«История Наполеона»

История Наполеона (fb2) - История Наполеона 880K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Гораций Верне

Гораций Верне ИСТОРИЯ НАПОЛЕОНА

ГЛАВА I [Происхождение и детство Наполеона]

Тем временем как Вольтер и Руссо, приближаясь к гробу, готовились сойти с поприща, исполнив свет шумом своего имени, а Мирабо, которому суждено было похитить впоследствии власть общественного мнения из рук философии, чтобы передать ее в руки политического красноречия, становился известным по предосудительным поступкам своей молодости и не достиг еще знаменитости оратора и государственного человека; тем временем Провидение, которое по тайным путям своим всегда и все ведет к предположенной цели, определило, чтобы в безвестном уголке мира, на островке Средиземного моря родился человек, военный гений которого должен был исполнить предначертания Промысла и заключить своими деяниями дела восемнадцатого столетия, уже столь гордого своими военными подвигами, более блистательными, чем все громкие дела древних и средних веков.

Наполеон Бонапарт родился в Аяччо, на острове Корсика, 15 августа 1769; он был сын Карла Бонапарта и Летиции Рамолино. Если бы в наше время еще верили чудесным предзнаменованиям, то нетрудно бы найти такие из них, которые можно назвать предвестниками этого события. Лас-Каз рассказывает, что мать Наполеона, женщина мужественная и бодрая духом, которая, будучи им беременна, принимала участие в нескольких сражениях, пошла по случаю праздника Успения к обедне, но вынуждена была поспешно возвратиться домой, и, не успев дойти до спальни, разрешилась от бремени в одной из комнат, устланной древними коврами с изображением героев Илиады: рожденное дитя был Наполеон.

Во время консульства Наполеона и перед самым восстановлением во Франции монархического правления некоторые писатели, основываясь на неоспоримом дворянском происхождении фамилии Бонапарта, вздумали было сочинить для будущего императора княжескую родословную и отыскать ему предков между древними государями Севера. Но воин, который чувствовал, что в нем одном заключаются все судьбы французской революции, и помнил, что при владычестве совершенного равенства одними личными заслугами дошел от низших воинских чинов до верховной власти, объявил, что дворянское достоинство его основано на одних заслугах, оказанных им отечеству, и что благородство его начинается с Монтенотской битвы.

Отец Наполеона воспитывался в учебных заведениях Пизы и Рима. Он был человек образованный, красноречивый и во многих случаях обнаруживал характер твердый и сильный, особенно при чрезвычайном собрании корсиканских чинов для совещания о покорении Корсики французскому владычеству. Впоследствии Карл Бонапарт явился в Версале главою депутации, отправленной туда по случаю распрей, возникших между начальствовавшими в Корсике французскими генералами Марбефом и де Нарбон Пелезом.

Сила и влияние, которые де Нарбон имел при версальском дворе, должны были уступить смелой откровенности и справедливым свидетельствам Карла Бонапарта, который не захотел изменить истине и красноречиво защищал Марбефа. Вот единственная причина покровительства, которое этот вельможа оказывал впоследствии семейству Бонапарта.

Хотя Наполеон и был вторым сыном Карла Бонапарта, однако, несмотря на то, считался главою своего семейства. Дед его, архидиакон Люциан, бывший опорою и попечительным руководителем своих внучат, предоставил ему это старшинство на смертном своем ложе и заповедал старшему его брату, Иосифу, никогда не забывать об этом.

Наполеон был обязан таким отличием своему степенному, обдуманному поведению, здравому рассудку и высокому уму, которыми отличался с раннего возраста. Поступив в 1777 году в Бриеннское военное училище, он занялся преимущественно изучением истории, географии и точных наук; репетитором его был Пишегрю, а товарищем Бурриенн. Наполеон показал особые успехи в математике и еще в школе обнаруживал расположение к занятиям политикою. Страстный к независимости своей отчизны, он питал необыкновенное чувство благоговения к Паоли, мнения которого защищал с жаром даже против мнений самого своего отца.

Отзывы тех, которые утверждали, будто бы Наполеон был в училище молчалив, искал уединения, чуждался товарищей и не находил друзей, вовсе несправедливы. Столь же ложно и то, что говорит Бурриенн, будто бы Наполеон был едок в своих шутках и очень нелюбезен: это просто замечание царедворца в опале. Ранняя степенность Наполеона и его резкие, суровые приемы, — только это могло подать повод к несправедливому обвинению его в мизантропии и в холодности души. Но на самом деле он был от природы ласков и приветлив; только уже в зрелом возрасте произошла в его характере некоторая перемена, и он сделался мрачным и суровым. По крайней мере, так говорит он о себе в своих записках, писанных на острове Святой Елены.

Уверяли также, что расположение Наполеона к уединению, раннее сильное пристрастие к военному искусству заставляли его некоторым образом искать приюта в саду и делать там «укрепления» для защиты от нападений товарищей. Но один из этих самых товарищей доказал уже неосновательность этого рассказа и объяснил, что поводом к этому вымыслу послужил известный анекдот о снежной крепости, атакованной и защищаемой снежными комьями.

Вот этот анекдот. Наполеон особенно скучал зимой с 1783 на 1784 год; в эту зиму шло так много снегу, что он грудами лежал по полям, дворам и дорогам. Не было никакой возможности прогуливаться в саду, и Наполеону в часы рекреаций не оставалось ничего более делать, как расхаживать с товарищами взад-вперед по огромной рекреационной зале. Чтобы избавиться от такого однообразного занятия, Наполеон сумел встревожить всех учеников, убедив своих совоспитанников, что они найдут гораздо большее удовольствие, если примутся за лопаты, пробьют в снегу дорожки, построят из него брустверы, парапеты, контрескарпы и пророют в нем траншеи. «Окончив это, — прибавил Наполеон, — мы разделимся на взводы и станем осаждать крепость; я, как изобретатель этой забавы, возьму на себя руководство атаками». Веселая толпа с восторгом приняла предложение; оно тотчас же было приведено в исполнение, и эта маленькая примерная война продолжалась целых две недели и прекратилась бы не так еще скоро, если б в комья снега не стали попадать камешки и мерзлая земля, которыми многие из воспитанников, как осаждавших, так и осажденных, были довольно тяжело ушиблены. Мне даже помнится, что я сам был из числа тех воспитанников, которым побольнее досталось от этой картечи.

Чтобы всполошить таким образом целое училище, молодой Бонапарт, несмотря на свою склонность к уединению, должен же был иметь некоторое влияние на товарищей, и поэтому, уж конечно, в его сношениях с ними не было той дикости, суровости и колкости, которые ему приписывали, основываясь на сказаниях предубежденных или обманутых его биографов.

Он не только пользовался уважением товарищей, но и сумел приобрести также уважение своих профессоров. Большая часть из них уверяли впоследствии, что они еще тогда предсказали ему великую судьбу его. Когда Наполеон был уже императором, де Легюиль (de l'Eguille), бывший его учитель истории, утверждал, что в архивах бриеннской школы можно отыскать отметку, в которой он одной записью выразил все свои предчувствия насчет будущности своего ученика: «Корсиканец родом и характером, — гласила та отметка, он пойдет далеко, если обстоятельства будут благоприятны». Домерон, профессор красноречия, называл риторические фигуры, употребляемые Наполеоном в своих сочинениях, гранитом, расплавленным в жерле вулкана.

В 1785 году шевалье Кералио, исполняющий должность инспектора военно-учебных заведений, назначил перевести Наполеона в Парижское военное училище. Тщетно доказывали генералу, что воспитанник не достиг еще положенных лет, что он показал успехи в одной только математике. «Я знаю, что делаю, — отвечал он, — и если в этом случае нарушаю правило, то вовсе не из каких-либо видов; я не знаю семейства этого мальчика, и что делаю, то делаю собственно для него самого: я замечаю в нем искру, которую нужно раздуть».

При обучении в Парижском военном училище Наполеон был удивлен и огорчен изнеженным и роскошным воспитанием молодых людей, которых готовили к трудностям лагерной жизни и к тяжелым занятиям военного звания. Это обстоятельство послужило ему предметом небольшого рассуждения, которое он написал и представил начальнику своему, господину Бертону, и в котором изъяснил, что «королевские воспитанники, все бедные дворяне, вместо того, чтобы приобретать в училище добрые нравственные качества, привыкают только к тщеславию или, лучше сказать, к надменности, так что возвратившись под отеческий кров, они не только неохотно будут разделять умеренные средства не совсем богатого семейного быта, но еще, быть может, станут краснеть за своих родителей и пренебрегать их скромным жилищем. Вместо того, — продолжает он в этой записке, — чтобы держать при воспитанниках многочисленную прислугу, ежедневно подавать им к столу множество блюд и позволять щеголять на казенных верховых лошадях, содержание которых обходится очень дорого, не лучше ли было бы, не отвлекая их, впрочем, от учения, заставить их самих заботиться о себе? Вообще все воспитанники люди небогатые, предназначенные к военной службе, и потому одно только приличное воспитание может им быть истинно полезно. Привыкнув к умеренной жизни, к заботе о своей одежде и амуниции, они бы сделались более сильными, более крепкими, более способными к перенесению непогод и воздушных перемен, бодрее стали бы выдерживать все трудности военной жизни, и тем самым внушили бы к себе в своих подчиненных и высокое уважение, и безусловную преданность».

Таким-то образом Наполеон, будучи еще ребенком, бросал уже в своем ученическом рассуждении основания тех учреждений, которые должен был осуществить в дни своего всемогущества. Блистательные успехи в науках, показанные им на экзаменах, обратили на него в Париже то же серь°зное внимание, каким он пользовался в Бриене, и в 1787 году он был выпущен из военного училища с чином подпоручика в Лаферов артиллерийский полк, который в то время стоял в Гренобле.

ГЛАВА II [От поступления Наполеона на службу до осады Тулона.]

Во время пребывания своего в Париже Наполеон, которому тогда едва-едва минуло восемнадцать лет, приобрел расположение аббата Рэналя (Raynal), и часто входя с ним в состязание о важнейших исторических, законодательных и политических вопросах, не во многом уступал своему противнику.

Будучи отправлен в Валанс, где на то время была расположена часть его полка, Наполеон вошел в круг лучшего тамошнего общества; особенно хорошо был он принят в доме госпожи Коломбие, женщины высоких достоинств, которая была, так сказать, законодательницею валанского высшего круга. Здесь познакомился он с господином Монталиве, которого впоследствии сделал своим министром внутренних дел.

У госпожи Коломбие была дочь[1]; она-то внушила Наполеону первые чувства любви и сама разделяла эту нежную и невинную склонность, предметом которой была. Влюбленные назначали себе свидания, но, по словам Наполеона, — все их блаженство ограничивалось тем, что они вместе лакомились вишнями.

О браке не было и речи. Мать девицы Коломбие, сколько, впрочем, ни уважала и ни любила молодого подпоручика, а вовсе не помышляла выдавать за него дочь, как после многие утверждали. Зато она в разговорах часто предсказывала ему его высокое назначение, что повторила даже в свою предсмертную минуту; она умерла при самом начале французской революции, и пророчество ее не замедлило сбыться.

Однако же ни любовь, ни знакомства не мешали Наполеону продолжать своих ученых занятий и предаваться исследованию самых трудных задач по части общественного устройства. Не объявляя своего имени, он получил премию, назначенную Лионской академией за решение вопроса, предложенного аббатом Рэналем: «Какие нравственные правила и понятия должно внушать людям, чтобы довести их до крайней возможной степени счастия?» Наполеон отвечал на это как дитя восемнадцатого века, и сочинение его было увенчано. Но видно, что впоследствии воспоминание об этом торжестве не очень льстило его честолюбию, потому что когда Талейран представил было императору диссертацию артиллерийского подпоручика, то император поспешно бросил ее в камин.

Наконец, вспыхнула французская революция и с восторгом была принята молодежью, видевшею в ней одно только приложение учения энциклопедистов, которым была проникнута. Дворяне, напыщенные своими правами и преимуществами, — а таких дворян было много в военной службе, — вовсе не разделяли этого восторга. Но дух одной какой-нибудь касты не мог заставить изменить своему веку и своему гению того, о ком Паоли так справедливо и так метко сказал: «Вот человек, созданный по образу людей древних, человек из числа мужей Плутарховых». И потому-то Наполеон не последовал примеру большей части своих товарищей, которые отправились в чужие края сетовать о переворотах своего отечества. Однако ж из этого еще не следует приписывать одному мелочному расчету, не основанному ни на какой нравственной политической цели, того пламенного патриотизма, который обнаруживал Наполеон и в своих разговорах, и в своих сочинениях еще до начала революции. Счастьем для Франции было то, что в числе ее законодателей и воинов, увлекшихся преобразованиями 1789 года, нашлись люди, жаждавшие славы, приобретаемой великими заслугами, и люди, полные честолюбия, добивавшиеся власти, которая облегчает гению исполнение его предположений. Но первым ее счастьем было, бесспорно, то, что в числе этих людей честолюбивых, без которых драма революции, лишенная жизни и движения, представила бы одно бездушное и холодное зрелище, подобное собранию квакеров или сборищу янсенистов, нашелся воин-законодатель, способный домогаться и достигнуть верховной власти.

Нет сомнения, что Наполеон, приняв с жаром сторону народа, повиновался в этом случае и внутреннему убеждению, и предчувствию своей судьбы. Но патриотизм не мешал ему питать в глубине души своей инстинктивного отвращения к безначалию и смотреть с прискорбием, с негодованием на народные неистовства, ознаменовавшие последнее томление власти, которая со временем должна была достаться ему. Так, 20 июня 1792 года, находясь на береговой террасе в Тюильри и видя, что кто-то из черни дерзнул оскорбить Людовика XVI, он смело воскликнул: «Зачем пускают сюда эту сволочь? Попотчевать бы сначала человек сот пять-шесть ядрами, остальные бы и теперь еще бежали без оглядки».

Наполеон, свидетель происшествий десятого августа, которые он предвидел как неминуемое и близкое следствие событий двадцатого июня, все еще оставался в рядах революционеров, но, по предчувствию ли или по рассудку, уважая власть и порядок, оставил столицу Франции и отправился в Корсику, где Паоли действовал тогда в пользу Англии. Юноша-патриот, глубоко огорченный поступками Паоли, решился низвергнуть этого идола своего детства, принял начальство над национальной гвардией и стал отчаянно действовать против старца, к которому доселе хранил такое уважение, сочувствие и удивление.

Когда английская партия одержала верх и пожар Аяччо ознаменовал ее торжество, тогда семейство Бонапарта, дом которого был также предан пламени, удалилось во Францию и поселилось в Марселе. Наполеон недолго пробыл в этом городе; он поспешил возвратиться в Париж, где происшествия так насильственно и так быстро следовали друг за другом, что каждый день и каждый час грозил новым переворотом.

В это время Южная Франция подняла знамя федерализма, и измена предала Тулон в руки англичан. Конвент поручил генералу Карто возвратить Прованс под власть республики и принять неукоснительные меры к смирению и наказанию мятежников.

Лишь только победа доставила генералу Карто возможность занять Марсель, велено было приступить к осаде Тулона. Наполеон отправился туда в качестве начальника артиллерии. К этому времени должно отнести небольшое сочинение, написанное им под заглавием Бокерский ужин, о котором ни слова не упоминают Записки на острове Святой Елены, между тем как Бурриенн утверждает, что из рук в руки получил это сочинение от Наполеона по возвращении его после осады Тулона. Впрочем, это сочинение носит на себе отпечаток того образа мыслей, который Наполеон, как ревностный патриот и искусный воин, действительно должен был иметь в ту пору; оно содержит в себе суждения о смятениях во время федерализма, суждения, выказывающие в простом артиллерийском офицере тот высокий ум и тот здравый рассудок, которым впоследствии удивлялись в императоре.

ГЛАВА III [Осада и взятие Тулона. Начало кампаний в Италии. Отрешение от службы.]

Наполеон, прибыв в лагерь под Тулоном, нашел там войско, состоявшее большей частью из храбрых волонтеров, и ни одного генерала, достойного ими командовать. Генерал Карто, который выказывал роскошь и великолепие, малосовместные со строгими республиканскими правилами, был просто невежда. Покорение Тулона было ему не под силу, но он вовсе не хотел сознаться в своей решительной неспособности, и еще, напротив, в одном себе исключительно находил дарования, необходимые для совершения этого подвига. Эта-то смешная самоуверенность внушила ему тот знаменитый план атаки, вследствие которого он был отозван от занимаемого им места. План этот изложен был в следующих двух строчках:

«Начальник артиллерии будет три дня сряду громить Тулон, после чего я атакую крепость тремя колоннами и возьму ее приступом».

К счастью, что при этом странном и немногоречивом военачальнике нашелся простой офицер, молодой человек двадцати четырех лет от роду, который столько же превосходил своего генерала познаниями и военными способностями, сколько уступал ему в чине. При всей своей тогдашней незначительности и скромности он не мог, однако ж, скрывать презрения к большей части людей, на которых по дисциплине и регламенту должен был смотреть как на старших себя, но которые по совершенной своей неспособности могли только вредить республике. Это-то презрение и сознание собственного превосходства над всеми окружавшими внушили ему смелость противоречить своим начальникам, чтобы не допустить их до приведения в действие принятых ими мер, которые он считал пагубными. По случаю ежедневных споров Наполеона с генералом Карто жена главнокомандующего сказала однажды своему мужу: «Да дай же ты волю этому молодому человеку; он побольше твоего смыслит; ведь он ничего не просит; а реляции ты составляешь сам, так слава все-таки останется за тобой».

При самом прибытии в лагерь Наполеон, одаренный той быстротой и верностью взгляда, которые так были ему полезны на поле битв, тотчас постиг, что для овладения Тулоном его должно атаковать со стороны гавани, и указывая это место на карте, сказал: «Вот Тулон». Со всем тем ему стоило немалого времени заставить принять свое мнение, которое разделял с ним один только начальник инженеров; но и эта поддержка со стороны просвещенного офицера не могла еще победить глупого упрямства главнокомандующего. Наконец, в числе народных представителей нашелся человек, в котором было столько проницательности и дальновидности, чтобы предугадать в начальнике небольшого отряда артиллерии будущего великого полководца. Наполеон получил всю власть, нужную для успешного приведения в действие своих планов; Карто отозван, неприятели выгнаны из Тулона, и победитель, вспоминая впоследствии об этом первом торжестве своем, которым он был некоторым образом обязан доверенности к нему народного представителя, с благодарностью говорил: «Гаспарен (Gasparin) открыл мне дорогу».

Во время осады Наполеон подавал собой пример величайшего хладнокровия и редкой храбрости и не в одном совете обнаруживал свое искусство и знание дела: он доказывал их на самом поле сражения; солдаты столько же удивлялись его мужественному равнодушию в опасностях, сколько генералы обширности и быстроте его соображений. Под ним было убито множество лошадей, а сам он ранен в левое бедро так, что ему грозила опасность лишиться ноги.

Наполеон от природы столь мало был расположен к чистой теории и до того пренебрегал наукой исключительно умозрительной, что никогда не мог ни довольствоваться, ни ограничиваться ими. Изобрести и исполнить — были для него два действия, тесно связанные между собой; огромность его замыслов могла бы приводить его самого в затруднение, если бы он не сознавал в себе силы и воли, способных твердо и постоянно стремиться к их исполнению. Эта потребность деятельности была с ним неразлучна и смолоду развернулась в нем; он сохранил ее во всех обстоятельствах своей жизни, и умер, едва лишь стал лишен возможности удовлетворять ее, едва лишь сила его воображения, исполнившая Европу гигантскими созданиями, была вынуждена действовать сама на себя.

Такую беспрерывную деятельность Наполеон прилагал не к одним важным делам; по требованию обстоятельств он вникал даже в мелочи и не считал унизительным для своего высокого ума исполнение, в случае нужды, самых простых механических работ. Так, во время осады Тулона, находясь однажды на батарее в ту самую минуту, когда один из канониров был убит, он тотчас же схватил банник и сам раз двенадцать кряду зарядил орудие. От этого он заразился сильной накожной болезнью, которой был подвержен убитый канонир, и эта-то болезнь, сделавшись опасной, была причиной худощавости Наполеона во все продолжение войн в Египте и Италии; он освободился от нее не прежде, чем вступил на престол, и обязан своим излечением Корвизару.

Не все начальники Наполеона были так завистливы и так неспособны, как Карто. Напротив, генералы Дютель (Dutheil) и Дюгоммие оказывали ему высокое уважение, которое люди высшего звания редко имеют к подчиненным. Это было следствием огромного и неоспоримого превосходства его познаний и способностей. Дюгоммие удивился, когда Наполеон по взятии Малого Гибралтара, одного из укреплений Тулона со стороны моря, с пророческой уверенностью сказал ему: «Ступайте, с Богом, отдыхать; мы уже взяли Тулон; вы послезавтра в нем ночуете». Но это удивление перешло в совершенный восторг, когда предсказание исполнилось в точности. В завещании своем Наполеон не забыл генералов Дютеля и Дюгоммие, как не забыл и Гаспарена. По взятии Тулона Дюгоммие ходатайствовал перед Комитетом общественной безопасности о награждении Наполеона чином бригадного генерала: «Наградите и повысьте этого молодого человека, — писал он, — потому что если вы будете к нему неблагодарны, то он возвысится и сам собой».

Народные представители уважили это ходатайство; новоиспеченный генерал назначен в итальянскую армию, под начальство Дюммербиона, и сильно содействовал взятию Саорджио и успехам сражений Танарского и Онейльского.

Наполеон, несмотря на то, что был привержен к партии ревностных республиканцев, которые употребляли уж слишком ужасные меры, умел силой своего гения стать выше современных страстей и понятий и при всем влиянии революционной горячки сохранить благоразумную умеренность и строгое беспристрастье, которых не могли поколебать смуты тогдашнего времени. Оттого-то и употребил он все свое влияние и всю свою власть на защиту своих политических противников от гонений и на спасение кинутых бурей на французские берега эмигрантов, в числе которых находилось и семейство Шабрильан. Когда месть Конвента, преследуя южных федералистов, постигла марсельского купеческого голову и богатейшего из тамошних негоциантов, восьмидесятичетырехлетнего старца Гюг (Hugues), Наполеон был до того поражен этим, что впоследствии сказал: «Право, мне показалось тогда, что пришло время светопредставленья!»

Несмотря на отвращение к подобным варварским поступкам, Наполеон судил, однако ж, хладнокровно о кровавых властителях той страшной эпохи. Это свидетельствуют его «Записки», писанные на острове Святой Елены.

Видно, что Робеспьер младший, бывший тогда народным представителем при армии, понял, подобно Гаспарену, великого человека и чистосердечно удивлялся его гению. Он употребил все свое старание, чтобы уговорить его отправиться с ним вместе в Париж, куда Робеспьера отозвали незадолго до девятого термидора. «Если бы я решительно не отказался от этой поездки, — говорит Наполеон, — кто знает, куда бы повел меня мой первый шаг и какая бы иная судьба ожидала меня!»

При осаде Тулона Наполеон встретил Дюрока и Жюно: Дюрока, который только один пользовался его дружбой и полной доверенностью, и Жюно, которого он заметил по следующему случаю:

По прибытии в Тулон начальнику артиллерии понадобилось во время построения батареи написать что-то на самом месте производства работы; он потребовал сержанта или капрала, который бы был грамотен и мог стать на ту пору его секретарем. Сержант не замедлил явиться и едва окончил продиктованное письмо, как ядро ударило в батарейный вал и засыпало бумагу землей. «Ладно, сказал сержант-секретарь, — мне не понадобится песку». Этим сержантом был Жюно; такого доказательства мужества и хладнокровия было уже достаточно в глазах Наполеона, и он впоследствии возвел Жюно на высшую степень военных достоинств.

Взятие Тулона, которым были обязаны молодому Бонапарту, не могло, однако, избавить его от придирок и нападок со стороны комиссаров Конвента, которые были в то время не расположены ко всем вообще военным начальникам. Декрет, оставленный без исполнения, потребовал было Наполеона к ответу за некоторые меры, принятые им по случаю укрепления Марселя, а один из представителей, недовольный твердостью его характера и неготовностью исполнять его требования, решился произнести против него приговор, столь часто гибельный, но на этот раз оставшийся, к счастью, без последствий, приговор, лишавший Наполеона покровительства законов.

Мы уже имели случай сказать, что не все народные представители, бывшие при южной армии, показывали неприязненное расположение к Наполеону. Между ними один, женатый на прекрасной и любезной женщине, обласкал его как нельзя больше и предоставил ему в своем доме все права близкого знакомого. Наполеон воспользовался этой доверенностью и даже едва ли не употребил ее во зло, если судить по некоторым не очень скромным словам «Записок», писанных на острове Святой Елены, где сказано, что жена представителя была столько же хорошо расположена к молодому артиллерийскому генералу, как и ее муж, который один из первых обратил на него внимание Конвента в эпоху тринадцатого вендемиера.

Наполеон, сделавшись императором, снова встретился со своей хорошенькой знакомкой. Время и несчастье изменили черты ее лица, или, лучше сказать, не оставили на нем и следов прежней красоты, пленившей некогда Наполеона. «Почему же, — сказал ей император, почему же вы не прибегли к посредничеству наших общих ницских знакомых, чтобы представиться мне? Многие из них занимают теперь важные должности и всегда имеют ко мне доступ». — «Ах, ваше величество, — отвечала она, — мое знакомство с этими господами прекратилось с той самой поры, как они стали знатны, а я несчастна». В то время она была вдовой и в крайне бедном положении. Наполеон исполнил все, о чем она его просила.

Припоминая об этой любовной шалости, Наполеон сказал:

«Тогда я был еще очень молод; гордясь моим маленьким успехом, я старался отблагодарить за него всеми зависевшими от меня средствами; и вот вы увидите, до чего может дойти злоупотребление властью, и от чего зависит иногда жизнь людей. Раз, прогуливаясь с женой моего приятеля, представителя, по линиям нашей позиции близ Мендского ущелья, мне вдруг пришло в голову показать ей небольшое сражение, и я приказал произвести атаку на неприятельские аванпосты. Правда, случилось так, что мы остались победителями; но, тем не менее, дело было очевидно бесполезное; атака сделана без всякой нужды, а все-таки стоила жизни нескольким человекам. Вспоминая об этом, я всякий раз жестоко упрекаю себя».

События девятого термидора остановили на короткое время Наполеона на поприще, начатом с таким блистательным успехом. Сношения ли его с Робеспьером младшим навлекли на него подозрения, или завистники его рождающейся славы рады были воспользоваться каким бы то ни было предлогом, чтобы погубить его, то ли, другое ли, только он был отрешен от должности и арестован по приказанию Албитта, де Лапорта и Салличети, которые вменили ему в преступление поездку его в Геную, исполненную по предписанию их же предместника, Рикорда.

Объявленный недостойным доверия армии и потребованный к ответу перед Комитетом общественной безопасности, генерал Бонапарт не захотел беспрекословно покориться подобному приговору. Он тотчас же послал ноту к представителям, велевшим было задержать его, и в этой ноте уже проглядывал тот высокомерный, сильный, сжатый слог, который впоследствии так легко было заметить и которому удивлялись во всех его речах, во всех его письмах. Вот некоторые отрывки из этой достопримечательной бумаги:

«Вы отрешили меня от должности, арестовали и объявили человеком подозрительным.

Вы обесчестили меня без суда, или осудили, не выслушав.

В государстве во время революций бывает только два разряда людей: подозрительные и патриоты…

К которому разряду хотят причислить меня?

Не с самых ли первых дней революции я придерживался ее начал?

Не меня ли видели во всегдашней борьбе то с врагами внутренними, то, по званию воина, с врагами внешними?

Для республики оставил я мою родину, утратил достояние, потерял все.

Потом, я не без отличия действовал под Тулоном и заслужил в бытность при итальянской армии часть лавров, пожатых ею при Саорджио, Онелья и Танаро…

При открытии Робеспьерова заговора я вел себя как человек, поступающий в духе правил.

Следовательно, нет возможности оспаривать у меня название патриота.

Что ж, не выслушав, объявляют меня подозрительным?

Патриот, невинный, оклеветанный, я все-таки не ропщу на меры, принятые против меня комитетом.

Если бы три человека объявили, что я сделал какое-нибудь преступление, я бы не мог роптать на приговор присяжных, осудивших меня.

Неужели же представители должны ставить правительство в необходимость поступать и несправедливо, и несогласно с видами политики?

Выслушайте меня; отстраните прижимки; возвратите мне уважение патриотов.

И тогда, через час, если злым людям нужна моя жизнь… пожалуй… я так мало дорожу ею, я так часто ею пренебрегал… Да! одна только мысль, что жизнь эта может еще быть полезна отечеству, дает мне твердость переносить ее».

Эта простая, но благородная и возвышенная речь заставила представителей рассудить о том, что они имеют дело с человеком, одаренным большими способностями и сильным характером, и, следовательно, должны отказаться от всякой надежды попрать его своим самовластием и преследованиями, не подвергая вместе с тем себя сильному и продолжительному сопротивлению с его стороны. И потому, соглашая требования своего честолюбия с благоразумной осторожностью, Албитт и Салличети, согласясь с генералом Дюммербионом, временно отменили произнесенный ими приговор и возвратили свободу генералу Бонапарту, «которого военные дарования и познание местностей, — сказано было в отданном ими приказе, — могут быть полезны республике».

В это время оборот дел по случаю происшествий термидора был причиной, что управление военным комитетом перешло в руки старинного артиллерийского капитана Обри, который перевел Наполеона в инфантерию и назначил его действовать в Вандее. Справедливо обиженный таким распоряжением и сознавая в себе способности, которых не хотел употребить на столь невидном поприще, Наполеон по прибытии в Париж не замедлил представить о сделанной ему несправедливости на рассмотрение военного комитета и говорил с большим жаром и пылкостью. Обри остался непреклонным; он сказал Наполеону: «Вы еще молоды; надо уступить старшим». На это Наполеон возразил:

«На поле битв стареют скоро, а я сейчас только с этого поля». Должно заметить, что президент комитета никогда не бывал в сражении.

Столь твердый и колкий ответ не только не смягчил, но еще более подстрекнул упрямство Г. Обри. Он никак не хотел изменить сделанного им назначения, а Наполеон предпочел быть скорее отставленным от службы, чем уступить несправедливости.

ГЛАВА IV [Отставка. Тринадцатое вендемьера. Жозефина. Женитьба.]

Не любопытно ли видеть, что будущий властелин почти целой Европы остановлен на своем поприще и вычеркнут из списка французских генералов приказом каких-нибудь Мерлена де Дуе (Merlin de Douai), Берлие, Боасси д'Англа, Камбасареса, которые впоследствии наперерыв старались выказывать перед ним самое льстивое усердие и всячески домогались одной благосклонной улыбки, одного одобрительного мановения того же самого молодого человека, с которым обходились теперь так немилостиво и так грубо!

Однако ж в числе людей, принимавших участие в происшествиях термидора, нашелся человек, который не захотел оставить совсем в бездействии военных талантов, обнаруженных Наполеоном при взятии Тулона. Человек этот был Понтекулан, преемник обриевой власти; он, не обращая внимания на ропот господствовавшей тогда партии, употребил Бонапарта при составлении планов для новой кампании. Но и это невидное занятие, так худо согласовавшееся с характером воина, для которого деятельность, слава и шум оружия были необходимыми условиями жизни, показалось еще занятием слишком выгодным, слишком почетным для человека, которому хотели вовсе преградить дорогу на военном поприще. Летурнер, уроженец Ла-Манша, занявший после Понтекулана место президента военного комитета, стал поступать с Наполеоном по примеру Обри и решительно отстранил его от всякой должности, так что Наполеон, потеряв надежду одолеть зависть и предубеждения, но и не желая пасть под самоуправной рукой своих недоброжелателей и дать им загубить военные и политические способности, которые сознавал в себе, отвлек на минуту свое внимание от дел Европы и обратил его на Восток. Ему во что бы то ни стало хотелось искусить судьбу; природа, казалось, создала его для замышления и совершения дел великих, и если Франция отказывала ему в блистательном поприще, то он надеялся открыть его себе на Востоке.

Полный этой мыслью, он составил ноту, в намерении дать почувствовать французскому правительству, что выгоды республики требуют усилить оборонительные средства Оттоманской империи, чтобы этой мерой отвратить честолюбивые виды на нее европейских держав: «Генерал Бонапарт, — писал он в этой ноте, — который с самой молодости служил в артиллерии и руководил ею при осаде Тулона и в продолжение двух кампаний, сделанных итальянской армией, предлагает свои услуги правительству: не благоугодно ли будет дать ему поручение в Турцию?..

На этом новом поприще он будет полезен отечеству; и если успеет поставить силы турков в положение более грозное, если успеет усовершенствовать способы защиты их старых крепостей и построить новые, то окажет существенную услугу Франции».

По поводу этой ноты Г. Бурриенн говорит: «Если б какой-нибудь военный комиссар вздумал надписать на этой ноте — дозволяется, то, может быть, одним этим словом изменил бы судьбы всей Европы». Но слово это не было написано. Внимание правительства, совершенно поглощенное внутренней политикой и борьбой партий, помешало ему заняться военными планами, последствия которых были и неизвестны, и еще далеко впереди; Наполеон, осужденный на бездействие, продолжал жить в Париже без всякого занятия, но Провидение уже наложило на него свой перст.

Революция не замедлила доставить ему случай возвыситься. Роялисты, ободренные термидорским переворотом, рассыпались по разным частям Парижа и произвели восстание против Конвента. Первый успех был на их стороне. Генерал Мену, подозреваемый в измене, но собственно виновный только в слабости и обличенный в неспособности, которому было поручено подавить восстание, совершенно не исполнил своего дела. Главные члены Конвента, которые, несмотря на ненависть свою к якобинцам, подверглись бы слишком явной опасности при торжестве роялистов, испугались этой контрреволюции и вспомнили, что изгнали, обезоружили, заключили в темницы множество усердных патриотов, которые теперь, в таких гибельных обстоятельствах, могли бы подать им важную помощь. Угнетатели воззвали к угнетенным, и те не замедлили стать в их ряды. Но надо же было назначить предводителя этому наскоро составленному войску; генерал Мену был признан неспособным и арестован; Баррас, назначенный на его место, имел столько ума, что предложил Конвенту избрать себе помощником человека, который гораздо лучше его знал военное дело. Он напомнил о генерале Бонапарте, и Конвент утвердил это избрание декретом, немедленно объявленным Народному Собранию, в котором на то время присутствовал и Наполеон.

Из Записок на острове Святой Елены можно заключить, что Наполеон целые полчаса оставался в нерешимости и советовался сам с собою, принять ему или не принять тот важный пост, на который его призывали. Он не хотел сражаться против вандейцев, как же решиться теперь поражать парижан! Но судьба увлекла его. Он решился.

И меры, которые предпринял Наполеон, были так успешны, что в несколько часов роялисты были рассеяны и восстание совершенно усмирено.

Конвент наградил своего спасителя, назначив его главнокомандующим всех войск внутри республики.

С этого дня Наполеон мог уже предвидеть, что скоро будет располагать всеми военными силами Франции, и с этого-то дня вступил он подлинно на первую ступень трона, потому что завладел верховной властью в столице государства.

В двадцать четыре часа какое изменение в его положении! Еще двенадцатого вендемьера он был в опале, безовсякой будущности и до того утомлен всеми препятствиями, которые встречал на политическом своем пути, что начинал уже желать безответной, тихой, частной жизни, и узнав про женитьбу брата своего Иосифа на дочери первого из марсельских негоциантов, вскричал: «Как счастлив этот плут Иосиф!» А четырнадцатого того же вендемьера он уж и не помышлял о частном быте. Притесненный вчера, властелин сегодня, он сделался центром, около которого вращались все происки, все честолюбия; стал душой всей деятельности. Юный победитель мятежников связал со своей восходящей звездой судьбы революции, которыми не могла уже управлять бледнеющая звезда Конвента.

Первым делом Наполеонова могущества было спасти генерала Мену, обреченного на гибель Комитетом. Он спас его, оставив в утешение недовольным свободу смеяться над неспособностью этого генерала, которого прозвали le Mitrailleur.

Жители Парижа чувствовали нанесенное им оскорбление; недостаток в съестных припасах усугубил их неудовольствие против военных властей, и Лас-Каз рассказывает, что раз, когда не хватило хлеба для ежедневной раздачи жителям и многолюдные толпы окружали лавки булочников, Наполеон, объезжая улицы в сопровождении своего штаба, был встречен народом с угрозами, все более и более шумными. Положение его становилось критическим. Вот женщина, ужасно тучная, размахивая руками, завопила страшным голосом: «Да что им до нас, всем этим господам офицерам; были бы сами толсты да сыты, а бедный народ пусть мрет с голоду, — им и горя мало». Наполеон сдержал лошадь и закричал этой женщине: «Эй ты, тетка, взглянь-ка, кто жирнее, я или ты?» А надо знать, что в эту пору Наполеон был очень худощав. Всеобщий смех обезоружил толпу; главнокомандующий и его штаб спокойно продолжали дорогу.

Между тем спокойствие Парижа потребовало, чтобы жители его были обезоружены. В то время, когда начальство приступило к исполнению этой меры, перед главнокомандующим предстал юноша лет десяти или двенадцати с просьбой возвратить ему шпагу отца его, бывшего прежде начальником войск республики. Юноша этот был Евгений де Богарне. Наполеон исполнил его просьбу и обошелся с ним так ласково, что растрогал чувствительного молодого человека, который все рассказал своей матери, и та долгом почла лично изъявить Наполеону свою признательность. Госпожа де Богарне, женщина еще молодая, отличалась в высшем обществе и красотой, и грациозностью, которыми Наполеон был настолько тронут, что не мог не желать продолжения этого случайного знакомства. Он каждый вечер посещал Жозефину. В ее гостиной собирались некоторые остатки прежней аристократии, которым было небесполезно встречаться там с «маленьким расстрельщиком», как прозвали они Бонапарта. Бывало, большая часть общества разъедется, Бонапарт остается еще с немногими искренними знакомыми Жозефины, каковы были старик Монтескье и герцог де Ниверне, и беседует с ними о старинном версальском дворе. Теперь нам странно бы казалось видеть рука об руку с этими придворными ветеранами человека, ставшего во главе нового правительства, если бы мы не видали впоследствии всего, что сделал этот человек для возобновления этикета и старинного местничества.

Знакомство Наполеона с Жозефиной не осталось обыкновенным, простым знакомством. Он нежно полюбил ее и стал искать ее руки. Брак их совершился девятого марта 1796 года. Задолго перед тем одна негритянка предсказала Жозефине, что она будет королевой. Жозефина охотно рассказывала об этом предсказании, и брак ее с Наполеоном был уже началом его исполнения.

ГЛАВА V [Первая итальянская кампания]

Шерер, главнокомандующий итальянской армией, по своей неспособности и по допущенным им беспорядкам, уронил славу оружия и честь республики. Кавалерия его потеряла лошадей за недостатком фуража. Армия во всем претерпевала недостаток и не могла более удерживаться на морском генуэзском берегу. Чтобы вывести армию из такого бедственного положения, Директория, не имея ни денег, ни запасов, послала ей нового главнокомандующего. К счастью, этот новый главнокомандующий был Бонапарт: его гений заменил все.

Бонапарт отправился из Парижа двадцать первого марта 1796 года, сдав начальство над внутренней армией одному старому генералу, Гатри (Hatri). Весь план кампании был уже им придуман. Он решил проникнуть в Италию через долину, которая разделяет последние возвышенности Альп и Апеннин, и разорвать австро-сардинскую армию, принудив имперцев прикрывать Милан, а пьемонтцев свою столицу. В конце марта прибыл он в Ниццу. Главная квартира армии не оставляла этого города с самого начала кампании: Наполеон тотчас перенес ее в Альбенго. «Воины, — сказал он при первом смотре своих войск, — вы голы, вы голодны; казна нам много должна, да платить ей нечем. Терпение, мужество, которые вы обнаруживаете здесь, между этих скал, удивительны: но они не доставляют вам никакой славы. Я пришел вести вас на плодороднейшие в свете долины. Богатые области, большие города будут в нашей власти; на вашу долю богатства, честь, слава. Воины итальянской армии! Неужели в вас не достанет храбрости?»

Речь эта была принята с живейшим восторгом и пробудила надежды всего войска. Главнокомандующий воспользовался этим расположением своих воинов, чтобы пригрозить генуэзскому сенату, от которого потребовал свободного пропуска через Бокетту и ключи крепости Гави.

Восьмого апреля он писал Директории: «Я нашел здешнюю армию не только безо всего, но и вовсе без дисциплины. Недовольных было столько, что даже составилась рота Дофина, и роялистские песни везде распевались свободно…

Будьте уверены, что порядок и тишина будут восстановлены в армии… Когда вы получите это письмо, то мы уже, верно, встретимся с неприятелем». Все так и исполнилось.

Неприятельская армия находилась под начальством Болье, отличного офицера, который приобрел известность во время кампаний на севере. Узнав, что французские войска, которые до сих пор едва-едва могли держаться в оборонительном положении, внезапно перешли в наступательное и готовятся вторгнуться в пределы Италии, Болье поспешил оставить Милан и идти на помощь Генуе. Он стал у Нови, где поместил свою главную квартиру, разделил армию на три корпуса и издал прокламацию, которую Бонапарт переслал Директории, сказав, что станет отвечать на нее «на другой день после сражения».

Сражение это воспоследовало одиннадцатого апреля, под Монтенотте. Эта битва, ознаменовавшая открытие кампании, увенчала Наполеона той первой победой, со времени которой он считал свою родословную.

Новые сражения были для Бонапарта только случаями к новым успехам. Четырнадцатого апреля он одержал победу под Миллезимо, а шестнадцатого под Дего. Ответив таким образом на прокламацию Болье тремя победами в четыре дня, он сейчас же после сражения под Дего донес Директории об этих быстрых и славных подвигах, отдавая между тем полную справедливость другим генералам, состоявшим под его начальством: Жуберу, Массене, Ожеро, Менару, Лагарпу, Рампону, Лану и прочим.

«В этот день, — говорит он в своем донесении, — мы взяли от семи до девяти тысяч пленных, в числе которых одного генерал-лейтенанта, и двадцать или тридцать штаб-офицеров.

У неприятеля убито от двух до двух тысяч пятьсот человек.

Я не замедлю уведомить вас в самом скором времени о всех подробностях этого славного дела и не забуду назвать тех, которые в нем наиболее отличились».

Около этого времени генерал Колли, командующий правым флангом неприятельской армии, написал Бонапарту письмо, в котором требовал выдачи своего парламентера Мулена (Moulin), французского эмигранта, задержанного в Муреско, и в противном случае грозил отомстить за него на особе бригадного генерала Бартелеми, находившегося в плену у австрийцев. Вот ответ Бонапарта: «Ваше превосходительство, мы считаем эмигрантов наравне с отцеубийцами, которых не может защитить никакое звание. Назначение господина Мулена парламентером сделано против правил чести и несогласно с уважением, должным народу французскому. Вам известны законы войны, и я не могу поверить вашим угрозам насчет генерала Бартелеми. Но если, вопреки этим законам, вы позволите себе исполнить столь варварскую меру, то за это немедленно ответят все ваши пленные, находящиеся в моей власти; потому что я питаю к господам офицерам вашей нации все уважение, которого заслуживают храбрые воины». И Бонапарт грозил не попусту; в его власти было уже много пленных; он отвечал генералу Колли восемнадцатого апреля.

Следствием блистательных побед, впервые ознаменовавших имена Жубера, Массены и Ожеро, было то, что неприятельский арьергард, бывший под начальством.

Провера, отрезан и принужден положить оружие; а этим начато разъединение войск австрийских с пьемонтскими и открыты французской армии дороги на Милан и Турин.

Достигнув вершин Монтеземото, которые занял Ожеро в тот самый день, когда Серюрие принудил Колли оставить укрепленный лагерь близ Чевы, главнокомандующий указал оттуда своей армии на снежные вершины гор, отделяющих ее от Пьемонта, и сказал своим воинам: «Аннибал перешагнул через Альпы; а мы, — мы обойдем их».

Двадцать второго апреля одержана новая победа.

Танаро перейден, редут бикокский взят, Мондови со своими запасными магазинами в руках французов. Двадцать пятого занята крепость Кераско. В ней найдено несколько пушек и тотчас приступлено к улучшению ее укреплений. Здесь, двадцать восьмого числа, подписано перемирие.

За несколько дней перед этим, именно двадцать четвертого, Бонапарт отвечал так на письмо генерала Колли:

«Директория предоставила себе право вести переговоры о мире; поэтому должно, чтобы уполномоченные короля, вашего государя, отправились в Париж, или бы дожидались в Генуе уполномоченных со стороны французского правительства. Военное и нравственное положение обеих армий не допускает простых перемирий. Хотя я, лично, и полагаю, что французское правительство согласится на безобидные мирные условия с королем, вашим государем, но по одним моим частным соображениям никак не могу приостанавливать своих движений; есть, однако же, средство исполнить ваше желание, совершенно согласное с пользами вашего двора, и остановить пролитие крови напрасное и потому противное рассудку и законам войны; средство это состоит в том, чтобы из трех крепостей Кони, Александрии и Тор-тоны, сдать мне две, которые вам угодно…»

Кони и Тортона сданы войскам республики; крепость Чева тоже; перемирие заключено.

И все это совершено в течение одного месяца! С армией, совершено уже изнуренной, не получавшей подкреплений, терпевшей недостаток и в провианте, и в артиллерии, и в коннице. И чудо это было делом гения одного человека, который умел избирать помощников, достойных себя.

Неприятели были крайне удивлены. Французская армия, исполненная надежд на своего молодого предводителя, беспокоилась, однако же, о своей будущности, соображая слабость своих средств для предприятия столь затруднительного, как покорение Италии. Чтобы отвратить это опасное беспокойство и возбудить еще более энтузиазма в своих войсках, Наполеон издал в Кераско прокламацию:

«Воины! Вы в две недели одержали шесть побед; взяли двадцать одно знамя, пятьдесят пять пушек, несколько крепостей и овладели богатейшей частью Пьемонта; взяли пятнадцать тысяч пленных, убили и ранили более десяти тысяч человек. До сей поры вы сражались за голые скалы, ознаменованные вашими подвигами, но бесполезные отечеству. Вы сравнились славою с нашими армиями, что в Голландии и на Рейне. Претерпевая недостаток во всем, вы все сумели заменить собственно собою. Вы выигрывали сражения, не имея пушек, переправлялись через реки, не имея понтонов, делали большие переходы, не имея башмаков, стояли на бивуаках, не имея чарки вина, а часто и куска хлеба. Одни только вы способны были мужественно перенести все эти недостатки! Благодарное отечество будет вам отчасти обязано своим благоденствием; и если от вас, победителей Тулона, можно было ожидать подвигов бессмертной кампании 1793 года, то чего нельзя ожидать от вас теперь, после этих подвигов!

Две армии, которые перед этим дерзостно нападали на вас, бегут теперь в страхе; люди бессовестные, которые насмехались над вашим бедствием и радовались успехам ваших неприятелей, теперь трепещут в смущении. Но, воины! Не скрою от вас, что вы еще ничего не сделали, потому что многое остается еще неоконченным. Еще ни Турин, ни Милан не в вашей власти; останки победителей Тарквиния еще попираются ногами убийц Бассевиля! При начале кампании у вас во всем был недостаток; теперь вы всем снабжены. Магазины, отнятые у неприятеля, многочисленны; артиллерия, и полевая и осадная, прибыла к вам. Воины! Отечество вправе ожидать от вас многого. Удовлетворите ли вы его ожиданиям? Конечно, самые большие трудности и препятствия уже побеждены; но вам все еще остается в виду сражаться, брать города, переправляться через реки. Есть ли между нами малодушные? Есть ли между нами, кто бы пожелал возвратиться к вершинам Альп и Апеннин, чтобы хладнокровно переносить там обиды от неприятелей? Нет! В рядах победителей под Монтенотте, Миллезимо, Дего, Мондови не найдется людей столь слабых; все мы горим желанием прославить имя французов; все мы хотим мира славного, который бы вознаградил отечество за множество великих жертв, им принесенных. Друзья! Я обещаю вам победы, но с условием, которое вы должны поклясться исполнить: условие это, — чтобы вы уважали народы, вами покоряемые, и не осмеливались дозволять себе ни малейшего насилия с побежденными. Если вы нарушите это условие, то будете не что иное, как варвары, бичи народов, и отечество ваше не признает вас своими сынами. Ваши победы, мужество, успехи, кровь наших братьев, падших на брани, — все будет потеряно, все, даже честь и слава. Что касается меня и других генералов, пользующихся вашей доверенностью, то мы сочли бы за стыд предводительствовать воинами, которые бы не знали других прав, кроме прав сильного. Но, облеченный народной властью, сильный по закону и правосудию, я сумею заставить немногих злодеев уважать законы чести и человечества, которые они попирают. Я не потерплю, чтобы эти разбойники помрачали славу вашего имени, и прикажу привести в строгое исполнение постановления, изданные мной по этому предмету. Грабители будут расстреляны без всякого милосердия; некоторые из них уже и расстреляны. Я с удовольствием имел случай заметить, что хорошие солдаты хорошо исполняли свою обязанность.

Народы Италии! Французская армия идет к вам на помощь: народ французский друг всем народам; встретьте его армию с доверием. Ваша собственность, ваша религия и ваши обычаи будут уважены. Мы ведем войну как неприятели великодушные, и только против ваших притеснителей».

Такие слова обличали уже в Наполеоне не только великого полководца, но и искусного политика, который умеет употреблять кстати ловкую речь, согласную со своими видами. И речь эту, столь полную самоуверенности, он держал в десяти милях от Турина! Король сардинский встревожился, и переговоры пошли деятельнее; перемирие, о котором мы уже упомянули, заключено в Кераско; одним из его условий было то, что король сардинский немедленно откажется от коалиции и пошлет в Париж уполномоченного для окончательного заключения мира, что и было в точности исполнено. Король отправил в столицу Франции графа Ревеля, а Наполеон со своей стороны послал туда эскадронного начальника Мюрата с извещением о победах, ознаменовавших открытие кампании, и с письмом к Директории, в котором говорил: «Вы можете теперь предлагать королю сардинскому какие угодно условия мира… Если он не будет соглашаться, я беру Валенсию и иду на Турин; потом, когда разобью Болье, пошлю двенадцать тысяч человек на Рим…»

Народные представители по приезде Мюрата объявили в пятый раз в течение шести дней, что итальянская армия заслуживает благодарности отечества. Мир с Сардинией еще умножил общую радость: он был подписан 15 мая на условиях, самых выгодных для Франции.

Бонапарт, имея теперь дело с одними имперцами, рассуждал, продолжать ли ему занимать тессинскую линию или перейти на Адиж с той же смелой быстротой, которая способствовала ему овладеть в несколько дней лучшими областями Сардинского королевства. В Записках на острове Святой Елены он сам рассказывает, какие имел причины колебаться в избрании одного из этих планов. Первый из них, осторожный и благоразумный, не согласовался ни с положением республики, которая должна была стараться устрашить коалицию смелыми действиями, ни с желанием молодого главнокомандующего, которому и характер, и честолюбие внушали действовать с возможно большей смелостью; поэтому он решился двинуться вперед и написал Директории: «Завтра иду я на Болье; принужу его отступить за По и сам тотчас же переправлюсь через эту реку; овладею всею Ломбардиею и ранее чем через месяц надеюсь быть на тирольских горах, соединиться с рейнскою армией и вместе с ней внести войну в Баварию».

9 мая он писал к Карно:

«Наконец мы перешли По. Вторая кампания начата; Болье расстроен; он соображает свои действия довольно плохо и постоянно попадается в расстанавливаемые ему сети; быть может, он захочет дать сражение, потому что смел, только не смелостью человека гениального… Еще одна победа, и Италия наша… Потери неприятеля и теперь уже неисчислимы… Посылаю вам двадцать картин лучших художников, Корреджио и Микеланджело.

Я обязан вам особенной благодарностью за то внимание, которое оказываете жене моей; поручаю ее в ваше благорасположение; она добрая патриотка, и я без ума люблю ее».

И на другой день после отправления этого письма произошла битва, от которой Бонапарт ожидал овладения всей, Италией. Битва эта бессмертна под именем сражения при Лоди.

Победа при Лоди была предвестницей покорения Ломбардии. Пиццигитоне, Кремона и все важнейшие города миланской области заняты были французскими войсками.

Посреди неуюта бивака и оружейного грома Наполеон, обремененный военными и политическими заботами, не забывал, однако же, обращать внимания на художества и просил Директорию назначить и прислать к нему комиссию, составленную из художников, для собрания драгоценностей, которые судьба сражений предавала в его руки. Впоследствии все знали, как он отказался от огромных личных выгод, чтобы только сохранить одну из картин Корреджио, которой хотел обогатить Национальный музей.

И такое попечение Наполеон прилагал не об одних художественных предметах; все, что входит в круг умственной деятельности, литература и науки — все находило себе место в его обширном уме. Через пятнадцать дней после перехода за По, в промежуток времени между громом орудий под Лоди и лагерем под Мантуей, он нашел еще время написать из своей главной квартиры в Милане следующее примечательное письмо к знаменитому геометру Ориани:

«Науки, которые делают честь уму людей, и художества, которые украшают их жизнь и передают потомству память дел великих, должны, конечно, быть и почтены, и уважены. Все люди гениальные и всякий человек, стяжавший известность в литературе, должны быть братьями, в какой бы стране ни родились.

В Милане ученые люди не пользуются теми знаками уважения, которые бы следовало им оказывать. Удалившись в свои кабинеты, они уже считают себя счастливыми, если их оставляют в покое. Не так должно быть нынче. Я приглашаю всех ученых мужей соединиться и предлагать мне свои мысли о способах и нужных им средствах для придания наукам и художествам новой жизни, новой деятельности. Те из этих ученых, которые захотят переселиться во Францию, будут приняты тамошним правительством радушно и по достоинству. Французский народ более ценит приобретение одного ученого математика, одного славного живописца, одного человека известного по какой бы то ни было отрасли наук или художеств, чем приобретение самого богатого города.

Передайте же, гражданин, эти чувства и эти слова всем ученым мужам Миланской области.

Бонапарт»

Между тем Директория, предчувствуя, что власть ее перейдет в руки победителя под Монтенотте и Лоди, захотела как можно дальше отложить эту минуту и в этом намерении назначила было к нему помощника, генерала Келлермана. Бонапарт не мог ошибиться насчет видов Директории и высказал свое неудовольствие в письме к Карно, тому из ее членов, к которому он более, чем к другим, питал уважение. «Я думаю, — писал он, — что прислать ко мне Келлермана в Италию, значит хотеть все испортить. Я не могу охотно служить с таким человеком, который воображает, что он первый полководец во всей Европе; да притом я того мнения, что в одной армии один дурной главнокомандующий все же лучше, чем два хороших. Меры военные похожи на меры правительственные; и в тех, и в этих вся сила в умении различать сразу, что нужно, что нет».

Отправив это письмо, Наполеон продолжал действовать по своим соображениям и исполнять составленный уже им план. Мая 15, в тот день, когда в Париже подписывали мир, заключенный с Сардинией, он делал свой торжественный въезд в Милан.

Директория не осмелилась привести в действие свое намерение назначить Наполеону помощника. Келлерман был назначен генерал-губернатором областей, уступленных Франции Сардинией в силу последнего трактата, а Бонапарт нераздельно сохранил главное начальство над итальянской армией.

Первым его попечением было сосредоточить свои действия на Адиже и начать блокирование Мантуи. Французская армия состояла только из тридцати тысяч человек; но со всем тем отвага ее главнокомандующего тревожила венский совет, в котором тотчас же решено было отозвать Вурмзера с Рейна и отправить его в Италию с тридцатитысячным корпусом лучших войск.

Наполеон, со своей стороны, не мог скрывать от себя, что ежедневные битвы и болезни могли, наконец, довести его армию, уже столь ослабленную, до слишком большого неравенства в численной силе против имперских войск, и не переставал просить Директорию прислать ему подкрепление и того, чтобы рейнская армия, деятельно приняв наступательное положение, сделала сильную диверсию в пользу итальянской армии. «Я полагаю, что на Рейне дерутся, писал он Карно немного спустя после сражения при Лоди, — если перемирие продолжится, то итальянская армия будет подавлена; достоинству республики очень бы не мешало, чтобы ее три армии, соединившись, пошли подписывать мирный трактат в самое сердце Баварии или удивленной Австрии». И Наполеон имел тем более причин требовать содействия себе армий рейнской и самбр-и-м°зской, что при отправлении его из Парижа содействие это было формально ему обещано к половине апреля, а началось только в конце июня, в то время как Вурмзер, которого посредством более деятельной диверсии можно бы было удержать в Германии, привел уже в Италию подкрепления австрийцам, между тем как о подкреплениях, требуемых Наполеоном, не было еще и слуху; оттого что Директория, по невозможности или по недоброжелательству, оставалась невнимательной ко всем его настояниям.

Наполеон, поставленный таким образом в необходимость держаться с тридцатитысячным корпусом против армии почти стотысячной, начал искать в самом себе средств ослабить численную силу неприятеля. Ни гений, ни счастье не изменили ему. Он придумывает план маршей и контрмаршей, ложных атак и ложных отступлений, смелых маневров и быстрых движений, посредством которых надеется разъединить три неприятельских корпуса и потом, напав на каждый отдельно, порознь разбить их. Совершеннейший успех оправдывает соображения и надежду великого полководца, которому усердно содействуют и генералы, и солдаты его армии. Тем временем как Вурмзер полагает, что Наполеон перед Мантуей, тот снимает осаду этой крепости, переносится с быстротой молнии от берегов По на берега Адижа, от Киезы к Минчио, и спешит почти в одно и то же время навстречу разным неприятельским дивизиям, разбивает, рассеивает и уничтожает их в нескольких сражениях, которые названы кампанией пяти дней и происходили под Сало, Лонадо, Кастильоне и проч. Почти во всех этих битвах, гибельных для австрийцев, ими руководил Квознадович; но в сражении при Кастильоне, самом бедственном для неприятеля, разбит сам Вурмзер.

В донесении своем Директории от 19 термидора IV года (6 августа 1796), которое победитель писал на самом поле битвы, он говорит так:

«Двадцать тысяч человек свежего войска, присланные в подкрепление австрийской армии в Италии, чрезвычайно ее усилили, и было общее мнение, что австрийцы скоро будут в Милане…

Неприятель, идя от Тироля через Бресчиу и Адиж, окружал меня. Если французская армия была слишком слаба, чтобы устоять против соединенных неприятельских дивизий, то могла, однако, разбить их каждую порознь, а положение наше было посередине этих дивизий. Поэтому я мог, быстро отступив, окружить неприятельскую дивизию, пришедшую через Бресчиу, совершенно разбить или взять ее в плен и потом возвратиться на Минчио, атаковать Вурмзера и принудить его уйти обратно в Тироль; но для исполнения этого плана нужно было снять в двадцать четыре часа осаду Мантуи, которая готова была сдаться, немедленно перейти Минчио и не дать неприятелю времени окружить меня. Счастье способствовало удаче этого плана, и его последствиями были сражение под Дедзендзано, две битвы при Сало и битвы под Лонадо и Кастильоне…

Шестнадцатого числа, на утренней заре, мы сошлись с неприятелем: генерал Гюйо (Guieux), который командовал нашим левым флангом, должен был атаковать Сало; генерал Массена, стоявший в центре, должен был атаковать Лонадо; генерал Ожеро, командующий правым флангом, должен был вести атаку со стороны Кастильоне. Неприятель, вместо того чтобы принять положение оборонительное, сам напал на авангард Массены, находившийся в Лонадо; авангард этот окружен австрийцами, генерал Дижон взят в плен, и неприятели отбили у нас три орудия конной артиллерии. Тогда я немедленно приказал полубригадам восемнадцатой и тридцать второй построиться в густые батальонные колонны; и в то время как они старались пробиться сквозь неприятеля, он начал растягивать свою линию в намерении окружить и их. Этот маневр показался мне ручательством за наш успех. Массена выслал только нескольких застрельщиков на фланги неприятеля, чтобы задержать их движение, и первая колонна, добравшись до Лонадо, ударила по неприятелю; пятнадцатый драгунский полк кинулся на австрийских уланов и взял обратно наши пушки.

Неприятель расстроен в одну минуту. Он хотел ретироваться на Минио; я приказал моему адъютанту, Жюно, принять начальство над моей ротой колонновожатых, преследовать неприятеля и прежде его прийти к Дедзендзано. Жюно встретил бегущего полковника Бендера с частью его улан и напал на них; но, не желая бить их с тылу, он принял вправо и напал с фронта, ранил полковника, которого хотел взять в плен, но был сам окружен, сбит с лошади и поражен шестью сабельными ударами, которые, надеюсь, не будут смертельны.

Неприятель ретировался на Сало: но это селение было в наших руки и неприятельская дивизия, скитающаяся в горах, почти вся взята в плен. Тем временем Ожеро пошел на Кастильоне и овладел этой деревней; он вынужден был целый день сражаться против неприятеля, вдвое сильнейшего; артиллерия, пехота, кавалерия, все войска наши превосходно исполняли свою обязанность, и в этот достопамятный день нериятель совершенно разбит на всех пунктах. Он потерял в этот день двадцать орудий, от двух до трех тысяч человек убитыми и ранеными и четыре тысячи пленными, в числе которых три генерала.

Весь день семнадцатого числа Вурмзер занимался собранием остатков своей армии, присоединением к себе своих резервов, взятием из Мантуи всего, что мог оттуда взять, и построением своего войска в боевой порядок в долине между деревней Сканелло, к которой примкнул правым флангом, и Киезою, к которой прислонился левым.

Участь Италии все еще оставалась нерешенной.

Вурмзер собрал корпус в двадцать пять тысяч человек при многочисленной коннице и чувствовал, что может попытать счастья. Я, со своей стороны, приказал сосредоточиться всем моим войскам, а сам отправился в Лонадо, чтобы лично посмотреть, много ли могу отделить оттуда людей в помощь моим главным силам. Но каково же было мое удивление, когда я застал в Лонадо неприятельского парламентера, который принес начальнику нашего отряда, там расположенного, предложение сдаться, потому что отряд его окружен со всех сторон. И в самом деле, кавалерийские ведеты дали мне знать, что многие неприятельские колонны подходят уже к нашим аванпостам, и что дорога от Бресчии к Лонадо уже перерезана у моста Сан-Марко. Я тотчас понял, что эти неприятельские колонны не что иное, как остатки разбитой дивизии, которые соединились и ищут средств открыть себе свободный путь.

Обстоятельство было довольно затруднительное: в Лонадо было со мной всего около тысячи двухсот человек; я велел представить к себе парламентера, снять с него повязку, и сказал ему, что если его начальник имеет столько самонадеянности, что хочет взять в плен французского главнокомандующего, то пусть попробует; что он, как и все, должен знать, что я в Лонадо со всей моей армией; что все генералы и штаб-офицеры его дивизии будут отвечать за личную обиду, нанесенную мне предложением о сдаче; и объявил, что если через восемь минут вся их дивизия не положит ружья, то ни одному из них не будет сделано пощады.

Парламентер, встретив меня в Лонадо, казался очень удивленным, и через несколько минут неприятельская колонна положила оружие. Она состояла из четырех тысяч человек пехоты, двух орудий и пятидесяти конников, шла от Гавардо и искала спасения в бегстве; не найдя возможности пробиться поутру через Сало, она теперь пыталась было открыть себе дорогу через Лонадо.

Восемнадцатого числа, при восходе солнца, обе армии стояли друг против друга в боевом порядке; однако ж было уже шесть часов утра, а еще обе стороны находились в совершенном бездействии. Тогда я велел всем своим войскам произвести отступательное движение, чтобы привлечь на себя неприятеля, потому что генерал Серюрие, которого я ожидал с минуты на минуту, должен был прийти от Маркарио и таким образом обойти весь левый фланг Вурмзера.

Движение это отчасти удалось. Вурмзер, наблюдая за нами, стал растягиваться вправо.

Едва завидели мы голову дивизии генерала Серюрие, бывшую под командой генерала Фиорелла, который атаковал левое крыло неприятеля, как я и приказал генерал-адъютанту Вердиеру атаковать редут, построенный австрийцами посередине долины для поддержания своего левого фланга. В то же время адъютант мой, батальонный начальник Мармон, получил повеление обратить на этот пункт двадцать орудий конной артиллерии, чтобы одним их сосредоточенным огнем принудить неприятеля оставить редут. После сильной канонады, произведенной этими двадцатью орудиями, левое крыло неприятеля начало совершенное отступление. Ожеро напал на неприятельский центр, примкнувший к башне Сольферино; Массена атаковал правый фланг; генерал-адъютант Леклерк, с пятой полубригадой, пошел на помощь к полубригаде четвертой.

Вся кавалерия под командой генерала Бомона направилась на правое крыло Вурмзера для поддержания конной артиллерии и пехоты. Мы торжествовали на всех пунктах и на всех пунктах имели самые блестящие успехи.

Мы отбили у неприятеля восемнадцать орудий и сто двадцать амуничных ящиков: урон его простирается до двух тысяч человек как убитыми, так и взятыми в плен. Он разбит совершенно; но войска наши, утомленные битвой, не могли его преследовать далее как на расстояние трех миль. Генерал-адъютант Фронтен (Frontin) убит: он умер смертью храбрых.

Таким образом, в пять дней кончена и другая кампания. В эти пять дней Вурмзер потерял семьдесят полевых орудий, все амуничные ящики своей пехоты, от двенадцати до пятнадцати тысяч человек пленными, шесть тысяч убитыми и ранеными и почти всех солдат, прибывших с Рейна. Кроме того, большая часть его войска рассеяна, и мы в преследовании берем множество пленных. Все наши офицеры, нижние чины и генералы показали при этом затруднительном обстоятельстве великое мужество».

События столь удивительные возбудили в высочайшей степени энтузиазм тех итальянцев, которые принимали участие в французской революции, а люди, придерживавшиеся противной партии, упали духом, потому что имели неосторожность обнаружить свое удовольствие при прибытии Вурмзера и предварительно торжествовать вместе с имперцами будущее поражение французов и изгнание их из пределов полуострова. В числе этих неосторожных людей был кардинал Маттеи, архиепископ Феррарский. Он не только радовался прибытию австрийцев и временным неудачам французов, но еще вооружал против них свою паству. После сражения при Кастильоне Наполеон приказал его задержать и привести в Бресчиу. Итальянский архиепископ, обращенный на истинный путь неудачей своих предприятий и разбитием австрийцев, не побоялся унизиться перед победителем и просто сказал ему: согрешил!

Эта выходка и это наружное смирение удались ему. Наполеон удовольствовался тем, что приказал заточить его на три месяца в монастырь. Кардинал Маттеи был урожденный князь Римской империи и впоследствии полномочный посланник Папы на съезде в Толентино.

Однако же дух высшего духовенства далеко не выражал духа и расположения итальянской нации в отношении к Франции. В Пьемонте, Ломбардии и в легатствах революционная пропаганда находила многих последователей. Миланезцы в особенности отличались преданностью к французам, и главнокомандующий громко засвидетельствовал им за это свою благодарность. «Когда армия отступала, — писал он им, то некоторые приверженцы Австрии полагали, что она пропала безвозвратно; в ту пору вы сами не могли догадаться, что это отступление было только одна военная хитрость, и тем не менее показали ваше участие к французам; вы при этом случае обнаружили такое усердие и такой характер, которые приобрели вам уважение армии и приобретут покровительство французской республики.

Вы с каждым днем все делаетесь мужественнее, и придет время, когда со славой выйдете на поприще света. Примите же свидетельство моего совершенного удовольствия и изъявление искреннего желания народа французского видеть вас счастливыми».

Между тем политические действия не мешали Наполеону в его действиях военных. Едва освободясь от армии, посланной Австрией, чтобы выгнать французов из Италии, он снова приступил к осаде Мантуи, в которую Вурмзер успел кинуться с некоторым числом войска и съестных припасов не раньше, как в самый день взятия французами Леньяго (13 сентября) и после десятикратного поражения, именно: 6 августа под Пескиерой; 11 — у Короны; 24 под Борго-Форте и под Говернано; 3 сентября под Серравале; 4 близ Ровередо; 5 — под Трантом, который взят; 7 — под Коволо; 8 у Бассано, и 12 — под Черкой. На другой день по входе Вурмзера в Мантую остатки его армии были еще раз разбиты под Дуэ-Кастелли, а назавтра, 15 числа, Сен-Жоржская битва довершила окончательное поражение имперцев.

Однако же Вурмзер не был оставлен венским двором при столь затруднительных обстоятельствах. Император австрийский считал его опытнейшим и самым искусным из своих генералов, и знал притом, что Мантуя есть ключ его владений. В Вене сделаны новые усилия, чтобы поправить неудачи первой экспедиции и освободить и Вурмзера, и Мантую. Корпус свежих австрийских войск, около шестидесяти тысяч человек, под начальством фельдмаршала Альвинци отправлен в Италию.

При первом известии о движениях этой армии Наполеон был вынужден горько жаловаться на то, что, вопреки его настояниям, на Рейне не произведено необходимой диверсии, для осуществления которой рейнские войска республики имели достаточную силу. Он беспрестанно требовал себе подкрепления и не получал его. Несмотря на уверенность в себе и в своем войске, он счел нужным предуведомить Директорию, что опасается неблагоприятного оборота дел при окончании кампании, и таким образом постарался дать заметить французскому правительству всю вину перед победоносной итальянской армией.

«Я обязан вам отчетом о происшествиях с 21 нынешнего месяца. Если он будет не очень удовлетворителен, вы не поставите этого в вину армии: превосходство неприятеля в численной силе и наш урон в людях, самых храбрых, заставляют меня всего опасаться. Мы, может быть, близки к тому, чтобы потерять Италию. Ни одно из ожидаемых мною подкреплений не прибыло; восемьдесят третья полубригада не двигается с места; все пособия, назначенные от департаментов, задержаны в Лионе, и, большею частью, в Марселе. Воображают, что не беда задержать их дней восемь или десять; не думают о том, что тем временем здесь решается судьба Италии и всей Европы. Австрия не дремлет. Одна только деятельность нашего правительства при начале войны может дать понятие о теперешней деятельности венского кабинета. Нет дня, чтобы к неприятелю не прибывало по пяти тысяч человек свежего войска; между тем вот уже два месяца как мы очевидно нуждаемся в подкреплении, а к нам прислали только один батальон сорокового полка, батальон плохой и плохо приученный к огню, тогда как наши старые итальянские милиции бесполезно остаются в составе восьмой дивизии. Я делаю свое дело, армия исполняет свое: душа моя страждет, но совесть спокойна. Подкреплений! Пришлите мне подкреплений! Но уж перестаньте же шутить делом важным: нам нужны не обещания, а войска под ружьем. Вы пишете: «Отправляем шесть тысяч человек», а военный министр пришлет три тысячи, да пообещает шесть. Из этих трех тысяч к Милану прибудет всего полторы, и армия усилится не обещанными шестью, а только полутора тысячами действительно прибывших солдат…

Раненые составляют лучшую часть армии: все наши генералы, все старшие офицеры выбыли из фронта; те, которых вы присылаете на их место, все люди пустые; войска не имеют к ним доверенности. Итальянская армия, доведенная до горстки людей, совсем ослабла. Герои Лоди, Миллезимо, Кастильоне и Бассано или положили головы за отечество, или лежат в госпиталях; в полках осталась только слава дел минувших. Жубер, Ланн, Ланюс, Виктор, Мюрат, Шарло, Дюпюи, Рампон, Пижон, Менар, Шабран ранены; мы совсем заброшены в Италии. Общее мнение о моих военных силах было нам полезно, а в Париже печатают и кричат во всеуслышание, что у меня всего тридцать тысяч человек войска!

В эту войну я, правда, потерял мало людей; но все людей отличных, которых будет трудно заменить. Храбрые, которые еще остались, видят смерть неизбежную в беспрестанной борьбе против сил столь превосходных; быть может, что отважный Ожеро, бесстрашный Массена, Бертье уже близки к своему последнему часу; и тогда! что станется тогда со всем войском… Эта мысль удерживает мое стремление; я уже не смею вдаваться в опасности, которые навлекли бы неминуемое бедствие всей армии.

Через несколько дней мы попытаемся в последний раз: если счастье поблагоприятствует, овладеем Мантуей и с тем вместе Италией. Тогда, подкрепленный частью войск, которая занята теперь осадой, решусь на все. Если бы ко мне была прислана восемьдесят третья полубригада, три тысячи пятьсот испытанных воинов, я бы взял на себя полную ответственность. Случиться может, что через несколько дней мне мало уже будет и сорока тысяч человек».

Роковые предчувствия Бонапарта, которые, может быть, он высказывал сильнее, чем в самом деле чувствовал, не исполнились, и счастье не оставило французского оружия. Наполеону достаточно было нескольких дней, чтобы уничтожить все надежды коалиции на Альвинци и на численную силу своих войск. Трехдневное сражение, кончившееся знаменитой победой под Арколем, утвердило за французским войском то превосходство, против которого тщетно боролись старые генералы и старые солдаты австрийские. В сражении под Арколем случилось, что Наполеон, заметив минутное замешательство своих гренадеров под страшным огнем неприятельских батарей, расположенных на высотах, соскочил с лошади, схватил знамя, кинулся на аркольский мост, где лежали груды убитых, и вскричал: «Воины, разве вы уже не те храбрые, что дрались при Лоди? Вперед, за мной!» Так же поступил и Ожеро. Эти примеры мужества повлияли на исход сражения. Альвинци потерял в этом деле тридцать орудий, пять тысяч пленными и шесть тысяч убитыми; Давыдович ушел обратно в Тироль, а Вурмзер укрылся в Мантую.

Счастливый победитель выразил свое удовольствие и сердечную радость в письме к Жозефине, писанном из Вероны: «Наконец, обожаемая Жозефина, я возрождаюсь. Перед глазами у меня нет уже смерти, а слава и честь все еще живут в моем сердце. Неприятель разбит под Арколем. Завтра мы поправим глупость Вобуа, который оставил Риволи; через неделю Мантуя будет в наших руках, и я найду средство броситься в твои объятья и тысячекратно доказать тебе всю мою нежность. Лишь только будет малейшая возможность, приеду в Милан. Я немного устал. Получил письмо от Евгения и Гортензии: премилые дети. Дом мой весь в разброде, а как только соберу, то и пошлю к тебе.

Мы взяли у неприятеля пять тысяч пленных, а убили по крайней мере человек тысяч шесть. Прощай, обожаемая Жозефина; думай обо мне чаще. Если б ты перестала любить твоего Ахиллеса, или если б твое сердце несколько к нему охладело, то ты бы сделалась слишком несправедливой; но я уверен, что ты навсегда останешься моей нежной подругой, как я искренно любящим тебя другом. Одна разве смерть разорвет наши узы, связанные симпатией, любовью и взаимным чувством. Уведомь, что твоя беременность? Тысяча тебе нежнейших поцелуев».

В тот же самый день, то есть 29 брюмера (19 ноября), на другой день Аркольской битвы, победитель так писал Директории:

«Мы сочли нужным очистить селение Арколь и ожидали, что на утренней заре будем атакованы всей неприятельской армией, которая успела уже двинуть свой багаж и артиллерийские парки и податься назад, чтобы встретить нас.

На самом рассвете началось дело, одинаково живо на всех пунктах. Массена, стоявший на левом фланге, разбил неприятеля и гнал его до ворот Кальдеро. Генерал Роберт, бывший с шестьдесят пятой полубригадой в центре, опрокинул неприятеля в штыки и покрыл поле битвы его трупами. Я приказал генерал-адъютанту Виалю взять полубригаду и обойти весь левый фланг австрийцев; но местность представляла непреодолимые затруднения; тщетно мужественный Виаль кидается по шею в воду, он не в силах произвести достаточной диверсии. Ночью, с 26 на 27, я приказал навести мосты на каналах и болотах: генерал Ожеро со своей дивизией перешел по ним. В десять часов утра мы сошлись с неприятелем: генерал Роберт был в центре, Массена на левом, а Ожеро на правом фланге. Неприятель сильно устремился на наш центр, который принудил податься. Тогда я взял с левого крыла тридцать вторую полубригаду, приказал ей засесть в лесу, и в ту самую минуту, когда неприятель сильно теснил наш центр и готовился обогнуть наше правое крыло, генерал Гарданн вышел из этой засады, ударил неприятеля во фланг и жестоко поразил его. Левое крыло неприятелей упиралось в болота и по многочисленности составлявших его войск грозило нашему правому флангу; я дал приказание офицеру конных колонновожатых Геркюлю (Hercule) выбрать из своей роты двадцать пять надежных нижних чинов, идти вдоль Адижа в расстоянии полумили от его берегов, обойти болота, к которым примыкал неприятельский левый фланг, и, приказав трубачам трубить, ударить во весь карьер ему в тыл. Маневр этот удался превосходно: неприятельская пехота замялась; генерал Ожеро сумел воспользоваться этой минутой. Однако австрийцы, хотя отступали, но все еще держались, тогда небольшая колонна от восьми- до девятисот человек при четырех орудиях, посланная мной через Порто-Леньяно, чтобы занять позицию в тылу неприятеля, совершенно его расстроила. Генерал Массена, вновь занявший центр, пошел прямо к селению Арколь, овладел им и преследовал неприятеля до деревни Сан-Бонифацио; ночь помешала нам продолжать преследование…

Господа генералы и офицеры главного штаба показали беспримерное мужество и деятельность; из них убито человек двенадцать или пятнадцать; то была настоящая битва насмерть: не осталось ни одного из них, у которого бы мундир не был прострелен в нескольких местах».

Как бы то ни было, Альвинци решился сделать попытку поправить свое положение; он вместе с Проверен возвратился через тирольские ущелья, но счастье опять не поблагоприятствовало ему. Сражение при Риволи, битвы Сент-Жоржская и Фаворитская, в которых постоянно торжествовали французы, заставили Проверу сдаться в плен со всем своим войском почти на глазах Вурмзера, который и сам вскоре после того сдал Мантую.

В бюллетенях, писанных Наполеоном 28 и 29 нивоза V года (17 и 18 января 1797) из своей главной квартиры в Ровербелло, находятся следующие подробности:

«Двадцать четвертого числа неприятель неожиданно навел мост в Ангиари и переправил по нему свой авангард в миле от Порто-Леньяно; в то же время генерал Жуберт известил меня, что довольно значительная неприятельская колонна пробирается через Монтанью и грозит обойти его авангард в Короне. Разные признаки дали мне возможность угадать подлинные намерения неприятеля, и я уже не сомневался, что он рассчитывает атаковать своими главными силами мою риволийскую линию и таким образом дойти до Мантуи. Ночью отправил я большую часть дивизии генерала Массены, а сам поехал в Риволи, куда прибыл в два часа за полночь.

Тотчас же велев генералу Жуберту снова занять важную позицию при Сан-Марко, я обставил риволийскую платформу орудиями и все распорядил таким образом, чтобы с утренней зарей самому предпринять грозное нападение.

С рассветом наше правое крыло и левый неприятельский фланг встретились на высотах Сан-Марко: дело завязалось страшное и упорное…

Прошло три часа с тех пор как началась битва, а неприятель все еще не вводил в действие всех своих сил; неприятельская колонна, прошедшая вдоль берегов Адижа, под покровительством многочисленной артиллерии направляется прямо к риволийской платформе, чтобы овладеть ею и угрожать оттуда обойти наши центр и правый фланг. Я приказал кавалерийскому генералу Леклерку напасть немедленно на неприятеля, если он успеет овладеть платформой, а эскадронного командира Лассаля с пятьюдесятью драгунами послал стремительно ударить во фланг пехоты, которая нападала на наш центр. В то же мгновение генерал Жубер приказал нескольким батальонам спуститься с санмаркских высот и идти к риволийской платформе, на которую неприятель успел уже взойти; но, стесненный со всех сторон, он оставил здесь множество убитых, часть своей артиллерии и отошел на Адижскую долину. Почти в это же время неприятельская колонна, которая уже давно шла в обход, чтобы отрезать и совершенно пресечь наше отступление, показалась у нас в тылу и построилась в боевой порядок. Семьдесят пятая полубригада оставалась у меня в резерве; она не только удержала эту колонну, но еще напала на ее левый фланг, который было подался вперед, и тотчас принудила его отретироваться. В эту пору подоспела восемнадцатая полубригада, а генерал Рей обошел колонну, зашедшую к нам в тыл: тут я велел стрелять по неприятелю из нескольких двенадцатифунтовых орудий, повел атаку, и менее чем в четверть часа вся эта колонна, состоявшая более чем из четырех тысяч человек, была взята в плен.

Неприятель, разбитый на всех пунктах, был преследован по всем направлениям, и всю ночь к нам беспрестанно приводили пленных. Колонна австрийцев в полторы тысячи человек, которая в беспорядке спасалась через Гуарду, была остановлена пятьюдесятью солдатами восемнадцатой полубригады, которые, заметив неприятеля, отважно встретили его и велели немедленно положить оружие.

Австрийцы занимали еще Корону, но уже не могли быть для нас опасными. Нам следовало торопиться напасть на дивизию генерала Проверы, перешедшую 24 числа Адиж в Ангиари. Я велел генералу Виктору с храброй пятьдесят седьмой полубригадой подаваться вперед, а генералу Массене отступить, который с частью своей дивизии и прибыл 25 числа в Ровербелло.

Генералу Жуберу было оставлено повеление атаковать на рассвете неприятеля, если он будет столько смел, что захочет еще держаться в Короне.

Генерал Мюрат шел всю ночь с одной полубригадой легкой пехоты и к утру должен был появиться на монтебальдских высотах, повелевающих Короной. Неприятель после кратковременного сопротивления прогнан, и его войска, которые успели избежать вчерашнего поражения, взяты в плен. Кавалерия его спаслась не иначе, как бросившись вплавь через Адиж, где множество потонуло.

В двухдневное сражение при Риволи мы взяли у неприятеля тринадцать тысяч пленными и отбили девять пушек».

Остальная часть бюллетеня посвящена повествованию о битвах Сент-Жоржской, Ангиарской и Фаворитской. Во второй из них командир австрийского полка улан, наскочив на эскадрон двадцать девятого драгунского полка, закричал:

«Сдавайтесь!» Гражданин Дювивие остановил свой эскадрон и, выехав против налета, сказал ему: «Если ты храбр, так попробуй взять меня». И австрийский полк, и французский эскадрон остановились. Начальники их вступили в единоборство. Улан был ранен двумя сабельными ударами: тогда французы кинулись на австрийцев и принудили их сдаться.

«Двадцать седьмого числа, за час до рассвета, неприятель атаковал укрепленное местечко Фавориту, в то время как Вурмзер сделал вылазку и напал на осадную линию со стороны предместья Святого Антония. Генерал Виктор с пятьдесят седьмой полубригадой опрокинул все, что ему попалось, и Вурмзер был вынужден немедленно возвратиться в Мантую, оставив в этой вылазке множество своих убитыми и взятыми в плен. Тогда Серюрие велел выдвинуться вперед генералу Виктору с пятьдесят седьмой полубригадой, чтобы припереть Проверу к сент-жоржскому предместью и таким образом держать его в блокаде. Неприятельские ряды были в смятении и беспорядке: кавалерия, пехота, артиллерия все было перемешано; ничто не устояло против усилий пятьдесят седьмой полубригады: она отбила три пушки и жестоко поразила гусарский Гсрдендиев полк. В эту минуту почтенный генерал Провера предложил капитулировать; он понадеялся на наше великодушие и не ошибся. Мы приняли его предложение на условиях, о которых не премину вас уведомить. Трофеями нынешнего достопамятного дня были шесть тысяч пленных, в числе которых все волонтеры, прибывшие из Вены, и двадцать орудий.

Таким образом, наши войска за четыре дня выиграли две генеральные битвы и шесть сражений, взяли около двадцати пяти тысяч человек пленными, в том числе трех генералов, двенадцать или пятнадцать полковников, взяли двадцать знамен, шестьдесят орудий и убили или ранили по крайней мере шесть тысяч неприятелей».

Столько бедствий должны были приготовить и склонить Вурмзера к неизбежной капитуляции. Когда дело дошло до нее, он отправил генерала Кленау, своего старшего адъютанта, в главную квартиру Серюрие, расположенную в Ровербелло; но Серюрие не хотел ничего слушать без позволения главнокомандующего. Наполеону вздумалось инкогнито присутствовать при переговорах. Он приехал в Ровербелло, закутался в свой плащ и принялся писать. Между тем как Кленау и Серюрие вели переговоры, он отмечал свои условия на самих полях предложений Вурмзера и когда кончил, то, обращаясь к австрийскому генералу, который, вероятно, принимал его до тех пор за простого штабного писаря, сказал: «Если б у Вурмзера было только на восемнадцать или двадцать дней провианта, а он предложил бы о сдаче, так не стоил бы честной капитуляции. Вот мои условия, — промолвил он, отдавая бумаги Серюрие. — Заметьте особенно, что я оставляю ему личную свободу; это потому, что уважаю его заслуги и преклонные года и не хочу навлечь ему неприятностей от его домашних недоброжелателей. Если он завтра отворит нам ворота Мантуи, то условия, которые я написал здесь, будут сохранены; если же он промедлит две недели, месяц, два, то условия эти все-таки не изменятся. Пусть же не сдается до последнего куска хлеба. Я сейчас иду переправляться через По; иду на Рим. Теперь вы знаете мои намерения: подите, донесите о них вашему генералу».

Кленау, изумленный встречей с французским главнокомандующим и полный удивления и благодарности ко всему, что от него слышал, признался, что у Вурмзера осталось провианта только на трое суток. Престарелый фельдмаршал тронут был не менее своего адъютанта, узнав о происходившем в Ровербелло, и доказал искреннюю признательность свою к Наполеону тем, что предуведомил о сделанном тогда в Романьи заговоре отравить его. Впрочем, за отсутствием Наполеона, Мантуя сдана Серюрие (1 февраля 1797).

Через три дня после занятия Мантуи Бонапарт, недовольный Папой, направил одну колонну своих войск на Рим и 6 февраля 1797 года издал в главной своей квартире Болонье прокламацию, которая начиналась так:

«Французская армия вступает в папскую область; она будет покровительствовать религии и народу.

Французский солдат несет в одной руке штык, верное ручательство за победу, а другой предлагает мир, покровительство и безопасность… Горе тем, которые захотят навлечь на себя войну со всеми ее ужасами и месть армии, которая в течение шести месяцев взяла в плен сто тысяч человек, овладела четырьмястами орудиями, ста десятью знаменами и истребила пять неприятельских армий…»

Отпор со стороны Папы не мог быть возможным.

Пий VI, угрожаемый в своей столице, вынужден был отложить до времени употребление иных мер и поспешил заключить мир, который и был подписан 19 февраля на следующих условиях: 1) Его святейшество отказывается от всех своих притязаний на Авиньон и Венессенское графство; 2) Он на вечные времена уступает французской республике Болонью, Феррару и Романью; 3) Кроме того, он, по просьбе генерала Бонапарта, уступает также некоторые художественные предметы, как-то: Аполлона Бельведерского, картину Преображения работы Рафаэля и тому подобное; 4) Его святейшество возобновляет в Риме Французскую школу и платит, в виде военной контрибуции, тринадцать миллионов серебряной монетой или другими драгоценностями. К этому трактату Пий VI прибавил 22 февраля грамоту, в которой назвал Бонапарта возлюбленным сыном.

Между тем Австрия все еще продолжала военные действия. Эрцгерцог Карл послан в Италию и принял начальство над австрийскими войсками. Полагая, — что Наполеон занят теперь делами с Папой и отвлек к Риму значительную часть своих сил, он захотел воспользоваться его отсутствием, чтобы ускорить нападение, и принудил генерала Гюйо перейти обратно за Бренту. Но эрцгерцог вскоре увидел, что обманулся. Наполеон, который отрядил на Рим не больше четырех или пяти тысяч человек, вдруг очутился на Бренте и в начале марта занял под свою главную квартиру Бассано, откуда издал прокламацию, которой вот начало:

«Воины!

Взятием Мантуи окончилась кампания, которая стяжала вам права на вечную признательность отечества.

Вы остались победителями в четырнадцати генеральных битвах и семидесяти сражениях; вы взяли у неприятеля более ста тысяч человек пленных, пятьсот полевых и две тысячи тяжелых орудий и четыре понтонных экипажа.

Контрибуции, наложенные на земли, вами завоеванные, кормили и содержали всю армию и выплачивали ей жалованье во все продолжение кампании; сверх того, вы отослали еще тридцать миллионов в Министерство финансов для оказания помощи общественной кассе.

Вы обогатили парижский музей более тремястами художественных предметов, этими высокими произведениями древней и новой Италии, на собрание которых нужно было тридцать веков времени.

Вы завоевали для республики прекраснейшие страны Европы. Французский флаг впервые развевается на водах Адриатики, за двадцать четыре часа плавания до древней Македонии. Короли сардинский, неаполитанский, Папа и герцог Пармский отступили от коалиции; англичане оставили Ливорно, Геную, Корсику… Но еще не все совершили вы! Вам предстоят еще дела великие: на вас возлагает отечество свои лучшие надежды; вы не перестанете оправдывать их…

Теперь нам предстоит идти в Австрию…»

И действительно, Наполеон решился внести войну в пределы Австрийской империи. Намерением его было проникнуть туда через Каринтийскую дорогу и стать на Симмеринге. Он приказал Массене занять ущелья Озопо и Понтеба, и Массена, переправившись в горах за Пиаву и Тальяменто, разбил принца Карла (10 марта 1797), взял Фельтр, Кадор, Беллуно и множество пленных, в числе которых и французского эмигранта, генерала Люзиньяна. Сражение при Тальяменто, последовавшее 16 числа, довершило поражение войск эрцгерцога и вынудило его к отступлению на Муэру; при этом отступлении каждый день был ознаменован новой битвой, и все не в пользу австрийцев. 31 числа Наполеон был в Клагенфурте, столице Каринтии. Вступая в эту область, он также издал прокламацию, которой приглашал жителей смотреть на него не как на неприятеля, а как на покровителя.

Несмотря на свои успехи, Наполеон не переставал следить за действиями тайного врага своего, сената Венеции, и между прочим писал Дожу:

«Все владения светлейшей венецианской республики на материке покрыты войсками. Со всех сторон ваша чернь, вооруженная вами, вопит:

«Смерть французам!» Многие солдаты итальянской армии уже сделались ее жертвой…

Посылаю вам это письмо со старшим моим адъютантом. Война или мир? Если вы сейчас же не найдете средств рассеять вооруженные толпы и предать мне виновных в последних убийствах, то война объявлена…»

Седьмого апреля заключено перемирие в Юденбурге. С одной стороны, эрцгерцог Карл, видя неймаркенские ущелья и гудзмарскую позицию занятыми Массеною, не находил себя в состоянии действовать наступательно; а с другой — Бонапарт, который надеялся было на содействие себе самбр-и-м°зской армии, но получил известие, что армия эта еще не двигалась да и не двинется, не осмеливался перейти за Симмеринг, чтобы не очутиться с неприкрытыми флангами в середине германских владений. И поэтому-то, лишь только он был официально уведомлен Директорией о том, что ни рейнская, ни самбр-и-м°зская армии не произведут диверсии, от которой он ожидал столько выгод, как и поспешил написать к эрцгерцогу, предлагая ему разделить с ним славу умиротворения Европы и прекратить войну, обременительную и для Австрии, и для Франции. «Храбрые воины, — писал он к нему, — стоят в рядах, но желают мира. Мы уже довольно погубили людей и довольно нанесли ран человечеству… Вы, которые по рождению своему так близки к трону и стоите выше всех мелких страстей, управляющих иногда правительственными лицами, желаете ли вы решиться заслужить название благодетеля людей и истинного спасителя Германии?.. Что касается меня, ваше Высочество, то если предложение, теперь вам мною сделанное, может спасти жизнь хотя одного человека, я стану более гордиться этим, чем всякими успехами, которые бы мог иметь на поле битв».

Миролюбивое расположение, выраженное в этом письме, было с удовольствием принято в Вене, и император отправил к Бонапарту неаполитанского посланника Галло, следствием чего и было заключение юденбургского перемирия.

Наполеон воспользовался временем, свободным от военных занятий, чтобы возобновить жалобы свои Директории насчет бездействия других войск республики, тогда как итальянская армия, при столь незначительных способах, боролась почти со всеми силами Австрийской империи. Впрочем, мало заботясь о прошлом, в котором ему нечем было упрекнуть себя относительно своих военных распоряжений, Наполеон занимался более будущим и настоятельнее, чем когда-нибудь, требовал содействия себе генерала Моро, потому что надеялся этим способом или получить выгоднейшие мирные условия, или большую помощь в случае возобновления кампании. «Когда действительно желают войны, — писал он к Директории, — то ничто не может остановить ее; с незапамятных времен никакая река не бывала существенной преградой. Если Моро захочет перейти Рейн, так он его перейдет; если б он уже перешел его, так мы бы теперь были в состоянии предписывать какие хотим условия мира… Я перешел хребты Юлианских и Норикских Альп по снегу в три фута глубиной. Если б я имел в виду одно спокойствие моей армии и мои личные выгоды, то оставался бы по ту сторону Изонцы, а не бросился бы в Германию в намерении подать помощь рейнской армии и удержать неприятеля от наступательных действий… Если рейнские армии оставят меня одного, то я возвращусь в Италию, и пусть целая Европа судит об относительном поведении обеих армий».

Мирные переговоры начались в Леобене 26 жерминаля, и предварительные статьи были подписаны 29-го. Бонапарт, разговаривая с полномочными посланниками Австрии, сказал: «Сначала ваше правительство выслало против меня четыре армии без генерала, теперь прислало генерала без армии».

Между тем аристократия Венеции, действуя заодно с некоторыми частными лицами, восстановила простой народ на берегах Адриатики, и множество французов было перерезано в Вероне на самой неделе пасхи.

Бонапарт тотчас же поспешил на место печального происшествия и сказал прежнему своему товарищу Бурриенну, который теперь занимал при нем должность секретаря и сам едва не погиб во время смятения: «Будь спокоен, Венеции — конец!» Через несколько дней он написал Директории, что «единственное средство избавиться от смут есть уничтожение Венецианской республики».

Тщетно проведиторы Бресчии, Бергама и Кремоны старались произвести следствие таким образом, чтобы сложить вину на французов, представив их зачинщиками беспорядка, жертвой которого сами сделались: Бонапарт издал манифест, который звучал так:

«Главнокомандующий требует, чтобы французский министр, проживающий в Венеции, выехал оттуда немедленно, и приказывает всем агентам Венецианской республики, находящимся в Ломбардии и на материке венецианских владений, оставить их в двадцать четыре часа.

Приказывает всем господам дивизионным командирам считать венецианские войска за неприятельские и уничтожить гербы этой республики везде, где найдут их».

Приказ этот был в точности исполнен. Ужас овладел верховным советом Венеции. Он сложил с себя правительственную власть в руки народа, который вверил ее нарочно учрежденному начальству. 16 мая трехцветное знамя водружено генералом Бараге д'Илье (Baraguay d'Hilliers) на площади Святого Марка. Полная демократическая революция совершилась во всех владениях Венеции. Адвокат Дандоло, один из тех двух людей, о которых Наполеон отозвался, что одних только их и нашел истинно хорошими людьми во всей Италии, был, по доверенности к нему народа, назначен распорядителем при приведении в действие этого переворота. Лев святого Марка и Коринфские кони, которые впоследствии украшали триумфальную Карусельскую арку, перевезены в Париж.

Пока продолжались переговоры с Австрией, Бонапарт узнал, что генералы Гош и Моро перешли за Рейн. Между тем не более как за несколько дней перед этим Директория уведомляла его, что переход за Рейн не произойдет. Ясно было, что Директория опасалась его быстрых успехов, и что она в победителе Италии предугадывала будущего императора. Наполеон сам сознавался, бывши уже в заточении на острове Святой Елены, что и действительно со времени битвы под Лоди ему приходило на ум, что он может стать великим действующим лицом в политическом мире, и что «с той поры загорелась в нем первая искра властолюбия».

Директория, которая заметила эту искру и боялась, чтобы она не разгорелась в пожар и не охватила здания республики, наверху которого стояла сама, естественно, старалась из зависти не дать ей вспыхнуть. Она с неудовольствием видела, что общественная признательность сосредоточивается на одном человеке, и не хотела доставить ему случая еще отличиться. Наполеон разгадал Директорию, как Директория разгадала его, но это нисколько не помешало ему громко выражать свое неудовольствие и в письмах, и в разговорах. Но Директория тем более находилась в возможности скрывать настоящие причины своего поведения в отношении к Бонапарту, что он сам, когда еще был начальником внутренних войск, передал в ее руки план кампании, составленный им самим, в котором было сказано, что кампанию следует закончить, ступив на хребет симмерингских гор. Таким образом он сам положил себе преграду, за которую стремился теперь перешагнуть. И что ж мудреного, что теперешний великий полководец начал простирать виды свои обширнее, чем прежний едва известный генерал.

Бонапарт находился на острове Тальяменто в то время, как получил известие о переправе Моро через Рейн. «Никакие слова, — говорит Бурриенн, — не могут выразить душевного волнения Наполеона при чтении этих депеш… Досада его была так велика, что он с минуту думал было перейти на левый берег Тальяменто под каким бы то ни было предлогом…» Нет сомнения, что если бы Наполеон был уверен в содействии рейнской армии, то не выразил бы в письме своем к эрцгерцогу Карлу таких миролюбивых намерений. Мысль занять Вену, как занял Рим, конечно, льстила его самолюбию. Но на этот раз Директория не допустила его до исполнения честолюбивых замыслов.

Переговоры шли медленно. Главнокомандующий воспользовался временем перемирия, чтобы посетить Ломбардию и венецианские владения и учредить там правительство. На этот предмет ему были нужны надежные люди, и он тщетно старался найти их. «Боже мой, говорил он, — как редко попадаются люди! В Италии восемнадцать миллионов жителей, а я нашел в ней только двух человек, Дандоло и Мельци».

Наконец, раздосадованный препятствиями, которыми парижские интриганы беспрестанно затрудняли исполнение его намерений, и утомленный медленностью австрийских дипломатов, Бонапарт стал говорить, что хочет отказаться от руководства армией и удалиться от шума на отдых, в котором, уверял, что чувствует нужду. Это, конечно, было не что иное, как угроза, которую он вовсе не был расположен исполнить. Он не верил, чтобы при оказанных им заслугах, явно обнаруженном военном таланте и чрезвычайной известности республика могла обойтись без него. Ему по справедливости казалось, что слух, распущенный о намерении его выйти в отставку, будет такой политической новостью, которая взволнует народ против правительства, не умевшего, из неблагодарности и зависти, удержать в службе достойного главнокомандующего. Но все это не имело последствий. Бонапарт удовольствовался жалобами и тем, что день ото дня начал употреблять более и более высокомерный тон в своей официальной переписке. Он объявил, что «по стечению обстоятельств сами переговоры с австрийским императором входят в круг военных действий», и таким образом война и мир стали зависеть от его произвола, и даже судьба всей республики находилась в его руках; тогда Наполеон сделал вид, будто пресыщен славой, чтобы тем убедить своих почитателей, завистников и соперников в том, что одна только польза Франции, а не собственная, личная выгода руководит его поступками и заставляет быть столь деятельным. «Я пошел на Вену, говорит он в одном из своих писем, — приобретя уже столько славы, что мог бы ею довольствоваться, и оставил за собой прекрасные долины Италии так же, как в прошлую кампанию, когда искал продовольствия для своей армии, которую республика не имела чем кормить».

Внутренняя политика республики содействовала также низкой зависти Директории. Были люди, которые не могли не опасаться влияния полководца, пятьюдесятью выигранными сражениями спасшего республику, и которого известность, слава и само существование были тесно связаны с выгодами революционеров. Поборники законной королевской власти печатали и говорили про Наполеона все, что хотели. Директория, несмотря на всю ненависть к роялистам, не мешала им в этом; и так как во всякой партии между людьми достойными всегда найдутся люди низкие, то в журналах и газетах, в совете и клубах громко говорили, что венецианское правительство сделалось жертвой коварства французского главнокомандующего, который сам подготовил все эти убийства французских солдат и после отомстил за них так жестоко.

Наполеон, извещенный об этой клевете, писал к Директории: «После заключенных мною пяти мирных трактатов и побед моих над коалицией я имел право если не на гражданский триумф, то, по крайней мере, на спокойную жизнь и на покровительство первых сановников республики. Но вместо того я вижу себя гонимым, оклеветанным… Конечно, я имею право сетовать и жаловаться на первых сановников республики, дозволяющих поносить человека, который так возвеличил имя французов.

Повторяю вам, граждане директоры, мою просьбу об отставке. Я хочу быть спокоен… Вы поручили мне вести переговоры: я к ним не способен».

За несколько дней перед отправлением этого письма он так писал к Карно:

«Я получил ваше письмо, мой любезнейший директор, на риволийском поле битвы и с сожалением слышал все, что говорят обо мне. Всякий заставляет меня выражаться, глядя по своей страсти. Полагаю, вы довольно знаете меня и никак не вообразите, чтобы я мог быть под чьим бы то ни было влиянием; вы мне и моим семейникам всегда оказывали дружбу, и за это я всегда останусь вам искренне благодарным. Есть люди, для которых вражда сделалась потребностью, и которые, не будучи в состоянии вредить республике, стараются везде, где могут, сеять раздор. Что касается меня, то пусть они говорят, что хотят: им уже не достать до меня; уважение небольшого числа особ, подобных вам, уважение моих товарищей, иногда суд потомства и, более всего, чистота совести да благоденствие моего отечества — вот все, что единственно занимает меня».

Мы уже заметили, что просьбы Наполеона об отставке были вовсе не искренние. То же самое можно сказать и о той скромности, с которой он называл себя неспособным к ведению переговоров: об этом можно судить по одной черте его характера во время камно-формийских переговоров, о чем он сам рассказывал на острове Святой Елены.

«Кобенцель, — говаривал он, — был душой проектов и дипломатики венского кабинета. Он занимал места посланников при всех первостатейных державах Европы и долгое время находился при дворе императрицы Екатерины Великой. Надменный своей важностью и саном, он не сомневался в том, что достоинство его обращения и привычка к придворному обхождению легко дадут ему взять верх над генералом, воспитанным в стане революционеров; но он вскоре уверился в ошибочности своего суждения». Конференции шли чрезвычайно медленно. Кобенцель, по обычаю, оказался весьма ловким в искусстве откладывать дела в долгий ящик. Однако же французский главнокомандующий решился окончить разом. Последняя конференция проходила в жарких прениях; наконец Бонапарт сделал одно предложение: Кобенцель отказался. Тогда, вскочив со стула в некотором роде исступления, Наполеон вскричал: «А! Вы хотите войны? Хорошо! Война будет». И схватив со стола великолепный фарфоровый кабачок, высоко ценимый Кобенцелем, он треснул его о пол так, что только осколки полетели. «Смотрите, — вскричал он еще, — такая же участь ожидает и вашу империю не дальше как через три месяца; я вам это обещаю!» И он стремительно вышел из залы совещания. Кобенцель окаменел, рассказывал император; но г. Галло, его помощник, человек гораздо более сговорчивый, провожал французского генерала до самой кареты, стараясь его удержать, «он беспрестанно кланялся, — сказывал император, — и делал из себя такую смешную фигуру, что, несмотря на весь мой гнев, я не мог удержаться от внутреннего смеха».

Такой способ вести переговоры, казалось, оправдывал то, что Наполеон говорил про свою к ним неспособность, но, однако же, этот способ имел полный успех, которого и ожидал главнокомандующий. В этом случае грубость могла быть ловкостью и искусством. Надобно же было чем-нибудь кончить все эти проволочки. Наполеон, разбив великолепный кабачок, поступил очень сметливо, и на этот раз его наглость принесла Франции больше пользы, чем учтивая хитрость какого-нибудь старого дипломата. Даже можно сказать, что если он, при теперешнем обстоятельстве, переступил границы всякого приличия и всякой благопристойности, то сделал это для блага своей родины, поспешая с заключением мира.

Но покуда Наполеон, оставаясь в Италии, досадовал на нескончаемую медлительность дипломатических конференций, на бездействие, к которому принуждало его неблагорасположение Директории, и на клевету, чернившую его, существованию Директории стало угрожать большинство роялистов в обоих советах: восемнадцатое фруктидора приближалось.

Итальянская армия, которая под знаменем республики и под командой своего славного начальника одержала столько побед, должна была по необходимости обратить на себя внимание обеих партий, питать надежды одних и опасения других. Наполеон, на которого еще так недавно клеветали обе партии, вдруг сделался предметом их лести. Франсуа Дюкудрэ, один из ораторов, пользовавшихся наибольшим влиянием над приверженцами законной королевской власти, назвал Наполеона героем, говоря, что «он отличился теперь на дипломатическом поприще так же удачно, как успел в восемь месяцев стать наряду со всеми величайшими полководцами».

Но эти вынужденные похвалы не могли заглушить криков ненависти других роялистов. Обри, старинный враг Наполеона, поддерживаемый некоторыми товарищами, громко требовал, чтобы главнокомандующий был отрешен и арестован. Этого было уже довольно, чтобы заставить Наполеона пристать к стороне Директории; но он презирал ее и из всех ее членов уважал одного только человека, которого признавал заслуги и способности: то был Карно; но Карно также не хотел согласиться на конечное ниспровержение роялистов. Со всем тем размышления о прошлом и будущем сделали то, что Наполеон поддержал Барраса, которого презирал, а не Карно, к которому имел уважение.

Была минута, когда он почти решился идти на Париж с двадцатипятитысячным корпусом; и, наверное, исполнил бы это намерение, если б возможность успеха осталась в столице за роялистами. Но более всего побудила его поднять свой грозный меч за Директорию измена ей Пишегрю, все поступки которого обличились по случаю захваченных бумаг известного графа д'Антрег, арестованного в венецианских владениях, отпущенного на слово в Милан, откуда он бежал в Швейцарию и написал жесточайший пасквиль на Бонапарта, обращением которого с собою должен бы был хвалиться.

Негодование главнокомандующего возросло до высочайшей степени, и он вполне выразил его в адресе, посланном от имени итальянской армии. «Разве дорога в Париж, — говорил он от лица своего войскам — труднее дороги в Вену?.. Трепещите! От Адижа до Рейна и до Парижа один только шаг; трепещите! Мера ваших преступлений исполнилась, и воздаяние за них на острие наших штыков».

Для доставки этого адреса Наполеон избрал Ожеро, того из своих генералов, который по своей самостоятельности мог скорее всех других сделаться первым действующим лицом приближающейся развязки и заставить забыть о главнокомандующем. Что касается денег, которых требовал Бар-рас через своего секретаря Ботто, для успешного действия в известный день, то Наполеон удовольствовался одним обещанием, но не заплатил никогда. Впрочем, полагаясь на усердие и сметливость своего адъютанта Лавалетта, он послал его в Париж для доставки ему сведений обо всем ходе дел, чтобы самому быть в состоянии действовать сообразно с обстоятельствами.

С этого времени начинается связь Бонапарта с Дезе (Desaix). Дезе, находившийся при рейнской армии, следил издали за подвигами главнокомандующего итальянской армии, искренне удивлялся им и воспользовался Леобенским перемирием, чтобы взглянуть на великого полководца. Они встретились, поняли и полюбили друг друга. Раз, беседуя наедине, Наполеон хотел было рассказать Дезе о поступках Пишегрю, но Дезе отвечал: «Мы, на Рейне, знали об этом уже три месяца тому назад. В одном из фургонов, отбитых у генерала Кленглена (Klinglin), найдена вся переписка Пишегрю с врагами республики». — «Разве Моро не известил о том Директорию?» «Нет, не известил». — «В деле столь важном молчанье есть сообщничество». После происшествий 18 фруктидора, когда Пишегрю был наказан ссылкою, Моро показал также против него; по этому случаю Наполеон сказал: «Не доказывая на Пишегрю ранее, Моро изменял отечеству; доказывая на него теперь, он только бьет лежачего».

Между тем Директория, счастливо отделавшись от роялистов, возвратилась к своей прежней тайной и закоснелой зависти к Наполеону. Несмотря на то, что из множества полученных от него депеш, в которых он каждый раз настоятельно и усиленно требовал принятия решительных мер, и из которых ей было хорошо известно мнение главнокомандующего насчет 18 фруктидора, она распустила в Париже слух, который должен был дойти и до армии, что мнение Бонапарта насчет этих происшествий весьма сомнительно; и чтобы придать еще более весу такому подозрению, Директория поручила Ожеро уведомить циркуляром всех начальников дивизии о событиях 18 фруктидора, что, по правде, следовало сделать самому главнокомандующему. Узнав об этом, Наполеон поспешил высказать свое неудовольствие и негодование.

«Положительно можно сказать, — писал он Директории, — что правительство обходится со мною точно так же, как с Пишегрю после вендемьера IV года.

Прошу вас назначить кого-нибудь на мое место и дать мне отставку. Никакая земная власть не может меня заставить оставаться на службе после столь явного знака ужасной неблагодарности правительства, неблагодарности, которой я вовсе не ожидал. Здоровье мое, крайне расстроенное, требует отдыха и спокойствия…

С давних пор мне вверена большая власть. Я, при всяком случае, употреблял ее для блага отечества; тем хуже для тех, которые не верят добродетели и могут подозревать меня. Моя награда в собственной моей совести и в суде потомства…

Верьте, что в случае опасности я снова стану в первые ряды, чтоб защищать свободу и конституцию III года».

Директория, находя себя не в силах открыто бороться со знаменитым воином, продолжала притворяться и поспешила смягчить его неудовольствие объяснениями и извинениями.

Наполеону не так еще надоело быть главнокомандующим, как показывал, а потому он удовольствовался лестными для себя объяснениями и начал вести частную переписку с членами и министрами Директории о случайностях войны, условиях мира и важнейших вопросах общей политики. Он желал, чтобы по отклонении внешних и внутренних опасностей, грозивших республике, правительство приняло меры кротости и умеренности. «Судьбы Европы, — писал он к Франсуа де Невшато, — зависят от единства, благоразумия и силы правительства. Есть часть народа, которую должно победить хорошими правительственными мерами… Действуйте так, чтобы снова не погрузить нас в бурный поток революции».

В это время человек знаменитый, прославившийся еще со времени Конституционного собрания, и чья известность распространилась с той поры но деятельному участию, которое принимал он во всех правительственных изменениях, доведших Францию до теперешнего ее положения; в это время, говорю, Талейран, всегда скорый на поклонение восходящему солнцу, стал стараться сблизиться и войти в тесные сношения с Наполеоном. Он написал ему несколько писем о 18 фруктидоре и в каждом нарочно принимал тон поборника революции. Любопытно видеть, как Талейран, который впоследствии так деятельно содействовал новому возведению на отеческий престол двух ветвей Бурбонского дома, и последней политической приверженностью которого была, по крайней мере, по-видимому, ныне царствующая династия; любопытно видеть, как этот самый Талейран писал своему будущему императору, этому кумиру, перед которым он сначала преклонял колена: «Определено беспощадно наказывать смертью всякого, кто осмелится говорить в пользу королевской власти, конституций 93 года или орлеанской».

Наполеон принял предупредительность начальника партии, которую в ту пору называли конституционною и дипломатическою, как человек, имеющий в виду приготовить опоры и соревнователей тому великому честолюбию, которое владело им. Он чувствовал, что час его еще не настал, но знал, что он наступит, и старался привлечь к себе людей, чтобы располагать ими тогда, когда обстоятельства потребуют. Глядя на анархию, в которую впала Франция прежде и после 18 фруктидора, на неуважение к главным правительственным лицам, на безнравственность одних и на пошлость других, можно бы подумать, что Наполеон был слишком робок, не особенно полагался на влияние своего имени и на утомление партий и только откладывал исполнение своего замысла, который впоследствии привел в действие с таким блистательным успехом. Но он думал, что ему должно еще увеличить свою известность новыми славными деяниями и дать время массе народа заскучать под гнетом демократии. Возможно, что с этих пор он начал помышлять об экспедиции в Египет, как полагали многие, прочитав его прокламацию от 16 сентября 1797 к эскадре адмирала Брюэса (Brueix), в которой говорит: «Без вашего содействия нам невозможно пронести славу французского имени дальше какого-нибудь уголка Европы; с вами мы переплывем моря и водрузим знамя республики в далеких странах».

Для исполнения столь обширного замысла надобно было сначала умиротворить Европу. Австрия, чьи надежды, основанные на революции во Франции, были разрушены 18 фруктидором, не имела уже прежних причин откладывать заключение мира; но Директория, возгордившись победой, якобы одержанной над роялистами, не показывала миролюбивого расположения; однако же Бонапарт не разделял ее воинственных видов. Приближение зимы заставило его поспешить с заключением мира. «Нужно более месяца времени, чтобы рейнская армия успела оказать мне помощь, если еще она в состоянии оказать ее, — сказал он своему секретарю, — а через две недели выпадет снег, и дороги сделаются непроходимыми. Кончено, заключаю мир. Венеция поплатится за издержки войны и за границы на Рейне. А Директория и ораторы пусть себе говорят, что им угодно».

И мир был заключен в Кампо-Формио 26 вендемьера VI года (17 октября 1797). Первым его условием было освобождение олмюцких пленников: Лафайета, Латур-Мобура и Бюро де Пюси. Наполеон с жаром настаивал на этом условии, и справедливость требует сказать, что в этом случае он действовал по инструкции Директории.

ГЛАВА VI [Путешествие в Раштадт. Возвращение в Париж. Отъезд в Египет.]

Война и переговоры уже не задерживали Наполеона на границах Австрии, и он отправился осмотреть покоренные им страны и поехал в Ломбардию, где был принят с восторгом; и когда повеление Директории принудило его ехать в Раштадт для принятия начальства над французским посольством, то одинаковый восторг встречал его повсюду во всей Швейцарии, которую он проехал от Женевы до Базеля. Прежде отъезда своего из Милана Бонапарт отправил Директории с генералом Жубером «знамя итальянской армии», на котором с одной стороны описаны были вкратце все подвиги этой армии, а на другой начертаны слова: «Итальянской армии признательное отечество». Проезжая Мантую, Наполеон приказал отслужить литургию за упокой Гоша, который только что умер, и ускорил окончание памятника, строившегося в честь Виргилия.

В числе почитателей и любопытных, которые в то время теснились около Бонапарта, нашелся человек наблюдательный, исполненный ума и проницательности, чьи замечания, доставленные в Париж, были помещены в одном периодическом издании в декабре 1797. В них сказано: «Я смотрел с живым участием и большой внимательностью на необыкновенного человека, который наделал столько великих дел, и путь которого, кажется, еще не совершен. Я нашел, что он очень похож на свой портрет, мал ростом, худощав, бледен, с виду как будто утомлен, но не то что болен, как бы сказали. Мне показалось, что он без большого внимания слушает, что ему говорят, и больше занят тем, что думает, нежели тем, что рассказывают. Физиономия его выражает много ума; в ней заметна привычная созерцательность, по которой, однако же, нельзя узнать ничего, что происходит у него на сердце. В этой мыслящей голове, в этой сильной душе необходимо должно предполагать какой-нибудь смелый замысел, который будет иметь влияние на судьбы Европы».

Проезжая Моратской долиной, на которой швейцарцы в 1456 году уничтожили армию Карла Смелого, Ланн хотел заметить, что нынешние французы дерутся лучше. «В ту пору, — сурово сказал Наполеон, бургундцы не были еще французами».

Прибыв в Раштадт, Наполеон скоро приметил, что новые обязанности были вовсе не по нем. Место, достойное для такого необыкновенного человека, должно было быть или в Париже, центре политических движений, или при армии, действующей под его предводительством. Но ему не пришлось хлопотать о возвращении в столицу: Директория сама вызвала его. Бурриенн, секретарь Наполеона, еще не вычеркнутый из списка эмигрантов, боялся за ним следовать и хотел остаться в Германии. «Поедем, — сказал ему Бонапарт, — смело ступай за Рейн; они не посмеют взять тебя у меня; я отвечаю за твою безопасность».

Встреча Наполеона парижанами была такова, какой он мог ожидать от народного к нему благорасположения, приобретенного громкими делами. Директория, поставленная в необходимость быть официальным отголоском общественной благодарности, скрыла свою зависть и опасения и дала в Люксембурге блистательный праздник покорителю Италии. Талейран представил Директории Наполеона и по этому случаю произнес речь, в которой выказывал себя самым чистым республиканцем. «Могут заметить, — сказал он, — и заметить с некоторым изумлением все мои теперешние старания объяснить и тем как бы затмить славу Бонапарта; но Бонапарт не обидится этим. Сказать ли? Я опасался было той подозрительности к нему, которая при рождении республик неблагосклонно смотрит на всякого человека, выходящего за общий уровень; но я обманулся: личная слава не только не препятствует равенству, но еще служит ему лучшим украшением; и в этот самый день французские республиканцы все, поистине, должны находить себя великими».

Наполеон отвечал краткой речью, в духе тогдашнего расположения умов французского народа, и из скромности приписал Директории честь заключения мира. Но этой официальной скромности требовали от него обстоятельства, и Директория не была ею обманута. С этой поры Наполеон на деле один заменил собою правительство республики в отношении к европейской дипломатии, сосредоточил в себе всю власть и говорил от имени Франции не то, чего хотела Директория, а то, чего требовали его собственные виды на будущее. С самого времени похода в Италию, и особенно со времени битвы при Лоди, Наполеон начал прилагать усилия, чтобы заставить французскую политику утратить тот жесткий характер, который она приняла с самых пор ужасной борьбы 93 года. Он не хотел во имя бешеной и отчаянной демагогии приобрести славного для Франции мира и личной, громкой для себя известности. Ему показалось, что наступило время положить конец революционному фанатизму, который он прежде считал нужным и которым сумел уже воспользоваться. В отношениях своих с королем сардинским, Папою и австрийским императором он показывал тот дух умеренности и миролюбия, который свойствен людям, поставившим себя выше требований и страстей мятежных партий. Это расположение было в особенности заметно при конференциях, вследствие которых был заключен кампоформийский трактат. Он сам сказал впоследствии, уже в бытность свою на острове Святой Елены: «Начала, которые должны были руководствовать действиями республики, были определены в Кампо-Формио: Директория не мешалась в это дело». И таково было существенное могущество этого человека, что Директория, которую он таким образом отстранил от всякого влияния на дела, присваивая одному себе всю верховную власть, сосредоточенную в ней, не только не осмелилась потребовать отчета в его поступках, но еще рассыпала перед ним, посредством своего президента, самые напыщенные комплименты. «Природа, скупая на произведение чудес, сказал Баррас в своей ответной речи, — нечасто рождает людей великих; но она захотела ознаменовать зарю свободы одним из этих феноменов, и величественная (!) французская революция, дело новое в истории наций, должна была внести имя нового гениального человека в историю мужей знаменитых». Эта лесть, вынужденная общественным мнением от зависти, обличает высокое положение, в которое Наполеон поставил себя; и здесь нельзя не заметить, что Баррас, глава тогдашнего французского правительства, счел необходимым говорить подобным образом простому генералу, своему подчиненному, так же точно, как впоследствии и в том же самом месте говорил ему президент сената, то есть первый из его служителей.

В победителе под Арколем парижане забыли прежнего своего бича во время вендемьера, и где ни появлялся Наполеон, народ везде встречал его громкими рукоплесканиями. В театре, как только узнавали, что он там, партер и ложи восторженными кликами изъявляли желание его видеть; но все эти знаки общественного благорасположения, столь лестные для самолюбия Бонапарта, казалось, его беспокоят; однажды он сказал: «Если б я знал, что ложи так открыты, то, право, не поехал бы в театр». Раз ему захотелось видеть представление одной комической оперы, которая в ту пору была в большой моде и в которой играли госпожа Сент-Обен (Saint-Aubin) и Еллевиу; он попросил о том театральную дирекцию, скромно сказав: «Если это возможно»; директор театров ловко заметил, что для победителя Италии нет ничего невозможного, и что слово «невозможно» уже для него давно не существует.

Наполеон, несмотря на общее к себе благорасположение, не уповался фимиамом лести и, обдумывая хладнокровно свое положение, начал опасаться, чтобы слишком продолжительное бездействие не повело к забвению его высоких заслуг и не охладило восторженности его почитателей. «В Париже, — говорил он, — ни о чем не помнят долго. Если я буду сидеть сложа руки, то просто погибну. В этом новом Вавилоне одна известность беспрестанно сменяется другою; как только я побываю три раза в театре, так никто уже на меня и смотреть не станет: надобно выезжать как можно реже». Потом, когда Бонапарту говорили, что его появление всегда возбуждает восторг, он отвечал словами Кромвеля: «Э! Да народ с таким же бы восторгом пошел смотреть, если б меня повели и на эшафот». Он отказался от торжественного представления, предложенного в его честь дирекцией театров, и ездил на спектакль не иначе, как в закрытую ложу.

Уже с этой самой поры против него замышлялись заговоры. Одна женщина известила Наполеона, что его хотят отравить: немедленно произведено следствие, и мирный судья округа отправился на квартиру женщины, приславшей предостережение. Эту несчастную нашли плавающей в своей крови: убийцы, извещенные, что она узнала и открыла их заговор, хотели новым преступлением скрыть следы своего злоумышления.

Наполеон, устраненный от Директории, пожелал быть членом Французской академии, хотя, правду сказать, ему было вовсе не до ученых или литературных занятий, и был принят на место Карно, замешанного по 18 фруктидору. Письмо, написанное им по этому случаю к президенту Камю (Camus), так любопытно, что мы приведем его целиком:

«Гражданин президент,

Люди избранные, члены Французской академии, сделали мне честь, приняв меня в число своих товарищей.

Я чувствую, что останусь надолго их учеником, прежде чем сравняюсь с ними.

Если бы я знал какой-нибудь другой способ показать им мое уважение, то употребил бы его.

Истинные торжества, которые не влекут за собою никаких сожалений, суть торжества над невежеством.

Самое благородное, равно как и самое полезное народное занятие, есть содействовать распространению человеческих знаний и идей.

Истинное могущество Французской республики должно отныне состоять в том, чтобы ей не была чужда ни одна новая идея.

Бонапарт»

Такой язык был удивителен в устах человека, достигшего верховной власти одними чисто военными подвигами. Но Наполеон хотел показать, что он не ослеплен счастьем. Для достижения той возвышенной цели, которую гений его имел уже в виду и к которой пылко и постоянно стремилась его мысль, ему нужно было проявить в себе более, чем полководца, напыщенного успехами и готового оценивать одни только военные достоинства и личную храбрость. Ему нужно было, чтобы нация, над которой он хотел царствовать, видела в нем не только человека, способного защищать ее оружием, но еще и такого, который бы более всякого другого умел покровительствовать развитию ее умственных богатств.

Но наступил ли час обнаружить тайные замыслы, питаемые им с самого времени итальянской кампании? Наполеон признал, что час этот еще не пришел, и потому должен был стараться как можно скорее выйти из бездействия, которое могло если не совсем уничтожить, то, по крайней мере, уменьшить славу его имени.

Таким образом, решение об экспедиции в Египет было принято. Директория не противилась исполнению этого проекта, потому что ее недальновидность, усматривая опасности одного только следующего дня, заставляла ее желать удаления знаменитого воина, и она не рассчитала, что новые его успехи послужат к большему обожанию нации и, следовательно, умножат к нему любовь народа, чего именно Директория и опасалась. Бонапарт, который один составил план экспедиции, один и занялся его исполнением и принял на себя все устройство войск, назначенных в экспедицию. Он же занялся и составлением разных комиссий из ученых и артистов, которые должны были сопровождать французские войска для того, чтобы успехи его оружия могли также служить и распространению успехов образованности. Когда Наполеона спросили, долго ли он намерен оставаться в Египте, он отвечал: «Или несколько месяцев, или шесть лет, глядя по обстоятельствам». Он взял с собой походную библиотеку, составленную из томов форматом в восемнадцатую долю листа, заключавшую в себе книги по ученым и художественным предметам, географии и истории, путешествия и поэтические сочинения, романы и политику. В его каталоге стояли: Плутарх, Полибий, Фукидид, Тит-Ливии, Тацит, Рэналь, Вольтер, Фридрих Второй, Гомер, Тассо, Оссиан, Виргилий, Фенелон, Ла-Фонтен, Руссо, Мармонтель, Ле-Саж, Г°те, книги Ветхого и Нового Завета, Коран, книга Вед, Дух Законов и Мифология.

Перед самым отъездом из Парижа Наполеон чуть совсем не остался в Европе по причине несогласий Бернадота с венским кабинетом, возникших в связи с тем, что венская чернь оскорбила трехцветное знамя, которое французский посол выставил на своем доме. Директория настоятельно хотела удовлетворения за эту обиду и готова была предпринять снова войну, которую бы по-прежнему должен был вести Наполеон. Но этим расстроились бы его планы, и потому он заметил Директории, что «не случайности должны управлять политикой, а политика случайностями». Директория вынуждена была уступить замечанию столь очевидно справедливому, и Наполеон отправился в Тулон.

Прибыв 8 мая 1799 года в этот город, бывший колыбелью его известности и славы, Бонапарт узнал, что драконовские законы, которые действовали в Тулоне по случаю эмиграций и строго соблюдались со времени 18 фруктидора, заставляли еще скорбеть и трепетать весь девятый военный округ. Не имея права распоряжаться в стране, ему не подчиненной, он, как член Академии, обратился к южным военным комиссарствам, уговаривая их быть почеловеколюбивее в своих решениях.

«Я с величайшей горестью узнал, — пишет он им, — что семидесятии восьмидесятилетние старцы и несчастные женщины, беременные или окруженные детьми, были расстреляны за намерение эмигрировать.

Разве воины свободы стали палачами?

Разве сострадание, которое не оставляло их в самом пылу битв, умерло в их сердце?

Закон 19 фруктидора был мерой, принятой для общественной безопасности. Его целью было наказывать заговорщиков, а отнюдь не несчастных женщин и хворых стариков.

Поэтому-то я и прошу вас, граждане, каждый раз, как на ваш суд предстанет или старец, имеющий более шестидесяти лет, или женщина, объявлять, что вы даже в битвах щадили жизнь женщин и старцев.

Воин, который подписывает приговор безоружного, не кто более как подлец».

Этот великодушный поступок Бонапарта спас жизнь одному престарелому эмигранту, которого тулонский военный суд приговорил было к смерти. Нельзя не сказать, что такое снисхождение к беспомощным старцам и женщинам в воине, привыкшем на полях сражений к зрелищу человеческой крови, заслуживает совершенного одобрения, тем более что воин этот принуждает разделять свое мнение не силой оружия и не властью, а одним уважением, приобретенным заслугами. В этом письме Бонапарта, как члена Французской академии, к военным властям Южной Франции есть какое-то глубокое чувство превосходства силы мысли над силой меча в великом деле успехов общественной образованности.

Когда уже все было готово к отъезду и флот был готов поднять паруса, Наполеон сказал своей армии следующую речь:

«Господа офицеры и солдаты!

Два года тому назад я принял начальство над вами: в то время вы находились около Генуи, терпели во всем недостаток, даже до того, что многие из вас должны были продать свои часы, чтобы добывать дневное пропитание. Я обещал, что помогу вашему горю, и привел вас в Италию, где вы нашли всего вдоволь… Правда ли? Сдержал ли я слово?»

Войско отвечало единогласно: «Правда!»

Наполеон продолжал:

«Так знайте же, что вы еще не все сделали для отечества, и что отечество еще не все сделало для вас.

Теперь я поведу вас в страну, где ваши подвиги превзойдут все то, что вы уже совершили и чему удивляется вселенная; вы там окажете отечеству те заслуги, которых оно вправе ожидать от армии непобедимых.

Даю слово, что по возвращении из этого похода каждый солдат будет иметь на что купить шесть десятин земли.

Вам предстоят новые опасности, которые разделит с вами наш флот. Наш флот не имел еще случая увенчаться лаврами и не приобрел еще славы, равной вашей; но мужество моряков не уступит вашей храбрости: они решились побеждать и с вашей помощью исполнят свое намерение.

Передайте им вашу уверенность в непобедимости, которая никогда не была обманута; помогайте им в их усилиях; живите с ними в том согласии, которым отличаются люди единодушные и преданные успехам одного и того же дела; помните, что и наши морские войска стяжали права на народную признательность.

Приучитесь к морским маневрам; внушайте ужас врагам и на суше и на море; подражайте в этом случае римским воинам, которые победили Карфаген в открытом поле и разбили карфагенян на их кораблях».

Ответом армии на эту речь был крик: «Да здравствует республика!»

Жозефина провожала мужа до Тулона. Бонапарт страстно любил ее. Расставанье их было самое трогательное. Предвидя опасности, предстоящие Наполеону, они могли думать, что расстаются навечно. Эскадра вышла в море 19 мая.

ГЛАВА VII [Экспедиция в Египет]

Эскадра, выйдя из Тулона, пошла к Мальте. Однажды вечером, когда флотилия плыла по Сицилийскому морю, секретарь главнокомандующего заметил на закате солнца вершины Альп и сказал об этом Бонапарту; тот отвечал, что не верит. Но адмирал Брюэс, посмотрев в подзорную трубу, подтвердил слова Бурриенна. Тогда Наполеон вскричал: «Альпы!» И после минутного раздумья прибавил: «Нет, не могу видеть без особенного чувства землю Италии! Вот восток; еду туда. Еду на предприятие опасное. Эти горы повелевают долинами, на которых я столько раз имел счастье водить французов к победам. С французами я и опять останусь победителем».

Во все продолжение навигации Наполеон любил заниматься разговорами с сопровождавшими его генералами и учеными и беседовал с ними сообразно занятиям каждого. С Монжем и Бертолетом, которых часто призывал к себе, он рассуждал о науках положительных и даже о метафизике и политике. Генерал Кафарелли Дуфолга, которого он особенно любил и уважал, доставлял ему также ежедневные случаи к развлечению живостью своего ума и привлекательностью разговоров. Наполеон находил удовольствие беседовать после обеда и предлагать самые затруднительные вопросы о важнейших предметах; он подстрекал своих собеседников к спорам или для того, чтобы изучать их характеры, или затем, чтобы самому черпать из источника их познаний, и всегда отдавал предпочтение тому из них, который смелее и ловчее поддерживал неправдоподобные парадоксы. Ясно, что эти разговоры были для него, так сказать, только умственной гимнастикой. Он любил также рассуждать о начале мира и о вероятном его разрушении. Мысль его и воображение останавливались только на одних важных и обширных предметах.

После благополучного двадцатидневного плавания французская эскадра 10 июня пришла к Мальте и заняла ее без сопротивления, что заставило Кафарелли после осмотра укреплений сказать Бонапарту: «Ну, генерал, слава Богу, что еще нашлось кому отворить нам ворота крепости». Однако же Наполеон, в бытность даже на острове Святой Елены, не сознавался в том, что Мальта сдалась ему вследствие тайных отношений. Он говорил: «Я взял Мальту в Мантуе; великодушный поступок с Вурмзером склонил к покорности гроссмейстера и кавалеров». Но Бурриенн, напротив, утверждает, что кавалеры нисколько не участвовали в этом деле.

Как бы то ни было, только Наполеон недолго оставался в Мальте. Флот поплыл к Кандие и 25 июня пришел к этому острову; этот-то самый объезд и обманул Нельсона, который полагал встретить французскую эскадру при Александрии. Случай весьма счастливый для французов, и Брюэс говорил, что английский адмирал, будь с ним не более десяти кораблей, имел бы на своей стороне все ручательства в успехе. «Дай Господи, — часто говаривал он, глубоко вздыхая, — дай Господи не встретиться нам с англичанами!»

Не выходя на берег Африки, Бонапарт решил еще раз обратиться к своим воинам, чтобы более возбудить их энтузиазм напоминанием предстоящего огромного подвига и предупредить об опасностях на случай, если бы они упали духом или не стали строго соблюдать дисциплину. Вот знаменитая прокламация, изданная им по этому случаю:

«Бонапарт, член Национальной академии, главнокомандующий войсками.

На корабле Лориан, 4 мессидора VI года. Воины!

Вам предстоит сделать завоевание, последствия которого будут неисчислимы как в отношении к просвещению, так и к всемирной торговле. Вы этим нанесете Англии самый верный и самый чувствительный удар в ожидании того, которым совершенно сокрушите ее.

Нам придется сделать несколько трудных переходов; дать много сражений; мы успешно исполним наши преднамерения; за нас судьба. Беи мамелюков, которые исключительно благоприятствуют английской торговле, которые наносят неприятности нашим негоциантам, которые тиранят бедных обитателей берегов Нила, эти самые беи через несколько дней после нашего прибытия не будут более существовать.

Народы, с которыми вы будете в сношениях, магометане; их первая заповедь: Нет Бога кроме Аллаха, и Магомет пророк Его. Не спорьте с ними; поступайте с магометанами, как поступали с евреями, как поступали с итальянцами; обращайтесь почтительно с их муфтиями, с их имамами, как обращались с духовными лицами других народов.

Римские легионы покровительствовали всем религиям. Вы встретите здесь обычаи, отличающиеся от обычаев европейских: привыкайте к ним.

Народы, к которым мы идем, обращаются с женщинами не так, как мы; но того, кто насилует, во всякой стране считают за изверга.

Грабеж обогащает немногих, бесчестит всех, уничтожает ресурсы и делает нашими врагами тех, чье благорасположение нам нужно.

Первый город, который мы встретим на нашем пути, сооружен Александром; мы на каждом шагу найдем великие воспоминания, достойные воспламенить дух французов».

Вслед за этой прокламацией Бонапарт отдал приказ по армии, которым объявлялась смертная казнь всякому, кто будет грабить, насиловать, налагать контрибуции или делать какие бы то ни было поборы. За строгим исполнением этого приказа велено неослабно наблюдать старшим начальникам, и малейшее упущение оставлено на их ответственности, которой они подвергнуты и за всякое другое упущение по службе.

Все эти распоряжения сделаны по примеру распоряжений в подобных случаях римлян, о которых Бонапарт напоминал в своей прокламации так кстати и в которой всего замечательнее то, что возбуждая мужество своих воинов, не приписывает, подобно иным полководцам, всех своих титулов, а называет себя просто членом Французской академии и тем как бы основывает свое влияние на миролюбивой силе мышления. Заметим, что в этом самом Египте Александр выдавал себя за сына Юпитера, Кесарь за потомка богов, Магомет за пророка; вспомним, что Аттила называл себя Бичом Божиим, и подивимся великому полководцу, который в своих официальных письмах и прокламациях подписывался просто: член Национальной академии.

Флот прибыл к Александрии 1 июля. За два дня перед тем Нельсон был у той же гавани, но удивленный, что не встретил французской эскадры, предположил, что она направилась к берегам Сирии, и отплыл к Александретте. Бонапарт, узнав об этом и предусматривая скорое возвращение Нельсона, решил немедленно произвести высадку войска. Адмирал Брюэс всеми силами противился скорому исполнению этой меры; но Бонапарт настоял, сказав Брюэсу, который просил отсрочки только на двенадцать часов: «Послушайте, адмирал, мне некогда терять времени; фортуна дает мне три дня; если я ими не воспользуюсь, то мы погибли».

Адмирал, к счастью эскадры, был вынужден уступить; мы «говорим, к счастью», потому что Нельсон не замедлил возвратиться в Александрию. Но было уже поздно; быстрота действия главнокомандующего спасла армию, которая вся успела перейти на сушу.

Высадка произведена в ночь с 1 на 2 июля в час пополуночи, в Марабу, в трех лье от Александрии. Войска немедленно устремились на этот город и взяли его приступом. Клебер, руководивший атакой, был ранен в голову. Впрочем, эта победа не стоила французам больших потерь. В покренном городе не допустили ни грабежа, ни убийств.

В минуту высадки Бонапарт писал египетскому паше:

«Исполнительная Директория Французской республики неоднократно обращалась к Блистательной Порте с просьбой наказать египетских беев за оскорбления, наносимые французским негоциантам.

Но Блистательная Порта объявила, что беи, люди своенравные и корыстолюбивые, не внимают голосу справедливости, и что Порта, со своей стороны, не только не поощряет беев к оскорблению своих давних союзников французов, но еще и лишает их своего покровительства.

Французская республика решилась послать сильную армию для прекращения разбойничества египетских беев, точно так же, как вынуждена была в текущее столетие посылать армии против беев тунисских и алжирских.

Ты, который бы должен был быть верховным начальником беев и которого они держат в Каире, лишив всякой власти, ты должен радоваться моему пришествию.

Тебе, без сомнения, должно уже быть известно, что я не пришел действовать против Корана и против султанского правительства; ты знаешь, что во всей Европе одни только французы верные союзники Блистательной Порты.

Приди же на встречу со мной, и вместе мы проклянем богоотступное племя беев».

Заняв Александрию, Наполеон поспешил издать прокламацию к ее жителям:

«Бонапарт, член Национальной академии, главнокомандующий французской армии.

С довольно давних пор беи, управляющие Египтом, наносят обиды французской нации и притесняют французских негоциантов; пришел час их наказания.

С давних пор эта стая невольников, купленных на Кавказе и в Грузии, властвует над прекраснейшей страной в мире; но Бог, от которого зависит все, повелел, чтобы их владычеству положен был конец.

Народы Египта! Вам скажут, что я пришел разорить вашу религию; не верьте! Отвечайте клеветникам, что я пришел затем, чтобы возвратить вам ваши права, наказать похитителей, и что я, более чем мамелюки, чту Бога, Его пророка и аль-Коран (?!!). Скажите им, что перед Богом все люди равны; одни только добродетели, да премудрость и таланты полагают между ними различие. А какие же добродетели, какая премудрость, какие таланты отличают мамелюков и дают им право пользоваться исключительно всеми сладостями жизни?

Если Господь Бог отдал Египет им во владение, то пусть они покажут заключенное условие. Но Господь Бог милосерден и справедлив к народу.

Каждый египтянин признается способным занимать места по службе; умнейшие, просвещеннейшие, добродетельнейшие станут управлять страной, и народ будет счастлив.

Было время, что вы имели большие города, большие каналы, большую торговлю; отчего же все это исчезло, как не от скупости, несправедливости и тиранства мамелюков?

Кадии, шейхи, имамы, шорбаджи, скажите народу, что мы друзья истинных мусульман. Не мы ли искони были друзьями султана (да исполнит Господь все его желания!) и недругами его неприятелей? А мамелюки, напротив, разве не вышли из повиновения султану, которому не покоряются и доныне?

Трижды блаженны те, которые будут заодно с нами! Они пойдут в чины, и богатство их приумножится. Блаженны те, которые не примут ничьей стороны! Они будут иметь время узнать нас, и узнав, возьмут нашу сторону. Но горе, трижды горе тем, которые пристанут к мамелюкам и поднимут оружие против нас! Для них не будет надежды: они все погибнут».

Бонапарт, поручив Клеберу начальство в Александрии, отправился оттуда 7 июля, по дороге в Дамангур, через пустыню, где голод, жажда и нестерпимый зной заставили армию переносить неслыханные страдания, от которых многие солдаты погибли. В Дамангуре страдания эти несколько облегчились; Бонапарт учредил там главную квартиру и расположился в доме одного престарелого, богатого шейха, который притворился бедняком, чтобы избавиться от ожидаемых притязаний. Наполеон продолжал поход на Каир и в течение четырех дней успел разбить мамелюков при Раманиге (Ramanieh) и истребить кавалерию и флотилию беев в Хебресе. В этом последнем сражении главнокомандующий построил свои войска в каре, и быстрота натиска храброй неприятельской кавалерии не могла расстроить их. В битве при Хебризе, где дивизионный генерал Пере, атакованный превосходными силами, сумел не только выйти из опасного положения, но и склонить победу на свою сторону, принимали личное участие члены ученой экспедиции Монж и Бертолет, и оба оказали войску важные услуги своею храбростью.

Все эти успешные действия против арабов были только предвестниками победы более значительной, которая отворила французам ворота Каира. В конце июля французская армия встречена Мурад-беем у подножия пирамид. Бонапарт, воодушевленный видом этих исполинских памятников, вскричал перед самым началом битвы: «Воины, вы будете теперь сражаться с властелинами Египта; не забудьте, что с вершин этих памятников на вас смотрят сорок веков!»

Сражение это названо Ембабегским, от имени близлежащего селения. В нем мамелюки были совершенно поражены после упорного боя, продолжавшегося девятнадцать часов. Вот описание этой страшной и кровопролитной битвы, составленное самим победителем.

СРАЖЕНИЕ ПРИ ПИРАМИДАХ

Третьего числа, на утренней заре, мы начали встречать неприятельские авангарды, которых гнали от селения до селения.

В два часа пополудни мы стояли перед неприятельскими ретраншементами.

Я приказал дивизиям генералов Дезе и Ренье занять позицию на правом фланге между селений Джизега и Ембабега так, чтобы они могли отрезать неприятелю дорогу на Верхний Египет, по которой он, естественно, должен был отступать. Армия наша была расположена в том же боевом порядке, как и в сражении при Хебресе.

Едва Мурад-бей приметил движение генерала Дезе, как решился атаковать его; на этот фланг он выслал одного из отважнейших своих беев и отряд лучших войск, который с быстротой молнии напал на обе наши дивизии. Неприятелей подпустили на расстояние пятидесяти шагов и тогда уже осыпали градом пуль и картечи, от которых погибло их множество. Тогда они кинулись между двух дивизий, попали под перекрестный огонь и поражены совершенно.

Я воспользовался этим мгновением и приказал генералу Бону, стоявшему на берегу Нила, атаковать ретраншементы, а генералу Виалю, командующему дивизией генерала Мену, стать между этими ретраншементами и остатком вышедшего из них неприятельского отряда с тройной целью: первое, не допустить остатков отряда возвратиться в ретраншементы, второе, запереть в них войско Мурад-бея, и третье, в случае надобности, напасть на него с левого фланга.

Лишь только генералы Виаль и Бон заняли назначенные им позиции, они приказали первым и третьим дивизионам всех своих батальонов построиться в колонны к атаке, а вторым и третьим оставаться в каре, всего в три ряда, и идти подкреплять колонны к атаке.

Колонны к атаке дивизии генерала Бона кинулись под командою храброго генерала Рампона на ретраншементы с обычным своим мужеством и несмотря на огонь довольно значительной неприятельской артиллерии; тогда мамелюки, выскочив из ретраншемента во весь галоп, бросились на них. Но колонны успели остановиться, стать в каре и встретили наездников градом пуль и щетиной штыков. Место битвы в одну минуту было устлано неприятельскими трупами, и мы скоро овладели ретраншементами. Мамелюки, обращенные в бегство, толпами кинулись в сторону своего левого крыла; но тут был поставлен батальон карабинеров, и мамелюки, спасаясь, должны были проходить под его батальным огнем не больше, как в расстоянии пяти шагов; они падали целыми грудами. Многие из них бросились в Нил и потонули.

Нам досталось более четырехсот верблюдов с багажом и пятьдесят орудий. Я полагаю потерю мамелюков в две тысячи человек их лучших наездников. Большая часть их беев или убиты, или ранены. Мурад-бей ранен в лицо. Наша потеря простирается от двадцати до тридцати человек убитыми и до ста двадцати ранеными. В ту же ночь неприятель оставил Каир. Все его канонирские лодки, корветы, брики и даже один фрегат сожжены, и 4 числа наши войска вступили в Каир. Ночью чернь сожгла дома беев и наделала много беспорядков. В Каире, где свыше трехсот тысяч жителей, чернь-народ самый негодный.

Войско, состоящее под моей командой, уже столько раз сражалось против неприятеля, превосходящего числом, что я не стал бы хвалить ни его мужества, ни присутствия духа в настоящем деле, если бы это сражение не было для него в совершенно новом роде, требовавшем величайшего хладнокровия, которое так несовместимо с живостью нашего характера. Увлекись оно своей обыкновенной пылкостью, то не одержало бы победы, которая могла быть одержана только посредством величайшего хладнокровия и великого терпения.

Мамелюкская кавалерия показала большую храбрость. Эти всадники защищали не одну свою жизнь, но и богатство; не было ни одного из них, на котором бы наши солдаты не нашли трех, четырех и пяти сотен луидоров.

Вся роскошь мамелюков состоит в их лошадях и оружии. Жилища их просто лачуги. Мудрено найти землю более обильную и жителей более несчастных, необразованных, униженных. Они предпочитают мундирную пуговицу наших солдат шестифранковой монете; в деревнях они не знают даже употребления ножниц. Жилища их построены из грязи. Всю их мебель составляют циновка да два-три глиняных горшка. Они едят мало и вообще довольствуются весьма немногим. Не знают мельниц; так что нам случалось стоять биваками на полях, покрытых на необозримое пространство хлебом, и однако же не иметь муки. Мы питались одной зеленью и мясом. Малое количество муки, потребляемой жителями, мелется ими на камнях вроде ручных жерновов; а в некоторых больших селениях есть мельницы, действующие посредством волов.

Нас беспрерывно тревожили тучи арабов, которые есть величайшие разбойники и мерзавцы в свете; им все равно бить что турка, что француза, только бы кто попался им в руки. Бригадный генерал Мюирер и многие адъютанты были убиты этими разбойниками, засевшими на своих маленьких отличных лошадях по оврагам и за возвышениями: беда тому, кто только на сто шагов отойдет от своей колонны. Генерал Мюирер, несмотря на убеждения караулов цепи, захотел, по влечению судьбы, действие которого я часто замечал на людях, близких к смерти, один взойти на возвышенность в двухстах шагах от лагеря; за нею скрывались три бедуина и убили его. Республика понесла в нем действительную потерю: он был одним из храбрейших генералов, которых я знаю.

Республика нигде не может так близко и так выгодно основать колонию, как в Египте. Климат тамошний, по причине прохладных ночей, очень здоров. У нас, несмотря на пятнадцатидневный переход, на всевозможные утомления, на недостаток вина и всего того, что могло бы подкрепить человека, нет до сих пор больных. Солдаты наши нашли большое пособие в пастеках, разновидности дынь, которых здесь большое множество…

Артиллерия отличилась в особенности. Я прошу вас произвести в дивизионные генералы бригадного генерала Доммартена. Начальника бригады Детена (Destaing) я произвел в бригадные генералы; генерал Заиончек отлично исполнил многие важные поручения, который я возлагал на него. Провиант-мейстер Суси (Sucy) плыл с нашей флотилией по Нилу, чтобы облегчить нам доставку провианта из Делты. Видя, что я ускоряю марш, и желая быть при мне во время сражения, он, несмотря на опасность, сел на канонирскую лодку и отделился от флотилии. Лодка его стала на мель, и он был со всех сторон окружен многочисленным неприятелем; провиант-мейстер показал при этом случае величайшее мужество; очень опасно раненный в руку, он своим примером успел, однако же, воодушевить экипаж и спасти лодку.

С самого отбытия из Франции мы не получаем оттуда никаких известий…

Прошу вас приказать выдать жене гражданина Ларрея, главного врача армии, награждение в тысячу двести франков. Муж ее своим усердием и деятельностью оказал нам в пустыне величайшие услуги. Я не знаю ни одного врача, который бы мог лучше его занимать должность главного начальника подвижных лазаретов».

На другой день, 4 термидора (22 июля), Бонапарт пришел к Каиру и издал следующую прокламацию:

«Жители Каира, я доволен вашими поступками; вы хорошо сделали, что не приняли стороны моих неприятелей. Я пришел истребить племя мамелюков, покровительствовать торговле и природным жителям страны. Пусть все, которые боятся, отложат страх; которые бежали от домов своих, пусть возвратятся; продолжайте молиться и сегодня, как молились вчера, я желаю, чтобы вы молились всегда. Не опасайтесь нисколько за ваши семейства, ваши дома, вашу собственность и, главное, за религию вашего пророка, которого я люблю. Так как для спокойствия города необходимо, чтобы в нем была устроена власть, блюстительница порядка, то учреждается диван, состоящий из семи присутствующих, из которых два будут всегда находиться при коменданте, а четверо наблюдать за порядком в городе и действиями полиции».

Бонапарт произвел 24 июля въезд в столицу Египта. Двадцать пятого он так писал брату своему Иосифу, члену Пятисотенного Совета:

«Ты прочитаешь в публичных ведомостях бюллетени о сражениях наших в Египте и о покорении этой страны, которое было довольно оспариваемо для того, чтобы прибавить новый лавровый листок к победному венцу нашей армии. Египет, земля из всех земель богатейшая рисом, пшеницей, овощами, мясом. Непросвещение здесь совершеннейшее. Нет денег, нет даже на выдачу жалованья войску. Я могу возвратиться во Францию через два месяца.

Постарайся, чтобы мне к моему приезду была готова какая-нибудь мыза или около Парижа, или в Бургундии. Я думаю провести на ней зиму».

Это письмо доказывает, что Наполеон считал свое завоевание обеспеченным, и полагал, что уже без всякой опасности может положиться в его сохранении на благоразумие и искусство своих помощников. Но зачем же это нечаянное возвращение во Францию? Затем ли, как некоторые полагали, чтобы извлечь из нее новые подкрепления военным силам и положить начало колонизации, или только имел он в виду приблизиться к театру, в котором должен был играть первую роль, и полагал, что пришло время сбыться обстоятельствам, которые он давно предвидел и желал для своих личных выгод? Нам кажется, что последнее предположение вероятнее первого.

ГЛАВА VIII [Поражение под Абукиром. Распоряжения Наполеона в Египте. Сирийская кампания. Возвращение в Египет. Абукирская битва. Отъезд во Францию.]

Пока Дезе преследовал Мурад-бея в Верхнем Египте, Наполеон занимался в Каире организацией управления египетскими областями. Но Ибрагим-бей, который устремился в Сирию, принудил своими маневрами победителя-законодавца возвратиться на поле битв. Бонапарт настиг и разбил его при Салехее (Salehey'h). В этом сражении ранен храбрый Сулковский.

Радость войска при этой новой победе была вскоре смущена печальным известием. Клебер через нарочного уведомил Бонапарта, что французский флот после мужественной обороны истреблен Нельсоном при Абукире. Едва слух об этом распространился по армии, как ее смущение и неудовольствие дошли до высочайшей степени. И солдаты, и начальники, которыми овладело беспокойство еще на первых днях после высадки, почувствовали более чем когда-нибудь припадки ностальгии и начали роптать. Наполеон, измерив одним взором всю степень поражения французского флота, сначала, казалось, сам упал духом; и когда ему сказали было, что Директория, наверное, примет меры, чтобы как можно скорее помочь такому несчастью, он с живостью отвечал: «Ваша Директория не что больше как… Они завидуют мне и боятся меня; они оставят меня здесь на погибель. Да и притом, продолжал он, указывая на свой главный штаб, — разве вы не видите всех этих лиц? Смотрите, им так и хочется поскорее уйти».

Но уныние не могло долго владеть душою великого человека, и он тут же воскликнул: «Быть так! Мы или останемся здесь, или выйдем отсюда великими людьми, великими, как древние!!»

С этой минуты Бонапарт стал неутомимо заниматься гражданским устройством Египта. Он больше чем когда-нибудь постиг необходимость привлечь на свою сторону жителей и учредить постоянные заведения. Одним из первых таких заведений было учреждение академии, по примеру парижской. Он разделил ее на четыре класса: математический, физический, политической экономии, литературный и свободных художеств. Президентом назначен Монж, а титулом вице-президента Наполеон почтил самого себя. Открытие этой академии было торжественное, и при этом случае бессмертный воин повторил то, что уже было им сказано при принятии его в члены Французской академии; он снова сказал, что торжество над невежеством величайшее из торжеств, и что успехи его оружия суть успехи просвещения.

Бонапарт пользовался уже доверием у мусульман, и они приглашали его на все свои празднества. По поводу этого он присутствовал, а не председательствовал, как говорили, на празднике в честь разлития Нила и рождения Магомета. Уважение, оказываемое им при всяком случае к религии лжепророка, немало содействовало приобретению большого влияния над египтянами. В подобном образе поведения иные видели симпатию к исламизму, но в нем скрывалась одна только политическая хитрость. Бурриенн[2], как очевидец, опровергает показания Вальтер Скотта и некоторых других писателей, которые говорили, что Бонапарт принимал деятельное участие в торжественных обрядах мусульманского вероисповедания, и свидетельствует о том, что Бонапарт присутствовал при этих обрядах как простой зритель и всегда в мундире. Говоря по правде, должно сказать, что Наполеон не был ни христианином, ни мусульманином; он и его армия были в Египте представителями французской философии, веротерпимого скептицизма и религиозного равнодушия восемнадцатого столетия. Только за неимением в голове положительной религии, Бонапарт питал в душе неопределенную религиозность. Но это расположение, которое предохранило его от современной иерофобии, и позволяло ему серьезно разговаривать с имамами и шейхами, как, бывало, разговаривал он с духовными лицами из христиан и евреев, это расположение не склоняло его ни к Евангелию, ни к аль-Корану.

Учреждение Французской республики праздновали в Каире 1 вендемьера VII года. По этому случаю Наполеон сказал своим воинам следующую речь:

«Воины, пять лет назад отечество было в опасном положении; вы взяли обратно Тулон, и это было предзнаменованием падения ваших врагов. Через год вы поразили австрийцев при Дего; на следующий год были уже на Альпах. Два года тому назад вы боролись с Мантуей и одержали знаменитую Сен-Жоржскую победу. В прошлом году вы, по возвращении из Германии, были у истоков Дравы и Изонзы. Кто бы мог тогда сказать, что ныне вы будете на берегах Нила, в центре древнего материка? На вас обращены взоры целого мира, начиная от англичан, знаменитых в торговле и искусствах, до варваров бедуинов. Воины, прекрасна судьба ваша, потому что вы достойны своих дел и того мнения, которое о вас имеют. Вы или умрете смертью храбрых, как ваши товарищи, имена которых написаны на этой пирамиде[3], или возвратитесь в отечество, покрытые лаврами, и будете в удивление всем народам.

В эти пять месяцев, что мы оставили Европу, мы были предметом беспрерывной попечительности наших соотечественников. В нынешний день сорок миллионов наших сограждан празднуют день учреждения республики; сорок миллионов человек думают о вас, и все говорят: они своими трудами, своей кровью купили нам общий мир, спокойствие, процветание торговли и общественную свободу».

Шейхи, в свою очередь, в знак признательности к тому участию, которое Бонапарт принимал в их празднествах, захотели, по крайней мере по наружности, принять участие в торжестве французов; они огласили главную мечеть песнями радости и молили Аллаха «благословить любимца победы[4] и увенчать успехом храбрых пришельцев с Запада».

Посреди этих дружественных сношений начальники мамелюков, Ибрагим и Мурад-бей, будучи союзниками Англии, старались произвести восстание, которое не замедлило вспыхнуть и в самой столице Египта. Бонапарт был тогда в Старом Каире и едва узнал о происходившем, тотчас же поспешил прибыть в свою главную квартиру. Улицы Каира были немедленно очищены французскими войсками, которые принудили мятежников укрыться в большую мечеть, где вскоре артиллерия начала громить их. Они было не хотели сдаваться; однако же гром орудий, подобие грому небесного, подействовал на их суеверие, и они стали готовы к покорности. Но Наполеон отверг поздние предложения, сказав: «Час милосердия прошел; вы начали, — я кончу». Двери мечети были в ту же минуту отбиты, и кровь турков полилась потоком. Кроме наказания непослушных за мятеж, Бонапарт имел еще в виду и отомстить за смерть генерала Дюпюи, коменданта города, и за смерть храброго Сулковского, которого он очень любил и уважал.

Влияние Англии, подстрекнувшей мятеж в Каире и восстание целого Египта, сделало то, что и диван константинопольский стал относиться неприязненно к французам. Султан издал манифест, исполненный ругательств, которым предавал проклятию французскую армию и повелевал своим войскам уничтожить ее. Бонапарт отвечал прокламацией, которая оканчивалась следующими словами: «Набожнейший из пророков сказал: мятеж дремлет; да будет проклят тот, кто возбудит его!»

Через некоторое время, Наполеон отправился в Суэц, чтобы увидеть следы древнего канала, соединявшего Нил с Красным морем. Ему сопутствовали Монж и Бертолет. Пожелав осмотреть Моисеевы источники, Бонапарт ночью потерял дорогу и едва не сделался жертвой своего любопытства. «Чуть-чуть не погиб я, как фараон, сказал он по этому случаю, — а славное бы сравнение для ораторских речей!»

Отшельники горы Синая, услышав, что он недалеко от них, прислали к нему депутацию с просьбой вписать свое имя в книгу посетителей, вслед за именами Али, Саладина, Ибрагима и прочих. Наполеон не отказал им в этом удовольствии, тем более что оно удовлетворяло его собственному честолюбию и жажде известности.

Между тем Джеззар-паша овладел крепостью Эль-Ариш в Сирии. Наполеон, помышляя с некоторых пор о походе в эту область, тотчас же решился исполнить свое намерение. Известие об успехах Джеззар-паши он получил в Суэце и поспешил возвратиться в Каир, чтобы взять войска, нужные для новой экспедиции; упрочив спокойствие столицы казнью нескольких начальников бывшего мятежа, он оставил Египет и вступил в Азию. Перед ним лежала степь; он поехал на верблюде, животном, более лошади способном переносить утомление и зной. Наполеон настиг свой авангард, который было заблудился в пустыне, в ту самую пору, как войско, его составлявшее, начинало уже отчаиваться и изнывало от усталости и жажды. Бонапарт сказал своему авангарду: «Вот вам вода и съестные припасы; но если бы все это и не подоспело, так разве надо роптать и падать духом? Нет; учитесь умирать с честью».

Однако же физические страдания воинов доходили иногда до того, что подчиненность и дисциплина ослабевали. В палящих песках Аравии случилось, что французский солдат с трудом уступал своим начальникам несколько капель мутной воды или место в тени, как после, в России, спорил за уголок перед огнем или за кусок лошадиного мяса. Раз, когда главнокомандующий почувствовал себя изможденным, то ему, в знак особенной милости, предоставили склонить голову на обломок двери, и Наполеон говорит: «Это, конечно, было доказательством величайшего снисхождения».

Однажды Наполеон, приподняв ногой несколько камней, нашел камею императора Августа, которая была высоко оценена учеными. Сначала он отдал было эту камею Андреосси, но потом взял назад и подарил Жозефине. Эта прекрасная находка сделана в развалинах Пелузы.

Предприняв поход против турок в Сирию, Бонапарт предполагал косвенно действовать и против Англии. В его уме уже был составлен план экспедиции в Индию через Персию, и он написал к Типо-Саибу письмо такого содержания: «Ты, вероятно, уже знаешь, что я пришел к берегам Красного моря с неисчислимой и непобедимой армией, и хочу освободить тебя от железного ига Англии.

Спешу известить, что желаю, чтобы ты доставил мне, через Маскат или Моку, сведение о твоем политическом положении. Я бы даже желал, чтобы ты прислал в Суэц или в Каир какого-нибудь смышленого человека, пользующегося твоей доверенностью, с которым бы я мог переговорить».

Письмо это осталось без ответа. Оно было отправлено 25 января 1799 года, а власть Типо-Саиба сокрушилась вскоре после этого времени.

Бонапарт пришел к Эль-Аришу в середине февраля.

Крепость эта сдалась 16 февраля, после совершенного поражения мамелюков. Спустя шесть дней Газа отворила ворота победителю.

Когда подошли на довольно близкое расстояние от Иерусалима, то приближенные спросили Бонапарта, не желает ли он пройти этим городом. Наполеон с живостью возразил: «Что касается этого, то ни под каким видом! Иерусалим не входит в мою операционную линию; не хочу, по этим трудным дорогам, навязать себе на руки горцев, а с другой стороны, подвергнуться нападениям многочисленной кавалерии. Мне вовсе не нравится судьба Кассия».

Шестого марта Яффа взята приступом и предана на грабеж и убийство. Бонапарт, чтобы удержать неистовство солдат, послал своих адъютантов Богарне и Круазье, которые подоспели ко времени и спасли жизнь четырех тысяч албанцев и арнаутов, составлявших часть гарнизона и укрывшихся в пространных караван-сараях. Когда главнокомандующий увидел такое множество пленных, то воскликнул: «Что прикажете мне с ними делать? Чем мне их кормить? На чем переправить во Францию или в Египет? Вот наделали-то дела!» Адъютанты стали извиняться тем, что не принять капитуляции было бы опасно, и притом напомнили, что они были посланы именно для исполнения человеколюбивых видов главнокомандующего. Наполеон возразил:

«Да, без сомнения, в отношении к женщинам, детям, старцам; но мое приказание вовсе не касалось вооруженных солдат; лучше было умереть, чем привести мне всех этих несчастных. Ну, что я с ними стану делать?» И Наполеон целых три дня рассуждал об участи пленников, ожидая, не придут ли с попутным ветром какие суда, которые бы избавили его от необходимости снова проливать кровь людей. Но на море не появлялось ни одного паруса; войско начинало роптать, и приказ о расстреле арнаутов и албанцев отдан 10 марта.

Каиру возвещено о взятии Яффы следующей прокламацией:

«Во имя Бога, милостивого, милосердного, пресвятого, властителя вселенной, по воле своей управляющего своим творением, дающего победу, вот рассказ о милостях, которые Бог Всевышний послал Французской республике; а потому мы и овладели Яффою в Сирии.

Джеззар намеревался идти с разбойниками арабами в Египет, где обитают небогатые жители. Но судьбы Господни уничтожают хитрости людей. Джеззар хотел, по своему варварскому обычаю, проливать кровь по той причине, что он горд и слабоумен и напитался дурными правилами мамелюков; он не размыслил, что все происходит от Бога.

Двадцать шестого числа рамазана французская армия окружила Яффу. 27 главнокомандующий приказал сделать окопы; он увидел, что город вооружен пушками и заключает в себе много народу. 29 окопы были сделаны длиною на сто футов. Главнокомандующий велел поставить со стороны моря пушки, мортиры и батареи, чтобы удержать тех жителей, которые бы вздумали выйти из города.

В четверг, последний день рамазана, главнокомандующий сжалился над жителями Яффы и приказал предложить им сдаться; но вместо всякого ответа его посланный был задержан вопреки законам военным и Магометовым.

Бонапарт в ту же минуту закипел гневом; он велел палить из пушек и метать бомбы. Вскоре пушки на стенах Яффы были подбиты. К полудню сделан пролом; начался приступ, и французы меньше чем за час овладели городом и укреплениями. Обе армии вступили в рукопашный бой. Французы остались победителями, грабительство продолжалось всю ночь. В пятницу главнокомандующий сжалился над египтянами, находившимися в Яффе; он помиловал и богатых, и бедных, и с честью отпустил их в отечество. Таким же образом поступил он и с бывшими в Яффе жителями Дамаска и Алепа.

Во время сражения погибло от ружья и меча более четырех тысяч джеззаровых воинов. Французы потеряли немного людей. Раненых было мало, и то только те, которые успели незаметно прокрасться по дороге к мосту. О поклонники Бога! Покоритесь его судьбам; не перечьте Его воле; сохраняйте Его заповеди. Знайте, что земля есть Его собственность, и Он отдает ее кому хочет. Затем да будет над вами милость и благословение Божие».

Французская армия внесла с собою в Сирию болезнь моровой язвы; она развилась во время осады Яффы и с каждым днем более и более усиливалась. Генерал-адъютант Грезье до того боялся заразы, что ни до кого не хотел дотрагиваться; Наполеон по этому случаю сказал: «Если он боится язвы, так умрет от нее». И предсказание его сбылось во время осады Акры.

Бонапарт прибыл под Акру 16 марта и нашел большее сопротивление, чем ожидал. Генерал Кафарелли был тут смертельно ранен; умирая, он просил, чтобы ему прочитали предисловие Вольтера к Духу Законов, что показалось весьма странным главнокомандующему, который, однако же, был глубоко опечален потерей храброго генерала.

В это время получены в главной квартире известия из Верхнего Египта. Дезе уведомлял между прочим, что военное судно «Италия» погибло после кровопролитного и упорного боя на западном берегу Нила. Наполеон, гений которого не чужд был иногда влияния суеверных предрассудков, узнав об этом несчастье, вскричал: «Так и есть! Италия погибла для Франции; мои предчувствия никогда меня не обманывают».

Во время осады Акры выиграно французами славное сражение при горе Фаворской, в котором Клебер, атакованный и окруженный двенадцатью тысячами неприятельских всадников и таким же числом пеших воинов, мужественно выдержал их нападение, имея в своем отряде всего только три тысячи человек. Бонапарт, известясь о значительности неприятельских сил, пошел к Клеберу на помощь с одной дивизией. Прибыв на поле битвы, он построил ее в два каре и расположил их таким образом, что они составили с третьим каре Клебера равносторонний треугольник, и неприятель очутился в его середине. Ужасный огонь со всех трех углов этого треугольника начал нещадно разить мамелюков, и они скоро рассыпались во все стороны, покрывая место сражения грудами своих трупов.

Осада Акры продолжалась уже два месяца; Наполеон, видя, что его небольшая армия день ото дня ослабевает от язвы и беспрестанных стычек с отважным гарнизоном, решился возвратиться в Египет. Он оставил все свои огромные замыслы на Восток, где в тщеславном воображении своем носился то на Инде, то на Босфоре, и впоследствии сказал: «Если бы Акра пала, я изменил бы лицо мира; в этой лачуге заключалась тогда судьба целого Востока».

Вот прокламация, которую он по этому случаю издал в лагере под Акрой:

«Воины! Вы перешли пустыню, отделяющую Африку от Азии, и перешли ее быстрее, чем арабы.

Армия арабов, которая намеревалась вторгнуться в Египет, уничтожена; вы взяли в плен ее начальника, отбили ее багаж и верблюдов. Вы овладели всеми укрепленными местами, которые охраняют колодцы пустыни.

Вы рассеяли на полях близ горы Фавора все эти толпы, сбежавшиеся со всех сторон Азии, в надежде разграбить Египет.

Тридцать неприятельских кораблей, которые за двенадцать дней перед этим прибыли в Акру, везли войско, назначенное для осады Александрии; но войско это, вынужденное подать помощь Акре, уже не существует: часть его знамен послужит вам трофеями при возвращении в Египет.

Наконец, поддержав с одной горстью воинов в течение целых трех месяцев войну в самом сердце Сирии, мы взяли у неприятеля сорок полевых орудий, пятьдесят знамен, шесть тысяч пленных, срыли укрепления Газы, Яффы, Кайяфы, Акры и теперь возвратимся в Египет: к этому принуждает меня наступившее время года.

Еще несколько дней, и вы могли бы надеяться взять самого пашу в его собственном дворце; но в теперешнее время года взятие акрского замка не стоит потери нескольких дней: храбрые, которыми бы должно пожертвовать на приступе, нужнее теперь для исполнения других предприятий».

Отступление начато 20 мая. Бонапарт хотел, чтобы все лошади были отданы под больных и зараженных язвою; и когда начальствующий его конюшней спросил у него, какую лошадь прикажет он оставить для себя, то Наполеон гневно сказал: «Чтобы все шли пешком!.. Я первый; разве вы не читали приказ? Вон!»

В Яффе, куда прибыли 24 числа, госпитали были завалены больными; злокачественные лихорадки свирепствовали в ужасной степени. Главнокомандующий посетил несчастных страдальцев и, казалось, принял живое участие в их бедственном положении. Он отдал повеление вывезти всех больных; но между ними находилось, по словам Бурриенна, до шестидесяти человек, пораженных язвой, и в том числе, как говорят Записки на острове Святой Елены, было семь или восемь человек до того ослабевших, что им не оставалось жить больше суток. Что было делать с этими умирающими? Бонапарт посоветовался: ему отвечали, что многие из зараженных сами просят смерти, что общение с ними может быть пагубно для всей армии, и что ускорение несколькими часами их смерти будет делом благоразумной осторожности и человеколюбия. Нет почти никакого сомнения, что несчастным дали снотворное питье.

Приближаясь к Каиру, Бонапарт приказал, чтобы все было готово к его торжественному вступлению в эту столицу.

Он принял эту меру для того, чтобы уничтожить или, по крайней мере, ослабить неблагоприятное впечатление, произведенное на жителей Каира и войска не совсем удачным окончанием сирийского похода. Ему надобно было упредить в одних упадок духа, в других не допустить развиться духу мятежа. Политика вменяла ему в обязанность скрывать свои потери и преувеличивать полученные выгоды.

Каирский диван отвечал видам Бонапарта, учредил народное пиршество и издал прокламацию, в которой, между прочим, было сказано:

«Свыше хранимый, главнокомандующий французской армией, генерал Бонапарт, тот, который любит религию Магомета, прибыл в Каир… Он вступил в город вратами победы… День этот — великий день, никогда не бывало подобного дня… Бонапарт был в Газе и в Яффе: покровительствовал жителям Газы, но жители Яффы, люди заблудшие, не пожелали сдаться, и он, в гневе своем, предал их на убийство и разграбление. Он уничтожил все их укрепления и погубил всех, которые были там».

В бытность свою в Каире Наполеон занялся статистикой Египта, и сделанные им по этому предмету замечания помещены в мемуарах его секретаря.

Вскоре новый набег Мурат-бея на Нижний Египет отвлек его от этого мирного занятия. Он оставил Каир 14 июля и пошел к пирамидам.

Но гонец от Мармона, начальствовавшего в Александрии, привез ему вечером 15 числа известие, что турки, покровительствуемые англичанами, сделали 11 числа высадку в Абукире. Главнокомандующий немедленно полетел навстречу турецкой армии, состоявшей под командой Мустафы-паши; он торопился искупить в самом Абукире стыд поражения под Абукиром. И искупил. Десять тысяч человек неприятельского войска были загнаны в море, остальные убиты или взяты в плен. Послушаем самого Бонапарта в донесении его Директории.

«Я известил вас депешей от 21 флореаля, что наступившее время года принудило меня решиться оставить Сирию.

23 мессидора сто кораблей, большей частью военных, приходят к Александрии и делают высадку у Абукира. 27 неприятель мужественно идет на приступ и овладевает абукирским редутом. Крепость сдается; неприятель выгружает свою полевую артиллерию и, подкрепленный еще пятьюдесятью кораблями, занимает позицию, примкнув правым флангом к морю, а левым к Маадигскому озеру и построившись на песчаных возвышениях.

Я 27 числа выступаю из моего лагеря под пирамидами, 1 термидора прихожу в Рагманиг, избираю Биркет центром моих операций и 7 термидора в семь часов утра становлюсь лицом к лицу с неприятелем.

Генерал Ланн идет вдоль берегов озера и становится в боевой порядок против левого крыла турков, а генерал Мюрат, который руководит авангардом, приказывает в то же время генералу Детян (Destaings) напасть на правый неприятельский фланг; атаку поддерживает генерал Ланюс.

Крылья неприятельской армии разделены прекрасной долиной размером в четыреста сажен: наша кавалерия успевает проникнуть в это пространство и с быстротой мысли кидается в тыл обоих флангов турецкой армии, которая, сбитая, изрубленная, тонет в море: не спаслось ни одного человека. Будь у нас это дело с европейскими войсками, мы бы взяли три тысячи пленных: теперь насчитали три тысячи трупов.

Вторая неприятельская линия, в пяти- или шестистах саженях от первой, занимает крепкую позицию. В этом месте перешеек очень узок, тщательно обведен ретраншементом и прикрыт тридцатью канонерскими лодками; впереди этой позиции турки занимали селение Абукир, которое обвели высоким валом и укрепили. Генерал Мюрат овладевает Абукиром; генерал Ланн идет на левое крыло турков; генерал Фюжиер, в сомкнутых колоннах, атакует правое. И нападение, и оборона равно упорны; но неустрашимая кавалерия Мюрата решилась в этот день быть главным действующим оружием; она нападает на неприятеля с его левого фланга, заскакивает в тыл правого, бьет его и режет беспощадно. Гражданин Бернар, батальонный командир шестьдесят девятой полубригады, и гражданин Баиль, капитан гренадерской роты той же полубригады, первые всходят на редут и этим покрывают себя славой.

Вся вторая турецкая линия, как и первая, положена на месте или утоплена.

У неприятеля остается три тысячи человек резерва, занявшего Абукирскую крепость, в четырехстах саженях от их второй линии; генерал Ланюс окружает эту крепость; ее бомбардируют из шести мортир.

Берег, на который в прошлом году было выкинуто столько трупов англичан и французов, покрыт теперь телами наших неприятелей: их насчитано до нескольких тысяч; из всей этой армии не спасся ни один человек.

Мустафа, паша Румелийский, главнокомандующий войска и двоюродный брат турецкого посланника в Париже, взят в плен со всем своим штабом: посылаю вам три его бунчуга…

Успехом этой битвы мы вообще обязаны генералу Мюрату: и прошу для него чин дивизионного генерала; его кавалерийская бригада делала дела неимоверные…

Я подарил генералу Бертье от имени Директории кинжал прекрасной работы в знак благодарности за те услуги, которые он не переставал оказывать на протяжении всей этой кампании…»

Бонапарт воспользовался этим успехом, чтобы послать парламентера к английскому адмиралу. Тот прислал ему номер французской франкфуртской газеты от 10 июня 1799 года. Наполеон, который жаловался, что давным-давно не имеет никаких известий из Франции, жадно принялся за чтение листка. Он увидел из него печальное положение дел республики и поражение ее войск, которых в ту пору бил Суворов в Италии, и вскричал: «Так и есть! Предчувствие не обмануло меня; Италия пропала!!! Этакие негодяи! Все плоды наших побед потеряны! Приходится мне ехать».

С этой самой минуты он решился возвратиться в Европу и сообщил свое намерение Бертье и адмиралу Гантому, которому поручено приготовить два фрегата, la Muiron и la Carrere, и два маленьких судна, la Revanche и la Fortune, для перевозки во Францию главнокомандующего и его свиты.

Предстояло доверить руководство армией человеку достойному. Бонапарт мог избрать только или Дезе, или Клебера. Желая взять первого с собой, он решился назначить второго своим преемником, несмотря на то, что они были между собой не совсем в дружеских отношениях, и письменно передал ему вручаемую власть.

Желала ли Директория возвращения Бонапарта, отъезд которого она видела с таким удовольствием? Говорили, что Трельяр, Ларевельер-Лепо и Баррас писали Наполеону, и будто это-то письмо и заставило его решиться оставить Египет. На этот счет существует столько разноречивых показаний, что согласовать их трудно; нам кажется всего вероятнее то, что Наполеон, отказавшийся от своих видов на Восток неудачей сирийской кампании и извещенный о ходе Дел и расположении умов во Франции, предположил, что наступило уже время обнаружить свои честолюбивые виды и обратиться на Запад.

Бонапарт отплыл в конце августа и взял с собой Бертье, Мармона, Мюрата, Ланна, Андреосси, Монжа, Бертолета и некоторых других особ и, ускользнув от Сиднея-Смита, вышел 6 октября на берег в Фрежюсе.

ГЛАВА IX [Возвращение во Францию. Восемнадцатое брюмера.]

Плавание от Александрии до Фрежюса было не без невзгод и опасностей. Отходя от египетского берега, флотилия должна была бороться с ветром до того противным и сильным, что адмирал предложил было возвратиться в гавань; и это предложение, одобряемое всем экипажем, было бы непременно приведено в исполнение, если б не твердая воля и не отважная решительность Бонапарта, который, несмотря ни на какие затруднения и опасности, хотел во что бы то ни стало исполнить высокое назначение судьбы, ожидавшее его в Европе. Эта твердость воли и приказание, отданное им плыть вдоль африканских берегов до высоты Сардинии, спасли флотилию от английских крейсеров. Ожидание утомительного карантина и появление на море каждого, даже небольшого, судна удивительно тревожили Наполеона. В Аяччо узнал он о бедственном поражении французов под Нови и немедленно хотел принять руководство итальянской армией. Он говорил: «Известие о новой моей победе пришло бы в Париж вместе с известием о победе под Абукиром. Это бы славно!» Очевидно, что Бонапарт чувствовал необходимость загладить каким-нибудь блестящим подвигом неблагоприятное впечатление, произведенное на умы его отъездом из Египта, отъездом до того неожиданным, что мог навлечь на него упрек в том, что он просто бросил свою армию. Но когда Наполеон узнал о всей значительности потерь, понесенных французами от русских войск в Италии, то утратил надежду на воображаемые успехи и впал в такое уныние, что сказали, будто он носит траур по Италии. Между тем усердие жителей Фрежюса избавило Бонапарта от скучного карантина. Едва узнали они о прибытии знаменитого генерала в свой порт, как выехали на множестве лодок в море и окружили корабль, на котором он находился. Народ кричал и приветствовал приезжих. Таким образом, меры карантинной осторожности сделались вовсе бесполезными, и Наполеон воспользовался этим случаем, чтобы поспешить в Париж.

Какого бы общественного мнения ни должно было ожидать главнокомандующему, который оставил вверенную ему армию за морем, в климате нездоровом, под зноем палящего солнца, однако же огромное большинство нации приняло его как освободителя. Демократия нанесла уже Франции столько внутренних язв, что опротивела всем. Никто и ничего не ждал от новых учреждений правительства, которое было не что иное, как попеременная тирания разных партий; а если вспомнить, что оно в текущем положении дел не сумело даже удержать за собой ни прежнего достоинства, ни воспользоваться плодами прежних блестящих компаний, то легко будет понять, что умы вообще были расположены к желанию большого политического переворота. Но какой будет этот переворот, и кто один или кто многие совершат его? Вот о чем все спрашивали друг друга, и что подавало повод к тысяче соображений, опасений и надежд, смотря по видам и целям тех, которые занимались этими вопросами.

Переворот не мог совершиться в пользу демократии, исключительно обвиняемой в беспорядках и анархии, прекращения которых нетерпеливо желала вся нация; не мог он также быть и в пользу законной королевской власти, потому что большинство ослепленного народа все еще противилось этому, и события фруктидора доказали, что армия поддержит народ.

Потому-то общественное мнение, очевидно, клонилось к сосредоточению власти в могучих руках, однако же в духе революции, а отнюдь не против его. В таком положении дел Франции нужен был человек, который бы мог выполнить много условий. Ему надо было уничтожить демократию, но уничтожить ее сообразно с направлением революции; соединить в себе сборную диктатуру национальных собраний, которые властвовали во имя народа; быть признанным за человека, глубоко напитанного учением настоящего времени и уже оказавшего отечеству достаточные заслуги; надобно было также, чтобы народ видел в нем вождя, способного защищать его от неприятелей внешних, и чтобы притом имя его не было запятнано как имена извергов, стоявших сначала во главе революционеров. И давно уже нашелся человек, который предчувствовал себя способным к исполнению столь важного назначения, человек, честолюбие которого дожидалось только случая взяться за это дело, потому что он видел, что выполняет все требуемые условия.

То, что Бонапарт предвидел и желал, так согласовалось с общими желаниями и нуждами, что возвращение его в Париж не могло не быть предвестником события, которым должна была начаться новая фаза французской революции. Поэтому, лишь узнав о его прибытии, все партии начали стараться с ним сблизиться, стали искать в нем поддержки и думали употребить его на пользу своих планов и преднамерений.

Большинство Директории, то есть Баррас, Гойе и Мулен, хотели сохранить конституцию III года: Баррас потому, что находил при ней возможность удержать свою власть, а Гойе и Мулен потому, что искренне верили в возможность поддержать республиканское правительство в теперешнем его виде. Напротив того, Сиейес (Sieyes), который в глубине души питал уважение к священной королевской власти, искал только случая быть ей полезным. Что касается Роже Дюко, то он во всем совершенно соглашался с Сиейесом. Однако же Бонапарт сначала не разгадал было этого неизбежного сообщника и даже обошелся с ним с обидным презрением на обеде, данном ему Гойе, на другой день свидания его с членами Директории, при котором с обеих сторон была обнаружена взаимная холодность. По выходе из-за этого обеда Сиейес сказал: «Взгляните, как этот маленький нахал обращается с членом властительного собрания, которому бы следовало велеть его расстрелять!»

Но это взаимное неблагорасположение метафизика с воином вскоре уступило их общему желанию изменить политическое положение Франции. Раз кому-то случилось сказать при Бонапарте: «Ищите поддержки в тех людях, которые считают за якобинцев всех друзей республики, и будьте уверены, что Сиейес стоит в числе этих людей», с той поры нерасположение Наполеона к Сиейесу уменьшилось, или, по крайней мере, он начал скрывать это чувство, чтобы привлечь на свою сторону человека, которому прежде оказывал презрение. Директория, желая избавиться от опасного соседства, хотела предоставить Бонапарту начальство над любой армией. Но это предложение, лестное бы для всякого другого, не могло льстить самолюбию будущего императора.

Происшествия восемнадцатого брюмера были предварительно обсуждены в совете Люсьеном Бонапартом, Сиейесом, Талейраном, Фуше, Реалем, Реньо де Сен Жан д'Анжели и некоторыми другими. Особенно Фуше показал себя нетерпеливым в уничтожении республиканской системы; он сказал секретарю Наполеона: «Пусть ваш генерал поторопится; если он промедлит, то погибнет».

Камбасарес и Лебрен присоединились не вдруг. Роль заговорщиков не согласовалась с осторожностью одного и с умеренностью другого. Бонапарт, узнав о их нерешительности, вскричал, как будто уже располагая судьбами Франции: «Не хочу проволочек; пусть они не думают, что нужны мне, пусть решаются сегодня, а если нет, так завтра будет поздно, я чувствую себя в силах действовать и без посторонней помощи».

Почти все генералы, пользующиеся некоторой известностью и бывшие в ту пору в Париже, вошли в ряды Бонапарта, сам Моро предоставил себя в его распоряжение. Но знаменитому заговорщику недоставало содействия того из своих товарищей по оружию, чьи таланты и характер внушали ему самые большие опасения. Бывший тогда военным министром генерал Бернадот хотел защищать республику и конституцию III года. Однако же Иосиф Бонапарт, родственник Бернадота, успел уговорить его приехать к брату в самое утро восемнадцатого брюмера. Все генералы собрались уже в полной парадной форме, один генерал Бернадот приехал в гражданском платье. Это показалось очень досадным Наполеону, он тотчас взял его за руку и вышел с ним в кабинет, где немедленно и искренне открыл ему свои намерения. Наполеон сказал Бернадоту: «Ваша Директория всем ненавистна, необходимо изменить образ правления. Наденьте мундир: я не могу вас дожидаться; вы найдете меня в Тюильри, в кругу всех наших товарищей. Не надейтесь ни на Моро, ни на Бернонвилля, ни на других близких к вам генералов. Когда вы лучше узнаете людей, то увидите, что они много обещают, да мало делают. Не доверяйте им». Бернадот отвечал, что он не намерен принимать участия в революции, и Бонапарт потребовал от него обещания оставаться по крайней мере нейтральным. Сначала Бернадот согласился только наполовину. «Я останусь спокойным как гражданин, — отвечал он, — но если Директория даст мне приказание действовать, то стану действовать». Получив такой ответ, Бонапарт не увлекся пылкостью своего характера, а напротив, рассыпался в самых лестных обещаниях перед человеком, чье влияние, ум и храбрость могли ему быть очень полезными.

Между тем Совет старейшин прислал Наполеону следующий декрет:

«1) Законодательное собрание перемещается в Сен-Клу.

2) Члены Совета соберутся туда завтра, 19 числа, в полдень.

3) Исполнение настоящего декрета возлагается на генерала Бонапарта. Он должен принять надлежащие меры для безопасности народного представительства. Вся национальная гвардия и войска, находящиеся в Париже и его окрестностях, и войска всего семнадцатого военного округа поступают немедленно в его непосредственное распоряжение…

4) Генерал Бонапарт должен явиться в Совет старейшин для принесения присяги…»

Наполеон ожидал получения этого декрета, написанного по его согласию с членами Совета, державшими его сторону. Он прочитал его собранным войскам и прибавил, что надеется на их полную доверенность.

Декрет Совета старейшин был обнародован при барабанном бое по всем кварталам Парижа. Потом Бонапарт издал прокламацию, в которой говорил: «Я беру на себя попечение о безопасности народного представительства…»

Таким образом, Бонапарт был, по-видимому, законно облечен в полновластие над столицей, а Директория ничего не предпринимала, и, сказать к ее оправданию, не могла ничего предпринять. Гойе простосердечно сидел у себя дома, в Люксембурге, дожидаясь к обеду главу заговорщиков, который в этот день напросился к нему обедать специально для того, чтобы посредством этого удержать президента республики в его столовой. Мулен выражал свое негодование в бесполезных представлениях. Баррас получил известие, что политический переворот, от которого он ждал личных выгод, будет приведен в исполнение без его участия. Сиейес и Роже Дюко решили сдать должности и сами были в числе заговорщиков. Следовательно, Бонапарт мог встретить препятствия разве в одном Совете.

Он явился на его заседание 19 числа, в час пополудни, предварительно заняв все важные пункты своими войсками под командой преданных ему генералов, с собой он взял Бертье, Мюрата, Ланна и некоторых других. О Гойе и Мулене сказали народу, будто они отказались от директорства, чего вовсе не было. Сиейес и Роже Дюко отказались действительно, и первый имел осторожность попросить, чтобы его держали под домашним арестом. Баррас, убежденный Талейраном, также отказался и немедленно отправился в Гробуа, оставив к президенту Совета старейшин письмо, в котором сказал, что «с радостью вступает снова в ряды недолжностных граждан».

Несмотря на то, что заговорщики считали себя членами Совета старейшин, Бонапарт встретил в его членах больше сопротивления, чем ожидал, до того, что привыкнув в армии быть окруженным людьми, беспрекословно покорными его воле, он здесь совершенно смешался и едва не утратил всех приобретенных уже выгод. Он то говорил слова без связи, то оправдывал свое поведение прошедшими заслугами. Наконец, когда Лангле нашел случай напомнить ему о конституции, Наполеон ободрился и вскричал: «Конституция! Вы действовали вопреки ей восемнадцатого фруктидора, двадцать второго флореаля, тридцатого прериаля. Конституция! Да на нее опираются все партии, и все действуют вопреки ей!.. И нынче, разве заговор опирается не на конституцию?.. Если уж пришлось говорить искренне, так я скажу вам, что директоры Баррас и Мулен предлагали мне стать во главе партии, желающей ниспровергнуть все либеральные идеи».

Эти слова взволновали все страсти. Совет потребовал, чтобы Бонапарт вполне объяснился перед лицом нации. Тут замешательство его возросло до высочайшей степени, и он не нашелся сделать ничего более, как, удаляясь, вскричать: «Кто меня любит, тот ступай за мной!»

В Пятисотенном Совете буря была еще сильнее, потому что большинство его членов оставалось непоколебимым в преданности к республике и конституции. Представители принимали новую присягу, желая поддержать существующий порядок, как двери Совета растворились, и вошел Бонапарт. Его появление возбудило почти общее негодование. Со всех сторон раздались крики: «Вон диктатора! Вон Кромвеля! Для Бонапарта нет покровительства законов!» Наполеон увидел, что не может устоять против грозы, немедленно возвратился к своему конвою и поехал к войску. Тут он почувствовал себя в своей сфере и совершенно ободрился, когда увидел Люсьена, президента Пятисотенного Совета, поспешившего на помощь брату со своим красноречием, мужеством и деятельностью.

Люсьен сел на коня, поскакал вдоль строя солдат и вскричал голосом человека, которому еще кажется, что видит перед собой убийц и кинжалы:

«Граждане воины!

Я, президент Пятисотенного Совета, объявляю вам, что подавляющее большинство его членов находится теперь под страхом кинжалов некоторых своих товарищей, которые вынуждают других разделять свои ужасные намерения.

Я объявляю вам, что эти дерзкие разбойники, которые, без сомнения, подкуплены Англией, взбунтовались против Совета старейшин и осмелились сказать, что генерал, которому он поручил исполнение декрета, лишается покровительства законов!..

Я, во имя народа, который уже столько лет служит игрушкой этим презренным остаткам времен ужаса, поручаю покровительству воинов большую часть членов совета; пусть штыки избавят их от кинжалов, и тогда они свободно займутся решением участи республики.

Генерал, и вы, воины и граждане, вы должны признавать законодателями Франции только тех, которые будут со мной, своим президентом. Остальных выгоните вон из собрания. Эти разбойники уже не народные представители, а только представители кинжалов…»

Однако же войско, несмотря на эту речь, оставалось в нерешительности. И, чтобы кончить все дело разом, Люсьен прибавил: «Клянусь поразить родного брата, если когда-нибудь посягнет на благосостояние французов!»

Клятва эта, произнесенная сильным голосом, победила нерешимость войска. Однако же Бонапарт не без сильного волнения приказал Мюрату идти со своими гренадерами и разогнать народных представителей. Зала Совета была очищена в одну минуту.

Но чтобы придать своим действиям тень законности, заговорщики восемнадцатого брюмера постарались соединить хоть сколько-нибудь членов разогнанного ими собрания. Люсьен собрал кое-как в Сен-Клу тридцать человек народных представителей, которые согласились машинально исполнять должность верховной власти, бывшей уже на самом деле в руках Наполеона, и издали декрет, которым уничтожалось прежнее правительство и учреждалось консульство, назначенное из трех лиц: Сиейес, Роже Дюко и Бонапарта. Этот великий политический переворот последовал в девять часов вечера.

Был уже одиннадцатый час ночи, а Бонапарт за весь день не успел еще съесть и куска хлеба. Но возвратясь домой, он не занялся удовлетворением физических нужд, а написал прокламацию к французскому народу:

«При возвращении моем в Париж я нашел разъединение всех властей, которые соглашались только в одном том, что конституция вполовину уничтожена и не может охранять отечественного блага!

Все партии обратились ко мне, доверили мне свои планы, открыли тайны и просили моей помощи: я отказался пристать к которой бы то ни было.

Совет старейшин потребовал моего содействия; я исполнил его волю. План общего возобновления был составлен лицами, в которых нация привыкла видеть защитников прав собственности».

Вслед за этим Бонапарт излагает события в Сен-Клу и подтвердив своим свидетельством смелую выдумку Люсьена о кинжалах, заканчивает так:

«Французы! Вы, конечно, отдадите справедливость усердию воина и гражданина, преданного пользе отечества…»

ГЛАВА X [Учреждение консульского правления.]

Вся Франция, за исключением разве очень немногих буйных голов, усталая от преступлений революции, поспешила одобрить поступок Бонапарта; масса народа и все партии согласились с тем, что происшествие в Сен-Клу может иметь спасительное влияние на дела и прекратить совершенный беспорядок, в котором находилась Франция. Говоря об этом событии, Наполеон впоследствии сказал: «Всем лицам, принимавшим участие в этом достопамятном политическом перевороте, не следует оправдываться, если их станут обвинять в нем; им довольно будет сказать, по примеру известного римлянина: «Мы свидетельствуем, что спасли отечество; идите вместе с нами благодарить богов».

Когда Бонапарт явился с мечом в руках, чтобы заменить собственной мыслью и своей единственной волей законы и правительство, установленные народом, то это случилось потому, что и законы, и правительство республики были вовсе дурны. Революция повергла Францию в бездну зол, и концентрация власти в одних руках осталась единственной надеждой спасения государства. Народ доказал это, одобрив с восторгом поступок Наполеона; и теперь, после стольких его ошибок, народ все еще видит в нем великого человека.

Чтобы дать понятие о степени того беспорядка, в котором находилась Франция во время Директории, довольно будет сказать, что когда Наполеон похитил из рук ее власть и имел надобность послать курьера к командующему армией в Италии, то в государственном казначействе не нашлось денег на прогоны, а когда консул захотел узнать о состоянии армии, так вынужден был отправить по полкам нарочных чиновников для составления войскам списков, которых не было в военном министерстве. «По крайней мере, — говорил Бонапарт членам этого министерства, — у вас есть роспись жалованью, так мы по ней можем добраться до числа солдат». — «Да мы солдатам-то не платим жалованья», — отвечали они.

На самом первом заседании консулов Сиейес, который, полагаясь на свои лета и прежние политические действия, льстил себя надеждой быть президентом, спросил своих товарищей: «Кто ж у нас будет президентом?» — воображая, что они уступят ему эту честь. Но Роже Дюко живо ответил: «Разве вы не видите, что президент генерал Бонапарт?»

Сиейес напыщенный метафизикой, никак не воображал, чтобы молодой человек, воспитанный в лагере и который казался совершенно преданным одному военному искусству, стал оспаривать славу изобретения новых правительственных мер у старинного дипломата, про которого довольно справедливо говорили, что у него всегда про запас найдется в кармане конституция. И потому он, нисколько не сомневаясь, смело предложил товарищам плод своих ежедневных размышлений; но когда дошел до того параграфа, которым предполагалось учредить Великого Избирателя (grand-electeur), который бы жил в Версале, получал шесть миллионов жалованья и не имел бы никакой другой обязанности, кроме как назначать двух консулов, с утверждения их сенатом, а сенату предоставлялось право лишать достоинства не только этих двух консулов но и самого Великого Избирателя, то Бонапарт захохотал и, говоря его словами, «пошел рубить сплеча» метафизические нелепости своего товарища. Сиейес, столько же тщеславный, как и робкий, когда встречал твердое сопротивление, начал довольно плохо оправдывать свой план аналогией с королевской властью; но Бонапарт отвечал: «Вы принимаете тень за действительность, да и каким же это образом вы могли себе представить, чтобы какой-нибудь человек, мало-мальски талантливый и честный, согласился играть роль свиньи, откармливаемой на убой сколькими-то миллионами?»

С этой минуты между воином и метафизиком все было кончено. Они оба поняли, что им нельзя долго идти по одной дороге. Конституция VIII года обнародована. Она учреждала некоторое подобие народного представительства, разделенного между нескольких властей, то есть сената, судов и законодательного собрания, но между тем настоящее народное представительство было сосредоточено в консульском триумвирате или, лучше сказать, в одной особе первого консула.

Достигнув этого верховного звания, Бонапарт не замедлил избавиться от Сиейеса, который удовольствовался назначением себе пожизненной пенсии. Наполеон отослал также и Роже Дюко, который естественным образом попал в сенаторы, и назначил себе в новые товарищи Камбасереса и Лебрена.

Первые меры, принятые консулами, были: уничтожение закона об обеспечениях и закона о насильственном займе. Терпимость заменила преследования, храмы Божии отворены, эмигрантам всех эпох дозволено возвратиться в отечество, между прочими Карно, прямо из изгнания, занял место в Академии, и вслед за тем в министерстве.

В первые времена своего консульства Бонапарт, живя в Люксембурге, сохранил всю простоту своих привычек и вкусов, которыми был обязан воспитанию и которых нисколько не утратил во время лагерной жизни. Он вел себя чрезвычайно умеренно и, однако ж, уже предчувствовал, что скоро потучнеет. Теплые ванны, им употребляемые, имели, должно думать, влияние на это последнее обстоятельство. Что касается сна, то он употреблял на него семь часов в сутки, и настрого запрещал будить себя, разве будут получены какие-нибудь неприятные новости. Он говорил: «При добром известии нечего торопиться, а при дурном нельзя терять ни минуты».

Несмотря на немножко мещанскую жизнь, которую вел Наполеон в своем консульском дворце, он каждый день принимал, однако же, всех знаменитостей тогдашнего времени, и благородная, прекрасная жена его хозяйничала как нельзя лучше. В их-то обществе воскресла старинная французская вежливость, изгнанная республиканским ригоризмом.

Первый консул, по большей части погруженный в думы и размышления, редко принимал участие в приятных разговорах блестящего общества, которое начинало собираться в его доме. Однако же, когда на него находили веселые минуты, то очаровательность, живость и самое обилие его речи доказывали, что ему стоит только захотеть, чтоб быть любезным. Но это-то «захотеть» и случалось с ним очень-очень нечасто, так что особенно дамы справедливо могли жаловаться на его неразговорчивость.

Жесткий в обращении и вспыльчивый характером, Бонапарт скрывал под этой наружной оболочкой душу, доступную чувствительности и нежным ощущениям. Сколько был он мрачен и угрюм, неприветлив и вспыльчив, строг и непреклонен, когда предавался размышлениям о делах политических или выходил на сцену как человек государственный, столько же, напротив, был ласков, дружелюбен, добросердечен и нежен в своем семейном быту.

В доказательство мы приведем отрывок из письма его к брату своему Иосифу, писанного в третьем году республики: «В какое бы положение судьба ни поставила тебя, мой Друг, ты должен знать, что не имеешь друга ни привязаннее меня, ни более меня желающего тебе счастья… Жизнь один легкий, скоро проходящий сон. Если ты поедешь и будешь иметь причины думать, что отъезжаешь надолго!!! то пришли мне свой портрет. Мы столько лет провели вместе, были так тесно связаны друг с другом, что наши сердца стали одним сердцем, и ты лучше, чем кто другой, знаешь, как мое тебе предано; пишу эти строки и чувствую что-то такое, что редко чувствовал в своей жизни; я постигаю, как бы нам хотелось скорее быть вместе, и не могу продолжать этого письма…»

Летиция, мать Наполеона, имела привычку говорить про него, когда он уже стал императором: «Что бы император ни говорил, а все-таки он добрый человек». Бурриенн свидетельствует то же, хотя и говорит, что Наполеон показывал вид, будто не верит в существование дружбы, и утверждал, что никого не любит. Такое противоречие объясняется различием положений: человек государственный не должен иметь частных привязанностей, и в этом-то отношении Наполеон говорил, что никого не любит. Но вне политики природа и над ним брала власть. Во время итальянских кампаний, после одного жаркого сражения, Бонапарт в сопровождении своего главного штаба проезжал по полю битвы, покрытому ранеными и мертвыми; свита его, в упоении восторгом победы, не обращала внимания на плачевное зрелище и не удерживалась от изъявлений этого восторга. Вдруг главнокомандующий увидел собаку, которая выла, припав к трупу австрийского солдата, и остановился:

«Взгляните, господа, — сказал он, — вот собака, которая дает нам урок человеколюбия».

Мы уже сказали, что хотя новая конституция и вверила исполнительную власть трем консулам, но тем не менее все знали, что вся власть сосредоточена в руках одного первого консула. По словам Бурриенна, Камбасерес и Лебрен, при самом их возведении на степень консульского достоинства, более походили на ассистентов, чем на товарищей Бонапарта. Следовательно, Франция на самом деле приняла снова тот же образ монархического правления, от которого так безумно, так преступно отказалась; от республики сохранилось одно только имя. От первого консула все зависело и должно было зависеть, потому что этого требовало стечение тогдашних обстоятельств. Талейран это предчувствовал и, как ловкий ранний царедворец, сказал Бонапарту в самый первый раз, как вошел к нему в кабинет в звании министра иностранных дел:

«Вы, гражданин консул, доверили мне Министерство иностранных дел, и я оправдаю ваше доверие; но я считаю себя обязанным теперь же сказать вам, что не стану заниматься ни с кем, кроме вас. С моей стороны тут нет никакой пустой гордости, и я поступаю таким образом единственно для блага Франции. Для надлежащего управления ею и для единства действий вам следует быть первым консулом, и надобно, чтобы в руках первого консула было все, что прямо относится к политике, то есть Министерства внутренних дел и полиция для дел внутренних, мое министерство для внешних, и два великих средства исполнения намерений — военное и морское. И поэтому лучше всего, чтобы министры этих пяти департаментов занимались единственно с вами. Управление юстицией и финансами, конечно, соединено множеством нитей с политикой, но все-таки не так с нею связано. И если вы позволите сказать, то я полагал бы вверить второму консулу, очень искусному юриспруденту, высшую власть над юстицией; а третьему, весьма знающему в финансовой части, предоставить полное заведование ею. Это бы заняло, это бы забавляло их; а вы, генерал, имея в своем распоряжении все жизненные силы правительства, достигли бы исполнения вашего благородного намерения — восстановления Франции». Когда Талейран вышел, Наполеон сказал своему секретарю: «Знаете ли, Талейран прекрасный советник. Он человек очень-очень умный… и ловок. Мне и самому хочется сделать то, что он советует. Конечно, тот, кто идет один, ступает вернее. Лебрен честный человек, да у него в голове не политика, а сочинение книг; в Камбасересе осталось еще много кое-чего от революции. Мое правление должно быть совершенно новым правлением».

Между тем Бонапарт, опасаясь новой междоусобной войны в западных областях, написал к ним прокламацию, которой предостерегал беречься англичан. Эти предостережения не могли не удержать общего восстания по той простой причине, что их поддерживала шестидесягитысячная армия. Но поборники законной королевской власти, опираясь на правоту своего дела, все еще не клали оружия и были готовы возобновить борьбу. Они поняли, однако же, что время междоусобий прошло, и история благородных вандейцев кончилась по необходимости; от нее сохранилась только память геройских подвигов и неизменной верности!

Бонапарт, зная, что достоинство любит получать знаки отличия, поощряющие его усердие, раздал сто почетных сабель тем из солдат, которые наиболее отличились в сражениях; и это внимание к простым воинам было принято со всеобщим одобрением.

На благодарственное письмо, полученное по этому случаю от гренадерского сержанта по прозванию Он, Бонапарт отвечал: «Я получил письмо твое, мой храбрый товарищ, и мне известны все твои доблестные дела. Ты, после смерти храброго Бенезетта, остался самый храбрый гренадер во всей армии. Ты получил одну из почетных сабель, розданных мною отличным воинам, и все они соглашаются с тем, что ты более всех ее заслуживал.

Я очень желаю с тобою увидеться; военный министр посылает тебе повеление приехать в Париж».

Каковы бы ни были тайные побуждения, заставлявшие Наполеона принимать на себя такую личину искренности и простоты в обращении, но все же такого рода поступки, будь они и следствием расчетов властолюбия, лучше смотрятся, чем то, как он давал праздники в честь лиц, которые, будто бы, избавили его в Сен-Клу от опасностей, которым он вовсе и не подвергался. Впрочем, нет сомнения, что все действия Наполеона, имевшие целью привлечь к нему народное расположение, были направлены на исполнение его честолюбивых замыслов. Ученые и артисты получали разного рода поощрения; народная промышленность, убитая междоусобием, воскресла и развилась с силой, еще больше прежней. Основан Французский банк; мера и вес учреждены положительно; словом, Бонапарт, как верховный правитель государства, исполнял то, что замышлял сделать еще в бытность свою главнокомандующим армией, когда старался обогатить Национальный музей, входил в сношения с профессорами, назначал в свой штаб людей ученых и при случае подписывался «Член Академии наук».

Первый консул тем ревностнее заботился об успехах просвещения и их поощрении, что сам, в дни молодости, мечтал о знаменитости на ученом поприще и даже собирался превзойти Ньютона. «Когда я был молод, — говорит он, — то воображал сделаться изобретателем, Ньютоном». Жофруа Сент-Илер рассказывает, что Бонапарт однажды при нем сказал: «Военная служба стала моим ремеслом; но это случилось не по моей воле, а по стечению обстоятельств». В последние минуты своего пребывания в Каире, услышав слова Монжа: «Никому не сравниться с Ньютоном; открыть можно было только один мир, — другого нет!», Наполеон с жаром возразил: «Что слышу? один мир!.. А что же вы скажете о мире подробностей? Думал ли о нем кто-нибудь из вас? А я, я веровал в него с пятнадцатилетнего моего возраста… Кто наблюдал за притяжением и силами наименьших атомов, которые беспрестанно носятся вокруг нас?..»

Чрезвычайно занятый войною в Италии и в чаду ежедневных побед, Бонапарт оставался, однако же, верен своим наклонностям и делал все, что мог, на пользу наук и художеств.

В Павии беседовал он с физиологом Скарна. В 1801 имел переговоры с физиком Вольтою, которого осыпал почестями и подарками. В 1802 основал премию в шестьдесят тысяч франков для того, кто посредством опытов и открытий подвинет учение об электричестве и гальванизме на столько же, как подвинули его Франклин и Вольта.

Не одно попечение о водворении в республике внутреннего спокойствия исключительно занимало первого консула; он заботился также и о мире внешнем, которым ему очень хотелось ознаменовать начало своего высшего управления Францией. Поэтому он приказал Талейрану открыть переговоры с лондонским кабинетом, а 26 декабря 1799, в самые первые дни принятия консульства, так писал английскому королю:

«Бонапарт, первый консул республики, Е. В. Королю Великобритании и Ирландии.

Призванный желанием французского народа занять первое место в правительстве республики, я считаю пристойным, при самом моем вступлении в должность, прямо сообщить о том вашему величеству.

Неужели война, уже в течение восьми лет опустошающая все четыре части света, должна быть вечной? Неужели нет никакой возможности объясниться друг с другом?

Каким же образом две просвещеннейшие нации Европы, которые сильны и независимы, могут приносить в жертву пустым идеям о величии благо торговли, внутреннее благоденствие, счастье семейств? Каким же образом они не чувствуют, что мир есть первейшая из потребностей, так же, как и первейшая слава?

Эти чувства не могут быть чужды сердцу вашего величества, вам, царствующему над великим народом с единственной целью сделать его счастливым.

Вашему величеству благоугодно будет принять это письмо как знак искреннего моего желания усердно содействовать, во второй раз, заключению всеобщего мира без всяких промедлений, с полной доверчивостью и без тех форм, которые, быть может, нужны при переговорах между небольшими владениями, чтобы скрыть их обоюдную слабость, но в делах между сильными государствами не служат ни чему, и только проявляют намерение обмануть друг друга.

И Франция, и Англия, употребив во зло свои силы, могут еще долго поддерживать между собой войну на несчастье всех народов; но смею сказать, что участь всех просвещенных наций тесно связана с окончанием войны, объемлющей все части света.

Бонапарт».

Ясно, что Наполеон опасался для Франции враждебного отношения в одно время двух таких сильных держав, каковы Великобритания и Австрия; и потому начал переговоры и с лондонским, и с венским двором, чтобы склонить к себе или тот, или другой. Но английский король отвечал через лорда Гранвиля, что считает неуместным входить в непосредственную переписку с консулом, а венский двор отверг все его предложения.

ГЛАВА XI [Перемещение консульской резиденции в Тюильри. Новая итальянская кампания. Битва при Маренго. Возвращение в Париж. Национальный праздник.]

Первый консул хорошо понимал всю важность форм, в которые облекается власть, и все влияние наружного блеска, которым она окружает себя; он прилежно занялся всем, что могло в глазах народа придать его власти большую блистательность. Местопребыванием прежних властителей республики был Люксембургский дворец; но власти эти пали при рукоплесканиях нации, которой наскучило страдать под их беззаконным правлением; этого уже было довольно, чтобы Бонапарт не захотел жить в Люксембурге. Ему показалось там тесно; консулу понадобился дворец королей, потому что он и действительно имел в своих руках королевскую власть; Наполеон распорядился переехать в Тюильри, место, освященное в народных воспоминаниях, как всегдашнее пребывание верховной власти, как некоторый род отечественного алтаря. Ревностные республиканцы старались, правда, распустить молву, что такое распоряжение первого консула отзывается желанием восстановить монархию; но и Конвент, и Комитет общественной безопасности еще прежде Бонапарта помещались в Тюильри, и приверженцы первого консула говорили, что он только следует их примеру.

Приняв решительное намерение перейти в чертоги королей, Наполеон назначил для этого день 19 января 1800 года, и когда этот день наступил, он сказал своему секретарю:

«Итак, наконец мы будем ночевать в Тюильри!.. При переезде туда меня должна сопровождать свита; скучно, да нечего делать: надобно говорить глазам; это хорошо для народа. Директория была слишком проста; оттого ее и не уважали. Простота хороша в армии; но в большом городе, во дворце глава правительства должен стараться всеми средствами обращать на себя взоры…»

Ровно в час пополудни Бонапарт выехал из Люксембурга в сопровождении поезда, главное великолепие которого составлял парад войск. Полки шли с музыкой впереди; генералы и штаб были верхом; народ толпился со всех сторон. Глаза каждого искали первого консула, который ехал в карете, запряженной шестью серыми лошадьми, подаренными ему австрийским императором после заключения кампо-формийского трактата. Камбасерес и Лебрен помещались в той же карете, спереди, и казались только камергерами своего товарища. Поезд тянулся по большей части улиц Парижа, и народ везде встречал Бонапарта с восторгом.

Въехав на двор Тюильрийского замка, первый консул, сопровождаемый Мюратом и Ланном, сделал смотр войскам. Когда мимо него стали проходить церемониальным маршем 96-я, 43-я и 30-я полубригады, он снял шляпу и склонил голову в знак уважения к знаменам, развевавшимся в стольких сражениях. По окончании смотра Наполеон вошел во дворец.

Остерегаясь, однако же, слишком явно выказать свои тайные намерения, он захотел, чтобы царственная резиденция называлась «дворцом правительства», и чтобы потешить республиканцев, наполнил этот дворец изображениями на картинах и бюстами великих людей древности. Между прочим, в одной из галерей новых консульских апартаментов поставлена картина Давида Юний Брут и превосходный бюст Брута младшего, вывезенный из Италии.

Все эти предосторожности обнаруживали стремление первого консула к единовластию и вместе с тем доказывали, что он глубоко чувствует свое положение. Но предубеждение к нему народа было невероятное; народ видел его консулом, потом увидел императором и все-таки говорил: «Что Бонапарт ни делай, а в душе он демократ».

Улучшения в управлении Францией, как те, о которых мы уже имели случай сказать, так и многие другие, начали приводиться в действие со времени водворения Наполеона в Тюильри. В это же время печальное событие в Америке, смерть Вашингтона, подало ему повод заслонить свои замыслы поступком в духе толпы; он отдал приказ по армии:

«Вашингтон умер!.. Вследствие того первый консул приказывает навязать на десять дней черный креп на все знамена французских войск».

В тот же день консулы обнародовали результат собрания голосов нации о новом конституционном акте.

Из числа трех миллионов двенадцати тысяч пятьсот шестидесяти девяти человек, имеющих право голоса, тысяча пятьсот шестьдесят два отвергли, а три миллиона одиннадцать тысяч семь человек приняли конституцию.

Между тем правительство получило известия из армии, находящейся в Египте. Бумаги были адресованы на имя Директории, и Клебер не щадил в них Бонапарта, которого обвинял в том, что он покинул армию в крайне бедственном положении. Первый консул, распечатав эти бумаги, счел себя очень счастливым, что они попались ему в руки. Но отвергая личную месть для общей пользы отечества, он отвечал Клеберу как человек, который умеет управлять собой. Ответом его была прокламация к восточной армии, превосходно написанная, с целью скрыть содержание донесений, присланных из Египта; вот эта прокламация:

«Воины!

Консулы республики не упускают из виду восточную армию.

Франция знает все содействие ваших побед восстановлению ее торговли и распространению повсеместного просвещения. Вся Европа смотрит на вас. Я часто мысленно переношусь к вам.

В какое бы положение вы ни были поставлены случайностями войны, оставайтесь всегда теми же воинами, какими были при Риволи и Абукире, и вы будете непобедимы.

Имейте к Клеберу то неограниченное доверие, которое имели ко мне: он его вполне заслуживает.

Воины, помышляйте о том дне, когда увенчанные победой вы возвратитесь на свою святую родину; тот день будет днем славы для целой Франции».

Между тем Австрия, оправившись от уныния, наведенного на нее столькими потерями в достопамятные итальянские кампании, охотно вошла в планы лондонского кабинета, неприятные для Франции, и отвергла все миролюбивые предложения Бонапарта. Видя такое положение дел, первый консул начал с того, что приказал собраться в Дижоне резервной армии в шестьдесят тысяч человек, которую вверил начальству Бертье, а на его место военным министром определил Карно. Но Наполеон не замешкался и сам принять команду над этим войском, из которого образовал новую итальянскую армию.

Отправившись из Парижа шестого мая, он пятнадцатого прибыл к горе Сен-Бернар и за три дня совершил через нее переправу. Семнадцатого мая он из главной своей квартиры в Мартиньи писал министру внутренних дел, что трудная переправа совершена благополучно, и что к двадцать первому числу вся армия ступит на землю Италии.

«Гражданин министр, — писал он ему, — я стою у подножья Альп, посередине Вале.

Дорога через Большой Сен-Бернар представляла нам чрезвычайно много затруднений при ее переходе; но войско мужественно победило все препятствия. Треть артиллерии уже перевезена в Италию; армия быстро спускается с горы; Бертье в Пьемонте: через три дня все войска будут по ту сторону Альп».

И все исполнилось точно так, как предвидел первый консул, и исполнилось быстро и в порядке.

Овладев, как бы мимоходом, городом Аостом, армия была остановлена крепостью Бард, почитаемой за неприступную по положению своему на вершине отвесной скалы, замыкающей глубокую долину, по которой надобно было проходить. Чтобы преодолеть такую преграду, в скале, вне выстрелов крепости, пробили тропинку, и по ней пошла пехота и конница; потом, выбрав темную ночь, обвязали соломой колеса лафетов и артиллерийских ящиков и таким образом успели переправить орудия помимо крепости, следуя по маленькой бардской долине, обстреливаемой только одной батареей в двадцать две пушки, огонь которых, направленный наудачу, нанес французам очень незначительный вред.

В самых первых числах июня главная квартира была перенесена в Милан, и здесь Бонапарт, провозгласив учреждение снова Цизальпийской республики, издал к своему войску прокламацию, в которой, между прочим, говорит:

«Воины… вы уже в столице Цизальпийской республики; испуганные неприятели бегут перед вами; вы отбили у них и госпитали, и магазины, и запасные парки… Начальный подвиг кампании совершен.

Результатом всех наших усилий будут: слава непомрачимая и твердый мир».

Но до прочного мира было еще далеко; и однако же французы были уже накануне одной из тех решительных побед, которые, хотя и неискренне, хоть на время, принуждают врагов откладывать свои военные действия.

Девятого июня Бонапарт переправился через По и поразил имперцев при Монтебелло, где генерал Ланн покрыл себя славой. Четырнадцатого Наполеон снова настиг неприятелей в долинах Маренго и одержал одну из самых блистательнейших побед. Послушаем, как он сам рассказывает об этом деле:

«После сражения при Монтебелло армия двинулась, чтоб перейти Сиеру. Авангард, состоявший под начальством генерала Гарданна, встретив 24 числа неприятеля, который не допускал его приблизиться к Бормиде и охранял свои три моста близ Александрии, разбил его, отнял две пушки и взял сто человек пленными.

В то же время вдоль берега По напротив Валенсии приближалась дивизия генерала Шабрана с намерением воспрепятствовать неприятелю перейти за эту реку. Таким образом, Мелас оказался стесненным между двух рек, Бормидою и По. У него отрезан единственный путь, по которому он мог отступать после поражения при Монтебелло; неприятель, казалось, не следует никакому плану и еще не решил, как ему действовать.

Двадцать пятого на рассвете неприятель перешел Бормиду по трем мостам и принял намерение прорваться сквозь наши войска; он двинулся всеми силами, напал врасплох на наш авангард и с крайней живостью начал знаменитую Маренгскую битву, которая решила, наконец, судьбу Италии и австрийской армии.

В продолжение этой битвы мы четыре раза отступали и четыре раза шли вперед. Более шестидесяти орудий на разных пунктах переходили попеременно то в одни, то в другие руки. Кавалерия двенадцать раз с разным успехом ходила в атаку.

Было три часа пополудни. Десять тысяч человек пехоты обходило наше правое крыло по прелестной Сен-Жюльенской долине; их поддерживали конница и многочисленная артиллерия. Гренадеры гвардии, построясь в каре, стали посередине этой долины, как гранитный редут: ничто не могло сбить или сдвинуть их с места; и конница, и пехота, и артиллерия — все действовало против этого батальона, — и все тщетно. Тогда-то подлинно увидели, что может горсть людей истинно храбрых.

Такая отчаянная оборона гвардейских гренадеров задержала движение левого неприятельского фланга, покуда не подоспел генерал Монние, который взял в штыки деревню Кастель-Чериоло.

В это время имперская кавалерия сделала быстрый бросок на наше левое крыло, и без того уже довольно расстроенное, и принудила его отступить.

Неприятель шел вперед всей линией и сыпал на нас картечь более чем из ста орудий.

Дороги были покрыты бегущими, ранеными, обломками ящиков и лафетов. Неприятелей допустили приблизиться на ружейный выстрел к деревне Сен-Жюльен, где была построена в боевом порядке дивизия генерала Дезе, имея впереди себя восемь орудий легкой артиллерии, а на флангах по батальону, построенному в полукаре. Все беглецы собирались за них.

Уже неприятель стал делать ошибки, предзнаменовавшие его поражение: он начал слишком растягивать свои фланги.

Присутствие первого консула поддерживало мужество войск.

«Дети! — говорил он им. — Помните, что я имею привычку ночевать на поле битвы».

При криках: «Да здравствует первый консул!» Дезе живо повел атаку с центра. Ряды имперцев в одну минуту расстроены. Генерал Келлерман, который в течение целого дня прикрывал своей тяжелой кавалерией отступление нашего правого крыла, кинулся в атаку с такой быстротой и так кстати, что были взяты в плен шесть тысяч австрийских гренадеров, начальник их главного штаба, генерал Цах, и убито множество других генералов. Вся армия последовала за этим движением. Правое крыло неприятелей отрезано. Ужас и смятение овладело его рядами.

Австрийская кавалерия устремилась было к центру для прикрытия отступления; но бригадный командир Бесьер, взяв полк головорезов (les casse-cols) и гвардейских гренадеров, ударил на нее, рассеял и тем довершил полное расстройство неприятельской армии.

Мы взяли пятнадцать знамен, сорок орудий и от шести до восьми тысяч пленными; на поле легло более шести тысяч имперцев.

Девятый легкий пехотный полк заслужил быть названным несравненным. Тяжелая кавалерия и восьмой драгунский полк покрыли себя славой. Потери и с нашей стороны значительны; у нас убито шестьсот человек, ранено полторы тысячи и взято пленными девятьсот.

Генералы Шампо, Мармон и Буде ранены. У генерала-аншефа Бертье весь мундир пробит пулями; многие из его адъютантов убиты или ранены. Но армия и все отечество понесли еще чувствительнейшую утрату.

Дезе убит в самом начале атаки, произведенной его дивизией; умирая, Дезе успел только сказать бывшему при нем молодому Лебрену: «Скажите первому консулу, что я, умирая, жалею только о том, что не имел времени заслужить долгой памяти потомства»».

В течение своего военного поприща Дезе был три раза ранен, и под ним убито четыре лошади. Он прибыл в главную квартиру только за три дня до маренгской битвы, горел желанием быть в деле и накануне раза два-три говорил своим адъютантам: «Вот уже прошло много времени с тех пор, как я не дрался в Европе; ядра забыли меня; ну, быть чему-то». Когда, в самом пылу битвы, донесли Бонапарту, что Дезе убит, у него вырвались только эти слова: «О, для чего не позволено мне плакать!» Тело Дезе было на почтовых отправлено в Милан и там набальзамировано.

Два дня спустя Бонапарт писал консулам из главной квартиры в Торре ди Гарафола:

«Граждане консулы; на другой день после сражения при Маренго генерал Мелас прислал на наши аванпосты просить позволения прислать ко мне генерала Скала. В продолжение дня заключена конвенция, с которой прилагаю копию. Она подписана в ночи генералом Бертье и генералом Меласом. Надеюсь, что французский народ будет доволен своей армией».

Битва при Маренго отдала в руки победителей Пьемонт и Ломбардию. Первый консул недолго пробыл в Италии. В Милане народ и даже духовенство приняли его с восторгом. Бонапарт, желая приобрести опору в духовных особах, сказал им следующую речь:

«Служители церкви, которой я сын, я считаю вас лучшими моими друзьями; я объявляю вам, что сочту за возмутителя общественного спокойствия и велю жестоко наказать и, если будет нужно, то предам смерти всякого, кто осмелится нанести оскорбление нашей святой религии или вашим священным особам… Без религии человек ходит во тьме; одна только религия дарует человеку непреложный свет и указывает ему на его начало и последний конец».

Такую речь должно приписывать не одной политике честолюбивого солдата. Бонапарт, правда, был равнодушен к религии; это доказывается поведением его в Каире и свидетельством Записок на острове Святой Елены, равно как и свидетельством доктора О'Меара, Пеле де ла-Лозер и Тибодо; но у него была религия политическая. Он говорил:

«Нет примеров, чтобы государство могло существовать без алтарей и их служителей»; и этой-то политической религии Наполеона должно приписать ту речь к духовенству, которую мы сейчас привели.

Овладев за несколько дней Италией, первый консул поспешил возвратиться во Фрнацию, но прежде учредил Совет для приведения в порядок управления Цизальпийской республики и возобновил в Павии университет. Двадцать шестого июня Бонапарт приказал перенести тело Дезе на Сен-Бернар и там воздвигнуть памятник в честь павшего героя. 29-го он прибыл в Лион и привлек к себе расположение жителей этого торгового и обширного города повелением возобновить фасады Беллекурскои площади, и сам положил первый камень сих работ.

Третьего июля, то есть менее чем через два месяца после отъезда своего из Парижа, Наполеон возвратился туда, увенчанный новыми победными лаврами, и был принят с живым, единодушным восторгом. Первым его делом было наградить воинов, отличившихся храбростью. Еще при открытии кампании он наименовал неустрашимого Латур д'Овернья, который не хотел никакого повышения чином, первым гренадером республики, а теперь назначил по армии большое производство и многим раздал почетные листы.

Покуда первый консул овладевал за несколько дней лучшей частью Италии, Брюн и Бернадот, главнокомандующие западной армией, умиротворили Бретань, и по этому случаю было решено праздновать соединение всех французов. Предписание консулов от 12 июня назначило для этого празднества день 14 июля и, чтобы торжество было полнее, то предписано начать в этот же день, как в департаментах, так и на Вандомской площади в столице, закладку колонн, воздвигаемых в честь и память павших на поле брани.

И снова на Марсовом поле, после десяти лет смут и бедствий, собралось неисчислимое множество народу. Офицеры, присланные от армий рейнской и итальянской, развернули перед консулами знамена, отбитые у неприятелей, которые приносили в дар отечеству, и Бонапарт обратился к депутатам армий со следующими словами:

«Знамена, представляемые правительству в присутствии жителей нашей огромной столицы, свидетельствуют о гениальности главнокомандующих Моро, Массена и Бертье, о достоинствах генералов, их помощников и о мужестве французских воинов.

Возвратясь в лагеря, скажите солдатам, что к первому вендемьеру народ французский ожидает от них или известия о заключении мира, или новых знамен, отбитых у неприятеля».

В этой речи достойно примечания то, что Бонапарт, поставленный в необходимость умолчать о себе и выхвалить других военачальников, зная, впрочем, что имя его не будет забыто народом, нарочно назвал тех генералов, которые более других могли с ним соперничать, и упомянул о Моро и Массене прежде, чем о Бертье, своем поверенном и друге. Это было ловкое средство показать, что он не питает ни малейшей зависти к знаменитым воинам, и что вовсе не думает, будто они и вправду могут быть его соперниками. Такие слова проявляют гордую самосознательность гения, которая выказывается из-за вынужденной скромности официальной речи и никогда так явно не обнаруживает своего личного превосходства, как когда выставляет на вид достоинства других.

Празднество заключилось пиром, данным первым консулом главным властям республики, на котором он предложил тост: «За 14 июля и за нашего повелителя — за французский народ!»

ГЛАВА XII [Учреждение Государственного совета. Люневильский конгресс. Праздник в честь основания республики. Два заговора. Адская машина.]

Вскоре после 14 июля первый консул подписал прелиминарные статьи мира между Францией и Австрией и доказал то миролюбивое расположение, которое обнаружил в речи своей к депутатам от армий.

Месяцем позже Бонапарт занялся учреждением Государственного совета и назначением его членов.

Третьего сентября заключил он торговый и дружественный договор между Францией и Соединенными Штатами: а 20-го сентября, получив отказ австрийского императора подписать прелиминарные статьи, назначил новый конгресс в Люневиле, на который представителем Французской республики отправил генерала Кларка.

Праздник, данный 1 вендемьера, был торжественным, как и праздник, бывший 14 июля. На нем присутствовали депутаты от властей всех департаментов. В этот день было назначено начать сооружение на площади Побед национального памятника в честь Дезе и Клебера, которые пали в один и тот же день, первый при Маренго, от неприятельской пули, а другой в Каире, под кинжалом убийцы.

Перенесение праха Тюренна в храм Марса, исполненное по приказанию консулов, еще более придало торжественности празднику 1 вендемьера. Военный министр Карно произнес по этому случаю речь, достойную знаменитого воина, в честь которого говорил ее, и достойную себя, потому что та речь была похвала воинскому искусству, скромности, гению, общественной и частной жизни великого Тюренна, произнесенная человеком, который подобно ему оказал большие услуги отечеству и военными своими дарованиями, и высокой своей нравственностью. В этом похвальном слове Карно сумел связать имена Клебера и Дезе с именем храброго и ученого Латур д'Овернья, только что павшего на поле битвы в Германии и который приходился в родстве Тюренну.

Восьмой год основания республики был также ознаменован и открытием в Сен-Сире Пританея.

Однако же, несмотря на торжественность народных пиршеств и на усилия первого консула не слишком возбуждать в так называемых патриотах сомнения насчет своих тайных намерений, средства, употребленные им для присвоения власти, и расположение, которое он с тех пор обнаруживал к уничтожению республиканских постановлений, не могли не возбудить фанатизма некоторых агентов республики, способных замыслить и исполнить убийство человека, на которого они смотрели не иначе, как на похитителя и тирана. В числе таких фанатиков были бывший депутат Арена, скульптор Чераки, Топино-Лебрен, ученик Давида, и Дамервилль. Бездельник, по прозванью Гаррель, употребил в свою пользу их ненависть к Бонапарту, втянул в заговор и все открыл полиции; так что первый консул до того почел себя в безопасности от этого заговора, что в тот же вечер поехал в театр, где заговорщики предположили было напасть на него.

Со своей стороны и те, которые ожидали найти в Бонапарте нового Монка, не видя исполнения своих ожиданий, составили тоже против него заговор и устроили известную «адскую машину». Это было 3 нивоза; первый консул ехал в оперу на первое представление Гайденовой оратории Сотворение мира. С ним были Ланн, Бертье и Лористон. В то время как они проезжали улицей Сен-Никэз, вдруг взорвался бочонок пороху на тележке, нарочно там поставленной. Опоздай экипаж первого консула только десятью секундами, Бонапарт и все, бывшие с ним, взлетели бы на воздух. К счастью, кучер был пьян и гнал лошадей скорее обыкновенного, и эта-та поспешность избавила от трагической гибели человека, преждевременная смерть которого изменила бы судьбы Европы и Франции. «Под нас подвели подкоп!» — вскричал первый консул. Ланн и Бертье настаивали на том, чтоб возвратиться в Тюльери. «Нет, нет, — сказал Бонапарт, — едем в оперу!» И он сел в своей ложе так же равнодушно, как будто и не видел никакой опасности, как будто душа его была совершенна спокойна. Однако ж он недолго предавался этому наружному спокойствию. Показав перед публикой в течение нескольких минут, что не смутился опасностью, Наполеон, уступая силе впечатления, поспешил в Тюильри, где уже собрались все значительные лица той эпохи, чтобы узнать, что случилось и чем все это кончится. Едва войдя в комнату, где находились собравшиеся, Бонапарт предался всей горячности своего характера и громким голосом вскричал: «Вот дела якобинцев; якобинцы хотели убить меня!.. В этом заговоре нет ни дворян, ни шуанов, ни духовенства!.. Я старый воробей, и меня не обмануть. Заговорщики просто бездельники, люди в грязи и лохмотьях, которые постоянно бунтуют против всякого правительства. Это версальские убийцы, разбойники 31 мая, прериальские заговорщики, виновники всех преступлений, замышленных против властей. Если уж их нельзя усмирить, то надобно раздавить; надобно очистить Францию от этой негодной дряни. Нет пощады таким бездельникам!..»

Почти то же самое повторил Бонапарт и в ответе своем депутатам департамента Сены; но печальнее всего было то, что за этим последовала казнь несчастных, увлеченных и преданных Гаррелем, и изгнание из отечества ста тридцати граждан, подозреваемых в слишком явном неблагорасположении к консулу. Министр полиции Фуше, которому надо же было оправдаться в том, что он не успел открыть и предупредить заговора, всех более настаивал на наказании мнимых преступников; и меры, им предложенные, были легко одобрены первым консулом, в котором он уже давно возбуждал подозрения на республиканцев. Но через месяц после этого происшествия узнали, что адская машина была устроена Карбоном и Сен-Режаном: их осудили на смерть и казнили. Однако же казнь настоящих виновных ничуть не изменила участи невинно изгнанных, которые, во время проезда своего через Нант, едва не сделались жертвой ярости черни.

Со всем тем, такая диктаторская управа встретила немногих порицателей: до того тогдашнее общественное мнение было в пользу Наполеона. Однако же адмирал Трюге позволил себе некоторые замечания, в которых жаловался на то, что в некоторых брошюрах проповедуют возвращение к монархии и наследственной власти. Это был намек на брошюру под названием Параллель между Цезарем, Кромвелем и Бонапартом, которая была издана под покровительством Министерства внутренних дел и, очевидно, казалась назначенной к тому, чтобы посмотреть, как примет народ новое изменение формы правления, замышляемое Наполеоном.

ГЛАВА XIII [Учреждение специальных присутственных мест. Публичные работы. Люневильский трактат. Поощрение наук и промышленности. Мир с Испанией, Неаполитанским королевством и Пармою. Конкордат. Амьенский мир. Те Deum в соборной церкви Парижской Богоматери.]

Сочинения, пущенные в ход для того, чтобы выведать мнение народа, приняты публикой не так, как бы можно ожидать, судя по общему расположению, которым пользовался первый консул, и поэтому принята благоразумная мера скрыть официальность этих сочинений и отсрочить исполнение намерения, на которое они намекали. Но адская машина подала повод к учреждению специальных судов и изъятых из действующего общего закона расправ, сделавшихся орудиями к быстрому развитию верховной власти, которую первый консул уже на самом деле сосредоточил в своих руках. Это опасное учреждение породило смелую оппозицию некоторых должностных лиц, как, например, Бенжамен-Констана, Дону, Женгене (Ginguene), Шенье, Иснара (Isnard) и других. В сенате нашлись также три-четыре великодушных человека: Ламбрехт, Ланжюпне, Гара и Ленуар-Ларош, которые восстали против этой меры. Но в пользу желаний первого консула было такое большинство голосов, что желания эти легко были облечены в законную форму.

Вместе с приведением в исполнение своих честолюбивых замыслов Наполеон не забывал, однако, заботиться об истинно полезных для общества делах. По всей Франции проводились новые дороги и новые каналы; художества возрождались с новым блеском; ученые открытия поощрялись; торговля и промышленность открывали себе пути, до сих пор неизвестные.

Семнадцатого января 1801 повелено возобновление действий Африканской Компании, и первый консул, переносясь мыслью от атласа к Альпам и объемля своим прозорливым взором всю пользу просвещения, в тот же день дал приказание генералу Тюрро председательствовать в комиссии, назначенной для построения прекрасной симплонской дороги.

Девятого февраля был в Люневиле подписан мирный договор с державами континента. Бонапарт воспользовался этим случаем, чтоб обвинить лондонский кабинет и представить его, как единственное препятствие к всеобщему умиротворению. В письме своем к Законодательному собранию он сказал: «Остается жалеть, что этот мирный договор не объемлет всех частей света. По крайней мере, таково было желание Франции, и такова была постоянная цель усилий ее правительства; но все эти усилия оказались тщетными. Европа знает, как действовало английское министерство, чтобы расстроить и само заключение люневильского трактата». Вслед за тем, в ответе своем на поздравления Законодательного собрания, Наполеон дал почувствовать, что в уме его уже рождается гигантский замысел введения континентальной системы; он говорил: «Все державы континента согласятся между собой, чтобы принудить Англию идти по пути умеренности, справедливости и здравого рассудка».

Бонапарт, радуясь восстановлению во Франции внутреннего спокойствия, которое предшествовало заключению внешнего мира, поспешил выразить свое удовольствие по случаю согласия, замеченного им между жителями разных департаментов, которые он объехал; говоря об этом, он промолвил: «Итак, нечего слушать необдуманных речей некоторых ораторов». Эти слова были намеком на смелые речи, произнесенные во время прений об учреждении специальних присутственных мест.

За люневильским трактатом, заключенным преимущественно с Австрией, последовали мирные договоры с Неаполем, Мадридом и Пармою. Около того же времени Бонапарт учредил департаменты Роерский, Саррский, Рейн-и-Мозельский и Мон-Тонерский; а так как умиротворение и распространение границ Французской республики должны были иметь влияние на ее вещественные выгоды, то первый консул велел издать закон, которым ему присвоена власть учреждать торговые биржи, и отдал приказание, чтобы каждый год, от 17 до 22 сентября, была публичная выставка всех изделий отечественной промышленности.

Освободясь от военных забот на континенте Европы и довольный разъединением, по крайней мере, по наружности, Англии с другими державами, Бонапарт основывал большие надежды на благорасположении к нему российского императора Павла I. Но кончина этого государя разрушила все его планы. Узнав о ней, он изъявил непритворное и живое прискорбие.

Вот уже второй раз нечаянное событие расстраивало огромный замысел Бонапарта, уничтожить могущество Великобритании в Индии.

Однако же первый консул не довольствовался тем, что успел уже сделать. Посреди своих славных трудов и великих начинаний он чувствовал, что его план реорганизации неполон: в нем еще не было определено место для религии. Конечно, он и прежде не то чтобы не обращал на нее внимания, но о ней не было говорено ни в заключенных трактатах, ни в изданных законах. Если духовенство и пользовалось, наравне с лицами других состояний, милостями консула, то этого все еще было мало для упрочения того положения, в котором находился первый консул; и чтобы укрепить его на основании законном, Наполеон вошел в переговоры с Римом и заключил конкордат с папой Пием VII. Философы из свиты Бонапарта, которые не отказались содействовать революции брюмера, потому что она упрочивала их внезапное возвышение, вдруг заговорили против обновления религии. Им хотелось, чтобы Бонапарт провозгласил себя главой галликанского вероисповедования и совершенно бы прервал все сношения с Папой. Но первый консул знал лучше, чем эти люди, важность религии и опасность, так сказать, задеть за живое большинство нации.

Еще во времена революции и тиранского владычества философизма и Директории некоторые почувствовали ту необъятную пустоту, которую оставляет после себя ниспровержение религии, и тщетно старались пополнить ее, кто учреждением праздников в честь Бога Всевышнего, кто обрядами феофилантропов.

Бонапарт, уверенный в том, что несравненно большая часть французов привержена к римскому вероисповеданию, естественно, должен был отнестись к Папе с переговорами о возобновлении богослужения и показать вид, что намеревается возвратить церкви ее прежнее величество, а прелатам прежний блеск их звания. Поэтому-то, не обращая внимания на сарказм приближенных к себе людей, которые все были вотерьянцы, он, по случаю заключения с Англией амьенского мира, приказал отслужить Те Deum в соборной церкви Парижской Богоматери. При совершении этого молебна присутствовали все знаменитости тогдашней эпохи. Когда Ланн и Ожеро, назначенные сопровождать первого консула, узнали, что должны идти к обедне, то хотели отказаться; но Бонапарт не позволил, и на другой день все шутил над Ожеро, спрашивая, понравилась ли ему вчерашняя церемония.

«Конкордат 1801 года, — сказал Наполеон в своих мемуарах, — был нужен для религии, для правительства… Он прекратил беспорядки, устранил взаимную недоверчивость…» На одном из совещаний, предшествовавших подписанию конкордата, Наполеон сказал: «Если бы в Риме не было пап, так на этот случай следовало бы их выдумать».

Помирившись с Папой, Бонапарт дал новое ручательство в продолжительности восстановленного спокойствия учреждением королевств в Италии, которую прежде хотел было наводнить республиками. Тоскана возведена на степень маленького независимого государства в пользу одного из пармских инфантов, у которого отобрали прежние его владения для присоединения их к Ломбардии. Принц этот, принявший пышный титул короля Этрурии, посетил столицу Франции под именем графа Ливорнского. В честь его были даны блестящие праздники, по случаю которых снова проявились изысканность и изящность старой аристократии. Но великолепие приема не могло скрыть всей ничтожности гостя; и когда Бонапарта спрашивали, каким это образом такой незавидный человек облечен таким верховным саном, он только отвечал: «Политика, политика…»

Между тем другой знаменитый гость прибыл в Париж с берегов Темзы. Ему не сделали такого великолепного приема, как прежнему, но зато Бонапарт выказал ему искреннее радушие. Этот гость уже был не ничтожество; человек с высшим умом и благородным характером, про которого Наполеон сказал, что «сердце живит его гений, тогда как в Питте гений одушевляет сердце». Гость этот был Фокс!

Бонапарт расточал перед знаменитым англичанином самые живые доказательства дружелюбия и уважения. «Я часто принимал его, говорит он в своем Мемориале, — еще прежде я уже много наслышался о его талантах, а теперь узнал его прекрасную душу, доброе сердце, виды обширные и благородные. Я полюбил его. Мы часто беседовали с ним о множестве предметов и без всяких предрассудков… Фокс — пример людей государственных, и рано ли, поздно ли, а его система обоймет целый свет…»

Чувства симпатии первого консула к Фоксу были разделяемы вообще всеми французами. «Его принимали как какого-нибудь триумфатора во всех городах, через которые он проезжал. Давали в его честь праздники; и везде, где только узнавали, что Фоке будет проезжать, его встречали и провожали с величайшими почестями». (О'Мире).

Положение Франции после Амьенского мира было таково, каким она уже давно не пользовалась. Науки и художества развивались до удивительной степени; музеи обогатились похищениями драгоценной, древней собственности народов; торговля и промышленность, для которых были открыты новые пути проведением множества дорог и каналов, вводили неслыханную дотоле роскошь; открыто множество школ и лицеев; военная слава дошла до высокой степени; бразды правления были в руках Бонапарта… Казалось, чего бы недоставало Франции!.. Ей недоставало законного короля; на ней кровавым пятном лежало тяжкое преступление, — и все ее мнимое величие допускалось Провидением только для того, чтобы народы видели, как оно карает преступников.

Положение Франции, говорим, казалось блистательным; но ее конституция носила в себе самой невозможность быть постоянной. Все были убеждены в том, что ее победы и мирные договоры, ее могущество и блеск — плоды гения одного человека; и все также были уверены, что один только этот гений в состоянии поддерживать ее на теперешней степени славы; и тогда, естественно, рождался вопрос, каким же образом этот человек, первый по всему, может, по силе конституции, занять когда-нибудь второстепенное место? Сенату казалось, что он уже и так много сделал для Бонапарта, когда, по голосу нации, требовавшей блистательного вознаграждения первому консулу, назначил его консулом на десять лет. Но десять лет должны же были кончиться, и вопрос не разрешался этим временным первенством такого человека, как Бонапарт, который не мог уже сделаться просто частным человеком. Наполеон и Франция поняли это; и потому, когда сенат утвердил за ним консульство на десять лет, он отверг его и обратился к народу с вопросом: «Быть ли Бонапарту консулом на всю его жизнь?», и три миллиона голосов отвечали: «Быть!»

Сенат, желая сколько возможно прикрыть свое прежнее неблаговременное распоряжение, поспешил объявить народную волю, и при том, собственно от себя, даровал первому консулу новое право — право избрать себе преемника. Вот что отвечал Бонапарт депутации от сената:

«Сенаторы!

Жизнь гражданина принадлежит народу. Народ желает, чтобы я всю жизнь свою посвятил ему… Покорствую его воле…

Давая мне новое ручательство, ручательство постоянное, народ возлагает на меня обязанность улучшить систему его законодательства новыми предусмотрительными постановлениями.

Мои усилия, ваше содействие и содействие властей и доверенность ко мне народа утвердят, надеюсь, благосостояние Франции… И тогда, довольный тем, что сделал, я без сожаления сойду в могилу и оставлю свою память на суд потомству».

Однако же общенародное назначение Наполеона пожизненным консулом встретило некоторые голоса не в его пользу, но это было каплей в океане. Пожизненное консульство, казалось, сопрягало судьбы Франции с судьбой одного человека и некоторым образом составляло род самодержавия, немногим уже отделенного от наследственной монархии; и нельзя же было ожидать, чтобы люди всех партий, порожденных 1789 годом, были согласны с большинством голосов нации, облекших Бонапарта столь огромной властью: Конвент и Учредительное собрание нашли своих представителей; первый, в лице Лафайета, дал одно условное согласие на пожизненность достоинства первого консула; а второе; в лице Карно, вовсе отверг такое назначение.

Бонапарт предвидел оппозицию со стороны Лафайета, который, не соглашаясь на все личные убеждения консула, постоянно отказывался занять почетное место сенатора; и если бы Наполеон лучше знал Лафайета, то не стал бы тщетно стараться привлечь его на свою сторону: Лафайет не только не изменился с эпохи 1789 года, но еще хотел, чтобы Франция, Европа и Америка знали, что он остается все одним и тем же человеком. Полный воспоминаний о том, кем он был при Вашингтоне и Мирабо, он составил себе первостепенное политическое значение, тщательно намеревался сохранить его и не был расположен занять второстепенное место при ком бы то ни было. Ему также хотелось быть представителем какой-нибудь эпохи, живым знамением 89 года; и когда человек этот смотрел на себя как на лицо вполне историческое, как на первое действующее лицо многих великих сцен, то, естественно, не хотел сойти с высоты, на которую поставили его победители 14 июля, и стать в ряды безвестной толпы, окружающей победителя 18 брюмера. И, таким образом, Лафайет, участник в первоначальной федерации, охраняя свое самодостоинство, не мог сблизиться с диктатором 1802 года и должен был отказаться от тоги сенатора; поэтому-то он смиренно скрылся в своем уединении, в Лагранже, и не принимал необдуманного участия в блестящих тюльерийских собраниях.

В это время Бонапарт, перед самым назначением его консулом на жизнь, учредил орден Почетного легиона.

«Этот знак отличия, — было сказано от имени консула в Законодательном Собрании, — будет наградой всех достойных, без различия званий».

Но учреждение «знака отличия», несмотря на оговорку без различия званий, живо напоминало о системе прав и преимуществ, и не могло не возбудить противоречия некоторых; должно сказать, что в этом случае многие умеренные люди не одобряли нового учреждения. Бонапарт изумился, но отверг все предложения тех, которые, желая держаться середины, советовали ему учредить этот орден единственно для военных. «Нет, сказал он: — нас тридцать миллионов человек, связанных наукой, собственностью, торговлей. Триста или четыреста военных ничего не значат в сравнении с этой массой. Притом, когда нет войны, военачальник становится снова гражданином. Если смотреть на военного с односторонней точки зрения, так ему нет других законов, кроме прав сильнейшего; военный видит одного себя, все относит к самому себе… И потому я нисколько не остановлюсь в этом случае отдать предпочтение службе гражданской… я управляю государством не в качестве главнокомандующего армиями, но потому, что нация думает найти во мне способности к управлению гражданской частью. Если б она думала иначе, то правительство не могло бы поддержать себя. Я очень хорошо знал, что последний барабанщик поймет меня, когда, в бытность мою генералом, подписывался: член Академии… Если орден Почетного легиона не будет наградой заслуг на поприще гражданской службы, так он и не будет Почетным…»

Нельзя отвергнуть, что мысль награждать одинаковым отличием все виды заслуг и достоинств была великой мыслью и всем, без различия, открывала дорогу к известности. И, в таком случае, позволительно думать, что если нашлись люди умеренные, люди здравомыслящие, которые порицали учреждение ордена, то они делали это потому, что не совсем верили словам Бонапарта и видели в Почетном легионе только новое средство, которое консул не замедлит употребить сообразно со своими намерениями, которые они могли предугадывать. Поэтому можно сказать, что порицали, собственно, не учреждение знака отличия и не то чтобы не поняли первого консула, а что уже предчувствовали в нем императора.

Между нововведениями времен консульства более всех отличается Свод Гражданских Законов. Напрасно говорят, будто это исключительно произведение многих великих юрисконсультов тогдашней эпохи. Все знают, что Бонапарт постоянно сообщал им свои замечания, и даже не раз случалось, что одним счастливым словом, одной из тех искр, которые может рассыпать только гений, решал затруднения, из которых законники никак не могли выпутаться. Таким образом, он велел прибавить всю V главу в положении о гражданских актах, которой ясно и чисто определяются гражданские нрава военных во время бытности их вне границ отечества. Когда ему заметили, что для актов, совершаемых военными за границей, будет достаточно, если они совершатся по положениям, существующим в той стране, где подписаны, Бонапарт тотчас ответил: «Когда военный под своим знаменем, то он в своем отечестве: где наше знамя, там и наше отечество».

Между тем Амьенский договор оставлял в бездействии в руках Наполеона все военные силы Франции, и тогда-то первый консул придумал, пользуясь спокойствием в Европе, перенести оружие в Америку и покорить остров Сент-Доминго. Начальником этой экспедиции он назначил зятя своего Леклерка (Leclerc). Экспедиция не была успешна. Важнейшим последствием было похищение начальника негров Туссен-Лувертюра, человека очень замечательного в той стороне; он привезен во Францию и умер в крепости Жу. Леклерк погиб, жалея, что взялся за дело, которого не мог привести к желаемой развязке. Рошамбо, занявший его место, вовсе потерял колонию из-за своего слишком строгого обращения с туземцами.

Италия, колыбель славы и могущества Наполеона, привлекала также его внимание. В 1802 году он был избран президентом Цизальпинской республики, что согласовалось с его видами. «У вас только одни частные законы, — сказал он депутатам от этой республики; — вам нужны законы общие. Ваш народ имеет только одни местные обычаи; ему должно принять обычаи самостоятельной нации». В течение этого года Бонапарт присоединил к Франции Пьемонт и разделил его на шесть департаментов: По, Доара, Сезия, Стура, Танаро и Маренго.

Первые дни 1803 года были ознаменованы преобразованием Национального института (Академии наук и изящных искусств), который разделен на четыре класса: 1) науки; 2) языковедение и литература; 3) история и древняя литература; 4) художества. Это новое учреждение исключало науки нравственные и политические, что было следствием нерасположения Бонапарта к некоторым публицистам и метафизикам, которые осмелились было возвысить голос и порицать его гражданские постановления.

К тому же времени относится основание первым консулом весьма значительных учебных заведений: военной специальной школы в Фонтенбло и специальной школы художеств и ремесел в Компьене.

Успокоив отечество, Наполеон хотел принять на себя посредничество в распрях Гельветической конфедерации. По этому поводу он дал Швейцарии новое уложение, кончившее все споры между старинными кантонами. Девятнадцать областей, имеющих каждая свою конституцию, составили, под верховным покровительством Франции, новую Гельвецию.

Первый консул обратился в ней с прокламацией, к которой, между прочим, было сказано:

«Нет ни одного рассудительного человека, который бы не увидел, что посредничество, которое я принял на себя, есть для Гельвеции благодеяние того Провидения, которое посреди остальных смут и колебаний всегда хранило существование и независимость вашей нации, и что только это посредничество остается вам единственным средством сохранить то и другое».

Иностранные кабинеты, особенно лондонский, не могли, конечно, равнодушно смотреть на развивающееся могущество Франции и на полновластие в ней Бонапарта. Тори беспрестанно нападали на него в своих газетах. Наполеон велел напечатать в «Мониторе»:

«Часть английских журналистов не перестает требовать войны… Их негодование возбуждается более всего делами Швейцарии, которые благополучно приведены к окончанию…»

Официальная нота к великобританскому правительству оканчивалась изъявлением желания сохранить мир, но и давала разуметь, что в случае нужды Франция готова будет приняться за оружие, и что угрозами от нее ничего не получат. За этой нотой последовала другая, которая заключалась следующими примечательными словами:

«Скорее волны океана подроют скалу, которая в течение сорока веков противится их усилиям, чем неприязненная партия успеет разжечь войну и все ее ужасы в сердце Запада, или, что еще невероятнее, заставить хотя на одно мгновение побледнеть звезду французского народа».

Но скоро для первого консула наступило время, когда ему уже нельзя стало довольствоваться одной полемикой с английскими журналистами; и в «Мониторе» было напечатано:

«Газета Times, которая, говорят, состоит под надзором министерства, беспрерывно восстает против французского правительства… Она обвиняет его в поступках самых низких, самых черных. Какая же ее цель?.. Кто подкупил ее?..

Другой журнал, издаваемый эмигрантами, перещеголял в этом случае Times, и осыпает нас ругательствами.

Одиннадцать прелатов собрались в Лондоне и под председательством арраского епископа бранят французское духовенство…

Множество французов, осужденных за разные преступления, совершенные уже после заключения Амьенского трактата, нашли себе убежище на острове Джерси…

Жорж, изобретатель адской машины, публично носит в столице Англии красную ленту…»

После таких резких обвинений амьенскому миру было мудрено оставаться продолжительным.

ГЛАВА XIV [Разрыв между Францией и Англией. Путешествие Бонапарта в Бельгию и по прибрежью. Заговор Пишегрю и Жоржа. Смерть герцога Энгиенского. Конец консульства.]

Единство Европы, первоначально созданное христианской религией и впоследствии утверждаемое покровительством политики, было жестоко нарушено французской революцией, совершиться которой позволило Провидение, как бы нарочно для того, чтобы впоследствии показать народам, как страшно карает оно народ преступный, поправший все, что есть священного на земле. Все державы праведно неблагоприятствовали Франции, но не пришло еще время сокрушения могущества беззаконного, и рука Божия удерживала еще гром, который предопределила кинуть на него рукой России, всегда верной вере и царям своим. Судьбы Вседержителя неисповедимы; но недаром же Провидение избрало народ, верный и преданный царю, Для наказания народа-цареубийцы!

В таком положении дел для Франции не могло быть прочного мира. Мирились по необходимости — и только! Когда и теперь, по прошествии почти полустолетия, каждый здравомыслящий человек с таким негодованием смотрит на французскую революцию, то что же было в 1803 году!

Послание консулов от 20 мая 1803 известило сенат и Законодательное собрание о необходимости войны с Великобританией. Сенат и Законодательное собрание отвечали: «Принять немедленно действительные меры, чтобы принудить Англию соблюдать договоры и уважать достоинство французского народа». На этот ответ первый консул возразил:

«Мы поставлены в необходимость вести войну: будем вести ее со славой…

Нет сомнений, что мы желаем оставить нашим потомкам имя французское честным и незапятнанным (!!!)…

Каковы бы ни были обстоятельства, но, во всяком случае, Англия получит от нас пример в воздержанности (!!!!), которая одна в состоянии поддерживать общественный порядок».

Поводом к расторжению мира со стороны Англии был спор за владение островами Лампедузой и Мальтой и очищение Голландии. Российский император и король прусский тщетно предлагали свое посредничество.

Первое открытие неприятельских действий между двумя воюющими державами было неблагоприятно для Англии. Французские войска заняли Гановер и взяли в плен англо-гановерскую армию, оставленную своим главнокомандующим, герцогом Кембриджским.

После начала таким счастливым образом военных действий Бонапарт отправился из Парижа в Бельгию. Искренне или неискренне, только Брюссель и бельгийцы с восторгом встретили человека, который присоединил их к Французской республике. Бонапарт отвечал на привет бельгийцев приказанием соединить Рейн, Маас и Шельду большим судоходным каналом.

Возвратясь в Париж, Наполеон приказал открыть для публики мосты des Arts, а из Пританея образовал Лицей. Не менее того занимался он и делами иностранного министерства. Заключил союз со Швейцарией, принял на экстраординарной аудиенции посланника Оттоманской Порты и обнародовал об уступке Луизианы Соединенным Штатам за шестьдесят миллионов франков.

Но всего более занимала первого консула война с Великобританией. Он серьезно начал обдумывать план высадки в Англию и впоследствии говорил об этом плане. Если над ним смеялись в Париже, так зато не смеялся Питт в Лондоне. Выехав из Парижа в начале ноября, Наполеон объехал поморье, где по его повелению производились огромные работы для содействия к исполнению замышляемой высадки, и на его глазах произошло под Булонью (Boulogne) сражение между одной дивизией английского флота и французской флотилией.

Прибыв обратно в столицу, первый консул нашел уже там послание английского короля к французскому парламенту, послание, которым Георг III объявлял, что: «восстает со своим народом, потому что видит, как Франция вооружается против конституции, вероисповедания и независимости английской нации; но кончится тем, — говорил Георг III, — что Франция покроет себя стыдом и падет в бездну зол».

Эти слова теперь нам могут казаться пророческими; но в тогдашнюю пору никто во Франции не признал их основательными, и взбешенный Бонапарт велел напечатать в «Мониторе» опровержение на послание английского короля, в котором не постыдился нападать более всего на его преклонные лета и между прочим сказал:

«Король Великобритании говорит о чести своей короны, о сохранении конституции, религии, законов, независимости. Но разве все эти неоцененные блага не были обеспечены Англии амьенским трактатом?.. Ваша религия, ваши законы и ваша независимость, скажите, что имеют общего с островом Мальтой?

Человеческой мудрости не дано предвидеть будущего…; но мы можем смело предречь, что не видать вам Мальты, не видать вам Лампедузы, и придется вам подписать трактат, выгодный для вас менее Амьенского…»

Война показала Бонапарта величайшим полководцем; правительственные меры, принятые им, обличили в нем великого государственного человека: теперь, когда типографский станок становился уже политическим могуществом, ему оставалось доказать, что он так же хорошо сумеет владеть и пером. Нет сомнения, что его прокламации, приказы по армии, речи к воинам и речи официальные могут дать понятие о силе и сжатости, о благородстве и возвышенности его слога; но всего этого ему казалось недостаточно. В ту пору журналистика начинала играть важную роль, и этого уже было довольно, чтобы Наполеон захотел и сам действовать на этом поприще и таким образом стать вполне человеком своего времени. Победитель при Маренго никак не думал унизить себя, принимаясь за перо для журнальной статьи, которой старался разить неприятелей так же чувствительно, как и мечом. Он даже не раз говорил, что если бы ему пришлось избирать на свою долю доблести воина или достоинства гражданина, то, не сомневаясь, избрал бы последние, и потому-то, в бытность свою в Италии и Египте, прежде титула «главнокомандующий войском» ставил титул «член Академии».

Обдумывая военные действия против Англии, первый консул не переставал, однако же, заниматься и внутренним устройством Франции. 20 декабря 1803 года по его предложению последовало постановление сената (Senatus-consulte), которое изменило в некоторых отношениях образование Законодательного собрания, открытого, в новом своем виде, 6 января 1804. Президентом этого присутственного места назначен господин Фонтанн. Предпочтя Фонтанна другим кандидатам, несмотря на его приверженность к королевской партии, Бонапарт только следовал своей системе «слития», посредством которой воображал соединить в доброжелательстве к себе обе крайние партии, то есть роялистов и ультра-революционеров: представителем одной считался Фонтанн, представителем другой — Фуше.

На рассмотрение Законодательного собрания, в заседание 16 января, было представлено обозрение положения Французской республики. Разумеется, что это была великолепная картина общественного благосостояния. Господин Фонтанн, во главе депутации от совета, принес поздравления первому консулу. «Законодательное собрание, сказал он Наполеону, — изъявляет вам, от лица французского народа, благодарность за столько полезных трудов, предпринятых на пользу земледелия и промышленности, от которых война не отвлекала вашего внимания. Случается, что привычка к идеям высоким подает людям гениальным повод пренебрегать мелочными подробностями по разным частям управления государством; потомство не упрекнет вас даже и в этом. Ваша мысль и исполнение по ней идут рядом и объемлют сразу все предметы.

Все совершенствуется; ненависти потухают, оппозиции исчезают, и, под торжествующим влиянием гения, все за собой увлекающего, системы и люди, самые противоречащие друг другу, сближаются, смешиваются и единодушно способствуют прославлению отечества. Обычаи и старые, и новые начинают согласовываться между собой…

Эти благодеяния, гражданин консул, суть плоды четырех лет. Все лучи национальной славы, которые бледнели в продолжение пяти годов, получили новый блеск, и вам мы обязаны этим блеском».

Казалось бы, что общий восторг французов, предметом которого был Бонапарт, и их единодушное согласие на дарование ему пожизненного консульства должны были обезоружить все партии и принудить их к бездействию; но на деле этого не было: главы разных партий не переставали восставать и под рукой действовать против нового порядка вещей. С расторжением амьенского мира Англия делалась их сильной опорой.

В этом положении дел они тотчас сообразили, что продолжение внутреннего спокойствия во Франции может укоренить жителей западных ее областей в мирном образе жизни, затруднит ход всяких смут, и что необходимо напасть на консула, прежде чем власть его успеет укрепиться. Вследствие этого был составлен заговор против правительства и жизни Бонапарта. Заговорщики, возбуждаемые тори, распространились от Темзы до берегов Рейна. Пишегрю вошел в сношения с знаменитым шуаном Калудалем; сам Моро принял участие в этом деле. «Каким это образом Моро тут вмешался? — воскликнул Наполеон. — Тот человек, которого одного я бы мог еще опасаться, который один мог бы, хоть немного, быть мне помехой, впутался чрезвычайно неосторожно! Право, мне помогает моя звезда!..»

Открыв этот заговор, правительство не замедлило объявить о нем во всеуслышание. Все чины государства явились к Наполеону удостоверить его в том, что готовы употребить все зависящие от них средства для уничтожения и впредь подобных покушений на его особу. Бонапарт отвечал им:

«Со дня вступления моего в должность верхнего правителя было сделано множество заговоров против моей жизни; воспитанный в лагере, я никогда не видал большой важности в этих опасностях, которых вовсе не боюсь.

Но не могу не быть тронут до глубины души, помышляя, какой бы участи подвергся ваш великий народ, если бы удалось совершение последнего убийственного замысла; потому что замысел этот устроен не столько против меня, сколько против народа.

Я уже с давних пор отрекся от сладостей частного быта; все мое время, вся моя жизнь посвящены исполнению обязанностей, возложенных на меня судьбой и французским народом.

Заговоры злых людей не будут иметь успеха. Граждане должны оставаться спокойными: жизнь моя не оборвется до тех пор, покуда нужна отечеству. Но я хочу, чтобы народ французский знал, что для меня жизнь не станет иметь ни цены, ни цели, если нация не сохранит ко мне любви и доверенности».

Высказывая таким образом, что успехи контрреволюции не могут иметь места, покуда он жив, и сопрягая судьбы Франции с собственной своей судьбой, Бонапарт довольно ясно высказывал, что пожизненная власть, ему вверенная, кажется ему недостаточной для обеспечения будущности государства, и что он помышляет о новом порядке вещей. И мы вскоре увидим осуществление его замысла.

В это время Наполеон запятнал себя кровавым, неизгладимым из памяти народов, преступлением. Он велел похитить из баденских владений герцога Энгиенского, последнюю отрасль знаменитого дома Конде, и предал его смерти.

Наполеон чувствовал и сам, что убийство герцога навлечет на него негодование современников и потомства, и потому при каждом случае старался оправдаться. Так, например, в своем Духовном Завещании он говорит: «Я велел задержать и судить герцога Энгиенского, потому что это было нужно для безопасности, пользы и чести французского народа…» Но где ж на это доказательства? Их нет; и оправдание невозможно.

Предполагали, что Бонапарт, окруженный закоренелыми якобинцами, которые открывали ему дорогу к похищению престола, хотел этим убийством дать им ручательство в том, что Бурбоны никогда не возвратятся во Францию. Это предположение не имеет решительно ни малейшей вероятности. События 13 вендемьера и 18 фруктидора служили уже достаточно порукой за расположения первого консула. Были люди, например, Талейран и Фуше, которые не менее Наполеона должны были опасаться восстановления законной власти Бурбонов, и которые, однако ж, заняли впоследствии место в Государственном совете Людовика XVIII. В этом отношении бесполезность убийства герцога Энгиенского доказывается даже самим Бонапартом; он сказал в своих Записках: «Я никогда и не думал о принцах крови; да если б даже и был к ним расположен, то ничего бы не мог для них сделать… Я не иначе мог проложить себе дорогу к трону, как вследствие того, что французский народ считал себя свободным…»

ГЛАВА XV [Бонапарт император. Булонский лагерь. Путешествие в Бельгию.]

Если бы Бонапарт домогался власти с тем только намерением, чтобы восстановить в государстве порядок и подавить кровожадную революцию, то ему бы можно было удовольствоваться званием пожизненного консула, особенно когда ему предоставлено было чрезвычайно важное право назначить себе преемника.

Но он хотел власти наследственной, хотел надеть корону и старался приукрасить это действие мнимой необходимостью: «Одна только наследственная власть, говорит он, может отвратить контрреволюцию. Покуда я жив, бояться нечего; но после моей смерти всякий, кого бы ни избрал народ, будет не в состоянии держать бразды правления… Франция многим обязана своим двадцати дивизионным генералам; но ни один из них не может быть главнокомандующим армией, а и того менее, стать во главе правительства». (Пеле де ла Лозер.)

Но основательно ли было такое мнение Бонапарта о дивизионных генералах? Мнение об их неспособности быть главой государства, о которой он так утвердительно и громко говорит, не оказалось ли впоследствии ложным? И не один ли из этих самых генералов со славой занимает еще и теперь трон Вазы? Положим, однако же, что Бонапарт, ошибаясь в достоинстве военных своих товарищей, не признавал их способными к верховной власти; но разве и в числе гражданских чиновников, его окружающих, он также не мог найти ни одного способного? А по праву назначить себе преемника разве он не мог избрать любого из чинов как гражданских, так и военных?

Мы не верим искренности вышеприведенных слов Наполеона; нам кажется неопровержимым, что если Бонапарт, оправдывая свое намерение, серьезно полагал, что нет во Франции человека, который бы после его смерти мог достойно занять его место, то, в таком случае, заблуждался по необъятному своему честолюбию; и это служит доказательством того, что и на самый гений находят минуты затмения, на просвещенный ум бывают минуты ослепления.

Наполеон, конечно, не мог не видеть, что престолонаследие ручательство за благо народа; но вместо того, чтобы вместе с троном возвратить это право законным наследникам несчастного Людовика XVI, он хотел присвоить его себе, пренебрегая правами династии, освященной религией и веками. Но в 1804 году, что была религия во Франции!

С другой стороны, Наполеона не окружали, как основателей династии Бурбонов, грозные вассалы, владетели обширнейших областей государства, беспрестанно готовые к непокорности и к объявлению себя независимыми. Вместо феодальных властелинов, наследственно обреченных на военное поприще, во Франции возникли теперь новые могущества — земледелие и торговля, науки и художества. Генералы, наиболее прославившие свое имя, не имели и не могли иметь никакого влияния на народонаселение, и политика не могла считать их опасными противодеятелями. Из всего этого должно заключить, что Бонапарт не имел, кроме своего ненасытного честолюбия, никакой положительной причины основывать новую династию. Что было возможно и необходимо во времена феодальные, то не было ни возможно, ни необходимо в 1804 году. Но Бонапарт уже не довольствовался верховной пожизненной властью. В его душу запала гордая мысль стать основателем новой династии и возвести свой род на степень родов царственных; с той поры его полигика начала действовать только для достижения этой цели. Шатобриан сказал о нем: «Гигант не совершенно связывал свою судьбу с судьбой современников; гением своим он принадлежал к новому поколению, а честолюбием к векам минувшим».

Двадцать восьмого флореаля XII года (18 мая 1804), когда сенат поднес ему постановление (Senatus-consulte), которым Наполеон призывался к восшествию на трон в достоинстве императора, и утверждалось за его родом право престолонаследия, Бонапарт еще лицемерил и отвечал:

«Утверждение за моим родом права престолонаследия я предоставляю на рассмотрение французского народа. Надеюсь, что Франция никогда не будет раскаиваться в том, что осыплет мое семейство почестями. Во всяком случае, пусть знают, что мой дух перестанет почивать на моих потомках, как скоро они перестанут заслуживать любовь и доверенность французского народа».

Эти слова явно могли указывать на престолонаследие нс полное, не совершенное, а только условное. Сегодня народ меня любит и доверяет мне, и вот я облечен верховной властью; завтра тот же народ передумал, изменил свой образ мыслей, и, следственно, миропомазание перед лицом церкви не вменится ни во что; народ возьмет обратно свою присягу, церковь свое благословение… И вот до какого нелепого заблуждения может довести гордость и честолюбие!!.. Вот следствия замены законных царственных династий династиями из рода частных лиц!..

Консул Камбасерес, на которого было возложено сенатом отдать Бонапарту ответ от имени нации, так говорил товарищу, ставшему его повелителем:

«Французский народ в течение многих веков испытывал всю пользу, сопряженную с правом престолонаследия. Он видел в коротком, но горестном опыте, как неудобна противоположная система, и по собственной, свободной воле желает принять прежнюю форму правления. Народ французский, по свободному праву и свободной своей воле, предоставляет вашему императорскому величеству власть, которой пользоваться сам не считает сообразным со своими выгодами. Он совершает этот торжественный акт за себя и за своих потомков и доверяет счастье своих поколений поколению вашего императорского величества. Одно наследует ваши доблести, другие нашу к вам любовь и верность».

Наполеон отвечал:

«Все, что может способствовать благоденствию отечества, существенно сопряжено с нашим собственным счастьем.

Я принимаю титул, который, но вашему мнению, может быть небесполезен для славы нации».

По окончании аудиенции у императора сенат отправился к Жозефине для принесения поздравлений с титулом императрицы. Камбасерес говорил ей:

«Ваше величество!

Молва не перестает говорить о тех благодеяниях, которые вы делаете многим; она говорит, что вы, всегда доступные для несчастных, употребляете ваше влияние на главу государства единственно для того, чтобы подавать им руку помощи, и к благодеяниям присоединяете ту деликатность, которая обязывает к вам еще большей, еще сладости ейшей благодарностью. Такое благорасположение вашего величества предзнаменует, что имя императрицы Жозефины будет нам залогом надежд и утешений… Сенат радуется, что первый имеет честь принести вашему императорскому величеству свои усерднейшие поздравления».

Усердие Камбасереса было награждено возведением его в звание архиканцлера. Нельзя же было менее вознаградить человека, занимавшего второе место в республике, за торопливое согласие сделаться первым подданным нового императора, своего бывшего товарища. Лебрен назначен архи-казначеем.

Сама присяга Наполеона, как императора, обличает, что он еще опасался слишком раздражать республиканцев; вот в каких словах он произнес ее:

«Клянусь охранять целость владений республики;[5] уважать постановления конкордата и свободу вероисповеданий; уважать и заставить уважать равенство прав, гражданскую и политическую свободу и обеспечить неприкосновенность национальных имений, проданных их настоящим владельцам; не учреждать никаких налогов, никаких поборов иначе, как в силу законов; поддерживать установленный орден Почетного легиона и управлять государством, имея единственной целью выгоды, благоденствие и славу французского народа».

Несмотря на все эти усилия показать народу, что учреждение империи не помешает существованию республики, не было возможности, чтобы основание новой династии было безропотно принято закоренелыми республиканцами и не возбудило бы с их стороны некоторых сильных возражений. Знаменитейший человек партии республиканцев, Карно, снова возвысил свой голос и сказал: «Со времени событий 18 брюмера была эпоха, быть может, единственная в летописях мира. После Амьенского трактата Бонапарт мог выбирать между системой республиканской и системой монархической: он мог привести в действие все, что хотел; он не встретил бы ни малейших препятствий своей воле. Ему вверена была свобода нации, и он клялся защищать ее: если бы он сдержал эту клятву, то исполнил бы ожидания нации и покрыл бы себя бессмертной славой…»

Но голос Карно был голос вопиющего в пустыне. Все правительственные сословия государства единодушно склонялись к монархии; в сенате оказалось только три человека, не разделяющих общего мнения: Грегуар, Ламбрехт и Гара; Ланжюине находился на ту пору в отсутствии. Такова была сила стечения обстоятельств, что ветераны Конвента увидели себя внезапно превращенными в придворных, забыли свои прежние правила, свой прежний язык и вчерашнюю одежду.

Генералы республики уступили, подобно бывшим народным представителям, необходимости обстоятельств. Они с тем большим удовольствием согласились на новый порядок вещей, что видели в нем ручательство за неизменность своего собственного положения. Наполеон на другой день после возведения в императорское достоинство призвал к своему трону знаменитейших своих товарищей по оружию, которых облек в звание маршалов Франции; то были: Бертье, Мюраг, Монсей, Журдан, Массена, Ожеро, Бернадот, Сульт, Брюн, Ланн, Мортье, Ней, Даву, Бессьер, Келлерман, Лефевр, Периньон и Серюрие.

Народ не только не видел в этом отличии ничего предосудительного республиканскому равенству, но еще находил, что такие знаки отличия людям достойным, без различия роду и племени, ручаются за равенство состояний.

Вскоре по восшествии на престол Наполеон мог ознаменовать это событие актом милосердия. Решение уголовного суда от 10 июня 1804 приговаривало к смерти Жоржа Кадудаля и его сообщников. Генерал Моро, любимый армией, осужден на двухлетнее тюремное заключение, но приговор изменен на вечное изгнание. Между тем в числе приговоренных к смертной казни были люди знаменитых фамилий, и между прочими господа де Ривьер и де Полиньяк. Самые сильные ходатайства были употреблены, чтобы смягчить гнев на них Наполеона, и благородная Жозефина сама приняла на себя содействовать успеху просьб их отчаивающихся семейств. Под ее покровительством госпожа де Монтессон приехала в Сен-Клу и нашла случай представить императору госпожу де Полиньяк. Бонапарт, увидев ее, был тронут ее необыкновенной красотой и сказал: «Вам муж покушался на мою жизнь, следственно, я могу простить».

Великодушие императора не остановилось на помиловании только тех лиц, которые нашли за себя сильное заступничество и ходатайство. Девушка незнатной фамилии одинаково успешно, как и знатная дама, нашла доступ к императору и вымолила прощение своему брату.

Милосердие Наполеона простерлось на господ Лажоле, Буве де Лозье, Рошелль, Гальяр, Руссильон и Карла д'Озье; но Жорж Кадудаль и другие его сообщники не избегли казни. Пишегрю самоубийством окончил жизнь в темнице. «Казнь Жоржа, — говорит Наполеон в своих Мемуарах, — не внушила никому сожаления, потому что покушение на убийство кого бы то ни было всегда отвратительно». Что касается самоубийства Пишегрю, то ничуть не мудрено, что в тогдашнюю пору могли сказать, будто смерть его последовала по воле императора; по тогдашнему положению дел некоторые, даже честные люди могли верить этому. Но Наполеон сказал: «Мне бы даже стыдно было оправдываться: клевета слишком неосновательна. Что мне было в жизни или смерти Пишегрю? Человек с моим характером не действует без важных причин. Разве видали когда, чтобы я проливал кровь из-за одного каприза? Сколько ни старались очернить мою жизнь и характер, но те, которые меня знают, знают и то, что я не способен к преступлению… Пишегрю просто увидел себя в беспомощном положении, и сильная душа его не могла вынести мысли о позорной казни; он или отчаялся в моем милосердии, или пренебрег им, и поднял сам на себя руку». (Мемориал).

Между тем Людовик XVIII протестовал против избрания Бонапарта императором; а Наполеон приказал напечатать этот протест в «Мониторе», как бы доказывая тем, что уверен в расположении к себе французов.

Четырнадцатого июля, во времена революции, совершался народный праздник в воспоминание разрушения Бастилии; Наполеон не отменил этого праздника и по случаю его назначил первую раздачу знаков ордена Почетного легиона. Церемония пожалования кавалеров происходила в Доме инвалидов. Кардинал дю Беллоа, архиепископ парижский, и духовенство встретили императора у дверей церкви. Наполеон был окружен всеми великими чинами и сановниками империи. После божественной службы Ласенед, великий канцлер ордена Почетного легиона, произнес речь, приспособленную к обстоятельствам.

Кончив речь, Ласенед вызвал новожалуемых кавалеров первой степени, в числе которых был и кардинал Капрара; император надел шляпу и посреди глубочайшего молчания произнес твердым голосом:

«Господа кавалеры, — генералы, офицеры, граждане и воины, клянетесь вашей честью, что посвятите себя на службу империи для охранения ее владений во всей их целости; для защиты императора и законов республики… клянетесь ли?»

Все кавалеры отвечали: «Клянемся!», и тотчас же раздались крики: «Да здравствует император!» Господин Бурриенн, описывая этот случай, говорит, что восторг присутствовавших при церемонии был неизъясним.

На следующий за тем день Политехническая школа получила новое образование.

Через два дня Наполеон отправился из Парижа для осмотра берегов Ла-Манша и обозрения учрежденных там лагерей. Он дал знать, что предпринимает это путешествие для того, чтобы лично раздать знаки Почетного легиона тем храбрым воинам, которые не могли присутствовать при церемонии в Доме инвалидов. Однако же вообще полагали, что личная раздача орденских знаков не что более как предлог, а истинная цель поездки Наполеона — приготовление к приведению в действие любимого своего плана — высадки в Англию.

Войска были расположены уступами по берегу моря от Етапла до Остенда. Даву стоял в Д°нкеркене; Ней в Кале; Удино в Сент-Омере; Мармон на границах Голландии, а Сульт командовал общим лагерем в Булонье.

По прибытии своем в этот последний город Наполеон нашел войско исполненным энтузиазма. Генералы и солдаты, все думали, что сейчас отправятся в Англию; на этот счет беспокоились и в Англии. Пятьсот судов под командой Фергеля (Verhuel), казалось, ожидали только сигнала, чтобы направиться к берегам Великобритании. Один только Наполеон знал существенное назначение всех этих огромных военных приготовлений. Угрожая Англии, он в то же время видел, что на горизонте континента собираются тучи, что буря эта должна скоро разразиться, и потому-то, делая вид, будто готовится к морской экспедиции, в самом деле помышлял о войне континентальной.

Недалеко от Кесаревой башни, на пространной равнине, собралось под начальством маршала Сульта восемьдесят тысяч воинов из Булоньского и Монтрельского лагерей. Император явился к ним, окруженный всеми знаменитыми французскими полководцами той эпохи. Он поместился на возвышении вроде трона и повторил громким голосом прежнюю формулу присяги кавалеров. Слова его и теперь были приняты с таким же восторгом, как при церемонии в Доме инвалидов, и Наполеон был этим так доволен, что впоследствии один из его адъютантов, генерал Рапп, сказал, что он никогда — ни прежде, ни после, не видывал императора таким веселым.

Однако ж радость этого дня была, около вечера, потревожена сильной бурей, грозившей погубить часть флота. Наполеон, извещенный об этой опасности, тотчас поспешил к пристани для личных распоряжений. Но когда он прибыл на место, гроза кончилась, и опасность миновала. Флотилия, не потерпев нисколько, вошла в гавань, а Наполеон возвратился в лагерь, где войско немедленно предалось веселости. Празднество кончилось фейерверком на взморье; отблеск этих потешных огней был виден даже с противолежащего берега Англии.

Во время пребывания Наполеона в этом лагере случилось, что два английских пленных матроса успели уйти из-под стражи и, не имея никаких инструментов, кроме ножа, ухитрились сделать маленький челночок из нескольких кусков дерева, которые сколотили как могли; в этой-то лодке, которую бы легко унес на спине каждый мальчик, решились они попытаться доплыть до одного английского фрегата, курсировавшего в виду французских берегов. Но едва эти отважные люди пустились в открытое море, как их заметили с брандвахты и опять взяли. По военным законам их следовало расстрелять как шпионов. Между тем слух об отважном предприятии храбрецов распространился по всему лагерю, дошел до Наполеона, и он пожелал их видеть.

«Правда ли, — спросил император, — что вы на такой доске решались переплыть море?» — «Ах, ваше величество! — отвечали они. — Если вы изволите сомневаться, то позвольте только, и мы сейчас пустимся». — «Хорошо; позволяю. Вы люди смелые и предприимчивые; я люблю храбрых, но не хочу, чтобы вы рисковали жизнью; дарую вам свободу и, кроме того, прикажу вас доставить на английское судно. Скажите же в Лондоне, как я уважаю мужество, даже и в неприятелях…» И Наполеон, щедро одарив матросов, отпустил их. В бытность свою на острове Святой Елены он любил припоминать этот случай и не раз рассказывал его окружающим.

Мы уже сказали, что Наполеон предвидел неминуемую войну на континенте и потому старался всеми средствами поддерживать энтузиазм своих воинов. Из остатков революционной армии он начал устраивать полки императорские, ту «большую армию», которой было предопределено побывать во всех столицах Европы и сокрушиться, наконец, о сильную волю Александра Благословенного и крепкую грудь народа, верного царю и вере.

Приготовления к войне не мешали, однако же, императору заниматься и устройством гражданской части. Напротив, он старался показать, что гений его равно объемлет все ветви государственного управления, и что мысль его, все такая же светлая, без всякого затруднения может переноситься с предмета на предмет. Таким-то образом, пребывая в лагере, он основал «десятилетние премии», по случаю чего издал следующий декрет:

«Наполеон, император французов, и проч.

Имея намерение поощрять науки, словесность и художества, которые так много способствуют знаменитости и славе народов; желая, чтобы Франция как можно более Отличилась на этом поприще, и чтобы наставший век был для нее еще славнее прошедшего; желая также знать людей, которые наиболее будут способствовать процветанию наук, словесности и художеств; повелели и повелеваем следующее:

Статья I. Через каждые десять лет, в день 18 брюмера, будут раздаваться собственной моей рукой большие премии; место церемонии и самый обряд ее совершения будут каждый раз предварительно назначены.

II. Все произведения по всем отраслям наук, словесности и художеств, все полезные новоизобретения, все заведения, клонящиеся к усовершенствованию земледелия и народной промышленности, все, совершенное в течение десятилетия за один год до раздачи премий, будет допущено к состязанию на их получение.

III. Первая раздача премий имеет быть 18 брюмера XVIII года, и, согласно с предыдущей статьей, все произведения, новоизобретения и заведения, начиная от 18 брюмера VII года до 18 брюмера XVII года, могут вступить в состязание.

IV. Эти большие премии будут одни в десять тысяч, другие в пять тысяч франков.

V. Число больших премий в десять тысяч франков будет девять, и они назначаются:

1. Авторам двух лучших ученых сочинений, одного по части наук физических, другого по части наук математических;

2. Автору лучшей истории или исторического отрывка, как новых, так и древних времен;

3. Изобретателю машины, принесшей самую большую пользу художествам и мануфактурам;

4. Основателю заведения, наиболее полезного для земледелия и народной промышленности;

5. Автору лучшей из театральных пьес, комедии или трагедии, представляемых во французских театрах;

6. Двум артистам, которые произведут один лучшую картину, другой изваяние, взяв для своей работы сюжет из французской истории;

7. Композитору лучшей оперы из принятых на театр Императорской академии музыки.

VI. Число больших премий в пять тысяч франков будет тринадцать, и они назначаются:

1. Переводчикам десяти манускриптов из императорской или других библиотек, находящихся в Париже, писанных на древних или восточных языках, переводы которых будут признаны более полезными или для наук, или для истории, или для словесности, или для художеств;

2. Трем авторам небольших поэм на достопамятные события из отечественной истории или на случаи, делающие честь французскому народу.

VII. Премии эти будут назначаемы на основании донесений комиссии присяжных, составляемой из четырех непременных секретарей четырех отделений Академии наук и четырех президентов, занимавших эти места в год, предшествовавший раздаче премий».

Между тем как Европа ожидала, что Наполеон со своим войском нахлынет на Великобританию, он внезапно явился в Брюссель. Там было назначено свидание императора с Жозефиной, которое и произошло в замке Лакене, великолепно отделанном на этот случай. Здесь-то Наполеон, по поводу одного из романов госпожи Стаель, произнес достопамятные слова, которые мы сейчас передадим читателям, и которые могут служить объяснением той вражды, которую автор Коринны питал впоследствии к императору: «Я столько же не люблю женщин, которые делаются мужчинами, — сказал он, как не люблю женоподобных мужчин. В этом мире каждому есть свое назначение. Что такое эти порывы мысли? Что из них следует? Ничего. Все это одна метафизика чувств, одно беспорядочное направление ума. Я не могу терпеть этой женщины; и, во-первых, потому, что не люблю женщин, которые навязываются мне, а Бог знает, как эта со мной кокетничала!»

Всегдашнее неблагорасположение Наполеона к госпоже Стаель, которая, по словам его Мемориала, «Сделалась жарким его врагом за то, что была отвергнута», это неблагорасположение делает на этот раз великого человека несправедливым ко всем женщинам вообще, потому что он имел причины жаловаться на одну из них. Впрочем, образ его мыслей, в других случаях верный и правильный, в этом был до того ложен от следствия привычки и постоянной ссоры, что не изменился даже и на острове Святой Елены; Наполеон и там не переставал смотреть с той же точки зрения на отношения двух полов и утверждал, что «женщины пригодны только на то, чтобы рожать детей». «Вы бы готовы быть нам равными, — говорил он госпожам Бертран и де Монтолон, — но это совершенный вздор! Женщина принадлежит мужчине, а мужчина никогда не может принадлежать женщине».

Пребывание императора в Лакене было непродолжительно. Он оставил этот прелестный замок и отправился в Ахен, где пробыл некоторое время как бы по тайной симпатии к столице и могиле великого императора, по следам которого думал идти.

Из города Карла Великого Наполеон поехал в Майнц через Кельн и Кобленц. Имперские князья поспешили ему навстречу, и он воспользовался этим случаем, чтобы бросить первые семена Рейнского союза, об учреждении которого уже помышлял, как об оплоте Франции против великих держав Севера.

Но искренние или неискренние доказательства приверженности князей и народов не удовлетворяли еще честолюбию того, который думал быть преемником славы Карла Великого. Герой средних веков был утвержден в своем достоинстве помазанием церкви; и Наполеон, мало заботясь о разности времени и обстоятельств, захотел утвердить свой трон на тех же опорах, на которых был утвержден трон Карла Великого. Чтобы это сходство было как можно совершеннее, он тоже пожелал быть помазан рукой верховного первосвятителя, и в этом намерении отправил Кафарелли из Майнца в Рим с поручением склонить папу Пия VII прибыть в Париж для совершения миропомазания императора французов. Покуда шли эти переговоры, Наполеон с берегов Рейна приказывал выйти в море двум эскадрам, одной из Рошфора, другой из Тулона, под начальством адмиралов Миссиесси (Missiessy) и Вильнева: таким образом, он все не переставал показывать вид, будто занят исполнением плана морской экспедиции. Пробыв вне своей столицы три месяца, император возвратился в Сен-Клу около середины октября.

ГЛАВА XVI [Созыв Законодательного собрания. Поверка народных голосов. Прибытие папы Пия VII во Францию. Коронование императора.]

Эпоха коронования приближалась. Кафарелли писал из Рима, что поручение, на него возложенное, исполнено с успехом. Наполеон готовился воссесть на трон старших сыновей Западной Церкви с торжественного соизволения и по благословению самого главы той церкви. Но к торжественности обрядов религии нужно было присоединить все политическое великолепие. Сенат и Государственный совет были налицо; одно только Законодательное собрание требовало времени на то, чтобы быть созванным, и декрет об этом последовал 17 октября.

Члены сената, уже каждый порознь, присягнули императору, и президент его, Франсуа де Невшато, даже произнес речь, в которой заключались, между прочим, следующие слова:

«Ваше величество; в отдаленной будущности, когда дети детей наших придут признать своим императором одного из ваших внучат или правнучат и представят ему картину чувствований, нужд и ожиданий нации, то все его обязанности, как императора, могут ему быть напомнены в немногих словах. Стоит только сказать: «Государь, вас зовут Бонапарт: помните Наполеона Великого!»»

Когда были собраны народные голоса, по определению сената 28 флореаля XII года, и специальная комиссия посредством Редерера утвердила, что действительно «три миллиона пятьсот семьдесят две тысячи триста двадцать девять граждан, имеющих право голоса, объявили, что желают утверждения наследственности императорского достоинства в прямом, законном поколении, или в узаконенных приемышах Наполеона Бонапарта, и в законном, прямом поколении Иосифа Бонапарта и Людвига Бонапарта, тогда тому же Франсуа де Нешато было поручено принести императору поздравления с этим новым доказательством благодарности и доверия французского народа. На эту речь Наполеон отвечал:

«Я восхожу на трон, на который призван единодушным желанием сената, народа и воинов, с сердцем, исполненным предчувствия о великих судьбах французской нации, которую я первый назвал великою.

С самого моего детства все мои мысли были посвящены ей; и я должен сказать, что все теперешние мои радости или печали зависят от счастья и несчастья моего народа.

Потомки мои сохранят этот трон, первый в целом свете.

В военных станах они явятся первыми солдатами армии и не будут щадить своей жизни для блага отечества.

На поприще гражданской службы они никогда не забудут, что презрение к законам и потрясение общественных учреждений есть не что иное, как проявление слабости и недомыслия правительственных лиц.

Вы, сенаторы, в которых я всегда и постоянно находил и советников, и опору в самых затруднительных обстоятельствах, вы передадите свой дух вашим преемникам; будьте всегда первыми советниками и опорою этого трона, столь необходимого для счастья нашей пространной империи».

Время коронации наступило. Пий VII, выехав из Рима в начале ноября, 25-го прибыл в Фонтенбло. Наполеон, который выехал на охоту нарочно для того, чтобы встретиться с ним, поехал по Немурской дороге. Едва завидел он экипаж Папы, как сошел с коня; первосвященник сделал то же, и, поцеловавшись, оба сели в одну карету и прибыли в императорский дворец в Фонтенбло, который был заново и великолепно меблирован. Здесь император и Папа имели между собой частые конференции; они отправились оттуда 28 числа, и в тот же день последовал их торжественный въезд в Париж.

Коронация была назначена на 2 декабря; но сначала не решались, где быть церемонии. Иные говорили было о Марсовом поле, другие о церкви в Доме инвалидов; Наполеон предпочел собор Парижской Божьей Матери. Марсово поле было слишком полно воспоминаний о революции и поэтому не могло служить местом исполнения церемонии, которая восстанавливала трон и религию в государстве, ниспровергшем и тот, и другую. При теперешнем обстоятельстве всякое сближение между годами 1804 и 1790 было бы большой несообразностью. Пий VII так сохранял чувство своего самодостоинства, что не согласился бы пародировать роль Талейрана; а Наполеон имел столько знания приличий, что не стал бы и предлагать ему этого. «Местом церемонии коронования, говорит Наполеона — предлагали было избрать Марсово поле, вследствие сопряженных с ним воспоминаний времен федерации; но прежние времена уже совершенно изменились… Говорили также и о церкви в Доме инвалидов, по причине сопряженных с нею воспоминаний о военных подвигах; но соборная церковь Богородицы показалась мне местом более приличным и удобным как по своему пространству, так и потому, что в ней все сильнее говорит воображению…» (Пеле де ла Лозер).

В назначенный день Пий VII отправился в собор в сопровождении многочисленного духовенства, и по римскому обычаю ему предшествовал мул, что возбудило в парижанах смех, который в течение некоторого времени мешал торжественности папского шествия. Император явился после Папы. Свита его представляла собою одно из самых великолепных зрелищ. Ее составляли все тогдашние знаменитости военного и гражданского поприщ. Великолепие мундиров и одежд, роскошность экипажей и упряжи, богатство ливрей, огромное стечение зрителей со всех концов Франции — все способствовало довершению изумительного блеска этого поезда. Представителями нации в соборе были президенты кантонов, президенты избирательных коллегий, депутаты от разных правительственных мест и от армии, законодательный корпус и другие высшие сословия государства. Службу совершал сам Папа. Император, подойдя к алтарю, не дождался того, чтобы его святейшество возложил на него корону, но, взяв ее из рук Папы, сам надел себе на голову и потом сам же короновал императрицу Жозефину.

На другой день после этого торжества на Марсовом поле происходил смотр войск и раздача императорских орлов разным полкам армии. Император раздавал их из своих рук, с трона, устроенного для него близ военной школы. По поданному сигналу войска пришли в движение и приблизились к нему. «Воины, — сказал император, — вот ваши знамена; эти орлы всегда будут служить вам пунктом соединения: они будут везде, где ваш император сочтет их присутствие нужным для защиты своего престола и своего народа.

Вы клянетесь жертвовать вашей жизнью для их защиты и для постоянного сохранения их на пути чести и победы?»

Воины ответствовали единодушным восклицанием:

«Клянемся!»

После того сенат и город Париж пожелали праздновать эпоху коронации пиршествами в честь императора и императрицы. Муниципальный совет столицы даже подал по этому случаю поздравительный адрес, на который Наполеон отвечал чрезвычайно благосклонно.

Во все продолжение этих пиршеств Пий VII оставался в Париже. Он прибыл во Францию с единственной надеждой, что его снисхождение послужит пользой мирской власти пап, и потому очень естественно продлил свое пребывание в гостях у Наполеона на столько времени, сколько ему казалось нужным для исполнения своих надежд. Мы увидим впоследствии, имел ли намерение император французов, осыпая римского первосвященника знаками глубокого почтения и доказательствами признательности за совершенное над собою помазание, изменить свою политику в отношении к Италии.

ГЛАВА XVII [Заседания Законодательного собрания. Статуя Наполеона. Письмо императора королю Великобритании. Ответ лорда Мюльграва.]

Спустя двадцать пять дней после своей коронации император открыл заседание Законодательного собрания речью, в которой, между прочим, сказал:

«Бессилие верховной власти есть величайшее народное бедствие. Будучи солдатом и потом первым консулом, я имел одну только мысль; теперь я император, и тоже не имею другой мысли: это благоденствие Франции. Я был так счастлив, что прославил ее моими победами, извлек из состояния междоусобных раздоров… Если смерть не постигнет меня посреди моих трудов, то надеюсь оставить в потомстве память, которая будет служить или всегдашним примером, или упреком для моих наследников.

Мой министр иностранных дел представит вам обозрение положения империи».

И господин де Шампаньи исполнил возложенную на него блестящую и нетрудную обязанность. Он описал настоящее благоденствие Франции после стольких бурь: красноречиво говорил о всех улучшениях и нововведениях, исполненных или предпринятых Наполеоном; о процветании мануфактур и фабрик; об успехах земледелия и народной промышленности; о распространении торговли; словом, говорил обо всем, о чем было можно говорить в похвалу императору.

В ответ на эту речь члены Законодательного собрания в полном обмундировании явились 2 января 1805 на аудиенцию к императору для принесения адреса, в котором президент Фонтан, несмотря на ропот большинства своих товарищей, сумел вклеить формулу «верноподданнейшие». Через несколько дней после этого статуя Наполеона работы Шоде была поставлена в зале заседания депутатов, и по этому случаю господин де Воблан, квестор депутатов, произнес в присутствии императора, императрицы и всех высших чинов двора похвальное слово Наполеону.

Вскоре были закрыты заседания Законодательного собрания.

Наполеон понял, что интересы Франции прежде всего требовали прочного и продолжительного мира, мира всей Европы, не исключая и Англии. Забывая неуспешность письма первого консула к Георгу III, император решился возобновить миролюбивые отношения с королем Великобритании, и 2 января 1805 года писал ему таким образом:

«Monsieur mon frere,

Призванный на престол Промыслом и желаниями сената, народа и войска, я ставлю себе целью стремиться к заключению мира. Франция и Англия истрачивают свое благоденствие и могут продолжать войну целые века. Но правительства этих государств стремятся ли к достижению священнейшей цели? И бесполезное излияние такого множества крови не лежит ли укором на собственной их совести? Я не вижу никакого бесчестия в том, что первый делаю шаг к примирению; я, кажется, довольно доказал перед лицом всего света, что не боюсь никаких случайностей войны; да и притом мое положение таково, что мне нечего и опасаться их. Мир составляет искреннее желание моего сердца, но и счастье войны никогда не было против меня…»

Наполеон не получил на это письмо непосредственного и прямого ответа; король Великобритании удовольствовался тем, что приказал лорду Мюльграву написать Талейрану письмо в очень неопределенных выражениях. Наполеон велел представить это письмо, также, как и копию со своего, на рассмотрение сената. Лорд Мюльграв говорил:

«Его величество получил письмо, адресованное к нему главою французского правительства.

Его величество ничего так не желает, как возможности снова доставить своим подданным выгоды мира, утвержденного на основаниях непредосудительных для блага и безопасности его владений. Его величество пребывает в той уверенности, что этого нельзя достигнуть иначе, как такими средствами, которые бы могли устранить от Европы опасности и несчастия, которым она подвергалась. Сообразно с этим его величество чувствует, что ему невозможно более положительно отвечать на сделанные ему предложения до тех пор, покуда его величество не успеет войти по этому предмету в сношения с европейскими державами, с которыми состоит в дружественных связях, особенно же с императором всероссийским, который явно доказал свою мудрость и возвышенные чувствования, равно как и живейшее участие к безопасности и независимости Европы».

Как английский дипломат ни маскировал словами расположения Англии, однако же было ясно, что эти расположения отнюдь не дружелюбные. Наполеон почувствовал это и обнародовал и письмо свое к Георгу III, и ответ лорда Мюльграва, чтобы тем оправдать делаемые Францией приготовления к войне.

ГЛАВА XVIII [Наполеон объявлен королем Италии. Отъезд его из Парижа. Пребывание в Турине. Маренгский монумент. Визит в Милан. Присоединение Генуи к Франции. Новое коронование. Путешествие в Италию. Возвращение во Францию.]

Письма, предложенные сенату Талейраном от имени императора, обеспечивали Наполеона в том отношении, что народ не припишет ему продолжения войны на море и возобновления военных действий на суше.

Пий VII все еще находился в Париже. Он видел, как собрались туда депутаты избирательных коллегий и правительств Италийской республики для принесения Наполеону уверений в преданности к нему их нации и для провозглашения его королем Италии.

Мельци (Melzi), вице-президент республики, был избран оратором депутации; 17 марта 1805 он принят императором на торжественной аудиенции и в присутствии полного собрания сената произнес речь, которую заключил следующими словами:

«Вашему величеству угодно было, чтобы Италийская республика существовала, — и она существовала. Теперь, да будет вам угодно, чтобы Италийское королевство было счастливо, — и оно будет счастливо».

Папа не без тайного и глубокого беспокойства видел учреждение нового итальянского королевства и непосредственную власть Наполеона, распространяющуюся до самых стен Рима. Путешествие, совершенное Пием VII во Францию, имело главной целью мирские выгоды апостольского престола, а такое опасное соседство, каким было соседство Наполеона, вовсе не соответствовало ожиданиям Папы. Однако же он скрыл свое неудовольствие и согласился еще раз священнодействовать по случаю рождения второго сына Людвига Бонапарта.

Новорожденный был назван Наполеон-Людвиг, и таинство крещения совершено над ним самим Папою 24 марта в замке Сен-Клу.

Император вместе с императрицею выехал 1 апреля из Парижа в Милан. Он останавливался на три недели в Турине, где жил в Ступинском дворце, прозванном Сен-Клу сардинских королей. Папа, возвращаясь в Рим, имел там свидания с Наполеоном, но и здесь, как в Париже и Фонтенбло, Пий VII за свое снисхождение к императору не получил от него никакой уступки земель.

Восьмого мая Наполеон по дороге в Милан захотел взглянуть на поле битвы при Маренго; там были в сборе все французские войска, находящиеся в той части Италии. Император, производя смотр, был одет в то же самое платье, которое было на нем в достопамятный день Маренгского сражения. Бурриенн замечает, что платье это уже было в нескольких местах проедено молью.

Наполеон положил на этом поле первый камень памятника в честь воинов, павших в Маренгском бою, и в тот же день имел въезд в Милан, где ему была сделана торжественная встреча. Здесь Наполеон присоединил к Франции Геную, и генуэзский дож стал простым французским сенатором.

Коронование Наполеона, как короля итальянского, происходило 26 мая в миланском соборе. Службу совершал кардинал Капрара, архиепископ города, который и подал императору железную корону, а тот, сам возложив ее на себя, сказал: «Бог мне ее дал, — беда тому, кто тронет!»

Австрийский кабинет, естественно, должен был еще более, чем Папа, опасаться владычества французов в Италии; Наполеон, ожидая этого, всячески старался возбудить к себе привязанность своих новых подданных. Он вместе с императрицею Жозефиной объехал свое новое королевство. В Генуе высоким путешественником был дан блестящий праздник, и Наполеон, исполняя обещание, назначил Италии вице-короля. В этот сан возведен человек достойнейший, благородный Евгений Богарне. Потом Наполеон учредил орден Железной короны и Туринский университет.

Император и императрица возвратились в Фонтенбло 11 июля, а оттуда прибыли в Париж и в Сен-Клу. Но Наполеону не суждено было оставаться в мире с европейскими державами.

ГЛАВА XIX [Отъезд Наполеона в Булонский лагерь. Сбор французских войск на границах Австрии. Возвращение императора в Париж. Возобновление грегорианского календаря. Набор восьмидесятитысячного войска. Отбытие императора к армии. Аустерлицкая кампания.]

Предвиденная минута приближалась; война становилась неизбежною. Император в начале августа снова оставил столицу и отправился в Булонский лагерь для обозрения армии, расположенной эшелонами по прибрежью.

Путешествие это продолжалось не более месяца, и в то же время было отдано приказание собраться на границах Австрии восьмидесятитысячному корпусу войск.

Возвратясь в Париж, Наполеон, несмотря на приготовления к войне, которые требовали его полного внимания, занялся также и введением снова в употребление грегорианского календаря, что было естественным следствием его новой правительственной системы и титула, им принятого. Республиканское летосчисление становилось, конечно, несовместно с действиями правления монархического; но разделение года, принятое и утвержденное национальным Конвентом, было основано на выводах науки: что ж нужды? Наука и опять потрудится доказать, что необходимо возвратиться к грегорианскому календарю, и Ла-Плас примет на себя труд благополучно довести до конца все дело. Однако справедливость требует сказать, что этот ученый сенатор, предупреждая волнения, которые бы мог возбудить такой шаг к восстановлению дореволюционного порядка вещей, не забыл сослаться в необходимости введения прежнего календаря на повсеместное употребление его во всей Европе. Но в этом отношении всего замечательнее слова, сказанные оратором правительства Реньо де Сен-Жан д'Анжели, которому было поручено представить проект на утверждение сената: «Нет сомнения, — сказал он, — что придет время, когда умиротворенная Европа возвратится к полезным соображениям, почувствует нужду усовершенствовать общественные учреждения и посредством этих учреждений сблизить между собою народы; тогда, конечно, будет введена всеобщая, совершенная методика разделения времен года. Тогда вся Европа, для пользы политики и торговли, составит и станет употреблять один и тот же календарь».

Между тем необъятное честолюбие Наполеона и его жажда завоеваний не могли не внушить России опасений насчет будущей судьбы и равновесия европейских держав. Император всероссийский тщетно старался согласить и воюющие и располагающиеся к войне стороны. Новая война вспыхнула между Францией и Австрией; Россия приняла сторону последней.

По этому случаю Наполеон, между прочим, сказал своему сенату:

«… Я желал сохранить мир (?!), но австрийская армия перешла Инн, Мюнхен в руках неприятеля, баварский курфюрст изгнан из своих владений…

Мой народ всегда и при всяком случае доказывал мне свою любовь и доверенность. Он и теперь соберется под знамена своего императора и своих воинов, которые через несколько дней перешагнут за границы Франции…

Французы, ваш император исполнит свой долг, мои воины, вы, конечно, тоже не забудете своих обязанностей».

Ответом сената было постановление о наборе восьмидесяти тысяч свежего войска и новом образовании национальной гвардии.

Убедившись таким образом в содействии Франции, Наполеон отправился из Парижа 24 сентября, учредил свою главную квартиру в Страсбурге и 29-го издал воззвание к войску, которым возбуждал его мужество.

«Воины, — говорил он, — нам придется делать большие переходы форсированным маршем, переносить всякого рода лишения; но каковы бы ни были противопоставляемые нам препятствия, мы их победим и не будем знать отдыха, покуда не водрузим наших знамен на земле неприятельской».

Перейдя Рейн в Келе 1 октября, Наполеон в тот же день ночевал в Эттелингене, имел там свидание с баденскими принцами и курфюрстом и потом пошел на Луизбург, где расположился во дворце курфюрста виртенбергского.

Шестого октября французская армия, миновав Черные горы и линию параллельных между собой рек, впадающих в Дунай, вступила в Баварию; таким образом, австрийцы, которые заняли было выходы Черного леса, чтобы воспротивиться движению французских войск, были обойдены и сами находились под угрозой с тыла.

После этого Наполеон тотчас же обратился с прокламацией к баварцам: «Я пришел с моей армией, сказал он, — чтобы избавить вас от несправедливых притеснений… Надеюсь, что после первого же сражения вы мне доставите возможность сказать, что ваши воины достойны стоять в рядах моего войска».

На следующий день, 7 октября, произошла первая ошибка. Мост на Лехе, тщетно защищаемый имперцами, был занят двумястами драгунов из корпуса Мюрата.

Восьмого маршал Сульт, который уже прославил себя при самом открытии кампании занятием Донауверта, устремился на Аугсбург.

Между тем Мюрат с тремя кавалерийскими дивизиями маневрировал, чтобы перерезать при Аугсбурге Ульмскую дорогу. Встретясь с неприятелем при Вертингене, он живо напал на него и, поддерживаемый маршалом Ланном, который прибыл с дивизией Удино, принудил после двухчасового сражения двенадцать батальонов австрийских гренадеров положить оружие. Наполеон известил об этой победе префектов и мэров Парижа и препроводил к ним знамена и две пушки, отбитые у неприятелей, при письме от 10 октября из главной квартиры в городе Аугсбурге, который накануне был занят дивизиями Вандама, Сент-Илера и Леграна под командой Сульта.

Делая смотр драгунам при деревне Цумерзгаузен, император приказал представить себе солдата по фамилии Марант, который во время занятия Лехского моста спас жизнь своему капитану, несмотря на то, что этот капитан за несколько дней перед этим разжаловал его из унтер-офицеров. Наполеон дал Маранту знак ордена Почетного легиона.

Спустя сутки после сражения под Вертингеном полк из корпуса маршала Нея овладел Гензбургским мостом, сбив в штыки защищавший его отряд австрийцев под личным начальством эрцгерцога Фердинанда.

Австрийская армия полностью отступала, и французы, преследуя ее, маневрировали так искусно, что отрезали ей почти все пути сообщения. В пятом бюллетене было сказано: «Решительная битва воспоследует скоро; австрийская армия находится почти в том же положении, как армия Меласа при Маренго».

Маршал Бернадот занял столицу Баварии 14 октября в 6 часов утра. Эрцгерцог Фердинанд оставил там восемьсот человек, которые были взяты в плен французами.

Почти в то же время дивизия Дюпона в числе шести тысяч человек выдерживала нападения ульмского гарнизона, состоявшего из двадцатипятитысячного отряда, и в сражении при Альбекке взяла пленными полторы тысячи имперцев.

Император прибыл в лагерь под Ульмом 13 октября. Он приказал занять мост и позицию при Эльхингене, чтобы легче было окружить неприятельскую армию.

Четырнадцатого числа на утренней заре маршал Ней перешел по этому мосту и взял эльхингенскую позицию, невзирая на сильное сопротивление австрийцев. На следующий день Наполеон опять прибыл к Ульму. Мюрат, Ланн и Ней выстроились в боевой порядок, приготовившись к приступу; тем временем Сульт занял Биберах, а Бернадот продолжал успешно действовать за Мюнхеном и довершал совершенное поражение генерала Кинмейера. В лагере под Ульмом французские солдаты ходили по колено в грязи, и сам император в течение целой недели не снимал сапог.

Семнадцатого числа Макк, не дождавшись приступа, сдал Ульм.

Наполеон считал битву при Эльхингене одним из самых блестящих дел. Он перенес свою главную квартиру на поле этого сражения и 18 числа послал сенату сорок знамен, взятых у неприятеля со дня Вертингенской победы. «Со времени начала кампании, — писал он, я рассеял стотысячную неприятельскую армию и почти половину взял в плен; остальные солдаты этой армии или убиты, или ранены, или в величайшем унынии… Баварский курфюрст снова на своем троне… Надеюсь в скором времени восторжествовать над всеми моими неприятелями».

Капитуляция Ульма приведена в исполнение 20 октября. Двадцать семь тысяч австрийских воинов, при шестидесяти орудиях и восемнадцати генералах, прошли мимо Наполеона, который стоял на высоте над бушующим Дунаем; в ту пору воды этой реки разлились так, как не случалось уже в течение ста лет. Император подозвал к себе австрийских генералов и сказал им: «Я, право, не знаю, господа, за что мы деремся, и не могу понять, чего требует от меня ваш государь?»

Затем Наполеон отправился в Мюнхен и прибыл туда 24 числа.

Австрийская армия была почти уничтожена, и французы очутились под Веной. 10 ноября их главная квартира была в Мольке. Между тем русские войска успели подкрепить австрийцев; первое сражение русских с французами произошло 11 ноября под Дирнштейном и было славным для русского оружия.

Тринадцатого ноября великая армия вступила в Вену. Маршал Ланн и генерал Бертран первые прошли по мосту, которого неприятель не успел сжечь. Наполеон не надумал въехать в город и учредил главную квартиру в Шенбруннском дворце.

Ни австрийского императора, ни его двора уже не было в столице. Правительственные лица, остававшиеся в ней, и в том числе граф Бубна, явились к Наполеону в Шенбрунн с просьбой пощадить город. Наполеон принял их очень ласково и отдал приказ по армии строжайше уважать все лица и всякую собственность.

Занятие Вены не мешало, однако же, продолжению военных действий. Мюрат и Ланн бились с русскими и 16 под Голланбруном и Юнкерсдорфом. В последнем из этих сражений участвовал также и маршал Сульт. Победа осталась опять на стороне русских войск.

Тем временем маршал Ней, на которого было возложено завладеть Тиролем, успешно исполнял данное ему поручение. Взяв крепости Шартниц и Нестарк, он 16 ноября занял Инсбрук, где нашел шестнадцать тысяч ружей и огромное количество пороху. В числе войск, составляющих его корпус, находился и семьдесят шестой линейный полк, у которого в прошлую войну было отбито неприятелем два знамени. Знамена эти найдены в инсбрукском арсенале; один из офицеров узнал их, и когда маршал Ней приказал с торжеством возвратить эти знамена полку, то немногие старые солдаты плакали от радости, а молодые радовались, что возвратили этим ветеранам их прежнюю потерю.

Между тем Наполеон, прибыв 20 ноября в Брюн, разместил свою армию на тесных кантонир-квартирах. 1 декабря 1805 года, накануне первой годовщины дня коронации Наполеона, французская и русско-австрийская армии были одна в виду другой. Главное начальство над союзными войсками было вверено генералу Кутузову. Французская армия была расположена между селениями Беланницем и Рейгерном, а именно: левое крыло, корпус Ланна (дивизии Сюше и Каффарелли) и конница Мюрата (легкие дивизии Вальтера, Бомона и Келлермана и кирасирские Нансути и Гопульта) по обеим сторонам Ольмюцкой дороги, позади селения Дворошны и горы Сантон, занятой одним пехотным полком и восемнадцатью батарейными орудиями. Центр, корпусы Бернадота (дивизии Раво и Друэ д'Эрлона) и Сульта (дивизии Вандама и Сент-Илера) по ту сторону Ржишского ручья, впереди селения Шлапаница и у Понтовица, прикрываясь к стороне Працена легкой кавалерийской бригадой генерала Маргарона; правое крыло, дивизия Леграна (принадлежащая корпусу Сульта), и часть корпуса Даву (пехотная дивизия Фриана и кавалерийская Бурсье), первая на высотах позади Кобельница, Сокольница и Тельница, занимая эти селения, другая несколько позади, у Отмарау и Клейн-Регерна; резервы, то есть десять батальонов гвардии (маршал Бесьер) и столько же гренадеров генерала Удино (под начальством Дюрока), на высотах позади Шлапаница и Беловицы. В союзной армии считалось 68 000 пехоты и 17 000 конницы; французская превосходила это число двадцатью пятью тысячами человек. Наполеон лишь только узнал о прибытии к союзной армии российского императора, как отправил генерал-адъютанта своего Савари поздравить его величество с приездом. Савари возвратился в то самое время, когда Наполеон обозревал часть неприятельской позиции. Он не мог довольно нахвалиться милостивым обхождением и приветливостью русского монарха и его высочества великого князя Константина Павловича.

Еще 27 ноября русские двинулись к Вишау и нечаянным нападением взяли в плен передовой французский пост. Вслед за тем император Александр присылал к Наполеону генерал-адъютанта своего князя Долгорукова с некоторыми предложениями, которые, однако же, не имели успеха.

Наполеон, наблюдая 1 декабря движения союзников с Праценских высот и с Бозепицкой горы, решился напасть на них на другой день, во время самого движения, и тогда же сообщил свой план действий всей армии; он издал воззвание к своему войску, в котором, между прочим, говорил:

«Воины! Неприятель хочет обойти нас справа, но он обнаружит свой фланг… Я сам направлю на него ваши удары… Победа несомненна… она окончит войну миром, достойным моего народа, достойным меня и вас».

Между тем союзники двигались фланговым маршем влево. Французы выжидали дальнейшего развития их движения.

Вечером Наполеон пожелал инкогнито обойти все бивуаки своих войск; но едва сделал несколько шагов, как был узнан, и невозможно описать восторга, с которым приняли его воины. Тысячи пучков соломы были воткнуты и зажжены на тысячах жердей, чтобы поздравить великого вождя с наступлением первого годичного праздника его коронования.

Возвратясь в свой бивуак, наскоро построенный гренадерами, Наполеон сказал: «Вот лучший вечер в моей жизни».

Второго декабря император сел верхом в час пополуночи, чтобы обозреть огни неприятельских бивуаков и узнать от своих передовых постов, нет ли каких новых сведений о распоряжении союзников.

Наконец рассвело. Император, окруженный всеми своими маршалами, отдал им последние приказания, и все во весь галоп поскакали, каждый к своему месту.

Левое крыло союзников, выступив на рассвете, спустилось тремя колоннами к Ржишскому ручью. Корпуса Кинмейера и Дохтурова, овладев Тельницом, выстроились на противолежащих высотах; граф Ланжерон, взяв Сокольниц, дебушировал из него с правого фланга Дохтурова; генерал Пржибышевский приблизился к Сокольницкому замку. В восемь с половиной часов утра яркое осеннее солнце осветило поле битвы и показало императору, что важные Праценские высоты, оставленные левым крылом союзников, еще не были заняты их центром, медленно приближавшимся со стороны Крженевица, между тем как конница Лихтенштейна принимала от них вправо, а русская гвардия спускалась с аустерлицких высот.

Увидев все это, Наполеон вскричал: «Неприятель сам предается в наши руки; решим войну громовым ударом!» — и приказал произвести общее нападение. Французские центр и резерв свертываются в колонны; Сульт с дивизиями Вандама и Сент-Илера устремляется к Праценским высотам; Бернадот поддерживает его, направляясь на Блазевиц; Мюрат и Каффарелли наступают к селениям Кругу и Голубицу; гвардия и гренадеры следуют за Сультом и Бернадотом. В то же самое время Даву, заняв высоты у Сокольница и Отмарау, останавливает Буксгевдена; Ланн, с дивизией Сюше, удерживает Багратиона. Русский генерал Милорадович, выстроив поспешно свою дивизию, бросился навстречу маршалу Сульту, но был вынужден отступить; Праценские высоты заняты французами, и на них немедленно устроены сильные батареи, которые начали громить. Неприятельский центр отступил за речку Цитаву. Линия союзников прорвана.

Однако русский гвардейский уланский полк бросился в атаку на легкую кавалерию Келлермана, опрокинул ее и гнал до кирасиров; но атакованный в свою очередь кирасирами и взятый во фланг дивизиями Риво и Каффарелли, был опрокинут.

В этом чрезвычайно опасном положении русско-австрийской армии завязался упорнейший бой между корпусом Бернадота и русской пешей гвардией, между тем как русский же гвардейский конный полк, напав на левый фланг Вандама, врубился в каре четвертого линейного полка и овладел его орлом. Наполеон тотчас же подкрепил Бернадота гвардейской конницей Бесьера. Русская гвардия отступила к Крженевицу, а потом на аустерлицкие высоты.

Дивизия князя Багратиона обойдена дивизией Каффарелли, а Ланн, прорезав неприятельскую линию и отбросив часть ее к Крженевицу, принудил остальную отступить к Раусницу и потом к Аустерлицу. Это движение открыло французам дорогу в Ольмюц, и они захватили большую часть обоза. Между тем граф Буксгевден стремился овладеть сокольницкими высотами. Тогда Наполеон, разбив центр союзников, приказал Сульту занять дивизией Вандама селение Ауэзд, лежащее на берегу Сачанского озера, а дивизии Сент-Илера, поддержанной резервами, атаковать Буксгевдена. Участь левого крыла союзников вскоре была решена, и многие из русских потонули в озере.

Генерал Дохтуров, следуя за Ланжероном, поворотил тогда обратно в Тельниц и упорной защитой этого селения одним полком дал время как своей дивизии, так и авангарду Кинмейера пробраться к Отницу и Милешевицу, причем, однако же, французские войска овладели немногими орудиями.

Вся потеря союзников в этот достопамятный день достигла до 25000 человек и восьмидесяти орудий. Французы лишились до 10000 человек. Победа под Аустерлицем принадлежит к числу самых блистательных побед Наполеона. Но русские не остались в долгу: через семь лет они отплатили ему на славу!..

Третьего числа, на утренней заре, князь Лихтенштейн, главнокомандующий австрийских войск, явился к императору на главную квартиру, под которую был занят простой сеновал. Они долго оставались наедине. Между тем союзники продолжали отступать от Аустерлица по Гедингской дороге, а французы быстро их преследовали.

ГЛАВА XX [Морская битва при Трафальгаре. Пресбургский мир. Война с Неаполем. Возведение Баварского и Виртембергского курфюршеств в степень королевств. Возвращение Наполеона во Францию.]

Между тем война Франции с Англией продолжалась. Нельсон в знаменитом морском сражении при Трафальгаре, на южном берегу Испании, уничтожил соединенный французский и испанский флоты, но заплатил жизнью за одержанную победу.

Известие об истреблении флота глубоко опечалило императора. Он видел, что этот случай надолго оставит за англичанами владычество над морями, и потому еще более стал стараться вредить им на суше или в лице их союзников, или стеснением их колониальной торговли. Говоря впоследствии о Трафальгарской битве, Наполеон сказал: «Я никогда не переставал отыскивать человека, способного к морскому делу, однако же все усилия мои остались тщетными, и я не мог никаким образом найти такого человека. В этом роде службы есть такие особенности, такая техника, что все мои соображения не удавались… Встреть я кого-нибудь, кто бы сумел отгадать и привести в исполнение мои мысли, чего бы мы с ним не сделали! Но во все продолжение моего царствования у меня не нашлось гениального моряка».

На другой день после Аустерлицкой битвы император австрийский предложил Наполеону через князя Лихтенштейна иметь с ним свидание, и оно последовало в тот же день в лагерной палатке победителя.

— Вот уже два месяца, как я не знаю другого дворца, кроме того, в котором принимаю ваше величество, — сказал Наполеон, встречая императора Франца.

— Вы извлекаете из него такие выгоды, — отвечал тот с усмешкой, что он должен вам нравиться.

За несколько часов было заключено перемирие и оговорены главнейшие статьи мира.

Когда император австрийский поехал обратно, Наполеон проводил его до кареты и отправил с ним для переговоров с всероссийским императором генерал-адъютанта своего Савари.

Перемирие, условленное 3 декабря австрийским и французским императорами, шестого подписано маршалом Бертье и князем Лихтенштейном. Вслед за тем Наполеон издал два декрета: одним назначались пенсионы вдовам и детям всех, без исключения, воинов, павших в Аустерлицком сражении; другим повелено расплавить отбитые у неприятеля в этом деле пушки и слить из них колонну, которую и поставить на Вандомской площади. Спустя некоторое время после довал еще один, третий декрет, повелевающий детей генералов, офицеров и солдат, убитых под Аустерлицем, содержать и воспитывать на казенный счет и к имени и фамилии каждого из них прибавить имя Наполеон.

Главная квартира перенесена в Брюн. Здесь Наполеон велел представить к себе русского кавалергардского полковника князя Репнина и сказал: «Я не желаю лишать российского императора таких храбрых людей, как воины его мужественной гвардии: соберите их всех и возвратитесь с ними в отечество».

Тринадцатого декабря Наполеон снова переехал в Шенбрунн, где принимал депутацию мэров Парижа, которым возвестил о скором заключении мира и отдал знамена, отбитые у неприятеля, для украшения ими собора Парижской Богоматери.

В бытность свою в Шенбрунне император, делая смотр войск и приблизясь к первому батальону четвертого линейного полка, у которого русские во время аустерлицкого сражения отбили орел, вскричал: «Солдаты, где орел, который я вверил вам? Вы клялись, что он для вас будет всегда пунктом соединения, и что за него вы положите свои головы. Как сдержали вы вашу клятву?» Батальонный командир отвечал, что они за дымом не заметили, как был убит знаменосец, и потому не могли защитить своего орла. Наполеон заставил всех офицеров и солдат присягнуть в том, что их батальонный командир говорит правду, и дал им другого орла.

Наконец 26 декабря в Пресбурге подписан мир, которым венецианские владения присоединены к Итальянскому королевству, а курфюршества Баварское и Виртембергское возведены в достоинство королевств. Наполеон известил армию об этих событиях прокламацией от 27 числа, в которой, между прочим, было сказано: «В Париже, в первых числах мая, я устрою большое празднество и приглашу всех моих воинов принять в нем участие, а потом пойдем туда, куда призовут нас слава и пользы отечества… Мы не забудем также воздать и должных почестей нашим товарищам, павшим на полях чести в две последние кампании, и свет увидит, что мы готовы следовать их примеру…»

Все это, конечно, шарлатанство; но такого рода речь всесильна над сердцем солдата, и это одна из причин, по которым Наполеон был так любим своими воинами.

Прощальные слова, обращенные Наполеоном к столице Австрии, заслуживают тоже быть сохраненными на страницах истории.

«Жители Вены, — говорил он, — я мало показывался между вами, но это не от презрения или суетной гордости, а только потому, что не желал нисколько отвлекать вас от чувства обязанностей ваших к монарху, с которым готовился заключить мир. Оставляя вас, прошу принять, как доказательство моего уважения, ваш арсенал, сохраненный в совершенной целости и, по законам войны, принадлежащий мне: пользуйтесь им для всегдашнего охранения порядка. Все перенесенные вами бедствия считайте неминуемым следствием всякой войны, а на снисхождения моих войск при разных случаях смотрите, как на знак заслуженного вами уважения».

Едва была обнародована эта прокламация, как в тот же самый день, 27 декабря, последовала другая, объявляющая войну Франции с Неаполитанским королевством, которое, вопреки существующим договорам, открыло свои порты англичанам.

«Воины, — говорил Наполеон в этой прокламации, — идите в Италию и скорее известите меня, что она вся покорна моей власти или власти моих союзников».

Итальянская армия, приведенная победами Массены к границам Австрии, достойно исполнила ожидания императора и быстро заняла Неаполитанское королевство. Генерал Сен-Сир занял Неаполь, и царствующая королева лишилась престола.

Еще до отъезда своего из Вены Наполеон призвал к себе Гаугвица, поверенного в делах Пруссии, и резко выразил ему крайнее неудовольствие на то, что в Ганновере находится тридцатитысячный корпус русских войск.

Гаугвиц, во избежание неприятностей, показал себя расположенным приступить к трактату на основаниях, предложенных Талейраном, и подписал договор, по которому Пруссия уступала Франции Ганновер, а взамен получала маркграфства Байрейтское и Аншпахское. Но в то самое время в Берлине шли другие переговоры — между Гарденбергом и лондонским кабинетом. Мы скоро увидим последствия этой двойной дипломатии.

Возвращаясь в Париж, Наполеон провел несколько дней в Мюнхене по случаю бракосочетания принца Евгения с дочерью короля баварского, и оттуда послал французскому сенату декрет, которым усыновлял принца Евгения и назначал его, после своей смерти, наследником Итальянского королевства в случае, если не будет иметь наследника по прямой линии.

Бракосочетание принца совершено 15 января 1805 года в Мюнхене. Наполеон и императрица Жозефина присутствовали при церемонии и на пиршествах, данных по этому случаю баварским двором.

В то время, как император пребывал в Баварии, высшие сословия Франции и народ Парижа готовились сделать ему достойную встречу в столице.

Первого января 1806 года знамена, присланные императором сенату, были перенесены в Люксембург в сопровождении военной музыки и части парижского гарнизона. Архиканцлер и все министры присутствовали при торжественном заседании сената, который определил:

1. Воздвигнуть Наполеону Великому триумфальный монумент;

2. Сенату, в полном собрании, выйти навстречу его величеству и принести императору свидетельства удивления, признательности и преданности к нему всей нации;

3. Письмо императора к сенату, писанное из Эльхингена от 26 вендемьера XIV года, начертить на мраморных досках, которые поставить в зале собрания сената;

4. Под этим письмом прибавить:

«Пятьдесят четыре знамени, присланные его величеством, поставлены в этой зале в среду, 1 января 1806 года».

Знамена, назначенные для украшения собора Парижской Богоматери, торжественно приняты духовенством и внесены в церковь 19 января.

ГЛАВА XXI [Признание Наполеона Оттоманской Портой в достоинстве императора. Пантеону возвращено его первоначальное назначение. Возобновление аббатства Святого Дионисия. Открытие Законодательного собрания. Общенародные работы. Гражданское уложение. Императорский университет. Французский банк. Положения об императорской фамилии. Иосиф Бонапарт, король неаполитанский. Мюрат, великий герцог бергский. Людвиг Бонапарт, король голландский. Основание Рейнского союза. Собрание в Париже Великого Сангедрина. Трактат с Портой. Переговоры о заключении всеобщего мира. Смерть Фокса.]

Император и императрица Жозефина возвратились в Париж 26 января, и народ встретил их с изъявлениями живейшего восторга. Народные пиршества сменялись одно другим в течение нескольких дней.

Наполеону чрезвычайно хотелось, чтобы все державы признали его в достоинстве императора французов; его гордость и самолюбие сопрягали с признанием за ним этого титула величайшую важность, и он сильно огорчился, когда император всероссийский, в письме к нему, по примеру английского короля, просто назвал его «главой французского правительства». Но в это же время Наполеон был обрадован известием, что наконец султан Селим III официально признал его императором.

Декретом от 20 февраля 1806 Пантеону возвращено его первоначальное назначение, и он снова стал храмом Божиим. Тот же самый декрет повелевал возобновление погребального места королей, аббатства Святого Дионисия.

Таким-то образом Наполеон уже явно перестал щадить философские и демократические идеи нации, и этим декретом уже выражалось полное его возвращение к идеям религиозным и монархическим.

Через несколько дней после обнародования декрета от 20 февраля начались новые заседания Законодательного собрания. Наполеон лично открыл их тронною речью.

Министры отдали отчеты о положении империи и представили ее благосостояние более и более возрастающим. На всем пространстве государства, которое в ту пору заключало в себе сто десять департаментов, не считая Голландии, венецианской области и итальянского королевства, были проложены новые дороги, проведены каналы, устроены мосты и здания для разных полезных назначений. Министр внутренних дел перечислил все новые пути сообщения, предназначенные к открытию, прибавил, что правительство не замедлит заняться и улучшением дорог проселочных; а господин Шампаньи представил обзор новых зданий, украсивших столицу.

Во время этого заседания Законодательное собрание утвердило новое гражданское уложение, о котором министр внутренних дел очень умно заметил: «Конечно, и в этом уложении найдутся несовершенства; но, по крайней мере, в нем их будет меньше, чем в прежних».

К этой же эпохе относится и основание Императорского университета. Причины этого важного учреждения объяснены знаменитым Фуркруа.

Установление Французского банка облечено также законной формой, по представлению Реньо де Сен-Жан-д'Анжели, и заседания закрыты речью господина Жобера, 12 мая 1806, в которой, между прочим, сказано:

«Его величество бросил глубокий взор на разные части финансовой системы.

Его Величество сообразил натуру почв, перечислил способы и средства, которые движение внешней торговли должно доставить землепашцам и торговому классу народа.

Его величество внял также общим представлениям против таксы на содержание дорог и изволил сказать:

«Сбор дорожных податей отменен;

Заставы снимаются;

Косвенные налоги, тщательнейше соображенные с положением Франции, обеспечат издержки, необходимые по администрации»».

Это было учреждение так называемых «соединенных налогов». Очевидно, что Наполеон, следуя видам своей политики, хотел привлечь к себе богатых владельцев поместий мерой, противной выгодам большинства народонаселения, на которое, естественно, должна была окончательно упасть вся масса косвенных налогов. Такие распоряжения должны были обязательно, если не сейчас, то со временем, охладить к нему народное благорасположение; и когда придут дни, в которые счастье, по воле Промысла, отвратит от Наполеона свое лицо, мы увидим, что в числе обещаний, делаемых в то время народу, будет упомянуто и об уничтожении «соединенных налогов!»

Наполеон имел слишком много логики, чтобы не применить ее для всех своих действий по части воссоздания монархической власти. Что он сделал для себя, как глава правительства, то сделал и для своих родственников и приближенных. Сенату, в заседание 31 марта 1806 года, были предложены учреждения об императорской фамилии, определяющие положение принцев и принцесс императорского дома, возводящие на степень герцогств и наследственных владений Далмацию, Истрию и другие области, призывающие Иосифа Бонапарта на трон Неаполитанского королевства, предоставляющие Мюрату, зятю императора, верховную власть над герцогствами Бергским и Клевским, принцессе Паулине над княжеством Гвастальским, Бертье над княжеством Нешательским и так далее.

Из всех этих назначений самое замечательное, конечно, назначение Иосифа Бонапарта на неаполитанский трон, с которого таким образом сведена ветвь дома Бурбонов, вынужденная удовольствоваться владением одной Сицилией. Это назначение принесло к подножью Везувия первые семена революционного духа, развившегося впоследствии.

В течение того же года другой брат Наполеона, Людвиг Бонапарт, также увенчан королевской короной. Депутаты батавского народа, в лице адмирала Ферюэля (Verhuel), просили императора французов отпустить к ним брата своего, принца Людвига Бонапарта, для принятия «верховного правительства над их республикой» с титулом короля Голландии. «Принц, — сказал он ему, — царствуйте над этими народами. Отцы их стяжали независимость не иначе как при помощи Франции. Потом Голландия сделалась союзницей Англии, потом иноземцы завладели ею, и она снова стала обязана Франции своим существованием, а вам пусть она будет обязана своими венценосцами. Однако же не переставайте никогда быть французом».

Эти последние слова заключают в себе сокращенное объяснение политики Наполеона при каждом его насильственном овладении соседними с Францией странами. Его целью при возведении на троны своих братьев было не одно желание облечь свое семейство блеском верховной власти, соответствующим его собственному положению: он хотел еще, чтобы соседние монархии, покорные его владычеству, стали не что иное, как области монархии французской. И Наполеон шел к своей цели не только посредством раздачи корон своим родственникам, но в духе же этого намерения устраивал сильные конфедерации, глава которых назывался протектор или медиатор. Таким-то образом, возведя курфюрстов баварского и виртембергского в достоинство королей, он захотел еще неразрывнее связать судьбу их с судьбами французской конфедерации, следствием которой было то, что все лучшие германские области почти отошли к Франции.

Кроме всех этих забот, Наполеон занялся также и окончательным устройством Государственного совета, учреждением кафедры сельского хозяйства в Альфортской школе, заведением табунов лошадей, уничтожением игорных домов во всей империи и многими другими предметами внутреннего благоустройства государства. Он также обратил внимание и на евреев, и декретом от 30 мая 1806 года приглашал всех своих подданных еврейского вероисповедания прислать в Париж депутатов, и 26 июля того же года произошло в столице Франции первое заседание иудейского Великого Сангедрина.

Из европейских держав Наполеон был тогда в неприязненных отношениях только с Россией и Англией. С Портой он заключил выгодный мир и этим обязан искусству своего посланника в Константинополе, генерала Себастиани. В самый день аудиенции голландским депутатам император принимал и Мугамеда-Ефенди, чрезвычайного посланника Блистательной Порты, и в тот же день обнародован декрет, отдающий княжество Беневентское Талейрану, а княжество Понте-Корво Бернадоту.

Между тем, хотя несогласия с петербургским и лондонским кабинетами продолжались, однако ж можно было надеяться, что они скоро прекратятся. Смерть Питта, последовавшая в январе 1806 года, и снова вступление Фокса в министерство заставляли предполагать, что политика Великобритании в отношении к Франции изменится. Мы уже сказали, что Фокc и Наполеон уважали друг друга. Но, к несчастью, Фокc умер 16 сентября 1806 года, в самое время переговоров о мире, и они были прерваны.

ГЛАВА XXII [Прусская кампания. Иенская битва. Наполеон в Потсдаме.]

После того, как Пруссия, по убеждениям Наполеона, склонилась уступить ему Аншпах и получить взамен Ганновер, принадлежащий Англии, Англия и Швеция, союзница Великобритании, объявили Пруссии войну. Император всероссийский после поражений, которые претерпела Австрия, считавший Пруссию единственным оплотом своей империи против Франции, был озабочен ее положением и вознамерился еще раз попытаться сохранить мир на континенте. По этому случаю его величество отправил в Париж чиновника для переговоров, которому повелел, однако ж, не заключать с французским правительством никаких условий без участия находившихся тогда в Париже английских полномочных, потому что император всероссийский условился с королем Великобритании действовать заодно. Со всем тем русский посланник, несмотря на данные ему точные и определенные наставления, не встретился с английскими уполномоченными и без их ведома подписал 20 июля 1806 договор между Россией и Францией.

Разумеется, что одного этого уже было достаточно для того, чтобы всероссийский император не признал договора, в котором притом нашлись статьи, по мнению его величества государя императора Александра I, несовместные с достоинством его державы. Взаимные отношения России и Франции продолжали оставаться в очень сомнительном положении.

Доведя Пруссию до весьма затруднительного состояния, Наполеон не упускал случая им пользоваться. Его требования становились больше и больше, так что король прусский, увидев наконец, что одна часть его владений окружена французскими войсками, а другой угрожает их вторжение, объявил, что не хочет долее сносить притеснений со стороны Наполеона и станет всеми своими средствами защищать права и независимость своей державы, если не получит в определенный срок требуемого удовлетворения.

Наполеон, узнав расположение прусского короля, известил о том Рейнский союз, и 21 сентября 1806 писал к баварскому королю, требуя вооружить известное число вспомогательных войск по условиям трактата, заключенного 12 июля.

Через три дня потом император вместе с императрицей Жозефиной оставил Сен-Клу и направился к границам Германии. Наполеон приехал 28-го в Майнц, где расстался с супругой и, получив 30 числа известие, что вюрцбургский курфюрст приступил к Рейнскому союзу, 1 октября перешагнул за Рейн. Шестого числа его главная квартира находилась в Бамберге.

Седьмого октября Наполеон получил письмо короля прусского, в котором были перечислены все поводы к войне, поданные Францией. К этому письму была также приложена и известная нота господина Кнобельсдорфа, прочитав которую император сказал, обращаясь к Бертье:

«Ну, маршал, нам назначают свидание к восьмому числу. Делать нечего! Французы никогда не отказывались от принятия вызова; но смотрите же, будем как можно вежливее, потому что, говорят, при сражении будет присутствовать сама королева. Идем, не отдыхая, в Саксонию!»

Наполеон намекал на ее величество прусскую королеву, которая действительно находилась при своей армии.

Восьмого октября император в три часа утра выступил из Бамберга, перешел за день лесом Франконию, и 9-го под Шлейтцом началась кампания. Бернадот овладел этим селением после боя с десятитысячным отрядом неприятелей.

Мюрат тоже принимал участие в этом сражении и с саблей наголо водил в атаку свою кавалерию.

Десятого числа происходила заальфельденская битва между левым крылом французской армии, под командою маршала Ланна, и авангардом войск принца Гогенлоэ, под командою принца Людвига Прусского, который убит в этом сражении. Принц Людвиг был любим своими воинами и сердечно желал восстановить древнюю военную славу отечества. Он был юноша мужественный и храбрый. Содрогаясь при одной мысли оставить пост, себе вверенный, он принял сражение, невзирая на превосходство французских сил, имевших притом на своей стороне все выгоды позиции, и сделался жертвою своих благородных усилий удержать и соединить некоторых убегавших. Один гусар, по имени Генде (Guindet), предложил принцу сдаться, но видя, что принц вместо всякого ответа приготовляется к обороне, нанес ему смертельный удар.

Уже 12 числа передовые французские отряды были у ворот Лейпцига, а главная квартира императора в Гере. Вслед за тем произошла знаменитая битва иенская, которая так описана в пятом бюллетене большой армии:

ИЕНСКОЕ СРАЖЕНИЕ

«Иенская битва окупила рорбахское поражение и за семь дней положила конец кампании…

Пруссаки намеревались начать военные действия 9 октября, дебушируя своим правым крылом на Франкфурт, левым на Бамберг, а центром на Вюрцбург; все дивизии прусской армии были уже готовы исполнить этот план, как французы, обойдя их слева, в несколько дней заняли Заальбург, Лабенштейн, Шлейц, Геру и Наумбург. Прусская армия, будучи обойдена, употребила 9-е, 10-е, 11-е и 12-е числа октября на сосредоточение всех своих корпусов и 13-го выстроилась в боевой порядок между Капельсдорфом и Ауэрштедтом; она состояла из ста пятидесяти тысяч человек.

Тринадцатого, в два часа пополудни, император прибыл в Иену и, поместясь на небольшой возвышенности, занятой нашим авангардом, сделал наблюдения над движениями неприятеля, который, казалось, готовился на следующий день атаковать и занять все выходы на реке Заале. Неприятель, в больших силах и при совершенно крепкой позиции, охранял дорогу от Иены в Веймар и, казалось, полагал, что французы не могут дебушировать в долину, не прорвавшись сначала через этот пункт. И в самом деле, можно было считать невозможным поставить артиллерию на той небольшой возвышенности, о которой мы упомянули, и на которой едва-едва могли бы развернуться четыре батальона. Однако ж велено было в продолжение целой ночи пробивать дорогу в каменной почве, и артиллерию кое-как успели поставить на возвышении.

Маршал Даву получил приказ дебушировать на Наумбург, чтобы защищать кезенские дефилеи, если неприятель захочет идти на Наумбург, или направиться на Альподу, чтобы захватить его с тылу, если расположится оставаться на теперешней своей позиции.

Корпусу маршала князя Понтекорво (нынешнего короля шведского) назначено дебушировать на Дорнбург, чтобы затем тоже взять неприятеля в тыл, если он пойдет на Наумбург, и в том случае, если обратится на Иену.

Тяжелая кавалерия, которая несколько отстала от армии, не могла прибыть ранее как в полдень, а кавалерия императорской гвардии, каким бы ни шла форсированным маршем, все еще была на расстоянии тридцати шести часов пути. Но в военное время встречаются случаи, при которых не следует сравнивать никаких выгод с выгодой опередить неприятеля и самому первым напасть на него. Наполеон приказал поставить на возвышенности, занятой его авангардом, напротив которой находилась неприятельская позиция, весь корпус маршала Ланна, по дивизии на каждое крыло. Вершина занята гвардией, построенной маршалом Лефевром в батальон-каре. Император провел ночь на бивуаках вместе со своими воинами. Ночь эта представляла зрелище, достойное наблюдения: две армии, из которых одна развертывала фронт на протяжении шести лье, а другая, судя по огням бивуаков, была сосредоточена на самом малом пространстве. Огни, зажженные и той и другой, находились друг от друга на расстоянии половины пушечного выстрела, а передовые цепи армии почти сходились между собой; все, что делалось в одной, было слышно в другой.

Корпуса маршала Нея и Сульта шли всю ночь. На рассвете все войска стали в ружье. Дивизия Газана расположилась тремя линиями влево от возвышенности; дивизия Сюше стала справа; императорская гвардия занимала вершину пригорка: артиллерия всех этих войск поместилась в интервалах. Со стороны города и соседних долин были сделаны выходы, чтобы можно было облегчить деплояду войск, которым не нашлось места на пригорке; и очень может быть, что это дебуширование целой армии на таком тесном пространстве случалось впервые.

День был чрезвычайно мрачный по причине тумана. Император проехал вдоль нескольких линий и говорил солдатам, чтобы они остерегались прусской кавалерии, которая считалась весьма опасной. Он напомнил им, что за год перед этим они взяли Ульм, и что теперь прусская армия, точно так же, как тогда австрийская, обойдена со всех сторон и потеряла свою операционную линию и магазины; что она будет сражаться не из-за победы, а только для того, чтобы пробить себе дорогу к отступлению; и что если какой-нибудь из французских отрядов позволит пруссакам пробиться через путь, вверенный его охранению, то будет навсегда обесславлен. На эти увещания солдаты отвечали криком: «Вперед!» Застрельщики завязали дело; начался живой ружейный огонь. Как ни сильна была позиция, занятая неприятелем, однако ж он с нее сбит, и французская армия, дебушируя в долину, начала выстраиваться в боевой порядок.

Неприятель, имевший намерение атаковать нас тогда, когда разойдется утренний туман, тоже стал в ружье. Он отрядил корпус в пятьдесят тысяч человек для прикрытия Наумбурга и занятия кезенских выходов, но маршал Даву уже предупредил его. Два других прусских корпуса, в восемьдесят тысяч человек, пошли навстречу французской армии, дебушировавшей с иенской возвышенности. Туман покрывал обе армии в продолжение двух часов, наконец рассеялся, и показалось светлое осеннее солнце. Армии увидели себя на близкий пушечный выстрел друг от друга.

Французское левое крыло, под командованием маршала Ожеро, опиралось на селение и прилегавший лес. Императорская гвардия отделяла его от центра, в котором находился маршал Ланн. Правое крыло составляли войска маршала Сульта; маршал Ней начальствовал всего над трехтысячным отрядом, потому что остальная часть его корпуса еще не прибыла на место.

Неприятельская армия была многочисленна и имела прекрасную кавалерию. Движения ее исполнялись быстро и правильно. Императору хотелось бы еще часа два не вступать в сражение, для того чтобы подождать войска, которые должны были подойти, а особенно кавалерию; но дело уже завязалось. Несколько французских батальонов заняли деревню Гольштедт, и неприятель двинулся, чтобы выгнать их оттуда. Маршалу Ланну тотчас же было приказано идти эшелонами для поддержания Гольштедта. Маршал Сульт атаковал лес, который находился от него справа. Неприятель сделал передвижение со своего правого фланга на наше левое крыло; маршалу Ожеро велено отражать, и менее чем через час битва сделалась общей. От двухсот пятидесяти до трехсот тысяч человек и от семи- до восьмисот орудий повсюду разносили смерть и представляли зрелище, редкое в военных летописях.

И та и другая армия постоянно маневрировали, как на параде. Сначала ни в той, ни в другой не оказывалось ни малейшего замешательства; но победа недолго оставалась нерешенною. Император на всякий случай не пускал еще в действие значительных сил своего резерва.

Маршал Сульт, овладев наконец лесом, который неприятель твердо отстаивал целых два часа, сделал движение вперед. В эту самую минуту император узнал, что дивизия резервной французской кавалерии начинает строиться, и две дивизии корпуса маршала Нея вытягиваются в боевой порядок на задней оконечности поля сражения. Тогда резервы немедленно подвинуты к первой линии, которая, будучи таким образом обеспечена, кинулась на неприятеля и скоро принудила его к совершенному отступлению. Сначала, в продолжение часа, неприятель отступал в большом порядке; но, когда подоспели наши драгунские и кирасирские дивизии под начальством герцога Бергского и приняли участие в битве, то порядок отступления неприятельских войск расстроился, и ряды его смешались, несмотря на то, что храбрая прусская пехота пять раз строилась в каре и употребила все усилия, чтобы удержать натиск французской кавалерии. Таким образом, преследование неприятеля продолжалось на расстоянии шести лье, и французы, по их пятам, прибыли в Веймар.

Корпус маршала Даву, на правом крыле, действовал также чрезвычайно успешно, и не только удержал, но и разбил значительные неприятельские силы, которые располагались дебушировать к стороне Кезена…

Трофеями победы были: от тридцати до сорока тысяч пленных; от двадцати пяти до тридцати знамен; триста орудий и огромные запасные магазины. В числе пленных находятся более двадцати генералов и между прочими генерал-лейтенант Шметтау. Неприятель потерял убитыми и ранеными более двадцати тысяч человек; фельдмаршал Моллендорф ранен; герцог Брауншвейгский убит; генерал Блюхер тоже; принц Генрих Прусский опасно ранен.

В этом сражении отступление прусской армии было совершенно отрезано, и она потеряла свою операционную линию. Левое крыло ее, преследуемое маршалом Даву, ретировалось на Веймар, тем временем как правое и центр отходили от Веймара на Наумбург…

Потеря с нашей стороны простирается от тысячи до тысячи двухсот человек убитыми и до трех тысяч ранеными. В настоящую минуту великий герцог Бергский обложил Эрфурт, где находится неприятельский корпус под начальством фельдмаршала Моллендорфа и принца Оранского…

В пылу битвы император, увидев, что отличная прусская кавалерия угрожает его пехоте, сам поскакал, чтобы приказать ей построиться в каре. Гвардия с досадой видела, что стоит в бездействии, между тем как все остальные войска принимают участие в сражении. Из ее рядов послышались многие голоса: «Вперед!» — «Это что! — вскричал император, осаживая коня. — Одни только безбородые могут решиться давать мне советы, как надобно действовать; пусть подождут, да попробуют сначала предводительствовать армией в тридцати генеральных сражениях, и тогда, пожалуй, я послушаю, что скажут».

…Маршал Ланн получил контузию в грудь. С маршала Даву пулей сбита шляпа, и мундир его прострелен в нескольких местах…»

В числе пленных находилось шесть тысяч солдат и триста офицеров саксонцев. Хитрый Наполеон тотчас придумал извлечь из этого обстоятельства важную пользу и добыть себе союзников на берегах Эльбы. Он призвал к себе всех этих пленных и обещал позволить им немедленно возвратиться на родину, если они обяжутся честным словом не служить более против Франции, говоря, что настоящее место Саксонии в числе областей Рейнского союза; что Франция естественная покровительница Саксонии, и что, наконец, пора же воцариться в Европе всеобщему миру.

Саксонцы согласились на условие и были отпущены.

Вслед за иенскою битвою занят Эрфурт, который сдался 16 числа; принц Оранский и фельдмаршал Моллендорф взяты в плен.

В тот же день его величество, король прусский, предложил заключить перемирие, но Наполеон не согласился.

Между тем, покуда маршал Сульт быстро преследовал десятитысячный корпус генерала Калькрейта (Kalkreuth) и 22 числа прибыл под стены Магдебурга, Бернадот истребил в Галле неприятельские резервы.

Император, проезжая полем розбахского сражения, приказал перевезти в Париж воздвигнутую на нем колонну.

Сражение при Галле происходило 17 числа. Восемнадцатого маршал Даву овладел Лейпцигом, а двадцать первого остатки прусской армии были со всех сторон окружены войсками Сульта и Мюрата. Тогда герцог Брауншвейгский, один из жесточайших врагов Наполеона, который хотел было в эпоху 1792 года сжечь Париж, вступил в переговоры с императором и отдал себя и свои владения под его покровительство.

«Если бы мне вздумалось, — сказал Наполеон посланному от герцога, — если бы мне вздумалось приказать разрушить город Брауншвейг и не оставить в нем камня на камне, что сказал бы на это ваш государь? И однако ж, по праву возмездия, я бы мог это сделать…»

Но город и владения герцога пощажены, 24-го Наполеон прибыл в Потсдам и в тот же вечер прошел по всему дворцу Сан-Суси, расположение которого ему показалось прекрасным. Он, как бы погруженный в глубочайшую думу, остановился на некоторое время в комнате, занимаемой некогда Фридрихом Великим, которая оставлена была в том же виде, как была при нем.

На следующий день, 25-го, сделав смотр своей пешей гвардии, состоявшей под начальством маршала Лефевра, Наполеон пошел к гробнице Фридриха.

«Останки этого великого человека, — сказано в восемнадцатом бюллетене, — сокрыты в деревянном гробе, обитом медью, который поставлен в подземельном склепе и не отличается никакими украшениями, напоминавшими бы подвиги великого.

Император подарил парижскому Дому инвалидов шпагу, знак ордена Черного Орла и генеральский шарф, принадлежавшие Фридриху, так же как и знамена, под которыми его гвардия сражалась во время Семилетней войны. Нет сомнения, что старые солдаты ганновсрской армии примут со священным чувством глубокого почтения все то, что принадлежало одному из величайших полководцев своего времени».

Наполеон, указывая на шпагу Фридриха Великого, сказал: «Мне эта вещь дороже двадцати миллионов франков».

Думал ли тогда великий завоеватель, что все эти трофеи, вместе и с необъятным его Парижем и знаменитым Домом инвалидов, поступят некогда во власть его собственных победителей — русских, пруссаков и англичан, и что, наконец, он сам умрет пленником Великобритании?.. Vanitas vanitatum!..

ГЛАВА XXIII [Вступление Наполеона в Берлин. Его пребывание в этой столице. Континентальная блокада. Перемирие. Послание к сенату. Набор восьмидесяти тысяч человек свежего войска. Позенская прокламация. Монумент на площади Святой Магдалины.]

Двадцать седьмого октября 1806 года, менее года после занятия Наполеоном Вены, он уже торжественно въезжал в Берлин через великолепную шарлотенбургскую заставу; его окружали маршалы Даву, Бертье и Ожеро, обер-маршал дворца Дюрок и обер-штальмейстер Коленкур. Император ехал в предшествии и сопровождении своих конных гренадеров и конных егерей вдоль дороги, по сторонам которой была вытянута линия пехоты Нансути. Шествие открывала пешая гвардия под командованием маршала Лефевра. Ключи города были поднесены победителю комендантом, генералом Гуллен (Hullin).

Первым делом Наполеона было учредить муниципальный совет, составленный из шестидесяти членов, избрать которых он поручил из тысячи самых богатых жителей. Управление городом от имени французов принял было на себя князь Гатцфельд; но Наполеон узнал, что он продолжает вести переписку с прусским кабинетом, и когда князь явился к императору, тот сказал ему: «Не показывайтесь мне на глаза, я не имею нужды в ваших услугах; ступайте в свое поместье». Через несколько минут князь Гатцфельд был арестован и предан военному суду.

Жена его, дочь господина Шуленбурга, будучи извещена о происходившем, предавалась ужаснейшему отчаянию, как вдруг ей пришло в голову обратиться к милосердию императора. Дюрок одобрил ее намерение и взял на себя доставить ей случай увидеться с Наполеоном. И в самом деле, Дюрок провел княгиню во дворец, где она бросилась к ногам императора, умоляя о милосердии и уверяя, что муж ее невинен, и что на него только клевещут. «Хорошо, сказал Наполеон, — вы знаете руку вашего мужа? Извольте же, я отдаю на ваше рассуждение». И говоря это, он подал просительнице собственноручное письмо князя Гатцфельда, которое было перехвачено и заключало в себе несомненные доказательства о роде его сношений с кабинетом, находившимся в войне с французами. Княгиня была в то время уже на восьмом месяце беременности и, читая это убийственное письмо, беспрестанно лишалась чувств. Наполеон сжалился над страданиями несчастной женщины и сказал: «Знаете? Киньте это письмо в огонь, и тогда за неимением доказательств нельзя будет осудить вашего мужа». В комнате горел камин; княгиня тотчас же воспользовалась случаем спасти мужа, бросила письмо в огонь, и маршал Бертье получил повеление немедленно возвратить свободу князю Гатцфельду.

На другой день после вступления своего в Берлин Наполеон устроил прием министров Баварии, Испании, Португалии и Оттоманской Порты. В тот же день представлялись ему духовные лица разных сект протестантского вероисповедания и гражданские чины под начальством канцлера. Император говорил с некоторыми из них о разных предметах по части законоведения.

Во время этой-то бытности своей в Берлине Наполеон издал знаменитый декрет, которым учреждалась континентальная блокада и всем подданным и союзникам французской империи запрещалась всякая торговля и всякие сношения с Великобританией. Конечно, такого рода учреждение легко можно назвать делом ослепленной ненависти; но, тем не менее, нельзя не сказать, что Франция обязана ему введением новых ветвей промышленности, каково, например, производство сахароварения из туземных растений. «Во всей Европе, — говорит Наполеон, — никто не разделял моего образа мыслей об этом предмете… Если бы я не пал, то изменил бы весь способ ведения торговли, так же как и весь ход промышленности. Я уже перенес на почву Франции сахар и индиго; перенес бы и хлопчатую бумагу, и еще бы многое…»

Пока Наполеон занимался в Берлине изобретением средств вредить англичанам, его маршалы не переставали преследование неприятельской армии. Двадцать восьмого октября Мюрат овладел Пренцловом и принудил князя Гогенлоэ капитулировать; а на следующий день крепость Штетин отворила свои ворота генералу Лассалю, руководившему правым крылом войск великого герцога Бергского.

Кюстрин сдавался маршалу Даву второго ноября; между тем Мортье занимал гессенские и гамбургские владения.

Под Любеком французов ожидало новое торжество. 6 ноября Мюрат, Сульт и Бернадот после искусно произведенных передвижений сошлись под стенами этого города, где знаменитый Блюхер соединил остальные войска Пруссии. Французы пошли на приступ. Бернадот ворвался в город с одной стороны, Сульт с другой.

Пруссаки защищались храбро и упорно, но наконец вынуждены были уступить превосходству сил.

За несколько дней сдались и еще многие крепости. Восьмого числа взят Магдебург, где французы нашли восемьсот орудий, а десятого маршал Даву занял Резен. Тридцать второй бюллетень, от 16 ноября, известил, что «после сражения при Любеке и занятия Магдебурга кампания против Пруссии совершенно кончена».

В тот же день заключено перемирие, подписанное в Шарлоттенбурге, а между тем часть французских войск направилась к Висле, потому что когда между Францией и Пруссией последовал разрыв, то император всероссийский послал на помощь последней значительную часть своей армии; но узнав о последствиях Иенского сражения, приказал своим войскам остановиться на правом берегу этой реки.

Двадцать пятого ноября Наполеон оставил Берлин и 28-го прибыл в Познань. Однако же установление континентальной блокады и новая война возбуждали против Наполеона общий ропот; он это знал, но желание нанести вред англичанам и особенные виды его политики не позволяли ему внимать голосу нации. Сам сенат, так подобострастный к императору, осмелился в адресе, полученном Наполеоном в Берлине, намекнуть на общее желание мира; ответом был декрет, которым предписывался набор восьмидесяти тысяч человек свежего войска; а мужество солдат действующей армии возбуждено прокламацией, изданной в Познани 2 декабря.

«…Воины, — было между прочим сказано в этой прокламации, — мы не положим оружия, доколе всеобщий мир не утвердит могущества наших союзников, не возвратит нам наших колоний и безопасности нашей торговли. Мы на берегах Эльбы и Одера, овладели Пондишери, нашими заведениями в Индии, мысом Доброй Надежды и испанскими колониями…»

Бурриенн говорит, что эта прокламация сильно подействовала не только на французскую армию, находящуюся на берегах Вислы, но и на всю Германию.

Прежде чем начать новую кампанию, Наполеон хотел воздвигнуть монумент в память о двух прошедших кампаниях и второго же декабря, вместе с прокламацией, издал декрет, которым повелено:

«I. На Магдалинской площади нашего доброго города Парижа будет за счет казны воздвигнут монумент в честь большой армии, на фронтоне которого будет надпись:

Император Наполеон воинам большой армии.

II. В зале, внутри этого монумента, на мраморных досках будут написаны имена всех чинов, находившихся в сражениях Ульмском, Аустерлицком и Иенском, а имена всех павших в этих битвах напишутся на досках чистого золота. На серебряных досках будет перечислено, сколько каждый департамент доставил солдат в состав большой армии.

III. Вокруг залы будут изваяны барельефы, на которых изобразятся полковые командиры каждого из полков большой армии с подписью их имен, и проч., и проч.».

Тем же декретом повелевалось установить ежегодные торжества в дни Аустерлицкого и Иенского сражений.

ГЛАВА XXIV [Польская кампания. Тильзитский мир.]

Император оставался в Познани до 16 декабря и принимал здесь депутацию от Варшавы. А между тем французская армия, не находя себе препятствий, быстро подвигалась вперед, заняла Варшаву, крепость Торгау и шестого числа переправилась на правый берег Вислы, невзирая на сопротивление небольшого, находившегося тут отряда прусских войск.

Одиннадцатого числа Наполеон заключил мирный союз с Саксонией, вследствие которого саксонский курфюрст приступил к Рейнскому союзу и получил титул короля. Это обстоятельство было весьма важно для выгод тогдашней политики Франции, потому что обеспечивало ей союзника в лице ближайшего соседа с Берлином. Восемнадцатого Наполеон был в Варшаве, откуда выехал двадцать третьего декабря, и немедленно перешел через Буг по «наведенному мосту, и в ночи корпус маршала Даву вступил под Чарново в битву с русскими войсками под командованием генералов Каменского, Беннигсена и Буксгевдена.

Сражение это продолжалось при свете месяца до трех часов ночи. 24, 25 и 26 происходили также значительные сражения, из которых более всего потерпели французы под Пултуском.

Бреславль капитулировал 5 января 1807. Однако ж предместья города были зажжены осажденными, и по этому случаю погибло в пламени много женщин и детей; французы, кому могли, оказали помощь.

Наполеон, возвратившись 2 января в Варшаву, принимал там министров некоторых иностранных дворов и депутацию от Итальянского королевства. Между тем, чтобы увеличить усердие к себе войск Рейнского союза, он отправил к виргембергскому королю часть знамен, найденных в Глогау, и десять знаков ордена Почетного легиона для награждения ими тех из виртембергских воинов, которые наиболее отличились мужеством в делах против неприятеля.

Военные действия оставались как бы прекращенными в течение двадцати дней. Но 23 числа возобновились сражением при Моринге между русскими отрядами графа Палена и князя Голицына и французским отрядом маршала Бернадота.

В это время император французов получил известие, что Порта объявила войну России, и увидел из этого, как успешно действие его дипломатии. Усилия его убедить также и Персию к расторжению мира с Россией имели одинаковый, благоприятный для него конец, так что Турция и Персия этими действиями принесли пользу Франции, что несказанно обрадовало Наполеона.

В бытность свою в Варшаве он получил письмо от одного столетнего старика, который просил оказать ему помощь и лично вручил Наполеону свое письмо.

Наполеон приказал выдавать старцу ежегодную пенсию в сто наполеондоров и велел заплатить ее за год вперед.

Тем временем российская армия, получив подкрепление, вознамерилась вытеснить французов из их зимних квартир, двинулась вперед и принудила корпус Бернадота к отступлению. Наполеон оставил Варшаву и 31 января вечером присоединился к корпусу Мюрата в Виллемберге.

На другой день император французов пошел навстречу русским, которыми руководил опытный генерал Беннигсен. 3, 4, 5 и 6 февраля происходили сражения под Бергфридом, Ватердорфом, Диппеном, Гофом и Прейсиш-Эйлау. Эйлауская церковь и кладбище, упорно и мужественно обороняемые русскими, не прежде как в десять часов вечера шестого числа перешли в руки французов; но зато корпус маршала Ожеро, оказавшись седьмого числа между центром и правым флангом русских войск, потерпел жестокое поражение.

На следующий день генерал Беннигсен отошел за Прегель.

Дело под Прейсиш-Эйлау было ужасно кровопролитно; пало много русских, но много и французов. Значительность потери со стороны последних доказывается самыми письмами Наполеона к императрице Жозефине, в трех из которых, писанных в течение февраля месяца, он неоднократно возвращается к этому печальному обстоятельству и говорит: «Вчера происходило ужасное сражение… у меня погибло много людей… Вся здешняя окрестность покрыта мертвыми и ранеными… Душа страждет при виде стольких жертв войны…»

В Прейсиш-Эйлауском сражении пал храбрый генерал Опу (Hautpoul), руководивший кирасирами, и Наполеон приказал вылить из бронзы его статую. 25 апреля главная квартира императора французов находилась в Финкенштейне, но армия его была до того ослаблена многими потерями, что он снова прибегнул к конскрипции; это заставило в Париже сказать, что «известие от императора о победе есть непременное предвестие нового набора рекрутов».

Наполеон чувствовал, что для получения полного перевеса ему нужно овладеть Данцигом, и потому крепость эта была еще с марта месяца обложена французскими войсками; но, не имея достаточных сил, Наполеон держал ее только в блокаде, тем более что русские успели подкрепить ее гарнизон высадкой от девяти до десяти тысяч десантного войска под командованием генерала Каменского (младшего). Главное начальство в крепости было доверено генералу Калькрейту. Но едва французская армия усилилась, как тотчас и осадила Данциг. 17 мая был взорван посредством мины блокгауз покрытого пути, а 21 числа генерал Калькрейт, через пятьдесят один день по открытии траншей, капитулировал. Но военные действия все еще не прекращались. Пятого июня русские атаковали мост на Спандене, которым овладевали семь раз. Таким образом, в течение целой недели между обеими армиями происходили одни частные сражения; но 14 июня они сошлись под Фридландом. Сражение началось в три часа утра; первый огонь открыли корпуса маршалов Ланна и Мортье, поддержанные драгунами Груши и кирасирами Нансути. Участь битвы оставалась нерешенною до пяти часов вечера, пока не нагрянула колонна войск маршала Нея, и Фридланд был занят французами.

Получив известия об этом сражении, союзники оставили Кенигсберг, который был занят 16 июня маршалом Сультом. 19-го Наполеон перенес свою главную квартиру в Тильзит; 21-го император всероссийский и король прусский заключили с Наполеоном перемирие.

Двадцать пятого июня, в час пополудни, его величество император всероссийский и император французов имели свидание, которое происходило в павильоне, на плоту, устроенном посреди Немана.

Императора всероссийского сопровождали его высочество великий князь цесаревич Константин Павлович, генералы Беннигсен, Уваров, князь Лобанов-Ростовский и граф Ливен, а при Наполеоне находились Мюрат, Бертье, Дюрок и Коленкур.

Выйдя в одно время на плот, монархи обнялись на виду обеих армий и потом провели несколько часов наедине.

На другой день между их величествами, опять в том же павильоне, происходило свидание, на котором присутствовал и его величество король прусский. Три венценосца в течение нескольких дней часто делали взаимные посещения и устраивали друг для друга пиршества. Неприязненное расположение держав, казалось, вовсе исчезло, и потоки крови перестали литься. На одном из обедов Наполеон, встав с места, первый предложил тост за здравие ее величества прусской королевы.

Королева прусская прибыла в Тильзит в полдень шестого июля; два часа спустя Наполеон явился к ее величеству, а восьмого числа был заключен и подписан мирный договор, по которому Россия получила Белостокскую область, а Вестфалия возведена в достоинство королевства, и королем ее признан Жером (Иероним) Бонапарт, брат Наполеона. Континентальная система, с некоторыми ограничениями, принята и Россией, и Пруссией.

Прежде чем оставить Тильзит, Наполеон просил всероссийского императора приказать представить себе одного из храбрейших солдат русской гвардии, и в знак уважения к мужеству этого войска собственной рукой украсил его золотым крестом ордена Почетного легиона. Наполеон подарил также свой портрет атаману Платову.

Девятого июля, в одиннадцать часов утра, император французов, имея на себе полные знаки ордена Святого Апостола Андрея Первозванного, поехал посетить всероссийского монарха, который, со своей стороны, изволил надеть большую звезду ордена Почетного легиона.

Пробыв вместе три часа, оба монарха сели верхом и поехали к берегам Немана, и покуда русский государь переправлялся через реку, император французов, из почтения к его величеству, не отъезжал от берега. На другой день Наполеон имел свидание с прусским королем и после того немедленно отправился в Кенигсберг.

ГЛАВА XXV [Возвращение Наполеона в Париж. Заседание Законодательного собрания. Уничтожение Трибуната. Путешествие императора в Италию. Занятие Португалии. Возвращение Наполеона. Картина успехов, сделанных наукой и искусством с 1789 года.]

Наполеон недолго пробыл в старинной столице Пруссии. Он выехал из нее 13 июля и 17-го прибыл в Дрезден в сопровождении короля саксонского, выехавшего ему навстречу в Бауцен, на границу своих владений. Двадцать седьмого числа Наполеон был уже в Сен-Клу, и все государственные чины немедленно явились принести ему поздравления с благополучным приездом и окончанием войны.

Император пожелал ознаменовать свое возвращение назначениями и наградами по службе. Многие были пожалованы в достоинство сенаторов, в том числе дивизионные генералы Клейн, де Бомон и туринский архиепископ. Князь Беневентский, Талейран, назначен вице-великим-электором, а князь Невшательский, Бертье, получил звание вице-коннетабля.

Пятнадцатого августа, в день Успения, Наполеон с великолепной свитой отправился в собор Парижской Богоматери и присутствовал при Те Deum, петом по случаю заключения тильзитского мира.

В это же время прибыла в Париж депутация от Итальянского королевства для принесения поздравлений императору французов, своему государю. Наполеон был очень доволен этим и сказал: «Я видел с сердечной радостью отличное поведение моих итальянских войск в течение последней кампании. Итальянцы в первый раз еще после многих веков с честью показали себя на великом поприще света: надеюсь, что такое счастливое начало возбудит соревнование их нации; что сами женщины не захотят удерживать при себе ту праздную молодежь, которая томится в их будуарах, и не прежде призовут к себе этих бесполезных молодых людей, как тогда, когда они будут украшены почетными знаками за услуги отечеству на поле чести. Впрочем, я надеюсь еще до наступления нынешней зимы побывать в моих итальянских владениях».

Открытие заседания Законодательного собрания происходило шестнадцатого августа. При этом случае Наполеон произнес речь, в которой сказал известные слова: «Я горжусь тем, что называюсь первым из вас».

В этой же речи он дал почувствовать, что скоро приступит к изменению некоторых конституционных учреждений. Можно было безошибочно предсказать, что плодом правительственных соображений Наполеона будет развитие его диктаторской мысли, и что он уничтожит даже следы того, что составляло еще как бы некоторый род представительной власти, то есть власти мнимой, потому что вся действительная власть давно уже была в его руках. Вследствие этого, представительное собрание, называемое Трибунатом, уничтожено, потому что одно это название напоминало уже республику и не могло существовать вблизи нового императорского трона. Впрочем, трибуны и не оказали ни малейшего сопротивления и, как ловкие царедворцы, с должной покорностью приняли уничтожение своего звания.

Наполеон изменил также и некоторые положения в составе Законодательного собрания и в формах его совещаний, и, между прочим, для допущения быть членом этого собрания назначен сорокалетний возраст. На этом же заседании утверждено новое торговое положение.

Война между Францией и Швецией все еще продолжалась. Девятнадцатого августа французы овладели городом Штральзундом, а 3 сентября остров Рюген капитулировал; таким образом, вся шведская Померания была во власти Наполеона, но король шведский не отказался от союза с Англией.

Наполеону было крайне неприятно, что Балтийское море оставалось открытым для великобританского флага, и что Швеция не вступила в континентальную систему. Но еще неприятнее была ему постоянная связь с Англией другого государства — Португалии. Царственный Браганцский дом, связанный с Англией видами политики и торговли, на деле не ставил ни во что декрет, изданный Наполеоном в Берлине, и только на словах объявил себя в неприязненном положении против Великобритании. Наполеон, привыкнув убеждать силой оружия, послал в Португалию корпус войск под командованием Жюно, выхлопотав ему наперед дозволение Испании пройти через ее владения.

Покуда Жюно шел к Тагу, Наполеон намеревался посетить берега По и Адриатики. Перед отъездом в Италию он принял на торжественной аудиенции персидского посланника, который прибыл в Париж и привез императору великолепные дары от шаха, и в числе их мечи Тамерлана и Тамас-Кули-Хана.

Наполеон отправился из Парижа 16 октября (1807) и прибыл в Милан 21-го. Через несколько дней после того императорская гвардия возвратилась из похода и вступила в столицу. Прибытие ее подало повод к множеству праздников. Городские власти дали ей пир в ратуше, а сенат в занимаемом им здании.

Император недолго пробыл в Милане; ему хотелось скорее показаться своим подданным, приобретенным по пресбургскому трактату. Он прибыл в Венецию 29 ноября, в тот самый день, в который Жюно, перейдя Испанию, овладевал Абрантесом, пограничным португальским городом. На другой день французские войска заняли Лиссабон, оставленный королевской фамилией, которая села на английские суда и отплыла в Бразилию.

Посетив венецианские и ломбардские владения и встретясь в Мантуе с братом своим Люсьеном, дочь которого ему хотелось было выдать за принца Астурийского, Наполеон возвратился в столицу своего Итальянского королевства. Здесь он обнародовал грамоты, в силу которых вице-король Евгений Богарне получал титул князя Венеции, а дочь его, Жозефина, титул принцессы Болоньской; Мелци, бывший президент Чизалпинской республики, наименован герцогом Лоди. По этому случаю Наполеон произнес речь к Законодательному собранию Итальянского королевства, в которой говорил:

«Господа possidenti, dotti и commercianti (помещики, ученые и купцы), я с удовольствием вижу вас вокруг моего трона. Возвратясь к вам через три года, я с радостью замечаю успехи, сделанные моим народом; но еще многое остается довершить, чтобы поправить ошибки наших отцов и сделать вас достойными той судьбы, которую готовлю вам!

Междоусобия наших предков и их ничтожный эгоизм приготовили нам утрату всех наших нрав. Отечество лишилось наследия своего достоинства и своей степени на чреде европейских держав; оно потеряло ту славу, которую поддерживало в течение стольких веков. Эту-то самую славу хочу я возвратить вам».

Нечего и говорить, что эти слова были приняты с восторгом, может быть, притворным, но тем не менее громко выраженным.

Со времени заключения Тильзитского договора император всероссийский тщетно старался склонить к миру и Великобританию. Недовольная вступлением великих северных держав в континентальную систему, Англия послала в Балтику двадцать семь судов с двадцатью тысячами войска под начальством лорда Каткарта для того, чтобы принудить Данию выдать ей свой флот в виде обеспечения. Король датский, разумеется, отказался от такого предложения, а английский адмирал отвечал на этот отказ бомбардированием Копенгагена, за которым последовала немедленная капитуляция этой столицы и истребление всего датского флота. Узнав о таком печальном событии, Наполеон приказал повсеместно привести в исполнение статьи Берлинского трактата во всей их силе и строгости.

Между тем его занимала и мысль присоединения Тосканы к владениям Французской империи; приготовив все для исполнения этого плана, Наполеон отбыл во Францию. Проезжая Альпами, он остановился в Шамбери; там ожидал его один молодой человек с просьбой дозволить матери его возвратиться в отечество; этот молодой человек был сын госпожи Стаель. Наполеон принял его очень благосклонно, но показал себя непреклонным как к дочери Неккера, так и к самому Неккеру. «Ваша матушка, — сказал он, — должна быть очень довольна пребыванием своим в Вене: по крайней мере, будет иметь случай славно выучиться по-немецки… Я не говорю, что она злая женщина… В ней много, даже слишком много ума; но это ум необузданный, неповинующийся… А все это может сделаться опасным: с ее восторженной головой она может наделать себе прозелитов. Я должен наблюдать за этим. Она меня не любит. Я не могу позволить ей жить в Париже уже по одному тому, что она своими сношениями может скомпрометировать многих… Она бы сделалась знаменем сен-жерменского предместья… Она стала бы говорить шуточки, которым не придает никакой важности, но которые я считаю весьма важными. Мое правительство не шуточка…» Молодой человек уверял, что мать его не подаст ни малейшего повода к порицанию и будет встречаться только с небольшим числом искренних приятелей, список которых даже будет предварительно представлен на рассмотрение его величества: «Некоторые особы, — промолвил молодой Стаель, — уверяли меня, будто последнее сочинение моего деда в особенности вооружило вас против моей матери; но я могу клятвенно удостоверить ваше величество, что она не принимала никакого участия в этом сочинении». — «Конечно, отвечал Наполеон, — это сочинение тоже одна из причин моего справедливого негодования. Ваш дед был идеолог, старый глупец, человек сумасшедший. Как? Ему в шестьдесят лет вообразилось, что он может ниспровергнуть мою конституцию и учредить свою собственную!.. Сказать правду, хорошо бы было правление государств, изобретенное систематиками, теоретиками, которые судят о людях по книгам, а о свете по географическим картам!.. Все эти экономисты — пустые люди; надрываются над планами финансов, а сами не способны занять место последнего сборщика податей в самой маленькой деревушке моей империи. Сочинение вашего деда — нe что иное, как произведение старого упрямца, толкующего вкривь и вкось о правительствах…» При этих словах внук Неккера не мог удержаться и возразил, что, вероятно, его величество не читал сам книги, о которой речь, и что ему донесено о ней людьми неблагорасположенными к сочинителю, который отдает в своем творении должную справедливость императору французов. «Ошибаетесь, — живо возразил Наполеон: — я сам читал эту книгу от начала до конца… Да! Конечно, хороша справедливость, которую ваш дед отдает мне! Он называет меня человеком, нужным по обстоятельствам! И по его книге выходит, что этому нужному человеку не мешало бы отрубить голову! Спасибо!.. Я, точно, был человек нужный, необходимый, чтобы поправить все глупости вашего деда и излечить зло, нанесенное им Франции… Революция — дело вашего деда… Уважайте власть, потому что власть дается от Бога… Вы еще молоды; если бы вы имели мою опытность, то видели бы вещи в другом свете. Ваша откровенность не только не кажется мне досадною, но, напротив, она мне нравится: я люблю, когда сын просит за мать… Однако ж, не хочу давать вам пустых обнадеживаний и не скрою, что вы ничего не добьетесь от меня…» Когда молодой Стаель вышел от императора, тот обернулся к Дюроку и спросил:

«Не слишком ли был я жесток с этим молодым человеком? Впрочем, нужды нет, зато другие не станут приставать ко мне. Эти люди порицают все, что я делаю; они не понимают меня».

Наполеон прибыл в Париж 1 января 1808 года. Через три дня он, в сопровождении императрицы Жозефины, посетил мастерскую знаменитого живописца Давида, чтобы взглянуть на картину «Коронация».

В течение этого же месяца он издал окончательное учреждение Французского банка и присоединил к своей империи Флиссинген и его область. Участь Португалии все еще оставалась нерешенной. Хотя Португалия и была уже на всех пунктах занята французскими войсками, но Наполеон не хотел торопиться, и только декретом от 1 февраля установил в этом королевстве временное правительство под председательством Жюно, назначенного генерал-губернатором. Второго февраля принц Боргезе, зять Наполеона, тоже назначен генерал-губернатором заальпийских департаментов.

Французская академия представила Наполеону отчет об успехах той отрасли человеческих познаний, которая была предметом ее специальных занятий. Таким образом, отчет этот отображал развитие науки, искусства и словесности, начиная с 1789 года. Шенье выступал от отделения, представляющего собой прежнюю Французскую академию; Деламбр и Кювье представили отчет о науках физических и математических; Дасье говорил от лица того отделения Академии, из которого образовалась теперь Академия словесности и надписей, а Лебретон представил отчет по части отделения художеств.

ГЛАВА XXVI [Испанские дела]

Франции уже давно не с кем было вести войны на юге Европы; но, тем не менее, неудовольствия, возбужденные ею в северных державах, не могли не быть разделяемы и южными. Самовластительные поступки Наполеона беспокоили Лиссабон и Мадрид, и особенно крайне не нравились тамошнему духовенству. Наполеон знал это. Он знал, что испанский кабинет, так же как и австрийский, готов был объявить себя на стороне Пруссии, России и Англии, и что одна только победа, одержанная им при Йене, удержала его. Прокламация князя Годоя обнаружила сокровенные намерения Эскуриала. Эта безвременная прокламация была причиной падения правительства Карла IV, который был вынужден делать Наполеону всякие уступки, чтобы только загладить подозреваемую в нем неприязнь к императору французов. Поэтому-то и посылал он ему вспомогательное войско под начальством Ла-Романьи против австрийцев; поэтому-то дал ему и необдуманное дозволение провести через Испанию корпус войск, назначенный для покорения Португалии. По всему протяжению пиренейской линии начали формироваться обсервационные корпуса под разными названиями и под предлогом составить резервы армии, действующей в Лузитании. Наполеон не только хотел наказать своих недоброжелателей за нападки в 1805 году, но, главное, добивался возможности обеспечить себя со стороны южных держав на тот случай, если у него снова возгорится война с Севером. Он также был занят и приведением в строгое исполнение декретов Берлинского и Миланского, и в этом случае все строжайшие меры, естественно, должны были наиболее обратиться на приморские державы, каковыми были оба королевства полуострова. Меры эти уже были им приняты в Неаполе, Лиссабоне и даже в Риме, как увидим впоследствии; но ему всего нужнее было ввести их в Испании, в государстве, прилегающем к двум морям и на престоле которого был Бурбон.

Жирондские и пиренейские обсервационные корпуса получили повеление двинуться вперед. Маршал Монсей вступил в баскские провинции; Дюпон занял Вальадолид, а Дюгем проник в Каталонию. В это время на полуострове было уже не менее шестидесяти тысяч человек французского войска, не считая в том числе корпуса Жюно. Войска эти были беспрепятственно допущены занять многие крепости.

Если бы Наполеон желал одного только ручательства в благорасположении к себе испанского двора, то, может быть, и удовольствовался бы занятием стольких важных пунктов. Но внутреннее положение Испании и семейные события в Эскуриале изменили его первоначальный план и представили его самолюбию случай соединить испанскую нацию с французской не посредством временного нашествия, а посредством полной революции.

Кормило государства Карла IV было в то время в руках одного из тех людей, которых Провидение ставит всегда во главе народа, готового пасть, чтоб возродиться; этому сильно содействовали и семейные обстоятельства Карла IV. Старая кастильская гордость должна была преклониться перед высокомерным выскочкой; унижение власти, неизбежно предшествующее ее падению, дошло до последней степени; Годой пользовался неограниченной доверенностью августейшего своего повелителя и самовластно управлял Испанией. Сокровища Америки находились в его распоряжении, и он употреблял их сообразно со своими целями. Наполеон задумал воспользоваться всеми этими обстоятельствами; ему было все равно, кто бы ни был на троне Испании, лишь бы только принял участие в предначертанных им планах. Для исполнения этой цели он послал в баскские провинции маршала Бесьера с двадцатипятитысячным корпусом на подкрепление Монсея и Дюпона, а главное начальство над всей экспедицией вверил Мюрату, который в начале марта учредил свою главную квартиру в Бургосе.

Едва узнали в Мадриде о приближении французов, как испанцы закричали: «Измена!», а двор переехал в Аранхуэз.

Годой, который в продолжение малого времени полагал, что успел обмануть Наполеона и привлечь к себе его благорасположение, ясно увидел, что обманулся в своих чаяниях, и стал советовать Карлу IV взять пример с браганцского дома и бежать в американские владения Испании. Король согласился, и приготовления к отъезду были тотчас же сделаны в Севилье. Но эти приготовления воспламенили негодованием кастильскую гордость. Подозрение в измене, тяготевшее над князем Годоем, получило больше основательности, и 16 марта вспыхнул огонь народной ярости.

Аранхуэзский дворец был окружен раздраженной чернью, неистово требовавшей головы Годоя. Дом его был разбит и ограблен; он сам едва спасся от смерти, спрятавшись на чердаке. Карл IV сложил с себя корону и передал престол принцу Астурийскому, который немедленно принял имя Фердинанда VII и начал свое царствование отобранием в казну всех имений Годоя, заключенного в темницу в ожидании приговора нового монарха.

Едва первая весть об этом перевороте достигла Бургоса, как Мюрат поспешил двинуться на Мадрид. Он вошел в него 23 марта с шестью тысячами человек гвардии и с корпусами Дюпона и Монсея. Народ испанский был крайне удивлен, но не испуган.

На другой день Фердинанд VII оставил Аранхуэз и также въехал в столицу Испании. Гробовое молчание, с которым народ встретил вчера французов, перешло сегодня в изъявления живейшего восторга при встрече нового монарха. Все народонаселение Мадрида вышло ему навстречу, нетерпеливо желая приветствовать государя, освобождающего народ от ненавистного Годоя.

Дипломатический корпус, со своей стороны, не замедлил признать нового короля королем законным; один только французский посланник, по согласию с Мюратом, оставался в нерешимости. Однако ж французский генералиссимус немедленно отправил посланника к Карлу IV с уверением в своем покровительстве и предложением помощи. Престарелый монарх сначала заботился только о спасении своего любимца и писал Мюрату: «Все преступление Годоя состоит только в том, что он всю свою жизнь был ко мне привязан; смерть несчастного моего друга неминуемо повлечет за собой и мою». И Годой был возвращен венценосному заступнику.

Потом Карл IV протестовал против отречения своего от престола, как отречения, вынужденного обстоятельствами, и жаловался Наполеону в письме, которое поручил Мюрату доставить императору. Принц Астурийский, со своей стороны, тоже писал Наполеону, как потому, что опасался сильного его вмешательства в дело в пользу Карла IV, так и для того, чтобы оправдать свое преждевременное вступление на престол и отдать свою рождающуюся власть под покровительство союза с Францией. При получении этих писем Наполеон понял, что Испания могла попасться в его руки; но национальный характер ее жителей внушал ему опасения и сомнения. «Не думайте, — писал он Мюрату 29 марта, — что вам стоит только выстроить войско, чтобы покорить Испанию. Переворот 20 марта доказывает, что в испанцах есть энергия… Испания в руках дворянства и духовенства. Если они будут опасаться за свои права и существование, то восстановят против нас всю массу народа… Испания имеет под ружьем больше ста тысяч человек, а этого достаточно для того, чтобы с успехом вести внутреннюю войну. Войска эти, размещенные по разным пунктам, могут послужить опорой общего народного восстания… Я представляю вам здесь совокупность неизбежных препятствий, но есть еще и другие препятствия, которые вы сами усмотрите. Англия не упустит этой возможности умножить наши затруднения… Для блага моей империи я могу сделать много добра Испании. Но какие же избрать к тому лучшие средства?..

Ехать ли мне в Мадрид?.. Мне кажется очень трудным сохранить престол Карлу IV, потому что он любит Годоя, а народ его ненавидит.

Фердинанд — враг Франции, за то он и возведен на трон. Поддержать его на троне значит поддержать те партии, которые вот уже двадцать пять лет стараются довести Францию до падения… Я полагаю, что не должно торопиться, и что надобно выжидать последующих событий… Я дал повеление Савари отправиться к новому королю и посмотреть, что там делается. Он будет сноситься с вашим императорским высочеством…

Вы будете поступать гак, чтобы испанцы не могли никак подозревать, какое я приму решение. Это вам легко будет сделать, потому что я еще и сам не знаю, на что решусь… Вы скажете, что император желает усовершенствования политических учреждений Испании, чтобы поставить это государство в ближайшее отношение с европейским просвещением… что Испании нужно возобновить свое правительство, что ей необходимы иные охранительные законы, иные постановления, которые бы придали жизни земледелию, промышленности и искусствам. Вы представите им картину спокойствия и довольства, которыми наслаждается Франция, несмотря на войны, которые вынуждена вести, и картину того величия религии, которым она обязана конкордату, заключенному мной с папой. Вы объясните им пользу, которую они могут извлечь из своего политического перерождения: порядок и мир внутри, уважение и могущество извне. Таково должно быть направление всего, что вы говорите, и всего, что пишете… Не решайтесь торопливо ни на какой поступок. Я могу дожидаться в Байонне, могу и перешагнуть Пиренеи… Я сам буду заботиться о ваших личных выгодах: вы уж не заботьтесь о них… Вы слишком поторопились в ваших инструкциях от 14 числа… Если война вспыхнет, все будет потеряно. Судьба Испании должна решиться политикой и переговорами».

Прежде чем принять какое-либо решение, Наполеон захотел взглянуть поближе на ход дел и лично удостовериться, в каком они находятся положении. Выехав из Парижа второго апреля, он прибыл в Бордо четвертого и расположился ожидать там императрицы Жозефины, которая приехала десятого. Тогда он вместе с ней отправился в Байонну, куда имел въезд пятнадцатого. Замок Маррак, которому суждено было стать свидетелем одного из важнейших политических происшествий той эпохи, был в течение нескольких месяцев местопребыванием их величеств.

Наполеон на другой же день по приезде в Байонну поспешил ответить на письмо принца Астурийского. Откладывая изъявление своего мнения о действительности отречения Карла IV, Наполеон в этом ответе давал его сыну только титул королевского высочества, говорил об опасности самоуправства и о стыде, которым его высочество покроет себя, если предаст фаворита суду за семейные королевские дела, и в конце сказал слова два о желании свидания с принцем Астурийским. Личное изучение действующих лиц совершающейся драмы казалось ему нужным для принятия окончательного решения. Если бы Карл IV отплыл в Мексику, то вопрос сделался бы менее сложным; но так как отъезд этот не состоялся, то в Испании было теперь два короля; это обстоятельство должно же было чем-нибудь решиться, а решение это очень много зависело от личного испытания действующих лиц Наполеоном, который не хотел брать той или другой стороны, не взглянув на них прежде своим проницательным взором.

Сначала принц Астурийский не решался было на свидание, предложенное императором французов. Однако же, в то время как некоторые из его приближенных говорили, что под предлогом этого свидания может скрываться расставленная сеть, другие давали почувствовать, как важно предупредить Карла IV и произвести на Наполеона первое впечатление, всегда так трудно истребляемое. Фердинанд согласился с мнением последних. Он, к великому прискорбию испанцев, оставил Мадрид и, полный неизвестности о своей будущности, направился к границам Франции.

Прибыв в Виторию, Фердинанд стал ожидать приезда Наполеона; но Наполеон не ехал, и причины, побудившие принца Астурийского доехать до Алавы, вынудили его продолжать путь до Байонны. Двадцатого апреля Фердинанд, в сопровождении брата своего дона Карлоса, явился в замок Маррак. Карл IV, не желая дать свободно действовать сыну, прибыл туда вслед за ним вместе с женой и фаворитом, чтобы поручить себя покровительству счастливого солдата-императора.

Между тем Фердинанд желал было сблизиться с отцом в намерении избежать вмешательства в их дела столь опасного посредника. Но однажды, когда он последовал за Карлом IV и хотел войти за ним в его апартаменты, тот обернулся и сказал: «Остановитесь, принц! Вы уже и так нанесли много оскорблений моим седым волосам!» и, сказав это, он захлопнул дверь.

Наполеону было достаточно нескольких дней, чтобы изучить Карла IV и принца Астурийского. Естественно, что он не остался доволен ни тем, ни другим, потому что ни тот, ни другой не могли совершенно войти в его виды и разделять его намерения. Впоследствии Наполеон сказал: «Я схватился за единственный случай, представляемый мне счастливой судьбой для возрождения Испании, для отторжения ее от Англии и присоединения к нашей системе. В моем мнении это значило положить основной камень спокойствию и безопасности Европы… Дело байонское не было расставленной кому-нибудь сетью, но смелым, блистательным делом политики… Я находил себя столь могучим, что смел высоко поднять руку…»

События не замедлили еще более утвердить Наполеона в его решимости. В Мадриде произошло возмущение, которое, хотя и было вскоре потушено, но тем не менее сообщилось провинциям. Пятого мая Карл IV отрекается от престола в пользу Наполеона; а через пять дней после этого принц Астурийский и инфанты дон Карлос, дон Антонио и дон Франциско ратифицируют это отречение и отказываются от прав своих на корону Испании. Король с супругой и неразлучным Годоем едет в Компьень, а инфанты в Валенсию.

Это отречение короля и сыновей его совершенно раздражает испанцев. Восстание делается общим; везде учреждаются хунты для обороны государства от нашествия иноземцев. Впоследствии центральная хунта образуется в Севилье. Вся масса испанцев, по словам самого Наполеона, вела себя, как подобает честным людям.

Император и ожидал такого благородного отпора; но уже раз войдя в это дело, не считал возможным-устраниться и притом все еще надеялся на свою звезду и на удачу своего оружия. Он, со своей стороны, тоже учредил хунту под председательством Мюрата, которой вверил управление Испанией. Хунта эта едва только вступила в отправление назначенных ей обязанностей, как и стала приглашать на вакантный трон Иосифа Бонапарта, брата Наполеона, короля неаполитанского.

Наполеон начал с того, что издал прокламацию, в которой извещал испанцев о байонских событиях и об отречении короля и сыновей его. «Ваша нация, — говорил он, — готова была погибнуть. Я видел ваши бедствия; я хочу помочь им…

Ваше правительство одряхлело; мне суждено возродить его. Я улучшу все ваши постановления и, если поможете мне, то дам вам возможность воспользоваться, без политического потрясения и без нарушения порядка, благополучным изменением хода дел.

Испанцы! Я приказал созвать генеральное собрание депутаций от ваших провинций и городов: я хочу лично осведомиться о ваших желаниях и нуждах.

Тогда я откажусь от всех своих прав и возложу славную вашу корону на голову человека, который будет второй я…

В теперешних обстоятельствах будьте полны надежды и доверия, потому что я желаю, чтобы поздние ваши потомки сохраняли воспоминание обо мне, и говорили:

«Ему наше отечество обязано своим возрождением»».

Прокламация эта обнародована в Байонне 25 мая. 6 числа следующего месяца издан в Байонне же императорский декрет, которым Иосиф Бонапарт призывался на трон Испании и Индии. Иосиф не замедлил приехать. Он, прежде чем отправиться в Мадрид, провел несколько дней с императором и даже принимал в Байонне депутации, которые велено было Мюрату прислать к нему от всех провинций, занятых французскими войсками. В этом же городе собралась 6 июля генеральная хунта, созванная Наполеоном. Ей предложена конституция, составленная по примеру французской конституции VIII года, и она немедленно приняла ее.

Но эта хунта была только мнимая представительница испанской нации. Некоторые французские генералы придали ей слишком много важности; они вообразили, что хунта эта будет в состоянии покорить всю Испанию или, по крайней мере, преобразит в простой мятеж, который будет легко потушить, общее восстание, готовящееся на всех пунктах полуострова. Такое ошибочное мнение французских генералов сделалось пагубным для одного из них. Генерал Дюпон, принимавший блистательное участие в битве под Фридландом, разобщился с другими корпусами французской армии в намерении идти на Андухар и проникнуть в Андалузию, где народное восстание делало большие успехи. Это необдуманное движение повлекло за собой бедственные последствия. Едва Бесьер успел выиграть сражение при Рио-Секо, а Монсей завладеть Валенсией, как поражение и капитуляция французов при Байлене затмили блеск французских знамен и возвестили Европе, что армии Наполеона не непобедимы. Дюпон, обойденный и окруженный испанцами под предводительством Кастаньоса, сложил оружие, и войско его, в числе от восемнадцати до двадцати тысяч человек, сдалось в плен. При этом известии восстание всех областей Испании поднялось с новой силой, так что король Иосиф счел необходимым приказать французской армии перейти за Эбро.

Наполеон, уехавший из Байонны 22 июля, узнал в Бордо о поражении и капитуляции Дюпона. Негодование его было ужасное; он сказал одному из своих министров: «Армию разобьют, — это ничего; судьбы оружия непостоянны, и завтра можно возвратить, что потеряли вчера; но чтобы армия сдалась на постыдную капитуляцию, — это пятно французскому имени, пятно нашей славе! Раны, нанесенные чести, неизлечимы. Их нравственное действие ужасно. Как! Француз бесчестно снял с себя свой мундир и надел неприятельский! Француз опозорил себя согласием на то, чтобы ранцы наших солдат были обысканы, как чемоданы каких-нибудь воров и мошенников!.. Мог ли я ожидать этого от генерала Дюпона, от человека, которого берег и лелеял, которого прочил в маршалы!.. Говорят, не было другого средства спасти армию, избавить всех солдат от неминуемой смерти. О! Лучше бы всем солдатам лечь, лечь всем до одного с оружием в руках! Их смерть была бы славна, и мы отомстили бы за них. Солдат можно найти; но чести не возвратишь».

Генерал Дюпон отдан под военный суд, и Наполеон сам написал в «Мониторе» от 19 августа:

«Мало примеров поведения, столь несообразного со всеми правилами военного дела. Генерал Дюпон, который не сумел направить движения своей армии, впоследствии обнаружил в переговорах еще менее политической твердосги и искусства. Он, как Сабиний Титурий, был увлечен в погибель духом безрассудства и дал себя обмануть ухищрениями другого Амбиорикса; но римские солдаты были счастливее наших: они пали все с оружием в руках!»

Стыд байленской капитуляции оставался пятном неизгладимым, но вещественный урон, нанесенный этим поражением, мог быть исправлен. Обесславив генерала Дюпона, Наполеон занялся восстановлением духа французских солдат, находящихся в Испании. Он набрал свежее войско и послал им в подкрепление; а чтобы доказать собственную уверенность в окончании войны, сообразном со своим желанием, и невозвратную решимость тесно соединить испанскую нацию с французской, приказал, декретом от 13 августа, проложить большую дорогу из Парижа в Мадрид.

ГЛАВА XXVII [Возвращение императора в Сен-Клу. Дипломатические переговоры. Снаряжение войск в Испанию. Свидание в Эрфурте. Возвращение в Париж. Посещение музея. Заседание Законодательного собрания. Отъезд Наполеона в Байонну. Новое вторжение в Испанию. Занятие Мадрида. Уничтожение инквизиции. Признаки неприязненных отношений с Австрией. Наполеон поспешно оставляет испанскую армию и возвращается в Париж, чтобы отправиться в Германию.]

Император прибыл в Сен-Клу в самый день своих именин. Он торжественно принял там графа Толстого, посланника императора всероссийского, и великолепные подарки, присланные его величеством, были выставлены в Тюльери.

В это время пришло в Париж известие о Вимейрском сражении между англичанами, под командованием лорда Веллингтона, и французами, под начальством Жюно. Французы, совершенно разбитые, были вынуждены капитулировать. Они согласились очистить Португалию и быть доставленными во Францию на английских кораблях.

Эта вторичная неудача оружия Наполеона по ту сторону Пиреней как ни казалась чувствительной, однако же не была в состоянии уронить его мужество. Намерения императора насчет полуострова были так решительны, что 4 сентября он говорил сенату: «Я решился настоятельно продолжать испанские дела и истребить армии, высаженные на полуостров англичанами… С доверенностью требую от моих народов новых жертв: они нужны теперь для того, чтобы избежать впоследствии жертв более тягостных». В этом же рескрипте Наполеон с прискорбием извещал сенат о кончине султана Селима, своего союзника, и вслед за тем министр Шампаньи представил донесение о положении дел в Испании, а сенат объявил новую мобилизацию восьмидесяти тысяч рекрутов.

Между тем надобность в подкреплении армии, находившейся в Испании, становилась с каждым днем настоятельнее. Не новонабранные воины могли возвратить победу под знамена Франции; Наполеон это чувствовал и потому, производя 11 сентября общий смотр своим старым шеренгам, ветеранам своей «большой армии», объявил, что пойдет с ними за Пиренеи.

Речь, с которой Наполеон обратился по этому случаю к своим воинам, воспламенила их желание померяться силами с англичанами, которых император в каждой прокламации называл единственным препятствием к всеобщему миру.

Первый корпус, составленный из привычные к огню батальонов, отправился из Парижа 23 сентября; им командовал маршал Виктор.

Но перед отъездом в Испанию Наполеон старался удостовериться в благорасположении к себе сильнейшего из европейских монархов, императора всероссийского, блаженной памяти Александра I, который и соизволил явиться на личное свидание с императором французов. Свидание это происходило в начале октября в Эрфурте, где по этому случаю собрались и все владетельные члены Рейнского союза.

Наполеон, чтобы сделать пребывание в Эрфурте как можно приятнее для высокого своего гостя, взял туда и труппу актеров французского театра. Восемь дней прошли в пиршествах; но и политика не была забыта. Всероссийский монарх и император французов проводили каждый день по несколько часов наедине и наконец расстались 14 октября.

Восемнадцатого октября Наполеон возвратился в Сен-Клу, а через четыре дня вместе с императрицей Жозефиной посетил музей и долго беседовал с художниками, которые собрались в этом храме искусств для встречи своего покровителя.

Открытие заседаний Законодательного собрания последовало 25 числа. При этом случае Наполеон, между прочим, сказал:

«За особенную к нам милость Провидения должно считать, что англичане ослепились до того, что, оставляя море, выводят, наконец, свои войска на сушу. Я отъезжаю через несколько дней; приму личное начальство над моей армией и, с помощью Божией, короную в Мадриде короля испанского и водружу мои орлы на стенах Лиссабона».

Император выехал из Парижа 19 октября, а 3 числа следующего месяца прибыл в замок Маррак. 5 ноября его главная квартира была в Витории, а 9-го, по одержании маршалом Сультом победы над эстремадурской армией, перенесена в Бургос. В тот же день маршал Виктор разбил галицийскую армию при Эспинозе-де-лос-Монгерос.

План Наполеона состоял в том, чтобы разобщить эти две армии и уничтожить их каждую порознь. В этом намерении он направил Виктора против Блакка (Black); Нея и Монсея отрядил против Кастаньоса, который все еще командовал андалузской армией; а сам, с корпусом Сульта и с кавалерийским резервом, вверенным Бесьеру, стал в центре операционной линии.

Такое расположение оказалось на деле весьма удачным. Эстремадурская армия была рассеяна, галицийская уничтожена. Остатки испанских войск от сражения под Эспинозой думали было собраться и снова устроиться в Рейназе, но движение на этот пункт маршала Сульта их рассеяло; французы захватили тут весь приготовленный неприятелем провиант и снаряды и принудили его кинуться в Леонские горы.

Таким образом, правый фланг французской армии был совершенно освобожден; но с левого ей угрожали Палафокс (Palafox), начальствовавший в Арагонии, и Кастаньос, победитель при Байлене. Покуда Сульт занимал и обезоруживал Сантандерскую область, император дал повеление маршалу Ланну преследовать арагонскую и андалузскую армии. Маршалу Нею приказано двинуться к Сории и Таразону, чтобы стать между Мадридом и Кастаньосом, и, в случае поражения этого генерала, отрезать ему дорогу на столицу и на Валенсию.

Маневры маршала Ланна принудили испанских генералов отступить между Туделой и Касканте. Здесь, опершись на Эбро и имея под ружьем не менее сорока пяти тысяч войска, они рассудили, что могут принять сражение. Но ни крепость позиции, ни мужество воинов не спасли их от поражения: маршал Ланн разбил испанцев и отомстил Кастаньосу за поражение, нанесенное им французам при Байлене. В сражении под Туделой испанцы потеряли семь тысяч человек, тридцать пушек и семь знамен. Палафокс отступил на Сарагоссу, а Кастаньос на Валенсию.

Узнав об этой победе, Наполеон решился идти прямо на Мадрид, оставляя на своем правом фланге Сульта для наблюдений за движениями западных областей, а Ланна на левом, для удержания остатков арагонской армии. Ней продолжал наблюдать армию андалузскую.

Но патриотизм испанцев не иссякал. В Эстремадуре и Кастилье сформировалась новая армия в двадцать тысяч человек и стала против Наполеона в намерении преградить ему переход по Сомо-Сиеррскому ущелью. Первые отряды французской армии и действительно были остановлены испанской артиллерией, обстреливавшей этот узкий дефилей. Одно только присутствие Наполеона и смелый, быстрый натиск его гвардейской кавалерии могли наконец преодолеть храбрую и упорнейшую защиту испанцев и победить все препятствия. Французская армия, не находя более преград, очутилась у ворот Мадрида. Блистательное дело при Сомо-Сиерре происходило 29 ноября, ровно через неделю после Тудельского сражения. 1 декабря главная квартира Наполеона находилась в Сан-Агустино, неподалеку от столицы, которая капитулировала 4 числа, то есть на другой день после взятия Сеговии маршалом Лефевром.

Сначала Мадрид решился было защищаться. В нем собралось сорок тысяч регулярного войска, не включая в это число милиции; при них было сто пушек. По всем улицам наскоро устроены баррикады, и все предвещало готовность осажденных к упорной обороне, так что двукратное предложение Наполеона о сдаче принято с выражением презрения и отчаянным мужеством. Тогда началась пальба по городу, и выстрелы орудий направлены на один из дворцов (Buen Retire), повелевающий столицей. Едва этот важный пост после жестокого кровопролития был занят маршалом Виктором, как победители начали грозить Мадриду немедленным и совершенным разрушением; эта угроза произвела свое действие. Испанская армия оставила столицу, регулярное войско разошлось, а власти города подписали капитуляцию.

Занятие столицы Испании Наполеон ознаменовал делом, которому в то время испанцы, по своему ожесточению против французов, не могли отдать должной справедливости. В самый день капитуляции Мадрида Наполеон уничтожил инквизицию и упразднил часть ужасного множества монастырей.

После этого он издал следующую прокламацию:

«Испанцы! Вы были вовлечены в заблуждение людьми коварными; эти люди вовлекли вас в борьбу безумную… В несколько месяцев вы успели уже испытать все бедствия влияния духа народных партий. Поражение ваших армий было делом немногих дней. Вот я в Мадриде: права войны дают мне право показать пример и омыть в крови оскорбления, нанесенные мне и моему народу; но я внял одному гласу милосердия… Я говорил вам, в моей прокламации от 2 июня, что желаю быть орудием вашего возрождения. Вы захотели, чтобы я к правам, предоставленным мне принцами вашей последней династии, присоединил еще и право победы. Да будет так! Но это нисколько не изменяет моих начальных намерений. Я даже готов похвалить то, что было благородного в ваших усилиях, я готов допустить, что от вас скрывали ваши настоящие выгоды… Испанцы! Ваша судьба в собственных ваших руках. Не внимайте словам англичан… Я истребил все, что мешало вашему благу и величию; я дал вам конституцию. От вас зависит воспользоваться ею…

Но если все мои усилия будут тщетны; если вы не ответите мне доверием, то мне останется поступить с Испанией, как с завоеванной областью, и возвести моего брата на трон другого народа. Тогда я возложу корону Испании на свою голову и сумею заставить уважать ее, потому что Бог дал мне и силу, и волю, нужные для преодоления всяких препятствий».

Однако же испанцы не сдались на слова императора французов и так же мало смотрели на его угрозы, как и на обещания.

Мадридский коррехидор во главе депутации от города явился принести победителю изъявление чувств, которых не было в душах народонаселения столицы; но занятие ее войсками Наполеона делало этот поступок необходимым. На речь коррехидора Наполеон отвечал:

«Жалею о вреде, нанесенном Мадриду, и считаю за особенное счастье, что мог его спасти от больших бедствий.

Я поспешил принять меры для успокоения всех сословий граждан, потому что знаю, как неизвестность будущности тягостна каждому народу и каждому человеку.

Я сохранил монашествующие ордена, но убавил число монашествующих лиц. Избытки упраздненных обителей я повелел обратить в доходы, получаемые сельскими священниками.

Я уничтожил также и инквизицию. Духовенству не принадлежит и неприлична светская власть над гражданами.

Я прекратил действие феодальных прав; теперь каждое частное лицо может заниматься всяким полезным промыслом.

Нет такого препятствия, которого я бы не был в состоянии преодолеть.

Нынешнее поколение, может статься, будет непостоянно в образе своих мыслей, потому что им руководствуют страсти; но ваши дети и дети детей ваших благословят мое имя, как имя человека, возродившего их нацию; они внесут в список дней достопамятных дни моего между вами пребывания».

В продолжение своего кратковременного пребывания в столице Испании Наполеон занимался также и смотром своих войск и раздал некоторым офицерам кресты ордена Почетного легиона.

Из Мадрида же послал Наполеон небольшую статью для помещения в Мониторе, желая тем исправить ошибку, сделанную императрицей Жозефиной в ответной ее речи к депутации от Законодательного собрания, где она назвала это сословие «представителем нации». Наполеон объявил в своей официальной газете, что «первый представитель нации — император».

Однако же, покуда Наполеон занимался в Мадриде устройством Испании, что не мешало ему следить и за особами, облеченными властью в Париже, военные действия в испанских провинциях шли своим чередом, и возмущение повсюду возрождалось из своего пепла.

Англичане оставили Португалию, чтобы поспешить на помощь Мадриду; но генерал Мур (Moore), видя, что не поспеет вовремя к столице, изменил предначертанный план и решил обратиться на Вальядолид, чтобы отрезать французской армии ее сообщения. Эта решимость оказалась для него роковой. Сам атакованный с одной стороны и отрезанный с другой, он был вынужден начать от Паленсии отступление и, без отдыха преследуемый маршалом Сультом до Короньи, был здесь смертельно ранен, потерял десять тысяч человек своего войска, всех лошадей, все орудия и все запасы.

Остатки его армии едва успели добраться до морского берега, отдав в руки маршала Коронью, которую тщетно защищали в продолжение трех дней. В это же время Сульт успел рассеять и корпус Романьи, укрывшийся было в Астурийских горах.

Наполеон, лишь только узнал о движении англичан на Мадрид, сам пошел им навстречу. Действия в Галиции начались под его личным предводительством. В начале января главная квартира императора французов переведена сначала в Асторгу, потом в Бенавент. Во время той же экспедиции Наполеон пробыл несколько дней в Тордезильясе, в наружных зданиях монастыря Святой Клары, в котором умерла Иоанна Безумная, мать короля Карла V. Монастырь этот построен на развалинах старинного мавританского дворца, от которого уцелели купальня и две, очень хорошо сохранившиеся залы. Настоятельница, женщина, имевшая от роду уже семьдесят пять лет, представилась Наполеону; он принял ее весьма милостиво и предоставил ее обители разные выгоды.

Успех французского оружия был не менее блестящ и в Каталонии. Гувион Сен-Сир, завладев крепостью Розас, занял Барселону; а маркиз де Вивес, потерпев поражение при Кардаде, впал в немилость хунты.

Таким образом, с прибытием Наполеона в Испанию дела приняли другой оборот, и победа снова венчала знамена своего любимца.

Менее чем за два месяца английская армия уничтожена, корпус Романьи истреблен, столица и главные области государства опять заняты французами. Поражения, нанесенные Дюпону и Жюно, исправлены совершенно.

Между тем Австрия, отдохнув за последние три года, готовилась к новой войне против Франции. Наполеон находился в Вальядолиде, когда до него дошло известие о неприязненном расположении и вооружении Австрии. Император французов принимал в Вальядолиде многочисленные депутации, приезжавшие из Мадрида, уничтожил монастырь Доминикан, в котором был найден труп убитого французского солдата и, напротив, оказал знаки своего покровительства ордену Бенедиктинцев, не мешавшихся в политические дела и спасших жизнь многим французам.

Едва узнал Наполеон о намерениях Австрии, как поспешил оставить Испанию и прибыл в Париж 23 января 1809 года.

ГЛАВА XXVIII [Кампания против Австрии 1809 года]

Еще после возвращения своего из Байонны, в августе 1808 года, Наполеон знал, что Австрия, положение которой во время прусской кампании было очень двусмысленно, обнаруживала неприязнь к Франции, и откровенно высказал свое мнение Меттерниху, посланнику этой державы, прибывшему в Сен-Клу для принесения Наполеону поздравлений от австрийского двора с днем его ангела. Посланник уверял в мирном расположении своего государя и говорил, что все вооружения в Австрии производятся единственно как принятие мер оборонительных. Наполеон дал ему почувствовать всю неосновательность такой оговорки и, говоря, что ниоткуда никакая опасность не грозит Австрии, промолвил: «Однако же я верю, что ваш государь не желает войны, я полагаюсь на то слово, которое он дал мне при нашем свидании. Он не может держать на меня зла, правда, я занял было его столицу и большую часть его областей, но возвратил почти все… А, как думаете? Если бы кто из моих неприятелей взял Париж, поступил ли бы со мной так умеренно?.. Интриги влекут вас туда, куда бы вы и сами не желали идти. Англичане хотят снова разжечь огонь войны в Европе…» Но Меттерних стоял на том, что австрийский кабинет не питает никаких неприязненных чувств. По возвращении Наполеона из Испании, уже в марте 1809 года, когда все заставляло предвидеть непременный разрыв Франции с Австрией, Меттерних не переставал уверять в том же. Но ему уже никто не верил, и сенат постановлением от 14 апреля назначил новый набор сорока тысяч конскриптов.

Наконец австрийский император издал манифест, 9 апреля объявил войну и 10-го открыл кампанию, 12-го Наполеон, извещенный по телеграфу о переходе неприятеля через Инн, выехал из Парижа, 16-го прибыл он в Диллинген, где застал баварского короля, которому дал обещание за две недели возвратить его столицу, уже занятую эрцгерцогом Карлом, 17-го Наполеон был в Донаверте и обратился к своим воинам со следующей прокламацией:

«Воины, неприятель ступил на землю конфедерации. Австрийский военачальник хочет, чтобы мы бежали перед его оружием и оставили ему в жертву наших союзников. Я прибыл к вам с быстротой молнии.

Воины, вы были свидетелями, как император австрийский навестил меня в моем бивуаке в Моравии. Вам, победителям в трех войнах, Австрия обязана всем: и троекратно не сдержала данного слова. Наши прошлые успехи служат верным ручательством в будущих победах.

Пойдем же, и пусть, видя нас, неприятель узнает своих победителей».

Австрия надеялась на отсутствие Наполеона, его гвардии и старых солдат. Она знала, что во всей Германии разбросано не более восьмидесяти тысяч французских войск, тогда как в ее армии, разделенной на девять корпусов и состоящей под начальством эрцгерцога Карла, считалось не менее полумиллиона воинов. Первые действия принца Карла казались успешными. Он, быстрым движением через Инн на Изер, принудил баварского короля оставить Мюнхен. Французская армия была в это время растянута на протяжении шестидесяти миль, что доставляло возможность разорвать ее и разбить по частям. Австрийский главнокомандующий заметил это и хотел этим воспользоваться, как внезапный приезд Наполеона дал делу другой поворот. Рвение эрцгерцога и его войск поостыла, а бодрость французов, напротив, воспрянула с новой силой. Все последствия неблагоразумно принятых мер исправлены. Наполеон начал маневрировать превосходно и тотчас сдержал слово, данное королю баварскому: на десятый день после обещания он с торжеством возвратил его в Мюнхен, куда въехал 23 апреля, одержав шесть побед в течение шести дней.

Два первых сражения последовали в один день, 19 апреля, одно под Пфафенгофом, другое под Танном. В битве при Пейсинге пятьдесят седьмой линейный полк под командой храброго полковника Шарриера последовательно вступал в дело с шестью разными австрийскими полками и каждый раз торжествовал над неприятелем. 20-го последовало сражение под Абенсбергом, и победа опять осталась за французами. Битва эта продолжалась всего один час, австрийцы потеряли в ней восемь знамен, двенадцать орудий и восемнадцать тысяч человек, взятых в плен французами. На следующий день новое поражение ожидало австрийцев под Ландсхутом.

В этой-то битве генерал Мутон, руководивший одной колонной гренадеров, кинулся на мост через Изер, уже объятый пламенем, и громовым голосом закричал, обращаясь к своим солдатам: «Чего тут думать? Вперед! Только покуда не стреляйте!» Гренадеры кинулись и скоро ворвались в город, оставленный неприятелем после жестокой и кровопролитной обороны. В это самое время эрцгерцог Карл окружал и брал в плен отряд французов числом в тысячу человек, которому было поручено охранять мост в Регенсбурге. Наполеон, получив об этом донесение, поклялся, что через двадцать четыре часа смоет кровью австрийцев стыд, нанесенный его оружию. 22 числа он действительно двинулся на Регенсбург и встретил неприятельскую стодесятитысячную армию, занявшую позицию в Экмюле. То был новый случай к большому сражению и победе. Австрийцы разбиты, вынуждены ретироваться и оставить в руках победителей почти всю свою артиллерию, пятнадцать знамен и двадцать тысяч пленными. Сам эрцгерцог Карл обязан спасением только своему доброму коню.

Двадцать третьего числа французы подступили к Регенсбургу, которого не могла прикрыть австрийская кавалерия, разбитая Ланном, но зато шесть пехотных полков, оставленных эрцгерцогом Карлом в городе, решились защищать его. Наполеон прибыл сам, чтобы распоряжаться приступом. Его ранило пулей в правую ногу. Слух об этом немедленно распространился по рядам французской армии, и множество солдат захотели лично удостовериться в его справедливости. Но едва показались они на месте перевязки, которую Наполеон велел себе сделать на скорую руку, как он встал и сел на коня при громких криках обрадованных воинов. Вскоре после того город был взят штурмом. Восемь тысяч неприятелей сдались, остальные, упорно защищавшиеся, положены на месте.

Тем временем маршал Бесьер, преследуя остатки австрийских войск, пораженных при Абенсберге и Ландсхуте, настиг их 24 числа под Неймарком в то самое мгновение, как они соединились с резервным корпусом, прибывшим на Инн, разбил их снова и взял в плен полторы тысячи человек.

В тот же день Наполеон отдал в Регенсбурге следующий приказ по армии:

«Воины!

Вы оправдали мои ожидания, вы мужеством заменили недостаток в числе, вы со славой показали разницу, которая существует между солдатами Кесаря и армией Ксеркса.

В течение немногих дней мы остались победителями в сражениях Таннском, Абснсбергском и Экмюльском, в битвах под Пейсингом, Ландсхутом и Регенсбургом. Сто орудий, сорок знамен, пятьдесят тысяч пленных, три тысячи повозок с багажом, амуничные и боевые ящики всех неприятельских полков — вот трофеи быстрых, совершенных вами переходов и вашего мужества…

Менее чем через месяц мы будем в Вене!»

И это дерзкое предсказание исполнится, как перед тем исполнилось обещание Наполеона королю баварскому. Наполеон быстро двинется на столицу Австрии. 30 апреля его главная квартира находится в Бургаузене, здесь представляется ему графиня фон Армансперг и просит возвратить ей мужа, захваченного австрийцами по подозрению в расположении к французам, здесь же издает он третий бюллетень большой армии, в котором жестоко и лично оскорбляет императора Франца. Если Наполеон думал свергнуть его с престола, то в этом случае слова его просто оскорбительны, но если располагал оставить его на троне обширной и сильной державы, то говорил совершенно вопреки всякой политике, потому что посевал своей дерзновенной речью семена вечного неудовольствия в сердце монарха, с которым с этой поры никакой союз и никакие сношения не могли уже быть искренними и даже становились опасными.

Первого мая главная квартира императора французов перенесена в Рид, куда он прибыл ночью. Третьего тридцатитысячный корпус австрийцев, ретирующийся от Ландсхута к Эберсбергу, настигнут французскими егерями. В это время Бесьер и Удино, только что соединившиеся с Массеной, шли тоже на Эберсберг и грозили окружить и уничтожить корпус австрийцев, генерал Клапаред шел с французским авангардом, состоящим не более как из семи тысяч человек. Едва только этот авангард дебушировал, как неприятель, занимавший выгодную позицию, не стал дожидаться приближения французских корпусов и напал на него, зажегши город, в котором вся постройка была деревянная. Пламя разлилось повсюду и остановило Бесьера, подошедшего было с кавалерией к мосту для поддержания Клапареда.

Таким образом, этот генерал был вынужден защищаться одними собственными средствами против неприятеля, в четыре раза с лишним превосходящего в силах, и удерживался в течение трех часов. Наконец генералы Легран и Дюронель (Durosnel) пришли с разных сторон на помощь авангарду. Замок Эберсберг взят приступом и сожжен, неприятель отступил через Эннс на Вену, потеряв в этом сражении двенадцать тысяч человек, в том числе более половины взятыми в плен.

На бивуаках под Эберсбергом Наполеон принимал депутацию от областей верхней Австрии. 4-го он ночевал в Эннсе, в замке графа Авсперга, и 6-го очутился в том же знаменитом Молкском аббатстве, в котором останавливался во время кампании 1805 года; и на этот раз французские солдаты взяли из погребов аббатства несколько миллионов бутылок вина.

Восьмого числа главная квартира Наполеона перенесена из Молка в Санкт-Полтен. Через два дня, в девять часов утра, Наполеон стоял уже у ворот Вены.

В столице Австрии начальствовал эрцгерцог Максимилиан, брат императора, и готовился защищать ее. Первые предложения о сдаче отвергнуты им с презрением. Между тем в руках французов находились уже предместья, заключающие в себе две трети всего народонаселения столицы. Наполеон учредил в них национальную стражу и городовое правление, которое немедленно отправило к эрцгерцогу Максимилиану депутацию с просьбой пощадить дома предместий, но его высочество не снисходил на это прошение, и огонь продолжался по-прежнему.

Тогда Наполеон отдал приказ бомбардировать столицу. Одиннадцатого числа, в девять часов вечера, мортирная батарея, поставленная в ста саженях от стен Вены, начала громить город. Меньше чем за четыре часа брошено тысяча восемьсот бомб. Вскоре весь город представил одно сплошное море огня. Эрцгерцог, после тщетных усилий воспрепятствовать успехам осаждающих и притом узнав, что французы перешли за один из рукавов Дуная и могли ему отрезать отступление, оставил Вену ночью и сдал начальство генералу О'Рейльи (O'Reilli), который на рассвете дал знать Наполеону, что прекращает огонь, а вслед за тем к императору французов прибыла и депутация от столицы, в числе которой находился венский архиепископ; депутацию эту Наполеон принял в Шенбруннском парке.

В тот же день, 12 числа, Массена овладел Леопольдштадтом. Вечером подписана капитуляция Вены, а 13-го в шесть часов утра Удино со своими гренадерами занял столицу Австрии. На другой день отдан следующий приказ по армии:

«Воины!

Ровно через месяц после того, как неприятель перешагнул за Инн, мы, в тот же день и час, вступили в Вену…

Уважайте народонаселение города Вены. Я принимаю жителей столицы Австрии под мое особенное покровительство. Что касается людей злых и мятежных, то я примерно стану их наказывать.

Воины! Будьте снисходительны к бедным поселянам, к этому доброму народу, имеющему столько прав на наше уважение. Не станем гордиться всеми нашими успехами, будем смотреть на них, как на действия благости и правосудия Промысла.

Наполеон».

Однако австрийская армия, отступив от столицы, не отказалась от продолжения военных действий. Прикрытая Дунаем, на котором разрушила мосты, находившиеся в Вене и ее окрестностях, эта армия выжидала только случая принять наступательное положение. Первой целью ее атак был линцский мост, но Вандам мужественно защищал его, а прибывший к нему на помощь маршал Бернадот вовсе отбил австрийцев. Со своей стороны и Наполеон горел нетерпением перейти за реку и кончить кампанию, поэтому все его внимание было обращено на возобновление сообщения противоположных берегов. Массена успел перекинуть несколько мостов через тот рукав Дуная, который орошает остров Лобау; Наполеон решился переправить по ним всю свою армию. В три дня корпуса Ланна, Бесьера и Массены заняли позицию на этом острове. Сообщение с правым берегом производилось посредством плашкоутного моста длиной в пятьсот саженей, наведенного на трех рукавах реки. Другой мост, длиной всего в шестьдесят одну сажень, соединял остров с левым берегом. По нему перешли 21 мая тридцать пять тысяч человек войска, готового к бою; но к вечеру того дня эрцгерцог Карл, успевший собрать все остатки австрийских корпусов, разбитых в Баварии, и присоединить их к своим резервам, явился со стотысячной армией и быстро напал на корпуса Массены, Бесьера и Ланна, которые одни из всех французских войск находились на левом берегу Дуная. Первым атакован Массена, стоявший в Асперне; он защищался с мужеством, так же как и Ланн, атакованный в Эслингене, между тем как Бесьер производил блистательные кавалерийские атаки на центр австрийцев, расположенных между этими двумя деревнями.

Ночь прекратила огонь. Стотысячная австрийская армия не могла заставить отступить корпуса Массены, Ланна и Бесьера, в которых насчитывалось вообще тридцать пять тысяч человек, следовательно, можно было полагать, что если к французам подоспеет подкрепление, то австрийцы будут разбиты. По распоряжению Наполеона гренадеры Удино, дивизия Сент-Илера, две бригады легкой кавалерии и артиллерия, принадлежавшая этим войскам, перешли ночью мост и заняли позицию в боевой линии. Наполеон принял руководство и надеялся одержать значительную победу. В четыре часа утра австрийцы, опять первыми, начали сражение нападением на деревню Асперн, занятую Массеной, который, выдержав и отразив натиск неприятелей, сам не замедлил перейти в наступление и быстро пошел на атаковавшие его колонны, а между тем Ланн с молодой гвардией ударил на австрийский центр, чтобы разъединить фланги их армии.

Победа, очевидно, склонялась на сторону французов, как вдруг в семь часов утра Наполеону донесли, что от внезапной прибыли воды в Дунае разорвался мост, связывавший остров Лобау с правым берегом реки, и таким образом уничтожен единственный путь сообщения между отрядом, сражающимся на левом берегу, и остальной частью французской армии. Получив это известие, Наполеон, у которого было только пятьдесят тысяч человек против ста тысяч австрийцев, дал повеление остановить наступательные действия и приказал своим маршалам заботиться только о сохранении настоящей позиции, чтобы потом им можно было в порядке отступить на остров Лобау. Распоряжения Наполеона исполнены в точности. Между тем австрийцы, видя невыгодное положение французов, лишенных подвоза артиллерийских снарядов и подкрепления пехотой, немедленно атаковали их на всех пунктах. Они снова и в одно время кинулись на Асперн и Эслинген, но везде были мужественно отражены французами. Маршал Ланн, которому император Наполеон поручил удержать за собой поле битвы, с примерной храбростью исполнил возложенное на себя поручение. Но эта блистательная услуга была последняя, которую славный воин оказал отечеству и своему государю-другу. К концу сражения ядро оторвало ему ногу. Операция отнятия ноги была сделана немедленно и с таким успехом, что даже подала надежды, к несчастью, не сбывшиеся. Маршала принесли на носилках к императору, который не мог удержаться от слез при виде любимейшего из бывших своих товарищей, смертельно раненного. Наполеон сказал впоследствии: «Видно, этот удар был мне чувствителен, если я, в тогдашнем положении моей армии, мог еще думать не о ней одной». Ланн, лежавший в обмороке, пришел наконец в чувство и, видя возле себя Наполеона, обнял его и сказал: «Еще один час, и вы лишитесь человека, который умирает с уверенностью, что был и остается лучшим вашим другом». Маршал прожил еще десять дней, и было несколько таких минут, в течение которых медики питали надежду спасти его от смерти; но все их усилия остались тщетными, и 31 мая в Вене Ланн скончался.

Сражение под Эслингеном нанесло чувствительный удар Наполеону в его частных привязанностях и лишило французскую армию еще одного искусного и храброго генерала, Сент-Илера. Хотя французские войска в день эслингенского боя показали большое мужество, однако ж победа осталась нерешенной: обе воюющие стороны приписывали ее себе. В глазах Европы Наполеон мог показаться побежденным уже по одному тому, что не совершенно разбил неприятеля и был вынужден оставаться в прежней позиции, не подвинувшись ни на шаг вперед. Он понял, какое влияние может оказать это на настроение французской нации, и решился не отступать ни под каким видом и держаться на острове Лобау, в котором часть его армии была заперта непредвиденным разливом Дуная и разрушением мостов.

Эрцгерцог Карл, со своей стороны, озабоченный движениями Даву, бомбардировавшего Пресбург, не счел возможным перейти в наступление и ограничился укреплением своей позиции между Асперном и Енцерсдорфом.

Наполеон деятельно занялся наведением новых мостов, сообщение острова с правым берегом реки было вскоре восстановлено. Потом пришло известие, что на третий день после Эслингенского сражения итальянская армия под начальством вице-короля Евгения одержала при Сен-Микеле решительную победу над австрийским корпусом генерала Елачича (Jellachich) и соединилась на высотах Симмеринга с германской армией французов. За этим счастливым событием последовала прокламация. Наполеон говорил:

«Воины итальянской армии!

Вы достигли со славой цели, которую я назначил вам:

Симмеринг стал свидетелем вашего соединения с большой армией.

Милости просим! Я доволен вами!.. Повеление двинуться вперед застало вас на полях Аркольской битвы, и вы, над прахом падших героев, поклялись победить или умереть. Вы сдержали ваше слово в сражениях под Сен-Даниелем, Тарви, Гарисе…»

За соединением вице-короля последовала, 14 июня при Раабе, новая, им же одержанная победа над эрцгерцогом Иоанном и эрцгерцогом-палатином. Вслед за тем Мармон, после успешных действий в Далмации, также присоединился к большой армии, и корпус его вошел в круг операционного плана, предначертанного Наполеоном, который увидел, что настало наконец время нанести решительный удар австрийцам, к чему он готовился уже более месяца. Вот извлечение из двадцать пятого бюллетеня, содержащего в себе описание Ваграмской битвы после предварительного описания перехода французских войск через Дунай 4 июля в десять часов вечера, пожара Енцерсдорфа и некоторых успехов, одержанных в течение дня пятого июля.

ВАГРАМСКАЯ БИТВА

Австрийцы, встревоженные успехами французов, пришли в движение, и в шесть часов вечера заняли следующую позицию: их правое крыло расположилось от Стаделау до Герасдорфа, центр от Герасдорфа до Ваграма, левый фланг от Ваграма до Нейзиделя. Французская армия имела свой левый фланг в Гросс-Асперне, центр в Рашдорфе, правое крыло в Глинсендорфе. День уже клонился к вечеру, обе армии оставались в описанной позиции, и на следующий день нужно было ожидать большого сражения; но если бы французам удалось ночью занять Ваграм, то линия австрийской позиции была бы разорвана, и положение неприятелей, и так уже столь растянутое, представило бы случай к получению больших выгод без вступления в решительный бой. Вследствие того нападение на Ваграм произведено, и французы овладели было этим селением, но в темноте ночи колонна французов и колонна саксонцев, сойдясь и приняв друг друга за неприятелей, сделали то, что покушение не удалось.

Тогда начались приготовления к ваграмской битве. Кажется, что распоряжения вождя французской армии и главнокомандующего армией австрийской были совершенно противоположны одни другим. Император французов употребил всю ночь на стягивание своих сил к центру, где присутствовал сам, на расстоянии пушечного выстрела от Ваграма. Сообразно тому герцог де Риволи сделал движение на левый фланг, к Адерклау, оставив у Асперна одну только дивизию, которой приказано, в случае нужды, отступить к острову Лобау, а герцогу Ауэрштадтскому повелено миновать селение Гроссгофен и тоже приблизиться к центру. Австрийский главнокомандующий, напротив, ослабил свой центр, чтобы усилить фланги, которые растянул еще на большее против прежнего пространство.

Шестого числа на заре князь Понте-Корво стал на левом крыле, имея сзади себя, во второй линии, герцога де Риволи. Войска вице-короля связывали его с центром, в котором корпуса Удино, герцога Рагузского, императорской гвардии и кирасирские дивизии расположились в семь или восемь линий.

Герцог Ауэрштадтский пошел с правого фланга к центру. Австрийский корпус генерала Беллегарда, напротив, подвинулся к Стаделау. Корпуса Коловрата, Лихтенштейна и Гиллера связывали этот правый фланг с позицией близ Ваграма, занятой князем Гогенцоллерном, и с оконечностью левого крыла в Нейзиделе, где дебушировал корпус Розенберга тоже с намерением растянуться за позицию герцога Ауэрштадтского. Оттого и случилось, что корпуса Розенберга и герцога Ауэрштадтского, делая движение в одну сторону, сошлись и первыми на заре начали сражение. Наполеон тотчас же поскакал к месту завязавшейся битвы, велел подкрепить герцога Ауэрштадтского кирасирской дивизией герцога Падуанского и навел батарею из двенадцати орудий во фланг корпусу Розенберга, который менее чем за три четверти часа опрокинут и, потерпев значительный урон, отступил за Нейзидель.

Между тем выстрелы орудий начали раздаваться по всей линии, и намерения австрийцев становились час от часу заметнее, весь их левый фланг обставлялся артиллерией. Такое распоряжение неприятельского главнокомандующего казалось до того несообразным с делом, что Наполеон в течение некоторого времени приостановился отдавать приказания, опасаясь, не скрывается ли в этом маневре какой воинской хитрости. Он приказал герцогу де Риволи атаковать одну деревню, занятую неприятелем, которая несколько беспокоила оконечность французского центра; велел герцогу Ауэрштадтскому обойти позицию при Нейзиделе и оттуда направиться на Ваграм, а войскам герцога Рагузского и генерала Макдональда указал построиться в колонны и напасть на Ваграм в то самое время, как герцог Ауэрштадтский будет дебушировать.

Тем временем Наполеону донесли, что австрийцы с яростью ведут атаку против той деревни, которую успел занять герцог де Риволи, что австрийцы верст на пять с лишним протянулись дальше левого фланга французов, что со стороны Гросс-Асперна слышна сильная канонада, и что интервал между Гросс-Асперном и Ваграмом, кажется, покрыт неисчислимым множеством неприятельской артиллерии. Тогда уже не стало более сомнения: австрийцы сделали величайшую ошибку, стоило только воспользоваться ею.

Наполеон тотчас же приказал генералу Макдональду построить дивизии Брусье и Ламарка в колонны к атаке, а дивизии генерала Нансути, конной гвардии и шестидесяти орудиям гвардейской артиллерии да сорока орудиям, взятым от другим корпусов, их поддерживать. Генерал граф Лористон, приняв начальство над этими ста орудиями, пустился рысью на неприятеля, молча подъехал к нему на половину расстояния пушечного выстрела и открыл убийственный огонь, который вскоре заставил замолчать австрийскую артиллерию и жестоко поразил ряды неприятелей. Тогда Макдональд ринулся быстро в атаку, его поддерживал дивизионный генерал Рейль с бригадой гвардейских егерей и застрельщиков. Чтобы способствовать совершенному успеху этой атаки, полки гвардии сделали перемену фронта. Австрийский центр в самое короткое время отступил на целую милю; их правый фланг увидел всю гибельность занятой им позиции и тоже поспешно ретировался. В это время герцог де Риволи напал на неприятеля с фронта, а герцог Ауэрштадтский кинулся на его левое крыло, взял Нейзидель и пошел на Ваграм.

В эту пору было еще только десять часов утра, а уже победа, несомненно, должна была склониться на сторону французов.

В полдень Ваграм занят. Австрийцы с десяти часов утра только оборонялись, отступая, с полудня это отступление начало производиться без порядка, и далеко до наступления ночи неприятель вовсе ушел из виду. Левое крыло французов находилось в Ительзе и Эберсдорфе, центр близ Оберсдорфа, а кавалерия правого фланга занимала пикеты до самого Зонкирхена.

Седьмого числа, на рассвете, французская армия пришла в движение и потянулась на Кропейбург и Волькерсдорф, а форпосты ее были близ Никольсбурга. Неприятель, отрезанный от Венгрии и Моравии, был приперт к границе Богемии.

Так происходила Ваграмская битва, битва решительная и навсегда знаменитая, в которой дралось от трех- до четырехсот тысяч человек и действовало от тысячи двухсот до полуторы тысяч орудий, на местности, совершенно известной неприятелю, на позиции, которую он укреплял в течение нескольких месяцев.

Десять знамен, сорок пушек, двадцать тысяч человек пленными, в том числе до четырехсот обер-офицеров и много генералов и штаб-офицеров, суть трофеи этой победы…»

В третий раз Наполеон явился победителем Австрии и в руке своей держал судьбу Лотарингского дома, и в третий раз склонился принять мирные предложения. Император австрийский, лишенный после Ваграмского сражения возможности продолжать войну, попросил перемирия, и оно подписано 10 июля в Цнаиме. Переговоры о мире открыты немедленно, они тянулись три месяца, в течение которых Наполеон оставался в Шенбрунне.

Здесь узнал он о высадке восьмидесятитысячного корпуса англичан на остров Вальхерен, о капитуляции Флиссингена, о покушении на Антверпен и тотчас же послал Бернадота и министра Дарю для охраны этого последнего города. Англичане были вынуждены сесть на суда и отправиться обратно.

Генерал Моне (Monet), не слишком долго защищавший Флиссинген, отдан под военный суд.

За ваграмское дело генералы Удино, Макдональд и Мармон произведены в маршалы.

Французская армия заняла Германию от Дуная до Эльбы, от Рейна до Одера, и с этих-то пор должно считать начало ненависти германцев к Наполеону.

Первым очевидным проявлением этой ненависти была попытка одного молодого человека, прибывшего из Эрфурта в Вену, убить императора французов. Захваченный в то самое время, когда хотел привести в исполнение свое намерение, он остался спокойным и равнодушным, не выражал ни малейшего раскаяния и жалел только о том, что задуманное преступление ему не удалось. Наполеон пожелал лично допросить его. Молодой человек сказал, что его фамилия Стапс, что он родом из Эрфурта, сын лютеранского пастора, никогда не знавал ни Шилля, ни Шнейдера, а также никогда не принадлежал ни к обществу масонов, ни к секте иллюминатов. Наполеон спросил, почему же Стапс не убил его еще в то время, когда видел его в Эрфурте. «Вы давали отдохнуть моему отечеству, — отвечал он, — и я считал, что мир будет непременно». Из ответов Стапса Наполеон понял, до какой степени германцы настроены против него. Он, говорят, хотел даже простить этого несчастного молодого человека, твердость духа и откровенность которого ему понравились, но приказание о помиловании пришло поздно. Стапс хладнокровно выслушал свой смертный приговор и умер, повторяя: «Да здравствует мир! Да здравствует Германия!»

Наконец желанный мир заключен в Вене. 14 октября 1809 года. Австрийский император был вынужден сделать новые уступки областей своих в пользу Франции, Саксонии и некоторых других государств, в том числе и России, к которой отошел тарнопольский край — самая восточная часть прежней Галиции, с 400 000 жителей.

После подписания мирного договора император оставил Шенбрунн и 26 октября прибыл в Фонтенбло.

ГЛАВА XXIX [Враждебные отношения с Папой. Присоединение Римской области к Французской империи.]

Сильнейшие венценосцы Европы прекратили на время борьбу с Наполеоном; а в ее углу, на оконечности Италии, самый слабый, самый незначительный из монархов осмеливался еще идти против желаний императора французов. Этот слабый противник могучего императора был знаменитый Папа, тот самый, который за некоторое время до этого оставлял свой Квиринальский дворец, чтобы собственною рукою помазать Наполеона на царство. Папа, столь бессильный как светский властитель, мог ли надеяться на свое духовное значение? Понятия средних веков, везде разрушающиеся, были ли в Риме еще полны жизни и силы? Постановления Западной Церкви и ее религиозные верования, на которых утверждалось некогда духовное могущество римских первосвященников, разве не подверглись всесокрушающему действию времени?..

Вот вопросы, на которые может отвечать история. Еще за двести лет до этого из Франции писали в Ватикан, что буллы его святейшества «мерзнут» при переходе за Альпы.

Пий VII не мог не знать, что бывалое могущество пап почти совершенно исчезло; однако ж он сохранял о нем воспоминание, и гордился им, и опирался на него. Но все это было с его стороны одной благородной мечтою.

Еще с 1805 года, немного времени спустя после коронации императора французов, Пий VII желал исполнения своих надежд, для которых, собственно говоря, решился переступить Альпы и приехать в Париж. Он настоятельно просил, чтобы легации были переданы в его руки, и чтобы папские владения были увеличены. Но уступка земель не входила в виды Наполеона на Италию, и он упорствовал в отказе. Тогда-то римский первосвященник раскаялся, что согласился собственною рукою помазать на царство человека неблагодарного, и его негодование стало выражаться в словах, в письмах и во всех поступках. Он стал постоянно отказываться утверждать в сане епископов, назначаемых Наполеоном в силу конкордата, и никак не хотел запереть свои гавани для англичан.

Такое поведение Папы возбудило весь гнев императора французов, и он написал его святейшеству от 13 февраля 1806 года:

«Для светских выгод оставляют погибать души…

Ваше святейшество обладаете Римом; но я — римский император: все мои неприятели должны быть и вашими неприятелями…»

Пий VII отвечал:

«Верховный первосвященник никогда не признавал власти выше своей власти… Императора римского не существует… Наместник Бога мира должен сохранять мир со всеми людьми — и с православными, и с еретиками».

Такой высокомерный ответ, несмотря на заключающееся в нем чувство истинного самодостоинства, еще более рассердил Наполеона: он стал настаивать и грозить; но все тщетно. Пий VII уверял, что он нисколько не нарушает конкордата, не утверждая епископов, представляемых императором французов, потому что в конкордате не назначено сроку, в который они должны быть утверждаемы его святейшеством, и говорил, что время это должно быть непременно оставлено на благоизволение Папы; а что касается англичан, то Пий VII ссылался на необходимость торговли с ними своих подданных и на общую обязанность христиан, насколько возможно, стремиться к сохранению взаимного между собою мира.

Посланник Наполеона постарался было дать понять первосвященнику, что такие отговорки теперь неуместны и только могут навлечь на Рим грозу; но папа остался непреклонным. «Если меня лишат жизни, — говорил он французскому министру, — то моя смерть будет честна перед людьми и перед Господом… Если ваш император приведет в действие свои угрозы и перестанет признавать меня Папою, я перестану признавать его императором: если мне будет худо, то и ему не будет хорошо». Пий VII был убежден в том, что ежели произнесет анафему на Наполеона, то этим навлечет на него гибель, и что, во всяком случае, ватиканский престол останется в выигрыше от явного разрыва с Наполеоном. «Преследование, — говорил он, будет причиной раскола, а в теперешних обстоятельствах, раскол есть единственное средство спасти Западную Церковь».

Все эти слова, переданные Наполеону его посланником, более и более возбуждали гнев императора французов. Первого мая 1807 года он с берегов Вислы писал вице-королю Евгению: «Так, стало быть, Папа не хочет, чтобы в Италии были епископы…»

Результаты кампаний прусской и польской не поколебали решимости Пия VII, и он не переставал настаивать на том, что нет на земле власти выше власти папской. Тогда Наполеон на обратном пути в Париж послал из Дрездена своему полномочному министру при ватиканском дворе пространное письмо, в котором, в свою очередь, выразил свое мнение насчет притязаний римского первосвященника и сказал, что в случае нужды придет к воротам Рима для личных объяснений с его святейшеством. «Разве его святейшество полагает, — писал он, — что нрава престола менее святы, чем права тиары? Но цари были уже и тогда, когда пап еще не было… Они хотят предать меня анафеме! Вот мысль, опоздавшая на целую тысячу лет… Я переношу все это от теперешнего папы, но не потерпел бы от другого… Пий VII принял на себя труд приехать короновать меня: этот поступок обличал в нем благочестивого святителя; но он захотел, чтобы я уступил ему легации: я не мог и не хотел этого сделать… Моя корона досталась мне по воле Божьей и по воле моих народов. Я в отношении к римскому двору всегда пребуду Карлом Великим, а не Людовиком Кротким. Если римское духовенство полагает, что своими привязками принудит меня к увеличению его светской власти, то оно ошибается. Я не дам легаций за примирение».

Твердая и мужественная борьба безоружного римского святителя с сильным и победоносным императором французов представляла, конечно, зрелище величественное; но правда и то, что поведение Папы было несообразно ни со временем, ни с обстоятельствами: былое могущество Ватикана было уже навеки утрачено! И потому-то настояния Пия VII на «всемирное первенство» тиары было не что иное, как неуместный анахронизм. И со всем тем Пий VII, грозя притупленным мечом Григория VII и Сикста V, отвечает Наполеону: «Если бы намерение ваше посетить Рим в самом деле сбылось, то мы бы не уступили никому чести принимать столь знаменитого гостя. Мы бы приказали приготовить наш ватиканский дворец для принятия вашего величества и вашей свиты».

Но император не нашел возможности предпринять этого путешествия: дела Португалии и Испании удержали его в Париже. Однако же переговоры с Папой шли своим чередом, и все так же без всякого успеха. Разрыв сделался неизбежным, и 9 января 1808 года Наполеон написал своему посланнику в Риме: «Пусть же прервутся все переговоры, если уж так угодно Папе, и пусть не будет никаких мирных сношений между его подданными и подданными французского императора».

Ясно было, что за этим немедленно последует занятие французами папских владений. Пий VII не мог ошибаться на этот счет и потому сказал на аудиенции посланнику Наполеона: «Мы не будем сопротивляться оружием. Я удалюсь в замок Святого Ангела. Не будет сделано ни одного оружейного выстрела; но вашему генералу придется разбивать ворота. Я стану на пороге крепости. Ваши войска будут вынуждены идти по моему телу, и вселенная узнает, что император велел попрать ногами того, кто помазал его на царство. Остальное в руках Божьих».

Речь эта, без сомнения, была речь превосходная и величественная; но время пап прошло, и западные христиане, казалось, почти не принимали участия в положении своего первосвященника.

Рим был занят французами. Папа предал анафеме Наполеона и его соучастников.

Наполеон получил известие об этом в бытность свою в Вене и тотчас же решился потребовать от Пия VII присоединения папской области к Французской империи, а в случае отказа овладеть особою его святейшества. Исполнение этой печальной обязанности возложено на генерала Раде (Radet), который с этой целью явился в кривинал ночью с 5 на 6 июля 1809 года и убедительно просил Папу сложить с себя светское властительство для избежания тех строгих мер, которые будут приняты против его святейшества в случае отказа. «Не могу, — отвечал первосвященник: — не должен, не хочу. Я обещал перед Богом сохранить неприкосновенность владений Святой Церкви и никогда не нарушу этой клятвы». — «Мне очень прискорбно, — возразил генерал Раде, — что вы, ваше святейшество, отказываетесь исполнить просьбу императора и через это подвергаете себя новым неудовольствиям. — «Я уже сказал вам, что никакая земная власть не будет в силах поколебать моей решимости, и что я скорее отдам последнюю каплю моей крови, чем изменю своей клятве перед Богом». — «В таком случае, вы навлечете на себя тяжкие лишения». «Я принял твердое решение и не колеблюсь более». — «Если уж это так, то я крайне сожалею, что вижу себя в необходимости приступить к исполнению повелений моего государя». — «Поистине, сын мой, исполнение такого поручения не привлечет на тебя благословения Господня». — «Святейший отец, вам нужно будет ехать со мною». — «Так вот вознаграждение за все то, что я сделал для вашего императора! Вот вознаграждение за снисхождение мое к нему и к галликанской церкви! Но, быть может, это-то самое снисхождение Бог и вменяет мне в грех и наказывает меня; смиренно покоряюсь Его святой воле». «Велико прискорбие мое, ваше святейшество, тем более что я католик и ваш сын; но возложенное на меня поручение должно быть исполнено».

Тогда кардинал Пакка сказал, чтобы его святейшеству дозволено было взять с собой особ, которых он назначит. На это генерал отвечал, что император позволяет одному только кардиналу Пакка сопровождать высокого пленника. «А сколько времени предоставлено нам на приготовление в дорогу?» — спросил Папа. — «Полчаса», отвечал генерал. Пий VII тотчас встал и произнес только: «Да будет со мною воля Божия!»

У одного из выходов дворца Папу уже ожидала карета; он сел в нее вместе с кардиналом Пакка. Генерал Раде поехал впереди в кабриолете. У ворот «дель Пополо» высокие путешественники пересели в другой экипаж; исполнитель воли Наполеона хотел воспользоваться этим случаем, чтобы еще раз постараться убедить Папу. «Вашему святейшеству, — сказал он, — еще есть время отказаться от владения церковною областью». — «Не намерен», сухо отвечал Папа, и дверцы экипажа захлопнулись; он понесся по дороге во Флоренцию.

Пересылаемый из города в город, злосчастный первосвященник получил наконец назначение пребывать в Савоне, в области принца Боргезе, и Наполеон повелел генералу Миоллису, коменданту Рима, привести в исполнение декрет, по которому папская область присоединялась к Французской империи. Извещая об этом Законодательное собрание, при открытии его заседаний на 1809 год, император изъяснился так:

«История показала мне меры, которые я должен был принять в отношении к Риму. Папы, сделавшись властителями части Италии, постоянно показывали себя неприязненными каждой власти, сильнейшей, чем их власть, на пространстве итальянского полуострова, и употребляли к ее вреду свое духовное влияние. Из этого я удостоверился, что духовное влияние постороннего человека на мои владения противно независимости Франции, несогласно с достоинством и безопасностью моего престола. Признавая, однако же, необходимость духовного влияния преемников первого из пастырей, я не мог согласовать этих важных вопросов иначе, как уничтожением прав и светской власти, предоставленных им французскими императорами, моими предшественниками, и потому присоединил к Франции Римскую область».

Пий VII предвидел все эти бедствия; но они не поколебали его высокой души, и он продолжал мужественно переносить свое несчастие.

ГЛАВА XXX [Развод Наполеона с императрицей Жозефиной. Брак его с эрцгерцогиней австрийской.]

По возвращении своем из Германии Наполеон останавливался на некоторое время в Фонтенбло, где издал несколько декретов относительно правительственных распоряжений в империи. Прибыв в свою столицу, куда вслед за ним явились все короли, на которых он возложил короны, для принесения ему поздравлений с новыми победами и заключением мира, Наполеон принял и поздравления депутаций от Милана, Флоренции и Рима.

Между тем приблизилось время празднования коронации императора французов, и ничто не было пощажено для придания этому торжеству большей пышности и большего великолепия. На нем присутствовали короли саксонский, баварский, вестфальский, неаполитанский и виртембергский, а через несколько дней прибыли король и королева баварские и вице-король итальянский.

Наполеон мог думать, что достиг апогея своей славы. Однако же честолюбие его все еще не было насыщено. Его мучило желание основать свою собственную династию; он уже не довольствовался тем, что усыновил принца Евгения, а хотел иметь прямого наследника и вступить в родственные связи с которым-либо из древних владетельных домов Европы. Вопрос о разводе с императрицей Жозефиной был решен. Тщеславие пересилило привязанность. Императрица Жозефина, казалось, читала с некоторых пор судьбу свою на лице супруга, который, по мере прибывающего величия, более и более отдалялся от нее. Горестная тайна, ею предчувствуемая, была ей наконец открыта самим Наполеоном. Это случилось 30 ноября 1809 года. В этот день император и императрица обедали вместе; он был мрачен и задумчив, она грустна и молчалива. После обеда присутствовавшие оставили их наедине.

«Жозефина, милая Жозефина, — сказал, наконец, Наполеон, — ты знаешь, любил ли я тебя!.. Тебе, одной тебе обязан я всеми минутами счастья, которые имел в жизни. Жозефина, моя судьба побеждает мою волю. Перед выгодами Франции я должен заглушить самый голос сердца».

Императрица не хотела слушать более; она быстро прервала речь своего супруга и сказала: «Не говори: я это знала; я понимаю тебя…» Рыдания помешали ей продолжать; она упала в обморок. Ее отнесли в ее кабинет, и когда она пришла в чувство, то увидела близ себя дочь свою Гортензию, медика Корвизара и самого Наполеона.

После этого первого сильного удара императрица, казалось, несколько успокоилась и смиренно покорилась своей участи. Она согласилась на все, что от нее требовали приличия света в таком положении дела, и официальная драма развода была разыграна вечером 15 декабря 1809 в Тюильри, где происходило семейное собрание, на котором присутствовали архиканцлер Камбасерес и статс-секретарь империи.

На следующий день акт развода внесен в сенат архи-канцлером и утвержден в своей силе.

Исполнив таким образом свое намерение, Наполеон занялся выбором для себя невесты. Сначала он обратил было свои искания к российскому императорскому дому, но не получил от государя Александра Павловича никакого ответа на предложение своей руки одной из августейших сестер его величества. Это было чрезвычайно обидно и неприятно Наполеону, который тогда уже решился искать родство с императорским австрийским домом и предложить руку эрцгерцогине Марии-Луизе, и на маршала Бертье было возложено поручение ехать в Вену с этим официальным предложением. Маршал прибыл в столицу Австрии в начале марта 1810 года и, доставив сперва портрет своего императора, представился австрийскому императору на торжественной аудиенции.

В короткой речи Бертье изложил причину посольства. Император отвечал, что согласен отдать Наполеону руку дочери. Эрцгерцогиня тоже выразила согласие, и 11 марта праздновали в Вене бракосочетание. Новая императрица французов отправилась в путь 13 марта, и 27 прибыла в Компьень, где Наполеон располагал встретить ее. Первое свидание должно было происходить по великолепному церемониалу; но Наполеон не мог преодолеть своего нетерпения и нарушил правила, им же самим предписанные.

В сопровождении одного неаполитанского короля, в дождливую погоду выехал он тайно из Компьеня, стал у дверей небольшой сельской церкви и, увидев Марию-Луизу, бросился к ее карете.

Они приехали в комньеньский дворец вместе; потом отправились в Сен-Клу, где 1 апреля совершился гражданский брак. На другой день они въехали в столицу. Церемония духовного брака происходила в тот же день в луврской капелле со всей придворной пышностью и с возможным великолепием католического венчания. Император и императрица приняли благословение на брак от кардинала Феша, в присутствии всей императорской фамилии, кардиналов, архиепископов, епископов, сановников и депутации от всех сословий государства. То было истинно народное торжество; весь Париж предался веселью, и даже соседние народы радовались, воображая, что брак Наполеона с австрийской эрцгерцогиней будет прямым залогом мира.

5 апреля французский сенат, сенат итальянский, государственный совет, законодательный корпус, министры, кардиналы, кассационный суд и проч. приносили поздравления императору и его супруге, которые принимали их на троне, окруженные блестящей свитой, составленной из дворов империи Французской и Итальянского королевства. Через два дня новобрачные поехали в Компьень, потом посетили Бельгию и северные провинции, от Дюнкирхена и Лилля до Гавра и Руана. 1 июня их величества возвратились в столицу. Восторг, возбужденный их свадьбой, еще не остыл. Город Париж дал блестящий праздник; Наполеон и Мария-Луиза присутствовали на обеде и на балу в ратуше.

Императорская гвардия хотела тоже праздновать бракосочетание знаменитого своего начальника. Праздник был дан на Марсовом поле, и гвардия угощала Наполеона и его молодую супругу от имени всей армии.

Среди всеобщего восторга и блестящих увеселений австрийский посол должен был выбрать день для выражения своей официальной радости и блеснуть дипломатическим праздником. Он выбрал 1 июля; но торжество омрачилось печальным событием. Бальная зала загорелась; супруга посла и многие другие особы погибли во время пожара. Наполеон сам вынес на руках супругу свою из горевших комнат. Тогда вспомнили, что такие же важные несчастья случились во время праздников, данных при бракосочетании Людовика XVI с Марией-Антуанеттой.

ГЛАВА XXXI [Маршал Бернадот наследует шведскому королю. Присоединение Голландии к Франции.]

Вскоре после брака Наполеона с Марией-Луизой важное событие произошло на севере Европы. Маршал Бернадот был выбран наследным принцем шведским. Национальный сейм назначил его преемником Карла XIII, чтобы поддержать удаление фамилии Ваза, которая была отрешена при избрании герцога Судерманландского на престол.

Представители Швеции думали таким выбором угодить Наполеону и действовать в пользу его политики. Может быть, даже, что они проникли в намерения императора по этому делу, хотя многие писатели утверждают, что избрание Бернадота было подготовлено, и что французский дипломатический агент в Стокгольме противился ему. «Бернадот был избран, — говорит Наполеон, — потому что был женат на сестре жены брата моего Иосифа, который царствовал тогда в Мадриде. Бернадот, выказывая чрезвычайную зависимость, пришел просить моего согласия и уверял, с видимым беспокойством, что согласится только в том случае, если это мне будет приятно.

Я, сам выбранный народом, должен был отвечать, что нс могу противиться выборам других народов. Так я и сказал Бернадоту; все изобличало в нем, как сильно беспокоился он о моем ответе. Я прибавил, что он может воспользоваться благосклонностью шведов, что я не хотел помогать его избранию, но желал его и даю согласие. Впрочем, по тайному инстинкту оно было для меня неприятно и тяжело».

Такое неприятное предчувствие весьма естественно в императоре Наполеоне; он не мог забыть, что между ним и маршалом Бернадотом существовал всегда зародыш скрытого соперничества и никогда не было симпатии. Однако ж Бернадот был француз, возвеличенный в блестящие времена империи; казалось, что крепкие узы, несмотря на личные отношения, связывали с судьбою Франции знаменитого воина, призванного на шведский престол. Поэтому Наполеон отверг все тайные предостережения, основанные на глубоком знании людей, и позволил своему полководцу согласиться на желание шведов.

Когда один из маршалов Наполеона отправлялся в Стокгольм ждать короны, один из его братьев оставлял свой венец в Амстердаме. Людовик Бонапарт был человек умный, благонамеренный; но голландский скипетр, при владычестве континентальной системы, был ему слишком тяжел, и он оставил его. Давно уже император упрекал брата за то, что он очень слабо исполняет приказания, высланные из Берлина и Милана. Даже Монитор сообщал о ежедневных нарушениях наполеоновской системы в Голландии. На жалобу Людовика император отвечал из Шенбрунна:

«Франция должна на вас жаловаться. Мне легко указать на многие торговые дома в Голландии, которые служат Англии. Ваши таможенные уставы так плохо исполняются, что вся переписка Англии с Европой идет через Голландию… Голландия — английская провинция».

Эти поучения оставались без действия. Король Людовик более занимался настоящими бедствиями Голландии, чем отдаленными результатами, долженствовавшими последовать от континентальной системы. Для исполнения предначертаний Наполеона нужны были сильные души. Первыми его агентами были его братья, когда он задумал основать свою династию. Он думал приблизить их к своим желаниям и идеям, приблизив их к себе в политической иерархии, дав им места, подобные своему, и увенчав их коронами; но, как он сам говорил про Людовика, он создал только «королей-управителей», имевших все необходимые качества для второстепенных мест и притом в другое время, а не при тогдашних обстоятельствах. Легко нашли для императора приличную свиту из коронованных особ; гораздо труднее было набрать помощников, умных сотрудников великому человеку.

Людовик Бонапарт должен был вдохновиться мыслью брата своего и стараться превратить Голландию в провинцию французскую, несмотря на преходящее сопротивление выгод частных людей; а он дозволял ей жить под покровительством Англии и в торговой зависимости от нее. Наполеон, в досаде на такое потворство и на невнимание, оказанное к первым его приказаниям, написал королю голландскому другое письмо, которое доказывает, до какой степени император сроднился со своим народом и жил только жизнью Франции. Вот некоторые отрывки из этого замечательного письма.

«Вступив на голландский престол, ваше величество забыли, что вы француз, и даже напрягли все силы ума, чтобы уверить себя, что вы голландец. Голландцы, склонявшиеся на сторону Франции, подверглись преследованию, а служившие Англии пошли вперед. Французы, офицеры и солдаты изгнаны, лишены уважения, и я с прискорбием вижу, что в Голландии, при короле моей крови, имя француза предано позору. Однако ж я так ношу в душе, так поддерживал высоко, на штыках моих солдат, достоинство и честь французского имени, что ни Голландия, ни кто другой не могут коснуться его безнаказанно. Чем же можно оправдать оскорбительное поведение вашего величества против Франции и меня? Вы должны понимать, что я не отделяю себя от моих предшественников, и что я за все отвечаю, от Кловиса до Комитета Общественного Благоденствия… Знаю, что теперь в моде у некоторых людей хвалить меня и порицать Францию; но все, не любящие Франции, не любят и меня; кто бранит мой народ, тот первейший враг мой. В речи моей к законодательному корпусу я уже выказал неудовольствие мое; не скрою от вас, что имею намерение присоединить Голландию к Франции для нанесения самого жестокого удара Англии и чтоб избавиться от непрерывных оскорблений, наносимых мне вашими министрами. Устья Рейна и Мааса должны мне принадлежать. Во Франции коренная мысль, что рейнский Толь-ваг должен быть нашей границей. Вот чего хочу я в Голландии:

1. Прекращения торговли и всех сношений с Англией;

2. Флот в четырнадцать линейных кораблей, семь фрегатов и семь бригов или корвет вооруженных;

3. Двадцать пять тысяч сухопутного войска;

4. Уничтожения маршалов;

5. Уничтожения всех привилегий дворянства, противных конституции, мною данной и обеспеченной.

Ваше величество, посредством своего министра можете открыть переговоры на этих основаниях с герцогом Кадорским; но также можете быть уверены, что при первом же случае, как в Голландию будет впущен хоть один пакетбот, я восстановлю таможенные запрещения; при первом оскорблении моего флага велю вооруженной рукой взять и повесить на мачте голландского офицера, который позволит себе оскорбить моего орла».

Голландский король не внял голосу владыки. Настоящие нужды и выгоды голландской промышленности наиболее привлекали его внимание. Он думал, что согрешит, если станет стремиться к какой-нибудь другой цели, кроме непосредственного благосостояния провинций, составлявших его государство. Видя только Голландию, он забывал, что помещен в нее лишь для содействия общему делу, славе и благоденствию великой империи. По характеру Людовик не любил мер чрезвычайных, средств героических; не понимал, что континентальная система была для Наполеона печальной и временной необходимостью.

Притом же Людовик не верил, что блокада, объявленная Англии, будет иметь для британских выгод такие роковые последствия, каких ожидал Наполеон.

«Разорение Голландии, — писал он Наполеону, — не только не повредит Англии, но даже послужит ей на пользу, потому что туда скроются промышленность и все богатства. Тремя способами можно поразить Англию: или отделением Ирландии, или отнятием Ост-Индии, или десантом. Два последних средства, самые действенные, не могут быть совершены без морских сил; но удивляюсь, что так легко отказались от первого средства».

Император знал, что не убивает Голландии, возлагая на нее временное пожертвование; что английская промышленность ничего не выиграет от потерь континентальной промышленности, и не тронулся жалобами брата. Во время путешествия по Бельгии Наполеон послал к нему новое письмо, в котором повторялись прежние упреки. «Если Голландия, — писал он, — управляемая моим братом, не находит в нем моего отблеска, то вы уничтожаете все доверие ко мне; сами разбиваете свой скипетр. Любите Францию, служите моей славе: только таким образом можете вы служить и королю Голландии… Отдав вам престол голландский, я думал отдать его французу; вы идете по другой дороге… Воротитесь с ложного пути; будьте в сердце французом, иначе вы не удержитесь на своем месте…»

Голландский король, упорствовавший в желании оставаться голландцем по минутным требованиям и по настоящим нуждам своего торгового народа, а не по дальновидным планам брата своего, устал, наконец, от неравной борьбы с ним, оставил свои владения и уехал в Германию, послав в Париж формальный акт отречения. Такой поступок сильно рассердил Наполеона. По докладу министра иностранных дел он повелел 9 июля 1810 года присоединить Голландию к Французской империи, и маршал Удино немедленно занял Амстердам.

Император не скрывал огорчения, нанесенного ему поступком брата. Когда Людовик своим отречением и бегством хотел показать перед Европой и потомством, что император превратил его венец в несносную ношу своими требованиями, Наполеон не мог оставаться под влиянием такого доноса, не отвечая неожиданному доносителю, которого встретил в своем собственном семействе. Все действия этого необыкновенного человека выходили из круга обыкновенных соображений и всегда легких правил. И в этом случае он умел найти средство, которого не придумал бы никто другой, чтобы нанести Людовику жесточайший удар и громко выказать свое неудовольствие. Он решился поразить отца участием в судьбе сына: одно и то же слово дает в политическом мире жизнь одному и смерть другому; народ, располагающий своей любовью и ненавистью но любви и ненависти своего героя, перестанет причислять к императорской фамилии брата, который дерзнул отделиться от императора, и примет участие в племяннике, защитником и отцом которого объявил себя император. 20 июля, в большом собрании в Сен-Клу, Наполеон велел представить себе принца Наполеона-Людовика, своего крестника, и сказал ему с чувством:

«Приди, сын мой, я буду тебе отцом; ты ничего не потеряешь!

Поведение твоего отца огорчило меня; только болезнь может служить ему извинением. Когда вырастешь, заплатишь долг за себя и за него. Никогда не забывай, в какое положение ни поставила бы тебя моя политика и выгоды моей империи, что первый долг твой служить мне, второй — Франции; все другие обязанности, даже к народам, которые я могу тебе доверить, должны быть второстепенными».

Если б другой избранный повелитель, владевший не французским троном, сказал такую речь, его можно было бы справедливо упрекнуть в гордости за то, что он поставил себя выше отечества, и в национальном эгоизме за то, что жертвует политике своей пользою союзных или покоренных народов. Но Наполеон говорил так, потому что считал себя главою и сердцем Франции, а Францию предпочитал всему обитаемому миру.

ГЛАВА XXXII [Шатобриан заменяет Шенье. Рождение и крестины римского короля. Праздники в столице и в империи. Папа в Фонтенбло.]

Весьма часто и с ожесточением упрекают Наполеона в том, что он убил свободу прений в публичных собраниях и газетах; но в каком состоянии была свобода прений в его время?

Когда он овладел кормилом правления, журналистика чахла от тяжкой десятилетней битвы. Будучи орудием разных партий, разделявших нацию, она служила только анархии и возбуждала омерзение к тем самым переворотам, которые прежде восхваляла и превозносила. Ей нужен был покой для получения новых сил; час диктатора настал: Наполеон явился. Демократия отказалась от многословия своих собраний, клубов и газет, которое было иногда полезно в минуты опасности, но теперь становилось неисчерпаемым источником расстройств и раздоров в государстве и постоянным средством ослаблять и позорить власть. Эпоха молчания настала, или, лучше сказать, за бурями форума последовал неожиданный монолог. Наследство прежних знаменитых ораторов перешло в руки наследников недостойных или неискусных. Тысячи голосов кричали о нуждах и желаниях государства и еще более увеличивали его опасности и страдания. Вдруг явился человек и сказал:

«Я — Франция; лучше всех ее говорунов знаю, что ей надобно и чего она желает». Он говорил правду; Франция ему поверила и признала его единственным своим оратором.

С этой минуты несогласные голоса замолкли, и высокий представитель Франции заговорил один. Едва издал он приказ о новой запретительной мере, о том, чтобы не было более одного журнала в каждом департаменте, неожиданное приключение еще более показало ему необходимость строго наблюдать за всяким публичным выражением мысли и политических мнений.

Шатобриана избрали в члены института на место Шенье. По всегдашнему обычаю, новый член должен был похвалить умершего. Шатобриан, сторонник нововведений, пытался освободиться от ига преданий и осмелился в академической речи повторять красноречивые свои выходки против французской революции и жестоко порицать Шенье. Но речь его, отвергнутая при предварительном рассмотрении в академической комиссии, не была произнесена. Одна часть комиссаров приняла, однако ж, совершенно противное решение, и в числе их находился один из придворных Наполеона. Узнав об этом, Наполеон потребовал к себе речь Шатобриана и, увидев, с каким высокомерием и жестокостью автор Аталы пытался унизить настоящее и возвысить прошедшее, не мог удержать гнева своего. В многочисленном кругу остановил он придворного академика и грубо сказал ему:

«Неужели, милостивый государь, вы хотели дозволить чтение такого пасквиля? Давно ли институт осмеливается превращать себя в политическое собрание? Пусть пишет стихи, поправляет ошибки языка; но пусть и не выходит из области муз — или я сумею обратить его назад. Если господин Шатобриан болен безумием или дурными намерениями, для него готовы сумасшедшие дома или наказания. Даже, может быть, это — его мнение, которым он нс может жертвовать моей политике, потому что не знает ее. А вы ее знаете! У него есть извинение; а вас нельзя извинить незнанием: вы живете при мне, знаете, что я делаю, чего хочу. Я почитаю вас виноватым, преступником: вы хотите непременно возвратить беспорядки, смуты, анархию.[6]

Как! Неужели предмет всех моих попечении, плод всех моих усилий погиб! Если б меня завтра не стало между вами, вы опять начали бы душить друг друга. О бедная Франция! Долгое время еще ты будешь нуждаться в опекуне!»

Это последнее восклицание императора вполне объясняет всю политическую мысль его царствования. Он желал покровительствовать Франции, сохранить ее от возвращения буйных партий, от истощения в тщетных распрях или кровавых спорах, а дух партий приписывал все эти действия излишку честолюбия и гордости.

Пришла минута, когда судьба оказала Наполеону высочайшую и последнюю милость, какую он мог ожидать от нее.

19 марта 1811 года императрица Мария-Луиза почувствовала первые боли, показывавшие, что она скоро будет матерью. Сначала опасались трудных родов; знаменитый Дюбуа, предвидя, что, может быть, придется решиться на трудную операцию, спросил, что делать, если нужно будет пожертвовать матерью или новорожденным? «Заботьтесь только о матери», — живо отвечал Наполеон, в котором человеческие чувства в эту торжественную минуту взяли верх над расчетами и соображениями монарха. 20 числа в девять часов утра все опасения исчезли, все желания исполнились: Мария-Луиза разрешилась от бремени сыном, которого Наполеон принял в свои объятия и показывал придворным, восклицая в упоении радости: «Вот король римский!»

Гром пушек скоро возвестил столице о счастливом событии, которым исполнялись все желания главы государства. Праздники и публичные увеселения доказывали участие великого народа в счастье великого человека. Неаполь, Милан, все города, покоренные французским оружием, подражали Парижу. Все сословия государства, иностранные послы подносили поздравления счастливому отцу римского короля, а князь Гацфельд, тот самый, которого Наполеон помиловал в Берлине из уважения к его супруге, был представителем прусского короля.

Крестины римского короля совершились 9 июня, в соборе Парижской Богоматери. Весь Париж сбежался смотреть императора. Народ хотел прочесть на радостном челе своего героя тайные наслаждения отца и монарха и показать ему свою собственную радость. Улыбка Наполеона, столь редкая и скоропреходящая на его строгом лице, на этот раз была очень заметна и отражалась на всех, толпившихся около свиты.

Юного принца крестил дядя Наполеона, кардинал Феш. Воспреемником его был дед его, император австрийский. При крещении назван он Наполеоном-Францом-Карлом-Иосифом. Крестины его послужили сигналом к величайшим празднествам во всех местах обширных владений его отца. Префект Сены и муниципальный совет Парижа дали праздник мэрам всех городов империи Французской и Итальянского королевства. Самый жестокий порицатель Наполеона, Бурьен, вынужден сознаться, что «рождение римского короля возбудило живейший восторг, и что никогда новорожденный не был окружен до такой степени сиянием славы».

Среди всеобщей радости и народного веселья Наполеон видел, как действовало духовенство для составления тайной оппозиции. Пий VII все еще не соглашался утвердить епископов, назначенных императором, или, лучше сказать, он не хотел ни в чем уступить, пока предварительно не отдадут ему во владение его столицу и государство. Тщетно назначил Наполеон архиепископом Парижским прежнего начальника правой стороны в конституционном собрании; непреклонность Папы оставалась та же и к знаменитому аббату Мори (Maury), который уверял, что присоединился к империи единственно потому, что находил в ней утверждение монархического начала, упорным и жарким защитником которого он был. Папа издал даже бреву против этого приверженца монархизма и папской власти; но этот акт порицания был распространен тайно. Наполеон, известясь, что один из сановников империи, директор книжной торговли Порталис, знал о тайном распространении этого акта и не остановил его, напал на него в собрании Государственного совета. «По какой причине вы так поступили? — спросил он. — По религиозным вашим правилам? Так зачем же вы здесь заседаете? Я не стесняю ничьей совести. Разве я силой принудил вас быть моим государственным советником? Эту значительную милость вы сами выпросили. Вы здесь моложе всех, и, может быть, только один без личных прав на такое звание; я видел в вас только заслуги вашего отца. Обязанности государственного советника, в отношении ко мне, чрезвычайно важны; вы их нарушили, — вы уже не советник мой! Ступайте и более здесь не появляйтесь. Я огорчен, ибо помню добродетели и заслуги отца вашего».

Порталис удалился, а Наполеон прибавил:

«Надеюсь, что подобная сцена никогда не повторится; она меня очень огорчила».

Наполеон не довольствовался удалением из своего круга людей, преданных папской власти. Желая уничтожить тайные предположения большей части духовенства, он задумал вывести наружу скрытую войну, которую вели против него бревами и буллами, именем Пия VII, и отдать на суд французских епископов, защитников галликанского учения, все требования Папы. С этой целью созвал он национальный собор, допустив в него и епископов итальянских, которых почитал приверженцами своими, и поручил председательство кардиналу Фешу. В послании к Собору Наполеон говорил, что почти нет епископов в Германии, что то же должно случиться в Италии и Франции, и что Собор должен отвратить такое важное неудобство.

20 июня собрались епископы в первый раз в церкви Парижской Богоматери. Хотя император дал собранию президента из членов своего семейства, однако ж оно не разделяло его видов, как он надеялся. Кардинал Феш первым изменил надежде Наполеона, показав себя римским приверженцем, а не сановником империи. Епископы не могли действовать иначе; время галликанизма прошло. 18-й век и перевороты, последовавшие после Боссюэта, сильно потрясли учение и авторитет этого великого мужа. Под ударами вольтеровских кощунств и политического преследования французское духовенство должно было обратиться к Папе и сильно привязать себя к духовному главе, в котором заключалось жизненное начало католицизма. Епископы боялись, что разрушат совершенно Римскую Церковь во Франции и поразят себя насмерть, если громко восстанут против требований Папы и подадут помощь мэрам, разрушавшим связь их с духовным владычеством, от которого сами епископы получили свою силу. Поэтому Собор был распущен, а император потребовал от всех прелатов, французов и итальянцев, от каждого отдельно, частную декларацию, вполне согласную с его намерениями.

ГЛАВА ХХХIII [Взгляд на ход военных событий в Испании и Португалии от 1809 до 1812 года]

Воспитание испанского народа в духе французском продолжалось среди бедствий войны. Когда император оставил полуостров, полководцы его, беспрерывно тревожимые гверильясами, часто вынуждены были сражаться с регулярными отрядами, составлявшими англоиспанскую армию. Несмотря на ежедневные ошибки, после кровавых битв и смертоносных осад, власть короля Иосифа распространилась по всем частям испанской монархии.

В начале 1809 года, после отъезда Наполеона во Францию, Палафокс, бежавший в Сарагосу после поражения при Туделе, защищал столицу Арагонии с храбростью древних кантабров. Французы простояли несколько месяцев перед стенами Сарагосы. Когда внешние укрепления были разрушены храбростью солдат, опытностью генералов и всеми средствами военной науки, то надо было продолжать битву на улицах взятого города и на каждый дом вести отдельную атаку. Наконец испанская твердость уступила французской отваге.

21 февраля 1809 года город сдался маршалу Ланну. Президент хунты Мариано Домингец присягнул на верность королю Иосифу. «Мы исполнили свои обязанности против вас, — сказал он маршалу, защищались до последней возможности; с таким же усердием исполним и новые наши обещания».

Трудно описать, в каком ужасном, разоренном положении находилась столица Арагонии. Страшная эпидемия присоединила свои опустошения к бедствиям войны. «Госпитали, — говорит один знаменитый маршал в своих записках, — не могли уже вмещать больных и раненых. На кладбищах недоставало места для умерших; трупы, зашитые в мешки, сотнями лежали у церковных дверей…»

После Сарагосы взяты города Хака и Музон; но все эти бедствия не обезоружили испанских инсургентов. Часть французской армии из Арагонии перешла в Кастилию, а третьему корпусу предоставлено сохранить завоевание, стоившее осаждавшим восьми тысяч человек. Едва генерал Блак узнал в Каталонии, что победители Палафокса разделились и что пятый корпус удалился от Эбро по направлению к Тагу, как тотчас же вышел из Тортозы с сорока тысячами человек и отправился в Арагонию с намерением и надеждой отнять Сарагосу у французов.

Попытка Блака сначала увенчалась неважным успехом при Алканице; но третий корпус находился под начальством ловкого и храброго Сюше. Наполеон сказал, что если бы у него было два таких маршала в Испании, то он завоевал и удержал бы за собой весь полуостров. Сюше поступил на место Жюно в Арагонии. Мудрый и неустрашимый полководец привел снова победу под французские знамена. Славные битвы при Марие и Бельхитте разрушили надежды Блака и принудили его удалиться в Каталонию.

Рассеяв испанскую армию, Сюше возвратился в Сарагосу и принялся залечивать раны, нанесенные войной. Усилия его не были тщетны. Посреди своих развалин Сарагоса предалась снова религиозным праздникам и торжествам, из коих самые значительные происходили в церкви Дель-Пильар, под покровительством французского генерала, который счел приличным присоединить военную пышность к религиозному величию.

Такими поступками, благоразумием, строгим соблюдением дисциплины незаметно довел он самый враждебный французам город до того, что жители не роптали против владычества, которому оказывали прежде сильное и упорное сопротивление.

Казалось, Арагония усмирена; но восстание вспыхнуло при появлении нового гверильяса, юного Мины. Сюше прекратил пожар в самом начале и не дал ему распространиться; преследовал Мину, рассеял его шайку и взял его самого в плен.

Не так была счастлива французская армия в Каталонии; там генералы едва держались против народных партизан и регулярных войск Каро, Блака и Одоннеля. Следовало приказать генералу Сюше сойти с сарагосских гор в долины Таррагоны и Валенсии.

Обеспечив спокойствие оставляемой провинции взятием всех крепостей, лежащих на границе Арагонии и Каталонии, Сюше пошел по дороге к Тортозе.

Испанский генерал Каро изъявил сначала желание защищать эту крепость; но при приближении Сюше переменил намерение и поспешно удалился. Сюше подождал подкреплений от седьмого корпуса, и 1 января 1811 года французское знамя развевалось на стенах Тортозы.

Покорив Тортозу, Сюше, верный своей благоразумной системе, не хотел продолжать успехов в Каталонии, не выгнав предварительно из Арагонии ворвавшихся туда партизан под начальством Вильакампа, Эмпесинадо и старика Мины. Это дело заняло Сюше в продолжение нескольких месяцев. Вильакампо и Эмпесинадо ушли в Куэнсу; Мина бросился в наваррские горы, а Сюше тотчас явился в Каталонии, у врат Таррагоны.

Этот город служил твердыней возмущению на севере полуострова; гарнизон из восьми тысяч человек заперся в нем в надежде, что будет получать продовольствие морем. Сюше окружил крепость сорокатысячной армией и взял его приступом 21 июня 1811 года.

Эта новая и важная победа весьма обрадовала императора, который заботился об успехах своего оружия в Испании, тем более, что там они были реже и не так решительны, как в других странах Европы. Благоприятное, лестное мнение Наполеона о генерале Сюше еще более усилилось, и он немедленно возвел покорителя Таррагоны в звание маршала империи.

За взятием Таррагоны последовало занятие Монте-Серры. Испанское регентство, опасаясь за Валенсию, отправило туда десятитысячный корпус под начальством Блака, поручив ему остановить Сюше. Оропеза и Сагунта скоро сдались вследствие кровопролитной битвы, в которой испанский генерал претерпел совершенное поражение и лишился пяти тысяч человек убитыми.

Настало время атаковать Валенсию. Эмпесинадо и Мина, первые герои испанской народности, старались помочь Блаку и ворвались в арагонские горы. Маршал Сюше отклонил опасность; выпросив подкрепления, перешел через Гвадалавиар, отбросил часть испанской армии в Мурсию, а другую загнал в Валенсию. Этот город не столько страшился покорителя Сарагосы, сколько боялся осады и приступа. Едва бомбы начали опустошать город, как жители заботились уже о капитуляции. Весь гарнизон, состоявший из восемнадцати тысяч человек, и главнокомандующий Блак взяты в плен.

10 января 1812 года французы вступили в Валенсию. 24 числа того же месяца император, имевший привычку вознаграждать подвиги немедленно, определил недвижимые имения на двести миллионов франков для раздачи генералам, офицерам и солдатам арагонской армии. Маршал Сюше получил титул герцога Альбуфера с доходами, которые доставляло это герцогство.

Пока Сюше действовал с таким блестящим успехом, маршал Сульт вторгся в Португалию, Ней завоевывал и усмирял Галисию и Астурию, а Виктор уничтожал эстремадурскую армию Куэсты.

Успехи Сульта в Португалии были блестящи и быстры, но непродолжительны. Он разбил генерала Роману на берегах Тамеги и постепенно занял Шавес, Брагу и Опорто. Опорто, второй город в Португалии, тщетно силился сопротивляться и вынужден был сдаться после первого приступа, 29 марта 1809 года.

Такие успехи начальников французской армии не имели, однако ж, влияния на дух жителей, которые не устрашились этим, а все более и более раздражались. Общее восстание последовало в Эстремадуре. Бадахосская хунта отвечала гордо и запальчиво маршалу Виктору. В то же время Веллингтон с тридцатью тысячами пошел из Лиссабона к Опорто с надеждою отнять этот важный пункт у Сульта, который, посредством эстремадурского восстания, был лишен помощи и содействия Виктора и должен был, с другой стороны, опасаться португальского генерала Сильвейры, подкрепляемого Бересфордом. В таком опасном положении французская армия, казалось, неминуемо будет разбита; но ею командовал искуснейший и ученейший полководец нашего времени: Сульт спас ее быстрыми и превосходными своими распоряжениями. Без колебаний пожертвовал он багажом, запасами, снарядами. Вся армия прошла через ущелья; под нею кипел Кавадо, разлившийся от дождей; над нею висели скалы, с которых непрерывно раздавались выстрелы. Сульт превозмог все препятствия, скрыл свое отступление от обоих неприятельских генералов и достиг границы. Это отступление, вовсе не похожее на отступление Мура, доставило Сульту новые права на славу.

Маршал Сульт, чудом спасшийся от Веллингтона, Бересфорда и Сильвейры, появился в Испании, снова напал на Роману и принудил его снять осаду Луго. Ней, устроив дела в Асгурии точно так, как Сюше в Арагонии, соединился с Сультом, и оба согласились принять меры для решительного уничтожения армии Романы и для усмирения бунтовщиков в Галисии. Но военные действия врагов в центре полуострова скоро принудили маршалов изменить соображения и намерения.

Веллингтон, не имевший успеха против Сульта, повернул к Эстремадуре и надеялся, что ему посчастливится против Виктора. Соединившись с Куэстою, Бересфордом, Романою, он решился напасть на Виктора и отнять столицу у короля Иосифа.

Иосиф понял опасность и приказал сосредоточить все отряды французской армии на Таге. Сульт не успел еще соединиться с Мортье, как Иосиф, предпочитая совет Виктора мнениям своего начальника штаба Журдана и не дождавшись даже Себастиани, решился на битву. Такое нетерпение спасло неприятельскую армию от совершенной гибели.

Англо-испанцы храбро защищали и удержали все свои позиции. Потеря их, равная потере французов, простиралась до восьми тысяч человек убитыми и ранеными. Враги Франции поздравляли Веллингтона с победой, но Сульт скоро показал, на чьей стороне была выгода. Он занял Пласенсию в то время, когда Веллингтон, получивший за Талаверскую битву титул генералиссимуса англо-испанских и португальских войск, думал найти его близ Бенавенте. Соединившись с Мортье и Виктором, Сульт напал на врагов 8 августа 1809 года при мосте Арцобиспо, и на этот раз никто не сомневался в победе. Испанцы были совершенно разбиты, и армия Веллингтона бежала среди горевших нив и лесов.

Испанское терпение не пало после столь частых поражений. Аризага, с армией в шестьдесят тысяч человек, двинулся на Мадрид.

Сульт командовал всей армией вместо маршала Журдана. Он призвал Виктора, Мортье и Себастиани и пошел на неприятеля, гнал его до Осаньи, и тут 18 ноября 1809 года уничтожил испанскую армию. Во время этой достопамятной битвы Аризага, оставив начальство над войском, взошел на городскую колокольню и смотрел оттуда, как простой зритель, на разрушение своей силы. Он лишился всей артиллерии, багажа и знамен. Победители взяли тридцать тысяч человек в плен.

В эту минуту можно было нанести последний, решительный удар испанской стойкости и английскому вмешательству. На севере мир был заключен, и император мог отправить часть своих войск на полуостров. В начале 1810 года французская армия в Испании увеличена до трехсот тысяч человек; она состояла под начальством короля Иосифа, но действительным, настоящим начальником был маршал Сульт, занимавший место начальника штаба.

Пока маршал Сульт с победами проходил по Андалузии, Массена, прибывший в Испанию с новыми эслингскими лаврами, вторгся в Португалию и шел на Мадрид. Он надеялся на помощь андалузской армии, но Сульт был удержан англо-испанцами, и Массена, опасаясь Веллингтона, вышел из Португалии. Отступление его имело печальные последствия. Веллингтон овладел Бадаиосом.

Сульт занялся усмирением Андалузии, а англо-испанцы шли между тем вперед, разбили центральную армию, заняли Мадрид и вынудили короля Иосифа удалиться в Валенсию под прикрытие маршала Сюше. С этой минуты занятие Андалузии стало невозможным. Бросили блокаду Кадикса. Сульт отступил через Гренаду и Мурсию, соединился с Сюше при Аликанте и потом пришел к центральной армии для похода к Мадриду и для нового завоевания этой столицы.

ГЛАВА XXXIV [Разрыв с Россией]

Император Александр давно уже охладел в дружбе к Наполеону. От торжественной дружбы в Тильзите и от эрфуртских воспоминаний в душе русского монарха оставались только неудовольствие и неприятности, порождаемые увядшей привязанностью и несбывшейся надеждой. Пока русский император признавал полезным вести войну против Наполеона, он действовал сообща с английским кабинетом и вступил в 1805 и 1806 году в союз против Франции, помогая то Австрии, то Пруссии. Но Аустерлиц и Фридланд дали ходу дел новый оборот. Объемля проницательным умом положение Европы и ее действительные потребности, Александр во время неменского свидания решился на разрыв с Англией и на соединение с Наполеоном, который задумал разрушить силу Англии континентальной системой. Выгоднее было разделять силу Наполеона и помогать ему в общем деле, чем идти против стечения обстоятельств.

Однако ж Наполеон продолжал действовать в прежнем духе, пользовался всеми случаями и обстоятельствами для увеличения французского владычества и влияния, не думая, что нарушение политического равновесия в Европе не может быть приятно кроткому и справедливому монарху, царствовавшему в Петербурге. В 1809 году Наполеон отнял у Австрии некоторые ее части, что придвинуло Францию к русской границе. Такое соседство было небезопасно и не вполне вознаграждалось уступкой участка Галиции, отданного России по венскому трактату.

Кроме того, Наполеон поддерживал существование Варшавского герцогства. Шли переговоры об уничтожении его. Коленкур, очарованный милостивым обращением и снисходительностью императора Александра, готовился решить дело, как было угодно русскому императору, и 5 января 1810 года подписал проект трактата об этом предмете; но Наполеон не согласился на предложения своего посла. После многих бесполезных переговоров дело не подвинулось вперед и осталось в прежнем положении. Александр не мог уже ничего ожидать от союза с Францией, когда справедливые его желания не исполнялись. Наполеон даже в восточном вопросе склонился на сторону австрийской политики, и в наказание за свою неосторожность скоро узнал, что русский царь отступает от континентальной системы. 15 января 1811 года издан указ, налагавший запрет на некоторые французские произведения и покровительствовавший привозу колониальных товаров. Сверх того, в случае преступления законов повелевалось сжигать французские произведения, а колониальные только конфисковать.

Понятно, как это изумило Наполеона. Он немедленно приказал Коленкуру просить об отмене этого указа. Но император Александр, предвидевший все последствия своего распоряжения, не хотел и не мог исполнить подобного требования. Ответ его можно было предвидеть наперед. Указ остался в полной силе, и вооружение, начатое прежде его обнародования, деятельно продолжалась. Наполеон тоже готовился к войне. Данцигский гарнизон усилен; массы войск проходили по Германии. Император Александр потребовал объяснений; отвечали, что хотят принять меры против враждебных его намерений, изобличаемых военными приготовлениями. Император удостоверял, что не нарушит мира, если будут удовлетворены его требования касательно герцогства Варшавского и герцогства Ольденбургского, занятого французами, под предлогом, что оно стало центром европейской контрабанды, грозившей уничтожить всю континентальную блокаду.

Таким образом, разрыв начался в 1811 году. Оба императора не могли уже согласиться в главнейших статьях политики; стало быть, рано или поздно война должна была непременно возгореться. Однако ж Наполеон, всегда старавшийся возложить на неприятеля всю ответственность за бедствия войны, не хотел и на этот раз поднять знамя брани на союзника, не испытав последних средств к примирению, от которого зависело спокойствие Европы. Он писал несколько раз императору Александру с этой целью. «Ныне, говорил он в одном из своих писем, — повторяется то же, что я уже видел в Пруссии в 1806 году и в Вене в 1809. Я останусь другом Вашего Величества, если даже роковая судьба, увлекающая Европу, вооружит наши народы друг против друга. Буду соображаться с поступками Вашего Величества; никогда не подниму оружия первый; войска мои двинутся вперед, когда вы уничтожите Тильзитский трактат. Я первый прекращу вооружения, если вы покажете такую же доверенность. Раскаивались ли Вы когда-нибудь в доверии, мне оказанном?»

Русский император был тверд и, чувствуя справедливость своих требований и желаний, повторял их, не соглашаясь ни на какие уступки. Он даже потребовал еще очищения Данцига.

«Тогда я думал, что война объявлена, — говорит Наполеон в Мемориале; — я не имел привычки опаздывать. Я мог идти против России во главе всей остальной Европы; предприятие было народное, дело — европейское; в этом заключалось последнее усилие Франции; ее судьба и судьба новой европейской системы зависела от конца этой борьбы».

Пути Провидения ведут Наполеона в Москву… «Наполеон идет на Россию, во главе всей остальной Европы!..» В Кремле назначены границы его победам; туда влечет его мысль о всемирном преобладании Франции!..

ГЛАВА XXXV [Поход в Россию (1812 год)]

Прежде отъезда из Парижа и официального объявления о разрыве с Россией и новой войне на севере Европы Наполеон принял несколько мер, которые должны были показать подвластным ему народам, что он снова замышляет огромное предприятие, что снова загорится война в странах отдаленных.

Двадцать третьего декабря 1811 года сенат предоставил в распоряжение военного министра сто двадцать тысяч человек рекрутов в счет конскрипции 1812 года. 13 марта следующего года другим сенатским декретом учреждена национальная гвардия, с разделением на три набора. Спустя несколько дней (17 марта) повелено произвести первый набор, в шестьдесят тысяч человек. Эта гвардия составляла внутреннюю армию, назначенную собственно для охраны границ, и, кроме того, издано повеление немедленно собрать всех рекрутов, назначенных по обыкновенной ежегодной конскрипции.

Не довольствуясь приготовлениями к войне в пределах своей империи, Наполеон задумал напасть на Россию с силами всей остальной Европы и занялся для этой цели заключением договоров с другими сильными державами. Трактат с Австрией подписан 24 февраля, а с Пруссией 14 марта 1812 года.

Наполеон, в сопровождении императрицы Марии-Луизы, оставил Париж 9 мая; почти не останавливаясь, проехал через Мец, Майнц и Франкфурт и 17-го прибыл в Дрезден. На это время в столице Саксонии собралось множество владетельных особ: звезда Наполеона сияла еще полным блеском. Император австрийский и король прусский, со своими министрами Меттернихом и Гарденбергом, находились тоже здесь. Наполеон занимал большие апартаменты королевского дворца, и ежедневно гостиная его наполнялась королями, маршалами и придворными.

Пребывание Наполеона в Дрездене было непродолжительно. Он поспешил к берегам Немана, через Прагу, где расстался со своей супругой. До открытия военных действий Наполеон посетил Кенигсберг и Данциг. В этом последнем городе начальствовал Рапп, которого император французов особенно уважал за его храбрость и откровенность. Мюрат и Бертье находились в это время при особе Наполеона. Король неаполитанский казался недовольным; Наполеон заметил это и сказал Раппу: «Не замечаете ли вы в Мюрате чего-то необыкновенного? Я вижу в нем какую-то перемену. Уж не болен ли он?» — «Ваше величество, — отвечал комендант Данцига, — Мюрат не болен, а печален». — «Печален! Это почему? — живо возразил император. — Или он не доволен, что король?» — «То-то и есть, ваше величеством — отвечал Рапп, — Мюрат говорит, будто он не король». — «Сам виноват, — сказал Наполеон. — Зачем он неаполитанец, а не француз?.. Когда он живет в своем королевстве, так то и дело делает глупости; благоприятствует торговле англичан, а я не хочу этого».

На другой день после этого разговора Наполеон пригласил к себе ужинать Раппа, Бертье и Мюрата, и, судя по их принужденному виду, подумал, что они опасаются разговора о настоящей кампании; это показалось ему безмолвным укором, и он сказал: «Я вижу, господа, что вы разлюбили войну. Король неаполитанский не хочет уже оставлять своих владений в прекрасном климате; Бертье спешит охотиться в своем Гробуаском поместье, а Раппа берет нетерпение жить в своем парижском отеле». Наполеон говорил сущую правду; но ни Мюрат, ни Бертье не смели сознаться; один только Рапп осмелился сказать, что император отгадал его мысли. Впрочем, Наполеон не мог винить никого, кроме себя, в изменении духа своих сподвижников. Конечно, посреди великолепия придворной жизни и сибаритства, в кругу удовольствий и обольщений величия, ни король неаполитанский, ни князь невшательский не могли сохранить своих лагерных привычек, своей неусыпной ревности и беззаботной отваги, которые отличали Мюрата и Бертье, солдат итальянской армии, при Монтенотте и Лоди.

Однако ж, каково бы ни было тайное мнение этих испытанных воинов о начинающейся кампании, последствий которой невозможно было предвидеть никакому человеческому разуму, они готовы были продолжать свое блестящее поприще и следовать за своим предводителем. «Мы жалеем о нарушении мира, — сказали они, — но все-таки предпочитаем открытую войну шаткой дружбе». — «Ваше величество, — подхватил данцигский комендант, — ваш Рапп все-таки довольно порядочно умеет владеть конем и саблей и не может оставаться здесь, как дряхлый инвалид, когда вы идете сражаться: позвольте же мне занять при вас прежнюю адъютантскую должность».

Рапп, во время начальствования своего в Данциге, приобрел общее расположение пруссаков нестрогим соблюдением правил континентальной блокады. Строгие требования этой политической меры не согласовались с привычками и откровенным характером храброго воина. Наполеон, умея ценить его, не делал ему за это никаких выговоров и замечаний, и когда в его приемной зале увидел бюст прусской королевы, то удовольствовался только тем, что с улыбкой сказал ему: «Мистер Рапп, предупреждаю вас, что извещу Марию-Луизу о вашей неверности».

Император выехал из Данцига 11 июня, по пути к Кенигсбергу, куда прибыл 12 числа, осмотрев на дороге войска корпуса Даву. В эту пору Наполеон чрезвычайно заботился об устройстве и продовольствии армии. «Его деятельность, — говорит господин де Сегюр, — была в тогдашнее время совершенно обращена на эти важные предметы. Он расточал замечания, повеления, даже деньги: это свидетельствуют сами письма императора. Дни проводил он за диктовкой различных инструкций и даже вставал по ночам для окончания работы. Один из генералов получил от императора в один и тот же день шесть депеш с инструкциями».

Узнав, что генерал Лористон, которому он поручил было сделать некоторые предложения императору всероссийскому, не был допущен к его величеству, Наполеон счел это достаточной причиной вступить в пределы России без предварительного объявления войны. «Побежденные, — сказал он, — хотят поступать, как победители. Судьба увлекает их. Перейдем Неман!»

Французская армия, состоявшая, по официальным известиям, из семисот тысяч человек, не имея в том числе ни отборных войск, ни гвардии, была разделена на тринадцать корпусов.

Первый корпус был вверен Даву, второй Удино, третий Нею, четвертый вице-королю Евгению, пятый Понятовскому, шестой Гувион-сен-Сиру, седьмой Ренье, восьмой Иерониму, королю вестфальскому, девятый Виктору, десятый Макдональду, одиннадцатый Ожеро, двенадцатый Мюрату, тринадцатый князю Шварценбергу.

Между тем русские войска, оставив неманскую линию, расположились по Днепру и Двине. Наполеон последовал за ними 11 июня старого стиля; прибыв в два часа утра на аванпосты в окрестностях Ковно, он накинул на себя плащ и надел польский картуз одного из солдат легкой кавалерии и, таким образом переодетый, лично обозрел часть берегов Немана, выискивая удобное место для переправы. Императору сопутствовал один генерал Гаксо.

Наполеон назначил переправу на изгибе реки, близ деревни Понемана, повыше Ковно. Вечером того же дня генерал Эбле навел три моста, по которым французская армия, разделенная на три колонны, переходила в продолжение целой ночи на противоположный берег реки и к рассвету следующего дня заняла его.

Овладев Ковно, Наполеон захотел сделать из него пункт опоры для тыла своих войск и потому оставил в нем гарнизон и устроил госпитали.

Казачий разъезд, находившийся в Ковно, отступая, сжег мост на Вилии, которая под Ковно впадает в Неман; но это не помешало французам переправиться через нее. Русских в виду не было, кроме нескольких казаков, которые по временам появлялись то в одном, то в другом месте.

Таким образом, французы приблизились к Вильно, и 16 июня в четыре часа утра атаковали перед этим городом арьергард корпуса генерала Тучкова. Последним выступил из Вильно генерал граф Орлов-Денисов с лейб-казачьим полком, который, выходя из города, произвел две удачных атаки на французскую конницу. Наполеон в полдень того же дня въехал в оставленный русскими Вильно, из которого они предварительно успели вывезти все, что только было можно.

Заняв Вильно, Наполеон немедленно захотел учредить в этом городе временное правительство, председателем которого назначил господина Биньона.

Главная квартира Наполеона все еще была в Вильно, хотя его армия подвигалась вперед. Он намеревался воспрепятствовать соединению двух русских армий, первой под командой Барклая-де-Толли, и второй, под начальством князя Багратиона, и в то же время перерезать путь, по которому должны были соединиться корпуса первой из этих армий; но он не успел пересечь отступления на сборные места ни одной части русских войск, кроме одного только отряда генерала Дорохова.

Император всероссийский еще раз пытался склонить Наполеона к миру и присылал к нему в Вильно Балашова с письмом и словесным предложением начать тотчас переговоры, но под непременным условием, чтобы французские войска сейчас же отступили за Неман. Предложение это было отвергнуто ослепленным императором французов.

Наполеон выехал из Вильно 16 июня, решившись избрать центр своей операционной линии между Двиной и Днепром. Вследствие этого намерения, оставляя наступление на Барклая-де-Толли и возложив на Даву, Иеронима и князя Шварценберга, маневрировавших на правом его крыле, попечение воспрепятствовать князю Багратиону достигнуть укрепленного лагеря русских под Дриссой, сам он двинулся по направлению к Витебску и Смоленску.

Однако же Наполеон решительно никому не сообщал своих планов о предположенных им действиях, и это было причиной, что в его главной квартире возникли недоумения и тайный ропот. Он не обращал на это ни малейшего внимания, потому что был уверен в превосходстве принятого плана и думал, что все пойдет успешно, если маршалы в точности исполнят его приказания. Он приказал своему брату, королю вестфальскому, идти вслед за князем Багратионом и беспрестанно тревожить его войска с тылу, между тем как Даву будет находиться впереди них и препятствовать соединению второй русской армии с первой.

Но Иероним медленностью своих движений до того возбудил негодование Наполеона, что тот, наконец, написал ему: «Невозможно маневрировать с большим неискусством; вы будете причиной, что Багратион успеет уйти: вы заставите меня потерять плоды самых искусных соображений и лишите лучшего случая, какого, может быть, нс представится более в продолжение всей настоящей войны».

Император французов не удовольствовался этим замечанием королю вестфальскому и, желая быть уверенным в более деятельном содействии вестфальских войск, приказал Иерониму состоять в непосредственной команде маршала Даву. Но Иероним, полагая, что такая подчиненность маршалу несовместна с его королевским титулом, не захотел повиноваться и вовсе оставил армию. Наполеон огорчился, но в молчании перенес оскорбительный поступок брата.

По отбытии Иеронима из армии вестфальские войска вверены Жюно, герцогу д'Абрантескому; но, тем не менее, главное начальство над восьмым корпусом осталось за Даву.

Корпусы Макдональда и Уднно были отражены против графа Витгенштейна, который беспокоил левый фланг французов и прикрывал Петербург. Барклай-де-Толли оставил укрепленный лагерь под Дриссой и, сообразно движению Наполеона на Витебск, перешел к этому городу, поручив корпусу Остермана удерживать напор французской армии.

Войска Остермана встретились с войсками принца Евгения и Мюрата под Островной и бились с ними 13 (25) июля. Многочисленная французская кавалерия вдруг атаковала русских, бывших впереди, и привела их в расстройство. Граф Остерман, услышав сильную канонаду, которой Мюрат встретил его конницу, приказал своей пехоте идти быстрым шагом и в десятом часу утра, немного не доходя до Островны, расположил свой корпус поперек дороги, упираясь флангами в болотистый лес. Весь день двадцать пятого числа французы делали беспрерывные атаки, но русские мужественно отражали их. Двадцать шестого графа Остермана сменил Коновннцын и стал в восьми верстах от Островны, при деревне Какувачина, куда граф Остерман отступил ночью. Первое крыло Коновницына примкнуло к Двине, левое к густому лесу, центр, прикрытый оврагом, стоял на большой дороге. Принц Евгений и Мюрат повели безуспешные атаки на русский левый фланг. На правом своем крыле Коновницын тоже не уступал ни шагу и, два раза отбив нападения французов, сам ударил на них, но не имел успеха, потому что к ним прибыли на помощь свежие войска и сам Наполеон. Коновницын начал в примерном порядке отступать перед превосходными силами французов, и Наполеон, не ранее как уже вечером этого дня, приобрел поле сражения, но не добыл никаких трофеев. Двадцать седьмого числа французская армия продолжала идти вперед, но русские, примкнув к армии Барклая-де-Толли, остановились и казались готовыми принять сражение.

Речка Лучица отделяла русских от французов. Наполеону для перехода через нее представлялся один только небольшой мост, который притом требовал починки, и он дал повеление генералу Брусье сделать его годным к переправе.

Однако же генеральное сражение, которого, казалось, так желали русские и французы, опять было отложено.

Барклай-де-Толли, получив от князя Багратиона уведомление, что Даву прежде него занял Могилев и потому он последует на Смоленск, не мог вступить в дело прежде соединения своего со второй армией, и сам в ночь отступил также к Смоленску. С рассветом дня французы изумились, не видя перед собой русских. Они немедленно перешли Лучицу и заняли позицию, оставленную Барклаем-де-Толли, также и Витебск, из которого, впрочем, жители удалились. Тут на несколько дней расположилась главная квартира Наполеона.

Между тем Россия успела заключить мир с турецким султаном и скрепить союз со Швецией. Наполеон узнал об этом в Витебске и был ужасно рассержен, потому что лишился сильной в свою пользу диверсии. — «Турки, — вскричал он, — дорого заплатят мне за эту ошибку! Это такая грубая ошибка, что я не мог даже предвидеть».

Несмотря на это, Наполеон настойчиво шел к своей цели, воображая, что его военное счастье поправит ужасный вред, нанесенный ему русской дипломатией.

С 3 на 4 августа Наполеон ночевал в семи верстах от Смоленска, занятого Раевским, то есть авангардом уже соединившихся армий Барклая-де-Толли и князя Багратиона; но Наполеон был уверен, что русская армия еще не близко, и что в Смоленске одна только дивизия генерала Неверовского.

При нападении французов на Смоленск Паскевич и Раевский покрыли себя славой, успешно и стойко отразив их на всех пунктах. Несметное число брошенных французами в городе ядер и гранат произвели в нем пожар. Но русские, подвергнутые спереди выстрелами неприятелей, а сзади опаляемые пожаром, не сходили со стен города, воздвигнутых еще Годуновым, и усиленно сохраняли от пламени мост на Днепре, единственное средство сообщения со своей армией, стоявшей по ту сторону реки. Наконец, в одиннадцатом часу ночи, канонада прекратилась; французы отступили на небольшое расстояние от стен Смоленска, а русские расставили на ночь посты перед городом.

До рассвета 4 августа Смоленск был совершенно очищен, и мост на Днепре уничтожен.

Наполеон лично осмотрел наружные укрепления города, оставленного русскими, взошел на одну из башен и, вооружившись подзорной трубой, хотел лично обозреть позицию русских войск; но в окрестностях Смоленска русских уже не было.

С этой поры Наполеон решил быстро преследовать и поручил Нею начальство над авангардом. Однако же, видя, что русская армия не перестает отступать и соображая, что такое постоянное отступление не предвещает ему ничего доброго, Наполеон смутился и впал в сомнение; неясные предчувствия заставляли его желать как можно скорейшего окончания этой войны. Получая беспрестанные известия из Польши и Пруссии о направлении умов тамошних жителей и о движениях Тормасова, слыша ропот в своей главной квартире, он несколько раз решался было не идти дальше Смоленска и остановиться на развалинах этого города. Но благоразумные сомнения уступили надежде на решительную победу. «Мы зашли слишком далеко, нельзя отступать, — сказал Наполеон. — Если б я имел в виду одну свою воинскую славу, то остановился бы в Смоленске, водрузил на его стенах мои орлы и удовольствовался бы тем, что вправо и влево протянул крылья, которыми достал бы Витгенштейна и Тормасова. Идем на Москву!»

ГЛАВА XXXVI [Государь император Александр I в Москве. Сражение под Бородино.]

Всероссийский монарх в ночь с 11 на 12 июля прибыл в свою первопрестольную Москву. 15 числа дворянство и купечество, по предварительному извещению, съехались в Слободском дворце. Граф Ростопчин, московский генерал-губернатор, сначала прочитал собранию манифест, которым призывались все и каждый против врага, «несущего вечные для России цепи и оковы»; потом, указывая на залу купечества, сказал: «Оттуда польются миллионы, а наше дело выставить ополчение и не щадить себя!» В это время государь император, отслушав молебен в придворной церкви Слободского дворца, прибыл сам в залу дворянского собрания и, узнав о постановлении дворян ополчить со ста душ десять, вооружить этих рекрутов чем ни попало и снабдить их одеждой и провиантом, сказал: «Иного я и не мог от вас ожидать: вы оправдали мое о вас мнение». Потом государь император прошел в залу купечества и поблагодарил за рвение, с которым оно приступило к денежным пожертвованиям.

Слова его заглушались общими восклицаниями: «Мы готовы жертвовать тебе, отец наш, не только имуществом, но и собой!»

Между тем Наполеон, решившись идти на Москву, надеялся принудить, наконец, русских к генеральной битве и склонить российского монарха к миру.

Двенадцатого августа император Александр I назначил Кутузова главнокомандующим русскими армиями, и новый полководец прибыл 29 числа к армии, расположенной между Вязьмой и Гжатском; но, желая дать генеральное сражение на местоположении более выгодном, отступил к Бородино, и тут 7 сентября произошла кровопролитнейшая битва.

Еще накануне этого дня, на рассвете, Наполеон, накинув свой серый сюртук, сел верхом и поехал. Он взял с собой Раппа и Коленкура и, осмотрев русские аванпосты, проехал по линии стоянки всех своих войск. На лице его выражалось удовольствие, самоуверенность, и он тихонько напевал песню:

La victoire en chantant nous ouvre la barriere.

В это самое время прибыли в его лагерь полковник Фавье с вестью о поражении французов в Испании в деле под Саламанхой, и господин де Босе, приехавший прямо из Сен-Клу с письмами от императрицы Марии-Луизы и с портретом короля римского.

Наполеон чрезвычайно вознегодовал на маршала Мармона, который допустил разбить себя и тем предал Мадрид в руки Веллингтона; но принял Босе очень милостиво. Портрет сына возбудил в нем живые чувства отеческой любви. Показав эту картину приближенным, он отдал ее своему секретарю, промолвив: «Возьмите; спрячьте. Ему еще рано смотреть на кровавое поле сражения».

БИТВА ПРИ БОРОДИНО

Перед рассветом 26 августа первый пушечный выстрел раздался с русской батареи. Но французы еще не двигались, и после первого пушечного выстрела опять все смолкло. В два часа утра Наполеон, окруженный всеми своими маршалами, обозрел позицию, занимаемую его войсками. В половине шестого взошло солнце на безоблачном небе. «Это солнце Аустерлица!» — сказал Наполеон.

Битва Бородинская так важна во всех отношениях, что мы опишем ее подробно, заимствуя это описание из превосходнейшего творения генерала Михайловского-Данилевского «Описание Отечественной войны 1812 года», книги, которая должна бы быть настольной книгой каждого образованного русского человека.

В шесть часов утра французские колонны пришли в движение. На левом фланге русских, у Семеновского, загремела канонада, и в самом Бородино закипела ружейная пальба. Русское левое крыло и центр были атакованы единовременно. Лейб-егеря, занимавшие Бородино, отошли за мост и начали ломать его; но теснимые целой дивизией Дельзона, не успели истребить его вовсе: французы появились на правом берегу Колочи и кинулись было на русскую двенадцатипушечную батарею, но отбиты с уроном и отступили обратно на левый берег. Вслед за этим мост через Колочь уничтожен.

Нападение на Бородино было только маневром, которым Наполеон хотел скрыть свое настоящее намерение обрушиться на левое крыло русской армии. Здесь атака была поручена Даву, Нею и Жюно, имевшим в подкреплении три кавалерийских корпуса, под главным начальством Мюрата. Местоположение препятствовало быстрому наступлению французов: им надлежало пробираться через лес, где не было дорог; и когда французы, миновав этот лес, начали строиться в колонны к атаке, то головы их остановлены были выстрелами русской артиллерии и егерей, рассыпанных по лесу. При самом начале дела дивизионный генерал Ком-пан ранен; он сдал команду генералу Дезе, который также вскоре выбыл из строя. Его место занял присланный от Наполеона генерал-адъютант Рапп, но и того не пощадил русский свинец. В это же время и под самим корпусным командиром Даву убило ядром лошадь и сильно контузило маршала. Все эти обстоятельства были причиной того, что атаки этого корпуса были не совсем успешны, и первое покушение Наполеона уничтожено в главном пункте. В семь часов он велел возобновить атаку с гораздо большей силой. Ней ступил на левый фланг Даву; корпус Жюно, отданный в распоряжение Нея, стал во вторую линию; Мюрат велел тронуться трем кавалерийским корпусам: Нансути должен был подкреплять Даву, Монбрен — Нея, Латур-Мобур следовать в резерве. Русским нетрудно было заключить, что противопоставленные этим силам их дивизии графа Воронцова и Неверовского не будут в состоянии удерживать неприятеля, превосходящего их числом, и князь Багратион стянул к угрожаемому пункту все войска, какие имел под рукой, послав просить князя Кутузова о немедленном подкреплении, которое и было ему послано.

Между тем Ней, Даву, Жюно и Мюрат повели атаку, подкрепляемую ста тридцатью орудиями. Русская артиллерия и пехота, выждав французов, первая на картечный, а вторая на ружейный выстрел, поразили их убийственным огнем, но не остановили их движения. Граф Воронцов, занимавший редуты, должен был первым выдержать весь натиск неприятеля. Его сопротивление не могло быть продолжительно, судя по великому числу нападавших; но он сражался до тех пор, пока его дивизия не была истреблена. Тут сражение сделалось общим. Даву и Ней несколько раз посылали к Наполеону просить подкрепления. Наполеон отвечал, что еще слишком рано вводить в дело свежие войска. Он велел усилить огонь с батарей своего левого фланга, на который русские батареи, по превосходству позиции, отвечали успешно.

При начале боя на русском правом крыле вице-король Евгений стоял, как ему было предписано, в наблюдательном положении близ Бородино; но завидя, что Даву, Ней и Жюно подаются вперед, счел эту минуту благоприятной для наступления с целью прорвать русский центр. Оставив часть своих войск для прикрытия Бородино и наблюдения за правым крылом русской армии, он, с остальными тремя своими дивизиями, направился прямо на курганную батарею, защищаемую Раевским.

Когда войска вице-короля стали подходить, с ними завязалась в кустарниках перестрелка. Оттеснив русских стрелков, французы двинулись на батарею. Восемнадцать ее орудий и стоявшие по сторонам артиллерийские роты поражали их сильным огнем; несмотря на это, батарея взята. Но едва французы овладели ею, как сбиты снова Ермоловым; в то же время Паскевич и Васильчиков ударили в штыки, один на их левый, другой на их правый фланги. На этой батарее русские взяли в плен генерала Бонами, совсем исколотого штыками.

Возвращением батареи, не долго бывшей в руках французов, русские восстановили дело в центре; но урон, понесенный ими в людях, был очень велик, а невознаградимой потерей была смерть Кутайсова. Французы еще полтора часа продолжали бесполезные покушения на батарею.

Между тем Наполеон поставил более четырехсот орудий, и под их защитой густые колонны пехоты и конницы возобновили напор на князя Багратиона. Более трехсот орудий, соединенных, и их сближенный резерв приготовились принять неприятеля, дали ему подойти и открыли жесточайший огонь; но французы смело стремились вперед. Весь фронт русских колонн левого крыла двинулся в штыки. Завязался кровопролитнейший рукопашный бой, в котором истощились все усилия храбрости. Нельзя было отличить французов от русских. Конный, пехотинец, артиллерист — в пылу сражения все перемешались; бились штыками, прикладами, тесаками, банниками; попирая ногами падших, громоздились на телах убитых и раненых. Одни только резервы оставались с обеих сторон в отдалении неподвижны.

Следствием ужасного боя на левом крыле было уступление французам укреплений, защищаемых русскими несколько часов с геройским мужеством. Успеху французов способствовали их превосходство в числе и рана князя Багратиона.

Овладев укреплениями впереди русского левого фланга, Наполеон приказал Мюрату атаковать русских, обойти их левое крыло и отрезать от тех войск, которые стояли на старой смоленской дороге. Громимая русскими батареями, французская конница стройно подвигалась вперед, сначала шагом, потом рысью, наконец во весь опор; но полки лейб-гвардии измайловский и литовский, построясь в каре, принудили нападающих на них отступить. Однако же сила русских войск от ужаснейшей потери в людях, при всем их мужестве, начинала истощаться. Это не скрылось от Наполеона, и в подкрепление кавалерийских атак Мюрата он послал свою молодую гвардию. Назначенная решить участь сражения, гвардия тронулась; но едва прошла небольшое расстояние, Наполеон вдруг заметил на своем левом фланге русскую кавалерию, отступление колонн вице-короля, тревогу в обозах и в тылу армии. Остановив молодую гвардию, Наполеон сам отправился к вице-королю, желая узнать о причине замечаемого смятения.

Князь Кутузов, удостоверившись лично, что французы все более и более стягивают свои силы против русского левого фланга, отдал повеление Милорадовичу приблизиться к центру, а Платову с казаками и Уварову с первым кавалерийским корпусом атаковать левое крыло неприятеля, чтобы тем отвлечь внимание Наполеона и оттянуть часть его сил от русского левого фланга.

Это был маневр превосходнейший, маневр, до сих пор не оцененный достойным образом! Он-то заставил Наполеона внезапно остановить стремительный натиск на русский левый фланг и вынудил вице-короля и самого Наполеона понестись к берегам Войны, чтобы удостовериться, какие силы отрядил князь Кутузов для обхода их и нападения.

Был третий час пополудни, когда Наполеон возвратился к берегам Войны. Он приказал ограничиться пальбой против русского левого крыла и обратился против центра в намерении овладеть курганной батареей. Центр русских был обеспечен прибытием корпусов графа Остермана и Корфа, переведенных туда с правого фланга.

Началось второе действие сражения. С правой стороны и на протяжении всей русской линии были французские орудия, действовавшие против центра и курганной батареи, а с левой артиллерия, размещенная Наполеоном на позиции, отнятой у князя Багратиона.

В намерении воспользоваться губительным действием всей артиллерии, Наполеон повел кавалерийские атаки. Русская пехота ударила на французскую конницу в штыки, а полки второго кавалерийского корпуса преследовали ее до самых резервов.

Вскоре замечены у французов новые приготовления к атаке. Барклай-де-Толли послал за полками кавалергардским и конногвардейским; они одни из всей русской кавалерии не были еще введены в дело. Пока эти полки подвигались, французская конница, под начальством Коленкура, заступившего место убитого Монбрена, врубилась в русскую пехоту двадцать четвертой дивизии, прикрывавшую курганную батарею, а пехотные колонны вице-короля подошли под самый курган. Коленкур убит ядром.

Покорение курганной батареи было последним усилием истощенных сил французов. К пяти часам они, несколько раз опрокинутые и с новой яростью возобновлявшие нападения, отступили. Часов в шесть по всему полю только ревела канонада до самого наступления вечерней темноты.

Урон в Бородинской битве со стороны русских простирался от пятидесяти семи до пятидесяти восьмитысяч убитыми и ранеными; со стороны французов до пятидесяти тысяч, в том числе сорок три генерала. Французы потеряли тринадцать орудий, русские пятнадцать, да сверх того у них подбито тридцать семь пушек, взорвано и досталось в руки неприятеля сто одиннадцать зарядных ящиков. По ожесточению обеих сторон, пленных как с той, так и с другой, взято не более чем по тысяче человек.

Французы сражались в этой битве так, как можно было и ожидать от прекрасно образованной армии; но счастье изменило своему наперстнику: русские остались непобежденными. Не постигая, каким образом Наполеон не одержал победы, имея армию, пятьюдесятью тысячами человек превосходящую русские силы, французы стараются истолковать это событие разными предположениями. Некоторые писатели утверждают, что маршал Ней, тотчас после Бородинского сражения, сказал про своего государя: «Уж если он не хочет вести войны лично и перестал быть генералом, а везде хочет императорствовать, то пусть возвращается в Тюльери и предоставит нам действовать за себя». Сегюр полагает, что в это время «нравственное состояние Наполеона с большей справедливостью должно отнести к ослабленному здоровью и тайным страданиям».

ГЛАВА XXXVII [Занятие Москвы французами. Пожар. Отступление французской армии. Взрыв Кремля.]

Второго сентября Наполеон, велев корпусу Понятовского остановиться у Калужской заставы, корпусу вице-короля у Пресненской и Тверской, сам, с гвардией и корпусами Нея и Даву, стал у Дорогомиловской и, готовясь торжественно вступить в древнюю столицу России, ожидая триумфальной встречи, обозрел окрестности.

Однако ожидаемая депутация от Москвы, с мольбой о пощаде и городскими ключами, не являлась. Мюрат уже неоднократно доносил из авангарда, что он никого не встречает в городе. Наконец прибыли к Наполеону и офицеры, посланные от него в город с поручением привести к нему «бояр». Они кое-как набрали с десяток гувернеров и промышленников, в числе которых был один книгопродавец. Наполеон спросил книгопродавца: «Кто вы?» «Француз, поселившийся в Москве». — «Следовательно, мой подданный. Где сенат?» — «Выехал». — «Губернатор?» — «Выехал». «Где народ?» — «Нет его». — «Кто же здесь?» — «Никого». — «Быть не может!» — «Клянусь вам честью, что правда». — «Молчи», сказал Наполеон, отвернулся, скомандовал войскам «вперед!» и во главе конницы въехал в Москву. Однако же он побоялся ехать далеко в город и остановился ночевать в Дорогомиловской слободе. Уже на следующий день, приняв разные меры предосторожности для личной безопасности, Наполеон вступил в Кремль.

Послушаем, как говорит о последствиях один из очевидцев:

«Наполеон полагал, что он все предусмотрел: и кровопролитную битву, и долговременное пребывание на одном месте, и холодную зиму, и даже непостоянство счастья… овладение Москвой и двести шестьдесят тысяч человек войска, казалось, ставили его вне зависимости от случайных обстоятельств… Но едва вошел он в Кремль, как Москва запылала, и море пожара разлилось по всем зданиям столицы. Этого Наполеон не мог ни предвидеть, ни предупредить.

Отдельные пожары вспыхнули еще при самом вступлении французов в город; их приписали неосторожности солдат… Но 4 числа, при сильном ветре, пожар сделался общим. Часть города была выстроена из дерева, и в нем находилось множество запасов хлебного вина, масла и других горючих материалов. Пожарные трубы были предварительно вывезены, и потушить огонь не было возможности.

Черные клубы густого дыма, несомые вихрем, разостлались над всем городом, распространяя повсюду запах серы и гари. Пламя бежит с здания на здание и вскоре представляет собой как бы разлив огненной реки.

На месте стольких дворцов и домов вскоре не видно ничего, кроме одних развалин…

Из окон Кремля смотрит Наполеон на эту картину разрушения… Когда Сципион глядел на пожар Карфагена, его волновало печальное предчувствие судеб Рима; Наполеона также объяло раздумье. Он вскрикивает: «Москвы нет более! Я лишился награды, обещанной войскам!.. Русские сами зажигают!.. Какая чрезвычайная решительность! Что за люди! Это скифы!..» Вся французская армия погружена в тревожное изумление…» (Manuscrit de 1812).

Теперь видит Наполеон, с каким народом имеет дело! Видит — и в глубине души раскаивается, что осмелился грозить пленом народу, всегда и везде верному своим царям и отечеству.

Между тем пожар разливается более и более; он достиг уже кремлевских стен; стекла дворца уже лопаются от жара; время Наполеону подумать о своей безопасности. Он решился переехать в Петровский дворец. Это было в два часа пополудни, 16 сентября.

Едва прибыв в Петровское, Наполеон погрузился в глубокую думу о бедственном событии, разрушившем все его планы. Сначала ему пришло в голову идти искать в Петербурге мира, которого не нашел в Москве, и он провел всю ночь, занимаясь начертанием на карте предполагаемого пути. Но прежде чем решиться на это движение, император французов хотел узнать о нем мнение своих приближенных и не мог не заметить, что новый план его всем им не нравился. Один только великодушный Евгений разделял мнение Наполеона и предлагал лично вести авангард; но другие начальственные лица, наученные опытом из последних происшествий, держались не советов мужества, а внушений осторожности. Те из этих лиц, которые еще при открытии кампании неохотно шли в поход столь дальний, не могли желать идти еще далее к северу, навстречу непогоде и морозам. В другое время Наполеон не послушал бы их; но теперь другое дело!

Он продолжает оставаться в окрестностях Москвы. В бытность уже на острове Святой Елены он сказал, что если б не позднее время года, то не послушался бы никого и пошел на Петербург.

При вступлении французов в Москву их комендант, Дюронель, по просьбе действительного статского советника Тутолмина, начальника Воспитательного дома, остававшегося в столице с малолетними воспитанниками, поставил в Воспитательный дом для охраны двенадцать жандармов с офицером. Тутолмин употреблял все усилия, чтобы спасти от огня вверенное ему заведение, и спас дом, кроме строения, занимаемого аптекой.

Наконец, в октябре, Наполеон решился послать своего генерал-адъютанта Лористона с мирными предложениями в главную квартиру фельдмаршала Кутузова. Но Кутузов отвечал, что ему строжайше запрещено вступать в какие бы то ни было переговоры. Между тем зима приближалась, следовало искать зимних квартир, и Наполеон не мог долее держаться в Москве. Выехав из Москвы 19 октября по калужской дороге, он дал знак к отступлению. Оно не было еще страшным; но французы выходили в беспорядке, уводя с собой раненых и награбленные ими вещи. «Длинной цепью, — говорит г. Фен, — тянулись коляски и телеги; забрали все экипажи, какие можно было найти в Москве и в окрестностях».

Последние колонны французской армии вышли из Москвы 11 октября, в два часа на рассвете. Через час французы взорвали часть кремлевской стены: бессильное и смешное мщение, которое не имело никаких важных и дельных последствий.

ГЛАВА XXXVIII [Отступление французов. Наполеон в Смоленске. Заговор Малле.]

Наполеон располагал остаться в Литве на зиму. «В начале ноября, писал он герцогу Бассано в Вильно, — я приведу войска в квадрат, лежащий между Смоленском, Могилевом, Минском и Витебском. Таким образом, я займу позицию, близкую и к Петербургу, и к Вильно; впрочем, в делах подобного рода события часто вовсе не похожи на то, что мы предполагаем себе сделать».

Последствия показали, что последнее замечание Наполеона совершенно справедливо.

Кутузов, узнав об отступлении французов, немедленно пошел на Малоярославец. Город был уже занят принцем Евгением. 12 октября завязалась жаркая битва. Семь раз переходил город из рук в руки; наконец Кутузов решился защищать Калужскую дорогу и оставил Малоярославец во владении французов.

В тот же вечер Наполеон прибыл на поле сражения. Узнав о решимости Кутузова и непременно желая идти по калужской дороге, он готовился к новому страшному бою; но генералы его думали иначе. Евгений и Даву расположились бивуаками на развалинах Малоярославца и на грудах мертвых тел. Благоразумие предписывало избегать сражения и идти скорее на зимние квартиры.

Из Гродно Наполеон выехал в Боровск, а 15 числа прибыл в Верею. У Колоцкого монастыря он нашел 2000 раненых, лежавших тут после Бородинской битвы из-за недостатка лазаретных карет. «Разместить их по нашим повозкам», — сказал он. Приказание было исполнено; даже в его собственных каретах повезли раненых.

19 числа прибыл он в Вязьму и нашел там письма из Парижа и рапорт из Вильно и от маршалов Виктора и Сен-Сира. Все планы его были разрушены. Он узнал, что Виктора уже нет в Смоленске, Сен-Сир вышел из Полоцка, а Шварценберг отрезан от французской армии Чичаговым. Счастье, долго покровительствовавшее Наполеону, начинает оставлять его и содействовать мудрым распоряжениям императора Александра.

Пробыв два дня в Вязьме, Наполеон отправился в Смоленск. Принц Евгений, Даву и Ней прикрывали отступление и отбивались от Милорадовича. Здесь уже начались бедствия французской армии и появились первые плоды мужества и твердости русских, полагавших всю свою надежду на Бога и царя.

«В каком ужасном положении находилась французская армия! говорил один очевидец отступления французов. — Вокруг императора не видно было ни улыбающихся лиц, ни льстецов; все бледны и расстроены. Только одни сильные души, не носящие личин, не переменились от горя и бессонницы. Горе Наполеона казалось грустью великого человека, вступившего в борьбу с судьбой».

Он входил в Смоленск, где надеялся дать отдых своей армии, но не находил там Виктора, который должен был прикрывать отступление армии, истомленной переходами, стужей. Мало этих бедствий: он получает из Парижа известие, которое показывает ему всю непрочность его счастья и его династии, хотя он воображал, что воздвиг их на незыблемом основании.

Преступник, содержавшийся в тюрьме, неизвестный воин, без подпоры, без друзей, без помощи, генерал Малле, решился ниспровергнуть власть Наполеона, употребив оружием своим ложную новость и ложные приказания.

7 октября, в ту минуту, когда Наполеон выходит из Кремля, Малле уходит тайно из тюрьмы, является к начальнику 10-й когорты национальной гвардии, полковнику Сулье, объявляет ему о смерти Наполеона, об учреждении нового правительства и приказывает передать себе команду над когортой. Тогда было два часа ночи. Больной полковник лежал в постели. Весть о смерти Наполеона поразила его до слез; он теряется, ни о чем не думает; передает команду. Малле при свете факела читает солдатам свои ложные бумаги и прокламации; тысяча двести человек верят ему и послушно за ним следуют.

Малле идет прямо к городской тюрьме, освобождает двух своих товарищей, Лагори и Гидаля, и поручает им арестовать двух главных начальников полиции, Савари и Пакье.

Префект полиции не сопротивляется заключенным; то же делает и министр полиции. Оба отправляются в тюрьму, туда, где за полчаса до этого сидели Лагори и Гидаль.

Генерал-губернатор Парижа Фрошо верит словам обманщика, плачет о смерти Наполеона и готовит залу для торжественного заседания.

Не так повезло Малле у парижского коменданта Гюлена. Комендант требовал актов и доказательств. Малле выстрелил в него из пистолета, но не убил его. Вскоре после этого один полицейский инспектор узнал заключенного Малле и приказал схватить его. Дерзкий обманщик хотел защищаться, вынул другой пистолет из кармана и пытался выстрелить. Все лица, следовавшие за ним, тотчас поняли обман и бросились обезоруживать своего начальника. Через несколько часов все заговорщики были задержаны и посажены в тюрьму.

Так кончилось это странное возмущение, только высшие власти были потревожены; жители спокойно спали всю ночь и только на другой день узнали об этой смешной попытке. Она не произвела никакого впечатления; но четырнадцать человек заплатили за нее жизнью.

Получив депешу об этом происшествии, он удивился не смелости заговорщиков, а легкости и доверчивости высших своих сановников, которые вовсе не противились генералу Малле и даже не противоречили ему. Самые плачевные и справедливые мысли опечалили Наполеона. «Так вот, — говорил он, — от чего зависит власть моя? Она очень шатка, когда один человек, заключенный в тюрьму, может ее потрясти! После двенадцатилетнего царствования, после рождения моего сына, после стольких присяг смерть моя может еще подать повод к переворотам… А Наполеон II? Неужели о нем никто не думал?»

Да, никто о нем не думал, потому что сам Наполеон не имел никаких наследственных прав на престол; потому что были законные владетели Франции, жившие в изгнании.

Обернувшись к храбрейшему из своих генералов, Наполеон сказал: «Рапп! Несчастье не приходит одно. Парижское происшествие есть дополнение здешних событий. Я не могу быть везде в одно и то же время: но я должен видеть столицу; там присутствие мое необходимо для поддержания общего мнения. Мне нужны люди и деньги; успехи и победа все поправят!»

ГЛАВА XXXIX [Бедственное положение французской армии. Березина. Возвращение Наполеона в Париж.]

Наполеон не мог долго оставаться в Смоленске. Почти все резервы, которыми думал он распорядиться для прикрытия своего отступления, изменили местопребывание неожиданными переходами. Продовольствие не доставлялось вовремя или расхищалось, потому что в армии царствовал беспорядок. Ежедневно приходили к нему известия о новых несчастьях, о новых поражениях. Все, казалось, вооружено против Наполеона. Французы терпели поражение везде, где встречали русских. Ней едва не погиб под Красным. Сам Наполеон думал, что любимый его маршал, которого он называл храбрецом, попал в плен. Узнав, что Ней успел избежать плена, Наполеон в восторге вскричал: «В моих тюильрийских кладовых лежит двести миллионов; я отдал бы их за маршала Нея!»

Но все эти несчастья французской армии ничто в сравнении с бедствием, постигшим ее при Березине. Картина этой переправы мастерскими красками начертана в сочинении генерала Данилевского; она всем известна, все уже ее прочли, и потому мы заставим самого Наполеона рассказывать об ужасах и несчастьях, которые истребили последние остатки его армии. Заимствуем эти подробности из 29 бюллетеня.

«До 24 октября армия отступала в порядке. Холод начался с 25-го; с этой минуты мы ежедневно теряли по несколько сот лошадей.

Хотя трудно было выступать в такой холод, император 13 числа вышел из Смоленска, надеясь достигнуть Березины прежде русских. Холод доходил до 16 градусов. Дороги покрылись гололедицей; лошади околевали тысячами; вся кавалерия шла пешком; нечем было везти пушек и обоза; необходимость принудила уничтожить большую часть снарядов и припасов.

Французская армия с 14 числа была без кавалерии, без артиллерии, без обоза. Без кавалерии нельзя было разведать о движении русских, а без артиллерии — вступить в бой. Такое положение было весьма затруднительно; слабые люди потеряли присутствие духа, веселость и мужество.

Русские, видя на дорогах трупы людей и лошадей, решились воспользоваться нашим бедственным положением. Они окружили наши колонны казаками, которые отбивали все — людей и экипажи, все, что отставало от армии. Эта иррегулярная кавалерия оказалась весьма страшной по обстоятельствам.

Герцог Эльхингенский, начальствовавший арьергардом из трех тысяч человек, взорвал укрепления Смоленска на воздух. Его окружили; он находился в самом отчаянном положении; но мужество спасло его. 7 числа вся наша армия пришла в Оршу.

Волынская армия шла на Минск, через Борисов. Генерал Домбровский защищал борисовский мост; но 11 числа вынужден был уступить напору русских. Они перешли через Березину, имея в авангарде дивизию Ламберта. Второй корпус, под командой герцога Реджио, получил приказание идти на Борисов, дабы обеспечить французским войскам переход через Березину. 12 числа герцог Реджио встретил дивизию Ламберта в четырех милях от Борисова, поразил ее и отбросил русских на правую сторону Березины. Но русские сожгли мост и обеспечили таким образом свое отступление.

Русские заняли все переправы на Березине. Эта река имеет сорок туазов в ширину; но берега ее покрыты болотами, потому весьма затруднительно переходить ее.

Русский генерал расставил войска свои в разных дефилеях, по которым он предполагал, что пойдет французская армия.

14 числа на рассвете император, обманув русских разными фальшивыми движениями, произведенными накануне, прибыл в Студянку и велел навести два моста на Березине. Герцог Реджио дрался между тем с русскими войсками, на виду которых происходила переправа. 14 и 15 числа армия переправлялась через реку безостановочно.

16 числа на рассвете герцог Реджио известил императора, что он атакован русскими соединившимися войсками; через полчаса другие русские отряды напали на герцога Беллунского. Дело было жаркое; вся французская армия принимала в нем участие и показала чудеса храбрости. Герцог Реджио ранен, но не опасно, пулей в бок.

На другой день, 17 числа, они оставались на том же поле битвы. Мы могли выбирать одну из двух дорог: в Минск и в Вильно. Минская дорога идет между лесами и болотами, и армия не могла бы найти на ней продовольствия.

Виленская дорога, напротив, идет по прекрасным местам. Армия, лишенная кавалерии и всех запасов, жестоко истомленная пятидесятидневным трудным переходом, влача за собой больных и раненых после стольких битв, непременно должна была спешить к своим магазинам. 21 числа армия добралась до Молодежна, где получены первые подводы провианта из Вильно.

Из всего этого следует, что армия нуждается в восстановлении дисциплины, кавалерии и артиллерии… прежде всего ей нужен покой.

Лошадей в кавалерии так мало, что признано необходимым соединить всех офицеров, имеющих лошадей, в четыре эскадрона, по сто пятьдесят человек в каждом; генералы занимают должность офицеров, а полковники унтер-офицеров. Этот священный эскадрон, под командой генерала Груши и начальством короля неаполитанского, следил непрерывно за императором.

Его величество никогда не чувствовал себя в таком превосходном здоровье».

Весьма многие упрекали Наполеона за последнюю фразу, находя ее оскорбительной для семейств, которых этот бюллетень погружал в отчаяние и одевал в траур.

Не должен ли он был утешить Францию хотя тем известием, что она может еще надеяться на него самого, и можно ли было скрыть от Европы бедственное положение французской армии, ее бегство из России? Разбитый, преследуемый, без средств, в стране, где все вставало на защиту родины, Наполеон все еще был великим полководцем. «В самом опасном положении, — говорил Бутурлин, этот великий полководец не изменил своей славе. Не уступая очевидной опасности, он взирал на нее очами гения и нашел средства там, где генерал, менее искусный и менее решительный, не подозревал бы даже их возможности».

Холод стал нестерпимым. «Руки наши примерзали к рукояткам; слезы леденели на щеках», — говорит один очевидец. «Все мы, — пишет известный доктор Ларре, — находились в таком истощении и бесчувствии, что едва могли узнавать друг друга… глаза и сила так ослабели, что трудно было глядеть и сохранять равновесие».

Должен ли был Наполеон оставаться среди развалин своей армии? Разумеется, нет. Через два дня после этого последнего бюллетеня он созвал всех маршалов и сказал им: «Я вас оставляю и еду за тремястами тысяч воинов. Нужна вторая кампания, когда в первую война не кончена».

В тот же день, 23 ноября, отправился он в Париж, оставив неаполитанскому королю главное начальство над армией. Он ехал в санях под именем герцога Виценского, который его сопровождал. Проезжая через Вильно, он совещался с герцогом Бассано в продолжение нескольких часов; в Варшаве осмотрел укрепления Праги. 2 декабря ночью прибыл он в Дрезден и имел конференцию, очень долго продолжавшуюся, с королем саксонским, которого почитал верным своим союзником, и в тот же день выехал из Дрездена в свою столицу. 6 декабря он был уже в Париже.

ГЛАВА XL [Наполеон принимает поздравление в Париже. Набор трехсот тысяч войска. Мюрат оставляет армию. Открытие Законодательного корпуса.]

Москва уничтожила все надежды Наполеона. Занимая Москву и впустив в нее своих орлов, он воображал, что непременно найдет там прочный и выгодный мир, конец своих военных походов, утверждение своей силы и могущества. Желая оправдать необдуманное предприятие и вторжение в русские пределы, Наполеон старался впоследствии разными причинами объяснить цель столь дальнего и неудачного для него похода; но всяк сам вполне оценит всю неосновательность и шаткость этих причин. «Для общего дела Европы, — говорил он, эта война должна была служить окончанием случайностей и началом общего благоденствия. Открылся бы новый горизонт, начались бы новые работы для общей пользы. Будучи обеспечен на всех пунктах, я созвал бы свой конгресс и сам составил бы священный союз: эти идеи принадлежат мне. В собрании всех владетельных особ Европы мы занялись бы устройством дел по-домашнему, по-семейному. Я призван был примирить новый порядок вещей со старым и пожертвовал бы для этого даже своей народностью».

Ясно, что Наполеон говорил все это для оправдания своего необдуманного и несправедливого предприятия. Само Провидение положило предел успехам Наполеона и не допустило его заменить прежний порядок вещей новым, то есть порядок беспорядками, смутами и последствиями революции.

«Люди, писавшие историю или размышлявшие о ней, — говорит де Местр, — удивляются тайной силе, которая управляет человеческими предначертаниями».

Притом же и сама мысль, высказанная Наполеоном, совершенно неверна и несправедлива. Он говорит, что хотел примирить старый порядок вещей с новым; но это было невозможно и неудобоисполнимо. Под личиной согласия, предписанного обстоятельствами, прежний и новый порядок непременно сохранили бы свою коренную разницу и непобедимую антипатию; их примирение могло быть только наружное и временное. Стараясь слить, примирить их, Наполеон предпринимал дело вредное, невозможное, которое могло только повредить его народности в глазах всех здравомыслящих людей, в чем и сам он откровенно сознается.

Действуя таким образом на пользу двух дел, совершенно различных, Наполеон не мог не потерять доверия монархов, сражавшихся за порядок, и не лишиться фанатической преданности пылких умов, мечтавших видеть в нем героя и защитника революции и всех ее последствий. Поведение его принесло ему самые горькие плоды.

Оно предало Порту английскому влиянию и привело Бернадота на конференцию в Або; вселило в одних надежду и мужество, а в других поселило холодность и недоверчивость. Оно вдохновило императора Александра сражаться до последней капли крови за спасение Европы, между тем как полководцы Наполеона ежедневно менее доверяли своему вождю, что доказывается поступками Шварценберга и действиями Жюно при Валутике. Лучшая, невиданная дотоле армия погибла в снегах; восторг и удивление заменились отчаянием и жалобами. Подвиги и благодеяния великого воина забыты мгновенно, и неблагодарность поселилась даже во дворцах его родственников. Оба мира, примирителем которых он желал быть, на него вооружились.

Наполеон проехал в Париж через Польшу, Пруссию, Баварию; везде по следам его восставали народы за свою независимость. Теперь они увидели возможность избавиться от ига и, приняв Россию за образец, восстали против притеснителя Европы. Сначала ропот покоренных раздавался тихо; обстоятельства мешали ему говорить громко; но мало-помалу он распространился по всей Германии, во всех классах народа.

Возвратившись в Париж, Наполеон хотел переменить образ мыслей и показать себя приверженцем и защитником старого порядка вещей. Принимая депутации сената и Государственного совета, он напоминает сенаторам о прежних преданиях, желая показать, какое правление хотел дать Франции, и, напоминая, что забыли его сына во время возмущения генерала Малле, говорит им: «Отцы наши имели привычку говорить: Король скончался, да здравствует король! Эти немногие слова вмещают в себя все главнейшие выгоды монархии». С государственными советниками он еще яснее развивает мысль свою; прямо нападает на либерализм, называя его идеологией; обвиняет метафизику, разрушившую прежние учреждения Франции, и говорит, что она причина всех бедствий страны; осуждает и казнит учение и революционные действия восемнадцатого века. «Все бедствия, говорит он, — испытанные нашей прекрасной Францией, следует приписать идеологии, туманной метафизике, которая, хитро изыскивая первоначальные причины, старается на этом построить законодательство народов, не приспособляя законов к знанию сердца человеческого и урокам истории. Такое заблуждение привело за собой власть людей кровожадных. В самом деле, кто выдавал возмущение за долг? Кто льстил черни, призывая ее к власти, для нее недоступной?»

Такая поздняя перемена в образе мыслей не восстановит Наполеона в мнении друзей порядка, но ослабит только народность его во Франции. Скоро, скоро придет час его падения; войска его занимают еще всю Германию, но недолго им там оставаться!

Наполеон показал крайнее недовольство слабыми действиями сановников во время возмущения Малле. Гнев его обрушился на префекта Парижа Фрошо, который был отставлен. Окончив это дело, император принялся за военные распоряжения. Обыкновенная конскрипция показалась ему недостаточной; он потребовал трехсот тысяч войска, и сенат немедленно издал декрет, вполне удовлетворявший его желанию.

Между тем остатки французской армии, бежавшие из России, собрались на германской границе. Платов и казаки истребили все, что могли; спаслось весьма мало, и спасенные находились в таком жалком, отчаянном положении, что лучше было бы вовсе им не спасаться. Самые надежные союзники французской армии, состоявшей из стольких разнородных частей, начинают отпадать. Первый пример подан прусским генералом Йорком. Он заключил и подписал капитуляцию с генералом Дибичем 30 декабря 1812 года; через двадцать дней (18 января 1813 года) Мюрат, возведенный Наполеоном в высшие достоинства, бросает армию, передает начальство принцу Евгению и быстро уезжает в Неаполь. Узнав о таком поспешном отъезде, очень похожем на бегство, Наполеон писал сестре своей Каролине:

«Муж твой — храбрый воин на поле битвы и ослаб, как женщина, когда не видит врага: в нем вовсе нет нравственного мужества». «Думаю, — писал он самому Мюрату, — что вы не из тех, которые воображают, что лев погиб; если вы так думаете, то ошибаетесь; вы наделали мне много зла со времени отъезда моего из Вильно».

Упрек основательный и заслуженный!

Заседания Законодательного корпуса открылись 14 февраля под самыми печальными предзнаменованиями. В речи своей Наполеон опять проклинает либеральные теории и обвиняет английский кабинет в том, что он сеет в народах дух возмущения против законных монархов; впрочем, скрывает свои неудачи и гордо говорит: «Династия французская царствует и будет царствовать в Испании».

Кроме войска, нужны еще деньги для успешной войны. Наполеон не скрывает своих намерений и нужд от Законодательного корпуса. «Желаю мира, — говорит он; — он нужен Европе. Четыре раза после разрывов, последовавших за амьенским трактатом, я предлагал его торжественно: но соглашусь только на мир не бесчестный и согласный с требованиями и величием моей империи».

ГЛАВА XLI [Кампания 1813 года]

В кампании 1813 года Наполеон является великим полководцем более, нежели во все прежние минуты своей блистательной жизни, принадлежащей столько же эпопее, сколько и истории. Зрелище величественное и печальное! Все, что может быть дано в удел человеку: силу, терпение, великодушие, гений — все находим в Наполеоне, когда он вступает в последнюю борьбу с роком.

Император объявил Франции о своих несчастьях, о своей воле, о своих надеждах. За несколько месяцев образована новая армия и готова выступить в поход, а остатки великой армии ждут своего вождя на Эльбе.

Оставляя Париж, Наполеон подумал, что нужно обезопасить свою власть от ударов возмущения, пример которого был уже подан генералом Малле, и вручил высшее управление Марии-Луизе, учредив при ней совет регентства. В то же время он предупредил новый разрыв с римским двором, склонил Папу к конкордату, который немедленно был обнародован.

Но среди обширных приготовлений, совершаемых под его деятельным и неотразимым влиянием, Наполеон предвидел, что на берегах Эльбы он будет иметь дело не с одной русской армией; что, вероятно, союзники его, австрийцы и пруссаки, станут, наконец, действовать против него явно. Поэтому последний набор в триста пятьдесят тысяч человек кажется ему недостаточным, и он повелевает произвести другой набор в сто восемьдесят тысяч. Французы, лишенные энтузиазма, который воодушевлял их во время Маренго и Аустерлица, приносят, однако же, с патриотическим усердием новую жертву, которой от них требуют обстоятельства. Только самые богатые классы народа, обязанные наиболее заботиться о защите родной страны, стараются посредством денег избавиться от конскрипций. Каждое семейство, зная опасности солдатского звания, истощает последние свои средства, чтобы спастись от военной службы. Наполеон знает, что удаление от военного звания возрастает по мере того, как опасности и нужды его империи увеличиваются. Оно стало заразой, которую нельзя прекратить, но можно только уменьшить силу его последствий. С этой целью Наполеон решил, что самые богатые семейства доставят десять тысяч человек для почетной гвардии, и что никакими суммами нельзя будет откупиться от этой службы. Мера эта утверждена приговором сената 3 апреля 1813 года.

Между тем гром пушек на Березине возбудил в главе семейства Бурбонов новые надежды. Людовик XVIII знал, что военная восторженность французов не совсем еще исчезла, но любовь мирных граждан к Наполеону охладела. Он мог уже надеяться, что с помощью союзных монархов вступит на прародительский престол, на который он имел несомненные законные права. Вдохновленный этой мыслью, претендент напечатал в Англии и распространил в Европе прокламацию, в которой объяснял, что Наполеон есть единственная причина беспрерывных, нескончаемых войн, и сверх того обещал «уничтожить конскрипцию». Наполеон не обратил никакого внимания на эту прокламацию; он даже не вздумал воспользоваться этим случаем для удаления старых роялистов, которыми он заполнил все ветви государственного управления, доверив некоторым из них даже главнейшие и важнейшие должности в империи. Происшествия, обнаружившиеся в Германии, заняли все его внимание.

Буря шумела в ганзеатических городах; вся Германия, возбуждаемая тайными обществами, готовилась к восстанию: народный ропот повлек за собой уничтожение политических учреждений в 32-й военной дивизии (в Гамбурге). Юноши, воспитывавшиеся в университетах, были главными зачинщиками этого движения; они распространяли ненависть к французам и к владычеству иностранцев. Германские правительства оказывали им покровительство, видя в этом благородном стремлении средства к ниспровержению завоевателя, наложившего тягостные цени на Германию.

Страшное положение! Давно ли Наполеон имел в Германии такую же власть, как и во Франции? Вел за собою германцев, как своих подданных, и заставлял их проливать кровь за выгоды и политику Франции? А теперь германская народность вдруг восстает против французского деспотизма. Особенно в Пруссии сильнее обнаруживается эта внезапная, неожиданная перемена.

Пруссия является открытой его неприятельницей, хотя сначала, по обстоятельствам, была вынуждена казаться доброжелательницей Наполеона. Император французов решается вступить в открытую борьбу с прусским королем и объявляет, что идет на Эльбу.

Тотчас же является новый противник Наполеона между северными монархами. Бернадот изъявляет желание вести войска свои с русскими знаменами для общего дела. В августе 1812 года, при свидании в Або, он сказал императору Александру, который твердо решился не склоняться на мирные предложения: «Ваша решимость освободит Европу!» После бегства французов из Москвы Бернадот видит минуту, когда время уже приступить к великому делу, начатому императором Александром, и решается действовать сообразно выгодам своего нового отечества. Наполеон, разумеется, порицал его поведение и говорил: «Если б он имел ум и твердость духа, равные его званию, если б был истинный швед, как старался уверить, то мог бы восстановить блеск и силу своего нового отечества, взять обратно Финляндию и овладеть Петербургом даже прежде, чем я вступил в Москву. Но он покоряется личной ненависти, мелочным расчетам, самолюбию». События показали, что Бернадот не ошибся и умел возвеличить и усилить Швецию.

Чтобы объяснить свои действия Европе и оправдать их перед потомством, Бернадот объяснил, до какой степени континентальная система вредит торговым выгодам шведов. Он написал Наполеону письмо, в котором обвинял своего прежнего вождя в том, что он ведет беспрерывные войны и пролил уже кровь миллиона людей за систему, которая вредит правам и разрушает торговлю всех наций. «Бедствия Европы, — писал он, — требуют мира, и ваше величество не должны отталкивать его».

Наполеон отвечал Бернадоту тем, что оставил Сен-Клу в середине апреля и отправился на кровавое свидание, назначенное в Германии.

Французская армия, вынужденная оставлять гарнизоны в каждой крепости, от Данцига до Магдебурга, была расположена на берегах Заалы, под начальством вице-короля. Дрезден и Лейпциг находились во власти союзников. Король саксонский оставил свои владения и старался спастись в местах, защищенных французскими пушками. На всех пунктах союзники подвигались вперед и пользовались отсутствием Наполеона.

Наполеон прибыл в Эрфурт 25 (13) апреля, когда маршал Ней овладел Вейсенфельсом после сражения, в котором пехота (по словам маршала) показала изумительное хладнокровие и невиданный энтузиазм. Кампания начинается счастливо для французов. Результатом этого первого дела было соединение армии, приведенной из Франции Наполеоном, с остатками, выведенными вице-королем из Польши.

Наполеон назначил главную квартиру в Вейсенфельсе. 1 мая (19 апреля) маршал Ней вступил в сражение с союзными войсками на равнине, лежащей между Вейсенфельсом и Эльбою. Гвардейская кавалерия под командованием герцога Истрийского, маршала Бесьера, не участвовала в деле, а понесла значительнейшую утрату. «По необъяснимой случайности, каких много в военной истории, — писал Наполеон супруге своей, первое ядро поразило герцога Истрийского в грудь. Он приблизился на пятьсот шагов к стрелкам, желая обозреть место сражения».

Маршал Бесьер, которого можно назвать храбрым и справедливым, отличался столько же военным взглядом, опытностью в кавалерийском деле, сколько и качествами души и преданностью Наполеону. Смерть его на поле чести достойна зависти; она была так мгновенна, что, верно, он не чувствовал даже боли. Наполеон не имел другой потери, которая так сильно могла бы поразить его. Он сам написал герцогине Истрийской письмо, которое начиналось следующими словами:

«Муж ваш пал на поле чести. Потеря ваша и детей ваших велика; но моя еще больше. Герцог Истрийский умер славной смертью, без страданий. Он оставляет после себя безукоризненную славу; лучшего наследства он не мог завещать детям своим».

В ночь с 1 на 2 мая (20 апреля) Наполеон перенес главную квартиру в Люцен, занятый вследствие сражения, происходившего накануне. Молодая и старая гвардии окружали императора и составляли правое крыло армии. Ней, находившийся в центре, занимал Кайю; вице-король командовал левым крылом. 2 мая (20 апреля) утром армия союзников двинулась вперед пред глазами императора Александра и короля прусского, которые личным присутствием воодушевляли своих воинов, и устремилась на центр французской армии. Ней оставил занятые им деревни; несколько раз переходили они из рук в руки и, несмотря на мужество союзников, остались, наконец, во власти французов.

Победа склонялась на сторону русских, когда сам Наполеон приехал помогать Нею и спас его решительным, мастерским движением. Он приказал принцу Евгению и маршалу Макдональду атаковать оба крыла союзников, а маршалу Мортье взять Кайю с помощью молодой гвардии. В то же время поставил он перед старой гвардией батарею из 80 орудий и приказал ей подкреплять центр; распоряжения его остановили натиск союзников. Ночь прекратила битву; на другой день союзники начали отступать, и это подало Наполеону повод приписывать себе полную победу.

«Двадцать лет, — говорил он, — командую я французскими армиями, но никогда еще не видывал в них такого мужества, такой преданности». Он мечтает уже снова о победах, о всемирном владычестве. «Если б все монархи, — пишет он, — и все министры, управляющие кабинетами, могли быть на поле битвы, то они убедились бы, что звезда Франции не может пасть». Чтобы еще более возбудить надежду в своих войсках, он издает третьего мая следующую прокламацию:

«Воины!

Я доволен вами! Вы оправдали мои надежды! Вы все заменили усердием и неустрашимостью; вы в знаменитый день 2 мая разбили и принудили отступить соединенную армию русских и пруссаков. Вы придали новый блеск моим орлам; показали, на что способна французская кровь.

Люценская битва будет поставлена выше битв Аустерлицкой, Иенской, Фридландской и Московской!»

Наполеон очень хорошо знал, что Люценское сражение, не имевшее решительного окончания, никак не могло идти в сравнение со знаменитыми этими битвами; но он с намерением возвышал его, чтобы оживить дух солдат и удержать за собою своих германских союзников, которые содействовали ему только до его первой военной неудачи.

ГЛАВА XLII [Продолжение кампании 1813 года]

После Люценской битвы союзная армия отступила и перешла за Эльбу. 11 мая (29 апреля) Наполеон завладел Дрезденом и на другое утро встречал саксонского короля, который торжественно въехал в свою столицу. Наполеон верхом сопровождал короля до его дворца при громе пушек.

Видя, однако ж, силы и предприимчивость союзных монархов, Наполеон поспешил предложить мир и для того желал, чтобы в Праге созвать конгресс. Но предложения его были отвергнуты. Император Александр, отказавшийся от мира на развалинах Москвы, не хотел положить оружия, доколе Европа не будет совершенно спасена и политическое равновесие восстановлено. Наполеон начинал догадываться, что скоро и император австрийский откажется от союза с ним и приступит к союзным монархам. Однако же он сумел скрыть свое беспокойство и опасения и послал принца Евгения в Италию для составления охранительной армии на случай отречения Австрии от союза с Францией. Разлучаясь с вице-королем, он не забыл показать ему истинную признательность за услуги его в последнюю кампанию: наименовал герцогством владение Болонь с поместьем Галлиера и подарил новое герцогство принцессе Болонь, старшей дочери Евгения.

Наполеон находился еще в Дрездене, когда узнал о капитуляции Шпандау. Это событие, подававшее пагубный пример прочим гарнизонам, сильно разгневало его, и он немедленно приказал арестовать и судить судом маршалов, генерала, командовавшего в этой крепости, равно как и членов охранительного совета, которые не протестовали против намерений генерала. «Если гарнизон Шпандау, — писал он императрице, — сдал без осады крепость, окруженную болотами, и согласился на капитуляцию, которая подлежит следствию и суду, то гарнизон в Виттенберге вел себя иначе. Генерал Лапоинн вел себя превосходно и поддержал честь нашего оружия, защищая этот важный пункт, который плохо укреплен полуразрушенными стенами и мог быть защищен только неустрашимостью гарнизона».

Наполеон, убедившись в бесполезности мирных предложений, выехал 18 (6) мая из Дрездена в Лузацию для продолжения военных действий. Начались сражения: 19 (7) Лористон дрался с Йорком; 20 (8) сам Наполеон вступил в битву с союзными войсками при Бауцене; 22 генерал Ренье имел дело с русским арьергардом на высотах Рейхенбаха. 22 числа Наполеон понес новую утрату, которая поразила его еще более, чем смерть Бесьера и Ланна. В семь часов вечера обер-гофмаршал Дюрок стоял на возвышении, очень далеко от места действий военных, и разговаривал с маршалом Мортье и генералом Кирженером. Ядро пролетело мимо герцога Тревизского, ранило Дюрока в живот и убило генерала Кирженера.

Узнав об этом несчастном происшествии, Наполеон тотчас бросился к Дюроку и застал его еще в полной памяти. Дюрок сохранил все присутствие духа и хладнокровие. Дюрок пожал руку Наполеона и поднес к устам своим. «Вся жизнь моя, — сказал он, — была посвящена вам; жалею о ней единственно потому, что она могла бы еще быть вам полезна!» — «Дюрок! — отвечал Наполеон. — Есть другая жизнь; там жди меня; там мы опять увидимся…» — «Да, государь, через тридцать лет, когда вы победите всех ваших врагов и выполните все надежды нашего отечества… Я жил честно; ни в чем не могу упрекнуть себя. Оставляю дочь; ваше величество будете ей отцом».

Глубоко тронутый Наполеон взял Дюрока за правую руку и склонил голову на левую его руку; с четверть часа просидел он в таком положении и не мог говорить. Дюрок заговорил первый, с намерением избавить своего друга и повелителя от внутренних страданий. «Ваше величество, — сказал он, — подите отсюда; вид мой раздирает вам душу». Наполеон покорился этой дружеской заботливости и, выходя, мог только сказать: «Прощай же, друг мой!» Он вынужден был опираться на маршала Сульта и на Коленкура и, возвратившись в свою палатку, не принимал к себе никого в продолжение всей ночи.

25 (13) числа Наполеон вступил в Бунцлау, где за некоторое время до этого скончался незабвенный Кутузов. 26 числа генерал Мезон потерпел поражение при Ганау; но это не помешало французской армии идти вперед. 29 (14) мая генерал-адъютант императора Александра, граф Шувалов, и прусский генерал Клейст занялись переговорами о перемирии с герцогом Виченским, а 4 июня (23 мая) оно было уже подписано и утверждено союзными монархами до 15 июля.

Между тем Австрия объявила, что она принимает участие в деле союзных монархов и готова сразиться с Наполеоном за свободу Европы.

Тут император французов увидал, что родственные связи не спасут его, и что ему одному следует бороться с соединенными силами всей Европы. Дальновидные политики не сомневались уже с этой минуты, что звезда Наполеона померкнет, а Европа будет спокойна и свободна от влияния и владычества повелителя французов.

Одно судебное происшествие наделало в это время много шума во Франции. Сборщики городских доходов в Антверпене, пойманные на краже городских денег и явно виновные, избавились от казни, подкупив присяжных. Узнав, что они оправданы, Наполеон изъявил негодование и тотчас повелел министру юстиции провести строжайшее следствие о причинах, обеспечивших безнаказанность и торжество преступлению.

Враги Наполеона и в этом его справедливом негодовании отыскали повод к обвинениям. Как можно, говорили, пересматривать решение, вошедшее в законную силу? Как оказывать такое насилие над судебною властью, которая должна быть независима от исполнительной? Даже известный своим бескорыстием Войс-Даржансон, префект Антверпена, был в числе этих людей и отказался от своего места, когда ему приказали описать имение виновных.

ГЛАВА XLIII [Продолжение кампании 1813 года]

По истечении заключенного перемирия союзные армии двинулись к Дрездену. Генерал Моро посвятил шпагу свою службе императора Александра. Думали, что и Мюрат не явится более во французской армии и откажется от службы своему благодетелю, другу и брату… Но 14 (2) августа Мюрат прибыл в дрезденский лагерь, решившись пролить кровь свою за Францию.

Наполеон находился в Силезии и имел несколько дел с союзными отрядами, там находившимися. Но успехи его в Силезии не помешали главной союзной армии подойти к Дрездену. Наполеон, узнав об этом движении, передает начальство над войсками в Силезии маршалу Макдональду и спешит с Неем на помощь Дрездену.

Столица Саксонии окружена многочисленными союзными войсками и не может надеяться на слабый отряд маршала Сен-Сира. Все ожидают, что Дрезден непременно падет во власть союзников; но 26 (14) августа в десять часов утра в Дрезден является Наполеон; за ним следуют его войска.

Немедленно осматривает он позиции союзных войск и распоряжается о защите Дрездена.

Император Александр, узнав, что Наполеон в Дрездене полагает, что нельзя взять города, если Наполеон привел с собою войска, и приказывает не начинать атаки; но повеление его не доходит до передовых отрядов, которые в назначенный час идут на Дрезден. Сначала успех покровительствовал союзникам; но Наполеон изменил ход дела одним мастерским распоряжением. Он послал Мюрата против правого фланга союзников, а герцога Тревизского против левого; Ней повел четыре дивизии молодой гвардии и отразил жаркое нападение.

Князь Шварценберг узнал, что Наполеон в Дрездене и видя, что благоприятная минута для взятия столицы Саксонии упущена, был вынужденным отступить.

Наполеон не одними только мастерскими распоряжениями показал присутствие свое в этой битве; он находился везде, все сам осматривал под градом пуль; возле него убит доктор, и многие из его адъютантов ранены.

В девять часов вечера замолкли пушки. В одиннадцать часов Наполеон разъезжал по бивуакам и осматривал позицию союзников, составляя план битвы для следующего дня. В полночь возвратился он во дворец, позвал к себе Бертье и диктовал ему приказы маршалам и приказания начальникам отрядов, чтобы каждый из них на рассвете был готов помогать знаменитому полководцу.

Ночью австрийцы напали на Плауенские ворота, надеясь нечаянной атакой расстроить планы и расчеты Наполеона, но были отражены генералом Дюмутье.

Это неожиданное нападение показывало, что союзники не совсем отказались от действий против Дрездена. Надлежало ожидать битвы, и ночные распоряжения Наполеона не показались никому лишними. В шесть часов утра, под дождем, выехал он, несмотря на грязь, осматривать местоположение. На высотах усмотрел он позицию, назначенную для корпуса Кленау и которую австрийский генерал еще не успел занять. Кленау был в двадцати верстах от Дрездена. Наполеон приказал Мюрату и Виктору немедленно занять ее. Король неаполитанский и герцог Беллунский исполнили его приказание с быстротою молнии и заняли выгодную позицию.

В одиннадцать часов Мюрат находился уже за Плауенскими воротами. В мантии, вышитой золотом, вел он карабинеров и кирасиров на австрийскую пехоту и разбил ее. Успех его повлек за собою важное расстройство на левом крыле союзников.

Правое крыло союзников тоже много потерпело от натисков молодой гвардии, которую воодушевлял Наполеон личным своим присутствием.

Князь Шварценберг предложил союзным монархам отступить, опасаясь, что Вандам, не принимавший еще участия в битве, зайдет в тыл правого фланга и нанесет со свежими своими войсками значительный вред графу Остерману. Император Александр согласился на отступление только тогда, когда князь Шварценберг объявил, что у австрийских войск оказывается недостаток в снарядах, продовольствии и даже в обуви. Решено отступить в Богемию.

В этот день смертельно ранен ядром генерал Моро, незадолго прибывший в союзную армию. Он находился в нескольких шагах от императора Александра и, падая с лошади, сказал: «Погибаю, но приятно умереть на глазах столь великого монарха». Моро положили на казачьи пики, покрыли плащом и отнесли в близлежащую деревню, где он и умер.

К Наполеону, казалось, вернулось опять прежнее его счастье. Успешное отражение союзников от Дрездена придало ему новые силы, а воинам его новое мужество. «В союзных войсках, — говорит генерал Михайловский-Данилевский, — распространилось какое-то уныние от того, что видимое для всех разногласие между главными начальниками не предвещало успеха». Но торжество одних и уныние других будут непродолжительны. Наполеон дошел до того, что самые отважные, самые блистательные военные подвиги не спасут его от близкого падения. Гений его остается верным ему; Наполеон падет со славой, и в самом падении еще более вырастет в глазах потомства. До последней минуты своего императорского существования он будет возобновлять те изумительные чудеса, которыми он удивлял мир, когда трудился для своего возвышения или когда стоял на высшей точке своего могущества.

Наполеон слабо преследовал армию союзников, отступавшую в Богемию. Вандам хотел остановить ее, загородил ей дорогу, но был взят в плен со всем своим отрядом. Это поражение нанесло жестокий удар французскому вождю, потому что значительно уменьшило результаты дрезденской битвы.

В то же самое время неудачи постигли французскую армию, находившуюся в Силезии. От сильных дождей разлились реки; вода залила дороги, снесла мосты; сообщения между отрядами были прерваны. В таком отчаянном положении Макдональд был вынужден отступать, потеряв при Левенберге почти целую дивизию.

Наполеон поехал в Силезию и встретил Макдональда при Гохкирхене 4 сентября. Немедленно дал он приказания Макдональду, избавил его от погибели и возвратился в Дрезден 6 сентября (25 августа). Тут узнал он, что начальник штаба третьего корпуса, генерал Жомини, перешел в союзное войско.

И маршал Удино тоже потерпел поражение на пути в Берлин при Гросс-Берене. Его заменили Неем; но и Ней был разбит 6 сентября (25 августа) Бернадотом.

Таким образом, французы везде терпели поражение, где не было с ними Наполеона. Сам он это заметил и, живя в Дрездене, в центре военных действий, ежеминутно готов был лететь на угрожаемые пункты и управлять движениями многочисленных своих корпусов. Так провел он сентябрь и половину октября, беспрерывно отражая то Шварценберга, то Сакена, то Бернадота, то Блюхера. Но эти малые битвы много вредили его армии, расстроенной бедствиями кампании 1812 года, и не уничтожили средств союзных войск. Союзники непрерывно получали подкрепления. Из армии Наполеона многие бежали или передавались союзникам. Король баварский последовал примеру прочих германских владетелей. Отряды партизан образовались в Саксонии и Вестфалии и беспокоили французскую армию. При общем восстании немцев против французского владычества Иероним, король вестфальский, узнав о приближении русских, вынужден был бежать из своей столицы.

Узнав об отпадении Баварии и движении умов в центральной Германии, Наполеон увидал, что невозможно удержаться на Эльбе и непременно нужно приблизиться к французским границам. Нельзя было ретироваться без сильного подкрепления, и он решился просить у сената двести восемьдесят тысяч новых воинов. 7 октября императрица Мария-Луиза произнесла в сенате речь, присланную Наполеоном из главной квартиры, о новом наборе.

Сенат, видя необходимость этой меры, беспрекословно утвердил ее.

Наполеон хотел перейти через Эльбу и действовать на правом берегу, из Магдебурга; но отпадение короля баварского принудило его отступить к Лейпцигу.

Порицатели Наполеона, которых много находилось в его главной квартире, замолчали, потому что им очень хотелось на Рейн и вовсе не хотелось воевать между Эльбой и Одером.

Наполеон прибыл 15 (3) октября в Лейпциг, где уже находились корпуса Виктора, Ожеро и Лористона. Союзники следовали по его пятам и 16 числа удачным движением окружили французскую армию: Шварценберг с юга, а Беннигсен, Коллоредо, Блюхер и Бернадот с востока и севера.

ГЛАВА XLIV [Лейпцигская битва. Отпадение Саксонии. Бедственное окончание кампании. Возвращение Наполеона в Париж.]

Пятьсот тысяч воинов сошлись под стенами и в окрестностях Лейпцига; битва должна была последовать в самое скорое время.

15 (3) октября Наполеон уже начал объезжать окрестности и осматривать местность и корпуса своей армии, расположенные в близлежащих местах. Всю ночь потратил он на приготовления к битве, которая казалась неизбежной на следующий день.

16 (4) числа утром бой загорелся на всех пунктах, и тысячи пушек гремели около Лейпцига. Сначала успех склонялся на сторону союзников; но скоро они были остановлены.

В центре Виктор и Лористон удержались в Вахау и Либервалквице, несмотря на усилия союзников.

Но Наполеон не довольствовался счастливым отражением союзных войск: он непременно желал поразить их решительно, и с этой целью приказал Макдональду и Себастиани быстро напасть на генерала Кленау, приказал маршалу Мортье поддерживать Лористона, маршалу Удино помогать Виктору, а Куриаля послал к Понятовскому. Все эти движения прикрывались действием ста пятидесяти пушек гвардейской артиллерии под командованием генерала Друо.

Приказания его исполнены в точности: Виктор и Удино опрокинули принца Виртембергского до Госсы. Мортье и Лористон тоже вынудили Кленау отступить.

Макдональд и Себастиани имели совершенный успех, а Понятовский удержался на Плейсе.

Сражение казалось потерянным. Император Александр, стоявший близ пруда у Госсы под ядрами, видел, что союзные войска отброшены, русские батареи умолкают; 30 пушек находились уже во власти французов. Среди всеобщего смятения и опасности он занимался распоряжениями, которые могли уничтожить замыслы Наполеона, обещавшие доставить ему верную победу. Император повелел графу Орлову-Денисову спешить к Барклаю-де-Толли и приказал ему немедленно выдвинуть тяжелую конницу к разобщенному центру против натиска французских кавалерийских войск. Артиллерийской роте, стоявшей вблизи, приказано выйти вперед и удерживать французов до прибытия тяжелой конницы, а лейб-казакам, составлявшим конвой государя, прикрывать орудия. В то же время приказано начальнику резервной артиллерии Сухозанету ввести ее в дело.

Граф Орлов-Денисов, возвращаясь к государю императору и видя движение лейб-казаков, решился стремительной атакой остановить идущую французскую кавалерию, надеясь, что легкая гвардейская кавалерийская дивизия, расстроенная напором французов, получив помощь, соберется и будет действовать вместе с ним. Смелое движение графа Орлова-Денисова освободило гвардейскую кавалерийскую дивизию от натиска преследовавших ее французов, и она примкнула к флангам графа Орлова. Тогда бросился он на французскую конницу, лишившуюся главного начальника своего Латур-Мобура, которому ядром оторвало ногу. Французы были опрокинуты, и пока русские преследовали их, во фланг их врубились два прусских конных полка, посланные графом Паленом на подкрепление центра. В беспорядке французская конница отступила за свою пехоту, помешав на некоторое время движению пехоты и действиям своей артиллерии.

Таким образом император Александр восстановил сражение и лишил победы Наполеона, который был в ней совершенно уверен.

Так кончился первый день, или акт, Лейпцигской битвы. Австрийский генерал Мерфельд упал с лошади посреди французских штыков и попал в плен. Наполеон хвалил Виктора, Мармона, Нея, Удино, Макдональда, Ожеро, но особенно превозносил неустрашимость Лористона и изумительную отвагу Понятовского, которому пожаловал звание маршала.

С некоторого времени битвы, казавшиеся Наполеону решительными, оставались вовсе без результатов. Люцен, Бауцен, Дрезден только возбудили мужество и новую решимость в союзниках; чего же мог он ожидать от лейпцигского дня, когда победа явно клонилась на сторону союзников? Входя в свою палатку, он думал уже, что будет вынужден сражаться на следующий день. Вечером к нему привели пленного генерала Мерфельда, которого он знал прежде. Наполеон немедленно возвратил ему шпагу, отпустил его на честное слово и дал ему поручение о мирных предложениях императору австрийскому.

«Ошибаются на мой счет, — говорил он, — я от души желаю успокоиться под сенью мира; думаю о счастье Франции, как прежде думал о ее славе…

Я должен непременно решиться на пожертвования и готов на них… Прощайте, генерал; когда вы будете говорить обоим императорам о мире, я думаю, что голос ваш будет для них красноречив воспоминаниями».

Привезенные Мсрфельдом предложения о мире не были приняты. Союзные монархи не могли оставить общего дела Европы, когда успех склонялся на их сторону.

Битва началась бы 17 числа, если б дожди и дурные дороги не задержали Беннигсена; союзники отложили нападение до следующего дня. Наполеон предчувствовал, что в союзном стане нс рассуждают о мире, и готовился к битве. Всю ночь провел он в занятиях, разъезжал по палаткам своих генералов, разбудил Нея в Рейднице, посетил Бертрана в Линденау и везде раздавал приказания о действиях на следующий день.

18 (6) числа, на рассвете, началось движение в союзных войсках, и скоро пушки загремели. Саксонцы и часть виртембергцев перешли к союзным монархам, бросив французские знамена. Армия Наполеона была до такой степени расстроена, что стало невозможно начать новую битву.

В семь часов вечера генералы Сорбье и Дюлолуа донесли ему, что все снаряды истрачены и нельзя поддерживать огонь более двух часов. За пять дней французы выстрелили двести двадцать тысяч раз, и для пополнения запасов снарядов следовало отступать на Магдебург или Эрфурт.

В таком стесненном положении следовало решиться на отступление, и Наполеон приказал отступать к Эрфурту через Линденау по дороге, которую так храбро защитил Бертран против австрийского корпуса, находившегося под командованием Гиулая.

Наполеон возвратился в восемь часов вечера в Лейпциг и занимался всю ночь диктованием приказов герцогам Бассано и Виценскому. 19(7) октября, на рассвете, французская армия начала отступать. Впереди шли Виктор и Ожеро; Мармону поручили защищать как можно дольше галльское предместье, Ренье держаться в Розентале, а Нею в восточных предместьях. Лористон, Макдональд и Понятовский, находившиеся в арьергарде, должны были защищать берега Эльстера до тех пор, пока корпуса Нея и Мармона не перейдут через реку. Приказ об этом дан Понятовскому Наполеоном лично. «Князь, сказал Наполеон, — вы должны защищать южное предместье». — «Ваше величество! У меня очень мало людей!» — «Что делать! Защищайтесь с тем, что есть!» — «Постараемся, ваше величество! Мы готовы умереть за вас!» — Понятовский сдержал слово и не видел более Наполеона.

Наполеону предложили сжечь обширные предместья Лейпцига, помешать союзникам занять его и обеспечить, таким образом, отступление армии через Линденау; но он не решился обратить в пепел один из богатейших германских городов.

Союзные войска бросились на Лейпциг, узнав об отступлении Наполеона, и решили ознаменовать освобождение Германии истреблением французского арьергарда.

Они встретили в предместьях сопротивление неожиданное и отчаянное. Макдональд и Понятовский, зная, что дело идет о спасении всей армии Наполеона, решили держаться до последней возможности. Наполеон выехал из Лейпцига под гром оружия; вскоре после его отбытия новое бедствие постигло его армию. Она поспешно переходила через мост на Эльстере; полковник Монфор должен был взорвать его, когда последние французские колонны переберутся на другой берег, чтобы остановить союзников; все было приготовлено к взрыву. Сапер, державший фитиль, вообразил, что французы перешли через реку и союзники заняли город, потому что начали стрелять из окон. Раздается громовой удар… мост взорван! Четыре корпуса с двумястами орудий остаются в предместьях! Что будет с воинами Макдональда, Ренье, Лористона, Понятовского? Они не могут сопротивляться, не могут и отступать! Макдональд бросается в Эльстер и достигает берега. Понятовский бросается верхом в реку и пропадает в волнах. Лористон не мог избежать плена. Остальные погибают или взяты в плен.

Союзники овладели Лейпцигом. Король саксонский, недавний союзник Наполеона, встречает союзных монархов. Император отвечал на поклон его с вежливостью и холодной важностью и, не обращая к королю речи, поехал далее.

Наполеон предает полковника Монфора и несчастного сапера военному суду и ретируется к Эрфурту, куда входил 23 (11) октября.

25 числа он оставляет Эрфурт и идет далее, к Рейну. Австрийцы и баварцы стараются удержать его у Ганау. Завязывается жаркое дело. Баварцы окружают французскую артиллерию и готовы взять се; но артиллеристы вооружаются чем попало и защищают свои орудия. Храбрый Друо подает им пример; Нансути подоспевает с гвардейской кавалерией и выручает артиллеристов. Наполеон, отразив баварцев, продолжает отступать.

1 ноября он прибыл во Франкфурт; на другой день, в пять часов утра, он приехал в Майнц. Тут занялся он, в продолжение нескольких дней, новым устройством армии, которая должна занять линию по Рейну.

8 ноября, ночью, приехал он на французскую границу, а 9-го, в пять часов вечера, прибыл в Сен-Клу, где за несколько дней были получены двадцать знамен, взятых им при Вахау, Лейпциге и Ганау. Бедные трофеи в сравнении с тем, что он потерял при Лейпциге!

ГЛАВА XLV [Сенат поздравляет Наполеона. Набор трехсот тысяч войска. Собрание и роспуск Законодательного корпуса.]

Второй раз в продолжение одного года парижане, приученные к кликам победы и торжественным въездам, видели, как император их возвращался в свою столицу, оставленный своими союзниками и своим военным счастьем, преследуемый армиями всей Европы и едва имеющий несколько корпусов для сопротивления несчислимым врагам своим.

Потребуют ли от него отчета в непостоянстве его союзников? Франция, забыв, что он вынужден вести войну и защищаться, скажет ли ему, как Рим сказал Вару: «Отдай мне мои легионы!»

Нет, французы не покроют себя стыдом, не поступят так неблагодарно с великим вождем. Они не будут льстить неосторожно, как сенат, или порицать беспощадно, как законодательный корпус; они пожалеют об ошибках, допущенных во времена счастья, но не станут упрекать ими во времена бедствия. Карно, давно удалившийся от общественных дел, никогда не поклонявшийся и не льстивший Наполеону во все время его удач и величия, Карно решается служить и письмом уведомляет его, что готов пролить кровь за повелителя Франции. Наполеон поручает ему защиту Антверпена.

Сенат поспешил явиться к Наполеону и повторить ему обычные льстивые поздравления. В ответе своем император сказал: «За год перед сим вся Европа шла с нами; теперь вся Европа идет против нас: мнение Европы зависит от Франции или от Англии. Мы должны всего опасаться, если нация лишится энергии и силы своей. Потомство скажет, что нам представились великие и опасные обстоятельства, но они не выше сил Франции и моих».

На другой день, 15 (3) ноября, правительство требовало набора трехсот тысяч человек, а сенат немедленно изъявил согласие.

Законодательный корпус был созван с 25 (13) октября декретом, подписанным в Готе. Прибыв в Париж, император узнал, что членами корпуса овладел дух, противный его видам и намерениям. Немедленно решился он употребить в дело свою безграничную власть, которой умел пользоваться в должных случаях, и объявил, что сам назначит президента корпусу. Выбор его пал на герцога Массу.

Ежеминутно заботясь о защите Франции, Наполеон декретом от 16 (4) декабря приказал сформировать тридцать когорт национальной гвардии, поручив им занять и защищать все крепости Франции. 19 (7) того же месяца открылись заседания Законодательного корпуса.

Наполеон приказал сообщить депутатам и сенату все дипломатические бумаги, в которых содержались тайные переговоры, происходившие в последнюю кампанию и дававшие ключ к настоящему расположению важнейших государств Европы. Оба собрания назначили комиссии для разбора этих бумаг. Комиссия сената избрала докладчиком Фонтана, а комиссия депутатов господина Лене.

Фонтан, как приверженец монархии и верный слуга империи, удивился заявлению союзников, что они действуют только против Наполеона, а не против французской нации. «На кого же нападают теперь? говорил оратор сената. — На великого человека, который оказал услугу всем государям, затушив во Франции пожар, угрожавший всей Европе».

Хотя Фонтан напомнил об обстоятельстве, которое могло повредить народности Наполеона во Франции, однако же император благодарил сенат за выраженные оратором чувства и так описывал положение Франции:

«Вы видели из бумаг, вам сообщенных, как я стараюсь о мире. Без сожаления соглашаюсь на пожертвования, предложенные врагами; в жизни у меня одна цель счастье французов.

Однако же Беарн, Эльзас, Франш-Конте, Брабант почти от нас оторваны. Крики этих членов моего семейства раздирают мне душу! Призываю французов на помощь французам!»

В самом деле, некоторые части Франции были почти оторваны. Испанская армия, покинув полуостров, была преследуема англо-испанцами, которые стояли уже на границе. На севере неприятель во многих местах перешел через Рейн; крепости на Эльбе и Одере сдавались. Пользуясь таким положением Наполеона, Бурбоны наводнили южные департаменты Франции своими прокламациями, и в некоторых местах составились из беглых солдат довольно страшные шайки.

И в эту-то минуту комиссия Законодательного корпуса вздумала уверять, что деспотизм заменил законы и что продолжение войны следует приписать одному Наполеону; что его желание увеличить Францию новыми завоеваниями мешает общему миру. Опираясь на общественные бедствия и опасения, она наложила условия на помощь, которой требовал Наполеон для защиты Франции от нашествия иностранцев. Император вознегодовал на такую позднюю и несвоевременную дерзость. Корпус почти единогласно решил напечатать и раздать донесение господина Лене; но решение его уничтожено Наполеоном. Остановили печатание, уничтожили корректурные листы — 30 декабря Наполеон сказал своему государственному совету:

«Господа, вы знаете положение дел и опасности отечества; я сообщил о них законодательному корпусу… а депутаты из моей доверенности выковали оружие на меня, то есть на отечество. Законодательный корпус содействует не спасению родины, а ее погибели; он не исполняет своей обязанности, гак я исполню свою: я его распускаю!»

Несмотря на такую меру, депутаты явились 1 января в Тюильри с поздравлением по случаю Нового года. Увидав их, Наполеон рассердился и сказал:

«Я запретил печатать ваш адрес: он был возмутителен. Одиннадцать частей Законодательного корпуса состоят из честных граждан; я их помилую; двенадцатая часть возмутители; к ним принадлежит и комиссия ваша. Лене изменник, я это знаю; прочие возмутители.

Вы стараетесь в адресе вашем отделить властелина от нации. Один я представляю народ. Кто из вас осмелится принять на себя такое бремя? Трон — дерево, покрытое бархатом. Слушая вас, я уступил бы врагам более того, чего они от меня требуют; мир будет заключен через три месяца, или я погибну.

Войну ведут более против меня лично, чем против французов; но это дозволяет ли мне согласиться на раздробление государства?

Не жертвую ли я гордостью и достоинством своим для мира? Да, я горд, потому что храбр; я горд, потому что совершил много великого для Франции. Ваш адрес не достоин ни меня, ни законодательного корпуса; после позволю его напечатать, для пристыжения депутатов. Вы задумали замарать меня грязью; но меня можно убить, а не обесчестить.

Возвратитесь в провинции… Если б я был виноват, вы не должны упрекать меня публично… Грязное белье надобно мыть тайно… Впрочем, Франция нуждается во мне более, чем я в ней».

ГЛАВА XLVI [Начало кампании 1814 года.]

Наполеон сказал депутатам, что Франция более нуждается в нем, чем он в ней; слова гордые и оскорбительные! Но французы не оскорбились грубым выражением, которое вырвалось у императора в минуту справедливого гнева; они пошли за ним в Эльзас и Шампанью защищать родную землю и честь отечества.

Отъезжая из Парижа 23 (11) января, Наполеон вручил регентство Марии-Луизе, которая на другой день присягала в присутствии императора в совете, составленном из князей и первых сановников империи.

В тот же день Наполеон созвал в Тюильри офицеров парижской национальной гвардии, которой объявил себя главнокомандующим. «Уезжаю со спокойствием, — сказал он, — иду сражаться с врагами, а вам оставляю все, что есть у меня драгоценного в мире: императрицу и сына». Все офицеры поклялись хранить врученный им залог.

В тот же день Наполеон получил письмо от Карно, о котором мы говорили, и узнал, что Мюрат ему изменяет. Принц Евгений издал по этому случаю манифест к своим войскам, в котором говорит: «Мюрат связан с Наполеоном узами родства и крови, всем ему обязан; но оставляет его, и в какую минуту? Когда Наполеон менее счастлив!»

Только одна твердая душа Наполеона могла устоять против таких неожиданных ударов. Природа дала ему характер сильный и гордый, как он сам сказал недавно, и он сердился на изменявших ему, но не приходил в отчаяние, не падал духом.

Невзирая на бурю, которая восставала на многих пунктах Франции, он отправился навстречу союзникам, которые стремились в восточные провинции Франции. Он выехал из Парижа 25 (13) января, в три часа утра, сжег все свои тайные бумаги и поцеловал супругу и сына… в последний раз! 26 (14) числа прибыл он в Витри, а 27-го в Сен-Дизье, откуда союзный отряд удалился после двухдневного там пребывания. Приезд Наполеона несказанно обрадовал жителей. Старый воин полковник Булан бросился перед ним на колени и выразил благодарность народа. Через два дня начались военные действия. Наполеон напал на Блюхера при Бриенне. После довольно кровопролитного сражения, которое Блюхер считал законченным, поехал он спокойно в бриенский замок; вдруг французы тайно подошли к замку и ворвались в него. Блюхер вынужден был на другой день отступить. Но этим Наполеон не приобрел никакой существенной пользы, ибо не успел исполнить своего плана, напасть на тыл силезской армии и отрезать ее от главной.

1 февраля (20 января) Наполеон все еще стоял на прежней своей позиции при Бриенне. Союзные войска напали на него и после кровопролития, продолжавшегося целый день, одержали совершенную победу. Она принесла союзным монархам важную пользу в моральном отношении: она показала, что в самой Франции можно было восторжествовать над Наполеоном.

Наполеон отступил в Труа; союзные войска разделились: силезская армия под командованием Блюхера пошла на Париж вдоль Марны, через Мо, а главная армия должна была направиться туда же через Труа. 7 февраля (26 января) французы, оставив Труа, перешли в Ножан. Положение Наполеона было самое неблагоприятное: с левого крыла и тыла обходил его Блюхер, а справа главная армия, находившаяся в ста верстах от Парижа. Он должен был заботиться о защите своей столицы, которой угрожала явная опасность.

10 февраля (29 января) счастье улыбнулось Наполеону: он разбил отряд Олсуфьева при Шампобере. Подавленные многочисленностью французов, русские отступали, обливая кровью каждый шаг уступаемой земли; генералы Олсуфьев и Полторацкий попались в плен. Обрадованный таким успехом, Наполеон напал на Сакена при Монмирае; Сакен не мог один устоять перед многочисленным неприятелем. Он решился ретироваться за Марну, истребив за собой мосты; потеря его простиралась до 5000 человек. В этот день Наполеон ночевал в нельском замке и мечтал о дальнейших победах, опираясь на частные успехи своего оружия против малочисленных отрядов.

Ретируясь к Шалону, Блюхер потерпел поражение при Вошане. В этом убийственном деле потеряно 15 орудий и до 6000 убитых, раненых и пленных. В числе последних находился князь Урусов.

Таким образом, силезская армия Блюхера, разбитая под Шампобером, Монмираем и на дороге от Вошана к Этожу, была отброшена частью за Шато-Тьерри, а частью к Шалону. Все эти неудачи несправедливо приписывались разобщению союзных армий; они произошли оттого, что Блюхер не полагал найти препятствий по дороге к Парижу, послал за Макдональдом два корпуса и свою конницу, разбросал свою армию на обширном пространстве без всякой связи между ее частями. Наполеон мастерски воспользовался ошибками Блюхера и совершил искусный маневр, доставивший ему три победы за несколько дней.

Отправляясь навстречу войскам, действовавшим на Марне, император должен был поручить своим полководцам заботы об удержании Шварценберга на Обе и Сене. Но австрийский генералиссимус беспрестанно шел вперед и только на два дня был задержан под стенами Ножана генералом Бурмоном. Маршалы Виктор и Удино не решились вступить в битву с австрийским генералом и, надеясь остановить его, ретировались, первый к Нанжи, второй к реке Уер; Удино, решив отступить, приказал даже взорвать мосты в Монтеро и Мелюне.

Узнав об успехах Шварценберга, император оставил Мармона и Мортье на Марне и с быстротой молнии явился на пункте, находящемся под угрозой австрийских войск. 16 (4) февраля он прибыл к реке Уер, а 17 напал на Нанжи.

Наполеон провел ночь с 1 7 на 18 в замке Нанжи, решившись идти на следующий день на Монтеро, куда маршал Виктор должен был придти прежде австрийцев и занять позицию 17 (5) февраля вечером. Однако когда генерал Шато пришел к Монтро 18 числа в 10 часов утра, этот важный пункт уже был занят генералом Бианки, колонны которого заняли позицию на высотах, владычествовавших мостами и городом, хотя силы Бианки были весьма значительнее французских, Шато, повинуясь внушениям своей личной храбрости, напал на неприятеля с ожесточением. Разумеется, Шато был отражен с уроном, но храбро защищался, и в это время подоспели другие войска и построились в боевую линию. Жерар, прибывший прежде других, восстановил равновесие в силах обеих сражавшихся армий. Вскоре прискакал сам Наполеон. Присутствие его возбудило во французских войсках новое мужество и отвагу; он тронулся в самое опасное место, где летали ядра и пули; солдаты роптали, что он добровольно подвергает себя такой опасности. «Друзья мои, — сказал он, — не бойтесь, еще не отлито то ядро, которое убьет меня!»

Союзники отступили уже к Сюрвиллю, когда генерал Пажоль, напав на них с тыла, принудил их броситься к Сене и Ионне. Гвардия Наполеона не участвовала в деле; она пришла на место действия поздно и видела только торжество Жерара и Пажоля. Жители Монтро стреляли из окон в австрийцев и виртембергцев; но и французы понесли горькую утрату. Генерал Шато, отличившийся примерным мужеством, пал на мосту Монтро. Национальная гвардия Бретани в этом деле овладела мемонским предместьем. Осматривая ее, Наполеон сказал: «Покажите, на что способны жители западных провинций; они всегда были верными защитниками родины и твердой опорой монархии».

Раздавая похвалы и награды генералам, содействовавшим успеху битвы, Наполеон не забыл и тех, кто действовал медленно и небрежно. При всей армии он упрекал генерала Гюо за то, что у него накануне отнято несколько пушек. Генерал Монбрюн опозорен за то, что без всякого сопротивления отдал казакам лес около Фонтенбло. Генерал Дижон предан военному суду за то, что артиллеристы при атаке сюрвилльской равнины чувствовали недостаток в артиллерийских снарядах. Важность тогдашних обстоятельств вынуждала Наполеона к небывалой строгости; однако он отменил свое решение против генерала Дижона из уважения к ходатайству генерала Сорбье, который напомнил императору о прежних заслугах старого своего товарища и друга.

Самый важный упрек, вылетевший из уст Наполеона, раздавшийся по всей Европе и имевший наибольшее влияние на армию, относился к маршалу Виктору. В официальной реляции было сказано: «Герцог Беллунский должен был прибыть в Монтро 17 числа вечером; он останавливался в Салене: это важная ошибка. Занятие мостов Монтро доставило бы императору целый день и дозволило бы истребить австрийскую армию». Император не удовольствовался этим торжественным упреком: он послал Виктору дозволение оставить армию и отдал его отряд генералу Жерару.

Виктор, чрезвычайно огорченный смертью зятя, бесстрашного Шато, не снес в молчании наложенного на него наказания. Он явился к императору, объяснил свое промедление усталостью войск и прибавил: «Если я виноват в этой ошибке, то жестоко наказан за нее ударом, поразившим мое семейство». Наполеон вспомнил об умершем Шато и растрогался; маршал воспользовался этой минутой и сказал с чувством: «Я возьму ружье; я не забыл еще прежнего ремесла; Виктор станет в ряды гвардии». Император был тронут такой преданностью. «Останься со мною, Виктор, — сказал Наполеон, протягивая ему руку, — не могу возвратить тебе твоего отряда, потому что отдал его Жерару; но даю тебе две гвардейские дивизии; прими начальство над ними, и все между нами забыто».

Шварценберг и Блюхер отступили; Наполеон вступил в Труа 23 (11) февраля. Присутствие союзников в этом городе дало приверженцам Бурбонов повод к публичному выражению своего мнения. Один эмигрант вздумал носить крест Святого Людовика; Наполеон предал его военному суду; эмигрант казнен.

ГЛАВА XLVII [Шamuльонский конгресс. Окончание кампании 1814 года. Вступление союзников в Париж.]

Наполеон провел ночь 22 (10) февраля в хижине, в сельце Шатр. Он находился еще там 23-го утром, готовясь к походу на Труа, когда к нему прибыл адъютант князя Шварценберга, князь Лихтенштейн. Принц привез ответ на письмо, посланное Наполеоном к тестю своему из Нанжи. Наполеон спросил у него: правда ли, что союзные монархи хотят отнять французский престол у него и его династии? Князь отвечал, что ничего подобного не знает и думает, что такие слухи вовсе несправедливы.

Император выслушал его с удовольствием и отпустил с уверением, что на следующий же день пришлет генерала для начала переговоров с союзниками.

Едва австрийский посланник вышел из хижины, перед Наполеоном явился Сент-Эньян, тот самый дипломат, которому Наполеон поручал уже вести переговоры. Он приехал из Парижа. Все, что он видел и слышал, заставляло его думать, что следует немедленно кончить войну; ибо французы желали мира, как бы он ни был невыгоден. Сент-Эньян решился дать совет, увлекаясь общим мнением. «Ваше величество, — сказал он, мир будет все-таки выгоден, если его скоро заключат». — «Но все-таки будет заключен преждевременно, если доставит нам позор», — отвечал Наполеон с досадой.

Союзники желали выиграть время перемирием и отнять у Наполеона влияние, которое он начинал снова приобретать успехами оружия, но не согласились на условия, предложенные императором французов.

Наполеон был вынужден продолжать войну с большим напряжением, предоставив своим агентам толковать о перемирии в Люзиньи, а о мире в Шатильоне.

Между тем пока австрийцы становятся миролюбивее на Сене и Обе, пруссаки производят грозные движения на Марне; Блюхер хочет воспользоваться отсутствием страшного полководца и идти на Париж.

Наполеон, находясь в Труа в ночь с 26 на 27 (с 14 на 15) февраля, узнал о движении прусской армии. Немедленно решился он лететь на помощь своей столице и с быстротой, одному ему свойственной, явился в тыл Блюхера, перед которым находились корпуса Мармона и Мортье.

Но надлежало скрыть от Шварценберга отъезд императора, и что против него остались только отряды Макдональда и Удино под командой первого из маршалов. Для этой цели всеми средствами старались показать, что будто бы Наполеон еще не уехал.

А он был уже далеко! 27 (15) числа выехал он из Труа утром, провел ночь в Генбиссе, а 28 прибыл в Сезанн, где узнал, что Мармон и Мортье отступают перед Блюхером по направлению к Мо. Тотчас отправился он в эту сторону и перенес главную квартиру в Эстерне, где ночевал с 28 февраля на 1 марта (с 17 на 18 февраля).

Тут представились ему адъютанты, посланные от Макдональда и Удино. Они донесли, что в день его отъезда австрийцы сделали нападение и после кровавой битвы при Бар-сюр-од узнали, что перед ними нет ни всей армии французской, ни самого Наполеона. Эта весть дала им столько смелости, что они отрядили генерала Бианки с целью отнять у маршала Ожеро второй город Франции. Несмотря на отделение этого значительного отряда, Шварценберг и Витгенштейн пошли на Труа, где герцоги Тарентский и Реджио не могли удержаться из-за малочисленности своих войск.

Наполеон хотел сначала остановить пруссаков, шедших на Париж, а потом напасть на Шварценберга и уничтожить австрийскую армию.

Блюхер, узнав о прибытии Наполеона, начал отступать к Суассону и истребил все мосты на Марне. Мармону и Мортье приказано преследовать пруссаков; построили мост при Ферте, и армия перешла через Марну 3 марта (19 февраля). Мармон и Мортье удачно и быстро исполнили все приказания Наполеона. Блюхер ретировался между двумя французскими армиями без надежды на спасение; он должен был попасть под пушки Суассона, но оказалось, что французский комендант этой крепости сдал ее русским и пруссакам.

Наполеон находился в Фиме, когда узнал о сдаче Суассона. Удивление его равнялось негодованию. Для избежания подобных событий и удержания слабодушных от подобных поступков он издал два декрета: одним повелено всем французам приниматься за оружие при приближении союзников; другим назначалась смертная казнь всем должностным лицам, которые остановят естественный порыв граждан к защите.

Трактатом, заключенным в Шалоне 1 марта (17 февраля), союзные державы обязались не прекращать войны, доколе Франция не войдет в прежние свои пределы. Скоро узнал Наполеон от дипломата Рюминьи, что в Шатильоне это предложение стало непременным условием мира, без которого военные действия не могут быть прекращены.

Наполеон не хотел даже слышать о таком предложении, и Шатильонский конгресс кончился без всяких последствий.

После сражения при Краонне 7 марта (23 февраля) Наполеон пошел к Лану (Laon), высоты которого были заняты пруссаками. Блюхер получил подкрепление.

Однако Наполеон решил напасть на пруссаков 10 марта (26 февраля); в четыре часа утра он одевался, как вдруг к нему привели двух драгунов, которые донесли ему, что в эту ночь корпус герцога Рагузского был атакован врасплох и совершенно разбит. Невзирая на поражение Мармона, Наполеон возобновил нападение на ланскую позицию; но скоро был вынужден это оставить.

11 марта (27 февраля) он выехал из Шавиньона, провел следующий день в Суассоне, где оставил герцога Тревизского для удержания блюхеровой армии, а сам пошел к Ренсу и взял этот город обратно. В этом деле много помог ему Мармон, за что Наполеон и простил ему неудачу, случившуюся за несколько дней перед тем.

Наполеон остановился на три дня в Ренсе и занимался военными и гражданскими делами.

Между тем события быстро следовали одно за другим: Сульт потерпел поражение при Ортезе и отступил к Тулузе. Ожеро едва держался в Лионе и готовился отступить за Изеру. Бордо впустил к себе англичан и ждал герцога Ангулемского. Наконец Шварценберг, которого Макдональд и Удино не могли удержать малыми своими отрядами, угрожал Парижу, где роялистский комитет деятельно старался восстановить Бурбонов.

В такой крайности Наполеон чувствует, что может спастись только блистательной победой.

Он хочет поразить Шварценберга, приближение которого распространяет страх и ужас в Париже. Еще раз поручает он Мармону и Мортье охранять Париж от Блюхера со стороны Эны и Марны и, опасаясь, что они не удержат многочисленного неприятеля, приказывает своему брату Иосифу при первой опасности удалить императрицу и римского короля в безопасное место; а сам вознамерился идти к реке Обе и дать сражение главной армии союзников.

Оставив Ренс 17 (5) марта утром, 20 (8) марта встретил он близ Арсиса всю армию Шварценберга. Превосходство числа было на стороне союзников; Наполеон думал заменить его искусными соображениями и своим счастьем, и сам сражался, как солдат. «Попав в кавалерийскую атаку, — сказано в манускрипте 1814 года, — он спасается собственною своею шпагою, дерется в числе своей свиты и не избегает опасностей. Граната лопнула у ног его, он исчез в облаке дыма; все думают, что он погиб… но он вскакивает, садится на другую лошадь и снова скачет под огонь батареи!»

Австрийцы переходят через Об, а Наполеон ретируется. В тот же день Ожеро сдает Лион генералу Бианки.

Не будучи в силах помешать страшному соединению союзных армий, предпринятому по решению императора Александра, Наполеон задумал расстроить этот изящный план, броситься в тыл армий и истреблять отдельные отряды, имея целью вовлечь союзников в новый круг военных действий.

Для исполнения этого плана Наполеон идет на Сен-Дизье. Там Коленкур извещает его о совершенном прекращении переговоров. Эта новость была уже предвидена, ибо союзники не скрывали своей цели. Однако в главной квартире начинается ропот и беспрерывно усиливается.

24 (12) марта император идет на Дульван, где проводит весь следующий день. 26 (14) он спешит опять в Сен-Дизье на помощь своему арьергарду, атакованному Винценгероде, и спасает его.

Накануне, 25 (13), герцоги Рагузский и Тревизский потерпели совершенное поражение при Фер-Шампенуазе. Дорога в Париж открыта; союзники пойдут по ней без препятствия и легко уничтожат остатки разбитых отрядов.

Узнав об этом, Наполеон поскакал в Париж. 29 (17) выехал он из Дульвана, а 30 был в пяти милях от Парижа. Меняя лошадей в Фроманто, узнал он, что столица уже сдана и союзники вступят в нее на следующий день; роковая весть остановила его и вынудила ехать в Фонтенбло.

В тот же день герцоги Рагузский и Тревизский, после битвы при Фер-Шампенуазе, тщетно силились удержать союзников. Узнав об их приближении, Иосиф потребовал отъезда императрицы. Талейран, выходя из совета, сказал:

«Теперь спасайся всяк, как знает!» Мария-Луиза и ее сын уехали. Очевидцы рассказывали, что малютка долго противился и кричал: «Папенька не велел мне уезжать!» Его увезли почти силою.

В столице готовились к защите; но поведение военного министра, герцога Фельтрского, было так странно, что навлекло на него самые горькие подозрения. Не было оружия, недоставало снарядов. Однако национальная гвардия под начальством храброго Монсея защищалась как могла. Но защитники Парижа были не в силах противостоять союзным армиям. Герцог Рагузский вынужден был для спасения Парижа заключить капитуляцию; 31 (19) марта 1814 года союзники торжественно вступают в Париж. Трон Наполеона ниспровержен; раздаются клики, призывающие Бурбонов на прародительский престол. Даже чиновники, обязанные по императорскому статуту 30 марта 1805 года защищать наполеоновскую династию, предают Париж и империю во власть союзных монархов.

ГЛАВА XLVIII [Отречение Наполеона. Возвращение Бурбонов. Прощание в Фонтенбло. Отъезд на Эльбу.]

Столица Франции занята союзниками. Никто уже не думал о Наполеоне; только император австрийский заботился о Марии-Луизе и римском короле. Император Александр показал все свое великодушие: желая только счастья французам и спокойствия Европы, он объявляет, что Бурбонам должен принадлежать трон французский.

2 апреля (21 марта) сенат объявил, что Наполеон и его семейство лишены престола, а вслед за тем другим актом своим призвал старшего из Бурбонов на трон.

Пока Талейран, в качестве президента временного правительства, управлял делами, Наполеон находился в Фонтенбло. Он был окружен верной гвардией, которая кипела желанием отомстить за капитуляцию Парижа; но штаб его думал иначе. В ночь со 2 на 3 апреля (с 21 на 22 марта) Коленкур прибыл с известием, что союзные монархи не вступают с Наполеоном в переговоры и желают его отречения. Такое известие сначала изумляет его; он хочет снова приняться за оружие; но все вокруг него тихо, печально, упало духом. Нет уже прежних героев: это царедворцы павшей империи! Наполеон, наученный горьким опытом, решается написать своей рукой следующие строки:

«Союзные монархи объявили, что император Наполеон есть единственное препятствие к водворению мира в Европе; император Наполеон, верный своей присяге, объявляет, что готов сойти с трона, расстаться с Францией и даже с жизнью, для блага отечества, неразлучного с правами его сына, с правами императрицы-регентши и с сохранением законов империи.

Во дворце в Фонтенбло, 4 апреля 1814.

Наполеон»

Коленкуру поручили отвезти этот акт в Париж; с ним послали Нея и Макдональда.

Оба маршала с герцогом Виценским, отправились в Париж, а Наполеон между тем узнал, что Мармон предал его и перешел на сторону победителей. Наполеон издал к своим войскам приказ, в котором строго порицал поведение Мармона, равно как и поступки сената.

Посланники Наполеона не имели успеха. Союзные монархи не желали препятствовать восстановлению Бурбонов, и Коленкур возвратился к Наполеону с требованием нового отречения, которым уничтожались бы претензии римского короля и всех членов наполеоновской фамилии на трон французский.

Такое предложение пробудило в Наполеоне сильную решимость продолжать войну. Он начал рассчитывать, какие средства остаются у него на севере, на юге, на Альпах и в Испании; но его расчеты, надежды, решения не возбуждают ни в ком сочувствия; все вокруг него молчат и, видимо, не одобряют его намерений. Ему даже говорят о междоусобной войне во Франции. «Если уже нельзя защищать Францию, Италия даст мне убежище, достойное меня! Хотите ли за мною следовать?.. Пойдем за Альпы!»

При этих словах лица его сподвижников становятся еще мрачнее. Он понимает, что нет у него такого штаба, какой был при Лоди и Арколе; берет перо и отдает Коленкуру акт следующего содержания:

«Союзные монархи объявили, что император Наполеон есть единственное препятствие к водворению мира в Европе; император, верный своей присяге, объявляет, что отказывается за себя и детей своих от тронов Франции и Италии, и что готов жертвовать всем, даже жизнью, для блага Франции.

Наполеон».

Что же будет теперь с повелителем Франции, когда он побежден и лишен престола? Какую участь назначить человеку, который стоял так высоко, рука которого может еще потрясти мир? Куда сослать его?

Союзные монархи выбирают между Корфу, Корсикой и Эльбой; наконец решают в пользу последнего острова. Трактат должен обозначить судьбу всей императорской фамилии. Наполеон оскорбился и сказал: «Зачем трактат, когда не хотят вести со мною переговоров о выгодах Франции?» Он послал курьеров к Коленкуру, требуя обратно свое отречение, но поздно: все уже кончено.

11 апреля (30 марта) трактат подписан союзными монархами; на другой день герцог д'Артуа торжественно въехал в Париж. Он издал прокламацию, в которой обещал уничтожение конскрипции и непрямых налогов, именно того, что отняло у Наполеона народную любовь.

Ночь, следовавшая за въездом герцога д'Артуа в Париж, была ознаменована в Фонтенбло событием, которое до сих пор осталось необъявленной тайной. Во дворце заметили необычайное движение; слуги Наполеона бросились в его комнату и казались очень смущенными; послали за докторами, разбудили верных друзей, Бертрана, Коленкура и Маре. Император, упрямо отказывавшийся подписать трактат 11 апреля и знавший, что его разлучат с женою и сыном, почувствовал вдруг сильную боль в желудке, и все думали, что он принял яд. Однако же употреблены медицинские средства, от которых Наполеон заснул и потом проснулся совершенно здоровый. Но особы, бывшие безотлучно при нем, уверяют, что он сделался болен от десятидневного душевного волнения, и удаляют мысль об отравлении. Герцог Балоно, говорят, подтверждал это же мнение.

Император не показал, что страдал всю ночь; он был спокоен, спросил трактат и подписал его.

Императоры российский и австрийский посетили Марию-Луизу в Рамбульете; но она не могла ехать в Фонтенбло, а вынуждена была отправиться с сыном в Вену. Наполеон потерял все сразу: и благородные наслаждения политического величия, и сладкие утешения частной жизни. Тщетно полковник Кентолон указывал ему на преданность некоторых провинций и советовал еще раз попробовать счастье войны. «Все кончено, — отвечал Наполеон; теперь будет междоусобная война, а я на это никак не решусь». Действительно, 10 апреля раздался последний выстрел в Тулузской битве, на которую решился маршал Сульт, не зная событий в Париже и Фонтенбло.

Комиссары, назначенные союзными монархами, должны были сопровождать Наполеона до острова Эльбы. Отъезд назначен 20 (8) апреля. В ночь отъезда камердинер Констан и мамелюк Рустон, идя по стопам некоторых маршалов, оставили своего повелителя.

20 числа, в полдень, Наполеон явился на дворе, называемом le cheval blanc, где выстроилась императорская гвардия. Увидев его, солдаты заплакали. Император подал знак, что хочет говорить, и воцарилось благоговейное молчание.

«Генералы, офицеры и солдаты старой моей гвардии, — сказал он, я прощаюсь с вами: вот уже двадцать лет, как я доволен вами; я всегда встречал вас на пути к славе.

Союзники вооружили против меня Европу; некоторая часть армии изменила долгу, и сама Франция захотела другой судьбы.

С вами, и с храбрыми, которые остались мне верными, я мог бы продолжить междоусобную войну еще на три года, но Франция была бы несчастна, а это противно моей цели.

Не жалейте обо мне; я всегда буду счастлив, когда буду знать, что вы счастливы.

Я мог бы умереть: нет ничего легче; но я всегда пойду по пути чести; мне остается еще написать то, что мы совершили.

Не могу поцеловать каждого из вас; но поцелую вашего генерала… Подойдите, генерал! (Сжимает его в объятиях…) Подайте мне орла! (Целует его…) Драгоценный орел! Пусть поцелуи мои раздаются в сердцах всех храбрых!.. Прощайте, дети мои!.. Я буду всегда вас помнить; не забудьте меня!»

Солдаты и все окружающие рыдали. Наполеон, глубоко тронутый, кинулся в карету, где сидел уже генерал Бертран; немедленно подали сигнал к отъезду. Наполеон удалился из Фонтенбло в сопровождении обер-маршала, генералов Друо и Канбронна и нескольких других лиц. Везде по дороге раздавались перед его каретою крики: да здравствует император! Такая народная любовь его тронула и утешила. Тут он убедился, что никто не истребит во Франции сожаления о его падении.

Между Лионом и Валенсом Наполеон встретил маршала Ожеро и говорил с ним, не зная еще, что маршал в прокламации своей упрекал его, говоря, «что он не сумел умереть солдатом». Через час Наполеон встретил на дороге несколько отрядов из корпуса Ожеро, которые сказали ему громко: «Государь! Маршал Ожеро продал вашу армию».

26 (14) апреля ночевал он близ Люка и виделся с принцессою Полиною; на другой день прибыл во Фрежюс и пробыл сутки в этом городе; в восемь часов вечера отплыл к острову Эльбе.

ГЛАВА XLIX [Пребывание на острове Эльбе. Возвращение во Францию. Прибытие в Канн. Поход на Париж.]

Какое странное стечение обстоятельств. В Фрежюс прибыл Наполеон, возвращаясь из египетского похода, сопровождаемый Мармоном, Мюратом, Бертье и другими; он шел завоевывать верховную власть представителей Франции и основывать обширную и могущественную империю. Через пятнадцать лет он прибыл в тот же город, но прибыл с другими надеждами, лишенный власти, побежденный теми народами, которые удивлялись его гению, отверженный тем самым сенатом, который так часто осыпал его самыми лестными похвалами, оставленный Мармоном, Мюратом, Бертье и многими другими, которых и называть не стоит.

Наполеон прибыл в Портоферрайо 3 мая, в тот самый день, как Людовик XVIII въезжал в Париж. Власти острова Эльбы поспешили поднести поздравление новому своему государю и явились к нему на английский фрегат, на котором он прибыл на следующий день. Наполеон сошел на берег и был встречен сто одним выстрелом. Все жители, с городским начальством и духовенством, вышли ему навстречу.

«Императору и свите его, — говорит очевидец, — любопытно и трогательно было видеть простодушную радость молодых жительниц Эльбы и восторг этих рыбаков, которые давно уже заставляли солдат рассказывать про блестящие подвиги и славные битвы, превозносившие имя Наполеона. Его знаменитость и несчастия равно привлекали их внимание. Спокойствие и веселость, с которыми император расспрашивал самых незначительных граждан, еще более увеличивали общий восторг».

Наполеон занялся управлением острова, как бы намереваясь долго на нем царствовать. Он изучал произведения земли и средства промышленности, осмотрел все части острова и везде приготовил важные улучшения.

26 (14) мая прибыл Канбронн с солдатами старой гвардии, пожелавшими следовать за императором в изгнание. Через некоторое время принцесса Полина и Летиция приехали к Наполеону и решили не расставаться с ним.

Наполеон нетерпеливо ждал известий из Франции. Как прежде, на берегах Нила, жадно пробегал он европейские журналы, желая знать, не пора ли перелететь через моря и ниспровергнуть Директорию, так и теперь справляется он в газетах или письмах, как французы терпят Бурбонов, и как Бурбоны с ними поступают. Впрочем, он мало заботился об оскорблениях, наносимых ему газетами. «Что? Хорошо ли меня ругают?» — спросил он однажды у генерала Бертрана, когда тот подавал ему французские газеты. — «Нет, — отвечал обер-маршал, — сегодня не говорят о вашем величестве». — «Ну, так будут говорить завтра; это перемежающаяся лихорадка; припадки эти пройдут».

Скоро непостоянные французы начали жаловаться на Бурбонов и говорили, что обещания герцога д'Артуа не исполнены, эмигранты получали все почести, а солдаты армии — одно презрение. Дух неудовольствия ходил по Франции. Узнав о таком брожении умов, Наполеон решился еще раз попробовать счастья и явиться в Париж. Много писали и говорили о его сношениях во Франции и Италии, о его корреспондентах и сообщениях и непременно хотели уверить, что он оставил остров Эльбу с помощью заговора. Ныне достоверно известно, что весь заговор родился в его одной голове, что он ни с кем не советовался, и что даже накануне отъезда с острова никто не знал о его намерениях, кроме генералов Друо и Бертрана.

26 (14) февраля 1815 года, в час пополудни, Наполеон приказал гвардии своей готовиться к отъезду. Солдаты горели восторгом и кричали: «Париж или смерть!» Прокламацией известили жителей острова Эльбы об отъезде Наполеона; сестра и мать его оставались у них под их защитою.

В четыре часа вечера все четыреста человек старой гвардии находились у него на бриге Непостоянный; на пяти других судах отправились двести пехотинцев, сто конных егерей и батальон фланкеров. В восемь часов император, сопровождаемый генералами Друо и Бертраном, сошел на бриг, и флотилия пустилась в путь.

Встречный ветер заставил было моряков воротиться, но Наполеон настоял, чтобы продолжали путь. 1 марта, в три часа, пришли в залив Жуан и вышли на берег при Канне. Всю ночь вел он свое войско по направлению к Грасу.

4 числа прибыли они в Динь. Тут приказал он напечатать прокламации, написанные им во время плавания. Вот замечательнейшие места из этих прокламаций, отличавшихся магическим стилем Наполеона.

Прокламация к французскому народу

«Французы! Я возведен на престол вашим выбором; все, что совершено без вас, противозаконно.

В изгнании услышал я ваши жалобы и желания; вы хотите избранного вами правления; вы обвиняли мое успокоение; вы упрекали, что я ради своего покоя жертвую благом отечества!

Я переплыл моря, невзирая на опасности; хочу вступить снова в права мои, основанные на ваших. Все сказанное, написанное или сделанное со взятия Парижа останется мне навсегда неизвестным и не будет иметь влияния на важные услуги, мне оказанные».

Прокламация к армии

«Солдаты! Мы не побеждены! Два человека, вышедшие из наших рядов, изменили нашим лаврам, отечеству, государю и благодетелю своему.

Враги наши воспользуются ли плодом наших славных трудов? Если их царствие продолжится, все исчезнет, даже память о бессмертных подвигах.

Ваш полководец, призванный народным избранием на трон, с вами: присоединяйтесь к нему.

Солдаты! Становитесь под знамена вашего вождя. Он существует только вами; его права суть права народа и ваши. Победа пойдет скорым шагом; орел полетит по высотам и сядет на храме Парижской Божией Матери: тогда вы станете с честью указывать на раны, тогда можете гордиться тем, что совершили, — вы будете спасителями отечества».

Народ и солдаты спешили на призыв знакомого голоса и везде восторженными кликами встречали знаменитого изгнанника.

Наполеон прибыл в Гап 5 марта; его встретили с возможными почестями. Далее по дороге народ выходил к нему навстречу; но еще неизвестно было расположение армии. Подъезжая к Греноблю, Наполеон узнал, что против него отправлен батальон пятого линейного полка. Авангард императора встретился с этим отрядом близ Лафрета и не мог увлечь его на свою сторону. Наполеон отправился к своему авангарду и один стал перед батальоном, который своим примером мог иметь влияние на всю армию. «Друзья мои! — сказал он. — Вы не узна°те меня: я ваш император; если кто из вас хочет убить своего императора, своего полководца, вот грудь моя!» При последних словах он раскрыл грудь, офицер хотел командовать, но весь батальон закричал: «Да здравствует император!» В одну минуту все солдаты смешались и братскими поцелуями скрепили новый союз. Конные егеря преследовали офицера, который спасением своим обязан быстроте своей лошади.

Император продолжал путь к Греноблю посреди толпы, ежеминутно возраставшей. Прибыв в Везуль, Наполеон убедился, что восторг жителей дижонской провинции не уменьшается; прокламации его принимались с радостными кликами. Народ кричал:

«Здесь Франция видит зарю своей чести и независимости!».

Пока император предавался радости, видя, как дижонцы приветствуют его возвращение, к нему явился офицер седьмого линейного полка с известием, что весь полк идет скорым маршем навстречу герою Франции. Во всех случаях своей жизни Наполеон всегда оставался внешне спокойным; но теперь лицо его оживилось глубоким выражением удовольствия: он чувствует, что это событие приведет его в Тюильри без кровопролития. Выразив офицеру чувства свои к седьмому полку и к его полковнику, Наполеон пришпорил лошадь и поскакал вперед, как будто уже видел парижские ворота на карусельной площади. Вскоре раздались крики седьмого полка, смешивавшиеся с восклицаниями толпы. Впереди всех шел полковник, высокий и красивый мужчина. Его пылкий характер, доброе сердце, рыцарские привычки доставили ему полную власть над солдатами и офицерами. Он вышел из Гренобля в три часа после обеда (7 марта н. ст.), в нескольких шагах от города приказал прекратить барабанный бой, разбил один барабан, вынул из него орла и, показывая его солдатам, сказал: «Вот славное знамя, за которым вы шли в дни бессмертные! Тот, кто так часто водил вас к победе, идет к нам, желая отомстить за наше унижение, за наши бедствия! Пора лететь под его знамена, которые не переставали быть нашими. Кто меня любит, тот да идет за мною! Да здравствует император!» Солдаты, с трудом удерживавшие восторг в то время, пока говорил полковник, все разом повторили в упоении неописанной радости: «Да здравствует император!»

Густая толпа людей всех сословий, всех возрастов последовала за ними навстречу герою, который олицетворял собою народную французскую славу. Нетерпение, равное с обеих сторон, сократило путь. Уже восклицания и тех и других смешиваются и сливаются. Военные товарищи, разлученные событиями 1814 года, соединились и обнимаются при кликах: «Да здравствует гвардия! Да здравствует седьмой полк! Да здравствует император!» Жители Гренобля, шедшие за седьмым полком, соединяют радость свою с восторгом горцев, которые сошли с утесов, составляя свиту Наполеона. Между тем красивый и бесстрашный полковник седьмого полка, благородный и решительный Лабедоер, пробрался сквозь толпу и бросился в объятия Наполеона. Император прижал его к сердцу и сказал ему с чувством: «Полковник! Вы возвращаете мне трон!»

Ночью император прибыл к стенам Гренобля. Присутствие его было замечено жителями и гарнизонами по необыкновенному движению около него, заметному даже в темноте. Жители и солдаты, обманув осторожность коменданта, который приказал запереть ворота и взял себе ключи, перелезали через стены и спешили навстречу свите героя. Внезапно послышался в крепости звук оружия; все думали, что артиллеристы хотят начать пальбу, и толпа спешила искать убежища от картечи в соседних домах. Наполеон, не знающий страха, стоял неподвижно на мосту против батареи; его спокойствие имело влияние на дух толпы. «Император не бережет жизни, — сказал один из граждан, — станем ли мы бояться за свою?» — и бросился к бесстрашному воину, который уже приучил многих к пушечному грому. Этот пример привел опять толпу к великому человеку.

Наполеон желал знать, какого рода движение происходило в крепости. Он позвал Лабедоера и велел ему поговорить с артиллеристами. Полковник поднялся на возвышение и громким голосом сказал: «Солдаты, мы привели к вам героя, за которым вы так часто следовали в битвах; примите его и повторите с нами прежнее восклицание победителей Европы: Да здравствует император!» Канониры, которых удерживала только дисциплина, не замедлили с ответом. «Да здравствует император!» — закричали они в один голос; все окружавшие их военные и граждане повторили то же восклицание.

Среди всеобщего восторга вне и внутри города Наполеон с нетерпением видел, что ворота не отворяются. Работники, жившие в предместьях и желавшие скорее видеть императора внутри Гренобля, принесли балки. Скоро Бонские ворота развалились под ударами этих новых военных орудий, изобретенных усердием рабочего класса народа; осажденные так громко приветствовали императора, что осаждающие едва могли подражать им.

«Ни в какой битве не предстояло Наполеону такой опасности, как при вступлении в Гренобль, говорит Лас-Каз. Солдаты бросились на него с бешенством; думали, что его разорвут; но это было упоение любви и радости; его подняли на воздух вместе с лошадью».

Прежние прокламации перепечатаны снова в Гренобле и распущены по окрестностям в большом количестве. Император пробыл в Гренобле два дня. Он делал смотр войскам и национальной гвардии, принимал поздравления властей, академий и духовенства.

На смотре Наполеон был в маленькой своей шляпе и в знаменитом сером сюртуке; он подошел к артиллеристам четвертого полка и сказал: «Между вами начал я учиться военному делу; люблю всех вас, как старых товарищей; следил за вами на полях битвы и всегда был вами доволен; но надеюсь, что не будем нуждаться в ваших пушках».

Наполеон выехал из Гренобля 9 марта и на следующий день прибыл в Лион в ту самую минуту, когда герцог д'Артуа, всеми оставленный, выезжал из города в сопровождении одного королевского волонтера. Император приказал дать благородному слуге своих врагов крест Почетного легиона в награду за его верность.

Убедившись в предположениях своих относительно демократии и общего мнения, Наполеон счел необходимым сделать несколько уступок либеральным идеям; он чувствовал, что либералы помогут ему достигнуть Парижа, так же, как и солдаты. С этой целью издал он 13 (1) марта несколько декретов, уничтожавших королевские повеления, противные революционному духу, и дал силу прежним законам, которыми уничтожены были права древнего дворянства и рыцарские ордена. Последним декретом приказано распустить палату пэров и палату депутатов и созвать все избирательные коллегии империи в Париж на сейм для ревизии императорских учреждений.

Император поехал в Бургундию, где его ожидал народ с нетерпением, не уступавшим восторгу жителей провинции Дофине. Пока он проезжает через Францию среди всеобщих восклицаний и напутствуемый благословениями граждан, Бурбоны назначают денежную награду за его голову, а венский конгресс созывает всю Европу против него. В подкрепление этих чрезвычайных мер французские и иностранные журналы возбуждают гнев и досаду в роялистах и древней аристократии и называют Наполеона жалким беглецом, которого скоро постигнет наказание со всей его шайкой. Эти оскорбления не мешают Наполеону приближаться к Парижу, хотя газеты уверяют, что он ежедневно отступает перед принцами королевского дома. 13(1) марта он ночевал в Маконе в то время, когда маршал Ней принял его сторону и издал прокламацию, которая начиналась следующими словами: «Дело Бурбонов навсегда потеряно!» 14 (2) числа он прибыл в Шалон и благодарил жителей за то, что они храбро защищались в последнюю войну против союзников. Он хотел повторить те же похвалы жителям города Сен-Жан-Делон, но не был там и послал мэру этого города крест Почетного легиона. При этом он сказал поселянам и рабочим, составлявшим большую часть его провожатых: «Для вас, добрые люди, учредил я Почетный легион, а не для эмигрантов, получающих пенсии от врагов наших!»

15 (3) марта Наполеон выехал в Отюн при радостных восклицаниях. В этот день палаты, учрежденные хартией Людовика XVIII, собрались в Париже на основании чрез вычайного повеления, изданного по случаю появления Наполеона в пределах Франции. Людовик XVIII и принцы королевского дома, пораженные ужасом при вести о появлении Наполеона, решили возобновить присягу хартии. Это торжественное действие не принесло им доверенности конституционных роялистов, которые заметили уже склонность короля к прежнему порядку.

Император продолжал быстрый поход к Парижу, несмотря на военные меры, газетные крики и убийственные приказания, которыми думали остановить его торжественное шествие. 17 (5) марта вступил он в Ожер, куда вышел ему навстречу четырнадцатый линейный полк из Орлеана. Этот полк храбро дрался в Испании и не получил почти никаких наград, соразмерных с его заслугами. Император раздал кресты офицерам и солдатам, которые были признаны отличнейшими.

В Ожере маршал Ней встретился с императором. Храбрый маршал довершил дело, начатое Лабедоером. Присутствие его удовлетворило всем желаниям и надеждам Наполеона.

Правительство короля находилось между тем в крайнем положении. Оно просило у палат чрезвычайных распоряжений для своего спасения, унизило гордость вельмож до того, что вынудило их являться в казармы и ласкать солдат. Но все эти усилия были тщетны: палаты не имели власти над народом, а принц над солдатами. Ничто не могло задержать, остановить Наполеона.

19 (7) марта выехал он из Ожера и прибыл в Фонтенбло 20 (8) в четыре часа утра. В ту же ночь Людовик XVIII оставил Париж и отправился за бельгийскую границу. Император торжественно проехал от южных берегов Франции до Парижа; король тихо, тайно доехал до Гента.

ГЛАВА L [Сто дней]

Фонтенбло 20 апреля 1814 года видел, как павший император, оставленный прежними товарищами, разлучался со своей гвардией, отправляясь в изгнание на остров Эльбу. 20 марта 1815 года Фонтенбло опять видит Наполеона среди его гвардии, окруженного священным отрядом[7], преследуемого восклицаниями народа и войска, готового ехать в столицу для принятия вновь кормила правления, вторично вверяемого ему народом.

Император прибыл к воротам Парижа вечером. Трехцветное знамя развевалось на Тюильрийском дворце с двух часов: оно было выставлено храбрым Энгельманом.

Народ и армия толпились около Наполеона и с жадностью бросались на него, как в Гренобле. Всяк старался посмотреть на героя поближе, разглядеть его. Когда он вступил в Тюильрийский дворец, и девять часов вечера, толпа офицеров бросилась ему навстречу с таким участием и восторгом, что он вынужден был сказать им: «Господа! Вы задушите меня!» Монталиве, служивший ему преданно и удачно во время его счастья и оставшийся ему верным в несчастье, встретил его на большой лестнице и принял в свои объятия. Императора почти несли на руках до его апартаментов, где его ожидала королева Гортензия с большим числом прежних сановников империи.

Священный отряд расположился бивуаком на карусельной площади и держал караул во дворце вместе с национальной гвардией.

На другой день император делал смотр всем войскам, находившимся тогда в Париже.

«Воины! — сказал он. — Я возвратился во Францию с девятьюстами человек, потому что надеялся на любовь народа и на воспоминания старых солдат. Я не обманулся в ожидании. Воины! Благодарю вас. Слава всего, что теперь совершилось, принадлежит народу и вам! Моя состоит только в том, что я вас узнал и оценил.

Трон Бурбонов был незаконен, ибо восстановлен не родными руками, ибо уничтожен народной волей, выраженной всеми нашими народными собраниями; наконец, он обеспечивал выгоды только малого числа людей гордых, требования коих противны нашим правам. Воины! Только императорский трон может обеспечить права народа, и особенно самое важное из благ — нашу славу!

Воины! Мы пойдем на князей, приведших к нам чужестранцев; народ не только поможет нам желаниями, но и последует нашему влечению. Народ французский и я надеемся на вас. Не хотим вмешиваться в дела других наций; но беда тому, кто вмешается в наши!»

Солдаты встретили эту речь Наполеона с тем же восторгом, с каким обыкновенно слушали слова его; воздух дрожал от восклицаний: «Да здравствует император!» В эту минуту показался батальон острова Эльбы под начальством Канбронна, который не мог прибыть в Париж в одно время с Наполеоном.

Увидев его, Наполеон сказал: «Вот офицер того батальона, который сопровождал меня в несчастье. Все они друзья мои. Они были драгоценны моему сердцу; когда я их видел, они представляли мне различные полки моей армии: между этими шестьюстами храбрецов есть воины всех полков. Все они напоминали мне о тех великих днях, память о которых так драгоценна; все они покрыты честными ранами, полученными в знаменитых битвах! Любя их, я любил всех вас, воины французской армии! Они несут к вам орлов! Да послужат они вам точкой соединения! Отдавая их гвардии, отдаю их всей армии.

Измена и несчастные обстоятельства покрыли их покрывалом печали; но, благодаря французскому народу и вам, они являются в полном блеске своей славы. Клянитесь, что они будут везде, куда призовет их благо отечества! Изменники да не выдержат их взгляда!»

Солдаты единогласно отвечали: «Клянемся!» Наполеон, казалось, возвращался к временам консульства. Несчастье и Бурбоны помирили его с демократией, которая не раз испытала его немилость во время империи. Желая яснее показать это примирение, он поручил Министерство внутренних дел известному Карно, а Бенжамен-Констану приказал присутствовать в государственном совете. Этим он признавал власть общего мнения и уступал либеральному влечению, которое выражалось в этих двух мужах, в двух различных оттенках. Император откровенно объяснил Бенжамен-Констану новую политику, которой хотел следовать. Не принимая всех конституционных идей и не покровительствуя вполне демократическим воспоминаниям, которые снова возвели его на трон, он объявил, что имеет намерение исполнить некоторые из требований народа и пойдет по пути, куда устремились современные умы. Вот некоторые из его слов, произнесенных при этом; они переданы знаменитым публицистом, которому были сказаны.

«Нация, — говорил он, — отдыхала в продолжение двенадцати лет от всех политических волнений, и вот уже год, как отдыхает от войны; двойной отдых заставляет ее нуждаться в деятельности. Она хочет, или думает, что хочет, речей и собраний, но не всегда хотела их. Она бросилась к моим ногам, когда я принял бразды правления; вы должны об этом помнить, потому что вы пробовали составить оппозицию. Кажется, возвращается охота к конституциям, прениям, речам… Однако не ошибитесь, и знайте, что этого хочет меньшая часть граждан. Народ, или, пожалуй, большинство хочет только меня. Видели ли вы, как толпа спешила по моим следам, бежала с гор, звала, искала, приветствовала меня? Со времени моего возвращения я ничего не завоевал, я только управлял… Говорили, что я император солдат, но я также император земледельцев, плебеев Франции… За то, несмотря на прошедшее, народ возвращается ко мне: между нами есть симпатия. Я подам знак или только отверну голову, и аристократы будут избиты во всех провинциях… но я не хочу быть королем одной партии. Если есть средства управлять с новыми политическими учреждениями, я готов… Я хотел завоевать мир, и мне для этого нужна была беспредельная власть. Для управления одной Францией, может быть, ваши новые постановления лучше… Скажите же, что кажется вам возможным. Передайте мне ваши идеи. Свободные выборы? Публичные прения? Ответственные министры? На все это я согласен. Я сын народа: и всего хочу, чего он хочет; готов слушать его волю, исполнять даже его капризы. Я никогда не хотел угнетать его для моего удовольствия; я имел великие намерения; рок решил иначе: я уж не завоеватель, не могу быть завоевателем. Знаю, что возможно и что недостижимо; у меня теперь одно. дело: поднять Францию и дать ей правление, какого она достойна… Пятнадцатилетний труд разрушен; нельзя начать его снова. Для этого нужно двадцать лег и два миллиона людей в жертву… Притом же я хочу мира и добуду его только победами. Не хочу обольщать вас ложными надеждами: я позволю говорить, что идут переговоры, но их нет. Предвижу долгую войну, трудную борьбу. Могу выдержать ее, если нация даст мне помощь; и за то я на все соглашусь… Положение ново; я прошу советов. Я состарился; в сорок пять лет человек не тот, каким был в тридцать… Спокойствие конституционного короля будет мне прилично… и еще приличнее моему сыну».

Ответы императора разным властям, которые являлись к нему с поздравлениями, носили на себе отпечаток этого нового образа мыслей. «Все нации и все для Франции, — говорил он своим министрам, — вот мой девиз». Декретом 24 (12) марта уничтожил он цензуру и дирекцию книжной торговли. Мера эта возбудила ропот многих приближенных к нему особ. «Точно, господа, — сказал он им, — это вас касается, а мне бояться нечего. Бьюсь об заклад, что не напечатают ничего хуже того, что печатали против меня в продолжение целого года».

Между тем герцог и герцогиня Ангулемские пытались возмутить южные провинции в пользу короля. Герцогиня Ангулемская развернула в Бордо такую деятельность, показав неустрашимость и постоянство, что Наполеон сказал про нее:

«Она одна — муж во всем королевском семействе». Но ее усилия не могли ничего против силы событий; генерал Клозель вынудил ее удалиться из Бордо и искать спасения и спокойствия на чужбине.

Герцог Ангулемский попался в руки генерала Жилли, при Лаполюде, и находился пленным в Пон-Сен-Эспри, во власти императора. Друзья Бурбонов с ужасом ждали, как Наполеон решит участь герцога. Свежее воспоминание о повелении, которым Наполеон был поставлен вне закона, внушало роялистам мысль, что Наполеон захочет отомстить за себя. Император передал свою волю генералу Груши, экстраординарному комиссару в южных провинциях, письмом, которое дозволяло герцогу искать спасения в чужих краях и действовать там против Наполеона.

Между тем весьма важное событие совершалось за Альпами. Мюрат, опасаясь неблагоприятных для себя последствий от венского конгресса, пытался возмутить Италию против Австрии. Он уверял, что все оказывают ему неблагодарность, забывая, что сам был в высшей степени неблагодарен к Наполеону и Франции. Это восстание заставило многих государей думать, что Наполеон, до отправления с острова Эльбы, примирился со своим зятем, и что они вместе задумали свои попытки. Вследствие этого события союзники еще более решились положить оружие только в том случае, если Наполеон будет вынужден оставить Францию, а на французский престол воссядут опять Бурбоны. Такое неблагоприятное стечение обстоятельств заставило Наполеона сказать в своих Записках: «Два раза подвергаясь странному кружению головы, король неаполитанский два раза был причиной моих несчастий: в 1814 году, объявив себя против Франции, и в 1815 году, объявив себя против Австрии».

Наполеон всеми силами старался отделить Австрию от союзных монархов; но усилия его не имели желанных последствий. Он с таким же рвением искал мира, но сам знал, что мир невозможен, пока он на французском престоле. Следовало спешить с приготовлениями к войне.

Хотя Франция удивлялась Наполеону и еще любила его, однако все французы без исключения желали отдохнуть от войны и успокоиться в мире. Народ французский решался на новые пожертвования для поддержания своей чести, славы и независимости; но с беспокойством смотрел на военные приготовления и тешил себя надеждой, что скоро австрийский император протянет Наполеону руку мира, особенно когда Наполеон объявил, что Мария-Луиза и римский король будут присутствовать на сейме народном. Неприязненные дипломатические сношения со всеми европейскими дворами, и особенно с венским, разрушили надежду множества патриотов, которые не без тяжкого предчувствия видели, что Франции снова придется идти против всей Европы. Все были бы счастливы и довольны, если бы могли пользоваться плодами мира и свободы под скипетром героя, который подарил Франции так много славы. Но мир был невозможен; надежды на свободу тоже разрушились.

22 (10) апреля Наполеон обнародовал добавочный акт к постановлениям империи. Не дожидаясь решений нового конституционного собрания, созванного декретом 12 (1) марта, он сам, один, принял на себя труд пересмотреть конституционные учреждения, и чтобы избавиться от беспокойных прений, заставил бесчисленных избирателей, собравшихся на сейм, считать только голоса в пользу нового закона. Народу предложили одобрить, как во времена консульства и империи, следующий акт, разосланный по всем городским управлениям Франции:

«Ст. 1-я. Учреждения империи, а именно: дополнительный акт 23 фримера 8 года, сенатские приговоры 14 и 16 термидора 10 года и 28 февраля 12 года, изменяются нижеследующими распоряжениями; все прочие их статьи остаются в полной силе.

Ст. 2-я. Законодательная власть принадлежит императору и двум палатам.

Ст. 3-я. Первая палата, называемая палатой пэров, есть наследственная.

Ст. 4-я. Император назначает ее членов, кои не могут быть переменяемы; достоинство сие переходит к старшему сыну, по прямой линии. Число пэров не ограничено, и проч., и проч.»

Бесполезно выписывать прочие статьи этого акта. В награду за любовь, с которой народ помог Наполеону снова овладеть престолом, он дает ему наследственных законодателей. Императорские статуты 1806 года предоставляли рождению одни титулы и звания; добавочный акт распространил права рождения далее. Карно всеми силами старался отклонить Наполеона от издания этого акта и от учреждения наследственной палаты пэров; но советы его не были приняты. Наполеон желал установить свою династию на прочном основании.

Наполеон надеялся, что французы, по известному своему отвращению к прежнему порядку вещей, примут единодушно его акт, в который он вставил особенную статью, уничтожавшую феодальные права, древнее дворянство и отдалявшую Бурбонов от трона. Действительно, голоса оказались в пользу этого неудачного дополнения к учреждениям империи, но общее мнение подверглось неприятному впечатлению, и народный восторг, бывший всеобщим и пламенным в марте месяце, заметно охладился в то время, когда готовились к сейму.

Между тем в империи составились патриотические общества для поддержания народного духа и защиты родной земли. В Париж прибыли федераты города и предместий. Федераты предместий Сен-Марсо и Сен-Антуан явились к императору, предложили ему свою жизнь, просили оружия и говорили ему в таких выражениях, каких он не снес бы в прежнее время; но со времени возвращения с острова Эльбы он ко всему приготовился. Он должен, по необходимости, уступать всем требованиям своего положения, и потому отвечает федератам, предлагающим свои услуги:

«Воины-федераты!

Я возвратился один, потому что надеялся на городских жителей, на поселян и на солдат армии, преданность коих к народной чести я знал. Все вы оправдали мое доверие.

Принимаю предложение ваше. Дам вам оружие, дам и опытных офицеров, покрытых честными ранами, для руководства вами: они привыкли видеть бегущего от них неприятеля.

Воины-федераты! Если в высших классах общества нашлись люди, обесчестившие имя француза любовь к отечеству и чувство народной чести в целости сохранились в жителях городов, земледельцах и солдатах армии. Радуюсь, что видел вас. Доверяю вам. Да здравствует народ французский!»

Избиратели, собравшиеся в Париже, разобрав голоса о дополнительном акте, составили центральную депутацию, которая представила императору на сейме результат баллотировки. Миллион триста тысяч граждан одобрили акт, только четыре тысячи положили черные шары. Наполеон отвечал президенту депутации речью, которая одна только замечательна в этот день, сначала объявленный эпохою возрождения, а потом низведенный до самого простого дела, до ничтожного счета голосов.

«Господа! — сказал Наполеон. — Будучи императором, консулом, солдатом, я всем обязан народу. В счастье, в бедствии, на полях битвы, в совете, на престоле, в изгнании Франция была единственным и постоянным предметом моих мыслей и действий.

Возвратившись в департаменты, скажите своим согражданам, что обстоятельства значительны! С помощью согласия, энергии и постоянства мы выйдем победителями из борьбы великого народа с чужеземцами; будущие поколения строго разберут наше поведение; нация всего лишится, если потеряет независимость. Скажите, что чуждые короли, которых я возвел на трон или которым оставил корону, которые во времена моего счастья искали моего союза и покровительства французского народа, теперь направляют удары на меня: если бы я не знал, что они действуют против моего отечества, я отдал бы им жизнь, на которую они посягают. Скажите также согражданам, что враги наши будут бессильны, пока французы сохранят ко мне чувства любви, которые они мне столько раз доказали.

Французы! Воля моя — воля народа; права мои — его права; моя честь, слава, мое счастье — не что иное, как честь, слава и счастье Франции».

Наполеон был силен, когда становился таким образом на народную точку зрения. Слова его имели тогда силу истины, глубоко прочувствованной. С любовью все видели, как он соединял честь и славу свою с честью и славой Франции; он выражал мысль всех французов; уста его произносили правду, в которой не сомневался ни один француз.

Он занимался уже не одной своей народностью; открывалось перед ним конституционное поприще, но не для него был создан Наполеон. Однако ж он старался дать слову своему, привыкшему выражать приговоры безграничной воли, характер приличный и соответствующий парламентским требованиям.

4 июня он лично открыл палаты речью, в которой просил у них пособия «для доставления торжества святому делу народа».

Наполеон не мог ничего опасаться от палаты пэров, он сам ее составил; но палата депутатов, выбранная среди волнения, произведенного либеральными прокламациями, заставляла бояться, что составится оппозиция, которая будет не только противоречить правительственному направлению Наполеона, но даже разрушит согласие между первыми властями империи, столь необходимое для защиты государства. Лафайет и Ланжюине появились снова в этом собрании, и полученное ими влияние с первого заседания достаточно показывало направление и дух палаты. Ланжюине выбран в президенты, ему поручено выразить перед императором чувства народных представителей. Он отправился в Тюильри с депутацией и поднес императору адрес, содержавший желания палаты. Наполеон отвечал ему следующими словами:

«Все мы соединены политическими учреждениями, они должны быть нашей полярной звездой в эти бурные минуты. Всякое публичное прение, клонящееся к прямому или непрямому уменьшению доверия к нам, будет государственным бедствием. Мы в опасном положении. Не будем следовать примеру восточной империи, которая при вторжении варваров стала предметом насмешек потомства, ибо занималась отвлеченными рассуждениями в минуту разрушения городских ворот».

Император оставил столицу 12 июня (31 мая) и отправился к бельгийской границе. Прибыв в Авен 14 (2) июня, он издал следующую прокламацию:

«Солдаты, сегодня день битв при Маренго и Фридланде, два раза решали они судьбу Европы. Тогда, как и после Аустерлица, как после Ваграма, мы были слишком великодушны, мы поверили словам принцев, которых оставили на троне. Теперь, соединясь вместе, они посягают на независимость и священные права Франции. Они начали несправедливейшее нападение, пойдем навстречу им, и мы, и они теперь другие люди.

Воины! Мы должны совершить форсированные марши, вступать в битвы, подвергаться опасностям, но, с помощью терпения, победа будет наша! Для всякого француза с душой настала минута — победить или умереть!»

Пока Наполеон возбуждал таким образом мужество в солдатах, измена снова проникала в ряды его воинов: генерал Бурмон и несколько старших офицеров оставили французскую армию. Когда известие об этом пришло в главную квартиру, Наполеон подошел к маршалу Нею и сказал ему: «Вот, маршал, что скажете о человеке, которому вы покровительствовали?» — «Ваше величество, — отвечал храбрый из храбрых, — я надеялся на Бурмона, как на самого себя». — «Верьте, — прервал Наполеон, — что синие останутся всегда синими, а белые — белыми».

Кампания открылась 15 (3) июня, сражением при Флерюсе. Пруссаки много потеряли в этой битве, но и авангард французской армии понес значительную утрату: генерал Летор, адъютант Наполеона, ранен смертельно в ту самую минуту, когда повел кавалерию в атаку.

Армии союзников, вышедшие против Наполеона, находились под начальством Веллингтона и Блюхера. Они состояли из двухсот тридцати тысяч человек, во французской армии было не более ста двадцати тысяч. Желая избежать опасности, которая могла последовать от превосходства союзных войск в числе, Наполеон пытался, в самом начале кампании, отделить англичан от пруссаков и деятельно маневрировал, стремясь к этой цели. План его имел счастливые последствия в битве при Линьи 16 (4) июня; Блюхер, атакованный отдельно, понес значительные потери, но урон этот не мог его ослабить, потому что у него было многочисленное войско, а за ним находились еще многочисленнейшие резервы. В таком положении, в каком находился Наполеон, ему надобно было совершенно уничтожить армию Блюхера, чтобы на другой день напасть на Веллингтона и таким же образом уничтожить его. Такое постепенное уничтожение пруссаков и англичан было подготовлено его распоряжениями и инструкциями, которые он разослал всем главным начальникам своих войск; но предел его успехам был положен судьбой, и худое исполнение его приказаний расстроило все расчеты его гения. Сам он предчувствовал, что какое-нибудь непредвиденное обстоятельство повредит его соображениям, и что рок готовит ему новые удары. Он говорил впоследствии: «Верно, что в этих обстоятельствах я не чувствовал в себе решимости, во мне не было прежней уверенности». Предчувствия его скоро сбылись, через два дня он увидал новую и последнюю катастрофу на полях Ватерлоо.

Это было 18 июня. Сначала, казалось, счастье хотело покровительствовать Наполеону. Вот как он сам описал это знаменитое дело.

«После пальбы и пехотных и кавалерийских атак, продолжавшихся восемь часов, вся армия с радостью видела, что сражение выиграно, и поле битвы останется за нами.

В половине девятого часа четыре батальона средней гвардии, посланные на равнину за Мон-Сен-Жан для подкрепления кирасиров, много претерпевая от картечи, бросились в штыки, чтобы овладеть батареями. Несколько английских эскадронов напали на них во фланг и обратили их в бегство; стоявшие вблизи полки, увидев бегущих в гвардейских мундирах, вообразили, что это солдаты старой гвардии, и растерялись, раздались крики: «Все потеряно! гвардия разбита!» Солдаты рассказывают даже, что на некоторых пунктах недоброжелательные люди кричали:

«Спасайтесь, как можете!» Как бы то ни было, панический страх распространился на поле битвы; все бросились в величайшем беспорядке на коммуникационную линию: солдаты, артиллеристы с зарядными ящиками спешили туда; старая гвардия, находившаяся в резерве, была опрокинута ими и увлеклась общим потоком.

Через минуту армия превратилась в нестройную массу все отряды смешались, и невозможно было собрать ни одного корпуса. Союзники, заметив это изумительное смятение выслали целые колонны кавалерии; беспорядок увеличился еще более; в темноте ночи никак нельзя было остановить войско и объяснить ему его ошибку.

Таким образом, выигранная битва, исправление предшествовавших ошибок, успехи, обеспеченные на другой день — все было потеряно в один момент панического страха. Даже запасные эскадроны, находившиеся возле императора, были опрокинуты и расстроены этими бурными волнами, и им оставалось только следовать общему потоку. Резервные парки и багаж, кои не успели переправить через Самбру, и все, что осталось на поле битвы, попало в руки союзников».

Ошибка маршала Груши еще более содействовала этому бедственному результату. Ему поручено было преследовать и задерживать прусские корпуса Блюхера, а он позволил им дойти до Ватерлоо, и сам за ними не последовал, хотя этого настоятельно требовал генерал Жерар. Груши все еще думал, что перед ним стоит прусская армия, когда перед ним оставался только небольшой отряд. Это ошибка, против которой он сам сильно протестовал и которую, однако ж, постоянно приписывает ему общее мнение, основываясь на свидетельстве самого Наполеона и стольких генералов, очевидных свидетелей; эта ошибка изменила в течение одного часа не только участь этого знаменитого сражения, но даже и судьбу Европы.

Император, вполне зная, какой дух управлял палатой депутатов, предчувствовал, что известие о поражении его армии поднимет против него ораторскую бурю. Поэтому он должен был как можно скорее возвратиться в столицу для удержания в страхе своих внутренних противников и для удаления парламентских переворотов. Он прибыл в Париж 20 (8) июня, в девять часов вечера, в сопровождении герцога Бассано и генералов Бертрана, Друо, Лабедоера и Гурго. Немедленно призвал он к себе братьев своих Иосифа и Люсьена, архиканцлера Камбасереса и всех министров. Положение было затруднительное: каждый предлагал свое мнение, как бы успокоить народную бурю. Потом созван был государственный совет. Император изложил ему свои несчастья, нужды и надежды. Понимая, что нужно приласкать палату депутатов и не показывать, до какой степени царствует несогласие между ним и палатой, он нарочно приписывал враждебное к нему отношение, имевшееся в палате, малому числу депутатов, а не большинству.

Если бы Наполеон и заблуждался в этом случае, то скоро действиями палаты был бы выведен из своего заблуждения. Палата повиновалась более, чем он думал, внушениям Ланжюине и Лафайета. По предложению последнего она объявила себя постоянной и решила, что тот будет изменником отечеству, кто попытается распустить ее. Этот разрыв, возлагавший большую ответственность на народных представителей, нанес последний удар политическому существованию Наполеона. Бурбоны порадовались такому решению палаты. Они предвидели, что такой явный разрыв между императором и представителями народа необходимо повлечет за собой или вторую обдикацию, или новый 18 брюмер, и что Франция без Наполеона, равно как и Наполеон без Франции, не могут противостоять союзным войскам.

Когда решение палаты депутатов дошло до Элизе-Бурбона, отчаяние распространилось в стане императора. Самые усердные его приверженцы не скрывали горести своей и советовали ему покориться неумолимому року, требовавшему от него новой жертвы. Реньо де Сен-Жан-Данжли более всех других настаивал, чтобы Наполеон пожертвовал собой для отечества. Тогда Наполеон, узнав, что и палата пэров последовала примеру палаты депутатов, почувствовал, что совершенно побежден друзьями и врагами, и решился отречься от престола в пользу своего сына. Только один человек во всем совете противился этому намерению, ибо находил, что Франция попадет опять под власть чужестранцев. То был тот самый человек, который в прежнее время один противился учреждению императорского правления. Карно думал, что не следует, из недоверчивости к императору, подвергать народную независимость опасности, и утверждал, что это важнейшее благо нации погибнет, если удалят единственного начальника, за которого армия и народ хотят сражаться. Когда противное мнение одержало верх, Карно сел к столу, закрыл лицо руками и заплакал. Наполеон тогда сказал ему: «Я узнал вас слишком поздно!» Потом император написал следующую прокламацию:

«Французы! Предпринимая войну за независимость народную, я надеялся на соединение всех усилий, всех желаний и на содействие всех народных властей. Я имел основания думать об успехе и смело пренебрегал прокламациями держав против меня. По-видимому, обстоятельства изменяются. Я предлагаю себя в жертву ненависти врагов Франции. Дай Бог, чтобы они были искренни в своих заявлениях и желали зла только мне одному! Политическая жизнь моя кончена, и я объявляю сына моего, под именем Наполеона II, императором французов. Нынешние министры временно составят совет управления. Заботливость моя о сыне заставляет меня пригласить палаты к скорейшему образованию регентства по закону. Соединитесь все для блага общего и для сохранения народу независимости».

Эта декларация была немедленно представлена в обе палаты. Представители, желавшие се, приняли ее с восторгом, но они не приняли решительного мнения о Наполеоне II, законные права которого были поддержаны многими ораторами и, между прочими, Беранжером (депутатом дромского департамента). Прения, начавшиеся по этому предмету, вывели на ораторскую кафедру человека, про которого тотчас все сказали, что он принимает наследство Мирабо: то был Мануэль.

Палата депутатов сочла долгом отправить к Наполеону депутацию с поздравлениями по случаю его вторичного отречения.

«Благодарю вас, сказал он депутатам, за чувства, которые вы мне выражаете, желаю, чтобы отречение мое принесло счастье Франции, но нс надеюсь на это; оно оставляет государство без главы, без политического существования. Время, потерянное на ниспровержение монархии, могло быть употреблено на приготовления, которые уничтожили бы врагов Франции. Советую палатам поскорее усилить армию: кто хочет мира, должен приготовляться к войне. Не вручайте судьбу великого народа прихотям чужестранцев. Страшитесь, что ошибетесь в надеждах. Тут-то главная опасность. В каком бы я положении ни находился, всегда буду доволен, если Франция будет счастлива».

Однако враги императорской династии восторжествовали в палате депутатов; они не согласились объявить императором Наполеона II и составили комиссию из пяти членов для временного правительства. Членами этой комиссии назначены: Фуше, Карно, Гренье, Кинет и Коленкур. Получив известие об этой новости, Наполеон предался негодованию.

«Я отказался от престола не для новой директории, а для сына моего, — вскричал он. — Если его не провозгласят императором, отречение мое само собой уничтожается. Палаты уверены, что народ, армия, общее мнение хотят моего сына, но их удерживают иностранцы. Если они предстанут перед союзниками с поникшей головой, преклонив колена, то союзники не захотят признать их народной независимости. Если бы палаты понимали свое положение, то единодушно провозгласили бы Наполеона II. Тогда иностранцы увидали бы, что у вас есть воля, цель, точка опоры; они увидали бы, что день 20 марта не был делом партии, внезапным ударом бунтовщиков, а результатом привязанности французов к моей особе и к моей династии. Народное единодушие подействовало бы на них более, чем все наши постыдные и унизительные уступки».

Однако в Париже находилось много патриотов, подобных Карно, которые думали, что прежде всего следует позаботиться о защите государства, и что успешная защита невозможна без руки, без гения, без имени Наполеона. Военные люди громко высказывали такое же мнение. Со всех сторон говорили: «Не будет императора — не будет и воинов!» Толпа, беспрерывно возраставшая перед дворцом Элизе-Бурбон, где жил Наполеон, навела беспокойство на Фуше, который управлял временным правительством и желал возвращения союзных войск в Париж. Он боялся, что отречение будет казаться союзникам притворством до тех пор, пока Наполеон останется в Париже. Поручили Карно сообщить ему о беспокойстве временного правительства и просить его удалиться из столицы. С этой целью Карно поехал в Элизе-Бурбон и застал Наполеона одного, в ванне. Когда министр объяснил цель своего посещения, падший властелин удивился, что его присутствие может возбуждать опасения. «Я только простой гражданин, — сказал он, — даже менее, чем простой гражданин».

Однако же он обещал исполнить желание палат и временного правительства и 25 (13) июня уехал в Мальмезон, откуда хотел послать армии следующую прокламацию:

«Воины! Уступая необходимости, заставляющей меня удалиться от храброй армии французской, я уношу с собой счастливое убеждение, что она оправдает отличными заслугами, ожидаемыми от нее отечеством, те похвалы, в которых не могли отказать ей даже враги».

Воины, хотя я в отсутствии, однако же буду следить за вами. Я знаю все отряды, и если один из них одержит над врагом победу, я отдам справедливость его храбрости. И я, и вы, мы были оклеветаны. Люди, недостойные ценить ваши труды, видели в вашей преданности ко мне доказательство, что будто бы вы служите мне одному; будущими успехами докажите им, что вы служили, повинуясь мне, только отечеству, и что любите меня за пламенную любовь мою к Франции, нашей общей матери.

Воины! Еще несколько усилий, и союзники будут уничтожены. Наполеон узнает вас по вашим победам.

Спасите честь, независимость французов; будьте до конца такими, какими я вас знал в продолжение двадцати лет, и вы будете непобедимы».

В Мальмезоне Наполеон был еще слишком близко к Парижу, и это беспокоило его врагов. Фуше все еще страшился какого-нибудь действия с его стороны; за ним тщательно наблюдал генерал Беккер под предлогом, что охраняет его жизнь. 27 (15) июня, узнав о приближении союзников, Наполеон писал к временному правительству и предлагал свою помощь, желая служить простым солдатом:

«Отказавшись от власти, писал он, — я не отказался от благороднейшего права гражданина — права защищать отечество.

Приближение врагов к столице не позволяет сомневаться насчет их намерений.

В этих опасных обстоятельствах я предлагаю услуги свои, как генерал, считая себя первым солдатом отечества».

Люди, требовавшие отречения императора, не могли доверить армию великому полководцу, которого свергли с трона. Они знали, что такой солдат не может быть иначе как генералиссимусом, и что взять его в помощники значит взять его во властелины. Они отказали, и отказ их возбудил в Наполеоне сильное негодование. Он хотел снова принять команду над войском и возобновить 18-й брюмер. Но герцог Бассано отвлек его от этого намерения, объяснив, что ныне не те обстоятельства, которые помогали ему в VIII году. Уступая необходимости, Наполеон оставил Мальмезон и поехал в Рошфор, намереваясь отплыть в Америку.

ГЛАВА LI [Прибытие Наполеона в Рошфор. Письмо к принцу-регенту. Наполеон отправляется на Беллерофоне в Англию. Поступки английского министерства. Сочувствие английского народа к Наполеону. Он протестует против решения английского кабинета. Его отправляют на остров Святой Елены.]

Генерал Беккер, на которого временное правительство возложило трудную обязанность надзирать за бывшим его государем в Мальмезоне, получил приказание сопровождать его до Рошфора и оставить только тогда, когда он сядет на корабль и отправится в путь. Почтенный генерал сказал Наполеону: «Мне дали трудное поручение; я сделаю все, что могу, чтобы исполнить его к вашему удовольствию». Он сдержал слово и не забылся ни на минуту; ни разу не изменил уважению, которым был обязан к падшему величию и несчастному гению.

Наполеон выехал из Мальмезона 29 (17) июня и прибыл в Рошфор 3 июля. На другой день к нему прибыл его брат Иосиф. Во время пребывания в этом городе император постоянно слышал около своего дома клики народного приветствия; несколько раз выходил на балкон префектуры, где он жил, и видел новые знаки той любви, которую народ еще питал к нему. 8 июля отправился он в дальнейший путь с намерением ехать в северо-американские штаты и в твердой уверенности, что паспорт, обещанный ему временным правительством для этого проезда, будет ему выслан союзниками без замедления и препятствий. Через два дня он послал Лас-Каза и Савари на корабль Беллерофон, узнать от начальника английских судов, тут крейсировавших, не получил ли он предписания от английских министров дать ему свободный пропуск. Капитан Мейтланд, начальник Беллерофона, не получал никаких приказаний и отвечал, что спросит разрешения у адмирала. 14 (2) июля Наполеон все еще находился на острове Эс (Aix) и ждал ответа. Такое долгое молчание возбудило в нем нетерпение, и он захотел наконец выйти из неведения, в котором его оставляли в продолжение четырех дней. Лас-Каз с Лаллеманом отправились опять к Мейтланду, который повторил снова отрицательные свои ответы и предложил взять Наполеона к себе на корабль и отвезти в Англию, где будет ему оказано всевозможное уважение.

Когда Лас-Каз и Лаллеман привезли этот ответ, Наполеон созвал всех товарищей своего несчастья и спросил у них совета, что делать? Впереди крейсировали суда, сквозь которые нельзя было пробраться; сзади находилась страна, ставшая негостеприимной для Наполеона и всех его приверженцев с тех пор, как в нее вступили союзники и Бурбоны. В таком отчаянном положении император думал, что лучше всего отнестись к великодушию английского народа и у него торжественно искать гостеприимства. Он взял перо и написал принцу-регенту следующие значительные строки:

«Служа целью партиям, разделяющим мое отечество, и недоброжелательству сильнейших европейских держав, я закончил свое политическое поприще. Я решаюсь, как Фемистокл, укрыться под кров английского народа; прибегаю под защиту его законов, прося о ней ваше высочество, моего сильнейшего, постоянного и великодушнейшего врага».

Лас-Каз и Гурго отвезли это письмо капитану Мейтланду, которому они объявили, что Наполеон на следующее утро переедет к нему на корабль. Действительно, 15 (3) числа, на рассвете, бриг Ястреб перевез великого человека на корабль Беллерофон. Вступая на корабль, Наполеон заметил, что генерал Беккер к нему приближается, чтобы с ним проститься, и с живостью сказал ему: «Отойдите, генерал; я не хочу, чтобы подумали, что француз предал меня врагам моим». Произнося эти слова, протянул ему руку и отпустил его, сжав в последний раз в своих объятиях.

Прибыв на Беллерофон, Наполеон сказал капитану: «Я прибыл на ваш корабль, ища покровительства английских законов». Капитан тотчас проводил его в каюту, где и поместил его. На другой день император ездил на корабль Superbe, к адмиралу Готаму, который командовал всеми крейсировавшими судами. В тот же день он возвратился на Беллерофон, который направил путь к берегам Англии. На Беллерофоне обращались с ним чрезвычайно учтиво; когда он выходил на палубу, все снимали шляпы. «На Беллерофоне, говорит Лас-Каз, — Наполеон был еще императором».

Прибыв в Торбей 24 (12) июля, капитан Мейтланд отправился к своему генерал-адмиралу, лорду Кейту, за приказаниями; ему ведено было отправиться в Плимут, куда Беллерофон прибыл 26 (14) июля.

Едва узнали на берегах Англии о приближении императора, как уже там возродилось живейшее любопытство. Торбейская пристань покрылась судами, и нетерпение, смешанное с восторгом, проявлялось везде, где произносили имя Наполеона. Такой льстивый прием противоречил намерениям английского кабинета, и министры старались предупредить или отвратить все изъявления уважения к Наполеону, которые служили обвинениями их политики. В Плимуте Беллерофон был окружен вооруженными лодками; им дали приказание удалять любопытных. Несмотря на строгость такого распоряжения, вся Англия, казалось, спешила в Плимут в надежде видеть героя Франции, и море покрывалось кораблями около того, который служил темницей великому человеку.

Среди лестного внимания, оказанного ему народом, который долго был его врагом, Наполеон нетерпеливо желал знать, что сделает британское правительство и какие примет меры. Лорд Кейт посетил его на Беллерофоне, но посещение его, холодное и молчаливое, продолжалось весьма недолго. В последних числах июля он снова явился к Наполеону и разрешил его недоумение самым жестоким образом: он привез с собой министерскую ноту, которая назначала генералу Бонапарту местопребывание на острове Святой Елены. То был приговор к ссылке, который, по свойству климата острова Святой Елены, переходил в приговор к смерти. Когда Наполеон услышал из уст адмирала это решение английского кабинета, он не скрыл своего негодования и всеми силами протестовал против такого нарушения народного права. «Я гость Англии, — говорил он, — а не пленник ее; я добровольно искал покровительства ее законов; со мной нарушают священнейшие нрава гостеприимства; я никогда добровольно не соглашусь перенести оскорбления, которые мне наносят: только насилие может меня к тому принудить».

Ссылка тем более была ему ужасна, что ограничили тремя число особ, долженствовавших ему сопутствовать, и из них исключили Савари и Лаллемана. Эти верные слуги Наполеона думали, что их выдадут новому французскому правительству, и что они будут казнены на основании повеления, изданного 24 (12) июля Людовиком XVIII.

Что происходило в душе Наполеона, когда он выслушал приговор, сообщенный ему Кейтом? Темница в ссылке, ведущая к смерти медленной и тяжкой, — вот участь того, беспредельное честолюбие которого не довольствовалось первенством в Европе! Что покажет он миру? Пример неслыханной решимости или зрелище обыкновенного отчаяния? Он призывает к себе Лас-Каза, расспрашивает об острове Святой Елены, желает знать, можно ли вынести там жизнь, и потом вдруг говорит ему: «Впрочем, я, может быть, туда не поеду; разве человек зависит от людей, когда решается умереть? Любезный друг, мне иногда хочется с вами расстаться, и это нетрудно».

Лас-Каз старался утешить его, победить его отчаяние, показать ему луч надежды в будущем и примирить его с жизнью, которая стала ему в тягость. «Кто знает тайны будущего?» — говорил Лас-Каз. Император заботится о скуке, Лас-Каз доказывает ему возможность жить прошедшим; император отвечал ему: «Будем же писать Записки. Да, станем работать; работа тоже коса времени. Надобно повиноваться своей судьбе; так я всегда думал». Так Наполеон пришел в себя. Злость, измена, неблагодарность людей приводят его к отчаянию, но скоро он поднимается чувством прошедшей своей славы и силой ума.

Беллерофон вышел 4 августа из Плимута, но пошел не на юг, а к северу. Тогда Наполеон узнал, что его пересадят на другой корабль, Нортумберланд, который перевезет его на остров Святой Елены. Сильные слова, сказанные лорду Кейту при сообщении распоряжений английского кабинета, могли быть потеряны для истории; Наполеон поместил их в прокламации, которую послал адмиралу:

«Торжественно протестую перед небом и людьми против насилия, мне оказанного, против нарушения самых священнейших прав моих: ибо сила располагает моею личностью и свободой. Я добровольно вступил на Беллерофон, я не пленник, я гость Англии. Я пришел по приглашению капитана, который сказал мне, что имеет дозволение от правительства принять меня и везти меня в Англию с моею свитою, если это мне угодно. Я пришел с доверием, ища защиты английских законов. Прибыв на Беллерофон, я вступил в семью английского народа. Если правительство, приказав капитану Беллерофона принять меня со свитою, хотело только поймать меня, то оно запятнало честь свою и обесчестило флаг свой.

Если дело это совершится, то англичане не будут уже говорить о своей честности, законах и свободе; вера в британское слово исчезнет в гостеприимстве Беллерофона.

Призываю суд истории: она скажет, что враг Англии, воевавший с ней двадцать лет, добровольно пришел в минуты бедствия искать убежища под ее законами. Какое яснейшее доказательство своего уважения и доверия к ней мог он дать? Но как отвечали в Англии на такое великодушие? Притворились, что протягивают врагу гостеприимную руку; когда он добровольно предался, его приносят в жертву».

7 августа император перешел с Беллерофона на Нортумберланд, которым командовал адмирал Кокбурн. Воспользовались случаем и обезоружили всю его свиту; но у него самого постыдились взять шпагу. Все его вещи были пересмотрены самим адмиралом при помощи таможенного офицера. У него взяли четыре тысячи наполеондоров, а оставили только полторы, для самых необходимых потребностей. Когда он стал прощаться с верными слугами, которым запретили следовать за ним в темницу и отдаленную ссылку, Савари в слезах бросился к его ногам и целовал ему руки. «Спокойно, без волнения, — говорит Лас-Каз, — поцеловал его император и пошел к лодке. На пути он ласково кланялся всем встречавшимся. Все наши, остававшиеся в Европе, неутешно плакали; и я не мог не сказать лорду Кейту, с которым разговаривал в эту минуту: «Заметьте, милорд, здесь плачут только те, которые остаются»».

ГЛАВА LII [Переезд морем. Прибытие на остров Святой Елены. Пребывание на острове до отъезда Лас-Каза.]

Кейт был весьма учтив, но столько же и осторожен в сношениях с французами на Беллерофоне. Кокбурн был еще учтивее и показывал еще более участия и уважения к великому человеку, невольным тюремщиком которого он стал на некоторое время.

Английские министры остались не совсем довольны почтением, оказанным Наполеону капитаном Мейтландом и его экипажем. Они особенно порицали капитана за то, что он давал знаменитому полководцу титул императора, и приняли строжайшие меры, чтобы ничто подобное не могло повториться на Нортумберланде. Они написали в своих инструкциях, что Наполеона следует называть не иначе, как генералом. Когда падший император узнал об этих распоряжениях, клонившихся к его унижению, то спокойно сказал: «Пусть называют меня как хотят, я все-таки останусь Я».

11 августа Нортумберланд вышел из пролива Ла-Манш. Скоро Наполеон узнал вдали берега Франции. Он поклонился им, простер к ним руки и сказал дрожащим голосом: «Прощай, страна храбрых! Прощай, милая Франция! Если б было менее изменников, ты до сих пор оставалась бы первой державой в мире». Таково было последнее прощание великого человека с благородной страной великого народа!

Во время переезда император ежедневно прогуливался после обеда на палубе; один раз застигла его в этой прогулке сильная буря. Он не захотел скрываться в каюте от проливного дождя и приказал принести себе знаменитый серый сюртук, на который даже англичане смотрели с восторгом и уважением.

Наполеон сокращал медленное течение времени чтением газет. Часто встречал он в них ложь и оскорбления; но все это не имело на него влияния, и он сказал Лас-Казу:

«Яд не действовал на Митридата; а клевета с 1814 года тоже уже не действует на меня».

15 (3) октября Нортумберланд остановился у острова Святой Елены; 16 (4) числа Наполеон сошел на берег в сопровождении адмирала и генерала Бертрана. Сначала он поселился в Бриаре, у купца Балкомба.

Но это было временное жилище: местопребыванием его назначили Лонгвуд, сельский домик губернатора острова. Наполеон посетил его в самый первый день приезда, но нашел, что не все еще приготовлено к его принятию. Впрочем, он нашел у господина Балкомба все удобства, на которые имел права, и некоторые пособия против скуки. Это достойное семейство употребило всевозможные усилия, чтобы усладить неприятность его положения.

Живя в Бриаре, Наполеон выезжал из дому только один раз и посетил майора полка, стоявшего на острове Святой Елены. Он занимался своими Записками и очень часто и долго диктовал Лас-Казу или его сыну, Монтолону, Гурго и Бертрану. Обыкновенно прогуливался он по мрачным аллеям Бриара, откуда можно было видеть только страшные пропасти.

В саду г. Балкомба работал старый негр по имени Тоби. Он был малаец, похищенный английским экипажем и проданный в рабство. Наполеон во время прогулок часто встречал несчастного старика и оказывал большое к нему участие; он решался заплатить за него выкуп и говорил о его похищении с негодованием. Однажды он остановился перед ним, не мог удержать в себе мыслей, толпившихся в его голове, и сказал грустно: «Что за бедная машина — человек! Нет ни одной сходной наружности, а души все различны!.. Если б Тоби был Брут, он не вынес бы жизни; если б он был Эзоп, то стал бы теперь, может быть, советником губернатора; если б он был пылкий и ревностный христианин, то с терпением нес бы крест и благословлял бы его, в надежде на Бога. Но бедный Тоби ничего не знает, склоняется и работает невинно!» Посмотрев на него в продолжение нескольких минут безмолвно, он сказал, удаляясь: «Далеко бедному Тоби до короля Ричарда!.. Однако ж поступили с ним равно жестоко; ведь и этот человек имел свои наслаждения, свое семейство, свою собственную жизнь; англичане сделали страшное преступление, похитив его и продав в неволю». Потом, остановившись, прибавил, глядя на Лас-Каза: «Я читаю в ваших глазах; вы думаете, что он не один такой пример на острове Святой Елены… Но между ним и нами нет никакого сравнения. С нами поступили хуже; но мы имеем в себе другие средства. Нас не подвергали телесным страданиям, а если б и пытались сделать это, то мы имеем душу, которая изменит надеждам наших мучителей… Наше положение может даже иметь свою прелесть… Мы мученики бессмертной славы!.. Миллионы людей плачут о нас, отечество вздыхает, а слава надела траур!.. Мне недоставало только несчастия!.. Если бы я умер на троне, в облаках моего всемогущества, я остался бы загадкой для многих людей; теперь, по милости несчастья, меня можно судить безошибочно!»

Наполеон выехал из Бриара 18 (6) декабря и переселился в Лонгвуд. Новое жилище представляло ему более удобств; но он встретил там не менее притеснений от людей, которым было поручено смотреть за ним. Поставили часовых под его окнами и окружили его предосторожностями. Он приказал Монтолону написать о них адмиралу, потому что не хотел иметь ни с кем сношений, чтобы не дать кому-нибудь повода рассказывать небывальщину и подтверждать ее словами: «Император сам сказал мне это».

В одну из прогулок верхом, в середине декабря, он вынужден был сойти с лошади, потому что нельзя было проехать по дурной дороге, и увяз в грязи так, что насилу мог выбраться и не утонуть. «Вот прескверное приключение! — сказал он; и потом, когда выбрался из грязи, прибавил: — Если б мы утонули здесь, что сказали бы в Европе? Дураки стали бы доказывать, без сомнения, что я поглощен землей за преступления».

Почти все англичане, проезжавшие в этих местах, приставали к острову Святой Елены, чтобы посмотреть на знаменитого изгнанника. Наполеон принимал их всегда с лаской и достоинством. Они находили, что он вовсе не похож на портрет, который рисовали им в продолжение двадцати лет, и извинялись, что могли верить нелепым рассказам на его счет. «Да, — сказал однажды Наполеон одному из них, — всеми этими рассказами обязан я вашим министрам; они наводнили Европу книжками и пасквилями на меня. Может быть, они ответят в свое оправдание, что печатали только те известия, которые получали они из самой Франции; по правде, надобно сказать, что люди, плясавшие на развалинах отечества, усердно помогали им в этом и обильно снабжали их материалами».

Между тем адмирал с душевным участием принял жалобы, переданные ему Монтолоном. Он явился для объяснения к Наполеону, и они расстались, весьма довольные друг другом. Помощник губернатора, полковник Скельтон, обходился с Наполеоном чрезвычайно вежливо. Император часто приглашал к обеду его и его жену.

1 января 1816 года вес, последовавшие за великим человеком в изгнание, соединились для принесения ему поздравлений с Новым годом. Наполеон, которому это торжество напомнило о радостных днях прежнего всемогущества, не показал никому, что в уме его происходило сравнение между простым приемом в Лонгвуде и пышными аудиенциями в Тюильри. Он с душевной радостью принял льстецов несчастья и пригласил их к семейному завтраку. «Вы теперь ничто, на конце света, сказал он им, и ваше утешение должно состоять в том, чтобы вы любили друг друга».

Ежедневно около Лонгвуда бродили матросы, избегавшие запрещения подходить к этому дому и втайне от караульных желавшие посмотреть на изгнанного героя. «Вот что значит могущество воображения, говорил Наполеон. — Как оно сильно действует на людей! Эти люди вовсе не знают меня, никогда меня не видели, только слыхали рассказы обо мне, а чего они не чувствуют, чего не сделают в мою пользу? Та же странность повторяется во всех странах, во все года, во всех полах! Вот фанатизм! Да, воображение управляет миром!»

Пространство, по которому Наполеон мог прогуливаться верхом, нс позволяло ему гулять более получаса, да и то скоро вынужден он был отказаться от этого развлечения по многим причинам. Иногда английский офицер обижался, что его оставляют позади, и хотел вмешиваться в свиту императора; иногда какой-нибудь солдат или капрал, худо понимавший приказания, прицеливался и хотел стрелять в него.

Климат и стеснения скоро оказали влияние на Наполеона. Здоровье его ослабевало видимым образом. Он был не гак крепко сложен, как все думали. По выражению одного из товарищей его ссылки, «здоровье его было не такое железное, как нравственная его сила».[8] Доктор О'Мира, английский врач, лечил его и успел заслужить его доверие.

Газеты с опозданием доставили на остров Святой Елены известия о смерти Мюрата, о восстании и казни Порлье, о процессе и гибели Нея. Когда Лас-Каз прочел в присутствии Наполеона статью о трагической смерти неаполитанского короля, Наполеон с живостью схватил его за руку и в ту же минуту сказал: «Калабрийцы человеколюбивее, великодушнее тех, которые выслали меня сюда!»

Он нимало не удивился попытке Порлье. «Во время возвращения моего с острова Эльбы, — сказал он, — те самые испанцы, которые с ожесточением восставали против моего вторжения, которые прославились самым упорным сопротивлением, те самые испанцы вступили в прямые со мной сношения: они сражались прежде против меня, как против тирана, а теперь призывали меня, как избавителя. Они просили у меня небольшой суммы для своего освобождения и для начала переворота на полуострове, подобного тому, который я тогда совершил во Франции. Если б я победил при Ватерлоо, я подал бы им руку помощи. Это обстоятельство объясняет мне теперешнюю их попытку. Нет сомнения, что она повторится и еще».

Он находил, что Ней был так же дурно обвинен, как дурно защищали его, и сожалел, что с ним не сохранены условия капитуляции. Казнь маршала Нея заслужила от падшего императора такое строгое порицание, какое произнес против Нея впоследствии, в самой палате пэров, один великий писатель-воин.

Переходя потом к отказу в просьбе госпоже Лавалетт и к бегству ее мужа, Наполеон заметил, что Бурбоны напрасно действуют так неумолимо. «В залах Парижа, сказал он, — царствуют те же самые страсти, какими дышали прежние клубы; дворяне действуют, как якобинцы… Зато наши француженки прославляются душевными достоинствами: госпожа Лабедоер едва не умерла с горя; супруга Нея показала пример самой неустрашимой преданности; жена Лавалетта стала героиней всей Европы».

Наполеон занимался не одной только современной политикой. Осмотрев быстрым и верным оком настоящую Европу и очертив современное ее положение, он с удовольствием возвращался к прошедшему и вызывал на суд свой людей и события, замечательные в истории, и поверял ее решения сильным своим разумом и несравненным соображением. В одно из таких вторжений в область древности ему случилось остановиться на упорной борьбе плебеев и патрициев древнего Рима, и он заметил, что потомство совершенно ошибается насчет Гракхов. «История, — сказал он, — представляет Гракхов дерзкими возмутителями и негодными людьми, а между тем она же, рассказывая подробности, показывает, что они отличались некоторыми добродетелями: добротой, бескорыстием, чистотой нравов; а притом они были дети знаменитой Корнелии, что для великих душ возбуждает уже сильное предубеждение в пользу Гракхов. Отчего происходит такое заблуждение? Оттого, что таланты их, их превосходные характеры были опасны сенаторам, которые задушили их и покрыли стыдом. Историки, принадлежавшие к богатой римской партии утеснителей, писали о Гракхах в этом же духе.

То же самое случилось бы и в наше время, — добавил он, — если б кто-нибудь вздумал нападать на аристократию и наносить ей удары и вред. И теперь нашлись бы Гракхи; и они были бы уничтожены, подобно их предшественникам».

В ту минуту, когда Наполеон произносил эти слова, они исполнялись на самом деле во Франции. Там кровь Лабедоера, Нея, Шартрана и Мутона лилась вместе с кровью Брюна и Рамеля.

Наполеон на острове Святой Елены не был ли похож на Гракха? Не довольствуясь его ссылкой, англичане чернили его в своих газетах и пасквилях и распространяли по Европе оскорбительные известия о нем, в которых не было даже тени правды. Сам он хотел, кажется, быть подобным Гракху; но история никак не может сравнивать их. Гракх постоянно следовал к одной цели и погиб жертвой стремления своего; Наполеон начал действовать в духе Гракха, но потом изменил свое направление и погиб жертвой этой перемены, через которую лишился любви народной.

Иногда рассчитывал он, какие обстоятельства могут отворить двери его темницы. «Если в Европе будет тихо, — говорил он, — тогда не захотят тратить на нас ни денег, ни забот и постараются от нас отделаться; но до этого пройдет еще лет пять. Кроме этого случая и кроме неожиданных обстоятельств, которых человек не может предвидеть, я вижу только одну возможность выйти отсюда: или народы призовут меня на помощь против утеснителей, или короли призовут меня к себе на помощь против взволнованных народов. Я один могу прекратить эту борьбу, которая уже начинается».

Наполеон, читая декларацию 2 августа, никак не мог объяснить себе причины ее личным характером союзных монархов.

«Франц, — говорил он, очень набожен, а я его сын!

Александр так добр, и мы так любили друг друга!

Прусский король… я сделал ему много зла, но мог сделать больше… притом же прощать обиды так славно, так приятно для сердца…

Всем этим обязан я ненависти английских министров; но как же принц-регент не остановил этой самой необыкновенной злобы?..»

Но он забывал, что посягал на независимость всех держав и вел войну со всеми этими монархами для поддержания своих личных выгод и своей системы, которая клонилась к конечному разорению Англии.

Декларация, возбудившая в нем такие воспоминания о прежних отношениях его с союзными монархами, заключалась в нижеследующем:

«Наполеон Бонапарт во власти союзных монархов. Их величества, король великобританский и ирландский, император австрийский, император российский и король прусский, по силе трактата, 25 (13) марта 1815 года приняли действительнейшие меры, чтобы предупредить всякое с его стороны покушение против спокойствия Европы.

Ст. 1. Державы, подписавшие трактат 20 (8) прошлого марта, почитают Наполеона Бонапарта своим пленником.

Ст. 2. Надзор за ним особенно вверяется британскому правительству, и проч.»

Английское правительство, приняв на себя обязанность надзирать за падшим императором, должно было сыскать второстепенного исполнителя приговора, подписанного союзными державами. Английские министры Кастельри и Батурст, неумолимые враги Наполеона, выбрали Гудсон-Лова.

ГЛАВА LIII [Гудсон-Лов. Ежедневная борьба Наполеона с губернатором. Страдания и слабость императора. Лас-Каз принужден расстаться с Наполеоном.]

Гудсон-Лов!.. При этом имени содрогаются сердца приверженцев Наполеона!.. Кейт и Кокбурн имели еще некоторое уважение к падшему герою, изъявили удивление к гению, принимали участие в величии погибшего императора французов; но они не так разумели данное им поручение, как понимали его английские министры… Кейт и Кокбурн думали, что обязаны только смотреть за героем Франции, оберегать его… Новый тюремщик иначе разумеет волю своих министров. Он даст почувствовать своим предместникам, чего от них требовали мщение и страх[9], и что они могут произвести за несколько лет при климате острова Святой Елены и при помощи такого человека, как Гудсон-Лов!

Новый губернатор вышел на берег острова Святой Елены 14 (2) апреля 1816 года. При первом свидании Наполеон почувствовал отвращение к нему. «Как он безобразен, сказал Наполеон, — фигура его просится на виселицу. Но не должно спешить с решительным приговором; может быть, недостатки лица выкупаются нравственными достоинствами; это очень возможно».

Первой мерой Гудсон-Лова было взять с особ, находившихся при императоре, подписки в том, что они добровольно остаются на острове Святой Елены и что они покорятся всем условиям, какие покажутся губернатору необходимыми для наблюдения за Наполеоном.

Гудсон-Лов представил потом императору разные сочинения, в которых его царствование и характер представлялись самыми ложными и черными красками; один из этих пасквилей был написан Прадтом и относился к посольству в Варшаве. Но шутки такого рода казались Гудсон-Лову самым невинным препровождением времени. Он призвал к себе всех слуг императора и поодиночке допрашивал их, точно ли они добровольно остаются на острове Святой Елены, как будто не верил в искренность подписок, ими данных. Такое требование губернатора очень оскорбило Наполеона; но он решился, наконец, снести его терпеливо. Окончив допросы, губернатор обратился к Монтолону и Лас-Казу и сказал им, что доволен и «донесет своему правительству, что подписки даны добровольно и без всякого принуждения». Потом принялся расхваливать местоположение и находил, что император и его свита напрасно жалуются; что им довольно хорошо. Когда ему заметили, что нет даже дерева, под которым можно было бы отдохнуть, что необходимо в таком знойном климате, он отвечал с досадой: «Деревья посадим!» и потом молча ушел.

Здоровье императора час от часу слабело. В конце апреля он был вынужден отказаться от тени свободы, которой до сих пор пользовался для прогулок и почти не выходил из комнаты. Губернатор сам явился к нему. Знаменитый больной принял его, сидя на диване в простом платье. С первых слов объявил он Гудсон-Лову, что хочет протестовать против конвенции 2 августа. Напомнив, что не хотел искать убежища в России или в Австрии и защищаться во Франции до последней крайности, чем мог бы добыть выгоднейшие условия, он прибавил: «Ваши поступки не доставят вам чести в истории! Впрочем, есть мстящее провидение; рано или поздно оно накажет вас. Немного пройдет времени, как ваши потомки, ваши законы заплатят за это преступление!.. Ваши министры своими инструкциями довольно ясно показали, что хотели только сбыть меня с рук! Зачем не назначили прямо смертной казни? И то, и другое было бы равно законно. Быстрый конец дела показал бы более энергии в них, чем медленная смерть, к которой меня присудили».

Губернатор защищался инструкциями, ему данными, в которых, между прочим, было приказано, сказывал он, английскому офицеру беспрестанно следовать но стонам Наполеона. «Если б вы это соблюдали, — отвечал Наполеон, — я никогда не вышел бы из комнаты». Гудсон-Лов объявил о скором прибытии корабля, на котором привезут деревянный дворец, мебель и разные хозяйственные принадлежности, что облегчит положение обитателей Лонгвуда. Но император обратил мало внимания на эти надежды и горько жаловался, что английское министерство лишает его всех утешений, книг и журналов и, что всего хуже, известий о супруге и сыне. «Что касается, — прибавил он, — мебели, квартиры, то мы оба с вами — солдаты; мы знаем всем этим вещам настоящую цену. Вы были на моей родине, может быть, заходили в мой дом; он не последний на острове; мне нечего краснеть за него, но вы видели, как он мал. Я был на троне, раздавал венцы, но не забыл прежнего моего положения: один диван, вот эта походная постель — и я доволен!»

Во время разговора губернатор несколько раз предлагал своего доктора Наполеону; уходя, он повторил предложение, но опять получил отказ. После его ухода Наполеон тотчас рассказал своим приближенным все, что происходило между ним и губернатором. По окончании рассказа, после минутного молчания, он прибавил: «Какое жалкое и зловещее лицо губернатора! За всю жизнь я нс встречал ничего подобного!.. Нельзя выпить чашки кофе, если такого человека оставят наедине со мной на одну минуту!.. Может быть, ко мне прислали человека, который хуже тюремщика!»

Не одни неприятности от врагов действовали на слабое здоровье Наполеона; некоторые домашние неустройства еще более терзали его душу и увеличивали скорбь, которая им овладела. Раздор поселился между приверженцами великого человека. Иногда между ними случались истории, которые не нравились императору и огорчали его. Он говорил им по этому случаю: «Старайтесь составлять одно семейство; вы последовали за мною, чтобы услаждать мои горести; неужели это чувство не может заставить вас жить в дружбе?» В другом случае, когда важный спор завязался между двумя особами, решившимися служить ему в несчастье. Наполеон весьма огорчился, услышав, что говорят о назначении условий поединка, и отнесся к ним со следующей трогательной речью:

«Зачем вы последовали за мной? Чтобы быть мне приятными? Так будьте братьями; иначе вы будете только беспокоить меня… Вы хотите доставить мне счастье? Будьте братьями; иначе вы будете для меня наказанием!

Вы говорите, что хотите драться, и еще на моих глазах, в моем присутствии! Разве вы забыли, что я должен быть одним предметом ваших забот? Разве вы нс помните, что за нами следят глаза иностранцев?.. Хочу, чтобы здесь каждый был проникнут моим духом… Хочу, чтобы здесь каждый был счастлив, чтобы он получал на свою долю как можно более из тех наслаждений, которые нам здесь дозволены… Даже хочу, чтобы вот этот маленький Эммануэль получал свою долю сполна».

Здоровье императора становилось с каждым днем слабее и требовало больших попечении; он захотел объясниться с доктором О'Мира и узнать, как он будет лечить и посещать его как медик английского правительства, прикомандированный к государственной тюрьме, или как врач, состоящий при его особе. Доктор отвечал с благородством и откровенностью, что он желает быть врачом Наполеона, и с этой минуты приобрел полное его доверие.

Губернатор, тщетно несколько раз приглашавший генерала Бонапарта к себе на обед, приехал в середине мая месяца в Лонгвуд сказать пленнику, что для него привезли деревянный дворец. Император принял его очень дурно; объявил ему, что не мог отказать адмиралу в совершенной доверенности, несмотря на некоторые мелкие неприятности, но наследник адмирала, по-видимому, вовсе не желает идти по следам предшественника. Сэр Гудсон, оскорбившись таким упреком, отвечал, что приехал не за уроками.

«Однако ж нельзя сказать, чтобы вы не имели в них нужды; вы сами говорили, что ваши инструкции гораздо строже приказаний, данных адмиралу. Приказывают ли вам сбыть меня с рук ядом или железом? Я жду всего от ваших министров: я готов, закалывайте жертву. Не знаю, каким образом дадите вы мне яд: но действовать железом вы уже нашли средство. Если вам вздумается, как вы уже угрожали мне, нарушить нрава моего дома, то я уверяю вас, что храбрый пятьдесят третий полк войдет в него не иначе, как по моему трупу».

Когда здоровье Наполеона начало поправляться, приверженцы его упросили, чтоб он принялся опять за обыкновенные свои прогулки верхом. Сначала он никак не соглашался, не желая прогуливаться в тесных пределах, для того назначенных, и «вертеться около самого себя: как в манеже». Однако наконец он уступил просьбам и, возвращаясь, проехал мимо английского лагеря. Солдаты бросили свои занятия и составили из себя фронт. «Какой европейский солдат, сказал он, не чувствует трепета при моем приближении?»

Гудсон-Лов, казалось, опасался, что Наполеон забудет, что должен жить пленником на острове Святой Елены, и ежедневно старался напомнить ему об этом каким-нибудь оскорблением, новыми обидами, грубостью. Он задерживал письма из Европы, хотя они получались незапечатанные и путями вовсе не подозрительными, под предлогом, что они нс были прочитаны статс-секретарем. Потом он захватил записку госпожи Бертран, потому что записка была написана без его дозволения, и официально запретил Наполеону и всем французам Лонгвуда общаться, письменно или словесно, с прочими жителями острова Святой Елены без предварительного его на то дозволения.

Между тем английское министерство превратило в закон решение 2 августа о содержании Наполеона на острове Святой Елены в качестве пленника. При втором чтении этого билля против него протестовал известный лорд Голланд, один из отличнейших государственных мужей Англии. При третьем чтении протестовал герцог Суссекский, брат принца-регента. Губернатор, получив парламентский акт по этому предмету, нашел новый случай беспокоить своего пленника. Обнародовав парламентский акт, он присоединил к нему свои собственные, весьма обидные замечания о расходах Наполеона; он утверждал, что при нем оставлено слишком много верных слуг, которых не могли отлучить от него никакими средствами.

Обеспокоиваемый, таким образом, ежедневно оскорблениями и разными мелочами, Наполеон не мог снести их, хотя хладнокровно сносил выстрелы и пальбу; он предался влиянию тоски и постоянно сидел в своей комнате. Иногда выходил он только к госпоже Монтолон, которая недавно разрешилась от бремени. У нее был сын лет семи или восьми; его звали Тристаном. Наполеон забавлялся, заставляя его читать басни. Мальчик признался ему, что работает не всякий день. «Разве ты не всякий день обедаешь?» спросил у него Наполеон. «Обедаю всякий день», — отвечал мальчик. «Ну! Так ты должен работать всякий день, потому что тот не должен обедать, кто не работает». — «Если так, — отвечал мальчик, я буду работать всякий день». — «Вот влияние желудка, сказал Наполеон, смеясь и лаская ребенка. — Голод, желудок заставляют людей действовать и трудиться».

Семейство Балкомб часто посещало Наполеона, и он оказывал к нему большое уважение и участие. Великий учитель искусства битв думал, что не стыдно ему, для своей славы и гения, играть в Бриаре в жмурки с девочками; и здесь, в Лонгвуде, он не боялся унизить блеск своего имени и достоинство своего характера продолжением этой невинной, общепринятой игры и даже принял на себя труд выучить одну из девиц Балкомб играть на бильярде.

Комиссары европейских держав прибыли на остров Святой Елены и желали представиться бывшему императору. Адмирал Малькольм, посетив Лонгвуд, сказал об этом Наполеону. Наполеон был очень доволен учтивым и добрым моряком, но не мог согласиться на желание комиссаров. «Адмирал, говорил он, вы и я, мы оба люди; я ссылаюсь на суд ваш. Мог ли император австрийский, дочь которого была моей женой по собственному его желанию, которому я два раза возвращал его столицу, который задерживает теперь мою жену и моего сына, может ли он прислать сюда ко мне комиссара, не написав ко мне ни строчки, не дав мне никакого известия о здоровье моего сына? Могу ли я принять его? О чем я буду говорить с ним? То же почти замечание могу сделать об императоре Александре. Он прежде был со мной дружен; я вел с ним войны политические, а не личные. Я все-таки человек, и не требую теперь другого титула. Разве кто-нибудь может не тронуться моими несчастьями? Поверьте, генерал, когда я не хочу принимать титул генерала, то не потому, что это меня пугает. Я отвергаю его единственно потому, что не могу сознаться, что я был императором; в этом случае я более защищаю честь других, чем свою собственную».

Адмирал доставил Наполеону газеты, в которых содержались известия о смерти императрицы австрийской и приговоры над несколькими генералами, осужденными по королевскому повелению от 24 июля. Камбринну оправдали, а Бертрана присудили к смертной казни. В это же время Наполеон получил письма от матери своей, от сестры своей Полины и от брата Люсьена.

Накануне своих именин Наполеон вздумал отправиться на охоту с ружьем; но не мог долго ходить пешком и был вынужден сесть на лошадь. Во время обеда, когда ему напомнили, что на следующий день будет 15 августа, он сказал с душевным волнением: «Завтра в Европе многие выпьют за здоровье живущих на острове Святой Елены! Некоторые желания, некоторые чувства переплывут и через океан!» На другой день он завтракал вместе со всеми верными своими слугами в обширной и великолепной палатке, которую велел раскинуть в саду, и целый день провел в их кругу.

Горькие упреки и досадное унижение, получаемые Гудсон-Ловом прямо от Наполеона, вынуждали губернатора к сильнейшей строгости и возбуждали в нем еще более ненависти к его пленнику. Гобгоз прислал императору свою историю Ста дней, с надписью золотыми буквами: Наполеону Великому!

Губернатор удержал книгу у себя и не доставил ее императору под предлогом, что автор дурно отзывается о министре Кастельри. Через несколько дней после этого неприличного поступка он явился к императору, нашел его в лонгвудском саду и старался оправдать себя, говоря, что если б его лучше знали, то, верно, судили не так строго. Такая дерзкая самонадеянность доставила ему новое обидное замечание Наполеона в присутствии самого адмирала Малкольма.

«Вы всегда командовали, — сказал ему Наполеон, бродягами и дезертирами корсиканскими, или разбойниками пьемонтскими и неаполитанскими. Я знаю имена всех английских генералов, которые чем-нибудь отличались, но о вас я не слыхал никогда ничего хорошего. Вы никогда не командовали честными людьми и даже не привыкли жить с ними». Гудсон-Лов отвечал, что вовсе не искал поручения; которое ему дали; Наполеон возразил ему:

«Никто не просит таких мест; правительства отдают их людям, которые себя обесчестили». Тогда губернатор начал защищаться возложенными на него обязанностями и прикрывал себя министерскими распоряжениями, от которых не смел уклоняться ни в коем случае. «Не думаю, сказал Наполеон с досадой, чтобы английское правительство решилось давать вам такие приказания, какие вы исполняете». Наконец Гудсон-Лов объявил, что английские министры весьма желают сократить издержки на Лонгвуд. «Не присылайте мне ничего на стол, если хотите, сказал император, — я стану обедать с храбрыми офицерами пятьдесят третьего полка; уверен, что каждый из них за счастье почтет дать место старому солдату. Вы сицилийский сбир, а не англичанин. Не приходите ко мне иначе, как с приказом о моей смерти: тогда я велю отворить для вас все двери!»

Гудсон-Лов, понимая, что стал предметом ненависти и отвращения для Наполеона и для всех французов, живших в Лонгвуде, старался вовлечь английских офицеров, находившихся на острове Елены, в то неприязненное положение, которое создал сам себе своими неприличными поступками с Наполеоном и прочими жителями Лонгвуда. С этой целью он распустил слух, что Наполеон не хочет принимать его единственно из ненависти, которую питает вообще к английскому народу, и что ненависть эта простирается даже на офицеров пятьдесят третьего полка, которых он тоже не хочет видеть. Слух этот дошел до императора. Он немедленно призвал к себе старшего офицера пятьдесят третьего полка, капитана Поплетена, и удостоверил ето, что никогда не говорил, не думал ничего похожего на рассказы Гудсон-Лова. «Я не старая баба, сказал он, люблю храбрых солдат, крещеных огнем, к какой бы они нации ни принадлежали».

Покрытый стыдом, тщетно старавшийся оправдаться, Гудсон-Лов решился на самые дерзкие оскорбления для оправдания своих несправедливых поступков. Он призвал к себе доктора О'Миру под предлогом, что хочет иметь достоверные сведения о состоянии здоровья Наполеона, а на самом деле хотел напасть на него в досаде на все то, что происходило между ними в последнее свидание. «Скажите генералу Бонапарту, — закричал он с гневом, что он должен более заботиться о своем поведении, потому что я буду вынужден еще более ограничить круг его действий и принять еще более стеснительные меры, если он станет продолжать действовать, как теперь действует». Потом он говорил, что Наполеон погубил миллионы людей, и наконец сказал: «Али-паша, как разбойник, почтеннее Бонапарта».

Впрочем, и император жалел, что так грубо обошелся с губернатором. «Более было бы достоинства, говорил он, высказать ему все с хладнокровием: тогда все это было бы еще сильнее». Доктор О'Мира успокоил его, уведомив, что Гудсон-Лов решил не появляться более в Лонгвуде.

Не довольствуясь словесным протестом, сильным и красноречивым, Наполеон захотел передать современникам и потомству мнение свое об английском министерстве и судьях своих, опираясь на нравственную силу, которую дают справедливость и гений и которую не может разрушить никакое политическое падение. С этой целью приказал он графу Монтолону доставить губернатору официальный акт, в котором излагал свои жалобы и претензии и порицание против английского министерства, выраженное сильно, умно и энергично.

Гудсон-Лов непрестанно напоминал об излишних издержках в Лонгвуде и о необходимости уменьшить их. Ежедневно делал он привязки к кухонным расходам, не боялся унизить должность свою самыми унизительными подробностями и спорил из-за бутылки вина или нескольких фунтов говядины. Однако же он предложил увеличить сумму на расходы императора и его свиты, но с условием, чтобы весь излишек проходил через его руки и чтобы он знал, на какие предметы тратятся добавочные деньги. Он грозил, что уменьшит издержки, если предложение его не будет принято; поэтому Лас-Каз написал в своем журнале: «Торгуются о нашем существовании. Император никак не захотел входить в прения такого рода и просил, чтобы ему ничего не сообщали об этом деле».

Между тем Гудсон-Лов привел свои угрозы в исполнение: издержки были сокращены, в Лонгвуде скоро дошло до того, что почувствовали недостаток в самых необходимых вещах. Однажды император, отобедав в своих комнатах, вышел к общему столу, за которым обедала его свита, и нашел, что ей почти нечего есть. С этой минуты он приказал ежемесячно продавать часть своей серебряной посуды для уплаты тех издержек, которые были уменьшены по приказанию Гудсон-Лова.

Довольно прискорбно было Наполеону продавать свою посуду на содержание верных своих слуг; но к этому прискорбию присоединилось еще другое обидное обстоятельство, изобретенное губернатором, желавшим непрерывно беспокоить своего пленника. Многие покупали, почти дрались, желая иметь вещи, принадлежавшие и служившие императору; соревнование доходило до того, что за одну тарелку давали сто гиней; губернатор вдруг отдал приказание, что серебро будет продаваться только тем лицам, которых он сам назначит. Император сам, со своей стороны, думал о средствах прекратить это соперничество покупателей и приказал снять с серебра все особенные знаки, показывавшие, что вещи принадлежали его дому. Сохранились только небольшие массивные орлы, которые красовались на каждом приборе.

Такие ежедневные неприятности быстро разрушали здоровье императора. Черты его лица так заметно изменились, что перемена беспокоила окружавших его; он стал очень похож на своего старшего брата. Страдания и истощение не мешали ему продолжать упражнения и труды умственные, предпринятые им с самого приезда на остров Святой Елены. Он продолжал учиться английскому у Лас-Каза и старательно занимался диктованием своим генералам, или Лас-Казу, или его сыну рассказов о своих походах и замечательнейших случаях жизни. В тот самый день, как Гудсон-Лов пытался вывести его из терпения распоряжениями о серебре, он диктовал генералу Гурго рассказ о битве при Маренго, а с Лас-Казом перечитал описание аркольского сражения, продиктованное прежде. «Сначала, — говорят в Memorial, — император заставлял кого-нибудь читать продиктованное по вечерам; но одна из присутствовавших дам заснула, и он прекратил этот обычай, сказав при этом:

Авторское самолюбие везде одинаково!»

После всех оскорблений и преследований против Наполеона, после всех уроков, полученных от падшего императора, Гудсон-Лов просил еще раз дозволения видеть его; но Наполеон остался непреклонным и решительно объявил, что никогда не хочет видеть его. Тогда губернатор прислал через доктора О'Миру, письмо, в котором объяснял, что никогда не имел намерения огорчить или оскорбить генерала Бонапарта, что давало ему право, как он писал, требовать от него «извинений в тех неумеренных выражениях, которые были произнесены в последнее их свидание». Гудсон-Лов требовал также извинений от генерала Бертрана за то, что генерал не остерегся в разговорах с ним в последний раз, как они виделись и спорили. «Наполеон, — говорит О'Мира, — презрительно улыбнулся при мысли, что его вынуждают извиняться перед Гудсон-Ловом».

Через два дня полковник Рид (Reade) приехал в Лонгвуд и просил дозволения представиться Наполеону. Он доставил ноту, в которой содержались новые распоряжения Гудсон-Лова. Полковник, явившись к Наполеону, прочел ему эту бумагу, писанную на английском языке, и удержал ее у себя, не оставив императору ни копии, ни перевода. Гудсон-Лов приказывал:

«Французы, желающие оставаться при генерале Бонапарте, подпишут особую бумагу, которая будет им сообщена, и согласятся подвергнуться всем запретам, какие могут быть предписаны для генерала Бонапарта, без всякого исключения в этом отношении. Те, кто откажется дать подписку, будут отосланы на мыс Доброй Надежды. Весь штат сокращается до четырех человек; остающиеся должны подлежать английским законам, как английские подданные, и особенно тем законам, которые изданы насчет генерала Бонапарта, и будут осуждены на смертную казнь за всякое содействие к его побегу. Кто из них позволит себе оскорбить кого-нибудь, или рассуждать, или не повиноваться губернатору или начальству своему, будет немедленно выслан на мыс Доброй Надежды, откуда ему не будет возможно возвратиться в Европу».

Доктор сообщил Наполеону это приказание в переводе. Наполеон долго рассуждал о незаконности такого распоряжения и наконец сказал: «Пускай лучше все уедут, чем при мне останется три или четыре человека в беспрерывном страхе, с опасностью, что их вывезут отсюда насилием; после этого распоряжения они находятся в полной и неограниченной власти губернатора. Пусть отошлет всех, меня окружающих, пусть расставит часовых у дверей и окон, пусть присылает мне хлеб и воду — мне все равно. Дух мой свободен. Душа моя так же независима, как была в то время, когда я предписывал законы Европе».

Однако этим не кончились запрещения, которыми Гудсон-Лов грозил падшему императору. Он объявил, основываясь на безграничной власти, данной ему на всем острове, что Наполеон не должен съезжать с большой дороги, ни входить ни в чей дом, ни даже разговаривать с людьми, которых он может встретить во время прогулки верхом или пешком. Вслед за тем было предписано, что все запрещения, положенные на генерала Бонапарта, равно относятся и к особам, составляющим его свиту.

Сначала в Лонгвуде не хотели верить такому увеличению строгостей, и без того уже чрезвычайно стеснительных. Доктору поручили объясниться с губернатором подробно и решительно. Гудсон-Лов дал всевозможные объяснения без промедления и ничуть не старался извинять своих стеснительных распоряжений. Он сильно занимался официальным протестом, переданным ему от графа Монтолона, и желал знать, послана ли эта оскорбительная для него бумага в Лондон и в другие столицы Европы, и ходят ли копии с нее по острову? О'Мира дал ему утвердительный ответ. Губернатор чрезвычайно встревожился.

Наполеон ожидал всего от Гудсон-Лова и даже сказал ему о своем предчувствии во время первых свиданий. Однако последняя мера рассердила его, потому что он никак не мог прежде придумать ее и приготовиться к ней. Он не верил, что английские министры могли дать такое приказание, хотя губернатор уверял О'Миру, что действует точно по инструкциям, получаемым из Лондона. «Я убежден, — говорил Наполеон, — что, кроме лорда Батурста, никто не мог предписать таких стеснительных и оскорбительных для меня распоряжений».

Губернатор приехал в Лонгвуд и объявил генералу Бертрану, что генералы, Лас-Каз и все служители будут немедленно высланы на мыс Доброй Надежды, потому что не хотят подписать декларации в том виде, в каком он требует.

Такое решение, которое немедленно было бы приведено в исполнение, произвело именно то действие, какого ожидал и желал губернатор. Люди, решившиеся ехать в дальние страны и разделять бедствия героя, которого они любили всей душой, должны были покориться силе, чтобы избежать разлуки, грозившей им по словам Гудсон-Лова. Тайком от Наполеона они пришли ночью к капитану Поплетону и там все подписали акт, составленный губернатором, кроме одного Сантини, который решительно объявил, что не подпишет никакой бумаги, где Наполеону не дают императорского титула.

Это новое доказательство преданности нимало не удивило Наполеона. «Они подписали бы дурак Наполеон, или все, что угодно, — сказал он, — только бы остаться со мною здесь, в нищете; а ведь они могли бы возвратиться в Европу и жить там в неге!» Впрочем, Наполеон соглашался с доктором О'Мирой, что ему смешно было бы носить и требовать императорский титул в настоящем своем положении, если бы английские министры не так настойчиво отнимали у него это достоинство. «Я был бы похож, — сказал он, — на одного из несчастных, заключенных в Бедлате, который воображает, что он король, лежа на соломе в цепях». Он заботился об этом титуле не из гордости, а из уважения к правам французского народа.

Неприязнь губернатора к Наполеону распространялась на всех французов, живших в Лонгвуде, но особенно не любил он Лас-Каза, в котором предвидел будущего историка всех своих действий и поступков. Скоро губернатор избавился от этого неприятного наблюдателя. Лас-Каз послал через своего слугу письмо для передачи Люсьену Бонапарту. Гудсон-Лова немедленно известили об этом; он торжествовал. Закон о высылке будет иметь немедленное действие над человеком, которого он не мог терпеть. В конце ноября 1816 года Лас-Каза взяли под стражу и посадили в тюрьму на острове Святой Елены. Гудсон-Лов, рассмотрев все его бумаги, сделал ему допрос и потом велел выслать его на мыс Доброй Надежды. Доктор О'Мира старался смягчить губернатора, указывая на слабое здоровье молодого Лас-Каза. «Что значит для политики смерть ребенка!» — отвечал Гудсон-Лов.

Наполеон хотел утешить Лас-Каза и писал к нему, когда он находился еще в тюрьме, но губернатор удержал письмо, которое дошло к Лас-Казу только после смерти Наполеона.

ГЛАВА LIV И ПОСЛЕДНЯЯ [Последние годы Наполеона. Смерть его.]

Гурго, имевший несколько раз неприятности и споры с Лас-Казом, перед его отъездом желал показать ему. что несогласия их происходили не от того, чтоб они не любили друг друга. Он попросил позволения сопровождать Бертрана, которому дозволено было повидаться с Лас-Казом, и они вместе поехали прощаться с несчастным своим сотоварищем, получившим приказание ехать в ссылку[10].

После отъезда Лас-Каза гонения на Лонгвуд продолжались по-прежнему. Обыкновенно через доктора О'Миру губернатор передавал неприятные вести, касавшиеся Наполеона; доктор исполнял эти трудные поручения так осторожно и с такой ловкостью, что ежедневно более и более заслуживал доверие Наполеона и терял доверие сэра Гудсон-Лова. Последний тщательно старался оправдать слова падшего императора, что «ему прислали человека, который хуже тюремщика». Преследования возобновлялись ежедневно, во всех возможных формах. Когда Наполеон просил, чтобы ему дали книгу Пильета об Англии, сэр Гудсон-Лов взял из своей библиотеки книгу под заглавием:

Известные обманщики, или История ничтожных людей всех наций, которые назывались императорами и королями самопроизвольно, и, отдавая эту книгу доктору О'Мире, сказал ему: «Отдайте и эту книжку генералу Бонапарту. Тут он, может быть, найдет характер, похожий на его собственный». Таков был человек, присланный английскими министрами, которых Наполеон почитал великодушнейшими из врагов своих.

Наполеон верно осудил и характеризовал сэра Гудсон-Лова, когда назвал его сицилийским сбиром; в нем хитрость соединялась с жестокостью, коварство со страстью к мщению. Речи его были зеркалом его души; чувства свои часто выражал он самыми грубыми фразами. Однажды, осыпая бранью верных спутников Наполеона в бедствии, он сказал при всех: «Генералу Бонапарту было бы гораздо лучше, если б он не был окружен такими лжецами, как Монтолон, и таким son of a bitch, как Бертран, который вечно жалуется»[11].

Губернатор был очень недоволен, что при Наполеоне находятся французы. Он желал, чтобы ежедневные мучения и медленная казнь падшего императора не утешались преданностью и дружбой любящих его людей; он желал наказывать жертву несчастья в уединении, не боясь рассказов наблюдателей за его поступками. С этой целью удалил он сначала Лас-Каза, а потом старался удалить доктора О'Миру.

«Вы кажетесь мне подозрительным, — говорил нередко Гудсон-Лов доктору, — я вам не могу довериться». И потому писал в Лондон, чтобы вытребовали О'Миру с острова Святой Елены.

Пока донос губернатора шел в Лондон, О'Мира, не обращая внимания на подозрения и гнев губернатора, не переставал ежедневно посещать знаменитого больного и доставлял ему не только медицинские пособия, но даже всевозможные утешения, допускаемые обстоятельствами. Он не был подвержен мерам строгости, тяготевшим на прочих жителях Лонгвуда, и доставлял им случай иметь сношения с особами, жившими вне Лонгвуда, за что Наполеон награждал его полным доверием.

Когда губернатор не тревожил пленника своими требованиями, что случалось весьма редко, Наполеон занимался рассмотрением Истории знаменитых мужей или рассуждал о важнейших статьях современной политики.

Особенно занимался он французской революцией, рассматривал ее начало и общность и очерчивал ее характер с философской высоты и с беспристрастной точки, на которую поставило его бедствие, положив преждевременный конец его политическому существованию. «Французская революция, — говорил он, — произошла не от столкновения двух династий, споривших о престоле; она была общим движением массы… Она уничтожила все остатки времен феодализма и создала новую Францию, в которой повсюду было одинаковое судебное устройство, одинаковый административный порядок, одинаковые гражданские законы, одинаковые законы уголовные, одинаковая система налогов… В новой Франции двадцать пять миллионов людей составляли один класс, управляемый одним законом, одним учреждением, одним порядком…»

Наполеон предвидел, что движение беспокойных умов во Франции не остановилось. «Через двадцать лет, когда я уже умру и буду лежать в могиле, вы увидите во Франции новую революцию». Слова эти были замечены и переданы доктором О'Мирой. Последствия показали, что дальновидный ум пленника на острове Святой Елены не ошибся и в этом случае.

От истории Наполеон часто переходил к оценке собственного своего царствования и своей жизни.

«Пусть стараются, — говорил он, — урезывать, безобразить, коверкать мои поступки, все-таки трудно будет совершенно уничтожить меня. Историк Франции все-таки будет рассказывать, что происходило во время империи, и будет вынужден выделить некоторую часть подвигов на мою долю, и это ему почти не представит труда: факты говорят сами за себя, блестят, как солнце.

Я убил чудовище анархии, прояснил хаос. Я обуздал революцию, облагородил нацию и утвердил силу верховной власти. Я возбудил соревнование, награждал все роды заслуг и отодвинул пределы славы. Все это чего-нибудь стоит! На каком пункте станут нападать на меня, которого не мог бы защитить историк? Станут ли бранить мои намерения? Он объяснит их. Мой деспотизм? Историк докажет, что он был необходим по обстоятельствам. Скажут ли, что я стеснял свободу? Он докажет, что вольность, анархия, великие беспорядки стучались к нам в дверь. Обвинят ли меня в страсти к войне? Он докажет, что всегда на меня нападали. Или в стремлении к всемирной монархии? Он покажет, что оно произошло от стечения неожиданных обстоятельств, что сами враги мои привели меня к нему. Наконец, обвинят ли мое честолюбие? А! Историк найдет во мне много честолюбия, но самого великого, самого высокого! Я хотел утвердить царство ума и дать простор всем человеческим способностям. И тут историк должен будет пожалеть, что такое честолюбие осталось неудовлетворенным!.. Вот, в немногих словах, вся моя история!» (Memorial).[12]

Гудсон-Лов решился отнять О'Миру у Наполеона, так же, как разлучил с ним Лас-Каза. Не получив из Лондона позволения на высылку доктора с острова Святой Елены, он подвергнул О'Миру таким стеснительным и оскорбительным распоряжениям, чтобы тот не мог выдержать их и старался бы избавиться от них поскорее, подав в отставку. Намерение губернатора удалось вполне. О'Мира, заключенный в тесных пределах Лонгвуда, лишенный общества англичан, не имея ни с кем сношений, кроме медицинских, обратился к адмиралу Планпену с просьбою об отмене такого скучного ареста; но адмирал не захотел принять его. О'Мира вынужден был подать в отставку и тотчас написал об этом губернатору.

Но комиссары союзных держав, видя, что здоровье императора требовало беспрерывных попечении, и что отъезд доктора, если не приедет немедленно его преемник, может повлечь за собою неприятные последствия и навлечь на них строгую ответственность, настоятельно требовали от губернатора, чтобы доктор О'Мира продолжал по-прежнему лечить лонгвудского пленника. После долгих и жарких споров Гудсон-Лов согласился на их требование, думая, что доносами, отправляемыми в Лондон, достигнет наконец своей цели и успеет удалить ненавистного ему доктора.

Он начал тем, что уговорил командира 66-го полка, который пришел на смену 53-му, исключить О'Миру из числа офицеров, обедавших за общим столом. Пока шла деятельная переписка об этой новой обиде, доктор получил письмо от подполковника Эдуарда Вейниара (Wyniard), который уведомлял его от имени Гудсон-Лова, что граф Батурст решением от 16 мая 1818 года приказал ему прекратить все сношения с генералом Бонапартом, равно как и с другими жителями Лонгвуда.

«Человеколюбие, — говорит О'Мира, — обязанности моего звания и тогдашнее опасное положение здоровья Наполеона запрещали мне повиноваться этому бесчеловечному распоряжению… Я немедленно решился по-прежнему пользовать Наполеона, какие бы ни были последствия моей решимости. Здоровье Наполеона требовало, чтобы я не оставлял его и сам приготовлял ему лекарства, потому что у меня не было помощника». Доктор приехал в Лонгвуд и сообщил Наполеону о приказании графа Батурста.

«Я умру скорее, — сказал Наполеон, — им кажется, что я живу слишком долго».

О'Мира дал Наполеону медицинские советы, которым он должен был следовать после его отъезда. Когда доктор замолчал, Наполеон сказал ему с жаром и чувством:

«Когда приедете в Европу, сходите к брату моему, Иосифу, или пошлите к нему; он отдаст вам пакет с письмами, которые я получал от разных знаменитых лиц. Я отдал ему их в Рошфорте. Напечатайте их; они покроют стыдом многих и покажут, как все мне поклонялись, когда я был в силе. Теперь, когда я состарился, меня стесняют, разлучают с женой, с сыном. Прошу вас исполнить мое поручение. Если услышите клевету на меня и сможете опровергнуть ее достоверным свидетельством, опровергайте и рассказывайте то, что здесь видели».

Потом Наполеон продиктовал генералу Бертрану письмо и сделал на нем собственноручную приписку, в которой рекомендовал доктора супруге своей. Кроме того, он поручил доктору собрать сведения о его семействе и рассказать его положение родственникам.

«Скажите, что я до сих пор люблю их по-прежнему, — прибавил он, выразите чувства моей любви к Марии-Луизе, к моей доброй матери и к Полине. Если увидите моего сына, поцелуйте его за меня; пусть никогда не забывает, что родился французским принцем. Скажите леди Голланд, что я помню ее дружбу и сохраняю к ней полное уважение. Наконец, постарайтесь доставить мне верные сведения о воспитании моего сына. — Потом взял руку доктора, обнял его и опять сказал: — Прощайте, О'Мира, мы более не увидимся; будьте счастливы!»

Но не все печальные потери для Наполеона совершились. Едва О'Мира уехал с острова Святой Елены, как и Гурго вынужден был возвратиться в Европу, потому что зловредный климат острова породил в нем болезнь, которая становилась страшной. Прибыв в Европу, генерал Гурго рассказал всем о своих опасениях насчет здоровья императора. Родные великого полководца, глубоко опечаленные, беспокоились еще более. Особенно мать его, узнав, что сын, доставлявший ей всегда счастье и славу, страдает болезнью, которая может превратиться в смертельную, и не имеет при себе доктора; мать его, всегда нежная и добрая к нему, огорчилась и опечалилась более всех других родственников. Она заставила кардинала Феша вступить в сношения с лордом Батурстом; скоро кардинал достиг цели, то есть госпоже Летиции дали позволение послать на остров Святой Елены доктора Антомарки, пастора и еще двух человек.

Антомарки прибыл на остров Святой Елены 18 сентября 1819 года. Он был принят, к своему великому удивлению, очень ласково Гудсон-Ловом, который, впрочем, жаловался на гордость, суровость и протестации генерала Бонапарта. Но этот прием не помешал, однако, достойным агентам губернатора, Риду и Горрскеру, исполнить поручения, на них возложенные. Горрекер с извинениями пересмотрел письма, рукописи и планы, посылаемые в Лонгвуд, а Рид без всяких извинений строго досмотрел имущество Антомарки и его товарищей, между которыми находились два пастора, аббаты Буонавита и Виньяли.

В Лонгвуде Антомарки был принят не так хорошо, как в Плантешен-Гуз (место жительства губернатора, Plantation-House). Императора никто не предупредил о приезде доктора — ни кардинал Феш, ни кто-либо другой из членов его семейства, и потому Наполеон сначала не решался его принять. Все, что проходило через Англию или через руки английского министерства, казалось ему подозрительным. Однако Антомарки при первом свидании рассеял его подозрения. Его едва не отослали, не выслушав его объяснений. «Вы корсиканец, — сказал Наполеон, — это одно обстоятельство спасло вас». Когда между ними возродилось доверие, Наполеон расспрашивал о своей матери, супруге, о братьях и сестрах, о Лас-Казе, О'Мире, лорде и леди Гол-ланд. Когда все расспросы кончились, доктора отпустили домой; но через несколько часов опять пригласили его к Наполеону. Он должен был рассмотреть признаки болезни Наполеона, на помощь которой поспешил он из Италии через необъятное пространство океана.

— Ну, доктор, — спросил Наполеон, — что вы думаете? Долго ли я буду еще тревожить сон королей?

— Вы их переживете, ваше величество!

— И я так думаю. Они не могут уничтожить слухов о наших победах; предание о них перейдет через века и расскажет, кто побеждал, кто был побежден; кто был великодушен, а кто нет. Потомство станет судить, и я не боюсь его приговора.

— Вы далеко еще от конца жизни, вы долго еще проживете.

— Нет, доктор, подвиг англичан почти совершен: я недолго проживу в этом страшном климате.

Однако он согласился следовать предписаниям медицины, против которой постоянно восставал. «Вы оставили все, чтобы представить мне помощь медицинской науки, — прибавил он, — справедливость требует, чтоб и я что-нибудь сделал со своей стороны, я решаюсь повиноваться». Потом рассказал он доктору все, что вытерпел со времени отъезда О'Мира. «Вот уже год, — говорил он, — как не оказывали мне никакой медицинской помощи. Я лишен медиков, которым мог бы верить. Губернатор находит, что я умираю слишком медленно; он ускоряет, призывает смерть мою всеми своими желаниями. Даже воздух, которым я дышу, наносит раны его грязной душе. Знаете ли, что его попытки часто повторялись открыто; я едва не погиб от английского кинжала? Генерал Монтолон заболел, а губернатор не захотел иметь сношений с Бертраном и требовал, чтобы я имел с ним прямую переписку. Сателлиты его приходили ко мне по два раза в день. Рид, Вейньяр, офицеры, удостоенные его доверия, осаждали наши несчастные хижины, хотели проникнуть в мои комнаты. Я велел запереть двери, зарядить ружья, пистолеты, которые до сих пор заряжены, и грозил, что раздроблю голову первому, кто осмелится нарушить права моего убежища. Они ушли, крича во все горло, что хотят видеть Наполеона Бонапарта, что Наполеон Бонапарт должен к ним выйти; что они сумеют заставить Бонапарта показаться им. Я думал, что эти оскорбительные явления кончились; но они возобновлялись ежедневно с большим насилием. Беспрерывно обманывали меня, грозили мне, ругались, писали мне письма, исполненные оскорблений. Мои камердинеры бросали их в огонь, но разгар ненависти был ужасный; развязка могла последовать немедленно. Никогда не находился я в такой опасности. Тогда было 16 августа: борьба наша продолжалась с 11-го. Я дал знать губернатору, что решаюсь на все… что терпение мое лопнуло; что первый из его посланных, который перешагнет через порог моего дома, будет убит пистолетной пулей. Он внял словам моим и прекратил эти оскорбления… Я свободно и добровольно отказался от престола в пользу моего сына. Я еще свободнее отправился в Англию. Я хотел жить там в уединении и под защитой законов… Я был перед всеми великодушен, милостив; но нее меня оставили, бросили, изменили мне, надели на меня цепи. Я завишу от морского разбойника!»

В продолжение полутора лет Антомарки деятельно и усердно боролся против болезни, которая уже наводила страх на жителей Лонгвуда. Он знал уже задолго до рокового дня, что усилия его тщетны и бесполезны. В середине марта 1821 года он писал в Рим к кавалеру Колонна, камергеру Летиции, письмо, которое заставляло предугадывать скорую развязку. «Английские журналы, — писал он, беспрерывно повторяют, что здоровье императора находится в хорошем положении, но не верьте им. Событие покажет, до какой степени верны или искренни люди, сообщающие эти известия».

Через несколько дней Наполеон, понимавший свое положение, откровенно объяснился с доктором Антомарки, который сохранил для нас следующий разговор:

«Все кончено, доктор, несмотря на ваши пилюли; не так ли?» «Нимало, ваше величество!» — «Хорошо! Вот еще медицинский обман. Как вы думаете, какое действие произведет смерть моя на Европу?» — «Никакого, ваше величество!» — «Как! Никакого?» — «Да, потому что вы не умрете». — «А если умру?» — «Тогда, ваше величество…» — «Что же тогда?» — «Солдаты обожают ваше величество, они будут в отчаянии…» — «А сын мой? Неужели он не достигнет престола?» «Не знаю, какое расстояние отделяет…» — «Не более того, которое я сам перешагнул». — «Сколько препятствий надобно преодолеть». «А я разве не победил их! Разве моя точка отправления была выше… Он носит мое имя; я завещаю ему свою славу и приязнь друзей моих; более ничего не нужно для получения моего наследства!»

«То было заблуждение умирающего отца, — говорит Антомарки, жестоко было бы разрушить его».

Император лежал в постели с 17 марта. Офицер, которому поручено было ежедневно удостоверяться, точно ли Наполеон находится в Лонгвуде, не видя его в продолжение нескольких дней, донес об этом губернатору. Гудсон-Лов вообразил, что ему изменили, и сам стал ходить около жилища пленника, желая узнать, не сбежал ли он. Его прогулки и розыски не могли доставить никаких сведений о том предмете, который он хотел знать с таким нетерпением. Потеряв надежду и терпение, он объявил, что придет лично в Лонгвуд со всем своим штабом и войдет насилием в комнату больного, не заботясь о несчастных последствиях, какие может иметь это насильственное вторжение, если агент его не получит возможности видеть генерала Бонапарта и удостовериться в его присутствии. Тщетно генерал Монтолон старался отклонить намерение неумолимого губернатора, описывая ему горестное положение императора, достойное сожаления и участия. Сэр Гудсон-Лов отвечал, что ему решительно все равно, будет ли генерал Бонапарт жив или умрет; что он, по долгу своему, обязан удостовериться, точно ли генерал находится в Лонгвуде, и непременно исполнит свою обязанность. Находясь в этом раздражении и досаде, Гудсон-Лов встретил Антомарки, который с гневом и желчью упрекал его за такие зверские намерения и постыдные поступки. Сэр Гудсон-Лов не захотел даже слушать его; кипя гневом, он удалился, а Антомарки продолжал упрекать гонителей великого полководца, обращаясь к Риду:

«Надобно иметь душу, слепленную из грязи, взятой со дна Темзы, чтобы подсматривать последний вздох умирающего человека! Вам кажется, что агония его продолжается слишком долго; вы хотите ускорить ее, хотите наслаждаться ею!.. Кимвр, которому было поручено умертвить Мария, не посягнул на преступление!.. А вы!.. О! Если бесславие всегда равняется преступлению, то потомство жестоко отомстит за нас!»

Сэр Гудсон, раздраженный ответами Антомарки, оставался непоколебимым в своем жестоком намерении и готовился исполнить свои угрозы. Зная, что от англичанина нельзя ожидать пощады, Бертран и Монтолон уговорили императора допустить к себе для консультаций доктора Арно (Arnold), которому было поручено: ежедневно свидетельствовать агенту Гудсон-Лова о присутствии пленника в Лонгвуде. Скоро заботы губернатора должны были прекратиться. 19 апреля сам Наполеон возвестил близость своей кончины своим друзьям, которые думали, что ему лучше.

«Вы нимало не ошибаетесь, — сказал он им, — мне в самом деле сегодня гораздо лучше; но все-таки я чувствую, что конец мой приближается. Когда я умру, каждый из вас получит сладкое утешение, возможность возвратиться в Европу. Каждый из вас увидит или любезных друзей, или родных, близких сердцу, а я встречусь с моими храбрыми. Да, — продолжал он, возвысив голос, — Клебер, Дезе, Бессьер, Дюрок, Ней, Мюрат, Массена, Бертье — все выйдут ко мне навстречу, станут говорить о подвигах, совершенных нами вместе. Я расскажу им последние события моей жизни. Увидев меня, они сойдут с ума от восторга и славы. Мы будем рассказывать походы наши Сципионам, Анибалам, Цезарям, Фридрихам!.. Как это будет отрадно!.. О! — прибавил он с улыбкой, — как бы испугалась Европа, если б увидала такое собрание героев, полководцев и воинов!»

В это самое время пришел доктор Арно. Император принял его очень ласково, говорил ему о своих страданиях, о боли, которую он чувствовал, а потом, внезапно прервав разговор, сказал торжественным голосом:

«Все кончено, доктор, удар нанесен, я приближаюсь к концу, скоро отдам труп мой земле. Подойдите, Бертран; переводите то, что от меня услышите: это будут оскорбления, достойные тех, которыми нас терзали; передайте все без исключения, не пропускайте ни одного слова.

Я сам предался английскому народу; я просил честного гостеприимства, а мне ответили темницей в противность всех прав, существующих в мире. Не такой прием получил бы я от императора Александра; император Франц принял бы меня с уважением; король прусский тоже показал бы свое великодушие. Но Англия обманула меня. Ваши министры выбрали эту страшную скалу, на которой жизнь всякого европейца истощается за шесть месяцев или еще менее; и на ней-то вы замучили меня до смерти. Как обращались вы со мною с тех пор, как я сослан на этот голый утес? Какими жестокими поступками, какими дерзкими оскорблениями не старались вы удручить меня? Вы мне запрещали даже самые обыкновенные, самые простые сношения с семьей, как никто, никогда, никому не запрещал. Вы не допускали до меня никаких известий, никаких бумаг из Европы; жена моя, даже сын мой не существовали для меня более; в продолжение шести лет вы содержали меня в ужасной пытке тайны. И на этом негостеприимном острове вы назначили мне жилище в самой невыгодной его части, там, где смертоносный климат тропиков наиболее чувствителен. Я вынужден был запереться в четырех стенах, — я, который прежде проезжал верхом по всей Европе! Жить в несносном, зараженном воздухе… Вы убивали меня медленно, помаленьку, с злоумышлением, а бесчестный Гудсон служил исполнителем гибельных повелений ваших министров. Вы кончите существование свое, как гордая Венецианская республика, а я, умирая на этом страшном утесе, лишенный родных и всего для меня необходимого, я завещаю Англии стыд и поношение моей смерти».

Диктование ослабило больного и истощило его силы; через несколько минут он впал в забытье. На другой день он имел, однако, столько сил, что встал на рассвете с постели и в течение трех часов мог заниматься диктованием и письмом. Но все эти слабые признаки улучшения не подавали никакой прочной надежды на его выздоровление. Скоро возобновилась лихорадка, и больной быстро приближался к концу. 21 апреля он приказал призвать к себе аббата Виньяли. «Знаете ли вы, аббат, — сказал он ему, — что такое траурная капелла?» — «Да, ваше величество». — «А служили ли вы когда-нибудь в траурной капелле?» — «Никогда не случалось». «Ну, так будете служить в моей!» — Сказав эти слова, он в подробности объяснил аббату, как и что следует ему делать. «Лицо его, — рассказывает Антомарки, — было оживлено и обеспокоено конвульсиями; я с беспокойством следил за переменами в нем, когда он заметил на лице моем какое-то движение, которое ему не понравилось. «Вы не разделяете моих религиозных правил, — сказал он, — но мне все равно, я не философ и не доктор, верю в Бога, привержен к религии моих отцов и не намерен быть безбожником. Потом, обратясь к аббату Виньяли, Наполеон прибавил: — Я родился католиком, исповедую католическую религию; хочу исполнить обязанности, которые она мне предписывает и воспользоваться благодеяниями, которые она предлагает»».

Когда аббат Виньяли вышел, император снова обратился с разговором к доктору Антомарки и упрекал его в безверии. «Можно ли заблуждаться до такой степени? — говорил он. — Можно ли иметь сомнение в том, что доказывает вся природа, все существующее в природе? Самые величайшие умы были убеждены умом и сердцем в этой истине». Антомарки отвечал, что он никогда и не думал сомневаться в истине, столь очевидной, и что император ошибся в выражении лица его. «Вы медик, доктор, — сказал Наполеон и потом прибавил вполголоса: — Эти люди везде видят материю и никогда ничему не будут верить!»

Несмотря на беспрерывное ослабление сил, император был еще так силен, что в последних числах апреля встал с постели и перешел в гостиную; спальня его, в которой воздух испортился, стала ему несносна. Лица, окружавшие его, предложили ему перенести его на руках. «Нет, — отвечал он, — понесете меня, когда я умру; а теперь только помогите мне, поддержите меня».

На другой день, после ночи, проведенной в мучениях, несмотря на усилившуюся лихорадку, он велел позвать к себе доктора Антомарки и дал ему следующие инструкции с удивительным спокойствием души:

«После моей смерти, которая уже очень близка, я хочу, чтобы вы вскрыли тело мое; я также хочу, требую, чтобы вы обещали мне, что никакой английский доктор не прикоснется к моему трупу. Если бы вы имели непременную нужду в помощнике, дозволяю вам употребить доктора Арно, но его одного, а не кого-нибудь другого. Желаю, чтоб вы вынули мое сердце, сохранили его в спирте и доставили в Парму к милой моей Марии-Луизе. Вы скажете ей, как нежно я любил ее, что никогда не переставал любить ее; расскажите ей все, что вы видели; все, что относится к здешнему моему положению и к моей смерти. Особенно поручаю вам обстоятельнее рассмотреть мой желудок, сделать о нем подробный рапорт и представить его моему любезному сыну… Тошнота, которая беспрерывно меня мучает, заставляет меня думать, что вся моя болезнь находится в желудке; я очень близок к той мысли, что страдаю той же болезнью, которая свела отца моего в гроб, то есть скирром в желудке… Когда меня не станет, поезжайте в Рим к моей матери и моему семейству; передайте им все, что вы узнали здесь о моем положении, о моей болезни и смерти; все, что происходило на этом печальном и несчастном утесе. Вы скажете им, что великий Наполеон умер в самом жалком положении, чувствуя недостаток во всем, что было ему необходимо, брошенный с самим собою и своею славою. Вы скажете им, что, умирая, он завещал Англии стыд и поношение последних своих минут».

Скоро бред присоединился к горячке. Сильный ум Наполеона, казавшийся миру необъяснимым и сверхъестественным, покорился общему закону человечества. «Штейн-гель! Дезе! Массена! — кричал Наполеон. — А! Победа наша! Вперед! Скорей! Нападайте дружнее! Они наши!» Потом вскакивает он с постели, бросается бежать в сад и падает на спину в то самое мгновение, когда Антомарки спешит принять его в объятия. Его несут в постель; он все еще в бреду и непременно хочет идти в сад. Наконец пароксизм прекращается, лихорадка перестает мучить его, великий человек приходит в себя и является с обыкновенным своим спокойствием. «Не забудьте, говорит он доктору Антомарки, — исполнить все, что я поручил вам сделать, когда меня уже не будет на свете. С особенным старанием произведите анатомическое исследование над моим трупом, особенно над желудком… Доктора в Монпелье предсказывали, что скирр будет наследственной болезнью в нашем семействе… Хоть бы я мог спасти сына от этой страшной болезни! Вы увидите его, доктор, скажете, что следует ему делать; вы избавите его от страданий, которые мучат меня; это последняя услуга, которой я могу ожидать от вас».

Часа через три (2 мая, в полдень) лихорадка возобновилась, и знаменитый страдалец сказал своему доктору с глубоким вздохом: «Я чувствую себя очень дурно, доктор; чувствую, что скоро умру». Едва успел он окончить эти слова, как впал уже в беспамятство.

«Конец его приближался, — говорит Антомарки, — мы видели, что теряем его. Каждый из нас старался показать более усердия, более стараний, хотел доказать ему преданность свою в последний раз. Верные слуги его, Маршан, Сен-Дени и я, мы предоставили исключительно себе право сидеть у его кровати и проводить ночи без сна; Наполеон не мог выносить света: мы были вынуждены поднимать его, менять на нем белье, подавать ему помощь, в которой он беспрестанно нуждался, и делали все в совершенной темноте. Страх умножал в нас усталость; обер-гоф-маршал совершенно истощился, генерал Монтолон едва мог передвигать ноги, и я был не крепче их. Мы уступили настоятельным просьбам французов, живших в Лонгвуде, и позволили им разделять с нами печальные обязанности, на нас лежавшие. Пьерон, Курто, одним словом, все находились при Наполеоне и служили ему вместе с нами. Их усердие, их бескорыстная преданность и любовь тронули императора; он поручил их попечениям своих приближенных любимцев; желал, чтоб им помогали, чтобы их поддержали и не забыли. «А бедные мои китайцы! — прибавил он. — Их тоже не надо забывать; дайте им несколько десятков наполеондоров: надобно же мне с ними проститься и оставить им что-нибудь на память»».

Аббат Виньяли ждал только приказаний императора, чтобы явиться к нему с дарами религии. Великий человек пожелал видеть аббата в три часа пополудни, третьего мая. Лихорадка прекратилась на время; Наполеон отпустил всех и остался наедине с достойным аббатом. Через несколько минут обряд был совершен, и умиравший принял дары из рук аббата Виньяли.

Через час лихорадка чрезвычайно усилилась; но больной находился еще в полной памяти. Он воспользовался этими минутами и повторил душеприказчикам своим, Бертрану, Монтолону и Маршану, прежнее приказание о том, чтоб после его смерти никакой английский медик не смел прикасаться к его трупу, кроме доктора Арно. Потом он сказал им: «Я скоро умру, и вы возвратитесь в Европу; я должен дать вам некоторые советы насчет будущего вашего поведения и поступков. Вы разделяли со мной изгнание, вы должны остаться верными и памяти моей; не делайте ничего, что могло бы нанести ей вред или оскорбление. Я всегда старался водворить порядок; я ввел его в мои законы и всегда руководствовался им во всех моих поступках; ни в каком случае я не изменил ему. К несчастью, обстоятельства были трудные; я вынужден был уступать, откладывать благое дело до другого времени. Скоро настала эпоха бедствий; я не мог спустить натянутого лука, и Франция лишилась всего, что я приготовлял для нее. Она судит обо мне благосклонно, нестрого, умеет ценить мои намерения, любит мое имя, мои победы. Подражайте ей, оставайтесь верны мнениям, которые вы защищали, и славе, которую вы уже приобрели; если будете поступать иначе, то покроете себя стыдом и бесчестием».

В следующую ночь сильная буря разразилась над островом Святой Елены. Почти все деревья в Лонгвуде вырваны из земли с корнями. Любимая ива императора, прикрывавшая его своими ветвями и дававшая ему тень во время его прогулок, не избегла общей участи.

Весь следующий день (4 мая) агония продолжалась. На рассвете пятого числа само тело показывало, что жизнь оставляет великого человека; оно было холодно, как лед. Однако Наполеон еще дышал; но он в бреду произнес только два слова: «Голова… войско!» Торжественная минута наступает; дело англичан приближается к концу; скоро Европа узнает о смерти великого человека; герой Франции доходит до пределов чудного и славного своего поприща, а между тем сэр Гудсон-Лов ждет последнего вздоха, горя нетерпением дать в Англию известие, что жертва его погибла, и поручение, данное ему, приведено к окончанию.

Трогательное зрелище происходит в последние минуты жизни героя. Госпожа Бертран, сама больная, но забывшая свои собственные страдания для Наполеона и безотлучно находившаяся при умиравшем императоре, приказывает позвать дочь и трех сыновей своих, чтоб они могли в последний раз насладиться лицезрением великого человека. Дети немедленно являются, спешат к кровати императора, берут его руки и покрывают их поцелуями и слезами. Юный Наполеон Бертран, побежденный горестью, падает без чувств. Все присутствующие проливают слезы; везде слышны стоны и рыдания… Великое событие готовится для мира… в шесть часов, без одиннадцати минут, Наполеон скончался.

По совершении анатомических исследований[13], о которых император так часто говорил доктору Антомарки, тело Наполеона было выставлено на походной постели и прикрыто вместо покрова синим плащом, который служил герою во время битвы при Маренго. Все обитатели острова теснились в продолжение двух дней около этого славного катафалка. Когда смертные останки великого человека были преданы земле, все старались сохранить какую-нибудь вещь, которая ему служила или к которой он прикасался, и берегли ее, как бесценное сокровище.

Похороны Наполеона происходили 8 мая. Его похоронили на расстоянии в одну милю от Лонгвуда. С первого дня могила его стала предметом всеобщего уважения; беспрерывно стали посещать ее. Гудсон-Лов, непримиримый враг героя Франции, не обезоруженный даже его смертью, огорчался этим усердием и поставил около могилы стражу, чтобы никто не мог близко подходить к праху Наполеона, сказав, что стража будет стоять тут вечно. Несмотря на такую предосторожность, последнее жилище героя всегда было очень часто посещаемо. Эти посещения никого не могли оскорблять, ибо имели источником любовь к славе и служили знаком общего внимания к великим именам, убеждая всех и каждого, что гений во всех местах и во все времена всегда внушает удивление и почтение.

Но Наполеон мог иметь только временную могилу на острове Святой Елены. В одном из своих завещаний, от 16 апреля 1821 года, он сам назначил место постоянной своей могилы. «Я желаю, — писал он, чтобы прах мой покоился на берегах Сены, среди французского народа, который я так сильно любил».

Для исполнения последней воли великого человека необходимо было стечение многих обстоятельств и удаление некоторых препятствий; нужно было, чтобы сама Франция изменилась. Бурбоны удалились с берегов Сены; предсказание Наполеона сбылось, и в ту самую эпоху, как он предсказывал. Пламенное его желание наконец исполнилось, французский народ получил завещанный ему дар, прах своего героя.

Когда весть о смерти Наполеона распространилась по Европе, народ не хотел ей верить; идея о бессмертии так тесно связана с именем Наполеона, что всем казалось — в нем нет ничего смертного; все почитали жизнь его нераздельною с его славой! Эту народную недоверчивость воспел Беранже в песне, называемой Les souvenirs du peuple[14]; она-то есть истинный апофеоз, какого могут только желать великие люди в наше время.

«В начале нынешнего столетия, — говорит один из красноречивых французских писателей, — Франция представляла величественное зрелище. Один человек наполнял ее, а Франция, прославленная и возвышенная им, наполняла собой целую Европу. Этот муж незнатного происхождения, сын бедного корсиканского дворянина, плод двух республик: Флорентийской по своему происхождению, и Французской, по самому себе, достиг в короткое время такой высоты царственного величия, какое едва ли представляла когда-нибудь изумленная история. И гений, и судьба, и подвиги его — все было в нем истинно царское, все показывало в нем исполнителя воли провидения. События и единодушный голос народа возвели его на трон и помазали на царство, созданное революцией; избранный народом был коронован Папою; цари и полководцы, сами отмеченные судьбою, по предчувствию, внушенному им еще темной и таинственной его будущностью, предугадали его славный жребий. Ему сказал Клебер, умирая в Египте: Вы велики, как вселенная! Ему сказал Дезе, погибая при Маренго: Я солдат, а вы генерал! Ему предрекал Вальбер, умирая при Аустерлице: Я иду в могилу, а вы идите на престол! Как огромна его военная слава, как неизмеримы его завоевания! С каждым годом он раздвигал пределы своей империи за величественные границы, положенные богом Франции. Подобно Карлу Великому, уничтожил он Альпы; подобно Людовику XIV, уравнял Пиренеи; подобно Цезарю, перешел через Рейн и едва не перенесся, подобно Вильгельму Завоевателю, через пролив Ла-Манш. Под властью этого мужа Франция считала у себя сто тридцать департаментов; с одной стороны тянулась она до устьев Эльбы, а с другой — до Тибра. Он был повелителем сорока четырех миллионов французов и покровителем ста миллионов европейцев. Вместо границ он поставил на пределах своего государства два герцогства: Савойское и Тосканское, и пять древних республик: Геную, Рим, Венецию, Вале и Нидерланды. Он воздвиг свою монархию, как цитадель, в средоточии Европы, и окружил ее вместо бастионов и передовых укреплений десятью государствами, которые породнил с империей своей и со своим семейством. Он венчал коронами всех детей своих братьев, родных и двоюродных, когда-то игравших с ним на уютном дворе родительского его дома, в Аяччо. Приемыша своего женил на принцессе баварской, а младшего брата на принцессе виртембергской. Отняв у Австрии германскую империю и составив из нее Рейнский союз, отнял у нее Тироль и, отдав его Баварии, присоединил к Франции Иллирию и сам сочетался браком с эрцгерцогиней. Все деяния этого мужа были величественны и колоссальны; подобно чудному видению, возвышался он над Европой. Еще на заре могущества вздумалось ему в уголке Италии возвеличить имя Бурбонов; герцогу Пармскому Людовику дает он титул короля Этрурского. Императорским декретом делит он Пруссию на четыре департамента, объявляет Англию в блокадном положении, а Амстердам — третьим городом империи; Рим был только вторым. Он уверяет мир, что дом браганцский перестал царствовать. Когда он переходил через Рейн, германские курфюрсты, избирающие императора, встречали его на границах своих государств в надежде, что он, может статься, переименует их в короли. Древнее королевство Густава-Вазы, не имевшее наследника престола и искавшее властителя, просит у него в государи себе одного из его маршалов. Преемник Карла V, правнук Людовика XIV, король Испании и обеих Индий просит у него в супружество одну из сестер его. Как хорошо понимали его, как на него ворчали и как обожали его солдаты, старые гренадеры, запросто обходившиеся со своим императором и со смертью! Накануне битв он вел с ними те великие беседы, которыми дополняются и поверяются великие подвиги и которые превращают историю в эпопею. В его могуществе, в его величии есть что-то простое, грубое и грозное. Дож венецианский не служил у него обер-шенком, как у восточных императоров; герцог Баварский не отправлял при нем должности обер-шталмейстера, как при германских императорах; но ему случалось иногда сажать под арест короля, командовавшего его кавалерией. В промежутке между двумя войнами он сооружал каналы и дороги, назначал содержание театрам, обогащал академии, вызывал открытие, воздвигал величественные памятники или составлял кодексы в Тюильрийском дворце и спорил с государственными своими советниками до тех пор, пока не удавалось ему в тексте закона заменить юридический навык высшей, простой мыслью гения. Наконец, последняя черта, которая дополняет дивное изображение этой громадной славы, — подвигами своими он так вошел в историю, что мог бы сказать: предшественник мой Карл Великий, а союзами до такой степени сроднился с монархией, что в устах его не казались странными слова: дядя мой Людовик XVI!

Дивен был этот муж! Счастье его все преодолевало. Знаменитейшие монархи домогались его дружбы, древнейшие династии искали его союза, самые старинные дворяне добивались чести служить ему. Всякое высокое и надменное чело склонялось перед его челом, на которое рука Божья, почти видимо, возложила два венца: один золотой, именуемый властью королевской, другой весь из сияния, называемый гением».

Примечания

1

Впоследствии Наполеон встретил девицу Коломбие в Лионе: она была уже замужем за господином Брессие. Император назначил ее статс-дамою ко двору одной из своих сестер, а мужу ее дал выгодное место.

(обратно)

2

Наполеон присутствовал в доме шейха Эль-Бекира на празднике рождения Магомета. Он увидел у него двух молодых мамелюков, Ибрагима и Рустана, и выпросил их у шейха. Впрочем, на Бонапарте не было ни чалмы, ни другого какого-либо знака магометанства. Правда, он приказал было сшить для себя полный турецкий костюм, но просто из одной причуды и для забавы в кругу людей самых близких к нему. Наполеон надевал его только однажды, потому что ему откровенно сказали, что он ему не к лицу.

(обратно)

3

Бонапарт велел вырезать на Помпеевой колонне имена сорока солдат, которые первыми умерли в Египте.

(обратно)

4

Наполеон оставил в Египте, как и в Европе, неизгладимые следы; имя его уважается варварами, как уважается и народами просвещенными. Знаменитый естествоиспытатель Шамполион-Младший которого смерть так рано похитила у наук и друзей, рассказывал нам, что в бытность свою в Египте он посетил в Фиваиде одного из беев, и, обедая у него, счел приличным выпить за здоровье египетского наместника, в той уверенности, что хозяин не преминет поблагодарить гостя и взаимно выпьет за здоровье Карла X, тогдашнего короля французов. Но бей, оставив в стороне вес политические приличия, с восторгом сказал: «Вот я предложу тебе здоровье, от которого ты, верно, не откажешься: выпьем за здоровье великого Бонапарта».

(обратно)

5

Здесь любопытно заметить, что в это время выбита была медаль, на одной стороне которой изображен портрет Бонапарта с надписью: Napoleon, Empcreur des Francais, а на реверсе другая надпись: Republique Francaise, une & indivisible.

(обратно)

6

Здесь, однако же, есть и несколько пристрастий. Шатобриан был легитимист и, что называлось в то время, un ci-devant. Стало быть, он не оратор анархии; всего вероятнее, что Наполеону-императору не понравился бурбонизм автора речи, отзывавшийся и во всех прочих творениях Шатобриана.

(обратно)

7

Этот батальон составился по дороге из отставных офицеров, спешивших навстречу Наполеону.

(обратно)

8

Однако немногие люди могли бы перенести трудности, легко перенесенные Наполеоном. Среди необыкновенных его поездок указывают на поездку из Валладолида в Бургос (140 верст). Он проехал это расстояние, не сходя с седла, за пять с половиной часов.

(обратно)

9

Никто не изображал так живо этого страха, как Шатобриан. В речи его, произнесенной в палате пэров, находим следующие замечательные слова: «Наденьте серый сюртук и маленькую шляпу Наполеона на палку и поставьте ее на берегу Франции, у Бреста: Англия немедленно примется за оружие».

(обратно)

10

Лас-Каза выслали сначала на мыс Доброй Надежды, а потом позволили ему ехать в Европу, где он терпел еще гонения и неприятности.

(обратно)

11

«Это выражение, — говорит О'Мира, — употребляется только низшим классом народа в Англии».

(обратно)

12

Наполеон знал, что против него явятся порицатели, но не заботился о них и говорил: «Они будут грызть гранит».

(обратно)

13

Антомарки нашел желудок в таком положении, в каком ожидал найти его по указаниям самого больного.

(обратно)

14

Longtems aucun ne l'а eru! (Beranger.)

(обратно)

Оглавление

ГЛАВА I [Происхождение и детство Наполеона]

ГЛАВА II [От поступления Наполеона на службу до осады Тулона.]

ГЛАВА III [Осада и взятие Тулона. Начало кампаний в Италии. Отрешение от службы.]

ГЛАВА IV [Отставка. Тринадцатое вендемьера. Жозефина. Женитьба.]

ГЛАВА V [Первая итальянская кампания]

ГЛАВА VI [Путешествие в Раштадт. Возвращение в Париж. Отъезд в Египет.]

ГЛАВА VII [Экспедиция в Египет]

ГЛАВА VIII [Поражение под Абукиром. Распоряжения Наполеона в Египте. Сирийская кампания. Возвращение в Египет. Абукирская битва. Отъезд во Францию.]

ГЛАВА IX [Возвращение во Францию. Восемнадцатое брюмера.]

ГЛАВА X [Учреждение консульского правления.]

ГЛАВА XI [Перемещение консульской резиденции в Тюильри. Новая итальянская кампания. Битва при Маренго. Возвращение в Париж. Национальный праздник.]

ГЛАВА XII [Учреждение Государственного совета. Люневильский конгресс. Праздник в честь основания республики. Два заговора. Адская машина.]

ГЛАВА XIII [Учреждение специальных присутственных мест. Публичные работы. Люневильский трактат. Поощрение наук и промышленности. Мир с Испанией, Неаполитанским королевством и Пармою. Конкордат. Амьенский мир. Те Deum в соборной церкви Парижской Богоматери.]

ГЛАВА XIV [Разрыв между Францией и Англией. Путешествие Бонапарта в Бельгию и по прибрежью. Заговор Пишегрю и Жоржа. Смерть герцога Энгиенского. Конец консульства.]

ГЛАВА XV [Бонапарт император. Булонский лагерь. Путешествие в Бельгию.]

ГЛАВА XVI [Созыв Законодательного собрания. Поверка народных голосов. Прибытие папы Пия VII во Францию. Коронование императора.]

ГЛАВА XVII [Заседания Законодательного собрания. Статуя Наполеона. Письмо императора королю Великобритании. Ответ лорда Мюльграва.]

ГЛАВА XVIII [Наполеон объявлен королем Италии. Отъезд его из Парижа. Пребывание в Турине. Маренгский монумент. Визит в Милан. Присоединение Генуи к Франции. Новое коронование. Путешествие в Италию. Возвращение во Францию.]

ГЛАВА XIX [Отъезд Наполеона в Булонский лагерь. Сбор французских войск на границах Австрии. Возвращение императора в Париж. Возобновление грегорианского календаря. Набор восьмидесятитысячного войска. Отбытие императора к армии. Аустерлицкая кампания.]

ГЛАВА XX [Морская битва при Трафальгаре. Пресбургский мир. Война с Неаполем. Возведение Баварского и Виртембергского курфюршеств в степень королевств. Возвращение Наполеона во Францию.]

ГЛАВА XXI [Признание Наполеона Оттоманской Портой в достоинстве императора. Пантеону возвращено его первоначальное назначение. Возобновление аббатства Святого Дионисия. Открытие Законодательного собрания. Общенародные работы. Гражданское уложение. Императорский университет. Французский банк. Положения об императорской фамилии. Иосиф Бонапарт, король неаполитанский. Мюрат, великий герцог бергский. Людвиг Бонапарт, король голландский. Основание Рейнского союза. Собрание в Париже Великого Сангедрина. Трактат с Портой. Переговоры о заключении всеобщего мира. Смерть Фокса.]

ГЛАВА XXII [Прусская кампания. Иенская битва. Наполеон в Потсдаме.]

ГЛАВА XXIII [Вступление Наполеона в Берлин. Его пребывание в этой столице. Континентальная блокада. Перемирие. Послание к сенату. Набор восьмидесяти тысяч человек свежего войска. Позенская прокламация. Монумент на площади Святой Магдалины.]

ГЛАВА XXIV [Польская кампания. Тильзитский мир.]

ГЛАВА XXV [Возвращение Наполеона в Париж. Заседание Законодательного собрания. Уничтожение Трибуната. Путешествие императора в Италию. Занятие Португалии. Возвращение Наполеона. Картина успехов, сделанных наукой и искусством с 1789 года.]

ГЛАВА XXVI [Испанские дела]

ГЛАВА XXVII [Возвращение императора в Сен-Клу. Дипломатические переговоры. Снаряжение войск в Испанию. Свидание в Эрфурте. Возвращение в Париж. Посещение музея. Заседание Законодательного собрания. Отъезд Наполеона в Байонну. Новое вторжение в Испанию. Занятие Мадрида. Уничтожение инквизиции. Признаки неприязненных отношений с Австрией. Наполеон поспешно оставляет испанскую армию и возвращается в Париж, чтобы отправиться в Германию.]

ГЛАВА XXVIII [Кампания против Австрии 1809 года]

ГЛАВА XXIX [Враждебные отношения с Папой. Присоединение Римской области к Французской империи.]

ГЛАВА XXX [Развод Наполеона с императрицей Жозефиной. Брак его с эрцгерцогиней австрийской.]

ГЛАВА XXXI [Маршал Бернадот наследует шведскому королю. Присоединение Голландии к Франции.]

ГЛАВА XXXII [Шатобриан заменяет Шенье. Рождение и крестины римского короля. Праздники в столице и в империи. Папа в Фонтенбло.]

ГЛАВА ХХХIII [Взгляд на ход военных событий в Испании и Португалии от 1809 до 1812 года]

ГЛАВА XXXIV [Разрыв с Россией]

ГЛАВА XXXV [Поход в Россию (1812 год)]

ГЛАВА XXXVI [Государь император Александр I в Москве. Сражение под Бородино.]

ГЛАВА XXXVII [Занятие Москвы французами. Пожар. Отступление французской армии. Взрыв Кремля.]

ГЛАВА XXXVIII [Отступление французов. Наполеон в Смоленске. Заговор Малле.]

ГЛАВА XXXIX [Бедственное положение французской армии. Березина. Возвращение Наполеона в Париж.]

ГЛАВА XL [Наполеон принимает поздравление в Париже. Набор трехсот тысяч войска. Мюрат оставляет армию. Открытие Законодательного корпуса.]

ГЛАВА XLI [Кампания 1813 года]

ГЛАВА XLII [Продолжение кампании 1813 года]

ГЛАВА XLIII [Продолжение кампании 1813 года]

ГЛАВА XLIV [Лейпцигская битва. Отпадение Саксонии. Бедственное окончание кампании. Возвращение Наполеона в Париж.]

ГЛАВА XLV [Сенат поздравляет Наполеона. Набор трехсот тысяч войска. Собрание и роспуск Законодательного корпуса.]

ГЛАВА XLVI [Начало кампании 1814 года.]

ГЛАВА XLVII [Шamuльонский конгресс. Окончание кампании 1814 года. Вступление союзников в Париж.]

ГЛАВА XLVIII [Отречение Наполеона. Возвращение Бурбонов. Прощание в Фонтенбло. Отъезд на Эльбу.]

ГЛАВА XLIX [Пребывание на острове Эльбе. Возвращение во Францию. Прибытие в Канн. Поход на Париж.]

ГЛАВА L [Сто дней]

ГЛАВА LI [Прибытие Наполеона в Рошфор. Письмо к принцу-регенту. Наполеон отправляется на Беллерофоне в Англию. Поступки английского министерства. Сочувствие английского народа к Наполеону. Он протестует против решения английского кабинета. Его отправляют на остров Святой Елены.]

ГЛАВА LII [Переезд морем. Прибытие на остров Святой Елены. Пребывание на острове до отъезда Лас-Каза.]

ГЛАВА LIII [Гудсон-Лов. Ежедневная борьба Наполеона с губернатором. Страдания и слабость императора. Лас-Каз принужден расстаться с Наполеоном.]

ГЛАВА LIV И ПОСЛЕДНЯЯ [Последние годы Наполеона. Смерть его.] Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg