном проезде. Где я возьму тебе сухари?

   — Мне они не нужны. Это твоё пропитание, чудак-человек!

   — Ах, для меня! — обрадовался Иниго. — Так я могу не есть целую неделю! А там плыть-то, пожалуй, меньше.

   — Может, меньше, а может, и больше, — капитанская ручища, покрытая сетью цветных pintados, захватила из корзинки целую горсть инжира. — Нет. Без сухарей не возьму. Куда потом труп девать? В воду как-то вроде не по-христиански, а возиться мне некогда.

Озадаченный, Лойола спустился на сушу. Его начали одолевать сомнения. Если Богу действительно угодно это паломничество — почему Он посылает столько трудностей? Теперь ещё надо добывать эти сухари! Добыть-то Иниго при желании мог много чего, если б не эти сомнения. Он пошёл в собор Святого Креста и Святой Евлалии и попросил у тамошнего священника совета насчёт сухарей.

   — Сын мой, — сказал тот, — твой вид и так весьма болезнен. Не отказывайся от еды.

   — Но если моё паломничество угодно Богу, почему Он не снабдил меня всем необходимым? — спросил Лойола.

   — Не искушай Господа Бога твоего, — строго ответил священник и ушёл, плотно закрыв за собой дверь сакристии. Иниго же радостно выскочил наружу и принялся просить милостыню прямо на площади, мощённой серыми, под цвет собора, камнями.

Он воздевал руки, будто стремясь обнять солнце. Ходил взад-вперёд, объясняя всем, что ему нужно на небольшой мешок сухарей и ни монетой больше.

Как всегда, ему подавали охотно. Он быстро собрал себе на сухари. После их покупки осталось ещё пять монет. Иниго оставил их на скамье в соборе, а сам снова поспешил на пристань. Вовремя. Заботливый капитан уже готовился отчаливать. Иниго закричал, потрясая мешком с сухарями.

   — Чего орёшь? — отозвался моряк. — Залезай.

На палубе обнаружилось ещё несколько пассажиров. Трое мужчин и пожилая женщина с сыном. Одежда на последних была довольно богатая, но совершенно пришедшая в негодность. Мать даже носила аристократический вердугос, поистёршийся до такой степени, что каркас кое-где вылез наружу. На голове сына низко сидела полуистлевшая шляпа с широкими полями, почти скрывающими лицо.

Лойола сел на скамью и поднял взгляд на мачту. Оглядел снасти, представив себе выбленки ступеньками небесной лестницы. Мысленно прочитал «Душу Христову». Мимо пробежал матрос, крича что-то рулевому. Иниго закрыл руками уши. Зажмурил глаза и долго сидел, пытаясь совершить испытание совести.

Резкий порыв ветра разорвал затягивающую паутину размышлений. Вскочив, паломник глянул за борт. Корабль давно покинул гавань. Береговая линия виднелась отчётливо, но домики различались уже с трудом. Ветер крепчал, откуда-то наползли кудлатые серые тучи.

Он перевёл взгляд на палубу. Юноша в шляпе стоял неподалёку, держась за мать. Было в нём нечто неуловимо особенное. Внезапно Лойолу осенило. Он подошёл к ним и прошептал на ухо матери:

   — Девица?

Пожилая женщина вздрогнула, затравленно озираясь, и призналась, также шёпотом:

   — Боимся мы. Больно хороша она уродилась. А мой муж умер, и дом сгорел. Пришлось уходить, — лицо её сморщилось, готовясь заплакать. Сдержавшись, она продолжала: — У меня родственники неподалёку от Венеции, но денег совсем нет. Вот капитан добрый попался, бесплатно пустил.

   — Бесплатно? — возмутился Иниго. — И сухари брать не заставлял?

Женщина совсем перепугалась, как будто пойманная на лжи:

   — Сухарики-то? Взяли, конечно, разве я не говорила?

   — Мама, прекрати трусить! — тихо сказала девица в мужской одежде. Женщина досадливо отмахнулась:

   — Да я просто говорю, а не трушу. И вообще, нельзя перебивать свою мать!

   — Вы, вероятно, в пути милостыней питаетесь? — сменил тему Иниго. Она сокрушённо закивала.

   — Есть такое.

   — Хорошо ли подают?

   — Ох, плохо! — её лицо опять сморщилось. Дочь прошипела:

   — Мама, не позорься!

   — Не шипи, не страшно, — огрызнулась мать и продолжала, обращаясь к Лойоле: — Всё ведь уметь нужно. Я про милостыню. У вас-то опыт точно есть. Я видела, как вам подавали у церкви.

Иниго не успел ответить. Сильный ветер, налетев, поднял лёгкую мантилью женщины и начал хлестать ею по лицу владелицы. Дочь злорадно смеялась, придерживая шляпу. Такое непочтение к матери не понравилось Иниго, но он решил не вмешиваться. Тем более что за этим порывом ветра налетел другой, гораздо более сильный.

   — Хосе! — послышался бас капитана. — Как там твои кости думают, чёрт их подери? Будет буря или нет?

   — Да моим-то костям после той нашей Венеции уже всё кажется бурей, — ответил рулевой.

   — Я серьёзно, Хосе. Чёрт лысый с той посудины... шебеки... забыл название, клялся: мол, сегодня бури не будет.

   — А клясться вообще нельзя, — невозмутимо заметил рулевой. В этот момент судно сильно качнуло. Собеседница Иниго, не удержав равновесия, поехала по палубе и ударилась о скамью. Дочь бросилась поднимать родительницу.

   — Ах, ужас! — простонала та, ощупывая остатки вердугоса. Сквозь обнажившийся тростниковый каркас виднелись ноги. Для испанки это — верх неприличия. Она попыталась что-то объяснить, но завалилась от ещё более сильного качка.

   — Убрать паруса! — проревел капитан. — Пассажиров — в трюм!

Вся немногочисленная команда забегала. Один из парусов скользнул вдоль мачты. Другой спустить не успели. Послышался страшный треск, что-то хлопнуло.

Рулевой сгонял мокрых пассажиров, точно гусей, вниз, в тесное помещение, освещённое тусклым фонарём. Тот потух почти сразу. Началась ещё более страшная качка. Кто-то из мужиков читал молитву, другого охватила неудержимая икота. Мать и дочь, повизгивая, вцепились в руки Иниго.

«Как же хочется жить! — думал он, стуча зубами от холода. — Неужели это я совсем недавно пытался выброситься в окно? Боже, не смею просить, нет... пусть всё будет по воле Твоей...»

Наконец стало качать меньше.

   — Эй, вы там живы? — крикнул капитан, открывая люк. — Можете вылезать, Бог нас миловал.

Иниго, помня треск с хлопком, боялся увидеть сломанную мачту. Но они обе стояли на месте. Зато матросы чинили порванный парус.

Ветер продолжал сильно дуть, но теперь это, похоже, радовало капитана.

   — Двух бурь подряд не случится, — убеждал он помощника, — а если попутный не подведёт — долетим, будто на крыльях.

Ветер не подвёл. Не ослаб, не переменился и всего за несколько дней домчал судно до Гаэты.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Мать с дочерью так прикипели к Иниго, что не желали расставаться, сойдя на берег. Он не возражал. Им ведь было по пути — до Венеции, и добывать пропитание они собирались одним и тем же способом — прося милостыню.

Странники покинули корабль, захватив с собой остатки подмокших сухарей. Ступив на итальянскую землю, мать Хуаны (так звали девушку) первым делом избавилась от своего несчастного вердугос, заменив его на старую, но ещё крепкую свободную юбку, купленную по дешёвке прямо в порту.

Они отправились на северо-запад, в сторону Рима. Женщины надеялись на щедрость римлян, а Иниго собрался туда, дабы не оказаться лжецом. Он ведь, помнится, ввёл в заблуждение насчёт Рима барселонскую благотворительницу.

Они шли довольно долго по пустынным местам. Надежды на милостыню таяли. Вдобавок здесь оказалось холоднее, чем в Барселоне.

Смеркалось. Изуродованная нога Иниго разнылась. Он крепился, но опирался на посох всё тяжелее.

   — Неужто заночуем на улице? — причитала мать. Дочь молчала, надвинув шляпу на самый нос.

Они поднялись на холм и увидели в долине огни. Еда и ночлег! Только пустят ли жители сомнительных бродяг?

Чуть в стороне от огней мутно светилось во мгле красное пятно.

   — Костер... — задумчиво произнёс Иниго, — к нему нам попасть легче, чем в дом. Только вот кто там сидит?

Костер был огромен, вокруг сидели солдаты. Увидев путников, они призывно закричали и замахали руками. Разговор шёл по-итальянски. Лойола языка этого толком не знал, как, впрочем, и латыни, но смело начал общаться на дикой смеси итальянских, латинских и испанских слов. К счастью, спутницы его имели итальянское происхождение.

Постепенно радушие солдат стало казаться ему подозрительным, особенно то, как настойчиво они спаивали обеих женщин. Судя по отдельным взглядам и намёкам, мнимого юношу вояки разгадали, но продолжали играть в игру.

Ближе к ночи путников повели в хутор, который те видели с холма. Выделили две комнаты в разных концах пристройки. Дамы позвали своего спутника в гости похвалиться — в их комнате оказалась кровать с синими шерстяными одеялами и даже зеркала и картины на стенах. Лойоле это не понравилось совсем.

Уже под утро он проснулся от страшного шума — визга и топота. Выскочив во двор, обнаружил там мать и дочь — запыхавшихся и полураздетых.

   — Они... они хотели нас... — с трудом выговорила пожилая женщина. Хуана дрожала крупной дрожью. Шляпы на ней не было. Коротко остриженные волосы торчали дыбом. Она прислушалась и взвизгнула:

   — А-а-а!!! Они идут сюда! Защити нас! Умоляю!

Из дома с криками выбежало несколько человек. Рука Иниго непроизвольно скользнула к бедру. Будь там шпага — он бросился бы на них, не задумавшись ни об их безнадёжном численном перевесе, ни о своей хромоте. Но оружие осталось в далёком Монсеррате, посвящённое Богоматери. Поэтому Лойола дождался, пока разгулявшиеся солдаты подойдут поближе, и обрушился на них:

   — Как с этим можно жить? Нет, вы скажите — я интересуюсь: как вы живете с этим? Болезнь в вас, вы гниёте! Не страшно? Думаете, если не видите язв — их нет? Не врите себе!

Он кричал почти по-итальянски, только коверкая слова на испанский манер. Солдаты смотрели на него, вытаращив глаза.

   — Ничего себе, беснуется! Это про какую болезнь он талдычит?

   — Про твою, пёс паршивый!

   — Может, заткнуть его?

Лойола возвысил голос:

   — Хотите заболеть ещё сильнее? Возьмите и убейте меня прямо здесь! Давайте! Вы же легко справитесь!

Они, притихнув, оглядывались друг на друга и на дом, где спал их командир. Наконец один из них сказал:

   — Слышишь, бесноватый! Забирай своих баб и уходи отсюда поскорее. Чтоб мы больше вас не видели!

Мать и дочь тащили его за руки, но он вошёл во вкус. Упирался, крича про многочисленные кары небесные, которые непременно обрушатся на головы нечестивых солдат.

   — Он сейчас нас погубит, — прошептала девушка. Услышав её слова, Иниго мгновенно затих и позволил себя увести.

Давно рассвело. Они шли без отдыха, но по-прежнему не встречали городов. Только холмы, луга со стадами овец, одинокие хутора. Просить милостыню было негде. Вдобавок Иниго начало лихорадить.

   — Идите, — говорил он женщинам, — я полежу немного. Вон сколько сухих листьев под деревьями.

Он сгрёб себе небольшую кучу и улёгся, задрав вверх отёкшие ноги. Спутницы не соглашались уйти. Старшая утверждала: здесь совсем неподалёку находится город. Надо только найти силы и добраться до него.

   — Ладно, — согласился Лойола, — если неподалёку, пойду. Немного сил у меня ещё осталось. Но не больше.

Они снова побрели. Город упорно не обнаруживался. Даже отдельные поселения закончились. Только наличие виноградников напоминало о существовании людей. Иниго не выдержал:

   — Не понимаю, почему вы решили замучить меня. Города нет и моих сил тоже. Я ложусь прямо здесь.

Мать Хуаны, не отвечая, полезла на вершину холма. Вернулась и радостно сообщила:

   — Там внизу город!

Городок уютно разлёгся в долине. Черепичные крыши, две колокольни, торчащие на противоположных концах. И серые стены, охватывающие его надёжным поясом. Даже слишком надёжным. Когда путники спустились в долину, они обнаружили ворота закрытыми, и на стук никто не отозвался. Мать с дочерью заметно приуныли, а Лойола, наоборот, почему-то приободрился. Внимательно осматривал рощу неподалёку от городских стен. Там виднелась недостроенная церковь. На неё он и указал:

   — Вот и ночлег. Удобных кроватей не обещаю, но, может, хоть не придётся спасаться посреди ночи.

Утро выдалось хмурым. Позавтракав остатками сухарей, они снова пошли стучаться. На этот раз в воротах открылось окошко. Чья-то кучерявая голова оглядела путников и вынесла приговор:

   — Не откроем. Идите куда-нибудь ещё.

   — Но почему? — удивился Лойола.

   — Бледные вы, на чумных сильно похожи, — охотно объяснила голова, после чего окошко захлопнулось.

   — Надо скорее в Рим, — решила мать девушки, — в этом захолустье не разживёшься.

   — Идите, — Иниго осторожно уселся прямо под стеной, вытянув больную ногу, — я остаюсь.

   — Как же... — начала было пожилая женщина, но прервала сама себя: — Зачем я уговариваю? Каждый сам себе хозяин. Пойдём, Хуана.

Девушка улыбнулась Иниго:

   — Прощай. Спасибо за всё,— и поцеловала его в щёку.

   — Ага, — сказал он. — И вам удачи. Хорошей милостыни.

Посмотрел немного им вслед и, опустив голову, предался размышлениям. Набравшись сил, поковылял дальше в сторону Рима.

Почти все города, встречавшиеся ему, оказывались запертыми. В Италии всё ещё свирепствовала чума. Иниго выглядел измождённым, потому от него постоянно шарахались, боясь заразы. Но как только он оказывался на грани голодной смерти — обязательно находился кто-то, выручавший его. Так к Пасхе паломник дошёл до Рима, но остался равнодушным к его красотам. Все мысли Иниго были поглощены Святой землёй, а более всего — способом, который помог бы ему завершить паломничество без денег. Размышляя об этом, он исходил много прекраснейших римских улиц и соборов. Побывал в знаменитой Латеранской базилике и в соборе Святого Петра. Размышлял, как бы получить благословение у папы, но одно обстоятельство смущало его. Недавно избранный понтифик Адриан VI успел побывать епископом Тортосы, сорегентом Испании. Иниго опасался встретить в папской свите кого-нибудь из знакомых.

Затесавшись в толпу паломников, он всё же получил благословение, после чего продолжил путь в сторону Венеции.

К нему присоединились несколько попутчиков. С ними он дошёл до города Чосу, где все узнали, что в Венецию им путь заказан без справки о здоровье. Попутчики Иниго, имевшие опыт в получении подобных справок, собрались идти в Падую, где у кого-то из них был знакомый врач. Позвали с собой и Лойолу, но его покалеченная нога сильно опухла и разболелась.

--Ты сильно задержишь нас, — сказали ему эти люди, — извини, пойдём без тебя.

Он остался ночевать под открытым небом. Правда, ночи уже стали изрядно теплее. Лёг на траву, глядя на далёкий Млечный Путь. Вдруг скопление звёзд сложилось в смутную фигуру, которая протянула с неба гигантскую руку. Лойола вскочил, весь дрожа и не зная: сон то был или нет. Укрылся ропильей, но не мог заснуть. Пришлось отправляться дальше, не дожидаясь рассвета.

Мысли Иниго постоянно занимало ночное видение. Он отметил, что не хочет заниматься распознаванием, но чувствует благодатную радость, вспоминая. Из этого можно было сделать вывод о явлении Божественной сущности. Погруженный в себя, Лойола достиг Венеции, вошёл в город и через некоторое время повстречал там тех же попутчиков.

   — Где ж ты раздобыл справку? — спросили его.

   — Справку? — Иниго крайне удивился. — Какую справку?

Они посмотрели на него с ужасом. При входе в город стояло несколько постов. Чтобы обойти их, требовалась просто дьявольская ловкость, несовместимая с таким увечьем.

Иниго пожал плечами. Он не думал ловчить. Да и о справке забыл, занятый своими мыслями. Почему-то стражники не остановили его.

Попутчики недоумевающие и испуганные скрылись в узких венецианских улицах, а Лойола отправился на площадь Святого Марка, где находился знаменитый собор. Там он разыскал священника и вновь начал делиться с ним сомнениями. Тот, заинтересовавшись мыслями странного паломника, позвал нескольких своих состоятельных прихожан. Получилась душевная беседа с трапезой, в результате чего Иниго всучили несколько дукатов — целое состояние.

Он ужасно расстроился. Выбежал прямо из-за стола, не поев толком. Почему-то ему казалось, что настоящее паломничество должно происходить помимо денег, и никак не удавалось этого. Выйдя на площадь Святого Марка, он посмотрел в серое небо, где парили серебристые чайки, и позавидовал их свободе. Размахнувшись, бросил горсть мелких монет. И тут же несколько нищих рысью бросились к нежданной добыче. Они вспугнули многочисленных голубей, бродящих по серым булыжникам. Те взмыли, мешая свои белые крылья с серыми крыльями чаек. В этот водоворот крыльев Иниго яростно швырнул оставшиеся деньги. Перевёл дыхание и пошёл к причалу — искать корабль, готовый отвезти его в Иерусалим.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

После неудачного ночного похода в таверну оба студиозуса притихли. Они знали, что их подозревают в избиении священника. Слухи об этом злодеянии докатились до замка. Конечно, все заметили их ночное отсутствие, а также опухшее лицо и выбитые зубы Людвига. Но курфюрст никак не выказал своего отношения, оттого молчали и прочие. Лютер, похоже, вообще ничего не заметил, даже похвалил своих переписчиков — теперь со страху они почти не делали ошибок.

Людвиг начал заискивать перед профессором, чего никогда не делал раньше. Фромбергера, знавшего истинные чувства товарища, это сильно злило, но он молчал. Боялся нарушить хрупкое равновесие, установившееся в кабинете Лютера и в его окрестностях. Альма, эта решительная кукла с хриплым голосом, в последнее время стала почти приветлива.

...Утром, как обычно, они пришли к профессору за новой порцией черновиков. По правде сказать, кабинетом эту комнатку с потёками на стенах и облупившейся печкой назвать было трудно. Из мебели здесь находились только стол со стулом и кровать. Так же, как в каморке, где жили студенты. Правда, у Лютера, помимо перечисленного, под столом ещё лежал огромный китовый позвонок, на который тот ставил ноги во время работы.

Сегодня профессор выглядел более хмуро, чем обычно. Глаза его покраснели, веки опухли.

   — Забирайте, — он мрачно указал на исписанные листы.

   — Может, вам принести что-нибудь с кухни, господин профессор, — заботливо спросил Людвиг, — кажется, вы нездоровы?

   — Спасибо, я вполне здоров. Просто у меня не всегда получается найти смысл в собственной деятельности. В остальном же всё превосходно.

С каждым днём Лютер становился мрачнее. Иногда во время разговора губы его начинали шевелиться, то ли жуя, то ли шепча что-то.

Выходя с новым заданием, они нередко встречали Альму с подносом. Как-то раз Людвиг поинтересовался у неё:

   — Ты не знаешь, с кем-то это он всё время шепчется, как ни зайдёшь?

Альбрехту девушка бы точно надерзила, товарищ же его почему-то пользовался большим уважением.

   — С кем шепчется? — переспросила она, щуря красноватые глаза. — С дьяволом, конечно. Вы не знали?

   — Да ты что... Альма, — повысить на неё голос Альбрехт не мог, но его сильно задели её тон и попытка судить о профессоре. Несмотря на страстную влюблённость, он отказывал ей, как существу женского пола, в понимании вещей абстрактных и научных.

   — Да-да, именно с дьяволом, — Альма опустила длинные ресницы. Они были бесподобно-чёрного цвета, старательно покрашенные сажей. Но Альбрехту чудилась проступающая из-под краски неестественная белизна. — Он общается с ним постоянно. Ваш профессор вовсе не святой.

   — Мы тут все не святые, — прервал её Людвиг, — но уж больно серьёзно ты его обвиняешь. У тебя есть на то основания?

   — Какие там основания! — нервно хихикнул Альбрехт. Ему не нравился этот разговор.

   — Вы посмотрите, он всё время ставит ноги на эту кость под столом, — понизив голос, сказала Альма, — прямо жить без неё не может.

Студенты засмеялись.

   — О да, это крайне серьёзные обвинения!

   — Это вообще не обвинения, — холодно сказала Альма, — просто маленький штрих. А есть штрих побольше. Обратите внимание: на стене напротив его стола — большое чернильное пятно. Спросите его об этом пятне, и вы увидите, что будет.

Сидя в своей каморке, они обсуждали услышанное. Фромбергер отговаривал товарища от проведения расспросов.

   — А я спрошу! — Людвиг с ожесточением почесал прыщавый лоб. — Мне интересно.

Придя к профессору, приятели, не сговариваясь, уставились на стену. Чернильное пятно напоминало диковинного осьминога. Людвиг, словно впервые увидев его, воскликнул:

   — Какое странное пятно! Как, интересно, оно получилось?

Лютер, сердито засопев, встал из-за стола и начал ходить взад-вперёд.

   — Хотите пива, господа? — вдруг предложил он.

Сам налил им в кружки, хотя радушием никогда не отличался. Потом с неестественной живостью начал возмущаться крестьянами, которые, прикрываясь его учением, начали грабить и жечь своих господ.

   — А какое у вас учение, господин профессор? — со всей учтивостью спросил Людвиг.

   — Да-да, будьте добры, скажите, если сие вообще выразимо, — поддержал Альбрехт, вспомнив свою неудачу, когда он не смог рассказать собутыльникам: чему, собственно, учит его профессор.

   — Собственно, учения как такового я, пожалуй, не создал, — Лютер заглянул в свою кружку, но пить не стал, — просто у меня постепенно выкристаллизовалось острое чувство ненужности всей церковной структуры. Зачем вся эта иерархия, почему мы не можем получать благодать непосредственно от самого Христа?

   — Как же тогда попы будут кормиться? — с услужливой ехидностью вопросил Людвиг.

«Нехорошо говорить такое священнику», — подумал Альбрехт, но профессор, будто не замечая, продолжал:

   — Я верю в спасение sola fide (одной верой). Мы все падшие существа, и никакие добрые дела, разумеется, не спасут нас. Любая наша попытка оправдаться лишь демонстрирует нашу падшесть. В нас вообще нет ничего хорошего, кроме веры.

   — Веры, простите, во что? — Людвиг смотрел собеседнику прямо в глаза. «Как неприлично!» — подумал Фромбергер.

   — Во что? — повторил Лютер. — Хороший вопрос! В то, что мы воистину падшие создания. Настолько падшие, что вообще не могли бы существовать, не будь Искупителя, который спасает нас. И чем больше мы грешим — тем больше осознаем эту истину. Я мог бы даже сказать здесь: «Ресса fortiter» — «Греши сильно», дабы обнаружить великий нравственный закон внутри себя.

   — Как интересно! — восхитился Людвиг. — Но при таком могучем нравственном законе мы можем очищать свою совесть после любых прегрешений и не бояться больше никаких пятен. Даже таких жирных, как это. Мы правильно поняли вас, профессор?

   — Неправильно. — Лютер со стуком поставил кружку. Его лицо побелело от гнева. — Обнаружив нравственный закон, человек становится недоступен для греха. Боюсь, вы оба далеки от этого обнаружения! Идите-ка к себе. И научитесь думать, а не повторять сплетни!

Они выскочили из комнаты как ошпаренные, и дверь оглушительно хлопнула за их спинами.

   — Что я вам говорила? — прошелестела Альма, оказавшаяся тут как тут. Свои снежные волосы она заколола в высокую царственную причёску, бледные щёки ярко нарумянила, почти полностью утратив сходство с живым человеком. Она поманила студентов за собой и, отойдя подальше от лютеровской комнаты, зашептала:

   — Он каждую ночь кричит. Прогоняет нечистого. Я ночую здесь через стенку, такого наслышалась!

   — А пятно-то откуда? — не понял Альбрехт.

   — Я говорю — дьявол. Это в ноябре случилось, никого из вас ещё здесь не было. Тогда ветер сильный поднялся, изо всех щелей дуло. Я скучала очень. Осенью я всегда скучаю. И ночью я ходила у этой стены — ладно, вру: я ходила у него под дверью. Слышу: он кричит: «Изыди!» Мне интересно стало, я в дверь поскреблась и убежала за угол. Думала — он выскочит. Но из-за двери опять: «Изыди!» А потом такие страшные вопли начались, и вдруг — грохот! И после — тишина. Я скорее в свою комнату, до утра не выходила. А утром принесла ему еду — а там на стене пятно. Я даже нарисовала его по памяти.

Людвиг, чуть слышно насвистывающий через дыру от выбитого зуба, вдруг резко остановился:

   — Нарисовала? Зачем?

   — Что значит «зачем»? Люблю рисовать.

   — А ну покажи!

   — Я не вожу к себе мужчин! — вспыхнула Альма.

   — И очень правильно. — Людвиг погладил её белые волосы, вызвав тихую ярость Альбрехта. — Не води. Мне нужно только посмотреть, как ты рисуешь. Может пригодится в одном... в общем, показывай!

Она помялась.

   — Ладно, заходите. Тут стоять с вами ещё неприличней.

Рисовала она замечательно. Черной тушью на обрывках бумаги, которые таскала у Лютера. Только сюжеты были странны для молодой девушки — бесконечные суды, пытки и казни.

   — М-да, — сказал Людвиг. Альбрехт ошарашенно молчал.

Альма закашлялась и хрипло поинтересовалась:

   — Не нравится? Не надо лезть, куда не приглашают. Я не на заказ работаю.

   — Нравится, Альма, — Людвиг обнажил щербатые зубы, — ты и представить себе не можешь, насколько нравится. А можешь нарисовать монаха? А папу римского?

   — Так монаха или папу?

   — Давай папу.

Закусив губу, она развела тушь и лёгким росчерком пера бросила на бумагу очертания тиары и толстой фигуры в длинном одеянии.

   — Ух ты! — восхищённо выдохнул Альбрехт. — А зачем тебе папа, Людвиг?

   — Он и тебе пригодится. Фромбергер! Не развешивай уши и другие части тела. У тебя ведь аккуратный почерк, так? А работать за еду ещё не надоело? С сегодняшнего дня открываем ремесленный цех по изготовлению летучих листков. И деньги заработаем, и пользу людям принесём.

   — А о чём листки? — с сомнением спросила Альма. — Имейте в виду, я за деньги не продамся.

   — Конечно, дорогая. Ты продаёшься только за идеи, — цинично заметил Людвиг, — ну, ещё, наверное, за чьи-нибудь красивые глаза. Шучу. Листки у нас будут самые прогрессивные. Против попов и монахов. Ну? Почему я не вижу восторгов? Gaudeamus igitur!

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Надсадно и тоскливо кричали чайки. У причала в зеленоватой воде плавали куски водорослей и шёлковый бантик, оброненный неведомой венецианской модницей. Постукивая посохом, Иниго бродил взад-вперёд по пристани и рассматривал корабли. Они чуть заметно покачивались. Изящная португальская каравелла с белыми парусами, рядом грузный и вместительный ганзейский когг, несколько приземистых галер и бесчисленные лодки.

Сердце Иниго бешено колотилось. Отсюда уходят суда на восток. Не с этого ли причала отплывали в Святую землю славные паладины прошлого? Сколько раз в детстве, в доме крестного, забравшись на кровать с ногами и поставив перед собой вазочку с жареными каштанами, он читал об этом! И вот теперь сам готов отправиться по волнам, подобно своим любимым героям!

Иниго охватило жгучее желание отплыть как можно скорей. Он направился к шлюпкам — выяснить: какой из кораблей идёт в Яффу, куда прибывают все паломники, стремящиеся в Иерусалим. И остановился в ужасе. А вдруг его не возьмут без денег? Зачем же он так неосмотрительно выкинул всё? Пойти и снова просить милостыню на площади? И опять, едва собрав несколько монет, мучиться сомнениями?

Вконец разозлившись на себя, он подошёл к каравелле, стоящей у самого причала, и начал кричать, пытаясь вызвать кого-нибудь. Подошедший помощник капитана долго не мог понять, о чём говорит этот измождённый хромой человек с горящими глазами. От усталости Иниго перестал следить за своей речью, и она запестрела баскскими словами и выражениями, то есть стала совершенно непонятна для венецианцев. Отчаянными усилиями Лойола вернулся к приблизительному итальянскому, и, поняв его, помощник капитана захохотал от нелепости предложения. Этот чудак просил провезти его бесплатно до Яффы, да ещё, видимо, рассчитывал на дармовую кормёжку, поскольку нагло заявил, что не имеет ни гроша.

Услышав смех, Иниго стушевался и перестал уговаривать капитана. Пошёл вдоль берега, заглядывая в шлюпки и рассказывая морякам свою историю. Сегодня точно был не его день. Отказали все, до единого. Это повергло его в шок. Бесконечно сомневаясь, он лукавил перед собой. На самом деле всю дорогу он свято верил в правильность своего выбора, и судьба постоянно подсовывала ему ситуации, укрепляющие эту веру. Неужели всё было только болезненными галлюцинациями?

У него вдруг закончились силы, и боль в искалеченных ногах, которую он не замечал долгие дни пути, стала невыносимой. Паломник сел прямо на мокрые камни пристани, бормоча:

   — Как с этим можно жить? Я вас спрашиваю: как с таким живут?

Лойола не замечал, что говорит снова по-баскски. Прекрасная каравелла безучастно покачивалась неподалёку. Чайки сменили тоскливые вскрики издевательским хохотом.

   — Arratsalde on! — послышалось сквозь шум моря. В стране басков так звучит пожелание доброго дня. Он вскинул голову и увидел над собой богато одетого человека. Застёжка плаща переливалась драгоценными камнями, из рукавов тёмно-красного бархатного камзола выглядывали ослепительно белые манжеты с кружевом.

   — Вы баск, — сказал незнакомец по-испански, — и вы попали в беду. Я долго жил в Испании, у меня много хороших друзей среди басков. Доверьтесь мне, я постараюсь вам помочь. Ez horregatik! — добавил он по-баскски. — Пожалуйста! Слушаю вас.

Иниго с трудом поднялся. Ноги дрожали. Он не знал, как объяснить свою беду. Просить денег? И опять раздавать их нищим?

В молодости деньги тоже не задерживались в его руках. Он проигрывал их мгновенно и подчистую. Может, сейчас он избавляется от них не от смирения, а из-за тайного страха снова впасть в азарт?

Нарядный сеньор терпеливо ждал, рассматривая свои руки, унизанные перстнями.

   — Я должен попасть в Иерусалим... — сказал Лойола и вдруг упал прямо на ноги незнакомцу.

Марк Антоний Тревизан, венецианский сенатор, не предполагал, что его помощь нищему баску с набережной зайдёт так далеко. Уже неделю сенаторский врач лечил Лойолу от истощения и болезни желудка, и вся семья Тревизана привязалась к этому человеку, призывавшему всех немедленно изменить свою жизнь для спасения мира. Сам Марк Антоний довольно быстро разобрался в странном мировоззрении своего гостя, не позволявшем ему взять у кого-либо деньги для уплаты за проезд на корабле. Поразмышляв, как обойти эту странность, сенатор договорился, чтобы паломника взяли на губернаторский корабль, отплывающий на восток через две недели. Он сообщил эту радостную весть Иниго, но владелец судна изменил свои планы, решив отчалить на десять дней раньше срока.

   — Это даже лучше, — обрадовался Лойола, — я и так уже немыслимо задержался здесь.

Три дня он нервно ходил по дому сенатора, то бормоча нечто нечленораздельное, то бросаясь записывать мысли в книжечку, начатую ещё в родовом замке в Аспейтиа. На четвёртый день, когда нужно было идти на корабль, его охватила горячка.

   — Я всё равно поплыву сегодня, — сердито твердил он, охлаждая голову мокрой тряпкой. Домочадцы сенатора, взволнованные и опечаленные таким поворотом дела, начали советоваться с доктором. Тот пожал плечами.

   — Да пусть плывёт! Зачем вы ему мешаете? Может, человек хочет быть похороненным в море.

Больной так сверкнул на него глазами, что врач счёл за лучшее замолчать. Лойола же, захватив с собой мокрую тряпку, потащился на пристань. Всю дорогу ему пришлось совершать над собой крайние усилия. Упасть в обморок тянуло неудержимо, а нужно было сдерживаться. Очень не хотелось огорчать провожавших его жену и дочерей сенатора.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Губернаторский корабль «Негрона» оказался весьма большим трёхмачтовым судном. Народу в него набилось немало, в том числе и несколько паломников. Правда, они, в отличие от Иниго, не боялись платить деньги за проезд. Он забился под лестницу в трюме и сидел, ожидая развития болезни.

Но почему-то хуже не становилось. Напротив, когда корабль вышел в открытое море и некоторых пассажиров начало тошнить, — Иниго почувствовал себя посвежевшим. Обрадовавшись этому факту, он вылез из своего убежища и пошёл осматривать корабль.

Всё здесь напоминало о богатстве владельца. Даже обшивочные доски на бортах были первоклассными — ни одного сучка. Много всяких необязательных украшений, вроде резных перил и балясин на ограждениях.

Моряки ходили щёголями. Огромные сборчатые штаны из разноцветной тонкой ткани поддерживал хитроумно связанный ленточный каркас. А куртки шились по последней моде: с многочисленными разрезами.

Излишек ткани со штанов они завязывали бантом на талии. Выглядел такой костюм неприлично вызывающе, на взгляд испанца. Лойола, правда, не знал, что то был своеобразный способ контрабандной перевозки ткани.

Стуча посохом, паломник проследовал дальше по палубе и остановился у одной из бомбард. Ствол её был изготовлен из бронзы и пестрел завитушками в тон остальной вычурности. Иниго погладил прохладный металл, вспоминая ржавые мецы Памплоны.

   — Красота! — сказал кто-то над ухом по-итальянски, с сильным акцентом. — Из такой бронзы колокола льют.

Иниго оглянулся. Рядом стоял коренастый человек с большими руками и красным носом, одетый в простой плащ и серую блузу со штанами.

   — Я — Петер Фюссли, гражданин Цюриха, колокольных и пушкарных дел мастер, — представился он, — вот скопил денежек, хочу Гроб Господень повидать. А ты?

   — Я Иниго из Испании. Тоже стремлюсь на Святую землю. Может, попаду, если Бог даст.

   — Он даст! — уверил колокольщик. — Почему же Ему не порадовать верного христианина?

   — Надеюсь, — вздохнул Лойола и вдруг воскликнул, глядя куда-то в сторону: — Что это ещё такое?

На корме один из моряков непристойно тискал женщину в дорогом, вызывающем наряде с глубочайшим вырезом. В Испании нельзя было даже представить, чтобы кто-нибудь вздумал так себя вести на публике. Да и женщины под декольте всегда поддевали блузу, глухо застегивающуюся на горле.

   — Венеция — город торговый, нравы тут весьма вольные будут, — заметил отливщик колоколов. — Кстати, где ты разместился? Бьюсь об заклад: не в каюте!

Иниго из-за лихорадки пропустил мимо ушей прощальные напутствия сенатора и теперь сам не знал, где его разместили.

   — Невероятно! — колокольщик крайне удивился. — Забыл, где твоё место? Спроси у помощника капитана. Или давай так сообразим. Ты сколько платил за проезд?

Иниго замялся.

   — Нисколько, если честно. Я остался совсем без денег. Так бывает.

   — Филипп! Ты, который из Страсбурга. Пойди сюда! — позвал колокольный мастер. — Посмотри: этот чудак собрался в Святую землю без денег.

Подошедший рябой и тощий человек недоверчиво оглядел паломника:

   — Без денег? В Святую землю? Так не бывает. В Венеции говорят: любой, кто желает отправиться ко Гробу Господню, должен запастись тремя большими мешками: мешком marchetti (это их деньги), мешком терпения и мешком веры.

   — Два других мешка у меня точно есть, — успокоил их Иниго. — Да что же это такое? — он сморщился, как от зубной боли, снова бросив взгляд на разнузданную парочку, переместившуюся к бизань-мачте. Пока он возмущался — подошли ещё два моряка и тоже начали оказывать даме отнюдь не почтительные знаки внимания, в то время как её кавалер отпускал скабрёзные шутки. Дама (если, конечно, её можно было так назвать) улыбалась, якобы смущённо.

   — Нет, ну совесть у них совсем не приживается! — возмутился Иниго и, взяв посох поудобней, сделал шаг в сторону весёлой компании. Немец-колокольщик схватил его за рукав.

   — Стой. Это не простые матросы. Видишь, как наряжены. Не зли их, а то высадят тебя на необитаемом острове.

   — Мешка терпения у тебя, как выяснилось, тоже нет, — весело заметил рябой Филипп из Страсбурга. Колокольщик, согласно кивая и посмеиваясь, предложил:

   — Пойдём, взглянешь на каюту для смиренных паломников.

   — Ладно, — буркнул Лойола, опуская посох. Сердито кашлянул и пошёл за немцами, стараясь не смотреть в сторону бизань-мачты.

Каюта и вправду подходила для воспитания смирения. Вся обстановка там состояла из подвешенных за углы кусков парусины, шириной метра в полтора.

   — Что это? — удивился Иниго, трогая ближайший кусок материи — сырой и неприятный на ощупь.

   — Кровати, — назидательно объяснил Филипп из Страсбурга. — Не бойся сырости, не замёрзнешь. Эти спальные места сразу для двух человек. Хорошо лечит гордыню да и место экономит.

Оба немца с любопытством уставились на Иниго, ожидая его реакции, но тот разочаровал их. Рассеянно кивнув, он сказал: «Кровати как кровати». Потом сел на пол под одним из парусиновых гамаков и ушёл в свои мысли.

Лихорадка полностью оставила его, сменившись неприятным чувством голода. Добрый сенатор забыл договориться о такой мелочи, как пропитание нищего паломника. А просить милостыню он, живя в сенаторском доме, разумеется, не ходил. В результате денег у него не было совсем.

Немцы вскоре тоже проголодались и достали свои припасы. Почувствовав соблазнительные запахи, Лойола нервно пробормотал «on egin» («приятного аппетита» по-баскски) и бросился на палубу. Немцы переглянулись.

   — Ругается, что ли? — предположил Петер-колокольщик.

   — Бог его знает. Чудной человек, — покачал головой Филипп, отламывая голову сушёной рыбе.

Ветер стих. Волны почти не морщили морскую гладь. Солнце садилось, разливая буйное великолепие огненных красок. В пылающих небесах и море таяла линия горизонта. Казалось, корабль висит где-то между небом и землёй.

У резного ограждения любовалась закатом декольтированная дама. Косая тень от паруса словно рассекала её фигуру пополам. Лицо дамы выражало задумчивость, переходящую в печаль.

   — Как вы думаете, для чего Бог даёт нам видеть красоту? — услышала она тихий проникновенный голос за спиной. Вздрогнув, женщина обернулась. Перед ней стоял тот самый хромой в чёрном, которого она запомнила из-за ненависти в глазах и страшной худобы. Сейчас он смотрел спокойно. Она заметила благородство его лица, даже красоту.

   — Так для чего же? Вы можете ответить?

Ей хватало поклонников и совершенно не хотелось завязывать новых отношений, тем более с таким странным человеком, но почему-то она не стала напускать на себя холодность, уместную в данном случае. Задумалась о вопросе.

   — Не знаю. А вы думаете, зачем?

   — Бог даёт увидеть свет Своего Царства. Чтобы мы знали, от чего отказываемся, если совершаем мерзости.

   — А... — собеседница растерялась, — но... ведь не все, наверное, совершают эти... мерзости?

Он улыбнулся неожиданно мягко.

   — Все. Больше или меньше. Но мы можем очиститься. Тогда эта красота станет для нас — образ надежды. Спасибо за беседу.

Он быстро ушёл, припадая на ногу и постукивая посохом по палубным доскам. Женщина стояла, будто оглушённая. Каждое слово незнакомца впечаталось ей в душу, хотя он говорил с акцентом и неправильно строил фразы.

Поговорив с дамой, Иниго отправился в каюту с парусинными гамаками. Кроме него и немцев там готовилось ко сну ещё некоторое количество паломников. Большая часть коек пустовала. Многие, планировавшие попасть в Святую землю на губернаторском корабле, вернулись домой вследствие захвата турками Родоса. К тому же не способствовала путешествиям эпидемия чумы, всё ещё продолжавшаяся в Италии.

Из-за всех этих обстоятельств каюта для паломников стала весьма просторной. Не было нужды ютиться вдвоём на спальных местах.

Однако Лойоле не спалось от голода. Ворочаться с боку на бок в гамаке оказалось крайне неудобно, и он решил пойти побродить по ночному кораблю. Вышел на палубу. Полюбовался на звёзды и надёжно-ответственную фигурку рулевого. Отсырел под ночным небом и, дрожа, снова спустился в трюм.

Там тоже не спали. Коридор ярко освещался масляными фонарями, висящими на стенах. Из одной каюты слышались звуки мандолины. В другой кто-то, явно проигравшись в карты, возмущался и призывал кары небесные на головы других игроков. Всё это было так знакомо Иниго! Впереди в коридоре мелькнула дама, с которой он говорил на закате солнца. Теперь она облачилась в полупрозрачную воздушную кисею. Явно готовилась к бурной ночи.

Иниго остановился, трогая бесподобно гладкую обшивочную доску. Здесь, как и всюду на корабле, царила самонадеянная безнаказанная роскошь, обесценивающая его подвиги и прозрения. Опять он почувствовал себя всё тем же тринадцатым ребёнком в семье. Никаких перспектив. Теперь ещё и калека.

Мандолина зазвучала громче — это открылась дверь каюты. Иниго поморщился — одна из струн фальшивила. Вдруг бренчание оборвалось. Послышался быстрый разговор на каком-то из итальянских диалектов. Из каюты вышли двое мужчин — один плотный, бритоголовый, одетый в длинную белую одежду, напоминающую римскую тогу. Другой — совсем молодой, стройный, с блестящими чёрными кудрями. Он держал мандолину. Другой его рукой завладел бритоголовый, ощупывая от запястья до плеча, будто покупатель на рынке. Они не замечали Иниго, стоящего в тёмной части коридора.

Бритоголовый вдруг резко прижал юношу к стене...

Лойолу охватило бешенство. Не думая ни о сенаторе Тревизане, оказавшем ему услугу, ни о собственной безопасности, он вышел на свет и обрушился на этих двоих. На его гневную речь повыскакивали из других кают, в том числе моряки, забавлявшиеся днём у всех на виду с красоткой. Им досталась часть обличений, и они присоединились к числу желающих как следует проучить зарвавшегося паломника. Все обличённые были весьма нетрезвы и не собирались вести себя благородно. Дюжий моряк с серьгой и толстой золотой цепью, разя перегаром и изрыгая страшные ругательства, пошёл на Иниго с кулаками. Отчаянный баск не думал отступать, только перехватил посох поудобнее, а ноги сами встали в боевую позицию. Вдруг из дальней каюты выбежала дама в кисейных одеждах, с криком:

   — Не трогайте его, это божий человек!

   — Что? — прорычал разъярённый моряк. — Когда это ты успела узнать его? А ну иди сюда!

Он грубо схватил женщину за кисейный рукав. Вся сжавшись, она забормотала:

   — Ты что? Я не твоя жена, я могу... и потом, это совсем не то...

   — За те деньги, что мы тебе заплатили, ведьма! — от зверского рывка нежный рукав с треском оторвался, оголив плечо и руку, а дама ударилась о переборку. — Да я тебе все кости переломаю!

Отшвырнув несчастный рукав на пол, пьяный дебошир начал топтать его. Потом снова бросился к дрожащей женщине, но перед ней уже стоял Иниго с поднятым посохом. Поставленный удар боевого офицера не испортили два года физических страданий. Моряк отлетел вперёд по коридору, прямо под ноги своим товарищам. «Ого!» — сказал кто-то.

Верзила, поднявшись, мутно оглядывал Лойолу, будто только что увидел.

   — А... Жить, значит, тебе надоело...

Иниго снова занял выжидательную позицию. Дела его были крайне плохи. В одиночку и здоровому-то человеку против шестерых, хоть и сильно пьяных, сражаться нелегко. А он несколько месяцев пребывал на грани обморока, да ещё и одна нога короче другой и постоянно болела. Но сдаваться он не собирался, как и два года назад, в Памплоне.

Верзила между тем оторвал от переборки декоративную рейку и, размахивая ею, снова шёл на надоевшего всем паломника. Посох Иниго выписал в воздухе петлю. Деревяшка выпала из рук моряка, глухо стукнув по полу. Правую искалеченную ногу Иниго пронзила невыносимая боль. Забывшись, он неловко ступил на неё.

Остальным надоело оставаться зрителями. Все они, исключая юношу с мандолиной, который незаметно отступил за угол, жаждали драки. Моряки, тискавшие красотку днём, оказались быстрее прочих. Они бросились на Иниго и заломили тому руки.

В этот самый момент в коридоре появился капитан «Негроны», привлечённый шумом и криками, и потребовал объяснений. Поскольку рассказы противников Лойолы состояли в основном из проклятий, пришлось самому паломнику рассказывать, как всё произошло. Покончив с перечислением событий, он с трудом перевёл дыхание:

   — Я не понимаю, как вы, капитан, это терпите. Как прикажете терпеть такое? У вас корабль или Содом с Гоморрой?

Капитан вгляделся в его лицо.

   — Я вспомнил. Меня упросили перевезти тебя бесплатно. И после этого ты ещё смеешь выказывать недовольство?

   — Как честный христианин, я не имею права молчать в подобных случаях, — ответил Лойола, бесстрашно глядя в глаза капитану, — хотите, выкидывайте меня за борт.

   — За борт? — прищурился капитан. — Вот ещё, охота была грех на душу брать. Таких, как ты, принято высаживать на необитаемых островах. Иди, собирай пожитки.

Иниго вернулся в каюту с парусинными кроватями уже под утро. Попытался залезть в один из гамаков, но вместо этого с грохотом уронил посох. Петер-колокольщик, спавший рядом, тут же проснулся.

   — Ты? Откуда? Что такое? — забормотал он, хлопая невидящими спросонья глазами.

Иниго вздохнул:

   — Меня выгоняют отсюда, Петер. Как ты думаешь, к необитаемым островам хоть иногда пристают корабли?

   — Украл, что ли, чего? — зевая, спросил колокольный мастер.

   — Ну... да. Украл кое у кого уверенность в безнаказанности. Да ладно! Остров так остров.

Весь следующий день Иниго ожидал решения своей участи. Немцы посоветовали ему сидеть в каюте и не высовываться — авось забудут. Но его гордая баскская душа не желала малодушно прятаться. С независимым видом, голодный и злой, он прогуливался по палубе, постукивая посохом, и раздумывал, как раздобыть пропитание на необитаемом острове. Прогулял так весь день, но корабль всё не приставал к берегу. Непристойностей тоже никто не творил ни на палубе, ни в коридоре трюма. Ночью Иниго опять безуспешно пытался заснуть, а на следующее утро всё-таки упал в обморок и, очнувшись, видел Иисуса Христа, идущего по волнам.

Заметив состояние своего соседа, немцы поделились с ним своими припасами, буквально заставив поесть. Прошёл ещё один день, а потом ещё. Через некоторое время корабль пришёл на Кипр. Это и был, как выяснилось, конечный пункт путешествия.

Паломник вышел на берег и снова начал бродить по пристани, отыскивая корабль, который довёз бы его до Яффы бесплатно. Повсюду его прогоняли. Так прошло несколько дней. Всё это время ему не давал пропасть с голоду хозяин маленькой прибрежной таверны, великодушно позволявший есть отбросы.

Иниго настолько привык к отказам, что не сразу понял, услышав слова согласия от капитана какого-то крохотного судёнышка. «Как же можно плыть так далеко на этой посудине?» — недоверчиво подумал он. И тут же устыдился своего маловерия.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Шёл Великий пост. В замке курфюрста его соблюдали нестрого, Альбрехт испытывал от этого двойственное чувство — свободы и разочарования. Он хорошо знал, каким вкусным бывает мясо, когда ждёшь его сорок дней.

С Альмой теперь приходилось видеться часто. Он немного привык к ней и заметил, наконец, «дрожащие глаза», о которых говорил Людвиг. Действительно, зрачки время от времени делали неуловимое движение туда-сюда. Поначалу ему сделалось жутковато, но уже через пару дней он перестал замечать эту странность.

Как только они начали работать вместе над летучими листками, страстная влюблённость студиозуса прошла, уступив место товарищеской привязанности. Кстати, приносило это куда более приятные ощущения, чем мечтательные воздыхания. Дни теперь стали однообразно чудесны. Утром Альбрехт с Людвигом приходили к профессору, забирали новые наброски, появившиеся за ночь, оставляя взамен плоды своего труда — расшифрованные и аккуратно переписанные фрагменты. Профессор бегло просматривал и, если не находил очевидных ошибок, — забирал листы. Он передавал их для окончательной проверки ещё одному своему помощнику, немолодому и жилистому, всегда мрачно глядящему исподлобья.

Студенты же с пачкой черновиков удалялись в свою каморку. Там Людвиг садился за стол спиной к двери, с глубокомысленным видом подпирал кулаками подбородок и немедленно засыпал. В случае, если Лютер неожиданно заявлялся к ним за какими-нибудь уточнениями (а так происходило нередко), Альбрехт незаметно наступал под столом на ногу товарища, и тот успевал проснуться.

Людвиг обладал способностью ловко встраиваться в любой разговор, почти не слушая предыстории, поэтому профессор, похоже, не догадывался о дневном отдыхе своего переписчика. Сидение за столом стало для него единственной возможностью выспаться. Ночами он теперь постоянно пропадал в городе. Альбрехт знал, что Людвиг помогает своему кумиру, Томасу Мюнцеру, отождествившему себя с Гедеоном — сокрушителем идолов. Лютера Мюнцер презирал, называя «бездушной изнеженной плотью из Виттенберга». Ради Мюнцера и его идей Людвиг еженощно пробегал много миль, чтобы встретиться с членами какого-то тайного общества, развешивал листки, изготовленные Фромбергером и Альмой. Вероятно, совершал и другие дела, о которых не рассказывал товарищу.

Разумеется, на лютеровские переводы у него сил уже не хватало, но профессор был доволен и качеством работы, и объёмом. Почему так получалось? Людвиговскую часть редактуры тайно делала Альма, получившая с помощью своего дяди-капеллана хорошее образование. Дядю, однако, она ненавидела страстно и самозабвенно, а вместе с ним и всё духовное сословие. Альбрехт как-то раз попытался выяснить причину, но девушка оскорбилась, будто он спросил нечто крайне неприличное.

Альма занималась вычиткой всю первую половину дня, когда Людвиг честно отсыпался за столом. После обеда, по десять раз перепроверив свою, а зачастую и Альбрехтову работу, она брала свой неизменный поднос с кружками и приходила к студиозусам.

Кстати, им так и не удалось выяснить её статус. Одевалась она, как горожанка средней зажиточности, и никакой работы в замке, кроме подачи еды Лютеру и студиозусам, не совершала. В то же время опеку над ними она явно считала своей обязанностью. Рисовать ей нравилось больше всего. Говоря о рисунках, она оживала, переставала напоминать куклу и напускать на себя надменный вид.

На её подносе под кружками и салфеткой скрывались листы бумаги, украденные у Лютера. В комнате студентов имелась неучтённая бумага, но обокрасть человека, имеющего отношение к духовенству, было для Альмы делом чести. Девушка ставила поднос на стол, дабы у профессора, вздумай он заглянуть, не возникло вопросов по поводу её присутствия. Сама же брала тушь с кисточкой, которую хранила у студентов, садилась за стол и застывала, покусывая снежную прядку и ожидая заданий Людвига.

Летучих листков требовалось много и разных. За них действительно платили деньги, правда, сущие гроши. Альбрехту не удалось бы купить на них ни модный костюм с многочисленными разрезами, из которых бы вылезали складки шёлковой нижней рубашки, ни серебряное колечко Альме. Но им с Альмой не приходило в голову подозревать Людвига в утаивании гонораров. Ведь он объяснял, что платят крестьянские вожаки из собственных, весьма тощих карманов.

Какие темы нужнее в данный момент, Людвиг узнавал во время своих ночных похождений. Они условно подразделялись на три части: предостережения для богачей, чрезмерно угнетающих крестьян, картины радостной жизни, ожидающей бедняков, если они сумеют постоять за себя, и призыв к истреблению духовенства. Последние особенно радовали Альму. На эту тему у неё получалось рисовать выразительнее всего. Альбрехт сочинял стихотворные подписи к рисункам. Людвиг руководил.

Однажды, как обычно, они собрались делать листки. Приближалась весна. В открытое окно долетали запахи распускающихся почек и птичий гомон. Темой листков снова оказались «продажные попы». Альма нарисовала толстого маленького священника, которого держал вниз головой дюжий крестьянин. Изо рта церковного служителя сыпались монеты.

   — Неплохо. — Людвиг, наклонив голову, оглядывал её творение. — Крестьянину лицо подобрее сделай, упырь какой-то вышел.

   — Полагаешь, он с добрым лицом будет деньги вытрясать? — спросила Альма.

   — Разумеется. Он же светел и справедлив. В общем, как мы.

   — Позволю себе возразить: я не крестьянин, в отличие от тебя, — встрял Альбрехт, — и мне тоже не нравится исключительнейшее неправдоподобие твоего предложения.

   — Послушай, Фромбергер, — веско сказал Людвиг, — ты хочешь правды. Но её нет на свете. Каждый делает её под себя. У нас она такая, как я сказал. У нас с тобой, запомни. Потому как по сравнению с курфюрстом ты, дружище, ровно такой же крестьянин, как и я.

   — Так переделывать рисунок или нет? — сердито спросила Альма, щуря глаза. Альбрехт уже знал, что они у неё болят от света. К тому же, стесняясь белёсых ресниц, она их беспощадно красила, накладывая на каждый глаз, наверное, не меньше полфунта сажи.

   — Переделывай, конечно, порадуй народ, — велел Людвиг и добавил, с усмешкой поглядывая на Альбрехта: — Никогда бы не подумал, что простая служанка может так рисовать.

Альма вспыхнула:

   — Я не служанка, а племянница капеллана!

   — А может, ты врёшь? Племянницы обычно любят дядюшек, а не мечтают о виселице для них.

Она, закрыв лицо руками, выбежала из комнаты. Альбрехт вскочил и грозно навис над товарищем.

   — Ты что сделал?!

   — Да не хотел я плохого! Просто интересно стало. — Людвиг уже жалел о своей маленькой мести за альбрехтовский снобизм.

   — Нет, ты скажи... — Фромбергер схватил товарища за плечи и начал медленно вытаскивать его из-за стола. Студиозусы неминуемо бы подрались, но Альма вернулась и произнесла бодро, хотя глаза её выглядели краснее обычного:

   — Давайте работать. Мы не должны ссориться, иначе вообще ничего не сделаем.

   — Хорошо. — Фромбергер отпустил товарища и послушно уселся за стол. При виде Альмы он становился кротким, как стадо ягнят. — Так что мне писать, Людвиг?

   — Что-нибудь о пиявках. Как попы-пиявки присасываются к честным крестьянам.

   — Присосались, как пиявки, попаситесь-ка на травке! — тут же выпалил Альбрехт.

   — Глуповато, конечно, но, может, и сойдёт, — сказал Людвиг.

Альма взбунтовалась:

   — Не пойдёт. Что мне к этому, корову рисовать? Терпеть не могу коров! Давайте лучше нарисуем виселицу. Это всегда впечатляет умы.

   — Альма, не усугубляй! — взмолился художественный руководитель. — Ты хочешь запугать людей? Все останутся дома, громить попов пойдёшь одна.

   — Проклятых пиявок мы скинем ярмо. В мир светлый грядущий откроем окно! — выдал Фромбергер.

   — Нет! — схватился за голову Людвиг. — Фром-бер-гер-р! Ты же занимался изящными искусствами! Что за жуткий стиль? И вообще эти пиявки мне уже надоели. Может, задать риторический вопрос? И упомянуть церковных иерархов. Простые священники всё же не враги своему народу. Кстати, к Господу можно воззвать, чтоб стало понятно: Бог и Римская курия — разные материи.

   — Ну ты и задал задачу! — Альбрехт почесал в затылке. — Это же не совместить никаким образом... хотя... а вот гекзаметр, хочешь?

«Боже, ответствуй, молю, для чего Ты создал епископа»?

Альма прыснула. Строгий цензор, однако, отклонил и этот вариант.

   — Ты что, Фромбергер? Ты для народа пишешь или для университетского диспута?

   — А по-моему, хорошо, — вмешалась Альма.

   — Вот! — торжествовал Альбрехт. — Девушке нравится! Чем она тебе не народ?

   — Всем! — отрезал Людвиг. — Она племянница капеллана.

После споров, чуть не дошедших до драки, очередной выпуск листка утвердили с таким текстом:

Зря ты, друг, вязал снопы И трудился много. Отобрали всё попы: И зерно, и Бога.

Альма нарисовала тощего плачущего крестьянина с вывернутыми карманами. Монахи и священники со зверскими лицами тянулись к нему со всех сторон. Людвиг ещё раз оглядел творение.

   — Сойдёт.

   — Неправда это, — заметил Альбрехт, — разве они всё отбирают? Только десятину ведь.

   — Значит, будет поэтическое преувеличение, — отмахнулся Людвиг, — Фром-бер-гер-р! Чтоб поднять людей, нужны сильные выражения, а правда-неправда, поймут одни умники, вроде тебя. Всё равно соки из крестьянина выпиты до дна, не попами, так хозяевами. Ты забыл, сколько чиншей нужно платить ежегодно? Да ты и не знал, ты из ремесленников. А крестьян доят все, кому не лень, и постоянно. Захотел продать что-то — плати хозяину, женишься — плати, даже помрёшь — дети за тебя платят. Я вот ещё думаю... Альма! Пусть монахи реют над бедным крестьянином, аки коршуны.

   — Плохая идея, — возразила девушка, — люди с крыльями напоминают ангелов. Разве нам это нужно?

Людвиг посмотрел на неё уважительно.

   — Умная! Хоть и племянница капеллана.

   — А ты думал! — буркнула Альма, снова берясь за тушь.

Закончив работу, они не спешили расходиться. За окном уже смеркалось, но птицы продолжали щебетать, чуя близкую весну.

   — Ласточки уже прилетели, — задумчиво сказала Альма, накручивая на палец прядку, — лето будет жарким...

   — Это уж точно! — проворчал Людвиг, подразумевая грядущие беспорядки. Альбрехт смотрел на Альму не отрываясь. Сумерки притушили чрезмерную белизну волос и розовость лица. Теперь ничего не мешало её совершенству.

Посидев немного, она встала, собрала кружки на поднос и, кивнув студиозусам, ушла.

Людвиг аккуратно завернул пять экземпляров листков в чистую бумагу. Его снова ожидала неспокойная ночь. Альбрехт вышел в коридор проводить товарища, вернулся и, ёжась, залез иод одеяло. Всё-таки сыро было в замке курфюрста.

Он свёртывался калачиком, чуть ли не прижимал колени к подбородку — всё тщетно. Согреться не удавалось. Конечно, они ведь провозились над листками до темноты, и Альма забыла принести подогретого вина. Альбрехт задумался — не пойти ли к ней под этим благовидным предлогом? А если вина не будет — может, она сама согреет его? Со вдовушками так происходило всегда. С девицами, правда, дело обстояло сложнее, но... Тут он представил себе Альму, вдохновенно рисующую и рискующую собой ради крестьянской свободы. Ведь если их поймают — ей тоже придётся несладко. Ему стало стыдно.

Всё же Фромбергер вышел в коридор — вдруг встретит её? Там царил полумрак, чуть разбавленный чахлым фонарём, светившим откуда-то из-за угла. Студиозус сделал пару шагов и услышал усиливающееся бормотание, даже уговаривание. Потом раздался страшный грохот. Хлопнула дверь. Кто-то бежал по коридору. Фромбергер вжался в стену. «Дьявол! Дьявол!» — послышался крик. Альбрехт с трудом узнал голос своего профессора. Тот пронёсся мимо, не заметив студента. Затопотал по лестнице, ведущей на чердак.

   — Вот они, эти попы! — раздался злой шёпот за спиной студиозуса. Обернувшись, он еле различил в полумраке Альму. Она тяжело дышала, будто ей пришлось бежать.

   — Какой он поп? — также шёпотом возразил Альбрехт. — Он ведь борется с церковью. И всё же очень странно ненавидеть священников тебе, племяннице капеллана.

   — Совсем не странно, — отсветы факела жутковато плясали в её глазах, — хочешь, я скажу тебе... всё скажу? Никто здесь не знает... на самом деле я не племянница капеллана... не только племянница... В общем, он мне отец и дядя одновременно...

Фромбергер молчал, точно оглушённый.

   — Теперь ты понимаешь? — прошептала она. Альбрехт, сглотнув, кивнул и на негнущихся ногах пошёл в свою комнату. Потом сообразил: нужно бежать к девушке, быть рядом. Плохо ей, раз осмелилась сказать такое.

Её дверь оказалась заперта. Ни на шёпот, ни на деликатные постукивания никто не отозвался.

Альбрехт вернулся в комнату и не смыкал глаз до рассвета, хотя уже не помнил про холод. Он представлял себе разговор с Альмой. Она то казалась нестерпимо родной, то пугала до дрожи.

Наутро появился Людвиг — с рассечённой кожей под глазом, бледный и злой.

   — Что это? — спросил Альбрехт.

Тот поморщился:

   — Да сучок, чёрт его возьми!

   — Он, видимо, вырос на каком-нибудь столе в таверне или вообще на чьём-нибудь кулаке?

   — Не до шуток, Фромбергер, — отрезал тот. — Заметили меня. Пришлось убегать через лес. Теперь мне нельзя туда ходить, пойдёшь ты.

   — Куда... ходить? — опешил Альбрехт.

   — Куда-куда... Ты что, дурак совсем, не видишь, чем мы занимаемся?

   — Вижу, — упавшим голосом ответил несчастный студиозус. — Так куда мне идти?

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

   — Придёшь к оружейнику на Вартбургскую аллею. Скажешь, что от Башмака, — хмуро напутствовал товарища Людвиг, — возьмёшь свёрток и отнесёшь на Домштрассе. У пятого номера есть таверна в подвальчике, там будет сидеть дед в зелёной шляпе. Ему скажешь: «Что-то кукушки в лесу раскуковались», он ответит: «Видать, лето будет жарким». Отдашь ему, посидишь немного после того, как он уйдёт, и возвращайся. Где дом оружейника, надеюсь, помнишь. Я тебе два раза показывал.

   — А листки брать? — спросил Альбрехт.

   — Не до листков теперь, — Людвиг совсем помрачнел. Хотел что-то добавить, но передумал.

Чувствуя в животе неприятный холодок, Фромбергер бодрым шагом вышел за ворота замка и начал спускаться по короткой тропе в город. Он торопился выполнить поручение товарища, стремясь как можно скорее объясниться с Альмой. Теперь ему казалось: он не сможет жить без неё.

Раннее весеннее утро встретило его знобкой сыростью. Вот и толстые липы Вартбургской аллеи. Молодые листики окутывали чёрные витиеватые стволы, подобно облачкам. Птичий щебет немного поутих. Видно, некоторые пернатые уже начали вить гнезда. Альбрехт впервые задумался о собственном доме. С Альмой. Она бы рисовала, он бы... а что бы он делал помимо Лютера? Даже хлеб печь, как отец, не научился. Вся эта чудесная жизнь у курфюрста призрачна, как роскошные дворцы фата-морганы. Ведь Лютер вне закона. Император Карл приговорил его к смерти, а курфюрст... насколько хватит его могущества противостоять верховной власти, если профессора всё же найдут?

Вартбургская аллея оказалась нескончаемой. Интересно, почему Альбрехт считал её короткой? И в какой её части, хоть примерно, искать дом оружейника? В их редкие прогулки по Айзенаху Людвиг столько всего показывал!

Побродив туда-сюда без всякого успеха, Фромбергер спросил прохожего: где на аллее находится дом оружейника?

   — Какого из них? — тот оказался словоохотлив. — Если Конрад, ружейный мастер, то ещё шагать и шагать. Если Ганс-доспешник — вон за спиной у тебя дом с пристройками. Ну а если Иоганн Михель, ложевщик, нужен — иди в сторону герцогского замка. Там слева увидишь забор с диковинной ковкой — то ли ветки, то ли змеи. Он самый и есть.

Ситуация выходила нелепейшая. Имени в памяти не всплывало. То ли студиозус забыл его, то ли ему действительно не говорили. Не желая выглядеть глупцом, он вернулся в замок курфюрста и сказал товарищу:

   — Не было дома твоего оружейника.

Тот выпучил глаза:

   — Как не было? Что тебе сказали?

   — Сказали: его нету.

Людвиг подозрительно прищурился:

   — Вот как? И кто же сказал?

   — Ну... женщина какая-то...

Лицо Людвига потемнело.

   — Женщина, говоришь? И как же она выглядела?

   — Такая... как это сказать... — Альбрехт запутался.

   — Фромбергер, — устало сказал Людвиг, — там не могло быть бабы. Даже если бы она забрела в оружейную мастерскую, ей никто бы не позволил отвечать посетителям. Зачем ты врёшь? Ты решил нас выдать? Думаешь, курфюрст тебе дворянство пожалует? Не надейся. А вот жизнь спокойная для тебя закончится. Я уж позабочусь! У меня, знаешь ли...

   — Нет, нет! — перебил Альбрехт. — Ты не то подумал... я адрес забыл и хотел...

Товарищ, всплеснув руками, покатился со смеху:

   — Ха-ха-ха! Ну и осёл ты, Фромбергер! Хорошо, что признался, — добавил он, резко становясь серьёзным, — а то несдобровать бы тебе.

   — Хватит пугать, — поморщился Альбрехт, — говори имя мастера и адрес.

Уходя, он снова подошёл к Альминой двери и поскрёбся. Ответом была тишина.

Второй раз он шагал по Вартбургской аллее с ещё более неприятным холодком в животе. Теперь он точно знал не только куда идти, но и зачем нужен его визит. Радости это не доставляло. Три седельных пистолета, которые он заберёт у оружейника и передаст деду в зелёной шляпе, должны сыграть важную роль в готовящемся восстании. Где оно готовится — Людвиг умолчал, зато подробно расписал сигнальные огни, с помощью которых крестьяне узнают о начале сборов. После того как они зажгутся — ничего уже не остановишь, и в одном, стратегически важном месте, отряд останется с вилами и серпами, без нормального оружия.

Он торопился. Уже много времени пропало из-за его оплошности. Деду, который ждёт в таверне на Домштрассе, нужно успеть довезти пистолеты.

Никакой мастерской по указанному адресу и в помине не было. Просто оружейная лавка, правда, странная. В ней продавались не только пистолеты, но и женские украшения. Студиозусу безумно захотелось купить что-нибудь для Альмы, но денег, как назло, совсем не было.

   — Значит, от Башмака? — седобородый продавец оглядел покупателя поверх очков. — А он-то сам почему не пришёл?

   — Заметили его, как он листки вешал, — объяснил Фромбергер.

   — Ай! Неужто в тюрьме? — всполошился лавочник.

   — Да нет, слава богу, в зам... — Альбрехт осёкся. Про курфюрста говорить не следовало, — в безопасном месте.

Продавец вроде бы ничего не заподозрил. Отдал студиозусу тяжеленный свёрток, прибавив:

   — Всё, как надо, с клеймом.

   — В смысле каком? — не понял тот. — Не фальшивое, что ли?

   — В смысле «оружие испытано». С клеймом отстрела. Никогда не слышал про такое? Эх ты, молодо-зелено!

В другое время Альбрехт обиделся бы и начал возмущаться. Сейчас ему больше всего хотелось поскорее завершить своё сомнительное похождение. Сухо кивнув, он покинул оружейную лавку.

Повышенное любопытство городской стражи к своей персоне он почувствовал спиной. Непроизвольно прибавил шагу. Напрасно. Его тут же окликнули.

Эй! Покажи, что несёшь?

Подавив мучительное желание броситься бежать, он подошёл к стражникам и развернул тряпку.

   — Дай сюда. Зачем тебе сразу три ствола?

   — Для братьев, — соврал Альбрехт, — разве я не могу купить подарки своим братьям?

   — И где живут твои братья?

Мысли студиозуса бешено завертелись. Выдумывать айзенахский адрес опасно. Названия близлежащих деревень он не помнил, да и стражники могли оказаться именно оттуда.

Он решил не выдумывать больше, чтобы не запутаться окончательно. Таланта к вранью у него не наблюдалось.

   — Из Виттенберга. Студент я.

   — Сту-у-дент? — они вроде бы удивились. Или заподозрили?

«Опять лишнего сболтнул», — понял Фромбергер и напустил на себя обиженно-рассерженный вид:

   — Да. Студент. Насколько мне известно, сие состояние не является противозаконным, равно как и ношение оружия, которое некоторое время назад стало дозволенным для людей моего сословия. «Зачем-то я с ними, будто с кумушками, разговариваю», — мелькнуло у него в голове.

Похоже, подобный тон действовал и на стражников. Они сразу начали говорить уважительней. Вернули пистолеты.

   — Обстрелянные, — одобрительно сказал один из них, указывая на клеймо.

   — Ладно, — позволил другой, — езжай к своим братьям. Как поедешь-то?

   — Да есть тут одна... оказия, — Альбрехт почувствовал, как краснеет. «Не умеешь — не ври! — зло подумал он. — Сейчас начнут выяснять про оказию!» Однако стражники потеряли к нему интерес. Заспорили о чём-то своём и свернули в переулок.

Подождав, пока они уйдут подальше, Альбрехт отправился на поиски Домштрассе. Здесь он уже не путался, таверну нашёл сразу. Но пустят ли без денег? Что за несчастливый день! Сначала забыть адрес, потом деньги! «Выкручусь как-нибудь, или я не студент?» — думал Альбрехт, спускаясь в подвал по скрипучим ступенькам.

Пивная оказалась из самых дешёвых, с неуютной обшарпанной залой. Ближе к вечеру в такие набивается столько народу, что обстановку уже не разглядишь. Сейчас только трое каких-то ремесленников сидели за самым дальним столом. Ни один из них не походил на деда в зелёной шляпе.

Студиозус попросил разрешения у хозяина подождать друзей за одним из столиков. Они придут и вместе закажут пива. Держатель таверны не возражал, и Альбрехт присел на краешек скамьи, за одним из столов, внимательно следя за происходящим.

Дед не появлялся. Уже и ремесленники, поев, ушли. Хозяин начал прогуливаться по пустой зале, неодобрительно поглядывая на студиозуса. К счастью, новые посетители отвлекли его, но ожидаемого старика среди них тоже не нашлось.

Видимо, что-то случилось, и дед уже не придёт. Может, его схватили? Людвиг ведь говорил: нужно принести пистолеты в таверну как можно быстрее, деду нельзя ждать. Без Людвига не понять, как действовать дальше. Альбрехт решил поспешить в замок за советом. Если идти достаточно быстро — есть шанс успеть ещё раз сходить в город до вечера.

В третий раз за сегодняшний день он появился на Вартбургской аллее. Теперь ему встречалось гораздо больше народу. Близился вечер, многие горожане уже закончили работу.

Он с трудом поднялся по крутой тропинке, запыхавшись от тяжёлого груза. Встал перед воротами замка, раздумывая, как лучше рассказать обо всём Людвигу.

   — Вот, значит, где живут твои братья! — послышался голос за спиной. Словно пружина щёлкнула внутри у студиозуса. Не оборачиваясь и не раздумывая ни секунды, он отпрыгнул в кусты и съехал по склону, изо всех сил прижимая к себе драгоценный свёрток. Судя по хрусту веток, его преследовали. Он заметался, выронил один пистолет. Поднимать не было времени. Перепрыгнув ручей, он бросился бежать через лес. На пути лежало огромное дерево, вывороченное бурей. Под его корнями, наполовину вытащенными из земли, образовалась пещерка, куда студиозус втиснулся с оставшимися двумя пистолетами и замер. Кусты хрустнули где-то в отдалении, потом затихли. Рядом запела птица. Альбрехт осторожно пошевелил затёкшей ногой. Пятясь задом, вылез из своего укрытия. Стал вспоминать, где выронил оружие. Обшарил в том районе все кусты, но ничего не нашёл.

Постоянно оглядываясь, он начал подниматься к воротам. Неподалёку от них рос огромный бук с раздвоенным стволом. Прячась за ним, он высунул голову — посмотреть, нет ли опасности.

Как хорошо, что он не вылез сразу! На дороге показались трое тех самых стражников, шедших из замка. Оживлённо переговариваясь, они двинулись вниз. Напуганный студиозус продолжал стоять за деревом. Прошло немало времени, прежде чем он снова нерешительно подошёл к воротам и столкнулся с выходящим оттуда Людвигом.

   — Идём, идём, Фромбергер! — быстро проговорил он сквозь зубы, хватая товарища за складку шаубе и таща с собой.

   — Куда ты? — не понял тот. — Уже смеркается. Не успеем вернуться.

   — Нам больше не надо сюда успевать, — утешил Людвиг. — Выгнали нас. С великим треском. Скажи спасибо, в тюрьму не посадили. Кстати, что это у тебя в руках? Почему не отдал пистолеты?

Альбрехт, не таясь, рассказал всё.

   — Я так и подумал, что ты к этому причастен, — мрачно сказал Людвиг, выслушав печальную повесть товарища. — Видимо, стражники доложились курфюрсту о подозрительном студиозусе, и хозяин лично пожаловал в нашу каморку. Не знаю, о чём он собирался говорить с нами, но я как раз разбирал эти наши несчастные листки, когда они с Лютером открыли дверь. Не повезло. Меня, собственно, ни о чём и не спрашивали. Magister noster за нас здорово вступился. Курфюрст сказал: не надо звать стражу, чёрт с ними, пусть идут на все четыре стороны. Вот так, друг мой.

   — А... Альма? — голос Фромбергера дрогнул.

   — А что? Её ни в чём не подозревают.

   — Да... — сказал Альбрехт. — Да.

«Она смертельно оскорбилась, — думал он, — а я так и не объяснился. И чем дальше, тем труднее будет разбить эту стену...» Людвиг тряхнул его за рукав:

   — Не куксись. Если суждено — обязательно встретишь её снова. А пока тебе нужно думать, как потерянный пистолет отрабатывать. Дорогая вещица-то. Думаешь, попросил прощения — и все забыли?

Они уже подходили к Айзенаху. В домах зажигались огни.

   — Не знаю даже, как мне отработать... — озабоченно признался Альбрехт. Людвиг посмотрел на него и ухмыльнулся:

   — Зато я знаю. Нашему «Новому Гедеону» очень нужны помощники, умеющие драться. Впереди большая война. Не только с попами, но и с курфюрстами.

В животе у студиозуса стало совсем холодно, но делать было нечего. Он храбро кивнул в знак согласия.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Корабль, наконец, пристал к берегам Яффы.

Иниго сошёл на берег. Долго стоял, расставив ноги и привыкая к твёрдой, не качающейся опоре. Почувствовав себя уверенней, вонзил посох в раскалённый песок, намереваясь идти пешком до самого Иерусалима. Но ему не удалось совершить ещё одно самоистязание. Его окружила группа паломников, среди которых присутствовал богатый испанец по имени Диего. Он возжелал помочь соотечественнику и посадил того на ослика чуть ли не насильно. Так же поехали и остальные паломники.

Жара стояла немыслимая. Иниго, родившийся и выросший в достаточно южной стране, вскоре совсем изнемог. А ведь среди паломников находились немцы, привыкшие к прохладе и сырости. Но все мгновенно забыли о страданиях, увидев вдали очертания города. «Неужели подъезжаем?», «Да пора уже», «Даже не верится», — слышались голоса.

   — Настроимся на возвышенный лад, — предложил всем Диего. — Смотрите, нас уже ждут.

Посреди дороги стояло несколько монахов-францисканцев. Их предводитель держал крест в поднятой руке. Они встречали паломников.

Иниго с благоговением шёл по древней дороге, потрескавшейся от многовекового зноя. Здесь когда-то ходил Иисус со Своими апостолами, и это казалось непостижимее самых фантастических видений. Человеческая сущность, принятая Божеством из-за любви к людям, — как просто и величественно! От осознания этой истины Иниго, стойко вынесший немыслимые страдания и унижения, не смог сдерживать слёзы.

Паломников привели во францисканскую обитель — скромную до нищеты. Накормили кашей, причём зерно оказалось не вполне качественным и заметно горчило. Потом их представили гвардиану. Тот выразил надежду, что эти две недели станут для паломников богатыми незабываемыми впечатлениями и новым духовным опытом.

   — Как?! — Иниго даже поперхнулся от удивления. — Только две недели?

   — Совершенно верно, — ответил гвардиан, — за это время паломники успевают всё осмотреть. Почему вы хотите больше?

   — Я собирался поклоняться по нескольку дней каждой святыне, а их здесь великое множество! — О своих планах по обращению грешников Лойола благоразумно решил не сообщать.

   — Сожалею, — вздохнул францисканец, — но вы же сами видели, в каком упадке находится наша обитель. Пищи не хватает даже монахам. Некоторым приходится возвращаться на родину вместе с паломниками.

Иниго сделал вид, будто уходит со своей группой. Сам же вернулся в келью гвардиана:

   — Вот, взгляните. Тут написано обо мне.

Это было послание настоятелю францисканцев от венецианского сенатора. Тот описал многочисленные достоинства Иниго и выразил надежду, что «этот человек способен совершить много сильных поступков во славу Божию».

   — Искренне рад за вас, — сообщил францисканец, прочитав письмо, — но существующий порядок изменить не могу.

«Ладно, — подумал Лойола, — меня провозили бесплатно морские волки, не особенно рьяные в вопросах веры. Неужели мне не удастся уговорить этих церковников?»

Наутро следующего дня он всерьёз озаботился добыванием средств. Дойдя с остальными паломниками до храма Гроба Господня, не стал осматривать святыни. Сказал мысленно: «Господи! Тебе ли не знать о моём почтении! Всё, что я делаю, — лишь во славу Тебя!» Потом прочитал «Душу Христову» и поставил рядом с собой чашку для милостыни. Люди, проходившие мимо, казались ему очень бедно одетыми, и мусульмане вроде бы преобладали в толпе. Но чашка исправно наполнялась хлебом и мелкими монетами. За обедом в общей трапезной Иниго демонстративно отказался от каши, выложив на стол добытые корки. После трапезы вновь зашёл к гвардиану.

   — Как вы смогли убедиться, мне не нужно от обители никакой пищи, кроме духовной. Если, оставшись здесь, я смогу иногда приходить к вам на исповедь — мне будет достаточно.

   — Если так, — задумчиво сказал гвардиан, — пожалуй, я не вижу причины, мешающей вам остаться в Иерусалиме...

   — Благослови вас Бог! — Иниго чуть опять не заплакал от радости, но францисканец прервал его:

   — Я не против, но, видите ли, я не имею полномочий принимать подобные решения. Вам нужно говорить с провинциалом (это наш главный настоятель), когда он вернётся из Вифлеема.

   — Хорошо. Я готов. — Согласился Лойола. Он был уверен в успехе мероприятия.

   — Я позову вас, как он приедет, и расскажу ему о вашем похвальном рвении, — пообещал гвардиан.

Четыре дня Иниго совмещал осмотр святынь с добыванием хлеба.

Получалось неплохо. На пятый гвардиан сообщил о прибытии провинциала.

В келье сидел очень усталый и запылённый францисканец. Увидев бодро ковыляющего паломника, он тяжело вздохнул.

   — Мне рассказали о вашей набожности, — начал он.

К сожалению, вынужден отказать в вашей просьбе.

Иниго не поверил своим ушам.

   — Почему... отказать? Я же не прошу пищи у обители.

   — Видите ли... как вас звать? Иниго... не один вы хотите остаться здесь. Люди остаются, а потом попадают в плен к арабам или умирают, а францисканский орден несёт расходы. Мы вынуждены выкупать наших братьев или хоронить их, а средств на это не имеем. Поэтому, ценя вашу набожность, я настаиваю, чтобы вы отплыли завтра с вашей группой.

Лицо Иниго потемнело.

   — Это не моя группа, — сказал он резко, — я иду один. И я прибыл сюда не для битья поклонов! Я собираюсь проповедовать. Язычникам и своим братьям, отошедшим от Христа. У меня есть дар убеждать. Вы можете увидеть сами!

   — Интересно. Я бы посмотрел, — провинциал оживился, — а вам известны арабские обычаи и праздники?

   — Разумеется, нет, — сухо ответил Лойола, — с чего бы мне интересоваться жизнью неверных?

   — Жаль. Прежде чем нести людям мысль, неплохо бы узнать их получше.

Иниго не успел ответить. Францисканец прищурился, оглядел собеседника с ног до головы и заметил:

   — Проповеднику необходимо знание теологии. Это так, к слову. Я не могу ставить под сомнение ваши знания.

   — Теология? Это ещё что такое? — удивился Иниго.

   — Наука, имеющая своим предметом Бога, Богооткровение, Божественное домостроительство, различные аспекты жизни церкви. Все, кто проповедует, — должны иметь теологическое образование.

   — Вы считаете, вдохновение, ниспосланное Святым Духом, хуже?!

   — Нет-нет, ни в коем случае, — успокаивающе сказал провинциал, на всякий случай отодвигаясь подальше. — Но, скажите, вы помните заповеди? Например, в чём состоит седьмая?

   — Не надо меня запугивать, — отрезал Лойола, — я всё равно буду проповедовать, что бы вы там ни говорили!

   — Значит, что бы мы ни говорили? — переспросил францисканец почти весело.

   — Ну... если только мне бы пришлось совершить грех.

Провинциал поднялся.

   — Видите этот шкаф? В нём хранится папская булла, разрешающая нам отлучать от церкви всех, кто остаётся в Святой земле вопреки предписаниям нашего ордена. Обычно я её не достаю, но специально для вас...

Францисканец полез в карман коричневого балахона за ключами.

   — Не надо, — остановил его Иниго, — я вам верю.

Но надо же, как странно и обидно... Надо всё же завести себе собачонку!

   — Собачонку? — удивился провинциал. — Зачем?

   — Чтобы ходить всюду за ней... отдать судьбу в её руки, лапы, то есть... короче, чтобы не ошибиться в выборе пути.

   — Удачи вам, — тон провинциала свидетельствовал об окончании разговора.

Иниго, хромая, шёл по монастырскому дворику, озадаченный, но не уничтоженный. Он всё же добрался до Святой земли без денег. Значит, высшие силы вели его. Это не могло быть происками дьявола, ведь врагу рода человеческого подобный маршрут был бы нестерпим. Почему же теперь Господь посылает паломника обратно?

Он решил до отъезда ещё раз сходить на Елеонскую гору. Может, там, у камня, с которого вознёсся Иисус, придёт ответ?

Паломники ходили туда только в сопровождении проводника-турка, но Иниго не хотелось ждать и просить. Незаметно ускользнув от группы, он с трудом начал подниматься.

Раздался окрик на незнакомом языке. Стражники преградили Иниго путь, один на ужасной латыни повторял непонятные слова «разрешение», «дозволенные часы». Иниго нащупал в кармане перочинный ножик, подаренный сенатором, очень красивый.

   — Вот, возьмите... очень нужно пройти...

Забрав взятку, они мгновенно перестали его замечать. Паломник поднялся к священному камню. Смутные отпечатки ног сохранились на нём. Иниго внимательно всматривался, пытаясь понять, где правая, а где левая нога. Почему же Господь не дал ему проповедовать? Какие ещё грехи висят на нём?

Чуть в стороне на своём непонятном языке переговаривались стражники. Сколько они уже охраняют эту гору, а так и не научились хотя бы латыни! И тут паломника осенило. На каком языке он собрался обращать неверных? На родном баскском? Или хорошо знакомом испанском? Ведь даже латынь он знает плохо, постоянно делает грубейшие ошибки, которые легко могут извратить смысл проповеди!

Он упал на колени, прославляя мудрость Господа, не давшую ему совершить ошибку, а когда поднял — увидел, как к нему бежит, размахивая палкой, францисканец, служивший в обители привратником. Налетев на Иниго, словно коршун, он вцепился ему в руку и потащил вниз, злобно бормоча:

   — Сбежал, значит! Связать тебя верёвками да погрузить на корабль, чтоб не вырвался! Ишь, чего придумал!

«А вот и собачонку послал мне Господь», — думал Иниго, кротко позволяя вести себя. В этом же смиренном состоянии духа он присоединился к группе паломников, отправляющейся в Яффу искать корабль до Кипра. И опять его не хотели брать без денег, несмотря на уговоры остальных паломников, которые почему-то считали его святым.

   — Святой, так пусть идёт по волнам сам, без корабля! — кричал капитан. — Нечего вешать нахлебников на мою шею.

Рядом стоял совсем маленький кораблик, хозяин которого согласился взять бесплатно нескольких паломников. Взойдя на палубу, Иниго снова смог полюбоваться презрительным выражением лица капитана, накричавшего на него.

Море волновалось. Барашки волн взмахивали кудлатыми спинами. Утлое судёнышко качало немилосердно. Морская болезнь всё же настигла Иниго (а может, желудок устал питаться отбросами). Ему стало так плохо, что, когда поднялась сильная буря, перепугавшая всех, — он обрадовался возможности умереть. С такими мыслями он привязался к мачте, и это было правильным решением. Волны, периодически окатывавшие его с головы до ног, отвлекали от страшных болей в желудке. Сквозь стену воды он видел, как большой корабль с презрительным капитаном разбился о скалы.

Маленький же кораблик благополучно прибыл на Кипр. Иниго возблагодарил Господа и отправился выяснять, как быстрее попасть в Испанию.

РИМ, 1552 ГОД

   — Отец Игнатий, — сказал Надаль крайне почтительным тоном, — сегодня воскресенье. Вы просили напомнить вам...

   — Да? И о чём же? — поинтересовался настоятель.

   — О книге. — Надаль знал, что нужно оставаться спокойным, и у него это получалось.

   — А... о книге... — отец Игнатий зашелестел какими-то бумагами, — о книге... что-то мне опять здесь прислали...

Надаль попытался обратить дело в шутку:

   — Мне говорили: вы гуманны с подчинёнными...

   — Не соврали, — подтвердил настоятель. — Хотите совет? Если кто-то не верит в ваш гуманизм, начните его пытать, а потом внезапно прекратите. Должно подействовать.

   — Отец Игнатий! — голос Надаля окреп. — Давайте я скажу начистоту. Мы все боимся, что вы умрёте, так и не рассказав нам о своей жизни.

   — Да? — Игнатий посмотрел на своего помощника с любопытством. — А почему вы боитесь именно за меня? Вы сами ведь тоже не бессмертны.

   — Видите ли, мы все слышали, как вы говорили о своём желании снискать от Бога три благодеяния прежде, нежели умрёте: во-первых, чтобы Общество было утверждено Апостольским престолом; во-вторых, чтобы то же произошло и с «Духовными упражнениями»; в-третьих, чтобы вам удалось написать Конституции. Всё это свершилось и... сами понимаете, по логике... мы опасаемся... извините, что говорю напрямик.

Игнатий прищурился.

   — По логике, значит? Вы, значит, смогли познать логику Бога? Поздравляю. Ещё никому из людей это не удавалось.

   — Так что же мне делать? — в отчаянии спросил Надаль.

   — Напоминайте мне об этом, пожалуйста, каждое воскресенье. Если Богу угодно, у вас всё получится. А сейчас — простите. Я очень занят.

Крайне раздосадованный Надаль пошёл в трапезную, где его ждали Поланко и Луис.

   — Опять? — поинтересовался Луис.

Надаль кивнул:

   — Он как будто поставил себе цель довести меня. Сколько это ещё будет продолжаться?

   — Нас всех это тоже не радует, — вступил в разговор Поланко. — Разве он не понимает? Ведь его упрямство вредит общему делу!

   — Да уж. Характер у него тот ещё. Одно слово — баск.

Дверь открылась бесшумно и резко. На пороге стоял отец Игнатий.

   — Вы слишком громко обсуждаете других. Не удивляйтесь, если кто-нибудь услышит не предназначенное для его ушей.

   — Простите нас, — сокрушённо опустил голову Поланко. — Но, может, вы найдёте нужным всё же высказаться по этому поводу?

Настоятель оглядел присутствующих быстрым взглядом.

   — Логика у вас не приживается, вот что можно сказать. Хотите сделать из человека пример для подражания и тут же позволяете себе судить. Подождите, — прибавил он, чуть смягчившись, — если Богу угодно — эта книга обязательно появится. Главное — верно распознать.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. О МАСТЕРСТВЕ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

На редкость суровая зима выдалась в Венеции в 1524 году. Особенно холодным стал январь.

Падал снег, замерзали лужи. На площади Святого Марка голуби поджимали лапы. Иниго, простуженный и злой, сгорбившись, ходил взад-вперёд у входа в храм. Его одежда совсем не годилась для такой погоды. Обтрёпанные штаны едва доходили до щиколоток, ропилья прохудилась, а хубон имел на спине многочисленные разрезы — по последней моде, ведь одежду подбирали «уважаемые господа» из Манресы.

До Венеции он добрался с превеликим трудом, измученный морской болезнью, бурями и неучтивыми капитанами. Неудивительно, что сомнения вновь охватили его со страшной силой. Более всего беспокоила теология. Зачем проповеднику эта непонятная расплывчатая наука? Для убеждения нужны сильные выражения и проникновенный голос.

Всем этим Иниго владел с юности. Ему ведь даже удалось однажды уболтать тюремщиков. Они выпустили его, несмотря на учинённый дебош, за который полагалось сидеть несколько месяцев.

Может, выславший его францисканский провинциал просто побоялся конкуренции? Очень похоже. Особенно если учесть нехватку пищи и общий упадок обители. Но отлучение от церкви оставалось для Лойолы страшной угрозой. Церковь была для него зримым воплощением Божиего присутствия в мире людей. Ведь она вела своё начало от самого Христа через Его апостолов.

Размышлять становилось всё труднее от холода. Вдобавок, горожане сидели по домам. Редкие прохожие, прятавшиеся от ветра в тяжёлые складчатые плащи, не очень-то хотели спасать душу, подавая милостыню бездомным.

В конце концов, после долгих терзаний и борьбы с гордостью, Иниго пошёл к дому сенатора.

Слуга, открывший дверь, посмотрел на оборвыша с неприязнью. Лица его Иниго не помнил. Да и вообще, живя в этом доме, не обращал особого внимания на слуг. Придать, что ли, голосу особую вежливость?

   — Скажи Марку Антонию: приехал паломник из Святой земли.

Дверь начала закрываться, но Лойола, предусмотрительно поставив ногу на порог, вкрадчиво заметил:

   — Ты хоть знаешь, кого хочешь не пустить? Знаешь, как сенатор ждёт меня?

Тот мгновенно отпустил дверь и побежал докладывать. «Чем не теология?» — с усмешкой подумал Иниго. Вдруг ему стало противно. Вранье ведь это. Марк Антоний вовсе не ждёт его. Умея говорить, можно убеждать людей в чём угодно. Какой простор для искушений!

Слуга уже вернулся с виноватым видом. Действительно, гостя просят пожаловать в комнаты.

Хозяина не было дома, зато его жена и дочери выказали такое неподдельное радушие! Иниго стало неловко, что у него нет с собой ни крестика, ни даже простого камушка из Святой земли. Его усадили на мягкие подушки, принесли вина и жареной дичи.

   — Сколько неверных вам удалось обратить? — хозяйка уселась поудобнее, укутав плечи бархатной накидкой, отороченной мехом, и приготовилась выслушивать длинный рассказ.

   — Нисколько, — вздохнул Иниго. — Францисканцы не позволили мне этого. По их словам, для проповеди необходимо знать теологию. Мне же казалось достаточно одного Святого Духа.

   — Конечно! Вы абсолютно правы, — возмутилась сенаторша, — какой ужас! Они лишили людей вашей боговдохновенной речи. Но, действительно, без одобрения инквизиции нельзя проповедовать, как мне кажется.

Она задумалась, взяв изящными пальцами изюминку с серебряной тарелки.

   — Послушайте! Вам просто нужно войти в те круги, где диспутируют влиятельные теологи. Как раз завтра здесь, в Венеции, в доме друга моего мужа собирается такое общество. Я договорюсь о вашем присутствии.

На следующий вечер, отмывшись и в новой тёплой одежде, Иниго пришёл в указанный дом. Встреча, как ему сказали, посвящалась обсуждению «Аугсбургского вероисповедания», составленного неким Меланхтоном. Этого Меланхтона, по словам сенаторши, уважал сам Лютер. Иниго не знал ни того ни другого, но глубокомысленно кивнул на всякий случай.

Дом с пятнами сырости на стенах и с подслеповатыми окошками, выходящими на узкий тёмный канал, не говорил о роскоши, но публика, судя по всему, там собралась важная. Пышно одетые вельможи, учёные в академических шапочках, лица духовного звания. Прибыл даже кардинал в малиновом дзукетто. Собравшиеся оживлённо беседовали. Иниго изо всех сил вслушивался в полузнакомые итальянские и латинские слова, но смысл постоянно ускользал.

   — Вы читали? ...ваше мнение?

   — Непобедимая книга. «Liber invictus, non solum immortalitate, sed et canone ecclesiastico dignus», — как говорит Лютер.

   — Лютер — еретик, приговорённый к смерти. Странно, что вы...

   — ...но трактат о первенстве папы...

   — ...и, несомненно, potentia absoluta...

Иниго затосковал. Он не понимал, зачем разговаривать с этими людьми. К тому же нога нестерпимо заныла.

Между тем друг сенатора уже представил его гостям как проповедника и автора теологических трудов. Последнее совсем не понравилось Лойоле. Его «Духовные упражнения» находились ещё в стадии написания. К тому же, не поняв толком, что есть теология, он не знал, можно ли называть его записки теологическими.

   — Гость из Испании — это прекрасно. Давайте для начала послушаем его, — предложил кто-то из магистров.

Все глаза оказались устремлены на Иниго. Он, умеющий вести за собой солдат на смерть и вразумлять толпу пьяных драчунов, вдруг потерялся. «Вот же то, чем ты собираешься заняться!» — говорил ему разум, но сердце колотилось, как пойманная птица.

Кардинал что-то шепнул своему спутнику.

   — Ну давайте же, — с нетерпеливым раздражением велел тот Иниго. Отступать было поздно.

   — Нужно уметь распознать, — наконец сказал он, — чтобы понять: от Бога твои мысли или от дьявола. Для этого нужно испытывать свою совесть... приучать её быть чистой весь день, два дня, неделю... всю жизнь, если получится.

...Он видел разочарование на лицах, но продолжал с отчаянным упорством, будто снова защищая памплонскую цитадель:

   — И надо научиться представлять... видеть всю мерзость ада... чтобы не хотеть совершать мерзости. И всю красоту Царствия Божиего... оно прекрасно, поверьте...

   — Он что, сумасшедший? — спросил кто-то. Остальные напряжённо молчали.

   — Спасибо за ваше внимание, — поблагодарил Иниго, — мне нужно идти.

Ему не было так больно, даже когда хирурги отпиливали кость.

   — Ama Birjinaren buruz! — пробормотал он, обращаясь к Пресвятой Деве, и увидел, как кардинал, стоящий у него на пути, с отвращением отшатнулся. Наверное, принял баскскую речь за ругательство.

   — Извини, что не оправдал доверия, — сказал Иниго сенатору Тревизану, — вероятно, я, действительно, не знаю теологии.

   — Ничего страшного, — отвечал тот, — ты знаешь больше, чем многие теологи. Не стоило тебе выступать перед ними. Зря моя жена это устроила.

Они пили вино в роскошном кабинете сенатора, сидя на полу, устланном шкурами особых кучерявых овец.

   — Нет. Хорошо, что она это сделала, — подумав, возразил Лойола. — Оно, несомненно, принесло мне пользу.

   — Думаешь возвращаться в Испанию? — спросил Марк Антоний.

   — Конечно. Там есть люди, которые помогут мне... распознать... Выйду прямо сегодня же.

   — Возьми это, — сенатор протянул ему увесистый кожаный кошелёк, — и это тоже.

На пол лёг тяжёлый отрез серого сукна.

   — Обвяжешь вокруг пояса, — продолжал сенатор, — так нынче ходят в Венеции щёголи. Это хорошо убережёт тебя от холода. А станет тепло — продашь.

Иниго ощупал добротную материю.

   — Спасибо. Пусть Бог благословит всю твою семью. Прощай.

   — Azur! (До свидания!) — проговорил Тревизан по-баскски.

Выйдя на улицу, Иниго осмотрел содержимое кошелька. Он был набит некрупными монетами. У горбатого мостика через канал сидел замерзший нищий. Увидев человека, считающего деньги, он протянул трясущуюся руку и заныл:

   — Подайте во имя Господне!

«Надо подать», — подумал Лойола. Он больше не собирался жить без денег для распознавания Божиего замысла, просто почувствовал жалость. К тому же сенаторских денег точно не хватало до конца путешествия. А может, Бог учтёт его доброту к нищему и тоже пошлёт что-нибудь хорошее.

За одним нищим появился другой, потом подбежали ещё двое. Даже удивительно, откуда взялось их так много на этом канале, где совсем не было церквей. Нищие слетались, будто голуби. Иниго продемонстрировал последнему приковылявшему пустой кошелёк и со вздохом покинул гостеприимную Венецию. Путь его лежал обратно на запад.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Он шёл, размышляя, как бы обойтись без теологии. Вспомнил о бабушке Бените. Вот кто поможет ему! У неё не могло быть теологического образования, а между тем сам король Фердинанд прислушивался к её словам. И ведь именно после встречи с ней Иниго начал задумываться о распознавании всерьёз.

Полный надежд, он шёл, приближаясь к Ферраре. Пройдя Феррару, направился к Генуе. До Манресы оставалось намного больше половины пути, когда ему стали попадаться сожжённые брошенные деревни и беженцы. Шёл февраль 1524 года, когда старые враги — император Карлос и король Франциск I — спорили из-за герцогства Миланского.

Милостыню теперь подавали значительно хуже. Иниго, давно привыкший есть не досыта, начал страдать от голода. Несмотря на это, он ещё чувствовал в себе силы, потому решил идти почти без отдыха, днём и ночью, дабы скорее миновать разорённые земли.

Однажды, уже под утро, проходя оливковую рощу, он услышал из-за деревьев испанскую речь. Там вокруг догорающего костра сидели солдаты императорской армии.

   — Доброго утра! Не подскажете, что за стычка происходит в этих краях? — спросил их Иниго.

   — Испанец! — зашумели они. — Иди к нам, угощайся!

   — Тебя как сюда занесло? — спросил какой-то офицер. — Тут посты всюду.

   — Я просто иду в Барселону, — объяснил Лойола, — пешком. На другой способ нет денег.

   — И откуда же? — недоверчиво поинтересовался офицер.

   — Из Святой земли. Но, собственно, пешком только из Венеции, — поспешно добавил паломник, услышав смешки.

   — Наверное, по каким-нибудь тропинкам да зарослям пробирался, — предположил другой офицер.

Иниго покачал головой.

   — Нет. По столбовой дороге. Зачем мне прятаться?

   — Ничего не понимаю! — пожал плечами первый. — Допустим, он мог пройти наши посты, говоря по-испански. Но тут французы повсюду! Получается, он уже несколько дней идёт посерединке между двумя войсками, и хоть бы что!

«Странно, — подумал Лойола, — им не приходит в голову заподозрить меня в обмане».

Его накормили сушёным мясом с чёрствыми лепёшками, напоили кислым дешёвым вином. Ему давно уже не везло так с едой.

Отдохнув немного, он снова собрался в путь. Солдаты показали безопасную кружную дорогу. Лойола не согласился.

   — Вот ещё! Охота была кружить. Разве нужен кому-то нищий калека?

Офицер неодобрительно хмыкнул.

   — Впереди большой участок столбовой дороги захвачен французами. Они не пропустят испанца.

   — Предоставим решать это Богу, — возразил Иниго, — а я не привык, знаете ли, прятаться.

Он поблагодарил солдат за пищу и решительно двинулся в сторону столбовой дороги.

Она оказалась совершенно безлюдна. Только однажды Иниго встретил старуху, ведущую козу на привязи. Деревни, которые он проходил, выглядели брошенными. Зато ему попался на глаза чистый ручей, из которого удалось напиться, закусив половинкой солдатской лепёшки.

Так прошёл день. Солнце начало клониться к закату, когда Лойола вступил в очередную деревню.

В ней вроде бы жили. Дома ухожены, улицы чисто подметены. «Может, найдётся лишний кусочек для бедного паломника? — с надеждой подумал он. — Вот в этом домике наверняка найдётся!»

Строение, которое он разглядывал, выложили из розоватого камня, причём не простой кладкой, а фигурной, говорящей не только о богатстве, но и о хозяйском вкусе. Иниго поднял руку — постучать. В этот момент его грубо схватили за плечи.

   — Qui est tu? (Кто ты?) — услышал он французскую речь.

Да уж. Лучше бы ему было послушать того офицера и пойти в обход. Французы затащили паломника в дом напротив и начали допрашивать. Он отвечал по-испански: «Я ничего не знаю». Тогда они перешли на плохой испанский, но, не добившись вразумительного ответа, раздели его и обыскали. Книжечка с записями вызвала большое подозрение. Француз, знающий испанский, полистал её.

   — Тут какие-то молитвы...

Он продолжал листать и наткнулся на записи, сделанные по-баскски.

   — Ничего не понимаю. Видимо, шифр?

   — Сейчас тебя отведут к капитану, — сказали Лойоле, — он хорошо умеет развязывать языки.

   — Верните мою одежду! — потребовал он.

Ему кинули чужие драные штаны.

   — Хватит с тебя. Всё равно расстреляют.

Его потащили в тот самый розовый дом с фигурной кладкой. Оказалось, капитан занят. Пленника временно посадили в подвал, заставленный винными бочонками.

Дрожа от холода, он сидел на сыром полу и думал. Нужно как-нибудь поговорить с капитаном полюбезней. Например, называть его «ваша милость». Прибегнуть к убедительной силе голоса. А то ведь и вправду могут расстрелять. И тут ему пришла в голову обидная мысль. Получается, он не честен перед собой. Все эти испытания совести, даже отказ от денег — ничего не стоят, если сейчас, перед лицом смерти, он уповает не на Божью волю, а на свой голос, да ещё собирается постыдно лебезить.

Собравшись с духом, он начал читать «Душу Христову». Не успел дочитать до конца, как за ним пришли.

Капитан — молодой, с изящными чёрными усиками и капризным невыспавшимся лицом — сидел за столом, на котором красовалась вазочка с засушенными розами и горка ниток. Видимо, то была комната хозяйки дома. Переводить взялся тот же француз, который пытался прочесть записную книжку.

   — Отвечай подробно: кто ты, откуда следуешь и с какой целью? — прозвучал первый вопрос.

   — Я... — Лойола поднял взгляд к потолку. Он решил проводить испытание совести после каждого слова. — Я... Иниго. Иду... — он опять огляделся, — из Святой... — снова пауза, — земли.

Совесть могла торжествовать. Он ощущал себя полностью в Божиих руках, а капитан и вся ситуация вдруг стали совершенно неинтересны.

   — Ну! — поторапливал переводчик, видя нетерпение капитана. — С какой целью идёшь? Говори!

   — С целью... — невозмутимо продолжал тянуть Лойола, — сказать. У меня... отняли одежду. Весьма... — он опять посмотрел на потолок, — нехороший поступок.

   — Какую ещё одежду? Что он мелет? — закричал капитан. — Переведи ему!

   — Одежду... — неторопливо начал рассказывать пленник, — хубон... почти новый. Штаны. Зимние. Тёплые. Также... ропилья.

   — Мы обыскивали его, — оправдывался переводчик. — Разве неправильно?

   — Почему не вернули одежду? — капитан стукнул кулаком по столу, — Он сумасшедший, разве не видите? Где его вещи?

   — Хотели... взять себе, — меланхолично пояснил пленник. Говорить по-французски он не мог, но кое-что понимал.

   — Отдайте ему всё и гоните в шею, — приказал капитан.

Французы вернули Иниго все, кроме записной книжки.

   — Где мои записи? — спросил он переводчика. Вместо ответа тот, взяв его за плечи, вытолкал на улицу.

   — Убирайся, пока цел. А то скажу капитану про твои каракули на непонятном языке.

Иниго, не оборачиваясь, ушёл. «Значит, Богу угодно, чтобы я переписал “Духовные упражнения”», — понял он.

На подступах к Генуе Лойолу снова остановили французы. Но дорога в этом месте не считалась закрытой, хотя во время военных действий по ней почти не ходили. Поэтому его не стали обыскивать и допрашивать, а привели к капитану, имевшему испанское происхождение. Тот начал выяснять, откуда именно родом этот хромой странник, говорящий по-испански. Узнав, что из Гипускоа, офицер обрадовался.

   — Мы почти земляки, — сказал он Лойоле, — я сам из Памплоны.

Он предложил страннику выпить с ним вина. Иниго не стал рассказывать о своих памплонских приключениях, ограничившись описаниями Святой земли. Они расстались почти приятелями. Памплонец дал Иниго адрес одного баска, живущего в Генуе. Лойола нашёл этого баска, и тот посадил его на большой корабль, следующий в Барселону.

«Боже! Хоть бы в этот раз обошлось без шторма!» — взмолился Иниго. Морские путешествия он уже просто ненавидел.

Бог в точности исполнил его просьбу. Корабль шёл мягко, словно по маслу, подгоняемый ровным попутным ветром. Небо сияло чистой лазурью. Никаких намёков на бурю. Но, как выяснилось, в море представляет опасность не только шторм.

Нехорошую суету среди матросов Иниго заметил сразу. Оглянувшись, он увидел, как их судно догоняет корабль средних размеров. Он не удивился, когда на том корабле что-то сверкнуло и появилось облачко дыма. Над спокойной поверхностью моря взметнулся фонтан от упавшего ядра. Потом ещё и ещё.

Паломник не знал, кто преследует их. Одно было понятно: преследователь уверен в себе и имеет достаточно боеприпасов. На торгово-пассажирском корабле тоже имелось несколько бомбард. Только вот ядер оказалось в обрез. Старый канонир, пересчитывая их, ругался на чём свет стоит.

Иниго не заметил, как уже стоял рядом с орудийной коробкой и вглядывался в открытый пушечный порт.

   — Это ж сам Андреа Дориа! — донеслось до него. — Догонит, так никому не жить!

   — А он разве не за испанцев?

   — Держи карман! За Франциска он. Мы для него — отличная жертва!

Про кондотьера Андреа Дориа паломник слышал от генуэзского баска. По словам того, разбойник держал в кулаке пол-Генуи и не загрёб оставшуюся половину исключительно из-за лени.

Кондотьерский корабль настигал. Вдруг от него отделился комок огня. Ярко черканув по небу, он со страшным шипением ухнул в воду у самой кормы. Корабль сильно качнуло.

   — Поджечь хочет... Спаси нас Богоматерь! — пробормотал канонир.

Ещё один огонёк взлетел над водой. Раздался удар.

   — Отцепляй шлюпку, горит!!! — заорал кто-то.

Старый канонир не обернулся на крик. Сосредоточенно глядя в порт, он наводил орудие. Потом медленно взял тлеющий трут.

   — Не подведи же, Пресвятая Дева!

Он сунул трут в запальное отверстие и с неожиданной резвостью отскочил в сторону. Грохот и дым смешались в единой адской смеси. Пушка, подпрыгивая, отъехала назад.

Иниго казалось: ядро давно должно было долететь до цели. Старик, конечно, промазал. Но почему не видно даже фонтана?

И тут послышались торжествующие крики. Передняя мачта кондотьерского судна медленно завалилась. С вражеской палубы вылетела ещё пара огней, но усилившийся попутный ветер увеличил расстояние между кораблями. Через некоторое время судно грозного кондотьера сделалось маленьким, а потом и вовсе растворилось в сияющей дали.

Больше ничего экстраординарного до прибытия в Барселону не случалось.

Из Барселоны Иниго тут же двинулся в Манресу, весь в мыслях о предстоящем разговоре с бабушкой Бенитой. Живя у доминиканцев, он мало общался с ней, не слишком ценя и понимая её дар боговдохновения. Теперь он понял многое из её речей и сформулировал несколько важных вопросов к ней.

   — Она ушла от нас, — сказал ему монастырский привратник.

   — Куда? — Лойола удивился. Бениту очень ценили в Манресе. Кроме того, у неё болели ноги — не очень-то походишь.

   — Ушла, — строго повторил доминиканец. — Наверное, теперь уже в доме Отца, ведь она была праведницей.

   — Ну почему? — прошептал Иниго, не замечая слёз, текущих по щекам.

Больше в Манресе его ничего не держало. Он вернулся в Барселону с твёрдым намерением выучить эту непонятную теологию.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Шёл апрель 1524 года. Исабель Росер, богатая барселонская сеньора, задумчиво пощёлкивала ножницами в оранжерее. Она отстригала пожелтевшие листики, прореживала слишком густые заросли. Нынешняя зима случилась небывало холодная, и несколько особенно теплолюбивых растений, привезённых из Африки, сильно пострадали.

Сеньора хмурилась, трогая пожухлые лианы. Ей хотелось совершенства в её цветочном царстве. Исабель любила цветы, и те отвечали ей взаимностью. Сеньора не считалась красавицей. Но её смуглое и худощавое лицо с большим носом выглядело изысканно, почти царственно, окружённое пышными листьями и диковинными соцветиями.

   — Госпожа, к вам паломник, — тихо, но отчётливо проговорила незаметно подошедшая служанка.

   — Пусть... — рассеянно сказала сеньора, пытаясь придать лианам приличный вид с помощью ножниц и подвязок.

Послышалось постукивание. Припадая на одну ногу, вошёл очень худой, невысокий, лысоватый человек с палкой. Исабель хорошо помнила его. Прошлой зимой он приходил просить денег на поездку в Рим, чем очень разочаровал её. Ей виделся особый загадочный блеск в его глазах — «поволока нездешних слёз», как она назвала это для себя. Человек с такими глазами не должен был стремиться в суетный грешный город. Может, он одумался?

   — Здравствуйте, сеньора, — голос прозвучал негромко, но проникновенно, — вы, пожалуй, меня не помните...

   — Отчего же? — живо спросила она, отпуская недостриженные лианы и приглаживая блестящие чёрные волосы, по-испански уложенные на две стороны. — Как ваши римские впечатления?

   — Их вытеснили впечатления от Святой земли, — по его губам пробежала улыбка и пропала. — Я ведь хотел попасть туда. Просто боялся признаться в этом.

   — Никогда не надо бояться такого,— ободряюще произнесла Исабель. — Это прекрасный порыв души!

   — Навряд ли человек может с точностью оценить: прекрасен его порыв или нет, — сказал он так строго, что она на мгновение почувствовала себя маленькой глупой девочкой. — Но Господь милостив и даёт нам способы прозреть. Правда?

и улыбка снова скользнула по его лицу.

   — Это всё очень интересно, — согласилась она холодноватым тоном. — Зачем вы пришли ко мне снова?

   — В прошлый раз вы советовали мне не вести себя независимо, если мне нужно просить о чём-то влиятельных людей. Я долго думал над вашими словами. Они не вполне верны. Нужно держаться одинаково со всеми. Людская влиятельность и обстоятельства вряд ли важны для Бога. Сейчас мне нужны деньги на учёбу, и я говорю это вам без условностей. Если откажете вы и все остальные тоже — значит, моё решение обучаться противно Божией воле. Только и всего.

Она смотрела на его измождённое лицо. Столько паломников и особ духовного звания приходили к ней! Их речи вились красиво и замысловато. Здесь же в простых фразах ей виделся обнажённый смысл, и это очаровывало.

   — Я дам денег, — сказала она, — и буду помогать вам.

Стараниями Исабель уже через два дня Лойола, со своим неразлучным посохом, вошёл в класс латинской грамматики. Там стояли длинные столы, за которыми сидели мальчики, примерно от восьми до тринадцати лет. Они с любопытством посмотрели на вошедшего.

   — Вы наш новый учитель? — спросил один мальчик.

   — Нет. Ученик, — бесстрастно ответил Лойола. Проковылял на свободное место и сел, с грохотом уронив посох. Дети засмеялись.

...Он собирался постичь латынь быстро — за месяц, максимум два. Но, едва освоив одно правило, обнаруживал кучу исключений. К тому же стоило заняться зубрёжкой, как его начинали посещать прекрасные видения — райские птицы, небесные сады...

Однажды проходили Futurum exactum (предбудущее время). Скучающие мальчики тайком косились в окно. Оттуда светило солнце и разливались птичьи трели. А главное — издалека доносились взвизгивания счастливцев, не отягощённых латынью.

Раздражённый учитель, пообещав всем розог, вызвал отвечать Иниго. Тот встал, размышляя: почему видения не посещают его во время мессы? Не искушение ли это?

   — Господин Иниго, — учитель нетерпеливо барабанил пальцами по столу, — скажите нам что-нибудь о Futurum exactum.

   — О Futurum, простите, что? — «Искушение! Искушение!» — кричал внутренний голос. Лойола поднял взгляд на учителя. — Так какой у нас Futurum?

Класс взорвался смехом.

   — Садитесь, господин Иниго, — вздохнул учитель, но великовозрастный ученик возмутился:

   — Как «садитесь»? Почему вы не обещаете мне розог? Я вполне заслужил их. Правила должны быть общими для всех.

Мальчики посмотрели на него с уважением.

Вечером, когда занятия закончились, преподаватель грамматики встретил Иниго на улице, неподалёку от школы. Странный ученик стоял в окружении не менее странной публики, состоящей из младших школяров, молоденьких служанок, двух монахов и одной весьма знатной госпожи. Все они внимательно слушали его. Подойдя поближе, учитель понял: речь шла об аде. Причём рассказывав этот чудак удивительно захватывающе, будто сам только что вырвался оттуда.

При описании пылающей бездны учитель, считавший себя весьма просвещённым человеком, почувствовал, как спина холодеет. Тут же одна служанка, пискнув, завалилась в обморок. Иниго, не прерывая рассказа, поднял девушку, деловито похлопал по щекам и незаметно перевёл разговор на райские кущи. Очнувшаяся служанка немедленно пришла в восторг и возмечтала о святости.

«Зачем ему это? Он не монах. Говорит плохо, латыни не знает, — думал преподаватель, пытаясь отогнать картины, описанные Лойолой. Те не отгонялись. Учитель уже поужинал и, прочитав вечернюю молитву, собрался отойти ко сну, но адские бездны попеременно с райскими кущами мучили его. — Всё же неправильно я живу, — решил он, — придётся менять свою жизнь. И, наверное, всё же нужно всыпать розог этому сказочнику!»

А Иниго продолжал бродить по Барселоне, собирая вокруг себя слушателей. Временами сомневался: можно ли говорить о сверхъестественном, если перестал подвергать лишениям самого себя? К целомудрию, длившемуся ещё с памплонских времён, он привык и даже не считал это особенным достижением. А вот хождения босиком, запрещённого манресскими врачами, ему не хватало. Сочтя себя достаточно здоровым, он проковырял дырки в подошвах башмаков и постоянно их увеличивал. В итоге к зиме от обувки остался один верх.

Несмотря на видения и проповеди, учился Лойола старательно и за два года смог освоить латынь и основы теологии. Пришла пора изучать свободные искусства. Учитель посоветовал ему идти за этим в Алькалу. Иниго пришлось уходить тайком, иначе бы за ним увязались преданные школяры и восторженные служанки.

С трудом одолев долгий путь, Лойола отдыхал на площади перед собором Святых Детей, главной церковью Алькалы. Более тысячи лет назад, в 306 году, на этом месте по приказу императора Диоклетиана замучили двух христианских мальчиков. В этом городе мореплаватель Колумб впервые встретился с Изабеллой и Фердинандом. А ещё в часовне Святых Детей крестили инфанту Каталину, ныне английскую королеву, которую когда-то в незапамятные времена юный Иниго называл дамой сердца.

Посмотрев на аистов, заполонивших площадь, и послушав их клёкот и щёлканье, Лойола достал чашку для милостыни и сел на ступени собора, закутавшись в плащ скорее от печали, чем от холода. Стоял май 1526 года. Странник снова нуждался. Деньги, полученные им от Исабель, предназначались только для учения. Ему повезло. Он прибыл сюда в воскресенье, и толпа милосердных христиан как раз покидала собор после воскресной службы.

   — Посмотрите на него! Здоров как бык и попрошайничает! — два клирика направились к Иниго явно не с дружелюбными целями.

   — Иди работай! — неприязненно подхватил какой-то ремесленник, проходивший мимо, и даже сделал движение в сторону Иниго, будто собираясь пнуть.

   — А вы не ошиблись? — громко, с интересом спросил Лойола. — Вы точно знаете, кому положена милостыня, а кому нет? Ведь очень легко ошибиться.

   — Чего тут ошибаться, всё ясно, — проворчал ремесленник, но клирики решили продолжить беседу.

Один с ехидцей поинтересовался:

   — То есть, ты считаешь, тебе положено попрошайничать? Может, ты сам святой Франциск? Докажи это, и я брошу что-нибудь в твою чашку.

Любопытные прихожане останавливались послушать спор, высказывали мнения, нелестные для Иниго.

   — Бог докажет, — ответил он, вставая. Забрал чашку, снял плащ, повесил его на руку и двинулся прочь. Все увидели его изуродованную правую ногу, намного короче левой, и замолчали, пристыженные.

Из толпы выступил человек в серой одежде и бросился вслед уходящему:

   — Постой! Я — управляющий странноприимным домом Богородицы Милосердной. Приглашаю тебя жить у нас.

...И вновь всё время, остающееся после учёбы, Лойола тратил на «вразумление душ», проповедуя на улицах и площадях. И здесь, как в Барселоне, за ним ходили толпы самого различного люда. Экзальтированные дамы исправно падали в обморок от его красочных рассказов. Одна сеньора даже собралась публично самобичеваться, но почему-то не смогла поднять руку. Появилось у него и несколько верных товарищей, всюду ходивших за ним и готовых выполнить любое его поручение.

Нехватки в подаянии он больше не испытывал и мог снова помогать другим нищим, по своему обычаю. Особенно много средств давал известный в городе печатник и богач дон Мигель де Эгиа. Семья печатника полюбила Лойолу, его часто звали обедать, с ним советовались, как с духовником.

Однажды они осматривали печатные станки, и дон Мигель сказал ему:

   — Дорогой друг, было бы лучше для тебя проповедовать под крышей, для специально приглашённых, а не на улицах. Слухи о тебе дошли до Толедо, тобою заинтересовалась инквизиция.

   — Инквизиторы? — удивился Лойола. — Зачем я им?

   — Видишь ли, — объяснил печатник, — даже один проповедник, не имеющий сана, вызывает подозрение. А у тебя целых четверо помощников. Инквизиторы считают вас «дерюжниками» или того хуже — «озарёнными». И те и другие запрещены. Недавно в Толедо как раз отлучали от церкви «озарённых». Попомни мои слова, инквизиция устроит вам резню!

   — «Дерюжники», «озарённые»... — Иниго пожал плечами. — А кто это такие? Кажется, сектанты?

   — Они самые, — отвечал Мигель, — и вы, если не вдаваться в подробности, очень похожи на них.

Лойола усмехнулся.

   — Ну какие из нас еретики? Мы веруем в Христа, признаем таинства.

Печатник даже руками развёл.

   — Я удивляюсь, как ты с твоим умом и прозорливостью ухитряешься проповедовать, абсолютно не представляя себе, чем сейчас живёт церковь. Ты хоть знаешь, что творится в Германии?

   — Нет, — честно признался Лойола. — Расскажи.

   — У них война. Настоящая война из-за веры. И все они вроде бы признают Христа, но по-разному.

   — Совесть у них не приживается! — пробормотал Иниго. — А поподробнее, Мигель?

В этот момент в залу со станками торопливо вошёл брат Мигеля, дон Диего, также покровительствующий Лойоле.

   — Вы здесь. Хорошо, — он перевёл дух, — я всюду искал нашего проповедника, хочу предупредить: завтра приедут инквизиторы. Будут расследовать, что за общество организовывает уличные проповеди, не согласуя их с церковью.

   — Я говорил тебе, Иниго! — горестно воскликнул Мигель. — Может, вас спрятать?

   — Зачем же? — возразил Лойола. — Будем уповать на Бога. Если мы правы — Он защитит нас. А пока... Мигель, расскажи всё-таки: что там случилось в Германии?

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

   — Проповедники, пожалуй, самое большое зло, какое можно себе представить в нашем деле, — сказал Людвиг, разглядывая собственноручно нарисованные листки.

Он, как выяснилось, тоже рисовал неплохо. Правда, до Альмы ему всё же было далеко.

   — Они льют яд в умы своими проповедями, — продолжал он. — Мы работаем месяцами, объясняя людям такое понятие, как «свобода». Они же могут свести на нет весь наш труд одним выступлением. Выразятся покрасивее и — народ пускает слезу. Особенно бабы.

   — То, чем мы занимаемся, тоже можно назвать проповедничеством, — возразил Альбрехт. Людвиг раздражённо отшвырнул листок:

   — Фром-бер-гер! Мы не проповедуем, а ведём разъяснительную работу! Понимаешь разницу?

   — Понимаю, — буркнул Альбрехт. Спорить не хотелось. Разницы особой он, если честно, не видел. Он вообще стал брюзгливым и раздражительным.

Прошёл уже год, как их выгнали из замка курфюрста, а он всё не мог забыть Альму и не знал, как найти её. Мало того, что его бы теперь не пустили в замок, у него не получалось даже попасть в окрестности Айзенаха.

Мюнцер гонял своих помощников, как ветер облака.

Вчера они «разъясняли» важные мысли крестьянам в Южном Шварвальде, дабы те не организовывали «неправильных» мелких восстаний, а копили силы на большую войну. Сегодня — обращались к лейпцигским беднякам. А завтра собирались подкладывать специальные выпуски листков веймарским зажиточным бюргерам.

Это не означало постоянных поездок, ведь собственных лошадей студиозусы, разумеется, не имели. Они могли передвигаться только с обозами — медленно и не прямо к цели. Порой так и происходило, но чаще они просто передавали сделанные листки нарочному и возвращались в печатню работать.

Сам Мюнцер часто разъезжал, ведя «разъяснительную работу». Его речи отличались прямо-таки зверской ненавистью к церкви. Храмы он называл не иначе, как «капища». Альбрехт был уверен: жену свою — бывшую монахиню Оттилию — «Новый Гедеон» взял в жёны не из любви, а из желания досадить проклятому духовенству.

При таких речах ему до сих пор удавалось оставаться на свободе, из чего студиозусы сделали радостный вывод: инквизиция в Германии работает из рук вон плохо. Всем управляли многочисленные князья. Каждый из них творил законы в своих владениях, не оглядываясь на соседей. Намозолив глаза одному князю, Мюнцер переезжал в другой город и там начинал всё сначала.

Съездив в Чехию, он снискал там лавры «второго Яна Гуса», после чего был немедленно выслан. Потом поселился в Альтштадте, официально заняв место проповедника, и снова принялся за «разъяснения». Ему удалось договориться с местной типографией. Теперь поэтические воззвания Альбрехта печатали с помощью наборных литер.

Глядя на отпечатанный текст, студиозус испытывал прилив гордости, будто создавал целый эпос.

   — А мы, презренные крестьяне, опять по старинке, — кривился Людвиг, врисовывая свои художества в пустоты, специально оставленные в каждом экземпляре.

В один из мартовских дней 1524 года, в Маллербахе, неподалёку от Альтштадта, Мюнцер говорил на городской площади о «поганых капищах». Из-за весеннего настроения получилось у него особенно вдохновенно. Разъярившаяся толпа, еле дослушав, бросилась к ближайшему храму. Альбрехт не успел даже ничего сообразить, как часовня уже горела. Выбежала плачущая монахиня.

   — Что творите, братья! — рыдала она. — Там статуя Богоматери! Она город наш спасала!

Ответом ей был только смех.

   — Замолчи, папская собачонка! — кричали из толпы. — Спасает Бог, а не ваши картинки! Пойди, залей святой водой, если она у вас такая чудодейственная!

Прибежали ещё две монахини. Втроём они приволокли со двора чан с водой и безуспешно пытались потушить пожар.

Толпа зашумела и заулюлюкала с новой силой.

   — Протухла, видать, ваша святая водичка-то? Не действует!

Монахини метались в бессильном отчаянии. Одна из них, самая старая, плюнула в толпу.

   — Накажет вас Бог, нехристи! Замолите о пощаде, да поздно будет!

   — Смотрите, собачонка ещё кусаться вздумала! — крикнул какой-то школяр. — Держи её!

Он пронзительно свистнул. Трое зарвавшихся юнцов бросились на старуху и, задрав длинный чёрный хабитус, показали толпе старухины чулки — серые, убогие, залатанные тут и там.

   — Отпустите немедленно! Не стыдно приставать к бабушкам? — крикнул Альбрехт. Школяры рванулись к нему с явным намерением подраться, но, оценив телосложение студиозуса, сникли и оставили монахиню.

   — Habitus non facit monachum! (Хабитус не делает монаха!), — всё же не преминул сказать один из них. В толпе снова засмеялись. Школяр гордо приосанился, только Альбрехт не дал ему разгуляться.

   — Иди учить уроки, умник! — и, взяв юнца за плечи, дал показательного пинка.

Часовня с чудотворной статуей пылала. Больше никто не пытался её тушить.

Смотрели молча, будто заворожённые. Пожилая монахиня, обиженная школярами, стояла рядом с Альбрехтом и порывалась что-то сказать ему.

   — Пусть Бог благословит тебя! — наконец решилась она. — Страшные времена пришли. Уже не часто встретишь убеждённого католика...

Он посмотрел в её испуганные просящие глаза.

   — Я не католик, — и быстро ушёл с площади.

Той ночью студиозус не спал до утра, так же, как после откровенности Альмы. Рушился привычный мир. Происходило то, о чём он так мечтал, живя в родном Виттенберге. Только теперь он не мог понять, нравятся ли ему такие изменения.

Впервые родительский дом, эта скучная тюрьма для духа, показался ему уютным.

В самый разгар лета в Альтштадт послушать мюнцеровскую проповедь приехал Филипп Мудрый — хозяин замка, в котором скрывался Лютер и жили студиозусы. Он прибыл с ещё одним саксонским курфюрстом, Иоганном, и многочисленной свитой. Фромбергер весь извёлся, надеясь увидеть Альму. Хотя с какой стати ей находиться здесь?

Оба студиозуса были уверены: «Гедеон» смягчит железо своих речей перед князьями. Однако тот, наоборот, разошёлся пуще прежнего. Объявив темой проповеди вторую главу из Книги пророка Даниила, он сразу переключился на современный мир. Глядя в глаза князьям, говорил о конце их власти и почти прямым текстом подстрекал крестьян взяться за оружие. Никто не верил своим ушам. Даже циничный Людвиг глядел растерянно. Но больше всего Альбрехта поразили курфюрсты. Они покорно дослушали его речь до конца, который был не менее ужасен:

   — Небо наняло меня в подёнщики, и я точу мой серп, чтобы жать колосья, — исступлённо закричал Мюнцер. — Безбожники не имеют права жить, разве что избранные это им позволят.

Видимо, сам испугавшись своих слов, он добавил чуть тише:

   — Князья должны помочь народу, если не хотят лишиться власти.

Студиозусы думали: Мюнцера схватят, не дав ему выйти из церкви. Однако князья заговорили о возможности напечатать его проповедь.

   — Как вам этот праздник сатаны? Прекрасно смотрится в папской церкви, не правда ли? — услышали они рядом знакомый голос.

   — Професс... — выдохнул Альбрехт.

   — Юнкер Йорг, — сухо поправил его Лютер. — Кстати, поздравляю вас с прекрасным выбором наставника.

Он развернулся и быстро пошёл прочь. Фромбергер бросился следом.

   — Прошу вас, скажите...

   — Да что вы, право, себе позволяете! — Лютер попытался отодвинуть студиозуса с дороги, но тот стоял, будто скала. — Что вам от меня опять надо?

   — Скажите... умоляю, как там Альма?

   — Вы безумец, — неприязненно ответил профессор, но, видя отчаянные глаза бывшего ученика, смягчился:

   — Я не знаю, где она. Она покинула замок вскоре после вас.

ГЛАВА ПЯТАЯ

   — Ну и где же твои инквизиторы, Мигель? — спросил Иниго печатника, зайдя к нему через неделю.

   — Уже несколько дней, как прибыли и занимаются расследованием твоего дела, — ответил тот. Иниго задумчиво почесал мизинцем бровь.

   — Как ты думаешь, не стоит пойти помочь им, а то ведь нарасследуют, пожалуй...

Мигель энергично замотал головой:

   — Даже не думай. Делай вид, будто ничего не происходит, но особо не высовывайся. Может, обойдётся.

   — Значит, не высовываться... и как же это сделать?

   — Прекрати на месяц-другой свои рассказы и «помощь душам», как ты это называешь.

Лойола посмотрел на него с недоумением:

   — Целый месяц! А то и два! О чём ты говоришь, Мигель?

   — Но если выяснится, что ты неправильно проповедуешь, тебя сожгут, — предостерёг печатник.

   — А если расследуют неправильно и это выяснится, их самих сожгут, — отмахнулся Лойола, — пойду я всё-таки посмотрю на них.

Его вызвали раньше, причём вместе с четырьмя товарищами, но вместо инквизиторов их принял викарий епископа Толедского, по имени Фигероа.

   — Ваш образ жизни тщательно изучили, но не обнаружили никакой ошибки, — объявил он. — Вы можете продолжать беспрепятственно ваши встречи и разговоры. Только измените свой внешний вид.

   — В каком смысле изменить? — не понял Иниго. — Ваше преподобие имеет в виду парики или, может, накладные бороды?

   — Вы не являетесь монашествующими, — бесстрастно заметил Фигероа, — а носите одинаковую одежду. — Он указал на спутников Лойолы. Все они, не исключая своего наставника, носили серые балахоны, полученные в приюте Богоматери Милосердной. — Смените её, если нетрудно.

   — Хм. Если нетрудно! Это трудно, я даже бы сказал, невозможно. Мы — бедные студенты, питаемся милостыней. Кто нам купит новую одежду? Может, ваше преподобие?

Викарий задумался, оглядывая их.

   — А вы не покупайте. Покрасьте то, что есть. Вы и вот этот ваш товарищ, например, в чёрный цвет, те двое — в коричневый, а мальчик (он указал на самого младшего из них) пусть останется, как есть.

   — Хорошо, — согласился Иниго. — Насколько я понял, ереси в нас не обнаружили.

   — Разумеется, — сказал викарий уже более холодно. — Вы заметите, если её совершите. Вас тут же сожгут.

   — Вас тоже сожгут, — пообещал Лойола, — если совершите что-нибудь... такое...

...Они продолжали проповедовать, а также ухаживали за больными, одинокими и обездоленными... Всё больше людей собиралось вокруг Иниго, среди них попадались и местные аристократы, а особенно — аристократки.

Две богатые вдовушки — мать и дочь — пользовались известностью в Алькале. Они рьяно взялись за очищение души, не скупясь на подарки и заботу для нищих, но этого им показалось мало.

Как-то на рассвете Иниго, до сих пор живущего в приюте Богоматери Милосердной, разбудил тихий стук в дверь.

На ходу просыпаясь, он накинул перекрашенный балахон и пошёл открывать. На пороге стояли две фигуры, с головой закутанные в покрывало.

   — Благословите нас, Иниго! — послышался умоляющий шёпот.

   — Я не священник, — он отчаянно боролся с зевотой. — А что вы собрались сделать?

   — Всё давно решено! — дочь, скинув с головы покрывало, обратила на него прекрасные глаза, горящие страстью и преданностью. — Мы бросаем всё и идём! Да, мама?

   — Да! Да! — зашептала мать не менее страстно.

Зевота Иниго мгновенно прошла.

   — Куда идёте?

   — Пешком! Поклоняться, как вы! — воскликнула дочь уже не шёпотом, рискуя разбудить бездомных в соседних комнатах.

   — Как вы, как вы... — восторженным эхом отозвалась мать.

   — В Иерусалим? С ума сошли? — Иниго вдруг понял своего брата Мартина, пытавшегося удерживать его. — Даже не думайте!

   — Нет-нет, мы всего лишь слабые женщины, нам не дойти! — сокрушённо вздохнула дочь.

«Слава богу», — подумал он.

   — Мы идём в Андалусию, в места святой Вероники Хаэнской, — закончила молодая вдовушка.

   — Не ходите, вы не дойдёте, — резко сказал Лойола, — вы слишком хороши собой. В пути, знаете ли...

   — Нас охранит Бог! — торжественно произнесла мать.

Он кусал губы, думая, как остановить этих новоявленных праведниц. Если с ними что-нибудь случится — это ляжет на его совесть тяжким гнетом.

   — Я вынужден буду сообщить вашим родственникам... начал он, но женщины посмотрели на него с такой смертельной обидой...

   — Это нечестно, — сказала дочь. — Зачем пробуждать огонь в душах, если потом гасить его?

   — Идите, — вздохнул он, — да благословит вас Бог.

Так тяжело у него на душе не было уже давно, пожалуй, с момента неудачного выступления на теологическом диспуте в Венеции.

Через несколько дней к нему пришёл альгвасил и со словами: «Пойдёмте-ка со мной ненадолго» отвёл в тюрьму.

Там он просидел чуть ли не месяц, но никто и не думал допрашивать его. Зато многочисленные последователи рвались навещать заключённого, и у тюрьмы образовалась очередь. К нему приходили университетские сокурсники и профессора, а четыре верных товарища умоляли посадить их вместе с наставником. Особенно рвался в тюрьму Каликсто, первым примкнувший к Лойоле. Он был высоченного роста и с большими кулаками, чем повергал тюремщиков в беспокойство.

По прошествии восемнадцати дней с момента заключения арестанта повели на допрос, проводимый всё тем же викарием Фигероа.

   — Скажите, вам известны Мария дель Ваде и Луиза Гонзалес? (Так звали восторженных беглянок).

Лойола ответил утвердительно.

   — А вам известно, где они находятся?

Иниго покачал головой.

   — Очень жаль. Вам вменяется в вину их исчезновение. Полагают, именно вы подстрекали их покинуть дом.

   — У меня нет доказательств, но, видит Бог, я всячески отговаривал их от этого.

   — Ага. Значит, вам были известны их планы. Вы сами признались в этом.

   — Вы не инквизитор и не судья, — сказал Иниго, — что вы хотите от меня?

   — А вот посмотрим! — загадочно сказал Фигероа, и Иниго снова увели.

На следующий день викарий сам пришёл к заключённому и объявил: пропавшие дамы вернулись. По их словам, Иниго их действительно к побегу не подстрекал, а всячески отговаривал. Значит, обвинение в этом злодеянии с него снято.

   — В этом? А разве есть другое? — поинтересовался заключённый.

   — Вы все практикуете теологию, не окончив университета, и потом... инквизицию не устраивает ваш внешний вид.

   — И что же не так в моём виде? — возмутился Лойола. — Мы с товарищами перекрасились сразу после ваших слов.

   — Обуйтесь. Нельзя ходить босиком, — мрачно объяснил викарий. Иниго язвительно посоветовал:

   — Вы уж сразу скажите, может, ещё как-нибудь доработать костюм? Причёсочки, может, какие-нибудь особенные?

   — Идите, — прервал его викарий, — вы свободны.

Едва покинув тюрьму, Лойола в бешенстве пустился на поиски епископа Толедского, начальника этого Фигероа.

Как он и подозревал, епископ не особенно вдавался в суть расследований своего подчинённого. Сам он отличался свободолюбивым нравом и даже уважал Эразма Роттердамского — и за многотомные учёные труды, и за сатирические «безделки», вроде «Похвалы глупости».

Иниго обрадовался, увидев перед собой священника, умеющего выслушать с пониманием. В последнее время ему не везло на таких. Почти со слезами он просил епископа дать ему совет, как поступить со сложившейся в Алькале ситуацией.

   — Идите доучиваться в Саламанку, — вдруг предложил тот, — у меня там есть несколько друзей, я напишу им, пусть помогут вам. И возьмите это, — он протянул Иниго четыре эскудо.

На прощание Фигероа — надо отдать ему должное — одарил студенческой одеждой и четырёхугольными шапочками не только Лойолу, но и четырёх его товарищей.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Они пришли в Саламанку с намерением учиться, более твёрдым, чем когда бы то ни было. Однако в разгар лета профессора отыскивались с большим трудом. Поэтому, ознакомившись с планом будущих занятий, странники снова занялись любимым делом помощи душам.

Лойола вместе с Каликсто как раз растолковывали страждущим способ испытания совести, открытый в Манресе, когда к ним подошёл молодой монах-доминиканец.

   — Отцы весьма наслышаны о вашем праведном образе жизни, — сказал он. — Они желают видеть вас у себя, дабы спокойно потолковать обо всём. Предлагаю пойти прямо сейчас.

   — Пойдём? — спросил Иниго товарища. Тот не возражал.

   — Отчего же нет?

Они пошли за монахом по узким улочкам. А день этот оказался очень знойным, и к обеду жара стала просто невыносимой. Огромный Каликсто снял студенческую лобу (что-то вроде рясы), подаренную Фигероа, и нёс её в руках. Лёгкая, но неудобная ноша раздражала его всё больше. Увидев нищего, сидящего в тени одинокого дерева, он бросился к нему, словно к спасению, и отдал надоевшую одежду. Сам же после этого остался в короткой рубахе, коротких же обтрёпанных штанах и длинных, много выше щиколоток, ботинках со шнурками разного цвета. Выглядел он при этом совершенно дико, но Иниго, памятуя собственные эксперименты с костюмами, промолчал.

Так они пришли к доминиканцам. Один из них тут же выказал возмущение внешним видом Каликсто.

   — Я отдал свою одежду нищему! — гордо объяснил тот. Монах, поморщившись, процедил: «Caritas incipit a se ipso» («Забота должна начинаться с себя самого»). Остальные отцы вели себя благожелательно. Привели гостей в часовню и, усадив, приступили к расспросам.

   — Расскажите нам, господин Иниго, о вашем учении. Правда ли, что оно допускает относительность смертного греха?

   — Моё учение? — он удивился. — Разве есть какое-то учение? Мы просто стараемся совершенствовать душу для наиболее достойного служения Господу.

   — И как же ваши совершенные души относятся к смертному греху? Для них это абсолютное понятие?

   — Интересный вопрос. Я никогда не задавал его себе. Но здесь, вероятно, всё зависит от цели, которую ставит перед человеком Бог.

   — Вот как? — доминиканец встал и начал медленно прогуливаться к алтарю и обратно. — И какие же цели оправдывают смертный грех?

Иниго задумался.

   — Сложно сказать... Хотя почему же? Вот простой пример, с которым могут встретиться многие. Убивать — смертный грех. Но если вы на войне... (перед его внутренним взором встали памплонские стены) и ваши противники такие же христиане, как вы...

   — Но здесь очень важны мысли, — возразил один из отцов, — сожалеете ли вы в этот момент о грехе? Чувствуете ли раскаянье?

   — В этот момент? — Иниго усмехнулся. — Разумеется, нет. Если воин начнёт чувствовать, вместо того чтобы сражаться...

Доминиканец прервал его:

   — А если это не война, если на вас просто напали? Просто оскорбили? Или вообще, вам показалось, будто оскорбили? Видите, как опасны могут быть подобные рассуждения. А вы ведь говорите с людьми о заповедях. Даже толкуете их, не имея на то основания! Вот скажите, как вы понимаете Пресвятую Троицу?

   — По-моему, достаточно, — негромко сказал другой священник, не принимавший участие в разговоре.

   — Они ещё заговорят, — добавил сердитый монах, осудивший внешность Каликсто.

Отцы вдруг дружно встали и с поспешностью покинули часовню.

   — А вы посидите пока здесь, — сказал странникам монах, уходящий последним, и запер часовню на ключ снаружи. Каликсто начал безуспешно дёргать дверь, потом пнул её несколько раз. Лойола с усмешкой смотрел на его старания.

   — Ты же, помнится, хотел посидеть со мной в тюрьме, Каликсто?

   — Но это же не тюрьма, а часовня! — возмутился тот.

   — Лучше не проси, — предостерёг Иниго. — Не ровен час, допросишься.

Ближе к вечеру монахи повели их на обед, причём шли по бокам каждого, будто стражники. В трапезной набилось много народу, и все оглядывали странников с таким любопытством, будто те были, по крайней мере, слонами. Им задавали вопросы. Иниго заметил намечающийся раскол в монашеских рядах. Добрая половина монастырской братии прониклась к странникам симпатией. Однако после обеда их вновь заперли в часовне.

Так продолжалось три дня, потом их всё же перевели в тюрьму, причём не в камеры для преступников, а на заброшенный чердак тюремного здания. Там воняло крысами, всюду валялись грязные погрызенные тюфяки. Арестантов приковали цепью за ноги к столбу, подпирающему крышу. Цепь оказалась совсем короткой, лечь было невозможно, и даже усаживались они с трудом — стальные звенья врезались в тело.

   — Всё, как ты мечтал, Каликсто, — поддразнивал Лойола товарища.

Ночь, разумеется, прошла без сна.

Наутро у тюрьмы образовалась очередь, как в Алькале, даже больше. Узникам передавали одеяла, еду и рвались посмотреть на них. Некоторых посетителей почему-то пускали. Они спрашивали, не страшно ли быть обвинённым в ереси. «Растём потихоньку, — думал Иниго, — в юности меня сажали за дебош, недавно в Алькале — за совращение, пусть и духовное, теперь и до ереси добрались».

   — Ах, это невозможно вынести! — вскричала одна богатая сеньора, тоже попавшая на чердак, в ужасе зажимая нос. — Как вы выносите это?

Лойола грустно посмотрел на неё.

   — Разве вы не хотите попасть за решётку ради любви к Богу? Во всей Саламанке не сыскать цепей, которые я не желал бы из любви к Нему.

   — Всё равно это ужасно! — не согласилась сеньора и заплатила тюремщику, чтобы он снял цепи, — ведь всё равно тюрьма заперта.

В эту ночь узники расположились со всеми удобствами — наелись гостинцев и легли на чистые одеяла.

Ближе к утру их разбудили шум и крики. По чердачной лестнице загремели быстрые шаги, и возникла фигура, еле различимая в темноте.

   — Есть тут кто? — вопрос прозвучал отрывисто, спрашивающий слегка задыхался.

   — Мы, — ответил Каликсто, — что там за шум адский?

   — Побег, — объяснил неизвестный, — охрану всю убрали. Бегите смело!

   — Спасибо, — поблагодарил Лойола, — мы подождём суда.

   — Как знаете! — И фигура исчезла.

   — Может, стоит всё же уйти, пока можно? — осторожно спросил наставника Каликсто, тихонько собирая остатки еды в узелок. Он боялся признаться, но тюрьма утомила его до крайности. Иниго хмыкнул:

   — Я не вижу здесь никакого «можно». Разве нас кто-то отпускал?

Каликсто снова сел на одеяло, радуясь темноте. От стыда у него всегда краснели уши.

Поутру пришедшие разбираться с происшедшим альгвасилы обнаружили пустую тюрьму и двоих арестантов, сидящих на чердаке при открытых дверях.

   — Вы слышали ночью что-нибудь подозрительное? — спросили у них.

   — Подозрительное? — задумался Лойола. — Пожалуй, нет. Мы слышали только, как разбегались арестанты.

Когда об этом узнали в городе — всю площадь перед тюрьмой заполонил народ. Странников немедленно перевели с чердака в особняк, стоявший напротив. Новые условия оказались просто роскошны, но на свободу выйти по-прежнему запрещалось, и посетителей теперь не пускали. Наконец пришло время суда.

На допрос вызвали одного Лойолу. Каликсто перед этим перевели обратно в тюрьму. Судьями были три доктора теологии и один бакалавр. Этот бакалавр прямо-таки горел желанием уличить в чём-нибудь арестанта.

   — Мы знаем, у вас на свободе остались помощники, не отпирайтесь! — начал он. — Вы должны указать их адреса, это может облегчить вашу участь.

   — Моя участь находится в Божиих руках, я навряд ли могу её облегчить, — спокойно сказал Иниго, — а адресов у моих товарищей нет. Мы все — странствующие студенты. Вряд ли они прячутся. Вы можете поискать их в университете, если захотите.

   — Вы понимаете, что творите? — бакалавр нахмурился и слегка надул щёки для значительности. — Вы не учены, а беседуете о добродетелях и о пороках! А ведь говорить об этом можно лишь двумя способами: или от учёности, или от Святого Духа. Образования у вас пока нет. Значит, вы претендуете на святость?

Лойола молчал, глядя на потолок. Доктора наук начали нетерпеливо покашливать.

   — Нехорошая тема для беседы, — наконец выдал он, — давайте поконкретнее: если мы заблуждаемся в чём-то, скажите нам, если нет — отпустите, мы пойдём завершать образование.

   — Не торопитесь, господин Иниго, — подал голос один из докторов теологии, — у инквизиции имеется много вопросов к вам.

   — Инквизиция целую неделю изучала наш образ жизни в Алькале и не нашла ничего предосудительного! — возмутился Иниго. Судьи сделали ему знак замолчать.

   — Инквизиция получила ваши записки, называемые «Духовными упражнениями», — объяснил бакалавр, — сейчас над ними размышляют теологи. Но, насколько нам известно, в Алькале состоялся акт веры (auto da fe) с публичным сожжением вашего изображения. И мы также определённо знаем: вы берётесь объяснять людям, когда мысль является простительным грехом, а когда — смертным. Вы должны разъяснить нам этот пункт.

Иниго по-настоящему испугался. Почему-то до сих пор ему казалось: дело не пойдёт дальше слов. Но аутодафе, хоть и заочное... Может, обманывают с целью запугать?

   — Я отказываюсь отвечать, — твёрдо сказал он, — всё, что я мог бы ответить, вы найдёте в моих «Духовных упражнениях».

Доктор теологии посмотрел на арестанта крайне неодобрительно.

   — Напрасно, очень напрасно. Уведите его.

Лойолу отправили не в прежний особняк и не в помещение на чердаке. По крутой лестнице его привели в подвал, пахнущий сыростью, и заперли в небольшом помещении без окон.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

   — Я говорил тебе: этот искатель истины предаст нас, как только запахнет жареным! Смотри! — Людвиг швырнул на стол какие-то листы. «О мятежном духе» — гласило заглавие. Он полистал. Там говорилось о большой опасности, исходящей от Мюнцера.

   — Нет, ты понимаешь?! — продолжал кипятиться Людвиг. — Он тут, видите ли, открывает глаза князьям! Предостерегает!.. Какая подлость! А ведь они когда-то начинали вместе!

   — Не думаю, будто это как-то особенно повредит Мюнцеру. Курфюрст посетил его проповедь и даже предложил напечатать её... к моему великому изумлению. Что ещё нового может сказать Лютер?

   — Фром-бер-гер! Ты ещё не понял? — теперь Людвиг возбуждённо мерил шагами пространство печатни. — Курфюрст не вдаётся в философские тонкости. Он доверяет этому виттенбергскому предателю! Теперь на нас выпустят войска, помяни моё слово!

   — Странно... Идея свободы, насколько я помню, вовсе не безразлична профессору, — принялся размышлять вслух Альбрехт, перелистывая труд, — но, пожалуй, то, что предлагает Мюнцер... Можно ли это вообще называть свободой, ты как думаешь? Людвиг, ты где?

Товарища не было ни в комнате, где стояли печатные станки, ни в коридоре за дверью. Студиозус даже выглянул в окно — никого. Махнув рукой, он продолжил чтение.

Появился Людвиг так же внезапно.

   — Быстрый ты, аки олень, — заметил Альбрехт, — разве можно исчезать без предупреждения?

   — Да встретил тут одного... с курса...

   — Из Виттенберга? — заинтересовался Фромбергер. — Правильно, откуда же ещё. Ты нигде больше не учился. И кого?

   — Этого... — Людвиг замялся, — ну... Ганса рыжего.

   — Рыжего? — удивился Альбрехт. — Не было у нас такого Ганса.

   — Ты забыл, наверное... ну, давай свои вирши.

   — У нас на курсе не было рыжего Ганса! — упёрся тот. — Зачем ты врёшь?

Людвиг вздохнул виновато:

   — Да не вру я, Фромбергер! Ну забыл я, как его зовут. Вижу — из Витттенберга. Бросился спросить, вдруг про моих скажет...

   — Ну и как?

   — Не знает он их. Но в городе, по его словам, всё спокойно... давай работать.

Альбрехт посмотрел на товарища недоверчиво. Хотя зачем тому врать?

Они принялись за работу. Сегодняшней задачей оказалось «разъяснение» так называемой Гейльброннской программы, вынашиваемой в бюргерских кругах. Она представляла собой проект многочисленных реформ. Все они сводились к разработке общеимперского законодательства. Предлагалось чеканить единую монету, утвердить единую систему мер и весов, отменить пошлины внутри Германии. Одним из пунктов стояла конфискация церковных земель.

   — Какие нам нужны вирши сегодня? — спросил Альбрехт, берясь за перо. — Любим мы эту бумагу или нет?

Людвиг задумался.

   — Сочини какие-нибудь осторожно-ироничные вирши, — наконец сказал он, — такие вещи ругать опасно.

   — А зачем это вообще ругать? Я не понимаю. — Фромбергер перечитал ещё раз. — Тут же всё правильно написано. Даже про церковные земли.

   — Затем, что крестьянам с этих правильностей ни жарко, ни холодно. Ты видишь здесь хоть слово про чинши? А про «посмертный» побор? У меня вот дед умер, так отец отдал хозяину треть наследства, да ещё и заплатил за «допуск к наследованию».

   — Хорошо-хорошо, не пыхти, сейчас напишу в мягкоуничижительном тоне, — согласился Альбрехт. — Ты прав, я всегда забываю про крестьян. А ведь у моей матери тоже родственники в деревне!

   — Вот именно, — пробурчал Людвиг. Задумался и прибавил: — Всё-таки сделай два разных стиха: в одном будем обсмеивать, в другом похвалим. Нам самим гроши получить нужно. Я пока не очень понимаю, в каком случае больше заплатят.

   — Не стыдно быть таким продажным? — Альбрехт оглядел товарища и добавил: — Ты по недоразумению затесался в ряды студиозусов, Людвиг. Да и крестьянин из тебя малоубедительный. Торгаш и есть торгаш. Продавец людских упований.

Людвиг собрал со стола лютеровский труд вместе с Гейльброннской программой. Сровнял в аккуратную стопку.

   — Не так всё просто, Фромбергер. Я хорошо знаю тех, кому нужны твои вирши. Там не только Мюнцер, как ты догадался. Все они — достойные люди. Но я всюду бегаю и всё выясняю, а ты только пишешь. Так кто из нас больше продаётся?

   — Ладно, убедил, — махнул рукой Альбрехт, — будет тебе два стиха.

* * *

Вскоре после этого разговора Мюнцер покинул Альтштадт. После выхода в свет лютеровского «Мятежного духа» он всерьёз опасался ареста. «Новый Гедеон» перебрался в имперский город Мюльхаузен и звал с собой Людвига.

Альбрехт не понимал, как его товарищ ухитряется завоёвывать расположение сильных людей. В Виттенберге Лютер выделял его более всех, несмотря на Альбрехтовы отчаянные попытки выслужиться перед любимым профессором. Теперь Людвиг ухитрился стать нужным Мюнцеру. С каким вниманием «Новый Гедеон» выслушивал его советы! Он бы с радостью сделал этого выходца из крестьян своей правой рукой, вместо монаха Пфайфера, да только пронырливый студиозус не соглашался.

   — Свою свободу нельзя продавать даже за идею свободы! — сказал он как-то Фромбергеру в таверне, потягивая пиво.

После ухода Мыюнцера они ещё некоторое время жили в Альтштадте. Держало их маленькое, но довольно важное дело. Один купец заказал стихи на рождение наследника. Счастливый отец желал видеть их выгравированными в окружении вензелей и ангелочков. Плату пообещал солидную, но придирался хуже инквизитора. То вензеля неблагородные, то ангелы глядят глуповато.

   — Это сияние невинности! — убеждал Людвиг, в который раз переделывавший эскизы. — Земные хитрости ангелам чужды.

   — Ты мне зубы не заговаривай, — басил купец, — я сыну над кроватью повешу. Он вырастет и спросит: фатер, о чём думают эти ангелы? А по их глазам видно: думать их не научили.

   — Не следует путать земной рассудок с небесной мыслью, — отбивался Людвиг, но переделывать опять пришлось.

   — Ну не умею я рисовать, как Альма! — жаловался он товарищу. — Везёт тебе: лепишь свои вирши, будто пирожки. То так, то сяк можешь за минуту переделать. А мне полдня размалёвывать.

   — У меня тоже голова пухнет. Одиннадцать раз переделывал. Еле угодил. Вот, послушай:

Сберись достойно приумножить Всё, что соделал твой отец. Но будет злата пусть дороже Твой благочестия венец.

   — Все хотят благочестия... — вздохнул Людвиг, — да разве ж его купишь! Ладно, гравируем.

С неспокойным сердцем они принесли заказ в купеческий дом. Боялись: хозяин опять придерётся. Тот начал рассматривать гравюру, надувая щёки и заставляя студентов нервно почёсываться. Потом торжественно прокашлялся и вопросил:

   — Лучше, значит, не можете сделать?

   — Позвольте спросить, чем вы недовольны на этот раз? — поинтересовался Альбрехт, чувствуя, как внутри разрастается и крепнет желание убить привередливого заказчика.

   — Да вроде бы всё и нравится... Вроде бы! — со значительностью подчеркнул купец. — Впрочем, если не умеете лучше — оставим так.

Взяв работу, он выразительно посмотрел на студиозусов, явно побуждая их уйти.

   — А где наша плата? — напомнил Людвиг.

   — Плата... Ай-ай-ай! Чуть не забыл сказать. Нету сейчас свободных денег, подождите месячишко.

   — Знаешь что?! — Альбрехт подошёл к торговцу вплотную. Тот был большой, но грузный. Студиозус с огромными кулаками и разъярённым лицом выглядел намного опаснее.

Купец заморгал, якобы непонимающе:

   — Зачем руками размахался? Всё будет через месяц. Может, даже через три недельки.

   — Нам сейчас нужно, — сказал Людвиг спокойно, но твёрдо.

   — Нет у меня сейчас! — развёл руками заказчик. — Хотя подождите.

Он удалился за перегородку и вернулся с большим свёртком.

   — Вот вещички новомодные есть на вас, почти не ношеные.

Альбрехт увидел одежду своей мечты — куртку с многочисленными разрезами и цветными заплатами. Он мечтал о такой ещё в Виттенберге.

   — Вот, гляди какие! — купец с неожиданной ласковостью в голосе демонстрировал сборчатые рукава. Курток оказалось две. — Будете ходить франтами, а не захотите, всегда можно продать.

   — Такое старье никто не купит, — поморщился Людвиг. — Фромбергер! Они ветхие! Разве не видишь?

   — Где же ветхие? Совсем немножко, — Альбрехт не хотел расставаться с мечтой.

Они взяли куртки и покинули дом купца. Едва выйдя на улицу, Фромбергер тут же облачился в обнову.

   — Смотри, будто по мне шили, — сказал он, безуспешно пытаясь оглядеть себя со всех сторон.

Людвиг пробормотал нечто маловразумительное.

Они двинулись в путь. Почти сразу купеческая куртка попыталась развалиться, как предрекал Людвиг. Но на постоялом дворе нашлась одна проворная вдовая «кумушка». Статный голубоглазый студиозус очаровал её. Полночи она чинила ему модную одежду, с нежной улыбкой слушая его воинственный храп. Даже разрезала одну из своих юбок на заплатки.

Через несколько дней достигли Мюльхаузена.

Фромбергера, давно не бывавшего в больших городах, охватило пьянящее чувство свободы. Они с Людвигом шагали по аккуратно мощённым улицам, а те не кончались. Дома и соборы выглядели величественнее, чем в Альтштадте или в Айзенахе, а людей на улицах встречалось совсем мало, хотя стоял день. В воздухе висела таинственная значительность. Казалось: сейчас сам император выедет из-за угла и закажет хвалебную оду с вензелями. Звенящая безлюдная тишина будто подготавливала его торжественный выезд. Но вместо фанфар откуда-то из переулка послышался отчаянный крик.

   — Что это? — в ужасе спросил Альбрехт. Людвиг рванул его за локоть, подтащив к крыльцу, оплетённому хмелем.

   — Прижмись, не вылезай, — велел он. — Время теперь неспокойное.

Будто иллюстрируя его слова, послышался топот. Мимо них, затравленно оглядываясь, промчался ландскнехт в штанах и куртке с разрезами и складками. За ним мчались преследователи. Человек пять, вооружённых кто чем. Один размахивал палкой, с прикованным к ней цепью железным шиповатым шариком. Альбрехт видел такие в сарае у материной родни, но так и не удосужился запомнить название. Кто-то бежал с рогатиной наперевес, кто-то — с кинжалом, а последний, чуть отставший, тащил огромную ржавую косу. От свирепого вида этого косоносца Фромбергеру немедленно захотелось дать стрекача.

Людвиг разделял мнение товарища. Не сговариваясь, они попятились, давя спинами листья хмеля, в спасительный переулок. Не самый правильный поступок, как выяснилось. Их крадущиеся движения привлекли внимание. Мрачный косоносец внезапно остановился и крикнул:

   — Тут ещё один из них! Ловите!

«Почему один? Нас ведь двое», — вспыхнуло в голове у Фромбергера, пока он перепрыгивал через забор вокруг цветника.

«Зачем я бегу? Разве я вор?» — подумал он, мчась по переулку.

Но останавливаться было нельзя. Рядом, тяжело дыша, топотал Людвиг. Сзади настигали товарищи косоносца. Студиозусы изо всех сил ускорились. Погоня вроде бы отстала.

Они стояли в начале узкой улочки, криво взбирающейся на небольшой холм.

   — Не понимаю, что за наваждение? — задыхаясь, спросил Альбрехт товарища. — Зачем они бросились на нас?

   — Не на нас, а на тебя, модник, — зло ответил Людвиг. — Одеваться скромнее нужно. Люди революцию делают, а ты в бахроме разгуливаешь. Они тебя явно за какого-нибудь... сенатора приняли.

   — Меня? Да навряд ли. Видишь ли, сенаторы...

   — Тихо! — Людвиг сдавил ему руку. — Слышишь?

Переулок наполнился шумом погони. Появился несчастный ландскнехт. Как он здесь оказался — одному Богу известно. Видимо, кривые улочки сообщались самым причудливым образом.

Преследователи показались в переулке. Ландскнехт заметался и упал, споткнувшись о булыжник. Студиозусы рванулись было вверх, но остановились и попятились. С холма навстречу им мчался всадник.

   — Это его коняга! — выкрикнул незнакомец на скаку. Альбрехт почувствовал руки на своих плечах, и тут же его туго обмотали верёвкой. Безуспешно подёргавшись, он оглянулся и увидел связанного Людвига. Ландскнехт лежал на мостовой лицом вниз. Один из преследователей поставил ногу на его спину.

   — Он... на этой лошади... Пытался моих детей затоптать! — задыхаясь, прокричал незнакомый всадник. — Сейчас сам сдохнет под копытами. Отойди от него, Конрад! Но! Но! Вперёд, тварь!

Лошадь стояла, не желая топтать лежащего. Тот, не удерживаемый больше ничьими ногами, начал осторожно отползать.

   — Сахарным овсом он кормил тебя, шкура? — сидящий на лошади изо всей силы взгрел её кнутом. Животина покорно двинулась вперёд и аккуратно переступила через ландскнехта.

   — Конь не будет топтать лежащего, — заметил Конрад, покручивая в руках кинжал.

Вышел косоносец:

   — Не надо давить, не по-людски это всё же. Дайте я.

   — Нет, я! — заорал всадник. В руках у него оказался пистолет, которого Альбрехт ранее не заметил, испугавшись лошади.

Глаза ландскнехта расширились от ужаса. Он вскочил и бросился бежать, но Конрад прицелился и метнул оружие точно между лопаток беглеца.

Тот снова упал.

   — Подожди! Не лишай меня! — завопил всадник и выстрелил, но, судя по всему, напрасно.

Закончив расправу, бунтовщики вспомнили о связанных студиозусах.

   — А вы кто? — грозно вопросил всадник. — Всех честных горожан предупредили сегодня не соваться на улицу.

   — Мы странствующие студенты, — смиренно ответил Людвиг, — пришли в Мюльхаузен только утром. Откуда нам знать?

   — Мы приняли их за ландскнехтов или за людей бургомистра, — объяснил Конрад. — Куртка у него — сами видите. А главное, они увидели нас и — ну бежать.

   — Всё это подозрительно, — всадник оглядел пленников. — Киньте их пока в какой-нибудь подвал. Вечный совет с ними разберётся.

Людвиг произнёс спокойно:

   — Вы понимаете, кого хватаете? Мы гнём спины ради свободы для работающих и получаем такую благодарность...

   — Это где ж вы спины-то гнёте? — недоверчиво поинтересовался косоносец.

   — В печатнях, главным образом. Летучие листки читаете? Вот мы их и делаем.

   — Да листки и магистрат делает, и даже торговцы, какие побогаче. Удивили тоже!

   — Спросите кого-нибудь в печатне Вечного совета, — твёрдо сказал Людвиг, — я уверен: они слышали о нас и о наших трудах.

   — Смотри, про печатню знает, — шепелявя, пробормотал бунтовщик, вооружённый палкой с шариком. Альбрехт вспомнил: кажется, это была молотилка, только хитро усовершенствованная шипами. — Может, их бургомистр подослал.

   — Вот ещё! Ходить спрашивать! — раздался голос всадника. — В подвал, и дело с концом. Есть люди, которые быстро разберутся.

   — Слушай, а печатня-то здесь, за углом, на Клостерштрассе, — вмешался Конрад, — пойдём спросим.

Студиозусов поволокли вниз по улице. Всадник уехал в другую сторону. Труп ландскнехта так и остался лежать на дороге.

«Зачем Людвигу отсрочка? — думал Альбрехт. — Эти страшные люди быстро поймут, что их водили за нос, и разозлятся ещё больше».

Улица за углом вся заросла деревьями и кустами. Связанных пленников дотащили до неприметного дома песчаного цвета и втолкнули внутрь.

Там царил полумрак — из-за разросшихся веток, закрывших окна.

   — Вольдемар здесь? — спросил Конрад.

   — Я, — ответил немолодой человек в фартуке и очках. Согнувшись над столом, он сортировал литеры.

   — Знаешь этих? — Конрад показал на пленников. Тот покачал головой.

   — В первый раз вижу.

   — Наврали, стало быть, — мрачно сказал косоносец, снова берясь за косу.

   — А вы у художницы нашей спросите, может, она знает, — предложил печатник. — Альма, пойди сюда!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

   — Хватит делать из меня дурака! — возмущался Альбрехт. — Я не верю в такие совпадения!

   — Не веришь и не верь. При чём тут я? — утомлённо, уже в который раз говорил Людвиг. — Я вообще тебя не понимаю. Так мечтал её найти и теперь недоволен?

   — Чему радоваться? Ты всё это время знал, где она, и молчал!

   — А вдруг нет?

Они пререкались при Альме, невозмутимо рисующей иллюстрации к календарю. Наконец она не выдержала:

   — Господа студенты, если вы дурно воспитаны — это ваше дело. Я спрашиваю другое. Вы собираетесь работать? Нам задали восставшего крестьянина. Его нужно восславить.

   — До вашего крестьянина я должен набрать «Защитительную речь» — напомнил печатник Вольдемар. — Мюнцеру не терпится обрушить её на голову профессору Мартинусу.

   — Он там осыпает Лютера всеми мыслимыми проклятьями. Называет: василиском, драконом, аспидом, архиязычником, архидьяволом и стыдливой вавилонской блудницей. Говорит: дьявол сварит его в его же собственном соку, — поспешно затараторил Людвиг, стремясь уйти от выяснения отношений.

   — Ладно, не дрожи! — примирительно сказал Альбрехт. — Пока мне здесь работы нет, пойду себя немного прогуляю, взгляну на башни стройные Мюльхаузена.

Альма возмутилась:

   — Почему это работы нет? Ты у нас сегодня вроде как за поэта, а не за наборщика. Гулять он собрался!

   — Не ходи, — предостерёг печатник, — сегодня опять будут погромы. Наши говорят — бургомистру не жить.

   — Зачем ты сказал ему, Вольдемар? — Альма пожала плечами. — Теперь он точно пойдёт. Будет храбреца из себя корчить.

   — Что значит «корчить»? — вскричал студиозус.

Разумеется, он пошёл бродить по улицам, причём всё в той же куртке с разрезами. Всюду стояла тишина, только со стороны ратуши долетали звуки молотов — видно, кто-то работал. Потом ветер донёс отголоски хорового пения.

«Вот и, слава богу, обошлось без погромов», — подумал Альбрехт. После того как на его глазах убили ландскнехта, идея свободы уже не вызывала в душе студиозуса бурного энтузиазма.

С чувством выполненного долга он вернулся в печатню.

   — Поздравляю, — встретил его Вольдемар, — у нас революционное правительство. Бургомистр бежал.

   — А чем там гремели у ратуши? — осторожно спросил Фромбергер. — Я не дошёл, ногу подвернул случайно, — добавил он, как бы между прочим.

   — И хорошо, что не дошёл, — печатник вытер руки о фартук, почерневший от краски. — Там опять убили кого-то. Людвиг забегал, рассказывал.

Фромбергер представил себе, как людей били молотами, и передёрнулся. Вольдемар, не заметив этого, продолжал:

   — Ещё статуи святых расколотили. Людвиг говорит: повсюду руки да головы каменные валяются. Жуткая картина. Теперь Томас, наверное, бургомистром станет.

Альбрехт молча кивнул.

Томас Мюнцер, однако, не занял пост градоправителя. Он исчез на несколько месяцев, оставив в Мюльхаузене свою жену Оттилию и помощника Пфайфера.

В городе воцарилась анархия. Горожане добились отмены всех налогов и поборов. Изгнали священников, опустошили дарохранительницы. Все кузнецы и ювелиры стали оружейниками, а жители заимели оружие и спешно учились пользоваться им. Крестьяне из близлежащих деревень, ездившие раньше на базар по воскресеньям, теперь снаряжали телеги для разбойничьих набегов на монастыри.

В холодном феврале 1525 года Мюнцер вернулся в Мюльхаузен и тут же занялся установлением нового порядка. «Вечный совет», бывший ранее названием небольшого тайного общества, стал официальным органом управления в городе. Сам «Гедеон» отказался от должностей, но посещал все заседания совета и объявлял, насколько то или иное решение соответствует «Божиему Промыслу» — то есть оставлял последнее слово за собой. На заседания он входил торжественно, нарядившись в длинную красную одежду из дорогого сукна. Это одеяние вкупе с отросшей бородой и нарочито плавными движениями придавало ему странный вид: где-то между ветхозаветным патриархом и сказочным волшебником.

Альбрехт, наконец, разобрался в мировоззрении своего... Кем был Мюнцер для студиозуса? Идейным вождём? Выгодным заказчиком? Ни то ни другое. Этот человек привлекал своей мрачной опасной силой. Он казался живым воплощением той самой идеи свободы, которая когда-то вырвала сына пекаря из семейного уклада честных Фромбергеров.

Верования «Нового Гедеона» не предполагали никакой церкви — ни плохой, ни хорошей. Не предполагали они и Христа. Этот пункт душа Альбрехта упорно не принимала. Студиозус мог сколько угодно смеяться над «жирными сковородками адовыми», но в минуты опасности его губы сами шептали: «Христе, помилуй». Мюнцер же призывал искать Бога в красоте природы и в человеческом разуме. Альбрехт считал подобное язычеством. А к самому язычеству относился как к устаревшей дикости.

Своими размышлениями он поделился с Альмой.

   — Не нравится мне ваш Мюнцер. Слишком похож на сову, — хрипло проговорила она, штрихуя углём на листе лодыжку очередного «Восставшего крестьянина».

   — При чём тут внешний вид! Ты не поняла меня, — Альбрехт даже опечалился. Неужели она такая же, как «кумушки» и «овечки»? Альма рассердилась:

   — Если не умеешь читать на лицах людей — зачем вообще заводить разговор о характерах?

   — Я и говорю: ты не поняла. Меня ведь интересует его мировоззрение, а вовсе не характер.

   — Фромбергер! — сказала она с интонацией Людвига. — Как-то ты ловко делишь человека. Тут у тебя характер, тут — мировоззрение. Не бывает. Человек един. У Мюнцера душа во мраке.

   — Странно слышать такое от девушки, которая... — он запнулся.

   — Которая не спит ночами и рисует виселицы, — хмуро закончила Альма. — Вовсе не странно, если подумать хорошенько. Ладно, Фромбергер, если про мюнцеровское ми-ро-воз-зре-ни-е, как ты говоришь, то оно мне тоже не нравится. Людям нельзя без церкви.

   — Я не понимаю, — пожал плечами Альбрехт, — ты внезапно прониклась нежными чувствами к попам? Ты человек или флюгер? Определись уж, племянница капеллана!

Она низко опустила голову, пряча вмиг покрасневшие глаза:

   — Я, кажется, ни слова не сказала о попах. Если бы некоторых из них казнили — я бы только обрадовалась. Но церковь — совсем другое дело. Людей нельзя распускать.

Отложив рисунок, она резко встала и выглянула в окно:

   — Ха! Лёгок на помине. Выйдем, Фромбергер, не хочу его видеть.

Из комнаты, где они находились, выйти можно было только в небольшой чуланчик без окон. Там хранились мешки с углём. Девушка скользнула в полумрак, студиозус последовал за ней.

Мюнцер вошёл не один, а с Людвигом. Их голоса слышались из прихожей, затем переместились в комнату.

Сидеть на мешках оказалось не очень-то удобно, но Альбрехт не замечал этого. Снова, как когда-то в замке курфюрста, он смотрел на Альму в сумерках, делающих её красоту неотразимой. Руки его сами оказались на талии девушки, он почувствовал головокружение. Оттолкнёт или нет? Она сидела неподвижно, будто статуя, и вслушивалась в разговор Мюнцера с Людвигом, происходивший за дверью. Похоже, он занимал её сильнее, чем объятья студиозуса.

   — Телеги... да, — говорил Мюнцер. Его голос звучал непривычно без фанатичного надрыва и подвывания, которым он в последнее время сопровождал свои речи. — Только смотря чем палить будут.

   — Тут важен образ, — услужливо прошелестел Людвиг, — гуситов они, помнится, не подвели.

   — Меня сравнивают с Яном Гусом. Это почётно, да-да.

   — Вот ваш «Восставший крестьянин», — Людвиг продолжал говорить тихо и с крайним почтением, — мы старались, как могли.

   — Кто рисовал? Ты или девочка? — спросил «Новый Гедеон». Альма напряглась, но Людвиг ответил совсем нечленораздельно.

Зашуршала бумага. Теперь Мюнцер тоже стал говорить тише:

   — Они собирают против меня какие-то силы. Я ничего не понимаю в этом. Но Бог будет с нами! Должен быть...

Уже и студиозус, увлёкшись подслушиванием, забыл обнимать девушку.

   — ...придётся, конечно, строить вагенбург — голос Мюнцера зазвучал удаляясь, — ты в этом разбираешься, ты ведь...

Хлопнула входная дверь. Они ушли.

   — Интересно, что это за вагенбург, и почему в нём разбирается Людвиг? — прошептал Альбрехт. Вместо ответа он вдруг почувствовал на своих губах дыхание Альмы, и все размышления мгновенно утонули в потоке страсти.

   — Тут есть кто живой?

Ах, как не вовремя послышался голос вернувшегося Вольдемара! Альма опрометью выскочила из чулана, на бегу схватив листок бумаги и кусок угля. Секунда — и девушка уже сидела за столом, сосредоточенно рисуя. Альбрехт посмотрел на неё через дверь чулана. Она ответила спокойным взглядом, с лёгким оттенком разыгранного удивления: мол, зачем ты туда забрался?

Студиозус посидел немного в печатне, послушал опасливые рассуждения Вольдемара. Печатника сильно испугало происходящее в городе.

   — Не сегодня — завтра князья придут в себя и пожгут всех. А кого не пожгут — тех вздёрнут, — бормотал он, протирая очки дрожащими руками.

   — Кого не надо, не пожгут и не вздёрнут, — уверенно сказала Альма, продолжая рисовать углём. Альбрехт скосил глаза и разглядел на бумаге чьё-то лицо, страшно знакомое, только он не мог вспомнить имя...

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Наступила весна 1525 года. Никогда ещё жизнь не представала перед Альбрехтом такой красочной. Он будто слышал каждую птицу в весенних лесах, чувствовал каждый солнечный лучик, касающийся тонких мюльхаузенских башен. Он обожал этот город. Город плебейской свободы, принёсший ему настоящую любовь.

Он писал Альме стихи, дарил подарки, тратя на них весь свой небольшой заработок в печатне. Его не смущала строгость возлюбленной. Собственно, ничего не изменилось между ними. Они по-прежнему работали вместе, но жизнь Фромбергера наполнилась новым особенным смыслом.

Жители Мюльхаузена навряд ли разделяли настроение влюблённого студиозуса. Город окутал страх. Князья, столько времени спускавшие крестьянам с рук восстания и грабежи, наконец оправились от растерянности и собрали войска. Среди командиров был и знакомый студиозусам курфюрст. Он занял бунтующий Айзенах и несколько деревень неподалёку.

В Мюльхаузене появились беженцы из этих деревень. Они рассказывали ужасные вещи. Айзенахскому печатнику отрубили четыре пальца на руке. Одного из крестьянских вожаков повесили, а ещё одного сожгли в доме вместе с семьёй.

Мюнцер денно и нощно поднимал боевой дух горожан проповедями. В своём кровавом облачении он выходил на площади перед опустевшими разгромленными соборами. За ним выносили знамя с радугой — символом «Вечного Божественного союза», как он сам её называл. «Новый Гедеон» восклицал, вкладывая в голос все свои надежды:

   — Будьте тверды и мужественны! Бог за нас, Он не даст погибнуть правым! Он отклонит от вас клинки и выстрелы. Один такой, как вы, погонит тысячи!

После его речей к горожанам возвращалось присутствие духа, но ненадолго. Все понимали: «Вечный совет» незаконен и не имеет права на существование. Вечерами обыватели собирались кружками на улицах и обсуждали, как поступить: бежать, пока не пришли войска, или сидеть в домах — авось не тронут. Некоторые запасались оружием, иные — наоборот, избавлялись от него и от награбленных церковных ценностей.

Наступил май. Однажды утром Людвиг разбудил товарища словами:

   — Вставай. Кажется, наша судьба начала решаться. К Мюльхаузену движутся князья.

Альбрехт протёр глаза.

   — Ничего себе новость! Похоже, пора переселяться в другое место.

   — Разумеется, так и надо сделать, если ты трус, — жёстко сказал Людвиг, глядя в глаза товарищу, — только тогда поторопись. Город скоро будет окружён, и нам вместе с Мюнцером придётся сражаться за свободу.

Людвиг ошибся. «Новый Гедеон» не собирался ждать князей в Мюльхаузене. Он послал гонцов во все восставшие области, призывая крестьян и плебеев собраться на горе Шлахтберг близ Франкенхаузена, бывшего другим центром повстанцев.

Простившись с Альмой, которая решила остаться со старым печатником, Альбрехт и Людвиг двинулись в путь вместе с другими сторонниками Мюнцера. Идти пешком пришлось совсем недолго. За чертой города начали попадаться повозки, направлявшиеся к той же горе. Их хозяева с радостью усаживали к себе пеших единомышленников.

На дороге царил удивительный дух братства. Все приветствовали друг друга, на повозках попадались и женщины, приветственно машущие платочками. Но ближе к горе для пеших уже не хватало места. Да и повозки запрудили дорогу. Началась толкотня, кто-то пытался драться. Студиозусам повезло. Они начали подниматься одними из первых и не попали в давку.

Собственно, Шлахтберг напоминал не гору, а скорее высокий холм, кое-где поросший деревьями. С трёх сторон его окружали поля, с четвёртой зеленел лесок, за которым меньше чем в миле, располагался город Франкенхаузен. Поднявшись немного, Альбрехт глянул вниз. Там колыхалось целое людское море. Наверняка многие из них видели летучие листки, а значит, собрались здесь из-за него, Фромбергера. В какой-то степени уж точно. Ему стало жутко.

Наконец на гору поднялись почти все. Вкатили и повозки. «Новый Гедеон», облачённый в свою кровавую мантию, гордо стоял на возвышении. Естественным пьедесталом служили белые валуны, вросшие в землю. Рядом трепетало знамя с вышитой радугой.

   — Срочно строим вагенбург, — приказал он, едва увидев Людвига.

   — Лопаты привезли? — спросил тот.

   — Где ваши лопаты? Ну? — закричал помощник Мюнцера, бывший монах Пфайфер.

   — У нас только косы и цепы, — послышалось с одной повозки, — нас не предупредили.

   — Да что ж вы за крестьяне? Лопат не выпросишь, — Пфайфер в сердцах выругался.

   — А у нас есть, — отозвались с другой повозки.

   — И у нас.

   — У нас возьмите.

   — Говори, как строить, — быстро шепнул Мюнцер Людвигу.

Тот дошёл до места наибольшего скопления повозок и поднял руку, требуя внимания. Крестьяне, однако, продолжали галдеть.

   — За-мол-чали! — вдруг гаркнул Людвиг, заставив вздрогнуть всех, даже Фромбергера. — Ставим повозки в два ряда и вкапываем колеса. У нас получается коридор. Перед входом и выходом насыпаем по бастиону. Таскаем землю стар-рательно! Там будут стоять наши бомбарды.

   — Людвиг, ты где приобрёл такие глубокие познания? — удивлённо спросил Альбрехт.

   — Набрёл в... одном месте на военный трактат, написанный кем-то из таборитов, — неохотно ответил тот.

   — Надежда наша в Господе! — прогудел сверху Мюнцер. — Бог не погубит тех, кто творит на земле рай для бедных.

Людвиг медленно склонил голову, выражая согласие со словами «Нового Гедеона» и одновременно великое почтение перед ним. Крестьяне начали окапываться. Людвиг молчал. Его скромный вид никак не предполагал наличие командного голоса. «Не прост он, совсем не прост!» — подумал Альбрехт.

Погрузившись в размышления, студиозус разгуливал среди повозок.

   — Эй! — услышал он голос Пфайфера. — А ты чего без оружия?

   — Да я, в общем, не военный человек, — начал объяснять Фромбергер.

   — Мы все здесь не военные, — перебил его помощник Мюнцера. — А ты вон какой здоровый. Не стыдно?

Не желая ничего слышать, бывший монах сунул в руки студиозусу ржавый цеп.

   — Князья! Князья показались! — послышались голоса.

   — Ого! Да у них целая армия!

   — Смотрите, пушек сколько!

«Влип», — подумал Фромбергер. До этого момента он всё ещё надеялся на мирное разрешение конфликта. Крестьянское орудие в руках уверенности не придавало. Напротив, оно со всей неотвратимостью напоминало о близкой опасности.

   — А конных-то сколько! — упавшим голосом сказал кто-то.

Альбрехту не хотелось присматриваться, но вскоре войско курфюрста стало различимо без всякого труда. Оно расположилось лагерем почти под самой горой.

Через некоторое время князья послали к восставшим парламентёра. Фромбергер, погруженный в свои мысли, понятия не имел, какие условия тот предлагал Мюнцеру. После переговоров объявили перемирие.

Студиозус потерянно бродил среди повозок, перекладывая цеп из руки в руку. Как он ни боялся сражения, это бездействие доканывало его ещё больше. Людвиг постоянно пропадал где-то, а больше поговорить было не с кем. Альбрехт добрел до палатки Мюнцера и Пфайфера. Там жизнь бурлила ключом. Крестьяне постоянно находили вопросы к своему вожаку — начиная от будущего и заканчивая старой коровой, которую давно пора прирезать, но неловко, ведь она столько лет кормила семью.

В неопределённости прошло несколько дней. Альбрехт доел запасённую селёдку, да и сухари заканчивались. Наконец, утром 25 мая снова пришёл парламентёр. Фромбергер заметил, что «Новый Гедеон» не любит секретности. Переговоры он вёл прямо в большом кругу, к которому мог присоединиться каждый. Студиозус решился подойти к самому концу и услышал только фразу: «Теперь всё станет по-новому».

После ухода парламентёра снова установилось гнетущее бездействие. Вдали начало погромыхивать. Над потемневшим горизонтом вспыхивали молнии. Пошёл дождь, превратив свеженасыпанные бастионы в горы текучей грязи.

Настроение восставших портилось с каждой минутой. Они заспорили:

   — Зачем мы остались здесь, если перемирие?

   — Да оно выгодно тем, кто пьёт вино. А нам — только водичка с неба. К чёрту перемирие!

   — А что за радость сидеть под дождём?

   — По домам! Кто за то, чтобы идти по домам?

   — По каким домам? Во Франкенхаузене бои идут, не слыхали? Айзенах сдан, Мюльхаузен окружён.

Мюнцер, зябко подняв плечи, вертел головой. В этот момент он стал совсем похож на сову.

   — Кто хочет договариваться с князьями? — спросил он тихо, но почему-то все тут же замолчали. Вперёд вышел один из рыцарей. Небольшое их количество примкнуло к войску по разным причинам, в основном из-за вражды с курфюрстом.

   — Зачем зря проливать кровь? — сказал рыцарь. — Князья ведь обещали уступить крестьянам во многом. Можно разойтись по домам и проверить, как они держат своё слово. Если не сдержат — собраться ещё раз.

Дождь припустил сильнее, гром ударил совсем близко. Ещё и ещё. Последний раскат прозвучал особенно впечатляюще — со свистом и шипением, а в конце даже земля будто бы дрогнула.

«Странная гроза!» — подумал студиозус и вновь услышал неприятный свист уже без грома. Он приближался со стороны леса и резко оборвался, снова всколыхнув холм.

   — Ядрами пуляют с городских стен, — мрачно произнёс какой-то крестьянин, с сомнением оглядывая наточенную косу, которую держал в руках.

   — В отряде курфюрста до чёрта пушек и в городе, я полагаю, тоже, — рыцарь снова подошёл к Мюнцеру, — а у нас только восемь старых бомбард. Мы не имеем никаких шансов. Надо идти на уступки, пока не поздно.

   — И я сомневаюсь, — поддержал его священник (многие из них тоже присоединились к восставшим). — Господь вряд ли поможет нам, если мы ввяжемся в бой с князьями. Это равносильно самоубийству, стало быть, может рассматриваться как грех.

   — Вот как... — уронил Мюнцер без всякого выражения, — соберитесь-ка снова в круг, проголосуем.

Рядом с «Новым Гедеоном» стояли его ближайшие помощники, человек тридцать. Разумеется, они и не подумали голосовать за капитуляцию.

   — Народ не поддержал вас, — гордо возвестил Мюнцер рыцарю и священнику, — а ведь именно народ призван строить Царствие Божие на земле. Вы ошиблись, — продолжал он, возвышая голос, — но бывает время, когда ошибка равноценна преступлению. Меня послали с небесным серпом, дабы выкосить неугодных Господу! И я сделаю это! — яростно прокричал он. — Сей же час! Схватить этих преступных трусов!!!

Тут же Пфайфер с помощниками заломили руки священнику и рыцарю. «Новый Гедеон» красноречиво провёл рукой по горлу. Пфайфер схватился за топор. Через минуту две головы покатились в грязь под ноги окаменевшим от ужаса бунтовщикам.

«Зачем я здесь? — подумал студиозус. — Это не моя война. И даже нс война Альмы... как бы уйти понезаметней?»

Мюнцер снова поднялся на каменное возвышение. Глаза его горели.

   — Безбожники не имеют права жить, разве что избранные это им позволят! Кто хочет жить — должен рискнуть шеей, иначе будет отвергнут! Небо наняло меня, и я точу свой серп!

Он всё повышал голос, но не мог преодолеть всеобщей угнетённости. С неба по-прежнему лило, ядра долетали со стороны города и падали в лес, ломая деревья.

Вдруг тучи разорвались, выпустив ослепительный солнечный свет. Дождь сразу утратил силу, а над полями раскинулась сочная радуга.

   — Вот вам! — закричал «Новый Гедеон», указывая то на небо, то на своё знамя. — Видите? Бог за нас! Смерть безбожникам!

Крестьяне вскакивали, потрясая кулаками, их лица озарялись радостью. Одни кричали: «Победа!», другие шептали что-то. Дождь совсем перестал, а радуга разгоралась всё ярче.

Альбрехт тоже почувствовал небывалый подъём. «Нет! Прав Мюнцер! — подумал он. — Вот она, свобода!»

И тут через стену вагенбурга перелетело ядро. Шмякнулось в лужу и, шипя, завертелось.

«Почему оно долетело? — с ужасом подумал студиозус. — Не должно долететь из города». Он не успел додумать. Ядра полетели одно за другим. Они тяжело шлёпались на землю, поднимали фонтаны грязи и сбивали людей. Отовсюду послышались отчаянные крики. Восставшие бессмысленно заметались. Кто-то ещё пытался поднимать раненых, но паника росла. Войско Мюнцера превратилось в обезумевшую толпу, топчущую упавших. Пушки перестали стрелять. «Может, ядра закончились?» — с надеждой подумал студиозус, отбегая через пролом в стене телег к краю холма.

Послышался конский топот. На холм мчались многочисленные всадники. Они стреляли из ружей и крушили саблями всех, кто попадался. Крестьяне безуспешно пытались скрыться, давили друг друга и попадали под копыта. Вагенбург вместо защиты обратился в ловушку. Перелезая через телеги, люди падали или становились мишенями для стрелков.

Альбрехт бежал по лесу. Ему казалось: прошла целая вечность с тех пор, как на холм упало первое ядро. Он задыхался. Лицо горело, расцарапанное ветками. Уже дважды он чудом увернулся от сабель солдат курфюрста. Но долго так продолжаться не могло. Лес прочёсывают. В город двигаться смысла нет, раз с его стен стреляли по восставшим. В полях не скроешься.

Сзади снова послышался топот. Студиозус из последних сил помчался вперёд. Сколько он ещё сможет бежать? Вряд ли долго. Преследователь не отставал. А что, если внезапно броситься на него? Альбрехт оттолкнулся ногой и прыгнул, повернувшись в воздухе. Приземляясь, поскользнулся на мокрой тропинке и упал, заодно повалив и противника. Сейчас, быстро нащупать его горло. Ударить ведь нечем...

— Фромбергер, ты сумасшедший! — простонал Людвиг. — Если ты меня задушишь, тебе никто не покажет убежище...

РИМ, 3 ИЮНЯ 1553 ГОДА

   — Наш упрямый отче, кажется, добился своего, — грустно сказал Надаль Луису. — Он лежит уже четвёртый месяц и вторую неделю не может принимать пищи. Боюсь, мы всё же не успели с книгой.

   — Он столько раз уже болел на моей памяти, — Луис пытался говорить бодро, — надеюсь, и теперь встанет. Бог милостив.

Поланко прекратил писать и вздохнул:

   — Врачи не говорят ничего хорошего. Он слишком сильно испортил себе здоровье, пока скитался по университетам и святым местам, да к тому же имеет боевые раны. Удивительно, как с таким тяжёлым наследством он всё ещё жив.

Надаль задумчиво барабанил пальцами по столу.

   — Послушайте, братья! Может, он прав? Может, мы хотим эту книгу вовсе не из соображений пользы, а из-за собственной гордыни? В ней ведь будут стоять наши имена...

Луис усмехнулся.

   — Если ты так полагаешь, дорогой отец Надаль, то не ставь своего имени. Твой приступ смирения — не повод лишать потомков рассказа о великом человеке. Подумай хорошенько, ведь если он умрёт, ничего не рассказав, — книга о нём всё равно появится, только напишут её другие люди. И это будут их субъективные домыслы, хотят они того или нет.

   — Слова твои убедительны, — согласился Надаль, — но Бог, вероятно, считает по-другому. Иначе книга бы уже лежала перед нами.

   — А знаешь, как бы ответил тебе сейчас отец Игнатий? Он бы сказал: «Поздравляю. Вы поняли логику Бога». И, скорее всего, почтил бы это чудо аплодисментами.

Отцы заулыбались.

   — Или сплясал бы баскский танец, — добавил Поланко. — Помните, когда к нему пришёл тот мрачный человек, который доказывал всем, что Католическая церковь мертва?

   — Он ему ещё и песню баскскую спел, — вспомнил Луис, — гость не знал потом, как удержать свою мрачность, хотя изо всех сил пытался. Отец Игнатий его прямо-таки обескуражил.

   — А ты сомневаешься, нужна ли книга! — Поланко улыбнулся. — Как без таких примеров показать людям действие Святого Духа? Послушайте, мне пришла в голову мысль. Такому человеку, как наш отче, нужны особенные лекарства. Я уверен, если бы нам каким-то образом удалось вернуть его в хорошее расположение духа — он бы выздоровел.

   — А по-моему, у него сейчас обычное расположение духа, — возразил Луис, — но пойдёмте, справимся о его физическом состоянии. Может, он сможет даже пообщаться с нами.

Они прошли по коридору обители. Недавно побелённые стены пахли известью. Тёмные доски на потолке так и остались некрашеными из соображений экономии. Несмотря на любовь к красоте, генеральный настоятель не позволял даже намёков на излишество ни себе, ни подчинённым.

Трое священников, спросив разрешения у врача, вошли в комнату больного и застыли, удручённые грустным зрелищем. Лицо настоятеля страшно осунулось и заострилось, как у трупа. Веки были опущены, по щекам катились слёзы.

Поланко сокрушённо развёл руками. В этот момент отец Игнатий открыл глаза.

   — Laudetur Jesus Christus! — растерянно вразнобой поприветствовали его священники.

   — Слава вовеки... — отозвался он слабым голосом. Выпростав из-под одеяла руку, попытался отереть лицо, но слёзы продолжали катиться.

Надаль не вынес неловкого молчания.

   — Вы обязательно выздоровеете, вот увидите! — бодрость в голосе прозвучала омерзительно фальшиво. Игнатий обратил взгляд на говорившего.

   — Вы что же, подумали: я плачу из жалости к себе? Удивительная чушь... просто редкостная... скажу я вам...

Помолчав, он продолжил, делая паузы между словами, — говорить ему было трудно.

   — Очень красивые картины приходят... Хочется освободиться... Не писать больше этих писем... по сотне в день... не хлопотать... Горние выси так прекрасны, понимаете?

Им стало страшно, словно в эту минуту он уже уходил от них.

   — Но... — протестуя, начал Надаль. Луис сжал ему руку, побуждая замолчать.

   — Послушайте, отче, — Поланко старался говорить спокойно и рассудительно, — да разве на земле совсем не осталось прекрасного? Леса, озера, звёзды...

   — Их почему-то не приносят сюда, — посетовал настоятель, — здесь вот... только паук на потолке... из прекрасного.

   — А может быть, существует прекрасное, которое мы бы могли принести? — вступил в разговор Луис.

Глаза лежащего осветились чем-то похожим на любопытство и снова погасли:

   — Нет... — выдохнул он, — только начало июня... надо октябрь...

   — В каком смысле — октябрь? — не понял Надаль.

   — В октябре поспевают его любимые каштаны, — тихо пояснил Луис. Поланко склонился над кроватью:

   — Вы имели в виду каштаны, отец?

Игнатий кивнул, прикрывая веки.

   — Мы поищем, может, у кого-то остались прошлогодние, — пообещал Поланко.

Три священника покинули комнату, бесшумно прикрыв за собою дверь. Лежащий, не открывая глаз, улыбнулся и еле слышно прошептал:

   — Жареные каштаны... это прекрасно...

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

На редкость мерзостное занятие — двое суток сидеть в мокрой яме с постоянно осыпающимися стенами. Шёпотом проклинать дождь, изо всех сил сдерживать кашель и чихание, страдать от боли в затёкших ногах и не иметь возможности покинуть своё убежище.

На вторые сутки княжеские войска перестали прочёсывать лес, но студиозусы по-прежнему боялись высунуть нос наружу.

   — Как ты нашёл эту могилу, Людвиг? — спросил Альбрехт. — И сколько дней закидывал её ветками?

   — Да ещё в первый день, как мы сюда пришли, десятого, кажется. Я пошёл побродить по лесу и чуть не упал в неё. Её и без моего хвороста разглядеть непросто. Ты же видел, какой густой здесь малинник. А когда на нашей горе запахло жареным — я начал стаскивать сюда этот валежник. Как видишь, не ошибся.

   — Нам повезло, что они без собак искали, — заметил Альбрехт. — От собачьего носа под хворостом не скроешься.

Людвиг вытер мокрым рукавом красный распухший нос и громко шмыгнул.

   — Пока ещё непонятно, насколько повезло. Не жить же нам здесь вечно. Надо возвращаться в Мюльхаузен, а это небезопасно, как ты понимаешь. Одна радость — мы с тобой не такие приметные фигуры, как Мюнцер с Пфайфером.

   — А... Альма? Как ты думаешь? — встревожился Фромбергер.

   — Да кому она нужна? Она ведь всего-навсего баба, хоть и странная.

На третий день дождь перестал. Голодные простуженные студиозусы вылезли из ямы, нашли ручей и очистили одежду от глины. Затем выбрались на дорогу, по которой пришли сюда, и двинулись в обратный путь.

Конечно, они трусили, оттого всячески бодрились и хорохорились. Но никто и не думал хватать их. Редкие торопливые прохожие старались не смотреть по сторонам — видимо, боялись сами.

Всего неделя минула с того дня, когда плебейское воинство Мюнцера шло по этой дороге воевать за свободу, а мир стал другим. По-прежнему светило солнце и разливался с небес жаворонок, но в полях то здесь, то там взмывали стаи ворон. Птицы пировали над трупами. Уже вторая придорожная деревня встретила студиозусов пустыми оконными проёмами, следами пожаров и тишиной.

Чем ближе к Мюльхаузену, тем больше Альбрехт волновался за свою возлюбленную.

   — Да что с ней будет! — отмахивался Людвиг, но в голосе его звучало всё меньше уверенности.

На Клостерштрассе ничего не изменилось. Как раньше, зеленели кусты, и хмель обвивал стены домов. Альбрехт бросился к печатне, распахнул дверь и почувствовал неприятный запах. Сердце его сжалось. Литеры Вольдемара валялись, разбросанные по полу. Печатник относился к своей работе с почти болезненной аккуратностью. Он бы не вынес такого беспорядка. Фромбергер огляделся и увидел стол, залитый помоями. К этому столу Вольдемар относился, словно к живому существу. На зелёном сукне его буквой «U» стоял отпечаток подковы. К «U» пририсовали «R», и мастер называл его ein Urtisch (изначальный стол).

   — Может... уронили чего? — с наигранной весёлостью предположил Людвиг и стал звать: — Вольдемар! Альма!

   — Не зови. — Альбрехт нагнулся, собирая в ладонь маленькие изящные буквы. Губы его тряслись. Почему он позволил Альме остаться? С другой стороны, куда бы он повёл её? На холм, под ядра?

Он упал на колени перед загаженным столом, за которым они столько работали вместе, и стукнулся лбом о столешницу.

   — Мастера ищете? — послышался сзади тихий женский голос. — Я помню, вы жили у него.

   — Кто их убил? — он подскочил к женщине, стоявшей на пороге. Та испуганно забормотала:

   — Почему убил? Паписты их громили. Но мы узнали заранее, предупредили. Они на другом конце города сейчас живут, я провожу, если хотите.

   — Хотим! — сказал Людвиг и взял за локоть застывшего товарища. — Пойдём, Фромбергер.

Они нашли пропавших у вдовой сестры Вольдемара. Её звали Марта. Она оказалась дальней родственницей Альмы. Странно, что печатник за несколько месяцев ни разу не обмолвился о своём родстве с девушкой.

Также их встретил улыбчивый парень с длинными рыжеватыми кудрями и тонкими усиками.

   — Мой брат Иоганн, — представила его Альма. — Только приехал из Испании.

   — Студент, как и вы! — добавила Марта гордо, будто говоря о сыне.

   — Что-то маловато сходства между вами! — съязвил Альбрехт. — Он тоже племянник капеллана?

Альма нахмурилась:

   — Это мой брат. Прошу его любить и жаловать.

Изголодавшиеся студиозусы уселись за стол, уставленный закусками. Были и тонко порезанный окорок, и колбаса, и пиво. Фромбергер обрадовался еде, но, съев кусочек и расслабившись, почувствовал себя больным. Он простудился, сидя в яме, к тому же почему-то сильно расстроился от наличия брата у возлюбленной.

Говорили, разумеется, о последних печальных новостях. Людвиг довольно скупо рассказывал о битве на Шлахтберге. По правде говоря, лучше к этому событию подходило слово «бойня». Марта тихо ахала от ужаса.

   — Мы тут тоже натерпелись, — сказала она. — То князья, то ландскнехты. А уж когда паписты пришли брата громить — у меня чуть сердце не разорвалось. Вы знаете, их ведь соседка спасла. Услышала разговор на базаре и — бегом к моим.

   — Паписты отвратительны, — гневно подхватила Альма. — Кого надо расстрелять из пушек, так это их. Вместо того чтобы честно признаться в своих грехах — они имеют наглость врываться в дома к честным людям!

   — Ладно, Альма, не особо мы и честные, — прервал её Вольдемар, — мы ведь несколько месяцев занимались самым настоящим подстрекательством. Папистов тоже можно понять. Люди хотят защитить то, что стояло веками. Теперь ведь у нас все хотят реформации. Бегают с топорами, кто за Лютера, кто за Мюнцера, кто ещё за кого, а жизни нет. Недавно эти реформаторы навели порядок в нашей церкви — я её с детства помню. Какой там был орган! Как он звучал! От него осталась груда щепок да трубы гнутые.

   — Страх-то какой! — закивала Марта. — И лавочки в городе все позакрывали. Хорошо, у меня запас в погребе. Неужто повсюду такие безобразия?

   — Нет. В Испании совсем не так, — подал голос брат Альмы, до тех пор молчавший. — Там инквизиция в большой силе. Никому и в голову не придёт громить церкви. Могут сжечь даже за неосторожное слово.

   — Может, и лучше в строгости, — пробормотала Марта. Альма гневно сверкнула глазами.

   — Но одной инквизиции испанцам кажется мало, — продолжал Иоганн. — У них ещё и на улицах от проповедников некуда деваться. Причём у нас, если выйдут говорить, то уж о самом наболевшем. Сами понимаете. А у них лекции прямо инквизиторские. Всё время о грехах, какой как нужно трактовать, какой смертный, а какой нет.

   — Вы знаете испанский? — вежливо поинтересовался Людвиг.

   — Испанский? Есть немного. Но эти проповеди я слушал на латыни, правда, довольно безграмотной. Но говорили интересно, я даже заслушался. А уж испанцы вообще плакали от восторга. Вот где настоящие паписты!

   — И много вы слышали разных проповедников? — спросил Людвиг. Иоганн покачал головой, отрезая кусок от колбаски.

   — Думаю, их много. Но в Барселоне мне всё время попадался один и тот же. У него талант, надо отдать ему должное, хоть он и инквизитор.

Альбрехт словно проснулся. Он начал говорить, бурно жестикулируя:

   — Такие люди вредны! Чем лучше они говорят, тем больше вреда! Они затуманивают умы, вместо того чтобы нести свет, заражают всех суевериями! Их надо гнать прочь, как чумных, а лучше даже — убивать!

Столкнувшись взглядом с Альмой, студиозус прочитал в её глазах презрение вместо поддержки.

   — Разве я неправильно говорю? — смутился он.

   — Много говорителей, да мало делателей, — опустив голову, сказала она, — вот Мюнцер делал, и где он теперь?

Людвиг развёл руками:

   — Мы не знаем.

   — Говорят, его схватили, — старый печатник понизил голос, — Марта слышала сегодня на рынке. Да, Марта?

Он посмотрел на сестру.

   — Да разве ж это рынок! — всплеснула руками та. — Даже молока не было. Не иначе голодать придётся...

Фромбергер сидел, чувствуя неприятный стук крови в ушах. Он становился всё громче. Казалось, голова сейчас разорвётся. Альбрехт потёр виски и шумно вздохнул.

   — Ты права, Альма, я слишком много говорю. Нужно заканчивать болтовню и начинать действовать. Я поеду в Испанию и убью этого вашего проповедника.

Альма прыснула.

   — Не веришь? — в бешенстве закричал студиозус. — Да я... я прямо сейчас встану и пойду! И попробуйте меня удержать!

Он со всей силы хрястнул кружкой по столу. Во все стороны полетели черепки, и колбаса оказалась залита пивом.

   — Фромбергер! — Людвиг схватил его за плечи и сильно встряхнул. — Держи себя в руках, чёрт побери! Ты находишься в чужом доме!

Марта с аханьями кинулась искать тряпку. Вытирая стол, внимательно посмотрела на Альбрехта и вдруг положила ему на лоб руку:

   — Э-э-э! Да у него сильный жар. Сейчас постель приготовлю.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

...Иосиф видел женщину на звере, Иосиф смотрел на женщину с вожделением. И был он брат Альмы, а на звере сидела она сама. И зверь кружил кругами великими, а звёзды в небе делались всё багровее. И тогда Альма родила белого кролика с красными глазами и убежала в пустыню. И все стали смотреть на кролика и обнаружили на лбу его зачатки рогов, и раздался громкий голос испанского проповедника: хитрый вероломный зверь не побоялся гнева Божиего. Но гнев велик и падёт на потомков его...

   — Я убью тебя, болтун и обманщик! — выкрикивал Альбрехт, мечась по кровати, и тут же снова засыпал.

   — Вот наказание! Уж не чума ли у него? — причитала Марта, меняя мокрое полотенце на воспалённом лбу студиозуса.

Альбрехт бредил сутки, не давая спать Людвигу, Иоганну и Вольдемару. У Марты не нашлось для гостей отдельных комнат. Альму она положила с собой на кровать.

На следующий день вся компания собралась в гостевой.

   — Нам нужно возвращаться в печатню, — твердила Альма.

   — Да ты что, дорогая! Как мы понесём его через весь город? — увещевал девушку старый печатник. — К тому же ещё не было суда над Мюнцером. Кому-нибудь может прийти в голову схватить нас.

   — Действительно, нам лучше пока оставаться здесь, — послышалось с кровати.

   — Очнулся, — подскочила к студиозусу Марта, — смотри-ка, и жар вроде спал! Благодарение Богу!

   — Да, мне уже лучше, — подтвердил он. — Думаю, скоро смогу поехать в Испанию.

   — Не-ет! — Людвиг в ужасе замахал руками. — Марта, он вовсе не выздоровел, раз порет такую чушь.

   — Это не чушь, а моё твёрдое решение. — Альбрехт поднялся с кровати, сделал несколько неуверенных шагов и вернулся обратно. — Полежу ещё денёк и начну искать возможности. Надо спросить у Иоганна, где эта Испания, за морем или нет. На корабль, я слышал, можно наняться матросом.

   — Зачем куда-то наниматься, — подал голос Иоганн, — я помогу тебе добраться. Мне как раз нужен спутник до Барселоны. Только окажешь мне небольшую услугу.

   — Ворованное носить отказываюсь! — сразу же отреагировал Альбрехт, вызвав гнев своей возлюбленной. — Дело в том, что я однажды уже попадал в неприятную историю... — начал оправдываться он.

Альмин брат успокоил:

   — Никакого воровства. Просто в Испании весьма ценится германское оружие, а я дружу с одним нашим оружейником...

Через несколько дней Альбрехт с Альмой присутствовали на казни вождя бунтовщиков и тридцати его приближённых во главе с Пфайфером. Мюнцера привезли, прикованного к телеге. Молодые люди встали подальше, боясь, как бы их кто не выдал, оттого плохо видели происходящее. Впрочем, даже если бы они пролезли в первые ряды, то вряд ли узнали бы «нового Гедеона». Весь в запёкшейся крови от пыток, он уже не мог шевелиться и только открывал иногда глаза.

Альма ткнула в бок своего спутника:

   — Я не вижу. Посмотри, его причащают или мне кажется?

Студиозус приподнялся на цыпочки.

   — Отсюда не понятно. Скорее всего, он согласился умереть верным сыном церкви. Ты же видела, до чего его довели.

   — Ненавижу папистов! — прошипела она еле слышно.

   — Меня беспокоит другое — почему Бог не захотел помочь ему? — сказал Альбрехт, скорее себе, чем спутнице.

Людвиг не пошёл смотреть на казнь. Он сидел в доме Марты, вздрагивая от каждого шороха. Успокоился только, когда узнал, что голова Мюнцера водружена на шест, а зрители разошлись по домам.

   — Подумать только, мне тоже могли отрубить голову! — сказал он товарищу. — Фромбергер, а как именно ты собираешься убивать этого испанца? Неужели ты способен на такое?

   — Знаешь, после этой пятницы, — Альбрехт имел в виду день казни, — я чувствую себя способным на всё. Но думаю, прежде чем убивать, я попробую переубедить его, рассказав об учении Лютера. Ну а если не выйдет... Иоганн подарил мне замечательный нож.

   — Хорошо, если так... — бывший помощник Мюнцера отвернулся к окну. Сквозь мутную слюду просвечивал красный вечерний свет. Резко встав, Людвиг распахнул окно. Закатные лучи ворвались внутрь и залили небесной кровью комнату доброй вдовы.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Уже третью неделю Иниго находился в одиночной камере. Раз в день стражник приносил миску похлёбки и молча уходил. Никто не говорил с арестантом о его участи, да он и не нуждался в этом. Поглощённый мыслями, он то сидел, будто окаменев, то начинал метаться от стены к стене, бормоча: «Нет, ну надо же так заболеть! Как прикажете жить с этим?»

Он имел в виду болезнь церкви. Вот, оказывается, зачем Бог не дал ему возможности остаться в Иерусалиме! Выходит, единоверцы нуждаются в обращении больше мусульман и язычников.

По прошествии двадцати двух дней его снова вызвали к судьям — тем самым докторам теологии. Теперь они выглядели гораздо приветливей, особенно бакалавр. Он постоянно натужно улыбался, изображая крайнее участие и радушие. «Наверное, рот уже устал порядком», — подумал Лойола.

Бакалавр пододвинул заключённому стул:

   — Рад объявить вам, господин Иниго, решение инквизиции. Ваши «Духовные упражнения» изучены тщательнейшим образом. Ничего в них плохого не обнаружено, кроме недостатка образования автора. И самое главное... — тут увлёкшийся бакалавр даже подмигнул недавнему обвиняемому, — вам позволено и дальше беседовать о Божественном.

   — Ваши помощники тоже могут, — благосклонно прибавил доктор теологии.

   — Вы только не должны определять, какой грех смертный, а какой простительный, пока не пройдут четыре года вашего обучения, — закончил бакалавр, улыбаясь совсем ослепительно.

   — Нет, ну логика у вас совсем не приживается, — со вздохом сказал Иниго. — То есть: наши занятия не преступны, но заниматься ими нам запрещают.

   — Почему же, — бросился успокаивать бакалавр, — закончите учиться, и — пожалуйста.

Лойола с неподвижным лицом выслушал его и, выждав паузу, горько произнёс:

   — Вы собираетесь лишить меня четырёх лет жизни.

Бакалавр рванулся что-то сказать, но Иниго не дал:

   — Я подчинюсь вашему приказу, но только до тех пор, пока нахожусь под юрисдикцией Саламанки. Не дольше.

У ворот тюрьмы его встретили четверо помощников и целая толпа поклонников, слышавших проповеди.

   — Я ухожу в Париж, — сказал он им. — Буду доучиваться там.

Сколько же ему пришлось выслушать за то время, что он собирался в дорогу!

   — Идти учиться к врагам! Какой ужас!

   — Легкомысленные французы не научат ничему хорошему!

   — Там ходят ужасные болезни!

   — Там милостыни не допросишься, зато могут обворовать нищего!

   — Там ненавидят испанцев, говорят, могут даже зажарить на вертеле!

Всем волнующимся доброжелателям Иниго обещал тщательно запомнить их речи, чтобы, будучи в Париже, проверить: действительно ли так обстоят дела.

На самом деле он только храбрился. Переезд во враждебную страну пугал его. Он понимал своих помощников, отказавшихся следовать за ним, но не собирался отступать от задуманного. «Сколько пользы будет, — говорил он себе, — и французский язык, и возлюбление врагов. А главное — может, хоть удастся поучиться некоторое время, не отвлекаясь на дружеские беседы с товарищами».

Одна сердобольная сеньора подарила ему ослика. Иниго погрузил на него своё имущество — несколько книг, купленных в Саламанке, — и отправился в Париж через Барселону. Там он надеялся получить помощь от Исабель Росер.

Цветы в её зимнем саду сильно разрослись. Иниго не сразу разглядел гордый профиль их владелицы.

   — Париж? — она помолчала. — Рим я бы ещё могла понять... Ты уверен, что Бог этого хочет? Я вот точно не собираюсь помогать тебе в таком странном желании.

   — Слава богу, ты не Бог, Исабель, — улыбнулся Иниго, — прощай.

Он уже не нуждался в распознавании своей судьбы посредством отказа от денег. Поэтому, насобирав у храма Святого Креста и Святой Евлалии изрядную милостыню, он не стал тут же раздавать её, а спрятал понадёжней. Потом встал перед храмом, вспоминая путешествие в Святую землю.

   — Сеньор! Какое счастье, я всё-таки нашёл вас!

Иниго обернулся. Перед ним стоял слуга Исабель, протягивающий кредитную расписку.

   — Госпожа велела передать это и сказать: ей радостно действовать в согласии с Господом.

   — Передай госпоже мою искреннюю благодарность, — сказал Иниго, пряча расписку. После чего сел на ослика и покинул Испанию.

Его охватило незнакомое чувство свободы. В прошлом остался бедный дворянин без наследства, и мечущийся паломник, и нерадивый студент. На ослике по французским дорогам ехал рыцарь, посвятивший свою жизнь Богу. Он будет защищать Церковь — невесту Христову — от оков жестокости и язв лицемерия.

Ему мешало собственное имя — Энеко по-баскски, Иниго по-испански. Оно тянуло в прошлое. Хотелось найти созвучное, но иное, соответствующее пути рыцаря.

На одной из лекций в университете Алькалы он слышал о святом, которого называли «носитель Божественного духа» и «Разбрасывающий Божественный огонь». Именно он, если верить легенде, был тем самым ребёнком, которого Иисус поставил среди апостолов со словами: «Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдёте в Царство Небесное». Речь шла о святом мученике Игнатии Антиохийском. Лойола даже помнил его слова, прочитанные в какой-то книге: «Коль скоро для нашего спасения потребен плотский, реальный Христос, то и спасение может совершаться только в реальной, видимой Церкви».

«А ведь это и есть мой путь! — подумал Иниго. — Выберем, пожалуй, этого Игнатия личным небесным покровителем. Даже имя немного созвучно...»

РИМ, 1553—1554 ГОДЫ

   — Прямо не знаю, где ещё искать эти каштаны! — с отчаянием сказал Надаль. — У нас в обители точно нет. На рынке, разумеется, тоже. Торговки советуют подождать до октября.

   — Странно, — удивился Поланко. — Мне казалось, мы легко их найдём. Они должны были сохраниться с прошлого года. Это ведь орехи, а не клубника какая-нибудь.

Луис хмуро отозвался, перебирая кипу писем:

   — Клубники на рынке пруд пруди. Только нашего отче она не порадует. А каштаны, как мне сказали, в прошлом году плохо уродились, вот и съели их подчистую. Слушайте, братья, может, написать в иезуитские миссии в Новом Свете?

   — Изумительная идея, Луис, — Поланко тоже зашелестел бумагами, — твоё письмо дойдёт как раз к октябрю.

   — А если наш отче всё же выздоровеет, страшно представить, какой разнос ты получишь за самовольство, — подхватил Надаль. — Может, поспрашивать у местных хозяек? Как ты думаешь, Поланко?

   — Плохо представляю себе, как ты будешь это делать. И потом, опять же самовольство...

   — Не до такой же степени! — возразил Луис. — Это ведь мелочь, в конце концов.

   — Не мелочь, а почти нарушение. Члены Общества не должны привлекать к себе лишнего внимания.

   — Он же сам хотел каштанов! Хотя, зная нашего отче...

   — О чём вы говорите! — с грустью произнёс Надаль. — Человек находится при смерти. Зря вообще мы затеяли эту суету. Надо посидеть спокойно, собраться с духом и помолиться о его душе.

— Вот это точно ему не понравится, неважно, выздоровеет он или уйдёт, — вздохнул Поланко, — разумеется, я имею в виду не молитву, а «посидеть спокойно». Знаете, мне пришла одна мысль. Спрошу-ка я про эти орехи у проституток. Не смотрите на меня так. У бывших проституток из обители Святой Марфы. Они запасливые и любят нашего Игнатия не меньше нас.

* * *

Июньская жара наглухо задраила ставни домов. По раскалённому полуденному Риму отец Поланко спешил в обитель Святой Марфы. Там он поговорил с кем-то, вышел на улицу и до вечера занимался своими делами. На закате солнца священник снова пришёл в этот дом. Его встретила немолодая женщина с очень подвижной мимикой. Из-под плотной косынки выбились две кудрявые прядки. «Рожки», — подумал Поланко.

   — Я нашла, — сказала она сдержанно, но не удержалась и просияла: — Нашла! Весь Рим обежала! Правда, мало совсем...

   — Спасибо, — Поланко ощупывал холщовый гремящий мешочек. — Поспешу к нему.

   — Мы все молимся, — прошептала она, мгновенно погрустнев, — да сохранит его Пресвятая Дева!

   — Врач говорит, может, пора... последние таинства... — растерянно встретил его Надаль. Поланко перекрестился. Посмотрел на мешочек с каштанами в своей руке.

   — Что ж теперь с ними делать? Не выбрасывать же? Пойду пожарю. Будешь есть, Надаль? Я не любитель...

Надаль, замахав руками, убежал. Поланко пошёл на кухню. Там было пусто в этот поздний час. Сколько времени он провёл здесь, то учась послушанию, то смиряя гордыню...

Он развёл огонь, поставил сковороду. Развязал мешочек и высыпал неровные коричневые шарики. Их было всего девять. Скоро помещение наполнилось осенним запахом, таким непривычным в июне. Пожарив каштаны, Поланко выложил их на блюдо, полюбовался немного и понёс в полутёмную, освещённую только одной свечой, комнату генерала.

   — Я всё знаю, — сказал он врачу, — просто поставьте это возле него, если нетрудно.

Врач взял блюдо и подошёл к больному:

   — Святой отец! Вам каштаны принесли.

Лежащий не открыл глаза. Лишь уголки губ его чуть приподнялись, наметив улыбку.

Поланко тихо вышел. Весь следующий день он не видел Надаля и Луиса, кроме как на мессе. Они обменялись кивками, и Поланко опять вернулся к разбору писем. Он просидел над ними весь день, а вечером пошёл проведать настоятеля. Ещё издалека он увидел стоящий в коридоре прикроватный столик с микстурами и своим вчерашним блюдом, и сердце его оборвалось. Поланко стоял и думал о неполучившейся книге и о том, как плохо станет без отца Игнатия. Но печальнее всего казался вид этих нетронутых бесполезных каштанов... Они лежали на блюде, такие сиротливые, все девять штук... Или нет? Священник пересчитал ещё раз. Их было восемь. Наверное, врач взял один, а остальные — постеснялся.

   — Кто преподнёс ему последние таинства? — спросил Поланко выходящего врача.

   — Нет, нет, — резко ответил тот.

   — Неужели состояние улучшилось?

   — Не говорите ничего, лучше помолитесь.

Через несколько дней врач осмелился сказать об улучшении, а ещё через неделю больной начал ходить.

* * *

Вернувшись к делам, отец Игнатий сам напомнил троим священникам о книге, но, как назло, Луису и Надалю предстояло на время покинуть Италию. А Поланко, будучи секретарём настоятеля, не решался взяться за столь серьёзный труд в одиночку.

К осени, когда Рим наполнился запахом жареных каштанов, троица, мечтающая описать жизнь и приключения отца Игнатия, собралась вновь. И всё вернулось на круги своя. Генерал с невероятной изобретательностью находил причины отложить диктовку книги. Недели две он мучил будущих писателей просьбами напомнить ему «вот в этот день в такое-то время». А потом, поблагодарив за напоминания, назначал следующую дату. После перенесения дат начались важные причины — многочисленные и разнообразные. То переговоры с папой Юлием III о дотации на Коллегию в Риме. То ожидание вестей от эфиопской миссии. Потом настоятеля снова одолели боли в желудке.

Наконец, уже весной 1554 года, трое священников вынудили отца Игнатия поговорить серьёзно. Их смелость тут же вознаградилась: генерал назначил новую дату, но уже не для напоминания, а для начала работы!

За несколько дней до этого срока умер папа Юлий III. Из-за его кончины застопорилась и Коллегия, и многие другие дела. Зато вследствие этого у настоятеля появилось немного свободного времени. Словно специально для диктования книги.

Решили, что начнёт писать Луис. Вооружившись письменными принадлежностями, он в назначенный час вошёл в комнату. Отец Игнатий, взглянув на него с сожалением, сказал:

   — Придётся вам отложить свою затею. Папы-то нет.

Луис не нашёлся с ответом от удивления. А настоятель объяснил:

   — Вы ведь придаёте этой книге нечеловеческое значение, а собираетесь начать столь важное дело в период, когда Церковь лишилась главы. Нужно подождать назначения нового папы из уважения к вашему замыслу.

Они подождали, пока появился новый папа, Марцелл. Однако вскоре этот понтифик также заболел и умер. «Затею» отложили до избрания папы Павла IV, но потом уже началось римское лето, а «кто же, скажите мне, пишет книги в такую жару?»

* * *

   — Я уже не понимаю, что происходит! — жаловался Луис своему собрату Надалю в кабинете у третьего участника «затеи» — Поланко. — То ли он продолжает испытывать наше послушание, то ли вообще не хочет этой книги?

   — Скорее первое, — начал размышлять Надаль, — хотя, если вспомнить его борьбу с собственным тщеславием...

Поланко оторвался от писем:

   — Я думаю — всего понемногу. Наш отче — практичный человек. Он никогда не упустит возможность возрасти духовно ни для других, ни для себя, только... думаю, нас сейчас он учит не послушанию, а вере.

   — Ладно, пусть учит, — вздохнул Луис, — ради такого дела можно и потерпеть.

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ. О СВОБОДЕ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Утро выдалось мерзостно-сырое, хоть и, слава богу, не особенно холодное. Начало пятого. В марте так рано ещё стоит непроглядная темень, а парижские улочки уже полны народа. Ровно в пять у студентов начинаются первые лекции, а на Гревской площади собираются сомнительные личности, мечтающие найти какую-нибудь работу. Они готовы рыть землю, таскать камни. Удачей считается наняться на день к служанке из богатого дома — там тяжести не такие тяжёлые, и кусок повкуснее может перепасть. Наниматели ходили и выбирали подёнщиков, а иногда просто кричали не глядя. Кто ближе стоит и первым отзовётся — того и наймут.

В полутьме под тусклым фонарём толпились соискатели. Среди них зябко кутался в плащ невысокий человек в квадратном студенческом берете.

   — Кто хочет вырыть канаву? — грузная фигура возникла из темноты совсем рядом с ним.

   — Я могу, — выкрикнул Иниго.

Наниматель подошёл вплотную, разглядывая его лицо.

   — Иностранец? Не-е. Не годишься. Рожа слишком благородная, не сдюжишь. Кто ещё?

«Я не только благородный, я ещё и хромой, — подумал Иниго. Теперь он звал себя Игнатием, или Игнасио, на испанский манер. Но в официальном обращении продолжал употреблять прежнее имя. — Да уж, работы здесь не найти. Лучше поспешить в коллегию, может, хоть успею к первой лекции».

Месяц назад он начал свою жизнь в Париже, как приличный студент, правда, для обучения выбрал коллегию Монтегю, отличавшуюся строгостью нравов и плохим питанием. Туда он поступил в качестве martinet, то есть студента-экстерна, заботящегося о жилье самостоятельно.

По кредитной расписке Исабель Игнатий получил от купца двадцать пять эскудо и тут же снял хорошую комнату на неделю. Большая часть суммы осталась нетронутой. Вспомнив рассказы о вездесущих парижских ворах, он забеспокоился и отдал деньги на хранение земляку, встреченному на том же постоялом дворе. Не самый удачный поступок, как выяснилось. Земляк увлекался азартными играми. Однажды вернувшись, Лойола застал его за карточным столом в одних штанах. Всё остальное, включая чужие деньги, было благополучно проиграно.

Не слушая бессвязных извинений, а также горячих обещаний вернуть долг «вот только, как...», Игнатий собрал вещи и ушёл искать бесплатное жильё.

Он нашёл его в приюте Сантьяго-де-Компостела, расположенном на улице Сен-Дени, 133, непосредственно за церковью и кладбищем Невинных. Оттуда до Монтегю набиралось более получаса ходьбы. Нужно было перейти реку и остров Сите, а потом подняться по улице Святого Жака на холм Святой Женевьевы, где стояла коллегия. К тому же двери приюта отпирались лишь с восходом солнца, и на первые лекции Иниго не мог попасть при всём желании. Закрывалось богоугодное заведение тоже довольно рано. В эту ночь Лойоле, не желавшему уходить раньше с диспута, пришлось ночевать у ворот аббатства, рядом с Монтегю.

Всю последнюю неделю он усиленно искал работу. Многие студенты нанимались в услужение к преподавателям. Его не захотел взять никто. Напрасными оказались тренировки послушания, в ходе которых он заставлял себя видеть в будущем господине Иисуса Христа.

Всё же опоздав на первую лекцию, он торопливо вошёл в аудиторию и сел посреди юношей и мальчиков. Ему пришлось вновь учиться со школярами. Преподаватель-француз счёл его знания, полученные в испанском университете, недостаточными и заставил заново проходить базовые уровни.

Слушая в который раз о правилах латинской грамматики, Игнатий раздумывал о своей жизни после получения диплома. Ему позволят свободно проповедовать, может, даже стать священником, окончив богословский курс. Дальше-то что? Его рыцарская душа продолжала жаждать подвига.

«Надо вступить в какой-нибудь самый запущенный орден и навести в нём порядок, — подумал он. — Правда, пожалуй, церковь в своей болезни и не заметит этого. Нет, надо поговорить с папой римским и начать служить лично ему. Он — викарий Христа здесь на земле. Только так можно действительно помочь и людям, и церкви. Но как добраться до папы?»

Это казалось малореальным предприятием. Лойола вряд ли уговорил бы понтифика принять его на службу, даже задействовав все связи своего древнего и уважаемого рода. А ведь он собирался прийти как простой человек.

Без удовольствия съев миску дрянной похлёбки (в тюрьме и то варили лучше), Игнатий, он же Иниго, сбежал с вечерних лекций. Ничего. Школярам помогают родители. Ему же после потери денег и неудачных попыток найти работу нужно браться за старое — просить милостыню. Лойола имел уже немалый опыт в этой профессии, но общество парижских попрошаек оказалось организовано намного сложнее, нежели в других городах.

Просить милостыню под окнами позволялось только в своём квартале. Нищие следили за этим очень строго и нещадно били всякого чужака, за исключением слепцов из приюта «Пятнадцать двадцаток», которым выдал разрешение на попрошайничество сам король. У сборщиков милостыни были свои оповестители, жившие прямо на ступеньках соборов. Они знали даты всех похорон, крестин и свадеб, где раздавали деньги и еду. Разумеется, говорили не всем. Остальные тоже узнавали о важных событиях, но, как правило, позднее, когда раздача благ подходила к концу.

Великая одухотворённость, с которой Игнатий успешно просил милостыню в других местах, ничего не значила в этом городе, живущем по своим неписаным, но жёстким законам.

Сегодня ему тоже не повезло. Из окна чуть не облили помоями. У Нотр-Дам какой-то одноглазый детина негромко, но убедительно пообещал изжарить наглого конкурента.

«Тонкий слух. Вычислил в моей латыни испанский акцент», — с усмешкой подумал Лойола, вспомнив предостережения товарищей из Саламанки о французах, жарящих испанцев на вертелах.

Низко надвинув берет, он шёл по Сен-Дени и думал, как достучаться до папы римского.

Смеркалось. В это время на работу выходили ночные труженицы. Они окликали Игнатия:

   — Эй, что ты делаешь сегодня? Идём со мной!

   — Не зовите, — отвечал он. — Discipulus sum. Студент я. Голодный, грязный и без денег.

   — У меня совсем недорого, — шепнула одна, кокетливо поправляя розу в волосах…

Другая, томно прикрыв глаза, сообщила:

   — Ах, как я люблю студентиков! Пусть платят поменьше, зато молоденькие...

   — Ага, — сказал Лойола. Сдёрнул берет и продемонстрировал им поседевшие волосы и лысину.

   — Ну, значит, ты добрый, — не отставали они.

   — Я нищий, — отрезал он и, ускорив шаги, свернул в переулок. Сзади застучали по булыжникам лёгкие, явно женские шаги. Преследовательница догоняла. Он ещё ускорился, не желая разговаривать.

   — Дон Иниго! Подождите, прошу вас!

В полумраке он разглядел стройную фигурку, закутанную в мантилью.

   — Дон Иниго! Вы меня совсем не помните?

Она сняла шляпку. Худое лицо, обрамленное тёмными кудряшками, большой рот. Кто она? Ничего не приходило на ум.

Нос её нервно задёргался. Рот тут же съехал куда-то вбок к уху. Сделав явное усилие, чтобы не гримасничать, она грустно спросила:

   — А Памплону-то хоть помните?

   — Лионелла? — вдруг осенило его. — Нет, ну совесть-то у тебя совсем не приживается! Чем ты занялась, я тебя спрашиваю?

   — А куда ж денешься? — она снова шевельнула носом. — Мать мою за пьянки из кухарок выгнали, вот и пошли мы с ней скитаться. Потом её... не стало. Зато я читать выучилась, представляете, дон Иниго! И прочла вашего «Амадиса Галльского». Как он любил принцессу Ориану! Я так плакала! А вы... вы хромаете, вас ранило сильно, я знаю. Я молилась тогда. Один раз прямо всю ночь до утра молилась.

   — Лионелла... — он хотел строго выговорить ей за её грешное занятие, но не смог, — что ж ты не нашла другой работы?

   — Я искала. Не вышло у меня. Простите, дон Иниго!

Стало совсем темно. Неподалёку фонарщик зажёг тусклый огонь. Она всё стояла, глядя на Лойолу не отрываясь.

   — Мне пора, — он собрался уйти.

Она всплеснула руками, на булыжник шлёпнулся веер. Пробормотала что-то похожее на «прошу вас».

   — Я готовлюсь стать монахом, — твёрдо сказал он, — хотя ты теперь симпатичная. Честное слово.

Лионелла бросилась поднимать веер и застыла, сидя на корточках. Всхлипнула, потом резко вскочила, почти подпрыгнула и, задыхаясь, проговорила:

   — Как вы могли подумать, будто я позвала вас? Я хотела быть дамой вашего сердца, но это невозможно, я знаю. Тогда пусть вы станете рыцарем моего сердца. Здесь ведь не надо, чтобы вы согласились... правда?

   — Хорошо, Лионелла. Я буду молиться за тебя. Пусть Бог простит тебе грехи и твоя жизнь изменится. Послушай... — Лойола задумался. Она наверняка ориентируется в жизни парижского дна лучше. Но как спросить её?

   — Я уже давно живу милостыней, — сказал он после паузы, — это происходило со мной в разных городах. Почему-то здесь выжить труднее, хотя поначалу казалось наоборот...

Девушка сразу оживилась, даже обрадовалась.

   — Да, здесь плохая милостыня, если ты чужой. Слишком много нищих и... женщин тоже. Мне повезло, я живу у одной дамы, к ней можно... с гостями. Дон Иниго! У меня был один гость, он тоже иногда собирает подаяние. Он говорит: в Париже можно сдохнуть, и никто не заметит. А если хочешь жить — нужно ходить во Фландрию, там купцы богатые и благочестивые.

   — Спасибо, Лионелла, я пойду во Фландрию. Да благословит тебя Бог!

   — Прощайте, дон Иниго!

Лионелла повернула за угол и, судя по звуку, побежала. «Почему я даже не попробовал помочь её душе?» — подумал Иниго. Он вспомнил женщин, ходящих за ним и слушающих его проповеди. Они жадно ловили каждое слово, и их сердца раскрывались навстречу «Духовным упражнениям». С ними Лойола чувствовал вдохновение, никогда не посещавшее его во время богословских диспутов.

Он замедлил шаги, размышляя. Как он добивался успеха у дам в юности! Просил крестного купить самый изящный костюм, красовался, исполняя любовные романсы под аккомпанемент мандолины. Даже сочинил историю с преследованием, дабы получить у короля разрешение носить оружие раньше положенного возраста. Забавно. Толпы женщин вокруг появились, когда он стал хромым, облысел и сменил парчовый кафтан на лохмотья. Проповедуя, он может покорить сердце любой женщины, начиная с Исабель Росер, заканчивая особами королевской крови. В этом нет никакого сомнения. Но церковью управляют мужчины. Надо завоёвывать их. Или даже не завоёвывать, а вербовать в своё воинство.

Лойола быстро зашагал по улице Сен-Дени и успел войти в Сантьяго-де-Компостелла за несколько минут до закрытия.

Письмо странствующего студента Альбрехта Фромбергера своей возлюбленной в Мюльхаузен. Отправлено 30 марта 1528 года из Барселоны.

Милая Альма!

Наконец мне удалось ступить на испанскую землю. Ты будешь спрашивать, что я делал эти два с половиной года. Отвечаю: в дороге у твоего брата Иоганна изменились планы. Мы поехали в Венецию, откуда в Испанию ходят корабли. Нам пришлось немало потрудиться в этом городе, дабы пополнить свои средства. Были у меня и неприятности с городской стражей, но Иоганн здесь ни при чём. Уладив дела, я устроился матросом на торговое судно. Мы сделали несколько рейсов, и я оказался в Барселоне.

Здесь кругом одни паписты, хотя они не знают этого слова. Зато вино лучше, чем у нас. Знание латыни позволило мне свободно общаться с горожанами, и я быстро узнал о проповеднике.

К сожалению, этот мерзавец покинул Барселону и пошёл совершенствовать свои богословские знания в Алькалу, которая находится довольно далеко. Разумеется, расстояние меня не остановит, ведь я преодолел уже гораздо большее. Всегда помню о наших совместных трудах.

С любовью, Альбрехт.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Игнатию повезло во Фландрии. Он нашёл богатых купцов, некоторые из них оказались испанцами и приняли самое живое участие в судьбе соотечественника. Теперь он мог позволить себе некоторое время учиться, не отвлекаясь на сбор подаяния.

Вернувшись в Париж, Лойола начал изучать философию в коллегии Святой Варвары на улице Валлетт. В этой коллегии он числился пансионером. В пансион входило, помимо миски вполне приличной похлёбки, жильё. Оно ограничивалось углом комнаты, в котором стояла кровать. Остальные занимали ещё три человека: магистр Пенья и два таких же студента — Пьер Фавр и Франциск де Хавьер.

Лойола не чувствовал себя уверенно в философии. Преподаватель попросил соседей помочь ему. Вызвался Фавр — более улыбчивый из двоих юношей. Он славился на курсе прекрасной памятью.

Однажды, разъясняя Иниго различие между тремя мудростями Фомы Аквинского, Фавр обратил внимание на огромное количество писем, отсылаемых товарищем в Испанию.

   — Всё надеюсь переманить в Париж своих друзей, — объяснил Лойола, — внушаю им, что французы не едят испанцев. Пока не верят.

   — Без друзей плохо, — согласился Фавр, — может, тебе следует поискать новых? Тут есть и люди постарше нас с Хавьером, и испанцы.

   — Мы очень хорошо сработались за два года, что были вместе. Если искать кого-то здесь — опять надо начинать всё сначала.

Пьер удивился:

   — Сработались? Я думал, ты говоришь о дружеской компании.

   — Конечно, о дружеской. Мы называли её «компания Иисуса». Ходили и проповедовали вместе, сначала в Алькале, потом — в Саламанке.

   — Проповедовали? — Пьер ещё больше удивился. — А зачем? Разве вы священники?

Игнасио задумался:

   — Видишь ли, есть... такой способ очищения души. Три раза в день испытываешь свою совесть и отмечаешь точками, сколько раз не удержался и впал в греховные мысли. Так продолжаешь в течение месяца... ну, ещё нужно представлять определённые образы. После первой недели ты чувствуешь радость, не зная, откуда она приходит, после второй ты ходишь очень грустный. Потом начинаешь видеть всё не так, как раньше. Много шире и глубже.

   — Любопытно... — сказал Фавр, — я бы хотел попробовать.

Вслед за ним захотел попробовать и Хавьер, а после присоединились ещё несколько испанских студентов. Иниго договорился с картезианским монастырём. Им стали давать комнату для духовных бесед, которые проходили теперь каждое воскресенье в одно время со схоластическими диспутами в коллегии. С каждым воскресеньем всё больше студентов перекочёвывало к Лойоле. Магистр Пенья пребывал в ярости. Лойола с Фавром и Хавьером терпели, хотя и с трудом, ведь жить они продолжали в одной комнате.

Между тем испанские студенты, общающиеся с Лойолой, совсем охладели к учёбе, стали рваться в Святую землю и к совершению духовных подвигов. Один из обращённых оказался родственником самого ректора де Гуэйи. Тот, взбешённый, пообещал устроить Иниго «зал». Так называлось самое ужасное в коллегии наказание. Виновного приводили в главную аудиторию, где собирались все преподаватели и студенты. Раздевали до пояса и долго били розгами.

   — Как ты поступишь? — спросил Фавр. — Может, скроешься?

   — Жалко. Он уже отучился столько времени, — возразил ему Франциск Хавьер. — Я бы посоветовал просить прощения. Наверняка поможет.

Иниго провёл посохом по трещине в полу.

   — Как извиняться, если не чувствуешь себя виноватым? Пойду... наверное.

Он не стал говорить товарищам, что совсем не боится боли. Разве могут розги сравниться с пилением кости? Волновало его другое. С этим он и пошёл к ректору.

   — А-а-а! Это вы. Ну-ну! — встретил его де Гуэйя. — И что же вы скажете в своё оправдание?

   — Да какое оправдание... — вздохнул Лойола, — я пришёл посоветоваться с вами, как с мудрым человеком.

Тот возмутился:

   — Подлизываетесь? Надо было раньше заботиться о своих делах.

   — Ничуть, — возразил Иниго. — Следую логике. Глупый человек навряд ли занял бы такой высокий пост.

   — Ну и о чём вы собрались со мной советоваться? — ректор смотрел крайне недоброжелательно.

   — Об этой вашей порке. Я серьёзно озабочен и даже расстроен. Иметь мученический венец вовсе не входит в мои планы... да и вам, как мне кажется, не нужен студент-мученик...

   — Вот как! — надменное выражение лица де Гуэйи сменилось любопытством. Он немного помолчал, размышляя о чём-то, и закончил:

   — Идите, господин Иниго. Завтра будьте добры явиться в назначенное время.

Лойола вернулся в комнату. Слава богу, магистра Пеньи там не было. На кроватях сидели Пьер и Франциск. Они не пошли на лекции, дожидаясь товарища. Игнатий завалился на кровать, задрав отёкшие изуродованные ноги.

   — Ну как, бить будут? — осторожно спросил Франциск.

   — Наверное. Теперь уже не важно. Я ведь успел донести до ректора свои мысли.

Фавр посмотрел на него с восхищением:

   — Дон Игнасио, скажи, на войне очень страшно?

   — Конечно, — ответил Лойола. Подумав, добавил: — Без веры везде страшно.

Народу набилось битком. Посмотреть на порку пришли даже студенты из других коллегий. Имя Лойолы успело приобрести известность в Париже.

Посреди зала стояла скамья. Рядом с ней в тазу мокли розги. Иниго, не глядя ни на кого, начал снимать рубаху.

   — Подождите, — послышался голос. Де Гуэйя встал со своего места и с неторопливостью, свойственной крупным людям, подошёл к обвиняемому. Лойола, аккуратно сложив рубаху на скамью, повернулся и бестрепетно посмотрел на ректора, рядом с которым он казался ещё меньше ростом. Так они стояли несколько мгновений, затем де Гуэйя низко склонился перед студентом со словами:

   — Я сожалею о неприятностях, доставленных столь благородному человеку. Профессора нашей коллегии посовещались и решили перенести воскресный схоластический диспут на другое время.

   — Спасибо, — сказал Игнасио, снова надевая рубаху, и увидел выпученные от удивления глаза магистра Пеньи.

«Компания Иисуса» образовалась вновь. На этот раз — в Париже. К Лойоле, Пьеру Фавру и Франциску Хавьеру присоединились Диего Лаинес из Альмасана и Альфонсо Сальмерон из Толедо, а также — Симон Родригес. Они специально приехали в Париж из Алькалы, дабы познакомиться с maestro Ignacio, о котором слышали так много. Последним появился Николас Бобадилья. Ему сказали, будто бы один странный студент, по имени Иниго, время от времени безвозмездно кормит своих товарищей.

Письмо странствующего студента Альбрехта Фромбергера своей возлюбленной в Мюльхаузен. Отправлено 15 января 1529 года из Алькалы.

Милая Альма! После долгих мытарств я наконец достиг Алькалы. Этот город буквально кишит аистами. Гнезда их размещаются на деревьях, крышах домов. Я видел пару даже на башнях. Больше всего их на Plaza de los Santos Ninos, площади Святых Детей по-нашему. Прихожане здешней церкви хорошо помнят проповедника. Говорят, он соблазнил святой Вероникой двух богатейших сеньор, а потом сидел в тюрьме. Я не понял, кто такая «святая Вероника», но слово «соблазнил» ни с чем не перепутаешь. Это меня обрадовало. Значит, он вправду достоин самого худшего и мои странствия не напрасны.

Сейчас его в городе нет, и простые горожане не знают, куда он подевался. Но я дошёл до самого епископского викария. Назвался родственником мерзавца и узнал об его уходе в Саламанку. Это обрадовало меня ещё больше — ведь я давно мечтал поучиться в тамошнем университете. А тут такая удача. Послушаю немного лекций, за это время пригляжусь к нему.

В случае чего, моя задача кажется достаточно выполнимой — он маленький и хромой, мне так говорили.

Я собираюсь немного поработать здесь, дабы пополнить свои средства и двинуться в Саламанку, откуда вновь напишу тебе.

С любовью, Альбрехт.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Лето уходило. Первые, ещё незаметные черты осени проступали в более свободном полёте птиц, вырастивших своих птенцов. В особой пышности цветов и, конечно, в аромате поспевающего винограда. В августе 1534 года недавно заложенные виноградники Монмартра набрали достаточно силы и дали первый урожай.

По другую сторону холма находилось пустынное, почти лишённое растительности место. В склоне то здесь, то там зияли пещеры старой каменоломни, помнившей ещё первых христиан. Из тёмных провалов несло затхлой сыростью.

Они стояли у входа в пещеру. На шестерых — одинаковые серые студенческие одеяния. Пьер Фавр, став священником, носил чёрную рясу. Но и он во все глаза смотрел на дона Игнасио, а тот кутался в плащ, хотя вечер выдался — теплее некуда.

Мимо шествовала горожанка с собачкой в руках. Компанию она оглядывала крайне неодобрительно. Блохастая любимица тоже решила выразить своё мнение и пару раз визгливо тявкнула.

   — Хорошо, что у нас есть Пьер, — сказал Лойола. — Есть камень, с которого начнём строить. Он отслужит мессу.

   — Помните, как он боялся совершать упражнения? — сказал Хавьер. — А потом так увлёкся, что чуть не заморозил себя насмерть.

   — Просто нынешняя зима оказалась неожиданно холодной, — Фавр осторожными движениями одёргивал рясу. Он ещё не привык к новому одеянию. — Даже Сена замёрзла, телеги по льду ездили.

Игнасио покачал головой:

   — Вовсе не поэтому. Самоистязание увлекает, легко потерять меру. Без наставника такие вещи делать нельзя. Нельзя поддаваться вдохновению.

   — А как же зов души? — Бобадилья растерянно хлопал ресницами.

   — Душа может ошибаться, мы ведь говорили об этом, — шепнул ему Хавьер.

   — Посты и лишения на самом деле не являются целью, как некоторые могли бы подумать, — продолжал Лойола. — Цель — служение Господу. И эта цель оправдывает средства.

   — Но не любые же, дон Игнасио? — испуганно спросил новоиспечённый отец Пьер.

Иниго тяжело вздохнул.

   — Любые. Вы не задумывались, как часто люди не достигают своего призвания из-за боязни запачкать одежду?

   — Ну а если нужно совершить смертный грех? — вступил в разговор Симон Родригес.

   — Совершаемое во имя Господне не может быть грехом, тем более смертным, — твёрдо сказал Лойола, — а чтобы за эту формулу не спряталась нечистая совесть — мы и очищаем её столь нещадно.

Они замолчали. Дона Игнасио это не беспокоило. Он был полностью уверен в этих шестерых. Месячный курс духовных упражнений изменил душу каждого из них. Только Бобадилья, присоединившийся позже всех, не успел пройти курс до конца, но тоже не помышлял о возвращении в мир.

Иниго сам не понимал, как ему удалось создать систему, вызывающую в обучающихся такое послушание и доверие к наставнику. Он знал о своём даре убеждения, но в случае с упражнениями требовалось только убедить новичка начать заниматься, строго и вовремя выполняя все предписанные пункты. Уже на следующий день система воспитания чувств начинала действовать сама, захватывая ученика. Вероятно, тогда в Манресе сам Бог послал её своему рыцарю, как награду за самоотверженное служение, лишившее его здоровья.

Лойола нарушил молчание:

   — Подходит время твоей мессы, Пьер. Вы помните, сегодня пятнадцатое августа, день взятия на небо нашей Пресвятой Матери. Невозможно найти лучшее время для нашего замысла. Дорогой отец Фавр, проси Её о нас, когда будешь поднимать Гостию.

Они поднялись на холм, вошли в маленькую полутёмную часовню и начали зажигать свечи.

Иниго собрал друзей в круг, посмотрел каждому в глаза:

   — Вам не страшно? Ведь обеты, данные Богу, нельзя отменить, даже если про них знаем только мы.

   — Дон Игнасио, — попросил Хавьер, — объясните только ещё раз... Бобадилья так и не понял, зачем нужен обет послушания папе?

   — Затем, что люди несовершенны. Каждый может впасть в грех, и наставник тоже. Но избрание главы Церкви происходит не по людским законам. Поэтому, если мы хотим как можно меньше исказить Божий замысел, — мы должны служить папе, и никому другому.

   — А вы его видели хоть раз в жизни? — спросил Бобадилья. — Многие вроде бы не в восторге...

   — Я не видел его, — спокойно ответил Лойола, — мы даём обет служения главе Церкви, а не человеку. Дабы достичь истины во всяком предмете, мы всегда должны быть готовы поверить: то, что нам представляется белым, на самом деле — чёрное, если так решит церковная власть.

После чтения Евангелия все семеро принесли обеты. Три обычных монашеских — бедности, целомудрия, послушания, и четвёртый — особого послушания папе. Все причастились.

   — Ite, missa est (Идите, месса совершилась), — привычные слова прозвучали в устах Фавра с особой значительностью.

И так же значительно ответили все остальные:

   — Deo gratias (Благодарение Богу).

Новая «компания Иисуса» начала своё существование. Теперь студенты стали не просто друзьями, но «общниками». Они больше не могли жить, как придётся, но призывались к строгому служению. Они будут добиваться возможности жить и проповедовать в Иерусалиме. Если до 1539 года «общникам» не удастся проникнуть в землю Иисуса и закрепиться там, они отдадут себя в распоряжение того, кто занимает Его место на земле.

* * *

На следующий день Лойола не смог посетить занятия. Он чувствовал страшные боли в желудке, похожие на те, которыми страдал в Манресе.

   — Пойду позову врача, — предложил Фавр.

   — Не стоит. Ничего нового не происходит, — слабым голосом возразил Иниго, — у меня всегда болит желудок, просто сейчас больше обычного. Можно и перетерпеть.

Терпеть он умел, но боли не проходили. Лекаря всё же позвали. Он выяснил, что заметное ухудшение произошло с переездом в Париж. Задумался, глядя на измученное лицо больного.

   — Вы ведь родом из Гипускоа? Люди, выросшие в горах, часто страдают на равнине. Пожалуй, разумнее всего будет прописать вам в качестве лечения пребывание на родине.

Иниго возмутился:

   — Ну нет, куда это годится? У меня здесь слишком много дел.

Несколько месяцев он пробовал лечиться настойками и микстурами, но ничего не помогало. Из-за боли он уже не мог сосредоточиться на учёбе.

Снова позвали врача. Лойола спросил его:

   — А вы точно уверены в целесообразности моей поездки?

Тот недоумённо пожал плечами:

   — Всё в нашей жизни зависит от Бога, разве вы не знаете?

   — Знаю, — сказал Иниго, продолжая пристально смотреть на лекаря. Тот отвёл взгляд и ответил со вздохом:

   — Думаю, поможет.

Воодушевившись, больной позвал товарищей:

   — Как я сразу не догадался? Мне необходимо ехать в Аспейтию. (Так назывался его родной город). Я слишком много там натворил в юности, теперь нужно исправлять.

Приготовления к отъезду захватили его целиком. Даже боль отступила. Он хотел ехать как можно скорее, несмотря на зиму. Незадолго до отъезда друзья предупредили его о дурных слухах, распространяемых в Париже. Говорили о ереси «Духовных упражнений». Кто-то опять вспомнил аутодафе. Теперь, по утверждению сплетников, деревянную фигуру Игнатия сожгли уже не только в Алькале, но и в Саламанке.

Придётся сидеть и ждать вызова инквизиции, — с досадой сказал Иниго друзьям.

Но никто и не думал вызывать его.

   — Может, лучше просто уехать потихоньку? — предложил Хавьер.

   — Ни в коем случае! Ты не знаешь инквизиторов. Совесть у них вообще не приживается. Придётся идти выяснять самому. В любом случае суда нужно добиться прежде, чем на него вызовут!

Он взял рукопись «Духовных упражнений» и пошёл к главному парижскому инквизитору Валентену Льевену. Этот человек часто присутствовал на коллегиальных диспутах и пользовался известностью у студентов.

Иниго решительно вошёл в инквизиторский кабинет, ответил отказом на предложение сесть и начал, постукивая посохом от возмущения:

   — Обо мне дурно говорят в Париже. Подозревают в ереси меня и моих друзей.

   — Только вас, — успокоил Льевен. — Мне показалось это пустыми сплетнями, и я не дал делу хода.

   — Спасибо, но не дать ход пересудам вы не в состоянии. Кривотолки множатся, до добра это точно не доведёт. Я требую суда!

   — Зачем вам суд? Ничего плохого не будет. Идите домой.

Иниго возмутился:

   — Домой? Чтобы потом меня снова приковали цепью за ногу, как тогда в Саламанке? У меня сейчас слишком много дел, сидеть в тюрьме некогда. И быть сожжённым также не входит в мои планы.

   — Да никто не собирается вас жечь! — отмахнулся инквизитор. — Поверьте, есть дела поважнее.

   — Вот спасибо! — обрадовался Лойола. — Я ухожу. Только дайте мне справку.

   — Что? — инквизитор опешил. — Какую ещё справку?

   — Об отсутствии ереси в «Духовных упражнениях», — и он протянул рукопись Льевену. Тот, растерявшись, взял её и полистал.

   — Ну и как вам? — с любопытством спросил Лойола. — Хорошие упражнения, правда? Ну ведь скажите, хорошие?

   — Хорошие... — неуверенно согласился инквизитор. — Но справок мы не даём. Нет.

Иниго прочертил посохом на полу малопонятный знак:

   — Значит, не даёте?

Валентен покачал головой.

   — А сколько вы собираетесь сидеть в вашем кабинете? — вопрос прозвучал весьма решительно.

   — А зачем вам?

   — Я сейчас приведу нотариуса. Мы с вами ещё раз побеседуем при нём, а он всё зафиксирует. Против этого возразить вы не сможете.

   — Хорошо, — согласился инквизитор и вдруг спросил: — Скажите, вы не мечтаете создать новый монашеский орден?

   — Как-то не думал об этом, — ответил Лойола, открывая дверь. — Ну, я отправляюсь за нотариусом.

Письмо студента Альбрехта Фромбергера своей возлюбленной в Мюльхаузен. Отправлено 15 декабря 1532 года из Саламанки.

Милая Альма!

Моё путешествие затянулось, и это удручает меня. Я не видел тебя уже шесть лет (ведь расстались мы в двадцать шестом, насколько я помню), и Бог знает, когда увижу. Мой несчастный характер снова привёл меня к некоторым разногласиям с алькальской стражей, и я только недавно попал в Саламанку. Стоит ли говорить, что проповедника здесь уже нет? Я тоскую по родному языку, хотя научился понимать по-испански. Мне пришлось это сделать, ведь стражники и те, кто вокруг них, латыни не знают. Я бы давно вернулся на родину, но возвращаться нужно с победой, дабы тебя не называли пустобрёхом, ведь так? Впрочем, если ты думаешь по-другому — напиши мне. Теперь это можно — я живу в университете. Мне повезло устроиться слугой к одному магистру, и некоторое время я пробуду здесь, пытаясь закончить своё образование.

Напиши мне о себе... с любовью, Альбрехт.

Письмо студента Альбрехта Фромбергера своей возлюбленной в Мюльхаузен. Отправлено 11 ноября 1534 года из Саламанки.

Милая Альма!

Если бы ты могла представить, как меня обрадовало твоё письмо — второе за эти восемь лет. Обрадовало и огорчило. Вид твоего почерка вызывает во мне приятные чувства, а вот твои слова — напротив, печалят меня. Жалко Вольдемара, он был хорошим мастером и добрым человеком. Кому теперь достанется печатня? Ты ведь не сможешь наследовать и вести дела, а брат твой постоянно скитается.

Ты строга ко мне, дорогая Альма, не позволяешь отступить от задуманного, и это хорошо. Без тебя я бы продолжал пить пиво где-нибудь между Саксонией и Тюрингией, а так, может, Бог даст, скоро стану бакалавром. Университет здесь отменный. Представляешь, они знают нашего Лютера. Мюнцера, кстати, не знают. Но, судя по всему, папство ожидает конец. Не знаю, как в Германии, а здесь уже два года только и говорят об английском короле Генрихе. Он освободил свою страну от владычества Рима. Обвинил в измене собственных епископов, ведь те обращались для суда не к королю, а к чужеземному властителю, то есть папе. Какой изящный ход!

Тем не менее наш проповедник продолжает представлять опасность для нестойких умов. Талант его, видимо, и вправду незауряден. Те, кто хоть раз слышал его, находятся под большим впечатлением. Я уже не знаю, хорош ли окажется наш первоначальный план. Гораздо большей победой будет убедить его в том, что век папства завершился и церковь должна стать совершенно иной или исчезнуть вовсе. Я не слишком силён в теологии, зато литературой владею вполне, а это не менее сильное оружие. К тому же меня охватывает вдохновение, когда я вспоминаю тебя.

Мне удалось узнать: проповедник сейчас учится в Парижском университете. Ничего не стоит найти его там, однако, если я брошу Саламанку, не получив диплома, — то так и останусь всеми презираемым вечным студиозусом. Став же бакалавром, я смогу даже преподавать в Париже. И уж, конечно, слушать меня будут с большим вниманием, чем сейчас.

Итак, весь следующий год я намерен пробыть в Саламанке, после чего двинусь во Францию. Пиши мне, дорогая, на тот же адрес. Каждое твоё письмо наполняет меня радостью и «мятежным духом», как говорил наш Лютер.

С любовью, Альбрехт.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Тайные барселонские благодетели передали Иниго деньги на покупку лошади. Он улыбнулся, представив себе этих «благодетелей» всё в том же зимнем саду, посреди заморских изысканных растений.

Лошадь друзья приобрели в парижском предместье. Покупали без него и не стали откладывать из суммы на благотворительность, как, несомненно, сделал бы он, а выбрали самое дорогое и лучшее животное.

В начале апреля 1535 года Лойола выехал из Парижа, направляясь в Страну Басков.

Первый раз в жизни он ехал на такой хорошей лошади. Как он мечтал о подобной в юности! Но ему доставались только мулы, да и то лишь на время. Если бы ему довелось проехаться так в двадцать лет! О, как бы он, наверное, красовался, проезжая по улицам. Изменил бы даже маршрут, дабы гарцевать по самым людным местам. Но теперь ему исполнилось сорок четыре, и по мере приближения к Гипускоа он выбирал всё более безлюдные тропы, не желая быть узнанным.

На постоялом дворе в Байонне, неподалёку от границы, он отметил повышенный интерес к своей персоне. Шёпот за спиной, любопытные взгляды. Ему это совсем не понравилось. Всё же зря он предоставил друзьям выбор лошади. Слишком уж хороша, ещё понравится грабителям!

Покинув постоялый двор, он некоторое время ехал по столбовой дороге. Потом всё же свернул на горную тропу.

В этих местах он бывал в детстве с крестным. Тогда, начитавшись «Амадиса Галльского», он видел себя Сумрачным Красавцем, удалившимся на Бедную Стремнину, где безысходным отчаянием и суровым постом нужно было торопить вожделенную смерть. В каждом валуне ему мерещилась фея Урганда Неведомая, из-за каждого поворота могли выехать благородные разбойники...

...Из-за поворота показались двое вооружённых людей.

«Вот только разбойников мне не хватало!» — подумал Иниго.

Тут он вспомнил своих парижских друзей добрым словом. Лошадь оказалась не только красива, но и вынослива. Перепрыгивая через камни, уверенно обходя опасные места, она уходила от преследователей. Наконец топот сзади затих.

Лойола огляделся. Теперь он уже не понимал, где находится. Тропа совсем исчезла. К тому же солнце, только что исправно палящее, скрылось за облаками.

— Может, хоть ты помнишь, как мы сюда попали? — спросил он конягу. Та помотала головой, фыркнула и, развернувшись, пошла куда-то. Иниго не трогал поводьев, надеясь на лошадиное чутьё. Животина осторожно переступила через пару небольших валунов, ещё покрутилась и довольно скоро вышла на тропу.

   — Что бы я без тебя... — начал Иниго и осёкся, заметив в тени скалы обоих преследователей. Ударив пятками в лошадиные бока, он вынесся на тропу и промчался мимо них.

Они закричали:

   — Сеньор Лойола! Вернитесь! Мы от Мартина Гарсиа!

Это оказались те самые слуги, с которыми он ездил к герцогу Накеры. Помнится, именно им он отдал своё жалованье.

   — И зачем же мой братец послал вас гоняться за мной? — поинтересовался Иниго. — Чего он желает?

   — Вашего возвращения в замок, — ответил один из слуг.

   — Он говорит: негоже моему брату скитаться, будто бездомному, — добавил второй.

   — А если я откажусь от столь любезного предложения?

Слуги смутились:

   — Не знаем, сеньор. Нам велено обязательно привести вас в замок Лойоло.

Он посмотрел на слуг. Оба были высоки, крепки и решительны.

   — Хорошо. Поехали. Вы знаете, как отсюда быстрее всего попасть в Аспейтию?

Они выехали на столбовую дорогу.

   — Что-то я устал, — проговорил Лойола, — надо отдохнуть. Где здесь постоялый двор?

   — Если только в Ласао, сеньор, — предложил один из слуг, — туда ведёт очень извилистая дорога по берегу Уролы, это совсем рядом с Аспейтией.

   — Замечательно, — обрадовался Иниго, — едем в Ласао.

Доехав, он попросил их осмотреть постоялый двор, а сам, стегнув лошадь, помчался по прибрежной дороге. Обманутые слуги вновь начали преследование, но настигли его уже на входе в госпиталь Святой Магдалены, примерно в трёхстах шагах от въезда в Аспейтию. Здесь Лойола попросил приюта и, получив его, почувствовал себя в безопасности.

Его проводили в комнату с чистой мягкой постелью, но он отказался, устроившись на полу в коридоре. Подложив под голову дорожную сумку, уже стал задрёмывать, когда послышался голос брата:

   — Иниго! Что это за странные шутки? Разве у тебя нет дома? Разве ты в ссоре со мной?

   — Здравствуй, Мартин, — Лойола, зевая, поднялся с пола. — Прости, если обидел тебя. Но я ведь давно совершеннолетний и могу сам собой распоряжаться, разве не так?

Он смотрел на седого и погрузневшего старшего брата. Наверное, нужно найти другие слова...

   — Тебе не надоело позорить наш род, Иниго? — устало спросил Мартин. — До меня ведь иногда доходят слухи. То мой брат спит в канаве, питаясь отбросами, то его судит инквизиция...

   — Если я когда позорил наш род, то это уже пятнадцать лет, как прекратилось. Сейчас я, наоборот, приехал исправлять ошибки юности.

   — И как ты себе это представляешь? — голос Мартина прозвучал недоверчиво.

   — Буду проповедовать. Учить детей слову Божиему.

Мартин махнул рукой:

   — К тебе никто не придёт.

   — Достаточно и одного человека, — смиренно ответил Иниго, — но мне будет стыдно обращаться к людям, живя в нашем замке, понимаешь?

Мартин тяжело вздохнул.

Старший Лойола покинул приют расстроенным. Встреча с родственником после долгой разлуки представлялась ему совсем по-другому.

«Надо подождать. Может, образумится, захочет пожить по-человечески...» — подумал он, правда, без особой надежды.

Через несколько дней Мартин Гарсиа де Лойола снова отправился в приют Святой Магдалены. На подходе дорогу ему преградила толпа. Люди, затаив дыхание, внимали Иниго, сидящему на вишнёвом дереве. Вдруг две женщины, явно замужние, судя по платкам, с плачем обнажили головы. Мартин вспомнил народный обычай, существующий в Аспейтии. Некоторые дамы считали возможным жить с мужчинами без венчания, а только ходили с покрытой головой, будто вступившие в брак.

Закончив проповедь, Иниго пошёл к губернатору и начал требовать издать закон, который бы запрещал покрывать голову женщинам, живущим в грехе. Добившись этого через несколько дней, неугомонный проповедник придумал ещё одно нововведение — ежедневный полуденный колокольный звон. Он призывал всех слышащих его преклонить колени и дважды прочесть «Отче наш». Первый раз — о раскаянии всех, пребывающих в смертном грехе, а второй — за то, чтобы «нам самим не впасть в тяжкий грех ненароком».

После, опять же с помощью губернатора, Иниго организовал массовое утопление игральных карт в водах Уролы.

Вникнув глубже в жизнь родного города, неутомимый проповедник обнаружил множество неимущих, которые стеснялись просить милостыню. Он снова пошёл в городской совет и добился появления в Аспейтии постоянно действующего фонда — так называемого «ящика для бедных».

Лойола посещал власть имущих по утрам. Каждый вечер проповедовал — в церкви, на улицах, под окнами. Мартин постоянно следовал за братом, слушая его проповеди. Старался и не мог понять, что в них находит народ.

   — Иниго, приходи в замок, выпьем хересу! — повторял он после каждой проповеди.

   — Извини, Мартин, у меня мало времени. Я вряд ли ещё раз приеду сюда, — говорил Лойола и отправлялся по домам мирить поссорившихся, утешать печальных и обличать грешных.

Однажды в приют пришла Магдалена, набожная сестра Иниго, когда-то подсунувшая ему жития святых вместо рыцарского романа.

   — Дон Иниго, позвольте попросить вас сегодня почтить своим присутствием Лойоло и переночевать там.

Он рассердился.

   — Я же сказал Мартину: нет! Зачем он послал тебя уговаривать?

Магдалена улыбнулась загадочно. Наклонилась к младшему брату и что-то шепнула ему на ухо.

   — А! — воскликнул Иниго. — Ради такого я бы пошёл даже в ад, не только в Лойоло.

Они двигались к замку обходными путями.

   — Главное, чтобы Мартин не увидел тебя. Начнёт шуметь, ничего не выйдет, — говорила Магдалена, тревожно оглядываясь.

   — Не увидит, — усмехнулся Иниго, — нет, ну как можно так жить?

Магдалена заперла брата в маленькой комнатушке без окон. Он слышал суетливые шаги горничных, накрывающих ужин, хозяйское покрикивание Мартина на домашних. Один раз дверь его каморки отворилась, и сестра просунула ему кусок какого-то пирога. Но вот наступила ночь. Магдалена выпустила Иниго. Они вместе на цыпочках пошли в другое крыло замка.

   — Вот его комната, — прошептала сестра, — а вот — пустая, как ты просил.

   — Неловко всё же поступать так с собственным племянником. Но ты права. Его отцу не нужно ничего знать, — еле слышно проговорил Иниго, — а где спит жена?

   — Далеко отсюда. Не дозовёмся.

   — И не надо звать, — Иниго вжался в указанную сестрой нишу, — я поговорю с любовницей.

Магдалена кивнула и исчезла.

Скоро послышались лёгкие шаги. Женщина почти бежала, но делала это очень тихо, напоминая белый призрак в темноте.

   — Сегодня вы не будете грешить, — тихо сказал Лойола, выходя из ниши. Она не вскрикнула, хоть и перепугалась. Иниго взял её за локоть и отвёл в пустую комнату.

   — Вы так сильно любите его, что даже не боитесь нанести оскорбление Господу?

   — Да! Я люблю его! — она беззвучно заплакала. Иниго запер дверь на ключ изнутри.

   — Обычно из-за любви совершают подвиги или дарят подарки. Вы же подталкиваете возлюбленного к краю бездны, ведь ваш грех относится к смертным. Вот что вы делаете для него? Может, это вовсе не любовь?

   — Кто вы? — прошептала она с ненавистью. — Выпустите меня!

   — В данном случае я — ваша совесть. Поэтому выпустить вас не смогу.

Взошедшая луна осветила комнату, и Лойола разглядел свою узницу. Она оказалась вызывающе красива. Глаза блестели, длинные волосы разметались по плечам, полные губы гневно шептали что-то... Она не закричит, скрывая своё присутствие в замке, и не сможет убежать...

Он находился в родном доме в ночь полнолуния, и ему было всего сорок четыре года...

Наверное, она почувствовала что-то. Перестала возмущаться, забилась в угол, с ужасом глядя на него.

   — Это не любовь, а искушение, — твёрдо сказал Иниго, — если вам действительно дорог этот человек — не лишайте его надежды на Царствие Божие...

Перед самым рассветом он отпустил пленницу. В соседней комнате не раздавалось ни звука. То ли племянник заснул, не дождавшись, то ли благоразумно решил не высовываться.

С первыми лучами солнца Иниго покинул свой родовой замок и больше никогда туда не возвращался.

Пожив в Аспейтии ещё некоторое время, он съездил в Памплону, посмотрел на цитадель, которую защищал четырнадцать лет назад. Там ничего не изменилось, только проломы в крепостных стенах заделали. Трогая шероховатые, разогретые летним солнцем стены, он вспоминал Лионеллу. Ту, маленькую, с босыми грязными пятками, подарившую ему розу, украденную у Мадонны...

Письмо студента Альбрехта Фромбергера своей возлюбленной в Мюльхаузен. Отправлено 20 декабря 1535 года из Парижа.

Милая Альма!

Я уже почти бакалавр, правда, завершить своё образование мне, видимо, придётся здесь, во Франции. Из-за моего несчастного характера случились сложности с деканом, и из Саламанки пришлось уехать. В Париже я быстро нашёл себе работу при одном магистре, так что средства есть. Вино здесь отменное, а от университета я вообще в полном восторге. Немного знают нашего Лютера. Но самое интересное — у них есть человек, по имени Кальвин, чьи идеи похожи на лютеровские, но кажутся мне ещё более радикальными. Наверное, ты не поймёшь меня, дорогая, но я всё же попытаюсь объяснить. Лютер считает нас всех одинаково падшими и через это доказывает идею существования Спасителя, а Кальвин говорит о принадлежности каждого из нас либо к добру, либо ко злу. То есть говорил, если быть точным. В этом году паписты сожгли шестерых его последователей, а самого его вынудили бежать в Базель. Меня сей горестный факт просто возмутил, и я полон решимости заткнуть лживые глотки всем папистским проповедникам.

К сожалению, с нашим мерзавцем мне опять не удалось встретиться. Он уехал лечиться в Испанию. Здоровье, видите ли, у него испортилось. Не иначе, Бог покарал его за гнусные проповеди. Я решил не преследовать его, а остаться здесь и всё-таки закончить образование. Тем более, мне говорили: он обязательно вернётся в Париж.

Пиши мне, дорогая. Я храню все твои немногочисленные письма, они поддерживают меня на чужбине.

С любовью, Альбрехт.

ГЛАВА ПЯТАЯ

   — Вот письмо от него! — Пьер Фавр возбуждённо размахивал листком перед остальными членами «компании Иисуса», которых стало уже девятеро. — Он всё же решил завершить образование в Италии.

   — Наверное, просто хочет бросить нас, — тихо пробурчал Бобадилья, но Хавьер тут же возразил ему:

   — Зачем ты говоришь так? Он не обещал всегда быть с нами. Мы — «компания Иисуса», а не дона Игнасио. А о своём отъезде в Италию он говорил как о возможном варианте. В этом случае мы должны закончить наши дела здесь и встретиться с ним в Венеции.

   — Только как мы пойдём? — засомневался Бобадилья. — Война снова в разгаре. Король Франциск уже в Савойе, а Карл V идёт на Прованс. Сейчас на дорогах могут вызвать подозрение равно французы и испанцы, а уж те и другие вместе...

   — Тут недавно один германец сильно интересовался нашим Игнатием, — вступил в разговор Симон Родригес, — всё спрашивал, когда тот появится в Париже. Я говорю: «Это известно одному Богу», а он мне: «Разве Бог не подаёт знаки через друзей?» Не понравился он мне. Я бы ничего не сказал ему, даже если бы знал.

   — В любом случае мы должны закончить все дела, прежде чем отправимся в путь, — подытожил Фавр. — Но покинуть Париж и вправду лучше понезаметнее...

15 ноября 1536 года они вышли из города, разбившись на две группы. Одну повёл Фавр, другую — Хавьер. Оба они свободно изъяснялись по-французски. Договорились встретиться в местечке Мо, в тридцати милях от столицы. Все оделись по-студенчески: в длинные поношенные одежды, застёгнутые спереди на ремень. Головы покрыли широкополыми шляпами, на шеи повесили розарии, каждый взял сумку с книгами...

Группу Фавра остановили примерно в десяти милях от Парижа. Пьер объяснил: он ведёт студентов совершать паломничество в Сен-Николя-де-Пор, святилище под Нанси.

Солдаты недоверчиво переглянулись.

   — Странно. Только что туда такая же группа прошла.

   — Вы считаете, святилище не выдержит слишком много студентов? — попробовал пошутить Фавр, но вояки не захотели понимать шуток.

   — А почему только ты говоришь? Твои товарищи немые? — спросил один из них.

   — Отвести их к капитану? Он быстрее разберётся.

Пьер испугался, представив, как будут разбираться с его испанскими товарищами. Их сразу примут за шпионов.

В этот момент на дороге появился прохожий, с круглым весёлым лицом и зелёным платком на шее. В руках он держал сухую голову подсолнуха, из которой поминутно выдёргивал семечки, сплёвывая шелуху.

   — Я знаю этих ребят, — дружелюбно сказал он, проходя мимо. — Они идут преобразовывать какую-то страну. Отпустите их.

И, не сбавляя шага, исчез за поворотом.

   — Ладно, идите, — согласились патрульные.

Они поспешили повернуть, чтобы поблагодарить нежданного спасителя. Однако дорога оказалась пуста.

* * *

...Лойола шёл в Болонью, и у него снова не было денег. Перед тем как покинуть Испанию, он навещал в Барселоне Исабель Росер и рассказывал ей о своих планах продолжать обучение в Италии. Гордая сеньора упрекнула своего подопечного в капризах, потом смягчилась и обещала подумать о помощи. Но никто не подошёл к Иниго, хотя тот провёл весь день на площади у собора Святого Креста и Святой Евлалии. Именно там находил его посыльный сеньоры в прошлый раз. Дальше ждать не имело смысла, и Лойола сел на корабль, уходящий в Геную.

Он выбрал Болонью. В этом городе находилась коллегия Святого Климента. Её основал кардинал Хиль де Альборнос специально для испанских студентов.

Сначала он отправился по маршруту почтовых карет, но эта дорога сильно кружила, и отчаянный проповедник решил идти напрямик, по узким горным тропам. Он выбрал перевал Чентокрочи, намереваясь через Борго-Валь-ди-Таро выйти на древнюю Эмилиеву дорогу, выводящую почти к самой Болонье.

Вероятно, он выбрал неправильное направление на одном из перекрёстков. Путь шёл всё время вверх и в какой-то момент перестал походить на тропу для человека. Собираясь возвращаться, Иниго обернулся... и чуть не свалился от страха — за спиной зияла пропасть. Он не понимал, как долез до этого места. Спуститься не представлялось возможным, оставалось только двигаться дальше, тем более подъём вроде бы закончился. Лойола преодолел несколько шагов и попал в каменный коридор, стены которого начали сужаться, а потолок — делаться ниже. Пришлось встать на четвереньки, а потом — ползти. Вскоре стало совсем узко. Иниго пришлось снять сумку и толкать её перед собой. От такого варварского способа передвижения изуродованные ноги страшно разболелись.

«Надо же было: выжить в Памплоне, избежать расстрела на военных дорогах и сожжения инквизицией, чтобы сгинуть теперь в этой щели!» Уже почти потеряв надежду, он продолжал ползти.

Свет забрезжил не впереди, а сбоку. Извернувшись, Лойола каким-то чудом вылез вместе с сумкой из расселины между двух камней и встал, осматриваясь. Перед ним простирался пологий, вполне проходимый склон, а дальше змеилась большая дорога. Приободрившись, Иниго зашагал по ней. Она вывела путника к Болонье.

Лойола сильно надеялся на этот торговый город. Наверняка и подавали здесь неплохо. При виде толпы у городских ворот он даже сглотнул слюну, в радостных мыслях о хлебе. Задумавшись, поскользнулся на шатком мостике через ров и ухнул вниз.

Упал он удачно — не ушибся, хотя воды во рву стояло по колено, не больше. Встреченный дружным хохотом, выбрался на берег весь в грязи и тине. Это его не слишком огорчило, худшей неприятностью оказались вымокшие книги. Стряхнув водоросли с волос и одежды, Иниго отправился в город просить милостыню, но впервые за двенадцать лет ему никто ничего не подал. Сие поразило его.

«Не паникуем, — сказал он себе, — голодная смерть хотя бы не так нелепа, как застревание в пещере. Если осталось немного времени — потратим его на дело».

Он вышел на перекрёсток, набрал побольше воздуху...

   — Братья! Подумаем о мистической и неразрывной связи двух заповедей Христовых!..

Первыми проявили интерес уличные мальчишки.

Слетевшись, будто голуби на горсть проса, они спрятались за толстым платаном и отпускали замечания по поводу внешности проповедника.

Немногочисленные взрослые, остановившиеся послушать, явно не собирались порицать малолетних наглецов. Те, вконец распоясавшись, выскочили на перекрёсток и, кривляясь, запели дразнилку собственного сочинения:

Лысый-лысый и хромой, Ковыляй отсюда! Лысый-лысый и хромой, Уходи подальше!

   — Вот! — торжественно провозгласил Лойола. — Вы видите, что происходит, когда заповеди не приживаются в сердцах? Готов поспорить, сейчас они начнут кидаться.

Кривляясь, дети грызли яблоки. Они, действительно, замышляли обстрелять проповедника огрызками, но, смутившись, отступили под защиту дерева.

   — Куда пошли? — остановил их Игнатий. — Вы мне очень нужны. Кидайте в меня ваши яблоки. Прямо так, как вы собирались это проделать. Я жду. Не упускайте момента.

Теперь все прохожие с любопытством останавливались послушать, а собравшаяся толпа привлекала народ с других улиц. Подошли два монаха и, с крайне скептическим выражением, уставились на проповедника.

   — Кидайте же! Смелее! Будьте мужчинами!

Мальчишки, будто заворожённые, снова подошли к нему и робко выронили яблоки.

   — Вот! Они кинули это в вас... Какова ваша первая мысль? — Иниго обвёл взглядом собравшуюся толпу. — Вы накажете сорванцов, но не будете держать на них зла — ведь они только дети. Другое дело — ваши настоящие враги. С ними вы разберётесь по закону: око за око и зуб за зуб. Но, живя в полноте истины любви Христовой, можно отнестись ко всем врагам, как к детям. Наказать их, для их же пользы, но не лишать любви. Не лишать. Никого, — он оглянулся. — Даже этих двух монахов, которые сейчас смеются над моими попытками понять слово Божие, вместо того чтобы помочь мне.

Грянул дружный смех. Весёлый и сочувственный. Проповедник победил. К его ногам посыпались мелкие монеты, кто-то совал ему в руки хлеб. Монахи поспешно скрылись за дверями ближайшего дома.

Когда проповедь закончилась и толпа поредела, к Иниго подошёл незнакомец.

   — Вы ведь Игнатий? Как хорошо, что я нашёл вас! Сеньора просила передать вам двенадцать эскудо.

Не успел Лойола поблагодарить посыльного и спрятать деньги, как из двери, в которую удалились монахи, вышел кардинал в малиновом дзукетто. Иниго узнал его крупное, чуть асимметричное лицо, выражавшее крайнее недовольство. Точно с таким же выражением он слушал неудачное выступление Лойолы двенадцать лет назад на венецианском диспуте.

   — По какому праву вы смеете оскорблять монашествующих? — сухо поинтересовался он.

   — Ваше высокопреосвященство! — с почтением ответил Иниго. — Я только призывал народ не лишать их любви. Разве может это считаться оскорблением?

Кардинал, поджав губы, оглядывал собеседника. Наконец он процедил:

   — Надеюсь, вы говорите правду.

Повернувшись, он собрался уходить. Яркая, не успевшая оформиться мысль, мелькнула у Лойолы, и он бросился наперерез:

   — Ваше высокопреосвященство! Прошу вас, благословите мою поездку в Венецию!

   — В Венецию? — удивился иерарх. — Зачем вам моё благословение?

Подумав мгновение, он продолжил:

   — Впрочем, езжайте. Я служу там, найдите меня, побеседуем.

И поднял руку для благословения.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В Болонье Иниго не смог остаться надолго, как собирался. Не прошло и месяца, как прежняя болезнь снова настигла его. Потеряв надежду на продолжение учёбы, он решил идти в Венецию раньше срока, оговорённого с друзьями. Вдруг перемена места принесёт облегчение?

Он боялся не застать в живых своего благодетеля — сенатора Тревизана. С их последней встречи прошло двенадцать лет. Всю первую половину дороги Иниго думал о нём с печалью, но потом вдруг ясно почувствовал спокойную радость.

Придя в Венецию, он постучал в знакомый дом. К его крайнему удивлению, дверь открыл сам Марк Антоний. Он выглядел постаревшим и усталым, но, узнал гостя, просиял.

   — О! Какая встреча! Arratsalde on! — поприветствовал он нежданного гостя по-баскски. — Я первый день, как смог встать с постели, — объяснил он, — хожу по всему дому и радуюсь. Очень долго болел.

Как тогда, в далёком 1524 году, они сидели на овечьих шкурах и пили прекрасное вино.

   — Ты всё-таки смог стать теологом, — с уважением сказал сенатор.

   — Пока нет, — вздохнул Иниго, — хотелось бы ещё поучиться.

Тревизан усмехнулся:

   — Не надо. Я слышал о тебе от некоторых... присутствовавших на том диспуте, куда тебя послала моя жена. Они не прочь поучиться у тебя.

Лойола задумчиво погрузил руку в кучерявую овечью шерсть.

   — Пусть учатся у Иисуса, это надёжнее.

Через некоторое время Тревизан отвёл Иниго к кардиналу Театинскому Джанпьетро Караффе, тому самому, давшему благословение на поездку. Лойола уже знал, что Караффа вместе с другими священнослужителями основал созерцательный орден театинцев. В Болонье он защищал именно их. Лойола, проповедуя на венецианских улицах, успел снова столкнуться с неодобрением этих монашествующих.

Они с Тревизаном пришли в тот самый дом с пятнами сырости на стенах и с подслеповатыми окошками, выходящими на узкий тёмный канал. Он принадлежал Караффе. Там часто происходили встречи и диспуты.

   — Вы всерьёз полагаете, будто ваши уличные кривлянья приносят более пользы, чем молитва? — спросил его кардинал.

   — Полезно и то и другое, — отвечал Лойола, — но если говорить о ваших театинцах, то их жизнь до ужаса однобока. Они сидят, закрывшись в домах, а выходят, похоже, только для препирательств со мною. Голодают, но не просят подаяния, надеясь на добрых людей, которые сами найдут их и накормят. А главное — они не делают ничего доброго, никому не помогают. Почему люди должны их кормить?

Недовольство вернулось на лицо Караффы.

   — Если бы всё было, как вы пытаетесь мне доказать, монахи ничем не отличались бы от слуг. Те тоже «помогают» за деньги.

   — То есть театинцы не изменят свой образ жизни, я правильно понял ваше высокопреосвященство?

   — Во всяком случае, они не будут советоваться с вами, — холодно сказал кардинал и встал, давая понять, что беседа окончена.

Уже на улице Иниго сказал сенатору.

   — Мне жаль, если принёс тебе огорчение. Но свой путь нельзя терять.

   — Ты всегда следуешь своим путём, за это я и уважаю тебя, — ответил Марк Антоний.

Восьмого января 1537 года в Венеции появились Фавр, Хавьер и остальные. Их было уже девять человек. Они поселились в Госпитале Неизлечимых. Ухаживали за несчастными и ожидали Пасхи для поездки в Рим. Как раз в пасхальное время паломники, собирающиеся в Святую землю, обычно просили благословения у папы.

Когда пришло время идти — Лойола вдруг заявил, что остаётся.

   — Вы прекрасно справитесь без меня, — отвечал он на все просьбы и вопросы.

   — Какова же причина? Почему он не говорит? — возмущался Бобадилья. Хавьер пытался его успокоить:

   — Не говорит — и не надо. Разве он обещал отчитываться перед нами?

Но Фавр, как священник, знающий о некоторых новостях в мире духовенства, улыбнулся со значением:

   — Мне кажется, братья, я знаю причину. При папском дворе теперь служит доктор Ортис из Парижа. А он, помнится, обещал вздёрнуть нашего Игнатия за своего родственника, который якобы сошёл с ума после «Духовных упражнений». Кроме того, в Рим поехал кардинал Джанпьетро Караффа. Насколько мне известно, у него серьёзные разногласия с доном Игнасио.

   — Как бы папа вместо благословения не отлучил нас от Церкви... — тихо произнеоДиего Лаинес, до сей поры молчавший, — но всё равно пойдём. Как иначе?

Письмо студента Альбрехта Фромбергера своей возлюбленной в Мюльхаузен. Отправлено 22 ноября 1535 года из Парижа.

Милая Альма!

Я не понимаю, что случилось со мной. Зачем я уж почти десять лет скитаюсь на чужбине, не зная, живы ли мои родители... Мне так и не удалось стать бакалавром, но вовсе не из-за моего несчастного характера. Я прошёл все экзамены, а завершить образование не смог из-за отсутствия средств. Видишь ли, у них здесь это называется «взять камень». По окончании курса студент обязан закатить пир для преподавателей и сотоварищей. Если бы я знал это раньше! Осталась последняя надежда — получить диплом в Италии — говорят, там не нужно этого «камня». Кстати, судя по всему, наш мерзавец находится именно там. Я двинусь ему вослед, но не буду выяснять город, где он учится, а поеду прямо в Рим. Думаю, папист рано или поздно окажется там. Наверное, я смогу убить его, ведь он лишил меня покоя и украл у меня столько времени.

Здесь в Париже я познакомился со студентами из Швабии. Они рассказывают страшные вещи. Говорят, у нас идёт война между папистами и лютеранами, есть много жертв. Рассказывают ещё про Цвингли и швейцарских наёмников, которые якобы орудуют по всей Германии. А бакалавр из Тюрингии утверждает, что после Вормсского эдикта 1530 года у нас тишь и полное католическое благонравие. Зато саксонские студенты поведали мне о Шмалькальденском конвенте. Якобы идеи Лютера теперь можно разделять, не опасаясь за свою голову. Совершенно непонятно, где найти правду в этих разговорах. Видишь, какой ужас, а ты совсем не пишешь мне. Напиши хоть, жива ли ты.

С любовью, Альбрехт.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

«Компания Иисуса» вернулась из Рима с блистательной победой. Доктор Ортис, которого они так боялись, повёл себя неожиданно благосклонно и даже помог им добиться аудиенции у папы Павла III.

Она произошла во вторник Пасхи, 3 апреля 1537 года, в Кастель Сайт Анджело. Среди приглашённых, наряду с кардиналами, епископами и богословами, были парижские магистры, знавшие товарищей Иниго.

За роскошным пасхальным столом велись богословские диспуты. Ученики Лойолы удивили всех своим горячим рвением в сочетании с образованностью. Папа, растрогавшись, не только благословил их на паломничество в Святую землю, но и дал шестьдесят дукатов на дорогу.

Его примеру последовали другие члены Римской курии. В результате у «компании Иисуса» оказалось целых двести шестьдесят дукатов.

В день отъезда, 27 апреля 1537 года, папа призвал их к себе и выдал два документа: разрешение отправиться в Иерусалим и отпускную грамоту с подписью и папской печатью. Эта бумага позволяла тем из них, кто ещё не был священником, принять рукоположение от любого епископа, даже если они не подпадали под его юрисдикцию.

Но даже эти сказочные подарки судьбы не так поразили «общников», как доктор Ортис. Совсем недавно проклинавший Лойолу, он подошёл к ним, дабы передать «этому достойному человеку» просьбу пройти с ним, недостойным, духовные упражнения.

С какой гордостью, вернувшись в Венецию, все девятеро вручили деньги и ценные документы своему наставнику!

Им пришлось испытать жестокое разочарование. Лойола не только не обрадовался, но, похоже, испугался.

— Надо... распознать хорошенько, — пробормотал он, даже не развернув документы.

«Что случилось с нашим доном Игнасио? — с тревогой спрашивали они друг друга. — Неужели он передумал ехать в Иерусалим? Неужели мы зря ходили к папе?»

Иниго не подтвердил их опасений. Он пришёл в нормальное расположение духа и со свойственной ему энергией начал готовиться к отъезду. Полученным в Риме разрешением принять рукоположение он также решил не пренебрегать. В первое воскресенье июня, в домашней часовне Винченцо Нигусанти, епископа Арбе, он принял сан священника, официально став отцом Игнатием. Вместе с ним священниками стали все члены «компании Иисуса», кроме недавно примкнувшего Сальмерона. Последний оказался слишком молод.

В приподнятом настроении, с вещами и деньгами, они поспешили на пристань и узнали, что корабли в Яффу больше не ходят из Венеции. Такого не случалось уже тридцать восемь лет.

   — Не понимаю! — возмущённо сказал Бобадилья капитану маленького судёнышка, сообщившему им сей печальный факт. — Как это: не ходят? Это ведь не запрещено законом. Вы стоите здесь на якоре уже месяц. За это время легко можно доплыть до Святой земли. Мы заплатим вам.

Капитан прищурился и покачал головой:

   — Деньги в могилу не возьмёшь. В нашем море турки охотятся. Говорят, мы заключили против них тайный союз с папой. Не сегодня-завтра начнётся война. Какое тут паломничество!

   — Вы знали об этом, дон Игнасио! — воскликнул Фавр.

Иниго пожал плечами:

   — Вовсе нет.

   — Но что же нам делать? — Франциск Хавьер растерянно, с отчаянной надеждой смотрел на Лойолу. Это выглядело комично, поскольку он был намного выше ростом своего наставника.

   — Будем исполнять наш обет, — ответил тот. — У нас остался ещё год. Если за это время попасть в Иерусалим не удастся, значит, пойдём служить папе. Разумеется, мы не должны тратить время попусту. Разойдёмся по городам для проповеди, но только в окрестностях Венеции, далеко уходить не будем. В случае нужды быстро соберёмся снова.

...«Общники» разошлись кто куда. Лойола с Фавром и Лаинесом оказались в местечке с названием Винченцо и поселились за чертой города в заброшенном доме с пустыми проёмами вместо окон и двери. Весь день бродили, проповедуя и собирая милостыню. Город был небольшой, собранных средств едва хватало на муку, из которой они по очереди готовили.

В один из вечеров, как обычно, собрались ужинать. Очередь делать лепёшки выпала Иниго.

   — Дон Игнасио, а какого вы мнения о Кальвине? — спросил Фавр.

Лойола, не отрываясь от размешивания теста, поинтересовался:

   — А кто это?

   — Вы не можете его не знать! Не верю! — возмутился Пьер. — Сколько мы спорили с его последователями!

   — Он вроде Лютера, — напомнил Лаинес. — Его-то вы читали, дон Игнасио?

Иниго вылепил первую лепёшку и наклеил на закопчённую чугунную плиту полуразрушенного очага. Раздалось шипение, белый кружок задымился. Лойола палочкой ловко передвинул выпечку левее, где пламя уже опало, оставив после себя жаркие угли.

   — Мне однажды дали почитать Эразма Роттердамского, — задумчиво сказал он, глядя на огонь. — Замечательный литератор, но уже на четвёртой странице я заметил, что книга вредит моей набожности. Больше я не читаю подобной литературы.

   — Ничего себе! — возмутился Лаинес. — Но ведь наша задача, помимо прочего, побеждать еретиков в спорах. Это невозможно сделать без изучения трудов их вождей.

Лойола двумя палочками перевернул лепёшку, с удовольствием принюхался к аппетитному аромату.

   — Мы назвались Обществом Иисуса, — произнёс он, — у нас нет иной задачи, кроме служения Ему. Можно прекрасно подготовиться к спору, выучить наизусть «труды вождей» и проиграть, не получив помощи свыше... берегите вашу набожность, друзья, это самое ценное в вас.

   — Тогда зачем вообще получать образование? — проворчал Лаинес. Воцарилось молчание. Все трое сосредоточенно наблюдали приготовление лепёшки, стараясь сглатывать слюну понезаметнее. Наконец Иниго подцепил её теми же палочками и бросил на чисто вымытый камень, служивший им блюдом.

   — Неужели пожарилась? — удивился Фавр, отламывая кусочек и дуя на пальцы. — Дон Игнасио, вы и здесь нас обскакали. Ваш хлеб самый вкусный, да ещё и готовится быстро. Дорогой Лаинес, при всём моём уважении к образованию — оно не определяет всего. Будь это по-другому, доктора наук не учились бы у нашего Игнатия и не предлагали бы сделать его доктором, прежде получения звания бакалавра.

   — Так и есть, — признал Лаинес. — Но мне всегда очень трудно идти поперёк логики.

   — Ортису было труднее, — весело заметил Фавр, — он ведь доктор, а не студент-недоучка.

   — Кстати, как там наш грозный враг? — вспомнил Лаинес. — Уже начал практиковать духовные упражнения, правда, дон Игнасио?

Лойола не ответил, продолжая неотрывно смотреть на гаснущие угольки.

   — Видения? — тихо, одними губами спросил Лаинес, переместившись на полусгнившую скамью за спиной наставника. Фавр кивнул. Посидев немного в молчании, они вдвоём вышли посмотреть на звёзды.

   — Подумать только, от этих видений зависит теперь наша жизнь, — сказал Лаинес.

   — Она зависит от Бога, — возразил Фавр, — просто кто-то умеет видеть Его волю лучше других.

Стояла осень — время самых ярких звёзд. Торжественные ризы Млечного Пути покрывали небо. Молчаливый и таинственный, виднелся в темноте среди ветвей чёрный силуэт заброшенного дома, с еле заметным красноватым светом в пустых окнах...

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Пока «общники» проповедовали по мелким городкам, в Венеции на новоиспечённого отца Игнатия завели дело в церковном суде. Поскольку ни ереси, ни безнравственных поступков приписать ему не удалось, обвинители ограничились слухами о заочных аутодафе. Теперь, если верить клеветникам, изображение проповедника сожгли уже в трёх городах Испании и в Париже.

— Как же мне надоели эти суды! — в сердцах сказал Иниго, стукнув посохом так, что взметнулась гнилая солома, служившая ему постелью. — Придётся покидать наше замечательное пристанище.

Всю дорогу в Венецию он молчал. Только перед дверью суда сказал Фавру:

   — Ну что ж, постараемся распознать...

Вышел он оттуда довольно скоро. «Общники» кинулись к нему.

   — Всё как всегда, — мрачно сообщил он. — Меня призывали, оказывается, выслушать заключение о том, какой я хороший. Обвинения признаны «пустыми, напрасными и ложными». Какой смысл у всего этого, право, не понимаю...

За время, проведённое ими в Винченцо, обстановка на море не только не успокоилась, но даже сильнее обострилась. Говорили о скорой войне Венеции со всеми морскими мусульманскими державами. Несмотря на это, «общники» всё же пошли на пристань, дабы лично удостовериться в невозможности попасть в Святую землю.

Слишком большое количество кораблей у берега они увидели ещё от собора Святого Марка. Но отец Игнатий не успокоился, пока не прошёлся по прибрежным тавернам и не опросил всех встреченных капитанов.

До назначенного мая 1539 года оставалось ещё восемь месяцев. По истечении этого срока они должны были проститься с мечтой о Святой земле и начать прорываться к папе для будущего служения.

Лойола разослал семерых «общников» по университетским городам — в Падую, Болонью, Феррару и Сиену — с целью поиска новых кандидатов в Общество. Сам же с Фавром и Лаинесом отправился в Рим по приглашению доктора Ортиса.

Но враги нашли Лойолу и там. В первый же день своего пребывания в Вечном городе ему довелось встретиться с проповедником, который собрал толпу в одной из римских церквей, говоря о ненужности таинств. Возмущённый до глубины души, Иниго едва дождался конца проповеди. Сердито стуча посохом и отодвигая восторженных дам, он пробился к амвону.

   — Что ж вы такое говорите? Вам знакомо понятие «совесть?»

   — А вам, очевидно, ещё незнакомо моё имя, — голос проповедника, казалось, источал яд, — иначе бы вы поостереглись говорить со мной в таком тоне.

   — В подобном вопросе я не поостерегусь никого, кроме папы, — ответил Лойола, — знайте это.

   — И вы знайте, — сладко улыбнулся проповедник, — меня зовут фра Агостино.

Иниго молча повернулся к проповеднику спиной и зашагал прочь.

Вышел он из церкви очень бледный. Друзья едва успели подхватить его под руки.

   — Вам плохо? Воды? Врача? — засуетился Лаинес. Фавр молча поддерживал своего наставника. Иниго стоял, будто неживой, не слыша вопросов, глядя куда-то сквозь лица. «Общники» испуганно переглядывались.

   — Отнести его?

   — Только куда? Мы же пока ещё нигде не устроились...

Лойола неожиданно твёрдо отстранил руку Фавра.

   — Всё в порядке, дорогие. Только сейчас я видел Господа нашего, Иисуса Христа. Он сказал: «Я буду с вами». Теперь всё пойдёт замечательно.

Поначалу так и стало. С помощью друзей Исабель Росер они заняли пустующий дом рядом с Башней дель Меланголо неподалёку от Капитолия. Строение это пустовало уже давно, и никто не желал там селиться из-за слухов о привидениях. Рассказы эти Лойолу не испугали, хотя по ночам в пустых комнатах и вправду слышались странные звуки. Глубоко в дом «общники» не заходили из аскетических соображений. Они нуждались только в крыше над головой, не больше, оттого спали не в спальнях, а на циновках у самого входа.

Иниго начал проводить упражнения с известными людьми по рекомендации доктора Ортиса, восторги которого росли с каждым днём. Упражняющиеся жили далеко друг от друга — кто рядом с Санта-Мария Маджоре, кто возле Понте-Систо, кто ещё где. Наставник находил силы ежедневно навещать всех, мечась по городу из стороны в сторону. Среди его учеников были посол Сиены, папский врач, художники из круга Микеланджело Буонарроти...

Первую неприятную весть принёс приехавший из Болоньи Хавьер. Он рассказал о размолвке между ним и его бывшим слугой, который недавно стал членом Общества. Этот человек, по имени Мигель, не выдержав строгой жизни «общников», начал ругать её, напиваться и дебоширить. Ему велели уйти.

   — Правильно, — согласился Лойола. — Такое несообразно с духовным рыцарством.

Они снова проповедовали на улицах Рима. Но людей почему-то становилось всё меньше. Однажды перед церковью Санта-Мария Маджоре никто не остановился их слушать. Люди, выходя из храма, шли мимо, не поднимая глаз. Такого «общники» не помнили за всё время своей апостольской деятельности.

   — Нет, ну так совсем не годится! — Лойола со всех ног бросился в церковь, решив поговорить со священником.

   — Мы проповедуем здесь уже месяц, и люди всегда со вниманием слушали нас, — возмущённо сказал он настоятелю храма. — Сегодня те же самые прихожане бегут от нас, как от чумы. Что происходит? Может, вы знаете?

   — Я, честно говоря, попросил бы вас больше здесь не проповедовать, — ответил тот. — Учение Лютера — не самое полезное для людей знание.

   — Лютера? — от удивления Иниго чуть не лишился дара речи. — Кто же вам сказал такое?

   — Да говорят... в общем-то многие. К тому же вы делаете из людей дураков какими-то упражнениями, а потом вербуете в свою секту. Не появляйтесь больше у нашей церкви, если не хотите попасть в тюрьму.

   — Ах вот как! — Лойола выбежал из церкви.

   — Слушай, кто здесь отвечает за правосудие, как ты думаешь? — спросил он Хавьера.

   — Думаю, губернатор, — ответил тот. — Зачем вам это, дон Игнасио?

Не ответив, Иниго, отчаянно хромая, помчался куда-то по улице.

Его не было весь день. «Общники» собрались ужинать в доме с привидениями, когда он появился — задыхающийся и мокрый.

   — Хавьер, у тебя осталось письмо твоего Мигеля? — спросил он с прямо порога. — То, где он пел нам дифирамбы перед вступлением в Общество. Я ещё сказал: это нужно сохранить.

   — А... помню, — удивлённо сказал Хавьер. — Кажется, оно лежит в моих записях.

   — Немедленно дай мне! — потребовал Лойола. Схватив бумагу, он убежал снова и явился уже за полночь, шатающийся от усталости, но довольный.

   — Его вышлют из Рима, твоего Мигеля, — сказал он Хавьеру. — Удивительно, как быстро он уставал, когда нужно было ухаживать за больными, и каким неутомимым клеветником оказался! Обошёл все инстанции, рассказывая ужасы про нас.

Настоятель Марии Маджоре публично извинился перед Иниго, но люди продолжали избегать «компанию Иисуса». Фавр выяснил, что теперь воду мутят сторонники фра Агостино, того самого обиженного Лойолой проповедника. «Общниками» вновь заинтересовались церковные власти. Им велели покинуть дом. Не успели они забрать свои вещи, как им разрешили остаться, но дом взяли под наблюдение.

Бедные соглядатаи, дрожа от страха перед привидениями, в течение нескольких суток подсматривали за Лойолой и его друзьями через дырочку в потолке и были потрясены их суровой жизнью.

Преследования прекратились, но Иниго, взбешённый до предела, стал добиваться аудиенции у папы, чтобы лично потребовать у него открытого судебного заседания и положить конец всем двусмысленностям.

Как раз в это время Павел III отдыхал во Фраскати — городке в 15 милях от Рима. Лойола поехал туда, несмотря на опасения своих друзей. Они советовали ему не тревожить понтифика на отдыхе — ведь это могло негативно сказаться на беседе.

   — Ничего, — успокоил всех Фавр, — ему просто не дадут аудиенции. Съездит зря.

Все так и подумали, когда через два дня Лойола снова появился в Риме. Правда, его сияющий вид не наводил на мысли о напрасной поездке.

   — Я говорил с его святейшеством! Попросил от имени нас всех назначить суд и разобраться, наконец, есть ли плохое в нашем учении и жизни. И суд будет!

   — Странный вы всё же человек, дон Игнасио, — заметил Хавьер, — обычно люди избегают судов, а не радуются им.

Иниго кинул на него быстрый взгляд:

   — Не время рассуждать. Пишите во все города, где вы работали. Просите власть имущих прислать письменные свидетельства о вашей деятельности.

* * *

Просьбы немедленно разослали. В ответ пришли похвальные отзывы из Феррары, Болоньи и Сиены.

Накануне суда «общники» застали своего наставника в слезах.

   — Вы знаете, что произошло? — спросил он в ответ на их расспросы. — Совершенно случайно в Риме оказались все, кто судил меня когда-либо. Здесь не только венецианские судьи и инквизитор Валентен из Парижа, сюда приехал Фигероа из Алькалы, которого вы не знаете, и даже тот саламанкский бакалавр, который сажал меня на цепь!

   — Не волнуйтесь, дон Игнасио, — стал утешать его Фавр, — мы же на самом деле не делаем ничего плохого, и потом, эти хвалебные письма...

   — Волноваться? — воскликнул Инигою — Да что ты, Пьер! Я поражён величием Божественного Промысла! Какой чудесный суд теперь получится!

Несмотря на оптимизм своего наставника, «общники» не были настроены столь же радостно.

Суд шёл несколько дней, и он действительно оказался «чудесным». Показания давали бывшие судьи обвиняемого. Последним выступил доктор Ортис. К этому времени он уже пережил духовные упражнения, и его выступление прозвучало особенно восторженно.

Наконец, 18 ноября 1538 года губернатор Рима Бенедетто Конверсини объявил «общников» невиновными. Иниго поднялся с места:

— У меня осталась одна просьба. Не заносите, пожалуйста, в протокол имена клеветников. Я не держу зла на них, скорее — чувствую благодарность.

* * *

«Общники» собрались в доме с привидениями. Лойола притащил откуда-то вина и разлил по кружкам.

   — Ну, что я вам говорил? Разве суд не чудесен? Наше вероучение признали здравым, а образ жизни — святым. За это и выпьем!

   — А ещё, — сказал Хавьер, — мы, кажется, выкурили наших призраков. Вчера ходили тут с кадильницей, пока вы судились.

Иниго рассмеялся.

   — Как кстати! Нам ведь жить здесь до мая... если не дольше.

Его предчувствия оказались не напрасны. В феврале 1539 года папа всё-таки подписал соглашение с Венецией против мусульманских стран. Это означало полное отсутствие сообщения со Святой землёй. Мечта «общников» стала почти недостижимой, но их жизнь настолько заполнилась другими событиями, что оказалось некогда даже размышлять о возможном паломничестве.

Зима выдалась необычайно суровой. Уже сорок лет в Италии не помнили ничего подобного. К тому же летом случился неурожай. Еды не хватало, цены неслыханно выросли. В Рим из предместий стекались толпы голодных и замерзали на улицах. «Общество Иисуса» немедленно занялось помощью. Иниго использовал все свои знакомства и связи для добывания денег. На собранные средства накупили одеял и устроили в пустых, очищенных от привидений, комнатах, множество спальных мест. Теперь в доме могло спать одновременно более трёхсот человек.

Всех бездомных кормили. Помогали пищей и неимущим римлянам. В самые холодные дни Лойола с друзьями отправлялись бродить по городу в поисках замерзающих.

Однажды поднялся очень сильный ветер со снегом. Плащ Иниго уже не спасал от такого лютого холода. Но другого он не имел, да в Риме никогда и не носили очень тёплой одежды. Невзирая на отговорки друзей, он пошёл обходить улицы.

Ветер свистел и завывал, шевеля съёжившиеся листья магнолий. Не было видно ни голубей, ни кошек. Люди тоже попрятались — кто по своим домам, кто в уже получивший известность дом, где жили «общники».

«Пора возвращаться, — подумал Лойола, — всё равно никого нет. Зачем зря мёрзнуть?»

Тёмный комочек на другой стороне улицы он заметил не сразу. Женщина сидела на корточках, свернувшись, вжав лицо в коленки. Ветер трепал её чёрные кудрявые волосы, вбивая в них хлопья снега. Иниго встряхнул её. Никакого ответа. Тогда он взял её за плечи, поднял, посмотрел в лицо.

— Нет, Лионелла, совесть у тебя всё-таки не приживается.

Она всхлипнула и задрожала крупной дрожью. Хотела сказать что-то, но только застучала зубами. Тяжело вздохнув, он обвил её рукой свою шею и поволок в «дом с привидениями».

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В октябре 1540 года бакалавр свободных искусств, Альбрехт Фромбергер покидал Париж. Собственно, он собирался сделать это ещё пять лет назад, но познакомился с одной замечательной «кумушкой» — сорокалетней, но крепкой и не утратившей блеска волос и глаз. Впрочем, называть её так он не осмеливался.

Вдова была богата и покладистым характером не отличалась. Она мало млела и много требовала помощи по хозяйству. Брак с германским бездомным студентом её не интересовал, и Альбрехту приходилось без устали воспевать вдовушкины прелести, чтобы удержаться в доме. Но оно того стоило — вдовушка полностью оплатила получение диплома и положенный банкет. Кроме того, по её инициативе Фромбергер дополнительно поучился теологии, дабы стать наставником «кумушкиных» сыновей, которых у неё имелось пятеро. Прозанимавшись с сорванцами целых два года, Альбрехт крайне утомился и решил ехать в Италию — исполнять обещание, данное Альме.

Все эти годы он не забывал о ней. Писал письма, крайне редко получая скупые ответы. И не переставал думать о совместном гнёздышке, хотя ему уже стукнуло тридцать шесть лет, а ей — тридцать два.

Как же эти идеи совмещались в его голове с парижской «кумушкой», а также — с барселонской «овечкой» и двумя «ангелочками» из Алькалы и Саламанки? Очень просто. Ведь ради возлюбленной он постоянно находился в пути. А путешествующий освобождается от поста. К тому же Фромбергер ни разу не изменил ей в мыслях.

Более того, он считал себя честно держащим слово. Ведь интересовался же он жизнью «их» проповедника. Тот за эти годы окончательно определился и показал свою сущность. Долгое время бродячий испанец казался Альбрехту просто талантливым оратором, а слухи о преследовании его инквизицией даже вызывали сочувствие. Но последняя новость, полученная на кафедре теологии, не оставляла сомнений: они с Альмой верно поняли этого человека и исходящую от него опасность для просвещения и свободы.

Мерзавец организовал новый монашеский орден, причём абсолютно не похожий на все, существовавшие ранее. Его монахи не собирались отъедаться на продаже индульгенций и бездельничать, читая литании. Испанец навязал им дисциплину строже, чем в регулярной армии, и отдал в прямое услужение папе. Теперь они по первому приказу понтифика будут бросаться, словно волки, всюду, где запахнет ересью. «Папа, наевшись Реформации, решил завести себе янычар», — сказал Альбрехту знакомый кальвинист.

Если честно, новость сильно испугала Альбрехта. Проповедник взлетел слишком высоко. Однако новоиспечённый бакалавр не собирался сдаваться. Не случайно же судьба сводила его с Мюнцером, Кальвином, Лютером? Чёрт возьми, ведь именно он разжёг огонь для папской буллы, проклинающей профессора, почти двадцать лет назад! И предчувствие великого, которое живёт в нём все эти годы, разве оно ничего не значит?

К тому же бакалавру до изумления надоела вдовушка, но сбегать без предупреждения не хотелось. А тут образовался отличный повод.

Разумеется, Фромбергер не рассказывал ей о проповеднике. Он представил дело так, будто едет в Рим на диспут, участие в котором необходимо молодому бакалавру для «дальнейшего, весьма успешного плодоношения на научной ниве». Зная дотошность вдовушки, он даже навёл справки о римских богословах и записал их имена. Однако «кумушка» не стала учинять допросов. Благосклонно чмокнув помощника по хозяйству в нос, она разрешила:

   — Езжай, котёночек, только не шали. Чтоб римской грязи мне в дом не привозил.

   — Ну какая грязь, козочка моя искромётная? — изобразил крайнее удивление бакалавр. — В Риме улицы мощены не хуже парижских, да к тому же...

   — Дитятю-то из себя не строй! — оборвала вдова. — Рим иначе как вавилонской блудницей, уже и не зовут. Говорят, там на каждом углу девки стоят да новая срамная болезнь повсюду ходит.

   — Вот зря ты меня всегда перебиваешь, моя строгая проказница! — тут же отозвался Альбрехт. — Я же хотел сказать: у меня там и времени-то не найдётся ходить по улицам.

Вдова поспешила печь пироги в дорогу, бакалавр же задумался. Про слишком вольные римские нравы он слышал ещё от Лютера в Виттенберге. В юности мечтал совершить паломничество в Вечный город, дабы вкусить прекрасного воздуха свободы. Теперь, набравшись опыта, он ожидал найти в Риме только продажную любовь, высокие цены и множество опасностей.

Перед отъездом он ещё раз зашёл в университет и встретил бывшего сокурсника, а ныне преподавателя, в компании одного из парижских инквизиторов, монсеньора Валентена.

   — Salve, Альбрехт, — улыбнулся монсеньор, — говорят, ты собираешься в Рим? Мы с твоим товарищем только оттуда.

   — Чем же радует нас ныне столица мира? — со всей учтивостью спросил Фромбергер. Он мыслил вопрос риторическим, но инквизитор взялся отвечать с неожиданной живостью.

   — В Риме все говорят о папской булле Regimini Ecclesiae от 27 сентября. Павел III окончательно утвердил Общество Иисуса.

   — К этому давно всё шло, насколько мне известно, — вставил Альбрехт.

   — Вы правы, — подтвердил монсеньор, — но окончательного подтверждения папа не давал, и многие сомневались. Странно слышать о создании нового ордена, когда действующие переживают не самые счастливые дни.

   — А как же, простите, называют себя члены Общества Иисуса? — спросил Фромбергер. — Иезуаты, вроде так?

Валентен улыбнулся.

   — Орден иезуатов существует уже почти двести лет. Другое название их — иеронимиты. Сейчас они более всего известны приготовлением ликёров. Нет, товарищи отца Игнатия Лойолы зовутся иезуитами. Пьянство их совсем не интересует. У них гораздо более грандиозная задача. Некоторые из них уже выехали с миссиями в Индию и Новый Свет, другие собираются в Германию и ещё во многие страны...

   — Да, они очень перспективны... — подхватил молодой преподаватель.

   — Как... в Германию? — вырвалось у Альбрехта. По счастью, собеседники не услышали его, увлечённые разговором.

Раскланявшись, Фромбергер помчался к вдове за вещами и в этот же день отправился в путь. Его мучили угрызения совести за пятнадцать лет, так глупо потраченных на пьянки, драки и «кумушек». Если бы он нашёл проповедника тогда!

До Рима бакалавр добрался без приключений. Вошёл в город через Порта дель Попполо и остановился в раздумье. Куда идти? В Париже он записал имена римских богословов, адреса и даты будущих диспутов, но где же поселиться? Может, в Риме есть германская община? Но как найти её? И тут Фромбергеру пришла в голову идея, гениальная в своей простоте. Он разыщет дом иезуитов и попросит у них пристанища. Это — единственный способ пробиться к их основателю. Только теперь он, небось, ходит с охраной.

Серый дом с небольшим крыльцом и чёрными дверями, на которых висела гравированная табличка с именем владельца Антонио Франджипани, найти оказалось нетрудно. Альбрехт постучал, но никто не отозвался. Он потянул дверное кольцо на себя. Дверь открылась неожиданно легко. Не веря своим глазам, бакалавр медленно зашёл в полутёмную прихожую и тут же налетел на кого-то, выходящего наружу.

   — Что вам здесь нужно, отвечайте? — скороговоркой выпалил на латыни этот человек.

   — Я ищу Игнатия Лойолу, — произнёс Фромбергер, сам удивляясь своей наглости.

   — Я — Игнатий Лойола, — прозвучал ответ. — Но сейчас не могу уделить вам ни мгновения, поскольку опаздываю на важнейшее дело. Предлагаю вам пойти со мной, там и договоримся о беседе. Согласны?

   — Ну... это... — нечленораздельно промычал Альбрехт и был немедленно выволочен за локоть на улицу.

Проповедник обладал железной хваткой, хотя едва достигал Фромбергеру до плеча. Аккуратная щегольская бородка и обширная лысина совсем не вязались с весёлыми, почти шальными глазами. Подмигнув, он нахлобучил чёрную шляпу с круглыми полями, призывно махнул костылём и похромал по улице с такой скоростью, что бакалавр скоро начал задыхаться. Отставать же казалось стыдно, поэтому он начал шагать как можно шире, благо имел длинные ноги. Однако неутомимый проповедник всё время оказывался далеко впереди.

Они прибежали на площадь, полную народа. Слышалось пение. Воспоминания детства нахлынули на Фромбергера. Именно так пели гимн Veni, Sancte Spiritus в его родном Виттенберге. «Mein Gott!» — прошептал он.

   — Вы из Германии? — спросил проповедник, снова схватив его за руку. — Очень, очень рад!

Поющая процессия приближалась.

Veni, S2ncte Spiritus, О приди к нам, Дух Святой! Омывай нечистое, орошай иссохшее, Исцеляй болящее, согревай озябшее, Направляй заблудшее!..

Дети в белых одеждах бросали в толпу цветы. Мальчики — ярко-красные герани, а девочки — белые лилии. Следом шли женщины — удивительно красивые, в богатых нарядах, в диадемах и ожерельях. Одна из них, худенькая кудрявая брюнетка в розовом кисейном платье, несла знамя с изображением Спасителя. Проходя мимо бакалавра, она помахала рукой и вдруг улыбнулась широко, аж до ушей. За ней плыли другие знамёна — со Святым семейством и кающейся Марией Магдалиной. Лёгким шлейфом струился над процессией дым кадильниц. Мелодия гимна улетала в небеса...

   — Праздник?.. — поражённый величественным зрелищем, Альбрехт мучительно вспоминал, какой сегодня день.

   — Это проститутки, — радостно объяснил Лойола. Правда, красиво? Они раскаялись. Идут в обитель, которую построили специально для них. Будут заниматься шитьём и прочими полезными делами. Нет, обетов никаких они давать не обязаны, это слишком трудно для них. Но постепенно мелкими шажками они обязательно дойдут до благочестия. В Риме очень много таких женщин, придётся ещё строить...

Поражённый бакалавр открыл рот, но проповедник перебил его, указывая на людей в чёрных накидках и шляпах, несущих венки из роз:

   — Вот мои товарищи, я должен присоединиться к ним. Пойдёмте вместе?

Вечером Альбрехт сидел за столом в доме иезуитов, ожидая Лойолу и поглощая жареные каштаны, которыми его угостили на кухне. У него было ощущение, будто его затащили сюда обманом. В то же время уходить совершенно не хотелось.

Послышался стук костыля. Торопливо вошёл дон Игнасио — так его здесь называли.

   — Вас накормили? Ну, давайте поговорим. Зачем вы искали меня?

Он уставился на Альбрехта своими весёлыми глазами. Тот, криво усмехнувшись, сказал:

   — Знаете, а я вообще-то хотел вас убить.

Глаза дона Игнасио прямо заиграли весельем. Он спросил спокойно:

   — Вы военный человек?

   — То есть?

   — Ну, служили в регулярной армии, участвовали в сражениях?

Фромбергер покачал головой.

   — Тогда вам навряд ли удастся ваша затея, — сокрушённо заметил проповедник. — Я, будучи военным человеком, множество раз пытался убить себя и, как видите, благополучно сижу перед вами.

Альбрехт, не зная, что ответить, разгрыз ещё один каштан.

   — Ну, расскажите, как там, в Германии, — попросил Лойола уже серьёзно.

   — Я не был там пятнадцать лет, но точно знаю, у нас очень сильны идеи Лютера. Вы, конечно, скажете: ересь. — Фромбергер почувствовал раздражение.

   — Не скажу, — мягко возразил дон Игнасио. — Я ведь не читаю подобных книг. Опасаюсь за свою набожность. Это очень хрупкая вещь.

   — Значит, вам наплевать на идею свободы!

Лойола встал из-за стола и, сняв правый сапог, продемонстрировал бакалавру изуродованную голень, всю в шрамах и с огромной шишкой ниже колена.

   — Видите? Когда-то я имел нормальные ноги. Это получилось из-за увлечения свободой.

Помолчав немного, он добавил:

   — Самая великая свобода — в послушании. Как только вы полностью отдали себя Богу — вы абсолютно свободны от всех земных неурядиц.

Совершенно новые, непонятные чувства нахлынули на бакалавра. Зачем-то схватив ещё каштан с тарелки, он раскусил его и кинул обратно. Потом, неожиданно для самого себя, бухнулся в ноги проповеднику и попросил:

   — Дон Игнасио, возьмите меня в ваш орден...

Об Альме он в этот момент даже не вспомнил.

РИМ, 1555 ГОД

   — Я уже не знаю, о чём молиться, — Луис Гонсалес говорил устало. — Нашего отче можно изловить с разговорами о книге, только когда он хворает. Но тогда его нельзя утомлять.

   — Он слишком много работает, — сказал Поланко, перебирая письма, грудой лежащие на столе. — Вот какая куча. Это ведь только вчерашние.

Надаль, помогающий Поланко, вздохнул:

   — Мы не можем разобрать присланные письма, а он затевает всё новые дела да ещё пишет ответы. Вообще не понимаю, как ему это удаётся. Вчера опять пришёл за полночь.

   — Он вёл переговоры с Микеланджело о строительстве новой церкви. А днём показывал Рим японцу, — ответил Луис. — Это очень важно для японской миссии.

   — Ага, — кивнул Поланко, — а ещё встречался с английскими кандидатами в Коллегию, вычитывал германский катехизис, написанный Канизием, и торговался за усадьбу для отдыха студентов. Не слишком ли много для одного человека за день? Ведь время личной молитвы он никогда не сокращает.

   — Вот-вот, — кивнул Луис. — Я думаю: может, всё же зря мы пристали к нему с этой книгой?

   — Ай-ай, отец Луис! — Надаль погрозил пальцем. — Кто, как не ты, ругал нас за подобные мысли? Я понимаю, тебе трудно ловить его и уговаривать. Но мы не виноваты в том, что ты лучше нас владеешь пером.

Поланко поддержал его:

   — Кому больше дано — с того и спросится. Иди, Луис. Ты ведь служишь завтрашнюю мессу. Причастишь нашего отче и, не теряя времени, воздействуй на его размягчившееся сердце. Мне кажется, сразу после мессы у тебя точно получится.

Произнеся: «Ite, missa est» («Идите, месса совершилась»), Луис еле заставил себя не торопиться, делая заключительный поклон, и покинуть место у алтаря размеренным достойным шагом. Услышав удаляющийся стук посоха, он, не переодевшись, бросился догонять генерала:

   — Отец Игнатий! Как же всё-таки насчёт книги?

Настоятель строго оглядел его:

   — Почему разгуливаете в богослужебном облачении?

   — Боялся не успеть за вами, — честно признался Луис.

   — Двадцать второго, утром, в Красной башне, — отрывисто бросил отец Игнатий и выскочил из церкви.

   — Кажется, вы оказались правы, Поланко, — сказал Луис, вернувшись в кабинет секретаря, — срок назначен. Не помочь ли вам с письмами?

   — Хотел бы, но опасаюсь, — отозвался тот. — Надалю уже попало за помощь. Обвинили в плохом послушании и отправили на кухню до вечера. Отче сказал: если каждый будет искать себе работу по вкусу — Общество развалится.

Уже двадцать первого сентября Луис начал волноваться. Утро — довольно растяжимое понятие. Скорее всего, отец Игнатий имел в виду время после мессы. А вдруг до?

Луис поднялся затемно и пошёл в Красную башню, недавно прикупленную настоятелем к основной обители. Там было пусто. Он сходил на мессу под предстоятельством недавно рукоположенного иезуита и вновь вернулся в назначенное место. Настоятель не приходил. Утомившись ожиданием, Луис пошёл прогуляться в портик и, встретив там одного из братьев, разговорился о продовольственном кризисе, угрожающем Риму. Спохватился он, только услышав стук настоятельского посоха, приближающийся из Красной башни.

   — Нет, ну от вас, Луис, я не ожидал непослушания! — тон генерала не предвещал ничего хорошего. — Вы просите меня о встрече и заставляете ждать. Идите, сегодня уже не выйдет.

Он повернулся, дабы идти прочь, но путь преградили Надаль и Поланко, слышавшие разговор.

   — Отче, просим вас, проявите же, наконец, милосердие! Уже четыре года мы просим вас о книге!

   — Четыре года? — он казался смущённым. — Вы не шутите? Хорошо. Луис, идёмте в башню.

   — Весной... всё началось весной двадцать первого года, — отец Игнатий возбуждённо расхаживал по башне. — Я служил комендантом в Памплоне, и на неё шли французские войска... подождите, а зачем вы бегаете за мной и заглядываете мне в глаза? Вы нарушаете устав.

Переведя дыхание, он продолжал, ещё больше вдохновляясь:

   — Памплонская цитадель тогда пребывала не в лучшем состоянии. Её планировали усовершенствовать, но не успели. Бастионов с редутами в ней не имелось. Казематов пушечных — тоже всего ничего. Знали бы о французах — заранее понастроили бы несколько рядов укреплений, чтобы заставить противника пробивать несколько брешей, штурмовать ряд верков... но где там!

Вдруг он остановился и сказал устало:

   — Вы опять вцепляетесь глазами в моё лицо, нарушая все мыслимые приличия. Подумайте об этом.

И вышел прочь.

Луис собрался расстроиться, но усилием воли привёл себя в спокойное состояние. Есть ещё пара часов свободного времени. Он проведёт их здесь в молитве. Если Господу угодно — настоятель вернётся.

Отложив письменные принадлежности, Луис встал на колени. Он успел только прочесть «Отче наш», как снова послышался стук посоха и неровные шаги.

— Итак, продолжим, — как ни в чём не бывало, сказал отец Игнатий.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Исабель Росер, знатная барселонская сеньора, следовала в Рим. Её подопечный, этот странно воспитанный хромой баск, добился славы на духовном поприще. Сам папа признал его «компанию Иисуса» — общество со странным названием, состоящее из не менее странных людей. Но именно она, Исабель, разглядела будущее величие этого явления. Теперь сеньора оставила свой дом и любимую оранжерею, дабы служить Богу в новом ордене. С ней ехали две близкие подруги: служанка Франсиска Круильяс и знатная дама из Барселоны Изабелла де Хоса.

Прибыв в Вечный город, три женщины отправились в дом близ церкви Санта-Мария делла Страда, где теперь жили иезуиты, и разыскали там Игнатия.

   — Мы с подругами хотим принести вам свои обеты, — сказала Исабель, решительно подталкивая вперёд своих спутниц.

Лойола оглядел их с неодобрением.

   — Что значит «принести вам»? Обеты приносят только Богу.

   — Да-да, разумеется, — поправилась сеньора, — когда мы можем приступить?

   — Видите ли, в нашем Обществе не предусмотрена женская ветвь, — вежливо ответил Иниго.

   — Так в чём же дело? Предусмотрите её, пожалуйста, поскорее, — оживилась Исабель, — если нужны средства, я, как всегда, готова...

   — Не всё можно купить, — сказал Лойола, — к счастью...

Сеньора нахмурилась.

   — Вы удивляете меня, даже больше: огорчаете. Но я привыкла добиваться своего. В этом деле правда на моей стороне.

Она подтолкнула своих молчаливых спутниц к двери, все трое, шурша юбками, выскочили на улицу. Они помчались в собор Святого Петра, где разгневанная Исабель безуспешно пыталась найти самого папу. Ничего не добившись, она обратилась к понтифику письменно. В своём послании она горячо просила его святейшество приказать отцу Игнатию принять обеты от неё и подруг. К немалому удивлению Лойолы, папа издал рескрипт, удовлетворяющий её просьбу. На рождественской мессе три женщины стали иезуитками.

   — Поздравляю! — сказал им Лойола после мессы. — Вам выделили три комнаты в обители Святой Марфы. Ну и напоминаю о средствах. Вы должны теперь жить в бедности.

   — Да-да! — восторженно произнесла сеньора. — Конечно, бедность! Но почему нас селят с проститутками?

   — Там не проститутки, а женщины, вставшие на путь исправления, — устало объяснил Игнатий. — Больше у нас нет женских обителей. К тому же теперь вам положено послушание.

Дамы отправились по указанному адресу. Через несколько дней Исабель с недовольным лицом вновь предстала перед Лойолой.

   — Я, разумеется, уважаю всю эту вашу бедность, но на таких жёстких подушках невозможно спать.

   — Мы с товарищами спали на голой земле, ради умерщвления плоти, — сказал Иниго. Исабель ахнула:

   — Какой ужас! Вы, наверное, почти святые! Мы с подругами будем вдохновляться вашим примером.

Лионелла, жившая в обители, рассказала, как они вдохновлялись. Дамы велели купить им гобеленовых наволочек, которые собственноручно набили соломой. Отдав таким образом дань бедности, они заказали лебяжьи перины, коврики для ног, китайские чашечки и ещё много других приятных вещиц. Их соседки, прознав об этом, начали обижаться.

Лойола вызвал Исабель. Прочитал ей внушение и напомнил о необходимости жертвовать Обществу. Сеньора, столько лет проявлявшая щедрость лично к Иниго, вдруг разозлилась:

   — Ваши друзья занимаются стяжательством. Я уже немало жертвовала. Передайте им: я не позволю никому присваивать моё имущество!

   — Мне кажется, вы не созданы для монашеской жизни. — Лойола старался говорить спокойно. — Подумайте, может, вам всё же следует покинуть нас.

   — Нет и ещё раз нет! — вскричала сеньора. — А со стяжателями я разберусь сама.

   — Вот этого не могу позволить вам, как генеральный настоятель. Разбирательство должен произвести лично я.

Сеньора сразу притихла.

   — Не надо. Мне не жалко денег, просто хотелось справедливости.

Разумеется, Иниго не пустил дело на самотёк и проверил счета. Оказалось: капризы барселонской дамы стоили на 150 дукатов больше, чем она дала Обществу.

Лойола написал письмо папе и вскоре получил разрешение освободить дам от обетов.

Исабель с подругами вернулась в Барселону, но жить дома уже не смогла. Она удалилась во францисканскую обитель и до самой смерти писала Иниго письма, исполненные благодарности за духовное прозрение.

Больше женщин в орден не принимали, за исключением одного случая, хранимого в глубокой тайне, поскольку речь шла об особе королевской крови.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Альбрехт теперь жил в доме близ церкви Санта-Мария делла Страда, куда недавно переехало Общество Иисуса. Статус бакалавр имел довольно неоднозначный. Внешне его жизнь напоминала обычное послушание в монастыре, правда, с одним нюансом: он имел очень мало шансов вступить в иезуитский орден. Знаменитая папская булла Regimini Ecclesiae от 27 сентября, о которой Фромбергер узнал ещё в Париже, не только официально утверждала Общество. Она ещё строго ограничивала его: не более шестидесяти лиц. А так как иезуиты завоевали в Риме большую популярность — многие стремились попасть к ним.

Игнатий предъявлял к кандидатам высокие требования. Главнейшими он считал подвижность ума и готовность к послушанию. Альбрехт не мог похвалиться ни тем ни другим. Единственную ценность для Лойолы представляло его германское происхождение. Испанского проповедника не оставляла надежда вернуть Германию в лоно Католической церкви, хотя чем дальше, тем менее выполнимым это казалось.

Шмакальденская лига, созданная князьями-протестантами, крепла. После гибели швейцарского церковного реформатора Цвингли в неё вступили все его последователи, лишённые вожака. Помогая императору в войне с турками, лига добилась для себя почти законного признания в виде так называемого Нюрнбергского религиозного мира, подписанного 23 июля 1532 года. Правда, вскоре князья начали ссориться, а их лидер — Филипп Гессенский — сильно подпортил репутацию двоежёнством. Спасаясь от наказания за моральный проступок, он уступил императору и отказался от принятия в лигу Франции и Англии.

Тем не менее положение в Германии оставалось большой бедой для Святейшего престола и, соответственно, для Игнатия, ревностно служащего папе. Посылать туда основатель Общества хотел бы самых доверенных из числа своих товарищей, и Альбрехт вряд ли когда-нибудь подошёл бы под это определение.

Отношение германского бакалавра к испанскому проповеднику оставалось странно-двойственным, хотя он прожил в Обществе уже почти полгода. Альбрехта потрясал размах иезуитской деятельности. В голове не укладывалось, как можно из ничего создать орден, да не какой-нибудь, тихо молящийся по кельям, а настоящий рыцарский, решительно меняющий лицо самой Церкви. Он не понимал, как люди, делящие с ним трапезу, могут мыслить целыми странами. Индия, Новый Свет, Япония, Эфиопия — всё это стояло в каких-то планах, о которых Альбрехт слышал вскользь. Кроме того, планировалось создание братства детей-сирот, общества помощи девушкам в опасности (имелись в виду дочери проституток), множества бесплатных коллегий во всех городах Европы...

Поначалу Фромбергеру казалось: проповедник сошёл с ума и бредит. Но прошла всего пара месяцев, и — пожалуйста! Братство детей-сирот учреждено, Франциск Ксаверий один из ближайших друзей Игнатия, — уже в Индии, а первые студенты поступили в Парижскую и Падуанскую коллегии. К тому же Игнатий добился от папы Breve (то есть распоряжения), запрещающего отбирать имущество у крестившихся евреев, как это всегда делалось в Риме. Тогда же Альбрехт понял: его обманывают. Какая могла быть связь между странными нелогичными «Духовными упражнениями», которые его заставляли совершать, и могущественной силой, являющейся в деяниях иезуитов? Фромбергер уставал от бессмысленных ежедневных испытаний совести. Просил Лойолу скорее дать ему какое-нибудь серьёзное задание.

   — Пожалуйста, — разрешил тот, — что для вас главнее: деньги, слава или духовное величие?

   — Разумеется, последнее! — гордо провозгласил бакалавр и был немедленно отослан работать на кухню.

   — Тех, кого интересует слава и почёт, мы отправляем просить милостыню в неизящном костюме, — объяснил Лойола. — А любители роскоши ухаживают за неизлечимыми больными. Не обижайтесь, — прибавил он, — всё это совершается единственно из любви к вам.

Бакалавр промолчал. Его раздражало лицемерие, видимое в каждом поступке Игнатия. Особенно характерно оно проявилось при избрании проповедника генеральным настоятелем, сокращённо — генералом. Когда Альбрехт появился в Риме — иезуиты ещё не имели настоятеля и руководили Обществом по очереди, каждый в течение недели. Решив о необходимости постоянного руководителя, они единогласно избрали Лойолу, но этот лицемер отказался, заставив их дважды повторять голосование. Потом пошёл советоваться со своим духовником. Придя (разумеется, с положительным ответом), он не успокоился. Продолжал ломаться ещё десять дней, пока, наконец, не принял назначение, разразившись при этом слезами.

Неприглядные стороны характера настоятеля раздражали Альбрехта только в одиночестве. Как только он затворял дверь своей комнатушки, ему тут же вспоминалась Альма. Он не понимал, почему до сих пор живёт в этом доме. Но приходил Лойола, и в бакалавру вновь, помимо его воли, пробуждалось страстное желание вступить в иезуитский орден.

   — Терпение у вас плохо приживается, — говорил настоятель, выслушав очередной отчёт бакалавра о работе над собой, — вы навряд ли призваны к монашеству.

   — Откуда вы знаете, к чему я призван? — как-то не выдержал Альбрехт. — Я выгоден вам только для работы на кух... — он осёкся, вспомнив, что там работают и члены Общества. Сам Игнатий после своего избрания три дня подряд готовил и мыл за всеми.

Лойола мягко улыбнулся:

   — Нет. Такого призвания вы точно не имеете. Вы не очень вкусно готовите, да и моете не вполне аккуратно. А призвание распознать нелегко. Но мне видится, вы могли бы неплохо учить детей. Если, конечно, немного усовершенствуете своё терпение.

Вообще-то Альбрехт чувствовал себя на своём месте, занимаясь с сыновьями вдовушки. У него получилось даже пробудить в мальчиках некоторый интерес к богословию. Но в устах Лойолы это предположение вызвало негодование.

   — Вы правы, я действительно не гожусь для вашего ордена, — мрачно сказал он. — Пожалуй, мне пора вернуться на родину.

   — Подождите! — остановил его Игнатий. — Вполне вероятно, так и есть. Только вы жили у нас по своему желанию четыре с половиной месяца. Позвольте теперь нам удержать вас ещё на месяц по нашему желанию.

   — И что же я должен делать? — ещё более мрачно поинтересовался Фромбергер. — Попрошайничать нагишом или ещё чего придумаете?

   — Вы не должны ничего делать. Просто поживите у нас в гостях.

И Альбрехт остался. Шёл Великий пост. В это время не полагалось ужина, но члены Общества всё равно собирались вечерами для общения. Игнатий строго следил, чтобы никто не избегал дружеских встреч, ибо в одиночку труднее бороться с искушениями.

Правила запрещали на отдыхе говорить о делах и учёбе, а также читать дополнительные молитвы. Зато весьма приветствовались рассказы о жизни. Фромбергер привык к посиделкам, уже не представляя, как будет обходиться без них. С этими чужими людьми он вдруг обрёл уют, которого никогда не чувствовал в родительском доме.

Когда пришла Пасха и наступило время ухода, бакалавр затосковал.

   — Да благословит вас Всемогущий Бог! — напутствовал его Лойола. — Мы были рады делить с вами крышу.

Альбрехт стоял, думая, как выразить свои мысли. Уж очень не хотелось закрывать дверь навсегда. Игнатий посмотрел на него с весёлым сочувствием:

   — Мне кажется, вы хотите остаться? Я ошибся?

Бакалавр с тяжёлым вздохом покачал головой. Вот сейчас произойдёт чудо, и настоятель скажет: «ну и оставайтесь». И опять начнётся послушание. В юности это происходило бы легче, а сейчас ему почти сорок лет. И Альма...

Как глупо! Не видеть её столько времени, чуть было не сделаться монахом. Но стоило лишь вспомнить, как перед Альбрехтом вновь встали картины юности: он пишет стихи, а она рисует, уронив белые пряди на зелёное сукно ein Urtisch (изначального стола), и нет в жизни счастья больше... Ах, если бы перенести Альму в этот дом! «Паписты» — абстрактное слово, разве применимо оно к этим людям? Альбрехт сможет объяснить ей... но что за ерунда порой приходит в голову? Какая Альма в мужском монастыре?

   — У вас много страстей, — голос Лойолы будто вырвал его из вязкого тумана. — Берегитесь. Для вас они могут стать гибелью.

   — Спасибо вам, отец Игнатий, за всё, — искренне сказал Альбрехт, — я пойду.

Небольшая цепкая рука настоятеля схватила его рукав:

   — Подождите. Я много думал о вас. Вы не сможете стать иезуитом, вы слишком сильно привязаны к миру. Но наша встреча не случайна. Мы многому взаимно научились, и я прошу вас стать другом Общества Иисуса. Это вас ни к чему не обяжет.

   — А это возможно? Не знаю, как благодарить вас, — чувства переполняли Фромбергера.

   — Благодарите за всё одного Бога. Я вижу прекрасную возможность нам с вами послужить Ему. Мы недавно организовали Братство сирот Рима. Сейчас очень много одиноких детей после чумы и войны с турками. У нас два дома — для мальчиков и для девочек. Будет прекрасно, если перед отъездом в Германию вы немного позанимаетесь с мальчиками. А вечерами будете приходить к нам на посиделки. Согласны?

   — Да. Благодарю вас.

   — Это мы вас благодарим. Найдите отца Бобадилью, он проводит. И пообщайтесь с ним поподробнее, папа собирается направить его в германские земли. С Богом, — настоятель крепко обнял бакалавра и умчался по своим делам.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Генерал уже неделю не вставал с постели. В последнее время он болел всё чаще. Зато когда выздоравливал — то поражал всех количеством сделанных дел и быстротой передвижения. Иезуиты привыкли к чередованию этих периодов: полного упадка сил и бурного всплеска энергии.

Некоторые считали: Бог посылает настоятелю болезнь для восстановления сил.

Как раз в это время Фромбергер вместе с Николасом Бобадильей отбывали в Германию. «Немного» занятий с мальчиками-сиротами вылились для бакалавра почти в два года. Игнатий оказался прав, у Альбрехта прекрасно получалось учить детей. Сорванцы не только хорошо сдали первый экзамен по богословию, но и сильно привязались к своему учителю. Даже плакали, расставаясь с ним.

Сам Альбрехт тоже с грустью покидал Италию, но более задерживаться не собирался. У него появились две новые возвышенные мечты. Он хотел помочь отколовшимся от церкви соотечественникам увидеть свои заблуждения и показать Альме Рим.

Настало время выходить. Фромбергер сидел в пустой трапезной, обхватив дорожную сумку. Хорошо бы увидеть Игнатия и получить прощальное напутствие, но допустят ли к больному?

Послышались шаги и голос Бобадильи:

   — Генерал зовёт вас.

Настоятель явно превозмогал боль. Дыхание его было прерывистым, на лбу выступили капельки пота.

   — Выезжаете? — спросил он, собравшись с силами. — Ну, в добрый час. Будьте там помягче с еретиками.

   — Отец Игнатий, я помню, вы всегда очень жёстко говорите о ересях. Разве не так?

   — Разумеется. Ересь — это болезнь. А больных следует лечить, а не обвинять. Направляйте их к созиданию, напоминайте о сходстве, а не о различиях между нами.

   — Но почему вы говорите это мне, а не Бобадилье? Я ведь не иезуит и едва ли смогу проповедовать.

Лойола коротко выдохнул и закусил губу, пережидая очередную волну боли. Потом улыбнулся:

   — Лучше всего проповедовать своим примером. А здесь вы дадите фору Бобадилье, ведь вы германец и бывший протестант. Только помните, что я вам говорил о страстях.

   — Дай Бог здоровья вам, отец Игнатий, — тихо сказал Фромбергер и вышел, глубоко впечатлённый.

Николас ждал его на улице. Он находился в прекрасном расположении духа. Насвистывал какую-то испанскую песню и с удовольствием подставлял солнцу смуглое лицо и мускулистые руки с закатанными рукавами. Бородка, подстриженная так же, как у настоятеля, сходилась с шапкой чёрных волос, обрамляя жизнерадостное лицо. Выглядел он ловким и складным, особенно рядом с большим бледным и веснушчатым германцем. За последний год Альбрехт к тому же растолстел, просиживая в классных комнатах всё время. Когда пошли быстрым шагом, да ещё с грузом — бакалавр даже почувствовал одышку.

   — Поспешим на Пьяцца дель Попполо, — сказал Бобадилья, — там собираются папские войска. С ними мы и попадём в Германию.

   — С войсками? — удивился бакалавр. Испанец расхохотался:

   — Вот они, детишки-то! С ними совсем отстанешь от жизни. Разве ты не слышал о войне императора с вашими шмакальденцами?

   — Как?! — Альбрехт опешил. — А Нюрнбергский мир?

   — Закончился. Карл заключил союз с папой. И в вашей Германии у него тоже появились союзники. Бавария всегда была за Рим, а теперь ещё и Мориц Саксонский перешёл на сторону католиков.

   — Дождался... — мрачно сказал Альбрехт, — иду воевать на старости лет. И что же я буду делать в этих войсках? Я даже стрелять не умею!

Бобадилья снова расхохотался.

   — Да уж, попал в переплёт. Но не бойся: «Solo se muera una vez» («умирают только один раз») — так у нас говорят. Правда, я думал, наш отче просветил тебя гораздо подробном. Я иду войсковым капелланом, а ты, как знающий все языки, — писарем. К тому же дон Игнасио зачем-то выделил тебе дополнительных денег.

Последнюю фразу Бобадилья сказал несколько презрительно, чем задел Фромбергера. Тот начал думать, как ответить. Но испанец вдруг дружески предложил:

   — Хочешь, поменяемся сумками? У тебя явно тяжелее, а я за последний год привык таскать тяжести. Послушание такое было из-за моей неуживчивости.

   — Но... — начал Альбрехт.

   — Не переживай. Устану — тут же отдам тебе обратно.

На площади Поппола собралась толпа. В основном — пешие воины.

   — Главные силы уже в Эренбургской теснине, — пояснил Николас. — Сейчас, насколько мне известно, нас ожидает бросок, весьма утомительный.

* * *

Отряд быстро покинул Рим и двинулся к северу.

   — Я думаю, воевать тебя никто не заставит, — размышлял Бобадилья. — Как и меня. У нас ведь и оружия нет. Но это если всё сложится, как задумано. А война часто меняет планы...

Они продолжали идти по Италии и уже достигли Альпийского хребта. По пути к ним присоединялись другие отряды. Ждали герцога Альбу. Его солдаты славились оснащённостью.

У Фромбергера официальной работы оказалось совсем немного. Только один раз его позвали в палатку к какому-то военачальнику, где он несколько раз переписывал предполагаемый текст соглашения с протестантами. Обстановка в палатке была нервная, бакалавра даже выругали за медленный темп письма. Наконец, выбравшись из палатки, он вздохнул с облегчением.

Зато частенько к нему подходили неграмотные солдаты, с просьбой написать письмо на немецком, испанском или итальянском языке. Разумеется, платно.

Бобадилья, несмотря на испанский гонор, оказался неплохим человеком. А его вдохновенными проповедями все заслушивались. Альбрехт решился задать ему волнующий вопрос:

   — Николас, а ты ведь проходил духовные упражнения? Как они тебе?

Иезуит усмехнулся:

   — Понимаешь, они работают, только если поверить в них. Как, в общем-то, и всё остальное. Поначалу кажется, что зря теряешь время, занимаясь ерундой. Но как только испытание совести входит в привычку... — он задумался. — Стоп. Привычка тоже вредна. Из-за этого отче не одобряет чрезмерно долгих молитв. За них ведь легко спрятаться. Произносишь слова чисто механически, в то время как мысли совсем далеко...

   — Но ты ведь изменился, упражняясь, Николас?

Испанец замер на мгновение и оглушительно захохотал:

   — Ещё бы! Да и ты стал другим, Альберто! Ich... wurde... ein vollig anderes... — он внимательно следил за выражением лица бакалавра, — я правильно сказал? Кстати, давай перейдём на твой язык. Боюсь, в Германии не все понимают латынь.

Отряд вступил в ущелье. Разговоры поутихли. Узкие тропы и в мирное время могут таить в себе опасность. А уж во время войны! Тем более здесь совсем близко проходила германская граница.

Внезапно движение прекратилось. Люди вставали на цыпочки, тянули шеи, безуспешно пытаясь разглядеть, что происходит впереди. Послышался непонятный рокот, усиленный эхом.

   — Бьются там, — уверенно сказал по-немецки старый солдат рядом с Фромбергером. Альбрехт прислушался. Ему казалось, будто он различил крики и удары по железу. «Похоже, воевать всё же придётся», — беспокойно подумал он, косясь на острый обломок камня, лежащий под ногами. Поднять, что ли? Какое-никакое всё же, а оружие...

Он нагнулся, и в этот момент ущелье потряс оглушительный гром. Сверху посыпались камни. Слава богу, мелкие.

   — Пушка, — прокомментировал всё тот же солдат.

Бобадилья, отвернувшись к склону, сложил руки на груди и застыл с отсутствующим видом. В этот самый момент войско пришло в движение.

   — Путь свободен! — крикнул кто-то. — Мы успели!

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Миновав Эренбургскую теснину, отряд понтифика вышел к германским землям. Сердце Альбрехта часто забилось при виде фахверковых построек, утопающих в цветах балконов... Ничего подобного он не видел уже почти двадцать лет.

Теперь они с Бобадильей шли среди императорского войска, оснащённого артиллерией и большим обозом. Протестантские князья, потерявшие свою заградительную позицию в горах, торопливо отступали к северу.

На другой день после возвращения бакалавра в родные пенаты зарядил дождь, он лил неделю, не переставая. Многие, включая Фромбергера, простудились. Боевой дух упал, хотя, по правде сказать, он и не отличался особой силой. Войско выглядело отображением империи Карла V — такое же разнородное и противоречивое. Итальянские, немецкие и испанские отряды, у каждого из их командиров имелись свои выгоды и чаяния.

Этот факт стал неприятной новостью для Бобадильи. После одной из проповедей ему сказали: «Не нужно так нападать на лютеранскую ересь. Император не ведёт войну за чистоту веры, а лишь усмиряет взбунтовавшихся подданных, главным образом — князей Иоганна-Фридриха и Филиппа Гессенского».

Войско подходило к Ингольштадту. Дождь, наконец, приутих, но вместо дороги по-прежнему струилась река грязи. Спасаясь от неё, солдаты шли по обочине и вязли ещё глубже. Выдирать ноги становилось всё труднее. Смертельно уставшие, Фромбергер с Бобадильей плелись где-то в арьергарде в компании немцев из Католической лиги.

   — Неужели я должен находиться здесь? — задал риторический вопрос Бобадилья уже без прежней жизнерадостности, и тут же добавил:

   — Хорошо, что мы с друзьями дали обет послушания папе. Исполнение его хорошо помогает против сомнений.

   — Да, — задумчиво отозвался Альбрехт, — только, наверное, трудно принести подобный обет.

   — Очень, — Бобадилья оглянулся по сторонам и понизил голос:

   — Знаешь, я ведь отказался сначала. То есть мы все принесли обеты давно, ещё на Монмартре. Но те обеты назывались временными, а на вечные — в Риме — меня не могли уговорить, пока дон Игнасио не перестал есть ради этого. И я понял, что его больной желудок для меня важнее свободы от папы.

Тучи светлели, сквозь них неуверенно проглядывало солнце. Впереди виднелись красные остроконечные крыши и белоснежные стены какого-то замка.

   — Это Людвиг VII понастроил, — сообщил всё тот же немецкий солдат. — Он у своей Изабо во Франции на красоту насмотрелся и здесь решил такое же устроить. А ещё ингольштадтское пиво самое лучшее!

   — Это кому как! — отозвался другой.

   — Ничего подобного! — возмутился старый немец. — Здесь ещё в шестнадцатом годе закон о чистоте пива приняли.

   — А хорошо бы сейчас пивка! — послышался ещё чей-то голос, и вдруг со стороны замка раздался страшный грохот. Над стенами появилось сизое облачко дыма.

   — Смотри-ка! Императора приветствуют, поди? — предположил кто-то на латыни неподалёку от Альбрехта.

Раздалось ещё два выстрела. В передних рядах послышались вопли и конское ржание.

   — Приветствуют, как же!.. — проворчал ветеран. — В гробу я видал такое приветствие. Картечь, чёрт её дери!

   — Ну что они там стоят под пушками? — закричал любитель пива. — Надо убраться подальше от замка! Я не хочу, чтобы меня продырявили, даже за деньги!

Орудие ударило с ближней башни. Альбрехт не успел ничего подумать, как кричавший немец упал, схватившись за живот. В этот момент снова припустил дождь с ветром. Из-за шума слова команд почти не различались. Долетело только несколько раз повторенное «быстро!» на латыни. Люди метнулись влево, дабы обойти замок с западной стороны, где ещё не стреляли. Но грязевое тесто, замешенное сотнями ног, не отпускало так просто. Отряд мгновенно стал толпой — мечущейся, теряющей обувь, топчущей упавших. Башенные орудия продолжали выплёвывать порции картечи.

   — А ну-ка достойнее! — вдруг раздался звучный голос Бобадильи. — Если умирать — так не за просто так, а за Святую Церковь!

Его окрик возымел действие. Люди перестали беспорядочно метаться. К тому же авангард наконец переместился. Войска начали обходить Инголынтадт с западной стороны.

С восточной появились всадники. Налетели на императорскую кавалерию, но получили отпор и понесли немалые потери.

Их отступление приободрило солдат. Послышались радостные возгласы. Через некоторое время войско возобновило движение на север.

   — Тяжело тебе, Альберто, — посочувствовал Бобадилья, — врагу не пожелаешь — идёшь с наёмниками против своих. Ничего, у всех нас одно отечество — на небе.

Помолчав, он добавил:

   — Дон Игнасио почему-то любит твою страну. Не разрешил инквизиции свирепствовать здесь, сказал: Германии и так тяжело. К Риму он гораздо строже.

* * *

После Ингольштадта погода наладилась. Окреп и боевой дух. Протестанты теперь отступали, избегая стычек. Карл V двигался за ними вверх по Дунаю, занимая крепость за крепостью. Мятежные князья публично просили прощения. Уже покаялись герцог Вюртембергский и пфальцграф Рейнский. Разделявший учение Лютера Кёльнский архиепископ Герман фон Вид был низложен и отказался от сана. Самого профессора происходящее интересовать уже не могло. Он умер год назад, в феврале 1546-го.

К весне Бобадилья перестал исполнять обязанности войскового капеллана. Император выгнал его из страны за резкую критику Аугсбургского интерима — очередного временного соглашения между католиками и протестантами. Уезжая, он передал бакалавру обещанные деньги от отца Игнатия со словами:

   — Отче прислал новое письмо. Там есть о тебе: «Этот германец — прекрасный детский педагог, — пишет дон Игнасио. — Пусть учит в родной стране, как учил в Риме, но пусть избегает страстей. Это большая опасность для него».

Помолчав, испанец добавил со вздохом:

   — Он про всех помнит, наш отче. Меня вот тоже предостерегал от излишне ярого служения...

   — Помолись о его здоровье, — с грустью сказал Альбрехт, — ты ведь в Рим?

   — Пока да. Кстати, ты тоже свободен от должности писаря. Видимо, за компанию со мной. Но тебя не выгоняют из страны.

   — Вот ещё, новость... — пробормотал бакалавр.

* * *

Он стал раздумывать, как поступить дальше. Нужно ехать в Мюльхаузен, искать Альму. Неизвестно, жива ли она и что с ней. Последнее письмо от неё пришло, когда он ещё проходил послушание у иезуитов, то есть больше трёх лет назад. По содержанию оно ничем не отличалась от предыдущих: «Уважаю твою твёрдость в решениях. У меня всё хорошо. С Богом. Альма».

Он не сообщил ей о сотрудничестве с проповедником, написав только: «Сейчас я близок к цели, как никогда ранее».

Он продолжал путешествовать, прибившись к обозу. С довольствия его сняли, но питаться за деньги позволили. Он тратил заработанное на солдатских письмах, не трогая денег Лойолы. Чем дальше войска углублялись в Германию, тем больший страх охватывал его при мысли об Альме. Как она встретит его? Какая она стала? Да и нужен ли ей он через столько лет?

Поэтому, когда императорская армия вышла к берегам Эльбы, Альбрехт обрадовался. За рекой простирались его родные места. Он вспомнил о матери. Простая женщина, жена пекаря, она так гордилась учёностью сына! Даже продала брошки, дабы выручить деньги на окончание его образования. А он почти не писал ей. Последнее письмо отослал ещё из Парижа и нового адреса не дал.

Из материных писем Фромбергер знал о смерти отца — тот почил около десяти лет назад. Если мать жива — как она обрадуется сыну! Тем более осознавшему истинность католической веры.

А вдруг всё именно так и сложится? Он вернётся домой, будет учить детей... а потом съездит в Мюльхаузен за Альмой и привезёт её в свой родной дом.

Войско Карла V продолжало двигаться по левому берегу Эльбы, неуклонно преследуя князя Иоганна-Фридриха. Оставался последний непокорный город, и это был Виттенберг — родной город бакалавра.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Альбрехту казалось, что он проснулся от долгого кошмара. Он стоял на рыночной площади перед ратушей, глядя на две башни городской церкви, знакомые с детства. Огромные серые, с мрачными стрельчатыми окнами и удивительно изящными, игрушечными маковками, они будто разглядывали его, спрашивая: где тебя носило, негодный мальчишка?

С колотящимся от волнения сердцем бакалавр вошёл в переулок, ведущий к кварталу ремесленников. Его окликнул солдат на латыни:

   — Стой. Туда нельзя.

   — Франсиско, это же я, ваш писарь! — ответил Альбрехт по-испански. — Не помнишь, как тебе письмо писал?

   — Не узнал. Иди, конечно. А что там? Хорошая таверна?

   — Мать у меня там живёт... надеюсь, — объяснил Альбрехт.

Город сдался только вчера. Императорские войска ещё патрулировали улицы. Бакалавр подошёл к родному дому. Тот почти не изменился, только стены сильно облезли. Фромбергер взялся за дверное кольцо...

   — Ну кто там опять? — раздался надтреснутый голос. — Нет ничего у меня. Ходят и ходят! Кто же защитит бедную вдову?

   — Мама! — крикнул Фромбергер, чувствуя, как намокают глаза...

Они сидели в гостиной, жуя чёрствые булки. Мельник, напуганный войной, прятался и не молол уже вторую неделю. Фрау Фромбергер, совершенно седая и сморщенная, не отрываясь, смотрела на сына.

   — Услышала Пресвятая Дева мои молитвы, вернула тебя! — повторяла она, уже в который раз.

   — Можно сказать, меня вернул сам папа, — задумчиво произнёс Альбрехт, — ведь новый орден, в который я пытался вступить, подчиняется напрямую понтифику.

   — Ах, от этих монахов так мало толку! — отмахнулась мать. — Народ и нынешних-то не жалует, а тут ещё новых придумывают... Но как я рада, что ты у меня такой образованный! Грамотные в большом почёте. Книжки теперь не пишут, а печатают да сразу продают на рынке. Вон и твой дружок, Людвиг, как вернулся, сразу печатню свою открыл.

   — Людвиг! Он здесь?! — вскричал Альбрехт. — Где его печатня?

   — На Линденштрассе, — голос фрау Фромбергер сделался обиженным. — Как же так: ты не успел приехать и опять бросаешь мать?

Бакалавр увидел товарища ещё издали. Тот запирал калитку, собираясь уходить. Он почти не изменился за эти годы, оставаясь таким же поджарым. Только прыщи исчезли, появились морщины, и волосы начали седеть. Последнее придало ему солидность, даже некое благородство.

   — Людвиг! — заорал Альбрехт и кинулся обниматься.

   — Фром-бер-гер! — испуганно отбивался тот. — Ты хочешь меня задушить?

Они пошли в таверну, полную испанских солдат.

   — Ганс, будь добренький, пусти нас в комнатушку, — тихо попросил Людвиг хозяина. — Видишь, друг приехал, двадцать лет не виделись.

   — Отчего не пустить, — отозвался тот, — вы не эти иноземные изверги. Что творят! Я жену с дочками дома запер. А у тебя как...

   — Нам очень нужно поговорить, Ганс! — Людвиг выразительно посмотрел на держателя таверны.

Они уселись за стол в маленькой каморке, куда тут же принесли огромный кувшин пива и блюдо жареной колбасы.

   — Вот я и дома! Даже не верится! — восклицал Альбрехт, отпивая пиво. — Что со мной было! Не поверишь, я ведь нашёл этого проповедника. Но он великий человек. Ты представляешь, он преобразил весь Рим. Все проститутки у него бросили своё занятие, шьют и вяжут. Беспризорники собраны в приюты, обучают их лучше, чем в богатых домах. Он заступился даже за евреев. А ещё его ученики миссионерствуют по всему миру. И всюду основывают бесплатные коллегии. Одна уже есть у нас — в Кельне. Будут и другие.

   — И зачем нам папистские коллегии? — спросил Людвиг. — Почему тебя это так радует?

   — Да какие же они папистские? Там просто высокий уровень образования. Кстати, сам отец Игнатий не позволил усиливать инквизицию в Германии.

   — Я посмотрел бы, как он это позволил, — пробормотал Людвиг, но Альбрехт не слушал. Непрерывно потягивая пиво, он продолжал говорить:

   — Отец Игнатий имеет колоссальное влияние на Павла III. Колоссальное!

Людвиг почесал приплюснутый нос, немного скособоченный после давней драки в Айзенахе.

   — Как, говоришь, называется его орден? Это в Риме?

   — Общество Иисуса. Конечно, в Риме. Отец Игнатий обладает даром влиять на всех, с кем общается. И знаешь, получается, я ведь тоже каким-то образом поучаствовал в судьбе Германии, беседуя с ним. Теперь он постоянно молится за нашу страну и ходатайствует за нас перед папой. Думаю, Альма поймёт меня. Кстати, ты знаешь что-нибудь о ней?

Людвиг медленно покачал головой:

   — Ничего. Я ведь давно уехал из Мюльхаузена. А ты всё любишь её?

Альбрехт налил себе из кувшина. Долго пил. Когда оторвался от кружки — комната поплыла перед его глазами.

   — Разум-меется... люблю... — он икнул. — Она ведь такая ... художница.

Бакалавр хотел сказать что-то совсем другое, но ещё мог сдерживаться.

   — Ты думаешь, она до сих пор ждёт тебя? — поинтересовался Людвиг. — Фромбергер, не будь ослом. Двадцать лет — целая жизнь. Почему ты считаешь, что вправе забрать её у Альмы?

   — Она вышла замуж? — Альбрехт попытался пристально посмотреть на товарища, но сам не выдержал взгляда и снова отхлебнул пива. — Ты знаешь? Не в-ври мне, тов-варищ...

Давно стемнело. Несколько раз заглядывал Ганс.

   — Пора идти, Альбрехт. — Людвиг помог ему выбраться из-за стола. — Я провожу тебя до матушки.

   — Не-ет! Нельзя расстраивать пьяным видом мою бедную мать. Тов-варищ, умоляю, дай переночевать у тебя, я на крылечке, калачиком...

Людвиг раздумывал.

   — Зачем же на крылечке, — наконец сказал он, — в печатне есть две кровати. Я там и ночую, когда не успеваю к своим старикам за реку.

Они пришли в двухэтажный дом на Линденштрассе. Людвиг зажёг яркую масляную лампу, усадил товарища за стол в комнате с печатным станком, принёс откуда-то пиво в глиняной кружке с отбитой ручкой.

   — Я обязательно найду её! — твердил Альбрехт. — Если вышла замуж, отобью у мужа. Знаешь, все эти годы я постоянно думал о ней, представлял, как она рисует за нашим Urtisch...

Вдруг он замолчал, глядя на столешницу.

   — Это же он, наш изначальный стол! Людвиг?!

   — Ну что ты, успокойся... — начал было тот.

   — Это он! — с сумасшедшей пьяной радостью повторил Альбрехт. — Сукно содрали, но буквы видны! Вот «R», а вот отпечаток подковы, которое «U»! Людвиг, ты настоящий друг! Ты ведь расскажешь мне, где она... Кстати, а поч-чему у тебя наш Urtisch?

   — Давай выпьем! — Людвиг притащил кувшин пива. — Видишь ли, она действительно вышла замуж после смерти Вольдемара, а её брат Иоганн не стал заниматься печатней...

   — Она за него вышла? То-то он мне никогда не нравился!

   — Фромбер-гер-р! Ты сошёл с ума! Как она могла выйти за брата?

Альбрехт глупо хихикнул:

   — Она ведь племянница капеллана... Я кстати, дружил с одним капелланишкой, он ничего...

   — Альбрехт! Друг! Послушай, — внушительно произнёс Людвиг. — Сейчас я отведу тебя к ней. Но только... обещай мне хорошо себя вести.

   — Об-бещаю, ваша светлость! Только уб-бью её супружника и тут же стану хорошим!

   — Хорошо, — кротко согласился Людвиг.

Они вышли в ночь. Свернули с Линденштрассе в переулок, потом — в другой. Альбрехт напился до изумления и давно бы упал, без поддержки Людвига. Но товарищ вдруг исчез. Бакалавр стоял, шатаясь, рядом с кустами, еле различимыми в предрассветной мгле.

   — Людвиг... — жалобно позвал он, — ты зачем меня бросил?

Что-то вонзилось в спину с левой стороны. Фромбергер упал, не понимая, почему вдруг стало трудно дышать. Превозмогая боль, он собрал все силы. Попытался встать и почувствовал ещё один удар.

   — Испанский... пророк... — задыхаясь, прошептал Альбрехт, — предостерегал от страстей... накликал...

Он хрипел ещё несколько минут, потом затих.

Людвиг вытер лезвие ножа о штаны убитого и прислушался. К переулку приближалось развесёлое пение. Судя по всему, пели напившиеся испанские солдаты. Людвиг шмыгнул в щель между домами и оказался на Линденштрассе. Руки его тряслись. Открывая калитку печатни, он долго не попадал ключом в замочную скважину.

Вбежав в комнату, где стоял Urtisch, Людвиг упал на колени перед деревянной статуэткой Девы Марии.

   — Под Твою защиту прибегаем, — забормотал он. — Не презри молений наших в скорбях наших, Дева преславная и благословенная... Ну не мог я иначе! Он бы убил меня. А я должен ещё послужить Тебе... Владычица наша, Защитница наша, Заступница наша, с Сыном Твоим примири нас, Сыну Твоему поручи нас, к Сыну Твоему приведи всех нас. Аминь.

* * *

Утром он открыл калитку и осторожно выглянул на улицу. Ничего подозрительного. Людвиг вернулся. Покидал в дорожную сумку какие-то вещи, записи. Метнулся к статуэтке Богоматери, замер... Взял чистый лист, завернул её и осторожно положил в сумку. Перекинул сумку через плечо, вышел, запер калитку и, не оглядываясь, зашагал к мосту через Эльбу.

Вскоре Виттенберг остался за спиной печатника. Впереди виднелись домики деревни, где жили его родители.

Калитка не запиралась. Людвиг вошёл в дом, заглянул в комнату. Немолодая женщина с усталыми покрасневшими глазами и ослепительно белыми волосами склонилась над столом. Она рисовала что-то.

   — Альма... — тихо позвал Людвиг. Она безучастно взглянула на него и снова вернулась к рисунку.

   — Я ухожу в Рим, — сказал он. — Появилась возможность пробиться к папе.

   — Хорошо. — Она кивнула. — Может, всё же обвенчаемся?

   — Зачем? Никто ничего не знает. А ты... ты всегда не любила таинства.

   — А ты никогда не любил меня. Но я не упрекаю. Ты честно вырастил дочек, выдал замуж...

Людвиг вздохнул:

   — Я всегда уважал твой талант, Альма. Будь ты мужчиной — тебя считали бы великим художником.

Помолчав, он протянул ей ключ.

   — Вот. Отдай зятю. Надеюсь, тебе не дадут скучать. Скоро нужно будет рисовать для следующего календаря... А, ты уже готовишься? Покажи, что нарисовала!

Она встала, держа работу перед собой. С листа смотрел лик Спасителя, живой до неправдоподобия.

   — О, Господи... — прошептал Людвиг, отшатываясь, — всё-таки женщин невозможно понять. Ну, прощай!

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Лойола встал с постели после очередного приступа желудочной болезни. На этот раз приступ длился около двух месяцев. Настоятель не мог заниматься делами, даже прекратил отвечать на письма. Но облегчение всё же наступило.

Поднявшись, отец Игнатий медленно дошёл до окна, у которого стоял посох, прислонённый к стене. Положив руку на отполированную деревянную рукоять, он почувствовал себя гораздо уверенней. Вышел из комнаты и быстро заковылял по коридору, обгоняя сонных послушников.

Ворвавшись в свой кабинет, он с орлиной хищностью бросился к бумагам, стремясь найти «французскую натурализацию». Так назывался королевский указ, дающий иезуитам право законно преподавать во Франции.

Документ лежал на видном месте. Видимо, пришёл недавно — датирован он был декабрём, а ныне стоял февраль.

«Неужели мои нехорошие предчувствия не оправдались?» — подумал Лойола и тут же увидел рядом другую бумагу. Богословский факультет Парижского университета «не рекомендовал» деятельность Общества Иисуса.

«Ага», — сказал он себе, отодвигая в сторону отрицательную рекомендацию. Под ней лежала жалоба Генриху III, написанная рукой Хуана Поланко. Лойола недовольно кашлянул и позвал секретаря.

   — Кто вам позволил жаловаться королю?

Поланко мгновенно побледнел.

   — Простите, отец Игнатий, это только предполагаемый вариант ответа. Мы посчитали: лучше обратиться напрямую к монарху, дабы не случилось искажений...

   — Это вообще НЕ вариант. Нет, ну вы меня удивляете. Вы бы ещё съездили в Париж да покричали королю в ухо, чтобы уж совсем без искажений...

Секретарь склонил голову:

   — Как же нам поступить, отче?

   — Иезуит должен сочетать в себе простоту голубя с мудростью змеи. Пишите прошение, но не к королю, а к губернаторам городов и ректорам университетов — тех, где наши люди работали наиболее успешно. Пусть срочно окажут нам поддержку. Письмо ваше должно не обидеть и парижских теологов, если вдруг попадёт им в руки. Идите. Кстати, вы всё-таки хотите принять этого германца с кривым носом?

   — Отец Игнатий! Вы же сами с тех пор, как папа снял с нас ограничение, стараетесь расширять Общество! И потом, Германия...

   — Оно не должно при этом становиться толпой. Нельзя принимать кого угодно!

Поланко развёл руками:

   — Но Людвиг — прекрасный кандидат, достойно прошедший послушание. Он полностью подходит под определение иезуита. Единственное, он немолод.

   — Лицо у него плохое, — отрезал Лойола. — Значит, такие же будут и дела. А за Германию я теперь спокоен. Бог дал ей апостола — Канизия. Он уже пишет немецкий катехизис в Кельне...

Он умолк. Секретарь также не осмеливался заговорить.

   — Есть ли новости от Хавьера? — наконец спросил настоятель.

Поланко оживился.

   — О да. Франциск Ксаверий творит чудеса. Он обратил уже несколько тысяч ловцов жемчуга на Гоа.

   — Это было давно, — перебил его Игнатий, — а что с Японией? Я ведь ещё не мог читать, когда пришло письмо от него.

   — Он обращал народ в Ямагути и Миако. Но японцы сказали ему: как христианство может быть истиной, если о нём не знают в Поднебесной?

   — Он поехал туда? — генерал вдруг с крайним вниманием начал осматривать свой посох.

   — Поехал, — подтвердил Поланко, — хотя это и опасно. В Китае казнят всех, кто осмеливается проникнуть туда без разрешения.

Лойола пробормотал, обращаясь к посоху:

   — Он мой самый близкий друг... вместе с Фавром, который умер у меня на руках, истратив здоровье на служение. Дай Бог Хавьеру выбраться. Призовём его в Рим. А я поехал бы куда-нибудь в Эфиопию...

   — Но ваша болезнь... — осмелился Поланко.

   — Она всё равно сожрёт, — голос настоятеля прозвучал по-юношески беззаботно, — можно, пока я ещё жив, поехать к неверным, исполнить мечту молодости... Я хотел получить три благодеяния от Бога. Во-первых, утверждение Общества Апостольским престолом. Во-вторых, официальное признание «Духовных упражнений», — он поочерёдно загибал пальцы. — В-третьих, чтобы мне удалось написать Конституции. Теперь я свободен. Можно ехать.

В грустном настроении Поланко медленно шёл по коридору и столкнулся с двумя священниками. Одного из них звали Иероним Надаль, другого — Луис Гонсалес де Камара.

Мысль написать биографию отца Игнатия пришла в голову всем троим одновременно.

Выяснилось, что Надаль даже говорил однажды об этом с генералом.

   — Тогда понятно, кому начинать, — обрадовался Поланко. — Полагаю, склонить его к этой мысли лучше всего получится у вас, отец Иероним. Попробуйте поговорить с ним ещё раз.

   — Вы думаете, Поланко, сие имеет смысл? Он опять ускользнёт от меня. Скажет, у него сегодня видения, или будет охвачен очередным приступом скромности. Может, у отца Луиса выйдет?

   — Я бы попробовал, но меня посылают в Испанию. Тогда, по возвращении? Только ведь можем не успеть...

...Генеральный настоятель сидел в своём кабинете, перебирал письма, но не видел их. Перед глазами стояли мёртвые пески Святой земли. Как бы он хотел закончить там свои дни!

Раздалось осторожное поскрёбывание в дверь. Затем она приоткрылась. Всунулась голова кривоносого послушника. Почему так не лежит к нему душа? Он умён, образован, послушен до фанатизма. Настоящий иезуит...

   — Людвиг, откуда вы узнали про Общество Иисуса?

   — От солдата императорских войск, отец Игнатий.

   — Почему вы так рвётесь к нам? Существует столько древних славных орденов.

   — Но именно ваш орден напрямую связан с папой.

   — Наверное, вы мечтаете о личной аудиенции?

Германец продолжал смотреть в пол, согласно иезуитскому правилу. Никакой реакции.

   — Я постараюсь, чтобы вы не получили её, — сказал Лойола.

   — Как скажете, отец настоятель, — бесстрастно ответил тот.

К вечеру Игнатий решился выйти в город. Ему хотелось идти быстро, как обычно, но болезнь сделала ноги словно ватными. Превозмогая слабость, он двигался к обители Святой Марфы.

Лионелла подметала двор, бодро махая метлой. Её чёрные кудряшки тронула седина, но глаза блестели, как у той маленькой памплонской девчонки много лет назад. Увидев настоятеля, она широко заулыбалась:

   — Вы к нам, дон Иниго? Как давно вас не было...

   — Я к сестре Тересе. Она у себя? — спросил Лойола.

Лионелла кивнула. Уголки её рта вдруг скорбно загнулись вниз.

   — Что ты, Лионелла?

   — Дон Иниго... я очень глупая, наверное, я прошу вас: дайте мне разрешение выращивать розы. Я долго постилась и скопила на саженцы.

   — Разумеется. Но зачем поститься для этого? Мы недавно выбирали усадьбу для отдыха студентов и купили самую красивую. Люди должны жить в красоте, тогда их чаще посещают возвышенные мысли. Я закажу розы для вашей обители.

   — Спасибо, дон Иниго, но мои... личные розы... Вы дадите на них разрешение?

Он рассмеялся:

   — Ты неисправима, Лионелла!

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

В марте 1555 года умер папа Юлий III. Его преемнику Марцеллу II довелось занимать Святейший престол меньше месяца. Он скончался в начале мая. Стали ходить слухи о больших шансах на понтификат у Джанпьетро Караффы — венецианского кардинала, основателя ордена театинцев и давнего недоброжелателя Лойолы.

Когда прозвонили колокола, возвещающие избрание понтифика, и объявили имя Караффы, теперь уже Павла IV — Игнатий изменился в лице. Ранее Караффа высказывал желание объединить иезуитов с театинцами. К тому же он не любил всё испанское.

   — Только бы сохранили закон о последнем причастии, — сказал генерал и глубоко задумался.

Впервые такой закон приняли в 1215 году. Согласно ему врач прекращал помощь больному, отказавшемуся принять последнее причастие. Впоследствии его признали немилосердным и отменили, но Лойола, постоянно ухаживая за умирающими, знал, что происходило на самом деле. С больными, как правило, просто не заговаривали о последнем причастии, боясь ухудшить их состояние.

Это казалось Игнатию издевательством. Церковь, так внимательно следящая за жизнью паствы, оставляла человека в самый трудный для него момент. В то же время, предвидя протесты врачей и родственников, он предложил подойти к вопросу тонко: услуги врача прекращаются не после первого или второго, но лишь после третьего отказа от последнего причастия. Прежде чем представить этот замысел церковным властям, Лойола советовался с наиболее благочестивыми, по его мнению, людьми.

Павел III возобновил закон о последнем причастии ещё в 1544 году, но не все церковные деятели согласились с ним.

Игнатий десять лет наблюдал за действием нового постановления и утвердился в своей правоте. А Караффа как раз относился к несогласным...

Голос Луиса Гонсалеса вывел настоятеля из задумчивости:

   — Мы можем отслужить мессу за сохранение этого закона.

   — Не нужно, — сказал Лойола. — Только сейчас я до конца понял, как любит нас всех Иисус, даруя понтификат Караффе. Новый папа получит возможность возлюбить врагов, а мы обретём избавление от сомнений в правильности пути. Ведь если нас примет такой явный недоброжелатель, как Караффа, это ли не знак высшего Божьего благословения?!

   — Но как трудно простому человеку разглядеть подобные знамения! — сокрушённо ответил Луис.

Игнатий улыбнулся:

   — Вовсе нет. Ты думаешь, я не простой человек? Я был много хуже, грешнее, ленивее и бездарнее многих. Бог послал мне один-единственный дар — «Духовные упражнения». С их помощью я изменил себя. Этот новый «я» смог менять людей, а они в свою очередь — других. Если у тебя не всё получается, Луис, ты просто недостаточно работаешь.

   — Но, отче, почему вы тогда так не любите Людвига? Мне кажется, он работает больше всех.

   — Упражнения — это резец, с помощью которого можно сделать статую Мадонны. Но можно ведь высечь и беса. Почему-то мне кажется, что Людвиг старается не во славу Божию... Может, я и не прав. В любом случае именно этот германец стоит внимания, а вовсе не Караффа, ибо в отношении последнего мы ничего не можем изменить.

   — Он работал в Германии печатником, — напомнил Луис. Вы ведь мечтали об открытии печатни в Римской коллегии.

   — Я даже распорядился, чтобы из Венеции прислали типографские литеры. Если только новый папа не закроет Коллегию...

* * *

Павел IV, бывший кардинал Караффа, не только не закрыл её, но и распорядился о признании коллегиальных дипломов действительными в научном мире. Став папой, он начал выказывать Обществу дружеское расположение.

Приступы болезни продолжали мучить Лойолу. Окружающие привыкли к ним и даже перестали звать врачей. В начале июня 1556 года, ненадолго взбодрившись, Игнатий учредил в Германии провинцию Общества и назначил провинциалом Петра Канизия. Удалось покорить и Францию. Иезуитская коллегия открылась в Бийоме. В ней насчитывалось несколько сот студентов.

К концу июня болезнь вернулась. Настоятель перестал выходить из дома. Проводил дни в своей длинной комнате с низким потолком и крошечным балкончиком, на котором раньше любовался звёздами.

В середине июля серьёзно заболел Лаинес. Врач, посещающий его, попутно заходил к Лойоле и не находил ничего опасного в очередном приступе.

Прошло ещё две недели. В четверг 30 июня Игнатий позвал своего секретаря Поланко:

   — Сходите-ка, допросите благословение у его святейшества...

   — На что вы хотите благословения, отче? — спросил тот.

   — На переход. Не верю в продолжение всего этого.

Поланко внимательно посмотрел на генерала. Тот стоял на ногах и выглядел бодро.

   — Вы чувствуете, что настолько больны? А как считает врач?

   — Мне осталось только испустить дух, — спокойно сказал Игнатий, усаживаясь на кровать. — А перед этим получить последнее причастие и благословение папы.

   — Позвольте, я сейчас поговорю с врачом. — Поланко засуетился и выбежал из комнаты. Вскоре он вернулся успокоенным.

   — Врач не видит у вас серьёзных симптомов. Вы просто устали. Но я схожу к папе. Только давайте завтра. Сегодня уходит почта, мне нужно отправить много важных писем.

   — Лучше бы сегодня... прямо сейчас, — пробормотал Лойола. Добавил уже громче: — Делайте, как знаете. Полностью доверяю вам. И попросите также благословения для Лаинеса. Он в опасности.

   — Конечно, отче, — пообещал Поланко, — пойду в Ватикан прямо с утра. Вы не волнуйтесь. Отдохните.

Оставшись в одиночестве, настоятель посидел немного, пережидая волну боли. Собрался с духом и лёг. Раздалось лёгкое постукивание.

   — Войдите, — слабым голосом ответил Лойола.

На пороге появился кривоносый германец, Людвиг.

   — Отец настоятель, я слышал... я могу сходить к папе за благословением.

Боль как раз отпустила. Игнатий твёрдой рукой указал на дверь:

   — Исполняйте свои обязанности. В Ватикан пойдёт Поланко.

* * *

Раскалённый июльский день догорал над римскими крышами. Волны боли накатывали всё чаще, захлёстывая сознание. Лойоле казалось: он снова в Памплоне, но крепость не сдаётся, не сдастся никогда...

   — Вы звали, отец? — заглянул санитар, вызванный к Лаинесу, лежащему в соседней комнате.

   — Я звал? А впрочем, да. Пришлите ко мне этого... Людвига.

   — Это срочно, отец? Уже поздно.

   — Срочно.

Вот он стоит перед кроватью — вполоборота нос не кажется кривым. В глазах — надежда. Первый раз настоятель видит его глаза. Обычно он их прячет.

Нет, не надейся. Тебя не пошлют в Ватикан.

   — Людвиг, — сказал Лойола, переждав особенно сильную боль, — как тебе кажется, я доживу до утра?

   — Отец настоятель! Вы ещё много...

   — Не надо твоих... учтивостей. Ты же не такой толстокожий, как Поланко, правда? Ты видишь моё состояние.

Тот то ли кивнул, то ли мигнул. Боль снова обрушилась на генерала. Сумерки начали сгущаться.

   — Ты можешь исповедаться, — голос Игнатия окреп. Навряд ли ведь решишься открыться кому-нибудь. А я умру совсем скоро.

Германец молча опустился на колени перед кроватью.

   — Ну давай уж, не ломайся, — проворчал Лойола, — не видишь, времени мало.

   — Я верил... — прошептал Людвиг, — верил в своё великое призвание. У меня получалось влиять на сильных. Я приблизился к одному реформатору, но он показался мне мелким. Тогда я переметнулся к крестьянскому вождю и посоветовал ему кое-что... его это привело к гибели. Моя сила испугала меня...

Лойола сжал кулаки и застыл. Обмякнув, коротко выдохнул.

   — Ты не о том говоришь. Зачем ты пришёл в Общество? Хотел убить папу? Или стать им?

   — По-разному, — тихо ответил Людвиг и вдруг, вцепившись в решётку кровати, затрясся всем телом. — Я хотел преобразить Церковь, даже стать святым, я верил... — всхлипывал он.

   — Полно, ты не это хочешь сказать, я же вижу.

   — Я обманул Общество. У меня есть жена. То есть я двадцать лет выдавал её за жену.

   — Ещё что-нибудь?

   — Я... я убил своего друга. Иначе он бы убил меня и я бы не приехал в Рим.

Совсем стемнело. Лойола потянулся к прикроватному столику и снова тяжело упал на подушки.

   — Это не все твои грехи.

   — Как не все? — в отчаянии вскрикнул германец.

   — Твой самый страшный грех — святотатство. Ты осмелился подходить к причастию, сознательно избегнув исповеди. Засвети лампу, у меня нет сил.

Людвиг бросился к столику, трясущимися руками зажёг светильник и встал с ним в руках, неотрывно глядя на лежащего настоятеля.

   — Отец, не вы ли говорили: люди часто не достигают своего призвания из-за боязни запачкать одежду? А ваше «Цель оправдывает средства» цитируют все.

Игнатий молчал, тонкие пальцы судорожно комкали простыню. Людвиг продолжал, повысив голос:

   — Я знаю, как вы трактуете законы, называя это «гибкостью». Говорите о человеколюбии, но согласились со смертной казнью для еретиков. А ваш Франциск Ксаверий — честолюбивый обманщик. Его многочисленные обращённые туземцы уверовали в Христа, не отменив своих прежних богов. Почему же вы обвиняете меня?

Стон всё же вырвался, но Лойола овладел собой.

   — Значит, ты хотел стать святым... Вот для чего убивал и прелюбодействовал... Так?

Людвиг со стуком поставил лампу на стол:

   — Святая Церковь — всего лишь собрание людей. И правят ею самые изворотливые и сильные. Именно они меняют мир, а не те, кто безгрешно сидит по кельям. Именно их помнят потомки. Я смог стать правой рукой самого Мюнцера, великого освободителя, перед которым трепетали все германские князья. Если б его не казнили! — он судорожно сглотнул и продолжил: — Но Рим выше Германии. Я сделал бы много больше, став вашим ближайшим помощником и... и...

   — Ты не задумывался, отчего Бог не спас твоего Великого Освободителя? — голос Игнатия прозвучал мягко, почти доверительно, — и почему ты опоздал ко мне?

Людвиг молча вертел светильник.

   — Сейчас отвечу тебе по пунктам, — произнёс Лойола, мгновение спустя. — «Суббота для человека, а не человек для субботы» — таково послание Иисуса тем, кто боится «гибкости» законов. Я не призывал казнить еретиков, но для упорствующего в заблуждениях иногда лучше умереть, дабы не нагрешить ещё больше. А про Ксаверия... Хавьера... Он не собирался в Индию. Распоряжение Папы стало неожиданностью для него, но он с радостью сказал «Ну, конечно! Вот я». Попросил полчаса, чтобы заштопать штаны, и ... мы больше не видели его. Он работал на Востоке одиннадцать лет, не считаясь со слабым здоровьем, и умер там же, на чужом острове. Он был моим лучшим другом...

Германец стоял, неподвижно вперив взгляд в пол. Настоятель, тихо вскрикнув, снова скомкал простынь. Отдышавшись, сказал почти деловито:

   — Больше ничего не смогу для тебя сделать. Сожалей о грехах.

   — Сожалею о грехах, — тупо повторил тот, становясь на колени.

Лойола с усилием поднялся на подушках:

   — Властью, данной мне, прощаю и разрешаю от всех грехов. Да благословит тебя Всемогущий Бог! Аминь.

   — Аминь, — эхом отозвался Людвиг.

   — Иди, — велел отец Игнатий.

Тот бросился к двери, но на пороге остановился.

   — Вас тоже пусть благословит Бог! Пусть!

И выскочил вон.

* * *

На рассвете Поланко проснулся и поспешил в Ватикан, дабы подойти к папе раньше всех. Солнце ещё только всходило над Римом, а секретарь настоятеля уже возвращался в обитель с папским благословением для Лойолы и Лаинеса. По неподобающей суете, царившей у комнаты настоятеля, он понял, что опоздал с одним из благословений.

Весь день Поланко ходил как в тумане. Запомнилась ему только фраза врача, производящего осмотр: «Как он жил столько? С этим невозможно жить».

От Лаинеса, лежащего в соседней комнате, случившееся пытались скрыть, но он догадался и стал просить Бога взять его вместе с Игнатием. Судьба распорядилась иначе. Лаинес выздоровел и стал новым генералом иезуитов.

В субботу вечером первого августа в церкви Санта-Мария делла Страда собралась толпа. Люди стояли в очереди к гробу. Кто-то хотел ещё раз взглянуть на прославленного человека, но большинство пришедших, веря в святость почившего, прикладывали к его телу свои чётки. Отцы-иезуиты опасались, как бы настоятеля не растащили на реликвии.

Очередь дошла до худенькой женщины, закутанной в чёрное. Подойдя к гробу, она вытащила три ярко-красных розы из-под покрывала и размашисто, будто взмахнув крылом, положила их на грудь усопшего. Потом поднялась на цыпочки и приникла к его губам.

В этот момент из нефа, где стояли иезуиты, послышался шум. Один из них, германец, недавно принятый в Общество, упал навзничь. Над ним склонились, тормошили. Подошёл врач, присел на корточки рядом.

   — Увы! — сказал он, поднимаясь. — Видимо, не выдержало сердце. Здесь слишком душно.

...Прощание закончилось. Дубовый гроб медленно поплыл к выходу из церкви. Зазвучали ангельские голоса детей из Братства римских сирот. Они пели любимую молитву Духовного Рыцаря:

Душа Христова, освяти меня. Тело Христово, спаси меня. Кровь Христова, напои меня. Вода рёбра Христова, омой меня. Страсти Христовы, укрепите меня. Благой Иисусе, услышь меня: В ранах Твоих Ты укрой меня. И не допусти мне отделиться от Тебя. От недруга злого защити меня. В час моей кончины призови меня, И повели мне прийти к Тебе, Дабы со святыми восхвалять Тебя во веки веков. Аминь.

РИМ, АВГУСТ 1556 ГОДА

Иероним Надаль, Луис Гонсалес и Хуан Поланко сидели в трапезной.

   — Что выбьем на камне? — спросил Луис. — Год рождения точно неизвестен.

   — Когда он защищал Памплону, ему было ровно тридцать. Он говорил, — напомнил Надаль.

   — Может, около тридцати?

   — Отче всегда мыслил точно, — вступил в разговор Поланко. — Думаю, нужно ставить 1491-й. К тому же дон Игнасио подтверждает эту датировку в других местах книги.

   — Мы всё-таки её написали! — Надаль отвернулся к окну. — Но как теперь жить без него?

Поланко возразил:

   — Почему же без него? Сколько его распоряжений ещё не исполнено! На всю жизнь хватит. Вчера пришли письма об открытии новых коллегий в Вене и в Португалии. К тому же он теперь молится за нас на небесах. Я это чувствую.

   — Я тоже чувствую, — подтвердил Надаль, — и мне кажется: отче не одобряет такой суеты вокруг похорон. Пора возвращаться к своим обязанностям.

   — Ты прав, — вздохнул Поланко, — пойду разбирать письма.

   — А я должен внести последние поправки в текст книги, — откликнулся Луис, вставая из-за стола, — надо же, он умер в пятницу, как Иисус...

ЭПИЛОГ

Немолодая усталая женщина с белыми волосами поставила последний штрих на рисунке. Положила лист на стол. Отошла в угол комнаты и задумалась.

За дверью простучали торопливые шаги. В комнату заглянула белокурая девушка.

   — Мама! Иди скорее! У нас такое творится!

Альма надела чепец и последовала за дочерью, жившей со своим мужем в Виттенберге, рядом с печатней Людвига.

   — Я ещё спала, мамочка, а Якоб пошёл делать календарь, — зачастила та. — Вдруг возвращается, а с ним солдаты испанские, тащат кого-то на носилках. Раненый, без сознания, но говорят — будто из Виттенберга. И назвал адрес нашей печатни. Его перевязали, но он так плох, так плох! Что делать, мама? А главное: кто он и откуда ваялся на нашу голову? Нужно его отнести в больницу, продолжала дочь, да носилок нет. Не ровен час, умрёт прямо у нас!

   — А почему он просил отнести себя именно к нам? спросила Альма.

   — Сказал, будто здесь его дом. Как это понять, мамочка? А ещё он называл твоё имя.

Придя к дочери, Альма едва кинула взгляд на раненого и побежала за врачом. В течение многих дней она самоотверженно ухаживала за незнакомцем, выслушивая недовольство зятя.

   — Кто он вам, в конце концов, что вы не отдаёте его в больницу? — не выдержал Якоб.

   — Друг Людвига, — бесстрастно ответила Альма, в очередной раз меняя повязку.

* * *

...Альбрехт уже давно пришёл в себя, но боялся показать это. Лежал с закрытыми глазами, слушая семейные разговоры. Из них он почерпнул много нового. Не зная, как держать себя с Альмой — женой ушедшего в паломничество бывшего друга, — совершил испытание совести, как когда-то учил отец Игнатий. Неожиданно ему стал понятен первый этап «Духовных упражнений» — ледяная ванна честной самооценки. Перед Альбрехтом открылся второй этап — достижение внутреннего бесстрастия, несущее освобождение от предрассудков и привязанностей. Пройдя его, получаешь свободу выбрать любое решение... Он мог бы сказать: «Альма, я нашёл проповедника, но он не папист, а иезуит, то есть служащий Иисусу...»

   — Альма, это ты? — сказал он, будто только очнувшись. — Уже двадцать лет я вижу один и тот же сон, как мы работаем в печатне...

   — Можем и ещё поработать, — произнесла она хрипло, — если выздоровеешь. Для этого нужно пить мясной отвар.

   — Но сейчас же война, всё дорого, — забеспокоился он, — у меня есть деньги. Только они пропали, наверное...

   — У нас не воруют. — Альма кинула на кровать увесистый кошель с деньгами Лойолы. Рядом осторожно положила сложенный пергамент с порыжевшими кровавыми пятнами. Диплом бакалавра Парижского университета. — Держи, — сказала она. — Как бы ты ни добыл эти деньги, они тебе ещё пригодятся. А бульон я уж как-нибудь сама приготовлю.

Он получался у Альмы таким наваристым, будто в горшок клали целую корову. С этого снадобья Альбрехт встал довольно быстро. Правда, встать — не значило нормально передвигаться. Его шатало всё лето. Крови-то вытекло много.

Накопив сил, он переселился к матери, которая окружила его ещё большей заботой. Правда, средств у бедной вдовы не хватало, а печь пирожки сын так и не сподобился. Никто его к этому и не принуждал — ведь, к восхищению мамаши Фромбергер, он всё же стал дипломированным учёным. Впрочем, долго радоваться ей не довелось. Спустя год после возвращения сына она мирно скончалась у него на руках.

Альбрехт надеялся поработать в печатне на Линденштрассе с Альмой, но её прижимистый зять Якоб не жаловал бакалавра. Он не мог простить того, что совершенно чужой человек больше месяца просидел у него на шее. К тому же постоянно грозя отдать концы и наделать этим ещё больше хлопот.

Приходить же в дом к замужней женщине Фромбергер не мог.

Он устроился в низшую городскую школу. Стал учить детей, как советовал ему Игнатий. Деньги, переданные генералом иезуитов, до сих пор лежали нетронутые. Казалось совестно тратить их на бытовые нужды. И вдруг бакалавру пришла в голову замечательная идея. Он решил подарить школе новые книги, а заказать их, разумеется, в печатне на Линденштрассе. Якоб тут же стал приветлив, и мечта Фромбергера сбылась. Теперь он приходил на правах заказчика, и Альма рисовала под его руководством. Они много разговаривали, совсем как когда-то, но имя Людвига не произнесли ни разу. Альбрехт сказал только однажды:

   — Ты всё-таки стала достойной матерью семейства, племянница капеллана.

У неё покраснели глаза. Он перевёл разговор на другое. На своих учеников, с которыми помимо латыни и катехизиса проводил, согласно программе, «мирские беседы». Он называл мальчишек «любознательнейшими молодыми людьми». Альма, у которой только родился внук, слушала с интересом. Потом вдруг вставила невпопад:

   — А мы ведь невенчанные жили... никто не знал...

* * *

...Стояла весна 1560 года. Сияло солнце, горланили птицы. Эльба мерно катила воды мимо церквей и замков Виттенберга. Дети визжащей стайкой вынеслись на берег и начали кидать в воду камушки. Следом шёл учитель — крупный, седой, в чёрном подпоясанном плаще, похожем издалека на рясу. В руках он держал кораблик с белыми парусами. Мальчишки обступили его, подпрыгивая от нетерпения.

   — Господин учитель!

   — А вы на таком матросом плавали?

   — А на вашем корабле пушки были?

Он улыбнулся:

   — Были. Но сейчас разговор у нас совсем о другом. Вчера я сказал вам: делайте так, будто всё зависит от вас, но знайте, что всё зависит от Бога. Сейчас посмотрим, как это бывает в жизни.

Он пустил кораблик. Тот опасно накренился, но, попав на удачную волну, выровнялся и поплыл вдоль берега.

   — Вот, — сказал Фромбергер. — Мы с вами делали нашу каравеллу всю зиму, изучая трактаты по судостроению. Она вышла весьма плавучая, хотя ей несдобровать, если Бог пошлёт роковую волну. Но если суждено плыть — она обгонит все щепки, и плохие кораблики, и даже вон тех уток. Потому что мы вложили в неё всё наше старание. Поняли?

Игрушечное судёнышко удалялось. Дети, не отрываясь, следили за ним. Один повернулся к Альбрехту:

   — Господин учитель! А я всё понял про свободу. Если каравелла верит Богу, а не волнам — она свободна от волн, ведь Бог-то сильнее! Правильно?

Оглавление

ГЕНЕРАЛ ИЕЗУИТОВ

  РИМ, 1551 ГОД

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. О ПРИЗВАНИЯХ

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

  ГЛАВА ПЯТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

  РИМ, 1551 ГОД

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. О СТРАННИКАХ

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

  ГЛАВА ПЯТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

  РИМ, 1552 ГОД

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. О МАСТЕРСТВЕ

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

  ГЛАВА ПЯТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  РИМ, 3 ИЮНЯ 1553 ГОДА

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  РИМ, 1553—1554 ГОДЫ

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ. О СВОБОДЕ

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

  ГЛАВА ПЯТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  РИМ, 1555 ГОД

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

  РИМ, АВГУСТ 1556 ГОДА

ЭПИЛОГ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg