Жанр:

Биографии и Мемуары

Автор:

Алекс Данчев

«Сезанн. Жизнь»

692

Описание

Одна из ключевых фигур искусства XX века, Поль Сезанн уже при жизни превратился в легенду. Его биография обросла мифами, а творчество – спекуляциями психоаналитиков. Алекс Данчев с профессионализмом реставратора удаляет многочисленные наслоения, открывая подлинного человека и творца – тонкого, умного, образованного, глубоко укорененного в классической традиции и сумевшего ее переосмыслить. Бескомпромиссность и абсолютное бескорыстие сделали Сезанна образцом для подражания, вдохновителем многих поколений художников. На страницах книги автор предоставляет слово самому художнику и людям из его окружения – друзьям и врагам, наставникам и последователям, – а также столпам современной культуры, избравшим Поля Сезанна эталоном, мессией, талисманом. Матисс, Гоген, Пикассо, Рильке, Беккет и Хайдеггер раскрывают секрет гипнотического влияния, которое Сезанн оказал на искусство XX века, раз и навсегда изменив наше видение мира.

читать постранично

Настроики

Фон текста:

Текст
Текст
Текст
Текст

Аа
Roboto
Аа
Garamond
Аа
Fira Sans
Аа
Times

Сезанн. Жизнь (fb2) - Сезанн. Жизнь (пер. Лариса Николаевна Житкова,Александра Викторовна Глебовская,Марина В. Денисьева,Анастасия Борисовна Захаревич) 42667K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Алекс Данчев

Алекс Данчев Сезанн. Жизнь

Alex Danchev

CEZANNE

Перевод с английского Ларисы Житковой (пролог, гл. 1, 2), Анастасии Захаревич (гл. 3–8), Марины Денисьевой (гл. 9–12, эпилог)

Издательство АЗБУКА®

* * *

В окружающем мире человек воспринимает лишь то, что заложено в нем самом, но, чтобы воспринять заложенное в нем самом, ему необходим окружающий мир, а значит, неизбежны деятельность и страдания.

Гуго фон Гофмансталь. 1922

Человека оценивают не по тому, каким он мог бы быть, а по тому, каков он есть.

Поль Валери. 1926

Пролог Прозрение

Первого октября 1907 года в Париже открылась самая значимая выставка эпохи модерна – «Exposition rétrospective d’oeuvres de Cézanne», первая посмертная ретроспектива, организованная в рамках Осеннего салона через год после кончины художника. Под пятьдесят шесть его картин было отведено два зала в Гран-Пале на Елисейских Полях – столько «сезаннов» еще никто не видел.

Там были все. Приходили на других посмотреть и себя показать, повосторгаться, позубоскалить, поспорить, поломать голову над картинами, свериться с тем, что слышали, попытаться понять, что и как делал художник, а то и воспользоваться его методом – если получится. Продолжалась выставка три недели. Некоторые ходили каждый день.

В 1907 году Осенний салон еще не стал традиционным. Основанный в 1903 году, он ставил главной задачей демонстрировать новые работы здравствующих художников – иначе говоря, современное искусство. Само его создание было обдуманным актом протеста, дерзким выпадом, имевшим целью показать нос официальному Салону французских художников, реакционной организации, которую Сезанн окрестил «Салоном Бугеро» – по имени лидера приспособленческого Общества французских художников Вильяма Бугеро. Бугеро штабелями производил сладострастие, малевал пышные ягодицы ангельским девам в аллегорических позах и продавал свои творения по астрономическим ценам. Такая метода позволяла ему иметь все, что может пожелать человек. В течение долгого времени его работы считались последним словом в фешенебельной классике, компендиумом академизма, воплощением блестящего мастерства и социального успеха – и он это знал. Сообразно своему статусу Бугеро обладал колоссальным самомнением. По слухам, он высчитал, что каждый перерыв в работе, для того чтобы справить нужду, стоил ему пять франков.

К излому веков авторитет Бугеро был основательно подорван, но открыто ему об этом не говорили. Художники втихаря зубоскалили и над ним самим, и над его живописной манерой. Для обозначения эффекта шоколадной обертки в произведении искусства, злоупотребляющем слащавостью или манерностью, Дега и компания ввели в обиход словечко «бугеродство». Когда молодой Фернан Леже и его соратники-авангардисты застали Таможенника Руссо за пристальным разглядыванием какой-то картины Бугеро в музее Люксембургского дворца, они жестоко высмеяли пожилого художника. Но Таможенник был не так наивен, как его живопись. «Взгляните на световые блики на ногтях», – сказал он им. Бугеродство или нет, но многие художники вслед за ним прибегали к подобным эффектам.

«Салон Бугеро» так и не снизошел до Поля Сезанна, а между тем официальное признание и покровительство по-прежнему заметно влияли на судьбу любого художника. Возможность проникнуть в Гран-Пале и выставиться в его стенах была для здравствующих художников желанной сменой декораций, что бы там они ни думали о халтурщиках салонной живописи. Для hoi polloi[1], то есть большинства зрителей, «новые работы» значили не больше, чем «свежеиспеченные», а понятие «живой художник» считалось внутренне противоречивым. Современное искусство – совсем не то, к чему привыкли зрители, не то, что без тени смущения демонстрировалось в публичных местах. Картины здравствующих художников не могли попасть в Лувр. Музеи были заведомо предназначены для покойников. Считалось, что произведения искусства, которые там хранятся, должны отвечать определенным критериям. Техника должна быть уверенной, люди узнаваемыми, сюжет «читаемым», небеса голубыми, а деревья зелеными. Созерцание произведения должно быть либо приятным, либо полезным, либо и тем и другим вместе. По этим меркам современное искусство было не пойми чем. Вывод ясен. Современное искусство – штука сомнительная, из области развлечений для взрослых, которым предаются наедине и по взаимному согласию. Но даже самые «согласные» сплошь и рядом находили его непонятным, а порой и неудобоваримым. Когда в том же 1907 году Андре Дерен увидел в мастерской Пикассо работу, названную впоследствии «Авиньонские девицы», он язвительно заметил, что «живопись такого рода – это тупик, который кончается суицидом; и в один прекрасный день мы обнаружим Пикассо повесившимся за своим огромным полотном».

Принять Сезанна было непросто. Его творения сами давали основания для нападок. При первом знакомстве они воспринимались в диапазоне от непостижимого до несносного. Мало того, они производили впечатление незавершенных и явно не поддающихся завершению. С точки зрения блюстителей художественной традиции, Сезанн ходил по краю приличий. Во многих отношениях он был человек благовоспитанный, но внешние формы и атрибуты благовоспитанности вызывали у него раздражение. И благовоспитанное общество платило ему тем же. Всю жизнь его изображали варваром. Он жил на обочине. Когда писатель Жюль Ренар приехал на Осенний салон 1904 года и обнаружил работы Каррьера, Сезанна, Тулуз-Лотрека и Ренуара, он так охарактеризовал их творчество: «Хорошо, но все же слишком мудрено. Величие и порок у Лотрека. Сезанн. Варвар. Надо пройти через увлечение всякой прославленной мазней, прежде чем полюбить этого мастера, плотничающего в живописи. Ренуар, быть может, самый сильный, и дай ему бог!»{1}

Живопись «варвара» нарочито демонстрировала всякого рода несовершенства и искажения. Сторонники и хулители сошлись в одном: Сезанн странен. Он будто видит все не так, как другие, а под углом, наклонно. «Художник по наклонности», – подшучивал он над собой: типичное для него энигматическое замечание, которое каждый понимает по-своему. Вертикаль в его картинах с презрением отвергается. По рассказам жены Жоашима Гаске, ее муж часто замечал, что Сезанн работает, перекосив мольберт. Помогает ли это объяснить характерный наклон изображения на его полотнах? «Мне все равно!» – отвечал Сезанн{2}. Ему было безразлично, под каким углом установлен мольберт.

Огрехи сразу бросались в глаза – труднее было постичь эффекты. Рассказывали, как один коллекционер в изумлении застыл перед сезанновским пейзажем среди мрамора и оникса галереи Поля Розенберга. Ничего подобного он еще не видел. Поль Розенберг его просветил. «Нет, месье, – серьезно возразил гость. – Это не пейзаж, это – собор!»{3} Подобных историй ходило великое множество. Аполлинер написал на эту тему сатирический рассказ, где вывел президента Осеннего салона Франца Журдена, отбиравшего работы для ретроспективы. В этом поучительном опусе Журден мчится из Гран-Пале в галерею Бернхейм-Жёна, чтобы просмотреть нескольких «сезаннов». Его сопровождают члены отборочной комиссии: один несет коробку конфет, другой – плевательницу, третий – носовой платок.

У Бернхейма Журден подлетел к восхитительному полотну Сезанна – «красному», понятное дело, – портрету мадам Сезанн… затем переключился на пейзаж. Он ринулся к нему как угорелый, но оказалось, что это не полотно, а настоящий пейзаж. Франц Журден нырнул в него с разбегу и исчез за горизонтом – Земля-то ведь круглая. Молодой сотрудник галереи, весьма охочий до шуток, воскликнул: «Теперь он не появится, пока не обернется вокруг земного шара!»

К счастью, этого не произошло. Собравшиеся увидели, как Франц Журден возник на поверхности, весь красный и отдувающийся. На фоне пейзажа он сначала выглядел совсем крошечным, но по мере приближения становился все больше и больше.

Он подошел, чуть сконфуженный, отер пот со лба и пробормотал: «Ну и дьявол этот Сезанн! Ну и дьявол!»

Затем, остановившись перед двумя картинами – натюрмортом с яблоками и портретом старика, – заявил: «Господа, пусть кто-нибудь посмеет сказать, что это не восхитительно».

«Я скажу, месье, – ответил Руо. – Эта не рука, а культя». И Франц Журден был вынужден прикусить язык, ибо в его доспехах обнаружилась пробоина. Живопись для него сводилась как раз к этому вопросу: выглядит рука культей или нет? Что ни говори, как ни крути, а от культи никуда не денешься. Но если человек целых двадцать лет прожил, крича о своем восхищении Сезанном, может ли он признать, что не знает, почему он им восхищается?{4}

Аполлинер кольнул в больное место. Поклонники творчества Сезанна всегда были неумеренны в своих восторгах и всегда терялись при необходимости их обосновать. Художник и теоретик живописи Морис Дени высказался об этом феномене в очень важной статье о Сезанне, опубликованной перед самым открытием ретроспективы и оказавшей решительное влияние на общественное мнение. «Я ни разу не слышал, чтобы хоть один поклонник Сезанна четко и ясно изложил причины своего восхищения, – начал он, – и это происходит даже с художниками, которые на себе прочувствовали обаяние его творчества. Только и слышишь: „качество“, „вкус“, „значительность“, „оригинальность“, „классицизм“, „красота“, „стиль“… Вот о Делакруа или Моне, к примеру, можно высказать обоснованное, четко сформулированное, вразумительное мнение. Но до чего же трудно ухватить главное в Сезанне!»{5} Словно в доказательство этой точки зрения, Роджер Фрай (который перевел статью Дени и в начале 1910 года опубликовал ее в журнале «Берлингтон мэгэзин») двадцать лет спустя завершил свое собственное, первое в истории искусства исследование о Сезанне смиренным вздохом: «И напоследок: мы совершенно не в состоянии объяснить, почему самый незначительный образчик его творчества воспринимается как откровение величайшей важности и что именно наделяет его такой мощной убедительностью»{6}.

Но вернемся к нашим баранам, как сказал бы Сезанн. Франц Журден продолжает осмотр.

Среди дюжины «сезаннов» в галерее Бернхейма имелась ваза с фруктами – вся перекрученная, перекошенная и кривобокая. У месье Франца Журдена возникли кое-какие претензии. Обычно вазы выглядят лучше – стоят прямее. Месье Бернхейм взял на себя труд защитить бедную вазу, для чего призвал на помощь всю любезность, присущую завсегдатаю блестящих аристократичных салонов Империи:

«Сезанн, вероятно, стоял слева от вазы с фруктами. Он смотрел на нее под углом. Сдвиньтесь немного к левому краю полотна, месье Франц Журден… Вот так… Теперь закройте один глаз. Ну разве все не встает на свои места? Как видите, у Сезанна никакой ошибки нет».

На обратном пути в Гран-Пале месье Франц Журден пребывал в глубоком раздумье: наморщенный лоб свидетельствовал о серьезной озабоченности. Наконец, перебрав в уме те баталии, которые ему пришлось выдержать, он произнес – так искренне, что члены жюри чуть не прослезились: «Все эти „сезанны“ у Бернхейма крайне опасны! – И, еще немного подумав, добавил: – Остановлюсь-ка я лучше на Вюйаре»{7}.

Как бы то ни было, картины для ретроспективы 1907 года поступили не от Бернхейм-Жёна, а главным образом из собраний двух крупных коллекционеров, Мориса Ганьи и Огюста Пеллерена, или же непосредственно от сына Сезанна. Если сделать скидку на элемент фантастического, рассказ Аполлинера можно считать правдоподобным вымыслом. Имелись для него какие-то основания в реальной жизни или нет, Аполлинер привлек внимание к спорам вокруг Сезанна в тот момент, когда Салон еще не закрылся. «Нам нет нужды рассуждать об искусстве Сезанна. Да будет, однако, известно, что месье Франц Журден, якобы не желая бросить тень на славу этого великого человека и вызвать недовольство клиентуры его покровителя Янсена, намеренно скупо представил его на Осеннем салоне»{8}.

Члены Общества осенних салонов были все не робкого десятка. И все же у них имелись свои ограничения. Статья 21 их устава гласила, что политические и религиозные дискуссии категорически запрещены. Самое значимое их нововведение состояло в организации регулярных ретроспектив – зачастую вскоре после смерти художников. Ретроспективы эти, хоть и небольшие – на один-два зала, – имели огромный резонанс. В 1905 году, например, помимо пресловутых фовистов, или «диких», с их оргией чистого цвета, состоялись ретроспективы Энгра (1780–1867), Мане (1832–1883) и Сёра (1859–1891), и каждая становилась событием. В 1906‑м был Гоген (1848–1903). В 1907‑м – Сезанн (1839–1906) и Берта Моризо (1841–1895). Причем куда бóльших похвал и более крупной экспозиции удостоилась как раз Моризо. В ее работах, светлых и воздушных, прекрасных по исполнению, присутствовала некая утонченность, пожалуй, даже изысканность. И многие отдавали ей предпочтение. В частности, критик Камиль Моклер, глядя на полотна Моризо, «не мог себе представить более разительного контраста с неуклюжими, вымученными картинами Сезанна, в которых неизменно обнаруживается пренебрежение тонкими нюансами. Это разница между принцессой и чернорабочим»{9}.

К радости месье Франца Журдена, народ на выставку валил валом. Публика была разношерстная. Одни шли как на сафари – поглазеть на экзотическое оперение и сразить легкую цель небрежным выстрелом в упор. Другие заходили утвердиться в своих предубеждениях. Аполлинер видел их всех насквозь.

Лучшую юбку сегодня надень И шляпку, а не капюшон! Искусству мы посвятим этот день – Идем на Осенний салон{10}.

Как свидетельствует Жюль Ренар, Сезанн и раньше экспонировался на Осеннем салоне. В 1904 году ему предоставили отдельное помещение – Зал Сезанна. Подобной чести в свое время удостоились Пюви де Шаванн (1824–1898), Тулуз-Лотрек (1864–1901) и Редон с Ренуаром (оба при жизни). Это была скромная ретроспектива из тридцати трех картин, большей частью отобранных торговым агентом Сезанна Амбруазом Волларом, чье звериное чутье и предусмотрительная запасливость сыграли решающую роль в том, что статус его подопечного поднялся до уровня мировой величины. Зал Сезанна был оформлен с претензией на роскошь: пальмы в кадках, печь, восточный ковер, бархатный диван. Картины висели просторно. Над ними, что было внове, размещались панели с фотографиями работ Сезанна, не представленных на выставке, – типично антрепренерский прием хитроумного Воллара, трюк, повторенный на ретроспективе 1907 года, где использовались фотографии Дрюэ, запечатлевшие четыре настенных панно из юношеского цикла «Времена года» в гостиной фамильного особняка Сезаннов в Экс-ан‑Провансе. Эти фотографии подчеркивали мемориальный характер экспозиции. О них много говорили, равно как и о подписи «Энгр», которой молодой автор из озорства подписал свои работы{11}.

Зал Сезанна на Осеннем салоне 1904 г.

Зал Сезанна вновь подтвердил несколько парадоксальное положение мастера. Он был и знаменит, и неизвестен, как высказался один из комментаторов. В среде собратьев-художников Сезанн давно вызывал восторженный интерес. Они и стали первыми коллекционерами его работ. Четырнадцать картин приобрел Моне; три из них он повесил у себя в спальне. Писсарро приобрел двадцать одну. Гоген, отправляясь в соседний ресторан, то и дело прихватывал с собой одного из своих любимых «сезаннов» и часами разглагольствовал об изумительных достоинствах картины. Все они пытались проникнуть в тайны его мастерства. «И как это ему удается? – недоумевал Ренуар. – Один-другой мазок – и уже вещь!»

Избранный им путь был тернист. Как художник Сезанн оказался на редкость неудачлив. Его не допустили даже к вступительным экзаменам в Национальную школу изящных искусств. «Художка» примкнула к «Салону Бугеро», говаривал он, периодически обрушиваясь на современный художественный истеблишмент с шутливой бранью. «Институты, стипендии, почести созданы для кретинов, мошенников и прохиндеев всех мастей». Первая попытка попробовать свои силы в Париже, предпринятая в 1861 году, принесла ему одни разочарования. Лишь в тридцать пять лет он продал одну свою картину стороннему покупателю, не из круга друзей и почитателей. Он постоянно воевал с равнодушным миром и деспотичным отцом, который объявил его, сорокасемилетнего мастера, неудачником sans profession, без профессии.

Только к концу жизни, после первой персональной выставки в 1895 году, когда Сезанну было уже пятьдесят шесть, дела пошли на лад. Началось паломничество молодых художников в Экс. Преисполненные благоговения, они искали с ним встреч, чтобы услышать его живое слово, а если очень повезет, то и увидеть его за работой. Рассказы об этих встречах передавались из уст в уста, и молва сделала свое дело. Изречения Сезанна были у всех на слуху, как цитаты из Гераклита. В 1904 году Эмиль Бернар опубликовал в ежемесячнике «Оксидан» хвалебную статью о художнике, дополнив ее подборкой «суждений Сезанна», почерпнутых, очевидно, из первых рук. Журнал шел нарасхват. Матисс просил своего друга Марке прислать ему экземпляр: «В этом номере опубликована доктрина Сезанна в изложении Бернара, который обычно слово в слово передает то, что слышал. ‹…› Очень любопытно». Суждения Сезанна безапелляционны: «Писать с натуры означает вовсе не копировать внешний мир, но воплощать свои ощущения»; «У художника есть две вещи: глаза и интеллект, и они должны взаимно помогать друг другу. Нужно стараться их обоюдно развивать, упражняя глаз путем наблюдения природы, интеллект – путем постижения логики ощущений, создающей выразительные средства»{12}. В следующем году Шарль Камуан опубликовал еще одну подборку, составленную из фрагментов его переписки с мэтром{13}. Не заставили себя ждать и знаменитые «Воспоминания о Поле Сезанне» Бернара, изданные в 1907 году двумя частями в «Меркюр де Франс»{14}. Эти публикации, будто нарочно приуроченные к ретроспективе на Осеннем салоне, читатели тут же принялись исследовать вдоль и поперек в поисках свидетельских показаний с того света. Лиха беда начало! В том же году стала выходить переписка с Эмилем Золя. «Юношеские письма» включали ни много ни мало девятнадцать посланий писателя своему лучшему другу Полю Сезанну{15}.

Интерес к этим «лакомым кусочкам» отражал несколько нарочитую загадочность живого, из плоти и крови «primitif du plein air»[2], как называл его Камуан. И в мире искусства, и в обычном мире Сезанн оставался аутсайдером, фантомом. Множество домыслов и минимум информации делали его почти вымышленным персонажем. К вареву из догадок и фактов Сезанн добавлял и собственные ингредиенты. Он часто повторял, что обладает темпераментом – вернее, теммперамменнтом, как он выговаривал это слово на своем окситанском, или провансальском, наречии, будто перекатывая его во рту{16}. Темперамент для Сезанна был мерилом характера и нравственной полноценности, морального стержня в человеке. Согласно этой концепции, темперамент управляет человеческим потенциалом, точнее – потенциалом человечности. Темперамент – главное требование как в искусстве, так и в жизни. «Только изначальная сила, темперамент, может привести человека к заветной цели», – наставлял он Камуана{17}. По его убеждению, именно темперамент живописца позволял ему самому проникнуть в суть изображаемого объекта, в его тайну. «Даже с маленьким темпераментом, – говорил он Бернару, – можно быть настоящим живописцем»{18}.

Между тем борьба за Сезанна на Осеннем салоне 1904 года продолжалась. Начинающий художник Морис Стерн забрел в Зал Сезанна, желая просветиться, но так ничего и не понял. В 1905 году он снова ринулся в бой. Многократные визиты к работам Сезанна оставили его озадаченным, как и прежде. Однажды к концу дня прорыв все-таки случился – на живом примере. «Я увидел двух пожилых мужчин, пристально изучавших картины. Один, в толстых очках, похожий на аскетического бирманского монаха, указывал своему спутнику на отдельные детали, приговаривая: „magnifique, excellent“[3]. Вероятно, у него было очень слабое зрение, и он подходил к холстам почти вплотную. Мне стало интересно, кто он такой, – должно быть, какой-нибудь нищий художник, судя по его довольно потрепанной пелерине»{19}. «Нищим художником» был Дега.

О смерти Сезанна объявили в разгар Салона 1906 года. Табличка с его именем в выставочном зале, где в безмолвном заупокойном бдении со стен смотрело десять картин, была обтянута черным крепом. Кое-кто из посетителей не забыл надеть траурную повязку{20}. Именно в этом году прозрение наступило у американского художника Макса Вебера. Много позже он вспоминал, как впервые увидел те десять «сезаннов» и как снова и снова приходил их изучать. «Вот как надо писать, сказал я себе. Это и искусство, и воссозданная природа. ‹…› Ушел я ошарашенный. Меня даже перестали слушаться кисти. В работе появилась какая-то вдумчивая нерешительность, и я постоянно вспоминал о творческой цепкости этого великого человека, о его упорстве в поиске формы, о его скульптурном мазке и о том, как он выстраивал цвет, чтобы воссоздать форму. ‹…› Смотреть на картину Сезанна – это все равно что смотреть на луну: есть только одна луна, и есть только один Сезанн»{21}.

В следующем году Вебер снова приехал на ретроспективу. Он был со своим другом Таможенником Руссо. «Когда мы вошли, народу в галерее было битком. ‹…› Это было выдающееся событие. ‹…› Мы с Руссо ходили, смотрели картину за картиной, и он очень увлекся. Потом повернулся ко мне и сказал: „Oui, Weber, un grand maître, да, Вебер, великий художник, mais, vous savez, je ne vois pas tout ce violet dans la nature, но, знаете, я не вижу в природе столько фиолетового“. Затем перевел взгляд на картину с купальщицами, пожалуй самое большое полотно, написанное Сезанном. А там, разумеется, виднелось много прогалин голого холста. ‹…› Ну и Руссо, конечно же, счел картину незаконченной. Он вскинул глаза и сказал: „Ах, Вебер, если бы эта картина оказалась у меня дома – chez moi, – я бы мог ее дописать“»{22}.

Таможенник был не единственным, кто принимал Сезанна с оговорками. Американский искусствовед Джеймс Г. Ханекер так писал своему другу: «Осенний салон, должно быть, опалил тебе глазные яблоки. И пусть Сезанн – великий живописец, но исключительно как живописец, который схватывает и отражает действительность. А действительность у него всегда ужасающе уродлива (вообрази: просыпаешься среди ночи, а у тебя под боком одна из этих его женщин!). В жизни, дорогой мой, уродливое существует наравне с прекрасным, и для художественных целей оно зачастую более значимо и характерно. Но… уродливое – это Сезанн. Он мог бы написать дурной запах»{23}. Уолтер Сикерт также признавал Сезанна большим художником, но считал его не во всем совершенным и переоцененным. На Осеннем салоне его позабавило язвительное замечание, которое отпустил один из двух проходящих мимо мужчин по поводу шумихи, поднятой вокруг мэтра из Экса: «Они добьются своего – уничтожат Сезанна», – сказал он с таким видом, словно его вот-вот стошнит{24}.

Тот же разговор мог случайно подслушать и Рильке, он тоже был среди посетителей. Пылкий молодой поэт пережил нечто близкое к религиозному откровению. «Я все продолжаю ходить в сезанновский зал, – пишет он жене на десятый день. – Сегодня вот опять два часа простоял перед отдельными картинами: чувствую, мне это для чего-то нужно. ‹…› Но на это уходит уйма времени. Достаточно вспомнить, какое замешательство и недоумение испытывает человек, впервые столкнувшийся с его творчеством, с его именем, которое тоже для него пустой звук. Потом долго-долго ничего, и вдруг – прозрение…»{25}

На следующий день он пошел туда с художницей Матильдой Фольмёллер. И как всегда, «Сезанн не дал нам посмотреть другие залы. Я все больше понимаю, какое это большое событие». Они принялись изучать картины. Через некоторое время спутница Рильке поразила его своим наблюдением по поводу одной из работ: «Он сидел и просто смотрел, как какая-нибудь собака, без всяких предвзятых и посторонних мыслей». Фольмёллер была проницательной исследовательницей сезанновского метода. «„Здесь, – сказала она, указывая на одно место, – вот здесь (бок яблока) он знал, что сказать, и он это сказал, а тут он еще не знал и оставил кусочек незакрашенного холста. Он делал только то, что знал, ничего другого“»{26}. Сезанн часто повторял, что хочет удивить Париж яблоком, – еще одно многозначительное изречение художника{27}. Прогалина незакрашенного холста у него не менее удивительна, чем яблоко. Это была новая концепция живописи – когда важен не сам предмет, а производимое им впечатление, как сказал Малларме.

В Зал Сезанна, куда зачастил Рильке, потянулось и молодое поколение художников: Пикассо, Брак, Матисс, Дерен, Дюфи, Грис, Леже, Вламинк, Модильяни, Дюшан – все ходили на Сезанна. Леже глаз не мог отвести от «полотна с изображением двух работяг-картежников» – одного из вариантов знаменитых «Игроков в карты». «Оно дышит правдой и завершенностью». Для Леже старый мэтр был Сезанн – Христос, от которого в конце концов пришлось отречься. История о том, как он, Леже, пытался вырваться из тисков Сезанна, стала одной из его любимых баек. Это стоило ему героических усилий. «И вот в один прекрасный день я сказал: „Zut!“»[4]. И он обрел свободу, а может, ему это только казалось{28}. Для Брака длительное погружение в Сезанна было раскрытием родственной связи, а также анамнестическим процессом – вспоминанием того, что он знал, не зная, что знает. Брак предпринял систематическое исследование Сезанна и того непостижимого «нечто», что мэтр чутко улавливал в живописи. Однако Брака увлекала не только работа, но и жизнь художника. «Сезанн! Он отмел идею мастерства в живописи. Сезанн не бунтарь, он один из величайших революционеров, без всякого преувеличения. Он привил нам вкус к риску. Его личность никогда не утратит значения, со всеми ее слабыми и сильными сторонами. С ним мы и декорум далеки, как два полюса. Он растворяет свою жизнь в работе, работу – в жизни»{29}.

Другие пытались прозреть истину тут же, стоя перед полотнами мастера. Можно было услышать взволнованные разговоры между художниками, писателями, торговцами картинами, коллекционерами, директорами музеев, критиками и философами – на голландском, английском, французском, немецком, русском, японском языках. Уже прозвучали два влиятельных голоса из Японии: в 1910 году Арисима Икума опубликовал большой очерк о Сезанне; о художнике Сотаро Ясуи говорили, что он пишет «в манере Сезанна»{30}. Вплывала Гертруда Стайн, неизменно сопровождаемая Элис Б. Токлас, – она нашла то, что искала. «И сквозь все это я медленно, посмотрев множество картин, пришла к Сезанну, и вот вам пожалуйста, по крайней мере, вот мне пожалуйста, не сразу, но сразу как только я с ним свыклась. Пейзаж выглядел пейзажем, то есть желтое в пейзаже было желтым и на холсте, а голубое в пейзаже выглядело голубым и на холсте, но если и не выглядело, все равно это была картина, картина Сезанна»{31}.

Приходили и уходили англичане-островитяне. Филип Уилсон Стир, член-учредитель Нового английского художественного клуба, восхищался «Черными часами» – «ранней работой, изысканной по цветовому решению и без каких-либо странностей в форме», – но больше почти ничем. Через несколько лет картина эта появилась на выставке в Берлингтон-хаусе, «наряду со смехотворно уродливыми яблоками, округлость которых, как утверждают наши мистагоги, достигается именно благодаря тому, что они представляют собой неправильные многоугольники, к тому же убогие по цвету». Стир был одним из тех, кто скептически относился к творчеству Сезанна. «Дабы лишний раз не поминать имя патриарха, постоянно его обхаивая», они с Генри Тонксом условились называть его мистером Харрисом{32}.

Для остальных ретроспектива стала очередным европейским конгрессом – борьбой великих держав за раздел мира. Там были русские коллекционеры Сергей Щукин, который с 1904 по 1911 год приобрел восемь «сезаннов», и Иван Морозов (восемнадцать – с 1907 по 1913 год), причем Щукин, по обыкновению посещая свой любимый зал египетских древностей в Лувре, обнаружил там параллели с сезанновскими крестьянами{33}. Были немцы – в мощном составе; среди прочих влиятельный искусствовед Юлиус Мейер-Грефе, один из первых, кто написал о Сезанне, – Мейер-Грефе, как и Рильке, изучал его живопись изо дня в день, в обществе графа Гарри Кесслера, знаменитого коллекционера и мецената; Карл Эрнст Остхаус, основатель музея Фолькванг в Хагене (Вестфалия), за год до этого посетивший художника в его логове в Эксе; Гуго фон Чуди, директор Берлинской национальной галереи. Чуди знал толк в искусстве, своего первого «сезанна» он купил в 1897 году. Видимо, он любил хорошую шутку. Обсуждая работы Сезанна с художником Жаком Эмилем Бланшем, он между прочим сказал: «Сезанном я наслаждаюсь, как кусочком торта или фрагментом вагнеровской полифонии». Француз был ошеломлен. «Забавный народ эти немцы, – размышлял он. – Впадают в экстаз от сентиментальной академической манеры Бёклина, а Каррьера находят невыразительным… Но чтобы Сезанн!..» Казалось бы, такая нация не способна оценить Сезанна… и все же сейчас перед Бланшем стоял живой немец, который разделял его любовь к мастеру из мастеров. Сам Бланш ставил Сезанна на одну доску с собой{34}.

По иронии судьбы потомки выбросили Бланша, как ненужную блестящую обертку от подарка. Потомки прислушались к мнению Пабло Пикассо, которому принадлежит едва ли не самое смелое суждение, когда-либо высказанное одним художником по адресу другого:

Важно не то, что художник делает, – важно, что он за человек. Сезанн не представлял бы для меня ни малейшего интереса, если бы он жил и мыслил, как Жак Эмиль Бланш, пусть даже написанные им яблоки были бы стократ прекраснее. Интерес для нас представляет сезанновское inquiétude, и в этом урок Сезанна… иными словами, подлинная человеческая драма. Все остальное – фальшь{35}.

Для Пикассо, как и для Брака, важен был именно человек – «что он такое». Высказывание Пикассо относится к 1935 году. Оно дает возможность вычленить базовое состояние, с которым Сезанна отождествляли при жизни и после: inquiétude – беспокойство, неугомонность. В данном случае, о чем свидетельствуют многие воспоминания современников, это богатое смысловыми оттенками слово означает состояние, близкое к патологическому. В своем знаменитом эссе «Сомнение Сезанна» (1945) философ Морис Мерло-Понти высказывает ту же самую мысль, только в несколько иных выражениях. Называя вещи своими именами, Мерло-Понти теоретизирует о болезненных симптомах, психической неуравновешенности и «шизоидном складе личности»{36} художника. Мюзикл «Сезанн» еще ждет своего часа – пока что никто не осмелился, а вот опера Дэниела Ротмана «Сомнение Сезанна» (1996) уже написана{37}.

Трудно теперь точно установить, кто первым нацепил на него ярлык inquiétude, но к 1907 году это стало уже общим местом. Морис Дени отзывался тогда о Сезанне как о человеке, пребывающем в постоянном беспокойстве – perpétuellement inquiet, а Эмиль Бернар – как о человеке «терзающемся». Золя еще в 1873 году вывел Сезанна в одном из своих романов в качестве персонажа, «вечно дергающегося из-за привычного нервного inquiétude». В 1895 году Гюстав Жеффруа предположил, что это доминанта в характере художника{38}. Вскоре Сезанн стал ассоциироваться с inquiétude почти на уровне условного рефлекса. Inquiétude отныне его жребий или крест, который он нес, – его судьба, его проклятие, его трагедия. Но в то же время и печать его нравственного достоинства. Хроническое сомнение, ставшее залогом титанической борьбы. Это подлинная человеческая драма, ожесточенная схватка с самим собой. Легендарный Баярд был рыцарем sans peur et sans reproche[5]. Легендарный художник Сезанн – полная ему противоположность. То робкий, то терзающийся, он был исполнен человеческого, слишком человеческого. И все же он победил. Он преодолел себя и свою эпоху. Он создал все эти картины.

Знаменательно, что пропагандисты Пикассо горячо утверждали, будто бы он тоже «знал inquiétude»{39} – так, словно он унаследовал Сезанново состояние или принял его мантию. Inquiétude уже не позорное клеймо – оно знак почета. Борьба Сезанна стала легендой, его жизненный путь – вечным поиском идеала, его состояние – печатью величия, творческого величия разумеется, но и чего-то большего. «Высокомудрый котофей» (эту дивную характеристику дал ему Д. Г. Лоуренс) неожиданно достиг высокого положения{40}. И, подытоживая: если, как полагал Альбер Камю, величие художника – в его жизни, то Сезанн, очевидно, может служить тому примером. Сезанн показал, на что способен человек. Его победа в конечном счете была победой нравственной – возможно, победой темперамента над сомнением, унынием и смятением. История его жизни – это образцовая история жизни художника-творца в новые времена. Несчетное множество художников избирают Сезанна как пример для подражания. И не только художники: поэты и философы, писатели и режиссеры – все, кто думает и мечтает. «Высокомудрый котофей» создал новый миропорядок. Его способ ви́дения коренным образом перекроил наше восприятие вещей и отношение к ним. Как-то он сказал о своей «Женщине с кофейником» (цв. ил. 60), что чайная ложка в той же мере учит нас понимать себя и наше искусство, как и сама эта женщина или кофейник. Откровения Сезанна сродни откровениям Маркса и Фрейда. Их преобразующий потенциал столь же велик. Их далекоидущие последствия ощущаются всем миром и каждым из нас.

Среди представителей следующего поколения особенно глубоко осознавал притягательность нравственной силы художника Анри Матисс. Своего первого «сезанна» он приобрел 7 декабря 1899 года (в пору крайней нужды, ценой больших жертв), испытав неодолимую потребность его купить задолго до того, как к Сезанну пришла известность. «Три купальщицы» (цв. ил. 48) стали для Матисса талисманом. В течение тридцати семи лет он в одиночку молился на эту картину, расставшись с нею только в 1936 году, когда любовно преподнес ее в дар Пти-Пале. «Вчера я вручил сезанновских „Купальщиц“ вашему доставщику», – писал он директору музея.

Я проследил за тем, чтобы картину как следует упаковали и в тот же вечер отправили в Пти-Пале. Позвольте уведомить Вас, что в творчестве Сезанна это полотно является произведением первостепенной важности, поскольку в нем наиболее полно и глубоко воплощена композиция, которую он тщательно разрабатывал в нескольких картинах, каковые, хотя и находятся теперь в крупных собраниях, были всего лишь этюдами, доведенными до совершенства в ходе работы.

За те тридцать семь лет, что картина находилась в моей собственности, я, надеюсь, довольно хорошо ее изучил, хотя и не до конца; она морально поддерживала меня в критические моменты моего становления как художника, в ней я черпал свою веру и стойкость. И потому позвольте мне просить Вас разместить ее таким образом, чтобы она смотрелась в самом выгодном свете. Для этого требуется и соответствующее освещение, и пространство. Картина поражает богатством красок и рельефностью, и, глядя на нее издали, можно оценить смелость линий и исключительную разумность их соотношений.

Понимаю, что не обязательно было говорить Вам об этом, однако я считаю это своим долгом; прошу Вас принять мои замечания как свидетельство моего восхищения этой работой, которое неизмеримо выросло с тех пор, как я ее приобрел. Позвольте мне поблагодарить Вас за ту заботу, с которой Вы к ней отнесетесь, ибо я вручаю Вам ее с полнейшим доверием{41}.

Для Матисса Сезанн был богом. «Знаете, в картинах Сезанна присутствуют структурные законы, полезные начинающему живописцу. Помимо прочих достоинств, его заслуга в том, что он стремился превратить тональные отношения в действующие силы, наделить их важнейшей миссией». По другому поводу он заметил: «Картины Сезанна отличаются особенным построением: если, скажем, посмотреть на них в зеркальном отражении, они зачастую утрачивают сбалансированность»{42}. Учитывая, что это наблюдение одного мастера о творчестве другого, то акцент на структуре – архитектуре (точное слово Матисса) – является показательным. Матисс пытался обнаружить то, что Бодлер называл «скрытой архитектурой» творчества.

На ретроспективе 1907 года «бог» был представлен единственным автопортретом, написанным году в 1875‑м, когда ему было хорошо за тридцать (цв. ил. 3). Рильке восхитился выражением лица: «А насколько блестяще, с какой безупречной точностью передано это состояние созерцания, подтверждается тем, что художник (и это особенно трогательно) не привносит никакой многозначительной интерпретации, не ставит себя выше своего изображения, но рисует свой портрет со смиренной объективностью и будничным интересом собаки, которая, увидев в зеркале свое отражение, думает: „А вон еще одна собака“»{43}.

1. Писака и мазила

Школяр Поль Сезанн был, конечно, негодник, но отнюдь не бесчувственный чурбан. В свои тринадцать он уже почти взрослый. В 1852 году поступил на полупансион в шестой[6] класс коллежа Бурбон в Эксе. Полупансионеры ночевали дома – в случае Сезанна это был буржуазный дом в центре города, в пятнадцати минутах ходьбы, – но почти все время бодрствования проводили в школе: с семи утра (летом с шести) до семи вечера. Как и многие экские семьи, Сезанны воспользовались возможностью совместить формальное образование с домашним воспитанием, как это было деликатно прописано в школьном проспекте, за скромные три сотни франков в год, включая обед и легкие закуски. Такой распорядок поддерживался в течение первых четырех лет. Последние два года Поль ходил в коллеж только на занятия. Приручило ли его это – вопрос открытый.

Смышленый, энергичный, немного нелюдимый, он был достаточно изворотлив и физически крепок, чтобы выживать в мальчишеской среде. Он похвалялся, что за два су может в один присест перевести сотню строк латинских стихов. «Ей-богу, я был коммерсантом!»{44} Более доходного дела он в жизни не имел. Мечты его были туманны. Как и все его сверстники, он любил приключения – обычные мальчишеские забавы, приправленные поэзией. Девчонки оставались вне игры. Их могли обожать, но дружбы с ними не водили. Под любовью подразумевалось серенадное воспевание предмета поклонения издали – вечная тяга неуправляемого к недосягаемому. В случае Сезанна романтический трепет и чувственное влечение вступали в борьбу с общепринятыми запретами. Ему не хватало уверенности в себе, но в Эксе он всюду был как дома. Знал все ходы и выходы. Он владел местным жаргоном, говорил на местном наречии. Это был его родной язык.

Классом младше учился пансионер{45} Эмиль Золя. Маленький Эмиль тяжело сходился с людьми. «Мои школьные годы были годами слез», – признается герой его первого, беспощадно автобиографического романа «Исповедь Клода» (1865). «Я был горд, как все любящие натуры. Меня не любили, потому что не знали меня, а я не желал открываться»{46}. Эмиль не владел местным наречием, он говорил с парижским акцентом, да еще и шепелявил; его имя воспринималось как иностранное; он был безотцовщиной (Золя-père[7] умер от плеврита, когда Эмилю было шесть лет); мать и бабушка навещали его каждый день, проводя с ним время в гостиной, специально отведенной для таких встреч. В «логове» пансионеров его считали маменькиным сынком. Он не мог сойти за провансальца. Да и не хотел. В отместку его презрительно обзывали le Franciot – французишка. Он сильно выделялся среди буржуазных эксцев. Они были толстые, он – тощий. Хуже того, он был беден. Его ранняя проза пульсирует отвращением к бездельникам-буржуа. Концовки его романов зачастую очень показательны. Последняя фраза в «Чреве Парижа» (1873) – язвительное замечание персонажа, списанного с Сезанна, – и одна из любимых фраз реального Сезанна: «Ну и сволочи же все эти так называемые респектабельные люди!» Золя жаждал славы и респектабельности. В коллеже Бурбон ему не видать было ни того ни другого. Здесь он для всех только boursier – бурсак, казенный стипендиат, нахлебник. «Попрошайка! – дразнили его однокашники. – Паразит!» Иногда его колотили. Иногда просто переставали с ним разговаривать. «За любую мелочь его подвергали остракизму, – вспоминал Сезанн. – Отсюда и выросла наша дружба… из-за тумаков, которыми меня наградили однокашники – и старшие, и младшие – за то, что не был с ними заодно, а я плевал на запреты, да и вообще не мог я с ним не поговорить. ‹…› Славный малый. Принес мне на следующий день большую корзину яблок».

Рассказывая об этом лет сорок спустя молодому Жоашиму Гаске, сыну своего товарища по пансиону Анри Гаске, он присовокупил, подмигнув: «Вон еще когда они созрели, сезанновские яблоки!»{47} Яблоки не только были главным сюжетом картин Сезанна, предметом, который ему удалось познать сполна, во всей его округлости, «all round», по меткому выражению Д. Г. Лоуренса, – они были нагружены смыслом и целым комплексом эмоций{48}.

В романе Золя «Мадлена Фера» (1868) эта история о зарождении дружбы (за вычетом яблок) превращается в рассказ о двух мальчиках, Жаке и Гийоме, из местного коллежа в городке Ветёй. Семейные обстоятельства меняются местами, описания характеров смешиваются, но основа ясна. Мальчишки издеваются над Гийомом, обзывают его бастардом. Он слезлив и жалок, но вскоре у него появляется заступник.

И все же Гийом обрел в коллеже друга. Когда он перешел в предпоследний класс, к ним поступил новый ученик. Это был сильный, крепкий юноша высокого роста, старше его на два или три года. Звали его Жак Бертье. Он остался сиротой, и у него никого не было, кроме дяди, ветёйского адвоката. Жак приехал в Ветёй из Парижа; дядя хотел, чтобы он закончил здесь курс коллежа… ‹…› В первый же день он увидел, как один из негодяев, издевавшихся над Гийомом, толкнул его. Жак бросился к драчуну, встряхнул его изо всех сил и сказал, что, если тот по-прежнему будет мучить мальчика, ему придется иметь дело с ним, Жаком. Затем, взяв Гийома под руку, он прогуливался с ним всю перемену, к великому возмущению других воспитанников, которые не понимали, как мог парижанин избрать себе подобного друга. ‹…› [Гийом] воспылал страстной дружбой к своему покровителю. Он любил его с беззаветной верой и слепой преданностью, как любят первую возлюбленную. ‹…› Жак добродушно принимал это обожание. Он любил показывать свою силу, любил, чтобы ему льстили. Его подкупало преклонение этого слабого, но гордого мальчика, который обдавал презрением других учеников. Два года, что друзья проучились вместе в коллеже, они были неразлучны{49}.

«Неразлучные» стало их позывным, их кастовой меткой. Как и мушкетеров, их было трое. К Золя с Сезанном примкнул Батистен Байль, впоследствии выдающийся ученый, профессор оптики и акустики в Парижской политехнической школе, учреждении, в создание которого он внес свою лепту. Яркая личность, интересный собеседник, молодой Байль был заводилой во всех их школьных эскападах. Его семья жила в большом доме на Кур-Секстью, возле бань. Просторное помещение на четвертом этаже служило Неразлучным убежищем, лабораторией, мастерской. Здесь они поедали свисавший гроздьями с потолка вяленый виноград, здесь они с риском для жизни (так им хотелось думать) смешивали в ретортах немыслимые химические соединения, здесь писали трехактные пьесы{50}. В школе, если верить беллетризованным воспоминаниям Золя, эти трое были не такими уж ангелочками. Как-то они стащили башмаки у тщедушного юнца по кличке Мими-смерть (известного еще как Скелет-экстерн), приходящего ученика, который тайно снабжал весь класс нюхательным табаком, и сожгли их в печке. Они воровали спички в школьной часовне и курили самодельные трубки, набитые сухими каштановыми листьями. А когда они, водрузив на спину скамейки со школьной площадки и распевая погребальные песни, устроили торжественное шествие вокруг пруда, изображая восставших из могил мертвецов, Байль плюхнулся в воду, пытаясь зачерпнуть кепкой «живой воды». Маленький негодник Сезанн, как видно, находил удовольствие в подобных шалостях. Однажды ему в голову пришла блестящая идея поджарить в парте майских жуков и проверить, настолько ли они вкусны, как говорят. Из-под парты повалил такой густой и едкий дым, что воспитатель, решив, будто начался пожар, схватился за кувшин с водой{51}.

Все эти проделки, вероятно, вносили приятное разнообразие в жизнь коллежа Бурбон, которая была далеко не райской. Отопление отсутствовало. Зимой бесконечные декламации сопровождались клубами пара изо рта. Атмосфера в классных комнатах первого этажа была удручающей: духота, сырость, тусклый свет, бусины испарины на запотевших стенах. Пруд, где мальчики учились плавать, был затянут тиной. Школьная форма – сущее наказание: синий суконный китель с красным кантом и золотыми пальмовыми ветвями на воротнике, такие же синие штаны, синее кепи. Кормили так плохо, что время от времени вспыхивали бунты. Золя, любивший поесть, вспоминал жуткую кормежку, и среди прочего «немыслимую отраву из тушеной трески. ‹…› Мы отъедались хлебом: набивали карманы корками и жевали их на занятиях или на школьных площадках. Все шесть лет, что я там провел, меня не покидало чувство голода»{52}.

Персонал лазарета состоял из монахинь в черных рясах и белых чепцах. Одна из сестер, чье невинное личико вызывало трепет у старшеклассников, произвела сенсацию, сбежав с Жирным Рылом из класса риторики: парень воспылал к ней такой страстью, что стал намеренно наносить себе раны ножом, лишь бы попасть к ней на перевязку.

Учителя были так себе, зато не лютовали. К дисциплине преобладало отеческое отношение, то есть «учеников предоставляли их собственным достоинствам и порокам», по выражению Поля Алексиса, который окончил коллеж несколькими годами позже Сезанна и оставался его другом до конца жизни{53}. Порки, которых можно было ожидать в иезуитской школе, там не практиковались. Самое серьезное наказание заключалось в заучивании наизусть пятисот строчек из Буало – «евнуха!»: утомительно, но терпимо. Сезанн воздал Буало сполна.

Раз канаву копала артель удало И ключицу нашла самого Буало. Дальше – больше: все кости достали вослед И в Париж повезли каменелый скелет. Взял музей его в дар. «Царь зверей, – был вердикт. – С носорогами в зале поставим реликт». И придумали надпись – к чему тут прикрасы? – «Здесь лежит Буало, предводитель Парнаса»{54}.

Об учителях Сезанн вспоминал чуть ли не с любовью. Один из них, ценитель поэзии, читал им «Ямбы» Огюста Барбье и подначивал Золя избрать карьеру писателя; еще был старик Бремон по прозвищу Перекати-Поле{55}. Мальчишки любили давать клички. Заместитель директора, всюду совавший свой длинный, как пушечное дуло, нос, благодаря которому его с легкостью примечали издали, имел прозвище Шнырь. Среди младших учителей были Пачкун – от его сальных волос на спинке стула всегда оставалось жирное пятно; физик Ты-Мне-Изменила-Адель – знаменитый рогоносец, запомнившийся не одному поколению школьников из-за его жены Адели, которую будто бы застали в объятиях офицера полиции; и наконец, Радамант (судья мертвых из «Энеиды»), которого никогда не видели улыбающимся.

Кносский судья Радамант суровой правит державой; Всех он казнит, заставляет он всех в преступленьях сознаться, Тайно содеянных там, наверху, где злодеи напрасно Рады тому, что придет лишь по смерти срок искупленья{56}.

Ниже по социальной лестнице шли грозный Спонтини, воспитатель, похвалявшийся своим корсиканским кинжалом, обагренным кровью трех кузенов; коротышка Певун, такой беспечный, что разрешал ученикам курить во время прогулок; ну и Парабола с Параллелью – поваренок и судомойка, предававшиеся любовным утехам на куче картофельных очистков{57}.

В дни праздников и каникул Золя с Сезанном не тратили время даром. Чуть свет они выходили из дому и отправлялись на природу, к сосне на берегу реки. Оба любили плавать – нагие, свободные, похожие на молодых резвящихся фавнов. Купания были неотъемлемой составляющей их дружбы и воспеты Сезанном с его неуемной тягой к стихотворчеству:

Zola nageur fend sans frayeur l’onde limpid. Son bras nerveux s’étend joyeux sur le doux ﬂuide. По глади вод Золя плывет, Отринув страх. Плеск волн вокруг И сильных рук Веселый взмах{58}.

Плавание и забавы на берегу реки, чтение стихов и вытье на луну – все это откладывалось в душе, волшебные, неповторимые образы запечатлевались в памяти. Сезанновские купальщики зародились в том же далеком прошлом, что и сезанновские яблоки.

Часто к Сезанну и Золя присоединялся Байль. А если он почему-то не мог, они уходили вдвоем или брали с собой кого-нибудь еще: то Филиппа Солари, то Мариуса Ру, то младшего брата Байля Исидора, которому позволялось нести ранец. Золя никогда не уставал вызывать в памяти эту картину:

В дни каникул, в дни, которые можно было урвать от занятий, мы попадали наконец на деревенский простор и носились как безумные; мы жаждали вольного воздуха, жаркого солнца, нас влекли тропинки, терявшиеся на дне оврагов, и там мы чувствовали себя на свободе, там мы были хозяевами. О, наши бесконечные прогулки по холмам, затем отдых где-нибудь в роще, на берегу ручья, а потом, поздним вечером, возвращение домой по густой пыли проселочных дорог, скрипевшей у нас под ногами, как свежий, только что выпавший снежок! Наслаждались мы и зимним холодом, нас забавляло, как весело звенит затвердевшая земля, схваченная морозом, и мы отправлялись в соседнюю деревушку, уплетали яичницу, радовались чистым и ясным небесам. Летом мы все время проводили у реки, чуть ли не жили там – купание было нашей страстью: мы целыми днями плескались в воде и выходили на берег лишь для того, чтобы поваляться на мягком горячем песке. А осенью нами овладевала другая страсть: мы становились охотниками, впрочем, охотниками довольно безобидными, ибо охота служила нам только поводом для долгих прогулок. ‹…› Если время от времени мы и делали выстрел, то лишь ради удовольствия произвести шум. Такие прогулки обычно заканчивались под сенью какого-нибудь дерева, где, растянувшись втроем на земле и глядя в небо, мы поверяли друг другу и свои увлечения.

А увлекались мы в ту пору прежде всего поэзией. Мы гуляли не одни: в карманах или охотничьих сумках у нас были книги. В течение целого года нашим безусловным кумиром оставался Виктор Гюго. Он покорил нас своей могучей поступью гиганта, он нас восхищал силой своего красноречия. Мы знали наизусть множество стихотворений и, возвращаясь в сумерки домой, шагали в такт с его стихами, звучными, как голос трубы. Но однажды кто-то из нас принес томик Мюссе. В этой провинциальной глуши мы жили в полном неведении, учителя избегали говорить нам о современных поэтах. Чтение Мюссе пробудило наши сердца. Он привел нас в трепет. Я не вдаюсь здесь в критический анализ, я просто рассказываю о том, что чувствовали три мальчугана, оказавшись на лоне природы. Нашему культу Виктора Гюго был нанесен страшный удар; постепенно мы стали ощущать холодок, стихи его начали выветриваться из нашей памяти, мы уже не носили с собою его «Восточные поэмы» или «Осенние листья», – в наших ягдташах безраздельно царил Альфред де Мюссе.

Милые сердцу воспоминания! Стоит мне закрыть глаза, и я вновь вижу эти счастливые дни. Помню теплое сентябрьское утро, голубое небо, словно затянутое серой пеленой. Мы завтракали в овраге, и тонкие ветви огромных плакучих ив свешивались над нашими головами.

Сосредоточенный на литературе, Золя опускает описание обеда. Приходится лишь предполагать, что к нему тоже тщательно готовились. Байль разводил костер и устанавливал самодельный вертел, на котором они поджаривали баранью ногу, шпигованную чесноком. Золя крутил вертел. Сезанн раскладывал листья салата, предусмотрительно завернутые во влажное полотенце. После пиршества – легкий сон, а потом новые приключения, если позволяла погода.

День был пасмурный, небо грозило дождем, но мы все-таки отправились на прогулку. Когда разразился ливень, нам пришлось укрыться в пещере. Дул ветер, один из тех страшных ветров, что валят деревья; мы зашли в деревенский трактир и выбрали себе местечко поукромней, довольные тем, что можем провести здесь остаток дня. Но где бы мы ни находились, нам было хорошо, оттого что с нами был Мюссе; в овраге, в пещере, в деревенском трактире – он сопровождал нас повсюду, и этого было для нас достаточно. Он утешал нас в любых горестях, избавлял от уныния, с каждой новой встречей становился нам ближе и ближе. Бывало, в лесу, если какая-нибудь необычная птица садилась совсем уж близко от нас, мы решались все-таки в нее выстрелить; к счастью, стрелками мы были никудышными, и птице почти всегда удавалось вовремя взмахнуть крылышками и улететь. Но это не могло надолго отвлечь того из нас, кто, быть может, уже в двадцатый раз перечитывал вслух «Ролла» или «Ночи». Иначе я и теперь не представляю себе охоту. И когда при мне произносят это слово, я невольно вспоминаю наши юношеские мечтания на лоне природы, поэтические строфы, уносящиеся в небо под мерный шум крыльев. И я вновь вижу зеленые рощи, изнуренные зноем поля, широкий простор, среди которого нам, шестнадцатилетним юношам, горделиво жаждавшим иных горизонтов, было тесно{59}.

Для шестнадцатилетних Альфред де Мюссе звучал мощно. Он дышал им в спину, он писал о том, что они чувствовали. Мюссе освободил их от цепей буржуазных условностей. «О женщинах он говорил со страстью и горечью, которые нас воспламеняли. ‹…› Как и мы, он был пылок и скептичен, слаб и отважен, а в ошибках своих признавался с такою же готовностью, с какой их совершал». Им не давала покоя знаменитая жалоба Ролла: «Je suis venu trop tard dans une mond trop vieux» («Я в слишком старый мир явился слишком поздно»). Их приводила в восторг баллада Мюссе, обращенная к луне, в которой они слышали «вызов, брошенный истинным поэтом как романтикам, так и классикам, свободный смех независимого человека, в котором все наше поколение узнавало своего собрата»{60}.

C’était, dans la nuit brune, Sur le clocher jauni, La lune Comme un point sur un i. Lune, quel esprit sombre Promène au bout d’un ﬁl, Dans l’ombre, Ta face et ton proﬁl? Ввысь колокольня ночью Сквозь мрак устремлена, И точкой Над ней блестит луна. Какая сила злая На нитке в смутный час Качает То профиль твой, то фас?{61}

Стихи Сезанна были подражанием Мюссе – это факт, точно так же, как Золя выстраивал «Исповедь Клода» (произведение, посвященное Сезанну и Байлю) по модели «Исповеди сына века» Мюссе. Поэзия – включая его собственную – значила для Сезанна чрезвычайно много. Ранние вирши Поля достигли широкой читательской аудитории только после его смерти. На закате дней он редко о них упоминал, обычно с легкой тоской. «Горе художнику, который чересчур яростно борется с собственным талантом, – говорил он в раздумье одному своему гостю, когда ему было уже за шестьдесят, – особенно тому, кто в юности накропал несколько стихов…»{62}

Одни его стихи были лучше, другие хуже. Как-то он сочинил для Золя юношеский гимн мирлитону, основанный на игре слов или коннотаций. Мирлитон – это свирель, флейта, но также и длинный нос, а в переносном значении – юная девушка или ее интимные органы, которые, как и музыкальный инструмент, можно заставить «играть». Схожий мотив встречается еще у Вергилия, его первая «Эклога» начинается весьма пикантно: «Титир, ты, лежа в тени широковетвистого бука, / Новый пастуший напев сочиняешь на тонкой свирели…» (перевод С. Шервинского). В современном словоупотреблении выражение vers de mirliton означает и «скверные стишки», и импровизацию. Сезанн использовал слово «мирлитон» в этом смысле, выражая благодарность Золя за «те сердечные вирши [les affectueux mirlitons], что мы имели обыкновение распевать». Вот и Сэмюэл Беккет, который пристально изучал Сезанна и черпал в этом глубокое вдохновение, тоже, столетием позже, имел обыкновение сочинять «мирлитонады», как он их называл, – «рифмульки», «стишата», записывая их на картонных подставках для пива, тыльной стороне конвертов или случайных клочках бумаги, – изобилующие каламбурами, полные спрыснутого вином остроумия{63}. «Неопубликованная поэма» Сезанна (1858) несколько иного свойства:

C’était au fond d’un boi Quand j’entendis sa voix brillante Chanter et répéter trois fois Une chansonnette charmante Sur l’air du mirliton. J’aperçus une pucelle, Ayant un beau mirliton En la contemplant si belle Je sentis un doux frisson Pour un mirliton, etc.; ……………….. Au bout de la jouissance Loin de dire: «C’est assez». Sentant que je recommence Elle me dit: «Enfoncez». Gentil mirliton, etc.; Je retirai ma sapière, Après dis ou douze coups Mais trémoussant du derrière: «Pourquoi vous arrêtez-vous!» Dit ce mirliton, etc. Услышал я напевы, Когда в лесу бродил, Ту песню голос девы Усердно выводил, Звенящий, как свирель… Мила и непорочна – Свирели звонче нет, И потому уж точно Поет моя вослед Звенящая свирель. ……………….. Не утомят ли ласки? Ан нет – по вкусу ей Столь буйной страсти краски, Велит: «Еще! Смелей! Звенит моя свирель…» Но силы иссякают, И мой клинок обмяк. Взбрыкнув, меня толкает Красотка: «Как же так?» Ишь, звонкая свирель!{64}

Стихи служили друзьям средством общения. Сезанн еще в школе начал понемногу рисовать, а в восемнадцать стал относиться к своим упражнениям уже достаточно серьезно – поступил в бесплатную художественную школу в Эксе. И все же до двадцати лет он оставался в не меньшей степени рифмоплетом, чем художником. Поэты постоянно присутствовали в его внутреннем мире. У них он искал и находил моральную поддержку. «Вот кто молодец – это Бодлер. Его „Романтическое искусство“ потрясающе, он никогда не ошибается в своих оценках художников»{65}. Этот сборник Бодлера, изданный в 1868 году, – одна из любимых книг Сезанна. Помимо прочих замечательных вещей, в него вошло знаменитое эссе «Художник современной жизни», а также особенно важный для Сезанна панегирик жизни и творчеству Делакруа{66}. Бодлер потеснил Мюссе в личном пантеоне Сезанна, как раньше Мюссе потеснил Виктора Гюго. По символическому совпадению сборник «Цветы зла» увидел свет в том же 1857 году, когда умер Мюссе, – и тут же был предан суду за оскорбление морали (и нравов). Сезанн будто бы знал наизусть все стихи этой скандальной книжки, а иногда брал ее с собой sur le motif – «на мотив», как он говорил, собираясь целый день работать на природе.

Заляпанный краской экземпляр он подарил молодому поэту Лео Ларгье, который обнаружил на последней странице перечень стихов, по всей видимости особенно высоко ценимых художником: «Маяки», «Дон Жуан в аду», «Великанша», «Sed non satiata»[8] (к вопросу о сексуальных аппетитах), «Падаль», «Кошки», «Веселый мертвец» и «Вкус к ничтожному»{67}. «Падаль» – это кушанье не всякому по зубам. «Вы помните ли то, что видели мы летом? / ‹…› / Полуистлевшая, она, раскинув ноги, / Подобно девке площадной, / Бесстыдно, брюхом вверх лежала у дороги, / Зловонный выделяя гной» (перевод В. Левика). Очевидно, этот стих захватил воображение Сезанна. На этюды для иллюстрации к нему он потратил с 1866 по 1869 год три листа бумаги, а спустя сорок лет без запинки продекламировал его по памяти Эмилю Бернару. «Маяки» – хвалебный гимн нескольким художникам, которых Сезанн высоко ценил (Рубенсу, Леонардо, Пюже, Ватто, Гойе и Делакруа):

Крови озеро в сумраке чащи зеленой, Милый ангелам падшим безрадостный дол, – Странный мир, где Делакруа исступленный Звуки Вебера в музыке красок нашел{68}.

Вебер стал любимым композитором Сезанна, а из его произведений он предпочитал романтические оперы. Школьные уроки музыки дополнялись домашними уроками игры на скрипке. Успеха это не имело. Репетитором был Анри Понсе, органист и регент хора собора Христа Спасителя, он же преподавал в коллеже Бурбон. Ученик ему попался нерадивый. Юный Сезанн не питал ни малейшего интереса к игре на скрипке: «на его пальцах нередко оставались следы от удара смычком – свидетельство недовольства месье Понсе». И все же эти уроки не прошли даром. Спустя полвека он рассказывал сыну: «В соборе вместо прежнего капельмейстера Понсе теперь партию органа ведет какой-то кретин аббат, он так фальшивит, что я больше не могу ходить к мессе, мне просто больно слушать, как он играет»{69}. Если любовь Сезанна к музыке и распространялась на Вагнера, как зачастую предполагали из-за картины, безосновательно названной «Девушка за фортепьяно – увертюра к „Тангейзеру“» (1869–1870), то она не зашла слишком далеко. Он не мог оставаться в неведении относительно парижской премьеры этой оперы в 1861 году и полемики, которую она породила, хотя бы из-за пламенного выступления Бодлера, призывавшего композитора хранить верность своему предназначению. Вагнер был хорошим тоном, de rigueur среди некоторых друзей и знакомых Сезанна, но практически нет свидетельств его личной заинтересованности. Даже Жоашиму Гаске не удалось разговорить его на эту тему во время беседы в 1890 году, хотя Гаске и пытался направить разговор в философическое русло:

Сезанн: В сущности, если у тебя есть характер, значит есть и талант. Я не говорю, что характера достаточно, что достаточно быть славным малым, чтобы хорошо рисовать. Это было бы слишком просто. Но я не думаю, что гениальность – удел негодяя.

Гаске: Вагнер?

Сезанн: Я не музыкант. И давай уж тогда проясним: негодяй – тот, кто не обладает дьявольским темпераментом, но все же умудрился кем-то стать с этим своим темпераментом. ‹…› Главное, не пачкать руки, вот что я имею в виду. Все художники, черт побери, так или иначе всегда малость сходят с рельс, кто больше, кто меньше. Есть такие, кто ради успеха… да, но я считаю, это как раз те, кто обделен талантом. В искусстве надо быть неподкупным, а чтобы быть неподкупным в искусстве, надо приучиться быть неподкупным и в жизни. Помнишь, Гаске, у старика Буало? «Испорченность души всегда видна меж строк». Короче: одни умеют делать дело, другие умеют делать вид. Когда ты знаешь, что делаешь, нет необходимости себя выпячивать. Всегда видно, кто чего стоит{70}.

На склоне лет он иногда просил Мари Гаске, превосходную пианистку, поиграть для него – преимущественно подборку из «Вольного стрелка» (1821) или «Оберона» (1826) Вебера – и почти всегда засыпал. Тактичная пианистка, чтобы вывести его из дремоты, приспособилась играть последние аккорды fortissimo, тем самым избавляя слушателя от неловкости{71}. Звуки фортепьяно возвращали его во времена юности. «Все как в пятьдесят седьмом! – восклицал он. – Я снова молод. Ох уж эта богемная жизнь!»{72}

Некоторые из друзей Сезанна считали, что у него нет слуха, а его агент по продаже картин говаривал, что он любит только шарманку, но, очевидно, музыкальные интересы художника были куда шире. Обедая в гостях у Сезанна в последние годы, молодой писатель Луи Оранш с удивлением обнаружил, что Сезанн знает наизусть песенки из разных опер: «Белой дамы» Буальдьё, «Луга писцов» Герольда, «Роберта-Дьявола» Мейербера. Они на пару распевали их за десертом с бутылочкой доброго медока, приводя в замешательство экономку Сезанна{73}.

Для него был важен элемент веселья. Ему нравилась опера-буфф – она уносила его воспоминания к дурашливому хору школьных лет, с нежным тенором Байлем и басом Буайе, когда они во всю глотку горланили стихи. Еще был школьный духовой оркестр: их одноклассник Маргри – первый корнет, Сезанн – второй, Золя – кларнет. Разряженные, они должны были шествовать через весь город следом за святыми, дарующими дождь, и Девой Марией, исцеляющей от холеры. Как только друзьям удавалось улизнуть, они отправлялись исполнять серенаду миленькой девчушке, чьей радостью и гордостью был зеленый попугай. Ни у девчушки, ни у попугая производимая ими какофония успеха не имела. «Мы исполняли серенады девчонкам нашего квартала, – вспоминал Сезанн. – Я играл на корнете, а более музыкальный Золя – на кларнете. Такое вытворяли! Но нам было… по пятнадцать лет. А в этом возрасте нам казалось, мы можем не то что выпить море, а проглотить весь мир!»{74}

Время в коллеже Бурбон было занято не только потасовками, дурачествами и рифмульками. Сезанн был прилежным учеником и заслужил немало наград. На торжественной церемонии в конце первого года обучения (в четырнадцать лет) он получил первый приз за успехи по арифметике, удостоился похвальной грамоты за первое место по переводу с латыни и за второе – по истории, географии и чистописанию. В том же духе протекли и следующие годы. В пятом классе он занял второе место по общей успеваемости (после Байля), получил первый приз за перевод с латыни, второй – с древнегреческого; похвальные грамоты за первое место по рисованию, за второе – по истории и арифметике, за третье – по религиозному воспитанию. В четвертом классе – вторые призы по арифметике, геометрии и переводу с древнегреческого; почетные грамоты за первое место по успеваемости и за второе – по общей грамматике. В третьем классе – первые призы по успеваемости, по переводу с древнегреческого, по геометрии и физике, второй приз за сочинение на французском; похвальные грамоты за второе место на экзамене по древнегреческому и стихам на латыни, за третье – на экзамене по латыни. Во втором классе – первые призы за успеваемость, за перевод с древнегреческого, за успехи по химии и космографии, второй приз – по истории и географии; похвальные грамоты за первое место по переводу с латыни, за второе – по сочинению на латыни и за третье – по древнегреческому. В выпускном классе, в 1858 году, он получил похвальные грамоты за первое место по успеваемости и по разговорной латыни{75}.

Внушительный список, но награды за успехи в живописи или рисовании в нем не числятся. Все лавры по рисованию достались Золя, который также преуспел в Законе Божием и игре на духовых инструментах, даром что и к тому и к другому был глух как пробка. Писака Сезанн и мазила Золя – такой вот курьезный перевертыш, или двоякость, подкрепленная интуитивной уверенностью Золя в том, что из Сезанна мог бы выйти гораздо лучший писатель, чем он сам: мощнее пульсация, правдивее чувство. Золя, со своей стороны, испытывал некоторое чувство неполноценности, очевидно рано осознанное и надолго засевшее внутри. По окончании школы он мечтал написать нечто вроде «прелюдии» к трактату Жюля Мишле «Любовь» (1858). «Если я сочту эту вещь достойной публикации, – писал он Сезанну, – то посвящу ее тебе, который, при желании ее написать, наверняка сделал бы это лучше, тебе, в чьей груди бьется более юное и страстное сердце, чем в моей»{76}.

Взаимоотношения Сезанна с Золя были главным стержнем эмоциональной жизни писателя, образно говоря, с колыбели до могилы. Это был один из самых продуктивных творческих союзов – столь же интимный, болезненный, нерушимый, волнующий и столь же непостижимый, как любой творческий союз в анналах модернизма. Нам неизвестна подлинная степень родства душ. Эти отношения со временем эволюционировали, как и их внутренний механизм, их modus operandi; их подлинное значение полностью еще не раскрыто; их протяженность во времени, вопреки всему, – загадка. В основе была неискоренимая tendresse – нежность. Эти двое мужчин любили друг друга… так и хочется сказать, как братья. И продолжали любить вопреки всему, что между ними происходило, – даже после выхода «Творчества» (1886), романа о несостоявшемся художнике, имеющем подозрительное сходство с Полем Сезанном, романа, который, как считается, стал причиной фатального разрыва. Их чувство друг к другу крепло в общих переживаниях, в самораскрытии, в общей судьбе, когда, повзрослев, они наперекор обстоятельствам стали художниками-творцами, вооруженными инструментами своего ремесла – пером и мастихином – и защищенными броней темперамента. Сезанн охарактеризовал стиль своих юношеских творений как couillarde – «дребедень», «белиберда», тогда как сборник первых критических сочинений Золя получил название «Mes Haines» («Что мне ненавистно»).

Отношения их выковывались в превратностях судьбы, в школе ее тяжелых ударов и строились на глубинной общности, на чувстве социальной и культурной неприкаянности, граничившем с положением изгоя. По характеру они были как два полюса, отмечал впоследствии Золя, но каждый лелеял своенравное чувство непохожести на других, оторванности от стада, страстное желание приблизиться к самому себе, стать, как писал Ницше, тем, кто ты есть, – кем-то отдельным, неподдельным, самобытным. «Так или иначе я тоже должен найти какой-то способ создавать вещи… реальные вещи, происходящие из ремесла, – рвал себе душу Рильке в аналогичный кризисный момент. – Так или иначе я тоже должен отыскать тот мельчайший простейший элемент, клетку лично моего искусства, внятные нематериальные средства для выражения всего»{77}. Чем это чревато, ни Сезанн, ни Золя не имели ни малейшего представления.

Путеводную нить им, пожалуй, мог дать титан Флобер. Золя знал Флобера лично. Сезанн был очарован его романом «Искушение святого Антония» (1874), впервые опубликованным в нескольких номерах журнала «Артист» (1856–1857), который читала его матушка. Роман моментально удостоился похвалы его кумира Бодлера. На сюжет романа Сезанн в семидесятые годы выполнил несколько картин и рисунков. Возможно, он отождествлял себя с Антонием. Он чувствовал в писателе родственную душу. Моне впоследствии назовет Сезанна «Флобером в живописи, немного неуклюжим, упрямым, непреклонным… не чуждым проб и ошибок гения, упорно пытавшегося уловить что-то свое»{78}.

«Во всем есть нечто неизведанное, – объяснял Флобер молодому Мопассану, – ведь мы приучили свои глаза видеть в предмете, на который мы смотрим, лишь то, что в нашей памяти ассоциируется с представлением, сложившимся о нем у людей до нас. Даже в самом малом имеется что-то непознанное. И мы должны это найти». Прекрасное напутствие начинающему художнику! Флобер брал скорее проницательностью, нежели интуицией, как выразился Мопассан{79}. Вывод читался между строк: требуется прилежание, усердие и банальный упорный труд. Одно из ранних сезанновских писем Золя начинается с покаяния и шутливо-классического наставления: «Трудись, mon cher, nam labor improbus omnia vincit (ибо усердие и труд все перетрут)», но сам он проникся этим призывом лишь спустя годы, следуя примеру Писсарро{80}. Склонный всегда брать быка за рога Золя, напротив, довольно рано пришел к пониманию того, что искусство сопряжено с тяжким трудом. Еще в юности он втолковывал Сезанну, что «в художнике два человека: поэт и ремесленник. Поэтом рождаешься, мастером становишься»{81}. Последнюю фразу в «Творчестве» произносит сам Золя-персонаж. Он только что похоронил своего лучшего друга и охвачен горем, но время идет – уже одиннадцать утра: «Все, за работу!»

Вначале друзья без умолку болтали обо всем на свете, но больше всего о своих томлениях. О любви они говорили, словно примеряя ее на себя. Обменивались книгами и цитатами. Оба проглотили «Любовь» Мишле. «Любовь, о которой пишет Мишле, чистая, благородная любовь, в принципе возможна, – просвещал Сезанн друга, – только встречается очень редко». Золя отвечал цитатой из Дантова «Ада»: «Любовь, любить велящая любимым» – и пространным рассуждением о юношеской любви: «Молодые люди страшно заносчивы, поскольку любовь – одно из прекраснейших свойств юности, они наперебой твердят, что не любят, что их затянуло в трясину порока. Да ты и по себе это знаешь. Заикнись кто в школе, что он признаёт платоническую любовь – то есть нечто святое и поэтическое, – разве не будут смотреть на него как на сумасшедшего?»{82} Принципы, которые провозглашали друзья, мысли, которыми они обменивались, навсегда скрепили и определенным образом сформировали их отношения. И когда пришла пора для творчества, каждый сообразовывался с тем, как другой оценил бы его творение. Они глубоко укоренились в воображении друг друга, они населяли произведения друг друга. Каждый гляделся в другого, как в зеркало. Но они поступали как художники-творцы, что-то смешивая и меняя по необходимости.

Любимым развлечением Сезанна было чтение. В молодые годы он открыл для себя Стендаля – не только «Красное и черное» (1830) и «Пармскую обитель» (1839), но и захватывающую «Историю живописи в Италии» (впервые вышла анонимно в 1817 году, а широкой читательской публике стала доступна лишь в 1854‑м) – важнейшего автора важнейшего произведения, которое он читал и перечитывал на протяжении всей жизни. Стендаль – писатель, которого можно было смаковать. «Я купил очень интересную книгу, – сообщал Сезанн в письме к Золя в 1878 году, – полную тонких наблюдений, остроумие которых даже не всегда до меня доходит, я это чувствую, но зато сколько сведений и подлинных фактов! Это книга Стендаля „История живописи в Италии“, ты ее, конечно, читал, а если нет, то позволю себе ее рекомендовать. Я читал ее в 1869 году, но плохо читал и сейчас перечитываю в третий раз»{83}. Он был великий «перечитыватель» – книг и картин, людей и природы. В данном случае автор интересовал его не меньше самой книги. Личность Стендаля служила прекрасным материалом для изучения гордости и тщеславия, присущих этому человеку, «разрывающемуся – говоря словами Валери – между безмерным желанием угодить и прославиться и маниакальным стремлением быть самим собой, смотреть на все своими глазами, идти своим путем. Он ощущал глубоко засевшую в нем острую шпору литературного тщеславия, но где-то еще глубже – странное назойливое покалывание абсолютной гордости, не желающей зависеть ни от чего, кроме самой себя»{84}.

С большой вероятностью можно предположить, что и Сезанн испытывал нечто подобное. Он намеревался найти собственный путь, смотреть на все своими глазами, выбрать свое время. В положенный срок он покрылся защитным панцирем абсолютной гордости; он стал финансово независим; он оторвался от своих современников. Он шел один. И все же помощь в трудную минуту была ему необходима. Он нуждался в моральной поддержке. Так он это формулировал, так понимал. Он искал постоянства, сочувствия истинно верующего – верующего в него, Поля Сезанна, и желательно ничего взамен не требующего. Когда ему было около шестидесяти, он написал портрет Анри Гаске (цв. ил. 58). Гаске был одним из самых старых его друзей – булочник, любитель покурить трубку, плоть от плоти Экса, само воплощение постоянства, каким оно представлялось Сезанну: un stable[9], отзывался он о приятеле без лишних слов. Эта натюрмортная стабильность была для Сезанна одновременно и физической, и метафизической: он смотрел на сидевшего перед ним друга как на скалу или предмет мебели, который где стоял, там и будет стоять, и в то же время видел в нем l’homme intégral[10], принципиальное постоянство, этическое целое. Анри Гаске был олицетворением гармонии. Сезанн превозносил гармонию. «Я все это чувствую, – с жаром говорил он своему другу, – когда смотрю, как ты потягиваешь свою трубочку». Он не уставал повторять, что этот курильщик трубки оказал ему огромную услугу: «Ты моя опора… моральная поддержка. ‹…› Я хотел бы это передать, найти нужные оттенки, единственно верный тон, чтобы это выразить. Моральная поддержка! Вот чего я искал всю жизнь»{85}.

Первое время такой поддержкой был Золя – истинно верующий. «Я верю в тебя», – упорно повторял Золя снова и снова{86}. Точно так же, как сам он, Золя, мог стать великим писателем, Бальзаком своего времени, так и его друг Поль мог стать великим живописцем. Что и подразумевалось, когда они сообща грезили о будущем в позднем отрочестве и ранней молодости. С годами их вера изрядно пообтрепалась. Возникли трудности с выбором предтечи. Золя мог стать Бальзаком. Но кем мог стать Сезанн? Не Энгром же, которого Сезанн высмеивал с юных лет! «Энгр, несмотря на свой эстиль [Сезанн воспроизводит здесь экское произношение слова «стиль»] и несмотря на своих почитателей, на самом деле совсем небольшой художник», – писал Сезанн{87}. Делакруа? Курбе? Потом и Золя предлагал их же; однако нотка двусмысленности омрачала радужную картину будущего. «Столь сильные и правдивые полотна могут вызвать у буржуа улыбку, – писал он в 1877 году, – и тем не менее в них обнаруживаются задатки очень большого дарования. Придет день, когда месье Поль Сезанн полностью овладеет своим талантом и создаст творения неоспоримого превосходства». Но день этот все не наступал. Три года спустя Золя заявил: «Месье Поль Сезанн, художник большого темперамента, не устающий биться над исследованием творческого метода, по-прежнему тяготеет к Курбе и Делакруа»{88}.

С течением времени Золя утратил веру в способность Сезанна достичь величия. Лет в тридцать он переключился на Мане, который написал его портрет в манере, которая вскоре станет для художника привычной. Накал отношений заметно ослабел, но связь не прерывалась. Сезанн по старой памяти продолжал чуть что обращаться к Золя, пока ему не перевалило хорошо за сорок. Золя был ему другом и духовником, вожатым и вдохновителем, сторожем и стрекалом, маяком, товарищем «по первому требованию», доверенным посредником и кредитором последней инстанции. Кое-что он, конечно, утаивал, но больше, чем перед своим злым гением (как однажды назвал себя Золя{89}), он не раскрывался ни перед единой живой душой.

Кем же был Сезанн для Золя? Сначала спасителем, затем добрым приятелем, союзником, наперсником, заводилой, свидетелем, мерилом, кладезем идей; спустя время он стал кем-то вроде младшего брата (вопреки их реальной разнице в возрасте: Поль был месяцев на пятнадцать старше), немного более беспутного, но в общем похожего на него самого; для признанного писателя он был идеалом творческой личности, одновременно истоком, причиной и загадкой; а в конце обернулся наваждением и, возможно, разочарованием.

В 1858 году Золя вместе с матерью переехал из Экса в Париж и стал общаться с другом посредством переписки – такой способ общения удавался ему лучше всего. «Здесь нет ни старой сосны, ни родника с ключевой водой, которой можно наполнить старую бутыль, ни Сезанна с его неуемной фантазией и живыми, искрометными беседами!»{90} – жаловался он. Эта маленькая элегия была надиктована воспоминаниями о любимом дереве, навеяна Сезанном, который чувствовал деревья почти как людей. «Дерево для него – нечто растущее, оно может жить только там, где растет: каждое на своем месте. И дерево, которое он изображает столь крепко укорененным, для него не просто представитель вида – оно обладает характером, у него своя биография, не похожая ни на какую другую»{91}. Наивная привязанность к некоторым деревьям сохранилась у него на всю жизнь. «Помнишь ли ты сосну на берегу Арка, что вытягивала мохнатую голову над бездной у своих ног? – спрашивал он у Золя в порыве чувств. – Эта сосна своими ветвями защищала наши тела от ярости солнца. Ах, пусть боги ей покровительствуют и отведут от нее роковой удар дровосека»{92}.

После пяти лет постоянного общения вынужденная разлука для обоих была болезненной. Начался бурный обмен письмами – то шутливыми, то скорбными, то скабрезными, то исповедальными. «С тех пор как ты покинул Экс, мой дорогой, меня охватило мрачное настроение, – с грустью уверял Сезанн, – я не лгу, честное слово, я себя не узнаю: я тяжеловесен, глуп и медлителен. ‹…› Право, я хотел бы тебя видеть… пока же я оплакиваю твое отсутствие»{93}.

Чувство здесь искреннее, но в манере его выражения просматривается классический образец, почти что схема. В коллеже Бурбон Сезанн и Золя годами сражались с классиками: Ливием, Цицероном, Горацием, Тацитом, Луканом, Апулеем, Овидием, Лукрецием, а особенно с Вергилием. В Эксе, с его сильно мифологизированными римскими истоками, восходящими к поселению с названием Аквы Секстиевы Салувиевы, друзья насквозь пропитались пасторальной психогеографией. Для Сезанна, провозгласившего себя «аквасекстианцем», античные аллюзии были второй натурой{94}. С Золя он мог безнаказанно пикироваться избитыми латинскими фразами, кромсать на части Цицерона и поминать Горация. Они каламбурили, жонглируя латинскими словами, а порой опускались до бастардного, пародийного переложения латинских текстов, словно охраняя от других собственный, никому не доступный тайный язык. «Mi amice, Carus Cezasinus, – писал ему Золя, – tibi in latinam linguam, ne lingua gallica rubescit audiendo quidam rem impudicam, mitto me ardescere et amare virginem pulcherrimam et quae non habet jam masculo membro frui. Haec femina fulva est et sua color est alba et sui oculi caerulei sunt. Vides ergo ut illa est divinitas, simila Ceres quae ad messes presidet. Gaude, gaude Cezasine, vides enim unus litteratus qui latina lingua utitur et qui dicit platitudinas» («Друг мой, дорогой Сезасинус, тебе – на латыни, а не на французском, – заливаясь краской стыда за это бесстыдство, посылаю я прекрасную деву, которая воспламеняет и возбуждает меня и которую я еще не усладил своим мужеским членом. Рыжекудрая, белокожая, с небесно-голубыми глазами. Смотри, как она божественна, – словно Церера, покровительница урожая. Возрадуйся, Сезасинус, воззрись на истинного литератора, изрекающего пошлости на латыни»){95}.

На обоюдные ламентации друзей сподвиг Вергилий. Диалог, который они завязывали в письмах, был старательно смоделирован по образцу диалога между двумя пастухами из его первой эклоги – Мелибеем и Титиром. Титир покидает отчий край, где прошла его юность, и отправляется в Рим, чтобы добиться освобождения от рабства и стать вольным человеком, а если повезет, то и вернуть свою землю. Он оставляет Амариллиду и проявляет некоторую бесчувственность к своему другу Мелибею. Мелибей говорит о боли, которую тот ему причинил, и призывает на помощь дорогие символы былого:

Что, я дивился, богам ты печалишься, Амариллида, И для кого ты висеть оставляешь плоды на деревьях? Титира не было здесь! Тебя эти сосны, о Титир, Сами тебя родники, сами эти кустарники звали{96}.

В столь же незавидном положении оказался Сезанн. Кроме того, он, уподобившись Мелибею, в точности передал вергилианскую концепцию дерева. Деревья у Вергилия дают больше чем сень. Они обеспечивают то, что римляне называли locus amoenus – блаженный уголок, где можно читать и писать; предаваться созерцанию и обретать утешение; вспоминать и пировать. Сосна, в частности зонтичная сосна, наделяется свойствами почти талисманическими, служа субститутом, или маркером, отсутствующего возлюбленного (мужского пола). «Если бы чаще со мной ты, Ликид прекрасный, видался, – сокрушается Тирсис в седьмой эклоге, – вяз бы лесной с садовой сосной тебе уступили!»{97}

Зонтичная сосна наделяется в письмах Сезанна именно этим значением; столь же трогательно он писал о ней в 1882 году в письме Полю Алексису:

Я нахожусь сейчас в Эстаке, поэтому благодарю тебя за присланную тобою биографию с большим опозданием. Книга, которую ты мне послал, попала в нечистые руки моих родственников. Они и не подумали мне сообщить о ней. Они распаковали бандероль, разрезали страницы книги, просмотрели ее вдоль и поперек, а я все ждал, сидя под сосной. Но наконец я узнал. Я потребовал, и вот я обладаю книгой и читаю.

Я очень признателен тебе за приятное волнение, которое я испытал, вспоминая прошлое. Что тебе еще сказать? Я не сообщу тебе ничего нового, говоря о великолепном мастерстве прекрасных стихов того, кто еще хочет называть себя нашим другом. Но ты знаешь, как я их ценю. Не говори ему. Он скажет, что я рассиропился. Это все между нами, потихоньку{98}.

Речь в этом письме идет о книге Алексиса «Эмиль Золя. Записки друга». Среди упомянутых стихотворений было одно, датированное 1858 годом: «Моему другу Полю». «Особенный запах сосны оживляет в памяти всю мою юность», – отмечал впоследствии Золя{99}.

«А какие темы мы могли бы с тобой обсудить! – пишет Поль Эмилю. – Охота, рыбалка, купанье – вон их сколько: полный набор… и еще любовь (Infandum, не будем затрагивать эту разлагающую тему)». Слово Infandum – «О ужас!», обозначающее у Вергилия несказанную боль, стало одним из любимых тропов Сезанна (Infandum, Infandum, le Rhum de sa patrie! / Du vieux troupier français, Ô liqueur si chérie![11]){100}. Однако тот, кто так бурно изливал чувства словом и кистью, утаил свой перевод второй эклоги Вергилия. «Что же ты мне его не прислал? – спрашивал Золя. – Господи боже мой! Я не кисейная барышня, чтобы он меня шокировал»{101}. Темой второй эклоги является безответная любовь пастуха Коридона к Алексису, возлюбленному его хозяина.

«Ты пишешь, что очень опечален, – отвечал Золя в своем духе на другое письмо 1860 года. – Отвечу, что и я очень опечален, очень опечален. Это ветер столетья, проносящийся над нашими головами, и нам некого винить, кроме самих себя; виновато время, в которое мы живем». Затем – смена регистра:

Дальше ты говоришь, если я правильно понял, что ты себя не понимаешь. Не знаю, что ты имеешь в виду под словом «понимать». У меня с этим так: я разглядел в тебе огромную доброту души и богатое воображение – два высочайших качества, которым я отдаю дань. И этого довольно; с той минуты я всегда тебя понимал, ценил тебя. При всех твоих слабостях, при всех твоих заблуждениях, ты всегда будешь для меня таким, каким я тебя узнал. Не меняются только камни, которые никогда не отступают от своей каменной природы. Человек же – это целый мир; любой, кто пожелает проанализировать одного индивида за один день, угробит себя за этим делом. Человек непостижим, даже если знаешь самые сокровенные его мысли. Но что мне за дело до твоих явных противоречий! Я считал тебя хорошим человеком, хорошим поэтом и всегда буду повторять: «Я тебя понимал»{102}.

И несколько месяцев спустя:

Как потерпевший кораблекрушение цепляется за проплывающую доску, так я цепляюсь за тебя, старина Поль. Ты понимаешь меня, твой характер гармонирует с моим; я обрел друга и возблагодарил за это Небеса. Не раз я боялся тебя потерять, но теперь это невозможно. Мы слишком хорошо друг друга знаем, чтобы когда-либо расстаться. Однажды в минуту душевной тоски Золя разразился великолепным панегириком своему «милому Сезанну»: Оказавшись в окружении столь ничтожных, прозаических существ, я испытываю особенное удовольствие оттого, что знаком с тобой, человеком не нашего века, человеком, который изобрел бы любовь, не будь она столь древним изобретением, поныне неизменным и несовершенным{103}.

Если это любовь, то тем неожиданнее выглядит признание в публичной форме. Напористое дополнение к сборнику эссе «Что мне ненавистно», вышедшее в 1866 году под названием «Мой Салон», завершалось письмом-посвящением «Моему другу Полю Сезанну»:

Лишь для тебя одного пишу я эти несколько страниц; я знаю: ты прочтешь их сердцем и завтра будешь любить меня еще сильней. ‹…› В своей жизни я вижу тебя бледным юношей из Мюссе. Ты – вся моя юность; я помню тебя в каждой своей радости, в каждой печали. Наши братские натуры развивались бок о бок. Сегодня, когда мы начинаем, мы верим друг в друга, ибо мы проникли друг в друга телом и душой{104}.

В качестве школьных призов Сезанн получал книги, в частности «Краткое описание современных путешествий, где изложены самые любопытные факты» Антуана Кайо (1834), «Прежде чем вступить в свет» Антуана Констана Сосеротта (1847) и «Красоты природы, или Беседы о естественной истории» аббата Ноэля Антуана Плюша (1844). После смерти художника его книги были распределены между членами семьи. Несколько школьных призов сохранила его сестра Мари; впоследствии они вернулись в мастерскую Сезанна{105}. Это единственное, что уцелело, от остальных книг из библиотеки Сезанна родственники так или иначе избавились. Соседи в Эксе поговаривали, что сразу после похорон мастерскую художника дочиста обобрали, не оставив ничего стоимостью больше пяти сантимов{106}. Похоже, частица правды в этих сплетнях имелась. Кое-какие детские книги Поля были возвращены, в том числе «История жизни и путешествий Христофора Колумба» Вашингтона Ирвинга (1828), вышедшая во французском переводе в 1846 году, а также драгоценный том с инскриптом матери под ее девичьей фамилией – «Инки, или Крушение Перуанской империи» Жана Франсуа Мармонтеля (1850). На задней странице обложки сохранилась цветистая подпись школьника и полустершийся рисунок или шарж, – возможно, это самый ранний из существующих карандашных портретов работы Поля Сезанна{107}. Предположительно на рисунке изображены его родители. «Всякий раз, как он пишет кого-нибудь из своих друзей, – говорил Валабрег, павший его жертвой несколько лет спустя, – создается впечатление, будто он мстит за какую-то скрытую обиду»{108}. Если это так, то мстить родителям он начал с детских лет.

2. Le Papa

Портреты родителей Сезанн писал редко. А может быть, писал и уничтожал. Самоанализ идет рука об руку с самоцензурой. Где самоанализ, там и самоцензура. Фальстарты и неудачи отбраковываются первыми. По крайней мере один костер из негодных вещей Сезанн точно устроил, об этом вспоминал Сирил Ружье, его сосед по Эксу: в 1899 году Сезанн содрал с подрамников множество ранних работ и все сжег. По слухам, он велел своей экономке сжечь и остальные, что та охотно исполнила, и с особенной радостью – наброски обнаженной женской натуры. «Я не могу оставить это в семье. Что люди-то скажут?»{109} Сохранилось три парадных портрета отца и несколько этюдов и набросков. Эти изображения «виновника моих дней», как художник саркастично называл отца, обнаруживают несомненное фамильное сходство{110}. На портретах le papa – отец художника обычно запечатлен либо читающим, либо дремлющим; и он всегда (как и надлежит тому, кто выложил свой путь к успеху шляпами) предстает в каком-нибудь головном уборе.

Самый ранний из трех портретов изначально был написан на стене – образ домашнего божества – в большой гостиной в Жа-де-Буффане, поместье на подступах к Эксу, приобретенном отцом Сезанна в 1859 году за приличную сумму – 85 000 франков. Жа-де-Буффан хоть и стал для Сезанна с годами заветным убежищем, навсегда остался «отцовским домом». В 1859 году поместье находилось в плачевном состоянии. Городской дом Сезаннов продолжал служить главной резиденцией еще в течение нескольких лет. В свое время Сезанну позволили оккупировать одну из спален верхнего этажа и переоборудовать ее под мастерскую. В крыше прорубили высокое окно, обеспечившее доступ мягкого северного света ценой нарушения линии стрехи – либеральный жест со стороны деспотичного отца и в своем роде демонстрация заносчивой позиции «нравится – хорошо, нет – плакать не будем»: в узких пределах Экс-ан-Прованса внешний вид крыши служил показателем социального статуса, а количество слоев черепицы – индексом чистого дохода. Луи Огюст Сезанн был полной антитезой сэру Политику из пьесы Бена Джонсона «Вольпоне, или Хитрый лис».

Времена года. Весна (314 × 97 см). Лето (314 × 109 см). Осень (314 × 104 см). Зима (314 × 104 см). 1860–1861

Кроме того, Сезанну позволили расписать стены в гостиной. Отец даже согласился позировать при условии, что он будет во время сеанса читать газету. Так первый «Портрет Луи Огюста Сезанна, отца художника» занял свое законное место в качестве центральной фигуры домашней экспозиции (цв. ил. 12), окруженный четырьмя «Временами года» на манер Пуссена – теми самыми, под которыми автор забавы ради поставил подпись «Энгр» (в гостиной, отданной на откуп Сезанну, было и множество других вариаций и дериваций{111}). Эти настенные росписи создавались, судя по всему, в десятилетний период примерно между 1860 и 1870 годами; первыми, вероятно, появились «Времена года». Отец художника, судя по всему, занял позицию невмешательства в карнавал образов, заполонивших стены. Воспротивился он только в отношении довольно назойливого голого зада. «Послушай, Поль, а как же твои сестры? Как тебя угораздило изобразить голую женщину?» На что Сезанн якобы ответил: «А разве у сестер нет кормы, как у нас с тобой?»{112}

Вся эта феерия, на– и внестенная, просуществовала там ровно столько, сколько и сам художник. В 1899 году, сразу после смерти его матери, Жа-де-Буффан был продан (это послужило поводом для сожжения картин). В 1907 году новый владелец поместья Луи Гранель предложил отделить картины от стен и передать в дар государству. Идея состояла в том, чтобы отправить их в Париж, в Люксембургский дворец. Столкнувшись с такой щедростью, генеральный директор национальных музеев, очевидно ничего не знавший ни о Сезанне, ни о его работах, дал указание директору музея Люксембургского дворца Леонсу Бенедиту посетить Жа-де-Буффан, осмотреть роспись и установить, следует ли принимать предложение Гранеля. Официальный отчет Бенедита являет собой шедевр жанра:

Жа-де-Буффан является собственным домом Сезанна, и означенные росписи задуманы как часть декоративной отделки. Все они фактически находятся в одном помещении – большой изысканной гостиной в стиле Людовика XIV, которая по сей день хранит кое-какие прелестные следы тех времен, когда эта недвижимость была загородным особняком, принадлежавшим маршалу де Виллару, – мраморный медальон с его портретом венчает дверной проем.

В конце, противоположном окнам, просторная гостиная завершается полукруглым альковом. Эту апсиду украшают пять высоких узких панно.

В центре – портрет сидящего мужчины в кепке и черном костюме, в профиль влево; написан практически двумя красками и выполнен в совершенно свирепой [farouche] манере. Это отец Сезанна.

По обе стороны от него расположены четыре панно, изображающие четыре времени года.

«Весну» символизирует молодая женщина в красном одеянии, спускающаяся по ступеням садовой лестницы и с цветочной гирляндой в руках. На заднем плане видна декоративная урна на фоне предрассветного неба с тональными переходами от розового к голубому.

«Лето» представляет собой сидящую женщину со снопом пшеницы на коленях и грудой фруктов, дынь, инжира и т. д. у ее ног.

«Осень» несет на голове корзину с фруктами, а «Зима» – женщина, сидящая ночью у костра под ненастным небом, кусок которого усыпан звездами.

Картины эти, исполненные неловкой и незрелой рукой, в условной манере, близкой скорее к безвкусным подражаниям в духе Леопольда Робера, нежели к современным так называемым импрессионистическим веяниям, были написаны на стене в ранний период. И художник, вероятно сам не питавший никаких иллюзий по поводу их ценности, что делает ему честь, с издевкой подписал их: «Энгр».

Справа от камина, на стене, противоположной входу, всю панель занимает scène galante – галантная сцена в стиле Ланкре, но необычных размеров, являющаяся либо увеличением, либо интерпретацией некой старой гравюры. Человеческие фигуры в половину натуральной величины сидят под деревьями рядом с высоким пьедесталом, увенчанным женским бюстом. На переднем плане две фигуры, мужчина и женщина, очевидно, застыли в танцевальном па.

Слева от дверного проема гостиной, то есть напротив камина, на стене панель с великолепным пейзажем также в стиле XVIII века: могучие склонившиеся кедры с непомерно толстыми стволами написаны в духе декоративных задников Буше. В отдалении слева, на мрачном темном фоне, навязчиво выделяется мужской обнаженный торс, вид сзади, выполненный в откровенной манере.

Справа от этого дверного проема, на таком же зачерненном фоне, представлена религиозная сцена: Христос, склоняющийся над группой коленопреклоненных нищих; сцена написана явно под влиянием Эль Греко – в бело-серых тонах на черном фоне. Размером фигуры чуть меньше чем в натуральную величину. У нижнего края картины слева – две головы в натуральную величину: бородатый мужчина и женщина, никак не связанные с основной сценой. Справа – еще одна человеческая фигура, также в натуральную величину, в позе молящегося.

И наконец, под описанной выше галантной сценой изображена выразительная голова с длинными волосами, усами, клоком волос под нижней губой и маленькой бородкой – это портрет экского художника, убогого карлика по имени Амперер, с которого Сезанн написал еще несколько портретов – один был выставлен на последнем [1907] Осеннем салоне.

В дополнение к этой коллекции «декоративных украшений» я могу также упомянуть небольшое полотно в мастерской, расположенной на верхнем этаже виллы: на нем изображены вышедшие на прогулку женщины, одетые по моде Второй империи; сцена, видимо, скопирована с репродукции в какой-нибудь иллюстрированной газете.

За исключением этого последнего полотна, все картины написаны непосредственно на стенах. Но месье Гранель, чья щедрость не вызывает сомнений – ибо, по его словам, ему предлагали за «Времена года» весьма большую цену: 100 000 франков, – месье Гранель… предлагает отделить их от стен.

Я отсоветовал ему это делать. Ибо вынужден принять решение отнюдь не в пользу принятия столь щедрого дара. Я не хотел бы обсуждать здесь ни талант Сезанна, ни его творчество. И потом, разве он уже не представлен в Люксембургском дворце картинами, переданными туда по завещанию Кайботта?

Иными словами, я против этой затеи, но, вне зависимости от любого частного мнения о творчестве художника, нельзя отрицать, что представить его пустыми и банальными работами, которые сам он явно не принимал всерьез, – весьма сомнительный способ оказать ему честь{113}.

Так, спустя месяц после закрытия ретроспективы 1907 года, предложение было отвергнуто. Расчет времени был безупречен, а исход – предсказуем, ибо коварный змей месье Бенедит формально был прав: посмертный дар Кайботта включал пять картин Сезанна (из коих в 1896 году неблагодарное начальство скрепя сердце отобрало две). Бенедит собственноручно проставил их цену, сведя ее к десятой доле оценочной стоимости работ Дега, Писсарро и Сислея, не говоря уже о Мане, Моне и Ренуаре. Иными словами, месье Бенедит имел четкую позицию в отношении таланта и творчества Сезанна задолго до того, как переступил порог Жа-де-Буффана. Настенный Сезанн или внестенный – в музее ему делать нечего.

Большинство настенных росписей было изъято в 1912 году, когда Гранель начал предлагать их парижским торговцам, правда, в 1919 году Роджер Фрай, к своей большой радости, обнаружил в доме портрет (голову) Амперера и еще две другие головы в натуральную величину, чудом оставшиеся на месте; примечательно, что никто из обитателей дома толком не знал, кто такой Сезанн, а садовник вообще никогда о нем не слышал. По свидетельству Фрая, местные вспоминали его с трудом – как старика, у которого не все дома, un vieux monsieur qui n’était pas net{114}.

Однако перед изъятием «свирепый» Луи Огюст Сезанн попался на глаза «свирепому» валлийцу Огастесу Джону. Многие годы спустя он рассказал об этом портрете американскому коллекционеру Джону Куинну, и тот, не раздумывая, его купил. Куинн признал портрет «вещью весьма благородной» и в свое время выгодно его перепродал{115}. В 1968 году он был приобретен лондонской Национальной галереей. Свирепая или благородная, это вещь, безусловно, любопытная – и уже некая декларация. «Le papa», – сказал Сезанн просто, с грубоватой нежностью, показывая его тридцать лет спустя своему молодому другу Жоашиму Гаске{116}. Le papa тут весь как на ладони: непреклонный как скала в океане жизни, распираемый внутренней силой. Ему за шестьдесят, но здоровья ему не занимать. Его наряд, особенно кепка с козырьком, чем-то похож на военное обмундирование, только помятое, как у бравого солдата Швейка. Восседает на стуле, уткнувшись в газету. Руки-варежки. Согласно канонам парадного портрета – и, пожалуй, до известной степени ему это даже нравится, – отец художника демонстрирует свою bella figura[12]. Несмотря на привычно афишируемое je-m’en-foutisme[13], Луи Огюст не был безразличен к своему внешнему виду. На нем своеобразный головной убор, крой и фасон которого – его собственное изобретение. Козырек так сильно выдавался вперед, что люди часто спрашивали друг друга: «Ты не видел лопату старика Сезанна?»{117} Он был в курсе этой насмешки. Его сын тоже.

И еще кое-что о декларации Сезанна. «Отец художника» – традиционный, общепринятый оборот, но в данном случае он обретает особое звучание. Так художник заявляет о себе на домашней арене.

Самый знаменитый из отцовских портретов – «Луи Огюст Сезанн, отец художника, читающий „Эвенман“» (цв. ил. 13) – это биография и автобиография, сплетенные в интригующе личной картине: художник не расставался с ней до конца дней (теперь она находится в вашингтонской Национальной галерее). В отличие от многих других сезанновских работ, ее можно смело датировать 1866 годом, когда художнику было двадцать семь лет, а отцу художника шестьдесят восемь. В 1866 году Антуан Гийме писал Золя из Экса, этих «мидийских[14] Афин», о кое-каких новостях, касавшихся их общего друга Поля: «Когда он вернется в Париж, ты увидишь несколько его картин, которые очень тебе понравятся; среди них… весьма удачный портрет отца в большом кресле. Картина светлая [по колориту], образ прекрасен. И если бы не газета „Сьекль“, которую читает отец, он вполне мог бы сойти за папу римского на троне»{118}.

Первое облачко интриги витает над отцовской газетой. Рентгеновское исследование картины подтверждает, что, как и сообщал Гийме, изначально это была «Сьекль», газета, которую Луи Огюст действительно регулярно читал. «Сьекль» являлась рупором конституционной оппозиции: она была республиканской, но не революционной. В период Второй империи (1852–1870) – во время конституционной монархии во Франции при Наполеоне Третьем – она была последовательно антиправительственной и яростно антиклерикальной. Отец Сезанна подается в реакционном свете – «деспотичный отец» вполне согласуется с такой трактовкой. Историк Э. П. Томпсон однажды провозгласил свое намерение «спасти бедного чулочника, издольщика-луддита и ткача, работающего на „допотопном“ ручном станке… от чудовищного высокомерия потомков». К этому списку, пожалуй, стоит добавить и зажиточного шляпника. При жизни Луи Огюст не нуждался в защите, он прекрасно умел за себя постоять, однако в отношении к нему потомков несомненно присутствует элемент высокомерия. В своих политических взглядах он был этаким вольнодумцем, вызывающе независимым, либералом или левым уклонистом и убежденным республиканцем. Как отец, так и сын считали Наполеона Третьего «тираном»{119}. После падения Второй империи в ходе Франко-прусской войны 1870 года Луи Огюст Сезанн вошел в муниципальный совет Экса, так как в новопровозглашенной республике совет состоял не только из представителей благородного сословия, но и из адвокатов, банкиров, торговцев и даже башмачников. Что характерно, он не слишком много времени уделял муниципальным делам. Церковь тоже его не трогала. Луи Огюст не был приверженцем организованной религии. «Обед у нас сегодня запоздает, – шутливо говаривал он приятелю. – Нынче воскресенье, так что женщины пошли откушать Тела Христова». По слухам, эта саркастическая реплика вызвала неосторожное замечание сына: «Нетрудно догадаться, отец, что ты читал „Сьекль“. Политика от виноторговцев!»{120}

В известном смысле «Сьекль» был для них естественным выбором. Такой человек, как персонаж сезанновского портрета, любую другую газету должен был счесть неправильной, несуразной, откровенно никчемной, а возможно, и вредной. Однако Сезанн сделал выбор в пользу «Эвенман». Почему?

«Эвенман» была недолговечным республиканским листком, выпускавшимся директором «Фигаро» в расчете на большие тиражи. В свое время газета получила известность – и поощрение потомков – из-за серии статей новичка на поприще художественной критики, поначалу печатавшегося под затертым вымышленным именем «Клод», но вскоре раскрывшегося как Эмиль Золя. Формальной темой этих статей был Салон 1866 года.

Прежде, если художественная критика обращалась к Салону, ее подход был очень прост: рассмотреть творчество представленных художников. Но Золя это не устраивало. Он начал – намереваясь в том же духе и продолжать – с блистательного пассажа о салонном жюри. «Салон в наши дни перестал быть детищем художников, он превратился в детище жюри. Вот почему я поведу разговор прежде всего о жюри – ведь это его члены увешивают стены длинных и мрачных залов Салона, выставляя на всеобщее обозрение образцы посредственности и краденых репутаций». Затем последовал панегирик Мане, хотя художник никак не участвовал в Салоне – его заявка была отклонена (вкупе с заявками Ренуара и, конечно же, Сезанна). Золя высказался смело и недвусмысленно: «Господин Мане, так же как и Курбе, как всякий самобытный и сильный талант, должен занять место в Лувре»{121}. Для «Эвенман» и ее читателей это было уже слишком. После шквала протестующих писем (в редакцию) газета перестала печатать статьи Золя. Но это его не остановило, он тут же переиздал их в виде брошюры под общим названием «Мой Салон» (1866), с письмом-посвящением Сезанну, где во всеуслышание объявил о своей любви к нему и об их соучастии в крамоле.

Вот уже десять лет, как мы с тобой разговариваем о литературе и искусстве. Помнишь? Мы жили вместе, и часто рассвет заставал нас еще за спорами – мы рылись в прошлом, пытались понять настоящее, стремились найти истину и создать себе некую безукоризненную, совершенную религию. Мы переворошили горы идей, рассмотрели и отвергли все существующие философские системы и, совершив этот тяжкий труд, решили наконец, что все, кроме бьющей через край полноты жизни и личной независимости, – глупость и ложь{122}.

Сезанн помнил. «Черт подери, ну и врезал он этим остолопам!» – часто потом повторял он{123}. Выбор газеты «Эвенман» для портрета отца наполнен особым смыслом. Это ответ Эмилю Золя – фрагмент их длительной взаимной переклички «сигнал – отзыв», глубоко запечатлевшейся в сознании обоих: мазилы и писаки, а в более широком диапазоне – реакция на собственное положение в лоне семьи как домочадца, одновременно заласканного и притесняемого. «…Я дома, среди самых отвратительных существ, какие только есть на свете, среди своей семьи, осточертевшей мне сверх всякой меры. Не будем больше об этом говорить». Работая над светлым портретом, сам он все больше мрачнел. «Повторяю, я в унынии, но без всякой причины. Ты знаешь, что на меня неизвестно почему каждый вечер находит тоска, когда садится солнце и начинается дождь…» – писал он Золя, несколько дней проносив письмо в кармане{124}.

В кругу семьи Сезанн чувствовал себя как в клетке. К 1866 году он уже лет пять усердно занимался живописью. Несколько полотен пошло прахом. В далеком от блистательного Парижа Эксе он словно отбывал наказание. К тому же непонятливые эксцы действовали ему на нервы. «Просятся прийти к нему посмотреть картины, чтобы потом их обругать, – отмечал Гийме, искренне одобрявший реакцию Сезанна. – „Идите в задницу!“ – отвечает он им, и слабые духом в ужасе убегают»{125}.

Газета «Эвенман» значила очень много – гораздо больше, чем полагал отец. Исключительно как родительский атрибут она бы не представляла особого интереса. Подмена названия была актом неповиновения, безмолвным и закодированным, но все же объявленным в газетной шапке. Портрет отца – своего рода криптограмма, подобная тем, что содержатся в письмах Сезанна к Золя. В некотором смысле это тоже письмо-посвящение, написанное на языке личной идиоматики художника, понятном лишь автору и адресату. Должно быть, Сезанн смаковал эту игру, как смаковал и сам образ зачитавшегося отца с манифестом сыновнего бунта в руках.

В портрете присутствует и другая интригующая деталь – картина в картине, «сезанн» в «сезанне». Имеется в виду небольшой натюрморт «Сахарница, груши и синяя чашка» (цв. ил. 16){126}, отменный образец мастихиновой живописи в свойственной ему «manière couillarde»[15], который висит на стене над головой отца. Частично скрытый «папским троном», в иератической схеме композиции он играет второстепенную роль, но игнорировать его нельзя. Натюрморт – единственное украшение строгого кабинета, и не просто украшение. В полном соответствии со своим характером натюрморт на стене сигнализирует о мощном личном присутствии – несомненном, открытом, горделивом присутствии автора. После двадцати пяти Сезанн ограничил способы самоутверждения. В творческом отношении он постепенно, хотя едва ли осознанно, вступал в свои права; в финансовом же он по-прежнему целиком зависел от «родительского авторитета». «Иногда я даже могу обнять отца»{127}, – говорил он. Правда, на портретах он никогда не смотрит отцу в глаза. «Портрет Луи Огюста Сезанна, отца художника, читающего „Эвенман“» является полной противоположностью «свирепой» манере. Это умозрительное произведение, своеобразная дань благодарности. Но не только: натюрморт позади трона поднимает маленькое знамя независимости.

Отец Сезанна – архетипический человек, всего добившийся сам. Его предки предположительно были выходцами из Чезана-Торинезе в горах Пьемонта, которые в семнадцатом столетии переселились за несколько миль через границу в Бриансон. (В 1850‑х, когда Луи Огюст читал газету «Сьекль», ее окрестили «газетой Кавура», премьер-министра Пьемонта и сторонника Рисорджименто – движения за объединение Италии.) В приходских метрических книгах Бриансона фамилия Чезане превратилась в Сезане, а затем в Сезанн. Последующие перемещения семьи точно реконструировать затруднительно. Первое упоминание о Сезанне в Эксе датируется серединой XVII века. Оноре Сезанн (ок. 1624–1704), прапрадед Луи Огюста, родился в предместьях Амбрёна, к югу от Бриансона, но жил в Эксе и там же в 1654 году женился на Мадлене Буайе. Их сын Дени Сезанн (1659–1738), прадед Луи Огюста, служил секретарем законника в приходе Сен-Мари-Мадлен и в 1700 году женился на Катерине Маргери (ок. 1683–1745) из прихода Сен-Совер. Их сын Андре Сезанн (1712–1764), дед Луи Огюста, стал постижёром; около 1754 года он женился на Мари Бургарель. Их сын Тома Франсуа Ксавье родился в Эксе, но жил и умер в Сен-Захари, в Варе, к северо-востоку от Марселя. Тома Сезанн (1756–1818), отец Луи Огюста, костюмный портной, в 1785 году женился на Розе Ребюфа (1761–1821) в предместье Пуррьер. Их сын Луи Огюст Сезанн (1798–1886) родился в Сен-Захари 10 мессидора VI года по Французскому революционному календарю, то есть 28 июня 1798 года.

Сен-Захари казался Луи Огюсту захолустьем. Одержимый страстным желанием сбежать из большой семьи и преуспеть в жизни, он при первой же возможности уехал в Экс и устроился на работу к торговцу шерстью Дете. Лиха беда начало! В 1821 году двадцатидвухлетним юнцом он отправился в Париж, там выучился на шляпного мастера и торговца головными уборами, а попутно завел интрижку с женой хозяина. Через четыре года вернулся в Экс и вместе с двумя партнерами открыл собственное дело по сбыту и экспорту фетровых шляп местного образца. В XIX веке в Эксе процветало шляпное ремесло, так что Луи Огюст оказался в своей стихии. К началу семидесятых годов на предприятиях, изготовлявших головные уборы, трудилось примерно 470 мужчин и 240 женщин, а еще больше народу работало в смежных отраслях, среди которых важнейшей было кролиководство, поскольку кроличий пух шел на производство фетра. В сельской местности скупщик шкурок был этаким гротескным сказочным персонажем – злым колдуном, крадущим непослушных детей, и мясником в одном лице. «Шкурка – раз и шкурка – два, / Скупщик – плут, прошла молва», – говорится в провансальском стишке{128}.

Нарядные двери нового магазина Сезанна и Купена выходили на Бульвар. Острословы за столиками соседнего кафе, должно быть, шутили: Céz-anne – seize ânes (шестнадцать ослов), а если прибавить Купена, получится семнадцать. Но шкурки приносили прибыль, и уж Сезанн-то ослом не был. В трудные для фермеров времена он ссужал их деньгами под проценты, при случае выкупая дело. Бизнес неуклонно расширялся, вначале на местном уровне, а впоследствии и в Марселе. Должников держали в ежовых рукавицах, и неплательщики довольно скоро начинали ощущать отеческую опеку. Если верить молве, Луи Огюст однажды поселился в доме транжиры и установил там режим строгой экономии: самолично следил за всеми хозяйственными расходами, вплоть до того, что установил нормы на потребление масла, мяса и картошки. После двух лет суровой аскезы Луи Огюст вернул себе долг вместе с процентами. При всем том провинившиеся по глупой неосмотрительности отделывались сравнительно легко. Злостным же должникам везло куда меньше. Они лишались собственности. Луи Огюст проглатывал их целиком не поперхнувшись. На портрете отца виден «говорящий» красный мазок на левом указательном пальце: папаша впивался в жертву если не зубами, то когтями. Так, согласно записи о «ликвидации имущества несостоятельного должника Луи Гаспара Жана», объявившего себя банкротом 5 июля 1854 года, Луи Огюст Сезанн выкупил «все товары и запасы его обивочной мастерской, включая диваны, кресла, стулья, люльки, балдахины, карнизы, шнуры, шерстяные узорчатые ткани, бархат, холст, конский волос, трикотажные ткани… словом, все находившиеся там обивочные и отделочные материалы… вместе с мебелью и другим движимым имуществом, а именно столом, зеркалом, письменным столом, бельем, одеждой и разной кухонной утварью…»{129}

Кредитование, граничившее с ростовщичеством, определенно было делом прибыльным. Когда Луи Огюст в 1844 году в возрасте сорока пяти лет вступил в брак, запись гласила: бывший шляпных дел мастер, ныне рантье, обладающий независимым состоянием. Свидетелями – «дружками жениха и невесты» – были Жан Франсуа Гиацинт Перрон, судебный пристав, Жак Этьен Вьей, рантье, Казимир Пьер Жозеф Корсе, доктор медицины, и Жером Купен, шляпных дел мастер (и компаньон). Все присутствующие подписали свидетельство о заключении брака, кроме невесты и ее матери, «которые заявили о том, что грамоте не обучены»{130}. Отец художника существенно продвинулся вверх по социальной лестнице. Кроличьи шкурки и темные делишки остались в прошлом, хотя и давали повод почесать языками в коллеже Бурбон, но Луи Огюста это нисколько не трогало. Он был намерен двигаться дальше. Невеста, Анна Елизавета Онорина Обер (1814–1897), sans profession[16], согласно свидетельству о браке, а на самом деле бывшая работница в фирме Сезанна и Купена, сожительствовала с Луи Огюстом около шести лет, с двадцатичетырехлетнего возраста. Красивая женщина с темными глазами и выразительными чертами лица, она происходила из того же слоя, что и Луи Огюст. Ее отец, мебельщик Жозеф Клод Обер (1776–1828), жил в Эксе. В 1813 году он женился на Анне Розе Жирар (1789–1851), бабке Сезанна по материнской линии, которая сыграла не последнюю роль в воспитании внука и от которой он часто слышал обстоятельные рассказы о своих предках; ее отец Антуан Жирар, бывший крестьянин из прихода Нотр-Дам-дю‑Мон в Марселе, занимался изготовлением селитры. Свидетели рождения Елизаветы 24 сентября 1814 года, конюх и хозяин гостиницы, были неграмотны, но ее отец мог написать свое имя. Тридцать лет спустя, согласно брачному контракту, она внесла в качестве приданого «свои сбережения, которые скопились у нее на сей день за время работы на шляпном производстве». Приданое оценили в 500 франков; кроме того, она внесла 1000 франков наличными и свое будущее наследство – еще 1000 франков. Это было весьма солидно, но не шло ни в какое сравнение с быстро растущим благосостоянием ее мужа{131}.

Елизавета Обер стала совместно жить с Луи Огюстом только после того, как забеременела. Поль, ее первый ребенок, родился утром 19 января 1839 года, в благотворительном заведении на рю де л’Опера. Его родители еще не были женаты. В то время такое положение дел считалось вполне обычным: ни на родителей, ни на отпрыска это не налагало позорного клейма, в том случае если отец публично признавал ребенка. Свидетельство о рождении было подтверждением отцовства Луи Огюста, подписи на документе поставили Люсьен Куссе, торговый брокер, и Альфонс Мартен, шляпник (первый компаньон Луи Огюста). Другими словами, Поль Сезанн был незаконнорожденным, но официально признанным. Месяц спустя его крестили в церкви Святой Марии Магдалины. Крестной матерью стала бабушка Роза, крестным отцом – дядя Луи, брат Елизаветы, работавший на шляпном предприятии «Сезанн и Купен». В детстве Сезанн был ближе к младшему брату матери, Доминику, служившему судебным приставом. Впоследствии дядя Доминик будет позировать в разных костюмах для серии выразительных, выполненных мастихином портретов. Вскоре у Поля родилась сестра Мари (1841–1921), появившаяся на свет при таких же обстоятельствах. Оба ребенка были официально признаны родителями, вступившими в брак 29 января 1844 года, когда Полю только-только исполнилось пять. После длительного перерыва в семье появилась еще одна дочь, Роза (1854–1909). Одно время Сезанн, вероятно не вполне справедливо, считал, что портрет двенадцатилетней Розы, читающей своей кукле, – лучшее из всего, что он сделал. Он даже подумывал отправить его в Салон 1866 года. К несчастью, картина пропала, – возможно, художник сам ее впоследствии уничтожил. До нас дошел лишь замысел – набросок и краткое описание в письме к Золя: «Посредине сидит моя сестра Роза и читает книжку; она сидит на кресле, кукла на стуле. Фон черный, голова светлая, сетка для волос голубая, детский фартучек голубой, платье темно-желтое; слева небольшой натюрморт, миска, детские игрушки»{132}.

Вскоре после женитьбы, когда Полю исполнилось девять лет, Луи Огюст Сезанн стал банкиром, что позволило ему упорядочить финансовые дела и повысило его статус. Добился он этого, удачно купив банк. В революционном 1848 году единственный банк в Эксе рухнул. Луи Огюст дождался своего часа. Совместно с одним из банковских служащих, Кабассолем, он стал новым владельцем. Банк Сезанна и Кабассоля был учрежден 1 июня 1848 года. Весь капитал в размере 100 000 франков вложил Луи Огюст, за что ему причиталось пять процентов прибыли. Опытный делец Кабассоль вкладывал только свой опыт и связи. Согласно контракту о партнерстве, прибыль они делили поровну; каждый мог изымать из нее по 2000 франков в год на личные нужды. Договор заключался на пять лет и несколько месяцев. Сезанн и Кабассоль прекрасно ладили. Основу их бизнеса составляли краткосрочные займы. Основу профессионализма – проницательная оценка кредитоспособности клиента. Кроме того, оба были прекрасно осведомлены о финансовом положении своих потенциальных заемщиков. Если Луи Огюст сомневался в чьей-то надежности, он многозначительно спрашивал на своим провансальском диалекте: «Qué n’en pensa Cabassou?» («А вы что думаете, Кабассоль?»), после чего понятливый партнер официально отказывал в займе{133}. И дело процветало. Их партнерство закончилось в 1870 году, по достижении владельцами банка почтенного возраста (а может быть, и из-за начала Франко-прусской войны). К этому времени Сезанн и Кабассоль стали богатыми людьми. Приданое, выделенное Луи Огюстом младшей дочери, вышедшей в 1881 году замуж за юриста Максима Кониля (1853–1940), дает представление о состоянии отца художника. Приданое Розы Сезанн оценивалось в 6000 франков; кроме того, за ней была закреплена одна пятая часть годовой ренты в 3000 франков, две акции железнодорожной компании Париж – Лион – Средиземное море и дом на рю Эмерик-Давид стоимостью 16 500 франков. В дополнение к этому – колкое напоминание о прежних делах ее отца, – ей причиталось 5000 франков долга мадам Марии Антуанетты Дельфины де Ролле де Виллан, жены маркиза де Кастелляна, согласно долговому обязательству от 10 декабря 1879 года. Добродушное замечание Луи Огюста по адресу своего зятя-транжиры еще долго помнили в Эксе: «Oi! Si donno uno baguo oro! Jeou! Quan mé sicou marrida, avion dous penden – Paul einé Marie!» («Неплохая цена за золотое колечко! Сам-то я, когда женился, обзавелся двумя подвесками – Полем и Мари!»){134}. Отцу художника недоставало грамотности, но не здравого смысла. В 1873 году в возрасте семидесяти пяти лет он взял перо и написал доктору Полю Гаше, который поддерживал стольких художников, в том числе Сезанна и Ван Гога. Писание, должно быть, давалось Луи Огюсту нелегко.

Я получил твое горестное письмо от 19 июля о прескорбной кончине сына твоего почтенного брата в 19 лет; я глубоко огорчен, и прошу поверить, что разделяю твое горе, ты также говоришь, что мадам, твоя супруга, только что разришилась от бремени после месяца тяжелой болезни, но что ей уже немного лучше, я верю и надеюсь, что силы к ней вернулись и это письмо найдет ее в добром здравии, ты говоришь месье Поль [сын Гаше], от коего я получил сегодня письмо, на которое и отвечаю, тебя поддерживал, он просто выполняет свой долг. Передай мой поклон всему почтенному семейству, твой покорный слуга{135}.

Луи Огюст сам был настоящим отцом семейства. В жизни он следовал собственным максимам: «Всякий раз, выходя, знай, куда направляешься!»{136}; «Не расходись. Не пори горячку, делай все с умом!». Он всеми силами старался внушить эти заповеди своему сыну, но безуспешно. Сезанн и Золя тоже пичкали друг друга нравоучениями в своей переписке. «Дитя, дитя, подумай о будущем, – писал Золя своему другу в 1859 году, пародируя отцовские наставления. – Талантом сыт не будешь, а с деньгами не пропадешь»{137}. Оставшийся без отца Золя подростком имел возможность присмотреться к Луи Огюсту в Эксе. И конечно, папаша Сезанн стал прообразом героев Золя. В «Карьере Ругонов» (1871) Луи Огюст одолжил свой характер Пьеру Ругону, которого собственная жена поначалу недооценивала («считала его глупее, чем он был на самом деле»); Пьер Ругон не сомневался в том, что «все дети неблагодарны»{138}. И еще очевиднее это сходство в «Завоевании Плассана» (1874): главный герой был задуман как «тип отца С. – насмешник, республиканец, буржуа; холоден, мелочен, скуп… жену держит в черном теле и т. д. Он к тому же краснобай, зло подшучивает над всеми, полагаясь на свое богатство; по слухам, метит избираться в совет; если коротко, с ним может быть связан небольшой республиканский всплеск». В другом месте своего «Наброска» Золя так отзывается о Муре: «Отец С., только умнее… здравомыслящий, антиклерикал, скупец… выписывает „Сьекль“»{139}. Образ Муре восхитил самого Флобера: «Что за курьезный тип буржуа этот Муре с его любопытством, скупостью, безропотностью и самоуничижением!»{140} Золя считал, что Луи Огюст недолюбливает его и не одобряет того влияния, которое он оказывает на Сезанна. Золя преувеличивал, на что Сезанн ему не раз указывал, но Золя знал эту семью и знал, на чем строятся отношения в любой семье. В саге о Ругон-Маккарах, которую он начал как «естественную и социальную историю одной семьи в эпоху Второй империи», Муре – незаконнорожденный отпрыск Маккаров. Его жена Марта – урожденная Ругон. «Плассан» – это Экс, лишь слегка видоизмененный. (В коллеже Бурбон учился некий Ругон из Флассана.) В «Завоевании Плассана» есть описание семьи, словно взятое прямо из жизни, и, возможно, здесь отчасти передана атмосфера, в которой рос Сезанн.

Марта, несомненно, любила своего мужа спокойной любовью, но это чувство несколько расхолаживалось страхом перед насмешками и вечными придирками с его стороны. Ей был так же тягостен его эгоизм, как и его пренебрежительное отношение к ней; она чувствовала к нему какую-то неприязнь за тот покой, которым он ее окружил, и за то благополучие, которое, по ее словам, делало ее такой счастливой.

Говоря о муже, она повторяла:

– Он очень добрый человек… Вы, наверно, слышите, как он иной раз покрикивает на нас. Это оттого, что он до смешного любит во всем порядок; стоит ему увидеть опрокинутый цветочный горшок в саду или игрушку, лежащую на полу, как он тотчас же выходит из себя… Впрочем, он вправе поступать по-своему. Я знаю, его недолюбливают за то, что он нажил кое-какие деньги, да и теперь еще время от времени заключает выгодные сделки, не обращая внимания на болтовню… Над ним насмехаются также из-за меня. Говорят, что он скуп, держит меня взаперти, отказывает мне даже в паре ботинок. Это ложь. Я совершенно свободна. Конечно, он предпочитает, чтобы я была дома, когда он возвращается, а не разгуливала бы где попало, не бегала бы вечно по улицам или же по гостям. Впрочем, он знает мои вкусы: что мне делать там, вне дома?

Когда она начинала защищать Муре от городских сплетен, она вкладывала в свои слова какую-то особую горячность, словно ей приходилось защищать его также и от других обвинений – исходивших от нее самой. И она с какой-то повышенной нервностью принималась обсуждать, какою могла бы быть ее жизнь вне дома. Казалось, что страх перед неизвестностью, неверие в свои силы, боязнь какой-то катастрофы заставляли ее искать прибежища в этой маленькой столовой и в саду с высокими буксусами. Но минуту спустя она уже смеялась над своим ребяческим страхом, передергивала плечами и снова неторопливо принималась за вязанье чулка либо за починку какой-нибудь старой сорочки»{141}.

Скупость Муре – сквозной мотив в романе. Впоследствии выясняется, что он действительно отказал жене в паре ботинок под предлогом, что покупка нарушит идеальный порядок в его счетах. Марта вовсе не расточительна, но в качестве дисциплинарной меры он жестко ограничивает ее в средствах. «Знаешь что, милая, я буду тебе давать по сто франков в месяц на хозяйство. А если ты во что бы то ни стало хочешь благодетельствовать своих негодниц, которые этого не заслуживают, то бери из денег, которые я отпускаю на твои тряпки»{142}.

Мать художника по сей день остается загадочной фигурой. Сохранился лишь один ее портрет, обнаруженный в 1962 году под толстым слоем неизвестно кем наложенной черной краски (цв. ил. 15) на оборотной стороне портрета сестры Сезанна Мари (цв. ил. 14). Вероятно, вначале был написан портрет Мари, напоминающий любительское подражание Эль Греко. Увидев его у Воллара, Уистлер сказал: «Если бы это нарисовал ребенок лет десяти на своей грифельной доске, его мать, если она хорошая мать, высекла бы его!»{143} В жизни Сезанна мать была точкой опоры, она умерла всего на девять лет раньше его самого, в 1897 году, в весьма преклонном возрасте – восьмидесяти трех лет, и все же мы почти ничего о ней не знаем. Если бы не Золя, нам бы вовсе не было ничего известно о ее внутреннем мире. Возможно, выходя замуж, она была неграмотна, но шесть лет спустя уже могла надписать книгу («Инки»), которую подарила сыну: «О. Обер 1850». Согласно свидетельству ее внучки Марты (старшей дочери Розы; в 1897 году ей было пятнадцать), мать Сезанна не имела привычки писать письма, но, несомненно, их читала – Сезанн ей регулярно писал. Она выписывала популярные журналы «Артист» и «Магазен питтореск» (полная подборка последнего, с 1837 по 1892 год, сохранилась в мастерской художника), оба издания служили источниками идей и образов для Сезанна, который работал так медленно, что натюрморты успевали сгнить и даже бумажные цветы выцветали. «Чертовы негодники, они вечно меняют тон!» – жаловался он{144}.

У нее сложились добрые отношения с друзьями Сезанна. Чаще других ее навещал Золя. Ренуар, гостивший в Жа-де-Буффане в 1880‑х годах, вспоминал радушный прием и фенхелевый суп. «А какой чудесный фенхелевый суп готовила для нас мать Сезанна! Я так и слышу ее голос, диктующий нам рецепт, как будто это было вчера: „Берете стебель фенхеля, ложечку оливкового масла…“ Чудесная была женщина!»{145}

Она вела себя тише супруга, но, по всей видимости, превосходила Марту Ругон в умении держать себя в руках – добродетель, без которой было не обойтись, деля кров с Луи Огюстом. Известно, что временами они жили раздельно. В течение многих лет Елизавета арендовала в Эстаке, на побережье в окрестностях Марселя, маленький дом, который служил ее летней резиденцией (и убежищем для Сезанна во время Франко-прусской войны). Даже в Эксе супруги не всегда жили под одной крышей – кто-то в городе, кто-то в Жа. До раздельного жительства в полном смысле дело не дошло, но некоторая отчужденность в их отношениях была, с годами каждый из них все больше обосабливался, но возможно, они просто договорились о разделе сфер влияния. Мать Сезанна в замужестве продолжала пользоваться девичьей фамилией – стоит ли придавать этому значение? Трудно оценить характер взаимоотношений супругов. Вне всяких сомнений, он менялся в течение более полувека совместной жизни. Какой бы почтительной женой ни была или ни старалась быть Онорина Елизавета, она совершенно не походила на бессловесную жертву. Ее внучка восхищалась характером бабушки («très, très fine»[17]) и ее умом («extrêmement intelligente»[18]){146}. Короче говоря, мать художника была личностью. Ее отношения с другими членами семьи порой бывали натянутыми, особенно с Мари, которая так и не вышла замуж и с годами становилась все более набожной и нетерпимой. «Поля замучает живопись, – говаривал Луи Огюст, – а Мари иезуиты»{147}. Разумеется, с таким деспотичным мужем основания для разногласий у нее имелись, как это явствует из литературного описания Золя. Кроме того, Луи Огюст не прочь был завести любовную интрижку на стороне. Сам Сезанн подозревал, что его отец обхаживал одну из служанок в Эксе, пока они с матерью были в Эстаке{148}. Принимая во внимание личность отца Сезанна, его возможности и обычаи того времени, удивительно было бы, если бы чего-то подобного не происходило. И вряд ли мать об этом не догадывалась.

Сезанн с матерью были глубоко привязаны друг у другу. Он был ее любимцем. Она рано заметила и поощряла его интерес к рисованию и живописи, во всяком случае к раскрашиванию, – вот вам еще одно достойное применение иллюстраций «Магазен питтореск». (Не вздрогнул ли Сезанн от неожиданного совпадения, когда прочел в похвальном слове Бодлера, посвященном Делакруа, пассаж о ребенке, которому судьбой предназначено стать великим колористом?) Мадам Сезанн не могла похвастаться обширными познаниями в искусстве – ее любимой картиной была точно исполненная ее сыном копия мелодраматического произведения Фрилье «Поцелуй музы» (1857), которая висела в ее комнате и путешествовала вместе с ней из города на побережье и обратно, – но она верила в Поля как художника{149}. Она была ему моральной опорой. Через несколько лет после смерти Сезанна Мари Сезанн писала своему племяннику, сыну художника, делясь некоторыми воспоминаниями детства: «Я помню, как мама упоминала Пауля Рембрандта и Пауля Рубенса, обращая наше внимание на сходство имен этих великих художников и имени твоего отца. Должно быть, ей были известны его амбиции; он нежно любил ее и, без сомнения, боялся ее меньше, чем отца, который не был тираном, но не в состоянии был понять никого, кроме тех, кто трудится, чтобы разбогатеть»{150}. Сама Мари была к искусству совершенно безразлична, и ей не нравились работы брата. К моменту своей смерти в 1921 году она владела всего одной картиной – этюдом горы Сент-Виктуар. Будучи в преклонном возрасте, Мари ответила одному из посетителей, решившемуся спросить, почему у нее так мало работ Сезанна: «О, сударь, у меня эта Сент-Виктуар только потому, что брат мне ее навязал, и еще чтобы не огорчать его! Я ничего не смыслила и сейчас не смыслю в живописи брата! А он не раз говорил мне: „Мари, я величайший живописец из ныне живущих“!»{151}

Когда им исполнилось пять лет, Поля и Мари отправили в маленькую частную школу на улице Эпино, которой руководил Тата Ребори, учиться чтению, письму и счету. Уже с пятилетней Мари были шутки плохи, а в ее шестьдесят и подавно: так и видишь вечно поджатые губы и слышишь нравоучительный тон. Продолжая свои воспоминания, она рассказывает племяннику:

Твой отец нежно обо мне заботился; он всегда был очень добр, и, возможно, он отличался от меня более мягким характером, а я, кажется, была с ним не слишком ласкова; наверняка я его подначивала, но поскольку он был сильнее, то ограничивался предупреждением: «Уймись, детка; если я тебя шлепну, будет больно».

Когда мне было около десяти, он стал полупансионером в школе Сен-Жозеф, которой руководил аббат Савурен и его брат-мирянин; думаю, именно в этот период он получил первое причастие в церкви Святой Магдалины. Он был тихий, послушный, понятливый ученик, усердно занимался, обладал хорошими способностями, но никакими особыми талантами не блистал. Его упрекали в слабохарактерности; возможно, он слишком легко поддавался влиянию. Школа Сен-Жозеф вскоре закрылась, думаю, директора не очень хорошо справлялись{152}.

За тремя годами обучения в школе Сен-Жозеф (1849–1852) последовали шесть лет в коллеже Бурбон (1852–1858). Будучи полупансионером, то есть проводя в коллеже весь день, Сезанн по-прежнему оставался близок с матерью. С ней он мог мечтать вслух. Ему было кому излить душу. Он поверял ей не меньше тайн, чем закадычному другу Золя. Возможно, совершенно случайно он нашел поддержку в настольной книге советов художникам Томá Кутюра («Méthode et entretiens d’atelier», 1867), в которой автор подчеркивает роль матери. «Да, в женщинах, и в особенности в матери, вы найдете лучших советчиков»{153}. Сезанн принял это близко к сердцу. Много лет спустя, наставляя молодого художника Шарля Камуана, он писал: «Радуюсь за Вас, что Ваша мать с Вами, в минуты усталости и огорчения она будет Вам самой верной моральной опорой и живым источником, откуда Вы сможете черпать новые силы для занятий искусством, которым надо овладевать не вполсилы и не от случая к случаю, но спокойно и постоянно, и тогда обязательно придет состояние ясности, которое поможет Вам и в жизни»{154}. Сезанн полагался на свою мать, а она по-своему полагалась на него и старалась как могла вознаградить его за труды. В истории она осталась безмолвной (в отличие от словоохотливого Луи Огюста). Единственные ее слова, которые дошли до нас, свидетельствуют о ее убежденности в том, что в конце концов все будет хорошо, поскольку в «малыше что-то есть»{155}. Ее вера в него была неколебима.

От материнской веры до уверенности в себе долгий путь. Сезанн был одновременно и свободен, и несвободен. С одной стороны, ему не нужно было зарабатывать на жизнь. В этом смысле он действительно был sans profession. Точнее, у него не было жизненной необходимости продавать свои картины, что можно считать подарком судьбы. (Было бы преувеличением сказать, что он даже не мог их раздаривать, но не таким уж большим преувеличением: не все их принимали.) С другой стороны, он зависел от ежемесячного содержания, которое положил ему отец. Сезанн был привязан к отцу шнурками его кошелька или, скорее, ботинок из невыделанной кожи (способ сэкономить на чистке){156}. Le papa всяко не дал бы умереть с голоду.

Le papa, в свою очередь, не видел конца-краю субсидиям, а Луи Огюст не привык раздавать милостыни без счета. Кроме того, он желал сыну добра, сообразно своим понятиям. Вполне естественно, что он хотел повлиять на ситуацию посредством финансовых рычагов. В первую очередь встал вопрос, в какой сфере Поль продолжит образование после окончания коллежа Бурбон и какую профессию изберет. У Луи Огюста решение было готово заранее: мальчик должен выучиться на юриста. Право – вот достойная стезя. Все остальное – нет.

Сезанну решение представлялось не столь однозначным. К юриспруденции он не испытывал ни малейшего интереса. Но и у самого ясных идей не было. Он не знал, чем хочет заниматься. Мечтал стать художником, но это было похоже на «Сон Ганнибала» из его поэтических опусов – нечто туманное, высокопарное и банальное, если иметь в виду конечную цель его пустых и низких устремлений{157}. Каким образом воплотить мечту в жизнь, юный Сезанн не ведал; казалось, он начисто лишен целеустремленности. Когда Золя уехал из Экса в Париж, Сезанн погрузился в апатию. О душевном разладе говорит хотя бы то, что в августе 1858 года он провалил выпускной экзамен и диплом (бакалавра словесности) получил только со второй попытки, три месяца спустя, с оценкой «assez bien» (между «удовлетворительно» и «хорошо»). Учитывая его прежние школьные успехи и перечень дисциплин, которые необходимо было сдать: перевод с латинского, латинская риторика, устные экзамены по логике, истории и географии, арифметике, геометрии и физике, один латинский и один французский автор, – он должен был справиться с легкостью. Чувство тоски и потерянности, вероятно, обострилось из-за еще одной утраты: его добрый приятель по начальной школе, скульптор из бедной семьи Филипп Солари, получил в экской Школе изящных искусств премию Гране, огромную сумму в 1200 франков, позволившую ему уехать в Париж – учиться мастерству и попытать счастья. Для Солари сбылось все то, о чем Сезанн лишь робко мечтал. Вообще, предаваться мечтам – это единственное, на что он оказался способен в ту пору. Идти поперек воли отца он не посмел. В сентябре 1858 года он послушно записался на юридический факультет университета Экса.

Но грезил он не о том. Следующей весной он влюбился в «некую Жюстин, которая правда very fine[19], но, так как сам я не of a great beautiful[20], она на меня даже не смотрела», писал он Золя, переходя для большей убедительности на английский. Вот и с любовью не заладилось.

Когда я сверлил ее взглядом, она краснела и опускала глаза. Я заметил, что, если нам случалось оказаться на одной улице, она тут же поворачивалась и не оглядываясь шла в обратную сторону. Quanto à della donna[21], мне не везет, а я ведь встречаюсь с ней по четыре раза на дню. Слушай дальше, мой дорогой. В один прекрасный день подходит ко мне молодой человек, первокурсник, как и я, – [Поль] Семар, которого ты знаешь. «Дружище, – сказал он, схватив меня за руку, потом под руку, и повел на рю Итали. – Пойдем, я покажу тебе прелестную малютку, которую я люблю, и она тоже меня любит». Должен сказать, какое-то облако застлало мне глаза, я почувствовал, что меня ждет неприятность, и я не ошибся. Едва часы пробили полдень, я издали увидел, как Жюстин выходит из своей швейной мастерской, и тут же Семар кивнул: «Вот она». Больше я ничего не видел, голова у меня закружилась, но Семар потащил меня за собой. Я случайно коснулся ее платья… С тех пор она встречалась мне каждый день, и подле увивался Семар… Ах, каким только безумным мечтам я не предавался, но, так и быть, откроюсь тебе. Я говорил себе: если я ей не противен, мы поедем вместе в Париж, там я стану художником, и мы будем счастливы. Я мечтал о картинах, о мастерской на пятом этаже, о том, чтобы ты был со мной, вот было бы весело. Я не мечтал о богатстве, ты же знаешь меня, мы славно жили бы на несколько сот франков, ей-богу, прекрасная мечта. И вот теперь я шатаюсь в тоске, и мне хорошо, только когда я выпью. Я ничем не могу заняться, у меня опускаются руки, я ни на что не годен. Честное слово, старина, твои сигары превосходны, я сейчас одну из них курю, у нее вкус жженого сахара и карамели. Ах, вот она! Она скользит, она парит – это моя крошка, она смеется надо мной, она плывет в клубах дыма. Смотри, вот она подымается вверх, вот она спускается, она резвится, она насмехается надо мной. О Жюстин, скажи мне по крайней мере, что я тебе не противен; она смеется. Жестокая, тебе нравится меня мучить. Жюстин, послушай, но она ускользает, она подымается, выше, выше и наконец исчезает. Сигара выпадает у меня изо рта, и я засыпаю. На минуту я подумал, что схожу с ума, но твоя сигара меня спасла; еще дней десять, и я не буду больше думать о Жюстин или же буду вспоминать о ней как о тени на горизонте прошлого, как о тени из грезы{158}.

В ноябре 1859 года он сдал первую сессию. «Экзамены завершились, по итогам голосования – два красных шара против одного черного – кандидат проходит дальше»{159}. Сезанн был посредственным студентом (но все же не столь безнадежным, как Флобер, который получил два красных шара против двух черных и провалился). Сохранился лист из тетради Сезанна, с заметками о роли судебных приставов{160}. Всего несколько строк – остальная часть страницы занята рисунками. Была или нет такая нерадивость для него типичной, но первая сданная сессия оказалась и последней. Студенты юридического факультета должны были всякий раз заново записываться на каждую следующую четверть учебного года. В январе 1860 года Сезанн, как обычно, записался на вторую четверть учебного 1859/60 года{161}. Это было начало конца. Больше Сезанн записываться не стал, несмотря на отцовское недовольство. Окончательно Сезанн бросил юриспруденцию в апреле 1860 года, и это было выстраданное решение.

На другом фронте он проявлял бóльшую активность, чем это могло показаться. С восемнадцати лет, то есть с 1857 года, он посещал Свободную школу рисования, находившуюся в том же здании, что и музей Экса (ныне музей Гране). Здесь Сезанн познакомился с будущими друзьями и единомышленниками – Жаном Батистом Шайаном, Жозефом Шотаром, Нюма Костом, Ашилем Амперером, Жозефом Вильвьеем и другими. За исключением Амперера, которого Сезанн ставил очень высоко, он был не слишком высокого мнения о художественных талантах своих соучеников, хотя именно их общество стало самой яркой страницей в школьной жизни. Учителем рисунка был Жозеф Жибер, совмещавший преподавание с обязанностями хранителя музея. Как учитель Жибер был приверженцем холодного академизма, строгими правилами компенсируя недостаток воображения. В отношении масштаба, пропорций, светотеневой моделировки и общего вида изображения существовал четкий регламент. Не менее строго следили и за поведением студентов. Им следовало воздерживаться от «бранных слов и праздных разговоров»; запрещалось даже выходить в туалет. В условиях такого палочного режима Сезанн учился рисовать сначала античные гипсы, а затем и живые модели (натурщики были исключительно мужского пола). Натурные штудии проходили летом с шести до восьми часов утра, а зимой – с семи до девяти вечера. Зимой класс освещался газовыми и масляными лампами и обогревался печками, которые затапливались за двадцать минут до начала занятий. Несчастные модели стояли раздетые, застыв в одной позе, чуть ли не вплотную к печке, стоически дрожа за один франк (плата за сеанс). Занятия проходили под наблюдением gardien de service, надзирателя в форменной фуражке: ему в обязанность вменялось следить за правильностью расчетов.

Шайан ходил в отличниках. В 1859 году он получил первую премию за рисунок с античного бюста Аякса и еще одну награду за «книгу образцов готических шрифтов». Сезанн уже готов был признать в нем некоторые способности. На следующий год Золя увиделся с Шайаном в Париже: «Вчера провел целый день с Шайаном. Я согласен с тобой – в нем есть чувство поэзии, только оно не получило верного направления. Он работает в поте лица и от всего сердца желает, чтобы ты составил ему компанию»{162}. Сезанн и сам трудился в поте лица, но с весьма скромными результатами. В рисовании фигур, да и во всем остальном, он продвигался черепашьим шагом. Тем не менее в августе 1859 года он получил вторую премию за «натурную штудию головы, исполненную маслом»{163}. Возможно, это придало ему уверенности.

Обнаженный мужчина. Ок. 1865

Кроме занятий в классе, он писал на пленэре, сидя на голой земле, даже зимой; и по крайней мере однажды заполучил живую модель (возможно, свою сестру) – рассказ об этом достижении немало позабавил Золя, который в ответ нарисовал заманчивую картину парижской жизни: «Шайан утверждает, что здесь натурщицы вполне доступны, хотя и не особенно свежи. Днем ты их рисуешь, а ночью ласкаешь (хотя „ласкаешь“ мягко сказано). Цена одна и днем и ночью; притом они очень услужливы, особенно в темное время суток. А что до фиговых листочков, то в мастерских о них не слыхивали. Раздеваются они без всякого стеснения, и любовь к искусству прикрывает то, что могло бы показаться чересчур возбуждающим в наготе. Приезжай, убедишься сам»{164}.

В течение 1860 года, в возрасте двадцати одного года, Сезанн окончательно решает стать художником. Он прекрасно сознавал, что это решение имело два последствия: переезд в Париж и конфликт с отцом. Как впоследствии Кафка писал своему отцу: «Я не мог сохранить смелость, решительность, уверенность, радость по тому или иному поводу, если Ты был против или если можно было просто предположить Твое неодобрение; а предположить его можно было по отношению, пожалуй, почти ко всему, что бы я ни делал»{165}.

В знаменитом эссе Золя «Господин Мане» (впервые опубликованном в 1867 году) есть страстный пассаж, посвященный трудному выбору молодым человеком будущей профессии и роли в этом вопросе буржуазной семьи. Перед его глазами, несомненно, стоял пример Сезанна, его семья и его борьба, в которой живое участие принимал и сам Золя. Сезанн давал Золя пищу не только для художественного творчества, но и для критических работ. Юного Мане Золя приводит в качестве примера для подражания:

В семнадцать лет, ко времени окончания коллежа, в нем пробудилась любовь к живописи. Опасная любовь! Родители готовы терпеть любовницу, даже двух; они закрывают глаза, если это необходимо, на необузданность сердца и чувств. Но искусство, живопись для них – великая Блудница, Куртизанка, вечно алчущая юной плоти; она будет пить кровь их детей и душить их, трепещущих на ее ненасытной груди. Это уже оргия, непростительное распутство, кровавый призрак, появляющийся порой в добропорядочных семьях и нарушающий мир домашнего очага{166}.

Сохраняя верность форме, Сезанн избрал для проблемы выбора классическое выражение. В декабре 1858 года он в стихах изложил Золя свои трудности, а заодно и замысел эпического цикла о подвигах Pitot Herculéen – Молодого Геркулеса, но речь не только о Геркулесе. Pitot – на провансальском означает «молодой человек». Сезанн, как и Геркулес, глубоко укоренен в местной культуре. Согласно народному поверью, Геркулес прошел через Прованс по пути из Испании в Италию и сразился с двумя гигантами на близлежащей равнине Ла-Кро. У суеверных жителей Прованса имелся обычай писать крупными буквами над дверьми своих домов: «Здесь обитает Геркулес Победитель. Да не войдет сюда никакое зло!» Пито был прочно укоренен в общей памяти (или мифологии) Неразлучных. «Ты помнишь наши купания, – писал Золя, – ту счастливую пору, когда мы не думали о будущем; в один прекрасный вечер мы сочиняли трагедию о славном pitot; и потом знаменательный день, там на берегу – заходящее солнце, природа, все это нас тогда, наверное, не восхищало. Кто-то сказал – по-моему, Данте, – что ничего нет мучительнее, как в горькую минуту вспоминать о былом счастье». Упомянутый в письме pitot был, вероятно, реальным человеком: судя по письмам Золя, это прозвище учителя или директора в коллеже Бурбон{167}.

Сезанн задумал «узнать о проделках юного Геркулеса и превратить их в высокие подвиги Пито». Замысел сочетал аллегорию и иронию. Сезанн представлял себя в роли храброго pitot – ведя скорбный рассказ о своем ученичестве – и Геркулеса на перепутье между Добродетелью справа и Пороком слева: аллегория, знакомая не только по школьным изданиям Цицерона, Лукиана и Ксенофонта, но и по стихам Гюго и Мюссе, а также по старым номерам журнала «Магазен питтореск», где был напечатан «Выбор Геркулеса» Ксенофонта с двусмысленной иллюстрацией (юного Геркулеса с внушительной палицей ласкает весьма миловидная Безнравственность){168}. Сюжет давал Сезанну возможность посмеяться над всеми, в том числе и над собой. И заодно обыграть слово droit, означающее право или прямой и узкий, правый (в смысле стороны) или праведный путь, которым он должен следовать, иными словами, путь Добродетели. Эта аллегория и игра слов акцентированы в первой строке.

Увы, избрал я Права торный путь. Нет, не избрал – был принужден избрать! Три года Права тяжкая печать Несносным грузом мне давила грудь. Взываю к вам, Пинд, Геликон, Парнас, – О музы, кто б меня от муки спас? Кто б пособил страдальцу, что зазря От вашего отторгнут алтаря? Вот Математик – хмур и бледен он, Как будто в бледный саван облачен. От мертворóжденных его задач Вас, сестры-музы, разбирает плач. Но знаю: даже менее по нраву Вам с Аполлоном тот, кто предан Праву! И все ж – о снисхождении молю: Я занят тем, что сам я не люблю! К заблудшему склоните взор благой, И я до гроба буду вам слугой{169}.

Сезанн оставался пленником ужасного Права, пока не взял судьбу в свои руки, отказавшись регистрироваться на следующую учебную четверть. До этого момента он страстно мечтал об освобождении. «Когда я разделаюсь с правом, я, может быть, получу наконец свободу заниматься тем, что мне кажется стóящим, – писал он Золя в апреле 1860 года, словно задерживая дыхание. – А может быть, я смогу приехать и присоединиться к тебе»{170}. Какой бы робкой ни была эта попытка бунта, ее, учитывая все обстоятельства, не следует недооценивать. Он оставил путь добродетели. Оставался один щекотливый вопрос: как выторговать себе возможность ступить на путь порока?

В течение нескольких следующих месяцев Сезанн, несмотря на жаркие мольбы Золя, держался тактики сознательной неопределенности во всем, что касалось будущего, чем доводил своего друга чуть ли не до безумия. Лакмусовой бумажкой должен был стать Париж. Позволит ли Луи Огюст сыну рискнуть, как рискнул сам сорок лет назад? Никто не взялся бы предсказывать. А тем временем назрел еще один неотложный вопрос. В феврале 1860 года Сезанну выпадает жребий служить в армии (двадцатилетние подлежали призыву); в мае его признали годным к военной службе. Отец откупает его: обычное дело для тех, кто мог себе это позволить. В июле, после того как необходимое число призывников от округа было набрано, Сезанн получил бумагу, освобождавшую его от армии. Должно быть, все вздохнули с облегчением. В том же месяце Золя узнает от Байля, что «приезд Сезанна в Париж – дело почти наверняка решенное»{171}. Звучало обнадеживающе, но по-прежнему неопределенно. Он все не называл конкретной даты, а время шло.

Все вроде бы складывалось так, как желал Сезанн, но Луи Огюст собирался разыграть еще одну карту. По понятным причинам он решил поговорить с Жозефом Жибером, преподавателем Школы рисования, и тот посоветовал Сезанну остаться на некоторое время в Эксе. Золя, заочно не жаловавший учителя рисования, предположил, что господину Жиберу просто жаль терять ученика{172}. Не исключено, что Золя был прав, и у Луи Огюста сложилось такое же мнение. Совет Жибера послужил причиной новых проволочек, но не повлиял на ход событий. В октябре Байль уверял Золя, что Сезанн приедет в Париж в марте (1861 года){173}. Мало-помалу все становилось на свои места.

До 1861 года нечего было и надеяться, что Сезанн переедет в Париж. Вопреки распространенному заблуждению причину следует искать не в отце художника, а в самом художнике. Письма к Золя, которые он писал в период кризиса 1859–1862 годов, утрачены, но письма Золя к Сезанну (и Байлю) сохранились. Переписка была бурной. Даже принимая во внимание склонность Золя к излишней литературности, не приходится сомневаться, что Сезанн мучительно размышлял над своим призванием, или предназначением, и занимался болезненным самокопанием. «Я сам себя не понимаю», – писал он; или: «Я говорю – и не говорю, мои слова противоречат моим поступкам». Некоторые его высказывания задевали чувствительные струны в душе друга: «Я вырос на иллюзиях». К счастью для нас, Золя имел привычку возвращать Сезанну его сетования, зачастую воспроизводя их слово в слово. «А еще меня резанула одна фраза из твоего письма: „Живопись, которую я люблю, но которая мне не дается“ и т. д. и т. д. Тебе-то не дается!» Когда Сезанн падал духом, он нередко грозился в письмах вышвырнуть кисти в окно или сделать что-нибудь похуже. Золя изо всех сил старался подбодрить друга – в своей довольно эгоцентричной манере. «Но ты, мой мечтатель, мой поэт, – я вздыхаю, когда вижу, в какие лохмотья одеты прекрасные принцессы – твои мысли. Они нелепы, эти прекрасные дамы, нелепы, как молодые цыганки странным видом, грязными ногами и цветами в волосах. О, заклинаю, взамен ушедшего большого поэта яви мне большого художника! Ты, кто направлял мои неверные шаги на Парнас, ты, кто внезапно меня покинул, – дай же мне забыть нерасцветшего Ламартина ради будущего Рафаэля!»{174}

Будущего Рафаэля не стоило подгонять. Источником практической мудрости и средством самопознания для Сезанна были классики. На вопрос «как жить?» он искал ответа у Цицерона. Цицерон призывал к осмотрительности и рассудительности. «Тот, кто приступает к тому или иному делу, должен помнить, что ему надо взвесить не только, сколь оно прекрасно в нравственном отношении, но и способен ли сам он совершить его; тут он должен взвесить все, дабы и необдуманно не отчаяться в успехе, и не проявить непомерной самоуверенности ввиду своего честолюбия. Во всех делах, прежде чем к ним приступить, нужна тщательная подготовка». Вероятно, голос Цицерона звучал для Сезанна убедительнее, чем голос отца (или лучшего друга). Сезанн, должно быть, принимал решения именно так, как это изложено в трактате «Об обязанностях» («De Officiis»): «Прежде всего мы должны решить, кем и какими мы хотим быть… а это размышление труднее всякого другого. Ведь именно в ранней молодости, когда наша способность судить была очень мала, каждый из нас и определил для себя будущий образ жизни, который он особенно и полюбил». Цицерон не только избрал Геркулеса в качестве примера, но особо отметил, что мы, «усвоив себе наставления родителей, решаем следовать их обыкновению и образу жизни». Давлению такого рода Цицерон противопоставлял необходимость следовать собственной природе – или темпераменту, как выразился бы Сезанн.

Но крайне редко встречаются люди, которые, обладая выдающимся и великим дарованием, или превосходным образованием, или и тем и другим, располагали бы также и временем для размышления о том, какой именно путь в жизни им избрать; размышляя об этом, каждый должен принять решение всецело в соответствии со своими склонностями. Ибо если мы, при всех своих действиях, как уже было сказано выше, стараемся узнать, что именно подобает нам в соответствии с нашими прирожденными склонностями, то при избрании всего жизненного пути мы должны прилагать гораздо большую заботу к тому, чтобы в течение всей своей жизни оставаться верными себе и, исполняя любую обязанность, не совершить оплошности. ‹…› Итак, пусть тот, кто приведет весь намеченный им для себя жизненный путь в соответствие с особенностями своей натуры, свободной от пороков, останется верен себе (ведь это более всего и подобает человеку), если только он не поймет, что при избрании своего образа жизни он ошибся{175}.

С Золя Сезанн тоже советовался. За месяц до своего предполагаемого отъезда он спрашивал, есть ли возможность работать в Париже. Странный вопрос, как не преминул отметить его друг. Золя составил распорядок обычного дня.

С шести до одиннадцати будешь сидеть в мастерской и писать с живой натуры; потом обед, а с двенадцати до четырех можешь копировать любой приглянувшийся тебе шедевр в Лувре или Люксембурге. Итого девять часов работы; думаю, что этого довольно и что при таком распорядке дня ты не замедлишь сделать успехи. Как видишь, весь вечер у нас остается свободным, и мы сможем употребить его на что угодно без ущерба для занятий. А по воскресеньям мы полностью принадлежим себе, будем уезжать за несколько лье от Парижа; пригороды здесь очаровательны, а если тебе придет охота, всегда можешь набросать на холсте деревья, под которыми мы расположимся на пикник{176}.

Неизвестно, разрешил ли сомнения Сезанна этот намек на сосну их юности, однако вопросов больше не последовало.

Что касается le papa, он оказался щедрее, чем можно было предположить. Он дал согласие на сколь угодно долгое пребывание в Париже, назначив содержание в 125 франков, на 25 франков больше, чем зарабатывал Золя в издательстве «Либрери Ашетт» («La Librairie Hachette»). Час пробил.

Автопортрет: в глубоком раздумье

За сорок лет своей жизни в искусстве Сезанн создал около двадцати шести автопортретов маслом. К этому можно добавить примерно столько же графических автопортретов, относящихся в основном к 1870‑м и 1880‑м годам; это не считая таких картин, как «Новая Олимпия» (1873–1874) и «Апофеоз Делакруа» (1890–1894), где некто напоминающий художника присутствует в качестве одного из персонажей. Сезанна, как в свое время и Рембрандта, нередко критиковали за недостаток портретного сходства; Рембрандт, «жертва патологической одержимости импасто», тоже в течение всей жизни создавал автопортреты, для него это был «необходимый процесс самоидентификации и самопознания»{177}. Вероятно, то же можно сказать и о Сезанне.

Его первый (из известных нам) автопортрет написан по фотографии начала 1860‑х годов, когда художнику было немного за двадцать{178}. Работа по фотографии не такая уж редкость в творчестве Сезанна (вопреки тому, что считалось ранее), но в автопортретах он прибегнет к подобному методу еще только раз, спустя многие годы{179}. В этой ранней работе фотографический образ заметно преображен. Молодой человек на фотографии выглядит настороженным, но неагрессивным. Большие усы смягчают общее выражение лица, наполовину скрытые губы неплотно сжаты и (в целом) внимания не привлекают. Лицо несколько отдалено от переднего плана и не несет отпечатка враждебности или неприязненности. Сзади голова немного подсвечена. На портрете сходство принесено в жертву выразительности. Колорит интенсивный, если не сказать зловещий. Взгляд тяжелый, почти злобный. Увеличенный лоб, поднятая линия зачесанных влево волос (возможно, более позднее дополнение) способствуют нагнетанию напряжения. Уходит свет, а вместе с ним и глубина. Поль Сезанн проступает из черноты дьявольски крупным планом.

Сезанн. Ок. 1861

Достигнут драматический, даже ошеломляющий эффект. Работа такого накала словно напрашивается на психологический анализ. «Напряженность и твердость взгляда, моделировка серым, с кроваво-красными акцентами в эмоционально ключевых точках [губы, углы глаз, даже линия волос], заставляют нас ощутить за этим портретом критический момент в судьбе молодого человека, – размышляет Лоренс Гоуинг, – возможно, момент окончательного осознания своего призвания стать художником или решающий момент в противостоянии с отцом»{180}. Если на фотографии мы видим характерную позу, выражающую сыновнюю почтительность, то портрет словно объявляет, что жребий брошен. Этот налившийся кровью юноша способен на все.

Портрет был приобретен Огюстом Пеллереном после смерти Сезанна у сына художника. В настоящее время находится в частной коллекции.

3. «Все излишества – братья»

«Я видел Поля! Представь, я видел Поля! – восклицал Золя, неожиданно обрывая свое письмо к Байлю. – Чувствуешь музыку этих трех слов? Он пришел нынче утром, в воскресенье [21 апреля 1861], и несколько раз позвал меня на лестнице. Я еще толком не проснулся; замирая сердцем от радости, распахнул дверь, и мы что есть сил обнялись. Затем он меня обнадежил: его отец не питает ко мне нелюбви; уверял, что ты все немного преувеличил, верно, переусердствовал. И наконец сказал, что отец про меня спрашивал и я должен навестить его сегодня или завтра. Потом мы вместе пообедали, обошли не один городской сад, где выкурили не одну трубку, и я с ним расстался. Пока его отец здесь, мы сможем видеться лишь время от времени, но через месяц нам удастся вместе снять жилье»{181}.

Сезанн наконец вырвался в Париж. Приехал с «эскортом», но Луи Огюст вскоре вернулся в Экс. Поль нашел квартиру в доме 39 по улице д’Анфэр (ныне авеню Генерала Леклерка), в Четырнадцатом округе, неподалеку от Монружа{182}. Денежное содержание он получил: на это можно было прожить. Не роскошно, конечно, но вполне сносно. По подсчетам Золя, регулярные месячные расходы составляли около ста франков: двадцать – жилье, шестьдесят – еда, десять франков – мастерская, еще десять – художественные принадлежности; двадцать пять оставалось на освещение, стирку, выпивку, табак и прочие дешевые удовольствия. Золя откладывал на еду два франка в день, но на деле Сезанн обходился меньшим: он умудрялся платить за обед и ужин по пятнадцать су (двадцать пять сантимов). «Это негусто; но что поделаешь. – В его рассуждениях звучало далекое эхо отцовских поучений. – Во всяком случае, я не умираю с голоду»{183}.

Сезанн умел жить экономно. И в богатстве и в бедности его запросы оставались весьма скромными. Хотя скаредным он вовсе не был. В юности, по воспоминаниям Золя, едва у него появлялось немного денег, до отхода ко сну он успевал их потратить. Когда заговаривали о его расточительности, он отвечал: «Pardieu![22] А вдруг я сегодня умру – лучше оставить наследство родителям?»{184} Произносилось это в шутку, но и шутка была с горчинкой: люди смертны, а наследство еще поди получи.

Дни протекали примерно так, как и предвидел Золя. С шести до одиннадцати утра Сезанн обычно работал в Академии Сюиса на острове Ситэ. Это колоритное заведение, расположившееся в обшарпанном здании на набережной Орфевр, было по-настоящему свободным, в отличие от так называемой Свободной школы рисования в Эксе. Академия Сюиса мало чем напоминала академию – строго говоря, здесь не было ни профессоров, ни студентов: все наставляли или поправляли друг друга на равных. Записаться и работать, совершенно самостоятельно выбирая стиль и средства, мог любой. Натуру (мужскую и женскую) предпочитали античной скульптуре, но обнаженная фигура обязательным предметом не была. Многие приходили просто испытать силы или посмотреть. Практиковался метод проб и ошибок. Эксперименты были в порядке вещей. Экстравагантность замечалась, но не порицалась. Академия размещалась на третьем этаже, куда вела старая деревянная лестница, грязная, мрачная и закапанная кровью. Этажом ниже был зубной кабинет («Сабра, дантист для народа», – значилось на табличке); место славилось низкими ценами и примитивными методами.

Академия носила имя Шарля Сюиса, натурщика, в прошлом позировавшего большим мастерам: Давиду, Гро, Жироде, Верне и многим другим. Публика была разномастная. Как писал один современник, «колористы, энгристы, виртуозы живописного „шика“, реалисты, импрессионисты (основатели нового направления могли еще не придумать себе название, но сами уже были тут как тут) – все неплохо ладили, и лишь время от времени среди самых пылких вспыхивали ссоры. Любителям тоже позволялось что-нибудь малевать, и никто не спешил сунуть им под нос студийный прейскурант. Портить бумагу или холст можно было в свое удовольствие, если аккуратно платить ежемесячный взнос»{185}.

В Академии Сюиса поддерживались свои традиции. Здесь было больше от форума, чем от частного учебного заведения. Посетители становились завсегдатаями, словно прирастали к этому месту. Мастерская вечно была набита битком. Художники, не числившиеся в списках учеников, заглядывали поболтать с друзьями или обсудить последние новости. В 1866 году, когда Золя выступил против Салона, завсегдатаи Академии разделились на два лагеря: одни были за, другие – против. Молодых художников тянуло к Сюису не случайно: там работал сам Делакруа; а еще Бонингтон, Курбе, Изабе. Приходил рисовать Мане, когда был учеником в мастерской Кутюра. До Сезанна в Академию записался Шайан – Золя сообщил об этом другу. «Каждый день он является к старику Сюису и проводит там с шести до одиннадцати утра. Затем, после полудня, идет в Лувр. Вот уж напористый тип». По мнению Золя, Шайан был почти обречен на успех, поскольку не выбирал возвышенных целей: простая душа, к тому же вполне доволен собой{186}.

Был ли Сезанн напорист? И был ли доволен собой? Золя в этом сомневался. Удрученный собственными неудачами и нервным состоянием друга, Золя сообщал Байлю о последних событиях:

Увы! Здесь не Экс, где нам было по восемнадцать, где мы были свободны и не думали о будущем. Нынче нас разделяет бремя обязанностей, да и трудимся мы в разных местах. По утрам Поль идет к Сюису, а я остаюсь и работаю в своей комнате. В одиннадцать мы завтракаем, каждый сам по себе. Иногда в середине дня я иду к нему, и он пишет мой портрет. Затем вместе с Вильвьеем он отправляется рисовать до конца дня; ужинает, рано ложится спать, и я его больше не вижу. Разве на это я надеялся? Поль все тот же, каким я знал его в коллеже: чудесный капризный малый. Его прежняя чудаковатость вся при нем – в подтверждение достаточно сказать, что не успел он приехать, как уже заговорил о возвращении в Экс; притом что три года добивался этой поездки и видимых помех теперь как будто не осталось.

Золя считал, что уезжать глупо, о чем говорил прямо, но без особого успеха. «Убедить в чем-либо Сезанна – все равно что уговорить башни Нотр-Дама сплясать кадриль»{187}.

В Париже Сезанн и правда растерялся. С распростертыми объятиями его здесь не встретили. И вот спустя шесть недель он подводит итог в письме к Жозефу Юо, приятелю по Школе рисования в Эксе. Его рассказ звучит очень искренне.

Ах, дорогой Юо, разве я могу забыть тебя? Черт возьми, забыть тебя и всех друзей и дом, где собирались и пили доброе вино Прованса (а здешнее никуда не годится)! Я не хотел бы в этих нескольких строках впадать в элегический тон, но, признаться, на душе у меня невесело. ‹…›

Я думал, что, уехав из Экса, оставлю там свою тоску. Но я переменил место, а тоска увязалась за мной. Я оставил только родителей, друзей, некоторые привычки, вот и все. Однако я почти целый день гуляю. Подумай только, я видел Лувр, Люксембург и Версаль. Ты знаешь картины, которые скрыты в этих великолепных зданиях, – потрясающие, ошеломляющие, сногсшибательные. Но я не стал парижанином.

Еще я видел Салон. По-моему, это подходящее место для молодого ума, для ребенка, который только приобщается к искусству и выражает, что думает: там встречаются и сталкиваются все вкусы и жанры. Я мог бы сделать прекрасные описания и усыпить тебя. Скажи спасибо, что я тебя милую. ‹…›

Кланяйся от меня своим родителям, тебе желаю мужества, хорошего вермута, поменьше огорчений, и до свидания{188}.

Вдобавок к письму Юо все же достался рифмованный пассаж про «шикарную выставку». Сезанн особо выделял Доре и Мейссонье, чьи «вещицы» с изображением батальных сцен из наполеоновских кампаний сравнивали с симфонией Берлиоза, исполненной без ударных, да еще на оловянных инструментах вместо медных, а неизменный набор сюжетов раздражал критиков: «Эти людишки только и умеют читать, писать, курить трубки, играть на контрабасе и разглагольствовать за десертом». Мейссонье – бог буржуазии, ему не по нраву яркие эмоции, которые можно черпать в произведениях истинного искусства, много лет спустя заявил Золя, вторя своему другу-художнику{189}. Сезанн еще продолжал использовать слово «шик» как одобрение – хотя словечко это уже успел решительно развенчать Бодлер: «Уродливое, странное, новоявленное слово chic… широко принято в среде художников, и по этой причине мне придется пользоваться им; словцом этим художники обозначают одно из современных извращений, когда, набив руку, они работают без натуры. Chic – это злоупотребление памятью, причем речь идет скорее о памяти руки, чем о памяти мозга. Разумеется, такие художники, как Делакруа или Домье, наделенные творческой памятью, впитывающей характеры и формы, не имеют ни малейшего касательства к этому приему»{190}.

Кадр из фильма «Жизнь Эмиля Золя» (1937)

Выходит, Сезанну предстояло пройти еще долгий путь по чертогам вкуса, избирательности и стиля. Быть может, он это осознавал. В письме к Юо есть меланхоличные ноты. Это не просто тоска по дому – за ней кроются смятение и потерянность. Он получил то, чего, по собственному убеждению, желал: приехал в Париж учиться на художника. Мечта о Париже придавала ему сил. Реальность его обескуражила. Позднее, прочтя автобиографический роман бунтаря Жюля Валлеса «Жак Вентра», Сезанн был взволнован трогательным рассказом о молодом провинциале, сыне суровых, но любящих родителей, который появился в столице за несколько лет до него.

Париж, 5 часов утра.

Мы прибыли.

Какая тишина! В унылом утреннем свете все выглядит бледным, от спящего Парижа веет деревенским безлюдьем. Меланхолия запустения: рассветная прохлада и бессмысленное мерцание последней звезды в блеклой синеве неба.

Я чувствую себя словно Робинзон, выбравшийся на необитаемый остров, где, впрочем, не зеленеют деревья и не наливаются плоды. Дома высокие, угрюмые и как будто слепые: ставни закрыты, шторы опущены.

Носильщики ворочают чемоданы. А вот и мой{191}.

Париж был безжалостен, и Сезанн не мог не растеряться. По правде говоря, он не знал, каково это – быть художником, хотя они с Золя только об этом и говорили. «Мы беседуем обо всем, – писал Золя, – особенно о живописи; и много предаемся воспоминаниям; что до будущего, мы его почти не касаемся, говорим вскользь, либо с мечтой о том, чтобы никогда не расставаться [троим Неразлучным], либо задаваясь мучительным вопросом об успехе»{192}. Этот вопрос – добьются ли они успеха и что можно считать таковым – так и оставался без ответа.

Чтобы чувствовать себя художником, можно, например, писать портреты. Создать портрет Золя казалось вполне естественным, да к тому же было весьма сподручно. Идею предложил сам Золя: были в этом и тщеславие, и хитрость – чтобы подбодрить друга и чтобы держаться вместе, как заговорщики, участвующие в секретной операции. На какое-то время это помогло. В тесной комнате Сезанна воцарилась атмосфера заговора. «Нам почти никто не мешает; лишь изредка откуда-нибудь являются непрошенные гости, словно вырастают между нами; Поль не прекращает писать; я позирую и подобен египетскому сфинксу; а визитер, обескураженный столь усердной работой, какое-то время сидит на краешке стула, не смея пошевелиться, а затем испаряется, шепнув „до свидания“ и осторожно затворив дверь». Работа началась в первые дни июня и продолжалась без происшествий около месяца, хотя Сезанн все время был недоволен результатом. Он дважды начинал сначала и наконец попросил позировать в последний раз. Зайдя к нему на следующий день, Золя обнаружил, что Поль запихивает вещи в чемодан. «Завтра я уезжаю», – спокойно сообщил он. «А мой портрет?» – «Твой портрет, – ответил Сезанн, – я только что порвал. Утром хотел переделать, но становилось только хуже, так что я его уничтожил. И уезжаю». Но тут пришло время обеда, потом они проговорили до вечера, и Сезанн решил остаться по крайней мере до сентября. Золя прекрасно понимал, что это лишь отсрочка. «Не уедет на этой неделе – значит, на следующей. ‹…› Вообще-то, я начинаю думать, что так оно и лучше. В Поле скрыт дар большого художника; но ему не хватает духу, чтобы им стать»{193}. В разочарованиях товарища романист черпал мотивы своей прозы.

Судя по всему, у Сезанна так ничего и не вышло. Он продержался в Париже около пяти месяцев; потом было тягостное возвращение в Экс, в лоно семьи. О том, как встретил его papa, не упоминается.

«Талант не проявляется мгновенно, – прочувствованно произнес его предшественник из XVIII века Шарден. – Невозможно судить о его границах по первым попыткам».

Ученик, в восемнадцать-двадцать лет выпустивший палитру из рук, остается без профессии, без средств к существованию и без нравственных устоев, ибо не может молодой человек непрестанно созерцать обнаженную натуру и остаться при этом благоразумным. Что же делать? Чем заняться? Приходится либо умирать с голоду, либо взяться за какое-нибудь второстепенное дело, загоняющее в нищету. Многие юноши избирают эту последнюю участь, и, кроме двух десятков, которые каждые два года выставляют здесь перед глупцами свои картины, все прочие, безвестные и, быть может, менее несчастные, носят нагрудник в фехтовальном зале, либо мушкет на плече в полку, либо театральный костюм на подмостках. Это я говорю о Белькуре, Лекене и Бризаре, плохих художниках, которых отчаяние превратило в комедиантов{194}.

А что же Сезанн? В плохие художники он еще не попал. Зато он был на редкость плохим банкиром.

Совсем отчаявшись, в Париже он начал поговаривать о том, чтобы устроиться клерком в какую-нибудь компанию{195}. В Эксе он стал служащим банка – причем отцовского банка – и в этом смысле «товарищем по несчастью» Кафки, который будет служить в страховой конторе. Конторская или банковская работа была не для Сезанна. Он коротал время, рисуя на полях бухгалтерских книг и изредка кропая стишки.

Отец-банкир не мог представить такое горе: никак художник народился в его конторе!{196}

Однако, несмотря на недавнее фиаско, «народившийся художник» окончательно свое призвание не отверг. Он снова записался в Школу рисования и устраивал вылазки по окрестностям, на этюды, вместе со своим другом Нюма Костом и его псом Блэком. Он копил силы, чтобы еще раз пойти на приступ Парижа. Reculer pour mieux sauter[23].

После года уединенной жизни в Эксе Сезанн возвратился в Париж в ноябре 1862 года, на этот раз один. Он снял комнату в тупике Сен-Доминик-д’Анфер (ныне улица Руайе-Коллар), а позже – на рю де Фейантин, в Пятнадцатом округе, близ Пантеона. И прожил там до 1864 года. Настроен он был решительно. В письме к Косту, сообщая новости, он приводит фрагмент стихотворения (прощальный привет рифмоплетству). В нем, как и прежде, описывается их аркадия, но в чем-то звучание изменилось. Возникают знамения смерти и упадка – быть может, предвосхищение его будущих картин.

Те берега ручья, куда, бывало, Ходили мы с палитрою в руках, Со всякою провизией в кульках. И как тебя ничто не удержало, Когда споткнулся ты о камешек слегка И полетел в овраг, помяв бока. А Блэка помнишь ли? Но вот листву дубравы Зимы мертвящее дыхание желтит. На берегу ручья пожухли травы, Деревья голые. Осенний, мертвый вид. Мистраль их гнет, и, как скелет огромный, Они ветвями шевелят безмолвно{197}.

Он вернулся к Сюису. В отличие от Мане, который провел у Кутюра целых шесть лет, Сезанн стадию ученичества пропустил. Ему не дано было на себе познать «рабство и величие» мастерской. Кутюр – мэтр, с которым необходимо было считаться. Это была фигура. Его «Римская оргия», известная также под названием «Римляне эпохи упадка» (или «Нерон в цирке», как назвал ее Золя в «Творчестве»), произвела сенсацию, когда ее экспонировали во время Салона 1847 года, а затем потрясла посетителей на Всемирной выставке в 1855 году. Кроме того, он был признанным педагогом. Рассказывают о диалоге между наставником и учеником: они стояли перед натурщиком, которого попросили принять естественную позу, оставаясь при этом в одежде. «Вы платите Жильберу, чтобы он не обнажался? – сдержанно поинтересовался Кутюр. – Кому пришла в голову такая нелепость?» – «Мне», – ответил Мане. «Ступайте прочь, несчастный, – был ответ, – вы так и останетесь современным Домье»{198}. Кутюр был истинным maître[24]. «Что до меня, – под конец жизни сокрушался Сезанн, – если б только у меня был учитель! Люди не представляют, чем Мане обязан Кутюру»{199}.

В Париже, совершенствуя технику, Сезанн полагался прежде всего на Вильвьея, а также на Шотара{200}. Вероятно, это придавало ему уверенности: найти общий язык с земляками из Экса было проще; однако это не могло заменить методичное обучение у большого художника в большой мастерской. Чтобы копировать картины в Лувре в 1863 году, а затем в 1868‑м, Сезанн записался как «ученик Шено»{201}. Эрнест Шено был плодовитым литератором и художественным критиком, он сотрудничал с газетами «Конститюсьонель», «Опиньон насьональ», с «Ревю де дё монд», а также написал множество книг, в том числе «Современное искусство и художники Франции и Англии» («L’Art et l’artistes modernes en France et en Angleterre», 1864), «Обучение художника» («L’Education del’artiste», 1880) и «Художники и ваятели романтизма» («Peintres et statuaires romantiques», 1880). Он специализировался на творчестве Делакруа; был другом и поклонником Рёскина; рано оценил масштаб Мане и в 1864 году даже приобрел один из его холстов. В том же году Шено писал, что если существующие тенденции продолжатся, то вскоре он ожидает увидеть полотно, представляющее собой всего два широко нанесенных цветовых пятна – зеленое и синее. Такая живопись будет неполноценной, утверждал он, потому что сведется к наброску или эскизу, а не к настоящей работе; картина будет не просто незаконченной, а несделанной. Вместе с тем он был восприимчив к импрессионизму – при всей его «несделанности» – и написал одобрительную рецензию на работу Моне в 1874 году, когда критики в большинстве своем попросту глумились{202}. Шено не был поверхностным. Он благоволил Золя, который отправлял ему экземпляры первых книг с просьбой отрекомендовать их в своем кругу. Сохранились некоторые его высказывания: «У великого художника нет специализации; в природе и в человеке ему принадлежит все». Его слова о Мейссонье – «глаз на кончиках пальцев» – могли цитироваться Сезанном или подсказали ему знаменитую реплику в адрес Моне: «Он – это только глаз. Но, бог мой, что за глаз!»{203} И все же Шено не был художником и тем более наставником в общепринятом смысле; нет и свидетельств, будто Сезанн воспринимал его в этом качестве – за исключением реестровых формальностей.

Чтобы найти наставника, нужно было попасть в учебное заведение. Для традиционалиста (или конформиста) учебное заведение было одно: Школа изящных искусств. Мечты о ней Сезанн лелеял с 1858 года, если не раньше. Не успели начаться занятия на факультете права в Эксе, как он уже торопил Золя, чтобы тот справился о конкурсе в Школе изящных искусств: «Я все еще намерен, как мы и решили, попытаться получить какую-нибудь награду, лишь бы участие было бесплатным»{204}. Оговорка выдает некоторую неуверенность и потому может быть красноречива. Предварительные выяснения тогда ни к чему не привели. Четыре года спустя, в 1862‑м, Золя сообщил о ежегодном конкурсе на получение так называемой «живописной премии», возможно Римской: счастливый лауреат мог провести четыре года на вилле Медичи, на полном содержании. Тема была сформулирована так: «Кориолан, внимающий мольбам своей матери Ветурии»; глупый сюжет, и раскрывать его будут по-глупому – так, во флоберовском духе, прокомментировал Золя. Мы точно не знаем, участвовал ли Сезанн в конкурсе; если участвовал, то неясно, приложил ли он к этому старание. К 1862 году он проникся мыслью о гнете академизма (и косности критицизма) в главном художественном заведении Франции; и уже начал подумывать о том, чтобы делить свое время между Парижем и Провансом; план был с умыслом – получить максимальную свободу, творческую, и не только. «Я полностью одобряю решение приехать и поработать в Париже, а затем вернуться в Прованс, – писал Золя. – Мне кажется, это способ уйти от влияния школ и проявить оригинальность… для того, в ком она есть»{205}.

Через сорок лет, беседуя с двумя посетителями (им обоим можно верить), Сезанн проговорился, что ему дважды не удавалось поступить в Школу изящных искусств. «Я все упрощаю, у меня ленивый глаз, – признался он в свойственном ему духе. – Я поступал дважды, но я не умею схватить вещь в целом: если меня привлекла голова, я только ее и выделю»{206}. Сохранившиеся документы свидетельствуют лишь о том, что в феврале 1863 года Шотар охарактеризовал его как прилежного соискателя{207}. Воллар повторяет комментарий, приписываемый одному из экзаменаторов: «Сезанн по характеру колорист; но, к сожалению, слишком усердствует с краской»{208}. Похоже, что поступал он в 1863 году. Попытка могла быть и в 1862‑м – видимо, с одобрения или по настоянию отца. Луи Огюст воспринимал Школу изящных искусств как ключ к профессии, не говоря о материальных благах. Поступление сына подтвердило бы, что он – либеральный отец, показало бы его мудрость и дало бы повод похвалиться. «Moi, Cézanne, je n’ai pu avoir fait un crétin!» («Не мог же я, Сезанн, произвести на свет недоумка»){209}.

Но не вышло. К 1864 году Школа изящных искусств превратилась в «Художку»[25]: презрительно переиначив название заведения, Сезанн стал усердно его поносить. «Что касается меня, мой милый, – шутливо писал он Косту, вытянувшему несчастливый номер в жеребьевке во время военного призыва, – то мои способности куда скудней, чем волосы и борода. Но не надо отказываться от живописи, можно понемногу заниматься ею, даже будучи солдатом. Я встречаю здесь военных, которые посещают занятия по анатомии в Художке… Ломбар рисует, пишет и суетится больше прежнего. Я еще не ходил посмотреть его рисунки, сам он ими очень доволен. Я два месяца не трогал свою [неразборчивое слово] с Делакруа». Отныне было решено: для художника, у которого есть собственный характер, связываться с Школой изящных искусств – ошибка. Вспоминая своего старого друга Солари, Сезанн как-то заметил: «Я всегда говорил, что Школа его портит»{210}. Преподавание там никуда не годится. «Профессора – паскуды, скопцы и ничтожества; у них кишка тонка!»{211}

Как бы то ни было, испытать себя Сезанну довелось в Академии Сюиса; он показал, на что способен, – и самому себе, и другим. Там он обрел и самых близких друзей: Армана Гийомена, Антуана Гийме, Франсиско Ольера, Камиля Писсарро. Всем нравились его причуды и недостатки: сильный южный акцент, нарочитая выразительность, жаргон (никто его больше не одергивал, как некогда Жибер в Эксе) и чертыхания. «Nom de Dieu! Bougre de crétin!»[26] Моне часто вспоминал, как Сезанн клал черную шляпу и белый платок рядом с натурщиком, чтобы выверить градацию тонов{212}.

В течение всей жизни Сезанн снова и снова возвращался к сделанным в ту пору этюдам: они заменяли ему натурные штудии и служили своего рода памяткой. В масштабной ранней работе «Похищение» (цв. ил. 21), написанной для Золя и впоследствии перешедшей в собственность Кейнса, бронзовый Геркулес тащит белокожую деву – все происходит на зеленой поляне, на фоне условных очертаний горы Сент-Виктуар; смуглый соблазнитель, как называет его Лоренс Гоуинг, имеет определенное сходство с «Негром Сципионе» (цв. ил. 20) – натурщиком из Академии Сюиса, который позировал для этой картины, едва ли не самой выдающейся из ранних работ, где все внимание приковано к мускулистому, нарочито удлиненному торсу. «Сципионе» позднее приобрел у Воллара за четыреста франков Моне. «Он [Сезанн] тогда только начинал, – говорил Моне, – но с тех пор доказал, на что способен». Холст висел в его спальне в Живерни среди других избранных работ. По собственному признанию, для него это был «un morceau de première force»[27]. Когда Моне показал картину своему другу Клемансо, тот воскликнул: «Жуть какая!»{213}

Раннее полотно «Похищение» исполнено эротизма и мотивов насилия, но в нем точно нет хаотичности и спонтанности, о которых порой пишут критики. У Сезанна было богатое и необузданное воображение – более богатое, чем принято считать, зато куда в меньшей степени необузданное. «Предметом страстной любви Делакруа была страсть, – писал Бодлер, – но он с хладнокровной решимостью искал средства, чтобы передать ее как можно яснее»{214}. Примерно то же можно сказать и о молодом Сезанне. «Похищение» – не плод чистой фантазии. Истоки картины – в древней мифологии. Есть в ней и автобиографический подтекст. В основе – легенда о похищении Персефоны Плутоном, царем подземного мира{215}. Трактовка Сезанна подсказана «Метаморфозами» Овидия – одной из настольных книг художника. Овидий переносит действие «Похищения Прозерпины» (Персефоны) на Сицилию, где сцена разворачивается на фоне вулкана Этна. Ключевой фрагмент начинается с упоминания Генны (Энны), места в центре острова, где находится знаменитый храм Цереры, богини земледелия и матери Прозерпины:

Глубоководное есть от стен недалеко геннейских Озеро; названо Перг; лебединых более кликов В волнах струистых своих и Каистр едва ли услышит! Воды венчая, их лес окружил отовсюду, листвою Фебов огонь заслоня, покрывалу в театре подобно. Ветви прохладу дарят, цветы разноцветные – почва. Там неизменно весна{216}.

Для Сезанна (как и для Золя) это были знакомые сферы: классическое locus amoenus, где даже деревья приветливы. В воображении художника эти пленительные сцены легко переносились из легенд в реальность. Вулкан Этна стал горой Сент-Виктуар; мифический пейзаж Овидия и Вергилия сделался пейзажем «писаки и мазилы». Прованс назван французской Аркадией в романе «Карл Смелый, или Анна Гейерштейнская» Вальтера Скотта, который был особо любим Сезанном{217}. Художники прежних времен и их картины также могли внести свою лепту – Пуссен (1594–1665), например, чьих «Аркадских пастухов» Сезанн копировал сначала в 1864 году, а затем снова – двадцать пять лет спустя, или Рубенс (1577–1640), чье творчество он не переставал изучать всю жизнь{218}.

Впрочем, значение имеет не только то, что зримо. В «Метаморфозах» locus amoenus однозначно дивным не назовешь. В происходящее действие вовлечены даже сосны. В прекрасных строках об Орфее и Эвридике Овидий описывает открытое место, на которое, внемля песне Орфея, приходят деревья и, встав кругом, создают тень. «Тень в то место пришла», – ликуя, сообщает он и перечисляет все деревья, причем сосны называет в конце:

Любит их Матерь богов, ибо некогда Аттис Кибелин, Мужем здесь быть перестав, в стволе заключился сосновом, –

то есть упоминается эпизод самооскопления Аттиса{219}.

Действие «Похищения» происходит в обманчивом locus amoenus. Невинная Прозерпина собирает цветы – но внезапно идиллия рушится. Появляется Плутон. То, что происходит дальше, – не для слабонервных. По словам Овидия, «мигом ее увидал, полюбил и похитил Подземный – столь он поспешен в любви!» Вот уж поистине захватывающий сюжет – Золя такого вовек не придумать.

…Перепугана насмерть богиня, Мать и подружек своих – но мать все ж чаще! – в смятенье Кличет. Когда ж порвала у верхнего края одежду, Все, что сбирала, цветы из распущенной туники пали.

Подхватив мотив у Овидия и, несомненно, в других живописных работах на тот же сюжет, Сезанн изобразил обе монументальные фигуры обнаженными{220}. Прозерпина неподвижна в объятиях Плутона, словно борьба уже позади. Она не в силах сопротивляться; разорванные одежды волочатся следом, подобно измятой тени. Место действия превратилось в место преступления.

За происходящим наблюдают две нимфы, Циана и Аретуза, играющие значимую роль в повествовании Овидия и присутствующие также в картине Сезанна. Циану он изображает стоящей по колено в воде, в которую ей суждено обратиться, и в руках у нее «очам материнским знакомый, / Павший в том месте в святой водоем поясок Персефоны». Аретуза, которую ждет такая же судьба, полулежит рядом; ее плавно изогнутая фигура в точности повторяет фигуру на подготовительном рисунке, восходящем, вероятно, к картине «Эхо и Нарцисс» Пуссена – еще одной вещи по мотивам Овидия, с еще одним locus amoenus и нимфой, охваченной любовью и печалью{221}.

Сезанн подарил «Похищение» Золя; не исключено, что картина была написана им непосредственно в доме друга на улице Кондамин в Батиньоле (недалеко от Монмартра). Разумеется, не обсуждать ее они не могли. Но что именно говорилось – неизвестно. Некоторое время созданный образ не отпускал Золя. Нимфы словно занимали его мысли при описании картины Клода Лантье «Пленэр», которая была представлена во время «Салона отверженных» 1863 года, когда ее не только отклонили, но и высмеяли, так что уязвленный Лантье в порыве критического самоочищения по-новому взглянул на свое произведение: «Две маленькие фигуры в глубине, светлая и смуглая, были чересчур эскизны, им недоставало законченности, оценить их могли только художники»{222}. Впрочем, не было ли это ответным выпадом Золя в продолжение многих пикировок, происходивших между ним и Сезанном? В романе «Завоевание» отец заставляет Сержа Муре изучать право в Париже. Сержу недостает характера; эта и все другие «большие задачи» ему претят. «В самом деле, молодой человек отличался такой нервозностью, что от малейшей неосторожности расхварывался, раскисал, как молоденькая девушка, и на два-три дня укладывался в постель». Его отец, однако, возлагал на него большие надежды. «Всякий раз, когда ему казалось, что Серж начинает чувствовать себя лучше, он назначал его отъезд на первые числа следующего месяца; но потом то чемодан оказывался еще не уложенным, то Серж покашливал, и отъезд снова откладывался»{223}. Если сделать поправку на смену ролей, становится очевидно, что история любопытным образом напоминает взаимоотношения Золя и Сезанна. Положение становится критическим, когда Серж серьезно заболевает. Едва не оказавшись на том свете, он попадает под влияние злонамеренного аббата Фожа, который обращает его к Христу – что в некотором смысле тоже похищение. В романе обычно упоминается фамилия прельстителя или его церковный сан. Имя же, данное ему при крещении, – Овидий{224}.

Каковы бы ни были фантазии Сезанна, связанные с богинями, искусительницами, сивиллами и сиренами, он всегда чувствовал себя неловко, находясь в мастерской с обнаженной моделью, даже несмотря на рабочую обстановку{225}. По этому поводу приводится немало его высказываний, но безоговорочно доверять тем, кто их цитирует, нельзя: тема дает благодатную почву для домыслов, так что возникает уродливое смешение дилетантского психологизма и пошлых фантазий. Жан Ренуар, сын художника, рассказывает, как его отец вспоминал один эпизод – тогда Сезанн якобы сказал: «Я пишу натюрморты. Натурщиц боюсь. Шлюхи только и ждут, чтобы вас облапошить. Все время приходится быть настороже, и упускаешь мотив»{226}.

Эти слова стали цитировать после публикации эссе Мейера Шапиро «Яблоки Сезанна» (1968), ныне считающегося классикой искусствоведения. Шапиро – поистине выдающийся историк искусства. Но психологический и биографический методы не являются его сильными сторонами. Эссе дает психологическую трактовку яблок или, скорее, личности художника – трактовку, в значительной мере основанную на комплексе сексуальных неврозов, подавляемых импульсах, сублимациях и фрустрациях. Работа изобилует такими тропами, как «самоподавление», «боязнь собственных влечений», не говоря о «неизбывном материнском следе» и «конфликте в отношениях ребенка с родителями». Предполагаются глубоко усложненные, невротические отношения с женщинами. Творчество и жизненные обстоятельства остаются в стороне. «Картины Сезанна… с обнаженными выдают тревогу, которую он неизменно испытывал, выражая свои чувства по отношению к женщинам. Изображая обнаженную… он чаще всего скован или ожесточен. Для него не существует золотой середины – простых радостей»{227}.

В подтверждение Шапиро приводит слова Сезанна, адресованные Ренуару. «Шлюхи» – достаточно крепкое словцо, и смысл сказанного одновременно скандальный и интригующий. Но если вдуматься, Сезанн имел в виду совсем не то, что вкладывали в эту реплику Шапиро и его последователи. Даже без учета вторичности пересказа и полувекового интервала принятый перевод известной фразы, брошенной художником, скорее дезориентирует. Сезанн говорил не о «шлюхах» (lessalopes, lesputes). Он имел в виду этаких «фиф», «негодниц» (les bougresses), а это менее сильная семантика и более расхожий оборот речи. (Например, применимый к бумажным цветам – они хоть и неживые, но все равно со временем меняются: «Ces sacrées bougresses, elles changent de ton à la longue»[28]){228}. Кроме того, он не просто сказал «упускаешь мотив». Сказано было: «Мотив от вас ускользает» («Le motif vous échappe»). Суть этих реплик скорее в профессиональной неудовлетворенности, а не в сексуальных переживаниях. Это разговор, а не исповедь. Обращаясь к художнику, Сезанн сетует, что натурщицы меняют позу. Если ты невнимателен, они будут шевелиться, нарушится композиция, и вся работа насмарку. А когда следишь за ними, то отвлекаешься – и ускользает мотив. Ожидать неподвижности нельзя даже от профессиональных натурщиц: Золя услышал об этом от Гийме, когда собирал материал для «Творчества». «Красивые девушки берут много, позируют плохо, могут встать и уйти, когда работа над холстом еще не завершена: что делать художнику?»{229} С непрофессиональными моделями были свои сложности. Воллар как-то задремал, когда Сезанн писал его портрет. Художник, обычно предельно учтивый со своим торговцем, церемониться не стал: «Слушайте, вы! Поза пропала к чертям! Я серьезно говорю: надо замереть, как яблоко. Яблоко разве шевелится?» «Стоит шелохнуться, – отмечал в свое время художник Морис Дени, – как Сезанн уже недоволен: из-за этого утрачивается ось сосредоточенности»{230}. Отсюда – его многочисленные натюрморты.

Источником пылких измышлений о том, как Сезанн воспринимал обнаженных натурщиц, да и любых женщин, стало литературное произведение: Клод Лантье, alter ego художника в романах Золя. «Творчество», помимо прочего, – «дневник наблюдений», отражающий трудности, которые испытывал герой в отношениях с противоположным полом. «Он относился к ним как неопытный юнец, не знающий женщин, скрывая за грубой фанфаронадой мучительную застенчивость»{231}. Один только вид полуобнаженной женщины под покрывалами приводит его в особое состояние, даже если он просто ее рисует: «Нервная дрожь [inquiétude nerveuse] сотрясала художника». Натурщицы меняются, а он так и не способен достичь желанной завершенности: надо понимать, что его картина остается несовершенной. Как и он сам.

Потом он принялся за грудь, едва намеченную в наброске. Его возбуждение все увеличивалось… Он вкладывал в работу и целомудренно сдерживаемое обожание женщины, и безумную любовь к вожделенной наготе, которой он никогда не обладал, и бессилие найти удовлетворение, и стремление создать ту плоть, которую он так жаждал прижать к себе трепетными руками. Он гнал из своей мастерской девушек, но обожал их, перенося на свои полотна; он мысленно ласкал и насиловал их, до слез отчаиваясь, что не умеет написать их столь прекрасными и живыми, как ему того хотелось{232}.

Удовлетворенность творчеством сродни удовлетворенности телесной, как творческое бессилие подобно бессилию плоти. В своих черновиках Золя писал об этом еще более недвусмысленно{233}. В ранних произведениях Золя делает акцент на inquiétude Лантье и на его боязни женщин – боязни в сочетании с болезненной подозрительностью. В конце романа «Чрево Парижа» невинная шутка по поводу симпатичной девушки заставляет героя произнести знаменитые слова отречения. «Мне не нужны женщины, – заявляет он, – они бы мне только мешали. Я даже не знаю, как подступиться к женщине: всю жизнь боялся попробовать…»{234}

Лантье, которого изобразил Золя, стал оправданием для Гаске и его Сезанна. Гаске немало позаимствовал из «Творчества», создавая плод собственного пылкого воображения, и тот же выразительный отрывок романа у него выглядит совсем цветисто:

От обнаженной плоти у него кружилась голова. Ему хотелось бросаться на всех своих натурщиц; едва девушка переступала порог, он мечтал швырнуть ее, полуодетую, на перину. Он все доводил до крайности. «Кипучая у меня натура, – говорил он, – как у Барбе [д’Оревильи]». Утешение и источник новых смятений всегда оставался рядом. У него был собственный культ нагих дев, которых он гнал из своей мастерской: они приходили в его постель с холстов, он их распалял, овладевал ими в мощных красочных мазках и чуть не плакал оттого, что не может заставить их уснуть под багряным тряпьем, покрыв поцелуями и мягким атлáсом оттенков{235}.

Такие фантазии, даже беспочвенные, быстро пускают корни. Вокруг Сезанна создавали ореол болезненности, инфантильности, мелодрамы. Подобные истории пересказывались в биографических изданиях и истолковывались в искусствоведческих. В картине «Лот и его дочери», авторство которой ставится под сомнение, один эксперт усматривает «за внешней разгульностью – состояние мрачного страха, истоки которого прослеживаются как в романтическом слиянии сексуальности и жестокости, так и в мучительных порой проявлениях авторского чувственного начала»{236}. Нрав художника описывали соответственно, «поскольку болезненная нервозность и робость в общении с женщинами проявлялась в нем всю жизнь»{237}. Список прообразов все пополнялся. В этом патологическом Сезанне было что-то от мелвилловских островитян, «не признающих единого человеческого континента» и живущих в собственном мире{238}. Сезанн – святой Антоний и правда похож на отшельника. Он нелюдим, диковат и даже неким непостижимым образом осенен святостью. Подобно Антонию, его преследуют плотские искушения и философские сомнения. В «Искушении святого Антония» Флобер пишет:

И он показывает ему в боярышниковой роще совершенно нагую женщину – на четвереньках, как животное, с которой совокупляется черный человек, держащий в каждой руке по факелу. ‹…›

И он показывает ему под кипарисами и розовыми кустами другую женщину – одетую в газ. Она улыбается, а вокруг нее – заступы, носилки, черная материя – все принадлежности похорон. ‹…›

АНТОНИЙ: О ужас! Я был слеп! Коли так, Всевышний, что же остается?{239}

Сезанн – святой Антоний – удивительное, несчастное и в конечном счете трагическое создание. Есть в его образе и гротескное начало – так же, как в его комическом двойнике, папаше Сезанне – Убю, метаморфозе злобного короля Убю, придуманного Альфредом Жарри. Каждая ипостась в равной мере удалена от прототипа. Святой он или грешник, отшельник или нечестивец – трактовка всегда предполагает некоторую вульгаризацию. Одним словом, это карикатура.

Все же существует литературный персонаж, в большей степени передающий глубину и сложность внутреннего мира Сезанна в те годы – и даже владевшие им страсти. Всю жизнь Сезанн читал и перечитывал Бальзака, вникая в «Человеческую комедию»{240}. Сборник «Философских этюдов» лежал у его изголовья в спальне. Потрепанный «символ веры» включал в себя пять произведений: «Шагреневая кожа» (1831), «Неведомый шедевр» (1831), «Иисус Христос во Фландрии» (1831), «Поиски абсолюта» (1834) и «Примирившийся Мельмот» (1835){241}. Сезанна увлекало масштабное сочетание фарса и эпичности. Фигура философа-мегаломана зачаровывала.

Разгул – это, конечно, искусство, такое же, как поэзия, и для него нужны сильные души. Чтобы проникнуть в его тайны, чтобы насладиться его красотами, человек должен, так сказать, кропотливо изучить его. Как все науки, вначале он от себя отталкивает, он ранит своими терниями. Огромные препятствия преграждают человеку путь к сильным наслаждениям – не к мелким удовольствиям, а к тем системам, которые возводят в привычку редчайшие чувствования, сливают их воедино, оплодотворяют их, создавая особую, полную драматизма жизнь и побуждая человека к чрезмерному, стремительному расточению сил. Война, власть искусства – это тоже соблазн… настолько же влекущий, как и разгул. ‹…› Но раз человек взял приступом эти великие тайны, не шествует ли он в каком-то особом мире? ‹…› Все излишества – братья{242}.

Такая широта воображения вдохновляла будущего художника. Другие зарисовки, нравоописательные и одновременно фигуративные, охватывали всё – от разгульных празднеств до столового белья. «Глубинная жизнь „натюрмортов“» пульсировала в произведениях Бальзака так же, как у Сезанна{243}. «Да, Бальзак тоже изображает неживую натуру, но в духе Веронезе, – говорил Сезанн, листая „Шагреневую кожу“ в поисках подходящего отрывка. – „Скатерть сияла белизной, как только что выпавший снег, симметрически возвышались накрахмаленные салфетки, увенчанные золотистыми хлебцами“. В юности всегда хотел это изобразить – белоснежную скатерть…» Приступая к собственной вариации «Пира», впоследствии получившей название «Оргия» (цв. ил. 22), он задумал изобразить «нечто подобное оргии в „Шагреневой коже“»{244}.

Вслед за Бальзаком Сезанн попытался соединить обыденное и сверхъестественное. В натюрморте не меньше необузданности, чем в оргии. Все излишества – братья. В них источник вдохновения; они служат, чтобы собирать впечатления, – это немолодой и мудрый Сезанн пытался объяснить юному Гаске:

Теперь я знаю, что мало просто написать «возвышающиеся салфетки» и «золотистые хлебцы». Попробую изобразить их «увенчанными» – ничего не выйдет. Понимаете? Но если правильно уравновесить и оттенить салфетки и хлебцы, словно в естественном состоянии, будьте уверены, что и венцы, и снежная белизна, и все остальное у вас появится. В живописи есть два ориентира: глаз и разум, и они должны дополнять друг друга; следует трудиться над их взаимным совершенствованием, но в живописном ключе: глаз должен воспринимать природу; а разум логически упорядочивать ощущения, в которых мы находим выразительные средства{245}.

Известно, что Сезанна отождествляли с бальзаковским Френхофером, художником – или разрушителем неведомого шедевра. Образ был ему под стать. Неудивительно, что он также ассоциировался с молодым Рафаэлем де Валентеном в трагическом романе «Шагреневая кожа». Рафаэль решил, что жизнь невыносима, и собрался броситься в Сену. Но перед этим заглянул в лавку древностей на набережной Вольтера. Хозяин показал ему ослиную шкуру, обладавшую волшебными свойствами: шагреневую кожу. Этот талисман будет осуществлять все его желания. Мастерскую в мансарде он меняет на роль Навуходоносора на пиру и становится баснословно богат. Однако успех Рафаэля обманчив. Каждый раз, исполняя желание, кожа сжимается – и сокращается отведенное ему время. Так он обрекает себя на невозможное: на жизнь без желаний.

В обществе своего друга Эмиля (совпадение – в точку!) Рафаэль свободно говорит о своей жизни, надеждах, мечтах, трудностях и разочарованиях, особенно связанных с женщинами.

Беспрестанно наталкиваясь на преграды в своем стремлении излиться, душа моя наконец замкнулась в себе. Откровенный и непосредственный, я поневоле стал холодным и скрытным; деспотизм отца лишил меня всякой веры в себя; я был робок и неловок, мне казалось, что во мне нет ни малейшей привлекательности, я был сам себе противен, считал себя уродом, стыдился своего взгляда. Вопреки тому внутреннему голосу, который, вероятно, поддерживает даровитых людей в их борениях и который кричал мне: «Смелей! Вперед!»; вопреки внезапному ощущению силы, которую я иногда испытывал в одиночестве, вопреки надежде, окрылявшей меня, когда я сравнивал сочинения новых авторов, восторженно встреченных публикой, с теми, что рисовались в моем воображении, – я, как ребенок, был не уверен в себе. Я был жертвою чрезмерного честолюбия, я полагал, что рожден для великих дел, – и прозябал в ничтожестве. Я ощущал потребность в людях – и не имел друзей. Я должен был пробить себе дорогу в свете – и томился в одиночестве скорее из чувства стыда, нежели страха….Я был смел, но в душе, а не в обхождении. Позже я узнал, что женщины не любят, когда у них вымаливают взаимность; многих обожал я издали, ради них я пошел бы на любое испытание, отдал бы свою душу на любую муку… Я, то ли по недостатку смелости, то ли потому, что не представлялось случая, то ли по своей неопытности, испытывал все муки бессильной энергии, пожиравшей самое себя. Быть может, я потерял надежду, что меня поймут, или боялся, что меня слишком хорошо поймут. ‹…› О, чувствовать, что ты рожден для любви, что можешь составить счастье женщины, и никого не найти, даже смелой и благородной Марселины [из «Женитьбы Фигаро»], даже какой-нибудь старой маркизы! Нести в котомке сокровища и не встретить ребенка, любопытной девушки, которая полюбовалась бы ими! В отчаянии я не раз хотел покончить с собой.

– Ну и трагичный выдался вечер! – заметил Эмиль{246}.

Жалобы Рафаэля можно вложить в уста молодого Сезанна – разве что стоит опустить упоминание о старой маркизе, – а Френхофер своими речами поразительно напоминает его же в зрелости. Впрочем, это тоже своего рода драматизация образа – собственного образа, и об этом свидетельствует ответ Эмиля. На самом деле Сезанн вел себя с женщинами в известной степени церемонно, независимо от их положения в обществе и количества одежд. Создается впечатление, что манера, в которой сочетались чопорность и предупредительность, не менялась даже в минуты интимности – если бы только черновик любовного письма мог это подтвердить. Что бы ни говорили о Сезанне, он был исключительно учтив. Не пытаясь привлечь внимание и произвести впечатление как в обществе, так и в тесном кругу, он был сама корректность. Жюстин засвидетельствовала бы, как застенчив был этот юноша; в зрелости он держался почти рыцарственно. Американская художница Матильда Льюис познакомилась с ним в гостях у Моне в Живерни в 1894 году, когда ему было за пятьдесят. Об этой встрече она писала родным:

Monsieur Cézanne – из Прованса и похож на южанина, которого описывает [Альфонс] Доде; при первой встрече мне показалось, что он напоминает головореза с большими, налитыми кровью глазами навыкате, придающими ему самый свирепый вид; у него какая-то недобрая заостренная борода, а речь такая возбужденная, что тарелки звенят. Но вскоре я поняла, что впечатление от его внешности неверно, он вовсе не свирепый головорез, а самый мягкий человек на свете, comme un enfant[29] – так бы он выразился. Его манеры сначала потрясли меня: он долго выскребает тарелку из-под супа, затем поднимает ее и выливает последние капли в ложку; а еще берет пальцами отбивную и начинает отрывать мясо от кости. Ест он, пользуясь ножом, но каждый жест, каждое движение руки сопровождает этим инструментом, который твердо держит с самого начала трапезы и не кладет, пока не встанет из-за стола. Однако, несмотря на полное небрежение языком этикета, он с нами вежлив, как никто в местном обществе. Не позволяет Луизе, соблюдающей принятую за столом очередность, подавать ему раньше, чем нам; и даже с этой глупой девкой он почтителен, а входя в комнату, всегда снимает старый берет, которым прикрывает лысину. ‹…›

Разговоры за обедом и ужином в основном об искусстве и стряпне. Художника таких широких взглядов, как Сезанн, я почти не встречала. Каждую реплику он предваряет словами: «Pour moi[30] это вот так…» – но допускает, что другие могут быть искренни и непосредственны в своих убеждениях; он не считает, что все должны думать, как он{247}.

В Америке, где даже ножки рояля принято было прикрывать, в приличном обществе от таких манер за столом на него вытаращили бы глаза, но во Франции в этом не было ничего особенного. Что до почтительности к служанке – в этом весь Сезанн. Он редко бывал у Воллара на знаменитых ужинах в погребке, но как-то раз ему довелось оказаться вдвоем с торговцем, и тот стал пересказывать статью в одной газете. Жестом руки Сезанн остановил его. А затем, когда вышла служанка, сказал: «Я прервал вас, потому что это было не для ушей молодой особы». – «Какой особы?» – «Вашей служанки». – «Да она и так в этом подкована! Не сомневайтесь, ей известно больше нашего». – «Все может быть, – ответил Сезанн. – Но я предпочел бы думать, что это не так»{248}.

В художественной среде его общество было преимущественно мужским, исключением стал лишь один эпизод. Примерно в 1889–1890 годах Сезанн пригласил молодого художника Жозефа Равезу вместе поработать на этюдах в Шато-Нуар, близ Экса, – это было любимое место Сезанна. Равезу снимал мастерскую вместе с Луизой Жермен, художницей-анималисткой. Она отправилась с ними. Когда они сделали остановку, чтобы перекусить, Жермен взяла на себя обязанности Байля – стала доставать провизию, приготовленную Сезанну сестрой, и разогревать ее на спиртовке. За едой Сезанн спорил с Равезу о живописи. Жермен он не сказал ни слова. «Словно меня там не было»{249}, – вспоминала она. Но это не значит, что ее не заметили. Однажды, ничего ей не сказав, он купил в одной городской галерее ее вещь: небольшую работу с утками. Утки точно были не во вкусе Сезанна.

В чем-то такое поведение отражает некие внутренние табу, но оно также подчинено светским условностям. «Расшифровать» Сезанна было нелегко. Многие его высказывания, как и выходки, не сразу удавалось правильно истолковать{250}. Его появление, должно быть, нередко привлекало излишнее внимание; самые близкие друзья признавали его эксцентричность в общении; ему были свойственны перепады настроения и некоторая подозрительность. Темперамента у него было с лихвой, но при этом он был faible dans la vie[31] и сам любил это повторять. Отсюда потребность в моральной поддержке. «В жизни я непрактичен, так что во всем полагаюсь на сестру, сестра – на своего наставника, иезуита (до чего сильная братия), а у него опора – Рим». По другой версии, отправляясь к вечерне, Сезанн оправдывался: «О! Вечерня – иду, чтобы порадовать хозяюшку. Хозяюшка моя в руках викария, викарий – в руках иезуитов, иезуиты – в руках папы, и нет тому конца»{251}.

Описывал ли он всерьез эту духовно-нравственную иерархию? Возможно, и так. Хотя ирония у Сезанна – практически во всем; он был остроумнее и тоньше большинства собеседников. С возрастом, углубившись в себя, он многое открыл. Но, чувствуя собственные силы, он все же был уязвим. И оставался начеку в ожидании «хищников», которые могли вонзить в него свои когти («Le bougre, il voulait me mettre le grappin dessus!»[32]), – вот только распознавать их он не умел. И не мог доверять ни мужчинам, ни женщинам; подозрительность распространялась как на les bougres, так и на les bougresses[33]. Дело тут не в женоненавистничестве или в неврозе. По прошествии времени робость ушла, но сдержанность осталась. Остались и перепады настроения, усугубившиеся впоследствии, когда проявились признаки диабета. Вскормленный иллюзиями, он, по собственным словам, жил ощущениями и умосозерцанием. Сезанн-пророк был еще и букой – щетинился, точно еж, как говорил Ренуар. Он не стал мягкотелым и не заматерел. В плане поведения жизнь его ничему не научила. Друзья замечали, что с возрастом он не становился более зрелым, но по мере прибавления лет – менее застенчивым и более свободным. В нем была особая простота; но простота, дополненная утонченностью, погруженностью во внутренний мир, драматизмом жизни внутри жизни, как писал Бальзак, и это нельзя свести к слабодушной психопатии.

Ко времени «Салона отверженных» 1863 года его представление о собственном месте и самих возможностях живописи заметно расширилось. Салон тогда проводился по принципу биеннале; ничего подобного со времен «шикарной выставки» 1861 года Сезанн не видел. В 1863‑м беспощадное жюри отвергло почти три тысячи примерно из пяти тысяч предложенных работ. С таким размахом вещи еще не «отбраковывали». В список отвергнутых вошли Бракемон, Казен, Фантен-Латур, Готье, Арпиньи, Йонгкинд, Легро, Мане, Писсарро и Уистлер, хотя Мане за два года до того удостоился похвал. Курбе проходил вне конкурса (его участие не зависело от решения жюри), но одну его работу отмели «по соображениям нравственности». Художники и их поклонники были возмущены. Дирекция потонула в потоке жалоб. Поднялся такой шум, что сам император соизволил явиться во Дворец промышленности на Елисейских Полях, чтобы ознакомиться с непринятыми произведениями. Вызвали главу музейного управления (оказавшегося также председателем жюри) графа Ньюверкерке, и дипломатический компромисс был достигнут. Вердикт жюри остался в силе, но была организована выставка отвергнутых работ, которая разместилась в другой части здания – в пристройке, как объявили не деликатничая, – и открылась через две недели после основного события. Эта необычная выставка давала возможность выбора: участвовать в ней имели право все отвергнутые художники, если только они не предпочли забрать свои картины. Иными словами, альтернатива Салона – «Салон отверженных» должен был представить всю живопись за последний период (за исключением запрещенного Курбе). Это была значимая уступка. Сезанн готов был признать, что император, в конце концов, не так уж плох{252}. Но многие художники испытывали смешанные чувства. «Салон отверженных» смахивал на пародию. Эрнест Шено назвал его «Салоном поверженных».

Посетители тысячной толпой стекались к пристройке, всем не терпелось увидеть, из-за чего весь сыр-бор. В центре внимания оказалась картина Эдуарда Мане, вполне безобидно названная «Купание» («Le Bain»). Это полотно, более известное как «Завтрак на траве», и вызвало то, чего все, за исключением, пожалуй, самого художника, жаждали и боялись: скандал. Многие зеваки начинали хохотать. Но глубоко оскорбленных было еще больше. Даже император высказался и назвал вещь «нескромной» – она действительно была оскорблением скромности, или pudeur[34]. И не только потому, что на траве сидела обнаженная женщина, абсолютно невозмутимо, почти соприкасаясь с двумя разодетыми господами; негодница еще и посылала с полотна уставившемуся на нее зрителю равнодушный взгляд, в то время как мужчины продолжали беседу. Дерзкая «открытость» шокировала, к тому же картина казалась совершенно «плоской» – как в эмоциональном, так и в живописном отношении: фигуры словно приклеили к фону. «Напрасно я ищу хоть какой-то смысл в этой нелепой загадке», – пришел к выводу Луи Этьен, и, возможно, оказался близок к истинной причине неприятия{253}. «Завтрак на траве» был не просто нарушением норм: картина в целом была «неправильной». Она казалась откровенно неприличной и совершенно непонятной. Как и в большинстве лучших работ Мане, здесь не предлагалось правдоподобного или приемлемого сюжета. Вещь не воспринималась как однозначный образ («Полулежащая обнаженная») и не вызывала описательных ассоциаций («Женщина, читающая письмо»). Оставалась только приковывающая внимание мизансцена и беспорядок, характерный для пикника. В этом были одновременно бесстрастность и бесстыдство, невозмутимость и кичливость, строгость и дерзость, классика и отрицание условностей. О картине моментально пошли разговоры.

Безусловно, Мане проявил дерзость. И замысел был не менее смелым, чем исполнение. Классический контекст возник не случайно: в сущности, это было повторение. В «Завтрак на траве» вошел фрагмент гравюры Маркантонио Раймонди, созданной по мотивам «Суда Париса» Рафаэля (ок. 1510–1520). Мане творил хитро́; он часто цитировал и перефразировал других. «Нелепая загадка» перекликалась с «Сельским концертом» Джорджоне (ок. 1510), как заметили тогда некоторые интеллектуалы. Да и сам автор вовсе не походил на балагура. Он отличался убийственной серьезностью и подчеркнутой утонченностью, был знаковой фигурой богемного общества, остроумцем, кумиром художников и литераторов, среди которых особенно выделялся Малларме. Мане была присуща особая стать, это был «un gentleman», по выражению его друзей-французов. Он был образцом безупречности – даже дрался на дуэли. И еще не сказал последнее слово. Во время Салона 1865 года, по настоянию Бодлера, он представил на всеобщее обозрение «Олимпию». Безучастного взгляда хрупкой бледной куртизанки и появления наэлектризованного черного кота критики вынести не смогли: их возмущало все – от цвета кожи до следов лап{254}. «Дама червей после ванны» – так якобы сказал Курбе{255}. Другие высказывались похлеще. И вот уже Мане не знал, куда деваться. «Над вами насмехаются; досаждают своим зубоскальством; вас не ценят по достоинству… Думаете, вы первый оказались в таком положении? Превзошли в гениальности Шатобриана и Вагнера? ‹…› Чтобы вас не переполнила гордыня, скажу, что эти господа, каждый по-своему, служат примером для подражания… а вы всего лишь первый… в своем упадочном искусстве», – писал Бодлер, пытаясь таким образом его ободрить{256}.

Младшее поколение готово было поклоняться его следам. «Курбе – продолжение традиции, – сказал Ренуар, – Мане – новая эпоха в живописи»{257}. Дюранти, который однажды тоже скрестил шпаги с художником, заметил в 1870 году, что «на любой выставке всегда найдется картина, на двести шагов отстоящая от других; и это непременно Мане»{258}. Вспоминают, что Дега, угодить которому было весьма непросто, говорил Фантен-Латуру: «Да, действительно, получается у него недурно, жаль только, что это немного rive gauche»[35]; тот же Дега восхищался и завидовал присущей Мане уверенности в себе – об этом вспоминает Валери и добавляет: «В Мане есть определенная решительность, своего рода инстинкт стратега, направляющий действия живописца. В лучших своих холстах он достигает поэтичности, то есть высшей художественной выразительности через так называемый… резонанс исполнения. Но как можно рассуждать о живописи?»{259}

Сезанн и Золя вместе посетили «Салон отверженных», осмотрели «Завтрак на траве» и завели нескончаемую дискуссию. Сезанн изучал Мане так же пристально, как старых мастеров. И был необычайно впечатлен прежде всего мазком, но также и общим эффектом. Он старался постичь всю силу реализации. Мане создает картины (tableaux), а не фрагменты (morceaux), говорил художник, пользуясь принятыми в то время различительными понятиями. Такому мастерству можно было позавидовать. «Он разбрызгивает оттенки!» – позже добавил Сезанн, отвечая на вопрос Воллара; а собрату-художнику, молодому Морису Дени, который спросил, что заставило его умерить жаркий темперамент ранних работ и терпеливо накладывать отдельные мазки, Сезанн ответил: «Дело в том, что мне не удается ухватить впечатление с первого раза; вот я и кладу краски понемногу – кладу как могу. Но сначала я всегда стараюсь писать густо, как Мане, кистью создавая форму»{260}. Обычно Сезанн не утомлял Воллара техническими подробностями; зато, по воспоминаниям торговца, любил отпускать шутки и афористичные комментарии. Что бы ни имелось в виду под разбрызгиванием оттенков (быть может, четкие, отрывистые и яркие мазки), он верно подметил их «правильность»; Золя упоминает об этом в литературном портрете, во многом повторяющем рассуждения его друга: «Правильные оттенки задают плоскости, позволяют холсту дышать, делают прочной каждую вещь». В статье Золя есть и другая мысль: Мане удалось то, к чему едва приблизился Сезанн. «Эдуард Мане нашел собственную стезю или, точнее, нашел себя: научился видеть собственными глазами и в каждом своем холсте истолковывал язык природы теми исконными средствами, которые обнаруживал глубоко в себе»{261}.

Для Сезанна большое значение имело одобрение мастера. Мане видел несколько его ранних натюрмортов у Гийме. «И счел их образчиком „добротного письма“, – сообщал Валабрег друзьям. – Сезанну это было приятно, хотя обычно он ничего подобного не ждет и словам не придает значения»{262}. Его реакция отображена в «Творчестве», в эпизоде, когда Бонгран, персонаж с «говорящим» именем[36], прототипом для которого послужил Мане, встречает Лантье в гневной толпе посетителей «Салона отверженных» и хвалит выставленную им картину. Комплимент лестный, но неожиданный:

– А вы, мой хороший, вы лучше всех… Послушайте! Вот обо мне говорят, что я хитрец, – так я отдал бы десять лет жизни, чтобы написать такую шельму, как ваша обнаженная женщина.

Похвала, высказанная такими устами, растрогала молодого художника до слез. Неужели он добился наконец успеха! Не находя слов благодарности и желая скрыть свое волнение, он резко перевел разговор…

Сам Лантье выступает в роли преданного последователя. «Ваши ученики подрастают», – почтительно говорит он Бонграну: значит, борьба продолжается. Его слова «vos élèves poussent» звучат как эхо сезанновского выражения «pousse-toi de l’agrément!» – долой прикрасы!{263}

Они впервые повстречались в мастерской Мане в 1866 году. Судя по всему, обстановка была теплой, но разговор получился несколько натянутым. В своих родных стенах Мане блистал. Сезанн все пытался понять, каков он на самом деле, и, конечно, немного побаивался мэтра. В одном из диалогов Платона персонаж, названный Сократ, признается, что превыше всех для него один лишь Парменид. «Он внушает мне, совсем как у Гомера, „и почтенье, и ужас“. Дело в том, что еще очень юным я встретился с ним, тогда уже очень старым, и мне открылась во всех отношениях благородная глубина этого мужа»{264}. Так же и Мане вселял «почтение и ужас», пока Сезанн к нему не присмотрелся. Разница в возрасте между ними составляла всего семь лет, но если говорить об успехе, то их разделяла пропасть. Постепенно расстояние уменьшилось, и Сезанн пришел к мысли, что Мане, возможно, даже слишком bongrand – неправдоподобно хорош. Тридцать лет спустя, рассматривая «Сельский концерт» Джорджоне в Лувре, Сезанн рассуждал: «Пусть наше воображение ликует от захватывающих плотских грез. Но лучше насладимся природой. Не будем изгонять ее из наших фантазий. Жаль, если не выйдет. Ведь в „Завтрак на траве“ Мане привнес… даже не знаю… какой-то благородный трепет, je ne sais quoi[37] – то, что возвышает чувства». Но чего-то при этом недоставало. «Думаю, ему не хватает чувства гармонии, – наконец признался Сезанн Воллару, – и темперамента»{265}.

Так же было и с Золя. За периодом восхищения мэтром, еще более пылкого, чем у Сезанна, пришло взаимное уважение: за кратким обзором жизни и творчества, озаглавленным «Эдуард Мане: биографический и критический очерк» (1867), последовал «Портрет Эмиля Золя» (1868), вполне представительский (цв. ил. 26), – и наступило разочарование. Кстати, здесь прослеживается интересная параллель. В 1880‑х годах сомнения, связанные у Золя с Мане, можно сопоставить с его восприятием Сезанна. В Клоде Лантье есть что-то от обоих художников. «Забыл упомянуть Эдуарда Мане, который вел за собой группу импрессионистов», – писал Золя в оригинальном пассаже о Салоне 1879 года:

Он продлил жизнь группы после Курбе [который скончался в 1877 году]: у него был восприимчивый глаз, такой точный в выборе оттенков. Долгую борьбу с непониманием публики можно объяснить трудностями, с которыми он сталкивался на деле: я имею в виду, что его рука не всегда была так же надежна. Он не сумел выработать собственную технику и остался нетерпеливым школьником, который безошибочно видит все то, что происходит в природе, но не способен передать свои впечатления исчерпывающим и точным образом. Потому, когда у него рождается новый замысел, невозможно сказать, как он его осуществит и осуществит ли вовсе. Это становится видно потом. Если картина ему удается, она незаурядна: абсолютно правдива и мастерски исполнена; но он начал терять ориентир, и его холсты стали несовершенными, творчество – неровным. Словом, за последние пятнадцать лет не было более субъективного художника. Когда бы техника его работ соответствовала остроте восприятия, он был бы величайшим художником второй половины XIX века{266}.

Через несколько месяцев после открытия «Салона отверженных», в августе 1863 года, умер Делакруа. Эпическое посвящение Бодлера «Творчество и жизнь Эжена Делакруа» публиковалось в номерах «Опиньон насьональ» с сентября по ноябрь. В декабре к своему посвящению приступил Сезанн: это была точная копия картины «Данте и Вергилий в аду» (1822) из Люксембургского дворца – попытка примериться к Делакруа, как признался он Косту{267}. В 1930‑х годах Аршиль Горки любил повторять, что немало времени провел вместе с Сезанном{268}. Сезанн пробыл с Делакруа еще дольше. Смерть сближает художников. После смерти Делакруа и рождения Мане начало определяться его собственное место. Ставки выросли. Встретив Жюля Валлеса в отделе объявлений издательства «Ашетт» в начале 1860‑х годов, Золя припечатал его к стенке вопросом: «Вы способны сделать так, чтобы с вами считались?» И категорично заявил: «Я могу»{269}. Это был как раз тот вопрос, который они обсуждали с Сезанном, а именно что такое успех. К середине десятилетия Сезанн, возможно, пришел к такому же ответу. Сочувственное понимание, с которым Поль Валери говорит о положении молодого Бодлера, проливает свет и на образ мыслей Сезанна:

Проблема Бодлера, следовательно, могла – должна была – ставиться так: «быть великим поэтом, но не быть ни Ламартином, ни Гюго, ни Мюссе». Я не говорю, что такое решение было сознательным, но оно было для Бодлера неизбежным и даже существенно бодлеровским. Это было его право на бытие. В областях творчества – или, что то же, в областях гордости – необходимость найти себе особое место неотделима от самого своего существования. Бодлер пишет в проекте предисловия к «Цветам зла»: «Знаменитые поэты уже давно поделили между собой самые цветущие провинции поэтического царства и т. д. Я займусь поэтому иным…»{270}

Сезанн тоже должен был заняться чем-то иным. Перед ним была аналогичная проблема: как стать великим художником, но не таким, как Делакруа, Курбе или Мане? Так начинался процесс самоопределения и поиски собственной индивидуальности.

В середине 1860‑х годов в возрасте примерно двадцати пяти лет Сезанн постепенно становится Сезанном. Последствия проявились не только в живописи. Как-то, явившись в кафе «Гербуа», излюбленное заведение Мане и его компании, «он бросил на собравшихся подозрительный взгляд, – вспоминал Моне. – Затем расстегнул сюртук и, поведя бедрами, как делает только работяга в цинковом цеху, подтянул брюки, после чего демонстративно поправил красный кушак. И пожал руки всем по кругу». На этом церемония не завершилась. На глазах у предводителя Сезанн снял шляпу, улыбнулся, как умел только он один, и гнусаво объявил: «Позвольте не подавать вам руку, месье Мане, я ее неделю не мыл»{271}.

4. Я смею

Красный шерстяной кушак носили провансальцы, и это значимая деталь. Сезанна мало привлекало кафе «Гербуа» и его завсегдатаи. Он так и сказал Гийме, который его туда привел: «Все это сборище – сукины дети! Вырядились почище адвокатов!» Он, любитель каламбуров, был не способен на манерное острословие и утонченные бонмо, принятые в этом кругу. Да и вообще любые «круги» были не для него. «Парижское остроумие вгоняет меня в тоску, – говорил он. – Простите. Я всего лишь художник»{272}.

Скромный художник и его кушак описаны в «Чреве Парижа». Клод Лантье предстает в романе «худым, ширококостным юношей с крупной головой, бородатым, с тонким носом и небольшими ясными глазами». Он ходит в черной фетровой шляпе, видимо доставшейся от отца, выцветшей и со временем потерявшей форму. Кутается в широкое пальто, когда-то светло-коричневое, а теперь покрытое зеленоватыми потеками от дождя. Фигура у него немного сутулая, и он кажется довольно нервным («agité d’unfrisson d’inquiétude nerveuse»[38]). Клод подвержен нервическим приступам, как некогда его мать, но это не мешает ему твердо стоять на земле «в своих грубых шнурованных ботинках». Брюки ему явно коротки, из-под них торчат синие носки{273}.

Таков в общих чертах портрет молодого Сезанна – отчасти паяц, отчасти бродяга и отчасти мужлан. Неуклюжий во всех смыслах персонаж. Черты этого образа каплями дождя просачиваются сквозь литературную канву. Более достоверных источников мало. Большинство воспоминаний очевидцев датированы завершающими десятью годами его жизни (1896–1906), причем исходят от самых юных и неискушенных. Это описания живого идола, рано состарившегося человека, предчувствующего приближение смерти. Жорж Ривьер – один из немногих «компенсирует» эти мемуары, вспоминая Сезанна тридцатилетним, в 1869 году, когда он был видным, крепким, высоким молодым человеком.

Походка у него была ровная, голову он держал высоко, словно всматривался в даль. Благородное лицо, обрамленное черной вьющейся бородой, напоминало черты ассирийских божеств. Большие глаза, необычайно живые и блестящие, тонкий нос с небольшой горбинкой придавали его внешности восточный колорит. Обычно он был серьезен, но когда говорил, то воодушевлялся, его выразительная мимика сочеталась с громким, звучным голосом, которому сильный провансальский акцент придавал особый оттенок{274}.

Колоритный вымышленный персонаж затмил свидетельства очевидцев. Со временем произошел эффект переноса… или подмены. Живой Сезанн, ходивший по земле, теряется в прошлом, словно привидение или бестелесное ассирийское божество; и становится правдоподобным, обретает материальную реальность благодаря Лантье, который хоть и был выдуман, ничтоже сумняшеся занял его место. Перенос, впрочем, оказался обоюдным. В свой так называемый «багряный период» – самый скандальный – художник словно решил стать олицетворением мифа. «Если вам интересно, – сообщал Дюранти в письме к Золя в 1877 году, – намедни Сезанн появился в маленьком кафе на площади Пигаль [в кафе «Нувель Атен – Новые Афины», унаследовавшем традиции «Гербуа»] в том же наряде, в каком некогда расхаживал: синие штаны, белая полотняная куртка, вся в пятнах от кистей и прочих инструментов, в потрепанной старой шляпе. Впечатление он произвел. Но эта показуха добром не кончится»{275}.

Расчетливый и проницательный Дюранти пристально следил за Сезанном больше десяти лет. Еще в 1867 году он опубликовал литературный портрет: «Художник Марсабьель». Затем, после переработки и неоднократных переизданий, за несколько лет Марсабьель превратился в Майобера, но его по-прежнему нетрудно было узнать. Этот художник прослыл «очень странным субъектом»; у него был сильный средиземноморский акцент, а еще он держал попугая. И вот в один прекрасный день рассказчик приходит к нему в мастерскую:

Само место и хозяин потрясли меня до глубины души. Пыль, грязь, глиняные черепки, тряпье, мусор, ошметки глины, оставшиеся от сохнущих скульптур, – все это скапливалось здесь, как в чулане старьевщика. Плесневелый запах вызывал тошноту. Художник предстал во всей красе – лысый, с окладистой бородой и выступающими передними зубами, он казался молодым и одновременно в летах; словно символическое божество этой мастерской, которому и положено быть неописуемо мерзким. Хозяин отвесил мне поклон, сопроводив его невнятной улыбкой – не то насмешливой, не то глупой.

Меня сразу же ошеломили холсты, висевшие вокруг в огромном количестве; от этих отталкивающих красок брала оторопь.

«Ишь ты, ишь ты, – гнусаво произнес Майобер с протяжным нарочито марсельским акцентом, – месье интересуется живописью (peinnn-turrre). – И добавил, указывая на самые большие полотна: – Смотрите, что я тут намалевал».

«Майобер – великий художник!» – прокричал в этот момент попугай. ‹…›

«Вот мой критик!» – с ухмылкой сказал художник. ‹…›

Затем мое внимание привлекла галерея портретов – безликих, поскольку все головы представляли собой скопление пятен, в которых невозможно было различить черты; но на каждой раме было написано имя, порой не менее странное, чем сама картина. Так я прочел: Кабладур [Кабанер?], Испара [Писсарро], Валадеги [Валабрег], Аполлен [Амперер] – все они были его учениками.

«Как видите, – подытожил Майобер, – для живописи нужен темперамент». (Он произнес: temmpérammennte.)

Говоря это, он размахивал предметом, напоминавшим деревянную поварешку с длинной ручкой, скошенной на конце. Я задумался, говорит ли он о «темпераменте» в привычном понимании этого слова, или temmpérammennte называлась ложка…

Он обмакнул ее в одну из своих аптекарских склянок, выудил целую пригоршню зеленой краски и размазал ее по холсту, на котором несколькими штрихами был намечен пейзаж; он повертел ложкой, и теперь при желании в его мазне можно было угадать пейзаж с лугом. Я обратил внимание, что краска на холстах лежала почти сантиметровым слоем, образуя холмы и долины, как на рельефной карте. Майобер явно считал, что килограмм зеленого зеленее грамма{276}.

В изначальной версии рассказа тема темперамента получала развитие. Разговор перешел к картине под названием «Жареный морской язык, или Сумерки в Абруццо» («La Sole frite, ou Le Crépuscule dans les Abruzzes») – издевательский намек на одну из картин Сезанна, которую Гийме окрестил «Ромовый пунш, или Неаполитанский полдень» («Le Grog au vin, ou L’Après-midi de Naples»). Как и следовало ожидать, описываемое полотно – апология пьянства и разврата, поэтому обнаженной плоти здесь предостаточно (цв. ил. 51). Причем художника это ничуть не смущает. Он моментально находит себе оправдание: «Обнаженная натура намного красивее, и потом, все это встряхивает общество. Я за демократию. Природа буржуазна! Я вселяю в нее темперамент!»{277}

Рассказами Дюранти многие зачитывались. Читал их и Сезанн. Что нового он в них открыл? Что энергичная живопись создается не мастихином, а поварешкой и что произведение искусства – не столько уголок природы, сколько рельефная карта, увиденная сквозь призму темперамента: нанесение краски уподоблено процессу формирования геологических отложений. Метафоры эти многоóбразны. Представление о живописи как о соединении алхимии и стряпни лучше усваивается. «Вам должен нравиться Делакруа», – рискует предположить рассказчик. «Уф! – презрительно фыркает Майобер. – Делакруа – это яичный белок»{278}. Сезанну только и нужно было, чтобы кто-то плеснул масла в огонь. Его тогда как раз обвиняли в том, что он создает свои картины при помощи ножа и пистолета; художнику эти отзывы определенно казались лестными. Peinture au pistolet («пистолетная живопись», иначе говоря – разбрызгивание) – странный метод на вооружении у сомнительной личности{279}. Но дело не в орудии, а в красках. От их густоты зависит цельность и завершенность. Для Сезанна 1860‑х годов цельность определялась самой техникой нанесения красок, а точнее – толщиной красочного слоя (épais). На его объеме держалось все остальное. И в этом смысле живопись – тяжкий труд. У Дюранти сила Майобера, делающая его художником, трудягой, личностью, напрямую связана со способностью достаточно густо положить краски. Если это удалось, то и произведение состоится. А значит, красочный слой – предмет и мерило всего. Живопись сродни альпинизму: когда карабкаешься к вершине, нужны умение и хватка. «Художники разучились густо писать», – свистит попугай. Вслед за Сезанном, который разделял живопись на bien couillarde и «остальную», «мастер поварешки» орудует шпателем{280}.

«Геологическая» метафора также уместна. Друг Сезанна Фортюне Марион был прекрасным ученым, страстно увлеченным камнями, почвами, флорой и фауной Прованса. Один из первых последователей Дарвина (признанный самим автором теории эволюции), именитый профессор зоологии, а позже директор Музея естественной истории в Марселе, Марион поступил в коллеж Бурбон через несколько лет после Сезанна. Он углубленно изучал геологию и палеонтологию на примере богатых аммонитами окрестностей Экса, и в частности горы Сент-Виктуар. Известность пришла к нему в двадцать лет, когда он обнаружил пещерное поселение каменного века среди холмов Сен-Марк, у западного склона горы, где оказалось множество человеческих черепов, костей, каменной утвари. Мариона можно назвать патриотом Прованса. Кроме того, он увлекался живописью. Так, позаимствовав у Сезанна мастихин, он написал «Вид Экса», ныне хранящийся в музее Фицуильяма в Кембридже (Массачусетс) и ранее приписывавшийся Сезанну.

Лист из альбома Сезанна

Сезанн именовал его «геолог и художник», по аналогии с тем, как сам Марион маркировал свои находки. Они оба с одинаковой страстью предавались исканиям и разделяли «палеолитическую» любовь к родным почвам. На многих страницах ранних альбомов Сезанна поверх набросков в духе комиксов с изображением солдат, стариков и господ в цилиндрах нарисованы схемы геологических периодов, пометки к которым сделаны рукой Мариона, – триасовый период, пермский, кембрийский, каменноугольный и так далее, – а рядом – «искусствоведческие» термины: âge de la pierre brute (палеолит), âge de la pierre polie[39] (неолит)… Этот диалог в альбоме, несомненно, был продолжением бесконечных дискуссий и вылазок на этюды, которые они вместе совершали в 1866–1868 годах: это было по-настоящему интеллектуальное родство. Тот урок остался в памяти: много лет спустя Сезанн вспоминал Мариона, говоря о «психологии земли» с Жоашимом Гаске{281}. «Что касается молодого Мариона, о котором ты уже наслышан, – писал Золя их общий друг Гийме, гостивший у Сезанна в Эксе, – он лелеет надежду получить место на кафедре геологии. Он не перестает копать и пытается доказать нам каждой найденной улиткообразной окаменелостью, что Бога нет и не было и вера в него – чушь. Но нас это не трогает, ведь речь не о живописи»{282}.

Геологии в творчестве Сезанна становилось все больше. Сложившийся вокруг художника миф дополняют воспоминания Ренуара: «Сезанн за мольбертом – это незабываемое зрелище: в это время он действительно был один во всем мире, внимательный, страстный, сосредоточенный, смиренный. Он приходил на другой день и все последующие дни, продолжая упорно работать. Иногда он уходил, отчаявшись, бросив свой холст где-нибудь на камне, на траве, во власть ветра, дождя и солнца, и засыпаемый землей пейзаж возвращался к окружающей природе»{283}. Оказалось, что у мифа есть реальная подоплека. В 1913 году житель Марселя, художник Шарль Вивес-Апи обнаружил остатки холста в районе Толоне, близ Экса, где любил бывать Сезанн{284}. После «сезанновского» периода остались богатые отложения.

Золя, со своей стороны, хорошо знал Мариона не как геолога, а как натуралиста. Он рецензировал его книгу «Диковинные растения» («Les Végétaux merveilleux») в газете «Эвенман». (В знак благодарности Марион назвал именем литератора открытый им морской организм: Thoracostoma Zolae.) Между ними началась оживленная переписка – обсуждались аспекты наследственности; тогда-то романист и загорелся идеей создать «естественную историю» Ругон-Маккаров для задуманного им цикла. Марион только подогревал это его желание и лично одобрил план. «Надо обсудить все стороны загадочного явления наследственности, – писал он. – В этом заложена вся философия естественной истории: проявление черт наших предков, атавизмы, цикличность»{285}. Между тем Золя, как обычно, погрузился в изучение накопленных материалов для будущих романов. Он одолел двухтомный «Трактат по философии и физиологии природной наследственности» («Traité philosophique et physiologique del’hérédité naturelle», 1847 и 1850) Проспера Люкá, а углубившись в предмет, освоил «Психологию писателей и художников» («Physiologie des écrivains et des artistes») и «Очерк по натуралистской критике» («Essai de critique naturelle», 1864) Эмиля Дешанеля{286}. Золя отправил Мариону план романа «Мадлен Фера» (в нем были реализованы некоторые его идеи), а затем и всего цикла «Ругон-Маккары»; Марион от души их одобрил. Схематизация у Золя еще сильнее акцентировала идею фатума и фатализма, «фатальности судьбы, характера и среды». «Я намерен описывать не все современное общество, – пояснял он в программном очерке „Различия между Бальзаком и мною“, – а одну семью, чтобы показать, как среда влияет на породу. ‹…› Главное для меня – оставаться чистым натуралистом, чистым физиологом»{287}.

Все то, что впоследствии сформирует личность бедного Клода Лантье, было намечено в очертаниях цикла, задуманного в конце 1860‑х годов:

Роман, в котором антуражем будет артистический мир, а главным героем – Клод Лантье, один из отпрысков рабочей семьи.

Поразительное влияние наследственности, наделяющей талантом сына неграмотных родителей. Влияние материнской нервозности. У Клода такая же неутолимая и необузданная жажда интеллектуальной жизни, как у некоторых членов его семьи – жажда физических удовольствий.

Напор, с которым он стремится удовлетворить интеллектуальную страсть, приводит его к физическому бессилию. Это картина накала искусства эпохи, так называемого декаданса, который, по сути, сводится к бешеной работе ума. Болезненная физиология современного артистического темперамента и великая трагедия разума, который снедает сам себя{288}.

Такая концепция не оставляла Клоду Лантье шансов. Есть у него талант или нет – в «Творчестве» это вопрос неоднозначный, – его судьба определена типом характера: можно сказать, предопределена. На нем клеймо наследственности. В понимании Золя наследственность и есть судьба с научной точки зрения. Предки Лантье были склонны к лени, пьянству и умопомешательству. Его мать Жевреза была от рождения хромой. На протяжении всего романа Золя обыгрывает идею «дефективного» гена. Лантье – жертва законов биологии; его терзает загадка наследственности. «Может, у него какая-нибудь болезнь глаз?»{289} Особый дефект у него имелся и был связан с жизненно важным для художника органом зрения (у Валери он назван органом вопрошающим). Нечто подобное приписывали и Сезанну («заболевание сетчатки»); в поздние годы он боялся ослепнуть или потерять рассудок.

В вымышленном мире зависимость очевидна: Лантье увечный от рождения, его недуг – и телесный, и творческий, в нем и физиология, и психология. Лантье не просто несовершенен физически – он слаб. Таково пагубное «влияние материнских нервов». Роковой жизненный путь его матери отражен в романе «Западня» (1877), изначально называвшемся «Простая жизнь Жеврезы Маккар»: в итоге героиня приходит практически к животному состоянию. Полуголодная и полубезумная, она умирает, истлевая, по словам соседей, как крыса в западне. «Однажды утром в коридоре распространился дурной запах, и соседи вспомнили, что вот уже два дня не видно Жервезы; когда вошли к ней в каморку, она уже разлагалась»{290}. Наследственностью многое можно объяснить.

В то же время движущей силой оставался темперамент. В этой туманной сфере и Золя, и Сезанн читали и осмысливали одни и те же источники. В целом рассуждения о темпераменте не слишком продвинулись вперед со времен Античности. По-прежнему выделялись четыре типа в зависимости от воздействия физиологических жидкостей: сангвинический (кровь), меланхолический (черная желчь), флегматический (флегма) и холерический (желтая желчь). Существовавшая литература была убийственно скучна – даже Дешанель. Впрочем, нашелся автор, чья книга стала блистательным исключением. Чарующая «История живописи в Италии» Стендаля содержала захватывающие зарисовки «шести темпераментов», или человеческих типов, которые писатель преподносит как руководство в творческом поиске и образе действия{291}. Прежнее представление о темпераментах, обусловленных жидкостями, несколько расширилось: каждый из типов – сангвинический, меланхолический, флегматический, холерический, нервный и атлетический – у Стендаля определял особые «душевные свойства». И это самое интересное.

При первом прочтении Сезанн решил, что он, наверное, холерик (bilieux), как святой Доминик, Юлий II, Гай Марий, Карл V и Кромвель, – люди действия, подчеркивал Стендаль. От его внимания не могло уйти, что «почти всегда стимулирующие действия желчи совпадают с такими же действиями семенной жидкости»{292}. Иначе говоря, bilieux означало «энергичный». А значит, его душевный склад соответствовал следующему описанию:

Повышенная впечатлительность, движения резкие и порывистые, впечатления столь же быстрые и столь же изменчивые, как у сангвиников; но поскольку каждое впечатление отличается большей силой, оно приобретает теперь более властный характер. Пламя, пожирающее человека желчного темперамента, порождает мысли и влечения более самодовлеющие, более исключительные, более непостоянные.

Оно придает ему почти постоянное чувство тревоги. Без труда дающееся сангвинику чувство душевного благополучия ему совершенно незнакомо; он обретает покой только в самой напряженной деятельности. Лишь при великих движениях, когда опасность или трудность требуют от него всех его сил, когда он в каждый миг вполне и целиком сознает эту опасность и трудность, может подобный человек наслаждаться существованием. Человек холерического темперамента предназначен к великим делам своей телесной организацией{293}.

С точки зрения скептиков, полагаться на теорию жидкостей следует не более, чем на гороскопы, но художник, занятый поисками себя (или некой стройной теории), едва ли мог не поддаться влиянию Стендаля. Сезанн по-настоящему увлекся этим сочинением. Он рассказывал Золя, что впервые прочел его в 1869 году в возрасте тридцати лет, но не исключено, что некоторые мысли Стендаля были усвоены им раньше. С середины 1850‑х годов книгу предлагали на каждом углу. Новое издание появилось в 1854‑м; перепечатывали трактат в 1860 и 1868 годах. Бодлеровское посвящение Делакруа, которое Сезанн мог прочитать, как только оно вышло, в 1863‑м, наполнено духом Стендаля. Кроме того, идея «Истории живописи в Италии» перетекла в роман «Манетт Саломон» (1867), «человеческую комедию живописи» братьев Гонкур, которая в некотором смысле предвосхитила «Творчество». Сезанн в «Манетт» должен был обратить внимание по крайней мере на три момента. Отношения Наза де Кориоли, провансальца и уроженца Италии, с его единственным другом Анатолем Базошем могут показаться до странности знакомыми – хотя это чистое совпадение, – особенно фрагменты юношеской переписки героев. Поношение Делакруа, когда его тело еще не успело остыть, приводило в замешательство. Нрав художника был искажен до неузнаваемости («комок нервов, нездоровый, неуравновешенный человек»), а творчество подверглось потоку хулы, вылившейся в громкую филиппику: «Делакруа! Делакруа! И это великий художник? В наше время – да. ‹…› Но в сущности – кто он, этот гений? Он Рубенсу в подметки не годится!»{294}

Особенно впечатляющей была яркая тирада против Римской премии и самой идеи «школы». В качестве непреложной истины утверждалось: настоящая школа – в себе, вопреки всему.

Неповторимость, которую индивид несет в себе… О, это способность, стремление личности не подражать, как и прежде, Перуджино, Рафаэлю, Доменикино с конфуцианской покорностью, примеряя их к дню сегодняшнему… это умение вложить в то, что ты создаешь, нечто от замысла, который ты, и только ты увидел и воспринял в линиях жизни; это сила, скажу даже – смелость взгляда западноевропейца, парижанина XIX века, свойство твоих глаз… как знать… дальнозорких или близоруких, карих или голубых… Словом, все, что помогает тебе быть собой, а значит – во многом или отчасти отличное от того, что есть у других… Так вот, мой любезный, увидишь, что уготовлено тебе вместе с нравоучениями, мелкими издевками, травлей! В тебя будут тыкать пальцем! Против тебя ополчатся директор, твои товарищи, посторонние люди, воздух виллы Медичи, воспоминания, образчики, копии двадцатилетней давности, которые поколениями плодят в Академии, против тебя восстанут Ватикан и древние камни, сговорятся люди и вещи, все способное говорить, советовать, порицать, угнетать памятью, традицией, почитанием, предрассудками…{295}

Гонкуры – не единственный пример. О нравах рассуждал и Ипполит Тэн, изложивший свои оригинальные взгляды в книге «Философия искусства» (1865), вобравшей лекции по эстетике, которые он читал, будучи профессором Академии художеств (Школы изящных искусств). Тэн был исключительной фигурой – это один из наиболее плодовитых и масштабных мыслителей своего времени. Несмотря на свое положение – или благодаря ему, – писал он практически обо всем. По словам братьев Гонкур, «у Тэна была потрясающая способность сегодня учить других тому, чего вчера он и сам не знал»{296}. Докторская диссертация «Опыт изучения басен Лафонтена» сразу принесла ему славу. (Здесь напрашиваются параллели с разносторонностью научных интересов Вальтера Беньямина.)

Тэн вдохновлял и был вездесущ. Когда в поздние годы жизни Золя спрашивали, какие книги особенно повлияли на него, он отвечал: поэзия Мюссе, «Госпожа Бовари» (1857) Флобера и сочинения Тэна. В молодости Золя вслед за Тэном спорил со Стендалем (в эссе 1864 года). Вся его ранняя критика – диалог с Тэном, чаще скрытый, реже – во всеуслышание. Сборник «Что мне ненавистно» начинается риторикой в тэновском духе: «Я, как Стендаль, дураку предпочитаю злодея». Вопреки заглавию сборника один из очерков назван «Ипполит Тэн как художник» и продолжает короткое обращение Тэна к студентам Академии, в котором говорится, что до сих пор были найдены только два верных творческих «рецепта»: «Первый рекомендует родиться гением: это забота ваших родителей, а не моя; второй рекомендует много работать, дабы обрести мастерство: это ваша собственная забота и опять-таки не моя». Тому, кто хочет достичь высот, просто нужна практика; как пишет Золя, «свой шедевр он носит в себе самом»{297}. В его ранних романах также есть тэновские следы. Эпиграфом ко второму изданию «Терезы Ракен» (1868) стало знаменитое утверждение Тэна о том, что «порок и добродетель – такие же продукты, как купорос и сахар».

Сезанн между тем страницу за страницей проглатывал «Путешествие по Италии» (1866) Тэна. Он обнаружил подробный, как у Стендаля, рассказ о живописи и живописцах, в том числе о венецианцах и флорентинцах. Спустя годы, гуляя по Лувру с Жоашимом Гаске, Сезанн признался, что редко посещал залы «примитивов» – Чимабуэ, Фра Анджелико и Уччелло. «У них бесплотные замыслы. Оставляю это Пюви [де Шаванну]. Мне по нраву мускулы, красивые краски, кровь. Я на стороне Тэна, и больше того – я художник. Я сенсуалист. ‹…› Мы не душу рисуем. Мы изображаем тела; а когда они, черт возьми, хорошо написаны, то сияние души – если таковая в них есть – проявляется во всем». Продолжая идти по залам, они оказываются перед «Источником» (1856) Энгра, где изображена обнаженная, стоящая в классической позе, чуть согнув колено, с кувшином, из которого течет вода. Образ пленительный, но в нем нет жизни; он болезненный, мертвенный. «Вот и Энгр, черт побери, точно такой же – обескровленный. Он рисовальщик. Примитивы были рисовальщиками. Они создавали иллюстрации. Или грандиозные иллюминированные миссали. Живопись, настоящая живопись, началась только с венецианцев. Тэн говорит, что во Флоренции все художники поначалу были ювелирами. Они были рисовальщиками. Как Энгр»{298}.

Золя. Ок. 1865

Сезанн и Золя спорили об искусстве и различных идеях чаще, чем это может представляться. Несомненно, говорили они и о темпераментах. Знаменитое определение Золя – «произведение искусства есть уголок природы, увиденный через темперамент художника» – это отчасти Сезанн, отчасти Тэн и толика самого Золя, совсем как персонажи его романов. «Что за темперамент! Вот настоящий муж в толпе евнухов» – так, с характерной эмоциональностью, Золя превозносил Моне в сборнике «Мой Салон»{299}. Делакруа видел в темпераменте ту самую vis poetica[40], которая, несомненно, их увлекла{300}. Заходила ли речь о Тэне? Очевидно, да. Золя и Тэн были собратьями по перу; обоим средства к существованию давало издательство «Ашетт». В январе 1865 года Золя отправил Тэну экземпляр недавно опубликованных «Сказок к Нинон» с длинным сопроводительным письмом и особой просьбой. «Один мой друг, – осторожно выразился он, – художник, не будучи зачисленным в Школу изящных искусств, хотел бы посещать ваши лекции по эстетике. Нужен ли для этого пропуск, и если да, не могли бы вы его для меня получить? Если моя просьба хоть сколько-нибудь обременительна, то, прошу, забудьте о ней»{301}. Ответа на эту изысканную просьбу не последовало, но личность друга-художника не вызывает сомнений. Сезанн всегда двойственно относился к «Салону Бугеро». Как, по всей видимости, и к «Художке».

Тэн усвоил роль истинного мэтра. Бóльшая часть его лекций по эстетике в том же году появилась в виде сборника, в который вошли и эссе, включая широко известный панегирик Бальзаку. Художник в представлении Тэна точно так же достоин восхваления. Он, бесспорно, homme sérieux; говоря точнее, homme moral[41] – совершенная личность, расширяющая наше представление о мире и являющая смысл человеческого существования. А значит, «необходима известная нравственная температура, чтобы некоторые таланты достигли своего развития: при отсутствии ее они гибнут»{302}. Для Сезанна это явилось значимым открытием; впрочем, тогда его значимость еще не стала очевидной. В свои тридцать лет он не был к этому готов. Тэна, как и Стендаля, требовалось не раз перечитывать.

Портрет Эмиля Золя. 1866

Но Сезанну запомнилось впечатляющее рассуждение автора о том, каким может быть художник:

Бальзак, как Шекспир, дал нам типы всевозможных преступников: преступников из большого света, авантюристов, преступников в сфере банкирской и политической, каторжников и шпионов. Как Шекспир, он изобразил мономании всех родов: мономанию распутства и скупости, чести, науки, искусства, любви родительской и плотской. Прощайте одному то, что вы прощаете другому. Мы находимся здесь не в области практической и нравственной жизни, а в области воображаемой и идеальной. Их действующие лица – это зрелища, а не образцы: величие всегда прекрасно, даже в несчастии, даже в преступлении. Никто не убеждает вас одобрять их поступки или следовать их примеру; вам предлагают смотреть и удивляться. В открытом поле встреча с бараном доставит мне большее удовольствие, чем встреча со львом, но за решеткой мне и приятнее, и интереснее видеть не барана, а льва. Действительно, искусство – это нечто вроде решетки: устраняя страх, оно сохраняет интерес. Благодаря ему мы без страха и опасений можем созерцать гордые страсти, раздоры, гигантскую борьбу, всю бурную силу человеческой природы, выведенной из нормального положения безжалостными ударами судьбы и безграничными желаниями. Понятно, что сила, которую мы созерцаем при таких условиях, увлекает и волнует нас: это выводит нас из нашего обычного равнодушия и освобождает от той пошлости, к которой нас приковывает мизерность наших слабостей и робость наших инстинктов. Под влиянием этого зрелища и как бы в силу реакции душа наша растет; мы испытываем то ощущение, какое человек испытывает, стоя перед борцами Микеланджело, этими страшными статуями, громадные и напряженные мускулы которых так и грозят обратить в ничто глядящих на них пигмеев; мы понимаем, каким образом два великих художника встречаются в своей области, вдали от толпы, в области искусства{303}.

Только как реализовать подобное ви́дение? Тэн и об этом высказал много незаурядных суждений, словно обращенных лично к Сезанну, который все больше осознавал свою непохожесть на других – если не в той мере, в какой лев отличается от овцы, то уж точно – как заяц от кролика (по воспоминаниям Ренуара){304}. В своих увлекательных теоретических текстах Тэн объяснял и оправдывал инакость. Его философия искусства помогала и вселяла уверенность; как ни странно, именно в Тэне художник нашел моральную поддержку. Кроме того, мэтр побуждал к работе. К упорядочению поисков собственной индивидуальности. В сущности, Тэн эти поиски обосновал. Если суть в самобытности восприятия художника, то и ощущение собственной непохожести – благо, а не проклятие. В квазинаучной системе Тэна в качестве отличительной черты рассматривалось sensation originale[42]. Главное – дать этой способности вызреть; отсюда важность «моральной температуры». Художники, утверждал он, каждый по-своему должны чувствовать, придумывать, творить – то есть существовать, иначе они были бы обычными копиистами или подмастерьями. Выражаясь словами Вольтера, им надлежит «возделывать свой сад». Тэн предлагает создавать собственный микрокосм.

По отношению к изображаемым предметам у них [у художников] должна быть самобытная восприимчивость; известный характер в предмете поразил их, и следствием такого толчка является сильное и ясное впечатление. Другими словами: когда у человека есть врожденный талант, его впечатлительность, по крайней мере к известного рода вещам, отличается тонкостью и быстротой; с чутким и верным тактом естественно распознает и схватывает он оттенки и отношения – то жалобное или героическое значение целого ряда звуков, то величавость или негу известного положения, то богатство или сдержанность двух взаимно пополняющихся или смежных тонов; силой этой способности он проникает вглубь предмета и кажется прозорливее всех других людей. И эта столь живая, столь личная восприимчивость не остается в бездействии; весь механизм мысли, вся нервная система получают от нее сильный толчок. ‹…› Силой первого толчка деятельный мозг передумал и преобразовал предмет – то для того, чтобы украсить его и возвеличить, то чтобы исказить и забавным образом свернуть его в одну какую-нибудь сторону{305}.

Вот философия, которую стоило культивировать, – философия, сообразная душевному складу Сезанна. Незаурядность подразумевала индивидуальность, даже эксцентричность. Следовало радоваться различного рода дефектам – психологическим, физиологическим, перцептивным, – а не стыдиться их. Необычное ви́дение могло считаться достоинством. Чувства допускали искажения; темперамент бурлил. У Сезанна был шанс осуществить свое предназначение. И даже больше: он мог позволить себе сумасбродство. Конфуцианские добродетели не для холерика. В соответствии со своим темпераментом он начал вживаться в образ. Перемена стала значимой. Это было не шутовство: Сезанн конца 1860‑х оказался по-настоящему серьезным художником. Он всерьез играл свою роль. Впервые в том, что он делал, был элемент расчета, преднамеренность. Планам, возможно, недоставало изощренности, но он состоялся как живописец – и его заметили.

Сначала он состриг бороду «и сложил ее клочья на алтарь победоносной Венеры», как сообщал Золя Валабрегу в 1864 году. Затем снова отрастил. «В этом году Поль выглядит замечательно, – отмечал Марион в 1866‑м, – с этой лысиной, длинными волосами и бородой революционера». «Он, можно сказать, похорошел, – это уже Гийме пишет Золя, – носит длинные волосы, у него здоровый вид, и на него оглядываются на Бульваре [позднее получившем название бульвар Мирабо, главном бульваре Экса]. С этой стороны все в порядке. Буря в душе не улеглась, но время от времени тучи рассеиваются… одним словом, „небо будущего кажется иногда менее мрачным“». Шутливая цитата повторяет привычный сезанновский рефрен, повторявшийся всякий раз, когда дела шли не слишком хорошо («Небо будущего видится мне в весьма мрачном свете»); эту фразу любили его друзья{306}.

«Борода революционера» – не такое уж странное определение. Согласно предписанию, обнародованному Министерством народного просвещения, длинные волосы, нестриженые бороды и усы подпадали под запрет как «анархистские». В сущности, анархистский темперамент мог стать полезным дополнением к имевшейся типологии. Марион в письмах другу-музыканту Генриху Морштатту постоянно говорит о суматошном нраве Сезанна, о его стремлении обратить это в свою пользу и усилиях, чтобы обуздать себя. Несмотря на все эти метания и волнения, Марион не потерял веры в друга. «В нем все больше взвешенности. Я искренне верю, что характер его будет необычайно сильным, выдающимся»{307}. Темпераменты, как и геологические отложения, они наверняка подробно обсуждали. Судя по реакции Мариона, хитросплетения новой философии стали открытием и для него.

Сезанн впервые подал заявку для участия в Салоне в 1865 году вместе со своим другом Франсиско Ольером. Сезанн тогда занимал квартиру на пятом этаже, под самой крышей, в доме 22 по улице Ботрейи, в Четвертом округе, недалеко от площади Вогезов; Ольер проживал по тому же адресу. В лирическом «портрете» печки, вероятно, отображен интерьер мастерской. «Изобразите печную трубу в своем жилище», – якобы советовал Сезанн начинающим художникам{308}. Свой выход на сцену он продумывал не одну неделю. И писал Писсарро: «В субботу [18 марта 1865 года] мы отправимся в выставочный павильон на Елисейских Полях [к Дворцу промышленности] с нашими картинами, и Институт при виде их придет в ярость». Если Сезанн был знаком с опубликованными незадолго до этого письмами Стендаля, то мог помнить пассаж о Делакруа и Салоне 1839 года: «Эжен Делакруа, три картины которого эти скоты из Института не приняли из зависти: какое свинство!»{309} Какой бы ни была в Институте Франции реакция преемников, жюри осталось равнодушным. Холсты Сезанна отвергли. И началась двадцатилетняя война по принципу «кто кого». Он будет привозить холсты каждый год; и каждый год их будут отклонять с неизменным постоянством. Лишь в 1882 году одна вещь проскочит в качестве исключения под видом «работы ученика Гийме»: его хороший друг входил тогда в жюри, члены которого имели право отобрать работу одного из своих учеников для «облагодетельствования». На следующий год лазейка закрылась.

Поскольку систематических записей не существует, зачастую трудно понять, какие работы Сезанн подавал в тот или иной год. Допускалось не больше двух, но художники могли представить и одну. Вполне резонно предположить, что в 1865 году одним из холстов был скромный «Натюрморт с хлебом и яйцами» (цв. ил. 10), первое значимое произведение в этом жанре и редкий случай, когда Сезанн поставил подпись и дату{310}. Рильке позднее написал, что натюрморты Сезанна – это «скопище тьмы». В этой работе небо будущего действительно совсем черно, но хлеб и яйца выглядят даже аппетитно. На переднем плане белая скатерть собрана в динамичные складки и словно утекает. Черный нож, выразительно направленный под углом, ложится на драпировку и на хлеб; эта чернота кажется загадочной, даже зловещей. Контрастные тона – напоминание о черной шляпе и белом платке у Сюиса. Если среди работ, которые Мане видел у Гийме, был этот натюрморт, то выходит, что именно его мэтр и одобрил.

Как это часто бывает с предметами у Сезанна, тот же нож снова появится в «Натюрморте с зеленым горшком и оловянным кувшином»{311}. Эта работа известна тем, что была куплена, а затем, около 1900 года, продана великим русским коллекционером Сергеем Щукиным, и ее цена достигла тогда на аукционе рекордной суммы в 7000 франков. Через шесть лет благодаря этому холсту к творчеству Сезанна приобщился Роджер Фрай, который тогда практически ничего не знал о художнике; все началось на выставке Международного общества в лондонской Новой галерее. Вирджиния Вулф вспоминает об этом в своей биографии Фрая, опубликованной в 1940 году:

Его маршрут вдоль стен был, как обычно, продуман: сначала – скульптура. Был Роден; две солидные вещи месье Бартоломе; великолепная статуэтка мистера Уэллса, а головной портрет, выполненный мистером Стирлингом Ли, стал прекрасным образчиком обработки мрамора, «хоть и несколько несовершенным в плане стиля». И наконец, он перешел к коллекции Бертхейма [Бернхейма] в северном зале. Там был натюрморт Сезанна. Памятуя написанное им позже об этом грандиозном мастере, первое впечатление стоит процитировать полностью:

«Некоторые черты импрессионистической школы здесь столь выпуклы, что такого в Лондоне, бесспорно, еще не видели. Конечно, несколько работ месье Сезанна были на выставке Дюран-Рюэля в галерее Графтон [в 1905], но ничто не могло дать столь ясное представление о его своеобразном гении, как Nature Morte [натюрморт] и Paysage [пейзаж] в этой галерее. Ознакомившись с натюрмортом, кто-то сделает вывод, что Сезанн следует за Мане, расширяя один из аспектов его творчества до самых дальних пределов. Сам Мане был отнюдь не чужд первозданной простоты и в своих ранних работах не размывал естественный цвет, акцентируя его случайные вариации, а старался передавать его со всей непосредственностью и силой, как у Брейгеля Старшего. Его Tête de Femme [ «Женская голова»] в этой галерее – пример такой техники, а сезанновский натюрморт – ее продолжение. Белизна полотенца и восхитительный серый тон оловянной кружки сохраняют определенность и насыщенность естественного цвета так же, как яркий зеленый глиняный горшок; вся композиция решена через акцентирование декоративных цветовых противопоставлений. Свет и тень полностью подчинены этой цели. Там, где это необходимо, тени белого наносятся черным, невзирая на все визуальные законы, составившие основу научной теории импрессионистической школы. ‹…› Надо признаться, что до сих пор мы скептически воспринимали дарование Сезанна, но эти две вещи вскрывают неповторимую уникальную мощь, и хотя художник обращается к простым сюжетам и не касается более тонких материй, его творения вполне совершенны».

Можно вспомнить отрывок еще одного письма Роджера Фрая, в котором он рассказывает, как во время медового месяца в Карфагене выкопал из песка капитель колонны с помощью глиняного черепка и ногтей. Вот и Сезанн лишь показался из песка{312}.

На самом деле «Натюрморт с зеленым горшком и оловянным кувшином» был создан скорее в диалоге с Писсарро, чем с Мане, – как знак грядущих перемен – и, в частности, перекликается с выполненным мастихином «Натюрмортом с кувшином для вина» Писсарро (1867){313}.

«Ухватиться за предмет. – Так позже скажет Сезанн, и в этом вся суть его живописной техники. – Предметы служат нам опорой. Сахарница позволяет нам открыть в себе и в творчестве ничуть не меньше, чем работы Шардена и Монтичелли». Предметы живут полноценной жизнью. Они могут чувствовать, быть строптивыми, изменчивыми. «Людям кажется, что сахарница безлика, бездушна. Но она тоже меняется день ото дня. Надо знать подход к этой братии, уметь ее увещевать»{314}. Как писал Уоллес Стивенс:

Предмет есть множественность усложненных форм, зримых И незримых{315}.

В «увещевании» предметов раскрывалась и sensation originale. Сахарница в небольшом натюрморте стала декларацией независимости, покачнувшей трон le papa. Сезанн понимал сосуды, как впоследствии Моранди, идя по стопам Сезанна, – свои бутылки. Он вступал с ними в диалог, видел их сущностное начало. Сезанн «умел сделать из чайной чашки одухотворенное существо, – писал Кандинский в своем программном манифесте „О духовном в искусстве“ (1912), – или, сказать вернее, открыть в этой чашке точное создание. Он поднимает „nature-morte“ на высоту, где внешне „мертвые“ вещи внутренне оживают. Он трактует эти вещи так же, как человека, так как он был одарен ви́дением внутренней жизни повсюду. Он давал этим вещам красочное выражение, которое создавало внутреннюю художественную ноту, звук, и вдвигал и даже втискивал их формы, которые поднимались им до высоты абстрактно звучащих, гармонию лучеиспускающих, часто математических формул. Не человек, не яблоко, не дерево… Все это ему необходимо для образования внутренне живописно-звучащей вещи, имя которой картина»{316}.

Он был «заодно» с предметами, по меткому выражению Франсиса Понжа. В более масштабной работе, выставленной в столовой у Золя (и не отправленной на чердак, как большинство принадлежавших ему вещей Сезанна), сообщником художника стали черные часы. «Натюрморт с черными часами» (цв. ил. 11) – почти сюрреалистическое произведение. Циферблат – без стрелок. Натюрморт на столе словно придавлен огромной морской раковиной с карминовыми губами, откровенно чувственной. Скатерть нисходит большими плоскостями, как отвесная скала. Измерения практически неизмеримы. Пространства – реальное и зеркальное, как определяет их Рильке, – достаточно глубоки, но при виде них все равно возникает клаустрофобия. Все неподвижно, в том числе часы. Картина воплощает своеобразный обыденный экзотизм. Не случайно по-своему экзотичны ее последующие владельцы. В XX веке «Черные часы» побывали среди прочих в собственности актера Эдварда Робинсона и судовладельца-магната Ставроса Ниархоса.

«Прекрасное всегда необычайно», – сказал Бодлер{317}. В сезанновских натюрмортах неуловимо присутствует нечто сверхъестественное. «Черные часы» знаменуют начало этой традиции. Во время сезанновской ретроспективы 1907 года Рильке прежде всего был поражен обращением с цветом:

Белая скатерть, так часто в них [натюрмортах] встречающаяся, удивительно напитывается преобладающим локальным цветом, а стоящие на скатерти предметы от всего сердца присоединяются к ней и принимают участие в общем красочном обмене. Сезанн всегда понимал белый как цвет. Белый и черный были двумя крайними точками его красочной палитры. И в очень красивом ансамбле черной мраморной каминной доски и каминных часов черное и белое… являются цветом наравне с другими. ‹…› На белой скатерти светло выделяются кофейная чашка с резкой темно-синей каемкой, свежий зрелый лимон, граненая ваза с зубчатыми краями и сдвинутая в левый угол большая причудливая раковина необычного вида, повернутая к нам своим гладким красным устьем. Карминовая глубина раковины, светлеющая к выгнутым краям, вызывает в стене позади нее грозовой синий цвет, повторенный более углубленно и более пространственно в каминном зеркале с золотой рамой. Здесь, в отражении, синий цвет наталкивается на противоположный ему цвет молочно-розовой стеклянной вазы, стоящей на черных часах и дважды… утверждающей это противоположение. Реальное пространство и отраженное полностью выражены этим двойным голосом, и в то же время выявлено в музыкальное различие. Отражения наполняют картину и кажутся такими же достижимыми и осязаемыми, как если бы это были фрукты и листья в корзине, откуда их можно взять и вынуть{318}.

Облегчая труд жюри Салона, Сезанн продолжал упорствовать. Рассказывают, что когда Мане поинтересовался, что он готовит для Салона 1866 года, художник ответил: «Горшок с дерьмом!»{319} Подал он «Портрет Антонена Валабрега» (цв. ил. 17), ту самую работу, по поводу которой один невежественный член жюри употребил выражение «пистолетная живопись». Картина, несомненно, была провокационной. Намеренно эпатажным было использование мастихина. Сгустки масляных красок казались отвратительными. Цвета – вызывающими. «Акцент на носу – чистый алый!» – хвастался Сезанн Гийме{320}. Уже одного дерзкого горчичного мазка на рубашке – прямо на груди – было достаточно, чтобы оскорбить нежные чувства публики. Произведение оказалось не для слабонервных. Взгляд скользил вниз от «распаханного» лба – вдоль торса в грязно-черных тонах – к мясницким кулакам; телесные участки были решены чуть ли не в оранжевой гамме. И это был не просто этюд, который при развеске можно убрать с глаз долой, спрятать «в катакомбы», как говорил Коро, или разместить над дверным проемом: «Антонен Валабрег» был высотой больше метра.

Сезанн сам напрашивался на отказ. Если верить Мариону, он действительно рассчитывал, что его не утвердят: в его поддержку была спланирована публичная акция. В последний день подачи заявок он появился во Дворце промышленности перед самым закрытием. Холсты привезли на тачке, которую толкали его друзья. Он с церемонным видом извлек их один за другим, снял покрывало с портрета, продемонстрировал его столпившимся зевакам и только затем передал ошеломленным служащим{321}. Золя позже написал, что Сезанна «разумеется» отвергли вместе с Солари и им подобными, и они нисколько не сомневались, что признания им не получить еще лет десять. Судя по всему, Сезанну пытался помочь Добиньи и еще несколько членов жюри, отдававших предпочтение «картинам, исполненным смелости, вместо той серятины, которую каждый Салон охотно принимает», но все безуспешно{322}. Сам портретируемый был разочарован, но невозмутим (как истинный флегматик). Несколько месяцев спустя он снова услужил художнику, позируя для двойного портрета: «Марион и Валабрег, идущие на мотивы» (цв. ил. 18). «Мы стоим рука об руку, – писал Валабрег Золя, – и смотримся отвратительно. Поль ужасный художник, когда речь идет о позах, в которых он изображает людей среди этого буйства красок». Валабрегу тогда пришлось позировать одному. «Вчера Поль заставил меня позировать для этюда головы. Телесные участки огненно-красные с белыми процарапанными бороздами; живопись каменщика. Я так ярко раскрашен, что похож на статую кюре из Шанфлери, всю в раздавленной ежевике»{323}.

В разговорах о желанности отказа оставалась, конечно, доля бравады, но спектакль, бесспорно, был срежиссирован. Следующим шагом Сезанна, согласованным с Золя, стала петиция, направленная «на самый верх», графу Ньюверкерке, с требованием вновь провести «Салон отверженных», дабы публика «сама могла судить», к чему в 1863 году лично призвал император. Ответа не последовало, Сезанн написал снова.

Месье,

недавно я имел честь обратиться к Вам по поводу двух картин, отклоненных жюри.

Поскольку я пока не получил ответа, я счел необходимым вновь обратиться к Вам. Вы, несомненно, получили мое первое письмо, и мне нет нужды повторять здесь аргументы, которые я считал своим долгом привести. Я ограничусь тем, что еще раз повторю: я не могу принять незаконное решение моих коллег, которых я не уполномочивал судить меня.

Я пишу Вам, чтобы настоять на своем требовании.

Я хочу обратиться к публике и быть выставленным, несмотря ни на что. Мое желание вовсе не является чем-то необыкновенным, и если Вы спросите всех художников, находящихся в моем положении, они все Вам ответят, что не признают жюри и хотят любым способом участвовать на выставке, открытой для всякого серьезно работающего художника.

Поэтому пусть будет восстановлен «Салон отверженных». Даже если я буду выставлен там один, я хочу по крайней мере донести до публики, что у меня с этими господами из жюри нет ничего общего, так же как они, очевидно, не хотят иметь ничего общего со мной.

Я рассчитываю, месье, что Вы не будете молчать и дальше. Мне кажется, каждое вежливое письмо заслуживает ответа.

В тот же день Золя представил Салону свои статьи и открытое письмо издателю «Эвенман». Драматичное заглавие «Самоубийство» отсылает к истории художника, который застрелился после того, как его заявка была отклонена жюри (зловещий экивок в сторону «пистолетной живописи»). «Разумеется, – добавлял он, – я не пытаюсь сказать, что решение жюри стало решающим в истории гибели этого бедняги…»{324}

Петиция Сезанна не принесла результата, как и все его следующие подачи. Всемогущий Ньюверкерке был человеком высокомерным и самодовольным. Ему годами приходилось мириться с такими «неотесанными» художниками, как Курбе или Милле, демонстрировавшими столь очевидный недостаток вкуса и утонченности. Демократы, не привыкшие менять белье, – так он о них отзывался. Сезанн был не лучше. «Портрет Валабрега» служил тому доказательством, если таковое требовалось. Беглая резолюция, начертанная вверху листа поверх письма, однозначно выражала суть ответа: «То, о чем он просит, невозможно: все признали, что „Выставка отверженных“ принижает статус искусства, так что повторена она не будет»{325}.

Сезанн на этом не успокоился. Если не сказать – разошелся еще больше. Через год он объявился снова. В апреле 1867 года газета «Фигаро» опубликовала заметку некоего Арнольда Мортье, который прослышал о «двух отклоненных работах месье Сезама (не из „Тысячи и одной ночи“!), того самого, который вызвал всеобщее веселье в 1863 году во время „Салона отверженных“, изобразив – внимание! – две скрещенные свиные ножки. На этот раз месье Сезам прислал две композиции, может, и не такие странные, но также заслуживающие изгнания из Салона. Обе композиции называются „Le Grog au vin“ [ «Ромовый пунш»] и изображают в одном случае обнаженного мужчину, которому пышно разодетая женщина приносит бокал; в другом – обнаженную женщину и мужчину, одетого как lazzarone [неаполитанский оборванец]: здесь пунш расплескался». Заметка побудила Золя довольно резко ответить, что его товарища по коллежу месье Поля Сезанна не следует путать с месье Сезамом, что Сезанн действительно написал картины «Ромовый пунш» и «Опьянение» («Ivresse») и с ними попал в компанию отвергнутых, в которой оказаться вовсе не зазорно{326}.

«Ромовый пунш» известен также под названием «Неаполитанский полдень» (цв. ил. 51). Картине, высмеянной Дюранти, посвящен забавный рассказ в изложении Воллара, который услышал его от Гийме, очевидца, – тот, впрочем, мог с ходу приукрасить историю.

Натурщиком, позировавшим для эскиза, был занятный субъект – золотарь, чья жена держала небольшую молочную лавку и продавала в ней говяжий бульон, пользовавшийся спросом у ее клиентов – молодых художников. Однажды Сезанн, сдружившийся с золотарем, попросил, чтобы тот ему позировал. Тот сослался на работу [из-за которой не мог позировать]. «Ты же работаешь по ночам, а днем ничем не занят!» Золотарь объяснил, что днем он отсыпается. «А я могу рисовать тебя в постели!» И малый приступил к делу: завернулся в одеяла и натянул на голову ночной колпак, дабы уважить художника; но между друзьями не церемонятся – и вот он уже стянул колпак, а затем и одеяла сбросил и под конец позировал совершенно голым; его жена появилась на картине с чашкой горячего пунша, который принесла муженьку{327}.

Такая вот обыденная история – и название обыденное: «Пунш». Зато «Неаполитанский полдень» подсказывает совсем иные ассоциации – тайная связь, любовная игра, спальня, комната в борделе или в кабаре, где сдают номера с той же целью. Можно не сомневаться, что когда Сезанн лет через десять вернулся к этой теме, ориентировочно в 1876–1877 годах, его мысли занимала вовсе не женушка с чашкой подогретого вина.

Позирование Сезанну превращалось в целое дело. Валабрег еще легко отделался. «Мне повезло, у меня ушел на это всего день. Дядя позирует чаще, – сообщал он из Экса в ноябре 1866 года. – Во второй половине дня, пока Гийме усердно сыплет остротами, регулярно появляется новый портрет»{328}. Дядя Доминик нашел себе место под солнцем.

Доминик Обер оказался одним из лучших сезанновских натурщиков. Десять портретов были созданы почти один за другим: дядя Доминик – юрист, дядя Доминик – монах, мастеровой, горожанин, дядя Доминик в фуражке, в тюрбане, в колпаке, в профиль, анфас – каких только не было{329}. Дядя Доминик был услужлив. И переодеваться не возражал. В любом облачении он был моментально узнаваем и всегда оставался собой. Дядя был видной фигурой. Отец художника мог бы позавидовать его лаврам.

Эти портреты складываются в физиогномическую галерею; это серия стилистических упражнений в рамках сложившейся традиции. Они демонстрируют мастерство художника. Техника впечатляет; но дело не только в ней. Вещи сами по себе весьма показательны. Портреты сохраняют присущую им простоту (у Доминика всегда бесстрастное выражение лица), и в них мы прежде всего видим художника. Перед нами послания. На одном из них, названном «Адвокат», запечатлено движение: палец воздет в папском – или адвокатском – жесте (цв. ил. 19){330}. Сезанн очень любил каламбуры, словесные и изобразительные. То, что перед Всевышним тоже нужен ходатай, то есть адвокат, могло забавлять его не меньше, чем превращение Доминика в доминиканца. Лоренс Гоуинг считал, что обнаружил в некоторых портретах едва уловимый комизм; быть может, в этом их секрет{331}. Художник и модель (как и зрители) явно получают удовольствие, подчеркивает Валабрег. Сезанн не все время пребывал в душевном смятении. С дядей Домиником ему было весело. Живописец оказался щедр к своей модели. Через тридцать лет Доминик Обер продал двенадцать работ Сезанна маршану Воллару за 1150 франков.

Золя, как повелось, просил общих друзей из Экса присылать ему вести о Сезанне. Самое интригующее сообщение было получено от Мариуса Ру, который в то время часто видел художника и несколько лет спустя нашел удачное применение всему, что знал о нем, в романе «Добыча и тень» («La Proie et l’ombre», 1878), центральный персонаж которого, Жермен Рамбер, – едва завуалированный портрет Поля Сезанна, даже более узнаваемый, чем меняющий личины дядя Доминик. «Для меня Поль – истинный сфинкс» – так Ру писал Золя.

По прибытии я сразу отправился к нему. Он был дома, мы немного поговорили. Несколько дней назад он навещал меня за городом и остался ночевать. Вся ночь прошла в разговорах.

Что ж, сообщить о нем могу лишь одно: у него все хорошо.

В то же время я прекрасно помню, о чем мы говорили, и передам тебе все на словах, чтобы ты мог истолковать его речи. Сам я это сделать не в состоянии. Видишь ли, я не настолько сблизился с Полем, чтобы понимать точный смысл того, что он говорит.

Тем не менее (рискну предположить) он по-прежнему боготворит живопись. И не сдается; но хоть он и не испытывает схожих чувств к Эксу, мне также думается, что местную жизнь он предпочтет парижской. С него хватило «гомаровского» существования, и он чтит отцовскую вермишель.

Обманывает ли он себя? Считает ли, что победил его Гомар, а не Ньюверкерке? Этого я сказать не берусь, но ты сможешь судить сам, когда я подробнее перескажу тебе наши беседы{332}.

Характерный пример завуалированности смысла. У Золя-писателя Гомар был виноторговцем с улицы Фам‑сан-Тэт (ныне улица Регратье) на острове Сен-Луи, чье заведение называлось «У собаки Монтаржи». Это место, где обедал Клод Лантье. Золя рассказывает, что его заинтересовала вывеска, а само место действия по замыслу должно заинтересовать нас, ибо для мятущейся души в нем заключен едва ли не духовный смысл. Лантье находит здесь пристанище – приют в мире бесконечных блужданий.

Каменщики в рабочих блузах, перепачканных известкой, сидели за столиками, вместе с ними он съел дежурное блюдо за восемь су: чашку бульона, в которую он накрошил ломтики хлеба, и кусочек вареного мяса с гарниром из фасоли, поданного на невытертой тарелке. Даже и такой завтрак он находил чересчур хорошим для тупицы, неспособного справиться со своим ремеслом; когда он бывал недоволен своей живописью, Клод всегда уничижал себя, ставил куда ниже поденщиков, которые честно исполняют свою грубую работу. Он проваландался за едой около часа, отупело прислушиваясь к обрывкам разговоров с соседних столов, а выйдя на улицу, возобновил свое бесцельное блуждание{333}.

Если перечитать письмо Ру, имя Гомар станет знаковым, а выражение «гомаровское существование» наполнится смыслом. В сущности, это творческая неудача, переживание которой обострено чувством собственного достоинства. Уважающий себя художник должен знать свое ремесло; и Сезанну было отлично известно, что, не овладев мастерством, художником не стать. Нет ли здесь подтекста, указывающего на недостаток характера, моральной силы (нехватку решимости, моральное разложение)? Проще говоря, речь идет о жизни в нищете. Влачить жалкое существование и обедать в угоду le papa за восемь су – не это Сезанн понимал под самореализацией. В Эксе его существование было во всех отношениях более комфортным. Он не был свободен, зато был сыт.

«Отцовская вермишель» оказалась фигурой речи и идеей – рецептом, как смешать искусство и жизнь. В «Западне» изображена не только мать Лантье, но и его отец. Огюст Лантье носит характерную черную фетровую шляпу. Он невысокого роста, смуглый, красивый. Он любит поесть, хотя отнюдь не гурман. У него есть фирменное блюдо. «Любимейшим блюдом Лантье был суп из вермишели, чрезвычайно густой. В этот суп он вливал полбутылки прованского масла. Только он, да еще Жервеза и могли есть этот суп; остальные, коренные парижане, отважившись однажды попробовать его, поплатились жестоким расстройством желудка». Суп, как и кушак, – не случайные атрибуты. Провансальцы способны переварить родное масло, парижане – нет. «Заварить кашу» можно и на обычной кухне. Некоторых этот процесс увлекает. Через год с небольшим после выхода романа Сезанн писал Золя из Эстака: «Я получил твое письмо как раз в ту минуту, когда готовил суп из вермишели с оливковым маслом, любимое блюдо Лантье»{334}. Отцовская вермишель превратилась в шутку, понятную только им двоим. Упоминание Клода Лантье лишний раз подтверждает, что Сезанн легко узнавал и принимал свои вымышленные «я» вместе с их семействами. И даже заимствовал у них рецепты.

На самом деле ни Гомар, ни Ньюверкерке не победили Сезанна. Для Салона 1870 года он готовил нечто совершенно новое. В тот памятный год он представил большую лежащую обнаженную (картина утрачена, предположительно уничтожена), подозрительно похожую на постаревшую Олимпию, – настоящий вызов! Видимо, некоторое время картина принадлежала Гогену, страстному коллекционеру и подражателю Сезанна, который мог приобрести ее у хозяина лавки художественных принадлежностей, приторговывавшего картинами, – «Папаши» Жюльена Танги, героического персонажа, который на свой скромный лад морально поддерживал терпящего нападки художника и служил ему реальной опорой. Коллекция Гогена стала ядром выставки импрессионистов в Копенгагене в 1889 году. По этому случаю один датский критик высказался о лежащей обнаженной Сезанна:

Большое полотно с фигурой пожилой обнаженной женщины, которая у Сезанна превосходит натуральную величину, не было представлено на выставке из уважения к высокой нравственности жителей Копенгагена. Не сказать, что вещь эта чем-то привлекательна или особо хороша, так что ее отсутствие – не потеря. На ослепительно-белых простынях немолодая женщина демонстрирует увядшие следы своих былых прелестей, сжимая в руке сложенный веер; выцветшая алая драпировка брошена на стул; в углу на черной стене висит миниатюра, в которой безошибочно узнается оригинал «эпинальской картинки» [так назывались пользовавшиеся популярностью печатные листы с яркими иллюстрациями]. Фигура написана красками, напоминающими осадок прокисшего кларета, светлые участки – белые, как мел; общая гамма картины не более привлекательна, чем изображенное на ней существо. Привлекает в этой живописи только мазок, который своей яростной энергией и резкими вихреобразными очертаниями стремится передать величие и силу руки художника… как у Франца Хальса… и у многих старых испанских мастеров. Прообраз картины ясен. И гамма, и трактовка следуют образцу Мане, как в его собственных работах прослеживаются… черты Риберы, Эль Греко и Гойи{335}.

Рукой истинного мастера написано и другое предложенное Сезанном полотно: «Портрет художника Ашиля Амперера» (цв. ил. 23), самая дерзкая вещь, когда-либо выходившая из его мастерской.

Друг Сезанна Амперер был карликом с непропорциональным туловищем, кривыми ногами, подвижными руками, миниатюрными кистями и стопами. Все это совершенно не соответствовало голове – вандейковской голове с мушкетерской шевелюрой, рыжими усами, концы которых закручивались то вверх, то вниз, и с бородкой в стиле Людовика XIII. Большие глаза были озерами печали и болезненных грез. Амперер мечтал о славе. Он тоже стремился попасть в «Салон Бугеро». И, кроме того, рассчитывал заручиться поддержкой Виктора Гюго. «Пойду к великому Виктору, – как-то объявил он, – покажу свои работы и попрошу отобрать две для Салона. ‹…› Встретиться с исполином не страшно – я явлюсь к нему в слезах, но твердой поступью»{336}. Однако не сбылось. Великий Виктор и малорослый Ашиль не встретились. Мания величия в сочетании с ущербностью особенно болезненна, не говоря о прочих неблагоприятных обстоятельствах. Неукротимый Амперер познал страдания. Его удручала бедность: всю жизнь он был почти нищим. Ходили слухи, что он умудрялся жить на пятнадцать сантимов в день.

Сезанну он всегда нравился. Амперер был très fort[43] – высокая похвала. Как вспоминал Гаске, Сезанн даже говорил, что в нем есть нечто от Френхофера. Не раз в музеях им случалось спорить об искусстве и художниках. «Не было такого, чего бы Амперер не знал о венецианском искусстве», – восхищенно рассказывал Сезанн Эмилю Бернару{337}. Когда Сезанн попробовал запечатлеть Амперера на бумаге, воображение художника увлекла голова. На двух монументальных рисунках углем только она и изображена; Амперер как будто в полудреме или погружен в созерцание{338}. Высота портрета шесть футов [больше 180 сантиметров] – явно больше натуральной величины; такие же размеры у портрета отца Сезанна, читающего «Эвенман», и то же кресло, с которого отец как будто только что поднялся. Так что Амперер во всех смыслах восседает на его троне. Сезанну, бесспорно, нравилось, что созданный образ противоречит представлению о величественности. Название «АШИЛЬ АМПЕРЕР, ЖИВОПИСЕЦ» крупными красными буквами начертано над троном; быть может, это дань Тинторетто, у которого поверху автопортрета проходит надпись: IACOBUS TENTORETUS PICTOR VEN(E)TI(AN)US. В глазах Сезанна он был, возможно, величайшим из венецианских художников{339}.

Амперер изображен сразу после омовения. (Некоторые насмешники рассказывали, что он совершает утренний туалет, водрузившись на комод.) На нем синий халат, который, распахнувшись, приоткрывает неказистые бледно-сиреневые панталоны. Удлиненные ступни опираются на подобие скамейки для ног – на самом деле это грелка; без нее ноги просто болтались бы. Костлявые кисти рук – продолговатые, пальцы – как зубья гребня. Несколько укрупненная голова, по словам Бернара, красива и выразительна; взгляд задумчивый, возможно, с тенью мечтательности. Облик спокойный, но болезненный; величественный, но ранимый.

Членам жюри Салона картина, должно быть, показалась пародией на «Портрет Наполеона I на императорском троне» (1806) кисти Энгра, известный также как «Император Наполеон, покровитель искусств». И снова – ассоциативность, связанная со смертью. Энгра не стало в 1867 году. В Школе изящных искусств тут же организовали огромную мемориальную выставку. У Сезанна появилась возможность вновь увидеть вблизи «Юпитера и Фетиду» – полотно, доставленное из Экса и некогда побудившее его подписать настенную роспись «Времена года» в Жа-де-Буффане: «Энгр, 1811»; «Наполеон на императорском троне» также экспонировался. В то время любой намек на Наполеона-лилипута, Наполеона-карлика и даже просто на низкорослость неизбежно трактовался как выпад против правившего императора Наполеона. Многие еще помнили карикатуру «Наполеон малый и Наполеон великий», с дядей-колоссом и племянником – его миниатюрным двойником. Под карикатурой была подпись «La Grenouille et le bœuf» – по названию басни Лафонтена о лягушке и быке, в которой лягушка попыталась раздуться до размеров быка и лопнула. Великий Викто́р написал тогда памфлет против императора «Наполеон малый» («Napoléon le petit»), в заключительной части которого были такие слова: «Он навсегда останется пигмеем, тиранившим великий народ, ночным убийцей свободы. Весь внутренний склад этого субъекта никак не согласуется с величием ни в чем, даже в подлости. В качестве диктатора он смешон, а выступи он в роли императора – получится сущая карикатура». Членов сената Гюго презрительно изображает в своем стихотворении «мандаринами китайскими, преклоненными пред варваром»{340}. Китайские мандарины Салона вынесли свой вердикт. «АШИЛЬ АМПЕРЕР, ЖИВОПИСЕЦ» – воплощение лягушки. Заявка Сезанна, разумеется, была отклонена.

Портрет Ашиля Амперера. 1869–1870

Портрет Амперера был во всех отношениях дерзким, если не сказать вызывающим произведением. Жизнь картины сродни аллегории жизни художника – земной или потусторонней (а заодно и воздаяние позировавшему, ведь осуществить мечты ему так и не удалось: он закончил свои дни, продавая порнографические эстампы студентам в Эксе). После представления в Салон портрет на некоторое время теряется из виду. Сезанн передал его папаше Танги, а тот упрятал подальше в подсобку из опасения, что художнику взбредет в голову уничтожить полотно, как уже не раз случалось – в том числе, вероятно, с лежащей обнаженной. Молодой Эмиль Бернар обнаружил его «под кипой весьма посредственных холстов» ближе к концу 1880‑х годов. Он был изумлен: такого Сезанна ему еще не приходилось видеть. Танги утверждал, что художник связывал с этой вещью какие-то планы{341}. Через несколько лет, когда Танги оказался на мели, Бернар убедил своего друга Эжена Боша купить картину. Бош был бельгийский художник, член авангардистской группы «Двадцатка» – «Les XX». По настоянию Бернара он приобрел полотно за 800 франков в 1892 году. После смерти Сезанна оно было выставлено во время ретроспективы, в 1907‑м. Через год Бош решил расстаться с холстом и предложил его галерее Бернхейм-Жёна в Париже за 30 000 франков. Запрашиваемая цена оказалась слишком высока; сделка не состоялась. Выждав два года, он повторил попытку. В галерее дали такой ответ: «Мы были бы рады всерьез озаботиться продажей вашего масштабного „Портрета Амперера“, выполненного Сезанном, но для столь „сложной“ работы – возможно, самой „сложной“ из всего, что написал Сезанн, обозначенная вами цена, 50 000 франков, представляется нам чрезмерной. Напомним, что два года назад вы просили 30 000 франков. Тогда и эта цена казалась слишком высокой. Сегодня она реальна. Почему бы к ней не вернуться?» Через двенадцать дней портрет приобрел за 45 000 щедрый Огюст Пеллерен – к большой радости сестры Боша, которая написала брату: «От души поздравляю с продажей ужасного месье Амперера! Этот отталкивающий субъект нервировал меня в твоей мастерской»{342}.

В 1964 году дочь и внучка Пеллерена передали портрет галерее Жё де Пом в Париже. Теперь он находится в музее Орсэ. Познав отвращение, презрение, тернии и восхищение, в ходе столетия лягушка обзавелась короной.

Последнее слово осталось за художником, а не за жюри. 20 марта 1870 года в вестибюле Дворца промышленности Сезанн беседовал со Стоком, популярным карикатуристом, готовившим материал для еженедельного «Альбома Стока» (цв. ил. 24). На его карикатуре художник изображен в революционном колпаке, с якобинской серьгой; он потрясал палитрой и длинной, напоминающей пику шляпной булавкой. Вместо подвески на серьге болталась вариация лежащей обнаженной с выпяченным животом, острыми, как пики гор, старушечьими суставами и «лягушачьими» ступнями. Косматый революционер потрясал над головой узнаваемым изображением Амперера. А о таком сопроводительном тексте Сезанн и не мечтал:

Художники и критики, оказавшиеся во Дворце промышленности 20 марта, в последний день подачи работ, запомнят овацию, устроенную двум произведениям нового толка. Отныне Курбе, Мане, Моне и все вы, орудующие мастихином, кистью, веником и всем, чем угодно, знайте: вас обошли!

Имею честь представить вам нового мэтра: месье Сезанн. Он прибыл к нам из Экс-ан-Прованса. Это художник-реалист, причем убежденный. Послушайте, что он мне сказал с сильным провансальским акцентом: «Да, мой дорогой месье Сток, я пишу то, что вижу и чувствую, – а чувства у меня развиты необычайно. Другие тоже видят и чувствуют, как я, но не смеют дерзать. И создают салонную живопись. Что до меня, месье Сток, то я смею! Мне хватает смелости защищать свои убеждения – хорошо смеется тот, кто смеется последним»{343}.

Автопортрет: сорвиголова

Этот портрет (цв. ил. 2) обычно датируют 1866 годом, Сезанну тогда было двадцать семь. Работа принадлежала Золя – как память об их мятежном братстве. После ее появления на распродаже вещей Золя в 1903 году она упоминается у Анри Рошфора, выступившего против обоих с политической критикой: «Толпа особенно потешалась над головой мрачного, бородатого мужчины, щеки которого словно изваяли с помощью мастерка, и теперь он страдает от экземы»{344}.

Рошфор был прав в одном: портрет действительно ваялся – мастерком или мастихином. Это классический пример manière couillarde Сезанна – экспрессивной техники, которой отличается именно этот «лихой» период его творчества. Персонаж явно опасен; вид у него почти угрожающий. Борода революционера топорщится во все стороны.

Напрашивается мысль, что художника прежде всего волнует, какое впечатление он произведет на зрителя. Это относится и к первому автопортрету, «В глубоком раздумье». Некоторым он казался неудачным. «Бедняга Сезанн, – писал Д. Г. Лоуренс, – на своих автопортретах, даже на самых ранних, эффектных, он похож на затаившуюся мышь и словно спрашивает: „Человек ли я из плоти и крови? А что, если нет?“»{345}. Других же грубая сила фактурной краски убеждала: этот как минимум неделю не мылся.

Сезанн и Золя были тогда заодно. Сезанновский возмужалый художник в точности выражает творческий идеал Золя, о чем в тот же год узнали читатели сборника «Мой Салон». «Я требую от артиста не сладостных видений или устрашающих кошмаров, – писал Золя, – а того, чтобы он выявил всего себя, в единстве своего духовного и физического существа… ‹…› Я полон глубокого уважения ко всем произведениям искусства, отмеченным печатью индивидуальности, к творениям сильного и самобытного дарования»{346}.

Вещь действительно впечатляет. Хотя есть в ней какая-то незаконченность. По словам самого Сезанна, если разграничить принципы «могу» и «демонстрирую», то возобладает последний. «Когда знаешь, что делаешь, ни к чему рисоваться. Можно просто сказать». В двадцать семь он еще рисовался. Быть может, как раз об этом писал Уоллес Стивенс:

Мир не пригладить, от него я Слагаю вместе лоскуты. Лишь голову могу воспеть я, Глазища, бронзу бороды. Слагая вместе лоскуты, Ищу знакомые черты{347}.

На распродаже вещей Золя портрет приобрел за 950 франков Огюст Пеллерен. Ныне он в частной коллекции.

5. Живопись и анархия

Сезанн дарил копии карикатуры друзьям и знакомым. «Новости обо мне вы, конечно, слышали от Амперера… а теперь и от дяди [Доминика?], он обещал навестить вас и передать карикатуру, которую сделал Сток, – писал он в Экс краснодеревщику Жюстену Габе. – Меня в очередной раз отвергли, но хуже мне от этого не стало. Стоит ли говорить, что я продолжаю писать, и покамест у меня все благополучно»{348}. Между тем о переполохе у павильона на Елисейских Полях услышал Теодор Дюре, просвещенный республиканец, человек прогрессивных взглядов и при этом небедный: он был художественным критиком и одновременно коллекционером. «Я слышал об одном художнике: кажется, его зовут Сезанн и родом он из Экса, жюри его работы постоянно отвергает, – писал он Золя. – Мне помнится, что когда-то вы рассказывали о художнике из Экса, совершенном чудаке. Не ему ли жюри отказало в нынешнем году? Если так, не дадите ли вы мне его адрес и рекомендательную записку, чтобы я мог поехать и лично познакомиться с художником и его живописью?» На столь церемонное обращение Золя ответил: «Адрес художника, о котором вы говорите, я вам дать не могу. Живет он замкнуто и находится в творческом поиске, так что, думается мне, он решительно никого не допустит в свою мастерскую. Повремените, пока он себя найдет»{349}.

Так на смену Золя-морализатору пришел Золя-страж. Он легко принял роль ангела-хранителя: она тешила его эго. Его примеру последовали некоторые друзья. «Сколько можно отвергать Поля?» – сокрушался Валабрег, выслушав вердикт жюри в 1867 году.

С другой стороны, мне было приятно узнать, с каким рвением Вы его защищали [в ответ на язвительное прозвище «месье Сезам» и на «Тысячу и одну ночь»]. Вы обрекли его врагов на истинные муки. Невозможно выразить все восхищение столь славно исполненной миссией. Поль – дитя, он не знает жизни; вы же – хранитель и поводырь. Вы его оберегаете; он от вас ни на шаг, всегда уверен, что вы за него заступитесь. Вас связывает охранительный союз, который, если будет нужда, станет наступательным. Вы его мыслящая душа; его удел – создавать картины, а ваш – устраивать его жизнь!{350}

Как мы видим, соотношение сил в их союзе поменялось: если в коллеже Бурбон Сезанн выступал защитником Золя, то в школе жизни вышло наоборот. Золя из рохли сделался прагматиком. Сезанн же, так и не найдя себя, в тридцать лет оставался ребенком и совершенно терялся без друга.

Внешне положение вещей как будто описано верно. Когда нужно было произвести впечатление, Золя в наставниках не нуждался; он был мастером эффектной постановки. Превосходный «Портрет Эмиля Золя», выполненный Мане (цв. ил. 26), постановочен от начала до конца. Писатель изображен за столом. Сосредоточенное лицо, степенный вид, строгий костюм. В этом портрете все от натюрморта, в том числе и фигура позирующего. Уверенный взгляд обращен вдаль. Золя размышляет. В руках у него альбом – это почти наверняка один из выпусков многотомной «Истории художников всех известных школ» Шарля Блана, которая нередко служила Сезанну и Мане своеобразным кладезем образов{351}. Среди атрибутов искусства и художественных наград, расставленных, как в натюрмортах Шардена, – буклет об Эдуарде Мане, написанный Эмилем Золя: он лежит на столе на видном месте (в заглавии остроумно воспроизведен автограф художника); здесь же – громоздкая керамическая чернильница, которая станет анонимным персонажем «Черных часов» Сезанна; восточная ширма; павлиньи перья; японская цветная ксилография «Борец Онаруто Надаэмон из провинции Ава», работа Куниако, мастера позднего укиё-э; и репродукция с изображением Олимпии, взирающей на своего доблестного защитника. Кивок, обращенный художником к самому себе, портретируемый одобрил в опубликованной тогда же статье:

[Позируя,] я все время думал о судьбе художников-одиночек, призванных жить обособленно, наедине со своим талантом. На стенах мастерской вокруг меня висели те яркие, характéрные полотна, которые публика не желает понимать. Чтобы прослыть жупелом, достаточно быть не как все. Вас будут обвинять в том, что вы не владеете своим искусством, насмехаетесь над здравым смыслом, и всё потому, что проницательность вашего взгляда и сила темперамента обретают особое воплощение. Если вам чужда посредственность большинства, глупцы начнут швырять в вас камнями и называть сумасшедшим или спесивцем{352}.

Были и другие работы. Например, групповой портрет Фантен-Латура «Мастерская в Батиньоле», который мог бы называться «Посвящение Мане», – на него даже появилась карикатура «Иисус Христос среди учеников». На портрете – сам художник с мольбертом в окружении «трапезников из Сионской горницы», среди которых немецкий живописец Отто Шольдерер, Ренуар («художник, который заставит о себе заговорить», как предвидел Фантен-Латур, изображенный рядом с Мане, очевидно, по особой просьбе последнего), Закари Астрюк («эксцентричный поэт»), Золя («писатель-реалист и истовый защитник Мане в прессе»), Рафа Мэтр («музыкант-любитель, отличавшийся исключительной утонченностью ума»), Базиль («несомненный талант») и Моне. Золя стоит в картинной позе, словно на пьедестале. На него в этой группе явно смотрят снизу вверх. Изначально в композиции присутствовал и Дюранти, позже его исключили. Непонятно, почему нет Писсарро. Кандидатура Сезанна даже не рассматривалась{353}.

Портрет Золя кисти Мане появился в Салоне 1868 года, портрет Фантен-Латура – в Салоне 1870 года. Наш поборник справедливости, можно сказать, прошел отбор жюри. Золя добился признания, Сезанн – нет. «Пусть катятся к черту раз и навсегда», – писал он Мариону, получив отказ в 1868 году{354}. Сезанн, может, и был faible dans la vie[44], как выразился Валабрег, зато имел достаток, который другим в этом кругу и не снился. Он не был непосредственно связан с мастерской в Батиньоле, где завсегдатаи одевались не хуже адвокатов, и не попал на портрет Фантен-Латура. («Выписывать складки на одежде он, слава богу, и так умел!»{355}) Золя же, хоть и добился признания, еще не обрел финансовой стабильности. Напротив, его положение было исключительно непрочным. А стабильность для него была ох как важна. Увы, финансовое благополучие оставалось недостижимым, несмотря на завидные гонорары. Накануне открытия Салона 1868 года он обратился к Мане с просьбой ссудить ему 600 франков{356}. Эмиль Золя был самолюбив. Просительное письмо наверняка далось ему нелегко.

Теодор Дюре ждал три года. В 1873‑м повторил попытку. На этот раз он обратился к Писсарро. И решил подойти с другой стороны. «В живописи, – писал он, – мне нынче особенно интересны овцы о пяти ногах». Расчет оправдался. Писсарро ответил в том же духе: «Коль скоро вам нужна пятиногая овца, думаю, Сезанн вам понравится: у него встречаются исключительно странные этюды и пейзажи весьма своеобразны»{357}. Так и вышло. Дюре разжился небольшой отарой сезанновских «овечек»; он не включил художника в раннюю публикацию «Истории художников-импрессионистов» (1878), но в последующих изданиях посвятил ему целую главу. Сезанн у Дюре – анархист в искусстве и капиталист в жизни. Автору это было близко{358}.

Между двумя появлениями Дюре произошла маленькая революция. Уединение в 1870 году и признание в 1873‑м – за это время мир Сезанна перевернулся. К концу десятилетия он наконец в полной мере ощутил, что значит быть художником, и почувствовал вкус этого особого, неповторимого бытия. Он почти незаметно стал самым выдающимся художником своего поколения. Об этом еще не знал ни он сам, ни все остальные. Критики о нем уже слышали; широкая публика – нет. Весть о феномене Сезанна распространялась из уст в уста среди его друзей-живописцев. Писсарро первым заметил это явление и глубже других успел в него вникнуть. Гийме также предчувствовал открытие. В 1866 году, сообщая Ольеру последние новости, он писал: «Сезанн нынче в Эксе, где закончил хорошую работу. Так он сам говорит, хотя он к себе беспримерно взыскателен… Курбе становится классиком. У него есть несколько великолепных вещей, [но] в сравнении с Мане все это – дань традиции, да и Мане в сравнении с Сезанном будет восприниматься так же»{359}. Несколько лет Гийме был дружен с Сезанном. Золя немало узнал от него, когда писал роман «Творчество», а Воллар – книгу «Сезанн» (1914), по сути первую биографию под видом мемуаров знаменитого торговца картинами. Рассказать Гийме мог о многом, но художником был посредственным. Зато художники, и в первых рядах – Дега, Гоген, Моне, Писсарро и Ренуар, зорко следили за Сезанном. Он их восхищал или озадачивал – каждого по-своему. (Когда у мужа дела шли худо, мадам Моне спешила завесить полотна Сезанна.) Все пробовали его копировать – кто раньше, кто позже. И все его коллекционировали – разборчиво и намного опередив большинство своих собратьев{360}.

У Гогена было шесть полотен Сезанна, в том числе широко известный «Натюрморт с компотницей» (цв. ил. 71), который Гоген периодически приносил в соседний ресторанчик и принимался рассуждать об удивительных достоинствах художника. «Спелый виноград свешивается за края вазы для фруктов; на скатерти вперемешку – ярко-зеленые и лилово-красные яблоки. Все белое – синее, все синее – белое. Не художник, а дьявол этот Сезанн!»{361} В 1900 году Морис Дени, наблюдавший это выступление, изобразил картину в центре своего полотна «Посвящение Сезанну» (цв. ил. 70) – работу купил Андре Жид, впечатленный ее vertu[45]{362}.

Франсис Пикабиа. Произведение дадаистского искусства с игрушечной обезьянкой

У Моне было четырнадцать работ. Три он вывесил в своей спальне: великолепную позднюю версию «Шато-Нуар», «Вид Эстака» и «Купальщиков». В 1899 году на аукционе он заплатил за «Тающий снег в лесу Фонтенбло» (1879–1880) 6750 франков – так много за Сезанна еще никто не давал; цена была настолько неожиданной, что покупателю пришлось назвать себя прямо в зале, чтобы развеять подозрения в мошенничестве{363}. Писсарро рассказывал, как Дега и Ренуар тянули жребий, решая, кому достанется акварель, которую оба желали заполучить на устроенной Волларом нашумевшей выставке Сезанна в 1895 году: натюрморт с тремя грушами (цв. ил. 52). Повезло Дега{364}.

Дега был придирчив во всем – и коллекционером он тоже был придирчивым. За три года, с 1895 по 1897‑й, он приобрел семь картин Сезанна всего за 1430 франков. Работы были небольшие, но эффектные. Сезанновский «Портрет Виктора Шоке» (1877) покорил Дега настолько, что он попытался купить еще один. Шоке был тогда наиболее влиятельным покровителем Сезанна и его другом; «один безумец изобразил другого»{365}, – сказал Дега об ускользнувшей от него вещи. Подобно многим творцам, художникам и скульпторам (как Боннар, Матисс, Джакометти, Генри Мур, Джаспер Джонс), он был очарован купальщиками Сезанна. И в 1877 году сделал две копии центральной фигуры полотна «Купальщики на отдыхе» (1876–1877) – видимо, по памяти; авторитетный источник называет копии нарочито упрощенными. Должно быть, сказался придирчивый нрав копииста, хотя Сезанн видел более существенный недостаток. «„Дега – не совсем художник, ему не хватает вот этого!“ – и широким жестом он повторил взмах итальянского стенописца». Сезанну ли было не знать: критики, привыкшие к стереотипам, в один голос твердили, что у него самого этого – через край{366}. Через двадцать лет после появления тех копий Дега приобрел знаковое полотно – «Купальщик, разминающий руки» (1877–1878); ныне оно висит над камином в гостиной Джаспера Джонса и дополнено неплохой коллекцией рисунков Сезанна. Этот купальщик – явно значимый для художника мотив. Ни одна фигура не воплотилась в таком количестве вариаций, и она единственная всегда изображается в одиночестве – «это даже не купальщик, а скорее сомнамбула, погрузившаяся в свои грезы», – загадочный персонаж, который так и напрашивается на интерпретации{367}.

Приобрел Дега и несколько натюрмортов с яблоками. Торговцем фруктами Сезанна окрестил Франсис Пикабиа, тогда последователь дадаизма, – это течение популяризировал Андре Бретон, высказавшийся в самом презрительном духе: «Лично меня Сезанн совершенно не трогает, его образ жизни и творческие устремления я всегда считал глупыми, что бы там ни говорили его адепты». Бретон рассказывал анекдотичный случай – якобы со слов Пикабиа: «Как-то раз его друг, г‑н С. С., из высшей персидской знати, отправился на художественную выставку в Лозанне; после нее молодой человек, к счастью оставшийся чуждым нашей „культуре“, сказал: „Эти художники – явно начинающие; они все еще изображают яблоки, дыни и банки с вареньем. – И добавил, когда ему возразили, что это красивая живопись: – Настоящая красота – когда пишут также воображаемое. Этот господин – Сезанн, кажется, – мыслит как зеленщик“»{368}.

Зеленщик как раз и нравился Дега. Его вдохновляли плоды – эти яблоки и груши. Посмертная распродажа его коллекции в Париже в 1918 году привлекла международное внимание. Приехали директор лондонской Национальной галереи Чарльз Холмс и экономист Мейнард Кейнс, убедивший британское правительство выделить 20 000 фунтов на покупку произведений искусства для нации: Британия получила возможность приобрести живопись, а Франция – обзавестись фунтами стерлингов, в чем обе стороны тогда нуждались. Холмс постарался замаскироваться: самый благородный из грабителей должен был остаться незамеченным. Они приобрели Коро, Гогена, Руссо, две работы Делакруа, две – Мане, четыре – Энгра и несколько рисунков; однако Кейнса обескуражил отказ Холмса купить Сезанна. Тогда он сам купил один холст и вернулся в Лондон. До Чарлстона Кейнсу помог добраться канцлер казначейства; наш путешественник сложил сумки и чемоданы под кустами, образовывавшими живую изгородь в конце аллеи, и, обессиленный, отправился в дом.

Когда работу Сезанна поспешно извлекли из кустов, оказалось, что первым в британскую частную коллекцию попал крошечный натюрморт «Яблоки» (цв. ил. 53). В группе Блумсбери его приняли на ура. Роджер Фрай пожелал сделать копию, и Ванесса Белл привезла картину в Лондон. Об этом вспоминает ее сестра, Вирджиния Вулф:

Несса вышла из комнаты и вернулась с небольшим пакетом размером с объемную плитку шоколада. С краю – шесть [на самом деле семь] написанных Сезанном яблок. Роджер едва не лишился чувств. Таким я его еще не видела. Он напоминал пчелу на подсолнухе. Представьте: за окном валит снег, ветер гуляет, как в Трубе [в лондонской подземке], а здесь – воздух, наполненный желтой пыльцой, и мы пожираем глазами эти яблоки. Они и правда превосходные. Чем дольше смотришь, тем крупнее, увесистее, зеленее и краснее они делаются. Как позабавили меня художники, обсуждавшие, какой краской он пишет – виридиановой или изумрудно-зеленой, и Роджер, выяснивший дату и чуть ли не час создания яблок по какому-то росчерку кистью на заднике{369}.

Фрай словно обрел новую веру.

Восхищался Сезанном и Ренуар. Он обменивался с Сезанном картинами; выполнил его изысканный пастельный портрет (Сезанн сделал с него копию); познакомил с Виктором Шоке; не скупился, отбирая его работы для третьей выставки импрессионистов в 1877 году; приглашал поработать вместе – в 1882, 1885, 1888 и 1889 годах; записывал его слова, как антрополог, попавший в чужеземное племя; а позже готов был объявить Сезанна единственным настоящим художником. Его жена даже знала один сезанновский рецепт: запеченные помидоры. По ее словам, повар был «уж очень щедр на оливковое масло»{370}. Так что сходство с Лантье было относительным.

Ренуар был внимательным наблюдателем. Он отметил, насколько горд Сезанн и насколько при этом скромен; как он предельно сосредоточен на том, что делает, и как быстро теряет интерес к тому, что завершено: сезанновское безразличие граничило с пренебрежением, он спешил избавиться от холстов, едва добившись желаемого, – отбрасывал их, как старое тряпье. Ренуару нравилось то, что приводило в замешательство более степенного Моне: все, что говорил Сезанн, было «не в шутку и не всерьез». Все это точно отображено в описанном им эпизоде, когда Сезанн жаловался на богатого буржуа из Экса, у которого в гостиной висела картина кисти Бенара – «ce pompier qui prend feu» (pompier – каламбур: либо «пожарный», либо «напыщенная мазня»; и то и другое просится в огонь); при этом буржуа имел дерзость вставать рядом с Сезанном во время вечерни и не попадать в ноты. Ренуар со смехом напомнил, что все христиане – братья. «Рано или поздно вы оба окажетесь в раю». Ответа ждать не пришлось: «Нет. Там, в раю, хорошо известно, что я Сезанн! – И он добавил: – А ведь я не способен даже правильно выписать объем. Я никто». Ренуар любил также вспоминать еще одно «апокрифическое» высказывание: «Я отправлюсь в рай, – говорил Сезанн, – но не в тот, куда попадет мой садовник: он плохой садовник – ничего-то у него не растет»{371}.

Ренуар мог восторгаться Сезанном бесконечно. Сезанновское творчество ассоциировалось у него с конструктивностью, прочностью и почти сверхъестественной упорядоченностью. «И как ему это удается? – спрашивал художник у Дени. – Один-другой мазок – и уже вещь»{372}. В очередной раз посетив устроенную Волларом выставку, он обратил внимание на некоторое сходство работ Сезанна с фресками Помпеев – на редкость удачное сравнение, как заметил тогда Писсарро{373}. Но при этом искра в их отношениях не вспыхнула. По правде говоря, это были не столько отношения, сколько попытка одного дотянуться до другого. Недоставало взаимности. В восторженности Ренуара был оттенок корысти. Он намеренно тянулся к Сезанну – смотрел и учился. Сезанн, казалось, ему симпатизировал – был на удивление радушен и в личном общении, и на людях, но это не значит, что он Ренуаром дорожил. Отношение было скорее уважительным (притом что сгоряча Сезанн мог назвать Золя «фразером», Моне – «плутом», а самого Ренуара – «проституткой»), но в письмах или в разговорах художник почти не упоминал о нем, Ренуар не был для него ни опорой, ни ориентиром. «Ренуар мастеровит, – говорил он Гаске. – А Писсарро – крестьянин». Кто ему больше нравился, догадаться нетрудно. «Ренуар ведь расписывал фарфор. У него большой талант, в котором и правда есть какой-то жемчужный блеск. Некоторые крупицы он все-таки собрал. А вот пейзажи мне не нравятся. Они у него смазанные»{374}. Характеры у них были абсолютно разные. Не сходились они и в отношении к Бодлеру: Ренуар терпеть не мог «Цветы зла» и еле высидел, когда однажды на вечернем рауте ему пришлось слушать, как читают «Падаль» (любимое стихотворение Сезанна). По-разному воспринимали они также Коро, а значит, и Делакруа: Ренуар считал Коро величайшим художником современности; Сезанн в этом сомневался. Он якобы как-то спросил Гийме: «Вам не кажется, что этому вашему Коро не хватает хоть немного temmpérammennte?» Сезанн был не прочь посмеяться над Золя, он говорил Воллару, акцентируя соответствующие слова: «Émile сказал, что носил бы Коро на руках, если бы тот населил свои леса крестьянами вместо нимф. Bougre de crétin![46]». И добавил: «Простите, я очень люблю Золя»{375}.

В отношении к Писсарро Сезанн и Ренуар расходились бесповоротно.

Писсарро

Писсарро был анархистом – самым настоящим, – преданным последователем Прудона и Кропоткина, он читал их книги, говорил их фразами. Рекомендовал своей племяннице Эстер «Речи бунтовщика» (1885) Кропоткина, который, естественно, писал о капитализме, биржевых спекуляциях, эмансипации и трудящихся (les classes travailleuses); создал для нее цикл карикатур, обличающих капиталистическое общество, – «Мерзости общества» («Turpitudes sociales», 1889). Своему старшему сыну Люсьену он советовал читать Прудона – «О справедливости в революции и в церкви» («La Justice dans la révolution et dans l’église», 1858), подчеркивая влияние книги на политические выступления 1890‑х годов. «Республика, конечно, защищает своих капиталистов, оно и понятно. Нетрудно заметить, что именно сейчас разгорается истинная революция, – она наступает со всех сторон. Идеи не остановить!»{376} Идей, как и идеалов, было хоть отбавляй. Анархизм не сводился к швырянию бомб юнцами. Отвергнув предложение Октава Мирбо написать статью о своих политических убеждениях, Писсарро все же не удержался и вкратце обрисовал ее возможное содержание:

Написать статью, боже мой! Сказать, что при абсолютной свободе, без кошмара коммерций и спекуляций, без всех ужасов нелепой цивилизации художником сможет стать каждый, у кого есть данные, – все совершенно правильно и логично, но сказать как следует – совсем другое дело. Это Вам, дорогой Мирбо, надо написать одну из Ваших полных жара и энтузиазма статей – Вам, который так хорошо владеет этим тонким оружием, и, без сомнения, Вам прекрасно удастся статья…

Писсарро был цельной натурой. И, не кривя душой, повторял: «Я стал мыслить свободно с того дня, когда раскрепостился мой взгляд»{377}.

Ренуару анархизм претил. Но еще больше претило ему, что Писсарро – еврей. Ренуар был законченным антисемитом. Не таким ярым, как Дега, но с Дега мало кто мог сравниться. На Писсарро Ренуар обычно смотрел свысока. Во время прогулки с Волларом по Лувесьенскому лесу, виды которого успели стать «фирменными» пейзажами Писсарро, он заметил: «Эти деревья, небо… Я знаю только трех художников, способных такое запечатлеть: Клод Лоррен, Коро и Сезанн». Но грех небрежения был ничто по сравнению с его гневом. Когда во время выставки импрессионистов, в 1882 году, возник затяжной спор, Ренуар писал торговцу живописью Полю Дюран-Рюэлю: «Участвовать с Писсарро, Гогеном и Гийоменом – все равно что выставляться от общего лица. В следующий раз Писсарро пригласит этого русского, Лаврова [народника Петра Лаврова], или еще какого-нибудь революционера. Публике не нравится политический привкус, да и у меня, в моем возрасте, нет желания становиться революционером. Революция – это для еврея Писсарро»{378}.

Сезанн был от этого далек. В 1903 году к нему в Экс приехал молодой археолог Жюль Борели, которому в один прекрасный день удалось его разговорить:

– Золя открыто называет вас гением; вы познакомились с ним в Париже?

– В Париже? Нет, Золя – мой друг детства: мы учились в коллеже в Эксе. На второй год ему повезло с учителем, тот любил поэзию (помню, он читал нам «Ямбы»); у Золя уже тогда был талант: он умел потрясающе рассказывать. Однажды он принес домашнее задание по французскому языку, написанное в стихах, и, возвращая работу, учитель сказал ему: «Ты станешь писателем». Избито, скажете? А ведь этот сухарь разбудил в нем писательский дар. Но… я не задел вас тем, что говорю о Золя?

– Нет, с чего бы?

– Ну, все эти его эскапады… Вам нравится Бодлер?

– Да.

– Я не был знаком с Бодлером, но знал Мане. А старик Писсарро был мне как отец. К нему можно было прийти за советом, он этакий le bon Dieu[47].

– Он еврей?

– Да, еврей. А вы, главное, научитесь разбираться в искусстве. Вы любите Дега?

– Конечно! Но это кабинетная живопись, если можно так выразиться.

– Я понимаю, о чем вы{379}.

Под «эскападами» Золя, судя по всему, имелась в виду его роль в «деле Дрейфуса» – редкий случай, когда Сезанн об этом упоминает. Капитан Альфред Дрейфус был евреем, офицером французского Генерального штаба, которого осудили за измену и в 1894 году приговорили к ссылке на Чертов остров. В качестве улики фигурировали шпионские бумаги, якобы составленные рукой Дрейфуса и предназначавшиеся для германцев. Два годя спустя новый глава разведки обнаружил, что шпионаж продолжается, а почерк не изменился. Предателем оказался майор Фердинанд Вальсен-Эстерхази, потомок влиятельного австро-венгерского рода Эстерхази по внебрачной эмигрантской линии (с этим поворотом событий перекликается один из сюжетов Золя), к тому же еще и психически неуравновешенный. В 1897 году брат Дрейфуса выдвинул против Вальсен-Эстерхази публичное обвинение, но трибунал поспешил его оправдать. Главу разведки за усердие перевели в Тунис. 13 января 1898 года на передовице новой ежедневной газеты «Орор», произведя эффект разорвавшейся бомбы, вышло «Письмо президенту республики», подписанное не кем иным, как Эмилем Золя. Более известное название – «Я обвиняю» – было взято из длинного обвинительного акта Жоржем Клемансо (одним из директоров газеты); в письме обсуждалось дело Альфреда Дрейфуса. Золя обвинял различных высокопоставленных лиц в судебной ошибке, в утаивании улик, подлоге, обмане, сговоре и укрывательстве, не говоря о «преднамеренном оправдании виновного по приказу свыше», и дерзко предлагал устроить открытый процесс против него{380}.

Письмо наэлектризовало Францию. Дрейфусары и антидрейфусары все тверже отстаивали свои позиции – и тайные предрассудки. Как и следовало ожидать, Золя сделался всеобщей мишенью. «Кто такой этот месье Золя? – вопрошал Морис Баррес, за год до этого нередко с ним обедавший. – Это не француз… Эмилю Золя свойственно рассуждать так, словно он венецианец на чужбине». Золя приговорили к году тюрьмы. Он подал апелляцию, проиграл и, бежав из страны, отправился в короткое изгнание в Англию. «Дело Дрейфуса» повторно рассматривалось в 1899 году. Обвиняемого сочли «виновным при смягчающих обстоятельствах», но, как ни странно, помиловали. Дрейфусу и его сторонникам этого показалось мало. В итоге в 1906 году вердикт трибунала окончательно аннулировали; Дрейфус был восстановлен на армейской службе, повышен в звании и награжден орденом Почетного легиона. Он блистательно проявил себя, служа стране в годы Первой мировой.

Так называемое affaire[48] разобщило друзей, семьи, порвало братские узы. В писательской среде Малларме и Пруст открыто восхищались поступком Золя. Многим его шаг не понравился. В ближнем кругу только Поль Алексис от него не отвернулся. Эдмон де Гонкур и Гюисманс превратились в неистовых антисемитов. Среди художников убежденными дрейфусарами были Моне и Писсарро. Дега и Ренуар, вполне естественно, оказались среди антидрейфусаров. Оба близко знали Писсарро больше тридцати лет; оба с ним порвали. Атмосфера частной жизни пропиталась ядом. Даже друзья Дега не могли выносить его общество. В доме Жюли Мане, племянницы художника, «говоря о Писсарро, Ренуар бросил: „еврей“, и у сыновей его нету родины, и в армии они не служат. „До чего живуча еврейская раса! Жена Писсарро не еврейка, а дети – евреи, еще махровее, чем отец“». Жан Луи Форен изобразил Золя в образе германского еврея. А Гийомен якобы сказал: «Расстреляли бы Дрейфуса сразу – мы бы сейчас все это не расхлебывали»{381}.

Но не все было черно-белым. Возникали и серые пятна: независимое мнение, многочисленные примеры преданности, дружбы, несмотря на раскол. Ни один из лагерей не назовешь монолитным. Зять Золя, Морис Леблон, был воинствующим антисемитом. Альянсы складывались и со временем преобразовывались; менялись доводы. Гоген до 1902 года отмалчивался, затем выступил против Ренуара и Дега – в поддержку Писсарро и Сезанна:

Божественный Ренуар, который не умел рисовать. Следуя принципам нашего сведущего Критика, нелогично восхищаться этими двумя живописцами одновременно: Бугеро он, разумеется, недолюбливает, зато покорен Клодом Моне. Но, преклоняясь перед Моне, поливает грязью Писсарро или по меньшей мере пытается его высмеять.

Поди знай, как может объяснить это человеческий разум. Если рассматривать творчество Писсарро в целом, невзирая на все ответвления, за ним видна не только непреклонная воля живописца, никогда ему не изменявшая, но также интуитивное, в сущности, искусство, утонченное по природе своей. Как бы далеко на холме ни был стог, Писсарро потрудится обойти его и внимательно рассмотреть.

Скажете – он на многих равнялся? Почему нет? И на него все равнялись, только теперь отрекаются. Он был среди моих учителей, я от него не отрекаюсь.

Слова «зеленый Писсарро» подсказали возвышенному Дега премилое описание. «Вы видели гуаши Писсарро? – пишет он. – Крестьянки торгуют зеленью на рынке. Как будто невинные девы предлагают яд».

Знайте, господин Критик, что Писсарро сам невинен, хоть и прошел искушение деньгами и славой.

Он еврей! Да, это так. Но сегодня немало достойных евреев достигли высот.

Вы же не утверждаете, будто открыли Сезанна. Сегодня вы им восхищаетесь. И с восхищением (а значит, как будто бы с пониманием) говорите: «Сезанн – монохромный художник». Могли бы сказать – полихромный или полифоничный.

Смотрите и слушайте!

Сезанн никем не рожден: он Сезанн, и большего ему не надо. Прочее – заблуждение, иначе был бы другой художник. Ему знаком Вергилий; он учился у Рембрандта и Пуссена (с пониманием учился).

Яблоки – и Рембрандт? Да. Рембрандт – и яблоки{382}.

Не все антидрейфусары были дураками или фанатиками. Антидрейфусаром был Валери. И Сезанн.

Сезанн не много мог сказать об affaire, наблюдая за происходящим со стороны. Рассказывают, что когда молодой художник Луи Ле Байль в 1898 году спросил его о роли Золя в тех событиях, он рассмеялся и ответил уклончиво: «Ему заморочили голову», явно намекая, в шутку или всерьез, что Золя дал себя одурачить. За этим могла быть попытка оправдания, а может, желание стащить друга с трибуны (или с пьедестала). Если так, то не он один видел в выступлении Золя стремление покрасоваться. Вполне возможно, что в своих высказываниях об affaire Сезанн был куда более осмотрителен, чем порой кажется. Золя сразу поразило сходство этой истории с коллизиями его романов: его всколыхнул драматический накал. «Уму непостижимо! Ужасно! – восклицал он. – Какая чудовищная драма! И притом какого масштаба!» Он не мог воздержаться от публичного выражения чувств (и поплатился за это). За год до письма «Я обвиняю» он начинает статью в «Фигаро» такими словами: «Что за душераздирающая драма, что за потрясающие характеры! Эти свидетельства столь трагически прекрасны… что при виде них мое восхищенное писательское сердце готово вырваться из груди»{383}. Даже став непосредственным участником событий и работая над финальной версией своей обвинительной речи, Золя по-прежнему обращался к категориям действия и драмы (а также порока и добродетели). Сезанн мог читать его выступления в «Фигаро» и делать собственные выводы. Потому, вероятно, и сказал Воллару, что в действиях Золя больше самолюбования и позерства{384}.

И все же, учитывая дух времени, значение может иметь и то, чего Сезанн не говорил. Стоит обратить внимание на содержание его разговора с Борели. У себя дома, в частной беседе, Сезанн не «клюнул», когда речь зашла о Писсарро («Он был евреем?»). Никаких антисемитских намеков или обычных насмешек, даже когда, казалось, можно себя не сдерживать. Еще один разговор был с Эмилем Бернаром: «Мы говорили о Золя, – многозначительно вспоминает он, – дело Дрейфуса сделало его героем дня». Далее – лишь несколько странных реплик о Золя как о «плохом друге», наверняка искаженных или выдуманных Бернаром{385}.

Объяснить молчание Сезанна в связи с affaire можно и тем, что у него были совсем другие заботы – траурные. В 1897 году скончалась его мать, после чего все стало рушиться: пришлось заниматься продажей Жа-де-Буффана и через два года окончательно расстаться с отцовским домом. Объяснить преданность Сезанна Писсарро проще. В глазах Сезанна Писсарро не имел себе равных. Он был первым среди художников и самым искренним. Никто из их собратьев не сумел так скоро признать и окружить бескорыстной заботой начинающего художника. Писсарро принадлежал двадцать один холст Сезанна, причем половину друг ему подарил (или просто оставил), а также несколько рисунков{386}. Два десятилетия, с 1860‑х по 1880‑е годы, они были близки, как никто, как только могут сблизиться два художника Нового времени. Брак и Пикассо лишь значительно позже, накануне Первой мировой, вместе возьмутся за конструирование кубизма. У Сезанна не было друга-художника ближе; и никто, видимо, его как художника лучше не понимал. Он щедро воздал должное «смиренному и великому Писсарро»{387}. И сохранил память об их отношениях до конца своих дней, часто подтверждая верность этим узам во времена, когда вокруг процветал неприкрытый национализм и подогретый им антисемитизм. Он не пошел на поводу у современников и, участвуя в четвертой выставке, которую устроило Общество друзей искусств в Эксе, фигурировал в каталоге как «ученик Писсарро» – это было в 1902 году, как раз когда Дега и Ренуар отворачивались от художника на улице. Во время следующей выставки, в 1906 году, формулировка повторяется в посмертном панегирике.

Они познакомились у Сюиса. Во время триумфальной выставки Сезанна в 1895 году Писсарро решился похвалить себя в письме: «И все-таки я поступил дальновидно, когда в 1861 году вместе с Ольером отправился посмотреть на этого пытливого провансальца в мастерскую Сюиса, где Сезанн учился изображать обнаженную натуру и терпел насмешки всех этих беспомощных выходцев из академических школ, среди которых был и знаменитый Жаке [ученик Бугеро], с тех пор погрязший в красивостях, – за его работы нынче платят звонкой монетой! Как занятно было вернуться в прошлое»{388}. Сохранились забавные воспоминания Ренуара о его знакомстве с ними во время «Салона отверженных» в 1863 году, когда Базиль привел обоих в мастерскую со словами: «Я завербовал тебе двух отличных приятелей!»{389}

В 1866 году это уже была настоящая дружба. В одном из писем Сезанн сначала сообщает Писсарро, что подал заявку для участия в Салоне 1865 года (именно тогда академики будут багроветь от ярости и досады), затем соболезнует другу в связи с кончиной отца, интересуется судьбой его заявки, а завершает послание многозначительно: «Надеюсь, у вас написан какой-нибудь красивый пейзаж». Через несколько месяцев в письме к Ольеру Писсарро настаивает на том же: «Мы втроем [Сезанн, Гийме и Писсарро] ждем от вас красивый холст – но только ничего иезуитского»{390}.

Они стали создавать собственный язык, свое учение. На их наречии «красивое» означало не каноническую красоту «по Бугеро», а совсем наоборот – нечто неожиданное, смелое, из ряда вон выходящее. Вот, например, о Сезанне: «Он создал несколько потрясающих по своей смелости работ, – писал Ольеру Гийме. – Мане в сравнении с ним – все равно что Энгр»{391}. Оба стремились к живописной гармонии. (Сезанн считал, что именно ее под конец недоставало Мане.) «Приступая к новой картине, – говорил Писсарро, – я прежде всего стремлюсь уловить ее гармоническую форму. Между этими небом, землей и водой обязательно есть связь. Гармония существует только в единстве, это наивысшее мерило живописи… Сложнее всего сделать так, чтобы все, даже самые незначительные, детали картины соединялись в единое целое, это и есть гармония». Для Сезанна непреложная истина была в том, что «искусство – это гармония, существующая в единстве с природой». Искусство живописи подразумевало поиск красок, равноценных визуальным (или эмпирическим) ощущениям: искусство стремится к единому звучанию с природой, но подобострастно ее не копирует. Юный Люсьен Писсарро вспоминал бесконечные споры между его отцом, Сезанном и художником-любителем из Понтуаза, которого Сезанн пытался убеждать: «Мы не изображаем предмет, мы создаем формы гармонии!»{392}

Сезанн и Писсарро в окрестностях Понтуаза. 1877

Гармония имманентна, но ее непросто передать или, в определенном смысле, реализовать. Однако процесс реализации скорее прост, чем сложен, и не требует завершенности в традиционном смысле. Сама идея «завершенности» ошибочна; понятия «завершенность» и «стиль» в равной степени спорны – и ирония по поводу Энгра неслучайна. Гармония, как и красота, получила иное определение. Незавершенность тоже может быть гармоничной, если не сказать – даже более гармоничной! Достаточно двух мазков, как заметил Ренуар: а точнее, сопоставления двух тонов, если правильно их подобрать. Правильность тонов – ключевой момент; об этом от Сезанна узнал Золя. Оба – и Сезанн, и Писсарро – видели в принципе двух тонов своеобразный живописный идеал. Писсарро полагал, что Сезанн в итоге этого идеала достиг. Вновь и вновь вспоминая выставку 1895 года, он размышлял о том, как редко можно встретить «истинного художника», который умеет «гармонично соединить два тона». Письма к Люсьену передают его восхищение: «Сколько изысканных вещей, в одних натюрмортах – безупречная завершенность, другие основательно проработаны, но брошены незаконченными и при этом даже более красивы; пейзажи, обнаженные фигуры, портреты, хоть и не доведенные до конца, но действительно грандиозные и такие живописные, пластичные… Почему? Потому что в них – ощущение!» Примерно тогда же, в Лувре, Сезанн произнес страстную речь рядом с двумя творениями, перед которыми преклонялся, – «Браком в Кане Галилейской» и «Христом в доме Симона Фарисея» Веронезе, – и попытался объяснить Жоашиму Гаске, что значит быть художником. «Психология живописца – противопоставление двух тонов. В них его душа. Вот его сюжет, его правда, его глубина, он сам. Он все-таки художник, а не поэт и не философ»{393}.

Они писали мазками (touches) – но не так, как другие. Говорят, разницу замечали даже непосвященные. Для местных жителей стало привычным их появление на пленэре – sur le motif. Про Сезанна якобы говорили – «мажет», а про Писсарро – «мазюкает»{394}.

Они воспринимали зримое пятнами (taches). В частности, к Сезанну способность видеть плоскостями, или цветовыми пятнами, пришла естественно, но была в этом и некая «программность». Основной принцип оформился практически сразу, со временем существенно расширился, но остался неколебим. «Надо видеть пятнами, ремесло – ничто; насыщенность и точность – вот к чему следует стремиться» – такие наставления получал Ольер в 1866 году. «А ведь красивое пятно!» – так, со свойственной ему афористичностью, Сезанн отозвался об «Олимпии» Мане, а затем, в собственной «Современной Олимпии» (1873–1874), сделал ту же ставку. «Я вижу только пятна», – утверждал Писсарро в 1903 году, словно поддерживая Сезанна в своем последнем интервью{395}. Locus classicus[49] – шестое из знаменитых «суждений» Сезанна – в окончательном виде приводится в 1904 году у Эмиля Бернара: «Читать природу – значит сквозь завесу интерпретаций воспринимать ее в цветовых пятнах, чередующихся по законам гармонии. Поэтому все основные тона рассматриваются в вариациях. Живописец фиксирует собственное ощущение цвета»{396}.

У цветовых пятен интересная судьба. И своя история. Существует предположение, что старые мастера, так же как современные, были сосредоточены именно на цветовых пятнах, даже если называли это иначе; да и в Новое время внимание к ним проявилось почти на полвека раньше. В популярном среди художников руководстве 1827 года описан метод создания живописных пейзажей в технике hachures[50], похожей на графическую штриховку: по красочному слою проходились вертикально направленной толстой кистью{397}. Разумеется, в результате получалась отнюдь не «прилизанная» поверхность салонной живописи. Когда hachures превратились в taches, более внятно оформился и идейный фундамент явления. Поскольку пятна упорядочивают восприятие, они служат своеобразным ограничивающим фактором – организуют живопись. Но также «хаотизируют» ее, как свободные радикалы, в границах картинной рамы. Ни с личностями, ни с правилами цветовые пятна не считались. Они утверждали «своего рода пантеизм, когда голова не более значима, чем пара штанов», по выражению одного критика{398}. Подрывался установленный порядок – как в живописи, так и в обществе; размывались сами основы традиционной композиции. «Чем беспристрастнее художник к деталям, тем шире разгул анархии, – писал Бодлер в статье „Художник современной жизни“. – Близорук он или дальнозорок – иерархии и субординации пришел конец»{399}.

Вместо субординации – демократизация. Пятна всех уравняли. Жанровый снобизм – пустое. Натюрморт смотрится как интерьерный пейзаж; пейзаж – как пленэрный натюрморт. Правила перспективы нарушаются; с условностями покончено. В пейзаже смещается горизонт – как помеха на телеэкране. Синие деревья вторгаются в синие небеса. «Синее видение» возобладало над «красным». Гюисманс высмеивал «синюю манию» Писсарро и одержимость импрессионистов этим цветом, видя в этом патологию сетчатки{400}. Рильке в «Письмах о Сезанне» воспел его синие краски. Синий мог выражать что угодно для любых людей и сословий, но его также можно рассматривать как пролетарский цвет. В романе Поля Адана «Свое „я“» (1886) изображен охваченный манией цвета импрессионист с бородой пророка и странным именем Вибрак – составным из Писсарро и Синьяка, но с подмененными согласными. «Народ – это цвет, – заявляет он. – Это единственный общественный класс, в котором столько синего и белого. Робы самых бедных рабочих – тускло-синие, изношенные, выцветшие, с потрясающими зеленоватыми тенями»{401}. В этом смысле ви́дение пятнами было порождением анархизма: пятно стало строительным камнем «анархистской живописи»{402}.

Анархистское искусство – расплывчатое понятие. Зачастую это просто штамп или уничижительный эпитет. Сам Писсарро твердо верил, что его искусство – выражение политической философии. «Наша современная философия – исключительно социальная, антиавторитарная, антимистическая», – писал он, словно возражая Ренуару, и в произведениях Писсарро, пожалуй, эти качества есть. Впрочем, в отношении ярлыков он был достаточно осторожен. «Существует ли анархистское искусство? Что это? Совершенно непонятно. Любое искусство анархично, если оно красивое и здоровое! Так я думаю». В своих страстных речах он не был чужд легкой насмешки и самоиронии и считал, что Дега «еще какой анархист! В искусстве, конечно. И сам того не осознает!». В письме-признании Золя «Моему другу Полю Сезанну», которое стало предисловием к сборнику «Мой Салон» (1866), – та же риторика, но тон совершенно серьезный. «Знаешь ли ты, что мы, сами того не ведая, были революционерами?»{403}

Знакомство с Писсарро изменило отношение Сезанна к своему ремеслу. «До сорока лет я вел богемную жизнь, – говорил он Бернару, явно (и простительно) сгущая краски. – Растрачивал себя впустую. И лишь потом, встретив неутомимого Писсарро, проникся вкусом к труду». Под «трудом» имелось в виду мастерство исполнения и созидание, но также ощущавшаяся потребность подталкивать себя вперед – тянуть – и при этом, как он сам говорил, доводить картину до конца{404}. «Все великие художники были великими тружениками, – сказал Ницше, – они не только творили неутомимо, но и отвергали, переделывали, упорядочивали, отсеивали лишнее»{405}. Если живописные работы – это эксперименты по совершенствованию ви́дения, значит нужно создать их как можно больше. Сезанн пришел к тому же выводу, что и философ Р. Д. Коллингвуд: «Я привык думать о картине не как о законченном произведении, выставленном на потребу знатоков, но как о зримом свидетельстве… попытки художника решить определенную живописную задачу, коль скоро она стояла»{406}.

Вкус к труду подразумевал, выражаясь сегодняшним языком, личный рост, профессиональное совершенствование. Это нельзя сравнить с тем, как растут грибы, сказал однажды Сезанн, рост – через учение и практику. «Лувр – это книга, по которой мы учимся читать. Но мы не должны довольствоваться тем, что усвоили прекрасные формулы наших знаменитых предшественников. Отойдем от них, постараемся освободить от них свой ум, будем изучать прекрасную природу, попытаемся выразить себя в соответствии со своим собственным темпераментом. Вдобавок время и размышления мало-помалу изменяют наше восприятие, и в конце концов приходит понимание». В письме к Бернару он добавляет: «Изучение природы так изменяет наше восприятие, что можно понять анархические теории смиренного и великого Писсарро»{407}. Иными словами, такое изучение способствует раскрепощению. Сезанн также полемизировал с некоторыми текстами Бернара. Художники – не иконоборцы, считал Бернар. «Лучшие живописцы, будь то Курбе, Мане или Моне, не заставляют нас забыть Микеланджело, Рафаэля, Леонардо… Это не анархисты, которые стремятся создать мир заново и начать отсчет с себя». Сезанн не был в этом так уверен. Как и Пруст, который знал, что мир не создается единожды и навсегда – он обновляется всякий раз, когда рождается самобытный художник{408}. Если при этом нужна известная доля утопизма – пусть! Для Сезанна учение означало нечто иное: школу самовыражения, класс для двоих, где ни расписаний, ни преподавателей. Анархия правит, le bon Dieu[51] снисходительно наблюдает. Писсарро облагородил труд.

Труд – для тружеников, «серьезно работающих художников», как выразился Сезанн в известном письме к Ньюверкерке. Не случайно уже через несколько дней Золя использовал это выражение в статье, посвященной жюри Салона. Идейно оформленный принцип выразился в протестах, ознаменовавших возникновение группы независимых художников, которых совсем скоро, в начале 1870‑х годов, станут называть импрессионистами. В полемичной статье Поля Алексиса, напоминавшей содержание прежних споров в кафе «Гербуа», было обрисовано будущее нового сообщества – не секты, но союза, как писал автор, объединяющего интересы, а не системы, нуждающегося в поддержке всех примкнувших к нему тружеников. Так начал складываться манифест – манифест импрессионизма. Главный посыл его был однозначен: объединяйтесь! Истинные труженики сплачивались. Терять им, кроме цепей, было нечего. А покорить предстояло весь мир{409}. Любопытно, что Писсарро на Маркса практически не ссылается, но сам предложил манифест в миниатюре, свое «кредо». Отправляя экземпляр брошюры «Новая живопись» («La Nouvelle Peinture», 1876) Дюранти торговцу Эжену Мюре, он подчеркивал: «Речь не об индивидуальном; задача одна: группа художников объединилась, чтобы их труд заметили, поскольку члены жюри систематически препятствуют показу их картин поклонникам живописи и широкой публике. Нам принципиально не нужна школа; нам нравятся Делакруа, Курбе, Домье и все те, в чьих сердцах есть огонь, но наш интерес – природа, пленэр, разнообразные впечатления, которые мы познаём. Все надуманные теории мы отвергаем»{410}.

Сезанн восхищался Писсарро прежде всего как человеком. И завидовал его судьбе. «Ответственность перед собственной биографией, – по словам философа Хабермаса, – предполагает ясность в том, кем хочет быть индивид»{411}. Камиль Писсарро всегда знал, кем он хочет быть, и остался верен себе до конца. Этот свободный радикал (в идейном смысле) был на девять лет старше Сезанна: морской волк, скиталец и искатель экзотики… Провинциал из Экса впервые в жизни повстречал мудреца и кудесника. Писсарро не был чужаком во французской метрополии, но и своим назвать его было нельзя – этакий космополит без корней. Родился он на Виргинских островах, в тогдашней небольшой датской колонии на острове Сент-Томас. Семья Писсарро принадлежала к евреям‑сефардам франко-португальского происхождения; Камиль же по рождению считался датчанином и всю жизнь сохранял датское подданство. В порту Шарлотты-Амалии, где он рос, варилось многоязычное месиво из европейских поселенцев, заметно разбавленное аборигенами; Писсарро говорил по-французски, по-испански и по-английски. В двенадцать лет его отправили в Париж, в пансион. Через пять лет он вернулся на Сент-Томас и стал участвовать в семейном деле: Писсарро торговали галантереей и скобяными товарами; но галантерейщиком он теперь уже быть не мог, как Сезанн не мог служить в банке. Он твердо решил заниматься искусством. «В [18]52 году на Сент-Томасе я был лавочником с неплохим жалованьем, – писал он Мюре много лет спустя, в 1878 году. – Но это было невыносимо, так что я, не раздумывая, бросил все и сбежал в Каракас – перерубил канаты, связывавшие меня с жизнью буржуа. Было безмерно тяжко, зато это была жизнь»{412}. В 1855 году в возрасте двадцати пяти лет он сумел добраться до Парижа и рвался творить. После Вест-Индии и Венесуэлы он увидел всю свежесть Франции – Дерек Уолкотт в своих поэтических размышлениях пишет об исканиях Писсарро:

О, восторг белых роз и серый след дня на глазированной мостовой, с башен тает в пасхальной мороси силуэт собора Нотр-Дам, бульвар цветами украшен, цветные зонты – как грибы в дымящем мареве-супе! Возбуждает Париж аппетит: парки – сочный салат, буйабесом[52] бодрящим дышат деревья – и любого прельстит аромат апреля; с той дымкой слиться может и незабвенная слякоть, робко прорезаются листья, и обновится трава, когда появится солнце. Светом писал Ренессанс алтари и плафоны, пса силуэт на пиру, гнутый дивной дугой, Ныне артель живописцев свой город рисует краской тумана возвышенной, как и мирской{413}.

Начались и долгие поиски заработка. Автобиографическое письмо Писсарро к Мюре продолжается так: «Положение мое сейчас плачевно, хуже даже, чем в молодые годы, полные воодушевления и пыла, ибо не осталось сомнений, что для будущего я потерян. И все же я чувствую, что не колеблясь проделал бы тот же путь, если бы пришлось начать все заново». В 1857 году, недовольный академизмом преподавателей Школы изящных искусств, у которых Писсарро брал частные уроки, он стал бывать у Сюиса, где подружился с Ольером и вскоре познакомился с Моне, Гийоменом и Гийме. Он также появлялся у Коро, который с начала 1850‑х годов неофициально проводил занятия с небольшой группой учеников; есть свидетельства, что Писсарро дописывал небо на одном из холстов мастера. Папаша Коро наградил его похвалой, советом и даже рисунком: «Отправляйтесь на природу! Муза живет в лесах!» Работая за стенами мастерской, Коро подавал пример следующим поколениям. Сезанн и Писсарро, должно быть, слышали историю о том, как однажды, когда он работал на пленэре, en plein air, к нему пристали с расспросами: «Месье, где вы видите это чудесное дерево – откуда оно взялось у вас?» Коро не стал отвечать на дурацкий вопрос, но взял трубку, которую сжимал в зубах, и, не оборачиваясь, указал мундштуком на дуб за спиной{414}.

К 1860 году семейство Писсарро покинуло Сент-Томас в полном составе: для одних это было возвращение во Францию, для других – переезд в новую страну. Обосновавшись в Париже, родители Камиля наняли кухаркой молодую женщину по имени Жюли Велле. Жюли была католичкой, ее отец работал на винограднике в Бургундии. У Писсарро возникла с ней связь. Родители это решительно не одобрили, и кухарке отказали от места. Писсарро и Жюли начали жить отдельно – их союз оставался прочным в течение сорока лет, несмотря на все лишения. Люсьен, их первенец, появился на свет в 1863 году. После него было еще семь детей, трое из которых умерли. Поженились они только в 1871 году (так и не заручившись согласием матери Писсарро) – в Лондоне, где укрылись, пока шла Франко-прусская война. Никто из родни при этом не присутствовал.

Писсарро начал выставлять свои «запасники». Один холст появился, когда был устроен Салон 1859 года, – миниатюрная работа «Осел возле фермы в Монморанси». «Осел, зеленая дверь и яблоня ведут разговор, – писал Закари Астрюк. – Зарисовка в духе [Лоренса] Стерна. Исполнено мастерски». На «Салоне отверженных» были представлены три работы. «Похоже, ему нравится манера Коро, – заметил Жюль Кастаньяри. – Он хороший мастер, сударь, но подражать ему не следует». Два его пейзажа – не слишком «красивые» – утвердили к участию в Салоне 1865 года. «Довольно радостный, светлый настрой, – благожелательно рассуждал другой критик. – От трудностей не уходит, одолевает их – или они его одолевают. Как бы то ни было, все к лучшему – так и надо для молодого человека, который стремится к знанию и ищет собственные средства. Он вот-вот выйдет на верный путь, только пора бы ему перестать держаться за подол заботливой „мамочки“ Коро»{415}.

К моменту знакомства с Сезанном Писсарро уже многое повидал. Ему было о чем поведать новому другу. «Он имел счастье родиться на Антильских островах, – вспоминал Сезанн, – там он научился рисовать, сам, без учителей. Он мне об этом рассказывал»{416}. Рассказы Писсарро завораживали. В 1866 году Гийме повторял их направо и налево:

Мы пишем на вулкане. Живопись приближается к своему [17]93 году, совсем скоро зазвонит похоронный колокол. Лувр сгорит, музеи, древности исчезнут с лица земли, и, как сказал Прудон, из пепла древних цивилизаций восстанет новое искусство. Пылает в нас огонь; сегодня от завтра отделяет целый век. И боги нынче – не те, что будут после: к оружию, сожмем рукой нетерпеливой бунтарский нож, разрушим все и заново построим (et monumentum exegi aere perennius) [ «Воздвиг я памятник, вечнее меди прочной»]. Мужайся, брат. Сплотим ряды; нас слишком мало – будем заодно. Нас гонят; мы же перед ними захлопнем прóклятую дверь. Пусть классики дрожат. Ньюверкерке вот-вот падет со своего насеста. Так выступим же и низвергнем гнусное созданье… Созидай, пиши густым мазком и вытанцовывай на чревах ненавистных буржуа. Настанет наш черед.

Получилась жалкая пародия. Кто-кто, а Писсарро был исключительно вдумчивым (и миролюбивым) человеком; как говорил Жорж Батай, его горячность уравновешивалась тщательностью. Однако Сезанн навсегда запомнил революционную риторику. «Писсарро был по-своему прав, – говорил он своему сыну сорок лет спустя, – хотя немного перегнул палку, предлагая сжечь некрополи искусств»{417}.

Сезанн познакомил Писсарро с Золя; тот принялся петь ему дифирамбы в рецензиях, посвященных Салону, подхватил идею пятен и «приправил» свой очерк о Тэне перчинкой анархизма. «Школы гибнут, даже если мастера остаются с нами. Школа – всего лишь привал на марше искусства, как монархия зачастую – передышка на марше общества»{418}. Школами и мастерами были тогда заняты все их мысли. Утверждение Сезанна, будто Писсарро научился своему ремеслу, не имея наставников, истинно лишь отчасти – в нем надо разобраться. В ранних выставочных каталогах Писсарро представлен как «ученик А. Мельби и Коро». Выходит – уже двое, и это ключ, раскрывающий обстоятельства малоизвестных отношений. У датского художника Антона Мельби в Париже была мастерская, где Писсарро недолгое время трудился – пытался немного заработать, дописывая небеса. Антон был старшим братом и учителем Фрица Мельби, забытого теперь пейзажиста. Фриц был бесстрашным путешественником: он странствовал по миру и писал экзотические сцены – вероятно, в надежде привлечь внимание европейских коллекционеров. Писсарро познакомился с ним на причале в порту Сент-Томаса. Они стали трудиться вместе. В 1850 году совершили короткое путешествие – посетили Доминиканскую Республику и Гаити; в 1852 году собрались в Венесуэлу – и Мельби напоминал Писсарро, чтобы тот не забыл краски, холсты, кисти и бумагу: вдруг там, где окажется их новый дом, все это трудно будет достать! Каракас, как потом выяснилось, был выбран не ради приключения в духе Конрада; это был совместный, тщательно продуманный план. Они обосновались в общей мастерской и профессионально, с успехом занялись живописью.

Судя по всему, опыт у Писсарро был даже богаче, чем принято думать. К моменту приезда в Париж, в 1855 году, он уже был сложившимся художником. Успел попробовать себя в разных жанрах; экспериментировал с революционным мастихином и прочими разнообразными художественными инструментами; научился работать бок о бок с другим живописцем, в своеобразном расширенном диалоге – такая форма отношений давалась ему лучше всего. Верно, что ремеслу его никто не учил так, как это понимал Кутюр, зато у него был наставник – и сам он на протяжении многих лет будет наставлять других. У него уже появилось некоторое количество работ. Он писал маслом по холсту мáстерские пейзажи, почти неотличимые от работ Фрица Мельби. Делал еще более впечатляющие карандашные рисунки растений, его штриховка словно предвосхитила сезанновское новшество 1870 года – «конструктивный мазок». Что именно из Писсарро «до Писсарро» видел Сезанн, с уверенностью сказать невозможно. Часть ранних работ могла пропасть во время войны, когда прусские солдаты заняли его мастерскую и застилали холстами пол. Некоторые вещи, должно быть, еще где-то погребены; альбом со ста двенадцатью неопубликованными рисунками нашли лишь недавно{419}. Впрочем, великие художники оставляют обширные мемуары. Насколько существенно то, что Сезанн вспоминает именно рисунки Писсарро? Не придает ли знакомство с ранними работами иной оттенок смысла его знаменитому высказыванию: если бы Писсарро продолжал писать так же, как до 1870 года, «то превзошел бы нас всех»?{420}

Расширенный диалог Писсарро и Сезанна уникален. Сам Сезанн не скрывал, что в их отношениях присутствовал элемент наставничества. Писсарро привнес в их общение душевность и гармоничное личное начало («esprit clair et honnête»[53], как говорил Сезанн Морису Дени); он облагородил образ художника и труд как таковой. Его благородство передалось Сезанну, добавив ему сил и уверенности. «В Академии были свои изгои, – пишет Дерек Уолкотт, – свои ниггеры / из дремучих колоний, вздорный народ!»{421} Вместе они могли противостоять нападкам, «ибо вместе / люди способнее и к пониманию, и к действию»{422}.

Для Писсарро диалог мог быть только цельным: он не признавал границ между искусством и жизнью. К нему всегда можно было прийти за советом – об этом говорил Сезанн, об этом свидетельствует переписка Писсарро (сохранилось более двух тысяч посланий в пяти объемных томах). Учитывая все обстоятельства, трудно поверить, чтобы Писсарро не оказал влияния на взгляды и кругозор Сезанна, как бы тот ни был строптив. Уильям Эмпсон сказал о Т. С. Элиоте: «Я точно не знаю, в какой мере он внушил мне мой собственный образ мыслей». Сезанн мог бы под этим подписаться. Это была поддержка, а не пустые беседы, важны были общие принципы, а не подражание. Писсарро был анархистом, отнюдь не догматиком, но принципы у него были твердые. После кончины Мане в 1883 году он писал своему сыну: «Мане был великим художником, но одна черта его принижает: он стремился снискать одобрение властей предержащих; верил в официальное признание; искал почестей. Но так их и не обрел». Писсарро думал о будущих поколениях, но ему было не до челобитья и расшаркиваний: мишуру он не любил. Официозные знаки отличия презирал; гоняться за ними считал унизительным. Он осуждал всех, даже людей очень скромного положения; например, садовника Мирбо – хотя в отношении его нет-нет да заметна шутливость:

Ваш садовник, Люсьен, хоть рад званию медалиста? Прикипел ли он к славе? О! Официоз коварен, друг мой. Повинуясь новому чувству, через год этот художник (в своем деле) предпримет нечеловеческие усилия, и у нас на глазах вдруг вырастут удивительные клумбы, цветы, каких ни в одном уголке рая не видывали, растительные импровизации в фантастическом обрамлении; а среди всего этого буйства зелени – пестрые пернатые твари и коты, крадущиеся, точно тигры! Ох уж это эхо хоралов, прославляющих земледелие, медали, банкет, министр, Триумфальная арка, ссоры медалистов, префект, толпа буржуа… ах, эти телячьи головы на банкете!{423}

Сезанн и Писсарро обменивались книгами, открывали друг другу новых авторов. Из поэтов оба ценили Бодлера, сходились они и в оценке Верлена{424}. Отправляя экземпляр «Цветов зла» и том Верлена Люсьену в Англию, Писсарро писал:

Не думаю, что эти работы оценит тот, в ком говорят предрассудки английских или (прежде всего!) буржуазных традиций. Не то чтобы мне полностью близко содержание этих книг; не больше, чем Золя, который кажется мне слишком фотографичным, но я признаю величие этого искусства и ценность в аспекте некоторых идей современной критики. Ясно, впрочем, что роман отныне должен стать критическим; чувствительность или, точнее, сентиментальность недопустима, иначе разложившееся общество ждет крах.

Сезанн дал Писсарро книгу Гюисманса «Семейный очаг» («Enménage», 1881), которую тот буквально проглотил{425}. Вместе они побывали у Робера Каза в его салоне, где собирались прогрессивные поэты, прозаики и критики; в это недолго просуществовавшее объединение входили Адан, Алексис, Гюисманс и Синьяк. Прием был теплым. «Молодежь в восторге от наших работ, – писал довольный Писсарро. – Они вырывали друг у друга „Творчество“ Золя… Но восторгаются также Флобером. И я с ними согласен! Правильно! „Бувар и Пекюше“ – шедевр»{426}.

Как для Сезанна, так и для Писсарро Флобер олицетворял собой истинного художника. Его характер и непростой путь подсказывают параллели с Сезанном, который и сам мог эти параллели заметить{427}. Как и Сезанн, Флобер бросил юриспруденцию. Он называл себя homme-plume (это даже не «человек пера», а скорее «человек-перо»), и это, конечно же, импонировало homme-peintre («человеку-живописцу»). Флобер жил творчеством. Пока жил – творил. Описывал «унижения, на которые обрекают [его] прилагательные, и беспощадную жестокость относительных местоимений». Слово было равноценно жизни и смерти. «Лучше умереть, как собака, – признался он в одном письме, – чем попытаться вставить хоть одну фразу прежде, чем она вызреет». Темперамента ему было не занимать; он тоже был bilieux[54]. Управлять его настроением было невозможно. «Из отчаяния я впадаю в прострацию, за подавленностью приходит ярость, так что средняя температура моего настроения соответствует состоянию раздраженности». Раздражение он вымещал на тех самых bougres de crétins, которых так часто поминает Сезанн. Глупость окружающих была его бичом. «Бездонность человеческой глупости» не переставала его поражать. Глупость земляков приводила в ярость. «Бувар и Пекюше» («Bouvard et Pécuchet», 1881) – это книга, в которой он попытался «отрыгнуть на современников всю свою желчь». «Все мои сограждане поганцы по сравнению со мной», – говорил Сезанн под конец{428}. Глупость в отношении к искусству, писал Флобер, исходит не столько от публики, сколько от «(1) правительства, (2) импресарио, (3) издателей, (4) редакторов газет и (5) официальных критиков – словом, от властей предержащих, поскольку власть по сути своей глупа»; почти те же чувства обнаруживал в себе и Сезанн. «Разговоры об искусстве почти бесполезны, – писал он Бернару с флоберовской интонацией. – Работа, благодаря которой делаешь успехи в своем ремесле, – достаточное вознаграждение за то, что тебя не понимают глупцы»{429}. И Сезанн, и Флобер ощущали гнет прогресса. Гонкур высмеивал Флобера, называя его сочинителем «по-слову-в-день». В том же духе отзывались о легендарных паузах перед каждым мазком Сезанна.

Флоберу небо будущего обычно казалось сумрачным, но писатель к этому привык. Он был одновременно остроумцем и пессимистом, находил опору в «священной литературе» (его единственном храме) и в собственном неприятии буржуазии. («Ненависть буржуа – первый шаг к добродетели: такова аксиома».) Как и Сезанн, он любил мать и ненавидел Швейцарию. Как и Сезанн, старался пресекать излишнее любопытство. «У меня нет биографии», – многозначительно отвечал Флобер, когда его спрашивали о личном. «Делиться с публикой подробностями о себе, – писал он одному из друзей за полгода до смерти, – это буржуазный соблазн, которому я всегда сопротивлялся». «Всю жизнь я работал, чтобы добиться признания, но я думал, что можно писать хорошо сделанные картины и не выставлять перед всеми свою частную жизнь, – говорил Сезанн. – Конечно, художник стремится к совершенству мысли, но как человек он должен оставаться в тени»{430}. Не до конца ясно, почему от Флобера отвернулся друг, с которым он был неразлучен и называл своей «левой тестикулой», – Луи Буйе, умерший через три года после разрыва, в 1869‑м. Излюбленный флоберовский мотив особых братских уз был знаком и Сезанну; долгие годы почти братских отношений заставляют провести аналогию с дружбой Сезанна и Золя. И вот со временем возникла трещина. Полжизни оставаясь моральной опорой и интеллектуальным ориентиром, Буйе вдруг порвал с Флобером, у которого, как он заявил, изменились «характер, личность и образ мыслей», зато налицо стали «все моральные признаки старости». На самом деле это Флобер обвинил своего друга в грехе обуржуазивания – в апатичности и измене творческим принципам, что, по сути, равносильно отречению.

Флобер был для Сезанна яркой звездой на небосводе – почтенным Венецианцем. Однажды, в 1896 году, художник писал портрет Анри Гаске, а Жоашим Гаске за ними наблюдал (и постоянно вмешивался в разговор); Сезанн вдруг огласил собственный «символ веры», ссылаясь на своих предшественников и на Флобера, а также упомянув об отношении Писсарро к фотографии. Это признание многое проясняет.

СЕЗАНН: Да! Рембрандт, Рубенс и Тициан умели сразу, сполна вложить себя в ту плоть, что была перед ними, достичь совершенного компромисса, оживить ее своей страстью или сходством с собой, чтобы возвеличить свои мечты и печали. Они делали все как надо. Я так не могу…

ЖОАШИМ ГАСКЕ: Потому что проникаетесь чувствами к другим…

С.: Потому что стремлюсь быть правдивым. Как Флобер. Во всем обнаруживать истину. Усмирять себя…

Ж. Г.: Вероятно, это невозможно.

С.: Это очень сложно. Вложив частицу себя в вашего отца, я создам нечто общее… Прикоснусь к реальности. Я пытаюсь ее объять… Рубенс стремился к этому, изображая жену и детей, – вспомните: потрясающая «Елена Фоурмен» в Лувре, красно-коричневая, в шляпе, с обнаженным ребенком… а Тициан и его Павел III между двумя племянниками в музее Неаполя – чем не Шекспир!

Ж. Г.: А Веласкес?

С.: О! Веласкес – другое дело. Он пытался взять реванш… Видите ли, он писал тайком, прежде чем смог преподнести нам кузницы Вулкана и триумфы Вакха, которыми увесят стены во всех испанских дворцах. Нашелся глупец, пожелавший ему услужить: начал о нем рассказывать, потащил на аудиенцию с королем. Тогда еще не изобрели фотографию. Сделайте мой портрет, во весь рост, в седле, портрет жены, дочери, одного сумасброда, попрошайки, того, другого, третьего… Веласкес стал королевским фотографом, игрушкой в руках безумца. И решил все скрыть от посторонних глаз – свой труд, свою великую душу. Он жил в заточении. Бежать было невозможно. Он взял ужасный реванш. Стал изображать все их недостатки, пороки, их разложение. Его ненависть и объективность суть одно и то же. Он изображал своего короля и его придворных шутов так же, как Флобер – Оме или Бурнизьена [в «Госпоже Бовари»]. Между ним и созданными им портретами сходства нет, зато взгляните: и Рубенса, и Рембрандта всегда можно узнать за любым из написанных ими лиц…{431}

Вплетая флоберовские персонажи – Оме и Бурнизьена, – Гаске все же хватил через край. Впрочем, пару лет спустя Сезанн произнес примерно те же слова в разговоре с Морисом Дени, который оставил их в своем дневнике. На этот раз упоминалась не «Госпожа Бовари» (1857), а «Саламбо» (1862). Если вспомнить, что Сезанн благоговел перед образом святого Антония, то вполне резонно, что он с головой мог уйти в творчество Флобера. Художник сообщает, что читал его в 1896 году. Сама привычка подряд перечитывать произведения тех или иных авторов была у них общей – Сезанн понял это из писем Флобера, впервые опубликованных в 1887 году. Сезанн перечитывал Стендаля, Флобер – Спинозу (трижды). Сезанн старался, чтобы его живопись не попала в капкан «литературы» – ведь «только Бодлер говорил о Делакруа и Константене Гисе правильные вещи»; художнику нравилось, что Флобер избегал рассуждений об изобразительном искусстве, в технике которого не разбирался. «В этом он весь»{432}.

Сезанн говорил также о менее известной книге «По полям и долам» («Par les champs et par les grèves», 1886), в которой Флобер описывает свое путешествие в Бретань вместе с другом Максимом Дюканом. «Вспомните… как он показывает похороны и старуху, у которой слезы льются в три ручья. Каждый раз, перечитывая это, я вспоминаю Курбе. То же чувство, то же мастерство». Сезанн имеет в виду «Похороны в Орнане» (1849) – картину, которую он особо чтил в Лувре. «Взгляните на этого пса. Веласкес! Веласкес! В псе Филиппа не так уж много от собаки – он все-таки королевский… А этот певчий с круглыми алыми щеками… И только Курбе умеет так шлепнуть черной краской по холсту и не продырявить его»{433}.

Несмотря на все оговорки, ассоциации между одним искусством и другим возникали сами собой. По словам Гаске, Сезанн убедился в этом на опыте собственной живописи:

Известно ли вам, что когда Флобер писал «Саламбо», он утверждал, будто видит все в пурпурном цвете? Так вот! Когда я писал «Старуху с четками» [1895–1896], я видел флоберовскую гамму, атмосферу, нечто неописуемое – сине-бурый цвет, который, как мне казалось, настойчиво проступает в «Госпоже Бовари». В какой-то момент я стал опасаться, что наваждение может быть опасным, слишком «литературным». Я решил почитать Апулея. Бесполезно. Мощный сине-бурый цвет давил на меня, звучал в моей душе. Я погрузился в него с головой. ‹…› Исследовал детали одежд, головной убор, складки фартука; разгадывал лукавое выражение лица. Прошло немало времени, прежде чем я понял, что лицо – красно-коричневое, а фартук – синего оттенка, и, уже закончив картину, вспомнил, как описана старуха-работница на сельскохозяйственной выставке{434}.

«Старуху с четками» (цв. ил. 61) показывали часто: во время ретроспективы 1907 года, на первой выставке постимпрессионистов в Лондоне в 1910–1911 годах и на знаменитой Арсенальной выставке в Нью-Йорке в 1913 году, для которой ее предоставил парижский маршан Эжен Дрюэ, собиравшийся выручить за нее 48 600 долларов – это определенно была самая высокая цена за выставленную там работу. Картины Сезанна на Арсенальной выставке признали «сложными» – слишком сложными для большинства посетителей; но говорят также, что президент Теодор Рузвельт некоторое время спокойно рассматривал именно этот холст.

«Отныне, что бы ни случилось, – сказал Флобер незадолго до начала Франко-прусской войны, – нам не поумнеть». Объявление войны Францией вскоре подтвердило его правоту. Основные силы французской армии были вынуждены капитулировать при Седане в сентябре 1870 года; император попал в плен. Другая французская армия сдалась в Меце всего через несколько недель. Париж оказался в жестокой четырехмесячной осаде. Продовольствия не хватало. Начали исчезать кошки; мясники торговали собачьими головами; семья Филиппа Солари радовалась крысиному пирогу{435}. В марте 1871 года Франция приняла унизительные условия мира, по которым уступала Эльзас и значительную часть Лотарингии, а также выплачивала контрибуцию в пять миллиардов франков. Германская оккупация длилась, пока контрибуцию не выплатили. В Париже поднималась волна протестов против тех, кто привел страну к краху. Повстанцы Монмартра отказались сдать оружие французским силам; они захватили и повесили двух командовавших войсками генералов. Всем соединениям Национальной гвардии было приказано отступить. В марте пустовавшее место занял центральный комитет, называвший себя Коммуной в подражание якобинской ассамблее 1793 года. Так началась краткая и кровавая история Парижской коммуны. В мае французская армия отвоевала город, улицу за улицей, в ходе недельных ожесточенных боев. Ни одна из сторон не знала пощады. Коммунары расстреливали заложников, в число которых попал и архиепископ Парижа. Войска расправлялись со всеми, кто стоял на пути. После разгрома Коммуны убитых было больше, чем в результате террора в годы Французской революции.

Два десятилетия спустя Воллар спросил Сезанна, что тот делал во время войны. Он ответил: «Что делал, месье Воллар? Во время войны я много работал sur le motif в Эстаке». Сезанн был уклонистом. Он стремился укрыться от власти – гражданской и отцовской.

Для него началась тайная жизнь. Он жил с женщиной.

6. La Boule

Ее звали Ортанс Фике. Их встреча произошла в Париже в 1869 году, когда Сезанну было тридцать, а ей едва исполнилось девятнадцать. Через год они уже жили вместе. В 1872 году у них родился сын, при крещении получивший имя Поль. Сезанн признал отцовство – так же, как некогда его отец. Он оберегал маленького Поля как зеницу ока. И души не чаял в сыне. «Поль – моя жемчужина»{436}, – говорил художник. После волнующей встречи и счастливого, а может, и неожиданного сближения его чувства к Ортанс стали более сложными. Так уж вышло, что их совместная жизнь началась с испытания терпением: в тесной парижской квартирке они учились уживаться и растили Поля. Долго выдержать такое напряжение было невозможно. Подобие гармонии длилось около года – в Овере в 1873‑м, где они жили по соседству с семейством Писсарро. Дальнейшее оказалось более хрупким. Длительные разлуки были в порядке вещей и зависели от сезонных переездов Сезанна то в Париж, то в Экс.

Даже находясь в одном месте, они не всегда жили под одной крышей. Появиться в Жа-де-Буффане Ортанс не могла ни под каким видом. Их общение было сдержанным и насыщенным одновременно. За двадцать лет Сезанн написал маслом не меньше двадцати четырех портретов Ортанс. Она долго продолжала позировать ему и после того, как они перестали постоянно жить вместе. Жена-натурщица – это удобно, но, учитывая обстоятельства, за регулярным позированием могло быть нечто большее: оба воспринимали процесс как обет верности. Ни к кому больше он не был так внимателен, когда держал в руке кисть, – разве что к собственной персоне. Ортанс обрела бессмертие. Но при этом была лишена права голоса: натурщиц не принято слушать – на них смотрят. Однако она была не просто безмолвным предметом или изменчивым сочетанием красочных пятен. Зримо или незримо, она оставалась данностью. Ее место не занял никто.

Сначала их отношения были тайными, затем несколько дистанцированными: никто из них не стремился вести общее хозяйство. Многие годы об огласке не могло быть и речи. Сезанн приложил немало усилий, чтобы скрыть положение вещей от отца, опасаясь родительского гнева и перспективы лишиться наследства. Это может показаться странным, но открыто признать связь с Ортанс и официально усыновить Поля получилось только в 1886 году, когда они наконец поженились. То есть Сезанну уже перевалило за сорок, а у него все еще была тайная – или «полутайная» – семья, которую он берег от посторонних глаз и прятал от папочки. Друзья были в курсе ситуации, знала и мать; у отца тоже неизбежно возникли подозрения. «Похоже, у меня есть внучата в Париже, – говорил он, – надо будет как-нибудь их навестить!»{437}

Через полгода после свадьбы отец Сезанна скончался. Это роднит художника с неназванным героем рассказа Сэмюэла Беккета «Первая любовь»: «Моя женитьба, уж не знаю, правильно или нет, ассоциируется у меня во времени со смертью моего отца. Вполне возможно, что между двумя этими событиями и другие связи существуют, на других уровнях. Я достаточно намучился вот таким вот образом, пытаясь сказать то, что, как мне кажется, я знаю»{438}. Год 1886‑й связан для Сезанна с официальными церемониями и бумагами.

Мари Ортанс Фике (1850–1922) родилась 22 апреля 1850 года в деревне Салиньи, близ Безансона, в департаменте Юра́. Она была старшей дочерью фермера Клода Антуана Фике (1807–1889) и Мари Катрин Депре (или Депрей; 1821–1867), отец которой был кузнецом. В конце 1850‑х – начале 1860‑х годов Фике перебрались в Париж в поисках лучшей жизни. Парижская жизнь оказалась ничуть не легче прежней. Совсем юной умерла сестра Ортанс Эжени, а затем и ее мать – 23 июля 1867 года; Ортанс было семнадцать. Отец вернулся в Юра, где его ждали оставшиеся от жены тридцать девять акров виноградника. Ортанс осталась одна. Как она сводила концы с концами, не вполне ясно. Говорят – работала швеей. Она шила платья на заказ и даже после встречи с Сезанном окончательно ремесло не бросила{439}. По другой версии, она работала в переплетной мастерской брошюровщицей{440}. Не исключено, что так и было, но «подсказать» гипотезу мог графический портрет, выполненный Сезанном, – эффектная и непривычно укрупненная композиция, которую Воллар выбрал в качестве иллюстрации на титульном листе своей книги о художнике, опубликованной в 1914 году. И сам назвал рисунок «Швея». Ортанс, судя по всему, поглощена рукоделием, но ни иглы, ни нити не видно, и трудно понять, что она делает, потому что средоточие действия, центр рисунка, остается дерзостно пустым. В интерьере видна спинка кровати, комод или стол с характерным ящиком и стопка книг{441}.

Говорят, что иногда она подрабатывала в качестве натурщицы{442}. Если так, то это вполне естественно. За шитье платили мало; позирование помогало сводить концы с концами. Не прикрывалось ли этим иное занятие, ассоциации с которым напрашиваются, сказать невозможно, но особой свободного нрава Ортанс не слыла. Никаких слухов о ее прошлом до нас не дошло, хотя подобное положение молодой девушки могло навести на любые мысли. В семье Сезанна с распростертыми объятиями ее не встретили и дали прозвище La Reine Hortense (Королева Гортензия), но попрекали скорее за меркантилизм и вульгарность, нежели за распущенность: ее подозревали в желании прибрать к рукам его состояние. Грубо говоря, семейство сочло ее алчной, со всеми вытекающими последствиями. Позирование и нравы полусвета волновали их в последнюю очередь. Как вспоминал правнук художника Филипп Сезанн, предполагалось, что «у Ортанс уже были приключения», а учитывая ее образ жизни, более подозрительно выглядело бы их отсутствие. Сезанн и сам признался по секрету Золя, что в 1878 году в Париже у Ортанс «случилась небольшая история». «Я не доверю это бумаге, но расскажу по возвращении, хотя, впрочем, в этом нет ничего особенного»{443}. Что это за «история», так и не ясно, но он, похоже, не слишком обеспокоился. Других подобных «неосторожностей» замечено не было.

Учитывая предшествующий опыт Ортанс, понятна проявившаяся в ней тяга к хорошей жизни. «Моя жена любит только Швейцарию и лимонад», – полушутя говорил Сезанн. Список можно было бы продолжить. Главными интересами возлюбленной Вольтера мадам дю Шатле считались книги, бриллианты, алгебра, астрономия и нижнее белье – все это Вольтер весьма ценил. Ортанс тоже не возражала против бриллиантов и белья, но у нее были другие приоритеты. Она любила поговорить – причем не о живописи. Ей нравилось одеваться по последней моде. Нравилось путешествовать. А с возрастом, разбогатев, она пристрастилась к игре. За столами в казино Монте-Карло, и не только там, она играла в карты и рулетку. Дома раскладывала пасьянс{444}.

После смерти Сезанна она продала несколько холстов и жила ни в чем себе не отказывая. До этого любой «маленький каприз» вызывал трения. Может, облик, манеры и траты Ортанс и не были королевскими, но она отличалась своенравием, и бережливость не была сильной ее стороной. Неудивительно, что Эксу она предпочитала Париж; как и Сезанн, она не желала, чтобы ее контролировали. В Париже она могла дать себе волю – именно это и было поводом для беспокойства. На протяжении многих лет денег вечно не хватало, и ей приходилось решать головоломку: как получить их и потратить без выяснения отношений? Понятно, что жесткий контроль до известной степени был неизбежен. Только после смерти отца в 1886 году Сезанн стал по-настоящему свободен и мог распоряжаться значительным доходом. До тех пор, с точки зрения Ортанс, жизнь была не из легких. Ежемесячное содержание рассчитывалось впритык, причем дважды – сначала отцом, затем сыном: ее супруг сам был беден как церковная мышь и находился под отцовской пятой, о чем она прекрасно знала. В апреле 1878 года тридцатидевятилетнему Сезанну пришлось прошагать из Марселя в Экс больше тридцати километров – ему было велено явиться к родителям на ужин. Вызов предвещал давно назревавший кризис, которого так долго удавалось избежать. И вот правда вскрылась.

Точнее сказать, Луи Огюст вскрыл адресованное сыну письмо (он поступал так всегда, Сезанн об этом знал) и прочел о «мадам Сезанн и маленьком Поле». Его подозрения подтвердились. Надо было действовать. Луи Огюст был оскорблен. Понятно, что его сынка обвели вокруг пальца; но, кроме того, обманут был и он сам, Луи Огюст Сезанн. Так не пойдет, решил отец, и заявил сыну, что желает от них отделаться. Дабы слово не расходилось с делом, он в два раза уменьшил его содержание. Долгое время Сезанн боялся, что он вообще перестанет давать деньги{445}.

Сезанн остался с месячным содержанием в сто франков – меньше, чем он получал двадцать лет назад, когда только начинал. В отчаянии он обратился к Золя и попросил выслать Ортанс шестьдесят франков. А потом пять раз подряд повторял «свою ежемесячную просьбу». Золя тут же откликнулся и не задавал вопросов. В отношениях с отцом между тем наступила отчужденность. С одной стороны, абсолютная преданность семье, с другой – обман: Сезанн был связан по рукам и ногам… и продолжал все отрицать. Не имея прямых доказательств, Луи Огюст как будто больше и не хотел их искать. Косвенные улики все прибавлялись. Как-то Луи Огюсту встретился на улице наставник Сезанна Вильвьей. «Представляете, а ведь я дедушка!» – воскликнул Луи Огюст. «Но Поль не женат», – ответил ошеломленный Вильвьей. «Его видели, когда он выходил из лавки с деревянной лошадкой и еще какими-то игрушками, – возразил Луи Огюст. – Скажете, он купил их для себя?»

В июле 1878 года ситуация ухудшилась, приняв почти комический оборот. Сезанн получил письмо от домовладельца в Париже, который сообщал, что в его квартире проживают посторонние. Луи Огюст прочел и это письмо и тут же решил, что Сезанн поселил в квартире каких-то женщин. На самом деле все было куда банальнее: «посторонними» оказались друзья соседа-сапожника, которому был оставлен ключ. «Это начинает напоминать какой-то водевиль», – писал Сезанн Золя{446}.

С разгневанным Луи Огюстом поладить было нелегко. А тут еще нужно содержать ребенка: сорокалетний Сезанн должен был понимать, что положение шаткое. Столкнувшись с отцовской хитростью, он не нашел ничего лучше, чем бесстыдно отпираться и по-прежнему все скрывать. Был ли возможен и плодотворен разумный разговор, сказать трудно; в любом случае начать его никто не пытался. Сезанн никак не мог взять себя в руки и прямо объясниться с отцом, как мужчина с мужчиной. Одно дело – его портретировать, совсем другое – победить в споре. Робел ли он? Это было бы вполне естественно. Не это ли чувство познал почти в таком же возрасте Кафка, чей отец тоже возвышался на пьедестале? «Ты сам, собственными силами достиг так много, что испытывал безграничное доверие к собственным суждениям. В детстве меня это даже не так поражало, как впоследствии, в юности. Сидя в своем кресле, Ты управлял миром. Твои суждения были верными, суждения всякого другого – безумными, сумасбродными, meschugge[55], ненормальными. ‹…› Ты приобретал в моих глазах ту загадочность, какой обладают все тираны, чье право основано на их личности, а не на разуме. По крайней мере, мне так казалось». Потому, видимо, он и ходит вокруг да около: тщательно прописанный портрет, скрупулезно составленный черновик (глаз – форма, рука – содержание). Кафка написал отцу знаменитое письмо, передать которое попросил мать. Как все похоже! Как будто взято из жизни Сезанна.

Дорогой отец,

ты недавно спросил меня, почему я говорю, что боюсь Тебя. Как обычно, я ничего не смог Тебе ответить, отчасти именно из страха перед Тобой, отчасти потому, что для объяснения этого страха требуется слишком много подробностей, которые трудно было бы привести в разговоре. И если я сейчас пытаюсь ответить Тебе письменно, то ответ все равно будет очень неполным, потому что и теперь, когда я пишу, мне мешает страх перед Тобой и его последствия и потому что количество материала намного превосходит возможности моей памяти и моего рассудка.

Тебе дело всегда представлялось очень простым, по крайней мере, так Ты говорил об этом мне и – без разбора – многим другим. Тебе все представлялось примерно так: всю свою жизнь Ты тяжко трудился, все жертвовал детям, и прежде всего мне, благодаря чему я «жил припеваючи», располагал полной свободой изучать что хотел, не имел никаких забот о пропитании, а значит, и вообще забот; Ты требовал за это не благодарности – Ты хорошо знаешь цену «благодарности детей», – но по крайней мере хоть знака понимания и сочувствия; вместо этого я с давних пор прятался от Тебя – в свою комнату, в книги, в сумасбродные идеи, у полоумных друзей; я никогда не говорил с Тобой откровенно… не интересовался магазином и остальными Твоими делами… Если Ты подытожишь свои суждения обо мне, то окажется, что Ты упрекаешь меня не в непорядочности или зле (за исключением, может быть, моего последнего плана женитьбы), а в холодности, отчужденности, неблагодарности. Причем упрекаешь Ты меня так, словно во всем этом виноват я, словно одним поворотом руля я мог бы все направить по другому пути, в то время как за Тобой нет ни малейшей вины, разве только та, что Ты был слишком добр ко мне.

Это Твое обычное суждение я считаю верным лишь постольку, поскольку тоже думаю, что Ты совершенно неповинен в нашем отчуждении. Но так же совершенно неповинен в нем и я. Сумей я убедить Тебя в этом, тогда возникла бы возможность – нет, не новой жизни, для этого мы оба слишком стары, – а хоть какого-то мира, и даже если Твои беспрестанные упреки не прекратились бы, они стали бы мягче{447}.

Автопортрет с яблоком. 1880–1884 (?)

В сентябре 1878 года стало еще труднее, приходилось ужиматься, а то и вовсе жить впроголодь. Письмо, написанное Ортанс ее отцом и адресованное «мадам Сезанн», было отправлено в Жа-де-Буффан и, как и положено, вскрыто. Имя Ортанс не упоминалось; Сезанн упорно все отрицал. К его удивлению, отец не то смягчился, не то потерял интерес к происходящему. «Nota Bene. В этом месяце папá выдал мне триста франков, – написал он Золя. – Это непостижимо. Мне кажется, что он ухаживает за нашей маленькой очаровательной служанкой в Эксе, пока мама и я в Эстаке. Этим все объясняется»{448}.

После всех размолвок установилось подобие мира. А точнее, продолжилась холодная война. В ноябре Сезанн попросил Золя ссудить ему еще сто франков для Ортанс, но, похоже, это была единичная просьба, обусловленная некой определенной надобностью, а не новой волной отцовского гнета{449}. Луи Огюст прежде всего был прагматиком; он мог не примириться с положением дел, но, очевидно, решил, что от дальнейших обвинений будет мало толку. При всем его грозном нраве и скаредности, когда доходило до дела, он показывал, что не лишен благородства. Если сын прикипел к этой дамочке, пусть даже она ему не пара, все-таки есть маленький Поль, а значит, в конце концов, старик им нужен. Le papa был гордым. Он не любил, когда садились ему на шею; но и от своих обязанностей не увиливал: уж он-то знал, каково зависеть от других.

С долей презрения относилась к Ортанс не только семья Сезанна. Среди его друзей, особенно друзей-литераторов, за ней закрепилось прозвище La Boule (то есть Шар – или Пышка). Как и Сезанн, Ортанс не имела счастья быть писаной красавицей. В зрелом возрасте она раздобрела, но в юности, судя по портретам, несомненно, была «вполне ничего»; и уж точно ее нельзя назвать толстой – тем более по тогдашним меркам. Возможно, она была круглолицей, но у прозвища есть более глубокая подоплека. Портреты об этом не говорят: Сезанн видел ее по-разному; больше того, явная несхожесть созданных им образов особенно интригует и вызывает вопросы. Сам Сезанн, судя по всему, прозвище не использовал, но наверняка знал о нем. В некоторых рисунках он как будто подчеркивает округлость ее головы, ассоциирует ее с круглыми предметами: с набалдашником на спинке кровати в «Швее», с некоторыми загадочными плодами; впрочем, с плодами рано или поздно ассоциировались все, кого он любил, и существует по крайней мере один автопортрет в духе старых мастеров – «Автопортрет с яблоком», в котором очевидно сходство между облысевшей головой и яблоком, нарисованным отдельно{450}. Характерное свойство работ Сезанна – сосредоточенность. «Чтобы совершенствоваться в исполнении, нет ничего лучше, чем природа, глаз воспитывается на ней, – писал он Эмилю Бернару. – Смотря и работая, он становится сосредоточеннее. Я хочу сказать, что в апельсине, яблоке, шаре, голове всегда есть самая выпуклая точка и, несмотря на сильнейшие воздействия тени, и света, и красочных ощущений, эта точка ближе всего к нашему глазу»{451}. Надо заметить, что и форма в портретах Ортанс изменчива; и это почти всегда скорее овал, чем круг, – она определенно «не круглая».

Учитывая эти детали, возникает соблазн обратиться к литературным источникам. В первую очередь вспоминается новелла «Пышка» («Boule de suif») Мопассана, впервые опубликованная в сборнике «Меданские вечера» («Les Soirées de Medan», 1880), объединившем произведения писателей из круга Золя. Boule de suif можно перевести как «кругляшок жира» или «кубик сала», но прозвище ни в коем случае не было банальным оскорблением. Описывая свою героиню, проститутку, Мопассан создает аппетитный, если не сказать – вожделенный образ, но он возникнет позже. Прозвище было в ходу уже в начале 1870 годов. Бодлер обыгрывает la boule в стихотворении «Плаванье» из сборника «Цветы зла», хотя прямой связи здесь нет. Зато стоит вспомнить Мюссе. В его «Балладе, обращенной к луне», пленявшей шестнадцатилетних рифмоплетов, была примечательная строфа:

Ты – просто шар летящий Иль, может статься вдруг, Блестящий Надувшийся паук?

Малыша Поля называли Буль – Пончик, но это слово означает также ядро, прикованное к каторжнику, или обузу, хоть и имеет уменьшительно-ласкательный оттенок. Тем самым словно подчеркивалась деклассированность, акцентировалась идея бремени, тяжкой ноши. Каким бы ни было точное значение, прозвище Ортанс выражало отнюдь не соблазнительность или желанность: Ла Буль – это не Ла Гулю (Обжора), бывшая цветочница, ради которой многие художники начали наведываться в «Мулен Руж» вскоре после открытия кабаре в 1889 году. Единственным воздыхателем Ортанс Фике, насколько можно судить, был Поль Сезанн – да и тот особенной пылкостью не отличался.

Прозвище могло быть и шутливым, но точно не лестным. В 1891 году Поль Алексис продолжал сообщать Золя новости о Сезанне из Экса:

Он сердится на Буль, которая после года жизни в Париже заставила его 5 месяцев торчать в Швейцарии, обедать за табльдотом… Он нашел там общий язык только с одним пруссаком. После Швейцарии Буль, сопровождаемая своим сынком, отправилась в Париж. Однако, сократив ей денежное пособие, Поль привлек ее обратно в Экс… Вчера, в четверг, в семь часов вечера Поль покинул нас и пошел на вокзал встречать семью, из Парижа прибудет также мебель на 400 франков. Поль собирается поместить всех в снятом им помещении на улице Монне и туда будет посылать им деньги на жизнь…

А сам он не собирается расставаться с матерью и сестрой, он живет с ними в предместье Экса и чувствует себя там хорошо, лучше, чем с женой.

Если, как он надеется, Буль и малыш удержатся здесь, то он сможет время от времени ездить в Париж и жить там месяцев по шесть. «Да здравствует солнце и свобода!» – восклицает он.

Денежные заботы остались в прошлом – разве что приходилось распределять доходы. Для этого у Сезанна была своя система. «Он разделил свой доход на 12 месячных долей, каждая из них делится еще на 3 части: Буль! Маленькому Булю! Себе! Но Буль не очень-то деликатна и, кажется, всегда стремится захватить часть Поля. Теперь, поддерживаемый матерью и сестрой, он чувствует, что сможет ей противостоять»{452}.

Через несколько дней Золя получил еще одну весточку, на этот раз от их общего друга Нюма Коста:

Непонятно, как это у скупого и жесткого банкира могло родиться такое существо, как наш Сезанн. Я его недавно видел, он здоров, и с физической стороны у него все хорошо. Но он стал робким, наивным и моложе, чем когда-либо.

Он живет в Жа-де-Буффане со своей матерью, которая, между прочим, в ссоре с Буль, а та не в ладах с сестрами Сезанна, а те в свою очередь не ладят между собой. Таким образом, Поль живет сам по себе, а жена сама по себе. Удивительно трогательно, что этот добрый малый сохранил всю свою детскую наивность и, забывая все разочарования и все мучения борьбы, безропотно, но упорно продолжает стремиться к произведению, которое он никак не может создать.

В семье, несомненно, была богатая почва для конфликтов и без участия Ортанс. Через несколько лет Кост подвел черту следующим образом: «Женушка дает ему прикурить! Ему приходится ездить в Париж и возвращаться оттуда, повинуясь ее приказам. Чтобы хоть немного вздохнуть, он был вынужден продать кое-что из имущества и проговорился, что ему от этого остается примерно 100 франков в месяц. Он снял хижину возле карьеров [Бибемюс, в нескольких милях к востоку от Экса] и бóльшую часть времени проводит там»{453}.

Не стоит принимать эти свидетельства за чистую монету. Сезанн помнил бальзаковское: «Жена всякого художника – женщина порядочная»{454}. Но любопытно, что он повторяет тактику отца, пытаясь «держать вожжи», хотя все так же великодушен в вопросе денежного содержания. «Мой отец – гений, – говорил он с выражением иронии на лице. – Он оставил мне 25 тысяч франков»{455}.

Золя знал Ортанс с самого начала, как и Сезанн – Александрину Мелей, будущую мадам Золя. У Александрины (прежде – Габриель) происхождение было почти такое же, как у Ортанс. Ее находчивость была под стать амбициям. Она мечтала о семье, респектабельности, приличном обществе. Приличия превыше всего! Александрина отличалась обостренной тягой к благопристойности. Сезанн, по всей видимости, это испытание провалил, зато преуспевающий Золя вполне подходил. Некогда Габриель позировала Сезанну; говорят, что он и познакомил ее с Золя. Есть более пикантная версия: Сезанн переспал с ней первым, но это кажется малоправдоподобным{456}. Вместе с Алексисом, Ру и Солари – «бандой из Экса» – он был свидетелем на их свадьбе в Париже в апреле 1870 года. Ортанс наверняка тоже присутствовала. Спустя несколько месяцев, когда на фоне Франко-прусской войны случился «великий исход», Александрина писала мужу из Марселя: «Три дня назад Мари [спутница Ру] видела мелькнувшую в окне Буль, а еще от дам из Эстака мы слышали, что Поль [Сезанн] там больше не живет; мы думаем, что они скрываются в Марселе. Наис спрашивала о них, как будто произошло нечто невероятное. Мы же этих красавцев больше не видели – ни его, ни ее. И все-таки это невоспитанность! Мы о них беспокоимся, хотя с какой стати – непонятно»{457}. Категоричная мадам Золя не особо церемонится, говоря о предполагаемой мадам Сезанн.

Все друзья Сезанна пишут о том, сколько ему приходится терпеть. Так сложилось, что в лагере Ортанс письма никто не писал. О ее биографии как будто нечего сказать. До сих пор ее попросту игнорировали. Мода на «значимое окружение» ее не коснулась. Вышло наоборот: вследствие ли просчета или расчета Ортанс превратилась в «незначимое» окружение. Биографы Сезанна не проявляли интереса к женщине, ставшей спутницей художника и матерью его сына, несмотря на его особое отношение к матерям и сыновьям, не говоря уже о портретах{458}. Даже в спорных вопросах отношение исследователей к Ортанс остается более или менее единым и не вызывает возражений: как правило, она никому не нравится. Это пошло́ от отца-основателя «сезанноведения» Джона Ревалда, который в 1930 году предал Ортанс своеобразной анафеме; после этого еще пятьдесят лет к ее персоне не считали нужным возвращаться. Последнее издание написанной Ревалдом биографии Сезанна вышло в 1986 году. О ней там всего один абзац:

Сезанн вернулся в Париж в начале 1869 года. Именно тогда он встретил молодую натурщицу Ортанс Фике, которой было девятнадцать лет. Она родилась в Салин[ь]и, в Юра, и жила в Париже с матерью, пока та не скончалась. Об ее отце сведений нет, кроме того, что примерно в 1886 году он был владельцем земли [в Лантенне] в департаменте Ду. Ортанс Фике была высокой, красивой брюнеткой, с большими черными глазами и бледным лицом. Сезанн был старше на одиннадцать лет, он влюбился и уговорил ее жить с ним. Так он перестал быть один, но хранил эту связь в тайне от родителей, а точнее – от отца. Перемена в сфере чувств, как видно, не повлияла на его творчество и отношения с друзьями{459}.

Нелестный вердикт обрек Ортанс Фике на забвение. Портреты словно ничего не значили. Ревалд не единственный вычеркнул ее из жизни Сезанна: влиятельный Жорж Ривьер, чья дочь Рене вышла замуж за Поля-младшего в 1913‑м, через год после смерти Ортанс опубликовал книгу «Поль Сезанн» («Le Maître Paul Cézanne»), где о ней не упоминается вовсе, – однако его неприязнь столь велика, что сквозит даже в этом труде. У Ревалда был воинственный нрав. «Он мог повести себя исключительно агрессивно, если кто-нибудь посягал на его территорию», – отмечал Вальтер Файльхенфельд. Отношение Ревалда к Ортанс изложено в открытом письме другому ученому, намеревавшемуся оспорить подобную трактовку. Ревалд считал Ортанс «грубой и поверхностной особой, которая ничего для Сезанна не сделала – разве что вела его дела, при жизни и потом (за что ей причитались приличная плата и содержание)»{460}. Ярлык был готов. Ортанс стала шаблонным персонажем: пустая, вздорная, угрюмая натурщица – не яблоко, а какой-то кусок теста, паразит! Чуть менее лично упрек звучит в заключении к написанной Ревалдом биографии, где речь идет о смерти художника.

Когда Сезанна не стало – он заболел, простудившись во время грозы, которая застигла его, когда он работал sur le motif, – Ортанс и Поль были в Париже. «Поговаривают, – сообщает Ревалд, – что его жена не смогла вовремя оказаться в Эксе, потому что не пожелала отменить примерку у портнихи». Обстоятельства кончины неоднократно пересказывались и не всеми воспринимались как пустая сплетня; история заняла заметное место в мартирологе художника и стала сущим наказанием для Ортанс – платой за вероломство или никчемность, кому как нравится{461}.

Да, сплетня злая, и так удобно, что в ней умалчивается о роли сестры Сезанна. Самое раннее сообщение о недуге было в письме, отправленном Мари (слишком поздно) и адресованном только сыну художника. Встревоженная Мари сообщала Полю, что необходимо его присутствие, поскольку экономке ухаживать за Сезанном одной слишком тяжело. При этом она заверила: в присутствии Ортанс нужды нет. «Мадам Бремон особо просила сообщить, что отец приспособил гардеробную Вашей матушки под мастерскую и в настоящее время не намеревается ее освобождать, – многозначительно писала Мари, – она хочет, чтобы Ваша мать знала об этом, и поскольку ни Ваш, ни ее приезд в ближайший месяц не предполагался, она может задержаться в Париже на некоторое время; Ваш отец между тем, возможно, устроит себе другую мастерскую»{462}. Мари, бо́льшую часть своей жизни благочестиво порицавшая всех и вся, строго осуждала Ортанс.

В завершение своей книги Ревалд говорит чуть ли не о возмездии:

Ни к чему добавлять, что после смерти Сезанна популярность продолжала расти, а репутация «отца современного искусства» неуклонно крепла. Самую удручающую эпитафию произнесла – что не удивительно – его вдова; она как-то сказала Анри Матиссу:

«Вообще-то, Сезанн сам не понимал, что делает. Ни одной картины не мог закончить. Вот Ренуар и Моне ремеслом живописцев владели»{463}.

Действительно ли это слова Ортанс Фике? Возможно. Вполне возможно, что как художника она его толком не понимала. Судя по всему, картины представляли для нее ценность немногим больше игорных фишек, которые в случае чего можно превратить в живые деньги; с другой целью держать их было незачем. Ни собственные портреты, ни портреты сына особых эмоций у нее не вызывали. Раньше или позже все они были проданы, как и остальные холсты. Впрочем, взгляды, которыми она поделилась с Матиссом, выражали лишь специфическую «народную мудрость» – учитывая время, когда они сложились (или были заимствованы); подобных идей можно было набраться на посиделках у Золя каждый вечер – даже от хозяина дома. Жизнь художника – всегда испытание для его жены, как замечал сам Матисс: «Лично я остаюсь старым дураком – как называла своего супруга мадам Сезанн. Говорят, что и мадам Писсарро так же говорила о муже. Эти дамы, не бог весть какого происхождения, служили мужьям как умели и судили о своих героях как о простых плотниках, которым вдруг взбрело в голову делать столы вверх ногами»{464}. Матисс прав. Даже смиренного и великого Писсарро отличавшаяся долготерпением и стойкостью Жюли упрекала в том, что он витает в облаках. Ортанс оказалась в неплохой компании, в которую не был заказан доступ и простолюдинкам. Подобные взгляды на творчество художника бытовали и в семействе Сезанна, где все спешили отделаться от его картин при первой возможности. И даже не щадили его чувств. «Вот что, Поль, – сказала Мари, – когда он начал рисовать отца на смертном одре, – не время сейчас в игры играть; чтобы запечатлеть нашего дорогого папочку, нам нужен настоящий художник». Еще один «апокрифический» эпизод: эти слова легко могли приписать Ортанс, ведь она тоже не деликатничала, описывая налитые кровью глаза Сезанна, «выскакивающие из башки» от титанических усилий, когда он что-то разглядывал{465}.

Вполне возможно, что о ней заботились как подобает. Но этим далеко не исчерпывается весь опыт ее жизни – и чувств, если на то пошло. Ортанс была терпеливой – это подтверждала даже родня Сезанна. Ей пришлось долго ждать, прежде чем их отношения признали. «Семнадцать лет сожительства, причем тайного!»{466} Видимо, она осознала, что имеет право на законный статус – или просто его заслужила. Похоже, возразить она умела, хотя скандалы не закатывала. Однако после смерти матери Сезанна и последовавшей продажи Жа-де-Буффана в 1899 году между ними разыгралась небольшая, но выразительная драма. Морису Дени его друг Андре Жид рассказывал:

Потеряв свою дражайшую матушку, Сезанн посвятил ее памяти отдельную комнату в квартире: там он хранил напоминавшие о ней безделушки и часто запирался внутри. В один прекрасный день жена из ревности уничтожила этот поминальник. Привыкший к ее взбалмошности Сезанн, вернувшись домой и обнаружив, что все исчезло, тут же ушел и несколько дней провел за городом. Его жена весело рассказывала подруге: «Только представь! Я все сожгла». – «А он что сказал?» – «Отправился бродить по окрестностям: такой чудак»{467}.

Ортанс-гарпия – не единственный образ, в котором она предстает. На самом же деле у мадам Сезанн было несколько ипостасей – некоторые даже трудно очертить. Сохранилось только два письма, написанные ее рукой. Оба сложившемуся клише не соответствуют.

Одно адресовано Мари Шоке, жене покровителя и друга Сезанна. Для художника их отношения имели особое значение – и это помогает понять смысл письма. Виктор Шоке (1821–1891) был таможенным чиновником и прирожденным коллекционером. Он не стремился быть на виду, но с большим энтузиазмом предавался своему занятию и стал одним из наиболее заметных частных коллекционеров XIX века. Его кумиром был Делакруа. В 1862 году Шоке имел смелость отправить мэтру письмо в надежде, что тот согласится за вознаграждение написать портрет мадам Шоке. Делакруа не согласился: у него ухудшилось зрение и он был вынужден вообще отказаться от портретирования. В 1863 году его не стало. Через год Шоке посетил аукцион работ из его мастерской и купил написанный маслом холст «Букет цветов» за 880 франков – цена оказалась куда выше, чем он обычно платил. Великолепная акварель с тем же сюжетом ему не досталась; она ушла за 2000 франков судебному исполнителю. Сам Делакруа, видимо, придавал большое значение этой работе, поскольку выделил ее в завещании: «Я желаю, чтобы цветы в большой коричневой раме, произвольно скомпонованные на сером фоне, были представлены на торгах». Шоке повезло: уже через год владелец умер, и акварель удалось приобрести всего за 300 франков. Сезанн искренне восхищался этой работой, любоваться которой он мог в одном из домов Шоке – в Ивето либо в Аттанвиле, в Нормандии. Известно, что Шоке раскладывал работы на полу в гостиной, где их можно было неспешно рассматривать. Такой эпизод однажды описывает Ривьер: «Эти два сверхчувствительных создания стояли на коленях, склонившись над листами пожелтевшей бумаги, которые для них были истинной реликвией, и готовы были разрыдаться»{468}.

Шоке скончался в 1891 году, его единственной наследницей была жена; в 1899 году, после ее смерти, коллекцию распродали на аукционе. Сезанн тогда писал портрет Воллара. От модели требовалось молчание и «натюрмортная» неподвижность, хотя иногда, под настроение, художник сам начинал говорить. Сезанн много рассуждал о важности оси сосредоточенности (которая утрачивается, когда модель в движении); о необходимости оптических качеств; о неспособности добиться реализации, в отличие от старых мастеров (он вспоминал Пуссена и Веронезе, но также Делакруа и Курбе); говорил о вере в собственные ощущения; о неизбывном оптимизме в ожидании благоприятных обстоятельств, чтобы видеть: чувство словно из пьесы «В ожидании Годо»; признавался в ненависти к собакам, особенно когда они лают, и в глубоком уважении к префекту полиции, который якобы приказал выловить всех собак (а когда какая-то шавка все-таки отвлекла его своим лаем, воскликнул: «Наверное, сбежала, чертовка!»); больше всего ему нужен был пасмурный, серый день{469}.

Воллар вспоминает, что Сезанн также сообщил ему о продаже коллекции Шоке: «Обязательно сходите посмотреть на [работы] Делакруа из коллекции Шоке»; он рассказал об акварели и о пункте завещания{470}. Воллар, подготовленный, посетил аукцион и приобрел три вещи. Самой дорогой, несомненно, оказалась акварель на серой бумаге кисти Делакруа – «Букет цветов» (1848–1850), которая обошлась в 1325 франков. Чуть позже он подарил ее Сезанну. Эмиль Бернар видел ее в спальне художника в Эксе: она хранилась, можно сказать, под рукой и была поставлена лицевой стороной к стене – чтобы не выцвела. Вокруг нее словно была осязаемая аура. Столь значимая для Делакруа акварель оказалась в числе избранных: Сезанн сделал с нее копию{471}. Если Пикассо все, к чему прикасался, превращал в «пикассовщину», то Сезанн «осезаннивал» – даже Делакруа, ставшего для него самой серьезной школой.

Сезанна и Шоке связывала, можно сказать, прекрасная дружба. Познакомил их Ренуар, но сблизил Делакруа. «Ренуар говорит, вам нравится Делакруа?» – отважился спросить Сезанн. «Очень люблю Делакруа, – ответил Шоке. – Хотите, вместе посмотрим, что у меня есть из него». Оказалось, что было более восьмидесяти холстов, рисунков и акварелей. Встреча произошла в 1876 году: это была любовь с первого взгляда. Впрочем, все началось еще раньше. За год до этого в обшарпанном складском помещении художественной лавки Папаши Танги Шоке приобрел за пятьдесят франков небольшую работу Сезанна – «Три купальщицы»{472}. Он не мог нарадоваться на покупку: «Как хороша она будет между Делакруа и Курбе!» Но на пороге дома вдруг шевельнулся червь сомнения. Что скажет жена? Вещь была небольшая, но и не простая: купальщицы выглядели неизящно и были словно не из этого мира. Шоке уговорил Ренуара сделать вид, будто это его холст, который он почему-то оставил у них. Тогда у мадам Шоке будет возможность к нему привыкнуть; картину, как и всю правду о ней, легче будет принять. Неизвестно, как долго эта хитрость была в силе. Первым не выдержал Ренуар: он во всем признался Мари Шоке, но посоветовал ей – ради мужнего счастья – вести себя так, будто она ничего не знает. Это оказалось оправданно. Мари, похоже, так и не разделила очарование мужа работой Сезанна. Художник написал не меньше шести портретов Виктора Шоке, но просьба запечатлеть мадам Шоке так и не последовала{473}.

Сезанн в мастерской. 1904 (?)

Портреты Шоке, созданные Сезанном, поражают оригинальностью, о чем авторитетно заявил не кто иной, как сам Дега, который владел одной вещью и пытался заполучить вторую («один безумец изобразил другого»). Самый большой безумец был представлен на третьей выставке импрессионистов в 1877 году; словно в подтверждение слов Дега, картину приняли как образчик «больного искусства» (цв. ил. 29). Весь портрет – это величавая голова. Коллекционер и инспектор соединились в достойном их кумира произведении; работу сравнивали с идеализированным портретом Шопена, созданным Делакруа. Не случайно Шоке здесь максимально приближен. «Если меня интересует голова, я делаю ее огромной». Продолговатая львиная голова оживает в мазках и красках; грива – серо-зеленая. Модель исполнена величавого достоинства с оттенком меланхолии, от нее словно исходят вихревые токи, жар. «Портрет Виктора Шоке» небольшой, но в нем есть величие, весомость, он настолько захватывает своей неортодоксальностью, что потеснил миниатюрное творение Ренуара с тем же сюжетом, зато вызвал поток хулы в адрес «Мужской головы» – так изначально называлась вещь. «Перед нами рабочий в синем халате, лицо его – длинное-предлинное, словно пропустили через машину для отжима белья, и желтое-прежелтое, как у красильщика, имеющего дело с охрой, – обрамлено синими волосами, которые топорщатся на макушке», – писал один критик{474}. Тогда же появился портрет, который можно было бы назвать «Виктор Шоке в кресле с подпиленными ножками эпохи Людовика XVI» – еще одно примечательное изображение коллекционера: в нем и сдержанность, и угловатая неподвижность, лицо словно не в фокусе, нескладная фигура, вписанная в замысловатый узорчатый фон, предстает горделивой и одновременно отстраненной от суеты{475}.

Можно ли сказать, что «Мужская голова» – это не просто изображение позирующего? «В портрете своего почитателя, – предположил Мейер Шапиро, – Сезанн говорит и о себе». Лоренс Гоуинг пошел дальше, допуская, что портрет Шоке – «измененный образ самого художника»{476}. Портретирование – обоюдный процесс, взаимное узнавание. Собственная идентичность значила для Сезанна не меньше, чем идентичность его моделей. Определяя рамки для Шоке, он задавал их для себя. Его портреты требовали анализа. Анализ и самоанализ так или иначе оказывались неделимы. Характер отношений с Виктором Шоке заставлял Сезанна сравнивать их судьбы. Их соединил первый портрет, «Мужская голова», а осмеяние лишь скрепило эти узы. «Вы ведь и сами чувствуете, что в каждом положенном мною мазке есть капля моей крови, смешавшейся с каплей крови вашего отца, – сказал Сезанн Жоашиму Гаске, – возникает удивительная связь, о которой он не догадывается, она соединяет мои глаза с его душой, воссоздает ее, чтобы он смог узнать себя… Все мы должны прийти к гармонии – моя модель, мои краски и я сам, – чтобы вместе пережить этот волнующий момент»{477}. Для Сезанна портрет был равноценен кровной клятве.

Шоке был предан художнику. За пятнадцать лет он собрал потрясающую коллекцию из тридцати трех «сезаннов». Золя был с ним знаком – или знал о нем. Шоке изображен в «Творчестве» как эпизодический персонаж – Гю: «Господин Гю, бывший начальник какого-то департамента, к несчастью, не был достаточно богат, чтобы покупать бесконечно, он только причитал по поводу ослепления публики, которая и на этот раз не признала гения, предоставляя ему умирать с голоду; он же, пораженный с первого взгляда, выбрал самые резкие произведения Клода и развесил их рядом с полотнами Делакруа, пророча им неменьшую славу»{478}. Образ получился жизненным. Чтобы оценить Сезанна, Виктору Шоке времени понадобилось не многим больше, чем Писсарро. Сезанн нашел единственно подходящий способ воздать Шоке должное в «Апофеозе Делакруа» (цв. ил. 30) – картине, над которой он долго думал и которую так же долго не завершал. На ней мастера, спускающегося с небес, поддерживают ангелы, один из них несет палитру и кисти. Внизу – почитатели, среди которых Писсарро с мольбертом, Моне под зонтом, сам Сезанн с этюдником за спиной и с посохом, лающий пес (по замыслу – символ зависти) и легкоузнаваемая фигура Шоке, аплодирующего под деревом{479}.

На обратной стороне более раннего эскиза к этой работе Бернар обнаружил еще один сезанновский стихотворный отрывок – подражание Бодлеру. Изначально рисунок появился в середине или в конце 1870‑х годов; Сезанн вернулся к нему двадцать лет спустя и местами прошелся акварелью. Если стихи появились одновременно с эскизом, выходит, что Сезанн продолжал взращивать в себе этот талант дольше, чем считалось, – или же ветреная муза неожиданно решила вернуться. Как бы то ни было, беспомощным стихотворение не назовешь.

Вот дева, бедер линия плавна. Вольготно сколь раскинула она Свой гибкий стан средь трав, дополнив вид. Подобно змейке, изогнулась смело, И солнце добросовестно струит Лучи на изумительное тело{480}.

Как и Писсарро, Шоке был уже немолод; к возрасту прилагался и почет: художники величали его Папаша Шоке. Ему также довелось войти в круг избранных: он не только обсуждал с Сезанном его произведения и, в сущности, заказы (и это с художником, на заказ почти не работавшим!), но и поддерживал его морально. Видел ли Сезанн в нем своего мецената, по аналогии с Горацием или реальным Меценатом в Древнем Риме? Он даже написал два панно – «Бассейн и павлины» и «Лодка и купальщицы» – для парижского особняка Шоке, hôtel particulier[56] XVIII века на улице Монсиньи, которая втиснута между Оперá и Биржей{481}.

С дружбой Сезанна и Шоке была связана еще одна новация: в их отношениях участвовали жены{482}. Чета Шоке не страдала предрассудками и готова была воспринимать Сезаннов как пару или, вернее, как семейство: ведь малыш Буль всегда оставался при матери. По иронии судьбы автором письма с невинным упоминанием о «мадам Сезанн и маленьком Поле», которое обострило конфликт Сезанна с отцом, был как раз Виктор Шоке. Так что мадам Сезанн имела возможность периодически проводить время вместе с мужем в изысканной обстановке дома Шоке – и подружиться с Мари Шоке, женщиной, у которой, как говорят французы, были «виды на будущее» – то есть шанс получить в личное распоряжение неплохое наследство. Если Сезанн сравнивал свой путь с судьбой Шоке, то Ортанс вряд ли выдержала бы сравнение с Мари.

Отец Ортанс скончался в декабре 1889 года, оставив все те же тридцать девять акров земли, теперь еще и невозделанной. Летом они с Сезанном отправились в Юра, чтобы уладить все формальности по завещанию. Они сняли дом в окрестностях Эманьи, недалеко от швейцарской границы. Оттуда Ортанс писала Мари Шоке:

Любезная сударыня и мой дорогой друг,

Вы, наверное, уже вернулись из Парижа, и потому шлю Вам это письмо. В четверг или в пятницу мы отправимся в Швейцарию, где предполагаем завершить сезон. Погода стоит замечательная, надеемся, что так будет и дальше.

Мы с [маленьким] Полем уже успели провести в Швейцарии десять дней и находим эту страну столь прекрасной, что нам не терпится снова туда вернуться. Мы побывали в Веве, где Курбе написал принадлежащую Вам чудесную картину.

Надеюсь, дорогая сударыня, что у Вас, у господина Шоке и у малышки Мари все благополучно.

Должно быть, у Вас много забот с вашим hôtel[57]: шутка ли реставрировать и меблировать четыре этажа! Надеюсь, все быстро завершится и скоро Вы там обоснуетесь. Думаю, Вам там понравится и о вынужденных хлопотах сожалеть не придется.

У нас все хорошо. Мне уже лучше, чем было перед отъездом, и надеюсь, что после поездки в Швейцарию все пройдет окончательно. Мы планируем найти место, где можно остановиться на лето. Мой муж хорошо потрудился; к сожалению, мешала скверная погода, простоявшая до 10 июля. Но он продолжал выходить на пленэр с упорством, заслуживающим милости судьбы.

Месье Шоке, полагаю, немало занят своими картинами, мебелью и милыми безделушками. Надеемся, что на будущий год будем иметь удовольствие увидеть Вас в Швейцарии. Пусть ничто Вам не помешает, как в нынешнем году, и могу заверить, что страна покажется Вам восхитительной; я прежде не видела подобной красоты, в лесах и у озер так свежо, и мы будем Вам несказанно рады.

Мой супруг и Поль передают Вам наилучшие пожелания и просят заверить месье Шоке в нашей искренней дружбе…

Вас же, любезная сударыня и дорогой друг, обнимаю от всего сердца с самыми искренними чувствами,

Ортанс Сезанн.

P. S.: Моя свекровь и Мари, золовка, помирились, какое счастье! Когда мы обоснуемся в Швейцарии, я пришлю Вам наш адрес{483}.

Вопреки расхожему мнению Ортанс не была бессловесной. Она умела вести беседу и могла писать. (Ее подпись на свидетельстве о браке поставлена уверенно и выглядит даже стильно.) Слог письма все же несколько высокопарный, и некоторые фразы нарочито искусственны; круг ее забот выглядит довольно ограниченным, а чувства банальны. Но это если придираться. Ортанс не могла похвастаться классическим образованием, которое получил Сезанн. В интеллектуальном отношении она была ему не ровня, зато попала в хорошее общество. Стиль послания лишен лоска, но написать и такое – задача не из простых. Здесь сочетаются будничность, светскость и дружеская тональность. Смешение эмоционального и условного тщательно продумано; есть и проблески искренних чувств, в том числе в постскриптуме. Близкой подругой Ортанс Мари Шоке все-таки не была, но наперсницей ее назвать можно.

Следующее письмо еще более неожиданно. Адресовано оно было Эмилю Бернару в сентябре 1905 года.

Дорогой месье Бернар,

необходимое разрешение прилагаю. Надеюсь, оно соответствует желаемой форме? Впрочем, мой муж говорит, что в Голландии оно Вам точно не понадобится. Копировать можно что угодно, и нет закона, защищающего оригинальные произведения – как и книги, – так что иск по этому поводу никто не предъявит. У моего мужа юридическая степень (он получил соответствующее образование, прежде чем стать художником), так что ему виднее!

Тем не менее я сегодня же вечером напишу владельцам листов в «Wereldbibliotheek» [издательство в Амстердаме], чтобы получить от них разрешение. Но если они его не пришлют, не волнуйтесь – настоящим подтверждаю, что Вы в нем не нуждаетесь. ‹…›

В моем предыдущем письме Вы прочли, что рисунки находятся в [неразборчиво]. Надеюсь, этих двадцати пяти листов Вам достаточно? Наряду с прочими они составляют разумный объем, и, как я говорила, могу твердо обещать, что будут и другие. Выбор за Вами – это все, что я могу сделать. Не представляете, сколько у меня постоянно с этим хлопот. Сейчас просят еще для выставок в ноябре. Мне выпало всего два спокойных месяца этим летом, этот отдых был мне необходим, поскольку я очень устала! В любом случае удачи Вам с книгой. Буду очень рада получить экземпляр Вашего «Юга Франции»!

Всего наилучшего,

М. О. С.

Добрые пожелания от моего супруга и сына…{484}

Здесь совсем иная тональность: Ортанс ведет дела мужа. До сих пор считалось, что всякая деятельность в такой сфере, как искусство, – не ее стезя: якобы ее категорически не подпускали или она фактически самоустранялась от всего, что требовало малейшей ответственности. К концу жизни Сезанн привлекал сына в качестве посредника при общении с торговцами, в частности с Волларом. То, что его жена могла принимать активное участие в таких делах, кажется неожиданным. Но видимо, это так. И по некоторым признакам участие было продолжительным, по крайней мере в относительно скромном объеме. По-видимому, степень ее участия обсуждалась супругами. Более того, дела она вела не без амбиций, и даже искра остроумия просматривается. Юридическая степень Сезанна – это эффектный ход!

Ортанс всегда предстает «слабой» и часто – болезненной; она предпочитала жить в Париже, ссылаясь на недуги{485}. Этим также объясняется ее привязанность к Швейцарии, где в пожилые годы она провела немало времени. Тому есть и косвенное подтверждение. Будучи с матерью в отъезде, сын Сезанна, несомненно, посылал ему регулярные отчеты о здоровье Ортанс; в одном из своих последних писем Сезанн отвечает: «Я очень сожалею, что мама себя плохо чувствует, ухаживай за ней получше, позаботься об ее удобствах и о подходящих развлечениях»{486}. Очевидно, при совместных поездках они руководствовались именно этими соображениями. Например, в 1896 году Сезанн месяц провел в «Отеле Мольер» в Виши; Буль и Поль были с ним. Привела его туда не забота о собственном здоровье. «Здесь хорошо кормят», – шутил он. Поездка, надо думать, была предпринята ради нее. Затем, вопреки его предпочтениям, они продолжили лето в Верхней Савойе, в «Отеле де л’Абеи» в Талуаре, на побережье озера Анси, где Сезанн боролся со скукой, ублажая свой желудок и создавая величественные пейзажи с видами озера, преображенные, «осезанненные» его рукой. «Чтобы развлечься, я занимаюсь живописью, – рассказывает он в письме Филиппу Солари. – Здесь не очень интересно, но озеро с высокими холмами вокруг (говорят, 2000 метров) очень красиво, однако никакого сравнения с нашими местами; если ты родился на юге, уже ничто другое не нравится. Надо бы иметь здоровый желудок, не бояться хорошей выпивки; „виноград – мать вина“, как говорил Пьер, ты помнишь? И подумать только, что в конце августа я вернусь в Париж. Когда я тебя увижу?» Для Сезанна окружающий пейзаж был безнадежно посредственным; в Верхней Савойе даже природа оставляла желать лучшего.

Максим Дюкан говорил, что Флобер предпочитал путешествовать, лежа на диване, чтобы пейзажи проплывали перед ним. Нечто подобное было справедливо и для Сезанна. В другом письме – к Жоашиму Гаске – он с иронией описывал собственные неудобства: «Я оторван от нашего Прованса на неопределенный срок. После всяческих изворотов мое семейство, в чьи руки я временно попал, вознамерилось привязать меня к тому месту, где я оказался. Здесь умеренный климат. Холмы вокруг довольно высокие. Стиснутое с двух сторон крутыми берегами озеро словно создано для упражнений в рисовании юных мисс. Конечно, природа – всегда природа, но уж больно похожа она на то, что мы привыкли видеть в альбомах путешествующих барышень»{487}.

Если эти «извороты» всецело или отчасти были обусловлены здоровьем Ортанс, то несколько иной оттенок обретают ее слова, обращенные к Мари Шоке («Мне уже лучше, чем перед отъездом») и к Эмилю Бернару («Я очень устала»). Поскольку ее слабости и изъяны предстают в новом свете, это позволяет судить о ней не столь строго. И даже, возможно, меняет представление об Ортанс. Сибаритство плохо сочетается с болезненностью. Бонвивану не до лечения на водах. Зато, ощутив признаки немощи, завсегдатай игорных столов Монте-Карло начинает раскладывать пасьянсы в Виши. В таком свете Буль кажется менее заносчивой и более зависимой, менее властной и более уязвимой. Она уже не выглядит крепко сбитой, невозмутимой, толстой и безмятежной, а становится удивительно хрупкой, как в отдельных вариациях у Сезанна, которые представляются более понятными и одновременно более глубокими, чем нам виделось прежде. Все портреты обретают иной аспект. «Мадам Сезанн в красном платье» или «Мадам Сезанн с опущенной головой» воплощают ранимость, иначе их можно назвать «Хрупкая мадам Сезанн»; в этом новом свете исчезает деклассированное начало и ощущается легкость, невесомость (ни возраста, ни связи с определенным местом). Для образа Ортанс Фике это полное перевоплощение: от ограниченности – к восприимчивости, от ветрености – к постоянству, от пышнотелости – к хрупкости.

Интуиция, как обычно, не подвела Рильке, увидевшего нечто близкое во время ретроспективы 1907 года, где было два ее портрета: «Мадам Сезанн в полосатой юбке» (цв. ил. 33) и «Мадам Сезанн в желтом кресле» (цв. ил. 34). Молодой поэт наблюдал за посетителями, кружившими по залам Сезанна – «с улыбкой или раздраженной иронией, досадуя или негодуя», – и видел, какая непростая перед ним публика.

А когда наконец надо подвести итог – вот они, эти господа, тут как тут, в центре этого мира изображают душераздирающую безысходность и произносят во всеуслышание: il n’y a absolument rien, rien, rien [в этом абсолютно ничего нет, ничего, ничего]. Зато женщины кажутся себе такими красивыми, когда проходят мимо; они помнят свое отражение в зеркальной двери – только что, при входе, – помнят, что остались вполне им удовлетворены, и теперь, мысленно воссоздав тот образ, застывают на мгновение возле одного из тех трогательно условных портретов мадам Сезанн – не смотрят, но как будто изучают эту некрасивую живопись, полагая сравнение с ней исключительно лестным для себя{488}.

Рильке был очарован работой «Мадам Сезанн в полосатой юбке» (также известной как «Мадам Сезанн в красном кресле»). Невозможность любоваться ею впредь воспринималась им как утрата. «Сегодня закрывается Салон», – писал он жене.

Идя в последний раз оттуда домой, я уже хочу снова посмотреть какой-нибудь лиловый, или зеленый, или синий, который, мне кажется, я должен был бы лучше увидеть и запомнить. Я очень внимательно и неотступно смотрел на «Женщину в красном кресле», но уже не могу восстановить в своем воспоминании великолепную связь красок этой картины; так я забыл бы многозначное число, хотя повторял его себе, стараясь запомнить цифру за цифрой. Представление об этой картине осталось в моем сознании, я чувствую ее высокое значение даже во сне, оно у меня в крови, но слова, чтобы описать ее, проходят мимо, и я не могу поймать их. Писал ли я тебе о ней?

У стены землисто-зеленого цвета с редким синим узором (крест с выщербленной середкой) стоит низкое, обитое красной материей кресло; округлая спинка переходит в подлокотники, которые кончаются как пустой рукав безрукого. Сзади левого подлокотника со свисающей кистью ярчайшей киновари широкая сине-зеленая полоса панели; ей особенно звучно противостоит красный цвет. В этом красном кресле, которое само по себе уже личность, сидит женщина со сложенными руками, в платье в полоску; полоски даны очень легко, маленькими отдельными зелено-желтыми и желто-зелеными штришками; серо-голубая кофта завязана шелковым синим шарфом, отливающим зеленым. Эти близкие тона использованы и для легкой моделировки светлого лица. Даже коричневый цвет волос, гладко лежащих на голове, и ровный коричневый цвет глаз играют свою роль в окружающем. Как будто каждое отдельное место знает обо всем целом – такое оно принимает участие, приспосабливается к нему или противостоит ему, так заботится об общем равновесии и помогает устанавливать его. И вся картина удерживает в равновесии действительность. Это красное кресло (и это первое и единственное красное кресло в живописи) потому только красное, что оно объединяет целый строй цветовых сочетаний, которые, каковы бы они ни были сами по себе, своими выверенными отношениями выявляют и усиливают красный цвет. И выразительность еще усиливается тем, что красное кресло взято цветом очень сильно, а изображение женщины – легко, как будто написано на восковом слое. И все же цвет не перевешивает изображения, которое передано своими живописными эквивалентами так совершенно, что, несмотря на всю его убедительность, оно потеряло повседневность и весомость обыденной реальности, перейдя в бытие картины. Все стало… соотношением цветов между собой{489}.

Спустя почти столетие американская художница Элизабет Мюррей по-своему выразила восхищение другой картиной – «Мадам Сезанн в желтом кресле», также известной как «Мадам Сезанн в красном платье» (цв. ил. 34). «Поразительно, как он видит Ортанс и сколько всего можно сказать, глядя на этот холст», – призналась она критику Майклу Киммелману, когда они вместе стояли возле картины в Метрополитен-музее в Нью-Йорке. Для Мюррей это полотно – соединение страха и любви.

Она даже по-настоящему не сидит в этом кресле, и порой кажется, что веса в ней килограммов двести, или она вдруг превращается в полое платье с торчащими из него руками и головой. Невозможно сказать, стоит она или сидит – настолько неподвижна фигура, хоть и наклонена. Образ – воплощенная неопределенность, намеренное «несочетание» всего и вся. Взять, к примеру, руки: они здесь – и одновременно не отсюда. Они наделены формой и что-то держат: платок или, может, цветок – точно не знаю, но чем дольше на них смотришь, тем менее цельными они кажутся. На расстоянии можно подумать, что у них телесный оттенок, но когда приближаешься, они становятся множеством различных красок, вместе создающих абсолютно абстрактную конфигурацию. ‹…› Я имею в виду, что это сложный клубок: очевидно, что Ортанс смотрит на мужа – без презрения, но словно говорит: «Старый ты дурак». И все эти эмоции, экзистенциальный страх, переживания – на холсте{490}.

Снова красное платье и принцип неопределенности. И «старый дурак». Сезанн сделал четыре портрета Ортанс в этом наряде, три из них – в том же кресле, в котором она не сидит, а словно приподнимается в воздухе, почти парит над этим предметом мебели (а на четвертом холсте и вовсе стоит, ничего не касаясь, как будто плывет в пространстве: «Мадам Сезанн возносящаяся», с желтым нимбом){491}. Но если бы не платье, и не пробор, и не условность прорисовки рук, в четырех Ортанс едва ли можно было бы узнать одну и ту же женщину. У той, что всколыхнула воображение Элизабет Мюррей, внимание приковывает правый глаз. Выступающая бровь выгибается, как циркумфлекс; выражение по-прежнему трудно считать, но бровь придает ей скептический или насмешливый вид: эта женщина многое повидала, такую не проведешь. Взгляд предельно сосредоточен; модель и художник изучают друг друга. Неестественное пятно света как будто обрамляет глаз – он не черный, а белый, – особенно внизу, словно на нем остались следы неудачно наложенного клоунского грима. Этот штрих в других вариантах отсутствует, хотя в одном есть нечто похожее: на редкость скромная Ортанс, чьи черты еще более хрупки, чем ее здоровье, изображена в другой гамме, но с остатками прежних белил и более четким контуром; глаза больше похожи на окуляры или защитные очки. Хуан Грис создал ее кубистическую версию{492}.

Каждая из Ортанс по-своему поражает или волнует. Они то строгие и непреклонные, то нежные и ранимые, скованные или отстранившиеся, чем-то стесненные или недовольные, созерцающие, мечтательные, оживленные, разочарованные. И всем свойственна определенная нерешительность. Эти портреты скорее отображают неоднозначность характера, нежели физиономическую завершенность. Они вовсе не лестны. Они бывают обаятельны, но соблазнительны – никогда. Они предельно эмоциональны и экспрессивны, но, как отмечает историк искусств Сюзан Сидлаускас, есть в них нечто от сфинкса: сдержанность, нежелание заискивать. Ортанс не пытается заставить нас полюбить себя; и портреты к этому не побуждают. Модель, как и художник, не дарит приятных эмоций зрителю. Во время выставок Ортанс требовалась надежная охрана. Несмотря на модное платье, «она словно упорно противится привычным признакам женственности», как заметила Сюзан Сидлаускас. На некоторых портретах у «мадам Сезанн обнаруживаются мужеподобные черты». О вкусах не спорят: где один видит нечто мужское, другой замечает «широкую, красивую бровь, небольшое, изящное ухо и восхитительно неровную линию подбородка». И все-таки чаще интимное начало заложено не в этом. Оно проявляется «в чувственном росчерке деталей: запястье, посадка головы, линия волос – до чего откровенно передан сезанновский эрос». Через сто лет после того, как были написаны эти портреты, мы продолжаем открывать все новые глубины природы этих произведений{493}.

Сказать по правде, недостает ей не столько женственности, сколько узнаваемости. Этакая «Неизвестная мадам Сезанн». Быть может, длительное созерцание, фанатичная сосредоточенность позволили Сезанну несколько дистанцироваться? Кафка, очарованный Фелицией Бауэр, ставшей его невестой, написал в своем дневнике: «Я начинаю отстраняться от нее, когда слишком пристально изучаю»{494}. Многоликая неузнаваемость Ортанс часто – отстраненная, но еще чаще обескураживающая; и это, возможно, стало толчком к заимствованиям образа. В своем исследовании «Композиция Сезанна», впервые опубликованном в 1943 году, Эрл Лоран приводит схему «Портрета мадам Сезанн», объясняя, как он выполнен. Двадцать лет спустя представитель поп-арта Рой Лихтенштейн воспроизвел эту схему в «натуральную величину», на холсте, назвав свое творение «Портрет мадам Сезанн». Лоран был возмущен (как некогда возмущались критики) и подал иск, заявив о плагиате; но некоторые все же поняли, что карикатурно-схематичная «Мадам Сезанн как орнамент» (название предложено одним философом) удачно обыгрывает живописные задачи Сезанна{495}. Десять лет спустя Элизабет Мюррей также создала «Мадам Сезанн в кресле-качалке» (1972) – своеобразный полуабстрактный комикс-раскадровку (цв. ил. 40){496}. Мадам Сезанн, типический персонаж немой комедии, сидит перед окном; на него ложится полоса желтого лунного света. В одном из разбитых на кадры рядов луч уволакивает ее прямо через окно; в другом усыпляет, и она валится со своего кресла, комично ударяясь лбом. Все эти фигурки и призраки, конечно же, не случайно представляют мадам Сезанн многоликой («Сезанн, я верна тебе во всем», – шутила Мюррей){497}. В оригинальных портретах есть что-то от фоторобота: свидетель участвует в достижении сходства и к сходству стремится.

Портрет мадам Сезанн. 1888–1890

Схема «Портрета мадам Сезанн»

Ортанс стала наваждением. Когда Гертруда Стайн в 1904 году купила у Воллара картину «Мадам Сезанн с веером» (цв. ил. 39), торговец признал, что в ней есть нечто мужское или, быть может, странное. «Воллар сказал, что обычно женский портрет стоит дороже мужского, но, – добавил он, внимательно разглядывая картину, – думаю, что для Сезанна разницы нет». Портрет висел над любимым креслом Стайн. По словам писательницы, он ее вдохновлял – и не давал покоя Пикассо, когда тот искал нужное решение для «Портрета Гертруды Стайн» (1905–1906). И нашел то, что удивительно созвучно картине, которую так любила его модель, – «портрету женщины с вытянутым лицом и веером»{498}.

Она – лицо, то вытянутое, то круглое, то овальное, но еще и взгляд. Лицо – как театр военных действий, «территория огня». Художник и модель оспаривают право собственности: право принадлежать себе. Идет борьба его и ее мировосприятия. Нередко он словно подавляет ее сопротивление. Лицо опускается вниз, как и уголки рта, губы наливаются синевой, покрываются изъянами, как перезрелый плод{499}. Самообладание – наносное. Хрупкость же исходит изнутри, как будто проступает сквозь капилляры. Лицо Ортанс исполнено чувства. Чувство может быть едко-зеленым, бледно-коралловым, ализариново-красным, сине-зеленым, охристо-желтым. «Да поможет им Бог, – восклицал Сезанн, вспоминая вездесущих невежд, – если их воображение не способно постичь, как, смешав зеленый и красный до подходящего оттенка, сделать, чтобы рот был печальным, а щека улыбалась».

Из этой борьбы возникает нечто более глубокое, скрытое «я», личность с ее переживаниями, множественными табу, слабостями, недоступностью. Этим можно объяснить, почему ее лицо походит на маску и одновременно кажется таким живым, хотя взгляд часто – отсутствующий. Этот характе́рный невидящий взор Пикассо позаимствовал для себя (и для Гертруды Стайн). Любимая актриса Сэмюэла Беккета, Билли Уайтлоу, спросила его однажды, как ей лучше выглядеть на сцене. Беккет ненадолго задумался и ответил: «Самоуглубленно»{500}. Вышедшая на пустую сцену Ортанс погружена в себя.

Ницше считал, что человек «строит философию, как бобер: он не знает, что это вынужденно». То же утверждение, видимо, верно и по отношению к изобразительному искусству, и в частности к портретам. Сущность живописи ухватить непросто; как строит свои сооружения бобер, так же складываются части целого и эффекты – изгиб, напряжение, наклон. Сезанн был художником по наклонности, как он любил говорить. Позирующая Ортанс изображена под наклоном, потому что строптива. Иного Сезанн и не искал: в этом смысле он не был разочарован. «Думаете, так легко написать портрет?» – ворчал он, пытаясь объяснить Анри Гаске:

Между нами, Анри, – то есть между тем, что создает вашу и мою индивидуальность, есть этот мир и солнце, они существуют, и мы оба их видим. Наши одежды, тела, игра света – сквозь все это мне нужно прорваться. И малейший неверный мазок может все испортить. Если я буду прислушиваться к своим чувствам, то смещу ваш глаз в сторону. Если я свяжу с выражением вашего лица целую систему небольших вкраплений синего и коричневого, которые здесь есть и соединяются вместе, на своем холсте я запечатлею вас таким, как есть. Мазок за мазком, мазок за мазком. Но если я буду бесстрастным, если буду рисовать и писать как в академиях, я ничего не увижу. Только рот или нос, «как по писаному», всегда одинаковый – ни души, ни загадки, ни страсти. У мольберта я всякий раз другой человек и всегда – Сезанн.

Он повернулся к сыну Гаске:

Взгляните на своего отца, Гаске, вот он сидит, верно? Курит трубку. Слушает вполуха. Думает… интересно о чем? При этом его обуревают чувства. Его глаз меняется. Бесконечно малая величина, атом света, изменил его изнутри и встретился с неменяющейся или почти неменяющейся шторой на окне. И вы видите, как этот едва заметный, неуловимый тон, потемневший под веком, сместился. Хорошо. Я это поправлю. Но теперь зеленый свет рядом с ним кажется слишком ярким. Я его смягчаю. ‹…› Прохожусь по всей поверхности почти невидимыми мазками. Глаз смотрится лучше. Но есть еще один. Видится мне, что он прищурен. И смотрит, смотрит на меня. Хотя на самом деле обращен на свою жизнь, на прошлое, на вас, не знаю, на что еще, но только не на меня, не на нас…

Анри Гаске: Я вспомнил тот козырь, который держал вчера до третьей взятки.

СЕЗАНН: Вот видите!{501}

Для Сезанна, как и для Пруста, человеческое лицо было «лицом божества в какой-нибудь восточной теогонии, соединением лиц, совмещенных в разных ракурсах, так что их нельзя увидеть все сразу»{502}. Он никогда не видел Ортанс сразу во всех ипостасях. Каждый раз это была другая женщина – и по-прежнему она. Действительно, она всегда узнаваема. За озарениями и мириадами ликов одна деталь в ее облике неизменна: верхняя губа. Душа мадам Сезанн зашифрована в верхней губе.

Автопортрет: собачий взгляд

Этот портрет (цв. ил. 3) обычно датируется примерно 1875 годом, когда Сезанну было тридцать шесть. Поза, осанка, пирамидальный силуэт, облик и космы напоминают наверняка знакомый Сезанну монументальный автопортрет Писсарро (цв. ил. 28); при этом как в чертах, так и в выражении лица есть некоторое сходство с дружеским «Портретом Поля Сезанна» (цв. ил. 25){503}, написанным Писсарро около 1874 года.

Рильке увидел его во время Осеннего салона 1907 года и был очарован:

Мужчина смотрит на зрителя, повернувшись к нему в три четверти. Густые темные волосы откинуты за уши, ясно видна форма головы, контур ее, прослеженный с необычайной уверенностью, – жесткий и в то же время округлый; одной линией обрисован лоб; твердость контура чувствуется даже там, где он, растворяясь в форме и плоскостях, остается только самым внешним из тысячи очертаний; края глазных впадин еще раз выявляют крепкую структуру форм черепа; лицо направлено вниз и немного вперед, и каждая черта как будто привешена в отдельности. В лице невероятное напряжение, и в то же время оно выражает примитивнейшее безграничное удивление, в котором так часто застывают дети и простолюдины; только у человека на портрете нет их пристально-бессмысленного взгляда, выдающего погружение в пустоту. Наоборот, сосредоточенный взгляд немигающих глаз указывает на чисто животную внимательность бодрствующего сознания. А насколько блестяще, с какой безупречной точностью передано это состояние созерцания, подтверждается тем, что художник (и это особенно трогательно) не привносит никакой многозначительной интерпретации, не ставит себя выше своего изображения, но рисует свой портрет со смиренной объективностью и будничным интересом собаки, которая, увидев в зеркале свое отражение, думает: «А вон еще одна собака»{504}.

Это не единственное сравнение с собакой. Спустя столетие другой поэт будет размышлять о Сезанне-человеке – о своем Сезанне – и отдаст ему поэтическую дань. Шеймас Хини подхватил мысль Рильке:

Мне нравится его сердитость, его каменное упрямство, твердость зеленых, незрелых яблок. Как он, подобно собаке, смотрел в зеркало и лаял на другую лающую собаку. Его вечная неудовлетворенность, его вера в работу, презренье к пошлому ожиданию благодарности или восхищения – вещам, которые умаляют художника. Мне нравится его сила, крепчающая от сознанья, что ты делаешь то, что умеешь. Его набыченный лоб, как бы блуждающий где-то в пространствах, нетронутых кистью, за яблоком и за горой{505}.

Он такой, как есть, хотя фон странным образом размывает его черты. Кажется, будто голова слилась с обоями, и их рисунок, подобно проходящему облаку, повторяется на куполообразной голове. Некоторые высказывания Сезанна заставляют предположить, что он был не в восторге от собственной внешности, особенно от рано возникшей лысины. Но даже если с этим связано появление шляпы на восьми его автопортретах, он все же нередко, бравируя, выпячивает на холсте именно лысину. Как и здесь: внушительный облик, внимательный и спокойный взгляд, живое лицо и удивительная динамичность черепа… «Ему было едва за тридцать, а макушка у него уже облысела, – так лаконично описывает его Эдриан Стоукс. – Учитывая, какой впечатляющий объем дарил ему каждый раз этот черепной свод, сложно не почувствовать, что как художнику ему необычайно повезло»{506}.

В этот период Сезанн создал целую подборку автопортретов. Один из них приобрел Дега, другой – Писсарро (цв. ил. 7){507}. Третий позже купил Дункан Филлипс для Коллекции Филлипса в Вашингтоне (цв. ил. 8). Когда в 1904 году его выставили на Осеннем салоне, критики из кожи вон лезли. «М. Сезанн [sic] шлет нам свой портрет! Какой молодец! Труженик-мечтатель. Лучше бы продолжал плодить натюрморты, раз ни в чем ином не смыслит!»{508}

Альберто Джакометти. По мотивам «Автопортрета» Сезанна

Через пятьдесят лет Курт Бадт увидел на портрете из Коллекции Филлипса, в частности, «человека смиренного и в humilitas[58] обретшего „всевидящее око“; его черты исполнены покоя, взгляд проницательный, то есть улавливает скрытое под поверхностью и непринужденно обращен к миру земных вещей, которые раскрывают перед ним свое истинное значение».

Черты этого рано состарившегося человека (Сезанну не было еще и сорока), а заодно и лацканы, и складки его костюма утратили все следы, оставленные прикосновением времени, сделавшего их своей жертвой. Сам персонаж напоминает архитектурную конструкцию, части которой – связанные между собой, поддерживающие и несущие друг друга – служат опорой духовного существования или, точнее сказать, хранят его. Телесное всецело преобразилось здесь в дух и душу{509}.

У этого памятника благочестию есть антитеза – похвала дерзости, произнесенная Лоренсом Гоуингом: «Лукавый, как у фавна, проблеск выдает Сезанна, оставшегося в стороне. Воплощенный им образ, если присмотреться, независим и даже остроумен»{510}.

Около 1937 года, почти в таком же возрасте, Альберто Джакометти выполнил копию головы с этого автопортрета. Для Джакометти также был характерен этот «собачий взгляд». Портрет Сезанна вызывал у него неотступный интерес, как и все творчество, и в том числе решительно новый подход к изображению головы{511}.

На некоторое время портрет стал собственностью Огюста Пеллерена, а позднее – другого крупного коллекционера, Эрнста Бейелера. Ныне хранится в музее Орсэ в Париже.

7. Ящерица

Вскоре после того, как началась их совместная жизнь, они сбежали в Эстак. Там пережидали Франко-прусскую войну, осаду Парижа, Коммуну, установление Третьей республики; Сезанн работал sur le motif – о чем позднее рассказывал Воллару – и периодически совершал вылазки в Жа, проведать мать. Для него лично период смут и волнений оказался крайне несобытийным.

На поднявшейся волне республиканских настроений граждане Экса большинством голосов поручили аптекарю выполнять обязанности мэра, а адвоката и врача назначили его заместителями. Затем принялись уничтожать все памятники императору: его бюст сняли с постамента, выволокли из зала заседаний и швырнули в фонтан. Отца Сезанна и его друзей Байля и Валабрега избрали в новый временный городской совет. Луи Огюста определили в финансовый комитет, Байля – в комитет общественных работ, Валабрега – в комитет по формированию полиции; и Байль, и Валабрег служили в подразделении, отвечавшем за создание Национальной гвардии. Новоиспеченные республиканцы серьезно относились к своим обязанностям – пожалуй, даже слишком. Мариус Ру язвительно писал, что со скукой наблюдает «революцию со стороны. В толпе – великолепные Байль и Валабрег. Они ликуют и громко приветствуют меня. Подумать только: эти два парижских бездельника объявились здесь, пробрались в городской совет и голосуют за сопротивление. „Выступим как один, – призывают они. – Выйдем маршем!“ Говорить они мастаки»{512}. Луи Огюста, напротив, нельзя было упрекнуть в чрезмерном рвении. Из сорока семи заседаний временного городского совета он посетил только два.

Сезанна заочно избрали в комитет Школы рисования в Эксе: как ни странно, он оказался в списке первым, с пятнадцатью голосами из двадцати. (Байль, также представленный, снискал только четыре голоса в первом раунде и восемь во втором.) Официально комитет был создан в декабре 1870 года и распущен в апреле 1871‑го, составив единственный отчет. Сезанн появлением не отметился.

Между тем его местонахождением заинтересовались на официальном уровне. В январе 1871 года Золя, находившийся тогда в Бордо, получил от Ру известие из Экса о мобилизации в Национальную гвардию:

Неприятная новость: Поля С. ‹…› нынче активно разыскивают, и я всерьез опасаюсь, что рано или поздно найдут, если верить утверждениям его матушки, будто он по-прежнему в Эстаке. Прежде Поля, не вполне понимающего, к чему это приведет, много раз видели в Эксе. Он действительно часто там бывал – оставался на день, два, три, а то и больше. Говорят, он даже пьянствовал в компании каких-то знакомцев. И конечно, сразу стало известно, где он остановился, поскольку эти самые знакомцы (наверняка из зависти, что ему не приходится зарабатывать на хлеб насущный) поспешили на него донести и сообщили все сведения, необходимые для его обнаружения.

Те же господа, – ну не поразительно ли! – узнав от Поля, что ты тоже жил в Эстаке, но не подумав, что ты уже мог уехать из этой дыры, и не будучи в курсе, женат ты или нет, заодно и тебя объявили уклонистом. Вечером 2 января мой отец отвел меня в сторонку и сказал: «Я тут услышал от одного новобранца: «Нам четверым, с капралом таким-то, приказано отправиться в Марсель за этими уклонистами». Он назвал имена. Среди них, точно помню, Поль Сезанн и Золя. Новобранец еще добавил: «Эти двое прячутся в Сент-Анри» [в соседней деревне].

Я велел отцу никого не слушать и не участвовать в подобных разговорах; сам же закончил дела и на следующее утро поспешил в мэрию, куда я вхож. Мне показали список уклонистов. Твоего имени там не было. Я сообщил Ферану, надежному и верному мне человеку, какие ходят разговоры. Он ответил: «О Золя говорили только из-за Сезанна, которого неустанно ищут; если вашего друга и упоминали, то явно до того, как была получена информация: Золя не из Экса, да к тому же женат».

В мэрии – никаких объявлений, и от тех, кому знакомо имя Сезанна, о тебе я не слышал{513}.

По всей видимости, жандармы побывали в Жа-де-Буффане, где мать Сезанна радушно пригласила их в дом и предложила все обыскать. «Он уехал пару дней назад, – уверила она их. – Если узнаю, где он, дам вам знать»{514}. «Месье Сезам» растворился в воздухе. В более поздние годы его зять Максим Кониль любил пересказывать драматичную историю бегства, которое может даже показаться почти героическим (насколько – дело вкуса): Сезанн в тот момент был в Жа; он велел матери отпереть все двери и впустить жандармов – пусть смотрят; зная все углы и щели, он сумел спрятаться; а они ушли ни с чем. «В ту ночь Сезанн сложил кое-какие вещи и пошагал через холмы в Эстак. ‹…› Там он и просидел всю войну». В 1914 году, когда шла следующая война, Эли Фор опубликовал другую версию, а еще через несколько лет Морис Дени изложил Андре Жиду услышанный им рассказ о том, как художник выпрыгнул из окна{515}. Передаваясь из уст в уста, история обрастала новыми подробностями; сюжет дезертирства Сезанна продолжал обсуждаться и в межвоенный период, пока не был окончательно вытеснен все более популярной темой оккупации и коллаборационизма в годы Второй мировой войны.

Жандармы его так и не нашли. Насколько упорно они искали и как далеко от дома – этого мы не знаем. В любом случае Сезанн спокойно продолжал заниматься живописью. После нескольких месяцев молчания Золя встревожился. Отправил Алексиса в его берлогу в Эстаке. «Сезанна нет! – сообщил тот. – У меня был долгий разговор с месье Жиро [домовладельцем], которого все называют lou gus [бродяга]. Обе птички упорхнули… уж месяц тому назад! Опустело гнездышко, заперто. „Они в Лион подались, – сказал мне месье lou gus, – ждать, пока в Париже не прекратится пожар!“». Золя было не провести. «Что Сезанн упорхнул в Лион – это сказки. Наш друг просто хотел сбить месье Жиро со следа. Он прячется в Марселе или в какой-нибудь укромной долине. Я беспокоюсь и должен как можно скорее его найти»{516}. Золя поручил Алексису добраться до Жа, чтобы с глазу на глаз поговорить с матерью Сезанна, а если не выйдет, спросить Амперера, нет ли у него адреса их друга. План удался. Очевидно, мать Сезанна знала, где он. Сезанн написал Золя, тот сразу же ответил.

Я был несказанно рад получить твое письмо, поскольку начинал волноваться. Вот уже четыре месяца мы друг о друге не слышали. В середине прошлого месяца я написал тебе в Эстак, но затем оказалось, что ты уехал, а мое письмо, должно быть, затерялось. Я изо всех сил пытался тебя разыскать, но тут ты сам пришел мне на помощь. Ты спрашиваешь, какие у меня новости. Расскажу в двух словах. Писал я тебе, кажется, накануне отъезда в Бордо и обещал отправить еще одно письмо, как только вернусь в Париж. Я был в Париже 14 марта [1871]. Через четыре дня, 18‑го, началось восстание [имеется в виду Парижская коммуна], почтовые службы перестали работать, и я оставил мысль о том, чтобы подать признаки жизни. Два месяца я жил в самом пекле: день и ночь канонада, а под конец снаряды пролетали над моим садом. Наконец, 10 мая, я чуть не попал в заложники; с помощью прусского паспорта мне удалось бежать, и я подался в Боньер [к северо-востоку от Парижа], где провел самые ужасные дни. Сегодня я тихо живу в Батиньоле, словно очнулся от страшного сна. Мой домик прежний, сад не тронут, ни одна вещь, ни одно растение не пострадали, и я почти готов поверить, что обе осады были скверной шуткой, придуманной, чтобы попугать детей.

Но я ни на минуту не прекращал работу, поэтому дурные воспоминания улетучиваются быстрее. Уехав из Марселя, я смог обеспечить себе безбедную жизнь. ‹…› Пишу это, чтобы ты за меня не переживал. Я полон надежд, как никогда, и увлечен работой. Париж возрождается. И, как я не раз тебе повторял, пришел наш черед править!

Мой роман «Карьера Ругонов» вот-вот должен выйти. Ты себе не представляешь, с каким удовольствием я в очередной раз работаю над корректурой. Как будто это моя первая книга. ‹…› Чувствую некоторое сожаление, когда вижу, что не все бестолочи померли, но утешаю себя мыслью, что живы мы. Можно продолжать борьбу.

Я немного тороплюсь и пишу небрежно, только чтобы подтвердить, что у меня все благополучно. В следующий раз буду более красноречив. Только ты, имея в распоряжении целые дни, не тяни месяцами с ответом. Теперь ты знаешь, что я в Батиньоле, и твои письма не канут в никуда, так что пиши мне не боясь. Рассказывай подробности. Я одинок почти так же, как и ты, и твои письма во многом помогают мне жить{517}.

Похоже, это письмо – со звучащими в нем отголосками юности, с его откровенным солипсизмом, экспрессивностью, настойчивостью, радостным настроем и братской теплотой – произвело на Сезанна сильное впечатление, причем здесь есть любопытный нюанс. Видимо, оно разбудило также воспоминания о том, как он писал портрет Алексиса, читающего свои рукописи Золя, в том самом домике (с черными часами, показывавшими время на каминной полке) и в саду, где писатель сидел на траве по-турецки, изображая «мрачного пашý реализма», и внимал чтецу, словно принимая дань (цв. ил. 31){518}. Когда о войне спросил Воллар, Сезанн тут же вспомнил Золя и его письмо:

О семидесятом – семьдесят первом годах рассказать мне особенно нечего. Я проводил время то на пленэре, то в мастерской. Но если я пережил эту смутную пору без приключений, то этого отнюдь не скажешь о моем друге Золя, на долю которого выпали все несчастья, особенно после его окончательного возвращения в Париж из Бордо. Он обещал написать мне, когда будет в столице. И только через четыре долгих месяца сумел выполнить обещание!

Узнав, что власти Бордо в его услугах не нуждаются, Золя решил вернуться в Париж. Бедняга прибыл туда в середине марта 1871 года; через несколько дней вспыхнуло восстание. [Далее следует почти буквальный повтор фрагмента письма Золя.]

Месье Воллар, я сожалею, что не сохранил то письмо. Иначе я процитировал бы слова Золя, сокрушающегося, что не все бестолочи померли!

Бедный Золя! Он первым принялся бы горевать, если бы эти бестолочи попрощались с жизнью. Вообще-то, совсем недавно я напомнил ему фразу из его письма – ради смеха (наша встреча в тот вечер была одной из последних). Он сказал, что собирается ужинать у большой шишки, которой представил его месье Франц Журден. А я не смог удержаться и ответил: если бы «бестолочей» не стало, тебе пришлось бы доедать запеканку дома, тет-а‑тет с этим твоим буржуа! Так вот представьте себе, что наш старый друг обиделся.

Согласитесь, месье Воллар, что можно и немного пошутить, раз уж вместе протирали штаны на школьной скамье. ‹…›

В завершении письма Золя призвал меня тоже возвращаться. «Париж возрождается, – объяснил он мне, – пришел наш черед править!» Наш черед править! Я решил, что Золя немного увлекся – по крайней мере, говоря со мной. Но при этом он предлагал мне вернуться в Париж. Как давно я не видел Лувр! Только в тот момент – Вы меня поймете, месье Воллар, – у меня никак не выходил один пейзаж. Поэтому я задержался в Эксе – продолжал учиться sur le motif{519}.

Очень немного сохранилось от того периода. Но долетевшие искры распаляют воображение. Лоренс Гоуинг великолепно описал «Тающий снег в Эстаке» как «устрашающий образ мира, растекающегося, скользящего вниз по головокружительной диагонали меж кудрявых сосен, которые тоже грозят вот-вот потерять устойчивость, барóчных и настолько органично выписанных на холсте – скользких от влаги и грязно-бесцветных». Как заметил Мейер Шапиро, в этом мире у зрителя нет точки опоры; деревья мечутся – и мы в смятении. Зато в эллиптической композиции рисунка «Вид Эстака», напротив, появляются крыша, стена и ветви отдельно стоящего дерева, «позаимствовавшего изящество и утонченность японского веера», как удачно подметил Анри Луаретт{520}. В мастерской Сезанн пользовался многими источниками, среди которых – как ни странно – модные гравюры журнала «Ля Мод иллюстре». Он сделал по меньшей мере три копии: это «Две женщины и ребенок в интерьере» – с листа, опубликованного 3 июля 1870 года, незадолго до начала войны; «Беседа» – с листа от 31 июля 1870 года, вскоре после ее начала; и «Прогулка» – с листа, вышедшего 7 мая 1871 года, в разгар Парижской коммуны, за две недели до ее кровавого подавления{521}. Эти работы во многом сохранили композицию оригинальных листов (и костюмы), в то же время трансформировав их в нечто более материальное и физиологичное. Даже модные гравюры были «осезаннены». Открытой политической реплики в этом нет. Однако в «Беседе» символично возникает триколор. Он едва заметно колышется на заднем плане; его старательно не замечают.

Неожиданно возник и еще один триколор. «Аллегория Республики» – работа, выполненная акварелью и карандашом: это изображение женщины (обнаженной), которая взмахивает мечом и несет флаг, а вокруг – поверженные мужские фигуры. На заднем плане – контурные очертания гор. Подобные изображения были популярны во французской прессе после Франко-прусской войны и вызванных ею восстаний. Женщина с красным флагом олицетворяет Коммуну; здесь флаг трехцветный, следовательно можно предположить, что перед нами аллегория Республики. Небольшой набросок, экспрессивный и в то же время «неправильный», появился как-то на одном из листов в альбоме Сезанна. Интриги добавляет рисунок на обратной стороне листа: ученые разошлись во мнениях, изображен ли на нем святой Антоний, который, борясь с искушением, отвергает женщину, или распутник, заигрывающий с ней{522}.

Во второй половине 1871 года, когда страсти в Париже улеглись, Сезанн вернулся. На некоторое время он поселился у Солари, а затем нашел квартиру для себя и Ортанс на третьем этаже дома 45 по улице Жюсьё, в Пятом округе; напротив дома тогда размещался винный двор – Сезанн называл его «винный порт»{523}. В тесном жилище, под звон бутылок и скрип бочек, катящихся по мостовой, 4 января 1872 года Ортанс произвела на свет Поля. Приехал Амперер – и уехал, не понимая, как Сезанн может жить или хотя бы дышать в этой обстановке; Амперер был беден, но его нескрываемое тщеславие не допускало компромиссов. А неблагодарность не знала границ. «Я оставляю Сезанна. Так надо. Иначе меня ждет судьба остальных. Я обнаружил, что его все бросили. У него не осталось ни одного умного или тонко чувствующего друга. Нет ни Золя, ни Солари, ни всех прочих. Трудно представить более странного человека»{524}.

Писсарро с супругой Жюли

Несмотря ни на что, Сезанн продолжал писать, и появился холст, известный под названием «Набережная Берси», тот самый винный порт – вид из окна, который в определенном смысле дополняет «Тающий снег в Эстаке», будучи вещью решительно «неправильной», но созвучной времени, реалистичной и вместе с тем меланхолично-поэтичной, как месяц плювиоз, который «льет холодный сон / На бледных жителей кладбища городского»{525}.

Что бы ни говорил Амперер, без друзей художник не остался. Умный и тонко чувствующий Писсарро писал Гийме: «Наш Сезанн подает надежды, я видел несколько его работ; одна из них – у меня дома, выдающейся энергии и мощи [скорее всего, «Набережная Берси»]. Если, как я надеюсь, он задержится в Овере, где решил пожить, многие художники, поспешившие вынести ему приговор, будут удивлены»{526}. Когда волнения 1870–1871 годов улеглись, семья Писсарро поселилась в Понтуазе, к северо-западу от Парижа. Летом 1872 года Сезанны снялись с места и приехали к ним, остановившись в соседнем местечке Овер-сюр-Уаз, где жил друг художника, доктор Гаше. Там они оставались до начала 1874 года. Впереди была большая работа.

Вместе с Писсарро Сезанн приступил к нескончаемым экспериментам и изучению собственного «я»; настолько самоотверженно художник еще не предавался делу. Из Овера в Понтуаз он добирался пешком и часто находил в доме Писсарро стол и кров, став почти членом семьи. «…Я взял перо у Люсьена и вот пишу сейчас Вам, – написал он однажды Писсарро, пока тот был в Париже, – хотя поезд должен был уже везти меня к моим пенатам. Я хочу дать Вам понять этими словами, что я опоздал на поезд, – и можно не прибавлять, что до завтра, до вторника, я Ваш гость. Так вот, мадам Писсарро просит Вас привезти из Парижа муки для маленького Жоржа и потом – рубашки Люсьена от его тетки Фелиси. Шлю Вам привет». Он вернул перо Люсьену (ему тогда было девять), и мальчик добавил: «Дорогой папочка, мама просит сообщить тебе, что сломалась дверь, так что приезжай поскорее, а то могут прийти грабители. Прошу тебя, пожалуйста, привези мне ящик с красками. Минетта [младшая сестра] просит привезти ей купальный костюм. Я не очень хорошо написал, потому что не было настроения»{527}. Дети любили Сезанна; ему нравилось над ними подшучивать. У Люсьена был школьный учитель по фамилии Руло [Rouleau[59] ]. «Ну, Люсьен, что тебе сегодня вкручивали [roulé]?{528}» – спрашивал Поль. Жюли, которая предпочитала общение без церемоний, он тоже нравился; симпатия была взаимной. Ее преданный и участливый образ он передал в небольшом карандашном портрете, для которого она позировала{529}. Сезанн испытывал уважение к обоим супругам – отсюда всегда: «мадам Писсарро», – но небольшие безобидные шутки он все же себе позволял. Взяв на себя заботы о меркантильных интересах мужа, Жюли нашла нескольких местных коллекционеров и пригласила их на ужин, принимая гостей в своем лучшем шелковом платье. В разгар застолья появился Сезанн, в заляпанной рабочей одежде, демонстративно почесываясь. «Не обращайте внимания, мадам Писсарро, пустяки: блоха»{530}.

Не обернулось ли подобное озорство скандалом в случае с семейством Писсарро, доподлинно не известно, но вот один авторитетный специалист обратил внимание на «двусмысленную складку на брюках» на рисунке Сезанна, сделанном с фотографии тех лет: запечатлен момент, когда Писсарро отправляется на этюды. Аналогичная «трактовка» напрашивается во второй версии «Современной Олимпии» (1873): эту вещь, написанную, в сущности, из озорства, один критик окрестил «сладострастным видéнием, взращенным на гашише». В данном случае деталь, вызвавшая такое негодование, принадлежит изображенному на картине зрителю (или постоянному клиенту), в котором безошибочно узнается сам художник: это его автопортрет{531}.

Сезанн и Писсарро с энтузиазмом принялись изучать творчество друг друга. Сезанну, очевидно, были известны слова, сказанные Делакруа о Рафаэле: «Он превзошел себя в поиске совершенства форм, повторяя модели и идеи других художников мастерски, с неисчерпаемой созидательной мощью»{532}. Вскоре по приезде Сезанн, желавший показать, сколь серьезны его намерения, одолжил у Писсарро его виртуозный пейзаж «Лувесьен» (1871) – специально, чтобы сделать с него копию. Сезанн хотел проанализировать почерк мэтра, лучше понять его технику. О том, чему учил Писсарро, нам известно из записных книжек молодого Луи Ле Байля, знавшего обоих художников. В них – суть идеи импрессионизма.

Ищите натуру, которая вам ближе. В мотиве следует искать скорее формы и цвет и в меньшей степени – рисунок. Нет нужды акцентировать формы. Тщательный рисунок лишен жизни и мешает восприятию целого, губит непосредственное впечатление. Ни к чему делать контурную линию слишком определенной; рисунок создается мазком нужного цвета и достаточной яркости. При передаче объема сложнее всего передать не контур, а то, что внутри. Изображайте сущность вещей, пытайтесь выразить ее любыми средствами, не думая о технике. Взявшись за краски, выберите объект, рассмотрите, что находится справа и слева, и работайте над всей картиной одновременно. Не выписывайте фрагмент за фрагментом, пишите сразу все, везде – мазками нужного цвета и яркости, учитывая окружение. Мелкими мазками пытайтесь непосредственно передать свои ощущения. Глаз не должен замирать на одной точке: пусть воспринимает целое, замечая рефлексы цвета на всем, что есть вокруг. Сразу же начинайте писать небо, воду, ветви, почву – пусть все существует в равновесии – и неустанно переделывайте созданное, пока не добьетесь желаемого. Заполните холст, пройдя по нему раз, и продолжайте трудиться, пока не поймете, что добавить нечего. Обращайте внимание на воздушную перспективу от переднего плана до горизонта, отражения неба, листвы. Не бойтесь добавлять краски, совершенствуйте полотно шаг за шагом. Не следуйте правилам и принципам – пишите, как видите и чувствуете. Широко и уверенно, ведь очень важно не упустить первое впечатление. Не робейте перед природой: надо быть дерзким, даже если будут разочарования и ошибки. Природа – единственный наставник, другие не нужны; к ней одной следует обращаться{533}.

Писсарро, идущий на этюды. 1874

Сезанн создал копию, но написал ее по-другому. Он преобразил предметы и идеи. В целом у него больше простоты и выразительности, силы и насыщенности. «Сена в Берси, копия картины Гийомена» – такое же преображение, осуществленное несколько лет спустя (цв. ил. 41 и 42){534}. У Писсарро «Лувесьен» – как и сам художник – целостен. Сезанновский пейзаж «Лувесьен, копия картины Писсарро» несколько меньше и не отличается той же пространственной глубиной. Он словно отображает последовательность событий и сцен в обрамлении деревьев. Как пленэрист Сезанн показывал не столько топографию, сколько психогеографическое начало, в нем жил не пейзажист, а скорее геолог или, быть может, археолог. В его пейзажах все чаще проявляется упорядоченность, почти предопределенность. Его версия места – ви́дение этого места. У его версии видения Писсарро – более компактная композиция, контрасты в ней четче, краски насыщеннее, мазки крупнее, шире, гуще – это, конечно, не просто пятна, но скорее первичная обработка, чем тщательная отделка{535}.

Фигуры в пейзажах тоже символичны. У Писсарро пейзажи обитаемы. В них органично присутствуют люди, часто – за работой. Их труд требует усилий; каждый несет свою ношу. Пейзажи Сезанна безлюдны. Не видно ни крестьян, ни нимф. Кроме купальщиков и купальщиц, населяющих собственный мир, других «прямоходящих» нет. «К несчастью, то, что называется прогрессом, на самом деле только нашествие двуногих, которые не успокаиваются, пока не превратят все в отвратительные набережные с газовыми фонарями или – еще хуже – с электрическим освещением. В какие ужасные времена мы живем!» Если прогресс – это новомодные способы иллюминации, Сезанн был против такого прогресса. Он сожалел о разорении пейзажей и городских видов – и прежде всего сетовал на «двуногих», которые это устроили. «Мы живем, полагаясь на милость городских землемеров, – как-то заметил он, прогуливаясь по улицам Экса с Жоашимом Гаске. – Сейчас правят инженеры, у нас республика прямых линий. Вот скажите, в природе есть хоть одна прямая линия? Они ко всему подходят с линейкой – как в городе, так и за городом. Где теперь Экс, прежний Экс Золя и Байля, с красивыми улицами в Старом городе, с травой, проросшей между булыжниками, с масляными лампами? Да, с масляным освещением, li fanau, вместо вашего грубого электричества, которое губит тайну, тогда как наши старые лампы скрашивали, наполняли, оживляли ее на рембрандтовский манер»{536}.

В его «Лувесьене» фигуры становятся призраками. В созданной через десять лет работе «Поворот дороги в Овере» существо-призрак спускается по дороге с неким животным – как будто уходит под землю{537}. Исчезнет – и никого не останется.

Так начался долгий творческий диалог, один из наиболее содержательных в нашу эпоху, – яркий пример открытого разговора или взаимного понимания; Сезанн и Писсарро отправлялись в окрестности Понтуаза, выбирали натуру, motif, писали ее и сравнивали результат или, точнее сказать, процесс. Судя по всему, в течение последующих десяти лет они периодически повторяли эти опыты – по крайней мере, четыре раза: в 1873 году они вместе писали улицу Ситадель; в 1875‑м – дом матюринцев; в 1877‑м – сад Мобюиссон; в 1882‑м – холмы в Шу{538}. Но это только вершина айсберга. Пока Сезанн жил в Овере, в 1872–1874 годах, они виделись почти каждый день – как в следующем поколении Брак и Пикассо – и, можно сказать, вели совместное существование, хотя, чтобы быть вместе, им не обязательно было работать бок о бок. В любом случае «бок о бок» – едва ли верное определение, учитывая, что Сезанн во время работы не выносил, когда на него смотрели. Судя по всему, художники ставили мольберты «ступенькой», на небольшом расстоянии друг от друга. Очевидно, у Сезанна была возможность видеть, как работает Писсарро: на одном из набросков тот изображен со спины{539}. Как бы то ни было, создавая «парные» холсты, они намечали для себя ориентиры.

Сезанн и Писсарро с товарищами в Понтуазе. Ок. 1874. Слева направо: Мартинес (фотограф), Альфонсо (студент медицинского факультета и художник), Сезанн, Люсьен Писсарро, Агуар (кубинский художник и врач), Писсарро.

В дополнение к этим традиционным упражнениям в стиле они писали и рисовали десятки похожих видов и объектов в разных точках и в разное время. Они могли находиться на соседних лугах или вовсе в разных местах. Эти живописные эксперименты могли быть разделены годами: чувство общности со временем не ослабело. Так, «Мост в Мэнси, близ Мелена», написанный Сезанном в 1879 или 1880 году (цв. ил. 44), напоминает «Малый мост в Понтуазе» Писсарро, 1875 года (цв. ил. 43). «Холм в Жале. Понтуаз» Сезанна (1879–1881) похож на «Холм в Жале. Понтуаз» Писсарро (1867), хотя холмы разные; так же и «Мельница в Понтуазе» Сезанна (ок. 1881) перекликается с двухметровым холстом Писсарро «Холмы в Эрмитаже. Понтуаз» (1867), который Сезанн хранил в памяти больше десяти лет{540}. В начале 1880‑х годов, выходя на этюды, Сезанн думал не о том, что делает Писсарро в эту минуту, а о его довоенных работах («Если бы он продолжал писать так же, как до 1870 года, то превзошел бы нас всех»). Сезанн считал, что 1867 год стал для Писсарро annus mirabilis[60]: он выделяется не только пейзажами, но и впечатляющим «Натюрмортом с кувшином для вина», работой почти осязаемой и одновременно эмоциональной. Ричард Бретелл обращает на это особое внимание: «Сезанн создал собственную художественную манеру структурированного пейзажа, стремясь стать тем самым художником, каким он хотел видеть Писсарро»{541}.

Оба живописца придерживались общего фундаментального принципа. Писсарро наставлял Люсьена, когда тот стал немного старше: «Не трать силы на поиски новизны: ты найдешь ее не в самом предмете, а в том, как его выразишь»{542}. Будучи товарищами и сподвижниками, Сезанн и Писсарро сохраняли глубинные узы гораздо дольше, чем принято думать, и этот опыт навсегда оставил свой след. Если говорить о стиле, то совершенствовались они независимо друг от друга, зато духовно были едины. Когда в 1896 году в Париже проходила выставка последних работ Писсарро, художник сомневался, стоит ли показывать вид Руанского собора, который, как он предполагал, могут сравнивать (не в его пользу) с циклом «Руанский собор» Моне, успешно выставленным за год до этого. В итоге он написал Люсьену: «Какого черта! Это настолько не похоже на Моне, что, надеюсь, наши друзья не усмотрят с моей стороны злого умысла. Разве что Сезанн станет ворчать, но мне-то что! Каждый из нас делает то, на что способен». Сезанн по-прежнему оставался ориентиром. Еще через десять лет, в 1906 году, Сезанн завершает одно из последних писем к сыну волнующим пассажем: «Поклон матушке и всем, кто обо мне еще помнит. Поклон мадам Писсарро – кажется, так давно это было и так недавно»{543}. Через три года после кончины Писсарро по-прежнему был рядом.

Вопрос о влиянии не такой простой: Писсарро сам отмечал это в связи с нашумевшей выставкой Сезанна в 1895 году:

Несомненно, Сезанн, как и все мы, испытывал различные влияния, но это нисколько не умаляет его достоинств; публике неведомо, что на Сезанна, как и на всех нас, прежде всего повлияли Делакруа, Курбе, Мане и даже Энгр; в Понтуазе наше влияние было взаимным. Вспомните, что об этом говорили Золя и [Эдуард] Бельяр; им казалось, что живопись изобретается всякий раз на пустом месте и оригинален тот, кто ни на кого не похож. Интересно, что на выставке Сезанна, устроенной Волларом, заметно сходство некоторых пейзажей Овера и Понтуаза с моими. Мы по-прежнему вместе, черт возьми! Но нет сомнений и в том, что каждый сумел ухватить единственно важное: «свое ощущение»… это же сразу видно (какие все болваны!){544}.

Это был союз независимых, сказал Брак о своих отношениях с Пикассо{545}. Они писали друг для друга, но неизменно оставались собой. Чарльз Томлинсон выразил это так:

Кто создал полотна, вместившие горизонта плавность сферическую, россыпь крыш – пыль микроскопическую – и фронтонов космические тела – ту вселенную, что на миг замерла и поплыла, пластами ворочая, едва изменился свет? Писсарро смиренный и великий – так говорил Сезанн и у него учился, хоть и сам одарен был стократ{546}.

Сезанн открыто признавал влияние Писсарро в контексте знаменитого манифеста импрессионизма и своей причастности к нему. В компании Жоашима Гаске он вспоминал:

Не скрою, я тоже был импрессионистом. Писсарро оказал на меня огромное влияние. Но я хотел сделать импрессионизм незыблемым и вечным, как музейное искусство. То же самое я говорил Морису Дени. ‹…› Послушайте, ведь зеленой лужайки достаточно, чтобы мы увидели пейзаж, а телесный тон отображает лицо, становится им. Выходит, что все мы, как видно, учились у Писсарро. ‹…› Он еще в [18]65 году отказался от черного, от битума, от сиены и охры [в своей палитре]. Это факт. Надо писать тремя основными цветами и их непосредственными производными, внушал он мне. Он был первым импрессионистом{547}.

В обществе Писсарро Сезанн чувствовал себя легко. Его палитра светлела; светлело и на душе. В гармоническом и психологическом восприятии горизонт будущего начинал выглядеть менее мрачно. Совету Писсарро насчет основных цветов он строго не следовал – как и сам мэтр. Сезанн часто пользовался более богатой палитрой, хотя в этот период она сводилась в целом к ярким краскам. Так, «Дом повешенного» (1873) написан одиннадцатью или двенадцатью красками, все они – яркие. Показательно многообразие синего, зеленого и желтого: кобальт, синий ультрамарин, небесно-голубой (чистый или с азуритом), виридиан, венецианская ярь, изумрудно-зеленый, желтая охра (или желтый марс), желтый хром и киноварь; белый тоже применялся, но нет землисто-темных (коричневых) тонов и черных пигментов – разительная перемена по сравнению с тем, что так возмущало жюри Салона. Палитра Писсарро в работе «Домик Пиетт. Монфуко» (1874) оказалась более сдержанной и включала синий ультрамарин, желтый кадмий, свинцовый сурик (насыщенный оранжево-красный), ализариновый красный, кобальтовую зелень и свинцовые белила; выбор как красных, так и зеленых пигментов был необычен{548}.

Сезанн с товарищами в окрестностях Понтуаза. 1874

Представление о цвете у Сезанна со временем, естественно, развивалось, но его техника менялась куда более заметно, чем палитра. Как-то раз, спустя тридцать лет после экспериментирования в Понтуазе, он увидел палитру Эмиля Бернара – с подготовленным на ней желтым хромом, киноварью, ультрамарином, краплаком и свинцовыми белилами – и счел ее недостаточно полной. «Вы пишете только этим?» – «Да, именно». – «Но где же неаполитанский желтый? Где черная персиковая, сиена, кобальт, жженый лак?» Он назвал не меньше двадцати красок, которые незадачливый Бернар никогда не использовал. Со временем его собственная палитра преобразилась в строгие ряды желтых, красных, зеленых и синих пигментов: бриллиантовый желтый, неаполитанский желтый, желтый хром, желтая охра, природная сиена, киноварь, красная окись железа (краснозем), жженая сиена, краплак, кармин, жженый лак, поль-веронез (виридиан), изумрудно-зеленый, зеленая земля, кобальт, ультрамарин, берлинская лазурь, черная персиковая. Недавние специальные исследования подтверждают слова Бернара. Анализ работ Сезанна в галерее лондонского Института Куртолда, относящихся к периоду от середины 1870‑х до середины 1890‑х годов, выявил следующие пигменты: изумрудный зеленый, виридиан, кобальт, ультрамарин, берлинская лазурь, хром желтый, желтый кадмий, киноварь и по меньшей мере два органических красных{549}. Создавая цвета на своих холстах, он смешивал эти пигменты с белым (чаще всего – со свинцовыми белилами) и добавлял небольшое количество земляных красителей и сажи. Отдельные мазки, рассмотренные в поперечном сечении, обычно включают от трех до пяти пигментов. Вопреки словам Бернара, палитра редко представляет собой ни с чем не смешанные пигменты прямо из тюбиков. Изредка встречаются более однородные мазки зеленого или красного цвета, но даже в них обычно присутствуют сероватые оттенки{550}.

Сезанн. 1874

Сезанновский способ письма требовал непомерных сил. Живописная практика превращалась в нравственный подвиг. В этом была его этика. Отсюда предельная сосредоточенность, глубокая вдумчивость, легендарные паузы между мазками – двадцатиминутные, если верить Гаске, – хотя последние исследования однозначно указывают на то, что Сезанн реальный часто писал «по сырому», а значит, намного быстрее, чем Сезанн мифический{551}. Пьер Боннар, другой художник, которому принадлежал небольшой «Купальщик», утверждал, что есть живописцы, которые способны работать на натуре, потому что умеют ей противостоять. Сезанн умел. «Он мог, как ящерица, подолгу греться на солнце, даже не прикасаясь к кисти. Мог ждать, пока пейзаж вновь не станет таким, каким он его задумал»{552}. Сезанн признавался Роже Марксу, что ему даны «темперамент живописца и художественный идеал, то есть концепция природы…». В глубине души он, вероятно, был больше художником‑сенсуалистом, нежели импрессионистом{553}. Истинный импрессионист не смог бы ждать.

При его нраве вполне понятно, что он не мог стать «настоящим» импрессионистом – как не был и хорошим католиком. Он не признавал ярлыков. Импрессионизм для него был тесен – как и любой «изм». В оформившихся течениях довлела доктрина, программа, коллективное начало. Сезанн же был беспокойным соратником. В Анонимном обществе живописцев, скульпторов и граверов и проч. (Société anonyme coopérative des artistes peintres, sculpteurs, graveurs, etc.), члены которого вскоре стали именоваться импрессионистами, его приняли, в сущности, только по ходатайству Писсарро. Слишком уж норовистый; обязательно привлечет ненужное внимание. Работы у него были незаурядные, но какие-то «подозрительные». В них словно крылось нечто отталкивающее – так однажды определил это Мане, беседуя с Гийме. «Неужели вам нравится живопись „с червоточиной“?»{554}

По словам Матисса, типично импрессионистской Писсарро называл живопись Сислея, а позже заметил, что Сезанн всю жизнь писал одну и ту же картину – будь то купальщики, горы или яблоки. Матисс ответил, что «в вещах Сезанна движущая сила – художник, [тогда как] у Сислея – природа». Иными словами, Сезанн прежде всего стремился остаться собой. «Не изменять себе» – был его девиз. Это сочетание самобытности и верности себе, делавшее его непохожим на других, Писсарро как раз и ценил в Сезанне, а до него – в Курбе. «Намедни видел несколько пейзажей Курбе, – писал он Люсьену в 1898 году. – Они стократ сильнее [работ Легро] и так узнаваемы, в них – он сам! А у Сезанна характер еще тот, но разве это мешает ему быть собой?»{555} Мы видим не предмет, а себя, – говорил Фернандо Пессоа. Морис Дени сформулировал это так: «Сезанн – это три его яблока, воплотившие Сезанна-человека, Сезанна как „сюжет“». Не изменять себе – значит не изменять восприятию, а восприятие Сезанна несопоставимо с впечатлениями Моне, Ренуара и прочих. Сезанн был грандиозным колористом. Но хотя краски у него яркие, он обычно работал с серым освещением, а не с ярким светом и тенью, как заметил Писсарро{556}. Возможно, Сезанн слишком долго смотрел на солнце, но восходы – не его тема.

В Понтуазе он обрел уверенность и спокойствие. Как-то раз Сезанн в своем художническом облачении появился в гостинице «Гран-Серф» и прервал проходившую там лекцию о Вергилии: поправил выступавшего и по памяти зачитал перед аудиторией небольшой фрагмент. Как-то на рыночной площади, где Сезанн стоял, опершись на посох, и наблюдал за происходящим, на подозрительного субъекта обратил внимание местный жандарм.

ЖАНДАРМ: У вас есть документы?

СЕЗАНН: Нет.

ЖАНДАРМ: Где вы живете?

СЕЗАНН: В Овере.

ЖАНДАРМ: Я вас не знаю.

СЕЗАНН: Из-зви-няйте! [ «Je le re-gret-te», – произнес он с нарочитым марсельским акцентом.]

Сезанн и Писсарро особенно любили вспоминать, как однажды на этюдах, sur le motif, Писсарро усердно писал, а Сезанн, точно ящерица, сидел позади него на траве. Появился прохожий, подошел к Писсарро и сказал: «А ваш помощник не очень-то усердствует!»{557}

Те труды и дни несли свободу. Впервые Сезанна озарило: истинным сподвижником может оказаться не Золя и не Ортанс, а Писсарро, поэт-логик, как назвал его Гоген. У Сезанна он скорее ассоциировался с Гесиодом, бывшим мореплавателем и торговцем, который на время сделался пастухом, а затем – поэтом и утверждал, что случилось это после того, как на горном склоне к нему явились музы. В «Трудах и днях» Гесиод дает нравственное и практическое наставление: главное в жизни – честный труд; он говорит об обществе, этике, предрассудках и глубинной сути вещей. Очевидно, что Писсарро – Гесиод захватил воображение Сезанна. Его самого при этом, видимо, привлекало альтер эго, однажды подсказанное Золя: Феокрит, вдохновитель Вергилия, автор стихотворных буколик, живший в III веке до новой эры. Художник наверняка знал, что эклоги Вергилия навеяны идиллиями Феокрита. Вергилий тоже не избежал влияний. В эклогах, столь любимых Сезанном, отчетливо присутствует «феокритов» дух:

Стих сиракузский впервые сочла непостыдной забавой наша Талия, чащобу избрав достойным жилищем. Песнь о царях и сраженьях едва лишь я начал, Кинфийский бог меня за ухо взял и напомнил: на пастбище, Титир, овцам тучнеть надлежит, но пусть истончается песня{558}.

Чем не квинтэссенция трудов и дней Сезанна? Не к этому ли он стремился вместе со своим Гесиодом: чтобы «овцы тучнели», а его песнь «истончалась»?

В 1874 году «овцы» отправились на выставку – или ритуальное заклание. Тогда, на первой выставке импрессионистов и своей первой выставке, Сезанн представил картину «Дом повешенного» и еще один пейзаж, сделанный в Овере, – возможно, «Дом отца Лакруа»; там же оказалась (вот уж дерзкий поступок!) «Современная Олимпия (эскиз)» – так значилось в каталоге – чувственная версия, двусмысленная трактовка и прочее и прочее; предоставил картину доктор Гаше. Для сравнения: лепта Писсарро выглядела более традиционно, но также и более характерно для нового объединения: «Изморозь в Эннери»; «Капустное поле, Понтуаз»; «Городской парк в Понтуазе»; «Июньское утро. Сент-Уан-л’Омон»; «Каштаны в Осни». Выставка открылась в мастерской Феликса Надара на бульваре Капуцинов, работы Сезанна, как обычно, заклеймили позором. «Современная Олимпия» вполне предсказуемо оказалась в центре внимания. В знаменитом обзоре для газеты «Шаривари» Луи Леруа назвал «Олимпию» Мане «шедевром рисунка, образчиком пристойности и изысканности по сравнению с работой месье Сезанна». Его описание по духу напоминает судебный протокол: «Женщина спит, поджав колени, арапка стягивает с нее последнее покрывало, обнажая уродливые прелести перед восторженно разглядывающим ее смуглолицым педантом». Обозреватель газеты «Артист» признавался, что «Современная Олимпия» нравится ему больше пейзажей, а в заключение добавлял: «Месье Сезанн всего лишь демонстрирует нам форму безумства, живопись на фоне белой горячки»{559}. На следующий день после выхода «Шаривари» художник Луи Латуш должен был следить на выставке за порядком. Он писал Гаше: «Я присматриваю за вашим Сезанном. Но отвечать за сохранность холста не могу, сильно опасаюсь, что вернется он к вам с порезами»{560}.

Сезанн был собой доволен. Он отправил матери в Эстак ликующее письмо:

Дорогая матушка,

сперва хочу поблагодарить Вас за то, что Вы меня не забываете. Вот уже несколько дней стоит мерзкая погода и очень холодно. Но я ни в чем не нуждаюсь, и в доме тепло. Буду очень рад посылке, о которой Вы пишете; адресуйте ее по-прежнему на ул. Вожирар, 120. Я остаюсь здесь до конца января.

Писсарро уже полтора месяца нет в Париже, он в Бретани, но я знаю его высокое мнение обо мне, а я-то о себе даже очень высокого мнения. Я считаю, что стал сильнее всех окружающих меня, и как Вы понимаете, у меня достаточно оснований, чтобы прийти к такому выводу. Мне надо еще много работать, но не для того, чтобы добиться той законченности, которая восхищает глупцов. Эта столь высоко ценимая законченность – результат только ремесленного мастерства и делает произведение нехудожественным и пошлым. Я должен совершенствоваться, чтобы писать все более правдиво и умело. Поверьте, что для каждого художника приходит час признания, а его приверженцы будут более искренни и более ревностны, чем те, которых привлекает только пустая видимость.

Сейчас очень неудачное время для продажи, буржуа зажимают свои денежки. Но это все ненадолго…

Дорогая матушка, привет моим сестрам.

Кланяйтесь, пожалуйста, месье и мадам Жирар.

Ваш сын{561}.

В кои-то веки он был доволен своим трудом – и гонораром. «Дом повешенного» (цв. ил. 45), одну из его любимых работ, купил граф Арман Дориа. Через пятнадцать лет, когда Виктор Шоке организовал участие Сезанна во Всемирной выставке 1889 года, они обратились к Дориа с просьбой одолжить картину. Шоке настолько влюбился в эту вещь, что убедил Дориа расстаться с ней в обмен на «Тающий снег в лесу Фонтенбло». Не успел Шоке получить свое приобретение, как Октав Маус пригласил Сезанна участвовать в выставке «Двадцатки» в Брюсселе. Добросердечный Шоке согласился отдать полотно, хотя к нему даже не была готова рама. Когда в 1899 году коллекция Шоке продавалась с аукциона, картину купил за 6200 франков (рекордная цена) граф Исаак Камондо по совету Моне. «О да, я купил полотно, никем еще не признанное! – сказал Камондо. – Но я ничем не рискую: у меня есть письмо, подписанное Клодом Моне, который дал мне слово чести, что этому холсту суждено стать знаменитым. Навестите меня, и я покажу вам это письмо. Я храню его в небольшом кармане, приколотом с обратной стороны холста, специально для злопыхателей, которые думают, будто я повредился умом со своим „Домом повешенного“»{562}. В 1908 году Камондо передал свою коллекцию французскому государству с условием, что она будет выставлена в специально отведенном зале Лувра в течение пятидесяти лет. В отличие от подношения Кайботта, дар Камондо приняли. Теперь «Дом повешенного» был доступен для обозрения вместе с четырьмя другими работами Сезанна. Моне кое в чем разбирался.

Это полотно обычно наводит на неожиданные размышления. «Я очень удивлен, что можно задаваться вопросом, хорош или плох урок, который преподал автор „Дома повешенного“ и „Игроков в карты“, – сказал Матисс в одном интервью в 1925 году. – Если бы вы только знали, сколько нравственных сил давал мне и как ободрял меня всю жизнь его поразительный пример! В минуты сомнений, когда я еще искал себя и порой пугался собственных открытий, я думал: „Если прав Сезанн, то прав и я“. Ведь я знал, что Сезанн никогда не ошибается»{563}. Сравнение с «Игроками в карты» (цв. ил. 46) на первый взгляд кажется странным: вещь, написанная около двадцати лет спустя, ассоциируется с Эксом, а не с Овером (с югом, а не с севером), изображены одушевленные персонажи, а не дома, да и сцена интерьерная, а не пейзажная{564}. Но Матисса привлекла структура этих работ – или архитектура, если можно так выразиться: то, что обе они четко выстроены, видно сразу. В основе обеих композиций V-образная форма, образованная в одном случае стенами зданий, а в другом – ногами игроков в карты; причем конструкция «Дома повешенного» отличается особым своеобразием. Кроме того, и здания, и игроки обладают какой-то монументальной весомостью и неколебимостью, как выразился Роджер Фрай, причем игроки едва ли не в большей мере, чем здания{565}.

Для полотен характерна, пожалуй, и особая атмосфера. В «Игроках в карты» Аллен Гинзберг обнаружил «множество мрачных символов: человек, который прислонился к стене с бесстрастным выражением лица, как будто отстраняется от происходящего; и еще двое, крестьяне, словно только что разыгравшие карты Смерти; а сдающий, на которого вы смотрите, из „городских“: на нем широкий синий плащ, щеки у него кукольные, почти красные, одутловатое лицо, точь-в‑точь кафкианский персонаж, можно подумать – шулер, грандиозный шулер, вершащий судьбу всех этих людей»{566}. С этим согласился бы и Андре Бретон. Изменив своей насмешнической манере, отец-основатель сюрреализма включил в книгу «Безумная любовь» (1937) характéрное «антиотступление» об истинном Сезанне:

Вопреки общепринятому мнению, главное, что создано его кистью, – не яблоки, а «Дом повешенного». Обычно делают акцент на технике, что заставляет забыть упорные попытки художника воссоздать таинственное пространство-ореол: «Убийство» 1870 года явственно демонстрирует это наваждение; вокруг «Игроков» 1892 года тоже витает некая полутрагическая-полуклоунская угроза, вроде той, что реализуется в сцене карточной игры фильма Чаплина «Собачья жизнь». Трудно не назвать и картину «Юноша перед убиенным» [ «Юноша с черепом»] 1890 года: подчеркнутая условность сюжета оставляет ее в русле романтизма, но по исполнению она ему противостоит. Метафизическая тревога опускается на картину вместе со складками шторы. «Дом повешенного» всегда казался мне странно расположенным на этой картине: под таким углом зрения видишь больше чем просто внешний вид дома, ведь он повернут к нам самой тревожной стороной – под окном черное горизонтальное пятно, на первом плане ветхая стена. Художник, как и всякий человек, имеет обыкновение возвращаться к месту преступления. Это не просто детали сюжета; художнику важно показать неоспоримую зависимость между падением человеческого тела, только что болтавшегося в пустоте с веревкой на шее, и местом, где произошла трагедия. Осознавая эту зависимость, Сезанн, думается, умышленно запечатлел дом с правого торца – во-первых, так он открыт зрителю лишь частично; во-вторых, при таком ракурсе он как бы повисает над землей. Хочу подчеркнуть, что, выражая свое особое отношение к сему зловещему пространству, концентрируя на нем внимание, Сезанн профессионально изучал вообще пространство как объект, анализируя все элементы его структуры. ‹…› Все так или иначе сводится к игре тени и света… ‹…› Мы словно присутствуем при феномене особого преломления лучей, непрозрачная среда при этом выстраивается необычно – так, как она предстает интеллекту художника{567}.

В своем замысловатом тексте Бретон трактует «Дом повешенного» как средоточие ассоциаций и коннотаций – картину, предвосхитившую не только «Игроков в карты» с их зловещим содержанием, но также и другие дома в других местах, на разных стадиях метафизического тления – «Заброшенный дом», «Дом с треснувшей стеной» (интригующее название: французское слово «трещина», lézarde, так похоже на «ящерица», lézard){568}. В воображении Сезанна «вот так нас трещина на чашке / ведет в обитель мертвеца»{569}.

Бретон указывает еще на одну вещь, вдохновленную тем же источником. «Юноша с черепом» – также любимая Сезанном работа и одна из немногих, о которых он способен был говорить после завершения. Это и любимая картина Джаспера Джонса, который рассматривает ее в более материальном аспекте. Вместе с ним возле этой работы оказалась Роберта Бернстайн – для нее была разыграна целая пантомима:

Он вскинул правую руку под углом, повторяя диагональ, идущую от складки висящей драпировки вдоль затылка, плеч юноши и верхней планки стула. Затем он направил руку вертикально вниз, вдоль спинки, и согнул, повторяя горизонталь сиденья и брюк. Я смотрела, как Джонс вторит картине, и мне казалось, что, не упуская ее экспрессивного содержания, он скорее воспринимает то, как это содержание органически соотносится с композицией. В этом аспекте сезанновского искусства – его содержательном и структурном единстве – и есть суть давнего и непрерывного творческого диалога, который Джонс ведет с произведениями Сезанна{570}.

Джонсу принадлежит «Купальщик с разведенными руками». Другого «Купальщика», чьи руки уперты в бока, он назвал одним из наиболее значимых для него произведений современного искусства и описал «синестетические свойства, наделяющие [эту вещь] необычайной чувственностью – когда смотришь и словно прикасаешься…». Предшественники его собственных «Ныряльщиков» с разведенными руками очевидны – как в эволюционной цепи{571}. Сезанн смотрит вглубь.

Бретон рассуждает о «Доме повешенного» отчасти под впечатлением от леденящего душу названия. Сезанн однажды попытался сказать во всеуслышание, что придумал его не он (что бывало не так уж редко); Октаву Маусу он предложил более прозаичный вариант – «Дом в Овере»{572}. Так или иначе, название было произвольным: упоминаний о повешенном не встречается. С другой стороны, существует хорошо известный офорт, один из пяти (всего лишь), «Гийомен с повешенным», напечатанный на станке доктора Гаше в 1873 году, когда шла работа над картиной. Офорты Сезанна были совсем ученическими, на доску он набрасывался с «исключительной беспощадностью»{573}. Портрет Гийомена вышел неформальным: друг художника – двуногий без ног, или попросту мечтатель, оторванный от земли. Есть в нем какая-то беспечность, хотя, как антитеза, существует необычайно выразительная портретная голова – рисунок, выполненный в то же время. Гаше поощрял художников, которые объединились вокруг него в небольшую группу, экспериментировать с печатной графикой; возможно, это он предложил им оставлять на своих работах символическую подпись, отличительный знак. Специально для офортов Сезанн выбрал изображение человека на виселице – надо думать, в шутку{574}. Гийомен ответил офортом с портретом Сезанна и знаком в виде кота{575}.

Портреты были неотъемлемым атрибутом товарищества, связывавшего Сезанна и Писсарро. Они обменивались рисунками – эпатажными портретами, эффектными шляпами и бородами{576}. Один из наиболее совершенных офортов Писсарро – это портрет Сезанна, довольно формальный, не слишком эпатажный, но выражение лица, можно сказать, «ястребиное» (нос очень напоминает клюв); позже его репродукция была помещена на обложке издания «Ом д’ожурдюи» (1891) – это был выпуск о Сезанне, подготовленный Эмилем Бернаром, который то ли плохо знал факты, то ли нарочно все напутал, к неудовольствию Писсарро{577}. Но настоящим pièce de résistance[61] стал живописный «Портрет Поля Сезанна» (цв. ил. 25), созданный Писсарро и хранившийся при жизни художника в его мастерской; позднее он попал в собственность Британского железнодорожного пенсионного фонда, после чего был приобретен ювелирным домом «Graff Diamonds», который на правах аренды передал холст Национальной галерее в Лондоне, что наверняка вызвало бы усмешку старого анархиста{578}.

Портрет Камиля Писсарро. Ок. 1873

Камиль Писсарро. Портрет Сезанна в фетровой шляпе. Ок. 1874

Портрет Сезанна – искренняя дань уважения. Возможно, самое дружественное из всех изображений художника. По своему духу и стилю этот портрет – полная противоположность портрету Золя, написанному Мане, хотя у работ есть определенное композиционное сходство. Подход Мане – уравновешенный, интеллектуальный, вполне формальный и уважительный; сдержанность ощущается во всем, даже в технике. Зато у Писсарро все проникнуто теплотой и чувством. Сезанн, позирующий в нахлобученной шапке и плаще, выглядит очень естественно. Несмотря на стать, он кажется скромным, даже трогательным: перед нами бородатый, крепкий мужчина, с загорелым и обветренным лицом. Мане изображает Золя элегантным и отстраненным. Сезанн Писсарро разгильдяйский и близкий. Недостаток внешнего лоска восполняется человеческой сутью. Он сама простота и достоинство. «Портрет Поля Сезанна» говорит о глубокой симпатии между художником и моделью.

Как и у Мане, картина изобилует другими работами, которыми увешана стена на заднем плане (это стена в мастерской Писсарро). С первого взгляда можно узнать карикатуру на Курбе, который, удобно расположившись в верхней правой части картины, с кружкой пива в одной руке и с палитрой в другой, приветствует Сезанна, изображая его корпулентную совесть или ангела-хранителя с табачной трубкой. Писсарро изменил направление взгляда Курбе, как Мане «подправил» взгляд Олимпии, так что все его внимание теперь обращено к Сезанну; его полнота, и борода, и даже одеяние так или иначе соответствуют внешности его взлохмаченного преемника. Ассоциация напрашивалась сама собой. Сезанн и Писсарро высоко ценили художественный талант и вольный дух Курбе. Карикатура, которую Писсарро хранил у себя, изначально появилась на обложке сатирического журнала «Аннетон» («Майский жук») – в июне 1867 года – с коротким текстом, написанным рукой художника: «Я всегда считал нелепостью необходимость спрашивать у меня разрешения, чтобы опубликовать мой портрет, в какой бы форме это ни выражалось. Моя личина принадлежит всем, посему уполномочиваю ее тиражировать – при условии, что они подберут ей приятное обрамление»{579}. Это был протест против цензуры и прочих реакционных тенденций Второй империи, а также характерный выпад с целью напомнить о себе (быть может, не случайно мотив ауры будет так занимать Андре Бретона).

Камиль Писсарро. Поль Сезанн. 1874

У Курбе всего было в избытке, в том числе уверенности в себе. В тот год он решил не подавать свои работы для участия в Салоне, а вместо этого организовать персональную выставку. Для тех, кто также помышлял проявить независимость, прецедент был вдохновляющим. В 1873 году Курбе стал почти национальным героем – по крайней мере, в глазах сторонников радикальных действий. Курбе участвовал в Коммуне. Он был президентом федерации художников и избранным членом самой Коммуны. В этом качестве он оказался причастен к уничтожению Вандомской колонны, символа наполеоновской тирании, которую разрушили в мае 1871 года. Споры по поводу этого эпизода не давали ему покоя всю жизнь. В июле 1873 года он скрывался в Швейцарии, чтобы не оказаться в тюрьме. Для Гюстава Курбе Парижская коммуна стала воплощением, пусть даже скоротечным, мечты о прудоновской утопии социальной справедливости. Уж Писсарро-то понимал, что это значит.

Есть подозрение, что у Сезанна такого понимания не было; или же он все прекрасно понимал, но не имел предпочтений, а то и вовсе смотрел в другую сторону. Об аполитичности Сезанна говорилось много – не в последнюю очередь им самим. («Что я делал, месье Воллар? Во время войны я много работал sur le motif в Эстаке!») Воспоминания Воллара о том, что он читал консервативные газеты «Круа» («Крест») и «Пелерен» («Паломник»), не остались незамеченными – это вам не «Аннетон» или пришедшее ему на смену издание «Эклипс» («Затмение»){580}. Но «Круа» и «Пелерен» появились позже, в 1890 году, да и литературные интересы Сезанна были намного разнообразнее, а кругозор – куда шире, чем он это преподносил. Оттого что Воллар изобразил Сезанна в комичных красках, подвижность его ума часто недооценивали, о нравственной строгости умалчивали; экстравагантные шутки и ироничность лишь еще больше сбивали с толку – а ему только этого и было надо.

Его выбор романистики и поэзии действительно был широк: в круг чтения попадали такие «ненадежные» личности, как Жан Ришпен и Жюль Валлес, апологеты баррикад; читал он и периодические издания политического толка («Жиль Блаз», «Гроньон провансьяль», «Ревю де Пари», «Вольтер»). Ко всему прочему надо добавить произведения Золя, собранные в отдельную коллекцию. «Я покупаю у книгопродавца-демократа Ламбера иллюстрированную „Западню“, – пишет он автору романа и добавляет: – Марсельская газета „Эгалите“ дает ее в выпусках». Он спорил со своим бывшим учителем рисунка Жибером из-за Ришпена – того самого, который заявил, что увлекательнее всего ему жилось в Париже в апреле 1871‑го, в разгар неистовых дней Коммуны{581}. В 1878 году он предложил Золя своеобразную мини-аллегорию капиталистической системы и ее последствий для сердца и души (и даже для лица) человечества: «Марсель – столица растительного масла, так же как Париж – столица сливочного масла. Ты не представляешь себе самодовольства свирепых жителей этого города. У них одно на уме: деньги. Говорят, они много зарабатывают, зато они очень некрасивы. Характерные черты типа сглаживаются под влиянием переездов, развития путей сообщения, и через несколько сот лет будет совершенно неинтересно жить, все будет одинаковым. Но те немногие различия, что еще остались, радуют глаз и сердце»{582}.

В 1860‑х и 1870‑х годах, отчасти под влиянием Писсарро, Сезанн активно штудирует разного рода радикалистские и сатирические листки. Что характерно, сам он над этим иронизировал. «Вообразите, – писал он Писсарро в 1876 году, – я читаю „Лантерн де Марсей“ и собираюсь подписаться на „Релижьон лаик“. Как вам это нравится!» В это же время можно было услышать и его рассуждения о политическом облике правительства в сенате{583}. Еще в 1868 году он писал Косту о карманном политическом еженедельнике Анри Рошфора «Лантерн», под ярко-красной обложкой которого скрывалась горючая смесь антимонархической, антиклерикальной и антибуржуазной полемики; а еще – о новой «сатирической газете Юга» «Галубе». Во время совместной трапезы с Марионом и Валабрегом – когда Марион приготовил блюдо с чесноком и положил сразу двенадцать, а то и пятнадцать долек, – Сезанн потешался над «гражданином Валабрегом», назвавшим чеснок «трюфелем пролетариата». (Сезанн, возможно, вспомнил эпод Горация: «Кто старческое горло задавил отцу / рукою нечестивою, / Пусть ест чеснок, который всех цикут вредней. / О, твердые кишки жнецов!»{584}) Еще в 1865 году гражданин Валабрег сообщал Золя: «Днем часто вижусь с Полем. Он все такой же верный друг. Но все же и он изменился, стал разговорчивым – а ведь казался твоей безмолвной тенью. Он истолковывает теории, выстраивает доктрины; и даже – вот сущее преступление – позволяет говорить с ним о политике (я имею в виду политические теории), а в ответ произносит ужасные вещи в адрес тирана [Наполеона III]»{585}. Так что в своих политических воззрениях Сезанн был отнюдь не безвольным.

Особенно высоко с точки зрения морали и политики Сезанн и Писсарро оценивали знаменитый поступок Курбе в июне 1870 года: он отказался от ордена Почетного легиона. Причем этим не ограничился и опубликовал письмо с отказом в «Сьекль». «Честь – не титул и не лента, – наставлял он министра изобразительных искусств, – это поступок и его побудительный мотив. Государство в вопросах искусства некомпетентно. Вы полагаете, что оказали мне честь, но я отвергаю ваш дар. Мне пятьдесят, и я привык жить как свободный человек; позвольте же мне свободным завершить свои дни. Когда я умру, про меня скажут: вот кто не принадлежал ни одной из школ, церквей, институтов и академий, он был выше всякой власти, если это не власть свободы»{586}. Такая личность была им по сердцу. Через несколько лет Сезанн, благодаривший Золя за экземпляр его последнего произведения, написал: «Не мне хвалить твою книгу, ибо ты, как Курбе, можешь ответить, что мыслящий художник похвалить себя имеет больше права, чем принять почести, дарованные извне»{587}.

В верхней левой части портрета Сезанна – еще одна карикатура: Адольф Тьер, в недавнем прошлом президент Третьей республики. В руках у него – младенец, засунутый в мешок с деньгами. Карикатура появилась на обложке «Эклипс» в августе 1872 года с подписью «La Délivrance»[62]. Она символизировала освобождение Франции от гнета Пруссии в обмен на выплату установленной контрибуции в рекордно короткое время. Правительство страны запросило заем, чтобы выполнить обязательства; более сорока миллиардов франков удалось занять в течение суток – с молниеносной быстротой! Тьер действовал четко, когда нации пришлось собрать волю в кулак. То, что они с Курбе оказались по разные стороны, объективно отражает их политические установки и опыт: при подавлении Коммуны Тьер тоже действовал четко. И все же их отношения были сложнее, чем это следует из голых фактов. Тьер по-своему любил искусство и обладал собственной коллекцией. И хотя живопись Курбе, как и его взгляды, представлялись ему спорными, он все же оградил художника от жестких преследований; Курбе, со своей стороны, спас бóльшую часть коллекции Тьера от гибели во время Коммуны. Отставка Тьера в мае 1873 года ускорила изгнание Курбе: художник остался без покровителя. Но их судьбы тесно переплелись.

Для полноты картины добавим, что автором карикатуры на Тьера был Андре Жилль, человек независимый, близкий друг и политический союзник Курбе. Во время Коммуны Жилль служил хранителем в Люксембургском дворце; он стал одним из наиболее активных членов федерации художников. Когда Курбе отказался от ордена Почетного легиона, он отметил это новой карикатурой в «Эклипс», которую подписал «Courbet avant la lettre»[63] (обыгрывая то самое письмо): на ней была разухабистая фигура – художник, раздувшийся от важности, сердито поджигает трубку с помощью лоскута, так похожего на орденскую ленту.

Эта история со многими действующими лицами, видимо, была хорошо известна Сезанну и Писсарро и не раз ими смаковалась. Портрет – продолжение сюжета. В композиции Писсарро Тьер словно преподносит мешок с деньгами в дар Сезанну – тот, разумеется, сидит спиной. Уж не намек ли это на то, что Франция в долгу перед художником, а может – протест против официальной позиции, сформулированной Ньюверкерке? Что, если это тоже каламбур, кивок в сторону Сезанна через название «Эклипс» («Затмение») (которое четко прочитывается над его головой), ведь он действительно затмил своим внушительным присутствием и коротышку Тьера, и даже массивного Курбе?

Еще одна иллюстрация на портрете, над локтем Сезанна, – пейзаж самого Писсарро «Дорога в Жизор, дом папаши Галье. Понтуаз» (1873): любимый мотив и, конечно, полюбившийся холст. Эта небольшая вещь – знак взаимного почтения. И возможно, еще один понятный им обоим код. Эта же картина более точно воспроизводится в работе Сезанна того же периода «Натюрморт с супницей» (цв. ил. 32), подаренной Писсарро{588}.

Как портрет Писсарро был своеобразной данью Сезанну, так же и натюрморт Сезанна был данью Писсарро. Сезанн ответил приветом на привет. Натюрморт стал продолжением портрета, но в иной форме. Он бытовой, но это не просто предметы утвари: «Натюрморт с супницей» – это и замкнутый мир, и хвала простым радостям жизни. Он тоже был написан в мастерской Писсарро. Скатертью послужила красная шаль мадам Писсарро. Стол заполнен более тесно, чем пейзаж. Все здесь смиренно и грандиозно – сама супница, бутылка вина, спелые красные и желтые яблоки, выпадающие из корзины. Несомненно, Писсарро полотно понравилось. Вскоре оно нашло свое место на стене в его мастерской{589}.

Их «община» завершила свое существование в 1874 году. Сезанн с семьей уехал из Овера в Париж, где они перебрались в квартиру в доме 120 по улице Вожирар, в Шестом округе, недалеко от Люксембургского дворца. Сезанн и Писсарро еще будут работать вместе, не совсем бок о бок (скорее – спиной к спине), в 1875, 1876, 1877, 1881, вероятно, в 1882 и, возможно, в 1885 годах; но насыщенный опыт 1872–1874 годов не повторится. Видимо, повторить его было нельзя. Хотя Сезанн на это надеялся.

Писсарро в мастерской

В столице он не задержался и направился на юг, оставив Пышку и Пончика наслаждаться столичной жизнью. Родители и родные места звали домой. Из Экса он отправил письмо Писсарро – особенно откровенное в том, что касается его чувств к сыну и противостояния с отцом. От «боженьки» у него секретов не было.

Спасибо, что помните обо мне, хотя я так далеко от Вас, и спасибо, что не сердитесь за то, что я не сдержал обещание и перед своим отъездом не заехал к Вам в Понтуаз. С тех пор как я сюда приехал – в субботу вечером в конце мая, – я работаю. Я понимаю, что у Вас много неприятностей. Действительно, Вам не везет, дома у Вас все время кто-то болеет. Надеюсь, что, когда Вы получите мое письмо, маленький Жорж будет уже здоров. А не думаете ли Вы, что климат местности, где Вы живете, вреден Вашим детям? Я очень сожалею, что новые помехи опять не дают Вам работать, я знаю, какое лишение для художника, когда он не может работать. Увидев опять свои родные места, я начинаю думать, что они Вас совершенно устроили бы, они удивительно напоминают Ваш летний этюд с ярким солнцем у шлагбаума железной дороги.

Несколько недель я ничего не знал о своем малыше и очень беспокоился, но вот из Парижа приехал Валабрег… он принес мне письмо от Ортанс; она пишет, что мальчик здоров. ‹…›

Поближе к моему отъезду я напишу Вам точно дату и о том, чего мне удалось добиться от моего отца. Во всяком случае, он разрешил мне вернуться в Париж, а это уже хорошо.

Спустя два года, в 1876‑м, он по-прежнему пытался выманить Писсарро на юг. Следующее письмо может дать некоторое представление о разговорах, которые они вели, когда были рядом, – как художник с художником, понимая друг друга с полуслова:

Я принужден отвечать на Ваш волшебный карандаш металлическим острием, то есть металлическим пером. Осмелюсь ли я сказать, что Ваше письмо полно печали? Дела нашей живописи плохи; боюсь, что Вы поддадитесь меланхолии, но я уверен, что скоро все изменится.

Я не хочу говорить о невозможном, но я всегда строю проекты, которые нельзя осуществить. Я вообразил себе, что места, где я живу, Вам прекрасно подойдут. Здесь сейчас плохая погода, но я считаю, это случайно. В этом году два дня в неделю идет дождь. Неслыханно на юге; и никогда не бывало.

Ваше письмо застало меня в Эстаке, на берегу моря. Уже месяц, как я уехал из Экса. Я начал писать два маленьких морских мотива для месье Шоке. Похоже на игральные карты. Красные крыши и голубое море. Если наступит хорошая погода, может быть, я успею их закончить. Пока я еще ничего не сделал. Но здесь есть мотивы, над которыми можно было бы работать три или четыре месяца, так как растительность не меняется. Это маслины и вечно зеленые сосны. Солнце здесь такое ужасающе яркое, что видишь предметы силуэтами, и не только черно-белыми, но синими, красными, коричневыми, лиловыми. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется – это противоположно объему. Как были бы счастливы здесь наши милые пейзажисты из Овера и этот… Гийме. Как только смогу, я постараюсь приехать сюда по крайней мере на месяц, потому что здесь надо писать большие полотна, не меньше двух метров, как то, что Вы продали Фору{590}.

Под «противоположностью объему» имеется в виду примерно следующее: когда цветовые плоскости или пятна примыкают друг к другу, между ними нет градаций и теней и кажется, будто каждый элемент картины можно снять с холста – как со стола во время карточной игры. Именно так выглядят дома, стоящие по склонам холмов, на холстах, так впечатливших Сезанна: один из них, «Холмы в Эрмитаже. Понтуаз» (1867), был продан оперному певцу Жану Батисту Фору. Письмо Сезанна стало со временем одним из самых известных текстов, написанных его рукой, а аналогия с картами вошла в культуру. «Музыка – не „игральная карта“, если цитировать высказывание Сезанна о живописи, – писал спустя почти столетие Пьер Булез, – „глубина“, „перспектива“, „объем“ играют важнейшую роль в искусстве игры»{591}.

Раскрыв свое восприятие Писсарро, через тридцать лет Сезанн вновь попытался поделиться собственным ви́дением с Эмилем Бернаром – объяснить, что, несмотря на старость, дающую о себе знать, и страх перед близкой немощью, он упорно преследует прежнюю цель: добиться «реализации той частицы природы, которая, попав нам на глаза, создает картину». В конце послания, что характерно, художник ссылается на личные обстоятельства и делает еще одно знаменитое признание, на которое позднее обратил внимание Жак Деррида – и не только он: «…мне так трудно устраиваться у себя самому, что я целиком отдаюсь в распоряжение своей семьи, которая этим пользуется и, в поисках удобств для себя, немного забывает обо мне. Ничего не поделаешь; в моем возрасте я должен был бы иметь больше опыта и пользоваться им для общего блага. Я должен Вам сказать истину о живописи, и я скажу»{592}.

Сезанн и Писсарро раскрывали друг другу ту самую истину живописи. И оба знали, что это особая привилегия. Десять лет новый Феокрит пытался завлечь Гесиода в край своих муз, к горе, которую он сделал своей{593}. Писсарро был неколебим. Видимо, для Сезанна это стало горьким разочарованием. Отношения не сошли на нет, но продолжались на расстоянии, прерываясь лишь ненадолго. Вольно или невольно, дальше Сезанн прокладывал свой путь один. Начали проступать контуры его особой судьбы.

8. Semper virens

[64]

На третьей выставке импрессионистов в 1877 году Сезанн предъявил большую подборку – четырнадцать холстов и три акварели, в том числе всклокоченную голову Виктора Шоке и странное полотно «Отдых купальщиков» – и на этом остановился{594}. Ежегодный ритуал представления и отклонения кандидатур в Салоне продолжался; но он показывать свои работы перестал. Он был персоной нон грата, как однажды сказал Уолт Уитмен, в этом мире ему были не рады. Позднее Сезанн объяснял Октаву Маусу: «Дело в том, что мои долгие поиски не дали пока положительных результатов, и, опасаясь справедливой критики, я решил работать в уединении, пока не почувствую себя способным теоретически защитить результаты своей работы»{595}. В Париже вещи Сезанна не выставлялись на публике более десятилетия, до Всемирной выставки 1889 года, на которой, подобный привидению, снова появился «Дом повешенного». Первой персональной выставки пришлось ждать до 1895 года – она прошла в галерее Воллара, когда художнику было уже пятьдесят шесть лет.

Работа «Отдых купальщиков. Эскиз к картине» (цв. ил. 47) – как значилось в каталоге выставки импрессионистов – для целого поколения оказалась наиболее выдающимся его творением{596}. От насмешек толпы и критиков картину решительно защищали Жорж Ривьер и возмущенный Шоке, выступавший с анонимными текстами как «один из друзей» художника.

Господин Сезанн в своих работах – как грек из «прекрасной эпохи»; в его холстах – безмятежность, героическое спокойствие, присущее классической живописи и керамике, а невежды, которые хохочут, глядя, к примеру, на «Купальщиков», напоминают мне варваров, ругающих Парфенон.

Господин Сезанн – художник, причем великий. Кто никогда не держал в руках кисть или карандаш, заявляют, что он не умеет рисовать, осуждают его за «несовершенства», а на самом деле – проявления совершенствования, рожденные широтой познаний. ‹…›

Один мой друг писал мне [о «Купальщиках»]: «Уж не знаю, какими еще свойствами стоило бы наделить это полотно, чтобы оно стало еще более подвижным, выразительным; я тщетно искал изъяны, за которые его критикуют. Автор „Купальщиков“ – из племени исполинов. А коль скоро он ни на кого не похож, для других это повод сделать его изгоем; но так поступают не все, и если настоящее не воздало ему по заслугам, будущее определит его место среди равных – полубогов от искусства»{597}.

Критики, склонные сомневаться в здравом уме Сезанна, безусловно, лишь утвердились бы в своих предрассудках, услышав рассказ о первом владельце картины в изложении Жана Ренуара:

Придя в мастерскую, которую Ренуар занимал вместе с Моне, [Сезанн] весь сиял. «У меня есть amateur!»[65] Он встретил его на улице Ларошфуко. Сезанн возвращался пешком с вокзала Сен-Лазар: он был в Сен-Ном-ла‑Бретеш [близ Версаля] sur le motif и шел с пейзажем под мышкой. Его остановил молодой человек и попросил показать работу. Сезанн развернул холст, приложив его к стене дома в тени, чтобы не было бликов. Незнакомец пришел в восторг, особенно от зеленого, которым были написаны деревья. «Словно вдыхаешь свежесть», – сказал он. Сезанн тут же ответил: «Если вам нравятся мои деревья, берите». – «Я не могу себе позволить…» Сезанн настоял, и его почитатель ушел с холстом под мышкой, оставив художника в том же счастье, в каком пребывал и сам.

Это был музыкант по фамилии Кабанер. Он играл на фортепьяно в различных кафе, и у него за душой вечно не было ни сантима. Он упорно исполнял собственные сочинения, и потому его отовсюду выгоняли. Мой отец полагал, что он был очень талантлив: «Его беда в том, что он родился на пятьдесят лет раньше, чем нужно»{598}.

История могла быть приукрашена, как и многие рассказы Ренуара; тем не менее в ее основе подлинное происшествие. Донкихотский поступок Сезанна говорит о простоте его нрава (и о том, как ему не хватало таких amateurs, будь они хоть нищими). Больше того – случай показывает, что чудаки друг к другу притягиваются. Когда Кабанер обратился к Сезанну, тот не знал, кто перед ним. Позже они стали друзьями. И познакомились предположительно в салоне Нины де Виллар, «богемной принцессы», где художники, писатели и музыканты ужинали в окружении ее котов, собак, попугаев, белок и обезьян. Один из таких вечеров описан в романе соотечественника Сезанна, Поля Алексиса, «Мадам Мерио» (1890), где изображена хозяйка под именем Ева де Поммёз, едва завуалированные образы Мане, Малларме и Кабанера. Сезанн фигурирует как Польдекс (Paul d’Aix – Поль-из‑Экса) – «этакий колосс, угловатый и лысый, большой ребенок, наивный, вдохновенный, робкий и в то же время неистовый: он единственный действительно понимал Кабанера». Алексис подчеркивает темперамент Польдекса, его несуразность и стойкость. «Поглощенный задачами своего искусства, этим неохватным целым, трудностями ремесла, он бил кулаком по стене и без конца твердил: „Черт побери! Черт побери!“»{599}. Сезанн в вихре светских развлечений – это было практически невероятно, но факт имел место: позже художник подтвердил это сыну{600}.

Эрнест Кабанер был не только музыкантом, но также поэтом, художником, нищим и немного философом. Он приехал из Перпиньяна – учиться в Парижской консерватории – и назад не вернулся, заявив, что у него аллергия на сельскую местность. Жил он, перебиваясь игрой на фортепьяно для солдат и проституток в питейных заведениях. В свободное время собирал старую обувь и превращал ее в цветочные горшки. Он обратил на себя внимание префекта полиции, который завел на него досье: «Эксцентричный музыкант, сумасшедший композитор, из тех, кто особливо тяготеет к известной касте» – эвфемизм, указывающий на гомосексуалистов{601}. В эксцентричности он Сезанна превзошел. Он был мертвенно-бледным, скорбным, имел чахоточный вид. Всегда казалось, будто у него туберкулез в последней стадии, а сам он утверждал, что жив только благодаря диете, включавшей молоко, мед, рис, копченую рыбу и алкоголь. «Иисус Христос после десяти лет абсента и двух недель во гробе» – так описывал его Верлен. Кабанер был также близким другом Рембо, «содомита и убийцы», которого в одном roman à clef[66] того времени персонаж, для которого прототипом послужил Ренуар, объявляет «величайшим поэтом на земле»{602}. Дружить с Рембо было непросто. Их дружба с Кабанером длилась, пока великий поэт окончательно не покинул Париж, – и это несмотря на периодические громкие заявления («Кабанеру не жить!»), а также разнообразные издевательства и провокации. Как-то зимой Кабанер поселился в холодной хибаре, где Рембо, вооружившись ножом для резки стекла, удалил все стекла. А в другой раз, когда Кабанер отлучился, Рембо, обнаружив ежедневно положенный музыканту стакан молока, эякулировал в него.

Плодом их дружбы стала классика авангарда: сонет Рембо «Гласные».

А – чёрно, бело – Е, У – зелено, О – сине, И – красно… Я хочу открыть рождение гласных. А – траурный корсет под стаей мух ужасных, Роящихся вокруг как в падали иль в тине, Мир мрака; Е – покой тумана над пустыней, Дрожание цветов, взлет ледников опасных. И – пурпур, сгустком кровь, улыбка губ прекрасных В их ярости иль в их безумье пред святыней. У – дивные круги морей зеленоватых, Луг, пестрый от зверья, покой морщин, измятых Алхимией на лбах задумчивых людей. О – звона медного глухое окончанье, Кометой, ангелом пронзенное молчанье, Омега, луч Ее сиреневых очей{603}.

Кабанер был вдохновителем Рембо. Музыкант учил поэта играть на фортепьяно. Причем нетрадиционным методом: наклеивал на клавиши кусочки цветной бумаги. И исходил из того, что каждая нота в октаве соответствует определенному цвету. «Когда откроются все связи между звуком и цветом, можно будет перекладывать на музыку пейзажи и медальоны». Идея своеобразного синтеза, «звучащего» цвета или «зримого» звука, глубоко вошла в культуру. К гласным был особый интерес. Виктор Гюго видел «A» и «I» белыми, «O» красным, «U» черным. У композитора Скрябина тональность ми-бемоль мажор ассоциировалась с красно-фиолетовым; другой композитор, Римский-Корсаков, настаивал, что это синий (цвета ночного неба). Известный ребус, в котором было зашифровано слово «добродетель» («vertu»), представлял собой зеленую букву «U» (vertU[67]), что заставляет вспомнить о Сезанне. В сонете Рембо слышится Бодлер; Сезанн декламировал наизусть стихотворение «Соответствия» из сборника «Цветы зла» (перевод В. Левика):

Подобно голосам на дальнем расстоянье, Когда их стройный хор един, как тень и свет, Перекликаются звук, запах, форма, цвет, Глубокий, темный смысл обретшие в слиянье.

Кабанер наверняка излагал Сезанну свои представления о метафизике звука и цвета. Рассказывал он увлекательно, недаром так славились его забавные шутки. «Мой отец был чем-то похож на Наполеона, – якобы заявил он однажды, – но не так глуп». А на вопрос, может ли он передать в музыке тишину, ответил не задумываясь: «Для этого понадобится как минимум три военных оркестра». Во время осады Парижа, с интересом наблюдая за падением снаряда, совсем близко, он спросил своего друга Франсуа Коппе: «Откуда летят эти ядра?»

КОППЕ: Очевидно, их запускают осаждающие.

КАБАНЕР (после паузы): По-прежнему пруссаки?

КОППЕ: Кто же еще?

КАБАНЕР: Ну не знаю. Другие племена…{604}

Сезанн привязался к нему, любил его общество и готов был внимательно выслушивать эксцентричное толкование начальной сцены романа Золя «Западня» («L’Assommoir», 1877), в которой рабочие стекаются из пригородов Монмартр и Ла-Шапель к центру Парижа. Видно, что-то сближало Сезанна с этим странным метафизиком, который, по его словам, «должен был бы написать выдающиеся произведения, потому что у него действительно есть парадоксальные и необычные теории, не лишенные известной остроты»{605}.

Сезанн был восприимчив к синестезии. Он отмечал, что Флобер, работая над «Саламбо», видел все в пурпурном цвете; да и сам художник, как известно, наблюдал «флоберовский цвет», сине-бурый, в «Госпоже Бовари». Однажды на этюдах, sur le motif, выдался удачный день, и он в шутку спросил Гаске, какой запах источает изображаемый им пейзаж. Сосновый, ответил Гаске, вот только ответ был слишком поспешным. Сезанн упрекнул его в ограниченности. «Это потому, что впереди качают ветвями две сосны. Но это лишь визуальное ощущение. К чистому синему запаху сосны, резкому на солнце, должен примешиваться свежий зеленый запах утренних лугов и запах камней, далекий аромат мрамора Сент-Виктуар. ‹…› Сумятица этого мира преобразуется в глубинах сознания в такое же движение, ощущаемое глазами, ушами, ртом и носом, каждый раз рождая свою уникальную поэзию»{606}.

«Купальщики» висели над кроватью у Кабанера. Но ему самому быть в этом мире оставалось недолго. Сезанн помогал ему так же, как некогда Ампереру, и о том же просил друзей. Характерно его послание к Мариусу Ру, в котором он «замолвил слово» за Кабанера: старательно составленный текст чем-то напоминает его прошения, адресованные отцу. Письмо было отправлено вскоре после выхода в свет романа Ру «Жертва и тень» («La Proie et l’ombre»), в котором главный герой, Жермен Рамбер, «срисован» с Поля Сезанна – о чем прототип прекрасно знал.

Дорогой земляк,

хотя мы не очень ревностно поддерживаем наши дружеские отношения и я не очень часто стучусь в дверь твоего гостеприимного дома, сегодня я без стеснения обращаюсь к тебе с просьбой. Надеюсь, ты сможешь отделить во мне человека от [неприметного] художника-импрессиониста и вспомнишь меня просто как товарища. И я тоже обращаюсь не к автору «Жертвы и тени», а к жителю Экса, с которым я родился под одним небом, и беру на себя смелость рекомендовать тебе своего друга и выдающегося музыканта Кабанера. Я прошу тебя помочь ему и исполнить его просьбу, а в том случае, если солнце Салона взойдет для меня, я тоже обращусь к тебе…

Поль СезаннPictor semper virens[68]{607}

Подписываясь под посланием, друг и pictor (художник) приводит свое любимое выражение – и в этом расчет: semper virens (неувядающий), то есть он по-прежнему бодр и не вышел из игры, как Сезанн пояснял в письме к Нюма Косту, и именно это не соответствовало его литературному альтер эго{608}. В романе Ру Жермен Рамбер к концу своих дней терпит полный крах. Ходят слухи о его самоубийстве; на последних страницах описано, как он, утратив рассудок, прячется где-то на задворках Лувра. Такой судьбы Сезанн для себя не представлял по многим причинам. И конечно, в словах о «неприметном художнике-импрессионисте» заметна изрядная ирония. С такой же иронией Сезанн сказал как-то Морису Дени: «Нет чтобы мне увлечься декоративными пейзажами, как Гуго д’Алези [делавший цветные афиши для железнодорожных компаний], о да, с моей-то ограниченной восприимчивостью…»{609} Это был еще один любимый троп, заимствованный не то у Делакруа (который в своем дневнике погружается в изучение собственных «мелочных переживаний»), не то из «Од» Горация:

Как она [пчела], с трудом величайшим, сладкий Мед с цветов берет ароматных, так же Понемногу я среди рощ прибрежных Песни слагаю{610}.

В апреле 1881 года Сезанн помог устроить пенсию для тяжелобольного Кабанера благодаря картинам, пожертвованным в числе прочих Дега, Мане и Писсарро, а также «твоим покорным слугой», как писал он Золя, прося его о предисловии для каталога{611}. Через пять месяцев чудаковатого композитора не стало.

Полотно «Отдых купальщиков» за 300 франков купил азартный Кайботт: сумма была немалая. Но и ему наслаждаться приобретением пришлось недолго. Кайботт скончался в 1894 году, завещав обширную коллекцию современного искусства государству. Косное в своих эстетических предпочтениях, государство коллекцию отвергло. После длительных переговоров директор Школы изящных искусств Анри Ружон и директор Люксембургского дворца Леонс Бенедит (который позднее откажется принять в дар стенные панно из Жа-де-Буффана) наконец одобрили около половины работ, хотя по завещанию Кайботта коллекция должна была оставаться неделимой: были приняты две из четырех вещи Мане, восемь из шестнадцати – Моне, семь из восемнадцати – Писсарро, шесть из восьми – Ренуара и в самом конце списка – две работы Сезанна из пяти. Торговаться с Ружоном выпало Ренуару, как одному из душеприказчиков Кайботта; миссия была не из приятных.

Единственный мой холст, который он готов был принять без вопросов, это «Мулен де ла Галетт», потому что на нем был изображен [Анри] Жерве. Появление члена Института среди натурщиц он расценивал как нравственную гарантию. В остальном он без особого рвения выборочно согласился на Моне, Сислея и Писсарро, к которому начали благоволить любители живописи. Но вот он дошел до Сезанна! До его пейзажей, выверенных, как у Пуссена, до картин с купальщиками, краски которых словно перенесены со старинной керамики, – словом, до всего этого исключительно мудрого искусства. ‹…› Как сейчас слышу Ружона: «Вот этот, к примеру, не имел ни малейшего представления о живописи!»{612}

«Купальщиков» отвергли.

К тому времени они успели заработать дурную славу. В 1883 году Гюисманс опубликовал монографию «Современное искусство» («L’Art moderne»), в которой имя Сезанна даже не упоминалось. Писсарро отправил письмо с протестом. «Как вышло, что вы ни слова не говорите о Сезанне, в котором мы все признаём выдающийся талант, наиболее интересный в наш век, оказавший по-настоящему большое влияние на современное искусство?» Гюисманс ответил: «Видите ли, Сезанн мне весьма симпатичен как личность, поскольку знаю от Золя о его трудностях, усилиях и неудачах в попытке заниматься своим делом. Да, у него есть темперамент, он художник, но за исключением нескольких натюрмортов, обращающих на себя внимание, остальное (по моему мнению) нежизнеспособно. Интересно, любопытно, бодро, но, насколько я понимаю, он и сам признаёт, что тут все дело в каких-то особенностях зрения…»{613} И все же Гюисманс был уязвлен и через некоторое время представил комический портрет «выдающегося таланта». Напечатан он был в знаменитом сборнике статей «О разном» («Certains», 1889):

И тут вам открывается то, чего вы до сих пор не замечали: странные и в то же время реальные тона, цветовые пятна, неожиданные в своей достоверности, голубоватые (почему нет?) прелестные тени в складках скомканной скатерти и под округлостями разбросанных на ней плодов. Сравнивая эти полотна с обычными натюрмортами, выполненными в неприглядных серых тонах, на каком-то невнятном фоне, вы с особой ясностью ощущаете всю их новизну.

Но вот вы переходите к пленэрным пейзажам – это всё картины, так и оставшиеся в зародыше, этюды, свежесть которых загублена многократными исправлениями и озадачивающим нарушением равновесия: дома валятся набок точно пьяные, плоды накренились в шатких вазах, а контуры обнаженных купальщиц намечены, вероятно, в приступе безумия, хотя и со страстью, достойной Делакруа, правда в них нет ни изысканности, ни изящества, и все же какая услада для глаз, как эти лихорадочные, неистовые, кричащие краски громоздятся буграми на холсте, прогибающемся под их тяжестью{614}.

Упомянув обнаженных купальщиц, Гюисманс описал «Отдых купальщиков». Он словно по ошибке (или запамятовав) принял мужчин за женщин. Через несколько лет, в другом словесном портрете, встретившем большое одобрение Сезанна, Жеффруа ссылается на ту же картину как пример особого мастерства художника. Вещь виделась ему фактурной и светящейся одновременно; он восхвалял «величие замысла», отмечая микеланджеловскую значительность фигур при всей их кажущейся неуклюжести. Его, как и Ренуара, потрясло сходство с древней керамикой{615}.

Жорж Брак. 1909. Фотография Пабло Пикассо

На выставке 1895 года хитроумный Воллар разместил «Отдых купальщиков» у себя в витрине и с удовольствием наблюдал за всеобщим возмущением. Чуть позже он предложил сделать с картины литографию. Сезанн за это время создал всего три литографии – еще меньше, чем офортов, – но, похоже, предложение ему понравилось. В итоге появилась значительных размеров вещь, известная как «Большие купальщики» (цв. ил. 50){616}, – отсюда путаница. По крайней мере три оттиска художник подцветил акварелью. В 1905 году один из листов приобрел молодой Пикассо – забрал к себе в мастерскую изучать секреты техники. Купальщицы Сезанна надолго поселились в его воображении; отчасти именно они повлияли на появление «Авиньонских девиц» (1907) и аналогичных экспериментальных вещей периода яростных поисков. Сама литография в этом контексте упоминается редко, но в анналах кубистической революции ей место нашлось. Пикассо, помимо прочего, был увлеченным фотографом. В период тесной дружбы с Браком они фотографировали друг друга, пожалуй, даже чаще, чем Сезанн и Писсарро рисовали друг друга. На первом известном фотопортрете, выполненном в мастерской Пикассо на бульваре Клиши в 1909 году, Брак позирует в одном из своих знаменитых костюмов – «сингапуров», как их называли, – популярных благодаря своему «американскому» стилю. Молодого Брака можно назвать щеголем. Он поигрывает яванской бамбуковой тростью. Вокруг – старательно подобранный «брик-а-Брак»[69] из его мастерской. Трость указывает на литографию Сезанна. С другой стороны – гуашь Пикассо «Обнаженная с поднятыми руками» (1908). Как говорится, все под рукой. «Портрет Жоржа Брака» можно было бы назвать «Атрибуты кубизма».

Композиция «Отдыха купальщиков» также узнаваема в рисунке пером и тушью, раскрашенном акварелью (или в акварели, прорисованной пером и тушью), появившемся, очевидно, в одно время с картиной (1875–1877). Акварель Воллар продал еще в 1896 году. В двадцатых годах XX века она оказалась среди первых оригиналов Сезанна, выставленных в Японии, где художника встретили с почестями и куда впоследствии перекочевал его культ, не забытый до сих пор{617}.

Приблизительно тогда же, в блестящем исследовании творческой эволюции Сезанна, Роджер Фрай обратил внимание на исходное полотно, увидев в нем «новую отчаянную и героическую попытку создать одно из тех самых poésies[70], которые с таким постоянством влекли и терзали его дух»: благая неудача, как, видимо, мог бы сказать Монтень.

Здесь нет стремительной импульсивности ранних барóчных произведений. Сезанн полагается не на динамичность размашистых очертаний или напор движений. В основе замысла – прямые углы, параллелограммы и пирамиды. Все формы скомпонованы в живописном пространстве с впечатляющей определенностью, в незыблемом покое, секрет которого Сезанн сумел раскрыть. Можно, однако, предположить, что потребовался нескончаемый поиск, чтобы для каждого объема в этом пространстве найти значимое место, так что фигуры сделались неуклюжими и неправдоподобными. Ведь всякий раз какая-нибудь настойчивая прямая, проведенная, чтобы придать целостность всей конструкции, нарушает анатомию, или же, когда трудно найти точные очертания, фрагмент постоянно переписывается, и краска ложится невероятно густо, как, например, в формах ключевого по важности большого кучевого облака справа или в пирамидальном сооружении, которое являет собой гора Святой Виктории слева. Но отчаянная откровенность художника не может не волновать, и думаю я, что едва ли найдется в наши дни полотно, столь близкое к лирической мощи Джорджоне. Я не стал бы искать здесь непосредственные черты джорджоневской композиции, но подозреваю, что Сезанн всегда испытывал дерзновенное желание создать еще один «Сельский праздник» в современном воплощении{618}.

Фрай попал в точку. Сезанн восхищался «Сельским концертом» Джорджоне (ок. 1510). Картина была выставлена в Лувре, и художник часто ходил ее созерцать. Он считал, что Джорджоне достиг того, что не удалось Мане в скандальной версии «Завтрак на траве». В картине Джорджоне было нечто такое, отчего ликует душа. «Вы только посмотрите на золотисто-текучую фигуру высокой женщины и на спину второй из них, – при посещении музея убеждал Сезанн Гаске. – Они полны жизни, божественны. Весь пейзаж в этом рыжеватом свечении – как фантастическая эклога, миг гармонии в мире, воспринимаемом сквозь призму вечности, в апогее людского ликования. Мы тоже к этому причастны, и эта жизнь перед нами во всей полноте»{619}.

Если «Купальщики» передавали скорее личные размышления о прошлом и будущем, нежели наблюдения en plein air, то появление нескольких вариантов этого сюжета можно связать с очередным витком самоанализа. В 1878 году Сезанн в третий раз перечел «Историю живописи в Италии». Он вновь решил заглянуть в увлекательную главу о темпераменте и морали. И сделал вывод, что прежде ошибся, определяя свой тип, – не вчитался, как сказал он Золя. Теперь он склонен был считать, что является не холериком, а меланхоликом.

Выходит, что портрет его внутренней личности не такой, как он думал раньше. Какой же? А вот какой:

Порывистость влечений, переход прямо к делу сразу же выдают представителя желчного темперамента. Стесненность в движениях, колебания и осторожность в решениях обличают меланхолика. Чувства его лишены непосредственности, его желания словно стремятся к цели лишь обходным путем. Когда он входит в гостиную, он пробирается вдоль стены. (Вспомните походку президента де Арле у Сен-Симона. Страстная застенчивость – один из самых верных признаков таланта в великих художниках. Существо тщеславное, подвижное, часто испытывающее уколы зависти, как, например, француз, – прямая этому противоположность.) ‹…›

Часто истинная цель как будто совсем забывается. Влечение вызвал один предмет, а меланхолик устремляется к другому; это потому, что он считает себя слабым. В этом странном существе особенно забавно наблюдать проявления любви. Любовь для него всегда серьезное дело. ‹…›

Если вам известна какая-нибудь точная копия с ватиканского «Парнаса» Рафаэля, найдите там лицо Овидия. ‹…› Вы ясно увидите в прекрасных глазах Овидия, что красота несовместима с горестным выражением. Впрочем, эта голова довольно хорошо передает характер меланхолика; тут есть два главных его признака: выдающаяся нижняя челюсть и очень тонкая верхняя губа – признак застенчивости{620}.

К числу меланхоликов Стендаль относит Тиберия и Людовика XI. И подчеркивает, что их отличает стремление к одиночеству{621}.

С этим новым знанием Сезанн решает произвести критический пересмотр, а точнее, оценить свои привычки и пристрастия, осознанно или неосознанно руководствуясь прочитанным. Он изучает себя и в том же ключе изучает друзей. В некоторых находит несовершенства. Так, в Марселе он встречает Фортюне Мариона, вместе с которым изучал напластования горы Сент-Виктуар. И пишет Золя письмо в стендалевском духе: «Видел издалека месье Мариона на лестнице факультета естественных наук. (Навестить его или нет, пока не решил.) Непохоже, чтобы он был искренним в том, что касается искусства, – хотя, возможно, и сам этого не осознает»{622}. От Жозефа Юо, его однокашника по Школе рисования в Эксе, впечатления примерно те же. «Встретил некоего Юо, архитектора, он пел дифирамбы всем твоим „Ругон-Маккарам“ [всему циклу] и сказал, что знатоки очень ценят эту вещь. Спросил, вижусь ли я с тобой, я ответил: да, иногда; пишешь ли ты мне? – недавно пришло письмо. Потрясение: я вырос в его глазах. Он протянул мне визитку и пригласил заходить. Как видишь, друзья кое-что значат, и обо мне не скажут то же, что дуб сказал тростинке: „Вам повезло в моей тени родиться…“».

Это фраза из басни Лафонтена «Дуб и тростинка»: могущественный дуб хочет защитить (или унизить) хилую тростинку, но та учтиво отказывается:

Ты очень жалостлив, – сказала Трость в ответ, Однако не крушись: мне столько худа нет. Не за себя я вихрей опасаюсь; Хоть я и гнусь, но не ломаюсь.

Так и случится: налетит ураган – и высокомерие будет справедливо наказано.

Дуб держится, – к земле Тростиночка припала, Бушует ветр, удвоил силы он, Взревел – и вырвал с корнем вон Того, кто небесам главой своей касался{623}.

Был также случай с Антоненом Валабрегом. «Мне нечего было бы тебе сообщить, – писал Сезанн Золя, – если бы, проведя в Эстаке последние несколько дней, я бы не получил письмо, подписанное brave[71] Валабрегом, который сообщал, что находится в Эксе, куда я вчера немедленно поспешил и нынче утром имел удовольствие пожать ему руку. ‹…› Мы вместе прошлись по городу – вспоминали некоторых общих знакомых, – но как же мы по-разному чувствуем!»{624}

Чувства были омрачены отчужденностью. «Мне кажется, что я бы всегда чувствовал себя хорошо там, где меня сейчас нет», – написал Бодлер в стихотворении в прозе «Anywhere out of the world»[72]. Сезанну было хорошо знакомо это чувство. Он познал его с самого начала, в Париже в 1861 году. («Покидая Экс, я думал, что тоска, преследующая меня, останется далеко позади. Но я лишь поменял место: тоска последовала за мной».) Через тридцать лет из Верхней Савойи он писал Солари: «В Эксе мне казалось, что я буду счастливее где-нибудь еще, но вот я здесь и скучаю по Эксу. Жизнь становится смертельно однообразной»{625}. Переживания Бодлера похожи: «Ах, дорогой Мишель, как же здесь тоскливо! Какая тоска! Я искренне верю, что не важно, в какой пребывать стране, – только работа способна предупредить скуку». То же было и с Сезанном. Его беспокойная, свербящая душа и темперамент составляли одно целое. Успокоить душу мог только труд. «Труд неустанный все победит», – наставлял Сезанн Золя в девятнадцать лет, цитируя Вергилия. Двадцать лет спустя он шлет другу в утешение похожие слова: «Надеюсь, труд позволит тебе скоро стать прежним, ведь это, при всех других возможностях, мне видится единственным прибежищем, в котором человек обретает истинную удовлетворенность собой»{626}.

Сезанн нередко рассуждал о неуспокоенности, о спасительном прибежище, а по сути – об одиночестве. Он был единственным в своем роде. Был ли он одинок? И что его ждало? Некоторые из этих вопросов могли бы послужить продолжением диалога с Делакруа. Мэтр часто доверял страницам дневника свои размышления об одиночестве – «неизбежном одиночестве, на которое обрекается сердце», как пишет он в двадцатипятилетнем возрасте. Достигнув зрелых лет, он решил, что это не так уж плохо. «В поисках почвы под ногами я думал о том, что не могу хоть в малости изменить собственное положение. Лишь одиночество, спасительное одиночество позволяет идти вперед и достигать цели». Делакруа определенно был велик – даже в мыслях, – но в нем также жила энергия самопознания и воля распоряжаться собой: «Устал от вчерашней поездки и мелочных переживаний. Весь день в недомогании: ослаблены и тело, и разум. Всегда ли неизбежны волнения или ступор? Нет, ведь я помню тысячи моментов своей жизни на протяжении многих лет, когда мне удавалось вырваться из бездны. Сколько раз смаковал я радостное чувство, что я свободен и лишь себе подчинен, – к нему, как к единственному благу, мне и надо стремиться»{627}.

Идея часто упоминаемого в дневнике «спасительного одиночества» могла заинтересовать Сезанна не только потому, что исходила от Делакруа: откровенность, с которой Делакруа раскрывал в дневнике свой характер, тоже играла роль. «День беспрерывной работы. Огромное и восхитительное чувство одиночества и спокойствия – того глубокого счастья, какое они дают. Нет человека более общительного, чем я. ‹…› Это странное поведение должно было породить совершенно ложное представление о моем характере. ‹…› Я приписываю моей нервной и раздражительной организации странную страсть к одиночеству… ‹…› Мой нервный темперамент заставляет меня предчувствовать усталость, которую вызовет во мне какая-нибудь приятная встреча. Я напоминаю того гасконца, который говаривал, отправляясь в бой: „Я дрожу перед опасностью, в которую ввергнет меня отвага“»{628}.

У сердца есть резоны, неведомые разуму, сказал Паскаль. Для сорокашестилетнего Сезанна сердечные доводы могли быть опасны. 14 мая 1885 года он пишет Золя взволнованное письмо, в котором делится переживаниями:

Пишу с просьбой непременно мне ответить. Я хотел бы попросить, чтобы ты оказал мне услугу, незначительную, полагаю, для тебя, но огромную для меня. Речь идет о том, чтобы получить за меня кое-какие письма и переслать их на мой адрес, который я сообщу тебе позже. Может быть, я безрассуден, а может, и нет. Trahit sua quemque voluptas! [ «У всех свои страсти».] Обращаюсь к тебе и прошу простить меня великодушно; блаженны рассудительные! Не отказывай мне в одолжении, мне больше не к кому обратиться. ‹…›

Я никчемен и вряд ли могу быть тебе полезен, но, если покину этот мир раньше тебя, замолвлю словечко перед Всевышним, чтобы отвел тебе место получше{629}.

Цитата, которую он приводит, взята из второй эклоги Вергилия – он сам ее перевел и долго скрывал это от Золя:

Что, безрассудный, бежишь? И боги в лесах обитали, Да и дарданец Парис. Пусть, крепости строя, Паллада В них и живет, – а для нас всего на свете милее Наши пусть будут леса. За волком гонится львица, Волк – за козой, а коза похотливая тянется к дроку, – А Коридон, о Алексис, к тебе! У всех свои страсти.

Сезанн полюбил женщину – другую женщину. И, как Коридон, сгорал от любви и расточал слова.

Кто она, так и осталось в тайне. В самом деле, об этом так называемом увлечении мы знаем только одно: ему хватило смелости поцеловать ее и он составил черновик письма, в котором признавался в своих чувствах. В его душе бушевала буря. Несколько месяцев он пребывал в таком эмоциональном возбуждении, что едва мог работать. Его чувства и порывы прослеживаются в письмах к Золя: в них полно обрывочных стенаний и мало ясности. О ней же мы попросту ничего не знаем. Существует предположение, что это молодая горничная из Жа-де-Буффана по имени Фанни{630}. На первый взгляд это кажется возможным, но все же вызывает сомнения. К тому моменту Фанни уже год не было в Эксе. По тону сезанновского письма нельзя сказать, что он пишет молодой особе, к тому же служанке; и кажется, он рассчитывал, что она напишет в ответ. И хотя дыма без огня не бывает, отношение Сезанна к слугам – в собственном доме и не только – отличалось исключительным постоянством: всю жизнь он проявлял предельную уважительность, корректность, граничащую с чопорностью. Не одобрял флиртов отца, и ясно, что ему нелегко было смириться с атрибутами успеха на загородной вилле Золя в Медане, когда писатель обрел материальное благополучие. Дело было и в привычке хозяина жить на широкую ногу, и в круге общения, но еще – в проявившемся droit du seigneur[73]: Сезанну это казалось почти оскорбительным. Позднее он однажды признался Гаске, что при виде «улыбок, которыми как-то обменялись горничная и Золя на верхней площадке лестницы… заставили [Сезанна] навсегда убраться из Медана»{631}.

Черновик письма, адресованного незнакомке, написан на обратной стороне пейзажа. И сразу признание – «Я видел вас», – для Сезанна важнейшее условие. Послание резко обрывается в самом низу страницы.

Я Вас видел, и Вы разрешили мне Вас обнять. С этого момента я пребываю в волнении. Простите меня, что я пишу Вам, к этому смелому поступку меня побуждает тревога. Я не знаю, как Вы расцените эту вольность, может быть, Вы сочтете ее недопустимой, но я не мог оставаться с такой тяжестью на душе. Зачем, сказал я себе, молчать о своих мучениях? Разве не лучше облегчить страдания, высказав их? И если физическая боль находит облегчение в криках, разве не естественно, мадам, что моральные огорчения найдут облегчение в исповеди перед обожаемым существом?

Я знаю, что посылка этого письма может показаться преждевременной и неразумной, и только доброта…{632}

Отправив письмо, он пустился в злосчастную и все более непредсказуемую одиссею. Семейство Сезанна получило приглашение пожить en famille[74] у Ренуаров в Ла-Рош-Гийоне. Сезанн сначала направился в Париж – на ужин с Золя. На следующий день он забрал Ортанс и Поля, и они отбыли в Ла-Рош-Гийон в полной семейной идиллии. Сезанн сделал так, чтобы письма оставляли до востребования в городе, предупредил Золя и, сгорая от нетерпения, стал ждать любой весточки. Проходили дни. Он начал писать картину – «Поворот дороги в Ла-Рош-Гийоне», – но все не мог успокоиться, и вскоре обстоятельства стали казаться ему невыносимыми. Он упросил Золя, чтобы тот принял его на время в Медане, за сорок миль. Дни шли; письма ниоткуда не приходили. Сезанн был в таком смятении, что забыл справиться о них на почте. Золя, все это время проявлявший заметное терпение, отозвался тотчас же – и с сочувствием, но принять друга сразу не мог. Постскриптум был как болезненный укол, лишавший художника надежд: «Больше ничего для тебя не получал»{633}. Выходит, возлюбленная ответила, вняв его мольбам, но, видимо, только раз.

Сезанн не мог усидеть на месте. Он покидает Ла-Рош, оставив у Ренуара незавершенный холст, тщетно пытается снять номер в отеле недалеко от Медана, направляется обратно, ждет у моря погоды в Верноне. Едва вернувшись в Экс (один), он получает известие от Золя с предложением приехать в Медан. Он так и сделал, все еще раздумывая, как быть дальше. «Я хотел еще поработать, но был в сомнении: раз я должен ехать на юг, то лучше поехать скорее. С другой стороны, может быть, правильнее еще немного подождать. Я растерялся, может быть, я найду решение»{634}. Он провел у Золя несколько дней, начал еще одну картину, излил другу душу и наконец подался обратно в Экс. Туда, где остался «Медан. Замок и деревня», он больше не вернулся{635}.

Прошло четыре месяца. Глубоко опечаленный, Сезанн вновь поселился в Жа-де-Буффане. Любовь для него – серьезное дело, как отметил Стендаль, описывая меланхолический темперамент. Когда он хандрит, он медлит – так было и раньше. «Я получил твой адрес в прошлую субботу, – сообщал он Золя, – и должен был бы тут же тебе ответить, но меня отвлекли неприятности, которые сперва показались мне очень большими». Через пару дней он снова написал:

Я в полном одиночестве. Мне остается городской бордель, и больше ничего. Я откупаюсь деньгами, это грубо сказано, но мне необходим покой, а этим я его получу. ‹…›

Благодарю тебя и прошу меня извинить.

Я начал работать, но именно потому, что у меня почти нет неприятностей. Я хожу каждый день в Гардан и возвращаюсь вечером в Экс, в деревню. Все было бы хорошо, если бы только мое семейство было бы более равнодушным ко мне{636}.

Увлечение, каким бы оно ни было, сошло на нет. Пережив потрясение, Сезанн искал новые ориентиры в жизни. Слова Вергилия уже звучали в его голове. Он отлично знал, что в «Буколиках» и «Георгиках» есть грозные предупреждения относительно того, как далеко может завести слабое существо плотская страсть. Для Вергилия тема разрушительной страсти была как наваждение. Страсть, утверждал он, нужно изничтожать ради мирных и нравственных трудов и дней. Для Сезанна этот аргумент перекликался с осуждением безрассудной плотской страсти у Лукреция, еще одного классического собеседника, в поэме «О природе вещей» («De rerum natura») – название располагало. Сезанн видел в Лукреции родственную душу.

Стряпчий тяжбы ведет, составляет условия сделок, Военачальник идет на войну и в сраженья вступает, Кормчий в вечной борьбе пребывает с морскими ветрами, Я – продолжаю свой труд и вещей неуклонно природу, Кажется мне, я ищу и родным языком излагаю.

Этот проповедник этики и атомистического материализма углублялся также в познание ощущений, не говоря о плотской близости, космологии, метеорологии и геологии. Лукреций был кладезем мудрости. «Лучше держаться настороже… и не быть обольщенным»{637}, – говорит он. Признание, сделанное Сезанном в письме Золя («я откупаюсь деньгами»), – одновременно парафраз и следование идее философской поэмы:

Ибо хоть та далеко, кого любишь, – всегда пред тобою Призрак ее, и в ушах звучит ее сладкое имя. Но убегать надо нам этих призраков, искореняя Все, что питает любовь, и свой ум направлять на другое, Влаги запас извергать накопившийся в тело любое, А не хранить для любви единственной, нас охватившей, Тем обрекая себя на заботу и верную муку. Ведь не способна зажить застарелая язва, питаясь; День ото дня все растет и безумье и тяжкое горе, Ежели новыми ты не уймешь свои прежние раны. Если их, свежих еще, не доверишь Венере Доступной Иль не сумеешь уму иное придать направленье{638}.

Сезанн сумел придать иное направление своим мыслям. Работа в Гардане, перемещения туда и обратно помогли обрести утраченное равновесие. Сезанна, как и Руссо, созерцание исцеляло от мучительных воспоминаний, становилось «заменой всех человеческих радостей». В «Прогулках одинокого мечтателя» (1776) впавший в уныние Руссо описывает внимание к природе, свойственное и Сезанну, переосмысленное, облагороженное опытом (или невзгодами): «Мне даже приходилось опасаться среди своих мечтаний, как бы мое напуганное несчастьями воображение не обратило в конце концов свою деятельность в эту сторону и постоянное ощущение моих страданий, постепенно сжимая мне сердце, не подавило бы меня наконец их тяжестью. В этом состоянии некий врожденный инстинкт, заставляя меня избегать всякой грустной мысли, наложил печать молчанья на мое воображение и, направив мое вниманье на окружающие предметы, побудил меня впервые всмотреться в то зрелище, которое дарила мне природа и которое я до тех пор созерцал только в целом, не различая подробностей»{639}. Для Сезанна каждый раз все было впервые.

До Гардана было примерно восемь миль, это было живописное местечко, во многом напоминавшее итальянские деревушки на вершинах холмов. Сезанна привлекала пирамидальная форма поселения и кубическая геометрия домов, с которой неизменно ассоциируются кубистические пейзажи, появившиеся двадцать лет спустя, – не столько пейзажи в традиционном понимании, сколько вариации на тему пейзажа, где каждый элемент встроен в общий контекст, но дух места в значительной мере теряется или изменяется. Со временем сезанновский Гардан станет Ла-Рош-Гийоном у Брака, Хорта-де-Эбро у Пикассо, а еще через двадцать лет превратится в Стейтен-Айленд у Горки. Для кубистов знакомство с Сезанном стало определяющим. Брак, например, погрузившись в сезанновский мир, обнаружил с ним глубинную связь и пережил своеобразное озарение, как будто нашел в собственной памяти то, о чем и не подозревал. «Открытие его работ все перевернуло, – признался он на склоне лет одному из близких друзей. – Мне пришлось все переосмыслить. Я не единственный был потрясен до глубины души. Предстояло побороть многое из того, что мы умели, к чему относились с уважением, чем восхищались, что любили. В работах Сезанна следует видеть не только живописные композиции, но также – о чем часто забывают – новую этическую идею пространства». Матисс, рассматривая результаты, обратил внимание, что дома Брака (а точнее, изображающие их символы) несут как формальную нагрузку, «выделяясь на общем фоне пейзажа», так и смысловую, «передавая гуманистическую идею, во имя которой они поставлены»{640}.

Сезанновский вид Гардана стоит практически у истоков этой метаморфозы (цв. ил. 62). Акцентируя определенную ассоциацию, художник изобразил городок трижды, каждый раз выбирая новое время и новую точку, словно обходя место по кругу. Одна из этих композиций, возможно первая, – горизонтальная; две другие – вертикальные, хотя один из вариантов изначально виделся горизонтальным. Сезанн передумал, но сделал так, чтобы следы проступали на поверхности, словно отражая процесс работы, или ход времени, или сомнения художника. Такой же холст был оставлен вызывающе незавершенным{641}.

Гардан был еще и местом умиротворения и, очевидно, восстановления сил. В ту осень Сезанн снял там дом. К нему приехали Ортанс и Поль. Полю было тринадцать, его отправили учиться в местную школу. В свободное время он позировал для портретного рисунка, на котором предстал во весь рост. Мальчик на портрете «Сын художника» держится гордо, хотя и немного застенчиво; в его позе угадываются черты «Мальчика в красной жилетке», который появится через несколько лет. Сезанн запечатлел его также пишущим и спящим{642}.

Ортанс позировала по меньшей мере для двух портретов одинаковых размеров – в одном и том же платье, у одной стены{643}. Оба портрета мастерски передают смешение чувств – в этих этюдах и открытость, и замкнутость. На одном из портретов (позже принадлежавшем Матиссу) у Ортанс удлиненный овал лица, губы плотно и уверенно сжаты. Она повернулась влево, бесстрастный взгляд направлен куда-то вдаль. Внимание притягивает ее обращенная к зрителю правая щека, нежная и выразительная – целая палитра цветовых пятен. Другая щека, наоборот, узкая полоса, затененная, усеченная, скрытая. Лицо – маска, которая зафиксирована на шее и крепится к уху, поверхность, не позволяющая увидеть глубинное, сущностное, всего лишь живописная фактура. «Мадам Сезанн, погруженная в себя» отгородилась от мира. Ее образ может выражать многое, но ей в своем облике неуютно.

Ее двойник выглядит совершенно иначе: это олицетворение «изменчивой мерцающей сущности» – так однажды определил это Сезанн (цв. ил. 36){644}. Она почти красива, как замечает Рут Батлер. «Мадам Сезанн изменчивая» повернулась к нам лицом. Это настоящий сложный психологический портрет. Маска снята, обнажилось скрытое под ней непостоянство. Внимание тотчас захватывает выражение правого глаза; левый – более блеклый и суженный, веко над ним тяжелее, он полуприкрыт. Посередине словно проходит разделительная черта и ложится на волосы, лицо, платье – тонкая, чуть смещенная граница, которая придает портрету притягательность. На живописном лице – жизнь чувств; краски изгоняют бледность из черт. Выражение создается изгибом верхней губы, который кажется удивительно подвижным. Он может измениться в любой миг; перемены внезапны и непредсказуемы. В этом – яркая, живая эмоция, напор, который трудно обуздать.

Их пакт снова был в силе. Словно скрепляя его, Сезанн создал образ, нежный до замирания сердца (цв. ил. 35): на рисунке Ортанс изображена рядом с написанными акварелью цветами гортензии{645}. Перед нами «Отдыхающая мадам Сезанн»: ее образ – ни настороженный, ни отстраненный, скорее откровенный, лишенный всего наносного; она засыпает и полна очарования. Занявшую уютное место в углу листа Ортанс миловидной не назовешь; но она красива. И игрива. Явственное ощущение сопричастности обжигает бумагу, будто любовь. «В эскизах обычно есть пламень, которого не знает картина, – сказал Дидро. – Это минута горения художника, чистейшего воодушевления, без примеси той искусственности, которую размышление вносит во все и всегда; это душа художника, свободно излившаяся на полотно»{646}. Злосчастное письмо было словесным излиянием; в изящном наброске выплеснулась душа. Этот портрет, его характерная игра со словами и образами воспринималась как современная «валентинка» – милый презент. Конечно же, это был своеобразный подарок. Быть может, свадебный.

Следующей весной, 28 апреля 1886 года, Поль Сезанн, artiste-peintre[75], и Ортанс Фике, без профессии, поженились в мэрии Экса. Присутствовали отец и мать Сезанна; оба поставили свои подписи, хоть и неохотно. Была сделана запись, что отец Ортанс «отсутствует, но благословение дает». Свидетелями были Максим Кониль, зять Сезанна, Жюль Ришо, клерк, Луи Барре, канатчик, и Жюль Пейрон, служащий акцизной конторы, проживающий в Гардане, которого жених дважды удостоил портрета{647}. Как вспоминает Кониль, Сезанн пригласил свидетелей отобедать, а родители отправились сопровождать его жену в Жа-де-Буффан. Ортанс больше не нужно было прятаться. Годы незаконного сожительства остались наконец позади.

На следующий день брак был торжественно скреплен в церкви Святого Иоанна Крестителя, в приходе Жа-де-Буффана, свидетелями стали Мари Сезанн и Максим Кониль. Новость дошла и до страстного почитателя Сезанна: Винсент Ван Гог сам с ним никогда не встречался, но внимательно следил за тем, что делал художник. Винсент написал Эмилю Бернару, словно перефразируя Лукреция: «Сезанн вступил в среднесословный брак, совсем как престарелый голландец; он извергнется в работу, сохранив силы в брачную ночь»{648}.

Дело было сделано. С какой целью? И почему именно в тот момент? Учитывая очередность событий, трудно поверить, что выбор времени для свадьбы никак не был связан с «увлечением» или его последствиями. Неудивительно, что прямых свидетельств Сезанн по этому поводу не оставил. Как и Ортанс. Знала ли она, подозревала ли?{649} Она наверняка поняла, что Сезанн не случайно сам не свой покинул Ла-Рош-Гийон. Спросила ли она о чем-нибудь? Ответил ли он?

Что касается женитьбы, по крайней мере два члена семьи вызвались в этом содействовать. Мать Сезанна знала о его тайной семье. Она хотела, чтобы сын был счастлив, а еще желала чаще видеть внука. Она как могла старалась примирить супругов, когда видела, что между Сезанном и Ортанс не все гладко. Вряд ли признаки недавних волнений остались для нее незамеченными, даже если она и не была посвящена в подробности. Сестра Сезанна Мари тоже знала о семейных секретах. И ей, конечно, хотелось, чтобы брат узаконил положение дел в глазах Господа, несмотря на недостатки Ортанс. «Женись на ней, отчего ты не женишься?» – постоянно твердила она. Говорят, что Мари знала о его увлечении. То ли она увидела в этом предвестие новых любовных интриг, то ли для нее это был знак, что в недалеком будущем Сезанн может бросить Ортанс, – в любом случае она склонялась к тому, что свадьбу надо устроить как можно быстрее.

Если мать или сестра, а может, и они обе действительно упрекали Сезанна, это объясняет его усталую реплику, адресованную Золя: «Если бы только мое семейство было бы более равнодушным…» Мнение отца, от которого раньше зависело все, теперь как будто перестало быть решающим. Он явно больше не возражал, причем передумал, видимо, из практических соображений некоторое время назад. Он всегда желал сыну добра – на свой лад. Можно предположить, что к тому времени он тоже пришел к мысли, что для Сезанна лучше скрепить этот союз – если не перед лицом Всевышнего, то хотя бы перед законом, – особенно с учетом всех дополнений к нему. Вышло так, что самому Луи Огюсту жить оставалось всего полгода. Говорят, что под конец он одряхлел. Насколько заметно и быстро он слабел – неизвестно. От всего, что связано со свадьбой, он, казалось, устранился. Хоть раз в жизни спорить не пришлось.

Так или иначе, Луи Огюст все-таки согласился с призванием сына и хотя бы в одном существенном вопросе облегчил его путь. В 1881 году обеспечив приданым Розу, он также осуществил первичный раздел своего имущества между тремя детьми, выдав каждому по 26 000 франков. Столь нежданная щедрость подвигла Сезанна составить завещание. Он, как обычно, обратился к Золя.

Я решил сделать завещание, как будто я могу его сделать, – рента, которая мне причитается, на мое имя. Я хочу попросить у тебя совета. Можешь ли ты мне сказать, какова должна быть форма этого документа? Я хочу в случае своей смерти оставить половину моей ренты матери, а половину малышу. Если ты знаешь что-нибудь о таких делах, сообщи мне. Потому что, если я в скором времени умру, моими наследницами будут мои сестры, и я боюсь, что мою мать обделят, а малыш (он признан моим сыном, когда я его регистрировал в мэрии) имеет, по-моему, право на половину моего наследства, но, может быть, дело не обошлось бы без возражений{650}.

Через несколько месяцев от него пришло следующее послание: «Вот чем кончилось дело после многих перипетий: моя мать и я отправились в Марсель к нотариусу, и тот посоветовал мне собственноручно составить завещание и указать мою мать как единственную наследницу. Так я и сделал. Когда я вернусь в Париж, мы, если ты сможешь, пойдем вместе к какому-нибудь нотариусу, еще раз посоветуемся и (если будет нужно) я переделаю завещание. И при свидании я объясню тебе, почему я это делаю». Золя в ответ обнадежил: «Коль скоро ты доверяешь матушке, идея назначить ее единственной наследницей кажется мне правильной». Но Сезанн по-прежнему беспокоился. «Теперь, когда я знаю, что ты в Медане, я посылаю тебе документ, о котором я тебе писал, а у моей матери есть его дубликат. Но боюсь, что все это немногого стоит, потому что такие завещания легко оспариваются и аннулируются. Надо было бы серьезно обсудить этот вопрос со знатоками гражданского права»{651}.

Судя по всему, матери он доверял, а вот сестрам – едва ли. Свидетельств о том, что Роза была жадна до денег, нет; но Сезанна настораживало то обстоятельство, что она была заодно с мужем (адвокатом): художник считал зятя торгашом и ненадежным типом. С Мари, в свою очередь, бывало непросто из-за ее набожности и привычки всюду совать свой нос. Обычно Сезанн готов был ей потакать; он считал, что у нее добрые побуждения. Мари обладала стойким характером старой девы, но кое-кто, по выражению ее брата, все же пытался ее «закрючить». Она была связана с иезуитами, и он подозревал, что у них есть виды на имение – на дом отца, что было особенно бесчестно. Сезанн мрачно заявлял, что нужно «обезоружить иезуитов, окрутивших его старшую сестру и нацелившихся на Жа»{652}.

Художник считал, что есть веские причины защищать интересы матери, как и свои собственные. Нельзя не заметить, что Ортанс при этом в расчет не принимается. На первый взгляд ей не полагалось ничего. Однако когда Сезанн стал полноправным наследником после смерти отца, он предпринял немалые усилия, чтобы и ей достались блага – щедрые, надо сказать, – наравне со всеми. («Пышке! Моему Пончику! И мне!») До конца своих дней он думал о ее нуждах и благополучии. На закате лет она фактически находилась на попечении сына (и оплачиваемой компаньонки); с годами Сезанн все больше вверял заботы о ней Полю – уж он-то в житейском плане не глуп, как хотелось думать отцу. Бесспорно, отчасти так было удобнее, но за этим также усматривается уговор, нерушимое слово, которое было ими дано. Как сын и отец, Сезанн видел в Ортанс – мать, самое дорогое из существ. О том, чтобы оставить ее без поддержки, и речи быть не могло. О ней полагалось заботиться.

Брак как таковой тоже стал проявлением заботы. А еще, может быть, формой воздаяния, хотя об этом нам знать не дано. Если так, то, конечно же, она поняла этот жест. Его пришлось долго ждать; но пусть даже подоплекой к нему был долг или чувство вины, он все равно был красив. В меркантильном плане это означало, что Ортанс по праву унаследует половину имущества, в чью бы еще пользу он его ни распределил. Теперь ее будущее было обеспечено. У Пышки тоже были запросы. Двадцать лет спустя она смогла их удовлетворить. После смерти Сезанна, в 1906 году, причитавшаяся Ортанс половина составила 223 000 франков.

Свадьба стала неожиданной, но и Сезанн случившегося от себя не ожидал. Он сделал шаг – и тут же отступил. (Зачем иначе в сложившихся обстоятельствах отправляться погостить у Ренуара?) Не исключено, что он встретил отказ. Как бы то ни было, он совершил то, о чем не мечтал лет с восемнадцати. Он потерял голову – но не бесповоротно. Он пришел в себя, и если не без потерь, то во всяком случае определившись с собственным темпераментом – по Стендалю. Его поступки – классический пример «неуклюжего» поведения. В делах сердечных Сезанн был воплощением страстной робости. Возможно, его испугали собственные чувства. Неудачный, как оказалось, эпизод с незнакомкой напоминает о том, «насколько узка внутри нас грань „нормального“ по сравнению с пропастями маниакальности и депрессии, зияющими с обеих сторон», как подчеркивал нейропсихолог Оливер Сакс{653}. Несколько лет спустя Сезанна впечатлил сборник Гюстава Жеффруа «Сердце и разум» («Le Cœur et l’esprit», 1894), который автор ему же и посвятил. Больше всего ему нравился рассказ «Чувство невозможного» («Le Sentiment de l’impossible») (уже одно название словно адресовано ему) – о девушке, которая влюбляется в портрет молодого человека, своего умершего родственника, но «судьба распорядилась так, что родился он слишком рано, а она – слишком поздно». Финал таков: «И наконец в горении страсти и в мираже она познала горечь необратимости, чувство невозможного»{654}.

В поисках покоя он решил жениться. Делакруа оставил мысль о браке равных; Сезанн тоже{655}. Он принял решение. Принял руку помощи, протянутую судьбой, и если в этом была хоть толика непротивления, значит он был не только меланхоликом, но и флегматиком. «Может, мне надо было влюбиться еще. Но вот так вот все и было, нравится вам это или нет»{656}.

К размышлениям о случившемся почти невольно подтолкнуло его письмо с поздравлениями от Виктора Шоке. Сезанна глубоко взволновало это послание. В ответе он говорит о себе с горечью и, как часто бывало, сравнивает себя с собеседником.

Меня тронуло Ваше последнее письмо, и я хотел поскорее ответить, но все откладывал ответ, хотя и я не очень занят; то мешала плохая погода, то плохое самочувствие. Я не хочу надоедать Вам жалобами, но раз уж Делакруа сдружил нас, я позволю себе сказать Вам, что я хотел бы иметь Вашу моральную уравновешенность, которая позволяет Вам твердо идти к намеченной цели. Ваше милое письмо и письмо мадам Шоке свидетельствуют о Вашей жизненной устойчивости, именно этого мне не хватает на земле. Остальное у меня есть, я не могу пожаловаться. Я по-прежнему наслаждаюсь небом и безграничностью природы.

Что касается осуществления самых простых желаний, то злая судьба как будто нарочно вредит мне: у меня есть несколько виноградников, и так хотелось увидеть распускающиеся листья, но мороз их погубил. И я только могу пожелать Вам успеха в Ваших начинаниях и пожелать расцвета и растительности; зеленый цвет самый веселый и самый полезный для глаз; кончая письмо, скажу, что занимаюсь живописью и что в Провансе таятся сокровища, но они еще не нашли достойного истолкователя{657}.

И краткий сухой постскриптум: «Малыш в школе, его мама здорова». А вместо прощания – дерзкое: Pictor semper virens.

Автопортрет: ваятель

Этот портрет (цв. ил. 4) принято датировать 1881–1882 годами, Сезанну недавно минуло сорок. Деталь, которая практически сразу бросается в глаза, – головной убор. В этом подобии тюрбана видели ночной колпак или (что больше похоже на правду) головную повязку скульптора, сделанную из салфетки или полотенца{658}. Наверное, по примеру отца Сезанн подбирал для автопортретов различные головные уборы: в течение более двадцати лет, с конца 1870‑х до конца 1890‑х годов, он появляется в фуражке, в соломенной шляпе, в черной широкополой шляпе, в «кронштадтском котелке» (котелок с приплюснутым верхом), в коричневой мягкой шляпе и в берете{659}.

Майклу Фриду в стихотворении «Сезанн» удалось передать черты его привычного облачения и легендарного образа:

После долгого дня проведенного в созерцании картин я без сил возвращаюсь домой словно рыл канаву После долгого дня проведенного за рытьем канав художник шляпу свою нахлобучивает на брови Когда встречаемся мы на узкой дороге я по-дружески киваю ему а он глазом сердито сверкает и у него почти нет лица{660}.

Напрашивается сравнение со знаменитым автопортретом Шардена (цв. ил. 27), поздней работой, появившейся в 1775 году, которую Сезанн рассматривал в Лувре. Шарден предстает в выцветшем хлопчатом платке, повязанном на шее, на нем очки в стальной оправе, зеленый козырек и белый ночной колпак, подвязанный розовой лентой с бантом. «Каждая деталь его восхитительного и простого платья, – писал с почтением Пруст, – кажется, уже сама по себе бросает вызов чопорности и свидетельствует об утонченном вкусе». Выражение лица прочитать непросто.

Если вы внимательнее вглядитесь в лицо Шардена на этом пастельном портрете, то придете в замешательство: вас смутит неопределенность выражения, когда не знаешь, улыбнуться ли, а может, неловко потупиться или прослезиться. ‹…› Смотрит ли Шарден на нас с бравадой, характерной для старика, который не чужд иронии к себе и нарочито дает понять – чтобы повеселить нас или показать, что его так просто не проведешь: мол, здравие его все такое же доброе, а нрав сумасброден: «Ага! Вы-то, поди, думаете, что, кроме вас, и молодых на свете нет?» Или наша юность ранит его, немощного, и он, негодуя, бросает нам пламенный и тщетный вызов, который так больно видеть?{661}

Шарден был «хитрец», говорил про него Сезанн{662}. На протяжении 1880‑х годов и позже художник сам выбирал для себя ориентиры. Копируя натюрморт «Скат», где изображен скат со вспоротым брюхом и… человеческим лицом, а вокруг – устрицы, карп, зеленый лук, кот, готовый к прыжку, нож, прочая утварь и скатерть, он пренебрег скатом, устрицами, карпом, луком, котом и ножом, сосредоточившись на утвари и скатерти{663}.

Когда Сезанн пришел к автопортрету, он уже достиг определенного мастерства – это видно по его живописи. В нем сочетались гордыня и смирение. Он общался с мастерами прошлого. «В моем представлении прошлое не вытесняется, – говорил он Роже Марксу, – к нему лишь добавляется новое звено»{664}. На графическом листе того же времени его автопортрет (непокрытая голова) противопоставлен автопортрету Гойи (голова в цилиндре) и «фирменному» яблоку{665}. «Фрейдистское» толкование дал Мейер Шапиро: «Мужественная голова Гойи представляет для застенчивого, встревоженного художника идеал уверенной и суровой мускулинности – быть может, образ отца»{666}. Человек в белом колпаке не выглядит слишком уж встревоженным.

Знал Сезанн о существовании еще одного головного убора. Рембрандт тоже был склонен переоблачаться. Автопортрет в берете музей Экса получил в дар в 1860 году. На других автопортретах художник появляется в белом колпаке; один из таких портретов – в Лувре. Сложилось мнение, будто Рембрандт всегда постановочен. «Автопортреты в различных костюмах не имеют ничего общего с раскрытием себя, – утверждает Гарри Бёрджер, исследуя эти работы. – Не статус портретируемого и не его душа, личность, внешние особенности или моральный дух переданы в них, а сам акт изображения самого себя, совершаемый ради художника, наблюдателя и собственного „я“»{667}. Вполне возможно, молодой Сезанн изображает Сезанна, а в зрелости? По виду этого не скажешь.

Картина входила в состав коллекции знаменитого Tschudi-Spende[76]. Назначенный директором Национальной галереи Берлина в 1895 году, Гуго фон Чуди впервые в мире собрал полноценную коллекцию французской живописи XIX века, предназначенную для публики. Из казны такие приобретения не финансировались, и он устроил так, чтобы картины были подарены музею разными меценатами – несмотря на возражения настойчиво вмешивавшегося кайзера. Чуди, естественно, побывал на Осеннем салоне 1907 года, немало времени провел в залах, где проходила ретроспектива Сезанна, и потряс Жака Эмиля Бланша, сказав, что Сезанн нравится ему, «как кусок торта или фрагмент вагнеровской полифонии». 10 января 1908 года он приобрел «Автопортрет в белом колпаке» в галерее Дрюэ в Париже за 10 000 франков. Однако прежде, чем вещь доставили, Чуди был смещен со своего поста. В 1909 году он стал директором Старой пинакотеки в Мюнхене. Автопортрет он увез с собой. В 1912 году работа вошла в коллекцию как дар Эдуарда Арнольда и Роберта фон Мендельсона. Ныне она принадлежит Баварским государственным собраниям живописи в Мюнхене.

9. «Творчество»

В то время как Сезанн искал убежище в Медане, переживая эмоциональный кризис, причиной которого послужила некая незнакомка, Золя был поглощен работой над «Творчеством» («L’Œuvre»), четырнадцатым романом из цикла «Ругон-Маккары». Здесь вновь появляется Клод Лантье из «Чрева Парижа» (третий роман цикла), но на этот раз он становится главным героем, а роман представляет собой его жизнеописание от рождения до смерти. В романе прослеживается явная автобиографическая, даже исповедальная линия. В персонаже Пьера Сандоза, друга детства Клода Лантье, нашло отражение непревзойденное умение Золя выступать в качестве внимательного стороннего наблюдателя: это был тонко замаскированный автопортрет. «Творчество» – их жизнеописание, с оттенком драмы, будто из-под кисти Амперера, будто в тональности Кабанера.

Медленно назревавший разрыв между Клодом и его друзьями из старой компании становился все глубже. Друзья посещали его все реже и старались уйти поскорее. Им было не по себе от этой волнующей живописи, и они все более и более отдалялись от Клода, теряя юношеское восхищение перед ним.

Теперь все они разбрелись, ни один не появлялся. Из всех друзей, связь с которыми угасла навеки, казалось, один только Сандоз не забыл еще дорогу на улицу Турлак. Он приходил сюда ради своего крестника, маленького Жака, и отчасти из-за этой несчастной женщины – Кристины. Ее страстное лицо на фоне этой нищеты глубоко волновало его; он видел в ней одну из тех великих любовниц, которых ему хотелось бы запечатлеть в своих романах. Братское участие к товарищу по искусству – Клоду – еще возросло у Сандоза с тех пор, как он увидел, что художник теряет почву под ногами, что он гибнет в своем героическом творческом безумии.

Сначала это удивляло Сандоза, потому что он верил в друга больше, чем в самого себя. Еще со времени коллежа он ставил себя на второе место, поднимая Клода очень высоко – в ряды мэтров, которые производят переворот в целой эпохе. Потом, видя банкротство гения, он стал испытывать болезненное сострадание, горькую, неизбывную жалость к мукам художника, порожденным его творческим бессилием. Разве в искусстве можно когда-нибудь знать наверняка, кто безумец? Все неудачники трогали его до слез, и чем больше странностей он находил в картине или книге, чем смешнее и плачевнее они казались, тем больше он жалел их творцов, испытывая потребность помочь этим жертвам творчества, убаюкав бедняг их собственными несбыточными мечтаниями{668}.

История жизни Клода Лантье трагична. Намек на его участь содержится в замечании язвительного Бонгара: «Надо бы иметь мужество и гордость покончить с собой, сотворив свой последний шедевр!»

Судьба жестока. Одним пасмурным днем, о каких раньше грезил Сезанн, Кристина, жена Лантье, находит его тело в мастерской.

Клод повесился на большой лестнице, повернувшись лицом к своему неудавшемуся творению. Он снял одну из веревок, прикреплявших подрамник к стене, поднялся на площадку и привязал конец веревки к дубовой перекладине, когда-то прибитой им самим, чтобы укрепить рассохшуюся лестницу. И отсюда, сверху, он совершил свой прыжок в пустоту. В рубашке, босой, страшный, с черным языком и налившимися кровью, вылезшими из орбит глазами, он висел здесь странно выросший, окостеневший, повернув голову к стене, совсем рядом с женщиной, пол которой он расцветил таинственной розой, словно в своем предсмертном хрипе хотел вдохнуть в нее душу, и все еще не спускал с нее неподвижных зрачков.

Кристина застыла на месте, потрясенная горем, страхом и гневом. Ее тело было все еще полно Клодом, из груди вырвался протяжный стон. Она всплеснула руками, протянула их к картине, сжав кулаки.

– Ах, Клод, Клод! Она отобрала тебя, убила, убила, шлюха!

Ноги ее подкосились, она повернулась и рухнула на каменный пол. От невыносимого страдания вся кровь отлила у нее от сердца: она лежала на полу без чувств, словно мертвая, похожая на лоскут белой материи, несчастная, добитая, раздавленная, побежденная властью искусства. А над ней в своем символическом блеске, подобно идолу, сияла Женщина, торжествовала живопись, бессмертная и несокрушимая даже в своем безумии!{669}

Лантье сам стал le pendu[77]. Его эпитафия коротка, его будто бы просто вычеркнули из списка. «„Героический труженик, страстный наблюдатель, у которого в голове умещалось столько знаний, одаренный великий художник с буйным темпераментом… И ничего не оставить после себя!“ – сказал Сандоз. „Решительно ничего, ни одного полотна, – подтвердил Бонгран. – Я знаю только его наброски, эскизы, заметки, сделанные на лету, весь этот необходимый художнику багаж, который не доходит до публики… Да, тот, кого мы опускаем сейчас в землю, в полном смысле этого слова – мертвец, настоящий мертвец!“»{670}. Могила Лантье расположена неподалеку от детского кладбища. В смерти, как и в жизни, он дитя природы.

«Творчество» – мелодрама, а Лантье – вымысел и, кроме того, собирательный образ. Решившись на сагу, Золя во многом ориентировался на Бальзака. Он всегда держал в голове предисловие к «Человеческой комедии», где Бальзак писал, что люди представляют собой «социальный вид», который писатель подвергает классификации подобно тому, как натуралист классифицирует животных. Цикл «Ругон-Маккары» – «естественная и социальная история» – построен по тому же принципу. Золя хотел, чтобы его герои не воспринимались как портреты, это должны были быть «типы», а не «индивидуумы». Изначально он задумывал Лантье «как драматизированного Мане или Сезанна, ближе к Сезанну», со щепоткой Золя. В образе Лантье есть и элементы автопортрета. Гюстав Жеффруа, к примеру, в одном из обзоров отметил сходство между Золя и Лантье. «Разве не дополняют друг друга ищущий себя Клод [Лантье] и выражающий себя Сандоз? Души обоих „прокляты искусством“ (les damnés de l’art): они страстно преданы своему делу, ведóмы неутолимым желанием творить и опустошены результатами. Разве сожаления Сандоза менее горьки, чем ошибки Клода? Разве Золя, который, ко всеобщему удивлению, называл себя „вечным новичком“, не так же печален и разочарован, как изображенный им самоубийца?»{671} Даже в этом столь автобиографическом романе, в который автор открыто вовлекает реальных людей, многие персонажи являют собой смесь разных характеров: Бонгар – это Мане с некоторыми чертами Курбе, Добиньи, Делакруа и Милле; разбитной художник Фажероль – сочетание Жерве и Гийме; молодой скульптор Магудо – смесь Солари и Валабрега и т. д. Более того, это история – выдумка, а не реальная биография и уж тем более не пророчество. Золя сочинил ее. Он сам говорил о своем необузданном воображении; о том, как в наблюдении находил толчок для прыжка в неизведанное; о том, как суровая правда возвышается до уровня абсолютной истины{672}.

Из-за сюжета «Творчество» буквально разъяли на части в поисках тайных сведений о Сезанне; это был одновременно и общедоступный источник, и галерея реальных прототипов. Этот подход так укоренился, а наложение стало таким полным, что постепенно произошло своеобразное замещение: Клод Лантье подменяет Поля Сезанна, подобно дублеру. Внешнее сходство лишь усиливает этот эффект и придает подмене правдоподобие. Образ Лантье во многом повторяет облик Сезанна. Его описание в «Творчестве» перекликается с описанием в «Чреве Парижа». Сначала Лантье настораживает Кристину. «Этот худощавый, обросший бородой юноша с угловатыми движениями внушал ей ужас, казался разбойником из сказки; даже его черная фетровая шляпа и старое коричневое пальто, побуревшее от дождей, увеличивали ее страх»{673}. Другие черты также совпадают. Лантье все время восклицает: «Nom de Dieu! Nom de Dieu!» («Боже! Боже!») У него случаются приступы гнева и отчаяния, он уничтожает холсты, которые ему не нравятся. Над ним издеваются, а его чудаковатость становится предметом насмешек. Его картины производят эффект «неожиданно разорвавшейся петарды»{674}.

Еще более коварным оказался психологический портрет: сквозь образ Лантье проступает Сезанн. Этот перенос заметен с самого начала. Как и в случае с другими литературными воплощениями Сезанна – к примеру, главного героя мистического рассказа Дюранти «Двойная жизнь Луи Сегена» в начале повествования автор ошибочно называет Полем, – Лантье в черновиках Золя именуется то «Клод», то «Поль»{675}. Золя напоминает сам себе: «Не забыть приступы отчаяния Поля».

Полнейший упадок духа, готовность все бросить, а затем стремительный шедевр, всего лишь фрагмент, который выводит его из подавленного состояния. Проблема заключается в понимании того, что мешает ему достичь какого бы то ни было удовлетворения: прежде всего он сам, его физиология, его происхождение, уязвление его взглядов; здесь также играет роль наше современное искусство, наше болезненное желание обладать всем, наше стремление стряхнуть с себя традиции, одним словом, наше отсутствие равновесия. То, что приносит удовлетворение Ж. [Жерве?], ему не дает ничего. Он заходит все дальше и все портит. Это так полностью и не реализованный гений: у него почти все есть, в физиологическом плане он не слишком стабилен, и я добавлю, что он создал несколько совершенно потрясающих вещей{676}.

Описание необщительности и замкнутости Лантье – литературного персонажа – практически срослось с биографией Сезанна, настолько глубоко проникнув в психологический (и патологический) портрет реального человека, что стало общим местом. Художник, страдающий многочисленными фобиями, социопат, эмоционально недоразвитый человек, «grand enfant»[78], как Золя его называл, живущий в страхе перед жизненными поворотами, относящийся с болезненным подозрением к тем, кто якобы хочет его «закрючить», склонный к сублимации и разлюбивший жену после первых легкомысленных восторгов: все это есть в «Творчестве»{677}. И относится к Лантье. Однако было перенесено на Сезанна. Другими словами, роман стал основой для создания легенды.

Легенда – великий соблазн. Особенно сильно искушение (вследствие путаницы с источниками и цитатами, иногда сознательной, а иногда почти неосознанной) совершить такую подмену в сфере эмоций: создать образ неуравновешенного, нелюдимого творца. Уже более века представления о его отношениях с женщинами – и с женой, в частности, – основываются на этой истории. Приведенный ниже отрывок, к примеру, посвящен эксплуатации. Вначале Кристина стыдится позировать мужу (обнаженной), а в конце Лантье выказывает свое к ней неуважение, если не презрение, сбившись с пути в поисках абсолюта, «безумного желания, которое невозможно удовлетворить»:

Но на другой день Кристина снова стояла обнаженная в холодной комнате, залитая ярким светом. Разве это не стало ее ремеслом? Как отказаться от него теперь, когда оно уже вошло в привычку? Ни за что она не огорчила бы Клода, и каждый день она снова терпела поражение. А он даже не говорил больше об этом униженном и пылающем теле. Страсть Клода к плоти была теперь обращена на его произведение, на этих любовниц на холсте – творения его собственных рук. Только эти женщины, каждая частица которых была рождена его творческим порывом, заставляли кипеть его кровь. Там, в деревне, во времена их великой любви, обладая наконец в полной мере живой женщиной, он, может быть, думал, что держит в руках счастье, но это была лишь вечная иллюзия, – они оставались друг другу чужими; он предпочел женщине иллюзию своего искусства, погоню за недостижимой красотой – безумное желание, которое ничто не могло насытить. Ах! Желать их всех, создавать их по воле своей мечты, эти атласные груди, эти янтарные бедра, нежные девственные животы, и любить их только за ослепительные тона тела, чувствовать, что они от него убегают и что он не может сжать их в объятиях! Кристина была реальностью, до нее можно было дотянуться рукой, и Клод, которого Сандоз называл «рыцарем недостижимого», пресытился ею в течение одного сезона{678}.

Как говаривал Сезанн, Золя был фразером. Бурная фантазия может быть заразна. Невзначай брошенные слова врезаются в память. Фраза «Клод пресытился ею в течение одного сезона» стала фактом биографии. Будучи перенесена на Сезанна и включена в биографические очерки 1930‑х годов, она превратилась в общее место. С тех пор это искаженное восприятие, нечто среднее между глубинной правдой и обыкновенным передергиванием, прочно вошло в обиход.

Поначалу умышленное сходство между Лантье и Сезанном осталось незамеченным. «Творчество» печаталось в журнале «Жиль Блаз» в восьми частях в период с 23 декабря 1885 года по 27 марта 1886 года. Книга вышла 31 марта 1886 года. В художественных и литературных кругах Золя читали. К тому времени писатель приобрел широкую известность, а реклама успела набрать обороты. Мгновенно последовавшая реакция на книгу среди творцов была резко отрицательной. Когда в январе 1886 года Сезанн и Писсарро посетили салон Робера Каза, а публикация отрывков тем временем шла полным ходом, они увидели, что молодые художники и писатели воинственно настроены по отношению к Золя и явно симпатизируют Флоберу. «Они нападают на „Творчество“ Золя, – сообщил потрясенный Писсарро Люсьену, – по их мнению, вещь откровенно плоха – они весьма строги. Я обещал прочесть, как только выйдет книга». Писсарро тоже был разочарован романом. «Я одолел половину книги Золя, – пишет он Моне. – Нет! Совсем не то. Это романтическое произведение; понятия не имею, чем дело кончится, да это и не важно, это не то. Клод недостаточно выписан, Сандоз убедительнее, видно, что Золя его понимает. Не думаю, что книга нам повредит. Это не лучшее, что мог создать автор „Западни“ и „Жерминаля“, а больше и сказать нечего»{679}. Моне книга не понравилась, он опасался, что ее обратят против импрессионистов, ниспровергая их принципы. Его не удовлетворила оценка Писсарро, и он решил сам напрямую обратиться к автору. «Вы специально бежали сходства между нами и Вашими персонажами, – деликатно писал он Золя, – но, даже несмотря на это, я боюсь, что наши недоброжелатели среди журналистов и читателей вспомнят имена Мане или даже кого-то из нас, чтобы выставить нас в роли неудачников, к чему, как мне кажется, Вы не стремились. Простите мне мои слова. Это не критика; я прочел „Творчество“ с огромным удовольствием, и каждая страница будила приятные воспоминания. Кроме того, Вы знаете, как я восхищаюсь Вашим талантом. Тем не менее я так долго боролся и боюсь, что, когда мы уже стоим на пороге успеха, враги могут опорочить нас, воспользовавшись Вашей книгой»{680}.

Роман был напечатан через несколько недель. Писсарро ужинал с Дюре, Гюисмансом, Малларме, Моне и другими. «Я долго говорил с Гюисмансом, – сказал он Люсьену. – Он хорошо знаком с новым искусством и будет рад защищать нас. Мы обсудили „Творчество“, он полностью со мной согласен. Судя по всему, они с Золя поссорились, и Золя очень взволнован. Гийме тоже писал ему [Золя] в гневе, но уже по поводу Фажероля»{681}. Гийме обиделся, поскольку был уверен, что все узнают в этом слабом персонаже его самого. Но Золя он написал более пространное письмо. «Считаете ли Вы, что друзья, которые заходят к Вам по четвергам, закончат так плохо, то есть так храбро? Увы, нет. Наш отважный Поль оплывает жиром на Лазурном Берегу, а Солари ваяет своих богов, и ни тот ни другой, к счастью, не подумывает удавиться. Будем надеяться, что никто из этой маленькой банды, как называет их мадам Золя, не взбредет в голову узнать себя в Ваших героях, не очень-то приятных и, хуже того, озлобленных»{682}.

В общем, «узнаваемость» не стала предметом обсуждения даже в узком кругу. Читателям, искавшим прототип Лантье, в голову сразу приходило имя Мане (к тому времени покойного), который был гораздо известнее Сезанна. Эдмон де Гонкур считал, что Лантье воплощает образ Мане, хотя речь шла не о портретном сходстве. (Он также высказал Золя напрямую, что тот напрасно вывел себя одновременно в двух обличьях, Сандоза и Клода. «Тут Золя сделался молчаливым, лицо его как-то посерело, и мы расстались»{683}.) Вскоре это сходство стало всеобщим достоянием. Журналисты из «Фигаро» активно продвигали идею о том, что Лантье – это и есть Мане. Ван Гог, который был большим поклонником романов Золя, придерживался того же мнения. Сам Золя отмалчивался. Когда ему задали прямой вопрос, он тоже начал говорить о Мане, но лишь с той целью, чтобы не выделять ни одного из художников. Золя только подкинул дров в разгоревшийся за ужином спор о том, «обладал ли Клод Лантье талантом», будучи вынужден заявить, что «он наделил Клода Лантье несравнимо бóльшим дарованием, чем природа отпустила Эдуарду Мане». Так и осталось неясным, как это относится к его «брату-художнику». После этой провокации Золя продолжил защищать «теорию своей книги, а именно то, что ни одному художнику, представляющему современное движение, не удалось достичь высот, сравнимых с тем, чего добились по крайней мере трое или четверо писателей, представителей того же движения, которых вдохновляли те же идеи и воодушевляла та же эстетика». Никто из собравшихся не отважился произнести имя Сезанна. Когда кто-то упомянул Дега, Золя возразил: «Я не считаю, что человека, посвятившего всю свою жизнь тому, чтобы рисовать балерин, можно сравнивать по силе и величию с Флобером, Доде или Гонкурами» – или с тем же Золя{684}.

Сезанн также был немногословен. Как обычно, после выхода своей книги Золя отправил ему подписанный экземпляр. 4 апреля 1886 года Сезанн ответил ему из Гардана:

Дорогой Эмиль,

только что получил столь любезно отправленный тобой экземпляр «Творчества».

Благодарю автора «Ругон-Маккаров» за этот знак внимания и прошу позволения пожать ему руку, вспоминая прошедшие годы.

Под впечатлением прошлых лет, твой

Поль Сезанн{685}.

Насколько нам известно, это письмо стало последним в их переписке.

Бытует мнение, что «Творчество» послужило причиной разрыва отношений между Сезанном и Золя, история которых насчитывала более тридцати лет – они дружили с отрочества, – но была резко и решительно прервана и так и не возобновилась. Золя умер спустя шестнадцать лет, в 1902 году. Судя по всему, в этот период у них не было прямых контактов.

Вымышленная история, рассказанная в «Творчестве», легла в основу легенды о Сезанне. Спустя пятьдесят лет, в 1936 году, Жорж Брак отправился на грандиозную ретроспективную выставку Сезанна в парижском музее Оранжери. По дороге он случайно встретил фотографа Брассая, у которого неподалеку была своя студия. Они разговорились о легендарном художнике. «Сезанн так долго был одинок и не находил понимания, – задумчиво сказал Брак. – Чтобы справиться с этим, ему понадобилась небывалая сила характера. Даже Эмиль Золя, друг детства, бросил его, предал его. Он использовал его как прототип беспомощного художника-неудачника. Сезанн понял это, прочитав роман „Творчество“. К счастью, его вера в собственное искусство была непоколебима»{686}.

В словах Сезанна искали малейшие намеки на эмоции, которые могли выдать его чувства, – обиду, гнев, неприязнь, озлобленность, потрясение, грусть, горечь или просто холодность, – будто бы в письме содержалась разгадка случившейся размолвки. Все эти попытки вычитать что-то между строк не дали ничего, кроме противоречивых оценок и поиска неких смыслов, исходя из последующих событий. Тем не менее в этом письме едва ли возможно увидеть какие-либо признаки серьезного охлаждения, а тем более сильного потрясения. Действительно, некоторые выражения – это клише, но они и прежде встречались в письмах Сезанна, адресованных даже друзьям. Стиль бывал даже более формальным.

Ничто не указывает на то, что Сезанн писал, будучи в гневе. Несколько лет спустя он по-настоящему обиделся на поведение Франсиско Ольера, своего старого приятеля по Академии Сюиса. Письмо, которое Сезанн написал Ольеру из Жа-де-Буффана, звучит совсем по-другому:

Уважаемый господин,

небрежный тон, который Вы в последнее время приняли по отношению ко мне, и весьма бесцеремонные манеры, которые Вы себе позволили, очевидно, рассчитаны на то, чтобы меня унизить.

Я принял решение не принимать Вас в доме моего отца.

Таким образом, уроки, которые Вы имели смелость мне преподать, в полной мере принесли свои плоды.

Всего доброго.

П. Сезанн{687}.

Совершенно ясно, что будь Сезанн настроен соответствующим образом, он написал бы Золя совсем другие слова. Даже если рассматривать это гневное послание Ольеру как исключение, все равно письмо, адресованное Золя, не похоже на письмо, отправленное Мариусу Ру вскоре после прочтения еще одного романа, в главном герое которого Сезанн узнал себя. В письме к Ру он высказался предельно ясно: Pictor semper virens – он по-прежнему полон сил. В письме к Золя подобной колкости нет.

В нем нет и намека на протест. Возможно, некоторое сожаление. В письме Сезанн вспоминает прошлое, ушедшие годы. «Творчество» – роман-воспоминание: это очевидно. Сезанн не отличался склонностью к лицемерию. Его реакция, скорее всего, отражала то, что он чувствовал. По словам Гаске, Сезанна очень тронули первые главы романа, благодаря которым он вновь погрузился в свои юные годы – их юные годы. Сезанн ощущал, что эта часть была очень правдива и практически не беллетризирована{688}. Если он и испытывал грусть, когда писал это письмо, то дело было не только в неверной оценке его жизни. Есть ли в словах Сезанна горький привкус, меланхолия? Велик риск найти в письме то, чего там на самом деле нет. Само по себе это послание едва ли отличается от многих других его писем. Он довольно часто благодарил друзей за то, что они его не забывают, обращался к прошлому, добавлял задумчивые нотки. Вероятно, он сожалел о мире, который невозможно вернуть, сколько бы ни было съедено «мадленок», но это не ставило крест на будущем.

Написанное за три года до этого письмо Нюма Косту немного напоминает послание, адресованное Золя:

Дорогой Кост,

думаю, что это ты прислал мне журнал «Ар либр». Читаю его с огромным интересом – и он того заслуживает.

Хочу тебя поблагодарить и сказать, что очень ценю великодушный порыв, с которым ты берешься защищать дело, небезразличное и мне. Остаюсь признательный тебе твой земляк и, смею сказать, твой собрат по искусству

Поль Сезанн{689}.

Судя по всему, это было его последнее письмо Косту. И вновь в тексте нет на это никаких указаний. Это письмо отличается от более ранних посланий, в нем нет той непринужденности и легкости, однако оно едва ли отражает решение Сезанна порвать со старым товарищем. Такие выводы были бы безосновательны, и главным образом потому, что в 1890‑е годы они продолжали общаться в Эксе. Кост был одним из главных информаторов Эмиля Золя{690}.

Было также проанализировано время написания адресованного Золя письма. Видимо, Сезанн написал его, как только получил экземпляр романа, на что указывает первая фраза. Существует предположение, что он сознательно избегал необходимости высказывать свое мнение о книге или же, если все-таки считать письмо вполне искренним, еще не читал роман и не знал, что его ждет. Ни одна из этих версий не кажется правдоподобной. Обычно Сезанн немедленно благодарил Золя за присланные книги. Но он не всегда сразу же выражал свое мнение, это было бы странно, да никто этого и не ожидал. В случае с «Творчеством» невозможно поверить, что он не знал содержания романа. Сезанн был серьезным читателем. Он читал значительно больше, чем принято считать. В частности, читал журнал «Жиль Блаз» (о чем Золя прекрасно знал). Едва ли Сезанн мог пропустить публикацию глав романа, особенно проведя вечер с молодыми художниками, которые раскритиковали детище Золя в пух и прах. Другими словами, открыв «Творчество», Сезанн вряд ли был удивлен или шокирован. Скорее всего, он был хорошо подготовлен.

Каково же было его впечатление?

С Клодом Лантье Сезанн был знаком давно. Он прочел «Чрево Парижа» сразу после его публикации в 1873 году. Сезанн хорошо знал вымышленный мир произведений Золя. Прочитав в 1877 году «Западню», он начал готовить суп из вермишели, фирменное блюдо Лантье, которое стало предметом их шуток. Но Лантье был не единственным. Появлялись все новые персонажи, так или иначе напоминавшие Сезанна. Сезанн знал о существовании «Марсабьеля, превратившегося в Майобера» (у которого был страшный беспорядок и говорящий попугай), которого выдумал Дюранти, и Рамбера Мариуса Ру, очередного художника, сломленного «собственной неспособностью перенести на холст плоды своего воображения». Вскоре он познакомился с Польдексом Поля Алексиса. Дальше – больше. «Творчество» вписывалось в общий контекст, и Лантье в своей участи не был одинок. Литературные двойники Сезанна нередко плохо заканчивали. «Такое самоубийство хуже всего, – говорит брат Рамбера. – Это самоубийство – духовное»{691}. Сезанна все это не слишком задевало. Он не только умел распознавать и принимать своих вымышленных двойников, но также был способен проводить грань между искусством и жизнью – «отделять человека от художника-импрессиониста», как он говорил Ру. Он прекрасно понимал, что Золя пишет не мемуары, а тщательно продуманный и безжалостно закрученный цикл романов{692}.

Сезанн был привычен к битвам с самим собой: он годами этим занимался. В его памяти отпечаталось признание Бодлера в своей беспомощности как художника из стихотворения «Призрак»:

На вечном сумраке мечты живописуя, Коварным Господом я присужден к тоске; Здесь сердце я сварю, как повар, в кипятке, И сам в груди своей его потом пожру я! Вот, вспыхнув, ширится, колышется, растет, Ленивой грацией приковывая око, Великолепное видение Востока; Вот протянулось ввысь и замерло – и вот Я узнаю Ее померкшими очами: Ее, то темную, то полную лучами{693}.

Также ему были знакомы строки Флобера: «Шедевры глупы: их лики безмятежны, как у подобных им творений природы, у крупных зверей и гор»{694}.

Сезанн читал и перечитывал книги со страстью и избирательностью. Чтение оказывало на него огромное воздействие – как Стендаль с его описанием темпераментов, не говоря уже о Вергилии с его любимыми темами. Видимо, Сезанн ассоциировал себя с отдельными литературными персонажами, а также с историческими лицами или мифологическими героями. Лоренс Гоуинг называл второе из этих явлений проекцией или самопроекцией, и, вероятно, главным претендентом был не Феокрит, не Моисей и не святой Антоний, а человек из его ближайшего окружения, а именно садовник Валье, изображенный на поздних портретах. Если речь идет о вымышленном мире, то ответ нужно искать в «Беседах» («Confidences»). На вопрос о том, какой литературный или театральный персонаж вызывал у него наибольшее восхищение, Сезанн отвечал: Френхофер{695}.

Френхофер был главным героем бальзаковского «Неведомого шедевра», опубликованного в 1837 году в цикле «Философские этюды». Название повести наводит на мысль о связи с «Творчеством» Золя («L’Œuvre» и «Le Chef-d’œuvre»). Рильке назвал это «невероятным предвидением будущих изменений»: схожие нити повествования и линии развития, философская и суицидальная. Бальзак тоже смешивал реальность с вымыслом, во всяком случае переплетал реальные персонажи и вымышленные образы. Его сюжет разворачивается в Париже в 1612 году. Легендарный мастер Френхофер вот уже десять лет работает над портретом своей возлюбленной. Картина обещает стать недосягаемым шедевром. «Художник, краски, кисти, полотно и свет никогда не создадут соперницы для моей Катрин Леско». К нему заходят два художника, чьи образы заимствованы из жизни: фламандский портретист Франц Порбус и начинающий живописец Никола Пуссен (как всегда пренебрегающий вежливостью Бальзак называет его Ником). Френхофер чувствует, что для завершения шедевра ему не хватает подходящей модели. Порбус рассказывает ему о бесподобно красивой любовнице Пуссена и начинает ловко уговаривать старого художника на любопытную сделку: они разрешат ему использовать ее как модель, а в обмен он позволит им увидеть портрет, то есть Катрин «по прозванию Прекрасная Нуазеза», предположительно обнаженную и, более того, недописанную. Френхофер в затруднении. «Моя живопись – не живопись, это само чувство, сама страсть! – отвечает он. – Рожденная в моей мастерской, прекрасная Нуазеза должна там оставаться, храня целомудрие, и может оттуда выйти только одетой». Однако, несмотря на свои убеждения, он сдается и разрешает им взглянуть на картину.

В мастерской Френхофер торжественно показывает им свой шедевр. Художники ошеломлены открывшимся зрелищем. «Видите вы что-нибудь?» – спросил Пуссен Порбуса. «Нет. А вы?» – «Ничего…» Они рассматривают холст с самых разных углов. «Старый ландскнехт смеется над нами, – сказал Пуссен, подходя снова к так называемой картине. – Я вижу здесь только беспорядочное сочетание мазков, очерченное множеством странных линий, образующих как бы ограду из красок». – «Мы ошибаемся, посмотрите!..» – возразил Порбус. Подойдя ближе, они заметили в углу картины кончик голой ноги, выделявшийся из хаоса красок, тонов, неопределенных оттенков, образующих некую бесформенную туманность, – кончик прелестной ноги, живой ноги. «Они остолбенели от изумления перед этим обломком, уцелевшим от невероятного, медленного, постепенного разрушения. Нога на картине производила такое же впечатление, как торс какой-нибудь Венеры из паросского мрамора среди руин сожженного города».

Золя за чтением. Ок. 1881–1884

Кажется, что Френхофер, наблюдая за их реакцией, на мгновение осознает, что произошло с его шедевром, а затем вновь впадает в самообман и обвиняет Порбуса и Пуссена в продуманном заговоре с целью украсть у него картину.

…Френхофер задергивал свою Катрин зеленой саржей так же спокойно и заботливо, как ювелир задвигает свои ящики, полагая, что имеет дело с ловкими ворами. Он окинул обоих художников угрюмым взором, полным презрения и недоверчивости, затем молча, с какой-то судорожной торопливостью проводил их за дверь мастерской и сказал им на пороге своего дома:

– Прощайте, голубчики!

Такое прощание навело тоску на обоих художников.

На следующий день Порбус, тревожась о Френхофере, пошел к нему снова его навестить и узнал, что старик умер в ночь, сжегши все свои картины…{696}

На этом роман заканчивается.

История Френхофера стала частью культуры. Его называют архетипическим художником. А в рассказе молодой Пуссен заворожен:

Старик впал в глубокое раздумье и, устремив глаза в одну точку, машинально вертел в руках нож.

– Это он ведет беседу со своим духом, – сказал Порбус вполголоса.

При этих словах Никола Пуссена охватило неизъяснимое художественное любопытство. Старик с бесцветными глазами, сосредоточенный на чем-то и оцепенелый, стал для Пуссена существом, превосходящим человека, предстал перед ним как причудливый гений, живущий в неведомой сфере. Он будил в душе тысячу смутных мыслей. Явлений духовной жизни, сказывающихся в подобном колдовском воздействии, нельзя определить точно, как нельзя передать волнение, которое вызывает песня, напоминающая сердцу изгнанника о родине.

Откровенное презрение этого старика к самым лучшим начинаниям искусства, его манеры, почтение, с каким относился к нему Порбус, его работа, так долго скрываемая, работа, осуществленная ценой великого терпения и, очевидно, гениальная, если судить по эскизу головы Богоматери, который вызвал столь откровенное восхищение молодого Пуссена и был прекрасен даже при сравнении с Мабюзом [его «Адамом»], свидетельствуя о мощной кисти одного из державных властителей искусства, – все в этом старце выходило за пределы человеческой природы. В этом сверхъестественном существе пылкому воображению Никола Пуссена ясно, ощутительно представилось только одно: то, что это был совершенный образ прирожденного художника, одна из тех безумных душ, которым дано столько власти и которые ею слишком часто злоупотребляют, уводя за собой холодный разум простых людей и даже любителей искусства по тысяче каменистых дорог, где те не найдут ничего, между тем как этой душе с белыми крыльями, безумной в своих причудах, видятся там целые эпопеи, дворцы, создания искусства. Существо по природе насмешливое и доброе, богатое и бедное! Таким образом, для энтузиаста Пуссена этот старик преобразился внезапно в само искусство – искусство со всеми своими тайнами, порывами и мечтаниями{697}.

Пуссен воспринимал старика Френхофера как олицетворение искусства, и это чем-то напоминает отношение к Сезанну – своего рода фамильное сходство, сквозящее в рассказах пылких молодых людей, навещавших легендарного мастера из Экса в его последние годы: и самому Сезанну именно так это и виделось. В «Воспоминаниях о Поле Сезанне» (1907), отдавая дань таланту художника, Эмиль Бернар пишет: «Однажды вечером, когда я заговорил с ним о „Неведомом шедевре“ и о его герое Френхофере, Сезанн вскочил из-за стола, подошел ко мне и, тыча себе в грудь указательным пальцем, без слов дал мне понять, что он и есть тот самый герой бальзаковской повести. Он был так тронут, что на глазах его выступили слезы. Один из его предшественников с пророческим сердцем предугадал его сущность. Ох! Какая огромная пропасть между бессильным из-за своей гениальности Френхофером и бессильным от рождения Клодом [Лантье], которого Золя так некстати увидел в самом Сезанне!» Другую свою статью, «Поль Сезанн» (1904), прочитанную самим мэтром, Бернар снабдил эпиграфом из Бальзака: «Френхофер – человек, относящийся со страстью к нашему искусству, воззрения его шире и выше, чем у других художников»{698}.

Судя по всему, в конце 1890‑х годов в беседах с Жоашимом Гаске Сезанн также был склонен подчеркивать свое сходство с Френхофером. «Сезанн» Гаске вышел в 1921 году и с тех пор неоднократно переиздавался. «Скажи, я малость свихнулся? – однажды спросил Сезанн, выбравшись на пленэр. – Знаешь, иногда я думаю об этой зацикленности на живописи… Френхофер… Валтасар Клаас…»{699} Валтасар Клаас – ученый, жаждущий открыть химический абсолют, образ, аналогичный Френхоферу, в повести «Поиски абсолюта» («La Recherche de l’absolu»), входящей в цикл «Философские этюды». Это были настольные книги Сезанна. В «Неведомом шедевре» ему, вероятно, больше всего нравилось появление Пуссена. Сезанн восхищался реальным Пуссеном, который фигурирует в другом его известном высказывании о том, что он пытался лишь «вернуть Пуссена к жизни силами природы» (vivifier Poussin sur nature){700}. Это высказывание Сезанна, как и многие другие, весьма загадочно как на русском, так и на французском языке. Пуссен был уже два столетия как мертв; Бальзак оживил его в своем романе.

Кажется, что Сезанн, примерив образ Френхофера, вел воображаемый диалог с Пуссеном о классическом стиле и индивидуальном восприятии. 19 апреля 1864 года Сезанн начал работать в Лувре, и свою первую копию он сделал с «Аркадских пастухов» («Et in Arcadia Ego»). Спустя тридцать лет Сезанн продолжал изучать это полотно{701}. У него в мастерской была репродукция картины, купленная в 1890‑е годы. В 1905 году двое посетителей написали: «Ему нравился Пуссен, дополнявший интеллектом легкость исполнения»{702}. По словам Гаске, «его любимым занятием были еженедельные походы в Лувр и созерцание „пуссенов“. Он мог весь день восторженно разглядывать „Руфь и Вооза“ или „Гроздь винограда из Земли обетованной“». То же он советовал и молодым художникам. «Ходите в Лувр, – говорил он Шарлю Камуану. – Но, посмотрев великих мастеров, которые там покоятся, надо поскорее выйти оттуда и оживить соприкосновением с природой собственные художественные ощущения и инстинкты»{703}. В одном из разговоров с Гаске он, видимо, довольно ясно выразил свои идеи. Ход мыслей Сезанна, в изложении Гаске, до некоторой степени обусловлен бурным воображением его собеседника (и слабостью к литературным аллюзиям). Однако, даже допуская тот факт, что основные идеи были заимствованы из писем Сезанна к Бернару и «Воспоминаний» самого Бернара, у нас нет оснований сомневаться в подлинности описываемых чувств. Гаске спросил его, что именно он имел в виду под «классическим». Сезанн на мгновение задумался, а затем изрек свое знаменитое суждение, изначально записанное Бернаром: «Представьте себе Пуссена, преображенного в согласии с природой, это и будет классика»{704}. По словам Гаске, Сезанн продолжал:

Я не приемлю классицизма, который есть ограничение. Я хочу контакта с мастером, который возвращает мне меня самого. Всякий раз я возвращаюсь от Пуссена с более глубоким пониманием своей сути… Он – частица французской земли, полностью претворенная в жизнь; «Рассуждение о методе» в действии; двадцать или пятьдесят лет истории нашей нации на холсте, сквозящем смыслом и истиной. А самое главное – это живопись. Он ведь ездил в Рим? Он все это увидел, полюбил и понял. Так вот, он сделал из этой древности нечто французское, не уступающее оригиналу в свежести или присущем ему качестве исполнения. Он унаследовал все, что нашел прекрасного в прошлом. Если бы я был классиком, если бы я мог стать классиком, я бы хотел пойти по тому же пути, оставить мэтра в его эпохе, не повредив ни ему, ни себе. Но нам не дано предвидеть. Практика может изменить наше ви́дение до такой степени, что оправдаются анархистские теории смиренного и великого Писсарро. Я же работаю крайне медленно, как ты видишь. Природа видится мне чрезвычайно сложной. Все время есть что улучшить, не запутаться бы только в снах разума. Parbleu![79] Пуссен из Прованса – вот что мне бы идеально подошло.

Вновь и вновь я хочу переписать «Руфь и Вооза» на пленэре. Я бы соединил изгибы женских тел с округлостями холмов, как в «Триумфе Флоры», или придал бы сборщику фруктов утонченности цветка с Олимпа и божественной легкости слога Вергилия, как в «Осени»… Я бы смешал меланхолию и солнечный свет. В Провансе есть неуловимая тоска, которую Пуссен почувствовал бы, склонившись над могилой под тополями Алискампа. Я хочу, как Пуссен, наделить рассудком траву и пустить слезу в небо. Но нужно довольствоваться тем, что есть… Необходимо изучить и хорошенько прочувствовать свою модель, а затем, если мне удастся выразиться четко и сильно, это и будет мой «пуссен», мой собственный классицизм. Существует вкус. Нет лучше судьи. Но он так редко встречается{705}.

По словам Бальзака, его «Этюды» – литературные упражнения, «изображающие разрушительные бури мысли». Разрушения и правда были чудовищные. Френхофер умирает, предположительно наложив на себя руки в финальном акте самопожертвования, а жена Валтасара Клааса боится, что поиски, которым ее муж отдал всего себя, сведут его с ума. Ортанс мучит та же мысль. Жан Кокто сказал, что Виктор Гюго был безумцем, возомнившим себя Виктором Гюго. Заявление о том, что Сезанн был безумцем, возомнившим себя Френхофером, было бы слишком очевидным, но иногда от их сходства становится не по себе.

Я не вырисовывал фигуру резкими контурами, как многие невежественные художники, воображающие, что они пишут правильно только потому, что выписывают гладко и тщательно каждую линию, и я не выставлял мельчайших анатомических подробностей, – говорит он Порбусу и Пуссену, – потому что человеческое тело не заканчивается линиями. В этом отношении скульпторы стоят ближе к истине, чем мы, художники. Натура состоит из ряда округлостей, переходящих одна в другую. Строго говоря, рисунка не существует! Не смейтесь, молодой человек. Сколь ни странными вам кажутся эти слова, когда-нибудь вы уразумеете их смысл. Линия есть способ, посредством которого человек отдает себе отчет о воздействии освещения на облик предмета. Но в природе, где все выпукло, нет линий: только моделированием создается рисунок, то есть выделение предмета в той среде, где он существует. Только распределение света дает видимость телам! Поэтому я не давал жестких очертаний, я скрыл контуры легкою мглою светлых и теплых полутонов, так что у меня нельзя было бы указать пальцем в точности то место, где контур встречается с фоном. Вблизи эта работа кажется как бы мохнатой, ей словно недостает точности, но если отступить на два шага, то все сразу делается устойчивым, определенным и отчетливым, тела движутся, формы становятся выпуклыми, чувствуется воздух. И все-таки я еще не доволен, меня мучат сомнения. Может быть, не следовало проводить ни единой черты, может быть, лучше начинать фигуру с середины, принимаясь сперва за самые освещенные выпуклости, а затем уже переходить к частям более темным. Не так ли действует солнце, божественный живописец мира? Природа, природа! кому когда-либо удалось поймать твой ускользающий облик? Но вот поди ж ты, – излишнее знание, так же как и невежество, приводит к отрицанию.

Я сомневаюсь в моем произведении{706}.

Сомнения Френхофера перекликаются с сомнениями Сезанна. То же самое с принципами. «Линий нет» – так начинается седьмой ответ Сезанна, по версии Бернара. «Тень – такой же цвет, как и свет, только менее яркий» – звучит девятый. «Свет и тень – всего лишь связь между двумя тонами». В одиннадцатом говорится: «Рисование и цвет неразделимы, живопись – тот же рисунок. Чем больше гармонии в цвете, тем более точным становится рисунок. Когда богатство цвета достигает своего пика, форма приобретает полноту»{707}. Манера двух художников также схожа. Десять лет работы над образом одной и той же женщины оправдала себя в «Купальщицах», которых он писал в 1895–1906 годах. «Но что значат десять коротких лет, когда дело идет о том, чтобы овладеть живой природой!» В вопросе Френхофера сквозят характерные для Сезанна нотки. Предположение Матисса о том, что в какой-то момент Сезанн стал без конца переписывать одно и то же полотно, что он все время рисовал одних и тех же «Купальщиц», также верно и для черных часов, синей чашки, гипсового купидона, яблока, горы, жены{708}. Пруст тоже говорит об этом: «…это куски одного и того же мира, это всегда, с каким бы искусством они ни были воссозданы, тот же стол, тот же ковер, та же женщина, та же повесть и единственная в своем роде красота, загадка для той эпохи, когда ничто на нее не похоже и не объясняет ее, если заниматься не сопоставлением сюжетов, а раскрытием своеобразного впечатления, производимого красками»{709}.

Сезанн не отождествлял себя с Клодом Лантье. Но и не жаловался.

Ходили неизвестно кем пущенные слухи, кстати весьма безобидные, о том, что он называл талант Золя «неотесанным» (pataud) и говорил друзьям: «Если я захочу ответить ему тем же, то в следующий раз, когда он попросит написать его портрет, я изображу его в виде…»{710} Но если серьезно, то приписываемые ему слова звучат неправдоподобно: есть ощущение, что автор сам это сочинил. По словам Бернара, Сезанн говорил с ним о Золя, не стесняясь в выражениях. «Он был весьма заурядной личностью, – рассуждает бернаровский Сезанн, – и скверным другом. Он был зациклен только на себе. Так что „Творчество“, в котором, по его мнению, он изобразил меня, – всего лишь уродливое искажение, ложь ради самовосхваления». Ни одна из этих версий не вызывает доверия, но они стали частью истории – этот диалог был заимствован Ирвингом Стоуном для вымышленной беседы между Сезанном и Ван Гогом в «Жажде жизни» (1934){711}. У Гаске Сезанн в том же ключе отмечает, что Золя «вонзил ему нож в спину» (что могло послужить источником для слов Брака о «предательстве»), а по другому поводу заявляет: «Золя сделал со мной то же, что Прудон сделал с Курбе», и это очень похоже на мысли самого, желающего порисоваться, Гаске. Сравнение, которое он проводит между «Неведомым шедевром» и «Творчеством», звучит не менее натянуто: «Отличная книга, в ней больше глубины и проницательности, чем в „Творчестве“; каждый художник должен перечитывать ее хотя бы раз в год»{712}.

Воллар, как и следовало ожидать, превратил этот разговор в драматическую сцену:

Поглощенный воспоминаниями о прошлом, Сезанн на мгновение замолчал. Затем продолжил:

«От ничего не смыслящего человека нельзя ожидать, что он скажет что-то разумное об искусстве живописи, но, черт возьми, – тут Сезанн начал как глухой барабанить по столу, – как он посмел заявить, что художник наложил бы на себя руки из-за неудачной картины? Если картина не выходит, ты кидаешь ее в огонь и начинаешь заново!»

Все это время он ходил взад-вперед по мастерской, как зверь в клетке. Вдруг он схватил автопортрет и попытался разорвать его. Но у него тряслись руки и не было мастихина, так что он свернул холст, сломал его об колено и швырнул в камин{713}.

Вопреки этим приукрашенным версиям на самом деле Сезанну было почти нечего сказать о «Творчестве». Судя по всему, он никогда не обсуждал книгу ни с Писсарро, ни с Филиппом Солари, с которым он близко сошелся в Эксе и у которого тоже были веские причины для недовольства своим литературным двойником – Магудо. В действительности ни один из них и не думал таить обид. И «Творчество» не стало причиной разрыва. На ранних стадиях работы над «Сезанном» Гаске даже писал, что «он всегда настаивал, без лукавства, что в размолвке со старым товарищем книга не играла никакой роли»{714}. Их взаимоотношения не следовало сводить к персонажу романа или к непониманию «писакой» устремлений «мазилы». «Ссоры ничего не значат, – писал Жан Поль Сартр об их дружбе с Альбером Камю, – это лишь очередной способ жить вместе, не теряя друг друга из виду в узком маленьком мирке, в котором нам выпало родиться. Они не мешали мне думать о нем. Когда я читал книгу или газету, мне казалось, что он тоже здесь и читает тот же текст, и я спрашивал себя, что бы он об этом сказал, что он думает об этом»{715}.

Сезанн и Золя также никогда не теряли друг друга из виду. Они поддерживали контакт через общих друзей: Алексиса, Коста, Солари. Сезанн по-прежнему читал Золя и давал свою оценку. Его «Игроки в карты» не без оснований считают ответом на изображение представителей низших сословий в «Земле» Эмиля Золя (1887): в романе крестьяне показаны нищими, буйными и неотесанными пьянчугами. А сезанновские игроки в карты, напротив, полны достоинства, трезвы как стеклышко и заняты размышлениями; по выражению Мейера Шапиро, это компания стоиков, раскладывающая что-то наподобие общего пасьянса{716}. Даже после смерти Золя Сезанн продолжал подшучивать над ним. Однажды в 1905 году Воллар приехал в Экс и застал Сезанна за рисованием черепов. Тот был в хорошем расположении духа. «Как прекрасно рисовать черепа! – воскликнул он. – Гляньте, месье Воллар! Реализация почти далась мне!» И, помолчав, добавил: «Так что, в Париже мои работы хвалят? Эх! Был бы тут Золя, когда у меня наконец выходит шедевр!»{717}

Золя, в свою очередь, по-прежнему собирал информацию о Сезанне и продолжать делать это до самой смерти. В 1896 году, спустя десять лет после окончания связанного с выходом «Творчества» ажиотажа, он опубликовал пророческое прощание с живописью и художниками, которое Жеффруа позже описывал как «победные фанфары, звучащие словно похоронный марш». Кроме того, в нем содержится любопытное и неоднозначное упоминание о самом значимом художнике, где есть одновременно и повторение оценки творчества Сезанна, и, возможно, скрытое отречение. «Я вырос чуть ли не в одной колыбели с моим другом, моим братом Полем Сезанном, великим художником-неудачником, в котором только теперь разглядели гениальность»{718}. По некоторым свидетельствам, Золя нередко называл Сезанна неудачником. Трудно сказать, было ли это наветом, или же Золя и в самом деле так отзывался о своем друге. Но если верить Воллару, одну из таких историй пересказывал ему сам Сезанн:

Позднее, когда я был в Эксе, я узнал о приезде Золя. Я и правда думал, что он не осмелится заявиться ко мне. Вы только поймите, месье Воллар, мой дорогой Золя был в Эксе! Я обо всем забыл, и о «Творчестве», и о многих других вещах, например о чертовой экономке, которая бросала на меня гневные взгляды, пока я вытирал ноги на пороге его гостиной. В тот момент я был на этюдах; моя работа продвигалась недурно, но к черту все: Золя в Эксе! Не взяв даже сумки, я помчался в гостиницу, где он остановился, но один знакомый, которого я встретил по дороге, рассказал мне, что накануне кто-то спросил Золя: «Собираетесь ли вы преломить хлеб с Сезанном?», а Золя ответил: «Зачем мне снова встречаться с этим неудачником?» Так что я вернулся к работе.

Глаза Сезанна наполнились слезами. Он высморкался, чтобы это скрыть, и сказал: «Видите ли, месье Воллар, Золя не злодей, но он поддался обстоятельствам!»{719}

Они оба отрицали факт ссоры. Просто что-то изменилось, и их пути разошлись. Они были Неразлучными, неразлучными и остались, но отдалились друг от друга. Судя по всему, Сезанн решил, что между ними должна соблюдаться определенная дистанция. Отношения в его понимании не требовали тесной близости. Говорят, что Флобер отличался пристрастием к «близости на расстоянии»{720}. Сезанну была понятна эта идея. Его глубокая привязанность к великому Писсарро не ослабла, несмотря на то что за последние двадцать лет своей жизни они встретились лишь один раз (и то случайно). Ни один из них не видел в этом ничего примечательного. А для Золя близость неизбежно вела к обострению отношений. Братские узы были разорваны.

Воспоминания о том, как Сезанн вытирал ноги на пороге гостиной, весьма показательны. Золя достиг определенных высот – по крайней мере, в собственном представлении. Он словно сжился с образом на портрете, который Мане написал двадцать лет назад. Золя считал, что успех должен отражаться на его образе жизни. В частности, ему хотелось воплотить свои мечты в Медане. Сам дом был весьма невзрачен. «Я увидел строение в духе феодальных времен, которое, казалось, располагалось посреди огорода», – язвительно отзывался о нем Эдмон де Гонкур. «Мы поднимаемся по лестнице, крутой, как стремянка, а чтобы проникнуть в ватерклозет через низенькую, похожую на буфетную дверцу, приходится впрыгивать туда головой вперед, как в пантомимах Дебюро». На ужин среди прочих приглашены Доде, Флобер, Мопассан и Тургенев. В 1878 году на новоселье гостям устроили обзорную экскурсию по дому. Гонкур пишет: «Кабинет, где молодой мастер восседает на впечатляющем португальском троне, выполненном из бразильского розового дерева; спальня с резной кроватью под балдахином и окнами, украшенными витражами двенадцатого века; на стенах и потолках гобелены с позеленевшими святыми; антепендиумы над дверями – дом был полон старинных вещей. ‹…› Ужин был изысканным, гурманским, невероятно вкусным: среди прочего, Золя потчевал нас куропатками, чье ароматное мясо Доде сравнил с замаринованной в биде плотью старой куртизанки». Золя придавал огромное значение угощению. Его мучили воспоминания о хлебных крошках в коллеже Бурбон. Он всегда любил поесть, а теперь стал гурманом. В меню на вечер могли входить суп из молочной кукурузы, язык северного оленя из Лапландии, кефаль по-провансальски и цесарка с трюфелями. Поиск деликатесов стал для него навязчивой идеей. Изысканный ужин превратился в оргиастическое удовольствие и повод блеснуть. Для располневшего мэтра это было одновременно успокоительным средством и делом чести.

Золя в своем кабинете в Медане

Еще одним предметом его гордости был кабинет. Это впечатляющее помещение длиной десять, шириной девять метров и высотой шесть метров походило на мастерскую художника. В одном его конце стоял диван, в другом огромный рабочий стол. Все было будто в увеличенном размере. «…Он просторен, с высоким потолком; однако впечатление портит нелепое убранство: много всяческой романтической дребедени, фигур в доспехах; на камине, посреди комнаты, начертан девиз Бальзака: „Nulla dies sine linea“[80], a в углу стоит орган-мелодиум нежнейшего тембра, на котором автор „Западни“ любит поиграть вечерами», – отмечает Гонкур{721}.

Хозяйка дома в Медане была в своей стихии. Александрина любила устраивать развлечения, причем для нужных людей. В списках ее гостей не бывало простых смертных. О том, чтобы принять Ортанс, по-прежнему не было и речи. Сам Сезанн был на особом положении: изгой из прошлого, от которого невозможно отделаться.

Она терпела его ради мужа, но его суждения, манеры, неряшливость вызывали у нее неприязнь. Их представления о нормах приличия вошли в конфликт. Сезанн презирал излишества, как социальные, так и индивидуальные, а роскошь вызывала у него отвращение. Он, как и многие другие, не мог не заметить безвкусицы и отсутствия «сезаннов» на стенах. На ужине в честь новоселья Флобер продемонстрировал собравшимся один из своих коронных номеров. «Разгоряченный едой и напитками, Флобер начал сыпать свои беспощадные грубые трюизмы о bôrgeois, сопровождая их ругательствами и непристойностями, – рассказывает Гонкур. – А пока он говорил, я обратил внимание на лицо сидящей рядом мадам Доде – оно выражало смесь грусти с удивлением, и казалось, что она огорчена и разочарована грубостью своего мужа и его бурной реакцией»{722}. У Сезанна были схожие чувства по отношению к окружающим его буржуа, а у Александрины – по отношению к Сезанну в Медане. Он не жаловал салоны, за исключением салона Нины де Виллар, где он мог общаться с Кабанером. «Меня часто приглашали к месье и мадам X, – вспоминал он, – но в их салоне я бы лишь повторял: nom de Dieu!»{723} Однажды Ренуар встретил их с Золя в доме издателя Шарпантье. «Он не мог расслабиться: там было слишком суетно». Ближе к концу вечера Золя подошел к Ренуару, который говорил о Сезанне. «Вы очень хорошо отзываетесь о моем старом приятеле, но, между нами, разве он не неудачник?» На протесты Ренуара Золя ответил: «Раз уж на то пошло, вам прекрасно известно, что не мое это дело, ваша живопись!»{724}

В доме Золя Сезанн столкнулся со столь неприятной ему напыщенностью. Ему были глубоко несвойственны чинопочитание или благоговение перед избранным обществом. Важные люди наводили на него тоску. Однажды, остановившись недалеко от Живерни, где он собирался встретиться с Моне, Сезанн отправился в Медан навестить Золя. Но вскоре вернулся, чем немало удивил Моне. «Когда я был у Золя, месье Моне, к нему явился большой человек! Сам месье Бюснах! По сравнению с ним любой другой – ничтожество, так ведь? Вот я и вернулся»{725}. Вильям Бюснах был биржевым брокером, который вдруг стал драматургом и был известен своими либретто к опереттам. Он переложил для сцены романы Золя, что приносило им обоим немалые деньги. Бюснах был мало чем примечателен, хоть и умудрился проиграть в баккара 9000 франков, весь немецкий гонорар за постановку «Нана». Все это представляло интерес для Золя, но не для Сезанна. Утонченные литературные остроты также отталкивали его. Хвастовство размерами тиражей или изысканностью подарочных изданий утомляло его, а парфюмы салонных остроумцев привлекали не больше, чем остроты завсегдатаев парижских кафе. Вопрос, который он обычно задавал о новой книге, – «Есть ли в ней анализ?» – падал на бесплодную почву{726}. Нередко в начале беседы словно разыгрывался гамбит для дальнейшего обострения дискуссии. Бывало, Золя сам уничижительно отзывался о Жюле Валлесе и его «Бакалавре», который так нравился Сезанну: «Для меня Валлес – конопляное семя… да, да, именно конопляное семя!» Сезанн при желании мог бы вступить в спор – по словам Камуана, однажды он назвал Анатоля Франса «недомериме», который, в свою очередь, был «недостендалем», – но слишком уж ему было некомфортно в этой обстановке{727}. Он объяснял Воллару:

Мы никогда не ссорились. Я первым перестал заходить к Золя. Мне стало очень неуютно в его доме: ковры на полах, прислуга и «тот другой Эмиль», который теперь работал за резным деревянным столом. В конце концов у меня стало складываться впечатление, что я наношу официальный визит министру. Он превратился в (прошу прощения, месье Воллар, я без задней мысли) un sale bourgeois[81]. ‹…›

Людей было много, но то, о чем они говорили, вызывает только раздражение. Однажды я хотел завести разговор о Бодлере, но оказалось, что это имя никого не интересует. ‹…›

Так что я стал заходить все реже, мне было больно смотреть на то, как он поглупел. Однажды служанка сказала мне, что хозяина ни для кого нет дома. Не думаю, что это указание относилось персонально ко мне, но тем не менее сократил частоту визитов. ‹…›

Послушайте, месье Воллар, что я вам скажу! Я перестал ходить к Золя, но я так и не смог свыкнуться с мыслью, что наша дружба осталась в прошлом{728}.

Дочь Золя впоследствии говорила, что «Сезанн избегал не самого Золя, а скорее его квартиру и дом в Медане, которые были слишком роскошны для склонного по своей природе к разрушению художника, не имеющего понятия о сложностях тщательно организованного существования». Художнику здесь отводится роль «благородного дикаря» и объясняется различие их жизненных траекторий, связанное во многом со знаменитыми сезанновскими сомнениями. «Золя познал вкус славы, а Сезанн своей не предвидел. Стена между ними возникла на почве именно этих сомнений, в этом все дело»{729}. Их пути разошлись; но подобное объяснение кажется слишком схематичным и размытым и потому не до конца правдоподобным. В 1886 году предсказать успех было непросто. В 1896 или 1906 году ситуация изменилась. Сомнения остались. Но ближе к концу к ним добавилась надежда.

События продолжали развиваться. Двадцать третьего октября 1886 года в возрасте восьмидесяти восьми лет умер Луи Огюст, и Сезанн стал владельцем значительного наследства. Он не испытывал зависти по отношению к славе или богатству Золя, но полная материальная независимость, надо полагать, явилась огромным облегчением. По всем внешним признакам его образ жизни остался прежним, но в финансовом отношении все изменилось. Не было больше приступов панического страха, лихорадочных поисков денег в дополнение к ненадежным гонорарам, обращений к Золя за средствами для Ортанс. Ежемесячные «челобитные» остались в прошлом. В отношениях Золя и Сезанна никогда не было корысти, но новые обстоятельства способствовали укреплению чувства независимости, и не только финансовой; в конечном счете ощущение, что ты твердо стоишь на ногах, имело огромное значение.

Далеко не все можно объяснить сомнениями. На вопрос о том, почему Сезанн и Золя перестали видеться, Александрина отвечала: «Надо было знать Сезанна: ничто не могло изменить его решения», и этот ответ перекликался с юношеским раздражением Золя («Переубедить Сезанна – это все равно что заставить башни Нотр-Дама плясать кадриль»). Тем не менее после смерти художника она пыталась исправить ситуацию. Когда в 1907 году планировалась публикация «Юношеских писем», она обратилась к издателю с просьбой о том, чтобы ранней переписке с Сезанном было выделено особое место: «Ради сохранения памяти о добрых отношениях между моим дорогим Эмилем и Сезанном было бы предпочтительно разместить их [письма] в начале издания… Мы с моей свекровью любили его [Сезанна], как члена семьи»{730}. Но в издательстве проигнорировали ее просьбу, и книга начиналась с писем Байля.

«Творчество» могло и не быть причиной размолвки, но, вероятно, оно положило начало процессу своего рода очерствения. В самом романе содержались намеки на переоценку прошлого. Воспоминания из их юности, которые так трогали Сезанна, – шалости, пикники, шутки, сосны, прогулки вдоль берега реки.

Боже мой, какое это было счастливое время! Невозможно не улыбнуться при малейшем воспоминании! Стены мастерской были увешаны эскизами, сделанными художником в Плассане, во время недавнего путешествия. Рассматривая эти эскизы, приятели перенеслись в родные просторы, под раскаленную голубизну небесного свода, как бы почувствовали под ногами красную почву тех мест. Вот перед ними встает пенящаяся сероватыми бликами олив равнина, которую замыкают розовые зубцы гор. Здесь, под арками старого моста, побелевшего от пыли, среди выжженных берегов цвета ржавчины, влачит свои обмелевшие воды Вьорна. Здесь не видно никакой растительности, кроме чахлых, засыхающих кустарников. На следующем эскизе ущелье Инферне разверзало свою широкую пасть: сквозь нагромождения рухнувших скал виден был необозримый хаос суровой пустыни, катящей в бесконечность свои каменные волны. Сколько знакомых мест! Вот замкнутая долина Репентанс, манящая своей свежей тенью среди иссушенных полей. Вот лес Труа-Бон-Дье, где густые зеленые сосны плачут крупными смоляными слезами, катящимися по их темной коре, освещенной ослепительными лучами солнца. Вот Жа-де-Буффан, белеющий, как мечеть, среди обширных равнин, похожих на кровавые лужи. Сколько их еще, этих эскизов: то ослепительно сверкающий поворот дороги; то дно оврага с раскаленными докрасна камнями; прибрежные пески, как бы высосавшие из реки всю влагу; норы кротов; козьи тропы; горные вершины на синеве небес{731}.

Это было их общее прошлое. Склонный к меланхолии, Сезанн испытывал примерно то, что описал Пруст. «Места, которые мы знали, существуют лишь на карте, нарисованной нашим воображением, куда мы помещаем их для большего удобства. Каждое из них есть лишь тоненький ломтик, вырезанный из смежных впечатлений, составлявших нашу тогдашнюю жизнь; определенное воспоминание есть лишь сожаление об определенном мгновении; и дома, дороги, аллеи столь же мимолетны, увы, как и годы»{732}.

Его никак не отпускал конкретный образ. Золя-пловец превратился в Золя-министра. Pauvre boursier[82] – в sale bourgeois. В ушах Сезанна все звучали прощальные слова Клода Лантье из «Чрева Парижа»: «Ну и сволочи же эти „порядочные“ люди!» С тех пор как они начали самостоятельный жизненный путь, Сезанн никогда не воспринимал всерьез стремление Золя к респектабельности, его болтовню о политике, его поверхностные замечания о социальной жизни: разглагольствования о войне, на которой гибнут все эти бестолочи; об отсутствии крестьян на картинах Коро; о колоссальных возможностях капитана Дрейфуса. Для Сезанна идеальным Золя был тот, который написал цикл очерков «Моя ненависть», отважный боевой товарищ, настоящий брат-художник. «Спросите меня, чем я собираюсь заниматься в этом мире, и я, художник, отвечу вам: „Я собираюсь громко жить!“»{733}. Казалось, в своей обители в Медане художник обмельчал до карьериста.

Идеальный Золя существовал раньше, в эпоху масляных ламп и брусчатки, в геологический период, предшествующий «событиям». Золя, приносящий яблоки, Золя, поднимающий моральный дух, – все они принадлежали пространству, отмеченному на карте словом «Экс» и воссозданному в виде Плассана. Никто и понятия не имел, какую радость от общения с другом он испытывал в том безгреховном месте. «В отношении некоторых вещей, которые доставляли ему удовольствие, он был весьма замкнут, держал их в себе и ревностно оберегал воспоминания о счастливых моментах, – метко подметил Гаске. – Все, что касалось дружбы, всегда виделось ему чудесным и глубоким, и было в этом что-то сияющее, что нужно было оберегать от потускнения. К примеру, я узнал, что у него был старый друг, сапожник, на улице Баллю в Париже, у которого он молча сидел часами и, судя по всему, помогал ему в трудных обстоятельствах, но при этом он ни разу не обмолвился и словом об этом. Бывало, застанешь его в грязной мастерской: сидит там и с нежностью наблюдает за никуда не годной работой своего приятеля, погрузившись в созерцание старых колодок и залатанных башмаков. Но он превратил это в огромную тайну и прятался, если его начинали искать». Как однажды сказал Эли Фор, он принадлежал к тем мизантропам, которые слишком любят людей{734}.

Ранним утром 29 сентября 1902 года настоящий Золя умер страшной смертью от отравления угарным газом, задохнувшись дымом из камина в спальне своего парижского дома. Александрину нашли без сознания, но она выжила. Последовало расследование, ведь ходили слухи, будто его убили фанатики-националисты или же он совершил самоубийство по неизвестным причинам. Была проведена токсикологическая экспертиза, разобрали дымоход, но следов преступления найти так и не удалось. Тем временем «дело Дрейфуса» набирало обороты. Следователь, опасаясь политических последствий вынесения вердикта о насильственной смерти без указания преступника, заключил, что смерть наступила по естественным причинам. В течение полувека вердикт оставался неизменным, пока в 1954 году не появилось совершенно неожиданное свидетельство. Стало известно о признании, которое в 1927 году на смертном одре сделал некий печник-антидрейфусар. Он заявил, что Золя был отравлен намеренно. По его словам, они с рабочими закрыли дымоход, пока чинили что-то на соседней крыше. А на следующее утро открыли его, и никто ничего не заметил. Это свидетельство нельзя считать достоверным, но ясно одно: «смерть по естественным причинам» больше не может рассматриваться как единственная возможная версия.

В Эксе о случившемся стало известно из газеты «Пти Марсейе». Сезанн получил номер от Александра Полена, рабочего из Жа, который позировал как игрок в карты и курильщик. Полен ворвался в мастерскую, застав Сезанна за подготовкой красок. «Месье Поль, месье Поль, Золя мертв!»{735}

Сезанн заперся в комнате и рыдал. Зайти к нему никто не решался. Садовник несколько часов слышал его стоны. После этого он в одиночестве отправился бродить по округе, так же как в тот раз, когда Ортанс сожгла вещи его матери. Вечером он пошел к Магудо: его старый приятель скульптор Солари был единственным, кто мог его понять.

10. Homo sum

[83]

В 1903 году, спустя полгода после смерти Золя, в парижском отеле «Друо» прошла распродажа «произведений искусства и предметов внутреннего убранства, керамических и фарфоровых изделий, различных предметов японского и европейского искусства, резных деревянных изделий, мрамора, стекла, античных скульптур, доспехов, бронзы, часов, музыкальных инструментов, мебели, старинных гобеленов, тканей, ковров, старых и современных полотен, акварелей, рисунков, гравюр, книг и рукописей. Все это было собственностью господина Эмиля Золя»{736}. В каталоге были перечислены девять «сезаннов», все относились к 1860‑м годам. В описании к каждой картине было указано: «работа периода ранней молодости», что можно воспринимать, с одной стороны, как уничижительный комментарий, а с другой – как своеобразный итог их отношений к тому моменту. Среди картин были старые добрые «Сахарница, груши и синяя чашка», маленький гордый натюрморт, запечатленный на портрете отца Сезанна, восседающего на троне; «Черные часы»; «Печка в мастерской»; «Похищение» и «Поль Алексис читает свои рукописи Эмилю Золя». Хотя все эти картины очень значимы, это далеко не полный список того, что за годы дружбы было подарено Золя (или просто оставлено в его доме), и Сезанн не мог этого не заметить. Оказалось, одна или две картины участвовали в распродаже вне каталога{737}. Если Сезанн и решил, что неупомянутые картины слишком дороги владельцам, чтобы с ними расстаться, то он, к сожалению, заблуждался. Другой вариант картины «Поль Алексис читает Эмилю Золя» был обнаружен на чердаке в Медане в 1927 году, после смерти Александрины.

За распродажей последовала сокрушительная критика со стороны Анри Рошфора, что, несомненно, добавило горечи. Некогда радикальный трибун Рошфор, ставший ярым реакционером, опубликовал в газете «Энтранзижан» злопыхательский пасквиль на Золя, которого наущает ультраимпрессионист по имени Сезанн. Он намекал на то, что быть дрейфусаром от живописи не только нелепо, но и отдает предательством. «Мы не раз говорили, что дрейфусары существовали еще задолго до „дела Дрейфуса“. Лгуны и мошенники с извращенными умами и нечистыми душами давно ждут прихода мессии предательства. Мир, увиденный глазами Золя и подобных ему художников, таков, что патриотизм и честь предстают перед нами в образе офицера, передающего план обороны своей страны в руки врага. Для некоторых людей характерна любовь к физическому и моральному уродству». Статья разлетелась по всему Эксу. Очевидно, кому-то это доставило удовольствие. Когда сын Сезанна предложил отцу прислать экземпляр из Парижа, тот ответил, что в этом нет необходимости: «Статью подбрасывают мне под дверь каждый день, не говоря уже о выпусках „Энтранзижан“, которые приходят почтой». Впоследствии домработница вспоминала, как дрожали его руки, когда он открывал парижскую газету{738}. Травля, которой подвергся Сезанн со стороны экских обывателей, перешла все возможные границы. Еще в 1870‑е годы этот странный на вид представитель богемы нередко становился объектом поддразниваний со стороны учеников Вильвьея. Бернар утверждает, что и в последние годы жизни дети частенько насмехались над художником, дразнили его и даже швырялись в него камнями, как в страшилу. Возможно, эти истории несколько драматизированы, но известно, что он все же установил проволочную сетку вдоль большого окна в своей мастерской, чтобы защититься от камней{739}. Тем не менее в целом его оставили в покое. «Для экских буржуа, – заключил один его коллега-художник, – Сезанн охотно играл роль сумасшедшего»{740}.

Шесть из девяти представленных работ за очень скромную цену (600–1050 франков) приобрел маргариновый магнат Огюст Пеллерен{741}. В 1903 году Пеллерен только начал собирать самую большую в истории коллекцию Сезанна, которая впоследствии превзошла даже обширнейшую коллекцию доктора Альберта Кумса Барнса (США). В распоряжении Пеллерена были неисчерпаемые средства, но его не интересовало простое накопление: ему нравилось жить в окружении плодов своего энтузиазма. До этого он коллекционировал работы Коро. За Коро последовал Мане. А за Мане – Сезанн. В 1910 году в галерее Бернхейм-Жён прошла выставка тридцати пяти работ Мане; все принадлежали Пеллерену и были выставлены на продажу. Пеллерен принимал деятельное участие в жизни своей коллекции. Он продавал, покупал и по большей части обменивал экспонаты, получая от этого огромное удовольствие. Период его увлечения Сезанном длился около полувека. В разные годы многостороннему в своих вкусах, но весьма разборчивому Пеллерену принадлежало около 150 произведений Сезанна разных лет. На момент смерти в 1929 году у него было 92 работы Сезанна, которые он разделил поровну между своим сыном и дочерью.

Его первой покупкой на аукционе стала работа «Ферма в Нормандии. Атенвиль», приобретенная на распродаже коллекции Шоке в 1899 году. Если это событие и ознаменовало передачу эстафеты от Шоке Пеллерену, то произошло это по случайному стечению обстоятельств. Пеллерен, в отличие от Шоке, не был лично знаком с Сезанном, однако оказал большое влияние на художника, а точнее, на последующую судьбу его работ. Половина всех картин, представленных на эпохальной ретроспективной выставке в 1907 году, принадлежала Пеллерену. После его смерти коллекция перешла к детям, которые обеспечили ей славу на выставках в музее Оранжери в 1936 и 1954 годах. Три важные работы он передал Лувру, в том числе «Натюрморт с супницей», дань уважения Сезанна наставнику – Камилю Писсарро. Еще девять работ были переданы музею Орсэ{742}. Знаменитый текст Роджера Фрая «Сезанн: изучение творческой эволюции» («Cézanne: A Study of His Development»; 1927), посвященный пеллереновским «сезаннам», изначально был написан на французском языке и опубликован в журнале «Л’амур де л’ар» в 1926 году. Взгляд Фрая на живопись Сезанна стал открытием для многих читателей, равно как и творчество Сезанна в свое время явилось открытием для самого автора. Сейчас мысли, изложенные в этом тексте, – часть общепринятой концепции. Фрай неожиданным образом возвысил натюрморт, добавив любопытное утверждение о том, что «именно натюрморт зачастую позволяет нам яснее всего понять художника». Обратив внимание на способность Гойи придавать «своего рода драматическое значение даже натюрморту», Фрай приводит поразительное сравнение:

Возможно, Сезанн в какой-то момент ставил перед собой похожие цели, но к тому времени (к 1870‑м – 1880‑м годам) окончательно от них отказался. Он охотно принимает даже самые заурядные ситуации, расположение предметов, характерное для обыденной жизни. И хотя драматичность описания не является его целью и было бы глупо рассуждать о трагедии его фруктовых блюд, корзин с овощами, яблок, рассыпанных по столу, тем не менее подобные сцены, написанные его кистью, оставляют впечатление событий огромной важности. И даже если такие эпитеты, как «драматичный», «угрожающий», «величественный» или «лиричный», не слишком сочетаются с натюрмортами Сезанна, мы не можем не почувствовать, что они вызывают эмоции, удивительным образом напоминающие нам эти душевные состояния. Мы не можем назвать эти картины трагичными, лиричными и так далее не из-за недостатка эмоций, а вследствие метода исключения и концентрации. Они представляют собой трагедии, лишенные трагических обстоятельств. Может ли живопись вызывать более глубокие и сильные эмоции, чем те, которые пробуждают в нас шедевры Сезанна, написанные именно в этом жанре?{743}

Так или иначе, мы приходим к Сезанну посредством Пеллерена чаще, чем сами об этом знаем. На протяжении по меньшей мере двух поколений проницательность Пеллерена (а проще говоря – его отбор) определяла, какие произведения Сезанна и сколько можно будет увидеть на выставках. Наш Сезанн, каким мы его знаем, – это детище Пеллерена. Он был не просто коллекционером – он был просветителем, законодателем вкусов.

Начав собирать коллекцию, он уже не мог остановиться. Ближе к концу века коллекция стала целью его жизни. Их пути с Волларом неизбежно пересеклись. Работа шла очень активно. В феврале 1900 года Воллар приобрел картину «Берега Уазы» у художника Эдуарда Бельяра за 300 франков и вскоре продал ее Пеллерену за 7500 франков. В июле 1904 года Пеллерен купил «Портрет мадам Сезанн», которым совместно владели Воллар и галерея Бернхейм-Жён. В октябре 1911 года он обменял эти две работы Сезанна на две другие, «Пейзаж близ Экса» и «Каменоломня Бибемюс», приплатив немного сверху, чтобы подсластить сделку. Седьмого июля 1904 года он потратил внушительную сумму и купил сразу семь работ у галереи Бернхейм-Жён, в том числе «Мадам Сезанн в желтом кресле» и знаменитую «Женщину с кофейником» – картину, на которой чайная ложка расскажет нам о нас самих и искусстве не меньше, чем сама женщина и ее кофейник{744}. В период с 1907 по 1912 год он приобрел еще 29 картин у одной только галереи Бернхейм-Жён, включая бунтарский портрет Амперера. Если Пеллерену нравилась та или иная работа, он не терпел отказов. Он принимал смелые решения, и его вкусы всегда оставались независимыми от общественного мнения. Его предпочтения порой удивляли окружающих. Совместно с Октавом Мирбо он скупил коллекцию Писсарро. Вскоре после смерти Сезанна он купил превосходный «Портрет Гюстава Жеффруа» у самого Жеффруа. Уже в 1907 году, работая напрямую с сыном Сезанна, он обменял два произведения Мане на «Больших купальщиц» – картину, увидев которую несколько лет спустя в коллекции Пеллерена Генри Мур испытал сезанновское озарение{745}. В 1908 году коллекционер приобрел у сына Сезанна «Современную Олимпию» в обмен на большое цветочное полотно Ренуара и доплату. В 1911 году он получил «Дом повешенного» от Воллара в обмен на две небольшие работы Сезанна, одну пастельную работу Берты Моризо и также некоторую доплату. В 1912 году Пеллерен приобрел у Гаше «Вид на Лувесьен, копию работы Писсарро» в обмен на выдающуюся работу позднего периода «Юная итальянка, облокотившаяся на стол» (одна из семи картин, купленных им в 1904 году), один пейзаж и доплату.

Его последней официальной покупкой стал первый вариант картины «Большая сосна и красная земля» на распродаже у Мориса Ганьи в 1925 году, цена полотна составила 528 000 франков. Изначально картина принадлежала писателю Фелисьену Шамсору, автору произведения «Дина Самюэль» (1882), в котором Кабанер, Рембо и прочие фигурируют под вымышленными именами. Затем картина перешла к торговцу произведениями искусства Папаше Тома, который продал ее художнику Эмилю Шуффенекеру, приятелю Гогена, за 120 франков. Позднее Шуффенекер признался, что закончил картину, дописав пустые места и пролессировал веронской зеленью маленькое дерево в левом углу холста. Проделав эту операцию, он продал картину Воллару, который часто не обращал внимания на такие мелочи, а тот в свою очередь продал ее галерее Бернхейм-Жён, сохранив за собой пятидесятипроцентную долю. Коллекционер Морис Ганья выкупил ее у галеристов за 5000 франков. Если верить Шуффенекеру, «Большая сосна и красная земля» была не единственной картиной, которую он дописал{746}.

Может быть, оно и к лучшему, что он так и не добрался до «Натюрморта с компотницей», предмета гордости и радости Гогена. В 1888 году, зная, что его друг находится в стесненных обстоятельствах, Шуффенекер предложил купить у него эту картину. Гоген ответил: «Работа Сезанна, о который ты просишь, – исключительный шедевр, и я уже отказался продать ее за 300 франков. Я храню ее как зеницу ока и смогу расстаться с ней, только если останусь без последней рубахи»{747}. В 1897 году такой момент настал. Гогену нужны были деньги на лечение, и картину пришлось продать. «Натюрморт с компотницей» купил коллекционер Жорж Вио за 600 франков. Десять лет спустя его приобрел принц де Ваграм за 19 000 франков. В конце концов она перешла в коллекцию Пеллерена и стала предметом тщательного исследования Фрая длиной девять страниц, наполненного авторскими признаниями и риторическими отступлениями («этот утомительный анализ одной-единственной картины»). Помимо всего прочего, он обратил внимание на непростой вопрос «искажений» в работах Сезанна. Фрай сделал строгий выговор критикам:

Возможно, Сезанн и сам не подозревал об этих искажениях. Вряд ли он специально вел им учет. Они были следствием почти неосознанного стремления к большей гармонии изображения. Со времен Сезанна подобные искажения встречаются весьма часто, иногда вполне оправданные, а иногда просто отвечающие требованиям моды; в последнем случае они вызывают лишь раздражение. Искажение, которое не исходит из творческого замысла или стремления к гармонии, – это пример все того же снобизма. Снобы восьмидесятых не испытывали благоговения перед «плохо нарисованной» «Компотницей» Сезанна{748}.

В 1890‑е годы шумиха вокруг Сезанна подогрела интерес Пеллерена, а это, в свою очередь, привлекло внимание еще чуть более широкого круга и заинтересовало ценителей искусства. Рассуждая о ситуации с современным искусством, Жорж Леконт отметил «нескончаемые отсылки к громкому имени»{749}. Шумиха достигла апогея после состоявшейся в ноябре – декабре 1895 года персональной выставки Поля Сезанна в галерее Воллара на улице Лаффит рядом с бульваром Осман, где около 150 работ были беспорядочно развешаны в тесном помещении. Возможно, наиболее удивительным в достопамятной выставке было то, что сам автор не принимал в ней прямого участия. Ходили слухи, что однажды он забрел туда инкогнито с сыном, а уходя, удивлялся: «Подумать только, и все в рамах!»{750} На самом же деле Сезанн провел всю зиму в Эксе и так и не увидел выставки.

К моменту открытия выставки Воллар не был лично знаком с Сезанном и еще не стал его торговым агентом. Они были удивительным образом созданы друг для друга. Сам того не зная, Сезанн искал Воллара. Воллар тоже искал Сезанна – с упорством, изобретательностью, чувством времени и публики, оставляя далеко позади всех своих соперников. С начала 1870‑х годов Сезанн передавал картины поставщику красок Папаше Танги, который, в свою очередь, демонстрировал их избранным почитателям и продавал, когда представлялась возможность. Танги был коммунаром, которому повезло остаться в живых, и страстным приверженцем прогресса и прогрессивных художников. Он сам вечно был без гроша в кармане и при этом выдавал Сезанну художественные материалы в кредит (на сумму 2174 франка в 1878 году и 4015 франков в 1885‑м) со слабой вероятностью возмещения затрат в результате продажи картин{751}. В сущности, продажи его не интересовали. Танги был не столько торговцем, сколько защитником и робким ценителем. «Папочка Сезанн вечно недоволен тем, что сотворил, – говорил он зачарованным посетителям, жаждущим узнать хоть что-нибудь о легендарном мастере. – Он всегда бросает все на полдороге. Когда он переезжает, он забывает холсты в прежнем жилище. Когда пишет на свежем воздухе, оставляет их за городом. Он работает очень медленно. Самые незначительные дела требуют от него огромных усилий. Он никогда не надеется на случай. Каждое утро он ходит в Лувр»{752}. Танги был святым. Он умер без гроша в кармане в 1894 году. В его запасах не осталось ничего созданного позднее середины 1880‑х годов. С помощью Эмиля Бернара ему удалось продать портрет Амперера, но, по всей видимости, продажу более поздних вещей ему не поручали. Был ли тут дальновидный расчет или нет, но Сезанн начал поиски нового продавца. Возможно, к этому его подталкивал сын, которому к тому моменту исполнилось 22 года. Он обосновался в Париже и, не имея профессии и четких планов на будущее, зорко следил за рынком и не желал упускать своей выгоды. В 1894 году Сезанн обратился к отзывчивому Октаву Мирбо с просьбой найти для него торговца картинами{753}.

Тем временем предприимчивый Амбруаз Воллар все больше интересовался художником, которым так часто восхищались его знакомые. По словам Гертруды Стайн, «Сезанн был любовью всей его жизни»{754}. Получилось так, что Танги свел их уже после своей смерти. Первую работу Сезанна Воллар купил на распродаже коллекции Танги в июне 1894 года по смехотворно низкой цене (между 95 и 215 франками). Он продал ее в течение года и заработал на этом 1000 франков. Поначалу он выступал в роли своего рода «капера», выискивая ценности и занимаясь форменным мародерством, и добыча редко надолго задерживалась в его руках. Однако через некоторое время он уже мог накапливать запасы. На протяжении десятка лет, включая последние годы жизни Сезанна, Воллар пользовался настоящей монополией на его работы. Согласно каталогу-резоне, не менее 678 полотен Сезанна, то есть две трети всего, что он создал на протяжении жизни, прошли через руки Воллара. Более того, эта цифра наверняка значительно выше, учитывая распространенность неофициальных сделок и недоступность для посторонних записей Воллара{755}. Он хватался за любую возможность. Он вынес из мастерской художника огромное количество картин, написанных маслом и акварелью, скупил все малозначимые безделушки, предлагал сделки каждому владельцу картин Сезанна («Воллар заходил купить моих „сезаннов“, – писал Синьяк в 1898 году. – Я отказался продать ему самую большую картину») и установил тесные дружеские отношения сначала с сыном Сезанна, а затем и с самим художником – эти отношения продлились всю жизнь{756}. Со временем они принесли Воллару состояние, а Сезанну – известность. Но сначала было состояние. На момент смерти в 1939 году Амбруаз Воллар был, пожалуй, одним из самых богатых людей на планете.

Как и все великие торговцы картинами, Воллар внимательно прислушивался к словам художника. В течение 1894 года он по меньшей мере два раза вел долгие беседы с Писсарро, который в результате обменял собственную работу на эскиз Мане, появлявшийся на одной из ранних выставок Воллара. Писсарро был впечатлен. Впоследствии он писал Люсьену: «Молодой человек, которого я встречал у [художника] Джона Льюиса Брауна и которого мне горячо рекомендовал месье Вио, открыл маленький магазинчик на улице Лаффит. У него представлены картины исключительно молодых художников: несколько замечательных ранних работ Гогена, две прекрасные работы Гийомена, Сислея, Редона… Мне кажется, этот торговец – именно то, что мы искали. Ему нравятся только работы нашей школы или сравнимые по степени таланта. Он полон энтузиазма и знает свое дело. Он уже успел вызвать интерес у некоторых коллекционеров»{757}. Писсарро был не единственным. Картина «В честь Сезанна» Мориса Дени (цв. ил. 70) стала данью уважения Воллару, как и вездесущий кот, названный его именем. На картине изображена сцена в магазине Воллара. На мольберте установлен «Натюрморт с компотницей» Сезанна. Вокруг него стоят Редон, Вюйар, Меллерио, Воллар, сам Дени, Серюзье, Рансон, Руссель и Боннар. Серюзье произносит речь. Редон протирает очки, чтобы лучше все рассмотреть. В углу стоит Марта Дени, жена художника, и одобрительно смотрит на происходящее из-под вуали. Голова Воллара возвышается над остальными, и кажется, что он вот-вот взберется на мольберт. Кот Амбруаз притаился у основания мольберта, недовольно глядя на Серюзье, словно бы собираясь схватить его за ногу, чтобы утихомирить.

Только справедливо, что дань уважения была принесена именно здесь. Магазин Воллара походил на пещеру Аладдина. Именно здесь Брак впервые интуитивно понял, что Сезанн оставит глубокий след в истории искусства. «Я был впечатлен Сезанном, его картинами, которые я увидел у Воллара, – сказал он в одном интервью полвека спустя. – Я почувствовал, что в его творчестве есть что-то сакральное»{758}. Именно здесь Матисс нашел небольшого «сезанна», ставшего его талисманом, – «Трех купальщиц» (цв. ил. 48){759}. Матисс поначалу был восхищен работой Ван Гога «Арлезианка». Он попытался убедить своего брата купить картину, но безрезультатно. Брат был более практичным и планировал потратить свои сбережения на покупку бесцепного велосипеда. Матисс вернулся к Воллару с намерением купить другую работу Ван Гога, «Алискамп», но затем заметил на стене картину Сезанна и потерял покой. Он сопротивлялся желанию купить картину в течение недели, но вскоре попросил своего друга Альбера Марке сделать предложение. Воллар уже продал «Трех купальщиц» молодому художнику Жоржу Линаре годом ранее, в 1898‑м, за 300 франков. Но Линаре переоценил свой бюджет, и картину пришлось вернуть. Воллар выкупил ее обратно за 75 франков и мгновенно продал Матиссу за 1500, одновременно приобретя двенадцать работ Матисса за 1000 франков – эта сделка была результатом долгих переговоров. Матисс с трудом мог позволить себе потратить даже 500 франков. В то время он и его семья едва сводили концы с концами. Чтобы внести первый платеж, ему пришлось заложить изумрудное кольцо жены – свадебный подарок, самую дорогую вещь, которая у нее была.

Если дела Воллар вел весьма жестко, то его метод продаж отличался крайней эксцентричностью, как подметили Гертруда Стайн и ее брат Лео. «Первый визит к Воллару произвел на Гертруду Стайн неизгладимое впечатление», – писала она в «Автобиографии Элис Б. Токлас».

Место было невероятное. Совсем не похоже на картинную галерею. Внутри лицом к стене пара холстов, в углу небольшая стопка больших и маленьких холстов, наваленных друг на дружку как ни попадя, в центре комнаты стоял с мрачным видом массивный темноволосый человек. Это был Воллар в добром расположении духа. Когда расположение духа у него было по-настоящему дурное, он перемещал свое большое тело к выходящей прямо на улицу стеклянной двери, поднимал руки над головой, упирался обеими ладонями в верхние углы дверного проема и принимался все так же мрачно взирать на улицу. И тогда никому даже и в голову не приходило к нему зайти…

Они сказали мсье Воллару, что хотят взглянуть на несколько пейзажей Сезанна, их направил сюда мистер [Чарльз] Лёзер из Флоренции. Да, конечно, сказал Воллар, и вид у него был весьма довольный, и он начал бродить по комнате, а потом и вовсе исчез за перегородкой в задней ее части, и они услышали, как он тяжело вышагивает вверх по лестнице. Ждать им пришлось довольно долго, а потом он вернулся и принес с собой крохотное полотно «Яблоко», и бóльшая часть холста была не записана. Они доскональнейшим образом рассмотрели картину, а потом сказали, ага, но, видите ли, мы хотели бы взглянуть именно на пейзажи. Да, конечно, вздохнул Воллар, и вид у него сделался еще того довольней, мгновение спустя он снова исчез и на сей раз вернулся с картиной, и на ней – спина, картина была превосходная, кто бы сомневался, но брат с сестрой были еще не вполне готовы к восприятию Сезанновых ню, а потому возобновили натиск. Им нужен был пейзаж. На сей раз после еще более долгого отсутствия он вернулся с огромным полотном с написанным на нем маленьким фрагментом пейзажа. Ага, то, что надо, сказали они, пейзаж, вот только они хотели бы полотно размером поменьше, но чтобы записано было все. Они сказали, да, мы думаем, что-то в этом роде. К этому времени над Парижем уже сгустился ранний зимний вечер, и как раз в эту минуту по той же самой задней лестнице спустилась дряхлая, на уборщицу похожая старуха, пробормотала bon soir monsieur et madame и тихо вышла за дверь, еще через минуту еще одна такая же старуха спустилась по той же самой лестнице, пробормотала bon soir messieurs et mesdames и тихо вышла за дверь. Гертруда Стайн рассмеялась и сказала брату, бред какой. Да нет тут никакого Сезанна. Воллар поднимается наверх и говорит этим старухам, что надо написать, и он не понимает нас, а они не понимают его, и они что-нибудь ему такое пишут, а он сносит вниз и вот нате вам Сезанн. Тут они расхохотались оба и никак не могли остановиться. Потом взяли себя в руки и еще раз объяснили насчет пейзажа. Они сказали, что им нужен один из тех чудесных желтых солнечных видов Экса, каких у Лёзера было несколько. Воллар опять вышел и на сей раз вернулся с великолепным маленьким зеленым пейзажем. Он был очень хорош, он был во весь холст, он стоил не слишком дорого, и они его купили. Потом Воллар рассказывал всем и каждому, что к нему пришли двое сумасшедших американцев, и они смеялись, и он очень на них обиделся, но постепенно до него дошло, что чем больше они смеются, тем охотнее что-нибудь покупают, так что пусть себе смеются на здоровье.

С того самого времени они стали ходить к Воллару все время{760}.

Воллар был хитер как лис. Он вытягивал у Писсарро и Ренуара информацию о других художниках. Они оба охотно рассказывали о Сезанне. Впоследствии Воллар говорил, что рекомендации Писсарро, подкрепленные мнениями Эмиля Бернара и Мориса Дени, окончательно его убедили. Он проникся идеей ретроспективной выставки. Чтобы ее осуществить, ему необходимо было согласие Сезанна – и его «сезанны». Однако найти художника не представлялось возможным. Ходили слухи, что он писал на натуре, sur le motif, в Фонтенбло, куда Воллар и отправился, но выяснилось, что Сезанн вернулся в Париж. Наконец Воллар узнал его адрес в Париже, но было слишком поздно. Сезанн уехал в Экс. Воллару все же удалось познакомиться с его сыном, обговорить с ним идею выставки, и сын поручился донести эту мысль до отца. Сезанн любезно согласился. Более того, по словам Воллара, специально для выставки Сезанн отправил из Экса в Париж около ста пятидесяти картин, многие из которых были, очевидно, незаконченными и все свернуты в рулоны. Историю об увесистой пачке свернутых «сезаннов», как и многие другие приукрашенные рассказы Воллара, поначалу сочли выдумкой, но недавние исследования трещин на поверхности работ подтверждают ее достоверность.

Выставка в лавке Воллара вызвала на удивление положительную реакцию. Естественно, были и уклончивые отзывы. В статье «Клод Лантье», опубликованной в «Фигаро», Арсен Александр писал, что Сезанн – «художник без претензий, но весьма практичный». Таде Натансон, напротив, не поскупился на похвалы в журнале «Ревю бланш»:

Поль Сезанн может претендовать не просто на звание первопроходца.

Он заслуживает большего.

Он уже может претендовать на то, чтобы стать новым великим мастером французского натюрморта… За любовь, которую он в них вложил, за то, что в них заключено все его творческое дарование, он есть и всегда будет художником, пишущим яблоки – гладкие яблоки, круглые яблоки, свежие яблоки, тяжелые яблоки, блестящие яблоки, – яблоки, в которых важен цвет, не просто яблоки, которые хочется съесть и в которых trompe l’œil [обман зрения] завораживает гурманов, но в которых восхитительна сама форма… Он сделал яблоки своими…

Именно потому, что он писал с любовью и делал это из чистых побуждений, следуя своей склонности без оглядки на личную выгоду и прочую суету сует, молодые зрители, о которых он, несомненно, даже не думал, почтительно замедляют шаг у его холстов, вызвавших столько хулы, черпая силы в его дерзости. А его современники, которые также немолоды, с волнением смотрят на собранные воедино плоды его труда и с уважением склоняются перед его творческим наследием{761}.

Особенно важно, что Натансон отмечал влияние выставки на художников всех возрастов. Писсарро восхвалял творчество Сезанна; Дега и Ренуар спорили друг с другом из-за натюрморта, а слухи тем временем расползались, как рябь по воде, и вскоре настигли коллекционеров и торговцев картинами, которые находились в поиске или уже знали, чего хотят. По словам Воллара, Огюст Пеллерен впервые приобрел работу Сезанна именно на этой выставке, это была «Леда и лебедь»{762}.

Первая значительная статья об окруженном легендами мастере появилась за год до выставки, в 1894‑м. Статья была написана критиком Гюставом Жеффруа по случаю распродажи коллекции Дюре (на которой были представлены несколько работ Сезанна) и превратилась в своего рода биографический очерк. Жеффруа и Сезанн не были лично знакомы, но в статье чувствовалась глубокая симпатия, что заметил и сам Сезанн{763}. Жеффруа определил Сезанна как человека неизвестного и в то же время знаменитого, живущего в суровом уединении, – фантома, правдоискателя, просветителя, первопроходца, своего рода эталон. Человека, который не стремился сыграть некую роль в обществе или занять положение, но который тем не менее добился своеобразной популярности. Словом, он стал притчей во языцех. «Без сомнения, у этого человека потрясающий внутренний мир, – заключил Жеффруа, – и он одержим демонами искусства»{764}.

Гюстав Жеффруа. Ок. 1894

На протяжении последующих нескольких лет Жеффруа продолжал писать глубокие статьи о Сезанне. В то же время он работал над биографией социалиста-революционера Огюста Бланки, к которому относился с большой теплотой. То ли Сезанн повлиял на Бланки, то ли наоборот, но к концу книги эти двое словно бы слились в единое целое. Бланки, «обреченный на выдающуюся внутреннюю жизнь», достигает своего рода величия. «Он не желал ни наград, ни жалости. Он величественно принимал свою судьбу, лишенную надежды на победу. Он был новым героем, в согласии со временем, в согласии с человечеством»{765}.

Спустя несколько месяцев после публикации статьи Моне организовал обед в Живерни, чтобы познакомить Сезанна с Жеффруа. Он пригласил еще троих друзей: радикального политика Жоржа Клемансо, который за свое беспощадное остроумие носил прозвище Тигр, писателя Октава Мирбо, дружившего с Писсарро и разделявшего его анархистские убеждения, и скульптора Огюста Родена, тоже не сумевшего некогда поступить в Школу изящных искусств, который к тому времени уже получил известность и заказы на памятники Виктору Гюго и Бальзаку. Живерни стало прибежищем для вольнодумцев и атеистов. Планировалось, что Сезанн остановится в гостинице неподалеку и будет заниматься живописью. Моне очень беспокоился о том, как все пройдет. «Все назначено на среду, – писал он Жеффруа. – Надеюсь, что Сезанн уже будет здесь и присоединится к нам, но он такой своеобразный человек, так боится встречаться с новыми людьми, и я опасаюсь, что он может всех нас подвести, несмотря на его желание познакомиться с Вами. Какая жалость, что этот человек не получил большей поддержки в жизни! Он настоящий художник, страдающий от неуверенности в себе. Его нужно подбадривать, и он очень высоко оценил Вашу статью!»{766}

Сезанн их не подвел. В каком-то смысле он превзошел их ожидания. Жеффруа так рассказывал об этой встрече:

Он сразу же произвел на нас впечатление очень странного человека – робкий и резкий, крайне эмоциональный. Среди прочего он удивил нас своей простотой, или чудаковатостью, когда отвел Мирбо и меня в сторону и сказал со слезами на глазах: «Месье Роден совсем не гордец, он пожал мне руку! А у него столько наград!» И того чище – после обеда он встал перед Роденом на колени, прямо посреди дороги, и снова стал благодарить за рукопожатие. Когда слышишь подобные вещи, остается лишь посочувствовать неразвитой душе Сезанна, который старался как умел быть общительным, смеялся и шутил, показывая, что ему нравится наша компания. Клемансо… умел развеселить Сезанна, без конца потчуя его остротами. Тем не менее дважды он [Сезанн] заявил мне, что не будет поддерживать Клемансо, хотя я его об этом и не просил. Но самое удивительное – его объяснение: «Это потому, что я слишком слаб! И Клемансо не мог бы меня защитить! Только Церковь может защитить меня!»{767}

Этот рассказ напоминает об истории с Матильдой Льюис, которую поразили манеры и в целом поведение Сезанна на званом обеде. Гюстав Жеффруа был более искушенным, но и он еще не привык к сезанновским эскападам и сезанновской иронии. Как и Моне, он не всегда мог отличить, когда Сезанн играл на публику, а когда нет. Более того, описанная Жеффруа сцена смахивает на постановочный этюд, возможно созданный под влиянием другого этюда. Знаменитый образ Сезанна как человека одновременно «робкого и резкого» появлялся и раньше, в романе Поля Алексиса и в статье Эмиля Бернара, повествующей о вымышленной встрече Сезанна с Ван Гогом в магазине красок Папаши Танги, где Ван Гог собирался показать Сезанну свою работу и узнать его мнение. «Осмотрев все, Сезанн, человек робкий, но резкий, сказал ему: „Право же, это живопись сумасшедшего!“»{768}.

Возможно, Сезанн и был в необычном для него приподнятом настроении в тот день и в той обстановке, но все же в его поведении в Живерни прослеживается очевидный элемент игры. Мирбо вспоминал, как за десертом Сезанн жаловался, что Гоген копировал его приемы. «Ох уж этот Гоген! У меня было одно маленькое ощущение, – жалобно говорил Сезанн, – а он украл его у меня. Он таскал его по Бретани, Мартинике, Таити на всех этих пароходах! Ох уж этот Гоген!»{769} «Ох уж этот Гоген» было частью его комедийной программы. (Это могло касаться и других художников, старых или современных, например Гро, известного своими батальными картинами и официальными заказами. «Я очень люблю барона Гро, – признался он Жеффруа, – но нельзя же всерьез относиться к его шуткам?»{770}) Таким же образом болтовня о Клемансо и защите стала продолжением его коронного номера про Церковь. («Я полагаюсь на свою сестру, а она полагается на своего духовника… который полагается на Рим»{771}.) Возможно, Моне был ближе к правде, когда впоследствии описывал Сезанна как «неотесанного мужлана», который прячет гордыню под маской человека «раздражительного, наивного и нелепого»{772}.

Играл ли он с Роденом на публику? Сезанн был очень чувствителен. В Живерни приключилась и другая история: Моне только-только начал приветственную речь, как вдруг Сезанн встал и ушел прочь, бубня под нос проклятия – видимо, думал, что над ним смеются, – да еще на ходу бросил собравшимся: «Идите вы ко всем чертям!»{773} Тем не менее трудно поверить, что сцену с Роденом следует воспринимать буквально и что Сезанн был абсолютно серьезен в отношении рукопожатия и наград. Сам Роден так ничего и не понял. Когда он слышал имя Сезанна, он, бывало, пожимал плечами, словно бы извиняясь: «Вот его я не понимаю!»{774} Можно допустить – пусть это и нетипично, – что Сезанн испытывал некоторый трепет перед авторитетом скульптора. Роден был его современником. Они не были знакомы лично, но между ними было намного больше общего, чем можно подумать: любовь к скульптору Пьеру Пюже, работавшему в стиле барокко, страстное увлечение Бодлером, схожее отношение к работе. «…Он сам работает беспрерывно, – заметил Рильке, какое-то время занимавший должность секретаря Родена. – Его жизнь – один сплошной рабочий день». У них было схожее мировоззрение. «Я только лишь копирую окружающий мир, – говорил Роден. – Я описываю его таким, каким вижу, в соответствии с моим темпераментом, моей восприимчивостью и чувствами, которые он во мне пробуждает». У них даже был аналогичный жизненный опыт. «Наконец, когда минули годы уединенной работы, Роден предпринял попытку выступить со своим произведением», – писал Рильке.

Общественному мнению был задан вопрос. Общественное мнение ответило отрицательно. И Роден снова замкнулся – на тринадцать лет. В эти годы, по-прежнему неизвестный, как и прежде работая, думая, экспериментируя, не затронутый влиянием безучастного к нему времени, Роден становился зрелым мастером, виртуозно владеющим орудиями своего ремесла… Новые отношения крепче связали Родена с прошлым его искусства. Это прошлое, тяготившее многих, стало крыльями, несущими его. Ибо если в ту пору он и находил одобрение, подкрепление своих исканий и чаяний, то оно исходило от античных изваяний и из морщинистого сумрака соборов. Люди не беседовали с ним. Камни говорили{775}.

Камни говорили с Роденом точно так же, как яблоки говорили с Сезанном.

Несколько лет спустя они с Жоашимом Гаске пошли посмотреть на роденовского «Бальзака». «Смотри… традиции! Я более традиционен, чем все думают. Как и Роден. Никто не знает, какой он глубоко внутри. Он человек Средневековья, который создает прекрасные вещи, но не видит целого… Слушай, я не хочу преуменьшать его таланты… Он мне нравится, я восхищаюсь им, но он живет в своем времени, как и все мы. Мы создаем фрагменты. Но уже не можем объединить их»{776}.

В апреле 1895 года, после дальнейшей переписки и знакомства со сборником рассказов «Сердце и разум» (включая «Чувство невозможного»), Сезанн отправил Жеффруа задорную записку с завуалированным предложением:

День прибавляется, погода становится милостивее. Я свободен все утро до того часа, когда цивилизованные люди садятся обедать. Я намерен приехать в Бельвиль, чтобы пожать Вам руку и предложить Вам на рассмотрение один проект, который я обдумываю и то отвергаю, то опять принимаю. Искренне Ваш,

Поль Сезанн, живописец по сердечной наклонности{777}.

Сезанн задумал написать портрет, и Жеффруа охотно согласился. Сезанн прекратил ритуальный поединок с «Салоном Бугеро», но все еще не потерял надежду – если, конечно, он не шутил, когда говорил Жеффруа, что эта работа может принести ему признание, а «возможно, даже медаль!». До самого конца он не отделался от этого противоречия. Говорят, что когда Сезанн услышал, что «Купальщиков на отдыхе» хотят выставить в Люксембургском дворце как часть дара Кайботта (слух не подтвердился), он торжествующе воскликнул: «К чертям Бугеро!» – и это чувство разделяли многие в парижских кругах{778}.

Как обычно, портрет продвигался медленно. Ни один из участников не мог легкомысленно подойти к такому делу. «Ах, как же мне не нравилось позировать! – вспоминал сын Сезанна. – Если бы он хотя бы разговаривал, пока работает! Но нет, за все время он не вымолвил ни слова, а малейшее движение приводило его в ярость»{779}. Ему позировали и работники со своими детьми. С рабочими и крестьянами он был неизменно любезен – bon enfant[84], как они выражались. Все его знакомые в Эксе были ремесленниками: бакалейщик Гаске, слесарь Ружье, винодел Ушар, каменотес Барнье, плотник Кове, садовник Валье; даже скульптор Солари может быть причислен к этой же компании. С этими людьми он не был ни излишне эмоциональным, ни замкнутым, между ними была лишь учтивость, чувство солидарности и никакого притворства. Некоторых из них он знал всю жизнь – Солари, Гаске и Ушара{780}. «В наши дни все меняется, – сказал он одному молодому гостю, – но не для меня. Я живу в городе своего детства и вновь узнаю ушедшие дни в лицах своих сверстников. Больше всего мне нравится то, как выглядят люди, которые состарились, не изменив в корне своих привычек, – люди, которые подчиняются правилам времени. Я не понимаю тех, кто противится этому процессу. Посмотри на этого старого владельца кафе, сидящего перед дверью под бересклетовым деревом, – какой стиль! А теперь взгляни на эту продавщицу на площади. Она, конечно, мила, о ней не скажешь ничего плохого. Но эти волосы, одежда – как вульгарно!»{781}

Ружье, его новый сосед с улицы Бульгон, тоже был художником-любителем. (Так уж сложилось, что в Эксе даже бакалейщики – художники.) Его воспоминания о Сезанне отличались прямотой:

О Сезанне говорили много чепухи. Месье [Гюстав] Кокио [писатель] рассказывал о том, как дети насмехались над ним и донимали его, – такого никогда не было: конечно, он всем казался довольно эксцентричным и его творчество едва ли ценили по достоинству, но люди всегда относились с уважением к его работе и были высокого мнения о нем самом. Он был очень хорошим человеком, очень искренним, но легко терял самообладание. Например, он не выносил, когда кто-то смотрит, как он пишет. Если кто-то вдруг приходил и вставал позади него, когда он был sur le motif, он прекращал писать, собирал свои вещи и, ворча, уходил прочь. Я часто сталкивался с ним, но крайне редко видел его за работой. Хотя, с другой стороны, он часто говорил со мной о живописи, и то, что он говорил, было настолько глубоко, что мне далеко не всегда удавалось понять его{782}.

Преданный Валье жаловался только на то, что у него не хватало времени на работу в саду: уж больно часто и подолгу приходилось позировать.

Жеффруа жил со своей матерью и сестрой. Сезанн навещал их почти каждый день на протяжении двух месяцев, чтобы закончить работу над портретом. В положенное время они с удовольствием обедали вместе в кругу семьи, а иногда Жеффруа водил его в ресторан. Он вспоминал, что во время работы Сезанн поддерживал оживленный разговор о живописи и художниках, бубня слова сквозь усы. Он весьма критически отзывался обо всех своих современниках, за исключением Моне, «сильнейшего из нас» («Моне! Ему место в Лувре!»), но особенно сильно доставалось Гогену. Сезанн не имел привычки подстраивать свое мнение под слушателя или говорить людям только то, что они хотят услышать, но для его поведения в обществе была характерна учтивость по отношению к собеседнику, будь то в письмах или в личной беседе. В своем знаменитом письме Эмилю Бернару он советует ему трактовать «природу посредством цилиндра, шара, конуса – и все в перспективном сокращении, то есть каждая сторона предмета, плана должна быть направлена к центральной точке. Линии, параллельные горизонту, передают протяженность, то есть выделяют кусок из природы или, если хотите, из картины, которую Pater Omnipotens Aeterne Deus [вечный всемогущий Бог Отец] развертывает перед нашими глазами. Линии, перпендикулярные этому горизонту, дают глубину»{783}. Упоминание Бога было проявлением вежливости со стороны Сезанна, уважением к религиозности Бернара, а не указанием на собственную религиозность. Сезанн говорил о природе. Слова «Pater Omnipotens» были сказаны для адресата.

Когда к нему приехали Карл и Гертруда Остхаус, основатели музея Фолькванг в Германии, известного своей коллекцией французских импрессионистов, он расспросил их про собрание, а затем заявил: «Но нельзя сравниться с Гольбейном! Поэтому я беру за образец Пуссена». Это утверждение поразило Остхауса. Ему не было ясно, почему Гольбейн удостоился такой высокой оценки – «из вежливости к немецким гостям» или же Сезанн хвалил Гольбейна искренне. Во всяком случае, как заметил Остхаус, «он говорил это с такой искренностью, что нельзя было усомниться в его убежденности». Сезанн не менее рьяно расхваливал Курбе: «он так же велик, как Микеланджело», разве что «ему не хватает возвышенности». Говоря о своих современниках, он принимал позу Цицерона, поднимал вверх палец и заявлял: «Моне и Писсарро – два великих мастера, их всего два»{784}. С Жеффруа он был столь же любезен. Моне и Жеффруа были друзьями.

Его нелюбовь к Гогену была несомненно искренней и в каком-то смысле несправедливой. Несмотря на весь свой сарказм, Гоген глубоко почитал Сезанна. Писсарро был наставником Гогена, но примером для подражания оставался именно Сезанн. Гоген любил поумничать. Замечания, которые он отпускал, были и странными, и проницательными одновременно. В письме к своему другу Шуффенекеру он дал Сезанну запоминающуюся характеристику:

Возьмите, например, непризнанного Сезанна. У него действительно мистическая, восточная натура, и лицо у него древнего восточного типа.

В его формах какая-то тайна и тяжелое спокойствие человека, который лежит, погрузившись в раздумье. Цвет его серьезен, как характер восточных людей. Житель юга, он проводит целые дни на вершинах гор, читая Вергилия и смотря на небо. Его горизонты очень высоки, синие тона насыщенны, а красный цвет у него удивительно живой и звучный. Как стихи Вергилия, которые имеют не только один смысл, которые можно истолковать по-разному, так и картины Сезанна двояки по значению, имеют иносказательный смысл. Их основа и реальна, и фантастична. Одним словом, когда видишь его работы, невольно восклицаешь: «Странно!» Но он мистичен, и его рисунок мистичен.

Тонко подмечено. А некоторые слова как будто звучат из уст самого Сезанна. Когда «восточный мистик» вышел из себя при Ольере (случай с гневным письмом), он сыпал проклятиями во все стороны: «Писсарро – старая кляча, Моне – хитрец, у них нет ничего за душой… только у меня есть темперамент, только я умею положить на холст красный цвет!»{785}

У Сезанна не было времени на «гогеновских дев в тени баньянов». Хуже того, Гоген в какой-то момент перешел грань, возможно объявив себя «последователем Сезанна», а может, своим насмешливым комментарием по поводу формулы идеальной живописи. «Нашел ли Сезанн точную формулу, которая пригодится всем? – спрашивал он Писсарро. – Если он нашел рецепт, как сжать повышенную выразительность своих ощущений в одном-единственном приеме, прошу Вас, дайте ему какое-нибудь таинственное гомеопатическое лекарство, чтобы он проговорился во сне, и поспешите в Париж рассказать нам»{786}. Однако Сезанну было не до смеха. Поиск формулы – непростая задача. «Лувр – это книга, по которой мы учимся читать, – объяснял он Бернару. – Мы тем не менее не должны довольствоваться только прекрасными рецептами наших знаменитых предшественников. Выйдем за их пределы, чтобы изучать прекрасную природу во всем ее совершенстве; постараемся освободить от них наш дух и выразить себя в соответствии со своим темпераментом». Это были его главные принципы. Но они не исключали существования собственной формулы. Возможно, ему было известно стихотворение в прозе Рембо «Бродяги», в котором говорится о необходимости найти «место и формулу». На вопрос: «Что, по вашему представлению, является идеалом земного счастья?» – Сезанн ответил: «Найти красивую формулу»{787}.

В перерывах между работой он обращался к «книге Лувра», делал наброски или искал вдохновения в разговорах с Жеффруа – например, о серебристом эффекте в работе Вермеера «Кружевница». Он казался почти довольным. Но затем что-то изменилось. Жеффруа вспоминал:

В то время он работал над картиной, которая считается одной из самых прекрасных его работ, хотя она и не была закончена [цв. ил. 56]. Библиотека, бумаги на столе, маленький гипсовый бюст Родена, искусственная роза, которую он купил в начале своих занятий, – все по высшему разряду, и, конечно, человек на картине прорисован с педантичной тщательностью, с использованием насыщенной палитры и несравненной гармонии тонов. Однако он делал наброски только лица и всегда говорил: «Наверное, я оставлю это для финала». Увы, до финала дело так и не дошло. В один прекрасный день Сезанн послал за своим мольбертом, кистями и красками, написав мне в письме, что проект был ему не по силам, он совершил ошибку, взявшись за него, и извинился за то, что оставляет затею. Я настоял на том, чтобы он вернулся, сказав ему, что он начал работу над прекрасным произведением и ему следует ее закончить. Он вернулся и работал еще неделю, накладывая тонкие слои краски ему одному известным способом, так что картина сохраняла свою свежесть и блеск. Но он уже не участвовал в этой работе сердцем. Он уехал в Экс и 3 апреля 1896 года, спустя год, снова послал за материалами, оставив портрет, в точности как он и раньше оставлял свои превосходно продуманные и выполненные произведения{788}.

Очевидно, Сезанн чувствовал, что ему необходимо объясниться с Моне, который в свое время их познакомил:

Мне пришлось оставить пока начатую у Жеффруа работу. Он так щедро отдавал мне свое время, и я несколько смущен малыми результатами, которых я добился после стольких сеансов и стольких увлечений и разочарований, следовавших друг за другом. И вот опять я на юге, откуда, наверное, никогда не должен был уезжать в несбыточной погоне за искусством.

Кончая письмо, я хочу сказать, как я был счастлив найти у Вас моральную поддержку, которая подбадривает меня и побуждает к работе. Итак, до моего возвращения в Париж, где я должен закончить работу, я обещал это Жеффруа{789}.

У Сезанна было возвышенное представление о своей задаче. «Конечная цель искусства, – говорил он, – это лицо». Он часто был недоволен созданными портретами. Несколько лет спустя, в 1899 году, после изнурительных сеансов он неожиданно прекратил работу над великолепным портретом Воллара (цв. ил. 57) и снова уехал в Экс, сказав, что он «доволен тем, как вышла белая крахмальная рубашка»{790}. Из-за чего он бросал (или завершал) работу? Вероятно, иногда ему требовался перерыв: он терял сосредоточенность, и это могло случиться на любом этапе, спустя несколько часов или же недель. Иногда он уступал усталости или ему казалось, что утомлена модель. Понятно, что какие-то портреты или натурщики занимали его больше, чем другие. Когда Воллар задремал, ему был дан шанс искупить вину. Но когда во время позирования уснула Мари Гаске, Сезанн остановил работу над ее портретом, и не помогло даже то, что она была первой красавицей во всем Провансе{791}. Каждый натурщик рано или поздно неизбежно портил позу. Большинство из них Сезанн сначала бранил («Негодяй!»), но затем прощал. Однако, когда Александрина Золя повернулась за чайным столиком, чтобы посмеяться шутке Гийме, Сезанн все бросил и ушел в негодовании. Но это были мелкие неурядицы. Более значительные портреты обходились ему дороже. Однажды Сезанн признался, что два сеанса за день были для него чрезвычайно утомительны. Однако если условия для работы были подходящими, он часто испытывал соблазн ее продолжить. Как-то после изнурительных утренних трудов он сказал сыну: «„Небо становится светло-серым. Давай поешь, сбегай к Воллару и приведи его ко мне!“ – „А ты не боишься переутомить Воллара?“ – „Какое это имеет значение, если небо серое?“ – „Но если он устанет сегодня, то вдруг не сможет позировать завтра?“ – „Ты прав, сынок, надо беречь силы модели! Ты смышлен в практических вещах“»{792}.

Многие из его величайших портретов, в том числе Жеффруа, Воллара, Валье, Гаске (отца и сына), «не закончены» – не полностью реализованы, как сказал бы сам Сезанн. Преемники упорно трудились в его тени. «Невозможно написать портрет, – говорил Джакометти. – Энгр мог это сделать. Он мог закончить портрет». Один натурщик заметил, что Сезанн написал несколько действительно хороших портретов. «Но он их так и не закончил, – подчеркивает Джакометти. – Он вообще никогда ничего не доводил до конца. Он продолжал работу, покуда были силы, а затем просто останавливался. Вот что самое ужасное: чем дольше работаешь над картиной, тем труднее ее закончить»{793}. Быть может, Сезанн интуитивно чувствовал, когда нужно остановиться. Несомненно, он четко понимал, когда ему что-то удавалось: ведь затем все можно было испортить. «Я немного продвинулся, вот до сих пор», – говорил он Воллару, уходя{794}. В устах Сезанна эти слова значили очень много: «продвинулся» – самая высокая оценка, которую он мог дать своей работе. «Я думаю, такого понятия, как „законченная“ картина, не существует, – размышлял Барнетт Ньюман. – Человек всю жизнь пишет одну картину или работает над одной скульптурой. Вопрос завершения работы – задача нравственного порядка. До какой степени вы одурманены искусством и, таким образом, обмануты им? До какой степени вы заворожены его внутренней жизнью? И до какой степени вы готовы уступить стремлению или желанию, находящимся за его пределами? Решение принимается тогда, когда в произведении появляется нечто, чего вы добивались»{795}. Сезанн серьезно подходил к нравственным вопросам.

Воллару, как и Жеффруа, он сказал, что возобновит работу над портретом, когда вернется в Париж, и даже попросил Воллара оставить рубашку и костюм в мастерской, но так и не сдержал обещания. В случае с Жеффруа ситуация осложнялась охлаждением Сезанна, что поставило в тупик всех, включая самого Жеффруа. Уже в апреле 1896‑го, спустя всего год после начала спокойной работы над портретом, который он сам задумал, Сезанн проклинал Жеффруа и прочих мерзавцев, которые выставили его «напоказ публике в надежде получить 50 франков за статью». Дело попахивало предательством. А Гаске и вовсе говорил, будто Сезанн нередко выражал свое «отвращение» к Жеффруа, что могло бы показаться сильным преувеличением, если бы не письмо к Воллару, написанное в такой жесткой форме, что торговцу пришлось подвергнуть его цензуре, и до недавних пор оно не публиковалось. «Жеффруа написал книгу „Сердце и разум“, в которой есть прекрасные произведения, включая „Чувство невозможного“. Как такой выдающийся критик дошел до такой абсолютной кастрации чувств? Он стал торгашом»{796}.

Очевидно, Жеффруа сошел с пути добродетели и ступил на тропу порока (или наоборот). Он перешел грань дозволенного. Причина, по которой Сезанн изменил свое отношение к Жеффруа, остается загадкой, особенно если учесть, что художник не перестал высоко ценить его тексты. Сезанн был в восторге от описания египетских саркофагов в Лувре, где он бродил, без конца перечитывая строки, которые знал почти наизусть. Русский коллекционер Щукин имел похожую привычку: каждый раз, приезжая в Париж, он посещал отдел египетских древностей в Лувре и обнаруживал там параллели с сезанновскими крестьянами{797}. Размышления Жеффруа о саркофаге также напоминают нам о Сезанне: «Мы не можем вернуться в прошлое, и современные художники обречены на то, чтобы относиться к искусству как к профессии и распространять свои идеи в обществе. И тем не менее не кажется ли вам, что эта их общественная деятельность перешла все возможные границы, что магазинов стало слишком много, все превратилось в коммерцию и что иногда современному человеку стоило бы пойти и с благоговением взглянуть внутрь саркофага?»{798}

Статьи Жеффруа о Сезанне, казалось, не могли вызвать возражений. Он опубликовал длинную хвалебную статью о выставке 1895 года, где подчеркнул ее значимость и недвусмысленно заключил: «Вы увидите его в Лувре». В том же ключе он писал и о картине Дени «В честь Сезанна», представленной в Салоне 1901 года. Эти тексты, в отличие от первой статьи, проливали свет на личность и характер художника, в них попадались вкрапления сведений частного характера. Едва ли в них было что-то новое, но именно эти тексты приобрели наибольшую популярность. Они кажутся довольно безобидными. Однако Сезанн, вероятно, счел их слишком личными или расценил как покушение на свою частную жизнь. Подобно тому как Гоген украл у него его ощущение, Жеффруа присвоил его склонность. «Сезанн называл себя „живописцем по сердечной наклонности“, полувсерьез-полушутя, но скорее всерьез». Жеффруа подчеркнул его inquiétude, что, возможно, было чересчур, однако он снабдил эти слова необходимым контекстом: «Ищите, смотрите, и вы увидите сами, что если Сезанн, с одной стороны, традиционалист, увлеченный теми, кого он склонен назвать своими учителями, то, с другой стороны, он добросовестный наблюдатель, как примитив, ищущий истины»{799}. Это не самая неприятная характеристика, которую Сезанну доводилось получать.

Бытует мнение, что причиной охлаждения стали их разговоры во время сеансов. Считается, что Сезанну был не по нраву образ мыслей Жеффруа или он попросту обиделся на какое-то замечание. Многие склоняются к тому, что ссора возникла из-за Клемансо, который был героем для Жеффруа, но отнюдь не для Сезанна. По словам Воллара, когда он спросил Сезанна, почему он больше не видится с Жеффруа, тот ответил: «Понимаете ли, Жеффруа неплохой человек и очень талантливый. Но он постоянно говорит о Клемансо, поэтому я сбежал в Экс!» – «То есть Клемансо вам не по душе?» – «Послушайте, месье Воллар! У него есть temmpérammennte, но слабым людям вроде меня лучше уж полагаться на Рим»{800}. Не говоря о сомнительной достоверности этого диалога, само объяснение кажется крайне неубедительным. Жеффруа его категорически отрицал. Оно не очень согласуется и с двумя месяцами совместной работы (и дружеских обедов). Более того, оно противоречит всему, что Сезанн писал в своих письмах. Оно также не подтверждается его тесными отношениями с Мирбо, который подпадает под удар наравне с остальными. Напротив, Сезанн считал его самым выдающимся писателем того времени – и, возможно, отождествлял себя с одним из его героев – и высоко ценил его моральную поддержку, не говоря уже о покровительстве. Для Мирбо Сезанн был le plus peintre des peintres (самым значительным художником из всех). Тринадцать работ Сезанна он считал жемчужиной своей коллекции{801}.

По правде говоря, Клемансо лишь сбивает нас с толку. Это объяснение не столько проясняет суть происходящего, сколько в очередной раз повторяет своего рода догму. Оно основано на предположении об идеологическом расхождении между прогрессивными скептиками, такими как Жеффруа, и старыми чудаковатыми реакционерами, вроде Сезанна, уткнувшими нос в «Круа»: их вера – скала, их церковь – непогрешима, а политические взгляды – подсознательная триада: кровь, земля и шовинизм. Это в общем и целом и есть точка зрения, которую поддерживал и распространял Воллар, а за ним и все остальные. Согласно ей, Сезанн предстает перед нами простодушным стариканом в глубоком маразме, политическим простачком, идущим проторенной тропой, неизменным приверженцем le bon droit[85] в любых его проявлениях – будь то Церковь, государство или армия – и даже африканеров{802}. Эта точка зрения словно бы игнорирует присущие ей противоречия: например, то, что Сезанн всю жизнь поносил le sale bourgeois, не говоря уже о «паршивом аббате Ру» («Он очень навязчив»). Она полностью лишена здравого смысла. «Я обращусь за помощью к Средневековью», – ехидно шептал он у купели. «Мне кажется, доброму католику, – писал он своему сыну в конце жизни, – неведомо чувство справедливости, зато выгоды своей он не упустит»{803}.

К слову, о шовинизме: считается, что Сезанн заразился им от Жоашима Гаске, который воспевал «кровь Прованса» и со временем стал консерватором, монархистом и даже расистом, сохранив при этом свойственную ему высокопарную манеру. Он восторженно писал о картине Сезанна «Старуха с четками» (цв. ил. 61) как о провансальском национальном символе и изо всех сил постарался представить художника этаким кающимся Достоевским. Все его попытки были обречены на провал. Гаске плел дикие небылицы о том, что старуха некогда была монахиней, но, отступившись от веры, пошла бродяжничать и просить милостыню, а затем нашла приют у великодушного Сезанна. Сам художник прямо говорил, что она была служанкой у адвоката Жана Мари Демолена, друга Гаске, с которым он работал над литературным журналом «Ле Муа доре», где излагал свои взгляды{804}. Позор тому, кто символы узрит, как мог бы выразиться Сезанн{805}. Движение за национальное возрождение Прованса обладало определенной притягательностью для его уроженцев, к тому же Сезанн и сам любил немного приукрасить историю. Гаске умел зажечь собеседника своими идеями. Вероятно, он напоминал Сезанну о молодости и дружбе с Золя. Они ездили по излюбленным местам Сезанна. Быть может, он видел в Гаске лучшие стороны своего сына, который к тому моменту окончательно обосновался в Париже. «Мой сын прочел вашу статью с большим интересом, – сказал он Гаске. – Он молод, он не может не разделять ваши надежды». Когда Сезанн познакомился с Гаске, тому было 23 года, всего на два года меньше, чем сыну Сезанна, но он был живее, цельнее, умнее. Как бы трепетно Сезанн ни любил своего сына, он не мог не замечать его недостатки. Он искренне писал Камуану: «Мой сын нынче в Париже, он большой философ. Я не имею в виду, что такой же великий, как Дидро, Вольтер или Руссо… Он довольно обидчив, холоден, но в целом добрый малый»{806}.

Однако всему есть предел. Сезанна восхищала серьезность (и интеллектуальная страсть), но любой намек на тщеславие был ему отвратителен. Гаске был воплощением тщеславия – одновременно высокомерный и льстивый{807}. Его задача состояла не только в восхвалении прошлого – «это своего рода бальзамирование Прованса», писал Сезанн, удостоив его комплимента, по сути обращенного к самому себе. Возможно, Сезанн и жил в прошлом, как он сам говорил, но при этом не отставал от настоящего. Нужно работать. Когда волна энтузиазма – «слава Провансу!» – отхлынула, Сезанн пошел своей дорогой. Никто не сможет «закрючить» Сезанна{808}. Он стал относиться к Гаске так же настороженно, как и к Жеффруа. «Я живу один, – писал он Воллару в январе 1903 года, – Гаске, Демолены и прочие ничего не стоят, ох уж эта каста интеллектуалов! Ей-богу, они все одинаковы!»{809} Даже когда Сезанн еще проводил время в компании Гаске и его друзей, на художника смотрели косо. «С кем вы встречались на днях?» – спрашивал Луи Оранша один из его марсельских друзей после вечера, проведенного в кафе «Клеман» на бульваре Мирабо. «Говорят, что Гаске анархист, а художника и вовсе считают сумасшедшим»{810}. Сумасшедший или нет, Сезанн был далек от раскаяния. Патриотические выплески не всегда следовало принимать за чистую монету. «Мои патриотические чувства польщены тем, что достопочтенный государственный деятель, распоряжающийся политическими судьбами Франции, должен в назначенный срок осчастливить наш край своим посещением, что заставит встрепенуться южный народ города Экса, – писал он Полю. – Жо [Гаске], где же ты? Может быть, в жизни на нашей земле больше всего успех имеют фальшь и условность, а может быть, нужно просто стечение счастливых обстоятельств, чтобы наши усилия достигли цели?»{811}

Сезанна ошибочно считали простаком. Глупость не входила в число его пороков. Сезанна не удовлетворяла Единственная истинная церковь (что бы под этим ни подразумевалось), ведь он так и не смог заставить себя слепо следовать за кем-то. «Все мои сограждане поганцы по сравнению со мной». Можно считать, что это были последние слова, адресованные им сыну. Это не стремление обругать всех и вся, а скорее последний гвоздь в гроб Жо и его товарищей: под «соотечественниками» Сезанн понимал уроженцев юга Франции. Образ непримиримого католика-реакционера – миф. Какова бы ни была причина разрыва с Жеффруа, ее не стоит искать в идеологии. Сезанн с упоением цитировал Ораншу: «Homo sum, nihil humani a me, etc.» («Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо, и проч.»){812}.

Каким Сезанн видел позирующего ему Жеффруа?

«Сегодня мы не в меру утомляем свое зрение, навязывая ему тысячи образов, – говорил Сезанн молодому археологу Жюлю Борели, когда тот навещал его в 1903 году. – А музеи, а картины в музеях! И выставки! Мы больше не способны видеть природу; мы видим лишь картины, вновь и вновь. Увидеть творение Господа – вот к чему я стремлюсь! Являюсь я реалистом или идеалистом в том смысле, который они вкладывают в эти понятия, или же я просто художник, мастер? Я боюсь оказаться скомпрометированным. Я в очень непростом положении, но тем не менее я мэтр, не так ли?»{813}

У мэтра был свой подход к портретированию. Портреты кисти Сезанна отличались скорее присутствием, нежели сходством. В его зрелых работах чувствовалось пренебрежение к простому сходству. Однажды он спросил Воллара, что любители думают о Розе Бонёр. Воллар ответил, что ее «Пахоту в Ниверне» считают очень сильной работой. «Да, – выпалил Сезанн, – чудовищно правдоподобная картина». Ему нравились портреты, на которых был виден темперамент, передавались отношения художника и модели. Он восхищался портретом Домье кисти Коро, поскольку видел в нем некую возникшую между ними связь. «Возьмите Коро, что за чудный портрет Домье! В нем слышится биение их сердец. А теперь взгляните, как Энгр, действуя наперекор своим ощущениям, льстит модели и меняет ее облик. И сравните с другими портретами, непритязательные персонажи которых так похожи на него самого»{814}.

По словам критика Девида Сильвестра, портреты Сезанна не передают характера модели.

Не чувствуя необходимости раскрывать характер модели, Сезанн мог полностью сосредоточиться на достижении очень ясного и полного ощущения человеческого присутствия, того, как человек существует в пространстве. По моему мнению, ему это удается лучше, чем Рембрандту или Веласкесу, отчасти из-за отсутствия стремления к виртуозному иллюзионизму, отчасти благодаря невероятному умению воссоздавать ту плотность образа, которую мы ощущаем, смотря на реальных людей. У Рембрандта они получаются слишком тяжеловесными, а у Веласкеса чересчур легкими. Сезанну же удается точно определить удельный вес их присутствия{815}.

Способность определять вес была одним из свойств его магического дара. По словам американского художника Брайса Мардена, в картине «Вид на залив в Марселе со стороны Эстака», которая вдохновила его на создание нескольких собственных работ, Сезанну удалось взвесить море{816}.

В основном процесс химического анализа и взвешивания заключался в работе с цветом. «Их будто бы положили на весы, – говорила художница Матильда Фольмёллер, подруга Рильке, когда они рассматривали его работы на ретроспективе 1907 года, – вот сама вещь, вот цвет; ровно столько, сколько нужно для идеального равновесия»{817}.

Этот принцип соблюден и в портрете Гюстава Жеффруа. Он не слишком похож, но вес Жеффруа передан до грамма. На портрете отражен вес его присутствия в этом мире – мире аккуратно разложенных книг и предметов, включающем в себя на удивление живую искусственную розу. Такое мастерство построения, по словам Феликса Валлоттона, «само по себе говорит об истинной художественной культуре». «Обратите внимание на выразительность цвета, изящество безделушек на столе, голубые обои и красивые очертания головы»{818}. Но не все разделяли его восхищение.

Цвет выразителен, а вот человек с каменным лицом – не слишком. На зрителей, посетивших ретроспективную выставку 1907 года, где был впервые выставлен портрет Жеффруа, он произвел впечатление скорее отсутствия, нежели присутствия, это был натурщик без характера – человек без качеств. А его левая рука напоминала культю.

Руки обладали своего рода мнемонической силой. На портрете Воллара на правой руке есть два белых пятна, ставшие самыми знаменитыми пятнами в истории современного искусства: они будто бы призваны подтвердить высказывание Ренуара, только наоборот («Один-другой мазок – и уже вещь!»). «Понятия не имею, как это делается, – сокрушался Джакометти, работая над портретом Джеймса Лорда в 1964 году. – Сезанн исправил бы все двумя мазками»{819}. Это было двенадцатое из восемнадцати позирований. Воллар утверждал, что их было сто пятнадцать. Несомненно, Шуффенекер закончил бы в мгновение ока, но только не Сезанн. Когда Воллар осмелился указать Сезанну на белые пятна на незаконченном полотне, тот ответил: «Если мое сегодняшнее занятие в Лувре пройдет хорошо, возможно, завтра я подберу нужный оттенок для этих пробелов. Видите ли, месье Воллар, если я заполню их случайными цветами, мне придется переделывать все, начиная с этого места!»{820} Торговец ловко превратил этот случай в легенду. «Сезанн часто оставляет картины недописанными, – доверительно сообщил он коллекционеру Гарри Кесслеру, – если ему не удается найти верный тон для какой-то детали картины, там остается белая прореха»{821}.

Руки играли важную роль. Такова была концепция. На холстах с игроками в карты тоже есть подобные белые пятна, или акценты{822}. Художник сам занимался ручным трудом; как однажды сказал поэт Жак Дюпен, это союз размышляющей руки и моделирующего глаза, – Сезанн же зачастую именно так и подходил к процессу. «Я вступаю в схватку со своим motif», – сказал он однажды Гаске, сидя на вершине холма под высокой сосной и рассматривая пейзаж. Сцепив руки, он продолжил: «Видишь ли, вот что такое motif». По словам Гаске, Сезанн многократно повторял это движение: держал руки врозь с широко расставленными пальцами, затем медленно сводил их, плотно прижимал друг к другу и сцеплял пальцы в замок. Поэт Эдмон Жалу познакомился с Сезанном у Гаске. Художник явился к концу обеда. «Он застал нас за десертом. Он увидел на столе подсвеченную ярким солнечным светом вазу с персиками и абрикосами. Протянул свои морщинистые руки, будто намереваясь схватить фрукты, и сказал: „Смотрите, как нежно солнце обходится с абрикосами, укутывает их, проникает внутрь, подсвечивает их со всех сторон. И как оно при этом скупо по отношению к персикам, греет их лишь с одного бока!“»{823}. Сезанн вкладывал множество смыслов в понятие прикосновения (touch), для него это сильное физическое переживание. В живописи он стремился соединить сознание с материей. Нарисовать означало захватить – пленить – в свои ощущения, как зрительные, так и тактильные. (Воллар рассказывал, что один из его первых коллекционеров был слеп от рождения. Ощупывал ли он картины пальцами, читая их, подобно Брайлю?{824}) Основным критерием оценки работ других художников для Сезанна было движение руки: есть ли в нем то самое? У Делакруа есть, у Дега недостаточно. Этим все сказано.

Двое наиболее сочувствующих Сезанну исследователей также ощущали, что в его руке было что-то особенное. В заключение своего эллиптического произведения «Мысли о Сезанне» Роберт Вальзер пишет о завораживающей простоте:

Все, что он выделял из окружающего мира, вступало во взаимодействие; если можно говорить о его музыкальности, то эти связи основывались на полноте его восприятия, на адресованной им к каждой вещи просьбе раскрыть свою суть и, самое важное, на его манере помещать в один «сосуд» и крупное, и мелкое. Вещи, за которыми он наблюдал, приобретали красноречие; вещи, которым он придавал форму, будто бы наслаждались этим – и на нас они производят то же впечатление. Можно с уверенностью утверждать, что он максимально эффективно, почти без ограничений, использовал податливость и уступчивость своих рук.

В «Письмах о Сезанне» Рильке в том же ключе рассуждает о руках Сезанна и его творениях. Он продолжает идею о том, что художник – своего рода нищий.

И какой прогресс в бедности со времен Верлена (который и сам уже был анахронизмом), написавшего в «Mon testament»: Je ne donne rien aux pauvres parce que je suis pauvre moi-même [ «Я не подаю беднякам, ведь я и сам бедняк»] – и который почти всем своим творчеством ожесточенно показывал, что ему нечего дать и что у него пустые руки. В последние тридцать лет у Сезанна не было для этого времени. Когда ему было показывать свои руки? Злые взгляды и так видели их, когда он шел в свою мастерскую, и бесцеремонно обнажали всю их бедность; но из его творчества мы только узнаем, какой могучей и подлинной была работа этих рук до самого конца.

«Именно эта всеобъемлющая объективность, не желающая ни малейшего вмешательства ни в какую другую область, и делает портреты Сезанна странными и даже смешными для обычных зрителей», – заключает Рильке, а спустя двадцать лет ему вторит Фрай, который пишет: «…даже в наименее удачных его работах (принадлежащих к раннему периоду) сквозит подлинное вдохновение и требовательность его художественного сознания. Мы должны признать его героическую, чуть ли не презрительную прямоту, а также отчаянную искренность его работ»{825}.

Именно эта всеобъемлющая объективность и отчаянная искренность привлекли Джакометти, самого верного из последователей Сезанна, который, в частности, сделал копии портретов Шоке и Воллара, а также бесчисленных автопортретов. Он был одержим самоанализом и въедливостью Сезанна. По мнению Джакометти, Сезанн совершил величайшую революции в живописи – в исследовании – со времен Возрождения: он предложил новый способ ви́дения. Сезанн был прежде всего египтянином, как и подозревал Сергей Щукин. Джакометти получил от Сезанна очень важный урок. В интервью в 1957 году он говорил:

Сезанн произвел революцию в способе изображения внешнего мира. До этого господствовала одна-единственная концепция, рожденная в эпоху Возрождения, а точнее говоря, принадлежащая Джотто. Способ изображения головы, к примеру, с тех пор принципиально не менялся. Разница между Джотто и византийской традицией ощущается сильнее, чем разница между Джотто и Возрождением. В конце концов, можно считать, что способ ви́дения Энгра был продолжением той же традиции.

Сезанн полностью разрушил эту концепцию, начав рисовать голову как предмет. Он говорил так: «Я не вижу разницы между головой и дверью, между головой и любым другим предметом». Рисуя одно ухо, он больше заботился о связи между этим ухом и фоном, чем между двумя ушами, его больше волновало сочетание цвета волос и цвета свитера, нежели совместимость формы уха и структуры черепа. А поскольку он все равно должен был изобразить голову целиком, ему пришлось полностью упразднить привычное понятие целого, понимание единства головы. От традиционного единства он не оставил и камня на камне, он обошелся с ним так, что нам пришлось вообразить, будто голова стала лишь предлогом, а картина, в свою очередь, сделалась абстрактной. Сегодня не кажется правдоподобным ни один из методов изображения, отсылающий нас к предыдущей, возрожденческой концепции. Голова, неприкосновенность которой следует оберегать, – уже не голова. Это музейный экспонат{826}.

Альберто Джакометти. По мотивам древнеегипетской скульптуры: «Сесострис III»; по мотивам «Автопортрета» Сезанна

Идея головы как предмета подводит нас еще к одному уроку, который Сезанн преподал своим последователям: отказ от иерархии жанров, тем или мазков краски. «Равенство всех вещей», как написал Робер Брессон в своих знаменитых «Заметках о кинематографе» (1975). «Сезанн одинаково вкладывает талант и душу в изображение блюда с фруктами, и своего сына, и горы Сент-Виктуар»{827}.

Джакометти был прав насчет головы. Сезанн, с одной стороны, хотел получить целостную голову, какой он ее видел, а с другой – музейный экспонат («сделать импрессионизм незыблемым и вечным, как музейное искусство»). Более того, он не всегда оставлял ее неизменной. Вещи могут быть цельными и долговечными, но при этом все более изменчивыми, непостоянными и неустойчивыми. В случае Сезанна этими свойствами обладало не содержание, а оболочка. «Видите ли, месье Воллар, контуры ускользают от меня!»{828} На портрете Воллара будто бы впервые бросаются в глаза составленная из отдельных частей голова и эфемерное левое ухо. На портрете «Мужчина с трубкой» (цв. ил. 72) мы видим точно соответствующее описанию Джакометти сочетание уха и фона. В «Сидящем крестьянине» ощущение неустойчивости таково, что сидящая фигура словно вросла в фон, а левое ухо сливается с изображенными на обоях ромбами. Существует еще множество примеров такого подхода. На картине «Женщина в красном полосатом платье» с фоном перекликается левый глаз, а контуры так же размыты{829}. Сезанн так описывал Бернару суть дела: «Мы должны дать образ того, что видим, забыв все, что было сделано до нас». Он вспоминал, забывал, трансформировал. Если его картины и были воспоминаниями о музеях, как он говорил Ренуару, они еще и воспламеняли материальный мир{830}.

Седьмого ноября 1895 года он отправился на прогулку. Сезанн, Амперер и Солари, как новое воплощение Неразлучных, решили пройтись по окрестностям Экса. Солари взял с собой сына Эмиля. «Высокий седовласый Сезанн и маленький искореженный Амперер странно смотрелись вместе. Они напоминали карлика Мефистофеля в компании состарившегося Фауста».

Сначала они отправились в заброшенную каменоломню Бибемюс, столь любимую Сезанном. Эмиль пишет в своих воспоминаниях: «Мы пересекли довольно большой участок земли, засаженный небольшими деревцами, и нам неожиданно открылся незабываемый вид: на заднем плане возвышалась гора Сент-Виктуар, а справа склоны Монтреге и марсельские холмы. Пейзаж был одновременно величественным и заповедным. Внизу находилась дамба, перекрывающая канал с зеленоватой водой, который построил Золя. Мы пообедали под фиговым деревом среди холмов Сен-Марк, провизию захватили по дороге в столовой для дорожных рабочих. А после прогулки по каменистым холмам поужинали в Толоне. Вернулись мы в приподнятом настроении, омраченном лишь падением Амперера: он немного перебрал и больно ушибся. Мы отвели его домой».

Прогулка была долгой, но Сезанн и Солари решили на этом не останавливаться и подняться на Сент-Виктуар. Амперера с собой не взяли. Они остановились в деревне Вовенарг, где провели ночь в комнате, увешанной копчеными окороками. На рассвете отправились покорять гору, Эмиль пошел с ними. «Казалось, Сезанн удивился и почти огорчился, когда я без задней мысли сказал, что растущие вдоль тропы зеленые кусты в утреннем свете отливают синевой. „Негодяй, – воскликнул он, – ему только двадцать, а он с первого взгляда видит то, на что мне понадобилось тридцать лет!“». Добравшись до вершины, пообедали на развалинах часовни, где, к слову, разворачивалось действие романа Вальтера Скотта «Карл Смелый» («Анна Гейерштейнская, дева Мрака»). «Мы не стали спускаться в Гарагульскую пещеру, которая также упоминается в этом романе. Но Сезанн с отцом говорили о ней и вспоминали истории из своей юности. В тот день было ужасно ветрено».

Когда они спускались, Сезанн решил доказать, что он по-прежнему так же молод и ловок, и полез на небольшую сосну. Но за целый день ходьбы он утомился, и его попытка не увенчалась особым успехом. «А помнишь, Филипп? Раньше для нас это была пара пустяков!»{831}

Это было лишь начало величайшего со времен Рембрандта периода поздней живописи.

Он не посетил собственную выставку в галерее Воллара, у него были более приятные занятия: его ждали горы и небольшие сосны.

Автопортрет: непроницаемый

Этот портрет (цв. ил. 5) обычно датируют 1898–1900 годами, Сезанну тогда было около шестидесяти лет. Это его последний автопортрет. После него художник перенес попытки самоанализа на портреты садовника Валье, над которыми он работал до самой смерти.

Джон Ревалд отмечал, что «в его тонких бровях чудится что-то восточное»{832}. Сезанн часто делал акцент на бровях. В одном из более ранних автопортретов широкое лицо художника венчают необычные, изогнутые, театрально поднятые брови, будто бы ставящие под вопрос все происходящее. На другом автопортрете S-образная бровь придает лицу насмешливое выражение{833}.

На фотографии, сделанной в то же время Жосом Бернхейм-Жёном в саду мастерской Сезанна в Лов, восточные брови и выражение лица в целом смотрятся весьма выигрышно. На картине зрячий глаз пуст, но при этом нужный эффект достигнут. По словам Павла Мачотки, художник «кажется сжавшимся и ушедшим в себя». Это весьма распространенный взгляд, отмечающий поражение, разочарование Сезанна, хотя суть вовсе не в этом. Отыскав в 1950‑е годы в частной коллекции в Германии чуть более ранний автопортрет, Беккет описал его как «исполненный горечи. Слепой разбитый старик»{834}. А вот мнение Питера Гэя:

Наиболее важные автопортреты Сезанна, принадлежащие к периоду с середины 1870‑х до середины 1890‑х годов, выглядят подчеркнуто замкнутыми. Абсолютно всё – форма, цвет, лысая голова, широкие плечи – подчинено общей идее… Он накладывал краску короткими заметными параллельными мазками, стремясь скорее к живописности, нежели к жизненности. А глаза, издревле считавшиеся зеркалом души, он сделал непрозрачными и непроницаемыми. Однако, несмотря на это, пустые взгляды, которые Сезанн устремляет с полотна на зрителя, весьма красноречивы. Автопортреты выдают его главный секрет: он всю жизнь пытался навязать своей неуправляемой, возможно, даже хаотической сущности хоть какой-то порядок…

Какие бы ни были для этого причины, в свои последние годы Сезанн, ощущая себя побежденным и одиноким, прекратил писать автопортреты, но тем самым доказал лишь то, что красноречивым может быть даже молчание{835}.

Сезанн в своем саду в Лов. Фотография Жоса Бернхейм-Жёна

Сезанн, как обычно, превратил заднюю стену в неотъемлемую часть композиции и прорисовал ее не менее тщательно, чем сам портрет, создав вокруг головного убора и всего тела некое подобие синей ауры. Стена усиливает общий эффект, «создавая ощущение отдельной сложной пространственности»{836}. Загадочное появление красного цвета в нижней правой части – деталь кресла, которое мы видим на многих портретах Ортанс. То ли кресло, то ли нет, это почти абстракция. Сезанн накладывал краску очень тонким слоем, особенно в области пальто, что лишь усиливает воздушность изображения. Ревалд заметил, что мазки на лице перекликаются с портретом Жоашима Гаске (цв. ил. 59){837}.

Лионелло Вентури, признавая мастерство Сезанна, отмечал беспристрастность, с которой тот изучал самого себя в своих автопортретах, и, сравнивая его с Рембрандтом, подчеркивал finesse morale[86] выражения{838}. С возрастом Сезанн превзошел себя. Его поздние автопортреты – неприкрашенная истина. Перед нами мужчина в головном уборе, semper virens, но в процессе самоанализа. Homo sum, nihil humani a me…

Эта картина прошла через руки Воллара, Эджисто Фаббри во Флоренции и Поля Розенберга в Париже и попала к Роберту Триту Пейну в Бостоне, где и осталась. Затем она принадлежала Томасу Н. Меткалфу и его потомкам, которые обеспечили портрету место в бостонском Музее изящных искусств.

11. «Нищий средь изобилия»

«Ты старик, бредущий по узкой проселочной дороге. Ты вышел на рассвете, а теперь вечереет. Тишину нарушает лишь звук твоих шагов». Сезанн, как и Беккет, очень много ходил. Эта привычка отразилась на его поздних работах так же, как и на беккетовском «Собеседнике» («Company»), в котором одинокий слушатель лежит в темноте и обращается к образам из далекого прошлого, не останавливаясь, «пока не услышит конец»{839}. Сезанн не останавливался. Его пешие маршруты проходили по орбите собственного мира. Самые счастливые воспоминания были связаны с холмами Сен-Марк, расположенными в нескольких километрах к востоку от Экса по направлению к горе Сент-Виктуар{840}. Это была его земля. Здесь он в юности проводил время с Золя и Байлем, сюда направился сорок лет спустя, стремясь ухватить дух природы и найти способ самовыражения, отвечающий его темпераменту.

Даже если выставка собственных работ и вызвала у него интерес и радость, он этого не показывал. По словам Нюма Коста, Сезанн был «глубоко удручен, и зачастую его одолевали мрачные мысли. Хотя его честолюбие должно быть до некоторой степени удовлетворено – его работы успешно продаются, а он к этому не привык»{841}. К нему стали проявлять интерес. Несколько месяцев спустя в Эксе он тепло принял Воллара, который прибыл в компании его сына, выполнявшего теперь роль его агента. Сыну было поручено спасти натюрморт, который висел на вишневом дереве с тех пор, как Сезанн выкинул его в окно. («Сынок, надо бы снять „Яблоки“. Думаю, у меня получится их исправить!») Эта история звучит не слишком правдоподобно, однако, по воспоминаниям Огюста Блана, садовника сестры Сезанна Мари, на оливковых деревьях вокруг мастерской художника красовалось множество холстов, и висели они там месяцами, пока Сезанн не решал дать им еще шанс{842}.

В остальных случаях посетителей не жаловали. Ни благие намерения, ни обширные связи не помогали им избежать вежливого отказа. На попытки коллекционера Эджисто Фаббри, который владел шестнадцатью «сезаннами» и с уважением отзывался об их «аристократической и строгой красоте», завязать общение художник, казалось, был готов откликнуться, но с оговоркой: «Боязнь показаться ниже того представления, которое о тебе создалось, является оправданием замкнутой жизни»{843}. Встреча так и не состоялась. Сезанн отошел от всех дел, не поддавался на уговоры и не занимался саморекламой. В Бибемюсе он снял bastidon, небольшой двухэтажный каменный домик. Заброшенная каменоломня стала его излюбленным местом и источником вдохновения{844}. Там он был наедине с собой; ни Ортанс, ни Поль не имели отношения к этой части его жизни. Кроме того, он арендовал комнату в поместье Шато-Нуар, расположенном на соседних холмах, где хранил свои художественные принадлежности, а также снял помещение в скромном домике, добраться до которого было проще – нужно было лишь спуститься по склону. В том же доме жил крестьянин по имени Южен Кутон{845}. Сезанн перечитывал Флобера. Казалось, он хотел спрятаться от людской глупости и алчности.

В одиночестве Сезанн оставался самим собой. С Кутоном, хозяином дома, он всегда был мягок и вежлив, всегда готов был поболтать, закончив запланированную на день работу.

Но если бы, не дай бог, кто-нибудь осмелился помешать ему во время работы, то получил бы в ответ взгляд, от которого леденела кровь. Но вам все равно не удалось бы понять его картины – я ничего не мог в них разобрать. Он рисовал их одну за другой, все какие-то неряшливые, иногда огромные… Он начал работу над большим видом на Сент-Виктуар со стороны холма, сделал лишь грубый набросок, но уже можно было узнать очертания этой горы. А в один прекрасный день он взглянул на пейзаж, и по его взгляду сразу стало ясно, что ему не нравится, и он пришел в очень дурное расположение духа. И, coquing de bong diou[87], знаете, что он сделал? Схватил большой камень и швырнул его прямо в середину холста!

Съезжая, Сезанн оставил Кутону на память небольшую картину. Крестьянин обрадовался, увидев на ней bastidon[88] на фоне горы Сент-Виктуар. Он сделал вид, что не придал большого значения подарку («c’est una petita bêtisa»[89]), и хранил холст на чердаке, как делал Золя. Однако он ни за что не согласился расстаться с ним: даже сыну Сезанна, который приехал после смерти отца и, очевидно, хотел забрать работу, не удалось уговорить его. Кутон привел его в bastidon, откуда, как и из мастерской и квартиры, были вынесены все вещи, но petita bêtisa оставалась на месте. «Он мог забрать все, что угодно, но не имел права отобрать у меня подарок его отца»{846}.

Вопреки распространенному мнению Сезанн частенько брал с собой sur le motif молодых художников. Он работал плечом к плечу (или спина к спине) с Жозефом Равезу в Шато-Нуар и заранее предупреждал хозяина: «Не бойтесь. Я приведу к вам анархиста». Возможно, эти вылазки напоминали ему о совместных этюдах с Писсарро, хотя ни один из так называемых petits maîtres[90] Экса у Писсарро не учился. «Сынок, почему же Сент-Виктуар видится тебе на таком отдалении?» – журил он Эдуарда Дюкро{847}. Сезанн любил повторять, что «самое важное в картине – найти правильное расстояние». Одной из его основных задач была «передача ощущения реальной удаленности объекта от смотрящего»{848}. Однако это ощущение изменчиво, и возникали трудности со средствами передачи. Сезанн почти полностью отказался от традиционной перспективы, стандартного школьного упражнения в изображении точки схода (перспективы железнодорожных рельсов, сходящихся в отдаленной точке). Джон Бёрджер отметил, что перспектива – не наука, а скорее надежда. В этом смысле Сезанн потерял надежду. «Вон она, – говорил он очередному посетителю, показывая на Сент-Виктуар. – Она расположена довольно далеко от нас и сама по себе весьма внушительна. Естественно, в Академии вы изучаете законы перспективы, но вы никогда не знаете, что может получиться в результате сочетания вертикальных и горизонтальных поверхностей. Именно в этом и заключается смысл перспективы»{849}. Как говорила художница Бриджет Райли, Сезанн исследовал проблему далекого и близкого. Результаты были неоднозначными. Философ Анри Мальдине говорил о том, что «близкое и далекое меняется местами и смешивается… Небо обрушивается на землю, и они закручиваются в вихре. Человек больше не является центром, а пространство – местом»{850}.

Брак и Пикассо отмечали еще одно нарушение традиций Ренессанса, которым грешил Сезанн. Он зачастую продавливал горизонтальное в вертикальное, а задачу линейной перспективы перекладывал на цвет. «Цвет должен был отражать глубину всех изломов»{851}. В «Озере Анси» (словно созданном «для упражнений в рисовании юных мисс») есть топографические ориентиры, задающие глубину пространства, однако соответствующие правила перспективы не соблюдены (цв. ил. 66). Поверхность озера превращается в стену – синюю mur végétal[91], со множеством интересных деталей и искаженных отражений, а наверху – внушительный Шато-де‑Дюен (кажется, что он гораздо ближе, чем на самом деле или в альбомах молодых художниц). Пейзажами эти радикальные эксперименты не ограничивались. В «Натюрморте с гипсовым купидоном» (цв. ил. 64), вероятно одним из самых непростых для восприятия, традиционная перспектива настолько искажена, что под сомнение ставится сам принцип живописной иллюзии, в особенности иллюзии глубины. Гипсовый купидон обитает в кружащемся мире, для которого характерно новое проявление глубины, разверзающейся, когда земля уходит из-под ног{852}.

На людях Сезанн стал вести себя еще более эксцентрично. Он всегда был неуловим: менял адреса, утаивал подробности, постоянно ездил из Парижа в Экс и обратно. (Беккет неспроста задавался вопросом: «Это была еще одна из многочисленных поездок оттуда или же это было путешествие туда?»{853}) Теперь Сезанн стал открыто избегать людей, даже тех, кого хорошо знал. Если их пути пересекались, он либо не замечал их, либо намекал, что им следует не замечать его. С этим, очевидно, столкнулся Моне, а также Гийомен и Синьяк. Последний всю жизнь помнил, как в молодости шел по берегу Сены со своим учителем Гийоменом. Они заметили, что к ним приближается Сезанн, и уже собирались его поприветствовать. Однако, когда они приблизились, Сезанн стал активно жестикулировать, показывая им, чтобы они не останавливались. Они перешли на другую сторону и молча продолжили свой путь, пребывая в замешательстве и каком-то странном волнении{854}. По словам Валери, «во всех глубоких умах есть скрытая добродетель, которая неустанно творит затворника».

Когда время от времени они сталкиваются с другими людьми или вспоминают об их существовании, их пронизывает внезапная острая боль, связанная с необычным ощущением, и они немедленно скрываются от внешнего мира на некоем внутреннем островке. Это приступ мизантропии, непреодолимого отвращения, которое может довести до безумия, что и произошло с императором, который хотел, чтобы у всего человечества была лишь одна голова, которую можно было бы отрубить одним ударом. Однако в людях менее жестоких от природы и более склонных к созерцанию это агрессивное чувство, одержимость самим собой, может дать толчок идеям и творческим порывам{855}.

Оборонительная тактика Сезанна не ограничивалась языком жестов, но проявлялась также и в письмах. В 1896 году, впервые встретив Сезанна, Жоашим Гаске пришел в восторг от картины «Гора Сент-Виктуар и большая сосна» (цв. ил. 68), которую он приметил еще на проводившейся незадолго до этого в Эксе выставке Общества любителей изящных искусств. Поддавшись порыву, Сезанн подарил ему картину, как до этого Кабанеру. Затем Гаске получил записку, в которой говорилось, что Сезанн собирается вскоре уехать в Париж. После этого они случайно столкнулись в Эксе. В тот же вечер Сезанн написал еще одно письмо, в котором излил душу своему юному почитателю.

Дорогой месье Гаске,

сегодня вечером я Вас встретил на бульваре; с Вами была мадам Гаске. Мне показалось, что Вы очень сердиты на меня.

Если бы Вы могли заглянуть мне в душу, Вы не сердились бы. Значит, Вы не понимаете, в каком я печальном положении. Я не хозяин самому себе, я не существую как человек, а Вы, который хотите быть философом, Вы собираетесь меня доконать? Но я проклинаю Иксов [Жеффруа] и тех шалопаев, которые, надеясь получить 50 франков за статью, выставили меня напоказ публике. Всю жизнь я работал, чтобы добиться признания, но я думал, что можно писать добротные картины и не выставлять перед всеми свою частную жизнь. Конечно, художник хочет подняться как можно выше в интеллектуальном смысле, но как человек он должен оставаться в тени. Удовлетворение он должен получать от самой работы. Если бы мне только давалась реализация, я бы спокойно сидел в своем углу с несколькими старыми товарищами по мастерской, с которыми мы, бывало, отправлялись распить стаканчик. У меня есть один приятель с той поры, он неизвестен, хотя в тысячу раз талантливее многих пройдох, увешанных орденами и медалями, так что тошно смотреть. И Вы молоды, и я понимаю, что Вам нужно добиться успеха. Но мне – что мне остается делать, как не смириться, и, если бы я не любил так природу моего края, меня бы давно здесь не было.

Но я Вам уже надоел, и после того, как я объяснил Вам мое положение, надеюсь, Вы не будете смотреть на меня так, словно я покушаюсь на Вашу безопасность{856}.

Несмотря на весь фатализм и преувеличения, это письмо – свидетельство вдумчивого самоосмысления. Прежде всего это свидетельство ясного представления о том, каково общественное мнение. В некотором смысле Сезанн и правда был ни жив, ни мертв, как охотник Гракх в рассказе Кафки: «…никто обо мне не знает, а знал бы кто обо мне, так не знал бы места, где я нахожусь, а знал бы место, где я нахожусь, так не знал бы, как удержать меня там, не знал бы, как мне помочь»{857}. Именно в тот момент критик Андре Меллерио (который вскоре появится на картине «Посвящение Сезанну») написал: «Сезанн подобен вымышленному персонажу. Он жив, а говорят о нем как о покойном». Будто бы в подтверждение его слов в престижном литературном журнале «Меркюр де Франс» была напечатана анкета под названием «Современные тенденции в изобразительном искусстве», состоявшая из нескольких вопросов, обращенных к большой группе художников того времени:

Считаете ли вы, что сегодня искусство развивается в новом направлении?

Закончена ли эпоха импрессионизма? Может ли он возродиться?

Уистлер, Гоген, Фантен-Латур… Каково влияние этих покойных художников? Каково их наследие?

Как вы оцениваете Сезанна?

Считаете ли вы, что художник должен черпать все из природы, или же он просто должен пользоваться ею как средством художественного выражения того, что есть у него внутри?{858}

На вопрос о Сезанне были получены самые разнообразные ответы. «Сезанн? Почему Сезанн?» (Пие). «Сезанн? Чудесный плод, оставляющий неприятный привкус во рту» (Бенар). «Про картины Сезанна и сказать нечего. Это мазня пьяного золотаря» (Бине). «Что я думаю о Сезанне? Что могут язычники и еретики думать о догмате, в котором они ничего не смыслят?» (Моно). «Меня пленяет несомненная искренность Сезанна; меня удивляет его неумелость» (Амм). «Сезанн – это большой живописец, которому не хватает школы. Его картины написаны рукой гения, грубого и вульгарного» (де Ла Кентини). «Рисуя фрукт и область вокруг него, Сезанн способен использовать тысячи правильных тонов, валёров и цветов, он мастерски ими манипулирует. При этом, как сказал мне один приятель, „обнаженную натуру Сезанн видит словно в кривом зеркале“» (Увре). «Он величайший мастер, которому художники-единомышленники поклоняются, словно Творцу» (Ларошфуко). «Сезанн – гений в плане новаторства и значительности своего вклада в искусство. Он – из тех, кто определяет развитие искусства» (Камуан). «Натюрморт Сезанна… столь же прекрасен, как „Мона Лиза“ или двухсотметровый „Рай“ кисти Тинторетто» (Синьяк){859}. Яркий ответ Прине вобрал в себя все вышесказанное:

Сезанн – пример художника-борца, но речь идет не о той борьбе, что ведет он сам, а о баталиях, которые разворачиваются вокруг него между художниками, критиками и торговцами. Для молодежи он бог, для старшего поколения – дьявол; могучая личность, которая властвует наперекор собственному желанию, сокрушая окружающих подобно тому, как камень сокрушает статую. Его лучшие работы полны изъянов, худшие (а они отвратительны) никого не оставят безразличным. Размах форм и яркость цветов впечатляют, даже в тех вовсе не редких случаях, когда они представляются варварскими; если ему удается ухватить проблеск красоты, красота эта подлинная, но она непостоянна и то и дело превращается в грубость. Тем не менее это настоящее искусство, которое остается таковым при всей своей неуклюжести. Для одних это и есть главное, для других это значит много, но им также важны вкус и мера; для остальных это вообще ничего не значит.

Сезанн – самый удивительный пример сочетания таланта, темперамента и наметанного глаза с неумелой рукой, которую ведет лишь инстинктивное понимание. Секрет его популярности среди молодежи в том, что они придают значение одному лишь таланту; опытные же художники слишком гордятся своим техническим мастерством, чтобы восхищаться Сезанном или хотя бы его понимать. После него останутся несколько чудесных пейзажей, пара портретов и россыпь очень красивых яблок{860}.

Результаты опроса широко обсуждались. Морис Дени и Поль Серюзье при каждой встрече поднимали бокалы за «пьяного золотаря»{861}. Сам Сезанн, скорее всего, прочел ответы, поскольку часть из них была напечатана в местной газете «Мемориаль д’Экс» вместе с поздравлением земляку, «о котором в Эксе слишком мало знают и которого так часто недооценивают». Сезанн хранил молчание. Год спустя в постскриптуме последнего письма к сыну он в каком-то смысле подвел итог: «По-моему, молодые художники гораздо разумнее старых, которые видят во мне только опасного соперника»{862}.

В письме Сезанна к Гаске есть кое-что еще: в нем можно увидеть отсылку к одной из од Горация. Наиболее явственно ее отголоски слышатся в выражении глубоко прочувствованного самоотречения, что перекликается со словами Горация, сказанными Меценату о своем осознанном выборе в пользу умеренности и покоя. Гораций отверг предложение самого императора. Август писал Меценату: «Пусть он перейдет от стола твоих параситов к нашему царскому столу и пусть поможет нам в сочинении писем». Отказаться от такого предложения, очевидно, было непросто, но Гораций не был падок до мирских благ. По его словам, он избегал презираемых им привилегий и покровительства, чтобы не отвлекаться от работы над одами, собирая дары природы («я же пчеле подобен»){863}. Сезанн знал своего Горация. Как говорил Гораций про Вергилия, так он сам мог бы сказать про Золя: «половина моей души». Свою положительную оценку «Страницы любви» Золя («Une Page d’amour», 1878) Сезанн снабдил наставлением Горация: «Qualis ab incepto processerit, et sibi constet» («Пускай до конца оно будет / Тем, чем явилось сначала, и верным себе остается»), тем самым отдав должное литературной образности. Многие вспоминали, что Сезанн то и дело цитировал Горация{864}. Оды были частью его культурного пространства{865}. Идея неповиновения императору была близка Сезанну; он ненавидел покровительство. По словам одного автора, он был образцовым последователем Горация: жизнь для него была не праздником, а скорее непрерывной хирургической операцией, и он внимательно относился к ее суровым урокам: чем необходимо пожертвовать, где провести черту между желанием и возможностями. Думал ли он о Горации, изливая душу в многословном послании к Гаске?

…Стан богатеющих Покидаю, бедняк, и перебежчиком К неимущим держу свой путь, – Я хозяин тех крох, что не в чести у всех, Лучший, чем если б стал хлеб всей Апулии Работящей таить без толку в житницах, Нищий средь изобилия{866}.

Письмо привело Гаске в замешательство. В тревоге он помчался в Жа и обнаружил Сезанна, уже готового к примирению. «Давайте больше не будем об этом. Я старый дурак. Садитесь, я напишу ваш портрет [цв. ил. 59]»{867}.

Тревога Гаске более чем понятна. Письмо Сезанна переполнено эмоциями. Некоторые выражения полны горечи. Одно из самых проникновенных – «я не хозяин самому себе» – не просто фигура речи. Около 1890 года у Сезанна обнаружили диабет. Мы не можем знать, что именно это для него означало. Первое научное пособие по этой теме, «О природе и лечении диабета» («On the Nature and Treatment of Diabetes»), вышло в 1862 году, его автором был врач из лондонской больницы Гайс Фредерик Уильям Пэви. В частной практике он наблюдал сотни пациентов и составил список различных симптомов, связанных с этой болезнью. В 1885 году он описал симптомы диабетической нейропатии, или поражения нервов, от которого люди продолжают страдать и в наши дни:

Обычно такие пациенты, описывая свое состояние, говорят о странных ощущениях в ногах: будто бы ступни немеют, а ноги делаются невыносимо тяжелыми. По словам одного из больных, «такое ощущение, будто к ногам привязаны десятикилограммовые гири, а обувь становится слишком велика». Зачастую пациенты жалуются на колющие и стреляющие боли. Кроме того, их состояние сопровождается повышенной болевой чувствительностью, и даже простое нажатие на кожу причиняет им сильную боль. Иногда пациенты испытывают нестерпимую боль от соприкосновения кожи со швами на одежде. Еще они жалуются на глубокие боли, идущие, по их словам, из костного мозга, а кости при этом чувствительны к надавливанию. По моим наблюдениям, такие боли обостряются в ночное время{868}.

Пэви и другие врачи XIX века среди частых и даже первичных симптомов диабета называли импотенцию. К 1890 году был определен еще целый ряд связанных с ним патологий. Диабетическая нейропатия или нефрит (воспаление почек) считались обычными сопутствующими заболевания. Также была известна диабетическая ретинопатия, ведущая к различным формам дальтонизма (особенно неспособности различать синий и зеленый), хотя существовали разные мнения о причинах возникновения патологии: одни офтальмологи утверждали, что она диагностируется у большинства пациентов, страдающих от диабета в течение десяти лет или более, другие же возражали: эти проявления характерны лишь для пациентов старшего возраста, страдающих от атеросклероза.

Неизвестно, были ли у Сезанна вышеописанные симптомы. Никаких врачебных записей не сохранилось, а сам он очень мало говорил о своем недуге, хотя и нисколько его не скрывал. Он упоминал «невралгические боли» (еще в 1885 году) и «крайне истощенную нервную систему» (уже в 1906 году), но в последние годы жизни он чаще всего жаловался на «мозговые проблемы» (troubles cérébraux), нередко связанные с жарой, которую ему было все тяжелее переносить{869}. Эти проявления болезни снижали его работоспособность – поскольку притупляли ощущения, в особенности важнейшие для художника цветовые ощущения (sensations colorantes), о которых он все время говорил{870}. Складывалось впечатление, будто бы сигналы, идущие к внутреннему (мозговому) приемнику, были искажены помехами. Такие сбои приводили его в отчаяние. Они повторялись, но проходили и крайне редко заставляли его отложить кисти. Судя по всему, он умел с ними справляться. Однажды он пожаловался на «нервное состояние», из-за которого не смог написать сыну длинное письмо, но при этом в тот же день отправился sur le motif. «Я получил Ваше письмо от… но оставил его за городом, – писал он Бернару. – Я запоздал с ответом, потому что у меня были приступы головных болей, которые не давали мне покоя. Я нахожусь во власти ощущений и, несмотря на мой возраст, прикован к живописи»{871}. Эта преданность носила абсолютный характер, она его поддерживала. По большому счету именно от живописи он получал основную моральную поддержку.

Кроме того, Сезанн жаловался на проблемы со зрением. Но совсем не обязательно, что они были связаны с диабетом или указывали на дальнейшее ухудшение состояния. «Плоскости накладываются друг на друга, – говорил он Бернару, – а иногда мне кажется, что прямые линии завалены». Скорее Сезанну самому хотелось связать ухудшающееся здоровье или зрение с ухудшающимся качеством работы, то есть невозможностью достичь реализации или завершенности. Показательно, что о своих зрительных ощущениях и их дефектах – расцениваемых как нравственные недостатки, des vices de mon optique[92], – он рассуждал в категориях порока и добродетели. Зрение тесно связано с «владением собой», а для художника верный глаз неотъемлем от праведной жизни.

Бесспорно – в этом я глубоко убежден, – мы воспринимаем зрительные ощущения нашими органами чувств и распределяем планы цветовых ощущений на акценты, полутона и четверть тона. (Свет не существует для живописца.) Если идти от черного к белому, принимая первую из этих абстракций за отправную точку для глаза и для ума, мы обязательно собьемся, не сможем овладеть материалом и владеть собой. В этот период (я поневоле повторяюсь) мы обращаемся к великолепным произведениям, сохранившимся от прежних веков, и находим в них успокоение и поддержку. Так пловец хватается за брошенную ему доску.

Брак однажды сказал, что черный – это цвет, а в палитре Сезанна обосновался персиковый черный, но стремление видеть или изображать, используя черный и белый, – происки дьявола.

А я теперь почти семидесятилетний старик [на самом деле Сезанну было шестьдесят шесть], и цветовые ощущения, которые создает свет, отвлекают меня, и я не могу прописать холст и уследить за границами предметов, когда грани соприкосновения тонки и нежны. Поэтому мой образ или картина несовершенны. Кроме того, планы набегают друг на друга; отсюда родилась манера неоимпрессионистов подчеркивать контуры черной чертой – с этой ошибкой надо всеми силами бороться. Но если мы будем советоваться с природой, она подскажет нам средства, как достичь цели{872}.

Бернар, со своей стороны, был склонен видеть в подобных «промахах» умышленную небрежность – или, другими словами, сознательный отказ от технического совершенства, – из чего следовало, что искать связь между дефектами зрения и «дефектами» живописи бессмысленно. Знаменитые искажения Сезанна нельзя списать на диабет. Тем не менее сам факт, что художник страдал этим недугом, косвенно подтверждал предположение Гюисманса о «болезни сетчатки». «Дело определенно в зрении», – сообщил он Писсарро, назвав это явление «мономаниакальным глазом»{873}. С утверждением Гюисманса был согласен и сам Сезанн; развитие болезни – или, возможно, просто диагноз – дало ему новый повод для беспокойства по поводу своего зрения и ви́дения. Проявлением этого беспокойства стал интерес к автопортрету одного знаменитого предшественника, который он изучал в Лувре, вероятно с близкого расстояния, как при близорукости. «Помните ли Вы прекрасную пастель Шардена, где он изображен в очках и с надвинутым на глаза козырьком [цв. ил. 27]? Этот Шарден – хитрец. Заметили ли вы, что, когда он обозначил на носу легкую поперечную грань, соотношение валёров стало яснее? Проверьте и напишите мне, не ошибся ли я»{874}. Он частенько говорил о старом хитреце Шардене, с его очками, козырьком и валёрами, но сам при этом не прибегал к подобным ухищрениям, как и к лекарствам.

Он лечился обычными методами доинсулиновой эпохи: диетой, массажем и разными гомеопатическими препаратами. Но самое важное, он продолжал двигаться вперед. «Нельзя останавливаться»{875}. Он по-прежнему ходил пешком, взбирался на холмы и карабкался по скалам. Молодой Бернар, которого он в 1904 году взял на прогулку в окрестности Шато-Нуар, был потрясен тем, насколько проворно Сезанн передвигался среди камней. Если подъем оказывался слишком крут, он вставал на четвереньки и полз вверх, продолжая при этом непринужденно болтать.

Врачи, следившие за научными достижениями, теперь умели измерять уровень глюкозы в моче, что позволяло им отслеживать эффективность различных видов лечения, в частности разных диет. В результате обширных исследований Пэви выяснил, что вывести глюкозу может лишь «животная диета», основанная на частичном или полном исключении углеводов. Строгая диета, рекомендованная диабетикам, могла вогнать в уныние: хлеб с высоким содержанием клейковины, сдоба с отрубями и (гордость и отрада Пэви) миндальное печенье. Неудивительно, что Сезанн то и дело нарушал режим, несмотря на все попытки домоправительницы контролировать его. Однако от обычного хлеба он все же отказался. В 1901 году к нему на обед заглянул молодой поэт Лео Ларгье, который в то время проходил в Эксе воинскую службу. Мадам Бремон подала гостю в качестве закуски теплые пироги от лучшего в городе пекаря. Ларгье объяснили, что из-за болезни Сезанн есть пироги не может. Он довольствовался «чем-то наподобие диетического хлебца, немного напоминавшего глазурованный глиняный черепок»{876}. Он раскрошил его в миску с бульоном и подцеплял размокший хлеб ложкой. На второе было фрикасе из курицы с грибами и оливками, к которому подали столовое вино, простоватое на вкус искушенного Ларгье. Очевидно, выдержанный медок, который иногда подавали на десерт, в тот раз в меню не значился.

Как ни странно, Ларгье представилась возможность проявить ответное гостеприимство: в 1902 году Сезанны (все трое) приехали погостить в доме его отца в горах Севенны. «Был сезон охоты, – вспоминал Ларгье, – и вокруг старых каштанов было полно коричневых и малиново-оранжевых лесных грибов с круглыми ароматными шляпками. В то время у нас была служанка из местных, которая умела прекрасно готовить дичь и жарить грибы в прозрачном терпком оливковом масле»{877}. Сезанн был в своей стихии. Ларгье посвятил несколько стихотворений из цикла «Дом поэта» («La Maison du poète»; 1903) этому «вергилийцу» с высоким лбом и в крестьянской одежде, писавшему картины, которые излучали свет. Не составляет труда узнать его в образе одинокого великого поэта, ведущего за собой толпу учеников, в стихотворении «Мэтр» («Le Maître»).

Во сне с улыбкой видит: сам божественный Вергилий, Его трудом довольный, К нему заходит в дом{878}.

Предположение Ларгье о том, что Сезанн не придавал особого значения тому, что именно он ел, было безосновательно. Он ел и пил в соответствии со своими привычками. Предвкушение хорошей кухни на курорте (Виши) доставляло ему громадное удовольствие. В ресторане он всегда с готовностью соглашался на бутылку выдержанного шато-лафита. Здесь он устанавливал для себя другие порядки. («А теперь бокал настоящего шато!») Даже работая над пейзажем с Шато-де‑Дюен, на противоположном берегу озера Анси, он писал Гаске: «Чтобы описать Вам старый монастырь, в котором я остановился, надо было бы иметь перо Шато»{879}. Это была его обычная отсылка к Шатобриану и его «Замогильным запискам» («Mémoires d’outre-tombe»), которые Сезанн хорошо знал. Кроме того, Сезанн имел пристрастие к жаркому.

За столом не было никакого манерничанья. В этом отношении Ларгье был прав. Одним из любимых блюд Сезанна была курица или утка с оливками. «В следующее воскресенье Ваш отец приедет есть со мной утку, – жизнерадостно писал он Эмилю Солари. – Утка будет с оливками. Как жаль, что Вы не можете присоединиться к нам!»{880} Утку подавали в ресторане «Берн» в деревушке Толон, неподалеку от Бибемюса и Шато-Нуар, где Сезанн был постоянным посетителем. (Посыльный из этого ресторана приносил художнику обед, когда тот работал sur le motif.) Мадам Берн знала его вкусы: утка, жаркое из говядины (bœuf en daube), оливки нового урожая. Сезанн очень любил оливки, особенно из собственной рощи. Их собирал Огюст Блан, которого присылали специально для этого. Когда урожай был богатый, часть отдавали в «Берн», чтобы выжать масло; или же мадам Бремон готовила их и отправляла Ортанс и Полю в Париж. Кроме того, в меню был фенхелевый суп и запеченные помидоры. Сезанн любил простую еду. Вне зависимости от диеты его любимым блюдом оставалась жареная картошка. Это так разительно отличалось от яств, которыми был уставлен стол в доме Золя.

В список гомеопатических средств входили использующиеся до сих пор переступень и чилибуха. Кроме того, он нередко посещал больницу Распай на рю дю Тампль в Париже, где делали знаменитые успокаивающие ванны Распая. В одной из своих записных книжек Сезанн перечисляет ингредиенты для этих ванн: аммиак, камфорный спирт, серая морская соль. Гомеопатия была весьма популярна среди знакомых Сезанна. Доктор Гаше поддерживал такие методы лечения. Руководство по гомеопатии было настольной книгой Писсарро, и он часто к ней обращался. Он и его дети использовали те же средства, что и Сезанн. Писсарро в последние двадцать лет своей жизни страдал от хронической инфекции слезного мешка в правом глазу. Одним из докторов, с которыми он консультировался, был Даниэль Паренто, ведущий специалист в области гомеопатии, знаменитый своей выдающейся работой «Лекции по офтальмологической практике» («Leçons de clinique ophtalmologique», 1881).

Чтобы ослабить боль и вернуть чувствительность ногам, Сезанн регулярно лечился массажем. «Валье делает мне массаж, – писал он сыну во время палящей жары летом 1906 года, – поясница болит немного меньше. Мадам Бремон говорит, что моя нога лучше. Я прохожу курс лечения у Буасси – ужасный». А несколько дней спустя:

Я получил несколько твоих милых писем. Если я не ответил сразу, то виновата в этом невыносимая жара: она гнетет ум и мешает думать. Я встаю рано: только между пятью и восемью утра можно по-настоящему жить. Потом жара становится невыносимой и так давит на голову, что я не могу думать даже о живописи. Мне пришлось вызвать Гийомона, потому что я подцепил бронхит; я бросил гомеопатию и перешел на составные сиропы старой школы. Я кашлял очень сильно, матушка Бремон лечила меня йодом, и мне стало легче. Я жалею, что так стар, – из-за моих цветовых ощущений{881}.

Судя по всему, у него действительно были больные почки и, очевидно, опухла и болела правая нога.

Обыденные сообщения о массаже и ватных тампонах с йодом сосуществуют с драматическими историями: например, о том, что Сезанн не выносил прикосновений. В 1904 году, вскоре после их знакомства с Бернаром, произошел случай, похожий на описанный Гаске. Однажды, прогуливаясь, Сезанн оступился и потерял равновесие. Бернар попытался подхватить его, но Сезанн пришел в ярость, оттолкнул молодого человека и убежал, словно тот покушался на его жизнь. Подойдя к дому Сезанна, озадаченный Бернар попытался извиниться, но Сезанн разразился бранью: «Никто не смеет ко мне прикасаться… Никому не удастся меня закрючить. Никогда! Никогда!» После чего художник ринулся в мастерскую, хлопнув дверью. И оттуда еще несколько мгновений доносилось: «не закрючат!» Озадаченному Бернару пришлось ретироваться. Тем же вечером, когда он уже собирался лечь спать, раздался стук в дверь. Это был Сезанн. Он заглянул проведать Бернара и спросить, прошло ли у молодого человека ухо (которое до этого несколько дней побаливало). Словно бы совсем позабыл о событиях того дня.

Около одиннадцати утра Бернар после бессонной ночи пришел в мастерскую Сезанна, который как раз завтракал. Он попросил домоуправительницу сообщить о себе, но тут же услышал голос самого Сезанна: «Проходите же, Бернар!» Сезанн поднялся из-за стола ему навстречу и сказал: «Не обращайте внимания, ничего не могу с собой поделать. Я не выношу, когда ко мне прикасаются. Это давняя история»{882}. Бернар так объясняет эту фобию: в детстве Сезанна ударил сзади мальчик, съезжавший по перилам. С тех пор его мучил страх, что злая выходка повторится. Если это правда, то можно предположить, что диабет просто усилил давние страхи и нервозность.

Как нам относиться к словам Сезанна о его угнетенном состоянии? Клинически доказано, что между диабетом и депрессией есть прямая связь. Диабет сам по себе может ввергнуть в депрессивное состояние, особенно когда перетекает в еще более изнуряющие расстройства. Справляться с этим недугом непросто – диета, лекарства, ограничения и запреты. И тем не менее у нас нет оснований утверждать, что Сезанн страдал от депрессии. Мрачные мысли и отшельнические привычки, появившиеся у него еще в 1890‑х годах, могли быть вызваны просто дурным настроением, которое накатывало на него и тридцать лет назад. Горизонт будущего время от времени затягивался тучами, как частенько шутили друзья, но он умел приспосабливаться к этому, как к плохой погоде. Диабет со всеми осложнениями, возможно, и сделал его более нервным, а порой и раздражительным, но и эти тучи рассеивались. Наука бессильна найти объяснение его inquiétude. Проще всего было бы объяснить болезнью это загадочное свойство характера Сезанна, на котором так часто делается акцент, но все же причины его inquiétude по-прежнему неясны. Сезанн был скорее inquiet, чем névrose: беспокойным, но не невротичным. Невроз – это термин, который использовал Фрейд для описания психических расстройств (как раз в то же время). Термин широко употреблялся в литературе. Например, сборник стихов «Неврозы» («Les Névroses», 1883) Мориса Роллинá, последователя Бодлера, нашел отклик у многих художников. Но этот диагноз не имеет отношения к Сезанну.

В те годы ему ставились и другие диагнозы. Все они были вариациями на ту же тему. Самое сдержанное описание его состояния: он не отвечает за свои поступки. Самое жесткое – он сошел с ума. В 1890 году, приблизительно тогда, когда Сезанну диагностировали диабет, Писсарро узнал от Мюре (который в свою очередь услышал это от Гийомена), что Сезанн находится в психиатрической лечебнице. В 1896 году, уже после всех перипетий с Ольером, их общий друг Эгар как врач заверил Ольера, что Сезанн нездоров и, возможно, душевнобольной. Даже Писсарро отчасти поверил в это. «Как жаль, что человек, наделенный таким удивительным темпераментом, страдает от такого недостатка уравновешенности!» Люсьен напомнил ему о том, как Танги называл Сезанна сумасшедшим, но на тот момент они списывали это на простоватость Танги. А вдруг он был прав?{883} Говорили всякое.

На самом же деле Сезанн находился в постоянном беспокойстве, свойственном ему по складу ума и характера{884}. Возможно, слова «в поиске» – самое точное описание его состояния, ведь он был вполне нормален и не столь нездоров, как склонны полагать все те, кто без конца муссирует его inquiétude. Эксцентричность Сезанна сильно преувеличили. Как сказал Эдмон Жалу, слишком большое значение все придавали «маргинильности» Сезанна{885}. Но что бы ни говорили сплетники, Сезанн не был сумасшедшим и не страдал депрессией. Главной чертой его личности стало стремление к цели – цели нравственного порядка. По словам Жеффруа, он был inquiet de vérité, то есть жаждал истины. «Он действительно был обеспокоен, – писал Шарль Морис, поместивший в «Меркюр» анкету с вопросом о Сезанне, – но обеспокоен исключительно тем, насколько ценны его ценности – валёры[93], ведь человеческое в его работах целиком зависит от этого»{886}. Сезанн находился в ницшеанском процессе переоценки ценностей. Совершенно неудивительно и даже характерно для него то, что он писал Эмилю Бернару: «Я должен Вам сказать истину о живописи». Шарлю Камуану он обещал рассказать о живописи правильнее, чем кто-либо, и что в искусстве ему нечего скрывать{887}. Будучи носителем откровения, Сезанн и не мог иначе. Его речь звучала словно благая весть: «Я есмь путь и истина и жизнь…» – самое пылкое благовествование современной эпохи{888}. Живопись либо открывает истину, либо ничего не стоит. Вот в чем смысл его исканий. Единственное лекарство, которое он неукоснительно принимал, – это сыворотка правды. Истина Сезанна важнее, чем сомнение Сезанна.

Его высказывания обладали магической притягательностью. «Правдивость в живописи – подписано „Сезанн“», – тонко подметил Деррида в работе под названием «Правдивость в живописи». «Обещал ли Сезанн, вправду ли обещал, обещал сказать, сказать всю правду, сказать живописью, что есть правда в живописи?» – задается он вопросом немного в духе Гертруды Стайн{889}. Рильке говорил, что он писал не в манере «полюбуйтесь на меня», а скорее «вот оно». Правдивость как констатация, а не суждение.

Разве же мы на Земле для того, чтоб сказать: Дом Мост Фонтан Кувшин Ворота Фруктовое дерево Или Окно? В лучшем случае: Башня Колонна?.. Но говоря эти слова, ты понимаешь – и с той интенсивностью, коей и вещи-то сами не знали, что выразить могут…{890}

Правдивость Сезанна была не всякому по вкусу. «Если взять картину „Мальчик в красной жилетке“ [цв. ил. 65], – говорил Джакометти, – соотношение между головой и нарочито удлиненной рукой ближе к византийской школе, нежели к поствозрожденческой живописи. Вы только посмотрите. Это кажется странным: фигуры вытянутые, в византийской манере. Но на мой взгляд, это самая что ни на есть правдивая картина». Характерная неуклюжая фигура в «композиции обнаженных фигур» («Большие купальщицы») напоминала Джакометти романские тимпаны французских соборов; и это казалось ему более привлекательным, чем пропорциональные тела молодых красавиц кисти академистов{891}. Джакометти был не единственным. Модильяни хранил у себя в кармане репродукцию картины «Мальчик в красной жилетке» и с победоносным видом вытаскивал ее в пылу спора{892}.

Джакометти был убежденным сторонником Сезанна. Таковым был и Сэмюэл Беккет. После смерти Сезанна Гаске продал галерее Бернхейм-Жён картину «Гора Сент-Виктуар и большая сосна» за кругленькую сумму в 12 000 франков. Спустя несколько лет она оказалась в коллекции Куртолда. В 1934 году она временно выставлялась в Национальной галерее, где ее обнаружил Беккет. «Какое облегчение видеть гору Сент-Виктуар после всех этих очеловеченных пейзажей», – писал он своему другу Томасу Макгриви.

Кажется, будто Сезанн первым увидел пейзаж и представил его в качестве материала совершенно особого порядка, не соотносимого с любыми человеческими преломлениями. Атомистический пейзаж без малейшего намека на человеческое стремление «оживлять», пейзаж с характером, à la rigueur[94], но с характером, исходя из собственной природы… [В отличие от] работы Рейсдала «У входа в лес», здесь больше нет ни входа, ни признаков человеческой деятельности, пространственные измерения неведомы, любой диалог отсутствует.

Спустя неделю он развил свою мысль. «Я не вижу никакой возможности отношений, дружеских или иных, с тем, что в принципе непостижимо. В Сезанне я остро ощущаю именно отсутствие контакта, который был так важен для Сальватора Розы или Рейсдала, ведь они стремились к одушевлению. Но для Сезанна это был бы ложный подход: в нем сидело ощущение собственной несоизмеримости не только с жизнью заведомо иного порядка, как пейзаж, но и с собственной жизнью – с жизнью… в нем самом». Беккет пытался понять, какие цели он сам преследует и как искусство могло бы ему в этом помочь. Сезанн – это путь самопознания, как говорил Кутзее. «Здесь слышны первые чистые ноты зрелого постгуманистического периода в творчестве Беккета». Беккет стал Беккетом только благодаря спорам с Сезанном с того света, d’outre-tombe, как он мог бы выразиться{893}.

Сезанн всегда задумывался о грядущем дне как с точки зрения психологии, так и метеорологии. Каждый вечер он подходил к окну и беседовал с мадам Бремон на провансальском о погоде: «Hé, demain, qué temps?»[95] Он частенько вставал среди ночи, чтобы еще раз выглянуть наружу. Иногда ему было сложно вновь уснуть, отсюда и ночная игра в карты с Ортанс. Его день начинался рано. Только ленивцы встают после пяти, с сожалением писал он сыну. Несмотря на жару и головные боли, он весь день проводил за работой. Работал без перерывов, за исключением тех двух недель в январе 1897 года, когда грипп не давал ему встать с постели{894}. Он боролся до конца, как и решил.

Стремление к одиночеству увлекло его глубоко в пучину собственного мира и дало возможность создать самые убедительные работы. Бодлер писал матери о «целительном уединении» Версаля и Трианонов{895}. Сезанн мог сказать то же самое о Бибемюсе и Фонтенбло. Заброшенный карьер в конце 1890‑х годов стал для Сезанна убежищем, пока он исследовал структуру ландшафта изнутри, словно бы спускаясь в подземное царство. Возможно, скалы в лесу Фонтенбло манили его по тем же причинам, когда он приезжал в Париж в течение этих десяти лет и даже в 1905 году. Карьер Бибемюс в особенности вдохновлял его на яркие и странные работы, среди которых выделяется «Красная скала» с ее угрожающими очертаниями. В картине часто усматривают (возможно, необоснованно) одержимость мыслями о смерти. Пейзаж «Вид на гору Сент-Виктуар из карьера Бибемюс», в котором автор решает проблему близкого-далекого, восприятия переднего и заднего плана, натолкнул Т. Дж. Кларка на мысль о том, что «вид из Бибемюса, по сути, представляет собой вид из могилы». Вслед за Кларком многие рассматривали гору на этой картине как подобие погребального склепа или как символ «самозахоронения»{896}. В таком прочтении главной темой этих картин является начало и конец. Они повествуют о невозможности – невозможности обрести место и вывести формулу.

Сезанн в Фонтенбло. 1905. Фотография Эмиля Бернара

Если и не смерть, то меланхолия: Сезанн сам выступает в роли невидимого персонажа картины – теперь он не святой Антоний, а святой Иероним в пустыне, как на полотне Тициана, которым он так восхищался. «Миланский „Святой Иероним“ Тициана [1550–1560] со всеми его животными, улиткой, грудой камней, кто он – аскет, стоик, философ, святой? Мы не знаем. Он человек. Почтенный седовласый старец с камнем в руке, готовый достучаться до тайны, высечь искру правды из таинственного кремня. Вся коричнево-красная палитра этой грубой картины дышит правдой… Вот это художник!»{897} Размышляя над картиной «Скалы в Фонтенбло» (цв. ил. 67), Мейер Шапиро задавался тем же вопросом, но уже относительно Сезанна, и пришел к выводу: аскет. «Эта пещера увидена глазами отшельника, пребывающего в отчаянии»{898}. Шапиро многозначительно позаимствовал образ Флобера. Сезанн в то время действительно перечитывал Флобера. Образы скал и деревьев в «Воспитании чувств» (1869), должно быть, обладали для него огромной притягательностью.

Дорога вьется среди приземистых сосен и скал с угловатыми очертаниями; в этой части леса все как-то глухо, царит суровая сосредоточенность. На память приходят те отшельники, которые жили в обществе огромных оленей с огненными крестами между рогов и, отечески улыбаясь, встречали добрых французских королей, склонявших колени у входа в их пещеры…

Благодаря разнообразию деревьев пейзаж менялся все время. Буки с белыми и гладкими стволами сплетали свои корни; ясени томно опускали свои ветви и сине-зеленую листву; среди молодых грабов, точно вылитые из бронзы, щетинились остролистники; потом шел ряд тонких берез, склонившихся в элегической позе, а сосны, симметричные, словно трубы органа, казалось, пели, беспрерывно покачиваясь из стороны в сторону. Были здесь и огромные узловатые дубы; устремляясь ввысь, они судорожно изгибались, сжимали друг друга в объятиях и, крепко держась на корнях, простирали друг к другу обнаженные ветви, бросали отчаянные призывы, яростные угрозы, подобно титанам, оцепеневшим в гневе. Что-то еще более гнетущее, какое-то лихорадочное томление тяготело над гладью болотистых вод, окруженной колючим кустарником; лишайники, растущие по берегам, куда волки приходят на водопой, цветом своим похожие на серу, были сожжены, как будто по ним ступали ведьмы, и непрестанное кваканье лягушек отвечало карканью кружащихся ворон. Далее тянулись однообразные просеки, кое-где усаженные молодыми деревцами. Раздавался грохот железа, тяжелые и частые удары: на склоне холма артель рабочих дробила камень. Скалы попадались все чаще и наконец заполнили весь пейзаж; кубические, как дома, или плоские, как плиты, они сталкивались, опираясь и громоздясь друг на друга, сливаясь, словно неведомые чудовищные развалины исчезнувшего города. Но самое неистовство их хаоса скорее наводит на мысль о вулканах, потопах, великих неведомых нам катаклизмах. Фредерик говорил, что скалы эти стоят здесь от начала мира и останутся до конца его; Розанетта отворачивалась, заявляя, что она «от таких вещей с ума сойдет»…{899}

Мог ли он захотеть выразить такое на холсте? Вполне возможно.

Ощущение хаоса, катастрофы в этих работах, возможно, и было утрированным, но меланхолия и смерть витали неподалеку. Умирала его мать.

Оставив работу над портретом Жеффруа и вернувшись в Экс в июле 1895 года, Сезанн писал Моне: «Я с матерью, она стареет и выглядит слабой и одинокой»{900}. И это правда. Его мать превратилась в собственную бледную тень. В 1895 году ей исполнился восемьдесят один год. Она словно истаяла, с трудом передвигалась и все сильнее отдалялась от мира. Сезанн выстроил свое расписание вокруг нее. Ни свет ни заря он отправлялся в Бибемюс или Шато-Нуар и работал весь день, а вечером возвращался, чтобы поужинать с матерью в ее доме на бульваре Мирабо. Возил ее на прогулки в карете, брал с собой посидеть на солнце в Жа или понаблюдать за происходящим на petite route[96], ведущей в Толоне. Их извозчик Батистен Кюрнье вспоминал, как сын осторожно вел мать из дома к карете и из кареты к ее креслу. Он терпеливо помогал ей и развлекал ее нескончаемыми рассказами. Он нарисовал очень нежный портрет: мать мирно спит в кресле, напоминающем папский трон его отца, с яблоками на заднем плане{901}.

Она умерла 25 октября 1897 года. Вильвьей написал ее посмертный портрет{902}. Похороны состоялись через два дня в церкви Святого Иоанна Мальтийского. Сезанн не присутствовал на похоронах. Он вернулся в свое уединение. «Это поразило меня словно стрела, – признался Рильке, – словно огненная стрела»{903}.

Анна Елизавета Онорина Сезанн, урожденная Обер, не оставила наследства. Для оглашения déclaration de succession[97] не было назначено никакой даты. Двадцать четвертого июня 1899 года был составлен документ, согласно которому умершая не имела собственности. После смерти Луи Огюста в 1886 году поместье Жа-де-Буффан оказалось в совместном владении троих его детей. Пока была жива мать, в этот договор нельзя было внести поправки, но после ее смерти подавляемые прежде разногласия вышли наружу. По имеющимся сведениям, муж Розы Сезанн, Максим Кониль, настоял на прекращении совместного владения и продал поместье, чтобы получить свою долю наследства. Восьмого сентября 1899 года мэтр Мурави, семейный нотариус, расторг соглашение. Спустя десять дней поместье было продано на аукционе за 60 000 франков Луи Гранелю. Позже Мари Сезанн предложила более высокую цену, и хотя брат и сестра формально не одобряли ее действий, торги были возобновлены. В конце концов 6 ноября 1899 года Гранелю удалось приобрести поместье за 75 000 франков. В течение следующего месяца Кониль пополнил свое состояние, вдобавок продав пару работ Сезанна: два пейзажа, принадлежавшие ему (а строго говоря, жене), – «Дом и голубятня в Бельвю» и «Голубятня в Бельвю». Обе работы были подарком самого художника. Кониль предложил их Воллару, но тот холодно сообщил, что картины кажутся ему недостаточно доработанными и что в любом случае он предпочитает натюрморты и цветы. Однако при сложившихся обстоятельствах он был готов забрать их за 600 франков. На том и сошлись. Картины были проданы{904}.

Продажа отцовского дома (вместе с картинами) оказалась болезненным событием. По словам Ружье, отлично знавшего Сезанна, «когда Жа-де-Буффан был продан по настоянию мужа сестры, который хотел разделить имущество, Поль был очень расстроен. Узнав о продаже, он снял рамы и сжег все холсты [которые там хранились]: их было очень много, по большей части его ранние работы, написанные мастихином… Возможно, он сжег их, потому что боялся найти их на каком-нибудь рынке по тридцать су, как это случалось раньше с его эскизами, которыми муж сестры сначала украшал стены дома, а затем продавал»{905}. Жоашим Гаске вспоминал еще один костер:

Когда он должен был дать согласие на продажу поместья Жа по семейному соглашению, как захотели его сестры, я помню его нерешительность, его борьбу и отчаяние. Кроме всего прочего, я помню его печальный приезд однажды вечером, немое выражение лица, всхлипывания, не позволявшие вымолвить ни слова, и внезапные слезы, принесшие облегчение. В тот день в сумерках, пока он рисовал, они без предупреждения бестолково сожгли всю старую мебель, которая с таким религиозным трепетом хранилась в комнате его отца.

«Я мог бы ее забрать, ты знаешь. Они не рискнули выставить ее на продажу, не знали, что с ней делать. Только пыль собирает, место занимает! Поэтому и сожгли, на заднем дворе… на заднем дворе!»

Сам того не желая, он восстановил в памяти всю картину.

«Я дорожил этими вещами больше всего на свете… Кресло, в котором дремал отец. Стол, за которым он всю жизнь вел счета. Ах! Он никогда не упускал возможности обеспечить меня доходом, надо его знать. Скажи, если бы не он, что было бы со мной? А теперь, видишь, что они со мной делают. Да, да, как я уже говорил Анри, твоему отцу: если у тебя сын художник, нужно обеспечить его доходом. А ты должен любить своего отца. Ах! Я так люблю вспоминать его. Я недостаточно выказывал ему свою любовь… А теперь они взяли и сожгли все, что у меня от него оставалось».

«Но его портреты? По крайней мере, портреты остались».

«Ну да… портреты…»

И он махнул рукой в знак крайнего безразличия – жест, который облагораживал его беспримерной скромностью, стоило кому-нибудь начать разговор о его работах{906}.

История о сожжении сестрами имущества его отца напоминает эпизод, когда Ортанс избавилась от вещей его матери: оба события последовали за продажей Жа. «Все было бы хорошо, если бы только мое семейство было бы более равнодушным ко мне», – вечно сетовал Сезанн{907}.

Сезанн оказался вынужденным переселенцем, хотя и не бездомным. Он нашел квартиру на верхних этажах здания, в котором раньше находился банк его отца, на улице Бульгон в Эксе. Ортанс и Поль должны были остановиться там на несколько недель, прежде чем переехать в Париж{908}. В этом скромном жилище он обустроил себе маленькую мастерскую на чердаке, которая, вероятно, своей обстановкой напоминала ему Жа. Квартира была удобным временным решением, особенно когда он работал sur le motif неподалеку, но все же это решение нельзя было назвать идеальным. Шестнадцатого ноября 1901 года он приобрел у Луи Букье за 2000 франков «небольшое сельское имение, частично огороженное стенами, расположенное в пределах Экса, в районе под названием Ле-Капусен, или Ле-Рескиадо, или Оспиталь. Оно состояло из старого здания и земельного участка с садом с оливковыми и фруктовыми деревьями общей площадью около 5000 квадратных метров [0,5 гектара], с восточной стороны граничившее со Шмен-де‑Лов [ныне улица Поля Сезанна], с севера – с Жирар, с юга и запада – с Каналь-дю‑Вердон»{909}.

Имение располагалось на холме к северу от городка Лов. Во времена Сезанна эта местность все еще казалась сельской. Оливковые деревья составляли основную культуру. Их было восемьдесят, и все погибли в морозы 1956 года. Букье охотился на птиц и ставил капканы. Сезанн этого не позволял, он поклялся не возвращаться к охотничьим забавам своей юности. С соседом Серафеном Жираром отношения были вполне дружескими, несмотря на то что Сезанн вторгался в его владения и перелезал через забор, чтобы попасть домой, всякий раз, когда забывал ключи от главных ворот. Они общались на провансальском. Сезанн выглядел «довольно замкнутым и toujours inquiet»[98]. Он держался от всех в стороне и старался не привлекать внимания. По словам его приятеля Эрла Лорана, Жирар считал Сезанна «неуравновешенным». Сквозь сосновую рощу он мог видеть, как художник работает в мастерской. Однако его ни разу не пригласили зайти{910}.

Сезанн на террасе своей мастерской в Лов.

13 апреля 1906. Фотография Гертруды Остхаус

С защищенной южной стороны холма открывался прекрасный вид на Экс, увенчанный собором Сен-Совер, а за ним – панорама местности, которую Сезанн называл своей. Именно здесь он построил свою последнюю мастерскую, Ателье де Лов, – оплот, место трудов и паломничества.

Сезанн вполне понимал, чего хочет. «Я построил мастерскую на маленьком участке, купленном для этой цели, – сообщил он Воллару в апреле 1902 года. – Итак, я продолжаю свою работу, и как только этюд начнет меня удовлетворять, я Вам сообщу»{911}. Строительство он поручил архитектору Мургу и каменщику Вигье. Архитектору хотелось добавить больше деталей и элементов декора, чем художник готов был принять. В результате богато украшенный балкон с французскими окнами, глазурованный орнамент и прочие излишества было велено убрать. Общая стоимость вместе с посадками и проектированием ландшафта составила 30 000 франков (по не слишком достоверной оценке). Само строение в январе 1902 года было застраховано за сумму в 12 000 франков{912}. В результате получилось здание с функциональной планировкой и классическим фасадом, с простыми фронтонами и черепичной крышей, построенное из местного камня – песчаника из карьера Бибемюс.

На первом этаже располагался небольшой холл, две комнаты средних размеров, туалет, кухня и тесная кладовка. Одна из комнат служила спальней, другая – столовой. Бóльшая часть верхнего этажа была отведена под мастерскую. Это было большое просторное помещение восемь на семь метров и высотой семь метров от пола до карниза. Стены выкрашены в бледно-серый цвет, пол сделан из сосновых досок. Два окна с юга выходили на нижний сад и открывавшийся за ним пейзаж. Северное окно представляло собой огромную стеклянную стену три метра в высоту и пять в ширину. Верхушки оливковых деревьев на склоне холма в верхнем саду оказались на уровне подоконника. Сезанн жаловался на зеленые рефлексы. «Уже никому нельзя доверить важную работу. Я за свои деньги отстраивал все это, а архитектор не слушал, когда я говорил, чего хочу. Я робкий человек, богемный. Они насмехаются надо мной. А у меня не хватает сил им противостоять. Уединение, вот для чего я создан. По крайней мере, так им меня не достать». Кроме того, он жаловался на красный рефлекс от дымохода дома напротив по улице Бульгон{913}. Эти рефлексы мешали ему работать, как лай собак: les sacrés bougres[99].

В углу рядом с окном располагалась самая интересная деталь интерьера: узкий проем в стене, около трех метров в высоту, с металлической дверцей, словно бы гигантский вертикальный почтовый ящик, – он принимал огромные холсты и отправлял их во внешний мир. Великие художники проживают свою жизнь большими циклами. Сезанн весьма оптимистично рассчитывал писать картины на протяжении тридцати лет{914}. Это намерение чувствовалось в каждом камне здания.

Мастерская была его святилищем. Лишь немногие удостаивались приглашения. Одним из первых, кто побывал в ней, был Жюль Борели, молодой археолог, которому удалось разговорить Сезанна, и разговоры эти были на самые разные темы, от ви́дения Моне до выходок Золя, и даже о стихотворениях Сезанна.

Мы пришли к дому. Он открыл дверь и предложил мне один из белых деревянных стульев на террасе под бледными акациями. Он положил сумку, ящик с красками и холст и сел рядом со мной полюбоваться видом. Над зарослями оливковых и каких-то высохших деревьев виднелся город Экс, залитый розовато-лиловым светом, окаймленный окружающими его холмами, лазурными, текучими. Сезанн вытянул вперед руку и измерил колокольню между большим и указательным пальцем. «Все же как легко ее исказить, – сказал он, – я стараюсь изо всех сил, и все равно мне сложно. У Моне был такой огромный талант, он только глянет и сразу нарисует все в верных пропорциях. Берет отсюда и ставит сюда. И Рубенс так мог».

Я упросил его показать мне мастерскую, и мы поднялись на второй этаж. Я оказался в высоком широком помещении, с голыми стенами, лишенном жизни; огромное окно выходило на оливковый сад. Словно два печальных узника, там стояли две картины на мольбертах. Группа обнаженных фигур, белые тела на лунно-голубом фоне. Голова крестьянина в фетровой шляпе: желтое лицо, ультрамариновые глаза.

Мы вернулись в сад. В прихожей среди двадцати акварелей, синих и зеленых, небрежно раскиданных по полу, я заметил набросок, который Сезанн только что принес с собой. На нем было небо, испещренное яблочно-зелеными лучами…

Мы присели еще немного побеседовать о Моне, Ренуаре и Сислее.

«В отличие от Моне, – говорил Сезанн, – Ренуару не хватает ясности ощущения. Его гениальность мешает ему найти верный метод работы. У Моне видение целостное. Он достигает задуманного и на этом останавливается. Да, Моне – счастливчик. Он приходит к своему прекрасному предназначению. Горе художнику, который ведет войну со своим талантом: тому, кто, быть может, сочинял стихи в юности…»

Тут он вздохнул и рассмеялся, глядя на долину, и окончательно поставил меня в тупик, добавив: «Живопись – забавное занятие».

Затем он отвернулся, встал и тихо произнес: «Я теряюсь в странных мыслях». Он взял себя в руки и сказал: «Я отнесу стулья внутрь, потому что ночная сырость вредит соломке. Ты когда-нибудь ловил себя на мысли о том, как глупо разбрасываться тем, что мы имеем?»{915}

Сначала отец, затем мать… Потерям не было конца. Амперер в 1898 году, Марион и Валабрег в 1900‑м, Алексис в 1901‑м, Ру и Золя в 1902‑м, Писсарро в 1903‑м. «Мое сердце превращается в некрополь», как писал Флобер. Тем не менее до последних нескольких месяцев своей жизни Сезанн не был полностью лишен общения со старыми друзьями. Уход из жизни Солари в январе 1906 года, должно быть, стал для Сезанна сильным ударом. Анри Гаске умер через два месяца, остался только его портрет, который художник сохранил у себя. Образовавшуюся нишу стали заполнять молодые интеллектуалы. В дни их дружбы Жоашиму Гаске выпала честь сопровождать Сезанна в путешествиях по его достопамятным местам. Гаске ужинал с ним в Толоне и слушал, как тот предается воспоминаниям. «Какую фасоль и картошку мы, бывало, ели в этом подвале!»{916} Он по-прежнему ассоциировал себя с Мелибеем, одиноким пастухом из «Буколик» Вергилия, который в конце концов встречает на своем пути родственную душу.

Все ж отдохнуть эту ночь ты можешь вместе со мною Здесь на зеленой листве: у меня творога изобилье, Свежие есть плоды, созревшие есть и каштаны. Уж в отдаленье – смотри – задымились сельские кровли, И уж длиннее от гор вечерние тянутся тени{917}.

Мастерская в Лов. 1902

Сезанн думал о родственной душе. «В былые времена он захаживал сюда с Золя. Это была родина „Проступка аббата Муре“, страна красных холмов, мраморных карьеров Энферне, остатков массивной стены, окружавшей равнину, старой римской дамбы близ замка Галифе и „маленького моря“, как называют жители Экса водохранилище, откуда инженер Франсуа Золя [отец Эмиля] забирал воду для своего канала. Гора, то громадная и неприступная, то зыбкая и прозрачная, озаренная закатным солнцем, возвышается над всем, что ее окружает»{918}.

Но Золя умер. Ждал ли Сезанн замены или преемника? Возможно, в какой-то момент он решил, что это будет Гаске. «Если бы только я знал вас тогда, в Париже, – сказал ему однажды Сезанн. – Но когда вы были мне так нужны, вы только появились на свет». Быть может, через несколько лет у него были похожие мысли насчет Бернара, Камуана или Ларгье. «Мне нужен такой человек, как вы», – неоднократно, без лишних разъяснений, говорил он Камуану{919}. Уже в 1906 году он закончил письмо сыну словами: «Привет маме и всем, кто меня еще помнит. Привет мадам Писсарро – кажется, что все это так далеко и вместе с тем так близко»{920}. Проблема близи и дали не ограничивалась холстом.

За неимением людей Сезанн переключился на деревья. По словам Гаске, «у него не было друзей, кроме деревьев». Рильке описывал его состояние следующим образом:

И я крик в себе подавляю, и во мне замирают смутные всхлипы. Ах, ни люди, ни ангелы нам не помогут в земных упованиях наших. И чуткие звери уже замечают, что наш дом ненадежен для нас в истолкованном мире. Для нас остается разве что дерево над обрывом, с ним ежедневно видимся мы, вечно вчерашняя улица остается и затяжная верность привычки, которой с нами уютно, и она остается при нас{921}.

После смерти Сезанна Равезу посвятил ему содержательную статью, описав художника за работой и собственное восприятие его слов:

Пожалуй, Сезанн – самый точный и реалистичный живописец нашего времени. Пульсирующий романтизм служит ему великолепным нарядом, в который он облачает наготу своих ощущений. Он использует очень простые символы. Например, вместо того, чтобы разбить на части гармонию валёров, которые насыщают небо синевой и глубиной, он фиксирует, сам того не сознавая, то, что он называет ощущением синевы, и это ощущение передается на кончик его кисти, не потеряв при этом ни капли своей живости и силы. Он умеет запечатлевать неосязаемое и, таким образом, дальше любого другого пленэриста продвинулся в искусстве передачи абстракций. Но эти абстракции живут и в характере самих изображаемых объектов, ведь под характером понимается в данном случае степень правдивости, которую художник смог уловить в объекте.

Иными словами, граница между абстракционизмом и реализмом весьма эфемерна. Картина не может быть правдивой, если цель ее – копировать объект. Копировать природу глупо, мы же не копируем воздух, движение, свет или жизнь. Так считал Сезанн. Его портреты, пейзажи, натюрморты и обнаженные модели свидетельствуют как о постоянстве его стиля, так и о его неизменной искренности.

Кроме того, в своей живописи он был приверженцем сенсуализма. Он страстно любил природу, быть может даже в ущерб всему остальному. Он запечатлевал природу, чтобы продлить в себе ту радость, которую получал от жизни среди деревьев{922}.

Его первой любовью стали сосны, хотя потом были и другие деревья. Для Сезанна сосна сама по себе представляет lieu de mémoire, хранилище памяти, отсылающее к мифологии и насыщенное историей, заряженное чувством. Именно такой она представала в его ранней переписке с Золя («Помнишь ли ты сосну на берегу Арка?..»), именно такой она предстала вновь в его поздних работах. Возможно, в этом тоже присутствовал элемент отождествления. Подобно тому как он завидовал уравновешенности Виктора Шоке, он восхищался величавостью Большой сосны в Бельвю. Впервые он изобразил это дерево около 1885 года (ту картину впоследствии «доработал» Шуффенекер). Спустя примерно десять лет Сезанн вернулся к сосне, чтобы создать поистине гениальное произведение.

На картине «Большая сосна близ Экса» (цв. ил. 69) изображено не просто дерево: это индивидуализированный образ. А еще видение. По словам Кандинского, Сезанн изобразил «древесность» дерева. Ветви изгибаются, листва мерцает, в стволе живет громадная сила. И наконец, звучание синевы, дополненное белесым пятном, синевы, организующей все вокруг, словно бы вопреки привычному мироустройству. Дерево одновременно и земное, и инопланетное, растущее ввысь из разноцветных пятен у основания, оно словно бы свободно скользит по поверхности холста. Передний, средний и задний планы расплываются, цвет переносит нас то вглубь, то обратно, то туда, то сюда. В поздних пейзажах Сезанна, как писал Лоуренс, «нас поражает таинственное непостоянство того, что мы видим, изображение меняется, пока мы на него смотрим. И мы с удивлением осознаем, насколько правдив этот пейзаж. Он не застывший. У него есть своя собственная непонятная душа, и, к нашему большому удивлению, она меняется, как живое существо, прямо на наших глазах». Бриджет Райли описала это впечатление с точки зрения художника: «Содержание формы дематериализуется. Кустарники, трава, подлесок – все распадется на части, а синева неба пробивается на передний план, как отраженный свет. Земляной оранжево-желтый проступает в кронах деревьев. Красные оттенки зрительно приближают домик на заднем плане, отодвигая вглубь часть переднего плана. Создается абсолютно новый изобразительный порядок»{923}.

Большая сосна необузданна и неукротима. Красная земля движется. Зрелище одновременно и тревожное, и притягательное. Сосна Сезанна превосходит «Дуб Флаже» Гюстава Курбе (1864){924}. Ее смелость, абстрактность и выразительность пленили несколько поколений почитателей. В 1908 году Иван Морозов, весьма разборчивый русский коллекционер, купил ее у Воллара за 15 000 франков. «Пруд Триво» Матисса (1916 или 1917) – своеобразный поклон сосне Сезанна. Работа Элсуорта Келли «Мешер» (1951), на которой изображены небо и вода, проглядывающие сквозь сосновые ветви в городе Мешер-сюр‑Жиронд, перекликается с сезанновской сосной. «Мешер» – яркий пример абстрактной живописи, за исключением одного-единственного узнаваемого листочка, но внутренняя схожесть этих двух картин, несомненно, ощущается{925}.

В своем имении Сезанн сдружился с одним из оливковых деревьев. «На славу потрудившись в своей мастерской в Лов, – рассказывал Гаске, – он спускался в сумерках к входной двери и смотрел, как день и город отходят ко сну».

Оливковое дерево ожидало его. Он заметил его сразу, как приехал сюда, еще перед покупкой имения. Дерево окружили оградой, защищавшей его в период строительства. И теперь старое дерево, освещенное сумеречным светом, излучало силу и аромат. Он дотрагивался до него. Говорил с ним. Расставаясь с ним на ночь, он иногда обнимал его… Мудрость этого дерева проникла в его сердце.

«Это живое существо, – сказал он мне однажды. – Я люблю его как старого друга. Оно знает все о моей жизни и дает мне отличные советы. Я хочу, чтобы меня похоронили под ним»{926}.

12. Non Finito

Новая мастерская вдохновляла его. «Я упорно работаю, – сообщил он Воллару в январе 1903 года, – и вижу вдали обетованную землю. Ждет ли меня участь великого вождя евреев, или мне все же удастся в нее проникнуть? ‹…› У меня большая мастерская за городом; там лучше работать, чем в городе.

Я достиг некоторых успехов. Почему так поздно и почему с таким трудом? Неужели искусство и вправду жречество, требующее чистых душ, отдавшихся ему целиком? Я сожалею, что нас разделяет такое расстояние, я не раз обратился бы к Вам, чтобы немного поднять свой дух»{927}.

Так родился очередной образ, или метафора: синдром Моисея, говоря словами Лоренса Гоуинга, «подвиг прозрения и умиротворения»{928}. Когда Сезанн бывал в подавленном настроении, ему виделось все иначе. «Я по-прежнему нахожусь в самом начале открывшегося передо мной пути», – говорил он, чувствуя себя первопроходцем{929}. Порой он казался себе слишком старым, немощным и усталым для такой большой задачи. Эти мысли отчасти объясняются его болезненным состоянием и дают нам представление о чувстве растерянности и одиночества, которое он испытывал. Сезанн был вне времени в лучшем, ницшеанском смысле этого выражения. Он всегда был оторван от современности. Возможно, ему стоило родиться в эпоху классицизма. Какие-то его работы могли появиться на свет еще вчера, а какие-то из них трудно представить себе даже сегодня. В последние десять лет своей жизни он решительно порвал связь с современниками.

Казалось, он живет в собственном мире, однако он остро чувствовал неумолимый бег времени и неотвратимость конца, ведь «торговец фруктами» не мог не знать, когда приходит пора убирать урожай. «Время, оно как мушмула, – говорил Ф. М. Корнфорд, – может начать гнить, не успев созреть»{930}. Словно о Сезанне сказано. «Возможно, я появился на свет слишком рано, – заметил он в кругу друзей Жоашима Гаске. – Я художник скорее вашего поколения, нежели своего. Вы молоды, в вас жизнь бьет ключом… А я стар. У меня не хватит времени выразить себя… Ну, за работу!»{931}

Слишком рано или слишком поздно, но он прокладывал путь. Когда Сезанна уговорили сыграть в салонную игру «Откровения», то в ответ на последний вопрос о любимом высказывании он привел цитату из «Моисея» Виньи (1828):

Увы, Господь мой, я могуч и одинок, Дай мне уснуть сном земли{932}.

«Если уединение может поколебать даже сильных духом, – рассуждал Сезанн, – то что уж говорить о тех, кто и без того колеблется». И тем не менее на покой он не собирался. «Должен признать, что пока мы здесь, на этой земле, разочароваться в жизни – это большой шаг назад. Из солидарности с Вами, – писал он Гаске, – я буду держаться до самого конца». Так просто он не сдастся. «Писать до конца», – говорил он Морису Дени{933}.

Это было бесконечной темой для обсуждения. Изучая Сезанна, Рильке писал:

В конце концов, произведения искусства рождаются в результате хождения по краю, проживания любого опыта до самого конца – так, что дальше идти уже невозможно. Чем дальше ты заходишь, тем более личным, интимным и уникальным становится твой жизненный опыт, а получившееся в результате произведение – необходимым, неудержимым и, сколько возможно, точным выражением этой уникальности… В этом и заключается огромная поддержка, которую автор находит в своем творении: это он сам в миниатюре. Узелок в четках, которые перебирает за молитвой его жизнь. Постоянное доказательство его уникальности и подлинности, которое представляется таковым лишь ему одному, оставаясь анонимным для внешнего мира, безымянным, как простая необходимость, как окружающая действительность, как существование{934}.

Вся жизнь Сезанна была заключена в живописи. Он написал Эмилю Бернару прекрасное последнее письмо:

Дорогой Бернар,

у меня были такие головные боли, что одно время я боялся потерять рассудок. Наконец после ужасной жары наступила более милостивая погода и принесла нам облегчение. Сейчас мне как будто лучше, и я яснее понимаю, как мне работать. Достигну ли я цели, к которой так упорно стремлюсь? Я надеюсь, что да, но, пока она не достигнута, я все время ощущаю смутное беспокойство, оно исчезнет только тогда, когда я достигну гавани, то есть добьюсь большего совершенства, чем раньше, и этим докажу правоту своих теорий. Теории не трудная штука, а вот доказать их на деле не так просто. И я продолжаю свои поиски. ‹…›

Я по-прежнему работаю на природе, и мне кажется, что я хоть очень медленно, но продвигаюсь вперед. Хорошо, если бы Вы были рядом со мной, потому что одиночество всегда немного тягостно. Я стар, болен, но я поклялся умереть за работой, чтобы не впасть в слабоумие, угрожающее старикам, если они подчиняются страстям, притупляющим ощущения. ‹…›

Привет от старого упрямца, который сердечно жмет Вам руку{935}.

Он хорошо усвоил уроки Вергилия о разрушительной силе страстей. Несмотря на все опасения, ум его еще не покинул, как и чувство юмора: шутливые слова прощания всегда были верным признаком того, что он пребывал в хорошем расположении духа. Одно из его писем было подписано: «P. Cézanne, bête noire de Roujon»[100]. Дело в том, что Октав Мирбо решил обсудить с директором Департамента изящных искусств Анри Ружоном возможность вручения Сезанну ордена Почетного легиона. По словам Мирбо, он начал разговор крайне осторожно, но и это не помогло. Ружон затрясся от негодования:

– Сезанну? Вы сказали, Сезанну?

– Да, именно. Что вы об этом думаете?

Месье Анри Ружон, еще не оправившись от потрясения, встал, ударил кулаком по столу – прекрасному письменному столу эпохи Людовика XIV – и нервно зашагал по комнате, словно с ним вот-вот случится эпилептический припадок, на ходу приговаривая:

– Что я думаю? Вы спрашиваете, что я об этом думаю? Ну, я… предпочел бы… понимаете ли… предпочел бы… наградить убийцу из Бур-ла‑Рена [подразумевался некий Солейан, приговоренный к смертной казни]… если бы я его знал… И как мне сейчас жаль, что я его не знаю! Сезанн! Нет, подумать только, Сезанн! Признайтесь же! Не бойтесь! Вы собираетесь спалить Лувр?{936}

«Общества, стипендии, почести созданы для кретинов, мошенников и прохиндеев всех мастей», – заключил Сезанн{937}.

Ни меланхолия, ни диабет, ни категоричность, ни раздражительность – ничто не могло помешать ему заниматься живописью. Его последние письма звучат как мантры в духе Беккета: «Нужно продолжать. Я не могу продолжать. Я буду продолжать»{938}.

Сезанн в окрестностях Экса. 1904.

Фотография Эмиля Бернара

Моисей всегда шел вперед. Никаких послаблений в неустанном поиске. «Человек так одинок в этой жизни, что порой чувствует в себе необходимость сделать что-то, что понравилось бы другим», – признался Брак одному из своих друзей{939}. К Сезанну эти слова не относятся.

В январе 1906 года еще двое представителей молодого просвещенного поколения, художники Морис Дени и Кер Ксавье Руссель, совершили паломничество в Экс. Сперва они отправились в Жа, к началу начал. Дени писал в своем дневнике: «В Жа-де-Буффане декоративный пруд, который так часто писал Сезанн, великолепная гостиная, мебель с позолотой, консоли, китайский фарфор, картина Веронезе, а на стене картины Сезанна, бурные, совсем юношеские, без особой глубины, Христос (по Наваррете) в черных, белых и красных тонах, жесткий безвоздушный Ланкре, портрет императора [Амперера], две головы, написанные с большой выразительностью. Я вспомнил об идеях Клода [Лантье] из „Творчества“ Золя»{940}.

Оттуда они отправились навестить художника на улицу Бульгон. Было воскресенье, и Сезанн слушал мессу в соборе Сен-Савер. Они подошли к собору как раз в тот момент, когда он выходил: в серо-зеленом пальто и запачканном краской пиджаке, точная копия Лантье, с грязными руками и непокрытой головой. Они представились. Дени был польщен тем, что Сезанн помнил, как писал ему (чтобы поблагодарить за картину «Посвящение Сезанну», пять лет назад представленную на выставке). Более того, он помнил, что Дени работал для журнала «Оксидан» («Я читал „Оксидан“!»), и даже его почтовый адрес. Руссель и Дени хотели подать нищему. «Satis! [Довольно!] – воскликнул Сезанн. – Это пьяница. Можно и выпить, но злоупотреблять не стоит». Получив свою недельную порцию Средневековья, Сезанн явно был расположен к беседе.

Да, Средние века. В соборах есть все. Мне тоже нравились Веронезе и Сурбаран, но семнадцатый век – это совершенство! Вы были в Жа-де-Буффане. Ничего особенного, но все же это живопись…

Я ищу свет – цилиндр, шар. Я хочу передать цветом белое и черное, выявить все наслоения ощущений. Ощущение важнее всего. ‹…›

Художник должен быть гордым, как Мато в «Саламбо» [Флобера], он – это все, остальные не идут ни в какое сравнение. У человека должна быть гордость, но ее нельзя слишком выпячивать, надо быть терпимым. Гоген был слишком гордым… Ренуар? Слишком чопорен.

Нужно найти свой метод. На моего отца вечно нападали, хотя он был хорошим человеком. Он говорил: нужно уметь играть. Вот чего я ищу в живописи…

Я – веха [un jalon], за мной придут другие… В моем возрасте начинаешь думать о вечности{941}.

К их большой радости, он предложил встретиться после обеда, sur le motif. Встреча была назначена в полумиле от мастерской, вверх по дороге, в одном из любимых мест, которое здесь называли Маргерит, хотя со временем его стали считать просто частью Лов. Там открывался прекрасный вид на гору Сент-Виктуар. Из города Сезанн добирался туда в экипаже, а из мастерской ходил пешком.

Таким образом, у Дени и Русселя появилась уникальная возможность увидеть, как работает художник. Более того, они все зафиксировали. Дени прямо на месте сделал набросок, а позже написал с него картину (цв. ил. 78){942}. Руссель сфотографировал Сезанна у мольберта: получилось несколько динамичных кадров или, скорее, покадровая серия, уникальная в своем роде. Три снимка были впоследствии опубликованы. Они использованы в документальном фильме Жана Мари Штрауба и Даниэль Юйе «Поль Сезанн разговаривает с Жоашимом Гаске» (1989), который снимался по заказу музея Орсэ, но не был принят: заказчики сочли, что зритель этого не поймет{943}. На самом деле фотографий было по меньшей мере шесть. На одной из них Сезанн словно материализуется из стены на заднем плане – удачный эффект двойной экспозиции. Разбирает кисти, тянется за холстом, чтобы поставить его на мольберт, берет палитру, размышляет. Настал момент истины. На следующем снимке Сезанн запечатлен с палитрой в руке, он держит наготове кисть (аккуратно выровненную пальцами), вся его фигура напряжена, художник погружается в будущее произведение, сосредоточенно глядя на мир, и вот-вот тронет кистью холст, который словно подается ему навстречу, чтобы начать общение{944}.

От снимка к снимку заметны некоторые перемены. Художник снял пальто и надел шляпу, теперь он одет для работы. Запачканный краской пиджак разошелся по швам, где бывал особенно туго натянут, – на правом плече. В ухе – нечто напоминающее ватный тампон. Сезанн учится у природы и прислушивается к своим ощущениям. Он заодно с Горацием. Они пчелы невидимого мира, как тонко заметил Рильке в одной из своих работ, пронизанной сезанновским духом. Рильке говорил на языке «вибраций», но его вибрации тесно связаны с сезанновскими ощущениями.

Природа, вещи, среди которых мы движемся и которыми пользуемся, – временны и бренны. Но пока мы здесь, они – наши друзья и нам принадлежат. Они разделяют наше знание, горе и счастье, так как уже были доверенными лицами наших предков. Следовательно, очень важно не только не принижать все земное, но в силу его «преходящести», которое оно и делит с нами, мы должны понять и преобразить этот феномен в любящее понимание. Преобразить? Да, так как наша задача – глубоко и страстно впечатлиться этой временной и бренной землей так, чтобы ее настоящее бытие вновь восстало «невидимым» в нас. Мы – Пчелы невидимого. Nous butinons éperdument le miel du visible, pour l’accumuler dans la grande ruche d’or de l’Invisible. [Мы неистово расхищаем видимый мед для того, чтобы собрать его в огромных золотых сотах невидимого]. «[Дуинские] элегии» и рисуют нас в этом деле – в деле непрестанного превращения любимого видимого и ощутимого мира в невидимые вибрации и возбуждения нашей природы, вводящей новые частоты вибраций в вибрационные сферы Вселенной (а так как всякие виды материи во Вселенной суть лишь различные проявления вибраций, то мы, таким образом, готовим не только интенсивности духовного рода, а, кто знает, может быть, новые тела, металлы, звездные туманности и созвездия){945}.

Сезанн, пишущий гору Сент-Виктуар. 1906

Сезанн неистово собирает мед. Жаждет понять. Преображает. Пишет. Вот и все. Фотография зафиксировала идеальный образ, или видение, художника-творца нашей эпохи, запечатленного в процессе работы. Именно этот образ, отпечатавшийся в памяти Ренуара, описывается в эпохальной статье Жеффруа, которую Дени и Руссель, несомненно, читали: «Сезанн за мольбертом, пишет, созерцает ландшафт. Он один во всем мире, страстный, сосредоточенный, внимательный, почтительный»{946}.

Казалось, Сезанну их общество доставляло удовольствие. Вопреки ожиданиям он был необычайно разговорчив. Писал и беседовал, беседовал и писал. Его гости были в восторге. «Он говорит очень хорошо, – сообщал Дени своей жене тем же вечером, – он знает, что делает и чего стоит, он очень прост и очень умен». Сезанн отвел их в свою мастерскую, затем к себе домой, а потом в кафе, где они выпили за его здоровье. В знак признательности Руссель отправил ему экземпляр дневника Делакруа, опубликованного в трех томах в 1893–1895 годах, – очень удачный подарок. «Делакруа выше всех», – говорил им Сезанн{947}.

Тем не менее никто ни на йоту не продвинулся в своих догадках, тайна по-прежнему остается тайной. «Он заберет свой секрет в могилу, – говорил Бернар жене. – Он написал мне, что хочет мне все рассказать, а я не понимаю, что это значит»{948}. И даже фотографии не помогают. Фотография – это секрет о секрете, как говорила фотограф Диана Арбус. И фотографии Сезанна за работой – тому пример. «И как это ему удается?..» Даже спустя столетие после его смерти вопрос, которым задавался еще Ренуар, по-прежнему остается без ответа. Элизабет Мюррей так говорит от лица всех художников: «Это то, что отличает Сезанна: нам никак не понять, как ему это удалось… Мы можем смотреть, смотреть, и все кажется довольно простым, пока не пойдешь домой и не попробуешь сделать сам… настоящее волшебство»{949}.

Показательно, что на фотографиях Сезанн не «красит», а смотрит. Как говорил Рильке, отпечатывает увиденное внутри себя. Его внутренняя камера застывает, но не в тот момент, когда кисть касается холста, а в непостижимый миг между мазками. Мы не видим, как художник кладет краски; но видим, как он вкладывает себя в свое творение, в то время как он сам видит образ земли обетованной. Валери называл стихотворение растянутым колебанием между звуком и смыслом. Мы же можем назвать картину растянутым колебанием между мазком и мыслью.

Мы так хотим знать, «что происходило в голове у Сезанна во время знаменитых бесконечных пауз между мазками», между взмахами кистью. Нашло бы в нем отклик стремление Симоны Вейль «увидеть пейзаж таким, каким он является в мое отсутствие…»?{950} В этом была бы определенная логика. Тем не менее на фотографиях заметно, что он чрезвычайно сосредоточен на окружающем, не отрывает глаз от ствола дерева или, как он сам говорил, земляного кома. «Между глазами и объектом создается столь сильное притяжение, что разрыв этой связи приносит боль… Жена говорит, что у меня глаза выкатываются и наливаются кровью… Когда я отхожу от холста, я ощущаю головокружение и крайнее возбуждение, будто бы я бродил кругами в тумане»{951}. Кто-то удачно отметил, что его искусство обнажает процесс ви́дения. В основе совершенной Сезанном революции лежит решительная смена фокуса: от описания постигаемой вещи к самому процессу постижения. Сезанн настаивал на том, что он рисует объекты такими, какие они есть на самом деле, какими он их видит. Вопрос в том, что он видел – и как он видел. «Он старался не позволять логике живописи возобладать над непрерывностью восприятия, – говорил Джон Бёрджер, – после каждого мазка ему приходилось восстанавливать свежесть своего восприятия»{952}. Однако свежесть восприятия оставалась несбыточной мечтой. Поздние работы Сезанна – свидетельство тому, что фанатичная сосредоточенность не дает большей ясности или непосредственности. Наоборот, длительная концентрация приводила к расслоению восприятия. Чем пристальнее он всматривался, тем с большим рассредоточением, распадом, дисбалансом и… сомнениями сталкивался. Как отмечал Гоуинг, после 1900 года «отдельные физические объекты в работах Сезанна все чаще сливаются в общем потоке цвета».

Нам неизвестно, что происходило в его сознании, но одно мы можем сказать точно: все пребывало в состоянии изменчивости. Работая sur le motif, он размышлял об основах. «Все, что мы видим, распадается и исчезает, разве нет? Природа всегда та же, но ничто из того, что мы видим, не остается неизменным. Именно искусство должно передавать ощущение постоянства природы через ее элементы, через ее изменчивые проявления. Оно должно давать нам ощущение вечности. Что за этим кроется? Возможно, ничего. А может быть, всё. Понимаете – всё?»{953} Вероятно, размышления Бодлера о цвете послужили для него некой моральной поддержкой. «Представим себе прекрасный пейзаж, где все зеленеет, алеет, переливается рефлексами и трепещет, порой становится матовым от пыли, где все предметы, окрашенные самым различным образом соответственно своему молекулярному строению, ежесекундно меняющиеся от смены света и тени и приводимые в движение незримыми токами внутреннего теплообмена, находятся в состоянии непрерывной вибрации, отчего контуры их непрестанно колеблются, сливаясь с вечным движением Вселенной»{954}. Его стремление к réalisation охватывало все – молекулярное и молярное, стихийное и вечное. Возможно, в этом ключ к постижению его живописи. «Реализация» влекла за собой «остранение». «В отличие от классических построений Возрождения, в которых предполагалось наличие единственной идеальной точки зрения, позволяющей охватить всю композицию, картины Сезанна дают нам две разные „точки“ – в непосредственной близости и на расстоянии трех метров: они совершенно несоизмеримы и несовместимы и не могут сложиться в некий единый, иерархически выстроенный визуальный образ»{955}.

В непосредственной близости мазок обладает абсолютной властью. Стремясь примирить преходящее и вечное, Сезанн посвятил всего себя, свое тело и душу безупречности мазка. Движение кисти – как молитва, исполненная веры в возможность преображения. Каждым мазком выверяется замысел. Внутренняя сила полотна заключена еще и в готовности Сезанна показать сам процесс работы. Возможно, Гертруда Стайн не так уж далека от истины: «В такой манере у Сезанна почти получилось, почти, почти получилось»{956}. Он попытался написать природу в процессе ее становления перед его налитыми кровью глазами. Non finito, или незавершенность, – метафора становления.

Пока он работал, картина вырисовывалась в его сознании. «Пейзаж „прорастал“ в нем», как сказал Мерло-Понти{957}. Мазок – это не просто фиксация. Это единица опыта: выверенная, нацеленная, обдуманная, но при этом пульсирующая, вибрирующая сила, задающая вместе с соседним мазком некий ритм или темп. Построение картины включает в себя и замысел, и импровизацию. Ощущения синхронизируются.

Мазки кисти – это и поиск, и увековечивание. «Вот он наносит мазок, и знакомый, хотя позабытый Рубенс здесь так же явен, как эта река, несомненно знакомая»{958}. Мазок – след; отпечаток истории или памяти. Режиссер Эрик Ромер писал: «Истина в картинах Сезанна не в псевдоподобии оригиналу. Вся суть в том следе, что остается от процесса восприятия художника». Кисть Сезанна заряжена эмоциями. Реализация связана с темпераментом, с чем-то внутренним, или, как он выразился в одном из последних писем к своему молодому другу Луи Ораншу, с нутряным: «В своем письме Вы говорите о моем совершенствовании [réalisation] в искусстве. Мне кажется, с каждым днем я продвигаюсь вперед, хотя и очень медленно. Если сильное чувство природы – а несомненно, у меня оно очень сильно – является необходимым условием всякой художественной концепции, а на ней основывается величие и красоты будущего произведения, то не менее важно овладеть средствами выражения своего чувства, это же приобретается только долгим опытом». Эмоциональная составляющая раскрылась в нем только к концу жизни, «будто бы ему явился демон (как он явился Сократу незадолго до его смерти) и приказал ему отказаться от всего связанного с рационализмом и как можно скорее воплотить свою внутреннюю борьбу в форме и цвете»{959}.

Ставки были высоки. Брессон вложил в уста Сезанна такие слова: «С каждым мазком я рискую жизнью». Брак также подчеркивал его максимализм. «Каждый раз, начиная картину, он ставил на нее все – да, даже собственную жизнь»{960}. Из этого понятно, чтó такое был Сезанн для своих последователей.

Когда, еще будучи студентом, в 1948–1949 годах, Аллен Гинзберг открыл для себя Сезанна, он «содрогнулся от странного впечатления, увидев его полотна: будто бы кто-то потянул и повернул жалюзи, и вдруг – резкая перемена, вспышка». Гинзберг назвал это «удар в глаз». По его мнению, такой эффект получается за счет «пространственных пробелов» в картине и характера наложения мазков; марихуана этот эффект усиливала. Разговор о наложении мазков начал Эрл Лоран в своем впечатляющем исследовании «Композиция Сезанна» (1943), которое Гинзбергу посоветовал прочесть его преподаватель Мейер Шапиро. Гинзберга до глубины души потрясло объяснение метода Сезанна: «сочетание разноцветных пятен, создающее особые атмосферу и освещение»{961}. Поэт искал словесное соответствие. Для него начался период поисков и экспериментов; он перечитывал письма Сезанна до тех пор, пока не выучил наизусть: «Я стар, и… мои ощущения не притупляются под влиянием страстей, как у других стариков, в течение многих лет я работал над тем, чтобы… воспроизвести petites sensations, которые я получаю от природы. Я мог стоять на холме и полностью менять композицию пейзажа простым поворотом головы на пару сантиметров».

Особенно Гинзберга воодушевили слова Сезанна о «картине, которую Pater Omnipotens Aeterne Deus [вечный всемогущий Бог Отец] развертывает перед нашими глазами». Ему казалось, что он разгадал секрет «удара в глаз». Позднее он говорил в одном из интервью:

Всем знаком его мастеровитый, искусный, эффектный метод письма, и он великолепен. Однако стоящая за ним истинно романтическая идея настолько удивительна, что вы понимаете: он святой! На свой лад он занимался йогой, ведя отшельническую жизнь в небольшой деревушке, в относительном удалении от мира, порой совершая ритуальный поход в церковь, порой нет, но все время он держал в голове эти сверхъестественные явления и наблюдения, и он просто хранил их в себе, потому что не знал, доверять ли собственному рассудку: это как вспышка физических, чудесных измерений бытия; и затем пытаться перенести их на полотно, втиснув в два измерения, а после добиваться того, чтобы при длительном созерцании они вновь обретали свою трехмерность, какой они обладают в реальном мире оптических явлений, когда смотришь на них своими собственными глазами. По сути, ему удалось перенести на полотно всю чертову Вселенную{962}.

В 1956 году Гинзберг написал поэму «Вопль», последнюю часть которой называл посвящением Сезанну. Он наполнил ее цитатами из писем:

Кто фантазией претворял разрыв Времени и Пространства и сквозь образов череду меж двух зримостей пленял архангела душ, простые скреплял глаголы, соединял имя и росчерк мысли, чтобы воспрянуть, проникнувшись духом Pater Omnipotens Aeterna Deus{963}.

Поэма построена на сопоставлении слов, разделенных «разрывами», передающими характер перепадов в ощущениях Сезанна. Из всех подобных образов Гинзбергу особенно нравился «водородный музыкальный автомат».

Несколько лет спустя, в 1961 году, поэт совершил паломничество. Он писал в дневнике: «Вчера был в Эксе, сравнивал репродукцию Сезанна на открытке с горой Сент-Виктуар, сопоставлял каждый мазок с геологическим периодом. Пошел на бульвар Поля Сезанна и заглянул в его мастерскую – потрескавшаяся белая шляпа и зеленый плащ – (появлявшиеся на картинах и фотографиях) – черепа и бедренная кость – розарий – деревянная марионетка в ящике – его мольберт и палитра, а еще до блеска натертый скользкий полированный деревянный пол в просторной комнате»{964}. Спустя полвека Гинзберг стоял на том же самом месте, что и Дени с Русселем: на священном месте, где человек разговаривал с горой.

С момента покупки земли в ноябре 1901 года до своей смерти в октябре 1906 года Сезанн создал по меньшей мере одиннадцать полотен маслом и девятнадцать акварелей с видом на гору Сент-Виктуар с этой точки. Бóльшая часть работ, судя по всему, относится к последним трем годам его жизни – это поздние вещи, в которых Сезанн, по словам Андре Массона, вступает в диалог со своим внутренним «я» – наперекор условностям и ожиданиям, меньше всего заботясь о внешней благообразности. «Результат – неограниченная свобода, присущая последним квартетам Бетховена, „естественность“ дзен-буддийских монахов. Приношение вечности»{965}.

Поздний Сезанн – это сознательное подведение итогов, «словно исповедь перед природой, где человек в ответе за свою созидательную энергию и свои слабости». Это одновременно и ряд радикальных упрощений, и плотно населенная этическая вселенная, изображенная «в духе древних времен», в некой абстрактной манере, где средства выражения перестают зависеть от общепринятого словаря и в конечном счете сводятся к нескольким основным символам: сочно-синий на белом, новая вселенная цветовых пятен{966}. «Бывает и так, что в человеке, который был до того только большим живописцем, поэт рождается очень поздно, – считает Валери. – Таков Рембрандт, наконец поднявшийся, после совершенства, достигнутого с первых же произведений, на дивную высоту – туда, где самое искусство забывается, становится неощутимым, ведь когда высший его предмет охвачен как бы без посредников, то и наслаждение уже вбирает в себя, скрадывает или поглощает чувство чуда и его средств»{967}. Это верно как для Рембрандта, так и для Сезанна.

Анализируя его позднее творчество, Адорно объясняет, что художник «отказывался мирить непримиримое в рамках одного образа»{968}. Эти работы непримиримы, как и он сам. Они часто идут одна за другой, сериями: горы, купальщицы, яблоки, кувшины, черепа – как настойчивые повторения в текстах Сэмюэла Беккета. «Все было. Все так же. Так же полз наверх. Так же падал. Какая разница. Лезь опять. Падай опять. Падай лучше»{969}. Они предъявляют высокие требования к зрителю. «Зрелость поздних, старческих творений выдающихся мастеров не похожа на спелый плод, – пишет Адорно. – Они некрасивы и не округлы, изборождены морщинами, прорезаны глубокими складками; в них нет сладости, а есть вяжущая горечь, резкость; ими нельзя просто полакомиться»{970}.

По словам Брайса Мардена, он так долго смотрел на гору, что гора исчезла. Сезанновские ощущения от горы Сент-Виктуар не перестают удивлять. Мазки кисти превращаются в клочки ощущений, общий вид – в призрачное видение. Мерло-Понти говорил Сартру, что его поразило выражение Альфреда Норта Уайтхеда: «природа в клочья». Мерло-Понти написал свое последнее сочинение «Око и дух» в Толоне летом 1960 года под влиянием творчества Сезанна. «Как, говорит он, эта гора вдали заявляет нам о себе? – писал Сартр после смерти друга. – При помощи прерывистых, порой перемежающихся сигналов, редких неуловимых фантомов, мерцания, игры света и тени. Поразительно, насколько нематериальна эта пыльная штуковина»{971}. Сартр явно был впечатлен. Картины словно бы призывают нас видеть то, чего мы не можем поначалу увидеть. «Как бы часто я ни выходил в свет, – говорил Пруст, – я не видел других гостей, потому что даже когда я думал, что просто смотрю на них, я на самом деле просвечивал их насквозь». Сезанн делал нечто подобное. «Он не видит того, что можно скопировать. Он ищет связь, общий фактор, субстрат». Он копает изнутри. «В искусстве вы докапываетесь до самых глубоких закоулков души. И становитесь свободным». Глубоко в закоулках своей души Сезанн обнаружил новый мир. «Оригинальный художник, оригинальный писатель действуют на манер окулистов, – утверждал Пруст. – Лечение их живописью, их прозой не всегда приятно. Когда оно закончено, врач говорит нам: „А теперь смотрите!“ И вот мир (который был сотворен не единожды, но творится заново всякий раз, как является оригинальный художник) предстает перед нами полностью отличным от прежнего, но совершенно ясным»{972}. Таким был мир Сезанна.

Если судить по фотографиям, сделанным во время приезда Дени и Русселя, в это время Сезанн работал над своим важнейшим произведением, которое в 1911 году было приобретено у Воллара Сергеем Щукиным и сейчас находится в Государственном музее изобразительных искусств им. А. С. Пушкина в Москве{973}. Из всех версий картины «Вид на гору Сент-Виктуар из Лов» поздняя работа, хранящаяся в Москве (цв. ил. 79), характеризуется небывалой для пейзажей Сезанна степенью интенсивности и эмоциональности. «Хаос неминуем», – подытожил один эксперт.

Накал борьбы за мельчайшую частичку постоянства поражает воображение. Наползающие друг на друга густые мазки необычны даже для самых поздних работ Сезанна. Насыщенные пятна оранжевого цвета, с вкраплениями красного доминируют в долине; их оттеняет резкий зеленый, господствующий на переднем плане: полоса луга и верхушки деревьев. Этот же зеленый, но менее насыщенный появляется среди пурпурных и темно-синих красок в небе. Здесь на фоне просвечивающего белого холста мазки кажутся более отчетливыми, чем на переднем плане, где они как бы сглаживаются под толстым слоем краски. В сравнении с холодным светлым великолепием неба и подкрадывающейся мглой долины гора выглядит особенно чувственно. Густые мазки лавандового, розового и фиолетового цветов лежат среди прозрачно-синего и зеленого. Несмотря на все наслоения и темные тона, в картине нет ощущения отчаяния Сезанна, это отнюдь не Götterdämmerung («сумерки богов»). Слишком много энергии, экспрессии он в нее вложил{974}.

«В искусстве, – говорит Адорно, – поздние работы обычно трагичны»{975}. Поздние виды Сент-Виктуар – трагедия Сезанна. «С уходом Сезанна не стало и самого пейзажа», – заявил художник Роберт Мазервелл в 1940‑х годах{976}. Но тем временем семена нового понемногу прорастали. Легендарный авангардный режиссер Стэн Брэкидж задумал снять не мир, но акт видения мира. В 1969 году он представил фильм под названием «Моя горная песня 27» («My Mountain Song 27»){977}. Сезанновское вдохновение может принимать любые формы. В своем произведении «Красота мужа» («The Beauty of the Husband»; 2001) поэтесса Энн Карсон писала:

Рэй не Мон-Сент-Виктуар, но телом небольшим, до странности хрустальным – создатель мудрой, полнокровной связи меж миром и сетчаткой. Его мир твоя сетчатка{978}.

Фотографий Сезанна очень мало, но они говорят о многом. Портрет, на котором он запечатлен сидящим в своей мастерской перед огромным недописанным холстом, более известен, чем снимок Сезанна, пишущего гору Сент-Виктуар. Вероятно, Эмиль Бернар сделал эту фотографию в марте 1904 года. По словам Бернара, Сезанн на протяжении месяца упорно работал над картиной, изображающей три черепа на восточном ковре. «Чего тут не хватает, – говорил Сезанн, – так это реализации. Возможно, у меня и получится, но я стар, и не исключено, что умру, так и не достигнув высшей цели: воплотить как венецианцы!» Затем он вновь повторил свою старую жалобу: «Хотел бы я, чтобы мои работы были приняты в Салон Бугеро. Я прекрасно знаю, что мне мешает, мне не дается реализация. Зрение здесь ни при чем»{979}. На следующий год Бернар увидел, что картина бесхозно стоит у стены.

Мимо другой незаконченной работы в мастерской невозможно было пройти. «На недавно купленном раздвижном мольберте был установлен большой холст с изображением обнаженных купальщиц; он был в состоянии полного хаоса, – вспоминал Бернар. – Изображение показалось мне бесформенным. Я спросил Сезанна, почему он не использует натурщиц. Он ответил, что в его возрасте следует воздерживаться от созерцания обнаженных натурщиц; в крайнем случае он мог позволить себе нанять женщину лет пятидесяти, но он был убежден, что в Эксе никто бы на это не согласился. Он пошел к каким-то коробкам и показал мне рисунки, сделанные им в юности в Академии Сюиса. „Я уже давно использую эти рисунки, – сказал он мне, – едва ли их достаточно, но в моем возрасте следует довольствоваться тем, что есть“». Бернар написал своей матери о знакомстве с художником: «Он старый человек, непосредственный, немного подозрительный и странный… Я видел некоторые его картины, среди них – большой холст, изображающий обнаженных женщин; это изумительная вещь по форме, композиционной мощи и человеческой анатомии. Похоже, он работал над ней лет десять»{980}.

Полотно, о котором шла речь, было одним из трех на тему «Больших купальщиц». Все три картины прошли через руки Воллара. Две были куплены Огюстом Пеллереном (который выставил их на ретроспективе 1907 года); одна из них сейчас находится в Художественном музее Филадельфии, другая – в Национальной галерее в Лондоне. Третью приобрел доктор Альберт К. Барнс, и она вместе с несколькими десятками других работ Сезанна хранится в фонде Барнса в Пенсильвании. Запечатленное на фотографии полотно на мольберте – картина Барнса (цв. ил. 73). Она велика – почти полтора метра в ширину и более двух в длину, – но филадельфийская картина еще больше; ее высота равна ширине картины Барнса, а длина больше на полметра{981}. Если картина Барнса – это диорама, то полотно из Филадельфии – собор. Скульптор Генри Мур вспоминает свое глубокое потрясение, когда он впервые увидел эту картину: «Что произвело на меня потрясающее впечатление, так это большое полотно Сезанна, треугольная композиция купальщиц с обнаженными фигурами, изображенными в перспективном сокращении; они лежали на земле так, словно их высекли из камня. Это как впервые увидеть Шартрский собор»{982}.

Сезанн любезно позволил Бернару сделать фотографию, что было еще большей редкостью, чем увидеть его за работой. Выражение лица художника было тщательно изучено. По словам одного из исследователей, «застенчивая гордость запечатлелась… в манере держаться»; это перекликается с представлением Т. Дж. Кларка о художнике как о «смиренном и гордом соавторе» в создании собственного образа. Тот же исследователь продолжает свою мысль, говоря о некой двойной жизни (или двойственном образе): «уверенный и энергичный» Сезанн снаружи, sur le motif, и «меланхоличный, сжавшийся» Сезанн внутри, в мастерской{983}. Это утверждение представляется необоснованным. На самом деле для человека, который не привык фотографироваться, Сезанн выглядит удивительно невозмутимым, не надменным и не робеющим, но очень собранным и по-кошачьи хладнокровным.

Сезанн в мастерской в Лов на фоне «Больших купальщиц». 1904. Фотография Эмиля Бернара

Сам процесс фотографирования мог занимать какое-то время. Бернар сделал как минимум два кадра (возможно, больше, но они не были обнаружены). Мизансцена почти одинакова. Усатый, бородатый, в заляпанный краской рабочей одежде, Сезанн сидит на деревянном стуле на фоне «Больших купальщиц». Несмотря на некоторую сутулость, его фигура кажется внушительной. Одна фотография – крупный план. Другая дает возможность рассмотреть обстановку мастерской справа и слева от холста, словно на полях рукописи: обязательная печка, какой-то мусор на полу, деревянный ящик, комод, вешалка для пальто – на репродукциях эти детали часто бывают обрезаны. На первой фотографии Сезанн еще продолжает говорить; его рот открыт, он не смотрит прямо в объектив. На другой он спокойно встречает камеру взглядом. Здесь он у себя дома, этакий высокомудрый котофей, «маленький, настороженный, хотя порой и задиристый, чувствительный, невероятно честолюбивый, но в глубине души движимый наивным, средиземноморским чувством истины – или реальности, воображением, называйте это как хотите» – таково бравурное описание Д. Г. Лоуренса. «В его облике нет ничего грандиозного. Тем не менее он ведет поистине героическую борьбу»{984}.

Этот маленький Сезанн превратился в талисман. Художники по всему миру вставляли эту фотографию в краешек зеркала в мастерской или прикрепляли булавкой к стене рядом с другими «иконами»: потрепанными открытками с портретами Амперера и Валье, натюрмортами, горой Сент-Виктуар и пожелтевшими репродукциями «Больших купальщиц»{985}.

Год спустя после того, как была сделана фотография, в мастерскую к Сезанну снова заглянули посетители. Они обнаружили «большое изображение купальщиц с восемью фигурами, почти в натуральную величину, над которым Сезанн продолжал работать». Хозяин словно извинялся. «Мне стыдно признаться, но я работаю над ней с 1894 года. Хотел бы я уметь мазать так же густо, как Курбе». Курбе был «настоящая бестия».{986} Очевидно, что Сезанн продолжал переписывать эту картину до самого конца и что последней «доработкой» стал радикальный отход от предыдущих вариантов, достаточно радикальный, чтобы наделить ее способностью взволновать или удивить, а может, и смутить способностью, которую она сохраняет по сей день. «Большие купальщицы» таят в себе большую загадку.

«Купальщицы» Сезанна всегда вызывали неоднозначную реакцию. Справиться с двумя другими «Большими купальщицами» на ретроспективе 1907 года некоторым оказалось не под силу. «Сезанн не понимает человеческого тела и его устройства, – жаловался отступник Эмиль Бернар. – В своей наивности он продолжает терпеливо и методично накладывать логически выверенные мазочки, а в итоге формы выходят нелогичные, грубые и пустые». Другие пошли еще дальше. «На Осеннем салоне от Сезанна некуда деваться, – писал Реми де Гурмон. – Куда ни глянь, повсюду его серые, землистые тона, терракотовые красные, выцветшие зеленые и грязно-белые. Повсюду его женщины, как груды гнилого мяса» (то есть купальщицы как остовы – образ, навеянный Бодлером){987}.

«Купальщицы» Барнса тогда были все еще запакованы, возможно и к лучшему. После того как была сделана фотография, картина претерпела дальнейшие изменения. Общий замысел остался неизменным: группа из шести женщин, изображенных словно для того, чтобы «воплотить иллюзию глубокой самодостаточности», с двумя отдельно стоящими фигурами по бокам, отличающимися от остальных в анатомическом и физиогномическом планах{988}. Но сами купальщицы сильно изменились. В предыдущих вариантах все фигуры – большого размера; теперь они уменьшились и стали еще загадочнее. «Мои фигуры сделались чересчур большими, – говорил Сезанн Дени в 1906 году, когда они стояли перед полотном. – Так что я значительно уменьшил их вот этим (руками)». После того как ему приоткрыли таинственный процесс созидания, Дени размышлял:

Что удивляет в работе Сезанна больше всего, так это поиск формы или, точнее, деформации: здесь в работе художника открываются его великие сомнения и пентименто. Большое полотно с купальщицами, оставшееся незаконченным в его мастерской в Эксе [картина Барнса], с этой точки зрения – отличный пример. Хотя Сезанн возвращался к нему бессчетное число раз в течение многих лет, оно мало изменилось в отношении цвета, и даже расположение мазков осталось практически неизменным. С другой стороны, он множество раз менял размеры фигур. Иногда они достигали натуральной величины, иногда уменьшались до половины своих прежних размеров: руки, торсы и ноги вытягивались и сокращались до невозможных пропорций. В его работе все это было величиной переменной: его чувство формы не включало в себя ни силуэт, ни заданные пропорции{989}.

Фигуры по краям подверглись трансформации, если не сказать трансгендеризации. Деформированная фигура, в очертаниях которой прочитывается женское тело, вторгается в композицию с левой стороны, словно намереваясь что-то сообщить: ее условно намеченная голова предвосхищает столь любимые сюрреалистами биоморфные формы. (Складывается впечатление, что фигуру венчает не голова, а фаллос.) Еще немного, и «шагающая женщина» остановится и заговорит; все остальные замерли в ожидании. Справа, опираясь на ствол наклонившегося дерева, отдыхает другая купальщица. Обнаженное тело изображено фронтально, но голова смазана (или, возможно, находится в глубокой тени), а пах затемнен черным и синим – «выдолблен», как выразился Кларк. В отношении этих расположенных по краям провокационных, трансгрессивных фигур их создателем было совершено насилие; оно оставило на них шрамы – деформации. Их обособленность усилена рельефностью красочного слоя; они практически изолированы от центральной группы. Как это часто бывает в работах Сезанна, рельефная карта живописной поверхности полна сюрпризов.

Определение пола купальщиц – задача не для слабонервных. Если шагающая определенно сюрреалистична, то лежащая купальщица наделена «зыбким полом». В теле, изображенном таким образом, присутствует какая-то рудиментарная двусмысленность; по словам Кларка, «пол не является фиксированным или самоочевидным». Некоторые купальщицы Сезанна андрогинны. Среди предшественников лежащей на стволе в «Больших купальщицах» – неопределенная фигура, растянувшаяся на траве, на эскизе «Отдых купальщиков» (цв. ил. 47) и даже «угрюмый гермафродит» в «Искушении святого Антония» (цв. ил. 49){990}. Идея не так уж оригинальна. Бодлер признавал то же самое качество в «Мадам Бовари» Гюстава Флобера. Его знаменитый панегирик «Гюстав Флобер. Госпожа Бовари. Искушение святого Антония» (1868) был кладезем идей для художника. Абзац, способный навести на подобные мысли, звучит следующим образом: «Чтобы совершить этот подвиг, автору остается только освободиться (насколько возможно) от своего пола и стать женщиной. Результат фантастический; несмотря на все актерское рвение, ему не под силу влить мужскую кровь в жилы своего творения, и в своей безграничной энергии и амбициях, даже в своих мечтах, мадам Бовари остается мужчиной. Подобно Афине Палладе, явившейся в полном вооружении из головы Зевса, этот странный андрогин сохранил всю притягательность мужской души в восхитительном женском теле»{991}.

В случае «Больших купальщиц» присутствует еще один знак или, скорее, так называемое плавающее означающее. Уместно вспомнить двусмысленные интерпретации нечеткого синего пятна вытянутой формы над промежностью лежащей фигуры. Когда Джаспер Джонс обратился к этой картине как к источнику для серии работ «По мотивам Сезанна», выполненных чернилами на пластике в 1994 году, он вообразил, что купальщица предается сексуальным фантазиям, и превратил двусмысленное в недвусмысленное: в некоторых изображениях синяя фигура превратилась в эрегированный пенис (цв. ил. 74){992}.

Купальщицы Сезанна принадлежат области грез. Они послужили поводом для большого количества несуразных психоаналитических изысканий, связанных с предполагаемыми фобиями и патологиями Сезанна, о женщинах, мужчинах, обнаженной натуре, сексе, сексуальности, отце, матери, о том, каково это – когда тебя трогают, высмеивают, используют, подвергают жестокому обращению, третируют и травмируют, – полный спектр социопатии, эксцентричности, ненормальности, неустойчивости и безумия. Согласно одному авторитетному источнику, «Сезанн снова и снова возвращался к „Купальщицам“ как к возможности сопротивляться, выразить себя и, в конечном счете, контролировать свое меняющееся отношение к женщинам и разрешать другие психологические проблемы, в частности сомнения в собственной сексуальной ориентации»{993}. Такие гипотезы возвращают нас к Мейеру Шапиро и психобиографии подавления и сублимации. Шапиро полагал, что Сезанн пришел к пониманию необходимости обрести покой и ему удавалось сдерживать свой буйный дух; но «воля к порядку и объективности», заявившая о себе в 1880‑х годах, не продлилась долго – и не могла продлиться, – потому что была основана на «умышленном подавлении части своего „я“, которое время от времени прорывалось наружу»{994}. Та часть натуры, которая не осмеливалась назвать себя и вынуждена была бороться с его гомоэротическими импульсами, нацеленными, в частности, на Золя (бывшего купальщика), и, в более широком смысле, с его своенравным либидо. К счастью, психоаналитики упустили из виду его диабет и возможную импотенцию. Однако и без того мифов для построения всевозможных теорий было предостаточно. Многократно цитируемый рассказ Бернара о страхе Сезанна перед прикосновением, уходящий корнями в детское воспоминание, – настоящая музыка для их ушей. Бернар поведал, что Сезанн вспоминал один эпизод: «Я спокойно спускался по лестнице, когда мальчишка, съезжавший по перилам, поравнявшись со мной, дал мне такого пинка, что я чуть не свалился вниз; удар был настолько сильным и неожиданным, что долгие годы меня мучит страх, что это может повториться. С тех пор я не выношу даже легкого случайного прикосновения»{995}.

«Мы прямо слышим тихий вздох облегчения психоаналитика, – добавляет Кларк, подробно развивая эту тему. – Фантазии пациента лежат на поверхности». Для тех, кто склонен к психоанализу, преодоление юношеских эксцессов, увлечение мастихином и черное отчаяние – не что иное, как «исполненное смысла затишье, в действительности мощная защита от травмы»{996}. Как могла бы свидетельствовать полулежащая купальщица, попытка усмирить либидо была обречена на провал. «Воля к порядку» уступила тяге к синему.

Для подобных психоаналитиков угрюмый гермафродит – это автопортрет (с головой Золя), снедаемый угрызениями совести. Вездесущий «Купальщик с раздвинутыми руками» – это «проекция самого Сезанна, образ его одиночества»; более конкретно – «выражение отчаяния и вины из-за мастурбации». «Купальщицы» Барнса – «инсценировка того момента в разрешении эдипова комплекса, когда страх кастрации так силен и непреодолим, что ребенок мужского пола оказывается неспособным найти выход в подавлении; вместо этого он застывает в мире, где отсутствует отец и ожидается возвращение фаллической матери. Она будет обладать фаллосом и отдаст его своему сыну». Другими словами, «Большие купальщицы» – это род регрессии – терапия живописью – «его попытка воспроизвести мир сексуальности, который, в известном смысле, он никогда не покидал». Лежащая купальщица замещает скорбного художника. «Не было еще образа, с такой силой воплотившего чувства утраты и уныния своего создателя, как фигура, опирающаяся на дерево. Возможно, он даже не замечает приближающуюся фаллическую мать. Возможно, в некотором смысле он и не хочет замечать. Он довольствуется тем, что проводит жизнь, оплакивая тело, которым некогда обладал»{997}.

Даже манера наложения мазков подверглась психоанализу. Как утверждал Теодор Рефф, «систематизируя размеры и направление мазков, он стремится к полному контролю над своей работой, ничего не оставляя на волю случая или прихоти. А это, как я полагаю, в свою очередь отражает попытку подавить в себе бурные импульсы, которые привели к тому, что в выборе сюжетов приоритет он отдавал борьбе, искушению и ироничному поклонению. Он словно бы пытался включить эти скрытые чувства в сферу созидательной профессиональной деятельности, подчинив их строгим эстетическим требованиям, с помощью которых мог бы полностью их обезвредить». Расчетливый взмах кисти как орудие самоконтроля. Рефф признает, что эта точка зрения основана на исследовании филадельфийских «Купальщиц» Мейером Шапиро как «сверхдетерминированной» композиции. «Освобождая себя от беспокойных фантазий, – писал Шапиро, – Сезанн переносил свои ранние эротические мотивы в менее тревожные „классические“ образцы, чья неподвижная, лишенная эротической привлекательности нагота из застывшего мира художественных школ и музеев превращала их исключительно в орудие его творчества. Но какая-то часть изначальной тревоги нашла отражение в своеволии и мощи самих этих средств контроля»{998}. Это возвращает нас к святому Антонию – Сезанну, плотским искушениям и философским сомнениям. Всего-навсего движение кисти – и теория готова. Еще один гомик кастрирован; еще одна шлюшка получила по заслугам. Гермафродиты резвятся у реки. Распутные девки шныряют среди деревьев. «Большие купальщицы» вовсе не невинны, куда там; это автоматы для штамповки навязчивых воспоминаний.

От сверхдетерминированной живописи до сверхдетерминированного прочтения – один шаг{999}. Существуют и другие толкования. У одной из ранних больших купальщиц, стоящей уперев руки в бока, обнаружен фотографический источник (академическая модель){1000}. У купальщика с раскинутыми руками отыскался художественный прототип – классический – Леандр из «Геро и Леандра» Рубенса (1604–1605), на сюжет из «Героид» Овидия.

Юный любовник Геро доплывал к ней по морю часто… Мог и в тот раз переплыть… только темна была ночь{1001}.

Сезанн глубоко чувствовал Рубенса; превозносил его, как и венецианцев. В своих «Признаниях» он называет Рубенса любимым художником. Если верить Гаске, при виде одного из рубенсовских багровых тонов Сезанн слышал шепот Ронсара.

Возможно, чем прямее, тем лучше. Стэна Брэкиджа не интересовали «Купальщицы», но у него была своя точка зрения на их место в творческой эволюции Сезанна:

Тот, кто делает подобные отметки, рассыпает хлебные крошки, чтобы найти обратный путь в лесной чаще, и надеется, что какая-нибудь пташка тем временем не появится и не склюет их. С человеческой точки зрения каждый, кто создает нечто… руководствуется мотивами, которые, по существу, имеют невротическую природу. Обычно это трудности подросткового возраста, от них никуда не деться. Эксцентричные «Купальщицы» были необходимы Сезанну для того, чтобы через них прийти к горе Сент-Виктуар или по меньшей мере к яблокам; давайте остановимся на этом. В некоторые моменты он был вынужден возвращаться к ним [к ранним работам эротического характера], к этим малосимпатичным, скользким сексуальным мукам Сезанна. Оргазмирующего Сезанна-крестьянина{1002}.

Прямота отличает и фотографию Майкла Сноу «Paris de jugement Le и/или Состояние искусства» (цв. ил. 75) – снимок большого формата, на котором три обнаженные женщины стоят перед филадельфийскими «Купальщицами», повернувшись спиной к камере, и созерцают полотно – или усложняют свои фантазии. Это словно хлесткий ответ Эмилю Бернару, его снимку-талисману, пресловутому одиночеству, намеренному подавлению и всем легковесным рассуждениям об инсценировках, томлениях и наваждениях.

У Сезанна личное переплетается с классическим. Как это часто бывает, ключ к более глубокому пониманию можно найти у Вергилия.

В разгар лета 1906 года Сезанн, все еще сражавшийся с «Большими купальщицами», в попытке укрыться от удушливой жары предпринял поездку к мосту Труа-Соте на реке Арк, в нескольких милях к юго-востоку от Экса. Чтобы не обременять себя багажом, он взял с собой только сумку с акварельными красками. Он писал сыну: «Здесь, на берегу реки, множество мотивов: тот же сюжет под разными углами зрения дает возможность писать интереснейшие этюды, настолько разнообразные, что я мог бы работать целый месяц, не меняя места, только наклоняясь то вправо, то влево»{1003}. В таком вот locus amoenus[101] он рисовал похожие на галлюцинации акварели (цв. ил. 76) с еще большим количеством купальщиц; мечтательные «воинства духов, проплывающих мимо», как писал Шеймас Хини, подражая Вергилию: «animae, quibus altera fato / Corpora debentur» («то души, которым судьбою / Вновь придадутся другие тела»){1004}.

В таком месте Сезанн не мог не думать о Вергилии и не вызывать в своем воображении тень пловца, «мы будто бы смешались / С оттенками и тенью на краю / И там стояли, выжидая, глядя, / Как никогда нуждаясь в переводе» (на противоположный берег){1005}. Не призывал ли он и душу le papa? Содержание его разговоров наводит на мысль о неких нерешенных вопросах – угрызениях совести – чувстве, что он не воздал должное отцу или не смог найти способ выразить благодарность за все, чем был обязан «виновнику своих дней». В «Энеиде» Вергилий приводит Энея в Элизиум к духу его отца Анхиса. Один из секретов, которые тень раскрыла сыну, – это возвращение душ в новых воплощениях («вторые тела») и то, что они обретают забвение, испив из реки Леты. Увидев множество духов на берегу реки, Эней спросил Анхиса: «Quae lucis miseris tam dira cupido» («К чему это противоестественное стремление вновь облечься тягостной плотью?») В ответ Анхис поясняет, что души умерших, которым суждено вернуться на землю, должны избавиться от воспоминаний, не иметь памяти:

Как времени бег круговой отмерит десять столетий Всех этих бесплотных Сюда призовут напиться речной воды Чтоб сгинула память о мире загробном И души возжаждали плотью и кровью одеться Под куполом неба{1006}.

Видел ли Сезанн духов на берегу реки? Послужил ли Вергилий источником вдохновения для поздних «Купальщиц», которые под куполом неба обрели желаемое? Сезанн постоянно ссылался на «Энеиду»: «Никогда не оставляй искусства, sic itur ad astra». Луи Ораншу он советовал, вторя словам Энея, обращенным к Асканию: «Macte nova virtute, puer; sic itur ad astra» («Так восходят до звезд, о сияющий доблестью новой!»){1007}. Сезанну были известны тайны преисподней. Полвека назад он копировал полотно Делакруа «Ладья Данте» и хранил гравюру с этой картины{1008}. Сезанн знал, что память, с одной стороны, могла привести его к духу покойного отца, а с другой – она служила подтверждением их окончательного расставания.

Ему было известно кое-что еще. Он с юности был погружен в процесс самопознания. Некогда у него были друзья. После расставания Неразлучных он остался один; что еще важнее, по собственной воле. Когда пришло время «Больших купальщиц», он знал, в какой точке находится. Он был могущественным и одиноким. Маскулинных ли, феминных ли или являющих нечто среднее, «Купальщиц» нельзя свести к подавлению. Сезанн остро чувствовал проницаемость миров. Сам он был подобен призраку на празднике жизни; «я не существую как человек», говорил он Гаске. «Да я уже почти умер»{1009}. Самые дорогие ему люди уже покинули мир живых. Писсарро – поджигатель некрополей искусства – продолжал оставаться где-то рядом спустя три года после своей смерти; Золя-пловец все еще купался перед мысленным взором Сезанна спустя полвека после того, как он полюбил воду. «Все это так далеко и вместе с тем так близко»{1010}.

Рильке писал:

Странно увидеть все то, что казалось единым, а теперь растеклось во все стороны. Трудно быть мертвым… Пытаешься ты время свое наверстать, что упущено было, пока не начнешь – незаметно – ощущать дуновения Вечности. Но живые не правы в своих резких границах различий. Ведь и Ангелы часто не ведают, с кем они – с мертвыми или живыми… так мне показалось. Вечности дрейф тянет все возрасты мира сквозь оба пространства, и звук ее слышен везде{1011}.

В сентябре жара начала спадать. Сезанн написал Полю трогательное письмо:

Погода потрясающая, пейзаж великолепен. Шарль Камуан здесь, он иногда заходит ко мне. Я читаю у Бодлера его суждения о Делакруа. Что касается меня, я должен оставаться один. Люди так хитры, что мне с ними не справиться, кругом воровство, зазнайство, самодовольство, насилие, желание присвоить чужую работу. Но природа прекрасна. Я по-прежнему пишу Валье, но я так медлителен в реализации, что это меня огорчает. Только ты можешь меня утешить в моем печальном положении. Я надеюсь поэтому на тебя. Сердечно обнимаю тебя и маму{1012}.

«Пишу Валье» означало следующее: Сезанн написал маслом шесть «Портретов садовника Валье» и три большие акварели, которые можно назвать кульминацией позднего периода его творчества. Валье летом и Валье зимой – всесезонный Валье{1013}. Один из портретов стал последней работой Сезанна, написанной маслом. Очевидно, эти портреты были для него очень важны. Гости, посетившие его мастерскую в феврале 1905 года, видели две картины, над которыми шла работа: «Купальщицы» Барнса и профильный портрет мужчины в фуражке – Валье носил ее зимой. Сезанн придавал этому портрету большое значение. «Если у меня все получится, – говорил он гостям, – значит теория моя верна»{1014}.

Валье был не просто садовником. Вероятно, он ходил в море (некоторые из этих картин известны под названием «Моряк»). Сезанн полагался на него практически во всем, Валье даже делал ему массаж. Сама судьба послала его Сезанну. С годами отношения между художником и садовником сделались глубоко доверительными. Валье стал его вторым «я», его двойником. Гоуинг усмотрел в «в профильном портрете садовника сходство не только с Сезанном, но и с Моисеем Микеланджело», и вполне вероятно, эти произведения можно назвать символическими автопортретами{1015}. Валье был его тайным сообщником.

Благородство этой дружбы трогает душу. Оно ощущается как в написанных в свободной манере летних холстах (цв. ил. 84), так и в тщательно проработанных зимних картинах (цв. ил. 83). Краска в последних наносилась медленно и осторожно, плотными слоями, словно геологические пласты, с заключительным сине-черным слоем, напоминающим по цвету чернила{1016}. Старый садовник обладает особой силой притяжения. И все же, несмотря на всю свою вещественность, для него характерна почти невыносимая легкость бытия – его ноги не прописаны, а сцепленные руки живут собственной неуловимой жизнью, словно изображены в замедленном движении. Глаза – темные впадины. «Вот взгляни на этот портрет! – сказал Сезанн молодому поэту Жану Руайеру. – Это пока не глаза: они еще не проявлены!» А затем он повторил свою вечную жалобу: «Мне не дается реализация»{1017}. Было верно подмечено, что «Сезанн пишет картины подобно тому, как Сизиф катит свой камень»{1018}.

Один из самых интересных отзывов на портреты Валье появился с неожиданной стороны в неожиданной форме. Они вдохновили философа Мартина Хайдеггера на стихотворение.

Задумчиво-спокоен и настойчив Недвижный абрис старого Валье, Садовника, растящего невзрачность На Шмен-де‑Лов. В работах поздних двойственность того, Что есть сейчас и есть вообще, приходит В единство, воплотив, преодолев, В загадочную сущность претворившись. Возможно, здесь и пролегает путь к слиянью слова и изображенья?{1019}

Хайдеггер пришел к Сезанну довольно поздно. В 1946 году он работал над речью, посвященной двадцатой годовщине смерти Рильке. Хайдеггер с головой погрузился в письма поэта (которые впоследствии получили название «Письма о Сезанне»). Он зачитывал друзьям строки, которые словно были обращены непосредственно к нему, делая особый акцент на непревзойденном умении запечатлеть меняющийся образ: «В работе Сезанна не видно никакого пристрастия, никакой привязанности, никаких капризов; малейшая частица ее взвешена на чувствительных весах совести художника, и вся действительность сведена к своей цветовой сущности; в этом новом мире цвета все зажило новой жизнью, не обремененной воспоминаниями»{1020}. Практически в то же время он открывает для себя работы Сезанна в собрании фонда Бейлера и Художественном музее в Базеле, в особенности последнюю из его великих трагедий – последнюю гору Сент-Виктуар{1021}. Хайдеггер был околдован. Он смотрел все больше и больше картин, читал публикации писем, изучал литературу, главным образом «Искусство Сезанна» Курта Бадта, с которым он вступил в переписку. И наконец в 1956 году он совершил первое паломничество в Экс и его окрестности, которые впоследствии назвал своей второй родиной. Он возвращался туда вновь и вновь, даже десять лет спустя.

В Эксе он завязал разговор с Андре Массоном:

А. М.: Как найти Сезанна-человека? Прочитать хорошую биографию? За неимением таковой довольствоваться письмами?

М. Х.: В письмах Ван Гога можно найти больше самого Ван Гога.

А. М.: А в письмах Сезанна, наоборот, кажется, меньше…

М. Х: В них действительно немного, но в этом немногом можно найти многое.

А. М.: А также воспоминания очевидцев. Например, Эмиля Золя: паника перед дочерью садовника, воспоминания о пережитой в детстве обиде, ужас перед рукой Бернара, протянутой Сезанну, чтобы помочь ему перебраться через канаву. Выражение «закрючить»…

М. Х.: Сезанн боялся любого контакта с людьми.

А. М.: Он боролся со своими страхами собственным способом. И точно так же его страдания и обиды были его собственными. Он был величайшим художником в Европе, и он это знал{1022}.

Хайдеггер был заворожен волшебной горой. На одной фотографии он сидит на камне, созерцая гору Сент-Виктуар и размышляя о Сезанне. Он и другим советовал проделать то же самое. «Эта потрясающая гора, с которой сражался Сезанн, и тебе покажет свой блуждающий огонь». В работе «Что зовется мышлением?» (1968) Хайдеггер вводит идею горы в свое учение. «Мы обратим свое внимание теперь на присутствующую гору не в отношении ее геологического строения и не в отношении ее географического положения, а исключительно в отношении ее присутствия. Присутствующее взошло (aufgegangen) из несокрытости». Сезанн представлял эту самую несокрытость. Обращение Хайдеггера совершилось. «Эти несколько дней на земле Сезанна стоят больше, чем целая библиотека книг по философии. Если бы только я мог мыслить так же направленно, как писал Сезанн»{1023}.

Хайдеггер провел параллель между Сезанном и Гераклитом (который был для него еще одной путеводной звездой), процитировав слова последнего: «Кто не ожидает неожиданного, тот не найдет сокровенного и труднонаходимого». Гераклит утверждает, что эту мудрость нельзя просто присвоить и начать использовать, как золотой прииск. Она требует открытости, восприимчивости, мироощущения, которое можно выразить словом «надежда» или «ожидание».

Для этого необходим длительный процесс самоанализа и рефлексии. «Границ души тебе не отыскать, – предостерегает нас Гераклит, – по какому бы пути ты ни пошел». Его путешествие было устремлено внутрь. И если внутренний мир неведом, то и внешний – непостижим. «Природа любит прятаться», – говорит Гераклит, и эти слова напоминают нам о Сезанне. Как писал Хайдеггер, «Сезанн sur le motif, как он сам выражался, перед горой Сент-Виктуар, знал нечто, поскольку он так и не нашел ненаходимого. Потому что его картины наполнены не бытием, а становлением»{1024}. Для Сезанна ожиданию не было конца, как и не было конца неожиданному.

Стихотворение Хайдеггера, или «придумка», как он его называл, выражает философскую позицию автора. Валье в нем представляется «задумчиво-спокойным» (gelassene), причем следует заметить, что на языке Хайдеггера, то есть на немецком, слово Gelassenheit означает своего рода идеальное состояние ума. Оно подразумевает не только безмятежность и спокойствие, но также освобождение, согласие с миром. «Невзрачность» (der Unscheinbares) также имеет более глубокое значение. Помимо всего прочего, оно также включает в себя понятие земли, или грунта, – возможно, даже грунтового покрытия холста – чего-то, что само по себе незаметно, но является необходимым условием присутствия чего-то большего. Садовник достигает вершины Gelassenheit. Художник достигает «реализации» не только сущего, но и самой сущности. Не просто «вещь», но и «вещность»: то, как сущее становится сущим, мир становится миром, а пункт назначения – дорогой. Сезанн позволяет нам постичь непостижимое в его неподатливой непостижимости. Говоря словами Хайдеггера, он поэт – поэт в «изголодавшиеся по поэзии времена».

В октябре пришли дожди. Сезанн отправил Полю послание в духе Беккета:

Я продолжаю работать с трудом, но все же что-то выходит. Это самое важное, по-моему. Основой моей работы являются ощущения, поэтому, я думаю, мне трудно подражать. ‹…›

Все проходит с ужасающей быстротой; я чувствую себя неплохо. Я лечусь и хорошо ем.

Пожалуйста, закажи мне две дюжины кисточек, как те, что мы заказывали в прошлом году.

Мой дорогой Поль, ты хочешь, чтобы я тебе сообщил хорошие новости, для этого надо бы мне быть на 20 лет моложе. Я повторяю, я хорошо ем, и мне было бы полезно немного морального удовлетворения, но это мне может дать только работа. Все мои сограждане [поганцы] по сравнению со мной. Я забыл тебе сказать, что получил какао{1025}.

Должно быть, он написал это письмо утром 15 октября. Позже в этот день во время работы его настигла гроза. Возвращаясь к дороге, он упал и пролежал без сознания несколько часов под дождем. Проходящий мимо работник прачечной отвез его в своей повозке на улицу Бульгон. Двое мужчин подняли его наверх и уложили в постель.

Следующим утром как ни в чем не бывало Сезанн вновь писал портрет Валье на террасе в Лов под лаймовым деревом: садовник в профиль, словно Моисей, утреннее солнце освещает его лоб под полями шляпы (цв. ил. 86){1026}.

Когда Сезанн вернулся домой, стало ясно, что его состояние ухудшилось. Врач посоветовал нанять мужчину, чтобы ухаживать за больным, но Сезанн и слышать об этом не желал. На следующий день он нашел в себе силы написать сердитое письмо забывчивому поставщику красок:

Прошла неделя с тех пор, как я попросил десять тюбиков жженого лака № 7, и до сих пор не получил ответа. В чем дело?

Ответьте, и побыстрее, пожалуйста{1027}.

Через три дня, 20 октября, его сестре Мари пришлось отправить Полю в Париж письмо с просьбой приехать, но без Ортанс, поскольку Сезанн решил перестроить ее гардеробную комнату и сделать из нее мастерскую{1028}.

Врач порекомендовал ему соблюдать постельный режим, но он то и дело вставал с постели, чтобы добавить мазок-другой к акварели «Натюрморт с кувшином, бутылкой и фруктами», которая стояла рядом (цв. ил. 81).

Двадцать второго октября мадам Бремон отправила в Париж телеграмму: «НЕМЕДЛЕННО ПРИЕЗЖАЙТЕ ОБА ОТЕЦ ОЧЕНЬ БОЛЕН».

Но было слишком поздно. Поль Сезанн скончался в 7 утра 23 октября 1906 года{1029}. Некоторые считают, что у него был плеврит, другие уверены, что смерть наступила в результате закупорки легкого. В свидетельстве о смерти точная причина не указана. Он поклялся умереть, занимаясь живописью, и так и сделал. Рядом была лишь мадам Бремон. Она позвала соседа Ружье, он пришел и закрыл Сезанну глаза. Его жена и сын успели только к похоронам. «Кому нынче нужна безупречно выполненная смерть?» – спрашивал Рильке{1030}. Его смерть, как и его картина, была non finito.

«Салон Бугеро» облачился в траур.

Эпилог Сезанн в цифрах

Согласно каталогу-резоне, за свою жизнь Сезанн написал 954 картины маслом. Более сотни натюрмортов, на половине из которых изображены яблоки. Примерно равное количество «Купальщиков» и «Купальщиц», в общей сложности не меньше восьмидесяти. Более сорока изображений горы Сент-Виктуар. Добавьте к этому 645 акварелей и около 1400 рисунков, бóльшая часть которых из восемнадцати альбомов. Многие альбомы не сохранились: они либо обветшали, либо разошлись по рукам. До нас дошло 56 портретов жены и по меньшей мере 136 изображений сына (часто спящим). Каталог-резоне рисунков Сезанна составил знаток искусства и коллекционер Адриен Шаппюи, чья коллекция рисунков уступает лишь коллекции Художественного музея в Базеле. Когда в 2002 году наследники Шаппюи решили продать около шестидесяти оставшихся рисунков и акварелей из его собрания, в качестве возмещения за разрешение на вывоз французские власти выбрали одну-единственную акварель, несмотря на то что во французских государственных музеях графическое наследие Сезанна практически не представлено. Подобное решение власти приняли и в случае с коллекцией Кайботта.

Сразу же после смерти Сезанна Воллар и Бернхейм-Жён совместно выкупили у его сына двадцать девять этюдов (маслом) за 213 тысяч франков и 187 акварелей за 62 тысячи франков. Первый платеж тот получил 13 февраля 1907 года: это были чеки на 81 тысячу франков и 50 тысяч франков. Последующие суммы были выплачены 15 марта (16 тысяч франков), 4 апреля (8 тысяч франков), 15 июня (8 тысяч франков) и 26 июня (8 тысяч франков). За этой сделкой последовали другие продажи и платежи. Например, в 1912 году Поль получил 40 тысяч франков за «Пир», также известный как «Оргия»; в 1913 году «Игроки в карты» принесли ему 100 тысяч франков (в 1925 году Воллар получил за нее от Барнса в десять раз больше). Так и разошлось наследство.

Ренуар считал, что Сезанну было достаточно положить один-другой мазок, чтобы получилась вещь. Пикассо же был уверен, что хватало и одного. «Вот в чем важное отличие современной живописи. Возьмем, к примеру, Тинторетто. Он приступает к холсту, работает, и лишь когда каждый участок проработан и завершен, картина будет закончена. А теперь возьмем Сезанна (особенно это хорошо видно в акварелях): картина начинает свое существование с первым взмахом кисти»{1031}. По словам Мэнни Фарбера, в акварелях «опускается более половины этапов, что позволяет энергии свободно перемещаться в едва намеченных очертаниях пейзажа»{1032}. Альфред Стиглиц говорил, что «это лишь чистый лист бумаги с несколькими пятнами краски»{1033}. Когда акварель пишется на белой бумаге, именно бумага задает тон. Экспрессия бумаги – одно из величайших открытий Сезанна.

По мнению Эдварда Эстлина Каммингса, его акварели говорят о любви.

Помедлив, взгляд едва поднять могу На акварель Сезанна: две свечи, Сомкнувшиеся в хрупкую дугу. Но ты любовью дышишь в зыбкий свет, И ужас одиночества в ночи Стирает сна набросок: был – и нет…{1034}

Рильке же полагал, что его акварель подобна отголоску мелодии{1035}.

Воллар заявлял, что для его портрета Сезанну понадобилось сто пятнадцать сеансов позирования, а затем тот забросил картину. Мерло-Понти писал, что «для натюрморта Сезанну нужно было сто сеансов, а для портрета – сто пятьдесят». А в каноническом переводе работы Мерло-Понти на английский язык для портрета значится цифра пятьсот сеансов{1036}.

Гаске вспоминал слова Сезанна: «Сейчас проходит минута из жизни целого мира. Ухвати ее!» Эта цитата стала одним из любимых высказываний Джона Бёрджера{1037}. По словам Эмиля Бернара, способ работы Сезанна можно было бы назвать «размышлением с кистью в руке». Бернар получил возможность поработать в одном из помещений на цокольном этаже мастерской в Лов. «Медленность работы Сезанна я смог оценить, когда по его приглашению обосновался в загородной мастерской. Пока я в нижнем помещении писал натюрморт, который он сам для меня поставил, я слышал, как мэтр ходил взад и вперед у меня над головой. Расхаживая по студии, он словно совершал полную размышлений прогулку; множество раз он спускался в сад, присаживался на скамью и тут же торопливо поднимался обратно»{1038}. Гаске говорил, что в промежутках между мазками могли пройти двадцать минут из жизни целого мира{1039}. По словам Мерло-Понти, пауза могла длиться и час. А его переводчики растянули ее до нескольких часов{1040}.

Сын и внук Сезанна

Исследование картин Сезанна с помощью рентгеновских лучей показало, что медлительность – часть его легендарного образа. На самом деле он вполне мог работать быстро.

Ле Байль вспоминал, что Сезанн очень тщательно ставил натюрморты, используя свою фирменную уловку: он брал монетки в один или два су и приспосабливал их как подставки для фруктов, чтобы те чуть наклонялись вперед, будто бы подставляя себя взгляду. Яблоко тоже способно принять позу. Поэт Вильям Саймон Ди Пьеро считает, что картина Сезанна – процесс познания объекта. «Элементы натюрморта не праздны, они стремятся вперед, безыскусно расположенные, они одновременно вызывающие и манящие… В натюрмортах Сезанна холст служит полем для раскрытия самого процесса работы воображения, придающего форму предметам, а не только для демонстрации его плодов… Сезанн изображает процесс познания объекта пытливым восприятием художника»{1041}.

Воллар утверждал, что Сезанн считал натурщиков слишком дорогими, особенно женщин: в 1890‑е годы они просили четыре франка за сеанс – на двадцать су больше, чем до Франко-прусской войны. По словам дочери садовника Полена Поле, Леонтины Поле, позировавшей для самого большого варианта «Игроков в карты», они с отцом получали соответственно три и пять франков за сеанс. По воспоминаниям Леонтины, сеансы длились бесконечно. Она очень пугалась, когда Сезанн пристально на нее смотрел, но в день ее первого причастия он дал ей два франка, чтобы она купила что захочет.

В переписке Сезанна упоминается, что он добирался до Шато-Нуар в экипаже за пять франков. Когда в 1906 году извозчик поднял плату за поездку до моста Труа-Соте и обратно до трех франков, Сезанн решил, что обойдется без его услуг. А заплатив дополнительный почтовый сбор за письмо от Золя в 1878 году, он попросил своего друга впредь обходиться меньшим количеством листов бумаги. Тем не менее когда Сезанн писал обедневшему Ампереру, он приложил к письму марку для ответа, «чтобы тебе не пришлось ехать в город». Кроме того, предлагал прислать ему несколько тюбиков краски{1042}. Племянница Сезанна Марта Кониль вспоминала, что он всегда давал пять франков попрошайке у входа в собор. Однажды его племянницы стали смеяться над попрошайкой, но Сезанн их осадил: «А вы и не знаете, что это профессор и поэт Жермен Нуво, с которым мы вместе учились в коллеже Бурбон»{1043}.

Исследование работ Сезанна указывает на то, что после смерти отца в 1886 году, то есть когда финансовое положение художника улучшилось, он стал использовать в пейзажах больше кобальта синего. По словам Марселя Прованса, который занимался восстановлением его мастерской, Сезанн считал «верхом роскоши» (luxe de nabab) покупку материалов у поставщика музеев. «Я чувствую себя Ротшильдом!»{1044} Вертикальная полоска света на кувшине с молоком в поздней версии «Натюрморта с молочником и фруктами» (цв. ил. 82) получилась в результате смешения очень дорогого в то время желтого кадмия со свинцовыми белилами. Любопытно, что блики на фруктах проступают из-под других слоев краски. Обычно блики расставляют в конце, но Сезанн предпочитал с них начинать. Он накладывал хром желтый прямо на чистый холст, а затем достраивал участок фрукта. Для передачи теней под тарелкой он смешивал железную лазурь (прусскую синюю) с красным или желтым лаком, что необычно, так как подобные краски традиционно использовались для лессировок. Он отлично знал свойства пигментов. На рентгеновском снимке видно, что Сезанн медленно и тщательно накладывал краску; нижние слои просвечивают сквозь верхние. Были также некоторые изменения в построении цветовой композиции. На фруктах, а в особенности на апельсинах, явственно проявляется синий цвет{1045}.

По мнению Хайдеггера, философия художника была одновременно последовательной и простой. «Сезанн не был философом, но он прекрасно понимал философию. Ему удалось в нескольких словах передать все то, что я стараюсь выразить. Он сказал: „Жизнь ужасающа“ [C’est effrayant, la vie]. Именно это я и пытаюсь объяснить – уже сорок лет»{1046}.

Картье-Брессон вложил в уста Сезанна следующие слова: «Я пишу, я работаю, я перестаю думать»{1047}.

Я пишу, значит существую.

Мадам Бремон говорила, что он вставал в три часа. По другим свидетельствам, его часто встречали на пути в мастерскую около четырех. Он зажигал плитку, варил кофе и читал. Бывший подмастерье каменщика Вигье рассказывал, что в пять приносил художнику бутылку молока. Сезанн кипятил молоко, завтракал и садился за работу. Бернар говорил, что он начинал в шесть. А по воспоминаниям Ле Байля, он уходил на мотив в семь. Возможно, при этом он говорил: «Воплотим наши абсурдные идеи на практике»{1048}.

Согласно записям в альбоме, его приемы пищи были следующими:

{1049}

По словам внучки Сезанна Алины (в которой Ла Буль [Ортанс] души не чаяла), до нее дошло два рецепта котлет: бараньи котлеты в панировке из сухарей и бараньи котлеты с трюфелями, которые, вероятно, были не очень по вкусу художнику. Кроме того, у нее было два рецепта печеных томатов, и в оба добавлялись три столовые ложки оливкового масла{1050}. Рецепт блюда с рокфором не сохранился.

В меню дадаистского ресторана Фонда художников Нью-Йорка есть салат «Сезанн», в состав которого входят яблоки и апельсины, а в оформлении используется холст.

Из счета художника за пребывание в отеле «Боди» в Живерни в 1894 году видно, что он частенько заказывал бутылку макона (1,5 франка), иногда виски (75 сантимов), реже коньяк (40 сантимов) и, что несколько неожиданно, подтяжки (3 франка).

По мнению Эрнеста Хемингуэя, работы Сезанна лучше всего рассматривать на голодный желудок. В «Празднике, который всегда с тобой» (1964) он пишет: «Пока я голодал, я научился гораздо лучше понимать Сезанна и по-настоящему постиг, как он создавал свои пейзажи. Я часто спрашивал себя, не голодал ли и он, когда работал. Но решил, что он, наверное, просто забывал поесть. Такие не слишком здравые мысли-открытия приходят в голову от бессонницы или недоедания. Позднее я решил, что Сезанн все-таки испытывал голод, но другой». Будучи на грани нищеты, Хемингуэй чуть ли не каждый день ходил смотреть на «сезаннов» в Люксембургском музее. «Живопись Сезанна учила меня тому, что одних настоящих простых фраз мало, чтобы придать рассказу ту объемность и глубину, какой я пытался достичь. Я учился у него очень многому, но не мог бы внятно объяснить, чему именно. Кроме того, это тайна»{1051}.

По словам Бернара, в палитре Сезанна было три синих пигмента: кобальт синий, ультрамарин и прусская синь. Ле Байль рассказывал, что, начиная работу над холстом, «он писал ультрамарином, сильно разбавленным скипидаром, энергично и уверенно накладывая краску». На вопрос о том, почему он так любит ультрамарин, Сезанн отвечал: «Потому что небо синее»{1052}. По мнению Эрика Ромера, для Сезанна «небо прежде всего синее и только потом уже небо»{1053}. Согласно неопубликованному счету, 18 октября 1888 года Танги прислал ему ультрамарин Гийме. А в недавно найденном письме неизвестному торговцу красками значится, что 14 июля 1905 года Сезанн заказал пять тюбиков прусской сини от Буржуа{1054}. Технический анализ работ свидетельствует о том, что Сезанн использовал прусскую синь только при письме маслом, а индиго только в акварелях; в нескольких акварелях также были обнаружены смешанные зеленые пигменты, полученные из кобальта синего и желтого хрома. По словам Гюисманса, один известный художник импрессионистского толка любил синий, используемый при изготовлении париков. Бриджет Райли говорила, что крупная версия «Купальщиков» отличается великолепным, оглушительным синим цветом. Рильке утверждал, что Сезанн использовал по меньшей мере шестнадцать оттенков синего. Некоторые из них традиционны (небесно-голубой, цвет морской волны, сине-зеленый), но большинство весьма необычно. Среди них были дымчатая синева, густой восковой синий, сине-сизый, влажный темно-синий, сочный синий, легкая облачная синь, грозовой синий, обычный синий хлопчатобумажной ткани, ватная синева, древнеегипетский приглушенный синий. «Кажется, что его краски освобождают человека раз и навсегда от неуверенности. Правдивость красного, синего цвета, их простота воспитывают. И если встать перед его картинами с готовностью воспринять их воздействие, то чудится, что они тебя учат чему-то»{1055}. Брессон говорил, что наравне с брейгелевским красным существует сезанновский синий. По словам Мирбо, в каждом дне календаря есть синий час, который Сезанн умел ухватить. Феноменолог Мерло-Понти утверждал, что существует синее бытие. Тициан якобы считал, что художнику достаточно всего трех цветов: белого, черного и красного. Сезанну же был нужен синий.

По словам Сезанна, «поскольку в природе мы, люди, воспринимаем больше глубину, чем поверхность, то необходимо вводить в колебания света, передаваемые красными и желтыми тонами, достаточное количество голубых, чтобы дать почувствовать воздух»{1056}. Главный редактор журнала «Аполлон» Сергей Маковский вспоминал, что русский коллекционер Морозов намеревался приобрести одну из «голубых» работ Сезанна. Он рассказывал о посещении галереи Морозова: «Я с удивлением заметил пустое место на стене, заполненной работами Сезанна. „Это для «голубого сезанна»… Я уже давно его ищу, но пока так и не смог выбрать“»{1057}. В итоге он нашел то, что искал, в лавке Воллара: «Голубой пейзаж» (цв. ил. 77), впоследствии ставший его любимой картиной. Несколько лет спустя, в 1926 году, в Музее нового западного искусства в Москве Вальтера Беньямина посетило озарение перед этой работой:

Я рассматривал необычайной красоты «сезанна» и вдруг понял, что зритель, в той мере, в какой он способен воспринять картину, никоим образом не вторгается в ее пространство; напротив, это пространство само стремится ему навстречу, особенно некоторые его участки. Оно открывается нам под теми углами, в тех преломлениях, где, как нам кажется, мы можем увидеть собственный прошлый опыт. В этих участках есть что-то необъяснимо знакомое{1058}.

Зал Сезанна в собрании Морозова. Ок. 1923

Встреча с Сезанном повлияла на творчество Беньямина, как и на творчество многих и многих. Всего за несколько месяцев до самоубийства он записал пророческие размышления в трактате «О понятии истории» (1940): «Подлинный образ прошлого проносится мимо. Прошлое можно ухватить только в форме образа, который принимает свои очертания лишь в миг узнавания, а затем ускользает навсегда»{1059}.

«Синезажи» (Фредерик Джеймсон называл их bluescapes) встречают собрата в лице «синемортов» (bluelifes). Здесь вновь слышны отзвуки акварелей. Ломаные синие контуры на этих натюрмортах передают ощущение воздуха, окутывающего объекты и проходящего сквозь них. По словам Р. П. Ривьера и Ж. Ф. Шнерба, молодых гостей Сезанна, «он не стремился передать форму линией. Контур служил для него лишь границей, где заканчивалась одна форма и начиналась другая… Контура как такового нет, и форма существует лишь в силу присутствия соседних форм»{1060}. Вездесущий синий горшок испускает голубоватые волны, поддерживая тем самым составившие ему компанию синие фрукты{1061}.

По выражению Анри Мишо, Сезанн вскрывает суть вещей, «чтобы показать, как вещи становятся вещами, а мир становится миром». Словами Хайдеггера можно сказать, что Сезанн – «бытие-в-мире»{1062}. Это ощущение прекрасно передал Рильке:

Жизнь тишины и бесконечный взлет, нужда в пространстве и пренебреженье пространством, уменьшающим предметы, почти без контуров, как без предела все внутренне – и душа и тело, и освещающее самое себя: нам что-нибудь знакомо так, как это?{1063}

Озарение, связанное с творчеством Сезанна, испытали очень многие. Кеннет Кларк рассказывал, что когда еще подростком во время Первой мировой войны оказался на временной выставке в Художественной галерее Виктории в Бате, «работы Мане меня ничем не зацепили, а соборы Моне озадачили не меньше, чем сейчас. Однако „сезанны“ стали настоящим откровением. В частности, один пейзаж поверг меня в такой эстетический шок, какого я ранее не испытывал ни разу. Я не мог ему сопротивляться и почти каждый день ходил на него смотреть». Несколько лет спустя, в 1922 году, эту же картину на выставке в Клубе изящных искусств в Берлингтоне увидел Сэмюэл Куртолд. «Один из моих друзей, молодой художник, писавший вполне традиционные портреты, а до этого служивший в Королевском летном корпусе, подвел меня к сезанновскому „Прованскому пейзажу“… Он явно был искренне восхищен, но не слишком это показывал и заключил в типичной для летчика манере: „Она заставляет вас двинуться в этом направлении, затем сменить курс, а потом и вовсе пуститься во все тяжкие!“ В тот момент я ощутил волшебство, и с тех пор работы Сезанна неизменно вызывали у меня это ощущение»{1064}.

«Я легко могу представить, как неподготовленный человек… никогда ничем этаким не баловавшийся [имеется в виду марихуана], рассеянно проходит мимо полотна Сезанна, почти не замечает его, взгляд лениво блуждает по картине, теряясь в ней, проходя ее насквозь и попадая в космос, и вдруг он застывает, волосы его встают дыбом, и он цепенеет, видя перед собой целую вселенную, – говорил Аллен Гинзберг. – Мне кажется, что-то подобное происходит со многими, кто видит его картины»{1065}. В 1936 году на парижской выставке работ Сезанна философ Анри Мальдине, оказавшись перед привезенным из Москвы «Видом на гору Сент-Виктуар со стороны Лов», сразу же увидел космос. Однако даже не обязательно смотреть на оригинал. Роберт Мазервелл в возрасте четырнадцати лет с первого взгляда влюбился в первого же «сезанна», увиденного в репродукции.

По мнению Фредерика Джеймсона, теперь уже невозможно получить непосредственное впечатление от картин Сезанна, «поскольку их ценность превратилась в функциональный компонент идеологии модернизма»{1066}. Мы имеем дело не с полотном, а с культурным образованием. «Обывателю нравится „сезанн“ обывателя, и он в восторге закатывает глаза: „Какая кааартина! Ооо, какая кааартина!“ – ёрничал в свой дадаистский период Макс Эрнст. – Плевать я хотел на Сезанна, он просто огромный шмат живописи»{1067}. Джон Бёрджер, осознанно или бессознательно подтверждая мнение Роджера Фрая, говорил, что «о психологии и эстетике творчества Сезанна написаны миллионы слов, но в полученных выводах нет ничего о свойственном ему притяжении. Все согласны с тем, что его картины отличаются от всего, что было написано раньше; а работы последователей едва ли сравнимы с ними, поскольку являются продуктом глубокого кризиса, который Сезанн… отчасти предсказал, а отчасти спровоцировал»{1068}. Секрет Хемингуэя так и остается секретом. Гертруда Стайн тоже не особенно продвинулась в этом вопросе:

Яблоки выглядели как яблоки, а стулья – как стулья, и это ни с чем не связано, ведь если бы они не выглядели как яблоки, стулья, пейзажи или люди, они все равно оставались бы яблоками, стульями, пейзажами и людьми. Они являются самими собой на столь глубоком уровне, что это уже не картина маслом; тем не менее «сезанны» – именно картины маслом. Они являются картинами маслом на столь глубоком уровне, что остаются картинами вне зависимости от завершенности. Вне зависимости от завершенности они выглядели как картины и были ими на самом глубоком уровне, ведь в них было все необходимое, абсолютно все{1069}.

«Почему, глядя на его работы, мы мгновенно ощущаем полноту бытия? – спрашивает В. С. Ди Пьеро. – Даже несмотря на многочисленные откровенные ошибки, бесконечные безрезультатные этюды… несмотря на обычную мучительную и выстраданную несоразмерность всего? Несмотря на это, а в случае Сезанна благодаря этому, там есть все»{1070}. Ван Гог говорил: «Ландшафт страны надо чувствовать во всей его полноте – не это ли отличает Сезанна от всех остальных?»{1071}

По словам Рильке, его поэзия говорила сама за себя. «Я полагаю, ни одно стихотворение из „Сонетов к Орфею“ не несет в себе иного смысла, кроме того, который в нем выражен, правда зачастую при помощи самых завуалированных понятий, – писал он одному другу. – Я уверен, что любые „аллюзии“ противоречили бы неизреченному „бытию“ стихотворения». По другому случаю он предположил, что его самые неподатливые неясности требуют не разъяснений, а «капитуляции»{1072}.

Несомненно, Сезанн также требует капитуляции.

Тем не менее хочется развить эту тему. Пока что лучшее объяснение предложил критик Девид Сильвестр: «Больше всего неприятностей в жизни нам доставляет неспособность разбираться с противоречиями, которые мы находим в себе, в наших чувствах, желаниях, совести, – неумение принимать их и примирять их. Обычно мы стараемся закрыть глаза на суть, рассматривая их с какой-то одной стороны, или идти путем жалких компромиссов. Возможно, наше инстинктивное ощущение того, что работы Сезанна несут в себе бесконечно больше смысла, чем изображенные на них предметы, объясняется именно тем, что он безоговорочно принимает эти противоречия и находит способы их примирить. Это указывает на нравственное величие, которого мы не можем найти в себе»{1073}.

«Бытие-в-мире» – это одновременно приземление и возвышение.

Журнал основоположников сюрреализма «Литератюр», редакторами которого выступали Луи Арагон, Андре Бретон и Филипп Супо, считали, что Сезанн более или менее безобиден. В 1921 году они опубликовали рейтинг великих исторических фигур – по их собственному выражению, с целью деклассифицировать, а отнюдь не классифицировать – по шкале от +20 до –25, где +20 означало полное одобрение, – 25 – полное отвращение, а 0 – полное равнодушие. Сезанн получил –3,36, легкое отвращение, примерно на уровне Коро (–4,90). Эти двое оказались далеко позади Бодлера (+9,00) и Фрейда (+8,60), но существенно опередили Делакруа (–8,54) и Дебюсси (–9,18). В такой компании его результат можно считать вполне удовлетворительным. За усредненным баллом крылись неожиданные +13 от Поля Элюара, равнодушная –1 от Бретона и уничижительные –25 от Тристана Тцары, основателя дадаизма{1074}.

В «Истории(ях) кино» (1988) Жан Люк Годар говорит: «Вероятно, в мире есть десять тысяч человек, которые запомнили яблоки Сезанна, но в мире также есть миллиард зрителей, которые никогда не забудут зажигалку из „Случайных попутчиков“». В понимании Годара, картину Сезанна можно было поместить в камеру осужденного и это не было бы кощунством. Тем не менее даже он недооценивал притягательную силу яблок.

По мнению Айзека Дэвиса, альтер эго Вуди Аллена из фильма «Манхэттен» (1979), существует одиннадцать вещей, ради которых стоит жить: «Граучо Маркс, Вилли Мейс (американский бейсболист), вторая часть симфонии „Юпитер“ Моцарта, „Potato Head Blues“ Луи Армстронга, шведское кино, „Воспитание чувств“ Флобера, Марлон Брандо, Фрэнк Синатра и, конечно же, эти невероятные яблоки и груши Сезанна…»{1075}

Сезанн, идущий на «мотив», в окрестностях Овера. 1874

По словам сына художника, Сезанн говорил: «Политики – да их по две тысячи в каждом законодательном собрании, а Сезанн один на два столетия»{1076}.

Ролан Барт считал, что в творчестве каждого художника таится вся история живописи. Весь Никола де Сталь – в трех квадратных сантиметрах полотна Сезанна. Позднее он еще уменьшил масштаб, и весь Никола де Сталь уместился в одном квадратном сантиметре полотна Сезанна{1077}. Ласло Мохой-Надь говорил, что предположительно абстрактные элементы некоторых работ Кандинского или Матисса можно воспринимать как «крупный план» отдельных деталей полотен Сезанна{1078}.

Все они где-то там, в том или ином квадратном сантиметре. Пикассо и Брак, Матисс и Модильяни, Кандинский и Клее, Джакометти и Моранди, Джонс и Келли, де Кунинг и Лихтенштейн, Горки и Коссоф, Марден и Китай, Фрейд и Ауэрбах, Стренд и Уолл. Высокомудрый котофей расширяет сферу влияния. Он вмещает в себе множество разных людей. По словам Клее, «он – самый лучший учитель». А писатель Петер Хандке говорил, что в текущий момент он является наставником для всего человечества{1079}.

Мудрецы всех мастей – Луи Воксель, Клемент Гринберг, Мерло-Понти – согласны, что он дал великий пример{1080}. Когда Рильке спросили, кто оказал формирующее влияние на его поэзию, тот ответил, что его главным ориентиром был Сезанн и что после смерти мастера «он везде шел по его стопам». Гертруда Стайн (чей творческий путь начался под влиянием портрета женщины с удлиненным лицом и веером), которой было непросто признать чье-либо влияние, подтвердила: «все, что я делаю, несет в себе частичку Флобера и Сезанна; у меня появилось новое ощущение композиции. До того момента композиция означала конкретную идею, а все остальное было к ней дополнением, существовало отдельно от нее, но не было самодостаточным. Сезанн же придерживался мнения, что в композиции все элементы важны в равной мере, а каждый отдельный элемент имеет не меньшее значение, чем все в совокупности. Такой подход потряс меня до глубины души»{1081}.

Он не просто оказывал влияние на других. Он отличался гораздо более редким качеством. И снискал славу, о которой так красиво писал Поль Валери: «Он стал примером преданности своему делу; и совершенно посторонний человек мог обращаться к его образу, призывая как свидетеля, судью, отца и наставника, помещая его в святилище своего разума»{1082}. Для Лилиан Брион-Герри он стал моральной опорой. Она начала свое исследование творчества Сезанна в 1943 году, это был акт сопротивления, «манифест веры в определенные ценности». В мрачные годы оккупации нравственные и колористические ценности слились воедино{1083}. Для Пикассо он был настоящим защитником: матерью, отцом, дедом и духовным наставником. «Натюрморт со шляпой», также известный как «Шляпа Сезанна» (1909), – изображение котелка – характерная дань уважения – дерзкая, с оттенком соперничества, чуть насмешливая, убийственно серьезная, тычок под ребра Браку, который и принес шляпу{1084}. Для Шеймаса Хини Сезанн – носитель равновесия, своего рода мерило нравственности:

Он сидит sur le motif лицом к горбатой, уравновешивающей пейзаж горе, а к нам повернута его уныло ссутуленная своенравная старая спина. Впервые поехав в Лондон, я вернулся с репродукцией сезанновской горы Сент-Виктуар. Первая самостоятельно купленная мной книга была о Сезанне. Когда я писал «Художника» [стихотворение], я читал письма Рильке, где тот описывал свое страстное увлечение Сезанном, и даже заимствовал некоторые его слова. Мне нравится упорство, отвага в работе, дух поколения, которое [Джерард Мэнли] Хопкинс назвал бы «самозаквашенным», но в хорошем смысле: мельник мелет на своей мельнице. Может, такой Сезанн и неизвестен художественным критикам и историкам, но именно с ним я живу, с автором этих неопровержимых полотен, столь устойчивых по своей сути, что они придают устойчивости и вам, и всему миру – и вам в этом мире{1085}.

Спустя столетие стойкость отодвигает inquiétude на задний план.

Паломничество в Экс началось еще при жизни Сезанна и продолжилось после его смерти. Приезжали туда не только художники. Хайдеггер был в Эксе в 1956, 1957 и 1958 годах. Двадцатого марта 1958 года в качестве вступления к лекции о Гегеле и греческих философах он рассказал о своей поездке в каменоломню Бибемюс, откуда видна гора Сент-Виктуар. По его словам, там он нашел тропу Сезанна, «которой в чем-то соответствует мой путь мыслителя»{1086}. Мерло-Понти посетил те места в 1960 году, когда писал «Око и дух». В качестве эпиграфа он взял высказывание Сезанна, приведенное Гаске: «То, что я пытаюсь передать, более загадочно, оно вплетено в само корневище бытия, это неосязаемый источник ощущений». В заключение он привел размышления Сезанна о продвижении и завершении, о жизни и жизни после смерти:

Причина того, что мы не можем построить иерархию цивилизаций или говорить о прогрессе – будь то в живописи или в любой другой важной для нас области, – состоит не в том, что нам мешает какой-то злой рок; дело, скорее, в том, что самая первая картина в каком-то смысле проложила себе самую длинную дорогу в будущее. Если даже ни одна картина не станет той самой картиной, если ни одна работа никогда не будет закончена, все равно каждое творение меняется, преображается, озаряется, углубляется, утверждается, возвышается, заново создает и предвосхищает все остальные. Произведения не представляют собой сформировавшиеся объекты не только потому, что они не вечны, как и все остальное; дело также в том, что почти вся их жизнь еще впереди{1087}.

Его произведения поселились в нашем сознании. Его влияние на наш мир и наше понимание мира сравнимо с влиянием Маркса или Фрейда. В «Источниках себя» Чарльз Тейлор писал, что Сезанн «нашел выражение смысловых форм и отношений, которые лежат в основе нашего обычного восприятия, когда они возникают и перенимают форму материальных вещей. Для этого ему пришлось изобрести новый язык, отказаться от линейной и воздушной перспективы и строить пространственные отношения с помощью градаций цвета. Он „ухватывает и превращает в видимые объекты то, что без него осталось бы замуровано в отдельной реальности каждого сознания: пульсации образов, составляющие суть вещей“»{1088}.

Сезанн меняет жизни людей.

Под его влиянием Робер Брессон бросил живопись и занялся кинематографом. «С живописью покончено, – заявил он в интервью в 1996 году. – Больше не к чему стремиться. Не после Пикассо, а после Сезанна. Он дошел до грани возможного»{1089}. Тогда же побывав на ретроспективе в галерее Тейт, посвященной столетнему юбилею первой персональной выставки Сезанна, Люсьен Фрейд сказал, что больше всего его поразила «способность Сезанна делать то, что я считал невозможным. Это обнадеживает». Три года спустя Фрейд сам приобрел небольшого «сезанна», изображение борделя под названием «Неаполитанский полдень» (1876–1877), и начал работу над собственным, более масштабным вариантом этой картины, который он назвал «По мотивам Сезанна» (2000){1090}. Как и Сезанн, он заявил о намерении заниматься живописью до самой смерти. Так он и поступал до 2011 года.

Р. Б. Китай учился у Сезанна упорству. Для него Сезанн был Человеком. «Когда вы влюбляетесь в одного человека и превозносите его над всеми, такая любовь предъявляет к вам особые требования. Этот загадочный вид любви к Сезанну выделяет меня. Один мудрец сказал, что художники создают своих предшественников. Ничто в искусстве, кроме трех романов Кафки, не поражает меня сильнее, чем три последних больших варианта „Купальщиков“ Сезанна. Обе эти трилогии на момент смерти авторов были незаконченными/законченными. Уроки Сезанна кажутся мне вечными, всеохватными, как, например, наследие Шекспира или Бетховена»{1091}. Мы никогда не насытимся Сезанном. Мне кажется, это наивысшая похвала из возможных.

Вклейка

1. Автопортрет. 1862–1864

2. Автопортрет. Ок. 1866

3. Автопортрет на розовом фоне. Ок. 1875

4. Автопортрет в белом колпаке. 1881–1882

5. Автопортрет в берете. 1898–1900

6. Автопортрет на фоне пейзажа. Ок. 1875

7. Автопортрет. Ок. 1877

8. Автопортрет. 1878–1880

9. Автопортрет с палитрой. Ок. 1890

10. Натюрморт с хлебом и яйцами. 1865

11. Натюрморт с черными часами. 1867–1869

12. Портрет Луи Огюста Сезанна, отца художника. Ок. 1865

13. Луи Огюст Сезанн, отец художника, читающий «Эвенман». Ок. 1866

14. Мари Сезанн (сестра художника). 1866–1867

15. Портрет матери художника. 1869–1870

16. Сахарница, груши и синяя чашка. 1865–1866

17. Портрет Антонена Валабрега. 1866

18. Марион и Валабрег идут на «мотив». 1866

19. Адвокат (Дядя Доминик). 1866

20. Негр Сципионе. Ок. 1867

21. Похищение. 1867

22. Оргия. Ок. 1867

23. Портрет художника Ашиля Амперера. 1867–1868

24. Карикатура из «Альбома Стока». 1870

25. Камиль Писсарро. Портрет Поля Сезанна. Ок. 1874

26. Эдуард Мане. Портрет Эмиля Золя. 1868

27. Жан Батист Симеон Шарден. Автопортрет. 1775

28. Камиль Писсарро. Автопортрет. 1873

29. Портрет Виктора Шоке. 1876–1877

30. Апофеоз Делакруа. 1890–1894

31. Поль Алексис читает Эмилю Золя. 1869–1870

32. Натюрморт с супницей. 1877

33. Мадам Сезанн в полосатой юбке (Мадам Сезанн в красном кресле). Ок. 1877

34. Мадам Сезанн в желтом кресле (Мадам Сезанн в красном платье). 1888–1890

35. Мадам Сезанн с гидрангеями. Ок. 1885

36. Мадам Сезанн. Ок. 1885

37. Портрет мадам Сезанн. 1888–1890

38. Мадам Сезанн с распущенными волосами. 1890–1892

39. Мадам Сезанн с веером. 1886–1888

40. Элизабет Мюррей. Мадам Сезанн в кресле-качалке. 1972

41. Арман Гийомен. Сена в Берси. 1873–1875

42. Сена в Берси, копия картины Гийомена. 1876–1878

43. Камиль Писсарро. Малый мост в Понтуазе. 1875

44. Мост в Мэнси, близ Мелена. 1879–1880

45. Дом повешенного в Овере. Ок. 1873

46. Игроки в карты. 1890–1892

47. Отдых купальщиков. 1876–1877

48. Три купальщицы. 1879–1882

49. Искушение святого Антония. Ок. 1870

50. Большие купальщики. 1896

51. Ромовый пунш (Неаполитанский полдень). 1876–1877

52. Три груши. 1888–1890

53. Яблоки. Ок. 1878

54. Автопортрет. Ок. 1895

55. Автопортрет. Ок. 1895

56. Портрет Гюстава Жеффруа. 1895–1896

57. Портрет Амбруаза Воллара. 1899

58. Портрет Анри Гаске. 1896

59. Портрет Жоашима Гаске. 1896

60. Женщина с кофейником. Ок. 1895

61. Старуха с четками. 1895–1896

62. Гардан. 1886

63. Портрет сына художника. 1881–1882 (?)

64. Натюрморт с гипсовым купидоном. Ок. 1895 (?)

65. Мальчик в красной жилетке. 1888–1890

66. Озеро Анси. 1896

67. Скалы в Фонтенбло. Ок. 1893

68. Гора Сент-Виктуар и большая сосна. Ок. 1887

69. Большая сосна близ Экса. 1890–1895

70. Морис Дени. Посвящение Сезанну. 1900–1901

71. Натюрморт с компотницей. 1879–1880

72. Мужчина с трубкой. Ок. 1896

73. Большие купальщицы. 1895–1906

74. Джаспер Джонс. По мотивам Сезанна. 1994

75. Майкл Сноу. Paris de jugement Le и/или Состояние искусства. 2006

76. Купальщики и мост. Ок. 1900

77. Голубой пейзаж. 1904–1906

78. Морис Дени. Сезанн, пишущий гору Сент-Виктуар. 1906

79. Вид на гору Сент-Виктуар из Лов. 1904–1906

80. Вид на гору Сент-Виктуар из Лов. 1904–1906

81. Натюрморт с кувшином, бутылкой и фруктами (Бутылка коньяка). 1906

82. Натюрморт с молочником и фруктами. Ок. 1900

83. Садовник Валье. 1902–1906

84. Садовник Валье. 1905–1906

85. Садовник Валье. Ок. 1906

86. Садовник Валье. 1906

Библиография и библиографические сокращения

Книги

Adam. Soi… – Adam Paul. Soi… Nabu Press, 2012.

Adorno. Essays. – Adorno Theodor W. Essays on Music / Trans. Susan H. Gillespie. Berkeley: University of California Press, 2002.

Alexis. Émile Zola. – Alexis Paul. Émile Zola. Paris: Charpentier, 1882.

Alexis. Madame Meuriot. – Alexis Paul. Madame Meuriot. Paris: Charpentier, 1890.

Andersen. Cézanne. – Andersen Wayne. Cézanne and the Eternal Feminine. Cambridge: Cambridge University Press, 2004.

Andersen. Cézanne’s Portrait Drawings. – Andersen Wayne. Cézanne’s Portrait Drawings. Cambridge, MA: MIT Press, 1970.

Andersen. The Youth. – Andersen Wayne. The Youth of Cézanne and Zola. Geneva: Fabriart, 2003.

Antonini, Flippe. La Famille Cézanne. – Antonini Luc, Flippe Nicolas. La Famille Cézanne. Colombelles: Corlet, 2006.

Apollinaire on Art. – Apollinaire Guillaume. Apollinaire on Art: Essays and Reviews, 1902–1918 / Trans. Susan Suleiman. New York: Viking Penguin, 1972.

– Apollinaire Guillaume. Chroniques d’art. Paris: Gallimard, 1960.

– Apuleius. The Golden Ass / Trans. P. G. Walsh. Oxford: Oxford University Press, 1995.

Armstrong. Cézanne. – Armstrong Carol. Cézanne in the Studio. Los Angeles: Getty, 2004.

Artists, Writers, Politics. – Artists, Writers, Politics: Camille Pissarro and His Friends / Ed. by Anne Thorold. Oxford: Ashmolean Museum, 1980.

Atelier Cézanne. – Atelier Cézanne / Ed. Denis Coutagne. Aix: Société Paul Cézanne, 2002.

Athanassoglou-Kallmyer. Cézanne. – Athanassoglou-Kallmyer Nina Maria. Cézanne and Provence. Chicago: University of Chicago Press, 2003.

– Aude Eduard, et al. Tombeau de Cézanne. Paris: Palais du Louvre, 1956.

Auden. Collected Poems. – Auden W. H. Collected Poems. New York: Vintage Books, 1991.

Aurenche. Souvenirs. – Aurenche Louis. Souvenirs de ma jeunesse sur Paul Cézanne: Suivi de Lettres de Cézanne à Aurenche. Paris: Quatre chemins Éditart Impr. Union, 1960.

Badt. The Art of Cézanne. – Badt Kurt. The Art of Cézanne / Trans. Sheila Ann Ogilvie. London: Faber, 1966.

Baille. Les Petits Maîtres d’Aix. – Baille Franck. Les Petits Maîtres d’Aix. Aix: Roubaud, 1981.

– Ballas Giula. Cézanne: Baigneuses et baigneurs. Paris: Biro, 2002.

Balzac. La Peau de chagrin. – Balzac Honoré de. La Peau de chagrin. Paris: Gallimard, 1974.

– Balzac Honoré de. La Recherche de l’absolu. Paris: Gallimard, 1976.

– Balzac Honoré de. Le Chef-d’œuvre inconnu. Paris: Gallimard, 1994.

Balzac. Œuvres diverses. – Balzac Honoré de. Œuvres diverses. Vol. 3. Paris: Conard, 1910.

Balzac. Physiologie du mariage. – Balzac Honoré de. Physiologie du mariage [1829]. Paris: Gallimard, 1987.

Balzac. The Unknown Masterpiece. – Balzac Honoré de. The Unknown Masterpiece / Trans. Richard Howard. New York: New York Review of Books, 2001.

Bann. The True Vine. – Bann Stephen. The True Vine. Cambridge: Cambridge University Press, 1989.

Barr. Matisse. – Barr Jr. Alfred Hamilton. Matisse: His Art and His Public. New York: Museum of Modern Art, 1974.

Barthes. The Responsibility. – Barthes Roland. The Responsibility of Forms. [1982] / Trans. Richard Howard. Berkeley: University of California Press, 1991.

Baudelaire. Au-delà du romantisme. – Baudelaire Charles. Au-delà du romantisme. Paris: Flammarion, 1998.

Baudelaire. Correspondance. – Baudelaire Charles. Correspodance. 2 vols. Paris: Gallimard, 1973.

Baudelaire. Curiosités esthétiques. – Baudelaire Charles. Curiosités esthétiques. Paris: Garnier, 1962.

Baudelaire. Le Peintre de la vie moderne. – Baudelaire Charles. Le Peintre de la vie moderne. Paris: Fayard/Mille et une nuits, 2010.

Baudelaire. The Flowers of Evil. – Baudelaire Charles. The Flowers of Evil / Trans. James McGowan. Oxford: World’s Classics University Press, 1998.

– Bazaine Jean. Notes sur la peinture d’aujourd’hui. Paris: Seuil, 1953.

Beaufret. Dialogue avec Heidegger. – Beaufret Jean. Dialogue avec Heidegger. Vol. 3. Paris: Minuit, 1974.

Beckett. Company. – Beckett Samuel. Company. London: John Calder, 1979.

Beckett. Letters. – The Letters of Samuel Beckett. Vol. 1. Cambridge: Cambridge University Press, 2009.

Beckett. Proust. – Beckett Samuel. Proust. New York: Grove, 1995.

Beckett. Selected Poems. – Beckett Samuel. Selected Poems / Trans. David Wheatley. London: Faber, 2009.

Beckett. The Expelled. – Beckett Samuel. The Expelled. London: Penguin, 2011.

Beckett. The Unnamable. – Beckett Samuel. The Unnamable [1953]. London: Faber, 2010.

Bellony. John Rewald. – Bellony Alice. John Rewald. Paris: L’Échoppe, 2005.

Benjamin. Moscow Diary. – Benjamin Walter. Moscow Diary / Trans. Richard Sieburth. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1986.

Berger. Fictions of the Pose. – Berger Harry. Fictions of the Pose. Palo Alto, CA: Stanford University Press, 2000.

Berger. G [1972]. – Berger John. G [1972]. London: Bloomsbury, 1996.

Bernard. Propos. – Bernard Émile. Propos sur l’art. Paris: Séguier, 1994.

Bernstein, Tone. Jasper Johns. – Bernstein Roberta, Tone Lilian. Jasper Johns: A Retrospective. New York: The Museum of Modern Art, 2006.

– Berthold Gertrude. Cézanne und die alten Meister. Stuttgart: Kohlhammer, 1958.

Beucken. Un Portrait. – Beucken Jean de. Un Portrait de Cézanne. Paris: Gallimard, 1955.

– Blanc Charles. Grammaire des arts du dessin. Paris: Laurens, 1867.

Blanche. Propos. – Blanche Jacques-Émile. Propos de peintre. Paris: Émile-Paul, 1919.

Bloch-Dano. Madame Zola. – Bloch-Dano Evelyne. Madame Zola. Paris: Grasset, 1997.

– Boime Albert. Thomas Couture and the Eclectic Vision. New Haven: Yale University Press, 1980.

Boulez. Boulez on Music Today. – Boulez Pierre. Boulez on Music Today [1963] / Trans. Susan Bradshaw, Richard Rodney Bennett. London: Faber, 1971.

– Brady Patrick. «L’Œuvre» d’Émile Zola. Geneva: Droz, 1967.

Brassaï. The Artists. – Brassaï. The Artists of My Life / Trans. Richard Miller. London: Thames & Hudson, 1982.

Bresson. Notes. – Bresson Robert. Notes sur le cinématographe. Paris: Gallimard, 1995.

– Brettell Richard R. Pissarro’s People. New York: Prestel, 2011.

Breton. L’Amour fou. – Breton André. L’Amour fou. Paris: Gallimard, 1976.

Breton. The Lost Steps. – Breton Andre. The Lost Steps [1924] / Trans. Mark Polizzotti. Lincoln: University of Nebraska Press, 1996.

Brion-Guerry. Cézanne. – Brion-Guerry Liliane. Cézanne et l’expression de l’espace. Paris: Albin Michel, 1966.

Brown. Flaubert. – Brown Frederick. Flaubert: A Biography. Harvard: Harvard University Press, 2007.

Brown. Zola. – Brown Frederick. Zola. London: Macmillan, 1996.

Burger. Cézanne und Hodler. – Burger Fritz. Cézanne und Hodler. München: Delphin-verlag, 1913.

Butler. Hidden in the Shadow. – Butler Ruth. Hidden in the Shadow of the Master. New Haven: Yale University Press, 2008.

Cachin, et al. Cézanne. – Cachin Françoise, et al. Cézanne: exh. cat. London: Tate, 1996.

Cachin, et al. Cézanne aujourd’hui. – Cachin Françoise, et al. Cézanne aujourd’hui. Paris: RMN, 1997.

Callen. The Art of Impressionism. – Callen Anthea. The Art of Impressionism. New Haven: Yale University Press, 2000.

– Callow Philip. Lost Earth. London: Allison & Busby, 1995.

Carson. The Beauty of the Husband. – Carson Anne. The Beauty of the Husband. New York: Vintage, 2002.

Celan. Selected Poems and Prose. – Celan Paul. Selected Poems and Prose. New-York; London: W. W. Norton & Company, 2001.

Cézanne. Cinquante-trois lettres. – Cézanne Paul. Cinquante-trois lettres. Paris: L’Échoppe, 2011.

Cézanne. Correspondance. – Cézanne Paul. Correspondance. [1937]. Paris: Grasset, 2006.

– Cézanne Paul. Letters / Trans. Seymour Hacker. New York: Hacker, 1984.

Cézanne. Letters. [1941]. – Cézanne Paul. Letters. [1941] / Trans. Marguerite Kay. New York: Da Capo, 1976.

Cézanne. Sketchbook. – Cézanne Paul. Sketchbook. [1951]. New York: Dover, 1985.

Cézanne. The Basel Sketchbooks. – Cézanne Paul. The Basel Sketchbooks. New York: Museum of Modern Art, 1988.

Cézanne. Two Sketchbooks. – Cézanne Paul. Two Sketchbooks. Philadelphia: Philadelphia Museum of Art, 1989.

Cézanne A. Le Carnet. – Cézanne Aline. Le Carnet de recettes de Mamine Cézanne. Paris: Lattès, 2006.

Cézanne and Beyond. – Cézanne and Beyond / Ed. by Joseph J. Rishel, Katherine Sachs. Philadelphia: Philadelphia Museum of Art, 2009.

Cézanne & Giacometti. – Cézanne & Giacometti / Ed. by Felix Baumann, Poul Erik Tøjner. Ostfildern: Hatje Cantz, 2008.

– Cézanne and Poussin / Ed. by Richard Kendall. Sheffield: Sheffield Academic Press, 1993.

– Cézanne and the Dawn of Modern Art / Ed. by Felix Baumann, et al. Ostfildern: Hatje Cantz, 2004.

– Cézanne, d’une siècle à l’autre / Ed. Jean Arrouye. Marseille: Parenthèses, 2006.

– Cézanne et Paris / Ed. Denis Coutagne. Paris: RMN, 2011.

– Cézanne: Finished-Unfinished / Ed. by Felix Baumann, et al. Ostfildern: Hatje Cantz, 2000.

Cézanne’s Card Players. – Cézanne’s Card Players / Ed. by Nancy Ireson, Barnaby Wright. London: Courtauld Gallery, 2010.

Cézanne to Picasso. – Cézanne to Picasso / Ed. by Rebecca A. Rabinow. New York: Metropolitan Museum of Art, 2006.

Cézanne: The Late Work. – Cézanne: The Late Work / Ed. by William Rubin. New York: Museum of Modern Art, 1977.

– Champsaur Félicien. Dinah Samuel. [1882]. Paris: Séguier, 1999.

Chapman. Rembrandt’s Self-Portraits. – Chapman H. Perry. Rembrandt’s Self-Portraits. Princeton: Princeton University Press, 1992.

Chappuis. The Drawings. – Chappuis Adrien. The Drawings of Paul Cézanne. Greenwich, CT: New York Graphic Society, 1973.

Chesneau. L’art et l’artistes. – Chesneau Ernest. L’Art et l’artistes modernes en France et en Angleterre. Paris: Didier, 1864.

Chesneau. L’Éducation. – Chesneau Ernest. L’Éducation de l’artiste. Charavay, 1880.

Clark. Another Part of the Wood. – Clark Kenneth. Another Part of the Wood. London: Murray, 1974.

– Clark T. J. Farewell to an Idea. New Haven: Yale University Press, 1999.

Collingwood. An Autobiography. – Collingwood R. G. An Autobiography. Oxford: Oxford University Press, 1939.

– Consibee Philip, Coutagne Denis. Cézanne in Provence: exh. cat. New Haven, CT: Yale University Press, 2006.

Conversations avec Cézanne. – Conversations avec Cézanne / Ed. Michael Doran. Paris: Macula, 1978.

Conversations with Cézanne. – Conversations with Cézanne / Ed. Michael Doran. Trans. Julie Lawrence Cochran. Berkeley: University of California Press, 2001.

Coquiot. Paul Cézanne. – Coquiot Gustave. Paul Cézanne. Paris: Ollendorff, 1919.

Cornford. Microcosmographia academica. – Cornford F. M. Microcosmographia academica. Cambridge: Cambridge University Press, 1933.

Correspondance André Gide. – Correspondance André Gide – Maurice Denis. Paris: Gallimard, 2006.

Coutagne. Cézanne. – Coutagne Denis. Cézanne en vérité(s). Arles: Actes Sud, 2006.

– Coutagne Denis, et al. Ce que Cézanne donne à penser. Paris: Gallimard, 2008.

– Coutagne Denis, et al. Colloque Rewald Cézanne. Aix: Hexagone, 1997.

Couture. Méthode. – Couture Thomas. Méthode et entretiens d’atelier. Paris: Rue Vintimille, 1867.

Couturier. Se garder libre. – Couturier Marie-Alain. Se garder libre. Paris: Cerf, 1962.

– Crary Jonathan. Suspensions of Perception. Cambridge, MA: MIT Press, 1999.

Creuset. Joseph Ravaisou. – Creuset Geneviève. Joseph Ravaisou. Marseille: La Savoisienne, 1975.

Cummings. Erotic Poems. – Cummings E. E. Erotic Poems. New York: Norton, 2010.

D’Souza. Cézanne’s Bathers. – D’Souza Aruna. Cézanne’s Bathers. University Park, PA: Pennsylvania State University Press, 2008.

Danchev. Georges Braque. – Danchev Alex. Georges Braque. London: Hamish Hamilton, 2005.

Danto. The Transfiguration. – Danto Arthur C. The Transfiguration of the Commonplace. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1981.

Deffeux, Zavie. Le Groupe de Médan. – Deffeux Léon, Zavie Émile. Le Groupe de Médan. Paris: Payot, 1920.

Degas. The Notebooks. – The Notebooks of Edgar Degas. Oxford: Clarendon, 1976.

Delacroix. Journal. – Delacroix Eugène. Journal. [1893–1895]. Paris: Corti, 2009.

– Deleuze Gilles. Francis Bacon. [1981] / Trans. Daniel W. Smith. London: Continuum, 2003.

Denis. Charmes. – Denis Maurice. Charmes et leçons de l’Italie. Paris: Colin, 1933.

Denis. Journal. – Denis Maurice. Journal. Paris: La Colombe, 1957–1959.

Denis. Théories. – Denis Maurice. Théories. [1912]. Paris: Rouart et Watelin, 1920.

Derrida. The Truth in Painting. – Derrida Jacques. The Truth in Painting. Chicago: University of Chicago Press, 1987.

Di Piero. Out of Eden. – Di Piero W. S. Out of Eden: Essays on Modern Art. Berkeley: University of California Press, 1991.

Diderot on Art. – Diderot Denis Diderot on Art / Trans. John Goodman. 2 vols. New Haven: Yale University Press, 1995.

– Distel Anne, Stein Susan Alyson. Cézanne to Van Gogh. New York: Metropolitan Museum of Art, 1999.

– Dorival Bernard. Cézanne. Paris: Tisné, 1948.

– Duranty Edmond. Le Pays des arts. Paris: Charpentier, 1880.

Duret, et al. Cézanne. – Duret Théodore, et al. Cézanne. Paris: Bernheim-Jeune, 1914.

Duret. Histoire. 1906. – Duret Théodore. Histoire des peintres impressionistes. Paris: H. Floury, 1906.

Duret. Histoire. – Duret Théodore. Histoire des peintres impressionistes. Paris: Н. Floury, 1922.

Duthuit. Les Fauves. – Duthuit Georges. Les Fauves. Geneva: Éditions Des Trois Collines, 1949.

– Ehrenzweig Anton. The Psychoanalysis of Artistic Vision and Hearing. [1953]. London: Sheldon, 1975.

Elder. À Giverny. – Elder Marc. À Giverny, chez Claude Monet. Paris: Bernheim-Jeune, 1924.

Elgar. Cézanne. – Elgar Frank. Cézanne. London: Thames & Hudson, 1969.

Elizabeth Murray. – Elizabeth Murray. Popped Art: exh. cat. New York: MoMA, 2005.

Fauconnier. Cézanne. – Fauconnier Bernard. Cézanne. Paris: Gallimard, 2006.

– Fauconnier Bernard. L’Incendie de la Sainte-Victoire. Paris: Grasset, 1995.

Faure. Les Constructeurs. – Faure Élie. Les Constructeurs. Paris: Crès, 1921.

Feaver. Lucian Freud. – Feaver William. Lucian Freud. London: Tate, 2002.

Feilchenfeldt. By Appointment. – Feilchenfeldt Walter. By Appointment Only. London: Thames & Hudson, 2006.

Fernand Léger. – Fernand Léger / Ed. by Dorothy Kosminski. New York: Prestel, 1994.

– Flaubert Gustave. A Sentimental Education / Trans. Douglas Parmée. Oxford, 1989.

Flaubert. Correspondance. – Flaubert (Gustave). Correspondance. Nouvelle édition augmentée. Paris, Louis Conard, 1926–1933. 9 vols.

Flaubert. The Temptation of Saint Anthony. – Flaubert Gustave. The Temptation of Saint Anthony / Trans. Lafcadio Hearn. New York: Modern Library, 1992.

– Fraisset Michel. Les Vies silencieuses de Cézanne. Aix: Office du tourisme, 1999.

Fried. Manet’s Modernism. – Fried Michael. Manet’s Modernism. Chicago: University of Chicago Press, 1996.

Fried. The Next Bend. – Fried Michael. The Next Bend in the Road. Chicago: University of Chicago Press, 2004.

Fry. Cézanne. – Fry Roger. Cézanne: A Study of His Development. [1927]. Chicago: University of Chicago Press, 1989.

– Gachet Paul. Lettres impressionistes. Paris: Grasset, 1957.

Gachet fils. Deux Amis. – Gachet Paul fils. Deux Amis impressionistes. Paris: Musées nationaux, 1956.

Gasquet. Cézanne. – Gasquet Joachim. Cézanne. [1921]. Fougères: Encre marine, 2002.

Gauguin. Correspondance. – Gauguin Paul. Correspondance de Paul Gauguin. Paris: Singer-Polignac, 1984.

Gauguin’s Intimate Journals. – Gauguin’s Intimate Journals / Trans. Van Wyck Brooks. New York: Dover, 1997.

Gauguin. Racontars de rapin. – Gauguin Paul. Racontars de rapin. Paris: Mercure de France, 2003.

Gay. Modernism. – Gay Peter. Modernism. New York: Norton, 2008.

Geffroy. Claude Monet. – Geffroy Gustave. Claude Monet. [1922]. Paris: Macula, 1980.

– Geffroy Gustave. La Vie artistique. 8 vols. Paris: Dentu/Floury, 1894–1903.

Geffroy. L’Enfermé. – Geffroy Gustave. L’Enfermé. Paris: Charpentier, 1897.

Geffroy. Le Cœur. – Geffroy Gustave. Le Cœur et l’esprit. Paris: Charpentier, 1894.

– Geffroy Gustave. Paul Cézanne et autres textes. Paris: Séguier, 1995.

Geist. Interpreting. – Geist Sidney. Interpreting Cézanne. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1988.

Gimpel. Journal. – Gimpel René. Journal d’un collectionneur marchand de tableaux. Paris: Calmann-Lévy, 1963.

Ginsberg. Howl. – Ginsberg Allen. «Howl», «Kaddish» and Other Poems. London: Penguin, 2009.

Ginsberg. Journals. – Ginsberg Allen. Journals: Early Fifties, Early Sixties. New York: Grove, 1977.

Gobin. Fernande. – Gobin Anatol. Fernande, histoire d’un modèle. Paris: Leon Vanier, 1879.

Goncourt E., Goncourt J. Journals. – Goncourt Edmond, Goncourt Jules. Pages from the Goncourt Journals / Trans. Robert Baldick. New York: New York Review of Books, 2007.

Goncourt E., Goncourt J. Manette Salomon. – Goncourt Edmond, Goncourt Jules. Manette Salomon. Paris: Gallimard, 1996.

Gordon., Forge. Monet. – Gordon Robert, Forge Andrew. Monet. New York: Abrams, 1983.

Gottlieb. The Dream of Reason. – Gottlieb Anthony. The Dream of Reason. London: Penguin, 2000.

Gowing. Cézanne. – Gowing Lawrence. Cézanne: The Early Years. London: Royal Academy, 1988.

– Gowing Lawrence. Watercolor and Pencil Drawings by Cézanne. London: Arts Council, 1973.

Gregh. L’Age d’or. – Gregh Fernand. L’Age d’or. Paris: Grasset, 1947.

Habermas. The Theory. – Habermas Jürgen. The Theory of Communicative Action / Trans. T. McCarthy. Cambridge: Polity, 1987.

Halévy. My Friend Degas. – Halévy Daniel. My Friend Degas. Middletown: Wesleyan University Press, 1964.

Handke. Slow Homecoming. – Handke Peter. Slow Homecoming / Trans. Ralph Manheim. New York: New York Review of Books, 2009.

Heaney. Opened Ground. – Heaney Seamus. Opened Ground. London: Faber, 1998.

Heaney. The Human Chain. – Heaney Seamus. The Human Chain. London: Faber, 2010.

Heidegger. What Is Called Thinking? – Heidegger Martin. What Is Called Thinking? / Trans. Fred D. Wieck and J. Glenn Gray. New York: Harper & Row, 1968.

Hemingway. A Moveable Feast. – Hemingway Ernest. A Moveable Feast. Harmondsworth: Penguin, 1966.

Henry Moore on Sculpture. – Henry Moore on Sculpture. Boston: Da Capo Press, 1992.

– Héraclite. Fragments / Trans. Marcel Conche. Paris: Presses universitaires de France, 1986.

– Hesiod. Theogonyand. Works and Days / Trans. M. L. West. Oxford: Oxford University Press, 1988.

– Hindry Ann. Correspondances: Ellsworth Kelly / Paul Cézanne. Paris: Argol, 2008.

Horace. The Complete Odes. – Horace. The Complete Odes and Epodes / Trans. David West. Oxford: Oxford University Press, 1997.

Horace. The Odes. – Horace. The Odes / Trans. contemporary poets. Princeton: Princeton University Press, 2002.

– House John. Impressionism: Paint and Politics. New Haven: Yale University Press, 2004.

– Huyghe René. Cézanne. Paris: Plon, 1936.

Huysmans. Écrits sur l’art. – Huysmans J.-K. Écrits sur l’art. Paris: Bartillat, 2006.

Huysmans. En ménage. – Huysmans J.-K. En ménage. Paris: Sillage, 2007.

– Jaloux Edmond. Fumées dans la campagne. Paris: Fayard, 1918.

Jaloux. Les Saisons. – Jaloux Edmond. Les Saisons littéraires. Fribourg: Librairie de l’Université, 1942.

– Janicaud Dominique. Heidegger en France. Paris: Albin Michel, 2001.

Jas de Bouffan. – Jas de Bouffan / Ed. Denis Coutagne. Aix: Société Paul Cézanne, 2004.

– Jean Raymond. Cézanne, la vie, l’espace. Paris: Seuil, 1986.

– Joachim Gasquet’s Cezanne: A Memoir with Conversations / Trans. Christopher Pemberton. London: Thames & Hudson, 1991.

Johns. Writings. – Johns Jasper. Writings, Sketchbook Notes, Interviews. New York: The Museum of Modern Art, 2002.

– Jourdain Frantz, Rey Robert. Le Salon d’automne. Paris: Les Arts et Le Livre, 1926.

– Jourdain Francis. Cézanne. Paris: Braun, 1950.

Jourdain. Sans remords. – Jourdain Francis. Sans remords ni rancune. Paris: Corrêa, 1953.

– Juliet Charles. Cézanne un grand vivant. Paris: POL, 2006.

– Juliet Charles. Shitao et Cézanne. Paris: L’Échoppe, 2003.

Kafka. The Diaries. – Kafka Franz. The Diaries/ Trans. Martin Greenberg. London: Secker & Warburg, 1976.

Kafka. Letter to his Father. – Kafka Franz. Letter to his Father: Brief an den Fater. New York: Schoken Books, 1987.

– Kahn Charles H. The Art and Thought of Heraclitus. Cambridge: Cambridge University Press, 1979.

Kandinsky. Concerning the Spiritual in Art. – Kandinsky Wassily. Concerning the Spiritual in Art / Trans. Michael Sadler. London: Tate, 2006.

Kessler. Journey to the Abyss. – Kessler Harry. Journey to the Abyss / Trans. Laird M. Easton. New York: Knopf, 2011.

Kimmelman. Portraits. – Kimmelman Michael. Portraits. New York: Modern Library, 1999.

– Klingsor Tristan. Cézanne. Paris: Rieder, 1923.

Knowlson. Damned to Fame. – Knowlson James R. Damned to Fame: The Life of Samuel Beckett. Grove Press, 2004.

Kossoff. Drawing from Painting. – Kossoff Leon. Drawing from Painting. London: National Gallery, 2007

Krumrine. Paul Cézanne. – Krumrine Mary Louise. Paul Cézanne: The Bathers. London: Thames & Hudson, 1990.

La Fontaine. The Complete Fables. – La Fontaine Jean de. The Complete Fables / Trans. Norman R. Shapiro. Urbana: University of Illinois Press, 2007.

– Laborde Albert. Trente-huit années près de Zola. Paris: Français Réunis, 1963.

– Lanoux Armand. Zola Vivant // Zola Émile. / Œuvres complètes. Paris: Cercle du livre précieux, 1966. Vol. 1. P. 9–346.

Larguier. Cézanne, ou la lutte. – Larguier Léo. Cézanne, ou la lutte avec l’ange de la peinture. Paris: Julliard, 1947.

Larguier. Cézanne, ou le drame. – Larguier Léo. Cézanne, ou le drame de la peinture. Paris: Denoël, 1936.

Larguier. La Maison du poète. – Larguier Léo. La Maison du poète. Lyon: A. Storck, 1903.

Larguier. Le Dimanche. – Larguier Léo. Le Dimanche avec Paul Cézanne. Paris: L’Édition, 1925.

Le Blond-Zola. Émile Zola. – Le Blond-Zola Denise. Émile Zola. Paris: Fasquelle, 1931.

– Lebensztejn Jean-Claude. Études Cézanniennes. Paris: Flammarion, 2006.

Lefrère, Pakenham. Cabaner. – Lefrère Jean-Jacques, Pakenham Michael. Cabaner, poète au piano. Paris: L’Échoppe, 1994.

Le Monologue. – Le Monologue du peintre [1959]. Paris: Durier, 1980.

Leon. Shadow and Light. – Leon Charlotte. Shadow and Light: The Life, Friends and Opinions of Maurice Sterne. New York, Harcourt, Brace & World.

Le Rebelle du surréalisme. – Le Rebelle du surréalisme / Ed. Françoise Will-Levaillant. Paris: Hermann, 1976.

Les Cahiers. – Les Cahiers du Musée national d’art modern. Hors-série. Paris, 1996.

Letters of James Gibbons Huneker. – Letters of James Gibbons Huneker. New York: Scribner’s, 1922.

Letters of Roger Fry. – Letters of Roger Fry / Ed. by Denys Sutton. London: Chatto & Windus, 1972.

Levy. Memoir. – Levy Julien. Memoir of an Art Gallery. New York: Putnam’s, 1977.

– Lewis Mary Tompkins. Cézanne. London: Phaidon, 2000.

Lewis. Cézanne’s Early Imagery. – Lewis Mary Tompkins. Cézanne’s Early Imagery. Berkeley: University of California Press, 1989.

Lindsay. Cézanne. – Lindsay Jack. Cézanne. London: Icon, 1972.

Loran. Cézanne’s Composition. – Loran Erle. Cézanne’s Composition. [1943]. Berkeley: University of California Press, 2006.

Lord. A Giacometti Portrait. – Lord James. A Giacometti Portrait. New York: Noonday, 1980.

Lucretius. On the Nature. – Lucretius. On the Nature of the Universe / Trans. Ronald Melville. Oxford: Oxford University Press, 1999.

Ludovici. An Artist’s Life. – Ludovici Albert. An Artist’s Life in London and Paris. 1870–1925. New York: Minton, Balch & Co, 1926.

MacColl. Life. – MacColl D. S. Life, Work and Setting of Philip Wilson Steer. London: Faber, 1945.

– Machotka Pavel. Cézanne: Landscape into Art. New Haven: Yale University Press, 1996.

Machotka. Cézanne: The Eye. – Machotka Pavel. Cézanne: The Eye and the Mind. Marseille: Crès, 2008.

Mack. Paul Cézanne. – Mack Gerstle. Paul Cézanne. New York: Knopf, 1935.

Maldiney. Regard. – Maldiney Henry. Regard, parole, espace. Paris: Editions du Cerf, 2012.

Manet. Growing Up. – Manet Julie. Growing Up with the Impressionists. [1979] / Trans. Rosalind de Boland Roberts, Jane Roberts. London: Sotheby’s, 1987.

Mathey. Fernand Léger. – Mathey François. Fernand Léger. Paris: Hazan, 1956.

Matisse on Art. – Matisse Henri. Matisse on Art / Trans. Jack Flam. Berkeley: University of California Press, 1995.

Matisse, Marquet. Correspondance. – Matisse Henri, Marquet Albert. Correspondance / Ed. Claudine Grammont. Paris: Bibliothèque des Arts, 2008.

Matisse. Écrits. – Matisse Henri. Écrits et propos sur l’art. Paris: Hermann, 1992.

Meadmore. Lucien Pissarro. – Meadmore W. S. Lucien Pissarro. London: Constable, 1962.

– Meier-Graefe Julius. Cézanne. [1910] / Trans. J. Holroyd-Reece. London: Benn, 1927.

Meisel. How Plays Work. – Meisel Martin. How Plays Work. New York: Oxford University Press, 2007.

Mellerio. Le Mouvement. – Mellerio André. Le Mouvement idéaliste en peinture. Paris: Floury, 1896.

Melot. The Impressionist Print. – Melot Mishel. The Impressionist Print. New Haven: Yale University Press, 1997.

Melville. Moby-Dick. – Melville Herman. Moby-Dick. Oxford University Press, 1998.

Merleau-Ponty. Sens et non-sens. – Merleau-Ponty Maurice. Sens et non-sens. Paris: Gallimard, 1996.

– Merleau-Ponty Maurice. Sense and Nonsense / Trans. Hubert L. Dreyfus, Patricia Allen Dreyfus. Evanston, IL: Northwestern University Press, 1964.

Mirbeau. Combats. – Mirbeau Octave. Combats esthétiques. 2 vol. Paris: Séguier, 1993.

Mirbeau. Dans le ciel. – Mirbeau Octave. Dans le ciel. [1892–1893]. Paris: L’Échoppe, 1989.

Mirbeau. L’Abbé Jules. – Mirbeau Octave. L’Abbé Jules. [1888]. Paris: Ollendorff, 1901.

– Mitterand Henri, Vidal Jean. Album Zola. Paris: Gallimard, 1963.

Mitterand. Zola. – Mitterand Henri. Zola. 3 vol. Paris: Fayard, 1999–2002.

Moholy-Nagy. The New Vision. – Moholy-Nagy Laszló. The New Vision. [1932] / Trans. Daphne M. Hoffmann. London: Faber, 1939.

Monsieur Paul Cézanne. – Monsieur Paul Cézanne, rentier, artiste-peintre. Archives départmentales des Bouches-du-Rhône. Marseille: Images en Manœuvres, 2006.

Moore. Impressions. – Moore George. Impressions and Opinions. London: Nutt, 1891.

– Moore George. Memoirs of My Dead Life. London: Heinemann, 1906.

– Morel Jean-Paul. C’était Ambroise Vollard. Paris: Fayard, 2007.

Mothe, et al. Cézanne. – Mothe Alain, et al. Cézanne à Auvers-sur-Oise. Paris: Valhermeil, n.d.

Musset. Poésies completes – Musset Alfred. Poésies completes. Paris: Gallimard, 1957.

«Naturalisme…» – «Naturalisme pas mort»: Lettres inédites de Paul Alexis à Émile Zola / Ed. B. H. Bakker. Toronto: University of Toronto Press, 1971.

Newman. Selected Writings. – Newman Barnett. Selected Writings and Interviews. Berkeley; Los Angeles: University of California Press, 1992.

– Niess Robert J. Zola, Cézanne and Manet: A Study of ‘L’Œuvre’ Ann Arbor: University of Michigan Press, 1968.

Nietszche. Human, All Too Human. – Nietszche Friedrich. Human, All Too Human [1886] / Trans. R. G. Hollingdale. Cambridge: Cambridge University Press, 1996.

Nochlin. Courbet. – Nochlin Linda. Courbet. London: Thames & Hudson, 2007.

– Novotny Fritz. Cézanne. New York: Oxford University Press, 1937.

Ovid. Metamorphoses. – Ovid. Metamorphoses / Trans. A. D. Melville. Oxford: Oxford University Press, 1998.

Ovid. The Love Poems. – Ovid. The Love Poems / Trans. A. D. Melville. Oxford: Oxford University Press, 1990.

Parmelin. Picasso dit. – Parmelin Héléne. Picasso dit suivi de Picasso sur la place. Paris: Les Belles Lettres, 2013.

Passantino. Duncan Phillips. – Passantino Erika J. Duncan Phillips. New Haven: Yale University Press, 1999.

Perruchot. La Vie de Cézanne. – Perruchot Henri. La Vie de Cézanne. Paris: Hachette, 1956.

Petzet. Encounters. – Petzet Heinrich Wiegand. Encounters and Dialogues with Martin Heidegger / Trans. Parvis Emad, Kenneth Maly. Chicago: University of Chicago Press, 1993.

– Picasso. Cézanne / Ed. Bruno Ely. Paris: Réunion des musées nationaux, 2009.

Pissarro C. Correspondance. – Pissarro Camille. Correspondance de Camille Pissarro / Ed. Janine Bailly-Herzberg. 5 vols. Paris: Presses universitaires de France, 1980–1991.

– Pissarro Camille. Letters to His Son Lucien. [1943] / Trans. Lionel Abel. Boston: Museum of Fine Arts, 2002.

Pissarro J. Cézanne. – Pissarro Joachim. Cézanne/Pissarro, Johns/Rauschenberg. Cambridge: Cambridge University Press, 2006.

Pissarro J. Pioneering. – Pissarro Joachim. Pioneering Modern Painting: Cézanne & Pissarro. New York: Museum of Modern Art, 2005.

Pissarro J., Durand-Ruel Snollaerts. Pissarro. – Pissarro Joachim, Durand-Ruel Snollaerts Claire. Pissarro: Critical Catalogue of Paintings. 3 vols. Milan: Skira, 2005.

Pissarro L. Letters. – The Letters of Lucien to Camille Pissarro / Ed. by Anne Thorold. Cambridge: Cambridge University Press, 1993.

Platzman. Cézanne. – Platzman Steven. Cézanne: The Self-Portraits. London: Thames & Hudson, 2001.

– Pleynet Marcelin. Cézanne. Paris: Gallimard, 2010.

– Pleynet. Cézanne marginal. – Pleynet Marcelin. Cézanne marginal. Gémenos: Les Mauvais Jours, 2006.

Pope. Cézanne’s Quarry. – Pope Barbara Corrado. Cézanne’s Quarry. New York: Pegasus, 2008.

Proust. In Search of Lost Time. – Proust Marcel. In Search of Lost Time / Trans. by James Grieve. 6 vols. London: Penguin, 2002.

Provence. Cézanne. – Provence Marcel. Cézanne au Tholonet. Aix: Mémorial d’Aix, 1939.

– Ramuz C. F. L’Exemple de Cézanne. Saint-Sébastien-sur-Loire: Séquences, 2005.

– Raynal Maurice. Cézanne / Trans. James Emmons. Geneva: Skira, 1954.

– Redon Odilon. À Soi-même. Paris: Floury, 1922.

Renoir A. Écrits. – Renoir Auguste. Écrits entretiens & lettres sur l’art. Paris: Amateur, 2001.

Renard. Journal. – Renard Jules. Journal 1887–1910. Arles: Actes Sud, 2008.

Renoir J. Letters. – Renoir Jean. Letters. London; Boston: Faber & Faber, 1994.

Renoir J. Pierre-Auguste Renoir. – Renoir Jean. Pierre-Auguste Renoir, mon père. Paris: Gallimard, 1981.

Renoir J. Renoir. – Renoir Jean. Renoir, My Father. [1962] / Trans. Randolph Weaver, Dorothy Weaver. New York: New York Review of Books, 2001.

Rewald. Cézanne. – Rewald John. Cézanne. New York: Abrams, 1986.

Rewald. Cézanne and America. – Rewald John. Cézanne and America. London: Thames & Hudson, 1989.

Rewald. Cézanne et Zola. – Rewald John. Cézanne et Zola. Paris: Sedrowski, 1936.

– Rewald John. Cézanne, Geffroy et Gasquet. Paris: Quatre Chemins-Editart, 1959.

– Rewald John. Cézanne: Sa Vie, son œuvre, son amitié pour Zola. Paris: Albin Michel, 1939.

Rewald. Paul Cézanne: The Watercolors. – Rewald John. Paul Cézanne: The Watercolors. Boston: Little, Brown, 1983.

– Rewald John. Post-Impressionism. [1956]. New York: Museum of Modern Art, 1978.

– Rewald John. Studies in Impressionism. London: Thames & Hudson, 1985.

Rewald. The History. – Rewald John. The History of Impressionism. [1946]. London: Secker & Warburg, 1973.

Rewald. The Paintings. – Rewald John. The Paintings of Paul Cézanne: A Catalogue Raisonné. New York: Abrams, 1996.

Richardson. G. Braque. – Richardson John. G. Braque. Oldbourne Press, 1961.

Riley. The Eye’s Mind. – Riley Bridget. The Eye’s Mind. London: Thames & Hudson, 2009.

Rilke. Auguste Rodin. – Rilke Rainer Maria. Auguste Rodin. [1903/07]. New York: Dover, 2006.

Rilke. Duino Elegies. – Rilke Rainer Maria. Duino Elegies / Trans. Edward Snow. New York: North Point Press, 2000.

Rilke. Letters. – Rilke Rainer Maria. Letters on Cézanne. [1952] / Trans. Joel Agee. New York: North Point Press, 2002.

Rilke. New Poems. – Rilke Rainer Maria. New Poems / Trans. Edward Snow. New York: North Point Press, 1984.

– Rilke Rainer Maria. The Notebooks of Malte Laurids Brigge. [1910] / Trans. M. D. Herter Norton. New York: Norton, 1949.

Rilke. Requiem for a Friend [1909]. – Rilke Rainer Maria. Requiem for a Friend [1909] / Trans. Stephen Mitchell // .

Rilke, Andreas-Salomé. The Correspondence. – Rilke Reiner Maria, Andreas– Salomé Lou. The Correspondence. New York: Norton, 2006.

Rishel. Cezanne. – Rishel J. Joseph. Cezanne in Philadelphia Collections. University Park: Pennsylvania University Press, 1983.

Rivière. Le Maître. – Rivière Georges. Le Maître Paul Cézanne. Paris: Floury, 1923.

Rivière. Renoir. – Rivière Georges. Renoir et ses amis. Paris: Floury, 1921.

Robb. Balzac. – Robb Graham. Balzac: A Biography. New York: Norton, 1994.

Robb. Rimbaud. – Robb Graham. Rimbaud. London: Picador, 2000.

– Robbins Anne. Cézanne in Britain. London: National Gallery, 2006.

– Romilly Jacqueline de. Sur les chemins de Sainte-Victoire. Paris: Julliard, 1987.

Rosenberg. Chardin. – Rosenberg Pierre. Chardin. New Haven: Yale University Press, 2000.

Rousseau. Reveries of a Solitary Walker. – Rousseau Jean-Jacques. Reveries of a Solitary Walker / Trans. Peter France. London: Penguin, 1979.

Roux. The Substance. – Roux Marius. The Substance and the Shadow / Trans. Dick Collins, Fiona Cox. University Park: Pennsylvania University Press, 2007.

– Rubin James Henry. Manet’s Silence and the Poetics of Bouquets. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1994.

Said. On Late Style. – Said Edward. On Late Style. London: Bloomsbury, 2006.

– Sainte-Victoire Cézanne / Ed. Denis Coutagne. Aix: Roubaud, 1990.

Salmon. La Jeune. – Salmon André. La Jeune Peinture française. Paris: Trente, 1912.

Salmon. Souvenirs. – Salmon André. Souvenirs sans fin. 3 vols. Paris: Gallimard, 1955–1961.

Schapiro. Cézanne. – Schapiro Meyer. Cézanne. [1952]. New York: Abrams, 2004.

Scott. Anne of Geierstein. – Scott Walter. Anne of Geierstein. [1829]. Oxford: Clarendon Press, 1920.

– Semmer Laure-Caroline. Cézanne, une histoire française. Paris: Scala, 2011.

Shiff. Cézanne. – Shiff Richard. Cézanne and the End of Impressionism. Chicago: University of Chicago Press, 1984.

Sidlauskas. Cézanne’s Other. – Sidlauskas Susan. Cézanne’s Other. Berkeley: University of California Press, 2009.

– Simms Matthew. Cézanne’s Watercolors. New Haven: Yale University Press, 2008.

Small. Cézanne. – Small Lothian. Cézanne. A Pictorial Biography. The Viking Press, 1962.

– Smith Paul. Interpreting Cézanne. London: Tate, 1996.

Sollers. Le Paradis. – Sollers Philippe. Le Paradis de Cézanne. Paris: Gallimard, 1995.

– Stavitsky Gail, Rothkopf Katherine. Cézanne and American Modernism. New Haven: Yale University Press, 2009.

Steegmuller. Maupassant. – Steegmuller Francis. Maupassant. London: Collins, 1950.

Stein. Lectures. – Stein Gertrude. Lectures in America. New York: Random House, 1935.

Stein. The Autobiography of Alice B. Toklas. – Stein Gertrude. The Autobiography of Alice B. Toklas. [1933]. London: Penguin, 1966.

Stendhal. Histoire. – Stendhal. Histoire de la peinture en Italie. Paris: Gallimard, 1996.

Stendhal. Salons. – Stendhal. Salons. Paris: Gallimard, 2000.

Stepping Stones. – Stepping Stones: Interviews with Seamus Heaney London: Faber, 2008.

Stevens. Collected Poems. – Stevens Wallace. Collected Poems. London: Faber, 1984.

– Stone Irving. Depths of Glory. London: Bodley Head, 1985.

Stone. Lust for Life. – Stone Irving. Lust for Life. [1935]. London: Arrow, 2001.

– Studies on Camille Pissarro / Ed. by Christopher Lloyd. London: Routledge and Kegan Paul, 1986.

– Swan Thomas. The Cézanne Case. New York: Onyx, 2001.

Sylvester. About Modern Art. – Sylvester David. About Modern Art. London: Pimlico, 1997.

Sylvester. Looking at Giacometti. – Sylvester David. Looking at Giacometti. New York: Holt Paperbacks, 1997.

Taaffe Philip. Composite Nature. – Taaffe Philip. Composite Nature. A Conversation with Stan Brakhage. New York: Peter Blum, 1998.

Tabarant. Manet. – Tabarant Adolphe. Manet: histoire catalographique. Paris: Editions Montaigne, 1931.

– Taine Hippolyte. De l’intelligence. Paris: Hachette, 1880.

Taine. Nouveaux Essais. – Taine Hippolyte. Nouveaux Essais de critique et d’histoire. Paris: Hachette, 1901.

Taine. Philosophie de l’art. – Taine Hippolyte. Philosophie de l’art. 2 vols. Paris: Hachette, 1904.

– Taine Hippolyte. Voyage en Italie. Paris: Hachette, 1866.

Tattersall. Diabetes. – Tattersall Robert. Diabetes. Oxford: Oxford University Press, 2010.

Taylor, et al. Francisco Oller. – Taylor René, et al. Francisco Oller. Ponce, Puerto Rico: Museo de Arte de Ponce, 1983.

Taylor. Sources. – Taylor Charles. Sources of the Self. Cambridge: Cambridge University Press, 1989.

Testimony Against Gertrude Stein. – Testimony Against Gertrude Stein. The Hague, 1935. (Supplement to Transition 23 (1934–1935).)

The Art and Thought of Heraclitus. – The Art and Thought of Heraclitus / Ed. by Charles H. Kahn. Cambridge: Cambridge University Press, 1979.

The Diaries of Paul Klee. – The Diaries of Paul Klee. Berkeley: University of California Press, 1964.

The Courtauld Cézannes. – The Courtauld Cézannes / Ed. by Stephanie Buck, et al. London: Courtauld Gallery, 2008.

The reminiscences of Max Weber. – The reminiscences of Max Weber [Max Weber interviewed by Carol S. Gruber]. New York: Columbia University Oral History Research Office. 1958.

Thorold, Erickson. Camille Pissarro. – Thorold Anne, Erickson Kristen. Camille Pissarro and His Family. Oxford: Ashmolean Museum, 1993.

Tomlinson. New Collected Poems. – Tomlinson Charles. New Collected Poems. Manchester: Carcanet, 2009.

Valéry. Analects. – Valéry Paul. Analects. Princeton: Princeton University Press, 1971.

Valéry. Degas. – Valéry Paul. Degas, Danse, Dessin [1938]. Paris: Gallimard, 1998.

Valéry. Masters. – Valéry Paul. Masters and Friends / Trans. Martin Turnell. London: Routledge and Kegan Paul, 1968.

Vallès. Jacques Vingtras. – Vallès Jules. Jacques Vingtras. 3 vols. Paris: Charpentier, 1879–1886.

Vallès. Littérature et revolution. – Vallès Jules. Littérature et revolution. Paris: Les Editeurs Francais Reunis, 1969.

Vallier. L’intérieur. – Vallier Dora. L’intérieur de l’art. Entretiens avec Braque, Léger, Villon, Miro, Brancusi. 1954–1960. Paris, 1985.

Venturi. Cézanne. – Venturi Lionello. Cézanne: Son Art – son œuvre. [1936]. San Francisco: Alan Wofsy, 1989.

Venturi. Les Archives. – Venturi Lionello. Les Archives de l’impressionisme. 2 vols. Paris: Durand-Ruel, 1939.

Verdet. Entretiens. – Verdet André. Entretiens, notes et écrits sur la peinture – Braque, Léger, Matisse, Picasso. Paris: Galilée, 1976.

– Verdi Richard. Cézanne. London: Thames & Hudson, 1992.

– Verdi Richard. Cézanne and Poussin. Edinburgh: National Galleries of Scotland, 1990.

Virgil. The Aeneid. – Virgil. The Aeneid / Trans. C. Day Lewis. Oxford: Oxford University Press, 1998.

Virgil. The Eclogues. – Virgil. The Eclogues. The Georgics / Trans. C. Day Lewis. Oxford: Oxford University Press, 1999.

– Vizetelly Ernest A. Émile Zola. London: Bodley Head, 1904.

Vollard. En écoutant. – Vollard Ambroise. En Écoutant Cézanne, Degas, Renoir. [1938]. Paris: Grasset, 2005.

Vollard. Recollections. – Vollard Ambroise. Recollections of a Picture Dealer. [1936] / Trans. Violet M. Macdonald. New York: Dover, 2002.

Voltaire. Candide. – Voltaire. Candide [1759] / Trans. Roger Pearson. Oxford: Oxford University Press, 1990.

Walcott. Tiepolo’s Hound. – Walcott Derek. Tiepolo’s Hound. London: Faber, 2000.

Waterfield. The First Philosophers. – Waterfield Robin. The First Philosophers. Oxford: World’s Classics, 2000.

Weil. Gravity and Grace. – Weil Simone. Gravity and Grace [1947] / Trans. Emma Craufurd. London: Routledge, 2002.

– Wheelwright Philip. Heraclitus. Oxford: Oxford University Press, 1959.

Wiggins. Kitaj. – Wiggins Colin. Kitaj in the Aura of Cézanne and Other Masters. London: National Gallery, 2001.

Wildenstein. Claude Monet. – Wildenstein Daniel. Claude Monet. 5 vols. Lausanne: Bibliothèque des Arts, 1974–1991.

Woolf. Letters. – The Letters of Virginia Woolf. 6 vols. Mariner Books, 1982.

Woolf. Roger Fry. – Woolf Virginia. Roger Fry: A Biography. New York: Harcout, Brace and Company, 1940.

Young. Heidegger’s Philosophy of Art. – Young Julian. Heidegger’s Philosophy of Art. Cambridge: Cambridge University Press, 2001.

Zola. Correspondance. – Zola Émile. Correspondance / Ed. B. H. Bakker. 10 vols. Montreal: Presse de l’université de Montréal, 1978–1995.

Zola. Écrits. – Zola Émile. Écrits sur l’art. Paris: Gallimard, 1991.

Zola. L’Assommoir. – Zola Émile. L’Assommoir. Paris: Gallimard, 1978.

Zola. L’Assommoir. – Zola Émile. L’Assommoir / Trans. Margaret Mauldon. Oxford: Oxford University Press, 1995.

Zola. L’Œuvre. – Zola Émile. L’Œuvre. Paris: Gallimard, 1983.

Zola. La Confession de Claude. – Zola Émile. La Confession de Claude. Paris: Dodo, 2009.

Zola. La Conquête de Plassans. – Zola Émile. La Conquête de Plassans. Paris: Gallimard, 1990.

– Zola Émile. La Faute de l’abbé Mouret. Paris: Gallimard, 1991.

Zola. La Fortune des Rougons. – Zola Émile. La Fortune des Rougons. Paris: Gallimard, 1981.

Zola. Le Ventre de Paris. – Zola Émile. Le Ventre de Paris. Paris: Gallimard, 2002.

Zola. Madeleine Ferat. – Zola Émile. Madeleine Ferat. Paris: Dodo, 2009.

– Zola Émile. Nana. Paris: Gallimard, 2002.

Zola. Œuvres complètes. – Zola Émile. Œuvres complètes. Paris: Cercle du livre précieux. 15 vols. 1966–1970.

Zola. Rougon-Macquart. – Zola Émile. Les Rougon-Macquart. 5 vols. Paris: Gallimard, 1960–1967.

Zola. The Kill. – Zola Émile. The Kill / Trans. Arthur Goldhammer. New York: Modern Library, 2005.

Zola. The Masterpiece. – Zola Émile. The Masterpiece / Trans. Thomas Walton, revised Roger Pearson. Oxford: World’s

– Zola Émile. Thérèse Raquin. Paris: Gallimard, 2002.

статьи

Adhémar. Le Cabinet… // Gazette des beaux-arts. – Adhémar Jean. Le Cabinet de travail de Zola // Gazette des beaux-arts. 56 (1960). P. 285–298.

– Adler Kathleen. Cézanne’s Bodies // Art in America. 78 (1990). P. 234–237.

Agamben. Frenhofer… // The Man Without Content. – Agamben Giorgio. Frenhofer and His Double // Agamben. The Man Without Content / Trans. Georgia Albert. Palo Alto, CA: Stanford University Press, 1999. P. 8–12.

Alexandre. Claude Lantier // Le Figaro. – Alexandre Arsène. Claude Lantier // Le Figaro. 9 décembre 1895.

– Alexandre Arsène. Paul Cézanne // Le Figaro. 25 octobre 1906.

Alexis. Paris… // L’Avenir national. – Alexis Paul. Paris qui travaille, III // L’Avenir national. 5 Mai 1873.

– Andersen Wayne. Cézanne, Tanguy, Chocquet // The Burlington Magazine. 49 (June 1967). P. 137–139.

– Andersen Wayne. Cézanne’s carnet violet-moiré // The Burlington Magazine. 747 (June 1965). P. 313–318.

– Andersen Wayne. Cézanne’s Sketchbook in the Art Institute of Chicago // The Burlington Magazine. 104 (1962). P. 196–201.

Arishima. The Painter… // Shirakaba. – Arishima Ikuma. The Painter Paul Cézanne // Shirakaba. 1 (1910).

Aristotle. The Kinds of Friendship // Aristotle. Ethics. – Aristotle. The Kinds of Friendship // Aristotle. Ethics / Trans. J. A. K. Thomson. London: Penguin, 1976.

Astruc. Les Quatorze… // Pissarro J., Durand-Ruel Snollaerts. Pissarro. – Astruc Zacharie. Les Quatorze Stations du Salon // Pissarro J., Durand-Ruel Snollaerts. Pissarro.

– Athanassoglou-Kallmyer Nina Maria. An Artistic and Political Manifesto for Cézanne // Art Bulletin. 72 (1990). P. 482–492.

– Athanassoglou-Kallmyer Nina Maria. Cézanne and Delacroix’s Posthumous Reputation // Art Bulletin. 87 (2005). P. 111–129.

Baligand. Lettres inédites… // Les Cahiers naturalists. – Baligand Renée. Lettres inédites d’Antoine Guillemet à Émile Zola // Les Cahiers naturalists. 51 (1977). P. 173–205.

– Ballas Guila. Paul Cézanne et la revue L’Artiste // Gazette des beaux-arts. 98 (1981). P. 223–232.

Banquier. L’Atelier Léger // Mathey. Fernand Léger. – Banquier Georges. L’Atelier Léger // François Mathey. Fernand Léger. Paris: Hazan, 1956.

Barr. Cézanne… // Gazette des beaux-arts. – Barr Alfred. Cézanne d’après les lettres de Marion à Morstatt // Gazette des beaux-arts. 17 (1937). P. 37–58.

Barthes. Pause // Le Nouvel Observateur. – Barthes Roland. Pause // Le Nouvel Observateur. 26 mars 1979.

Barthes. Réquichot… // Barthes. The Responsibility. – Barthes Roland. Réquichot and His Body [1973] // Barthes. The Responsibility. P. 229

Bataille. L’Impressionisme // Bataille. Œuvres Complètes. – Bataille Georges. L’Impressionisme. [1956] // Bataille. Œuvres Complètes. Vol. 12. P. 370–380.

Baudelaire. Exposition… // Baudelaire. Curiosités esthétiques. – Baudelaire Charles. Exposition universelle. 1855 // Baudelaire. Curiosités esthétiques.

Baudelaire. M. Gustave Flaubert… // L’Artiste. – Baudelaire Charles. M. Gustave Flaubert, Madame Bovaryet. La Tentation de Saint-Antoine // L’Artiste. 18 October 1857.

Baudelaire. L’Œuvre… // Baudelaire. Curiosités esthétiques. – Baudelaire Charles. L’Œuvre et la vie d’Eugène Delacroix [1863] // Baudelaire. Curiosités esthétiques.

Baudelaire. Salon de 1846. Ch. X: Le chic et le poncif // Baudelaire. Curiosités esthétiques – Baudelaire Charles. Salon de 1846 // Baudelaire. Curiosités esthétiques.

– Beaufret Jean. En France // Erinnerung an Martin Heidegger. Pfullingen: Neske, 1977. P. 9–13

Beaufret. Heidegger… // Dialogues avec Heidegger. – Beaufret Jean. Heidegger et la question de l’histoire // Beaufret. Dialogues avec Heidegger. Vol. 3. Paris: Minuit, 1974. P. 183–216.

– Becker Colette. Jean-Baptistin Baille // Les Cahiers naturalists. 56 (1982). P. 147–158.

Beckett. First Love // Beckett. The Expelled. – Beckett Samuel. First Love [1973] // Beckett. The Expelled.

Beckett. Worstward Ho // Beckett. Nohow on. – Beckett Samuel. Worstward Ho [1983] // Beckett Samuel. Nohow on: Company, III Seen III Said, Worstward Ho: Three Novels. New York: Grove, 1995.

Benjamin. On the Concept of History // Selected Writings. – Benjamin Walter. On the Concept of History / Trans. Harry Zohn // Benjamin Walter. Selected Writings. Vol. 4. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2003.

Berger. Drawn to That Moment // Selected Essays. – Berger. Drawn to That Moment // Berger. Selected Essays. London: Bloomsbury, 2001.

Berger. The Sight… // Selected Essays. – Berger John. The Sight of a Man. [1970] // Berger. Selected Essays. London: Bloomsbury, 2001. P. 224–229.

Bernard. Julien Tanguy // Mercure de France. – Bernard Émile. Julien Tanguy // Mercure de France. 16 décembre 1908. P. 600–616.

– Bernard Émile. La méthode de Paul Cézanne // Mercure de France. 1mars 1920. P. 289–318.

– Bernard Émile. La technique de Paul Cézanne // L’Amour de l’art. Décembre 1920. P. 271–278.

– Bernard Émile. L’erreur de Cézanne // Mercure de France. 1 mai 1926. P. 513–528.

– Bernard Émile. Les aquarelles de Cézanne // L’Amour de l’art. Février 1924. P. 32–36.

Bernard. Lettres inédites… // Arts-Documents. – Lettres inédites du peintre Émile Bernard à propos de la mort de son ami // Arts-Documents. 33 (juin 1953).

– Bernard Émile. Paul Cézanne // Les Hommes d’aujourd’hui. 8 (1891). N. p.

Bernard. Paul Cézanne. [1904] // Conversations avec Cézanne. – Bernard Émile. Paul Cézanne. [1904] // Conversations avec Cézanne. P. 33–44.

Bernard. Réflexions… // La Rénovation esthétique. – Bernard Émile. Réflexions apropos du Salon d’automne // La Rénovation esthétique. Décembre 1907.

Bernard. Souvenirs… // Mercure de France. – Bernard Émile. Souvenirs sur Paul Cézanne // Mercure de France. 1 et 16 octobre 1907. Переиздана также в: Conversations avec Cézanne. P. 51–79.

Bernard. Une conversation… // Mercure de France. – Bernard Émile. Une conversation avec Paul Cézanne // Mercure de France. 1 juin 1921. P. 272–297.

Bernex Jules. Souvenirs… // L’Art sacré. – Bernex Jules. Souvenirs sur Cézanne // L’Art sacré. Mars – avril 1956. P. 22–31.

– Bernex Jules. Paul Cézanne // Le Feu. 4 (1907). P. 179–183.

Bernstein. Cézanne… // Cézanne and Beyond. – Bernstein Roberta. Cézanne and Johns // Cézanne and Beyond. P. 463.

Bigot. Causerie artistique // La Revue politique et littéraire. – Bigot Charles. Causerie artistique // La Revue politique et littéraire. 28 avril 1877.

– Blanche Jacques-Émile. Les Techniques techniques de Cézanne // Cézanne. Paris: Musée de l’Orangerie, 1936. P. 9–16.

Blunt. Samuel Courtauld… // The Courtauld Cézannes – Blunt Anthony. Samuel Courtauld as Collector and Benefactor // The Courtauld Cézannes.

– Boardingham Robert. Cézanne and the 1904 Salon d’automne // Apollo. 142 (1995). P. 31–39.

Bodelsen. Gauguin’s Cézannes // The Burlington Magazine. – Bodelsen Merete. Gauguin’s Cézannes // The Burlington Magazine. 104 (1962). P. 204–211.

– Boime Albert. Cézanne’s Real and Imaginary Estate. [1998]. // .

– Bois Yve-Alain. Cézanne: Words and Deeds / Trans. Rosalind Krauss // October 84 (1998). P. 31–43.

Bonnard. «Le Bouquet de roses» // Verve. – «Le Bouquet de roses»: propos de Pierre Bonnard recueillis en 1943 // Verve. Août 1947.

Borély. Cézanne… // Conversations avec Cézanne. – Borély Jules. Cézanne à Aix // Conversations avec Cézanne. P. 19–24.

– Bouillon Jean-Paul. Le modèle Cézannien de Maurice Denis // Cachin, et al. Cézanne aujourd’hui. P. 145–164.

Bouvier. Manuel… // Callen. The Art of Impressionism. – Bouvier Pierre-Louis. Manuel des jeunes artistes et amateurs en peinture // Callen. The Art of Impressionism.

Boyer. The True Story… // Jas de Bouffan. – Boyer Jean. The True Story of the Jas de Bouffan in the 18th and Early 19th Centuries / Trans. A. J. F. Millar // Jas de Bouffan. P. 10–14.

– Brettell Richard. Cézanne/Pissarro: élève/élève // Cachin Françoise, et al. Cézanne aujourd’hui. P. 29–37.

Brettell. Pioneering… // The Burlington Magazine. – Brettell Richard. Pioneering Modern Painting // The Burlington Magazine. 147 (2005). P. 680–684.

Brettell. Pissarro… // Pissarro J., Durand-Ruel Snollaerts. Pissarro. – Brettell Richard R. Pissarro and Melbye // Pissarro J., Durand-Ruel Snollaerts. Pissarro. Vol. 1. P. 3–11.

– Bridge Helen. Rilke and the Modern Portrait // Modern Language Review. 99 (2004). P. 681–695.

Broch. The Style… // Weil, Bespaloff. War and the Iliad. – Broch Hermann. The Style of the Mythical Age. [1947] // Weil Simone, Bespaloff Rachel. War and the Iliad. New York: New York Review of Books, 2005. P. 103–121.

– Buren Daniel. Cézanne. [1955] // Il faut rendre à Cézanne ce qui appartient à Cézanne. Paris: Gallimard, 2006. P. 18–25.

– Burnstock Aviva, et al. Cézanne’s Development of the Card Players // Cézanne’s Card Players. P. 35–54.

– Butler Marigene H. An Investigation of Pigments and Technique in the Cézanne Painting Chestnut Trees // Bulletin of the American Institute for Conservation. 13 (1973). P. 77–85.

– Butler Marigene H. An Investigation of the Materials and Technique used by Paul Cézanne // Preprints of papers presented at 12th annual meeting of American Institute for Conservation. Los Angeles (1984). P. 20–33.

Cadet d’Ais. Paul Cézanne // Le National d’Aix. – Cadet d’Ais Lou [Ravaisou]. Paul Cézanne // Le National d’Aix. 28 octobre 1906.

– Cahn Isabelle. L’Exposition Cézanne chez Vollard en 1895 // Cachin, et al. Cézanne aujourd’hui. P. 135–144.

Camoin. Souvenirs… // L’Amour de l’art. – Camoin Charles. Souvenirs sur Paul Cézanne // L’Amour de l’art. Janvier 1921. P. 25–26.

Castagnary. Salon… // Pissarro J., Durand-Ruel Snollaerts. Pissarro. – Castagnary Jules-Antoine. Salon des refusés // Pissarro J., Durand-Ruel Snollaerts. Pissarro.

Cézanne. Mes Confidences // Conversations avec Cézanne. – Cézanne Paul. Mes Confidences // Conversations avec Cézanne.

– Cézanne Paul. Trente-quatre lettres // Les Cahiers du Musée national d’art modern. 111 (printemps 2010). P. 82–107.

Cézanne’s Letters… // The Courtauld Cézannes. – Cézanne’s Letters to Émile Bernard // The Courtauld Cézannes.

Charensol. Aix… // L’Art vivant. – Charensol Georges. Aix et Cézanne // L’Art vivant. 1 décembre 1925.

– Chervet Henri. Le Salon d’automne // Nouvelle revue française. Novembre-décembre 1907.

Chesneau. A côté… // Paris-Journal. – Chesneau Ernest. A côté du Salon, II – Le plein air: Exposition du boulevard des Capucines // Paris-Journal. 7 mai 1874.

Chesneau. L’art… // L’Artiste. – Chesneau Ernest. L’art contemporain // L’Artiste. 1 avril 1863

– Chun Young-Paik. Looking at Cézanne through his own eyes // Art History. 25 (2002). P. 392–397.

– Chun Young-Paik. Melancholia and Cézanne’s Portraits // Psychoanalysis and the Image / Ed. by Griselda Pollock. Oxford: Blackwell, 2006. P. 94–126.

Ciment. I Seek Not Description… // Projections. – Ciment Michel. I Seek Not Description But Vision: Interview with Robert Bresson // Projections 9. London: Faber and Faber, 1999.

Claris. L’Impressionisme… // La Nouvelle revue. – Claris Edmond. L’Impressionisme en sculpture // La Nouvelle revue. 1 juin 1901.

– Clark Kenneth. The Enigma of Cézanne // Apollo. 100 (1974). P. 78–81.

Clark T. J. Freud’s Cézanne // Farewell to an Idea. – Clark T. J. Freud’s Cézanne // Clark T. J. Farewell to an Idea. P. 139–168.

Clark T. J. Phenomenality… // Material Events. – Clark T. J. Phenomenality and Materiality in Cézanne // Material Events / Ed. by Tom Cohen. Minneapolis: University of Minnesota Press, 2001. P. 93–113.

Coetzee. The Making of Samuel Beckett // The New York Review of Books. – Coetzee J. M. The Making of Samuel Beckett // The New York Review of Books. 30 April 2009.

– Cohen Rachel. Artist’s Model // New Yorker. 7 November 2005.

Consibee. Cézanne’s Provence // Consibee, Coutagne. Cézanne in Provence. – Consibee Philip. Cézanne’s Provence // Consibee, Coutagne. Cézanne in Provence. P. 1–26.

– Cooper Douglas. Au Jas de Bouffan // L’Œil. 15 février 1955.

– Cooper Douglas. Two Cézanne Exhibitions // The Burlington Magazine. 96 (1954). P. 344–349, 378–383.

– Coquiot Gustave. Cézanne et la nature // Coquiot. Vagabondages à travers la peinture et les paysages, les bêtes et les hommes. Paris: Ollendorff, 1921. P. 142–147.

– Corroy Georges. La montagne Sainte-Victoire // Bulletin du Service de la Carte géologique de la France. 251 (1957).

– Coutagne Denis. Cézanne, tradition et modernité // Sainte-Victoire Cézanne. P. 79–124.

– Coutagne Denis. The Jas de Bouffan landscapes // Jas de Bouffan. P. 98–139.

– Coutagne Denis. The major works in the Lauves studio / Trans. A. J. F. Millar //Atelier Cézanne. P. 42–69.

– Cranshaw Roger, Lewis Adrian. Wilful Ineptitude // Art History. 12 (1989). P. 129–135.

Déclaration… // Monsieur Paul Cézanne. – Déclaration de la succession de Paul Cézanne // Monsieur Paul Cézanne.

Delacroix. Raphael // Revue de Paris. – Delacroix Eugène. Raphael // Revue de Paris. XI (1830).

– DeLue Rachael Ziady. Pissarro, Landscape, Vision and Tradition // Art Bulletin. 80 (1998). P. 718–736.

Denis. Cézanne // L’Occident. – Denis Maurice. Cézanne // L’Occident. Septembre 1907. Переиздано в: Conversations avec Cézanne. P. 166–179.

– Denis Maurice. L’Influence de Cézanne // L’Amour de l’art. (Décembre 1920). P. 279–284.

– Dombrowski André. The Emperor’s Last Clothes // The Burlington Magazine. 148 (2006). P. 586–594.

Druick. Cézanne Lithographs // Cézanne: The Late Work. – Druick Douglas. Cézanne Lithographs // Cézanne: The Late Work. P. 119–138.

– D’Souza Aruna. Paul Cezanne, Claude Lantier and Artistic Impotence // http: // -artworldwide.org.

Duranty. Le peintre… // Le Pays des arts. – Duranty Edmond. Le peintre Louis Martin. [1872] // Duranty. Le Pays des arts. Paris: Charpentier, 1881. P. 315–350.

Duranty. Le peintre Marsabiel // La Rue. – Duranty Edmond. Le peintre Marsabiel // La Rue. 20 juillet 1867.

Duranty. M. Manet… // Paris-Journal. – Duranty Edmond. M. Manet et l’imagerie // Paris-Journal, 5 mai 1870.

Duret. Cézanne // Histoire des peintres impressionists. – Duret Théodore. Cézanne // Duret. Histoire des peintres impressionists. [1878]. Paris: Floury, 1922. P. 127–148.

– Elderfield John. Cézanne: The Lesson of the Master // Art in America. 78 (1985). P. 86–93.

Ely. A Place… // Atelier Cézanne. – Ely Bruno. A Place of Truth / Trans. A. J. F. Millar // Atelier Cézanne. P. 26–41.

Ely. Cezanne… // Cézanne au Musée d’Aix. – Ely Bruno. Cezanne, L’École de dessin et le Musée d’Aix // Cézanne au Musée d’Aix. Aix: Granet, 1984. P. 137–206.

– Ely Bruno. Cézanne’s Youth and the Intellectual and Artistic Milieu in Aix / Trans. Judith Terry // Conisbee, Coutagne. Cézanne in Provence. P. 27–46.

– Ely Bruno. From Sanctuary to Cultural Tourism // Atelier Cézanne. P. 152–165.

– Ely Bruno. «La plus haute sommité du department» // Sainte-Victoire Cézanne. P. 133–196.

Ely. Pater Omnipotens… // Jas de Bouffan. – Ely Bruno. Pater Omnipotens Aeterne Deus // Jas de Bouffan. P. 22–48.

Ely. The Studio… // Atelier Cézanne. – Ely Bruno. The Studio in the Days of Marcel Provence // Atelier Cézanne. P. 78–117.

Émile Solari… // Mack. Paul Sézanne. – Émile Solari notes // Mack. Paul Sézanne.

Enquête… // Mercure de France. – Enquête sur les tendances actuelles des arts plastiques // Mercure de France. 1, 15 août, 1 septembre 1905.

Ernst. Über Cézanne // Dadas on Art. – Ernst Max. Über Cézanne / Trans. Gabriele Bennett // Dadas on Art / Ed. by Lucy R. Lippard. Englewood Cliffs, NJ: Prentice-Hall, 1971.

Escorailles. Sensationisme // Le Décadent littéraire. – Escorailles Albert d’ [Albert Aurier]. Sensationisme // Le Décadent littéraire. 13 novembre 1886.

Farber. Kitchen Without Kitsch // Negative Space. – Farber Manny. Kitchen Without Kitsch [1977] // Negative Space: Manny Farber on the Movies. New York: Da Capo, 1998.

– Faure Élie. Paul Cézanne. [1910] // Faure. Les Constructeurs. Paris: Crès, 1921. P. 211–255.

– Faure Élie. Paul Cézanne // Portraits d’hier. 2. No. 28 (Mai 1, 1910). P. 99–126.

Faxon. Cézanne’s Sources… // Art Bulletin. – Faxon Alicia. Cézanne’s Sources for Les Grandes Baigneuses // Art Bulletin. 65 (1983). P. 320–323.

Fédier. Voir sous le viole… // Kunst und Technik. – Fédier François. Voir sous le viole de l’interprétation… Cézanne et Heidegger // Kunst und Technik / Ed. Walter Biemal, Friedrich-Wilhelm von Herrmann. Frankfurt: Klostermann, 1989. S. 331–347.

Follain diary. 1 January 1942 // Follain. Agendas. – Follain diary. 1 January 1942 // Follain Jean. Agendas. Paris: Paulhan, 1993.

– Fry Roger. Paul Cézanne by Ambroise Vollard // The Burlington Magazine. 31 (1917). P. 52–61.

Fry. Retrospect [1920] // Vision and Design. – Fry Roger. Retrospect [1920] // Fry Roger. Vision and Design [1920]. Harmondsworth: Penguin, 1961.

– Garb Tamar. Cézanne’s Late Bathers // Garb. Bodies of Modernity. London: Thames & Hudson, 1998. P. 196–218.

– Garb Tamar. Touching Sexual Difference: Madame Cézanne in a Red Dress // Garb. The Painted Face: Portrait of Women in France 1814–1914. New Haven: Yale University Press, 2007. P. 139–180.

Garb. Visuality… // Oxford Art Journal. – Garb Tamar. Visuality and Sexuality in Cézanne’s Late Bathers // Oxford Art Journal. 19 (1996). P. 46–60.

Gasquet. De l’anarchisme… // L’Action française. – Gasquet Joachim. De l’anarchisme dreyfusien au nationalisme intégral // L’Action française. 15 août 1901.

Gasquet. Le Sang Provençal // Les Mois dorés. – Gasquet Joachim. Le Sang Provençal // Les Mois dorés. Mars-avril 1898.

Gauthier. Faux… // Rumeur. – Gauthier Maximilien. Faux et repeints // Rumeur. 26 novembre, 1 décembre 1927.

Geffroy. L’Hommage… // La Vie artistique. – Geffroy Gustave. L’Hommage à Cézanne. [1901] // Geffroy. La Vie artistique. Vol. 8. P. 374–380.

Geffroy. Le Sarcophage… // La Vie artistique. – Geffroy Gustave. Le Sarcophage égyptien // Geffroy. La Vie artistique. Vol. 1. P. 1–10.

Geffroy. Paul Cézanne. 1894 // La Vie artistique. – Geffroy Gustave. Paul Cézanne. Le Journal. 25 mars 1894 // Geffroy. La Vie artistique. Vol. 3. P. 249–260.

Geffroy. Paul Cézanne. 1895 // La Vie artistique. – Geffroy Gustave. Paul Cézanne. Le Journal. 16 novembre 1895 // Geffroy. La Vie artistique. Vol. 6. P. 214–220.

Geist. The Secret Life… //Art International. – Geist Sidney. The Secret Life of Paul Cézanne //Art International. 20 November 1975.

Ginsberg. An interview // Paris Review. – Ginsberg Allen. An interview. The Art of Poetry // Paris Review. 37 spring 1966.

– Girard Marcel. Cézanne et Zola: Les baignades au bord de l’Arc // Les Cahiers naturalists. 60 (1986). P. 28–40.

G. L. Pour le Luxembourg // Le Mémorial artistique. – G. L. [Gaston Lesaulx]. Pour le Luxembourg // Le Mémorial artistique. 24 mars 1894.

– Golding John. Under Cézanne’s Spell // New York Review of Books. 11 January 1996.

Gourmont. Dialogues… // Mercure de France. – Gourmont Remy de. Dialogues des amateurs – peinture d’automne // Mercure de France. 1 novembre 1907.

– Gowing Lawrence, Rewald John. Les Maisons provençales: Cézanne and Puget // The Burlington Magazine. 132 (1990). P. 637–639.

– Gowing Lawrence. Notes on the Development of Cézanne // The Burlington Magazine. 98 (June 1956). P. 185–192.

Gowing. The Logic… // Conversations with Cézanne. – Gowing Lawrence. The Logic of Organized Sensations // Conversations with Cézanne. P. 180–212.

Greenberg. Cézanne… // The Collected Essays and Criticism. – Greenberg Clement. Cézanne and the Unity of Modern Art. [1951] // Greenberg. The Collected Essays and Criticism. Vol. 3. Chicago: University of Chicago Press, 1993. P. 82–91.

Gsell. Propos d’Auguste Rodin… // La Revue. – Gsell Paul. Propos d’Auguste Rodin sur l’art et les artistes // La Revue.1 mai 1906.

Handke. The Lesson of Monte Sainte-Victoire // Handke. Slow Homecoming. – Handke Peter. The Lesson of Monte Sainte-Victoire [1980] // Handke. Slow Homecoming.

– Harvey Benjamin. Cézanne and Zola: a reassessment of ‘L’Éternel feminine’ // The Burlington Magazine. 140 (1998). P. 312–318.

Heaney. Green Man // Modern Painters. – Heaney Seamus. Green Man // Modern Painters. 13 (2000).

– Heron Patrick. Is Cézanne Still Alive? [1956] // Heron. Painter as Critic. London: Tate, 1998. P. 116–120.

– Heron Patrick. Solid Space in Cézanne // Modern Painters. (Spring 1996). P. 16–24.

House. Cézanne’s Card Players… // Cézanne’s Card Players. – House John. Cézanne’s Card Players: Art Without Anecdote // Cézanne’s Card Players. P. 55–72.

– House John. Cézanne’s Project // The Courtauld Cézannes. P. 26–47.

– House John. Impressionism and History: The Rewald Legacy // Art History. 9 (1986). P. 369–376.

Huysmans. L’Exposition… // Huysmans. Écrits sur l’art. – Huysmans J.-K. L’Exposition des indépendantsen 1880 // Huysmans. Écrits sur l’art. P. 165–166.

Huysmans. Paul Cézanne // Huysmans. Écrits sur l’art. – Huysmans J.-K. Paul Cézanne [1888] // Huysmans. Écrits sur l’art. P. 360.

– Huneker James. Paul Cezanne // Huneker. Promenades of an Impressionist. London: Werner Laurie, 1910. 1–23.

– Hutton John. Camille Pissarro’s Turpitudes sociales Sociales and Late Nineteenth-Century French Anarchist Anti-Feminism // History Workshop Journal. 24 (1987). P. 32–61.

– Huysmans J.-K. Paul Cézanne. [1888] // Huysmans. Écrits sur l’art. P. 359–360.

– Ireson Nancy, Wright Barnaby. Cézanne’s Card Players // Cézanne’s Card Players. P. 15–34.

– Isaacson Joel. Constable, Duranty, Mallarmé, Impressionism, Plein Air and Forgetting // Art Bulletin. 76 (1994). P. 427–450.

– Isaacson Joel. Pissarro’s Doubt // Apollo. 136 (1992). P. 320–324.

Jaloux. Souvenirs… // L’Amour de l’art. – Jaloux Edmond. Souvenirs sur Paul Cézanne // L’Amour de l’art. Décembre 1920.

Jameson. Towards… // The Modernist Papers. – Jameson Fredric. Towards a Libinal Economy of Three Modernist Painters. [1979] // Jameson. The Modernist Papers. London: Verso, 2007. P. 255–268.

Jamme. The Loss… // Martin Heidegger. – Jamme Christoph. The Loss of Things: Cézanne, Rilke, Heidegger / Trans. David L. Simpson // Martin Heidegger: Politics, Art and Technology / Ed. by Karsten Harries, Christoph Jamme. 139–53. New York: Holmes & Meier, 1994. P. 139–153.

– Jenkins David Fraser. Baigneuses and Demoiselles // Apollo. 145 (1997). P. 39–44.

Johns. Flicker… // Master Drawings. – Johns Jasper (in conversation with Richard Shiff). Flicker in the Work // Master Drawings. 44 (2006). P. 275–291.

Jourdain. Cézanne // Conversations avec Cézanne. – Jourdain Francis. Cézanne // Conversations avec Cézanne.

Jousse, Païni. Cézanne à Orsay… // Cahiers du cinéma – Jousse Thierry, Païni Dominique. Cézanne à Orsay: Entretien avec Virginie Herbin // Cahiers du cinéma. 430 (1990).

Kafka. The Hunter… // The Complete Stories. – Kafka Franz. The Hunter Gracchus [1931] // Kafka. The Complete Stories. New York: Schocken Books, 1988.

– Kear Jon. ‘Frenhofer, c’est moi’ // Cambridge Quarterly. 35 (2006). P. 345–360.

Kitschen. Cézannes Hüte // Pantheon. – Kitschen Friederike. Cézannes Hüte // Pantheon. 56 (1989). P. 120–132.

– Klingsor Tristan. Le Salon d’automne // L’Humanité. 3 octobre 1907.

Krauss. The Motivation… // Picasso and Braque. – Krauss Rosalind. The Motivation of the Sign // Picasso and Braque: A Symposium. New York: The Museum of Modern Art, 1992.

– Krumrine Mary Louise. Cézanne’s Restricted Power // The Burlington Magazine. 134 (1992). P. 586–595.

– Kuenzli Katherine Marie. Aesthetics and cultural politics in the age of Dreyfus: Maurice Denis’s Homage to Cézanne // Art History. 30 (2007). P. 683–711.

Larguier. Le Dimanche… // Conversations avec Cézanne. – Larguier Léo. Le Dimanche avec Paul Cézanne // Conversations avec Cézanne. P. 13–14.

Lawrence. Introduction… // Selected Critical Writings. – Lawrence D. H. Introduction to These Paintings. [1929] // Lawrence. Selected Critical Writings. Oxford: Oxford University Press, 1998. P. 248–283.

– Le Blond-Zola Denise. Zola et Cézanne // Mercure de France. Janvier – février 1931.

– Lebensztejn Jean-Claude. Études cézanniennes [2004] // Lebensztejn. Études Cézanniennes. P. 62–78.

– Lebensztejn Jean-Claude. Les Couilles de Cézanne. [1998] // Lebensztejn. Études Cézanniennes. P. 7–23.

– Lebensztejn Jean-Claude. Persistance de la mémoire. [1993] // Lebensztejn. Études Cézanniennes. P. 25–45.

– Lebensztejn Jean-Claude. Prendre le dessus // Lebensztejn. Études Cézanniennes. P. 81–92.

Lebensztejn. Une source… // Études Cézanniennes. – Lebensztejn Jean-Claude. Une source oubliée de Cézanne [2003–2004] // Lebensztejn. Études Cézanniennes. P. 47–59.

– Leca Benedict. Sites of Forgetting: Cézanne and the Provençal Landscape Tradition // Consibee, Coutagne. Cézanne in Provence. P. 47–58.

Lecomte. L’Art contemporain // La Revue indépendante. – Lecomte Georges. L’Art contemporain // La Revue indépendante. (Avril 1892). P. 1–29.

Lecomte. Paul Cézanne // La Revue de l’art. – Lecomte Georges. Paul Cézanne // La Revue de l’art. 9 décembre 1899.

Lehrer. Paul Cézanne // Proust Was a Neuroscientist. – Lehrer Jonah. Paul Cézanne // Lehrer. Proust Was a Neuroscientist. Edinburgh: Canongate, 2011. P. 96–119.

Leroy. L’exposition… // Le Charivari. – Leroy Louis. L’exposition des impressionistes // Le Charivari. 25 avril 1874.

Les Impressionistes // La Petite Presse. – Les Impressionistes // La Petite Presse. 9 avril 1877.

– Lethbridge Robert. Zola and Contemporary Painting // Dix-neuf. 1 (2003). P. 43–56.

– Lhote André. Cézanne l’incompris // Nouvelle revue française. 1 septembre 1936.

– Lichtenstein Sara. Cézanne and Delacroix // Art Bulletin. 46 (1964). P. 55–67.

– Lichtenstein Sara. Cézanne’s Copies and Variants after Delacroix // Apollo. 101 (1975). P. 116–127.

– Lloyd Christopher. «Paul Cézanne, Pupil of Pissarro» // Apollo. 136 (1992). P. 284–290.

Loran. Cézanne’s Country // The Arts. – Loran [Johnson] Erle. Cézanne’s Country // The Arts. 16 (1930). P. 521–555.

– Lord Douglas [Douglas Cooper]. Paul Cézanne // The Burlington Magazine. 69 (1936). P. 32–35.

Louis. Le Jury… // Manet, 1832–1883. – Louis Étienne. Le Jury et les exposants – Salon des refusés [1863] // Manet, 1832–1883: Galeries nationales du Grand Palais, Paris, the Metropolitan Museum of Art, New York, 1983. New York: Abrahams, 1983.

– Lyotard Jean-François. Freud selon Cézanne. [1971] // Lyotard. Des Dispositifs pulsionnels. Paris: Bourgois, 1980. P. 67–88.

M. C. [Marthe Conil]. Quelques souvenirs… // Gazette des beaux-arts. – M. C. [Marthe Conil]. Quelques souvenirs sur Paul Cézanne, par une de ses nieces // Gazette des beaux-arts. 56 (1960). P. 299–302.

– Maldiney Henri. Cézanne et Sainte-Victoire, peinture et vérité // Sainte-Victoire Cézanne. P. 273–288.

– Maldiney Henri. Cézanne et le paysage // Maldiney. Art et existence. Paris: Klincksieck, 1986. P. 18–27.

– Malevich Kasimir. An Analysis of New and Imitative Art (Paul Cézanne) / Trans. Xenia Glowacki-Prus, Arnold McMillin // Malevich. Essays on Art. Vol. 2. London: Rapp and Whiting, 1969. P. 19–30.

Mallarmé. The Impressionists… //Art Monthly Review. – Mallarmé Stephen. The Impressionists and Édouard Manet //Art Monthly Review. 30 September 1876.

Maupassant. Étude sur Gustave Flaubert // œuvres posthumes. – Maupassant Guy de. Étude sur Gustave Flaubert // Maupassant. Oeuvres posthumes. Paris: Conard, 1930.

Masson. Moralités… // Nouvelle revue française. – Masson André. Moralités esthétiques // Nouvelle revue française. 1 mai 1959.

Mauclair. Le Salon… // La Revue bleue. – Mauclair Camille. Le Salon d’automne // La Revue bleue. 12 octobre. 1907.

– McPherson Heather. Cézanne // McPherson. The Modern Portrait in Nineteenth-Century France. Cambridge: Cambridge University Press, 2001. P. 117–144.

– Meier-Graefe Julius. Paul Cézanne. [1904] / Trans. Florence Simmonds, George W. Chrystal // Meier-Graefe. Modern Art. Vol. 1. London: Heinemann, 1908. P. 266–270.

Merleau-Ponty. Cézanne’s Doubt // Sense and Nonsense. – Merleau-Ponty Maurice. Cézanne’s Doubt // Merleau-Ponty. Sense and Nonsense. P. 9–25.

Merleau-Ponty. Eye and Mind… // The Primacy of Perception. – Merleau-Ponty Maurice. Eye and Mind / Trans. Carleton Dallery // Merleau-Ponty. The Primacy of Perception. Evanston: Northwestern University Press, 1964. P. 159–190.

Merleau-Ponty. Le doute de Cézanne // Sens et non-sens. – Merleau-Ponty Maurice. Le doute de Cézanne. [1945] // Merleau-Ponty. Sens et non-sens. P. 15–49.

– Mirbeau Octave. Interview d’Octave Mirbeau par Paul Gsell // La Revue. 15 mars 1907.

Mirbeau. L’Art… // La Revue. – Mirbeau Octave. L’Art, l’Institut et l’état // La Revue. 15 avril 1905.

– Mitterand Henri. Brothers in Art: Cézanne and Zola // Cézanne et Paris. P. 34–43.

Montifaud. L’exposition… // L’Artiste. – Montifaud Marc de [Marie-Émilie Chartroule]. Exposition du boulevard des Capucines // L’Artiste.1 mai 1874.

– Morice Charles. Enquête sur les tendances actuelles des arts plastiques // Mercure de France. 1 et 15 août, 1 septembre 1905.

Morice. Le Salon d’automne // Mercure de France. – Morice Charles. Le Salon d’automne // Mercure de France.1 novembre 1907.

Morice. Le XXIe Salon… // Mercure de France. – Morice Charles. Le XXIe Salon des indépendants // Mercure de France. 15 avril 1905.

– Morice Charles. Les Aquarelles de Cézanne // Mercure de France. 1 juillet 1905.

– Morice Charles. Paul Cézanne // Mercure de France. 15 février 1907. Переиздана также в: Morice Charles. Quelques maîtres moderns. Paris: Messein, 1914. P. 94–122.

Motherwell. The Modern Painter’s World (1944) // The Collected Writings. – Motherwell Robert. The Modern Painter’s World (1944) // The Collected Writings of Robert Motherwell. Berkeley: University of California Press, 1999.

– Nagaï Takanori. An Aspect of Cézanne’s Reception in Japan // Aesthetics International. 8 (1998). P. 79–91.

Natanson. Paul Cézanne // La Revue blanche. – Natanson Thadée. Paul Cézanne // La Revue blanche.1 décembre 1895.

Newman. Interview… // Selected Writings. – Newman Barnett. Interview with Émile de Antonio. [1970] // Newman Barnett. Selected Writings and Interviews. Berkeley; Los Angeles: University of California Press, 1992.

Newman. Remarks… // Selected writings. – Newman Barnett. Remarks at Artists’ Sessions at Studio 35 [1952] // Newman Barnett. Selected Writings and Interviews. Berkeley; Los Angeles: University of California Press, 1992.

– Newton Joy. Cézanne’s Literary Incarnations // French Studies. 61 (2007). P. 36–46.

– Newton Joy. La dernière toile de Claude // Les Cahiers naturalists. 74 (2000). P. 239–245.

– Newton Joy. The Atelier Novel // Impressions of French Modernity / Ed. by Richard Hobbs. Manchester: Manchester University Press, 1998. P. 173–189.

– Nochlin Linda. Cézanne: Studies in Contrast // Art in America. 84 (1996). P. 56–67.

Norman. From the Writings… // Twice a Year 1. – Norman Dorothy. From the Writings and Conversations of Alfred Stieglitz // Twice a Year 1. Fall-winter 1938.

Nuridsany. The Moment That Counts… // New York Review Books. – Nuridsany Michel. The Moment That Counts: An Interview with Henri Cartier-Bresson // New York Review Books. 2 March 1995.

Osthaus. A Visit… // Conversations with Cézanne. – Osthaus Karl Ernst. A Visit to Paul Cézanne. [1920–1921] // Conversations with Cézanne. P. 96–99.

Péladan. La Revue… // Cachin, et al. Cézanne. – Péladan Joseph. La Revue hebdomadaire // Cachin, et al. Cézanne.

Pératé. Le Salon d’automne // Gazette des beaux-arts. – Pératé André. Le Salon d’automne // Gazette des beaux-arts. 38 (1907). P. 385–407.

– Perruchot Henri. Les quinze logis de Monsieur Cézanne // L’Œil. (Nativité 1955). P. 32–36.

Petrone. «La Double…» // Gazette des beaux-arts. – Petrone Mario. ‘La Double vue de Louis Séguin,’ par Duranty // Gazette des beaux-arts. 88 (1976). P. 235–39.

Petzet. Foreword // Rilke. Letters. – Petzet Heinrich Wiegand. Foreword // Rilke. Letters.

Pissarro L. Sketchbook 52 (1912). P. 95–99 // Pissarro Archives. – Pissarro Lucien. Sketchbook 52 (1912). P. 95–99 // Pissarro Archives. Ashmolean Museum, Oxford.

– Pleynet Marcelin. Cézanne sous l’œil paternal. [1979]. // Pleynet. Les Modernes et la tradition. Paris: Gallimard, 1990. P. 121–143.

– Pollock Griselda. What Can We Say About Cézanne These Days? // Oxford Art Journal. 13 (1990). P. 95–101.

– Portugés Paul. Allen Ginsberg’s Paul Cézanne and the Pater Omnipotens Aeterna Deus // Contemporary Literature. 21 (1980). P. 435–449.

Provence. Cézanne collégien // Mercure de France. – Provence Marcel. Cézanne collégien // Mercure de France. 1 février, 1 août 1925.

Provence. Cézanne et ses amis // Mercure de France. – Provence Marcel. Cézanne et ses amis // Mercure de France. 1 avril 1926.

– Rapetti Rodolphe. L’inquiétude cézannienne // Revue de l’art. 144 (2004). P. 35–50.

Raphael. The Work of Art… // The Demands of Art. – Raphael Max. The Work of Art and the Model in Nature. [1930] / Trans. Norbert Guterman // Raphael. The Demands of Art. London: Routledge and Kegan Paul, 1968. P. 7–43.

– Ravaisou Joseph. Paul Cézanne // Le National d’Aix. 28 octobre 1906.

Ravenel. Le Salon… // Pissarro J., Durand-Ruel Snollaerts. Pissarro. – Ravenel Jean. Le Salon de 1865 // Pissarro J., Durand-Ruel Snollaerts. Pissarro.

– Reff Theodore. Cézanne: The Severed Head and the Skull // Arts Magazine. 58 (1983). P. 84–100.

Reff. Cézanne and Hercules // Art Bulletin. – Reff Theodore. Cézanne and Hercules // Art Bulletin. 48 (1966). P. 35–44.

– Reff Theodore. Cézanne and Poussin // Journal of the Warburg and Courtauld Institutes. 23 (1960). P. 150–174.

– Reff Theodore. Cézanne et Chardin // Cachin Françoise, et al. Cézanne aujourd’hui. P. 11–28.

– Reff Theodore. Cézanne et la perspective / Trans. Jeanne Bouniort // Revue de l’art. 86 (1989). P. 8–15.

Reff. Cézanne, Flaubert… // Art Bulletin. – Reff Theodore. Cézanne, Flaubert, Saint Anthony, and the Queen of Sheba // Art Bulletin. 44 (1962). P. 113–125.

– Reff Theodore. Cézanne on Solids and Spaces // Artforum. 16 (1977). P. 34–37.

Reff. Cézanne’s Bather… // Gazette des beaux-arts. – Reff Theodore. Cézanne’s Bather with Outstretched Arms // Gazette des beaux-arts. Mars 1962. P. 173–190.

– Reff Theodore. Cézanne’s Card Players and their Sources // Arts Magazine. 55 (1980). P. 104–117.

Reff. Cézanne’s Constructive Stroke // Art Quarterly. – Reff Theodore. Cézanne’s Constructive Stroke // Art Quarterly. 25 (1962). P. 214–226.

– Reff Theodore. Cézanne’s Drawings // The Burlington Magazine. 101 (1959). P. 171–176.

– Reff Theodore. Cézanne’s Drawings // The Burlington Magazine. 117 (1975). P. 489–491.

– Reff Theodore. Cézanne’s Dream of Hannibal // Art Bulletin. 45 (1963). P. 148–152.

– Reff Theodore. Cézanne’s early paravent at the Jas de Bouffan // Jas de Bouffan. P. 56–67.

– Reff Theodore. Cézanne’s Late Bather Paintings // Arts Magazine. 52 (1977). P. 116–119.

– Reff Theodore. Cézanne: The Logical Mystery // Art News. 62 (1963). P. 28–31.

– Reff Theodore. Copyists in the Louvre, 1850–1870 // Art Bulletin. 46 (1964). P. 552–559.

Reff. Manet’s Portrait of Zola // The Burlington Magazine. – Reff Theodore. Manet’s Portrait of Zola // The Burlington Magazine. 117 (1975). P. 34–44.

Reff. Painting and Theory… // Cézanne: The Late Work. – Reff Theodore. Painting and Theory in the Final Decade // Cézanne: The Late Work. P. 13–54.

Reff. Pissarro’s Portrait of Cézanne // The Burlington Magazine. – Reff Theodore. Pissarro’s Portrait of Cézanne // The Burlington Magazine. 109 (1967). P. 627–633.

Reff. Reproductions… // Gazette des beaux-arts. – Reff Theodore. Reproductions and Books in Cézanne’s Studio // Gazette des beaux-arts. Novembre 1960. P. 303–309.

– Reff Theodore. The Pictures within Cézanne’s Pictures // Arts Magazine. 53 (1979). P. 90–104.

Reissner. Transparency of Means // The Courtauld Cézannes. – Reissner Elisabeth. Transparency of Means: Drawing and Color in Cézanne’s Watercolors and Oil Paintings in the Courtauld Gallery // The Courtauld Cézannes. P. 49–71.

Reissner. Ways of Making… // National Gallery Technical Bulletin. – Reissner Elisabeth. Ways of Making: Practice and Innovation in Cézanne’s Paintings in the National Gallery // National Gallery Technical Bulletin. 29 (2008). P. 4–30.

Rewald. Achille Emperaire… // Studies in Impressionism. – Rewald John. Achille Emperaire and Cézanne. [1938] // Rewald. Studies in Impressionism. P. 56–68.

Rewald. Cézanne and Guillaumin // Studies in Impressionism. – Rewald John. Cézanne and Guillaumin. [1975] // Rewald. Studies in Impressionism. P. 103–119.

– Rewald John. Cézanne and His Father. [1971–1972] // Rewald. Studies in Impressionism. P. 69–101.

Rewald. Cézanne’s Theories… // Art News. – Rewald John. Cézanne’s Theories about Art // Art News. 47 (1936). P. 31–36.

Rewald. Chocquet… // Studies in Impressionism. – Rewald John. Chocquet and Cézanne. [1969] // Rewald. Studies in Impressionism. P. 121–187.

– Rewald John. Paul Cézanne: New documents for the years 1870–1871 // The Burlington Magazine. 74 (1939). P. 163–171.

– Rewald John. The Last Motifs at Aix // Cézanne: The Late Work. P. 83–106.

Rewald. Un article inédit… // Arts. – Rewald John. Un article inédit sur Paul Cézanne en 1870 // Arts. 21–27. Juin 1954.

– Rider Jacques Le. Rilke et Cézanne // Cachin, et al. Cézanne aujourd’hui. P. 125–134.

Riley. Cézanne… // The Eye’s Mind. – Riley Bridget. Cézanne in Provence. [2006] // Riley. The Eye’s Mind. P. 249–265.

Rivière, Schnerb. L’atelier… // La Grande Revue. – Rivière R. P., Schnerb J. F. L’atelier de Cézanne // La Grande Revue. 25 décembre 1907. Английский перевод см.: Rivière, Schnerb. Cézanne’s Studio // Conversations with Cézanne. P. 84–90.

Rivière. L’Exposition… // L’Impressioniste. – Rivière Georges. L’Exposition des impressionists // L’Impressioniste. 14 avril 1877.

Rochefort. L’Amour… // L’Intransigeant. – Rochefort Henri. L’Amour du laid // L’Intransigeant. 9 mars 1903.

Rohmer. Des goûtes… // Le Goût de la beauté. – Rohmer Eric. Des goûtes et des couleurs (1956) // Rohmer Eric. Le Goût de la beauté. Paris: Cahiers du Cinéma, 2004.

– Rosenthal Norman. Cézanne: The Early Years // Modern Painters. (Autumn 1988). P. 52–55.

– Rouart Louis. Réflexions sur le Salon d’automne // L’Occident. 12 (1907). P. 230–241.

Royère. Paul Cézanne… // Kunst und Künstler. – Royère Jean. Paul Cézanne: Erinnerungen // Kunst und Künstler. 10 (1912). S. 477–486.

– Royère Jean. Sur Paul Cézanne // La Phalange. 15 novembre 1906.

Sacks. A Summer of Madness // The New York Review of Books. – Sacks Oliver. A Summer of Madness // The New York Review of Books. 25 September 2008.

Saint-Victor. Salon de 1857 // La Presse. – Saint-Victor Paul de. Salon de 1857 // La Presse. 11 Août 1857.

Sartre. Camus. – Sartre Jean-Paul. Camus // Sartre. Modern Times: Selected Non-fiction. London: Penguin, 2000.

Sartre. Merleau-Ponty // Portraits. – Sartre Jean-Paul. Merleau-Ponty / Trans. Chris Turner // Sartre. Portraits. [1964]. London: Seagull, 2009. P. 266–428.

Schapiro. The Apples… // Modern Art. – Schapiro Meyer. The Apples of Cézanne. [1968] // Schapiro. Modern Art. New York: Braziller, 1979. P. 1–38.

– Schjeldahl Peter. Cézanne versus Pissarro. [2005] // Schjeldahl. Let’s See. London: Thames & Hudson, 2008. P. 190–192.

– Schubert Karsten. Cézanne, Chappuis and the limits of connoisseurship // The Burlington Magazine. 148 (2006). P. 612–620.

– Seubold Günter. Der Pfad ins Selbe: Zur Cézanne-Interpretation Martin Heideggers. // Philosophisches Jarhbuch. 94 (1987). S. 64–78.

Shafto. Artistic Encounters… // /. – Shafto Sally. Artistic Encounters: Jean-Marie Straub, Danièle Huillet and Paul Cézanne // /.

– Shiff Richard. Cézanne and Poussin // Cézanne and Poussin. P. 51–68.

– Shiff Richard. Cézanne in the Wild // The Burlington Magazine. 148 (2006). P. 605–611.

– Shiff Richard. Cézanne’s Blur, Approximating Cézanne // Framing France / Ed. by Richard Thomson. Manchester: Manchester University Press, 1998. P. 59–80.

– Shiff Richard. Cézanne’s Physicality // The Language of Art History / Ed. by Salim Kemal, Ivan Gaskell. Cambridge: Cambridge University Press, 1991. P. 129–180

– Shiff Richard. Dense Cézanne // Apollo. 143 (1996). P. 51–54.

– Shiff Richard. He Painted // Cézanne’s Card Players. P. 73–91.

– Shiff Richard. La touché de Cézanne // Cachin, et al. Cézanne aujourd’hui. P. 117–124.

– Shiff Richard. Lucky Cézanne (Cézanne Tychique) // Cézanne and Beyond. P. 55–102.

– Shiff Richard. Mark, Motif, Materiality: The Cézanne Effect in the Twentieth Century // Cézanne: Finished-Unfinished. P. 99–126.

– Shiff Richard. Risible Cézanne // The Repeating Image / Ed. by Eik Kahng. Baltimore: Walters Art Museum, 2007. P. 127–171.

– Shiff Richard. Sensation, Movement, Cézanne // Classic Cézanne / Ed. by Terence Maloon. Sydney: Art Gallery NSW, 1998. P. 13–28.

Sickert. Post-Impressionists // The Complete Writings. – Sickert Walter. Post-Impressionists. [1911] // Sickert Walter. The Complete Writings / Ed. by Anna Gruetzner Robins. Oxford: Oxford University Press, 2000.

Signac. Extraits du journal… // Gazette des Beaux-Arts. – Extraits du journal inédit de Paul Signac. P. III // Gazette des Beaux-Arts. Juillet-août, 1953

– Simon Robert. Cézanne and the Subject of Violence // Art in America. 79 (1991). P. 120–135.

– Smith Paul. Cézanne’s Late Landscapes, or the Prospect of Death // Conisbee, Coutagne. Cézanne in Provence. P. 59–77.

– Smith Paul. Cézanne’s Maternal Landscape and Its Gender // Gendering Landscape Art / Ed. by Steven Adams and Anna Greutzner Robins. New Brunswick, NJ: Rutgers University Press, 2001. P. 116–132.

– Smith Paul. Joachim Gasquet, Virgil and Cézanne’s Landscape // Apollo. 148 (1998). P. 11–23.

– Smith Paul. Literature and Art // French Studies. 61 (2007). P. 1–13.

– Smith Paul. ‘Parbleu’: Pissarro and the Political Color of an Original Vision // Art History. 15 (1992). P. 223–247.

– Smith Paul. Paul Adam, Soi et les ‘peintres impressionistes’ // Revue de l’art. 82 (1988). P. 39–50.

– Smith Paul. Paul Cézanne’s Primitive Self and Related Fictions // The Life and the Work / Ed. by Charles G. Salas. Los Angeles: Getty, 2007. P. 45–75.

– Smith Paul. Pictures and History: One Man’s Truth // Oxford Art Journal. 10 (1987). P. 97–105.

– Smith Paul. Real Primitives: Cézanne, Wittgenstein and the nature of aesthetic quality // Value, Art, Politics / Ed. by Jonathan Harris. Liverpool: Liverpool University Press, 2007. P. 93–122.

Stein. Cézanne // Portraits and Prayers. – Stein Gertrude. Cézanne. [1923] // Stein. Portraits and Prayers. New York: Random House, 1934. P. 11.

Stein, Haas. A Transatlantic Interview // Bruce Elder R. The Films of Stan Brakhage. – Stein Gertrude, Haas Robert. A Transatlantic Interview (1946) // R. Bruce Elder. The Films of Stan Brakhage in the American Tradition. Waterloo, Ontario: Wilfrid Laurier University Press, 1998.

Stevens. Someone… // The Necessary Angel. – Stevens Wallace. Someone puts a pineapple together // Stevens Wallace. The Necessary Angel. New York: Knopf, 1951.

Stock. Le Salon… // Album Stock. – Stock. Le Salon par Stock // Album Stock. 20 mars 1870.

Stokes. Cézanne // The Critical Writings of Adrian Stokes. – Stokes Adrian. Cézanne. [1947] // The Critical Writings of Adrian Stokes. Vol. 2. London: Thames & Hudson, 1978. P. 259–272.

– Sutton Denys. The Paradoxes of Cézanne // Apollo. 100 (1974). P. 98–107.

Sylvester. Cézanne // About Modern Art. – Sylvester David. Cézanne. [1996] // Sylvester. About Modern Art. London: Pimlico, 1997. P. 437–444.

Taine. Balzac // Taine. Nouveaux Essais. – Taine Hippolyte. Balzac [1858] // Taine. Nouveaux Essais. P. 78–79.

– Takumi Hideo. Cézanne and Japan // Cézanne. Tokyo: Tokyo Shimbun, 1986. P. 18–21

– Tanaka Hidemichi. Cézanne and «Japonisme» // Artibus et Historiae. 22 (2001). P. 201–220.

– Thomson Richard. Sparing the Rod // Art History. 31 (2008). P. 412–418.

Thomson. Une Correspondance inédite… // University of Ottawa Quarterly. – Thomson Clive. Une Correspondance inédite: Roux – Zola // University of Ottawa Quarterly. 48 (1978). P. 335–370.

Thoré. Salons… // Callen. The Art of Impressionism. – Thoré Théophile. Salons de W. Bürger // Callen. The Art of Impressionism.

– Tomlinson Charles. The Poet as Painter // Essays by Divers Hands. 40 (1979). P. 147–162.

Tuma. Cézanne… // Representations. – Tuma Kathryn. Cézanne and Lucretius at the Red Rock // Representations. 78 (2002). P. 56–85.

Valéry. Situation… // Variété I et II. – Valéry Paul. Situation de Baudelaire [1930] // Variété I et II. Paris: Gallimard, 2005.

Valéry. Stendhal // Masters. – Valéry Paul. Stenhal // Valéry. Masters.

Valéry. The Triumph of Manet // Degas Manet and Morisot – Valéry Paul. The Triumph of Manet [1932] // Valéry Paul. Degas Manet and Morisot. Routledge & Kegan Paul PLC, 1960.

Valloton. Au Salon d’automne // La Grande revue. – Valloton Félix. Le Salon d’automne // La Grande revue. 25 octobre 1907.

– Van Buren Anne H. Madame Cézanne’s Fashions and the date of her portraits // Art Quarterly. 29 (1966). P. 111–127.

– Vauxcelles Louis. À propos de Cézanne // L’Art vivant. 1 juillet 1926.

– Vauxcelles Louis. Cézanne // Gil Blas.18 mars 1905.

– Vauxcelles Louis. La Clôture du Salon d’automne // Gil Blas. 22 novembre 1906.

Vauxcelles. La Légende… // Carnet de la semaine. – Vauxcelles Louis. La Légende de Cézanne // Carnet de la semaine. 19 janvier 1930.

– Vauxcelles Louis. La Mort de Paul Cézanne // Gil Blas. 25 octobre 1906.

Vauxcelles. Le Salon… // Gil Blas. – Vauxcelles Louis. Le Salon d’automne // Gil Blas. 5 octobre 1906.

– Verdi Richard. Roger Fry’s «Cézanne, a study of his development», 1927 // The Burlington Magazine. 151 (2009). P. 544–547.

Vivès-Apy. Pages d’album // Mémorial d’Aix. – Vivès-Apy Charles. Pages d’album // Mémorial d’Aix.16 février 1911.

Vollard. Souvenirs… // Minotaure. – Vollard Ambroise. Souvenirs sur Cézanne // Minotaure. 2, 6 (1935).

– Waldfogel Melvin. A problem in Cézanne’s Grandes Baigneuses // The Burlington Magazine. 104 (1962), P. 200–205.

– Waldfogel Melvin. Caillebotte, Vollard et Cézanne’s Baigneurs au repos // Gazette des beaux-arts. 65 (1965). P. 113–120.

Walser. Thoughts… // Selected Stories. – Walser Robert. Thoughts on Cézanne. [1929] / Trans. Christopher Middleton // Walser Robert, Middleton Christopher, Sontag Susan. Selected Stories. New York: New York Review of Books, 2002. P. 189–192

– Walter Rodolphe. Cézanne à Bennecourt en 1866 // Gazette des beaux-arts. 59 (1962). P. 103–118.

– Walter Rodolphe. Zola et ses amis à Bennecourt // Les Cahiers naturalists. 17 (1961). P. 19–32.

Warman. Les Natures mortes… // Jas de Bouffan. – Warman Jayne. Les Natures mortes au Jas de Bouffan // Jas de Bouffan. P. 16.

– Wechsler Judith. Cézanne: Sensation/perception // Cachin, et al. Cézanne aujourd’hui. P. 109–116.

Whitfield. Fragments… // Bonnard. – Whitfield Sarah. Fragments of an Identical World // Bonnard: exh. cat. London: Tate, 1998.

Williams. Cézanne… // Journal of Aesthetics… – Williams Forrest. Cézanne and French Phenomenology // Journal of Aesthetics and Art Criticism. 12 (1954). P. 481–492.

Williams. Cézanne // Poetry. – Williams William Carlos. Cézanne // Poetry. January. 1964.

– Wright Willard Huntington. Paul Cézanne // Wright. Modern Painting: Its tendency and Meaning. New York: Lane, 1915. P. 129–163.

– Wright Barnaby. The Courtauld Cézannes // The Courtauld Cézannes. P. 12–25.

– Yasuhide Shimbata. A factual account of the introduction of Cézanne through Japanese art magazines in the Meji and Taisho periods // Cézanne and Japan.: exh. cat. Yokohama: Yokohama Museum of Art, 1999. P. 213–216.

Zervos. Conversation avec Picasso. – Zervos Christian. Conversation avec Picasso. [1935] // Picasso. Propos sur l’art. Paris: Gallimard, 1998.

– Zieske Faith. An Investigation of Paul Cézanne’s Watercolors with Emphasis on Emerald Green // The Book and Paper Group Annual. 14 (1995). P. 105–115.

– Zieske Faith. Paul Cézanne’s Watercolors // The Broad Spectrum / Ed. by Harriet K. Stratis, Britt Salveson. P. 89–100. London: Archetype, 2002.

Zola. Alfred de Musset // Documents littéraires. – Zola Émile. Alfred de Musset // Documents littéraires. Paris: Charpentier, 1881.

Zola. À mon ami // Zola. Écrits. – Zola Émile. À mon ami [20 mai 1866] // Zola. Écrits.

Zola. Édouard Manet // Zola. Écrits. – Zola Émile. Édouard Manet [10 May 1868] // Zola. Écrits.

Zola. Introduction // Zola. Écrits. – Zola Émile. Introduction [27 mai 1866] // Zola. Écrits.

Zola. L’École… // Zola. Écrits. – Zola. L’École française de peinture à l’exposition de 1878 // Zola. Écrits.

Zola. Le Jury // Zola. Écrits. – Zola Émile. Le Jury. [27 avril 1866] // Zola. Écrits.

Zola. Le Moment… // Zola. Écrits. – Zola Émile. Le Moment artistique, 4 mai 1866 // Zola. Écrits.

Zola. Les réalistes… // Zola. Écrits. – Zola Émile. Les réalistes du Salon [11 mai 1866] // Zola. Écrits.

Zola. Lettre à M. Félix Faure… // L’Aurore. – Zola Émile. Lettre à M. Félix Faure, Président de la République // L’Aurore. 13 janvier 1898.

Zola. Lettre de Paris // Zola. Écrits. – Zola Émile. Lettre de Paris // Zola. Écrits.

Zola. M. Scheurer-Kestner // Le Figaro. – Zola Émile. M. Scheurer-Kestner // Le Figaro. 25 novembre 1897.

Zola. M. H. Taine… // Zola. Écrits. – Zola Émile. M. H. Taine, artiste // Zola. Écrits.

Zola. M. Manet // Zola. Écrits. – Zola Émile. M. Manet. [7 mai 1866] // Zola. Écrits.

Zola. Manet [1867] // Zola. Écrits. – Zola Émile. Manet [1867] // Zola. Écrits.

Zola. Peinture // Le Figaro. – Zola Émile. Peinture // Le Figaro. 2 mai 1896.

Zola. Proudhon… // Zola. Écrits. – Zola Émile. Proudhon et Courbet [1865] // Zola. Écrits.

Zola. Un Suicide // Zola. Écrits. – Zola Émile. Un Suicide [19 avril 1866] // Zola. Écrits.

Диссертации

– Dombrowski André. Modernism and Extremism: The Early Works of Paul Cézanne.

University of California, Berkeley, 2006.

– Orfila Jorgelina. Paul Cézanne and the Making of Modern Art History. University of Maryland, College Park, 2007.

Ratcliffe. Cézanne’s Working Methods. (Дис.). – Ratcliffe Robert W. Cézanne’s Working Methods and Their Theoretical Background. Courtauld Institute of Art, University of London, 1961.

Tuma. Cézanne. (Дис.). – Tuma Kathryn A. Cézanne, Lucretius and the Late Nineteenth-Century Crisis in Science. University of California, Berkeley, 2000.

Примечания

Принятые сокращения

С номер графических работ Сезанна по каталогу: Chappuis A. The Drawings of Paul Cézanne. Greenwich, CT: New York Graphic Society, 1973.

Р номер произведений Камиля Писсарро по каталогу-резоне: Pissarro Joachim, Durand-Ruel Snollaerts Claire. Pissarro: Critical Catalogue of Paintings. 3 vols. Milan: Skira, 2005.

R номер живописных произведений Сезанна по каталогу-резоне: Rewald John. The Paintings of Paul Cézanne: A Catalogue Raisonné. New York: Abrams, 1996.

RWC номер акварелей Сезанна по каталогу: Rewald John. Paul Cézanne: The Watercolors. Boston: Little, Brown, 1983.

Список иллюстраций

Если не указано иное, автором перечисленных работ является Поль Сезанн.

Цветные иллюстрации

1. Автопортрет. 1862–1864. Холст, масло. 44 × 37 см. Частная коллекция. (В настоящем издании Автопортрет‑1: «Автопортрет: в глубоком раздумье».) Image courtesy of ESKart, LLC, New York.

2. Автопортрет. Ок. 1866. Холст, масло. 45 × 41 см. Частная коллекция. (В настоящем издании Автопортрет‑2: «Автопортрет: сорвиголова».) Image courtesy of Acquavella Galleries, Inc., New York.

3. Автопортрет на розовом фоне. Ок. 1875. Холст, масло. 66 × 55 см. Музей Орсэ, Париж. (В настоящем издании Автопортрет‑3: «Автопортрет: собачий взгляд».) Musée d’Orsay, Paris/Art Resource, New York.

4. Автопортрет в белом колпаке. 1881–1882. Холст, масло. 55,5 × 46 см. Баварские государственные собрания живописи, Мюнхен. (В настоящем издании Автопортрет‑4: «Автопортрет: ваятель».) Bayerische Staatsgemäldesammlungen, Munich / The Bridgeman Art Library.

5. Автопортрет в берете. 1898–1900. Холст, масло. 64 × 53,5 см. Музей изящных искусств, Бостон. (В настоящем издании Автопортрет‑5: «Автопортрет: непроницаемый».) Museum of Fine Arts, Boston, Charles H. Bayley Picture and Painting Fund and Partial Gift of Elizabeth Paine Metcalf/The Bridgeman Art Library.

6. Автопортрет на фоне пейзажа. Ок. 1875. Холст, масло. 64 × 52 см. Музей Орсэ, Париж. Musée d’Orsay, Paris/Giraudon/The Bridgeman Art Library.

7. Автопортрет. Ок. 1877. Холст, масло. 26 × 15 см. Музей Орсэ, Париж. Musée d’Orsay, Paris/Giraudon/The Bridgeman Art Library. (Принадлежала Камилю Писсарро.)

8. Автопортрет. 1878–1880. Холст, масло. 61 × 47 см. Коллекция Филлипса, Вашингтон. Phillips Collection, Washington, D. C. Corbis.

9. Автопортрет с палитрой. Ок. 1890. Холст, масло. 92 × 73 см. Собрание фонда Эмиля Бюрле, Цюрих. Stiftung Sammlung Bührle, Zürich/The Bridgeman Art Library.

10. Натюрморт с хлебом и яйцами. 1865. Холст, масло. 59 × 76 см. Художественный музей, Цинциннати. Cincinnati Art Museum, Ohio/The Bridgeman Art Library.

11. Натюрморт с черными часами. 1867–1869. Холст, масло. 54 × 74 см. Частная коллекция. Private Collection/Giraudon/The Bridgeman Art Library.

12. Портрет Луи Огюста Сезанна, отца художника. Ок. 1865. Настенная роспись, дублированная на холст. 167, 6 × 114,3 см. Национальная галерея, Лондон. National Gallery, London/Art Resource, New York.

13. Луи Огюст Сезанн, отец художника, читающий «Эвенман». Ок. 1866. Холст, масло. 200 × 120 см. Национальная галерея искусства, Вашингтон. National Gallery of Art, Washington, D.C. Courtesy of the National Gallery of Art.

14. Мари Сезанн (сестра художника). 1866–1867. Холст, масло. 55,9 × 39,4 см. Художественный музей, Сент-Луис. Courtesy of the Saint Louis Art Museum.

15. Портрет матери художника. 1869–1870. Холст, масло. 55,9 × 39,4 см. Художественный музей, Сент-Луис. Courtesy of the Saint Louis Art Museum.

16. Сахарница, груши и синяя чашка. 1865–1866. Холст, масло. 30 × 41 см. Музей Гране, Экс-ан-Прованс. Musée Granet, Aix-en-Provence/Giraudon/The Bridgeman Art Library.

17. Портрет Антонена Валабрега. 1866. Холст, масло. 116 × 98 см. Национальная галерея искусства, Вашингтон. National Gallery of Art, Washington, D.C. Courtesy of the National Gallery of Art.

18. Марион и Валабрег идут на «мотив». 1866. Холст, масло. 39 × 31 см. Частная коллекция. Private Collection/Photo © Christie’s Images/The Bridgeman Art Library.

19. Адвокат (Дядя Доминик). 1866. Холст, масло. 62 × 52 см. Музей Орсэ, Париж. Musée d’Orsay, Paris/The Bridgeman Art Library.

20. Негр Сципионе. Ок. 1867. Холст, масло. 107 × 83 см. Музей изящных искусств, Сан-Паулу. Museu de Arte, São Paulo/Giraudon/The Bridgeman Art Library.

21. Похищение. 1867. Холст, масло. 90,5 × 117 см. Музей Фицуильяма, Кембридж (Массачусетс). Courtesy of the Provost and Fellows of King’s College, Cambridge, and the Syndics of the Fitzwilliam Museum.

22. Оргия. Ок. 1867. Холст, масло. 130 × 81 см. Частная коллекция. Private Collection/The Bridgeman Art Library.

23. Портрет художника Ашиля Амперера. 1867–1868. Холст, масло. 200 × 122 см. Музей Орсэ, Париж. Musée d’Orsay, Paris/Giraudon/The Bridgeman Art Library.

24. Карикатура из «Альбома Стока». 1870. Музей Карнавале, Париж. Roger-Viollet/Topfoto.

25. Камиль Писсарро. Портрет Поля Сезанна. Ок. 1874. Холст, масло. 73 × 59,7 см. Национальная галерея, Лондон. Courtesy of Graff Diamonds and the National Gallery.

26. Эдуард Мане. Портрет Эмиля Золя. 1868. Холст, масло. 146,5 × 114 см. Музей Орсэ, Париж. Musée d’Orsay, Paris/Giraudon/The Bridgeman Art Library.

27. Жан Батист Симеон Шарден. Автопортрет. 1775. Пастель. 46 × 38 см. Лувр, Париж. Musée du Louvre, Paris/Giraudon/The Bridgeman Art Library.

28. Камиль Писсарро. Автопортрет. 1873. Холст, масло. 56 × 46,7 см. Музей Орсэ, Париж. Musée d’Orsay, Paris/The Bridgeman Art Library.

29. Портрет Виктора Шоке. 1876–1877. Холст, масло. 46 × 36 см. Частная коллекция. Private Collection/The Bridgeman Art Library.

30. Апофеоз Делакруа. 1890–1894. Холст, масло. 27 × 35 см. Музей Гране, Экс-ан-Прованс. Musée Granet, Aix-en-Provence/Giraudon/The Bridgeman Art Library.

31. Поль Алексис читает Эмилю Золя. 1869–1870. Холст, масло. 130 × 160 см. Музей изящных искусств, Сан-Паулу. Museu de Arte, São Paulo/Giraudon/The Bridgeman Art Library. (Принадлежала Эмилю Золя.)

32. Натюрморт с супницей. 1877. Холст, масло. 65 × 83 см. Музей Орсэ, Париж. Musée d’Orsay, Paris/Giraudon/The Bridgeman Art Library. (Принадлежала Камилю Писсарро.)

33. Мадам Сезанн в полосатой юбке (Мадам Сезанн в красном кресле). Ок. 1877. Холст, масло. 72,5 × 56 см. Музей изящных искусств, Бостон. Museum of Fine Arts, Boston, Bequest of Robert Treat Paine II/The Bridgeman Art Library.

34. Мадам Сезанн в желтом кресле (Мадам Сезанн в красном платье). 1888–1890. Холст, масло. 116 × 89 см. Метрополитен-музей, Нью-Йорк. Metropolitan Museum of Art, New York, The Mr. and Mrs. Henry Ittleson Jr. Purchase Fund 1962 (62.45)/Art Resource, New York.

35. Мадам Сезанн с гидрангеями. Ок. 1885. Белая бумага, карандаш, акварель. 30,5 см × 46 см. Частная коллекция.

36. Мадам Сезанн. Ок. 1885. Холст, масло. 46 × 38 см. Государственные музеи, Берлин. Nationalgalerie, Museum Berggruen, Staatliche Museen, Berlin/Art Resource, New York.

37. Портрет мадам Сезанн. 1888–1890. Холст, масло. 90 × 71,7 см. Фонд Барнса, Мерион. Barnes Foundation, Philadelphia/The Bridgeman Art Library.

38. Мадам Сезанн с распущенными волосами. 1890–1892. Холст, масло. 62 × 51 см. Художественный музей, Филадельфия. Philadelphia Museum of Art/The Bridgeman Art Library.

39. Мадам Сезанн с веером. 1886–1888. Холст, масло. 92,5 × 73 см. Собрание фонда Эмиля Бюрле, Цюрих. Stiftung Sammlung Bührle, Zürich/The Bridgeman Art Library. (Принадлежала Гертруде Стайн.)

40. Элизабет Мюррей. Мадам Сезанн в кресле-качалке. 1972. Холст, масло. 89,5 × 90,2 × 2,9 cм. Коллекция Кети Хоманс и Паттерсона Симса. Image courtesy of Katherine Sachs, the Philadelphia Museum of Art.

41. Арман Гийомен. Сена в Берси. 1873–1875. Холст, масло. 56,1 × 72,4 см. Кунстхалле, Гамбург. Kunsthalle, Hamburg/The Bridgeman Art Library.

42. Сена в Берси, копия картины Гийомена. 1876–1878. Холст, масло. 59 × 72 см. Кунстхалле, Гамбург. Kunsthalle, Hamburg/The Bridgeman Art Library.

43. Камиль Писсарро. Малый мост в Понтуазе. 1875. Холст, масло. 65,5 × 81,5 см. Кунстхалле, Мангейм. Kunsthalle, Mannheim/The Bridgeman Art Library.

44. Мост в Мэнси, близ Мелена. 1879–1880. Холст, масло. 60 × 73 см. Музей Орсэ, Париж. Musée d’Orsay, Paris/Giraudon/ The Bridgeman Art Library.

45. Дом повешенного в Овере. Ок. 1873. Холст, масло. 55 × 66 см. Музей Орсэ, Париж. Musée d’Orsay, Paris/Giraudon/The Bridgeman Art Library.

46. Игроки в карты. 1890–1892. Холст, масло. 135 × 181,5 см. Фонд Барнса, Мерион. Barnes Foundation, Philadelphia/The Bridgeman Art Library.

47. Отдых купальщиков. 1876–1877. Холст, масло. 79 × 97 см. Фонд Барнса, Мерион. Barnes Foundation, Philadelphia/The Bridgeman Art Library.

48. Три купальщицы. 1879–1882. Холст, масло. 52 × 55 см. Пти-Пале, Париж. Musée de la Ville de Paris, Musée du Petit Palais/Giraudon/The Bridgeman Art Library. (Принадлежала Анри Матиссу.)

49. Искушение святого Антония. Ок. 1870. Холст, масло. 57 × 76 см. Собрание фонда Эмиля Бюрле, Цюрих. Stiftung Sammlung Bürhle, Zürich/The Bridgeman Art Library.

50. Большие купальщики. 1896. Цветная литография. 22,9 × 27,9 см. Фонд Барнса, Мерион. Barnes Foundation, Philadelphia/The Bridgeman Art Library.

51. Ромовый пунш (Неаполитанский полдень). 1876–1877. Холст, масло. 37 × 45 см. Национальная галерея Австралии, Канберра. National Gallery of Australia, Canberra, purchased 1985/The Bridgeman Art Library.

52. Три груши. 1888–1890. Белая бумага, карандаш, акварель. 22 × 31 см. Художественный музей Принстонского университета, Принстон (временное хранение). Courtesy of the Pearlman Collection and the Princeton University Art Museum. (Принадлежала Эдгару Дега.)

53. Яблоки. Ок. 1878. Холст, масло. 19 × 26,7 см. Музей Фицуильяма, Кембридж (Массачусетс). Courtesy of the Provost and Fellows of King’s College, Cambridge, and the Syndics of the Fitzwilliam Museum.

54. Автопортрет. Ок. 1895. Холст, масло. 55 × 46 см. Частная коллекция. Image courtesy of GFS Management, Chicago.

55. Автопортрет. Ок. 1895. Белая бумага, карандаш, акварель. 28,2 × 25,7 см. Частная коллекция.

56. Портрет Гюстава Жеффруа. 1895–1896. Холст, масло. 116 × 89 см. Музей Орсэ, Париж. Musée d’Orsay, Paris/The Bridgeman Art Library.

57. Портрет Амбруаза Воллара. 1899. Холст, масло. 100 × 82 см. Пти-Пале, Париж. Musée de la Ville de Paris, Musée du Petit Palais/Giraudon/The Bridgeman Art Library.

58. Портрет Анри Гаске. 1896. Холст, масло. 56 × 47 см. Художественный музей Макнея, Сан-Антонио. McNay Art Museum, San Antonio/Art Resource, New York.

59. Портрет Жоашима Гаске. 1896. Холст, масло. 65 × 54 см. Национальная галерея, Прага. Národní Galerie, Prague/Giraudon/The Bridgeman Art Library.

60. Женщина с кофейником. Ок. 1895. Холст, масло. 130,5 × 96,5 см. Музей Орсэ, Париж. Musée d’Orsay, Paris/Giraudon/The Bridgeman Art Library.

61. Старуха с четками. 1895–1896. Холст, масло. 85 × 65 см. Национальная галерея, Лондон. National Gallery, London/The Bridgeman Art Library.

62. Гардан. 1886. Холст, масло. 92 × 73 см. Бруклинский музей, Нью-Йорк. Brooklyn Museum, New York/The Bridgeman Art Library.

63. Портрет сына художника. 1881–1882 (?). Холст, масло. 34 × 37,5 см. Музей Оранжери, Париж. Musée de l’Orangerie, Paris/Giraudon/The Bridgeman Art Library.

64. Натюрморт с гипсовым купидоном. Ок. 1895 (?). Холст, масло. 70 × 57 см. Галерея Куртолда, Лондон. © Samuel Courtauld Trust, Courtauld Institute Galleries, London/The Bridgeman Art Library.

65. Мальчик в красной жилетке. 1888–1890. Холст, масло. 79,5 × 64 см. Собрание фонда Эмиля Бюрле, Цюрих. Stiftung Sammlung Bürhle, Zürich /The Bridgeman Art Library.

66. Озеро Анси. 1896. Холст, масло. 65 × 81 см. Галерея Куртолда, Лондон. © Samuel Courtauld Trust, Courtauld Institute Galleries, London/The Bridgeman Art Library.

67. Скалы в Фонтенбло. Ок. 1893. Холст, масло. 73 × 92 см. Метрополитен-музей, Нью-Йорк. Metropolitan Museum of Art, New York, H. O. Havermeyer Collection, Bequest of Mrs. H. O. Havermeyer, 1929 (29.100.194)/Art Resource, New York.

68. Гора Сент-Виктуар и большая сосна. Ок. 1887. Холст, масло. 66 × 90 см. Галерея Куртолда, Лондон. © Samuel Courtauld Trust, Courtauld Institute Galleries, London/The Bridgeman Art Library.

69. Большая сосна близ Экса. 1890–1895. Холст, масло. 72 × 91 см. Эрмитаж, Санкт-Петербург. Hermitage Museum, Saint Petersburg/The Bridgeman Art Library.

70. Морис Дени. Посвящение Сезанну. 1900–1901. Холст, масло. 180 × 240 см. Музей Орсэ, Париж. Musée d’Orsay, Paris/© DACS/ Giraudon/The Bridgeman Art Library.

71. Натюрморт с компотницей. 1879–1880. Холст, масло. 46,4 × 54,6 см. Музей современного искусства, Нью-Йорк. (Дар частного коллекционера, Acc. no: 69.1991.) Museum of Modern Art, New York/Scala, Florence.

72. Мужчина с трубкой. Ок. 1896. Холст, масло. 73 × 60 см. Галерея Куртолда, Лондон. © Samuel Courtauld Trust, Courtauld Institute Galleries, London/The Bridgeman Art Library.

73. Большие купальщицы. 1895–1906. Холст, масло. 133 × 207 см. Фонд Барнса, Мерион. Barnes Foundation, Philadelphia/The Bridgeman Art Library.

74. Джаспер Джонс. По мотивам Сезанна. 1994. Пластик, чернила. 46 × 74,8 см. Коллекция художника. Courtesy of Jasper Johns. Photo: Dorothy Zeidman.

75. Майкл Сноу. Paris de jugement Le и/или Состояние искусства. 2006. Цветная фотография на деревянном подрамнике. 183 × 193 × 8 см. Коллекция художника. Courtesy of Michael Snow.

76. Купальщики и мост. Ок. 1900. Белая бумага, карандаш, акварель. 21 × 27,4 см. Метрополитен-музей, Нью-Йорк. Metropolitan Museum of Art, New York, Maria DeWitt Jesup Fund, 1951; acquired from The Museum of Modern Art, New York, Lillie P. Bliss Collection (55.21.2)/Art Resource, New York.

77. Голубой пейзаж. 1904–1906. Холст, масло. 102 × 83 см. Эрмитаж, Санкт-Петербург. Hermitage Museum, Saint Petersburg/The Bridgeman Art Library.

78. Морис Дени. Сезанн, пишущий гору Сент-Виктуар. 1906. Холст, масло. Частная коллекция. Private Collection/The Bridgeman Art Library.

79. Вид на гору Сент-Виктуар из Лов. 1904–1906. Холст, масло. Государственный музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина, Москва. Pushkin Museum, Moscow/Giraudon/The Bridgeman Art Library.

80. Вид на гору Сент-Виктуар из Лов. 1904–1906. Холст, масло. Художественный музей, Базель. Kunstmuseum, Basel/The Bridgeman Art Library.

81. Натюрморт с кувшином, бутылкой и фруктами (Бутылка коньяка). 1906. Белая бумага, карандаш, акварель. Художественный музей Принстонского университета, Принстон (временное хранение). Courtesy of the Pearlman Foundation and the Princeton University Art Museum.

82. Натюрморт с молочником и фруктами. Ок. 1900. Холст, масло. 46 × 54,9 см. Национальная галерея искусства, Вашингтон. National Gallery of Art, Washington, D.C. Courtesy of the National Gallery of Art.

83. Садовник Валье. 1902–1906. Холст, масло. 107,4 × 74,5 см. Национальная галерея искусства, Вашингтон. National Gallery of Art, Washington, D.C./The Bridgeman Art Library.

84. Садовник Валье. 1905–1906. Холст, масло. 65,5 × 55 см. Тейт Модерн, Лондон. Tate Modern, London/Art Resource, New York.

85. Садовник Валье. Ок. 1906. Белая бумага, карандаш, акварель. 48 × 31,5 см. Государственные собрания, Берлин. Nationalgalerie, Museum Berggruen, Staatliche Museen, Berlin/ Art Resource, New York.

86. Садовник Валье. 1906. Холст, масло. 65 × 54 см. Частная коллекция. Image courtesy of Stonecroft Associates, LLC, New York.

Черно-белые иллюстрации в тексте

1. Фронтиспис: Автопортрет. Ок. 1880. Бумага, карандаш. 34,1 × 28,4 см. Метрополитен-музей, Нью-Йорк. (По завещанию У. Бейкера в 1971 г.) Metropolitan Museum of Art, New York, bequest of Walter C. Baker, 1971 (1972.118.198)/Art Resource, New York.

2. Зал Сезанна на Осеннем салоне 1904 г. Архив Воллара, музей Орсэ, Париж. Archives Vollard, Musée d’Orsay, Paris. Repro-photo: Hervé Lewandowski. RMN/Art Resource, New York.

3. Времена года. Весна. 1860–1861. Настенная роспись, дублированная на холст. 314 × 97 см. Фотография Ж. Э. Бюллоза. Пти-Пале, Париж. Musée de la Ville de Paris, Musée du Petit Palais. Photo: Bulloz. RMN/Art Resource, New York.

4. Времена года. Лето. 1860–1861. Настенная роспись, дублированная на холст. 314 × 109 см. Фотография Ж. Э. Бюллоза. Пти-Пале, Париж. Musée de la Ville de Paris, Musée du Petit Palais. Photo: Bulloz. RMN/Art Resource, New York.

5. Времена года. Осень. 1860–1861. Настенная роспись, дублированная на холст. 314 × 104 см. Фотография Ж. Э. Бюллоза. Пти-Пале, Париж. Musée de la Ville de Paris, Musée du Petit Palais. Photo: Bulloz. RMN/Art Resource, New York.

6. Времена года. Зима. 1860–1861. Настенная роспись, дублированная на холст. 314 × 104 см. Фотография Ж. Э. Бюллоза. Пти-Пале, Париж. Musée de la Ville de Paris, Musée du Petit Palais. Photo: Bulloz. RMN/Art Resource, New York.

7. Обнаженный мужчина. Ок. 1865. Бумага, черный мел. 49 × 31 см. Музей Фицуильяма, Кембридж (Массачусетс). Fitzwilliam Museum, Cambridge (PD55–1961)/The Bridgeman Art Library.

8. Сезанн. Ок. 1861. Архив Воллара, музей Орсэ, Париж. Archives Vollard, Musée d’Orsay, Paris. RMN/Art Resource, New York.

9. Кадр из фильма «Жизнь Эмиля Золя» (1937) Уильяма Дитерле, с Владимиром Соколовым в роли Сезанна и Полом Муни в роли Золя. Corbis.

10. Листы из альбома Сезанна, со схемами и пометками Фортюне Мариона. Лувр, Париж. Musée du Louvre, Paris. Photo: Thierry le Mage. RMN/Art Resource, New York.

11. Золя. Ок. 1865. Национальная библиотека, Париж. A. Pinsard, Bibliothèque Nationale, Paris. Archives Charmet/The Bridgeman Art Library.

12. Портрет Эмиля Золя. 1866. Холст, масло. 25,8 × 20,8 см. Музей Орсэ, Париж. Musée d’Orsay, Paris. Repro-photo: Hervé Lewandowski. RMN/Art Resource, New York

13. Портрет Ашиля Амперера. 1869–1870. Бумага, уголь и карандаш. 40,2 × 30,8 см. Лувр, Париж. Musée du Louvre, Paris. RMN/Art Resource, New York.

14. Франсис Пикабиа. Произведение дадаистского искусства с игрушечной обезьянкой. Журнал «Каннибал», 25 апреля 1920. Частная коллекция. Snark/Art Resource, New York.

15. Писсарро. Музей Мармоттан-Моне, Париж. Musée Marmottan Monet/The Bridgeman Art Library

16. Сезанн и Писсарро в окрестностях Понтуаза. 1877. Частная коллекция. Roger-Viollet, Paris/The Bridgeman Art Library

17. Автопортрет с яблоком. 1880–1884(?). Бумага, уголь. Художественный музей, Цинциннати. Cincinnati Art Museum, Ohio, Gift of Miss Emily Poole/The Bridgeman Art Library.

18. Сезанн в мастерской. 1904 (?). Фотография Эмиля Бернара. Музей Орсэ, Париж. Musée d’Orsay, Paris. Repro-photo: René-Gabriel Ojéda. RMN/Art Resource, New York.

19. Портрет мадам Сезанн. 1888–1890. Холст, масло. 90 × 71,7 см. Фонд Барнса, Мерион. Barnes Foundation, Philadelphia/The Bridgeman Art Library.

20. Схема «Портрета мадам Сезанн» из книги Эрла Лорана «Композиция Сезанна» (1943). Courtesy of the Erle Loran Estate and University of California Press.

21. Альберто Джакометти. По мотивам «Автопортрета» Сезанна. Без даты. Бумага, карандаш. 33,2 × 25,2 см. Собрание фонда Джакометти, Париж (инв. 1994–1820). Courtesy of Fondation Giacometti.

22. Писсарро с супругой Жюли. Частная коллекция. Roger-Viollet, Paris/The Bridgeman Art Library.

23. Писсарро, идущий на этюды. 1874. Бумага, карандаш. 19,5 × 11,3 см. Лувр, Париж. Musée du Louvre, Paris. Photo: Michèle Bellot. RMN/Art Resource, New York.

24. Сезанн и Писсарро с товарищами в Понтуазе. Ок. 1874. Слева направо: Мартинес (фотограф), Альфонсо (студент медицинского факультета и художник), Сезанн, Люсьен Писсарро, Агуар (кубинский художник и врач), Писсарро. Архив Писсарро, музей Ашмола, Оксфорд. Pissarro Archives, Ashmolean Museum, Oxford.

25. Сезанн с товарищами в окрестностях Понтуаза. 1874. Архив Писсарро, музей Ашмола, Оксфорд. Pissarro Archives, Ashmolean Museum, Oxford.

26. Сезанн. 1874. Архив Писсарро, музей Ашмола, Оксфорд. Pissarro Archives, Ashmolean Museum, Oxford.

27. Портрет Камиля Писсарро. Ок. 1873. Бумага, карандаш. 13,3 × 10,3 см. Лувр, Париж. (Дар Джона Ревалда.) Musée du Louvre, Paris, gift of John Rewald. Photo: Jean-Gilles Berizzi. RMN/Art Resource, New York.

28. Камиль Писсарро. Портрет Сезанна в фетровой шляпе. Ок. 1874. Бумага, карандаш. 24,2 × 13,0 см. Лувр, Париж. Musée du Louvre, Paris. Photo: Michèle Bellot. RMN/Art Resource, New York.

29. Камиль Писсарро. Поль Сезанн. 1874. Офорт. Доска: 26,6 × 21,5 см; лист: 44,5 × 34,6 см. Музей Бонна, Байонна. Musée Bonnat, Bayonne/The Bridgeman Art Library

30. Писсарро в мастерской. Roger-Viollet/Topfoto.

31. Жорж Брак. 1909. Фотография Пабло Пикассо. Частная коллекция. Archives Charmet/The Bridgeman Art Library.

32. Золя за чтением. Ок. 1881–1884. Бумага, карандаш. 21,7 × 12,5 см. Художественная галерея Нового Южного Уэльса, Сидней. Art Gallery of New South Wales, Sydney, purchased with funds provided by Margaret Olley, 2003/The Bridgeman Art Library.

33. Золя в своем кабинете в Медане. Фотография Дорнака. Archives Larousse/Giraudon/The Bridgeman Art Library.

34. Гюстав Жеффруа. Ок. 1894. Частная коллекция. Roger-Viollet/The Bridgeman Art Library.

35. Альберто Джакометти. По мотивам древнеегипетской скульптуры: «Сесострис III»; по мотивам «Автопортрета» Сезанна. Без даты. Бумага, карандаш. 32,8 × 25,3 см. Собрание фонда Джакометти, Париж (инв. 1994–0710). Courtesy of the Fondation Giacometti.

36. Сезанн в своем саду в Лов. Фотография Жоса Бернхейм-Жёна. Из фотоархива газеты «Иллюстрированные лондонские новости». The Illustrated London News Picture Library, London/The Bridgeman Art Library.

37. Сезанн в Фонтенбло. 1905. Фотография Эмиля Бернара. Музей Орсэ, Париж. Musée d’Orsay, Paris. Repro-photo: René-Gabriel Ojéda. RMN/Art Resource, New York.

38. Сезанн на террасе своей мастерской в Лов. 13 апреля 1906. Фотография Гертруды Остхаус. Marburg/Art Resource, New York.

39. Мастерская в Лов. 1902. Частная коллекция. Giraudon/The Bridgeman Art Library.

40. Сезанн в окрестностях Экса. 1904. Фотография Эмиля Бернара. Архив Воллара, музей Орсэ, Париж. Archives Vollard, Musée d’Orsay, Paris. The Granger Collection/Topfoto.

41. Сезанн, пишущий гору Сент-Виктуар. 1906. Фотографии Кера Ксавье Русселя. Архив Ревалда, Национальная галерея искусства, Вашингтон. John Rewald Papers, National Gallery of Art, Washington, D.C., Gallery Archives.

42. Сезанн в мастерской в Лов на фоне «Больших купальщиц». 1904. Фотография Эмиля Бернара. Частная коллекция. Photo: René-Gabriel Ojéda. RMN/Art Resource, New York.

43. Сын и внук Сезанна. Roger-Viollet/Topfoto.

44. Зал Сезанна в собрании Морозова. Ок. 1923. Эрмитаж, Санкт-Петербург. Hermitage, Saint Petersburg/The Bridgeman Art Library.

45. Сезанн, идущий на «мотив», в окрестностях Овера. 1874. Лувр, Париж. Musée du Louvre, Paris. RMN/Art Resource, New York.

Именной указатель

Аббате, Никколо дель (1509–1571) – итальянский художник.

Август Октавиан (63 до н. э. – 14 н. э.) – первый римский император, основатель Римской империи.

Адан, Поль (1862–1920) – французский писатель.

Адорно, Теодор (1903–1969) – немецкий философ, социолог, композитор и теоретик музыки.

Алези, Гуго д’ (1849–1906) – французский художник и график, известный своими рекламными плакатами.

Александр, Арсен (1859–1937) – французский художественный критик.

Алексис, Поль (1847–1901) – французский писатель.

Аллен, Вуди (р. 1935) – американский кинорежиссер, актер, продюсер.

Амм, Анри (1871–1961) – французский художник и дизайнер.

Амперер, Ашиль (1829–1898) – французский художник, друг Сезанна.

Андерсен, Вэйн (1928–2014) – американский историк и теоретик искусства, художественный критик.

Андреас-Саломе, Лу (1861–1937) – писательница, врач-психотерапевт немецко-русского происхождения.

Аполлинер, Гийом (1880–1918) – французский поэт, представитель европейского авангарда.

Апулей (ок. 125 – ок. 180) – древнеримский писатель, поэт, философ.

Арагон, Луи (1897–1982) – французский поэт и прозаик.

Арбус, Диана (1923–1971) – американский фотограф.

Арле III, Ашиль де (1639–1712) – французский государственный деятель, президент парижского парламента, высшего судебного органа Франции.

Армстронг, Кэрол – американский историк искусства.

Армстронг, Луи (1901–1971) – американский джазовый трубач, вокалист и руководитель ансамбля.

Арно, Леопольд – владелец журнала «Le Messager de Provence».

Арнольд, Эдуард (1849–1925) – немецкий предприниматель и меценат.

Арпиньи, Анри Жозеф (1819–1916) – французский художник.

Астрюк, Закари (1835–1907) – французский скульптор, художник и искусствовед.

Атанассоглоу-Кэлмиер, Нина Мария – американский историк искусства.

Ауэрбах, Франк (р. 1931) – английский художник немецкого происхождения.

Бадт, Курт (1890–1973) – немецкий историк искусства.

Базиль, Жан Фредерик (1841–1870) – французский художник.

Байль, Жан Батист (Батистен) (1841–1918) – друг Сезанна и Золя, математик, профессор Политехнической школы.

Байль, Исидор – младший брат Жана Батиста Байля.

Бальзак, Оноре де (1799–1850) – французский писатель.

Банн, Стивен (р. 1942) – английский историк искусства.

Барбе д’Оревильи, Жюль Амеде (1808–1889) – французский писатель и литературный критик.

Барбье, Огюст (1805–1882) – французский поэт, представитель романтической школы.

Барнс, Альберт Кумс (1872–1951) – американский врач, изобретатель и коллекционер.

Барнье – каменотес, житель Экса, знакомый Сезанна.

Барре, Луи – канатчик, свидетель на свадьбе Сезанна.

Баррес, Морис (1862–1923) – французский писатель, активный сторонник буланжизма – политического движения, опиравшегося на националистские настроения.

Барт, Ролан (1915–1980) – французский философ и семиотик.

Бартоломе, Поль Альбер (1848–1928) – французский живописец и скульптор.

Батай, Жорж (1897–1962) – французский философ и писатель.

Батлер, Рут – американский историк искусства.

Бауэр, Фелиция – невеста Франца Кафки.

Бейелер, Эрнст (1921–2010) – швейцарский торговец произведениями искусства, коллекционер, меценат.

Бейкер, Уолтер (ум. 1971) – американский финансист и коллекционер.

Бекен, Жан де – французский историк искусства, автор биографии Поля Сезанна.

Беккет, Сэмюэл (1906–1989) – ирландский писатель, поэт и драматург.

Белл, Ванесса (1879–1961) – английская художница, старшая сестра Вирджинии Вулф.

Белл, Клив (1881–1964) – английский критик и искусствовед, член группы Блумсбери.

Беллони, Элис – жена Джона Ревалда, автор мемуаров.

Белькур – актер.

Бельяр, Эдуард (1832–1912) – французский художник.

Бенар, Поль Альберт (1849–1934) – французский художник, директор Школы изящных искусств, член Французской Академии.

Бенедит, Леонс (1856–1925) – французский историк искусства, директор Люксембургского дворца, затем хранитель музея Родена в Париже.

Беньямин, Вальтер (1892–1940) – немецкий философ еврейского происхождения, теоретик культуры, литературный критик, переводчик.

Берггрюен, Бетина (р. 1923) – немецкая актриса, жена коллекционера и арт-дилера Хейнца Берггрюена.

Берлиоз, Гектор (1803–1869) – французский композитор, дирижер.

Бернар, Эмиль (1868–1941) – французский живописец, поэт, художественный критик.

Бернстайн, Роберта – американский искусствовед, специалист по Джасперу Джонсу.

Бернхейм-младший, Александр (1839–1915) – владелец художественной галереи в Париже, издатель.

Бернхейм-Жён, Жос (1870–1941) – владелец художественной галереи в Париже.

Бертье, Луи Филипп Мари Александр (1836–1911) – французский дворянин, принц де Ваграм.

Бетховен, Людвиг ван (1770–1827) – немецкий композитор.

Бёклин, Арнольд (1827–1901) – швейцарский живописец, график, скульптор.

Бёрджер, Гарри – американский историк искусства и литературы.

Бёрджер, Джон (р. 1926) – писатель, поэт, критик, художник.

Бине, Виктор (1849–1924) – французский художник.

Блан, Огюст – садовник Мари Сезанн.

Блан, Шарль (1813–1882) – французский художественный критик, историк, искусствовед и гравер.

Бланки, Луи Огюст (1805–1881) – французский революционер-социалист.

Бланш, Жак Эмиль (1861–1942) – французский художник, писатель, художественный критик.

Бодлер, Шарль (1822–1867) – французский поэт и художественный критик.

Бонёр, Роза (1822–1899) – французская художница-анималист.

Бонжер Андрис (1861–1936) – коллекционер, друг Тео Ваг Гога.

Бонжер (Ван Гог), Йоханна – сестра Андриса Бонжера, жена Тео Ван Гога.

Бонингтон, Ричард Паркс (1802–1828) – английский художник, представитель романтизма.

Боннар, Пьер (1867–1947) – французский живописец и график.

Борели, Жюль (1874–1947) – французский археолог, автор воспоминаний о встрече с Сезанном.

Бофре, Жан (1907–1982) – французский философ, ученик и переводчик Хайдеггера.

Бош, Эжен (1855–1941) – бельгийский художник и поэт.

Брак, Жорж (1882–1963) – французский художник, график, сценограф, скульптор и декоратор.

Бракемон, Феликс Анри (1833–1914) – французский офортист, литограф и живописец.

Брандо, Марлон (1924–2004) – американский актер и режиссер.

Брассай (наст. имя Дьюла Халас; 1899–1984) – венгерский и французский фотограф, художник и скульптор.

Браун, Джон Льюис (1829–1890) – французский художник шотландского происхождения.

Брейгель Старший, Питер (ок. 1525–1569) – нидерландский живописец и график.

Бремон – школьный учитель Сезанна.

Бремон, мадам – экономка Сезанна.

Брессон, Робер (1901–1999) – французский кинорежиссер и сценарист.

Бретелл, Ричард – американский историк искусства, профессор Техасского университета в Далласе.

Бретон, Андре (1896–1966) – французский писатель и поэт, основоположник сюрреализма.

Бризар – актер.

Брион-Герри, Лилиан (1916–2006) – французский историк искусства.

Брод, Макс (1884–1968) – немецкоязычный писатель и философ, друг и биограф Франца Кафки.

Брэкидж, Стэн (1933–2003) – американский кинорежиссер, теоретик киноискусства, приверженец экспериментального кино.

Буайе – соученик Сезанна по коллежу Бурбон.

Буало, Никола (1636–1711) – французский поэт, критик, теоретик классицизма.

Буальдьё, Франсуа Адриен (1775–1834) – французский оперный композитор.

Буасси – врач, лечивший Сезанна.

Бугеро, Вильям (1825–1905) – французский живописец.

Буйе, Луи (ум. 1869) – друг Флобера.

Букье, Луи – владелец имения в Лов, приобретенного Сезанном.

Булез, Пьер (р. 1925) – композитор, один из деятелей французского авангарда.

Бургарель, Мари – прабабушка Поля Сезанна.

Буше, Франсуа (1703–1770) – французский живописец, гравер, декоратор, представитель рококо.

Бэгнел, Николас (1891–1974) – британский офицер, близкий к кругу Вирджинии Вулф.

Бюллоз, Жак Эрнест (1858–1942) – французский фотограф и издатель.

Бюснах, Вильям Бертран (1832–1907) – французский драматург.

Вагнер, Рихард (1813–1883) – немецкий композитор.

Ваграм де, принц – см. Бертье, Луи Филипп Мари Александр.

Валабрег, Антонен (1844–1900) – французский художественный критик.

Валери, Поль (1871–1945) – французский поэт, эссеист, философ.

Валковиц, Авраам (1878–1965) – американский художник.

Валлес, Жюль (1833–1885) – французский писатель, журналист и политический деятель, участник Парижской коммуны.

Валлоттон, Феликс (1865–1925) – швейцарский художник и график.

Валье – садовник, житель Экса, друг Сезанна.

Валье, Дора (1921–1991) – французский художественный критик и историк искусства.

Вальзер, Роберт (1878–1956) – швейцарский поэт и прозаик.

Вальсен-Эстерхази, Фердинанд (1847–1923) – офицер французского Генерального штаба, один из фигурантов «дела Дрейфуса».

Ван Гог, Винсент (1853–1890) – голландский и французский художник-постимпрессионист.

Ван Гог, Тео (Теодорус) (1857–1891) – голландский торговец картинами. Брат Винсента Ван Гога.

Варман, Джейн – американский историк искусства.

Ватто, Антуан (1684–1721) – французский художник, основоположник стиля рококо.

Вебер, Карл Мария фон (1786–1826) – немецкий композитор, дирижер, пианист, основоположник немецкой романтической оперы.

Вебер, Макс (1881–1961) – американский художник польского происхождения.

Вейль, Симона (1909–1943) – французский философ и религиозный мыслитель.

Веласкес, Диего (1599–1660) – испанский живописец.

Вентури, Лионелло (1885–1961) – итальянский историк искусства.

Вергилий Публий Марон (79–19 до н. э.) – древнеримский поэт.

Верде, Андре (1913–2004) – французский поэт, художник и скульптор.

Верлен, Поль (1844–1896) – французский поэт, один из основоположников литературного импрессионизма.

Вермеер, Ян (1632–1675) – нидерландский художник.

Верне, Карл (1758–1836) – французский художник.

Веронезе, Паоло (1528–1588) – итальянский художник, представитель венецианской школы.

Вивес-Апи, Шарль (1874–1937) – французский художник.

Вигье – каменщик, строивший мастерскую Сезанна в Лов.

Виллар, Клод Луи Эктор де (1653–1734) – главный маршал Франции, генерал-губернатор Прованса.

Виллар, Нина де (1843–1884) – французская поэтесса и хозяйка салона, где собирались интеллектуалы, деятели искусства и представители парижской богемы.

Виллерве, Робер де ла (1849–1919) – французский писатель и журналист.

Вильвьей, Жозеф Франц (1829–1915) – французский художник.

Виньи, Альфред де (1797–1863) – французский писатель и поэт, представитель романтизма.

Вио, Жорж (1855–1939) – французский зубной врач и коллекционер.

Вламинк, Морис де (1876–1958) – французский художник.

Воксель, Луи (1870–1943) – французский художественный критик.

Воллар, Амбруаз (1868–1939) – торговец картинами, владелец картинной галереи в Париже, автор нескольких монографий-воспоминаний о художниках.

Вольтер (наст. имя Франсуа Мари Аруэ; 1694–1778) – французский философ.

Ворстерман, Лукас (1595–1675) – гравер, работавший с Рубенсом и Ван Дейком.

Вулф, Вирджиния (1882–1941) – английская писательница.

Вьей, Жак Этьен – рантье, знакомый Луи Огюста Сезанна.

Вюйар, Эдуард (1868–1940) – французский художник.

Габе, Жюстен – столяр-краснодеревщик, резчик по дереву, товарищ юности Сезанна.

Гай Марий (ок. 157–86 до н. э.) – римский полководец и политический деятель.

Галеви, Даниэль (1872–1962) – французский историк.

Гамильтон, Ричард (1922–2011) – английский художник.

Ганья, Морис (1856–1924) – французский коллекционер.

Гаске, Анри (ум. 1906) – бакалейщик, друг Сезанна, отец Жоашима Гаске.

Гаске, Жоашим (1873–1921) – французский журналист, писатель и поэт, сын соученика Сезанна.

Гаске, Мари (1872–1960) – французская писательница, жена Жоашима Гаске.

Гаше, Поль (1828–1905) – французский врач, покровитель импрессионистов, художник-любитель.

Гаше, Поль-младший – сын доктора Гаше.

Гваттари, Феликс (1930–1992) – французский философ, психоаналитик и политический активист.

Гегель, Георг Вильгельм Фридрих (1770–1831) – немецкий философ.

Гейст, Сидни (1914–2005) – американский скульптор и историк искусства.

Генне, Жак – французский писатель и художественный критик.

Гераклит (544–483 до н. э.) – древнегреческий философ.

Герольд, Луи Жозеф Фердинан (1791–1833) – французский композитор.

Гесиод (VIII–VII вв. до н. э.) – древнегреческий поэт.

Гийме, Антуан (1842–1918) – французский художник, пейзажист.

Гийме, Жан Батист (1795–1871) – французский химик, изобретатель искусственного ультрамарина, получившего название ультрамарин Гийме.

Гийомен, Арман (1841–1927) – французский художник из круга импрессионистов, пейзажист и гравер.

Гийомон – врач, лечивший Сезанна.

Гинзберг, Аллен (1926–1997) – американский поэт и писатель, основатель битничества.

Гис, Константен (1802–1892) – французский график и живописец.

Гоген, Поль (1848–1903) – французский художник, скульптор-керамист.

Годар, Жан Люк (р. 1930) – франко-швейцарский кинорежиссер, кинокритик, актер, сценарист и кинопродюсер.

Гойя, Франсиско (1746–1828) – испанский художник, гравер.

Гольбейн, Ганс (младший) (1497–1543) – немецкий художник.

Гонкуры, Эдмон (1822–1896) и Жюль (1830–1870), братья – французские писатели.

Гораций Квинт Флакк (65–8 до н. э.) – древнеримский поэт.

Горки, Аршиль (1904–1948) – американский художник, представитель абстрактного сюрреализма.

Госсарт, Ян (Мабюз; 1479–1541) – нидерландский живописец, график и резчик по дереву.

Готье, Арман – французский художник.

Готье, Жюли – друг и корреспондент Стендаля.

Гоуинг, Лоренс (1918–1991) – английский художник, писатель, историк искусства и педагог.

Гофмансталь, Гуго фон (1874–1929) – австрийский писатель, поэт, драматург.

Гранель, Луи – владелец поместья Жа-де-Буффан после Сезаннов.

Гринберг, Клемент (1909–1994) – американский художественный критик.

Грис, Хуан (1887–1927) – испанский художник и скульптор, один из основоположников кубизма.

Гро, Антуан, барон (1771–1835) – французский художник, академист.

Гурмон, Реми де (1858–1915) – французский писатель, эссеист и художественный критик.

Гэй, Питер (1923–2015) – американский историк.

Гюго, Виктор (1802–1885) – французский писатель и поэт.

Гюисманс, Жорис Карл (1848–1907) – французский писатель и художественный критик.

Давид, Жак Луи (1748–1825) – французский живописец.

Дамиш, Юбер (р. 1928) – французский историк искусства.

Данте Алигьери (1265–1321) – итальянский поэт, создатель итальянского литературного языка.

Дарвин, Чарльз (1809–1882) – английский натуралист, путешественник, создатель теории эволюции.

Дебюро, Шарль (1829–1873) – французский актер, мим.

Дебюсси, Клод (1862–1918) – французский композитор.

Дега, Эдгар (1834–1917) – французский живописец, график и скульптор.

Деканье, мадам – владелица винного магазина в Эксе.

Декарт, Рене (1596–1650) – французский философ, математик, физик.

Делакруа, Эжен (1798–1863) – французский живописец.

Делёз, Жиль (1925–1995) – французский философ.

Демолен, Жан Мари – адвокат.

Дени, Марта – жена Мориса Дени.

Дени, Морис (1870–1943) – французский художник, теоретик искусства.

Депре (Депрей), Мари Катрин (1821–1867) – мать Ортанс Фике.

Дерен, Андре (1880–1954) – французский художник.

Деррида, Жак (1930–2004) – французский философ и теоретик литературы.

Дете – торговец шерстяными тканями в Эксе.

Дешанель, Эмиль (1819–1904) – ученый и сенатор Франции.

Джакометти, Альберто (1901–1966) – швейцарский скульптор, живописец и график.

Джеймсон, Фредерик (р. 1934) – американский литературный критик, теоретик марксизма.

Джон, Огастес (1878–1961) – английский художник-постимпрессионист.

Джонс, Джаспер (р. 1930) – американский художник, работающий в стиле абстрактного искусства и поп-арта.

Джонсон, Бен (1572–1637) – английский поэт, драматург, актер.

Джорджоне (1476/77–1510) – итальянский художник, представитель венецианской школы.

Джотто ди Бондоне (ок. 1267–1337) – итальянский художник и архитектор.

Дидро, Дени (1713–1784) – французский писатель, философ-просветитель и драматург.

Ди Пьеро, Вильям Саймон (р. 1945) – американский поэт, переводчик и эссеист.

Дитерле, Уильям (1893–1972) – немецкий и американский кинорежиссер и актер.

Добиньи Шарль Франсуа (1817–1878) – французский художник.

Доде, Альфонс (1840–1897) – французский писатель.

Доменикино (1581–1641) – итальянский художник болонской школы.

Доминик св. (1170–1221) – монах, католический святой, основатель ордена доминиканцев.

Домье, Оноре (1808–1879) – французский график, живописец и скульптор.

Доре, Гюстав (1833–1883) – французский рисовальщик, гравер, иллюстратор.

Дориа, Арман, граф (1824–1896) – французский коллекционер.

Дорнак (Поль Франсуа Арнольд Кардон; 1858–1941) – французский фотограф.

Дрейфус, Альфред (1859–1935) – французский офицер, еврей по происхождению, ложно обвиненный в шпионаже в пользу Германии.

Дрюэ, Эжен (1867–1916) – французский фотограф и галерист.

Дэвис, Артур Боуэн (1863–1928) – американский художник.

Дюкан, Максим (1822–1894) – французский журналист, редактор журнала «Ревю насьональ», друг Флобера и Готье.

Дюкро, Эдуард (1856–1936) – французский художник.

Дюпен, Жак (1927–2012) – французский поэт, художественный критик.

Дюран-Рюэль, Поль (1831–1922) – французский коллекционер, оказывавший поддержку художникам и организовывавший персональные выставки.

Дюранти, Луи Эдмон (1833–1880) – французский писатель и художественный критик.

Дюре, Теодор (1838–1927) – французский художественный критик, коллекционер.

Дюфи, Рауль (1877–1953) – французский художник.

Дюфор, Арман (1798–1881) – французский политик и государственный деятель, трижды возглавлял кабинет министров Франции.

Дюшан, Марсель (1887–1968) – французский и американский художник.

Жаке, Гюстав Жан (1846–1909) – французский художник, ученик В. Бугеро.

Жалу, Эдмон (1878–1949) – французский литератор и критик.

Жан, Луи Гаспар – несостоятельный должник, чье имущество было выкуплено Луи Огюстом Сезанном.

Жарри, Альфред (1837–1907) – французский писатель.

Жерве, Анри (1852–1929) – французский художник, член Института изящных искусств.

Жермен, Луиза (ум. 1939) – французская художница-анималистка.

Жеффруа, Гюстав (1855–1926) – французский писатель и художественный критик.

Жибер, Жозеф (1808–1884) – профессор Школы рисования в Эксе и хранитель музея.

Жид, Андре (1869–1951) – французский писатель периода модернизма.

Жилль, Андре (1840–1885) – французский художник-карикатурист.

Жильбер – натурщик.

Жирар, Анна Роза (1789–1851) – бабка Поля Сезанна по материнской линии.

Жирар, Антуан – прадед Поля Сезанна.

Жирар, Рене (р. 1923) – французский философ, культуролог, литературовед.

Жирар, Серафен – сосед Сезанна в Лов.

Жиро – домовладелец в Эстаке.

Жироде-Триозон, Анн Луи (1767–1824) – французский художник и писатель.

Журден, Франсис (1876–1958) – французский писатель и художественный критик.

Журден, Франц (1847–1935) – архитектор и художественный критик, организатор Осеннего салона 1903 г.

Жюлиан Родольф (1839–1907) – французский художник, педагог, основатель популярной художественной мастерской в Париже.

Жюстин – уроженка Экса, предмет безответной юношеской любви Сезанна.

Золя, мадам (Мелей, Габриель Элеонор Александрина) – жена Эмиля Золя.

Золя, Франсуа (1796–1847) – французский военный инженер; отец Эмиля Золя.

Золя, Эмиль (1840–1902) – французский писатель.

Изабе, Жан Батист (1767–1855) – французский художник.

Икума, Арисима (Арисима Мибума; 1882–1974) – японский писатель и художник.

Йонгкинд, Ян Бартолд (1819–1891) – нидерландский художник.

Ирвинг, Вашингтон (1783–1859) – американский писатель-романтик.

Кабанель, Александр (1823–1889) – французский исторический живописец и портретист.

Кабанер, Эрнест (Жан де Кабан; 1833–1881) – французский композитор и поэт.

Кабассоль – банкир, компаньон Луи Огюста Сезанна.

Кавур, Камилло Бенсо ди (1810–1861) – итальянский государственный деятель, сыгравший важную роль в объединении Италии. Первый премьер-министр Италии.

Каз, Робер (1853–1886) – швейцарский писатель и поэт, последователь натурализма.

Казен, Жан Шарль (1841–1901) – французский живописец, гравер и керамист.

Кайботт, Гюстав – французский коллекционер.

Кайо, Антуан (1759–1839) – французский литератор.

Каммингс, Эдвард Эстлин (1894–1962) – американский поэт, писатель, художник, драматург.

Камондо, Исаак, граф (1851–1911) – французский коллекционер.

Камуан, Шарль (1879–1965) – французский художник.

Камю, Альбер (1913–1960) – французский писатель.

Кандинский, Василий Васильевич (1866–1944) – русский художник, теоретик искусства.

Караваджо Микеланджело Меризи да (1571–1610) – итальянский художник.

Карл V Габсбург (1500–1558) – король Испании с 1516 г., король Германии в 1516–1556 гг., император Священной Римской империи с 1519 г.

Каррьер, Эжен (1849–1906) – французский живописец и литограф.

Карсон, Энн (р. 1950) – канадская поэтесса, эссеист, переводчик.

Картье-Брессон, Анри (1908–2004) – французский фотограф.

Кассат, Мэри (1844–1926) – американская художница.

Кассирер, Пауль (1871–1926) – немецкий издатель и галерист.

Кастаньяри, Жюль Антуан (1830–1888) – французский публицист, критик, теоретик искусства и последователь натурализма.

Кафка, Франц (1883–1924) – немецкоязычный писатель.

Кашен, Франсуаза (1936–2011) – французский историк искусства.

Кейнс, Джон Мейнард (1883–1946) – английский экономист, один из основателей макроэкономики как самостоятельной науки.

Келли, Элсуорт (1923–2015) – американский художник, представитель минимализма.

Кесслер, Гарри, граф (1868–1937) – дипломат, писатель и коллекционер.

Киммелман, Майкл – американский журналист, критик, литератор и пианист.

Китай, Рон Б. (1932–2007) – американский художник, представитель поп-арта.

Китшен, Фридерика – немецкий историк искусства.

Кларк, Кеннет (1903–1983) – британский писатель, историк, искусствовед.

Кларк, Тимоти Джеймс (р. 1943) – английский и американский историк искусства, художественный критик, публицист.

Клее, Пауль (1879–1940) – немецкий и швейцарский художник, график, теоретик искусства.

Клемансо, Жорж (1841–1929) – премьер-министр Франции в 1906–1909, 1917–1920 гг.

Клоссовска, Баладина (1886–1969) – европейская художница еврейского происхождения, возлюбленная Рильке.

Клэйо, Луи – французский галерист и художественный критик.

Кове – плотник, житель Экса, знакомый Сезанна.

Кокио, Гюстав (1865–1926) – французский художественный критик.

Кокто, Жан (1889–1963) – французский писатель, поэт, драматург и кинорежиссер.

Коллингвуд, Робин Джордж (1889–1943) – британский философ и историк.

Кониль, Максим (1853–1940) – юрист, муж Розы Сезанн.

Кониль, Марта (1882–1969) – племянница Поля Сезанна.

Кониль, Поль – племянница и крестница Поля Сезанна.

Конрад, Джозеф (1857–1924) – английский писатель.

Коппе, Франсуа (1842–1908) – французский поэт, драматург, прозаик.

Корнель, Пьер (1606–1684) – французский поэт и драматург.

Коро, Камиль (1796–1875) – французский художник и гравер, пейзажист эпохи романтизма, оказавший влияние на импрессионистов.

Корнфорд, Фрэнсис Макдональд (1874–1943) – английский поэт, специалист по античной филологии.

Корсе, Казимир Пьер Жозеф – доктор медицины, знакомый Луи Огюста Сезанна.

Коссоф, Леон (р. 1926) – британский художник-экспрессионист.

Кост, Нюма (1843–1907) – историк, журналист, художник.

Кромвель, Оливер (1599–1658) – английский государственный деятель и полководец, вождь Английской революции.

Кропоткин, Петр (1842–1921) – русский революционер, теоретик анархизма, историк.

Ксенофонт (444 – после 356 до н. э.) – древнегреческий писатель, историк, полководец и политический деятель.

Куинн, Джон (1870–1924) – американский коллекционер.

Кук, Барри (1931–2014) – ирландский художник, представитель абстрактного экспрессионизма.

Куниако – японский художник.

Кунинг, Виллем де (1904–1997) – голландский и американский художник и скульптор.

Купен, Жером – шляпных дел мастер и компаньон Луи Огюста Сезанна.

Курбе, Гюстав (1819–1877) – французский художник-реалист.

Куртолд, Сэмюэл (1876–1947) – английский промышленник, коллекционер, основатель Института искусств Куртолда в Лондоне.

Куссе, Люсьен – торговый брокер, знакомый Луи Огюста Сезанна.

Кутань, Дени – хранитель музея Гране в Экс-ан-Провансе, автор работ о Сезанне.

Кутзее, Джон Максвелл (р. 1940) – южноафриканский писатель, критик, лингвист.

Кутон, Южен – крестьянин, знакомый Сезанна.

Кутюр, Тома (1815–1879) – французский художник-академист.

Кутюрье, Мари Алан (1897–1954) – французский католический священник, член ордена доминиканцев, художник и теоретик искусства.

Кюрнье, Батистен – извозчик Сезанна.

Лавров, Петр Лаврович (1823–1900) – русский социолог, философ, публицист и революционер.

Ла Кентини, Леон де (1875–?) – французский художник.

Ламартин, Альфонс де (1790–1869) – французский поэт и политический деятель.

Ламбер – торговец книгами.

Ланкре, Никола (1690–1743) – французский художник, представитель рококо.

Ларгье, Лео (1878–1950) – французский поэт, новеллист, художественный критик.

Ларошфуко, Антуан (1862–1959) – французский художник, коллекционер, меценат.

Латуш, Луи – французский художник, участник первой выставки импрессионистов.

Лафонтен, Жан де (1621–1695) – французский баснописец.

Ла Гулю (наст. имя Луиза Вебер; 1866–1929) – французская танцовщица, исполнительница канкана, модель Тулуз-Лотрека.

Ле Байль, Луи (1866–1929) – французский художник, участник Салона независимых.

Леблон, Морис (1877–1944) – зять Золя, французский журналист, писатель.

Лебенштейн, Жан Клод – французский историк искусства и художественный критик.

Легро, Альфонс (1837–1911) – французский художник и график, участник второй выставки импрессионистов.

Леже, Фернан (1881–1955) – французский художник и скульптор.

Лекен – актер.

Лекер, Жюль (1832–1882) – французский художник, друг Ренуара.

Леклерк, Жюльен В. (?–1901) – французский журналист и художественный критик.

Леконт, Жорж (1867–1958) – французский романист, драматург, автор трудов по истории, литературе и искусству.

Леонардо да Винчи (1452–1519) – итальянский художник и изобретатель.

Лересс, Жерар де (1640–1711) – нидерландский художник, гравер, теоретик искусства.

Леруа, Луи (1812–1885) – французский журналист, драматург, гравер.

Лёзер, Чарльз (1864–1928) – американский историк искусства и коллекционер.

Ливий, Тит (59 до н. э. – 17 н. э.) – римский историк.

Линаре, Жорж (1878–1905) – французский художник.

Линдсей, Джек (1900–1990) – британский писатель, поэт, искусствовед и историк.

Лихтенштейн, Рой (1923–1997) – американский художник, представитель поп-арта.

Ломбар, Амбаль – французский художник.

Лоран, Эрл (1905–1999) – американский художник и историк искусства.

Лорд, Джеймс (1922–2009) – американский писатель, автор биографий Альберто Джакометти и Пабло Пикассо.

Лорке, Пьер – журналист.

Лоррен, Клод (Желле; 1600–1682) – французский художник и гравер.

Лотрек – см. Тулуз-Лотрек, Анри.

Лоуренс, Девид Герберт (1885–1930) – английский писатель.

Луаретт, Анри (р. 1952) – французский историк искусства, был директором музея Орсэ и Лувра.

Лукан Марк Анней (39–65) – римский поэт.

Лукиан Самосатский (ок. 120 – после 180) – греческий писатель-сатирик.

Лукреций Тит Кар (99–55 до н. э.) – римский поэт и философ.

Льюис, Матильда – американская художница.

Людовик XI (1423–1483) – король Франции в 1461–1483 гг.

Люка, Проспер (1805–1885) – французский врач-психиатр.

Мазервелл, Роберт (1915–1991) – американский художник, представитель абстрактного экспрессионизма.

Мак, Герстл (1894–1983) – американский историк искусства.

Макгриви, Томас (1893–1967) – ирландский поэт, директор Национальной галереи Ирландии.

Маковский, Сергей Константинович (1877–1962) – русский поэт, художественный критик и организатор художественных выставок, основатель и редактор журнала «Аполлон».

Макробий Амвросий Феодосий (V в. н. э.) – древнеримский писатель, философ и теоретик музыки.

Малларме, Стефан (1842–1898) – французский поэт, теоретик символизма.

Мальдине, Анри (1912–2013) – французский философ.

Мане, Жюли – племянница Эдуарда Мане.

Мане, Эдуард (1832–1883) – французский художник.

Маргери, Катерина (ок. 1683–1745) – прапрабабушка Поля Сезанна.

Маргри Антуан (1841–1881) – друг юности Сезанна и Золя, впоследствии редактор, писатель.

Марден, Брайс (р. 1938) – американский художник-минималист.

Маре, Андре (1885–1932) – французский художник, декоратор, дизайнер интерьеров.

Марион, Антуан Фортюне (1846–1900) – биолог, профессор зоологии и директор Музея естественной истории Марселя.

Марке, Альбер (1875–1947) – французский художник-постимпрессионист.

Маркс, Граучо (1890–1977) – американский актер, комик.

Маркс, Карл (1818–1883) – немецкий философ, социолог, экономист, писатель.

Маркс, Роже (1859–1913) – французский художественный критик.

Мармонтель, Жан Франсуа (1723–1799) – французский писатель.

Марта – см. Кониль, Марта.

Мартен, Альфонс – шляпных дел мастер, первый компаньон Луи Огюста Сезанна.

Мартен (Папаша Мартен) – парижский торговец картинами.

Мархуц, Лео (1903–1976) – немецкий художник и литограф.

Маршан, Андре (1907–1997) – французский художник, книжный иллюстратор и дизайнер.

Массон, Андре (1896–1987) – французский художник.

Матисс, Анри (1869–1954) – французский художник.

Маус, Октав (1856–1919) – бельгийский литератор и художественный критик, являлся секретарем «Общества XX» – объединения бельгийских художников.

Мачотка, Павел (р. 1936) – американский художник и психолог чешского происхождения.

Мейербер, Джакомо (1791–1864) – немецкий и французский композитор.

Мейер-Грефе, Юлиус (1867–1935) – немецкий историк искусства, писатель.

Мейс, Вилли (р. 1931) – американский профессиональный бейсболист.

Мейссонье, Эрнест (1815–1891) – французский художник, автор картин на исторические темы, обычно небольшого формата.

Меллерио, Андре (1862–1943) – французский художественный критик, биограф Одилона Редона.

Мельби, Антон – датский художник.

Мельби, Фриц – датский художник-пейзажист.

Мендельсон, Роберт фон (1857–1917) – немецкий банкир еврейского происхождения.

Мериме, Проспер (1803–1870) – французский писатель.

Мерло-Понти, Морис (1908–1961) – французский философ, приверженец экзистенциализма.

Меткалф, Томас Н. – один из владельцев последнего автопортрета Сезанна.

Меценат Гай Цильний (ок. 70–8 до н. э.) – древнеримский государственный деятель и покровитель искусств.

Микеланджело Буонарроти (1475–1564) – итальянский скульптор, художник, архитектор и поэт.

Милле, Жан Франсуа (1814–1875) – французский художник, один из основателей барбизонской школы.

Мирбо, Октав (1848–1917) – французский писатель.

Мистраль, Фредерик (1830–1914) – французский писатель, лексикограф окситанского языка.

Мишле, Жюль (1798–1874) – французский историк и публицист, представитель романтической историографии.

Мишо, Анри (1899–1984) – французский поэт и художник.

Модерзон-Беккер, Паула (1876–1907) – немецкая художница, представительница экспрессионизма.

Модильяни, Амедео (1884–1920) – итальянский художник и скульптор.

Моклер, Камиль (1872–1945) – французский писатель и художественный критик.

Моне, Клод (1840–1926) – французский художник.

Моно, Люсьен Эктор (1867–1957) – французский художник.

Монтень, Мишель де (1533–1592) – французский философ и писатель.

Монтичелли, Адольф (1824–1886) – французский художник.

Мопассан, Ги де (1850–1893) – французский писатель.

Моранди, Джорджо (1890–1964) – итальянский живописец и график.

Моризо, Берта (1841–1895) – французская художница.

Морис, Шарль (1860–1919) – французский поэт и эссеист.

Морозов, Иван Абрамович(1871–1921) – московский предприниматель, купец, меценат и коллекционер.

Мортье, Арнольд (1843–1885) – французский журналист, драматург и либреттист.

Морштатт, Генрих (1844–1925) – музыкант, основатель музыкальной школы в Штутгарте.

Моттез, Виктор (1809–1897) – французский художник.

Мохой-Надь, Ласло (1895–1946) – венгерский художник, теоретик фото– и киноискусства, журналист.

Моцарт, Вольфганг Амадей (1756–1791) – австрийский композитор.

Мур, Генри (1898–1986) – британский художник и скульптор.

Мурави – семейный нотариус Сезаннов.

Мург – экский архитектор, построивший мастерскую Сезанна в Лов.

Муни, Пол (1895–1967) – голливудский актер.

Мусей-младший (VI в. н. э.) – греческий поэт.

Мэк, Герстль (1894–1983) – американский писатель, биограф и историк.

Мэннинг Хоу, Мэри (1905–1999) – ирландская актриса и драматург.

Мэтр, Рафа – жена Эдмона Мэтра, коллекционера и музыканта.

Мюре, Эжен (1846–1906) – французский кондитер, художник-самоучка, коллекционер живописи импрессионистов и постимпрессионистов.

Мюррей, Элизабет (1940–2007) – американская художница-абстракционист, скульптор, гравер.

Мюссе, Альфред де (1810–1857) – французский писатель, драматург и поэт.

Наваррете, Хуан Фернандес (1526–1579) – испанский художник, представитель маньеризма.

Надар, Феликс (наст. имя Феликс Турнашон; 1820–1910) – французский фотограф, воздухоплаватель и литератор.

Наполеон I Бонапарт (1769–1821) – французский император в 1804–1814 гг.

Наполеон III Шарль Луи Бонапарт (1808–1873) – французский император в 1852–1870 гг.

Натансон, Таде (1868–1951) – французский адвокат, журналист, художественный критик и коллекционер.

Нестле, Анри (1814–1890) – фармацевт, предприниматель, основатель компании «Nestlé», создатель смеси для искусственного вскармливания младенцев («молочной муки Анри Нестле»).

Ниархос, Ставрос (1909–1996) – греческий судовладелец, мультимиллиардер.

Ницше, Фридрих (1844–1900) – немецкий философ, композитор и поэт.

Нуво, Жермен – поэт, соученик Сезанна по коллежу Бурбон.

Ньюверкерке, Альфред Эмильен (1811–1892) – скульптор, сюринтендант изящных искусств при Наполеоне III.

Ньюман, Барнетт (1905–1970) – американский художник.

Нюридсани, Мишель (р. 1938) – французский писатель, художественный критик.

Обер, Анна Елизавета Онорина (1814–1897) – мать Сезанна.

Обер, Доминик – дядя Поля Сезанна, позировавший для серии портретов.

Обер, Жозеф Клод (1776–1828) – мебельщик, дед Поля Сезанна.

Обер, Луи – дядя и крестный Поля Сезанна.

Овидий Публий Назон (43 до н. э. – 17/18 н. э.) – римский поэт.

Од, Эдуард (1868–1941) – внук мэра Экс-ан-Прованса.

О’Дрисколл, Деннис (1954–2012) – ирландский поэт, эссеист, критик и издатель.

Ольер, Франсиско (1833–1917) – пуэрто-риканский художник.

Оранш, Луи (1877–1952?) – французский поэт и писатель.

Орье, Альбер (1865–1892) – французский поэт и художественный критик, теоретик символизма.

Остхаус, Карл Эрнст (1874–1921) – немецкий коллекционер, основатель музея Фолькванг в Хагене.

Остхаус, Гертруда – жена Карла Эрнста Остхауса.

Павел III (в миру Алессандро Фарнезе, 1468–1549) – папа римский с 1534 по 1549 г.

Паренто, Даниэль (1858–1938) – французский офтальмолог, гомеопат.

Паскаль, Блез (1623–1662) – французский математик, физик и философ.

Пейн, Роберт Трит (1835–1910) – американский юрист, филантроп.

Пейрон, Жюль – служащий, свидетель на свадьбе Сезанна, позировавший для двух портретов.

Пеллерен, Огюст (1853–1929) – французский коммерсант и коллекционер.

Перрон, Жан Франсуа Гиацинт – судебный пристав, друг Луи Огюста Сезанна.

Перуджино (Пьетро Вануччи; ок. 1450–1523) – итальянский художник.

Пессоа, Фернандо (1888–1935) – португальский поэт, писатель и мыслитель.

Пети, Леонс (1839–1884) – французский карикатурист.

Пие, Фернан (1869–1942) – французский художник.

Пикабиа, Франсис (1879–1953) – французский художник, график, публицист.

Пикассо, Пабло (1881–1973) – французский художник.

Писсарро, Жоашим (р. 1959) – историк искусства.

Писсарро, Жорж (1871–1961) – сын Камиля Писсарро, художник, известный под фамилией Манцана-Писсарро.

Писсарро, Камиль (1830–1903) – французский художник.

Писсарро, Люсьен (1863–1944) – старший сын Камиля Писсарро, художник-иллюстратор, гравер по дереву.

Писсарро, мадам (Велле, Жюли) – жена Камиля Писсарро.

Писсарро, Минетта – дочь Камиля Писсарро.

Писсарро, Поль Эмиль (1884–1972) – младший сын Камиля Писсарро, художник.

Писсарро, Эстер – племянница Камиля Писсарро.

Платон (428/427–348/347 до н. э.) – древнегреческий философ.

Плюш, Ноэль Антуан (1688–1761) – французский священник, автор трудов по естествознанию.

Полен, Александр – рабочий из Жа-де-Буффана, позировавший Сезанну.

Поле, Леонтина – дочь Полена Поле, позировавшая Сезанну для картины «Игроки в карты».

Поле, Полен – садовник, позировавший Сезанну.

Понж, Франсис (1899–1988) – французский поэт и эссеист.

Понсе, Анри – органист, учитель музыки.

Поуп, Барбара Коррадо – американская писательница.

Прине, Рене Ксавье (1861–1946) – французский художник.

Прованс, Марсель (Жоанон Марсель; 1892–1951) – французский историк, основатель Общества Поля Сезанна в 1923, президент Общества Экс-ан-Прованса в 1946–1947 гг.

Продик Кеосский (ок. 465 – ок. 395 до н. э.) – древнегреческий философ, софист.

Прудон, Пьер Жозеф (1809–1865) – французский социолог.

Пруст, Антонен (1832–1905) – французский публицист, министр изобразительных искусств в правительстве Гамбетты.

Пруст, Марсель (1871–1922) – французский писатель и критик.

Пуссен, Никола (1594–1665) – французский художник.

Пьомбо, Себастьяно дель (1485?–1547) – итальянский художник, представитель венецианской школы.

Пэви, Фредерик Уильям (1829–1911) – британский врач, специалист в области лечения диабета.

Пюви де Шаванн, Пьер Сесиль (1824–1898) – французский художник.

Пюже, Пьер (1620–1694) – французский живописец, скульптор, архитектор и инженер.

Равезу, Жозеф (1865–1925) – французский художник.

Равера, Жак (1885–1925) – французский художник.

Райли, Бриджет (р. 1931) – английская художница, представительница оп-арта.

Раймонди, Маркантонио (1470/82–1527/34) – итальянский гравер.

Рансон, Поль (1864–1909) – французский художник, дизайнер и график.

Ратклиф, Роберт – историк искусства.

Рафаэль Санти (1483–1520) – итальянский живописец, график и архитектор.

Ребори, Тата – руководитель школы Сен-Жозеф, в которой учился Сезанн.

Ребюфа, Роза (1761–1821) – бабушка Поля Сезанна.

Ревалд, Джон (1912–1994) – американский историк искусства, один из первых исследователей творчества импрессионистов и постимпрессионистов.

Редон, Одилон (1840–1916) – французский художник-символист.

Рейсдал, Якоб ван (1628/29–1682) – нидерландский художник-пейзажист.

Рейснер, Элизабет – английский историк искусства.

Рембо, Артюр (1854–1891) – французский поэт.

Рембрандт, Харменс ван Рейн (1606–1669) – голландский художник и гравер.

Ренар, Жюль (1864–1910) – французский писатель.

Ренуар, Жан (1894–1979) – французский кинорежиссер, актер, продюсер, сценарист, сын Огюста Ренуара.

Ренуар, Огюст (1841–1919) – французский художник.

Ренуар, Эдмон – брат Огюста Ренуара.

Рефф, Теодор (р. 1930) – американский историк искусства.

Рёскин, Джон (1819–1900) – английский писатель, художник, теоретик искусства.

Рибера, Хосе де (1591–1652) – испанский художник и гравер.

Ривьер, Жорж (1855–1943) – французский художник и художественный критик, тесть сына Сезанна.

Ривьер Р. П. – автор статьи о Сезанне.

Ривьер, Рене – дочь Жоржа Ривьера, жена Поля Сезанна-младшего.

Рильке, Райнер Мария (1875–1926) – австрийский поэт.

Рильке-Вестхофф, Клара (1878–1954) – немецкая художница и скульптор, жена Райнера Марии Рильке.

Римский-Корсаков, Николай Андреевич (1844–1908) – русский композитор, педагог, дирижер и общественный деятель.

Ришар, Морис (1832–1888) – французский министр изящных искусств.

Ришел, Джозеф – американский историк искусства.

Ришо, Жюль – клерк, свидетель на свадьбе Сезанна.

Ришпен Жан (1849–1926) – французский писатель, поэт, драматург.

Робер, Леопольд (1794–1835) – швейцарский художник, ученик Давида.

Робинсон, Эдвард (1893–1973) – американский актер.

Роден, Огюст (1840–1917) – французский скульптор.

Роза, Сальватор (1615–1673) – итальянский художник, гравер, поэт и музыкант.

Розенберг, Поль (1881–1959) – французский торговец произведениями искусства.

Роллинá, Морис (1846–1903) – французский поэт.

Ромер, Эрик (1920–2010) – французский кинорежиссер, представитель течения «Новая волна».

Ронсар, Пьер де (1524–1585) – французский поэт, глава объединения «Плеяда», ратовавшего за обогащение национальной поэзии греческой и римской литературными традициями.

Росси, Микеланджело де – натурщик, позировавший Сезанну для картины «Мальчик в красной жилетке».

Ротман, Дэниел – американский композитор.

Роузболт, Чарльз – друг Джеймса Ханекера.

Рошфор, Анри (1831–1913) – французский журналист, театральный и политический деятель.

Ру, аббат.

Ру, Мариус (1838–1905) – французский литератор, друг Золя.

Руайер, Жан – французский поэт, автор воспоминаний о Сезанне.

Рубенс, Питер Пауль (1577–1640) – фламандский художник.

Рувейр, Андре (1879–1962) – французский писатель, карикатурист, график.

Ружон, Анри (1853–1914) – французский ученый, писатель, директор французской Академии художеств в 1894 г., затем пожизненный секретарь Института изящных искусств.

Ружье, Сирил – слесарь, житель Экса, знакомый Сезанна.

Рузвельт, Теодор (1858–1919) – американский политик, президент США в 1901–1909 гг.

Руо, Жорж (1871–1958) – французский живописец и график.

Руссель, Кер Ксавье (1867–1944) – французский художник-символист.

Руссо, Анри (Таможенник Руссо; 1844–1910) – французский художник-самоучка.

Руссо, Жан Жак (1712–1778) – французский философ.

Савурен, аббат – руководитель пансиона Сен-Жозеф, в котором учился Сезанн.

Сакс, Оливер (р. 1933) – американский невролог и нейропсихолог британского происхождения, профессор, автор ряда популярных книг, составленных на материале реальных клинических случаев.

Санд, Жорж (наст. имя Амадина Аврора Люсиль Дюпен; 1804–1876) – французская писательница.

Сартр, Жан Поль (1905–1980) – французский писатель и философ.

Сеар, Анри (1851–1924) – французский романист, поэт и драматург.

Сезанн, Алина – внучка Поля Сезанна.

Сезанн, Андре (1712–1764) – прадед Сезанна.

Сезанн, Дени (1659–1738) – прапрадед Сезанна.

Сезанн, Луи Огюст (1798–1886) – экский банкир, отец Сезанна.

Сезанн, Мари (1841–1921) – сестра Сезанна.

Сезанн, Оноре (ок. 1624–1704) – прапрапрадед Сезанна.

Сезанн, Поль-младший (1872–1947) – сын Сезанна.

Сезанн, Роза (1854–1909) – сестра Сезанна.

Сезанн, Тома Франсуа Ксавье (1756–1818) – дед Сезанна.

Сезанн, Филипп – правнук Поля Сезанна.

Семар, Поль – соученик Сезанна по университету в Эксе.

Сен-Симон, Луи де Рурруа (1675–1755) – французский мемуарист.

Сент-Экзюпери, Антуан (1900–1944) – французский писатель, поэт и летчик.

Серюзье, Поль (1864–1927) – французский художник, один из основателей группы «Наби».

Сесострис (Сенусерт) III (прав. ок. 1872–1853 до н. э.) – фараон Древнего Египта.

Сёра, Жорж (1859–1891) – французский художник-постимпрессионист, основатель неоимпрессионизма, создатель оригинального метода живописи под названием «пуантилизм».

Сидлаускас, Сюзан (р. 1954) – американский историк искусства.

Сикерт, Уолтер (1860–1942) – английский художник.

Сильвестр, Девид (1924–2001) – британский художественный критик.

Симан, Мишель (р. 1938) – французский кинокритик.

Симмс, Мэтью (р. 1967) – американский историк искусства.

Синатра, Фрэнк (1915–1998) – американский певец и актер.

Синьоль, Эмиль (1804–1892) – французский исторический живописец.

Синьяк, Поль (1863–1935) – французский художник, представитель пуантилизма.

Сислей, Альфред (1839–1899) – французский художник английского происхождения, представитель импрессионизма.

Сиццо, Марго, графиня.

Скотт, Вальтер (1771–1832) – британский писатель шотландского происхождения, поэт и историк.

Скрябин, Александр Николаевич (1872–1915) – русский композитор и пианист.

Смит, Пол – американский искусствовед.

Смолл, Лотиан – переводчик.

Сноу, Майкл (р. 1929) – канадский кинорежиссер, художник, скульптор, писатель, представитель экспериментального искусства.

Соколов, Владимир (1889–1962) – русский актер.

Сократ (470/469–399 до н. э.) – древнегреческий философ.

Солари, Филипп (1840–1906) – скульптор, друг Сезанна и Золя, уроженец Экса.

Солари, Эмиль – сын скульптора Филиппа Солари, крестник Эмиля Золя, впоследствии писатель.

Солейан, Альфред (1881–1920) – убийца и насильник.

Сосеротт, Антуан Констан (1805–1884) – французский врач и автор.

Стайн, Гертруда (1874–1946) – американская писательница, теоретик литературы.

Стайн, Лео (1872–1947) – американский коллекционер и художественный критик; брат Гертруды Стайн.

Сталь, Никола де (1914–1955) – французский художник русского происхождения.

Стендаль (Мари Анри Бейль; 1783–1842) – французский писатель.

Стерн, Лоренс (1713–1768) – английский писатель.

Стерн, Морис (1878–1957) – американский художник и скульптор.

Стивенс, Уоллес (1879–1955) – американский поэт.

Стиглиц, Альфред (1864–1946) – американский фотограф, галерист и меценат.

Стир, Филип Уилсон (1860–1942) – английский художник.

Стирлинг Ли, Томас (1857–1916) – английский скульптор.

Сток – карикатурист.

Сторр, Роберт (р. 1949) – американский художник, критик, хранитель отдела живописи и скульптуры Музея современного искусства в Нью-Йорке.

Стоукс, Эдриан (1902–1972) – британский художник, поэт, историк искусства.

Стоун, Ирвинг (1903–1989) – американский писатель, один из основоположников биографического романа.

Стренд, Пол (1890–1976) – американский фотограф и кинорежиссер-документалист.

Супо, Филипп (1897–1990) – французский поэт и прозаик.

Сурбаран, Франсиско де (1598–1664) – испанский художник.

Сципион Африканский (Старший) (235–183 до н. э.) – римский полководец и государственный деятель.

Сципион Эмилиан Африканский (Младший) (185–129 до н. э.) – римский полководец и государственный деятель.

Сципионе – темнокожий натурщик из Академии Сюиса.

Сюис, Шарль – натурщик, основатель Академии Сюиса в Париже.

Танги, Жюльен (1825–1894) – торговец художественными принадлежностями и картинами.

Тацит Публий Корнелий (ок. 55 – ок. 120) – римский историк.

Тейлор, Чарльз (р. 1931) – канадский философ.

Тено, Жан Пьер (1803–1857) – французский художник.

Теренций Публий Афр (195/185–159 до н. э.) – древнеримский драматург.

Тиберий Юлий Цезарь Август (42 до н. э. – 37 н. э.) – римский император.

Тинторетто, Якопо (1518/19–1594) – итальянский художник, представитель венецианской школы.

Тициан Вечеллио (1488/90–1576) – итальянский художник, представитель венецианской школы.

Токлас, Элис Б. (1877–1967) – деятель французского авангарда начала ХХ в., ближайшая подруга Гертруды Стайн.

Тома, Жорж (Папаша Тома) – торговец картинами.

Томлинсон, Чарльз (р. 1927) – британский поэт и переводчик.

Томпсон, Эдвард Палмер (1924–1993) – английский историк, писатель, публицист; по убеждениям социалист и пацифист.

Тонкс, Генри (1862–1937) – английский художник и врач.

Трюфем, Жозеф Жюльен Гаспар – военный инспектор Прованса, первый владелец поместья Жа-де-Буффан.

Трюфем, Огюст (1836–1898) – французский художник.

Тулуз-Лотрек, Анри (1864–1901) – французский художник и график.

Тургенев, Иван Сергеевич (1793–1834) – русский писатель, поэт и переводчик.

Тцара, Тристан (1896–1963) – румынский и французский поэт еврейского происхождения, основатель дадаизма.

Тьер, Луи Адольф (1797–1877) – французский политический деятель и историк, несколько раз бывший премьер-министром Франции, первый президент французской Третьей республики.

Тэн, Ипполит (1828–1893) – французский философ, эстетик, писатель, историк и психолог.

Уайтлоу, Билли (1932–2014) – английская актриса.

Уайтхед, Альфред Норт (1861–1947) – британский математик, логик, философ.

Увре, Ашиль (1872–1951) – французский художник-иллюстратор и гравер.

Уильямс, Уильям Карлос (1883–1963) – американский поэт.

Уистлер, Джеймс (1834–1903) – англо-американский художник.

Уитмен, Уолт (1819–1892) – американский поэт, публицист, журналист.

Уолкотт, Дерек (р. 1930) – поэт и драматург, лауреат Нобелевской премии, родился в островном государстве Сент-Люсия.

Уолл, Джефф (р. 1946) – канадский фотограф, автор статей по истории искусства.

Уччелло, Паоло (1397–1475) – итальянский живописец, один из создателей научной теории перспективы.

Ушар, Орельен (1840–1918) – соученик Сезанна по коллежу Бурбон.

Уэллс, Реджинальд Феерфакс (1877–1951) – британский скульптор, керамист, архитектор.

Фаббри, Эджисто (1866–1933) – итальянский художник, один из первых коллекционеров Сезанна.

Файльхенфельд, Вальтер (1894–1953) – немецкий искусствовед, издатель и торговец произведениями искусства.

Фальер, Арман (1841–1931) – французский государственный деятель, президент Франции (1906–1913).

Фанни – горничная из Жа-де-Буффана.

Фантен-Латур, Анри (1836–1904) – французский художник и литограф.

Фарбер, Мэнни (Эманюэль) (1917–2008) – американский художник, кинокритик и писатель.

Фаскель, Эжен (1863–1952) – французский издатель.

Федье, Франсуа (р. 1935) – французский философ, переводчик Хайдеггера.

Феокрит (ок. 300 – ок. 260 до н. э.) – древнегреческий поэт, известный преимущественно идиллиями.

Фике, Клод Антуан (1807–1889) – фермер, отец Ортанс Фике.

Фике, Мари Ортанс (мадам Поль Сезанн; 1850–1922) – натурщица и жена Поля Сезанна.

Фике, Эжени – сестра Ортанс Фике.

Филлипс, Дункан (1886–1966) – американский коллекционер.

Флобер, Гюстав (1821–1880) – французский писатель.

Фольмёллер, Матильда (1876–1943) – немецкая художница.

Фор, Жан Батист (1830–1914) – французский певец, композитор, один из первых коллекционеров импрессионистов.

Фор, Эли (1873–1937) – французский историк искусства и эссеист.

Форен, Жан Луи (1852–1932) – французский художник, график, иллюстратор.

Фра Анджелико, Беато (1400–1455) – итальянский художник, доминиканский монах.

Фрай, Роджер (1866–1934) – британский художник и критик, автор понятия «постимпрессионизм».

Фрейд, Зигмунд (1856–1939) – австрийский психолог, психиатр и невролог, основатель психоанализа.

Фрейд, Люсьен (1922–2011) – британский художник.

Фрид, Майкл (р. 1939) – американский художественный критик, историк живописи, теоретик современного искусства.

Фрилье, Феликс Никола (1821–1863) – французский художник.

Хабермас, Юрген (р. 1929) – немецкий философ и социолог.

Хайдеггер, Мартин (1889–1975) – немецкий философ.

Хальс, Франс (1582/83–1666) – голландский художник.

Хандке, Петер (р. 1942) – австрийский писатель и драматург.

Ханекер, Джеймс Гиббонс (1857–1921) – американский писатель, художественный, литературный и музыкальный критик.

Хаус, Джон (1945–2012) – английский историк искусства, профессор.

Хемингуэй, Эрнест (1899–1954) – американский писатель.

Хенигсвальд, Энн – старший хранитель живописи вашингтонской Национальной галереи искусства.

Хессель, Йос (1859–1942) – французский коллекционер и историк искусства.

Хини, Шеймас (1939–2013) – ирландский поэт, писатель и переводчик, лауреат Нобелевской премии по литературе.

Холмс, Чарльз (1868–1936) – британский художник, историк искусства, директор лондонской Национальной галереи.

Хольцхапфель, Ялош (1826–1866) – художник.

Хопкинс, Джерард Мэнли (1844–1889) – английский поэт и католический священник.

Хулевич, Витольд (1895–1941) – польский поэт, переводчик, литературный критик и издатель.

Цицерон, Марк Туллий (106–43 до н. э.) – древнеримский философ, политик и оратор.

Чаплин, Чарльз (1889–1977) – американский и английский киноактер, сценарист, композитор и режиссер.

Чимабуэ (Ченни ди Пепо; 1240–1302) – флорентийский художник.

Чуди, Гуго фон (1851–1911) – швейцарский историк искусства и музеевед, директор Берлинской национальной галереи.

Шайан, Жан Батист (1831–?) – французский художник, соученик Сезанна в Свободной школе рисования в Эксе.

Шайер, Альфред – швейцарский историк литературы.

Шамсор Фелисьен (1858–1934) – французский писатель, журналист и критик.

Шапиро, Мейер (1904–1996) – американский историк и теоретик искусства, художественный критик.

Шаппюи, Адриен (1899–1979) – автор каталога-резоне рисунков Поля Сезанна.

Шарбоннье, Жорж (1921–1990) – французский художественный критик, переводчик.

Шарден, Жан Батист Симеон (1699–1779) – французский художник.

Шаренсоль, Жорж (1899–1995) – французский журналист и художественный критик.

Шарпантье, Жорж (1846–1905) – французский писатель, редактор и книгоиздатель.

Шатле, Эмили дю (1706–1749) – французский математик и физик. Возлюбленная Вольтера.

Шатобриан, Франсуа Рене (1768–1848) – французский писатель, представитель романтизма.

Шеилан, Пьер (1834–1907) – французский журналист, историк Прованса, поэт.

Шекспир, Вильям (1564–1616) – английский поэт и драматург.

Шено, Эрнест (1833–1890) – французский историк искусства и художественный критик.

Шерер-Кестнер, Огюст (1833–1899) – французский химик и политический деятель, вице-президент сената.

Шнерб, Феликс Симон (1879–1915) – французский художник и гравер.

Шоке, Виктор (1821–1891) – французский коллекционер, друг импрессионистов.

Шоке, Мари – жена Виктора Шоке.

Шольдерер, Отто (1834–1902) – немецкий художник.

Шопен, Фредерик (1810–1849) – польский композитор, пианист и педагог.

Шотар, Жозеф (1822/23–1887) – французский художник.

Штрауб, Жан Мари (р. 1933) – французский кинорежиссер.

Шуффенекер, Эмиль (1851–1934) – французский художник, представитель неоимпрессионизма.

Щукин, Сергей Иванович (1854–1936) – русский купец и коллекционер.

Эгар – врач.

Эдвардс, Эдвин (1823–1879) – английский художник-пейзажист и гравер.

Эдуен, Пьер Эдмон Александр (1820–1889) – французский художник, гравер, иллюстратор.

Элиот, Томас Стернз (1888–1965) – американо-английский поэт, драматург и литературный критик.

Эль Греко (Доменикос Теотокопулос; 1541–1614) – испанский художник греческого происхождения.

Элюар, Поль (1895–1952) – французский поэт.

Эмпсон, Уильям (1906–1984) – английский литературный критик, поэт, ведущий представитель течения «новой критики».

Энгр, Жан Огюст Доминик (1780–1867) – французский художник.

Энник, Леон (1850–1935) – французский писатель, драматург.

Эрнст, Макс (1891–1976) – немецкий и французский художник.

Эрье, Гюстав – друг Жоашима Гаске, знакомый Сезанна.

Эсколье, Раймон (1882–1971) – французский журналист, писатель и художественный критик.

Этьен, Луи – французский художественный критик.

Юйе, Даниэль (1936–2006) – французская актриса, режиссер, сценарист.

Юлий II (в миру Джулиано делла Ровере; 1443–1513) – папа римский с 1503 по 1513 г.

Юо, Жозеф (1840–1898) – соученик Сезанна в Школе рисования в Эксе, впоследствии главный архитектор Марселя.

Янсен, Жан Анри – дизайнер интерьера, основатель Дома Янсена.

Ясуи, Сотаро (1888–1955) – японский художник.

Сноски

1

Толпа, простонародье (др.-греч.). – Здесь и далее под звездочками примеч. перев.

(обратно)

2

Дикарь с пленэра (фр.).

(обратно)

3

Великолепно, превосходно (фр.).

(обратно)

4

К черту! (фр.)

(обратно)

5

Без страха и упрека (фр.).

(обратно)

6

Во Франции существовала обратная нумерация классов: первый класс – выпускной.

(обратно)

7

Отец, папаша (фр.).

(обратно)

8

«Но ненасытившаяся» (лат.).

(обратно)

9

Постоянный (человек) (фр.).

(обратно)

10

Цельный человек (фр.).

(обратно)

11

«Infandum, Infandum, за его отчизну – рому бокал! / За прожженных французских вояк! О, славное питье!» (фр.)

(обратно)

12

Прекрасная фигура (ит.).

(обратно)

13

Здесь: наплевательское отношение к себе (фр.).

(обратно)

14

Миди (Le Midi) – юг Франции.

(обратно)

15

Вызывающая, грубая манера (вульг. фр.).

(обратно)

16

Без определенных занятий (фр.).

(обратно)

17

Совершенно, совершенно превосходный (фр.).

(обратно)

18

Необычайно умна (фр.).

(обратно)

19

Красивая (англ.).

(обратно)

20

Не очень красив (искаж. англ.).

(обратно)

21

Что касается красотки (ит.).

(обратно)

22

Черт побери! (фр.)

(обратно)

23

Отступить ради лучшего прыжка (фр.).

(обратно)

24

Наставник, учитель (фр.).

(обратно)

25

Bozards – пренебр. от Beaux Arts (изящные искусства).

(обратно)

26

О господи! Что за кретин! (фр.)

(обратно)

27

Здесь: образчик совершенства (фр.).

(обратно)

28

Эти чертовы фифы со временем меняют оттенок (фр.).

(обратно)

29

Как дитя (фр.).

(обратно)

30

Для меня (фр.).

(обратно)

31

Не приспособлен к жизни (фр.).

(обратно)

32

Мерзавец, хотел меня сцапать (фр.).

(обратно)

33

Les bougres – здесь: мерзавцы (фр.); les bougresses – мерзавки.

(обратно)

34

Стыдливость (фр.).

(обратно)

35

Левый берег (фр.). Парижские кварталы на левом берегу Сены считались средоточием интеллектуальной и богемной жизни.

(обратно)

36

Bongrand – от фр. bon – хороший, добрый и grand – большой, великий.

(обратно)

37

Нечто (фр.).

(обратно)

38

Дрожащий от какого-то внутреннего беспокойства (фр.).

(обратно)

39

Букв.: век неотесанного камня… век шлифованного камня (фр.).

(обратно)

40

Сила поэзии (лат.).

(обратно)

41

Человек серьезный… моральный человек (фр.).

(обратно)

42

Самобытная восприимчивость (фр.).

(обратно)

43

Здесь: одарен (фр.).

(обратно)

44

Здесь: не приспособлен к жизни (фр.).

(обратно)

45

Здесь: достоинствами (фр.).

(обратно)

46

Здесь: Вот дурень! (фр.)

(обратно)

47

Здесь: боженька (фр.).

(обратно)

48

Дело (фр.).

(обратно)

49

Букв.: классическое место; по аналогии с locus communis – общее место (лат.).

(обратно)

50

Штриховка (фр.).

(обратно)

51

Боженька (фр.).

(обратно)

52

Буйабе́с (фр. Bouillabaisse) – провансальский (марсельский) рыбный суп.

(обратно)

53

Здесь: светлая и честная натура (фр.).

(обратно)

54

Букв.: желчным (фр.).

(обратно)

55

Сумасшедшие (нем.).

(обратно)

56

Частный особняк (фр.).

(обратно)

57

Особняк (фр.).

(обратно)

58

Смирение (лат.).

(обратно)

59

Букв.: рулон; roulé – форма причастия от rouler – облапошить, оставить в дураках; букв.: скрутить в рулон (фр.).

(обратно)

60

Год чудес (лат.).

(обратно)

61

Основное блюдо (фр.).

(обратно)

62

Слово la délivrance во французском языке означает «освобождение», но также и «разрешение от бремени».

(обратно)

63

Букв.: «Курбе до письма» (фр.). Но это также идиома, означающая «ранний, развивающийся».

(обратно)

64

Вечная юность (лат.).

(обратно)

65

Поклонник, почитатель (фр.).

(обратно)

66

Роман с реальными прототипами (фр.).

(обратно)

67

Каламбур: vert U – зеленая U (фр.).

(обратно)

68

Здесь: неувядающий художник (лат.).

(обратно)

69

Игра слов, построенная на созвучии с брик-а-брак (фр. bric-à‑brac – собрание необычных, редких или экзотичных предметов, атрибутов искусства и т. п.).

(обратно)

70

Стихотворения (фр.).

(обратно)

71

Славный (фр.).

(обратно)

72

«Куда угодно прочь из этого мира» (англ.).

(обратно)

73

Здесь: барство (фр.).

(обратно)

74

В семейной обстановке (фр.).

(обратно)

75

Художник-живописец (фр.).

(обратно)

76

«Дар по завещанию Чуди» (нем.).

(обратно)

77

Повешенный (фр.).

(обратно)

78

Большой ребенок (фр.).

(обратно)

79

Черт возьми! (фр.)

(обратно)

80

Ни дня без строчки (лат.).

(обратно)

81

Поганый буржуй (фр.).

(обратно)

82

Бедный стипендиат (фр.).

(обратно)

83

Я человек (лат.).

(обратно)

84

Здесь: славный малый (фр.).

(обратно)

85

Правое дело (фр.).

(обратно)

86

Здесь: духовная тонкость (фр.).

(обратно)

87

Черт побери (искаж. фр.).

(обратно)

88

Деревенский дом (обычно в Провансе) (фр.).

(обратно)

89

Так, пустяковая вещь… (искаж. фр.)

(обратно)

90

Второстепенные художники (фр.).

(обратно)

91

Живая изгородь (фр.).

(обратно)

92

Пороки моего оптического восприятия (фр.).

(обратно)

93

Игра слов, построенная на разных значениях слова valeur (фр.): 1. Цена, ценность (от лат. valer – иметь силу, стоить); 2. Валёр, оттенок тона, определяющий светотеневое соотношение в пределах одного цвета.

(обратно)

94

В крайнем случае (фр.).

(обратно)

95

А завтра что будет за погода? (прованс. диалект)

(обратно)

96

Проселочная дорога (фр.).

(обратно)

97

Заявление о принятии наследства (фр.).

(обратно)

98

Вечно встревоженный (фр.).

(обратно)

99

Чертовы бестии (фр.).

(обратно)

100

П. Сезанн, кошмар Ружона (фр.).

(обратно)

101

Прелестный уголок (лат.).

(обратно)(обратно)

1

Renard. Journal. P. 908 (21 октября 1904). Цит. по: Ренар Ж. Дневник. Избранные страницы. М., 1965. Ср.: Vauxcelles. Le Salon… // Gil Blas.

(обратно)

2

Ratcliffe. Cézanne’s Working Methods. P. 135. (Дис.)

(обратно)

3

См.: Salmon. Souvenirs. Vol. 3. P. 176.

(обратно)

4

Apollinaire on Art. P. 20. Жорж Руо был членом отборочной комиссии.

(обратно)

5

Denis. Cézanne // L’Occident. Статья Мориса Дени впервые была напечатана в журнале «Оксидан» в сентябре 1907 г., а затем вошла в сборник «Теоретические основы» (1890–1910). Denis. Théories.

(обратно)

6

Fry. Cézanne. P. 84.

(обратно)

7

Apollinaire on Art. P. 21.

(обратно)

8

Ibid. P. 23. Жан Анри Янсен, дизайнер интерьера, основатель Дома Янсена, был исполнительным директором Осеннего салона.

(обратно)

9

Mauclair. Le Salon… // La Revue bleue. См. также: L’Art décoratif. Novembre. 1907. P. 163.

(обратно)

10

Apollinaire on Art. P. 18. Перевод Л. Житковой.

(обратно)

11

См., напр.: Pératé. Le Salon d’automne // Gazette des beaux-arts. P. 387–388. Статья проиллюстрирована фотографиями Эжена Дрюэ.

(обратно)

12

Письмо Матисса, без даты [сентябрь 1904]. См.: Matisse, Marquet. Correspondance; Bernard. Paul Cézanne. [1904] // Conversations avec Cézanne. P. 38–39. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972.

(обратно)

13

Mercure de France. 1 août 1905. Р. 353–354.

(обратно)

14

Воспоминания Эмиля Бернара о Сезанне «Souvenirs de Paul Cézanne» впервые были напечатаны в журнале «Mercure de France» 1 и 16 октября 1907 г., а затем неоднократно переиздавались (1912, 1921, 1925 или 1926).

(обратно)

15

Zola. Correspondance. Vol. 1: Lettres de jeunesse. 1907 (письма к Сезанну, Байлю и Ру); Vol. 2: Les Lettres et les arts. 1908 (сведения о Сезанне в письмах к Косту, Гийме и Валабрегу).

(обратно)

16

Ср.: Vollard. En écoutant. Р. 102. Воллар приводит слова Сезанна, обращенные к Клемансо: «Il a du ‘temmpérammennte,’ mais…» Сезанн и сам не прочь был обыграть свой акцент: ср., напр.: «Ingres, malgré son estyle (здесь на письме воспроизводится экское произношение слова «стиль» – эстиль)… n’est qu’un très petit peintre». Сезанн – Бернару, 25 июля 1904 г. Cézanne. Correspondance. P. 381.

(обратно)

17

Сезанн – Камуану, 22 февраля 1903 г. Cézanne. Correspondance. P. 367. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972.

(обратно)

18

Сезанн – Бернару, 25 июля 1904 г. Cézanne. Correspondance. P. 367.

(обратно)

19

Leon. Shadow and Light. P. 43.

(обратно)

20

Rewald. Cézanne and America. P. 98. Со слов Авраама Валковица.

(обратно)

21

The reminiscences of Max Weber. P. 118–120.

(обратно)

22

Ibid. P. 230. Имеется в виду один из трех вариантов «Больших купальщиц» (R 857, Художественный музей, Филадельфия).

(обратно)

23

Ханекер – Чарльзу Роузболту, 25 декабря 1907 г. См.: Letters of James Gibbons Huneker. P. 76.

(обратно)

24

Sickert. Post-Impressionists // The Complete Writings. P. 278.

(обратно)

25

Рильке – Кларе, 10 октября 1907 г. Rilke. Letters. P. 38–39.

(обратно)

26

Рильке – Кларе, 12 октября 1907 г. Ibid. P. 42. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972.

(обратно)

27

См.: Geffroy. Claude Monet. P. 328. Годы 1895–1896‑й. Это еще и шутка Сезанна, знатока античной классики, аллюзия на Париса, брошенного на произвол судьбы сына Приама (Парис и Париж по-французски пишутся одинаково – Paris), и золотые яблоки греческих мифов. В то же время это, возможно, реакция на непонимание в академических кругах и намек на то, что художника ассоциируют с яблоками, которые действительно занимают важное место в его творчестве. См., напр., картину Сезанна «Суд Париса» (ок. 1883–1885).

(обратно)

28

Леже – Андре Маре, 1907 г. См.: Fernand Léger. P. 40. Речь идет о картине R 710; Леже – Леону Розенбергу, 6 сентября 1919 г. См.: Les Cahiers. P. 59; Banquier. L’Atelier Léger // Mathey. Fernand Léger. P. 20. Об «Игроках в карты» см. гл. 7.

(обратно)

29

Интервью Брака поэту и художнику Андре Верде. Verdet. Entretiens.

(обратно)

30

Arishima. The Painter… // Shirakaba. P. 41.

(обратно)

31

Stein. Lectures. P. 76.

(обратно)

32

MacColl. Life. P. 142. О «Натюрморте с черными часами» (R 136) см. гл. 4.

(обратно)

33

О Щукине см.: Matisse on Art. P. 203. Джакометти усматривал ту же параллель.

(обратно)

34

Blanche. Propos. P. 191.

(обратно)

35

Zervos. Conversation avec Picasso. P. 36. По утверждению самого Пикассо, он изучал Сезанна по крайней мере в течение тридцати лет.

(обратно)

36

Merleau-Ponty. Le doute de Cézanne // Sens et non-sens. P. 15–49. Эссе «Сомнение Сезанна» входит в число классических работ о Сезанне. Английский перевод появился в 1964 г. Мерло-Понти настойчиво проводит мысль о болезненном складе художника («une constitution morbide», «la constitution schizoïde», «l’être schizoïde»).

(обратно)

37

Камерная опера Дэниела Ротмана «Сомнение Сезанна» (Daniel Rothman. Cézanne’s Doubt. New World Records, 1997) для голоса, кларнета, трубы и виолончели с аудио– и видеоэффектами. По словам композитора, источниками вдохновения для него послужили эссе Мерло-Понти, «Письма о Сезанне» Рильке и стихотворение Бодлера «Падаль», которое Сезанн знал наизусть. См. гл. 1.

(обратно)

38

Denis. Cézanne // Conversations avec Cézanne. P. 167; Bernard. Souvenirs… // Ibid. P. 51; Zola. Le Ventre de Paris. P. 50; Geffroy. Paul Cézanne. 1895 // La Vie artistique. P. 218.

(обратно)

39

См., напр.: Salmon. La Jeune. P. 43.

(обратно)

40

Lawrence. Introduction… // Selected Critical Writings. P. 261.

(обратно)

41

Матисс – Раймону Эсколье. 10 ноября 1936 г. Matisse on Art. P. 124. «Три купальщицы» (R 360, ок. 1876–1877 гг.). Подробнее о «Купальщицах» см. гл. 12.

(обратно)

42

Интервью с Жаком Генне (1925) и Андре Маршаном (1947) см.: Matisse on Art. P. 80, 175.

(обратно)

43

Рильке – Кларе. 23 октября 1907 г. См. Автопортрет‑3 в настоящем издании.

(обратно)

44

Gasquet. Cézanne. P. 35.

(обратно)

45

Золя поступил в качестве пансионера в восьмой класс коллежа Бурбон в 1852 г.; на следующий год, перескочив через класс, он стал учиться в шестом классе как полупансионер.

(обратно)

46

Zola. La Confession de Claude. P. 140.

(обратно)

47

Gasquet. Cézanne. P. 35. Книга Гаске «Сезанн» – один из основных и в то же время самых недостоверных источников сведений о жизни художника. Временны́е несоответствия, скрытые заимствования из других работ, назойливая авторская интонация – все это, вместе взятое, ставит серьезный вопрос об аутентичности и достоверности. Совершенно очевидно, что пользоваться воспоминаниями Гаске необходимо с осторожностью. В приведенном отрывке, например, «славный малый» (фр. un chic type) звучит неубедительно и как пример сезанновского речевого колорита, и как характеристика, которую он мог дать Золя. Для зрелого Сезанна chic не было ни комплиментом, ни привычным словцом; этот эпитет он употреблял только в оскорбительном смысле, вероятно вслед за своим любимым Бодлером, и точно такой же смысл вкладывал в это слово Золя. Иначе говоря, Сезанн Гаске – это именно Сезанн Гаске. Тем не менее нам представляется, что этот источник нельзя игнорировать, как свидетельство очевидца и документ эпохи и как одну из составляющих посмертной славы художника. Гаске познакомился с Сезанном в 1896 г. В последующие три года они много общались. По свидетельству жены Гаске, его воспоминания писались в 1912–1913 гг. Они были опубликованы в 1921 и переизданы в 1926 г. С этого момента их широко использовали. На английский они были переведены с большим опозданием, в 1991 г., и вышли под названием «Сезанн Жоашима Гаске», с подзаголовком «Воспоминания и беседы». Беседы, весьма пространные, изобилуют очевидными противоречиями; на английском языке в других переводах они опубликованы в книге: Conversations with Cézanne. P. 108–160.

(обратно)

48

Lawrence. Introduction… // Selected Critical Writings. P. 267, 278 (курсив Лоуренса).

(обратно)

49

Zola. Madeleine Ferat. Цит. по: Золя Э. Собр. соч.: В 26 т. М., 1960–1967. Т. 2.

(обратно)

50

Zola. La Confession de Claude. P. 134.

(обратно)

51

Zola. L’Œuvre. P. 93–94. В общих чертах рассказ подтверждается его письмом к матери от 13 апреля 1856 г. См. Brown. Zola. P. 38.

(обратно)

52

Ibid. P. 21.

(обратно)

53

Alexis. Émile Zola. P. 23.

(обратно)

54

Сезанн – Золя, 7 декабря 1858 г. Cézanne. Correspondance. P. 50. «Буало! Евнух! Поэт, который замечает в стихе только цезуру да рифму». Золя – Сезанну, 16 января 1860 г. Zola. Correspondance. Vol. 1. P. 131. Золя понравилось это выражение, впоследствии он назовет Моне «мужчиной в толпе евнухов». Zola. Écrits. P. 122. Перевод А. Захаревич.

(обратно)

55

Borély. Cézanne… // Conversations avec Cézanne. P. 21. Сезанн – Ораншу, 3 февраля 1902 г. Cézanne. Correspondance. P. 355.

(обратно)

56

Virgil. The Aeneid. 6: 566–569. Перевод С. Ошерова.

(обратно)

57

Zola. L’Œuvre. P. 93.

(обратно)

58

Сезанн – Золя, 9 июля 1858 г. Cézanne. Correspondance. P. 37. См. также письмо от 3 мая 1858 г. Перевод А. Глебовской.

(обратно)

59

Zola. Alfred de Musset // Documents littéraires. P. 87–90. Цит. по: Золя Э. Альфред де Мюссе. Собр. соч.: В 26 т. М., 1960–1967. Т. 25; Alexis. Émile Zola. P. 32. О зрелой оценке, которую дал Сезанн творчеству Гюго, см.: Bernard. Souvenirs… // Conversations avec Cézanne. P. 71.

(обратно)

60

Zola. Alfred de Musset // Documents littéraires. P. 91, 94.

(обратно)

61

Ballade à la lune // Musset. Poésies completes. P. 183–185. Перевод А. Глебовской.

(обратно)

62

Borély. Cézanne… // Conversations avec Cézanne. P. 20. См. гл. 11.

(обратно)

63

Beckett. Selected Poems. P. 69–105. «Мирлитонады» датируются 1970‑ми гг. О Беккете и Сезанне см. гл. 11.

(обратно)

64

Сезанн – Золя, 13 апреля (продолжение письма от 9 апреля) 1858 г. См.: Cézanne. Correspondance. P. 23–25. См. также: Andersen. The Youth. P. 39–41. Смысл стихотворения совершенно ясен, однако слово sapière во французском оригинале представляется либо шуткой, либо опиской (rapièreis – рапира, sapienceis – мудрость, sapinière – пихтовое насаждение, ельник или детская). Джек Линдсей сделал рифмованный перевод стихотворения, нарочито архаизованный. Lindsay. Cézanne. P. 24. Русский перевод А. Захаревич.

(обратно)

65

Сезанн – сыну, 13 сентября 1906 г. Cézanne. Correspondance. P. 408. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972.

(обратно)

66

В сборник также вошла статья о Вагнере и «Тангейзере». Сезанн особенно ценил строки, посвященные Делакруа. Ср.: Сезанн – сыну, 13 сентября 1906 г. Cézanne. Correspondance. P. 412.

(обратно)

67

Larguier. Le Dimanche… // Conversations avec Cézanne. P. 13–14. Ларгье познакомился с Сезанном в 1900–1902 гг., когда поэт проходил военную службу в Эксе. Издание, о котором идет речь, – это книга в бумажной обложке, вышедшая в 1899 г. Литературный вкус Сезанна был вполне самостоятельным, и даже Золя не всегда разделял его пристрастия. Так, Золя вовсе не был поклонником Бодлера.

(обратно)

68

Baudelaire. The Flowers of Evil. P. 22–23. Цветы зла. Перевод В. Левика. Имеется в виду опера Карла Вебера (1786–1826) «Вольный стрелок», впервые поставленная в Берлине в 1821 г.

(обратно)

69

Мари – Полю, 16 марта 1911 г. См.: Mack. Paul Cézanne. P. 21; Сезанн – сыну, 12 августа 1906 г. См.: Cézanne. Correspondance. P. 401. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972.

(обратно)

70

Gasquet. Cézanne. P. 338–339. Ренуар написал портрет Вагнера.

(обратно)

71

Cézanne Paul. Mes Confidences // Conversations avec Cézanne. P. 24; Mack. Paul Cézanne. P. 23. Мак слышал это от самой Мари Гаске. Друг Сезанна Антуан Фортюне Марион лично знал Вебера, с которым он познакомился через общего друга Генриха Морштатта, немецкого музыканта (горячего поклонника Вагнера, который в свою очередь был горячим поклонником Вебера). Многотомная биография Вебера, написанная его сыном, вышла в 1864–1866 гг., когда Сезанн, по слухам, интересовался Вагнером. «Девушка за фортепьяно» – R 149. Ср.: Andersen. The Youth. P. 400–405; Lewis. Cézanne’s Early Imagery. P. 186–192.

(обратно)

72

Bernard. Souvenirs… // Conversations avec Cézanne. P. 64.

(обратно)

73

Ibid. P. 64–65; Vollard. En écoutant. P. 51; Aurenche. Souvenirs. P. 63.

(обратно)

74

Alexis. Émile Zola. P. 31; Lindsay. Cézanne. P. 13 (цитирует Анри Гаске); Gasquet. Cézanne. P. 34–35.

(обратно)

75

Monsieur Paul Cézanne. P. 36–47; Provence. Cézanne collégien // Mercure de France. P. 824–827. Этот перечень исправлен в нескольких пунктах по отношению к тому, который приводит Марсель Прованс, на основе архива коллежа Бурбон.

(обратно)

76

Золя – Сезанну, 30 декабря 1859 г. См.: Zola. Correspondance. Vol. 1. P. 119. См. также интересное письмо от 1 августа 1860 г., в котором речь идет о поэтических способностях Сезанна.

(обратно)

77

Рильке – Лу Андреас-Саломе, 10 августа 1903 г. См.: Rilke, Andreas-Salomé. The Correspondence. P. 78.

(обратно)

78

Elder. À Giverny. P. 49. Фрай тоже был поражен их близостью. См.: Fry. Cézanne. P. 83. Сезанн упоминает о том, что перечитывал Флобера в 1890‑е гг., и, если верить Гаске, часто ссылался на Флобера в беседах.

(обратно)

79

Steegmuller. Maupassant. P. 62; Maupassant. Étude sur Gustave Flaubert // Oeuvres posthumes. P. 96.

(обратно)

80

Сезанн – Золя, 19 ноября [?] 1858 г. См.: Cézanne. Correspondance. [1937]. P. 44. (Джон Ревалд по-разному датирует это письмо: 17 и 23 ноября.) Bernard. Souvenirs… // Conversations avec Cézanne. P. 65.

(обратно)

81

Золя – Сезанну, 16 апреля 1860 г. См.: Zola. Correspondance. Vol. 1. P. 91. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972.

(обратно)

82

Сезанн – Золя, цитируется в письме Золя Байлю, 14 января 1860 г.; Золя – Сезанну, 16 января 1860 г. См.: Zola. Correspondance. Vol. 1. P. 128, 130. «Любовь» Мишле имела огромное влияние на умы. Полное название книги – «Нравственное освобождение посредством истинной любви» («L’Affranchissement moral par le véritable Amour»), – должно быть, импонировало Сезанну.

(обратно)

83

Сезанн – Золя, 20 ноября 1878 г. Cézanne. Correspondance. P. 223. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972. Сезанн также читал хвалебный отзыв Бальзака «Этюд о Бейле», напечатанный в журнале «Revue parisienne» 25 сентября 1840 г. и переизданный в: Balzac. Œuvres diverses. P. 371–405; а также очерк самого Золя под названием «Стендаль» в журнале «Le Messager de l’Europe» за май 1880 г., напечатанный затем в: Zola. Œuvres complètes. Vol. 11. P. 67–95, удостоенный похвалы «очень хорош». См.: Сезанн – Косту, июль 1868 г., а также Сезанн – Золя, июнь 1881 г. Cézanne. Correspondance. P. 167, 252.

(обратно)

84

Valéry. Stendhal [1927] // Valéry. Masters. P. 185–187.

(обратно)

85

Gasquet. Cézanne. P. 337, 340.

(обратно)

86

См., напр., Золя – Сезанну, 25 июня 1860 г. Zola. Correspondance. Vol. 1. P. 103.

(обратно)

87

Сезанн – Бернару, 25 июля 1904 г. Cézanne. Correspondance. P. 381. В своей оценке Сезанн следует Делакруа. Ср.: Дневник Делакруа (26 мая 1858 г.) – книга, которую Сезанн, несомненно, хорошо знал. Delacroix. Journal. Vol. 2. P. 1243–1244.

(обратно)

88

Zola. Les Peintres impressionistes [1877]; Le Naturalisme au Salon [1880] // Zola. Écrits. P. 358, 423.

(обратно)

89

Золя – Сезанну, 25 июня 1860 г. Zola. Correspondance. Vol. 1. P. 191. Другое письмо (Золя – Сезанну, 16 апреля 1860 г.) предполагает нечто утаенное, по крайней мере невысказанное («Опять ты говоришь, что порой тебе не хватает мужества написать мне…»). Ibid. P. 146.

(обратно)

90

Золя – Сезанну, 14 июня 1858 г. Ibid. P. 96.

(обратно)

91

Valéry. About Corot // Valéry. Masters. P. 140.

(обратно)

92

Сезанн – Золя, 9 апреля 1858 г. Cézanne. Correspondance. P. 223. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972.

(обратно)

93

Ibid.

(обратно)

94

См.: Сезанн – Ру, без даты [черновик, ок. 1878 г.]. Ibid. P. 226.

(обратно)

95

Золя – Сезанну, без даты [ок. 20 июля 1858 г.]. Mitterand. Zola. Vol. 1. P. 839–841. В этом письме также содержатся образцы стихотворного творчества Золя, ставшие ответом на предложения Сезанна в письме от 9 июля 1858 г. Cézanne. Correspondance. P. 35–40. Они действительно не столь хороши, как признавал и сам Золя.

(обратно)

96

Virgil. The Eclogues. 1: 36–39. Перевод С. Шервинского. См. также гл. 11.

(обратно)

97

Ibid. 1: 67–68. Перевод С. Шервинского.

(обратно)

98

Сезанн – Алексису, 15 февраля 1882 г. Cézanne. Correspondance. P. 256–257. (Курсив А. Данчева.) Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972.

(обратно)

99

Золя – Эннику, 29 июня 1877 г. Zola. Correspondance. Vol. 3. P. 74.

(обратно)

100

Сезанн – Золя, 9 июля и 19 ноября 1858 г. Cézanne. Correspondance. P. 38, 46. Строки из длинной поэмы Сезанна «Сон Ганнибала». Пример употребления слова «Infandum» см.: Вергилий. Энеида. Кн. 2: 3–6.

(обратно)

101

Золя – Сезанну, 30 декабря 1859 г. Zola. Correspondance. Vol. 1. P. 120. Ответ Сезанна не сохранился.

(обратно)

102

Золя – Сезанну, 25 марта 1860 г. Ibid. P. 88–89.

(обратно)

103

Золя – Сезанну, 9 февраля и 25 июня 1860 г. Ibid. P. 81, 103.

(обратно)

104

Золя – Сезанну, 20 мая 1866 г. Ibid. P. 148–149.

(обратно)

105

Первый том Кайо надписан: «1er prix de version Latine 1854»; второй том – «Souvenir de jeunesse de Cézanne trouvé chez sa sœur Marie».

(обратно)

106

См.: Loran. Cézanne’s Country // The Arts. P. 536. Автор собирал эти истории в Эксе в 1926–1929 гг. Джейн Варман подтверждает, что вдова и сын Сезанна вывезли произведения художника из мастерской в Лов в течение пяти недель после его смерти. Тем не менее в его доме в Эксе оставалось 29 картин маслом и 187 акварелей (и неизвестное число книг). Warman. Les Natures mortes… // Jas de Bouffan. P. 16.

(обратно)

107

Reff. Reproductions… // Gazette des beaux-arts. P. 307; Ely. The Studio… // Atelier Cézanne. P. 108–109. В мастерской в Эксе также сохранился альбом, в котором содержатся рисунки в похожей манере.

(обратно)

108

Валабрег – Золя, 2 октября 1866 г. См.: R 99. Об опыте Валабрега см. гл. 4.

(обратно)

109

Свидетельство Ружье см.: Charensol. Aix… // L’Art vivant. P. 8. В «Рассказах о Сезанне» («Témoinage Cézanne») этот случай упоминает Марсель Прованс со ссылкой на рассказ дочери мадам Деканье, владелицы винного магазина на площади Труа-Ормо, куда часто наведывалась экономка Сезанна. Ружье жил напротив Сезанна на улице Бульгон. Костер последовал за вынужденной продажей Жа-де-Буффана, см. гл. 11. Гаске также упоминает о (другом?) костре, на котором было сожжено тридцать работ.

(обратно)

110

Сезанн – Золя, 19 декабря 1878 г. Cézanne. Correspondance. P. 224. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972.

(обратно)

111

Шуточная подпись отсылает к «Юпитеру и Фетиде» (1811) Энгра в музее Гране в Эксе. Пуссен написал «Времена года» на два столетия раньше, в 1660–1664 гг.

(обратно)

112

Coquiot. Paul Cézanne. P. 42. Вопреки этому свидетельству обнаженная фигура была мужской. Кокио не всегда надежен, но писал он по свежим следам, был довольно въедливым и потому мог верно передать отдельные детали.

(обратно)

113

Отчет Бенедита, 25 ноября 1907 г. Mack. Paul Cézanne. P. 145–147. Названия картин приводятся в порядке описания: «Портрет Луи Огюста Сезанна, отца художника» (R 95), «Времена года» (R 4–7), «Игра в прятки. Подражание Ланкре» (R 23), «Романтический пейзаж с рыбаками» (R 34–41), «Купальщик у скалы» (R 29), «Сошествие Христа в ад» (R 145, копия картины Себастьяно дель Пьомбо – даже Бенедит иногда ошибается), «Противоположности» (R 155), «Страдание» (R 146), «Портрет Ашиля Амперера» (R 141). Они были исполнены в разное время, согласно Ревалду – между 1860 и 1870 г., однако датировка отдельных работ в большинстве случаев весьма неточна, как отмечает и сам Ревалд. Жа-де-Буффан принадлежал не маршалу де Виллару, который во второй половине XVIII в. был генерал-губернатором Прованса, а нескольким поколениям семейства Трюфем, чей герб запечатлен в лепном декоре дома. Жозеф Жюльен Гаспар Трюфем в тот же период занимал пост военного инспектора, ведавшего рекрутским набором в Провансе, отсюда, вероятно, и путаница. См.: Boyer. The True Story… // Jas de Bouffan.

(обратно)

114

Фрай – Ванессе Белл, 29 ноября 1919 г. Letters of Roger Fry. Vol. 1. P. 473–474. В 1923 г. Воллар купил «Времена года» у Бернхейма за 75 000 франков. И завещал их парижскому музею Пти-Пале.

(обратно)

115

Куинн – Артуру Б. Дэвису, 2 октября 1923 г. См.: R 95. Тем не менее даже много позже, после Второй мировой войны, один преподаватель лондонской Королевской академии говорил начинающему Ричарду Гамильтону: «Сезанну далеко до Огастеса Джона!»

(обратно)

116

Gasquet. Cézanne. P. 27.

(обратно)

117

Coquiot. Paul Cézanne. P. 14.

(обратно)

118

Гийме – Золя, 2 ноября 1866 г. Baligand. Lettres inédites… // Les Cahiers naturalists. P. 179–180. См. также: Гийме – Писсарро (постскриптум к письму Сезанн – Писсарро, 23 октября 1866 г.). Cézanne. Correspondance. P. 161. В каталоге Ревалда портрет значится под номером R 101. В письме Золя к Сезанну за шесть лет до этого содержатся загадочные упоминания «папы» и газеты «Сьекль» (Zola. Correspondance. Vol. 1. P. 119). Может показаться, что это намек на какую-то шутку по адресу папаши Сезанна, которая была в ходу у молодых людей, но на самом деле это политическая аллюзия.

(обратно)

119

Валабрег – Золя, [сентябрь 1865 г.]. Валабрег пересказывает слова Сезанна. Rewald. Cézanne et Zola. P. 103.

(обратно)

120

Vollard. En écoutant. P. 105. Мы не знаем наверняка, состоялся ли этот обмен репликами на самом деле. Слова Луи Огюста звучат вполне правдоподобно, что же касается ответа сына, то сам Воллар отмечал: подобное парирование нехарактерно для Сезанна.

(обратно)

121

Zola. Le Jury. [27 avril 1866]; M. Manet // Zola. Écrits. P. 95, 118. Цит. по: Золя Э. «Жюри» и «Господин Мане» // Собр. соч.: В 26 т. М., 1960–1967. «Посредственность» – ключевое понятие у Флобера.

(обратно)

122

Zola. À mon ami [20 mai 1866] // Zola. Écrits. P. 90. Золя Э. Моему другу Полю Сезанну // Собр. соч.: В 26 т. М., 1966.

(обратно)

123

Vollard. En écoutant. P. 40.

(обратно)

124

Сезанн – Писсарро, 23 октября 1866 г.; Сезанн – Золя, 19 октября 1866 г. Cézanne. Correspondance. P. 224. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972.

(обратно)

125

Гийме – Золя, 2 ноября 1866 г. Baligand. Lettres inédites… // Les Cahiers naturalists. P. 180. Кокио записал и другие ругательства, которые Сезанн во время работы обрушивал на проходящих зевак. Coquiot. Paul Cézanne. P. 131.

(обратно)

126

R 93, 1865–1866 гг., 30 х 41 см. Вероятно, эта картина принадлежала Золя (подарок художника), хотя опись работ Сезанна в коллекции Золя очень путаная.

(обратно)

127

См.: Золя – Солари, 30 августа 1869 г. Zola. Correspondance. Vol. 2. P. 204.

(обратно)

128

Antonini, Flippe. La Famille Cézanne. P. 20.

(обратно)

129

Mack. Paul Cézanne. P. 6; Ely. Pater Omnipotens… // Jas de Bouffan. P. 28.

(обратно)

130

Свидетельство о браке, 29 января 1844 г. Monsieur Paul Cézanne. P. 20–22. В документах 1839 г. Луи Огюст еще значится как шляпных дел мастер.

(обратно)

131

Брачный контракт, 10 января 1844 г. Ibid. P. 24–28.

(обратно)

132

Сезанн – Золя, без даты [ок. 19 октября 1866 г.]. Cézanne. Correspondance. P. 156, 158. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972. Страница письма Сезанна воспроизведена в книге: Chappuis. The Drawings (С 151), набросок – в каталоге: Rewald. The Paintings (R 100).

(обратно)

133

Coquiot. Paul Cézanne. P. 16.

(обратно)

134

Ely. Pater Omnipotens… // Jas de Bouffan. P. 38; Coquiot. Paul Cézanne. P. 98.

(обратно)

135

Луи Огюст Сезанн – Гаше, 10 августа 1873 г. Cézanne. Correspondance. P. 182–183. Гаше изучал медицину в Монпелье, возможно, он познакомился с Луи Огюстом во время поездки в Экс в 1858 г. Гаше часто виделся с Сезанном и Писсарро в Понтуазе в начале 1870‑х гг.

(обратно)

136

Алексис – Золя, 13 февраля 1891 г. В этом письме Алексис пересказывает беседу с Сезанном. «Naturalisme…». P. 400.

(обратно)

137

Золя – Сезанну, 30 декабря 1859 г. Zola. Correspondance. Vol. 1. P. 120. Эти слова приписывались Луи Огюсту, но, скорее всего, Золя здесь выступает выразителем его идей.

(обратно)

138

Zola. La Fortune des Rougons. Р. 85, 88.

(обратно)

139

Zola manuscripts. Nouvelles Acquisitions françaises 10280, folios 4, 19. Bibliothèque nationale, Paris.

(обратно)

140

Флобер – Золя, 3 июня [1874 г.]. Flaubert. Correspondance. Vol. 4. P. 805.

(обратно)

141

Zola. La Conquête de Plassans. P. 114–115. Цит. по: Золя Э. Завоевание Плассана // Собр. соч.: В 26 т. М., 1960–1967. Учитывая приверженность Золя теории наследственности, интересно отметить, что Марту отличает «повышенная нервность» а‑ля Лантье.

(обратно)

142

Ibid. P. 147.

(обратно)

143

Vollard. En écoutant. P. 79.

(обратно)

144

Ibid. P. 95. Теперь достоверно известно, что многие копии и эскизы делались Сезанном с репродукций или иллюстраций даже в Париже, где оригиналы были легкодоступны. Он также использовал журналы «Musée des Familles» и «Journal des Demoiselles»; несколько номеров этих изданий сохранились в мастерской. Также совершенно ясно, что источником вдохновения для Сезанна служили не только образы, но и тексты; например, в «L’Artiste» выпусками печатались произведения Флобера (см. гл. 3).

(обратно)

145

Ibid. P. 220. Во время одного из визитов, очевидно, случилось какое-то недоразумение, и Ренуар внезапно уехал, жалуясь на нездоровую атмосферу в доме. См.: Ренуар – Моне, февраль 1888 г. Renoir A. Écrits.

(обратно)

146

Мархуц – Ревалду, 21 января 1936 г. Rewald Papers. 51–56. National Gallery of Art, Washington, D. C. Это письмо – подробный отчет (на смеси французского и немецкого) о беседе Мархуца с Мартой Кониль (1882–1969): редкие сведения, проливающие свет на мировоззрение и влияние матери Сезанна.

(обратно)

147

M. C. [Marthe Conil]. Quelques souvenirs… // Gazette des beaux-arts. P. 301.

(обратно)

148

См.: Сезанн – Золя, 14 сентября 1878 г. Cézanne. Correspondance. P. 219. Луи Огюсту в это время было восемьдесят лет.

(обратно)

149

«Поцелуй музы» экспонировался в Салоне 1857 г. Копия, сделанная Сезанном (R 9), датируется приблизительно 1860 г.

(обратно)

150

Мари – Полю, 16 марта 1911 г. Английский перевод см.: Mack. Paul Cézanne. P. 16. Как известно, Рембрандта не звали Паулем. Скорее всего, это ошибка Мари, а не ее матери.

(обратно)

151

Coquiot. Paul Cézanne. P. 159. В тот раз Кокио, очевидно, заметил три картины Сезанна в столовой: Сент-Виктуар, юношескую копию и картину с изображением девочки, смотрящей на птицу в клетке.

(обратно)

152

Мари – Полю. Ibid. P. 15–16.

(обратно)

153

Couture. Méthode. P. 266. Сезанн неоднократно в беседах одобрительно отзывался о Кутюре и цитировал его советы в письме Камуану (13 сентября 1903 г.). Cézanne. Correspondance. P. 371.

(обратно)

154

Сезанн – Камуану, 3 февраля 1902 г. Cézanne. Correspondance. P. 353. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972. См. также воспоминания Сезанна о матери Анри Гаске и о семейном сходстве («la mère de la sagesse que tu représentes»). Сезанн – Гаске, 23 декабря 1898 г. Ibid. P. 334–335. Вероятно, в кругу Сезанна было принято восхвалять матерей своих друзей. См., напр.: Золя – Байлю, 17 марта [1861 г.]. Zola. Correspondance. Vol. 1. P. 274.

(обратно)

155

Vollard. En écoutant. P. 57.

(обратно)

156

Coquiot. Paul Cézanne. P. 13–14.

(обратно)

157

Стихотворение «Сон Ганнибала» см. в письме Сезанн – Золя, 23 [19] ноября 1858 г. Cézanne. Correspondance. P. 45–47.

(обратно)

158

Сезанн – Золя, 20 июня [1859 г.]. Ibid. P. 59–61.

(обратно)

159

Сезанн – Золя, 30 ноября 1859 г. Ibid. P. 67–68.

(обратно)

160

«14. От возмещения издержек освобождаются только осужденные на каторжные работы; со всех остальных взыскивается полная плата – деньги на покрытие судебных издержек. Сумма выплаты может быть разделена. 2) Подлежит возмещению: если был осужден невиновный, его потери могут быть возмещены. Должна быть обоснованной, то есть назначается в соответствии с доходом правонарушителя. Как устанавливается размер выплаты…» (Английский перевод см.: Chappuis. The Drawings (С 46).)

(обратно)

161

Вопреки часто встречающемуся в литературе утверждению Сезанн перерегистрировался 9 января 1860 г. Выписки из документов воспроизведены в издании: Monsieur Paul Cézanne. P. 58–59. Замечательная в остальном хронология, приведенная в каталоге ретроспективной выставки 1995–1996 гг., в этом месте хромает, внося путаницу и в отношении сроков первой поездки в Париж. См. ниже.

(обратно)

162

Золя – Сезанну, 25 июня 1860 г. Zola. Correspondance. Vol. 1. P. 192–193.

(обратно)

163

Несколько этюдов Сезанна (или приписываемых ему) вместе с работами других учеников воспроизведены в статье: Ely. Cezanne… // Cézanne au Musée d’Aix. Еще два этюда – в книге: Rewald. Cézanne et Zola. Рис. 3 и 4. См. также: Chappuis. The Drawings (С 73–78), Rewald. The Paintings (R 8). Учитывая ученический характер работ и высокую вероятность ошибочной атрибуции, подлинность этих штудий вызывает сомнения.

(обратно)

164

Золя – Байлю и Сезанну, 24 октября 1860 г.; Золя – Сезанну, 5 февраля 1861 г. Zola. Correspondance. Vol. 1. P. 249, 259.

(обратно)

165

Kafka. Letter to his Father. Цит. по: Кафка Ф. Замок. Новеллы и притчи. Письмо к отцу. Письма Милене. М., 1991.

(обратно)

166

Zola. Manet [1867] // Zola. Écrits. P. 143–144. Цит. по: Золя Э. Господин Мане / Собр. соч.: В 26 т. М., 1960–1967.

(обратно)

167

Золя – Сезанну, 5 мая 1860 г. Zola. Correspondance. Vol. 1. P. 161. Такие слова есть в Дантовом «Аде» («Чистилище», песнь пятая (Паоло и Франческа), 121: «Тот страждет высшей мукой, / Кто радостные помнит времена / В несчастии…» (перевод М. Лозинского), но это также общее место и для Мюссе. Орельен Ушар в письме от 19 апреля 1858 г. пишет Золя о «мрачном и суровом Пито», о котором Золя, вероятно, справлялся. Ibid. P. 162.

(обратно)

168

Об аллегории «выбор Геркулеса» у Продика Кеосского см.: Waterfield. The First Philosophers. P. 246–249. Эта аллегория встречается и в трактате «Об обязанностях» Цицерона, в «Сновидении» Лукиана и в «Меморабилиях» Ксенофонта, легкодоступных в школьных хрестоматиях; а также у Гюго и Мюссе и уж совсем под рукой – в журнале «Magasin pittoresque», 12 (1844). P. 49 и след. В журнале сочинение Ксенофонта было напечатано в переводе Ж. В. Леклерка с гравюрой по картине Жерара де Лересса. См. репродукцию в статье: Reff. Cézanne and Hercules // Art Bulletin. Fig. 2, там же дана интерпретация образа Геркулеса у Сезанна. В том же номере «Magasin pittoresque» – две статьи об экском музее.

(обратно)

169

Сезанн – Золя, 7 декабря 1858 г. Cézanne. Correspondance. P. 48–49. Возможно, «Математик» – это намек на Байля.

(обратно)

170

См.: Золя – Сезанну, 5 мая 1860 г. Zola. Correspondance. Vol. 1. P. 161.

(обратно)

171

См.: Золя – Сезанну, без даты [июль 1860 г.]. Ibid. P. 214.

(обратно)

172

Золя – Сезанну, 3 марта [1861 г.]. Ibid. P. 271. Сам Золя полагал, что приезд Сезанна может отложиться до августа. Это письмо, как и еще несколько, в вышедшем издании переписки Сезанна было неверно датировано 1860 г., что привело к путанице с предполагаемой датой его столь долгожданной поездки в Париж. Намеченный срок отъезда, а именно март, на самом деле относится к 1861, а не к 1860 г. Важные письма, процитированные в этом издании, были опубликованы с правильными датами в томе переписки Золя. Беседы Жибера с Луи Огюстом, которые излагает Гаске, скорее всего, являются вымыслом автора (Gasquet. Cézanne. P. 64).

(обратно)

173

См.: Золя – Сезанну и Байлю, 2 октября 1860 г.; Zola. Correspondance. Vol. 1. P. 242.

(обратно)

174

Золя – Сезанну, 25 марта, 16 апреля, 25 июня, без даты [июль 1861 г.] и 1 августа 1860 г. Ibid. P. 142, 146, 191, 212, 216–217; Золя – Байлю, без даты [август 1860 г.]. Ibid. P. 234.

(обратно)

175

Цицерон. Об обязанностях I, 21, 31–32. Цит. по: Марк Туллий Цицерон. О старости. О дружбе. Об обязанностях. М., 1993.

(обратно)

176

Золя – Сезанну, 3 марта [1861 г.]. Zola. Correspondance. Vol. 1. P. 272.

(обратно)

177

Berger. Fictions of the Pose. P. 359; Chapman. Rembrandt’s Self-Portraits. P. XVII.

(обратно)

178

«Портрет Поля Сезанна» (R 72), датированный Ревалдом 1862–1864 гг., Гоуингом – 1861–1862 гг., а Ратклифом – ок. 1861 г.

(обратно)

179

«Автопортрет на зеленом фоне» (R 587), ок. 1885 г., Художественный музей Карнеги, Питсбург.

(обратно)

180

Gowing. Cézanne. P. 72. Ср.: Platzman. Cézanne. P. 29–31. Machotka. Cézanne: The Eye. Vol. 1. P. 54 (более сдержанный отзыв).

(обратно)

181

Золя – Байлю, 22 апреля 1861 г. Zola. Correspondance. Vol. 1. P. 284–285. Небольшая отсрочка с марта до апреля была связана с болезнью сестры Сезанна Розы.

(обратно)

182

По прибытии Луи Огюст вместе с детьми (Мари также приехала) поселился в небольшом отеле на улице Кокильер, в Первом округе, недалеко от Биржи.

(обратно)

183

Золя – Сезанну, 3 марта [1861 г.]. Zola. Correspondance. Vol. 1. P. 272; Сезанн – Юо, 4 июня 1861 г. Cézanne. Correspondance. P. 121. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972.

(обратно)

184

Золя – Байлю и Сезанну, 2 октября 1860 г. Zola. Correspondance. Vol. 1. P. 242.

(обратно)

185

Gobin. Fernande.

(обратно)

186

Золя – Сезанну, 26 апреля 1860 г. Zola. Correspondance. Vol. 1. P. 150–151.

(обратно)

187

Золя – Байлю, 10 июня 1861 г. Ibid. P. 293–294.

(обратно)

188

Сезанн – Юо, 4 июня 1861 г. Cézanne. Correspondance. P. 121–123 (курсив Сезанна).

(обратно)

189

Saint-Victor. Salon de 1857 // La Presse; Zola. L’École… // Zola. Écrits. P. 384.

(обратно)

190

Baudelaire. Salon de 1846. Ch. X: Le chic et le poncif // Baudelaire. Curiosités esthétiques. Цит. по: Бодлер Ш. Об искусстве. М., 1986.

(обратно)

191

«Жак Вентра» – трилогия, включающая романы «Детство» («L’Enfant», 1879), «Юность: воспоминания бедного студента» («Le Bachelier», 1881) и «Инсургент» («L’Insurge», 1886). Vallès. Jacques Vingtras. Vol. 2: Le Bachelier. P. 7. Произведение, безусловно, взволновало Сезанна, что следует из его письма к Золя от 23 июня 1879 г. Cézanne. Correspondance. P. 233. В существующем издании писем выразительность его слов утрачена: название перепутано с именем автора, сама вещь обойдена молчанием. Золя был знаком с Валлесом с начала 1860‑х гг.; он опубликовал рецензию на роман «Жак Вентра», которую Сезанн разыскал и прочел в «Le Voltaire» от 24 июня 1879 г.

(обратно)

192

Золя – Байлю, без даты [начало июля 1861 г.]. Zola. Correspondance. Vol. 1. P. 299.

(обратно)

193

Ibid. P. 299–303.

(обратно)

194

Diderot on Art. Vol. 1: The Salon of 1765 and Notes on Painting.

(обратно)

195

Золя – Байлю, без даты [начало июля 1861 г.]. Zola. Correspondance. Vol. 1. P. 300.

(обратно)

196

Цит. в письме: Мари – Полю, 16 марта 1911 г. Mack. Paul Cézanne. P. 434. Этот стишок, разумеется, был хорошо знаком членам семьи. Воллар приводит один из его вариантов. См.: Vollard. En écoutant. P. 32.

(обратно)

197

Сезанн – Косту и Вильвьею, 5 января 1863 г. Cézanne. Correspondance. P. 138. Перевод А. Парнаха.

(обратно)

198

Диалог, написанный по воспоминаниям Антонена Пруста, Золя приводит в «Ругон-Маккарах».

(обратно)

199

Gasquet. Cézanne. P. 63, 207. «Римляне» Кутюра были выставлены в Лувре. Позднее Сезанн сделал копию одной из фигур с картины или ее репродукции (C 638 и 639), а также хранил в мастерской ее фотографию.

(обратно)

200

См.: Сезанн – Косту и Вильвьею, 5 января 1863 г. Cézanne. Correspondance. P. 137.

(обратно)

201

Реестр ученических карточек за 20 ноября 1863 г., № 297, и 13 февраля 1868 г., № 278. Registres des cartesd’élèves, 20 novembre 1863. № 2097; 13 février 1868. № 278. Archives du Louvre. Реестр неполный. Нельзя, например, сказать, какие произведения французской школы копировались с 1871 по 1893 г., как и нет уверенности, что Сезанн не регистрировался в другие периоды, чтобы делать копии.

(обратно)

202

Chesneau. L’art et l’artistes. P. 195; Chesneau. A côté… // Paris-Journal, рецензия на «Бульвар Капуцинок» Моне (1873).

(обратно)

203

Chesneau. L’art… // L’Artiste, а также: Chesneau. L’Éducation. P. 163; Vollard. En écoutant. P. 85. Выражение Шено, в свою очередь, подсказано описанием льва у Тэна: «челюсть на четырех лапах».

(обратно)

204

Сезанн – Золя, 7 декабря 1858 г. Cézanne. Correspondance. P. 50. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972.

(обратно)

205

Золя – Сезанну, 29 сентября 1862 г. Zola. Correspondance. Vol. 1. P. 324.

(обратно)

206

Rivière, Schnerb. L’atelier… // La Grande Revue. См. также гл. 12.

(обратно)

207

Прошение о зачислении, 6 февраля 1863 г. Archives nationales, Paris. Cote AJ/52/912.

(обратно)

208

Vollard. En écoutant. P. 33; слова приписываются м. Моттезу (Виктору Моттезу, ученику Энгра?).

(обратно)

209

Ibid. P. 57.

(обратно)

210

Сезанн – Косту, 27 февраля 1864 г. Cézanne. Correspondance. P. 50. (Galette – слово, опущенное в опубликованном письме.) Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников; Bernard. Souvenirs… // Conversations avec Cézanne. P. 55. Годом раньше он потешался над Трюфемом, участвовавшим в конкурсе на Римскую премию: «Не думай, что я ему завидую» (Сезанн – Косту, 5 января 1863 г.). Ломбар также принадлежал к кругу выходцев из Экса и обучался в мастерской Синьоля. Сезанн, возможно, имеет в виду выполненную им же копию картины «Ладья Данте» (R 172).

(обратно)

211

Vollard. En écoutant. P. 75; приведено три бранных эпитета, которые Сезанн часто использовал (salaud, châtré и jean-foutre). Ср.: Renoir J. Pierre-Auguste Renoir. P. 127.

(обратно)

212

Rewald. The History. P. 62. Ревалд узнал об этом от Матисса, а тот – от Моне.

(обратно)

213

Gimpel. Journal. P. 155 (1 февраля 1920 г.); Elder. À Giverny. P. 49; Wildenstein. Claude Monet. Vol. 5. P. 222. «Похищение» (R 121, 1867 г., Коллекция Кейнса, экспонируется в музее Фицуильяма, Кембридж (Массачусетс)); «Негр Сципионе» (R 120, Музей изящных искусств, Сан-Паулу). Ср.: Gowing. Cézanne. Сat. 28, 30. По всей вероятности, Сципионе позировал также для «Спящего негра» Солари, выставленного в Салоне 1868 г. и особо отмеченного Золя в статье «Мой Салон». См.: Zola. Écrits. P. 226–227.

(обратно)

214

Baudelaire. L’Œuvre… // Baudelaire. Curiosités esthétiques. P. 272.

(обратно)

215

По другой версии – это Геракл, спасающий из подземного царства Алкестиду. Несмотря на ассоциацию с Геркулесом, нам представляется, что выбор должен быть, скорее, в пользу мифа о Прозерпине. Ср. Geist. Interpreting. P. 227–228.

(обратно)

216

Ovid. Metamorphoses. 5: 385–393. Перевод С. Шервинского. Каистр – река в Лидии, государстве Малой Азии, прославившаяся лебедями. Персефона присутствует также в одном из любимых стихотворений Сезанна из сборника Бодлера «Цветы зла» – «Sednonsatiata».

(обратно)

217

Scott. Anne of Geierstein. P. 411. См. гл. 10.

(обратно)

218

Сезанн зарегистрировался для выполнения копии «Аркадских пастухов» в Лувре 19 апреля 1864 г. Характерно, что более поздние эскизы являются фрагментами картины, в данном случае это отдельные фигуры (C 1011 и 1012). Фотография картины была у Сезанна в мастерской. Его интерес к «Апофеозу Генриха IV» Рубенса, также представленному в Лувре, проявляется схожим образом. Он сделал ранний эскиз фигур, расположенных в левой части картины (C 102), а затем, на протяжении более тридцати пяти лет, – не менее десяти работ с фигурой Беллоны (C 489, 489b, 490, 598, 627, 1007, 1138, 1139, 1140, 1215).

(обратно)

219

Ovid. Metamorphoses. 10: 86–108. Сезанну был знаком пейзаж Пуссена с Орфеем и Эвридикой (ок. 1650), выставленный в Лувре. Овидий был для Пуссена одним из главных сюжетных источников.

(обратно)

220

Сезанн делал наброски по мотивам «Похищения Ребекки» (1846) Делакруа – на сюжет одного из эпизодов романа Вальтера Скотта «Айвенго» – с гравюры Эдуена в журнале «L’Artiste». 33 (1847). P. 224 (C 117 c и d); Сезанн, по всей видимости, познакомился и с более поздней версией (1858), хранившейся в Лувре. Копировал он и другую вещь Делакруа, «Положение во гроб» (1843), причем также с гравюры Эдуена в «L’Artiste». 31 (1845). P. 80 (C 167); предполагается, что при создании своего полотна Сезанн вспоминал, как в этой вещи написаны рука и голова Христа. Другие возможные источники: Никколо дель Аббате «Похищение Прозерпины» (ок. 1560, Лувр); вполне вероятно – Кабанель, «Нимфа и сатир (Похищение нимфы)» (1860), одна из сенсаций Салона 1861 г. Кабанель упоминается в письме Сезанна к Юо (4 июня 1861 г.) – в стихотворном обзоре Салона.

(обратно)

221

Подготовительный рисунок – C 199, ок. 1866–1867 гг.; есть также небольшая акварельная фигурная композиция (RWC 30): к ней, в свою очередь, существует подготовительный рисунок (C 200b), на котором Плутон борется с Прозерпиной, подобно Иакову, борющемуся с ангелом. В «Метаморфозах» Овидия Нарцисс и Эхо появляются в книге 3: 343–513. Картина Пуссена хранится в Лувре.

(обратно)

222

Zola. L’Œuvre. P. 153. Цит. по: Золя Э. Собр. соч.: В 26 т. М., 1960–1967. Т. 11.

(обратно)

223

Zola. La Conquête de Plassans. P. 196–197. Цит. по: Золя Э. Собр. соч.: В 26 т. М., 1960–1967. Т 4. (С изменениями.)

(обратно)

224

Золя хорошо знал труды Овидия. Во втором романе цикла «Ругон-Маккары», «Добыча» (1871), он попытался осовременить миф о Нарциссе, изложенный в «Метаморфозах» (книга 3: 343–513). Cм.: Zola. The Kill.

(обратно)

225

Судя по всему, Сципионе позировал в мастерской Сезанна (то есть в его комнате), а не у Сюиса; но утверждение относилось прежде всего к женщинам.

(обратно)

226

Renoir J. Pierre-Auguste Renoir. P. 128; английское издание: Renoir J. Renoir. P. 104. Книга была задумана в 1950‑х гг., источником воспоминаний послужили в основном беседы, происходившие в 1915–1919 гг. Годы жизни Ренуара-старшего – 1841–1919; Ренуара-младшего – 1894–1979.

(обратно)

227

Schapiro. The Apples… // Modern Art. P. 10, 30 – цитата из Ренуара. См. также гл. 12.

(обратно)

228

В другой беседе, как пишет Воллар, он назвал женщин «коровами» и «расчетливыми тварями», которые так и норовят его «закрючить» (это было одним из его любимых выражений). В изложении Воллара долгий диалог звучит фальшиво, словно он сам придумал его и приукрасил, хотя отдельные выражения могут быть подлинными. Vollard. En écoutant. P. 45–47. Сезанну, несомненно, было знакомо стихотворение Бодлера «Femmes damnées» («Про́клятые женщины»), которое начинается впечатляющим собирательным женским образом: «Возлёгши на песке коровою священной…»

(обратно)

229

Zola Émile. BN NAF 10316б. «Notes Guillemet». Fols. 375–376.

(обратно)

230

Vollard. En écoutant. P. 88; Denis. Journal. Vol. 1. P. 157 (21 октября 1899 г.).

(обратно)

231

Zola. L’Œuvre. P. 32. Гаске развивает эту мысль в своей книге. Gasquet. Cézanne. P. 39.

(обратно)

232

Zola. L’Œuvre. P. 41, 70–71, 137.

(обратно)

233

Zola. BNNAF 10316. «L’ébauche». Fol. 265. См. гл. 9.

(обратно)

234

Zola. Le Ventre de Paris. P. 363. Цит. по: Золя Э. Собр. соч.: В 26 т. М., 1960–1967. Т. 4. Ориентируясь на Ревалда, эти слова часто игнорируют, как и некоторые фрагменты «Творчества». Золя в своих записках подчеркивал их важность. См.: Rewald Cézanne. P. 62. Ср.: Zola. L’Œuvre. P. 30.

(обратно)

235

Gasquet. Cézanne. P. 100–101. Характерно, что литературная отсылка у Гаске также заимствована. Барбе придерживался реакционно-прокатолических взглядов и часто скрещивал шпаги с Золя. О «Чреве Парижа» он писал: «Смысл этой книги в следующем: создавать произведения искусства – все равно что делать колбасу».

(обратно)

236

Lewis. Cézanne’s Early Imagery. P. 75. «Неистовство мазка, – добавляет автор, – говорит о том, что художник воспринимает этот чувственный образ в аспекте жестокости, хотя и отдает дань стилю Делакруа». «Лот и его дочери» (R 78), неизвестная ранее работа, обнаружилась в частной коллекции в Эксе в 1980‑х гг. Ее атрибутировал Гоуинг (и датировал ок. 1861 г.); Ревалд его поддержал (ок. 1865 г., возможно, ранее). Такую атрибуцию оспаривал Андерсен, исходя из стилистики (а также восприятия сексуальности). Нам кажется, что возражения Андерсена обоснованны. Ср.: Gowing. Cézanne. Cat. 3; Andersen. The Youth. P. 508–509.

(обратно)

237

Mack. Paul Cézanne. P. 172. Ср.: Rivière. Le Maître. P. 144; Rewald. Cézanne. P. 78. С этим не соглашается Вентури, когда описывает в систематическом каталоге «легендарный» страх Сезанна перед женщинами; но признает, что легенда могла возникнуть из-за волнений Сезанна, связанных с некой определенной особой, которая в последние годы его пребывания в Эксе вымогала у него деньги, – по этому поводу Гаске приводит еще одну небылицу о расстриженной монахине, предположительно позировавшей для «Старухи с четками» (R 808). Venturi. Les Archives. Vol. 1. P. 60; Gasquet. Cézanne. P. 67.

(обратно)

238

Melville. Moby-Dick.

(обратно)

239

Flaubert. The Temptation of Saint Anthony. P. 155–156, 194. Заключительная реплика – из предпоследнего рукописного черновика. Три фрагмента из второй версии произведения были опубликованы с продолжением в журнале «L’Artiste» в 1856–1857 гг. и описывали искушение святого Антония царицей Савской, его встречу с аскетом Аполлонием и (что особенно интересно) пир у Навуходоносора. (Ср.: Flaubert. The Temptation of Saint Anthony. P. 33–34, 36–43, 97–115.) Вряд ли юный Сезанн это пропустил; возможно, именно последний эпизод подсказал ему сюжет картины.

(обратно)

240

В более поздние годы Сезанн как-то посоветовал молодому поэту Лео Ларгье перечитать Бальзака, и в частности «Человеческую комедию», и заговорил с ним о Растиньяке, главном персонаже романа «Отец Горио» (1835). Общаясь с детьми Эмиля Бернара, Сезанн как будто сам отождествлял себя с Горио. В романе проводится идея одержимости смертью; и взятая Сезанном на себя роль была истолкована как акцентирование собственных переживаний, связанных с этим мотивом. Сезанн ясно осознавал, что человек смертен и утрачивает здоровье; однако представляется, что отождествление в большей степени было игрой. Помимо прочего, Горио был фабрикантом, производителем вермишели, и тут явно не обошлось без сезанновского чувства юмора, учитывая образ его литературного alter ego – Клода Лантье. См.: Larguier. Cézanne, ou la lutte; Сезанн – Бернару, 15 апреля и 12 мая 1904 г. Cézanne. Correspondance. P. 376, 378.

(обратно)

241

См.: Gasquet. Cézanne. P. 131. «Философские этюды» впервые появились в таком сочетании в 1855 г.

(обратно)

242

Balzac. La Peau de chagrin. P. 227–228. Цит. по: Бальзак О. де. Собр. соч. В 10 т. М., 1987. Т. 10. «Философ-мегаломан» – заимствованное выражение (Robb. Balzac. P. 178), ранее встречавшееся у Ипполита Тэна, оказавшего значительное влияние на Золя.

(обратно)

243

«Глубинная жизнь „натюрмортов“». Proust. In Search of Lost Time. Vol. 2. P. 448.

(обратно)

244

Gasquet. Cézanne. P. 135, 367. Описание пира в «Шагреневой коже» см.: Balzac. La Peau de chagrin. P. 79. Сезанн высоко ценил Веронезе. «Оргия» (R 128) со временем была доработана, что еще больше осложняет датировку (ок. 1867–1872?). Существует также эскиз (RWC 23) и не менее четырех графических набросков (C 135–138). В середине XIX в. пиры устраивались всюду, даже в театре Оффенбаха.

(обратно)

245

Gasquet. Cézanne. P. 367. В очерке Гоуинга слова о «логическом упорядочении ощущений» приводятся как авторский текст.

(обратно)

246

Balzac. La Peau de chagrin. P. 127–130.

(обратно)

247

Льюис – родным, ноябрь, 1894 г. Matilda Lewis to her family. [November 1894]. Typescript, object file 1955. 29. 1. Yale University Art Gallery. Изначально считалось, что письмо адресовано Мэри Кассат. Очевидно, имеется в виду первый из цикла романов Доде – «Необычайные приключения Тартарена из Тараскона» (1869).

(обратно)

248

Vollard. Recollections. P. 95. Диалог звучит несколько фальшиво, а острота – более непосредственно, чем фразеологизм.

(обратно)

249

Creuset. Joseph Ravaisou. P. 70. Жермен было тогда около двадцати, Равезу – около тридцати.

(обратно)

250

Elder. À Giverny. P. 47; Ру – Золя, 24 [августа 1867? г.]. Thomson. Une Correspondence inédite… // University of Ottawa Quarterly. P. 344.

(обратно)

251

Vollard. En écoutant. P. 94; Denis. Journal. Vol. 2. P. 46 (без даты [1906 г.]); пересказываются слова Сезанна, адресованные Франсису Журдену, навестившему художника в 1905 г. «Дневник» Дени был опубликован значительно позже (в 1957 г.), но Дени время от времени говорил с Волларом о Сезанне.

(обратно)

252

Renoir J. Pierre-Auguste Renoir. P. 127.

(обратно)

253

Louis. Le Jury… // Manet, 1832–1883. P. 166. «Открытость» – выражение Майкла Фрида. См.: Fried. Manet’s Modernism.

(обратно)

254

«Хрупкая бледная куртизанка» – слова Малларме, который защищал художника и его творение. Mallarmé. The Impressionists… // Art Monthly Review.

(обратно)

255

Говорят, Домье тоже иронично заметил, что картина Мане способна превращать нас в персонажей игральных карт. Vollard. En écoutant. P. 45. Бальзаковский Френхофер точно так же критиковал созданный Порбусом портрет женщины: «С первого взгляда она кажется прелестной, но, рассматривая ее дольше, замечаешь, что она приросла к полотну… Это только силуэт… вырезанное изображение… которое не могло бы ни повернуться, ни переменить положение…»

(обратно)

256

Бодлер – Мане, 11 мая 1865 г. Baudelaire. Correspondance. Vol. 2. P. 496–497 (курсив – Бодлера).

(обратно)

257

Vollard. En écoutant. P. 229.

(обратно)

258

Duranty. M. Manet… // Paris-Journal.

(обратно)

259

Vollard. En écoutant. P. 244; Valéry. Degas.

(обратно)

260

Vollard. En écoutant. P. 36; Denis. Cézanne // Conversations avec Cézanne. P. 176. Дени гостил у Сезанна в 1906 г. Делакруа особо выделял подготовительную стадию.

(обратно)

261

Zola. Manet [1867] // Zola. Écrits. P. 147, 152.

(обратно)

262

Валабрег – Мариону, в письме Мариона к Морштатту, 12 апреля 1866 г. Barr. Cézanne… // Gazette des beaux-arts. P. 51.

(обратно)

263

Zola. L’Œuvre. P. 145; Золя – Байлю, 2 июня 1860 г. Zola. Correspondance. Vol. 1. P. 172–173. Сезанн не участвовал в «Салоне отверженных», как это иногда предполагают.

(обратно)

264

Plato. Theaetetus. 183e. Цит. по: Платон. Собр. соч.: В 4 т. М., 1993; Gottlieb. The Dream of Reason. P. 59. Т. 2. Мане родился в 1832 г.

(обратно)

265

Gasquet. Cézanne. P. 310–311; Vollard. En écoutant. P. 36.

(обратно)

266

Zola. Lettre de Paris // Zola. Écrits. P. 400.

(обратно)

267

Картина Делакруа также известна как «Ладья Данте» (R 172). В более поздние годы потусторонний мир Вергилия становился для Сезанна все более значимым. См. гл. 12.

(обратно)

268

Levy. Memoir. P. 283.

(обратно)

269

Vallès. Littérature et revolution.

(обратно)

270

Valéry. Situation… // Variété I et II. P. 233. Цит. по: Валери П. Об искусстве. М., 1993.

(обратно)

271

Elder. À Giverny. P. 48, на материале интервью, взятых ок. 1920–1922 гг. Есть и более ранняя версия описания сезанновского приветствия. Октав Маус в своей лекции «Осенний салон», прочитанной 15 ноября 1906 г., утверждал, что об этом эпизоде ему рассказал некто из присутствовавших – несомненно, Моне. Кафе «Гербуа» находилось на Гранд рю де Батиньоль, ныне авеню Клиши.

(обратно)

272

Vollard. En écoutant. P. 40, 46 (пересказ со слов Гийме).

(обратно)

273

Zola. Le Ventre de Paris. P. 49–50, 420; см. также: Zola. L’Œuvre. P. 4. Ср.: описание Лантье-старшего в «Западне». Zola. L’Assommoir. P. 25.

(обратно)

274

Rivière. Le Maître. P. 76. Ривьер всю жизнь общался с художником. В 1913 г. его дочь вышла замуж за сына Сезанна.

(обратно)

275

Дюранти – Золя [ориентировочно – октябрь 1877 г.]. BNNAF 24518. Fol. 224; частично цитируется у Золя. Zola. Correspondance. Vol. 3. P. 137.

(обратно)

276

Duranty. Le peintre… // Le Pays des arts. P. 316–320.

(обратно)

277

Duranty. Le peintre Marsabiel // La Rue. В более поздних версиях ростки этой идеи по-прежнему живы, Майобер отзывается о «Салоне отверженных» следующим образом: «Все это беспомощно [faiblot], буржуазно, они дудят в одну дуду». Ibid. P. 330.

(обратно)

278

Ibid. P. 320.

(обратно)

279

«Пишут не только мастихином, но и за пистолет берутся!» (Peint, non seulement au couteau, mais encore au pistolet) – таков пренебрежительный вердикт жюри Салона 1866 г. по поводу портрета Валабрега (R 94). Ср.: Vollard. En écoutant. P. 36. Столетие спустя Барнетт Ньюман говорил о сезанновских яблоках-ядрах. Newman. Interview… // Selected Writings and Interviews.

(обратно)

280

Duranty. Le peintre… // Le Pays des arts. P. 320. Ср.: Vollard. En écoutant. P. 320; Гийме – Ольеру, 12 сентября 1866 г. Taylor et al. Francisco Oller. P. 227.

(обратно)

281

Gasquet. Cézanne. P. 243. Альбом, или «Юношеская тетрадь» («Carnet de Jeunesse»), хранится в Кабинете рисунков Лувра (RF 29949). См.: fol. 11v (C 19) и 12 (C 18); другие диаграммы, без пояснений – fol. 21 (C 24), 21v (C 33) и 27 (C 35). Оригинальные рисунки датированы ок. 1858 г.; геологический материал – ок. 1866 г. См. также: Athanassoglou-Kallmyer. Cézanne. P. 160–161.

(обратно)

282

Гийме – Золя, 2 ноября [1866 г.]. Baligand. Lettres inédites… // Les Cahiers naturalists. P. 181. В издании: Cézanne. Correspondance текст письма приводится с сокращениями.

(обратно)

283

Geffroy. Paul Cézanne. 1894 // La Vie artistique. P. 256–257. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972.

(обратно)

284

Bernex Jules. Souvenirs… // L’Art sacré. P. 29.

(обратно)

285

Марион – Золя, без даты. BNNAF 24522. Fol. 19.

(обратно)

286

Заметки Золя к работе Люка сами по себе отличаются большим объемом: BNMs. 10345. Fols. 57–115. Дарвин назвал работу «наиболее полной и совершенной из всего написанного по этой теме». «О происхождении видов» (1859) перевели на французский язык в 1865 г.

(обратно)

287

Zola. Rougon-Macquart. Vol. 5. P. 1737.

(обратно)

288

Zola. Œuvres complètes. Vol. 2. P. 297. Замысел – 1868–1869 гг., опубликовано в 1884 г.

(обратно)

289

Zola. L’Œuvre. P. 74.

(обратно)

290

Zola. L’Assommoir. P. 439.

(обратно)

291

Stendhal. Histoire. P. 264 ff.

(обратно)

292

Ibid. P. 269. Здесь и далее цит. по: Стендаль. Собр. соч.: В 15 т. М., 1959. Т. 6.

(обратно)

293

Ibid. P. 270. Этот темперамент описан также в романе «Красное и черное».

(обратно)

294

Goncourt E., Goncourt J. Manette Salomon. P. 224–225, 421. Портрет Делакруа в «Манетт Саломон» предшествует образу Лантье в «Творчестве».

(обратно)

295

Ibid. P. 140–141 (курсив Гонкуров). Сезанн наверняка также читал книгу братьев Гонкур «Идеи и ощущения» (1866) – ранние выдержки из газетных статей. Много лет спустя в письме к сыну он ссылается на их рассуждения о цвете.

(обратно)

296

Goncourt E., Goncourt J. Journals. P. 115. (21 января 1866 г.)

(обратно)

297

Zola. Introduction // Zola. Écrits. P. 35; Zola. M. H. Taine… // Ibid. P. 35, 70–71. Цит. по: Золя Э. Ипполит Тэн как художник / Собр. соч.: В 26 т. М., 1960–1967. Т. 24; изначально опубликовано под названием «Эстетика, признанная в Школе изящных искусств» в «Revue contemporaine» 15 февраля 1866 г. Cр.: Taine. Philosophie de l’art. Vol. 1. P. 14. Тэн поблагодарил Золя в письме, подчеркнув, что и сам верит в «la personnalité, la force et l’élan individuel» [ «в личность, ее силу и индивидуальную устремленность»]; все это убеждало Золя в собственной правоте.

(обратно)

298

Gasquet. Cézanne. P. 293–294. В словах Сезанна, которые приводит Гаске, очевидно влияние Тэна. Именно это прежде всего дает повод для сомнения – судя по всему, Гаске представлял себя вторым Тэном; так, например, в уста Сезанна вложено предположение о том, что, будь у него собственная школа, Гаске читал бы там лекции, «как Тэн» (с. 191); некоторые аллюзии кажутся натянутыми: «Вы же знаете, как Тэн говорит о классическом духе в „Происхождении“» (с. 304), то есть в труде «Происхождение современной Франции» (1876–1891). Впрочем, еще одна цитата звучит правдиво, а характер высказывания кажется абсолютно непринужденным. Мнение о венецианцах вполне совпадает с тем, что Сезанн читал, отмечал и осмысливал. (В его мастерской был экземпляр «Путешествия по Италии».) Когда он говорил о «венецианцах», что бывало нередко, он имел в виду прежде всего Тинторетто (1518–1594), Тициана (1487–1576), Веронезе (ок. 1528–1588) и, возможно, по ассоциации, – Рубенса (1577–1640).

(обратно)

299

Zola. Proudhon… // Zola. Écrits. P. 44; Zola. Les réalistes… // Ibid. P. 122. Возникает вопрос, что именно имел в виду Сезанн, когда несколько месяцев спустя писал Золя: «Представь себе, я ничего не читаю. Я не знаю, согласишься ли ты со мной, но я все равно так думаю: мне начинает казаться, что искусство для искусства – страшная чушь. Это между нами». 19 (?) октября 1866 г. Cézanne. Correspondance. P. 159. Это была концовка письма, в котором Сезанн признавался, что у него un peu de marasme [небольшой маразм (фр.)] (кризис или депрессия); если о чтении говорится всерьез, то эти настроения были недолгими. Андерсен полагает, что эти слова скорее относятся к литературе, чем к живописи (Andersen. The Youth. P. 500); возможно, это справедливо.

(обратно)

300

Delacroix. Journal. Vol. 1. P. 514 (8 июня 1850 г.), касательно Рубенса.

(обратно)

301

Золя – Тэну, 13 января 1865 г. Zola. Correspondance. Vol. 10. P. 442.

(обратно)

302

Taine. Philosophie de l’art. Vol. 1. P. 62. Цит. по: Тэн И. Философия искусства. М., 1996.

(обратно)

303

Taine. Balzac // Taine. Nouveaux Essais. P. 78–79. Цит. по: Тэн И. Бальзак. Этюд Ипполита Тэна // Европейская библиотека. № 5.

(обратно)

304

Renoir J. Pierre-Auguste Renoir. P. 37–38.

(обратно)

305

Taine. Philosophie de l’art. Vol. 1. P. 44–45. Цит. по: Тэн И. Философия искусства. М., 1996. Ср.: Voltaire. Candide. P. 100. Случайное ли это совпадение или нет, у Вольтера также присутствуют овцы («из славной страны Эльдорадо»).

(обратно)

306

Золя – Валабрегу, 21 апреля 1864 г. Zola. Correspondance. Vol. 1. P. 360; Марион – Морштатту, август 1866 г. Barr. Cézanne… // Gazette des beaux-arts. P. 53; Гийме – Золя, 2 ноября 1866 г. Baligand. Lettres inédites… // Les Cahiers naturalists. P. 179–180. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972. Борода Сезанна всегда пользовалась популярностью у его друзей. Ср.: Золя – Сезанну, 13 июня 1860 г. Zola. Correspondance. Vol. 1. P. 178. Рефрен звучал так: «Il est bien noir pour moi, le ciel de l’avenir». Ср.: Золя – Валабрегу, 10 декабря 1866 г. Ibid. P. 464.

(обратно)

307

Марион – Морштатту, июнь 1866 г. Barr. Cézanne… // Gazette des beaux-arts. P. 57; а также письма, составленные в январе 1866 и осенью 1868 г. Сам Морштатт познакомился с Сезанном, когда проживал в Марселе в 1864–1866 гг. См.: Сезанн – Морштатту, 23 декабря 1865 г. и 24 мая 1868 г. Cézanne. Correspondance. P. 144–145, 166.

(обратно)

308

Jourdain. Sans remords. P. 51. «Печка в мастерской» (R 90, ок. 1865 г., Национальная галерея, Лондон). Картина перекликается со знаменитой работой Шардена (1699–1779) «Медный бак для воды» (ок. 1735). Известно, что Сезанн высоко ценил и изучал творчество Шардена, но, скорее всего, это происходило позже – после того, как в 1869 г. коллекция Лувра пополнилась за счет значительного поступления его работ (включая картину «Медный бак»); см. гл. 11. На несколько лет раньше по этому адресу на улице Ботрейи жила возлюбленная Бодлера, и Сезанн, очевидно, об этом слышал; Бодлер также проживал там какое-то время.

(обратно)

309

Сезанн – Писсарро, 15 марта 1865 г. Cézanne. Correspondance. P. 144; Стендаль – госпоже Жюли Готье, 21 марта 1839 г. Stendhal. Salons. P. 30. «Correspondance in édite» [Неизданная переписка (фр.)] Стендаля вышла в свет в 1855 г.

(обратно)

310

Следуя рассуждениям Ревалда, годом подачи «Натюрморта с хлебом и яйцами» (R 82) для участия в Салоне обычно называют 1866‑й. Мы полагаем, что прав Анри Луаретт, считающий, что Сезанну не было смысла датировать вещь 1865 г., а подавать в 1866 г. См.: Cachin, et al. Cézanne. Cat. 3). В настоящее время картина хранится в Художественном музее Цинциннати.

(обратно)

311

R 137, ок. 1867–1869, музей Орсэ.

(обратно)

312

Woolf. Roger Fry. P. 111–112; цитируется отрывок из обзора выставки, опубликованного Фраем в журнале «Атеней» 13 января 1906 г. Пейзаж – это «Пруд в Жа-де-Буффане зимой» (R 350, ок. 1878 г. или позднее). Ср.: Fry. Retrospect [1920] // Vision and Desig. P. 226.

(обратно)

313

P 114; это, возможно, один из наиболее выразительных немногочисленных натюрмортов Писсарро. Вероятно, был выполнен во время совместного пребывания с Гийме в Ла-Рош-Гийоне.

(обратно)

314

Gasquet. Cézanne. P. 362, 369. Сезанн был дружен с Монтичелли (1824–1886) и даже работал вместе с ним на пленэре в окрестностях Марселя.

(обратно)

315

Stevens. Someone… // The Necessary Angel. P. 87.

(обратно)

316

Kandinsky. Concerning the Spiritual in Art. P. 36–37. Цит. по: Кандинский В. О духовном в искусстве. Л., 1989. О равноценности вещей см. также гл. 10.

(обратно)

317

Baudelaire. Exposition… // Baudelaire. Curiosités esthétiques.

(обратно)

318

Рильке – Кларе, 24 октября 1907 г. Rilke. Letters. P. 77–78. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972. Натюрморт «Черные часы» (R 136) датирован ок. 1867–1869 гг. Ревалдом и ок. 1870 г. Гоуингом; в этих рамках ранняя дата кажется более вероятной. Сезанн, несомненно, ценил эту вещь: десять лет спустя он попросил Золя одолжить ее для выставки (Cézanne. Correspondance. P. 205). В настоящее время работа находится в частной коллекции.

(обратно)

319

Vollard. En écoutant. P. 40.

(обратно)

320

Ibid. P. 37.

(обратно)

321

Марион – Морштатту, 28 марта 1866 г. Barr. Cézanne… // Gazette des beaux-arts. P. 45; пересказано со слов Валабрега; Rivière. Le Maître. P. 29.

(обратно)

322

Марион – Морштатту, 12 апреля 1866. Barr. Cézanne… // Gazette des beaux-arts. P. 46; пересказано со слов Валабрега; Золя – Косту, 14 июня 1866 г. Zola. Correspondance. Vol. 1. P. 451. Ср.: Добиньи – мадам Ф., сестре Жюля Лекера, 6 июня 1866 г. Rewald. Cézanne et Zola. P. 110; в связи со скандалом после отказа Ренуару.

(обратно)

323

Валабрег – Золя, 2 октября и ноябрь 1866 г.; приводится в каталоге-резоне в переводе Ревалда (Rewald. The Paintings. 99).

(обратно)

324

Zola. Un Suicide // Zola. Écrits. P. 88. Это вступительное открытое письмо часто не включают в издания сборника «Мой Салон». Самоубийство Ялоша Хольцхапфеля связывали с полученным отказом жюри. Случай не был доказан, так что Золя не упоминает имени художника.

(обратно)

325

Сезанн – Ньюверкерке, 19 апреля 1866 г. Cézanne. Correspondance. P. 146–147. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972. Оригинальный текст письма с комментарием приводит Ревалд. Rewald. Cézanne. P. 58–59. Сезанновское выражение «серьезно работающие художники» (travailleurs sérieux) через несколько дней повторит в своем выступлении против жюри Золя (Zola. Le Jury // Zola. Écrits. P. 97); в последующие годы его перенял Писсарро (см. гл. 5). Изначально было написано «открыта для всех» (ouverte à tout le monde).

(обратно)

326

Zola. Correspondance. Vol. 1. P. 490–492.

(обратно)

327

Vollard. En écoutant. P. 35–36. Воллар небрежно обращается с датами. Первый эскиз, для которого позировал золотарь, он датирует 1863 г., что опережает реальную дату предположительно на несколько лет, если картина действительно предлагалась к участию в Салоне 1867 г. (R 115); но эта работа утрачена: считается, что она была уничтожена. Другие вариации на этот сюжет (R 289, 290 и 291), а также подготовительные эскизы (C 275, 276, 279, 280, 284, 285) с уверенностью можно датировать 1870, а то и 1874 г.

(обратно)

328

Валабрег – Золя, ноябрь 1866 г. Rewald. The Paintings. 102 (цитируется с изменениями).

(обратно)

329

Цикл с дядей Домиником включает работы R 102–111. Одна из них (R 110), ныне находящаяся в Собрании Рейнхарт, Винтентур, изначально принадлежала Моне, который приобрел ее у Папаши Мартена, мелкого, но ушлого парижского торговца, вскоре после того, как она была написана, в 1868 г. Мартен мог купить ее (или взять на продажу) у самого Сезанна – чтобы угодить Писсарро, который, вероятно, их познакомил. По-видимому, Моне обменял эту вещь на собственную картину, получив еще 50 франков от Мартена, который оценивал Моне в 100 франков, Сезанна – в 50, а Писсарро – в 40. Rewald. The History. P. 214; Pissarro C. Correspondance. Vol. 1. P. 119–120.

(обратно)

330

«Адвокат (Дядя Доминик)» (R 106); работа принадлежала Пеллерену, в настоящее время – в музее Орсэ.

(обратно)

331

Gowing. Cézanne. P. 112; речь идет прежде всего о небольших головах – возможно, R 102 или R 108.

(обратно)

332

Ру – Золя, 24 [приблизительно – июнь 1867/68 г.]. Thomson. Une Correspondance inédite… // University of Ottawa Quarterly. P. 344.

(обратно)

333

Zola. L’Œuvre. P. 84. Мастерская Лантье находилась неподалеку, на перекрестке с набережной Бурбон.

(обратно)

334

Zola. L’Assommoir. P. 297; Сезанн – Золя, 24 сентября 1878 г. Cézanne. Correspondance. P. 219. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972.

(обратно)

335

Bodelsen. Gauguin’s Cézannes // The Burlington Magazine. P. 208. Речь идет об «Обнаженной» (R 140). И Дени, и Бернар вспоминают, что видели картину, соответствующую этому описанию, в лавке Танги несколько лет спустя; ср.: Bernard. Souvenirs… // Conversations avec Cézanne. P. 68. Гоген мог вновь выкупить работу в 1891 г. Затем она исчезает из виду. Танги спасал картины, которые художник собирался уничтожить; видимо, как предполагает Ревалд, эту спасти не удалось. Андерсен предполагает, что эскизом к ней может быть работа C 82 (Andersen. The Youth. P. 368–369). Более полемичная по отношению к Мане вещь Сезанна, «Современная Олимпия» (R 171), появилась чуть позже.

(обратно)

336

Rewald. Achille Emperaire… // Studies in Impressionism. P. 60.

(обратно)

337

Gasquet. Cézanne. P. 73; Bernard. Souvenirs… // Conversations avec Cézanne. P. 68.

(обратно)

338

C 229 (Художественный музей, Базель) и C 230 (Кабинет рисунков Лувра, Париж). Рисунки воспроизведены также в Каталоге выставки Сезанна в галерее Тейт (Cachin, et al. Cézanne. Cat. 20, 21). Портрет – R 139.

(обратно)

339

Автопортрет Тинторетто был (и по-прежнему находится) в Лувре. Ср.: Сonversations avec Cézanne. P. 138; Сезанн – Бернару, 23 декабря 1904 г. Cézanne. Correspondance. P. 385. Более раннее письмо было подписано «Pictor P. Cézanne» [ «Художник П. Сезанн» (лат. и фр.)] (p. 379).

(обратно)

340

См.: Athanassoglou-Kallmyer. Cézanne. P. 84–85. Сезанн, безусловно, был знаком с выходившими в этот период антиимперскими и сатирическими изданиями – как «La Lanterne» и «Le Galoubet». Цит. по: Гюго В. Собр. соч.: В 15 т. М., 1954. Т. 5. См.: Сезанн – Косту [июль и ноябрь 1868 г.]. Cézanne. Correspondance. P. 168, 170.

(обратно)

341

Bernard. Souvenirs… // Conversations avec Cézanne. P. 68–69; Bernard. Julien Tanguy // Mercure de France. P. 609.

(обратно)

342

Rewald. The Paintings. 139.

(обратно)

343

«Le Salon par Stock». Цит. по: Rewald. Un article inédit… // Arts.

(обратно)

344

Это работа R 116. Rochefort. L’Amour… // L’Intransigeant. См. гл. 10.

(обратно)

345

Lawrence. Introduction… // Selected Critical Writings. P. 266.

(обратно)

346

Zola. Le Moment… // Zola. Écrits. P. 107–108. Цит. по: Золя Э. Собр. соч.: В 26 т. М., 1967. Т. 24.

(обратно)

347

Stevens. The Man with the Blue Guitar // Stevens. Collected Poems. P. 165. Перевод А. Захаревич.

(обратно)

348

Сезанн – Габе, 7 июня 1870 г. Cézanne. Correspondance. P. 172–173.

(обратно)

349

Дюре – Золя и Золя – Дюре, 30 мая 1870 г. Zola. Correspondance. Vol. 2. P. 219.

(обратно)

350

Валабрег – Золя [апрель 1867 г.]. Rewald. Cézanne et Zola. P. 137–138.

(обратно)

351

Бернар в своих воспоминаниях (Bernard. Souvenirs… // Mercure de France) отмечает, что труды Блана об испанской и фламандской школах были для Сезанна ориентиром. Три тома находятся в его мастерской.

(обратно)

352

Zola. Édouard Manet // Zola. Écrits. P. 199. Подробное описание картины см.: Reff. Manet’s Portrait of Zola // The Burlington Magazine. В настоящее время – в музее Орсэ.

(обратно)

353

Фантен-Латур – Эдвардсу, 15 июня 1871 г. Rewald. The History. P. 205; Tabarant. Manet. В настоящее время картина находится в Лувре.

(обратно)

354

Сезанн – Мариону в письме: Марион – Морштатту, апрель 1868 г. Barr. Cézanne… // Gazette des beaux-arts. P. 48.

(обратно)

355

Если верить Воллару, Сезанн и Фантен-Латур друг друга недолюбливали. Возможно, так и было: Фантен-Латур свысока отзывался о Писсарро и считал импрессионистов дилетантами, в творчестве которых больше шумихи, чем искусства. Ср.: Писсарро – Люсьену Писсарро, 28 декабря 1883 г. Pissarro C. Correspondance. Vol. 1. P. 267.

(обратно)

356

Золя – Мане, 7 апреля 1868 г. Zola. Correspondance. Vol. 2. P. 116–117.

(обратно)

357

Дюре – Писсарро и Писсарро – Дюре, 6 и 8 декабря 1873 г. Pissarro C. Correspondance. Vol. 1. P. 88. Выражение «пятиногие овцы» [des moutons à cinq pattes] может быть обязано своим появлением Тэну, который дал льву определение «четырехлапая челюсть» [une machoir sur quatre pattes].

(обратно)

358

Duret. Histoire. P. 127–148. Ему принадлежали шесть пейзажей, один натюрморт и портрет мадам Сезанн (R 198, 301, 397, 417, 490, 528, 653 и 716). В своих статьях Дюре придерживался представления о том, что цель истинного художника – «поиски себя». См.: его «Критику авангарда» («Critique d’avantgarde», 1885).

(обратно)

359

Гийме – Ольеру, 12 сентября 1866 г. Taylor, et al. Francisco Oller. P. 226–227. Вероятно, речь идет о портрете отца художника, читающего газету «Эвенман».

(обратно)

360

О желании мадам Моне спрятать работы Сезанна см.: Denis. Journal. Vol. 2. P. 46 (без даты [1906 г.]).

(обратно)

361

Gauguin’s Intimate Journals. P. 23.

(обратно)

362

Жид – Дени, [24 апреля 1901 г.]. Denis. Journal. Vol. 1. P. 169. «Натюрморт» Сезанна (R 418, 1879–1880 гг., Музей современного искусства, Нью-Йорк); «Посвящение Сезанну» Дени в настоящее время – в музее Орсэ. Гогену также принадлежали работы R 140, 301, 391, 409 и 437.

(обратно)

363

В спальне: «Шато-Нуар» (R 940, Музей современного искусства, Нью-Йорк); «Вид Эстака» (R 443, Музей современного искусства, Нью-Йорк) в 1896 г. за 600 франков куплен Волларом; «Купальщики» (R 666, Художественный музей, Сент-Луис); «Тающий снег в лесу Фонтенбло» (R 413, Музей современного искусства, Нью-Йорк). Моне также принадлежали картины R 110, 120, 245, 382, 443, 490, 657, 666, 680, 735, 849, 891 и 940.

(обратно)

364

Писсарро – Люсьену Писсарро, 4 декабря 1895 г. Pissarro C. Correspondance. Vol. 4. P. 128. Ср.: Дневник Жюли Мане, 29 ноября 1895 г. Manet. Growing Up. P. 76. «Три груши» (RWC 298, ок. 1888–1890 гг., Метрополитен-музей, Нью-Йорк). Дега принадлежали семь полотен (R 297, 346, 369, 374, 416, 424 и 557) и один рисунок; Ренуару – четыре полотна (R 188, 456, 485 и 539) и две акварели.

(обратно)

365

Из дневника Жюли Мане, 1 июля 1899 г. Ibid. P. 177. «Дюран-Рюэль купил его [портрет] всего за 3500, – добавляет она, – хотя месье Дега опасался, что он достанется [графу] Камондо». Это был портрет R 296 (Музей искусств, Колумбус); Дега принадлежала работа R 297, в настоящее время она хранится в Виргинском музее изящных искусств, Ричмонд.

(обратно)

366

Denis. Théories (курсив Данчева); из разговора, состоявшегося в 1906 г. и законспектированного в дневнике Дени.

(обратно)

367

Reff. Cézanne’s Bather… // Gazette des beaux-arts. P. 173. Это работа R 369. Остальные: R 252, 253,255 и 370, к ним относятся рисунки C 378–389. Дега делал копию с R 261; cм.: Degas Edgar. The Notebooks. Vol. 2. P. 129. Позже эту фигуру копировал Джакометти, с репродукции (Burger. Cézanne und Hodler); см.: Cézanne & Giacometti. № 165 (без даты). Подробнее о купальщиках – в гл. 12.

(обратно)

368

Breton. The Lost Steps. P. 97, 117 (курсив Бретона).

(обратно)

369

Вулф – Николасу Бэгнелу, 15 апреля 1918 г. Woolf. Letters. Vol. 2. P. 230. «Яблоки» (R 346, ок. 1878 г., по-прежнему в коллекции Кейнса, экспонируются в музее Фицуильяма, Кембридж (Массачусетс)).

(обратно)

370

Renoir J. Pierre-Auguste Renoir. P. 302.

(обратно)

371

Ibid. P. 37–38; Жан Ренуар – Сент-Экзюпери, 2 июня 1942 г. Renoir J. Letters.

(обратно)

372

Denis. Cézanne // Conversations avec Cézanne. P. 172.

(обратно)

373

«Ренуар весьма верно заметил, что есть здесь нечто аналогичное фрескам Помпеев, архаичное и завораживающее… Ничего от Академии Жюлиана!» Писсарро – Люсьену Писсарро, 21 ноября 1895 г. Pissarro C. Correspondance. Vol. 4. P. 119. Он также полагал, что краски, которыми Сезанн писал купальщиков, восхитили бы древних гончаров [anciens faïenciers]. Vollard. En écoutant. P. 309.

(обратно)

374

Rewald. Cézanne et Zola. P. 386–87; Conversations avec Cézanne. P. 121.

(обратно)

375

Vollard. En écoutant. P. 37, 78–79 и 201 (курсив Воллара).

(обратно)

376

Писсарро – Эстер, 22 декабря 1885 г.; Писсарро – Люсьену Писсарро, 8 июля 1891 г. и 26 апреля 1892 г. Pissarro C. Correspondance. Vol. 1. P. 368; Vol. 3. P. 103, 221.

(обратно)

377

Писсарро – Мирбо, 16 марта 1892 г. Pissarro C. Correspondance. Vol. 3. P. 208; Цит. по: Писсарро К. Письма. Критика. Воспоминания современников. М., 1974. Bataille. L’Impressionisme // Bataille. Œuvres Complètes. P. 375–376.

(обратно)

378

Vollard. En écoutant. P. 221; Ренуар – Дюран-Рюэлю, 26 февраля 1882 г. (черновик); к письму прилагалась записка Эдмона Ренуара (его брата). Venturi. Les Archives. Vol. 1. P. 122.

(обратно)

379

Borély. Cézanne… // Conversations avec Cézanne. P. 20–21. Воспоминания о визите в «минувшем июле» датируются 1902 г., но впервые опубликованы в 1911, а повторно – в 1926 г. В дате можно усомниться: Сезанн однозначно говорит о Писсарро в прошедшем времени, хотя тот умер только в ноябре 1903 г., – при этом тональность его речи абсолютно естественная. Четверть века спустя Матисс произнес почти такую же фразу, говоря о Сезанне: «Он эдакий Господь Бог от живописи» («une sorte de bon Dieu de la peinture»). Matisse on Art. P. 80.

(обратно)

380

Zola. Lettre à M. Félix Faure… // L’Aurore.

(обратно)

381

Из дневника Жюли Мане, 15 января 1898 г. Manet. Growing Up. P. 124; Писсарро – Жоржу Писсарро. Pissarro C. Correspondance. Vol. 4. P. 431; из дневника Синьяка, 11 февраля 1898 г. Signac. Extraits du journal… // Gazette des Beaux-Arts; из дневника Галеви, 25 ноября 1897 г. Halévy. My Friend Degas. P. 100. Слова сочувствия и солидарности, с которыми Моне и Писсарро обратились к Золя, см.: Rewald. Cézanne et Zola. P. 363–364.

(обратно)

382

Gauguin. Racontars de rapin. P. 9–10. Жоашима Писсарро также поразил этот текст. Ср.: Pissarro J. Cézanne. P. 124–125.

(обратно)

383

Rewald. Cézanne et Zola. P. 365, по воспоминаниям Ле Байля; Brown. Zola. P. 726–728; Zola. M. Scheurer-Kestner // Le Figaro. Огюст Шерер-Кестнер был вице-президентом сената.

(обратно)

384

Vollard. En écoutant. P. 118. По мнению Воллара, Сезанн был склонен думать, что Золя занялся affaire не столько из-за Дрейфуса, сколько заботясь о собственном реноме. В другом месте (P. 104) Воллар пытается объяснить антидрейфусарскую позицию Сезанна уважением к французской армии.

(обратно)

385

Bernard. Souvenirs… // Conversations avec Cézanne. P. 56 (курсив Бернара), разговор состоялся в 1904 г. Со слов Воллара складывается впечатление, будто Сезанн считал своим долгом поддерживать искусство «антидрейфусаров»: он выставлял репродукции Форена, жертвовал средства на статую Родена. Это предположение представляется совершенно неубедительным. Сезанн не совершал политических жестов; репродукции он собирал разные, в том числе и прославленного «коммунара» Курбе; а на памятник Родену жертвовали многие, в том числе Писсарро.

(обратно)

386

Насколько удалось установить, Писсарро принадлежали R 114 (?), 123, 162, 179, 196, 197, 250, 302, 307, 309, 311, 313 (?), 371, 385, 446, 455, 484, 494, 504 (?), 577 (?) и 616 (?), а также не менее четырех рисунков (C 201–204).

(обратно)

387

См.: Сезанн – Бернару, пятница [1905 г.]. Cézanne. Correspondance. P. 393.

(обратно)

388

Писсарро – Люсьену Писсарро, 4 декабря 1895 г. Pissarro C. Correspondance. Vol. 4. P. 128. У Писсарро может быть указана более поздняя, чем в действительности, дата первой встречи.

(обратно)

389

Vollard. En écoutant. P. 218.

(обратно)

390

Сезанн – Писсарро, 15 марта 1865 г. Cézanne. Correspondance. P. 144; Писсарро – Ольеру, 14 декабря 1865 г. Pissarro C. Correspondance. Vol. 3. P. 533.

(обратно)

391

Гийме – Ольеру, 12 сентября 1866 г. Taylor, et al. Francisco Oller. P. 226.

(обратно)

392

Из интервью Писсарро Роберу де ла Виллерве. Pissarro C. Correspondance. Vol. 5. P. 369; Сезанн – Гаске, 26 сентября [1897 г.]. Cézanne. Correspondance. P. 329; Люсьен – Полю Эмилю Писсарро, без даты [1912 г.]. Lucien Pissarro. Sketchbook 52. P. 98. Pissarro Archive, Ashmolean Museum, Oxford. В представлении художников о гармонии вполне могла быть подсознательная связь с музыкой. Делакруа, например, использовал одно и то же слово (аккорд) в соответствующих контекстах своего дневника, который Сезанн наверняка читал; он получил экземпляр в подарок в начале 1906 г., но мог держать его в руках и раньше. Впрочем, впервые дневник был полностью напечатан в 1893–1895 гг. – через двадцать лет после того, как Сезанн и Писсарро создали собственный язык. См., напр., запись в дневнике Делакруа от 7 апреля 1849 г. Delacroix. Journal. Vol. 1. P. 439.

(обратно)

393

Писсарро – Люсьену Писсарро, 21 ноября 1895 г. Pissarro C. Correspondance. Vol. 4. P. 119 (см. также с. 113, 116, 121); Conversations avec Cézanne. P. 136. Признание Сезанна этим не ограничивается, если брать слова, вложенные в его уста Гаске; но именно в этих репликах – подлинное звучание и даже подлинное арго, особенно в контексте диалога с Писсарро.

(обратно)

394

См.: Coquiot. Paul Cézanne. P. 61; слова приписывают крестьянину из Понтуаза.

(обратно)

395

Гийме – Ольеру, 12 сентября 1866 г. Taylor, et al. Francisco Oller. P. 226; Vollard. En écoutant. P. 44; интервью Писсарро, данное Роберу де ла Виллерве. Pissarro C. Correspondance. Vol. 5. P. 369. Сезанн выбрал «Современную Олимпию» (R 225) в качестве одного из трех полотен для первой выставки импрессионистов 1874 г. У него была и более ранняя версия (R 171, ок. 1870 г.).

(обратно)

396

Bernard. Paul Cézanne. [1904] // Conversations avec Cézanne. P. 36. Эти суждения обычно принимают во внимание: считается (и по праву), что Бернар заслуживает большего доверия, чем Гаске; Сезанн видел публикацию и не возражал против нее, хотя и одобрения не давал (пусть даже это иногда подразумевается). Кроме того, он отчасти развил идеи, изложенные Бернаром, и попытался пояснить свою мысль подробнее. Сезанн – Бернару, 26 мая и 25 июля 1904 г. Cézanne. Correspondance. P. 378, 381.

(обратно)

397

Bouvier. Manuel… // Callen. The Art of Impressionism. P. 172.

(обратно)

398

Thoré. Salons… // Callen. The Art of Impressionism. P. 172.

(обратно)

399

Baudelaire. Le Peintre de la vie moderne // Baudelaire. Au-delà du romantisme. P. 220. Знаменитое эссе, впервые опубликованное в «Le Figaro» в ноябре – декабре 1863 г., попало в полюбившийся Сезанну сборник «Романтическое искусство» («L’Art romantique», 1868).

(обратно)

400

Huysmans. L’Exposition… // Huysmans. Écrits sur l’art. P. 165–166.

(обратно)

401

Adam. Soi… P. 422. Адан был хорошо знаком с Писсарро и его окружением. Позднее для Сезанна и Писсарро была характерна зеленая гамма. См. гл. 6.

(обратно)

402

Выражение используется Дюре (Duret, et al. Cézanne. P. 146), который, по собственному признанию, заимствовал его у одного «мудрого человека». Такая ассоциация (или обвинение) типична для культуры рубежа веков.

(обратно)

403

Писсарро – Мирбо и Люсьену Писсарро, 30 сентября 1892 г. и 20 апреля 1891 г. Pissarro C. Correspondance. Vol. 3. P. 261, 66; Zola. À mon ami // Zola. Écrits. P. 91.

(обратно)

404

Сезанн – Писсарро, 2 июля 1876 г. Cézanne. Correspondance. P. 194. Ср.: Писсарро – Люсьену Писсарро, 19 октября 1883 г. Pissarro C. Correspondance. Vol. 1. P. 240.

(обратно)

405

Nietszche. Human, All Too Human. P. 83.

(обратно)

406

Collingwood. An Autobiography. P. 2.

(обратно)

407

Conversations avec Cézanne. P. 136; Сезанн – Бернару, пятница [1905 г.]. Cézanne. Correspondance. P. 392–393. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972; в письме слышны отголоски рассуждений о «краеугольном камне творчества, рассмотренном через призму темперамента», а также идей, почерпнутых, вероятно, из сочинений Делакруа или из эссе Бодлера о Делакруа. Некоторые тексты Делакруа были опубликованы задолго до того, как вышел его «Дневник», – например, текст о Пуссене (одном из любимых художников Сезанна) был напечатан в журнале «Moniteur» (1853), переиздание: «Eugène Delacroix, sa vie et ses œuvres» (1865).

(обратно)

408

Bernard. Paul Cézanne. [1904] // Conversations avec Cézanne. P. 32; Proust. In Search of Lost Time. Vol. 3. P. 325.

(обратно)

409

Сезанн – Ньюверкерке, 19 апреля 1866 г. Cézanne. Correspondance. P. 147; Zola. Le jury // Zola. Écrits. P. 97; Alexis. Paris… // L’Avenir national. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» – этим призывом завершается «Манифест коммунистической партии» (1848).

(обратно)

410

Писсарро – Мюре, без даты [апрель 1876 г.]. Pissarro C. Correspondance. Vol. 2. P. 383 (курсив Писсарро).

(обратно)

411

Habermas. The Theory. Vol. 2. P. 99.

(обратно)

412

Писсарро – Мюре, понедельник, утро [1878 г.]. Pissarro C. Correspondance. Vol. 1. P. 123.

(обратно)

413

Walcott. Tiepolo’s Hound. P. 42–43; размышление о поисках Писсарро и о собственных исканиях. Перевод А. Захаревич.

(обратно)

414

Эта версия эпизода повторяет рассказ Валери. Valéry. Masters. P. 153.

(обратно)

415

Astruc. Les Quatorze… // Pissarro J., Durand-Ruel Snollaerts. Pissarro. Vol. 2. P. 60; Castagnary. Salon… // Ibid. P. 115; Ravenel. Le Salon… // Ibid. P. 118. «Осел» (P 37, музей Орсэ, Париж). Два пейзажа – «Берега Марны в Шенневьере» (P 103, Национальная галерея Шотландии, Эдинбург) и «Берег реки» (местонахождение неизвестно).

(обратно)

416

Conversations avec Cézanne. P. 121.

(обратно)

417

Гийме – Ольеру, 12 сентября 1866 г. Taylor, et al. Francisco Oller. P. 227; Сезанн – Полю, 26 сентября 1906 г. Cézanne. Correspondance. P. 411. Ср.: Bataille. L’Impressionisme // Bataille. Œuvres Complètes. P. 376. Год 1793‑й получил в истории Французской революции название Террор. Цитата на латыни является первой строкой знаменитой оды Горация, а именно «Exegi monumentum aere perennius». Horace. The Complete Odes. P. 108.

(обратно)

418

Zola. M. H. Taine… // Zola. Écrits. P. 72. Золя превозносит Писсарро куда больше, чем Сезанна. См., напр., Adieu d’un critique d’art [ «Прощание художественного критика», 20 мая 1866 г.], Les naturalistes [ «Натуралисты», 19 мая 1868 г.] и Les payagistes [ «Пейзажисты», 1 июня 1868 г.] // Ibid. P. 133, 200–201, 214. Его статья о творчестве Мане изобилует «пятнами». См.: Manet [1867] // Ibid. P. 151.

(обратно)

419

Альбом был продан на аукционе в Париже в 2004 г. О Писсарро «до Писсарро», с подборкой иллюстраций, см.: Brettell. Pissarro… // Pissarro J., Durand-Ruel Snollaerts. Pissarro. Vol. 1. P. 3–11.

(обратно)

420

Ле Байль – Ревалду, 19 марта 1935 г. Цит. по: Rewald. Cézanne et Zola. P. 283. Существующий перевод «в 1870 году» представляется мне неточным. Ле Байль действительно написал «en 1870» [в 1870 (фр.)], но по смыслу здесь явно jusqu’en («до»). «В 1870» представляется бессмыслицей: именно в тот год занятия живописью пришлось прервать из-за Франко-прусской войны. Писсарро бежал от наступавшей прусской армии и после некоторых колебаний перебрался в Англию.

(обратно)

421

Из дневника Дени, 26 января 1906 г. Conversations avec Cézanne. P. 94; Walcott. Tiepolo’s Hound. P. 45.

(обратно)

422

Aristotle. The Kinds of Friendship // Aristotle. Ethics. P. 258; цитируется «Илиада» Гомера.

(обратно)

423

Писсарро – Люсьену Писсарро и Мирбо 28 декабря 1883 г. и 30 сентября 1892 г. Pissarro C. Correspondance. Vol. 1. P. 267; Vol. 3. P. 260.

(обратно)

424

Гаске вспоминал, как во время прогулки по берегу Арка Сезанн прочел по памяти четверостишие Верлена: «Car dans ce monde léthargique / Toujours en proie au vieux remords / Le seul rire encore logique / Est celui des têtes de morts». [ «Неимоверность нашей яви / Смешна, бесстыдна и глупа, / Но так безрадостна, что вправе / Смеяться только черепа». Перевод А. Гелескула]. Воллар показал ему роскошное издание верленовского сборника «Параллельно» («Parallèlement») с иллюстрациями Боннара. «Нравится, – сказал Сезанн. – Удалось поймать настроение». Gasquet. Cézanne. P. 56; Vollard. Recollections. P. 90.

(обратно)

425

См.: Сезанн – Писсарро, 20 мая 1881 г. Cézanne. Correspondance. P. 251. В книге Гюисманса «Семейный очаг» человеческий характер связывается с физиологическими жидкостями, как у Стендаля, и описана дружба художника и писателя (см., напр., Huysmans. En ménage. P. 107–108). Прототипами художника Сиприена стали в числе прочих Дега и Форен.

(обратно)

426

Писсарро – Люсьену Писсарро, 28 декабря 1883 г. и 23 января 1886 г. Pissarro C. Correspondance. Vol. 1. P. 266; Vol. 2. P. 19. См. гл. 8.

(обратно)

427

Рильке также отмечает их близость. Rilke. Letters. P. 60–61.

(обратно)

428

Сезанн – Полю, 15 октября 1906 г. Cézanne. Correspondance. P. 416.

(обратно)

429

Сезанн – Бернару, 26 мая 1904 г. Ibid. P. 379.

(обратно)

430

Сезанн – Гаске, 30 апреля 1896 г. Ibid. P. 312.

(обратно)

431

Conversations avec Cézanne. P. 154–155.

(обратно)

432

Ibid. P. 128. Константен Гис фигурирует в статье «Художник современной жизни».

(обратно)

433

Ibid. P. 145. В рассуждении Сезанна о черных красках и продырявленном холсте в том числе обыгрывается композиция картины: черное зияние – это могила, изображенная в нижней части картины; она словно исчезает за пределами рамы. В книге Флобера «По полям и долам» герои видят похороны во время поездки в Карнак, и флоберовское описание скал могло напомнить Сезанну о его «геологическом» споре с Марионом в 1860 г. Возможно, Сезанн читал главу раньше других, в виде отрывка. Она была напечатана в журнале «L’Artiste» за 18 апреля 1858 г. под названием «О камнях Карнака и кельтской археологии».

(обратно)

434

Conversations avec Cézanne. P. 111. Это изложение было встречено с некоторым скептицизмом, но Франсуаза Кашен тем не менее ему доверяет (Cachin, et al. Cézanne. № 171). Оно довольно литературное – хоть и отрицает это как достоинство, – но в контексте других высказываний Сезанна о Флобере представляется мне куда более правдоподобным, чем принято считать; более того, аллюзия уместна, а предложенная ассоциация удивительно точна. Имеется в виду «Золотой осел» Апулея. «Старуха с четками» (R 808) была подарена Жоашиму Гаске, который продал ее вскоре после смерти Сезанна. В настоящее время – в Национальной галерее, Лондон.

(обратно)

435

См.: Солари – Золя, 18 февраля 1871 г. Zola. Correspondance. Vol. 2. P. 278.

(обратно)

436

Vollard. En écoutant. P. 126. Ср.: Сезанн – Полю, 22 сентября 1906 г. Cézanne. Correspondance. P. 410.

(обратно)

437

См.: Алексис – Золя, 25 августа 1881 г. Rewald. Cézanne et Zola. P. 232; приводится ответ Луи Огюста на вопрос собеседника (курсив Ревалда).

(обратно)

438

Beckett. First Love // Beckett. The Expelled. Цит. по: .

(обратно)

439

См.: Perruchot. La Vie de Cézanne. P. 229.

(обратно)

440

Это предположение прослеживается в работе Жана де Бекена «Портрет Сезанна» (Beucken. Un Portrait). Биографии де Бекена слишком близки по стилю к художественным романам, порой бульварным, но к концу жизни он сблизился с сыном Сезанна (тот умер в 1947 г.) и, по крайней мере, мог слышать, о чем говорилось в семье. Колорит его текстов во многом утрачен в английской «адаптации» Лотиана Смолла (Small. Cézanne).

(обратно)

441

«Портрет Ортанс Фике (Мадам Сезанн за шитьем)» (C 729, ок. 1880 г., галерея Куртолда, Лондон). Она также шьет на портрете маслом (R 323, ок. 1877 г.) и на двух рисунках (C 398 и 728).

(обратно)

442

Ходили слухи, что она позировала другу Сезанна Гийомену, но вероятно, это утверждение не имеет под собой почвы. Мы не знаем, как она познакомилась с Сезанном и когда начала позировать ему.

(обратно)

443

Butler. Hidden in the Shadow. P. 324; Сезанн – Золя, 19 декабря 1878 г. Cézanne. Correspondance. P. 224.

(обратно)

444

См.: Denis. Journal. Vol. 2. P. 150 (23 января – 5 февраля 1913 г.); интервью с Алиной Сезанн (внучкой художника) см.: Madame Figaro. 23 septembre 1995.

(обратно)

445

Сезанн – Золя, 23 и 28 марта, 4 апреля 1878 г. Cézanne. Correspondance. P. 203–208. Конфликт из-за денежного содержания некоторое время мог вызревать, но в любом случае он связан именно с Ортанс. См.: Сезанн – Писсарро, 24 июня 1874 г. Ibid. P. 187. Сезанн и Золя заподозрили, что Луи Огюст читает их переписку, в 1860 г., когда начались споры, связанные с будущим художника. См., например: Золя – Сезанну, 5 мая 1860 г. Zola. Correspondance. Vol. 1. P. 161.

(обратно)

446

Rewald. Cézanne et Zola. P. 232; Сезанн – Золя, 1 июня и 29 июля 1878 г. Cézanne. Correspondance. P. 211, 214.

(обратно)

447

Kafka. Letter to his Father. Письмо было написано в 1919 г., когда Кафке исполнилось тридцать шесть лет. Видимо, понимая бессмысленность этого поступка, мать не передала письмо и вернула его автору. Цит. по: Кафка Ф. Замок. Новеллы и притчи. Письмо к отцу. Письма Милене. М., 1991. Ср.: Сезанн – родителям, [1874 г.]. Cézanne. Correspondance. P. 185–186.

(обратно)

448

Сезанн – Золя, 14 сентября 1878 г. Cézanne. Correspondance. P. 219. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972.

(обратно)

449

См.: Сезанн – Золя, 4 ноября и 19 декабря 1878 г. Cézanne. Correspondance. P. 221, 224.

(обратно)

450

Рисунок карандашом на отдельном листе (C 406, ок. 1880–1884 г.). Портрет матери Сезанна с плодом – C 397; см. также C 405 – еще один лист с набросками, среди которых голова художника и яблоко.

(обратно)

451

Сезанн – Бернару, 25 июля 1904 г. Cézanne. Correspondance. P. 381. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972. В скобках – мысль, возникшая постфактум, притом что sensations colorantes – основа его живописи. См. гл. 11.

(обратно)

452

Алексис – Золя, 13 февраля 1891 г. «Naturalisme…» P. 400; Выдержки см.: Cézanne. Correspondance. P. 294–295. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972.

(обратно)

453

Кост – Золя, 5 марта 1891 г. и апрель 1896 [1897?] г. Cézanne. Correspondance. P. 295–296. Rewald. Cézanne et Zola. P. 340–341. У Максима Кониля была репутация повесы, из-за этого отношения сестер стали напряженными: Мари не скрывала свою неприязнь.

(обратно)

454

Balzac. Physiologie du mariage. P. 55. Цит. по: Бальзак О. де. Физиология брака. М., 2009.

(обратно)

455

Ле Байль – Ревалду, 19 марта 1935 г. Rewald Papers. Box 50–51. National Gallery of Art, Washington.

(обратно)

456

«Голова женщины (Портрет мадам Золя?)» (R 75, 1864, подписан и датирован) принадлежал Золя; в портрете есть некоторое сходство с фотографией Александрины, сделанной в неизвестное время, но сходство оспаривалось, и точно определить прототип невозможно. Ревалд тщательно анализирует домыслы о ее связи с Сезанном в соответствующей статье систематического каталога.

(обратно)

457

Александрина – Золя, 17 декабря 1870 г. Zola. Correspondance. Vol. 2. P. 253. Последовали другие «депеши», 19 и 22 декабря, в одной упоминается «le malheureux» [ «несчастный»] Сезанн.

(обратно)

458

В его письмах к сыну она всегда «мама»; в переписке с другими людьми обычно фигурирует как «мать Поля». См., например: Сезанн – Шоке, 18 декабря 1889 г. Cézanne. Correspondance. P. 289.

(обратно)

459

Rewald. Cézanne. P. 78. Отрывок в точности повторяется в: Rewald. Cézanne et Zola. P. 157, за исключением финального суждения, которое в ранней версии звучит более категорично. См. также комментарий к R 578.

(обратно)

460

Ревалд – Сидни Гeйсту, 9 марта 1976 г. John Rewald Papers. 81–88. National Gallery of Art, Washington. Это ответ на «Тайную жизнь Поля Сезанна» (Geist. The Secret Life… //Art International). Трактовки Гейста своеобразны, однако он один из немногих авторов, кто придает значение личности Ортанс и их отношениям с Сезанном. См.: Geist. Interpreting; и более новые публикации: Butler. Hidden in the Shadow и Sidlauskas. Cézanne’s Other. В романе Барбары Коррадо Поуп (Pope. Cézanne’s Quarry) образ Ортанс правдоподобен. О Ревалде см.: Feilchenfeldt. By Appointment. P. 252. Об этом же, но более подробно, говорит бывшая супруга Ревалда, Элис Беллони, в нелицеприятных мемуарах (Bellony. John Rewald).

(обратно)

461

Rewald. Cézanne. P. 264–265. Ср.: Perruchot. La Vie de Cézanne. P. 415; Lindsay. Cézanne. P. 342; Fauconnier. Cézanne. P. 256; Cachin, et al. Cézanne. № 138. Сплетня могла пойти от де Бекена, писавшего о телеграмме, посланной мадам Бремон, в которой она призывала их обоих приехать к больному: «Послание получила Ортанс, но, не желая откладывать примерку у портнихи, спрятала его в ящик – там, вероятно, телеграмму обнаружил сын».

(обратно)

462

Мари – Полю, 20 октября 1906 г. Cézanne. Correspondance. P. 417–418. Сезанн был серьезно болен уже пять дней. См. гл. 12.

(обратно)

463

Rewald. Cézanne. P. 266. Цитируется дневник Кутюрье, 23 июня 1951 г. Couturier. Se Garder libre. P. 116. Матисс пересказал этот разговор за ужином в доме Жана Ренуара как минимум на тридцать лет раньше.

(обратно)

464

Матисс – Андре Рувейру, 3 июня 1947 г. Matisse. Écrits. P. 193.

(обратно)

465

О Мари – по версии Эдуарда Ода см.: Nouvelles littéraires. 29 janvier 1928; о Сезанне – по версии Гаске см.: Conversations avec Cézanne. P. 124.

(обратно)

466

Алина Сезанн в: Madame Figaro. 23 septembre 1995. По воспоминаниям Марты Кониль, мать Сезанна отмечала терпеливость Ортанс. См.: M. C. [Marthe Conil]. Quelques souvenirs… // Gazette des beaux-arts. P. 300.

(обратно)

467

Denis. Journal. Vol. 2. P. 175–176 (ноябрь 1901). Ср.: Butler. Hidden in the Shadow. P. 80.

(обратно)

468

Rivière. Renoir. P. 39–40.

(обратно)

469

Достоинства серого подчеркнуты в «Правилах пейзажа» («Règles du paysage», 1841) Жана Пьера Тено, знатока перспективы, чей труд Сезанн прочел в 1890‑х гг. См. гл. 11.

(обратно)

470

Denis. Journal. Vol. 1. P. 157 (21 октября 1899 г.). Дени излагает рассказ Воллара (уточнение Воллара); Vollard. En écoutant. P. 87ff. Чтобы оживить свой рассказ, Воллар описывает недоразумение, вызванное фразой «композиция словно хаотична». «Да как можно! – воскликнул Сезанн. – Как вы смеете говорить, что живопись Делакруа хаотична!» Затем гнев прошел. И, как будто извиняясь, он добавил: «Люблю Делакруа».

(обратно)

471

«Букет цветов, копия с акварели Делакруа» (R 894, 1902–1904 гг.); вещь принадлежала Ивану Морозову; в настоящее время хранится в Государственном музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина в Москве. Оригинал – в Лувре в Париже. Воллар утверждал, что речь шла не о подарке, а об обмене, на который художник «великодушно согласился»; Сезанн пишет о некоем «грандиозном подарке». См.: Rewald. Chocquet… // Studies in Impressionism. P. 187; Сезанн – Воллару, 23 января 1902 г. Cézanne. Correspondance. P. 351.

(обратно)

472

«Три купальщицы» (R 258, 1874–1875 гг., музей Орсэ); картина побывала в собственности у Воллара, Бернхейма-младшего и Пеллерена.

(обратно)

473

Речь идет о портретах R 292, 296, 297, 460, 461 и 671, а также о графических портретах C 394, 395 и 398a. R 460 датирован началом 1880‑х гг. и, видимо, был выполнен с фотографии, воспроизведенной в систематическом каталоге; C 395 и 398 могут быть эскизами к этой работе.

(обратно)

474

Bigot. Causerie artistique // La Revue politique et littéraire; Les Impressionistes // La Petite Presse; также Cachin, et al. Cézanne. P. 167. Это портрет R 292, 1876–1877 гг., частная коллекция. Черты лица и угловатость облика задают определенное сходство с изначально двойным портретом Шопена и Жорж Санд работы Делакруа (1838). По мнению Шаппюи, Сезанн выполнил копию портрета Шопена (C 185a, ок. 1866–1870 гг.); графический портрет Шопена, созданный Делакруа, поступил в коллекцию Лувра в 1872 г. «Портрет Виктора Шоке» Ренуара в настоящее время – в музее Фогга, Кембридж (Массачусетс).

(обратно)

475

Это работа R 296, 1877, Музей искусств, Колумбус (Огайо).

(обратно)

476

Schapiro. Cézanne. P. 34; Passantino. Duncan Phillips. P. 90.

(обратно)

477

Conversations with Cézanne. P. 151–152.

(обратно)

478

Zola. L’Œuvre. P. 243–244. Золя Э. Собр. соч.: В 26 т. М., 1960–1967. Т 11.

(обратно)

479

«Апофеоз Делакруа» (R 746), 1890–1894, музей Гране, Экс-ан-Прованс. Существует также акварельный эскиз фигуры Шоке с ангелом (RWC 69, ок. 1878–1880 гг. или позднее). На фотографии, сделанной, вероятно, Бернаром в 1904 г., Сезанн позирует с кистями, у мольберта, на котором установлен «Апофеоз». Это не снимает вопроса датировки: не вполне ясно, завершена работа или нет; Сезанн мог просто выбрать полотно как атрибут, дополняющий образ. По утверждению Бернара, вместо Шоке Сезанн обещал изобразить его; в связи с этим, видимо, обсуждались и некие фотографии. Bernard. Souvenirs… // Conversations avec Cézanne. P. 69, 76; Сезанн – Бернару, 12 мая 1904 г. Cézanne. Correspondance. P. 377.

(обратно)

480

Перевод А. Глебовской. См.: Bernard. Souvenirs… // Conversations avec Cézanne. P. 72. Речь идет о работе RWC 68.

(обратно)

481

«Бассейн и павлины» (R 643, частная коллекция); панно «Лодка и купальщицы» (R 644) изначально было разделено на три фрагмента, в настоящее время собрано воедино в музее Оранжери, Париж. Написанные в 1890 г. панно (30 × 124 см), вероятно, должны были размещаться над дверным проемом.

(обратно)

482

См., например: письмо Сезанна к Шоке 7 февраля 1879 г. в весьма необычном стиле. Cézanne. Correspondance. P. 229.

(обратно)

483

Ортанс – Мари Шоке, 1 августа 1890 г. Cézanne. Correspondance. P. 291–293.

(обратно)

484

Ортанс – Бернару, 10 сентября 1905 г., из архивов Воллара, музей Орсэ, Париж (курсив Ортанс).

(обратно)

485

Мархуц – Ревалду, 21 января 1936 г. John Rewald. Papers. 51–56. National Gallery of Art, Washington; взгляд Марты Кониль, которая провела лето с матерью Сезанна, Сезанном, Ортанс и маленьким Полем в Эстаке. Она также считает, что все разговоры о натянутых отношениях между матерью Сезанна и Ортанс преувеличены, отмечая то, что Елизавета Онорина обожала внука.

(обратно)

486

Сезанн – Полю, 25 июля 1906 г. Cézanne. Correspondance. P. 397; такие чувства нехарактерны для человека, которому безразлична супруга. В письме к Ораншу, 10 марта 1902 г., он отмечает ее плохое самочувствие.

(обратно)

487

Сезанн – Солари и Гаске, 21 и 23 июля 1896 г. Cézanne. Correspondance. P. 316, 319. «Озеро Анси» (R 805, галерея Куртолда, Лондон).

(обратно)

488

Рильке – Кларе, 16 октября 1907 г. Rilke. Letters. P. 52 (курсив Данчева).

(обратно)

489

Рильке – Кларе, 22 октября 1907 г. Ibid. P. 70–72 (курсив Рильке); речь идет о работе R 324, ок. 1877 г., Музей изящных искусств, Бостон. Грис сделал прекрасный рисунок с репродукции картины – «Сидящая женщина. По мотивам Сезанна» (1916).

(обратно)

490

Kimmelman. Portraits. P. 20–21, 23. Речь идет о картине R 655, ок. 1888–1890 гг. Метрополитен-музей, Нью-Йорк. См. также интервью Мюррей Роберту Cторру. Elizabeth Murray. P. 172.

(обратно)

491

R 651, 652, 653 и 655, все – ок. 1888–1890 гг. Стоящая фигура – это «Мадам Сезанн в красном платье» (R 652, Музей изящных искусств, Сан-Паулу).

(обратно)

492

R 651, фонд Бейелера, Базель.

(обратно)

493

Sidlauskas. Cézanne’s Other. P. 25, 166; Andersen. Cézanne’s Portrait Drawings. P. 79; упоминается «Портрет мадам Сезанн» (R 532, Художественный музей, Филадельфия); Rishel. Cezanne. P. 27; Gordon., Forge. Monet. P. 61.

(обратно)

494

Kafka. The Diaries. P. 722. (20 августа 1912 г.)

(обратно)

495

Loran. Cézanne’s Composition. [1943]. P. 85; рассматривается «Портрет мадам Сезанн» (R 683, фонд Барнса, Мерион). Лихтенштейн повторил этот же прием, используя другую схему (P. 91), сделанную на основе портрета «Мужчина со скрещенными руками» (R 850). Danto. The Transfiguration. P. 194ff.

(обратно)

496

Приводится в: Kimmelman. Portraits. P. 22, откуда мы и позаимствовали описание (и скорректировали его).

(обратно)

497

Из интервью Мюррей Роберту Cторру. Elizabeth Murray. P. 172.

(обратно)

498

Stein. The Autobiography of Alice B. Toklas. P. 38; речь идет о работе R 606, начатой в 1878 г. и переписанной в 1886–1888 гг.; Собрание фонда Эмиля Бюрле, Цюрих. Выставлялась в Салоне осенью 1904 г. под названием «Женщина с веером»; отсюда, видимо, и описание Стайн.

(обратно)

499

См., напр., R 583, ок. 1885–1887 гг., музей Гране, Экс-ан-Прованс; или R 685, ок. 1890–1892 гг., Художественный музей, Филадельфия.

(обратно)

500

Эпизод пересказывается в книге: Meisel. How Plays Work. P. 41.

(обратно)

501

Conversations avec Cézanne. P. 152–154. «Портрет Анри Гаске» (R 810), 1896, Художественный институт Макней, Сан-Антонио (Техас).

(обратно)

502

Proust. In Search of Lost Time. Vol. 1. P. 978.

(обратно)

503

Портрет R 274. Автопортрет Писсарро (P 283, музей Орсэ, Париж) написан в Понтуазе в 1873 г., когда там остановился Сезанн. О портрете Сезанна работы Писсарро (P 326) см. гл. 7.

(обратно)

504

Рильке – Кларе, 23 октября 1907 г. Rilke. Letters. P. 74–75. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972.

(обратно)

505

An Artist [1984] // Heaney. Opened Ground. P. 283. Перевод Г. Кружкова.

(обратно)

506

Stokes. Cézanne // The Critical Writings of Adrian Stokes. Vol. 2. P. 272.

(обратно)

507

R 182, ок. 1875 г., музей Орсэ, Париж; R 219, ок. 1875, Эрмитаж, Санкт-Петербург; R 383, ок. 1877 г., Коллекция Филлипса, Вашингтон; R 385 (принадлежал Писсарро), ок. 1877 г., музей Орсэ; R 386, 1877–1878 гг., музей Вилла Флора, Винтертур; R 416 (принадлежал Дега), 1879–1880 гг., Собрание Рейнхарт, Винтертур.

(обратно)

508

Péladan. La Revue… // Cachin, et al. Cézanne. P. 146. Речь идет о работе R 383.

(обратно)

509

Badt. The Art of Cézanne. P. 185–186, на основе систематического каталога Вентури, c. 36.

(обратно)

510

Passantino. Duncan Phillips. P. 90; цитируется лекция Гоуинга в музее Коллекция Филлипса, Вашингтон, – «Осознание себя в искусстве: автопортреты Сезанна» (1987).

(обратно)

511

Некоторые репродукции копий Джакометти опубликованы в издании: Cézanne & Giacometti. P. 232. О Джакометти, Сезанне и изображении головы см. гл. 10.

(обратно)

512

Ру – Золя, без даты. Rewald. Cézanne et Zola. P. 182.

(обратно)

513

Ру – Золя, 4 января 1871 г. Ibid. P. 178–180. См. также: Золя – Валабрегу, 7 января 1871 г. Zola. Correspondance. Vol. 2. P. 273–274.

(обратно)

514

Rewald. Cézanne et Zola. P. 180.

(обратно)

515

Mack. Paul Cézanne. P. 164–165, в основе – интервью Кониля 1930‑х гг.; Faure. Les Constructeurs. P. 223; Дени – Жиду, 21 июня 1919 г. Correspondance André Gide. P. 327. Друг Жида, Жак Равера, вступил в полемику с Кливом Беллом: обсуждались репутация Сезанна и факты его жизни. Мэк отмечает, что Кониль тогда еще не был членом семьи, да и свидетель он ненадежный.

(обратно)

516

Алексис – Золя (курсив Алексиса) и Золя – Алексису, 19 и 30 июня 1871 г. Zola. Correspondance. Vol. 2. P. 287, 289.

(обратно)

517

Золя – Сезанну, 4 июля 1871 г. Ibid. P. 293–294. Предисловие к роману «Карьера Ругонов», датированное 1 июля 1871 г. и раскритикованное Флобером за слишком откровенный разоблачительный пафос, в некотором смысле представляет собой открытую версию этого письма.

(обратно)

518

Эта картина известна под названием «Поль Алексис читает свои рукописи Эмилю Золя» (R 150, 1869–1870 гг., частная коллекция, Швейцария), в настоящее время ее подлинность остается под вопросом; в саду написана картина «Поль Алексис читает Эмилю Золя» (R 151, 1869–1870 гг., Музей изящных искусств, Сан-Паулу). «Паша» – определение Гоуинга. Gowing. Cézanne. P. 164.

(обратно)

519

Vollard. En écoutant. P. 41–43. Полный текст письма был опубликован в качестве приложения к книге Воллара. Остается неясным, как именно об этом стало известно. Описываемый разговор состоялся не раньше 1890 г., то есть после предполагаемого разрыва между Сезанном и Золя.

(обратно)

520

Gowing. Cézanne. P. 166; Schapiro. Cézanne. P. 54; Cachin, et al. Cézanne. № 25. «Тающий снег» (R 157; частная коллекция, Швейцария); «Пейзаж» (C 121, Институт искусств, Чикаго), возможно, является этюдом к «Рыбацкой деревне в Эстаке» (R 134), но точно не имеет отношения к работе «Вид Эстака» (R 514), вопреки выводам Шаппюи, сделанным десять лет спустя. Пейзаж «Эстак. Вечерний эффект» (R 170) иногда относят к этому периоду, но вероятно, он появился несколько позже, возможно, ок. 1876 г., как предполагал Ревалд.

(обратно)

521

В приведенном порядке: R 154 в настоящее время находится в Государственном музее изобразительных искусств им. А. С. Пушкина, Москва; R 152 – в частной коллекции; R 153 – также в частной коллекции. Нет причин думать, будто Сезанн откликался на события, связанные с датами публикации; помимо прочего, он, очевидно, получил соответствующие выпуски несколько позже, а выпуск, ставший основой для R 153, – гораздо позже.

(обратно)

522

«Аллегория Республики» (C 198, ок. 1871 г., частная коллекция, Цюрих); «Искушение святого Антония» [?] (C 444, 1869–1873 гг., Художественный музей, Базель). Изображения, сделанные на одной странице с двух сторон, могли появиться в альбоме не одновременно; Сезанн по многу раз использовал листы в разное время.

(обратно)

523

Сезанн – Ампереру, 26 января 1872 г. Cézanne. Correspondance. P. 179.

(обратно)

524

Амперер – другу, 27 марта 1872 г. Cézanne. Correspondance. P. 180. Он продолжил сетования 19 февраля и 17 марта 1872 г., а затем – больше чем через год, в июне 1873 г. Тем не менее Сезанн вскоре вновь его выручил. См.: Сезанн – Золя, [лето 1878 г.]. Cézanne. Correspondance. P. 216.

(обратно)

525

Spleen (I) // Baudelaire. The Flowers of Evil. P. 145. Перевод П. Якубовича. Французская революция учредила новую Республику с новым календарем, который вступил в силу 22 сентября 1792 г. (и был отменен Наполеоном с 1 января 1806 г.). Период с 21 января по 19 февраля назывался плювиоз (Pluviôse); название связано с временем дождей [от фр. pluie, дождь. – Примеч. перев.], но является также отсылкой к революционным временам. Работа «Набережная Берси» (R 179) некогда принадлежала Писсарро, в настоящее время – в частной коллекции.

(обратно)

526

Писсарро – Гийме, 3 сентября 1872 г. Pissarro C. Correspondance. Vol. 1. P. 77.

(обратно)

527

Сезанн и Люсьен – Писсарро, 11 декабря 1872 г. Cézanne. Correspondance. P. 181. Упоминается порошковое молоко «Nestlé», прописанное доктором Гаше, другом Нестле.

(обратно)

528

Lindsay. Cézanne. P. 104.

(обратно)

529

«Портрет мадам Писсарро», ок. 1874 г., репродукция – в книге: Pissarro J. Pioneering. Сезанн также сделал копию с «Женщины за шитьем» Писсарро (1881).

(обратно)

530

Meadmore. Lucien Pissarro. P. 26.

(обратно)

531

Комментарий Шаппюи к рисунку (C 300); сам рисунок, некогда принадлежавший Писсарро, в настоящее время экспонируется в Кабинете рисунков Лувра, Париж. Marc de Montifaud [Marie-Émilie Chartroule]. Exposition du boulevard des Capucines // L’Artiste. 1 mai 1874. См. также гл. 12. Эскиз к «Современной Олимпии» (R 225) мог появиться сразу после разговора с Гаше как своеобразный вызов, если верить тому, что позднее рассказывал его сын (родившийся в 1873 г.), хотя такое свидетельство нельзя считать абсолютно достоверным. Фотография, с которой был сделан рисунок, часто встречается в публикациях: см., например: Pissarro J. Pioneering. P. 237.

(обратно)

532

Delacroix. Raphael // Revue de Paris. P. 128.

(обратно)

533

Rewald. The History. P. 456–457, из неопубликованных записных книжек Ле Байля 1896–1897 гг.

(обратно)

534

Ср.: Гийомен. «Сена в Берси» (1873–1875) и «Сена в Берси, копия картины Гийомена» (R 293, 1876–1878 гг., Кунстхалле, Гамбург). Картину Сезанна Воллар купил за 400 франков в 1899 г. и продал Бернхейму-младшему за 2000 франков в 1900 г.

(обратно)

535

«Лувесьен» (P 207, 90 × 116 см) был куплен Кайботтом; от государства пришел официальный отказ; работа «Лувесьен, копия картины Писсарро» (R 184, 73 × 92 см) принадлежала Гаше, в настоящее время – в частной коллекции.

(обратно)

536

Сезанн – Поль Кониль, 1 сентября 1902 г. Cézanne. Correspondance. P. 364–365. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972; Gasquet. Cézanne. P. 34. Сезанн был не одинок. Он, безусловно, читал Флобера, который, говоря о мегалитах в Карнаке, клеймил «вечное стремление бесперых двуногих во всем найти какой-нибудь смысл». Флобер. «По полям и долинам» («Par les champs et par les grèves», 1886).

(обратно)

537

Поворот дороги – излюбленный мотив Сезанна. Здесь речь идет о работе R 488, ок. 1881 г., частная коллекция.

(обратно)

538

В приведенном порядке: «Снег, впечатление, улица Ситадель» (R 195, предположительно погибла в годы Второй мировой войны) и «Улица Ситадель» (P 323); «Матюринское аббатство» (R 310) и «Вид на дом матюринцев» (P 408); «Огород в Понтуазе Писсарро» (R 311) и «Сад Мобюиссон» (P 494); «Дома в Валермее, вид со стороны Овер-сюр-Уаз» (R 493) и «Холмы в Шу» (P 673). Ревалд сомневался в правильности хронологии второй пары; он также не мог с уверенностью сказать, работали ли Сезанн и Писсарро вместе в 1875 г., или Сезанн побывал там один в 1877 г.

(обратно)

539

«Камиль Писсарро, вид со спины» (C 301, 1874–1877 гг.), рисунок изначально принадлежал Писсарро, в настоящее время – в Художественном музее в Базеле. См. также портрет Писсарро (C 299) в широкополой соломенной шляпе, за мольбертом. Сезанну нравилось делать наброски со спины: ср.: «Доктор Гаше» (C 296) (собственность Гаше) и портрет неизвестной (C 346).

(обратно)

540

В приведенном порядке: «Мост в Мэнси, близ Мелена» (R 436), некогда принадлежал Шоке, в настоящее время – в музее Орсэ, Париж, и «Малый мост в Понтуазе» (P 401); «Холм в Жале. Понтуаз» (R 410, частная коллекция) и «Холм в Жале. Понтуаз» (P 116); «Мельница в Понтуазе» (R 483, Государственные музеи, Берлин) и «Холмы в Эрмитаже. Понтуаз» (P 121). А также «Дома в Овере» (R 220, 1873–1874 гг., музей Фогга, Кембридж (Массачусетс)), и «Урожай картофеля. Понтуаз» (P 360); «Деревня Валермей. Понтуаз» (R 489, 1881 г., частная коллекция, Япония) и «Пахарь в Валермее» (P 438). К вопросу о названиях: холм за высоким домом на R 220 и P 360 – это холм Лезар [холм Ящерица] в Понтуазе.

(обратно)

541

Brettell. Pioneering… // The Burlington Magazine. P. 683.

(обратно)

542

Писсарро – Люсьену Писсарро, 17 февраля 1884 г. Pissarro C. Correspondance. Vol. 1. P. 285 (курсив Писсарро).

(обратно)

543

Писсарро – Люсьену Писсарро, 8 апреля 1896 г. Pissarro C. Correspondance. Vol. 4. P. 188; Сезанн – Полю, пятница [20] июля 1906 г. Cézanne. Correspondance. P. 396. Картина Писсарро называлась «Крыши старого Руана, собор Нотр-Дам, пасмурный день» (P 1114). Они с Сезанном случайно столкнулись на выставке, где демонстрировался цикл Моне «Руанский собор», и согласились, что выполнен он мастерски: см.: Писсарро – Люсьену Писсарро, 26 марта 1895 г. Pissarro C. Correspondance. Vol. 4. P. 75.

(обратно)

544

Писсарро – Люсьену Писсарро, 22 ноября 1895 г. Pissarro C. Correspondance. Vol. 4. P. 121.

(обратно)

545

Брак, в свою очередь, знал немало подробностей о жизни Сезанна и был его преданным последователем. Как любимым художником Сезанна был Делакруа, так же и любимым художником Брака – Сезанн. См.: Danchev. Georges Braque. P. 235–236.

(обратно)

546

The Pupil [2006] // Tomlinson. New Collected Poems. P. 667. Перевод А. Захаревич.

(обратно)

547

Conversations with Cézanne. P. 121 (курсив Данчева). Выделенная курсивом фраза, одно из наиболее известных высказываний Сезанна, процитирована Морисом Дени (Ibid. P. 170), который услышал ее от Сезанна, когда тот гостил у него в 1906 г.; Дени приводит ее в журнале «L’Occident» (1907), а затем в неоднократно переиздававшемся трактате «Теории» («Théories», 1912). По какой-то причине высказывание не вошло в его «Дневник», но Дени можно верить: судя по всему, он чутко воспринимал все, что говорил Сезанн. Ренуар вспоминал, что Сезанн назвал его сочинения «музейными воспоминаниями» (souvenirs de musées). Vollard. En écoutant. P. 291.

(обратно)

548

Callen. The Art of Impressionism. P. 145, к работам R 202 и P 380.

(обратно)

549

Bernard. Souvenirs… // Conversations avec Cézanne. P. 61, 72. Список Бернара во многом соответствует результатам последних исследований работ Сезанна в лондонской Национальной галерее и в галерее Куртолда. Ср.: Reissner. Ways of Making… // National Gallery Technical Bulletin. P. 9–10, а также Reissner. Transparency of Means // The Courtauld Cézannes. P. 63, 69. По мнению Рейснер, отдельные расхождения могут быть связаны с различиями в терминологии. Неаполитанский желтый, например, при исследовании в Национальной галерее не обнаружили, зато «блестящий желтый», также упомянутый Бернаром, фигурирует в современном каталоге как «разновидность неаполитанского желтого, изготавливаемая из желтого хрома и свинцовых белил».

(обратно)

550

Reissner. Transparency of Means // The Courtauld Cézannes. P. 63. Были исследованы: «Пруд в Осни» (R 307), «Высокие деревья в Жа-де-Буффане» (R 547), «Гора Сент-Виктуар и большая сосна» (R 599), «Горшок с примулой и фрукты» (R 639), «Игроки в карты» (R 713), «Курильщик» (R 712), «Натюрморт с гипсовым купидоном» (R 786) и «Озеро в Анси» (R 805).

(обратно)

551

Conversations avec Cézanne. P. 124.

(обратно)

552

«Букет роз»: речь Пьера Боннара, записанная в 1943 г. Bonnard. «Le Bouquet de roses» // Verve. Цит. по: Whitfield. Fragments… // Bonnard. P. 20. Боннару принадлежал «Купальщик с разведенными руками» (R 252, ок. 1876 г.), с которого он сделал литографию; в 1940‑х гг. репродукция картины «Сена в Берси, копия картины Гийомена» (R 293) была приколота кнопками к стене в его мастерской.

(обратно)

553

Сезанн – Марксу, 23 января 1905 г. Cézanne. Correspondance. P. 390–391. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972. Сенсационизм (sensationisme) – термин, в то время введенный в теорию искусств Альбером Орье; подразумевает как внешний стимул или «впечатление» от чего-либо (внешнее), так и внутренний процесс восприятия, можно сказать – его преобразование в чувственный опыт (внутреннее); примерно это и имел в виду Сезанн, описывая собственный механизм чувствования. См.: Escorailles. Sensationisme // Le Décadent littéraire. Ср.: Shiff. Cézanne. P. 42–43, 186–188.

(обратно)

554

Vollard. En écoutant. P. 44.

(обратно)

555

Воспоминания Матисса о разговоре с Писсарро, ок. 1897 г. Barr. Matisse. P. 38, и Duthuit. Les Fauves. P. 169–170; Писсарро – Люсьену Писсарро, 7 марта 1898 г. Pissarro C. Correspondance. Vol. 4. P. 458.

(обратно)

556

Denis. Charmes. P. 189–192. Некоторые высказывания Матисс использовал или перефразировал: «Прошло время, а Сезанн по-прежнему писал все те же холсты с купальщиками». Интервью Жаку Генне (1925). Matisse on Art. P. 80.

(обратно)

557

Заметки Люсьена Писсарро. Pissarro L. Sketchbook 52 (1912). P. 95–99 // Pissarro Archives. Некоторые эпизоды из этих записных книжек, но не все, повторяются в переписке Люсьена с Полем Эмилем Писсарро. Thorold, Erickson. Camille Pissarro. P. 8.

(обратно)

558

Virgil. The Eclogues. № 6, Iff. Перевод Г. Г. Стариковского. «Это Феокрит с рынка», – сказал Золя о Клоде Лантье, персонаже «Чрева Парижа», имея в виду рынок Ле Аль. См.: Le Blond-Zola. Émile Zola. P. 79.

(обратно)

559

Leroy. L’exposition… // Le Charivari; Montifaud. L’exposition… // L’Artiste.

(обратно)

560

Латуш – Гаше, 26 апреля 1874 г. Gachet fils. Deux Amis. P. 58. «Дом повешенного» (R 202) и «Современная Олимпия» (R 225, музей Орсэ, Париж); «Дом отца Лакруа» (R 201, Национальная галерея искусства, Вашингтон).

(обратно)

561

Сезанн – матери, 26 ноября 1874 г. Cézanne. Correspondance. P. 188–189. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972. Это письмо приводит только Кокио (Coquiot. Paul Cézanne. P. 70–72), указывая, что несколько строк пропущены (отмечено знаком ‹…›); возможно, дело в том, что Сезанн упоминает людей, которые на момент первой публикации книги (1914) еще здравствовали; в англоязычном издании переписки пропуск не обозначен. Дата, приведенная у Кокио, а вслед за ним и у Ревалда, 26 сентября, не соответствует хронологии переездов Писсарро: вероятно, «сентябрь» возник из-за неверно прочитанного слова «ноябрь». Из других писем следует, что «Жирар» у Кокио (и Ревалда) – неверное прочтение фамилии Жиро.

(обратно)

562

Цит. по: Mothe, et al. Cézanne. P. 37. См. также: Сезанн – Дориа, 30 июня 1889 г., Сезанн – Шоке, 18 декабря 1889 г., Сезанн – Маусу, 21 декабря 1889 г. Cézanne. Correspondance. P. 286–290.

(обратно)

563

Интервью с Жаком Генне (1925). Matisse on Art. P. 80.

(обратно)

564

Существует несколько версий «Игроков в карты» (R 706, 707, 710, 713 и 714). Одна из них принадлежала Камондо (R 714). Самые ранние (R 706 и 707) датированы 1890–1892 гг. Матисс не уточнил, о какой версии идет речь; Жоашим Писсарро полагает, что он имел в виду работу R 706, которая в настоящее время хранится в фонде Барнса, Мерион, и это вполне правдоподобно. Pissarro J. Pioneering. P. 51–52. Джакометти выполнил карандашную копию той же картины. См.: Cézanne & Giacometti. № 166 (без даты).

(обратно)

565

Fry. Cézanne. P. 38, об «Игроках в карты».

(обратно)

566

Ginsberg. An interview // Paris Review. P. 26–27.

(обратно)

567

Breton. L’Amour fou. Цит. по: Бретон А. Безумная любовь. М., 2005. (Курсив Бретона.) Упоминаются: «Убийство» (R 165, ок. 1870 г., Художественная галерея Уокера, Ливерпуль), «Игроки в карты» (R 706?) и «Юноша с черепом» (R 825, принятая датировка 1895–1898 гг., фонд Барнса, Мерион).

(обратно)

568

«Заброшенный дом» (R 351, 1878–1879 гг., частная коллекция, Нью-Йорк); «Дом с треснувшей стеной» (R 760, 1892–1894 гг., Метрополитен-музей, Нью-Йорк).

(обратно)

569

As I Walked Out One Evening [1937] // Auden. Collected Poems. P. 134.

(обратно)

570

Bernstein. Cézanne… // Cézanne and Beyond. P. 463. Ср.: Gasquet. Cézanne. P. 57.

(обратно)

571

Johns. Writings. P. 166; имеется в виду «Большой купальщик» (R 555, ок. 1885 г., Музей современного искусства, Нью-Йорк). См., например: «Ныряльщик» (1962 г.) и «Оконечность земли» (1963 г.), репродукции в издании: Bernstein, Tone. Jasper Johns. № 98, 102.

(обратно)

572

См.: Сезанн – Дориа и Маусу, 30 июня и 21 декабря 1889 г. Cézanne. Correspondance. P. 286, 290.

(обратно)

573

Melot. The Impressionist Print. P. 105.

(обратно)

574

Гейст предполагает, что слово «повешенный» (le pendu) в названии – на самом деле прозвище Сезанна, принятое среди друзей: своим обликом он напоминал вешалку в ломбарде (le pendu) – вешалки крепились к потолку, на них висела заложенная одежда. Гейст, возможно, преувеличивает многозначность игры слов и ассоциаций у Сезанна – в том же контексте он рассматривает знаменитые «Черные часы» (la pendule), – но трактовке не откажешь в оригинальности.

(обратно)

575

«Гийомен с „Повешенным“» (1873 г., сепия, воспроизведена в роскошном издании: Duret. Histoire. 1906) ныне – в галерее Куртолда, Лондон; еще один экземпляр – в Британском музее, Лондон. Другие офорты: «Баржи на Сене в Берси», копия картины Гийомена; «Пейзаж в Овере» – копия одной из собственных картин (R 196); «Сад в Бисетре» и «Голова девушки» (натурщица также позировала для одной из работ Гийомена, пастели с таким же названием). Созданный Сезанном «Портрет художника Гийомена» (C 233, 1869–1872 гг., музей Бойманса – ван Бёнингена, Роттердам). Офорт Гийомена «Трое за столом» (1873 г.) воспроизведен в книге: Mothe, et al. Cézanne. P. 39; человек слева – предположительно Сезанн, хотя в описании указано: прототип неизвестен.

(обратно)

576

См.: «Портрет Камиля Писсарро» (C 298, ок. 1873 г.). Изначально работа принадлежала Писсарро, впоследствии – Джону Ревалду. «Портрет Сезанна в фетровой шляпе» (ок. 1874 г.), в настоящее время оба – в Кабинете рисунков Лувра, Париж. Репродукция: Pissarro J. Pioneering. № 15, 17.

(обратно)

577

Bernard. Propos. P. 20–22. Ср.: Писсарро – Люсьену Писсарро, 2 и 7 мая 1891 г. Pissarro C. Correspondance. Vol. 3. P. 70, 76–77.

(обратно)

578

«Портрет Поля Сезанна» (P 326) рассматривается Реффом (Reff. Pissarro’s Portrait of Cézanne // The Burlington Magazine); автор настаивает на принципиальной аполитичности Сезанна и подчеркивает, что с годами его взгляды становились все более консервативными, если не реакционными. Такая трактовка представляется слишком узкой и догматичной; она не охватывает всю ширину и глубину (или амплитуду) политических интересов художника. Кроме того, автор неверно представляет отца Сезанна, создав безликий образ консерватора, если не сказать карикатуру.

(обратно)

579

Le Hanneton. 13 juin 1867, карикатура Леонса Пети.

(обратно)

580

Vollard. En écoutant. P. 88, 90, 93.

(обратно)

581

Сезанн – Золя, 14 апреля и 1 июня 1878 г. Cézanne. Correspondance. P. 209, 211–212. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972; Gregh. L’Age d’or. P. 294.

(обратно)

582

Сезанн – Золя, 24 сентября 1878 г. Cézanne. Correspondance. P. 219–220. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972. Пол Смит практически единственный обратил внимание на эту поразительную реплику. См. введение: Roux. The Substance. P. xliv.

(обратно)

583

Сезанн – Писсарро, 2 июля 1876 г. Cézanne. Correspondance. P. 196. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972. В этом письме Сезанн признается Писсарро, что ожидает отставки Дюфора, главы кабинета министров, и частичного обновления сената.

(обратно)

584

Horace. The Complete Odes. P. 6. Перевод А. Фета.

(обратно)

585

Сезанн – Косту, [июль] 1868 г. и понедельник, вечер [ноябрь 1868 г.]. Cézanne. Correspondance. P. 168, 170; Ру – Золя, 1 декабря 1868 г. Thomson. Une Correspondance inédite… // University of Ottawa Quarterly. P. 367; Валабрег – Золя, сентябрь 1865 г. Rewald. Cézanne et Zola. P. 102. Сезанн продолжал читать «La Lanterne» в 1879 г.; см.: Сезанн – Золя, 3 июня 1879 г. Cézanne. Correspondance. P. 232.

(обратно)

586

Курбе – Морису Ришару, 23 июня 1870 г. Nochlin. Courbet. P. 87.

(обратно)

587

Сезанн – Золя, среда, вечер, 1878 г. Cézanne. Correspondance. P. 206; речь идет о романе «Страница любви».

(обратно)

588

«Натюрморт с супницей» (R 302, музей Орсэ, Париж). У Ревалда, прежде всего полагавшегося на косвенное свидетельство Люсьена Писсарро, – однозначная датировка: 1877 г. – слишком однозначная, на наш взгляд. Луаретт не колеблясь ставит более раннюю дату: ок. 1873–1874 гг., на основании того, что другие холсты, выполненные в Овере в это же время, и прежде всего «Дом повешенного», имеют такую же фактуру и текстуру (и особо отмечая, что Ревалд изучал воспоминания Люсьена только после его смерти). Cachin, et al. Cézanne. № 32. Жоашим Писсарро согласен с Луареттом: его датировка – ок. 1874 г. Pissarro J. Pioneering. P. 90. И это кажется убедительным.

(обратно)

589

Через много лет Писсарро уговорили расстаться с картиной: стараниями Октава Мирбо она перешла к влиятельному Огюсту Пеллерену. Тот передал ее по завещанию Лувру в 1929 г.

(обратно)

590

Сезанн – Писсарро, 24 июня 1874 г. и 2 июля 1876 г. Cézanne. Correspondance. P. 186–187, 193–194 (курсив Данчева). Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972. В первом письме Сезанн имеет в виду «Железнодорожный переезд в Ле-Пати, близ Понтуаза» (P 306). Во втором он подразумевает некое определение из трех букв, которое относится к Гийме (con?) [дурак (фр.)]. Один из пейзажей – эскиз к будущей картине «Море в Эстаке» (R 279), которую Шоке называл «Средиземноморский пейзаж» (фонд Рау, Цюрих). Размеры «Холмов в Эрмитаже» (P 121) – 1,5 × 2 метра. В 1873 г. картину купил Дюран-Рюэль и в тот же день продал Фору.

(обратно)

591

Boulez. Boulez on Music Today. P. 131. См. также: Handke. The Lesson of Monte Sainte-Victoire // Handke. Slow Homecoming. P. 144.

(обратно)

592

Сезанн – Бернару, 23 октября 1905 г. См.: The Courtauld Cézannes. (Письмо b8; курсив Данчева.) Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972. См.: Derrida. The Truth in Painting; Coutagne. Cézanne.

(обратно)

593

См.: Сезанн – Писсарро, 23 октябрь 1866 г. Cézanne. Correspondance. P. 159–160.

(обратно)

594

Учитывая условность названий выставленных работ – «Натюрморт», «Этюд с цветами», – создать их точный перечень оказалось нелегко. Ревалд приводит следующий список с принятыми ныне названиями работ, большинство из которых даны Шоке: «Рыбаки» (R 137), «Отдых купальщиков» (R 261), «Ваза в стиле рококо» (R 265), «Каштаны и ферма в Жа-де-Буффане» (R 268), «Дорога» (R 275), «Овер-сюр-Уаз» (R 277), «Море в Эстаке» (R 279), «Портрет Виктора Шоке» (R 292), «Тигр, рисунок скульптуры Бари» (R 298), «Цветы в вазе» (R 315), «Яблоки и пирожные» (R 329), «Десерт» (R 337) и «Блюдо с яблоками» (R 348); а также три акварели: «Цветы и плоды» (RWC 8), «Скалы» (RWC 10) и «Дорога в гору» (RWC 17).

(обратно)

595

Сезанн – Маусу, 27 ноября 1889 г. Cézanne. Correspondance. P. 288; принимая приглашение участвовать в выставке «Общества XX» в Брюсселе. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972.

(обратно)

596

Существуют три версии картины «Отдых купальщиков» (R 259, 260 и 261, 1875–1877 гг.); вопрос о том, какая из картин была выставлена в 1877 г., вызвал полемику: была ли это первая работа (R 259, Музей искусства и истории, Женева), которая представляет собой скорее подготовительный этюд, или последняя (R 261, фонд Барнса, Мерион) – законченное, тщательно проработанное полотно. Взвесив все аргументы, Ревалд высказался за более позднюю версию; вердикт был поставлен под сомнение в систематическом каталоге Файльхенфельда, с учетом происхождения вещи (см. ниже). Но вероятно, Ревалд был прав.

(обратно)

597

Rivière. L’Exposition… // L’Impressioniste.

(обратно)

598

Renoir J. Renoir. P. 105.

(обратно)

599

Alexis. Madame Meuriot. P. 311–312. Определение «робкий и в то же время неистовый» стало частью мифологизированного образа Сезанна. См. гл. 10.

(обратно)

600

См.: Сезанн – Полю, 3 августа 1906 г. Во французском издании: Cézanne. Correspondance – «le regretté Cabaner» [ «незабвенный Кабанер»]. Ср.: Vollard. En écoutant. P. 50.

(обратно)

601

Lefrère, Pakenham. Cabaner; Robb. Rimbaud. P. 132–134.

(обратно)

602

Goncourt. Journal. (6 января 1889 г.); Champsaur. Dinah Samuel (1882) // Robb. Rimbaud. P. 417. В романе Шамсора Кабанер – это Рапер, а Рембо – Сембер. Имя художника – Поль Альбрё. «Альб» ассоциируется с «альбинос», от латинского albinus, противоположность черного (noir); «рё» похоже на «Ре» в фамилии Ренуар.

(обратно)

603

Rimbaud. Vowels // Robb. Rimbaud. P. 135–136. Перевод Н. С. Гумилева.

(обратно)

604

Vollard. En écoutant. P. 50–51.

(обратно)

605

Сезанн – Золя, 20 мая 1881 г. Cézanne. Correspondance. P. 250. Соллерс сравнивает Сезанна с Рембо или, точнее, отмечает их сходство. Sollers. Le Paradis.

(обратно)

606

Conversations avec Cézanne. P. 110. Если верить Гаске, то Сезанн еще больше развил эту мысль, однако складывается впечатление, что автор приукрасил услышанное.

(обратно)

607

Сезанн – Ру (черновик без даты), [1878–1879 гг.]. Cézanne. Correspondance. P. 225–226; Roux. The Substance. P. 205. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972. Оригинал черновика написан на наброске (C 378). В нем есть еще одна фраза – под словами «Pictor semper virens», не воспроизведенная в публикациях (ее могли счесть финальной формулой вежливости). Она почти нечитабельна, но служит своеобразной оговоркой, вероятно шутливой: «хоть и не [неразборчиво]» (quoique n’[неразборчиво] pas). В 1870–1871 гг. отношения Сезанна и Ру стали прохладными; приятель Ру был близко знаком с женой Золя, которая могла повлиять на его отношение к Сезанну и Ортанс. См. гл. 7.

(обратно)

608

См.: Сезанн – Косту, вечер понедельника [ноябрь 1868 г.]. Cézanne. Correspondance. P. 170. Сезанн мог помнить выражение Цицерона «alia semper virent», но не исключено, что фраза была подхвачена в «Утраченных иллюзиях» (1843) Бальзака – из уст меланхоличного Люсьена де Рюбампре.

(обратно)

609

Conversations avec Cézanne. P. 94.

(обратно)

610

Horace. The Odes. 4: 2. Перевод Н. Гинцбурга.

(обратно)

611

Сезанн – Золя, 12 апреля (и 7 мая) 1878 г. Conversations avec Cézanne. P. 246–248.

(обратно)

612

Vollard. En écoutant. P. 309.

(обратно)

613

Писсарро – Гюисмансу, Гюисманс – Писсарро, 15 мая 1883 г. Pissarro C. Correspondance. Vol. 1. P. 208.

(обратно)

614

Huysmans. Paul Cézanne // Huysmans. Écrits sur l’art. P. 360. Английский перевод см.: Cachin, et al. Cézanne. P. 27. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972. Гюисманс писал о купальщицах, а не о купальщиках, но его описание обнаженных купальщиц больше подходит к картине «Отдых купальщиков» (которую он, возможно, не видел несколько лет).

(обратно)

615

Geffroy. Paul Cézanne. 1894 // La Vie artistique. См. также его высказывания в статье: G. L. Pour le Luxembourg // Le Mémorial artistique.

(обратно)

616

См.: Druick. Cézanne Lithographs // Cézanne: The Late Work. P. 119–137. «Большие купальщики» (41 × 51 см; живописный оригинал – 79 × 97 см, 1896–1898 гг.) – первая работа Сезанна, приобретенная фондом Барнса в 1912 г. Один из раскрашенных от руки оттисков в настоящее время находится в Национальной галерее Канады, Оттава. Другой (не проработанный акварелью), из коллекции Воллара, был продан на аукционе «Сотбис» в Париже в 2010 г. приблизительно за 20 000 евро.

(обратно)

617

«Отдых купальщиков» (RWC 61, 1875–1877 гг.); в 1921 г. работа была приобретена группой писателей «Сиракаба» и воспроизведена в одноименном журнале в 1923 г.; в 1969 г. приобретена корпорацией «Марубени» (Осака); в настоящее время – в Художественном музее Бриджстоун, Токио.

(обратно)

618

Fry. Cézanne. P. 57–58.

(обратно)

619

Conversations avec Cézanne. P. 137. Сравнение с Мане см. в гл. 3.

(обратно)

620

Stendhal. Histoire. P. 281–283 (курсив Данчева). Сезанн – Золя, 20 ноября [1878 г.]. Cézanne. Correspondance. P. 223. О чтении в более ранний период см. гл. 4. У Тэна художники тоже отнесены к меланхоликам: Сезанн мог читать и его (Taine. Philosophie de l’art. Vol. 1. P. 65ff.).

(обратно)

621

Stendhal. Histoire. P. 279, о меланхолическом темпераменте (курсив Стендаля).

(обратно)

622

Сезанн – Золя, 24 сентября 1878 г. Cézanne. Correspondance. P. 220. По воспоминаниям Гаске, Сезанн и Марион в дальнейшем оставались друзьями и даже вместе выходили на этюды (Gasquet. Cézanne. P. 151–152); при этом в 1890‑х гг. сам Сезанн охотно ссылается на Мариона в споре (Conversations avec Cézanne. P. 112).

(обратно)

623

Сезанн – Золя, 14 сентября 1878 г. Cézanne. Correspondance. P. 218; The Oak and the Reed // La Fontaine. The Complete Fables. P. 25–26. Цит. в переложении И. Крылова. Сезанну могло быть известно, что Коро сделал иллюстрацию к этой басне. Юо стал главным архитектором Марселя.

(обратно)

624

Сезанн – Золя, 23 февраля 1884 г. Cézanne. Correspondance. P. 268–269. Упрек касался не всех. В том же письме Сезанн просит Золя передать от него поклон «его земляку» Алексису, о котором ничего не слышал целую вечность.

(обратно)

625

Сезанн – Юо и Солари, 4 июня 1861 г. и 23 июля 1896 г. Cézanne. Correspondance. P. 121, 318; Цит. по: Бодлер Ш. Парижский сплин: Стихотворения в прозе. М., 2003. Перевод Т. Источниковой. Ср. с гл. 3.

(обратно)

626

Сезанн – Золя, 19 [?] ноября 1858 г. («…цитируя Вергилия»: Георгики 1: 145–146; перевод С. Шервинского) и 20 мая 1881 г. Cézanne. Correspondance. P. 44, 251.

(обратно)

627

Delacroix. Journal. Vol. 1. P. 104, 862–863. (9 июня 1823 г., 4 и 8 ноября 1854 г., а также 5 октября 1854 г.)

(обратно)

628

Ibid. P. 789–790 (1 июля 1854 г.). Цит. по: Делакруа Э. Дневник. М., 1950.

(обратно)

629

Сезанн – Золя, 14 мая 1885 г. Cézanne. Correspondance. P. 272; цит. Вергилий. Буколики, эклога 2: 65. В опубликованной на французском языке переписке Сезанна смысл цитаты передан так: «Каждого сметают свои страсти»; это, конечно же, эффектно и, возможно, к месту, но несколько нарочито и преувеличенно. Латинский глагол traho означает «притягивать», «влечь» (а также «манить» или «привлекать»); а обольстительно звучащее voluptas добавляет коннотацию, скорее связанную с нежными чувствами. Здесь и далее «Буколики» цит. в переводе С. Шервинского.

(обратно)

630

Предположение сделано Бекеном (Beucken. Un Portrait. P. 65–66). Представляется, что автор поторопился и направил свое внимание не туда. В этом опять же возможно усмотреть влияние рассказов и семейных преданий, звучавших из уст Поля в старости. Отношения с Ортанс он определил как «безрадостную связь, прерывать которую не было видимых причин», и это, полагаю, тоже обманчиво, хотя, безусловно, нашло отражение в литературе.

(обратно)

631

Gasquet. Cézanne. P. 145–146. В другой раз Сезанн высказался о Моне: «Вальяжный господин, который нежится в придуманных им же стогах» (P. 122).

(обратно)

632

Сезанн – незнакомке, черновик без даты, на обратной стороне работы, приобретенной галереей Альбертина, Вена, в 1924 г.; к сожалению, предыстория неизвестна. В опубликованном тексте письма (Cézanne. Correspondance. P. 271) некоторые места нечитаемы.

(обратно)

633

Золя – Сезанну, 2 июля 1885 г. Zola. Correspondance. Vol. 5. P. 276.

(обратно)

634

Сезанн – Золя, 19 июля 1885 г. Cézanne. Correspondance. P. 277–278. Его маршрут можно проследить по письмам от 15 и 27 июня, 3, 6, 11, 13 и 15 июля. Некоторая загадка кроется во фразе из письма от 3 июля из Ла-Рош-Гийона: «В силу случайных обстоятельств жизнь для меня здесь сильно осложняется», – если только это не намек на то самое «увлечение».

(обратно)

635

Две незавершенные картины: «Ла-Рош-Гийон» (R 539, Художественный музей Смит-колледжа, Нортгемптон, Mассачусетс) и «Медан» (R 542, частная коллекция, Цюрих).

(обратно)

636

Сезанн – Золя, 20 и 25 августа 1885 г. Cézanne. Correspondance. P. 278–279. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972.

(обратно)

637

Lucretius. On the Nature. 4: 966–970, 1145. Перевод Ф. Петровского.

(обратно)

638

Ibid. 4: 1061–1073.

(обратно)

639

Rousseau. Reveries of a Solitary Walker. P. 107. Цит. по: Руссо Ж. Ж. Исповедь; Прогулки одинокого мечтателя. М., 2010.

(обратно)

640

Testimony Against Gertrude Stein. P. 6.

(обратно)

641

Горизонтальная работа – R 569 (судя по теням, написана утром), фонд Барнса, Мерион; строго вертикальная (и также незавершенная) – R 570 (написана около полудня), Метрополитен-музей, Нью-Йорк; замысел изменен в работе R 571 (написана днем), в настоящее время – в Бруклинском музее, Нью-Йорк, где ее изучал Горки. Существует также предварительный композиционный набросок (C 902, Музей современного искусства, Нью-Йорк).

(обратно)

642

«Сын художника, этюд во весь рост» (C 850, фонд семьи Хильман, Нью-Йорк). Похожий эскиз – C 849, частная коллекция. См. также «Сын художника, пишущий» (C 853) и «…спящий» (C 854). На картине «Мальчик в красной жилетке» (R 659, 1890–1895 гг., Национальная галерея искусства, Вашингтон) изображен не Поль (что необычно), а профессиональный натурщик Микеланджело де Росси. Джакометти был впечатлен пропорциями. См. гл. 11.

(обратно)

643

R 576, согласно датировке Ревалда – 1886–1887 гг.; работа некогда принадлежала Матиссу, в настоящее время – в Художественном музее Филадельфии; R 580, согласно датировке Ревалда – ок. 1885 г., Государственные музеи, Берлин (предоставлена во временное распоряжение Бетиной Берггрюен). Эти картины были небольшими (ок. 48 × 40 см). Существует также великолепный портретный рисунок (C 1065), на котором модель – в той же одежде.

(обратно)

644

Conversations avec Cézanne. P. 153.

(обратно)

645

«Мадам Сезанн с гидрангеями» (RWC 209, ок. 1885 г., частная коллекция, Цюрих). См. также «Портрет мадам Сезанн» (C 1065) – выполненный немного позже рисунок, ок. 1890–1892 г., музей Бойманса – ван Бенингена, Роттердам.

(обратно)

646

Diderot on Art. Vol. 2. P. 153–154.

(обратно)

647

Свидетельство о браке, 28 апреля 1886 г. Monsieur Paul Cézanne. P. 74–75. Судя по этому источнику, Сезанн поселился в Жа, а Ортанс – в Гардане; в ходе переписи 30 мая 1886 г. Сезанн зарегистрирован как rentier [рантье (фр.)] из Гардана. Портреты Жюля Пейрона (R 577 и 578) в настоящее время соответственно в частной коллекции, Нью-Йорк, и в музее Фогга, Кембридж (Массачусетс).

(обратно)

648

Ван Гог – Бернару, ок. 4 августа 1888 г. Cachin, et al. Cézanne. P. 547–548. На сайте с письмами Ван Гога () представлен более благопристойный (эвфемизированный) перевод. Мейер-Грефе знал о «влиянии Сезанна на Винсента» от коллекционера Андриса Бонжера (брат Винсента, Тео, был женат на сестре Бонжера – Йоханне).

(обратно)

649

Как пишет Бекен, Ортанс узнала об этом от Мари. «Когда до Ортанс дошла весть о неверности возлюбленного, начались бурные сцены». Даже семейство Ренуар было в курсе. «Ренуары сделали все возможное, чтобы неузаконенный союз Сезаннов не распался; но сцены были ужасны». Beucken. Un Portrait. P. 66. Впрочем, на Бекена полагаться нельзя; поступок, приписываемый Мари, маловероятен (да и Бекен практически ни о чем не мог знать наверняка); реакция Ренуаров тоже нехарактерна.

(обратно)

650

Сезанн – Золя, 27 ноября [1882 г.]. Cézanne. Correspondance. P. 259–260 (курсив Сезанна). Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972.

(обратно)

651

Сезанн – Золя, 19 и 24 мая 1883 г. Cézanne. Correspondance. P. 263–264. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972; Золя – Сезанну, 20 мая 1883 г. Zola. Correspondance. Vol. 4. P. 393.

(обратно)

652

Gasquet. Cézanne. P. 219.

(обратно)

653

Sacks. A Summer of Madness // The New York Review of Books.

(обратно)

654

Geffroy. Le Cœur. P. 127. См.: Vollard. En écoutant. P. 102. Мимо Сезанна не прошли глубинные течения в искусстве и тема потусторонности. Ревалд считал, что еще в одном рассказе из сборника, «Гуляка» («Le Viveur»), отразились некоторые идеи Сезанна, которые он даже мог обсуждать с Жеффруа: в 1894 г. их познакомил Моне. Думаю, у них было мало времени для тесного общения (книга вышла через месяц), но Жеффруа наверняка мог воспользоваться тем, что уже слышал о Сезанне из других источников, в том числе от Моне. Впрочем, прозвучавшие в рассказе идеи не кажутся сезанновскими – даже мысль о «разуме… как единении наших чувств» (P. 215); фрагмент, который приводит Ревалд, процитирован неверно.

(обратно)

655

См.: Delacroix. Journal. Vol. 1. P. 104 (9 июня 1823 г.).

(обратно)

656

Beckett. First Love // Becket. The Expelled.

(обратно)

657

Сезанн – Шоке, 11 мая 1886 г. Cézanne. Correspondance. P. 283–284. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972. В опубликованном тексте письма есть ошибки, связанные с неправильным прочтением или написанием.

(обратно)

658

Ревалд считает, что на холсте R 510 изображен ночной колпак; Ришел (Cachin, et al. Cézanne. № 77) видит повязку скульптора.

(обратно)

659

В указанном порядке: R 219, ок. 1875 г., Эрмитаж, Санкт-Петербург; R 384, 1878–1879 гг., Музей современного искусства, Нью-Йорк; R 415, 1879–1880 гг., Художественный музей, Берн; R 585, 1885–1886 гг., частная коллекция; R 774, 1894 г., Художественный музей Бриджстоун, Токио; R 834, 1898–1900 гг., Музей изящных искусств, Бостон. Kitschen. Cézannes Hüte // Pantheon. Китшен описывает головной убор просто как белый тюрбан или как тюрбан художника.

(обратно)

660

Cézanne // Fried. The Next Bend. P. 12. Перевод А. Захаревич.

(обратно)

661

Цит. по: Rosenberg. Chardin. P. 328. Когда Шарден писал этот портрет, ему было за семьдесят – на целых тридцать лет больше, чем Сезанну в белом колпаке.

(обратно)

662

Сезанн – Бернару, 27 июня 1904 г. Cézanne. Correspondance. P. 380. См. гл. 11.

(обратно)

663

«Натюрморт с кувшином» (C 958, 1887–1891 гг.).

(обратно)

664

Сезанн – Роже Марксу, 23 января 1905 г. Cézanne. Correspondance. P. 390.

(обратно)

665

Лист с набросками (C 405), Шаппюи датирует его 1877–1880 гг. (Вентури – 1883–1887 гг., Андерсен – 1884–1886 гг.). Офорт Гойи изначально послужил фронтисписом для «Капричос» (1799). Не лишено убедительности предположение Шаппюи, что рисунок был сделан с репродукции в «Испанской школе» (École espagnole) Шарля Блана (1869).

(обратно)

666

Schapiro. The Apples… // Modern Art. P. 11. О психологическом подходе Шапиро применительно к биографии см. гл. 3 и 12.

(обратно)

667

Berger. Fictions of the Pose. P. 358.

(обратно)

668

Zola. The Masterpiece. P. 251–253. Здесь и далее цит. по: Золя Э. Творчество. Собр. соч.: В 18 т. М., 1957. Т. 11.

(обратно)

669

Ibid. P. 175, 351–352.

(обратно)

670

Ibid. P. 355.

(обратно)

671

Brown. Zola. P. 559–560.

(обратно)

672

См.: Золя – Арно, 2 февраля 1867 г., по поводу «Марсельских тайн», и Золя – Сеару, 22 марта 1885 г., по поводу «Жерминаля». Zola. Correspondance. Vol. 1. P. 476; Vol. 5. P. 249; Bibliothèque nationale, Paris. Nouvelles Acquisitions franҫaises (BN manuscripts) 10316, L’ébauche, fol. 265.

(обратно)

673

Zola. The Masterpiece. P. 7. См., напр.: Rewald. Cézanne et Zola. P. 123ff., и Rewald. Cézanne. P. 97 ff.; этот источник послужил основой для многих других описаний в литературе. Согласно примечанию в первой из приводимых работ, «этот портрет [Сезанна] составлен из цитат из „Творчества“ („L’Œuvre“) с. 12 и 19, рукописных заметок к „Творчеству“, папка 220, и отрывка из „Чрева Парижа“ („Le Ventre de Paris“) с. 22». (Издания и соответственно номера страниц отличаются).

(обратно)

674

Zola. The Masterpiece. P. 229.

(обратно)

675

Petrone. «La Double…» // Gazette des beaux-arts. Странно, что он рассуждает о прототипе, «о каком-нибудь вечно беспокойном Мане или Дега» («un Manet ou un Degas toujours inquiets»), но не упоминает «Поля» или Сезанна. О других литературных портретах Сезанна, у Дюранти, см. гл. 4.

(обратно)

676

Bibliothèque nationale, Paris. Nouvelles Acquisitions franҫaises (BN manuscripts) 10316, L’ébauche, fol. 265.

(обратно)

677

О Сезанне как «большом ребенке» см.: Золя – Косту, 7 ноября 1897 г. Zola. Correspondance. Vol. 9. P. 94, ответ на новости Коста из Экса. См. гл. 6.

(обратно)

678

Zola. The Masterpiece. P. 238–239. Ср.: R 578.

(обратно)

679

Писсарро – Люсьену Писсарро, 23 января 1886 г., и Писсарро – Моне, [апрель 1886 г.]. Pissarro C. Correspondance. Vol. 2. P. 19, 37.

(обратно)

680

Моне – Золя, 5 апреля 1886 г. Rewald. Cézanne et Zola. P. 319–320; Моне – Писсарро, без даты. Wildenstein. Claude Monet. Vol. 2. P. 274.

(обратно)

681

Писсарро – Люсьену Писсарро, 8 мая 1886 г. Pissarro C. Correspondance. Vol. 2. P. 44.

(обратно)

682

Гийме – Золя, без даты. Rewald. Cézanne et Zola. P. 318. Ренуар тоже видел в книге подвох. См.: Vollard. En écoutant. P. 269.

(обратно)

683

Goncourt E., Goncourt J. Journals. (5 и 10 апреля 1886 г.) Цит. по: Гонкур Э., Гонкур Ж. Дневник: В 2 т. М., 1964. Т. 2. C. 395–398.

(обратно)

684

Moore. Impressions. P. 218.

(обратно)

685

Сезанн – Золя, 4 апреля 1886 г. Cézanne. Correspondance. P. 282. Во французском издании писем неверно приведена заключительная фраза: не «sous l’impulsion», а «sous l’impression des temps [jours вычеркнуто] écoulés».

(обратно)

686

Brassaï. The Artists. P. 16. Пикассо о Сезанне см.: Parmelin. Picasso dit. P. 114.

(обратно)

687

Сезанн – Ольеру, 5 июля 1895 г. Cézanne. Correspondance. P. 307–308. В письмах Сезанн обращается к Золя на «ты», а к Ольеру – на «вы».

(обратно)

688

См.: Gasquet. Cézanne. P. 146–147.

(обратно)

689

Сезанн – Косту, 6 января 1883 г. Cézanne. Correspondance. P. 261.

(обратно)

690

По мнению Марселя Прованса, после выхода «Творчества» отношения между Сезанном и Костом стали напряженными, поскольку Кост был очень дружен с Золя. Прованс примиряет их после воскресного богослужения в Сен-Совере, сразу после смерти Золя. Это выглядит неправдоподобно. Марсель Прованс прекрасно знал о происходящем в Эксе, но был введен в заблуждение относительно «Творчества» («Сезанн так и не простил Золя за „Творчество“»). Его догадка об отношениях Сезанна и Коста основывалась на предположении о размолвке между Сезанном и Золя. См.: Provence. Cézanne et ses amis // Mercure de France. P. 75–76.

(обратно)

691

Roux. The Substance. P. 26, 187. В «Терезе Ракен» (1867), еще одном романе Золя, Лоран также накладывает на себя руки, но Сезанн воздерживается от комментариев.

(обратно)

692

См.: Gasquet. Cézanne. P. 147.

(обратно)

693

Baudelaire. The Flowers of Evil. P. 77. Перевод Эллиса.

(обратно)

694

Цит. по: Agamben. Frenhofer… // The Man Without Content. P. 9.

(обратно)

695

На самом деле он писал «Френхоффер». См.: Cézanne. Mes Confidences // Conversations avec Cézanne. P. 103.

(обратно)

696

Balzac. The Unknown Masterpiece. P. 22, 38, 40–41, 44. Здесь и далее цит. по: Бальзак О. де. Неведомый шедевр. Поиски абсолюта. М., 1966.

(обратно)

697

Ibid., (курсив Бальзака). Мабюз – прозвище фламандского портретиста Яна Госсарта. В рассказе Френхофер называет себя его единственным учеником.

(обратно)

698

Bernard. Souvenirs… // Conversations avec Cézanne. P. 30; Bernard. Paul Cézanne. [1904] // Ibid. P. 65. Balzac. The Unknown Masterpiece. P. 27.

(обратно)

699

Conversations avec Cézanne. P. 124.

(обратно)

700

Это высказывание обросло мифами. В такой, вероятно первоначальной, форме эту цитату употребил Камуан, отвечая на вопросы «Анкеты» («Enquête», 1905) Мориса; сторонником этого варианта является и Франсис Журден, который в начале 1905 г. вместе с Камуаном ездил к Сезанну и точно запомнил произнесенные художником слова. Версия Журдена была опубликована гораздо позднее, в 1946‑х и 1950‑х гг. (Conversations avec Cézanne. P. 84), но в ней ощущается настоящий Сезанн. В его письмах неизменно присутствует мысль о том, что надо «vivifier en soi au contact de la nature» («черпать жизненные силы в контакте с природой»). См.: Сезанн – Камуану, 22 февраля и 13 сентября 1903 г. Cézanne. Correspondance. P. 367, 371.

(обратно)

701

Его рисунки фрагментов этой картины (пастух и пастушка), C 1011 и 1012, датируются примерно 1887–1890 гг., сейчас находятся в Художественном музее в Базеле.

(обратно)

702

Rivière, Schnerb. L’atelier… // Conversations avec Cézanne. P. 90.

(обратно)

703

Gasquet. Cézanne. P. 174; Сезанн – Камуану, 13 сентября 1903 г. Cézanne. Correspondance. P. 371.

(обратно)

704

Conversations avec Cézanne. P. 150. См.: Bernard. Souvenirs… // Ibid. P. 80. В более позднем и ненадежном тексте Бернар приводит полную версию этого высказывания, которая раскрывает смысл, но при этом звучит слишком вымученно и неестественно. Поведав о трудностях, связанных с поиском моделей для позирования обнаженными на природе, Сезанн говорит: «Так что я был вынужден отложить свои планы по воссозданию Пуссена на природе без набросков, рисунков или этюдов. То есть подлинного Пуссена на пленэре, полного цвета и света, а не очередной холст, рожденный в четырех стенах». Bernard. Une conversation… // Mercure de France.

(обратно)

705

Conversations avec Cézanne. P. 150–151 (курсив Данчева). См.: Сезанн – Бернару, 12 мая 1904 г. и пятница [1905 г.]. Cézanne. Correspondance. P. 377, 393. Здесь можно провести некоторые параллели с поэзией Гаске: в его сборнике «Вековые песни» («Les Chants séculaires», 1903) есть стихотворения, посвященные Пуссену и Декарту. В «Рассуждении о методе» Декарта (полное название «Рассуждение о методе, чтобы верно направлять свой разум и отыскивать истину в науках», 1637) – вновь размышления об истине и знаменитая фраза: «Я мыслю, следовательно существую». «Слезы» (lacrimae rerum) – отсылка к Вергилию. Но непосредственный источник неясен. «Сон разума» звучит как подражание Платону в духе Гаске, а Сезанн произвел впечатление на посетивших его Ривьера и Шнерба своей привычкой рассуждать и вдумчивостью.

(обратно)

706

Balzac. The Unknown Masterpiece. P. 23–24. Сходное рассуждение есть и у Делакруа. См.: Delacroix. Journal. Vol. 1. P. 452. (15 июля 1849); отмечено Бодлером в статье «Салон 1846 года».

(обратно)

707

Bernard. Paul Cézanne. [1904] // Conversations avec Cézanne. P. 36–37.

(обратно)

708

Balzac. The Unknown Masterpiece. P. 24; интервью Матисса Жаку Генне (1925). Matisse on Art. P. 80.

(обратно)

709

Proust. In Search of Lost Time. Vol. 5. P. 348–349. Цит. по: Пруст М. В поисках утраченного времени. В 2 т. М., 2009. Т. 2. Персонаж Пруста говорит о Вермеере.

(обратно)

710

Замечание Марселя Прованса. Archives Provence, Pavillon; Gilais. 9 avril 1940.

(обратно)

711

Bernard. Souvenirs… // Conversations avec Cézanne. P. 56; Stone. Lust for Life. P. 294. В том же отрывке приведены неточные ссылки на Байля.

(обратно)

712

Conversations avec Cézanne. P. 116, 128. Предполагается, что Прудон сделал из Курбе образцовый пример воплощения социальной теории, таким образом отодвинув его живопись на задний план.

(обратно)

713

Vollard. En écoutant. P. 116.

(обратно)

714

Gasquet. Cézanne. P. 146.

(обратно)

715

Sartre. Camus // Modern Times (курсив Данчева).

(обратно)

716

House. Cézanne’s Card Players… // Cézanne’s Card Players. P. 69; Schapiro. Cézanne. P. 16. Атанассоглоу-Кэлмиер предположила обратное: сезанновские игроки в карты «мысленно пожимают руки» шахтерам из «Жерминаля» Золя (1885). Но эта версия выглядит неправдоподобной с учетом имеющихся фактов. См.: Jas de Bouffan. P. 55.

(обратно)

717

Vollard. En écoutant. P. 124.

(обратно)

718

Zola. Peinture // Le Figaro. Цит. по: Zola. Écrits. P. 468. Гаске также говорит о состоявшемся около 1900 г. разговоре с Сезанном, в котором он допускает, что совершил ошибку, недооценив картину Сезанна. Gasquet. Cézanne. P. 147.

(обратно)

719

Vollard. En écoutant. P. 117–118. См.: Coquiot. Paul Cézanne. 112–115. В 1892 г. чета Золя провела неделю в Эксе. В тот момент у них был семейный конфликт. Тогда Золя виделся с Костом. Мог ли Кост пустить этот слух?

(обратно)

720

Brown. Flaubert.

(обратно)

721

Goncourt E., Goncourt J. Journals. P. 237, 265. (3 апреля и 20 июня 1881 г.)

(обратно)

722

Ibid. P. 237 (курсив Гонкура).

(обратно)

723

Camoin. Souvenirs… // L’Amour de l’art. P. 26.

(обратно)

724

Vollard. En écoutant. P. 267. Правдивость этой истории можно поставить под сомнение, однако списать ее со счетов не дает количество подобных историй из самых разных источников. Изначально она была приведена в работе Воллара, посвященной Ренуару, а не Сезанну.

(обратно)

725

Elder. À Giverny. P. 47–48, произнесено с сильным провансальским акцентом Сезанна.

(обратно)

726

Deffeux, Zavie. Le Groupe de Médan. P. 92.

(обратно)

727

Goncourt E., Goncourt J. Journals. P. 109 (20 июня 1881 г.); Камуан – Ревалду, 6 мая 1958 г. Rewald. Papers. Box 30–11, National Gallery of Art, Washington. Проспер Мериме написал «Кармен» (1845) и, что даже важнее, «Заметки о путешествии по югу Франции» (1835), где он рассказывал о галльском Геркулесе, известном экспонате Музея Экса, который будоражил воображение юного Сезанна.

(обратно)

728

Vollard. En écoutant. P. 115–117 (курсив Воллара).

(обратно)

729

Le Blond-Zola. Émile Zola. P. 142, 150. Отчасти сложности были связаны с тем, что у Золя была любовница (мать Денизы), по сути, у него была вторая семья.

(обратно)

730

Ibid. P. 149; Александрина – Фаскелю, октябрь 1906 г. Bloch-Dano. Madame Zola. P. 140.

(обратно)

731

Zola. The Masterpiece. P. 32–33.

(обратно)

732

Proust. In Search of Lost Time. Vol. 1. P. 462. Цит. по: Пруст М. В поисках утраченного времени: В сторону Свана. СПб., 1992.

(обратно)

733

Zola. Écrits. P. 46. Фраза «Я собираюсь громко жить» стала эпиграфом к этому произведению.

(обратно)

734

Gasquet. Cézanne. P. 144; Фор – Гаске, без даты [1920? г.]. Archives Gasquet, 1869 (1735), f413, Méjanes. Ср.: Bernard. Souvenirs… // Conversations avec Cézanne. P. 75: «В Париже его лучшим другом был сапожник…» В начале 1900‑х гг. у Сезанна была квартира на улице Баллю.

(обратно)

735

Vollard. En écoutant. P. 114; Provence. Cézanne et ses amis // Mercure de France. P. 75–76. Прованс составил использованный здесь рассказ о том дне, опираясь в основном на воспоминания мадам Бремон. Ср.: Ely. The Studio… // Atelier Cézanne. P. 89.

(обратно)

736

Ср.: Adhémar. Le Cabinet… // Gazette des beaux-arts. P. 293–294.

(обратно)

737

Вероятно, «Садовая стена» (R 88) и «Паром в Бонньере» (R 96).

(обратно)

738

Rochefort. L’Amour… // L’Intransigeant, опубликовано целиком в: Rewald. Cézanne et Zola. P. 378–379, и в сокращенном виде в: Cézanne. Correspondance. P. 368; Сезанн – Полю, [март 1903 г.]; заметки Марселя Прованса основаны на воспоминаниях мадам Бремон. Ср.: Gasquet. Cézanne. P. 213–214.

(обратно)

739

См.: Сезанн – Золя, 14 апреля 1878 г. Cézanne. Correspondance. P. 209; Bernard. Souvenirs… // Conversations avec Cézanne. P. 54; Loran. Cézanne’s Country // The Arts. P. 545.

(обратно)

740

Vivès-Apy. Pages d’album // Mémorial d’Aix. Бернар и Кокио присоединились к этому обвинению. Од и Камуан, как и многие другие, считали его преувеличенным. Ср.: Mack. Paul Cézanne. P. 362, где приводится интервью с Камуаном. Взвесив имеющиеся свидетельства (и оценив их источники), Марсель Прованс принял сторону Ода, а не Кокио. Он небезосновательно сомневался в les histoires coquiotes [россказнях Кокио].

(обратно)

741

Шесть работ, которые в настоящее время носят названия: «Нереида и тритоны» (R 122), «Пейзаж» (R 130), «Черные часы» (R 136), «Портрет художника» (R 116), «Портрет женщины (предположительно, портрет мадам Золя)» (R 75) и «Сахарница, груши и синяя чашка» (R 93). «Похищение» (R 121) и «Печка в мастерской» (R 90), были куплены Волларом за 4200 и 2050 франков соответственно. «Поль Алексис читает Эмилю Золя» (R 150) была куплена Йосом Хесселем за 1050 франков.

(обратно)

742

Три картины, переданные в Лувр: «Натюрморт с супницей» (R 302), «Кухонный стол» (R 636) и «Натюрморт с луком» (R 803).

(обратно)

743

Fry. Cézanne. P. 39–40.

(обратно)

744

Семь работ, которые в настоящее время носят названия: «Игроки в карты» (R 710), «Женщина с кофейником» (R 781), «Мадам Сезанн в желтом кресле» (R 655), «Портрет мадам Сезанн» (R 683), «Юная итальянка, облокотившаяся на стол» (R 812), «Портрет Поля Сезанна» (R 876) и «Портрет мадам Сезанн» (R 583).

(обратно)

745

В настоящее время работа находится в Национальной галерее, Лондон (R 855). О Муре см. гл. 12.

(обратно)

746

Gauthier. Faux… // Rumeur. Эта «Большая сосна…» (R 537) находится в галерее Йошии, Токио. Шуффенекер утверждал, что дописал и некоторые другие картины, включая «Вид на залив в Марселе со стороны Эстака» (R 444, Художественный музей, Филадельфия). Он предлагал купить «Натюрморт с компотницей», но Гоген не захотел расставаться с картиной.

(обратно)

747

Гоген – Шуффенекеру, без даты [июнь 1888 г.]. Rewald. The Paintings. № 418.

(обратно)

748

Fry. Cézanne. P. 46, 49.

(обратно)

749

Lecomte. L’Art contemporain // La Revue indépendante. Ср.: Lecomte. Paul Cézanne // La Revue de l’art.

(обратно)

750

Эту историю пересказывает Фрай в работе: Fry. Cézanne. P. 29.

(обратно)

751

См.: Сезанн – Танги, 4 марта 1878 г., и Танги – Сезанну, 31 августа 1885 г. Cézanne. Correspondance. P. 203, 280; Танги – Сезанну, 8 мая 1887 г. Ratcliffe. Cézanne’s Working Methods. (Дис.) P. 245.

(обратно)

752

Bernard. Julien Tanguy // Mercure de France. P. 605.

(обратно)

753

См.: Сезанн – Мирбо (черновик, без даты), [декабрь 1894 г.]. Cézanne. Correspondance. P. 302.

(обратно)

754

Stein. The Autobiography of Alice B. Toklas. P. 35. Цит. по: Стайн Г. Автобиография Элис Б. Токлас; Пикассо. Лекции в Америке. М., 2001.

(обратно)

755

В 1909 г., спустя три года после смерти художника, Воллар отправил Кассиреру 13 альбомов, в которых содержалось 757 фотографий работ Сезанна.

(обратно)

756

Дневник Синьяка, 23 декабря 1898 г. Signac. Extraits du journal… // Gazette des Beaux-Arts. В 1884 г., с помощью своей матери, Синьяк в возрасте всего 21 года приобрел у Танги «Долину Уазы» (R 434). Он не расставался с картиной всю жизнь.

(обратно)

757

Писсарро – Люсьену Писсарро, 21 января 1894 г. Pissarro C. Correspondance. Vol. 3. P. 419.

(обратно)

758

Брак, из интервью Доры Валье (1954). Vallier. L’intérieur.

(обратно)

759

Картина «Три купальщицы» (R 360, ок. 1876–1877 гг.), которую Матисс в 1936 г. подарил Пти-Пале, Париж. См.: Пролог.

(обратно)

760

Stein. The Autobiography of Alice B. Toklas. P. 34–37. Цит. по: Стайн Г. Автобиография Элис Б. Токлас. Пикассо. Лекции в Америке. М., 2001. Лёзер завещал восемь работ Сезанна президенту Соединенных Штатов и его преемникам, сопроводив их подробным руководством о том, как вешать эти картины (около пяти футов от пола, на разумном расстоянии друг от друга, не загромождать мебелью, словно бы это отверстия в стене, окна во внешний мир). Среди них была картина «Деревушка в Пайенне, близ Гардана» (R 572), о которой, вероятно, и думала Стайн.

(обратно)

761

Alexandre. Claude Lantier // Le Figaro; Natanson. Paul Cézanne // La Revue blanche, опубликована целиком в: Cachin, et al. Cézanne. P. 33–35.

(обратно)

762

«Леда и лебедь» (R 447, ок. 1880–1882 гг., фонд Барнса, Мерион) – картина со сложными ассоциациями и источниками, такими как роман «Нана» Золя (1880): Нана превращается в Леду, в частности символизируя отношения между Золя и Сезанном, – и даже марка шампанского «Нана». См.: Lebensztejn. Une source… // Études Cézanniennes. Ср.: Vollard. En écoutant. P. 71.

(обратно)

763

Сезанн – Жеффруа, 26 марта 1894 г. Cézanne. Correspondance. P. 299. Картина «Яблоки и салфетка» (R 417) участвовала в распродаже коллекции Дюре, а сейчас находится в Музее искусств Ясуда Касай, Токио. Полотно «Извилистая дорога» (R 490), впоследствии принадлежавшее Моне, сейчас находится в Музее изящных искусств, Бостон.

(обратно)

764

Geffroy. Paul Cézanne. 1894 // La Vie artistique; опубликована целиком в: Cachin, et al. Cézanne. P. 29–30. Анализ Жеффруа близок к анализу Леконта.

(обратно)

765

Geffroy. L’Enfermé. P. 441–442.

(обратно)

766

Моне – Жеффруа, 23 ноября 1894 г. Geffroy. Claude Monet. P. 325.

(обратно)

767

Ibid. P. 326.

(обратно)

768

Alexis. Madame Meuriot. P. 311–312; Bernard. Julien Tanguy // Mercure de France. P. 607. Фрагмент из произведения Алексиса приведен в гл. 8. Автор еще одной вымышленной истории про встречу Сезанна и Ван Гога (и Гогена) – Ирвинг Стоун. Stone. Lust for Life. P. 290–295.

(обратно)

769

Denis. Journal. Vol. 2. P. 46. Дени цитирует Мирбо. Coquiot. Cézanne. P. 202–203. Кокио излагает более детальную версию происшедшего, также цитируя Мирбо. «Ah! Ce Gauguin! J’avais une petite sensation, et me l’a prise. Il l’a menée en Bretagne, à la Martinique, à Tahiti, oui, dans tous les paque-bots! Ce Gauguin!»

(обратно)

770

Geffroy. Claude Monet. P. 328.

(обратно)

771

См. гл. 3. Ср.: Vollard. En écoutant. P. 102.

(обратно)

772

Elder. À Giverny. P. 48.

(обратно)

773

Rewald. Cézanne et Zola. P. 344. Ревалд также приводит слова Моне и ответ Сезанна.

(обратно)

774

Gsell. Propos d’Auguste Rodin… // La Revue.

(обратно)

775

Rilke. Auguste Rodin. P. 9, 10, 13–14. Цит. по: Рильке Р. М. Ворпсведе. Огюст Роден. Письма. Стихи. М., 1971; Claris. L’Impressionisme… // La Nouvelle revue.

(обратно)

776

Conversations avec Cézanne. P. 127–128. «Бальзак» был впервые выставлен в гипсовом варианте в Салоне Национального общества художников в 1898 г. и отлит в бронзе только после смерти скульптора. Роден организовал ретроспективную выставку своих работ во временном павильоне рядом со Всемирной выставкой в 1900 г. Конечно, этот рассказ также мог быть приукрашен Гаске.

(обратно)

777

Сезанн – Жеффруа, 4 апреля 1895 г. Cézanne. Correspondance. P. 305.

(обратно)

778

Ludovici. An Artist’s Life. Сезанн подумывал представить что-нибудь для Салона еще в 1902 г. См.: Сезанн – Воллару, 2 апреля 1902 г. Cézanne. Correspondance. P. 360.

(обратно)

779

Слова Поля из интервью Пьеру Лорке, 22 июня 1945 г. Цит. по: Ratcliffe. Cézanne’s Working Methods. (Дис.) P. 430.

(обратно)

780

Орельен Ушар учился в коллеже Бурбон одновременно с Сезанном. Марсель Прованс приводит его краткую биографию в: Provence. Cézanne. P. 37–39. Ср.: Сезанн – Золя, 9 июля 1859 г. и 24 августа 1877 г. Cézanne. Correspondance. P. 65, 201.

(обратно)

781

Borély. Cézanne… // Conversations avec Cézanne. P. 21–22.

(обратно)

782

Слова Ружье из интервью Шаренсолю. Charensol. Aix… // L’Art vivant. P. 8. 16 июня 1938 г. Од выступил перед Академией Экса с похожими словами.

(обратно)

783

Сезанн – Бернару, 15 апреля 1904 г. Cézanne. Correspondance. P. 375–376. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972. Слова «aeterne Deus» [sic] Бернар включил уже позднее. По словам Ружье, Сезанн порой говорил о том, насколько мужчина или женщина напоминают цилиндр: см. Charensol. Aix… // L’Art vivant. P. 8; Coquiot. Cézanne. P. 136. Очевидно, он говорил что-то подобное Дени и Русселю.

(обратно)

784

Osthaus. A Visit… // Conversations with Cézanne. P. 97–98; встреча состоялась в апреле 1906 г. Замечание о Моне и Писсарро в немецком оригинале приведено на французском языке. Возможно, это прямая цитата. Сезанн охотно позволил Гертруде Остхаус его сфотографировать: в совершенно естественной позе, со стулом в руках. В разговоре с Гаске, очевидно, он выражал свое мнение о Гольбейне более осторожно (Conversations avec Cézanne. P. 131). Беседуя с Волларом, Сезанн выражал свое восхищение Курбе, но с оговоркой: «если закрыть глаза на то, что он грубоват в выразительных средствах» (Vollard. En écoutant. P. 76).

(обратно)

785

Гоген – Шуффенекеру, 14 января 1885 г. Gauguin. Correspondance. P. 88; Писсарро – Люсьену Писсарро, 20 января 1896 г. Pissarro C. Correspondance. Vol. 4. P. 153, пересказ со слов Ольера. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972.

(обратно)

786

Гоген – Писсарро, [июль 1881 г.]. Gauguin. Correspondance. P. 21 (курсив Гогена). Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972. «Гогеновские девы» из «Суини-агониста» Т. С. Элиота.

(обратно)

787

Сезанн – Бернару, пятница [1905 г.]. Cézanne. Correspondance. P. 392; Conversations avec Cézanne. P. 102. Стихотворение Рембо «Бродяги» было впервые опубликовано в «La Vogue» в 1886 г., а затем в знаменитом сборнике «Озарения» (1887). Начало стихотворения также могло напомнить Сезанну об их отношениях с Золя: «Как жалок мой брат! ‹…› Он полагал, что я – само невезенье, что я чрезмерно и странно наивен, и приводил свои обескураживающие доводы».

(обратно)

788

Geffroy. Claude Monet. P. 327. Упомянутое письмо: Сезанн – Жеффруа, 12 июня 1885 г. Cézanne. Correspondance. P. 306. Портрет (R 791) находится в музее Орсэ, Париж.

(обратно)

789

Сезанн – Моне, 6 июля 1895 г. Cézanne. Correspondance. P. 308–309. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972.

(обратно)

790

Vollard. En écoutant. P. 97.

(обратно)

791

По случаю ее свадьбы с Жоашимом Гаске в 1896 г. Сезанн подарил ей маленькую картину «Купальщицы» с подписью «королеве фелибров». Движение фелибров было основано в 1854 г. как сообщество прованских интеллектуалов под предводительством поэта Фредерика Мистраля, который посвятил себя возрождению родного окситанского языка, langue d’oc, и сохранению местных обычаев и культуры. Жоашим Гаске всецело поддерживал его идеи и опубликовал своего рода манифест «Пробуждение» («Le Réveil») в газете «Le Mémorial d’Aix» 3 августа 1899 г. Сезанн также был их сторонником, но лишь недолгое время. См. ниже.

(обратно)

792

Сезанн – Эмилю Солари, 25 февраля [1899? г.]. Cézanne. Correspondance. P. 392; Vollard. En écoutant. P. 95.

(обратно)

793

Lord. A Giacometti Portrait. P. 10–11.

(обратно)

794

Vollard. En écoutant. P. 97.

(обратно)

795

Newman. Remarks… // Newman. Selected Writings. P. 240.

(обратно)

796

Сезанн – Гаске, 30 апреля 1896 г. Cézanne. Correspondance. P. 312; Сезанн – Воллару, 9 января 1903 г. Cézanne. Cinquante-trois lettres. P. 58. Вырезанный отрывок так и не был восстановлен в изданной переписке. Письмо впервые было опубликовано целиком в 1993 г. Воллар переместил его сохранившуюся часть в разговор с Сезанном. (Vollard. En écoutant. P. 102.) В письме Гаске от 22 июня 1898 г. можно найти еще одно (незаслуженное) презрительное замечание о Жеффруа, поэтому, вероятно, интерпретация Гаске и не была чересчур резкой (Gasquet. Cézanne. P. 128).

(обратно)

797

См.: Matisse on Art. P. 203.

(обратно)

798

Geffroy. Le Sarcophage… // La Vie artistique. P. 8–10. Ср.: Gasquet. Cézanne. P. 175–176.

(обратно)

799

Geffroy. Paul Cézanne. 1895 // La Vie artistique. Vol. 6. P. 214–220; Geffroy. L’Hommage… // Ibid. Vol. 8. P. 374–380. Моне, например, считал статью превосходной. Моне – Жеффруа, 17 ноября 1895 г. Rewald. Cézanne and America. P. 28.

(обратно)

800

Vollard. En écoutant. P. 102. История о том, что Сезанн сам начал и бросил работу над портретом Клемансо, – вымысел.

(обратно)

801

См.: Сезанн – Мирбо, черновик без даты [декабрь 1894 г.]. Cézanne. Correspondance. P. 302–303; и письмо от 11 июля 1903 г. Cézanne. Cinquante-trois lettres. P. 62 (письмо было впервые опубликовано в 2007 г.). Ср.: Gasquet. Cézanne. P. 128. См., например, Mirbeau. L’Abbé Jules или Mirbeau. Dans le ciel.

(обратно)

802

Про африканеров см.: Vollard. En écoutant. P. 88.

(обратно)

803

Bernard. Souvenirs… // Conversations avec Cézanne. P. 64; Сезанн – Полю, 24 июля и 12 августа 1906 г. Cézanne. Correspondance. P. 397, 401. См. также письмо от 26 августа 1906 г.

(обратно)

804

«Старуха с четками» (R 808, ок. 1895–1896 гг., Национальная галерея, Лондон). См.: Gasquet. Le Sang Provençal // Les Mois dorés. P. 373 и Gasquet. Cézanne. P. 202–206; Сезанн – Гаске, 12 мая 1902 г. Cézanne. Correspondance. P. 361–362. В подтверждение того, что рассказы Гаске не всегда оказывались полнейшей выдумкой, можно привести фантастическую историю о том, что это полотно было найдено на полу у плиты под ведерком для угля и на него капала влага и сочился пар из трубы. История вполне может быть правдой: реставраторы обнаружили повреждения от воды или пара в ее левом верхнем углу.

(обратно)

805

«Позор тому, кто символы узрит» – заключительные слова романа «Уотт» Сэмюэла Беккета (1953).

(обратно)

806

Сезанн – Гаске и Камуану, 13 июня 1896 г. и 22 февраля 1903 г. Cézanne. Correspondance. P. 316, 367 (курсив Сезанна).

(обратно)

807

В ноябре 1901 г. Сезанн писал Ораншу о высокомерии Гаске: «Les Jo paraissent (nescio cur) avoir quelque peu éteint leur superbe peu dangereuse d’ailleurs». («Кажется, что Жоашим (не знаю почему) немного умерил свою гордыню, впрочем не такую и опасную».) А в письме к сыну в сентябре 1906 г. он описывает Демолена как «чистой воды фальшивку» («joliment factice»). Cézanne. Correspondance. P. 348, 405.

(обратно)

808

Сезанн – Гаске, 29 сентября 1896 г. и 30 января 1897 г. Cézanne. Correspondance. P. 320, 325. См.: Сезанн – Гаске, 22 июня 1898 г. и 25 июня 1903 г. Cézanne. Correspondance. P. 332–333, 369.

(обратно)

809

Сезанн – Воллару, 9 января 1903 г. Cézanne. Correspondance. P. 366–367, то же самое письмо, в котором говорилось о «кастрации чувств» Жеффруа. Возможно, здесь есть некая параллель: в каждом случае первую статью принимали тепло, а вторая, вероятно, заходила слишком далеко. Воллар сохранил отрывок про Гаске и Демолена, но удалил имена.

(обратно)

810

Aurenche. Souvenirs. P. 65. До того как стать монархистом и псевдонационалистом, Гаске и правда был анархистом и дрейфусаром – еще один пример перемены предпочтений. См.: Gasquet. De l’anarchisme… // L’Action française.

(обратно)

811

Сезанн – Полю, 8 сентября 1906 г. Cézanne. Correspondance. P. 406. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972. Он имеет в виду президента Армана Фальера, избранного в том году. Любопытно, что «фальшь и условность» перекликается с похвалой из «Le Sang provençal» Гаске – где также упоминалась «деревенская и благородная работа Поля Сезанна», – которой Сезанн в то время очень гордился.

(обратно)

812

Сезанн – Ораншу, 20 ноября 1901 г. Cézanne. Correspondance. P. 348; очевидно, цитата приведена по памяти. Точная формулировка: «Homo sum; humani nil a me alienum puto». Фраза из комедии Теренция «Самоистязатель».

(обратно)

813

Borély. Cézanne… // Conversations avec Cézanne. P. 22.

(обратно)

814

Vollard. En écoutant. P. 119; Gasquet. Cézanne. P. 51. На самом деле Сезанн был высокого мнения о Розе Бонёр и ее приверженности своему ремеслу. «Святая женщина, – говорил он Бернару. – Она знала, как вложить в живопись всю душу» (Bernard. Souvenirs… // Conversations avec Cézanne. P. 71). Это подтверждение тому, что Сезанн не относился к женщинам непременно снисходительно.

(обратно)

815

Sylvester. Cézanne // About Modern Art. P. 443 (курсив автора).

(обратно)

816

«Вид на залив в Марселе со стороны Эстака» (R 390, 1876–1879 гг., музей Орсэ, Париж), одно из двух полотен, отобранных из дара Кайботта. См.: Cézanne and Beyond. P. 495, и созданные под влиянием Сезанна абстрактные картины «Grove Group IV и V» (1976).

(обратно)

817

Рильке – Кларе, 12 октября 1907 г. Rilke. Letters. P. 42–43. Rivière, Schnerb. Cézanne’s Studio… // Conversations with Cézanne. P. 89, замечание о «его жадном стремлении ухватить форму и, можно сказать, вес предметов».

(обратно)

818

Vallotton. Le Salon d’automne // La Grande revue. Ср.: Fry. Cézanne. P. 66–67.

(обратно)

819

Lord. A Giacometti Portrait. P. 72.

(обратно)

820

Vollard. En écoutant. P. 91.

(обратно)

821

Дневник Кесслера, 14 февраля 1902 г. Kessler Journey to the Abyss. P. 264.

(обратно)

822

См.: R 713, галерея Куртолда, Лондон, иcпользование чистого загрунтованного светло-желтым холста.

(обратно)

823

Conversations avec Cézanne. P. 108; Jaloux. Souvenirs… // L’Amour de l’art, повторяется (с расхождениями) в: Jaloux. Les Saisons. P. 72. Описанные в рассказе Гаске сцепленные пальцы напоминают сцепленные в замок руки Шоке на портрете в кресле с укороченными ножками (R 296).

(обратно)

824

Vollard. Souvenirs… // Minotaure. P. 14.

(обратно)

825

Walser. Thoughts… // Selected Stories. P. 191–192; Рильке – Кларе, 18 октября 1907 г. Rilke. Letters. P. 58–59; Fry. Cézanne. P. 26.

(обратно)

826

Интервью Джакометти Жоржу Шарбоннье, 16 апреля 1957. Le Monologue. P. 186–187. Возможно, он имел в виду перечисление «апельсин, яблоко, мяч, голова» из письма Сезанна к Бернару, 25 июля 1904 г. (Cézanne. Correspondance. P. 381).

(обратно)

827

Bresson. Notes. P. 135 (курсив Брессона).

(обратно)

828

Vollard. En écoutant. P. 97.

(обратно)

829

«Портрет Амбруаза Воллара» (R 811, Пти-Пале, Париж); «Мужчина с трубкой» (R 712, ок. 1892–1895 гг., галерея Куртолда, Лондон); «Сидящий крестьянин» (R 852, ок. 1900–1904 гг., частная коллекция); «Женщина в красном полосатом платье» (R 853, ок. 1898 г., фонд Барнса, Мерион).

(обратно)

830

Сезанн – Бернару, 23 октября 1905 г. Cézanne. Correspondance. P. 394; Vollard. En écoutant. P. 291.

(обратно)

831

Émile Solari notes // Mack. Paul Cézanne. P. 327–329. Первая из этих вылазок состоялась 7 ноября 1895 г. Сезанн вспоминал о них с огромным удовольствием: см.: Сезанн – Солари, 23 июля 1896 г. Cézanne. Correspondance. P. 318. По словам Эмиля, в юности Сезанн и Солари много раз забирались на эту гору. В «Анне Гейерштейнской» (1829) Вальтер Скотт называет Прованс «французской Аркадией».

(обратно)

832

R 834.

(обратно)

833

R 182, ок. 1875 г., и RWC 486, ок. 1895 г.

(обратно)

834

Беккет – Макгриви, 2 июня 1958 г. Knowlson. Damned to Fame. Это R 584, эскиз к автопортрету в котелке (R 585, 1885–1886 гг., Новая глиптотека Карлсберга, Копенгаген).

(обратно)

835

Gay. Modernism. P. 114–115.

(обратно)

836

Т. Дж. Кларк. «Карточный домик», лекция в Институте Куртолда, Лондон, 15 января 2011 г. Ср.: R 274 (Автопортрет-3 в этой книге) и R 383.

(обратно)

837

R 809, 1896 г., Национальная галерея, Прага.

(обратно)

838

Venturi. Cézanne. P. 36.

(обратно)

839

Beckett. Company. Ср.: Бекетт – Макгриви, 5 мая 1935 г. Beckett. Letters. Vol. 1.

(обратно)

840

Conversations avec Cézanne. P. 103.

(обратно)

841

Кост – Золя, апрель 1896 [1897?] г. Cézanne. Correspondance. P. 296.

(обратно)

842

Vollard. En écoutant. P. 74; заметки Прованса, основанные на свидетельствах Блана. Ср.: Ely. A Place… // Atelier Cézanne. P. 39.

(обратно)

843

Фаббри – Сезанну, 28 мая, и Сезанн – Фаббри, 31 мая 1899 г. Cézanne. Correspondance. P. 338. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972.

(обратно)

844

Ведутся споры о том, был ли это bastidon или cabanon (что означает небольшую каменную «хижину»). Дом по-прежнему существует; местные называют его bastidon, поскольку у него есть верхний этаж и пристройка наподобие флигеля. Судя по всему, Сезанн снимал его в период с 1895 по 1899 или, возможно, 1902 г.

(обратно)

845

Он снимал помещение в доме Кутона в 1895–1899 гг., а комнату в Шато-Нуар – с 1897 по 1902 г.; то есть с момента смерти своей матери до того, как была готова новая мастерская в Лов; см. ниже.

(обратно)

846

Loran. Cézanne’s Country // The Arts. P. 532–535. По словам Кутона, иногда в соседнем лесу Сезанну позировал обнаженный мужчина.

(обратно)

847

Creuset. Joseph Ravaisou. P. 69; Baille. Les Petits Maîtres d’Aix. P. 56. Он также работал с Бернаром и настоятельно приглашал Камуана. См.: Сезанн – Камуану, 9 декабря 1904 г. Cézanne. Correspondance. P. 384.

(обратно)

848

Osthaus. A Visit… // Conversations with Cézanne. P. 84; Jourdain. Cézanne // Ibid. P. 97.

(обратно)

849

Royère. Paul Cézanne… // Kunst und Künstler. P. 485. Вероятно, Сезанн читал по этой теме больше, чем принято считать. Недавно была найден экземпляр книги Жана Пьера Тено «Правила практической перспективы» («Les Règles de la perspective pratique» [1839]; 1891) с его комментариями. В издании «Морфография, или Искусство изображения… твердых тел» («Morphographie, ou L’Art de représenter… des corps solides», 1838) того же автора упоминаются цилиндр, конус и сфера (именно в таком порядке). Ср.: знаменитое письмо Сезанна Бернару от 15 апреля 1904 г. Cézanne. Correspondance. P. 375 («traitez la nature par le cylindre, la sphère, le cone, le tout mis en perspective») («трактуйте природу посредством цилиндра, шара, конуса – и все в перспективном сокращении»).

(обратно)

850

Riley. Cézanne… // The Eye’s Mind. P. 253; Maldiney. Regard. P. 150.

(обратно)

851

Osthaus. A Visit… // Conversations with Cézanne. P. 97.

(обратно)

852

Ср.: Krauss. The Motivation… // Picasso and Braque. P. 268. «Озеро в Анси» (R 805) и «Гипсовый купидон» (R 786) находятся в галерее Куртолда, Лондон. Еще один, не столь сложный для восприятия, «Гипсовый купидон» (R 782) хранится в Национальном музее, Стокгольм.

(обратно)

853

Беккет – Макгриви и Мэри Мэннинг Хоу, 9 октября и 13 декабря 1936 г. Beckett. Letters. Vol. 1.

(обратно)

854

Geffroy. Claude Monet. P. 330, в изложении Моне; Rewald. Cézanne and Guillaumin // Studies in Impressionism. P. 117–118, в изложении Синьяка. Rewald. Cézanne et Zola. P. 341; приводится рассказ Синьяка на французском языке. Судя по всему, Сезанн подозревал, что Моне пытается свести свою дочь с его сыном, что, видимо, было расценено как очередная попытка его «закрючить». См.: Jourdain. Cézanne // Conversations avec Cézanne. P. 84.

(обратно)

855

Valéry. Stendhal // Masters. P. 187.

(обратно)

856

Сезанн – Гаске, 30 апреля 1896 г. Cézanne. Correspondance. P. 312–313. «Гора Сент-Виктуар и большая сосна» (R 599, галерея Куртолда, Лондон).

(обратно)

857

Kafka. The Hunter… // The Complete Stories. Цит. по: Кафка Ф. Избранное. СПб.; Харьков, 1999.

(обратно)

858

Mellerio. Le Mouvement. P. 26; Enquête… // Mercure de France.

(обратно)

859

Ibid.

(обратно)

860

Ibid. 1 septembre 1905.

(обратно)

861

Follain diary. 1 January 1942 // Follain. Agendas. P. 89, по свидетельству Дени.

(обратно)

862

Le Mémorial d’Aix. 15 octobre 1905; Сезанн – Полю, 15 октября 1906 г. Cézanne. Correspondance. P. 416.

(обратно)

863

См.: Horace. The Complete Odes. P. 259. Гораций. Оды. 4: 2: «Я же пчеле подобен / Склонов Матина: / Как она, с трудом величайшим, сладкий / Мед с цветов берет ароматных, так же / Понемногу я среди рощ прибрежных / Песни слагаю». (Перевод Н. Гинцбурга.)

(обратно)

864

Сезанн – Золя, вечер среды 1878 г. Cézanne. Correspondance. P. 207. Вновь цитируя по памяти, Сезанн пишет incepte вместо incepto. Полностью цитата звучит так: «Si quid inexpertum scaenae committis et audes personam formare nouam, seruetur ad imum qualis ab incepto processerit, et sibi constet». («Ежели ты небывалое ставишь на сцену, решаясь / Новое вывесть лицо, пускай до конца оно будет / Тем, чем явилось сначала, и верным себе остается».) Гораций. О поэтическом искусстве. (Перевод А. Фета.) Этот отрывок вошел во французскую культуру, его цитировали Корнель и Дидро. Ларгье и Бернар отмечали, что Сезанн прекрасно знал Горация. Conversations avec Cézanne. P. 12, 56.

(обратно)

865

Еще одна известная ода Горация (3: 30) цитируется в письме Гийомена Ольеру, 12 сентября 1866 г., как у Сезанна и Писсарро: «Et monumentum exegi aere perennius» («Создан памятник мной. Он вековечнее меди»). (Перевод А. Семенова-Тян-Шанского.) См. гл. 5.

(обратно)

866

Horace. The Complete Odes. P. 205. Перевод Г. Церетели.

(обратно)

867

Gasquet. Cézanne. P. 167. Портрет (R 809), судя по всему, не был закончен. Сейчас он находится в Национальной галерее в Праге.

(обратно)

868

Цит. по: Tattersall. Diabetes. P. 27.

(обратно)

869

Он жаловался на les douleurs neuralgiques («невралгические боли») в письме к Золя от 11 марта 1885 г.; système nerveux très affaibli («на нервное состояние») в письме к сыну от 8 октября 1906 г.; troubles cérébraux («приступы головных болей») Ораншу (10 марта 1902 г.), Бернару (27 июня 1904 г. и 21 сентября 1906 г.) и сыну (22 сентября 1906 г.).

(обратно)

870

Джон Хаус отмечал: «Судя по всему, используя это выражение вместо более очевидного sensations colorées, Сезанн тонко намекал на важную роль ощущения в восприятии цвета». Желая передать этот нюанс, Хаус перевел его как «colored sensory experiences» («цветовое чувственное восприятие») или «sensory experiences of color» («чувственное восприятие цвета»), а не просто «color sensations» («ощущение цвета») (по материалам опубликованной переписки). См.: Cézanne’s Letters… // The Courtauld Cézannes. P. 147. Тем не менее в своих «Высказываниях» (записанных Бернаром) Сезанн использует именно sensations colorées (и organisées). См.: Conversations avec Cézanne. P. 36.

(обратно)

871

Сезанн – Полю, 8 октября 1906 г., и Сезанн – Бернару, 27 июня 1904 г. Cézanne. Correspondance. P. 413, 379–380. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972.

(обратно)

872

Bernard. Souvenirs… // Conversations avec Cézanne. P. 79; Сезанн – Бернару, 23 декабря 1904 г. и 23 октября 1905 г. Cézanne. Correspondance. P. 386, 394. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972. Постскриптум к последнему из этих писем может несколько прояснить, что именно он подразумевал под l’optique: «Наше зрительное восприятие развивается благодаря изучению природы, и мы научаемся видеть». Скобки в первом письме – продолжение мысли, вставленное над основным текстом. Судя по всему, Сезанн использовал понятие «неоимпрессионизм» в расчете на своего адресата, имея в виду приемы Гогена или самого Бернара.

(обратно)

873

См. переписку Гюисманса и Писсарро по поводу книги Гюисманса «Современное искусство» (L’Art moderne, 1883). Pissarro C. Correspondance. Vol. 1. P. 208. Впервые «болезнь сетчатки» была упомянута в 1880 г., а окончательно Гюисманс поставил этот диагноз в сборнике «О разном» («Certains», 1899). См.: Huysmans. Écrits sur l’art. P. 164–165, 360.

(обратно)

874

Сезанн – Бернару, 27 июня 1904 г. Cézanne. Correspondance. P. 380. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972. Ср.: Bernard. Souvenirs… // Conversations avec Cézanne. P. 65, 79. Сезанн знал, что «Автопортрет», или «Портрет Шардена с козырьком» (1775), – поздняя работа, написанная за четыре года до смерти. Лувр приобрел ее в 1839 г. Сезанн использовал то же слово «хитрец» («un roublard») и по отношению к Воллару (Aurenche. Souvenirs. P. 65).

(обратно)

875

Сезанн – Полю, 13 октября 1906 г. Cézanne. Correspondance. P. 415.

(обратно)

876

Larguier. Le Dimanche. Цит. по: Conversations avec Cézanne. P. 12.

(обратно)

877

Ibid. P. 13.

(обратно)

878

Larguier. Le Maître // Larguier L. La Maison du poète. Перевод А. Глебовской. См. также: «Час свидания» («L’Heure du berger») и «Первый холст» («Première toile»), посвященные Сезанну.

(обратно)

879

Сезанн – Гаске, 21 июля 1896 г. Cézanne. Correspondance. P. 318; Gasquet. Cézanne. P. 170.

(обратно)

880

Сезанн – Эмилю Солари, 8 сентября 1897 г. Cézanne. Correspondance. P. 329.

(обратно)

881

Сезанн – Полю, 25 июля и 3 августа 1906 г. Ibid. P. 398–399. О лечении, предложенном Буасси и доктором Гийомоном, больше ничего не известно. В следующем письме упоминается именно правая нога.

(обратно)

882

Bernard. Souvenirs… // Conversations avec Cézanne. P. 69–71. См. также гл. 12.

(обратно)

883

Писсарро – Люсьену Писсарро, 3 декабря 1890 г. и 20 января 1896 г. Pissarro C. Correspondance. Vol. 2. P. 371; Vol. 4. P. 153; Люсьен Писсарро – Писсарро, 22 января 1896 г. Pissarro L. Letters. P. 458.

(обратно)

884

Первое значение слова «inquiet» – беспокойный.

(обратно)

885

Jaloux. Souvenirs… // L’Amour de l’art.

(обратно)

886

Morice. Le Salon d’automne // Mercure de France. Похожую остроту он использует в статье: Morice. Le XXIe Salon… // Mercure de France.

(обратно)

887

См.: Сезанн – Бернару, 23 октября 1905 г., и Сезанн – Камуану, 22 февраля 1903 г. Cézanne. Correspondance. P. 394, 368 (курсив Сезанна). Курсив Сезанна в письме к Камуану не воспроизведен в опубликованной переписке.

(обратно)

888

Ср.: Bann. The True Vine. P. 254; Евангелие от Иоанна (14: 6).

(обратно)

889

Derrida. The Truth in Painting. Цит. по: Деррида Ж. Правдивость в живописи // Постмодернизм и культура. М., 1991. Что характерно, Деррида утверждает, что позаимствовал у кого-то это высказывание (Юбер Дамиш).

(обратно)

890

Rilke. Duino Elegies. P. 2, 9. Перевод О. Слободкиной. Ср.: Рильке – Кларе, 13 октября 1907 г. Rilke. Letters. P. 46, и Рильке. Реквием по одной подруге [1909]. Rilke. Requiem for a Friend [1909].

(обратно)

891

Интервью Джакометти Девиду Сильвестру, 1964 г. Sylvester. Looking at Giacometti. Существуют четыре варианта картины «Мальчик в красной жилетке», написанных маслом, и два акварельных (R 656, 657, 658, 659 и RWC 375 и 376): эти работы датируются 1888–1890 гг. На каждой из них обнаружены поразительные искажения. Джакометти имеет в виду R 658 из Собрания фонда Эмиля Бюрле, Цюрих.

(обратно)

892

Речь идет о варианте R 659, хранящемся в Национальной галерее, Лондон.

(обратно)

893

Беккет – Макгриви, 8 и 16 сентября 1934 г. Beckett. Letters. Vol. 1; Coetzee. The Making of Samuel Beckett // The New York Review of Books.

(обратно)

894

Ср.: Сезанн – Гийме, 13 января 1897 г. Cézanne. Correspondance. P. 323. Всего две недели (une quinzaine de jours), а не месяц, как принято считать.

(обратно)

895

Бодлер – матери, 13 декабря 1862 г. Baudelaire. Correspondance. Vol. 2. P. 274.

(обратно)

896

Clark T. J. Phenomenality… // Material Events. P. 111; Consibee. Cézanne’s Provence // Consibee, Coutagne. Cézanne in Provence. P. 195; Tuma. Cézanne… // Representations. P. 74. «Красная скала» (R 799, ок. 1896–1897 гг., музей Оранжери, Париж). «Вид на гору Сент-Виктуар из карьера Бибемюс» (R 837, ок. 1897 г., Балтиморский музей искусств); «Карьер Бибемюс» (R 836, ок. 1895 г., Художественный музей Фолькванг, Эссен). Как это часто бывает, точно датировать эти картины практически невозможно.

(обратно)

897

Gasquet. Cézanne. P. 252.

(обратно)

898

Schapiro. Cézanne. P. 118. «Скалы в лесу Фонтенбло» (R 775, ок. 1893 г., Метрополитен-музей, Нью-Йорк).

(обратно)

899

Flaubert. A Sentimental Education. Цит. по: Флобер Г. Воспитание чувств. СПб., 2012. В письме к Гаске от 29 сентября 1896 г. Сезанн упоминает, что перечитывает Флобера.

(обратно)

900

Сезанн – Моне, 6 июля 1895 г. Cézanne. Correspondance. P. 308.

(обратно)

901

Provence. Cézanne. P. 16; Gasquet. Cézanne. P. 177–178. Портрет матери (C. 397, 1877–1880 гг.), репродукция воспроизведена в: Cézanne. Letters. [1941]. P. 201, где датирована приблизительно 1885 г.

(обратно)

902

«Портрет мадам Сезанн» находится в мастерской Сезанна в Эксе; репродукция воспроизведена в: Jas de Bouffan. P. 45.

(обратно)

903

Рильке – Баладине Клоссовской, 1921 г. Rilke. Letters. P. xxii. Возможно, Рильке прочел об этом у Гаске (Gasquet. Cézanne. P. 111), где это объясняется как «высшая форма молитвы».

(обратно)

904

Все документы, касающиеся продажи Жа-де-Буффана, воспроизведены в: Monsieur Paul Cézanne. О продаже «сезаннов» см.: письмо Воллара Конилю, 18 декабря 1899 г. Archives Vollard. 421 (4,1). P. 33, а также Stockbook A, № 4127, 4128, музей Орсэ, Париж. «Дом и голубятня» (R 690, Художественный музей Фолькванг, Эссен); «Голубятня» (R 692, Музей искусств, Кливленд). Воллар заплатил 600 франков, а не 6000, как принято считать.

(обратно)

905

Воспоминания Ружье см. в: Charensol. Aix… // L’Art vivant. P. 8. Очевидно, Кониль спустил все свои сбережения (как и наследство жены).

(обратно)

906

Gasquet. Cézanne. P. 32–33.

(обратно)

907

Сезанн – Золя, 25 августа 1885 г. Cézanne. Correspondance. P. 279. Ср.: Сезанн – Писсарро, 23 октября 1866 г., и Сезанн – Бернару, 23 октября 1905 г. Ibid. P. 159, 394. Эпизод с вещами матери упоминается в гл. 6.

(обратно)

908

См., напр., Сезанн – Ораншу, 10 марта 1902 г., и Сезанн – Воллару, 9 января 1903 г. Ibid. P. 356, и Cézanne. Cinquante-trois lettres. P. 58. В публикации переписки письмо Воллару существенно сокращено. Короткий отрывок об Ортанс и Поле был также опущен.

(обратно)

909

Купчая опубликована в: Monsieur Paul Cézanne. P. 192.

(обратно)

910

Рассказ Жирара относится к 1950‑м гг., отрывки приведены в: Atelier Cézanne. P. 33; Loran. Cézanne’s Composition. P. 136.

(обратно)

911

Сезанн – Воллару, 2 апреля 1902 г. Cézanne. Correspondance. P. 360–361. То же самое он писал Камуану месяцем ранее.

(обратно)

912

Ely. A Place… // Atelier Cézanne. P. 34–35, на основе свидетельств Вигье, собранных Марселем Провансом; Coquiot. Paul Cézanne. P. 127; Déclaration… // Monsieur Paul Cézanne. P. 236.

(обратно)

913

Bernard. Souvenirs… // Conversations avec Cézanne. P. 58 (подхвачено Рильке в письме Кларе, 9 октября 1907 г. Rilke. Letters. P. 34); Coquiot. Paul Cézanne. P. 122, 127, приводятся слова Ружье.

(обратно)

914

См.: Золя – Косту, 26 июля 1866 г., и Сезанн – Писсарро, 2 июля 1876 г. Cézanne. Correspondance. P. 152, 194.

(обратно)

915

Borély. Cézanne… // Conversations avec Cézanne. P. 19–20. «Картинами на мольбертах» могли быть «Большие купальщицы» (R 855, Национальная галерея, Лондон) и «Садовник Валье» (R 948 или 949). См. гл. 12.

(обратно)

916

Gasquet. Cézanne. P. 176. Слово, которое употребил Сезанн для описания места, было весьма необычным: le tubet. Сразу за пределами Экса (хотя и в противоположном направлении) есть дом престарелых, который называется «Le Tubet». Очевидно, это его старое название. Возможно, у него были и другие названия.

(обратно)

917

Virgil. The Eclogues. 1: 79–83. Перевод С. Шервинского. См. также гл. 1.

(обратно)

918

Gasquet. Cézanne. P. 176–177. Возможно, Сезанн был знаком с весьма схожим описанием Толоне и примыкающей к ней местности как lieu de mémoire (памятного места) в произведении «Эварист Плюшо» («Evariste Plauchu», 1869), написанном его соотечественником Мариусом Ру, само имя которого было отсылкой к древности (римский полководец Гай Марий одержал победу над тевтонцами и кимврами в долине Арк). Вполне возможно, Сезанн также был знаком с циклом ярких статей на ту же тему, написанных Пьером Шеиланом, «Тропа в Толоне» («Le Tholonet: Le Petit Chemin»), которые публиковались в газете «Le Mémorial d’Aix» с марта по май 1899 г. Гаске, возможно, впоследствии использовал их в своей книге.

(обратно)

919

Gasquet. Cézanne. P. 127; Камуан – Ревалду, 6 мая 1958 г. John Rewald. Papers. Box 30–11. National Gallery of Art, Washington. Ни одно из этих высказываний не удается с точностью датировать. Общение с Гаске, по самым точным оценкам, продолжалось с 1896 по 1897 г. Высказывание Сезанна (в том виде, в котором его цитируют) кажется довольно странным. Как и Ларгье, Камуан проходил военную службу в Эксе. Он приехал в конце 1901 г. и навещал Сезанна еще в начале 1905 г. Приведенное высказывание в разных источниках звучит немного по-разному, но смысл везде один, а Камуан считается вполне надежным очевидцем (более надежным, чем Гаске). Камуан, со своей стороны, был крайне удивлен рассказами Гаске и, скорее всего, относился к ним скептически, о чем говорил Ревалду.

(обратно)

920

Сезанн – Полю, пятница [20?] июля 1906 г. Cézanne. Cinquante-trois lettres. P. 71.

(обратно)

921

Gasquet. Cézanne. P. 140; Rilke. Duino Elegies. P. 5. Перевод В. Куприянова.

(обратно)

922

Cadet d’Ais. Paul Cézanne // Le National d’Aix; перепечатано в: La Provence libérée. 13 août 1966; отрывки цитируются в: Monsieur Paul Cézanne. P. 287.

(обратно)

923

Lawrence. Introduction… // Selected Critical Writings. P. 279 (курсив Лоуренса); Riley. Color for the Painter. [1995] // Riley. The Eye’s Mind. P. 237.

(обратно)

924

Ревалд датирует эту «Большую сосну» 1890–1895 гг. (Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург), однако Мачотка приводит убедительные аргументы в пользу датировки ок. 1896 г. и стилистической близости к «Озеру Анси». Ср. RWC 285 и 286. К названию «Дуба» Курбе многозначительно добавляется: «Дуб Верцингеторига, лагерь Цезаря близ Алезии, Франш-Конте». Сезанн мог видеть эту работу на выставке в 1867 г.

(обратно)

925

О своих исследованиях творчества Сезанна – «того, как он это делал» – о наложении мазков, смешении синего, серого и зеленого, а также о чувстве родства Элсуорт Келли рассказывает в интервью. См.: Cézanne and Beyond. P. 433–445.

(обратно)

926

Gasquet. Cézanne. P. 223–224. Образ Сезанна, обнимающего деревья, может показаться очередным полетом фантазии Гаске, но Марсель Прованс утверждал, что слышал об особом отношении Сезанна к оливковым деревьям от подрядчика и каменщика, которые строили мастерскую (они подтвердили, что Сезанн просил оградить дерево); прямая речь, по всей видимости, действительно принадлежала Сезанну. См.: Ely. A Place… // Atelier Cézanne. P. 39.

(обратно)

927

Сезанн – Воллару, 9 января 1903 г. Cézanne. Cinquante-trois lettres. P. 58. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972. Ср.: Сезанн – Ораншу, 25 сентября 1903 г., где Сезанн использовал то же выражение («я упорно работаю») и шутливо обещал зайти с сыном пожать Ораншу руку, «если солнце Аустерлица в живописи заблестит надо мной» (в Войне третьей антинаполеоновской коалиции решающим моментом стала битва под Аустерлицем 2 декабря 1805 г., в которой Наполеон разгромил австрийские и русские войска под ясным зимним небом). Cézanne. Correspondance. P. 371–372. В письме Воллару Сезанн словно жалуется на одиночество, говоря, что живет один, хотя в момент написания письма Ортанс и Поль жили у него на улице Бульгон. В опубликованной переписке упоминание жены и сына, как и многое другое, было опущено.

(обратно)

928

Gowing. The Logic… // Conversations with Cézanne. P. 198.

(обратно)

929

Bernard. Souvenirs… // Conversations avec Cézanne. P. 73; вероятно, записано во время поездки к Сезанну в марте 1905 г. Сезанн говорил что-то похожее Ривьеру и Шнербу, когда они были у него в январе 1905 г.

(обратно)

930

Cornford. Microcosmographia academica. P. 32.

(обратно)

931

Сезанн – молодому другу (другу Жоашима Гаске – Гюставу Эрье?), без даты. Cézanne. Correspondance. P. 321. Сохранились лишь отрывки из письма. Считается, что оно было написано в конце 1896 г. (в период дружбы с Ж. Гаске), хотя мысли о преклонном возрасте и быстротечности времени могут свидетельствовать о том, что письмо появилось позднее.

(обратно)

932

Conversations avec Cézanne. P. 104. Может, он также имел в виду скульптуру Микеланджело «Моисей» (1513–1515), воспетую Стендалем в «Истории живописи»? Вариации строк, которые процитировал Сезанн, постоянно повторяются в этом стихотворении: «Vous m’avez fait vieillir puissant et solitaire / Laissez-moi m’endormir du sommeil de la terre» («Теперь Ты сделал меня всемогущим и одиноким / Дай мне уснуть сном земли»). Следующее предложение вносит полную ясность: «Et cependant, Seigneur, je ne suis pas heureux» («И все же, Господи, я несчастен»). Факсимильное изображение отрывка из «Confidences» воспроизведено в: Chappuis. The Drawings. Vol. 1. P. 26–27. Датировка этого случая вызвала не меньше споров, чем датировка картин. Лебенштейн убедительно доказывает, что он относится примерно к 1896 г. Рассказывая о молодости Сезанна, Гаске утверждает, что он «чувствовал себя другим, одиноким, отличным от остальных» (Gasquet. Cézanne. P. 59), однако это представляется проекцией из более поздних лет жизни художника. Вероятно, Гаске в данном случае пытался произвести впечатление на читателя.

(обратно)

933

Сезанн – Гаске, 4 января 1901 г. Cézanne. Correspondance. P. 344; из дневника Дени, 26 января 1906 г. Conversations avec Cézanne. P. 93–94.

(обратно)

934

Рильке – Кларе, 24 июня 1907 г. Rilke. Letters. P. 4.

(обратно)

935

Сезанн – Бернару, 21 сентября 1906 г. Cézanne. Correspondance. P. 408–409. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972. Быть может, французское слово «macrobite» (долгожитель), использованное Сезанном, – это отсылка к Макробию, автору «Сатурналий» и «Сна Сципиона». Аллюзия на «Сон Сципиона» здесь особенна уместна: это комментарий к книге Цицерона «О государстве», где описывается вымышленное сновидение римского военачальника Сципиона Эмилиана, которому является его приемный дед Сципион Африканский и рассказывает о посмертном воздаянии и небесных сферах. Макробий также весьма ценил «Золотого осла» Апулея – одну из любимых книг Сезанна. По словам Гаске, Сезанн читал Апулея вслух Монтичелли, когда они вместе отправлялись писать, а также перечитывал во время работы над картиной «Старуха с четками» (Gasquet. Cézanne. P. 144, 201).

(обратно)

936

Сезанн – Гаске, 5 сентября 1903 г. Cézanne. Correspondance. P. 370; Mirbeau. L’Art… // La Revue; Mirbeau. Combats. Vol. 2. P. 412–413. Ружон уже фигурировал в историях с завещанием Кайботта (см. гл. 8) и фресками Сезанна в Жа-де-Буффане (см. гл. 2). Еще одна версия уговоров описана Волларом. Vollard. En écoutant. P. 120.

(обратно)

937

Сезанн – Бернару, 25 июля 1904 г. Cézanne. Correspondance. P. 381–382.

(обратно)

938

Beckett. The Unnamable. P. 134, заключительные строки.

(обратно)

939

Дневник Кутюрье, 1952. Couturier. Se garder libre. P. 148, обращено к Луи Клэйо.

(обратно)

940

Дневник Дени, 26 января 1906 г. Conversations avec Cézanne. P. 93. Ср.: Denis. Cézanne // Conversations avec Cézanne. P. 176.

(обратно)

941

Дневник Дени, 26 января 1906 г. Conversations avec Cézanne. P. 93–94. В романе Флобера «Саламбо» Мато – властный предводитель восстания наемников армии Карфагена, варвар в одеянии из шкур животных, одержимый любовью к прекрасной Саламбо. Шатобриан («Шато») также писатель, высокоценимый Сезанном. («Словно вехи, пролегающие позади нас, они очерчивают нам путь, по которому мы двигались в пустыне прошлого». Шатобриан. Замогильные записки).

(обратно)

942

Набросок воспроизведен в: Rewald. Cézanne’s Theories… // Art News. P. 32. Судя по всему, сын Сезанна тоже был с ними: с краю видна четвертая фигура. Таким образом, можно предположить, что Поль и Ортанс в тот момент были в Эксе. См.: Дени – Марте Дени, [18 января 1906 г., вечером в воскресенье]. Conversations avec Cézanne. P. 95.

(обратно)

943

См.: Shafto. Artistic Encounters… // ; Jousse, Païni. Cézanne à Orsay… // Cahiers du cinéma. P. 530.

(обратно)

944

Три самых известных снимка воспроизведены в хорошем качестве в: Atelier Cézanne. P. 48, два снимка в большем размере в: Athanassoglou-Kallmyer. Cézanne. P. 288. Копии всех шести фотографий можно найти в: Rewald Papers. Box 58–2, National Gallery of Art, Washington.

(обратно)

945

Рильке – Витольду Хулевичу (своему польскому переводчику), 13 ноября 1925 г. Rilke. Duino Elegies. P. 70. Перевод О. Слободкиной (курсив Рильке). Сезанн также говорит о «колебаниях света»: см. Сезанн – Бернару, 15 апреля 1904 г. Cézanne. Correspondance. P. 376. В своем эссе «Сомнения Сезанна» Мерло-Понти также говорит о колебаниях, или вибрациях; именно через него вибрации проникли в самые известные труды о творчестве Сезанна, см. например: Taylor. Sources. См. эпилог.

(обратно)

946

Geffroy. Paul Cézanne. 1894 // La Vie artistique. Vol. 3. P. 256–257. См. гл. 5.

(обратно)

947

Дени – Марте Дени, [18 января 1906 г., вечером в воскресенье]. Conversations avec Cézanne. P. 95; Сезанн – Русселю, 22 февраля 1906 г. Cézanne. Cinquante-trois lettres. P. 70, где он сердечно благодарит того за подарок.

(обратно)

948

Бернар – жене, 25 октября 1906 г. Bernard. Lettres inédites… // Arts-Documents. P. 13 (курсив Бернара).

(обратно)

949

Интервью Мюррей Роберту Сторру. Elizabeth Murray. P. 171.

(обратно)

950

Clark T. J. Phenomenality… // Material Events. P. 109; Weil. Gravity and Grace. P. 42.

(обратно)

951

Conversations avec Cézanne. P. 124. По словам Гаске, Сезанн пошел дальше и связал эту сосредоточенность с Френхофером и Валтасаром Клаасом. См. гл. 9.

(обратно)

952

Lehrer. Paul Cézanne // Proust Was a Neuroscientist. P. 98; Berger. The Sight… // Selected Essays. P. 227.

(обратно)

953

Gowing. The Logic… // Conversations with Cézanne. P. 181; Conversations avec Cézanne. P. 109; Loran. Cézanne’s Composition. P. 15.

(обратно)

954

De la couleur // Baudelaire. Curiosités esthétiques. P. 105. Цит. по: Бодлер Ш. Об искусстве. М., 1986.

(обратно)

955

Jameson. Towards… // The Modernist Papers. P. 259. Бодлер также использовал термин «молекулярный», но сочетание «молекулярный-молярный» взято из книги Жиля Делёза и Феликса Гваттари «Анти-Эдип».

(обратно)

956

Stein. Cézanne // Portraits and Prayers. P. 11.

(обратно)

957

Merleau-Ponty. Le doute de Cézanne // Sens et non-sens. P. 32.

(обратно)

958

Heaney. Green Man // Modern Painters. P. 70, про Барри Кука. «Почему бы не воссоздать Рубенса посредством природы?» (refaire Rubens sur nature), задавался вопросом Девид Сильвестр, отмечая то, как высоко Сезанн ценил этого художника. «Дело в том, что Рубенс был подобен силе природы. Сезанн воскресил великого Мастера [Пуссена]». Sylvester. Cézanne // About Modern Art. P. 437. О Рубенсе см. ниже.

(обратно)

959

Сезанн – Ораншу, 25 января 1904 г. Cézanne. Correspondance. P. 373 (курсив Данчева). Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972.; Raphael. The Work of Art… // The Demands of Art. P. 11, исследование еще одного позднего изображения вида горы Сент-Виктуар из Лов (R 912, Художественный музей, Филадельфия).

(обратно)

960

Bresson. Notes. P. 135; Richardson. G. Braque. Вероятно, Брессон заимствовал это выражение из: Elgar. Cézanne. P. 244, где нет ссылки на источник. Автор цитирует по памяти слова Ван Гога из письма к Тео от 27 июля 1890 г.

(обратно)

961

Ginsberg. An interview… // The Paris Review; Loran. Cézanne’s Composition. P. 14.

(обратно)

962

Ginsberg. An interview… // The Paris Review. Ср.: Сезанн – Бернару, 15 апреля 1904 г. и 21 сентября 1906 г. Cézanne. Correspondance. P. 376, 409.

(обратно)

963

Ginsberg. Howl. Перевод А. Захаревич. Кроме того, он написал стихотворение «Cézanne’s Ports», вошедшее в сборник «Пустое зеркало» («Empty Mirror»,1961), вдохновленное картиной «Вид на залив в Марселе со стороны Эстака» (R 625), которую он видел в Метрополитен-музее в Нью-Йорке. В стихотворении «Сезанн» Уильяма Карлоса Уильямса есть отсылка к Гинзбергу. Williams. Cézanne // Poetry. P. 253.

(обратно)

964

Дневник Гинзберга, 30 мая 1961 г. Ginsberg. Journals. P. 207.

(обратно)

965

Masson. Moralités… // Nouvelle revue française. P. 785.

(обратно)

966

Raphael. The Work of Art… // The Demands of Art. P. 29; Broch. The Style… // Weil, Bespaloff. War and the Iliad. P. 104.

(обратно)

967

Valéry. The Triumph of Manet // Valéry. Degas Manet and Morisot. Цит. по: Валери П. Об искусстве. М., 1976.

(обратно)

968

Adorno. Essays. P. 580.

(обратно)

969

Beckett. Worstward Ho // Beckett. Nohow on.

(обратно)

970

Adorno. Essays. P. 564.

(обратно)

971

Sartre. Merleau-Ponty // Portraits. P. 387–388.

(обратно)

972

Proust. In Search of Lost Time. Vol. 3. P. 325. Vol. 6. P. 25; Beckett. Proust. Celan. The Meridian // Celan. Selected Poems and Prose.

(обратно)

973

«Вид на гору Сент-Виктуар из Лов» (R 932, 1904–1906 гг.). Ср.: R 931, Художественный музей, Базель; вероятно, последнее полотно из этой серии, возможно незаконченное. См. также: RWC 587 и 589, которые, судя по всему, связаны с R 932 и при этом не обязательно являются этюдами в традиционном смысле. К этой серии также относятся R 910–918 и RWC 581a–599.

(обратно)

974

Cachin, et al. Cézanne. P. 474.

(обратно)

975

Adorno. Essays. P. 567. Об употреблении слова «трагедия» («catastrophe») в этом смысле см.: Said. On Late Style. P. 13, 16.

(обратно)

976

Motherwell. The Modern Painter’s World // The Collected Writings. P. 32.

(обратно)

977

Фильм «Моя горная песня 27» («My Mountain Song 27») был изначально снят на 8-миллиметровой пленке, а в 1987 г. перевыпущен на 16-миллиметровой. По меркам Брэкиджа это длинное произведение (20 минут).

(обратно)

978

Carson. The Beauty of the Husband. P. 105. Перевод А. Глебовской.

(обратно)

979

Bernard. Souvenirs… // Conversations avec Cézanne. P. 57; речь идет о картине «Три черепа на ковре с рисунком» (Музей искусств, Золотурн). Не так просто точно оценить значение слова «зрение» (optique) в понимании Сезанна. (Ср.: Сезанн – Бернару, 23 октября 1905 г. Cézanne. Correspondance. P. 395.) Бернар отмечал, что «optique Сезанна – скорее часть его мозга, чем зрительного восприятия». По мнению Джона Хауса, это скорее характеристика суммарного опыта оптического восприятия художника, нежели какая-то концепция или метод. О влиянии диабета на зрение см. также гл. 11.

(обратно)

980

Conversations avec Cézanne. P. 58, 24. Ср.: Coquiot. Cézanne. P. 144–145.

(обратно)

981

R 855, Национальная галерея искусств, Вашингтон, 136 × 191 см; R 856, фонд Барнса, Мерион, 133 × 207 см; R 857, Художественный музей, Филадельфия, 208 × 249 см.

(обратно)

982

Henry Moore on Sculpture.

(обратно)

983

D’Souza. Cézanne’s Bathers. P. 1, 4; Clark T. J. Freud’s Cézanne // Farewell to an Idea. P. 423.

(обратно)

984

Lawrence. Introduction… // Selected Critical Writings. P. 269. Оба снимка опубликованы в: Clark T. J. Freud’s Cézanne // Farewell to an Idea. P. 148; фотография с приоткрытым ртом взята из: Loran. Cézanne’s Composition. P. 9, а вторая – из архива музея Орсэ.

(обратно)

985

Морис Дени тоже хранил эту фотография; Генри Мур – репродукцию «Трех купальщиц» (R 361); Брайс Марден – открытку с репродукцией «Купальщиц» из вашингтонской Национальной галереи искусств; Леон Коссоф – коллекцию «сезаннов», в том числе потрепанную репродукцию «Купальщиц» из Художественного музея Филадельфии. См. Kossoff. Drawing from Painting, фронтиспис. Есть предположение, что этот снимок мог послужить источником для Пикассо в начале работы над «Авиньонскими девицами», но это не доказано.

(обратно)

986

Rivière, Schnerb. Cézanne’s Studio // Conversations with Cézanne. P. 91. На самом деле их девять: еще одну купальщицу скрывает дерево.

(обратно)

987

Bernard. Réflexions… // La Rénovation esthétique. P. 63; Gourmont. Dialogues… // Mercure de France.

(обратно)

988

В последующих рассуждениях мы опираемся на тонкую интерпретацию «Купальщиц» Стивена Банна, который, в свою очередь, привлек исследование Рене Жирара, посвященное творчеству Пруста (Girard R. Things Hidden Since the Foundation of the World, 1987), а также на глубокие наблюдения Т. Дж. Кларка, правда оставляя в стороне психологические выкладки, а также якобы присущий Сезанну «ужас перед человеческим общением», которое объясняется полученной в раннем возрасте травмой (история, имеющая огромное значение в версии Кларка). См.: Bann. The True Vine. P. 172ff.; Clark T. J. Freud’s Cézanne // Farewell to an Idea. P. 143 ff.

(обратно)

989

Conversations avec Cézanne. P. 94, 175–176.

(обратно)

990

Clark T. J. Freud’s Cézanne // Farewell to an Idea. P. 144, 150. Это «Искушение» (R 167) было первой из трех картин и по меньшей мере четырех рисунков, созданных около 1870–1875 гг. Источником фигуры «угрюмого гермафродита», вероятно, послужила картина Делакруа «Микеланджело в своей мастерской», выставлявшаяся в Париже в 1864 г. В том же месяце Сезанн писал, что копировал Делакруа. Сезанн – Косту, 27 февраля 1864 г. Cézanne. Correspondance. P. 89. См. гл. 3.

(обратно)

991

Baudelaire. M. Gustave Flaubert… // L’Artiste. В этой статье прослеживается связь между «Мадам Бовари» и «Искушением святого Антония» («тайный уголок его сердца») и упоминается «невероятный пир Навуходоносора». В одной из любимых книг Сезанна, «Поэт современной жизни», Бодлер также обращает внимание на выражение Бальзака «третий пол». См. Baudelaire. Le Peintre de la vie moderne.

(обратно)

992

См.: Bernstein. Cézanne… // Cézanne and Beyond. P. 474–475. Джонс ссылается на то, что Сезанн также делал реплики. У него есть «Погребение Христа» по мотивам картины Караваджо (ок. 1877–1880). Johns. Flicker… // Master Drawings. P. 288. О более ранних двусмысленных интерпретациях см. гл. 7.

(обратно)

993

Krumrine. Paul Cézanne. P. 33.

(обратно)

994

Schapiro. Cézanne. P. 29. См. гл. 3.

(обратно)

995

Bernard. Souvenirs… // Conversations avec Cézanne. P. 71. См. также гл. 11.

(обратно)

996

Clark T. J. Freud’s Cézanne // Farewell to an Idea. P. 143; Garb. Visuality… // Oxford Art Journal. P. 47.

(обратно)

997

Reff. Cézanne, Flaubert… // Art Bulletin. P. 117, и Reff. Cézanne’s Bather… // Gazette des beaux-arts. P. 181; Clark T. J. Freud’s Cézanne // Farewell to an Idea. P. 149.

(обратно)

998

Reff. Cézanne’s Constructive Stroke // Art Quarterly. P. 224, 226; Schapiro. Cézanne. P. 46. Ср.: Reff. Painting and Theory… // Cézanne: The Late Work. P. 38.

(обратно)

999

Вэйн Андерсен смешал карты любопытным аргументом по поводу психологического вклада известного автора в «своего» Сезанна. «Для того чтобы владеть Сезанном, нужно сначала его изолировать, убить его отца, лишить женской любви и убедить в том, что он трудно сходился с людьми… Очевидно, что отец Сезанна являл собой угрозу для представления Джона Ревалда о самом себе как об охранителе Сезанна». Andersen. The Youth. P. xix.

(обратно)

1000

См.: R 555, ок. 1885 г., сейчас в Нью-Йоркском музее современного искусства; приведена копия фотографического источника.

(обратно)

1001

Ovid. The Love Poems. 2: 16, 31, 32. Перевод С. Шервинского. Строго говоря, Сезанн, по всей видимости, работал с экземпляром Лукаса Ворстермана в Зале эстампов в Лувре. Рубенса вдохновлял греческий поэт Мусей-младший, который, в свою очередь, обращался к Овидию. См.: Andersen. Cézanne. P. 115ff. Геро была жрицей Афродиты (Венеры) в Сесте, расположенном на противоположном от Абидоса берегу пролива Геллеспонт. В Абидосе жил ее возлюбленный Леандр. Каждую ночь он переплывал пролив, направляясь на свет, который она зажигала в своей башне. В одну из ночей свет погас от сильного ветра, и Леандр утонул. Увидев его тело, прибитое волнами к скалам у подножия башни, Геро бросилась в море. Эту историю кратко и иносказательно излагает Вергилий (Георгики, 3: 258–263), а в более развернутой форме она изложена у Овидия в «Героидах», 18 и 19.

(обратно)

1002

Беседа со Стэном Брэкиджем. Taaffe. Composite Nature, на сайте http://

(обратно)

1003

Сезанн – Полю, 8 сентября 1906 г. Cézanne. Cinquante-trois lettres. P. 84–85; это одно из писем, послужившее вдохновением для Гинзберга. См. также письма от 14 августа и 13 сентября 1906 г.

(обратно)

1004

The Riverbank Field // Heaney. The Human Chain. P. 46, подражание Вергилию (Энеида 6: 704–715, 748–751). «Купальщики под мостом» (RWC 601, Метрополитен-музей, Нью-Йорк), Ревалд относит их к ок. 1900 г., а Симмс и другие эксперты – к 1906 г. Ср.: «Мост Труа-Соте» (RWC 644, 1906 г., Художественный музей, Цинциннати), картина, точно датированная Ревалдом.

(обратно)

1005

Route 110 // Heaney. The Human Chain. P. 58. Перевод А. Глебовской.

(обратно)

1006

Heaney. The Riverbank Field // Ibid. P. 46, 47. Перевод А. Глебовской. Сезанн о своем отце, см.: Gasquet. Cézanne. P. 33.

(обратно)

1007

Сезанн – Ораншу, 10 марта 1902 г. Cézanne. Correspondance. P. 357; цитата из «Энеиды» Вергилия, 9: 641.

(обратно)

1008

«Ладья Данте, копия картины Делакруа» (R 172). См. гл. 3. Сезанн читал рассуждения Бодлера о картине Делакруа.

(обратно)

1009

Сезанн – Гаске, 30 апреля 1896 г. Cézanne. Correspondance. P. 312–313. См. гл. 11.

(обратно)

1010

Сезанн – Полю, [20?] июля 1906 г. Cézanne. Cinquante-trois lettres. P. 71. О Писсарро см. также письма от 3 августа и 26 сентября 1906 г. Ibid. P. 74, 89. В «Признаниях» Сезанн пишет, что плавание – его любимый вид отдыха. Cézanne. Mes Confidences // Conversations avec Cézanne. А в письме своей племяннице Поль Кониль в 1902 г. называет купание «гигиеническим удовольствием». Cézanne. Correspondance. P. 365.

(обратно)

1011

Rilke. Duino Elegies. P. 9. Перевод О. Слободкиной.

(обратно)

1012

Сезанн – Полю, 28 сентября 1906 г. Cézanne. Cinquante-trois lettres. P. 91.

(обратно)

1013

На трех картинах, написанных маслом, на нем рубашка и соломенная шляпа (R 950, Тейт Модерн, Лондон; R 953, Собрание фонда Эмиля Бюрле, Цюрих; R 954, частная коллекция), а также на всех акварелях (RWC 639–641). На остальных трех картинах маслом на нем пиджак, пальто и фуражка (R 948, частная коллекция; R 949, Национальная галерея искусства, Вашингтон; R 951, частная коллекция).

(обратно)

1014

Conversations avec Cézanne. P. 91. Сезанн работал над одним из портретов на протяжении 1905–1906 гг. Камуан увидел работу в 1906 г., когда она выглядела «скорее менее законченной» (plutôt moins fait), чем годом ранее. Ibid. P. 83 (где их встреча ошибочно датируется 1904 г.).

(обратно)

1015

Gowing. The Logic… // Conversations with Cézanne. P. 212; речь идет о R 954.

(обратно)

1016

Я выражаю благодарность Энн Хенигсвальд, старшему хранителю вашингтонской Национальной галереи искусства, за рассказ о портрете Валье.

(обратно)

1017

Royère. Paul Cézanne… // Kunst und Künstler. P. 482. «Воспоминания» Руайера были опубликованы в 1912 г. на немецком языке. Возможно, Сезанн говорил о R 951.

(обратно)

1018

Valloton. Au Salon d’automne // La Grande revue.

(обратно)

1019

Cézanne (1970) // Young. Heidegger’s Philosophy of Art. P. 152, где также приводится оригинальный текст на немецком языке.

(обратно)

1020

Petzet. Encounters. P. 142. Цитата из письма Рильке – Кларе, 18 октября 1907 г. Rilke. Letters. P. 58. Хайдеггер подкрепляет свои рассуждения примерами сезанновского подхода к использованию красок и влияния на него стихотворения Бодлера «Падаль» (см.: Rilke. Letters. P. 42, 60).

(обратно)

1021

Картину, хранящуюся в фонде Бейлера, Базель (R 931), можно сравнить с картиной в московском Государственном музее изобразительных искусств им. А. С. Пушкина (R 932). Бейлер приобрел еще одно полотно (R 917), сейчас оно находится в частной коллекции в Швейцарии.

(обратно)

1022

Masson. Moralités… // Nouvelle revue française. P. 785–786.

(обратно)

1023

Heidegger. What Is Called Thinking? P. 236; Jamme. The Loss… // Martin Heidegger. P. 146. Ср.: Fédier. Voir sous le viole… // Kunst und Technik. S. 342.

(обратно)

1024

Beaufret. Dialogue avec Heidegger. P. 207; The Art and Thought of Heraclitus. P. 105.

(обратно)

1025

Сезанн – Полю, 15 октября 1906 г. Cézanne. Cinquante-trois lettres. P. 95. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972.

(обратно)

1026

R 954. См. также RWC 641.

(обратно)

1027

Сезанн – поставщику, 17 октября 1906 г. Cézanne. Correspondance. P. 417.

(обратно)

1028

Мари – Полю, 20 октября 1906 г. Cézanne. Correspondance. P. 417–418; Charensol. Aix… // L’Art vivant. Объяснение, почему Мари не вызвала Ортанс, см. в гл. 6.

(обратно)

1029

Свидетельство о смерти опубликовано в: Monsieur Paul Cézanne. P. 203. В некоторых работах ошибочно указывается девять утра как время смерти, на самом деле это время написания самого свидетельства Исидором Байлем.

(обратно)

1030

Ривьер утверждает, что его последней картиной, написанной акварелью, стал «Натюрморт с кувшином, бутылкой и фруктами», известный также как «Бутылка коньяка» (RWC 642, фонд Перлман, экспонируется в Музее искусств Принстонского университета). См. Duret. Cézanne // Histoire des peintres impressionists. P. 148; Rivière. Le Maître. P. 123.

(обратно)

1031

Parmelin Hélène. Picasso dit… Paris: Gonthier, 1966. P. 85.

(обратно)

1032

Farber. Kitchen Without Kitsch // Negative Space. P. 340.

(обратно)

1033

Norman. From the Writings… // Twice a Year 1. P. 81.

(обратно)

1034

Cummings. Erotic Poems. P. 47. Перевод А. Глебовской.

(обратно)

1035

Рильке – Модерзон-Беккер, 28 июня 1907 г. Цит. по: Rewald. Paul Cézanne: The Watercolors. P. 39.

(обратно)

1036

Merleau-Ponty. Le doute de Cézanne // Sens et non-sens. P. 15; Merleau-Ponty. Cézanne’s Doubt // Sense and Nonsense. P. 9 (курсив Данчева).

(обратно)

1037

Conversations avec Cézanne. P. 113; цитата приведена Мерло-Понти в: Merleau-Ponty. Le doute de Cézanne // Sens et non-sens. P. 32. Вероятно, именно там ее увидел Бёрджер. См.: Berger. Drawn to That Moment // Selected Essays. Та же самая цитата появляется в его романе Berger. G [1972]. P. 15.

(обратно)

1038

Bernard. Souvenirs… // Conversations avec Cézanne. P. 58, 62. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972.

(обратно)

1039

Conversations avec Cézanne. P. 124.

(обратно)

1040

Merleau-Ponty. Le doute de Cézanne // Sens et non-sens. P. 28; Merleau-Ponty. Cézanne’s Doubt // Sense and Nonsense. P.15.

(обратно)

1041

Morandi of Bologna; Miscellany I // Di Piero. Out of Eden. P. 33, 79 (курсив Ди Пьеро).

(обратно)

1042

Сезанн – Золя и Ампереру, 28 марта 1878 г. и январь 1872 г. Cézanne. Correspondance. P. 205, 177–178. Речь идет о марке стоимостью 25 сантимов.

(обратно)

1043

M. C. [Marthe Conil]. Quelques souvenirs… // Gazette des beaux-arts. P. 302.

(обратно)

1044

Larguier. Cézanne, ou la lutte. P. 93.

(обратно)

1045

Это натюрморт R 849, Национальная галерея искусства, Вашингтон. Я выражаю благодарность Энн Хенигсвальд, старшему хранителю Национальной галереи, за рассказ об этом полотне.

(обратно)

1046

Хайдеггер в беседе с Андре Массоном (1956). Цит. по: Le Rebelle du surréalisme. P. 138. Он и правда очень часто повторял, что «жизнь ужасающа».

(обратно)

1047

Интервью Анри Картье-Брессона Мишелю Симану (1996). Ciment. I Seek Not Description… // Projections. По версии Картье-Брессона, фраза звучала так: «Если во время рисования я вдруг начинаю думать, все катится к черту». Интервью Картье-Брессона Мишелю Нюридсани (1994). Nuridsany. The Moment That Counts… // New York Review Books. «Какая пощечина концептуалистам!» – добавил Картье-Брессон.

(обратно)

1048

Atelier Cézanne. P. 91; Bernard. Souvenirs… // Conversations avec Cézanne. P. 57; Ле Байль – Ревалду, 19 марта 1935 г. Rewald Papers. Box 50–1. National Gallery of Art, Washington.

(обратно)

1049

19 Cézanne. Sketchbook. P. II. Точной даты нет, лишь «январь». Вероятно, альбом использовался в 1869/70–1885/86 гг.

(обратно)

1050

Cézanne. Le Carnet. P. 38, 41, 48, 79. Алина была старшим ребенком Поля Сезанна-младшего и Рене Ривьер, дочери Жоржа Ривьера.

(обратно)

1051

Hemingway. A Moveable Feast. P. 16, 53. Цит. по: Хемингуэй Э. Праздник, который всегда с тобой. СПб., 2006. В 1921 г. Хемингуэй был в Париже.

(обратно)

1052

Ле Байль – Ревалду, 19 марта 1935 г. Rewald Papers. Box 50–1. National Gallery of Art, Washington.

(обратно)

1053

Rohmer. Des goûtes… // Le Goût de la beauté. P. 110.

(обратно)

1054

Счет хранится в фонде Кустодиа, Париж (Fondation Custodia. 1977-A. 1746); текст письма см.: Cézanne. Cinquante-trois lettres. P. 69.

(обратно)

1055

Рильке – Кларе, 13 октября 1907 г. Rilke. Letters. P. 45–46. Цит. по: Поль Сезанн. Переписка. Воспоминания современников. М., 1972.

(обратно)

1056

Сезанн – Бернару, 15 апреля 1904 г. Cézanne. Correspondance. P. 376, продолжение урока о перспективе.

(обратно)

1057

Цит. по: Cézanne to Picasso. P. 254.

(обратно)

1058

Дневник Беньямина, 24 декабря 1926 г. Benjamin. Moscow Diary. P. 42. «Голубой пейзаж» (R 882, 1904–1906 гг., Эрмитаж, Санкт-Петербург).

(обратно)

1059

Benjamin. On the Concept of History // Selected Writings. P. 390.

(обратно)

1060

Rivière, Schnerb. Cézanne’s Studio // Conversations with Cézanne. P. 87.

(обратно)

1061

См.: RWC 554, 567, 571 и 572. Последняя стала объектом подробного исследования Кэрол Армстронг. Armstrong. Cézanne.

(обратно)

1062

Merleau-Ponty. Eye and Mind… // The Primacy of Perception. P. 181; Young. Heidegger’s Philosophy of Art. P. 157.

(обратно)

1063

Rilke. New Poems. P. 193. Стихотворение «Чаша роз». Перевод В. Летучего.

(обратно)

1064

Clark. Another Part of the Wood. P. 70–71; Blunt. Samuel Courtauld… // The Courtauld Cézannes. P. 12–13. «Горы в Провансе» (R 391, ок. 1879 г., Национальный музей Уэльса, Кардифф). Когда-то картина принадлежала Гогену, который считал ее «чудом».

(обратно)

1065

Ginsberg. An interview… // The Paris Review. P. 29.

(обратно)

1066

Jameson. Towards… // The Modernist Papers. P. 258.

(обратно)

1067

Ernst. Über Cézanne // Dadas on Art. P. 125. Во французском оригинале «Je m’en fous de Cézanne».

(обратно)

1068

Berger. The Sight… // Selected Essays. P. 225.

(обратно)

1069

Stein. Lectures. P. 76–77.

(обратно)

1070

Miscellany I // Di Piero. Out of Eden. P. 79.

(обратно)

1071

Ван Гог – Тео, 3 ноября 1889 г. Van Gogh. Letters. № 816.

(обратно)

1072

Рильке – графине Сиццо и Кларе, 1 июня и 23 апреля 1923 г. Rilke. Duino Elegies. P. xii.

(обратно)

1073

Sylvester. About Modern Art. P. 96–97.

(обратно)

1074

Littérature. 18 (1921). P. 1.

(обратно)

1075

А также крабы из ресторана «Sam Wo’s» и лицо Трэйси (его девушки).

(обратно)

1076

Rewald. Cézanne et Zola. P. 416. Другой вариант: «Во Франции более тысячи политиков, и все они дерьмо. А Сезанн только один!» Larguier. Cézanne, ou le drame. P. 78.

(обратно)

1077

Barthes. Réquichot… // Barthes. The Responsibility. P. 229; Barthes. Pause // Le Nouvel Observateur.

(обратно)

1078

Moholy-Nagy. The New Vision. P. 81.

(обратно)

1079

Handke. Slow Homecoming. P. 176; The Diaries of Paul Klee. P. 237. «Я широк, я вмещаю в себе множество разных людей» – цитата из «Песни о себе» Уолта Уитмена.

(обратно)

1080

Vauxcelles. La Légende… // Carnet de la semaine; Greenberg. Cézanne… // The Collected Essays and Criticism. P. 91; Merleau-Ponty. Sens et non-sens. P. 11.

(обратно)

1081

Рильке – Альфреду Шайеру, 20 февраля 1924 г. Petzet. Foreword // Rilke. Letters. P. ix; Stein, Haas. A Transatlantic Interview // Bruce E. R. The Films of Stan Brakhage. P. 279.

(обратно)

1082

Valéry. Analects.

(обратно)

1083

Brion-Guerry. Cézanne. P. 7; беседа с Дени Кутанем, 8 сентября 2008 г.

(обратно)

1084

См.: Danchev. Georges Braque. P. 180–182.

(обратно)

1085

Интервью Шеймаса Хини Деннису О’Дрисколлу. Stepping Stones. P. 262–263.

(обратно)

1086

Beaufret. Heidegger… // Dialogues avec Heidegger. P. 155. Бофре приводит следующую цитату: «J’ai trouvé ici le chemin de Cézanne, auquel, de son début jusqu’à sa fin, mon propre chemin de pensée répond à sa façon». («Там я нашел тропинку Сезанна, которой от начала до конца соответствует мой путь мысли».) Федье дает свою версию последней фразы: «mon propre chemin de pensée en une certain mesure correspond» («мой путь мысли соответствует ей до определенной степени»). Fédier. Voir sous le viole… // Kunst und Technik. S. 331. Оба ученика Хайдеггера присутствовали на лекции.

(обратно)

1087

Merleau-Ponty. Eye and Mind… // The Primacy of Perception. P. 159, 190. Эпиграф Мерло-Понти взял из одного из своих главных источников: Gasquet. Cézanne (хотя цитата наводит на мысль, что в данном случае Гаске вкладывает в уста Сезанна собственные идеи). Sartre. Merleau-Ponty // Portraits. P. 409–410 (цит. с изменениями).

(обратно)

1088

Taylor. Sources. P. 468; Merleau-Ponty. Cézanne’s Doubt // Sense and Nonsense. P. 17, 18.

(обратно)

1089

Интервью Брессона Мишелю Симану (1996). Ciment. I Seek Not Description… // Projections. P. 11.

(обратно)

1090

Feaver. Lucian Freud. P. 46. Картина «По мотивам Сезанна» находится в Национальной галерее Австралии, Канберра.

(обратно)

1091

Wiggins. Kitaj. P. 43, 47. Романы Кафки «Замок», «Суд» и «Америка» к публикации подготовил Макс Брод.

(обратно)(обратно)

Комментарии к книге «Сезанн. Жизнь», Алекс Данчев

Всего 0 комментариев

Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!

Войти

Аа

Аа

Аа

Аа

«Сезанн. Жизнь»

Описание

Аа

Аа

Аа

Аа

Алекс Данчев Сезанн. Жизнь

* * *

Пролог Прозрение

1. Писака и мазила

2. Le Papa

Автопортрет: в глубоком раздумье

3. «Все излишества – братья»

4. Я смею

Автопортрет: сорвиголова

5. Живопись и анархия

6. La Boule

Автопортрет: собачий взгляд

7. Ящерица

8. Semper virens

Автопортрет: ваятель

9. «Творчество»

10. Homo sum

Автопортрет: непроницаемый

11. «Нищий средь изобилия»

12. Non Finito

Эпилог Сезанн в цифрах

Вклейка

Библиография и библиографические сокращения

Книги

статьи

Диссертации

Примечания

Принятые сокращения

Список иллюстраций

Цветные иллюстрации

Черно-белые иллюстрации в тексте

Именной указатель

Сноски

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36