«Негладкий лед»

Ирина РОДНИНА

Негладкий лед

Литературная запись С. Токарева.

Ирина РОДНИНА

Ирина Константиновна Роднина родилась 12 сентября 1949 года в Москве. Фигурным катанием занимается с 1957 года в Центральном спортивном клубе Армии. Двукратная чемпионка Олимпийских игр (1972 и 1976 гг.). Четыре раза завоевывала звания чемпионки Европы и мира в паре с Алексеем Улановым, пять раз -- в паре с Александром Зайцевым.

Аспирант Московского института физкультуры, заслуженный мастер спорта СССР Ирина Роднина награждена орденами Ленина, Трудового Красного Знамени, медалью "За трудовую доблесть", почетным знаком ВЛКСМ.

Была делегатом XVI съезда комсомола.

Ирина Роднина работала над этой маленькой автобиографической повестью-размышлением на тренировочном сборе в Северодонецке летом 1976 года, диктуя ее мне каждый вечер с 22.00 до 23.30 -- по плану. Иного свободного времени у нее не было:

день с утра до вечера был занят тренировками на льду и в зале, и короткий отдых между ними требовался, чтобы восполнить силы. Было видно, что она устает, что нелегко входит в форму после перерыва почти в два месяца -- за десять предыдущих лет у нее еще не было такого перерыва, а этот был вызван тем, что перед отдыхом болел Зайцев,-- он перенес операцию по поводу аппендицита.

Но ни я, ни кто-либо другой, по-моему, не слышали от нее жалоб на усталость. Когда после вечерней тренировки Татьяна Анатольевна Тарасова давала им указание бегом бежать до гостиницы (а это минут двадцать в среднем темпе), Ира всегда еще удлиняла трассу, выбирая кружной путь.

Тем не менее ровно в 22.00 в той гостиничной комнате, где они ужинали, Ира прибирала посуду с нашего края стола, готовно садилась на обычное место справа от меня и выжидательно смотрела на Сашу Зайцева и 12-летнюю Лену, только-только взятую Тарасовой в свою группу. Ира при работе стеснялась посторонних. Саша это знал, одним могучим глотком он дохлебывал кефир и произносил традиционную шутку: "Ну, Ленка, они как хотят, а нам пора службу продолжать -- смотреть телевизор".

Итак, в 2200 мы садились за стол, и не было случая, чтобы она опоздала или чтобы сказала: "На сегодня хватит". Говорил это я, когда уставала рука.

Так рождалась эта маленькая повесть -- между тренировками, которые мы в дальнейшем увидим.

С. ТОКАРЕВ

Мне хочется больше говорить не о себе, а о фигурном катании. Именно оно сделало меня известной людям, и, значит, не будь фигурного катания, никому не был бы любопытен мой рассказ.

Рассказывая о пережитом, надо стараться сохранить объективность, но я отдаю себе отчет в том, что порой буду невольно ее утрачивать. Ведь события, увиденные мной, чувства, испытанные мной по поводу этих событий, в чем-то отличаются от тех же событий, увиденных другими глазами, от чувств, испытанных другими людьми.

Мне хочется поговорить о наболевшем, о том, что меня не устраивает в сегодняшнем фигурном катании. Зрители нас наблюдают в основном не в обычных условиях, а в моменты наибольшей ответственности, наивысшего напряжения, в минуты счастья, то есть не такими, как всегда, а идеализированными. и они хотят видеть нас такими, слышать о нас только хорошее, только лучшее. Вот так и мне хотелось бы видеть в фигурном катании только хорошее, только лучшее, чтобы ничто не тормозило его развития. Хотя я понимаю, что если бы ничто не тормозило, мы бы не получили многих хороших спортсменов: они просто обязаны преодолевать препятствия, чтобы крепче стоять на ногах и дороже ценить добытое.

То, что досталось легко, меньше ценишь.

Практически это первая подобная работа, которую я делаю с желанием и полной ответственностью. Мне кажется, что многое из написанного обо мне неверно, и это вполне объяснимо. Иногда просят: "Расскажите о самом, например, драматичном в вашей жизни или о самом смешном". Ты начинаешь вспоминать. что же было самое смешное, и вдруг видишь, что никому не смешно. В нашем деле, как в любом другом, есть какие-то нюансы и непонятные остальным и вообще такие, которые обычными словами не передашь.

Я стану пытаться искать эти слова, но читатель, наверное, обнаружит противоречия в сказанном -- в отношении к людям и проблемам. Впрочем, это означает только, что у меня есть какие-то сомнения и колебания, которыми тоже хочется поделиться. Это означает, что в своем рассказе я не желала бы выглядеть человеком, которому в жизни все ясно. Это было бы неправдой, это была бы не я, а я хочу здесь выглядеть такой, какая есть.

I

Лучше в мае маяться от усталости, чем от безделья.

Можно дотягивать до отдыха, потому что последние соревнования, последние показательные выступления -- это конец апреля, по существу, конец сезона, а начало следующего -- в июне. Но май -- такой месяц, когда закладывается фундамент следующего сезона, когда возникают первые мысли о нем, и если май прожит плодотворно, то и сезон получается удачным.

Перед сезоном семьдесят третьего, то есть в мае семьдесят второго года, только начав кататься с Сашей, я не знала ни выходных, ни праздников, хотя май у меня самый богатый месяц на праздники...

Мы работали не меньше восьми часов в день, и большинство элементов, показанных потом, было подготовлено именно тогда, и когда я приходила домой, разноцветные круги вертелись перед глазами... Поддержки начали делать буквально со второй тренировки, и надо учесть, что у меня тогда был вес приблизительно пятьдесят килограммов, а прежняя Сашина партнерша весила сорок два...

Я не знаю, надо ли так уж особенно сосредоточиваться на трудностях, потому что, если я скажу, что мне трудно всегда, подумают, что Роднина жалуется. Большинство человеческих жизней главным образом и состоит из трудностей -- физических, моральных, психологических, и пожаловаться, по-моему, любят все: от этого кажется легче. Трудности стоят за всем приятным, предваряют все приятное, а после забываются, как, наверное, женщина забывает боль родов, когда у нее на руках ее здоровый и красивый ребенок.

Может быть, порой люди думают, что жизнь мне дается шутя: мол, вот уж сколько лет все награды у Родниной в руках. И как знать, может, и не надо разрушать эту иллюзию. Может, людям и должно казаться, что фигурное катание состоит только из легкого и прекрасного, а коль покажешь его потную изнанку, то разочаруешь болельщиков. Олег Алексеевич Протопопов говорил, что если тебе тяжело поднимать партнершу, по твоему лицу это не должно быть видно -- наоборот, на нем должно быть написано, что это великая радость -ее поднимать. Ведь, смотря балет, мы не думаем, не должны думать о том, что за непринужденными па скрыты многочасовые однообразные "раз-два-три, раз-два-три" у станка. Натуга противоречит в глазах зрителя искусству балета, как и искусству фигурного катания.

Но в моем рассказе я, повторяю, хочу быть объективной, и из песни слова не выкинешь. Тем более что речь идет не только о труде Родниной, о трудностях Родниной, но о труде и трудностях фигуриста.

...Итак, май, и сезон еще далек, и хотя надо думать о будущем, но, в общем, не хочется. Хочется какой-то разрядки, каких-то встреч с людьми другого круга -- не того, в котором ты замкнута от весны до весны.

Раньше я все праздники проводила с ребятами из моего бывшего класса -- мы были моложе и легче на подъем. Боюсь, что тяжелее всех в этом смысле выглядела я: со мной им, наверное, казалось скучно, потому что за праздничным столом я хлопала на всех трезвыми глазами. А сейчас все стали совсем взрослые: одни разъехались по свету, у других -- дети...

В общем, в мае, когда можно немножко себя не беречь, позволять себе являться домой даже в два часа ночи, не думая о последствиях нарушения режима, очень иногда хочется попасть в компанию, где люди ничего не знают о фигурном катании. Такие вот странные люди, которые никогда не смотрят телевизор, потому что у них это время, например, рабочее... И просто посидеть в уголочке и послушать интересные разговоры. И чтобы никто у тебя не спрашивал: "Ну как, дашь на будущий год медаль?"

По-моему, не одно поколение спортсменов мечтает о каком-то клубе, где мы могли бы запросто общаться с артистами, писателями, например, или с учеными...

...Май -- это институт, где сдаешь экзамены и зачеты сразу и за зимнюю сессию и за летнюю...

У нас на выпускном вечере больше всего веселились жены заочников. Наверное, были счастливы, что кончились их мучения, не надо больше переписывать за мужей конспекты и помогать делать контрольные. Я уважаю и люблю заочников -- тех из них, которые просто ужасно любят спорт, сами не слишком многого в нем добились и теперь работают тренерами, и без таких, как они, не было бы спорта. На них, простых рабочих спорта, так называемых "низовых тренерах", держится его нравственность. Они меньше всего получают от него благ и почестей, их ведет в их деле энтузиазм, любовь и вера в то, что это дело -- необходимое и чистое.

Именно с рабочими, с рядовыми энтузиастами впервые встречается, приходя в спорт, ребенок. Именно они закладывают основу его спортивной морали. И тем, что в так называемом Большом спорте, где много нравственных соблазнов и моральных испытаний, люди в основном все-таки хорошие, мы обязаны "низовым тренерам". Моим друзьям-заочникам.

II

Потом кончается май, и начинается отдых.

Раньше я любила отдыхать весело, а теперь мне нужна тишина.

В тренировочный период, когда кончается очередная пятидневка, выходным, по-настоящему свободным чувствуешь только предвыходной вечер, а будущий день -- это заботы и хлопоты, и ты ничего не успеваешь: хочется куда-то бежать, к кому-то зайти в гости, но на полчаса, не больше, потому что не успеваешь. Хочется в театр, но театр -- это тоже возбуждение и волнение, он вызывает в тебе какие-то идеи по поводу новой программы (если это балет) или другие какие-то мысли -- о себе, своих обязанностях, о предстоящем... Иначе быть не может;

это естественно для человека, и если это не так, то для чего театр?

Я когда-то спросила у Станислава Алексеевича Жука, моего прежнего тренера:

-- Почему вы меня особенно нагружаете, особенно гоняете во вторник, через день после выходного?

-- Эх,-- он сказал,-- какая ты наблюдательная. Это я тебя за воскресенье. В понедельник я тебя сразу перегружать не хочу, а во вторник ты у меня расплачиваешься за воскресенье.

-- За что я расплачиваюсь?

-- А за то, что вдруг ты в воскресенье минут пятнадцать не думала о фигурном катании! Я этого не знаю, но это я для профилактики.

Татьяна Анатольевна Тарасова, мой нынешний тренер, Таня, она до такого не додумается. Она может расшуметься, накричать, потом будет переживать, принимать седалгин, седуксен, но до такого не додумается.

...В первую неделю отпуска хочется отоспаться и начитаться. Отпуск -это когда спокойные сны. Не сны усталого спортсмена, когда ты камнем проваливаешься в черноту или совсем не можешь уснуть и гонишь от себя мысли, а они тебя мучают. Нет, спокойные сны или какие-то... видения, когда представляешь себе фигурное катание чем-то сказочно красивым, когда в полудреме воображаешь нечто неконкретное, может быть, идеальное или даже несбыточное...

В общем, от фигурного катания отвлечься и хочется и невозможно. Я потому и не люблю, когда у меня перед отпуском готова музыка новой программы, что, если она есть, она весь отпуск и будет в тебе звучать, словно ограничивая твое воображение.

Тем более что музыку чаще всего тебе подбирает тренер. Здесь больше его творчества, чем твоего. Исключение я знаю одно -- Олег Алексеевич Протопопов: он сам находил то, что требовало его сердце, и потому все на льду выглядело у них с Белоусовой так естественно, без малейшей фальши в движениях. Это была их музыка, его музыка, выстраданная еще во время поисков.

А в сезоне -- в сезоне ты видишь во сне только будущие соревнования и катаешь свои программы, катаешь их без конца.

Мне хочется отоспаться, сказала я, и хочется всласть начитаться. Когда идет сезон, читаешь только урывками: пять минут в автобусе по дороге на тренировку или немного вечером. Но вечером в голове маячит тренировка, свербит то, что недоделано, недоработано, и ты начинаешь фразу, скользя глазами по строчкам, и теряешь ее... Иногда целый абзац... Только в отпуске можно сесть за книгу с утра и просидеть до вечера, не думая о том, что это неправильно,-- так сидеть, что день должен быть распланирован.

Мне часто дают книги -- люди читающие вообще добры:

если сам прочел и понравилось, хочется этим с другими поделиться. Именно так я со многими хорошими книгами и познакомилась.

Во вторую неделю отпуска начинаешь понемножку появляться на людях. До этого появляться не хочется, потому что общение с окружающими невольно заставляет тебя постоянно быть подобранной. Ты ощущаешь, что люди следят за каждым твоим словом и движением, они испытывают к тебе интерес, и это, наверное, не может быть иначе. Ведь если и я в компании встречаю человека, о котором много говорят или пишут, у меня тоже возникает желание всмотреться в него, вслушаться в манеру говорить, в интонацию, понять, что сделало его известным, чем он отличается от остальных, от всех нас. Так и мне устремленные на меня взгляды все время напоминают, что я Роднина, "та самая, которая", и от этого хочется отдохнуть, хотя бы неделю.

Но вот проходит вторая неделя, когда появляется желание двигаться, например, танцевать. Не отсчитывая такт, не следя за партнером, да и не со своим обычным партнером...

А из-за горизонта потихоньку выглядывает неделя третья, неся привычное мышечное томление.

Хорошо бы кроссики, что ли, побегать...

Правда, в последнее время я лишь думаю об этом, не больше. Устала все-таки. И не только физически. Бывало, я в отпуске отдыхала и отсыпалась всего дня четыре, а все остальное время тренировалась.

Весной семьдесят второго года, через месяц после начала работы с Зайцевым, Станислав Алексеевич Жук, закончив тренировку, посадил меня в свою машину, отъехал немного от Лужников, затормозил за мостом окружной железной дороги и сказал, что не хочет с нами больше заниматься.

Это было как раз перед отпуском, в отпуск я поехала с мамой и с сестрой, с нами был Саша, а поделиться тем, что тогда кипело во мне, было не с кем. Маму не хотелось расстраивать, сестра в общем далекий от наших дел человек... Саша... Тогда ведь его сорвали с места, вселили какие-то надежды, да и не разбирался он в сложностях наших отношений... Тогда я могла только работать, и в Гурзуфе мы тренировались зверски -- делали по двести поддержек за тренировку...

Из отпуска возвращаешься с грустью. Не знаешь, что ждет тебя впереди, то есть знаешь, что ждет еще один год жизни, а что он принесет, неизвестно. Всем, наверное, свойственно себя жалеть: во всяком случае, таких, кому это несвойственно, я не встречала. В этом отношении оба моих партнера, я считаю, добивались большого совершенства.

По-моему, вообще мужчины жалеют себя сильнее и чаще, чем женщины. Это естественно: все-таки мужчины -- более слабый пол. Они, конечно, талантливее, они приспособленнее к большим и серьезным делам, потому что они независимы. А в женщине всегда развито ощущение, что она от кого-то зависит, от нее кто-то зависит, и ее обязанности по отношению к другим людям словно сковывают ее. Она привыкла подчинять себя кому-то и чему-то, ей некогда жалеть себя -- она чаще жалеет других. Может быть, чувству жалости, как и другим чувствам. в душе человека положен какой-то предел, и если жалость простирается на других, то на себя ее не остается, она исчерпана.

III

Мне жалко себя, когда я уезжаю, когда сажусь в машину, в автобус. Но это первые двадцать -- тридцать минут. А когда приезжаешь, скорее хочется на лед -- просто всех увидеть, просто покататься, потому что соскучилась по льду, по конькам, по тому, к чему привыкла, что стало необходимым и что приносит радость. В сезоне ты эту радость испытаешь не часто.

Тренировка, как жизнь, только очень короткая. Она напряженнее, насыщеннее, чем соревнования.

Соревнования -- это как первый бал Наташи Ростовой. К нему долго готовятся, шьют новое платье...

Первый бал не всегда бывает удачным, и это даже хорошо, даже нужно, чтобы он не был совсем уж удачным. Нужно, чтобы после него оставалась неудовлетворенность, чтобы он посеял сомнения в чем-то, потому что без этого нельзя совершенствоваться.

Каждое соревнование -- как первый бал. Но тренер должен воспитать в спортсмене чувство, что бал -- это сладкое, это праздник, а тренировка -жизнь, это хлеб и соль... Мне кажется, что многим нынешним молодым спортсменам соревнования бывают в тягость: то ли слишком много этих соревнований, они приедаются, то ли спортсмены к ним не готовы. А когда ты не готов, это тяжело и отбивает ощущение праздника.

Тяжелое надо уметь перетерпеть. Самое главное, учил меня Станислав Алексеевич,-- уметь ждать, знать, чего ждешь, идти к этому и терпеть.

Сколько лет ждал признания Протопопов: в 1960 году на Олимпиаде он был девятым, в 1964-м стал первым, и не в том дело, что иные, кто стоял выше его в строчках протоколов, покинули лед, и до него, так сказать, дошла очередь. В начале 60-х годов мы только выходили на мировую арену фигурного катания, и нужно было работать так, совершенствоваться так, чтобы сперва догнать, а потом обойти.

Протопопов сумел.

...Тренировки начинаются с радости и нетерпения, а потом приходит момент, когда у тебя все болит, все тело. Это нужно именно перетерпеть, но через это ты каждый год хочешь словно перепрыгнуть, хотя и понимаешь, что иначе не может быть, что нужно время, чтобы вкататься, чтобы организм физиологически вошел в работу. Тем более что твой тренер тоже стосковался по работе, он жаждет за день сделать все, что предстоит в целом сезоне.

Меня учили два тренера. Один -- более опытный, другой -- менее. Вообще они во всем разные -- Станислав Алексеевич Жук и Татьяна Анатольевна Тарасова. И подход к спорту, к работе, к программам у них разный.

Жук никогда не принимался ставить программу сразу. Он отводил месяц-два на раскатку, мы делали большинство элементов, он давал задание придумывать новые подходы -- это было нашей работой, а он что-то принимал, что-то отбрасывал, что-то поправлял, и когда появлялась музыка, все приходило в равновесие.

У него чисто мужской творческий ум -- логичный, но в чем-то прямолинейный. Эта прямизна порой приводила к некоему количественному наслоению: есть поддержка в два оборота, надо ее в три сделать, есть на двух руках, надо -- на одной.

Он часто поступал так: "Вот вам музыка, и чтобы через две недели был танец".

Но этим он одновременно учил нас не только кататься, а и мыслить. Нас с Улановым он научил, как правильно строить порядок тренировки, как распределять нагрузки. Мы должны были по очереди вести занятия, и если очередь выпадала мне, то я обязана была прийти на тренировку с планом, в котором указывалось, какие мы должны делать разминочные шаги, сколько времени отводится на каждый элемент или связку. Благодаря Станиславу Алексеевичу я знаю, в какое время тренировки какие элементы нужно отрабатывать, где требуется особая свежесть мышечного чувства, где теплые, уже разогретые мускулы, когда и как чередовать прыжки с поддержками.

Кстати, именно Жук ввел программы, состоящие из пяти-шести частей, в отличие от трехчастных протопоповских. Это связано с тем, что его композиции более насыщенны, элементы в них сложнее, и потому, например, нельзя, чтобы первая часть занимала больше минуты, иначе тебя на остальные четыре не хватит, ты будешь их только дотягивать. А Белоусовой и Протопопову при их стиле и манере катания было достаточно иметь сначала быструю, бурную часть, потом медленную -- на две-три минуты, потом сразу -финал.

Когда Станислав Алексеевич ставит программу, он смотрит на нее сперва с точки зрения технических и физических возможностей спортсменов: "художественная часть" -- это уже потом Мы не приступали к постановке, пока все элементы не были "на ходу",-- мы должны были точно знать, куда нас "выкатит".

У Татьяны Анатольевны Тарасовой диаметрально противоположный подход: она сама человек музыкальный, я бы сказала, танцевальный, и к программе она идет от музыки, от художественной идеи.

Когда мы начинали с ней работать, то были поставлены обстоятельствами в очень строгие условия. Надо было за короткий срок сделать и обязательную и произвольную. Причем мы не имели права на ошибки -- мало кто знал причины нашего ухода от Жука, нас считали виноватыми, это нас мобилизовывало.

Татьяна тоже понимала, что к ней попали такие спортсмены, в работе с которыми надо не экспериментировать, а давать результат, тем более что и времени на эксперименты не было.

Программы обычно ставятся в июле -- августе, а мы к Тарасовой пришли в октябре. Новый тренер -- это иной подход к делу, спортсмен должен привыкнуть, приспособиться -- тем более взрослый спортсмен, со сложившимся характером. Словом, нужно было время и время, чтобы все утряслось и легло по полочкам, а его-то как раз и не хватало.

Татьяна взялась за дело со всей свойственной ей энергией и страстью, музыку специально к новой обязательной написал композитор Алексей Мажуков, но эта программа у публики и специалистов успеха не имела. Не справились мы с ней, оказались неподготовленными ни морально, ни музыкально.

Обязательная программа, с которой всегда начинается постановочная работа, должна быть лаконичной и ясной. Я не очень эту часть работы люблю, она интересна только разнообразием:

обязательные чаще меняются. Произвольные -- реже, но в них больше простора для творчества. А в обязательной самое сложное -- дорожки, "серпантин". И в той первой Татьяна ставила нам "серпантин" так, чтобы каждый шаг попадал точно в мелодический такт. Не как Станислав Алексеевич, требовавший, чтобы все шесть положенных элементов выполнялись, когда надо и как надо, но по-своему усложняя задачу, чтобы они делались еще и музыкально. Этого мы тогда не смогли.

Во мне как в спортсменке живут два начала: то, которое заложил Жук, и то, чему помогла окрепнуть Тарасова. Станислав Алексеевич дал мне прочные знания в технической области фигурного катания, это нечто объективное, что можно измерить в единицах работы, оценить, точно разграничить: так -хорошо, так -- плохо; понять, почему плохо, определить меры, которые нужны для улучшения Второе менее ощутимо, тоньше осязаемо, это касается душевной жизни, это -- желание выразить себя на льду, оно связано с таким расплывчатым, словно зыбким понятием, как вдохновение, которое сегодня есть, а завтра нет. Объем работы и качество техники находятся в простой и прямой зависимости друг от друга, а второе -- в очень сложной зависимости от них, порой в неуловимой.

Много лет я была на льду Родниной, увиденной глазами Жука, олицетворением его идей, его понимания фигурного катания. Это все равно как ребенок, для которого его поведение оценивается только мнением родителей, и ничем больше. Взросление выражается, очевидно, в стремлении самому познать, что хорошо, что плохо, даже если при этом больно ушибешься. В спорте я стала взрослеть, когда мне впервые захотелось выразить на льду себя со всем тем, что к этому времени было пережито и перечувствовано. Но это желание было неосознанным и непостояннным: слишком сильно и твердо влиял на меня мой первый тренер.

Да, ощущение внутреннего кризиса возникало, порой очень острое. Ну, удваиваешь элементы, утраиваешь, делаешь поддержки и усложняешь их, но это не ново -- детали, штрихи новые, а картина старая...

С другой стороны, от добра добра не ищут, и ты вроде бы должна достигать совершенства в том, что уже умеешь, что считается твоим, что сделало тебя такой, какая ты есть,-- значит, разучивать подобное прежнему...

Порывы порывами, а надо участвовать в соревнованиях, надо выигрывать их, и когда до них доходит черед, вспоминаешь, что какие-то элементы технически не доработаны, и тягу к творчеству снова надо прятать поглубже...

Теперь, много времени спустя, я понимаю, что внутренний кризис в работе со мной испытывал и Станислав Алексеевич Разница лишь в том, что, поскольку в творческом союзе роль ученицы менее активна, чем роль учителя, тупик я лишь чувствовала душой, а он, должно быть, осознавал в деле. Десять лет перед его глазами маячила Роднина -- все та же, какой он ее создал, и он тоже, вероятно, мучился над тем, что с ней делать дальше.

И все же, если бы многие сложные причины не привели к нашему расставанию, если бы нашим тренером не стала Тарасова, я бы и сейчас каталась так, как прежде. То, что не было осознано, Таня помогла осознать.

Сейчас, с одной стороны, я, воспитанная Жуком, смотрю на программу как на что-то технически единое, целесообразное и логичное, где каждый элемент занимает свое точное место, крепко спаян с другим -- так, чтобы обладать если не стопроцентной, то, во всяком случае, девяностопроцентной надежностью Если, например, этот элемент в начале программы, когда ты свежа, то он исполняется на чистой технике, а если в конце, когда сказывается усталость, нужно прикладывать максимум физических сил. Все это особенно важно, учитывая то, что мой, например, возраст не самый юный для спорта. Словом, с одной стороны, я смотрю на фигурное катание и на себя в нем трезво, без особых эмоций, по-мужски. Но, с другой стороны, мне хочется что-то придумывать, искать и сочинять. Хочется найти в себе и показать что-то, по-моему, еще не раскрытое. Но для этого надо не бояться ошибок. А ошибаться нам в общем-то особенно и нельзя.

Потом я не очень много умею. Могу представить себе элемент, а переход от одного элемента к другому не могу. Вернее, могу, но на льду и под музыку, а не в зале, не на полу. Могу только экспромтом, а не логическим путем.

Бывает, бьешься над чем-то, бьешься, вдруг что-то складывается, но "вдруг" -- это ведь не система, это ненадежно.

И еще беда в том, что я не умею видеть пару, придумывать за пару. Я могу все сообразить, только за себя -- куда, допустим, ногу поставить. А что делает за спиной партнер, что ему нужно делать, я чаще всего не знаю и не представляю. И видеомагнитофон тут не помогает.

Впрочем, экран видеомагнитофона, как и телеэкран,-- великий обманщик. Не все зрители это знают. Телевидение, создавшее нашему виду спорта огромную популярность, показывает его, по существу, не таким, каков он на самом деле.

Ведь изображение на экране не объемно, и я убедилась в том, например, что спортсмен, обладающий высокой скоростью, теряет на нем это свое преимущество. Крупный экран или маленький, цветной или черно-белый, на нем утрачивается ощущение простора, полета. И, наоборот, тихоход порой смотрится лучше. Происходит некое, если хотите, усреднение. В этом смысле больше везет танцами танцоры не так широко используют всю ледовую площадку, и к тому же их фигурные переходы, вязь их кружев выглядят эффектнее, они даже вроде быстрее катаются, хотя спортивная пара набирает гораздо большую скорость. К тому же надо различать понятия "скорость" и "частота движений". Можно вроде бы и меньше суетиться, но двигаться быстрее -- мощнее и шире.

И потом мощь скольжения угадывается по звуку конька, зубца, а в телезрелище главный звук -- музыка: ее ты слышишь, а льда не слышишь.

Поэтому -- хотя и не только поэтому -- телезрители нередко ошибаются в своих оценках, и судейская необъективность иногда чудится им там, где на самом деле необъективны они.

Впрочем, мы отвлеклись от рассказа о том. как ставится программа. Но говорить об этом нелегко, потому что у каждой программы своя история. Общее, пожалуй, во всех случаях только одно: быстрые части ставятся быстро, медленные-- медленно. Это вполне объяснимо. Ведь в быстрой что нужно? Прыгать и бегать. В медленной важен каждый жест, его необходимо найти. Бывает, отбросишь десяток вариантов и вернешься в конце концов к самому первому.

Из чего же первоначально исходит тренер, начиная размышлять над будущей программой, искать к ней музыку? Из чего исходишь ты, спортсмен?

Очевидно, прежде всего из того, что тебе свойственно, в чем твоя сила, твой стиль. Порой толчок дает воспоминание о том,

что когда-то, в свое время, особенно хорошо получалось. Моя первая в жизни короткая программа была под молдавскую мелодию "Жаворонок", и при подготовке произвольной на 1975--1976 годы -- олимпийского варианта-- я очень хотела весь пятиминутный музыкальный номер сделать молдавским. Это не получилось, но первая часть там все-таки была молдавской. В последние годы все время возникает желание еще раз использовать "Погоню" из "Неуловимых мстителей" -- наша короткая 1974 года, сделанная на эту музыку, была сразу всеми принята: к другим программам и публика и специалисты сперва присматриваются, как бы привыкают, а это -- точно любовь с первого взгляда. И вот в произвольной на 1977--1978 годы финальная часть -- снова "Погоня".

...Интересно порой рождаются новые элементы -- из ошибок при исполнении старых. Так было, например, с нашим "переворотом" (или "перебросом" -- более точного названия у этой поддержки нет). Мы с Улановым делали другую поддержку -- "вертолет", у Леши подломились кисти рук, и я по инерции пошла головой вперед. Станислав Алексеевич обратил внимание на необычность такого движения... Хотя в окончательном варианте "переброс" закрепился не сразу -- с Улановым он не получился, только с Зайцевым, тем более что Саша "вертолет" не любит...

С. ТОКАРЕВ: По утрам в Северодонецке ставится обязательная программа.

Ира как-то сказала: "Эх, поставить бы памятники Сальхову и Олегу Алексеевичу!" Это потому, что у нее прыжок "сальхов" самый нелюбимый и "тодес" Протопопова тоже. А этот тодес есть в обязательной 1977 года. и у Иры болит от него левая рука. Вот они заходят на тодес, Ира старательно вытягивается надо льдом, и по ее лицу видно, что она уже ждет боли.

Она описывает круг -- продолжением руки партнера, ее левая нога заложена за правую, но вдруг правый конек словно уезжает, выскальзывает из-под нее... "Ой!" Она резко вскрикивает и катит вдоль бортика, ссутулясь и потряхивая забинтованной кистью.

В довершение неприятностей у нее новые, еще не разношенные ботинки, она их все время перешнуровывает, подтягивает язык и однажды просто вырвала его...

-- Теперь у меня,-- шутит она,-- сзади ноге тепло, спереди продувает.--Хотя в общем ей не до смеха: знай заправляй окаянный язык в ботинок...

-- Еще раз,-- приказывает Тарасова, а иногда не успевает даже приказать, потому что Ира уже подала руку Саше, и в который раз заходят они на тодес, и опять Ира морщится от боли и перебинтовывает кисть, и при этом видна вспухшая бугром на запястье косточка На сей раз "ой!" кричал Саша -укололся о булавку, которой скреплен бинт, и еще долго возмущался тем, что "везде понатыкано".

Сейчас начнется лучшая, коронная часть его тренировки-- прыжковая. Он великолепный прыгун -- Саша Зайцев, он взмывает в воздух и словно зависает, и Тарасова иногда просто просит, чтобы прыгал он пониже и в длину, а не вверх.

-- Прямо Брумель какой-то,-- комментирует Ира хоть и иронически, но не без гордости за мужа.

Впрочем, в данный момент Саша берет дополнительный тайм-аут и принимается учить девочку Лену прыгать два с половиной. С одной стороны, для него это отдых, а возможности отдохнуть он никогда не упускает, с другой -- его хлебом не корми, а дай поделиться своими знаниями.

Бедняжке Лене сказано, что, пока она не научится крутить эти два с половиной несчастных оборота, партнера ей не найдут. И с самого утра она ездит и ездит, заходит и заходит на прыжок. То вдруг просияет: "Кажется, получилось!" -- то совсем скиснет.

-- Леночка, деточка,-- чеканит Тарасова, уставшая от объяснений -- ты поняла, наконец, или не поняла, ты почему головочкой своей не думаешь, радость моя?

Зайцев подъехал к ней.

-- Лена, смотри: локти сюда. Сюда, сюда, как будто ты арбуз держишь.

-- Скажи: "Как будто маму обнимаешь",-- советует Тарасова. -- Свою маму я лично раз в год вижу,-- парирует Зайцев.-- Не знаю, как ей, а мне про арбуз понятнее. Лена, давай еще, заходи, а я посмотрю.

Он умеет объяснять, он, кажется, прирожденный тренер -- аспирант инфизкульта Александр Зайцев, и Тарасова его не трогает, хотя ей очень хочется сказать, чтобы Леночка "дала дяде Саше заняться личными делами".

Впрочем, ее терпения хватает ненадолго. Тренировка идет дальше.

IV

Это первый период, а дальше второй -- очень неприятный. Вроде бы уже все сделано, вроде бы ты уже в форме, и все-таки что-то не то, а время уходит, и ты особенно остро чувствуешь, как бегут дни.

Так до начала декабря, до "Московских коньков", международного турнира, после которого обычно меньше волнений -- точно знаешь, что сделано, что не сделано, и можно все распланировать.

"Московские коньки" -- всегда праздник. Я очень люблю Лужники, Дворец спорта, хотя там и тяжело кататься. Московская публика довольно избалованная, да и лед здесь хитрый и коварный. 14--15 тысяч зрителей--они ведь дышать должны, и спортсменам мало остается воздуха, да и жарковато -сверху лед тает, а снизу он твердый, его поддерживают для хоккея. То есть ты видишь влажную поверхность и как бы распускаешь конек, а под этим слоем-то жестко.

Но в Лужниках то хорошо, что зритель не давит на тебя:

трибуны на расстоянии ото льда, но ты видишь их, ощущаешь их реакцию -- все чувствуешь и понимаешь снизу до самого верха трибун, целиком, а сама словно летишь... словно паришь...

Чувство полета есть в Лужниках.

А потом они для меня особенно дороги, потому что это первый в моей жизни ледовый дворец, где меня увидели в паре и, по-моему, сразу приняли -и с первым партнером и со вторым.

В шестьдесят шестом я впервые каталась здесь с Лешей Улановым.

На льду я была как бабочка -- свой день отлетала, никаких тебе забот. Я чувствовала, что я есть, что мне хорошо, партнер был где-то сзади, я его не ощущала, не думала о нем, просто мне нравилось кататься, нравилось летать, и улыбка была потому, что хотелось улыбаться, а не потому, что положено.

Остальное пришло потом -- места, которые тебе обязательно нужно занимать, ответственность, которая тяготит, медали с их оборотной стороной, не всегда сияющей...

Но тогдашние мои ощущения объяснимы во многом тем, что перед публикой мы появились впервые в показательных выступлениях, с короткой программой (у нас тогда не было концертных номеров). Это метод Станислава Алексеевича, в этом его мудрость -- представлять своих учеников публике так, чтобы дебют проходил не в тревожной обстановке соревнований, а в более легкой, праздничной: мы показываем работу и чувствуем реакцию на нее, зритель знакомится с нами и запоминает нас. Так было впервые в паре с Улановым и в паре с Зайцевым.

Правда, между первым и вторым дебютами минуло много времени, и ощущение было другое.

Прежнее счастье -- оно было от естественности и бесконтрольной в общем полноты чувств, когда ты не думаешь и не знаешь, кто и какой хочет видеть в тебе идеал, и все равно, какое на тебе платье.

В шестьдесят шестом у меня и платья-то никакого не было, кроме тренировочного, мама его постирала и пришила кружевца. Потом хореограф Татьяна Петровна Матросова сказала мне:

-- Девочка, что ж ты в таких грязных ботиночках на лед вышла?

А я и понятия не имела, что ботинки можно красить.

Смешно сейчас вспоминать. Нас выпустили на тренировку, я стала падать, растерялась. А на трибунах уже судьи сидят, тренеры. И Станислав Алексеевич впервые показывает им свою новую "продукцию".

Он, помню, даже рта не открывал, чтобы никто не подумал, будто что-то не в порядке. Сквозь губы, сквозь зубы все нам говорил, а еще больше глазами.

Мы носились с какой-то утроенной силой, нам словно мешали борта, что-то делали, чего сами не понимали...

Надя Горшкова однажды мне сказала:

-- Ты как с детства помчалась как угорелая, так и до старости бегать будешь.

Тогда мы выступали в показательных самыми первыми, а это труднее всего -- первыми и последними. Первыми трудно потому, что публика еще не расселась, а последними потому, что она начинает уже пробираться к выходу, к гардеробу за своими пальто. К тому же последних она знает наизусть, она их сто раз по телевизору видела.

Но московская публика, как я уже сказала, особая, до окончания редко уходит. Вообще для меня в Москве самый строгий зритель -- строже судей. Судья видит тебя на тренировке, ты уже там стараешься показать ему самое лучшее, что, может быть, только в наметках существует. Например, в последние годы, когда мы по плану выступаем в московском турнире только с короткой программой, то непременно участвуем в тренировке перед произвольной и демонстрируем лучшие фрагменты -- впечатления арбитров будут в какой-то мере влиять на них весь сезон. А публике ты являешься каждый раз как бы впервые, она еще ничего не знает, но ждет нового, ждет, что ты окажешься лучше, чем в прошлом году, и сравнивает.

Вообще все новое москвичи принимают сначала молча, они не легковерны, им надо всмотреться, оценить, взвесить. В других городах -- Ростове, допустим, или Запорожье -- публика рада тебе, просто тебе и тому, что ты ей показываешь, потому что это ты, и она тебя любит. А москвич глядит прищурившись.

Такая вот в моем родном городе публика, и то, что она приняла нас при нашем первом появлении, радует меня до сих пор. Впрочем, "приняла" -- это относительно. О нас говорили, что, конечно, бегаем мы быстро, но корявые какие-то, неаккуратные, что все недоделано.

Конечно, в ту пору идеалом были Белоусова и Протопопов, мы против них казались совсем зелеными...

Это все декабрь шестьдесят шестого, а в декабре шестьдесят седьмого мы уже участвовали в соревнованиях на "Московских коньках" и выиграли их. Правда, из сильнейших никого не было, они готовились к Олимпиаде. Но так или иначе мы выиграли, о нас заговорили, стали писать, и мы были счастливы.

В шестьдесят восьмом мы оказались вторыми после Тамары Москвиной и Алексея Мишина и здорово удивили московскую публику комбинацией прыжков. Комбинации эти в парном катании вообще не исполнялись. Станислав Алексеевич первым их ввел. И хотя новое было показано не в самом лучшем варианте, но все-таки запомнилось...

Надо заметить, что мне представляется более справедливой и прогрессивной система судейства в гимнастике; там ведь шкалой специально предусмотрено поощрение за особую сложность и оригинальность элементов, то есть за новаторство. В фигурном катании этого нет. Видимо, не случайно в гимнастике изобретается значительно больше новых деталей программ и связок, чем в нашем виде спорта.

Но тогда каждый из нас троих -- Жук, я, Леша Уланов -- подходил ко льду со своими, как бы отдельными, мыслями и целями.

У Жука продолжался его жестокий спор с Протопоповым о том каким должно быть фигурное катание, столкновение их взглядов переросло в столкновение характеров, отражалось на взаимоотношениях, и наш успех был для Жука веским доводом в этом споре.

Что до меня, то тогда не модно было быть Родниной. Модно было быть Белоусовой. Но Жук мне сказал, что надо доказать: "Такая я есть, и такой меня надо воспринимать". Он меня всегда учил, что все в жизни нужно доказывать только делом: "Если ты выйдешь на площадку и сделаешь все лучше всех, играючи, и всех поразишь, то какая ты ни есть на самом деле -маленькая, неэффектная,-- ты будешь лучше всех".

В общем, до этого нас хотя и заметили, но как бы не приняли всерьез, не ощутили нашего стиля, и нам необходимо было отстоять его.

Леша вдобавок хотел победить в споре со своими родителями: прежде, до того, как Жук поставил его в пару со мной, он катался с собственной сестрой, и его родители были против замены. Его мама приходила к Станиславу Алексеевичу, папа приходил...

Однако Станислав Алексеевич имеет одну особенность: если его все дружно в чем-то убеждают, он непременно сделает нечто прямо противоположное. И он настоял на своем.

Мой первый партнер -- человек творческого склада. В годы, когда мы начинали, именно он был в нашем дуэте движущей силой. Он часто бывал в театре, хорошо знал балет, прибегал буквально набитый замыслами. Он горел фигурным катанием, с ним интересно было работать. И трудно.

Помню конец шестьдесят шестого -- начало шестьдесят седьмого года: у меня были каникулы, и мы тогда очень много работали. Мне приходилось далеко ездить на каток, а Леша служил в армии, и я говорила себе: "Вот как ему легко живется -- без забот, а он такой вредный, затаскал на тренировки. Мало того, что тренер заставляет, так и он еще тут. Попробовал бы сам час в одну сторону на автобусе и на метро ехать, час в другую". Я ворчала, а сама и не думала о том, что в казарме жить -- это не дома у мамы с папой...

На открытых кортах ЦСКА, которые зимой заливают, мы катались часов по восемь в день -- под снегом, по неровному льду. Мы были большей частью вдвоем, потому что Жук на закрытом катке "Кристалл" занимался со своими сильнейшими.

Бывало, вечером поработаем часа три,-- кажется, все, конец, я уж за чехлы берусь. И вдруг появляется Станислав Алексеевич в шапочке пирожком, резконькой своей походочкой. Наденет тулуп и валенки, стоит и смотрит. И от его взгляда поневоле забегаешь, хоть и обезножила совсем.

Однажды он нас пустил на "Кристалл", а мы после открытого льда там не умещались -- только и успевали от бортиков отталкиваться. Он грозно нам тогда сказал, что мы срываем план подготовки к чемпионату страны, и выгнал назад -- на наши корты.

Сколько мы тогда элементов выучили! Сейчас, по-моему, никто столько не делает. Мы еще четыре года держались на том запасе.

Мне иногда кажется, что Станислав Алексеевич, с кем бы он ни работал, ни к кому не будет относиться так, как ко мне. И если даже он бывал жесток, все-таки то хорошее, что было в нем. в наших отношениях, всегда перевешивало плохое. И мы доказали друг другу нашу преданность спорту. Я в этом убеждена.

Да, я боялась его. Он всегда был недовольный. Но я точно знала: если он требователен к нам, то к себе -- втрое. И коль велел он мне явиться на тренировку за сорок пять минут до начала. я готова была за два часа выбегать из дома и скакать по всем эскалаторам метро, потому что знала, что он обязательно придет раньше меня. Знала, что если с меня будет пот лить. то с него -- еще больше.

Тогда (я говорю о шестьдесят шестом и шестьдесят седьмом годах) в Жуке чувствовался колоссальный запас энергии, жажда творить, переизбыток творческих возможностей. Это ощущалось сразу. Ему всегда не хватало трех часов тренировки, восьми часов не хватало, он с первой секунды начинал торопиться и торопить нас. Ему все казалось мало, все плохо -- хуже, чем он хотел от нас и от себя.

Он бегал по льду сам, прыгал сам, играл в баскетбол, в хоккей.

Бывало, только он что-то придумает и мы это выучим, как ему уже кажется, что это не то, что можно интереснее. Любая решенная задача для него тотчас падала в цене.

На каждую тренировку он шел заранее недовольный, шел с выговором. Он нам полтора года твердил, что намерен спрашивать с нас как со взрослых, сознательных спортсменов, а работа по принципу "шаляй-валяй" его совершенно не устраивает. Я жила в страхе, что вот-вот он от нас откажется.

Когда мы тренировались рядом с Таней Жук и Гореликом -- а они были замечательные спортсмены,-- я видела иногда, что мы работаем больше и лучше, но Станислав Алексеевич постоянно твердил, что плохо, что так работать нельзя.

В конце первого нашего сезона он попросил нас откровенно признаться, что нам понравилось и не понравилось в работе. Мне понравилось все, Леша же сказал, что, с его точки зрения, работать надо в классическом стиле, как Белоусова и Протопопов, а мы чего-то все носимся и скачем, и линии у нас некрасивые.

Но Жук ему тогда так ответил:

-- Дорогой, чем же ты собираешься выигрывать у Протопопова? Ведь в том, что он умеет, ты хуже его.

V

Жук нам постоянно твердил: у Протопопова за этот месяц столько-то часов льда, столько-то часов общей физической подготовки, а у вас всего на двадцать часов больше...

Он очень редко говорил нам, к чему готовит, какова его главная цель. Пожалуй, совсем не говорил, что цель -- лидерство в мировом парном катании.

Но это было главным для него, это сидело в нем, как гвоздь: его пара должна обогнать Белоусову и Протопопова, должна утвердить свой стиль, его стиль. А мне поначалу разговор о возможности победить Белоусову и Протопопова вообще казался странным. Пределом моих желаний было выполнить норму мастера спорта. И когда в 1968 году на первенстве страны мы с Лешей стали третьими, а Белоусова и Протопопов первыми, и я стояла рядом с ними -- ниже, но рядом,-- я была почти в шоковом состоянии.

Я была девчонка, впервые стартовала среди взрослых, среди пятнадцати пар мы оказались третьей, а когда я выходила на лед, то и не знала даже, не думала, на какое место рассчитывать. Сильнейшие представлялись мне окруженными ореолом.

Пожалуй, с этого момента мне начало открываться, для чего я живу и тренируюсь.

Но только начало, только щелочка какая-то приоткрылась в сознании, и к первому для меня чемпионату Европы -- в Вестеросе -- я была совсем не готова морально. Мне чудилось, что все, кто там выступает, какие-то избранные. Раньше, по телевизору, я видела, как они все здорово катаются,--я так не умела. А на первой тренировке у меня буквально раскрылись глаза, и я заметила уйму ошибок у тех, кого считала недосягаемыми.

Как ни странно, это меня не успокоило, а, наоборот, выбило из колеи. Дело в том, что я не знала своей цели, своей реальной задачи здесь,-просто так, приехала себе на соревнования, и все.

После короткой программы мы оказались третьими, и меня еще больший страх охватил. Да вдобавок мне тут же начали объяснять, какая на нас лежит колоссальная ответственность, как смотрит на нас вся наша огромная страна. Я представила по карте страну -- действительно огромную, самую большую в мире...

Одним словом, в моей жизни было мало минут... кроме той, наверное, совсем не было... когда бы я не знала, вообще не понимала, зачем я тут нахожусь. Ничего не соображала. Полная прострация. Глаза, а в них ужас.

Произвольную программу мы откатали плохо и съехали на пятое место. Станислав Алексеевич сказал:

-- Ну, спасибо, Иришенька, с днем рождения ты меня поздравила.

А я и не знала, что тот день был его днем рождения, и это для меня оказалось самым тяжким и болезненным упреком.

В Вестеросе я получила хороший урок. Я поняла, что всегда надо знать, чего от тебя ждут, чего самой ждать от себя, на что настраиваться, к чему готовиться, как держать себя во время соревнований -- с холодной головой, трезво.

Нет худа без добра: без поражения в Вестеросе в шестьдесят восьмом не было бы победы в Гармиш-Партенкирхене в шестьдесят девятом.

Первенство страны 1969 года проходило в Ленинграде. Я люблю этот город, но ко мне, по-моему, не слишком благосклонен ленинградский зритель, и выступать мне там труднее, чем в других городах. Публика там воспитана на традициях русского классического балета. Белоусова и Протопопов много лет были ее кумирами. Пожалуй, лишь с тех пор, как я катаюсь с Зайцевым и как мы поженились, ленинградцы ко мне потеплели.

Тогда, в Ленинграде, я знала, что мы должны занять третье место: выше подняться не могли, ниже опуститься не имели права. У меня тогда спрашивали: "Ты не больна? Почему ты не улыбаешься?" Я каталась серьезная, думала о каждом своем шаге, отвечала за него и получила то, на что рассчитывала.

VI

В Гармише все было хорошо, только не было тренера. Он звонил каждый день из Москвы, но разговаривал с Лешей и все указания давал ему. Леша старше меня, мне велели во всем его слушаться, и к телефону меня не звали.

Мы ходили своей кучкой: Леша, я, Сережа Четверухин, Галя Гржибовская. Мы были "жуковцами". Нас с Лешей опекала Таня Тарасова. Жук не приехал потому, что незадолго до чемпионата в печати появились статьи с резкой критикой по его адресу.

После короткой мы были третьими, как в Вестеросе, и я изо всех сил не хотела, чтобы повторился прошлогодний вариант. Я думала не о победе -боялась, как бы ниже не скатиться. Какими бы глазами я потом смотрела на Станислава Алексеевича?

Я думала, что если случится так же, как год назад, больше кататься я не смогу. Не получится из меня спортсмен.

Когда мы готовились к произвольной, нас настраивала Таня, и еще помогали ребята из команды Чехословакии... Я помню, сперва катались Белоусова и Протопопов, а я сидела в раздевалке, и кто-то прибежал, стал мне объяснять, что они "риттбергер" не прыгнули... Потом катались Хаусс -Хефнер, пара из Мюнхена, в зале было много публики из Мюнхена, и такое творилось, такой шум стоял, что Москвина и Мишин долго не могли начать свою программу...

Потом вышли мы.

И когда заканчивали первую часть -- там идет прыжковая комбинация,-после второго прыжка на трибунах поднялся сплошной рев. Мы вообще музыки не слышали.

А может, даже раньше это началось -- как-то с первых шагов нас там "взяли".

Мы закончили. Мы подкатили к бортику. Нас Таня обнимала, Рыжкин, Кудрявцев, государственный тренер Васильев Сергей Павлович... До меня не доходило, что мы выиграли, я и не думала ни о каких местах, а только об одном: что мы справились -- одни, без тренера, а справились.

Кто-то влетел в раздевалку, стал кричать о каких-то медалях, но я ничего не понимала.

Нас повели на пресс-конференцию. Я никогда в жизни не знала больше такой пресс-конференции, не чувствовала такого интереса к нам. Никогда не было такого потока вопросов. Разве что в Ксльне, после чемпионата Европы 1973 года.

Мы уходили с ворохами цветов, роняли цветы, не могли удержать их, нам некуда было их девать. Мы были все в значках, с уймой каких-то сувениров.

Мы открыли дверь в нашу раздевалку и из шумного теплого мира попали в тихий и холодный. В раздевалке сидели несколько человек, подписавших те статьи, направленные против нашего тренера, и Олег Алексеевич Протопопов. Они сидели и молчали.

Еще только один раз в жизни я испытала подобную мгновенную и неожиданную тишину -- это когда в Братиславе на первенстве мира 1973 года оборвалась музыка.

Я пришла к себе в номер. Моя соседка Таня Войтюк спала, и надо было вести себя тихонечко.

На следующее утро нам сказали, что мы стали заслуженными мастерами спорта, и тогда уж нас поздравляли все. Много было поздравлений.

Мы прилетели из Гармиша, на аэродроме стояли мои добрые родители, Жук потребовал у меня дневник и сказал, что в восемь утра тренировка, а прилетели мы в двенадцать ночи.

Тренировки, правда, не было: нас принимало руководство Спорткомитета СССР, а потом -- в Моссовете.

В этот день нам прививки делали, потому что надо было сразу за океан лететь -- на чемпионат мира в Колорадо-Спрингс.

...Наверное, слава меняет каждого человека: не обязательно делает хуже, но обязательно меняет его жизнь, а значит, и его самого.

Когда это все впервые, это приятно: о тебе пишут, тебя узнают... А когда такое вокруг тебя постоянно, то очень хочется, чтобы тебя совсем никто не знал. Ужасная штука -- быть все время на виду, когда следят за каждым твоим словом, каждым жестом, подходят к тебе, трогают за рукав, словно бы так:

"Ой. настоящая!" Каждый человек имеет право что-то тебе сказать, замечание сделать: то, другое ему не понравилось в твоем выступлении или вообще в тебе самой -- улыбалась ты, с его точки зрения, мало или голову слишком резко повернула...

Слава не дает привилегий, наоборот, ты себе не принадлежишь.

Я понимаю, конечно, что привилегий одиночества и независимости нас лишают люди, которые нас любят. Что непосредственное проявление повышенного интереса к нам доброжелательно, оно от души. Меня же все зовут Ирочкой, разве что дети -- Ириной Константиновной.

Другое дело, что, как я уже говорила, публика видит нас не такими, какими мы бываем большую часть нашей жизни. Во время соревнований, на телеэкране, мы перед ней, так сказать, в наши звездные часы -- в праздники, а не в будни. У меня иногда спрашивают, почему я не улыбаюсь, но я улыбаюсь столько же, сколько все люди, то есть далеко не всегда, а на экране меня привыкли видеть улыбающейся и хотят такой видеть постоянно.

Получается какой-то типичный положительный бодрячок. А потом глянут на живую: "Ах, да почему она такая хмурая. неразговорчивая, да какая маленькая..."

Конечно, я еще меньше ростом, когда без коньков.

Наверное, все так, как и должно быть. Наверное, сегодня миру нужен спортивный герой как воплощение естественности чувств, естественности поведения в самом естественном из человеческих занятий.

Десять лет назад гимнастка Наташа Кучинская за несколько минут стала любимицей человечества и не потому, что показала на снарядах сложные элементы, выполнила их хорошо, получила высокие оценки и завоевала три золотые медали. Главным образом по другой причине. Мне кажется, люди влюбились в нее в тот миг, когда она, шагая по кругу почета, в восторге и упоении на полкруга убежала вперед от остальных, и зал смеялся добрым растроганным смехом, как бывает, когда что-то такое непосредственное и милое вытворяет ребенок.

Испытывая такие вот естественные эмоции, человек, по-моему, словно очищается. Рад он, или огорчен, или разочарован тем, что увидел, все равно очищается, потому что это -- настоящее, потому что в его чувствах нет ни капельки какой-то фальши, корысти, личной выгоды.

Что прибавится болельщику от победы его любимой команды? Вроде бы ничего, а он ликует, жизнь его становится светлее. горести забываются.

Спорт, мне кажется, затрагивает лучшие струны миллионов людских душ.

...Я сказала, что слава меняет каждого человека. Менялись на моих глазах тренеры, менялись и партнеры, менялась, наверное, и я, хотя Станислав Алексеевич, чуть я начинала нос поднимать, тотчас принимал свои меры борьбы с этим явлением и родителей моих о том же просил.

Я вообще не привыкла слышать от Жука похвал. Это Татьяна меня хвалит, а у Жука было суровое воспитание: я всегда знала, что катаюсь плохо, что-"крокодил на льду" и "камень на шее общества".

Наши отношения с Улановым после Гармиша изменились, ухудшились, как и его отношения со Станиславом Алексеевичем. Причин тому много, не все я знаю точно, о некоторых могу только догадываться.

Может быть, Леша от природы не был очень крепок физически. Когда нужно было искать новое, его на это хватало с избытком -- помогал творческий накал... А когда приходилось закреплять достигнутое повторами и повторами, тем более что Станислав Алексеевич привержен методу перехода количества в качество (лучше переработать, чем недоработать), Леша стал уставать, а липучая "болезнь чемпионства" не давала ему побуждать себя трудиться, как говорят, через "не могу".

Уланов вдобавок старше меня, его взгляды на фигурное катание сложились, и не во всем они совпадали со взглядами Жука. Кроме того, что Леша был поклонником классической музыки и ему импонировал стиль Протопопова, они вообще с разных точек зрения смотрели на постановку программы: Жук, как я говорила, шел от техники, Леша -- от музыкальной идеи.

Тут к тому же и я стала взрослеть, начала доказывать партнеру что-то свое. Его это уж совеем удивляло и даже выбивало из колеи. Между нами пошли беспрестанные ссоры. Он-то ведь мне всегда доказывал, что ведущий в паре он, партнер, а партнерша -- что? Одно слово -- женщина. Но я его слушала молча, когда умела меньше, чем он, а теперь мы сравнялись...

И пошли стычки, в которых ни он, ни я не хотели и не могли порой друг друга понять. Мне, например, казалось, что в этом месте программы должен быть прыжок, иначе тут пустота, а партнер утверждал, что никакого прыжка вставлять нельзя, потому что именно в этом месте ему позарез необходимо отдохнуть, три-четыре раза вдохнуть и выдохнуть поглубже...

Есть люди, которые и в горячке могут все логически доказать и обосновать. Леша Уланов -- человек нелогичный. Даже, так сказать, непредсказуемый -- ни в словах, ни в поступках... У меня тоже вылетает все без разбора, а потом и не помню, что наговорила,

Мне кажется вообще, что парное катание -- это прежде всего борьба характеров. Не сочетание, а именно борьба.

Если сочетание, то это уже танцы. Там работа тоньше, она более ювелирна -- ближе, может быть, к ежедневному балетному уроку у станка или гаммам на рояле.

Вероятно, я не очень разбираюсь в танцах и не то что их не люблю -просто для меня они другой вид спорта. Есть спортивная гимнастика и есть художественная гимнастика. Так, мне кажется, должны разделяться фигурное катание и спортивные танцы на льду. В моем понимании танцы -- это когда идешь через реку по мосту, а парное катание -- когда через ту же реку, но по перилам. Если пройдешь по перилам, то удовлетворения испытаешь больше, радости больше, хотя, пока шагаешь по жердочке, может, всю свою жизнь вспомнишь.

Танцы для меня -- это в первую очередь Пахомова. Выдающаяся спортсменка, которая создала себя, создала своего партнера и в союзе с выдающимся тренером Чайковской сделала танцы такими, какие они сегодня,-олимпийским видом спорта.

Чайковская, Пахомова и Горшков -- это, с моей точки зрения, было идеальное творческое содружество. Не случайно их программы становились с каждым годом все совершеннее.

Елена Анатольевна Чайковская -- натура неуемная, в ней бьется заряд неукротимого, какого-то юношеского озорства, необходимый большому художнику, который не только не думает о том, как принято или не принято писать, рисовать или ставить то или иное, а, наоборот, стремится разрушить каноны, пойти наперекор им. Она мне кажется человеком очень эмоциональным, очень музыкальным. Я не знаю, как они работали над программами, мое мнение может оказаться ошибочным, но, по-моему, сперва Чайковская и Пахомова создавали танец, а потом Пахомова и Горшков доводили его до блеска и до абсолютной надежности.

Именно блеск и именно надежность были свойственны их программам, и если в каком-то месте следовало притопнуть коньком именно так, а не иначе, то ты всегда знала, что в ста случаях из ста они топнут так, и только так. Отдельные детали их программ могли нравиться или не нравиться, но никто и никогда не мог обвинить их в том, что это недошлифовано.

Но, повторяю, в танцах характеры друг к другу пригнаны, и даже необходимо, чтобы один был всегда чуть сильнее, а другой чуть слабее. В парном катании характеры партнеров должны быть достойны друг друга, и они сталкиваются каждый раз, на каждой тренировке.

Парное катание -- это когда надо каждый раз заставлять друг друга начинать работу и заставлять ее заканчивать. Парное катание -- это оба вместе, каждый за себя и каждый за двоих. Я сказала, что характеры должны быть достойны друг друга и, значит, принадлежать сильным людям. Но оба сразу, оба постоянно не могут быть сильными-- это невозможно и даже противоестественно, и природа подобного не создает. Поэтому спортивная пара должна быть таким коллективом, такой командой, где каждый постоянно начеку, чтобы оказаться сильнее в тот момент, когда другой слабее. Один оступился, другой поддержал, один ошибся -- не в ту сторону поехал, другой -- тоже, но сознательно, чтобы сохранить синхронность. Один внутренне дрогнул, другой -- словом или взглядом-- пришел ему на помощь.

Вот это -- взаимная страховка во время соревнований и взаимная борьба на тренировках -- и есть психологическая особенность парного катания.

В спортивной паре, как и в танцевальной, непременно кто-то ведущий, а кто-то ведомый, но в парном катании эти понятия несколько, что ли, гибче. Вероятно, это связано с тем, что в танцах проявление физических и волевых усилий не столь выражено, там ярче проявление эмоциональности, и порой партнерша с особо броской и артистической манерой именно этим завоевывает успех дуэту, а у нас же, если ты прыжок сорвала, артистизм тебя не спасет.

Мы и танцоры настраиваемся на соревнования тоже по-разному. Они должны в себе вызвать художественный образ, который предстоит передать, мы же в первую очередь сосредоточиваем внимание на четкой работе: там -прыжок, там -- вращение, поддержка...

Потому и идет речь о принципиальной разнице между двумя видами спорта -- фигурным катанием (в данном случае парном) и спортивными танцами на льду.

С. ТОКАРЕВ: Переделывать труднее, чем делать наново, шлифовать скучнее, чем, скажем, вытесывать. У меня лично необходимость вновь и вновь утаптывать и укатывать однажды проложенную тропу энтузиазма не вызывает.

Но я видел вчера во время вечерней тренировки, как Роднина раз за разом стремительно скользила по кругу, вращаясь, прыгая и совершая выпады, и Тарасова останавливала ее, они придумывали какие-то маленькие изменения -- шажок, что ли, не вправо, а влево,-- и снова летала и прыгала по льду Роднина.

То, что постороннему глазу представлялось однообразным повторением, было для нее, очевидно, последним отрезком пути к цели, которая вот она, рядом: рывок, и дотянешься.

И потому ее лицо то окаменевало, словно в страхе пропустить некое мгновенное внутреннее осенение, то оживало и расцветало, то пылало веселой отвагой, как в детстве, может быть, на качелях.

Все бойчей и затейливей была чечетка ев коньков, все размашистей "шпагаты" и туже "волчки".

Какая же страсть сильнее силы влекла ее, вырастая над усталостью? Ведь силы живого тела должна, были иссякать, а они прибавлялись, нарушая известные нам законы. Видно, впрямь физическое выражение таинственного понятия "вдохновение" состоит в том, что в известные моменты, человек не может устать, ибо дух в нем могущественнее материи.

Сколько ж в тот вечер носилась она и вертелась -- не счесть!..

Обычно тренировка завершалась бегом по льду под навязчивый стук метронома. На сей раз Тарасова от него Иру освободила. Ира уж чехольчики взяла, облегченно покатила в раздевалку и вдруг затормозила, вернулась с полдороги:

-- Тань, а что если туда еще "тулуп" вставить?

...На следующее утро она потирала ноги, ухмыляясь над собой:

-- Эх, как я вчера напрыгалась от экстаза...

-- Болят? -- сочувственно спросила Валерия Васильевна Коханевская, хореограф, которая, двадцать лет протанцевав на сцене Большого театра, хорошо знала, что такое боль перетруженных мышц.

-- Болят не болят, а так... прыжок в "либелу" делать довольно неприятно.

"Либела" не ладилась. В тот момент, когда партнеры докручивали последние обороты и Роднина резко отсчитывала "шесть, семь... восемь!", кто-нибудь из них двоих непременно смещался в сторону, и потом начиналось выяснение, кто дальше смещается, кто больше виноват.

Тарасова, дав им немножко поспорить, сама устремилась на лед, и Зайцев тотчас поскучнел: он знал, что ему одному двух женщин нипочем не переговорить. "Против лома нет приема" -- так это у него называлось.

-- ...Придется побегать.-- Тарасова втыкает в розетку штепсель электрометронома, ставит стрелочку на "аллегро" и поворачивает мембраной к микрофону. Все тот же тошнотворно знакомый звук бьет по барабанным перепонкам.

Ох, надо видеть Сашино лицо!

Стук... Шорох коньков... Стук... Шорох...

-- Толка-айся!-- Это Роднина разозлилась.-- Не спи!

VII

Между чемпионатами Европы и мира у нас обычно остается совсем мало времени, за которое надо ничего не потерять и все, что потеряно, восстановить.

Первенство мира трудно тем, что мы, европейцы, приезжаем на него уже немного уставшими, а канадцы и американцы -- на пике формы. Но в последнее время они выступают слабее, чем представители Старого Света, и поэтому для парного катания европейский турнир вроде бы важнее: там определяется расстановка сил, которая за весь оставшийся сезон редко меняется.

Разве что в семьдесят шестом году было немного иначе:

тогда Воробьева и Власов были третьими на первенстве Европы, потом на Олимпиаде пара из ГДР Гросс -- Кагельман обошла их, а на первенстве мира они опять вернули себе бронзу.

У меня на чемпионате Европы было ощущение, что Гросс -- Кагельман достойны большего. И я, честно говоря, немного болела за них: я их давно знаю и всегда к ним очень хорошо относилась. Я люблю Иру Воробьеву, но Мануэла Гросс и Уве Кагельман в Инсбруке были на своем месте.

Ира Воробьева -- интересный и оригинальный человечек, очень доверчивый, очень хорошо, правильно воспитанный. Она предупредительна, она всегда старается не причинять другому неудобства, не быть в тягость и делает это совершенно искренне. Искренность -- качество, к сожалению, не слишком часто встречающееся в нашем виде спорта, где порой люди с детства привыкают играть свои роли, хитрить и подстраиваться. С Ирой Воробьевой всегда понимаешь, что на нее можно положиться, Это очень целеустремленная девочка, и хотя ее не назовешь везучей -- она испытала много травм и несчастий,-- но старание, с которым она катается, радость от катания, беззаветная преданность тренеру и умение забывать обиды делают ее в моем понимании настоящим человеком, настоящим спортсменом.

И все-таки, повторяю, я была рада за Маню Гросс и Уве. Всех ребят из ГДР -- и их, и Хоффмана, и Роми Кермер с Рольфом Эстеррайхом, и Кристи Эррат-- я помню еще детьми, они у меня на глазах все вдруг взрослыми стали... Маня была совсем малышкой, а превратилась в симпатичную девушку -в жизни даже симпатичнее, чем на льду.

На этой паре были испытаны все системы, все методы тренировок, и никогда ничего им легко не доставалось, за каждую ступеньку они боролись изо всех сил, и когда в Загребе на первенстве Европы 1974 года проиграли второй паре ГДР -- Кермер и Эстеррайху, то стали работать еще больше, еще старательнее.

На первенстве мира 1976 года мы с Маней честно отплакали каждая свое: я -- что мне так тяжело далось то первенство, она -- свой уход из спорта.

Помню, она каталась раньше меня, мне в раздевалке плохо стало, температура была тридцать восемь, я сидела, никуда не | выходила... Маня ко мне пришла и спросила:

-- Ира, дальше кататься будешь? Я сказала:

-- Наверное, да.

-- А я -- все.

Обычно я, когда стою на пьедестале, мало что вижу, а в тот раз четко увидела Маню. Она бежала куда-то на самый верхний ряд трибуны, потом сидела там, смотрела и плакала.

Но я опять отвлеклась и забежала вперед, потому что пока еще речь идет о том коротком промежутке между первенствами Европы и мира, когда все волнения отброшены, все вопросы решены, надо просто отоспаться -- обычно у мамы. Это до чемпионата Европы ты еще суетишься, дошиваешь костюм, переписываешь пленки, а тут суетиться поздно,

Дважды я участвовала в чемпионатах мира в Колорадо-Спрингс, и это место кажется мне символичным. В 1965 году Белоусова и Протопопов в первый раз стали там чемпионами мира, в 1969-м впервые выиграли мы, а они нам проиграли, и когда я летела туда в 1975-м, то думала: "Как бы эта ситуация не повторилась с нами..."

Семьдесят пятый вообще был трудный год, мы только-только перешли к Тарасовой, еле-еле успели поставить программу и на первенстве страны отъездили плохо -- для тогдашней своей подготовки неплохо, а по сравнению с тем, чего от нас обычно ждут, неважно. И на первенстве Европы впервые почувствовали конкуренцию со стороны пар ГДР... Вдобавок опасались высоты -- среднегорья, кислородной недостаточности.

В первый раз -- в шестьдесят девятом -- мы тоже ее опасались, тогда у наших спортсменов был совсем небольшой опыт выступлений на среднегорье. Но в тот раз я высоты почти не почувствовала. У меня была только одна очень тяжелая тренировка, и уже после выступления часа три тошнило. Уланову пришлось труднее. Но я видела, как других просто выносили со льда.

Однако в шестьдесят девятом я все-таки была моложе и здоровее, чем шесть лет спустя.

Словом, во второй раз я ехала в Колорадо с грудой своих старых дневников, а Татьяна -- с грудой восстановительных средств. Она тогда, по-моему, успела со всеми специалистами Москвы посоветоваться...

Я много раз убеждалась в том, что если передо мной не возникает никаких препятствий, если мне не с кем и не с чем бороться всерьез, я теряю двадцать -- тридцать процентов энергии, которая нужна для соревнований.

Среднегорье среднегорьем, я его опять вроде бы и не почувствовала, но было там все-таки одно приключение. На разминке перед произвольной, когда я заходила на прыжок в два с половиной оборота, Уве Кагельман шел на "лутц", а Воробьева с Власовым делали двойную подкрутку, мы все вдруг столкнулись. Власов стал падать, а на меня сверху -- Воробьева. Я ее поймала на левую руку и почувствовала, что у меня плечо где-то возле лопатки... И я ее уронила... А плечо само встало на свое место... Что-то потом я еще делала, что-то прыгала -- в шоковом состоянии...

Врач команды ГДР тотчас заморозил мне плечо хлорэтилом, и мы с Сашей вышли на старт.

Три части программы откатали чисто, и когда прыгнули два с половиной, я решила, что все в порядке. Вдруг услышала какой-то звук: это Татьяна сумку бросила, которая ей мешала аплодировать, и стала нам хлопать изо всех сил.

Но когда катаешься на высоте, самое опасное -- останавливаться. А у нас после третьей части шла остановка, где я поднимала руки вверх-. Я их подняла, уронила и поняла, что сил больше нет. Куда-то мы поехали... поехали... Тут левое плечо стало отходить от заморозки, а дальше у меня была поддержка именно через левую руку, и я почувствовала, что сделать ее не смогу. Я шепотом сказала Саше: "Поддержку делать не будем".

Это, правда, мне показалось, что шепотом. Потом на пресс-конференции у меня все спрашивали, что такое я ему три раза кричала.

...Чемпионат мира, как и чемпионат Европы, впрочем, начинается со встреч в гостинице, а потом в раздевалке, где у тебя множество старых знакомых -- по прошлому, позапрошлому, по давним годам. В раздевалке вспоминаешь тех, кто ушел, спрашиваешь, что сейчас с ними. В раздевалке все друг к другу присматриваются -- не прямо, а исподтишка: кто прическу изменил или цвет волос, у кого какой костюм... Мои довольно небольшие познания в немецком позволяют мне общаться главным образом со спортсменками ГДР и ФРГ, и иногда в общем разговоре бывает, что ты что-то объясняешь по-немецки, кто-то переводит на английский, а англичанка на французский.

И с первой- же тренировки каждая из нас старается найти в раздевалке свое место, чтобы потом занимать только его. Это такая примета.

Наверное, едва ли не у каждого спортсмена есть какие-то свои приметы. Я, например, всегда обуваю сначала левый ботинок. Я не люблю менять чехлы коньков: с какими начала сезон, с теми и заканчиваю, даже если они совсем рваные. Для короткой программы не люблю надевать желтое -- просто даже чтобы никакой детали желтого цвета в одежде...

Может быть, это выглядит не слишком серьезно и даже смешно. Но спортивная жизнь протекает в необычных условиях, в напряжении, когда мелочь, крупица вдруг круто меняет все и все заставляет потерять. Ты идешь по улице, ты попал носком ботинка в выбоину, споткнулся, упал -- ну, ушибся и ушибся, потер коленку, отряхнулся и пошел дальше. Ты катаешься. допустим, на Олимпиаде, ты попал зубцом конька в выбоину -- упал и проиграл первенство. А готовился ты к нему четыре года.

Потому и веришь порой в судьбу и словно боишься ее искушать. Потому, когда особенно обострена интуиция, самые удивительные бывают иной раз предчувствия. Вы можете верить или не верить, но то, что случилось со мной и Сашей на первенстве мира в Братиславе в 1973 году -- когда во время катания неожиданно оборвалась музыка нашей произвольной,-- я накануне, в ночь перед стартом, видела во сне.

Вернее это был не сон, а какое-то забытье. Я сначала долго не могла уснуть, а потом наступило то странное, хотя обычное, в общем, для соревнований состояние полусна-полуяви, когда ты катаешь и катаешь предстоящую программу. И вот музыка оборвалась. Я представила все возможные варианты дальнейшего, и последним из мысленных был тот самый вариант -катание без музыки.

А когда это произошло на самом деле, мы сперва и не заметили. Ведь на льду явственнее слышишь шорох коньков, а музыка доносится до тебя самыми ударными акцентами. И лишь когда мы добежали до прыжковой комбинации, я услышала гробовую тишину. Секунды четыре, может быть, пять она продолжалась. А потом публика захлопала: наверное, люди поняли, что нас можно поддержать ритмом аплодисментов. (Некоторое время спустя телевидение ФРГ показало нам видеозапись катания в Братиславе, совместив его с музыкой нашего другого выступления. Все совпало почти точно -- движения и мелодия разошлись на одну секунду).

Только когда мы закончили, я заметила, что старший судья стучит по пюпитру и свистит, пытаясь привлечь наше внимание. Он, оказывается, с момента обрыва все свистел и стучал, а мы не замечали.

VIII

Победами в Гармиш-Партенкирхене и Колорадо-Спрингс в 1969 году-- и не просто победами, а именно над Белоусовой и Протопоповым -- Станислав Алексеевич выиграл давний спор и утвердил свое понимание парного катания, воплощенное в нас с Улановым. Это не получилось у старших его учеников -- у Тани Жук в паре с Гавриловым и потом с Гореликом. Мы оказались моложе и, должно быть, удачливее.

Принято считать, что с этого момента мода на "стиль Протопопова" сменилась модой на "стиль Родниной".

Но это сложное понятие -- стиль, нельзя определить его тем, что умеют спортсмены делать на льду. Стиль скорее обусловливается их внутренним содержанием, их человеческой сущностью. Конечно, он основан на базе конкретных физических и психологических возможностей человека, но возможности эти должны быть соотнесены с его душевным строем. Это, с одной стороны, а с другой -- доминирует, вероятно, все-таки стиль, который диктует время.

Стиль Протопопова выражал всю суть натуры Протопопова. Олег Алексеевич действительно создал себя и свою партнершу. К сожалению, Протопопов в своих воспоминаниях либо совсем не называл людей, которые ему помогали, либо говорил о них мельком. Но в принципе идеи свои он вынянчил сам. Мне мало приходилось с ним разговаривать, но я чувствую, какое богатство художественной и музыкальной культуры заключено в нем. К моменту, когда он создал свой стиль, он достиг вершины зрелости, и именно поэтому каждая его программа -- особенно показательная -- раскрыта такими многообразными художественными средствами и так полно отражает его внутренний мир. Его танцы остались на льду классикой -- такой же, как классика на балетной сцене, например, "Лебединое озеро" в постановке Петипа.

Но время изменилось, время потребовало других, более сложных технических средств.

Прежде уйма фигуристов подражала Протопопову Потом стали подражать нам, и парное катание перешло на какую-то арифметику -- сто раз поднял, сто раз бросил... Это мы начали, за нами пошли пары ГДР -- пошли еще дальше, потому что спорт не стоит на месте,-- а теперь уже наши некоторые тренеры берут стиль ГДР на вооружение, и так теряется самобытность.

В этом чувствуется и влияние публики, но поверхностное и одностороннее, и комментаторы не смогли воспитать ее вкус и углубить понимание нашего вида спорта.

Чтобы выразить себя, надо идти своим путем. Своим -- как личности и как гражданина страны с ее историей, традициями, строем. Когда я думаю о Белоусовой и Протопопове, я вижу их силу в духовности катания, идущей от глубокой духовности русского балета, и в этом смысле нам нужно, так сказать, возвращение к найденному прежде: новое -- это забытое старое. Нам нужен стиль, выражающий душевное богатство нашего народа, черты советского строя -- все то, что мы можем, что привело нас к победам.

История спорта не может остановиться или повернуть назад, и технический уровень, который уже достигнут, не перечеркнешь. Но техника должна быть не самоцелью, а только средством выражения человеческих чувств. Вообще же специально навинчивать элемент на элемент --это, по-моему, удел молодых спортсменов, причем и навинчивать надо не чужое, что подсмотрел, а свое, что придумал вместе с тренером. Зрелость же, с моей точки зрения, требует простоты. Простого и красивого языка -- доходчивого, без лишних "сложно-подчиненных предложений". Именно это, как мне кажется, было главным свойством программ Белоусовой и Протопопова, к этому в танцах подошли Пахомова и Горшков.

Простота гениальна, когда просто не исполняемое, а исполнение. Элементы сами по себе достаточно сложны, но так умело отработаны и продуманно скомпонованы, а владение ими так совершенно, что этим выражается гораздо большее, нежели самой сверхзакрученной программой. Ведь цель в том, чтобы как можно яснее и сильнее выразить чувства и мысли, потому что только их сила и благородная простота сделают зрителя единомышленником фигуриста.

Мы много побеждали в парном катании, но я не считаю, что дело у нас поставлено прочно и хорошо. Раньше у нас было больше хорошего, мы этим бросались -- и пробросались. Мы не только потеряли много пар, которые могли бы добиться большего. Мы потеряли много будущих тренеров: они не развили то, что было найдено ими, не передали это другим. Почему не работают тренерами такие прекрасные спортсмены, как Шарапова, Евдокимов, Суслина, Тихомиров, Герасимова, Киселев?

У нас нет ни одной серьезно поставленной школы фигурного катания с вдумчивым и неторопливым процессом отбора. Разве что в ЦСКА в последние 5--6 лет.

Прочно и целенаправленно идет работа в школах ГДР -- там, по-моему, гораздо правильнее поставлено дело отбора и подготовки, и преемственность, заинтересованность всех тренеров, от низовых до ведущих. Там более серьезная методика, более рациональная база. Мы же за двадцать лет блестящих побед, например, в парном катании, единой системы не разработали -- мне кажется, это надо называть растратой.

Поэтому и получается, что все усилия наших тренеров сводятся к поискам особо одаренных. Трудно работать с простыми и незаметными, трудно терпеть и ждать, сразу нужна "звезда".

IX

Чемпионатом мира обычно кончается самое трудное в сезоне. Дальше идет турне, и о нем надо бы сейчас рассказать. Но я сознательно не упоминала еще об Олимпийских играх. О них особый разговор, и соревнование это совсем особое, и почувствовать со всей силой, что такое олимпийская медаль, может только тот, у кого она есть. Стань хоть двадцать раз чемпионом Европы и мира, но если ты не прошел, через Олимпиаду, то ничего не испытал.

Оба раза -- и перед Олимпиадой 1972 года и 1976-го -- у меня было одинаковое чувство: это конец моей спортивной карьеры.

То, что с Лешей Улановым мы больше кататься не будем, я поняла еще в мае 1971 года, накануне олимпийского сезона. Наши с ним отношения и его отношения с тренером, давшие трещину в шестьдесят девятом, все ухудшались. Леша потерял веру в Жука, выполнял его задания с прохладцей. Тренировки сделались неинтересными, прежняя увлеченность улетучилась. Леша не хотел учить ничего нового и не хотел предлагать -- наверное, замыслы у него были, поскольку он человек творческий, но он их держал при себе.

Произвольная оставалась старой, элементы были старые. Я чувствовала себя так, будто меня закатали в консервную банку.

Словом, было совершенно ясно, что после Олимпиады нам вместе делать нечего: мы сказали все, что могли сказать. А мы обязаны были приложить все силы к тому, чтобы победить на Олимпиаде.

И когда официально утверждались тренировочные планы на 1972 олимпийский год, я все так прямо и выложила: что это мой последний сезон, что если мы соберемся с силами, то выиграем, а дальше -- все.

Может быть, то мое заявление окончательно подтолкнуло Лешу к поискам нового, своего пути. Не знаю, оно ли одно. Не думаю, что только одно оно. Он был волен в своем выборе, в своем решении. Правда, осуществить его можно было проще и спокойнее -- без шумихи, без нервотрепки, по-человечески.

Он себе и мне тогда осложнил Олимпиаду, и соревнования получились для нас самыми беспокойными за все годы.

Я вообще могу сказать, что оба моих олимпийских сезона сложились не слишком удачно, несмотря на то, что я все выигрывала, была в хорошей форме.

Но к первой Олимпиаде я была не готова прежде всего морально. Это надо понять -- что значит быть, просто лишь быть на Олимпиаде.

Там столько всего хочется увидеть и столько всего видишь, что перегораешь, наступает эмоциональная разрядка. Можно быть, как мы говорим, "в руках, в ногах", но внутренне тебя не хватает на выступление.

Там ты ощущаешь себя не в привычном за многие годы узком кругу фигурного катания, а в большом, пестром, сложном мире всего зимнего спорта. И это чувствуешь не только на соревнованиях по другим видам, где болеешь за своих, за всю делегацию. Это чувствуешь даже просто в столовой, когда вокруг тебя сотни людей, которых ты до этого и по телевизору не видела. Ты видишь лыжников с темными, обветренными лицами, обтянутыми скулами, с характерной сутуловатостью и тяжелыми, рабочими руками. Видишь конькобежцев после забегов, когда они, кажется, еще с трудом передвигают ноги и привычно щурят глаза. И понимаешь, что мы-то по сравнению с ними -- белоручки.

Вот идут хоккеисты в синяках и ссадинах -- не мальчики, а взрослые мужчины, и каждый со своим норовом. Я тогда смотрела на их тренера Анатолия Владимировича Тарасова и спрашивала себя, чем же он держит в руках такую компанию:

ведь одним принуждением с ней не сладишь.

Тарасов меня всегда интересовал не только как тренер, но и как яркая личность, богато одаренная натура. В беседе с ним трудно уследить за его мыслью, надо постоянно быть начеку, так неожиданны ассоциации, сложны аналогии, мгновенно остры доводы. Наверное, и управлять командой Тарасову помогало его ораторское искусство, умение захватить, увлечь и подчинить, словно загипнотизировать аудиторию. Хотя помогало ему. как я знаю, и то, что на каждую тренировку он приходил заряженный гигантским количеством идей, приходил с массой новых упражнений, которые рождала его бурная фантазия.

Потом я познакомилась с ним ближе -- это когда его дочь начала нас тренировать -- и увидела, что и в быту он таков:

он словно генератор, он ни секунды не может провести пассивно. Даже если просто читает, то прочитанное тотчас наводит его на какие-то соображения касательно собственного дела, и он их принимается развивать... У него жажда деятельности, и все, что делает, он делает изо всех сил -даже в выращивание роз на даче вкладывает втрое больше энергии, чем требует такое мирное занятие.

Это очень здорово -- быть возле таких людей, быть среди множества людей спорта. Это обогащает, но утомляет эмоционально. Я же могу кататься, когда у меня хорошее настроение или когда злое, но обязательно возбужденное. А в Саппоро мне не хватало возбуждения именно на льду. И потом мне казалось тогда, что у меня все должно выйти легко, и я из-за этого немного расслабилась. Станислав Алексеевич в Саппоро понял, что нет уже пары Роднина-- Уланов, есть два спортсмена, каждый по отдельности. И он дрогнул. Он перестраховался:

изъял из нашей произвольной несколько сложных элементов. Меня-то он в течение многих лет настраивал только на бескомпромиссную борьбу, а тут сам пошел на компромисс. И я расслабилась. В короткой программе Леша элемент сорвал, в произвольной я сорвала комбинацию.

Если и не хуже других мы были на той Олимпиаде, то и не лучше -- в своих собственных глазах. У меня на душе остался скверный осадок, я не чувствовала, что победила в борьбе. В Саппоро Станислав Алексеевич спросил:

-- Ириша, что же дальше? Я сказала:

-- Давайте подождем до конца сезона.

Но оставался еще чемпионат мира в Калгари, тот неудачный для меня чемпионат, когда за сутки до старта, на тренировке, я упала с поддержки.

Я не помню, как это случилось. Когда я пришла в сознание, то вспомнила только одно: Олимпийские игры позади.

...Оставалось пять минут до конца тренировки. Жук распорядился: "Давайте два с половиной, поддержку окрестную, и все". Мы .прыгнули. Мы пошли на поддержку. И...

Почему так случилось, не знаю. В руках все вроде было нормально... И никогда я с Лешей не падала... Я ведь умею вывернуться, выкарабкаться...

Станислав Алексеевич учил меня не падать, жестоко учил. Я побаивалась влажного льда, а он заставлял прыгать именно там, где только что прошла машина, которая чистит лед, на мокрой дорожке.

Суровость, даже жестокость входят, по-моему, в правила тренерской профессии. Как бы ни любил тренер ученика, он должен видеть в нем недостатки, должен побуждать себя словно бы недолюбливать его, чтобы самому не так больно было заставлять ученика страдать. Спорт вообще суровое дело, и если тренер мягок, то спортсмен не закален от боли, не предохранен от нее.

Когда меня привезли из госпиталя в отель, мне сказали, что официальная версия случившегося звучит так: "На одной из последних тренировок Ирина Роднина упала и ударилась головой о борт". Сама, значит, упала: ехала-ехала и вдруг ударилась. Этим меня очень больно оскорбили -не как человека, а как спортсменку. Я не нашлась, что ответить, но чуть не заплакала. Это было все равно что хорошему рабочему принести испорченную деталь и заявить, что из-за него план не выполнили, а деталь вовсе не он делал.

...Короткую программу мы отъездили благополучно, а потом меня благополучно дотащили до раздевалки. Вечером перед произвольной я сидела и прикидывала, в какой части, на каком элементе начну тихо помирать. Не то что ноги ослабнут, а себя потеряю, отключусь. Все-таки у меня было сотрясение мозга.

Это случилось не там, где я ждала, а буквально секунде на двадцатой. Там шел "бедуинский прыжок" -- боковой, и утром на тренировке я все попробовала, кроме него. А при его исполнении ты оказываешься почти вниз головой. И когда я после него выехала, то окружающее показалось мне довольно смутным. Так было до конца программы -- я очнулась, когда мы поклоны делали, и я бухнулась на колени. Леша со Станиславом Алексеевичем унесли меня со льда.

В общем, вернулась я в Москву -- лежу, голова болит, кататься не хочется.

Я было совсем решила, что брошу. Но что делать дальше, не знала. Высшего образования у меня еще не было. Смогу ли стать тренером, не представляла. Все эти годы я не сама шагала, а меня вели, знания принадлежали Станиславу Алексеевичу, а мои собственные были крошечными. Меня терзали неизвестность и страх перед будущим.

Мыслей была уйма, подходящих -- ни одной.

И потом -- в двадцать два года прощаться со спортом обидно, тем более тогда, когда только-только начала ощущать его богатство. В первые годы мои победы и звания давались мне благодаря упорству тренера и моей исполнительности. А в семьдесят первом и семьдесят втором я получила уроки настоящей борьбы и распробовала ее вкус...

Станислав Алексеевич звонил по нескольку раз в день:

"Иришечка, хватит лежать, надо готовиться к первенству страны". Он ждал на тренировки меня и Лешу: мой партнер никаких ведь заявлений не делал. В конце концов я пришла, но Леша так и не появился. Он в то время уже искал нового тренера для себя и Люды Смирновой.

На чемпионат страны ЦСКА меня просто так командировал, и я смотрела с трибуны. Это было интересно и непривычно:

в первый раз в жизни смотреть чемпионат с трибуны, сидеть в ресторане рядом с судьями и тренерами, чувствовать свою независимость. Ко мне подходили, шепотом спрашивали о моих планах, о том, с кем я теперь буду кататься: прошел слух, что я приехала на чемпионат специально за новым партнером.

Партнера мне искал Жук, я к поискам относилась без особого энтузиазма, в каждой из возможных кандидатур находила недостатки--капризничала, сама не знала, чего хотела, просто нечем было себя занять.

Станислав Алексеевич говорил: "Ты ведь знаешь, есть люди, которые будут рады, если ты уйдешь, так не давай им радоваться, возьми и останься".

Ему казалось, что вокруг нас недруги, он всегда был мнителен и недоверчив до смешного. Однажды, еще давно, заболел и дал нам с Лешей задание на тренировку по телефону. Мы катаемся, и вдруг я замечаю, что радист -- наверху, в аппаратной,-- все время держит возле уха телефонную трубку. Сколько же, думаю, можно разговаривать? А потом оказалось, что он по просьбе Станислава Алексеевича докладывал о нашей работе на льду. После я сказала Жуку: "Мы же столько лет вместе работаем, я вас никогда не подводила, неужели надо проверять, неужели вы мне не верите?" А он ответил: "Милая, да я самому себе иногда не верю -- сижу и проверяю себя".

С Сашей Зайцевым он вел по телефону какие-то переговоры. Саша приехал в Москву из Ленинграда 14 апреля 1972 года, как сейчас помню. У него была смешная прическа -- видно, до этого он отрастил длинные волосы, а перед самой поездкой специально на всякий случай постригся, и это сразу бросалось в глаза. Выскочил на лед, стал носиться... Фрак на нем был какой-то детский, он из него вырос... Он либо молчал, либо заикался так, что я ни одного слова не могла разобрать.

Одно меня вмиг поразило, как только мы с Сашей стали в пару. Мы встали и помчались. Точно торпедный катер. Это ощущение скорости уже забывалось в последние годы работы с Лешей.

Буквально на пятый день посмотреть на новый дуэт пришло все руководство Федерации фигурного катания во главе с председателем Анной Ильиничной Синилкиной. Посмотрели, отправились совещаться, но я и до совещания -- по взгляду Анны Ильиничны -- поняла, что все в порядке: мы понравились. Очень много значит для меня этот человек -- наш президент Анна Ильинична, бывший секретарь райкома комсомола, потом спортивный работник, директор Дворца спорта Центрального стадиона имени В. И. Ленина с того дня, как построен дворец. Я познакомилась с ней в шестьдесят девятом в Колорадо-Спрингс: она была руководителем нашей делегации. Ближе увидела ее не во время соревнований, а потом, когда она собрала нас всех вместе и мы дружно, весело отпраздновали окончание чемпионата мира. В сборной были разные люди, но Анна Ильинична смогла всех сплотить -- так сделать, чтобы мы почувствовали себя единым целым, командой.

Помню семьдесят первый год, чемпионат мира в Лионе, когда мы неудачно прокатали короткую. Я поднялась на трибуну и увидела Анну Ильиничну, она подносила к губам таблетку валидола и смотрела на меня не с укором, а с какой-то острой и нежной тревогой. Меня тогда на нервной почве охватило лихорадочное веселье, а у нее, видно, очень болело сердце, и она старалась понять, что со мной, чем мне помочь...

В Калгари она пришла ко мне в госпиталь, у нее было лицо, как у матери, которая силится не показать ребенку, что ему плохо, что она волнуется за него, а глаза все выдают. Такое лицо могло быть тогда у моей мамы.

Мама не смотрит, когда я катаюсь,-- прямых телетрансляций не смотрит, только в записи, когда результат известен, а иначе ей не по силам. И Анна Ильинична не смотрит на меня -- в Лужниках на эти минуты уходит за кулисы, а за границей я вижу на трибуне только ее шапку: она глядит вниз и что-то рисует, рисует на клочке бумаги...

Она сильный человек, уверенный, и во всем ее облике -- уверенность, надежность и некоторая суровость: она строга я требовательна, умеет создать и рабочую атмосферу, и веселую, радостную, потому что сама открытый, непосредственный, добрый и доброжелательный человек. В последние годы ни одного важного решения я не принимала без ее совета. Так же точно относятся к ней все наши спортсмены и тренеры: мы даже не представляем, что во время главных соревнований рядом с нами может не быть Анны Ильиничны Синилкиной.

...Словом, Федерация нашу пару одобрила, и дальше началось. Началось такое, чего я за всю жизнь не испытывала. У меня было постоянное возбуждение, жажда действовать, и не просто действовать, а словно все время кому-то что-то доказывая. Я в ту пору и в институте училась так регулярно и старательно, как никогда в жизни. И если меня на все хватало, то, должно быть, потому, что ко мне вернулось еще одно забытое ощущение. Мне стало интересно на льду. Мы сразу принялись готовить очень много новых элементов, и то, что начали именно с этого, было мудрым шагом со стороны Станислава Алексеевича: он знал, чем меня увлечь.

Хотя бывали моменты, когда от досады, от бессилия просто хоть головой о бортик бейся.

Некоторых элементов парного катания Саша не знал и не понимал. Прыгать он всегда умел здорово, а шаги ему не давались, дорожки не давались -- это был пробел в его спортивном образовании. Как же он, бедняга, на "серпантине" пыхтел!

И вообще он никогда так не работал: он уставал не столько физически, сколько от психологической нагрузки и от обилия информации: такого количества заданий за одну тренировку раньше ему бы хватило на полгода.

Минут тридцать, бывало, работает и вдруг отключается. Он-то молчит, ему не до разговоров, а взгляд уже непонимающий. Значит, надо его срочно переключать на другое. Скажем, мы тренируем поддержки, и в лутцевой руки делают одно, а в акселевой -- другое, а у него получается и то и се сразу, и ни то ни се, потому что в голове все перепуталось. Значит, над поддержками биться сегодня уже бессмысленно, надо переходить, например, к вращениям.

Единственное, что я поняла сразу: резкость на него не действует. Для меня, наоборот, она как допинг -- подхлестывает, убыстряет действия. Уланова надо было дернуть за руку, это служило раздражителем. А этого парня если за руку дернешь, он сам так в ответ дернет -- ого1

С ним один метод требовался -- спокойствие. Самое трудное -- торопить его. Он привык равномерно действовать, как все северяне. Я, помню, без конца твердила: "Саша, давай, Саша, быстрей, Саша, Саша, Саша",--и говорить все это надо было только спокойно.

Прежде мне не приходилось так много и часто думать на тренировке о партнере: я думала о себе, себя побуждала работать, а тренер -- нас обоих. Но чтобы размышлять постоянно о другом, искать к нему подход -- такого у меня не было.

Станислав Алексеевич много знает, но не всегда умеет объяснить. У него уйма подводящих упражнений, но при этом надо, чтобы человек понимал их логику, как понимали мы с Лешей, потому что были к этому привычны. А Саша смотрит и не понимает, и вот уже Жук кипит... Тогда я берусь: "Саша, это надо вот так, это вот так". Без конца. И по возможности мягко. Причем, мне тоже тяжело разговаривать мягко, я взрываюсь иной раз почище, чем Станислав Алексеевич. Но я терплю: "Саша, это вот так, это вот так..."

И вдруг через какое-то время на Сашином лице появляется выражение человека, который только что совершил открытие:

"Ира, оказывается, это надо так, а это -- вот так". "А я тебе что говорила!"

И то, что до него наконец дошло, не просто дошло, а он ощутил это как собственную находку и, значит, почувствовал умом и мышцами, наполняет тебя такой радостью, которая вознаграждает, наверное, за все тяготы и неприятности.

Кажется, я тогда впервые поняла, в чем самая большая, самая главная награда воспитателя.

Я тогда поняла, что, поскольку я опытнее в спорте и лидер в паре, на мне лежит ответственность за Сашу. И не только на льду. Ведь Саша далеко от дома, от матери, живет в пансионате, Москву толком не знает.

Если так, значит, надо чаще бывать с ним: вместе проводить, например, выходные, ходить в театры...

Как стало ясно позже, это нас и сблизило.

С. ТОКАРЕВ: Накануне выходного дня девочка Лена спела нам известную песенку, слова которой были приспособлены к конкретным обстоятельствам ее товарищами по спортшколе: "Фигуристам, видно, все же выходные нужны тоже... С тренировкой, с тренировкой -- это что за выходной?"

На выходной мы уезжали в Ворошиловград. Мы были бодры и оживлены в предвкушении увеселительной прогулки. Саша, который оставался в Северодонецке ждать звонка от мамы и поэтому решил заодно потренироваться, чувствовал на себе наши взгляды, исполненные уважения и соболезнования. Он бодрился и уверял нас, что отдохнет в одиночестве, но все-таки немножко завидовал нам.

Впрочем, кто из партнеров выгадал, а кто прогадал в выходной, судите сами.

Дорога заняла два часа.

В Ворошиловграде Роднина была сперва в гостях на кондитерской фабрике. В белой косыночке и белом халате (приблизительно на два размера больше, ибо такого маленького, какой нужен ей, в кладовке не нашлось) она добросовестно ходила по цехам, ведомая местным начальством, которое без передышки угощало ее теплыми. прямо с конвейера сластями.

Потом она выступала перед коллективом фабрики...

Потом специально в связи с ее появлением была устроена дегустация новых изделий предприятия. Изделия таяли в пальцах, тек шоколад, жара стояла, а хозяева все угощали, все потчевали и спрашивали: "Ну как? А что вам больше нравится? А может, вы что-нибудь посоветуете?"

...Если не ошибаюсь всю следующую неделю Ира не ела за обедом второго и вовсе не ужинала.

После был еще визит -- в пединститут. В зале, рассчитанном на полторы тысячи человек, уместились все три. Вдобавок сломился микрофон...

В финале встречи толпа крепконогих и крепкоруких будущих учительниц рванулась на сцену за автографами, и Роднина исчезла, утонула в ситцевом, шелковом и крепдешиновом водовороте. Она бы до вечера не выбралась -- она стесняется отказывать в автографах. На счастье, нашелся энергичный профессор -- вытащил бедняжку.

Когда Зайцев узнал о нашем отдыхе, он очень смеялся.

Он посерьезнел только тогда, когда получил присланный ему лично в подарок с кондитерской фабрики торт.

Х

После месяца такой работы произошел тот разговор со Станиславом Алексеевичем -- в машине за мостом окружной железной дороги,-- когда он мне сказал, что больше тренировать нас не хочет.

Я растерялась. Но я бы еще больше растерялась, будь я прежней Родниной. Если бы не прошло этого месяца с Зайцевым, в течение которого мне пришлось много думать о другом человеке, о своих поступках, связанных именно с ним. Я уже знала, что если человек чего-то не хочет, уговоры не помогают, и прежде бы я не ответила так, как ответила Жуку: "Не хотите, не надо". Я спросила только, чем вызвано его решение.

-- Ну, Ириша, смотри сама: сделаю я вашу пару, а что будут люди говорить? Что это Роднина. Не Жук, а Роднина. А сделаю я, допустим, Горшкову и Шеваловского, и будут говорить, что это Жук.

Я спросила, как же так: ведь все прекрасно знают, что Роднина-- это Жук, и вообще в том ли смысл и цель дела, кто что скажет...

Ничем, по существу, не кончился этот странный разговор, и мы уехали в отпуск.

Я много думала о смысле происшедшего. Каждая фраза Станислава Алексеевича, как я знала, многозначна, словно многослойна, она преследует несколько целей, но какая была главной тогда? Могу только догадываться. Хотел ли Жук подхлестнуть нас, чтобы мы больше работали в отпуске? Или прошедший месяц не убедил его в том, что Зайцев -- подходящий партнер? Или во мне он разуверился -- решил, что до будущей Олимпиады меня не хватит и надо искать какой-то другой вариант? Или, создав на льду спортивный образ Родниной, он не видел развития этого образа, опасался самоповторения: может быть, это он и имел в виду, говоря о Горшковой и Шеваловском -- желание отойти от штампа?..

Читатель знает, что тогда мы не расстались, и два следующих года были очень удачными для нас троих, но зерно сомнений и творческого кризиса, посеянное весной 1972-го, проросло в 1974 году.

А тогда мне прежде всего было страшно обидно: Станислав Алексеевич стал мне уже очень близким человеком, и я ему верила -- в главном, в отношении к делу, верила всегда.

Как мы с Сашей работали в отпуске, я рассказывала. Я давала ему гигантскую нагрузку, и если он осмеливался возражать, давала вдвое больше, хотя себя иной раз доводила до изнеможения. Он физически хорошо был подготовлен, но ему приходилось тяжелее, чем мне: я все-таки была опытнее, я знала, где можно чуть-чуть расслабиться, а где надо поднажать.

Жук ездил в отпуск вместе с Надей Горшковой и Женей Шеваловским, и Женя мне потом говорил, что они там тоже изо всех сил работали.

Но на первой же тренировке Станислав Алексеевич смог оценить, какой мы сделали скачок. Тогда он, по-моему, понял, что Роднина и Зайцев -- не пустой номер.

Над Москвой висела жара -- тянулось то тяжкое лето, когда в округе горели леса. Мы тренировались на Клязьме, дышать было нечем. Станислав Алексеевич говорил, что я резкость потеряла с годами, и по полтора часа мы гоняли на пляже в футбол, перепоясанные ремнями со свинцовыми пластинами. По песочку босиком, а песок... не холодный.

Потом был короткий тренировочный сбор в Чехословакии -- работа до полного одурения. Мы занимались шагами, подбором шагов, переходами; мне пришлось повторять то, что я давно знала, что было зазубрено и потому неинтересно, но Саша этого не знал, и я все проходила снова, с ним.

В Москве, в аэропорту, нам вручили билеты в Запорожье. Там были показательные для всей сборной: нас хотело перед сезоном видеть спортивное руководство. В списке участников показательных после нас с Зайцевым значился Овчинников, а уже потом Смирнова и Уланов. Это было уколом, который мы оценили -- Жук и я. В принципе все выглядело правильно, если суммировать титулы: Леша был чемпион Европы, мира и Олимпиады. Люда -серебряным призером, я -- чемпионкой, а Саша -- никем. Так что на меня список не подействовал. Но оценить мы оценили.

Началось все с разминки. Трибуны не могли дождаться этой разминки, на которую Уланов выходил с новой партнершей, а Роднина -- с новым партнером. И мы, по-моему, удовлетворили любопытство публики полностью...

На этих показательных нас очень тепло приняли, и я поняла, что любую ошибку мне простят. Зрители понимали, что мой вариант сложнее Лешиного: его партнерша была известной и опытной, мой партнер -- новичком, а за тех, кому труднее, всегда и болеют больше.

Люда и Леша выглядели неважно. Заметно было, что их показательные сделаны на скорую руку. Леша попытался решить номера в классической манере, а опыт Олега Алексеевича Протопопова доказывает, что эта манера требует особенно тщательной отработки каждой детали: любая небрежность здесь бросается в глаза.

Леша и Люда не имели успеха. И хотя мне, как всегда и больше, чем всегда, хотелось переплюнуть Лешу, и это удалось, мне было обидно за него и больно до слез: мы ведь так долго катались и столько пережили вместе.

Следующим утром в отпечатанном на машинке списке участников показательных была от руки нарисована стрелочка:

на следующий вечер наши пары поменялись местами.

Очень много людей подходило меня поздравлять. До этого я была словно не у дел, и отношение некоторых завсегдатаев наших кулис ко мне изменилось Что ж, надо было пережить, прочувствовать этот "период не у дел", и теперь поздравления я слушала скептически. Я отучилась самообольщаться, громкие слова не тешили меня.

Вопрос о расстановке сил в сборной был в Запорожье почти решен, но мы не успокоились. Я знала, как может работать Уланов, на что он способен, если его подстегнуть. Действительно, на показательных в декабре они с Людой выглядели совсем по-иному. Это было прекрасное выступление. Однако я уже поняла, что мы можем бороться. Бороться и выигрывать. Что мы на правильном пути Что мы пара.

В Чехословакии Саша еще робел, а в Запорожье сразу настолько уверенно себя повел -- внимательно и уверенно,-- что и я ощутила уверенность. Мне больше не надо было без конца оглядываться назад. Видно, за эту неделю в Чехословакии Саша тоже большой путь прошел и многое понял.

Словом, в тот момент он меня не подвел. В принципе никогда не подводил. В серьезных вещах -- никогда.

XI

Прошло два года -- семьдесят третий и семьдесят четвертый. У нас с Жуком то было хорошо, то плохо, то он работал,

как прежде, то по сорок минут вместо двух часов. А когда чувствуешь, что тренер, с которым ты десять лет делаешь общее дело, словно отбывает номер, когда видишь чужие, равнодушные глаза...

С родителями я редко говорила об этом: я их щадила. Да и они были убеждены, что тренер, педагог всегда прав.

Мой отец -- офицер, воевал в Отечественную с первых дней начал капитаном, инспектором политотдела армии под Смоленском, а в конце войны был переведен на Дальний Восток

Мама с восемнадцати лет служила военфельдшером, участвовала в освобождении Западной Украины, в войне с белофиннами. 23 июля 1941 года она была направлена под Харьков в один из госпиталей Юго-Западного фронта. В сорок втором она получила первую свою награду -- медаль "За боевые заслуги". Она говорила, что медаль, полученная в тяжелые дни отступления, дороже ордена при наступлении. Войну она закончила в Берлине.

Лучшей человеческой чертой я считаю честность. Честный человек обязательно добр к другим людям, потому что думает не о себе, а о них в первую очередь.

И вот честность -- главное качество моих родителей. Мой папа прост и именно честен. Он воспринимает жизнь такой, какая она есть, и если мы иногда на что-нибудь разворчимся, он злится: мы-де не понимаем, что значит плохо, и не знаем цену хорошему.

А мама -- она очень добрая, страшно деятельная, и на ней в принципе держится наш дом. Ее энергии хватает на нас всех, она принимает на себя все наши волнения, хочет всем нам облегчить жизнь, чтобы мы подольше не сталкивались ни с какими заботами. Она все на себя взваливает, и только в последние годы я иногда от нее слышу, что она устает, до этого никогда не слышала.

То, что я стала спортсменкой,-- мамина заслуга целиком и полностью. Когда я начинала, мы жили на Таганке, а каток был в Марьиной Роще, это около часу езды на двадцать четвертом автобусе. Мама ездила со мной, а в автобусе меня укачивало, тошнило. Чего она мне только по дороге не рассказывала, чтобы отвлечь! Когда мне становилось невтерпеж, мы выходили, пережидали немного и ехали снова.

Мама научила меня распределять время. Она была строгой. и я знала, что можно, чего нельзя, и если положено мне было час гулять, я именно час гуляла, ни минутой больше. Все-таки я успевала и музыкой заниматься и немецким языком -- в специальной школе. Мама учила всему этому не словами даже, а больше собственным примером-- чувствовать ответственность за свое дело.

Мои родители никогда не ссорились. .То есть, может быть, такие сцены и происходили, но мы с сестрой об этом не знали. Для мамы было ужасным переживанием, когда она однажды пришла на каток и увидела, какая я у нее... конфликтная.

Конечно, я обсуждала с родителями сложившуюся ситуацию. Но чаще --еще с одним близким человеком. Наверное, у каждого из нас должен быть человек, которому можно выговориться. Тем более, приходит возраст, когда тебе обязательно нужен взрослый друг, способный помочь разобраться в собственных мыслях и желаниях. Таким взрослым другом стала для меня хореограф Татьяна Александровна Сац.

Со многими хореографами мне приходилось работать, а с ней сравнительно мало, но именно она оказала на меня наибольшее влияние -- и творчески и по-человечески. Я верила и верю ее огромному опыту (ведь она работала и в профессиональном балете, в балете на льду, цирке на льду), ее безошибочному вкусу. Если она принимала выбранную нами музыку сразу, то и кататься под эту музыку было легко, а коли сомневалась, то не отрицала, говорила: "Я не очень уверена, это надо посмотреть..."

Доводы ее обычно обоснованны, стопроцентно убедительны, причем ты всегда знаешь, что Татьяна Александровна, несмотря на пожилой возраст, молода в душе и во взглядах, и ее художественным принципам не свойствен консерватизм -- наоборот, им присуща свежесть, тяга к новому, желание искать и рисковать. В ней подкупало то, что, человек по природе пылкий и темпераментный, работала она спокойно, без суеты, точно зная, чего хочет. Иной раз маленькие штрихи, внесенные ею в готовую композицию -- жест, поворот головы, -- придавали всему законченность и осмысленность. Я уже упоминала о том, что Станислава Алексеевича очень трудно, почти невозможно переубедить. Татьяна Александровна Сац это умела.

Веря ей в деле, я верила ей во всем. И тогдашнее положение вещей она хорошо знала: бывала на льду, видела, как не ладится у нас с Жуком. Рассудили мы вместе и решили, что надо по-честному: коли все так запуталось, лучший выход -- безнадежный узел разрубить. А если к кому-то другому нам с Сашей проситься, то к Тарасовой -- самому перспективному тренеру...

К этому выводу мы пришли еще за год до последнего шага.

А сам шаг я все не могла сделать. Умом решила, душой не могла. Это было как в другой мир перейти.

Но работа шла все хуже, отношения накалились... Я снова стала подумывать, не бросить ли совсем. Но было жалко Сашу:

трудился-трудился, а до Олимпиады не докатается...

Много велось разговоров, много людей искренне хотели помочь нам разобраться в наших конфликтах, объяснить нам, в чем мы не правы, а Жуку -в чем не прав он, и ничего из этого не получалось...

К руководству Спорткомитета Министерства обороны СССР пришел тогда генерал А. М. Мирошник, бывший летчик. На первых порах он не очень глубоко разбирался в деталях спорта, но в людях зато разбирался. Он понял, что у нас неблагополучно, вызвал меня, Сашу, выслушал.

-- Надо что-то решать. Кто, вы считаете, может быть вашим тренером?

-- Тарасова.

-- Я ее не знаю. Но если вы убеждены, поступайте, как летчики. Летчику в воздухе некогда особенно долго размышлять, он принимает решение, а на земле выясняется, прав он был или неправ. И если был неправ, это уже не имеет значения, потому что летчик погиб.

...Когда к руководству клуба -- уже официально -- вызвали Станислава Алексеевича и нас, Жук стал перечислять мои вины, я сказала, что не могу больше у него тренироваться, а он -- что давно об этом говорил...

Перед этим мы были у Тани Тарасовой: к счастью, она оказалась в Москве, а не на сборах. Не знаю, что бы я делала, если бы ее не было в Москве.

Я заранее ей позвонила, и мы встретились на квартире ее отца... Там была масса клюшек... У Татьяны были красные пятна на щеках, она теребила пальцы... Мы сели. Мы сказали, что хотели бы у нее тренироваться, просим, чтобы она нас посмотрела. Рассказали, какая у нас есть музыка, какие элементы... Она нам ужасно взволнованно и искренне ответила, что очень счастлива, очень боится и очень хочет с нами работать.

Вечером мы пришли к ней на каток.

Когда я забирала коньки из раздевалки ЦСКА -- раньше я их забирала, только когда уезжала на соревнования или сборы,--было такое чувство, будто я ухожу из дома.

Мы жили тогда в Архангельском и ездили к Тане на "Кристалл" мимо ЦСКА.

Через год. когда была назначена наша с Сашей свадьба, я хотела опустить приглашение для Станислава Алексеевича просто в его почтовый ящик. Мама сказала, что это неудобно, что мне самой нужно его пригласить. Я поднялась на лифте, нажала кнопку звонка. Мне долго никто не отпирал, и, когда я уже вызвала лифт, дверь открылась, на пороге стоял заспанный Жук.

-- Иришечка... А ну, пойди сюда. Как тебе там живется?

Долго он на меня смотрел.

XII

Ты катаешься, а тренер стоит за бортиком. Ты не всегда его видишь, но чувствуешь всегда каждой клеточкой. Как солнечное тепло. Он катается вместе с тобой, каждый твой шаг предугадывает. Мне кажется, что, если его что-то отвлечет, у тебя случится срыв. Я за бортиком еще не стояла и не могу утверждать наверняка, но мне представляется, что это так... И когда кончается твоя программа, ты сразу видишь лицо тренера и сразу понимаешь, хорошо или плохо тебе все удалось.

Такой полный душевный контакт с Таней Тарасовой возник не сразу, а лишь на чемпионате мира в Колорадо-Спрингс -- во время проката.

Когда мы к ней пришли, я была вся в противоречиях, сомневалась в себе, боялась отхода от прежнего, это приводило к срывам... Татьяна постепенно сумела нам доказать, что процесс идет нормально, все закономерно. А ведь для нее самой то время было, должно быть, самым тревожным во всей ес тренерской жизни: все-таки со спортсменами подобного ранга она еще не работала и вдобавок своих учеников сама вела вверх, росла с ними вместе, а мы пришли от такого выдающегося специалиста, как Жук; ей хотелось внести в работу с нами свое, новое, и мы ждали от нее этого, а рисковать было опасно, и сроки короткие, и по-человечески она нас знала недостаточно...

Не случайно в первые дни она и я, начав говорить на узкоспортивные темы-- о технике, о методике,-- непременно переходили на личное и говорили без конца. Мы интуитивно чувствовали, что надо сблизиться и понять друг друга, что без этого нельзя.

Татьяна -- открытый человек. В ней есть некая бравада, она может громогласно утверждать, что непременно поставит для своих учеников "ге-ни-альную программу", но это не самоуверенность, а скорее форма самозащиты, потому что внутренне Татьяна очень уязвима.

Колоссальная энергия и работоспособность, огромная любовь к спорту -это в ней семейное, наследственное. Но она Не просто любит спорт --она любит своих учеников, безраздельно себя для них расходует и каждую программу придумывает, испытывая словно бы двойную любовь -- к ней и к паре, для которой она ставится. В Татьяне неукротимо стремление к новому (тоже семейная, отцовская черта), но ее дарование особого типа. Оно больше подчинено фантазии и внезапному порыву, чем системе и здравому расчету. Она человек настроения, и ее постановочная работа зависит от настроения: бывают и спады и колоссальные взлеты. Ее критерий -- красота, и в поиске красоты она готова подчас пойти вопреки правилам и канонам, и это пренебрежение к канонам рождает порой новые идеи.

Татьяна очень добра, у нее чуткое и щедрое сердце. Если ты радуешься, она с тобой радуется, если ты переживаешь, она с тобой переживает, и этого в ней хватает на всех ее учеников, на всех ее многочисленных друзей, только на себя не всегда хватает.

Иные женщины умеют свое дело делать по-мужски, а Татьяна во всем женщина. Для таких, как она, цельных натур тренерская профессия тяжела тем, что она отбирает у них всю жизнь -- до дна, а ученики заменяют детей. Женщинам, мне кажется, трудно быть тренерами, потому что в тренерском труде неизбежны суровые секунды, когда надо заставить себя проявить силу и власть, а женщина все-таки больше любовью берет, ей всех жалко... Но бывает именно так, что нельзя жалеть, нельзя любить, что чувства эти нужно спрятать подальше...

Тренер должен быть постоянно уверен в себе, во всяком случае, внешне. Какие бы он ни испытывал сомнения и колебания, какие бы, допустим, неприятности ни случались у него дома, ученики не должны об этом даже догадываться. Одним своим видом, своим настроением тренер обязан всегда вселять в них смелость, бодрость и веру в собственные силы.

На каждое занятие тренер должен приносить что-то новое-- будь то хоть маленький жест или просто поворот головы. Без нового он не имеет права приходить -- иначе сам себе проиграет.

Тренер должен предвидеть, предчувствовать момент, когда ученик может его разгадать -- увидеть слабость или сам оказаться в чем-то сильней. Тренеру надо быть постоянно начеку, быть готовым ко всем изменениям в душе, в характере ученика, потому что тот молод, во время их взаимной работы он меняется каждый день. И под воздействием времени и под влиянием любого обстоятельства. Он, например, книгу прочел или фильм посмотрел и сразу что-то понял, и такое произошло изменение в его взглядах на мир, какого не бывает у взрослых. Самый страшный для тренера проигрыш -- это падение его престижа в глазах ученика. Такое может случиться даже не по вине тренера, не потому, что он стал хуже, чем был, просто потому, что ученик вырос, а тренер на месте стоял. Но тренеру трудно все время расти, ведь он человек уже сложившийся. Непосильно трудно, а нужно, чтобы ни в чем и ни на миг не оказаться ниже ученика. Чтобы всегда опережать его, оставаясь авторитетом -- моральным лидером.

Я говорю, конечно, об идеале. Устают все, устает и тренер. И работа его, как говорится, ненормированная -- не "от звонка до звонка", а все двадцать четыре часа в сутки идет эта душевная, эта выстраданная работа. Она, в общем, неблагодарна: об учениках, о спортсменах больше и громче говорят и пишут, об их успехах и талантах, но талант спортсмена проявляется благодаря усилиям тренера. Заботы, внимания заслуживает прежде всего тренер. Если не он, то откуда же взяться чемпионам?..

XIII

От моей первой Олимпиады осталась досада. Я не почувствовала жажды олимпийской победы, не испила до конца эту чашу, а только глотнула -- в последний момент.

Ко второй Олимпиаде я шла сознательнее и, мне кажется, мудрее. Шла не под прикрытием крепкой тренерской спины, а вместе с тренером.

Я знала, что надо беречь себя от растраты эмоций. Знала, что будет мало тренировок, мало льда. а ведь ты хочешь выступить в полную силу, и мышцы твои привыкли в полную силу работать, и в этих условиях особенно трудно себя контролировать.

И если в Саппоро в 1972 году я практически не могла собой управлять, то в Инсбруке в 1976-м управляла, и сознавать это мне радостно. Может быть, я выступила не так, как хотели многие, как сама я хотела, но я смогла себя настроить как надо, переломить, когда надо, и этим довольна.

Перед этим на соревнованиях в Москве, в Риге, на первенстве Европы Саша был мне опорой, а я чуть слабее его. В Инсбруке я снова взяла руль в свои руки. И дело не в том, кто какой элемент сорвал или не сорвал. Я говорю даже не о катании, а о тренировках и разминках, во время которых почувствовала, что снова стала ведущей.

В первые годы нашей работы Саша прогрессировал гораздо быстрее меня Точка отсчета была другой -- много ниже. И он стал словно переигрывать меня, выдвигаться вперед как партнер. С одной стороны, мне это было приятно: ведь в его выдвижение вложена частица и моего труда. С другой -- я тоже спортсменка, и я уже говорила, что парное катание --это вечное соперничество характеров и воль. А в Инсбруне я поняла, что Саша меня еще не переиграл, еще не перерос.

Вторая олимпийская медаль для меня тяжелее первой: я шла к ней сознательно. Не скользила, а шла. Я стала взрослой. Но и счастья больше от второй медали.

Вышли мы на разминку перед обязательной программой, я свое делаю, и смотрю на Сашу, и вижу, что он вроде "не в ногах", да и сама чувствую после каждого элемента усталость -- как у пожилого человека, когда он по лестнице поднимается.

Я шла со льда и ругала и стыдила себя: "Есть у тебя совесть -- от одного элемента задыхаться?"

В общем, поддержка и прыжок прошли на сплошном волнении. Обычно именно они у нас ударные, остальное делается немного на спаде, а тут первые два элемента -- борьба с собой. и мы не в своей тарелке, зато финиш -- с настроением.

Короткая программа мне обычно помогает снизить возбуждение. Откатаешь ее, дальше -- легче.

На разминке перед произвольной -- несчастье за несчастьем: то один мне помешает, то на другого наеду... "Ну,-- думаю,-- если так, то все нормально: говорят, что после радости -- неприятности (по теории вероятности), а у меня обычно наоборот".

В произвольной ошибался Саша. Он, видно, в Инсбруке испытал то же, что я в Саппоро,--невозможность овладеть собой. И хоть я его о многом предупреждала, но Олимпийские игры-- это Олимпийские игры, их надо один раз увидеть, а сто раз о них слышать бесполезно.

В Инсбруке был дополнительный день отдыха -- между обязательной и произвольной. Как будто специально назло на чемпионатах Европы и мира у нас один график соревнований, а здесь другой. Для усложнения, что ли, условий. Попробуй не перегори. Тем более мой Саша имеет одну любопытную особенность: в период до основных соревнований ему на тренировках все время кажется, что мы перерабатываем, переутомляемся, а на трех последних тренировках перед главным стартом сезона его охватывает колоссальная жажда деятельности -словно он сразу хочет все наверстать. И в Инсбруке свои силы он распределил явно неправильно...

Может быть, потому, что к высоким результатам он пришел быстро, в последнее время он как спортсмен переживает сложный период.

В годы работы с Жуком он как личность себя на льду не проявлял и не мог проявить. Он был словно зажат, со всех сторон обложен, разговаривать ему особенно не разрешалось, и мнения его не спрашивали. Он был весь молчание и надежность.

Сейчас, когда он до многого дошел уже своим умом, ему хочется поделиться с окружающими собственным пониманием фигурного катания. Тем более это в какой-то степени легче, потому что Татьяна работает не так, как Жук, без той суровости. А через "период собственного мнения" спортсмен должен пройти обязательно, как через испытание славой.

Однако Татьяна -- женщина, а женщина женщину легче поймет, она ее и поругает, и пожалеет больше. И Саша оказался меж двух огней. Иногда он себя ведет прямо по-детски, обижается, как ребенок, если мы его не слушаем и в два голоса настаиваем на своем.

Но именно тренируясь у Татьяны, Саша начал расти творчески, больше раскрылся как личность. Правда, когда человека долго не побуждали к творчеству, то ему трудно: если какие-то идеи у него и возникают, то их порой надо буквально вытягивать. Тем более что в нашем деле, в его чисто художественной части Саше трудновато: он застенчив.

Вдобавок ему перестало быть на льду так легко, как раньше. Он был мальчишка со свежими мышцами и свежей нервной системой, а за три года утомление как-никак накапливалось, и теперь оно сказывается, его надо перебарывать, чему Саша пока еще учится.

В. принципе он идет той же дорогой, какой шла я, но с интервалом лет в пять -- семь, хотя разрыв начинает уже наверстывать.

Не очень ловко критиковать мужа публично, а тем более хвалить. Для завершения характеристики скажу коротко: Саша на льду и Саша в жизни -- два разных человека. Он просто поразительно меняется -- мгновенно перестраивается. В последнее время на катке он все больше упрямый, колючий, несговорчивый, но стоит только взяться за чехлы... Я -- Другое дело, после льда мне полчаса ни с кем общаться не хочется: если на катке выкладываюсь, то потом словно опустошенная. А в Саше именно после льда вспыхивает неукротимое желание общаться и действовать. И если я ему в машине или дома начинаю снова говорить что-то о фигурном катании, он молчит и думает, наверное: "Господи, опять она все о том же".

Вот в футбол он может играть до упаду. И в хоккей.

И еще от чего он никогда не отказывается -- от сладкого и от мороженого.

С. ТОКАРЕВ. Цена победы порой видится явственнее, если представить себе возможную моральную стоимость поражения. 13

золотых наград в олимпийской копилке Инсбрука. Без медали, завоеванной Родниной и Зайцевым, было бы 12. Но одному ли мне казалось тогда -- и сейчас кажется,-- что общекомандная победа выглядела бы именно без этой медали несколько менее эффектной? Как, например, и без хоккейной.

Их победа была всем нам совершенно необходима. Ира знала это, Саша тоже знал, и эта ответственность затрудняла и без того нелегкий путь к победе. Будучи непосредственным свидетелем событий в Инсбруке, хочу дополнить рассказ Родниной своими впечатлениями.

Накануне старта местная газета "Тиролер цайтунг" опубликовала их фотографии: они делали первый шаг из-за бортика на лед. Смысл подписи состоял в том, что-де этот шаг непосредственно ведет на пьедестал -- на высшую ступеньку. Я подумал тогда, 47 о черти бы взяли автора подписи: будто нарочно хотел сглазить (как видите, суеверными в острые минуты соревнований не одни спортсмены становятся).

Однако обязательная программа прошла спокойно, а в день произвольной мой коллега, правдист Лев Лебедев, заранее предупредил меня, что, когда все кончится, надо будет стремглав бежать за кулисы брать интервью: "Ты приготовь на всякий случай какой-нибудь сувенир, лучше всего значок, а то полиция нас не пропустит".

Они вышли на лед, я приготовил блокнот, в котором были записи последнего разговора с Ирой -- ее обычное ощущение во время катания.

"Самое главное в первой части -- не "зажаться", но и не перегрузиться. Если "зажмешься" --- будешь "дергаться", если перегрузишься -- после будешь ноги еле передвигать".

Первую часть они славно откатали -- размашисто и отважно.

"Во второй главное -- вдохнуть поглубже, и потом -- двойной аксель".

Саше этот прыжок удавался всегда, а у Иры в период подготовки он однажды вдруг разладился.

Но тут, вздохнув, она свечечкой взмыла в воздух.

А Саша внезапно приземлился на обе ноги.

И хотя все дальнейшее прошло нормально, хотя никто из сильнейших в тот вечер ошибок не избежал, все равно испорченный "аксель" вызвал тревогу, и ожидание результатов на нашей журналистской трибуне было неуверенным, опасливым...

Не только на трибуне. Зайцев не ушел в раздевалку, стоял и смотрел то на лед, то на табло, и когда там зажглись оценки, он просто сел на пол: ноги, видно, отказались его держать.

Лебедев дернул меня за рукав: "Бежим". "А стоит?" "Ты с ума сошел? Они же чемпионы".

Значков не понадобилось -- полицейские тоже кинулись брать автографы у победителей.

...Крохотная раздевалка была битком набита цветами, цветы, лежали в рукомойнике и на полу, и Зайцев, стоя на цветах, с трудом стаскивал майку с мокрого тела. Семикратная чемпионка мира, двукратная -- теперь уже -олимпийская чемпионка комочком сидела в углу. Ее лицо было и светло, и печально, и радостно -- как у каждого, кто способен на сильное чувство и сейчас так много пережил

Зайцев расстегнул рубашку и под нее, прямо на голое тело, повесил медаль Сказал'

-- У меня вообще-то было много счастливых дней, но теперь я точно знаю, что этот -- самый счастливый.

Роднина молчала.

Ее висевшее на распялке синее платье, такое маленькое, точно детское, было влажным и очень тяжелым.

-- Ничего,-- сказал Зайцев,-- у нас с ней поговорка такая:

"Терпи, трудно только первые пять минут".

Пять минут и занимает произвольная программа.

XIV

Мой рассказ подходит к концу вместе с сезоном. Позади чемпионаты Европы и мира, позади Олимпиада, начинается время турне.

Теснее всего спортсмены связаны между собой именно в показательных турне и легче всего общаются. Нет уж борьбы, нет соперников, и пока ты дождешься в раздевалке своего номера во втором отделении, успеешь со всеми перекинуться фразой. Тут все вместе -- партнерши, одиночницы, и пока они пудрятся и приводят в порядок прически, разговоры не умолкают. У тех, кто выступает в парном катании и танцах, любимая тема -- партнеры. Когда мы ее обсуждаем, на всех языках звучит одно мнение: мы, партнерши,--народ более трудолюбивый и увлеченный...

О планах на будущее говорят в раздевалке, о возможностях дальнейшей работы... О кино, о музыке, о моде. О костюмах -- кто где их шьет...

Я, в основном, заказываю костюмы в нашем ателье спортивной одежды на Пятницкой. Одно время шила в мастерской Большого театра. Там, конечно, мастера-художники, они произведение искусства создают, а не спортивное платье, но это, по-моему, не подходит к стилю моего катания: мне нужны строгие линии, четкость нужна, не годится слишком пестрая гамма. Костюм для парного катания видится мне сугубо спортивным, излишние украшения ему не идут, а платье с уклоном в эстрадность подходит больше для танцев.

Телевидение чрезмерно обострило интерес зрителя к костюму фигуриста. "На партнерше платье цвета электрик с серебряной вышивкой, на партнере -элегантный синий костюм " Это напоминает сеанс показа моделей. Главное-то все-таки -- как ты катаешься, а не что на тебе блестит.

О чем еще говорят в раздевалках? Секретами делятся Рассказывают, кто, как и сколько работает, как подбирает музыку -- самостоятельно или с помощью тренера. Вообще обсуждается роль тренера, а она у нас и на Западе не одинакова.

Я здесь еще раз должна напомнить читателям, что на льду перед ними спортсмен показывает главным образом свое катание, а творческая часть программы, постановка принадлежат тренеру. Это его идеи, его душа выражены в наших движениях.

В странах Запада дело обстоит чаще всего по-другому: большая часть постановочной работы лежит на плечах самого спортсмена. В США и Канаде спортсмен сам оплачивает труд тренера. Высококвалифицированный тренер за 20 минут работы с фигуристом получает 10--12 долларов. Поэтому, кроме своих основных учеников, он должен работать с уймой других; перспективны ли они -- неважно, важен доход. Кроме того, американские фигуристы сами оплачивают лед -- так сказать, по осевому принципу: они могут купить на два часа или час весь каток, половину, четверть...

И поскольку все это недешево, то спортсмены даже разминаться привыкли по-другому, чем мы. Они не делают сначала шагов, а с первой секунды начинают прыгать и поднимать партнерш, им время дорого.

Программы на тренировках они исполняют обычно целиком, у них нет понятия "прокат по частям", и отработке каждого элемента, каждой связки они не уделяют того внимания, что мы. Спортивную форму они, как правило, набирают во время показательных, в которых выступают очень часто. Но у американцев и канадцев нет усталости от льда, пресыщенности. Каждая тренировка для них радость, а бесплатная тренировка -- вдвойне.

Бывало, когда Толлер Крэнстон приезжал в Москву на показательные, он тренировался на льду Лужников столько, сколько ему позволяли,--мог хоть с утра до вечера.

Упомянув это имя, так громко звучавшее среди широкой публики в течение нескольких последних лет, хотелось бы сказать, что я о нем думаю.

Мне нравился в основном один номер Крэнстона -- "Паяцы", действительно уникальный. Можно только мечтать о том чтобы так артистично владеть телом. Но мы, спортсмены, ^ всегда относились к Толлеру немного иронически. Да, он художник, он артист, но он не спортсмен. А для нас именно это очень серьезный критерий. По себе знаем: одно дело -- уметь, другое -- показать все, что умеешь, когда это больше всего нужно. И вот показать, когда нужно, то есть, на главных соревнованиях, Толлер не умел. Ни разу я не видела, чтобы он прошел равно все три вида программы, а ведь мужское фигурное катание -- это троеборье.

Да, подкупает артистизм Крэнстона, его колоссальная музыкальность -колоссальная! Естественность его движений -- именно его, выражающих только его, ни у кого не заимствованных. Но газетная шумиха, вызванная, кстати, главным образом его концертными номерами, а не спортивными выступлениями, была все же погромче, чем того заслуживал объект. Хотя в конце концов шум пошел на пользу именно фигурному катанию как спорту: больше внимания стали обращать на пластику, на композицию в мужском одиночном катании, и художественный его уровень сразу вырос.

...Я говорила о нелегких условиях, в которых работают заокеанские фигуристы. У нас легче: труд тренера и лед оплачивает государство. Мы имеем возможность тренироваться серьезнее и полноценнее. Но используем ли мы так, как должно, эти преимущества, не транжирим ли наших благ? Мы любим пожаловаться: баз не хватает, льда не хватает... А сколько времени мы теряем впустую на этом льду? Для нас он бесплатный, а всегда ли мы знаем цену труда, который затрачивается на то, чтобы дать этот лед?

...Если человек с детства не приучен уважать чужой труд, дорожить им, в нем самом трудно воспитать трудолюбие,

Не знаю, стану ли я тренером. Но хотела бы им стать. Поэтому я много размышляю о том, как работать с юными спортсменами.

Знаю, например, - что ребенок ценит доверие, любит, чтобы с ним обращались как со взрослым. Но доверять ему во всем нельзя, так как желания его непостоянны (это все равно как он профессию выбирает: одну неделю хочет быть поваром, другую -- шофером). Поэтому детей надо постоянно организовывать, все время ненавязчиво проверять. Тем более, если это касается спорта. Ведь спорт -- одна из немногих областей человеческой деятельности, где и в детском возрасте нужна систематическая работа, причем не впрок, с прицелом на будущее, как в школе, а связанная с конкретной целью, конкретным сегодняшним результатом. Но цель эту видит взрослый, а ребенок еще не в состоянии сознательно связать свою мечту с необходимостью ежедневно по нескольку часов совершать порой однообразные усилия. В таком случае только первые 40--50 минут тренировки -- то есть именно взрослой работы дают результат, а потом ребенку все приедается. Тогда надо срочно менять характер занятий, вводить что-то новое, придавать тренировке характер игры -- даже на льду.

Дети, мне кажется, устают прежде всего эмоционально. Физически они гораздо выносливее нас, взрослых У них богаче координация, их организм легче восстанавливается после нагрузки.

Отсюда нынешняя тенденция на омоложение большого спорта, тяга к тому, чтобы совсем юных привести к высоким результатам. Современный .спорт -- это огромные объемы тренировочной работы, а так как дети восстанавливаются быстро, то, имея дело с юными спортсменами, нагрузки не нужно так тщательно рассчитывать.

Но я считаю, что мы не имеем права в погоне за результатами рисковать здоровьем детей, их будущим. Нашим будущим.

Я спрашиваю себя: если у меня будут дети, станут ли они заниматься спортом? Не знаю. Может быть, и нет. Я им запрещать не стану, но и не заставлю, насильно за руку не поведу...

Меня водили, но я была постарше нынешних начинающих спортсменов, а к пятнадцати годам уже сама привязалась к спорту. А сейчас приобретать привязанность в пятнадцать лет поздно, это ты уже переросток получаешься.

Не знаю, хотела бы я, чтобы мои сын или дочь прошли по дороге, которая сейчас ведет к чемпионству. Слишком это трудный, порой мучительный, порой горький путь. Но я точно знаю, что и отгораживать ребенка от спорта нельзя, преступно лишать его наслаждения физическим движением.

XV

Зарубежные турне бывают двух видов -- по Европе и по Америке. Турне по Европе в познавательном смысле дает не очень много: западная часть нашего континента невелика, а стран много, и организаторы умудряются за двадцать дней прокрутить пятнадцать выступлений в пятнадцати городах разных государств. Мы ничего не видим, успеваем только, примчавшись с аэродрома в отель, разобрать сумку и привести себя в порядок. Главное впечатление о европейском турне -- бесконечное открывание и закрывание чемоданов.

Другое дело -- турне по Америке. Там больше свободного времени, больше экскурсий, знакомств -- американцы гостеприимны.

Целый день обычно уходит на поездку в Диснейленд -- удивительную страну детства, которую Уолт Дисней сделал, по-моему, даже более интересной для взрослых, потому что для детей стихия сказки естественна, они ее принимают как должное, а к взрослым словно возвращается их детство. Диснейленд -- это невероятное путешествие сперва по прошлому Америки -- по Миссисипи, на которой тебя подстерегают водопады, дикие звери, свирепые индейцы... Путешествие продолжается в фургоне по Среднему Западу, потом на стареньком "форде" модели Т... Словом, Соединенные Штаты показывают себя гостям в географическом и историческом разрезе сразу. Незабываемое зрелище -- Диснейленд.

Но и здесь за океаном, турне для нас не развлечение, а тоже тяжелое дело. "Труппа", сформированная из лучших фигуристов мира, так и именуется в афише -- "Олл старз", "все звезды". И мы, значит, тоже "звезды", и за нами особенно внимательно наблюдает зритель. Советские фигуристы выступают обычно во втором, сильнейшем отделении, и каждый номер надо подавать, что называется "на полную катушку", а меньше трех номеров не получается. Это для нас турне престижа, мы свою страну представляем и должны ее представить достойно.

И как большая награда за все пережитое, за весь год, ждет нас турне по своей стране -- самое хорошее, самое долгожданное. Ты выступаешь, сколько можешь, и больше, чем можешь,--до упаду. На закрытых катках, на открытых--где какие есть. Публика самая доброжелательная: она одному тому рада, что ты приехала, что вышла перед ней на лед -- за это одно она благодарна.

Помню, в Барнауле на почте я отправляла домой книги, ко мне подошла старушка, попросила надписать бандероль. Вгляделась в меня: "Деточка, а ты не Роднина?" Я сказала: "Да". "Милая, у вас же здесь показательные выступления, ты ж меня проведи". Я ее попросила за полчаса до начала прийти к служебному входу, а она в голос: "Милая, да я за два часа приду!" Я бы, если могла, каждый раз десятки- людей в зал протаскивала. Особенно детей, школьников.

Почему, когда у нас идут тренировки перед соревнованиями, на них нельзя провести детей? Такие тренировки уже, по существу, соревнования: каждый из нас показывает все, что может, и в зале сидят специалисты, а для нас все равно, тридцать человек на трибуне или три тысячи. А детей можно предупредить, чтобы они сидели тихо. Только продавать билеты на такие тренировки, как это иногда делают, по-моему, кощунство. Ведь одно то, что дети увидят сперт, ощутят тягу к нему, для государства гораздо важнее, чем несколько сот рублей.

Как школа дает ребенку широкие понятия о современном уровне знаний во всех отраслях, так надо дать ему и широкие понятия о физической культуре. К сожалению, того, что он получает на уроке физкультуры, мало. За пятнадцать минут он едва успевает переодеться (физкультурная форма наших детей должна вызывать угрызения совести у взрослых) и за три

четверти часа даже самый талантливый педагог ничего классу не даст.

Вместе с тем учебный процесс в школе становится все насыщенней и напряженнее: ведь вот уже вся семья над задачками бьется... И днем детям некогда отдохнуть, и фильмы интересные по телевизору чаще всего идут после девяти вечера, и еще эти бесконечные транспортные передряги больших городов... Ребенок устает, все ему надоедает -- смотришь на него, а он как сонная муха... Хватит ли сил у него ехать на стадион, иной раз на другой конец города?..

Наверное, если вблизи друг от друга строится несколько школ, между ними должен быть полноценный спортивный комплекс. Спорт надо приблизить к месту учебы и к месту жительства -- только при этих условиях молодой советский гражданин получит нормальную физическую закалку на всю жизнь. Надо, чтобы спортивный комплекс -- не примитивная площадка, а именно комплекс с залом и бассейном -- врастал в жилой квартал так же органично, как магазины, школы, детские сады. Я понимаю, что это вопрос будущего, и все равно его надо решать скорее, не растягивая на десятилетия -- темп нашей жизни таков.

...Турне по стране -- это большей частью города Сибири, и какое же здесь у нас настроение замечательное: сезон кончился, все испытания его позади, и люди, которые нас здесь встречают, просты и отзывчивы, и понимаешь, как надо кататься, чтобы отблагодарить их за гостеприимство.

Для меня смысл таких показательных в том, что я сама словно внутренне очищаюсь. Катаешься искренне, чувствуешь наслаждение не только от собственного катания, но и от общения с теми, кто на тебя смотрит, даешь им радость, не скупясь, не оставляя при себе...

Такой миг полной самоотдачи бывает редко. Если бы это случалось всегда, то, наверное, потерялась бы острота ощущения этого мига. Но, лишь раз ее испытав, стремишься к ней постоянно. Всегда хочешь снова почувствовать удивительное состояние полного слияния с залом -- ты улыбаешься, и зритель улыбается, ты глаза опустила, и он за твоим взглядом следует, ты бежишь, и он словно бежит с тобой.

Ты уходишь со льда, и нет сил дойти до раздевалки, а на душе легко.

Это ощущение ничем не измерить, оно не зависит от количества брошенных на лед букетов, от долготы и громкости аплодисментов. Это бывает и тогда, когда не все хорошо получается технически, бывает чаще всего на показательных, потому что во время соревнований публика иного от тебя ждет, и ты ей обязана дать другое. А во время турне на закате сезона ты уже не можешь вызвать восторг чисто спортивными качествами, но тут от тебя совсем другого хотят, и силы побуждаются другие, и другие чувства поднимаются из глубины души.

Люблю финал показательных, когда мы все вместе выстраиваемся и едем по кругу. И видим весь зал сразу, всех людей. Они тянутся к нам, а мы -- к ним.

...Всю жизнь буду это помнить.

С. ТОКАРЕВ: С начала работы над этой книжкой прошло полтора года. Мы снова садимся за стол, чтобы написать короткое послесловие.

Поздний вечер 7 декабря 1977 года. Час назад Роднина и Зайцев впервые показали на турне "Нувель де Моску" новую короткую программу "Веселый поезд", сделанную на музыку Соловьева-Седого из фильма ".Первая перчатка". В первом для нее ледовом дворце-- в Лужниках--Ира начала одиннадцатый взрослый сезон.

По телевизору транслируется программа "Время" -- идет в видеозаписи показ их композиции. Ира смотрит на себя со стороны. Лицо чутко напряжено, шевелятся губы, и дышит она, кажется, так, как когда каталась. Потом, оторвавшись от экрана, вырубив звук аплодисментов, говорит, что в работе они исходили прежде всего из широкой части музыки. Там звучит простое и всем знакомое: "Милый друг, наконец-то мы вместе, ты плыви, наша лодка, плыви, сердцу хочется ласковой песни и хорошей, большой любви". Из этого они и исходили, готовя программу.

Зайцев добавляет. "Тут вот что важно -- эту мелодию никому не надо объяснять. Все всем понятно".

Одиннадцатую короткую программу показала Роднина, а первую в жизни -знакомая нам девочка Лена, теперь уже известная широкому зрителю как чемпионка Москвы Елена Васюкова, партнерша Алексея Погодина. Быстро бежит время.

И что-то, наверняка, изменилось в жизни самой Родниной. Не только то, что в момент, когда эти строки пишутся, она уже девятикратная чемпионка Европы и мира Не в этом дело -- в другом.

XVI

Теперь я признаюсь, что боялась браться за эту книгу. Думала, что, может, вспоминать что-то о себе удобнее и спокойнее, когда уйдешь из спорта. Но работа сделана, а я катаюсь. Ее прочли в "Огоньке", я слышала отзывы многих людей -- взрослых, уважаемых. Не семилетних детишек, хотя и семилетних слушать интересно, они всегда правду говорят... Я очень благодарна всем читателям -- за замечания больше, чем за похвалы.

Полтора года назад я не знала, буду ли кататься дальше Сезон начинался трудно -- здесь уже говорилось о трудностях, но потом случались минуты и посложнее. Мы сделали три программы -- с криком иногда работали, со слезами, ссорами...

Надо было в чем-то отказаться от себя прежней, изменить С1иль. А в 28 лет не так легко уходить от привычного. И иногда я думала: зачем? Не лучше ли оставить лед, как иногда говорят, "красиво" -- в расцвете сил? Тем более, что выходишь на него рядом с девочкой, которая вдвое тебя младше...

Появились новые дуэты, несколько новых направлений. Может нравиться или не нравиться это удваивание, утраивание, навинчивание элементов, но не считаться с направлением нельзя. Черкасова и Шахрай заставили с собой считаться. Ведь и о нас когда-то спорили.

Мне кажется, нам удалось утвердить найденное нами в глазах зрителей. Может быть, то новое, что есть сейчас у нас, это как раз не раскрытое во мне прежде. Это приходит зрелость-- спортивная и человеческая. А главное, мы еще больше все трое сдружились -- Татьяна, Саша и я. Теперь мы трое равны при решении всех вопросов.

Мне кажется, в этом году главную роль взял на себя Саша. Прошлый был для него рубежом -- он тяжело восстанавливался после операции, не очень знал, к чему стремиться, и не замечал, как трудно мне. Сейчас он другой в отношении к тренировкам: он к ним подходит более сознательно, даже, может быть, более взросло, чем мы.

И еще он стал другой чисто по-человечески Он возмужал еще больше, он видит, что мне нелегко, старается помогать. Не то, что он теперь ведущий в паре: я ведь писала, что в парном катании характеры должны быть достойны друг друга. И наши, мне кажется, достойны.

Снова о Тарасовой. О ее поразительной способности делать творческие открытия буквально из ничего, и не бояться терять, не цепляться за найденное, не использовать в поисках легкого пути предоставляющихся возможностей, но всегда рисковать и искать. Вечная оптимистка, которая столько в свои тридцать лет пережила и перестрадала,-- вот наша Татьяна.

Хороших опытных тренеров много, а хороших молодых очень мало -почему? Потому что пока ты спортсмен, ты на себя работаешь, это тяжело, но не так сверхтяжело, как вкладывать душу в других

Мы научились готовить спортсменов, их воспитывать, а тренеры создаются, и как их создавать -- это проблема, по-моему, еще не решена.

Должна ответить на вопрос, буду ли дальше кататься. Он у многих возникает, его мне, как ни смешно, стали задавать, как только мы в первый раз чемпионат Европы выиграли.

Не верю чемпиону, который, уходя, говорит, что облегченно вздохнул Или это игра, поза, или он просто не жил спортом:

был в нем, но не жил.

Я себя двадцативосьмилетней не чувствую -- иные знакомые лет на пять младше меня кажутся мне старшими: я их и физически моложе и душевно. Может быть, это потому, что мы в спорте острее все ощущаем: наша радость радостнее, горе -- горше.

Спорт -- борьба, и до последнего должен человек бороться. Только когда он понял, что своей борьбой никому, кроме себя самого, не интересен, понял, что достиг предела, что большего, чем сказано, он сказать не может, надо уходить.

А красиво или некрасиво -- это относительно. Каждый ли ваш год прожит красиво от начала до конца? Можете ли вы предвидеть, каким станет будущий? Судьбы складываются по-разному, хотя любой из нас хочет красивой судьбы, хочет быть счастливым, быть любимым.

Мне полно живется на этом негладком льду. Интересно живется. И не все еще сказано, что хочется, можно, нужно сказать. Поэтому я не прощаюсь.